Роль грешницы на бис (fb2)

- Роль грешницы на бис (Частный детектив Алексей Кисанов - 7) 1017K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Владимировна Гармаш-Роффе

Татьяна Гармаш-Роффе
Роль грешницы на бис

Все имена, персонажи и события этой книги сочинены автором. Любое совпадение с реальностью может быть только случайным.

* * *

– Цветик-Семицветик, почему меня мамка не любит?

– С чего ты взял?

– Не любит, знаю.

– Скажешь тоже! Папка тебе вон тумаков дает, а мамка – нет!

– Все одно!

– Ерунду говоришь. И мамка любит, и папка любит.

– И ты?

– И я. Спи.

* * *

Майским солнечным днем директор крупного коммерческого банка г-н Хрупов выглянул в окно своего офиса, располагавшегося недалеко от Арбата. На улице уже собралась небольшая толпа: журналисты в полном техническом снаряжении хищно поджидали его появления (в банк их не пустила охрана), а чуть поодаль притулилась горстка старушек с плакатом «Отдай народное добро!». А дело все в том, что одна ретивая газета провела «журналистское расследование» и опубликовала накануне информацию о том, как г-н Хрупов сколотил состояние, выманив обманным путем ваучеры у простого, экономически не подкованного народа, а затем бессовестно нажился на заработанных кровью и потом рублях, которые нищие доверчивые пенсионеры поместили в его банк.

Материал прозвучал громко, и сегодня прямо с утра к банку потянулись журналисты – эти сволочуги, эти пираньи, готовые вонзить свои ядовитые зубы в жирненькое, холеное тело преуспевающего банка и его директора.

Если бы он мог отсидеться в своем кабинете до вечера, он бы непременно так и сделал. Но предстоящую важную встречу никак нельзя было отменить, и потому к народу придется выйти. Недовольно хмыкнув, директор нажал на кнопку селектора и коротко переговорил со своей охраной, объяснив предстоящий демарш: он ответит на два-три вопроса журналистов, но к нему никого не подпускать и быстро расчистить путь к машине.

Он уже заготовил нужную фразу и нисколько не нервничал – его за просто так не возьмешь! Покидая кабинет, Хрупов повернулся к зеркалу, надел на лицо снисходительно-уверенную улыбку и, прочно зафиксировав ее в лицевых мышцах, с достоинством направился к выходу.

На улице, у сверкающего чистотой и мрамором подъезда банка, он под нестройное блеянье кучки фрондирующих старушек уверенно послал в вытянувшиеся к нему микрофоны несколько коротких, крепко сколоченных фраз о бездоказательности обвинений прессы и своей исключительной заботе о благе народа. После чего мелко засеменил в окружении охраны, прокладывавшей путь к его белому «Мерседесу». Шофер, завидев хозяина, уже услужливо распахнул дверцу, но внезапно Хрупов остановился. Настолько неожиданно, что на него налетел охранник, шедший сзади. Хрупов почувствовал неприятный, жгучий укол в шею, как если бы его ужалила пчела. Он поднес руку к месту укуса, почувствовал в нем инородное тело, размазал капельку крови, выступившую на коже, удивленно посмотрел на окровавленный палец и даже почти успел крикнуть охраннику, чтоб тот глянул, что приключилось с его шеей…

Как вдруг захрипел, ноги его ослабли, подогнулись, и он, цепляясь за одежду своих телохранителей, осел на землю, ощущая странную судорогу в горле. Охрана бросилась к хозяину, взяла под локотки, бережно доволокла его, скрюченного от судороги, до белого кожаного сиденья «Мерседеса», подальше от глаз журналистов и народных мстителей в лице старушек. И уже внутри, защищенная от не в меру любопытных глаз железным панцирем и затемненными стеклами машины, приступила к расспросам: чего такого с хозяином приключилось, что он затеял наземь садиться на глазах у протестующего народа?

Хозяин, хватаясь за горло, промычал в ответ что-то нечленораздельное.

И умер.

* * *

Майским солнечным утром депутат Думы г-н Иголкин выглянул в окно своей квартиры на Патриарших прудах: машина уже стояла у подъезда, скромный, как полагал депутат, темно-синий с металлическим отливом «Фольксваген». Депутат Иголкин, утерев лоснящийся после обильного завтрака рот, привычно чмокнул круглолицую жену, прихватил кейс с бумагами и резво сбежал с четвертого этажа: сердцу полезны небольшие тренировки.

Размахивая кейсом, он шел к машине, излучая довольство самим собой, своим положением, своим завтраком и даже нелюбимой женой. Мельком глянул на сидевшую на скамейке сгорбленную фигуру: не знакомый ли, не кивнуть ли с ослепительно-приветственной улыбкой народного избранника? Фигура в мешковатом, не по погоде пальто и черных очках показалась незнакомой, и Иголкин переключился на двух соседей, шедших навстречу, коим послал сладкую улыбку в ответ на их две, не менее сладкие. После чего он брезгливо обошел собачонку, семенившую на поводке у девочки, не забыв, однако, потрепать ребенка по голове: ребенок был соседский, а к своему имиджу в глазах соседей он относился весьма ответственно – это ведь первейший источник слухов и сплетен! Девочка неприязненно отстранилась от его равнодушной руки, но он не заметил или сделал вид, что не заметил.

На подходе к «Фольксвагену» Иголкин вдруг почувствовал неприятный, обжигающий укол в ногу, как если бы его ужалила пчела. Депутат не поленился, задрал брючину, чтобы посмотреть, что же приключилось с ногой, но брючина не поднималась достаточно высоко – не снимать же штаны на глазах у народа! Решив, что посмотрит в машине, Иголкин выпрямился, сделал три оставшихся до нее шага, но отчего-то потерял равновесие и клюнул прямиком носом в крышу «Фольксвагена».

Шофер, уже изготовившийся открыть заднюю дверцу, подскочил, подхватил незадачливого шефа – перепил небось начальник накануне, с ним это случалось! Хотя обычно он держался на зависть хорошо, и если бы салон машины не заполнял удушливый запах перегара, то и сам шофер ни в жисть бы не догадался!

Он помог Иголкину сесть на заднее сиденье, поинтересовался, как самочувствие. Получив затрудненный ответ, что все ничего, вот только странная сухость во рту и дышать тяжело, усмехнулся: знаем мы эту сухость с утречка, она нам всем знакома, горючего слишком много на грудь приняли накануне, господин начальник!

И только когда он доехал до места назначения и выскочил, чтобы распахнуть перед шефом дверцу, он понял по остекленевшему взгляду, что шеф того…

Помер шеф, одним словом.

* * *

Пасмурным майским днем генерал в отставке г-н Зайков отправился прогуляться до ближайшего магазина, находившегося практически напротив дома, только дорогу перейти. Покупок нужно было сделать совсем немного – так, мелочи, которые ему нужны были для дачи, куда он собирался отбыть завтра с утра. Он пристроился к кучке пешеходов, ожидавших зеленого, чтобы перейти на противоположную сторону. Неожиданный резкий прострел под правой лопаткой укрепил его в мысли, что ходить надо побольше: соли, артриты-радикулиты – все это, знаете, только движением можно изжить. Движение – жизнь. Он это еще с солдатских времен усвоил. С этой здравой мыслью он и вошел в магазин.

Однако там он сразу почувствовал сухость во рту, головокружение, слабость и, бросив тележку, чертыхнулся и направился к выходу: ясно, что очередь в кассу ему не выстоять. Неужто грипп? Придется поездку на дачу отложить… Сейчас срочно водочки с перцем и витамин С – и поспать. К вечеру посмотрим, авось обойдется…

Жестокая судорога в горле прихватила его уже у подъезда. Он никак не мог вздохнуть, никак не мог ухватиться за скользкую от сырости круглую ручку тяжелой подъездной двери. Руки не слушались. Ноги тоже.

…Он так и умер, повиснув на дверной ручке.

* * *

– А помнишь, Цветик-Семицветик, когда я был маленький, я тебя спрашивал…

– Ты и сейчас маленький.

– А вот и не маленький! Большой!

– Ну, пусть. Дак чего ты спрашивал?

– Почему мамка меня не любит?

– Во заладил!

– Я знаю, что не любит.

– А почем ты знаешь?

– Тебя любит, а меня нет. Я плохой?

– Хороший, хороший, вот наказанье-то! Да не крутись в кровати, раз хороший, дай мне спать! И сам спи!

* * *

– Третий… – произнес вслух Алексей Кисанов, читая газету.

– Третий что? – внезапно отозвались звонким юным голоском глухие недра его квартиры.

Алексей Кисанов (в дружеском просторечии Кис) уж было собрался вздрогнуть от неожиданности, как голосок добавил: «Или кто?», выдернув его память из короткого амнезийного обморока: это же Юля, его свежеиспеченная секретарша!

– Человек. Третий человек убит. За последний месяц, – недовольно откликнулся детектив. Недоволен он был самим собой: никак не мог привыкнуть к наличию секретарши.

– Удивляюсь я тебе, Кис, – затеял пару недель назад разговор Ванька, его жилец и по совместительству ассистент, студент юрфака и по совместительству прогульщик. – Бабок у тебя теперь навалом, имя звучит, как модная торговая марка, клиент ломится, как в гримерную к суперзвезде! Тебя уже можно под бой барабанов торжественно принимать в «новые русские»! А ты все живешь – совок совком. Ты хоть глянь вокруг себя, оторви глаза-то от компьютера: в квартире давно пора ремонт делать, желательно европейский! Мебель еще давнее требуется сменить – ну хотя бы в офисе! И секретаршу надо завести, Кис! Чтобы двери открывала, ослепительно улыбалась и гостя к тебе в кабинет провожала! А то несолидно как-то: открываешь сам, в джинсах, в тапках… Нет бы галстук, костюмчик, ботиночки начищенные…

– Угомонись, чертяка! – грозно рыкнул Алексей, все еще пытаясь вникнуть в смысл изучаемых бумаг.

Ванька и впрямь со своей кудлатой башкой и быстрыми смешливыми глазами был похож на чертенка.

– Да нет, я серьезно! – Ванька разошелся и не собирался отступать. – Тебе пора менять имидж! Вот когда ты с Александрой идешь «на выход», на светские мероприятия, – так любо-дорого посмотреть: та-а-акой мэн, суперстар, прямо хочется интервью у тебя взять! Ты же умеешь классно выглядеть! На иных хоть самый дорогой костюм нацепи – все мешок мешком, а на тебе костюмчик – как родной…

– Родные так дорого не стоят, – хмыкнул Алексей, – они бесплатно выдаются при рождении… А джинсы, что же, как двоюродные, что ли?

– Кис!!! – возопил Ванька. – Джинсы – это рабочая одежда! В них ра-бо-та-ют!!!

– Так а я что в них делаю? – простодушно поинтересовался детектив. Его забавлял юный Ванькин пыл. – Как раз и работаю…

– Ты издеваешься, да? А я, между прочим, прав! У кого хочешь спроси – солидному человеку нужен имидж. Специалисты по имиджу знаешь сколько зарабатывают? Миллионы! А все почему? Потому что я прав!

– Тогда они с тобой должны делиться, – заключил Кис. – Раз зарабатывают на твоей правоте. Проси проценты, Ванек!

– Издеваешься, понятно… Ты бы хоть раз послушался умных людей, а? Да куда там, ты же себя самым умным считаешь! А сам живешь, как шнурок какой-то, будто не видишь, что вокруг тебя делается! Сейчас каждая сопля и то старается себя подать, пыжится изо всех сил, а уж тебе-то, известному детективу, сам бог велел о своем престиже позаботиться!.. Иначе тебя никто уважать не будет!

– Тебя послать или сам сходишь? – рявкнул Кис. – И где ты только этой лабуды набрался?

– Ага, как чего не по-твоему, так сразу – «лабуда»! – обиделся юный наставник Кисовой жизни. – К тебе какие люди ходят!

– Какие?

– Солидные, вот какие!

– И что, у них на одну ногу больше, чем у меня? Или на одну голову? Или чего у них такого есть, что я должен ради них менять свои привычки? Они умнее? Лучше? Может, честнее?

– Ой, уморил! – Ванька комично ухватился за живот. – Ой, не могу! Вы слышали? Нет, вы такое слышали? «Умнее, лучше, честнее»! Кис, тебе сколько лет? Уже полтинник не за горами, а рассуждаешь, как… как… Я даже не знаю, как кто!

– Как нормальный человек, – проинформировал Кис.

– В таком случае, дорогой Алексей Андреевич, все остальные – ненормальны!

– Согласен, – с присущей ему скромностью одобрил детектив Ванькино умозаключение.

Кажется, на этот раз Ванька не нашел что ответить. Кис, хитро кося глазом в его сторону, ждал, какой еще философский фортель выкинет начинающий специалист по престижу.

– Они – хозяева жизни, – выдал наконец Ванька. – И когда ты являешься перед ними в таком непотребном виде, смотрят на тебя, как на прислугу, – добавил он с обидой в голосе.

Обижался он, ясное дело, за Алексея, к которому был сильно привязан.

– Они приходят ко мне с просьбой о помощи, балбес. Запомни, в жизни пригодится: проситель всегда находится в слабом положении. Как там насчет «хозяев жизни» – не знаю, но хозяин положения – я. И от меня зависит, окажу я им помощь или нет.

Ванька задумался.

– Понял, – сказал он через минуту. – Чего ж не понять… А все-таки имидж не помешал бы!

– Мой имидж, если тебе так нравится, – это его отсутствие. Тот, кто приходит ко мне за помощью, ждет от меня дела, а не начищенных ботинок. И я свое дело знаю. Вот и весь имидж. А прибамбасами пусть обзаводятся те, кого больше не за что уважать. Тема закрыта.

– А секретарша? – жалобно спросил Ванька. – Подумай, тебе же и в самом деле нужна секретарша, Кис! Ты же зашиваешься! А меня как раз одна девчонка с курса просила ей работу помочь найти… Она иногородняя, ей зарабатывать надо, родители не могут ее содержать… А?

– С этого и надо было начинать, – рассмеялся Алексей.

Дела в последнее время пошли до такой степени обильно и прибыльно, что он и впрямь начал не на шутку зашиваться, особенно с писаниной и классификацией бумаг.

– А то развел тут пропаганду нездорового образа жизни… – ворчливо добавил он. – Хотя ремонт, пожалуй, надо будет сделать… Когда-нибудь. А подружка твоя пусть приходит. На полставки, раз студентка. И ползарплаты, разумеется. Испытательный срок – неделя.

Так и появилась в квартире Алексея Кисанова секретарша Юля. Слово «свежеиспеченная» шло к ней необыкновенно: она и впрямь была похожа на свежую маленькую булочку со смугло-румяной корочкой и с черными любопытными изюминами-глазами. И имя Юля ей шло: крохотулечного роста, с пухлыми щечками и заметно выдающейся грудью, она была на редкость подвижна и стремительна и в движениях напоминала раскрутившуюся юлу. Как управлялась Юля в университете с премудростями законодательной науки, Кис не знал, но в делопроизводстве девица оказалась весьма толковой. И он не без некоторого удивления заключил, что секретарша – вещь и впрямь хорошая и в хозяйстве полезная.

…Недра квартиры фыркнули в ответ Юлиным голосом:

– Только третий? За месяц? Я думала, что в Москве убивают как минимум пяток в день! Врут, что ли, газеты?

– Не врут. Просто это уже третий случай с одним и тем же, довольно необычным, способом убийства – отравленной иглой. Занятно. Сделайте кофейку, Юлечка, – добавил Кис и направился к кухне, из которой незамедлительно донеслись звуки воды и звон посуды. Юля была девушкой расторопной и исполнительной.

В своей огромной трехкомнатной квартире на Смоленке Кис не нашел для секретарши более подходящего места, чем кухня. О нет, не потрясайте грозным оружием мщения, амазонки и ярые феминистки! Кис женский пол всяко уважал и даже был где-то как-то за равенство полов… С одной лишь поправкой, которую не объедешь: равенства в людях вообще и в полах в частности никогда не было и не будет. Равные права – да, конечно, это мы со всей душой «за», а вот равенство… Все, молчу, молчу. Не хотите, чтобы вам сумку тяжелую поднесли, сами будете кряхтеть? Ладно-ладно, пожалста! Пальтишко не подать? Ну, что вы, конечно же, я не стану вас унижать подачей пальтишка, как скажете. Стоять у плиты не желаете? Ну…

Извините уж, но в обязанности новой Кисовой секретарши входит и приготовление всяких чаев-кофеев. Она свои ползарплаты за это, между прочим, получает. Так что у нас все тип-топ, девушки, сплошная демократия. Складывайте ваше оружие, феминистки, прячьте маникюрные ножницы и коготки наточенные убирайте прочь.

А кухня в качестве места обитания выпала Юле по одной простейшей причине: нехватки места. Одну комнату занимал Ванька, расплачиваясь за нее с Алексеем разными услугами в сыщицкой работе и в компьютерных премудростях; вторую – сам Алексей, третья же гордо именовалась офисом его детективного агентства АКИС (Алексей КИСанов, понятно, да?). Присутствие постороннего человека в офисе Кис не вынес бы – не нужна ему была девица под носом целый день напролет, девица к тому же любопытная, неумеренно склонная к задаванию вопросов. Да и места в офисе было маловато, и, хоть Юля росту всего ничего, да ведь не посадишь секретаршу просто на стул – ей еще и стол нужен… Вот и нашелся стол – кухонный. За ним Юля отвечала на телефонные звонки с 15 до 19, регистрировала в большой тетради клиентов, расписание встреч детектива и прочие дела, вела несложный бухгалтерский учет. А также готовила кофе и бутерброды для Алексея и, случалось, для Ваньки, когда бездельник прогуливал занятия и при этом невзначай оказывался дома. Надо сказать, что в эти редкие дни бутерброды получались почему-то особо вкусными, а сервировка стола – более изысканной.

– То есть один почерк? – проявила чудеса сообразительности Юля, ставя чашку с кофе на стол.

– Правильно, – похвалил будущего юриста Кис, пододвигая к себе тарелку с бутербродами.

– Будете расследовать? – почтительно спросила Юля.

– Милая Юля, я вам уже объяснил, что расследую только то, о чем меня просят и за что мне платят. Мы частная фирма, работаем по заказу. И, бог миловал, никто мне расследовать эти убийства не поручал.

– Разборки? – выдвинула версию Юля.

– Если разборки, то очень своеобразные. Слишком уж показательные.

– Мафия? – пожелала уточнений секретарша.

Кис не успел ответить, жуя бутерброд, как зазвонил телефон, и Юля бросилась к аппарату.

– Детективное агентство АКИС, слушаю вас, – приветливо пропела она в телефон. Юле работа была еще в новинку, клиентура Алексея поражала ее девическое воображение, и от повышенного почтения голосок ее нежно подрагивал. – Алексей Андреевич, это вас! – И, прикрыв трубку ладонью, прошептала: – Алексанна Кириллна звонит.

Иными словами, Александра. Талантливая журналистка, красавица и любимая женщина.

Нет, лучше так: любимая женщина, талантливая журналистка и красавица.

Вчера они не виделись: она была на приеме в каком-то посольстве, он сидел над скучнейшей, но необходимой частью своей работы – отчетами. Дело ведь не только нужно раскрыть, но и отчет заказчику написать. К счастью, не все клиенты отчетов требовали – лишь те, кто желал предъявить плоды расследования в зубы неверному супругу, нерадивому служащему или подлому конкуренту. Писанину эту Кис страстно ненавидел всей душой, но переложить ее целиком не мог ни на Ваньку, ни на Юлю: во многих делах требовалась строжайшая конфиденциальность. Вот и пылился вчера Кис над бумагами в одиночестве.

Трубку принял из Юлиных рук радостно: решил, что любимая женщина звонит с тем, чтобы условиться на сегодняшний вечер. Но любимая женщина не замедлила напомнить, что, кроме сего лестного статуса, она имеет еще статус журналистки, причем куда более известна широким массам именно в этом, последнем, качестве. И что звонит любимая женщина как раз в этом самом последнем качестве и исключительно по делу. Дело же заключается в предложении поработать на весьма популярное и крупное еженедельное издание, которое намерено провести журналистское расследование.

– А при чем тут я, если расследование журналистское? – подозрительно спросил Кис.

– Ну это только так называется, потому что ведет его журнал или газета и отвечают за него журналисты. А уж кто и как будет добывать факты и правду – неважно.

– Плагиат это называется, – проворчал Кис. – Расследуют сыщики, а зовется журналистское.

– Что, славы не хватает? – усмехнулась Александра. – Мало слупил тогда на телевидении^[1]? Или с той поры разлакомился?

– Времени не хватает, вот чего, – буркнул Кис. – А со славой как раз перебор, завален по горло, ты же знаешь! Напрасно ты меня рекламируешь своим коллегам…

– Не прибедняйся, солнышко, разве ты нуждаешься в рекламе? Ты у нас звезда экрана! И всем хорошо известно, что я являюсь особой, приближенной к звезде. Вот меня и просят посодействовать… Алеша, это очень серьезно. – Обычная усмешка вдруг ушла из ее голоса. – И бабки редакция готова отстегнуть немыслимые.

– Чего расследовать-то? – буркнул Алексей, внутренне сдаваясь. Каждый из стимулов в отдельности был сам по себе вполне достаточен: и просьба Александры, и «немыслимые бабки». А уж взятые вместе…

Однако оказалось, что расследовать надо ни много ни мало как те самые загадочные убийства очень важных персон. Вип, иными словами^[2]

– Нет, – быстро сказал Кис.

– Алеша, – строго начала Александра, – Алеша!!!

Кис, не дослушав, пустился загибать пальцы:

раз: дело сложное, что издалека видно и нос чует, и тогда придется бросить все текущие дела, а их много;

два: там уже столпилась вся московская милиция с прокуратурой, брошены лучшие силы, и федералы наверняка не сидят сложа руки, и крутиться у этой компании под ногами ему вовсе не улыбается, да и компания не потерпит;

три: к випам не подступишься, к семьям не подберешься, на все нужно испрашивать разрешение, согласие, а люди это по большей части капризные, охранниками забаррикадированные. И он, Кис, не самоубийца, чтобы…

– Утомил, – сказала Саша, – поняла. А все же подумай, ладно? Не забудь, бабки бешеные!

– Подумаю, – заверил Кис. – Что у тебя сегодня вечером?

Но она уже отключилась.

«Что за жизнь собачья!» – вздохнул Кис.

Алексей Андреевич Кисанов, частный детектив и мужчина в расцвете сил, самым бессовестным образом с собой лукавил и кокетничал: жизнь ему вполне нравилась, вместе с работой, нехваткой времени, азартными играми расследования, Александрой по вечерам (и ночам, разумеется), свободой души и совести от начальства вкупе с неплохими заработками.

Последнее было редким сочетанием.

Предпоследнее было редким счастьем.

…Им постоянно друг друга не хватало. Не каждый вечер удавалось провести вместе или сойтись хотя бы ночью в постели – жизнь на две квартиры определяла свои правила. Кис обзавелся вторым бритвенным прибором, который поселился в ванной Александры, а в ванной Алексея устроились разные женские штучки: кремчики, лосьончики, ваточки, флакончики… Перечень, разумеется, неполный, но на полный не хватило бы и толстой амбарной книги. В шкафах у каждого вещи-старожилы потеснились, чтобы дать место вновь прибывшим: футболки и джинсы Киса ужались, высвободив полочку для трусиков, лифчиков, кофточек, а костюмы уплотнились, впустив несколько женских нарядов, которые не замедлили пропитать вещи Алексея запахом женских духов. Шкаф Александры также засвидетельствовал свое гостеприимство, приняв в свою утробу небольшую стопку мужского белья, рубашки, пару костюмов и несколько галстуков. Частенько один из них с утра хватался именно той вещи, которая обитала в данный момент, как назло, в другой квартире. Иногда примитивная нехватка какой-нибудь одежки вынуждала разъезжаться ночевать каждого к себе, чтобы с утра иметь под рукой все необходимое.

Тем не менее такая жизнь их устраивала. Ни один из них не хотел покуситься на свободу другого, излишне связать своим постоянным присутствием, обременить совместным бытом: слишком долгой была жизнь до их союза, у каждого своя, независимая и одинокая. И, постоянно голодая друг по другу, в результате они находили в этом даже прелесть. По крайней мере, когда их кидало с порога друг другу в объятия, когда они наслаждались каждой минутой совместного ужина или прогулки, когда Александра устраивалась под рукой Алеши на диване перед телевизором, они, несомненно, чувствовали, что мгновения такого насыщенного счастья и единения компенсируют все сложности и хлопоты, связанные с их несемейным союзом. Может, именно потому их вечера были такими уютными, а их ночи такими же безумными, как в первый раз?

Как знать, по-другому они пока не пробовали… И пока не собирались.

* * *

– Цветик! А ты меня любишь?

– Люблю.

– Сильно?

– Сильно.

– Хорошо, хоть ты меня любишь…

– И чего ты в голову себе вбил, что мамка тебя не любит? Она тебя разве обижает когда?

– Не. Просто она на меня так пусто смотрит… На тебя не так, Цветик. Она на тебя с лаской смотрит. Как если б тебе бублик, а мне дырка от бублика… Вот одного не знаю: почему?

– Вот я тоже не знаю: чего ты все глупости придумываешь?

– Ты нарочно так говоришь, сознаться не хочешь! А я уже большой! Меня не обманешь!

– А вот будешь глупости придумывать, я тебя тогда тоже любить не буду!

– Ты сказала – «тоже»! Как мамка, да?

– Чего к словам придираешься? Чего вскочил-то? Ну-ка, ляг обратно! Дай одеяло подоткну… И спать, быстро!

* * *

Он согласился через несколько дней, когда стало известно о четвертом убийстве с тем же почерком. На сей раз отравленная игла досталась заместителю гендиректора большого завода на Урале. Правы диалектики: количество имеет стойкое обыкновение переходить в качество, и после известия об очередном убийстве Кис это качество вдруг ощутил в виде острого сыщицкого зуда и неодолимого желания влезть в сапоги-скороходы. «Кис в сапогах» – это его Ванька так называл.

Однако перед тем, как сказать свое благосклонное и долгожданное «да», Кис изрядно повредничал, покапризничал, условий наставил.

Прежде всего затребовал содействия издания-нанимателя в расследовании. Издание-наниматель содействие обещало, хоть задачка была и непростой. Вокруг этих убийств уже крутилось множество различных служб, но до сих пор следствие не сдвинулось с мертвой точки. Ни в одном из четырех убийств подозрительное лицо не было замечено. Не прослеживалось никакой связи между убитыми, ни общих дел, ни политических интересов, и невозможно было вычислить, кто станет следующей жертвой. И будут ли вообще новые жертвы. На всякий случай охрана вокруг разных випов была усилена, и в атмосфере разрастающейся паники газета, имевшая немалый политический и финансовый вес, сумела ею воспользоваться: договориться с нужными людьми, что сыщику, откомандированному редакцией, мешать не будут и допустят к информации и к семьям погибших.

Кис затребовал обеспечить доступ к информации, которой располагало официальное следствие, распорядился предоставить ему все вырезки по прессе, касающиеся загадочных убийств, а также велел редакционному интернетчику выловить и распечатать всю информацию, включая иностранную, какая только есть в Сети. От Александры в наказание за повышенную инициативу взял обещание лично договориться с семьями погибших о встрече с детективом.

К ее помощи Кис решил прибегнуть не случайно: в обстановке траура, дел по наследству, дележки имущества, горя (или тщательно скрываемой радости облегчения) от смерти мужа и отца, в плотном кольце допросов разноведомственных следователей и журналистов – в безумии этих событий, навалившихся разом на осиротевшие семьи, новое лицо и новые расспросы могут вызвать только однозначно негативную реакцию. Посему Кис предпочел, чтобы о встрече договаривался мягкий женский голос, а не его мужской; дипломатичная Александра, умеющая подать вещи в нужном свете, а не он сам, несколько прямолинейный и не всегда тонкий, не всегда находчивый на слова детектив. «Наша газета старается помочь следствию… Мы понимаем ваше горе… Нам нужно объединить усилия, чтобы найти и наказать убийцу… Нельзя пренебрегать ни малейшим шансом… Частный детектив навестит вас в любое удобное вам время…» – Александра это отлично умеет, вот пусть и отрабатывает свою провинность, коль скоро уж втянула Киса в это дело.

Спустя два дня Алексей располагал всей запрошенной информацией. Ситуация выглядела следующим образом.

Менее чем за полтора месяца было совершено четыре убийства. Два в Москве, одно в Питере, последнее на Урале, в Екатеринбурге. В Москве были убиты депутат и гендиректор банка, в Питере – крупный военный чин в отставке, на Урале – заместитель гендиректора большого металлургического завода. Действительно, сплошные випы. Убиты все одинаково: ядовитой иглой, выпущенной из некоего духового оружия, что-то в роде индейского сарбакана^[3]. Что именно за оружие, до сих пор определить не удалось.

Иглы были медицинскими, металлическими, с отрезанными насадками, то есть без той части, которая вставляется в шприц и имеет расширение. Они входили в тело почти полностью и постепенно выпускали быстродействующий яд – ботулотоксин в высокой концентрации: смертельная доза меньше одной тысячной доли миллиграмма. Даже если человек умирал не мгновенно, спасти его было невозможно: яд успевал до приезда «Скорой помощи» достаточно распространиться по кровеносным сосудам…

Места попадания были разными, что связано, скорей всего, с тем, что випы, как правило, прикрыты охранниками и убийца выбирал тот участок тела, который попадал в поле его зрения. Ни в одном случае подозрительное лицо не было замечено: каждый раз убийство происходило в людных местах, на открытом воздухе.

Общего в прошлом у всех четверых – всего лишь карьера при советской власти и в Москве. У них и еще у пары-тройки миллионов сегодняшних випов. Удивили.

Все они были мужчинами, разница в возрасте колебалась до 20 лет. Все они занимали достаточно заметное положение в обществе. Все были между собой знакомы, чем трудно удивить в наше время, как, впрочем, и в любое другое время, – на то они и випы, и при советской власти они уже випами были. А рука руку моет, как известно. Обоюдные услуги, одни и те же кормушки, одни и те же больницы, санатории, дома отдыха, элитные дачи…

В свое время все жили в Москве, но при этом никогда не работали вместе. Двое москвичей – оба бывшие крупные партийные работники, уралец – бывший профсоюзный босс, ухватившийся за завод еще при Горбачеве и уехавший жить поближе к месту работы. Военный чин им же и был при советской власти. Вышел в отставку лет пятнадцать назад и под флагами перестройки двинул в родной Ленинград, где открыл частную торговую компанию по продаже и установке пуленепробиваемого стекла.

У следствия до сих пор нет ни одного стоящего направления. Версия мафиозных или иных деловых разборок была взята за основу, но пока не удалось установить какие бы то ни было политические или деловые контакты между четырьмя убитыми. Отрабатывается также версия маньяка, хотя в ней смущает географический разброс убийств: маньяки, как правило, действуют в одном географическом районе. Но у правил есть исключения, и потому «маньячная» версия остается в работе. Где-то на обочине следственной мысли пустила робкие корни гипотеза «диверсии с целью дестабилизации общества». Проблема, однако, заключалась в том, что на происки ЦРУ в наши дни трудно что-либо списать, на террористов тоже – они предпочитают массовые убийства при помощи взрывов; а ежели допустить, что действует некая внутренняя тайная политическая группа, то к чему она могла приурочить «дестабилизацию»? К предстоящим президентским выборам? Подпортить кандидату репутацию? До выборов, однако, еще далеко…

Единственным стоящим направлением были, с точки зрения Алексея, поиски лаборатории, где яд мог быть изготовлен и очищен, доведен до столь высокой концентрации.

Ну-ну, бог в помощь, ребятишки, Кис у вас под ногами путаться не будет, в конкуренты вам набиваться не собирается. Да и не смог бы, ежели б и захотел: все деловые бумаги убитых были изъяты, и над ними уже морочится не одна умная голова. Просить их на изучение – дело гиблое: следствию они нужны, а скопировать их, все эти ежедневники, письма, отчеты, записные книжки – гора бумажных изделий, – ксерокс подавится…

Так что хочешь не хочешь, а придется частному детективу довольствоваться тем, что осталось.

А чтобы узнать, осталось ли что-нибудь ему в качестве пищи для размышлений, нужно навестить семьи жертв. Глядишь, чего-нибудь и накопается… Мало ли, может, какая неприглядная история случилась в общем для всех жертв прошлом, а теперь охотится за ними мститель… Хм, натяжка была, мягко говоря, очевидной: какой мститель станет выжидать столько лет?

Ну, а вдруг «иглоукалыватель» задумал, к примеру, в президенты баллотироваться? Или его, допустим, на Нобелевскую премию выдвинули? В связи с чем он экстренно испугался бывших друзей, участников или свидетелей старых грешков? И решил их быстренько убрать? Хм, звучит, конечно, не очень убедительно, но чем черт…

Шантаж? При шантаже грозят разоблачением и в наказание разоблачают. Шантажисты жертв доят, а не убивают… Вот разве что все четверо сами оказались шантажистами и «дойная корова» отказалась давать молоко, кардинально избавившись от четверки с повышенными аппетитами?

Или, к примеру, вдруг жены випов расстарались, наняв общего киллера, чтобы избавиться от мужей и в то же время спихнуть все на маньяка или террористов? Похожий случай был уже в практике детектива.^[4] Надо будет проверить связи между женами. Выяснить, знакомы ли супруги между собой и достаточно ли близко, чтобы сговориться на подобное? Их отношения с покойными мужьями, интерес в их устранении. Не изменяли ли мужья, чтобы отомстить им за неверность? Каковы условия завещаний?

Одним словом, классический вопрос следствия: кому это выгодно?

Короче, пора заглянуть в гости.

* * *

Кис начал с москвичей, а именно с вдовы депутата Алевтины Иголкиной.

Коренастая, с низким тазом и короткими ногами, Алевтина чем-то напоминала помесь таксы с боксером: короткая стрижка рыжеватых крашеных волос, крепкие щеки со здоровым, не знающим сомнений румянцем, поставленный командный голос. К смерти супруга Алевтина Иголкина отнеслась по-деловому, в силу чего никаких признаков горя стоически не выказала, но зато продемонстрировала готовность следствию всячески помогать, дело мужа – продолжать. Она была явно тем, что называется «идейная соратница»: один из борцов за общее дело выбыл из рядов – что ж, сомкнем плотнее ряды, товарищи!

Уже через пять минут разговора Кис был уверен, что депутатская карьера мужа управлялась на домашней кухне именно ее твердой рукой. Сама Алевтина работала в районной управе, где сидела на разрешениях на строительство, – не столь престижно, как Дума, но зато весьма доходно и куда менее броско. По вкладу в семейный бюджет Алевтина наверняка могла бы с мужем потягаться…

Кис, конечно, знать не мог, но легко представил, как Иголкина, энергично рубя воздух крепкой ручкой и потрясая крепкими щечками, выступает на собраниях за социальную справедливость – и при этом без колебаний берет взятки за левые разрешения на строительство, торгуясь о сумме со всей партийной прямотой. А некоторое расхождение теории социальной справедливости с практикой мздоимства подобному мастодонту советской номенклатуры представляется нормой…

Выслушав твердые заверения, что никаких грехов молодости и темных дел за ее безупречным супругом не водилось, Кис попросил разрешения посмотреть фотографии, на что Алевтина откликнулась с энтузиазмом. Устроившись на диване как-то очень уж вплотную к Алексею, она принялась комментировать старые фото из альбома, который чрезмерно по-товарищески разложила одной обложкой на колено детектива, другой – на свое, отчего их колени соприкоснулись, вызвав у Алексея непроизвольное желание отодвинуться. Однако пришлось сдержаться: чем только не пожертвуешь, чтобы информацию накопать! Чуть не на каждой странице Алевтина гордо тыкала на лица коротким пальцем с красным, как советское знамя, маникюром: «Узнаете? Ну как же нет?! Это ведь секретарь ЦК Косиков! А этого? Это же тогдашний министр иностранных дел! Ну вот этого вы наверняка узнали, да? Ну вы что, в самом деле, это же народный артист СССР Безухий! А это же наша любимая певица, Тучкина, как она песни народные пела, ее весь ЦК заслушивался! Узнали наконец? Мне вот, между прочим, пятьдесят семь, а память лучше вашего!..»

Тут Алевтина выдержала значительную паузу, и Кис почувствовал себя принужденным выдавить комплимент:

– Вам не дашь вашего возраста…

Чутье его не подвело – Алевтина ждала именно этих слов, чтобы радостно пуститься в хвастливые комментарии: «Мне никто не дает моего возраста! А все почему? Потому что не позволяю себе распускаться! В тренажерный зал хожу три раза в неделю! У меня лучшая косметичка в Москве! Лучший парикмахер! Лучшая портниха! Потому и выгляжу так молодо! Женщина обязана за собой следить, я не выношу, знаете, этих распустившихся тетех, которые окружают себя внуками и выглядят совершенными старухами, хотя вполне могли бы выглядеть как я!»

Кис едва сдержал улыбку. Алевтина не выглядела молодо, точно так же, как и не выглядела женщиной. Она была чем-то неопределенного пола и неопределенного возраста, просто «товарищем за пятьдесят». Усилия лучших косметичек, парикмахеров и портных остались, увы, втуне: не в коня корм, что называется… Но дело даже не во внешних данных, а в том, что Алевтина Иголкина была лишена малейшего обаяния. Самоуверенная до предела, из тех, для кого существует только два типа мнений: свое и ошибочное, – такие «соратницы» скручивают мужей и подчиненных в бараний рог. Оставалось только поинтересоваться (мысленно, разумеется), как это покойный депутат так вляпался.

Впрочем, по молодости лет в кого не влюбишься, а когда опомнишься, то ошибка оказывается неисправимой: от супружниц, подобных Алевтине Иголкиной, не уходят. Ненавидят, да, но не уходят: ее одноклеточная идейность не пускает, она строго призывает к порядку! Пристегивает к порядку, приваривает к порядку. Такой даже не изменяют – не потому, что любят, а потому, что боятся…

Люди, подобные Алевтине, частенько «от сохи», сформировались под лозунгами еще советско-сталинского режима, который пропахал ровно две борозды в сером веществе. Идеологическая вода гнала свои сумрачные волны по бороздам «от сохи» мощно, прямо и уверенно. Собственное мнение, если оно вдруг и поднималось, как пузырек со дна, быстро лопалось под напором мутной водицы идейного промыва «мнения партии». Из мозгов эта парализующая жидкость втекала в кровь и плоть, и стоило устроить начальственный разнос за неверную идеологию, как весь отравленный водицей организм немедленно начинал ощущать «глубокое раскаяние» и «осознание своих ошибок»…

Это нонече народ распустился, при демократии. Скажи сегодня кому-нибудь, что он должен жить ради идеи построения светлого будущего, – он тебя отправит в это самое будущее далеко и надолго. А тогда… Кис помнил чувство мучительного стыда, когда в первом классе учительница, отчитывая его за опоздание, стращала тем, что он никуда не годен как строитель коммунизма и в октябрята его не примут…

Алексей с «глубоким раскаянием» и «осознанием своих ошибок» покончил к классу пятому и с тех пор любую мысль и любое мнение проверяет собственным интеллектом, прикладывает к шкале собственных ценностей. Но таких, как Алевтина Иголкина, – с идеологической «бороздой» в мозгу – было вокруг до изумления много, особенно в поколении за сорок…

Да, от подобной супруги уйти невозможно. А если вдруг и найдется отважный безумец – по партсобраниям затаскает. Докладные напишет, товарищеский суд соберет, призывая к идейности и ответственности в деле создания общественной ячейки – семьи… Себе дороже. Жить с ненавистной в разных комнатах (а таким особо секса и не надо, у них оргазм случается от приступа идейности при виде светлого лика вождя) – куда ни шло, но ни за что не разводиться!

– Стыдно таких людей забывать, это же все наша гордость! – отчитывала его меж тем Алевтина. – Вот Измайлова, узнаете?.. – Короткий палец уткнулся в красивое лицо известной актрисы. – А вот режиссер Сергеевский, ее муж! Помните? Он все фильмы с ней ставил! А-а-а, вот видите, вы тоже кое-что начали вспоминать!

Кис исправно кивал, вглядываясь в некачественные старые снимки. Фотографии относились к 70-м годам, когда товарищ Иголкин, успешно делавший карьеру в горкоме комсомола, методично запечатлевался на всех фото с тогдашней элитой. И теперь его вдова жаждала пусть нечаянного и маленького, но триумфа, и посему попавшийся в ее лапы собеседник был просто обязан помнить и узнавать лица известностей, чтобы их окружение придало вес и ценность трудовому пути почившего супруга, а его простецкому крестьянскому лицу – ореол элитарности…

Нашлись в альбомах и снимки, на которых оказались и трое других загадочно убитых випов. На вопрос Киса вдова категорически заявила, что не только дел, а даже личного контакта между почившим супругом и другими жертвами в последние годы не имелось. Да и на фотографиях не просматривалось ничего личного – всегда группами, всегда в официальных местах: то на фоне достопримечательностей, то на каких-то банкетах за роскошными длинными столами, в окружении тогдашних знаменитостей… У Алевтины оказалась цепкая память, она без запинки сыпала именами и званиями, и Кис едва поспевал делать пометки в блокноте. Покончив с просмотром, испросил разрешения взять некоторые снимки, с тем чтобы их сканировать и вернуть вдове в ближайшее время, после чего приступил к архивам.

У вдовы нашлось одно несомненное в глазах Алексея достоинство: все бумаги мужа она аккуратно подшила, вот наградные грамоты по линии комсомола, вот папочка с личными письмами – «прошу вас, там ничего интимного!». А вот…

– Вы ни за что не догадаетесь, что я вам сейчас покажу! – интриговала Алевтина, раскрывая папочку. – Представьте, он сочинял в молодости стихи! – проговорила она с наигранным умилением. – Такой был романтик! Мне поэмы целые посвящал! Вот, посмотрите, Алексей Андреевич!

Странно, что она не назвала его «товарищ Кисанов»…

Он посмотрел.

Сначала на стихи.

Потом на Алевтину Иголкину.

«Июнь, как скульптор, лепит груди…»^[5]

Это – о ней?!

Стихи – Кис прочитал все – были действительно о любви. И насыщены едва намеченной, но оттого еще более напряженной, пряной эротикой.

Ну нет, увольте меня из детективов и вообще из мужчин, но такого не может быть! У Иголкиной и груди-то не наблюдалось, и с ногами «стройными» очень проблематично, а уж «узкая щиколотка» могла пригрезиться только во сне, причем не о ней…

Собственно, дело даже не в подробностях телосложения Алевтины Иголкиной. Если бы стихи были о том, как они, соратники, победят в борьбе за дело Ленина, он бы не удивился… Но такое, как эти стихи, не пишут таким, как эта женщина. Вот и все.

Тем не менее на стихах стояло посвящение: «А.И.». Ну что ты будешь делать… Чего-то, стало быть, недопонял товарищ детектив в товарище депутатше… Разве только допустить, что в расцвете своей юности она была другой? Кис изучающе глянул на Алевтину, но его воображение решительно объявило забастовку.

Меж тем Алевтина смотрела на него выжидательно-призывным взглядом, и Кис с ужасом понял, что от него ждут комплимента насчет… Стихов? Или восхитительной груди, сохранившей, надо полагать, как и ее лицо, моложавость форм?.. Интересно, а может ли быть форма у несуществующей вещи? Алексею даже отчего-то со страхом подумалось, что в доказательство потрясающей моложавости своих форм Алевтина со всей партийной прямотой распахнет кофточку на груди и…

Что могло бы произойти дальше, воображение Алексея, скукожившись от ужаса, категорически отказывалось представить.

Он что-то пробормотал о замечательных стихах и поспешил ретироваться.

* * *

От Алевтины Иголкиной Кис прямым ходом отправился к вдове директора банка Хруповой. К удаче детектива, она находилась в московской квартире (а не в загородном доме на Рублевке).

Еще за дверью он услышал раздраженный женский голос, и вскоре его обладательница появилась перед ним на пороге: очаровательная кукольная блондинка лет тридцати с очаровательной кукольной блондинкой лет трех на руках. У мамы и у дочки пухлая нижняя губка была одинаково прикушена хорошенькими белыми зубками в выражении досады и недовольства.

– Да, помню, – бросила она, когда детектив представился, и закричала куда-то в глубь квартиры: – Анна Пална! Заберите Инессу!

– Здравствуй, Инесса, – улыбнулся девочке Алексей и протянул руку навстречу крошечной ладошке. В последний момент Инесса отдернула ручонку и захохотала, дрыгая крепенькими ножками и пряча лицо в мамину шею.

– Анна Пална!!! – Голос блондинки сорвался в визг.

– Иду, иду… – Пожилая женщина выплыла из недр квартиры, переняла ребенка и понесла его по коридору. Инесса все крутилась у нее на руках и выворачивалась таким образом, чтобы видеть незнакомого мужчину, стоявшего у порога, улыбаясь во весь маленький пухлый ротик и помахивая ему обеими ручками. Если бы это не было столь неуместно в приложении к трехлетней девочке, Кис бы непременно счел, что девица с ним кокетничала изо всех сил.

– Пойдемте, – бросила ему молодая вдова и повела его по огромному коридору (явно бывшая коммуналка) в комнату.

Они уселись за столом, накрытым темно-красной скатертью с золотым шитьем. Дубовая мебель – антикварная или под нее – делала гостиную мрачной.

– Зинаида, – недовольно представилась блондинка. – Что вы хотели узнать?

Кис обозначил тот же сценарий, что и у депутатши: фотографии, письма, другие личные архивы – все, что осталось после изъятия бумаг официальным следствием, да несколько вопросов о связях с другими жертвами.

– Анна Пална! – снова закричала Зинаида, и Кис с трудом подавил желание заткнуть уши. – Где у Герочки архивы лежат?

«Герочка» – это, судя по всему, покойный директор банка, которого звали Германом и который был лет этак на тридцать старше жены. Теперь вдовы…

Анна Павловна кивнула и исчезла, а Зинаида нервно закурила. Но через мгновение раздался детский голос: «Ма-ам! Ма-а-ама!» Голосок был постарше и принадлежал, скорее всего, мальчику. Обладатель этого голоса не замедлил возникнуть на пороге комнаты. Хорошенький мальчонка лет пяти хмуро поглядел на Алексея, не здороваясь.

– Что надо сказать?! Что надо сказать, а?!! – Зинаида нервно раздавила окурок в хрустальной пепельнице.

– Я не хочу купаться, – надул губы, такие же пухлые, как у его сестры, мальчик.

– Поздоровайся немедленно с дядей!

Кис страсть как не любил эту манеру называть всех мужчин «дядями», а женщин «тетями». Какой он, к черту, ему дядя? С какой стати ему «племянника» всучивают?.. Да еще такого невоспитанного…

– Меня зовут Алексей Андреевич, – сообщил мальчугану Кис. – А тебя как?

– Никак, – заявил тот и высунул язык.

– Ты что же это, а? Ты как себя ведешь?! – взвилась в истерике его родительница.

Кис почувствовал, как подступает головная боль.

– Анна Пална! Пойдите сюда!! – истошно вопила Зинаида. – Уведите его, заприте его в комнате за плохое поведение!

Няня, свалив Кису на колени какую-то цветастую торбу, поспешно ухватила мальчугана за руку и потащила его из гостиной.

– Идем, Славочка, идем… – приговаривала она.

Славочка намертво вцепился в дверной косяк и злым взглядом уставился на мать и на «дядю».

– Идем, идем, – твердила бедная няня, отдирая его побелевшие от усилия пальчики от косяка. Наконец ей удалось увести ребенка, и Зинаида с облегчением закрыла за ними дверь гостиной.

– Я никогда не хотела иметь детей, – пожаловалась она, не глядя на детектива и прикуривая новую сигарету. – Это все Гера! Он на тридцать лет старше меня, понимаете? Все его знакомые двусмысленно улыбались, когда он на мне женился… Так он хотел всем доказать, что может! – Зинаида вдруг засмеялась. – Если бы он отважился, он бы и приглашения раздал к нашей постели! Чтобы все видели, как он может!

Глубокий, горестный вздох медленно погасил ее улыбку.

– Хотя он их любил, детей… Только вы ничего такого не думайте, я вообще-то тоже их люблю… Устаю только от них очень.

– Как вы теперь будете управляться, без мужа? – спросил Кис по возможности участливо.

– Как-как! Вторую няню найму!

Логично: судя по голосу няни, долетавшему из-за двери, в одиночку она с ними не справлялась.

– А что, раньше муж не позволял?

– Представьте себе! Он хотел, чтобы я детьми занималась! Примерной матерью была! А я ему сколько раз объясняла: я не создана для материнства!

– Да? А для чего же? – простодушно удивился Кис, ловя себя на том, что, похоже, переигрывает.

– Для светской жизни, – с вызовом объявила Зина. – Только не вздумайте читать мне мораль! Материнство – это святое, трали-вали, долг женщины и прочая хрень. Я люблю красивые шмотки, приемы, курорты, поклонение… Я привыкла к этому, понимаете? Вы знаете, что я была манекенщицей?

Кис знал, но наивно полагал, что одно с другим могло бы и сочетаться… Впрочем, дело барское. Каждому свое. По крайней мере, Зина была откровенна. И муж ей в определенной степени мешал – вот это важно.

– Ну, теперь-то вы сможете жить так, как вам захочется? – закинул он удочку.

– Это уж точно, – дернула плечиком Зина. – Теперь – да. Вот закончу дела с нотариусом – и в Париж.

– К любовнику? – понимающе улыбнулся Кис.

До них донесся детский вопль и рассерженный голос Анны Павловны.

– Вы что? Разве при такой жизни можно завести любовника? – кивнула на дверь Зинаида. – Я детьми была постоянно прикована к дому, как кандалами! Герочку умиляло, когда он видел меня с младенцем на руках… Мадонну, блин, себе нашел… Ему наплевать, что моя молодость проходит в горшках и пеленках. – Зина едва не плакала от жалости к себе. – Что время уходит, красота уходит… Вы все, мужчины, – рабовладельцы! А мне из одного рабства в другое неохота! Нет уж, больше ни мужей, ни любовников – только свобода! – Она вдруг прихватила правой рукой кисть левой и с хрустом ломанула пальцы. Хруст, по всей видимости, должен был подтвердить ее решительность. – Я еще наверстаю упущенное, еще не вечер!

– А муж был вам верен?

– Шутите? Зачем ему еще кто-то при молодой красивой жене? Да Гера меня на руках носил! У меня было все!

– Кроме свободы, – подсказал Кис.

– Кроме свободы… – согласилась Зина.

– На что вы будете теперь жить?

– На все это, – она обвела рукой гостиную. – Герочка все записал на мое имя.

– Какой-то «Вишневый сад» прямо, – удивился Кис. – Неужто вы станете продавать квартиру, чтобы поехать в Париж?

Зина пусто смотрела на него, словно пытаясь припомнить, к чему может относиться словосочетание «Вишневый сад». То ли вспомнив, то ли оставив бессмысленную затею, она засмеялась, качая головой.

– Господи, это же я так, фигурально! Конечно, есть и счета… А что это вы за меня так волнуетесь?

– О, нет, за вас я спокоен, – любезно оскалился в улыбке Кис, напомнив самому себе Фернанделя из старых фильмов, и сменил тему, указывая на торбу: – Что здесь?

– Герины бумаги. Вы же просили! Я понятия не имею, у нас уже кучу забрали, а эти остались. Хотите – забирайте с собой.

Киса это предложение вполне устраивало: чем скорее сумеет он покинуть этот сумасшедший дом, тем лучше. Он попросил посмотреть фотографии и тут же напрягся в предчувствии визга «Анна Пална-а-а!!! Фотографии!!!».

Зинаида и впрямь уже набрала воздух в легкие, как дверь резко распахнулась и Славик, в одних трусиках, заложив руки за спину и широко расставив ноги на пороге, отчеканил:

– Вы все говны!

После чего он царственно развернулся и потопал навстречу переполошившейся няне.

Глядя на худенькую удаляющуюся спину, исполненную великолепного, недетского презрения, Кис подумал, что крошка Славочка наверняка бессознательно копирует папу Герочку… Уже покойного.

* * *

– Цветик, ты не спишь? Слышь, это из-за папки!

– Чего из-за папки-то?

– Мамка меня не любит. Ей папка, наверное, не разрешает. Сам не любит и мамке не разрешает.

– Да кого он любит, папка, кроме самогонки? Никого! Никто ему не нужен, была бы бутылка. С работы приходит, как волчара злой, а выпьет – дрыхнет. А ты чего-то все выдумываешь, выковыриваешь: любит – не любит…

– А вот и нет! Он, как выпьет, раньше, чем спать, добрый делается. Тебя про уроки спросит… И мамку поласкает, а уже потом дрыхнет. А мне только пинка дает!

– Чудной ты, прости господи. Другие мальчишки, смотри, домой придут: мать, жрать давай! От батьки, когда пьяный, спрячутся, переждут – и во двор, с другими пацанами играть! А ты все копаешься, все один, с другими мальчишками не дружишь, ни в футбол поиграть, ни подраться… Сидишь дома да волчонком следишь: а как мамка, а как папка на тебя посмотрели… Оно тебе надо? Прям девчонка, и только!

– Я не девчонка! Я сильный! Всех побью! И папку могу побить…

– Скажешь тоже, папку! Да он тебя одним пальцем сшибет!

– Побью! Вот только подрасту немножко.

– А вот и подрасти сначала. А пока спи давай.

* * *

Дома Алексея поджидала сцена под названием «Не ждали». Молодежь в лице Юли и Ваньки как-то подозрительно всполошилась при его появлении. Оба суетливо выскочили откуда-то в коридор, и Юля, краснея, поспешила объяснить, что она задержалась, так как готовила борщ, потому что ей надоело смотреть, как двое нормальных мужчин питаются каждый вечер пельменями. Но что вот она уже уходит и мешать никому не будет…

Кис приобнял девчушку за плечи и повел в направлении кухни, приговаривая:

– Как это «ухожу», а борщ? Сейчас вместе будем ужинать!

Ванька тоже вякнул из-за спины Алексея, стараясь придать голосу солидность:

– Конечно, Юлька, оставайся, ты чего?!

Борщ удался на славу, Алексей с Ваней нахваливали наперебой, Юля рдела от удовольствия, как ее борщ, и ужин прошел в славной дружеской обстановке.

– Я приберу? – с надеждой спросила Юля после ужина.

– Юлечка, вас никто отсюда не гонит, имейте в виду, – усмехнулся Кис. – Впрочем, прибрать – это хорошая мысль. Иван вам, без сомнения, поможет. А я, с вашего позволения, пойду поработаю.

Ванька метнул на Алексея благодарный взгляд. У них был уговор: тусовки ограничены, и только с предварительным согласием Киса, ночевок же никаких и категорически – ни девочкам, ни мальчикам. Кис не забыл свои студенческие времена, когда все засиживались, метро закрывалось, народ оставался ночевать как попало и где придется. А утром ищи свою щетку или бритву… Или полуголые девицы будут слоняться по хате в поисках туалета или душа. Нет, превращать в студенческое общежитие свою квартиру Кис не намеревался. Так что его разрешение Юле остаться было жестом исключительным, вызванным личной симпатией к маленькой секретарше, и Ванек это благодарно оценил.

Александра уехала на три дня в командировку, вечер был в полном распоряжении детектива (что его, впрочем, особо не радовало), и он приступил к изучению своего дневного улова.

Директор банка Герман Хрупов, похоже, писем никогда не писал. Или их не хранил? В ковровом мешке, который Кис окрестил «торбой», оказалось несколько старых скоросшивателей, пластиковый пакет с открытками, еще один с фотографиями, которые туда сунула до кучи няня Анна Павловна, да какие-то странные мелочи: поломанный брелок для ключей, упаковочная шелковая ленточка – из тех, что можно увидеть на подарочных коробках, – крошечный медвежонок из пластмассы, голубая звезда с блестками, напоминавшая елочное украшение, пустой флакончик из-под французских духов, еще хранивший слабый нежный запах… Теперь смысл этих вещиц постичь было невозможно, и Зинаида вряд ли могла помочь детективу: наверняка вещицы были из жизни Хрупова до нее. Кис счел, что придется ему и первую жену Хрупова навестить – она могла в отличие от Зины что-то помнить…

Скоросшиватели Киса не заинтересовали: в них были подшиты вырезки из газет, в основном финансовых. Зато среди открыток (в основном официальных поздравлений) он обнаружил знакомое лицо актрисы Измайловой. Открытка была из серии, которые раньше продавались в киосках Союзпечати в наборах «Любимые артисты». На обороте ее имелся следующий текст: «Герману Викторовичу Хрупову, настоящему русскому меценату, на добрую память ». Две подписи были не слишком разборчивы, но Кис все же опознал ряд букв, чтобы заключить, что принадлежали они актрисе и ее супругу-режиссеру Сергеевскому.

Банкир, стало быть, меценатствовал еще при советской власти… Интересно, на какие шиши? Тогда он занимал немалый пост в Министерстве финансов, распоряжался значительным бюджетом, выделенным на сельское хозяйство… Стало быть, в его власти было перекинуть некие средства на производство фильма Сергеевского с участием Измайловой. Что, впрочем, вряд ли объясняло сегодняшние убийства. Трудно представить, что некий колхозник, которому тридцать с лишним лет назад недодали денег на посев пшеницы, сегодня решил отомстить виновному. Уж не говоря о том, что Хрупов пал не единственной жертвой «иглоукалывателя»…

Зато одна открытка заинтриговала Алексея неимоверно: нарядный букет цветов, а на обороте: «Ты мразь! » Проблема была только в том, что на открытке не было ни подписи, ни адресата, ни почтового штемпеля. Надо думать, что написал ее сам Хрупов, да не отправил. Хотелось бы узнать кому…

Фотографии принесли Кису почти столько же информации, сколько и депутатские: на относительно свежих фото ни разу не появлялись вместе ни убитые, ни их жены, а на старых снимках – те же лица, те же фоны, те же банкеты. Лишь одна фотография заинтересовала детектива: на ней депутат Иголкин и банкир Хрупов были запечатлены вдвоем на берегу реки, судя по удочкам, на рыбалке. Фото не было датировано, но, судя по качеству цвета, снимок был сделан лет десять-пятнадцать назад. Да и лица выдавали возраст – в обеих квартирах Алексей достаточно внимательно рассмотрел последние портреты в черных рамках.

Был там кто-то как минимум третий – тот, кто делал снимок. Но в объектив с широкими, уже тогда привычно-заученными улыбками смотрели только два лица: круглое, простецкое Иголкина и тяжеловатое, но породистое Хрупова. Что-то нашептывала Алексею эта фотография, о чем-то она повествовала, но он никак не мог понять, о чем именно…

От Алевтины Иголкиной он знал, что депутат и директор банка общались редко и не близко. Семьями не дружили, досуг вместе не проводили, последняя совместная «мужская посиделка», по словам вдовы, случилась лет пять назад. Что тогда обсуждали мужчины в пивном баре, пока отшелушивали липкими пальцами розовые панцири от сочных белых креветочных спинок, о чем говорили, утирая крепкую пену с губ и нахваливая темное, густое баварское пиво, что вспоминали, цепляя вилкой истекающие прозрачным жиром «брюшки кетовых рыб», – теперь никому не ведомо…

Впрочем, о знакомстве между собой всех четырех жертв в определенный период было и без того известно, и вряд ли эта информация стоила особого внимания.

Кис был крайне недоволен результатами двух встреч. Ни у одной из вдов не было материального интереса в смерти супругов; ни одна не подозревала мужа в измене, отношения в обеих семьях были в пределах нормы.

Зина, конечно, могла бы возжелать избавиться от «рабовладельца», чтобы сбагрить детишек на руки няням и вернуться к красивой жизни, по которой истосковалась, – но Алевтина Иголкина интереса избавиться от супруга не имела никакого. Следовательно, это на версию никак не потянет. Да и не общались они, похоже, между собой: если Алевтина еще помнила Хрупова, то Зинаида, по ее словам, услышала фамилию Иголкина только в сообщении об убийстве и нашла ее весьма забавной… Не склеивалось тут ничего, не склеивалось.

О неблаговидных историях в прошлом депутата Кис Алевтину даже особо расспрашивать не стал: если бы и знала, не рассказала бы. У идейных товарищей не бывает неблаговидных историй. Что же до Зинаиды, она и знать ничего не могла: что бы там ни было, то во всех случаях – до ее появления в жизни Германа Хрупова.

Странная голубая звезда – а не была ли она знаком принадлежности к какой-нибудь секте? Мало ли, вдруг все эти випы в ней состояли? Ох, придется ехать ему завтра к первой жене Хрупова… И все эти странные вещички прихватить, ленточки-брелки…

* * *

Но и этот визит принес детективу одни разочарования:

– Выбросьте из головы, – сказала ему черноглазая маленькая женщина, представившаяся «просто Марией». – Какая секта?! Герман мог сам кого хочешь обратить в любую веру! Нет, это все какие-нибудь воспоминания об увлечениях: Гера ходок был еще тот, из-за этого мы и разошлись…

– «Ходок»? А не припомните ли какие-нибудь особые истории, с ревнивыми мужьями, к примеру?

– Насмешили, – ответила Мария. – Ну, просто ужасно насмешили! И как вы это себе представляете? Что муж докладывал мне не только о своих похождениях, но и о проблемах, связанных с ними? А я слушала и сочувствовала? «Ничего, любимый, как-нибудь рассосется»?

Алексей был вынужден согласиться, что сморозил глупость.

– Ну, пусть не в связи с похождениями, а все же, Мария, постарайтесь вспомнить, были ли крупные неприятности у Германа? Честно говоря, у меня есть мысль: а что, если сегодняшние убийства связаны с какой-то историей в прошлом, в которой были замешаны все убитые? Помогите мне…

Мария, поставив на стол чай и печенье, долго задумчиво смотрела на детектива черными глазами. Кис пытался угадать по ее лицу: вспомнила и не скажет? Или ничего не всплывает в памяти? Он чувствовал, что эта миловидная женщина врать не умеет, и ее напряженный взгляд мог объясняться именно тем, что она готовилась солгать…

Он ждал.

– Герман умел решать свои проблемы, – наконец произнесла Мария. – Даже тогда, когда они появлялись.

– Вы мне солгали? – дружелюбно поинтересовался Алексей. И пояснил в ответ на ее возмущенно-вопросительный взгляд: – По меньшей мере одну из проблем он решить не сумел: ту, из-за которой его убили.

– Я не знаю ничего. Это правда. Герман был из тех мужчин, что домашним не докладываются о своих делах и проблемах.

Алексей успел поймать легкую тень, пробежавшую по лицу женщины. Как бы ни был сдержан Герман Хрупов, Маше, видимо, было о чем вспомнить… Он находился всю жизнь на виду, в центре внимания коллег и знакомых, и среди них наверняка нашлись охотники рассказать жене то, о чем предпочитал умалчивать ее муж.

– Он был большим любителем кино?

– Почему?

– Хрупов, насколько я знаю, помогал финансировать фильмы Сергеевского.

– Ах, это! – Маша грустно улыбнулась. – Герман не был любителем кино. Он был любителем киноактрис.

– Измайлова?

– Измайлова, Петрова, Сидорова… Все модные тогда звезды не обошлись без его восхищенного поклонения. Цветы посылал ведрами! Именно так: ведро пионов. Ведро гладиолусов. Ведро лилий. Ведро роз.

– Он заводил с ними отношения? Или восхищался на расстоянии?

– Понятия не имею. Во всех случаях кого это теперь интересует? Они уже состарились, а то и умерли – все его бывшие пассии, звезды и незвезды, любовницы или просто предметы его обожания… Не думаете же вы, в самом деле, что брошенные им любовницы сговорились ему отомстить за ветреность тридцать лет спустя?

Кис так не думал и потому решил, что разговор пора заканчивать.

Никаких вещей бывшего мужа у «просто Марии» не сохранилось, а на загадочную открытку с текстом «Ты мразь!» она взглянула удивленно и покачала головой: нет, не имеет она ни малейшего представления, кому могло быть предназначено подобное послание.

– Но почерк Германа, да… Он горячий был мужик, вспыльчивый. Хотя отходчивый. Мало ли какие с кем счеты могли у него случиться, написал сгоряча, потом охолонул и не отправил. Ох, не завидую я вам, Алексей Андреевич, если всех перебрать, с кем он ругался, так на «Войну и мир» потянет!

* * *

Алексей Андреевич и сам себе не завидовал. И в хмуром настроении отправился в хмурый Питер.

Покойный генерал в отставке Зайков был вдовцом, и разговор предстоял с его взрослой дочерью. Сухая, скуластая, высокая женщина за сорок встретила его неприветливо, представилась Еленой Тимофеевной, отвечала короткими фразами. Каждую подробность приходилось мучительно из нее вытягивать, выдерживая настороженный взгляд серых со стальным отсветом глаз.

Завещание? Не знает, после похорон нотариус сообщит. Разрешение на похороны пока не получено, хотя непонятно, что следствие надеется еще накопать, когда причина смерти уже установлена. Но по закону все отойдет ей и брату.

Знакомство с другими жертвами? У отца была всегда своя жизнь, он в ней ни перед кем не отчитывался, и когда дети маленькими были, и когда выросли.

Прошлое? О чем речь? Ах, московский период жизни отца? Не помнит, маленькая была. Отношения с отцом? Нормальные. Близки не были, но и проблем не водилось. С мамой? Да так же, как и с детьми: близки не были, но без…

– Как же так, – не выдержал Кис, – ваш отец прожил долгую жизнь, до семидесяти семи лет, а вам, его дочери, и вспомнить нечего?

– Долгую – да, – поджала губы генеральская дочь. – Но отдельную от семьи.

– У него была другая женщина? Или нужно поставить множественное число?

Елена Тимофеевна процедила «понятия не имею» таким тоном, как будто хотела сказать «не ваше дело».

М-да, вот и работай в таких условиях… С горя Кис попросил показать фотографии.

– Вот на этой полке альбомы, смотрите. С собой нельзя, только здесь и при мне.

Что верно, то верно – генерал обладал тем лицом, которое называется «каменным». Холодные, со стальным отливом, как у его дочери, глаза не выражали ничего, и даже перед объективом его губы не дрогнули в приличествующей случаю улыбке. Ни на одной из фотографий эта маска не менялась, будь то семейный интерьер или официальные, наподобие депутатских и банкирских, снимки.

Генеральская дочь стояла посреди комнаты – просто стояла и ждала, когда детектив закончит просмотр. Грубо говоря, она его выдавливала из квартиры, всем своим видом показывая, что ее любезности (если можно так выразиться, конечно) есть предел.

Кис, со вздохом отложив альбомы, поинтересовался личными архивами.

– Что вы имеете в виду под словом «личные»? Разумеется, ничего нет! Письма он ненавидел писать, да и писал не очень грамотно, стеснялся. Кроме того, я совсем не считаю, что у него могла быть какая-то иная, отдельная от семьи, личная жизнь! Вы сделали неправильный вывод из моих слов: я сказала, что отец был очень скрытным человеком, но это не значит, что ему было что скрывать! Он просто… Он был человеком без эмоций, вот и все.

На этих словах Елена Тимофеевна поперхнулась, словно они с трудом пролезли через горло, как-то странно затопталась на месте, закрутилась, как будто решила переменить положение и наконец сесть, но не нашла, куда именно. В результате она так и осталась напряженно стоять посреди комнаты, сложив руки на груди.

– Его отдельная жизнь, – продолжала она, и голос ее звучал сухо и резко, будто удары палки, которыми она желала выгнать детектива… Или – боль из собственной души? – Слова «отдельная жизнь» просто означают, что он не разделял жизни семьи. Из чего не следует, что была другая жизнь… Он не интересовался детьми, он не интересовался женой, – голос ее откровенно надломился, – он всегда был сам по себе. А семья всегда была к его услугам, в состоянии боевой готовности окружить заботой или отчитаться в хороших отметках. Отец не был к нам привязан, он никого никогда не любил. Он просто не знал, что это за чувство такое – любовь…

У нее задрожал подбородок, но она быстро справилась с собой и холодно поинтересовалась, закончил ли детектив со своими расспросами. И, если да, она бы предпочла заняться своими делами.

Покидая квартиру на Васильевском, Кис был уверен, что, как только за ним закроется входная дверь, Елена Тимофеевна упадет на старый диван и зайдется в горьком и злом плаче, которому не будет ни одного свидетеля: она умела, как ее отец, быть скрытной. И наверняка все вокруг считали генеральскую дочь женщиной без эмоций… Достойной дочерью своего отца.

Кис подозревал, что если бы ему дали как следует покопаться в этой квартире, то он мог бы найти немало интересных вещей. В конце концов, генерал давно жил один, о смерти не помышлял и вполне мог хранить в укромном местечке какие-то сувениры из прошлого.

Ну да, «съесть-то он съесть, да хто ж ему дасть?» – как говорилось в старом анекдоте. А достойная дочь своего отца, Елена Тимофеевна, если уж что-то и найдет (или уже нашла?) в отцовских бумагах, то ни в жисть не скажет…

Оставалась последняя и весьма слабая надежда: на уральского директора. Если и он подведет, то придется детективу Алексею Кисанову всенародно расписаться в своей беспомощности.

Ох, Александра, ну и удружила!..

* * *

Даже самая хилая надежда, как известно, умирает последней, и, заметим, совершенно правильно делает: так-таки порадовал его покойный заводчик, порадовал!

А точнее, вдова его, Марфа Петровна, которую Кис нашел на даче (уместнее сказать – в имении), где она обитала постоянно, зимой и летом. Даже подготовка к похоронам (у которых, впрочем, еще не было даты) не вытребовала ее в город: «Да что мне там делать, там весь завод этим занимается и все областное начальство…»

Родом из деревни, она сохранила любовь к сельской жизни, несмотря на все блага городской цивилизации, предоставленные ей супругом. Дети, внуки, огород, варенья, соленья – это было куда более насущным и живым занятием, чем продумывание надписей на венках. Крупная, седая, жилистая, с тяжелыми венозными ногами, Марфа Петровна застенчиво прятала большие работящие руки под передник и добродушно объясняла, что всю жизнь детьми была занята, потом внуками, а что там у мужа за дела, не интересовалась, ей не понять, не по уму. Москву ох как не любила, несмотря на весь комфорт и престиж столичной жизни, и была страшно рада покинуть столицу… Если ей с супругом и приходилось куда выходить «на мероприятия», то изредка, когда уж совсем никак, когда с супругой положено, а для нее это сущее наказание было, так что он все больше один ходил… А уж что он там, с кем он там общался-встречался… Уж небось с кем нужно!

На вопрос о завещании Марфа с простодушной уверенностью ответила, что все семье отойдет, а как же иначе-то? Кажется, мысль о том, что – хотя бы теоретически – при такой неограниченной свободе от семьи, которую ему предоставила Марфа Петровна, у законного мужа могла бы оказаться пара-тройка детей «на стороне», благополучно обошла ее сознание. Кис только начал было выспрашивать об архивах, как вдова его перебила и просто-напросто дала Алексею ключи от городской квартиры.

– Вы там в его кабинете смотрите, – напутствовала она детектива, – в других комнатах нету ничего, я там слежу сама, все знаю. А в кабинет к нему не ходила, он не любил этого…

«Он». За весь разговор она ни разу не назвала мужа по имени. Муж для нее был всегда Он, безымянный кормилец для нее самой, пятерых детей и неисчислимого количества внуков, для сада и огорода, для устройства счастливой крестьянской жизни… Чем-то вроде механизма, подобного насосу, который исправно и без вмешательства с ее стороны качал животворную субстанцию, питавшую семью. Кому-то покойный директор завода был грозой, кому-то – надежным покровителем, перед ним заискивали и его величали по имени-отчеству, но для супруги своей господин П.П.Пенкин был просто индифферентным местоимением он. Коим остался и после смерти…

Перспектива покопаться в бумагах без надзирательниц, стоящих над душой, неимоверно грела Алексея. Если там хоть что-нибудь есть, уж он найдет, не сомневайтесь!

…Искать, собственно, не пришлось. Видимо, жизненные роли и функции были до такой степени четко распределены в этой семье, что Он даже не счел нужным припрятать подальше весьма пикантные свидетельства прошлой разгульной жизни: был железно уверен, что жена никуда нос свой не сунет, раз Он не велел.

В ящиках массивного стола Алексей обнаружил сложенные в беспорядке фотографии разных лет. На них были запечатлены, как и у остальных жертв, и официальные банкеты, и какие-то собрания-совещания, и на фоне того-сего, но водились у директора завода и другие, причем весьма любопытные кадры. Вот сцены охоты, вот развеселое застолье, вот банька – в пару просматриваются голые тела, в том числе и женские… Часто мелькали знакомые лица: банкир Хрупов, генерал Зайков. Впрочем, тогда Хрупов еще не был банкиром, а Зайков не был генералом. Депутат Иголкин возникал пореже, но тоже отметился. А вот и народная певица Тучкина, не менее народная актриса Измайлова с народным же режиссером Сергеевским. И актер Безухий попадался, опять же народный, и еще несколько знакомых артистических лиц: все та же художественно-номенклатурная тусовка. Симбиоз власти с интеллигенцией, отражавший «партийность искусства» в непринужденной обстановке… Одна фотография особенно зацепила внимание Алексея: известная эстрадная певица, тогда еще совсем молоденькая и начинающая, смотрела в объектив испуганными глазами, выражение которых резко не сочеталось с принятой ею соблазнительной позой. Торжественный ли момент съемки в кругу советской элиты так напугал ее или нечто другое? Узнать бы…

Впрочем, на других фото она вовсе не выглядела испуганной и, хохоча, жеманно прижималась к разным мужчинам. Веселую жизнь вел господин директор завода Пенкин, в те времена еще профсоюзный деятель. Остальные жертвы «иглоукалывателя» вели, несомненно, точно такую же веселую жизнь, что и было бесстрастно запечатлено на этих фотографиях, но обстоятельства и осторожность не позволили им хранить подобные «улики» у себя… Интересно, что там за женщины в бане? Лиц не разглядеть… Уж не актрисы ли с певичками? Измайлова-то вряд ли, она почти всегда была на «мероприятиях» с мужем. Хотя, признаться, если кто уж и был «женщиной мечты», так именно она…

Алексей снова вытащил ее фото – то, где она была крупным планом: вечернее платье в обтяжку, глубокое декольте, перчатки, волосы волной, брови вразлет, рот в загадочной, что твоя Мона Лиза, улыбке, надменной и призывной одновременно… В комедиях своих она совсем не так улыбалась, там она была простодушной инженю, а здесь скорее женщиной-вамп… Роскошная женщина. Какое декольте, какая грудь, какие плечи….

«Июнь, как скульптор, лепит груди…» – вдруг вспомнилось Алексею. Вот уж кому надо было посвящать подобные стихи! А вовсе не Алевтине Иголкиной…

«А.И.»?!!! Так ведь… Алла Измайлова!!!

Вот оно что… Оттого-то депутат не спрятал и не уничтожил это стихотворение, написанное, без всякого сомнения, Измайловой, красивейшей женщине своего времени, потому что инициалы совпадали! А самонадеянная Алевтина без колебаний приписала их себе!

Да-а, чего только не бывает на свете! Кис уже давно стал относиться философски к разным занятным экземплярам, с которыми его сталкивала работа. Он напоминал сам себе Чичикова, который в поисках мертвых душ вечно попадал к каким-нибудь Коробочкам или Собакевичам. Самое смешное, что тогда, в школе, ему эти персонажи показались гротескными, совершенно нежизненными, – а вот поди ж ты, в самой что ни на есть настоящей жизни их, оказывается, навалом… Мастера карикатуры и гротеска могут отдыхать!

Что ж, это становится интересно. Существовала, значит, некая довольно постоянная и весьма интенсивная тусовка в приватном кругу, в которую входили все четверо убитых. Из фотографий вырисовались и остальные более-менее постоянные члены тусовки, часть которых Кис не смог идентифицировать, но собирался загрузить этой задачей издание-наниматель.

Следовательно? Следовательно, придется навестить всех. Кто не умер, по крайней мере. По «мертвые души» Кис пока еще не ходил, его интересовали вполне живые, а особенно те, кто эти живые души на тот свет отправлял…

Он прокопался в кабинете Пенкина еще часа два, но найденные бумаги подтверждали только то, что он уже и так понял: существовала в какой-то период времени, в шестидесятых-семидесятых годах, довольно постоянная тусовка. И теперь придется заниматься ее отловом. Работы предстояла уйма, затратной по времени и нервам, а вот будет ли результат? Наличие определенного круга друзей-приятелей само по себе ни о чем не говорило. Если у вас есть своя тусовка, это ведь не обязательно означает, что вы все вместе кого-то убили и труп закопали, верно? И что некто теперь по каким-то причинам убивает членов этой тусовки… Некая общая для всех тайна могла быть, а могла и не быть. А уж если была, то все прямо так и разбежались детективу рассказывать! Ага, вот только шнурки погладят и все как на духу… Ох, непростая задача ему предстояла. Кис уже предчувствовал и даже слегка поежился: все эти народные-заслуженные, они кочевряжиться будут по полной программе!

Детектив счел, что разрешение Марфы Петровны было полным и безоговорочным, и, не церемонясь, прихватил все интересующие его снимки и бумаги с собой.

* * *

Домой Алексей вернулся в довольно мрачном расположении духа и обрадовался, увидев Александру у себя в квартире. Несколько секунд он молча созерцал из прихожей ее профиль, любуясь.

– Здравствуй, солнышко, – пропела она, не отрываясь от экрана компьютера. – С приездом тебя. Сейчас, погоди, только фразу закончу…

– Оккупантша! Узурпаторша! Чуть я за порог, как ты за мой компьютер?! – рыкнул Кис и, подхватив Александру вместе со стулом, повернул ее к себе. Обнял и уткнулся лицом в ее колени.

Она молча ворошила его волосы, время от времени наклоняясь, чтобы поцеловать его в макушку. Жест более чем рядовой, обыденный, но разве существуют жесты, разве существуют слова, чтобы выразить то чувство, от которого прерывается дыхание и на глаза наворачиваются слезы, как от боли?

Это было одно из тех мгновений любви, которые перерастают в вечность, когда любовь затопляет все пространство, принимая размеры космоса. Казалось, чувство рождено не их душами и не им принадлежит, а, напротив, их души влетели в то измерение, где обитает колоссальная энергия любви, катастрофически несоразмерная с человеческими силами. Ее невозможно было выразить, невозможно излить до конца в любом, даже самом отчаянном и страстном соитии, – все равно она не иссякала, отягощая душу и тело нерастраченным, хоть и сладостным грузом. И тогда легкие начинали захлебываться от невозможности дышать, тогда сердце грозило остановиться, не в силах справиться со счастливой тяжестью чувств, от которых не было ни спасения, ни хотя бы облегчения.

И потому эта вечность не могла длиться. Требовалось срочно выйти из нее, вернуться на землю, положить конец космическим перегрузкам. Сказать что-нибудь простое, например: «Проголодался?» И заняться ужином.

Когда-то Александру преследовало одно и то же видение на грани сна: она летит в пропасть. Пропасть была бездонной, полет был долгим, но всегда наступал момент, когда страх заставлял ее прекратить падение усилием сознания.

Однажды она решила дать себе упасть до конца. «В конце концов, – сказала она себе, – на самом деле я ведь спокойно лежу в своей постели и никуда не падаю. Чем я рискую?»

И когда очередное ощущение падения настигло ее в момент засыпания, она не позволила сознанию от него сбежать и продолжала падать, падать, падать… И вдруг отчетливо поняла, что еще чуть-чуть – и она умрет. Как, почему – Саша не знала, но стало абсолютно ясно, что дальше организм не выдержит. Там, внизу, ее ждала смерть.

Странно, но после этого открытия падения прекратились.

Вот и сейчас, ведомая спасительным инстинктом самосохранения, Александра заставила себя вынырнуть из огромного, смертельного по силе космоса чувства, оторвала Алексея от своих колен, взяла его лицо в руки, спросила:

– Ты голоден?

– Голоден, чертовски голоден! Сашка, как хорошо, что ты здесь. Пойдем в ресторан? Отпразднуем мое возвращение!

– Да тебя только два дня не было! – со смехом ответила Александра.

– Так это же целая вечность, Сашенька…

…Александра не переставала изумляться насыщенности их чувств, каждой их встречи. Иногда она задавала себе вопрос: когда это закончится?.. Это почему-то всегда кончалось, у всех. Если вообще было.

Но у них все было не как у всех. И даже не как у них самих в другую эпоху, в другой жизни, которая называлась «до встречи»… Хотя что встреча? Ничего особенного, частный детектив со смешным прозвищем Кис явился однажды за правдой к ней и к Ксюше, младшей сестре Александры…^[6]

Сестры тогда затеяли небольшой спектакль для завоевания красавца француза Реми, в которого влюбилась Ксюша. Да только розыгрыш обернулся кошмаром, сочиненный ими вымысел – жуткой правдой. Две неосторожные затейницы, легкомысленные авторши, как они полагали, водевиля превратились в персонажей, в действующих лиц нешуточной драмы, которая дальше стала диктовать развитие сюжета сама… А Реми и Кису из частных детективов пришлось перевоплотиться в спасателей и вытаскивать сестричек из смертельной опасности. Герои! Рыцари! Принцы на белом коне, черт побери…

Впрочем, для Ксюши Реми и впрямь оказался и героем, и рыцарем, и принцем, и сказка о спасении невинной принцессы увенчалась, как и положено сказкам, счастливой свадьбой в Париже…

Но Кис… Александра сразу почувствовала, что она ему нравится, – да кому же она только не нравилась? Это, что называется, «еще не повод для знакомства»! Более того, она его почти возненавидела: этот смешной, напористый, иногда неожиданно жестко-агрессивный детектив влез в ее жизнь, перетряхнул ее тайны, самые интимные, самые охраняемые – самые постыдные тайны… И себя, себя тоже возненавидела, увидев эти постыдные тайны при свете дня, на который этот чертов детектив их безжалостно вытащил… Понадобилось время, чтобы Александра оценила его. Сначала неожиданную деликатность, с которой он обошелся с ее секретами. Ощущение его бережного, ненавязчивого сочувствия… Родилось доверие, которое потихоньку превратилось в дружбу. Ну, дружба – она была относительной, Александра, как любая женщина, мгновенно учуяла, что детектив влюблен в нее. Но он молчал. Он был другом. И однажды Александра поняла, что ближе этого человека у нее никого нет. И лучше никого нет. И что она хочет иметь его всегда рядом.

Нет, она не признавалась ему в любви: она заставила в ней признаться его. Для себя же это слово Александра вычеркнула из лексикона – оно ничего не значило, оно было затаскано до дыр, до полной потери смысла. Под ним подразумевалось все, что угодно, – незначительная влюбленность или физическое влечение, им обозначалось кладбище давно умерших чувств, которые связывали большинство супружеских пар, – это слово не стоило и не означало ничего. Александра предпочитала говорить «хочу» – это слово, по крайней мере, было всегда честно. И она предложила Алексею союз, основанный на «люблю» с его стороны и на «хочу» – с ее. Неравный? О нет, этот самоуверенный нахал заявил ей, что непременно наступит день, когда она ему скажет о любви! Он нисколько не сомневался, что его любовь взаимна, и даже, кажется, особенно не печалился, что слово ему не довелось услышать!

Негодник, он был прав. Когда Алексея во время телепередачи в прямом эфире под дулом пистолета взяла в заложники некая юная обольстительная девица, когда он практически исчез из жизни Александры на две долгие недели, когда ей пришлось пережить тот убийственный страх потерять его навсегда, – вот тогда слово «люблю» и родилось, прорвав все лингвистические запреты ее сознания^[7]

И оказалось, что с ним легче жить. Да, оно бедное, да, оно убогое, но все же не было другого слова в нищем человеческом языке. А вещь, которая не названа, – не существует: «Вначале было Слово»… С него началась жизнь, началось воплощение сущностей в предметы.

Но на пути амнистированного и легализованного слова неожиданно возникло непредвиденное препятствие: длительный запрет на него придавал теперь слову столь немыслимый, столь шокирующий вес, что она так и не отважилась произнести его вслух. Александра не раз представляла, как было бы радостно выдыхать его иногда на ухо Алеше. Но, увы, она уже хотела, но все еще не могла произнести слова о любви…

– Эй, ты о чем думаешь? Слышишь, пойдем ужинать в ресторан?

– Мне статью надо закончить, – с сожалением ответила Александра.

– Много еще?

– Только если после ресторана ты мне дашь поработать…

– Клянусь! Буду спать в гордом одиночестве и не помышлять о плотских радостях. По крайней мере, до тех пор, пока ты не придешь… А вообще-то я тебе завтра же куплю портативный компьютер.

– Ты назначил мой день рождения на завтра? – рассмеялась Саша.

– Нет, объявил войну с бескомпьютерщиной!

– У нас уже два: твой у тебя и мой у меня!

– Так будет третий! Из него одного целых две выгоды: во-первых, ты не будешь занимать мой, а во-вторых, ты сможешь взять его в постель!

– И тогда я больше не напишу ни одной статьи!

– Ты в чем меня подозреваешь? В покушении на творческий процесс? Нет уж, милая, я такого греха на душу не возьму: ты будешь мирно стучать у меня под боком, а я буду мирно храпеть у тебя под боком. Идет?

– Свежо предание, да верится с трудом…

– Неблагодарная! Я тебе цифровой диктофон купил? Купил! Я тебе мешаю, когда ты среди ночи вскакиваешь и начинаешь в него бормотать? Нет! Я благородно начинаю храпеть изо всех сил, чтобы ты не боялась, что меня разбудишь!

– То-то я потом ничего расслышать в записи не могу: все храп перекрывает!

– Сашка! Если мы не идем немедленно в ресторан, то я примусь за тебя! – грозно клацнул зубами Алексей, надвигаясь на нее…

…Летописцам славной Кисовой жизни осталось неизвестным, что именно было у детектива на ужин в тот вечер.

* * *

– Цве-е-етик! Слышь? Цветик-Семицвети-и-ик!

– Чего шебуршишься? Спать не даешь!

– Цветик, а папка придет? Скажи, придет?

– Нет.

– Потому что умер?

– Да.

– А почему умер?

– Головой стукнулся о бочку с водой и умер.

– А почему стукнулся?

– Пьяный был, споткнулся и стукнулся.

– Не, это я его толкнул.

– Что ты глупости говоришь! Тебя и дома-то не было!

– А вот и было!

– Ты кончай, а? Нафантазируешь тут, а я и не знаю, чего думать!

– Я пошутил, Цветик. А мертвые обратно не приходят?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда. Спи.

* * *

На следующий же день Кис озадачил фотографиями с Урала редакцию газеты-нанимателя, затребовав информацию о каждой «морде лица». С адресами, телефонами и «с кратким жизнеописанием» («М-м-м, по возможности», – лояльно добавил Кис).

Первые сведения поступили в тот же день, и Кис принялся размышлять, с кого ему начать. В списке из ныне здравствующих были уже знакомые актриса Измайлова (народная) и певица Тучкина (народная), а также писатель (маститый), кинорежиссер (маститый), работник Госкино (высокопоставленный), академик-химик (известный), бывший зам бывшего министра культуры (на пенсии) и ряд других достаточно высокопоставленных персон.

Тучкина, как свидетельствовал рапорт газеты, несмотря на почтенный возраст, вела вполне активный образ жизни и имела открытый дом, в котором получали поддержку и отеческие (материнские?) наставления подрастающие таланты. Измайлова, напротив, отличалась замкнутостью, журналистов не принимала никогда (значит, Сашу просить договориться о встрече будет лишним), да и вообще не принимала. Ни-ко-го. Писатель отсутствовал: поехал в Венецию за вдохновением, режиссер поехал по соседству, во Флоренцию, – на съемки фильма. Бывший замминистра находился на даче, а местонахождение господина-товарища из Госкино установить пока не удалось: по сведениям, он был в Москве, но его телефоны не отвечали ни дома, ни на работе.

Переложив на плечи Александры задачу выбить рандеву с мужчинами, он принялся за Тучкину, сочтя ее наименее трудной для взятия крепостью, чем нелюдимая звезда экрана. Ее телефон, однако, был упорно занят. Между двумя наборами к нему прорвалась Александра и заявила, что на страже академика стоит его жена и что лучше Кису пустить в ход весь свой мужской шарм: «Ты же у нас шармёр^[8], Алеша», – издевательски усмехнулась она. Александра всегда с неподражаемым ехидством называла его этим словом, глядя, как мучается Алексей, пытаясь придать голосу несвойственные ему интонации, а лицу – несвойственное выражение. В натуральном виде лицо и голос были нейтральными – Алексей был сдержан в выражении эмоций, и люди, поверхностно его знавшие, предполагали в нем полное отсутствие оных. Иногда, в особых случаях, взгляд его становился особенно внимательным, еще реже – сочувственным и совсем редко – нежным. Когда останавливался на Саше.

Телефон Тучкиной был по-прежнему занят, и Кис в раздражении набрал номер академика Георгия Сулидзе. Голос его сделался бархатнее некуда, и Алексей с негодованием отвернулся от своего отражения в стекле, расплывшегося в отвратительной медовой улыбке.

Увы, труды его тяжкие остались втуне. Академическая жена не дрогнула и твердо вела допрос с пристрастием: зачем нужен академик? Почему нужен академик? Какие вопросы собираетесь задавать академику?

– Мне кажется, – довольно резко заявил Кис, – вы недооцениваете серьезность ситуации. Я ведь не на интервью напрашиваюсь, уважаемая Софья Анатольевна. Ваш муж входил в ту же компанию, что и четверо убитых, и, возможно, ему также грозит смертельная опасность. Необходимо срочно понять, что связывало всех этих людей, что могло произойти в те годы такого, из-за чего сегодня…

– В биографии моего мужа нет темных пятен! – взвилась собеседница. – Это безупречный, святой человек, отдающий всю свою жизнь служению науке и людям, его заслуги признаны…

Тра-та-та… Кажется, она едва не сказала «партией и правительством». Кис даже присвистнул. Он казенно-высокопарным словам никогда не верил, как и людям, их произносившим, и ему казалось, что это настолько всем давно понятно, что и произносить их стыдно, как глупую реплику в пошлом водевиле.

– Что это? – осторожно спросила жена академика.

– Где? – Кис даже глаза старательно округлил, изображая невинное удивление.

– Вроде свист какой-то… Это… не вы?

– Ну что вы, как можно! – радостно сказал Кис. – Это чайник.

– А, – облегченно выдохнула она, удостоверившись, что никто непочтения к заслугам академика не высказал, кроме чайника, – так вот, запомните: это человек, для которого наука…

И ее снова понесло. Кис невежливо перебил:

– Вообще-то, я характеристику вашего мужа не просил. Я просил позвать его к телефону.

– Вы мне не сказали, что именно вас интересует!

– Во-первых, уже сказал, вы просто так долго перечисляли его заслуги, что забыли. Во-вторых, вопросы я буду задавать вашему супругу, а не вам. Если он сочтет нужным, он вам расскажет содержание нашего разговора.

Софья Анатольевна замолкла, переваривая услышанное.

– Звоните ему завтра с утра на работу, – наконец ледяным тоном произнесла она.

* * *

Кис бы с пребольшим удовольствием никому вообще не звонил, а нагрянул бы к каждому с визитом нежданно, как он обычно в подобных случаях и делал: внезапность не позволяла собеседнику подготовиться, и информация в таких случаях была куда полнее, а вранье – куда заметнее. Да только на этот раз интересовавшие его персоны были не простыми, а Очень Важными Персонами, и без звонка к ним попасть не было никакой возможности.

Удостоверившись с тоской, что телефон певицы Тучкиной по-прежнему плотно занят, Алексей решил все же рискнуть и самолично наведаться по домашнему адресу Олега Ларионова, запропавшего Большого Начальника из Госкино, телефоны которого глухо молчали как дома, так и на работе. Алексея даже посетило пренеприятное подозрение: а не лежит ли где труп Большого Начальника с отравленной иглой в теле? И потому, плюнув на приличия и призвав в союзницы удачу, Кис направился прямиком к нему домой.

Как ни странно, домофон ему ответил, хоть и трудным голосом: уж не приболемши ли? Но пять минут спустя диагноз его болезни был поставлен детективом неопровержимо и категорически: он был встречен на пороге квартиры лохматым и небритым человеком со стаканом в руке, в котором плескалась мутноватая белесая жидкость. Не было нужды иметь медицинское образование, чтобы мгновенно понять: Ларионов пребывал в запое.

Мутноватой жидкостью, однако, оказался не заморский алкоголь, как предположил поначалу Алексей, а славное изобретение человечества под названием «Алка-Зельтцер»^[9] который Ларионов хмуро разбалтывал в стакане. Что, впрочем, ничуть не меняло запойного диагноза. В связи с чем Ларионов и телефон выключил, чтобы никто не смог помешать ему предаваться сомнительной радости нажраться до бесчувствия.

Кис, опытным мужским глазом оценив состояние собеседника на данном этапе как более-менее сносное, решил, что можно начать и нахрапом: «Вы хотите стать следующей жертвой? Да или нет? А раз не хотите, тогда помогайте следствию!»

Ларионов выслушал соображения детектива, допил содержимое стакана, сказал несколько раз «брр, брр», передернулся всем телом, зажмурился, потом сильно выдохнул, обдав Киса парами крепкого перегара, и только потом широко развел руками:

– Клянусь, не знаю, о чем речь. Были грехи, были, чего там, кто из нас не грешен! И подсиживали коллег, и подмазывали начальство, и химичили с бюджетными средствами. – Ларионов столь выразительно икнул и снова передернулся, что Кис ощутил физически, как подступает к горлу тошнота. – И дела свои устраивали, конечно, в обход закона, пользуясь связями. Тебе, сыщик, и все остальные скажут то же самое. Если рискнут пооткровенничать, конечно. Но они не рискнут, не мечтай. Ко мне-то ты… как тебя бишь звать? Алексей? Леха, значит. Так вот, Леха, ты ко мне в удачный момент попал, я когда пьяный, то добрый… И разговорчивый. Остальные не скажут, нет… Но дерьмо за всеми осталось, будь спок! Иначе карьеру не сделаешь, а уж в нашем социалистическо-коммунистическом государстве – и подавно. Частенько и самому противно, как вспомню… Я совесть не всю растерял, многие растеряли, а у кого ее и отродясь не было. Но перед тобой, сыщик Леха, как на духу: были грехи, были! Да только в том-то и фокус, что у каждого – свои! Не общие! Я не имел дел с остальными! Был знаком, какое-то время даже дружили, вместе на рыбалку ездили, на дачах пили, в баньке парились. Но что у нас общего? Не понимаю, вот те слово!

Мужик не врал, Кис это почувствовал. Он всегда чувствовал ложь кожей, какими-то неизвестными науке рецепторами ее воспринимал и опознавал. И сейчас его «рецепторы» ему подтвердили: Ларионов и в самом деле не знает.

Это незнание могло объясняться двумя причинами: либо Ларионов честно не нашел в памяти событий, которые могли послужить мотивом для серии убийств, либо этих событий и впрямь не было, или по меньшей мере он в них не участвовал. Есть, конечно, неплохой способ определить истину: подождать, убьют его или нет. Если убьют, значит, мужик просто не вспомнил, не сообразил, где собака зарыта, а если нет, то он ничего не знает, так как не участвовал…

Прямо скажем, такой способ проверки истины Кис находил малосимпатичным. И посему следовало поторопиться и нащупать истину, не пользуясь суфлерскими подсказками старухи-смерти…

Ларионов провожал глазами детектива, смотрел в окно на то, как тот садился в машину, прикуривал, заводил мотор, давал задний ход со стоянки… Не то чтобы он думал, мыслей как таковых в голове не было. Только разве смутное, мутное, как «Алка-Зельтцер», ощущение, что…

Нет, не может быть. Нет, абсурд. Никакой связи тут нет, потому что ее просто не может быть…

* * *

Кису всю ночь снилось, как он дозванивается до Тучкиной, и, как только ему удавалось прорваться, телефон неотвратимо разъединялся, и он снова и снова жал на кнопку «бис»… Кошмар приснился, одним словом.

Но, что называется, в руку: к одиннадцати утра он сбился со счета, сколько раз ему пришлось нажать на эту треклятую кнопку «бис» – его аппарат функцией автодозвона не обладал. В конце концов Кис озверел и перепоручил это занятие Юле.

Сам же детектив попытался дозвониться с мобильного академику, но его рабочий телефон либо вовсе не отзывался, либо отвечал женским голосом, что академик на совещании. Плюнув, Кис попытался сосредоточиться на бумагах, по ходу дела истово предаваясь горестным размышлениям, за какие же из грехов судьба наказывает его таким гнусным расследованием.

И тут произошло чудо.

Между дозвонами Тучкиной прорвался телефонный звонок, и Юля, вдруг побледневшая и торжественная, передала Алексею телефонную трубку, шепча что-то неразборчивое сдавленным от волнения голосом. Кис взял трубку с недоумением, так и не поняв, что случилось с его новой секретаршей.

– Я звоню вам от имени Аллы Измайловой, – вежливо сообщил немолодой женский голос. – Она хотела бы с вами встретиться у себя дома завтра утром. Записывайте адрес…

Похоже, его согласия даже не спрашивали. И, будь это не Алла Измайлова, Кис бы не упустил возможности преподать урок хороших манер. Но это была Алла Измайлова, незабвенная Алла, легенда, звезда советского кинематографа, чьи фильмы стали хрестоматийными, и даже юнцы того поколения, которое «выбирает кока-колу», замирали перед экранами телевизоров, зачарованные ее редкой красотой и грацией…

К тому же актриса запечатлелась на фотографиях с Урала.

– Буду, – кратко ответил он.

…Ее сравнивали с Мерилин Монро, с Брижит Бардо, с Марлен Дитрих, с Любовью Орловой… Экран 60—70-х годов ассоциировался исключительно с этим прелестным лицом, с этим вздернутым носиком, упрямым подбородком, широко расставленными голубыми глазами, бровями вразлет и дивным ртом, о котором грезили несколько поколений советских мужчин. Говорили – вульгарна; говорили – провинциальна; говорили – простушка; говорили – потаскушка… Чего только не говорили, но смотрели все. И все, что выходило на экраны с Аллой Измайловой.

Из киношной инженю Алла с течением лет превратилась в драматическую актрису, причем неожиданно обнаружился в ней нешуточный талант, которого не подозревал никто в этой – да, провинциальной, да, вульгарной, да, кукле, – простушке…

Пресса, хранившая поначалу недоуменное молчание, потихоньку разродилась осторожными похвалами, а там и вовсе захлебнулась от восторга. Уже не потому, что народная артистка, уже не потому, что муж всесильный режиссер, не потому, что фильмы с ней были любимым развлечением партийных боссов, а потому, что Алла вдруг оказалась настоящей актрисой. Фильм или спектакль с ее участием становился событием, под нее писались киносценарии и пьесы лучшими драматургами страны.

Алла зрела – возрастом и талантом. Лучшие роли на правах приглашенной в самых модных и знаменитых театрах Москвы у Эфроса, Любимова, Ефремова, Захарова…

И в пятьдесят она все еще была лучшей, несравненной, незабвенной Аллой Измайловой. И вдруг в пятьдесят пять – ушла. Исчезла и больше не появлялась ни на сцене, ни на экране. Журналистов не принимала, автографы раздавала по почте, со знакомыми говорила по телефону. Доступ к ней имел только небольшой отряд домработниц и секретарш. Говорили – подражает Марлен Дитрих. Говорили – ломается, хочет, чтобы ее упрашивали. Говорили – не выдержит, сама приползет на коленях вымаливать роли.

Не приползла. Как Дитрих или как кто угодно – но она действительно захотела, чтобы о ней забыли. Забыли о реальной Алле Измайловой, которой перевалило за пятьдесят пять, но помнили великую Измайлову на сцене и на экране? Желала сохранить свою легенду нетронутой, не подпорченной морщинами и куперозными щеками, голосом, который начал некстати подблеивать, глазами, которые стали терять яркую голубизну?..

Причин не знал никто. Но факт оставался фактом – Алла Измайлова захотела скрыться от мира.

Ее маневр удался: уже никто толком не ведал, жива ли она, но зато и новые поколения знали ее имя и прелестное лицо, успели всплакнуть над ее лучшими драматическими ролями и повеселиться на ее незатейливых очаровательных комедиях. Она добилась своего: Аллу Измайлову знали все, но об Алле Измайловой не знали ничего.

Она жила прямо на Тверской, проход в арку, старый дом с высокими потолками и лепниной. Квартира была огромной, Кис точно не мог сказать, сколько в ней комнат, но их было много. Сначала с удивлением подумал – коммуналка. В просторном мрачноватом коридоре сновали какие-то женщины, по большей части не слишком юные.

Измайлова ждала его на пороге одной из комнат, в обрамлении яркого солнечного света, весело заполонившего дверной проем. Мелькнула мысль: с ее киношным опытом, уж не нарочно ли она выбрала такой эффектный «кадр» для редкого гостя, допущенного в храм великой затворницы?

Против света Алексей не сразу разглядел выражение ее лица, но когда приблизился, то обомлел: для него была приготовлена знаменитая, знакомая по фильмам улыбка. Свежая, радостная, обольстительная – казалось, свет брызнул именно от нее. Трудно было поверить, что женщина с такой улыбкой могла добровольно стать затворницей – эта улыбка нуждалась в толпе, в восхищении и поклонении…

За годы работы с потерпевшими и свидетелями Кис хорошо изучил многообразие улыбок, особенно женских; он уже мог бы их засушить, поместить в альбом и классифицировать, как гербарий, и под каждой поставить вполне научную, доказанную его жизненной практикой подпись: «улыбка ложной скромности», «улыбка оскорбленного самолюбия», «улыбка обольщения» и много еще других улыбок – высокомерных, застенчивых, искренних, самодовольных, детских, хвастливых, неуверенных, наивных… И потому не мог не понимать, что эта сверкающая улыбка великой актрисы – не более чем заученное выражение лица, успех которого давно проверен на публике. Тем не менее она была живой. От нее стало беспричинно хорошо на душе.

Он не удосужился высчитать, сколько актрисе лет, но ей должно быть где-то шестьдесят с небольшим. Однако слово «пожилая» не подходило к этой женщине с балетной спиной, составлявшей прямую линию с шеей, с легкой походкой, с ясным и живым взглядом немного выцветших глаз. Небольшие жемчужные серьги шли к ее седым волосам, уложенным явно рукой хорошего парикмахера, сдержанная косметика освежала ее лицо, все еще красивое, с тем отпечатком строгого благородства, который метит некоторые лица с возрастом. На ней были узкие темно-серые брюки и тонкий бледно-голубой свитер, обтягивающий стройную фигуру. В прорези отложного воротника светилась нитка некрупного жемчуга в ансамбль к серьгам. Она протянула руку без единого украшения: «Алла Владимировна. Проходите, Алексей Андреевич».

Он прошел в указанную комнату. Просторная, в два окна по торцам, почти пустая. Белый салонный рояль в углу у окна; диван и два кресла, обитые синим бархатом, составляли уголок, обращенный к роялю. В другом углу царила огромная напольная ваза из молочного стекла с живыми белыми лилиями, рядом стояло белое элегантное бюро, на котором неожиданно обнаружился портативный компьютер. Еще один небольшой столик у другой стены, письменный, со стопками бумаг. Несколько афиш и фотографий Аллы в ролях по светло-голубым стенам.

– Чаю?

– Да… Или лучше кофе, если можно.

– Разумеется. Ирочка, принесите нам две чашки кофе с бисквитами, будьте любезны, – сказала Алла в открытую дверь.

Кис почему-то ожидал, что женщина, укрывшаяся на годы от всего мира, будет держаться напряженно, неприветливо – как же, чужак в святой обители! Но нет, Алла была непринужденной, легкой, от нее исходила радостная доброжелательность, словно она и впрямь была рада гостю. Или просто отработанный механизм контакта с публикой – кажется, это так называется? – не заржавел за годы затворничества и функционирует по-прежнему исправно?

Алексей ждал. Он не заговаривал первым, это был один из его маленьких профессиональных приемов, выработанных за годы сыщицкой практики: клиент должен изложить свою проблему сам, ему не следует помогать. Первые же звуки его голоса поведают множество секретов детективу – об искренности или фальши, о сомнениях или уверенности своего владельца, – а секретам нужна тишина. И потому он молчал, ожидая, что Измайлова сама приступит к делу.

Она к нему приступила несколько неожиданно:

– Вам здесь нравится?

– Да, – не совсем искренне сказал Кис. Полупустая гостиная при всей своей элегантности смущала его некоторой разреженностью пространства, почти аскетичностью. Он привык видеть плотно заставленные мебелью стены – обитатели малогабаритных квартир экономно использовали каждый сантиметр жилой площади, и даже нувориши, обзаведясь гектарными квартирами, не могли расстаться с этой советской привычкой. Впрочем, ощущение аскетичности вызывалось даже не недостатком мебели – напротив, в комнате было много воздуха и света, но… Она была стерильна. Эта комната тихо нашептывала об одиночестве, в котором укрылась от мира ее хозяйка; одиночество освещало светло-голубые углы ровным светом, оно делало прохладным синий бархат дивана, оно примешивалось к запаху белых лилий в молочной вазе… И пугало своей окончательностью.

– Вы первый мужчина, который переступил порог этой комнаты за много долгих лет… – произнесла Алла.

Он не нашелся что ответить; она не стала продолжать. Они просидели в тишине еще несколько минут, пока Ирочка, оказавшаяся невзрачной маленькой женщиной лет пятидесяти, со светлыми подкрашенными волосами, затянутыми в какой-то инфантильный школьный хвостик на затылке, не принесла им кофе. Алла поблагодарила ее кивком, Ирочка исчезла.

Актриса взяла в руку изящную кофейную чашечку, Кис последовал ее примеру, но Измайлова не поднесла ее ко рту, а, приспустив занавес своих век, выдержала недолгую паузу, будто собираясь с духом, и произнесла:

– Кажется, меня пытались убить.

Сердце Алексея нетерпеливо сунулось куда-то в ребра, как щенок мордой в колени. Неужто удача? Неужто и Измайлова входит в «черный список» неуловимого «иглометателя»? Она была знакома со всеми жертвами, и ее тоже пытались убить! И теперь, коль скоро она осталась жива, она поведает детективу о загадках прошлого!

Разумеется, он не стал делиться с актрисой подобной радостью открытия и лишь, едва сдерживая возбуждение, уточнил:

– Кажется?..

– Можно было бы предположить, что этот человек хотел у меня что-то украсть. Но у меня такое чувство, что он собирался меня убить.

– А нельзя ли по порядку? – вежливо попросил Кис. – Что за человек, когда, где?

Измайлова улыбнулась легкой, мимолетной, чуть смущенной улыбкой, которую тоже помнило ее лицо со времен выхода на бис.

…Это случилось прошлой ночью. Было два с четвертью, когда ее разбудил вой сигнализации какой-то машины под окном. Если бы не машина, то не сидела бы Алла сейчас перед детективом: сон у нее в это время хороший, крепкий, только под утро становится более чутким, и бесшумные шаги человека в комнате никогда не разбудили бы ее…

– Эти модные штучки для машин, знаете, их, по-моему, выпускает артель «Напрасный труд», – улыбнулась Алла, – стоит на них кошке чихнуть, так они тут же начинают выть…

Проснувшись, она сначала посмотрела на часы и только потом заметила черный силуэт. Он буквально замер от неожиданности метрах в трех от ее кровати…

– Вам не доводилось играть в детстве в такую игру: «Море волнуется раз, море волнуется два»? И потом все должны были замереть по команде ведущего?

– Помню. В нее, правда, больше девчонки играли.

Алла едва заметно усмехнулась мальчишескому выражению, мелькнувшему на секунду в лице детектива.

– Вот примерно так это и выглядело: черный силуэт застыл «по команде» сигнализации там, где находился. Вот, извольте посмотреть на место, так сказать, происшествия.

Актриса легко поднялась и провела Алексея в комнату, соседствовавшую с гостиной. Спальня ее тоже показалась детективу спартанской. Собственно, она была нормально и даже красиво обставлена, но Кис почему-то ожидал увидеть нечто вроде будуара, роскошного и капризного, соответствующего расхожему представлению о звездах экрана. Он же находился в довольно сдержанно меблированной комнате, скорее практично, чем роскошно. Не слишком широкая кровать, стенной шкаф, туалетный столик и рядом с ним комод с ящиками. Безделушки, духи, какие-то косметические штучки, коробочки с украшениями – нормальная картина в женской спальне. У Александры такая же картина была в ванной (за отсутствием спальни в ее однокомнатной квартире). Никаких излишеств в мебели, никаких там цветов или кружев, подушечек или черт его знает чего, что может быть в будуаре звезды…

– Он вот здесь стоял, – отвлек его голос Измайловой. – Человек был одет во все черное, как, знаете, в современных фильмах, когда банк берут. Черный костюм, свободный, вроде лыжного, черная маска. Как вы понимаете, я мало что сумела разглядеть. Могу только сказать, что рост средний и по комплекции тоже средний.

– Почему вы решили, что он хотел вас убить? Он был вооружен? Пистолетом, ножом?

– Не видела. Но просто… Он так стоял: лицом ко мне. И смотрел на меня. Я видела его глаза в прорези маски. Впечатление было таким, будто, пока я спала, он старался тихо приблизиться к моей кровати, а в этот момент сигнализация меня разбудила – некстати для него.

– Можно ли исключить гипотезу, что человек намеревался вас ограбить? В вашей спальне, как я вижу, есть ценности.

– Я не могу ничего утверждать. Но вот каким-то шестым чувством… Верите ли вы, Алексей Андреевич, в такие странные ощущения, когда без всяких на то видимых причин вы вдруг отчетливо понимаете, что именно произошло и почему? Что, например, подумал ваш собеседник, что он почувствовал? И при этом вы абсолютно уверены, что не ошибаетесь? Знакомо ли вам это?

– Вполне.

– Тогда поверьте: этот человек шел ко мне. Не к столику, на котором валяются мои драгоценности, но ко мне, к моей кровати. Учитывая мой возраст, вряд ли можно предположить, что у него имелось намерение меня изнасиловать. Он хотел меня убить.

– Ваше ощущение не подсказало вам, это был мужчина, женщина?

– К сожалению, нет.

– Что произошло дальше?

– Я закричала. Человек бросился к двери. Я побоялась бежать за ним. Вой машины разбудил Ирочку, она выскочила из своей комнаты. Но было поздно, человек уже скрылся. Она не успела его увидеть.

– Вы полагаете, что это был кто-то посторонний? Вы доверяете Ирочке?

Измайлова посмотрела на него удивленно, затем лицо ее осветилось пониманием.

– Иными словами, человеком в черном могла быть Ирочка? Мне трудно в это поверить. Я ей доверяю, мы так давно знакомы…

Кис направился к входной двери, попросил фонарик, который был незамедлительно принесен Ирочкой, и, посветив в скважину замка, хмыкнул:

– Видимых следов взлома нет.

– Что из этого следует? – поинтересовалась Алла, когда они вернулись в гостиную.

– Что если эту дверь вообще открывали ночью, то либо хорошо подобранной отмычкой – замки у вас несложные, – либо… У вас ключи не пропадали, не терялись?

– Нет.

– Вы обращались в милицию?

– Зачем? Я обратилась к вам.

– У них есть возможность сделать экспертизу замка и определить, чем он был открыт: ключом или отмычкой. У меня такой возможности нет. Почему вы не обратились?

– Я, если вы расслышали, только что объяснила: предпочла обратиться к вам, – с капризной интонацией примы произнесла Измайлова.

Алексей мельком, но внимательно глянул на нее: она не дала ему ответ, она ушла от ответа при помощи неожиданной маски знаменитой актрисы и красивой женщины, избалованной успехом. Почему? Но настаивать он не стал, всему свой черед.

– В вашей квартире обитает еще немало народу, как я успел заметить.

– Верно. Эта квартира нам досталась еще при жизни моего мужа в качестве приложения к Госпремии. Вы знаете, конечно, что он был известным режиссером… В ней четыре жилые комнаты и пятая – темная, чулан, хотя довольно большой: когда-то там жила домработница, а теперь комната приспособлена для хранения одежды. Две занимаю я: гостиная, где мы сейчас с вами находимся, и спальня. Еще в двух живут Ирочка и моя двоюродная сестра Элеонора. Она тяжелобольной человек, оставшийся без родных на склоне лет. Я взяла ее к себе. Кроме того, при ней неотлучно находится медсестра, она и спит в комнате Элеоноры. Остальные приходящие.

– И что же, вой сигнализации больше никого не разбудил?

– Элеонора, моя кузина, почти глухая и почти слепая. Нина, медсестра, по ее словам, едва проснулась и сразу же снова заснула. Из-за Элеоноры она часто не высыпается, ночью приходится вставать к больной, вот она и наверстывает недостачу, впадая в сон, как в кому. Случается, что Нора дозваться ее не может, Ирочка и та просыпается и идет к ним в комнату, чтобы разбудить Нину… Мы с Ирочкой заглянули к Элеоноре, чтобы убедиться, что все в порядке: обе спали.

– А если Нина, допустим, притворялась? Если это она приходила ночью в вашу комнату и, когда вой сигнализации застиг ее врасплох, быстро вернулась к себе и нырнула в постель?

– Нину я знаю меньше, но… Зачем ей? И потом, на ней была ночная рубашка.

– Она могла успеть стянуть с себя черный костюм.

– Сомневаюсь. Это рассказывать долго, а произошло все так быстро!

– Ваши… э-э-э… ваш… – Кис никак не мог найти слово, которым следовало обозначить приживалок актрисы, а быть невежливым не хотел. – Ваш персонал, – нашелся он наконец, – тоже располагает ключами?

– Разумеется… Я поняла вопрос. Ирочка! Зайдите, прошу вас! – вежливо и повелительно произнесла Алла. Такую великолепно дозированную в голосе надменность в сочетании с любезностью Кис слышал только в кино из жизни аристократов.

Ирочка возникла на пороге, словно стояла за дверью. Подслушивала? Или, вышколенная прислуга, она в любую секунду готова откликнуться на зов своей хозяйки? Выражение маленького, непритязательного, хотя и вполне правильного личика носило тот отпечаток невозмутимости и скромной почтительности, который Кис видел тоже только на лицах слуг в том же кино из жизни аристократов.

«А не слишком ли тут много «кина»?» – подумал детектив.

– Сделайте милость, опросите всех: не терял ли кто ключи от квартиры, – распорядилась Измайлова.

Ирочка вернулась через три минуты: ключи не терялись и не пропадали. Ни у кого, включая ее саму. Выдав эту короткую фразу, Ирочка безмолвно исчезла.

– Эта Ирочка… Ирина то есть, она, случаем, не из актрис?

– Она моя бывшая портниха, почти все мои туалеты были сшиты ею.

Кис попросил перечислить всех, кто имеет доступ в квартиру Измайловой, и оказалось, что «вхожего» народу было не так уж мало. Народ этот был исключительно женского полу и делился на две категории: живущие в квартире и приходящие.

Живущих, как уже знал Кис, было трое: Ирочка, глухая-слепая кузина Элеонора (она же Нора) и медсестра Нина.

Ирочка в этом женском общежитии была, по сути, администратором. Она организовывала остальных, следила за нормальным функционированием дома, за закупками продуктов, за работой прислуги и так далее. Кроме того, Ирочка была единственным лицом, приближенным к хозяйке, и иногда коротала вечера вместе с ней в гостиной, играя в карты, слушая музыку или вспоминая какие-то забавные истории из прошлого.

Характеристика Элеоноры исчерпывалась двумя словами: совершенно беспомощна.

Медсестра-сиделка Нина находилась в квартире почти неотлучно. Среди дня у Нины было несколько свободных часов, пока Элеонора спала, но, за исключением этого дневного перерыва, работала Нина круглосуточно и без выходных. Кажется, ее это устраивало: она развелась с пьяницей-мужем, их однокомнатную квартиру разменять было невозможно, и для Нины такая работа, с жильем и питанием, была просто спасением.

Среди приходящих числились домработница, секретарша, повариха и прачка. Домработница и повариха являлись ежедневно: первая на полный рабочий день, вторая только на время приготовления пищи. Прачка обычно являлась ненадолго, когда ей бог на душу положит, у нее не было фиксированного времени для приходов. Она приносила чистое белье и собирала грязное, которого было довольно много в этой многонаселенной квартире, особенно из-за Норы: лежачей больной постель меняли практически ежедневно. Секретарша приходила два раза в неделю: актриса задумала писать мемуары и наняла девушку, владевшую компьютером.

Все женщины имели свои ключи, кроме секретарши и прачки. Еще одна запасная связка висела на ключнице в коридоре.

– Кто из них может быть заинтересован в вашей смерти?

– Я им куда выгоднее при жизни, Алексей Андреевич: я плачу за работу, к тому же им приятно прихвастнуть знакомством с «той самой Измайловой»…

– Вы богаты?

– Пенсия у меня по нынешним временам небольшая, но мне хватает, к тому же доплачивают Союз театральных деятелей и Союз кинематографистов… Недавно повысили пенсию в честь годовщины со смерти мужа, – чересчур старательно пояснила Алла.

– И вам хватает пенсии на то, чтобы платить всем?

– Вы фининспектор или частный детектив? – усмехнулась Измайлова.

– Меня не доходы ваши интересуют, а имущество… Ваша квартира стоит дорого. У вас есть дача?

– Есть. Хотя я на ней не была последние лет пять. Она сдается, а постояльцами занимается Ирочка.

– И небось в хорошем местечке?

– В Абрамцеве.

– Кому должно перепасть ваше имущество по завещанию?

– Ах, вот вы к чему клоните!.. То есть вы находите, что мне уже пора подумать о завещании?! – с жеманным возмущением ответила Алла, хлопнув ресницами.

Так, сказал себе Кис, кажется, в финале пойдут титры: в главных ролях Измайлова. Причем во всех, от дурочки до аристократки. Интересно, какую роль она изберет, когда он ей расскажет о своих находках в архивах жертв «иглоукалывателя»?

– Хорошо, – уступил он, – пусть не по завещанию, но кто наследует в случае вашей смерти? Какие родственники?

– Никакие. У меня их нет.

– Дети?

– Детей у меня тоже нет. – Измайлова произнесла это без всякого выражения, – без грусти оттого, что «не получилось», но и без заметной агрессивности тех, кто не захотел в свое время завести детей и теперь чувствует себя в постоянной готовности отстоять право на бездетность, находясь в идейной конфронтации с семейным миром.

– Могу я спросить, почему?

Она улыбнулась снисходительно:

– Актрисы – по крайней мере, актрисы-звезды – редко заводят детей: пеленки плохо совместимы с искусством.

– Неужто совсем не остается времени? – не поверил Кис с некоторым форсированным простодушием: он, как всегда, копал по всему полю, пока без особых целей.

– Вопрос времени, да, но не первоочередной. Важнее то, что портится фигура. И портятся отношения с искусством. Это монстр, который требует поклонения ему, и только ему одному. Тот, кто заводит интересы «на стороне» – будь то дети, любовные приключения или хоть даже внезапное увлечение вышиванием, – те немедленно оказываются наказаны. Наказаны внутренним конфликтом. Актерская профессия требует абсолютной отдачи, ей нужна ваша душа целиком, до конца. Если же ваша душа делится между ею и чем-то другим – все, вы больше не человек искусства. Оно отторгает вас. Вы сами отторгаете его безраздельное владычество в своей душе. Вы больше не готовы терпеть его монополию на ваше время, силы и чувства… Я понятно изложила?

– Вполне.

«И убедительно», – мысленно добавил Кис.

– Впрочем, – вдруг доверительно проговорила Алла, понизив голос, как если бы боялась, что ее подслушают, – я подумываю написать завещание. Хочу отдать эту квартиру тем, кто здесь живет и преданно служит мне…

Кис не поспевал за сменой ее интонаций. Они все казались ему наигранными. Даже не то что наигранными, а… какой-то издевкой над ним, что ли… Как если бы актриса задалась задачей поморочить ему голову и не оставить у детектива целостного о себе впечатления. Интересно, зачем?

– То есть Ирочке и Нине? – уточнил Кис.

– По большей части.

– А по меньшей части? Приходящему персоналу? Кроме квартиры и дачи, какие еще ценности у вас есть? Ювелирные изделия?

– К чему эти вопросы?

– Разумеется, драгоценности, – вместо ответа задумчиво проговорил Кис. – У знаменитой актрисы и красивой женщины, всю жизнь окруженной блестящими поклонниками, их просто не может не быть… К тому же сомневаюсь, чтобы вам хватило пенсии – даже очень хорошей – для того, чтобы оплачивать услуги вашего персонала…

Алла отчего-то немного смутилась, поднялась, бесцельно прошлась до стола и обратно, затем вернулась, налила себе воды из небольшого кувшина, стоявшего на столе, и только затем ответила без выражения:

– Ну, есть у меня драгоценности. Не исключено, что в благодарность за преданную и хорошую работу я либо подарю, либо завещаю каждой из них по какой-нибудь безделушке.

Интересно, почему она так смутилась при упоминании о драгоценностях?

– Дорогие они, эти ваши безделушки?

– Да, – обронила она скупо.

– И их, уверен, немало. Всех женщин, которые крутятся в орбите вашей жизни, всего шесть, если не считать Элеонору, которой вряд ли понадобятся украшения. Куда пойдут остальные драгоценности?

– Пока не решила. Может, отдам в какой-нибудь детский фонд или сиротский дом. Раз уж я не внесла свой вклад в деторождение, то внесу материальный вклад в помощь детям…

– Кому известно о вашем намерении отблагодарить по завещанию ваш персонал?

– Ирочке, и только в общих чертах. Так что, видите, никому из них не выгодно устранять меня.

– Иными словами, на наследство ваше пока зариться некому… Ну что ж, в таком случае мы располагаем двумя фактами, которые с большой натяжкой можно считать достоверными: на вас покушались – раз, и покушался кто-то из посторонних – два. Сегодня же вечером к вам подъедет, с вашего позволения, мой ассистент и поставит вам новые надежные замки, а старые заберет. Я постараюсь договориться с одним знакомым экспертом, чтобы он их осмотрел. Ключи от новых замков не давайте, пожалуйста, никому – придется вам потрудиться некоторое время открывать дверь всем приходящим. И уж, разумеется, никаких запасных связок не вывешивайте на всеобщее обозрение…

Кис словно размышлял вслух, монотонно выкладывая свои рабочие соображения. Алла согласно кивала со скучающим выражением на лице. Именно этого Кис и добивался: теперь, когда он увидел, что Измайлова отнюдь не собирается заводить разговор об убийствах випов (на что он было понадеялся), – теперь он готовился к броску и усыплял бдительность противника.

– Как удачно вышло, что вы меня пригласили, Алла Владимировна, – все так же монотонно бубнил Кис. – Признаюсь, я ведь сам собирался просить вас об аудиенции, – произнес Кис и подивился: он и не подозревал, что подобные обороты залежались в пыльном углу его памяти.

Она любезно удивилась:

– Да? И в связи с чем?

Нет, она пока не поняла, куда намерен завести ее детектив; она пока лишь начала смутно подозревать, что он, может, давний поклонник ее таланта, хотел попросить у нее автограф…

– Вы ведь знаете, что сейчас происходит? – простодушным тоном спросил Кис. – Я имею в виду четыре убийства высокопоставленных персон из необычного оружия при помощи отравленной иглы.

– Знаю, – голос Измайловой вдруг сделался холоден. – Газеты читаю.

Ага, она все еще не догадалась. Уже почуяла, что речь вовсе не об автографе пойдет, ей это не нравится, она немного напряглась, но еще не догадалась. Ничего, у нас в запасе еще шаг-другой, а если понадобится, то и бросочек сделаем, за милую душу сделаем.

– Так что вы понимаете, что у меня к вам встречный интерес…

Ну что, сдаст позиции? Вдруг сейчас скажет: представьте, я была с ними со всеми знакома…

– Нет, – неприязненно отрезала Алла, – не понимаю. С какой стати?

Алексей откинулся на спинку кресла и посмотрел на нее в упор. Измайлова сидела прямо, пожалуй, слишком прямо, слегка откинув голову назад; глаза ее приобрели легкий презрительный прищур, а контур губ тронуло выражение брезгливости.

«Н-да, лихо ты разбежался, голуба, – мысленно съехидничал самому себе Кис, – понадеялся на легкую победу… Ох, не верь актрисам, не верь! Эта чарующая любезность, эта женственная мягкость улыбки, эта грациозная поза, которая, презрев разницу лет, предназначалась женщиной мужчине, – все это роль, всегда роль, всего лишь роль. Ну что ж, дорогая богиня, вы не оставили мне выбора, придется-таки делать бросок, у меня для вас приготовлена тяжелая артиллерия, не взыщите уж».

Алексей вытащил из папки стихи. Молча положил перед ней. Подождал, пока она наденет очки и возьмет лист в руки.

– …Июнь, как скульптор, лепит груди… – негромко сопроводил он вслух бег ее глаз по строчкам.

Измайлова резко отбросила листок и сняла очки. Вопросительно-холодный взгляд на детектива.

– Эти стихи посвящены вам? – почти утвердительно спросил Алексей.

Она колебалась. Она не знала, что известно детективу, и потому, боясь попасть впросак, не могла решить: признаваться или отпираться. Но Кис уже понял, что не ошибся: ей стихи посвящены, ей!

– Откуда они у вас? – с деланым равнодушием спросила Алла.

– А.И. – это вы?

– Не исключено.

Тогда Кис вытащил фотографии. Ткнул пальцем.

– Это вы. Вот здесь, смотрите, ваш муж в компании практически тех же людей. Здесь вы вдвоем с мужем – и те же лица. Вот открытка с вашим портретом, «…настоящему русскому меценату…». Взгляните на эту фотографию у реки: двое мужчин, двое недавно убитых, депутат и банкир, смотрят в объектив фотоаппарата. Снимающего не видно, но эти два мужских взгляда устремлены, несомненно, на женщину, – на женщину, которая обоим сильно нравится. На вас, верно?

Она не желала следить за указующим пальцем детектива, она смотрела невидящим взглядом поверх разложенных перед ней фотографий, куда-то в область колен Алексея, отчего ему захотелось немедленно проверить, нет ли там, случаем, какого пятна.

Он дал паузе пару минут: если она не заговорит сама, то он начнет припирать ее.

На исходе второй минуты она подняла голову и посмотрела в глаза детективу.

– Откуда все это у вас?

– Я занимаюсь расследованием этих убийств, так сказать, подключен в качестве дополнительной силы. Я беседовал с семьями, просматривал личные архивы. И понял, что вы были знакомы со всеми четырьмя.

– Вы читали сегодняшние газеты?

– Не успел.

– Сегодня – пятый. Академик Сулидзе.

Недосягаемый академик с «безупречным прошлым»! Вот как оно повернулось. Да, уже не придется Кису прорываться через охрану цербера-жены, не с кем ему уже встречаться и вопросы задавать некому…

Алла прошла к пианино и взяла с него газету, вложила в руки детектива. Он прочитал. Пятое убийство с теми же признаками экзотического оружия.

– Рассказывайте, Алла Владимировна, – мягко произнес Кис, отложив газету в сторону.

– Что рассказывать? – Ее тонкие, аккуратно прочерченные брови удивленно взлетели. Слишком удивленно.

– Алла Владимировна, – мягко произнес Алексей, – боюсь, что вы не до конца поняли ситуацию. Вы, по всей видимости, в «черном списке».

– Почему? – никаких признаков испуга.

– Вы сами только что сказали, что некто приходил к вам ночью с целью вас убить!

– Какое отношение это может иметь к остальным? Их убивают всегда на улице из какого-то оружия с иглой!

– Но вы – вы почти не выходите на улицу. Поэтому я не могу исключить возможность, что убийца пришел к вам. С доставкой на дом, так сказать. Что же до иглы, то до сих пор не установлено, какого типа и размера это оружие, может ли оно, к примеру, поместиться в кармане. Вы оружия не заметили, но это не означает, что его не было!

Актриса встала и, сплетя пальцы за спиной, сделала несколько шагов по комнате, затем остановилась у окна.

– Я до сих пор так и не знаю, что за машина тут раскричалась прошлой ночью, – некстати произнесла она, не оборачиваясь.

– Почему вы не обратились в милицию?

– Вы все равно не поймете.

– Попытайтесь.

– Одиночество. К одиночеству привыкают, как к наркотику. Это особый мир с суверенными границами, за пределы которых просто так не выйти. Признаться, уже жалею, что позвала вас.

– Я могу уйти, – сухо произнес Алексей.

– Поздно. Вы уже нарушили мое одиночество… Но вы – нарушитель моих границ в единственном экземпляре. А в милиции их – толпа, стадо чужих однородных людей в уродливых униформах. При мысли, что это стадо вломится сюда… Что нужно будет давать показания… Это слишком большие жертвы.

– Даже во имя собственной безопасности?

– Я все-таки обратилась к вам, – хмуро ответила Алла, не оборачиваясь от окна.

– И раз уж я здесь и вы согласны терпеть меня и дальше, давайте все же попробуем наладить разговор, – доброжелательно улыбнулся Алексей ее балетной спине.

Измайлова обернулась. Некоторое время она вглядывалась в лицо детектива, будто решала, стоит ли «налаживать» с ним разговор. Какая-то тень промелькнула по ее лицу, и вдруг оно осветилось улыбкой.

– Хорошо, – сказала она и вернулась к дивану, – давайте попробуем. Вряд ли у меня есть другой выход. – И она улыбнулась еще шире, словно сдаваясь. – Еще кофе?

– Нет. Еще вопрос. Точнее, еще много вопросов. Вы были знакомы со всеми убитыми. И, как я понимаю, именно в тот отрезок времени, когда все они проживали в Москве… Я думаю, Алла Владимировна, что разгадку этой цепочке убийств нужно искать в неких событиях, произошедших в этот период. Как и разгадку покушения на вас. Возможно, вы знаете, что это за события?

– Ни малейшего понятия. И даже не очень хорошо понимаю, к чему вы клоните.

– Думаю, что все четверо – теперь уже пятеро, вместе с академиком, – были замешаны в какой-то неблаговидной истории. И сегодня кто-то решил то ли убрать свидетелей, то ли рассчитаться за долги. И, раз покушались и на вас, вы должны знать, что это за история.

– Признаться, я и сама уже об этом думала, – ответила она без тени беспокойства. – Но моя память ничего не подсказывает мне. Я была знакома с этими людьми, да, но никак не предполагала, что убийства могут быть связаны с покушением на меня… Не было у нас никаких общих историй, поверьте.

– Кто же мог на вас покушаться? Почему?

Алла беспечно пожала плечами в ответ, всем своим видом показывая, что у нее нет ни малейшей идеи.

Она лгала, Кис был уверен, лгала. Беспечность была наигранной, иначе актриса не позвала бы в свое суверенное жилище, в свой храм одиночества детектива, «нарушителя границ». У нее, без сомнения, есть какие-то соображения, предположения, но она не хочет о них говорить детективу. Странные люди – Кис уже множество раз сталкивался с этим феноменом, – которые зовут на помощь следователя, но при этом не желают, чтобы он расследовал! Им почему-то кажется, что можно расследовать в отсутствие информации, оставив в девственной неприкосновенности секреты, зачастую весьма интимные…

Кис счел, что спасти его может только внезапное и насильное нарушение этой девственности – апробированный метод лобовой атаки, который раскрывал самые молчаливые рты, – и, мысленно извинившись перед актрисой, вломился напрямую:

– В каких отношениях вы состояли с этими людьми?

– Мы были знакомы, – уклончиво ответила она.

Но Кис не позволил ей уклониться.

– Они были вашими поклонниками?

– Все знакомые мужчины были моими поклонниками!

– Кому из них вы отвечали взаимностью?

Она растерялась, ей-богу, она растерялась! Кис похвалил себя за эту атаку и, не давая Измайловой опомниться, продолжил:

– С кем из них вы состояли в интимных отношениях?

Алла все еще не собралась с духом и растерянно молчала, как Кис добил ее:

– Со всеми пятерыми?

Она покраснела. Она спрятала лицо в ладони. Она неслышно выдохнула сквозь сомкнутые пальцы:

– Убирайтесь. Вон отсюда!

Настала его очередь растеряться. Несколько долгих секунд висела тяжелая, напряженная пауза. Алла не отнимала рук от лица. Кис искал решение. Он мог бы и уйти, в конце концов, не хочет – не надо. Но останавливали две вещи: необходимость добыть информацию, важную для расследования четырех – нет, уже пяти! – убийств и невозможность оставить эту женщину в опасности, несомненно, грозившей ей.

Мягко, очень мягко он проговорил:

– Не уйду, Алла Владимировна, и не просите. Если я уйду, вас убьют. И очень вероятно, что не только вас, – мы не знаем, намечены ли преступником новые жертвы. Неужто вы всерьез думаете, что тот, кто попытался один раз, не возобновит свою попытку? Вам грозит опасность, и я не смогу отвести ее от вас, не узнав подробности. Они мне необходимы, нравится вам это или нет. Могу обещать только одно: дальше меня информация никуда не пойдет. Слово чести.

Измайлова не сразу отвела руки от лица, а когда отвела, Кис увидел, что на нем нет ни малейших следов слез. Только выражение изменилось: губы поджались, обнаружив морщинки вокруг рта, глаза смотрели на него с холодным ртутным блеском, сухую бледность кожи уже были не в силах скрыть пудра и румяна… Больше она не хотела ему нравиться, больше она не желала быть в его глазах все еще «той Измайловой», которая была бы сопоставима с нынешней. Перед ним сидела усталая и разочарованная женщина, которую придуманное ею самой затворничество давно лишило жизни и красок, воздуха и света.

– Хорошо, Алексей Андреевич, – проговорила она безучастно. – Да, все эти пятеро мужчин были моими поклонниками. И в свое время у меня была связь с каждым из них. Или, называя вещи своими именами, они были моими любовниками. Тем не менее я не вижу никакого повода для того, чтобы убивать их сегодня. Мне не известны никакие тайны, темные дела, к которым они могли бы быть причастны и которые могли бы послужить причиной для их устранения сегодня, спустя много лет. Это все, что я могу сказать.

– Позвольте, но в таком случае я не вижу, кому понадобилось покушаться на вас! Какая связь? Либо вы что-то знаете, либо…

– Либо связи нет, – закончила за него Измайлова. – Надо думать, что это был кто-то из своих, вхожих в дом.

– Вы не написали завещания, значит, материальный интерес отпадает. Ваши драгоценности, как вы сказали, достаточно доступны, чтобы их могли просто выкрасть, не покушаясь при этом на вас. Остается предположить, что у кого-то имеются к вам серьезные счеты. Какие? Кого вы так сильно обидели?

– Никого на моей памяти.

Нет, она решительно не собиралась помогать детективу! Верно Александра заметила: слишком быстро он разлакомился, убаюканный успехами последних дел. Здесь явно придется попотеть.

Кис глянул на часы: уже было за полдень, и ему требовалось срочно ознакомиться с подробностями убийства академика Сулидзе.

Условившись о встрече с Измайловой на завтра, он вежливо откланялся и вышел в яркий, искрящийся день раннего лета с облегчением, словно покинул уютный и комфортабельный склеп, прибежище, приспособленное для существования постмортем…^[10]

* * *

Обстоятельства смерти академика не оставляли сомнений в том же авторстве. Поздним вечером он вышел из ресторана, где, по официальной версии для жены, присутствовал на банкете по случаю защиты чьей-то диссертации, а в реальности проводил приятный вечер тет-а-тет с одной из своих аспиранток, юной послушницей в храме научной и постельной премудрости, в котором академик был почтенным настоятелем.

Свою машину он не взял – собирался пить, – и после ужина они вдвоем с аспиранткой топтались на обочине, ловя частника. Видя хорошо одетого, слегка поддатого господина в компании молодой девицы, леваки заламывали цену немыслимую, в силу чего экономное светило науки предпочло отойти на несколько шагов от подающей не только надежды аспирантки, предоставив ей договариваться с леваками о цене. Несколько минут спустя ей удалось с блеском выполнить очередное задание разностороннего академика, и она обернулась, чтобы позвать его к машине… И увидела его, скрюченного, на земле. Он задыхался, громко пытаясь втянуть в себя воздух. Аспирантка кинулась было к леваку за помощью, но водила, увидев, как повернулось дело, вжал газ и был таков. Несколько прохожих притормозили возле тела, задавая идиотские вопросы с идиотскими, по большей части пьяными, ухмылками – в этот поздний час народ вываливался из ресторанов и прогуливался для моциону.

Взяв себя в руки, девушка наконец сообразила вызвать реанимацию. Поразмыслив мгновение, она отошла метров на пятьдесят от собравшейся вокруг академика кучки, поймала машину и покинула своего наставника, оставив его на попечение врачей, которые должны были явиться с минуты на минуту. Те и впрямь приехали очень быстро, но смерть обернулась быстрее: академик был уже мертв от удушья.

Визит к вдове академика не получился: она отказалась принимать Алексея. Понятное дело, в день убийства мужа ей не до расспросов, не говоря уж о том, что она и без частного детектива уже их имела выше крыши. Тем не менее Кис сделал вежливую попытку настоять на доступе к личным архивам. Вдова, заведовавшая кафедрой в одном химическом институте, вскинулась:

– Все научные архивы…

Кис перебил:

– Не научные, не деловые, а личные, – подчеркнул он.

Кажется, при слове «личные» вдова расслабилась – это слово в ее мире не имело никакого существенного смысла. Она лишь сухо поинтересовалась зачем. Алексей пустился в объяснения: не исключено, что все убийства как-то связаны с прошлым, общим для всех жертв «иглометателя»…

Вдова устало ответила, не дослушав:

– Приезжайте. Позвоните снизу, вам вынесут. Только имейте в виду, никаких черных пятен в прошлом моего мужа нет. Это был абсолютно безупречный человек, преданный науке и людям, отдавший жизнь служению…

Та-та-та – снова-здорово. Святой, одним словом. Кис заверения вдовы оставил без внимания, отделавшись вежливым и пустым: «Несомненно».

Тоненькую зеленую папку ему вынес какой-то молодой человек, которого Кис сразу же определил в диссертанты к академику, вежливо поздоровался, тут же попрощался, готовый уйти обратно в подъезд. Но Кис его остановил и попросил подождать секунду. Он быстро развязал папку и бегло просмотрел несколько писем и каких-то заметок.

– Это все? Весь личный архив?

– Это все, что мне дала Елизавета Ефимовна, – с нажимом ответил диссертант.

– Фотографии, – требовательно произнес Кис. – Мне нужны старые фотографии! Альбомы есть?

– Сейчас спрошу, – ответил вежливый юноша и исчез в подъезде, откуда появился спустя десять минут с двумя толстыми вишневыми альбомами.

– С возвратом! – крикнул диссертант в спину детективу, когда тот уже открывал дверцу своей «Нивы».

* * *

– Цветик, а почему ты со мной больше не спишь?

– Ты вырос, и в кровати тесно стало.

– Я уже совсем большой стал?

– Не совсем.

– Но я же больше тебя!

– Размером только. А так ты еще маленький. Не взрослый.

– А ты уже взрослая?

– Ну… почти.

– А ты скоро взрослой будешь?

– Годика через два, наверное.

– А я?

– А ты еще не скоро.

– И что тогда будет?

– Ты чего спрашиваешь, не пойму я?

– Ты тогда никуда не уйдешь, когда взрослой станешь?

– Вот ты про что…

– Скажи, не уйдешь, Цветик-Семицветик?

– Не знаю.

– А как же я? Не уходи! Обещай, что не уйдешь! Ты одна меня любишь!

– Вот горе мое луковое… Не уйду. Спи!

* * *

Разочарованный разговором с Измайловой, Алексей весь вечер листал альбомы и старые бумаги академика, надеясь на чудо. Но чуда не случилось. Все то же и все те же, что у банкира и депутата. Оно и понятно, порочащие документы или снимки все эти люди не стали бы хранить: путь на высоты карьеры нелегок, всякого научит бдительности.

Вдова академика ничего не расскажет, ясный пень. Либо действительно не знает, либо скроет, чтобы не порочить образ «святого» служителя человечеству… А может, и впрямь не было ничего? И он, Кис, на ложном пути?

Но истинный путь никак не желал обозначить себя дорожными знаками и указателями. У официального следствия пусто. Стрелявший ни разу не был замечен, звук выстрела никем не услышан, никто не привлек к себе внимания нестандартным поведением: не выбрасывал руку с каким бы то ни было оружием, не бросился убегать после выстрела. Впрочем, из чего вылетала игла, установить так и не удалось. Шпионские стреляющие авторучки и подобного рода ухищрения обладают очень малой дистанцией выстрела, а к пострадавшим никто не приближался.

В следственную бригаду были включены психологи, которые склонялись к мысли, что за этими преступлениями надо искать помешанного, из разряда тех, кто мстит без разбору за собственную несложившуюся жизнь. Психологи утверждали, что Помешанный хочет заявить о себе, убивая столь необычным способом, чтобы его никак нельзя было спутать с другими, анонимными киллерами, о славе вовсе не мечтающими. Он бросил открытый вызов обществу и службам порядка и ведет с ними игру. По всей видимости, Помешанный был человеком, который когда-то успел взлететь на высоты карьеры, но был в силу неких обстоятельств выкинут из привилегированного круга випов и теперь решил поквитаться за нанесенные обиды: отомстить всем випам без разбора… Но убийца должен непременно признать свое авторство, рано или поздно: без славы его игра бессмысленна. Вопрос лишь в том, сколько еще будет жертв, пока Помешанный выйдет из тени?

Кис знал, что ведется активный поиск по картотекам психиатрических лечебниц, и даже очертилось несколько подозреваемых, с которыми сейчас работают органы, но… Психиатрическая система в нашей стране крайне несовершенна, огромное и неучтенное число людей с разными психическими отклонениями гуляет на свободе, и весьма вероятно, что этот путь никогда не приведет к настоящему убийце.

Поиск лаборатории, где мог быть изготовлен яд, пока тоже не принес результатов. Детектив выяснил, что его не так уж сложно извлечь из испорченных консервов… Бактерии ботулизма анаэробны, то есть погибают на воздухе, но выделенные ими токсины – нет. Смертельная доза всего 0,3 мкг чистого яда – крошечная капля в кончике иглы…

Мысль о том, что таким необычным способом убийства преступник оставлял автограф, теперь казалась Алексею не столь уж очевидной. Разумеется, выглядит экзотично, но по сути, если вдуматься… Ясно, что «наш» убийца не профессионал. Но даже не профессионалы часто пользуются огнестрельным оружием. Почему же он выбрал иглу и почему он выбрал яд? Кис понимал это дело так: пистолет стреляет громко, а иглопусковое устройство может издать только тихий звук, который невозможно расслышать за шумом улицы. Пистолет к тому же достаточно большая вещь, чтобы привлечь к себе внимание ближайших прохожих, а с глушителем он еще более громоздок и приметен. Далее, пистолет тоже можно замаскировать – нынче вот на криминальном рынке появилось новое изобретение: пистолет, замаскированный под мобильный телефон. Но где его достать обычному человеку? Да и стоит он немыслимые деньги. И, что важнее, замаскируй его хоть под мобильник, хоть под букет роз – он все равно остается пистолетом. Следовательно, стреляет громко. А глушитель на мобильник не навинтишь…

Стрелять на дистанции, с оптическим прицелом, бесшумно убийца не мог именно потому, что не профессионал: ни оружия такого у него нет, ни навыков обращения с ним. Итак, убийце понадобилось в первую очередь тихое оружие. И во вторую – надежное. То есть такое, которое убьет непременно. Не ранит, не покалечит, а лишит жизни. Поэтому и был выбран яд. В самом деле: убийца стреляет в толпе, вип заслонен прохожими и своими гардами, так что попасть в жизненно важные органы, голову или сердце, очень трудно. Вот он и рассудил: яд, хоть в пятку попади, а все убьет. Кто умрет быстрее, кто медленнее, пока кровь разнесет яд по организму, но никто не спасется. От него спасения нет.

Так что от версии убийства как «автографа» Кис был склонен отказаться. Вырисовывался скорее совершенно доморощенный убийца, но убийца изобретательный и находчивый. Может, он, конечно, и Помешанный, но далеко не псих. Он терпелив, совсем не импульсивен, наоборот, методичен: сколько подготовительной работы было проделано! Вот только почему? Никто не сумел приблизиться ни на шаг к ответу на этот вопрос…

Как бы то ни было, лично для Киса вопрос стоял примерно таким образом: либо в общем прошлом жертв ничего нет, либо ему об этом не хотят рассказывать. Что именно было в прошлом – это уже следующий вопрос. Для начала нужно удостовериться, что было.

* * *

Тучкина с возрастом стала еще толще, а ее бюст грозил снести все и всех на пути. Раньше Алексей, видя ее по телевизору, почему-то думал, что ее «народность» делана, что она прикидывается такой разудалой пейзанкой, которая и коня на скаку, и в избу на бегу…

Но оказалось, что она такой и была: разудалой. От ее зычного голоса звенела посуда в шкафчиках, а в выражениях она не церемонилась.

– Это верно, была у нас тогда такая гоп-компания развеселая! А дел – это ты ошибаешься, парень, – дел не было. Отдыхали мы вместе, вот и все наши дела! И потом, скажи на милость, ну какие дела у меня могут быть с мужчинами? Они, что ли, за меня споют? Или я за них бумажки ихние подписывать могла? Нет, дорогуша, я им пела. И на концертах пела – они всегда на мои концерты ходили, – и на дому пела частенько. А чего ж не спеть? Я это всегда любила, мне петь – что тебе с милой тешиться… Вот тебе и все деловые «дела», парень!

Алексей, осторожно нащупывая почву, попытался сформулировать мысль о том, что люди эти и тогда власть имели немалую и могли ею в личных интересах воспользоваться…

Тучкина расхохоталась:

– Ну, ты как скажешь, парень! А у тебя б власть была, ты не попользовался бы? Уж конечно, пользовались! Я вот сколько по заграницам поездила – и куда ж бы я поехала без них, родимых? Один распоряжение отдал, другой финансы выделил, третий визу подмахнул…

– Взамен чего? – поинтересовался Кис.

– А вот взамен этого: «Вдо-о-оль по Пите-е-ерской, по Тве-е-е-е-е-ерской Я-амской, э-эх!»

Надо признать, что у Алексея дрогнули не только барабанные перепонки, но и все органы завибрировали от волн, порождаемых до сих пор еще мощным голосом Ольги Тучкиной. Ему показалось, что и стекла задрожали, и посуда заходила ходуном, и хрустальные подвески на люстре закачались, как от ветра. Или не показалось? Тучкина участливо похлопала его по колену:

– Не напугала я тебя? А то, бывало, некоторые глохли… – И она снова захохотала.

– Да нет, ничего… – Кис потер заложенные уши. – Здорово.

– Так вот, чтоб ты понял, с одним талантом можно прозябать и сдохнуть в нищете и безвестности. Поэтому лучше было дружить с сильными мира сего – это они дорогу таланту прокладывают… А то и вовсе бесталанным, если у сильных свой интерес к тому имеется. Они как кони, которые возок везут: пустой ли возок или талант в нем сидит – разницы особой нет, были б кони хороши, уж они вывезут, куда надо! Сечешь?

– Вроде да… Значит, у вас были чисто дружеские отношения с этими людьми?

– Ну, чисто или нечисто, всякие были отношения. И дружеские, и другие разные. Но вот того, чего ты ищешь, – того не было.

– А у Измайловой? Вы почти всегда вместе с ней на фотографиях в тех же компаниях. Что за отношения у нее были с остальными?

– Не смеши меня, мил человек! Ты фильмы с ней видел? Так чего спрашиваешь? Такая ядреная девка, как Измайлова, – какое ж ты хочешь отношение? Одно только и было: они все, кобели, пускали слюни и сперму при виде ее!

– То есть тоже никаких дел?

– Экий ты упертый! Я ж тебе уже битый час объясняю: для отдыха мы собирались! И отдыхали соответственно!

– У нее со всеми были хорошие отношения?

– Ну, кроме баб, конечно. Завидовали, что не за ними мужики бегают. А чего злиться-то? Себя б лучше спросили: а отчего это не за мной, а за Алкой Измайловой? Скажешь, потому что раскрасавица была первейшая? А вот и ошибешься ты, парень! Я, к примеру, Алке даже в хвост пристроиться не могу по красоте-то, да и толстая всегда была, ты ж небось помнишь, меня по телику видел, а? Небось еще в школу ходил тогда? Так вот, чтоб ты знал, хахали у меня никогда не переводились, в избытке всегда имелись, и теперь полно, хоть мне за семьдесят! Потому я и завидовать никому не завидую: у самой все есть. А эти… Нет, дорогуша, причина тут в другом: они все сидели, как мумии, только и делали, что хвастались, у какой портнихи какое платье пошили, а мужику оно надо, их платье? Ему, что под платьем, интересно! И опять ты, парень, ошибся, если подумал, что я про сиськи. Они какие-никакие, а у всех имеются. Другого у них под платьем не было: огонька! Задора не было! Все в платья да в приличия ушло. А для мужчины огонек – первейшее дело! Вот и не нужны они были никому, даже мужьям своим, только чесали языками: такая-сякая, головы кружит, поблядушка… Да и про меня такое ж говорили. Корова, мол, толстая, а мужики у ней не переводятся, так это потому, что она – я то есть – на передок слаба. Вроде как даю без разбора… А чего еще сказать синим чулкам этим, которых ни один мужик, включая мужа, оприходовать не хочет? Только других поливать и остается! Это все от дурости бабской. Я Алку никогда не осуждала, что у нее там было, с кем было – не мое дело. Сама эти бабские грязные языки и тухлые мозги ненавижу.

– А что было? – осторожно поинтересовался Кис.

– Ну, увлекались ею разные. Она, может, тоже – не знаю. Видали ее иногда в обществе то того, то другого.

– А муж как же?

– А он какой-то отвлеченный был. Я тогда-то и слов таких не знала, а сейчас вот думаю, вспоминая: а не «голубой» ли был? То ли у него до другого места интерес имелся, то ли и впрямь в облаках витал, ничего не видел… Хотя Алкиных поклонников выдаивать он умел, ему всегда для кино условия создавали по первому классу. Только такая романтичная особа, как Алка Измайлова, могла влюбиться в такого хмыря, как Сергеевский.

– Хорошо, пусть не с вами лично, – упрямствовал Кис, – но могло ли быть что-то такое темное, что связывало всех этих людей между собой?

– Ты как скажешь, парень! Темное, оно всех связывало. Все чего-то где-то накрутили. Да я особо никогда не вникала, не в моих привычках в чужие дела соваться, в своих бы разобраться! Да ты чего имеешь в виду-то?

– Не знаю, какие-то грехи…

– Уж не на групповуху ли намекаешь?

– А что, была?

– А я над ними со свечкой не стояла, – захохотала Тучкина, и посуда в шкафчиках жалобным звоном снова запросила о пощаде. – У меня свои были… дела. Мы с ней мужиков никогда не делили. У ней – свои, у меня – свои. На нас спрос разный, дело вкуса. Кому посубтильней, как Аллочка, кому «визьмешь в руки, маешь вещь». Так что не скажу я тебе, как они там организовывались, коллективно или индивидуально… – И она снова залилась богатырским смехом.

* * *

И Олег Ларионов, которого Кис прозвал «Алка-Зельтцер», и Ольга Тучкина, и Алла Измайлова в один голос – или на разные голоса, но стройным хором – утверждали, что никаких сомнительных общих дел в их прошлом не было. Или, на худой конец, они им неизвестны. Тем не менее эти встречи почему-то укрепили у Алексея чувство, что он на верном пути и копать нужно именно в эту сторону. В сторону великой актрисы.

Во-первых, он решительно не желал согласиться с мыслью, что покушение – назовем его пока именно так, хоть это и не доказано, – на Измайлову было лишь случайным совпадением по времени с загадочными убийствами випов.

Во-вторых, встреча с актрисой оставила у него чувство недоговоренности с ее стороны. Она явно скрывала что-то, причем скрывала не только некие факты, но даже и саму себя, свою личность, умело пряча ее под сбивающими с толку масками. Она каскадом меняла роли, переходя от интеллигентной, утонченной женщины к капризной, взбалмошной красотке, от тщеславной комедийной актриски к надменной аристократке, которой благородное происхождение заменяют страницы в энциклопедиях и книгах по истории советского искусства. Где же она была истинная, эта женщина, и где она играла-наигрывала?

Как-то Александра сказала ему: «Ты все думаешь, Алеша, что есть человек настоящий, а есть его маска, и хочешь выковырять настоящего из-под маски. А дело в том, что это все – настоящее! И одновременно все – маски. Мы никогда не равны самим себе, мы разные с разными людьми, но это все мы, мы, самые что ни на есть подлинные. И равные самим себе только в сумме наших ипостасей…»

Помнится, он тогда еще буркнул: «Если я с одними бываю добрым, а с другими бываю злым – это вовсе не значит, что у меня маски! Я ничего никогда не играю!»

«Это неважно, играешь или нет, – ответила ему Александра. – Главное, ты разный. И посторонние люди могут гадать сколько угодно: каков же ты истинный? Добр ты или жесток? Расчетливый или бескорыстный? Простодушный или хитрый? А ты не тот или другой – ты все вместе!»

Он тогда с Сашей согласился. Но сейчас чувствовал, что есть все же разница между всякими там «ипостасями», то есть разными аспектами личности, и масками. Да, она все правильно сказала, эта умница: человек определяется в сумме своих разных сторон, и этих сторон может быть очень много… И чем сложнее душа, тем их, наверное, больше… Но… Но эта формулировка, будучи совершенно справедливой, просто неполна. Есть еще что-то другое…

Ага, вот он и нашел определение: маска – это когда тебе хотят всучить фальшивку. Ту сторону индивидуальности, которая вовсе не существует на самом деле. Но в наличии которой тебя хотят с какой-то целью убедить.

Вопрос только в том, в чем именно хотела его убедить актриса. Хотя нет, ответ на этот вопрос он, кажется, знает: Измайлова пыталась за каскадом своих ролей спрятать себя, истинную. А в подобных случаях в глубинах сыщицкого организма взыгрывал инстинкт охотника: убегают – значит, надо догонять!

Так что пора Кису влезать в сапоги-скороходы.

К Измайловой он буквально влетел, движимый скоростной энергией азарта. Чуть внутренне притормозил себя, когда оказался напротив актрисы в креслах гостиной, мысленно сбросил сапоги-скороходы, перевел дух и произнес спокойно, с выверенной долей напора и резкости:

– Алла Владимировна, если вы не расскажете правду мне, то вам придется иметь дело со «стадом в униформах», как вы выразились. Я связан обещанием информировать официальное следствие о всех найденных мною фактах, которые могут иметь отношение к убийствам. И я могу потянуть с докладом о вашем близком знакомстве со всеми жертвами, но только в том случае, если я продвигаюсь в темпе и приношу в зубах результат более-менее быстро. В противном случае я буду вынужден сообщить эту информацию официальным лицам. И тогда ждите гостей. Выбирайте.

Смех Измайловой звонко ударил в его жесткую фразу, словно бутылка шампанского в борт корабля. Отзвенел и рассыпался, посверкивая осколками в ее веселых глазах. Кис даже усомнился, поняла ли она его.

– Решили действовать шантажом, Алексей Андреевич? Взять меня на испуг?

– Можно и так назвать, – невозмутимо согласился Кис.

– Напрасно. Я не боюсь – никого и ничего. Даже смерти. В одиночестве человек находится с ней на дружеской ноге… У меня к вам имеется еще одно дело, Алексей Андреевич. – Ее лицо вдруг стало серьезным. – Я ведь уже искала хорошего детектива еще пару месяцев назад. Именно тогда мне и рекомендовали вас.

– Что произошло два месяца назад? На вас уже покушались раньше?

– Нет, другое: у меня пропал дневник.

Та-а-ак, вот только дневника ему и не хватало!

– Алла Владимировна, признайтесь, вы нарочно сменили тему? Решили таким невинным способом уйти от моего вопроса? Заговариваете мне зубы рассказами о пропавшем дневнике? А ведь я ничуть не пошутил – мне действительно придется сообщить о вашем знакомстве со всеми убитыми…

– Не повторяйтесь. Я все поняла. Только мне нечего вам рассказать, поверьте.

Но не хотел Кис верить, не хотел! Однако решил не показывать актрисе своего разочарования и недоверия. Глядишь, что-нибудь само выплывет, какая-нибудь мелкая рыбешка факта, а за ней и крупная рыбина истины обнаружится… Почему бы и нет? Такое уже случалось в его практике: незначительный, казалось бы, треп давал в руки ниточку, которая впоследствии разматывала все дело. О’кей, поговорим о пропавшем дневнике.

– Вы дневником дорожите? Вы упомянули, что собирались мемуары писать, – добавил Кис, – он вам нужен для работы?

– Да, безусловно. Это моя память, моя жизнь, и я действительно начала работу над книгой воспоминаний. Но дело не только в этом: в дневнике описано множество очень интимных вещей, названы известные лица, рассказаны мои и чужие тайны…

– Тайны? Какие?!

– Личные, – улыбнулась Алла. – Напрасно вы мне не верите, молодой человек. – Хм, сегодня Кис стал «молодым человеком» для разнообразия. – Я и в самом деле не была в курсе никаких историй – ни легальных, ни преступных. Меня чужие дела никогда не интересовали, меня интересовало только мое творчество. Кино, театр. Актерство. Карьера. И еще раз – творчество. Не знаю, можете ли вы это понять…

– Думаю, что да, – серьезно ответил Кис.

– В вашей работе тоже есть творческие элементы, не правда ли? – Кажется, актриса решила ему польстить.

– В некотором смысле. Но я, пожалуй, больше знаю это по некоторым… близким мне людям, – честно добавил он, подумав об Александре. – Так почему же вы ко мне не обратились, раз собирались?

– По тем же причинам: неприкосновенность моего одиночества. Желание избежать вторжения чужого человека в этот дом. И еще: если вы его найдете – вы непременно в него заглянете. А я не хочу, чтобы его читали посторонние.

– Похоже, однако, что его уже кто-то читает!

– Именно поэтому я все-таки решила вам о нем сказать. Тем более что вы уже все равно здесь.

– Вы связываете эти убийства с пропажей вашего дневника?

– Помилуйте, вовсе нет! Там много интимных подробностей, как я вам сказала, – но из моей личной жизни. Разумеется, в нем упомянуты разные люди… Этот дневник я вела для себя, рассчитывая, что он никогда не попадет в чужие руки. Теперь же он может натворить немало бед… Многие из описанных мною историй могут стать, к примеру, основой для шантажа! Или, если он попадет в лапы прессы, может разразиться крупный скандал, который затронет ныне живущих и вполне известных лиц, а также память об уже ушедших… Прошу вас, постарайтесь найти мой дневник как можно скорее!

– Два месяца – вполне достаточный срок для того, чтобы скандал разразился. Пресса любит все подавать свеженьким и горяченьким, вчерашнее блюдо не имеет ценности. Если бы ваш дневник оказался в руках прессы, уверяю вас, скандал бы уже разразился. С другой стороны, кого нынче интересуют старые подробности?

– Э-э, не говорите так легкомысленно, молодой человек. Там описаны мои отношения с разными мужчинами, и весьма откровенно… А ведь все эти люди были женаты, считались образцовыми коммунистами…

– Простите, Алла Владимировна, но я вынужден вас разочаровать. Вы, отгородившись от мира, несколько потеряли о нем представление. Сейчас такие подробности могут разве что посмаковать, но на скандал они никак не потянут. Половина сегодняшних випов имеет вообще криминальное прошлое – и ничего! Пресса написала, читатель прочитал, посудачил – и все осталось на своих местах. Уголовники управляют государством, но почему-то все сочли, что это в порядке вещей. Неужто вы думаете, что супружеская неверность тридцатилетней давности может всерьез подорвать чей-то сегодняшний авторитет и положение? Это несколько наивно.

– А шантаж?

– Маловероятен по тем же причинам. Если бы вы и впрямь описали какие-то грязные дела, то такая информация действительно могла бы стать основой для шантажа. Но давняя супружеская неверность? Сомневаюсь, извините. Статус образцового коммуниста нынче существует только в анекдотах…

Алексей вдруг почувствовал приступ острого разочарования. Напрасно сердце совалось мордой в ребра – здесь детективу ничего не нарыть. Романтические истории с бывшими любовниками не могут стать причиной цепочки убийств много лет спустя, как наивно полагала затворница Алла Владимировна. Причину убийств випов придется искать в другом месте, это очевидно… Только совсем не очевидно, в каком!

Хуже всего то, что он уже согласился заниматься делом актрисы и теперь не может обидеть отказом «культурную память нескольких поколений», как назвала Измайлову Александра… А в это время, возможно, убийца готовит новую иглу, начиненную ядом, для новой жертвы… Эх, черт! Да еще дело такое громкое, и теперь на кону репутация детектива Алексея Кисанова, можно сказать. Известность – мерзопакостная вещь: она обязывает! Она напрягает, она заставляет все время соответствовать, лезть из кожи, чтобы удержаться на завоеванной высоте… Оно ему надо, спрашивается? Он ее просил, известность эту? Чтоб теперь о своей репутации беспокоиться? Во, называется, не было у бабы забот… Не хотел ведь, ох как не хотел он ввязываться в эту историю, будто наперед знал, что только впустую проморочится…

– Но ведь его зачем-то украли! – обиженно произнесла Алла.

– Вы уверены, что это кража?

– Несомненно. Я потерять его не могла. Видите ли, я очень редко выхожу из этой квартиры, даже врачи ко мне по большей части приходят на дом с аппаратурой. И когда я выхожу, дневник с собой, естественно, не беру. Он всегда находился дома. В сейфе, вот в этом. Пожалуйте сюда.

Измайлова встала, подошла к одной из афиш и отодвинула ее, обнажив сейфовую дверцу, вмонтированную в старую толстую стену.

– Видите? Наличие и местоположение сейфа всем в доме известны, за афишей я его прячу только из эстетических соображений. Мне казалось, что я сумела себя окружить глубоко порядочными людьми, которые без спросу даже кусок хлеба не возьмут на кухне, не то что мой дневник – самую мою большую ценность.

– Что еще находится в сейфе?

– В основном бумаги. Немного драгоценностей, но они у меня лежат и в других местах – на туалетном столике, в ящиках… Но из сейфа больше ничего не пропало.

– О существовании дневника также знают все, кто живет с вами?

– Ну что вы, конечно, нет! Знает лишь Ирочка, моя компаньонка. Подруг у меня нет, я не создана для женской дружбы, но если бы я кого-то с натяжкой и назвала своей подругой, то только ее. Кроме того, знает Катя, секретарша, которую я не так давно наняла для работы над книгой. Катя вводит в компьютер текст, который я ей диктую, и она видела не раз, что я перелистываю дневник, чтобы вспомнить некоторые факты и детали… Ирочка знает о наличии дневника, но ей неизвестно его содержание, я никогда ей не рассказывала. А Катя пока знает немного и, разумеется, без интимных подробностей. Мы начали работу около трех месяцев назад, но она приходит два-три раза в неделю, и мы не слишком далеко продвинулись за это время. Как заметил Пушкин, «проза требует мыслей и мыслей»… А их не всегда легко сформулировать. Нужно сначала понять мысль до конца, рассмотреть все ее грани и связи с другими мыслями, чтобы потом найти точные слова для ее выражения… Это непростой труд.

Да, уж это Кис знал! Сколько километров отмахивала Александра, ходя в задумчивости взад-вперед по комнате, в поисках тех самых точных слов! Иногда они рождались спонтанно, и стук клавиш компьютера непрерывно дробил тишину в течение какого-то времени. Потом он вдруг жалобно замирал, Александра в растерянности смотрела на экран: куда улетучилось нужное слово или мысль, куда спряталось? После чего она вскакивала и начинала маршировать… В такие вечера Кис деликатно коротал время у телевизора, не желая ей мешать, хотя и досадовал, что любимая женщина занята железным ящиком больше, чем любимым мужчиной. (Надо заметить, что титул «любимого мужчины» Кис присвоил себе несколько самовольно, Александра никогда его так не называла. Да что с того, он и без ее слов знал о ней все! )

Впрочем, железный ящик был инструментом ее творчества, и он, разумеется, с этим считался. Так же, как считалась Александра с его внезапными бросками к компьютеру, когда его осеняла новая догадка и требовалось срочно просмотреть какую-то информацию или записать мысль.

– В вашей квартире обитает немало народу. Женщины обычно… э-э-э, – помычал Кис, – вы меня извините, так не очень, наверное, хорошо говорить, но женщины обычно…

– Болтливы, – закончила за него Измайлова. – Полноте, чего стесняться, правда – она правда и есть. Ваш вопрос, как я понимаю, состоит в том, могли ли Ирочка или Катя рассказать остальным о существовании дневника?

– Именно.

– Могли. И та и другая. Катя – по молодости лет, некоторые места должны были ее шокировать, и она, несмотря на клятвенное обещание не болтать, могла и не удержаться. А Ирочка – Ирочка могла прихвастнуть перед остальными, какое она у меня доверенное лицо. У нас тут маленький женский коллектив, – Измайлова легко и иронично усмехнулась, – со всеми вытекающими из этого последствиями. Но украсть – никогда.

Алексей посмотрел на нее. Теперь обаяние, казалось, волнами струилось от этой женщины. Умный взгляд, легкая ирония, обворожительная улыбка… Нельзя не восхититься. Как она могла запереть себя в одиночестве? Почему?

– Между прочим, эксперт сказал, что ваши замки открыли, скорей всего, дубликатом с «родных» ключей, – сообщил он.

Алла подняла брови.

– Какой вывод следует сделать?

Вывод следовало сделать простой: ночной гость не располагал своими ключами. Следовательно, кто-то сделал для него дубликат с «родных» ключей. Или он сам сделал его тайком с ключей одной из женщин, работающих у актрисы…

– Бестактные вопросы задавать можно, не обидитесь? Мне в силу профессии приходится…

– Ну, что вы ерунду говорите, молодой человек, – отмахнулась Измайлова, – задавайте любые вопросы, которые сочтете нужными.

Какая щедрость! Как будто не она вчера поставила жесткие пределы его любопытству!

– Тогда… Как у вас с памятью?

– Боитесь, что я дневник куда-то задевала, а теперь следствие затеваю?

– Я должен рассмотреть и такую возможность.

– Видите ли, Алексей Андреевич… Можно, я буду вас просто Алешей звать, вы так молоды?

Любопытно, сегодня Алла вдруг стала подчеркивать их возрастную разницу, установила между ним и собой снисходительную дистанцию своего старшинства. Однако вчера, невзирая на эту разницу – или вопреки ей? – она была просто женщиной, и даже обольстительной женщиной, вне возраста. Кино продолжается, одним словом…

Знать бы только, с какой целью! Или актрисам просто свойственно все время что-то играть и менять роли – всего лишь из прихоти, желания разнообразия и доказательства своего мастерства?

– Алексеем, если вы не возражаете, – ответил он. – Видите ли, я…

Уменьшительное имя Алеша было зарезервировано только для Александры. Так вышло само по себе – близкие друзья звали его Кис, неблизкие – Алексеем, а то и по отчеству, а вот Алеша – это обращение было привилегией любимой женщины. И Кис эту привилегию рьяно охранял.

Алла, не дослушав его фразу, кивнула:

– Не стоит труда объяснять, Алексей так Алексей, ваше право. Так вот, Алексей, я беру дневник – из сейфа и запираю его – в сейф. Это годами сложившаяся привычка, я веду дневник с юности и уже тогда завела себе сейф, еще на первой своей квартире, потому что… Его содержание никоим образом не должно было быть известно посторонним. И посему эта привычка у меня доведена до автоматизма. Это как ключи в своей двери повернуть: вы же не думаете, в какую сторону, верно? Так и я: беру из сейфа и кладу в сейф лет эдак сорок. Думаю, что проблемы с памятью можно исключить.

– Спасибо за развернутый комментарий. Ваш сейф закрывается на ключ. Он не пропал?

Ключ не пропал. Он лежал по-прежнему на своем месте, в ящичке ее бюро, и Алла показала его детективу, помотав колечко вокруг пальца. По ее словам, в гостиную были вхожи всего несколько человек: Ирочка, секретарша Катя и домработница Жанна на время уборки. Остальные обычно заходят, только если что-то нужно спросить, и не дальше порога… Когда Алла выходит из дома, она запирает свою комнату.

– Однако вряд ли вы закрываете ее на ключ, когда ходите в ванную, в туалет, на кухню, верно? Следовательно, в это время в нее можно зайти! Ирочке вы доверяете. А Кате?

– Если доверять рекомендациям Ирочки, то следует доверять и Кате: это Ирочка ее ко мне привела. Ее отец с детства дружен с Ирочкой, жили в одном дворе. Известный писатель, между прочим: Павел Витебский, слыхали?

Кис не слыхал.

– Он из «почвенников», – подсказала Измайлова. Но Кис все равно не слыхал.

– Неважно, – деликатно закрыла тему Алла, – он теперь совсем мало пишет, насколько мне известно. Уже не попадает в струю. Собственно, я к тому, что Катя из хорошей семьи. Сама я пока ничего толком сказать об этой девушке не могу: я ее мало знаю. Компьютером владеет превосходно, даже меня научила немного. Она совсем другая – другое поколение, почти как с другой планеты, тем более для такой затворницы, как я. Даже рост – понимаете, она слишком большая, она принадлежит к другой расе homo sapiens. Но, если вынести за скобки эту разницу, немного шокирующую, эту странную одежду, странный язык… Я даже немного научилась его понимать. Вот вы знаете, что такое «комп»?

– Компьютер, – ответил Алексей, вспомнив Ванькину тарабарщину.

– Браво. Так вот, за вычетом этих внешних, не совсем понятных мне атрибутов нынешнего времени, Катя мне кажется очень милым человечком. Вежливая – но без излишеств, без фальши; держится уверенно – но не нагло; проста в поведении – но не развязна… Я люблю в людях чувство собственного достоинства, знаете, всю жизнь ненавижу лесть и заискивания, хотя всю жизнь была ими окружена… В Кате оно есть.

– Что представляет собой дневник?

– Тетради в толстом переплете, при советской власти их продавали за 44 копейки. Я по мере написания переплетала эти тетради по четыре штуки, получилось шесть томов в твердых коленкоровых переплетах.

– Все пропали?

– Пять. Третий том был не в сейфе, он лежал среди бумаг на письменном столе.

– Выходит, Катю можно исключить: она знала, где лежит третий том.

– Нет, не знала: мы с Катей работали над первым. Более того, я ей в руки дневник никогда не давала, только наговаривала текст и иногда зачитывала кусочки из дневника. После работы убирала его в сейф, и Катя это видела. А над третьим я как раз работала, обдумывая, как подать материал… И он остался в груде бумаг на письменном столе.

– Объем каждого тома должен быть внушительным. – Кис измерил пальцами воздух, показав примерную толщину четырех тетрадей за 44 копейки. – Из квартиры легко вынести незаметно пять таких томов? Или довольно объемную сумку с ними?

– Конечно. У нас ведь нет вахтера при входе.

– Мне придется переговорить со всеми.

– Естественно. Только я бы предпочла обойти молчанием тот факт, что пропавшие тетради являются моим дневником.

– Попробую. Могли бы вы предупредить ваших… э-э… ваш персонал о том, что вопросы будут задаваться не слишком приятные, чтобы не обижались и отвечали подробно? Обычно люди не любят, когда им задают вопросы, а особенно женщины в определенном возрасте… Они часто бывают…

– В маразме?

– Ну что вы, я хотел сказать, часто бывают излишне ранимы…

Измайлова усмехнулась и невесомо, одними пальцами, похлопала его по плечу.

– Вы очень милый молодой человек, вы это знаете?

– Почему вы так решили? – опешил Кис.

– Вы бережны к людям. Это многое говорит о вас, о вашем восприятии мира.

Кис издал невнятное «хм-м», не найдясь.

– В моем возрасте уже читают по лицам и по двум первым фразам, юноша, – словно ответила на его невысказанный вопрос Алла. – У вас жена есть?

– Мы не расписаны…

– Неважно, я имею в виду, женщина, которая вас любит, которая с вами живет, близкая, одним словом?

– Есть…

– Передайте, что ей повезло. Передайте ей это лично от меня! Жаль, что я не встретила вас раньше…

Алексей не удержался от удивленного взгляда. Что она имеет в виду? Все-таки она лет на пятнадцать его старше, Алла Измайлова…

Она поймала его взгляд и пояснила:

– Не ищите двусмысленности. Просто ваше существование примиряет меня с действительностью.

Кис смутился окончательно, о чем очень быстро пожалел, так как момент для расспросов был упущен безвозвратно. Что значит «примиряет с действительностью»? Но поезд ушел: Алла уже резко сменила тему:

– Ну что, приступим? Я предлагаю вам начать с Ирочки, согласны? Отлично. Ирочка, Ира! Пойдите к нам сюда, будьте любезны.

Закончив собеседования с «персоналом», Кис поинтересовался, упомянуты ли в ее дневнике все пятеро жертв.

– Упомянуты, – скорбно и сухо ответила Алла.

– А кто еще?

– Множество других.

– Назовите мне всех.

Кис видел, что она почему-то колебалась. Снова подступило ощущение какой-то связи. Она что-то скрывает? Почему?

– Мне начинает казаться, что это возмездие судьбы, – вдруг произнесла она.

Кис ухватился за фразу: почему возмездие? Что они такого сделали, все эти люди, с которыми Алла состояла в отношениях?

– Только то, что обычно делают мужчины, – грустно улыбнулась она, – а они всего лишь хотят спать с женщиной. Не более.

– В этом было что-то дурное? Эти отношения, они были против вашей воли? – все еще пытался нащупать почву Кис.

– Ну что вы, все было по обоюдному согласию, – отвечала актриса. – Зачем вам их имена? Мне бы не хотелось без крайней необходимости…

– Они могут оказаться следующими жертвами.

– Вы отдаете себе отчет, что влезаете в ботинках в мою интимную жизнь?!

Он едва сдержался, чтобы не нагрубить:

– Речь идет о жизнях. И о вашей тоже, между прочим. Смена замка еще не гарантирует вам безопасности. Не говоря о том, что кто-то уже вовсю гуляет «в ботинках» по страницам вашего дневника. Вас это уже не смущает? Вы не желаете мне помочь?

Она выдержала паузу, закинув голову и прикусив губу, словно пытаясь сдержать приступ гнева. После чего сказала вполне спокойно:

– Я подготовлю для вас список завтра. Приходите к двум часам, если вам удобно. Катя тоже будет здесь.

Кис суховато откланялся и уже повернулся, чтобы идти к выходу.

– Постойте, Алексей! – догнал его голос актрисы. – Вернитесь, пожалуйста.

Кис снова вошел в гостиную. Актриса притянула за ним дверь.

– У меня к вам просьба… – Она подала ему большой толстый конверт из плотной бумаги. – Здесь третий том моего дневника. Возьмите его на сохранение к себе. Я не хочу, чтобы и он пропал.

Кис взял протянутый пакет.

– Он заклеен, – добавила актриса. – Надеюсь, у вас хватит такта не вскрывать его и не читать…

Кис молча взял протянутый пакет. Актриса вглядывалась в его лицо, ища ответа на свой вопрос.

– Не вскрою. Не прочитаю.

– Спасибо, Алексей. Не сердитесь на меня… – Она вдруг коснулась его руки. – Я понимаю, вы надеялись, что я принесу вам разгадку дела, которым вы занимаетесь… Сожалею, поверьте.

Алексей даже оттаял: любил в людях проявление тонкости мышления.

* * *

В подобные тупиковые дни Киса все раздражало. Раздражал светлый, медленный майский вечер, где воздух был так туг от сладости, что его можно было резать ножом и вприкуску пить с чаем; раздражала Юля, которая уже закончила работу, но тихо и счастливо сидела в углу кухни, ожидая, пока Ванька, недавно прилетевший с занятий, соберется на какую-то вечеринку, куда они намеревались пойти дружной парочкой; раздражал Ванька, вылетевший из ванной, едва не снеся Алексея с ног крепким облаком убойного парфюма. Раздражало отсутствие ужина, мыслей в голове и Александры.

Негодница, учуяв, что он не в духе, сослалась на дела и к нему не приехала. Она слишком хорошо знала это состояние Алексея, когда он чувствовал себя в непроходимом тупике и весь свет ему был не мил. Утешать его или пытаться отвлечь было занятием вполне бессмысленным: Кис перманентно выпадал из любого разговора, общения, мероприятия, погружаясь в свои мысли, пытаясь пробить брешь в нагромождении не складывающихся в стройную систему фактов.

Впрочем, Кис на самом деле ее жест оценил. Бывает, что одиночество равно тоске, но иногда оно равно покою и тогда желанно. Сейчас ему как раз нужны был покой, тишина, чтобы попытаться осмыслить полученную информацию.

Он начал с того, что занес дневные записи, сделанные в блокноте во время собеседований с персоналом актрисы, в компьютер:

1. Ирочка. До невозможности подражает Измайловой. (Кис никогда себя эстетом не считал, но челюсти свело от плохой игры.) Замужем никогда не была, детей нет, близких родственников нет, 54 года, бывшая портниха, предана актрисе. Живет в ее квартире последние 10 лет, комнату в коммуналке продала. Однако что-то в ней есть, что заставляет думать, что она себе на уме. Она вовсе не растворилась в своей хозяйке, как это иногда бывает с прислугой (и роль которой она играет в присутствии Аллы). Самолюбия много, впечатление, что ждет своего часа, реванша. Какого?

2. Медсестра Нина. 26 лет. Условия жизни некомфортные, однокомнатная квартира с разведенным мужем-алкоголиком. Похоже, что рада возможности работать у Измайловой, заодно куску хлеба и месту для ночлега. Живет у Измайловой последние два года. Бездетна, близких родственников в Москве нет. Довольно миловидна, но неинтересна. Блеклая особа, говорит мало и вяло, эмоционально заторможена.

3. Повариха Люба. 52 года, замужем, двое взрослых детей, внуки. Куча родни в разных городах бывшего Союза, в том числе и в Москве. Шумная, румяная, толстая – все как положено по роли поварихи. Громко говорит, громко звенит посудой. С Измайловой, которая старше ее на десять лет, обращается как с ребенком. Работает у Измайловой последние пятнадцать лет. Приходит к полудню, готовит обед и сразу ужин, который вечером разогревается Ирочкой.

4. Домработница Жанна. Возраст «за тридцать», точнее сказать не захотела. На вид хорошо за тридцать пять, но как знать. Комплексует из-за социального статуса. Закончила строительный институт, просидела в какой-то конторе несколько лет, контора закрылась. Осталась без работы, «вынуждена с высшим образованием теперь чужую грязь выносить». Работает у актрисы четвертый год. Оставила неприятное впечатление озлобленности на весь свет. С актрисой, впрочем, вполне любезна, свое раздражение, прорвавшееся в разговоре с детективом, при ней не высказывает. Измайлова довольна качеством уборки. Жанна замужем, бездетна. Мужем недовольна: зарабатывает мало. Инженер. Жанна приходит в девять, уходит, когда заканчивает уборку.

5. С Элеонорой разговаривать бесполезно: она практически глухая. И незачем: она практически слепая. Ничего не слышала, ничего не видела.

6. Прачка Светлана. Приходит за грязным бельем и приносит чистое. Алла не хочет не столько стирать у себя – стиральная машина у нее имеется, – сколько сушить и гладить в квартире. Света приходит, когда ей удобно, фиксированного времени нет. Двадцать восемь лет, невысокая брюнетка, миловидна, не замужем, бездетна. Работает у Измайловой около двух лет. До нее белье отдавали в прачечную, но актриса недовольна качеством стирки и в особенности запахом прачечной. Света сушит белье у себя на лоджии, и «оно всегда пахнет свежестью»… В квартиру является ненадолго: разложить каждому по шкафам чистое белье и собрать грязное.

Итак, никто не знал, кроме Кати и Ирочки, о существовании «тетрадей» у Измайловой – так обозначил Кис ее дневники.

Ирочка знала, но божилась, что не прикасалась.

Любопытно, что работа с Катей началась примерно три месяца назад, а дневники пропали пару месяцев назад, то есть спустя месяц после появления в доме Измайловой секретарши Кати.

Но вот как раз с Катей ему встретиться не удалось. Ее в этот день не было.

Что же касается ночного покушения на актрису, то ни Ирочка, ни Нина, медсестра, ничего добавить к рассказанному актрисой не могли. Остальных из персонала в момент покушения в квартире попросту не было. С кузиной Элеонорой разговаривать бессмысленно. Да и было ли покушение? Что указывает на покушение, кроме ощущений Аллы? Если ночной гость ей вообще не пригрезился, то кто сказал, что не воришка приходил за какой-нибудь присмотренной цацкой? С другой стороны, дубликат с ключей прочно связывает кого-то из приживалок Измайловой с ее ночным гостем. Более того, ночной гость знал, что сон у Измайловой крепок именно в первой половине ночи. Такую информацию он мог получить только от «своих», вхожих в дом. Напрашивается сговор, и тогда получается нонсенс: у самих послушниц этого женского монастыря было предостаточно возможностей утащить цацку и без подобного спектакля – когда Измайлова принимала ванну, к примеру… Но, в конце концов, ходят же в дом всякие слесари-электрики? Мало ли, некий валенок Вася, пришедши проверить батарею, цацку заприметил, ключики с ключницы тихо прихватил, сделал дубликат, а назавтра на место повесил! Женщины однодневной пропажи запасных ключей и не заметили: кто на них смотрит!

Делая записи в компьютере, Кис с раздражением чувствовал, как впустую утекает время. Он никак не хотел смириться с тем, что дела актрисы и випов не имеют ничего общего. И что теперь, вместо того чтобы быстро распутать загадочные убийства випов с помощью Измайловой, он, ровно наоборот, будет вынужден заниматься параллельно двумя разными делами… И даже тремя: вряд ли пропажа дневника связана с покушением на Измайлову. Тому, кто успешно прикарманил ее дневники, убивать актрису незачем, раз кража уже удалась… Разве только допустить, что некто выкрал ее дневники, с тем чтобы узнать список бывших любовников актрисы и уничтожить их? Право, бред. Если бы это случилось еще тогда, тридцать-сорок лет назад, то куда ни шло, можно было бы заподозрить существование обезумевшего от ревности поклонника. Но сейчас, когда Алле за шестьдесят и когда она не оставила в своей жизненной зоне ни одного воздыхателя? Бред, конечно.

И все-таки Кис никак не желал расстаться с надеждой, что общая для всех дел плоскость обнаружится. Посему он попытался сосредоточиться на технической стороне дела, а именно: о чем может поведать дубликат ключа.

Ключи были у всех женщин (кроме прачки Светы и секретарши Кати). Чисто теоретически кто-то мог сделать с ключей дубликат без ведома их владелиц. Мало ли, сидели дамы где-нибудь в гостях за столом, а в это время заинтересованное лицо ключики из сумочки вынуло да слепок сделало?

Но одна из женщин могла оказаться и сообщницей ночного гостя. В таком случае можно подозревать всех, даже прачку и секретаршу – они могли запросто сделать дубликат с чужих ключей или с той связки, что была на ключнице.

Более того, человек, пришедший ночью, хорошо знал привычки обитателей квартиры. Знал, что медсестра Нина иногда «впадает в сон, как в кому». Знал, что в районе двух часов ночи у Измайловой сон особенно крепкий. Сомнений нет: ночной гость связан с кем-то из приживалок актрисы.

С близким же окружением персонала, однако, дело обстояло из рук вон плохо: все, кроме поварихи Любы, были бездетны. Мужья водились у той же поварихи и у домработницы Жанны. Родственников на всех женщин, вместе взятых, было совсем немного, и из них еще меньше в Москве.

Бездетны, бездетны… Что-то в этом есть? Или нет? Все, кроме одной, бездетны… Актриса бездетна… Специально окружила себя женщинами без детей? Комплекс? Допустим, и что с того? Конечно, есть еще вероятность «валенка Васи», и Кис об этом тоже должен поспрошать обитательниц женского теремка, но зачем «валенку» покушаться на актрису? Или зачем ему дневник? Нет, это не для слесарского интеллекта… За пропажей дневника стоит кто-то другой, но тоже из тех, кто вхож в квартиру. И тот, кто осведомлен о его содержании, – вот что важно. В сейф полезли именно за ним – больше оттуда ничего не пропало, включая драгоценности.

Он уповал на встречу с Катей: молодая девица должна иметь широкий круг общения. И Катя единственная знала о содержании дневника.

Кис набрал номер Сашиного мобильника и, обрисовав ситуацию, задал ей задачку: какую выгоду можно извлечь из интимных записей актрисы?

После недолгих раздумий Александра выдала:

– Согласна, на скандал в прессе не потянет. Но зато потянет на бестселлер. Если кто-то напишет книгу, используя интимные подробности, то издательство сможет раздуть сенсацию и очень прилично на ней разжиться вместе с автором… До сих пор имя Измайловой было неприкосновенным, а ты сам знаешь, как нынче любят у нас полоскать грязное белье знаменитостей перед носом публики… Собственно, что там за интимные подробности? Насколько интимные?

– Она не захотела рассказывать. Знаю только, что там описаны ее отношения с целым рядом мужчин, занимавших крутые посты во времена ее молодости.

– Иными словами, с бывшими випами?

– Да, причем почти все до сих пор ими и являются. И пятеро из них убиты. Но Измайлова клянется, что ей не известно ничего, что могло бы послужить сегодня поводом для их устранения.

– Ты ведь, Алеша, имеешь обыкновение не доверять чужому мнению и составлять собственное о предмете!

– Не могу же я заставить женщину рассказывать о вещах, при воспоминании о которых она краснеет, как школьница! Как я, по-твоему, должен у нее выпытывать подобные признания? Возможно, в ее дневнике имеется ценная информация, уцелевший том у меня, но… Я обещал к нему не прикасаться.

– Понять не могу, как ты только ухитряешься зарабатывать деньги со своей патологической честностью? Это нонсенс! Деньги и честность – две вещи несовместные, ты в курсе?

– Честность – это не только мой врожденный дефект, за который ты ко мне питаешь необъяснимую слабость, но и товар, – отшутился Кис. – Люди мне платят, потому что доверяют. А доверяют, потому что я держу слово.

– Слушай, ну ты сказал! «Честность – это товар»! Зеленею от зависти! Можно, я у тебя эту фразу стащу?

– Бери, воришка, плагиаторша, вечно ты норовишь устроить свои дела за мой счет… – проворчал Кис.

…«Бестселлер», как сказала Александра… Почему нет? А вдруг и впрямь какой-нибудь Катин ретивый студент-сокурсник (или ее любовник, друг, бойфренд, как нынче говорят) решил поживиться за счет актрисы? Диссертацию написать о жизни и творчестве? Книгу выпустить со скандальным душком и бабки хорошие заработать? Но покушение – при чем тут оно? Ну, блин, история, ничего не связывается…

* * *

– Цветик, а когда ты совсем большая будешь, ты женишься?

– Надо говорить: «замуж выйдешь». Это мужчины женятся.

– Ну, выйдешь замуж… Да?

– Наверное.

– А ты тогда будешь с мужем жить?

– Ну да.

– Не со мной?

– Ну, нет.

– Я не хочу, чтобы ты женилась! Или забери меня с собой!

– Вот глупый же какой! Да ты ведь тоже вырастешь, полюбишь девушку и женишься!

– А она меня будет любить?

– Конечно.

– Как ты?

– Как я. Спи.

* * *

На следующий день в два часа пополудни, как ему было назначено Измайловой, Кис явился в квартиру на Тверской для встречи с Катей. Кроме того – или важней всего, – актриса обещала ему список всех випов, с которыми у нее имелись близкие отношения в те годы. Вопросик его был тот еще, Алексей вполне отдавал себе отчет, что он не просто неделикатный, а и совершенно беспардонный. Но, не имея пока возможности установить, связаны ли смерти випов с Аллой Измайловой, он не имел права сбрасывать такую вероятность со счетов. А следовательно, бывшим любовникам актрисы необходимо сейчас уделить самое пристальное внимание… И усилить их охрану.

Однако встречен он был Ирочкой, которая сообщила, что Алле Владимировне неможется, в силу чего она к детективу не выйдет. Просила извинить.

– Список! – почти вскричал Кис. – Она должна была подготовить для меня список!

– Какой? – невозмутимо поинтересовалась Ирочка.

– Она знает, – отпарировал Кис.

– Сейчас спрошу, – пожала плечами Ирочка и направилась в спальню Измайловой.

Вышла она оттуда через минуту:

– Недомогание не позволяет Алле Владимировне сейчас писать. Обещала завтра.

Чертыхнувшись про себя, Кис направился в гостиную, где его ждала секретарша Измайловой.

Катя оказалась девицей весьма разбитной и уверенной в себе. Высоченная и худющая, как макаронина, она была довольно миловидна: аккуратный носик, маленькая родинка над немного вздернутой верхней губой, русые волосы, местами выгоревшие (или подкрашенные?) до льняных, – но при этом совершенно не женственна. Широкие штаны, едва державшиеся на выступающих костях чересчур узкого таза; короткая рубашка то и дело выбивалась из-под грубого мужского ремня, небрежно застегнутого, приоткрывая то там, то сям загорелую кожу; размашистые жесты, крупные шаги, никакого кокетства, но вызывающая раскованность. Кажется, такой стиль и называется унисекс? Это когда не поймешь, какого оно полу? Какого бы оно ни было полу, оно вело себя довольно нахально. По-мужски заложив ногу в незашнурованной кроссовке на колено, Катя смотрела на детектива с насмешливым превосходством, сложив при этом губы так, как если бы она собралась послать детективу воздушный поцелуй. Раскованная манера унисекс довольно неожиданно сочеталась с провокационной сексуальностью. «Вежливая, но без излишеств, без фальши», – вспомнил он характеристику, данную Измайловой Кате. Вот уж да, излишеств тут и не намечалось! О фальши и не говорим: исключительная, сражающая наповал естественность! «Держится уверенно – но не нагло; проста в поведении – но не развязна»… Угу, остановилась, можно сказать, на пороге. Странно, что Измайлова назвала это чувством собственного достоинства…

Хотя… В Катиной манере себя держать было много самоутверждения, по-детски откровенный вызов, требующий принять ее индивидуальность, которую она, как умела, подчеркнула при помощи моды, – но в ней действительно не было хамства. Она хотела понравиться и вполне открыто предлагала себя оценить во всей своей модной нестандартности, но в ней не было агрессивности, она не навязывалась, не принуждала. Наверное, это оно и есть: чувство собственного достоинства? То есть когда свое достоинство ценят, но не пытаются унизить других? Ее посыл к окружающим, если бы его можно было перевести в слова, должен был бы звучать примерно так: «Я не такая, как вы». Пожалуй, Алексей готов был согласиться с актрисой в оценке Кати, учитывая, что самым распространенным посылом нашего времени стало базарное «я лучше всех»…

Результат беседы с секретаршей, несмотря на долготерпение и муки Киса, был ничтожным. Дочь какого-то забытого писателя, студентка филфака МГУ, она явно принадлежала к тому слою, что туманно назывался богемой. Кис никогда не мог постичь, как именно определяется (на уровне формулировки) эта среда богемы, но оно как-то чувствовалось. Мешанина молодежного сленга (Алексею все время хотелось позвать Ваньку в переводчики!) с правильной и усложненной литературной речью; непонятные латинизированные термины, которыми она пересыпала свою речь, неожиданным образом соседствовали с нецензурными словами, произнесенными без нажима и без смака, с той же легчайшей небрежностью, что и сложная терминология. «Ох…еть можно, до какой степени мышление индивидуума детерминировано социально-политическим контекстом» – так охарактеризовала Катя свой интерес к работе над мемуарами Измайловой. В Катин дом – а ей обеспеченные родители снимали квартиру – были вхожи студенты МГУ и других гуманитарных московских вузов: начинающие писатели, поэты, журналисты, киношники, разного рода хипари, философы – одним словом, публика сомнительная и в изобилии.

Что же до нее самой, она заверила, что к дневникам Измайловой не прикасалась. И посоветовала искать «в этом промискуитете Сафо». Кис, который и без того не понял половину мудреных слов, которыми сыпала Катя то на сленге, то на какой-то зауми, последнюю фразу запомнил и донес до Александры.

«Промискуитет, – объяснила Саша, – само слово обозначает тесноту, многонаселенность, но его чаще употребляют в смысле беспорядочных половых связей. А Сафо – древнегреческая поэтесса, лесбиянка… Алеша, девушка просто намекнула тебе на «розовые» отношения актрисы с кем-то из ее приближенных фрейлин!»

– А мне-то что с того?

– Не знаю… Возможно, Катина мысль заключается в том, что кто-то из ревности мог выкрасть дневники, где описаны отношения Измайловой с мужчинами?

– Измайловой примерно шестьдесят два года. В этом возрасте – извини, я просто не знаю, как это у женщин, – сексуальная потребность сохраняется?

– Доживу – расскажу! – рассмеялась Саша. – А вообще-то думаю, что это индивидуально… Но даже если сексуальная сторона отношений уходит, любовь-то остается! Я как-то посещала дом престарелых, ты не поверишь: старички и старушки отбивают друг у друга партнеров (пусть и не по сексу, а только по чувствам), ревнуют, сходятся и расходятся, строят козни и устраивают сцены… Можно подумать, что находишься в пионерском лагере! Собственно, к этому как раз и располагает ситуация промискуитета в прямом значении «скученность» – в любом возрасте: в пионерлагере, в доме отдыха или в доме для престарелых…

Иными словами, теперь у Киса одной головной болью больше: искать среди окружения Измайловой лесбиянку!

– Ищи, солнышко, у тебя ведь работа такая, – издевательски напутствовала его Александра.

Ага, «ищи»! Да как? Пойти к Алле и спросить прямым текстом – случаем, не лесбиянка ли вы?

Он позвонил Кате, оставившей по его просьбе свои номера.

– На кого вы намекали? Давайте выкладывайте прямо – у меня времени на разгадывание шарад нет!

Катя заржала в трубку. Смех ее был неженственным, даже, пожалуй, нарочито неженственным – он, как и стиль ее одежды, был унисекс.

– А что я буду с этого иметь? – спросила она грубовато.

– А… А что вы хотите с этого иметь?

– Надо подумать! Я бесплатно ничего не делаю, у нас нынче капитализм, это, знаете ли, обязывает… Вот что: у вас приличный костюм есть?

Кис опешил, но подтвердил, что имеется.

– Тогда, – торжественно заявила Катя, – вы идете со мной ужинать к моим родителям! Сегодня вечером.

– Зачем? – изумился детектив.

– Не ваше дело. Идете, и все. Информация в наши дни дорого стоит, имейте в виду. Либо вы соглашаетесь и получаете вашу информацию, либо до свиданья.

Кис поскрипел мозгами, которые моментально заржавели от такого развязного с ними обращения. Выбора у него, кажется, не было: без Кати в таких делах, как Сафо и промискуитет, ему не разобраться.

Пришлось ему и одеться, и побриться, и надушиться – эх, прощай спокойный вечер в любимом кресле! Он потащился в назначенное Катей место у метро «Бауманская», издалека завидев ее тощий долговязый силуэт в дурацких широких приспущенных штанах, словно она ходила пописать и забыла их застегнуть.

– А где цветы? – поинтересовалась Катя, увидев его.

Цветы?.. Почему цветы? Зачем ей цветы? Он же не на свидание к ней пришел! Вот, бутылку взял, чтоб к родителям не с пустыми руками, и коробку конфет, но цветы?

– Придется купить, – безапелляционно заявила Катя и, дернув его за рукав, направилась к ближайшему цветочному лотку.

– Вот этот, – указала она на дорогой красивый букет, композицию из ирисов и гербер.

Пришлось заплатить: глупо теперь бастовать, если уж на Катин шантаж согласился, костюм надел да сюда притащился… Но серчал детектив, серчал: кто она ему, эта дылда, чтобы он ей цветы дарил?

Хотя, может, это для ее мамы?

Но Катя быстро развеяла его сомнения:

– А теперь вручайте мне его.

Она его достала. Ей-богу, она его достала, эта девица!

– Так, – со всей педагогической строгостью, наработанной в общении с Ванькой, произнес детектив, – букет будет только в обмен на информацию!

Катя нахально усмехнулась:

– Вы не осознаете торжественность момента, господин сыщик. Вы ведь просите моей руки!

– Чего-о-о?

– Руки, – скромно опустила голову Катя и поковыряла тупым носком расшнурованной кроссовки землю.

– Я?!

– Вы, – кивнула она, подтверждая.

– Прошу вашей…?

– Руки, – еще раз заверила она детектива. – В чем сейчас заверите моих родителей.

– Так, Катя, я пошел. Счастливо, спасибо за помощь.

Она подскочила сзади и продела свою руку под его, сунутую в карман.

– Поздно, – лучезарно улыбнулась Катя. – Вот мои родители. Быстро давайте сюда цветы, быстро!

Она практически выдернула букет из рук Киса и надела на лицо голливудскую улыбку. К ним приближалась супружеская пара. Высокий мужчина с роскошной седой гривой – Катя была настолько на него похожа, что он мог оказаться только ее отцом. Рядом с ним шла молодая красотка, на глаз едва ли на пару-тройку лет старше самой Кати.

Алексею вдруг стало любопытно: что за игру затеяла девчонка? Он остановился, поджидая пару. Рукопожатия, поцелуи, знакомство. Молодая особа, которую Катя называла «мамочкой» (пластические операции? Сколько же ей лет на самом деле?), кокетливо представилась: «Ада». – «Павел, – энергично тряхнул его руку импозантный мужчина. Идемте? Тут недалеко».

Оказалось, что ужин намечался в ресторане. Кис ничего не понимал, но уже шел, вовлеченный в чужую интригующую игру.

За ужином после первых тостов Катя вдруг встала и громко, на весь зал, объявила голосом примерной девочки:

– Мамочка-папочка, я выхожу за Алексея Андреевича замуж!

Кис мысленно охнул от такого поворота в сюжете. «Мамочка», похоже, очень развеселилась при этом заявлении. Отец, однако, помрачнел.

– Тебе не рано ли? – хмуро спросил он.

– Я половозрелая и дееспособная девица, папочка. Что хочу, то и делаю, – ангельским голоском проговорила Катя.

«Мамочка» тут же живо накинулась на Киса с вопросами: чем занимается? Как зарабатывает? Готов ли к супружеской жизни? Любит ли Катю? Был ли женат раньше? Есть ли дети? И вообще, сколько ему лет?

Кис ответил, и вот тут воцарилась тишина.

Павел положил свои приборы и отодвинулся от стола.

– Выйдем, Катя. Мне надо с тобой поговорить.

– Зачем выходить, папочка? – похлопала ресницами Катя. – Говори здесь, у меня от Алексея Андреевича секретов нет!

– Ну что ж, – процедил папа сквозь зубы, – здесь так здесь. Ты что затеяла?

– Замуж я затеяла, – ответила Катя невинно. – А что?

– За кого замуж? Ты рехнулась? Мало того, что какой-то сыщик, бывший мент, так он же еще ПОЧТИ НА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СТАРШЕ ТЕБЯ!!!

– Правда? А это что, нехорошо, папочка? Твоя жена моложе тебя почти на тридцать – это хорошо? Это нормально, что ты женишься на бабенке, которая тебе уж не то что в дочки – во внучки годится? В романах своих говенных ты о таком не писал, ты все трудовых морщинистых крестьянок с заскорузлыми руками воспевал! Бесполо-высоконравственных! Отчего ж ты не женился на бесполых, морщинистых и заскорузлых? Это же твой идеал, папик! Или у тебя на них не стоит? Тебе наманикюренные когти Адочки подавай, да? Ее нетрудовое, холеное, молодое тело? Ее пухлый, низконравственный ротик? А я тебе скажу: это ты народу залепуху лепил, чтоб партийность литературы соблюсти и пробиться к кормушкам Союза писателей! А теперь, когда партийность отсохла, как болячка, ты совсем, бедный, растерялся! Больше тебе не у кого заслуживать репутацию, только у читателей! А они, сволочи такие, ни за что твою бездарную деревенскую писанину читать не хотят! Они ведь точно как ты: и если им дерьмо и нравится, то не твое, высоконравственно-морщинисто-бесполо-ублюдочное, а красивое, сексуальное и безнравственное, прямо как твоя Адочка! Но они, по крайней мере, не лицемерят!

Катин голос возрос до крика, посетители ресторана уже оборачивались на их столик, официанты посматривали в их сторону с боевой готовностью вмешаться, если дело дойдет до битья посуды и морд.

– Значит, тебе неприятно, что меня трахает мужик, – внятно и громко выговаривала слова Катя, – который мне в отцы годится, да? Дочурочка, собственность, кровиночка – как же так, ее нежное девичье тело будет лапать старческая рука?! (Кис при этих словах почти обиделся – вовсе не старческие у него были руки, и еще весьма далеко до этого!) Обидно, да, папулик?! А вот, посмотри!

С этими словами Катя распахнула свою, почти мужскую, рубашку, под которой довольно неожиданно обнаружилась весьма женская и приятная на вид грудь, и, ухватив ладонь Алексея, с размаху засунула ее себе в лифчик.

– А я вся в тебя, папуля! Как ты, так и дочурочка! Яблоко от яблони!

И, должно быть, в подтверждение этих слов Катя влепила Кису поцелуй. Ее большой теплый рот полностью поглотил губы Алексея, которые она примерно и демонстративно обсосала, а затем, чуть отодвинувшись, высунула длинный острый язычок, показала его отцу и мачехе, а затем вонзила его в губы Алексея.

Было бы неправдой сказать, что это не произвело на детектива никакого впечатления. Произвело, произвело… Некоторое вполне ощутимое и понятное впечатление. Ему показалось, что Катя ему украдкой подмигнула.

– Ты мне чуть не мою ровесницу в мамочки привел, – громко продолжала Катя, – а я тебе почти твоего ровесника – в сыночки! («Ну, это она загнула, Павлу явно за пятьдесят, и вовсе он не ровесник», – уточнил мысленно Кис, осторожно отстраняясь и вытаскивая ладонь из Катиного лифчика: впечатления было уже больше чем достаточно.) Как тебе такой ченч, папанчик? Мы вот с Алексеем Андреевичем думаем к вам переехать, чтобы с дорогими родителями пожить! У вас ведь квартира большая, деток примете? А то я со-ску-у-училась без папика с мамиком! Муж мой будет тебя с утречка нежно в щечку целовать и говорить: с добрым утром, папаша! А по ночам не только я буду слышать, как ты из последних силенок имеешь эту потаскуху, но и ты послушаешь, как будет стонать и вскрикивать твой «сыночек», имея твою юную доченьку! Что, нравится тебе такая перспектива? Нравится, папочка? Смотри-ка, мамочке нравится! Она уже успела моему жениху глазки состроить и даже уже прикинула, удастся ли ей его в койку затащить! Он так-таки помоложе тебя будет, трахается, как конь, а не как импотент слюнявый! Она, мамочка, небось соскучилась по нормальному мужскому пенису, правда же, Адочка?

С этими словами Катя бесцеремонно схватила Алексея за брюки ровно в том месте, где было произведено впечатление, и без малейших колебаний прижала ладонями ткань так, чтобы всему народу было видно, что такое нормальный мужской пенис.

– Все, мамочка, глазками по сторонам голодными шнырк-шнырк: кто бы вые…л? – кричала Катя на весь ресторан.

Павел сидел как каменное изваяние. Ада глупо улыбалась, чувствуя неловкость, но явно не очень хорошо понимая, что происходит и как к этому надо относиться.

Кис, буркнув: «Хорош, все уже налюбовались», – убрал Катины ладони с интересного всем места – она, забывшись, все еще держала их на брюках Алексея, устремив полный ненависти взгляд на отца. Кис сел, с возрастающим интересом ожидая продолжения. Катя, несмотря на ее непристойные выходки, начинала ему нравиться.

Продолжение не замедлило наступить.

Катя двинулась прямиком в сторону родителя.

– А может, папочка, ты давно мечтаешь об инцесте? Тебе давно хотелось трахнуть дочурку? И, не смея преступить мораль, ты удовлетворяешь свои тайные фантазмы с моей ровесницей? А?! Признайся, это так, да?!!

Павел был в крайней степени растерянности. Если поначалу его лицо выражало благопристойное возмущение выходками дочери, то теперь оно было похоже на морду побитой собаки – виноватую, трусливую морду.

– Ну, давай же, смелей, – вопила Катя, нависая над сидящим отцом, – дай мне твою руку, вот, положи ее на мою грудь! Ты этого хотел, папуля? Ты об этом мечтал, да?

Катя схватила отцовскую ладонь и силком запихнула ее себе туда, где пять минут назад находилась ладонь Киса, – себе в лифчик.

Павел выдернул ладонь, словно получил ожог. Его трясло, трясло крупно и заметно. Если у него и нашлись слова для ответа на эту крайне провокационную дочернюю речь, то он был не в силах их произнести: зуб на зуб не попадал. Челюсть – красивая, благородная челюсть – дрожала мелко и жалко.

– Молчишь? – торжествующе проговорила Катя. – Молчишь, нечего сказать, – с горечью подытожила она, не желая принимать в расчет состояние шока, в котором явно находился ее отец.

– А раз молчишь, – Катя приблизила свое лицо к лицу отца и выдохнула прямо в его зрачки, – значит, правда все то, что я тебе сказала!

С этими словами Катя сорвала скатерть со стола, обрушив на пол посуду со снедью и бутылками. Вино брызнуло кровавым током на ковер. Официанты прыснули со всех сторон к столу.

– В таком случае ты не отец, ты похотливое дерьмо! – яростно выговорила девушка и, ухватив Алексея за руку, потащила его к выходу.

На улице, отдышавшись, она бросила Кису через плечо:

– Извините, – и пошла размашистым мужским шагом к метро.

Кис догнал:

– Я вас провожу.

Они доехали молча. Уже возле дома Катя сказала:

– Может, зайдете ко мне? Не хочется сейчас быть одной. Очень уж противно…

Кис согласился, и спустя четверть часа они уже пили вино в небольшой Катиной комнате. Она говорила без умолку. О матери, умершей шесть лет назад; о странных отношениях с отцом, о старшем брате, живущем в Англии… Из ее сбивчивой полупьяной речи вырисовывалась невеселая история.

Отец, всегда живший в доме барином и удерживавший детей на должной почтительной по отношению к писателю-почвеннику дистанции, со смертью матери неожиданно сблизился с Катей – до ежевечерних печальных объятий и нежных отеческих поцелуев на сон грядущий. Постепенно поцелуи стали и утренними, и обеденными, и более продолжительными… Объятия оказывались все более тесными, а отцовская рука делала все большую амплитуду, поглаживая дочь…

Катю это начало пугать до такой степени, что она принялась таскать в дом кодлы друзей. Ей хотелось довести отца «до ручки», чтобы он, прямо по ее плану, не выдержал разбойных молодежных набегов на его тишину, на его ухоженную квартиру и его холодильник и снял дочери квартиру.

Так оно и случилось однажды: Кате было предложено отселиться. После чего Павел привел в дом дуру-молодуху-мачеху, которую он подхватил из чужих мужских рук где-то на литераторской тусовке. Катя, однако, не простила отцу тех особых долгих взглядов, задерживающихся на ее теле, – именно тогда она пришла к стилю унисекс, как бы желая погасить, спрятать свою женственность и мужской (что хуже – отцовский!) к ней интерес…

После переезда одиночество стало особенно ощутимым и несносным. Почему-то именно теперь, шесть лет спустя, как никогда остро почувствовалась ранняя смерть матери. Брат, уехавший работать в Англию, там и застрял и с тех пор семьей, а в частности Катей, больше не интересуется…

…У нее больше нет семьи; она никому не нужна; она окружила себя толпой, сделала из своей квартиры молодежный клуб, но это только иллюзия неодиночества; она от всех устала, но не находит в себе достаточно сил, чтобы смириться с одиночеством; она и к Измайловой пошла работать затем, чтобы увидеть вблизи, рассмотреть и понять ее намеренное, лелеемое одиночество… А может, даже ему научиться…

Она говорила, говорила, говорила, пока глаза ее, под действием вина и нервного стресса, не начали закрываться. Кис слушал молча, лишь изредка кивая, – понимал: его мнение не требовалось, девочке просто нужно было выговориться, а выговариваться легче с посторонними…

– Пойду лягу… Ты просто дверь захлопни, ладно? – пролепетала опьяневшая Катя. – А хочешь, ложись со мной? Я у тебя в долгу…

Кис не ответил, только помог выпутаться ей из дурацких широких штанов, в которых она застряла и свалилась, потеряв равновесие, на кровать.

– Ты на меня не обижайся, я там тебя чем-то обозвала… – влезала под одеяло Катя.

– Неважно, – тихо сказал Кис. – Спи.

– Ты классный мужик, Леха, – пробормотала Катя, ерзая по простыне, устраиваясь. – Спасибо тебе, я так душу отвела сегодня… Давно мечтала… Слышишь, эта Сафо – Ирочка. Она ревнует Аллу. Я видела: ревнует ко мне, ко всем… – Катя уткнулась в подушку лицом вниз и пробормотала: —Ты мне так помог сегодня, такой кайф, я давно мечтала вот так, чтоб все слышали, чтоб ему поплохело… Я для тебя что хочешь теперь сделаю…

Через тридцать секунд она уже спала.

Кис вышел из квартиры и захлопнул, как просила Катя, за собой дверь.

* * *

Он был уверен, что на прямой вопрос об отношениях с Ирочкой актриса правды не скажет. Но он в то же время чувствовал, что она не лесбиянка. Кис не знал, как должна выглядеть лесбиянка, но почему-то был уверен, что Алла не… Может, ее желание ему понравиться вызывало это ощущение гетеросексуальной ориентации, может, еще что-то, что он не сумел бы определить. Теоретически, тот факт, что Алла всю жизнь имела связи с мужчинами, ничего не доказывал: Кис знал, что повороты в сексуальной ориентации возможны весьма неожиданно и непредсказуемо. И все же Алла ему не виделась лесбиянкой, и все тут.

А вот Ирочка… Ее ревность к Алле могла объясняться и гомосексуальной ориентацией. Но могла оказаться всего лишь привязанностью одинокого человека, отдавшего немалую часть жизни служению актрисе… Ведь и друзья, бывает, ревнуют. Особенно женщины. Ревнуют подруг – просто потому, что хотят быть единственной подругой. Так уж женщины устроены, что ты будешь делать. Все говорят: мужчины – собственники. О нет, неправда ваша! Женщины – собственницы куда почище! Женская дружба ревнива и завистлива. И теперь ему предстояло разобраться в чувствах Ирочки, хотя задача эта вызывала у него что-то сродни тоске: ее чувства были ему неинтересны. Мир, сузившийся до одной квартиры и одной привязанности, душный мир собственнических чувств, рожденных в безвоздушном пространстве промискуитета. Примешивались ли к чувствам Ирочки гомосексуальные наклонности, нет ли – большого значения не имело: важно было только то, что она ревнует актрису к другим связям и увлечениям, даже если это всего лишь ее воспоминания о прошлых, давних связях и увлечениях. Если именно Ирочка выкрала дневник, то она, скорей всего, его просто уничтожила. Она не искала никакой другой выгоды, кроме одной – ей нужна Измайлова целиком. Без воспоминаний о мужчинах, без мемуаров, а главное, без Кати. Нет дневника – нет и работы для секретарши.

Но если это Ирочка, то тогда концов не найти. Она не признается, а осторожный неофициальный обыск ее комнаты ни к чему не приведет – дневник актрисы больше просто не существует: ревность уничтожает соперников, даже если они живут только на бумаге воспоминаний…

* * *

– Цветик! Слышь, а давай ты не будешь жени… замуж выходить! Давай я вырасту и на тебе женюсь!

– На мне нельзя, я твоя сестра. Ты полюбишь другую девушку и женишься.

– А почему я ее полюблю?

– Ну… Все любят кого-нибудь, и ты будешь.

– А когда женятся, то это оттого, что любят один другого?

– Ну да!

– Сильно?

– Сильно.

– Так ты же меня сильно любишь, Цветик, и я тебя сильно люблю! Давай мы с тобой и поженимся!

– Какой же ты еще маленький, господи! Спи лучше.

* * *

…Он сидел на скамейке в парке, закрыв глаза, наслаждаясь погожим майским днем. На солнце, хоть и жарком, но еще по-весеннему ласковом, было хорошо и спокойно. Он слышал, как весело покрикивает младший внук, гоняя вокруг лавочки на велосипеде, и уже привычно радовался, что жизнь его так славно, так счастливо изменилась, что больше никуда не надо спешить, ни о чем не надо думать, ничего не опасаться и не принимать трудных решений. Когда-то он был крупным чином в КГБ, когда-то стресс не отпускал его ни днем, ни ночью, подрывая его здоровье, психику и семью. Тогда ему казалось, что это и есть настоящая жизнь, исполненная важности и высокого смысла…

Но оказалось, что настоящая жизнь началась, когда он вышел в отставку. Поначалу он еще не понимал: как это? Никуда не бежать, не быть озабоченным, не раздавать приказы, не получать их сверху, не бояться за карьеру или провал очередной задачи – одним словом, как можно жить без службы? Под перестройку он, как все, дернулся, хотел завести что-то свое – связей еще было много, денег тоже хватало, и он даже успел приумножить капитал на переразделе государственной собственности, и честолюбие еще его подталкивало в спину, чтобы пойти дальше и выше, в политику, к примеру…

Но неожиданно понял, что уже не хочется. Что за время покоя в кругу семьи он привязался к внукам так, как никогда не был привязан к своим детям. Что жена его была всю жизнь прекрасной матерью, а теперь и бабушкой. И только в последнее время он стал понимать, что и супругой она была прекрасной… «Счастье расслабляет», – он эту фразу часто говорил своим подчиненным, когда видел, что кто-то из них не в меру увлекался любовными свиданиями. «Любовь, – говорил он тогда, – все эти шуры-муры недостойны настоящих чекистов. Влюбленный мужчина – слабый мужчина, его можно брать тепленьким. А враг не дремлет, имейте в виду!» – И он многозначительно поднимал указательный палец.

О да, он был прав, счастье расслабляет! Но оказалось, что именно в этом и счастье … И сейчас, при мысли, что он мог прожить всю жизнь, его не изведав, ему становилось плохо и тревожно. Он увлекался женщинами не раз, никогда не позволяя своим чувствам зайти далеко. К жене своей он тоже особой любви – такой вот, романтической, – никогда не испытывал. Наверное, он что-то упустил, потерял безвозвратно в жизни… Но он никогда не жалел ни о том, что было, ни о том, чего не было. И сейчас просто наслаждался тем покоем и радостью, которую ему, уже весьма пожилому человеку, приносила большая семья. Сейчас его точно можно было бы «взять тепленьким», но время «врагов» прошло, и никому он теперь, слава те господи, не нужен…

Внезапно его что-то укусило в щеку. Он одновременно открыл глаза и отмахнулся от невидимого насекомого, затем прикоснулся к месту укуса на щеке. Его палец ощутил кусочек металла, выступавший из кожи. Он не сразу понял, что это такое, и, только почувствовав удушье, вспомнил о сообщениях в газетах… Да только позвать на помощь он уже никого не мог, мышцы горла и гортани были парализованы, да и смысла, если рассудить, не было…

Но рассудить он уже не мог, так как умер через несколько секунд прямо на скамейке.

* * *

Шестое убийство прокатилось по газетам, как гром. Фамилия Лискин ни о чем не говорила Кису – этого человека не было на уральских фотографиях, и он не упоминался в сводках информации, полученной им от редакции газеты. Когда-то Лискин занимал крайне высокий пост в КГБ, но уже лет десять как вел мирную жизнь пенсионера, отойдя от всех дел и наслаждаясь внуками и рыбалкой.

Его внук, двенадцатилетний мальчик, катавшийся неподалеку на велосипеде, сумел в общих чертах описать нескольких прохожих, которых он старательно объезжал: женщина с коляской, старик с палкой, парочка в обнимку, еще один мужчина с собакой. Еще какая-то девчонка с мячом под ногами путалась…

Любой из этих крайне бегло описанных прохожих мог оказаться убийцей. Кроме девчонки с мячом, конечно… Но, несмотря на беглость описания, у следствия появилась зацепка: территория перед зданием банка, где был убит Герман Хрупов, была под наблюдением, и они надеялись, что мальчик сумеет опознать кого-то из попавшей в объектив камеры толпы.

Алексей же ринулся к Измайловой. Она его, к счастью, приняла и обещанный список всех мужчин подготовила. Кис немедленно впился глазами в не такой уж короткий столбик фамилий.

– Лискин там есть, – произнесла Алла, – можете не искать.

Кис кивнул, сложил листок и убрал его в карман, задумчиво глядя на актрису.

– Алла Владимировна, если вы до сих пор что-то скрываете от меня, то самое время сейчас…

– Нет, – перебила его Алла.

– Хотелось бы мне вам верить… Хронология убийств совпадает с появлением этих людей на страницах вашего дневника?

Алла покачала головой отрицательно.

Тупик, тупик, тупик. И все же все убитые, все шестеро, – все они связаны между собой только одним: отношениями с Аллой Измайловой. Красоткой и звездой. Кому понадобилось их убивать сегодня и почему? Мужа, который, тронувшись умом на старости лет, мог бы вдруг решить отомстить всем бывшим любовникам актрисы, у нее нет. Если это месть за ее прошлые отношения, то кто? И почему так поздно? Да и вообще, достаточный ли это повод для некой третьей стороны, чтобы спустя много лет, когда Алла ведет жизнь затворницы и скромницы, устраивать разборки и чистки? Какой-то маньяк? Который столько лет выжидал?

Или этому маньяку попал в руки ее дневник? Но тоже – почему сейчас? Почему он не предпринял раньше кражу дневника? Ей-богу, смешно: Алла уже не в том возрасте, в котором вдохновляют маньяков… Или Алексею до сих пор не удалось найти другую связь?

Кис впал в то состояние, которое он называл «запор мысли».

* * *

Наткнувшись на фамилию Ларионов в списке актрисы, Кис решил еще разок навестить «Алка-Зельтцера». Алексей пока сам точно не знал, что именно ищет, ему сейчас требовалось максимально окопать актрису со всех сторон, как яблоню, чтобы найти в перевернутой почве сверкающий осколок истины. Ларионов представлялся ему самым подходящим для такой цели собеседником: что-то было в этом большом начальнике и запойном алкоголике симпатичное, разговор с ним шел легко, и знал он много.

Ларионов, похоже, выходить из запоя не собирался. Он находился в том срединном состоянии, когда человек нетрезв, но все же соображает, действуя на автопилоте. «Тем лучше, – подумал Кис. – Легче будет делать прессинг по всему полю».

– А-а, сыщик! Привет. Тебе налить?

Кис отказался, сославшись на службу, и заговорил о новом убийстве, о связи всех убитых с актрисой, о необходимости срочно понять, что же такого было в то время, что теперь некто решил убрать…

Внезапно ему показалось, что Ларионов слушает его с совершенно осмысленным, непьяным взглядом. Но глаза его тут же затуманились алкогольной дымкой, и, словно желая доказать свою нетрезвость, Ларионов проговорил, растягивая слова непослушными губами:

– Да я ж тебе уже сказал: дел не было! Одну бабу любили – вот и все дела. За это, кажись, не убивают?

– Любили взаимно?

– А что ж, по-твоему, насиловал ее, что ли, кто? Она сама могла выбирать, уж поверь мне, с кем ей спать!

– «Спать»?

– Тебя вроде Лешей звать? Так вот: не цепляйся к словам, Леша!

– Ладно. Тогда сам объясни, почему она тебя выбрала. – Кис, памятуя, что в прошлый пьяный разговор с «Алка-Зельтцером» они были на «ты», решил придерживаться и сегодня этого фамильярного обращения.

– Да откуда ж мне знать? Я в нее был влюблен, она это прекрасно видела, но долго меня мурыжила, прежде чем позволила приблизиться к себе. А почему позволила, до сих пор не знаю. Вряд ли она меня любила. Так, снизошла… Может, просто по природе была холодной? Или творчество ей заменило чувства? Роли – любовь?

– Как муж относился к ее похождениям?

– А хрен их разберет, эти актерские семьи… Я всю жизнь был чиновником, хоть и от искусства, – человеком простым, трезвым. Эту семейку не понимал никогда. Я как-то по пьяни ему сказал: «Странный ты парень, Костик, рядом с тобой такая женщина, а ты будто замороженный какой-то… Я бы такую бабу цветами засыпал, на руках носил, не знаю, чего еще… Чего б только не сделал!» Костя посмотрел на меня удивленно… Чтобы ты знал, сыщик, это такой был странный человек: он никогда не улыбался! Никогда! Всегда серьезный такой, вроде даже хмурый или шибко занятый своими мыслями. Пил мало, в компании скучный был – звали его на наши тогдашние тусовки только из-за Аллы. Ну и вообще, из уважения… Он так и сидел, вроде как отбывал из вежливости или как скучающая нянька при играющем ребенке. Так вот, посмотрел он на меня удивленно и говорит: «Ну и делай! Кто тебе мешает?» Я уж и не знал, как понимать. Типа, «подъезжай к ней, раз так нравится, мне все равно»? Или просто: «Хочешь для нее что-то сделать – не стесняйся»? Я тогда уже в Госкино хорошо сидел, ну, начал «делать»: поездочку им во Францию-Италию устроил. Ты не забыл, Леха, чего тогда такая поездочка стоила?

– По просьбе Измайловой?

– Она никогда не просила. Просто я близко общался с семьей в то время и был в курсе, какие у них на данном этапе трудности или очередные задачи. И, как мог, помогал их решать. Костя всегда благодарил с таким видом, как будто делал мне одолжение, принимая мою же помощь. В тот раз – эта поездка была моей первой «помощью» – он пригласил меня к ним на салон… Они, знаете, устраивали иногда вечеринки у себя, которые называли по-старинному салонами. Алла пела – ты же знаешь небось по фильмам, как она пела! – другие тоже музицировали, композиторы к ним хаживали и певцы, поэты стихи декламировали, писатели отрывками из новинок радовали… Считалось очень престижным попасть к ним на салон, но мало кому удавалось из функционеров.

– Остальные из жертв там тоже были приняты? – быстро перебил его Кис.

Он снова заметил, что взгляд Ларионова стал осмысленным и совсем не пьяным, но на этот раз предпочел себя не выдавать и следил за собеседником незаметно.

– Да, но в разное время. Лискин, к примеру, появился там тогда, когда я уже практически перестал ходить к ним. А Иголкин, Хрупов и Пенкин – они, наоборот, еще до меня там в завсегдатаях были. И при мне хаживали, но уже редко…

– Сергеевский действительно был так талантлив? Сейчас, глядя старые фильмы, особенно и непонятно, что в них такого…

– Так ведь и в искусстве дорога ложка к обеду! Это, сыщик, что-то вроде диалога, растянутого во времени. Один произносит свою реплику – кино там, книгу или картину, – потом приходит новый талант и отвечает ему, произносит свою реплику, потом третий отвечает на сказанное раньше, уводя искусство еще дальше… Каждая реплика, то есть каждый новый факт искусства, в свое время звучит свежо, и ново, и талантливо. Спустя пару десятков лет, оборачиваясь назад, необразованный зритель может увидеть только банальности, но это они после стали банальностями, а тогда были новым словом!.. Костик был действительно талантлив. Причем он сумел в условиях цензуры коммуняков и разного рода запретов протащить в свое кино новые формы и высказать новые мысли… В некотором роде его фильмы были «бархатной революцией»… У него было чутье на то, что пройдет, а что нет. И он всегда дерзил, но на грани. Начальство его любило, считая честным, но все-таки достаточно безопасным…

– Как вы расстались с Измайловой? Кто положил конец отношениям? Она тебе дала отставку? Или ты сам ее бросил?

Ларионов отметил паузой и эти вопросы.

– Мои отношения с Аллой однажды закончились, – осторожно начал он, словно взвешивая каждое слово, – как заканчивается любая бурная любовь, исчерпав запасы страсти… В каком-то смысле я любил ее и потом, всегда, и даже сейчас что-то такое осталось… Это необыкновенная женщина, сыщик. И не просто женщина, а и личность необыкновенная. Ты не поймешь, простой ты слишком… Да и я сам толком не понимаю, что в ней такого грандиозного. Но оно есть. Алла – очень сильная личность, очень. Таких, как она, не забывают… Моя страсть утихла, превратившись в иную, тихую любовь, которая уже не мешает другой жизни, делам, работе, семье. Мы стали встречаться все реже, потом просто остались друзьями, если можно так выразиться, – Алла была человеком, никогда не открывавшим свою душу, а какая дружба без этого? Постепенно жизнь нас развела… Как она сейчас? Как выглядит?

Алексей, бросив на Ларионова короткий взгляд, окончательно убедился, что тот был совершенно трезв: увлекшись воспоминаниями, он слегка подзабыл, что зачем-то собирался прикинуться запойным пьяницей. Скорее всего, и даже наверняка, он действительно частенько впадал в запои. Но в данный момент он был трезв как стеклышко. Зачем ему понадобился этот цирк, интересно?

Кис спрятал свой наблюдающий взгляд и заверил, что Алла Измайлова выглядит отлично, поспешно расписался в самых лучших впечатлениях и вставил интересующий его вопрос:

– А тебе никогда не приходило в голову, что Измайлова приблизила тебя к себе ради тех благ, которыми ты мог ее осыпать?

– Я любил ее, – упрямо повторил Олег Ларионов. – И был счастлив, что она допустила меня к себе. И мне до фени, почему.

Он, казалось, вдруг вспомнил о намерении произвести впечатление человека в запое и снова заговорил в тягуче-непослушной манере алкаша, а во взгляд подпустил хмельную дымку.

У Алексея возникло чувство, что ему необходимо что-то уточнить – что-то туманное, но существенное, что было за словами его собеседника… Но он никак не мог понять, что именно.

– Слушай, Олег. – Кис решил подыграть Ларионову и, якобы не сомневаясь в его нетрезвости, попереть напролом: – А тебе чего, все равно было, любила ли тебя женщина? Главное – отдавалась, так, что ли? Я чего-то тут не понимаю. Если ты просто спать с ней хотел – тогда другое дело. А коль скоро любил – то так не пойдет. Не сходится. Когда любят, то взаимность не до фени. Ты тут чего-то не так рассказываешь. Ну-ка колись!

Ларионов некоторое время смотрел на него с искренним удивлением.

– Если баба, о которой ты каждую ночь грезишь, в один прекрасный день тебе сама в руки прыгает, ты чего, разбираться будешь? – выдал он наконец. – Счастлив я был, и все тут. Без всяких «почему»! Да ты не понял, сыщик: каждый мужик в ее орбите хотел ее завоевать. От этой женщины исходил невероятный шарм. Она была блистательна. Все почли бы за честь сблизиться с ней – это льстило, это обвораживало…

– Так ты почел за честь?

– А ты чего на меня взъелся-то? Почел, и что? Мораль мне будешь читать?

– Да ни боже мой, – сказал Кис, вставая, чтобы показать собеседнику, что разговор окончен. – Каждому свое. Я, к примеру, продажных баб не люблю.

– Эй, ты поосторожней, детектив! – Ларионов тоже вскочил со своего стула. – Так и в морду можно схлопотать! Алла никогда не была продажной! Она была королевой. А королевы не продаются. Им поклоняются и потому несут дары!..

– Да разве же я против? Ты мне скажи лучше: она хоть кого-нибудь любила, твоя королева? Тебя – нет, сам сказал. Может, мужа, которому изменяла всю жизнь? Или кого из своих многочисленных любовников?

– Не знаю, – мрачно буркнул Ларионов. – Не интересовался.

– А другие ее поклонники-любовники тоже покровительствовали ей, надо думать? В меценаты все заделались? И она никому из них не отказывала?

– Плевать мне на других. Я любил Аллу! Ты ничего не просек в ней, тупой ты, сыщик… Это человек, ясно? Таких еще поискать… Она была со мной – и это самый лучший кусок моей жизни, понял? – Ларионов шел за детективом в прихожую, так как последний явно намеревался положить конец разговору.

– Слушай, Олег, сюда: мне по барабану подробности, как ты любил и как ты спал, – сказал Кис уже у дверей. – Я просто удивился, что ты в ответ на любовь принял согласие спать с тобой. И этим удовлетворился. Ну и все.

– Да ты вообще – ты что знаешь о любви-то? Ты чего это меня учить взялся?

– Уж куда мне – учить… Больно загадочная вещь любовь. Только я себя уважаю. Мне в обмен на душу душа нужна. А спать – это в обмен на спать. Вот и все.

– Ты ничего не понимаешь, – уязвленно заявил Ларионов, придерживая дверь. – Вот и плетешь. Когда богиня снисходит до тебя, вопросов себе не задаешь!

– Наверное, мне не повезло. Я не влюблялся в богинь. Мне больше по нраву грешницы, – заявил Алексей и отцепил Ларионова от двери. – А вообще – каждому свое. Чего спорить-то?

Кису удалось преодолеть дверь, но, когда он уже оказался на лестничной площадке, его настиг новый вопрос Ларионова:

– Если она согласилась быть со мной, так, наверное, неспроста?

– Это уж точно, – равнодушно пожал он плечами, – неспроста. А ты зачем пьяным-то прикидываешься, Олег? – не меняя тона, задал он вопрос, ради которого и затеял всю эту провакационную беседу.

Ларионов, казалось, оторопел и молча уставился на детектива.

– Ты чего, сыщик? Тебя какая муха укусила? Принял бы с мое, я бы на тебя посмотрел… Ты вообще чего от меня хочешь? Чего ты ко мне привязался? Чего доказывать явился?

– Ничего, Олег, – ответил Алексей, следя за индикатором продвижения лифта по этажам. – Только понять хочу. Так ты, значит, не прикидываешься пьяным? Обычно пьяные заверяют изо всех сил, что совершенно трезвы. А ты, интересное дело, наоборот. Рассказал бы, зачем?

Ларионов молчал.

– А я тебе скажу, зачем, Олежка, – продолжал Кис, не поворачивая головы, по-прежнему глядя на индикатор лифта.

Ларионов стоял в проеме своей двери, выжидающе глядя на профиль Алексея. Но даже не видя лица собеседника, Кис уловил, как напряглись его мышцы.

– Ты боишься, – продолжал он все так же ровно. – Боишься, что тебе тоже игла отравленная достанется… Ты что-то знаешь или о чем-то догадываешься и потому подозреваешь, что ты тоже в списке. Вот и затаился дома под видом запоя…

Теперь Кис повернул голову и посмотрел на Ларионова. Тот больше не пытался изобразить пьяного, его взгляд был абсолютно осмыслен, напряжен и несколько испуган. Но он ничего не ответил, только отвел глаза и уставился на индикатор: лифт наконец пошел на вызов Киса.

– Зря, между прочим, – добавил Алексей, проследив за его взглядом. – Тебя и дома могут достать, если очень захотят. Лучше бы выложил мне все, чем плести тут разные красивые слова про королеву.

– Мент, он мент и есть, – зло произнес Ларионов. – Я тебе душу открываю, а ты, как дерьмо последнее, меня подозреваешь невесть в чем! Тебе про любовь, а ты про трах. Это все, что ты понимаешь в жизни, совок?

Лифт раскрыл двери перед детективом, и он, обернувшись на Ларионова, сказал:

– Может, еще свидимся.

– Я любил Аллу, понял? – послал ему вдогонку Ларионов вместо ответа.

– Отзынь, Ларионов. Заведи себе психоаналитика – он тебе все расскажет именно так, как тебе нравится. А у меня другая профессия.

С этими словами Кис шагнул в лифт.

«Алка-Зельтцер» все еще что-то доказывал, пока закрывались двери лифта, но Кис его уже не слушал. Он был уверен, что не ошибся: Ларионов боялся. И явно неспроста. Знать бы отчего! Но он узнает, непременно узнает. Главное, что сегодня он убедился: есть связь между убийствами и Аллой Измайловой!

А раз она есть, то он ее найдет.

* * *

– Цветик, а кто такой дебил?

– Очень глупый человек.

– Как я?

– С чего ты взял?

– Мамка сказала.

– Да она пошутила!

– Не пошутила! Она ругалась!

– Ну, рассердилась, что ты уроки плохо делаешь.

– Потому что я дебил?

– Да нет же, потому что ты маленький и глупый!

– А я вырасту и умным стану?

– Что тебя, как ночь, так на разговоры тянет? До трех лет вообще молчал, а теперь, гляди, разговорился! Ну, что тебе не лежится, чего сидишь мерзнешь? Дрожишь уже весь! Ложись, дай укрою…

– Обними меня…

– Вот так… Успокоился? Слышь, ты брось эти глупости… Ты умный. И самый добрый.

– И ты меня любишь?

– И я тебя люблю…

* * *

На этот вечер у них с Александрой был намечен светский выход, но до него еще имелась пара спокойных часов блаженного ничегонеделания. Кис развалился на диване, пока Саша принимала душ – под этим коротким словом, помимо душа как такового, понимался длинный перечень различных мероприятий, как-то: нанесение кремов, сушка волос, макияж… Потому душ выходил долгим, и можно было успеть бездумно поваляться.

Можно было бы. Но мысли против воли думались, протыривались через серое вещество, проделывая в нем ходы, как кроты. Алексей, решительно вознамерившийся дать мозгам заслуженный отгул, вынес мыслям категорическую ноту протеста, демонстративно стрельнул пультом в телевизор и уставился в экран, пытаясь вникнуть в смысл какого-то интервью… Но вникать оказалось не во что, и мысли, почуяв свободу, принялись с новой силой прогрызать ему череп…

Пришлось сдаваться «кротам». Рыли они, конечно, вокруг Аллы Измайловой – обрывками всплывали разговоры и сцены, выражение ее постоянно менявшегося лица… В ней была загадка, в этой женщине, причем загадка, которую она намеренно загадала. Она не хотела, чтобы разглядели ее, настоящую, – вот в чем фокус…

В целом явление было вполне знакомо. К примеру, приятель детства Алексея, парнишка тонкой душевной организации, чувствительной и ранимой, настолько стеснялся показать свою незащищенность, что в результате «перезащитился»: умница по природе, он стал пересыпать свою речь плоскими хохмами и примитивными шутками, грубоватыми приколами и прочим арсеналом того же качества. Видать, желание подладиться под чуждый ему, но пугающий своей жестокостью мир было сильнее, чем природная утонченность восприятия, и все замолкло в его душе из страха: и вкус, и ум, и деликатная чуткость… И сегодня в нем уже почти невозможно разглядеть ту самую тонкую душевную организацию – маска простовато-хамоватого парня намертво приросла к лицу, как когда-то в пластической миниатюре Марселя Марсо, знаменитого французского мима, которого Алексей видел еще в юности по телевизору.

Но Алла – это был совсем другой случай. Тут и речи быть не могло о «приросшей маске», о нет, это был виртуозный спектакль свободной смены масок, намеренный каскад мини-ролей, предназначенный укрыть от чужих глаз – глаз детектива – ее настоящую личность. Как известно, ложные ходы, обманные пасы, подсадные утки – все эти хитрости служат только одной цели: отвлечь внимание. Запутать, не подпустить к тому уязвимому месту, где защита слаба.

Знать бы еще, где это место…

К передаче комплимента, полученного от актрисы, по назначению, то бишь Александре, он приступил, едва она вышла из душа. Он его смутно беспокоил, этот комплимент. Не то чтобы он к комплиментам не привык, не так уж редко он их получал: он сталкивался с людьми в экстремальной ситуации горя и растерянности, и они, чувствуя его понимание и поддержку, бывало, говорили ему слова благодарности. Но Алла сделала необычный комплимент, просила даже его любимой женщине передать, а ведь она пока не чувствует себя ни в растерянности, ни в горе… Во всяком случае, старается именно в этом убедить детектива.

– Саша, ты знаешь, кто я? – интригующе произнес Кис.

– Неплохое вступление, – хмыкнула Александра. – До сих пор я полагала, что да, но после столь торжественного пролога успела усомниться! Можешь считать, что закуску я проглотила. Что на горячее?

– Измайлова просила передать, что тебе сильно повезло!

– С чем? – озадачилась Саша.

– Не с чем, а с кем! – внес поправку Кис. – Со мной, конечно же! Она даже пожалела, что не встретила меня раньше, – вот как!

– В каком смысле? – опешила Александра.

– Она просила не подозревать никаких двусмысленностей, пояснив, что я просто «примиряю ее с действительностью».

– Вот как?.. Я ее понимаю, – пожала плечами Александра. – Меня тоже.

Тут уже опешил Алексей:

– То есть?.. Что же, интересно, во мне такого необыкновенного, что…

– Ты просто нормальный, Алеша.

– М-да… У тебя на комплиментах, душа моя, не зажируешь…

– Ты что, Алеша, это же и есть комплимент! Комплиментище даже! Ведь это только слово такое: норма, нормальный. Вроде эталона или сверхточного гринвичского времени. Все же остальные часы в мире непременно отстают или спешат, все линейки в мире страдают лишними или недостающими миллиметрами… Норма – это идеал! А идеал недостижим. Так что ты идеальный мужчина, Алеша. Очень редкий. Спроси у Веры, она тебе расскажет, много ли нормальных людей в мире… Измайлова прожила бурную жизнь и научилась быстро разбираться в людях, только и всего.

– Ум-м, – промурчал Кис, зажмурив глаза. – И давно ты это знаешь?

– Что именно?

– Что я идеальный мужчина?

– С самого начала, – пожала плечами Саша.

– И все это время ты молчала?! – рыкнул он и, поймав ее за халат, притянул к себе так, что она рухнула ему на колени. – Негодница!

– Боялась идеального мужчину испортить, – со смехом пыталась уклонить шею Александра от его щекотных поцелуев: он нарочно так водил по ее шее одними губами, зная, что вся ее кожа непременно покроется мурашками… А потом так смешно целовать мурашки…

– А все-таки, Саша, ты думаешь, что ничего такого за словами Измайловой нет?

– В каком смысле? Ты подозреваешь, что она хочет тебя соблазнить? – ехидно хихикнула Александра.

– Да нет, – серьезно ответил Кис, – я не шучу… Какой-то уж очень веский комплимент получился… Не знаю даже, как сказать… Странные слова.

– Честные, Алеша. Они не пустые, они выстраданные. Много ей, видать, в жизни пришлось хлебнуть. Тебя не каждый оценит – только тот, кто…

Она умолкла, словно не решаясь произнести дальнейшее. Алексей ждал, не переспрашивал, не торопил, хотя очень хотел услышать продолжение. Уже не для того, чтобы разобраться в чувствах Измайловой, но услышать о чувствах Александры. Она так редко говорила о них… Да что там редко! Практически никогда.

– Я хотела сказать: «Тот, кто нахлебался дерьма», – задумчиво проговорила она, – но поняла, что это неправильно: его всякий нахлебался, даже последний негодяй. Как известно, каждый мошенник считает, что вокруг честных людей недостаточно! Тут дело в другом: в параметрах оценки. Тебя оценить может только тот, кто знает толк в душах… А знает в них толк тот, кто страдал.

– Красивая, талантливая, известная, богатая – с чего бы Измайловой страдать?

– Тот, кто хоть чем-нибудь выделяется из толпы, всегда привлекает к себе чрезмерно много внимания, чрезмерно много зависти и нездоровой любви… А это для души опасно, особенно в юности, когда душа еще беззащитна…

Алексей прижал к себе Александру и ничего не ответил.

* * *

Вечером пришлось тащиться в ресторан-клуб «Климентьич»: сопровождать Александру. Она решительно не желала идти туда одна: это было место тусовки телешоу-бизнесменов, народца циничного и развязного, и Александра на подобных вечерах цепко держала Алексея под руку, демонстрируя всем охотникам, что она занята. У нее были свои задачи на этот вечер: она готовила большую статью о массовом промыве мозгов с помощью рекламы и намеревалась вытащить несколько реплик у известных телевизионных деятелей.

В плотном сигаретном дыму, под перекрывающий голоса джаз они уже не раз сменили столик: Александру узнавали и звали за свой, народ здесь братался со страшной силой – ну прямо одна семья, и только! Александра обладала одним невероятно дипломатическим достоинством: с людьми, которых она не любила, она умела разговаривать с легкой и прохладной иронией таким образом, что всем вокруг было ясно, что она издевается над своим собеседником, кроме него самого. Алексей, пытавшийся сосредоточиться на своих мыслях, краем уха слушал обрывки ее разговоров.

– Прочитала я, прочитала твое интервью с родословной! – говорила она толстомордому продюсеру, владевшему несколькими развлекательными программами на телевидении. – Значит, ты у нас из благородных, Боря?

Ее карие глаза искрились от смеха, но на полных губах была лишь легкая улыбка. И только завиток коротких каштановых волос – один, самый непослушный, всегда выбивавшийся из укладки, – лег на щеку особенно издевательски. Никто бы не поверил, но Кис знал, как он красноречив, этот завиток, каким он может быть упрямым, каким нежным, каким насмешливым… Саша, уловив взгляд Киса, откинула выскочку со щеки, как предателя, который выдавал ее тайные мысли, и краешком губ улыбнулась Алексею, словно призывая его развлечься вместе с ней.

– То-то мне всегда казалось, что у тебя в лице какая-то порода есть, Борик! – продолжала она любезным тоном, хотя от желания расхохотаться у нее едва заметно трепетали ноздри.

Кис был уверен, что толстомордый Боря обидится, но он почему-то, напротив, расплылся в довольной улыбке.

– Ты замечательно рассказал, как прабабка твоя пошла по стезе просвещения народа, и назвал себя продолжателем семейной традиции… Я думаю, Боря, что ты имеешь полное право гордиться этим!

Александра вытащила маленький цифровой диктофон и положила перед собой.

– Ну… – промычал Боря, – я и горжусь… А ты чего хочешь?

– А я как раз статью пишу о просвещении, – пояснила Александра. – Меня интересует, разумеется, современное просвещение на уровне двадцать первого века! И ты у нас передовой представитель этого движения! В отличие от твоей прабабушки, которая учила грамоте небольшую группу рабочих, ты посредством телевидения занимаешься ликвидацией безграмотности миллионов!

Боря просиял, хотя явно не понял, о чем речь.

– Ты, – продолжала Александра, – несешь свет просвещения в массы!

– Верно, – согласился толстомордый, не заметив подвоха. – Наши передачи имеют просветительские задачи!

– Ну, давай поподробнее, – подначивала Александра.

– Вот, значит, мы расширяем кругозор зрителя… Мы ему даем информацию… Ликбез, как ты говоришь… Чтобы он знал про общество, в котором живет… Слушай, я не очень умею-то!

– А как пел, когда интервью давал! Что, твой пиарщик тебе суфлировал, что ли?

– Это как?

– На ухо шептал.

– Нет, он мне речь написал… Я сейчас не помню… Вернее, выпил уже много… Давай в другой раз, а?

И Боря покосился на диктофон.

– Я тебе помогу, Борик, не напрягайся. Твои программы, как ты сказал, предназначены расширять кругозор народа и повышать его общий культурный уровень, – я верно излагаю? Народ двадцать первого века должен знать, на ком женат известный футболист и с кем спит популярная певица, что ел на ужин знаменитый писатель и тампонами какой марки пользуется новая звезда экрана…

Боря с некоторым недоверием посмотрел на Сашу. Та невозмутимо продолжала:

– Задачи современного просвещения неизмеримо усложнились по сравнению с девятнадцатым веком. Если тогда нужно было обучить людей читать и писать, то сегодня перед телевидением стоит благородная задача вписать каждого гражданина в контекст общественной жизни! Ленин когда-то сказал, что даже кухарка должна уметь управлять государством, но сегодня мы можем гордо заявить, что гуманно сняли с кухарки столь непосильную задачу и сформулировали ее более человечно: современная кухарка должна себя чувствовать достойным членом общества, одной большой семьи, где она каждого знает в лицо и всю его подноготную…

Кис с изумлением смотрел на Борю, который сиял все больше, слушая Александру. Он что, совсем идиот?

– И стараниями твоих просветительских передач, – продолжала Александра, тонко улыбаясь, – современная кухарка в курсе всех событий частной жизни всех заметных личностей. Она благодаря средствам массовой информации, можно сказать, побывала на всех свадьбах, посидела во всех залах суда, поела за всеми столами и полежала невидимым третьим во всех постелях. Нынешнюю кухарку общество не отвергает, оно не отворачивается высокомерно от простых людей: оно идет к народу, раскрыв объятия. Больше не существует трагедии маленького человека, которому так сострадала великая русская литература: благодаря таким передачам, как твои, бывший маленький человек сегодня на дружеской ноге с самыми известными людьми… Тебе подходит такой текст?

– Ух, это даже лучше, чем мой пиарщик написал! Ты бы пошла ко мне работать, а? Зарплату тебе дам, какую попросишь! – У толстомордого Бори загорелись глаза.

– Спасибо, дорогой. – Александра скромно опустила глаза. – Только ты же знаешь, я свою свободу не продаю… Давай закончим такой фразой: «Нынешние звезды больше не отделены от народа чертой элитарной неприкосновенности, и каждый осведомлен о мельчайших подробностях их жизни…» Как ты думаешь, Борик, может добавить еще «их половой жизни»?

– Думаю, это лишнее, – серьезно ответил Борик. – Нехорошо как-то звучит. Что ж ты, журналистка, не можешь поизящней выразиться? А я вот только тебя похвалил!

– Прости. Я проработаю этот вопрос. А основной текст тебе подходит?

– Вполне! – весело подтвердил Боря, молодецки подмигнув окружающим.

– Саша, где ты накопала такого клинического идиота? – спросил Кис, когда они вышли наконец на свежий воздух.

– Они повсюду, Алеша… – грустно ответила ему Александра. – Самое дикое, что его все считают умным человеком. Просто потому, что он умеет делать бабки. Мне давно хочется написать статью о дураках… Это была бы не статья – поэма! Гимн дуракам! Может, еще напишу однажды…

– Для кого, Саша? – спросил Кис.

– Для умных людей.

Алексей открыл машину – новую «Ниву», уже не песочную, а черную, смахивавшую на джип. Джип Кис не захотел, он был верен своим пристрастиям и с отечественной машиной меньше опасался угона. Они забрались на высокие сиденья, Алексей включил радио на маленькую громкость – пел Нат Кинг Кол, Unforgettable – они с Сашей любили эту песню. Некоторое время они молча слушали, Саша положила руку ему на колено, он прикрыл своею сверху.

– А зачем для умных, если они уже умные? – спросил он с сомнением, когда песня отзвучала и они тронулись. – Умным и так все ясно, а дураки все равно не поймут. Выходит, статья ни для кого. Как ты говоришь, без адреса.

– Э, нет, тут я с тобой не согласна. Есть множество людей, умеющих тонко чувствовать суть вещей. Без этой способности вообще невозможно быть умным. Это ум души, если хочешь. Но часто бывает так, что они не умеют осмыслить свои ощущения. Я им просто помогу.

– Разбираться в дураках?

– Представь себе, не так уж это просто. Ведь и дурак себя считает умным, и умный себя считает умным. Как отличить? А я могу дать рецепт…

– Дай для начала мне!

– Держи… Дурак не слушает, высказывается сам. Дураку чужое мнение неинтересно, достаточно своего. Дурак категоричен и уверен, что все понимает лучше всех. Умный же открыт к диалогу, потому что знает, как истинный мудрец, что ничего не знает. Иными словами, что в жизни нет конечных истин, что одна истина перетекает в другую, и так до своей противоположности… Вот об этом не знают дураки. Все, что не поддается их пониманию, он готовы списать в утиль за ненадобностью. И потому первый признак умного человека – это способность слушать. Он ищет истину и потому открыт к диалогу. Дурак же всегда лепит свой бесконечный монолог…

– Ты знаешь, о чем я подумал? Эти убийства випов – они тоже похожи на монолог…

Именно! Именно-именно: все эти убийства – они похожи на бесконечный монолог! «Дураки»… Те, которым всегда все ясно. Которые списывают в утиль все, что не поддается их пониманию. И всех, кто не укладывается в их понимание… В небытие их – за ненадобностью!

У Алексея появилось на мгновение чувство, что он приблизился к разгадке. Это тот, кто УВЕРЕН. Уверен, что знает истину, что имеет право судить и вершить свой суд… Над теми, кто виноват… В его несчастьях?

– Сашка, ты сокровище! – Он обнял ее свободной рукой за плечи и притянул к себе, чтобы поцеловать в нос.

– Смотри на дорогу, – буркнула Александра: она терпеть не могла, когда он отвлекался за рулем.

Александра уже легла, а Кис торопливо присел к компьютеру, чтобы набросать мысль. Итак, у Аллы Измайловой было довольно много связей с мужчинами. Если вычеркнуть ее мужа – а мы его вычеркнем хотя бы потому, что его нет в живых, – то должен существовать еще один человек, которому это сильно помешало. Нет, больше, намного больше того: которому ее увлечения сломали жизнь. И теперь он вдруг, много лет спустя, пришел к выводу, что он знает, кто виноват в этой сломанной жизни. Уж конечно, не он сам, – ответственность за нее он возложил на других. И, поняв эту истину (или то, что он принимает за истину), он решает расквитаться с виноватыми, а именно: с Аллой Измайловой и ее бывшими любовниками. И ясно, что этим человеком может быть только тот, кто когда-то столь сильно любил знаменитую актрису, что ее безразличие к нему сломало его. Или могло быть еще и так: у него была связь с Измайловой, но актриса его бросила. И приблизила к себе следующего воздыхателя.

Большинство ее поклонников, как следует из слов Ларионова, воспринимало поведение Аллы как нечто само собой разумеющееся. Наверное, это такой штамп сознания: актриса – она ветрена, капризна и взбалмошна. Никто не ждал от нее постоянства, романтической любви на всю жизнь. Да и многие ее тогдашние поклонники были женаты и имели семьи, им самим не с руки было заводить отношения по гроб. Но вот этот, он захотел от актрисы того, чего она не могла и не хотела ему дать. Его ошибка: он не понял ее натуру, ее душу и природу, но страдал, видимо, всерьез… Это его каким-то образом погубило. И сегодня, подводя итоги своей неудавшейся жизни, этот несчастный убежден, что виновата в его неудачах Алла. Как и те мужчины, ради которых она им пренебрегла… За что он, чересчур романтический, но неумный влюбленный, сегодня решил отомстить всем им. И наверняка он нашел подход к кому-то из персонала актрисы, чтобы выкрасть ее дневники. Узнав фамилии, он начал планомерно истреблять «виноватых»…

Алексею так понравилась его версия, что он, вдохновленный, несмотря на позднее время, позвонил Вере, психологу, которую он выручил однажды из большой беды…^[11] Он знал, что Вера никогда не откажет ему в помощи – ни днем, ни ночью.

– Браво, Алексей, ваша версия точна психологически. Я бы только добавила, что этот человек, скорее всего, не принадлежал к прослойке випов, ничего не мог предложить звезде, окруженной влиятельными и блестящими людьми, и наверняка глубоко комплексовал из-за этого. Этот комплекс неполноценности обострял его ревность и мог привести к серьезным психическим срывам. По крайней мере, подобное предположение очень жизненно. Пробуйте! – поддержала его Вера.

* * *

– Я вам сейчас расскажу, Алла Владимировна, об одном вашем давнем увлечении, – говорил Кис, уже в который раз усаживаясь в синее бархатное кресло. – Не могу сказать точно, когда, но у вас был среди прочих один «нестандартный» поклонник. Его наверняка нет на фотографиях, так как он не принадлежал к среде випов, – возможно, это был просто один из ваших почитателей, фанов, как нынче выражаются, которому удалось каким-то образом сначала к вам приблизиться, а потом и завоевать вашу любовь… Возможно, это был кто-то из обслуживающего персонала, его всегда много вокруг кино… Вы ответили ему взаимностью – в отличие от тех, с кем вы появлялись в свете, но которых никогда не любили… Верно?

– Похоже, что на меня снова покушались этой ночью, – ответила Алла с улыбкой, словно извиняясь за свои слова.

– Что? – Кис даже не сразу врубился. – То есть?!

Он никак не ожидал подобного поворота и крайне напрягся. Он-то был уверен, что со сменой замков Измайлова будет находиться хотя бы некоторое время в безопасности!

– Видите ли, вчера нам всем кто-то подсыпал снотворное. Всем, кроме Элеоноры: у нее своя диета, блюда для нее готовятся отдельно. И мы – Ирочка, Нина и я – спали как убитые. И с утра все втроем согласились, что дело тут нечисто. Элеонора звала ночью Нину, та не услышала, но с ней это бывает, как вы помните. Однако не услышала и Ирочка, которая, напротив, спит достаточно чутко. Я тоже не проснулась. Бедняжке пришлось встать самой. Ей ходить трудно, к тому же она, как вы знаете, слепа. Но делать было нечего, не получив никакого ответа, Элеонора встала и, держась за стенки, двинулась сама – ей понадобилось в туалет. Если вы не забыли, она еще и глухая. Так что она, разумеется, ничего не слышала и ничего не видела. Она на него просто наткнулась в коридоре.

– На кого?!

– На человека. Нора шла осторожно, держась правой рукой за стенку, а левой водила впереди себя, чтобы избежать возможных препятствий. И она до него дотронулась. Нора испугалась. Она закричала очень громко – во всяком случае, она так утверждает. Она не совсем глухая на самом деле, просто очень плохо слышит. Свой собственный крик она услыхала, к примеру. Но такой звук, как шаги или захлопнувшаяся дверь, – нет. А человек куда-то делся, куда – она не знает. Вот почему мы все трое убеждены, что нас усыпили: ни одна из нас не проснулась даже от этого громкого крика. И полагаю, я не ошибусь, если свяжу эти два факта: а) нас усыпили, б) в квартире ночью находился посторонний, – чтобы сделать вывод, что тот самый человек снова явился по мою душу?

– Остатки вчерашней еды сохранились?

– Увы, нет. Мы на второй день не оставляем, все, что не доедено, выбрасывается. Мусор уже вынесли. Если бы знали, что такое произойдет…

– А что мешает Нине или, допустим, Ирочке сказать, что она тоже крепко спала под действием снотворного, но при этом вполне бодрствовать и оказаться ночью в коридоре под рукой Элеоноры?

– Ничего. Ничего не мешает такому предположению. Кроме моего доверия.

– Вы доверяете всем одинаково?

– Ирочке больше всех.

– А меньше всех?

– Затрудняюсь ответить на ваш вопрос. Скажу лишь, что Ирочку я знаю почти двадцать пять лет. Остальных значительно меньше.

– Где ключи от квартиры?

– У меня.

– Вы, надеюсь, никому не давали, как я вас просил?

Алла немного сконфузилась.

– Ирочке, – произнесла она, смущенно склонив голову.

– Чудесно! Великолепно просто! Алла Владимировна, если вам жить надоело, то это другой вопрос. Тогда скажите прямо, не морочьте мне голову! Но если вы не самоубийца, то объясните мне, как можно быть такой легкомысленной?! Я ведь просил: ни-ко-му!!!

Алла не ответила, явно чувствуя себя виноватой.

– Позовите Ирочку!

Ирочка, как всегда, явилась по первому зову. Как выяснилось, ключи, данные ей Измайловой, она держала в кармане куртки, а куртка висела в прихожей на вешалке…

– Нет, – взвыл Кис, – ну вы тут просто сговорились осложнить мне работу и жизнь!!! Мало того, что вы дали ключи, так Ирочка еще к тому же бездумно держит их в кармане куртки на вешалке, откуда любой – любая! – желающий может спокойно их вытащить и в короткие сроки сделать с них дубликат! Ну вы что, нарочно? – вопил Кис, пытаясь по лицу и повадкам Ирочки понять, могла ли она подсыпать снотворное и нечаянно попасться под руку Элеоноре.

– Ну, и как вы хотите, чтобы я делал какие-то выводы? – негодовал Кис то ли в шутку, то ли всерьез. – Ирина, признавайтесь: вы намерены убить Аллу Владимировну?

Обе женщины рассмеялись: Ирочка сконфуженно, Алла – искренне.

– С вами не соскучишься, – продолжал возмущаться детектив. – Все делаете с точностью до наоборот! Одно слово – женщины, – шутливо воздел он руки к небу. – И логика у вас, натурально, женская! А потом еще обижаетесь, когда вам это говорят!

Алла усмехнулась, Ирочка сначала насупилась, но, взглянув на Аллу, усмехнулась ей вслед.

– Простите, Алексей, – вздохнула Измайлова. – Виновата. Я заберу ключи у Ирины.

Ирочке не понадобилось объяснять дважды: она тут же принесла свою связку и вручила ее Измайловой.

– Ну нет уж! Теперь я это экспроприирую, – объявил Кис и забрал из рук Аллы связку. – Впрочем, у того, кто тут шастал ночью, если это не Ирочка и не Нина, дубликат с новых ключей уже есть… Придется вам снова менять замки! Я пришлю вам моего ассистента сегодня же вечером. И, ради бога, никому не давайте новых ключей, НИ-КО-МУ!

– Прошу меня простить за легкомыслие. Этого больше не повторится, – улыбнулась Алла.

– Кто мог подсыпать снотворное в пищу?

Измайлова кивнула Ирочке, и та испарилась из гостиной.

– Все, – ответила актриса, когда за Ирочкой закрылась дверь. – Люба, повариха, готовит днем еду на ужин. Вечером мы только разогреваем. Любая из женщин могла подмешать в еду – вчера у нас была рыба под лимонным соусом – снотворное… Кому это понадобилось? Не могу понять: убить меня? Но за что?

– Об этом я как раз и начал, Алла Владимировна… Вернемся к предмету. Если помните, я попытался обрисовать портрет человека, с которым у вас, возможно, была связь, но который при этом не принадлежал к кругу випов…

Алла не ответила, да Кис и не ждал. Он продолжал:

– Этот человек привнес свежее дыхание в вашу жизнь. Он был искренен, он любил вас, именно вас – не ваш блеск и славу, не вашу ослепительную недосягаемость, он любил женщину по имени Алла, и любил ее всей душой… Не правда ли? Его любовь была настоящей – на фоне остальных, людей циничных, испорченных сознанием собственной власти и могущества… Вы терзались. Над вами висели определенные обязательства. Ваши «официальные» поклонники были вашими же покровителями. Деньги для фильмов, премии, престижные встречи и презентации… Впрочем, тогда такого слова не было… Но как-то же это называлось, правда же? Премьера фильма? Где она пройдет? В каком зале состоится творческий вечер актрисы Измайловой? Что напишет пресса? Напишет то, что скажут, – но для этого должны сказать … Кто же? Да те самые випы… Я на верном пути?

– Продолжайте. – Измайлова выговорила это почти сквозь зубы, но Алексей видел, что в глазах ее загорелся странный блеск… Он не знал точно почему, но чувствовал, что не ошибся.

– Продолжаю. Итак, вы терзались… Несчастье заключалось в том, что вы ответили взаимностью на его любовь… Не говорю – физически, не знаю, и неважно. Главное, что однажды он понял, что его чувства взаимны… Он был счастлив. Вы тоже. Как долго длилось это счастье? Не знаю. Но наступил день, когда вы поняли, что вы не можете продолжать так. Или он, или все остальные. Все остальные меж тем означали АКТЕРСТВО, КАРЬЕРУ, ТВОРЧЕСТВО. «И еще раз творчество», – я не забыл ваши слова… Всему этому нужны благоприятные условия, верно? Знаете, Ольга Тучкина – у нее я тоже побывал – очень просто мне все это объяснила… Да и ничего сложного в этой схеме нет, она действует повсюду, в том числе и в творческих сферах… Разница только в том, что об этой сфере создан сладенький миф для потребителя: «Талант пробьет себе дорогу!» За кулисами же этого мифа для одних дорогу прокладывают мощные катки, для других же… Другие под эти катки попадают. Не так ли? И вы прекрасно понимали, что, чуть зазеваешься, как под каток можно легко угодить – прямо из королевской кареты, еще вчера величественно передвигавшейся по широкой трассе, для нее проложенной… И вы сделали свой выбор. Ваш возлюбленный не пережил такого удара. Мне понятен ваш выбор, но для этого человека он явился однозначным предательством. Что с ним случилось дальше? Он запил? Пытался покончить жизнь самоубийством?

– И то, и другое, – жестко произнесла Алла.

– Спасибо, – наклонил голову Кис. – Итак, жизнь его пошла под откос. Он не оправился от этого удара. И сегодня, подводя итоги своей жизни, сколько лет этому человеку? За шестьдесят?

– За пятьдесят. Он моложе меня на двенадцать лет.

– Благодарю за уточнение. Сегодня он, может быть, вдруг встряхнувшись и осознав, что жизнь разбита, прошла в бесплодных страданиях, что он ничего не достиг и уже никогда не достигнет, – он назначил ответственными за это не только вас, но и тех мужчин, ради которых вы его бросили…. Возможно, тогда, когда он был вам самым близким в мире человеком, вы обмолвились ему, что ведете дневник…

– Уже не помню…

– Но он – он помнит все, что связано с вами. В его жизни просто не было других событий, жизнь остановилась вместе с вашим уходом из нее… И он помнит и вспоминает каждое ваше слово и не забыл, что вы обмолвились однажды, что ведете дневник… Чтобы узнать имена тех, кого он назначил ответственными за свои невзгоды, тех, кто отнял вас у него, он нашел подход к кому-то из вашего персонала, чтобы для него выкрали ваш дневник. И он узнал эти имена. Вот вам и цепочка смертей вкупе с покушением на вас. Этот человек, если я правильно нарисовал его портрет, крайне опасен. Страдания сделали его психопатом. Кто это, Алла Владимировна?

– Валера Мерсеньев. Он был нашим шофером.

…Валера Мерсеньев был намного, на двенадцать лет, моложе, тогда совсем пацан. Ему двадцать два – ей тридцать четыре, женщина в разгаре своей красоты и всемогущества своих чар… Возраст, в котором душевная зрелость сочетается с физической молодостью, свежесть форм – с опытностью и искушенностью, женский возраст, нестерпимо опасный для мужчин. Плюс все то, что привносила с собой слава. Он был, несомненно, убежден, что любит ее просто так, всеми силами своей юной души, и так же несомненно, что ореол ее славы, ее звездности слепил глаза, а близость, та разрушительная ежедневная близость, которая связывает людей по роду работы, манила к запретному и столь высоко висящему плоду… Он этого не осознавал. В его двадцать два он был полон возвышенных иллюзий, да и вряд ли особым умом отличался. Во всяком случае, не настолько, чтобы понять, что он, как все – как ВСЕ! – попался в ловушку блеска звезды. Он окружил Измайлову ореолом богини. Ее неприступность принималась как само собой разумеющееся: вход в чертоги богини простым смертным воспрещен. Но тем больше любил. Не смел и мечтать, хотя, конечно, мечтал. Только его простыни помнят, сколько юных поллюций приняли они в себя, когда он мечтал о ней…

Однажды он заметил ее взгляд в зеркальце заднего обзора. Чуть более пристальный, чем обычно. Он был весьма хорош собой… Раньше, однако, она на него внимания не обращала. Только кивок «здравствуйте», кивок «до свидания». И вдруг этот взгляд… Его сердце забилось так, что он чуть не потерял управление. Всю ночь он грезил о несбыточном. Следующего взгляда не будет – Валера был твердо в этом убежден. Богини не спускаются на землю, не проявляют снисхождения к молящимся, уже разбившим в кровь лоб свой…

Но следующий взгляд был. Не сразу, через несколько дней, – опять взгляд и мимолетная улыбка. Ей нравилось восхищение мальчика. Она была убеждена, что его любовь чиста и бескорыстна. Именно потому, что он никогда не надеялся, никогда не посмел бы приблизиться, именно в этом Алла увидела особую, бескорыстную, чистую любовь, так непохожую на то, что влекло к ней других мужчин ее круга… И стала иногда одаривать шофера вниманием.

– Я была тоже молода, что такое тридцать четыре года? Детство! Только малявкам, едва переступившим двадцатилетний порог, кажется, что за числом «тридцать» начинается зрелость и мудрость… Но тем, кто оставил свои тридцатые года позади, понятно, как мы были юны и глупы в этом возрасте… Увы! Я хотела любить. И попалась в его невинные, несмышленые сети. Я влюбилась. И дала ему однажды понять, что его чувства взаимны.

Несколько недель взглядов, затем он осмелился. Он заговорил о своих чувствах, искренне, горячо, со всей убежденностью юности, которая жаждала верить в возвышенное, не умея разглядеть в самой себе ту же самую пошлость, категорично осуждаемую в других.

– Это сейчас я понимаю, что его любовью двигало не меньшее тщеславие, чем у всех остальных: приблизиться к звезде, к блеску славы, – горько уточнила Алла. – Но тогда…

Тогда они упивались тайной любовью. Она всячески скрывала от него наличие других поклонников: к счастью, сделать это было нетрудно, благо их круги не пересекались ни в одной точке. Валера, однако, оказался подозрительным ревнивцем и собственником, и тем больше ревнивцем и собственником, чем больше понимал, что Алла не может и никогда не будет принадлежать ему. Поначалу ей это даже нравилось: казалось, что это свидетельство силы его страсти. Позже стало раздражать: Валера начал предъявлять права на нее.

Разрыв произошел примерно год спустя, когда Алла неожиданно узнала, что он хвастался отношениями с ней в кругу каких-то своих неведомых ей друзей. Валера в пылу приступа ревности сам нечаянно проговорился по простоте душевной: «Мне парни давно сказали, за тобой глаз да глаз. Актрисы, они все такие…»

Алла словно опомнилась. И немедленно рассталась с Мерсеньевым. Причем не просто как с мужчиной, но и как с шофером: нашли замену, пожилого славного дядьку с усами а-ля Сталин….

Валера сначала угрожал самоубийством и даже привел угрозу в исполнение. Перерезал себе вены – известный способ самоубийства из мести: привлечь к себе внимание, но остаться в живых. Алла смилостивилась, приехала к нему в больницу: «навестить своего бывшего шофера», но подчеркнула, что не следует жест ее сочувствия принимать за возобновление отношений. Она была с ним холодна… О, холодной она быть умеет! Проморозить способна до костей.

У Валеры, однако, ее подчеркнутая отстраненность и холодность вызвали бешенство. Он счел, что у него просто появился соперник, который во всем и виноват. Он пустился в следствие. «Найду – убью», – грозился Валера. Он принялся приставать с расспросами ко всем вхожим в ее дом людям, и от его «следствия» пошел шум. «Какой-то сумасшедший поклонник», – пожимала плечами Алла на вопросы знакомых. Но сама не на шутку боялась скандала и проклинала тот день, в который она улыбнулась Валере в зеркало заднего обзора. Хорошо, что она всегда отказывалась от совместных фотографий, – не то бы разъяренный покинутый любовник непременно начал ее шантажировать. Он и так пытался: «Я всем расскажу, что ты со мной спала!» – «Рассказывай, – спокойно отвечала Алла, – доказательств у тебя нет, а кто же тебе просто так поверит?»

Алла попыталась положить конец его «следствию», о котором говорили все больше и больше. Она встретилась с Валерой и заявила ему жестко, что он был у нее не один, что она встречалась и будет встречаться с другими, и бесполезно искать «соперника», так как их множество… Она надеялась не только утихомирить Валерин следственный пыл, но и отвратить его от себя. Пусть он презирает ее и отвернется от такой «б…».

– Вы знаете, Алексей, как народ выражается в таких случаях, – грустно улыбнулась Измайлова.

Но Валера не успокоился, напротив, разъярился. Была попытка ее убить – кинулся к ней на улице с ножом, даже ранил в руку, после чего сел на три года…

Слухи о сумасшедшем поклоннике постепенно затихли. Больше Алла никогда о нем не слышала и вполне забыла ту историю.

– Из чего не следует, что ее забыл Мерсеньев, – задумчиво ответствовал Кис. – Между прочим, я вот все хочу спросить: каковы ваши отношения с Ирочкой?

Алла недоуменно подняла тонко прорисованные брови, но тут же рассмеялась:

– Ах, «Сафо»? Катя, да, вам шепнула? Это ее теория, я знаю, она мне как-то говорила… Нет, Алексей, я не лесбиянка.

– Я этого и не думал. Но Ирочка – она могла бы испытывать к вам чувства… Любить, ревновать…

– Ирочка меня ненавидит.

– То есть? – Алексей растерялся от такого заявления. – Вы ведь говорили, что доверяете ей, как самой себе!

– Так оно и есть. Ирочка меня ненавидит, потому что всю жизнь со мной тягается, пытается встать вровень со мной, подражает мне изо всех сил. Она никогда моего уровня не достигнет, и знаете почему? Потому что она изначально ущербна. Это в ее сознании она мне не ровня, я достаточно умный человек, чтобы не страдать снобизмом, и никогда ничем ее не унижала. Но она знает, что мы не равны не по социальному положению, не по таланту или славе, даже не по внешности, нет, а по внутреннему классу, вот в чем загвоздка. В ущербных людях класса не бывает… К тому же я держу с ней определенную дистанцию. Ее это бесит.

– Почему? Если это не снобизм, то что?

– Она мне неинтересна. Она хороша на своем месте – на месте компаньонки. В качестве подруги она меня не устраивает… Да и никто другой. В женскую дружбу я не верю… Знаете, будь я моложе, я бы, может, могла дружить с Катей. Этой девочке можно довериться… Одним словом, Ирочка злится, что никак не может до меня дотянуться. Потому меня и ненавидит. Но это обратная сторона ее любви, если хотите. Ирочка без меня и дня не проживет, я ей нужна, ей без меня в жизни делать нечего, без этой ежедневной попытки до меня дотянуться, она дышит мной, она живет мной, она заказывает себе одежду, как у меня, украшения, как у меня, она причесывается, как я, она говорит, как я, и подражает моим жестам… Правда, она становится мной тогда, когда выходит из этой квартиры, – к примеру, когда идет в гости, что случается редко. При мне она не смеет. Но я видела несколько раз, как она собиралась на выход… Если она и ревнует меня к Кате, то только потому, что в общении с Катей у меня проскальзывает тот уважительный интерес и даже фамильярность, которые с Ирочкой я себе никогда не позволяю. Все ее чувства – соперничество, любовь, ненависть, – все это так мелко и так скучно… А почему вы, собственно, спрашиваете? Уж не думаете ли вы, что убийства – ее рук дело?

Кис так не думал, нет, – он просто честно поставил пометку «выполнено» в графе «Ирочка». И тут же забыл о ней. Сейчас его интересовал только бывший шофер актрисы.

* * *

– Цветик, а можно, я с тобой полежу?

– Зачем это?

– Мне не спится. У меня это… Как врач сказал? Не помню… Когда ты рядом, я успокаиваюсь.

– Ну, на пять минут только!

– Ладно! На пять минут! Только ты обними меня, обними! Я вспомнил: врач сказал, что мне ласка нужна!

– Вот, так хорошо?

– Да…. Ты теплая и пахнешь так хорошо… Погладь меня еще!

– Ну, теперь успокоился?

– Цветик, а можно, я с тобой всю ночь спать буду?

– Мы же договорились – на пять минут…

– А хочешь, я тебя тоже поглажу?

– Ну погладь… Да ты что делаешь?! Ты куда свою руку положил, охальник?!

– Прости, Цветик, прости, это нечаянно, совсем нечаянно вышло!..

– Марш в свою кровать! И спи!

* * *

Уже спустя час он располагал подробными сведениями о Валерии Мерсеньеве.

В тюрьме о его разбитой любви знали все, от сокамерников до тюремщиков. Поначалу над Валерой издевались, но очень скоро Мерсеньев превратился едва ли не в романтического героя, а история разбитой любви трансформировалась в историю о том, как эта сука хорошего парня кинула. Открытки с Измайловой украшали стены камеры; местный тюремный бард уже сложил песню, которую иногда пели хором, печально и вдохновенно; урки от чистого сердца наперебой предлагали Мерсеньеву расправиться с коварной змеей-предательницей по выходе на свободу; начальство водило тайком экскурсии в его камеру, чтобы показать «любовника той самой Измайловой»… Вирус блатной сентиментальности быстро распространился по камерам – каждому хотелось привнести свой вклад, у каждого нашлась (или выдумалась) история про суку, предавшую чистую любовь чистой бандитской души. Собиратели блатного фольклора могли бы исписать балладами тома. Начальство еще долго вспоминало то славное время, когда в тюрьме царил редкий порядок. Одним словом, три года пролетели для Мерсеньева незаметно в обстановке дружбы и полного взаимопонимания с начальством и сокамерниками и показались ему чуть ли не санаторным отдыхом, излечившим его от любви не только к Измайловой, но и от любви вообще.

Однако, выйдя на свободу, лишившись коллективного сочувствия, он ощутил себя одиноким и растерянным. Снова поднялась злоба на Аллу. В милиции его предупредили: заметят тебя у дома твоей актрисульки ненаглядной – снова сядешь, без суда и следствия, понял? За ней такие люди, не тебе чета! И думать не моги, Валера!

А как тут, спрашивается, не думать, когда чуть не каждый день ее лицо в телевизоре? Раны бередит, самолюбие больное расковыривает?

Валера боролся с искушением подстеречь ее, выплеснуть придуманные тюремными ночами обвинения и оскорбления, да еще так, чтобы все вокруг услышали!.. Но сесть обратно, как бы славненько ему ни сиделось, он все же не хотел. Он снова запил от бессильной злобы на Измайлову и на весь мир. Постепенно алкоголь притупил его чувства, мозги и даже его мстительную злобу. В один прекрасный день, выйдя из запоя, длившегося почти два года, он вдруг понял, что жизнь не кончилась. Что в мире есть другие женщины, куда более простые и понятные, чем Алла, не говоря уж о доступности. И эти женщины почли за счастье его, даже нетрезвое, внимание…

Валера пришел в себя, устроился на работу в таксопарк, пил только по выходным и позволил себя обихаживать одной из претенденток на его персону. Он так и не женился, время от времени меняя своих сожительниц, не связывая себя ни с кем ни узами брака, ни детьми…

Валера и нынче работал таксистом, у Киса имелся телефон его таксопарка, и довольно быстро ему удалось уговорить диспетчершу, чтобы по его вызову прислали именно шофера Мерсеньева – «уж больно хороший шофер, такой профессионал, просто вот с другими по Москве и ездить страшно, а с Мерсеньевым как у Христа за пазухой»…

Спустя еще сорок минут Алексей лицезрел Валеру Мерсеньева. Крепкий здоровяк, благодушный на вид, с лицом приятным и весьма довольным жизнью, таксист разочаровал детектива с первого взгляда: не тянул этот добрый молодец лет пятидесяти на психа, сдвинувшегося на маниакальной идее мести. Впрочем, у психопатов внешность бывает обманчива, попытался утешить сам себя Кис, садясь к Мерсеньеву в машину.

Ага, вот это уже интересно! Прямо над головой шофера, на обратной стороне солнцезащитного щитка, были наклеены веером штук шесть фотографий Аллы Измайловой из разных фильмов. Себе на память? Пассажирам на развлечение? Демонстрация? Провокация? Сантименты?

А вот мы сейчас это и узнаем, решил Кис и как бы между прочим поинтересовался, кивнув на фотографии:

– Поклонник таланта?

– Красотка, а?

– Роскошная женщина. И актриса хорошая. Я люблю фильмы с ней, всегда смотрю, когда по телику идут…

Валерий довольно улыбнулся и искоса глянул на детектива.

– Это мне на память от нее, – сказал он небрежно.

Кис понял, что Валерий провоцирует его на дальнейшие расспросы, и немедленно поддержал игру:

– С автографами, что ли?

– Еще с какими! – интриговал Мерсеньев.

Кис все понял. Игру можно было и не продолжать, дело ясное: бывший романтический влюбленный теперь продает историю своей любви пассажирам такси за повышенные чаевые…

– Можно почитать? – простодушно спросил Алексей, протягивая руку к щитку.

– Да нет, я не те автографы имел в виду…

– А какие ж? – исправно удивился детектив.

Валера вздохнул, помолчал, скосил глаза на пассажира и затем произнес, чуть понизив голос:

– Вы, я смотрю, человек солидный… Так и быть, вам скажу, доверю секрет моей жизни! Любовь у меня с ней была, вот что! – сообщил Валера, не в силах скрыть торжествующие нотки в голосе.

Кис изобразил приличествующее моменту удивление, смешанное с восхищением, и дальше все само понеслось явно по привычной, хорошо наезженной колее: и как она его любила, и как он моложе был, да однажды он, молодой-такой-красивый, ее бросил, – старая она стала. И как она в ногах валялась, остаться умоляла, богатства несметные сулила, а он ушел, гордый: не будет же он бабу за деньги трахать, правильно? Валера искал у пассажира одобрения и восхищения благородством и героизмом, с которым он не продался знаменитой актрисе, несмотря ни на какие соблазны!

Кис неожиданно попросил затормозить, расплатился с таксистом Валерой и быстро покинул его, не дослушав до конца историю Валериной любви в его интерпретации.

Здесь ловить было нечего, с омерзением думал Кис, Валера Мерсеньев превратил свою давнюю любовь, из-за которой отсидел, из-за которой кончал жизнь самоубийством, из-за которой покушался на актрису и несколько лет пил по-черному, в товар, в рекламный буклет, прилагавшийся к его такси… Этот человек не мог быть сегодняшним мстителем: он так сжился со своей версией, в которой он бросил постаревшую красавицу-актрису, что уже и сам в это верил….

Пустой билет вытащил детектив. И к тому же дурно пахнущий.

Ох, как не хотелось ему рассказывать Измайловой о Мерсеньеве, но черт его дернул пообещать заехать к ней после встречи с ее бывшим возлюбленным! Ох, как она тогда посмотрела на детектива, каким невыразимым взглядом! Улыбка высокомерного презрения чуть тронула ее губы, но в голосе слышалось волнение:

– Вы сумеете заехать ко мне после встречи?

И Алла просительно заглянула детективу в глаза…

Разве мог он отказать? Никак нет. И вот теперь проклинал свою доброту, тщетно ища и не находя слова, в которых можно рассказать историю человеческого ничтожества… Если Валера и мстил за пережитое когда-то унижение, то очень хитроумно: ничего более изощренного и гадкого, чем пустить имя Измайловой и ее любовь на продажу, и придумать нельзя.

– Не волнуйтесь, Алла Владимировна, это не он. – Кис изо всех сил надеялся, что этой информацией можно будет ограничиться и вопросов не последует.

Алла странно смотрела на него – трудно было понять, испытывает ли она облегчение или, напротив, разочарование при этом известии.

– Я, собственно, не волнуюсь… Как он? Поживает, я имею в виду…

– Выглядит вполне довольным жизнью.

– А как вы узнали?.. Как вы вычислили, что это не он?

– У него алиби на время преступлений, – соврал Кис. Не рассказывать же Алле их диалог с таксистом!

– А, да, конечно же, алиби… Значит, жизнь его вполне устроилась?

Алексей видел, что больше всего ей хотелось спросить: он меня вспоминал? Что говорил? Но именно этих вопросов он желал избежать.

– Я рада за него, – вздохнула Алла. – В конце концов, знаете, я всегда чувствовала себя немного виноватой перед ним. Я разочаровалась в нем, увидев однажды, что его тщеславие играет далеко не последнюю роль в любви ко мне… Но это ведь не его вина была, что я очаровалась … Любовь такая странная болезнь, при которой мы начинаем выдумывать себе объект приложения наших чувств… Вы не находите? Как будто это сила, существующая сама по себе, вселяющаяся в вас, как бес, и требующая выхода… И тогда первый, кто вам покажется взглядом чуть честнее, а словом чуть умнее, становится объектом приложения этой безумной энергии, которая подчиняет себе все ваше существование… И все то, чего вы не нашли или чего на деле нет в этом объекте, ваше воображение услужливо допишет, дорисует, чтобы создать совершенный портрет совершенного существа под названием «любимый»… Или «любимая». Понимаете ли вы меня, Алексей?

Кис кивнул.

– И, приходя в еще больший восторг от совершенства сочиненного портрета, мы любим его еще больше, а любя еще больше, еще больше сочиняем… – добавил он.

– Вы умница. – Алла посмотрела на него с признательностью. – И мы ставим своего героя на пьедестал, мы ему поклоняемся; но однажды, когда мы открываем глаза, мы его…

– Свергаем, – подхватил Кис. – А он, бедолага, не понимает за что.

– Потому что на самом деле он, ни в чем не повинный, платит за наше обольщение и наше же разочарование… Оттого-то я чувствовала себя виноватой перед Валерой… Мне бы хотелось узнать, простил ли он меня?

– У него ваши фотографии в машине, – уступил ей немного Кис, выдав клочочек информации.

Но клочочек оказался крючочком, на котором детектив очень быстро затрепыхался. Алла сверкнула глазами:

– И как же он их комментирует? Вы ведь наверняка задали ему вопрос, не так ли? Вы ему представились как детектив?

– Нет, я вызвал его такси, как обыкновенный пассажир… – Алексей умолк, не зная, что еще сказать. И эта пауза его и погубила. Когда он нашелся наконец: «Валера объяснил, что он ваш поклонник», – Алла ему уже не верила.

– Он вам рассказал все, – медленно проговорила она, – не правда ли? Что у него была со мной связь, да? Он хвастался? Для этого и фотографии в машине выставил, чтобы пассажиры любопытствовали, верно?

Кис молчал. Ей уже не нужен был его ответ. Алла все поняла сама. И поняла с абсолютной точностью.

– Не надо, не отвечайте, я уже вижу всю сцену… Он наверняка представил вам, пассажиру то есть, эту историю в максимально выгодном для него свете… Что-нибудь в духе, что я за ним бегала, а он меня бросил… Да, несомненно!

Алла брезгливо передернулась. И, помолчав, продолжила:

– Мы с вами говорили только что о наших обольщениях и о нашей вине… Но теперь я вот что скажу вам: нет, не согласна, тут не только наша вина! Зачем нас обольщают? Почему, видя, как мы заблуждаемся, как непомерно завышаем планку немыслимых достоинств предмета нашей любви, этот предмет никогда не скажет: эй, осторожней на поворотах, я совсем не таков?! А потому, что это тешит его тщеславие!.. Это страшная вещь – тщеславие. Оно губит многое в человеческих отношениях. Оно подменяет их суть видимостью. Любовь, которая по определению есть чувство к другому, тщеславие превращает в удовлетворение для себя, в утеху для своего родного пупкового самолюбия… Убийственно то, что это самолюбие рядится под любовь, и губит нас, и предает…

Глаза Измайловой блестели сухо, лихорадочно, Кису показалось, что она немного не в себе, бредит, уже говоря не с ним, а сама с собой, вслух.

– Вряд ли вы меня поймете, просто потому, что вы никогда не были известной актрисой, дорогой Алексей. Спасибо вам за то, что заехали, что рассказали мне все честно. – Алла уже смотрела на него совершенно спокойно, с легкой улыбкой.

Кис хотел было возразить, что ничего он вовсе не рассказывал, что она сама догадалась. Да толку в этой поправке не было никакого, и он смолчал.

– Что ж, одним сожалением будет меньше, – склонила голову набок Алла.

* * *

У Киса были свои сожаления: Мерсеньев оказался пустышкой. Такая стройная, красивая, выверенная психологом версия привела в никуда. Образ убийцы снова растворился в сумерках неизвестности, и теперь все придется начинать сначала: просеивать мелочи в поисках зацепки, вести долгие разговоры со свидетелями, просиживать часы у компьютера, сопоставляя факты и фактики…

Увидев, что входная дверь не заперта на замок, Алексей осерчал: сколько раз он говорил Юле, что подобная беспечность недопустима, особенно когда она одна дома! Юля каждый раз виновато обещала, что больше подобного не случится. И вот вам, пожалуйста! Ну что ты будешь делать с юными девицами, у которых один ветер в голове! Впрочем, дамам ветреность свойственна в любом возрасте, Измайлова ничем не лучше: подумать только, несмотря на его строжайший запрет, ключи Ирочке дала! Как тут с ними мачо не стать? Ну просто не захочешь – станешь. И будут потом вопить феминистки, что нету к ним подобающего уважения.

– Юля, – строго начал он порога, – вы мне обещали, что этого больше не повторится! Но дверь снова не заперта!!!

Ответа не последовало. Кис посмотрел на часы: пять, самое время ей быть на работе.

– Юля? – погромче крикнул он. – Вы меня слышите?

Ответная тишина просочилась за шиворот мерзкой ледяной струей, по загривку и позвоночнику, поднимая волоски на коже дыбом. Быстро окинув цепким взглядом коридор, Алексей крадучись направился к кухне, резко распахнул приоткрытую дверь. На столе тетрадь для записи телефонных звонков, рядом авторучка, привязанная Юлей шнурком к ножке стола: средство против клептомана-Ваньки, имевшего неисправимую тенденцию утаскивать все ручки с собой… Чашка с недопитым чаем. И крошки на столе – больше всего Алексея поразили крошки. Юля этого не терпела, после еды стол немедленно вытирался – секретарша к своему рабочему месту относилась с уважением. Она не могла уйти из кухни, не смахнув крошки!..

Но тем не менее Юли на кухне не было.

Алексей почти бегом бросился в свой кабинет, резко распахнул дверь. Ледяная струйка за шиворотом мгновенно кристаллизовалась, превратившись в сталактит, казалось, позвоночный столб смерзся и больше не способен двигаться. В кабинете все было перевернуто вверх дном, ящики письменного стола выворочены и брошены на пол, бумаги с письменного стола сметены, все стеллажи выпотрошены. Очевидно, что пытались вскрыть и сейф: вокруг замка были царапины.

Однако Юли не было и в кабинете.

Уже ни на что не надеясь, он заглянул в Ванькину комнату. Увидев одеяло горкой на Ванькиной постели, он было вздохнул с облегчением, но тут же напрягся: что он увидит там, под одеялом? Спящую Юлю или… какую?

Он подошел, осторожно потянул за край одеяла…

Юли там не было, ни живой, ни мертвой. Постель была пуста, и одеяльную горку оставил разгильдяй Ванька, которого никакими силами нельзя было приучить заправлять свою постель…

Уже совсем медленно, все еще надеясь на чудо, Алексей побрел в свою спальню: Юли там никак не должно быть, но вдруг?..

…Юлю он нашел в ванне. Она смотрела на него сквозь толщу воды широко распахнутыми карими глазами, в которых застыло удивление. Темные волосы легонько шевелились в воде вокруг ее головы, словно их трепал легкий бриз.

Кис бессильно опустился на колени, вытащил из холодной воды мокрую, мертвую Юлину ладошку, прижал к щеке и заплакал.

* * *

Спустя некоторое время квартиру наводнила милиция. Алексей безучастно слушал обрывистые комментарии, которыми обменивались бывшие коллеги. Ничего нового они ему не принесли, он и сам все заметил. Вода была холодной, что снизило температуру тела и мешало с ходу назвать час убийства. Юля была одета, никаких повреждений, ни следов борьбы, ни сексуального насилия. Надо думать, что она вдохнула порцию нервно-паралитического газа, которым в нее прыснули из баллончика… Открыла ли она дверь убийце сама или по своей привычке забыла ее запереть и вышла из кухни в коридор на шум? Теперь уже не узнать. Ясно одно: убийца ее мгновенно нейтрализовал, наполнил ванну водой и раньше, чем девушка смогла прийти в себя, утопил. Вот почему нет следов борьбы, а на детском Юлином лице сохранилось всего лишь удивление, даже не страх – она потеряла сознание, а потом и жизнь раньше, чем успела испугаться…

Ванька пришел, когда тело уже увезли. Он тут же помчался в больницу, так, кажется, и не поняв, что рядом с Юлей уже быть бессмысленно.

Кис сидел один в своем кабинете, едва прибранном после разгрома. Он был рад – если такое слово можно считать уместным, – что Ваньки сейчас не было. Вдвоем было бы тяжелее: он бы не знал, что сказать пацану, как оправдаться, как его утешить. Есть вещи, которые легче переносить в одиночку. В противоположность расхожей мысли о разделенном горе Алексей был убежден, что, объединенное, горе только умножается.

Он сидел за рабочим столом и смотрел на коричневый плотный конверт, в котором находился уцелевший том дневника Измайловой, как будто надеялся сквозь плотную бумагу прочитать спрятанные за ней строчки… Он его вытащил из сейфа перед самым приходом милиции и положил в свой портфель: иначе его бы конфисковали. А Кис, с одной стороны, был связан обещанием взять дневник на сохранение, столь дорого обошедшееся, с другой стороны, он вовсе не собирался лишаться его. Воспоминания Измайловой все больше интересовали его. Как выяснилось, их цена измеряется человеческими жизнями.

И потому детектив размышлял, созерцая пакет: не пришла ли пора почитать его содержимое? Обещание обещанием, но когда из-за него убивают девочку Юлю, тут резко меняются обстоятельства и правила игры.

А в том, что искали дневник, Алексей не сомневался. В его кабинете перерыли все и пытались открыть сейф. В сейфе были деньги, пара тысяч долларов (остальное он благоразумно хранил в банке), но, во-первых, сумма недостаточно большая, чтобы привлечь грабителей; во-вторых, за деньгами пришли бы, скорее всего, по наводке и в таком случае знали бы, что в кабинете есть сейф. Следовательно, грабитель бы оборудовался необходимым инструментом для его вскрытия и во всех случаях не стал бы ворошить все ящики и бумаги. Досье всех его клиентов наличествовали на месте, – ясно, что грабитель счел нужным прочесать все ящики и полки в поисках дневника. Тот, у кого уже есть пять томов, пришел за недостающим. И, лишь убедившись, что его нигде нет, заключил, что он находится в сейфе.

А Юля – Юлю он просто устранил, как помеху…

Но кто мог знать, что он взял последний том дневника к себе домой? Алексей прекрасно помнил, как Алла прикрыла дверь гостиной, перед тем как попросить забрать дневник на сохранение. Кто-то подслушивал под дверью? Может, у нее вообще где-то «жучок» стоит? Предположение выглядит диким, но…

Но кто-то же об этом узнал!

Другой вопрос: ожидал ли убийца наткнуться в квартире Киса на секретаршу? Экспертиза покажет, имелись ли в крови Юли молекулы нервно-паралитического газа, но Кис склонялся к мысли, что да: иначе бы Юля сопротивлялась, остались бы следы, царапины, синяки… Следовательно, он приготовил баллончик заранее, зная, что в квартире находится секретарша. О ее существовании убийца мог узнать только двумя способами: либо через знакомых самого Алексея, что представлялось маловероятным, либо путем постоянной слежки за его квартирой, что представлялось столь же нереальным: не мог преступник одновременно охотиться за своими жертвами и стоять на посту у дома Киса. Разве только у него есть сообщник? Сообщница? Но если она из круга приживалок актрисы, то и она не могла: все женщины исправно являлись на работу каждый день. Тем не менее убийца держал наготове баллончик с газом. И, уж конечно, не для детектива, потому как с такой игрушкой с Кисом не управишься, у него реакция хорошая… Значит, грабитель знал, что сыщика нет дома. Но при этом был осведомлен, что у детектива завелась секретарша… Вот и сформулировались два главных на сегодня вопроса: откуда ему стало известно о том, что детектив забрал к себе последний том дневника Измайловой, и о том, что в квартире находится Юля?

И вдруг Кис похолодел. Воспоминание пронзило его ясным и мгновенным, как молния, видением: вот он два дня назад, извинившись перед актрисой, набирает свой домашний номер, вот он говорит с Юлей, давая инструкции по поводу одного клиента, а вот он….

А вот он произносит эту фразу… Противным таким, строгим учительским голосом: «Юля, надеюсь, вы не забыли запереть дверь?»

Кис говорил, стоя у окна, через дверь его услышать было практически невозможно – он проверял.

Это могла слышать только Алла Измайлова. Только она.

Кис посмотрел на лежащий перед ним коричневый плотный конверт. И решительно разрезал его.

* * *

«…Тупоумный солдафон, он, кажется, и впрямь влюблен. Прислал мне письмо, вот самый замечательный кусок: «Любовь скребет мою душу, как скребком коня». Браво, Тимоша, пятерка по литературе! Сегодня сказала ему: «Какой у вас изысканный стиль!» Он долго смотрел на меня, пытаясь сообразить, издеваюсь я или всерьез. Право, он меня даже развлекает.

* * *

…П. и С. сговорились, что мой творческий вечер в Доме кино пройдет первым в новом году. С. тоже своего не упустит, будет строго сидеть и делать вид, что все это благодаря моему таланту, а он лишь скромный режиссер… О, скромность украшает! Скромность провоцирует в людях горячее желание кинуться с восторженными заверениями: нет, нет, нет! Вы гений, гений, гений! Вы тот самый, благодаря которому блещет талант Аллы, вы тот ювелир, который… И прочая чушь собачья. Мужчины понесут цветы великой актрисе, а девушки – великому режиссеру… И никто не заподозрит, что он еще более великий актер…

* * *

…Г. молил поехать на дачу кататься на лыжах. С. согласился. В последний момент с ним приключилось недомогание, конечно же. Кто бы думал иначе! Он меня снова подставил.

Г. говорил, что будут гости. Однако никого не было. Набросился на меня прямо на пороге, едва закрыв дверь. Я возмутилась, чем, разумеется, только еще больше его распалила. В постели он такой же дубина, как и в жизни. Было противно и скучно.

* * *

…О. устроил прокат нового фильма по высшему разряду. С. собирает нектар. Через месяц едем в Италию… Рим, Флоренция, Венеция… Потом во Францию, в Париж! Есть хоть какие-то радости в этой жизни.

* * *

…Г. взбрела на ум фантазия, чтобы за ужином я оделась как Гелла… Или надо сказать: «разделась, как Гелла»? Одним словом, в фартучке на голое тело. Не подозревала такой фантазии у финансового работника. Для него это пик эротизма, по всей видимости.

Мне был приготовлен сюрприз: ужин оказался не на двоих. Когда я вошла в «костюме Геллы», то увидела небольшую компашку избранных… Наверняка не Герина идея: слишком туп для такого изыска. В первый момент чуть не бросила в эти морды поднос с шампанским. А потом подумала: зачем? Что это изменит? Все, можно сказать, «свои»… Мне падать дальше? А разве есть «дальше»?

Одеться не дали, так весь ужин и сидела в фартучке. Под конец Г., совсем пьяный (а кто из них был трезв?), разделся и заявил, что он будет боров, которого должна оседлать прекрасная Гелла. С. ему разъяснил, что не Гелла, а Маргарита – не зря в академики метит, образованный! – и предложил выступить в роли борова сам, потому что такая прекрасная Маргарита, как я, не должна сидеть на таком гнусном некультурном борове, как Г. Какие же кретины, бог мой… Я даже не стала им говорить, что на борове летала Наташа…

И. заметил, что на Маргарите даже фартучка не было, и предложил мне от него избавиться. Я «костюм Геллы» отстояла. И. тоже выдвинул себя на роль борова.

…Мне это надоело, и я предложила им встать на четвереньки рядом и комсомольцу велела присоединиться, сказала, что у меня будет тройка из трех рыл. Смеялись, ублюдки, как будто я пошутила. Я их «запрягла» – надела каждому на шею галстук, натянула и за отсутствием плетки отходила все три голые задницы ремнем из чьих-то брюк. Эти недоноски были счастливы и сладострастно стонали. П.П., глядя на эту сцену, орал: «Ведьма, ну чисто ведьма!»

…Т. пожирал сцену завистливым взглядом, не смея шелохнуться, – он один остался одетым, и я в очередной раз удивилась, что делает этот армейский до мозга костей человек в киношной среде, где был давно и прочно своим и имел вес по неизвестным мне причинам. Я ему крикнула, поигрывая ремнем: «Хочешь, и тебя отхожу?» Он колебался, но отказался. Наверняка из-за присутствия остальных – наедине он бы еще и не на то согласился, идиот. «Как хочешь, – не стала настаивать я. – Давай пробьем фильм по Булгакову?» Он, дубина, подполз на коленях, прижался к моей голой спине и выдохнул сладострастно: «Для тебя, богиня, все, что хочешь! Только, боюсь, Булгакова вряд ли получится…»

«А ты попробуй», – холодно сказала я Т. и отпихнула его от себя. Он снова приполз и предложил быть кучерским сиденьем… Остальные зашумели, выражая готовность дружно помочь пробить разрешение. Особенно если я еще их отстегаю… Г. даже поймал кончик ремня и поцеловал его… Мерзость, однако, какая…

…Как ни дикой кажется мысль, а все же у меня такое впечатление, что даже половой акт приносит им меньше удовольствия, чем унижение…

(На полях была приписка другим цветом: «Я тогда еще Фрейда не читала!!!» )

…Эти люди, которые не прощают в жизни малейшей обиды и подножки, готовые безжалостно разорвать глотку любому, кто посягнет на их место или полномочия, с упоением принимают мой уничижительный тон и безропотно признают за мной право распоряжаться ими… Они каждый день унижают других – не потому ли, что готовы унижаться сами?»

* * *

Кис отложил дневник. Поразительно, Алла написала именно то, что говорила ему психолог Вера: «Унижает других только тот, кто готов унижаться сам». Сказано это было по поводу одной передачи, виденной Алексеем во время поездки во Францию, впечатления от которой были столь сильны, что ему потребовались комментарии Веры.

По сути, эта передача была репортажем из одного небольшого и очень дорогого заведения для мазохистов в Нью-Йорке. Туда приходили исключительно випы – уже цена в десять тысяч долларов за сеанс определяла «естественный отбор» клиентов. Три женщины, хозяйки, занимались тем, что всячески унижали их. Били, заставляли ползать на коленях, говорили им немыслимые гадости. Причем не выдуманные, а имеющие прямое отношение к клиентам, к их физическим недостаткам или особенностям. Были и другие, весьма изощренные издевательства (и все до единого – обговоренные заранее в контракте!), но больше всего потряс Алексея человек, которого заставили вылизывать языком унитаз. «Ты дерьмо и недостоин лучшего, чем вылизывать дерьмо!» – с таким текстом пригнала его плеткой одна из хозяек в туалет и обрушила крышку унитаза на его голову, когда тот принялся за работу. Журналист брал у него интервью именно в этот момент, и голос доносился из унитаза, словно из гроба. Да, именно он и произнес слова, поразившие Алексея до глубины души: «Я нуждаюсь в унижении, это ставит мои мозги на место. В реальной жизни я столь богат и влиятелен, у меня страшное ощущение безграничности моего могущества, что иногда меня посещают мысли, а не устроить ли грандиозную мировую войну… Не сомневайтесь, на это у меня хватило бы политического веса и денег, – доносилось из унитаза, и голый зад, смотревший в камеру, для пущей убедительности дернулся, – и только благодаря этим девочкам я еще не натворил глупостей. После них я ухожу полностью очищенный от скверны и умиротворенный…»

А «девочки» – три усталые и уже не очень молодые женщины, хозяйки, – рассказывали журналисту, что в конце дня чувствуют, как вся скверна, которую носят в себе их клиенты, выливается на них. И что работа эта настолько затрачивает их душевные силы, что, если бы не бешеные деньги, они бы давно уже бросили ее…

Оглушенный увиденным, Алексей расспрашивал потом Веру.

– Это человечеству давно известно и использовалось еще в магических обрядах, – сказала она, – сброс или канализация отрицательной энергии путем унижения и наказания… На этом построены многие религиозные обряды и разного рода тоталитарно-идеологические порядки. Человек, признавая себя «червем» и «прахом» перед богом или перед вышестоящим по иерархии, ощущает примерно то же самое – временное блаженство, почти эйфорию, иллюзию очищения, экзорцизма, изгнания бесов… После которого ему намного легче снова творить зло. Примерно так, как ходят в баню выгнать шлаки, чтобы потом снова на всю катушку перегружать организм алкоголем и тяжелой пищей…

Алексею с трудом удавалось каким-то краем сознания понять механизм этого действия. Он никогда не испытывал потребность в самоуничижении ни перед богом, ни перед людьми… Для него все это было в равной мере запредельно: пластаться в церкви, целуя заплеванный пол вперемежку с заверениями, что он «червь и прах», или подобострастно заглядывать в глаза какому бы то ни было авторитету, или посещать подобное заведение, где по обоюдному согласию и за бешеные деньги можно послушать и почувствовать, какое ты дерьмо…

Видимо, Алла Измайлова, перейдя определенную грань в отношениях с мужчинами, увидела и поняла этот странный психологический феномен… Но, разумеется, тогда ей трудно было это сформулировать, в глухие-то советские времена, когда само слово «мазохист» представлялось чем-то крайне экзотическим и существующим исключительно в «их» разлагающейся психиатрии. Она почувствовала готовность этих мужчин к унижению – и она пользовалась ею. Презирая их одновременно до омерзения, что струилось из каждой строчки этого дневника…

Кис снова уткнул глаза в текст.

* * *

«…С. крепко схватил меня за ноги и вскочил – я оказалась верхом на его шее. Он принялся скакать вокруг стола галопом. Набегавшись, он поставил меня на стол. П. лег у моих ног и стал целовать мне ступни. Г. залез на стул и принялся поливать меня шампанским…

…П.П. смотрел-смотрел на остальных, как вдруг полез на стол и стал расстегивать брюки.

Что тут началось! Мои утонченные джентльмены весьма неучтиво стащили бедняжку со стола и надавали ему пинков. Рыцари просто. Я была права, они не покушались ни на групповой секс, ни вообще на секс. Их увлекла другая игра… По сути, она была продолжением моих отношений с каждым из них – я никогда и ни к кому из них не скрывала презрения, не понимая, почему они это не только терпят, но и принимают с восторгом. Теперь же, кажется, им захотелось на некоторое время объединиться в преданную свиту, чтобы устроить сеанс коллективного поклонения мне? Для группового унижения? Или я сошла с ума и брежу?»

Алексей читал бегло, намеренно бегло, – его щеки горели: паскудное чувство, что подсматривает в щелку в чужую спальню… Он наскоро пробежал глазами еще несколько описаний того же свойства и немного притормозил на последней фразе страницы:

«…за этим развлечением я их и оставила. Ушла спать… Кто бы мог подумать – наутро все целовали мне руки и благодарили за доставленное удовольствие! Тупые скоты. Напомнила о Мастере и Маргарите. Обещали посодействовать».

* * *

Алексей оторвал глаза от дневника, помотал головой.

Вот, значит, как Алла делала карьеру… Вот как она пробивала экранизацию романа Булгакова, тогда остромодного, только-только легализованного!

Впрочем, это совсем не ново в мире шоу-бизнеса: в нем тело – самая ходовая монета. Едва ли не все голливудские звезды начинали свою карьеру в порнофильмах, что никому не мешает восторженно поклоняться им сегодня, хотя пресса публично растрясла их прошлое! И чем, собственно, Измайлова хуже их?

Вопрос, на самом деле, не в «хуже—лучше». Вопрос в том, что в нашей прессе подобные откровения прозвучат убийственно – куда мощнее, чем на Западе с его давно раскрепощенным мышлением… Да, Измайлова права – такой дневник, попади он в чужие руки, осквернит ее имя надолго, если не навсегда.

Просидев некоторое время в тяжелой задумчивости, Алексей открыл дневник дальше, наугад.

* * *

«…Олежка – милый мальчик, и, если бы я так давно и так плохо не относилась к мужчинам, я бы, наверное, могла его любить… Во всяком случае, ни разу в его поведении не промелькнуло это: у меня есть все права на тебя. И он и я знали, что права ему дадены, но он был достаточно деликатен, чтобы этого не показывать. И даже, кажется, с некоторым удивлением каждый раз воспринимал мое согласие – хотя его уже купил, разве нет? Однажды мне даже захотелось ему все рассказать. Я почти начала. Но вовремя спохватилась. Мужчина, каким бы милым он мне ни казался, всегда останется мужчиной – то есть он из того же лагеря хвастунов и торгашей, к которому принадлежат все они…

* * *

…Сегодня Олег меня спросил:

– Зачем ты это делаешь? Что у тебя внутри? О чем ты думаешь, чего ты хочешь на самом деле?

– Я ничего не хочу, Олежка. У меня внутри пустота. Никаких желаний.

Я сидела на краю постели, курила. Он обернулся калачиком вокруг меня и смешно заглядывал мне в лицо из-под моего локтя.

– Почему, Алка? Нет, погоди, не отвечай, я сначала скажу тебе одну вещь. Ты знаешь, я это просто чувствую: ты совсем не такая, какой хочешь казаться. Поэтому я и спрашиваю: почему?

– Ты не поймешь.

– Попробуй.

– Потому что такой меня хотят видеть. – Я его погладила по голове и в этот момент даже почувствовала что-то похожее на любовь. – Потому что никого не интересует то, что у меня в душе. Потому что я всего лишь актриса – зависимое от всех существо.

– Все так фатально?

– Олежка, а ты разве не такой, как все остальные? Ты разве не делаешь то же самое?

– Делаю. Потому что ты сама втянула меня в эти отношения.

– Я?!

– Прости, но ведь…

– Я, конечно, я, Олежка. (Пришлось поспешить согласиться: не могла же я ему объяснить…)

– Ты знаешь, Алка, я мог бы любить тебя… Если бы ты не была такой циничной. То есть я люблю тебя, очень сильно люблю, но… все же как-то не до конца. Не так, как мог бы. А я мог все тебе отдать. Если бы ты захотела. Если бы ты сама отдала мне хоть чуть-чуть твоей души. Но ты почему-то не хочешь…

– Просто у меня нет души, Олежка…

Он вскоре ушел, а я еще долго плакала… Сама не знаю почему. Не потому, что он сказал мне эти детские слова, а просто жалко стало… Его, или себя, или всех нас, душевных уродов, которые так катастрофически не соответствуют миру, в котором нет и не может быть любви… Одни еще на что-то надеются, как Олежка, другие – уже ни на что, как я, но все мы в нем отщепенцы…»

* * *

Алексей закрыл дневник, на этот раз окончательно. Он думал об Александре, о том тяжелом и душном деле, которое несколько лет назад расследовал со своим другом-французом Реми. Он не любил вспоминать это дело – оно было болезненно для него из-за Саши, которую шантажировал и втянул в странные, болезненные отношения патологический сластолюбец Тимур… Алексей понимал, что не всегда человек оказывается сильнее обстоятельств и чужой воли, что есть вещи, которые затягивают, как трясина…

Но сейчас против воли вспомнилось: Александра тогда тоже говорила, что душа ее похожа на выжженную пустыню, что у нее не осталось ни чувств, ни способности любить…

Да, но Саша не продавалась. Вот в чем разница.

Впрочем, не ему судить Измайлову. За свои грехи каждый платит сам так или иначе. Это не его дело.

Но когда за свои грехи пытаются заставить платить других – вот это уже его дело.

* * *

– Ты что? Чего встал-то?

– Не спится.

– Ты зачем с меня одеяло стянул? А ну натяни обратно!

– Не. Я на тебя смотреть хочу. Ты красивая. Можно, я тебя поглажу?

– Вот я тебе сейчас пинка дам, так сразу и поймешь, чего можно, а чего нельзя! Ишь разошелся!

– Ну, дай пинка!

– А вот и дам!

– Так давай же!

– Вот тебе… Эй, руку отпусти! Отпусти, говорю!

– Как поглажу тебя, так сразу и отпущу…

– А я щас мамку позову!

– Зови, Цветик, зови… Чего ж не зовешь? Тебе приятно? А вот теперь тут… Да лежи ты спокойно, никто не придет… Сейчас, сейчас, вот еще поцелую… И сюда… И здесь еще… Все, все! Ну, брат, и что? Что я плохого делаю? Я тебе приятно делаю, вот и все! Погладь теперь ты меня, ладно? Мне тоже нравится, когда ты меня гладишь… Никто меня больше не гладит, ты одна… Конечно, потом сразу спать пойду на раскладушку! Обещаю, Цветик, обещаю…

* * *

Стараясь сдержать волнение, он набрал номер актрисы и спокойно, совершенно спокойно поинтересовался: если дневник ее столь интимен, что она впадает в панику при мысли, что кто-то посторонний может ознакомиться с его содержанием, то как же она будет публиковать свои воспоминания?

– Естественно, я не собираюсь рассказывать все подробности, – ответила Алла. Кис тщательно вслушивался в ее голос, но в нем не было и следа какого бы то ни было беспокойства. Наоборот, казалось, что она вполне весела. – То, что и в самом деле интимно, никогда не выйдет в печать. По окончании работы над мемуарами я уничтожу дневник подальше от греха. А почему вы спрашиваете? Вы его нашли? Вы кого-то подозреваете?

– Возможно, – уклончиво ответил Кис. – Алла Владимировна, а зачем вам вообще понадобилось писать воспоминания? Вы спрятались ото всех и от вся, вы хотели, чтобы о вас забыли, и вдруг – мемуары, книга в печати…

– Вы ошибаетесь, Алексей. Я хотела спрятать от всех женщину по имени Алла Измайлова. Но не актрису, о нет! Я отдала всю жизнь своей работе, я принесла ей немыслимые жертвы и надеюсь, что не зря… Почему я пишу мемуары? Просто потому, что я не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу. Вернее, книги обо мне уже написаны, и немало, но до сих пор они были приглажены, все больше о моих ролях, о моем искусстве, а не обо мне лично. Но сейчас, знаете ли, модно лезть ко всем в личную жизнь. Вот я и пытаюсь закрыть брешь на книжном рынке и написать сама о себе, пока никто другой не додумался залезть в мое белье… Имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни… Не так давно со мной пытались вступить в контакт киношники, чтобы снять обо мне фильм. Я не желаю, чтобы меня застал врасплох какой-нибудь сценарист. Работа над воспоминаниями позволяет мне тщательно отсеять нужную информацию от лишней. Когда я этот отсев закончу, я буду готова разговаривать со сценаристом…

Кис поблагодарил и отключился.

Значит, «имя народной артистки Измайловой должно остаться неприкосновенным! Как и подробности частной жизни». А в наше время как раз модно упиваться подробностями, неприкосновенных больше нет, народ приучен к «жизни за стеклом», к жизни в прямом эфире. Народ желает знать, как другие едят, как спят, как в туалет ходят… «Ты спала? Расскажи на товарищеском собрании, как спала, с кем спала?» – Жванецкий, кажется, причем еще в советские времена. И тогда всем хотелось повсюду нос сунуть, но тогда было нельзя. Зато сейчас демократия, сейчас можно. Народ должен знать своих героев не только в лицо, но и со всех противоположных лицу сторон… Надо думать, что в ближайшем будущем нас ждет прямой эфир из кабинетов гинеколога, уролога, проктолога…

Кис с изрядной брезгливостью относился к подобным зрелищам и подобным интересам. Но факт оставался фактом: этот интерес сформировал определенный рынок, на который выбрасываются товары соответствующего профиля. Он слышал о нескольких книгах об известных личностях, в которых то ли бывшие жены, то ли еще кто энергично перетряхнули чужое грязное белье. Попутно запачкав и то, что оставалось чистым…

И Алла, несомненно, знает об этой тенденции. И теперь боится, что в наши лихие времена кто-нибудь вздумает копать прошлое: «Не хочу, чтобы однажды какой-нибудь болван вздумал написать обо мне книгу ». Вот уже киношники засуетились: пока попросили Аллу принять участие в работе над сценарием, но где гарантии, что ретивый сценарист не обратится к другим источникам? И потому Алла торопится закрыть брешь на литературно-биографическом рынке: написать мемуары, – разумеется, без подробностей того рода, которые Алексей только что прочитал. Однако все те, кто упомянут в ее дневнике с таким испепеляющим презрением, в книге наверняка будут выглядеть малопривлекательно. Возможно, даже карикатурно…

Проблема, однако, в том, что все эти люди живы. И на подобную книгу воспоминаний могут излишне живо отреагировать. В том числе и публично. Ее мемуары вполне могли бы вызвать к жизни подобное желание: написать, так сказать, «контрмемуары». И потому эти люди, участники и очевидцы, мешают. Только в отсутствие подобных свидетелей того, как все происходило на самом деле, Алла могла себе позволить выпустить свои мемуары.

Кроме того, даже книга ее воспоминаний не даст гарантии, что какой-нибудь сценарист или биограф не обратится к другим источникам, то есть к свидетелям ее прошлого, к непосредственным участникам описанных в дневнике событий.

И потому…

И потому ей понадобилось потихоньку убрать свидетелей и участников! Конечно же, делала это не она сама – она сумела найти нужного человека. Случайно или намеренно, но этот человек выбрал способ убийства, позволяющий заподозрить за ними психа. Усмотреть связь между жертвами невозможно. Но Измайлова перестраховалась: видимо, боялась, что у кого-нибудь из жертв да сохранились свидетельства их стародавнего знакомства, из-за чего следствие могло выйти на саму актрису, и упредила удар. Позвала к себе детектива, чтобы сообщить о покушении на себя и встроиться в ряды жертв…

Теперь Кис не сомневался, что покушение было не более чем выдумкой Аллы, как первое, так и второе. Кто видел человека в черном, кроме Аллы? Никто! Замок был открыт дубликатом ключа, оставившим царапины в замке? Так наверняка у кого-то из измайловских работниц есть дубликат – их вон сколько, а к замку в комплекте больше трех родных ключей не бывает! Значит, для остальных делали дубликаты, и царапины в замке не имеют никакого отношения к ночному визиту… Несомненно, полностью придуманному Измайловой!

С включившейся сигнализацией машины ей просто повезло: она послужила превосходным объяснением тому, почему убийца не довел дело до конца: сигнализация, можно сказать, спасла Измайлову. Хотя… Постойте-постойте, она сказала, что машина стояла под окном? Тогда кто же мог помешать Алле бросить из окошка какой-нибудь камень? Или, к примеру, большой кусок хлеба, который уже давно склевали птицы? Нынешние автомобили, по выражению самой Измайловой, излишне чувствительны, стоит на них кошке чихнуть… Откуда она знает, насколько чувствительны нынешние машины? У нее своей машины нет… Должно быть, проверила! И поняла, что устроить такое странное «совпадение» – «явления бандита» с сигнализацией – проще простого!

Что же до истории со снотворным, так Алла могла сама подсыпать его Нине и Ирочке, а под руку Норе попалась нечаянно (может, сама ходила ночью в туалет) или даже нарочно, чтобы утром рассказать душераздирающую историю…

Проблема была только в одном: по правде говоря, Кис не видел актрису в роли убийцы (пусть даже руками нанятого киллера). Он чувствовал к ней симпатию, от которой даже сейчас не мог так легко избавиться… С другой стороны, он не раз сталкивался в жизни с людьми, обладавшими невероятным шармом, что не мешало им быть редкостными подлецами. И посему собственной симпатии опасался доверять. А в данном случае он к тому же имел дело с актрисой – с талантливой актрисой, умеющей великолепно сыграть и добродетель, и невинность, и даже глупость. И потому относительно легко принимал допущение, что именно она стоит за убийствами випов. Этих людей она явно ни в грош никогда не ставила, презирала и издевалась над ними, брезгливо принимая их идолопоклонничество, где идолом была она сама…

Но Юля?.. Это было слишком жестоко. Если Кис вполне допускал, что Алла могла безжалостно расправиться со свидетелями своего прошлого, то он совсем никак не мог вообразить, чтобы актриса велела убить девушку. Логичней предположить, что Алла просто поручила выкрасть дневник, но киллер сам на месте распорядился так, как ему было удобнее… Он не мог пойти в квартиру, когда там находились мужчины, Кис или Ванька. Но когда их не было – там находилась Юля… С девушкой легко справиться. И он справился.

Другой вопрос: зачем Измайлова отправила наемника за дневником, который сама же попросила детектива взять на сохранение?

Эта кража указывает детективу со всей очевидностью, что между дневником и убийствами имеется прямая связь. Некто убивает бывших любовников Измайловой. И недостающий том понадобился, чтобы восполнить пробелы в их списке. Это логика убийцы при условии, что он не связан с Измайловой.

Алла же и без дневника знает их список. Ей было достаточно дать его киллеру.

Но, превосходная и опытная актриса, она выстраивает мизансцены с точным пониманием психологии и логики убийцы, как если бы он никоим образом не был связан с ней! И Измайлова подкидывает следствию логику, удобную ей. По этой логике некий мститель убивает всех тех, кто состоял в любовных связях с ней в определенное время. А для уточнения списка любовников убийца не мог обойтись без дневников Измайловой. И потому Измайловой понадобилось сначала придумать историю об их краже, а затем и поставить весь этот мрачный спектакль с ограблением офиса детектива и убийством его секретарши…

Да, она рискованно подпустила следствие к себе. Но если бы Измайлова не пошла на подобный риск, то следствие могло бы и самостоятельно нащупать связь между жертвами и актрисой. И потому Алла предпочла заявить себя такой же жертвой, как и остальные, уже павшие от руки мстителя-психопата. А уж почему мститель мстит – это пусть следствие ломает голову!

Оно и ломает, еще как ломает… Может, псих, которому «божий голос» велел убрать всех грешников? Давай, детектив, шевели мозгами, разгадывай загадку! Мизансцена уже выстроена, теперь твой выход по сценарию… Режиссер в этой актрисе уже давно вызрел грамотный. Да вот только сценарист неважный…

Стоп, но, если это был киллер, нанятый Измайловой, почему Юлю не убили при помощи отравленной иглы? Если за убийствами стоит Измайлова, подающая путеводные знаки следствию, то было бы логично оставить и здесь знак: дневник и убийства випов связаны между собой.

Вот это непонятно. Только если… Только если допустить, что по техническим причинам?.. Мы до сих пор не знаем, что за приспособление изобрел киллер для отравленной иглы. Возможно, оно не позволяет стрелять на близком расстоянии?

Что там говорил мальчик, катавшийся на велосипеде? Парочка, мужчина с палкой, женщина с коляской, еще один тип с собакой… Кис знал, что просмотр видеозаписи перед офисом Германа Хрупова ничего не дал: мальчик не смотрел на лица людей, он их объезжал как препятствия и опознать никого не сумел… Да и то совсем не факт, что убийца был среди них: он мог вовсе не проходить мимо мальчика, а стрелять, к примеру, из кустов противоположного газона…

Но вот палка… В палке может разместиться пусковое устройство для отравленной иглы! Очень даже может!

Алексей посмотрел на часы. Десять вечера, еще не поздно. Он набрал телефон одного из представителей официального следствия, с которым держал контакт.

– Разумеется, мы об этом подумали, – неприязненно ответили ему. – На нашей пленке зафиксирован слепой с палкой. Но с палками ходит четверть населения в городе, к тому же мальчишка не помнит, чтобы мимо него проходил слепой.

– Не такой уж он слепой, если стреляет из палки, – заметил Кис. – И коль скоро это так, то слепым он может рядиться вовсе не каждый раз. Главное, чтобы при нем была всегда его клюка.

– Не понимаю, почему вы привязались к этой палке. Что дает вам основания подозревать, что именно в ней?..

– Ничего, – сказал Кис. – Просто гипотеза.

Гипотеза была на самом деле убеждением: Юлю убили не при помощи иглы только потому, что с палкой в качестве оружия в квартире не развернешься. Убийца выбрал метод, куда более надежный при близком контакте: газовый баллончик. Но, утаив от милиции дневник, Кис и сообщать о связи убийства Юли с делом актрисы пока избегал, а потому своими соображениями делиться не стал. Он любил маленькие эффектные жесты: преподнести следствию законченную и ясную версию…

Ну что же, завтра ему предстоит последний разговор с Измайловой. После чего он будет ее сдавать официальному следствию. Слишком много важной информации накопилось у детектива, он больше не имел права держать ее при себе, так и лицензии недолго лишиться.

Он набрал номер ее телефона.

– Алла Владимировна уже легла, – сообщила Ирочка.

Кис требовал. Ирочка не сдавалась.

– У нее поднялось давление, она плохо себя чувствует и говорить сейчас не может…

– Я говорил с ней час назад, и она прекрасно себя чувствовала! – настаивал детектив.

– Вот как раз после вашего разговора она и слегла, – отрезала Ирочка.

«Ага, – позлорадствовал Кис, – поняла, что проговорилась! Да уж, ей не следовало рассуждать о неприкосновенности своего имени, давать детективу готовенький мотив в руки! Прокол у вас вышел, Алла Владимировна, народная и великая!»

– В таком случае передайте ей, что приду завтра с утра, – сухо сообщил Кис Ирочке. – Нам нужно срочно поговорить.

Ирочка отошла от телефона, Кис ждал.

– Вряд ли Алла Владимировна будет чувствовать себя хорошо с утра. Она сомневается, что сможет вас принять.

– Я приду в одиннадцать, – жестко сказал Алексей. – Пусть не сомневается. Передайте ей, что я все прочитал.

* * *

– А я тебя обманул! Мне совсем не холодно! Это ты все думаешь, что я еще маленький глупышка, потому что ты старшая, вот и думаешь. А я уже совсем взрослый и умный, и я тебя просто обманул! И глупышка – это ты! Я просто хотел с тобой рядом полежать!

…Да не бойся же ты так, вовсе не громко я шепчу, мамка не услышит, она снотворное принимает на ночь.

…Дай сюда руку… Не бойся, дай! Чувствуешь? Сожми пальцы вокруг… Видишь, я уже давно не ребенок… Не пойму я, что такого, – ну, брат, и что? При чем тут дети? Нам дети не нужны, пусть не рождаются, я никого не хочу любить, кроме тебя…

…Повернись… Вот так… Видишь, и руки у меня совсем не холодные, горячие руки, жаркие… Тебе нравится? Вижу, что нравится… Не бойся, я тебе больно не сделаю, я осторожно, нежно… Ну, не напрягайся, расслабься, вот так, вот так хорошо… Тебе тоже?

…Цветик ты мой, цветочек мой маленький…

* * *

Девушка, как всегда, очень спешила, потому что, как всегда, сильно опаздывала.

Долетев до остановки, она с привычной тоской посмотрела вдаль и, привычно не обнаружив в этой дали приближающегося автобуса, шагнула на проезжую часть и подняла руку, в надежде остановить какого-нибудь частника.

На противоположной стороне, метров тридцать правее остановки, стояло желтое такси, но – парадокс нашей жизни – такси нынче стоит куда дороже частников. Однако сегодня ей решительно не везло: никто не желал останавливаться. Отчаявшись, она перебежала дорогу, заглянула через приоткрытое наполовину стекло: в машине играла музыка, а шофер спал, привалившись к дверце. Она постучала в стекло, затем нетерпеливо рванула дверцу желтой машины: «Свободны?»

Таксист не ответил, а почему-то начал заваливаться набок, в открытую дверь, прямо на девушку. Взвизгнув, она отскочила, и тело, лишенное поддержки, выпало из машины, ногами зацепившись за сиденье. Позади девушки резко затормозила машина, за ней другая, понеслась брань, но быстро стихла, как только водители разглядели лежащее на дороге безжизненное тело…

Вскоре вокруг такси собралась толпа, девушка рыдала от нервного потрясения, вызывались с мобильных «Скорая» и милиция, а из машины, едва слышная за нестройным гулом толпы, неслась песня из старого фильма с серебряным голосом Аллы Измайловой…

* * *

Алексея встретила Ирочка с видом крайне растерянным. Она как-то странно крутилась в передней, словно что-то потеряла.

– Дело в том, что… – пробормотала она, – я не могу найти записку… Алла Владимировна не может вас принять, она просила передать записку, только я не знаю, куда же я ее дела…

Вид ее был жалок, словно за потерю записки ее ожидал барственный гнев. Перестав наконец крутиться по сторонам, Ирочка двинулась на кухню, и до Алексея донеслись голоса: «Не знаю… Не видела… Не брала».

Из кухни Ирочка прошествовала прямиком в спальню к Измайловой. И впрямь, что ли, актриса лежит с давлением? Кис отчего-то был уверен, что болезнь актрисы была чисто дипломатической. Впрочем, актриса не могла не сообразить, как именно надо играть болезнь. Эта роль, ясный пень, начинается с кровати…

– В общем, – Ирочка вышла к нему, – Алла Владимировна просит вас подождать в гостиной. Она сейчас выйдет к вам.

Кис направился к гостиной и вдруг обернулся к Ирочке:

– Что было в записке?

– Я чужих писем не читаю, – с достоинством ответила бывшая портниха.

Актриса выглядела и в самом деле плохо. Под глазами синюшные опухшие круги, на щеках нездоровый румянец. Если это, конечно, не макияж… Как бы то ни было, на этот раз он жалеть ее не собирался.

Он намеренно не стал садиться в синее бархатное кресло, несмотря на приглашающий жест Измайловой, – так и остался стоять посреди гостиной. Алла, направившаяся было к креслам, притормозила, вопрошающе обернулась на детектива, но, наткнувшись, как на лезвие, на его взгляд, окончательно развернулась к нему и тоже замерла в напряженной позе. Взгляд ее мгновенно остыл, подернулся голубым ледком, как если бы она получила и приняла вызов на дуэль.

«Что ж, – подумал Алексей, оценивая взглядом их диспозицию, – два противника лицом друг к другу, в глазах у обоих вызов, – чем не дуэль? Разве что секундантов нет…»

– Алла Владимировна, – заговорил Алексей: у него было право на первый выстрел. – У меня для вас есть четыре новости. И все плохие. Поэтому не спрашиваю, с какой начать. Первая: вчера убили Юлю.

Кис буквально вперился глазами в ее лицо, словно пытаясь заглянуть куда-то под маску, под кожу, куда-то туда, где должна обитать правда…

Алла, слегка наморщив лоб, смотрела на него несколько мгновений без всякого выражения и вдруг ахнула:

– Юля – ваша секретарша! Как?!

Браво, прима! Он ей почти поверил!

– Мою квартиру пытались ограбить. Надо полагать, что грабитель избавился от свидетельницы.

Алла скорбно качала головой.

– И знаете, зачем грабитель забрался в мою квартиру? – не давал ей опомниться Кис, все так же пристально изучая ее лицо. – Это вторая неприятная новость: за вашим дневником, – жестко отчеканил он.

В ее лице отобразилось недоумение. Она нахмурилась, давая понять, что интонация детектива была ей непонятна и неприятна.

– Не понимаю. Зачем? Кому это могло понадобиться?

– До этого мы еще дойдем. Как вы знаете, я прочитал ваш дневник…

Измайлова только презрительно брови подняла.

– Не надо разыгрывать благородное возмущение, Алла Владимировна. Да, я дал вам слово и непременно сдержал бы его, если бы из-за вашего дневника не убили девочку двадцати трех лет от роду. Я должен был понять, почему. Что такого в вашем дневнике, что он стоит человеческих жизней?.. Я прочитал. И понял. Это третья новость.

Теперь Кис выдерживал маленькую паузу, в которую мог бы поместиться ее вопрос, ее интерес, ее страх. Но Алла молчала, только оперлась рукой на спинку кресла, у которого стояла. Кис подождал несколько мгновений и продолжил, уже с меньшим напором, скорее с горьким спокойствием:

– …Понял, почему он стоит жизней. И, главное, кто готов заплатить эту цену. Кому нужно, чтобы содержание дневника, события, в нем описанные, уже никогда не смогли бы стать достоянием гласности…

– Кому? – выдавила из себя Измайлова.

– Вам, Алла Владимировна.

Ничто не изменилось в ее лице, взгляд голубых глаз был холоден и непроницаем. На этот раз актриса решила обойтись без актерства – правильно, браво, надо уметь достойно проигрывать!

– Помните, вчера вечером я вам позвонил и спросил, – продолжал Алексей, – как вы собираетесь писать мемуары, если ваши воспоминания столь интимны? Так вот, когда я услышал ваш ответ, все и встало на свои места…

Он развивал свою версию – она слушала внимательно, впитывая каждое слово. Но ни один мускул не дрогнул в ее лице.

Когда Алексей закончил, она спокойно спросила:

– А четвертая плохая новость? Вы сказали – четыре.

Он не успел ответить: зазвонил его мобильный. Кис выслушал сообщение, не проронив ни звука. Закрыв телефон, он как-то странно посмотрел на Измайлову.

– Вчера, когда я рассказал вам о встрече с Валерием Мерсеньевым, вы произнесли… Вы помните? Вот это: «Что ж, одним сожалением будет меньше… »

– Это преступление – не иметь сожалений? – с вызовом поинтересовалась Алла.

– Сегодня днем Мерсеньев убит в своем такси. Отравленной иглой. Без сожалений.

Алла словно подавила вскрик, но Кис больше не желал вникать в нюансы ее актерства.

– Но это уже пятая плохая новость, – добавил он, – мы перескочили. А четвертая вот какая: я передаю всю информацию следствию. И нам с вами пора проститься.

Вот теперь в ее глазах заметалось отчаяние. Алексей избегал на нее смотреть. Он не желал быть зрителем на ее спектакле – сегодня для ее таланта у него нет ни аплодисментов, ни букетов. Он поднялся:

– Сожалею. Вы хорошая актриса. И в кино, и в жизни. Восхищен, если это может вас утешить.

Он направился к двери. Она что-то произнесла ему в спину, неразборчиво, сломавшимся, севшим, плоским голосом. Он все же остановился у порога, обернулся, посмотрел вопросительно. Алла откашлялась:

– Пять минут, еще пять минут, пожалуйста…

В ее голосе слышалась мольба, так несвойственная, так непривычная ей, что она прозвучала почти фальшиво: сухо, почти высокомерно и одновременно надрывно, что вместе никак не сочеталось… Как будто мольба протискивалась, обдирая нежное, незащищенное тельце в кровь, через узкую щель в бетонной стене холодной сдержанности… Но именно поэтому Алексей ей поверил.

Он вернулся. На этот раз уступил ее жесту, приглашающему сесть, и расположился в синем кресле. Алла присела на край кресла напротив – спина чересчур прямая, бледные сухие руки зажаты между колен. Ее напряженная поза вызвала у Киса что-то, близкое к состраданию.

– Я не умею просить, Алексей. И ненавижу оправдываться. Когда меня подозревают в дурных намерениях или чувствах, я ухожу, оставляя людей с их заблуждениями. Захотят – сами найдут истину обо мне, а не захотят – бесполезно их переубеждать, пустое унижение… Однако вы меня вынудили, вы не оставили мне выбора, и сейчас я все же попытаюсь сделать самую бессмысленную и бесполезную вещь на свете: оправдаться в ваших глазах…

Алла прикрыла на мгновение глаза, ее лица на секунду коснулась усмешка – кривоватая, вымученная и в то же время ироническая, будто она удивлялась той трудной глупости, на которую решилась.

– Я не произношу пустых слов, милый Алексей. И, сказав вам, что вы примиряете меня с жизнью, я не солгала… Вы не поймете, что стоит за этими словами, да и не нужно – просто примите к сведению: я хочу перед вами оправдаться, потому что ваше мнение мне небезразлично.

Алексей было дернулся, чтобы не слишком любезно сказать: «Не пытайтесь меня задобрить лестью, бесполезно!» – но Алла остановила его повелительным жестом:

– Потом, прошу вас, потом.

И Кис ей уступил, выразив согласие наклоном головы, хотя и несколько скептическим.

– Я не убийца, Алексей, – продолжала Измайлова. – Напрасно вы подозреваете меня в авторстве всего этого жуткого спектакля. Логика иногда бывает глупа, и вы пошли у нее на поводу, что часто случается с мужчинами… Да, ваша версия стройна: есть в моем прошлом некие события, есть у этих событий свидетели, и я, собираясь опубликовать в книге искаженную версию событий, боюсь опровержений… Посему устраняю свидетелей в срочном порядке, верно?

– Не только. И без ваших мемуаров в любой момент любой борзописец может решить наваять о вас книгу или сценарий и пойти по вашим старым знакомым собирать информацию…

– Это ничего не меняет. В вашей стройной версии есть слабое место: никто из этих людей никогда бы не опроверг ни одно из моих утверждений. Эти люди обладали и до сих пор обладают высоким статусом, который обязывает. Опускаться до публичных обсуждений, по какой именно причине они когда-то оказали помощь в съемках моего фильма? Помилуйте, этого бы никто из них себе не позволил! Кроме того, пускаться в подобные дискуссии довольно опасно: скажи только «а», не успеешь оглянуться, как «б» за тебя уже журналисты договорят. Нет, Алексей, моя «причесанная» версия всех бы устроила. Не говоря уж о том, что я не собиралась чернить никого из них. Я ничем не лучше. По тем же причинам ни один из этих людей никогда бы не рассказал любопытствующим биографам или сценаристам подробности нашего общего прошлого. Именно потому, что это прошлое общее. И такие подробности не нужны не только мне, но и им. Так что вы неверно вычислили мой мотив для преступлений. У меня его просто нет. Кроме того, для убийцы я веду себя слишком глупо. Я бы в таком случае никогда не стала приглашать вас и тем более упоминать о моих дневниках – вы недооценили мой талант, Алексей. Право, обидно. Я хорошая актриса и всегда глубоко вникаю в психологию моих персонажей… Если бы я была убийцей, то выстроила бы эту роль совсем иначе.

Алексей снова дернулся, чтобы что-то сказать, но Алла снова остановила его жестом.

– Немного коньяку? Нет? Тогда я себе налью. Слушайте, прошу вас, не перебивайте. Вам нельзя сейчас говорить, иначе я так и не сумею рассказать вам то, что собираюсь… То, чего не слышал от меня ни один человек на свете. Я и в самом деле не хочу, чтобы у вас осталось обо мне неверное, неполное представление. Часть правды – это то же самое, что ложь. И раз вы уже узнали часть моей интимной биографии, то я предпочитаю, чтобы вы узнали все.

И она заговорила.

…Константин Сергеевский был в ту пору – пору первых успехов – высоким, худым, не то чтобы нескладным, но каким-то неуклюжим молодым человеком. С виду он напоминал немного комичный киношный штамп ученого-математика, вечно погруженного в расчеты. Однако он ни у кого не вызывал ни усмешки, ни умиления. Напротив, к нему относились с необыкновенным для его возраста почтением. Несомненный талант, который он выказал в самых первых фильмах, сумев при этом вписаться в рамки дозволенного цензурой, заставил о нем заговорить как о надежде советского кино. Удивительная композиционная и смысловая выверенность его фильмов поражала даже видавших виды киношных ветеранов. Чистые, строго-красивые кадры, точно дозированные диалоги, актерские работы потрясали глубиной. Как он сумел сладить с этими всеми, задолго до него известными и уже избалованными славой и авторитетом артистами, оставалось для всех загадкой. Хотя… Что-то в нем было, в этом странном, рассеянном молодом человеке. Константин Сергеевский обладал необыкновенной властью над людьми. Он говорил мало и тихо, крайне редко улыбался, в нем невозможно было найти ни одного ингредиента той неуловимой субстанции, которая называется обаянием. Он не был компанейским, не был остроумным, а если и был, то узнать об этом никому не было суждено: Костя никогда не шутил, на людей он смотрел рассеянно и как-то отстраненно. В нем не было тепла, не чувствовалось ни малейшего желания нравиться, а вот поди ж ты, нравился всем. Ореол таланта в сочетании с рассеянным безразличием ко всем и ко всему, что выходило за пределы его фильмов, вызывал к нему уважение… Нет, священный трепет, так будет точнее. Казалось, что этот олимпийский бог постоянно погружен в себя или в творческие размышления, и когда приходится от них отрываться, он снисходит до простых смертных равнодушно – без неудовольствия, но и без малейшего интереса… Что существенного могут сказать простые смертные? Все существенное там, в его мыслях, в его необыкновенной фантазии! И каждый, находившийся рядом с Константином, с этим вроде бы смешным, длинным парнем в очках, чувствовал себя ничтожным обывателем рядом с загадочным гением, а равнодушное внимание Сергеевского вызывало у собеседника прилив жгучей благодарности за милость быть выслушанным великим человеком, оторвавшим несколько драгоценных минут от творческого самопогружения… Стоило же Косте самому открыть рот для нескольких негромких фраз, как шум немедленно стихал, и все обращались в абсолютное внимание.

Он позвал к себе Измайлову сниматься, когда она была всего лишь начинающей актрисой, студенткой. Алла была польщена безмерно, все сокурсницы ей отчаянно завидовали и предвещали роман с «самим Сергеевским» первой красавице курса. Но он, начав работать с ней, казалось, ее при этом в упор не видел. Загадочная стойкость молодого гения заинтриговала Аллу, давно привыкшую к поклонению, до невозможности. Ей хотелось понять, каков он на самом деле, при ближайшем рассмотрении, этот необыкновенный, талантливый Сергеевский. Он заметил ее восхищенные взгляды, как замечают (отмечают) погоду за окном, без всякого эмоционального выражения, и постепенно дозволил ей приблизиться к себе…

Сказать, что он за Аллой ухаживал, было бы большой натяжкой: он просто соглашался, чтобы она была рядом с ним. Ужинала с ним, спала с ним. Даже в интимной близости, в постели он не выражал никаких чувств по отношению к женщине, дававшей ему любовь и наслаждение. А уж Алла старалась, изо всех сил старалась вызвать в нем чувства, научить его произносить нежные слова, которые, казалось, напрочь отсутствовали в его словаре. Она любила его. Любила первой, бурной, восхищенной любовью. Его удивительная властность, его холодная сдержанность завораживали ее, будто именно за этими чертами и скрывался гений. И ей все время хотелось заглянуть за высокий забор, огораживающий его душу, добраться до самой нежной ее сердцевины, растопить этот ледяной барьер отчуждения. Она этому отчуждению не верила, она была убеждена, что за ним Костя скрывает ранимую, чувствительную, тонкую душу, и мечтала, что однажды, поверив ее любви, он раскроет эту душу перед ней.

Они вскоре поженились. Почему он женился на ней? Теперь-то Алла знает ответ: Константин Сергеевский счел, что ему пристало быть женатым человеком. И женился на красавице и восходящей звезде, которую сам же и лепил талантливой и уверенной рукой, – на Алле Измайловой.

Тогда же она была счастлива стать его женой, увидев за его предложением признание в чувствах. Дальше…

Дальше началось самое трудное. Алла видела, что так и не сумела добиться от Кости взаимности. Его душа не раскрывалась в ответ на ее любовь, и нежным словам он так и не научился. Алла страдала. Тогда она еще просто не понимала, что дело вовсе не в ней, а в нем: Костя ничего не скрывал под маской отстраненного, прохладного равнодушия. Он таким и был. Прохладным и равнодушным, крайне занятым самим собой эгоцентриком, которому никто другой просто не нужен. Любовь к себе гений принимал без благодарности, как должное, не как дар, а как дань. Любовь Аллы – в числе прочих. В рамках порядка вещей.

Может, именно потому, что Косте никогда не мешали эмоции (по причине их полного отсутствия), его фильмы были так выверены, так выстроены по форме, так точно дозированы по смыслу, словно за их конструкцией стоял математический, инженерный расчет? И потому он никогда не влюблялся в своих героев, не позволял им самовольно расположиться в фильме, заняв больше места в сценарии и больше времени на пленке, чем отвел для них гений? И потому он никогда не соблазнялся возможностями собственного таланта, столь часто заводившими других молодых режиссеров в дебри избыточной и как следствие тяжеловесной формы? Да, именно так теперь склонна Алла объяснять его необычную, раннюю зрелость и мастерство…

Но тогда – тогда она этого не понимала. Она плакала от горя по ночам. Костя, слыша ее рыдания, никогда, ни разу не спросил: «Что с тобой?» Он спал – или делал вид, что спит. А однажды молча ушел спать на диван в другую комнату. Без комментариев, что называется. И утром на съемках выговаривал ей при всех за то, что плохо выглядит.

И Алла еще больше плакала по ночам и во всем винила себя. Она была убеждена, что не сумела вызвать его любовь. Недостойна. Чего-то в ней не хватает для такого великого человека. Непонятно только, почему он на ней женился.

Отчаявшись, она решила спровоцировать его ревность. О том, что к ней липли поклонники, можно не рассказывать: это само собой разумеется, верно? И Алла стала кокетничать с ними напропалую. Дразнила поклонников, а больше, конечно, Костю. Но великий муж, казалось, ничего не замечал, все ее усилия пропадали втуне.

Окончательно убедившись, что Костя остается глух к ее кокетству, что ей не удалось вызвать ни его ревности, ни внимания к жене, она в один день в истерике разогнала всех. И тем же вечером у нее состоялся странный разговор с мужем. Костя холодно упрекнул ее: она поступила опрометчиво. Все эти Иванов-Петров-Сидоров – все люди важные и влиятельные, и он уже с ними договорился о съемках и прокате нового фильма в самых благоприятных условиях. Все они обещали содействие. «Твой эскапад совсем некстати, Алла!» – без эмоций заметил ей гений-муж.

Она не верила своим ушам. Она решила, что он чего-то не понял. Ведь если она будет держать этих мужчин дальше при себе, то все это кончится… понятно чем!

Теперь, оглядываясь назад, Алла способна цинично и трезво сформулировать ситуацию: она была «женщиной мечты» двух-трех поколений мужчин, и многие желали ею обладать. И, главное, получить право небрежно сказать в избранной компании: «Я ее имел».

Алла была убеждена, что ее Костя, вечно витающий в облаках, чего-то просто не понял. Он так далек от реальности этой жизни. Она было даже рванулась объяснить ему, что просто так ничего не бывает, что это опасная игра, что он ее посылает к тигру в пасть…

Костя холодно посмотрел на нее. «Разве я непонятно сказал, Алла? Нам эти люди нужны, их сейчас нельзя потерять».

«Хорошо, – подумала Алла, – хорошо, любимый. Я заставлю слезть тебя с облаков, я заставлю тебя открыть глаза и увидеть, на что ты меня толкаешь!»

Поклонники были милостиво возвращены и снова допущены к подножию трона королевы и звезды, но их восхищенное почтение не могло ее обмануть. Оно было всего лишь вступительным ритуалом, не более, – ясно, что всю жизнь топтаться у ее трона, осыпая ее цветами и подарками, они не намерены. Пока что они мельком, но зорко посматривали на гения, готовые при малейшем отпоре с его стороны, при самой ничтожной попытке защитить честь жены (да и свою тоже) пустить в ход силовые аргументы: влияние и деньги, которые могли к фильму приложиться, а могли и отняться в любой момент. Как они понимали невозмутимо-холодное равнодушие Сергеевского – бог весть. Алла иногда ловила и на себе чуть настороженные взгляды, словно вопрошающие: «В какую игру ты играешь, актрисочка? С мужем вместе или за себя одну?» Но никто и никогда из них не спросил: «Что ты чувствуешь, Алла? Почему ты идешь навстречу моим притязаниям, я ведь вижу, что никаких эмоций я у тебя не вызываю?» Нет, они не хотели знать, что чувствует жертва, которую приносил им в дань Сергеевский. Они догадывались, что она идет на заклание, но спокойно протягивали руку и дань принимали…

Разумеется, во всем этом Алла разобралась много лет спустя. Тогда же она просто флиртовала с нужными супругу людьми, с отчаянием чувствуя, как этот флирт втягивает ее все больше в свою орбиту…

Но Костя молчал. И Алла продолжала.

Следовало ожидать, что однажды меценаты потребуют награды. И этот день наступил весьма скоро. Алла с вызовом сообщила супругу о том, что «Иванов» приглашает ее к себе на дачу. Она ждала чего угодно, любой реакции, втайне надеясь на возмущенную, даже оскорбленную, но только не этого: «А что Петров-Сидоров? Смотри, их нельзя упустить».

…Алла поехала на дачу. В ту ночь она напилась до бесчувствия и даже не помнит, что было и было ли… Помнит только, что в начале вечера пила и плакала, а «Иванов» вытирал скрюченным пальцем ее слезы и суетливо выспрашивал, отчего плачет – уж не девственница ли, случаем, она, живя с мужем вот уже четыре года?

Потом «Петров» позвал «посмотреть заповедные места» на какое-то озеро. Потом «Сидоров» повез в роскошный загородный ресторан, а после ресторана – к себе домой, где по каким-то причинам отсутствовали жена и дети…

Костя был удовлетворен, когда увидел, что вся троица вернулась на свои места в орбите нового фильма, а обещанные блага даже приумножились. Какой ценой? Он не знал – или делал вид, что не знает…

Потом в орбите Костиного творческого гения появились новые могущественные люди, обещавшие новые блага и услуги. Костя словно ничего не понимал. Он только ронял: «Этот человек нам нужен…» – и Алла отвечала на приглашение очередного «нужного человека», все еще всматриваясь в глаза своего мужа, все еще не решаясь поверить, что он сознательно расплачивается ею …

Постепенно до Аллы стало доходить, что ее первая и единственная любовь пущена божеством, предметом ее поклонения и юной страсти, на оплату фильмов – его фильмов, его творчества. Что и женился он на ней с этим дальним прицелом, рассчитав, что на красавицу и звезду важные дядьки будут слетаться, как мухи на мед. Что он намеренно использовал ее в качестве приманки…

Потрясение было сильным. Но стало платой за прозрение.

Прозрение привело презрение.

– Настоящее презрение, Алексей, не поджатые губки и высокомерный взгляд напоказ, а испепеляющее душу чувство тотальной и безнадежной брезгливости. Когда не остается ни малейшей надежды, что в жизни все может еще быть иначе, по-другому. Когда больше ни во что нет веры. Когда опускаешь руки и говоришь: ну что ж, раз на земле нет других законов, то придется жить по этим… Так ели во время блокады крыс: тошнит, а ешь… Жить-то надо.

Жить надо, а жить иначе, чем в актерстве, Алла не умела. И Сергеевский в профессиональном смысле был для нее всем. Он действительно был гениальным режиссером и терпеливо делал из Измайловой настоящую актрису…

Алла подлила себе коньяку, забыв на этот раз предложить Алексею. Он слушал молча, серьезно, стараясь не смотреть на Измайлову, чтобы не смутить, не спугнуть эту доверительную откровенность, понимая, что разговор этот нужен уже не столько ему – ей. Он был уверен, что Алла не солгала: Алексей действительно стал первым человеком, которому она решилась (или оказалась вынуждена) выговориться.

– Признаюсь: изначально никакого особого таланта за собой я не видела, я была просто красивой женщиной, хорошо пела и двигалась. В актерской профессии это большой первоначальный капитал. Но капитал этот быстро расходуется: лицо становится привычным, ножки тоже, и на этом, уже привычном, фоне легко проступает малейший недостаток таланта, мельчайший дефект мастерства. Да, мастерству учатся, и актера может вылепить режиссер при условии, что исходный объект податлив, как глина. А талант… Вот эта податливость и есть главный талант актера. Мне было необходимо стать податливой, сделаться глиной в чужих беспощадных руках…

И я ею сделалась. Потому что хотела быть актрисой. И уже не могла быть ничем другим. Мне пришлось переступать через себя много раз. Мне пришлось сделать вид, что я забыла, что у меня есть собственный мозг, собственные мнения и взгляды на жизнь, собственные принципы. Я стала глиной – этим куском коричневого дерьма, который преданно и подобострастно принимает отпечаток чужого ботинка…

О том, что у меня есть душа, я вспоминала только тогда, когда вкладывала ее в роли, когда влезала в чужую душу, поражаясь каждый раз тому, как много во мне поселилось чужих сознаний и истин, часто противоположных по сути. Поймете ли?.. Я окончательно поверила, что в мире нет никаких ценностей. У каждого своя правда, и я научилась эту правду вынимать из чужих душ, пропускать через свою, чтобы затем потрясать зрителей глубиной и психологической точностью моих ролей… В результате я стала принимать все. У каждого – своя правда, и все правды равноправны. Я никогда не смогла бы сыграть порок, если бы я его осуждала…

Но на самом деле, Алексей, у терпимости должны быть границы. Теперь я это знаю. Иначе она приводит к полной потере нравственных ориентиров. Не то чтобы я растеряла их окончательно, но я себя ощущала инопланетянкой, которой необходимо приспособиться к жизни на чужой планете и научиться говорить с аборигенами на их языке, чтобы выжить во враждебных условиях… Все те вещи, которые изначально являлись для меня нравственными ценностями, я загнала куда-то в глубь моей души, задвинула, как коробку со старой одеждой, в чулан, где она пылилась, невостребованная, годами… Я надела новую одежду, ту, которую носили все. Я презирала этих людей и вела себя так же, как они. Раз в этом мире нет ничего святого, раз все на продажу, я тоже решила жить по законам этого мира… Презирая его, следовать его житейскому уставу… Когда моя слава прочно укрепилась, когда мой авторитет стал настолько высок, что я могла сама выбирать роли и диктовать условия, тогда все эти люди стали заискивать передо мной… Тот, кто раньше хвастался в тесной мужской компании, что он имел Измайлову, стал пускать слезу умиления, рассказывая, как он когда-то любил Измайлову… Тот, кто на молчаливом аукционе, устроенном моим гениальным супругом, покупал мое тело, вдруг взахлеб заговорил о душе! В этом странном мире люди беспрестанно лгут не только другим, но и себе. Каждый желает видеть себя в наиболее лестном свете, каждый предпочитает жить в мире кривых, но угодливых зеркал…

Алла умолкла, голос ее сел, охрип, сломался, даже, казалось, черты лица ее сломались, словно по ним прошелся кистью художник-кубист, сместив симметрию форм и линий, добавив в портрет сизо-голубых тонов – оттенков печали и страдания….

Неожиданно она мотнула головой, словно стряхивая с себя «кубистский» налет, приводя черты и цвет лица в их первородное состояние, и посмотрела на Киса.

– Сказать вам, Алексей, почему я бросила сцену и укрылась ото всех в одиночестве? Вы будете первым человеком, который услышит от меня правду: мое презрение к людям достигло такой степени, что я просто больше не могла ни с кем общаться. Люди стали мне омерзительны.

– Теперь можете говорить то, что собирались, – тихо добавила Алла.

– Ничего, Алла Владимировна. Я ничего не собирался говорить, – так же тихо ответил ей детектив. – Впрочем, я хотел попросить у вас коньяку.

Алла кивнула и принесла второй невысокий пузатый бокал, молча налила ему коньяк и снова села напротив него.

– За ваше здоровье, Алла Владимировна, – приподнял свой бокал Алексей. – Я…

Он не знал, как выразить восхищение горькой прямотой ее исповеди, как выразить острое сочувствие к той юной красавице, любовь которой превратили в товар, и к этой пожилой женщине, которой нечего вспомнить о своей блистательной жизни, кроме омерзения …

– Я понимаю вас… – продолжил он начатую фразу. – Просто я иначе это все чувствую, не столь болезненно, быть может… Я никогда не зависел так фатально от чужой воли, вот в чем дело… У меня всегда была возможность сразу отсечь тех, кого я презираю. Но мне тоже часто трудно примирить мои принципы, мое понимание добра с теми первобытными законами, по которым существует наше «цивилизованное» общество…

– Потому-то я и рассказала правду о себе вам. Вы, Алексей, первый человек за всю мою долгую жизнь, в котором добро и порядочность неподдельны и осознаны. Избитые слова, затертые понятия, верно? Но в моем возрасте я уже могу себе позволить не оригинальничать, а попытаться вернуть смысл избитым словам и мыслям… Те, кого мы называем обычно добрыми, чаще всего просто слабые люди, не умеющие давать отпор и потому уступчивые и услужливые… Это фальшивая доброта, она аморфна, без всякой структуры, так, рефлекторная реакция на уровне хороших генов, а вовсе не осмысленная позиция личности. Такие добряки в любой момент становятся подлецами – по трусости, по малодушию, по шкурному интересу… Я давно предпочитаю иметь дело с открытым злом, чем с аморфным добром. Может, потому, что мне не везло: в моей жизни добрые были беспринципны, а принципиальные недобры. Знаете, если бы один только Костя оказался таким патологически расчетливым мерзавцем, если бы только он, я бы выжила, я бы выстояла… Но все, все вокруг меня, все меня возносили до небес и унижали, все воспринимали меня как кусок, который хочется и можно урвать… Кусок престижной плоти, на котором, как нынче фирменные этикетки, стоял штампик с моим уже тогда знаменитым именем… А рядом были милые, славные люди, вокруг каждого фильма всегда их множество: редакторы, техперсонал, операторы, костюмеры, прочие… Но никто из них не посмел приблизиться ко мне, никто не захотел разглядеть во мне безнадежно растерянную женщину, умеющую чувствовать и страдать, – и предложить мне свою дружбу, свою поддержку… Для них я тоже была неким абстрактным существом под штампом известного имени, их привлекавшим и интриговавшим, не более. Многие из них были совсем не злы, даже добры, той самой аморфной, трусливой добротой, и в результате, милые-славные, они никогда не пытались понять меня, только отчаянно злословили за моей спиной… Вышло так, что всю жизнь я была катастрофически одинока и при этом катастрофически не приспособлена для одиночества… Потому в конце концов я предпочла одиночество честное, в котором больше вообще нет людей, чтобы не позволить им обмануть меня, заманить призраком доброты… Теперь вы понимаете, чем стал для меня дневник: он помог мне выжить. Я ничего не могла сказать вслух, не могла перечить, противоречить, даже мыслить не могла, загипнотизированная теми, кто считал себя творцами, богами, по праву таланта или власти мнущими мое тело и душу так и сяк, всяк на свой лад… Все это я, оставшись наедине с собой, свободная от чужих грязных душ и потных рук, писала в дневник. Он стал заповедником моей души, где я отдыхала, мстила, дышала свободой, выдыхала ненависть… Он стал моим психоаналитиком, которому я высказывалась, выливала в жилетку потоки грязи, которые стекали с моей души на белые страницы, как горный сель…

Она прикрыла глаза, как бы желая удержать непрошеную слезу, которая тем не менее предательски выползла из-под ресниц и медленно скатилась по щеке.

– Знаете что, Алла? – Кис назвал ее без отчества и даже не заметил: на волне сочувствия и теплой откровенности ему хотелось сейчас сказать ей все то, что он успел передумать за все эти дни и додумать сейчас, слушая ее трудную исповедь. – Вы умный, тонкий человек и очень сильный, но только…

Алексей замялся.

– Что? – с нажимом спросила Алла, разглядывая на свет свой бокал с коньяком.

– Мне кажется, что вы сделали одну ошибку. Одну, но важную: вы отсекли себя от мира из страха встретиться снова с человеческим ничтожеством… И что же в результате? Вы остались с ним один на один! С ничтожеством, с нанесенными обидами, страданием, презрением – все это живо в ваших воспоминаниях. И они окружили вас тесным кольцом, как призраки, заняли собой все ваше жизненное пространство. А кроме воспоминаний, у вас ничего нет. Вы заперлись с ними в клетке один на один и проводите жизнь в борьбе с ними: кто кого? Нет, вы не спасли себя одиночеством, Алла, – вы им себя наказали… Или вы именно этого и хотели, может, подсознательно, – наказать себя? За собственную слабость? За грехи? Только я вот что вам скажу: вы не правы. Вы очень сильный человек, вы сделали ваш выбор осознанно, правильный или нет – только вам судить. В жизни слишком часто бывают ситуации, в которых нельзя судить ни других, ни себя. Вы говорили о терпимости, а я вам скажу… – Алексей запнулся, поискал слово, даже дернул головой от нетерпения и наконец нашел: – О милости. Разницу я так понимаю: терпимость – это когда не осуждают, а милость – это когда прощают. Мне трудно это объяснить, но я знаю, что на самом деле прощать легко, Алла Владимировна, и когда умеешь прощать, то и жить легко. Особенно если уметь прощать в числе прочих себя.

– Ох, таких умельцев – прощать себя – великое множество! – усмехнулась Измайлова.

– Вы ошибаетесь. Те, о ком вы говорите, – это люди, извиняющие себе все, но нетерпимые к другим. Я же говорю о том прощении, которое следует после пережитой трагедии, – катарсис, если не ошибаюсь, называется… О том прощении, которое знает и осмысливает всю глубину своей вины. И не слишком интересуется виной других.

– На это нужны силы, Алексей… Вы вот сумели сохранить в себе добро. Я не сумела.

– Я всего-навсего толстокожий, – улыбнулся Кис. – Меня ничего не берет. А вы очень, слишком ранимы…

– Спасибо. Вы щедро предоставили мне возможность извинить себе собственную слабость. Вы и впрямь уникальны, милый Алексей, – серьезно и грустно проговорила Алла.

– Нет, – усмехнулся он. – Я просто нормален.

– В таком случае остальные ненормальны.

– Мне не так давно любимая женщина объяснила, что, – он смущенно потер подбородок, – что норма – это всего лишь эталон, а в реальности существуют сплошные отклонения…

– Умница она, ваша любимая женщина. Когда весь этот кошмар закончится, приходите ко мне с ней.

– Спасибо, но… Она журналистка. Я слышал, что к журналистам вы особенно немилостивы.

– Что ж, возможно, у нас с ней будет первое интервью за последние долгие годы…

Уже уходя, Кис спросил Измайлову, о чем была записка.

– Ничего особенного, уверяю вас. Только две фразы: «Вы прочитали мой дневник и все поняли. Объяснения излишни». Я не хотела вас видеть, Алексей.

Кис понимающе кивнул и покинул квартиру Измайловой.

* * *

– А плевать, что я тебе брат! Все равно – ты моя, и я тебя никому не отдам! Я его убью, так и знай! Убью, убью, вот увидишь! Никакой свадьбы не будет, обещаю! Вот только не надо мне про любовь говорить, не надо! Меня мать никогда не любила – почему, скажи мне? Потому что отец не любил? Потому что я непохожий на него, да? Значит, из-за какого-то вонючего алкоголика мать отказалась сына любить? Отец-отец, ну и что с того, что отец? Плевать, вонючий он, вонючий, хоть и отец, ему самогонка последние мозги выела, почему я его уважать должен? Ему повезло, что он вовремя сдох, не то бы я его своими руками теперь придушил! Мать под него стелилась, смотреть на меня боялась, за всю жизнь один разок по головке погладила, я помню: чуть не взвыл от счастья! Я как старался, все готов был сделать для нее, чтоб она меня любила! А она мимо меня смотрела! Меня на ночь ты целовала, мне книжки ты читала, мое одеяло ты поправляла. Я не к мамкиной груди прижимался – к твоей. И теперь ты хочешь, чтобы я согласился, что какой-то козел будет ее вместо меня гладить? Твои сосочки целовать? Чтоб ты не меня – его любила?! А он еще скажет: не смей любить братика?! И ты его послушаешься, как мамка папку? Нет, и не мечтай, Цветик. Ты моя. Сказал – убью, если замуж пойдешь. Все.

* * *

Теплые, крупные капли приближающегося майского ливня кляксами расплывались на тротуаре. Воздух остро запах прибитой пылью и тополиными почками. Алексей, раздувая ноздри, со смаком втягивал в себя эти любимые с детства запахи.

Только вчера погибла Юля, дело все усложнялось, но сейчас у него на душе было ощущение странной легкости, – наверное, такое бывает у хирургов после удачной и сложной операции… Он еще не вытащил Аллу Измайлову из беды, но сегодня, кажется, сумел вытащить ее душу из западни, как и ее память – из клетки с фантомами, в которую она сама себя загнала, заперла. Вернее, ему удалось приоткрыть дверцу клетки. Дальше ей придется самой решать, выйти наружу, на свежий воздух, или по-прежнему жить взаперти с привидениями…

Ему показалось, что он сумел понять механизм ее одиночества. Все начиналось с молчания. Алексей и сам никогда не испытывал потребности выговариваться, не нуждался ни в понимании, ни в сочувствии, ни в советах, считая это делом пустым и бессмысленным: каждый жизнь осмысливает по-своему, поделишься невзначай – начнут спорить да доказывать, живым не выпустят, пока на своем не настоят. То ли ты сам не слишком ясно выражаешься, то ли собеседник «не сечет», но искать слова для бесконечных возражений, уточнений и поправок? Увольте. Себе дороже, ей-ей. Вот так и впадают в молчание, и искренне кажется, что никакого общения душе и не надобно… Ему пришлось дождаться Александру, чтобы познать роскошь быть понятым с полуслова, с полувздоха, с мычания еще только рождающейся мысли… Любую фразу, которую он начинал, она могла закончить за него, и наоборот. А можно было даже не начинать: они думали одинаково, они относились к вещам одинаково… И оказалось, что это непознанное и драгоценное блаженство – вещь, остро необходимая для счастья. А ведь до того Кис был абсолютно убежден, что ни в каком понимании не нуждается. Выходит, нуждался, но не догадывался об этом?

Вот так и Измайлова, думал он, подставляя лицо под увесистые, душистые капли, – она сначала ушла в молчание (из гордости, из стыда, страха быть непонятой…), в абсолютную неразделенность своих мыслей и чувств, то есть в душевное одиночество, а затем и в физическое. И в результате у нее ничего не осталось в душе, кроме презрения. Она в него отчаянно шагнула, как самоубийцы шагают в раскрытое окно или в пропасть… Он вспомнил сон Александры, о котором она ему рассказывала: бездонная пропасть, бесконечная, и ты летишь, летишь, и если вовремя не проснуться, то погибнешь. Алла Измайлова, кажется, не поняла, не догадалась, что этот полет смертелен. Что на дне этой пропасти душа расплющивается под тяжестью презрения… Беда в том, что никого не оказалось рядом с ней, чтобы ухватить, удержать, не пустить…

Говорят, настоящую любовь встретить трудно. Справедливо, но, выходит, настоящего, своего собеседника встретить еще труднее. Может, просто потому, что в любви мы менее разборчивы, особенно по молодости лет, – страсть, секс, гормоны требуют партнера, и причем немедленно, и он всегда находится? Тогда как оголенная душа в интимной близости крайне требовательна, взыскательна и потому скорее согласна ждать всю жизнь, чем впадать в сомнительную доверительность с сомнительным собеседником. Да, именно, душевное обнажение ощущалось Алексеем остро интимным, куда более интимным, чем обнажение тела…

Одним словом, Алексей Кисанов всем своим нутром понимал Аллу Измайлову и был бы рад сохранить интимность ее воспоминаний в неприкосновенности, но… Увы, ситуация вынуждала его передать информацию официальному следствию. С убийством Мерсеньева не осталось никаких сомнений, что список жертв связан с актрисой. И подобную информацию он не имел права утаивать: следовало срочно взять под наблюдение и охрану возможные жертвы из тех, кто был когда-то связан с Измайловой.

Единственное, что Алексей намеревался сделать для Аллы, – это утаить от следствия существование ее дневника. Актриса даже не просила его об этом – он сам пообещал. Но разве мог он поступить иначе, если даже его, бывшего опера, пробирала дрожь при мысли, какие комментарии будут отпускать веселые парни с Петровки, если им попадется на глаза обнаженная душа Измайловой в качестве вещдока!..

Но, утаивая от следствия дневник, он был вынужден утаивать и его связь с ограблением офиса и смертью Юли. Как он будет выкручиваться потом, с какими потерями (хорошо бы не с потерей лицензии!), он не имел ни малейшего представления. Тем не менее пока что они с Аллой условились о дневнике не упоминать. С Кати детектив взял клятву также обойти дневники молчанием: «Просто скажете, что Алла Владимировна диктовала вам текст. Будем считать, что у Измайловой память хорошая и она никакими записями для мемуаров не пользовалась. Лады, Катя?» Катя заверила, что лады, добавив: «Какие вопросы, Леша, я за доставленный кайф еще не рассчиталась! Папашка мой намедни в религию подался – грехи отмаливать. Цирк!»

Было бы еще славненько, если бы детективу удалось найти убийцу, а с ним и остальные тома дневника раньше бывших коллег. Тогда дневники – Алле, а убийцу – следствию. И никто ничего уже не вякнет: победителей не судят.

Ливень уже припустил вовсю, свет померк, и гром начал погромыхивать где-то совсем недалеко, за крышами ближайших домов. Кис переключил дворники на повышенную скорость. Если бы еще мозги так легко переключались одним поворотом рычажка! Кису это сейчас ох как нужно! Теперь официальное следствие займется пристальным изучением всех тех, кто приближен к Измайловой и через кого информация могла попасть в руки убийцы. А утекла она, без сомнения, из квартиры Измайловой. Начнут трясти, устанавливать окружение каждой из женщин, вхожих в дом, проверять алиби, проводить очные ставки… На все это у Алексея нет компетенции: он не имеет права вызвать на допрос к следователю, провести обыск, брать отпечатки и прочая, прочая. Все, что находится в компетенции частного детектива Кисанова, – это его голова, и придется ее изрядно поломать.

Домой он добрался под гром и грохот почерневшего неба, трещавшего по швам от вспарывающих его молний. От стоянки до подъезда было метров двадцать, но он успел вымокнуть до нитки.

В квартире было отвратительно пусто и невыносимо тоскливо. Не было больше веселой любопытной Юли, а на кухонном столе одиноко лежала раскрытая тетрадь для регистрации звонков и рядом ручка на смешной «анти-Ванькиной» веревочке… Алексей чувствовал себя виноватым в ее смерти, хоть и понимал, что, объективно говоря, винить себя, что не уберег Юлю, так же нелепо, как и Измайлову в том, что она раньше не рассказала о содержании дневника. Каждый живет своей жизнью и совершает поступки внутри собственной логики, на что имеет полное право. И в соответствии с этой персональной логикой Алла не могла рассказать ему свою печальную историю раньше, а Кис не мог оценить раньше размеры опасности и принять меры предосторожности. Тем не менее девочка погибла потому, что пошла к нему работать. И от этого никуда не уйти.

Алексей не мог заставить себя принять душ, хоть и был мокрым насквозь и горячий душ сейчас бы не помешал. Но в той самой ванне, где только вчера смотрела на него мертвыми глазами Юля… Где он стоял у борта на коленях, прижимая ее мокрую холодную ладошку к щеке…

…Что-то было странное в этом убийстве. В том, что Юлю убили.

Убить секретаршу могли только по одной причине: убийца боялся, что Юля его сможет опознать в случае чего. И все равно это слишком жестоко. Неоправданно. Если убийца держал баллончик наготове и прыснул газ Юле в лицо сразу же, то запомнить его она бы не успела…

Как убийца проскочил незамеченным в подъезд? Очень просто: консьержка в их подъезде была чистой символикой – большую часть времени она трепалась с консьержкой из соседнего подъезда, оставляя дверь в подъезд открытой. На вопрос Киса она только испуганно залопотала что-то о больном внуке, которого якобы уходила проведать.

Далее, как грабитель вошел в квартиру? Позвонил в дверь? Или?..

Отказавшись от душа, Кис растерся полотенцем и теперь переодевался в сухую одежду в своей комнате, как вдруг выскочил в коридор, застегивая джинсы на ходу. Так, в коридоре очень сумрачно. Если Юля пошла на звонок в дверь, то она бы наверняка зажгла свет. В таком случае могла успеть разглядеть лицо вошедшего. С другой стороны, с какой бы стати она открыла дверь незнакомому человеку? Клиенты Алексея приходят в назначенное время, а вчера никаких рандеву у детектива не намечалось по причине его полного отсутствия в офисе… А нежданному постороннему человеку Юля не могла открыть! Во всяком случае, ей было велено никого: «Вы меня хорошо поняли, Юля, никого! Ни слесаря, ни сантехника, ни соседа – ни-ко-го!» – не пускать! Алексей особых причин опасаться шпионажа не имел, однако осторожничал: случился не так давно довольно громкий случай ограбления офиса одного собрата по профессии, то бишь частного сыщика, а прогремело это ограбление потому, что вынесли крайне конфиденциальные досье на известных людей. Грабителей не нашли, но ходил упорный слух, что постарались гады-журналисты… И посему Кис приказ по армии сформулировал четко: никаких спонтанных визитеров! К тому же и без его приказа должен был сработать инстинкт самосохранения: незнакомый мужчина за дверью должен был насторожить девушку, находящуюся в квартире в одиночестве…

Стоп, а почему мужской? А если голос был женский? Для того чтобы перекинуть тело через борт ванны, особой силы не нужно. И убийство по-женски «чистое», без крови… Проблема, однако, в том, что во всех этих делах должен действовать один убийца, и им должен быть мужчина. Убивают мужчин, состоявших в интимной близости с актрисой, а это не женский мотив. Разве вот только детектив его пока не нашел? Но раз не нашел, так не нашел. Так что пока будем считать, что действовал мужчина. И Юля чужому мужчине вряд ли открыла бы дверь.

Выходит, он сам в нее вошел. Следов взлома на замках нет, следовательно, Юля все-таки забыла ее запереть. Тогда так – Кис направился в кухню, где уселся за стол на Юлино место: она услышала в коридоре шум. Вот так она встала – что и проделал Кис, – обогнула стол и пошла посмотреть, кто пришел. Пошла, скорей всего, без страха, думая, что Алексей вернулся или Ванька… Теперь – Алексей обернулся из коридора на дверь кухни, – если бандит и не знал, в каком месте квартиры может находиться секретарша, то на свет через матовое стекло кухонной двери хорошо виден силуэт, и, пока Юля огибала стол, у убийцы было достаточно времени, чтобы сориентироваться… Если он не полный идиот, то, завидев Юлин силуэт, он должен был спрятаться за углом коридора и, как только девочка поравнялась с ним, брызнуть из баллончика…

Получается, что Юля даже не успела увидеть лица убийцы! Тогда почему ее убили? Допустим, хоть это и глупо, что убийца не заметил силуэта через стекло кухонной двери и не спрятался. Юля вышла в коридор и увидела его. Но: а) в коридоре сумрачно, а уж убийца точно свет не стал бы зажигать, и б) Юля, завидев незнакомого мужчину, кинулась бы бежать, кричать, пытаться позвонить. Тогда убийца был бы вынужден применить физическую силу. А на теле Юли ни царапины, ни синяка, то есть паралитический газ был прыснут ей в лицо неожиданно и без малейшего напряга. И по всему выходит у нас, что нужды убивать девочку не было никакой: пока она была без сознания, ее можно было связать и запереть в любой комнате, в любом шкафу… Сделать свое дело и уйти. Вечером бы Кис с Ваней пришли и развязали бедняжку…

Экспертиза поскребла его квартиру в надежде накопать что-нибудь стоящее: следы обуви, частицы почвы, отпечатки… Но, учитывая, как часто убирается его холостяцкая квартира и сколько в ней уже накопилось «частиц почвы»… М-да, много экспертиза не накопает.

Пока остается предположить, что действовала какая-то сволочь бесчувственная, которой жизнь человечья настолько не дорога, что ему проще убить, чем возиться.

Но тут сразу и вторая проблема: если это такая бесчувственная сволочь, почему Юлю убили красиво? Не задушили, пока была без сознания, не перерезали горло, а оставили, будто спящую, на дне ванны, наполненной водой? Сволочь пожалела портить вид жертвы? Сволочь – эстет?

А нет ли тут какой-нибудь связи с тем, что и убийства отравленными иглами тоже бескровные?

Интересные вопросы сформулировались у детектива.

Было бы еще интереснее найти на них ответы.

Кис поймал себя на том, что стоит перед входной дверью в полумраке коридора босой, полуголый, в не до конца застегнутых джинсах. Он поежился. Квартира угнетала его запахом смерти, следами враждебной, беспощадной силы, вторгшейся в его жилище и унесшей Юлину душу, обгадившей эту квартиру с потолка и до пола. Дом, всегда родной и обжитой, единственное место на земле, где ты у себя, сейчас стал отвратительно чужим. Ванька не появлялся со вчерашнего дня – не только у детектива, но и у родителей: они, взволнованные его коротким пробегом дома в невменяемом состоянии, пытались выведать у Алексея, что происходит с их сыном. Кис, как мог внятно, объяснил и, как мог мягко, попросил оставить парня на несколько дней в покое. Ванька где-то прятался у друзей, как раненый зверь, которому нужно пережить и перемочь боль в одиночку. Кис не сомневался, что пацан винит себя в Юлиной смерти: ведь это он выпросил работу для девушки у детектива… Искать его, утешать – сейчас бесполезно: Иван не принял бы утешений. Алексей же уважал право на горе и еще больше уважал тех, кто не вымогал сочувствия, а имел мужество переносить его самостоятельно… Однако ясно, что надолго Ваню оставлять одного нельзя: разумеется, не лопотать слова утешения, а…

Кис задумался. И придумал: Ивана следует загрузить работой! Единственное, что сейчас облегчит его душу, – это охота за убийцей! И хотя Алексей никогда особенно не злоупотреблял услугами своего квартиранта, сейчас он счел наиболее разумным запрячь его по полной программе. А уж работа найдется! Вот только Кис сейчас пораскинет мозгами – и сразу поймет, с чего начать…

«Ага, – издевательски сказали мозги, – держи карман шире, сыщик. А нам, может, не думается в такой обстановке! Мыслительный процесс у нас, может, застопорился! Ехал бы ты, сыщик, к Александре, а там, глядишь, и мы в себя придем да что-нибудь стоящее выдадим…»

Кис счел для начала идею о перемещении на территорию Александры стоящей и вернулся в спальню доодеваться. Наверное, одна лишь мысль об Александре подействовала на его капризные мозги благотворно, и он, так и не набрав ее номер, просидел с трубкой в руках незнамо сколько времени: мыслительный процесс вдруг разблокировался, и мысли поспешно запрыгали в голове, наскакивая одна на другую.

Пока непонятно одно: куда поместить покушение на Измайлову, как втиснуть его в более-менее стройную логику остальных событий?.. Нет сомнений, что убийства связаны с Аллой, – смерть таксиста их не оставляет. Нет сомнений, что за кражей дневника стоит убийца. Нет сомнения, что он использовал кого-то из вхожих в дом Измайловой женщин, хотя гипотезу слесаря-сантехника «валенка Васи» исключить полностью нельзя. Однако на памяти детектива не было никаких сантехнических явлений в тот недавний вечер, когда он рассказывал Измайловой о своей встрече с Валерием Мерсеньевым. А таксист оказался убит на следующий же день.

С другой стороны, история Валеры была описана в одном из тех томов дневника, что были выкрадены, и его убийство на следующий день могло оказаться чистой воды совпадением. Кис проверил толщину стен гостиной: через них слышать было невозможно. Через дверь, однако, звуки доносятся, как удалось установить экспериментальным путем, при условии, что разговор ведется на обычной громкости и в центре комнаты. Если же отойти в глубину, в сторону кресел, то за дверью голос хоть и слышен, но слова неразборчивы… Весь персонал актрисы единодушно расписался в том, что никто в позе подслушивающего у дверей замечен не был. Оставалось уповать на то, что официальному следствию, которое возьмется за «нехорошую квартиру» уже завтра с утра, удастся растрясти дамочек поосновательней…

Как бы то ни было, Кис вынужден временно оставить дам без своего сыщицкого внимания, поскольку крутиться теперь под ногами у милиции и фээсбэшников он не мог и не желал. За оставшихся кандидатов в жертвы он теперь не особо волновался – за ними ведется наблюдение. Возможно, что преступник и сам это понимает и попыток к новым убийствам совершать не будет.

Что же касается безопасности Измайловой, Кис пока не понимал, кто, зачем и когда может предпринять новую попытку ее убить. Он склонялся к мысли, что убийца не рискнет в ближайшее время выйти на сцену, столь щедро залитую светом следственных прожекторов. И все же счел, что будет нелишним установить на дверь квартиры Измайловой в дополнение к новым замкам еще и стальную цепочку. Защита не слишком надежная: взломщики прекрасно умели с ней справляться, но Кис надеялся, что ночной гость не был профессионалом и цепь в комплекте с милицией поумерит его пыл.

Так что по всему выходило, что детектив мог даже не особо торопиться и располагать временем как на душу ляжет. Подстегивало его одно: желание найти убийцу раньше следственных органов. Сыщицкое самолюбие свое потешить да дневники Аллы Измайловой вперед всех отыскать, дабы владелице потихоньку вернуть, пока ничей посторонний любознательный нос в них не сунулся…

Нет сомнения, в этом беге наперегонки у официального следствия имеется немалая фора: раз кто-то из окружения актрисы связан с убийцей, значит, рано или поздно, основательно прошерстив личную жизнь и связи каждой из дам по отдельности, следствие на убийцу выйдет… Алексей же был теперь вынужден взять другое направление. И, возможно, тупиковое…

Чисто теоретически тот же мотив, который он приписал Измайловой, имеется у любого из мужчин, имевших с ней связь. Какую, мы знаем из дневника… И теперь этот человек убирает свидетелей прошлого. Почему этот «некто» спохватился только сейчас? Потому, что именно сейчас он собирается продвинуться куда-то высоко наверх. Ну, в порядке бреда – выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. Засветиться на всю страну. Дневник Измайловой – бомба для любой карьеры, а уж для такой высокой так прямо атомная. И потому этот «некто» решил уничтожить не только дневник, но и всех свидетелей, хранивших в памяти события, в нем описанные. Включая Аллу Измайлову.

Загвоздка была только в одном: никто из упомянутых Измайловой людей никуда особо не намеревался выдвигаться. И уж во всех случаях не в президенты.

Но тогда приходится вернуться к версии мести. Однако покушение на саму Измайлову вносило полную какофонию в любую попытку логически выстроить цепочку, уместить все факты в одну парадигму^[12] (это лингвистическое словечко Кис как-то стащил у Александры: оно ему весьма подходило для обозначения совокупности всех аспектов дела, которые формировали стройную и гибкую версию). Парадигма идеально складывалась только вокруг одного человека – того, кто полагал, что Алла разрушила его жизнь своими множественными и странными отношениями с мужчинами, и потому он вздумал на склоне жизни отмстить всем им. Но единственный кандидат на эту роль, Валера Мерсеньев, уже мертв. К тому же он оказался вовсе не тем страдальцем-мстителем, которого вообразил Кис.

А что, если такой типаж все-таки существует? И весь ад, через который пришлось пройти Измайловой, стал его адом? А сама Алла (коль скоро он и на нее покушается) – исчадием этого ада? Алла, которую предали и растоптали, Алла, ставшая рыночной монетой для своего гения-мужа… Алла, которая увидела однажды мир во всем его испепеляющем цинизме и укрылась в презрении (как позже в одиночестве), чтобы выжить, – за этот ад он возложил ответственность на нее?

Логика скудоумная, но те самые «дураки», о которых мечтает написать Александра, обычно так и рассуждают. Греховна у них всегда Эсмеральда, а не те, чья похоть привела ее на костер… А уж такие тонкости, как моральное изнасилование, вообще недоступны пониманию дураков.

Старый вопрос: почему только сейчас он вздумал вершить свой суд? Ответ мог содержаться в дневниках Измайловой: пока они не попали к нему в руки, будущий убийца не мог с точностью определить список своих жертв. Из чего следует, что он сам не из их круга…

Ох, не все, не все рассказала Алла детективу! Впрочем, надо признать, что все вопросы и поиски Киса до сих пор группировались вокруг випов… Но идти к Измайловой за новой информацией сейчас бессмысленно: после вчерашнего трудного откровения, после сегодняшних следственных допросов она уже ничего не скажет детективу. Так что придется пока крутиться самому.

Ну что ж, попробуем покрутиться. Если принять эту гипотезу за исходную точку, то обходить заново тех, с кем он уже встречался, смысла не имеет. И потому сейчас самое время найти новых людей, знавших в то время Измайлову, которые могли бы перетрясти свою память и неожиданно вытащить из ее слежавшейся колоды, как фокусник, козырную карту, на которой обнаружится фигура пикового короля – Мстителя.

* * *

После ночи, проведенной у Александры, Алексей чувствовал себя гораздо лучше. Не сказать чтобы он очень выспался, находясь с ней в одной постели, однако чувствовал себя неизменно отдохнувшим. В каком-то журнале он недавно наткнулся на вопрос к читателям: «Считаете ли вы, что секс полезен для здоровья?» Такой вопрос, подумал Кис, могут задавать только идиоты! Конечно же, полезен, но куда полезней для здоровья любовь… Он улыбался, заводя свою «Ниву», представляя себе подобную рекомендацию в разделе «Полезные советы».

С утра Кис позвонил родителям Ивана. Ему повезло: хоть пацана и не было дома, родители все же оказались в курсе, у кого из друзей Ванька залег, и детективу перепал даже номер телефона приятеля.

Приятель, некий Вова, оказался парнем смышленым и, прежде чем позвать расклеившегося Ивана к телефону, горячо поддержал намерение детектива к максимальному загрузу Ванькиных мозгов работой. Вова к тому же оказался словоохотлив:

– Пока он меня не слышит, я вот что вам скажу… Ванек-то? На кухне сидит, вчера пытался напиться, да только его не берет ничего, хотя голова с утречка, того, болит… Вот-вот, Алексей Андреич, я тоже так считаю, что делами его сейчас по самые зубы надо напихать! Сам бы за ручку привел к вам, но сейчас он нетранспортабельный, он все-таки принял на грудь немало… А что у вас там за работа такая срочная, хотите – помогу? Я забесплатно, просто интересно, и потом, ведь будущим юристам практика будет полезна! А вы в случае чего документик о практике дадите? Я даты потом скажу, может, не настоящие, но работать по-настоящему буду, а? Сейчас нас на сессию отпустили, дней десять у меня железно есть, да и за Иваном присмотрю… Что скажете?

Детектив сказал:

– Давай.

Второй утренний звонок был в редакцию газеты-нанимателя, которую Кис загрузил подбором максимального количества имен и адресов людей, бывших в любом – дружеском, деловом, рабочем – контакте с Аллой Измайловой в период с середины шестидесятых до конца семидесятых годов. Начало детектив отсчитывал с того момента, когда на горизонте появился первый страстный поклонник-меценат Аллы, которому великий режиссер подложил в постель свою красавицу-жену. А концом этого периода он считал то время, когда Измайлова как актриса достигла уже такого уровня мастерства и славы, что любые чиновники почли бы за счастье пойти ей навстречу в любых требованиях, и Сергеевскому больше не было нужды расплачиваться женой за условия для фильмов… Кис собирался прочесать через частую гребенку всех и каждого, и теперь ему действительно была нужна позарез помощь Ваньки и добровольца Вовы.

Вскоре Ваня, бледный, вялый, с синюшными кругами под глазами, с больной со вчерашнего перепоя головой, и румяный жизнерадостный крепыш Вова предстали пред очами детектива. Кис начал идейное руководство подрастающим поколением с того, что послал Вову в аптеку за знакомым хитроумным изобретением человечества под названием «Алка-Зельтцер». И когда Иван под бдящим оком детектива выпил шипучую таблетку, потом для верности вторую и слегка пришел в себя, Кис объяснил, куда идти и о чем говорить. Дал список адресов каждому в руки и отправил молодежь восвояси.

Для себя детектив тоже составил список адресов и, задрав штаны, за комсомолом пустился на поиски истины.

К вечеру, сомкнув лбы над схемой, троица выстраивала и раскладывала по полочкам полученную в результате дневных встреч информацию. Крутили и так и сяк, вводили ее в компьютер по определенным параметрам, делали поиск совпадений/несовпадений и нашли в результате одну любопытную вещь: по некоторым свидетельствам, в жизни Измайловой был период, когда она перестала появляться в обществе с мужем. Все ждали развода, но он не произошел. Тем не менее крайне натянутые отношения супругов были налицо.

Измайлова не упоминала в разговорах с детективом об этом, разумеется… Да о чем она упоминала, когда Кис не давил на нее? Ни о чем. Редкая скрытность для женщины… Или все-таки есть что скрывать? Ну, если есть, то Кис это найдет. Тем более с такой тимуровской командой из Вани и Вовы – будьте спокойны, граждане, найдет!

Следующий день снова прошел в бегах: сегодняшнее ЦУ детектива было разузнать как можно больше вокруг именно этого периода ссоры Измайловой с Сергеевским где-то в самом начале семидесятых. Вечерний брифинг выдал следующие результаты: примерно в тот же период ссоры произошел также длительный перерыв в съемках. По сведениям одних, Алла укрылась на даче в депрессии, по сведениям других, лечилась в психиатрической больнице от нервного срыва. В те времена попадание в психбольницу тщательнейшим образом скрывалось – тогда это могло стать клеймом на всю жизнь. Это нонче мода развелась на всяких психиатров да психоаналитиков, а тогда позор был сплошной, без вариантов. Как же узнать правду? – вот в чем вопрос. Алексей вдруг и наконец унюхал след: что-то там было, в этом странном и пока необъяснимом периоде жизни Аллы Измайловой, когда она поссорилась с мужем и когда уже сделала первую попытку укрыться ото всех…

Третий день беготни по свидетелям добавил новую капельку информации: из нее следовало, что Алла готовилась к новой роли, как сухо отвечал на вопросы ее великий супруг, и потому нуждалась в полном покое на море, в доме отдыха. Информация эта вступала в противоречие с предыдущей, но зато подтверждала тот факт, что был такой момент, когда Алла пребывала в длительной ссоре с мужем и одновременно исчезла из круга знакомых, куда-то скрылась. Впрямь ли готовилась к новой роли? Или все же лечилась от депрессии – в психушке ли, на даче ли, в доме отдыха ли? А может, оказался в ее жизни еще один человек, которого она полюбила и с которым решила сбежать от всех, укрыться от мира? Что-то потом помешало первоначальному намерению, так как Алла вернулась и к мужу, и к обществу, и к кино. Но вполне вероятно, что план побега от всех и всего существовал в реальности. Побега с кем?

Кис уж чуть было не сунулся к Измайловой с новыми расспросами, но раздумал. Пожалел: у нее над душой там сейчас целая орава следователей – каково ей после почти десяти лет одиночества? Сейчас вот только его, Киса, не хватало, чтобы добить ее окончательно… Кис дал себе еще один день на добычу информации и решил попробовать выйти на истину самостоятельно, точнее, вместе с «тимуровской командой».

* * *

День был трудный: похороны Юли с утра, ее мать, бросившаяся на Алексея с диким воем раненого зверя. Кис не отстранился, и женщина, рыдая, бессильно стучала в его грудь побелевшими кулаками, пока ее не оттащила родня… Иван молча, без слез простоял у могилы, слушая стенания родителей и плач подружек и сокурсниц, воспаленными глазами неотрывно глядя на гроб Юли, и вдруг тогда, когда на гроб упал с глухим ударом первый ком земли, он бросился бежать без разбору через сырые могилы, глотая сухие рыдания. Вова рванул за ним, но Алексей его ухватил за пиджак: не надо, пусть побудет один.

После похорон с тяжелым сердцем он отправился на встречу к очередному давнему знакомому актрисы, соседу по даче. Вова был также откомандирован к дачным соседям по списку. Ваня прорезался уже после трех часов на мобильник:

– Куда ехать?

Алексей колебался:

– Может, сегодня тебе лучше никуда не ехать, Ванюша?

Кис впервые назвал его так – «Ванюша», и, наверное, зря: из трубки донеслись рыдания. Алексей молча ждал, пока его ассистент и квартирант, а точнее было бы сказать, почти приемный сын, успокоится.

– Давай адрес, Кис, – произнес Ваня охрипшим голосом.

И детектив, сверяясь со списком, продиктовал.

Этот день принес информацию почти ничтожную, но, как выяснилось позже, весьма ценную. Один из соседей знаменитых супругов по даче, некий известный в прошлом главный редактор крупной газеты, заверил Алексея, что не припомнит такого, чтобы Алла была на даче одна и в депрессии.

– Она на даче-то бывала крайне редко, но уж если бывала, то всегда компании, всегда гости, всегда муж. Разве что на пару дней могла остаться одна, да и то редко! Она не очень любила дачу как место для отдыха – это было скорее место для загородных вечеринок. Моя вторая жена с ней дружила, вам следует встретиться с ней, она вам побольше моего расскажет!

Кис себя упрашивать не заставил и встретился с бывшей второй женой бывшего главного редактора, Лидией Петровной, в тот же день. Слушая детектива, маленькая кругленькая старушка цепко оббежала фигуру и лицо детектива любопытными, живыми, хитрыми глазками, сделала умильную сладкую мордочку, словно собиралась подарить детективу конфетку, и заговорила умильным сладким речитативом:

– Ой, да вы его побольше слушайте! Его самого на даче никогда не было, все по бабам шлялся! Меня на дачу сбагрит, а сам шасть, прохвост! Был как-то целый месяц, а то и больше, когда у Аллочки депрессия случилась – у актрис, знаете, это часто бывает. И сидела она на даче одна как миленькая, муж ее изредка наведывался, да и то ненадолго. Я уж была уверена: дело к разводу. А помню так хорошо потому, что тогда и сама с моим собиралась разводиться, и, как подруги по несчастью, один раз как-то чаю попили, и Алла сказала: «Плохо мне, плохо. Повеситься хочется…» Вот как сказала! А он вам наплетет, мой-то: развлекалась, гости-шмости! Мужчины, что они понимают? Ничего дальше носа своего не видят! Была у Аллочки депрессия, еще как была! И ссора с Сергеевским была, это я вам точно говорю!

– Почему она так сказала: «повеситься хочется»?

– А кто ее знает… Не добавила ничего, промолчала, пока я чай не допила, а потом быстренько меня за дверь выставила. Аллочка, она скрытная была…

Алексею легко представилось, как Лидия Петровна, лет на тридцать моложе нынешней, но точно такая же сладенькая, навязалась к Измайловой на чай, где Лидочка липко выспрашивала, что, да отчего, да почему же Аллочка одна-одинешенька и чем же ее драгоценный супруг так занят, что бросил свою красавицу-женушку в одиночестве, изо всех сил пытаясь выведать подробности семейных сложностей, заранее предвкушая, как будет смаковать их с приятельницами. И как скрытная Аллочка указала не в меру любопытной соседке на дверь, кляня свою уступчивость, с которой пустила эту прожорливую козу в огород своих проблем…

– А на ваш взгляд, почему? – с некоторой брезгливостью задал вопрос Кис, только чтобы не корить себя потом за то, что не все спросил. Такие, как эта Лидия Петровна, всегда знают очень многое о жизни знакомых и соседей, потому что чересчур чужой жизнью интересуются, и детектив не мог позволить себе роскошь убраться поскорее от этой липучки.

– Ясное дело, – оживилась старушка, – неладно у них с мужем шло. Да и то, скажу я вам, Аллочка такая гордячка была, а Костенька, он человек творческий, ему понимание нужно, уход, забота! Мужчины, они же как дети, а Аллочка все только о себе думала, и ходил Костенька, талант наш великий, неприкаянным…

Что и говорить, Лидия Петровна, несомненно, отличалась тонким психологизмом. Слушать дальше было бессмысленно, и Алексей торопливо покинул сладенькую старушку, которая отчаянно пыталась удержать его и напоить чаем.

К вечеру пацаны отчитались. Ваня бесстрастно изложил разговор с одной из дачных соседок: по ее свидетельствам, до этого «месяца в деревне» Алла на дачу совсем не приезжала, все лето ее не видели. А появилась только в сентябре и необычно хмурая. Из дома почти не выходила, на участке ее видели редко, а уж на улице – и того реже. Только дымок из трубы указывал, что Измайлова в доме, да ставенки раскрытые…

Вова с аппетитом, который этому жизнелюбцу не слишком испортили даже похороны, описал «классную тетку» – «было бы ей лет на тридцать поменьше, влюбился бы, ей-ей!» – еще одну соседку Измайловой по даче.

По словам «классной тетки», которая оказалась довольно известной детской писательницей, «отношения Аллы, как и любой другой женщины на ее месте, с Сергеевским были обречены изначально на провал, так как Костик имел вместо сердца вычислительную машину». Впрочем, самоубийц, по словам детской писательницы, желавших занять место Измайловой, имелось немало – к примеру, некая Лидочка, которая, почуяв, что в семье неладно, немедленно попыталась всунуться в дом и подъехать к знаменитому режиссеру. Лидочка сама в то время разводилась и попыталась присмотреть мужу замену. «Ага, Лидия Петровна, ловите, этот камень летит в ваш огород!» – ехидно подумал Кис.

«Хочу предупредить вас, Володя, – сказала «классная тетка» добровольному помощнику детектива, – если будете с ней разговаривать, делите все надвое. Эта женщина лжива… – с трудом вчитывался Вова в собственные каракули, накорябанные наспех на каком-то неприличном листке бумажки. – Что же до Аллы Измайловой, я с ней никогда не дружила, но относилась к ней всегда с симпатией. Я в ней ощущала какой-то надлом, какое-то внутреннее и застарелое страдание, но я не из тех, кто лезет в душу к другим… Меня этот ее месяц одиночества в деревне не удивил, Алла и до того пропадала где-то, ходили слухи, что она отказалась от очень выгодной роли, а уж почему, не могу вам сказать…»

* * *

Итак, собранная с трудом, по крохам информация свидетельствовала о том, что в жизни Аллы Измайловой был период, когда она пребывала в крайне натянутых отношениях со своим знаменитым мужем, чуть не развелась с ним и даже, похоже, отказалась от выгодной роли, а также некоторое время скрывалась где-то от всех. Что было там, в этом непрозрачном отрезке времени, какие могли произойти роковые события, какие роковые встречи?

Не хотелось, но пришлось звонить Алле. Полученная информация нуждалась в срочном уточнении и пополнении.

Было всего восемь вечера, но Ирочка решительно не желала звать Измайлову к телефону, уверяя, что Алла Владимировна уже легла, устав от сегодняшних расспросов следователей, приняла снотворное и уже спит. Они пререкались до тех пор, пока Кис не услышал хрипловатый голос Измайловой: «Это Алексей Кисанов? Дайте мне телефон, Ирочка…»

– Заранее извините меня, – проговорила она в трубку, – я на грани нервного срыва. Все эти люди… Они… Я не умею, я ненавижу рассказывать о себе, а они пытаются залезть повсюду, в каждую щель моего бытия, как тараканы… Алексей, обещайте, что вы ничего не скажете им о дневнике, они умеют душу вынимать, они…

Кис услышал в ее голосе подступающие слезы.

– Алла Владимировна, – сказал он мягко, – а вы не рассказали о его существовании?

– Нет, с трудом, чудом, но нет! Вы же понимаете, что это все, это конец! Дневник – мина, на которой подорвусь не только я, существующая ныне Алла Измайлова, но и сама память обо мне, мое имя и моя честь…

– Алла Владимировна, неужели вы думаете, что если вы сумели устоять и не сказать, то я не смогу?

– Я… Нет, я…

Она заплакала, а Алексей снова остро пожалел эту великую и сильную женщину, которой столь мало довелось видеть элементарную порядочность в людях, что она плачет при столкновении с нею…

Дождавшись, пока она успокоится, Кис поинтересовался давней ссорой с мужем и ее причинами. Неожиданно голос Измайловой сделался тверд и даже звонок, как всегда, когда пытались влезть во что-то интимное. Кис эту интонацию уже хорошо усвоил.

– Вас удивляет – после всего того, что вы узнали обо мне и наших отношениях с Сергеевским, – вас удивляет, что однажды я могла прийти к решению развестись?!

– Это вы пришли к решению о разводе – или он?

– Костя? Зачем ему развод, скажите на милость? Он не мог разлюбить меня, потому что никогда не любил, и не мог полюбить другую, потому что не умел любить никого. Время от времени он спал с начинающими актрисами, как теперь их называют, со старлетками, – и все его устраивало…

– Возможно, его не устраивали ваши отношения с мужчинами, так сказать, меценатами?

– К которым он меня сам же и?..

– Человеческой низости пределов нет, Алла Владимировна, как вы сами недавно заметили. Могло случиться и такое, что он сам толкнул вас на этот путь, сам извлекал из этого немалую выгоду и сам же вас презирал…

– Именно потому, что низости пределов нет, – именно поэтому он не мог уйти от меня: иначе ему пришлось бы растить рядом с собой новую звезду, чтобы затем выгодно «сдавать ее в аренду»… Но, как в любом бизнесе, это упущенное время, упущенные деньги. И, как бывает только в творческом бизнесе, упущенная слава. А слава, поверьте, Алексей, – это тот капитал, который приносит самые большие дивиденды… Так что Костя не мог со мной расстаться. И не хотел меня отпускать.

– И вы не ушли.

– Я – раба своей профессии, со всеми ее законами и унизительными зависимостями… Тогда была просто первая попытка бегства от всех, преждевременная и неудачная… Удалось по-настоящему только после пятидесяти, когда я стала не просто звездой, но рядом с моим именем прочно утвердился эпитет «великая». Без Сергеевского у меня никогда бы не было ролей, в которых я могла поразить публику. Да, ценой грязи, ценой унижений, но, скажу вам одну парадоксальную вещь, без этого я не стала бы «великой». Моей душе, видать, надо было пройти через все это, чтобы научиться говорить о страданиях… Чтоб вы знали, актеры реализуются по-настоящему только в драмах и трагедиях. В комедиях всегда остаешься клоуном, второго сорта актриской. Смотрите, Депардье и Пьер Ришар начинали вместе в комедиях, но с тех пор Депардье стал «великим», а Ришар практически исчез с экрана, оставшись в памяти хорошим комиком, не более. Убеждена, что он мог бы сыграть трагедию, но ему не повезло с настоящими ролями… А за этим «не повезло», Алексей, вся наша суетная грязная кухня, все те особые, нечистоплотные таланты, ни имеющие ничего общего с искусством: таланты всеми способами добиться расположения к себе нужных людей, от которых твои роли зависят… Потому я не ушла тогда, не могла уйти, – мои лучшие, настоящие роли еще не были сыграны. Я снова унижалась, презирала и терпела, чтобы дожить до них… И остаться во всех энциклопедиях как «великая советская актриса»… Комедиантки не бывают великими, Алексей. Поэтому я не могла уйти от Сергеевского.

– Ваш побег поставил под угрозу срыва какой-то фильм. Какой?

– Ерунда, партийный заказ, о революции. Необходимый реверанс властям, дань на алтарь терпимой к Сергеевскому цензуры, путь к Госпремии, ковровая дорожка к новым – уже не заказным – шедеврам…

– Тем более странно, что вы отказались от роли в столь важном для вашей карьеры фильме! Вы, Алла Владимировна, принесли уже столько жертв актерской профессии, без которой не мыслили своего существования, – и вы вдруг послали всех к чертовой бабушке и исчезли куда-то на длительное время. Никто не может сказать, где вы находились! А я хочу знать, где и почему? И с кем?

– Зачем вы копаетесь в моей жизни?! Вам мало того, что я вам рассказала?!!

– Я ищу убийцу, – жестко произнес Кис. – И чем скорее я его найду, тем лучше для вас. Позвольте мне вам напомнить, что вы каждую ночь рискуете новым покушением! Я очень надеюсь, что убийца из осторожности выдерживает паузу, но как долго она будет длиться? Кроме того, добравшись до убийцы, я доберусь и до ваших дневников – о них вы, кажется, беспокоитесь даже больше, чем о собственной безопасности… Пожалуйста, Алла Владимировна, постарайтесь впредь помнить об этом.

– Простите… Я была в Пицунде… Я не могла никого видеть… Мне хотелось уйти из жизни. Не ищите тут загадок, Алексей Андреевич, их тут нет! – с мольбой проговорила она.

Наверное, на сцене под такой текст заламывают руки…

Именно вот это неожиданное: «Алексей Андреевич», – и мольба, отчетливо прозвучавшая в ее голосе, и заставили Киса заняться исследованием «темного периода» с утроенной силой.

* * *

За последние две недели бесконечных встреч у Киса рябило в мозгах, как на экране вышедшего из строя телевизора: вспышки цвета и геометрических фигур, шипение и грохот звука, нечаянный обрывок связной речи, внезапное появление отчетливого лица на экране… Так хотелось спокойно посидеть с утра в любимом потертом кожаном кресле перед компьютером: чашка кофе – с одной стороны стола, пепельница – с другой (это такая хитрость, чтобы их не перепутать, так как случалось детективу в задумчивости стряхивать пепел в кофе), и чтобы никуда не торопиться, а, положив ноги на стул для клиентов, лениво почитать газеты, и чтобы телефон заткнулся хоть на полдня, и чтобы не висело на душе никакого скверного дела, и чтобы Юля снова делала бутерброды и звонким детским голосом отвечала на звонки, а к вечеру прилетал Ванька и они украдкой целовались по углам, прячась от детектива и краснея при столкновении с ним…

Однако такой роскошью, как неторопливое, ленивое утро или свободная от забот голова вечером, он не располагал. Смерти випов, людей, Алексею незнакомых, мало задевали его душу, вызывая лишь абстрактное сочувствие, но Юля…

Алексей трудно привыкал к людям. Вернее, он к ним обычно просто не привыкал. Пришли в его жизнь и ушли. Он никого не удерживал, не старался понравиться и завладеть вниманием прошеных и непрошеных гостей его души. Давно в молодости осталось то время, когда – дом и душа нараспашку – Лешка Кисанов с лету дружил и с лету влюблялся. С тех пор многое пережито, многое осмыслено и многое изменилось. И вход в душу стал строго по пропускам, выдаваемым в ограниченном количестве.

Но к детям он относился иначе. Может, потому, что своих завести не довелось: бывшая жена страдала вроде бы бесплодием, а во втором браке родила – вылечилась, надо думать. Впрочем, речь вовсе не о детях как таковых: с малышами Кис не знал, о чем говорить, а сюсюкать не умел. Но зато такие вот большие дети, как Ванька, Юля, Катя, – такие входили в душу без пропусков. И даже без стука. Не снимая своих варварских незашнурованных кроссовок… Алексей остро чувствовал их душевную незащищенность. Это новое поколение небывало резко оторвалось от поколения родителей, попав в переделку крутого и быстрого изменения социального уклада, общественного менталитета. И, оторвавшись, оно полностью потеряло ориентиры. Ценности, которые при нормальном течении жизни должны были бы оказаться надежными и незыблемыми, строго охраняемыми старшим поколением, размылись, разбились, перевернулись у самого поколения родителей. Охранять им оказалось нечего. Молодежь, которая волею природы должна была опровергать твердыню родительских устоев, вдруг с изумлением обнаружила родителей не по ту сторону баррикад, а по эту, рядом с собой, пустившихся наперегонки с детьми вдогонку времени, пытаясь ухватить его за полы развевающихся на свободе одежд…

Может, именно поэтому у Алексея иногда возникало такое отчетливое и быстрое притяжение с этими взрослыми детьми – именно потому, что он никогда не бежал вдогонку времени, общественному мнению, моде? Потому что остался незыблем в своих взглядах и принципах, зависевших только от его личного понимания добра и зла, – и потому надежен? Как бы там ни было, маленькая Юля-юла успела забраться в его душу. И за ее смерть он был в ответе. И потому чувствовал, что готов головой прошибить стену неизвестности, чтобы найти убийцу, – или разобрать ее по кирпичу, сколько бы ни понадобилось времени и сил.

И потому он ухватился за тот фрагмент истории, который показался ему наиболее податливым, наиболее зыбким, – если продолжить сравнение со стеной, то именно здесь кирпичи лежали кое-как, не скрепленные цементом. Еще немного, и они поддадутся, выпадут и откроют брешь, через которую детектив сумеет разглядеть истину…

Александра пребывала в служебной командировке, Ваня по-прежнему избегал страшной Юлиным отсутствием квартиры – Кис был один и располагал своим временем полностью. И потому, наскоро сварганив ужин, он уселся за компьютер, где находились бесчисленные, но разрозненные сведения о тогдашнем окружении актрисы.

Спустя полчаса он понял, с чего начнется его завтрашний день.

Он позвонил Вове и Ване, сказал, что завтра свободны, пожелал ребятишкам спокойной ночи и отправился спать сам, бормоча себе под нос, что вот ему-то никто спокойной ночи не пожелает; что как был он холостяком неприкаянным, так им и остался; и Сашка вечно мотается если не по командировкам, то по светским тусовкам; и жизнь на две квартиры вообще нельзя назвать жизнью, а уж тем более семейной; и что нет ее рядом, когда на душе так паршиво; и что нельзя уткнуться в гладкое плечо и поворошить душистые волосы, пахнущие чем-то безумно родным, почти детством; и что нельзя добраться до всего остального, теплого и нежного, и до умопомрачения, до кома в горле дорогого…

…Спал он, впрочем, довольно спокойно и без сновидений.

* * *

– Что ты наделал, глупыш несчастный, что натворил!..

– Не плачь, Цветик, пожалуйста, не плачь…

– Ты сумасшедший! Ты мог сесть на десять лет!

– Но не сел же! Я не сумасшедший, Цветик, совсем нет, и не глупыш – все с умом сделал, никто не догадался. Хорошо, что ты ему посоветовала ко мне обратиться с ремонтом машины. А он, дурак, и рад был сэкономить! Сэкономил, молодец, да так, что ему теперь деньги вовсе не понадобятся… Нет, Цветик, я все по-умному сделал. И красиво.

– Красиво?! Ты бы видел, во что превратилось его лицо!!!

– Я не видел… Во что?

– В кровавую лепешку, вот во что! Все отвернулись, когда его из машины вытащили!

– Это было некрасиво?

– При чем тут!.. Ты… ты жестокий!

– Нет. Я добрый и ласковый, ты сама всегда говорила, что нет на свете добрее и ласковее! Его мне не жалко, это правда… Но он хотел отнять тебя у меня. Я не мог этого допустить. А тебе разве его жалко?

– Конечно!

– Это неправда, Цветик… Тебе не жалко его, потому что ты его никогда не любила. Тебе меня жалко, и ты плачешь, потому что испугалась за меня… Но я же все с умом сделал, ты можешь не бояться: никто не догадается!

– С тобой невозможно разговаривать. Ты слишком многих вещей не понимаешь!

– Неправда, понимаю!

– Ну, тогда и пойми: я все равно не буду с тобой. Все закончилось.

– Не говори так, Цветик, пожалуйста, не надо… Ты – это все, что у меня есть. Я никого не люблю – ты говоришь, что это странно, но меня ведь тоже никто не любит, кроме тебя… Может, я потому не могу любить других, что слишком сильно люблю тебя? Я хочу, чтобы ты жила со мной!

– Я же тебе объясняю: этого не будет никогда!

– Почему? Ты меня больше не любишь? Он запретил тебе меня любить, да? Как папка мамке?

– Да нет же, нет, никто не может мне запретить тебя любить!

– Ты правду говоришь?

– Какой же ты несмышленыш, господи…

– Ты правду говоришь? Тебе никто не запретит? Ты меня всегда будешь любить?

– Всегда, малыш, всегда. Иди ко мне…

* * *

Май, подлец, принес с утра холода и поздние заморозки. Так это мерзко, так это обманно – надевать куртку во второй половине мая! Но надел, раскочегарил машину и поехал на условленную с утра встречу. И, как оказалось, не зря.

Администратор съемочной группы по имени Валентина вспомнила свою поездку на дачу к Измайловой в сентябре 1972 года. Она поехала уговаривать раскапризничавшуюся приму, из-за которой съемки партийного заказа сильно приостановились, к неудовольствию всей съемочной группы: все они, в душе леваки и антисоветчики, тем не менее рассчитывали сорвать хороший куш с предстоящего фильма-реверанса в сторону коммунистов. Алла портила игру всем, целому коллективу. Сергеевский хранил невозмутимое, холодное молчание, но знающим его людям было видно, что он сильно и зло нервничал. Еще бы, основные лавры должен был получить именно этот гений советского киноискусства, остальным должно было перепасть так, по мелочи. Но и мелочишка нужна была всем. И потому Валентина потащилась на дачу: уговаривать депрессивную звезду, гадая, что же ее ожидает…

Измайлова, по мнению Валентины (как, впрочем, и всех остальных), была капризной, высокомерной и холодной женщиной. Она не принимала дружбу, она не принимала любовь, как если бы раз и навсегда отвергла для себя само существование подобных связей между людьми. Все, что могло вызвать ее благосклонное внимание, – только поклонение, только восхищение ее несравненной особой, ее красотой и талантом. Во всяком случае, таковой ее все считали и сплетничали, что она сумела расчетливо обольстить отрешенного гения, чтобы проложить свою усыпанную цветами дорогу в искусстве. Валентина ее побаивалась и ехала к ней по решению группы с тем неприятным холодком в животе, который бывает при вынужденном общении с малосимпатичными и надменными людьми.

Ее встретила няня Измайловой. Милейшая женщина, лет на двадцать старше Аллы, относившаяся к ней, как к собственной дочери. У нее своя дочка была, чуть странная, няня ее поздно родила, на глазок няне было уже лет пятьдесят, а дочке лет этак восемь – девочка неразговорчивая, но услужливая… В московской квартире няня с ними не жила, только приходила убирать, а вот на даче она жила все лето, обслуживая звездную супружескую пару, когда те наезжали. И девочка ее была при ней, матери помогала в саду и огороде.

Няня позвала актрису, Измайлова хмуро вышла к порогу и с заметным нежеланием, но все же пригласила Валентину пройти в дом. Не предложила даже чаю, только спросила:

– Что вам нужно?

Валентина пустилась было в объяснения, с ужасом чувствуя, как заготовленные слова куда-то испаряются, как остается только противная растерянность и желание поскорее сбежать отсюда. Однако, мучительно путаясь в словах, она вдруг поняла, что Измайлова ее вовсе не слушает, думая, сдвинув красивые брови, о чем-то своем… И в глазах у нее клубилась такая тоска, что неожиданно для себя самой Валя выпалила:

– Что с вами случилось, Алла Владимировна?

Дальше произошло еще более неожиданное. Измайлова, вскинув подбородок, секунду надменно смотрела на Валентину, явно собираясь отпарировать чем-то вроде «какое ваше дело?», как вдруг… расплакалась! Сначала задрожал гордый подбородок, затем искривился рот, затем все лицо свело судорогой плача, и Алла уткнула голову в сложенные на столе руки. Валя растерялась до ужаса – что-то надо было сказать? Или нет?

Кончилось все тем, что она встала со своего места, обошла стол и погладила Измайлову по плечу.

– Ну, не надо так, Алла… Что с вами, что случилось? Никто ничего не понимает, вы не появляетесь в Москве, даже на даче вас не достать, к вам ведь уже приезжали целой группой, вы не открыли…

– Меня не было, – пробормотала Измайлова в руки. – Я была в другом месте… Отдыхала в деревне… Я… Я… Я больше так не могу-у-у!!!

Но Валентине не удалось добиться от нее ответа, как именно «больше не может» знаменитая актриса. Спустя пять минут Измайлова, взяв себя в руки, успокоилась, умылась, даже предложила Вале чаю, от чего она, до смерти испуганная, отказалась, и выпроводила незваную гостью, пообещав приехать на съемки в начале следующей недели…

– Что за деревня? – поинтересовался Кис. – У них был где-то дом? Откуда это взялось – деревня, когда уже была вполне комфортабельная дача в Абрамцеве?

– Не знаю. Может, няня, если жива, помнит? Вам бы ее разыскать. Если они до дачи где и были, так скорее всего с няней, – актрисы ведь какие избалованные, ни ведра воды не принесут, ни на примусе не приготовят, им обслуга нужна, словно детям малым. Так уж небось с няней и ездила…

«Пицунда», значит! Такая подмосковная деревня типа Пицунды… Интере-е-есно…

«Пицунда» называлась Петюхи. Причем с ударением на первом слоге. Об этом ему рассказала Евдокия, нянина дочка, благополучно проживавшая по старому адресу. Няня Измайловой уже умерла, а дочь вот вспомнила забавное название. «Я ее называла Петю€хи, с ударением на «ю», – тогда получалось, как будто несколько Петь, а у меня был дружок в детстве, Петька, Петюха, – вот я его и дразнила…»

Однако это все, что осталось в памяти женщины о том лете. Еще только, что дым висел, леса горели… Но что именно делала в деревне Измайлова, она уже не могла вспомнить, совсем маленькой тогда была… А на остаток лета мама ее к соседке на дачу отправила – та охотно брала девочку с собой.

– Конечно, не от доброты душевной, – усмехнулась Евдокия, – а потому, что я ей много по хозяйству помогала… Измайлова, наверное, тоже так: терпела чужого ребенка в доме, потому что я не была обузой – я была прислугой… Полезным была ребенком, работящим. А я-то и рада была стараться, заслужить любовь хотела… Я маленькая была, не знала еще, что любовь не заслуживают доброй душой… И даже добрыми делами.

– Ну почему же, – вяло возразил Кис, чтобы что-нибудь ответить. Ему совершенно не хотелось вступать в философские разговоры в коридоре ее малогабаритной квартиры.

– А потому! – жестко ответила женщина. – Я сама девочкой Измайлову обожала знаете как? Она для меня феей была, принцессой из сказки, я по ночам о ней грезила! А что она такого для меня сделала, чтобы я ее так боготворила? Ничего! Мать моя всю жизнь на меня положила, а я все к красуле-актрисуле приблизиться мечтала, все ею любовалась, глаз не могла отвести, подсматривала за ней, потому что все меня в ней завораживало: как ходит, как говорит, как ест, как глазки красит… А она меня едва замечала, хоть, видит бог, я в лепешку готова была расшибиться только за один ее доброжелательный взгляд… Нет, Алексей Андреевич, любят не за добрые дела. Разве только боженька… А все остальные, люди то есть, и не любят вовсе никого – так, увлекаемся мы просто. Влечет нас красота, влечет нас богатство, влечет нас блеск и сияние, а не хорошесть души. Это не ценная вещь, нет.

Кис насторожился. Уж не тут ли собака зарыта? Теперь он был рад, что втянулся в этот разговор, и его следовало во что бы то ни стало продолжить. Он окинул взглядом Евдокию – на этот раз куда внимательнее, чем в начале их встречи. Сейчас он обратил внимание на то, что эта высокая, ширококостная женщина одета в дорогой элегантный костюм, который так не сочетался с ее малогабаритной квартирой. Она не была красива, но и не была дурнушкой: такие лица легко поддаются трансформации в руках опытного косметолога, но Евдокия косметикой явно пренебрегала, даже ресницы – вот уж минимум, без которого женщины редко обходятся! – не были подкрашены. Волосы закручены на затылке в несколько небрежный пучок, пара прядей выбивалась из него, струясь по шее… И Алексей вдруг почувствовал, что это намеренно: отсутствие макияжа, небрежная прическа. При желании Евдокия, несомненно, могла бы произвести эффект, но, видимо, не хотела.

– Где вы работаете, если не секрет?

– Я разработчик компьютерных программ в одной русско-американской фирме, – усмехнулась Евдокия, явно наслаждаясь недоумением детектива, который никак не мог связать в целостный образ разрозненные аспекты этой персоны.

Ну что ж, она знает, какое впечатление она производит, – стало быть, идет на него сознательно. И потому он решил выступить, что называется, с открытым забралом.

– Зарабатываете, надо думать, хорошо, – полуутвердительно произнес он и без всякого перехода спросил: – Может, мы поговорим сидя?

– Проходите, – посторонилась Евдокия, открывая ему проход в комнату, – вы увидите там то, что ожидаете увидеть, – снова усмехнулась она.

Она была совершенно права: Кис ожидал увидеть и увидел крайне скромную квартирку, обставленную старой и дешевой мебелью, оставшейся, надо думать, со времен ее матери.

На сосновом комоде стояло несколько фотографий, на одной из которых была запечатлена Евдокия на каком-то большом празднике. Подкрашенная, с распущенными по плечам волосами, подколотыми у висков, она была просто красавицей.

Иными словами, Евдокия сознательно не хотела нравиться. Не привлекать к себе тем самым «внешним блеском», на который, как она только что заметила, столь падки люди… И на который попалась еще девочкой сама, влюбившись в блистательную актрису, хозяйку ее матери…

Евдокия с иронией наблюдала за детективом, и Кис спросил в лоб:

– А разве это все не спектакль? Только с противоположным знаком: знак плюс, внешний блеск, – на знак минус, нарочитое отсутствие оного?

– Спектакль, – согласилась Дуня. – И именно с тем «знаком минус»: отсутствие всякого внешнего блеска. А вы проницательны!

– Внимателен. Я просто внимателен, – уточнил Кис.

– И умны. Вместе получается проницательность.

– М-м, – Кис не знал, как отреагировать на комплимент. – Вы живете одна?

– Да. Хотя и не всегда.

– То есть не замужем?

– То есть нет. Все жду такого, как вы. Внимательного, – с кокетливым вызовом произнесла Евдокия. – Хочу, чтобы меня любили такой, как я есть. А не за то, чем я способна казаться. А я способна, поверьте, и ослепить при желании.

Алексей верил. Более того, ее позиция была ему близка, он и сам не так давно говорил подобные слова Ваньке: хочу, чтобы меня уважали за то, что я есть, а не за разные прибамбасы…

Но между ним и няниной дочкой была какая-то неуловимая разница, которую он никак не мог сформулировать… Позиция Евдокии была слишком агрессивна, что ли: она свой принцип вознесла, как знамя. А чем больше идея, пусть даже совершенно справедливая по сути, трансформируется в боевое знамя, – тем фальшивее она звучит. От таких людей, Кис это знал, можно ждать чего угодно. По сути, они были все теми же «дураками» Александры, только умными дураками. У глупых дураков были глупые мысли, у умных дураков были умные мысли, но их роднило именно это: они превращали мысль в Идею, придавая ей статус идеологии, под которую начинали подгонять всю жизнь, свою и чужую, не догадываясь о том, что истина обретается только в сумме и многообразии идей, часто противоречивых.

Иными словами, Дуня вполне могла оказаться именно тем человеком, которого он ищет, если она свои рассуждения о внешнем блеске превратила в базу для исправления чужих грехов. Оставалось копнуть поглубже ее идеи.

– Ваша мама была няней Измайловой?

– Нет. Она была ее домработницей. Но Измайлова не хотела ее так называть из уважения, потому что мама была намного старше. И еще Измайлова говорила, что все женщины, по сути, домашние работницы и домашние рабыни. Я сама не помню, но мне так мама рассказывала.

– То есть она Измайлову не нянчила?

– Нет. Актриса наняла ее, когда уже начала сниматься. Я родилась позже – ну и меня приняли, так сказать, вместе с мамой.

– А ваш отец…

– Его никогда у меня не было. Мама родила вне брака. На нее – а потом на меня – еще долго пальцем показывали, тогда люди смотрели на это иначе.

– Но Измайловой это не помешало…

– Не помешало. Она сочувственно отнеслась к матери, помогала ей материально.

– Выходит, не только внешний блеск, как вы выразились, в ней был? Измайлова реально сделала доброе дело для вашей семьи…

– Я это очень ценю, – серьезно ответила Евдокия. – Вы неправильно поняли мои слова, или это я плохо объяснила: у меня к Алле никаких претензий нет, только благодарность. Претензии у меня к себе: не могу себе простить, что ценила собственную мать, прожившую трудную жизнь и посвятившую ее мне, меньше, чем сверкающую Аллу.

– Вы были совсем ребенком, – заметил Кис. – Девочки всегда увлекаются всем тем, что блестит.

– Ага, и так до старости… Женщинам это вообще свойственно. Мужчинам тоже. Людям, одним словом. Я рада, что сумела это понять, пока мать была жива. И успела ей отдать мою любовь и благодарность. Вот и обстановка в квартире, которую вы так внимательно оглядели, – это в память о маме.

– Тем не менее этот урок стал для вас, как я понимаю, принципом жизни? Теперь вы, так сказать, живете под его знаменами?

– Почему вы меня об этом расспрашиваете? С Измайловой что-то приключилось?

Кис сделал неопределенный жест, означавший «может быть».

– И теперь вы меня подозреваете?

Кис мысленно вернул Евдокии комплимент: ей в проницательности не откажешь! Но вслух он ничего не сказал.

– Если так, то напрасно, – продолжила Евдокия, не дождавшись ответа. – Я на Аллу никакого зла не держу, только благодарность за маму осталась. Немножко обиды, что она никогда меня не замечала, но, как я понимаю, она вообще никого не замечала, кроме своих ролей… К тому же все мои обиды остались в детстве. Измайлова давно не божество для меня. Как и никто другой, впрочем. Я больше не творю себе кумиров…

Иными словами, здесь ловить было нечего. Придется продираться дальше через неизвестность, которая клубилась вместе с дымом лесных пожарищ в тех летних деревенских месяцах. Но и название деревни было негаданным подарком для детектива. И следовало решить, как этим подарком распорядиться.

Решение нашлось с возвращением Александры из командировки. Уже поздно вечером, встретив ее на Ленинградском вокзале и привезя домой, где ее ждал ужин Кисова исполнения (м-м, без изысков, прямо скажем!), Алексей приступил к делу под чай со свежими пирожными. Впрочем, пирожные поедал больше он сам, так как Александра решительно отодвинула от себя тарелку:

– На ночь? Алешка, ты завел себе любовницу и решил меня извести, признайся?! – рассмеялась она.

– Што ты, што ты! – шутливо замахал руками Кис. – Это я на самом деле подлизываюсь. У меня к тебе просьба, Сашенька.

– Уже догадалась.

– Да? Каким же образом?

– Ты действуешь по мужской логике: человека надо сначала накормить, тогда он подобреет, и с ним можно уже о деле толковать… Не так?

– Ну-у, – смущенно развел руками Кис, – ну, так… А что, к женщинам это не относится?

– Не все же устроены, как ты, обжора! Я на сытый желудок соображаю плохо. Вот сейчас только бы до постельки добраться…

Александра блаженно прикрыла глаза, всем своим видом показывая, что мечтает только о сне. Кис забеспокоился не на шутку: это ж надо, какая промашка вышла!

Она приоткрыла хитрый глаз.

– Что, испугался, психолог доморощенный? Давай твою просьбу. Только коротко, я и впрямь устала ужасно…

* * *

Она согласилась, Сашенька, сокровище, – она не только согласилась, но и выдержала бой с редакцией, затребовав себе отгул. И вот они с Алексеем уже колесили по разбитым дорогам, сверяясь с картой, в поисках деревни Петюхи. Лил проливной дождь, дворники отбивали ритм, негромко играла музыка, и в машине было хорошо, уютно. Александра смотрела на дорогу, которую, впрочем, было едва видно, – Алексей иногда посматривал на ее дивный профиль (кому как, а ему – дивный!), думая о том, как это здорово, что рядом с ней любой кусок земного пространства превращается в дом… Потому что дом не там, где почтовый адрес и любимый шкаф, дом там, где она, Александра…

– Ты больше помалкивай, – напутствовала она его в машине, – предоставь вести разговоры мне. Ты не знаешь деревенских жителей. Они в любой момент могут закрыться, замолчать, сослаться на старость и плохую память, и хоть ты тресни, а больше слова не вытянешь. С ними надо очень ровно, осторожно, с уважением, без напора… А ты иногда как наскочишь, так до инфаркта можешь довести неискушенного человека… Короче, ты мой коллега, журналист, но твоя роль – в блокноте строчить да помалкивать!..

Петюхи, похоже, переживали свою эпоху ренессанса, как, впрочем, все ближнее и дальнее Подмосковье. Чуть на отшибе от старых изб хвастливо возносили свои этажи и заборы дорогостоящие кирпичные уродцы. Деревенский магазинчик был украшен рекламой пива и кока-колы, нелепо торчавшей на его кособокой витрине, как яркий клоунский колпак.

Они начали с ближайшего же к въезду дома, и уже через пятнадцать минут под очаровательную улыбку Александры прощались с разговорчивой хозяйкой, имея на руках список всех адресов деревенских стариков.

«Стариков». Кис поразился, как старо выглядят эти женщины за шестьдесят, ровесницы Аллы Измайловой. Аллу-то и пожилой с трудом можно назвать, а эти женщины были старухами.

– Нет, Алеша, не в кремах тут дело, – прокомментировала Александра, когда Кис поделился с ней своим наблюдением. – Вернее, далеко не только в них. Возраст в первую очередь в голове. Они себя считают старыми – и они таковы, каковыми себя считают. В городе, тем более в столице, люди воспринимают возраст иначе. Мои родители – Измайловой ровесники и тоже выглядят моложе своих лет, потому что в жизни участвуют, интеллект постоянно задействован, тело тоже в форме: зимой лыжи, летом бассейн… Этих же деревенским привычным мышлением вытеснили в положение стариков и старух – они ими и стали…

Старожилов в деревне оказалось мало: остальные куда-то разъехались, кто уже давно, кто относительно недавно к взрослым детям подался. Однако нашлись две старушки и один старичок, жившие здесь в то засушливое лето, когда бушевали лесные пожары. Кис любовался Александрой – как тонко, как уважительно вела она разговор с крестьянами, эта столичная штучка, эта интеллектуалка: не подлаживаясь под их уровень, она, однако, сумела их к себе расположить и вызвать их доверие.

– Как же, читал ваши статьи, – радостно суетился старичок, подставляя стулья важным гостям. – Вот честь какая! И что же вы хотите узнать, Александра Кирилловна?

Саша объяснила, что собирает материалы для биографии народной артистки СССР Аллы Измайловой. Книгу хочет написать…

– Очень я люблю фильмы с ней, – соглашался старичок, – всегда смотрел, как по телевизору шли. А вот нынче почти перестали показывать, все больше сериалы какие-то… А что же я-то могу вам рассказать? Я-то с какой тут стороны?

Выслушав объяснения Александры, старичок вздохнул:

– Жалко мне огорчать вас, да только ошибочная у вас мысль. Жила тут, верно, одна молодая женщина. Похожая на Измайлову, да не она! Анной ее звали. Мы с моей старухой, помню, решили было, что сама Алла Измайлова в нашей деревне поселилась! Ан нет, не она это была. Просто похожая, вот как… Да и что бы такой знаменитой актрисе в нашей глуши делать?

Кис с Александрой переглянулись. Она чуть приподняла одну бровь, он ей в ответ чуть прикрыл глаза. Но поняли они друг друга сполна.

– Неужто и впрямь у меня сведения неверные? – огорчилась Александра. – Ну надо же, а я так надеялась ваши воспоминания о народной артистке записать..

– Рад бы, – вздохнул старичок, – да вот петрушка какая…

– А что же за Анна такая? Фамилию ее помните?

– А не говорила она. Анна и Анна. Вроде из Москвы, да она не шибко разговорчивая была. Все больше так, «да-нет» отвечала…

– У кого жила?

– Да нету уже ее, Марь Федоровны, померла… Дети и дом продали, там теперь совсем чужие живут.

– А что же Анна эта делала тут?

– Свежий воздух ей занадобился да молоко козье. Брюхатая она была. На сносях.

И снова Кис едва заметно переглянулся с Сашей.

– А муж у нее был? – деловито спросил Алексей.

– Вы, как я понял, тоже журналистом будете, молодой человек? А вашу вот фамилию, – как вы бишь назвались? Ага, Кисановым будете, значить… Не слыхал я такую фамилию, нет. Вы тоже статьи пишете?

– Мы вместе работаем, – вмешалась Александра, зыркнув строгим глазом на Киса за ослушание, – в одной команде, так сказать… Так что же насчет мужа, не припомните?

– Да мы уж гадали: думали, безмужняя. А Марь Федоровна божилась, что видела его один раз, когда он ее забирал. Говорила, что поздно вечером приезжал, никто другой не видел.

– Какой из себя, не рассказывала?

– Может, и рассказывала… Уже не помню… А может, и не муж это был вовсе, а так, просто мужчина. Полюбовник ейный.

– А Анна эта одна жила?

– Нет, с теткой. И девчонка при них была. Я так понимаю, что дочкой Анне приходилась. Моя-то старуха любопытная, все разведать хотела побольше о Маниных постояльцах, все ей надо, бабе-то. Так она пыталась девчонку задобрить, конфеткой там или малиной, но девчонка тоже неразговорчивая была, семейное у них, видать, это…

– Куда уехала Анна, не знаете?

– Да рожать небось! А куда – не знаю…

Остальные старожилы только подтвердили услышанное: звали Анна, жила с теткой и девочкой, – то ли дочка Анны, то ли дочка тетки. Марь Федоровна, хозяйка дома, который снимала Анна, тоже особо не болтала, прям будто не в себе была, как воды в рот набрала. Анна эта провела в деревне май, июнь и часть июля, а потом уехала. И куда, никто не знал.

– Измайлова? – спросила Саша уже в машине.

– Уверен.

– Где теперь искать будешь?

– В ближайшем роддоме. Она не могла рожать в Москве, там бы слухи пошли. Наверняка где-то здесь присмотрели больницу… Ребенок, видимо, мертвый родился. Поскольку уже в сентябре на даче Измайлова была одна. Младенца не спрячешь – все соседи слышали бы детский плач. Значит…

– А что же ты искать собираешься, раз младенец был мертворожденный? Зачем тебе роддом?

– Не знаю. Алла скрыла от меня эту историю. Что в ней такого, чтобы ее скрывать?

– Ты не понимаешь, Алеша, – тихо произнесла Александра. – Если это ее единственный ребенок, то ей просто очень больно вспоминать…

– Догадываюсь, – буркнул Алексей, уличенный в проявлении нетонкости. – Но хочу в этом убедиться!

Он связался по телефону с Москвой, с редакционными умниками, которые уже через пять минут продиктовали ему адреса трех окрестных роддомов, и спустя полчаса он подъезжал к первому из них. Им повезло: бывший главврач роддома, некая Анастасия Николаевна, жила и здравствовала совсем неподалеку, и еще четверть часа спустя она пригласила их пройти в свою небольшую квартирку в поселке городского типа.

Очко! Именно к ней приезжала рожать Анна Петрова, молодая женщина без документов, которые якобы сгорели при пожаре в деревне, к которой подступил огонь… За что ее муж хорошо заплатил главврачу.

– Похожая на Аллу Измайлову? Да не смешите меня, она это и была! Они, москвичи, думают, раз мы тут в деревне, так и телевизор не смотрим? Ладно бы Анна эта похожа на Измайлову – скажу вам честно, я бы еще и поверила, на экране и в жизни не одно и то же, Анна эта никогда не красилась, цвет лица не тот, брови не те, румянец там и так далее. Вроде и похожа, а вроде и нет. Но муж ее? Он же хоть и редко, но по телевизору выступал! А я «Кинопанорамы» была страшная поклонница… Алексей Каплер, помните, вел? Так видела я ее мужа по телевизору! И вы уж меня извините, но когда жена похожа на Измайлову, а муж – на Сергеевского, так что ж тут думать, а? Они просто, как говорится, инкогнито решили, думали, на простачков напали… Я им, конечно, своих догадок не выдала: Анна и Анна, как хотите. У известных людей могут быть причины, чтобы сделать вид, что они неизвестные, верно? Может, она ребенка от другого родила, к примеру!

– Ребенок был живой?

Анастасия Николаевна обиделась:

– Что же, по-вашему, если мы не в столице, так и роды принять не умеем?

– Значит, живой?

– Ну да! Выходили, хоть и недоношенный родился! – гордо объявила главврач. – Роды, по правде говоря, трудные были, родовая травма у ребеночка случилась, но мы его выходили!

– Какого пола?

– Ох, не помню… Врать не стану, забыла.

– Муж часто появлялся в больнице?

– Где уж ему! Такой знаменитый человек, ясное дело, занят постоянно! Привез жену и через две недели забрал. Я даже взгрустнула за нее, помнится: вот что значит – известными быть. Ни для жены, ни для ребенка времени нету, для семьи потерянный человек, можно сказать…

– Вы знаете, куда она потом уехала?

– Нет. Хотя постойте… Постойте-погодите… От Анны этой, так сказать, через пару недель ко мне женщина приходила, кормилицу просила посоветовать. И я им дала: у меня как раз одна медсестра родила, так прямо дойная корова была, мы у нее молоко брали для новорожденных, у которых мамочки безмолочные… Так я для таких знаменитых людей нашими новорожденными пожертвовала, дала им адрес… Как же ее звали-то? Люся… Люся… Милованова! Так я к чему: если эта Анна ко мне обратилась, так должна была где-то поблизости жить? Не из Москвы же она за молочком-то приехала…

Уж не из Москвы, ясное дело. Анастасия Николаевна припомнила название деревни, где жила медсестра-кормилица Милованова, и Кис с Александрой, откланявшись, направились к машине.

– Погодите! – высунулась вдруг из окна Анастасия Николаевна. – Я вот что припомнила: Люся потом сразу уволилась! Сказала, что в город подается, работу там в поликлинике нашла!

– В город – какой? – крикнул Кис, задрав голову к окошку второго этажа.

– Да в какой вы хотите? Не в Москву же? У нас тут город один – райцентр!.. Но адреса я не знаю…

Следующим номером их программы была, разумеется, деревня, где проживала когда-то медсестра Милованова. Кис, однако, немного выудил. Да, жила тут Люся с мужем, да, был у Люси свой младенец, девочка, да, за лишним молоком приходил к ней кто-то, а Люся хвасталась, что платят по рублю за бутылочку. А потом вдруг снялась с места и уехала в город. С тех пор ее здесь никто не видел…

Кис с Александрой отыскали неплохую пельменную с веселыми зелеными занавесочками и такими же скатерками и с немалым аппетитом набросились на еду. Пельмени были на удивление вкусными, кофе тоже оказался вполне приличным – Кис все никак не мог привыкнуть к тому, что нынче в любой глухомани можно сыскать чистое пищезаведение, поесть, не кривясь от отвращения, и к тому же не отравиться.

Азарт не оставлял его, и мыслительный процесс не уступал поле действия пищеварительному. Открытие, сделанное в деревне, его потрясло. Алла, стало быть, обманула его, сказав, что бездетна… И ведь как красиво рассказала: искусство – это монстр, требующий жертвоприношений, тра-та-та…

Куда же подевался ребенок? Умер? Видимо, именно поэтому Алла не хочет вспоминать о нем? Она ведь, несмотря на «монстра», решилась завести ребенка, – небось нелегко далось такое решение? И если младенец умер, то травма осталась, конечно, большая. В ту пору ей было немногим больше тридцати – для первого младенца поздновато. И врач сказала: роды трудными были…

– Алеша, ты заснул, что ли?

– Прости, детка. Задумался.

– Ребенок умер, как ты думаешь?

– Не исключено. Но меня напрягает другое: зачем она уехала рожать в деревню? Чего боялась? Если она скрывала, что беременна, – а она скрывала, раз последние месяцы провела в деревне, – значит, она и не собиралась предать огласке такое, казалось бы, счастливое событие? Они в то время ссорились с мужем, может, потому, что она пропустила сроки для аборта?

– Для этого не было нужды его донашивать и прятаться в деревне. Ты просто не знаешь, Алеша, нашу систему: официально сроки аборта до трех месяцев, но неофициально, за деньги… За деньги можно было договориться о стимуляции родов. Я как-то лежала в гинекологии, при мне стимулировали искусственные, преждевременные роды у одной женщины: она родила пятимесячного младенца, живого… Живого и обреченного на смерть. Женщина рожала прямо в кровати, он лежал у ее ног и плакал, и никто не шел к нему, ни один врач. Я тогда еще не понимала, в чем дело, я бросилась искать персонал, я кричала, что там новорожденный плачет… Боже мой, каким презрением меня окатила врачиха с ног до головы! Ее взгляд красноречиво означал: куда лезешь не в свое дело, дура? Она процедила сквозь зубы: «Сейчас приду», и действительно пришли двое, перенесли роженицу и младенца от греха подальше, подальше от наших глаз… Я не против абортов, пока это горка неодушевленных клеток, – это дело женщины. Но когда он уже живой… Это убийство. И врачи шли на него за деньги… Так что, если бы Измайлова захотела действительно избавиться от ребенка, она бы нашла и в Москве, как это сделать.

– На таких врачей еще выйти надо: вряд ли они афишировали подобную практику. Как бы то ни было, мы столкнулись со странным фактом: Измайлова скрывалась в последние месяцы беременности в деревне, затем родила живого ребенка, а ребенка нет.

– Ты допускаешь мысль, Алеша, что… Что она могла его убить?

– Если бы она собиралась его убить, ей бы не понадобилась кормилица. Куда же делся младенец, хотел бы я знать? Умер? Или она сдала его в детдом?

– Зачем ломать голову, Алеша? Позвони Измайловой!

– Нет. Ты не знаешь эту женщину. Она не выносит, когда лезут в ее интимную жизнь. А я уже и так залез до неприличия. И вслед за мной там сейчас повторяет мой подвиг «стадо в униформах», как она выразилась… Алла не скажет мне ни слова, если я не припру ее к стенке фактами. Или обманет, как с «Пицундой», лишь бы отвязаться от моих расспросов. Придется мне сначала накопать что-нибудь посущественней…

День начал клониться к вечеру, из Москвы они выехали рано утром и уже чувствовали себя измочаленными после множества встреч. Дождь утих, солнце выползло из-за туч, чтобы осветить рыжим прощальным лучом просторные поля и придать им нежную печаль уходящего дня, томное, манящее обещание нового светлого завтра, которое непременно придет после черных опасных глубин опускающейся ночи. Это было мгновение сладкой тоски, детского ужаса перед надвигающейся ночью, восхищения перед счастьем завтрашнего дня, и все это многократно умноженное, оттого что было разделено на них двоих. Такой вот арифметический парадокс души, в которой все не так складывалось или умножалось, как в материальном мире…

Саша, протянув руку, лениво и нежно потрепала Алексея по затылку.

– Я никогда не задумывалась, Алеша, – произнесла она, устало откидываясь на спинку кресла в машине, – что ты за день встречаешь больше людей, чем я! Я к концу дня как ежик в тумане. Это удивительно: казалось бы, болтать не пахать! Но тем не менее встречи, разговоры изматывают ужасно…

– Сашка, – извиняющимся голосом проговорил Кис, – выдержишь еще один блицкриг по окрестным деревням? Нам нужно найти деревню, где останавливалась на какой-то месяц-полтора Измайлова после родов. В сентябре она уже вернулась на дачу и без ребенка. Значит, после родов снимала другой дом где-то в этом районе, совсем рядом, раз кто-то пешком ходил за молоком. Няня, надо думать. Почему Измайлова не осталась на прежнем месте? Конспирировалась? Заметала следы? Что за тайны такие парижские? Я должен в этом разобраться, детка…

Саша обреченно вздохнула и прикрыла глаза. После еды клонило в сон…

Но спать ей долго не пришлось. Уже во второй деревне один мужичок вспомнил красивую «городскую», которая у них поселилась с младенцем. Ничего сверх того, что женщина была на редкость красива, он рассказать не сумел. Нашлась еще одна свидетельница, рассказавшая, что «у ребеночка одеяльце было такое нарядное, пеленочка с кружевами и бант голубой. Завидовала я московской дамочке. У моих деток такого не было». Здесь, похоже, никто не сопоставил «московскую дамочку» со знаменитой актрисой. Впрочем, из всего этого толку было мало. Разве что бант голубой: мальчик, стало быть…

Они с Александрой вернулись в Москву затемно и буквально рухнули в постель. Алексей спал плохо, думал о детях, которых у него не было, а теперь уж поздно; думал о мальчике Измайловой, неизвестно куда подевавшемся… И только под утро, обняв Александру как-то особенно нежно и горько, он заснул беспокойным сном, в котором ему снился смешной мальчик-крепыш, их с Александрой несуществующий ребенок…

* * *

– Цветик, не ходи больше замуж, ладно?

– А вот пойду!

– Ты нарочно хочешь мне сделать больно? Ты со мной играешь?

– Ты не понимаешь, ты не можешь понять: у меня должна быть своя семья!

– Я твоя семья, разве нет?

– Нет. Ты брат, и все.

– Я не «и все»! Я твой мужчина!

– Нет, нет, ты просто брат. Я тебя люблю, очень сильно люблю, но для семьи у меня должен быть другой мужчина.

– Ты вправду хочешь завести другого мужчину?

– Вправду!

– А если я его убью, ты опять нового заведешь?

– Заведу!

– Ты хочешь найти лучше, чем я? Который будет любить тебя больше, чем я?

– Это не все – любовь! Есть другие вещи, важные для жизни!

– Какие? Какие, Цветик, скажи, не молчи! Почему ты не отвечаешь, Цветик? Почему ты не смотришь на меня?

…Хорошо, поищи, Цветик, поищи «другие вещи». Мне будет очень больно, но я стерплю, я научился ждать… Потому что знаю: ты не найдешь. И придешь ко мне обратно.

– Ты сумасшедший!

– Разве сумасшедший способен принять такое мудрое решение?

– Это не мудрое решение. Это хитрое решение.

– Ты знаешь, что вернешься, да? Поэтому говоришь, что решение хитрое?

– Нет! Я не вернусь, малыш. Не жди. Но я тебя люблю, помни это.

– Не волнуйся, не забуду. А теперь уходи.

– Сумасшедший, ты сумасшедший…

– Прощай.

* * *

– Да, я родила мальчика, – произнесла Измайлова тихо и неприязненно. – И что с того?

Она выглядела плохо и полулежала на диване, закутавшись в плед.

– Вы, Алексей Андреевич, выведали уже немало моих секретов, но, несмотря на это, я доверяла вам… Похоже, однако, что вы приняли мое доверие как позволение и дальше рыться в моем прошлом?

Измайлова устало прикрыла глаза, словно и не ждала ответа, но, наоборот, пыталась поставить этим упреком точку в разговоре.

– Вы ошибаетесь, – тихо и спокойно ответил Кис. – Я не принял ваше доверие за позволение, Алла Владимировна. Я вашего позволения просто не спрашивал.

– Кажется, вы станете еще одним моим разочарованием… Не страшно, – продолжала она ровным голосом, не открывая глаз, – я к разочарованиям привыкла. Одним больше, одним меньше, это уже ничего не меняет.

Ее лиловатые веки дрожали, вокруг губ собрались складки.

Алексей понимал, что этим упреком она пытается остановить его, и впрямь чувствовал себя неуютно. Выведывая у людей тщательно запрятанную в их сознании информацию, он бывал жестко-агрессивным или хитро-дипломатичным, иногда щадяще-тактичным и далеко не часто испытывал к ним жалость. Измайлова оказалась тем редким человеком, с которым ему хотелось бы быть бережным… Но noblesse oblige^[13] как говаривал друг его Реми: Кис искал убийцу и не имел права позволить себе роскошь пойти на поводу у своей жалости.

– Вы все время забываете, Алла Владимировна, что идет следствие, а не милый дружеский разговор за жизнь, в котором тактичность – первое условие. У следствия другие правила игры, и хорошие манеры в них так же неуместны, как на войне. Я бы с премногим удовольствием оставил вас в покое, но это невозможно: убиты восемь человек, и ваша собственная жизнь под угрозой.

– Неужели вы хотите меня убедить в том, что, раскапывая все мои секреты, все мои тщательно схороненные тайны, вы и в самом деле найдете убийцу? – Актриса открыла глаза и посмотрела на него с тем интересом, с которым смотрят на детей, несущих забавный бред.

– Именно так я и думаю, – кивнул Алексей. – Давайте не будем больше препираться. Что стало с ребенком? Он умер?

– Скорей всего… – Алла приняла вертикальное положение, натянув на плечи плед. – Врачи мне сказали, что он долго не проживет.

– То есть? – изумился этой странной фразе Кис. – Как прикажете понимать?

Обреченно вздохнув, Алла заговорила…

Она забеременела, когда ей было уже за тридцать. До того сделала несколько абортов – казалось, что все еще впереди, что как-нибудь, однажды… Но тут она поняла, что другого «однажды» уже не будет. И решила оставить ребенка. Пусть появится на свет человечек, единственный из всех, которого она сможет любить, не боясь предательства…

Разумеется, Сергеевский был категорически против. Костя в роли отца? Костя, не способный ни к какой эмоции, которая могла бы хоть отдаленно напоминать нежность? Костя, с утра до ночи погруженный в свое кино и в свою карьеру в нем? Занятые высоты требовалось бдительно охранять – уже подрастали, уже поджимали новые таланты, уже скалили молодые хищные зубы, уже зарились на его обихоженную территорию в системе кинопроизводства, в благосклонном внимании чиновников-покровителей, в бюджетных средствах. Нет, за этим всем хозяйством нужен глаз да глаз, его ни на сутки нельзя было оставить без присмотра, ни на час не оставлять свое место пустым: чуть отвернись – займут!

И потому этот фильм, этот партийный заказ, спущенный ему, леваку (хоть и осторожно-умеренному), в качестве поощрения и признания руководством страны его таланта и заслуг, – этот фильм следовало сделать блестяще. Суметь показать весь свой класс, суметь одновременно отдать пионерский салют правым и явственно показать наличие увесистой фиги в кармане левым… Одним словом, задача была непростая, но азартная, и Костя уже видел, с каким тонким психологизмом он покажет мятущиеся большевистские души, с каким мастерством он вложит хрестоматийные коммунистические истины в их уста так, что они прозвучат едва ли не диссидентской речью… Апофеоз современной советской действительности будет содержать тонкий второй пласт, который дойдет только до мыслящих людей по принципу «Умный не скажет, дурак не поймет». Сергеевский многого, очень многого ждал от этого фильма…

И тут она – его главная актриса, его ставка, его звезда, его послушный материал, – она вдруг забеременела! Мало того, рожать вздумала! Нет, она решила его убить!

Сначала он уговаривал Аллу сделать аборт, стращал возрастом, грозил не признать ребенка. Жена не сдавалась.

Тогда Сергеевский перешел к серьезной атаке. «Ребенок неизвестно от кого, ты же путаешься с кем ни попадя! И ты хочешь принести его – мне? И ты думаешь, что я позволю тебе это сделать?!»

– Это, Алексей, сказал мой знаменитый муж, делавший, как заправский сутенер, на моем теле деньги и карьеру, – горько прокомментировала Алла. – А ведь по всем срокам выходило, что ребенок именно от него… Я попыталась ему об этом сказать, но он и слушать не хотел. Ему было удобнее считать, что ребенок не его…

Они разругались. Алла уехала и никому не сказала куда. Доносила ребенка. Впрочем, только до семи месяцев… И позвонила мужу уже тогда, когда первый приступ боли, еще легкий, возвестил о приближении родов. Он приехал, отвез ее в больницу…

Родился мальчик. Роды были трудными, у ребенка случилась травма… Но местные врачи выходили младенца. После родов Алла по-прежнему не хотела возвращаться в Москву, и Сергеевский снял для нее другой дом, получше. Снял и уехал, не попрощавшись. Алла его удержать не пыталась: боялась, что он убьет мальчика, – в такой он был ярости.

Она хотела кормить, но у нее на нервной почве пропало молоко. Пришлось искать кормилицу…

Все, казалось, шло неплохо, пока малыш не заболел. Алла пришла в страшную панику, температура не снижалась, ребенок задыхался. Ей пришлось позвонить мужу, тот привез врача из Москвы. Врач сказал, что началась пневмония, малыша необходимо срочно госпитализировать…

Конечно же, Алла не согласилась отдать ребенка в чужие руки и поехала в больницу с ним. Сергеевский неожиданно сменил гнев на милость, приходил, справлялся о здоровье мальчика – даже спросил, как она его назвала, и похвалил выбор имени Антон.

…И, разумеется, неспроста: вскоре он предложил жене сделку: Костя готов признать сына и даже пышно отпраздновать его рождение, если только Алла согласится немедленно вернуться к съемкам. Обещал обеспечить лучших нянь для малыша…

Алла согласилась. Здоровье сына шло на поправку, и Сергеевский уже начал обсуждать с Аллой роль. Он знал, что она не сможет не втянуться, как только увидит все нюансы и задачи предстоящей работы, и оказался прав. Измайлова загорелась новым фильмом.

Этот день был самым счастливым для нее. Пусть и путем сделки, но сын получил свидетельство о рождении и право на жизнь в семье, впереди ее ждала любимая работа, и после съемок – размечталась Алла – она будет возвращаться домой и нянчиться с малышом…

По законам хорошо выстроенного сценария все перевернулось на следующий день. Врач сообщил, что мальчик выздоравливает, опасности больше нет и можно его выписывать, но…

– Но, – сказал он, явно чувствуя неловкость, – у меня для вас плохая новость, уважаемая Алла Владимировна: мальчик родился дебилом.

Нет! Нет!!! Нет, в это невозможно было поверить! Она была убеждена, что врач ошибся: стоило только посмотреть в ясные глазенки малыша, как все ее сомнения улетучивались. Доктор что-то твердил о каких-то реакциях, подтверждающих диагноз, но она даже не слушала его: все ее существо кричало: «НЕТ!»

В отчаянии Измайлова позвонила мужу – больше некому было… Костя проявил некоторую озабоченность, обещал договориться с известным педиатром, только поставил условие: она к врачу не поедет. Пока о рождении ребенка не объявлено, он не хочет, чтобы слухи побежали по Москве раньше времени, а со всеми московскими врачами он не может договориться о соблюдении тайны…

Выбора у нее не было, она согласилась, и Сергеевский уехал к врачу с малышом с няней. Несколько часов Алла не находила себе места, строя самые худшие предположения и не веря в них, надеясь на ошибку в первом диагнозе…

Но муж вернулся и сообщил, что известный педиатр подтвердил диагноз. Няня, ездившая к врачу с Сергеевским, смотрела на Аллу со слезами – жалела…

– Решай сама, Алла, – сухо сказал муж, – что делать дальше. Ты видела, я был готов пойти тебе навстречу, признать ребенка при условии, что ты возвращаешься к съемкам… Но, как ты понимаешь, лично я не могу объявить на весь свет, что у меня сын – дебил. Кроме того, педиатр сказал, что дебил нуждается в постоянном уходе и внимании, а я не собираюсь превращать мою жизнь в богадельню. И, кстати, он предупредил, что с такими отклонениями обычно дольше десяти, максимум пятнадцати лет не живут… Через десять лет мучений ты будешь оплакивать этот кочан капусты, который по недоразумению природы родился с руками и ногами? Тебе это надо?

– Он будет любить меня, – тихо ответила Алла, – это единственный человек, который будет любить меня….

– Это не человек. Это недоделка, ошибка природы, даун, идиот. Заведи себе лучше собаку. Она тоже будет любить тебя единственная, – с ехидным нажимом произнес Костя. – Но, по крайней мере, она не будет дебилом!

Алла проплакала всю ночь. И все же решила, что будет растить такого ребенка, какой есть. Муж злился, ругал, что его не послушалась, винил: так поздно рожать – это преступление, это легкомыслие и безответственность!

– Ты представляешь, какой будет скандал, если узнают, что у тебя сын – дебил? Мало о тебе сплетен? Злые языки непременно скажут, что это неспроста, что и в твоем лице тоже что-то дебильное есть, тем более что этот ребенок, плод твоего преступного легкомыслия, действительно похож на тебя! Ты, Алла, звезда, эталон, первая красавица страны и первый талант нашего кинематографа! Ты не имеешь права себе такого позволить! Это конец всему – твоей карьере, моей… Впрочем, моя карьера не пострадает: я просто с тобой разведусь и забуду о твоем существовании. Найти тебе замену трудно, но возможно. Ты, Алла, звезда, да, но только потому, что я тебя ею сделал! И точно так же сделаю другую, новую! Но ты – ты меня поражаешь! Неужели тебе твои инстинкты самки дороже творчества? Никогда не подозревал в тебе такой примитивности, я всегда считал, что ты, как и я, предана искусству и служишь только ему…

– Это сейчас, Алексей, я понимаю, сколько лжи было в его словах. Он не говорил о служении искусству тогда, когда откупался мной за благодеяния меценатов, используя меня как самку для своих нужд! Да и не посмел бы он со мной развестись, бросить жену с больным ребенком! Для Кости, внешне хранившего невозмутимое равнодушие, на самом деле было крайне важным, «что будет говорить княгиня Марья Алексеевна», особенно если эта «Марья Алексеевна» имела крупный чин и могла влиять на его кино… Сейчас я это ясно понимаю. Но тогда…

Тогда ему удалось убедить жену. Насчет злых языков он был, без сомнения, прав. Огласка получила бы именно такой резонанс… Алла почти согласилась с его доводами. Но при мысли о доме ребенка у нее все внутри переворачивалось. Костя предложил компромиссное решение: он найдет хорошую семью, которой будет платить за то, чтобы взяли мальчика на воспитание.

И Измайлова сдалась. Все равно деваться некуда. Предоставив мужу дальнейшую судьбу малыша-дауна, она просидела еще месяц на даче в черной депрессии…

Муж за это время все устроил. Она не хотела ничего знать. Ни фамилии, ни места жительства приемной семьи. Мужа никогда не спрашивала, к этой теме больше не возвращалась. Она бы просто не выдержала… Только каждый раз, когда она видит дебила на улице, она вздрагивает и думает, что таким мог быть ее сын…

– Теперь вы понимаете, Алексей, что все ваши хлопоты были напрасными. Этот мальчик вряд ли жив, – врачи утверждали, что больше пятнадцати лет он не проживет, а прошло уже тридцать… И во всех случаях он был дебилом. И не мог знать, чей он сын: Сергеевский сделал все, чтобы скрыть от приемной семьи происхождение ребенка… Так что, как видите, напрасно вы вытащили из небытия этот секрет: он вам ничем не поможет. Даже если допустить, что чудеса случаются и он жив, то с какой стати ему убивать этих людей? Уж не думаете ли вы, что он стал бы мстить за мать, которую никогда не знал и со всей очевидностью не мог любить? Я могла бы представить, хоть и с большой натяжкой, что у него возникло желание отомстить мне – за то, что я его чужим людям отдала. И то при условии, если ему каким-то образом удалось узнать, кто его мать! И при условии, что он способен логически мыслить! Но может ли дебил логически мыслить?.. – Алла горько усмехнулась.

Она была права. Алексей ощутил тот внутренний, довольно болезненный удар, с которым, случалось, новая информация с треском вышибала надежду, уже уютно обустроившуюся в душе. Извинившись за причиненные неудобства, он откланялся в большой задумчивости.

Выйдя на улицу, он тут же позвонил с мобильного Вере: ему требовалась срочная консультация психолога. Вера подтвердила, что дебилы, как правило, долго не живут, но возрастной порог указан неправильно: все зависит от тех болезней, которые спровоцировали умственные расстройства, и от степени их тяжести. Эти болезни, как-то: врожденный сифилис, внутриутробная краснуха, родовая травма, генетические отклонения и многие другие – могут иметь совершенно различную природу и по-разному влиять на общее состояние физического и интеллектуального здоровья…

– Иными словами, дебил может вполне дожить до тридцати и больше лет?

– Вполне.

Поблагодарив, Алексей отключился, подумал пару минут, снова набрал номер Веры и попросил объяснить, на что способен дебил. Выслушав небольшую лекцию о сложности определения градации умственного отставания в отсутствие пациента и анамнеза болезни, он усвоил, что дебил в медицинском понятии – это больной с наиболее легкой степенью олигофрении, однако даже медицинское понятие весьма расплывчато и включает в себя большое разнообразие типов поведения…

– И нельзя забывать, Алексей, что если слово «дебил» употреблено не как медицинский диагноз, а является просто разговорным определением, то за ним вообще может скрываться все, что угодно. Любое отклонение любой тяжести и с любым анамнезом…

Иными словами, ничего толком он не узнал.

Но это был последний ход для Алексея, и он все еще цеплялся за него, понимая, что, отвергнув и эту версию, он останется ни с чем. Если это пустышка, то он может просто самоустраниться от поиска убийцы. И потому он упрямо решил отработать эту версию до конца, пусть и до полного тупика.

Вера все-таки дала ему малюсенькую надежду, сказав, что дебил в определенных пределах способен мыслить логически. И раз он может оказаться до сих пор жив и при этом способен мыслить логически, почему бы не попробовать его разыскать? А там посмотрим, потянет ли он на роль Мстителя… С этим пока было туго: если еще можно представить, что он хочет отомстить бросившей его матери, то совсем непонятно, зачем ему мстить ее бывшим любовникам? Но поиски ответа на этот вопрос Кис решил отложить на потом. Пока что его интересовал только один вопрос: как его найти?

* * *

Небольшой экзерсис для воображения: ставим себя на место Сергеевского и пытаемся понять, по какому принципу он действовал. Проблема, однако, в том, что у Алексея никогда не было жены, которая родила бы ребенка. И он никогда не хотел избавиться от этого ребенка. Посему упражнение не задавалось.

– Сашенька, – сказал он на рассвете, когда утренние ласки и утренняя нежность были испиты и Александра блаженно перевернулась на живот, чтобы вновь погрузиться в сон на оставшиеся до подъема часы, – Сашенька, если бы ты решилась пристроить ребенка, то по какому принципу ты стала бы искать приемную семью?

– У тебя мозги когда-нибудь выключаются, Алешка? – пробормотала Александра, уютно окапываясь вокруг него. – Нормальные люди в это время спят, ненормальные занимаются любовью, но к какой же категории причислить тебя, если ты сначала спишь, потом занимаешься любовью, а потом ведешь следствие прямо в койке, под нежным боком любимой женщины?

– К категории частных детективов, наверное… – не слишком уверенно предположил Кис. – Ну, не обходил же он деревни, не стучал в дверь: мальчика-идиота не возьмете?

– Ты чудовище… Я бы пошла к кормилице. У нее ведь есть молоко. Это минимум, который нужен младенцу.

– Сокровище ты мое! – сказал Кис и встал. Пошел на кухню, прикрыл за собой дверь, закурил и еще долго думал, пока не рассвело окончательно.

Когда Александра проснулась, Алексей был умыт, одет, а горячий завтрак готов. В первые же рабочие минуты Кис уже запросил адрес Людмилы Миловановой и теперь, завтракая с Александрой, ждал звонка.

Он не замедлил поступить. Кис выслушал короткое сообщение, сдвинув брови.

– Странное дело, Сашенька, – проговорил задумчиво он, возвращаясь к столу, – сведения об этой Миловановой только тридцатилетней давности. С прежнего места жительства она выбыла, но больше нигде не выплыла…

– Бог мой, – передернулась Саша, – уж не думаешь ли ты, что…

Кис не ответил.

Этот день он решил провести дома – за размышлениями. Чашка кофе – с одной стороны письменного стола, пепельница – с другой, чтобы не перепутать. Процесс, по счастию, пошел, мозги сегодня решили вести себя прилично и не капризничали.

Он вспоминал слова Измайловой: Сергеевский собирался платить приемной семье. И сделать так, чтобы эта семья никогда не узнала, чьего ребенка приняла. Мог ли этот гений, как намеком предположила Саша, уничтожить целую семью, чтобы избавиться от младенца? Такой, каким представлял теперь знаменитого режиссера Кис, – такой мог. Но фокус в том, что кто-то крутится вокруг Аллы Измайловой. И, разумеется, не тень отца Гамлета и не привидение ее сына. А – Кис уже был в этом уверен – он сам, живой и относительно (если не считать голову) здоровый…

– Алла Владимировна, – вопрошал Кис по телефону, – вспомните, какой-нибудь мужчина в возрасте вашего сына вас не посещал? Слесарь, сантехник, не знаю – в конце концов, муж или брат кого-то из женщин, которые ходят к вам?

– Мой сын? – переспрашивала Алла. – Вы всерьез думаете, что он жив и теперь пытается уничтожить всех? Но это абсурд! Его не должно уже быть в живых! И потом, он не мог знать, кто его мать!

– Ответьте на мой вопрос: возникал ли в вашей орбите мужчина в возрасте тридцати лет? Тридцати одного года, если точнее?

– Нет, – уверенно заявила Измайлова, – таких не было. Это абсурд и бред, Алексей. Этого не может быть.

– Ну, подумайте, – настаивал Алексей, – не пыталась ли одна из ваших работниц под каким-нибудь предлогом представить вам своего мужа, сына, племянника? Или, к примеру, порекомендовать знакомого в качестве рабочего – на ремонт квартиры или починку мебели?

Но на все предположения детектива Алла упорно отвечала сплошным «нет».

А жаль… Впрочем, на такие подарки Кис особо и не рассчитывал: щас, держи, сыщик, карман шире, положат тебе туда рабочего с домашним телефончиком и адресом, как же! Этот человек осторожен и хитер и к актрисе не приближался… Если не считать тех двух ночных визитов, в которые, надо думать, он пытался убить Измайлову.

Как же его искать? Куда испарилась семья Миловановых? Почему о них не оказалось сведений в адресной базе данных? Архивы в сельской местности велись, как правило, достаточно плохо. То по пьяни не вписали, то по пьяни не то вписали, то пожар все съел, то водой залило, то мыши погрызли…

Стоп, «пожар»! Пожар … Горели леса… Несколько деревень и впрямь пострадали – нет, вовсе не та, где жила Люся Милованова, но… Что сказал Сергеевский главврачу роддома, когда привез Аллу? Вернее, «Анну Петрову»? А вот что: документы якобы сгорели, так как их деревня пострадала от лесного пожара!

Как правило, однажды найденный удачный ход люди используют и в других ситуациях. И посему вполне вероятно, что Сергеевский ухитрился переселить всю семью Миловановых именно под этим предлогом, одновременно сменив им фамилию, укрыв под ней и приемыша. Версия погорельцев хорошо «смазывала» незаконно выданные новые документы, за которые он, разумеется, прилично заплатил кому-то… На новом месте в глазах окружающих они были единой семьей с двумя маленькими детьми. И, кроме супругов Миловановых, никто не знал, что второй ребенок неродной…

Хороший ход, браво, Сергеевский! Концов теперь не найти… Но все-таки есть у Киса в запасе свой хороший ход, есть! Дебил должен был состоять на учете. Где-то, в каком-то лечебном учреждении, должны были сохраниться сведения о мальчике-дебиле семьдесят второго года рождения…

* * *

Он уже набирал номер телефона редакции, для которой вел расследование, чтобы загрузить ее команду новой задачей по поиску информации, когда позвонила Александра.

– Я люблю тебя, Алеша, – сказала она странным голосом.

Он ушам своим не поверил. Ни с того ни с сего? Признание, которое он не чаял услышать никогда?

Что случилось?!

– Ты должен это знать, – добавила она все так же странно.

– Сашенька, – беспокойно начал он, – Сашенька, что случи…

– Игла, – сказала Саша. – У меня, наверное, есть еще пара минут, чтобы сказать тебе, пока я жива: я люблю тебя, Алеша… Слышишь?

– Саша!!! – взвыл Алексей. – Какая игла, о чем ты?!

– В меня выстрелили иглой… Отравленной иглой…

– Ты где?!

– Возле редакции… Ты не успеешь, Алеша. Послушай меня, ты должен знать, я хочу, чтобы знал: я буду любить тебя даже на том свете, и, если однажды тебе явится мое привидение, не пугайся: я приду только затем, чтобы сказать тебе, как я любила тебя… Я не успела сказать тебе это при жизни…

– Не надо!!! Не теряй время! Вызови немедленно реанимацию!

– Ты же знаешь, что от этого яда нет спасения, – совсем тихо ответила Александра.

Алексей рванул из дома так, что едва не сбил консьержку, стоявшую на пороге: вечно ей не сиделось в ее каморке у входа в подъезд, вечно она с кем-нибудь трепалась…

Александру он увидел издалека. Она сидела на ступеньках великолепного особняка, который занимала редакция ее газеты, обхватив металлическую стойку перил. Она была бледна, нет, она была просто белой, глаза ее были закрыты, и во всей ее позе была такая слабость…

Алексей, казалось, по воздуху перелетел расстояние, отделявшее место парковки его «Нивы» от Александры.

– Саша, Сашенька, отзовись, ты жива?!

Он рухнул возле нее на колени и обхватил ее.

– Родная, ты меня слышишь?

– Слышу… – Она приоткрыла глаза и слабо улыбнулась – Я еще жива? Как странно… Как хорошо, что ты приехал…

– Ты вызвала реанимацию?!

– Это бессмысленно, Алеша… Поцелуй меня на прощанье… Ты слышал? Я люблю тебя… Ты имеешь право это знать… И прости меня за все…

– Нет!!! Не-е-ет!!! – закричал Алексей. – Саша, не надо, пожалуйста, не надо, не умирай!!! Куда вошла игла? Где она?

Александра указала на ногу слабым жестом. Кис завернул тонкую ткань летних брюк и в самом деле увидел кончик иглы, торчащий из кожи чуть повыше щиколотки. Он выдернул кусочек металла, понимая меж тем, что ни к чему это не приведет, от яда спасения нет…

– Родная моя, – он обхватил ее колени. – Любимая, девочка моя, я не хочу… Я не верю…

Она опустила слабую руку на его волосы и поворошила их.

– Странно, что я еще жива… Наверное, так распорядился бог, – я должна была успеть сказать тебе, что я люблю тебя…

Он плакал. Беззвучно, безмолвно, уткнувшись в ее колени, обнимая их, прижимая к себе, словно этим жестом мог удержать ее возле себя, мог не позволить жизни покинуть это теплое тело…

И только спустя еще несколько долгих минут Алексей вдруг понял, что смерть не пришла. Он не знал, не успел осмыслить почему, но он понял, что все сроки для рандеву со смертью истекли.

– Саша, – затормошил он ее. – Сашка, очнись! Ты не умрешь! Саша, ты понимаешь, что я говорю? Перестань ждать смерть – она не придет!

Он снова встряхнул ее, Александра открыла глаза и изумленно уставилась на него.

– Я не знаю почему, но все сроки вышли! – горячечно повторял Алексей. – Ты жива. Ты уже не умрешь, понимаешь?

– Не очень, – вымученно улыбнулась она. – Отчего ты так решил?..

– Сашенька, уже больше получаса прошло с тех пор, как ты мне позвонила! Если бы в игле был яд…

Он запнулся и удивленно посмотрел на нее.

– Ну да… В игле, видимо, яда нет! Сашка, приди в себя, ты поняла?

– Бог мой, ты о чем? Я уже исповедоваться начала…

– Рано, моя дорогая, рано тебе каяться в грехах! Эта игла – пустышка! Ты понимаешь, что это значит?!

– Н-нет, – Александра была совершенно растеряна. – Ты думаешь, я не умру?

– Уверен! Все, смерть опоздала на это свидание! Потому что в игле не было яда! Из чего следует, что…

– Меня хотели напугать?

– Не тебя, родная. Меня. Это предупреждение, и мне.

– Иными словами, мы на верном пути?

– Именно.

Александра пошевелила коленями, руками, затем неуверенно поднялась, опираясь на руку Алексея.

– Ты видела, кто стрелял? – спохватился Кис, напрочь забывший от страха потерять Александру о сыщицких обязанностях.

– Нет, – она покачала головой, – нет, солнышко мое… – Она погладила его по щеке с такой нежностью, что у него выступили на глазах слезы. – Ты знаешь, когда я почувствовала укол в ногу, я сразу вспомнила об отравленных иглах и… Думать, что ты умираешь, – это, оказывается, очень страшно, Алеша. Именно в этот момент вдруг ясно понимаешь, как сладостно жить на этом несовершенном свете… И все страдания, все разочарования и неудачи – они вдруг кажутся мгновениями, наполненными такой небывалой красотой, такой остротой ощущения бытия… Наши печали прекрасны, как выяснилось… И даже ради них стоит жить. «Чтоб мыслить и страдать»… Раньше я этого не понимала.

Она смотрела на него с потрясенным видом человека, которому вдруг явилось божественное видение и открыло важнейшие истины.

– Сашенька, – ласково вернул ее Кис к своему вопросу, – и все же, не попал ли в поле твоего зрения, к примеру, слепой?

– Слепой?

– Ну да, в черных очках и с клюкой.

– Не попался. Или просто поле моего зрения сузилось только до моей щиколотки с иглой – как я думала, отравленной… Я и впрямь жива?

Алексей взял ее за плечи, вглядываясь в ее лицо, словно видел в первый раз:

– Ты жива, родная. Это была всего лишь дурная шутка, нас с тобой просто хотели испугать… – Он вдруг посмотрел на нее с улыбкой, лукавой и ласковой. Сейчас, когда он больше не боялся за жизнь Александры, ему захотелось снова услышать слова о любви, почти не дошедшие до него в смертельной панике. – Однако благодаря этому ты успела исповедаться в страшной тайне: что ты… – и он умолк, словно предлагая ей закончить фразу.

– Ну, я же уже сказала!.. – пробормотала Александра со смущенной усмешкой.

– Да уж… – разочарованно протянул Кис. – Некоторые вещи можно выпытать у тебя только под страхом смерти!

Александра только счастливо вздохнула и поцеловала его в расстегнутый ворот рубашки.

– Алеша, – она вдруг подняла к нему удивленное лицо, – но как он мог узнать, что мы начали копать в направлении ребенка Измайловой?

– Именно этот вопрос я себе и задаю…

Именно этот вопрос он себе и задавал.

КАК?

Одно из двух: либо убийца следил за перемещениями детектива в пространстве, либо он подслушивал разговоры актрисы. В первом случае он должен был висеть на хвосте у машины детектива по всему пути ее следования по сельским дорогам. Такого быть не могло, Кис напрочь исключал возможность, чтобы он не почувствовал слежку: он ее ощущал кожей. Может, и не в первый момент, но длительную слежку он бы засек. Следовательно, кто-то все-таки слышит разговоры Измайловой. Но каким образом? Но кто?

Он все же запросил список мужчин 1972 года рождения, состоявших в Москве и Подмосковье на психиатрическом учете, действуя скорее по инерции: этот список окажется громаден, при том что наверняка неполон. На его проверку уйдет время, много времени, а Кис знал, что у него времени нет. Нисколько.

– Дело в том, Алексей Андреевич, – перезвонили ему в скором времени, – что архивы хранятся только двадцать пять лет. Кроме того, единой системы учета не было, поиск данных займет много времени…

– Не надо, – сказал Кис. – Оставьте это, теперь нет смысла.

Смысла нет, потому что времени нет, к тому же шансы выудить что-либо из подобных сведений ничтожно малы. Терять время на почти тупиковый ход – непозволительная роскошь: предупреждение убийцы не было шуткой, о нет!

Кис приложил немыслимые старания, чтобы уговорить Александру уехать из Москвы на несколько дней под любым предлогом, и она, вняв его заклинаниям, отправилась в одну давно назревшую командировку в Литву. Но спокойствия ему это не принесло: новая игла, уже не пустая, могла достаться, к примеру, Ване. Он тоже был членом его семьи.

Немного утешало то, что Ванек по-прежнему залегал у своего друга, жизнерадостного Вовы. Но кто сказал, что игла не достанется ему самому, Алексею Кисанову? Пока что его только предупредили, но, если он не продемонстрирует покладистость, убийца может пойти на крайнюю меру и убрать самого детектива… Прямо скажем, покидать этот несовершенный мир в намерения Киса не входило. И посему следовало торопиться. Очень торопиться.

И все-таки, несмотря на пережитый ужас, это предупреждение принесло один несомненный плюс: оно подтверждало, что детектив на верном пути.

На пути к сыну актрисы.

* * *

– Здравствуй, Цветик. Проходи. Давно я тебя не видел. Как поживаешь? Довольна жизнью?

– Нет.

– Он тебя обижал?

– Оставим это.

– Хочешь, я его убью?

– Нет.

– Ты пришла ко мне насовсем?

– Смотрю, ты хорошо живешь. Зарабатываешь?

– Ты знаешь, у меня же золотые руки. Считаю плохо, названия не запоминаю, но руками… С закрытыми глазами могу мотор собрать. Спроси меня, помню ли я твое тело? Не помню. Но глаза закрою – и руки все вспомнят. Ты пришла ко мне насовсем?

– У тебя была женщина за это время?

– Я однажды попробовал. Я глупый, думал, что вдруг получится, как с тобой. Не получилось. Ты пришла ко мне насовсем?

– Мы три года не виделись… Ты изменился. Такой же красивый мальчик, но теперь совсем взрослый. Ты знаешь, сколько тебе лет?

– Нет, Цветик. Я ведь не запоминаю цифры.

– Тебе это мешает?

– Не очень. На работе считать не приходится. А в магазинах меня знают, я продавцам машины просто так чиню, бесплатно, – они меня не обсчитывают, я думаю… А денег я много зарабатываю – зачем их считать? Хочешь, их будешь считать ты? Ты пришла ко мне насовсем?

– У тебя такая странная квартира… Красивая. У тебя много красивых вещей. У мужчин обычно так не бывает.

– Я люблю все красивое. Красивое, как ты… Врач говорит – это потому, что я добрый и чувствительный. Я к нему ходил, как ты просила… Почему ты так странно на меня смотришь?

– Ты ему не говорил, врачу, что ты моего жениха убил? И батьку… Это ведь ты его толкнул, да?

– Я. Хотя я точно уже не помню. Мне кажется, что я. А может, я просто очень этого хотел.

– Тебе не жалко их было?

– Цветик, зачем ты спрашиваешь? Ты меня боишься?

– Нет. Просто интересно. Ты любого человека можешь убить?

– Я тебе никогда не сделаю плохо, не бойся. Я добрый, Цветик, врач правду говорит… Я тебя люблю, очень сильно люблю.

– Я знаю.

– Ты пришла ко мне насовсем?

* * *

Печальна участь частного детектива! Нет у него ни вертолетов, ни машин с мигалками, ни бравых парней в распоряжении… Ни даже оружия толком, – вернее, оно есть, конечно, но как бы не родное, так, двоюродное: не как у детектива, а как у якобы охранника неизвестно чего… Ни баз данных у него нет, ни криминальной лаборатории, ни права вызвать к себе повесткой, – короче, ничего у него нет, у бедного родственника следственных органов, у частного детектива. Кроме его головы. И должна она отдуваться за всех, чтобы компенсировать нехватку вертолетов, машин с мигалками и прочего – см. список выше.

Одним словом, не на что ему надеяться, кроме собственного соображения и воображения. И теперь Кис пытался загрузить и то и другое по полной программе.

Собственно, он никогда не считал, что отличается каким-то особым воображением, но что верно подмечено, то верно: он к людям внимателен. Он всегда (ну, часто) пытается их понять, поставить себя на их место и ощутить то, что чувствуют они. Он и сам не знал, от природы ли ему это качество дано или оно профессией выработалось, но это было именно так. И на основе этого внимания и понимания он и пытался выстроить чужую логику и психологию, погрузиться в нее, чтобы однажды с ней пересечься в некоторой точке ментального пространства. Однако если эта задача всегда была непростой – чужая душа потемки, как известно! – то сейчас она еще более усложнилась: ему нужно было проникнуть в логику и психологию дебила!

«М-да, ну и влип ты, Кис…» – поздравил он сам себя.

Впрочем, ради придания себе бодрости можно и отметить, что действовал дебил вполне логично и предусмотрительно. Он хитроумно выбрал в качестве оружия яд, который сумел изготовить (или добыть) сам; он смастерил стреляющее устройство в клюке и додумался замаскироваться под слепого… В самом деле, как удобно! Черные очки – он сквозь них прекрасно видит, тогда как они значительно скрывают его лицо и острый, прицеливающийся взгляд… Очки служат броским опознавательным знаком для прохожих: «Слепой!» Эта яркая, казалось бы, примета превосходно отвлекает внимание: никто не разглядывает слепого, и никто не способен его потом описать – слепой, и все тут. Более того, слепой часто поднимает свою палку, чтобы нащупать дорогу – кому придет в голову, что из ее наконечника и вылетает игла? Да и сам этот ход с иглой: в ее кончике помещается крошечная капля яда, но яд как раз выбран именно такой, что и нескольких микрограммов достаточно… Нет, что-то уж этот дебил слишком хорошо соображает! Разве только помог ему кто?

Или…

А почему бы не допустить, что сволочи этой, гению великому, Сергеевскому то бишь, не пришло в голову солгать Алле? Он не хотел ребенка, он был категорически против его рождения, а потом вдруг странно подобрел и сторговался с женой о признании мальчика под ее обещание взяться немедленно за роль… И подобрел он, заметим, ровно после того, как договорился со знакомым врачом в той больнице, куда положили малыша с воспалением легких… И именно этот врач объявил актрисе о дебилизме ребенка! Но очень, очень не исключено, что «дебилизм» стал всего лишь результатом хорошего гонорара доктору за фальшивый диагноз!

Правда, потом диагноз подтвердило светило педиатрии. Но Сергеевский мог подкупить и его! Деньги всем нужны, а услуга знаменитому деятелю советского кино еще и льстила… Тем более что Сергеевский светилу наверняка не сказал, чей это ребенок, потому Алле и не позволил с ним ехать. Он отправился к светилу с няней Измайловой – вот небось ей мальчика и приписал…

Хотя нет, не вяжется. Няне, по словам свидетелей, в ту пору было в районе пятидесяти. Это нынче женщины осмелели да разленились: рожают поздно. А тогда это совсем исключалось: в пятьдесят наши женщины были давно бабушками… Ну так он небось и выдал малыша за внука няни!

Или…. Или еще проще: никакого второго врача, светила педиатрии, и в помине не было. А подкупил Сергеевский всего лишь няню. Подкупил или запугал, чтобы подтвердила, что слышала диагноз… В этом предположении одно смущало детектива: по словам Евдокии, няниной дочки, мать ее была глубоко благодарна актрисе за человеческое к себе отношение и помощь – неужто предала свою покровительницу?

Хотя… Хотя почему предала? Режиссер Сергеевский вполне мог поставить небольшую мизансцену перед ней! По свидетельству Аллы, ездили они к светилу педиатрии домой – во избежание повышенного внимания со стороны больничного персонала. Но разве согласился бы настоящий врач выдавать диагноз на дому, без проведения разных анализов? Сомнительно, сомнительно… Так где гарантии, что в некой квартире находился именно специалист по детской психиатрии, как представил его Сергеевский? А не какой-нибудь актеришка с заранее выученной ролью и диагнозом?

Как бы то ни было на самом деле – теперь уж не узнать, но сдается Кису, что Аллу гений ловко обвел вокруг пальца. Усыпил ее бдительность мнимой готовностью признать младенца, а затем выполнил задуманный план: убедил ее в дебилизме сына! Что было относительно нетрудно – в то время женщины за двадцать пять лет назывались изысканным словом «старородящие», и считалось, что у них высок риск родить урода или дебила… Сейчас, кажется, этот риск отсчитывается почти с сорока лет… Но тогда Алла легко поверила. Сергеевский винил ее в легкомыслии и безответственности: старая схема – «я тебя предупреждал! Я тебе говорил! Ты не послушалась! Ты виновата!»… Он ее просто задолбал – и комплекс вины тут как тут, не замедлил появиться… И дальше оказалось совсем легко сломать ее сопротивление и убедить, что от позора надо избавиться во что бы то ни стало! Для пущей же убедительности следовал ассортимент ужасов, которые ожидают «старородящую» мать дебила: «И все в твоем лице усмотрят признаки дебилизма, тем более что он на тебя похож». Браво, гений! Талант! Талантище просто!

Солгал Сергеевский, как пить дать солгал. Или в лучшем случае сильно преувеличил. Родовая травма все-таки случилась, и, как объяснила Вера, она могла остаться без последствий, но могла и дать определенные отклонения. Может, и дала – Кис вновь подумал о никчемном, неоправданном убийстве Юли. Да и смерти самих випов свидетельствовали, что за ними стоит человек с определенным психическим отклонением, хотя, вполне возможно, в пределах нормы: сколько страшных, кровавых маньяков были признаны вменяемыми! Как бы то ни было, ум этого человека, несомненно, в той или иной степени ограничен, но логика – логика убийцы была совсем не дебильная…

Ну что ж, коли так, попробуем ей следовать.

Кис следовал ей чуть не всю следующую ночь. Глаза слипались, мозги тоже, в горле першило от перекура, но он, кажется, сумел ответить на главный вопрос: зачем? Как он ни крутил всевозможные объяснения, а все выходило, что никакой корысти убивать випов у сына Измайловой не было. Отсюда получалось, что мотив мог быть только один: месть. Которой он возжаждал после прочтения дневника своей матери… Наверное, если бы Сергеевский был жив, именно им бы открывался список жертв, как им открывалась исповедь Измайловой в ее дневнике… Но он уже давно умер, и потому сын принялся за всех тех, кто пользовался щедростью гения, с легкостью предоставлявшего свою красавицу-жену в аренду сильным мира сего…

С другой стороны, нельзя не признать, что Алла права: не любовь к матери, которую он никогда не знал, им руководит и не желание отомстить за нее, за ее унижение: иначе бы он не покушался на саму актрису. Нет, он мстит не за мать – он мстит за то, что его бросили. Отдали в чужие руки, в которых ему, возможно, было совсем несладко? И виноваты, с его точки зрения, в этом как сама Измайлова, так и те мужчины, один из которых мог оказаться его отцом… Только Алла знает, только она уверена, что ребенок ее от мужа. И тут напрашивается вопрос: описала ли она всю историю с рождением ребенка в дневнике? Мог ли узнать о ней в подробностях убийца?

Уже вовсю сияло солнце, и на часах был полдень. Он позвонил Измайловой с вопросом.

– Нет, – ответила Алла. – Я остановилась после первых трех месяцев беременности, когда решила сохранить ребенка… Была в такой депрессии, что уже и дневник вести не могла. И потом я к дневнику долго не прикасалась, а когда стала вести заново, то уже ничего подобного тому, что вы прочитали, в нем не было. После того фильма многое изменилось. Пошли другие роли, другой уровень, в прессе обо мне заговорили как о серьезной драматической актрисе… Костина слава, как и моя, упрочилась настолько, что он мог уже не заискивать перед «меценатами», или, точнее, уже не так заискивать… Но главное не в этом. Главное – в том, что я окончательно разлюбила Костю. Все, что я сделала для него по его молчаливому принуждению, все, что я сделала из желания открыть ему глаза, потом из мести ему, потом из презрения к нему, – все это потеряло окончательно свой смысл: он мне стал глубоко безразличен. Настолько глубоко, что уже даже не хотелось показывать мое к нему презрение. Именно тогда я еще больше ушла в себя и в роли, но внешне – вот парадокс – наши отношения наладились… Смешно: когда человек становится окончательно безразличен, то и отношений с ним нет. Отношений нет – обид нет, ничего нет… Мы жили, как два командировочных в одном гостиничном номере. Вежливо и вполне ладно…

Стало быть, из дневников актрисы историю беременности, рождения и усыновления ребенка не почерпнешь, а побеседовать с актрисой на эту тему не удавалось еще никому. И сын не мог узнать, как его мать была обманута Сергеевским (скорее всего, его биологическим отцом), как была им принуждена расстаться с ребенком… Все, что ему известно, – это история падения звезды… Что он из нее понял? Какие расставил акценты? Укладывается ли в его ограниченном восприятии история пущенной на продажу любви – или для него откровения матери стали всего лишь историей о продажной женщине? Дополненной списком его потенциальных отцов?

Как он добрался до дневников – это пока отдельный вопрос. Сейчас Алексея интересовало другое: как он узнал, что он сын Измайловой? Ведь именно это открытие привело к тому, что он стал искать и нашел возможность приблизиться к актрисе и выкрасть ее дневники.

Сергеевский позаботился, чтобы приемная семья не догадалась о происхождении ребенка. О его существовании вообще никто не знал, кроме няни, Сергеевского и самой Измайловой. Из них жива только Алла, и она, разумеется, никого в эту историю не посвящала.

Хотя нет, постойте, постойте, был еще один человек, как же! Тот самый врач, к которому Алла поехала с малышом, когда у него случилось воспаление легких! Это был человек Сергеевского, несомненно, выдавший актрисе ложный или изрядно преувеличенный диагноз. Но сохранил ли он тайну, вот в чем вопрос!

Пришлось снова звонить Измайловой и уточнять название больницы и имя врача. Еще полчаса ушло на то, чтобы выяснить, что этот врач умер несколько лет назад – он и в те годы был человеком немолодым, а с той поры прошло уже тридцать – нет, тридцать один год… Мог ли старый врач разболтать секрет Сергеевского? К примеру, после смерти знаменитого режиссера, когда «заказчика» не стало и вроде уже не перед кем было сохранять обязательства? Алла Измайлова в то время здравствовала, как и поныне, но не она просила врача молчать, не она платила за услугу… Может, старого врача тяготил взятый на душу грех ложного диагноза, и он покаялся, попивая в ординаторской разбавленный до водочных сорока градусов медицинский спиртик, кому-то из коллег? Почему бы и нет… Стоп! А ведь…

А ведь Люся Милованова была медсестрой!

Хорошо, что предусмотрительный детектив прихватил номер телефона бывшего главврача сельского роддома Анастасии Николаевны. Вернее, не ее телефона – у нее не было, – а ее дочки, жившей относительно недалеко. На это у него ушло почти два часа: дочка не могла прямо сейчас наведаться к матери, пришлось ждать, пока она закончит какие-то дела и сходит к Анастасии Николаевне. Кис жутко нервничал, извозил пятерней всю шевелюру, благо, некому было посмотреть на него в эту минуту…

Ох, к счастью, что некому! Мысль о том, что Александра и Ванек находятся в относительной безопасности, очень его согревала. В опасности пребывали пока что сам детектив и Алла Измайлова. Ну, за себя он не особо волновался, что же до Аллы, то тут он надеялся только на то, что сейчас, когда квартира взята на прицел следственными органами, убийца сунуться туда не посмеет… Однако выстрел пустой, без яда, иглой в Александру явственно говорил о том, что убийца намерен дело довести до конца и советует детективу под ногами не мешаться. Сколько у него еще времени до того «конца»? День? Два? Три?

Наконец дата рождения Миловановой была у него в руках, и он, предварительно созвонившись с отделом кадров больницы, рванул туда.

…Ощущение, что за ним следят, у него появилось только тогда, когда он, припарковав свою «Ниву», направился к воротам больницы. Больница находилась в Сокольниках, в зеленом массиве, и, оглядевшись по сторонам, Кис не обнаружил никого, кроме пожилой супружеской пары, явно посетителей, направлявшихся к центральному зданию. Алексею нужно было в другой корпус, где размещался отдел кадров, и он попытался, спрятавшись за углом, дождаться того или ту, чей взгляд прожигал его затылок. Никто, однако, не появился в поле его зрения. То ли примерещилось детективу после бессонной ночи, то ли слежка велась с большими предосторожностями…

В отделе кадров Кис запросил список медсестер пятидесятого года рождения, работавших или работающих в больнице, у которых было двое детей семьдесят второго года рождения.

– Я могу дать вам только сведения за последние годы, мы архивы не храним…

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебил заведующую отделом кадров детектив, – давайте то, что есть! Главное, с двумя детьми семьдесят второго года…

– Близнецы, что ли? – уточнила заведующая отделом кадров.

Вот вопрос так вопрос! На засыпку, что называется! Как оформили детей? По воспоминаниям Измайловой, весьма неточным, ребенку Миловановой было примерно полгода. Двое детей не могут быть рождены с разницей в полгода! Вполне возможно, что их оформили как двойняшек… Или невозможно? Кис понятия не имел, как может выглядеть восьмимесячный, к примеру, младенец и может ли быть похож на него двухмесячный, чтобы сойти за близнеца? Кажется, дети в первые месяцы жизни сильно различаются… Или не сильно?

Более логично предположить, что, делая новые документы на всю семью, детей развели в датах рождения на правдоподобные сроки. У Измайловой ребенок был недоношенный – Кис смутно знал, что недоношенные дети вроде бы помельче… Так что, мальчика, скорей всего, сделали в документах помладше, другого, то есть девочку Миловановой, – постарше…

Но делиться с заведующей отделом кадров своими сомнениями он не стал.

– Либо двойняшки, либо с небольшой разницей до полутора лет, – ответствовал детектив несколько смущенно.

Он поглядывал все это время в окно, благо пространство перед зданием было относительно свободным, хотя чуть подальше снова стеной стояли деревья. Ну да, нужно быть идиотом, чтобы выйти на площадку перед окнами. Его «хвост», кем бы он ни был, наверняка прятался в деревьях.

Наконец эта информация была собрана. Таких оказалось двое: некая Сорокина с двумя девочками-близняшками и некая Гольдберг с мальчиком семьдесят третьего года и девочкой семьдесят второго года рождения.

Ни одна из этих женщин не подходила Кису: у первой были две девочки, у второй была не та фамилия: в те годы нужно было быть самоубийцей, чтобы выбрать в качестве новой фамилии еврейскую. Пятый пункт однозначно осложнял жизнь.

В конце концов, думал Кис, спускаясь по лестнице в расстроенных чувствах, младенец родился похожим на мать – именно этим стращал Сергеевский жену, когда пытался заставить ее отказаться от сына-дебила. Правда, Алексей знал, хоть и только понаслышке, что дети с ростом меняются и могут стать похожими на другого родителя, а то и более отдаленных родственников. Но все же, может, он так и остался похожим на мать? И в один прекрасный день его – или кого-то из его окружения – это сходство навело на мысль о его происхождении?..

…Он так-таки остался похожим на мать!

Кис понял это уже тогда, когда пересек больничный холл и вышел на улицу. Он бросился обратно в холл, к той стене, где висел план расположения помещений, но поздно: мужчины, его изучавшего минуту назад, уже не было.

Его лицо проплыло в отрешенном, сосредоточенном на других мыслях сознании детектива так быстро и так мельком, что он не мог бы сейчас даже сказать, что это было за лицо. Все, что осталось в памяти – и Кис уже почти сомневался, не пригрезилось ли, – что перед ним мелькнуло лицо актрисы. Но значительно моложе. Той Измайловой, которую он помнил по фильмам, когда ей было примерно столько лет, как ее сыну сейчас…

Алексей нарочно подставлялся на обратном пути, зная, что рискует иглой. Но он надеялся, что парень не притащился в больницу с клюкой. Что не гарантировало, конечно, отсутствия у него другого иглометательного аппарата, который мог оказаться чем-то вроде пневматического пистолета.

И все же азарт был сильнее. Кис шел медленно, давая возможность своему преследователю приблизиться к нему, – каким бы ни было оружие, оно стреляло на относительно небольшой дистанции. Восприятие детектива обострилось, оно словно шлейфом простиралось за ним, охватывая, как радар, значительное пространство за его спиной, которое его чувства неведомым образом прощупывали, пронюхивали, просматривали, анализировали. Кажется, какие-то умники назвали подобное восприятие «третий глаз». Ну что ж, можно сказать и так. Он почти видел затылком все то, что находилось за его спиной. Однако никто не пытался догнать его на тропинке, никто не шел следом за ним, никто не прятался за деревьями, насколько Алексей мог судить. Видать, допустив оплошность, парень покинул больницу раньше его. Или пережидал его ухода где-нибудь в другом месте.

Ясное дело: он разглядывал план больницы, надеясь понять, где находится детектив и зачем он в больницу явился. Что, скорей всего, только подтверждает факт, что медсестра Милованова здесь никогда не работала ни под какой фамилией: иначе бы ему не нужно было ломать голову, зачем туда приходил сыщик.

Ну что ж, во всем есть свои плюсы: теперь Алексей точно знал, что за ним следят. И точно знал кто.

Еще бы узнать, как его найти!

Он заехал к Алле Измайловой, чтобы сообщить ей новость. Алексей с трудом представлял себе тот комплекс чувств, который может вызвать известие, что ее сын жив… И потому, щадя ее, он осторожно, взвешивая каждое слово, начал повествование со своих поисков, только затем, чтобы подвести ее к новости о сыне постепенно.

Она слушала, прихватив одной рукой себя за горло, не сводя с него глаз. Ни слова не проронила, ни вопроса не задала. Когда Алексей закончил, она только выдавила из себя «спасибо» и попросила оставить ее одну.

Кис оставил. Прикрывая за собой дверь, он думал о том, что этой женщине фатальным образом не удается расстаться с призраками прошлого. Все то, что она так хотела сохранить в тайне, похоронить в своей душе навсегда, – все упорно поднимается со дна ушедших лет, как черный, жирный ил, только для того, чтобы затянуть ее в свои душные объятия, утянуть ее вместе с собой обратно на дно прошлого. Ей сейчас, после известия о сыне, плохо и больно – он в этом не сомневался. И рядом с ней нет никого, ни одной души, которой она могла бы доверить свои страдания…

Алексей жалел ее. Он не верил в карму или прочие наказания свыше за грехи – в этой жизни все было куда сложнее и менее радужно. В ней благополучно жили везунчики, частенько полные мерзавцы, – и неудачники, частенько люди во всех отношениях достойные. И тем не менее, думая сейчас о судьбе актрисы, он как-то смутно понимал, что вся эта пляска призраков прошлого вокруг нее вызвана в первую очередь тем, что она сама не сумела с ними расстаться… Алла Измайлова, укрывшись в своем одиночестве, каждодневно вдыхала в них жизнь, питала эти привидения кровью своих воспоминаний. Они, по сути, так и не сделались прошлым: они продолжали быть ее настоящим. И продолжали активно действовать.

Это не было, по убеждению Алексея, наказанием свыше – это было ошибкой, личной ошибкой актрисы, к которой ее привело презрение … Только сейчас он сам до конца осознал, какой смысл он вкладывал в свои слова, когда призывал Аллу к милости: он хотел донести до нее мысль о том прощении себя и других, которое позволяет расстаться с прошлым, избавиться от него навсегда. Иначе оно отвоевывает жизненное пространство у настоящего…

* * *

…Итак, он все-таки существует, этот почти мифический сын Измайловой, размышлял он уже дома, окопавшись за своим рабочим столом. Он жив и даже, по всей видимости, здоров. Соображает он вполне неплохо, хотя и дал осечку: видно, истомился, ожидаючи детектива, и решил рискнуть, чтобы понять, куда задевался Кис в недрах больницы.

Вряд ли он сумел понять: отдел кадров на схеме для посетителей указан не был. Впрочем, теперь это не имело значения, коль скоро Милованова с этой больницей не связана.

Итак, он существует – и он следит за детективом. Что означает, вне всякого сомнения, что он прекрасно осведомлен обо всех делах Измайловой, иначе бы он никогда не вышел на детектива и не убил Юлю…

Но кто же его сообщница? Жена? Любовница? Приемная мать? Сводная сестра, в конце концов? И главное, если парень свихнулся на желании отомстить, то почему эта женщина ему помогает? Каков ее интерес? Или она тоже свихнулась?

Приемная мать, Люся Милованова. Она получала деньги на содержание приемыша. Допустим, она, как и главврач роддома, тоже «Кинопанораму» смотрела и узнала знаменитого режиссера, когда тот явился к ней ребенка пристраивать, но сделала вид, что не догадалась. Смолчала, подыграла Сергеевскому. И однажды, со смертью Сергеевского или раньше, просто потому, что ему надоело платить, деньги от режиссера перестали поступать. Медсестра Милованова, оскорбленная в лучших чувствах, сочла, что звездная семья ей сильно задолжала… И решила приблизиться к вдове режиссера, чтобы понять, как можно возместить ущерб? А там узнала о дневниках и…

Что могло следовать за этим «и», Кис не представлял. Люся Милованова должна была попытаться Аллу шантажировать… Но раньше! Тогда, когда денег не стало!.. Зачем ей убийства, да еще и много лет спустя? Нет, тут никакой логики нет. Или детектив ее не усмотрел?

Когда-то, уже давно, Александра сказала ему одну простую вещь, тем не менее засевшую в его памяти:

– Ты все твердишь, Алеша: логика, логика… Логика слишком груба, она не учитывает нюансы! Скажи-ка, по логике вещей, как я должна расчесывать волосы?

– Ну, берешь расческу…

– Щетку, – поправила его Александра.

– Ну, щетку… И расчесываешь…

– В каком направлении?

– От корней к концам, естественно!

– Вот и ошибочка, гражданин начальник! Волосы надо расчесывать с концов! Не то выдерешь все!

Кис с трудом вник в премудрость расчесывания волос, но сдаваться не желал.

– В конечном итоге это тоже логика! Только подправленная.

– То-то и оно, что подправленная! Издалека, с позиций абстрактной логики, такого нюанса, такой поправки не разглядеть. Только вблизи, когда вникнешь в предмет…

Этот простой пример поразил его. В самом деле, Алексей длинных волос сроду не носил и нисколько не представлял, что в простейшем деле расчесывания волос может оказаться такой нюанс, полностью переворачивающий логику со стороны. Логику неведающего. И урок усвоил: как бы ни казались ему убедительными его умопостроения, он всегда помнил, что ему могут оказаться неведомы те нюансы, которые способны полностью перевернуть его логику со стороны. И потому пока просто записал: вроде бы ноль, однако придержим единицу в уме и попробуем выстроить парадигму. Итак, по возрасту на роль Миловановой тянули повариха Люба и компаньонка Ирочка.

Ирочка. Ее актриса знала давно, Ирочка была ее портнихой еще при жизни Сергеевского… Могла ли медсестра переквалифицироваться в портнихи? Сомнительно: это особый талант. Хотя и совсем сбросить его со счетов нельзя – в конце концов, сколько женщин превосходно шьют, никогда в жизни не учившись этому делу… Отношение Ирочки к актрисе было явно неоднозначным: зависть, смешанная с поклонением, любовь к идеалу, смешанная с ненавистью к нему же, оттого, что идеал недостижим… Ирочка считается одинокой женщиной, но кто мог бы с уверенностью сказать, что это правда? Возможно, официальное следствие уже что-то и накопало, и было бы совсем не худо узнать, что именно, но Кис тянул, понимая, что, получив от них информацию, он должен будет выдать и свою…

Тем не менее предположение, что Милованова скрывается за Ирочкой, представлялось детективу крайне сомнительным: Сергеевский бы никогда не допустил ее вторжения в свое окружение.

Что же до поварихи Любы, то она относилась к тому простому и ясному типу людей, у которых и в жизни всегда все легко и ладно. У таких женщин, как эта жизнерадостная Люба, никогда не бывает неразрешимых, тайных проблем. Все решается быстро и громогласно. Но, в конце концов, как знать?

Следующим номером нашей программы сводная сестра. У Миловановой была девочка, примерно на полгода старше приемыша. Значит, ей сейчас должно быть примерно тридцать один – тридцать два года. По паспорту может оказаться больше, если детей «развели» в датах рождения при выдаче новых документов. Домработница Жанна уклончиво сказала, что ей «за тридцать», хотя Кис бы дал ей щедро за тридцать пять. Но внешность не всегда соответствует возрасту – иные и за тридцать пять все как девочки выглядят… Возможно, Жанна как раз и есть подходящая кандидатура на роль сводной сестры убийцы?

Среди персонала актрисы имелись еще две женщины – обеим, по их словам, еще не исполнилось тридцати: медсестра Нина двадцати шести лет и прачка Света двадцати восьми лет. Света выглядела, пожалуй, даже моложе, а вот Нина… Она принадлежала к тому типу людей, которым можно было спокойно дать как на десять лет меньше, так и на десять лет больше. И потом, Нина – медсестра, вот что интересно! Как Люся Милованова! И убийца, стрелявший вышедшими из употребления металлическими медицинскими иглами, должен был где-то их найти… Возможно, эти давно списанные в больнице иглы были принесены домой рачительной медсестрой – приемной матерью Люсей Миловановой или сводной сестрой? Логика рачительных людей всегда одна и та же: «Вдруг когда-нибудь пригодится?» И вот, поди ж ты, пригодилось…

Какой интерес мог бы быть в этих убийствах у сводной сестры? Непонятно. Кис решительно не видел, зачем сводной сестре, даже если предположить наилучшие отношения между ней и братом-убийцей, понадобилось бы ему помогать в такой безумной, мстительной затее.

Дальше было еще хуже: если среди персонала Измайловой затесалась любовница, подруга или жена убийцы, то ее пособничество было вообще непостижимо. Нет, Кис решительно не видел причин, по которым какая бы то ни было женщина ему стала помогать в убийствах. Только за деньги, если убийца эту женщину нанял, – тогда куда ни шло. Но в таком случае она не поддается вычислению…

Одним словом, намечался новый тупик. И посему Кис перестал ломать голову и попытался зайти с обратного конца: пока неважно, кто да почему, – важно как! Выкрасть дневники у Аллы было проще простого, но сообщница ухитрялась слышать значительную часть тех слов, которые произносились в гостиной Аллы. Практически все его встречи с ней происходили в дневное время, когда весь персонал присутствовал (кроме Кати, но ее он вычеркнул из списка подозреваемых давно и окончательно). Любая могла подслушать… Но при этом никто из женщин ни разу не заметил кого бы то ни было у дверей актрисы. Ну не коллективный же это сговор а-ля «Убийство в Восточном экспрессе»! Точно так же его воображение решительно отказывалось от джеймс-бондовской версии вроде поставленных у Измайловой жучков и наблюдения скрытой камерой. Нет, на подобную шпиономанию эти персонажи не тянули. На коллективный сговор тоже.

Короче, придется ему снова уделить самое пристальное внимания дамам.

* * *

– Я сейчас скажу тебе одну важную вещь. Очень важную. Послушай меня внимательно, ладно? И постарайся понять. Некоторое время назад я с мамкой говорила… Долго говорила, ругалась. Но узнала, что хотела. Помнишь, ты все твердил, что на папку не похож?

– Не помню. Но знаю, что не похож был.

– И что мамка тебя не любила, говорил, помнишь?

– Это помню. Так и было.

– Теперь я знаю почему.

– А какая разница? Разница была бы, если бы любила… А так к чему мне знать?

– А вот ты и не прав, малыш. Ты не брат мне – вот что я узнала.

– И теперь ты любить меня не будешь?!

– Господи, что же ты вскочил-то так, напугал меня! Иди обратно, иди сюда, ляг… Наоборот, теперь я могу тебя любить. Просто как мужчину. Потому что ты мне не брат вовсе.

– А кто я тебе?

– Малыш мой, вот кто… Любимый малыш… Мой мужчина… Ну что же ты дрожишь-то так? Что плачешь? Погладь меня, поцелуй, обними меня, Тошенька… Теперь все можно, теперь я никуда не уйду, теперь я пришла насовсем…

* * *

В квартире Измайловой он появился только вечером, когда все приходящие работницы ушли. Остались только Ирочка и Нина. И Элеонора, разумеется.

Кис решил начать с Нины и посему отправился первым делом в комнату к кузине Элеоноре. Он был уже в этой комнате пару раз, когда расспрашивал Нину о ночных покушениях. Но его снова поразил острый запах лекарств и особенно ощущение привычной безысходности, которое царило в комнате больной кузины, словно этот клочок пространства был суверенным государством в квартире Измайловой, что-то вроде маленького Монако на территории большой Франции.

Нина, устроившись на своей одноместной тахтушке, читала какой-то роман. Элеонора спала, тихо похрапывая. При виде детектива медсестра отложила книгу и привстала.

– У вас есть брат, Нина? – с ходу начал Кис, решив не увязать в вопросах «около».

– Есть, – удивилась Нина, – а что?

– Сколько ему лет?

– Двадцать… А что?

– Иными словами, у вас шесть лет разницы?

– Ну да, – недоумевала Нина. – А почему вы?..

– …Нет, Ирочка, вы излишне сурово его судите, – вдруг услышал он. – Напротив, я бы сказала, что этот молодой человек отличается редкой деликатностью, если учесть, что сама ситуация к ней никак не располагает… Надо иногда попытаться понять других, Ирина, – доносился до него спокойный, чуть насмешливый голос Измайловой. – Нельзя подгонять все и всех к одной, стандартной мерке. Ваше личное «не нравится» не должно быть приравнено к понятию «плохо»… В мире столько хороших вещей, которые нам почему-либо не нравятся, и, наоборот, плохих вещей, которые нам …

Голос Измайловой был так отчетлив, так ясен, что Кис просто прилип ухом к стене, пытаясь понять, каким образом проходил звук в комнату Элеоноры.

Минуту спустя он ворвался в гостиную и, не обращая внимания на оторопевших от его внезапного вторжения женщин, разместившихся в креслах, ломанулся между ними прямиком к той стене, где находился сейф. Отодвинув афишу, его прикрывавшую, он секунду разглядывал встроенный в толстенную стену железный ящик, после чего, простонав-промычав что-то нечленораздельное, упал в третье, свободное кресло. Нина, заинтригованная его внезапным бегством из комнаты Элеоноры, постучала и тоже вошла в гостиную.

– Вот в чем дело. – Кис обвел глазами присутствующих дам. – Вот в чем!!! Просто в прошлый раз, когда я беседовал с Ниной, Алла Владимировна была в гостиной одна и, следовательно, молчала! И у меня не было возможности выяснить, что звук легко проходит ВОКРУГ сейфа! Смотрите, смотрите сами, – Кис поднялся и вновь отодвинул афишу, – видите? Зазор между стенками сейфа и стеной составляет примерно пять миллиметров! Тот мастер, что ставил вам сейф, не потрудился эту щель зацементировать… Хотя нет, – детектив присмотрелся повнимательнее и потрогал стенку, – нет, он цемент положил, но это произошло много лет назад, за годы цемент рассохся и окрошился. И теперь звук легко проходит сквозь стену! Таким образом, те разговоры, что ведет Алла Владимировна в гостиной, особенно тут, в районе кресел, превосходно слышны в комнате Элеоноры! Нина, вы ведь всегда слышали все, о чем говорилось в гостиной? Не правда ли?

Нина немного смутилась, но ответила с вызовом:

– Слышала! И что с того?

– То есть как?! – привстала Измайлова с кресла. – Вы все это время – годы! – подслушивали?!

– Я не подслушивала, – отпарировала Нина. – Я даже старалась и не слушать вовсе. Оно мне надо, ваши личные дела?

– Но почему вы не сказали мне?! – возмущенно допрашивала ее Алла.

– Так вы бы сразу меня и уволили! Что я должна была вам сказать: «Заделайте щель в стенке, а то я все подслушиваю»? Да и не знала я, почему так слышно хорошо! Я думала, звук от розетки идет… Мне и в голову не приходило, что у вас тут сейф вделан, да с такими щелями!

Кис счел необходимым вмешаться и попытался приостановить выяснение отношений между женщинами. И как только относительная тишина воцарилась, он спросил:

– Ирина, вы тоже знали, что в комнате Элеоноры все так хорошо слышно из гостиной?

Ирочка повесила голову и едва слышно, косясь на Нину, несомненную свидетельницу Ирочкиного любопытства, прошептала:

– Знала…

На этот раз Алла промолчала, только глазами сверкнула. И следующий вопрос, который вертелся на языке у детектива, задала именно она:

– И кто еще мог слышать мои разговоры в гостиной?

– Все. – Нина ясным, несмущенным и несочувствующим взглядом посмотрела на свою хозяйку и благодетельницу. – У всех были причины заходить к вашей кузине: Жанна убирала комнату, Люба приносила еду, Света собирала грязное белье и раскладывала чистое… Только Катя туда не ходила.

Алла гневно откинула голову, но ничего не ответила, только губу прикусила.

– А пока меня днем нет, так вообще любая могла зайти в комнату специально, чтобы подслушать: Элеонора ведь не слышит и не видит, не смогла бы даже потом сказать, что к ней заходили… – безжалостно добила Нина актрису.

Иными словами, все то, что диктовала Измайлова Кате, все то, что говорила она по телефону, стоявшему тут же, на столике у кресел, все беседы актрисы с детективом могла подслушивать любая из женщин! И любая могла передать интересующую информацию убийце… М-да, вот так подарочек…

И кто же из них с убийцей связан? Если бы официальное следствие нашло что-либо интересное – к примеру, домашнюю лабораторию, в которой был изготовлен яд, – то Кис бы уже об этом знал. Но информации к нему не поступало никакой: стало быть, и они пока топчутся на месте.

Ну что ж, может, у него еще есть фора. И чтобы ею воспользоваться, придется ему сосредоточиться на любом, хоть мало-мальски правдоподобном объяснении, какой такой женщине и зачем понадобилось помогать убийце. Если она не сумасшедшая, конечно. Но дело в том, что в окружении актрисы сумасшедших не водилось… Стало быть, у нее должна быть причина. Отгадка всегда проста, только найти ее непросто…

Кис уже не просто сконцентрировался – он же почти медитировал. И то ли в награду за труды, то ли случайным подарком догадка пришла той же ночью.

Оставалось только внести некоторые уточнения.

– Вы упоминали, Алла Владимировна, что муж согласился признать ребенка. И, как я понял, это было оформлено в свидетельстве о рождении, не так ли? Тогда вопрос: где оно?

– В сейфе.

– Проверьте, пожалуйста.

Кис прождал у телефона довольно долго, прежде чем в трубке раздался растерянный голос актрисы:

– Его там нет… Ничего не понимаю… Там была такая сумочка с документами, я в нее давно не заглядывала, но именно в ней хранились все мои бумаги: мое свидетельство о рождении, свидетельство о браке, о смерти мужа, о рождении сына – одним словом, все документы. Но теперь среди них нет свидетельства о рождении мальчика…

– Когда вы его видели в последний раз?

– Давно, очень давно. Теперь уже не вспомнить. Несколько лет назад.

– Иными словами, невозможно установить, когда его выкрали?

– Выкрали?!

– Полагаю, что именно так.

– Зачем?!

– Сейчас не могу объяснить, все очень сложно. Скорей всего, убийства випов и покушения на вас – все-таки два разных дела, за которыми стоят два разных человека… Думаю, что скажу вам об этом в самое ближайшее время. Если не сегодня к вечеру, то уж завтра наверняка… Алла Владимировна, вы говорите по телефону, как всегда, возле той стенки, где сейф?

– Ох, я не подумала, простите, сейчас отойду… Так странно все время помнить, что кто-то подслушивает мои разговоры. До меня до сих пор не доходит: как они могли?! Люди, которым я так доверяла, шпионили за мной?! Я… Я просто оглушена! Знаете, я решила всех уволить. Завтра же! Больше не могу находиться с ними в одной квартире, смотреть им в глаза – людям, которые обманывали меня годами!

– Они не обманывали вас, Алла Владимировна. Они просто боялись сказать вам правду. Все, кроме одной, которой подслушивать вас было действительно выгодно… Вы установили слишком большую дистанцию между собой и этими женщинами, даже не дистанцию – иерархию. И ни одна не посмела вам сказать…

– Вы хороший человек, Алексей, и, как все хорошие люди, наивны. Они не боялись, вы ошибаетесь! Они жили моей жизнью, они ею развлекались, как живут и развлекаются телесериалами! Особенно когда в собственной жизни нет ничего, достойного интереса!

– Что ж, наверное, вы правы… На вашем месте я, по всей видимости, отреагировал бы точно так же… Только у меня просьба: не увольняйте никого, пока я вам не дам добро. Мне все ваши дамы понадобятся в полном составе в ближайшие пару дней. Если задуманное получится…

– Вы что-то узнали? Поняли? Догадались?

– И последний вопрос, Алла Владимировна: вы закрываете на ночь дверь на цепочку?

Алла подтвердила, что закрывает, отчего детектив впал в еще большую задумчивость.

* * *

Он выполз из своей квартиры только к вечеру, еще раз порадовавшись, что Александра в Литве, а Ванька у Вовы. Ощущение слежки не покидало его, но если Кис и косил глазом по сторонам, то только ради того, чтобы убедиться, что никто вокруг него с клюкой, стреляющей отравленными иглами, не шастает. Засечь же следящего за ним человека у него не было особого желания, а главное, нужды: теперь он знал, как к нему подобраться.

Он нашел ответы на разные вопросы, уложив несуразности в единственно возможную стройную парадигму фактов. Он понял, почему пропала записка Измайловой, приготовленная ею для детектива; он догадался, кто выкрал свидетельство о рождении ребенка и даже примерно когда это произошло; он вычислил, кем были украдены дневники Измайловой и с какой целью. Он снова долго говорил с Верой по телефону, уточняя некоторые аффективные характеристики людей с интеллектуальным отставанием. Но самым главным результатом сегодняшней напряженной умственной работы был ответ на вопрос: почему Юля была убита и почему столь странным образом? Отсюда танцевалось все остальное.

Он направился к Измайловой и в проходе в арку все-таки не удержался, оглянулся. Никого не увидел. Человек этот соображал весьма, весьма хорошо: убедившись, что детектив направляется к актрисе, он оставил слежку… Прекрасно: стало быть, стрелять не собирался, только наблюдал. Сегодня, по крайней мере… Впрочем, Кис был уверен, что они убивать его вряд ли решатся: убийство детектива, ведущего следствие, привлекло бы слишком много внимания. По крайней мере, Кис надеялся, что они – или скорее она – именно так рассуждала…

Явившись в квартиру актрисы, Кис направился осматривать «темную комнату». Он подвигал роскошные вечерние платья и элегантные костюмы на плечиках, висевшие вдоль одной стены, затем принялся за коробки, стоявшие у другой, внимательно рассмотрел полки, забитые разными вещами в прозрачных пакетах, зачем-то передвинул набитый ватой портновский манекен, в мякоть которого были воткнуты забытые булавки, и, весьма довольный плодами своего труда, покинул квартиру актрисы, договорившись о встрече завтра днем.

Он благополучно добрался до Смоленки – на хвосте, кажись, никто не висел. Зато дома его ждал сюрприз. В своей двери, в ее дерматиновой обивке Алексей обнаружил три медицинских иглы. Они торчали на видном месте, прямо под глазком. Три, понял Кис: Александра, Ваня и он сам, детектив Алексей Кисанов…

Ну что ж, он принимает вызов. Посмотрим, кто кого!

Алексей ухмыльнулся, хорошо, что его в этот момент не видела Александра: очень уж злобно он ухмыльнулся. И даже, можно сказать, плотоядно. В этот момент он был похож на Бармалея.

«Я обойду вас, ребятишки, – сказал он себе, осторожно, прихватив носовым платком, вытягивая иглы из обивки. – Я вас поимею раньше, детки. Раньше, чем вы поймете, что я расставил вам сети».

И он снова ухмыльнулся, как Бармалей, поймавший маленьких неосторожных детей себе на обед.

* * *

На следующий день он дождался звонка Измайловой:

– Все уже на местах…

Пулей вылетев из подъезда, он завел свою «Ниву» и с максимальной скоростью помчался по Садовому в сторону Тверской, где жила Алла Измайлова, легенда и звезда. Как ему показалось, точнее почувствовалось, сегодня за ним слежки не было, во всяком случае, за его машиной.

Алексей очень надеялся, что мозги его не подвели, что все трудные ночные умопостроения были правильными, в очко, – иначе все то, что он собирался проделать сейчас, было бессмысленным…

Расположившись в бархатном кресле, Кис разливался соловьем. Алла слушала с некоторым изумлением его непривычно-хвастливый тон, с коим он повествовал о своих встречах в деревне, о том, как вычислил сына актрисы, как понимает сложившуюся ситуацию…

– Я должен принести вам свои извинения, Алла Владимировна. Я действительно взял тупиковое направление, разыскивая вашего ребенка, хотя вы пытались меня удержать от ложного хода. Увы, мне так и не удалось установить с точностью, жив ли он и если да, то где обитает. Как бы то ни было, доказать его причастность к убийствам не представляется возможным, – продолжал он. – Это все не более чем мои умопостроения, а реальных улик против него нет и вряд ли будут… И их не будет потому, Алла Владимировна, потому что он убийцей попросту быть не может!

Алла буквально привстала с кресла с потрясенным видом. Казалось, вопрос или восклицание готовы были сорваться с ее губ. Однако она так ничего и не сказала, села обратно.

Кис только кивнул ей молча.

– Эти преступления, – продолжил он спокойно, – дело рук человека в здравом уме, обладающего полноценным логическим мышлением… Что ни в коей мере не характеризует вашего сына, у которого, как вы знаете, наличествует умственное отставание. Если он вообще жив.

– Но… Кто же тогда убил всех моих бывших… всех випов? И кто покушался на меня?

– Что же касается тех двух случаев, которые вы назвали покушениями, то боюсь, Алла Владимировна, что они все же не более чем плод вашего воображения.

– То есть как? А… Но ведь Элеонора… Она наткнулась на кого-то в коридоре!

– Точно так же – плод воображения. Для женщины, которая совершенно отвыкла передвигаться без посторонней помощи, ее маршрут по коридору должен был быть столь же труден, как взятие Монблана для альпиниста… И человек ей просто примерещился от страха и напряжения. Ничто не доказывает присутствие постороннего человека в вашей квартире, свидетелей нет. Так что, увы…

– А кто же убийца? Вы знаете? – Алла, кажется, поняла его, но на лице ее отражалось недоверие.

– Вы, Алла Владимировна. Вы.

Кис усмехнулся и скосил глаза на стенку, в которую был вмонтирован сейф.

– То есть как?! Вы опять… Нет, вы серьезно?!

– Совершенно серьезно, Алла Владимировна. И не далее как завтра я сообщу об этом следователю.

Она молчала, не понимая, что за игру ведет детектив. То есть она вроде бы поняла… Но услышанное слишком сильно шокировало ее. Или она просто великолепно сыграла свою роль?

– Вы ничего не сможете доказать, – выдавила из себя Алла. – Как вы выразились, улик нет.

– Да зачем нам улики, Алла Владимировна? Лишний труд! Время, оно, знаете ли, деньги… Улики будут. Вы их сами дадите следователю. Как только попадете в ФСБ. Времена у нас, конечно, не сталинские нынче, но открывать рты наш современный НКВД умеет, поверьте…

Алла ошарашенно молчала, и Кис все никак не мог понять: она вошла в роль или она не просекла? Он не хотел ее предупреждать заранее, хоть и побаивался возможных последствий своих шоковых методов: мало ли, давление подскочит или еще чего… Но ему нужна была ее самая непосредственная реакция. Он не рискнул довериться даже ее актерскому мастерству.

Вдруг он схватился за ручку и, набросав несколько слов в блокноте, подвинул его актрисе. Она надела очки, прочитала и произнесла вслух:

– Дайте мне еще один день, прошу вас!

– Зачем? – нахмурился Кис.

– Меня ведь арестуют, верно? Позвольте мне привести мои бумаги в порядок. Я ведь вряд ли вернусь скоро в эту квартиру… Один только день, завтра, – пожалуйста, Алексей Андреевич…

– Хорошо, – сухо ответил детектив. – Один день. Но на большее не рассчитывайте.

Легкий стук в дверь возвестил появление Ирочки на пороге гостиной.

– Нина уходит, – тихо произнесла она.

– Спасибо, Ирина. Дайте знать, как договорились, когда…

– Я помню, – кивнула Ирочка.

Измайлова положила руку себе на грудь.

– Так и до инфаркта можно довести, господин сыщик!

– Ну, не довел же, – невозмутимо ответил Кис. – Вы женщина хоть и хрупкая, но крепкая. А нервы у вас – любой стальной мужик позавидует.

– Зачем вам это?

– Чтобы услышали те, кто захочет услышать.

– Я поняла. Но к чему этот радиоспектакль?

– Вы не расслабляйтесь, Алла Владимировна. Наш радиоспектакль еще не закончен. Нам придется его повторить в точности еще несколько раз. Сумеете?

– Обижаете! А что потом?

– Суп с котом, – отличился оригинальностью Кис.

Тихий стук в дверь дал команду, и Кис снова пустился в пояснения с обвинением Измайловой в финале и угрозой передать ее крутым чекистам из ФСБ под занавес. Алла была на высоте: ее реакции были неподдельны, никакого наигрыша, все в лучших традициях психологической школы – и у них получился очаровательный дуэт, доставивший Алексею истинное эстетическое наслаждение.

Они сыграли этот диалог неоднократно, каждый раз следуя тихому стуку Ирочки в дверь. В принципе, Алексею нужды не было повторять этот сценарий перед всеми женщинами, попадавшими в комнату Элеоноры: он и так знал, кому именно их спектакль предназначен. Но он просто страховался для очистки совести: вдруг в его логике все же оказался какой-то неизвестный ему прокол, какой-то неучтенный нюанс… Премудрости расчесывания волос от концов раз и навсегда внесли свою поправку в его понимание логики.

Пошептавшись с Измайловой на ухо, он распрощался, довольно громко сказав в прихожей:

– Ну что ж, не поминайте лихом! Я большой поклонник вашего таланта, и мне, право, жаль… Но что же я могу поделать? Ноблесс оближ…

Алексей с удовлетворением заметил несколько повернувшихся в их сторону лиц и поймал несколько настороженно-любопытных взглядов: повариха Люба мельком высунулась из дверей кухни, домработница Жанна застряла на пороге спальни, куда направлялась с пылесосом, Ирочка замерла посреди коридора, Света, несшая стопку белья, притормозила на ходу… Только Нина никак не проявила любопытства по той простой причине, что еще не вернулась со своих «отгульных» часов, но Кис нисколько не сомневался, что остальные ей доложат о странных словах детектива.

Ну что ж, пока все шло как нужно. Довольный произведенным впечатлением, Кис величественно покинул квартиру на Тверской.

…Но ненадолго. Вернулся он туда вечером вместе с Ирочкой, которая выходила в магазин. Выходила одна, а вернулась с детективом, поджидавшим ее в подъезде дома актрисы. Следуя едва слышным указаниям детектива, Ирочка открыла дверь своим ключом. В коридоре было тихо, никто не вышел ей навстречу. Все приходящие работницы уже ушли, Нина находилась в комнате Элеоноры, Алла – в своей гостиной. Ирочка шумно переодевала обувь, затем крикнула в глубину квартиры: «Ужинать будем?», а Кис в это время безмолвно и бесшумно проскользнул в спальню актрисы.

До него доносились звуки с кухни, он слышал, как женщины ужинали втроем, нахваливая еду, приготовленную Любой, затем Ирочка осталась на кухне мыть посуду, Нина отправилась в ванную – она ложилась всегда рано, – а Измайлова к себе в гостиную. Полчаса спустя Ирочка присоединилась к Измайловой и составила ей компанию для игры в скрэббл. Все шло как обычно.

Он прождал для верности еще два часа с того момента, как Измайлова и Ирочка разошлись по комнатам, пожелав друг другу спокойной ночи. После чего Кис счел дальнейшее ожидание бессмысленным и покинул квартиру.

По правде говоря, на успех в первый же вечер он особо и не рассчитывал: убийце нужно было приготовиться. И детектив сам предоставил ему эту возможность, подсунув Измайловой фразу с просьбой дать ей еще один день.

Ну что ж, готовься, родимый, готовься. Рандеву переносится на завтра.

* * *

Следующий вечер начался ровно по тому же сценарию. С той только разницей, что сразу после ужина Ирочка стукнула к Измайловой в дверь и извинилась, что не сможет составить сегодня вечером Алле компанию: очень в сон клонит, так что она к себе пойдет, ляжет…

– Я тоже, пожалуй, – откликнулась Алла. – Погода ужасная, просто давит на виски, все время спать хочется… И потом, мне нужно завтра быть в форме: предстоит встреча со следователем…

– Да вы бы меньше слушали этого детектива, – пролепетала Ирочка слабым голосом. – Наплел черт знает чего, а вы расстраиваетесь… Кто ему поверит… – донеслось уже из ее комнаты.

– Вопрос не в том, кто поверит ему. Вопрос в том, кто поверит мне… – загадочно ответила ей вдогонку актриса. – Пойду-ка я лягу, что-то мне не по себе.

Алла вошла в комнату, зажгла ночник. Кис выдвинулся из проема между шкафом и окном, прикладывая палец к губам.

– Вы ничего не ели, не пили? – едва слышно прошептал он.

Она отрицательно покачала головой.

– В прошлый раз, когда вам подсыпали снотворное, как было? Вы принимали душ или ванну – не знаю, какие у вас привычки?

– Нет, – прошептала Алла, – до ванной не дошла.

– Тогда ложитесь.

– Одетой?

– Нет, как обычно… Я отвернусь, переодевайтесь. И погасите свет.

…Прошло еще минут сорок, прежде чем дверь в спальню Измайловой приоткрылась.

Темная фигура проскользнула внутрь комнаты.

Оглядевшись, осторожно приблизилась к кровати.

Некоторое время человек, чуть наклонившись, вглядывался в темноте в спящую актрису.

– Алла? – вдруг тихо произнес женский голос.

Актриса не ответила.

– Алла? – на этот раз погромче позвал актрису все тот же голос.

Тишина. Измайлова только сонно вздохнула и, откинув руку на подушку, чуть повернула голову в сторону.

Силуэт в черном замер, нависая над ее кроватью. Алла снова дышала ровно и бесшумно. Несколько мгновений протекли в абсолютной тишине. Наконец силуэт в черном распрямился. Кис, хорошо скрытый в своем убежище, разглядел, как незваная гостья вытащила что-то из кармана, затем взяла стакан с ночного столика актрисы, посмотрела его на свет, слабо падавший из окна. Стакан был наполнен наполовину водой. Надо думать, что женщина в черном костюме сочла количество воды излишним, так как она, бесшумно подойдя к открытому окну, отплеснула немного. После чего опустила нечто, извлеченное из ее кармана, в стакан и легонько поболтала его, посматривая на свет. Затем поставила стакан на столик и присела на край кровати возле спящей актрисы.

Она еще раз негромко спросила:

– Алла? – но ответа, разумеется, не получила.

Тогда она быстро и неожиданно продела свою руку под голову Измайловой и потянула ее на себя, вынуждая сесть. Актриса сонно пробормотала что-то, не размыкая век, и выразила явное намерение лечь обратно. Но женщина в черном настойчиво тянула ее на себя, и Алла сдалась, расслабившись на ее руке, как на подушке, хоть и неудобной. Голова ее безвольно лежала в сгибе локтя убийцы.

Свободной рукой женщина потянулась к столику, взяла стакан и поднесла его к губам актрисы, его холодным стеклянным бортом раскрывая ее губы. Алла вдруг открыла глаза и испуганно посмотрела на женщину.

– Что, что это? – пробормотала она, явно не понимая, что происходит: ее сознание все еще пребывало во сне.

– Ничего, – утешила ее женщина вполне ласково, – вам надо это выпить, Алла Владимировна, это вам врач прописал, – успокаивающим голосом говорила она, пытаясь наклонить стакан ко рту актрисы и дать жидкости протечь в горло. Измайлова несильно, как и положено спящему человеку, крутила головой, мешая заботливой убийце влить ей микстуру, «прописанную врачом».

Кис счел, что настала пора вмешаться. Он выбрался из своего убежища, в котором уже истомился от бездействия и неудобной позы, и обрушился на спину черной фигуры. Осторожно, но цепко ухватил стакан и выдернул его из пальцев убийцы, после чего без особого труда завел руки обалдевшей от неожиданности женщине за спину и защелкнул на них наручники.

Алла села на кровати и перевела дух.

– Такой роли у меня еще не было, скажу вам честно, Алексей, – проговорила она со сдавленной усмешкой. – Я от страха чуть не умерла!

– Вы были блистательны! – ответил ей Кис.

Широко раскрытые глаза в прорезях черной маски смотрели на них с неподдельным изумлением, смешанным с ужасом, как если бы перед ними предстали два привидения, актрисы и детектива.

Кис, взяв убийцу за шкирку, заставил ее подняться с постели Измайловой. После чего он произнес в полный голос:

– Ну что, поговорим, Света?

И с этими словами он стянул шапочку с головы пришелицы.

Ошибки не было: перед ним стояла Света, прачка Измайловой.

Он зажег в гостиной свет и подтолкнул Свету к креслам.

– Располагайтесь.

Она дернула плечом и упрямо уперлась на месте. Кис добавил, усмехнувшись:

– Советую воспользоваться возможностью посидеть последний раз в таком роскошном кресле. Скоро придется вам сесть совсем в другое место… И надолго, полагаю.

У Светы на глазах появились злые слезы, она прикусила губу, но все же присела на край кресла: сведенные за спиной руки мешали ей откинуться на спинку.

Вскоре к ним присоединилась Измайлова, уже одетая. Остальные спали: Кис решил, что будет лучше, если позже анализ установит наличие снотворного в крови у Нины и Ирочки. Да и суеты так было меньше – меньше опасности, что кто-то неосторожно испортит мизансцену. Посему детектив и договорился накануне с актрисой, что она не будет препятствовать им отведать ужин.

– Ну что ж, приступим, – объявил Кис. – Где записка Аллы Владимировны?

Света метнула на него изумленный взгляд:

– Как вы догадались?!

– А вы и вправду решили, что умнее всех, Света? Большая ошибка с вашей стороны – переоценивать свой интеллект на фоне дебилизма вашего сводного брата. Так где записка?

– Я пить хочу, – с вызовом заявила Света.

– В спальне Аллы Владимировны есть стакан с водой, вы его видели и даже в руки брали. Вам принести? – любезно предложил детектив.

Света только губы сжала в ответ. Измайлова смотрела на нее с внимательным, брезгливым недоумением, словно в ее руки неожиданно попалось диковинное насекомое.

– Какая записка, Алексей? – спросила актриса. – О чем речь?

– Ваша. Которую вы написали мне, – помните? – когда не хотели со мной встречаться… Ирочка не смогла мне ее передать, не нашла, так как записку выкрала Света.

– Но при чем тут записка?

– Что, вам и в голову не пришло? Не догадались? – вдруг зло усмехнулась Света. – В ее спальне записка! В шкафу, под бельем!

Кис попросил Аллу сходить за запиской, что та и сделала.

– Понятно, – сказал Кис, бегло глянув в текст и убедившись, что именно об этой записке идет речь. – В кармане она бы помялась. А в качестве предсмертного письма мятая бумажка выглядела бы сомнительно… Вы и впрямь неплохо соображаете, Света.

– Что значит «предсмертного»? – поразилась Алла.

– Вы помните ее текст? «Вы прочитали мой дневник и все поняли. Объяснения излишни…» Теперь вообразите, что рядом с вашим хладным трупом лежит дневник, а рядом с дневником – эта записка. В дневнике подробно описаны весьма интимные подробности, но, главное, из него видно, как вы презирали и ненавидели упомянутых в нем мужчин… Большая часть из которых уже пала от отравленной иглы. После прочтения вашего дневника смысл записки вполне недвусмысленно читается таким образом: я убила этих ненавистных мне людей, «вы», то есть следствие, «все поняли», излишне даже объяснять: это я, Алла Измайлова, им отомстила. В стакане, несомненно, находится сильнодействующий яд – то-то Света не захотела из него водички выпить! И тогда следствие приходит к следующему заключению: вы их ненавидели, вы решили всем отомстить и затем уйти из жизни самой. Всем отомстить вам не удалось – слишком много мер было принято для безопасности випов, – и посему вы решили уйти из жизни теперь, не доведя месть до конца, осознав, что это тупик…

– Но это бред!

– С вашей точки зрения, несомненно, бред, Алла Владимировна. Но со стороны в этом есть определенная логика, ведь я и сам подозревал вас в какой-то момент. И психологически «ваш» жест, то есть убийства випов, можно было бы понять: вы сами дали хорошую базу, необъяснимо укрывшись от мира. Жили прошлым, перечитывали дневники, заново остро переживали то унижение, через которое прошли… И, перевалив за число «шестьдесят», вы решили, что вам больше не для чего жить. Больше нет ни творчества, ни аплодисментов, нет семьи и близких – ничего, никого… Так объяснил бы любой психолог эти убийства, приписанные вам, а затем и ваше «самоубийство»… Что же касается киллера, якобы нанятого вами, – ясное дело, что не вы лично гонялись за випами с отравленными иглами, в подобное никто бы не поверил! – то с вашей смертью возможность его вычислить сводится к нулю. И все концы в воду. Вот так примерно рассуждала Света… Правильно? – посмотрел на девушку Кис.

Она не ответила даже взглядом. Сидела, уставившись в пол, темные волосы свесились вдоль щек, отчего сходство с Юлей неожиданно усилилось. Кис почувствовал, как болезненно сжалось его сердце.

– И мы с вами, Алла Владимировна, при помощи нашего «радиоспектакля» вынудили Свету действовать срочно: я громогласно объявил, что передаю вас в руки следователей. И тогда бы вы стали недосягаемы для Светы, а ей ведь непременно нужно было вас убить! Вернее, инсценировать ваше самоубийство… Правда, я по доброте душевной дал Свете лишний день на подготовку: вряд ли она носит с собой каждый день лыжный костюмчик и яд. Да и дневники надо было принести и посоображать немножко… Да, Света? Вы слышали, как Алла Владимировна выпросила у меня лишний денек? Но он предназначался вам, Света. И вы его не зря потратили, вы моим щедрым подарком распорядились с толком: все успели продумать! Интересно, а вы бы догадались оставить отпечатки Измайловой на стакане с ядом?

– Я же не идиотка, – буркнула Света. – Уж приложила бы ее пальцы к стакану. Как только б она померла.

И Света с вызовом уставилась на актрису.

Алла вскинула голову и посмотрела ей прямо в глаза. Ее ноздри раздувались от гнева, но она неожиданно спокойно, даже мягко спросила:

– Что же я вам сделала, Света? Зачем вам понадобилась моя смерть?

– Что вы мне сделали? – вдруг повысила голос прачка. – Вы мне НИЧЕГО не сделали! Ничего из того, что были должны! Вы своего ребенка нам подкинули, вы от него избавились, как от шелудивого щенка! Только что в ведре не утопили, по жалости, да? Чистенькие ручки хотели иметь? А то, что жил он как собака безродная, так вы уже про то не знали и знать не хотели!!! Вы обещали деньги, но платили милостыню! А потом и вовсе платить не стали! А вы – вы так богаты, что мы все могли на золоте жрать и ср…ь, а мы из мисок железных ели да в сортир на двор ходили, даже в зиму, когда задница леденеет на морозе, а писи в сосульку превращаются! Ваш сын в дырку чуть не провалился, чуть в говне не захлебнулся – я его своими руками из дырки вытаскивала, пока мамка не прибежала, вся в какашках перемазалась, уж про него не говорю, весь день отмывали! А воняли мы еще неделю!!! А ведь он мог в золотой тепленький горшочек ходить, и нянька бы ему попу вытирала, да не газеткой небось! В душистой ванночке купала бы! С серебряной ложечки кормила бы! Да и нам бы всем могло перепасть! Но только жалко тебе было денежек для собственного сына и для той семьи, – перешла на хамское «ты» Света, – которая ему стала родной, потаскуха! Тебе нужно было по мужикам шляться, мешал ребеночек, да на блядки ходить?! – выкрикивала она, и Кис порадовался, что остальные обитательницы квартиры крепко спят под действием снотворного.

Дальше понесся поток столь грязных оскорблений, что Алексей, хоть и слушал с любопытством эту исповедь, был вынужден ее остановить из уважения к Измайловой, для чего взял Свету за плечи и легонько тряхнул.

– Прекратите немедленно! – повелительно произнес он.

Но Света не желала униматься.

– И не дебил он, чтоб ты знал, детектив поганый! – Света подняла к нему злое лицо, одновременно пытаясь стряхнуть его руки со своих плеч. – Это она все наврала, чтобы спихнуть ребенка! Он только малость заторможенный, но не дебил, не дебил, не дебил!!!

Она уже захлебывалась от плача, слезы и сопли потекли ручьями – руки ее были скованы наручниками за спиной, и она не могла утереть лицо. Кис встал, вытащил из кармана пакетик с бумажными носовыми платками и вытер лицо девушки, кривившееся от злобы. Она не отклонилась, позволила ему это сделать, прожигая из-под его руки ненавидящим взглядом актрису.

Та застыла, заледенела в напряженной позе, в глазах ее больше не было брезгливого недоумения – под голубым их ледком теперь разгоралось пламя нестерпимой боли.

– А он так хотел, чтобы его мамка любила! – продолжила Света охрипшим голосом, как только детектив оставил ее в покое. – Чуть не на коленках готов был ползать, чтобы только крошечку любви вымолить, чего только не делал, дуреныш маленький, как услужить ей старался! А мамка, что она? Он ей чужой был, мы тогда не понимали, чего она так смотрела странно, а теперь вот поняли: чужой! Ей за деньги ваши вонючие положено было его любить, а оно не любится за плату! А тогда мальчоночка не знал, мучился, плакал ночами, ко мне все ластился, к сестричке… Я и не знала тогда, что не братик он мне вовсе, ласкала, утешала, гладила… Да что там! Я ему не только сестричкой была – я ему мамкой была, а он мне сыночком, хоть и сама совсем девчонкой была… Любила его заместо всех вас: за мамку, за папку и за тебя, гадина! Так разве ж ты нам не должна? Ты всю жизнь с мужем твоим как сыр в масле, а мы с куска на кусок! Да разве же я заслужила, чтобы белье твое грязное стирать за копейки? Я за тебя жизнь всю отработала, я за тебя с Тошей нянчилась, я за тебя его любила, жалела, голубила! Нет уж, с тебя причитается, сильно причитается, артистка! Но раз уж боженька милостивый тебя не покарал, так мы сами свое взять решили!

Алла шевельнулась, словно очнувшись.

– С Тошей? – спросила она.

– Мы его Антошей назвали. Антоном, – скривившись от ненависти, ответила Света.

– Это я его так назвала, – тихо сказала Алла.

– Ах, ты?! Имя дала, значит? Долг, да, материнский выполнила? И все, гуляй, Вася?! Сбросила в чужое гнездо, как кукушка, а сама, бл…!…

– Довольно! – вмешался Алексей. – Все, Света, выговорились. Теперь на мои вопросы отвечайте.

– Нет, прошу вас, погодите, – остановила его Измайлова жестом и поднялась. – У меня есть один вопрос, только один…

Она пересела поближе и, подавшись вперед, вглядываясь в лицо своей прачки, спросила спокойно и даже, к удивлению детектива, доброжелательно:

– Почему вы не пришли ко мне, Света? Почему не попытались мне все рассказать, поговорить со мной?

– С тобой?! – фыркнула девушка. – Я твои дневники почитала, полюбовалась на порнушку! Да разве же такой суке нужен сын? О чем с тобой говорить-то?!

Повисла тяжелая тишина. Алексею хотелось защитить Измайлову, что-то ответить, что-то объяснить Свете, но…

Все то, что он узнал и понял сам о жизни актрисы, о том, куда привела ее любовь к мужу и презрение к нему же, – Свете этого никогда не объяснить. Ей, пошедшей на насилие физическое, – понять ли преступность морального насилия? Ей, пошедшей на убийство, – понять ли грех попрания души?

Ему показалось, что Алла тоже обдумывает возможные – или невозможные – слова для ответа. Он поймал ее взгляд и чуть грустно улыбнулся: ответа нет и быть не может, Алла Владимировна…

Она поняла. Она легонько вздохнула, сдаваясь, и ответила ему благодарным взглядом за поддержку.

– Вы уже пытались дважды убить Аллу Владимировну, – продолжал Кис. – Но в первые два раза у вас еще не было в распоряжении ее записки, которую вы украли с тумбочки из прихожей, куда ее положила Ирина. Эта записка сильно облегчила вашу задачу. А как же вы собирались обставить «самоубийство» Измайловой до нее?

– Как-как, – буркнула Света. – Заставила бы ее написать под диктовку. Я тогда с иглой ядовитой приходила, со шприцем, – чего б она, отказалась, что ли? Только мне не повезло! Один раз машина заорала, в другой, когда я уже до снотворного додумалась, чтобы никто не просыпался от шума, – так Нора встала и прямо на меня поперла… И вы еще тут приплелись: то замок поменяли, то цепку на дверь навесили… А не то я б давно уже… А как вы догадались, что я этой ночью приду?

– Так я же вам уже объяснил, – любезно откликнулся Кис, – я вас просто вынудил! Вы подслушивали, как всегда, из комнаты Элеоноры разговоры, которые велись в гостиной, я это понял и разыграл для вас спектакль: нарочно сказал, что передаю Измайлову следствию. Что же вам оставалось еще делать?

– А как я, по-вашему, в квартиру вошла? Все замки закрыты, и цепка тоже!

– Так вы вовсе не уходили из квартиры, Света, вы спрятались в темной комнате. Это же проще простого: другого решения не было. А уж как и где там спрятаться, вы это знали лучше всех: вы же занимались всей одеждой в доме, раскладывали ее по полочкам… Да и никто особо в комнату эту не заходит. Так, изредка вещь какую-нибудь взять…

Света помолчала, переваривая услышанное. Алексею показалось, что больше всего на данный момент ее расстроил сам факт ее разоблачения. В их тандеме с Антоном Света была, несомненно, интеллектуальным лидером, что сформировало у нее крайне высокое мнение о своих умственных способностях. И теперь Света никак не хотела признать свои проколы, не желала с ними смириться. Она даже не осознавала последствия, ей грозящие, в виде тюремного заключения – она была огорчена, как ребенок, который старательно спрятался и был слишком быстро обнаружен взрослыми…

– А как вы вообще догадались, что это я? – почти обиженно спросила она.

– А вот это было не так просто, – порадовал ее Кис. – Сначала мне пришлось понять, что убийства випов с покушениями на Измайлову не сочетаются. Была у меня, признаю, версия, что сын Аллы Владимировны решил отомстить всем: и матери, и ее поклонникам, из-за которых она ребенка бросила, как он – или, точнее, вы – думали…

– А что, неправильно думала? – с вызовом вскинулась Света.

– Неправильно, – кивнул Кис. – Алла Владимировна не хотела отдавать ребенка. Ее к этому вынудил муж, убедив, что мальчик родился дебилом и долго не проживет.

– Не хотела бы, не вынудил бы! – отрезала Света.

– Света, вы ведь убийца. Вам ли другим мораль читать? – холодно спросил Алексей.

В ответ Света только злобно насупилась.

– Я продолжу, с вашего позволения. Итак, была у меня версия, что все это дело рук Антона. В ней имелась легкая психологическая натяжка, хотя бы потому, что приемные дети, сироты, подкидыши, как правило, стремятся разыскать своих родителей, с тем чтобы принести им свою любовь, а не мстить…

Но Света не дала ему закончить фразу:

– Не нужна Тошке ее любовь! У него одна любовь – я! За всех сразу! – гордо вскинула она голову.

– Этого я не знал, признаюсь, – кивнул Кис, – и отнес поначалу столь тотальное желание мести за счет некоторой умственной отсталости Антона. Но этой версии мешало наличие сообщницы. У сообщницы не может быть желания мести по определению: ей Измайлова никто. Но для простой помощницы она помогала чересчур активно! Обычно роль сообщницы ограничивается шпионажем – подслушала, подсмотрела, ключи выкрала… Дело, однако, в том, что в нашем случае сообщница сама – лично! – покушалась на Измайлову!

– А с чего вы взяли, что это я была?

– В ту ночь, когда всех разбудила сигнализация, Алла Владимировна видела вас, Света. Она вас, конечно, не узнала, но заметила, что человек был среднего роста. Среднего! А ваш брат – высокий мужчина: я его приметил, когда он следил за мной… Измайлова находилась в кровати, а из лежачего положения тот, кто стоит, всегда кажется выше, чем на самом деле. Следовательно, человек был и впрямь невысокого роста, иными словами, не Антон, а его сообщница… И тогда я стал искать ее мотив. Сообщницей могла оказаться либо приемная мать, либо сводная сестра, на худой конец просто подружка Антона, но все-таки где же ее мотив? Кстати, вы мне солгали, сказав, что вам двадцать восемь лет. Вам тридцать один… Или тридцать два.

– И что с того?

– Ничего. Вы солгали нарочно, чтобы я в случае чего не соотнес вас по возрасту с его сводной сестрой. И я довольно долго и не соотносил… На том этапе для меня существовала просто абстрактная сообщница, у которой был свой интерес… Какой же? И однажды я додумался: наследство! Алла Владимировна завещания не написала, только собиралась…

– А вот и написала! – Света торжествовала, увидев, что детектив знает не все.

Кис повернулся к Измайловой. Он вдруг вспомнил ее странные, наигранные интонации, когда в первую же их встречу зашла речь о ценностях и завещании.

Алла явно смутилась.

– Простите, я не хотела вам говорить, иначе бы мне пришлось рассказывать о ребенке… Тогда я еще надеялась, что эта тайна останется только моим достоянием, – грустно усмехнулась она. – Я действительно написала завещание на моего сына, хотя и не знала, жив ли он… В завещании было предусмотрено вознаграждение для тех, кто разыщет его после моей смерти. И, кстати, там же была предусмотрена часть наследства для семьи, его воспитавшей, вне зависимости от того, жив ли еще мой сын… Однако потом я себе сказала, что я просто свихнулась на старости лет. Врач недвусмысленно предупредил: ребенок дотянет не больше чем до пятнадцати лет, а скорей всего, не доживет и до них… И тогда я решила раздать имущество всем моим работницам. Но завещание пока не переписала. Мне это, знаете… К этому больно прикасаться.

– Вы говорили кому-нибудь о намерении переделать завещание?

– Не «переделать», так как никто не знал о первом завещании, кроме, похоже, Светы, – усмехнулась актриса. – Но Ирочке, да, я как-то сказала ей, что собираюсь отписать им всем значительную часть имущества…

– А вы, Света, как водится, подслушали разговор? И вас, конечно же, никак не устраивало «всем», вы хотели заполучить все полностью для Антона и для себя лично. И поскорее, пока Алла Владимировна не переделала завещание.

– Мы заслужили! – снова вскинулась Света.

Но Кис остановил ее жестом:

– Все, это мы уже слышали, довольно! Короче, у меня сложилась гипотеза о наследстве, и мне следовало понять, как мог наследовать Антон имущество своей матери юридически: то есть имелась ли у него возможность доказать, что он приходится сыном и наследником знаменитой актрисы?.. И тут я вспомнил, что в свое время мальчику было сделано свидетельство о рождении. Все окончательно встало на свои места, когда я узнал, что оно украдено: именно наследство являлось вашей целью.

– А при чем тут тогда мужики эти, которых Антоша пострелял? – с вызовом спросила Света.

– То-то и оно, что ни при чем. Что-нибудь одно: либо месть – тогда за ними стоит Антон, либо наследство – это уже игра сообщницы. Из-за чего мне и пришлось разделить дело на две разные логики и две разные цели двух разных людей. И сочетаться они могли только в одном, весьма хитром плане, продуманном, конечно же, не дебилом… Пардон, человеком с некоторой степенью умственного отставания. Из чего я сделал вывод, что вы манипулировали Антоном. Полагаю, что вы, открыв ему тайну рождения… Кстати, – перебил сам себя Кис, – как вы узнали о том, чей он сын?

– Мамка сказала. Она всегда знала, только нам не говорила. А потом, когда увидела, что мы с Тошей… Ну, типа, вместе жить хотим, тогда и сказала.

– Угу, – кивнул Кис. – Всех нюансов я, конечно, знать не мог, но примерно так и предполагал, что ваша мать сама догадалась. Тем более что Антон очень похож на свою родную мать, Аллу Владимировну. Узнав эту правду, вы нашли возможность приблизиться к Измайловой, а уже на месте потихоньку сориентировались. В ее сейф вы залезли, улучив момент, когда в гостиной никого не было, чтобы, скорей всего, просто покопаться в документах. И нашли завещание на Антона. Тут ваши смутные мысли приняли четкую форму, но вам еще требовалось официальное подтверждение, что Антон – сын именно Измайловой: то есть юридическое основание для получения наследства. Благодаря беспечному доверию Аллы Владимировны доступ в сейф был крайне прост, а все важные бумаги находились именно в нем. Включая юридическое основание в виде свидетельства о рождении Антона. Но заодно вы полюбопытствовали, что за толстые тетради в сейфе лежат. И прихватили их. И вот тогда, когда вы прочитали все, в вашей голове созрел план, как восстановить справедливость в вашем разумении. И сыграли на чувствах Антона к той матери, в любви которой он так нуждался. Вы сказали ему, что она его бросила из-за этих мужчин… Верно, Света?

– А что, не так?! – выкрикнула прачка.

– Не так, но у меня нет ни малейшей охоты вам объяснять. Важно то, что у людей с умственным отставанием часто встречается очень высокая потребность любить и быть любимыми. И направлена она обычно на одного человека, максимум двух – остальные им глубоко безразличны… Антон нуждался в материнской любви, но, как следует из ваших слов, так и не сумел ее добиться от приемной матери, отчего сильно страдал… Вы, Света, считаете, что заменили ему всех, но, скорей всего, неудовлетворенная потребность в материнской любви у него осталась, и она ныла, болела, как рана… Поэтому вам было столь легко направить руку Антона на випов. Стоило лишь сказать, что именно они виновны в том, что он остался без матери… Эти убийства бессмысленны, они вызваны больной логикой больного ума, но вам они были нужны, так как стали частью вашего плана, по которому Измайлова должна умереть и оставить наследство сыну. Вы собирались приписать убийства Измайловой, а затем инсценировать ее самоубийство. Держу пари, что Антон об этом нисколько не догадывается! Он, бедолага, думает, что мстит за мать и делает доброе дело для нее же… В его сознании «добрые дела» выглядят своеобразно, но он, он верит своей больной логике и вашему указующему персту… И… и что дальше, Света? Как вы ему описали дальнейшее развитие событий, после того, как он отомстит всем «плохим»?

– Как-как… – буркнула Света. – Он маменьке собирался подарок принести, дурачок. Все мечтал, что она порадуется и спасибо ему скажет, что всех негодяев переубивал… И с распростертыми объятиями сыночка примет… Все приставал ко мне: «Как ты думаешь, она теперь будет меня любить?» А я чего? Я отвечала: «Будет, конечно, будет». Чего с него взять, с несмышленыша? Ему эта мысль была как конфетка в конце обеда. Он бы ради нее и полгорода переубивал! Ну, а в конце я бы только руками развела: вишь как оно обернулось, мамка твоя родная на себя руки наложила, извини уж…

– Вот оно что… – проговорил Кис и замолк, потрясенный. Права Вера, права: кто может с точностью сказать, где пролегает грань между умственными отклонениями и примитивным умом?

– Чего еще? – напряглась Света.

Алла посмотрела на детектива с видом не менее потрясенным. Кажется, она тоже поняла.

– Да вы же просто ревновали, Света! – заявил Алексей. – Страшно, дико, безумно ревновали! Вы боялись, что он и впрямь понесет свою любовь, которой вы привыкли владеть и распоряжаться безраздельно, своей матери!.. Нет, Света, вы не заменили ему всех тех, в чьей любви он нуждался! «Нуждался» – не то слово, любовь ему жизненно необходима, он без нее просто не способен нормально функционировать. И отдача его была столь же неистовой. Столь неистовой, что его любовь может оказаться ловушкой: такие люди не делят любимых ни с кем другим. Поэтому, подозреваю я, вы не замужем, верно? Антон бы вас не отпустил! Но, как я уже сказал, для людей с такими умственными отклонениями способность неистово любить избранных соседствует с полнейшим равнодушием, граничащим с бесчувственностью к остальным. И вы знали это, Света, – вы ведь хорошо знаете Антона… И потому боялись, что новая любовь к матери может полностью вычеркнутьвасиз его жизни … А Антон стал для вас всем, как вы сами и выразились… Да, разумеется, наследство наследством, вы сами придумали этот план и начали ему следовать, но однажды поняли, что можете потерять Антона… И этот страх, ваша ревность к его матери сыграли здесь далеко не последнюю роль! Именно потому вы категорически отмели любое альтернативное решение вопроса: вы не могли открыть правду Измайловой, даже если и предполагали, что вам в этом случае щедро перепадет при ее жизни и отойдет все целиком после ее естественной смерти. Вам нужно было завладеть состоянием Измайловой, но без нее самой – иначе Антон понес бы своей матери ту любовь, которая до сих пор безраздельно принадлежала вам одной…

– Ерунду говорите! – дернулась Света, всем своим видом показывая, что сыщик несет полнейшую чушь.

– О, нет, совсем не ерунду, и вы прекрасно это знаете! Антон патологически равнодушен к тем, кого не любит… А любить одновременно многих он не умеет. Именно поэтому он убил Юлю, мою секретаршу.

– Я велела ему девчонку не трогать!

– Он вас не послушался, потому что ему все равно: убить или просто подвинуть в сторону. У Антона нет никаких, вообще никаких чувств к посторонним. Они для него не более чем неодушевленные предметы. Он не пожалел ее жизни, но странным образом пожалел ее внешность… И выбрал такой способ убийства, который эту внешность не портил. Знаете почему, Света? Вы ведь никогда Юлю не видели, верно?

– А мне без разницы! – дернула плечом прачка.

– Уж надо думать… Недалеко вы ушли от Антона, скажу я вам… – сухо заметил Алексей. – Юля была немного похожа на вас… Он действительно вас свято любит, ваш сводный брат или кем он там вам… Именно поэтому он предпочел Юлю утопить.

– Значит, если бы секретарша не была на меня похожа, вы никогда бы меня не вычислили? – неожиданно обрадовалась Света.

– Ну почему же? – оскалился Кис то ли в неприязненной улыбке, то ли в гримасе отвращения. – После нашего вчерашнего спектакля, который прослушали поочередно все женщины, одна из них непременно бы явилась этой ночью. Не вы, так другая. Но я был уверен, что придете именно вы… Кто придумал стрелять отравленными иглами? Антон?

– Тоша что хочешь придумает! Он все умеет!

– Неудивительно. Люди с такими отклонениями часто бывают необыкновенно рукасты и изобретательны во всем, что касается материальных вещей… Вы были головой в вашем союзе, а он – вашими руками… В Александру он стрелял?

– Куда я велю, туда он и стреляет!

– Иголки в моей двери – тоже вы распорядились? Или он сам додумался?

Света довольно улыбнулась:

– А что, хорошая мысль была, а? Такой приветик от нас! Вам понравилось?

Кис покачал головой. Еще немножко, и Света начнет умилять его своими непосредственными реакциями!

– Понравилось, Света, понравилось. А вам нравится тут сидеть в наручниках? – улыбнулся он почти дружелюбно, разве только самую малость хищно. И, с удовлетворением отметив, что Света насупилась, сменил тему: – Откуда у вас яд?

– Не скажу!

– Да мне и не надо. Этим уж пусть следователь занимается… Где Антон?

– А вот не узнаете! Не найдете вы его, понятно? Не скажу я вам, хоть убейте, не скажу!

Кис покачал головой, удивляясь самонадеянности этой женщины. Она хитра, ничего не скажешь, у нее есть способности к логическому мышлению, это очевидно, но ее ограниченность, в том числе и эмоциональная, сближала ее со сводным братом… Или мужем? Впрочем, ему, Кису, без разницы. Разница если и была, то лишь в том, что поступки Антона объяснялись врожденным умственным дефектом, а у Светы не имелось даже этого оправдания.

– Мы знаем вашу фамилию, Света. У Антона точно такая же, не правда ли? Мы располагаем его фотографией: вчера, пока вы сосредоточенно вслушивались в комнате Элеоноры в наш с Аллой Владимировной диалог, Ирина по моей просьбе обыскала вашу сумку, и в частности ваше портмоне, а в нем обнаружилась маленькая фотография Антона, которая завтра же уйдет в розыск… Без вашего руковод­ства Антон быстро проколется: он, надо думать, отличный тактик, но стратегом в вашем тандеме были вы, Света… Вы, должно быть, и вправду его очень любите, – тихо добавил Кис. – Только теперь вы ничем ему не сможете помочь. И себе тоже.

Алла, хранившая молчание все это время, вдруг произнесла сдавленным голосом:

– Эта фотография, где она? Дайте мне ее…

Кис вынул – на этот раз из своего портмоне – маленький четырехугольник и протянул актрисе. Она взяла, надела очки, поднесла поближе к свету.

Ни Алексей, ни Света не видели ее лица – Алла повернулась к ним спиной, но оба увидели, как затряслись ее плечи, хотя до их слуха не донеслось ни звука.

Сколько раз она плакала в своей жизни – вот так, безмолвно, беззвучно, чтобы никто: ни муж, ни посторонние – не узнал о том, как ей плохо, как ей скверно, как ей невмоготу жить от душившего ее презрения и одиночества?..

Света, глядя на спину Измайловой, вдруг скривилась от плача.

– Маленький мой, Тошенька, что же я наделала, а? Тошенька, деточка, братик мой, муж мой, что же я наделала-а-а!!!

Измайлова обернулась. Глаза ее были сухи, только лихорадочно блестели. Неожиданно она направилась к Свете, села рядом, обняла ее за плечи и медленно, без выражения, словно осторожно пробуя слова на их опасный вкус, произнесла в голос:

– Сыночек мой… что же я наделала…

Света резко отодвинулась от актрисы, посмотрела на нее в упор, с ненавистью, как вдруг голова ее уткнулась в плечо Аллы, и она зарыдала еще громче.

Актриса только молча поглаживала ее по спине, словно баюкая, глядя перед собой отрешенным, все тем же странно блестящим взглядом.

Алексей, сраженный этим неожиданным единением двух женщин – убийцы и ее несостоявшейся жертвы, – отошел к окну, чтобы не мешать.

Когда рыдания Светы затихли, он обернулся. Они сидели по-прежнему рядом, два одинаковых изваяния, две столь непохожие женщины, звезда советского кинематографа и ее прачка, жертва и убийца… Презирающие друг друга и в то же время фатально объединенные любовью Антона – любовью к Антону… Одна – эту любовь никогда не познавшая, и другая – познавшая ее через меру…

– Где дневники Аллы Владимировны, Света? – нарушил молчание Кис.

На него обернулись обе. Два столь непохожих лица со столь похожим выражением боли.

– Дневники? – переспросила Измайлова. – Они здесь?

– Ну да. Они ведь по сценарию рядом с вашим хладным трупом должны находиться.

– Алексей… Прошу вас, увезите их отсюда. Заберите к себе, обещаете? Иначе у меня их изымут… Вы ведь сейчас наверняка вызовете милицию… Я не ошибаюсь?

Кис кивнул:

– Заберу, не беспокойтесь. Так где дневники, Света? В темной комнате? – предположил детектив.

Странно, но то выражение боли, которое минуту назад так тронуло детектива, сменилось на ее лице снова агрессивной, злой гримасой.

Света не ответила.

– Ладно, – миролюбиво произнес детектив, – там они, ясное дело! Где же им еще быть?

Он подошел к девушке, заставил подняться с кресла:

– Пойдемте!

Алексей не мог оставить Свету наедине с Измайловой: как знать, какой фортель может выкинуть убийца. Руки ее скованы за спиной, да, но… Короче, всяко бывает. И потому, прихватив Свету за плечо, он повел ее по коридору с собой.

Он зажег в темной комнате свет. На виду ничего похожего на тетради или сумку с ними не наблюдалось.

– Где? – коротко спросил детектив.

Света, поколебавшись, мотнула головой в сторону нижней полки, на которой находились коробки с обувью. Кис снял коробки и заглянул, пригнувшись, вглубь – пусто.

…Света ударила его ногой тогда, когда он уже начал распрямляться. Нога попала ему в шею, а не в голову, как, видимо, рассчитывала прачка. Удар, однако, был чувствительный. Кис с трудом удержал равновесие и, разъяренный, схватил девушку за плечи.

– Еще раз попробуешь – прикую к батарее, ясно?! – прошипел он.

Света в ответ плюнула ему в лицо.

Детектив медленно утерся, разглядывая ее покрасневшее от злости лицо. По правде говоря, он с трудом удержался, чтобы не залепить ей пощечину.

– У тебя что-то типа классовой ненависти к врагам? – усмехнулся он. – Не повезло тебе, опоздала ты с рождением, девушка. Тебе бы в сталинские времена, времена чисток… И о наследстве не пришлось бы хлопотать, и отравленные иглы придумывать бы не понадобилось, тогда все решалось простенько и со вкусом: донос накатала, Измайлову в лагеря, а ты – глядь, и в ее апартаментах хозяйкой… И драгоценности ненавистной народной артистки украсили бы твои трудовые руки прачки… И камешки блестели бы только ярче при мысли о восстановленной социальной справедливости, а, Света? – говорил Кис, обегая быстрым взглядом полки. – Сияли бы, так сказать, блеском пролетарской правды…

На одной из них он увидел чемодан, перетянутый ремнем, отстегнул ремень, и через минуту прачка была привязана к одной из стоек стеллажей.

– Так где тетради?

Света молчала, и Алексей принялся за поиски.

…Дневники нашлись некоторое время спустя в большой хозяйственной сумке, в которой Света обычно приносила белье. Сумка висела на стойке с одеждой, хорошо замаскированная платьями актрисы. Кис снял сумку, открыл, пересчитал: все тома были на месте.

– Вы тут, девушка, будете отдыхать до приезда милиции, – сообщил он и, погасив свет, закрыл за собой дверь темной комнаты.

Аллы в гостиной не было. Свет горел, но ее не было. Алексей посмотрел на двери ванной и туалета – темно. И только из двери спальни пробивался слабый свет. Стало быть, легла, неважно себя чувствует… Жаль ее будить, но придется: прачку надо сдавать милиции, и Кис намеревался это сделать немедленно. Не сторожить же ему Свету всю ночь!

Кис аккуратно постучал в дверь спальни и, не дожидаясь разрешения, вошел.

В спальне горел ночник. Алла лежала на своей кровати и безмятежно смотрела на детектива столь знакомыми по фильмам голубыми глазами. При неярком свете ночника лицо ее показалось детективу совсем молодым.

– Алла Владимировна, простите, что врываюсь, но дело в том, что…

Алексей вдруг осекся. Взгляд его упал на стакан.

ОН БЫЛ ПУСТ.

Алла Измайлова, народная артистка СССР, «культурная память трех поколений», была мертва. Рядом с ней на тумбочке лежала та самая, украденная Светой, записка: «Вы прочитали мой дневник и все поняли. Объяснения излишни». И ниже примечание:

«Алексею Андреевичу Кисанову:

Я так и не научилась быть милостивой… Будьте счастливы, Алеша».

…Антона взяли в то же утро: не дождавшись возвращения «Светика-Цветика», он, изведясь от тяжелого беспокойства, сам пришел к дому Аллы Измайловой, чтобы разыскать ту, которая заменила ему мать, сестру и жену…

* * *

– Скажи, а почему меня мамка не любит?

– Любит она тебя, не плачь, малыш, она тебя очень любит…

– И ты любишь?

– И я. Спи, маленький, спи, и пусть тебе снятся сладкие сны, в которых все тебя любят…

Примечания

1

См. роман Т. Гармаш-Роффе «Ведьма для инквизитора», в котором детектива берут в заложники во время популярной телепередачи.

(обратно)

2

Аббревиатура от английского Very Important Person – дословно: очень важная персона.

(обратно)

3

Охотничье оружие американских индейцев, представляющее собой довольно длинную трубку, из которой выдувают маленькую стрелу, смазанную ядом кураре, оказывающим нервно-паралитическое действие.

(обратно)

4

См. роман Т. Гармаш-Роффе «Шалости нечистой силы».

(обратно)

5

Здесь использована строчка из стихотворения В. Бокова.

(обратно)

6

См. роман Т. Гармаш-Роффе «Шантаж от Версаче».

(обратно)

7

См. роман Т. Гармаш-Роффе «Ведьма для инквизитора».

(обратно)

8

Французское слово, применяемое к тем мужчинам, которые сознательно пользуются своим обаянием (шармом) в целях завоевания собеседника или собеседницы.

(обратно)

9

Лекарство, снимающее синдром похмелья.

(обратно)

10

После смерти (лат.).

(обратно)

11

См. роман Т. Гармаш-Роффе «Шалости нечистой силы».

(обратно)

12

Совокупность всех грамматических форм одного слова.

(обратно)

13

Благородство обязывает (фр.).

(обратно)

Оглавление

* * *