Едоки картофеля (fb2)

- Едоки картофеля 295K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Владимирович Бавильский

Дмитрий Бавильский

Едоки картофеля

Роман

Дмитрий Бавильский – поэт, прозаик, критик. Родился в 1969 г. в

Челябинске. Окончил аспирантуру при ЧелГУ по специальности

"зарубежная литература". Член союза российских писателей и литературного фонда России. Действительный член академии современной российской словесности. Помощник художественного руководителя

Челябинского театра драмы по литературной части. Роман "Едоки картофеля" является частью романной трилогии "Знаки препинания".

Не следует искать в романе прототипов и совпадений. Все обстоятельства и персонажи, а также основное место действия (город

Чердачинск) являются вымышленными и не несут никаких намёков на реальных лиц.

() – главы для необязательного чтения.

Нине и Вове с любовью

Можно начать с букв кириллицы, с медитации перед хрустальным шаром, с молитвенного колеса, или современной живописной картины, или даже со случайного разговора по поводу пустякового события. В этом отношении сон столь же эффективен, как и любое другое отправное событие.

К. Г. Юнг. "Подход к бессознательному"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Так, как там

Все началось с выставки картин Ван Гога. Точно в город вирус запустили, поставив его с ног на голову.

Чердачинский художественный музей имени Виктора Новичкова, пропахший мастикой и рассохшимся паркетом, жил своей тихой, провинциальной жизнью, устраивая выставки, выпуская к ним буклеты, которые не расходились и стопочками потом долго лежали на служебной лестнице, пожелтевшей от хронической скуки и безденежья.

Не подумайте, что жизнь тут складывалась совсем уж чахлая да занудная. Со стороны, напротив, казалось: чердачинские коллекции переживают ренессанс, так оно, собственно говоря, и было. Особенно после того, как один безумный миллионер по фамилии Новичков вдруг взял и построил на собственные деньги гигантский музейный комплекс – современный, стильный, из стекла и бетона – "так, как там", у них, на Западе.

Да-да, пригласил модного архитектора, закупил оборудование, внес деньги на содержание комплекса вплоть до 2050 года. Миллионер этот, правда, вскоре застрелился, то ли от несчастной любви, то ли из-за подлости компаньонов, однако дело его продолжало жить, громоздиться на берегах мертвой реки.

Разумеется, музейщикам завидовали. Когда появилась возможность выставить все запасники, оказалось, что Чердачинск обладает одной из лучших в стране коллекций русского искусства начала века.

Малевич-Кандинский, Ларионов-Гончарова, буквально все, вплоть до какого-нибудь Клюна, Матюшина или Клима Редько. Филонов. Фешин. Фальк.

Засуетились, заездили иностранцы. Из Лос-Анджелеса даже приезжал главный специалист по русскому авангарду, ходил, причмокивая, перед облезлыми гуашами, фотографировал на особую камеру, смотрел обратную сторону (ему позволили), уточнял провенанс.

Директор музея Нонна Ворошнина, узнав реальную стоимость коллекции, потребовала у губернатора дополнительные ставки для охраны произведений искусства – отныне в каждом зале обязательно сидел смотритель.

Точно в Эрмитаже каком-нибудь. Или Лувре.

Так Лидия Альбертовна оказалась в работниках культуры.

ОКНО

Работа, казалось бы, не пыльная, но непреднамеренно утомительная.

Без творческого подхода в ней не обойдешься, не выплывешь.

Ну, подумайте в самом деле, сколько сил нужно потратить, чтобы просидеть весь день в замкнутом и пустынном помещении среди предметов непонятного назначения. Немых и бездонных. Картины – это, разумеется, хорошо, даже здорово, но есть ли от них реальная польза?

Для думающих подобным образом путь в музейные смотрители заказан. В тихих и оттого пыльных залах способны выжить только люди, изначально преданные искусству. Созданные для него.

Иначе пребывание здесь кажется бессмысленным, усугубляя и без того серьезные пороки, заложенные несовершенством системы воспитания, восприятия и т.д.

Вообще-то раньше Лидия Альбертовна (возраст неопределенный, где-то под 50, волосы светлые, затянутые в тугой узел, в волосах не то паутинка, сорвавшаяся со стеллажа с монографиями, то ли неожиданная седина, родинка на лбу, худая, подтянутая, скромно и аккуратно одетая; доверчивый взгляд) работала в музее библиотекарем. В ее распоряжение выделили узкую, длинную комнату, заставленную книгами и альбомами про художества разных эпох.

Книг этих Лидия Альбертовна не читала, она все время вязала свитера и кофты для своих родственников, мужа – композитора-народника и сына

Темы. Потому что денег всегда не хватало и приходилось постоянно изобретать многочисленные способы спасения семейного бюджета.

Вязание, консервирование, секонд хенд…

Однажды схватила в задумчивости тяжелый альбом и порезалась о лощеные края страниц. Ранка долго не заживала: сырость. Гноилась.

Отбила, короче, интерес. Сидела и вязала, глядя в единственное окно, превратившееся из-за пыли и побоев природной стихии в графический рембрандтовский лист. Тусклый и лаконичный.

Прямоугольник вытянутого вверх окна выходил на черную речку, на мост через нее, на гранитные берега и дерево, голое даже в разгар знойного лета. Бодреник, что ли? Божедрево, сказали ей. Однажды

Лидия Альбертовна даже заинтересовалась: живо ли оно, дерево, – сходила вниз, посмотрела-потрогала, ощутив приятную женскому телу упругость. Решила: мужичок. И вернулась вязать.

Несмотря на то, что окно и вид из окна практически сливались с отсыревшей штукатуркой, казалось незаметным, в жизни Лидии

Альбертовны, точнее, в жизни ее подсознания, оно занимало место важное и особенное. Подолгу, безучастно, смотрела она туда, где река и редкие люди, и еще более редкие птицы, и провода, несущие городу напряжение.

Там, за окном, все время висело одно и то же время года, черно-пегое штрихованное отсутствие – погоды, природы, нормальных условий, пригодных для человеческой жизни.

О чем-то она, вероятно, думала значительном или не очень. И уже не вязала, но, сложив руки на манер Моны Лизы, застывала, "а ты другое дерево", казалось: навсегда.

Сколько себя помнила, Лидия Альбертовна сидела в этом закутке. Вот ведь объяснил бы кто про связь между человеком и местом, которое он в жизни занимает. Неужели кто-то осознанно, с детства готовит себя в проктологи или, скажем, ассенизаторы. Но жизнь складывается так, что все мы рано или поздно кем-нибудь да становимся, присваиваем некое пространство.

Непонятно только, что первично. Мы ли это выбираем места прозябания, или сами места, обладая сокрытыми силами, втягивают нас внутрь собственного поля.

ПРАВИЛЬНОЕ ИСКУССТВО

Но потом ставку эту сократили, надобность в библиотекарше отпала.

Чужие к ней все равно не ходили, а свои книг не читали, только иногда, очень редко, заходили отстучать на печатной машинке, не пробивающей букву "ю", доклады для очередной научно-практической конференции.

Лидия Альбертовна пересела в зрительскую часть, там, где картины.

Окно в просторной, светлой зале занавесили парусом заштопанной шторы, смотреть оказалось не на что. Посетителей в музее всегда мало, а те, кто приходил казались неинтересными, бесцветными совершенно, точно, ну, да, да, недорисованными до конца.

Они быстро терялись в запутанных лабиринтах экспозиции, навсегда исчезая в соседних залах. Обычно народ бежал смотреть революционный авангард, который разместили в стильном пристрое: длинной одноэтажной галерее, образовывающей на берегу замкнутый внутренний дворик со скульптурами, а еще дурацким фонтаном, на нем перед самым самоубийством настоял главный чердачинский меценат.

Публика наша доверчива и на слово верит узким специалистам – шум про уникальную коллекцию прошел по стране, отложился в сознании горожан и гостей города склеротическими бляшками, став главной достопримечательностью во всем прочем чудовищно промышленного центра.

Поэтому главная работа всегда кипела там, – в узких и неудобных залах искусства ХХ века, о котором Лидия Альбертовна лишь слышала, но до сей поры не видела. А когда в самом деле ей на Филонова смотреть? После долгого рабочего дня, что ли?

Сидела она в основном (старом) здании, трехэтажном корпусе стиля модерн, на втором, что ли, этаже, в зале 15-бис. Где малые голландцы, классическое и во всех отношениях спокойное искусство.

ЖЕМЧУЖИНА КОЛЛЕКЦИИ

Особой репутацией пользовался зал без привычной уже, казалось бы, цифры. И хотя называли его "вангоговским кабинетом", висела там только одна маленькая картиночка известного художника – подготовительный этюд к картине "Едоки картофеля": темная, мутная клякса, жирные линии, закрученные углем в осыпающуюся спираль, подобия лиц, глаз и носов, ничего толком не разберешь.

Возле картонки за широким пуленепробиваемым стеклом все время толпился народ – долговязые интеллектуалы или там толстощекие снобы, а то и просто третий пол, шестой океан – любопытные жители провинции, сопредельных земель, школьники из области, пахнущие долгой дорогой в рейсовом автобусе, да их усталые, издерганные учительницы, точно снящиеся кошке в виде жареных-пережаренных пескарей.

Ну, да, Ван Гог. Любимец муз и здешних поэтов: в каждом втором лирическом сборнике местного разлива поминался этот странный старинный шедевр, закладывавший таким, что ли, образом особость местной культурной мифологии, вообще-то весьма бедной на имена и события.

Разочарованные посетители недоуменно пожимали плечами: угольная клякса, издали напоминающая трещину в небе, почерневшую, обуглившуюся молнию (и только позже, если приглядеться, из мрака начинали проступать осторожные фигуры людей, их перекрученные бедностью-бледностью лица), не пробуждала воспоминаний, не требовала отождествлений, не искала человеческого сочувствия.

Между тем интимная почеркушка рыжего безумца приносила музею важные и серьезные дивиденды. Именно благодаря чердачинским "Едокам картофеля" местный музей включили во всемирную программу, которая охватывала крупнейшие собрания работ импрессионистов и постимпрессионистов. Этюд постоянно включали в монографические выставки и престижные экспозиции, на выручку от участия в которых музейные и пережили трудные времена дефолта и реформ.

Но на этом гуманитарная помощь не заканчивалась. В ближайшее время

Чердачинск с замиранием сердца ждал самую крупную в мире ретроспективу картин самого Ван Гога.

Собрав в турне по Соединенным Штатам 180 миллионов долларов за одни только входные билеты, выставка уже успела переметнуться в Европу, прошуршать кометой по Скандинавии, стать хитом в Барселоне и даже

Париже.

И теперь двигалась, двигалась к нам – на отроги Уральских гор, если выражаться совсем уж высокопарно.

РОДОВАЯ ТРАВМА

Созерцательным темпераментом и острым, обостренным обонянием Лидия

Альбертовна была обязана обстоятельствам собственного рождения. Дело в том, что зачата она была в день, когда ее матушка, до того момента простая советская женщина, узнала свой страшный диагноз – опухоль головного мозга. Ее уже давно мучили сильные головные боли по утрам

(во сне, но и без сна) и странное ощущение парения, возникающее на изнанке глазного яблока.

Точно зависали они в некотором благополучном безвоздушье, заставляя и всю прочую черепную машинерию замирать в сладковатом предвкушении полета. Иногда хотелось встать на цыпочки, зажмуриться и закружиться.

И это даже не пугало, скорее, радовало.

А сходила провериться по женскому делу – попала на обследование. И пошло, и поехало.

О, эта загустевающая в сумерках тишина… И сами сумерки в заиндевевшем окне. Муж ее вечерами сидел на кухне, многозначительно курил в печку, смотрел на дым, сползающий в пламя (отблески которого странно алели на кончиках мочек его ушей), молчал…

И она молчала. Ничего про анализы не сказала, просто прижалась к нему в супружеской постели так, что он уже не смог от нее отлепиться, пока не сжал как пружину, не смял, не скомкал ее, как накрахмаленную скатерть, и не накачал до последнего предела собой, спокойной своей уверенностью, пока она не затрепетала, не выгнулась в противофазе…

Так, собственно говоря, Лидия Альбертовна и началась. С горем пополам. Неназванное не существует. Опухоль появилась вместе с диагнозом. Ребенок возник вместе с болезнью. Он рос в утробе матери.

Точно так же, росли, делились и разрастались раковые клетки. Плод рос, и смерть росла. Набирала вес. Плотность. Объем. Боль.

Они точно соревновались, кто кого, успеют ли. Успеет? Мать не радовалась новой жизни; одной рукой она держалась за вспухающий живот, другой – за раскалывающуюся голову; головокружение уже не казалось приятным; оно окружило стеной, каруселью, выматывая до последнего предела, расползаясь по космическим просторам замерзающего (если не топить) под утро воздуха; давило на глаза и выдавливало частички жизни, осыпающейся на скоромные плетеные половицы.

Муж не знал, спокойно спал себе после работы и пах особенно нежно.

Во сне он походил на покойника: черты его лица резко очерчивались, из взрослого лопоухого мальчишки он превращался в чужеродного старикана, из носа которого торчали волосы.

Точно в него, мертвого, уже забрались тараканы, нагло выставив наружу чувственные усики.

ПЕРЕСАДКА ВОЗЛЕ ДЕПО

Иногда жизнь побеждает смерть. Правда, ненадолго.

Когда мама разродилась дочкой, дни ее оказались сочтены. Точно передав эстафету, она потеряла всякий интерес к жизни. Навсегда отвернувшись к стене. Кажется, она даже ни разу не покормила девочку

Лиду и не знала, что дочку назвали так, а не иначе. В общем, сдалась окончательно и бесповоротно. Может быть, пока Лида жила внутри материнского тела, она, донор, подкармливала своды этого умирающего организма и стоило Лиде выйти на свет, жизнь ушла из него вместе с ней?

Лидия Альбертовна очнулась от полудремы, в которой она чувствовала тепло печки, видела сидящего перед огнем отца, чувствовала запах его крепких папирос… В гулкой пустоте залов звучали бетховенские квартеты, сочились из динамиков, спрятанных по углам, убаюкивая смотрительниц, – какая же все-таки этот ваш Бетховен, напасть!

Торопливо стала собираться домой, время истекло: пора… Мелкими перебежками до трамвайной остановки возле сквера оперного театра, волнительная посадка в вагон (необходимо занять место, лучше одиночное), долгая дорога через весь город домой.

Дождь или мокрый снег превращают практически любую улицу в блестящий рассыпчатым восторгом бульвар Капуцинок кисти Камиля Писарро.

Особенно если смотреть на все это смазанное великолепие через трамвайное окно.

Резкость очертаний растворяется в жадном до человеков кислороде, перекрестки и вегетативные улицы, уходящие в стороны, становятся значительными, исполненными тайных смыслов, такими же волнующими, как ступни у эрмитажных атлантов.

В липком свете тусклого трамвайного зрения Лидия Альбертовна съеживалась, сворачивалась, что желток-белок. Чтобы жизненная энергия не уходила, руки и ноги в общественном транспорте нужно держать в скрещенном состоянии.

Вагон, следовавший по третьему, что ли, маршруту, огибал угол возле филармонии и, выезжая на мост, высекал искру, скрипя о поворот.

Позади осталась картинная галерея, впереди, за рекой, маячил родной чердачинский цирк и "Зеленый рынок" напротив.

Алсу пела на всю рыночную остановку, и к голосу ее примешивался расчетливый привкус жареного мяса.

Скорее всего, шашлыка.

МЕТАФИЗИКА

Утюжок вагона дернулся, точно проснулся, перепорхнул из правой руки в левую; поплыл далее.

Есть в общественном транспорте магия и тайна – почти вся душа городская в массовых этих перевозках, собственно говоря, и сосредоточена.

Особенно это касается городов, где метро имеется. Мне кажется, оно самым непосредственным образом связано, например, не только с эпидемиями гриппа, но, скажем, с количеством одиночества или самоубийств.

Наземный транспорт поспокойнее будет. Трамвайные рельсы наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон никогда не оказывается последним, – следом же обязательно подтянется еще один, и еще. Еще. Необходимый, как инсулин. Если уже поздно и трамвай не придет вечером, он прогремит железными боками утром соседнего дня.

Время должно восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени непереносима.

Отчего это так выходит, что именно связи между разными людьми и местами обладают странной, необъяснимой наполненностью?

Притягательностью?

В Чердачинске метро не было, и слава богу. И без него всякого добра хватает. В Чердачинске облака странные – то шибко низкие, таранящие, давящие, в глаза заглядывающие; а то – разлетающиеся вверх к вершинам бесконечности, аж дух захватывает.

Особенно разительна вся эта переменная облачность осенью.

Какое уж тут метро!

В пути Лидия Альбертовна любила пережевывать случайные поэтические строчки: ритм стиха ловко накладывался на перестук колес и паузы остановок, вызывая эротические (на самом деле), ощущения. Правда,

Лидия Альбертовна этого не понимала, просто ворожила неосознанно.

В сущности Лидия Альбертовна не была пожилой или даже старой.

Зрелость только-только закончила трудиться над очертаниями ее тела и неповторимостью лица. Между тем в глубине души она все еще оставалась подвижной и податливой для перераспределения акцентов и узнаваний себя и мира.

Конечно, Лидия Альбертовна, уверенная, что спит, действительно спала. Но мозг ее не спал, постоянно вырабатывая вязкое вещество ожидания.

Так, в дреме, в сладком полусне проходило ее детство. Игрушек не было, только разве что трофейная стеклянная фигурка девочки со стеклянными бантами – когда-то в ней находились духи, которые отец привез матери в подарок с войны. Теперь в нем давно уже ничего не осталось, даже запаха, одна холодная пустота, с которой маленькая

Лида играла, пытаясь придумать себе маму. Подружек не было тоже, на

Лидушке висело все их с отцом скудное хозяйство, стирка, готовка, уборка, вялое, механическое житие-бытие.

Она гордилась отцом, молчаливым и, что казалось особенно ценным, непьющим. Вечерами он сидел перед печкой, в которой огонь и запах огня, и без конца смолил эти надсадные папиросы. А она гладила или вязала, наблюдая за тем, как клубы дыма затягивались в полураскрытое поддувало.

…Контролерша тускло скандалила с кем-то на задней площадке. Вагон обогнала машина, доверху нагруженная капустой. Китайские фонарики трамваев раздувают боки, яко самовары, роют носом землю, чтобы не заскучать, кадрятся с чередой светофоров, гордятся внутренней и наружной рекламой.

Липкие люди интересуют их меньше всего.

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ "ОСЕНЬ" ()

Перевод стрелок на час вперед.

Открытие театрального сезона.

Включение тепла.

Включение тепла: окна начинают запотевать. Ни них снова можно писать пальцем. В вечернем трамвае, пересекающем промышленную долину смерти, писать пальцем: "Таня… Принчипесса"…

Желание эмигрировать, короткое и обжигающее, как молния.

Мысли о смерти.

Бабье лето, капризное и непостоянное, как предменструальный синдром.

Снова появляются парниковые овощи (сначала огурцы, затем и помидоры), восковые и несерьезные.

Изморозь поутру.

Новые телепроекты.

Первый снег, который обязательно должен растаять

Второй снег, который лежит чуть дольше первого, но через несколько дней, повалявшись в темных уголках, тоже сходит на нет. На что Таня обязательно скажет: "Последние теплые деньги догуливаем…"

Перепады давления, которые отражаются на настроении.

Оперные или балетные фестивали. Скорее (декадентская) опера, чем

(зимний) балет.

Снег, который становится, кажется, постоянным, пока еще такой чистый, белый, кое-где аккуратно (в равных пропорциях) перемешанный с листьями.

Выгул собаки или там вынос мусорного ведра оборачиваются метафизическими проблемами и эзотерическими обрядами.

Родители перестали ездить на дачу.

Обострения у людей с психическими заболеваниями.

Последние астры, хиреющие на клумбе в последнем "прости".

День города, тупое ликование толп, обостряющее одиночество.

Необходимость ежевечерне мыть, сушить и чистить обувь.

Планы начать с понедельника новую жизнь – гимнастика, йога, трусца.

День рождения Тани и Айвара, сначала Тани (хорошая, солнечная погода гарантирована), потом, в ноябре, тяжелой уже поступью, Айвара.

После отпуска выходишь на работу, долго втягиваешься в ритм рабочих будней, по началу филонишь почти на законных основаниях; хвастаешься загаром.

Поиски подарков своим близким: сначала с Айваром – для Тани; потом – в компании с Принчипессой – для Айвара.

Первая волна простуды и гриппа.

Удлинение ночи, первоначально мало заметное. Быстрое потемнение вечером.

Подписка на периодические издания.

Обострение сексуального желания.

Переход с пива (летний напиток) на вино.

Чтение пухлых томов.

Загустевающие за окном вечера; загустевающий в комнатах уют.

Дожди, сначала вкрадчивые и осторожные, потом все более и более бесцеремонные и вот совсем уже наглые.

Качание воздушного океана (весь день стоит как бы хрустальный), из рам которого вынули плоть тепла (и лучезарны вечера).

Стайки школьников с новыми ранцами и букетами цветов наперерез.

Статьи и рассуждения о "горячей политической осени".

Первая и последняя нечаянная оттепель.

Смерть иллюзий.

ВЕЧЕР ТРУДОВОГО ДНЯ

Напоследок трамвай вильнул бедрами, точно непристойная женщина, и исчез, завернув на проспект Победы.

Пришла, бесшумно разделась в коридоре возле гравюры, привезенной из

Японии (знак особого мира), прошла на кухню. Муж, композитор-песенник Мурад Маратович, был уже дома, пришел из консерватории и варил диетический супчик с пшеном.

– Представляешь, Лидуша, – забормотал задушевным голосом злой, иссушенный низкими страстями творческой личности старичок, – а

Бориса Николаевича-то нашего все-таки зарубили…

Мурад Маратович терпеть не мог своего начальника, главную исполнительскую величину местного масштаба, не упуская возможности поиздеваться над раздутостью репутации и полным отсутствием таланта у последнего.

Лидия Альбертовна свалила сумки с продуктами на стул возле холодильника, надела стоптанные тапки, улыбнулась, глядя за запотевшее окно: там по-прежнему продолжался, длился, куражился

Писарро.

– Да. – Задумчиво разрезала она сливочный воздух кухни плавной походкой. – Зарубили, значит…

Вглядываясь в подсвеченное чрево холодильника, она вдруг нахмурилась, вспомнив нелепый и, не побоимся этого слова, глумливый случай, имевший место несколько дней назад.

А вероятно, даже и сегодня, но только с утра.

Дело в том, что один юноша, казалось бы, вполне прилично одетый и даже где-то, возможно, показавшийся Лидии Альбертовне симпатичным, попытался украсть бирку от картины голландского художника XVII века

Яна Стерна "Сцены со вдовой", изображавшей зрелого вида даму, за которой увивался пухлогубый и весьма молодой прохвост в широкополой шляпе с перьями и бахромой. Если приглядеться, в одном ухе молодец имел внушительного вида серьгу.

В углу этого небольшого потемневшего полотна имелось окошко, в котором виднелась застывшая река. Изобретательный голландский люд приспособил ее под каток – десятки маленьких фигурок рассекали белую полоску вдоль и поперек, кружились, падали, сцеплялись в пары, жизнь продолжалась.

Вообще сюжет картины имел явно иронический, но и эротический характер: полотно, выполненное в темной гамме, скрывало лица вдовы и ее бессовестного ухажера. Однако позы их недвусмысленно намекали на неотвратимость сближения.

Кстати, Лидия Альбертовна и думала о картине именно в таких категориях – "неотвратимость сближения" или "иронико-эротические коннотации", похожих на большие подтаявшие куски сливочного масла, что запали в ее сознание после многочисленных экскурсий. Она не вкладывала в слова эти ничего личного, не забегала в фантазиях даже и чуть-чуть далее их фонетической или, не дай боже, лексической нейтральности.

Поэтому про глумливый случай этот нам следует рассказать более подробно.

ГЛУМЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

Хулигана Лидия Альбертовна выделила из толпы не сразу. Некоторое время она пребывала в состоянии привычной для себя полудремы, которая качала ее на невидимых качелях то влево, то вправо.

Впрочем, справедливости ради следовало бы заметить, что и толпы-то никакой в зале малых голландцев никогда не бывает. Только если экскурсия. Тогда молодая, совсем еще девочка, Марина соберет всех возле "Внутреннего дворика" Тербоха и расскажет про струящиеся светотени у Вермеера.

Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, этаким замысловатым образом, чтобы движения не были заметны со стороны, Лидия

Альбертовна следила за состоянием зала периферическим зрением – когда лиц других людей не видно и даже детали одежды сливаются в единый поток мятых складок.

Как у пассажиров в трамвае, когда внутренний слух во весь голос наслаждается поэтическими декламациями (но об этом мы, кажется, уже сообщали).

А тут этот "школьник" (она хулигана сразу почему-то "школьником" окрестила, из-за скромного костюмчика, с острыми локтями и ученическим фасоном воротника), соткавшийся словно бы из воздуха. Из вечного покоя, гамаком висящего между бессмертными, потрескавшимися полотнами и немытыми окнами.

А есть ведь еще трещины на высоком потолке бывшего купеческого дома; трещины странные, живущие собственными представлениями о прекрасном, с паутиной и заплатками на неровных и чувственных полях – карнизов, углов и остатках припудренной лепки.

Четверть века назад на местной студии телевидения существовала передача "Подросток в трудной ситуации". Периферическим зрением

Лидия Альбертовна сразу определила зону некоторой тревожности, исходившей от школьника. Точно он не картины смотрел, но искал что-то: вертелся юлой возле "Пейзажа с гончими", потом долго высматривал нечто особенное в окошке у "Вдовы", то вдруг резко перемещался к "Натюрморту" художника с непроизносимым псевдонимом.

Полному обзору зала мешали несколько выгородок с висящими на них полотнами живописцев – коллекции чердачинского музея оказались столь неисчерпаемыми, что одних только стен для полной демонстрации сохраненных учеными сокровищ не хватало. Поэтому большинство залов расчерчивали квадратики автономных пространств – тихушных таких клетушек, значительно осложнявших жизнь и работу смотрительницам.

Школьник в худеньком костюмчике с большими квадратными карманами на пиджаке сразу же взял за манеру пропадать в сокрытых от ее глаз углах. Правда, потом, чуть позже, с задумчивым видом он выплывал на территорию нейтральных вод, но, сделав парочку шагов по начищенному паркету, снова исчезал в утробе зала.

Унюхав словно бы разлившееся в воздухе неладное, Лидия Альбертовна насторожилась. Она бы, конечно, могла подойти и встать у молодого человека над душой, точно как Ирина Израилевна из соседнего зала или как иные ее товарки, для коих подобная практика считалась будничной и привычной. Но Лидия Альбертовна убеждена: встреча с прекрасным – акт возвышенный и приватный, нарушать границы раскрывшейся шедевру личности невозможно. Нехорошо. Посему крушить интимное пространство, возникающее между посетителем и полотном, не слишком правильно.

Непродуктивно.

Школьник, однако, вел себя подобно ужаленному чертенку – всячески вертелся, странно дергался и отчего-то приплясывал, даже несколько раз оглядывался на Лидию Альбертовну, проверяя степень ее боевой готовности.

Именно поэтому, когда юноша очередной раз скрылся за очередной перегородкой и уже несколько минут не показывался на поверхности,

Лидия Альбертовна неожиданно для себя поднялась с насиженного места и торпедой просвистела в сокрытый от обзора угол.

С подвижностью и грацией, неожиданной для человека ее возраста и положения.

ГЛУМЛИВЫЙ СЛУЧАЙ (продолжение)

И что же она там увидела?

Малец стоял в самом уголке и пилочкой для ногтей отвинчивал болтики, на которых крепилась табличка, оповещавшая о названии художественного произведения, его авторе и основных характеристиках.

– Что ж ты, богдашка, делаешь? – вдруг вырвалось ругательство из темных глубин подсознания.

Но наглый юноша не испугался. Точнее, сделал вид, что ему совершенно все равно. Хотя истерический румянец, вспыхнувший на его изысканных щеках и делавший школьника совершенно уже растерянным, выдавал сильнейшее внутреннее напряжение. Ловкими движениями он убрал орудие преступления в карман и обворожительно улыбнулся.

Лидия Альбертовна автоматически отметила красивые и ровные белые зубы. Наверняка здоровые, с завистью подумала она; в семье ее с зубами явно не заладилось. Ей точно сделалось стыдно за то, что она поймала себя на зависти, мелкой и недостойной звания человека и работника культурного учреждения.

– А откуда это вы знаете, что я не крещенный? – попытался уйти в сторону нарушитель.

– Потому что креста на тебе нет. А был бы, так не поступал бы, – сурово сказала Лидия Альбертовна.

Эти слова ее напоминали сладкие шарики: гомеопатическое, противопростудное средство, которое следует принимать по три-пять горошин три раза в день во время болезни, а в профилактических целях – один раз в день по очереди, но из разных пакетиков.

– Но ты зубы-то мне не заговаривай.

– А я и не заговариваю зубы-то, – цинично вывернулся хулиган. – Не докажете.

– Ах, ты, мерзавец этакий… – неожиданно расстроилась Лидия

Альбертовна. Она совершенно не представляла, как же ей вести себя в такой вот ситуации.

То есть пока она там куковала, долгими, длинными днями сидя на уютном стульчике возле телефона, ей и в голову прийти не могло, что случится непредвиденная ситуация, нужно будет обезвреживать преступника, предпринимать некоторые действия, сопряженные, между прочим, с опасностью.

Преступник стоял тут же. Понятно, что он растерялся не меньше малохольной смотрительницы: провал совершенно не входил в его планы, просто не предусматривался.

Конечно, по уму, следовало броситься к телефону, вызвать охрану

(видели бы вы этих бойцов невидимого фронта), передав полномочия над ситуацией каким-нибудь другим людям.

Но вместо этого Лидия Альбертовна вцепилась поганцу в рукав и потащила в сторону служебных помещений, в тот самый коридор, где сидели искусствоведы и некогда в прошлой жизни она работала в библиотечной комнате.

Ноги у нее подгибались от неожиданности ситуации. И школьник сопротивлялся не слишком агрессивно. Кино какое-то. Глупый фарс.

Увидев со стороны, от стыда помереть можно.

В зале так никого и не было. С потемневших от времени картин безучастно взирали иностранцы. Жизнь их казалась безмятежной и приятной.

Где-то в районе дверей парнишка начал приходить в себя и сопротивляться. Но не физически, а скорее, я бы сказал, настойчивым моральным образом. Он начал говорить тихо-тихо, быстро-быстро, стараясь убедить, как он про себя ее назначил, ватрушку-старушку отпустить его подобру-поздорову.

– Понимаете, это игра, игра, нужно выиграть спор… мне нужно было принести бирку… мы с ребятами, с другом, ну, одним, да, поспорили, я должен ему принести бирку… бирку из музея… знак того, что я не сдрейфил… не испугался, понимаете… это же ничего серьезного, ничего плохого… ну какая-то там бирка…

Он говорил быстро-быстро, тихо-тихо, как синьор-помидор, наливаясь странной силой и уверенностью, что сейчас все пройдет, его отпустят, можно будет пойти домой. Дерзкий и противный. Но Лидия Альбертовна вцепилась в его рукав цепкой хваткой, сделалась намеренно глуха и раздражительна.

Да-да, она могла быть и такой строгой и несгибаемой. Редко. В качестве исключения.

ДВА В ОДНОМ

Однажды она уже каменела. У них с Мурадом свадьба случилась, когда уже нельзя было откладывать. Ну, понятно. Он тогда еще молодым и подающим надежды числился, и хоровые кантаты на стихи местных графоманов не сочинял, о чистой трансценденции да литургическом звуке грезил. А она, совсем как сейчас, плавала в бесформенности внутренних ощущений, улавливала незаметные для других запахи, по сию пору нисколечко не изменившись.

Свадьбу все время откладывали. Мурад Маратович до последнего сомневался, тянул, пытался переложить ответственность, надеялся, что

"проблемка рассосется". Обычная история. Де, дел много, денег нет.

Потом получил гонорар за скрипичный квинтет памяти жертв

Ашхабадского землетрясения, махнул рукой: может, оно так и надо, вдруг, она – самая что ни на есть лучшая партия?!

На праздничный банкет выложились подчистую, закупили бездну продуктов, массу времени, сил и здоровья убили на доставание всевозможных дефицитов (зеленого горошка, печени трески, что ли, и шпротов), заказали зал в консерваторской столовой, пропахшей кислыми щами и картонными котлетами. На платье решили не тратиться, взяли у кого-то, правда, Лида выкроила из скудной зарплаты деньги, купила узкие замшевые перчатки.

Очень уж захотелось ей перчатками замшевыми шикануть.

Мечта осуществилась. Да только человек предполагает… Буквально накануне брачной церемонии у Лидии Альбертовны скоропостижно умирает отец. Свадебные хлопоты отодвигаются на второй план. Она суетится возле не пахнущего жизнью тела, выбивает участок на Цинковом, посеревшая, возвращается домой, в царство готовящихся салатов и селедки под шубой.

Похороны выпадают на тот же самый день. Все ритуальные мероприятия происходят в лихорадочном ритме, одной и той же группой гостей, на одних и тех же машинах, в одних и тех же одеждах. С кладбища как угорелые мчатся в загс, по дороге счищая с каблуков жирную, пахнущую

Пасхой глину, в столовой едят рис с изюмом и раздают носовые платки.

Бред.

После такого начала ничего хорошего от семейной жизни ждать уже было нельзя. А Лидия Альбертовна и не ждала, жила просто, совсем как раньше. Медленно каменея. У мужа – своя жизнь, у нее – своя. Плюс собака-вегетарьянка, такая же тихая, замкнутая. Немного чокнутая.

Каждому – по комнате. Почти коммуналка – со звенящей пустотой отсутствующего центра посередине.

ДОРОГА К ДОМУ

Со звонницы Христорождественского собора потекли, поплыли звоны:

Чердачинск отмечал начало нового часа. С моста открывалась панорама на заспанный, сизый от сырости и низкого неба город.

Пятизвездочный отель "Малахит", торговый центр и элеватор в перспективе, дворец спорта, памятник Прокофьеву на самом берегу, геологический музей, сад камней, табачная фабрика…

Ничего особенного, только черная речка посередине спину гнет – ободком ногтя какого-нибудь агронома. За окном расползается в разные стороны заплесневелый от долгих заморозков город. Лидия Альбертовна вспоминает стихи, и сумки, полные продуктов, перестают резать плечи и впиваться в пальцы.

Вагон кажется пустым: ядовито-желтый светильник окрашивает пассажиров, жмущихся по углам, в неестественные цвета, заставляя вспомнить плохое название плохого романа "Желток яйца".

Яркий, жесткий свет… Тяжелая, сытная пустота зимнего вечера.

Заходящие из сгущающейся темноты внутрь выдыхали пар, но в обмен обретали лица, цвета и запахи. В центре вагона маленький мальчик возил за собой игрушечный грузовик, совпадая с направлением движения трамвая, а то и противореча ему. Колесики грузовика нежно шуршат по замерзшей поверхность пола. Так хорошо, так странно.

Трамвай быстро скользит по высокому берегу реки, с высоты воробьиного полета открывается город, который будто бы летит, старается опередить вагон, заняв лучшие места перед телевизионным экраном луны.

Зима приносит ощущение замкнутой системы, стабильности, точно это тоннель, вырытый в снегу, из которого нельзя свернуть направо или налево. Предчувствуешь долгие зимние вечера, заполненные монотонной, но тем не менее приятной работой.

Лидия Альбертовна живет на перекрестке, поэтому кажется, что трамваи ходят круглосуточно. В пять утра, если бессонница, она слышит дребезжание первого состава; ночью под ее окнами постоянно варят, перекладывают рельсы, и тогда кажется, будто началась гражданская война и уже строчат пулеметы.

Трамвайные пути проходят через всю ее жизнь. Возле картинной галереи тоже ведь расположена важная транспортная развязка, условный

"центр", как его называют водители ("Вагон идет до центра", – объявляют они, если дорога на вокзал закрыта), поэтому рабочее время тикает не по часам, оно отмеривается по количеству прошедших мимо здания трамваев. Весьма, между прочим, удобная форма времяисчисления.

На площади Революции Лидия Альбертовна вынуждена сделать пересадку.

Она медленно спускается в подземный переход, заходит в метро, рассматривает плафоны, расписанные учениками Дейнеки – главную достопримечательность чердачинского метрополитена (не считая обильного каслинского литья и сырого боландинского мрамора).

В начале романа я сообщил, что метро в Чердачинске пока что не построили. Так вот, это неправда. Мне для моих романных нужд необходимо, чтобы оно в городе все-таки наличествовало.

Поэтому отныне будем думать, что метро в Чердачинске есть.

К тому же какая, собственно, разница, как в этом городе дело с подземным транспортом обстоит на самом деле.

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ЗИМА ()

Вопрос: как ты встретил Новый год?

Новая дубленка Принчипессы.

Переход с вина на водку.

Запах пыли в библиотеке, куда забежал, разгоряченный, с мороза.

Невозможность путешествий, но лишь утомительные командировки.

Безумный ажиотаж, начинающийся к католическому Рождеству и выдыхающийся к Крещению (мой день рождения).

Черно-белая вселенная с многочисленными оттенками белого и соответственно черного.

Непропорциональная трата денег (как, скажем, в отпуске) под новогодние праздники.

Резкий укорот длины дня. Долгие-долгие вечера.

Неизбежность нового года и дня рождения: еще неизвестно, что горше.

Подарки, которые ты делаешь сам себе; ведь все равно никто лучше не знает, чего же мне хочется. А обезумевши в ажитации предпраздничного шопинга можно и побаловать себя немного (в размерах одной трети от аванса или 13-й).

Городской бор. Посещение лыжной базы. Мокрые, расклеившиеся ботинки. Глубокая лыжня. Целующаяся парочка. Солнце сквозь верхушки сосен.

А не холодно. Если, конечно, нет ветра.

Дурман цитрусовых над торговыми рядами.

Обилие отупляющих праздников. Размышления об особенностях русского характера, которого хлебом не корми, дай дурку повалять.

Радость от свежего огурца, разливающего в воздухе запах невозможности.

Много снега. Обильные снегопады.

Упрощение жизни. Редукция выживания. Простые бинарные оппозиции: жизнь смерть; тепло холод; дом улица; любовь одиночество; статика движение…

Суровый реализм (в противовес романтизму весны, декадансу осени и одышливому летнему барокко).

Постоянные разговоры о погоде: почему-то считается (общественный стереотип), что сильные холода – это хорошо. Это, типа, по-нашему.

Первое января – самый упаднический и тяжелый день в году.

Гололед.

Жалость к животным.

Сухофрукты. Сушеные грибы.

Музыка над катком в горсаду. Сам каток – зона здорового образа жизни.

Поливаешь цветы и вдруг натыкаешься на запах парной земли и неожиданного озона…

Недавно заметил: симфонии Бетховена носят отчетливо "зимний характер".

Пришиты пуповинами дымов,

Дома под снегом обретают кров.

Неудобное исподнее, к которому привыкаешь лишь к излету заморозков.

Вечером такая тишина, как в деревне вечером.

Вот и Джулия Робертс говорит, что больше всего любит Нью-Йорк именно зимой: когда темнеет рано и много огней.

Айвар летом записывает прогноз погоды, а потом зимой слушает его и восхищается: "В Челябинске +25, летние грозы…"

Айвар крутит ручку громкости у городского радио: после часу ночи его трансляция прекращается, и напряженные звуки эфира (если громкость то прибавлять, то убавлять) напоминают ему морской прилив…

Неотвратимый запах весны посреди изнурительных заморозков (похожий одновременно на запахи арбуза и моря, как если оно – совсем близко, да-да, за той пятиэтажной).

Планирование летнего отдыха, способствующее выживанию.

Глубокие шахты снов (летние сны, как правило, поверхностного залегания, не выше травы).

Превозмогание февраля – самого протяженного и гадкого месяца года, когда организм обескровлен.

Цинга. Парадонтоз.

Собака лает, снег идет.

Долгие горячие ванны.

Мерзлый хлеб (вкус, запавший с детства).

Шелестящая тишина падающего снега.

Смерзшиеся трупики грязных сугробов.

Желание быть испанцем.

ИГРОКИ

Дома Лидия Альбертовна застает необычайное оживление – сын Артем привел гостей. У него в комнате кто-то есть, судя по чужим запахам, по оставленной в прихожей обуви, парень и девушка. Мурад Маратович, понятное дело, сидит в кабинете, делая вид, что "квартира тиха, как бумага", и только приход жены позволяет ему покинуть прокуренные легкие кабинета.

– Лида, Лидушка пришла, – хрустит он пальцами. – Молока нам принесла. – Необычно громко и жизнерадостно. Но челка слиплась у него на лбу, отчего вид его кажется неестественно злобным: Гитлер же, вылитый или влитой.

– А у нас, кажется, гости, – говорит Лидия Альбертовна, надевая тапочки. Она все время чувствует себя точно на ярко освещенной сцене.

– Да-а-а-а… Какие-то ребята у Артема, – тянет гласные Мурад

Маратович. – Я их раньше никогда не видел… Кажется, в карты сидят играют.

– Надо бы их чаем напоить хотя бы… Нет?

– Конечно, Лидушка, напои… Чаем и вареньем своим коллекционным. Из лесных ягод.

Каждое слово Мурад Маратович выговаривает с особой тщательностью, дабы косточки букв не застревали в зубах, выпрыгивали в мир, раскрывая парашютики смыслов. Со вкусом говорит, с расстановкой, смакуя правильную и классическую речь русского интеллигента, обладающего идеальным слухом.

Артем решил познакомить друга Данилу со своей новой пассией -

Мариной. По его рассказам, девушкой высокоинтеллектуальной, не от мира сего, воздушной и возвышенной. Как он тогда выразился, библейской.

Дабы развлечь гостей, Тема рассказывал им про родителей, точнее, об отце, прекрасно понимая, что композитор – фигура для носителей бытового сознания достаточно экзотическая. Он и сам, между прочим, не без трепета заходил в папин рабочий кабинет, где даже тишина казалась особенно торжественной, величавой.

Когда Мурада Маратовича не случалось дома, Артем любил лазить по ящикам его письменного стола. Где-то там, в его бесконечных недрах, таилась энигма музыкального сочинительства. И тогда Артему легкомысленно мнилось, что знание равно обладанию и что, переворошив содержимое ящиков, можно понять нюансы возникновения мелодий и лейтмотивов. Но из дому Мурад Маратович отлучался нечасто, поэтому экспедиции свои Артем мог осуществлять крайне редко. Превращая поход к отцу в магический ритуал посвящения.

Однажды в верхнем ящике стола, среди коробочек с дорогими ручками и членскими книжками, Тема нашел спичечный коробок. Вполне возможно, что там хранились монетки, привезенные родителем из зарубежных поездок. Или марки для конвертов – переписку его отец вел самую обширную. Или какой-нибудь таинственный жук-скарабей, покровитель музыкантов, да мало ли что еще…

Заинтригованный, он выдвинул часть картонной коробочки и едва не поперхнулся. Вместе с обгоревшими спичками и сигаретным пеплом, по коробку перекатывался шарик свежей мокроты. Мурад Маратович много курил, кашлял, долго отхаркивался в ванной комнате; мокрота его была буро-желтой, и напоминала подернутый пеленой глаз мертвого кальмара.

Кажется, тогда Артем и понял смысл детской песенки, некогда приставшей в начальных классах:

Идет по крыше воробей,

Несет коробочку соплей.

Обычный такой босоногий фольклор, но сколько в нем эзотерики и ускользающего от восприятия смысла!

НА КУХНЕ

Через некоторое время молодых гостей торжественно пригласили на кухню. Хотя штор на окнах не было, от теплого пара окна запотели, делая кухонный мир отгороженным от всего остального мира. Да лампа под тяжелым абажуром. Да круглый стол на гнутых ножках, осколок затонувшей Атлантиды. Полусвет, полумрак, четко очерченный круг электрического света, в лучах которого хлопоты Лидии Альбертовны казались удивительно изысканными, гармоничными.

Трапеза вышла небогатой, но здоровой и для глаза как-то особенно привлекательной. Масло, сыр, свежая сдоба. Варенье собственного изготовления в уютной баночке. Ножи, вилки. Скромно, но со вкусом.

Молодежь стеснительно столпилась в дверях, не зная, как и где ей расположиться.

– Ну, чего ж вы встали, – улыбнулась Лидия Альбертовна. – Проходите.

Уже все готово.

Стояла она как раз под абажуром, свет слепил ее, она щурилась и улыбалась.

– Ну, ма, ну выглядишь на все сто. – Сын даже залюбовался ею.

– Лет? – снова улыбнулась Лидия Альбертовна.

– Ну что вы, процентов, – высказался кто-то из гостей, она пока и не разглядела кто.

– На все сто двадцать, – поддержала разговор робкая девушка.

– Вот и славно, вот и хорошо. Рассаживайтесь поудобнее. Берите масло, сыр…

Рослые дети чинно расселись. Тогда Лидия Альбертовна схватила с плиты горячий чайник и принялась разливать кипяток в пузатые чашки с золотыми розами или же горошинами на боках.

Теперь теплого пара, стирающего углы и цвета, в комнате стало еще больше.

ВСТРЕЧА

При всем этом Лидия Альбертовна чувствовала неловкость, нечто исподволь давило на нее, сковывало поведение, точно спеленывая по рукам и ногам. Будто она не у себя дома.

Странное ощущение: невозможно поднять глаза, посмотреть на гостей.

Делаешь вид, что занят приготовлением еды, суетишься возле стола, вроде как абажур мешает и все такое. Но на самом деле новые люди, новые запахи и объемы, как к ним привыкнуть? Нет же никакой возможности отгородиться, отдалиться – в такой близости и тесноте…

В музее все иначе. Между людьми в просторных залах висит, точно выстиранное белье, пустота. Совсем как весной, когда дома уже более не прижаты морозами друг к дружке, подобно вязанке дров на заднем дворе, но существуют автономно в омуте простуженного неба – такие же редкозубые, как улыбка оленевода.

Или вот в общественном транспорте: всегда можно найти точку замерзания, окружить себя невидимой стеной, сооруженной на скорую руку хотя бы вот из воздушных потоков. В конце концов, прижаться носом к грязному окну.

Дома же ты совершенно разоблачен, открыт. Оттого гости могут так сильно влиять на розу внутренних ветров.

Лидия Альбертовна вдруг почувствовала яростный, обжигающий жар, исходивший от подростков. Сначала решила: очевидно, чайник. Но мгновением позже меланхолически отметила про себя: от ребят.

Удивилась. Действительно, странно. Подняла глаза. Встретилась глазами с Данилом. Да.

Он, оказывается, тоже во все глаза смотрел на нее. Не отрываясь смотрел. Точно гадал: узнает, не узнает. И по взгляду ее, смещенному, смущенному, как у пионерки, взгляду, пунцовым пятнам на щеках (достаточно милым), понял: узнала.

Ошибся. Узнала, но потом, чуть позже. Сразу она просто не могла сообразить, что наглый нарушитель ее музейного покоя, коллекционер табличек и дерзкий хулиган, так скоро попадет в святая святых заповедного края – на кухню ее собственной души!

DEUS ED MAXINA

И оба они совершенно не знали, как себя вести.

Впрочем, Данила, просекший ситуацию первым, сориентировался быстрее.

И стал оказывать Лидии Альбертовне многочисленные знаки внимания.

Аппетитно ел, хвалил все, что попадало под руку, интересовался рецептами приготовления варенья, узнавал, где такая замечательная хозяйка отоваривается столь свежими мясомолочными продуктами и т.д.

Он отчаянно жестикулировал, заполняя окружающее пространство, хищно раздувал ноздри, брызгал крошками и хватал что попало. Данилы стало так много, словно неловкость он хотел подавить, задавить, отодвинув на безопасные рубежи.

Лидия Альбертовна прекрасно понимала, почему дружок ее сына стал столь суетлив. Отчасти она была благодарна юнцу за проявленную инициативу, так как и сама сделалась вдруг излишне подробна.

Странно, но мгновенно между ними точно установился негласный договор: только бы не выдать. Отчего? Бог весть. Но так нужно. Так положено. Так надо.

В открытую форточку ворвались гончие Снежной Королевы, окатили всех с ног до головы ревнивым морозцем, покатили на ледяных санях далее.

Оставшиеся вне энергетического напряжения, Артем и Марина поглощали еду, не понимая, что же тут на их глазах происходит. Сдержанная обычно Ма стала бледной тенью себя, точно сильное недомогание, головокружение, рвотные позывы или женские дела скрутили ее богатырский организм, оставив лишь видимую оболочку.

А самоуверенный и подчас нагловатый Данила странно лебезил и заискивал перед незнакомой ему женщиной, точно добивался от нее… расположения?

Неловкость загустевала между всеми, расцветала черными бархатными розами в углах и между посудой, звенела в раковине за кранами и мусорным ведром. Вот Марина уже и подавилась: ей, самой впечатлительной, кусок в рот не лезет. А подавившись, стряхнула всеобщее оцепенение, первая взглянула в глаза всем по очереди, точно спрашивая о причинах немого конфликта. Чем еще сильнее смутила Лидию

Альбертовну.

Артем уронил ложку. Она зазвенела. Артем полез за ложкой под стол.

Лидия Альбертовна стушевалась еще сильнее. Казалось, струна, в которую превратился Данила, сейчас не выдержит и лопнет. Марина отчаянно пытается запихнуть в себя еще один кусочек бутерброда.

В комнату заглянул отец семейства. Мурад Маратович был отчего-то в берете и произвел на окружающих неизгладимое впечатление.

– Ну, что, молодежь, – начал он, азартно потирая сухими ладошками. -

Чаи гоняем? Возьмете в молодую компанию?

И он весело подмигнул Лидии Альбертовне.

– Что-то мне картошки захотелось. Лидушка, нет ли у тебя картофеля? – Неожиданно для всех он запел песню из репертуара

Валерия Меладзе. "Жить нужно непременно хорошо, выбирая то, что сердцу мило…"

Марина вздрогнула. Артем даже рассмеялся, искренне и звонко. Даниле показалось, что в тот же момент, где-то далеко-далеко, в тридевятом царстве, в это мгновение трижды прокукарекал петух. И потные призраки неловкости, доселе заселявшие кухню, исчезли в форточке.

Растворились в дым.

СЛОВО ЗА СЛОВО

Нечто похожее испытала и Лидия Альбертовна. Ей вдруг почудилось: она, подтаявшая, как пломбир, Снегурочка и более уже не может напрягаться.

В Чердачинском интеллигентском сообществе Мурад Маратович слыл непревзойденным (превосходить некому) мастером светской беседы. Что и сам он старательно подтверждал при каждом удобном случае. Ибо мурлыкать на нейтральные темы мог бесконечно.

– А Бориса Николаевича-то нашего все ж таки зарубили… – торжественно объявил он сыну и его друзьям, точно они были в курсе тонкостей местной культурной политики. – Представляете?

– Моего отца по жизни много Борисов Николаевичей окружает. – дал некоторые необходимые пояснения Артем, – он их, типа, коллекционирует.

– Понятно-понятно, – смутилась Марина, которая совершенно не представляла себе, как следует вести себя в такой высокодуховной семье. Ей, например, очень хотелось вставить, что она любит поэму

Глеба Шульпякова "Грановского, 4", но не знала, как к этому факту отнесется просвещенное общество.

– Марина, значит, морская… – похотливо осклабился цитаткой Мурад

Маратович, обращаясь непосредственно к гостье.

– Марина – значит живописное полотно морского содержания… – назидательно продолжила Лидия Альбертовна, подцепляя щипцами острый фрагмент колотого сахара.

Марина испугалась еще больше. Для того чтобы прийти в себя, она так аккуратно встала из-за стола, точно он мог рассыпаться от любого, даже самого легкого прикосновения, и буквально упорхнула в ванную.

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ

Это неожиданно раскрепостило присутствующих, все начали ерзать на стульях, греметь посудой, обмениваться ничего не значащими репликами. Артем агрессивно мазал маслом кусок батона, а Данила пытался выкарабкаться из глиняного сосуда собственной неловкости.

Узнала или нет, свербело возле темечка, хотя он уже точно знал, да, узнала, тоже отводит глаза.

Тоже пеленает движениями рук маленькую куколку, вострое веретено нутряного дискомфорта.

На столе неожиданно появилась миска с дымящимся, рассыпчатым картофелем. Мурад Маратович плотоядно задвигал ладошками, зашевелился, принялся накладывать в тарелку мягкие вареные шарики неправильной формы.

– Люблю, знаете ли, простую и грубую пищу, – делился задушевным маститый мастер искусств. – Нет ничего прекраснее простой, деревенской картошки. Вот вы, попробуйте, – обратился он к Даниле, вовлекая его в разговор.

– Спасибо, я уже чаю поел, – отнекивался гость, подозревая за предложением хозяина нечто неприличное.

– Нет, ну, правда-правда, попробуйте, хуже не будет, – улыбался

Мурад Маратович. – А если еще с селедочкой и лучком…

– Селедки нет, – грустно проговорила Лидия Альбертовна, будто бы извиняясь за скудность стола. Но мужа ее это ничуть не смущало.

– И ничего страшного. А мы так, с хлебушком и сольцой, – добавил он простонародного говора.

– Дай-ка мне немного, – разрешил Артем, и Лидия Альбертовна положила ему на тарелку картофелину.

– Вот и барышне положи тоже, – приказал муж, – вернется, а у нас – перемена блюд.

– Остынет же, – высказал предположения Данила.

– Ничего страшного. Картошка в любом виде хороша. А особенно я люблю с сырцой, – композитор был неумолим как истинный тиран и домашний деспот.

– Ну, хорошо, хорошо, – от лица молодого поколения не стал спорить

Артем. – Положи-ка мне еще…

Вот и Марина вернулась, стряхивая на ходу воду с рук. Активная, деловая, точно в ванной приняла важное для себя решение.

А тут произошло что-то особенное, поезд ушел, и все уже картошку едят.

Так они и сидели кругом, наклонившись над своими тарелками и молча поглощая горячую картошку.

Выходила едва ли не символическая в безыскусности и красоте картина.

МИРНАЯ ИНИЦИАТИВА

Данила активно переживал свою категорическую невстроенность в мир кухни Артемкиных родителей.

Это ведь не только нравственные мучения, но и ощущения физического порядка, с затеканием конечностей и невозможностью сделать то или иное движение.

Но вскоре ему надоело трепетать, и, пойдя от противного, он дотронулся до руки Лидии Альбертовны. Будто бы случайно, сдержанно и скромно, мало ли что за столом случается, внутренне возликовав от такой дерзновенности, заметался в невидимых миру пузырьках отчаянных слов и солнечном свете, внезапно вспыхнувшем внутри сумрачной толщи.

"Это очень странный мальчик", – сказала про Данилу учительница литературы еще в классе шестом-седьмом, когда по договоренности с ней он пришел на конкурс чтецов, но отказался выступать. Так с тех пор он и запомнил, уяснил про себя, что "странный".

Порой мы и не замечаем, как чужие, случайные фразы поселяются в нас, формируя представления о нашем месте в мире, приятные, мягкие зеркала. Кто-то обронил, не задумавшись, а ты подбираешь, хоронишь в самой глубине и много лет спустя, задумавшись, отчего ты такой, а не этакий, вспоминаешь вдруг, что начало процессу было положено случайной репликой случайного человека. Между прочим, практически все репутации складываются из таких же точно случайных кирпичиков, оборачиваясь в финале, сказать страшно, судьбой, планидой, роком.

Проглотив долгую паузу, Марина тоже решила поддержать светскую беседу.

– У меня фамилия, как у второй жены Филипа Гласса Буртык. Только не

Люба, как она, а Марина.

– Как ты? – засмеялся Артем.

– А кто такой Филип Гласс? – вяло спросил композитор.

– Так, забавный чувачок один, – вступился за девушку сын композитора.

– Сыр, пожалуйста, – почувствовала набухающую неловкость Лидия

Альбертовна.

– Ну, ладно, молодежь, вы веселитесь, а мне пора, – страдальческим голосом промолвил композитор, точно жалея, что из-за неотложных дел не может оставаться вместе со всеми.

На самом деле ему очень хотелось курить.

А еще нестерпимо чесался пах, так не станешь ведь шелудиться при посторонних!

СЧАСТЬЕ МАРИНЫ

"Горячие пирожки", – кричала за углом уличная торговка, точно хотела этими пирожками согреться.

Лидия Альбертовна блаженно улыбалась, глядя в густую пустоту голодного до человеков музейного простора. Посетителей не было, картины разыгрывали привычные многовековые мизансцены для нее одной.

Лидия Альбертовна глядела, но не видела их, погруженная в непроявленные миру запахи ванили и табачного дыма, в море внутреннего покоя.

Оно, тусклое внутри, совершенно не пропускающее солнце в толщу воды, недвижимое, спокойное, разливалось каждый день в рабочее время от и до, спасая бедную женщину от вынужденного безделья и скуки. Сила этого покоя такова, что время от времени и за стенами музея, в метро или, к примеру, дома, Лидия Альбертовна ощущала себя лишь мизерной его молекулой, каплей, нет-нет, да и спохватывалась, вытягиваясь наружу, сворачивая "программу" меланхолической отчужденности.

– Лидия Альбертовна, я вам пирожка принесла, – всколыхнула жизнь

Марина Требенкуль, молоденькая искусствоведша, подрабатывающая в соседнем зале.

Миниатюрная, худенькая блондинка (крашеная), глаза – озера, вечная улыбка. Очень приятная и доброжелательная особа. Пришла, принесла с собой запахи: жареного теста и странного, непонятного парфюма, Лидия

Альбертовна никогда не встречала ничего похожего, но отчего-то странно разволновалась.

– Так уж она вкусно кричит, – Марина махнула рукой в сторону окна, – что я решила сбегать.

Марина, стрелец по гороскопу, девушка активная, подвижная выше всякой меры, говорливая до жути. Обычно такие скоро утомляют. Марину

"спасала" потоками ласкового шелка исходящая теплота. И между прочим, уют. Марина делала много движений, каждое доносило до Лидии

Альбертовны слабые волны нового запаха. Раньше Требенкуль так не пахла. И никто не пах.

– Спасибо, Маринушка. – Лидия Альбертовна сдержанно улыбнулась.

Взяла в руки промасленную бумажку с жирным треугольным куском теста.

Грубый аромат дешевой еды перебил всю прочую симфонию полутонов и переливов, которые мерцали вокруг Лидии Альбертовны, а она им – улыбалась.

– Иногда хочется именно такого, жирного, безалаберного… – Марина точно оправдывалась. – Как, знаете, попакостить…

И сама же рассмеялась. Чудное, чудесное дитя.

– Ой, Лидия Альбертовна, – вдруг всплеснула руками Требенкуль, – я так счастлива…

Говорить Марина могла часами, буквально обо всем, что в данный момент волновало. Тайн Требенкуль принципиально не имела. Не могла иметь, по определению, тут же всем выбалтывала. Получалось это у нее легко, органично и почти всегда ненавязчиво. Почти всегда.

Лидия Альбертовна улыбнулась, точно она – учительница рисования. Ее сегодня цифра четыре занимала и тревожила.

– Наверное, влюбилась? – решила она соответствовать моменту.

– Ну, конечно. – Марина дополнительно обрадовалась такой быстрой понятливости. В общении с другими людьми сам процесс интересовал ее лишь отчасти. Куда важнее оказывался результат вовлечения в поле своей жизни, вербовка потенциальных сторонников, невидимых солдат и стражей ее миропорядка.

– Главное, чтобы на пользу, – подвела итог Лидия Альбертовна.

ЛЮБОВЬ МАРИНЫ

Но Марина и не думала закругляться. Процесс уже пошел, остановить ее не было никакой возможности. Да и зачем останавливать хорошего человека, тем более что до конца рабочего дня еще несколько часов.

Невзирая на разницу в возрасте, Лидия Альбертовна задумчиво жевала жирный пирожок, который сочился избыточным мясным соком.

Прогрохотал проезжающий мимо галереи трамвай-канатоходец. В углу, возле лепнины, затряслась паутина, недоступная лентяйке. Разглядеть транспортное средство не имелось никакой возможности: большие окна-витрины картинной галереи плотно задрапировывали шторами, и улица существовала по ту сторону лишь шумами да звуками.

Марина действительно выглядела неприлично счастливым человеком.

Чувства распирали ее, требовали немедленного выхода вовне, и она не могла не поделиться радостью со всеми, кто встречался на пути. Так случалось уже не единожды. И каждый раз Марина, забывая обо всем на свете, типичный, видимо, стрелец, изливала душу буквально первому встречному.

– Он такой милый, такой уютный, добрый… – лепетала она несколько механически, точно пластинка эта, от неоднократного повторения, приняла жесткие, весьма ограниченные формы.

– Ну, а какой еще? – проявляла активность Лидия Альбертовна.

Разумеется, ровно настолько, насколько позволяли ее возраст и социальное положение.

– Классический интеллигент: очки, похожие на пенсне, ямочка на подбородке, красивый нос и чувственные ноздри. – Марина даже затрепетала. – Вы знаете, это, конечно, глубоко личное, но он такой чувственный мужчина…

– Это хорошо, – задумчиво отозвалась Л.А., пирожок она доела и теперь страдала от жира на пальцах рук. – Пока молодые…

Тут она лукаво посмотрела на Марину снизу вверх, потому что решила пойти вымыть руки в подсобке, а Марину оставить за себя – не бросать же "малых голландцев" без присмотра.

Марина, добрая душа, без промедления согласилась.

– Только, пожалуйста, побыстрее, ко мне сейчас мой миленький обещал прийти, – громко сообщила она всем "малым голландцам" одновременно.

Энергия, волны тепла и запах! запах! – казалось, били из нее ключом, заполняя все окружающее пространство, в котором места становилось все меньше, а нервной активности и напряжения – все больше и больше.

Лидия Альбертовна не заставила долго ждать и изящно скользнула по натертому мастикой паркету в сторону уборной.

НОВАЯ ВСТРЕЧА

На узкой непарадной лестнице, ведущей в складские помещения, она неожиданно врезалась в кого-то, быстро поднимавшегося ей навстречу.

– Ну, знаете ли… – сказал этот кто-то, и Лидия Альбертовна подняла глаза на незнакомца.

Разумеется, это был Данила. Друг сына и мелкий пакостник-воришка. От возмущения Лидия Альбертовна даже про грязные руки забыла.

– Снова, господин оформитель, куролесить пожаловали? – не без сарказма вопросила служительница прекрасного. Данила покраснел.

Сегодня в музее он совершенно не напоминал скромного вчерашнего гостя. И уж тем более юнца-налетчика, любителя табличек. Может быть, потому, что сейчас одежда на нем была совершенно другая, строгая и аккуратная, из-за чего и сам Данила казался подтянутым и серьезным.

Отчаянно взрослым.

Тем более что Данила смотрел на нее не мигая, точно думал о чем-то напряженно, точно боролись в его сознании некие противоположно направленные силы.

– А я к вам, – наконец выдавил он из себя и покраснел еще больше.

– Это зачем? – Лидии Альбертовне хватило сил казаться грозной и неприступной.

– Это вам, – неожиданно проговорил юноша и вытащил из-за спины цветок на дли-и-и-и-и-и-и-и-и-ином стебле. Типа ромашки или колокольчика, который поначалу даже и не разглядела-то толком.

Видеть растение без горшка зимой казалось чудом. К тому же Мурад

Маратович не дарил супруге цветов с момента рождения сына Артема. Он вообще казался мужчиной несентиментальным. Хотя и несколько нервным.

Она вдруг вспомнила, как накануне Артем представлял ее друзьям:

"Если б вы знали, какие беляши и пельмени готовит моя ма… Если б вы только знали", – говорил он самодовольным баритоном, похожий на ласкового, ручного котика.

– Но почему мне? – медленно покачнулась Лидия Альбертовна, постепенно возвращаясь к реальности.

– Но вы же женщина, – был ответ.

ИКОНОПИСЬ

Это какой-то розыгрыш или случайно, вяло подумала она, а он, взяв ее под локоток (жирные ладони Лидия Альбертовна спрятала за спину), повел в отдел древнерусской живописи, где особенный свет и особенная, осенняя тишина. Она так удивилась, что даже и не сопротивлялась, удаляясь в противоположную от собственного зала сторону – все ближе к южному крылу, гравюрному кабинету и кабинету директора Ворошниной Н.М.

Сотрудники музея, близкие в верхам, говорили, что из окна кабинета руководителя галереи благодаря особому расположению здания, стеклянным кубом зависавшего над рекой, и некоторым оптическим секретам, заложенным зодчими, открывался удивительный по красоте и насыщенности вид.

Лидия Альбертовна, никогда не посещавшая приватной территории

Ворошниной Н. М., все время переживала и мучалась: каков же может быть этот пресловутый вид, каким в начальственном окне предстает родной город. Именно об этом она и думала сейчас, гулко и напряженно, увлекаемая Данилой – возмутителем спокойствия или другом сына? Две номинации в голове бедной женщины уложиться не могли, противоречили друг дружке, теснились, медведями в берлоге. Она так и не могла остановиться на одной из них.

И даже кружевные лики святых не смущали ее так, как этот, с позволенья сказать, гносеологический кризис, в просторечии именуемый беспорядком.

Данила тоже, честно говоря, плохо понимал, что делает. Он тащил ее куда-то, боясь остановиться, промедление смерти подобно, а она подчинялась ему, и скользила по начищенному паркету, и опаленные временем доски проносились у нее перед глазами, точно слайды или виды из набирающего скорость трамвая. Вот и стихи вспомнились по случаю.

Мне сорок лет, нет бухты кораблю,

Позвольте, ваш цветок слезами окроплю…

Хотя на самом деле Лидии Альбертовне исполнилось уже больше, она легко соотносила себя с лирическим героем лирического пассажа. Из-за чего и дернулась в зале деревянной скульптуры, среди худых Иисусов и острокрылых ангелов, можно сказать, взбунтовалась.

Ну и застыла как вкопанная.

ОБЪЯСНЕНИЕ

Данила считал себя странным, необычным юношей. Однажды в пионерском лагере на берегу Черного моря один умный вожатый сказал про него:

"Ну, этот-то как раз ничего…" Какая-то местная кокетка подкалывала его, мол, как с такой оравой справляется.

Они шли по Анапе, Данила случился рядом, шалава показывала на него пальцем, де, вот с этими как? "Ну, этот-то как раз еще ничего, – сказал интеллектуально подкованный вожатый, приезжавший каждое лето из Питера поразвлечься на юга, развеяться на педагогической ниве. За минуту до этого они с Данилой на полном серьезе обсуждали достоинства живописи Моне.

Поиски странности заставляли его купаться одетым в плащ и брюки, откровенничать с посторонними людьми и высказывать неожиданные мысли. Так, например, он точно знал, что у него никогда не случится жены по имени Мила или Люся, странным казалось и имя Лилия, запрет возникал уже на уровне имени, заменяя непосредственное впечатление от человека.

В какой-то книжке по иудаизму, где Данила черпал дополнительные источники остроумия, он вычитал, что произвольное истечение семени порождает демонов. И поэтому старался удовлетворять свои просыпающиеся инстинкты, лежа в ванной, не снимая одежды, чем гордился особенно и несказанно.

Он холил и лелеял свою странность, развивал ее, подобно тому, как иные его сверстники тренировали, наращивали мускулы или активно занимались самоуничтожением.

Данила любил непредсказуемые и нелогичные поступки. Вот и сейчас ему пришло в голову спросить Лидию Альбертовну про выставку Ван Гога, не привезли еще? А "Едоки картофеля", как обещал областной министр культуры, будут? А смотрительница даже и не поняла вопроса. Перед глазами по-прежнему кружили деревянные скульптуры. Она все так же ощущала себя в каком-то невидимом тоннеле, мимо пробегали ярко освещенные станции метрополитена, входили и выходили люди, лишенные лиц, руки натирали сумки, вертелись обрывки любимых стихов.

Хотелось поскорее добраться до сумрачного и глухого колодца квартиры. Что? Какой Ван Гог?

– Ну который ухо себе отрезал…

Ах, ухо…

– Я пойду? – вдруг спросил Данила, точно его держали.

– Да, конечно, конечно. – Лидия Альбертовна пожала плечами.

Ей так и не удалось выйти из ступора: реальность кружила перед глазами, точно на первом балу Наташи Ростовой; в окна рвались рваные сумерки.

Кроме них двоих, в зале так никого и не было.

– Но я зайду еще к вам, хорошо?

Лидия Альбертовна пожала плечами. А когда очнулась минуту спустя, увидела сторонним взглядом себя, стоящую посредине экспозиционной композиции, улыбнулась образу сына, мелькнувшему вдруг возле окна, подумала: если сейчас сюда зайдет кто-нибудь из обслуживающего персонала, скажем, Людмила Анатольевна, то удивится, почему она работает не в своем зале.

Впрочем, Людмила Федоровна не зайдет, она позавчера снова в военный госпиталь на обследование легла, вспомнилось Лидии Альбертовне.

И на душе сразу же полегчало.

ПОСЛЕВКУСИЕ

Люди, стоящие на остановке после рабочего дня, менее всего хотят изображать из себя что бы то ни было; все устали и желают одного – добраться до дому. Потому именно в этот момент люди наиболее близки к себе и равны своей искренней сути.

В метро спускалась вместе с сослуживицей Мариной. Та трещала, не умолкая ни на минуту, рассказывала про нового бойфренда. За четверть часа Лидия Альбертовна узнала, что он умен, талантлив и не похож на всех предыдущих женихов Марины.

Лидия Альбертовна слушала вполуха. Тем не менее прошлось пропустить две электрички. Первая оказалась переполненной, войти с сумками

(десяток яиц, килограмм слоеного теста, банка морской капусты для салата с кукурузой и крабовыми палочками, морковные котлеты для собаки, мороженая рыба для язвенника мужа и длинный свежий батон) было невозможно. Второй поезд она пропустила из-за экзальтированной

Марины, цепко держащей ее за свободную от авоськи руку.

Коллега делилась самым сокровенным, глаза ее блестели, как у телеведущей, объявляющей о новых победах российской космонавтики.

Мимо текла пестрая чердачинская толпа, изредка выплевывая полузнакомые лица. Убегавшие во мглу тоннеля поезда приятно обдавали холодком.

Наскоро распрощавшись, Лидия Альбертовна плюхнулась на свободное место, прижала сумку к груди и замерла, застыла каменной бабой, закрыла глаза, погрузилась в полную темноту. Даже стихи не беспокоили.

Все чаще и чаще она чувствовала себя в метро бесплотной, лишенной тела и человеческого участия. Словно она – ангел, невидимый и свободный дух, которого не замечают люди, и только отражение в окне поезда – бледное, смазанное отражение – на фоне сырого тоннеля, редких фонарей и бесконечно тянущегося кабеля, заметное лишь ей одной, может подтвердить зыбкость существования.

В Чердачинске существовала масса пустырей, и на каждой такой пустоши жила свора бродячих собак. Чем больше особей в стае, тем более тесным казался пустырь.

Лифт не работал. А ведь дома некормленые собака и муж. Точнее, муж и собака. Артем придет поздно. Не забыть спросить его про Данилу. Но что спросить? Зачем?

В соседних многоэтажках зажглись окна, на небе высыпали звезды. По телевизору – последние известия. Выступала директриса чердачинской картинной галереи Ворошнина Н.М.

Она с упоением рассказывала, как сильно повезло чердачинским любителям искусства, – город их включен в международный тур, который совершает по миру одна из наиболее серьезных экспозиций последнего десятилетия.

Лидия Альбертовна варила уху. На второе – что-нибудь из слоеного теста. Хорошо бы Артем пришел до того, как она ляжет спать. Мальчик не любит бриться, ходит все время обросший, мода у них сейчас такая…

В открытой форточке висела странная, одышливая луна.

НЕУДАЧНЫЙ ГОРОСКОП

Артем, разумеется, пришел во втором часу: как добирался, ведь метро уже не ходит… Пришел пьяный, ну, хорошо, хорошо, выпивши… Из-за этого долго не могла уснуть, ворочалась, вставала пить воду.

Прислушивалась к шумам, доносившимся из-за дверей детской комнаты.

Принюхивалась. Артем разговаривал по телефону, кажется, ругался, крутил пластинки. Потом кто-то звонил ему, уже совсем под утро. Не выспалась.

В галерее тоже неожиданности: директриса распорядилась лучших работников бросить на открывающуюся выставку. Ту самую. Вывесила объявление перед канцелярией. Странное дело: против всякой логики алфавита Лидия Альбертовна открывала список отмеченных.

Радость-то какая.

И снова по соседству с энергичной и влюбленной Мариной (с одной стороны) и скандалистой Людмилой Анатольевной (если сумеет вовремя вернуться) – с другой.

Ну-ну.

Этот день запомнился Лидии Альбертовне еще и тем, что именно тогда у нее первый раз заболело ухо, видимо, в метро надуло, возле открытого окошка сидела и насиделась. Высидела. Липкое ощущение дискомфорта преследовало ее все время. Переезжать не хотелось – новое пугает. К тому же она так привыкла к малым голландцам, их невозмутимому чувству собственного достоинства, прощалась мысленно с ними, как с родными, рассматривала трещинки и рамы, словно в первый раз.

Переехать в другой зал все равно, что поехать в длительную командировку, придется считать дни, оставшиеся до возвращения.

Перейти в новое крыло с прозрачным потолком – равно эмигрировать, расстаться с привычным образом жизни навсегда.

Что за публика ходит на этого Ван Гога? И что за Ван Гога, вообще, такая… Покоя точно не жди: привозные экспозиции пользуются повышенным интересом. Тем более помпезные, широкомасштабные.

Пришла беда, отворяй ворота. Вот, предположим, увидит она в толпе посетителей того самого молодого нахала, Данилу, сразу же вспомнила

Лидия Альбертовна имя, но притворилась, что нет, не сразу, через паузу и с усилием: как быть? Ответственность же превеликая: шедевры мирового значения и все такое.

ХЛОПОТЫ

"…И вот Рождество опять застало тебя врасплох, а любовь – иностранный язык, и в воздухе – запах газа…" – выпевал из радиоприемника голос Бориса Гребенщикова. Лидия Альбертовна никогда не понимала его излишне мудреных песенок, но в данный момент

Гребенщиков оказался к месту.

Она услышала его в "Молодежной моде", огромном магазине дорогих подарков, куда забрела после работы. Рождество по понятным конфессиональным причинам в ее семье не праздновали, тем не менее к каждому такому празднику Лидия Альбертовна, подпадавшая под безумную энергетику торговой ажитации, готовила близким подарки.

Мужчины ее, Мурад Маратович и Артем, традиционно возмущались, жалели потраченных на сувениры денег, но подарки эти в конечном счете принимали как должное.

– Ничего, – говорила Лидия Альбертовна, кротко улыбаясь и поправляя обесцвеченную челочку (в момент этот она походила на учительницу английского языка, гордую незримым превосходством над учениками), – говорим Рождество, а подразумеваем все равно Новый год.

Так оно и было. Впрочем, к новогодней ночи она припрятывала новые сувениры, и история повторялась.

– Но, мама, ты даже не хочешь понять, что мы не католическая страна и традиционное православное Рождество в январе, – пытался философствовать Артем, в котором текла ее кровь.

– Ну, какая разница, – говорила про себя Лидия Альбертовна, уставившись в точку поверх телевизионного экрана. – Главное, чтобы на пользу.

Инстинкты, преодолеть которые женщина уже не властна, безоговорочно брали вверх. А если бы он знал, что время от времени она, нет, не посещает, но просто заглядывает в храм Божий? Сладкая тайна грела грудь Лидии Альбертовны, точно вовремя принятая рюмочка коньяку, и

Великий Праздник делал ее сообщницей благого дела и Благой Вести.

Ощущение Рождества подкрадывалось на мягких, метельных лапках, потом накатывало и топило в себе с головой. Ну, да, заставая врасплох.

Картинная галерея стояла на центральной торговой улице Кирова, и предприимчивые продавцы спешили поучаствовать в покупательском безумии.

Обычно полутемная и плохо освещенная, улица Кирова, доморощенный чердачинский Арбат, расцвечивалась, как новогодняя елка. Обновлялись витрины, деревья украшались гирляндами, и густая толпа в этом теперь рано темнеющем мире загустевала до состояния переваренного вишневого варенья с косточками, становясь плотнее и плотнее.

В душе рождались сладостные, но одновременно тревожные предчувствия, от которых проще всего можно было спрятаться в каком-нибудь супермаркете, отвлекаясь на золоченую мишуру и мнимое разнообразие выбора.

ОТКРЫТИЕ

На церемонию перерезания алой ленточки Лидия Альбертовна опоздала. С вечера лечила простуженное ухо, грела вареным яйцом, насыпала в детский (откуда взялся?) носок сухой горчицы и залезла на ночь в шерстяные гетры. Утром хотела процедуры повторить, для чего и встала пораньше, да влезла в стирку, увлеклась-забылась, спохватилась минута в минуту, даже не позавтракала.

Одно хорошо: в торжественной суете отсутствие одного не слишком важного человека могут и не заметить, пропустить, главное же, не упасть в грязь лицом перед многочисленными иностранцами, понаехавшими посмотреть, как Ван Гога в провинции принимать будут.

Официальные чердачинские мероприятия – жанр особый. Соберутся представители чердачинской интеллигенции – затурканные жизнью тетки, едва ли не в кримпленовых платьях, с накрученными, точно в стиральной машине, прическами и разговорами про духовность; угрюмые, неаккуратные и подозрительные дядьки; временно тверезые графики и станковисты, парочка самодовольных педерастов из СМИ, стайка взволнованных школьников и группка циничных студентов.

Как всегда, опоздает мэр в вечном свитерке, будет старательно излучать человечность; потом местный министр культуры, спешащий с одного мероприятия на другой, начнет говорить речь, но спутается на цитате и достанет мятую бумажку. Директриса в предынфарктном состоянии будет метаться по залам, до самого последнего мгновения пытаясь сделать все "на высшем уровне" (кто б только знал, что это такое).

Все будут толкаться в вестибюле, жаться по стеночкам, точно на деревенских танцах, скептически обозревать окрестности, типа: оно мне надо, но пригласили, и я пришел.

ОФИЦИОЗ

Потом появится иностранная делегация, и кримпленово-пиджачная серость зашевелится, расцветет улыбками и задушевностью. Исподволь просочится на первый план фольклорный ансамбль, закружит в хороводе, иностранцы защелкают блицами – вот она, духовность, соборность и прочая. После танцев обязательно выступит пожилой гармонист с печальной, печеной картофелиной вместо лица и причитаниями про калину и малину, в речке темная вода-а-а-а…

Когда все окончательно устанут, начнутся речи. Вконец затурканная

Нонна Михайловна на высоких каблуках, ручки на груди, как у оперной примы, скажет про счастье обладания уникальными коллекциями, которые город и область, несмотря на отсутствие должного финансирования

(полуразворот в сторону мэра), содержатся в самом лучшем состоянии.

После, когда все от нетерпения изойдут запахами и ленточка будет перерезана, чертиком из бутылки выскочит безумная поэтесса с немытыми, зачесанными назад волосами (да у вас, голубушка, перхоть!) и начнет читать стихи про подсолнухи, написанные накануне. Поэтессе с редким именем вежливо похлопают, а потом водоворот устремится в просторные и светлые залы. Но не к картинам, а к столам с дешевым местным шампанским.

Особенно будут усердствовать представители творческих союзов и

"коллеги по перу". Поднимется чудовищный галдеж, точно все эмоции, сдерживаемые на протяжении многотрудной церемонии выплеснутся в шум воробьиной свадьбы.

Возле картин с задумчивым видом ходят школьники. Но не потому, что

Ван Гог: телевизионщикам нужна картинка для репортажа в вечерний выпуск новостей. Поэтому можно будет быстренько позвонить по мобильному, сказать дома, чтобы смотрели.

Пока шли песни и пляски, Лидия Альбертовна продиралась сквозь угрюмо молчащую, точно на похоронах, толпу и даже увидела в стороне Мурада

Маратовича, делегированного от консерватории. Муж разговаривал с композитором Кривоносом, единственно достойным членом "еврейской мафии" из местного отделения творческого союза. Так что когда она вошла в зал, он гудел и раскачивался, как прибрежная таверна.

А еще ухо, ухо прихватило… Пришлось бежать в подсобные помещения и там греть его горячей чашкой с чаем. Той самой щербатой чашкой, после которой медное послевкусие и сонные, пластилиновые мысли.

БЕСПОРЯДОК

Когда Лидия Альбертовна вернулась, народу поубавилось, но не так чтобы слишком. Просто начальство и иностранцы (а также москвичи и особо наглые представители местной творческой интеллигенции) прошествовали гуськом в директорский кабинет. На особенный фуршетец.

Основная голытьба осталась в зале и выглядела крайне непрезентабельно. Попросту говоря, похабно. Понятно, что одним дармовым шампанским дело не обошлось. Хотя, видимо, это от него по залу разлился пронзительный, как ультразвук, кислый запах.

Торжество переродилось в прямую противоположность, в пародию на официоз и общение. Новенькие, только поставленные ради картин модного иностранца, видеокамеры отстранено фиксировали хаос, в избыточном количестве производимый немытыми и нечесаными телами.

Дело даже не в буквальной физической нечистоте кучковавшихся вокруг замусоленных столов людей. Грязь и мусор возникали при первой удобной возможности и внешней благообразности. А из колонок, спрятанных в углах, утверждал правоту поздний, трагический, до головокружения прозрачный Бетховен.

Каждый из присутствующих ощущал себя небольшим Ван Гогом, не менее.

Особенную активность проявляла нечесаная поэтесса, державшая непонятно откуда взявшуюся куклу. Выпивала и закусывала она с праведным чувством исполненного долга. Никто не смел и даже не думал спорить: в глазах умственных пролетариев сегодня она была звездой, нынче выдался-выпал ей звездный час. Даже два самовлюбленных педераста из СМИ сегодня уважали и любили ее, как родную.

Самым удивительным казалось непонятно откуда взявшееся количество мусора, который сузил выставочное помещение, сжал его до размеров захудалого трактира. Пространство отказывалось бороться с чумой, сдалось на милость победителей и теперь занималось обслуживанием распоясавшихся гостей. Они вели себя по-свойски, как у нас тут, собственно говоря, и принято. Ласковое, душное, удушающее варварство. Пластиковые стаканчики и бутылочная фольга, мятые газеты, листовки и брошюры, деревянные стружки (!), песок и объедки, не поддающиеся идентификации. Причем последних оказалось просто промышленное количество. Будто не вернисаж сегодня, но родительский день и широкие массы вышли синичек покормить.

Уборку начали еще до того, как удалось разогнать последних алкашей.

Лидия Альбертовна, чувствуя ответственность за подведомственную территорию, в наведении чистоты принимала особенно горячее участие.

Трудилась не разгибаясь, до темноты в глазах, будто бы наступившая за стенами галереи зимняя ночь начала клубиться и дышать у нее перед глазами.

Если бы знала, что через прицелы видеокамер за ней наблюдают, она, возможно, действовала изящнее и расчетливее в движениях. Но здесь, на передовой, думать о красоте было некогда. Увлеклась, даже про ухо простуженное забыла. Зато вспомнила стародавние традиции субботников, поймала, значит, здоровую бациллу комсомольского задора, "есть блуд труда, и он у нас в крови…"

На картины она в тот день и не взглянула. Не до них.

Да и никуда они от нее теперь не сбегут, картины-то эти.

ПОДАРОК

Вымытые полы еще долго высыхали, пахли известкой.

Домой собирались скопом, гуртом. Шумно переговаривались в опустевшем гардеробе (иностранцев Нонна Михайловна раздела в собственной приемной), поздравляли друг друга с приближающимся Рождеством.

Ну и пусть, подумала она, последней покидая свой пост и оставляя после себя только дежурное освещение.

Так увлеклась собственными мыслями, что и не заметила, как из директорской прихожей выскользнула фигурка человека с явно тяжелым свертком под мышкой и медленно-медленно начала красться вслед за ней к выходу.

Лидия Альбертовна шла и вздыхала над превратностями судьбы, которую в общем-то не в чем винить, все сложилось неплохо, могло и хуже. Она не одна, есть родные-близкие, здоровье и работа. Не ахти какая, но другие и того не имеют – в переходный-то период. Много, конечно, бедных и обездоленных, попрошайки в метро надрывают ей сердце, но ничего не попишешь: кому апельсины, а кому ящики из-под апельсинов.

Жизнь несправедлива, это она еще в глубоком детстве поняла.

Застегнулась на все пуговицы, готовая принять первый удар уличного морозца, замешкалась, замедлилась в предбаннике… и вдруг чья-то рука цепко схватила Лидию Альбертовну за плечо и властно потянула назад.

От неожиданности бедной смотрительнице показалось, что начал рушиться потолок и разверзлась бездна. Но она быстро взяла себя в руки и еще более быстро обернулась. Позади себя она увидела не охранника, и не Мануару Мужаверовну из отдела восточных редкостей, и не Ирину Израилевну. И не Нонну Михайловну, которая никогда бы не позволила самоуправства в отношении подчиненных, и даже не мужа собственного Мурада Маратовича, который благоразумно ушел после торжественной части выпивать с композитором Кривоносом в закусочную

"Вертеп" поблизости. И даже не лохматую поэтессу, от которой в порыве творческого вдохновения ожидать можно все, что угодно.

Сейчас перед ней стоял согбенный под тяжестью ноши мальчик, Данила, приятель сына. Его-то она сразу узнала. И не успела удивиться неуместному появлению отрока в закрытом учреждении, потому что он протянул ей свою ношу и кротко сказал:

– Это вам.

ПОДАРОК (продолжение)

Территориально они уже практически принадлежали улице, которая дышала на них вечерними шумами и бензинными выхлопами. Поэтому Лидия

Альбертовна посчитала единственно правильным выпрыгнуть из дверей галереи наружу. Ближе к людям. Краем глаза она отметила, что лампочка сигнализации уже работает и при этом не мигает. Значит, все спокойно. Даже если он и спер какой-нибудь ценный экспонат, она сможет спасти его от суда и тюрьмы, уговорив вернуть на место. А завтра незаметно подложит где-нибудь, будто так и нужно.

Ну надо же, поворот судьбы: она, музейный сотрудник со стажем, оказалась в ситуации заговора с малолетним преступником, похитившим сокровища. Разве могла она подумать об этаком хотя бы пять минут назад! Да ни в жизнь!

Все это пронеслось в голове Лидии Альбертовны за секунду, далее последовал такой же молниеносный вывод: мальчика в обиду не дам, буду спасать.

– Что это? – грозно спросила она. Может быть, даже более строго, чем нужно.

– Скульптура Ван Гога, – столь же грозно (с вызовом) ответил мальчик. Гордый и независимый. Понимал, значит, стервец, что делал.

– Ну, зачем вы все время врете? – выдохнула она. И между ними образовались подобия личных отношений. – Ван Гог не делал скульптур.

Он только картины писал.

– Откуда вы все знаете? – удивился Данила.

– Книжки надо читать, молодой человек, – тоном учительницы английского языка провозгласила Лидия Альбертовна.

– Ну, в общем, это с Ван Гогом я пошутил. Это… коньки…

– Что? – не поняла она.

– Коньки, – повторил он. И было в нем нечто совершенно нездешнее (не знаю, как объяснить).

– Какие коньки? – еще раз переспросила она, обратив внимание, что мальчик трясется. То ли от холода, то ли от перевозбуждения.

– Для фигурного катания, конечно. А какие могут быть варианты?

Они медленно удалялись от картинной галереи в сторону оперного театра. А там и до метро недалеко, десять минут, и вы – дома.

Дома белье замочено и пыль на кафельной плитке в туалете.

Лидия Альбертовна принялась разворачивать брезентовый, негнущийся от холода сверток. Блеснули лезвия. Правда, коньки. А размер мой как узнал?

– Ваш, ваш размерчик, – говорил Данила, приплясывая на ходу. – Я у вас дома когда был, специально ваши сапоги посмотрел.

– А зачем мне коньки? – Лидии Альбертовне отчего-то захотелось понюхать кожу внутри спортивного ботинка.

– Ну, это… Это подарок, – как-то по-взрослому, по-мужски ответил

Данила и стал смотреть куда-то вбок, за случившийся по дороге театр.

– Мне? Но зачем? – Лидии Альбертовне стало неудобно, она не привыкла к знакам внимания. Тем более чужих людей. А тут приятель сына… совсем еще ребенок…

– На Рождество. Ну, знаете… Ну мне вдруг показалось, что вы можете остаться без подарка. И стало вас так жаль, ну, то есть не жаль, жалость унижает человека, а просто я подумал, что это несправедливо как-то получается, что вы всегда своим близким дарите новогодние и рождественские подарки, а от них ничего не дождешься в ответ. -

Видно было, что говорит он о какой-то реальной, глубокой обиде. -

Ну, вот я и решил исправить историческую несправедливость, навести порядок и вообще… – Он вдруг остановился и замолчал.

Лидия Альбертовна тоже остановилась и тоже замолчала. Они уже прошли перекресток возле часового завода и поднимались вверх по заснеженной улице прямо к главной площади, к теплому зеву метро, которое пахнет всеми проглоченными за день людьми.

Мимо конструктивизма главпочтамта и вечного огня, в который падал редкий-редкий снег.

КОНЬКИ

– Так почему же все-таки коньки, необычно как-то? – после некоторой паузы вновь спросила Лидия Альбертовна. Они уже прошли сквер с вечным огнем и пересекли улицу имени Парижской коммуны.

– А вы что, "Сцены со вдовой" не помните? – Данилу снедало нетерпенье.

– Какие сцены? – снова не поняла Лидия Альбертовна.

Мимо, посверкивая оранжевыми окнами, проехал трамвай. Внутри трамвая было почти пусто и так же холодно и неуютно, как на улице.

– С какой вдовой? – переспросила она.

– Странная же вы все-таки женщина, – коротко ответил он и снова замолчал.

Улица точно вымерла: ни машин, ни пешеходов. На параллельной улице

Кирова кишело предрождественское оживление, а здесь – хоть шаром покати. Даже окна в домах были темны – в правительственном желтом здании с колоннами и в гостинице, напоминающей венецианское палаццо.

Снег падал вниз, медленно и плавно, казалось, город подтягивается к нему, к снегу, к небу, вверх, точно на дрожжах; поднимается, неуклонно наращивая невидимый уровень. В такой тиши, в таком безветрии разве поговоришь? И вот уже кажется, что снег проникает внутрь и сыплется, усталый, под одеждой и кожными покровами, тает там, внутри, прожигает внутренности, оседая огненными капельками на донышке души.

Странное приключение: простой разговор о простых вещах оказывается чудовищно сложным, потому что для взрослой женщины этот мальчик может быть мальчиком, другом сына, с которым нужно говорить особым, неестественным тоном, чуть-чуть свысока. Но не получается, что-то происходит: неуловимое, легкое, подвижное…

Точно такие же проблемы возникают, между прочим, и перед Данилой, – о чем говорить с взрослым человеком, что может быть интересно женщине "в годах", у которой – семья, дети…

Диалог, можно сказать, совсем не клеится, зависает, пузырится паузами и провисаниями: иные комнаты, иные голоса. Совершенно другие миры. И им не сойтись никогда. Не сойтись?

КОНЬКИ (продолжение)

Постепенно из несвязных реплик Данилы выясняется следующее. Мысль о коньках пришла к нему, когда он рассматривал картину "Сцены со вдовой". Помните, там, на втором плане, в углу есть окно, в котором удалой голландский народ развлекается катанием вдоль замерзшей речки? Если не помните, вернитесь к главе "Вечер трудового дня", там сия безделица достаточно подробно описана. Сбегали? Тогда можно продолжать повествование дальше.

Ну, значит, вот. Данила увидел развеселых голландцев и воспылал желанием учудить (он выбрал именно этот глагол) нечто подобное. Вот и купил коньки. И пусть Лидия Альбертовна не беспокоится, он уже сейчас неплохо зарабатывает, потому что помимо учебы есть у него свое дело, какой-никакой капиталец, рассчитывать в этой жизни ему, кроме как на себя, не на кого.

Лидия Альбертовна, кстати, приятно удивилась прагматической жилке своего "кавалера", ее-то Артемка ни о чем таком, кажется, и не задумывается. Сидит на родительской шее, постигает всяческие науки и обслуживать себя покамест не намерен.

Увидев полотно малого голландца, загоревшись идеей пойти на каток,

Данила не придумал себе компаньона и решил позвать с собой Лидию

Альбертовну, бред какой-то, потому что лично у него коньки уже есть, хорошие такие, фирменные, а вот у нее наверняка ничего такого не имеется. Он, между прочим, у Артема справки наводил, ну, так как, договорились-заметано, пойдем вместе на каток в выходные дни, если, разумеется, погода позволит?

Ну, не бред ли?

Так, долго ли, коротко, дошли они до главной площади, до центра города, где и должны разойтись подобру-поздорову в разные стороны: ему на северо-запад, в самый большой спальный район Чердачинска, а ей, соответственно, в другую сторону.

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ВЕСНА ()

Особая сытность (плотность) пасхальных яиц.

Кулич никогда не бывает свежим и вкусным: его покупают, как правило, заранее, перед заморозками. Пасху кулич встречает обветренный, похожий на зимние Танькины губы.

Весна начинается, когда в складках зимы заводится запах моря.

Поэтому кулич никогда не доедают до конца.

Потом весна снимает задубелые корки бинтов, обнажая подмерзшие и незагоревшие десны земли. За зиму земля похудела и даже цвет, яркость цвета, потеряла.

На пасхальных яйцах обязательно должны быть трещинки, чтобы белок белка окрасился в вены свернувшейся жизни. Водой из-под луковой шелухи потом можно промыть голову, и тогда ее напечет еще сильнее.

Поэтому, как только проступает солнце, я стригусь под расческу.

Да, вода – талая, повышенно хлорированная, пахучая, неприятная.

Настоящий пищевой продукт. Полуфабрикат. Для начала ее нужно отстаивать в банке с серебрянной монетой и активированным углем, затем пропускать через фильтр, затем кипятить, затем замораживать, после этого разморозить и только теперь пить.

Прежде чем покрыться первыми листьями, ветки деревьев покрываются гусиной кожей, точно весна проводит по их эрогенке влажным языком хотения.

И мы переходим на пиво.

Ручьи быстро испаряются, и ты вспоминаешь про забытую обувь и вещи.

Твое предательство не проходит для них бесследно.

Количество бомжей и попрошаек увеличивается в геометрической прогрессии.

Потом наступает пустыня майских праздников.

И проступают первые, невидимые пока, морщинки-лучики осени…

После первой волны тепла грядут заморозки: "цветет черемуха к похолоданию…"

А потом наступает цветение сирени и буйство страстей по красоте на халяву: сорвать букет сирени – все равно что урвать кусок улицы, которая никому не принадлежит.

А отопление в квартирах и конторах уже отключили. Просыпается генетически заложенная в советских организмах память о ледниковом периоде и эпохе великого переселения народов. Резко увеличивается количество одеял и потребляемой водки (на нее снова переходишь после оттаявшей жажды пива)…

В таком подмороженном и полусонном состоянии народ встречает очередную годовщину своей победы в Великой Отечественной…

Обилие праздников – еще одна рифма, соединяющая холодное и теплое время года системами лейтмотивов. В этом смысле карта весны, пересекающая сразу несколько климатических поясов – роза смысла, сладостный пуп и средостенье атлантических закономерностей.

Ибо пасхальное возрождение природы – самая точная метафора из всех возможных, наибольшая натурфилософская мудрость из доступных для понимания.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВЕСНЕ ДОРОГУ!

Пришла весна, отворяй ворота, гони печаль, ведь даже пень в апрельский день думает о себе весьма оптимистично…

Она встречалась с Данилой постоянно, каждый день, всю эту медленно истончавшуюся зиму, постепенно накручивая, набирая обороты. Именно чувства, неожиданная, нечаянная открытость, растопили все эти снега и льды, застывавшие хлебной корочкой под отсчитывающими время сосульками. Шок от первого осознания близости двух непохожих, не предназначенных друг для друга людей сходил на нет. Пошлая фраза

"любви все возрасты покорны" ничего не объясняла, особенно на фоне азарта, захватившего их в теплые объятия и потащившего в незнакомую сторону.

Чердачинск сжался до пределов их ежедневного маршрута: каждый вечер

Данила приходил в галерею к концу рабочего дня, но почти никогда не поднимался в экспозиционные помещения, ждал в вестибюле. Там, где в день открытия выставки Ван Гога состоялось их первое свидание. После которого, собственно говоря, все и поехало.

Потом они шли через сквер возле оперного театра, по сочащимся весенней влагой дорожкам, заходили в магазины за продуктами, доходили до площади и спускались в метро. Данила провожал Лидию

Альбертовну до квартиры, но из лифта не выходил, улыбался только, ждал, пока она войдет в квартиру, закроет дверь… Едва скинув обувь,

Лидия Альбертовна бежала к окну в комнате сына, из которого хорошо просматривалась дорога до остановки, и долго смотрела вслед степенно удаляющемуся юноше.

Она стала слушать молодежные радиостанции, интересоваться модой и политическими новостями: Данилу крайне интересовало все, что происходило вокруг, каждый день они вели разговоры о тысяче мелочей.

Лидия Альбертовна и представить даже не могла, сколь многого она не знает. Не подозревает даже.

Это не настораживало и не пугало, напротив, Лидия Альбертовна с истовой готовностью тянулась к новым, необычным подчас знаниям.

Разницы в возрасте, пока они были одни, точно и не существовало.

Данила относился к ней, как к младшей сестре, которую нужно ввести в курс взрослой жизни, наставничал, поучал, самодостаточный и самодовольный.

Когда она призналась однажды Даниле, что любит читать в метро стихи, он немедленно потребовал отчета: какие поэты, какие стихи ей особенно нравятся, долго слушал сбивчивые строки, глядя в сторону, ничего не сказал. Хотя видно было, что хотел, хотел… А на следующий день приволок несколько лохматых от постоянного употребления томиков, подарил ей, так сказать, собственные пристрастия и привязанности.

Перед сном Лидия Альбертовна пропитывалась ими, шептала, как молитву.

Не слушай, о, Изольда, этих голосов,

Не пей настойки из фиалки и любистка,

Любовь испить ты сможешь с каждых роз, с каждого лепестка…

Зачем тебе такой напиток шумный,

Дыханья смерти разве нет в любви?

И не таит ли каждый поцелуй безмолвный частицы бренности…

КАТОК

Теперь, когда первое нетерпение прошло, стало привычным, у них появилась своя история и стало возможным холить общие воспоминания, Лидия Альбертовна часто возвращалась к событиям этой мгновенно промелькнувшей зимы.

Главное объяснение произошло у них на катке, куда Данила сразу же после нового года пригласил Лидию Альбертовну обкатать обновку.

В горсаду она не бывала со времен школьных забав. Раньше подростки называли его "огородом", бегали сюда на каток и на танцы. Теперь горсад отремонтировали и прибрали, принарядили, и порядок этот ощущался, несмотря на несвежее исподнее сугробов и ломаные линии готических деревьев.

Сентиментально падал легкий снежок, из транслятора неслась громкокипящая музыка, уже знакомая ей по передачам радиостанций, народ в спортивных костюмах и вязаных шапочках выглядел особенно празднично и оптимистично: ни дать ни взять заблудившаяся во времени и пространстве демонстрация международной солидарности трудящихся.

И, шествуя важно в спокойствии чинном, многочисленные пары раскатывали заледеневшую плоскость, накручивая круги отчего-то против часовой стрелки.

Вот и Лидия Альбертовна вместе с Данилой впряглись в общий хоровод, со стороны – мать и сын, не правда ли, странное соседство? Сначала они сильно смущались, дергались, но центростремительная логика катания заставляла их исподволь, исподволь тянуться друг к дружке, держаться за руки. Да-да, пришлось поддерживать друг друга, слегка соприкоснувшись рукавами, вязаная шапочка немного сбилась набок, варежки грубой вязки, пропитанные не потом, но теплом, тем не менее пропускали, помогали осязать еще и другое тепло – соприкосновения.

С каждым кругом Лидия Альбертовна точно сбрасывала толщу лет, молодела, пьянела от зудящего на зубах морозца, который, сталкиваясь с разгоряченными очертаниями катающихся, обжигал не хуже минеральной воды или вод Иссык-Куля.

А еще музыка, безответственно сочившаяся со всех сторон, кровоподтеками застывавшая в сугробах, в металлической сетке, окружавшей каток, в искалеченных ветках деревьев. И взгляды, случайные, дерзкие…

– Чем вы занимаетесь, Даня?

– Не понимаю, какая разница, – Данила знал, что отвечать вопросом на вопрос считается некультурным. – Сейчас я занимаюсь вами.

Они еще долго не могли перейти на "ты".

– Ну, чем-то же вы зарабатываете на жизнь, чем-то интересуетесь?

– Вами. Вами. Тобой.

Она не могла объяснить себе, зачем вообще пошла сюда, как согласилась, что наплела дома… мысли разбегались, стайка мальков, застигнутых возле ночного берега карманным фонариком, и не давали сосредоточиться на самом главном.

Особенно после того, когда она впервые ощутила, поняла и приняла его запах: Данила разрумянился, разгорячился, над ним небесной тенью зависал теплый пар. Аристократка мира ароматов, Лидия Альбертовна, наконец, нашла соответствие обонятельным мечтаниям: Данил пах, как ребенок, парным молоком и здоровьем, чистотой, с едва уловимым привкусом тертой моркови.

Сближение становилось все неотвратимее и яснее. Их несло навстречу друг другу, словно ледяная закольцованная дорожка вела их по этой зиме, и инерция скольжения, скорость, сдувавшая не только любые возможности анализа, но и опасность подпасть под традиционную эпидемию гриппа, образовали невидимый, но мощный воздушный коридор, из которого теперь уже не существовало выхода.

БЛИЗКИЕ

Никто, разумеется, даже и не подозревал о страстях, бушующих под спудом застегнутых на все пуговицы людей. Мурад Маратович готовился к отчетно-перевыборному пленуму Союза композиторов, Артем отдыхал после сессии и долго восстанавливался после ОРЗ, остальным же не было никакого дела до того, что зрелая женщина и совсем еще сопливый подросток, кажется, по-настоящему вляпались, влюбились.

А им на руку, казалось, эти короткие дни, когда терпкое варенье зимнего вечера, мгновенно минуя стадию депрессивных сумерек, загустевало над городом до положения мармелада, мягко стелившегося не только под ногами. "Темнота – друг молодежи", – радостно провозглашал Данила, и они, взявшись за руки, вышагивали по торговой улице, время от времени, чтоб только погреться, заходя в магазины.

В один из таких скоропостижно скончавшихся вечеров Данила пригласил

Лидию Альбертовну в "Макдоналдс".

Честно говоря, до сего момента она смутно представляла, что это такое. Правда, когда первый в Чердачинске "Макдоналдс" еще только предполагали построить, внимательно следила за развернувшейся в местных СМИ дискуссией о месте его дислокации. Впрочем, не так уж, если быть честным, и внимательно: занимаясь обычными кулинарными делами, она просто слушала на кухне радио или ловила по местным телевизионным каналам обрывки новостей.

Дело в том, что власти города объявили конкурс на наиболее удачный и остроумный проект ресторана. Ибо "Макдоналдс" автоматически должен был стать главной областной достопримечательностью. Символом прогресса и экономического процветания.

Некоторые наиболее горячие головы предлагали воздвигнуть его на главной площади, посредине, для чего понадобилось бы разрушить памятник вождю мирового пролетариата. Впрочем, проект этот показался общественности излишне радикальным да и несколько дурновкусным в своем символическом звучании, поэтому городская дума его отклонила.

И "Макдоналдс" построили немного в стороне от площади, но – все на том же центральном проспекте, возле Красного Поля, где раньше стояли памятники пионерам-героям, а нынче кособенилась времянка пивного ресторана.

Именно туда они отправились с Данилой в самые что ни на есть

Крещенские морозы.

МАКДОНАЛДС

И тут у Данилы кармане зазвонил мобильник. Лидия Альбертовна напряглась: с новой силой в нос ей шибанул уксусный дурман, запахи жареных полуфабрикатов. Раньше ей и в голову не приходило (по себе людей не судят), что у него может существовать параллельная, помимо нее, жизнь.

– Да, – сказал Данила равнодушно, – да, а, это ты, привет.

– Нет, – сказал Данила сухо, – я занят. У меня люди.

– Зачем, – сказал Данила, помолчав, – не нужно.

– Хорошо, – вяло улыбнулся Данила в сторону, – я тебе потом перезвоню.

По всему стало понятно, что звонок этот ему не понравился.

Сосредоточил. Данила стал твердым и непроницаемым, точно камень.

Особенно эта улыбка – в сторону – показалась какой-то мучительной.

Точнее, вымученной. Лидия Альбертовна всколыхнулась.

– Что-то не так?

– Да нет, все нормально, просто… – Он помолчал. – По работе как бы это.

– А я и не знала, что ты работаешь, ты же студент, как мой Артемка…

Точнее, знала… Все время забываю. Вы же еще такие маленькие… – И в ней закипели молочные реки, кисельные берега материнской заботливости.

Но она сдержалась.

– Так, типа, суечусь немного, кручусь-верчусь. Капитализм, однако.

– Удобная штучка, – сказала Лидия Альбертовна заботливо, наблюдая, как Данила убирает телефонный аппаратик в карман замшевой куртки.

– Ну, типа того. Удобная. Очень.

На некоторое время он стал совершенно неразговорчивым, совсем-совсем закрытым, маленький мужчина, механически жевал жареную картошку, которая показалась Лидии Альбертовне излишне суховатой.

Через некоторое время, дабы прервать молчание, природа которого так и осталась для нее непроясненной (Данила не пытался ничего объяснить), она пошла в туалет и помыла руки душистым жидким мылом.

– Ты знаешь, – сказала она, вернувшись, – после того как Брежнев съездил в Индию, в магазинах появилось огромное количество розового мыла "Махарани". Маленькие такие, розовенькие брусочки, с которых трудно было счищать обертку… Тогда всякие моющие средства считались большим дефицитом… ну и вот… А "Махарани" этого продавалось так много, что, когда первые очереди схлынули и все уже как следует им запаслись, оно все равно долго еще оставалось в продаже…

Данила сделал заинтересованную физиономию, именно сделал, отметила она про себя, нисколечко ему не интересно. Но тем не менее продолжила.

– Однажды летом, мы на турбазу поехали еще с одной семьей, с которой тогда вместе с Мурадом Маратовичем водили дружбу. – Вспомнив мужа,

Лидия Альбертовна немного смутилась. – Композитор-симфонист один, его жена и ребенок. И мы с Артемкой. Жена симфониста оказалась беременной, она все время принюхивалась к разным запахам, так как токсикоз и все такое, ну, ты меня понимаешь. – Она и сама не ожидала от себя такой прыти.

– Ну-ну, как не понять. Не маленький, – совсем по-взрослому улыбнулся Данила.

И она продолжила.

ОБЩИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Эротическое напряжение между ними все росло и нагнеталось. Вместе с поглощаемой едой, сладкой, обволакивающей пространство музыкой, особенной, зимнего разлива, теплотой, которую выделяют обжитые помещения. Даже с запахом этим ворованным Лилия Альбертовна примирилась.

Почему же они решили (как тогда на кухне) оттягивать решительные моменты подальше, делая вид, будто ничего существенного не происходит?

– И она ходила по лесу и все время принюхивалась. Не могу понять, говорила она, отчего это мне все время кажется, что пахнет какашками… Может быть, я невзначай на них наступила? Посмотри, говорила она мужу, на мои подошвы, какой-то противный и устойчивый запах.

– Меня сейчас вывернет, – меланхолически отметил Данила, удивленный ее неожиданной светской раскованностью, – не к столу будет сказано…

– Ой, а я и правда не сообразила, может быть, не совсем к месту рассказываю, – неожиданно закокетничала Лидия Альбертовна.

– Нормально. Мне даже интересно, – сказал Данила, уверенный, что история эта имеет отчаянно бытовой характер, без сюжетного разрешения.

– И она протягивала всем пухленькие ладошки и просила понюхать, и они действительно пахли каким-то слабокислым запахом навоза, и она постоянно у всех спрашивала, где же она могла в это добро вляпаться…

Пока Артем, именно Артем, не догадался, что она просто помыла руки этим самым индийским мылом "Махарани", потому что у нас в ванной комнате тоже всегда точно так же пахло. – Потом она немного помолчала, улыбнулась в пустоту. – Артем всегда был таким наблюдательным и умным мальчиком…

– Он что, про нас… догадывается? – Данила по-своему истолковал последнюю фразу Лидии Альбертовны и от волнения начал комкать салфетку.

Выдавить из себя подобный вопрос значило наполовину признаться в серьезности намерений. Вот голос его и дрогнул. Хотя на самом деле ничего особенного у них с Лидией Альбертовной и не было, просто несколько будто бы случайных встреч – каток, прогулка по магазинам, какой уж тут криминал?!

– Конечно же, нет, – тоном старой учительницы английского языка сказала Лидия Альбертовна и закусила нежелательные ассоциации кусочком жареного цыпленка, впрочем, только лишь отдаленно напоминавшего натуральное мясо.

Непохожесть продуктов на свои естественные прообразы поразила ее, наверное, более всего остального. Точно еда здесь стеснялась собственного происхождения, рядилась в странные, оторванные от реального мира упаковки, пытаясь убедить едоков, что они едят нечто особенное.

– У меня тоже сейчас возникло воспоминание о нашей юности убогой, – продолжил тему Данила, которому хотелось поскорее забыть колосящийся в душе страх разоблачения (но, черт возьми, какого?!). – В школе мы все ели лыжную мазь. Разного цвета в брусочках, напоминавших пластилин. Знаешь, о чем я?

– Да-да, кажется, вспоминаю…

– Мы таскали ее на уроках физкультуры… Потому что ее можно было жевать, как жевательную резинку. Зеленая такая, синяя… В подвале нашей школы располагалась лыжная база. Но это не важно. Жевательная резинка была тогда в большем дефиците, чем мыло. – Данила улыбнулся. – Ее просто не существовало. А нам всем хотелось попонтовать.

– Что ж, вполне естественное желание для растущего организма, – незамедлительно одобрила Данилу Лидия Альбертовна. Она не хотела его смущать, чтобы он смущался. – В моем детстве вообще принято было грызть известку, – зачем-то добавила она и мысленно обругала себя: лишнее.

– Мы жевали ее с таким героическим видом… Помню, еду я как-то в трамвае, а напротив сидит нагловатого типа пацан в модном, по тогдашним меркам, прикиде и гордо работает челюстями. Тогда еще на базаре продавали черную жвачку, которую варили из древесины, не помню, и все жевали древесину, гудрон, что-то еще… Жевать хотелось, в жеванье – жизнь.

Они тихо засмеялись.

– И я, уверенный, что он жует эту самую смолу, гордо так ему показываю кусочек лыжной мази, вытаскиваю как бы невзначай между зубов маленький зелененький кусочек… Знаешь, а он, не будь дурак, открывает рот, а во рту у него настоящая, белее белого, жевательная резинка, из которой он немедленно начинает надувать пузырь. Знаешь, что это значит?

– Нет, конечно. А что это значит?

– Пузырь можно было выдуть только из настоящей резинки фабричного производства, вот что. Тогда в пунктах обмена вторичного сырья можно было за 20 кг тряпок или макулатуры получить кубик югославской резинки, пахнувшей клубничным мылом. Видимо, он ее тогда жевал, не знаю… Но посрамил он меня тогда здорово. Я даже вышел на ближайшей остановке. – Данила откусил большой кусок биг-мака, точно заедая обиду.

– Да, я тоже хорошо помню эти сборы вторсырья… Голубые вагончики со всякой всячиной… Приезжали к нам во двор, народ сбегался, точно к балаганчику.

– Я очень любил школьные сборы макулатуры. Ее сваливали у нас на рабочем дворе, и я больше всего на свете любил копаться в этих сырых, пахнущих типографской краской пачках. Знаешь, – он доверительно нагнулся и понизил голос, – однажды среди старого хлама я нашел старый номер "Роман-газеты" с повестью Солженицына "Один день Ивана Денисовича".

– Да ты что?! – не поверила Лидия Альбертовна.

– Ну, точно. Тогда "Роман-газета" казалась мне самым главным журналом…

Напряжение, копившееся между ними, становилось непереносимым, жарким, откровенным. Поэтому, кое-как покончив с трапезой, они, по предложению Данилы, быстро оделись и вышли на мороз.

Сильный ветер мешал идти, нагнетая махровые клочья мглы. Людей вокруг почти не было. Лидия Альбертовна взяла Данилу под руку.

КУЛЬТУРНАЯ ПРОГРАММА

Куда податься бедным парочкам, у которых есть время, но нет места?

Поневоле начнешь интенсивно осваивать очаги городской культуры.

Особого разнообразия в этом отношении Чердачинск, состоящий в основном из спальных районов, не сулил. Конечно, всегда можно зайти в кафе или очередной фаст-фуд, но Лидия Альбертовна панически боялась встретить кого-нибудь из знакомых, срабатывал безотчетный инстинкт неузнавания. Лучше всего подходили для встреч кинотеатры: темнота – друг молодежи, но сколько же можно смотреть однообразные голливудские фильмы и молча страдать от невозможной близости. Ибо ничего такого Лидия Альбертовна позволить по вполне понятным причинам не могла, а Данила, словно бы и не торопился, выжидал, вероятно, пока созреет сама.

Поэтому когда Мурад Маратович принес билеты в концертный зал филармонии на отчетные выступления чердачинского академического оркестра, Лидия Альбертовна с радостью восприняла ленивый отказ вечно занятого Артемки и немедленно пригласила Данилу. А что такого, подумаешь, приятель сына, совсем еще мальчик, мало ли что может быть, это племянник из Троицка приехал, на лбу же не написано, да?

Крещенские морозы перевалили через остроконечный, готический пик.

Вновь образовавшиеся сугробы блистали подозрительной чистотой. Ветер вытянул их, снес, стер блистающие шапки, казалось, это застывшие волны невидимого океана, как в детской считалке: море волнуется – раз, море волнуется – два, море волнуется – три, на месте фигура замри.

В последнее время Лидия Альбертовна чувствовала себя молодой и легкой на подъем, все чаще вспоминала детство и юность, рассказывала об этом Даниле, он внимательно слушал, точно уходил вглубь собственных воспоминаний, где на серебряных весах сравнивал две жизни. А еще рядом с ними все время почему-то играла музыка, но не такая громкая и раздражающая, которую передают в ресторанах и на общественных пляжах, но сдержанная и не лишенная достоинства.

На встречи их Данила всегда приезжал с плеером (дорога из дома занимала у него много времени, поэтому он не упускал возможности послушать в наушниках хорошую музыку, да и от окружения нелицеприятного нужно же как-то отгородиться), в ушах – затычки, на лице – блаженная мина неузнавания. Лидия Альбертовна однажды подкралась к нему незаметно и увидела его рассеянный, невидящий взгляд.

В такт неслышимым музыкантам он изящно встряхивал густой челкой, в которой так таинственно серебрились снежинки.

МУЗЫКА

Морозный, заиндевевший город, по которому осторожно пробирались вечно неповоротливые, горбатые троллейбусы, действительно пах морем, а еще свежими огурцами, точно снег выстирал улицы и дома постоянно рекламируемым стиральным порошком, превратив их в декорации для любовной истории.

Она подошла на цыпочках, хотя он, сосредоточенный на музыке, все равно не мог услышать ее шагов, и, кажется, помахала рукой. Данила увидел, встрепенулся, смахнул снег с непокрытой головы, заулыбался так открыто, так беззащитно, что у нее защемило сердце.

– Дай послушать, – сказала она, подойдя совсем близко.

– Возьми, конечно. – И он вытащил из уха наушник, протянул ей.

Ситуация эта показалась ей весьма двусмысленной и неприличной, скрутила нервную систему обжигающей неловкостью, но лишь на мгновение, на мгновение.

Конечно, она оценила, что, протягивая наушник, он допускает ее в святая святых внутреннего, заповедного мира. Так они стояли какое-то время под редко падающим снегом и вместе слушали далекую, тихую музыку.

Мимо бесконечной вереницей тянулись отчетливо унылые этим зимним днем легковушки, день клонился к закату, небо опускалось все ниже и ниже, люди бежали с работы домой, точно прижатые к земле невидимым слоем атмосферного давления…

А они стояли под всеми ветрами, невидимые и свободные, слушая что-то совершенно особенное, ибо у Данилы и не могло не быть чего-то в этом духе.

Честно говоря, она ожидала услышать совершенно другую музыку, бодрую и ритмичную, наполненную летним светом и пузырьками минеральной воды. Однако в густом фоне, доносящемся из маленького наушника, существовало столько безнадежности и отчаяния, что Лидия Альбертовна невольно посмотрела Даниле прямо в глаза, ожидая увидеть если не слезы, то хотя бы необоримую печаль.

Ничего подобного во взгляде Данилы даже не ночевало. Это несоответствие между внутренним и внешним поразило ее до глубины души.

– А мы что, кого-нибудь ждем? – спросил он деловито, чем окончательно разрушил впечатление от грустного музыкального фрагмента.

КОНЦЕРТ

Лидия Альбертовна надела на концерт лучшее платье, она никогда не злоупотребляла косметикой, но сегодня задумчиво разглядывала себя в зеркале, будто видела в первый раз, подумывая о том, что хорошо бы заняться внешностью, привести себя в порядок, купить тени или, возможно, новые духи. Тем более что маленький флакончик, некогда подаренный ей мужем, подходил к концу.

В фойе собрался цвет чердачинской интеллигенции, пары ходили по просторным помещениям, переполненные ощущением собственной значимости, звери в условиях естественной среды обитания – вон те – пара страусов, эти – чета горделивых павлинов. Лидии Альбертовне стало смешно и жарко.

Музыка чердачинских композиторов, исполняемая в первом отделении, оказалась вычурной и занудной. Народ мучился, слушал невнимательно, ждал второго отделения с проверенными номерами из классики. Лидия

Альбертовна увидела, что Данила достал из сумки наушники и переключился на содержимое своей кассеты. "Странный он", – подумала она, разглядывая музыкантов, отчаянно трудившихся над исполнением местных опусов.

В антракте они купили сока и тонкие, почти прозрачные бутерброды с копченой колбасой. А потом да, настала пора Чайковского, чьи взлохмаченные чувства целиком захватили Лидию Альбертовну и унесли ее в полную непроницаемость. Она так сосредоточилась на переливах скрипичных, удачном сочетании их с духовой группой, что совершенно выпустила Данилу из виду, а когда вновь осознала, что сидит в концертом кресле, увидела: спутник ее отчаянно скучает.

– Романтизм, сентиментально до пошлости, приторно, да? – изрек он.

Впечатление от Чайковского оказалось смазанным, словно со всего размаха она ухнула в глубокую яму, музыка показалась ей будничной и серой, лишенной всякого смысла, расползающейся в разные стороны, наподобие старой, поношенной тряпки.

СЛУЧАЙ НА КОНЦЕРТЕ

– Ничего, ничего, бывает, – сказал Данила, точно услышал ход ее мыслей, и, словно приободряя, взял за руку.

В первый раз! На людях!

– Не слушай, о, Изольда, этих голосов, – склонил он к ней голову и жарко зашептал на ухо: – Не пей настойки из фиалки и любистка…

Лидия Альбертовна попыталась вновь сосредоточиться на музыке, но та утекала сквозь уши, а мысли скакали, как теннисные мячики. Внезапно где-то в передних рядах произошло странное движение, более активное, чем это полагается слушателям на концерте. Немолодая женщина, застигнутая эпилептическим приступом, начала сползать с кресла, пока не упала гулко на пол и не затрясла аккуратно уложенными волосами.

Рядом с ней засуетился, выказывая чудеса изобретательности и ловкости, сосед (спутник?). Люди недоуменно стали озираться на больную, многие отвернулись от сцены, на которой музыканты, сливаясь с огромными звучащими массами, боролись с нахлынувшим, точно в шторм, крещендо.

Сначала Лидия Альбертовна не поняла, что случилось, испугалась, увидев отчаянно стоптанные каблуки как обратную, тщательно скрываемую сторону жизни, задравшееся платье и трясущуюся в беззвучном приступе голову. Слезы подобрались к самым глазам, ей вдруг захотелось сорваться с места и выбежать, но она взяла себя в руки, ближе пододвинулась к Даниле. И он тоже, тоже прижался к ней в ответном движении, такой близкий, такой родной.

– Ничего, ничего, это эпилепсия, сейчас, Изольда, это пройдет, главное, чтобы она не прикусила язык, чтобы не прикусила язык, да, – начал успокаивать ее Данила, и она поверила, успокоилась, распрямила сжавшуюся от напряжения душу, посмотрела на сцену, где как ни в чем не бывало скрипачи синхронно вытягивали смычки, а дирижер потрясал суховатыми желтыми ладонями, как у пугала, торчащими из накрахмаленного фрака.

Что-то произошло в этот миг, и музыка с новой силой наполнила ее, разлилась внутри теплым нектаром, словно она погрузилась в море кипяченого молока, убегающего из эмалированной посудины. И она закачалась на ее, музыки, невидимых волнах и поплыла, краем глаза отмечая, что Данила также оказался увлечен этими разгоряченными раскатами, как и она, плывет, плывет с ней рядом! И она вспомнила стихи, которые он прочитал ей накануне, из очередной зачитанной книжки, странные, тревожащие, пугающие подсознание строки.

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью мы пьем тебя

Смерть это старый немецкий маэстро

Мы пьем тебя на ночь мы пьем тебя пьем

Смерть это старый немецкий маэстро

Глаза голубее небес он пулей тебя настигает

Без промаха бьет

В доме живет человек

Он змей приручает он псов всех спускает на нас

Он дарит нам в небе могилы

А смерть это старый немецкий маэстро

Волос твоих золото Гретхен

Волос твоих пепел Рахиль

Жалость к несчастной больной, а потом к себе, такой одинокой и, по сути ничего еще не видевшей, ничего уже от жизни не ждущей, сделала свое дело. И буквально соединила души слушателей в одном едином полете, сплела в тугой узел их чувства, вместе с финальной нотой выбросив на мокрый песок невидимого брега.

– Вот она, великая сила искусства, – подытожил мгновение спустя сильные эстетические впечатления Данила.

ТО, ЧТО СЕГОДНЯ КАЖЕТСЯ АРХАИЧНЫМ ()

Мумие

Троллейбусы

Амаретто

Факсы и срочные телеграммы

Пение под гитару

Украинский язык

Отсутствие горячей воды

Визит в паспортный стол

"Адидас"

Когда клянутся

Автобиографические книги и фильмы. Про принцессу Диану

Поляроид

Научная картина мира

Зоопарк

Явные сексуальные отклонения, театр Романа Виктюка

Слова-паразиты

Криминальная хроника

Слякоть

"Дети Арбата" и все эти избыточные субкультурные проекты семидесятников-восьмидесятников, впрочем, как и само это нелепое какое-то понятие "поколение"

Стандартные конверты

Пуговицы

Чайный гриб

Телевизор и телевизионные программы

Рок-музыка в любых ее проявлениях и модификациях. Сытые рокеры

(впрочем, их нужно было бы внести в другой, более радикальный список)

Фигурное катание

Глянцевые журналы

Средства для пожаротушения. Например, огнетушители

Душеспасительные беседы по письмам слушателей на радио

Металлические монеты

Лимонад

Комсомольский значок. Любые значки любой формы

Художественная самодеятельность

Подписные издания (кому сейчас нужен Диккенс в 30 томах?)

Аппарат с газированной водой

Ковры

Елочные игрушки

Помазок для бритья

Артисты "разговорного жанра", писатели-сатирики

Дипломат (в смысле "кейс")

Черепашки

Заводские и институтские многотиражки

Вытрезвитель (если таковые еще имеются)

Те герои "звезд и ритмов зарубежной эстрады", которые ныне ездят по провинции, всяческие Демисы Руссосы и Надежды Чепраги (сегодня услышал по радио, что билет на концерт Bad boys blue стоит 30

(тридцать) рублей)

Хронические заболевания

Хроническая мужественность

Зубной порошок

Фломастеры

Длительные семейные отношения ("и умерли в один день")

Мужские шубы из искусственного меха

Алоэ на подоконнике

Томатное мороженное

Первомайские демонстрации

Парики и накладные ресницы (если только ты не трансвестит)

Кубик Рубика

Мусорные баки

Большие кинозалы

Бухгалтерские нарукавники

Весь французский экзистенциализм скопом

Цирк

Обильное цитирование, кавычки

Многодневные запои; похмелье; откровения, снизошедшие во время пьянки или спросонья

Стетоскоп (медицинская трубочка для прослушивания сердца и легких)

Гематоген и кровяная колбаса; кислючие витаминки, меняющие цвет, и запах мочи (даешь собственную телесную аутентичность!)

Пишущая машинка

Секс по телефону

"Предельное душевное напряжение", разлитое в фильмах Тарковского

Безалкогольное пиво

Промокашки в школьных тетрадях

Жесткие мумии пупсиков

Порнографические фильмы

Риторические вопросы ("Легко ли быть молодым?"; "Что же будет с родиной и с нами?", "Ведет ли эта дорога к Храму?")

Поэтические антологии; само сочинение стихотворений как промысел

Спор пепси-колы и кока-колы. Даже дураку понятно, что пепси лучше, хотя все равно пить нужно минеральную воду

Булочка "Кунцевская" за три копейки

Безответственная болтовня диджеев на музыкальных радиостанциях

Имена: Кристина, Анжелика, Константин

Цена, напечатанная (выдавленная) на обложке книги или проставленная на товаре фирмой-производителем

Кнопки

Круг для похудания "Здоровье"

Журнал для чтения "Здоровье"

Передача "Здоровье"

Обручальные кольца

Татуировки

Сборники анекдотов

Выжигание рисунков на деревянных досках. Выпиливание лобзиком

Само слово "лобзик"

Психоанализ

И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ БУДНИ

– Ну, как музыка челябинских композиторов? Не уснула? С кем это ты была на концерте? – как всегда, вкрадчиво спросил ее вечером Мурад

Маратович. – Мне сказали, что, кажется, с Артемом. С Артемом, да?

– Нет, Артему было некогда, он отдал билет своему другу, Даниле.

– Даниле? – Мурад Маратович сильно удивился. – Кто это?

– Они приходили к нам, помнишь? Когда мы все вместе ели у нас на кухне вареную картошку?

– Да-да, кажется, помню, – промурлыкал муж, думая уже о совершенно другом.

В лихорадочном мелькании дней, когда приходилось делить время между привычными домашними обязанностями и встречами с "этим мальчиком", как Лидия Альбертовна про себя называла Данилу, она совершенно упустила из виду душевное самочувствие Мурада Маратовича, человека нервного и подозрительного.

То есть она, разумеется, иногда вспоминала о нем и пугалась возможности разоблачения, так как совершенно не представляла, чем оно может обернуться – не для нее, для семьи. Вот время от времени и спохватывалась, начинала громоздить чудовищную ложь, краснеть, стыдиться. Она знала, что муж воспринимает ее как косноязычную, не сильно развитую женщину, именно это, как казалось Лидии Альбертовне, ее и спасало.

Поэтому вопрос о спутнике на концерте застал ее врасплох. Для Лидии

Альбертовны уже давно встречи эти стали естественными, нормальными, она воспринимала их как важную часть зимы, даже и не представляя, как раньше могла обходиться без подобного тайного и насыщенного многочисленными невидимыми событиями времяпрепровождения.

На службе она казалась еще более рассеянной и за Ван Гогом следила значительно хуже, чем раньше за родными малыми голландцами. Ей все время казалось, что она разговаривает с Данилой, пытаясь объяснить этому младенчику всю свою предыдущую жизнь, полую, как ей теперь казалось, пустую. В мыслях ее он представал каким-то особенно чистым, возвышенным, точно лишенным тела, постоянно цитирующим стихи или слушающим музыку.

– В тебе много философии, а я этого не понимаю, – говорила она невидимому Даниле. – Ты все время думаешь об отвлеченном. А жизнь проста, незамысловата…

А он, точно в ответ, рассказывал ей, как однажды смотрел из окна поезда на бесконечный пейзаж, омытый дождем, и вдруг увидел сразу три радуги. Почему-то Лидии Альбертовне запомнился именно этот его рассказ, который выказывал особенность, исключительность Данилы: это ж надо, три радуги сразу. Отмеченный!

РАЗНИЦА

Она видела и понимала: им порой трудно разговаривать, нет общих тем, одного на двоих прошлого, одинаковых воспоминаний, не существовало и сближающей, сплачивающей работы. Не говоря уже о политических или там культурных пристрастиях – так далеки, что даже и представить трудно. Он любит минималистов, а она третий год подряд смотрит

"Санта-Барбару", у нее Пушкин и Евтушенко, у него… даже и не выговоришь. И тем не менее… И все-таки: случилось им в жизни так совпасть, а душам их соединиться, – значит, судьба?

Однажды он пришел на свидание в галерею грустный, понурый. Лидия

Альбертовна обеспокоилась: что-то в семье? дома? Оказалось, группа какая-то распалась, американская, что ли, "Смашин пампикнс", кажется, да? Вот уж поистине, что им Гекуба? Впрочем, школьником

Артемка тоже, помнится, плакал, когда от СПИДа Фредди Меркьюри умер.

Уж его-то Лидия Альбертовна теперь (из-за этого) точно знала. А еще про принцессу Диану, которую, тоже ведь жальче всего…

– Нет, ты не понимаешь, под музыку их двойного альбома я, кажется, первый раз любил…

Любил? Бедный мальчик, возможно ли такое? За несколько зимних месяцев она вдруг узнала такое огромное количество новых имен, названий, понятий… Информация валилась на нее горным снегопадом, мозг отказывался воспринимать подробности и излишки, и тогда она осваивала территории нового опыта как-то механически.

Данила тоже пытался, как мог, казаться понятным и заинтересованным.

Все время задавал вопросы об Артеме, расспрашивал о семье, но Лидии

Альбертовне казалось неловко и недостойно говорить с ним о "своих".

Тем более, к стыду своему, она вдруг поняла, что ничего не знает про

Артема, чем он живет, что из себя представляет. Сын вырос не очень разговорчивым, скрытым и угрюмым. Пропадал где-то постоянно, едва не завалил последнюю сессию. Курил безбожно, весь табаком пропах, комната, одежда. Что у него на уме?!

А тут еще Марина Требенкуль, что с работы, активно приставать стала.

У нее возникли с бойфрендом существенные трения, из-за чего она худела, ходила серая, глядела в пол, время от времени пытаясь посвятить Лидию Альбертовну в суть сердечных проблем. Приходилось слушать: залы находились рядом, Марина, случалось, была очень настойчива. К тому же несчастие добавило к ее аромату дополнительные светлые полутона, а для Лидии Альбертовны человек всегда начинался с запаха. Марина рассказывала и плакала, размазывая тушь по лицу.

Лидия Альбертовна даже не сразу и поняла, на что, собственно,

Требенкуль жалуется.

– Понимаете, с самого начала он предлагал мне это, но я думала, что это – игра, что потом все как-то образумится, войдет в норму… Но ему, кажется, понравилось, он и не думал делать это со мной как-то по-иному…

Лидия Альбертовна, перегруженная предчувствиями очередной встречи с

Данилой, слушает не слишком внимательно. Но Марине, кажется, не очень-то и нужно чье-то участие, главная цель – выговориться.

– Конечно, я понимаю, у каждого свои странности, свои тараканы в голове ("Ну, надо же, как молодежь нынче привыкла выражаться", выдергивает фразу из разговора Лидия Альбертовна, вновь погружаясь в радостные думки), но теперь я понимаю, что ему нравится делать мне больно, будто он берет меня каждый раз с силой?

– С силой? – механически переспрашивает Лидия Альбертовна.

– Ну, да, – радуется поддержке Марина. – Понимаете, сначала он мне объяснял, что поступает со мной так, потому что сильно переживает, что он у меня – не первый, понимаете? Ну, что у меня до него тоже были мужчины… Я же ему, дура дурой, все подробно о себе рассказала…

Ну, как обычно… Ну, дура: что с меня возьмешь, стрелец.

– Так, стрелец, значит? – Лидия Альбертовна почему-то улыбнулась.

КАК У ЛЮДЕЙ

– Я сначала думала: ревнует… Но он вполне уверен в себе, напорист и вообще дико обаятелен… Он объяснил мне потом, что не хочет встречаться во мне со всеми моими предыдущими мужчинами. – Марина всхлипнула, бесцветные ресницы ее затрепетали. – Поэтому вот он и предпочитает практиковать (Лидия Альбертовна внутренне поморщилась от такого канцелярского оборота) только анальный секс.

– И что? – не поняла Лидия Альбертовна, раньше ничего не слышавшая о подобном. То есть смысл сказанного снова ускользнул. Хотя слово

"секс" ее и смутило, но не так сильно, как раньше, еще полгода тому назад. – Что же вас, Мариночка, не устраивает, если парень вас любит и у вас есть с ним такая близость… Можно только радоваться…

– Вы думаете? – Марина с надеждой взглянула на собеседницу.

– Ну, конечно. – Лидия Альбертовна поняла, что выбрала правильный тон, и воодушевилась. – Разве можно мечтать о чем-то еще? Близость мужчины и женщины, что может быть возвышеннее и прекраснее…

– Но ведь больно… Мне каждый раз… больно…

– А вы терпите, Мариночка, терпите. Для любимого человека ничего не жалко. Мужнин дым глаз не выест. Мы вот с Мурадом Маратовичем… – И замолчала, потому что никак не могла придумать фразе продолжение.

Более того, вызвав внутренним зрением образ Мурада, как ни пыталась, она так и не представила его в роли любовника, страстного, темпераментного, требовательного. Влюбленного. Хотелось сказать, что не так уж и много она ласки-то от мужа получала, да сдержалась: никому нельзя говорить такое. Ни при каких обстоятельствах. Мало ли что у кого за закрытыми дверями происходит. Если Марина Требенкуль откровенно разговаривает с ней сейчас, значит, так ей нужно. Но требовать ответной искренности она не имеет права. Да Лидия

Альбертовна и не обещала ей ничего такого.

Долгие годы вынужденного одиночества приучили Лидию Альбертовну держать чувства всегда скрытыми от посторонних. Тратить последние силы на поддержания витрины. И сейчас ей это здорово мешало, очень хотелось раскрыться Даниле, но мышцы души, ответственные за искренность, не то что бы атрофировались, но уже давно существовали в автономном от прочего организма режиме.

Из состояния задумчивости ее вывел очередной вопль Марины.

– Но почему же нельзя, чтобы все, как у людей? Ведь у меня же есть не только задница… Он обо мне-то хоть подумал? Почему ему нужно унижать меня? Дело даже не в удовольствии, которого я не получаю…

Постепенно до Лидии Альбертовны дошла суть проблемы. Вот, оказывается, как у людей бывает, да-а-а-а… кто бы мог подумать.

– И что, ни разу? – потупясь, спросила она, внутренне сжалась.

Покраснела: все как положено.

– Только поначалу, чтобы не отпугнуть… – обстоятельно докладывала

Марина, нисколько не смущаясь пикантности ситуации и чудовищности подробностей. – Поначалу все было так хорошо… Все так славно начиналось… – Тут она даже позволила себе улыбнуться, продолжая расточать нежный аромат несчастья. – Он вообще-то игрун и забавник.

Вот этот запах, дико, кстати, дорогой, он мне подарил. Знаете почему?

Теперь, заинтригованная, Лидия Альбертовна слушала более чем внимательно.

– Понимаете, каждая любовная игра ассоциировалась у него с определенным запахом. Чем только он меня не мазал… Однажды даже нашатырным спиртом обливал, представляете? Ну, не обливал, тут я немного преувеличила… Особенно гнусно было с сырой рыбой рядом… Ага…

Но и это я тоже вытерпела. Не говоря уже об остальном… Ну, вы понимаете…

Лилия Альбертовна не понимала. Фантазия отказывалась помогать Марине в ее рассказе.

– Но потом, словно в награду за мученья, он перешел на духи и одеколоны. Его возбуждали резкие, истинно мужские запахи, грубые и нецивилизованные. От этого советского одеколона… сейчас его уже не выпускают, кажется… нет, сейчас и не вспомню… он просто дурел, начинал царапаться и кусаться… я бы вам показала свое истерзанное тело, но мне неудобно… А мне он подарил одеколон… сказал, что им пользовались солдаты третьего рейха. Так, кажется…

Лидия Альбертовна даже поежилась от неожиданности. Бедная девочка…

А Марина потянулась снимать кофточку, но вовремя одумалась. Пришла в себя.

Только сейчас Лидия Альбертовна поняла, почему ее занимал, тревожил осязательный портрет Марины: из-за мужского парфюма она пахла не так, как все остальные женщины, но – особенно пикантно и развращенно. Ее извращенный любовник действительно знал толк в одеколонах и нашел изумительное (дико смущающее, потому что возбуждающее) сочетание бабьей конституции и самцовского звучания запаха.

– Вообще-то, это было здорово… Мне нравилось, что он такой необычный, такой забавник… А теперь он избегает меня, все время занят. – Марина снова готова была разреветься. – Скорее всего, я ему просто надоела…

– Ну, что вы, все еще наладится, – бодрым тоном профсоюзной активистки сказала Лидия Альбертовна, хотя мало в это верила.

– Вы правда так думаете? – В голосе Марины заискрилась надежда.

Именно на такую поддержку она сейчас более всего и рассчитывала.

– Я совершенно точно уверена в этом, – сказала Лидия Альбертовна и посмотрела на часы. Через полчаса должен был прийти Данила.

Мир усложнялся на глазах.

ТО, НА КАКИЕ КАТЕГОРИИ ДЕЛЯТСЯ ЛЮДИ ()

На тех, кто родился и кто не родился.

На тех, кто умрет раньше меня и кто позже.

Странная и не вполне понятная мне самому номинация: есть те, кто слушает группу "Дайер стрейтс" (как правило, люди без внутреннего стержня), и все остальное человечество.

Кто самоутверждается за свой счет и за счет других.

У Монтескье прочитал о делении на тех, кто мыслит, и тех, кто забавляется.

У Феллини – на тех, кто воспринимает жизнь как испытание, и на тех, кто – как благо.

У Маркеса в "Любовь во время чумы" есть врач, который считает, что мир делится на тех, кто хорошо испражняется, и на тех, кто испражняется плохо.

Там же есть утверждение, что мир делится на тех, кто понимает толк в постели, и на тех, кто вообще не понимает, что это такое.

Есть те, кто не моет руки после туалета (а есть, кто моет руки перед туалетом). Есть люди, которые никогда не умывают лицо.

Те, кто носит только хлопчатобумажные носки темного (лучше черного) цвета, и те, кому все равно, как выглядит их ступня.

Те, кто поет, и те, кто танцует (люди слова и люди образного мышления).

Люди делятся на тех, кто все время опаздывает (как Принцесса), и на тех, кто приходит вовремя. Есть персонажи, которые вообще никогда не приходят или не отвечают на письма (как Панов-Роммер).

Люди делятся на тех, кто писал стихи, и на тех, кто за всю жизнь не написал ни строчки. И на тех, кто при этом умудряется считать себя поэтом. Или писателем. Члены Союза писателей (как утверждала Надежда

Мандельштам, это – предел человеческой низости).

На тех, кто любит кошек (в основном мусульмане) и любит собак

(неудачники).

Пересекая часовой пояс, некоторые (к их числу отношусь я) сразу же переводят стрелки, но есть такие, кто не торопятся, погодят, пока не приедут на место.

Одни продавщицы требуют, чтобы мелочь искал покупатель, другие сдают сдачу, выискивая монетки – сами.

Люди делятся на тех, кто дают прикуривать, тех, кто сам зажигает огонь и на тех, кто отдает зажигалку (спичку) вам в руки.

"Люди делятся на две категории, – у одних револьвер, а другие копают яму". Денис Горелов в "Известиях".

Заурядные люди "разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие "гораздо поумнее". Первые счастливее. Ограниченному "обыкновенному" человеку, например, нет ничего легче как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные "убеждения".

Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в своем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это "свои собственные мысли" и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; все это невероятно, но встречается поминутно". Ф. Достоевский "Идиот", часть 4 (1).

Люди делятся на мужчин и на женщин (Таня сказала).

БЛИЗОСТЬ

Они долго кружили по городу, зашли в гриль-мастер, где аппетитно воняли дымом копчёные рёбрышки и ядрёное пиво, громкая музыка и никого народу, зашли в маленький ресторанчик возле площади ("Смотри, за соседним столиком Буш-младший сидит" – показал Данила, но Лидия

Альбертовна увидела только мужика с вострой собачьей физиономией), выпили красного вина. День выдался тёплый, с первыми запахами приближавшейся весны и привкусом полнолуния, люди на улице ожили, точно оттаяли, день удлинился, выцветший, пресный, он тем не менее стал щадяще светлым, человечным.

После этого зашли ещё куда-то, и ещё, и ещё, на проспекте Ленина встретили знакомых, резко завернули на улицу Советскую, прогулялись дворами до главпочтамта, когда тьма, пришедшая с Северного полюса, накрыла Чердачинск, окутала улицы, застудила дома, выстудила подъезды. Поднялся невидимый, ненавидимый ветерок, Данила заспешил, засобирался: здесь недалеко, сказал он, мастерская одного хорошего художника, можно зайти, погреться.

Данила казался особенно оживлённым, увлечённым, махал руками, рассказывал анекдоты, смешные истории, словно бы принял некое решение, скинул груз неопределённости, стал лёгким, точно ветер, невидимый и свободный.

Художника дома не оказалось, однако Данила, пошарив рукой за почтовыми ящиками, вытащил ключ, они открыли дверь, вошли. В мастерской оказалось тепло и уютно, из холодильника Данила вытащил еду, вина, поставил сентиментальную пластинку. По стенам, завёрнутые во вчерашние газеты, стояли большие холсты: "Как эти покрывала мне постыли…" – засмеялся Данила.

Лидия Альбертовна ещё не догадывалась, что мальчик приготовился идти на прорыв, но тем не менее шестое чувство её уже торопилось захлебнуться в сладостном предчувствии, бежало на всех парах, поездом, за окном которого быстро-быстро сменяются картинки.

Несмотря на музыку, в комнате нестираной, пыльной тюлью висела тишина. И было её много, но казалось, что, сидя на краешке огромного дивана, они точно сжигают её на незримой конфорке, заполняя пространство теплотой тел, запахами общения.

Комната стягивалась и сжималась, точно театральная площадка, на которой софиты медленно и печально, "негромко, вполголоса", высвечивают овал камерной мизансцены. Сначала Рихтер бережно перебирал клавиши, как бы смахивая с них пыль, а затем и вовсе перешли на блюзы, тягучей патокой обвившие их струящиеся вверх, замершие в предвкушении тепла тела.

Когда Данила пригласил Лидию Альбертовну танцевать, она была уже готова и сдалась воле, ведущей её осторожно, но непреклонно вверх по течению. Она отдалась плавному движению, даже не заметив: Данила начал снимать с неё одежды, раскрывать, распелёнывать, точно мумию, точно снимая вековые проклятья, расколдовывая: потому что молчавшее до этого момента цельное, гипсовое будто бы, тело, зазвучало как концертный рояль, затрепетало, как парус на ветру, покрывшись изморозью с изнанки, словно бы забрызганное встречным бризом, солнцем и морской водой.

Словно бы вокруг солнечное лето, юг, нега, запахи водорослей и цветущих навзрыд садов, бегущих по краю горы. Словно она в море, над нестрашной, ласковой бездной, которая качается и качает.

И тут она увидела Данилу словно впервые, потому одежда меняет человека неузнаваемо, а голый – совершенно другое дело; увидела, потому что танцевали они хотя и медленно, но точно пионеры в клубе, на некотором отдалении, и можно рассмотреть его целиком, смотреть и не стесняться: это же так естественно и так красиво, как античные мраморы или слепки Родена, так же волнующе и невинно. Потому что красота спишет все недостатки ситуации, потому что красота спасёт.

Кто бы мог подумать, что она будет голая танцевать с голым юношей, и… Она сама первая пошла на сближение, прижалась, обвила виноградной лозой крепкий, дрожащий от возбуждения стан (конечно, стан!), сконцентрировавший всю силу в грубом и требовательном движении.

Живописцы, окуните ваши кисти! Данила вошёл в неё сразу, тут же, в танце, так войско входит в осаждённый город, оставленный жителями, надев на себя как виниловую пластинку; Лидия Альбертовна раскрылась навстречу и будто бы зазвучала…

Зрение уходит, уступая место слепой страсти. Данила накачивает её собой, пропитывает невысказанными словами, желаньями, мускусом, потом, запахом волос, груди, губ, а она обволакивает его терпкой прелестью складок, вязкой влагой истосковавшейся по ласке души.

Точно воздух, ловит он губами её губы, обхватывает руками мягкое тело, мнёт и лепит его заново, с каждым движением слипаясь с ним сильнее и сильнее. Точно мало всех этих мирных и мерных движений и необходимо слиться в одно-единое тело, которое отныне станет их общим телом.

На какое-то мгновение единение это становится действительно возможным.

Но возвращается зрение, и они находят себя распластанными на диване, словно бы на горячем приморском пляже, словно бы после купания в кипячёном молоке, которое убежало по недосмотру из кружки и теперь пузырится и плюётся пенкой, сбегающей по краю эмалированного сосуда.

НОВЫЙ ВЗГЛЯД

Гнусная женщина Муся Борисовна, убиравшая залы галереи, решила выяснить, почему это зачастил в экспозиционные помещения нагловатого вида молодой человек. "И к кому этот деловар ходит?" – удивлялась она, потряхивая накрученными на бигудях кудряшками. Данилу она невзлюбила сразу и сильно. Так бывает. Подозрение пало на Марину

Требенкуль, зря, что ли, та день цветёт, неделю вянет – все соки из девки вытянул. Пообещал свозить в Португалию по местам паломничества католиков, к святой Фатиме, да смылся. От милого – сухота, от постылого – тошнота. А Лидия Альбертовна молчала, не выспавшись, маялась на рабочем месте, млела.

Ночь растекалась точно Чёрное море, которому нет ни конца, ни края.

За окном, как раненая птица до утра кричала пьяная баба. Когда начало светать, Лидия Альбертовна услышала, что на кухне отключился холодильник, вздрогнула, перевернулась на другой бок. Покоя не давали мазурки Шопена (Рихтер!), звеневшие в районе висков. Так почти и не спала. Вспомнила, как маялась ухом, вдруг поняла, что воспаление-то прошло, будто бы само. Чудеса!

Перед самым рассветом забылась, и приснилась ей красивая и творческая личность, высокий крашеный блондин, стройный, усатый, со смешливыми глазами, но в дорогом костюме. Он водил её по своему большому, уютному дому и рассказывал про искусство, что-то очень интересное и многозначительное. Проснувшись, Лидия Альбертовна так и не могла вспомнить что же.

Мир усложнялся на глазах. Приобретал многозначительность, многозначность, не известную доселе полноту. Обстоятельства последнего времени не умещались в аккуратно убранной голове, казалось, именно поэтому Лидия Альбертовна впала в спасительную сонливость. Трудности "переходного периода" накладывались на непонятные отношения, которые сложились у Лидии Альбертовны с картинами, висевшими в зале. Ну, да, с Ван Гогом.

О, это совершенно отдельная история, запутанная и странная, и, прежде чем мы её тут изложим, следует отметить, что ретроспектива

Ван Гога пользовалась повышенным вниманием у горожан и гостей

Чердачинска. Караваны автобусов привозили деревенских школьников, косяком шли студенты, пожилые уже, казалось бы, женщины долго простаивали перед изображениями цветов и деревьев. Особенной популярностью пользовалась картина "Едоки картофеля", вывешенная в центре экспозиции.

Дело в том, что Ван Гог сделал три работы на один и тот же сюжет с одной и той же композицией. Оригинал "Едоков" висит в музее Ван Гога в Амстердаме, авторское повторение – в собрании Креллер-Мюллер в

Оттерло, а рисунки и подготовительные этюды оказались разбросаны по коллекциям всего мира. Один из них, как считали искусствоведы, наиболее интересный, оказался в Чердачинской областной картинной галерее (из-за чего Чердачинск и включили в мировой тур) и висел тут же.

После нескольких дней работы выставки даже и погружённая в липкую мечтательность Лидия Альбертовна уяснила: главное достоинство

"Едоков картофеля" в том, что это первая "настоящая" картина Ван

Гога. То есть "шедевр" в первоначальном, буквальном значении слова, экзамен на зрелость и самостоятельность, который одинокий и неприкаянный Винсент устроил самому себе.

Возле картин всё время толпились какие-то люди, а за ними – глаз да глаз. Изредка постреливало недолеченное ухо, будто бы где-то в глубине головы всё ещё шла невидимая война за независимость, Лидия

Альбертовна вздрагивала и тихо ойкала, стараясь не обращать на себя внимание. Однако боль с каждым днём была всё тише, всё тупее.

Лидия Альбертовна постоянно пыталась сосредоточиться, но что-то всё время мешало, отвлекало, давило, мучило. Но потом она привыкла к новому месту работы, вросла в него, точно голубая ёлка в сквере перед центральным почтамтом, и вот когда картины Ван Гога стали практически незамечаемой частью интерьера, она, кажется, в первый раз обратила на них внимание.

Честное слово, лучше бы она этого не делала.

ШОК

Первым признаком неуюта оказалось необъяснимое недомогание, дискомфорт, которому Лидия Альбертовна поначалу не могла найти объяснение.

Грешила на бурную жизнь последних дней, остаточную болезнь уха, перемену давления, прочие женские радости. Но ощущение это, однажды пойманное и зафиксированное, не проходило, всё сильнее и сильнее прорастая в подсознание. Что к чему, поняла, когда внезапно подняла глаза на картины и осознала, что они чудовищно её раздражают.

Мысленно-то она пребывала как будто бы всё ещё там – в привычном и обжитом зале малых голландцев, где бытовые сценки и пышные натюрморты уже давно превратились в единый сюжет, понятный и привычный, как её жизнь. На новом месте приходилось привыкать ко всему заново.

В том числе и к неуютным, перекошенным картинам Ван Гога. Когда она впервые осознала себя здесь, когда установила с этими холстами контакт, Лидии Альбертовне показалось, что в голове лопнула маленькая красная лампочка, бомбочка, горячими искрами осыпав

(оцарапав) изнанку черепа.

В повседневных хлопотах и сиюминутных делах она забывала сосредоточиться на картинах Ван Гога, однако они своё дело знали хорошо, медленно, но верно проникая в её перегруженное мелочами сознание. Сначала она не восприняла их всерьёз, решила, что мазня, и отправилась дальше гулять по заповеднику своих мыслей, тем не менее полотна в тяжёлых золочёных рамах не отпускали её, взывая к вниманию, продолжению диалога. Который тем не менее казался невозможен. Её раздражало в них буквально всё – яркие краски, грубые, шероховатые мазки, неявные, непонятные сюжеты. Особенно

"доставалось" тем самым "Едокам картофеля", в них царила почти непролазная мгла, депрессивная лампочка освещала искажённые бедностью и нелюбовью лица. Ужас. Мрак.

Поставив галочку, определив для себя чуждость художника, она считала необходимым преодолеть внутренний дискомфорт волевым усилием. Важно было перекрыть эту лёгкую, едва дрожащую на уровне груди панику спокойным осознанием собственного профессионализма. Мало ли где смотрителю музея приходится сидеть. Вот одышливой Ирине Израилевне почти всегда не везёт: то в зал деревянной скульптуры посадят, где нужно постоянно тряпочкой по всяким выемкам и впадинкам проходиться, то в гравюрный кабинет, где всегда полумрак, сонно, посетителей почти не бывает, всё время хочется спать. Даже словом перемолвиться не с кем. Она поняла и скандалёзную Людмилу Анатольевну, шумно протестовавшую против назначения в зал "Бубнового валета", от которого в глазах рябит и зубы ломит.

– Ну, какая вам, Лидия Анатольевна, разница, – убеждала её

Надя-кришнаитка, из-за любви к прекрасному легко, с любопытством соглашавшаяся на любую работу в любом отделении галереи. – Ведь всё это так увлекательно, так интересно.

Однако упёртая пенсионерка скандалила, на повышенных тонах заявляя о правах и изношенной долгой борьбой с обстоятельствами нервной системе. Отныне Лидия Альбертовна хорошо её понимала. Начинала понимать.

ВАН ГОГ

И ничего с этим поделать было нельзя.

Более всего её раздражало в голландце и его творениях то, что на картинах его жизнь казалась обезображенной и раздетой. Будто бы содрали с окружающей Ван Гога действительности кожу, обнажили бухенвальдские рёбра, искорёженные истерикой сути, и отправили гулять по миру вот так, без штанов и доброжелательного отношения к натуре.

Раньше Лидия Альбертовна любила тихое время до открытия рабочих часов галереи, когда посетителей ещё не было, свежевымытые полы сверкали разводами, и можно было обустроить сиденье, съесть бутерброд, перекинуться словом с пробегающим мимо искусствоведом.

Она любила и конец рабочего дня, вязкие сумерки, которые не чувствовались, но лишь угадывались, в залы возвращалась тишина, можно было пройтись, разогнуть спину, сладостно потянуться, дойти до служебных помещений, где тусклый чёрно-белый телевизор настроен на канал мексиканских телесериалов.

Теперь же она ловила себя на мысли, что ей хочется бежать из галереи; от неизбывного неуюта, едва дождавшись конца смены, она хватала вязаную кофточку, и бежала на выход. Даже не потому, что её там почти всегда поджидал Данила, Лидии Альбертовне хотелось поскорее расквитаться с вынужденным перебором эстетических впечатлений, за день выматывающих не хуже приставучей цыганки.

Зато Марина Требенкуль Ван Гога обожала, поэтому несколько раз на дню проводила в зале Лидии Альбертовны бесплатные экскурсии.

– Посмотрите на марину "Море в Сент-Мари", – говорила она назидательным тоном. – Картина исполнена в июле 1988 года на берегу

Средиземного моря, куда художник приехал на семь дней из Арля.

Винсент писал брату Тео, – и в голосе Требенкуль послышались интимные нотки, – что хотел бы вложить целую жизнь в одно, даже небольшое по размерам живописное произведение. Пейзаж с бурным морем и парусниками написан нервными, экспрессивными мазками, передающими душевное состояние художника в процессе работы. Местами краска выдавлена из тюбика прямо на холст, выпуклые рельефные мазки сохранили следы пальцев художника.

Но никакой "целой жизни", как ни старалась, Лидия Альбертовна увидеть не могла: на небольшом куске холста сплетались и разлетались в разные стороны ящерки разноцветных брызг. Доверчивые школьники тянули к изображению свои маленькие, тюльпанистые головки на тоненьких, худых шеях. Пытаясь, видимо, найти дактилоскопий великого мученика изобразительного искусства.

И Лидия Альбертовна, чей трудовой стаж работы в учреждениях культуры давал право на вполне понятный профессиональный снобизм, молча жалела конопатых и вихрастых подростков, которым взрослые в очередной раз морочили головы.

Да-да, она теперь ощущала себя много моложе собственного возраста, видела себя со стороны худой подвижной девочкой, случайно попавшей в странное, заколдованное место. Тем более что Ван Гог с его мазней злил, раздражал Лидию Альбертовну больше всего на свете.

ТО, ЧТО ИНТРИГУЕТ ()

Исихазм.

Воздержание.

Блеск в глазах Татьяны Митковой.

Пачка газет.

Элитные дома.

Прозрачное.

Минимализм в музыке.

Соевый соус.

Мода на новые материалы.

Законы функционирования коллективного бессознательного.

Летаргический сон (с чисто практической точки зрения).

Любовь: должна ли она быть бескорыстной? Может ли она ничего не требовать взамен?

Почему зимой не носят светлое? Бояться затеряться в снегу?

Почему наши соседи никогда не вкручивают лампочку на лестничной клетке? Неужели они никогда не возвращаются домой поздно вечером?

Мысль Кортасара о том, что график всех поездов между пунктами А и Б может сложиться в кубистическую картину наподобие "Гитариста" Пикассо.

Почему Кафка был таким. Каким был Кафка?

Или, скажем, Петрушевская: она на самом деле так видит или за-ради своего бренда притворяется?

Как работает магнитофон? Как звуки, записанные на плёнке, переводятся в реальные звуки разной тональности?!

Звуки, издаваемые организмом. И сам организм – как это в нём всё ловко подогнано друг к дружке.

Пустоты. Дыры. Лакуны (см. их достаточно полную и интригующую классификацию по адресу: http:www.russ.ruantologINTELNETzh_teoria_ pustot.html).

Чувства, для которых невозможно подобрать названия и определения.

Сообщение, заканчивающееся словами: "Истинную правду мы теперь никогда не узнаем…"

Надписи на могильных камнях (как пример несоответствия соотношения означаемого и означающего).

Все люди разные или всё-таки одинаковые?

Твой текст, переведённый на другой язык.

Сексуальная ориентация твоего начальника.

Лёд.

Мёд (у меня на него жестокая аллергия, и я не понимаю, как его можно есть. Точнее, понимаю. Но не могу понять, почему я его не могу есть?).

Истинная история южнокорейского "Боинга", сбитого на Дальнем

Востоке (на протяжении многих лет действительно "головная боль" для

Айвара).

Медленно загружающийся сайт.

Курс доллара.

Чужие любовные игры, интимные словечки и ласковые прозвища и т.д.

Березовский.

Не очень изысканное словосочетание "пузыри земли".

Бэтмэн.

Боль в пищеводе.

Ящики с песком в общественном транспорте.

Служебные вспомогательные пространства в домах, банях, стайках, квартирах (полати, подпол, чердак, кладовки, антресоли).

Служебные, вспомогательные пространства в музеях и церквях.

Служебные маргинальные пространства на картинах старых мастеров

(особенно голландцев и ранних итальянцев).

Пустыри и связки, соединяющие разные районы города.

Стильно исполненные театральные плакаты.

Почему физический неуют и телесный дискомфорт, как правило, обостряются к рассвету?

Есть ли ещё жизнь во Вселенной?

Форма завтрака в самолёте, так напоминающая игрушечную посудку, формочки…

Названия джазовых опусов.

Хорошая память.

Перстень на мизинце.

Траурный наряд молодой женщины.

Пробелы в черновиках Пушкина.

Обломки виниловых дисков: что же там на них было записано?

Пыль; как она образуется; из чего состоит.

Разница между горизонтальным и вертикальным положением моего тела: первое легче "болит". Многие ощущения проходят, если принять вертикальное положение.

Горизонт.

Фигурки, возникающие, если сильно надавить на глаза: в одних случаях это узоры, похожие на растительный орнамент; в других – насыщенный солнечный свет.

Новые работы Мадонны и Pet shop boys.

Любовь с первого взгляда: домыслы и реальность.

Неужели всё в этом мире уравновешенно и тогда что ж это за весы-то такие?!

Спонтанная красота природного происхождения (чем незаметнее, тем изысканнее).

Насколько онтологически верен "Логико-философский трактат"

Витгенштейна.

Кто меня переживёт? Кто уйдёт раньше?

Есть ли в мире место, идеально подходящее под мои тактико-стратегические показатели, чтобы приехать и сразу же понять: это точно твоё!

Человек, идущий под бой новогодних курантов мимо моего дома к мосту или с моста (или проезжающий в машине) – я всегда во время новогоднего боя часов смотрю в окно, и случайные люди эти кажутся мне странниками.

Что, какой мусор лежит на дне каналов Венеции. А в СПб?

Что Таня не думает обо мне на самом деле.

ДВОЙНИКИ

– Чёрная влага истоков, мы пьём тебя утром и пьём тебя на ночь, без продыху пьём… – шептал ей на ушко лирику Данила: лечил. Они шли сквозь снег, улица казалась маленьким и уютным чуланчиком в охотничьем домике. – А смерть – это старый немецкий маэстро, он пулей тебя настигает, без промаха бьёт… – а затем изменившимся, серьёзным тоном добавил: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож!

Фонари подсвечивали снежную круговерть, создавая театральные, оперные почти эффекты. Метель пахла огуречной свежестью, Данила пах дорогим табаком и сильными чувствами.

– Кажется, я уже слышала подобную фразу, – засмеялась Лидия

Альбертовна, но ничуть этим не смутила Данилу.

– Конечно, конечно, – радостно закивал он. – Всё, весь мир есть одна большая цитата. Которая, как цикада, сидит себе за печкой и сверчит себе, сверчит… Как на картине Айвазовского, – неожиданно добавил он.

– А при чём здесь Айвазовский? – не поняла Лидия Альбертовна.

Данила только плечами пожал: типа, для рифмы.

Они шли сквозь снег, по улице, покрытой, заваленной снегом, и им было хорошо вместе. Только с Данилой Лидия Альбертовна могла позволить себе расслабиться, отвлечься от невроза, заработанного в картинной галерее.

– В тебе много умозрительного, отвлечённого… Какой ты ещё молодой и беззаботный… – позволила себе она.

– Ну, конечно, а ты, типа, пожилая матронесса, отяжелённая семьёй и выводком сопливых детей, семеро по лавкам…

И они снова засмеялись, потому что, когда двоим хорошо вместе, слова перестают что-либо значить.

Данила поделился с Лидией Альбертовной: странный день: с утра из ушей вываливаются наушники. Никогда такого не было: видать, к дождю, смеялся он. Они вообще сегодня много смеялись.

Говорят, подобное не к добру; что-то произойдёт. Обязано произойти.

Внутри Лидии Альбертовны даже возникла прохладная область напряжённого ожидания, между прочим, отдающаяся в недолеченном ухе.

Впрочем, честно говоря, она не слишком обращала на неё внимание.

Старалась не обращать.

Лидии Альбертовне казалось, что она – маленькая девочка, взяв за руку, её ведут по тёмным коридорам, в их углах она видит непонятные и непостижимые вещи, о существовании коих до сего момента не знала, не подозревала даже. Информация сыпалась снегопадом, "я подумаю об этом завтра", говорила себе маленькая девочка с кукольной мордашкой, поскольку любые размышления мешают путешествиям и приключениям, снижая скорость перемещения.

Я подумаю об этом завтра, точнее, никогда, потому что следует жить лишь сегодняшним днём, счастья никогда не бывает много, кажется, мы все обречены, обречены, да…

И вот она кивает невидимой собеседнице, живущей в лабиринтах мозга, смотрит на скрюченные параличом руки деревьев, безуспешно пытающихся ловить снежинки. Она кивает невидимой стеклянной фигурке, сидящей в её голове, и вот уже снег, осевший на её шапку, слетает, разлетается в разные стороны, точно в замедленной съёмке, ну почти что кино.

Тарковский.

Только теперь с какого-то там раза она поняла игру Данилы с двойниками, в двойников. Он постоянно настаивал, что нынешний февраль отмечен эскалацией образов Джорджа Буша-младшего, встретить которого можно буквально на каждом углу.

– Вот, смотри, – говорил Данила, указывая на опрятного старичка, сидящего в углу вагона метро, с глазками-кнопочками и аккуратными морщинками на лбу. – Вылитый же Джордж Буш.

И она сначала не понимала, но потом приняла правила этой игры, постепенно втянулась, и понимание настигло позже, постфактум: действительно Буш, смотри-ка, похож.

– Интересно, а что он тут делает? – подзуживал её Данила.

ЛОЛИТА

И они выходили из метро, шли дальше через белую пустыню, придавленную ночной мглой, сияющую возле ног. Набережная казалась пустынной: ни людей, ни машин, только облачка пара, вырывающегося при дыхании. За чугунной решёткой поблескивал пористый лёд замершей реки. Она торопилась домой, потому что возле кинотеатра "Родина", куда зашли с Данилой погреться и поиграть в автоматы, столкнулись с

Артёмом.

Сначала Лидия Альбертовна решила: продолжается игра в двойников, но чуткое материнское сердце ошибиться не позволило, она слишком хорошо знала эту чуть прыгающую, пружинистую походку, это пальто и связанную ею в долгие рабочие часы шапочку. Артём очень хотел походить в ней на бас-гитариста группы "Ю-ту", показывал фотографии, отрастил похожую бородку…

Разумеется, это он, и никто другой. Хотела было выйти, повернулась, но Артём увидел Данилу, шумно удивился (облачко пара вырвалось из раскрытого рта с ровными, красивыми зубами), перевёл глаза на мать, поймал мгновенное замешательство ("А мы вот тут случайно встретились". – "Ага, понятно, а мы тут плюшками балуемся", – подмигнул своими проницательными глазами), но сдержал иронию, воспитанный вообще-то мальчик.

– А я думал, вы в кино собрались…

– А что идёт? – поддержала Лидия Альбертовна светскую беседу, лишний раз подчеркнув, что ни о каком кино речи не шло, случайно встретились, да.

– Разве вы не знаете? "Лолита" с Айронсом и кровавым пузырём, который выдувает Куилти в предсмертное мгновенье.

– "Лолита"? А что это? Кажется, я слышала что-то об этом фильме.

– Ну, мама, конечно, слышала, это же известный роман про то, как один чувак, западающий на маленьких девочек, женился на одной противной тётке, чтобы поближе подобраться к её маленькой дочке.

– Да-да, что-то такое говорили по телевизору, в "Тихом доме" кажется. Сергей Шолохов – такой душка.

– Есть в нём что-то такое, голубоватое, – зло вставил Данила, и

Лидия Альбертовна вдруг увидела, насколько он растерян и обескуражен неожиданной этой встречей.

Поэтому побыстрее распрощались, обычно вялый Артём не проявил особого интереса, пошёл куда-то по своим делам (и чего его занесло в этот пустой кинотеатр, возле маминой работы?!), а они побежали к метро. Лидии Альбертовне не терпелось поскорее попасть домой, уют привычной обстановки поможет ей развеять эту нечаянную неловкость.

Значит, в метро видели очередного Буша-младшего потом, бегом-бегом к дому, запыхавшись, она стала рассказывать про свою собаку-вегетарианку, конечно, неожиданно, неловко.

– Когда я думаю о ней, то никогда не могу вспомнить её преданного лица…

– Морды, – поправил её Данила. До дома осталось – рукой подать.

– Да я про другое, как у неё в глазах отражаются движения желаний, заложником которых она, невинная, является. Понимаешь, Данила, о чём я?

– Пока нет.

– Я же понимаю, что у неё нет ни одной мысли, она представляет из себя такую живую, подвижную машину, производящую желания. Понимаешь?

Я сбивчиво объясняю, да?

– Типа того. Но твоя собака – вегетарианка. Разве отказ от мяса это не есть её сознательный выбор?

Перед подъездной дверью они остановились, Данила не стал заходить внутрь, повернулся и побежал к остановке.

Прежде чем подняться в квартиру, Лидия Альбертовна некоторое время стояла возле вонючего лифта. Приходила в себя.

Под расплавленным желтком тусклой лампочки, качество которой не позволяло покуситься на неё даже самым лихим и жадным людям.

РАЗЛУКА

На следующий день Данила пропал.

То есть не пришёл, как обычно, к концу рабочего дня, не позвонил вечером, не предупредил.

Не дал знать.

Лидия Альбертовна поняла, что не знает, где его искать, что даже телефона не знает.

Возникло свободное время.

Никогда раньше не задумывалась, откуда свободное время берётся, куда исчезает, бездумно шуршала по хозяйству, всегда казалась загруженной по горло: домохозяйка и мать семейства.

А тут целая воздушная подушка.

Пришлось пораньше вернуться домой.

Затеяла стряпню.

Избывала энергию, взбивая тесто.

Рядом тёрся и плотоядно мурлыкал Мурад Маратович.

Как-то отстранённо взглянула на мужа: интересно, а чем же он все эти дни напролёт занимается?

Ведь ни для кого не секрет, что уже давно ничего не сочиняет.

После того, как закончил ораторию про Чернобыль.

Тихо существует в колодце прокуренного кабинета, небритый и уравновешенный.

С прохладными, худыми ладошками, которые всегда трогали её осторожно, точно цветок.

Тесто быстро подошло.

Где это он может быть?

Неужели что-то произошло?

Несколько раз ходила в комнату к сыну, смотрела на его заваленный бумагами стол, не решаясь вмешиваться в непонятный порядок, молча стояла, пытаясь разгадать отсутствие Данилы, как-то связать его с отсутствием Артёма.

Может быть, протереть на его книжных полках пыль?

Нужно же что-то делать!

Поздно, часов в 11, пришёл Артём с пивом, закрылся у себя в комнате, угрюмый, демонстративно искал в холодильнике закуску

(огурчики-помидорчики), значит, уже датый, определила Лидия Альбертовна.

Артём всегда злой и агрессивный, если не допьёт.

Нет, лучше не тревожить.

Не спрашивать.

Приготовила начинку, разогрела плиту, смазала маслом большую сковородку.

Открыла форточку, ворвался ветер.

Лучше не спрашивать.

Так странно: ещё совсем недавно всё складывалось совершенно по-другому, а теперь кажется и не может быть иначе: Данила…

Так хорошо, так странно…

Хотя чем всё это закончится?

Никогда раньше не думала.

А тут передышка, остановка в пути, значит.

Постоять, подумать.

Лепила из теста незатейливые пирожки, в висках билась, пульсировала одна и та же тревожная мысль.

Материнский инстинкт, материнское отношение: Данила для неё тоже как сын. Сынок. Сыночек.

Сладкий сироп нежности разлился внизу живота, вспотел, выступил крупными каплями, мыслями выступил зудящими.

Усилием воли успокоилась. Поборола инстинкты.

Поставила пирожки на огонь.

И вдруг по радио объявили, что по чьей-то там заявке сейчас будут передавать песенку группы "Смашин пампкинс". Той самой, про которую

Данила говорил недавно.

Такая тягучая, лирическая мелодия, длинная, с гармоничными гитарными рифами, с потусторонним голосом солиста.

Группа, которой больше нет.

Та, что распалась.

Точно застыла над плитой. Точно хрустнуло что-то внутри.

Надломилось или разбилось даже.

Еле дождалась конца композиции.

Еле дождалась, пока первая порция пирожков подрумянится.

Схватила поднос, накидала кучку, пошла к Артёму в комнату.

Постучалась.

Он же не любит, когда к нему без спроса.

Поставила на столик.

Как же спросить?

Что сказать?

– А Данила сегодня заболел. Простыл, что ли, – проявил инициативу

Артём.

Точно почувствовал.

Угадал.

Неужели так заметно?

– Понятно-понятно, – сказала Лидия Альбертовна, точно так и надо.

Как будто они каждый день о Даниле разговаривают.

– Надышался вчера, видимо, холодным воздухом… – сказал сын.

– Да-да, он провожал меня вчера. Предложил почему-то, – ответила мать. Для верности пожав плечами (хотя Артём сидел спиной к ней).

И поспешила выйти.

Вон.

Чтобы остаться на кухне наедине со своими мыслями.

Значит, жив. Значит, всё хорошо. Всё нормально. Застудился, мальчик мой, малыш мой, маленький, сладкий мой апельсин.

Низ живота прострелила новая молния истомы.

Но на кухне суетился Мурад Маратович. Схватил со сковородки горячий пирожок, пытался надкусить пышущий жаром комочек текста, из которого вытекала жирная, наваристая юшка.

Возле его ног суетилась в ожидании подачки собака-вегетарианка.

Смотрела умными, полными слёз и немого достоинства глазами, ждала.

Ну, чисто машина желания.

Лидия Альбертовна улыбнулась.

Измученно.

ВАН ГОГ – II (вид сверху)

Вообще-то мог бы и позвонить, мысленно ругалась Лидия Альбертовна. И тут же спохватывалась: куда? В зал? По внутренней, что ли, связи?

Вокруг шумели любопытные школьники, над ними, точно курица над цыплятами, раскинула крылья софизмов Марина Требенкуль. А ведь по ней не скажешь, что страдает, неожиданно умиротворённо подумала

Лидия Альбертовна вдогонку фонарикам ускользающих мыслей. Сегодня

Марина снова пахла, как немецкий солдат.

Однако взгляд её снова зацепился за одно из вангоговских творений, и в голове будто бы опрокинулся чан с крутым кипятком, чёрт подери, как же всё это меня раздражает своей неприручаемостью, своей дикостью. Чёрная, ободранная кошка с колючими, ненормальными глазами.

Ожесточённая, она набралась смелости, подошла к одному из небольших холстов. Мазки кровоточили. Густая, свернувшаяся уже кровь и лимфа, бурлящие в сосудах едва нацарапанного художником сюжета, разбегались по картине в разные стороны, шуршали по старым, заплесневевшим от времени венам. Лидии Альбертовне захотелось расплакаться. Но она не сдалась. Только перешла к следующему экспонату.

Настроение скакало, мгновенно переливаясь в противоположность.

Сердце стучало, готовое вырваться наружу. Но она не отступилась.

Вот, и снова то же самое: и на этой картине реальность переживала невидимые тектонические сдвиги, разломы, её точно гнуло и корёжило.

Казалось, в ней сосредоточена боль такой силы, что голова идёт кругом, попутно вызывая самые неприятные ощущения: тошноту, рвоту, сильное опьянение, менструальные колики. Зачем же нужно столь чудовищное самоистязание?

На следующем пейзаже, к которому Лидия Альбертовна подошла совсем вплотную, она вдруг заметила оставленные художником вихри. Складки эти казались мятыми, рваными, потрёпанными недоеданием и недомоганием. Дистрофики, пробегающие на заднем фоне, между растрёпанных деревьев, показались ей сплющенными невидимым давлением: искажённые тела и лица беззвучно вопили, взывали из толщи застывшей, сковавшей их красочной массы.

Лидия Альбертовна была близка к обмороку. Отрыжка пространства, расплёсканного по полотну, расхлябанная реальность, однажды выпавшая из пазов, наезжали на неё, чавкая, пытаясь всосать внутрь.

В ужасе Лидия Альбертовна отпрянула, попятилась спиной, села на рабочий стульчик, закрыла глаза, обливаясь потом и упиваясь тишиной, которая возникает, если глаза сильно-сильно сжать. Тогда ты погружаешься на недосягаемую глубину, где только и возможен истинный покой.

Ей действительно стало плохо, некоторое время она сидела, прислушиваясь к токам тела, потом вдруг вскочила, побежала в уборную. И что там она делала, описывать не станем.

Столкновение с чужой, чуждой сознанию системой зрения состоялось.

Ничего хорошего этот контакт не сулил, до окончания выставки же ещё целый месяц!

Экспозиция пользовалась повышенным интересом у горожан, и областное начальство вышло к владельцам и устроителям ретроспективы с инициативой о продлении экспозиции (что стоило областному бюджету всех средств, выделенных на пособия матерям-одиночкам). Узнав об этом, Лидия

Альбертовна едва не задохнулась от негодования, переходящего в бессилие.

Надо помнить, что её Ван Гог возник после долгого сидения в зале малых голландцев. И в разнообразии сюжетов его картин, многие из которых описывали грубый крестьянский быт, она находила параллели с жанровыми картинами и портретами 17-18 веков, вылизанными, и покрытыми лаком, блестящих точно иллюстрированные журналы.

Ну, конечно, Ван Гог весь вышел из этого приземлённого, но в то же время весёлого мирка. Не лишённого уюта и привлекательности. Всем понятного. Хотя, в отличие от картин малых голландцев, та же самая зафиксированная им реальность отныне казалась облитой серной кислотой, сжавшейся, облезлой, кровоточащей.

Ван Гог вспарывал реальность ржавым консервным ножом. Расклад этот был не таким плоскостным и равнодушным, как у запылённых кубистов, но каким-то глубинным, болезненным (если бы Лидия Альбертовна знала современную философию, то сказала бы, что феноменологическим).

Естественно, классика удобна для восприятия. Обманчиво понятная, она втягивает в себя, убаюкивает, Ван Гог, напротив, центробежен, он отбрасывает зрителя наружу, как теракт.

Вот Лидия Альбертовна и оказалась жертвой этого самого теракта.

Несовместимость жизненных и эстетических представлений с тем, что привезли на злосчастную выставку, заставляла её серьёзно недомогать.

Ещё одну картинку она бы выдержала, но когда Ван Гога висело столь много, он давил на неё количеством, обжигал прутьями раскалённых эмоций, ненавязчиво объясняя, что всю предыдущую жизнь она строила не совсем правильно: мимо многого прошла, многого не понимала, существенного не заметила.

Ван Гог стучался в её сердце. И не находил ответа.

КРАЖА

Именно поэтому исчезновение Данилы казалось Лидии Альбертовне не-пе-ре-но-си-мым.

Впрочем, на следующий день, когда она пришла к открытию галереи, некоторые происшедшие за выходные обстоятельства заставили её выбросить Данилу из головы. Точнее, задвинуть его в одну из самых дальних комнат сознания.

Дело в том, что ночью чердачинскую областную ограбили.

Злоумышленников, скорее всего, действовало несколько. Работали они слаженно и толково, проникнув со двора через полуподвальное окошко, предварительно выставив стекло. Воспользовавшись тем, что все силы и всё внимание музейного начальства сосредоточены на эпохальной экспозиции, выбрали закоулки, отданные русскому искусству, и, незамеченные, вынесли две работы Айвазовского.

Известно ведь, что он хорошо идёт на аукционах, что картинами

Айвазовского любят украшать свои толстостенные коттеджи новые русские.

Два дня галерея стояла, оцепленная бесполезным милицейским нарядом.

Всё, что хотели, похитители уже сделали, импортный Ван Гог находился в полной безопасности. Приехали мэр, высшие милицейские чиновники области, заспанные следователи в потёртых костюмчиках. Марина

Требенкуль кокетничала с ними, а директриса Нонна Михайловна всё время повторяла одну и ту же фразу: "В последний раз подобное потрясение я испытала после убийства Галины Старовойтовой".

Всем учиняли долгие допросы с пристрастием. Надя-кришнаитка даже расплакалась. А Ирина Израилевна беззлобно материлась под нос, пока ожидала своей участи. Лидию Альбертовну почти не трогали:

Айвазовский – не Ван Гог, но вы уверены, что не замечали ничего подозрительного? Можете ли вы дать расписку, что с дорогостоящей экспозицией ничего в дальнейшем не случится?

Галерею закрыли, и, пользуясь случаем, Лидия Альбертовна в компании с Моргулесиной и Мусей Борисовной сходила в осквернённый зал.

Попытались сходить.

Но их туда не пустили: изучали место преступления, снимали отпечатки пальцев, фотографировали со вспышкой (хотя музейные правила категорически запрещали это). Муся Борисовна раздражённо показала на затоптанный следователями паркет. Несмотря на то, что следственная бригада была небольшой, мусору и шуму она производила куда больше обычных посетителей. И от них пахло почему-то больницей, лекарствами…

Лохматая старуха зашипела на подвернувшегося ей под руку стажёра, а

Лидия Альбертовна, не обращая внимания на хаос, как зачарованная стала рассматривать картины, на которые раньше совершенно не обращала внимания.

День тот выдался особенно солнечный, сочный. Второй этаж оказался залит солнечным светом, который действовал на картины, как живая вода на Спящую Красавицу. Лидия Альбертовна рассматривала давно умерших людей, и тихая, едва ль не осенняя, умиротворяющая красота успокаивала взвинченные нервы, точно вытаскивая шипы и занозы, посаженные невыносимым голландцем. Здесь я действительно отдыхаю, чуть было не сказала она вслух. Но, как всегда, постеснялась, нарушить торжественный покой пустых, гулких залов.

ТРАТА ВРЕМЕНИ

После работы пришлось задержаться: Нонна Михайловна лично инструктировала каждого работника, будто бы служебное рвение могло вернуть похищенные шедевры.

– Вы всё поняли? – на повышенных тонах говорила она, глядя на сжавшихся от испуга пенсионерок поверх очков с толстыми стёклами для дальнозоркости.

– Всё, всё, Нонна Михайловна…

– Тогда идите, – говорила Ворошнина, серая, сердитая, выжатая как лимон.

Залы теперь патрулировал толстый, добродушный милиционер Юра. С бесцветными глазами, почти без бровей. Как ни странно, присутствие его подействовало на Лидию Альбертовну успокаивающе: не в смысле надёжности, но в борьбе с Ван Гогом. Наравне с картинами Юра тоже оказывался постоянно выставленным экспонатом. И таким образом способствовал разрядке эстетической напряжённости. Лидия Альбертовна следила за ним, они перемигивались, словно заединщики. Вот и сейчас, выскользнув из начальственного кабинета, Лидия Альбертовна нос к носу столкнулась с Юрой.

Изо рта милиционера шёл неприятный запах.

Чуть позже её позвали к следователю с глазами печального Леонардо да

Винчи (большой лоб, волосы собраны в косичку, свитер грубой вязки), временно занявшему комнату с книгами, в которой вечность назад она работала.

Он вежливо и обречёно задавал общие вопросы: не видела ли что, не замечала ли чего-то необычного. А потом неожиданно встал, изогнулся и непривычно тонким голосом сказал:

– А вот уборщица Муся Борисовна рассказала нам, – как будто в помещении находился кто-то ещё, – что к вам повадился ходить молодой человек, который вызывает у неё серьёзные подозрения.

– Кто это? – сердце Лидии Альбертовны упало на дно пересохшего колодца.

– Муся Борисовна? – решил пошутит следователь.

– Нет, молодой человек.

– Ну, это вам виднее, – следователь стал строг.

– Так это же мой сын, Артём, – вспомнила Лидия Альбертовна, и пересохший колодец начал наполняться водой, на поверхности которой трепетало её сердце.

– Сын? – расстроился следователь.

– Ну, конечно.

– А он… не мог? – Следователю не хотелось расставаться с лакомой гипотезой.

– А какие у вас есть на это основания.

– Пока никаких, – поднял он одну бровь, – пока. Придётся, видимо, вызвать на допрос мужа вашего, всеми уважаемого композитора и известного в городе человека.

– Так делайте что хотите, – лицо Лидии Альбертовны сделалось непроницаемым.

Она не хотела, чтобы под сурдинку следствия вскрылась её "дружба" с

Данилой, сильно боялась этого: какое право эти чужие и равнодушные люди имеют вмешиваться в её жизнь, в её маленькое, воробьиное счастье?!

– И сделаем. Сделаем. Преступление, наносящее вред авторитету областного начальства, обязательно нужно раскрыть. И мы приложим все усилия… Все усилия…

СТУЖА

Нынешний февраль выдался особенно лютый: внутри него образовывались трещины, сквозь которые в город проникали тяжёлые свинцовые ветры.

Закладывало уши, ноги никак не могли согреться даже в самой тёплой обуви; изнутри выстуженные тоннели метро отдавали замогильным холодом.

Лидия Альбертовна затрусила вдоль фасада, глядя себе под ноги

(поднять глаза, казалось, невозможно из-за мороза), автоматически любуясь переливчатыми искрами, разбегающимися по вновь наметённым сугробам, завернула за угол, чуть было не поскользнулась. После беседы с милиционером остался противный осадок, и она не знала, как от него избавиться, шла и перемалывала: "все усилия, все усилия…"

Какая бездна зла!

И тут кто-то подхватил её под белы рученьки. Даже не оборачиваясь, она догадалась, что это Данила.

Слёзы выступили у неё на глазах. От ветра и холода или…

– Куда торопишься-спешишь? – спросил как ни в чём не бывало Данила, словно они пять минут назад расстались.

И она снова не нашлась, что ответить. Но печаль отошла, отпустила…

Вот и снег засверкал ярче, наряднее.

– А мы тут плюшками балуемся. – Глаза Данила сверкали ярче сугробов.

Лидия Альбертовна только улыбнулась, ага, взяла себя в руки.

– Людмила Анатольевна, помнишь, я тебе рассказывала, смотрительница из зала "Бубнового валета", вернулась. Загорелая. Мы-то думали, она в госпитале грыжу вырезала, а она, оказывается, на Канарских островах поносом маялась, представляешь? Выиграла в викторине путёвку и умотала. – Лидия Альбертовна изменила тон, сказала заботливо. – Ты уже поправился, Данила?

Мальчик покраснел. Или просто намёрзся, ожидая её на ветру? Пришлось ведь неожиданно задержаться. Всё это она высказала ему молча, одними глазами. Ну, возможно, ещё и улыбкой.

Он вместо ответа притянул её к себе, поцеловал. Губы Данилы оказались холодными, шершавыми.

Лидия Альбертовна почувствовала, что испаряется, тает…

– Со мной всё хорошо. Ничего страшного, – сказал он потом, глядя ей в глаза. И добавил уже совершенно другим тоном: – Если бы ты знала, как сильно я успел по тебе соскучиться.

– Типа, успел? – поддразнила она.

Данила тихо рассмеялся.

– Да уж, не типа. Говорю ж, соскучился, – и схватил её за руку. -

Побежали греться.

И они побежали сквозь мороз и холод, расступавшийся перед этим немыслимым напором.

РАСПРОДАЖА

Зашли погреться в самый большой в городе магазин, торгующий видеокассетами и компакт-дисками. Долго ходили между стеллажами, показывая друг другу разные коробочки со смешными картинками, задержались возле эротических фильмов, веселились от души. Как школьники.

"А Данила и есть, по сути, школьник", – подумала Лидия Альбертовна.

Странно, но со временем восприятие его несколько изменилось. Теперь она думала о нём как о сильном и взрослом мужчине, который способен увлечь и защитить. Ведь если вспомнить самое начало их "дружбы" (для их любовной связи Лидия Альбертовна не могла найти иного, более точного, определения), нужно отдать ему должное: инициатива исходила сугубо от Данилы.

Данилы-мастера.

Перешли к выставке детских кинокартин и мультиков. Тут Лидия

Альбертовна задумалась и о собственном сыне, вялом, ленивом, инфантильном. Спавшем до полудня, поздно возвращавшемся неизвестно откуда. Совсем ведь непонятный, незнакомый человек, у которого существует своя, нешуточная жизнь. Наверное. Жить под одной крышей и не знать. И не хотеть знать. Тут Лидии Альбертовне стало неловко: будто Данила может подслушать её нехорошие мысли.

– Это всё так странно, – не удержалась, сказала вслух. В продолжение нелицеприятных размышлений. И кажется, Данила понял её.

– Мне тоже это странно, – он слегка приобнял её старенькую, поношенную дублёнку. – Кто бы ещё пару месяцев назад сказал бы мне, что всё окажется так… – И он задумался надолго, отвернулся, стал крутить в руках кассеты Национального географического общества.

– А как?

– Ну, я не знаю. Типа, ты же сама всё знаешь. Ты… Я…

– Ты думаешь, мы делаем что-то не так?

– Не знаю. Я не могу думать на эту тему.

– Вот и я не могу.

Они снова немного помолчали, перешли в отдел классической музыки, стали вертеть в руках пластинки с операми Верди.

– Представляешь, Надя-кришнаитка, кажется, выходит замуж. Нашла себе какого-то полукриминального бизнесмена, некоторое время назад он так напугал Нонну Михайловну, что она, под страхом увольнения, запретила

Надежде водить его в галерею. Ходил там, всё высматривал… Как в воду глядела… А от Марины Требенкуль, с которой мы теперь вместе Ван Гога караулим, то есть я караулю, а она экскурсии водит, снова парень сбежал…

Мимо магазина проехал трамвай. Его не было видно в большом, заиндевевшем окне. Однако на мгновение грохот его железных чресел перебил все прочие музыки, звучавшие в разных углах магазина.

Раньше в этом помещении располагался большой выставочный зал, проходили выставки, концерты камерной музыки. Однако коммерция распорядилась с очагом культуры по-свойски. Да, теперь здесь проводятся распродажи. А с потолка свешиваются, на память о прошедшем новогоднем празднике, ленточки усталого (за три месяца) серпантина.

Лидия Альбертовна задумалась: пыталась вспомнить, как же всё начиналось. До нового года. Бог ты мой, сколько времени прошло, сколько всего случиться успело… Механически взяла в руки первую попавшуюся коробочку.

На обложке "Силы судьбы" в исполнении Венского симфонического оркестра облезлый парусник обламывал бока о холодную неприступность айсберга. Вокруг мрачно торжествовало северное море. Лидия

Альбертовна вспомнила.

– Ты знаешь, у нас сегодня в галерее произошла кража. Украли два шедевра Айвазовского. Нет, не подумай, – сказала она, увидев его реакцию, – со мной ничего не случилось, ведь я "охраняю" Ван Гога. А он, слава богу, никому не нужен…

– Я знаю, – сказал Данила, и Лидия Альбертовна поняла, что говорит

Данила не о Ван Гоге, но о краже.

– Откуда? – удивилась и уставилась на него в оба глаза.

– Мать писала, – зло пошутил Данила. И пошёл к выходу. Он всегда так отвечал на вопросы, которые ему по тем или иным причинам не нравились.

Лидия Альбертовна засеменила за ним.

– Ты что, сердишься? – снова удивилась она. – На что?

– Что ты… Что ты, – Данила снова был вежлив и аристократически корректен. – Вовсе нет. Просто… Просто я подумал: а не поехать ли нам сейчас ко мне?

Лидия Альбертовна чуть не закричала от неожиданности, едва не захлопала в ладоши, как школьница, без четвёрок закончившая третью, самую длинную четверть.

Возле магазина они поймали машину (чудовищное разорение, – автоматически подумала Лидия Альбертовна) и поехали. К нему.

ТО, ЧТО ДОСТАВЛЯЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ

Курить на кладбище.

Лёгкость.

Под настроение и компанию: оливки, фаршированные анчоусами; сыр с плесенью.

Писать в раковину.

Гулять под дождём с зонтом и тепло одетым.

Удачно разложенный пасьянс.

Придумывать подарки и готовить ей их.

Ждать Таню и быть уверенным, что она придёт.

Дождаться Таню.

Быть с Таней.

Проводить Таню домой на ЧМЗ (долгий проход трамвая через промзону воспринимая как акт единения со своим народом).

Оставить Таню у себя.

Объяснять Тане, что такое "проблематика первородного греха", или чем постмодернизм отличается от модернизма, или, ну, там почему это

Хичкок – прямой наследник классической литературы.

Запахи собственного тела.

Чай в стакане с подстаканником.

Чернильная ручка с золотым пером.

Несильно болеть несильной болезнью.

Разговаривать по телефону, сидя в горячей ванне.

Спать в пижаме под тяжёлым одеялом.

Когда идёт кровь из носу: горячая, плотная, она гулко падает, обжигая на выходе ноздри.

Слышать галлюцинации, ибо они должны подтверждать странность и исключительность.

Вареный лук; лук вообще в любых видах и количествах. Здоровая пища.

Например, любые блюда из бобовых (включая нищенскую по виду чечевицу).

Ловить, отлавливать сгустки и тромбы мыслей.

Не ходить на службу.

Осознавать собственную исключительность.

Сад камней.

Не помнить ничего конкретного про школу или университет; знать, что прошлое тебя не интересует; что его просто нет.

Перебирать чётки.

Наводить порядок.

Большой кусок только-только сваренного мяса, аппетитно дымящийся; и прозрачный, мясной бульон, который наливается в особую, пузатую бульонную чашку (в нём плавают гвоздика и мелко нашинкованный чеснок).

Надевать новую, дорогую вещь, всё ещё остро пахнущую удачным шопингом.

Хорошо звучащий симфонический оркестр; модерновые постановки классических опер.

Разлюбить: встретить бывшую любовь и удивиться самому себе: где ж были твои глаза раньше.

Тексты "Медгерминевтов", цветастые и избыточные, барочные, непредсказуемые – литература будущего.

Те клипы Pet shop boys, в которых Нил Теннант и Крис Лоу почти не двигаются.

Несколько раз в одном предложении воспользоваться двоеточием или точкой с запятой.

Встречать двойников и удивляться.

Быстро купить нужный продукт – особенно если уже два или три часа ночи.

Ранняя осень, похожая на полуденный свет, проникающий сквозь пыльные витражи.

Неожиданные витражи в старом городе.

Привкус сливок в сливочном мороженом.

Привкус сливочного масла в гренках и в сыре с плесенью.

Зайти после ветреной, порывистой и промозглой погоды в тепло квартиры и выпить рюмку-другую.

Долго готовить себе ужин, потом сесть перед телевизором и пропустить рюмку-другую.

Иметь на работе заначку на случай нежданных гостей и, когда нечего делать, приговорить промежду прочим рюмку-другую.

Остроумно (концептуально и стилистически) складывающийся у тебя

"под пером" текст.

Употребить рюмку-другую в одиночестве и позвонить кому-нибудь поболтать с чувством глубокого удовлетворения. Или тупо смотреть какую-нибудь мелодраму, шумно выражая сочувствие с чувством глубокого разочарования.

Перекатывать во рту карамельки слов, прежде чем записать их на бумаге.

Рюмка-другая (не больше) хорошей водки в хорошей компании.

Употребление водки не как пойла, но именно что как пищевого продукта.

Склеивать карамельки слов вязкой слюной затейливого синтаксиса.

Менять местами абзацы.

Употребить рюмку-другую и танцевать – пока никто не видит, в одиночестве, поставив музыку в наушниках на полную громкость.

Закончить написание текста на взлёте; оборвать его на хорошей ноте.

Утром перечитать прочитанное и понять, что, кроме двух-трёх незначительных поправок, всё очень даже получилось.

Употребить "чисто символически" "рюмку-другую" и залезть в горячую ванну полностью одетым. "Надетым". Например, если не считать нижней части тела (трусы, а не пошлые плавки – это принципиально), в футболку, сорочку, свитер, плащ и кашне, которое Таня подарила мне в

Стамбуле.

Перечитать старый текст и вспомнить, при каких обстоятельствах он был написан.

Знать, что в своей профессии ты можешь всё. Или почти всё. Что для тебя нет во всём этом никаких секретов.

Слушать раскаты грома, лёжа под одеялом. Открыть форточку и понюхать озон.

Посещение богатого музея: музей – не театр, здесь всё время одна и та же экспозиция, поэтому ты не можешь чувствовать себя обиженным или ущемлённым.

Посещение музея при богатом музее; знание, что ты не уйдёшь отсюда без покупки.

Книжки для "новых умных"

Открыть только что купленную книжку и начать её изучение с выходных данных.

Коллекционировать бумажные пакетики с дозированным сахаром – из тех мест, где ты был. Пакетик из Андорры или Венеции – это даже уже не история, но тело твоё, Господи…

Прийти в "О.Г.И.", не удержавшись, по дороге из аэропорта.

Заводить остановившиеся часы.

Возиться в прибрежном песке, строить башни, тут же размываемые прибоем.

Взять такси (когда в кармане много денег и они кучей валяются не сложенные в бумажник).

Носить золотое кольцо на левом мизинце. Знать, что это многих интригует.

Когда люди говорят о своих близких и любимых. Любить их, любимых, вместе с ними. Заочно.

Отвечать на вопросы, когда ответ придуман заранее.

Находить свои подчёркивания и закладки в давно прочитанных книгах.

Ненавязчивая самоирония.

Симметрия, складывающаяся ненароком.

Получить много посланий электронной почтой и скачать их в один присест без особых промедлений.

Долгое ожидание письма с важными для тебя сведениями и наконец его неожиданное получение утренней почтой – когда почтальон приходит, а ты ещё спишь. Он тебя будит и протягивает письмо.

Мечтать о том, что тебе на голову упал миллион долларов и ты решаешь как его потратить.

Мечтать о том, что тебе присудили Нобелевскую премию и ты начинаешь мировое турне с лекциями.

Мечтать о том, что больше тебя; о том, что невозможно.

Пить пиво у Айвара на балконе его высотной квартиры и говорить о концепции идеальной газеты.

Придумывать концепцию самой идеальной газеты.

Удержаться на краю обиды и не обидеться (обида почти всегда вызвана или торопливостью, или нежеланием понять).

Прийти на свидание вовремя или даже чуть раньше.

Писать каллиграфическим почерком.

Быть себе хозяином. В работе и вообще.

Ни от кого не зависеть.

Раздавать визитки.

Приехать в незнакомый город ранним утром, когда улицы ещё пусты и город отдан на откуп и разграбление путешественникам.

Чихнуть от всей души.

Сидеть на репетициях в театре. В пустом зале.

Знать, что Айвар делает в это же самое время.

Сочинять стихи, не записывая их и даже не запоминая.

Мысленно делать пакости гадким людям, зная, что тратить на них силы и время своей жизни – ниже собственного достоинства. Но просто чуть-чуть покуролесить исподтишка. Чисто для себя.

Найти у кого-нибудь ещё не сформулированные тобой, но уже живущие где-то внутри тебя мысли.

Незаметно для себя уснуть и понять, что ты спишь.

"Прийти вечером с охоты вконец измученным, хорошенько напиться, свалиться в постель, отупев от усталости, и дать опьянению постепенно убаюкать тебя – вот, вероятно, самая большая радость, какую бог дозволил испытать человеку". Дневник братьев Гонкур от

1862 года, по возвращении из Круасси.

У НЕГО

Конечно, Лидия Альбертовна волновалась.

В первый раз… В гостях у Данилы… Квартира так много говорит о хозяине… Она совсем не знает этого странного мальчика… Своего мужчину… Между прочим, всего второго в жизни.

Трёхкомнатная квартирка в панельном дому, где он жил с уже давно отсутствующими в заграничном вояже родителями, оказалась тихой и уютной.

Они прошли в комнату, заваленную книгами и нотами. На письменном столе стоял пыльный компьютер. Висел портрет небритого певца с томным выражением тёмных глаз, серьга-крестик в одном ухе. Совсем как у Артёма, – подумала она, и снова смутилась. Ещё больше.

А Данила, ещё не отошедший от уличного мороза, холодными руками уже раздевал её бережно и аккуратно, словно драгоценную вещь, и каждое прикосновение его холодных пальцев обжигало.

Но тут зазвонил телефон, и Данила, тоже, между прочим, успевший наполовину раздеться, выскользнул за дверь. Лидия Альбертовна лежала на расстеленной кровати и ждала (странное состояние, когда начинаешь видеть себя со стороны), а Данила торопливо отбивал чью-то невидимую атаку.

– Да-да, – говорил он в трубку. – Да, всё готово.

– Конечно, – говорил он. – Всё прошло, как мы и рассчитывали.

– Всего две штуки, – докладывал он. – Как и договаривались.

– Конечно-конечно, все наши договорённости остались в силе, – спешил доложить Данила.

– Об этом не беспокойтесь, – говорил он и почему-то хихикал.

– Ну, естественно, – повторял он. – Две штуки. Две штуки.

Лидия Альбертовна, затаившаяся, точно белая мышка, прислушивалась.

Отметила: за весь этот разговор Данила ни разу не сказал своему невидимому собеседнику своё фирменное словечко "типа". Знакомый запах окружал её, она никак не могла вспомнить, где и когда она ощущала его в последний раз. Совсем недавно, близко-близко, но нет, не вспомнить.

Когда, закончив разговаривать, Данила вернулся в комнату, на нём уже ничего не было, кроме длинных чёрных носков. Но и их он быстренько снял, забросил куда-то под кровать.

– Милая моя, – горячо зашептал он, надвигаясь на неё неотвратимо, словно танк, большой и неустрашимый, – родная моя, девочка моя дорогая…

И Лидия Альбертовна затрепетала былинкой на ветру, и раскинула руки, и приняла его, замёрзшего, и прижала к себе, и почувствовала, как он раскаляется всё больше и больше, и тоже вслед за ним начала разогреваться, покрываясь густым и влажным колючим теплом. Только кончики ног её, пока что всё ещё оставались холодными, только колени хранили следы уличного сквозняка… А он вёл свою партию уверенно и красиво, словно опытный и изысканный любовник, знающий, что нужно делать.

Гм, а что делать, Данила знал, кажется, действительно хорошо. По крайней мере, лучше Мурада Маратовича.

И тогда ей показалось, что она спит, и ветер качает её на волнах, и летний ветер ласково перебирает волосы, своим невидимым языком гладит ей руки, шею, соски, ягодицы…

А потом она очнулась, и они долго лежали, прижавшись друг к другу, не в состоянии разлепиться, и её тело пело, точно морская раковина, потому что Данила положил голову ей на плечо, прижал ухо, словно прислушиваясь к биению успокаивающегося мотора, закрыв глаза, дремал.

– Хочешь покурить? – неожиданно предложил он, потому что нега эта не могла длиться вечно, нужно выбираться из сладкого, тихого омута расслабленности, возвращаться к холодной, зимней действительности.

– Курить? – не поняла она сначала.

– Ну, да, у меня есть настоящие кубинские сигары. Мне кажется, тебе очень пойдёт курить сигары, – сказал он и даже запричмокивал от удовольствия.

– Никогда об этом не думала, – сказала Лидия Альбертовна и приподнялась, чтобы начать собираться.

– Нет, ты лежи, лежи, – успокоил её Данила и даже подтолкнул немного рукой. – Я тебе её сюда принесу.

– Но зачем? – испугалась вдруг она и подумала, что и с ней в разговоре он ни разу не употребил своё любимое лишнее словечко.

– Мы с ней будем немного играть. Сначала я, а потом – ты. Так что если не хочешь, курить мы её не будем. Курение тут вовсе не обязательно.

Лидия Альбертовна испугалась ещё больше.

– Да ты не бойся, – успокаивал её Данила, поглаживая по голове, словно маленькую девочку. – Разве ты мне не доверяешь? Разве я могу тебе как-нибудь навредить?

Лидия Альбертовна хотела было сказать, что она не приучена к таким вот неожиданным поворотам в постельной жизни, но промолчала.

Любопытство и страсть перебороли. Именно в таком порядке.

Любопытство. Страсть. А о доверии она и не думала думать.

ТВОРЧЕСТВО

Эксперименты, предложенные Данилой в этот раз, оказались раскованными и бесстыжими. Шок от пережитого настиг её в автомобиле.

Возвращались заполночь: ни разу она не приходила домой так поздно.

Данила поймал легковушку, торопливо попрощался и сунул в руки скомканные деньги. Вышло не слишком ловко. Лидия Альбертовна сразу же обратила на это внимание, покраснела. Благо, темно и не видно, и водитель сидит спиной, совершенно не обращая внимания на пассажирку.

Только сегодня в первый раз Лидия Альбертовна подумала, что зашла слишком далеко. Что происходит нечто неуправляемое. Неконтролируемое.

Ещё когда они спускались в лифте, Данила трепетно смотрел ей прямо в глаза и не отпускал руку. Он казался очень довольным и весёлым.

Поэтому, когда Данила засмеялся, Лидии Альбертовне не показалось это странным.

– Кстати, – сказал Данила, – скоро ведь твой праздник.

– Не поняла, – не поняла Лидия Альбертовна. – Какой?

– Ну как какой? Праздник весны, молодости и здоровья.

– Восьмое марта?

– Ну, да, женский праздник. Праздник, типа, всех женщин.

Этажи мелькали в зарешеченном окошечке старенького лифта. Лидия

Альбертовна чувствовала, как возбуждение медленно покидает её плоть, сдувается: воздушный шарик с дыркой на правом боку растворяется в тесной кабинке, оседает запахами и приятной усталостью – в ногах, в голове, во всём теле.

– И я, кажется, уже придумал тебе подарок, – сказал он торжественно.

– Да? Правда? Может, не надо? – дежурно смутилась она.

– Нужно-нужно. Надо-надо.

– Думаешь? – спросила она. И в знак благодарности крепко сжала его ладонь.

– Никаких сомнений. Ты знаешь, ты заслужила самые лучшие подарки в мире. И если бы ты только знала, как мне не терпится тебе показать.

Ты такая…

Но тут лифт приехал на первый этаж, они вышли, и разговор прервался.

Дома висела тишина необитаемой пустыни, Лидия Альбертовна проскользнула в ванную и долго мылась, стирая остатки запаха чужого мужчины.

Прежде чем лечь в холодную супружескую постель.

На кухне, куда она забрела, чтобы что-нибудь пожевать, было накурено: видимо, Артём ужинал (он всегда ел поздно, перед самым сном) и читал какую-то тетрадку.

Лидия Альбертовна заглянула в неё и увидела стихи, написанные незнакомым, детским почерком, (уж явно не Артёмкиным) начала читать.

Как гусеница шелкопряда скукоживаюсь от любви как эмбрион без глаз как кто-то без надежды к нам выпрыгнуть на свет оттуда где любовь растворена в воде

– туда, где для неё отращивают жабры и гибнут просто так как рыба без воды

Как ленту магнитофонную заездил твой образ

Стёр бы – да сил никаких нет: мелодия эта завязла в моей голове и корни пустила вниз всё ниже и ниже и ниже там где пах тобой пропах и где волосом каждым чую – уходишь в леса от погони моей – там дом твой и кров

То что ты называешь страхом я называю свободой

То что ты называешь свободой я называю любовью

Любовь освобождает от налогов

У нас пока отдельная судьба мы связаны любовью-не-любовью как я люблю тебя не знает никто даже я как я люблю тебя не знает никто даже ты если бы я от жизни отказался так только для того, чтоб жил ты

Когда же ты уснешь то рядом буду я я расскажу тебе о том как всё на самом деле я дотянусь до края за которым ты

Пепел золы точно пепел любви кто любит не знает конца просто любит и всё в конце концов, всё равно мы останемся с тобой вдвоём на волне газетного шрифта – мы будем вспоминать кого-то так корчи родного водоёма помнит повзрослевшая улитка

Стихи как стихи. Красивые. Непонятные. О любви. Она не дочитала: вошёл Артём и с преувеличенным гневом забрал тетрадку у неё из рук.

Ничего не объяснил, хлопнул дверью: переходный период, привычно и устало объяснила она.

Тоже мне мать.

Во сне снова увидела высокого блондина в качественном костюме импортного производства.

С демонической внешностью и богатырскими замашками.

– Меня зовут Новичков, Виктор. – Представился блондин.

Оказалось, что он то ли писатель, то ли композитор.

Человек из сна взял Лидию Альбертовну за руку и повёл к миниатюрному столику.

На нём были рассыпаны кубинские сигары.

Блондин взял одну из них и поднёс ей ко рту…

Блеснули дорогие запонки с вензелем.

Лидия Альбертовна подалась вперёд, навстречу.

И только тут увидела, что это не сигара, а стеклянная трофейная куколка, пахнущая табаком…

…и если бы запах был вкусом, то можно было бы сказать, горького-горького вкуса…

ТО, ЧТО НАВОДИТ НА МЫСЛЬ О СОВЕРШЕНСТВЕ ()

Стильные столовые приборы.

Лист клёна; лист папоротника: бесполезные в хозяйстве вещи, которые хочется присвоить.

Танины лодыжки, рамена, линии талии и майолики таза, как, впрочем, и всё-всё-всё остальное.

Наши любимые. Зинаида Гиппиус любила повторять: "Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог".

Слуховые галлюцинации, услышанные в толпе; описки и оговорки

(такие, как "слава" вместо "слабо" в стихах Мандельштама "Я не увижу знаменитой Федры…").

Раковины, галька.

Сигаретный дым.

Взлетающие самолёты.

Финальная часть второй части второго концерта Рахманинова.

Некоторые неологизмы Хайдеггера и куски зауми в текстах Сорокина: фонетическая точность, близкая к феноменологической редукции.

Полосы, посвящённые искусству, в газете "Сегодня" до 1996 года.

Стихи, выдерживающие второе (и тем более третье) прочтение.

Отзывчивое на всё внешнее глубочайшее похмелье (без головной боли).

Или так: лёгкое похмелье, после того, как голова только-только перестала болеть и наступили покой и воля к жизни новой.

Или так: проснулся, а никакого похмелья, и не нужно идти на работу.

Или так: не нужно идти на работу, а рядом спит одно очень маленькое

Чудо Природы. Этакое солнушко.

Солнушко говорит: "Только сначала нужно почистить зубы"…

Старинные карты с широкими полями.

Паутина в лесу на свету.

Морской закат.

Абстрактные композиции большого формата школы нью-йоркского абстрактного импрессионизма (без рамы).

Кофейные зёрна, горошины чёрного перца, семена лилии.

Ступня Айвара, похожая на бронзовый этюд ноги Анри Матисса в Эрмитаже.

Колбы для химических препаратов разной длины и толщины, новый кофейник без единой царапины. Фарфоровая чашка тонкого стекла вне остального многоголового сервиза.

Любой природный объект, если долго в него вглядываться.

ПОДАРОК

А на следующий день они встретились вновь. А потом ещё и ещё. Каждый раз Данила умудрялся удивлять её своими новыми находками и изобретениями. От которых она, кажется, с непривычки уставала.

Душой, а не телом, потому что послушное тело принимало любые новации. Уставала, но боялась признаться себе в этом. Да-да, боялась.

А потом пришел женский праздник.

День этот был объявлен выходным, но картинная галерея, разумеется, работала, развлекая, просвещала. Всё своё рабочее время Лидия

Альбертовна нервничала и переживала: Данила хотел прийти, поздравить её с Восьмым марта, и она никак не могла дождаться, когда можно будет уйти, от нетерпения пересчитывала по головам посетителей, толпившихся возле ненавистных картин, всё время смотрела на часы, напевая какую-то привязавшуюся песенку про ожидание и облака.

Разумеется, Данила пришёл. Когда стемнело, когда поток зрителей начал иссякать и полубезумная Муся Борисовна торжественно прошествовала к служебным помещениям за шваброй.

Он пришёл нарядный и веселый, кажется, немного в подпитии, развязно чмокнул в щёчку и сказал, что сейчас они, конечно же, поедут к нему, потому что сегодня их отношения должны перейти в совершенно иную стадию, так как именно сегодня Данила решил посвятить её в свой тайный обряд. С его подарком это будет в самый раз…

Лидия Альбертовна не знала, как поступить, дома её ждала семья, наверняка, нелюбезные обычно, Мурад Маратович с Артёмкой приготовили ей какой-нибудь куцый сюрприз. По опыту прежних лет Лидия

Альбертовна знала, что Артём сегодня стряпает праздничный торт, рецепт которого освоил ещё в школе, а Мурад Маратович сбегал на рынок за тремя гвоздичками и, вне очереди, пропылесосил палас и кресла в гостиной.

– Ну, если только быстро, – решила она для себя, ещё до прихода Данилы.

Но для начала он решил подарить ей свой долгожданный подарок. О том, что Данила купил его уже неделю назад, Лидия Альбертовна хорошо знала от самого Данилы.

Каждый раз, когда он говорил ей об этом, глаза его словно вскипали от ожидаемого удовольствия, отложенного на потом. И каждый раз Лидия

Альбертовна начинала волноваться и думать: что?! На самом деле ей было совершенно неважно что, куда более существенным и важным казалось от кого. И как.

И вот этот торжественный день настал.

Лидия Альбертовна снова почувствовала себя ученицей, школьницей в строгом фартучке, с двумя косичками, с бантиками.

Данила светился и прыгал на месте он нетерпения. Они так и стояли в зале Ван Гога, возле слепого окна, к которому Данила подвёл Лидию

Альбертовну для вручения.

Сначала он подарил ей открытку со смешной маленькой собачкой, где написал несколько строк незабываемо корявым подчерком, который Лидия

Альбертовна уже откуда-то знала: видела однажды ночью на кухне. В мятой, школьной тетрадке. Это значит, что… додумать она не успела.

– Вот.

Он протянул ей маленькую, аккуратную коробочку, перевязанную атласной ленточкой (Вот ведь как старался – мелькнуло у неё в голове, пока она развязывала неплотный узел), раскрыв которую, она увидела коробочку поменьше. В ней торжественно и одиноко, точно

Спящая Красавица в хрустальном гробике, лежала стеклянная куколка с духами (или одеколоном?!), словно бы пришедшая из её детства. Она даже ещё не притронулась к ней руками, но уже почувствовала этот знакомый-знакомый запах обездоленности и пустоты.

– Спасибо, – Невольно залюбовалась Красавицей Лидия Альбертовна. – мне очень, очень нравится…

– Постой, ты же ещё её не открыла, посмотри, какая она нарядная, на праздник к нам пришла…

– И много-много радости детишкам принесла, – в тон Даниле пропела

Лидия Альбертовна.

И тут её захватила, закружила, словно бы приподняла над полом и грохнула со всей силы оземь, одна странная, чудовищная, невероятная какая-то мысль.

Кровь прилила к голове, а в животе, напротив, стало холодно и пусто, руки затряслись, и Лидия Альбертовна почувствовала, что на лбу выступают очень мелкие капельки пота. Вокруг неё корчились язычки невидимого пламени, а она, точно Жанна д'Арк, не горела, но плавилась на невидимом, ледяном огне. Ей стало совсем уже дурно.

– Сейчас-сейчас, – сказала она, не глядя на Данилу и побежала в уборную.

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ-2

Выходя из туалета, она уже знала, что делать. И пошла не в зал Ван

Гога, там светился от законной гордости Данила, но прямо в противоположном направлении, к комнатке, где когда-то находилась её библиотека, а сейчас ютились научные работники.

Если она правильно рассчитала, искусствоведы отмечают праздник, все на месте. В том числе и Марина. Марина Требенкуль.

Ну, да, так оно и вышло. Каморка казалась переполненной. Когда Лидия

Альбертовна открыла дверь, в нос ей шибанули запахи длительного застолья, терпкие, вязкие.

Марина сидела с краю и ела картофельные чипсы. Молча, не обращая внимания на пьяные, настойчивые приглашения, Лидия Альбертовна взяла её за руку и сказала:

– Пойдём.

Марина, разумеется, ничего не понимала, но, разумеется, пошла. Она была румяной и нетрезвой. Пальцы её лоснились от жирных кусочков картошки, и Лидия Альбертовна решила, что сейчас ей снова сделается дурно. Но сдержалась. Сжалась и перетерпела.

Они с потусторонним грохотом шли сквозь анфиладу пустых залов к Ван

Гогу, где продолжал скучать Данила. Обернувшись на стук каблучков, он начал было:

– Ну, где же ты? – однако, увидев Марину Требенкуль, осёкся.

– Он? – спросила она Марину, когда они остановились перед ним.

Марина расплылась в пьяной улыбке.

– Привет, как это мило, что ты пришёл меня поздравить. – Потом вдруг вспомнила что-то, и личико её изменилось, стало кукольным и злым.

Совсем тёмным. – Ты куда пропал? Совсем, что ли, совести не имеешь?

Я столько тебя ждала…

– Некогда было, – сказал Данила с достоинством и совершенно спокойно. Потом повернул свой красивый торс к Лидии Альбертовне. – Я тебе сейчас всё объясню. Помнишь, как мы познакомились? Ну, тогда, когда я, типа, хотел стырить этикетку от картины?

Лидия Альбертовна слушала очень внимательно. Каждое слово било её по вискам, словно каждое было стальной каплей. А ещё она вдруг почувствовала, как у всех на глазах будто бы стареет, покрывается трещинами и пылью. Ещё чуть-чуть, и она рассыплется в прах, стоит только открыть форточку и впустить ветер. Самым страшным сейчас было двигаться, совершать малейшие движения.

– Ну, так вот, я сделал это на спор с ней. Для неё. Скажи, правду я говорю?

– Ой, хотите картошки? – вместо ответа ойкнула Марина. Данила взял из пакета несколько кусочков (Лидия Альбертовна отметила неприятное шуршание: словно мышь рядом пробежала), остальное Марина сунула

Лидии Альбертовне в руки, чтобы пакетик не мешал ей разговаривать.

– Всё это было. Тут ты сказал чистую правду. Да только это не вся правда, – выкрикнула она в лицо Даниле и повернулась к Лидии

Альбертовне: – Это тот самый затейник, про которого я вам рассказывала, помните?

– К сожалению, да, – с расстановкой произнесла Лидия Альбертовна, превратившаяся в памятник скорбящей матери, стоящий на Лесном кладбище.

И в этот миг пакетик с хрустящим картофелем выпал из её рук. Чипсы рассыпались по паркету. Марина нагнулась, начала собирать их. Тут в галерее выключили верхний свет, оставив лишь дежурное освещение.

Лидия Альбертовна почувствовала некоторое облегчение: она более не видела Данилу во всей его красе. Отныне он превратился для неё в силуэт, в тёмное пятно на фоне дверного проёма. Кроме того, темнота провоцировала и облегчала объяснение.

– А ты… ты хорошие стихи пишешь, мальчик… Талантливые… Очень…

– Какие стихи? – хрипло спросил Данила, хотя наверняка ведь знал, о чём говорит Лидия Альбертовна. – Почему ты решила, что это мои стихи у него там, в тетрадке?

Лидия Альбертовна улыбнулась собственной проницательности. Марина вглядывалась в их лица, тревожно и трепетно, пытаясь понять, о каких таких стихах могут говорить два едва знакомых человека.

– Значит, ты… ты всё это затеял из-за Артёма, да? Использовал меня только для того, чтобы… быть, – каждое слово давалось ей с трудом, – поближе к нему? Так?

И пошла прочь. Данила не бросился догонять её, ибо хорошо понимал, что всё кончено.

Пока она шла к метро, над головой её разрывались букеты искусственных цветов: городское начальство постоянно затевало по разным удобным и не очень случаям праздничные салюты: в Чердачинске работал пиротехнический завод, поэтому дешёвого огня в городских пороховницах скопилось очень много.

От фейерверка запиликали противоугонные сигнализации, столпившиеся легковушки стали напоминать клоунский оркестр.

О ТОМ, КАК МОЖНО СЕБЯ УБИТЬ ()

Вызвать огонь на себя.

Пережать себе сонную артерию.

Взаимная любовь с электричеством.

Прыгнуть в нужник (жижа плюс отвращение).

От обжорства (как в фильме, кажется, Ферарры)

Заразить себя СПИДом. Чумой или холерой.

Рабочий бросился в расплавленный металл ("Челябинский рабочий" писал).

Сиамские близнецы, один из которых ненавидит другого. И убивает, конечно.

Больной сахарным диабетом, который не примет вовремя лекарство

(Айвар придумал).

Заняться разнузданным развратом (или распространением порнографии) в какой-нибудь правоверной мусульманской стране.

Чешский театральный режиссёр Петр Лебл, который в пражском декабре

1999 повесился на колосниках сцены своего театра. Перед этим сдал свои бумаги в архив и прикрепил к двери служебного кабинета записку: де, искать на сцене. Репетирую.

Купаться во время сильной грозы.

Где-то в Сети есть сайт (если кто знает – пришлите адрес)

Дарвиновской премии за "наиболее эффектные и в то же время самые дурацкие вычёркивания себя из генетического ресурса человечества".

Среди лауреатов и номинантов есть такие случаи: один американец долго пинал автомат с кока-колой, пока тот не перевернулся и не придавил его; другой американский военный лётчик переделал вездеход в самолёт.

Развил скорость 600 кмчас. Пролетел 15 секунд. Разбился; молодой американец решили поплавать в бассейне с касатками и был съеден; бразилец Педро теребил анаконду за хвост до тех пор, пока она его не задушила; американская тётенька инсценировала нападение на свой дом; заклеила все дырки на лице скотчем, надела на голову пластиковый пакет и задохнулась; японская тётенька Мисайо Симицу упала, будучи в туфлях на

30-сантиметровых каблуках, и ударилась головой. Смертельно. Другая тётенька, будучи в таких же туфлях, не смогла нажать на тормоз.

А ещё можно обклеиться с ног до головы антиникотиновыми пластырями

(сердце и не выдержит), как это случилось в романе Кристофера Бакли.

Два борца за права животных устроили маленькую демонстрацию в Бонне возле загона для свиней, которых собирались отправить на бойню.

Благодаря дыре в изгороди 2000 свиней вырвались на волю и затоптали насмерть своих защитников.

Иракскому террористу Каю Рахайету не хватило денег на марки, которые он наклеил на посылку с бомбой, поэтому почтовая служба прислала ее с отметкой "возвращено отправителю". Забыв, что именно находится в посылке, незадачливый террорист вскрыл ее и взлетел на воздух вместе со своим домом.

Из дневника братьев Гонкуров: "В Бурбе госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной карлице, которая захотела иметь ребёнка от великана из своей труппы".

Из романа Сергея Болмата: "Сами по себе": "Хотелось немедленно покончить с собой, причём не просто так, застрелиться или повеситься, а каким-нибудь особенным, замысловатым способом, например, харакири себе ножницами сделать, ртути наглотаться из градусников или перочинным ножом сонную артерию себе перерезать".

Если перерезать себе вены, то только под мышками, чтобы не смогли наложить жгуты.

Можно ли убить себя во сне? Что будет если самоубийство приснится?

Есть ли у кого-нибудь такой опыт?

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПАРАДОКС

Из-за обилия мелкой, невидимой пыли купе скорого поезда "Красный

Урал" походило на аквариум: сумеречная толща зеленоватого полумрака, липкая, карамельная духота, ободранный половик в складку, который проводница вычищала по нескольку раз на дню.

Но чем больше она занималась наведением чистоты, тем уже становился коридор вагона, тем теснее казались коморки купе и резче застойный запах праздной жизни.

Лидия Альбертовна открыла пространственный парадокс поезда, когда, покачиваясь, отправилась к печке за кипятком: всё ж таки развлечение.

До этого она долго смотрела в немытое окно, за которым показывали однообразный чёрно-белый фильм про среднерусскую равнину, столбы убегали в сторону её исторической родины, то есть на восток, потому что скорый двигался прямёхонько на запад, в столицу нашей родины.

Закатное солнце поблёскивало на проводах и в огромных лужах талого снега: есть ли что-нибудь более безнадёжное и тоскливое, чем весенний, безжизненный пейзаж, особенно когда поезд подбирается к очередной стоянке и начинается напрочь закопчённая полоса отчуждения?

Лидия Альбертовна глубоко вздохнула, набрала полные лёгкие пыли и решительно отправилась за кипятком. Но возле печки увидев очередь, решила подождать, тормознула возле расписания (состав прибывал на

Казанский вокзал в половине шестого утра, и было в раннем прибытии что-то несказанно унизительное), потом уставилась в окно…

И не сразу сообразила, что если смотреть в окно поезда из коридора, то кажется, будто бы поезд развернулся и бежит в обратную сторону, на восток, обратно в Чердачинск.

Лидия Альбертовна на мгновение зажмурилась, словно проверяя работу органов чувств, приложила ко лбу ледяной подстаканник, снова зафиксировалась на движении поезда: точно столбы и деревья убегали на запад, значит, поезд мчал на восток.

Ей стало не по себе, во рту пересохло, голова предательски закружилась, бог с ним, с чаем, по стеночке, по стеночке она добралась до места, села, сложив руки на коленях, и быстро взглянула в окно: ну, да, убогая деревенька, случившаяся в это мгновение по ту сторону стекла, покорно убегала на восток, расступаясь перед летящим в западном направлении фирменным "Красным Уралом".

Тогда Лидии Альбертовне стало весело и интересно. Чтобы закрепить разницу ощущений, она снова вышла из купе: и поезд автоматически поменял маршрут.

– Нет уж, лучше как есть, – усмехнулась она и пошла в тамбур перекурить.

ПОПУТЧИК

Ночью, пока не рассвело, долго сражалась с колючим, сиротским одеялом, видимо, квадратным, потому что как ни положи, всё время ноги торчат и простыня сбивается.

Для разнообразия, чаще обычного, ходила в уборную, упрямо оттирала руки, уничтожала запахи чужой жизни, удивлялась: зачем зеркало здесь расположено напротив унитаза? Так себе картинка-то…

Вагон шёл полупустым: пассажиров было немного, некоторые купе, открытые настежь, казались голыми. Вот и Лидии Альбертовне повезло: с ней ехал лишь один аккуратненький, сухонький старичок неопределённого возраста, с окладистой бородой, вылитый Дед Мороз с рождественской открытки, а две верхние полки пустовали, жизненного пространства казалось едва ли не в избытке. По крайней мере, старичок вёл себя хорошо, тихо-мирно, даже не храпел ночью и почти не пах.

Когда Лидия Альбертовна вернулась, он шуршал мятой газетой, колупал сваренное вкрутую яичко, макал его в крупную соль (у бедняков всегда хорошо разве что с солью), явно расположенный к продолжительным и задушевным разговорам.

Слово за слово, и вот она уже знает практически всю его жизнь, трудную и невыносимо тяжёлую, в сравнении с которой её собственные беды кажутся игрушечными и совершенно несерьёзными.

Туки-тук, туки-тук, отсчитывали колёса прошедшее в пути время, туки-тук, туки-тук… Из окна сквозило.

– Вот я вижу, у вас ухо болит, токает, – пронзительно посмотрел на неё старичок-лесовичок и протянул горячую ладонь к её виску. -

Ничего, ничего, сейчас пройдёт.

И точно: как рукой сняло. В начале весны воспаление снова обострилось: нервы подорвали общее состояние организма, авитаминоз опять же таки.

А сосед продолжил рассказки. Особенно Лидию Альбертовну возмутило, что в последнее время старичку, назвавшемуся Тимофеем Павловичем, приходилось работать "бутербродом", то есть носить на спине и животе картонки с рекламными текстами, трудиться зазывалой. Старый, больной человек, фронтовик, орденоносец, нуждающийся в тишине и покое,

Тимофей Павлович вынужден был целый день, невзирая на погоду, топтаться возле подземного перехода на площади Революции (со стороны улицы Цвиллинга), время от времени спускаясь к оживлённому входу метро.

Лидии Альбертовне даже показалось, что она несколько раз видела этого человека, раздававшего прохожим маленькие листочки. Правда, сама она никогда этих объявлений не брала, брезговала: известное дело – на улице тебе не могут предложить ничего хорошего, и всяческих зазывал (а также бомжей, попрошаек да лоточников) сторонилась. А потому могла и ошибиться.

Но Тимофей Павлович подтвердил, что действительно время от времени случается ему приработок, когда нужно раздавать нелепые эти листочки, потому он и может побаловать себя лишним куском сахара.

Так как очень уж сладенькое на закуску любит.

Туки-тук, туки-тук, жалко ей Тимофея Павловича, туки-тук, туки-тук, не надо меня жалеть, эхом откликается тот, словно услышав мысленные мысли.

– Я, видите ли, очень люблю свою работу, – говорит он, уставившись в своё отражение в большом зеркале. – Конечно, пользы от меня никакой нет, но ведь и вреда особого я тоже никому не приношу.

Лидия Альбертовна улыбается. Раскрывать душу постороннему ей не хочется, она предпочитает отмалчиваться, так проще и привычнее. Так правильнее.

– А потом, она полезная только для меня, – продолжает убеждать

Тимофей Павлович. – Во-первых, всё время в движении. Правда, устаёшь за день. Зато зарядка. Во-вторых, на холоде сохраняешься лучше и живёшь дольше… Но самое главное даже не в этом…

Тут старик делает загадочное лицо и оглядывается, будто бы кто-нибудь может услышать его тайну.

– Топтаться-то на одном месте, прямо скажем, не очень-то уж и интересно, – говорит он заговорщицким тоном. – Поэтому дни мои вытягиваются, становятся резиновыми… Значит, и жизнь моя увеличивается, растягивается…

Потому что главными пожирателями нашего времени и наших сил, если верить теории замысловатого Тимофея Павловича с кляксами пигментных пятен на морщинистом лбу, являются люди. Но стоит только исключить людей из своего ежедневного рациона, и вот ты уже не знаешь, чем заняться и как свою пустоту заполнить. Надевая щитки с рекламными текстами, Тимофей Павлович становится точно невидимым, люди начинают шарахаться от него, как от чумного, не замечать в упор его колоритную внешность, превращая его буквально, в пустое место.

– Долог день до вечера, коли делать нечего, – смеётся он в седую бороду, словно прячется.

Там, в этом самом пустом месте, где он и хоронится основное время жизни, наступает для него заповедник вненаходимости, маленькая зона индивидуальной вечности.

Именно поэтому Тимофей Павлович убеждён, что никогда не умрёт в рабочее время. Нет-нет, смерть настигнет его дома, среди близких и нелюбимых детей. Именно поэтому Тимофей Павлович старается работать как можно дольше, с утра до ночи. И если бы существовало нынче звание "ударника капиталистического труда", Тимофей Павлович по праву мог носить его, гордиться им.

– Кхе-кхе, – говорит Тимофей Павлович. – Что за чай, который вышел мне боком, пойду, прогуляюсь до ветру…

ДОРОГА НА АМСТЕРДАМ

А в тамбуре действительно ветер, сквозняк, от купе тамбур расположен на расстоянии двух-трёх песен: пока сходишь-перекуришь, внутренняя трансляция успеет исполнить парочку шедевров от Алсу или растрёпанной Земфиры: "хочешь, я убью соседей, что мешают спа-а-а-а-ать…"

Или на расстоянии брикета новостей: что там, как с подъёмом "Курска" или судьбой полковника Буданова, обязательно нужно знать.

После того инцидента в галерее, о котором Лидия Альбертовна и вспоминать-то не хотела, произошло не так уж много событий: нервный срыв, покушение на самоубийство, болезнь, чёрная меланхолия, желудочные спазмы, истощение, – короче, долгая дорога в дюнах.

Некоторое время она была слаба и не вставала с кровати, лежала, рассматривая чёрточки узоров на обоях, успокаивалась, приходила в себя, по капельке выдавливая фантомные боли несбывшейся надежды.

Годы берут своё, следует соответствовать, а не искать незаслуженных радостей где-то на стороне.

Данила, лживый, как крабовая палочка, кажется, так ни разу и не появился, или родные не позволили ему, этого она не знала, но Артём и Мурад Маратович вели себя как обычно, не слишком давая волю чувствам или выказывая особое расположение к больной.

Правда, потом выяснится, что именно Мурад Маратович хлопотал за жену через знакомых по Союзу композиторов, вышел на директрису Ворошнину и убедил, что именно Лидия Альбертовна должна ехать в Амстердам на закрытие мирового вангоговского тура.

Ну, разумеется, если бы не Мурад Маратович, кто позволил бы ехать не самому, мягко говоря, основному сотруднику музея в заграничную (то есть оплаченную) командировку. О счастье подобном у нас мечтает любой, и всяк мнит себя достойным подобной участи.

Но поехала Лидия Альбертовна, которая и знать не знала, и ведать не ведала, что за этот неожиданный вояж муж её расплатился выходом из творческой комы и написанием музыкальной эмблемы Чердачинска для новых часов на городской площади.

Не ахти какой подвиг, но ведь подсуетился, сделал жене приятное, придумал, как вылечить, отвлечь от стресса. Придумал и осуществил!

Есть, значит, ещё порох, не отсырел окончательно.

А жена и не подозревала даже, на какие интриги сподобился вялый и анемичный обычно муж, чтобы с помощью Голландии поставить свою кормилицу на ноги. Знал бы он о беспримерной "любви" Лидии

Альбертовны к Ван Гогу, так, может быть, ещё и задумался бы, предложив в качестве альтернативы гастрольный тур оркестра народных инструментов по Португалии или конференцию археологов в Аркаиме.

Но, святая простота, он же был убеждён, что Ван Гог, которому Лидия

Альбертовна, можно сказать, прислуживала последние месяцы, явился едва ли не главным катализатором нервного срыва. Интересно, как же

Мурад Маратович вообще определял его причины?

Конечно, Мураду Маратовичу не слишком нравилось, что Лидия

Альбертовна лежит круглосуточно на правом боку, в неловкой позе, будто с хоккейными коньками на ногах, вставая только по нужде и на балкон – покурить. Курила она только на балконе, несмотря на то, что холодно и ветер, потому что именно на свежем воздухе ощущение вреда от курения удваивается.

Откуда возникла вдруг противная эта привычка, лишавшая Лидию

Альбертовну ореола привычной ему женственности, он не знал. И не догадывался даже.

Впрочем, этого никто в семье не знал.

И не мог знать.

МАРИНА

Это похоже на разницу агрегатных состояний, всё равно как между льдом и паром: когда долго едешь в узком и неудобном поезде (из

Чердачинска в столицу, из Москвы – до самых до окраин), покрываешься невидимой корочкой отчуждённости. А потом вдруг выходишь на аккуратный перрон где-нибудь в Амстердаме, и город обрушивает на тебя всю свою звуковую цветовую мощь.

А ещё запахи, запахи: весна в самом разгаре, всё цветёт, солнечно и влажно, "весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера"; на волнах, отражающих город, качается маленький, белый кораблик.

Выйдя из вагона, Лидия Альбертовна была оглушена. А тут ещё энергичная барышня, угловатая, словно готическая часовенка, с чёлкой и невидящими глазами (смотрит на тебя в упор и не видит), затмила весь окружающий мир, не давая смотреть по сторонам, окружила собой, плотной железобетонной заботой.

– Лидия Альбертовна, кажется? – Странный выговор без акцента. -

Добро пожаловать в столицу королевства Нидерланды. На мою альтернативную родину. Пожалуйста, пожалуйста. Меня зовут Марина, и я буду вас опекать. Надеюсь, вам у нас понравится. Сегодня у нас с вами намечена плотная программа, так что, пожалуйста, не расслабляйтесь.

Лидия Альбертовна крутила головой, точно школьница. Вокзал обтекал со всех сторон, случайные, незаинтересованные люди, живущие непонятной жизнью, ну да, чужая, странная жизнь.

Потом вышли на площадь и потерялись в пространстве среди домов, деревьев, неба, каналов. Амстердам звучал, как мощный симфонический оркестр, было тепло и плавно.

Если бы не переводчица, которая говорила чёткими, рублеными, казёнными фразами, не давая отвлекаться на окружающую действительность, волевым образом замыкая её на себя.

– Посмотрите налево, посмотрите направо. Вот если на этом трамвае поехать в ту сторону, там будет мой дом. В Амстердаме я уже много лет. И мне здесь нравится. Ну, как вам наш город?

Лидия Альбертовна только блаженно улыбалась, щурилась от сильного солнца и никак не могла найти внутренний центр, чтобы прийти в равновесие.

Их обгоняли многочисленные велосипедисты, вкрадчиво объезжали неповоротливые автомобили, люди спешили по делам, и Лидия

Альбертовна разглядывала их с изумлением.

Она первый раз оказалась за границей, всё было в диковину: не люди и не дома, но ощущения, их концентрированность, насыщенность, натуральность: запахи, тепло, влажность, брусчатка, шероховатость ветра… Они вошли в узкое пространство старинной улочки: переводчица решила провести её до отеля пешком, благо тут, в Амстердаме, всё недалеко, всё в центре, всё очень и очень удобно.

Марина профессиональным оком мгновенно оценила социальный статус подопечной, определилась с покровительственным отношением к этой тихой, затурканной провинциалке, поэтому и снисходила до неё, истинная европейская гранд-дама, умственными разговорами. Вводя в курс дела. Объясняя очевидное: что поделать, работа такая.

Лидия Альбертовна это поняла, но обращать внимания не стала, да и не до этого ей, честно говоря, было; она просто внутренне сжалась и ждала, когда настырная Марина (дарёному коню в зубы не смотрят), исполнив свои представительские функции, испарится, оставив её в одиночестве.

– Сегодня у меня такой странный день, – говорила Марина, точно боялась остановиться. – С самого утра вываливаются наушники, видите?

Точнее, один, из левого уха. Словно за ночь оно выросло у меня, увеличилось в два раза.

И вот она с обиженным видом уже протягивала Лидии Альбертовне какие-то чёрненькие проводочки, призывала к сочувствию.

Или не призывала, а просто и честно отрабатывала условия контракта, устанавливала "неформальный контакт".

Вскоре дошли до роскошного отеля, фасадом выходящим на небольшую площадь. Марина со вздохом пошла оформлять необходимые бумаги, а

Лидия Альбертовна осталась сидеть на кривоногом плюшевом диванчике, краем глаза глядя на город, проплывающий мимо витрины.

За которой и спряталась она, золотая рыбка.

ГОРОД

– На самом деле я уехала из-за кастрюль. – Марина снова предавалась разговорам, когда они встретились после короткого отдыха.

Лидия Альбертовна приняла ванну, разложила вещи, перекусила остатками колбасного сыра с ржаным хлебом, которые взяла в дорогу ещё в Чердачинске, заварила стакан крепкого чая.

В пять было предложено спуститься, и она, переодевшись во всё чистое

(плюс кое-какая бижутерия, четверть часа возле зеркала, аккуратно уложенные волосы), спустилась. Возле портье, торопливо отбивая ногой дробь, стояла Марина. Приятная точность, поразилась Лидия

Альбертовна, разглядывая переводчицу более внимательно.

Одета во всё чёрное, минимум косметики, неопределенный возраст с первыми признаками увядания. Одинокая, ахнула Лидия Альбертовна про себя, поразившись открытию: такая энергичная, волевая, ухоженная и никому не нужная?

Хотя, кто его знает, может быть, у них так принято, так положено?

И тут она снова вспомнила про… про Данилу, конечно, вспомнила, потому что про "положено" теперь не ей, бедолажке, судить.

Разумеется, она не оправдывала себя, что было, то было, жалко только, что закончилось глупо и странно, толком-то ничем и не закончилось; жалко перспектив, внезапно приоткрывшихся и тут же накрывшихся медным тазом. Впрочем, какие могут быть перспективы у замужней женщины с маленьким, в сущности, мальчиком. Впрочем, оставим это…

Они шли по праздничной улочке, Лидия Альбертовна косила краем глаза на спутницу: проколотая мочка, а сережки нет, бедолажка, прониклась сочувствием. Какая-то она угловатая, порывистая…

Ну да бог с этим. Внутри Лидии Альбертовны постоянно работало радио внутреннего голоса, громкие, отчётливые фразы крутились в голове, нельзя, невозможно избавиться от них, прыгнуть в сторону. Она попыталась вспомнить какие-нибудь поэтические строки, как раньше, но стихов не было. Уже, между прочим, давно.

– Ну да, кастрюли. – Марина по-своему расценила сосредоточенное молчание Лидии Альбертовны. – Когда я жила ещё в России, они безумно раздражали меня. А это наш исторический центр. Памятник независимости. Музей восковых фигур мадам Тюссо, нам налево. Если интересно, квартал красных фонарей в ту сторону, за вашим отелем.

– Марина, не бегите так. – Кажется, первая фраза, которую, смущаясь,

Лидия Альбертовна по своей воле адресовала переводчице.

– Конечно-конечно, – сказала Марина, но темпа не сбавила. – Ну, тут у нас магазины, магазины, если что.

– Мне это неинтересно, – сказала Лидия Альбертовна, и Марина впервые взглянула на неё как на одушевлённый предмет. Из-за такого всплеска пристального внимания Лидия Альбертовна почему-то начала оправдываться: – Дело не в деньгах. Просто мне сейчас не до того…

– Монетная площадь, красиво, правда? Кастрюли-кастрюли… Пошлый, убогий быт. Их же нужно шкрябать, содержать в чистоте. Ненавижу.

Здесь, знаете ли, – Марина решила добавить интонациям немного задушевности, – совсем другая система питания, не такая, как у нас.

Дома никто не ест. Лёгкий завтрак утром, и уходишь крутиться на весь день… Петтинг-маркетинг…

– Да-да, я понимаю, – ответила Лидия Альбертовна, по-прежнему не участвуя в разговоре.

– Сейчас перейдём мост и окажемся возле Рейксмузеум, вон он, видите?

Это наш Эрмитаж. Направо посмотрите, какой мужичок с факелом стоит, вылитый Горбачёв. Статуя свободы. Так тут забавляются. А у вас семья, дети? – Казалось, Марине трудно сдержать отвращение. – Почти пришли.

– Есть немного, – сказала Лидия Альбертовна и зачем-то покрутила обручальное кольцо.

Кажется, переводчице тоже понравился её неожиданный ответ.

ДОМА У ВАН ГОГА

В музее ей удалось оторваться от Марины. Она ходила по залам, смотрела не на картины, но на людей: они были интереснее картин. По тихому переходу попала в новое, круглое здание, переполненное сокровищами и чудесами, которые оставили её совершенно равнодушными.

В окно можно было видеть, как вокруг музея гуляют туристы, ветер треплет ещё неокрепшие после зимы деревья и небо тысячами оттенков нависает над старинными, пряничными домиками. В музейном магазине она купила телефонную карту с подсолнухами, хотела позвонить домой, даже подошла к таксофону, но не смогла. Так и осталась стоять в этой громокипящей, разноязыкой толпе, тихая, незаметная. Постепенно посетители стали расходиться, музей закрывался. Солнце уже не светило интенсивно, распрямляя углы залов, но скрылось за облаками.

Захотелось есть.

И тут снова её подхватила Марина, закружила бесконечными разговорами, восклицаниями, междометьями, повела по белым лестницам вверх, в научную часть, где Лидию Альбертовну, "нашу русскую коллегу", приняли с распростёртыми объятиями, начали расспрашивать о

России, её новом президенте, Чердачинске и музее.

Этого Лидия Альбертовна боялась больше всего, так как чувствовала себя немного самозванкой, говорила мало. Вот Нонна Михайловна, директриса, на её месте быстро сообразила бы, что нужно говорить и как понравиться. Или вот Марина Требенкуль, которой палец в рот не клади. Или хотя бы Надя-кришнаитка… Лидия Альбертовна вдруг увидела их всех внутренним взором, и показались они ей ненастоящими.

Бесплотными. Приходилось мямлить, однако подробности и неудобства терялись при переводе. Что и говорить, дело своё Марина знала хорошо, переводила споро и подробно. Время от времени она устало обращалась к Лидии Альбертовне:

– Ну скажите что-нибудь ещё.

И Лидия Альбертовна выдавливала ещё какую-нибудь деталь, а неутомимая Марина расцвечивала её тысячами подробностей, и голландские искусствоведы удовлетворённо кивали. Суть здесь никого не интересовала, видимость общения устраивала, поэтому вскоре Лидия

Альбертовна перестала напрягаться, ей дали бокал с шампанским, повели в представительский зал, где уже вовсю шумел и пенился банкет.

ТО, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ "КОЛЛЕКТИВНЫЕ ТЕЛА" ()

Казарма.

Школьный класс.

Уборка картофеля.

Демонстрация.

Народное гуляние.

Рок- (тем более поп-) концерт.

Банда наркоманов.

Групповой секс.

Дворянский род.

Вагон (трамвая, поезда), салон (троллейбуса, самолёта).

Интернет как идея и интернет как реальность: сотни людей, одновременно сидящих возле щупальцев этого бесконечного спрута.

Низкорослый, непроходимый кустарник с маленькими ягодками или цветочками.

Очередь в мавзолей.

Занятия по строевой подготовке.

"Война – это гигантский боксёрский поединок, в котором все благодаря газетам принимают косвенное участие". Пруст. "Обретённое время", 102

Подписчики того или иного СМИ, зрители того или иного фильма, одновременно смотримого по телевизору.

Все читатели одной книги. Коллективный читатель "Гамлета" (не путать со зрителем). Или "Войны и мира".

Болеющие одной болезнью. Триппер или грипп.

Сожжённые на одном костре, утонувшие в чаше одного водоёма.

Люди с одинаковыми фобиями или аллергиями: например, братство всех не переносящих воду. Или мёд.

Классический балет.

Хоккейноефутбольное побоище.

Авто (и какая угодно) катастрофа.

Пляж.

Метро.

Ревность.

Пачка пельменей.

Одиночество в толпе.

Стая бездомных собак.

Колонии бактерий в рекламе мыла "Сейфгард".

Все любовники одной женщины; все женщины одного мужчины.

Персонажи одного сна или видения: все они так или иначе связаны в узелок, перевязанный пуповиной причинно-следственных отношений.

С КОРАБЛЯ НА БАЛ

И хотя никто не обращал на неё внимания, Лидия Альбертовна чувствовала себя крайне неловко. Преследовало ощущение работающего под боком на всю громкость телевизора.

Она чувствовала себя совершенно беспомощной среди этих уверенных и красивых людей, занятых непонятными разговорами на непонятном языке.

Может быть, Ворошнина успеет прилететь, тогда веселее станет, хоть словом человеческим перемолвишься…

Кроме того, ей стало неудобно за скромный наряд, совершенно немодный, если сравнивать с блестящим комбинезоном Марины, за провинциальные манеры, которые наверняка всем заметны. Встала в уголочке, вцепилась в бокал с шампанским, время от времени пригубливала самую малость, пока Марина не нашла её и не вручила большую фаянсовую тарелку с разными красивыми кушаньями.

Глядя на переводчицу, ловко управлявшуюся с тартинками и бутербродиками, Лидия Альбертовна тоже немного пожевала сыр с оливкой, кусочек ветчины, проникаясь уважением и нежностью к чужеродной Марине, чувствовавшей себя здесь в своей стихии. Тем более что она пару раз сходила к бармену, каждый раз принося Лидии

Альбертовне, которая ни за что бы не решилась подойти к раздаче сама, полные бокалы шампанского. Хотела то ли напоить подопечную, то ли отпоить.

Та покорно принимала еду и питьё, постепенно оттаивая, приходя в нормальное расположение духа. Марина вертелась рядом, отвлекала разговорами: "входила в положение".

– Тутошние миллионеры не любят кичиться богатством, – рассказывала она ответственно, – смотришь на какого-нибудь замухрышку в нестиранных джинсах и линялой футболке, а у него годовой, доход как у Пермской области… Или даже больше.

И Лидия Альбертовна, подцепив вилочкой слабосолёную сельдь, озирается по сторонам. Мятых джинсов она не видит, но тем не менее перестаёт смущаться, возможно, пузырьки шампанского делают маленькое дело. И вот уже плавное тепло поднимается по ногам к животу, будто

Лидия Альбертовна плавится на невидимом костре.

– Это ещё, типа, генеральная репетиция, – объясняет Марина. -

Основные торжества по случаю мирового тура начнутся завтра: приём у мэра, какой-то головокружительный банкет в плавучем ресторане, что-то ещё. У меня записано…

– Как всё-таки хорошо, что у меня есть такая помощница, как вы,

Марина. Пойдёмте, покурим… – Вот уже Лидия Альбертовна обращается к переводчице по имени, значит, попалась, учитывает, дело сделано.

Да-да, дело сделано. Контакт установлен. Марина тоже человек и имеет право расслабиться.

Лидия Альбертовна, близоруко щурясь, улыбается большим и красивым людям. Многие из них кажутся ей знакомыми. Вон те двое, кажется, приезжали в Чердачинск подготавливать выставку. Этот похож на известного немецкого писателя, европейского интеллектуала, видела в новостях, другой – на искусствоведа из каталога, всё родные, можно сказать, знакомые люди.

Эту длинную, худую даму она тоже где-то видела… в телевизионной постановке про Есенина, а вот и сам Есенин, похожий на популярного артиста Олега Меньшикова из "Покровских ворот". А эта грузная дама, которая только что повернулась лицом, ну вылитая Моргулесина. А может быть, это она и есть? Хотя откуда ей тут взяться?!

Или это правда она?

Данила научил её играть в "двойников", вот они и мерещатся теперь повсюду. Не хватало ещё, чтобы…

Кстати, Моргулесина ведь уволилась из галереи – сразу же после нелепого ограбления (преступников и картины так и не нашли), вышла замуж за какого-то богача нашла жениха по интернету. В последний раз появилась на рабочем месте – в умопомрачительных соболях. Про богача-то, наврала, поди. Просто наследство получила или в лотерею выиграла…

Это Муся Борисовна, как всегда, сплетничала, что кольца обручального на руке нет, да и жениха импортного никто не видел.

Впрочем, курить, курить…

НОВЫЕ ЛЮДИ

Пока Лидия Альбертовна курила да размышляла, Марина активно общалась на стороне, смеялась, всем видом показывая, что она тут своя.

Конечно, своя, какие могут быть варианты?

Ожидая Ворошнину, никем не замечаемая, незаметная Лидия Альбертовна медленно перемещалась по залу.

В одной из групп кучкующихся иностранцев она заметила странно знакомого блондина в стильном помятом костюме, долго не могла понять, откуда он ей знаком, пыталась вспомнить, но тщетно. Отводила глаза, чтобы ничто не мешало памяти трудиться, концентрировалась, но знание не шло, не настигало.

Для разнообразия она подошла к столу, взяла ломтик сыра с плесенью, стала задумчиво жевать, ушла в процесс осязания вкусовых полутонов, потом взглянула на энергично жестикулирующую Марину, – стало неуютно, грустно, одиноко.

Решила отойти в сторону, пойти в гостиницу, да испугалась, что не сможет найти дорогу, нужно как-то решить эту "проблемку" (так любил говаривать Мурад Маратович, причмокивая губами и щурясь). Интересно,

Марина должна будет уйти вместе с ней? Или у неё здесь ещё дела?

Какие-то, помимо неё, клиенты?

В окно бился чёрный дождь. Совсем стемнело, город, подсвеченный тысячами огней, засиял, как на открытке, такой близкий (руку протяни), но и далёкий, чужой. Шампанское постепенно выдыхалось, отпускало, уже не согревая, напротив, теперь Лидии Альбертовне казалось, что от него веет холодом и безнадёгой.

Внезапно кто-то осторожно тронул её за локоток. Память услужливо отрапортовала аналогичными ситуациями из недавнего прошлого.

Встревоженная, она обернулась, расплёскивая образы и мысли, увидела того самого блондина, которого никак не могла вспомнить, смутилась, а он уже заговорил на своём языке, подобострастно залопотал, рассматривая её вежливыми глазами.

Лидия Альбертовна смутилась, стала искать глазами Марину, нашла, указала на неё незнакомцу, и они пошли вместе к переводчице, хотя высокий господин, вероятно, и не понял зачем.

Марина нехотя оторвалась от светской беседы, увидела блондина, осклабилась, что-то быстро ему сказала; тот ответил.

Лидия Альбертовна переводила взгляд с Марины на блондина, ничего не понимая.

– Он сказал, что увидел, как вы его рассматриваете, и он не может вспомнить, откуда он вас знает, – начала переводить Марина. -

Говорит, что вы похожи на леди из его снов, которые он время от времени видит.

Точно: сны. Как она сразу не догадалась! Этот артистичный блондин являлся ей во сне. И не один, между прочим, раз, этой зимой, когда она… Впрочем, неважно, не будем об этом.

– Короче, Лидия Альбертовна, познакомиться он хочет. Сильное у него, понимаешь ли, мистическое чувство, – прокомментировала она слова блондина. – А это наша Лидия Альбертовна…

– Скажите ему, что я тоже знаю его из своих снов.

– Что, правда, что ли? – Марина оставалась невозмутимой. – Он спрашивает у вас, любите ли вы Ван Гога. Я ему перевела, что, конечно, любите, иначе зачем вы тут сегодня оказались. Правильно?

Лидия Альбертовна милостиво кивнула.

– Он спрашивает, какое участие вы принимаете в этом туре. Вот что ему интересно. Как вы, значит, оказались на этой закрытой вечеринке, предназначенной сугубо для одних только спонсоров и коллекционеров.

– Скажите ему, что в нашей коллекции имеется один из вариантов

"Едоков картофеля", поэтому нас включили в мировой тур.

Иностранец от удовольствия защёлкал языком: "Едоки картофеля",

"Едоки картофеля", кажется, начала понимать его без перевода.

Хотелось курить.

– Он говорит, что это его любимая картина. – Марина скучала, но была вынуждена переводить, а что делать, работа. – И он восхищён вашим вкусом, который проявляется не только в умении выбирать картины, но и правильно, неброско одеваться.

– Мариночка, я не совсем понимаю, чего он хочет.

– По-моему, просто клеится.

– А вы его знаете?

– Нет. Но мужик симпатичный. И кажется, приличный.

И так как пауза затянулась, Марина снова стала говорить что-то по-голландски, видимо, расписывая незримые достоинства Лидии

Альбертовны.

– Значит, он хочет показать вам свои любимые работы у Ван Гога.

Только, Лидия Альбертовна, я с вами не пойду, идите сами. Это здесь, в залах, ненадолго. Ничего страшного не произойдёт, публика тут самая приличная собралась. Можно сказать, сливки общества. Высший свет. Да и полиции полным полно. Если что, возвращайтесь, я буду ждать вас здесь.

ЭКСКУРСИЯ

И он взял её за руку бережно, точно маленькую девочку, и повёл по пустым и полутёмным залам, где картины мерцали в полумгле и казались больше, чем есть, или меньше, всё зависело от размеров картин.

И она почувствовала себя маленькой девочкой, школьницей, в фартуке и с косичками, как когда-то, потому что снова стало темно и спокойно рядом с большим и сильным другом, который заряжал пространство вокруг спокойствием и уверенностью.

И она узнавала картины, которые сводили её с ума в течение последнего времени, и показывала на них, кивала им, как своим старым знакомым, улыбалась им или кивала, стараясь не очень вглядываться в то, что на них изображено, потому что знала это наизусть.

И её новый друг тоже кивал и улыбался этим картинам, как давно любимым, и говорил о них, и показывал выразительными пальцами особенности композиции, рисовал что-то в воздухе, пытаясь объяснить, передать свои чувства.

И она понимала, что он хочет сказать, хотя совершенно не понимала ничего из того, что он говорил. Но он не отпускал её руку из своей, вёл за собой от картины к картине, и было тихо, и только камеры видеонаблюдения следили за их движением, невидимые, но всемогущие.

И она чувствовала полное доверие к этой руке и к этому человеку, и ей нравилось быть ведомой, потому что до этого ей приходилось делать всё самой, и она устала всё время делать всё сама, только один раз в жизни удалось ей избавиться от ощущения ненужного первенства, когда…

Впрочем, не будем об этом, потому что он идёт в следующий зал, где пейзажи, написанные в Париже, лёгкие, воздушные, неземные паутинки улочек Монмартра, в полумгле вечерних залов практически не видные, и кажется, что всё изображённое на холстах зависает в облаках сладкой, сладчайшей неправды…

И она смотрит ему в глаза, молодые, мальчишечьи, смеющиеся глаза, с лучиками морщинок в уголках, неужели так бывает: в центре мира, в центральном музее мира, с самым приятным и хорошим человеком, вышедшим из снов, угаданный, таинственный незнакомец…

И она пытается вспомнить, как же его зовут, наверное, Джон, потому что все иностранные мужчины зовутся именно так, никак иначе, а он говорит ей, коверкая имя, "Лудийя", и им обоим становится смешно. И совершенно не хочется возвращаться в банкетный зал к говорливой и эгоистично замкнутой только на себя толпе.

И вот ей уже начинает казаться, что всё изображённое на картинах Ван

Гога нервное и издёрганное существование полубезумного художника исчезает, становится невидимым и холсты, обрамлённые в тяжёлые рамы, зияют небывалой белизной, изливают на них невидимую живую воду.

А они переходят от картины к картине и рассматривают эту нескончаемую чистоту, пьют белую влагу истоков, купаются в невидимых волнах живой воды.

И экспозиция не кончается, картин и залов ещё предстоит увидеть множество превеликое, у них ещё вся ночь впереди.

Целая ночь.

НОЧЬ

Казалось, что потом всё было как во сне.

Они вернулись к народу, который, насытившись разговорами, начал расходиться. Лидия Альбертовна и Джон влетели в банкетный зал, и тут

Лидия Альбертовна споткнулась о колючие и злые (усталые, может быть?) глаза переводчицы Марины.

Та смерила Лидию Альбертовну и Джона пристальным, неласковым взглядом, но очень быстро взяла себя в руки, точно надела непроницаемые, солнцезащитные очки.

– Ну, вы, блин, и даёте, – только и смогла сказать она, когда Лидия

Альбертовна, запыхавшись, подлетела к ней. – Как будто только что с катка. Вы что, на коньках катались? Смотрите, голландцы очень любят этот вид спорта, укатают.

Марина попыталась улыбнуться. Джон тоже сказал что-то в оправдание.

Марина взглянула на него поверх невидимых очков и улыбнулась.

Переводить не стала.

– Нет, ну что вы, мы просто смотрели Ван Гога.

– Не насмотрелись ещё? У вас же этого добра пруд пруди!

– Ну, есть немного… Но дело же не только в Ван Гоге, да? – Лидии

Альбертовне вдруг стало стыдно: мало ли что подумает эта строгая, сумрачная женщина. А что, собственно говоря, она может про неё подумать?!

– Он уже перекусил и снова вас зовёт картины смотреть, говорит, что хочет показать вам "Едоков". Пойдём?

– Вы хотите пойти, Марина? – Лидия Альбертовна даже удивилась.

– А кто же вам будет переводить? – спохватилась Марина и почему-то постучала длинным, лакированным ногтем по трубке мобильного телефона, закреплённого на лямке блестящего чёрного комбинезона.

И они снова нырнули в полумрак пустых залов. Джон знал, куда идти, шёл целенаправленно, впереди, почти не оборачиваясь. Марина пыталась комментировать ситуацию, переговариваться с Джоном.

– В этом городе меня постоянно преследуют четверки, – говорила она. – Во всех телефонных номерах, во всех домах, почтовых индексах и документах. К чему бы это?

Её никто не слушал. Но она продолжала излучать незаменимость и непоколебимую уверенность.

– Что за бред, – ворчала она. – Ночью таскаться по музеям. Тоже мне романтика. Мне не за это кажется платят…

И, тем не менее, не отставала, шла.

"ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ" – 3

Первому сознательному шедевру Ван Гога отвели отдельный зал в авангардном помещении без окон. Вывесили в окружении эскизов и карандашных набросков. В одном из них Лидия Альбертовна должна была бы узнать работу из собрания чердачинской галереи, да только не могла понять, какая же именно – их, так они все тут были похожи.

Все на одно лицо. Тёмные, грязные, неопрятные.

Однако главный вариант "Едоков" висел в стороне, на специально сооружённом помосте: словно вид из окна, точнее, в окно, открывающим чужую, странную жизнь.

До этого зала шли молча, сосредоточенно, даже Марина молчала. У

Лидии Альбертовны зябли руки, пальцам стало холодно, и она сжимала их, пытаясь согреть.

Ей казалось, что идут они неуклонно вверх и что выставочные коридоры выстроены под незаметным уклоном.

Марина нахально, с видом победительницы, смотрела по сторонам.

Развешанные по стенам богатства, судя по всему, волновали её мало.

Важнее была психология, практически невидимое приключение, которое она теперь чувствовала острым, птичьим носом: что для одинокого человека может быть привлекательнее вида чужих чувств или тем паче переживаний?! Поэтому сейчас Марина напоминала наркомана, идущего по кокаиновой дорожке к пику запретного наслаждения.

Джон шёл, не оглядываясь, сосредоточенно, сжимая в руке бокал с медленно согревающимся шампанским. Потом резко обернулся, улыбающийся, уютный: пришли.

– Potato eaters, potato eaters, – закричал он, и Марина радостно закивала ему в ответ.

Потэйто иитерс, и-и-и-терс, повторила про себя Лидия Альбертовна, внутренним взором цепляясь за картинку шумящего невдалеке банкета.

Креветки, маслины, икра, странные овощи-фрукты.

На картине люди ели картошку. Чаша с золотистыми ломтиками дымилась.

Вилки, руки, лица – всё искорежено, перекручено напряжением, лампа коптит, все углы точно в саже. Медленно и печально. Тяжело, но не безнадёжно. Есть в трудной, непростой жизни завораживающая правда, отчего становится легкомысленно легко, как будто ветер прошелестел по нескошенной траве: всё будет хорошо. Всё у нас получится.

Они долго стояли перед этой картиной, молчали, и только Марина всячески выказывала признаки нетерпения. Чем дольше Лидия

Альбертовна вглядывалась в занавешенную темнотой комнату, тем больше света она видела, тем больше тепла ощущала. Мгла постепенно отступала, лица становились очерченными, одухотворёнными, знакомыми и живыми. Проступала и скудная обстановка, мбель, посуда.

Лидия Альбертовна вспомнила внутренним зрением сюжеты малых голландцев, заученных во времена сидения на втором этаже наизусть, вспомнила кучкующихся в ночном хлеву "Волхвов", обстоятельность

"Тайной вечери", где у апостолов такие же красивые крестьянские лица.

Вот и сейчас, глядя на "Едоков", она слышала завывание зимнего ветра за окном, шевеление скотины за забором, дыхание вечности.

Нет, это не был "момент истины", эстетический экстаз, выпрямивший течение жизни; влияние картины, наплывавшей на зрителей мутным пятном, психоделической кляксой, происходило незаметно. Вкрадчиво.

Это потом она долго будет аукаться в снах и небрежности повторения позы, в дежа вю запахов и вкусов, а пока висит бельмом, заплаткой на праздничной переменке.

Помогает забыть то, что было, и, главное, то, что будет.

То, что обязательно случится.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

А потом они гуляли по городу, стёрли ноги, Марина устало переводила, хохотала над невинными остротами Джона, торопилась домой. Интересная вышла прогулка – на сытый желудок в ветреную погоду.

Джон рассказывал о себе, почему-то про детство, рассказывал про каналы, про подвалы, их много в старом Амстердаме, где каждый двор – крепость, лабиринт, из которого можно и не вернуться.

Лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт.

Разумеется, Лидия Альбертовна понимала (что уж она, дура совсем, что ли?!): из этого ничего не случится, продолжения не будет, он – здесь, а у неё – семья, дети (Мурад Маратович тоже проходил в её внутренней бухгалтерии по ведомству переростков), картинная галерея.

Но разве она не может помечтать, подарить себе несколько беззаботных дней?

Ведь более ничего такого уже не случится.

В этом она была уверена совершенно: после случая с Данилой она поняла, вернее, почувствовала: перевёрнута последняя страница, далее ничего такого не возникнет, лимит исчерпан, даже многократно превышен. Нет, она не заслужила личного счастья, не заработала, растратив все скапливаемые тысячелетиями бескорыстного служенья семье грошики на скандальную связь с малолеткой. С этим мальчиком.

Она до сих пор не могла, даже мысленно, назвать его по имени. Только вызывала его образ в памяти.

Образ не шёл, рассыпался на незначительные детали: едва уловимое движение бровей, особенности походки, манера заканчивать телефонный разговор…

И всё-таки даже теперь, после болезненного пережитого, было бы нечестно скрыть движение навстречу неизвестности, а вдруг?!

А вдруг? – билась, пульсировала в висках упрямая жилка. И она, поймав себя на этом вопросе, пугалась продолжения, опасности изменить жизнь. Как оно может произойти? Что там, за поворотом?

Лучше об этом не думать.

Не загадывать.

И она улыбалась Джону, который строил за спиной Марины уморительные физиономии, такой большой, непонятный, но при этом странно родной.

Там, в зале перед картиной, ей показалось, что она узнала его, и его любовь к Ван Гогу передалась Лидии Альбертовне, наполнила всё её трепетное сознание.

Она проспала до полудня. Солнце заливало номер и отвлекало от сна, где всё и всегда получалось именно так, как Лидии Альбертовне хотелось.

И где они, она и он, неважно кто, были вместе. Вместе.

Хорошо выспалась, потянулась, встала.

Гостиничный номер обезоруживает открытостью, обнажённостью – тут всё на виду, все внутренности наружу.

Вон отсюда! Вон!

Где-то там, в этом большом, шумном, многообразном городе, ждёт человек, думает о ней, мысленно перебирает её волосы, трогает за плечо, приглашает на танец…

Марина звонила утром, вспомнила Лидия Альбертовна, говорила через сон, скоро приём у мэра, нужно подготовиться.

Сегодня она, Золушка, отправится на настоящий бал.

Сегодня, возможно, случится самый счастливый день её жизни.

А потом можно и домой.

В омут с головой.

ПОХМЕЛЬЕ

В толпе приглашённых она сразу увидела Джона, его светлая голова возвышалась над всеми, виделась со всех сторон, приковывала внимание.

Лидия Альбертовна тут же начала протискиваться к нему, улыбаться и извиняться, но Джон не замечал её, хотя постоянно крутил головой в разные стороны, точно школьник на надоевших занятиях. Рядом с ним

Лидия Альбертовна увидела ухоженную даму средних лет, Джон увлечённо рассказывал ей, видимо, забавную историю. И переводчика с ними не было, не оказалось, как механически отметила про себя Лидия

Альбертовна.

Вот она подошла уже к ним вплотную, вот уже встала рядом, не зная, как объявиться и что сказать, казалось бы, не заметить её присутствия теперь невозможно.

Но Джон продолжал жестикулировать и веселить даму, чей возраст при ближайшем рассмотрении, сразу увеличился на несколько порядков.

"The potato eaters", через слово повторял Джон, и Лидия

Альбертовна поняла, что он рассказывает даме про вчерашнюю картину, может быть, про неё, а дама смеётся, скалит ровные, блестящие зубы, и ей весьма нравится, что её так настойчиво развлекают.

А Лидия Альбертовна стоит, ничего не понимает, ничего не может сказать, и радость, точно воздух из проткнутого воздушного шарика, начинает выходить из неё.

А вокруг миллионеры, дипломаты, многочисленные деятели культуры слушают какого-то голландского чудака, который показывает всем небольшую картинку и радуется.

И все тоже радуются, вежливо улыбаются и даже вежливо хлопают. То ли ему, то ли картинке.

И тут неожиданно для себя Лидия Альбертовна дёргает Джона за рукав, тот резко оборачивается, и Лидия Альбертовна видит, как меняется его лицо.

Она вдруг видит, как каменеют его черты, стекленеют глаза, становятся невидящими и прозрачными.

Джон даже не смог выдавить подобие приветственной улыбки. Физиономия его, так, чтобы не видел никто, исказилась на миг гримасой презрения и отвращения.

После этого кованая железная дверь (сжатые челюсти, играющие желваки) захлопнулась, и он отвернулся к спутнице. Как ни в чём не бывало продолжил светское общение.

"The potato eaters", заверещала его скалящая зубы спутница.

Лидия Альбертовна вспомнила плавающую в унитазе мёртвую мышь. От воды пушистая шубка её скукожилась, обнажив рахитичное тельце и непропорционально большие, больше головы, клыки, похожие, так ей показалось, на бивни мамонта. Что выглядело странным, так как у живых мышей она ничего подобного не замечала. Бусинки глаз, длинный хвост, и всё.

А тут – эти клыки-бивни, едва ли не больше хвоста.

А ещё Лидия Альбертовна вспомнила какой-то Новый год, когда она ещё ходила в школу, но заболела ангиной, и отец уложил её в постель. У

Лиды был сильный жар, но она не могла уснуть и ворочалась в тишине, а за дверью стоял накрытый стол, горели свечи, по телевизору шёл

"Голубой огонёк": папа в ту ночь привёл к себе женщину, и они праздновали там праздник. И только один раз зашли к ней с бенгальскими огнями, пожелать спокойной ночи или измерить температуру.

А больше не приходили. Наутро температура прошла, хотя горло всё ещё болело.

И папа кормил её таблетками и давал пить горячий чай с малиновым вареньем.

И обещал купить велосипед. Но, кажется, так и не купил.

Или купил?

Этого Лидия Альбертовна теперь уже вспомнить не могла.

Кажется, всё-таки не купил, иначе бы она вспомнила.

А так только обида осталась. Чай на донышке.

Только стеклянная куколка без запаха. Теперь пылится на антресолях, ненужная.

Вот и у Данилы она подарок тогда, в темноте, не в взяла.

Куда же он дел-то его? – вдруг заинтересовалась Лидия Альбертовна, запереживала.

Ну, ничего, он парнишка шустрый, найдёт другую дурёху, всучит идола грязных игр. К ней теперь это не относится.

Ох, как относится, хотя бы себе не лги!

Она бы долго ещё так и простояла, качаясь вслед водорослям воспоминаний (официальная часть церемонии уже закончилась, люди разбились на кучки, где-то рядом Джон, буквально не отлипавший от лица собеседницы, продолжал размахивать широченными ручищами), если бы за локоток её не схватила Марина.

Лидия Альбертовна качнулась, взглядом точно прося помощи у Джона, но тот был глух и нем, только выразительная спина его, складки пиджака…

КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИЙ

…Складки пиджака.

– Что такое? Не замечает? – то ли глумливо, то ли участливо спросила переводчица.

Лидия Альбертовна молчала.

– Вы знаете, Дан, как, разве вы не знаете, что его зовут Дан? Ну вы меня удивляете, Лидия Альбертовна, я ж вас знакомила вчера. Или вы так на него запали, что и не запомнили ничего?

– Дан? По-русски, значит, Денис?

– Скорее, Данил. Вчера, когда мы отправили вас в отель, Дан пошёл провожать меня ну и остался ночевать: дело было позднее, короче, все дела…

– Данил?

– Или Даниил, какая разница. И выяснилось удивительное qui pro quo, он принял тебя за другую, – неожиданно Марина перешла на "ты".

– То есть как это?

– Ну, решил, что ты – полубезумная миллионерша, участвующая в мировом турне Ван Гога картинами из своего собрания. Я так смеялась…

– Что же тут смешного?

– Дан – жиголо, он гоняется за богатыми тётками, а потом живёт на их содержании. Вчера он хотел к тебе прицепиться, поживиться за твой счёт.

– Как это? – Лидия Альбертовна не могла понять, о чём толкует переводчица.

– А вот так. Элитная тусовка. Только богачи и коллекционеры, никого постороннего, все знакомые. И вдруг появляется она, скромная, немного застенчивая мадама с миллионами на кредитной карточке.

– Но у меня нет кредитной карточки.

– Но он-то этого не знал! Хорошая компания, хороший отель, хорошие манеры, изысканный ум – в моём-то переводе вы даже и представить себе не можете, как были хороши, – снова перешла она на "вы".

– И что?

– Пришлось просветить кавалера.

– …

– Мы так смеялись… До самого утра. Со мной он был откровенен, так как он тут, типа, на работе, и я тут – тоже, типа, чужая. А сегодня, смотри-ка, снова вышел на охоту. Как думаешь, обломится ему эта престарелая сучка со вставными зубами?

– Марина, зачем вы так?

– Это ещё что. Слышала бы ты, что он говорил. А что он заставлял меня делать… Лучше и не вспоминать. – Марина фыркнула. – Но ты на него не обижайся, он плохо о тебе не говорил.

– Правда? – Лидии Альбертовне даже стало немного легче.

– Ну, в общем, да. – Марина наслаждалась всевластием. – Мы потом называли тебя незнакомка.

– Красиво…

– Да не очень. Это есть такой способ мастурбации. Называется

"Незнакомка". Прежде чем начать, необходимо сесть на руку, чтобы она, знаешь, затекла, отнялась, стала чужой. Как чужая. И вот только тогда начинать. Поразительный эффект.

ВОЗВРАЩЕНИЕ СО ЗВЁЗД. ЭПИЛОГ

Обратной дороги Лидия Альбертовна не помнила: самолёта, который был вечером, Ворошниной, которая напилась красного вина из пластиковой бутылочки и всю дорогу что-то говорила-говорила-говорила…

Кажется, про климакс.

Не помнила она и Москву, и Казанский вокзал, суету в метро и отправление поезда, сразу же забралась на верхнюю полку и уснула, проспала целый день, проснулась разбитая, больная.

"Куколка-балетница, вображуля, сплетница…" – крутилось в голове, ухало в ухе, отдавалось в висках.

Кажется, все эти дни она так ничего и не ела.

Или что-то всё-таки поела, но потом начало мутить, пришлось сунуть два пальца в рот.

Туки-туки-тук, стучало в висках, грусть-тоска меня съедает, без конца шумело в голове, точно внутри черепа – море. Но не тёплое, летнее, где пляж и цикады по вечерам, а холодное, северное, ранящее мглой.

Туки-туки-тук.

Ничего, не съела.

Выжила и на этот раз.

Туки-туки-тук.

Домашние сильно удивились отсутствию подарков и бледному виду, но ничего не сказали. Сделали вид, что не заметили: суверенную личность нужно уважать.

Мурад Маратович, правда, пытался рассказать жене о жизни в консерватории, новых учениках, среди которых особенно выделялся один

Артёмкин товарищ.

– Больно уж этот молодой человек большие надежды подаёт, – мурлыкал он, жадно потирая руки. – Без тебя он неоднократно бывал у нас дома, подарил мне новую стереофоническую систему, представляешь? Как я ни отказывался, что, мол, взятка это… Ну, тогда он её Артёму подарил, такой интересный музыкант… Несомненно большое дарование…

Лидия Альбертовна сглотнула слюну.

Чёрная влага истоков, мы пьём тебя утром и на ночь, мы пьём тебя, пьём, и в небе могилы копаем: там нет тесноты…

На следующий день, как ни в чём не бывало, поднялась с утра пораньше, начала собираться на работу.

Зачем тебе такой напиток шумный? Дыханья смерти разве нет в любви? И не таит ли каждый поцелуй безумный частицы бренности?..

Точно механическая кукла, застёгивала пуговицы, размешивала сахар, брела к метро… медленно переодевалась в служебном гардеробе, а все спрашивали про Голландию, про Амстердам, кто-то даже спросил, была ли она в музее Ван Гога.

Лидия Альбертовна едва сдержалась, чтобы не захихикать.

…А сметь – это старый немецкий маэстро, глаза у него голубые, он пулей тебя настигает, без промаха бьёт…

– Ой, ну какая же вы, Лидия Альбертовна, красивая, какая же вы счастливая, – радовалась за неё Марина Требенкуль, подкрашивая перед зеркалом ресницы, бесконечно тараторя. – А у нас тут тоже много чего без вас произошло… Моргулесина ездит по городу на шестисотом мерсе, никакого жениха у неё не оказалось… Всё липа, только деньги непонятно откуда. Людмила Анатольевна уволилась, говорит, хватило ей – всю жизнь надрывается, пора отдохнуть в собственное удовольствие. Укатила в Испанию на корриду. Говорят, у неё кто-то в

Канаде помер, наследство оставил. Такие странные дела. Кришнаитка со своим развелась, ибо он оказался законченным негодяем, бандитом, вымогателем. А ведь ходил к нам в музей, как порядочный… Ой, а я тут вашего сынка, Артёмку, видела, в новой куртке, такой модной, не вы ему из Голландии привезли? Нет? А сказал – близкого человека подарок. Кто бы это мог быть… Но самое сокровенное я приберегла на конец.

И тут же, не в силах сдержаться, всё кучей и вывалила. Что она, оказывается, беременная, сначала у неё задержка случилась, несколько дней не знала что делать, так она переживала сильно, плакала круглосуточно, похудела даже немного, неужели не видно? А потом, после того, как Данил сделал ей предложение, всё, слава богу, разрешилось, и что теперь они заживут долго и счастливо и даже умрут в один день. Любовь до гроба – дураки оба.

Ухо заломило так, словно в нём тлеет фугасный заряд. У папы на войне случилась контузия.

Мама умирала мучительно долго.

Отец никогда не рассказывал ей об этом. Но она всё равно откуда-то знала.

Туки-туки-тук.

Туки-туки-тук.

Как там Тимофей Павлович говорил: люди – главные пожиратели наших жизней…

…Лидия Альбертовна достала из пачки последнюю сигарету, закурила… смяла пустую пачку, зачем-то отдала её Марине.

То, что произошло потом, имеет несколько версий.

Одни говорят, что с побледневшим лицом Лидия Альбертовна сразу отправилась в зал, куда после мирового тура вернули несчастного Ван

Гога, где достала из кармана рабочего халата склянку с сенильной кислотой и плеснула её содержимое с криком: "Так не доставайся ты никому" – прямо на шедевр.

Другие злые языки утверждали, что Лидия Альбертовна просто выплюнула на этот самый холст (или картон всё-таки?) всю горечь своих последних разочарований, потому желудочный сок или желчная кислота какая, попав на "Едоков картофеля", вступили с ними в сложную химическую реакцию, и картинка оказалась напрочь испорченной, со сквозной дырой, не поддающейся реставрации.

Иные примирительно рассказывали, что Лидия Альбертовна просто топнула перед картиной, да так, что штукатурка осыпалась. А потом схватила несчастное создание, буквально выдрала его из рамы и разорвала на мелкие кусочки.

Муся Борисовна, которую повысили в звании и вместо Лидии Анатольевны перевели в зал "Бубнового валета", рассказывала Ворошниной, что

Лидия Альбертовна разбежалась и со всей мочи врезалась в этюд головой.

– Пострадали обе, – злословила гнусавая старушка, многозначительно прищуриваясь: знать-то, входила к директрисе в доверие.

И только Надя-кришнаитка с блаженной улыбкой на блаженных устах ещё долго объясняла товарищам по отправлению религиозных культов, что

Лидия Альбертовна действительно разбежалась перед картиной, но не ударилась об неё головой, а плавно вошла внутрь художественной реальности.

Отчего композиция "Едоков" немного изменилась, и отныне (она сама это в реставрационной мастерской видела) в полутёмной комнате появилась ещё одна как будто не слишком прорисованная фигурка. На заднем плане.

И в которой якобы легко угадываются черты её бывшей коллеги по этажу.

Какая из этих версий наиболее верная, я не знаю, не мне судить.

Выбирайте сами.

Скажу только, что больше в галерее Лидию Альбертовну никто никогда не видел.

Впрочем, и вне стен этого достойного и душеподьёмного заведения тоже.

ТО, ОТКУДА ДЕТИ БЕРУТСЯ ()

Из серы и из серости.

Из лени.

Из пепла.

Из слюны.

Из плесени.

Из промокашки.

Из складок на поверхности.

Из складок в глубине сцены.

Из хозяйственной сумки.

Из пассажирского самолёта.

Изо рта (Таня сказала, но объяснить отказалась).

В тамбуре.

В стогу сена.

На картофельном поле.

Из мыслей.

Из пробирки.

Из заблуждений.

Из рационально просчитанных вариантов.

Из-за того, что хочется (хотелось) курить.

Из-за неправильной парковки.

Из-за того, что много выпил.

Из-за того, что мало выпил.

Из-за того, что вообще не пил.

Из-за того, что пить бросил.

Из-за подлости людской (читай, женской).

Из служебных кабинетов, в которых есть диваны.

Из служебных кабинетов, где обходятся колченогим креслом в духе

60-х годов ("И столом", – добавила Таня, но уточнить отказалась).

Из-за того, что кто-то не хочет забыть и нуждается в вечном напоминании.

Из мест для поцелуйчиков в малоформатных кинотеатрах.

Из мест для поцелуйчиков в широкоформатных кинотеатрах.

По дороге на работу.

По дорогу с работы.

Из отчаянья.

Из смеси отчаяния и надежды.

Из страха что-то там менять.

Из желания поехать в Париж.

Из страха потерять.

Из-за любви к евреям.

Из-за любви к армянам.

Из желания не служить в армии.

Из желания не ехать в Америку.

Из необходимости доказать себе (другим), что ты обычный, нормальный такой мужчина (женщина).

Из-за страха смерти ("И пусть когда настанет твой конец, звучат слова – был у меня отец").

Из-за нереализованного инстинкта отцовства.

Из-за несформулированной творческой потенции.

Из-за желания созидать у человека, не отягощенного особыми талантами.

Из любопытства.

Из ревности.

…а ещё детей подбрасывают…

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОКНО

ПРАВИЛЬНОЕ ИСКУССТВО

ЖЕМЧУЖИНА КОЛЛЕКЦИИ

РОДОВАЯ ТРАВМА

ПЕРЕСАДКА ВОЗЛЕ ДЕПО

МЕТАФИЗИКА

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ "ОСЕНЬ" ()

ВЕЧЕР ТРУДОВОГО ДНЯ

ГЛУМЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

ДВА В ОДНОМ

ДОРОГА К ДОМУ

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ЗИМА ()

ИГРОКИ

НА КУХНЕ

ВСТРЕЧА

DEUS ED MAXINA

СЛОВО ЗА СЛОВО

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ

МИРНАЯ ИНИЦИАТИВА

СЧАСТЬЕ МАРИНЫ

ЛЮБОВЬ МАРИНЫ

НОВАЯ ВСТРЕЧА

ИКОНОПИСЬ

ОБЪЯСНЕНИЕ

ПОСЛЕВКУСИЕ

НЕУДАЧНЫЙ ГОРОСКОП

ХЛОПОТЫ

ОТКРЫТИЕ

ОФИЦИОЗ

БЕСПОРЯДОК

ПОДАРОК

КОНЬКИ

ТО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ ВЕСНА ()

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕСНЕ ДОРОГУ!

КАТОК

БЛИЗКИЕ

МАКДОНАЛДС

ОБЩИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

КУЛЬТУРНАЯ ПРОГРАММА

МУЗЫКА

КОНЦЕРТ

СЛУЧАЙ НА КОНЦЕРТЕ

ТО, ЧТО СЕГОДНЯ КАЖЕТСЯ АРХАИЧНЫМ ()

И ТЕМ НЕ МЕНЕЕ БУДНИ

РАЗНИЦА

КАК У ЛЮДЕЙ

ТО, НА КАКИЕ КАТЕГОРИИ ДЕЛЯТСЯ ЛЮДИ ()

БЛИЗОСТЬ

НОВЫЙ ВЗГЛЯД

ШОК

ВАН ГОГ

ТО, ЧТО ИНТРИГУЕТ ()

ДВОЙНИКИ

ЛОЛИТА

РАЗЛУКА

КРАЖА

ТРАТА ВРЕМЕНИ

СТУЖА

РАСПРОДАЖА

ТО, ЧТО ДОСТАВЛЯЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ

У НЕГО

ТВОРЧЕСТВО

ТО, ЧТО НАВОДИТ НА МЫСЛЬ О СОВЕРШЕНСТВЕ ()

ПОДАРОК

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ-2

О ТОМ, КАК МОЖНО СЕБЯ УБИТЬ ()

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПАРАДОКС

ПОПУТЧИК

ДОРОГА НА АМСТЕРДАМ

МАРИНА

ГОРОД

ДОМА У ВАН ГОГА

ТО, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ "КОЛЛЕКТИВНЫЕ ТЕЛА" ()

С КОРАБЛЯ НА БАЛ

НОВЫЕ ЛЮДИ

ЭКСКУРСИЯ

НОЧЬ

"ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ" – 3

НОВАЯ ЖИЗНЬ

ПОХМЕЛЬЕ

КОМЕДИЯ ПОЛОЖЕНИЙ

ВОЗВРАЩЕНИЕ СО ЗВЁЗД. ЭПИЛОГ

ТО, ОТКУДА ДЕТИ БЕРУТСЯ ()