Смерть на ипподроме (fb2)

- Смерть на ипподроме [= Кураж] (пер. Елена Кривицкая) 372K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дик Фрэнсис

Дик Френсис
Смерть на ипподроме (Кураж)

Глава 1

Арт Мэтьюз застрелился — шумно и нелепо; в самом центре смотрового круга, во время скачек в Данстэбле.

Я был футах в шести от него, но он проделал это с такой быстротой, что будь я в шести дюймах и то не успел бы помешать ему. Он шел впереди меня из раздевалки — кожаная куртка цвета хаки наброшена на жокейский камзол. Сдвинув узкие плечи, сгорбившись, он, казалось, глубоко задумался. Я заметил, как он слегка споткнулся, спускаясь со ступенек весовой. И когда кто-то окликнул его, он словно и не слышал.

А между тем это был самый обычный путь к скаковой дорожке и самые обычные скачки, ничем не отличавшиеся от сотен других.

Когда он спокойно разговаривал с тренером и владельцем лошади, на которой ему предстояло скакать, невозможно было предположить, что сейчас он сбросит куртку, выхватит из-под нее большой автоматический пистолет, приложит дуло к виску и нажмет курок. Без всяких колебаний. Не задумавшись, чтобы окончательно все взвесить. Не попрощавшись.

Обыденная небрежность его поступка была не менее потрясающа, чем результат. Он даже глаз не закрыл, упав ничком и ударившись лицом о землю. Шлем соскочил и откатился в сторону.

Пуля прошла сквозь череп. Звук выстрела эхом разнесся по паддоку. Головы зрителей вопросительно обернулись, и оживленный гул, доносившийся с трибун, постепенно стал стихать. Наконец все замолкли перед лицом потрясающего, невероятного, но бесспорного факта — то, что осталось от Арта Мэтьюза, лежит теперь на яркой зелени смотрового круга.

Пожилой владелец лошади, на которой Арту предстояло скакать, мистер Джон Бреуор беззвучно разинул рот, глаза остекленели от удивления. Его полная, молодящаяся жена рухнула на землю в глубоком обмороке. Тренер Корин Келлар упал на колени и потряс Арта за плечо, будто еще можно расшевелить того, у кого прострелена голова.

Солнце светило ярко. Шелк камзола на спине Арта блестел голубым и оранжевым. На белоснежных брюках ни пятнышка, скаковые сапоги начищены до блеска. И я как-то не к месту подумал — он был бы доволен, что хоть фигура его выглядит так же безукоризненно, как до выстрела.

Торопливо подошли двое распорядителей скачек и замерли, уставившись на голову Арта: разинули рты от ужаса. Их обязанностью было присутствовать при каждой проводке лошадей по смотровому кругу, чтобы стать свидетелями или третейскими судьями, если случится какое-либо нарушение правил. Но ни с чем, нарушающим правила сильнее публичного самоубийства жокея высшего класса, им, как мне кажется, сталкиваться не приходилось.

Старший из них, лорд Тирролд, высокий, сухощавый, решительный человек, наклонился над Артом, Было видно, как у него напряглись лицевые мускулы. Он посмотрел на меня поверх мертвого тела и сказал спокойно:

— Финн... принесите попону!

Я сделал шагов двадцать к одной из лошадей, которая ожидала очередную скачку. Не говоря ни слова, тренер снял попону и протянул мне.

— Мэтьюз? — недоверчиво спросил он, Я кивнул с несчастным видом, поблагодарил его и зашагал обратно. Не без злорадства заметив при этом, что второго распорядителя — огромного злобного типа по имени Баллертон — стошнило, несмотря на все его тщательно оберегаемое достоинство.

Мистер Бреуор одернул задравшуюся юбку жены, лежавшей без чувств, и встревоженно стал щупать ей пульс. Корин Келлар все гладил себя ладонью по щекам, стоя на коленях у тела своего жокея. В лице ни кровинки, руки трясутся. На него это здорово подействовало.

Я протянул конец попоны лорду Тирролду, мы развернули ее и осторожно прикрыли мертвого. Лорд Тирролд постоял немного, уставившись на неподвижное тело под коричневой попоной, потом оглядел стоявшие вокруг молчаливые группки — тех, у кого сегодня должны были скакать лошади. Он перекинулся кое с кем словами, и тут же конюхи увели лошадей со смотрового круга назад в конюшни. Я наблюдал, как корчился Корин Келлар, и думал: он вполне заслужил свои мучения. Каково это чувствовать, что довел человека до самоубийства!

В репродукторе щелкнуло, и громкий голос объявил: «Из-за серьезного происшествия две последние скачки отменяются. Состязания, назначенные на завтра, состоятся согласно расписанию. А сейчас всех убедительно просят разойтись по домам».

Это относилось к зрителям, но они будто и не слышали. Облепили смотровой круг и глазели на попону, прикрывшую тело. Поднимая с земли шлем и хлыст Арта, я думал о том, что ничто так не привлекает людей, как любая кровавая катастрофа.

Бедняга Арт. Несчастный, затравленный, преследуемый Арт, избавившийся от всех своих страданий с помощью одного кусочка свинца.

Я отвернулся и побрел назад в весовую.

Пока мы снимали камзолы и переодевались, между нами установилась атмосфера несерьезности, помогавшая скрыть потрясение.

По общему согласию Арт занимал положение старшины среди жокеев. И, хотя ему было тридцать пять, был он самым старшим, С его мнением считались и его уважали все без исключения.

Порой суховатый и замкнутый, он был честным человеком и хорошим жокеем, Лишь над одной его всем известной слабостью мы снисходительно посмеивались: если Арту случалось проиграть скачку, он никогда не допускал, что в чем-то ошибся сам, — обязательно находил какой-нибудь порок у лошади или виноваты оказывались те, кто готовил ее к состязаниям.

Мы-то все прекрасно знали, что каждый жокей порой ошибается в своих расчетах. Но Арт этого не признавал и настойчиво защищался всякий раз, когда приходилось давать объяснения.

— Слава богу, что Арт, прежде чем бабахнуть в себя, дал нам всем взвеситься перед скачкой, — заметил Тик-Ток Ингерсол, сдирая с себя сине-черную клетчатую фуфайку. Широкая ухмылка его сразу же слиняла, поскольку никто не засмеялся в ответ. — Ведь если бы он сделал это час назад, — Тик-Ток рассеянно бросил фуфайку на пол, — у нас у всех было бы в кармане на десять фунтов меньше.

Он был прав. Плата за скачку считалась практически заработанной, если мы успевали взвеситься и правильный вес был зарегистрирован, В этом случае нам платили автоматически, независимо от того, участвовали мы в скачках или нет, — Раз так, нам следует отложить по пять фунтов для вдовы, — предложил Питер Клуни, невысокий, тихий молодой человек, склонный поддаваться мгновенным вспышкам жалости к другим, как и к самому себе.

— Ни черта подобного! — отрезал Тик-Ток, открыто его недолюбливавший. — Десять фунтов — это десять фунтов, а миссис Арт купается в деньгах да еще носик задирает. Если кто-нибудь увидит, как я с ней здороваюсь, ему здорово повезет.

— Это было бы знаком уважения, — упрямился Питер. Стараясь избежать воинственного взгляда Тик-Тока, он взирал на нас со слезами на глазах.

Я сочувствовал Тик-Току. Наравне с ним я нуждался в деньгах. А миссис Арт обдавала меня, как и остальных рядовых жокеев, особой, свойственной ей одной ледяной холодностью, Если мы соберем ей по пятерке в память об Арте, она не оттает, эта светлоглазая ледяная статуя с соломенными волосами.

— Миссис Арт не нуждается в наших подачках, — сказал я, — Вспомните, прошлой зимой она купила себе норковую шубку и отгородилась ею от нас. И кого она знает по именам? Одного-двух. Давайте лучше закажем Арту венок и сделаем что-нибудь полезное в память о нем. Такое, что он одобрил бы, — например, горячие души в здешней душевой.

На угловатом лице Тик-Тока отразилось удовольствие. Питер Клуни взглянул на меня с печальным упреком. Остальные покивали, соглашаясь.

Грэнт Олдфилд свирепо проворчал:

— Он, наверно, из-за того и застрелился, что эта бледная шлюха не пускала его к себе в постель.

Все примолкли удивленно. «Год назад, — подумал я, — мы, наверное, рассмеялись бы. Но год назад Грэнт Олдфилд произнес бы это со смехом, пусть и вульгарным, но без столь грубой мрачной злобы».

Как и все мы, я понимал, что он ничуть не интересовался интимными подробностями супружества Мэтьюзов. Но Грэнта все сильнее и сильнее сжигала какая-то внутренняя ярость. И в последнее время он едва мог сделать самое обычное замечание без того, чтобы не дать ей выход. Мы считали, все дело в том, что он, не добравшись в своей карьере до самого верха, стал опускаться вниз по лестнице успеха. Грэнт всегда был честолюбив и жесток, и в скачке у него выработался соответствующий стиль. Но стоило ему, победив несколько раз подряд, привлечь к себе наконец внимание публики, и один из тренеров высшего класса Джеймс Эксминстер стал регулярно занимать его в скачках — что-то произошло, и все испортилось. Он потерял работу у Эксминстера, и другие тренеры стали приглашать его все реже и реже. И сегодня единственной скачкой, где он был занят, должна была стать та, которую отменили.

Грэнт был смуглым, волосатым мужчиной лет тридцати, скуластый, с широким искривленным носом. Мне приходилось терпеть его гораздо чаще, чем хотелось бы: из-за того, что за нашими жокейскими костюмами присматривал один и тот же служитель, на всех скачках наши места в раздевалке были рядом. Грэнт, не спросив разрешения и не поблагодарив потом, часто брал мои вещи. А если ему случалось что-нибудь сломать или испортить — категорически отрицал это.

Года два назад, когда я с ним познакомился, меня забавляли его насмешки, Но сейчас я был сыт по горло его мрачными вспышками, его грубостью и несносным характером.

Один или два раза я видел, как он стоял, вытянув вперед голову, оглядываясь в недоумении вокруг, словно бык, уставший бороться с куском тряпки. В такие минуты мне было жаль Гранта, сломленного тем, что вся его великолепная мощь потрачена на нечто такое, во что он не смог вонзить свои рога. Но все остальное время я старался держаться от него подальше.

В раздевалку заглянул служитель и крикнул:

— Финн, тебя вызывают распорядители!

— Прямо сейчас? — Я был в кальсонах и рубашке.

— Немедленно! — ухмыльнулся тот.

— Ладно.

Я быстро оделся, пригладил волосы и, выйдя из раздевалки, постучался в комнату распорядителей. Мне велели войти, и я вошел.

Там собрались все три распорядителя, секретарь скачек и еще Корин Келлар. Сидели вокруг большого прямоугольного стола в неудобных креслах с прямыми спинками.

Лорд Тирролд потребовал:

— Закройте дверь поплотнее. Я сделал и это. Он продолжал:

— Я знаю, что вы были рядом с Мэтьюзом, когда он... э-э... Вы видели, как он это сделал? Меня интересует, как он вынул пистолет и навел его. Или вы взглянули туда, лишь услышав выстрел?

— Нет, сэр. Я видел, как он вынул пистолет и прицелился.

— Очень хорошо. В таком случае полиции могут понадобиться ваши показания. Пожалуйста, не уходите из раздевалки, пока они вас не повидают. Инспектор сейчас вернется из пункта первой помощи. — Он кивнул, отпуская меня, но когда я уже взялся за ручку двери, спросил вдруг:

— Финн... вам известны какие-нибудь причины, побудившие Мэтьюза расстаться с жизнью?

Прежде чем обернуться, я чуточку помедлил, и мое «нет» прозвучало неубедительно. Корин Келлар старательно изучал свои ногти.

— Мистер Келлар может это знать лучше, — попробовал я уклониться от прямого ответа.

Распорядители переглянулись. Баллертон, все еще бледный после недавнего приступа дурноты, отмахнулся:

— Не хотите же вы заставить нас поверить, будто Мэтьюз покончил с собой только из-за того, что Келлар был недоволен его ездой? — Он с жаром обратился к другим распорядителям:

— Ну, знаете, если эти жокеи так заважничали, что не желают выслушать несколько вполне заслуженных замечаний, им надо менять профессию. Но считать, что Мэтьюз мог застрелиться из-за пары горьких слов — это легкомыслие, если не злонамеренность!

Тут я вспомнил, что лошадь, которую тренировал Корин, принадлежала Баллертону. Нейтральная фраза «недоволен его ездой», которой он определил нескончаемые желчные препирательства между Артом и тренером, видимо, должна была все сгладить.

«Ты-то знаешь, почему Арт покончил с собой, — подумал я. — Ты тоже способствовал этому, а признаться не хочешь».

Я обнаружил, что лорд Тирролд задумчиво разглядывает меня.

— Пока все, Финн...

— Да, сэр, — ответил я ему и вышел.

На этот раз меня не вернули. Но прежде чем я пересек весовую, дверь снова открылась, и я услышал, что меня окликает Корин.

— Роб!

Я обернулся и подождал его, — Огромное спасибо за ту бомбочку, что ты мне подбросил! — саркастически заметил он.

— Вы им уже все объяснили?

— Да, но это ничего не меняет.

Он все еще выглядел потрясенным, на худом лице обозначились беспокойные морщинки, Корин был исключительно знающим тренером, но человеком нервным и неустойчивым. Мог сегодня предложить дружбу до гроба, а завтра сделать вид, что знать тебя не знает. Сейчас ему хотелось, чтобы его успокоили.

— Не может же быть, что ты и другие жокеи считаете, будто Арт покончил с собой из-за того, что я... ну решил меньше пользоваться его услугами? Верно, у него была какая-нибудь другая причина.

— Но сегодня он в последний раз должен был выступать в качестве вашего жокея, не правда ли?

Корин помедлил, потом, удивленный моим знанием того, что еще не было объявлено, кивнул утвердительно.

А я не стал сообщать ему, как накануне вечером на стоянке машин наткнулся на Арта и тот в порыве горького отчаяния, страдая от едкого чувства несправедливости, утратил свою обычную сдержанность и поведал мне: кончилась его служба у Келлара.

Я сказал только:

— Он убил себя из-за того, что вы его уволили. И сделал это у вас на глазах, чтобы вас сильнее мучали угрызения совести. Вот как все это было” если хотите знать мое мнение.

— Но никто не поступает так из-за потерянной службы! — возразил он с оттенком раздражения.

— В нормальном состоянии, конечно, нет, — согласился я.

— Любой жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. А Арт стал стареть... Может быть, он сошел с ума?

— Возможно...

И я ушел. А он остался там, пытаясь убедить себя в том, что ничуть не виноват в гибели Арта.

Грэнт Олдфилд, к моему удовольствию, уже оделся и отправился домой, Большинство жокеев тоже уехало, и гардеробщики были заняты тем, что разбирали свалку, оставленную жокеями, — складывали грязные белые брюки в мешки, а шлемы, сапоги, хлысты и остальное снаряжение запихивали в большие плетеные корзины.

Наблюдая за тем, как быстро и ловко они смахивали в корзины вещи, готовясь унести грязное домой, там вычистить и принести назавтра выстиранное и выглаженное, я подумал, что, вероятно, они заслужили то высокое жалование, которое мы им платим за услуги. Я часто видел, как Арт расплачивался со своим гардеробщиком. В разгар сезона он платил больше двадцати фунтов в неделю.

Мой гардеробщик Майк схватил со скамьи шлем и улыбнулся, проходя мимо. Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы модный мотивчик, сидел на скамейке и напяливал пару пронзительно-желтых носков и высокие узконосые туфли, доходящие до щиколоток. Почувствовав на себе мой взгляд, поднял глаза и подмигнул:

— Ты видишь перед собой картинку из модного журнала.

— Ничего, мой отец был одним из «Дюжины мужчин, одетых лучше всех», — как можно ласковее сказал я.

— А мой дедушка носил плащи с подкладкой из шерсти викуньи!

Во время этой детской пикировки мы добродушно поглядывали друг на друга.

Пять минут, проведенных в обществе Тик-Тока, ободряют, как ромовый пунш в стужу, — его беспечная жизнерадостность легко передается другим.

Пусть Арт умер от стыда и позора, пусть в душе Грэнта Олдфилда воцарился мрак, но пока юный Ингерсол живет так весело и беззаботно, в мире скачек не может быть непоправимого непорядка.

Он помахал мне: «До завтра!» и, поправив свою тирольскую шляпу, ушел.

И все-таки какой-то непорядок в мире скачек был. И непорядок серьезный.

Я точно не знал, в чем дело. Я только видел симптомы этого. И видел их яснее, чем другие.

Может быть, потому, что всего лишь два года участвовал в этой игре.

Между тренерами и жокеями все время ощущалась какая-то напряженность: внезапные вспышки ненависти и скрытые приливы и отливы возмущения и недоверия. «Во всем этом, — думал я, — было нечто большее, чем законы джунглей, господствующие во всяком деле, связанном с яростной конкуренцией. И что-то большее, чем обычные интриги». Но Тик-Ток, единственный, с кем я поделился своими ощущениями, начисто все отмел: «Ты, старик, настроился не на ту волну. Оглянись вокруг, дружище! Все кругом улыбаются, смеются! По мне все идет — о'кей!»

Последние детали костюмов исчезли в корзинах, крышки уже были закрыты. Я выпил вторую чашку несладкого, чуть теплого чая, завистливо поглядывая на остатки фруктового торта. Требовалась особая выдержка, чтобы не съесть кусочек. Постоянное чувство голода — единственное, что отравляло мне удовольствие от скачек. А сентябрь — самое трудное время: надо сгонять остатки жира, накопившиеся за лето.

Я вздохнул, отвернулся от торта и попытался утешиться мыслью, что в следующем месяце мой аппетит сократится до обычного зимнего уровня.

Майк крикнул, протаскивая сквозь дверь корзину:

— Роб, тут вас спрашивают! Поставив чашку, я вышел в весовую. Пожилой, неприметного вида полицейский в форменной фуражке ожидал меня с блокнотом в руках.

— Роберт Финн? Лорд Тирролд сообщил мне, что вы видели, как Артур Мэтьюз приставил пистолет к виску и нажал курок.

— Да, видел, — подтвердил я. Он записал. Потом сказал:

— Значит, совершенно бесспорный случай самоубийства? Тогда, кроме доктора, следствию понадобится лишь один свидетель — им будет, видимо, мистер Келлар. Я не думаю, что нам придется еще раз вас беспокоить.

Он захлопнул блокнот и сунул его в карман.

— И это все?

— Все. Когда человек убивает себя у всех на глазах, не возникает предположения о несчастном случае, а тем более об убийстве. Единственное, что предстоит решить следователю, — как сформулировать заключение о смерти.

— В приступе умопомешательства или что-нибудь в этом роде?

— Ну да, примерно так. Спасибо, что подождали. Хотя это была идея вашего распорядителя, не моя, — кивнув мне, он повернулся и ушел в комнату распорядителей, Я взял шляпу и бинокль и двинулся к станции. Скаковой поезд уже ждал, набитый битком.

Единственное место, которое я отыскал, было в купе, занятом клерками букмекеров.

Они играли в карты на чемодане и предложили мне присоединиться.

И пока мы ехали от Лутона до Сант Пэнкраса, я отплатил им за оказанную любезность тем, что отыграл у них стоимость проезда.

Глава 2

Квартира в Кенсингтоне была пуста. На внутренней стороне двери в проволочной корзине лежало несколько писем, пришедших с дневной почтой. Я вынул два, адресованных мне.

Гостиная, куда я прошел, выглядела так, будто над ней пронесся смерч. Рояль моей матери был погребен под партитурами. Несколько папок валялось на полу. Два пюпитра привалились к спинке кресла, а раскрытый футляр красовался на полу рядом. Виолончель и еще один пюпитр, как любовники, прилегли на тахте. Гобой и два кларнета валялись на столе. На креслах и по полу в беспорядке были разбросаны шелковые носовые платки, канифоль, кофейные чашки и дирижерские палочки...

Окинув опытным взглядом весь этот беспорядок, я установил, что здесь недавно находились мои родители, двое дядей и кузен. А так как они не уезжали далеко без своих инструментов, можно было с уверенностью угадать, что вся компания очень скоро вернется. Мне просто повезло — я как раз попал в перерыв.

Я пробрался к окну и выглянул. Квартира была на верхнем этаже, через две или три улицы от Гайд-парка. И, глядя поверх крыш, я видел, как вечернее солнце освещает зеленый купол Альберт-холла. Королевский музыкальный институт возвышался за ним огромной темной массой. Там преподавал один из моих дядей.

Я был не таким, как все они. Талант, которым щедро были наделены члены нашей семьи, мне не достался: в возрасте четырех лет я не смог отличить звук гобоя от английского рожка. А мой отец был гобоистом с мировым именем, и музыкальный талант, если он есть, проявлялся чуть не с пеленок. На меня концерты и симфонии производили в детстве не больше впечатления, чем звук очищаемых мусорных баков.

К тому времени, когда мне исполнилось пять лет, мои потрясенные родители вынуждены были признать тот факт, что дитя, рожденное ими по ошибке, — немузыкально. Я был отправлен из Лондона в школу, а долгие каникулы проводил не дома, а на фермах, якобы с целью поправки здоровья. На самом же деле, как я понял позже, для того, чтобы освободить своих родителей, совершавших продолжительные концертные турне.

Когда я вырос, между нами установилось своего рода перемирие. И того, что я стал жокеем, они не одобрили лишь по единственной причине: скачки не имеют отношения к музыке. Бесполезно было объяснять им, что во время каникул, проведенных на фермах, я только и мог выучиться скакать на лошадях. Мои наделенные острым слухом родители умели быть абсолютно глухими к тому, что им не хотелось слышать.

Их все еще не было видно на улице. Ни их, ни дядю, который жил вместе с нами и играл на виолончели, ни пришедших в гости другого дядю и кузена — скрипку и кларнет.

Я вскрыл письма. В первом сообщалось, что я опоздал со внесением подоходного налога. Второй конверт я разорвал, самодовольно улыбаясь в предвкушении удовольствия. Но жизнь умеет стукнуть по морде, когда ты этого меньше всего ожидаешь. Знакомым детским почерком было выведено:

"Милый Роб!

Боюсь, это удивит тебя, ноя выхожу замуж. Он сэр Мор-тон Хендж, о котором ты мог слышать. Он очень хороший и добрый и, пожалуйста, не говори, что он мне в отцы годится и в таком роде. Думаю, будет лучше, если я не стану приглашать тебя на свадьбу. Мортон ничего о тебе не знает, и я надеюсь, ты будешь таким милым и никому не расскажешь про нас с тобой. Я вовеки не забуду тебя, дорогой Роб, как нам славно было вместе. Спасибо тебе за все и до свидания. Любящая тебя Паулина".

Сэр Мортон Хендж — вдовец средних лет, хитрый воротила. Так, так; — я сардонически подумал, как обрадуется его деловитый сынок перспективе заполучить в качестве мачехи видавшую виды двадцатилетнюю манекенщицу. Но, хоть меня хватило на то, чтобы посмеяться над Паулининой добычей, все равно, это был удар, С тех пор как я впервые ее встретил, она за полтора года из никому не известной девицы с волосами мышиного цвета превратилась в ослепительную блондинку, красующуюся на глянцевитых обложках журналов не менее одного раза в неделю.

Ее сияющие глаза улыбались мне (и восьми миллионам других мужчин) с рекламы сигарет на каждой станции лондонского метро. Я понимал, конечно, что добившись успеха, она меня бросит. И наши отношения с самого начала так и строились. Но вдруг будущее без ее счастливой беспечности и щедрых ласк показалось мне куда мрачнее, чем я ожидал.

Я положил письмо Паулины на сервант в своей комнате и заглянул в зеркало. Вот то лицо, которое ей приятно было видеть рядом с собой на подушке. Темные волосы, карие глаза... не выделяющееся лицо, не красивое, пожалуй, слишком худое. Не плохое и не хорошее. Просто лицо. Конечно, оно не может конкурировать с титулом сэра Мортона Хенджи и его крупным состоянием.

Я отвернулся и оглядел комнату с покатым потолком — бывший чулан, превращенный в мою спальню, когда я из своих странствий вернулся домой. Вещей мало — кровать, сервант, кресло и прикроватный столик с настольной лампой. Напротив кровати висел импрессионистский рисунок: мчащаяся скаковая лошадь. Украшений больше никаких не было, если не считать нескольких книг. За шесть лет скитаний по свету я так привык обходиться минимумом вещей, что не приобрел ничего лишнего. Я открыл дверцу встроенного шкафа для одежды и попытался увидеть содержимое глазами Паулины. Один темно-серый костюм, смокинг, пиджак для верховой езды, две пары серых брюк и пара галифе. Снял с себя костюм из коричневого твида и повесил его в конец скудного ряда. Мне этого платья было достаточно: оно годилось на все случаи жизни. Сэр Мортон Хендж, наверное, исчислял свои костюмы дюжинами и держал специального лакея, чтобы присматривать за ними.

Но вся эта критическая инвентаризация была бесполезной: Паулина потеряна, вот и все, и надо с этим примириться.

Достав резиновые тапочки, я закрыл шкаф, натянул джинсы, старую клетчатую рубашку и стал обдумывать, куда деть ту пропасть времени, что осталась до завтрашних скачек. Моя беда в том, что я пристрастился к стипльчезу, как к наркотику. И все нормальные человеческие удовольствия, и даже сама Паулина — все это были лишь способы побыстрее убить время между ездой.

В желудке у меня снова засосало. Я бы, конечно, предпочел думать, что это последствие моей лирической скорби, но я не ел уже двадцать три часа. Нет, не лишился я аппетита из-за того, что меня отвергли. И отправился на кухню. Но тут хлопнула входная дверь, и появились мои родители, дяди и кузен.

— Привет, дорогой, — сказала мать, подставив мне для поцелуя сладко пахнущую щеку, Так она здоровается со всеми — от импресарио до последнего хориста. В ней вообще нет материнских качеств. Стройная, элегантная — что кажется таким естественным, но требует больших забот и расходов, — она приближаясь к пятидесяти, становилась все более внушительной. Обладая страстным темпераментом, она была первоклассным интерпретатором Гайдна, чьи фортепьянные концерты исполняла с волшебной исступленностью. После ее концертов мне приходилось видеть слезы даже на глазах закаленных музыкальных критиков, И в своих детских горестях я никогда не рассчитывал найти утешение на широкой материнской груди. У меня не было доброй маменьки, штопающей носки и пекущей вкусные пироги, Отец, относящийся ко мне с вежливым дружелюбием, вместо приветствия спросил:

— Ну как, удачный был день?

Он любит спрашивать. Обычно я коротко отвечаю: «да» или «нет», зная, что в сущности его это не интересует. Но тут поделился подробнее:

— Плохой день! У меня на глазах человек покончил с собой.

Пять голов обернулись ко мне. Мать удивилась:

— Что ты хочешь этим сказать, милый?

— Жокей застрелился, на скачках. Всего в шести футах от меня, Это было ужасно! Все пятеро прямо-таки опешили. Я пожалел, что рассказал. Вспоминать оказалось еще хуже, чем быть на месте.

Но их это не тронуло, Дядя-виолончелист закрыл рот, пожал плечами и вышел в гостиную, бросив через плечо:

— Ну если вы начнете вникать в эти странные дела...

Будто притянутые непреодолимым магнитом, все они последовали за ним. Я слушал, как они устанавливают свои пюпитры и настраиваются. Потом заиграли танцевальную пьесу для струнных и духовых, которая особенно мне не нравилась. Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят.

Для душевного успокоения у меня есть только одно место. Но бывать там слишком часто я не хотел, боясь надоесть. Правда, прошел уже месяц, как я видел свою кузину Джоан. А я так нуждался в ее обществе.

Она, как обычно, встретила меня приветливо.

— А, входи, — улыбнулась Джоан.

Я последовал за нею. Перестроенные под квартиру бывшие конюшни служили ей одновременно гостиной, спальней и залом для репетиций. Сквозь наклонную крышу еще проникали отблески заходящего солнца. Огромная и почти пустая комната создавала какую-то особую акустику. И если запеть, как Джоан, — возникала необходимая иллюзия расстояния, бетонные стены усиливали звук.

У Джоан был глубокий голос, чистый и звучный, В драматических местах она по своему желанию могла придавать ему своеобразный оттенок, напоминающий звучание надтреснутого колокольчика. Как джазовая певица она могла бы сделать состояние. Но рожденная в семействе Финнов не могла и помышлять о коммерческом использовании таланта.

Джоан встретила меня в джинсах — почти таких же старых, как и мои собственные, — и в черном свитере, кое-где вымазанном краской. На мольберте стоял незаконченный мужской портрет, на столике валялись кисти и краски.

— Пробую писать маслом, — пояснила она, сделав легкий мазок, — но получается не ахти!

— Раз так, продолжай писать углем.

Это она легкими, летящими линиями сделала тот рисунок скаковой лошади, который висит у меня в комнате. Несмотря на погрешности в анатомии, он полон силы и движения.

— Ну этот-то портрет я закончу, — заявила она. Я стоял и смотрел, как она работает. Выдавив немножко кармина, она спросила, не глядя на меня:

— Что случилось?

Я не ответил. Кисть замерла в воздухе, она обернулась:

— В кухне есть бифштексы.

Ну просто она ясновидящая, моя кузина Джоан. Я улыбнулся ей и отправился в длинную узкую пристройку, где ванная и кухня.

Там лежал добрый кусок вырезки, толстый и сочный. Я зажарил его на рашпере вместе с парочкой помидоров. Потом приготовил заправку для салата, который был предусмотрительно вымыт и сложен в деревянную миску.

Когда мясо зарумянилось, я разложил его на две тарелки и принес Джоан. Пахло потрясающе!

Она оставила свои кисти и присела к столу, вытирая руки прямо о джинсы. Мы съели все до крошечки. Я справился первым и, откинувшись от стола, смотрел на нее. Прелестное лицо, в котором чувствуются сила и характер. Прямые черные брови и, в этот вечер, никакой помады. Свои короткие волнистые волосы она подобрала по-деловому, за уши; но спереди они по-прежнему вились и небрежной челкой спадали на лоб.

Джоан была причиной того, что я в свои двадцать шесть лет все еще оставался холостяком. Она на три месяца старше меня, что всю жизнь давало ей преимущество, потому что влюблен я был в нее с колыбели. Я уже несколько раз просил Джоан выйти за меня замуж, но она мне отказывала: двоюродные брат и сестра — слишком близкие родственники. И кроме того, я ее не волную.

Зато двое других ее волновали. Оба были музыкантами. И оба по очереди самым дружеским образом говорили со мной о том, насколько Джоан в качестве возлюбленной углубила в них ощущение радости бытия, дала толчок их музыкальному вдохновению, открыла новые горизонты и т.д, и т.п.

Оба они были несомненно красивыми мужчинами. И выслушивать все это мне было неприятно.

Когда это случилось в первый раз — мне тогда сравнялось восемнадцать, — я с горя убрался на край света и лет шесть не возвращался домой.

Во втором случае я прямиком отправился в какую-то разгульную компанию, старательно напился, первый и единственный раз в жизни, и очнулся в постели у Паулины. Оба мероприятия оказались поучительными, но от любви к Джоан меня не вылечили.

Она отодвинула пустую тарелку и повторила свой вопрос:

— Ну, что же все-таки случилось? Я рассказал ей про Арта. Она выслушала внимательно, а когда я закончил, заметила:

— Вот бедняга! И жену его жаль... А как ты считаешь, почему он это сделал?

— Скорее всего из-за того, что потерял работу... Понимаешь, он во всем хотел достичь совершенства. Был слишком горд и никогда не признавал, что в чем-то ошибся во время скачек... И мне кажется, он просто не смог пережить, что все будут знать о его увольнении. Но самое странное во всем этом, что работал он так же хорошо, как всегда. Ему было уже тридцать пять, но это еще не предел для жокея. И хотя они с Корином Келларом, тренером, у которого он служил, вечно скандалили, если их лошади проигрывали, — Арт полностью сохранил свой стиль. Его обязательно пригласил бы на службу кто-нибудь другой, пусть не с такими первоклассными конюшнями, как у Корина.

— В этом-то, я думаю, все дело, — заметила Джоан. — Он решил, лучше смерть, чем потеря положения.

— Похоже на то.

— Надеюсь, когда тебе придет время уходить в отставку, ты сделаешь это не таким радикальным способом. — Я улыбнулся, а она добавила:

— А что ты будешь делать, когда придется все-таки уйти?

— Уйти? Я же только начал!

— А через четырнадцать лет ты станешь сорокалетней посредственностью, потрепанной, ожесточившейся... И будет слишком поздно изменить жизнь. Да и жить останется нечем, кроме никому не интересных лошадиных воспоминаний! — Такая перспектива вызвала у нее раздражение.

— Ну а ты, в свою очередь, станешь пожилой толстой дублершей-контральто, жутко боящейся потерять форму. А твои драгоценные голосовые связки с каждым годом будут становиться все менее гибкими.

Она засмеялась.

— Как мрачно! Что ж, я постараюсь не осуждать больше твою работу за то, что она лишена будущего.

— Но будешь осуждать ее из других соображений?

— Конечно. Ведь в самой основе своей это пустое, непроизводительное, развлекательное занятие, лишь побуждающее людей выбрасывать деньги и время на ветер.

— Так же, как и музыка, — согласился я, — За это ты будешь мыть посуду, — сверкнула она глазами, вставая и собирая тарелки, Пока я, допустив самую страшную для семейства Финнов ересь, отбывал наказание, Джоан снова взялась за портрет. Но близились сумерки, и, когда я явился с мирным предложением в виде свежезаваренного кофе, она согласилась оставить на сегодня свою работу.

— Ты не возражаешь, если мы включим на четверть часа телевизор?

— Кто играет? — машинально спросила она. Я вздохнул.

— Никто. Будет передача о скачках.

— А-а, пожалуйста, — улыбнулась она. — Раз тебе нужно. Я включил телевизор. Мы посмотрели хвостик эстрадного представления, и после порции рекламных объявлений наконец раздались будоражащие и настойчивые начальные аккорды «Майора, скачущего галопом». На экране замелькали мчащиеся лошади — обложка еженедельной четвертьчасовой передачи «На скаковой дорожке».

Появилось знакомое, небрежно улыбающееся, красивое лицо Мориса Кемп-Лора, В своей обычной приятной манере он представил гостя сегодняшней передачи — известного букмекера — и объявил, что речь пойдет о том, как подсчитываются суммы ставок и выигрышей. "Но прежде всего я хотел бы отдать должное памяти Арта Мэтьюза, жокея стипльчеза, принявшего смерть из собственных рук сегодня, на скачках в Данстэбле.

Многие из вас видели, как он скачет, и вы разделите со мной потрясение из-за того, что такая долгая и успешная карьера внезапно оборвалась так трагически. Арт, хотя и не был чемпионом, числился в шестерке лучших жокеев страны по стипльчезу. Его прямой, несгибаемый характер будет служить прекрасным примером для молодых жокеев, только вступающих на свой путь..."

Джоан, подняв бровь, покосилась на меня, а Морис Кемп-Лор, аккуратно закруглив свой блестящий некролог Арту, снова представил букмекера. И тот наглядно и увлекательно продемонстрировал, как нужно поступать, чтобы выиграть. Его рассказ, иллюстрированный кинокадрами и мультипликацией, вполне соответствовал высокому уровню передач Кемп-Лора.

Поблагодарив букмекера, Кемп-Лор закончил обзором скачек следующей недели. Он не указывал, как лошадь может победить, но давал кое-какие отрывочные сведения о людях и лошадях, разумно считая, что так публика будет больше заинтересована результатами скачек. Его рассказы об участниках интересны, забавны, и он приводит в отчаяние спортивных журналистов, умудряясь опередить их с какой-нибудь занятной историей...

Изображение померкло под звуки «Майора, скачущего галопом», и я выключил телевизор. Джоан спросила:

— Ты смотришь это каждую неделю?

— Мне необходимо. Гостями передачи часто бывают люди, которых я знаю...

— А мистер Кемп-Лор мастер своего дела?

— Еще бы! Он на этом вырос. Его отец еще в тридцатых годах выиграл Большой Национальный Приз. А сейчас он важная шишка в Национальном Комитете по конному спорту. — В ответ на ее недоумевающий взгляд я пояснил:

— Это административный орган, которому подведомственны скачки с препятствиями.

— А-а! А сам Кемп-Лор выигрывал какой-нибудь Национальный Приз?

— Нет. По-моему, он вообще не ездит верхом. У него от лошадей астма, что ли... Он часто бывает на скачках, но мне с ним разговаривать не приходилось.

Скачки никогда особенно не трогали Джоан, а тут ее интерес и вовсе угас.

Прозвенел дверной звонок. Она пошла открывать и вернулась в сопровождении мужчины с незаконченного портрета. Это был один из тех двух. Он все еще продолжал волновать ее. Уверенно обняв Джоан за талию, поцеловал ее и кивнул мне.

— Ну, как прошел концерт? — спросила она. Он играл партию первой скрипки в Лондонском симфоническом оркестре.

— Так себе, — ответил он, — Моцарт прозвучал неплохо, если не считать того, что какой-то идиот начал аплодировать после замедления и испортил переход к аллегро.

Джоан сочувственно поахала. Я встал. Мне неприятно было видеть, как хорошо им вдвоем.

Зевнув, он пожелал мне доброй ночи, снимая при этом черный галстук и расстегивая воротничок рубашки.

Я вежливо ответил: «Доброй ночи, Брайан!», а про себя подумал: «Чтоб ты сдох!»

Джоан проводила меня до двери. Ее силуэт четко выделялся на фоне мягко освещенной комнаты, где Брайан, усевшись, снимал туфли.

Я сказал ровным голосом:

— Спасибо за бифштекс... и за телевизор.

— Приходи еще.

— Обязательно.

— А как Паулина?

— Замуж собирается. За сэра Мортона Хенджа. Джоан рассмеялась.

Глава 3

Через две недели, как погиб Арт, я провел ночь в доме Питера Клуни. Это был первый день Челтенхэмских скачек.

Машины у меня не было. Я, как обычно, приехал специальным скаковым поездом, прихватив с собой лишь маленький чемоданчик с кое-какими вещичками.

Я был занят в двух скачках — по одной в день — и собирался найти какую-нибудь гостиницу подешевле. Но Питер предложил заночевать у него. Я поблагодарил и согласился.

День предстоял неинтересный. Я должен был скакать на новичке с противной кличкой Ослик, не обещавшего никаких шансов на победу. «Сошел с дистанции» или «Внезапно остановился» — вот что про него было известно. Не могу понять, почему его владелец так носится с этим проклятым животным. Но на всякий случай заранее подготовил Ослику несколько комплиментов. Ведь владельцам не нравится, когда им прямо дают понять, что их лошадь никуда не годится. Такого жокея, режущего правду-матку, просто перестают нанимать.

Ценою больших усилий мне удалось чуть-чуть разбудить Ослика — от старта к финишу. Так что, хотя мы и финишировали практически последними, с дистанции не сошли. Победа была уже в том, что лошадь вообще выдержала скачку. К моему удивлению, тренер думал так же. Он похлопал меня по плечу и предложил скакать назавтра еще на одном новичке.

Ослик был первой лошадью из конюшен Джеймса Эксминстера, на которой я скакал. Он пригласил меня, чтобы не подвергать риску своих постоянных жокеев. Вообще на мою долю доставалось много таких скачек. Но я был рад и этому. Если наработать достаточно опыта на плохих лошадях, это сослужит добрую службу, когда достанется хорошая.

В конце дня мы с Питером уселись в солидный семейный автомобиль и поехали к нему. Он жил вблизи Котсуолдовских холмов — милях в двадцати от Челтенхэма — в маленькой деревушке, расположенной в лощине.

Питер указал:

— Вон тот дом с белыми окнами — мой.

Мы спустились с холма и остановились у современного кирпичного домика с подстриженной лужайкой и ровными цветочными клумбами.

Жена Питера вышла нам навстречу. На вид она была не старше школьницы, но вскоре ожидала ребенка. Она застенчиво пожала мне руку.

— Питер звонил, что вы приедете, Все готово.

Я последовал за ней. Внутри дома было удивительно чисто. Пахло полировкой для мебели. Полы покрыты голубоватым линолеумом, и на нем разложены терракотовые коврики. Жена Питера сделала их сама.

В гостиной одна из стен была сплошь покрыта фотографиями. Пока жена готовила к столу, Питер показывал мне снимки.

Было ясно, что супруги любят друг друга. Это проявлялось в каждом взгляде, слове, прикосновении. Оба такие добродушные, отзывчивые.

— Вы давно женаты? — спросил я, откусывая кусочек сыра. Питер ответил:

— Девять месяцев. — А его жена очаровательно покраснела.

Мы убрали посуду и потом весь вечер смотрели телевизор и болтали о скачках. Когда собрались спать, супруги начали извиняться:

— Мы еще не успели обставиться как следует...

— Мне будет вполне удобно, Выспался я прекрасно.

Утром, после завтрака, пока Питер хлопотал по хозяйству, его жена показывала мне свой садик. Каждый цветок и овощ она, казалось знала в «лицо». Растения были ухожены так же тщательно, как и все в доме.

— Питеру теперь приходится делать за меня всю домашнюю работу, — сказала она с любовью. — Он очень заботливый муж. Самый лучший на свете! Именно о таком человеке я мечтала всю жизнь.

Мы выехали в Челтенхэм позже, чем собирались. Вверх на холм по извилистой дороге мы поднялись на большой скорости, не думая об осторожности. На наше счастье, в этот момент встречных машин не было. Но перед поворотом на главное шоссе мы заметили танковый перевозчик, наглухо загораживающий проезд. Бледному мрачному Питеру пришлось примерно с четверть мили ехать задом, прежде чем он смог развернуть машину. Танковый перевозчик удлинил наш путь миль на двадцать.

Несколько раз Питер восклицал с отчаянием:

— Я опаздываю! — Он был занят в первой скачке. А тренер, у которого он служит, требовал, чтобы Питер появлялся в весовой за час. Ведь тренеры должны объявлять, какой жокей скачет на их лошади, примерно за сорок пять минут до начала скачек. И если они рискнут и объявят жокея, который не явится, — то какие бы уважительные ни были на то причины, сам тренер не оберется неприятностей.

И вот тренер, для которого должен был скакать Питер, предпочитал не рисковать. Если ровно за час до скачки жокей не появлялся, он находил замену.

Когда мы добрались, до начала первой скачки оставалось сорок три минуты. От стоянки Питер бросился бежать, хотя мы оба понимали, что ему не успеть, — до весовой не близко. Я последовал за ним, и когда подходил, со звонком включился репродуктор, и диктор стал объявлять лошадей и жокеев, участвующих в первой скачке. П.Клуни в списке не было.

Я нашел его в раздевалке, сидящим на скамье и обхватившим голову руками.

— Он не стал дожидаться, — с несчастным видом воскликнул Питер. — Я знал, что так и будет. Я знал! Вместо меня поставили Ингерсола.

Я посмотрел на Тик-Тока. В другом конце раздевалки он натягивал скаковые сапоги поверх нейлоновых чулок. На нем — алый вязаный камзол, тот самый, в котором должен был скакать Питер.

Тик-Ток заметил мой взгляд, состроил гримасу и сочувственно покачал головой. Но он не был виноват в том, что эту скачку отдали ему, и не считал нужным извиняться.

Хуже всего было то, что он победил. Когда алый камзол победителя проскочил финиш, я стоял рядом с Питером на жокейских скамьях. И услышал, как он сдавленно всхлипнул, — вот-вот расплачется, Ему удалось сдержаться, но глаза были влажные и ни кровинки в лице.

— Не расстраивайтесь, — неловко ободрил его я, смутившись. — Это еще не конец света.

Конечно, ему не повезло, что мы опоздали. Но тренер, для которого он должен был скакать, человек хотя и нетерпеливый, но разумный. Поэтому и речи не было о том, чтобы больше не приглашать Питера. В тот день, попозже, Питер скакал на его лошади. Но она шла хуже, чем ожидали, и, захромав, сошла с круга, И в весовой он жутко всем надоел, твердя без конца про танковый перевозчик.

Мои дела были чуточку лучше. И хоть в скачке молодняка моя лошадь упала, прыгая через воду, я отделался травяными пятнами на брюках.

У молодого жеребца, на котором я в последней скачке должен был скакать для Джеймса Эксминстера, была такая же дурная репутация, как и у Ослика. И я опасался, что мне придется заканчивать скачку в единственном числе. Но, по непонятным причинам, мы от самого старта великолепно поладили с этим капризным животным. И, к моему изумлению, — а это чувство разделяли все присутствующие на ипподроме — мы перескочили через последний барьер вторыми. И на прямой у финиша, шедшей в гору, вырвались вперед. А предполагаемый фаворит закончил скачку четвертым.

Это моя вторая победа в сезоне и первая в Челтенхэме встречена была гробовым молчанием. В загоне, где расседлывают победителей, я попытался как-то оправдаться перед Джеймсом Эксминстером:

— Мне очень жаль, сэр, но я не смог иначе...

Я знал, что он не поставил ни пенни на эту лошадь. А ее владелец даже не явился, чтобы полюбопытствовать, как она пройдет дистанцию.

Не отвечая, он задумчиво смотрел на меня. И я подумал, что этот тренер уже никогда — даже в самом крайнем случае — не пригласит меня. Бывает, что неожиданно победить так же скверно, как и проиграть на фаворите.

Я расстегнул пряжки подпруги и, надев седло на руку, стоял в ожидании, когда же разразится буря.

— Ну что ж, идите взвесьтесь, — неожиданно сказал Эксминстер, — А после того, как оденетесь, я хотел бы поговорить с вами.

Когда я выходил из раздевалки. Джеймс стоял посреди весовой, разговаривая с лордом Тирролдом, лошадей которого он тренировал. Они замолчали и обернулись ко мне. Но я не смог разглядеть выражения их лиц — они стояли спиной к свету.

Джеймс Эксминстер спросил:

— На какую конюшню вы больше всего работаете?

— В основном я скачу на лошадях фермеров, которые сами их тренируют. Постоянно я не работаю ни у одного из известных тренеров. Но я скакал для некоторых из них, когда они просили. Например, мистер Келлар несколько раз приглашал меня.

«И это, — иронически подумал я, — правдивая картина того ничтожного места, которое я занял в мире скачек.»

— Я слышал, кое-кто из тренеров говорил, что для совсем уж плохих лошадей они всегда могут пригласить Финна, — сказал лорд Тирролд, обращаясь исключительно к Эксминстер.

Тот усмехнулся в ответ:

— Как раз это я и сделал сегодня, А что в результате? Как мне объяснить владельцу, что для меня это такая же неожиданность, как и для него. Я часто повторял ему, что лошадь никуда не годится, — обернулся он ко мне. — А теперь из-за вас я выгляжу форменным идиотом.

— Извините, сэр!

— Ну, не стоит так расстраиваться, У вас еще будет случай показать себя. Есть у меня ленивая старая кляча, на которой, если вы еще не заняты, я прошу скакать в субботу. И еще на той неделе я займу вас — раза два или три. А там... поглядим.

— Большое вам спасибо! — изумленно выговорил я. Будто он сунул мне в руку золотой слиток, а я ожидал скорпиона. Если я неплохо покажу себя на его лошадях, он сможет приглашать меня регулярно в качестве запасного жокея. А для меня — это огромный шаг вперед! Джеймс Эксминстер участливо и даже озорно улыбнулся:

— Ну, тогда Герань на скачках с препятствиями в Херефорде. Вы не заняты в субботу?

— Нет.

— Как насчет веса? Нужно весить десять стонов (63 кг), — Будет порядок, Мне предстояло согнать три фута за два дня, но никогда еще необходимость голодать не выглядела так привлекательно, — Ну и хорошо. Значит, там и встретимся, Я услышал, как они с лордом Тирролдом рассмеялись, выходя из весовой. Стоял и смотрел им вслед. Это была парочка, выигравшая все призы в состязаниях по скачкам с препятствиями. Джеймс Эксминстер был во всех отношениях «большим человеком»: двухметрового роста, солидного сложения, он двигался, говорил и принимал решения суверенной легкостью. У него было крупное лицо с выдающимся вперед носом и тяжелой квадратной челюстью. Когда он улыбался, обнажались выступающие вперед нижние зубы и это были ровные, крепкие, удивительно белые зубы. Его конюшни — в числе шести самых крупных в стране. Его жокей Пип Пэнехерст — чемпион последних двух сезонов. И среди его лошадей — а их около шестидесяти — самые лучшие из тех, что существуют в настоящий момент.

Получить от него такое предложение, такую зацепку, было так же удивительно, как и страшно. И если я упущу такой случай, мне следует отправиться вслед за Артом.

На другой день я бегал по Гайд-парку в трех свитерах и ветровке, борясь с желанием выпить хоть глоток воды. Некоторые жокеи принимают мочегонные, чтобы согнать лишнюю жидкость. Я однажды пробовал этот способ, но ослабел настолько, что едва смог скакать, Часов в шесть вечера я сварил себе три яйца вкрутую и съел их без соли и хлеба. А потом мне пришлось срочно убираться из дома: мать устроила званый обед, и служанка заполнила кухню деморализующе аппетитными запахами. Решил было пойти в кино, чтобы забыть о желудке, но получилось неудачно: пришлось смотреть, как трое пробираются через засушливую пустыню, деля свою еду на все уменьшающиеся кусочки.

После этого испытания я еще отправился в турецкие бани на Джереми-стрит и провел там ночь, потея весь вечер и утро.

Затем дома еще три крутых яйца, и можно отправляться в Херефорд.

Я сел на весы с самым легким седлом и в тончайших сапогах. Стрелка дрогнула, зашла за отметку десять стонов, качнулась в противоположную сторону и замерла.

— Десять стонов! — удивленно объявил клерк, стоящий у весов. — Как вам это удалось? Наждаком счистили?

— Похоже на то, — усмехнулся я.

На смотровом круге Джеймс Эксминстер взглянул на табло: какой вес несет каждая из участвующих в скачке лошадей? И проверил, совпадают ли эти данные с теми, что объявлены в скаковых программах.

— Лишнего веса нет? — спросил он, обернувшись ко мне.

— Откуда, сэр? — небрежно бросил я.

— Гм. — Он поманил конюха, водившего по кругу медлительную старую клячу-"мою". — Вам придется основательно наподдать кобыле.

Я привык наподдавать ленивым лошадям. Дал ей хорошего пинка, кобыла прыгнула, показав, что прыгун она неплохой, и мы пришли третьими, — Гм, — снова удивился Эксминстер, когда я отстегивал подпругу.

Взял седло, взвесился — полфунта потеряно. Потом переоделся в цвета другой лошади, на которой мне предстояло скакать в этот же день. А когда вышел в весовую, Эксминстер ожидал меня, Ни слова не говоря, он протянул мне какую-то бумажку.

В ней перечислено пять лошадей, участвующих в разных скачках на будущей неделе. Около имени каждой лошади указан вес и номер скачки, — Ну и что? — спросил он. — Вы сможете скакать на них?

— На четырех смогу. Только в среду на эту скачку молодняка я уже записан.

— А освободиться не сможете?

Мне ужасно хотелось сказать, что смогу. Бумажка, которую он протянул, была для меня приглашением в рай. А если я откажусь скакать хоть на одной из его лошадей, он вообще не станет приглашать меня.

— Я... нет! Я обещал фермеру, который первым разрешил мне скакать на своих лошадях...

— Ну, хорошо. Значит, вы скачете на четырех — Спасибо, сэр. Я буду счастлив.

Он отошел, а я сложил драгоценный список и сунул его в карман, В тот же день я должен был скакать для Корина Келлара. После смерти Арта он приглашал разных жокеев и всем жаловался, как неудобно, что нельзя по первому требованию заполучить первоклассного жокея. Поскольку именно он своим обращением заставил лучшего жокея покинуть его самым ужасным способом, мы с Тик-Током решили, что у Корина не все дома.

— А если Корин предложит тебе, пойдешь на место Арта? — спросил я Тик-Тока, когда мы с седлами и шлемами шли взвешиваться.

— Если предложит, пойду. Меня ему не удастся загнать на тот свет! — Тик-Ток искоса взглянул из-под растрепанных, нависших бровей, тонкие губы раздвинулись в беззаботной усмешке.

Такими, как он, я представлял себе жителей двадцать первого века — жизнерадостными, трезвыми, безобидно любопытными, без всякого оттенка апатии, злости или жадности. Рядом с ним я чувствовал себя старым: ему всего девятнадцать.

Мы вышли на смотровой круг.

— Оскаль зубки! Глаз мира смотрит на нас, — предупредил меня Тик-Ток.

Телевизионная камера, установленная на высокой открытой платформе, следуя за движением серой лошади по кругу, нацелила на нас свое тупое рыло. Потом плавно двинулась дальше.

— Совсем забыл, что нас будут показывать, — заметил я равнодушно.

— Да, да, и сам Кемп-Лор, великий и неповторимый, тоже где-то тут. Этот тип, как слоеный пирог, слишком быстро поднялся. Но хорош на вкус, красив, хотя уж очень пышет жаром.

Я рассмеялся. Мы приблизились к Корину, и он начал инструктировать нас перед скачкой, У Тик-Тока была хорошая лошадь, а я, как водится, должен был скакать на кляче. От нее ничего путного не ожидали и, как выяснилось, справедливо. Мы остались далеко в хвосте, но я успел заметить по огням на табло, что другая лошадь Корина победила.

В загоне, где расседлывают победителей, Корин, Тик-Ток и владелец лошади были заняты обычной процедурой взаимных поздравлений. Я шел в весовую, и Корин поймал меня за руку и попросил, как только я сброшу шлем и седло, прийти и рассказать про его клячу.

Я подождал неподалеку, не желая прерывать разговора Корина с худощавым мужчиной лет тридцати, с лицом так же знакомым, как лицо собственного брата. Это был Морис Кемп-Лор.

Телевидение не льстит никому. Все кажутся коротышками, с какими-то плоскими физиономиями. Поэтому, чтобы блистать на экране, ведущий должен буквально ослеплять в реальной жизни. И Кемп-Лор не был исключением. Обаяние, которое постепенно захватывало вас во время передачи, при личной встрече покоряло мгновенно.

Но, отвечая на его улыбку, я понял, что это улыбка профессиональная, специально рассчитанная, чтобы произвести нужное впечатление, а заодно так ободрить собеседника, чтобы и он расцвел и развернулся.

— Вы пришли последним, — сказал он, — не повезло!

— Скверная лошадь, — улыбнулся Корин, добродушно настроенный, пребывая рядом с Кемп-Лором.

— Я уже давно собираюсь сделать передачу о неудачливом жокее, — улыбка смягчала колкость его слов. — Вернее, о жокее, пока еще не добившемся успеха. — Его голубые глаза блеснули. — Вы не против выступить в нашей передаче и рассказать зрителям, какое у вас финансовое положение и о том, как вы зависите от случайных предложений, о неуверенности в завтрашнем дне... Ну и все в этом роде. Чтобы публика увидела и оборотную сторону медали. Ведь все знают лишь о сказочных гонорарах и царских подарках, которые достаются чемпионам, побеждающим в больших скачках. А мне хочется показать, как живется жокею, даже в рядовых скачках редко добивающемуся победы. Пока тот еще не пробился. — Он тепло улыбнулся:

— Ну, согласны?

— Конечно, — ответил я. — Только у меня все это не совсем типично. Я...

Он перебил меня:

— Ничего мне сейчас не рассказывайте. Я знаю о вас достаточно, и, по-моему, вы как раз подходите для того, что я задумал. А я предпочитаю до выхода в эфир не слышать точных ответов на свои вопросы — это делает передачу более непосредственной. Если же все заранее прорепетировать, передача получается напряженной и неубедительной. Лучше я пришлю вам примерные вопросы, которые буду задавать, а вы сможете продумать свои ответы. Идет?

— Ладно, — согласился я.

— Ну и хорошо. Значит, в следующую пятницу. Начало в девять часов. Вам надо прибыть в студию в полвосьмого: для установки света, для грима и тому подобного. Может быть, мы и выпьем чуточку перед началом. Вот, как добраться на студию.

Он протянул мне карточку, на одной стороне которой большими буквами было написано: «Юниверсал Телекаст», а на другой нарисована схема Уилсдена.

— Да, еще, между прочим, вы получите гонорар, и вам оплатят расходы. — Он улыбнулся, давая понять, сколь приятно это сообщение, — Спасибо, — улыбнулся я в ответ. — Приеду, Еще что-то он сказал Корину и удалился.

На лице Корина я заметил выражение, которое так часто видел у прихлебателей, крутящихся вокруг моих родителей, Самодовольная и вместе с тем раболепная улыбочка, означающая; «Я запросто разговариваю со знаменитостями. Вот я какой!»

— Он у меня спрашивал, годишься ли ты для его передачи, — громогласно объявил Корин, — в качестве, э-э-э, неудачливого жокея. И я заверил, что вполне.

— Благодарю.

Он явно этого ждал.

— Да, грандиозный парень Морис! Его отец выиграл Национальный Приз, а его сестра — много лет чемпионка среди женщин по кроссу. Сам Морис не участвует в скачках из-за астмы. А если бы мог скакать, ни за что не пошел бы на телевидение. Так что все к лучшему.

— Пожалуй, — отозвался я.

К вечеру похолодало, а я все еще не снял с себя легкий шелковый камзол. И, выслушав выговор за то, что пришел последним, вернулся в раздевалку. Почти все жокеи ушли уже на финальную скачку. Оставшиеся сплетничали, натягивая свое уличное платье. Грэнт Олдфилд стоял у моей вешалки, держа в руке какую-то бумагу. Подойдя ближе, я с досадой понял, что это список лошадей, который дал мне Джеймс Эксминстер. Грэнт лазил по карманам!

Но выразить свое возмущение я не успел. Не говоря ни слова, Грэнт развернулся и стукнул меня кулаком по носу.

Глава 4

Крови хватило бы на целую клинику, набитую донорами. Алыми пятнами она выплеснулась на грудь светло-зеленого шелкового камзола и большими неровными кляксами легла на белые брюки. На скамье и на полу появились пятна. И когда я попытался утереться, руки у меня тоже оказались в крови.

— Ради бога, скорее положите его на спину, — крикнул подбежавший гардеробщик.

Но забота была излишней, поскольку я и без того лежал на полу, привалившись к ножке скамьи. Грэнт стоял надо мной как бы удивляясь, что виновник он. И я бы расхохотался, не будь так занят проглатыванием собственной крови.

Майк подсунул мне под плечи седло и уложил на него голову. Через секунду он плюхнул мне на переносицу холодное мокрое полотенце, и постепенно кровотечение прекратилось.

— Вы пока полежите тут немного, — сказал Майк. — А я позову кого-нибудь из санитаров.

— Не надо, уже все хорошо. И, пожалуйста, не ходите.

— Какого дьявола вы это сделали? — спросил он Грэнта, Я бы тоже хотел это узнать, но Грэнт не ответил. Он злобно посмотрел на меня, потом резко повернулся и вышел из раздевалки, растолкав жокеев, возвращавшихся после скачки, Злополучную бумажку Майк поднял и вложил мне в руку.

Тик-Ток свалил седло на скамейку, откинул назад шлем и упер руки в боки:

— Что здесь произошло? Кровавая баня? Вокруг стали собираться, и я, решив, что лежу достаточно долго, снял с лица полотенце и поднялся осторожно.

— Грэнт дал ему раз, — объяснил один из жокеев.

— За что?

— Спроси о чем-нибудь полегче.

— Надо сообщить распорядителям.

— Не стоит.

Я вымылся, переоделся, и мы с Тик-Током пошли на станцию.

— Ты ведь, верно, знаешь, чего он налетел на тебя? — заметил он.

Я показал ему список Эксминстера. Он прочел и вернул.

— Понятно. Ненависть, зависть и ревность. Ты занял место, которое ему заполучить не удалось. Шансы-то у него были, но он их проворонил.

— А почему Эксминстер от него отказался?

— Честно говоря, не знаю. Поинтересуйся лучше у Грэнта, чтобы не повторять его ошибок, — ухмыльнулся Тик-Ток. — Ну и носик у тебя!

— Для тех, кто глазеет в телевизор, сойдет. И я рассказал ему о приглашении Мориса Кемп-Лора. Он сорвал с себя тирольскую шляпу и отвесил мне шутливый поклон:

— Дорогой сэр, я потрясен.

Мы отправились по домам. Тик-Ток в свою берлогу в Беркшире, я в Кенсингтон. Дома никого не было. Суббота-день концертов. Я вынул из холодильника лед, положил его в пластиковый мешок, обернутый полотенцем, и, уместив все это на лбу, улегся на кровать. Нос был похож на малиновое желе. Грэнт ударил меня с силой, за которой ощущалось жестокое психическое расстройство.

Я лежал и думал о них — о Гранте и Арте. Один был доведен до того, что совершил страшнейшее насилие над собой.

А другой, озлившись на весь мир, готов вымещать свою ярость на других.

«Бедняги, — самодовольно подумал я, — им не хватило внутренней твердости, чтобы справиться с тем, что выпало на их долю».

Позднее мне еще придется припомнить, как я их пожалел.

В следующую среду Питер Клуни появился на скачках, весь искрящийся от счастья. Родился мальчик, жена чувствует себя нормально — будущее рисовалось ему в розовом свете. Он похлопывал нас по плечу, объясняя, что мы и сами не понимаем, чего лишаем себя.

Его лошадь начала скачку как фаворит, а потом отстала. Но даже это не омрачило его настроения.

На следующий день он должен был участвовать в первой скачке и опоздал.

Мы уже знали, что он упустил шанс. Потому что за пять минут до объявления по радио его тренер присылал служителя в раздевалку, но Питера еще не было. Приехал он за сорок минут до начала скачки. Бегом перемахнул лужайку, и даже издали видно было, как он взволнован. Его тренер перехватил Питера, и до меня донеслись обрывки сердитого выговора:

— По-вашему, это ровно час до первой скачки? Очень глупо с вашей стороны... Мне пришлось пригласить другого жокея... Не так нужно вести себя, если вы хотите продолжать работать у меня... — И он надменно зашагал прочь.

Питер пронесся мимо, бледный и дрожащий. В раздевалке я спросил:

— Что случилось на этот раз? Жена здорова? А ребенок? — Я подумал, что он закрутился, ухаживая за ними.

— У них все хорошо, — с несчастным видом ответил Питер. — Приехала теща, чтобы помогать нам. И я выбрался... ну, может, минут на пять позже... но... — И он посмотрел на меня своими большими, влажными от слез глазами, — Вы не поверите, но опять там загородили дорогу. И мне пришлось сделать огромный крюк, даже больше, чем в прошлый раз... Голос его задрожал и оборвался, когда он заметил, что я смотрю на него недоверчиво.

— Еще один танковый перевозчик? — скептически спросил я и вопросительно посмотрел на него.

— Нет. Какая-то машина. Из этих «ягуаров». Колесо было в канаве, нос в живой изгороди, и она накрепко засела — как раз поперек дороги.

— И вы с водителем не смогли ее вытащить?

— Не было там водителя, Никого не было. Он оставил машину с включенным мотором и запер ее. Паршивый ублюдок! — Питер редко прибегал к столь сильным выражениям. — Еще один человек ехал следом за мной, и мы вместе пытались вытащить «ягуар». Но это оказалось совершенно невозможным. Нам пришлось несколько миль ехать задним ходом. И тот, другой, был первым и не хотел прибавить скорость, боялся поцарапать свою новую машину.

— Да, жуткое невезение, — пробормотал я.

— Невезение! — Запальчиво повторил он, едва удерживая слезы. — Это больше, чем невезение, — это ужасно! Я не могу позволить себе... Мне нужны деньги, — он замолчал, судорожно глотнул несколько раз и всхлипнул, — Нам надо уплатить большую сумму по закладной, И потом я не представлял себе, как много денег потребуется на ребенка. Жене пришлось бросить работу, а мы на это не рассчитывали, Мне ясно вспомнился новый маленький дом с его дешевым голубым линолеумом, самодельными терракотовыми ковриками и голыми стенами. А теперь еще ребенок... Понятно, что потеря десяти гиней — платы за скачку — была для них большим несчастьем.

Весь тот день он провел, слоняясь по весовой, чтобы попасться на глаза, если какой-нибудь тренер станет спешно искать жокея. Выражение лица у него было такое загнанное, что, будь я тренером, уже одно это отпугнуло бы. Перед пятой скачкой, так никем и не приглашенный, он уехал, отчаявшись, произведя самое невыгодное впечатление на всех тренеров, присутствовавших на ипподроме.

Выходя перед своей единственной в тот день скачкой на смотровой круг, я видел, как он поплелся к стоянке машин. И меня охватил внезапный приступ раздражения против него, Ну почему он не может хоть чуточку сделать вид, что невезение его не трогает, что ему все нипочем? А главное, почему он не оставляет себе времени на непредвиденные случайности в дороге вроде танкового перевозчика или запертого «ягуара»? И какое зловещее совпадение, что это должно было случиться дважды в неделю На смотровом круге Джеймс Эксминстер представил меня владельцу лошади. Пожилой жеребец, сонно тащившийся по смотровому кругу, был третьей лошадью из конюшен Эксминстера, на которой я должен был скакать. И я уже успел оценить, с каким блеском и совершенством поставлено у него дело. Лошади были отлично обучены и ухожены. Успех и процветание заметны были во всем — в каждой попоне, с ярко вышитыми инициалами, в каждой уздечке самого высшего качества, в каждой перевязке, в каждой щетке или ведре.

В двух предыдущих скачках на этой неделе мне доставались лошади похуже. А Пип Пэнкхерст, как обычно, скакал на лучших. Но в эту среду Пип в скачках с препятствиями участвовать не мог — был слишком тяжел, — Там, где нужен вес меньше десяти стонов шести фунтов, скачки твои, — весело сказал он мне, узнав, что я скачу на лошадях из той же конюшни, — Хотя клячи, для которых нужен такой вес, вряд ли стоят того, чтобы на них скакать!

В течение целой недели я почти ничего не пил и не ел и умудрился сохранить вес меньше десяти стонов. Стоило потерпеть, чтобы Пип оставался в том же добром настроении, Джеймс Эксминстер сказал:

— До четвертого барьера вам надо держаться в середине. Жеребцу нужен разбег, чтобы набрать полную скорость. Так что расшевелите его на подходе к предпоследнему препятствию. Пусть скачет. Постарайтесь добраться до лидера у последнего барьера и поглядите, что вы сможете выиграть во время прыжка. Этот жеребец — отличный прыгун, хотя ему не хватает скорости на финише, Но идет ровно. Вы уж постарайтесь, выжмите из него все, что удастся.

До этого он не давал мне таких подробных инструкций и впервые коснулся того, что я должен делать на финише. У меня внутри все задрожало от волнения. Наконец-то мне предстояло скакать на лошади, тренер которой не будет поражен, если я выиграю.

Я в точности следовал инструкции. И у последнего барьера, к которому мы подошли вместе с двумя другими лошадьми, я пришпорил своего коня со всей решимостью, на какую был способен. Жеребец ответил стремительным броском, опередив других лошадей в воздухе, и приземлился больше, чем на два корпуса впереди них. Я услышал сзади удары о барьер — другие лошади задели за него — и понадеялся, что они потеряют скорость при приземлении. Мне верно говорили — старый прыгун не мог бежать быстрее. Я выровнял его и направил к финишу, почти не пользуясь хлыстом и сосредоточившись на том, чтобы сидеть неподвижно и не тревожить коня. Он держался храбро и, когда мы проскочили финиш, все еще шел на полкорпуса впереди. Это был прекрасный момент!

— Молодчина, — небрежно кинул Эксминстер. Он привык иметь дело с чемпионами. Я расстегнул подпругу, перекинул седло через руку и похлопал жеребца по вспотевшей шее.

Владелец был в восторге.

— Молодец, молодец, — повторял он, обращаясь к лошади, Эксминстеру и ко мне в равной степени. — Я и не надеялся, что он выиграет. Даже несмотря на то, что последовал вашему совету, Джеймс, и поставил на него.

Пронзительные глаза Эксминстера насмешливо разглядывали меня.

— Хотите работу? — спросил он. — Вторым жокеем. Первым будет Пэнкхерст. Работа постоянная. Я кивнул. Владелец лошади засмеялся:

— Счастливая неделя для Финна. Джон Баллертон сказал мне, что Морис будет интервьюировать его в завтрашней вечерней передаче.

— Правда? — спросил Эксминстер. — Постараюсь посмотреть.

И вручил мне новый список. Там значились четыре лошади, на которых мне предстояло скакать в следующую неделю.

— И с этих пор, — предупредил он, — не принимайте никаких предложений, не выяснив сперва, нужны ли вы мне. Идет?

— Да, сэр, — ответил я, стараясь не слишком показывать ту идиотскую радость, которая переполняла меня. Но он — тертый калач, все понимал и так. В его глазах, кроме понимания, светились дружелюбие и надежда. Я позвонил Джоан.

— Как насчет того, чтобы пообедать вместе? Я хочу отпраздновать.

— Что именно? — сдержанно спросила она.

— Победу. Новую службу. Примирение со всем миром — Похоже, что ты уже отпраздновал.

— Нет. Это удача ударила мне в голову. Она засмеялась.

— Ну тогда ладно. Где?

— У Хенниберта.

Маленький ресторанчик на улице Сент-Джеймс. Там готовили так, чтобы соответствовать этой аристократической улице. А цены соответствовали тому и другому.

— Хорошо, — согласилась Джоан. — Приехать в золотой карете?

— Именно это я и имел в виду. Я заработал на этой неделе сорок фунтов.

— Ты не достанешь столика.

— Он уже заказан.

— Сдаюсь, — сказала она. — Буду в восемь.

Она приехала на такси — и это было любезностью по отношению ко мне. Обычно она предпочитала ходить пешком Ее платья я раньше не видел — узкая прямая штуковина, сшитая из жесткого темно-синего материала. При движении, когда на него падал свет, платье слегка мерцало.

Пышные волосы Джоан аккуратно загибались сзади на шее. А синеватые, поднимающиеся к вискам штрихи, нарисованные на веках, делали ее глаза глубокими и загадочными.

Пока мы шли через зал, все мужчины оборачивались. А ведь она не была ни хорошенькой, ни обыкновенно привлекательной, И даже одета не так уж. Но она выглядела. Я и сам удивился, найдя это слово — интеллигентно.

Мы ели авокадо под французским соусом и бефстроганов со шпинатом, позднюю клубнику со сливками и еще грибы и бекон, и маринованные сливы. Для меня, долго евшего, как птичка, — это был настоящий пир. Мы не спеша выпили бутылку вина, а потом болтали за кофе как друзья детства.

В результате долгой практики мне большей частью удавалось скрывать от Джоан свои вовсе не братские чувства. Иначе она начинает ерзать, прятать от меня глаза и быстро находит предлог, чтобы расстаться. И если я хочу наслаждаться обществом Джоан, надо принимать ее условия.

Она искренне обрадовалась, узнав о моей службе у Джеймса Эксминстера. Хотя скачки совершенно не интересовали ее, она прекрасно понимала, что означает такой успех.

— Это вроде того дня", когда дирижер вытащил меня из хора!

Мой первый восторг улегся, превратившись в уютное тепло удовлетворения. Не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал такое внутреннее согласие с жизнью.

Я рассказал ей о телевизионной передаче.

— Завтра? — спросила она, — Хорошо. Кажется, я свободна и смогу посмотреть. Ты ничего не делаешь наполовину, верно?

— Это еще только начало!

И почти поверил в это сам, До студии Джоан мы шли пешком. Был ясный свежий вечер. На темном небе холодновато светились звезды. Мы остановились у двери Джоан. Я посмотрел на нее, Это было ошибкой.

Темные волосы, растрепавшиеся во время прогулки, четкая линия шеи, ее грудь совсем близко от моей руки — все это безжалостно повергло меня в то смятение, с которым я боролся весь вечер.

— Спасибо, что пришла, — отрывисто сказал я. — Спокойной ночи, Джоан. Она удивилась:

— Разве ты не зайдешь выпить кофе... или чего-нибудь еще?

— Чего-нибудь еще! Да! — Но я едва выговорил:

— Больше ни глотка, ни кусочка не могу проглотить. И кроме того, там... Брайан...

— Брайан в Манчестере, на гастролях, — ответила она. Но это была лишь информация, а не приглашение.

— А-а. Ну, все равно. Мне, пожалуй, лучше лечь спать.

— Ну что ж. — Ее это не трогало. — Прекрасный был обед, Роб. Благодарю! — Она дружески положила мне руку на плечо и улыбнулась на прощанье.

Когда дверь захлопнулась, я отчаянно выругался вслух. Легче не стало. Я посмотрел на небо. Звезды продолжали мчаться по своим орбитам, равнодушные и холодные.

Глава 5

На студии Национального телевидения меня встретили, как говорится, в семействе Финнов, по разряду «Д.В.П.» — «Довольно важная персона». Моя мать была знатоком, различавшим все оттенки между «О.В.П.» и «Д.В.П.», и неизменно подмечала каждую деталь. Ее понимание передалось мне в очень раннем возрасте. Нынешнее удовольствие усиливалось оттого, что долгие годы я был «Н.В.П.» («Неважная персона»).

Сквозь качающиеся стеклянные двери я попал в гулкий вестибюль и спросил у дежурной, куда мне идти.

— Не присядете ли? — предложила она, указав на стоящий рядом диван. Я сел. Она сказала по телефону:

— Мистер Финн здесь, Гордон.

Через десять секунд из коридора появился веснушчатый молодой человек с видом преуспевающего служащего.

— Мистер Финн? — широким жестом протянул он мне руку в белоснежной манжете с золотой запонкой. — Рад с вами встретиться. Я помощник режиссера Гордон Килдер. Морис в студии. Предлагаю пойти наверх и перед началом выпить по стаканчику.

В небольшой безликой приемной на столе стояли бутылки, стаканы и четыре тарелки со свежими, аппетитного вида сандвичами.

— Что вы будете пить?

— Спасибо, ничего.

Это его не обескуражило.

— Тогда, может быть, после? — Он налил в стакан немного виски, добавил содовой и, улыбаясь, поднял:

— Желаю удачи. Вы впервые на телевидении? — Я кивнул. — Самое главное — естественность. — Он взял сандвич с чем-то розовым внутри и звучно откусил.

Открылась дверь, и вошли еще двое. Мне они были представлены как Дэн такой-то и Пол такой-то. Одеты чуточку менее тщательно, чем Гордон Килдер, которому подчинялись. В свою очередь они вгрызались в сандвичи и, наполнив стаканы, тоже пожелали мне удачи и тоже посоветовали держаться естественно.

Наконец появился оживленный Морис Кемп-Лор, ведя на буксире двух ассистентов в спортивных куртках. Он приветствовал меня, горячо пожав руку.

— Ну, дорогой друг, рад видеть вас здесь. Гордон поухаживал за вами? Ну и хорошо. А что вы пьете?

— Пока ничего, — ответил я.

— Да, может, потом? Вы получили мои вопросы? Я кивнул.

— Ответы обдумали? Ну и прекрасно. Гордон всучил ему доверху налитый стакан и предложил сандвичи. Ассистенты позаботились о себе сами. Я сообразил, что угощение, предназначавшееся для посетителей, было, вероятно, их основной едой по вечерам.

Кемп-Лор взглянул на часы и вышел первым. За ним Гордон, потом Дэн и Пол, удивительно похожие друг на друга. Из коридора донесся голос Кемп-Лора. Он говорил с кем-то, кто отвечал резким гнусавым тоном. Я лениво подумал, кто бы это мог быть и знаю ли я его. У двери Кемп-Лор почтительно отступил, пропуская вперед второго гостя. У меня сразу испортилось настроение. Выставив животик и роговые очки, мистер Джон Баллертон разрешил ввести себя в комнату.

Кемп-Лор представил ему служащих телевидения.

— А с мистером Робом Финном вы, несомненно, знакомы?

Баллертон холодно, не глядя мне в глаза, наклонил голову. Очевидно, его еще мучило воспоминание о том, что я видел около тела Арта.

В маленькой студии хаотически протянулись по полу спутанные кабели телевизионных камер. На небольшом покрытом ковром возвышении стояли три низких кресла и кофейный столик с тремя чашками, молочником, сахарницей и тремя пустыми дутыми коньячными бокалами. А также серебряный портсигар и стеклянные пепельницы.

Кемп-Лор подвел меня и Баллертона к этому сооружению.

— Мы хотим, чтобы все выглядело как можно менее официально, — пояснил он. — Будто мы только что отобедали, а теперь беседуем за кофе, коньяком и сигарами.

Он попросил Баллертона сесть в кресло слева, а меня — справа и занял место между нами. Прямо против нас, чуть сдвинутый в сторону, темнел монитор с выключенным экраном. Батарея камер, установленных полукругом, угрожающе нацелилась на нас черными линзами.

Гордон и его ассистенты проверили свет, который потряс нас своей слепящей силой, пока мы разговаривали неестественными голосами, сидя над пустыми чашками. Убедившись, что все в порядке, Гордон подошел к нам:

— Вам всем нужно подгримироваться. Морис, вы займетесь собой сами?

А нас с Баллертоном он повел в маленькую комнатку, где две девушки в розовых халатиках встретили нас, улыбаясь.

— Это не долго, — щебетали они, втирая тон в наши физиономии. — Чуть-чуть положить тени под глазами... Теперь попудрить... — Ватными тампонами они тщательно сняли лишнюю пудру, — Вот и все.

Я глянул в зеркало. Грим смягчил кожу и сгладил черты лица. Но мне это не очень понравилось.

— Грим нужен для того, чтобы выглядеть нормально, — объяснила гримерша, — Иначе вы будете казаться больными.

Баллертон нахмурился и заворчал, когда одна из них стала пудрить его лысину. Но гримерша вежливо настаивала:

— Иначе она будет слишком сильно блестеть! Он заметил, что я ухмыльнулся, и даже сквозь грим стало видно, как лицо его налилось кровью. Он не из тех, кто способен понять шутку в свой адрес, и мне следовало это знать. Я вздохнул. Уже два раза он при мне оказывался в положении, которое, как он считал, умаляло его достоинство. И, хотя я ничего против него не имел, получалось, будто это нарочно.

Мы вернулись в студию. Кемп-Лор предложил нам занять свои места на возвышении.

— Сейчас я расскажу вам о программе передачи. После музыкального вступления я буду разговаривать с вами, Джон, как мы условились. Потом Роб расскажет вам, какую жизнь он ведет. У нас есть пленка со скачками, в которых вы участвуете. Я думаю пустить ее сразу после начала. Вы увидите ее на экране вот там. — Он указал на монитор. — Посмотрим, как все получится. Главное, разговаривать естественно. Успех передачи зависит от вас. Я уверен, вы оба блестяще справитесь со своей задачей!

Эту энергичную речь он закончил ободряющей улыбкой, и я почувствовал, как мне передается его уверенность.

Один из ассистентов в спортивной куртке поднялся на возвышение, налил в чашки кофе, затем откупорил коньяк и плеснул в бокалы на донышко.

— Дирекция не жалеет затрат, — весело объявил он и предложил нам по сигаре.

— Две минуты, — раздался голос.

Все окружающее погрузилось в темноту, а на экране появилось крупное изображение кофейных чашек. Затем новая картинка — мультипликационная реклама бензина. Теперь на мониторе было то изображение, которое шло в эфир.

— Тридцать секунд. Пожалуйста, тише!

Все смолкло. Я взглянул на монитор: шла реклама мыльных хлопьев. Стояла мертвая тишина. Из кофейных чашек поднимался легкий пар. Все замерли. Кемп-Лор, глядя прямо в круглый черный глаз камеры, приготовил свою известную улыбку. Она держалась на лице минут десять.

На мониторе лошади проскакали галопом и исчезли. Гордон быстро опустил руку, зажегся глазок, и Кемп-Лор начал приятным интимным голосом, адресуясь прямо в миллионы гостиных:

— Добрый вечер... Сегодня я собираюсь представить вам двух людей, крепко связанных конным спортом, но взирающих на него как бы с разных полюсов. Первый из присутствующих здесь — мистер Джон Баллертон... — Он дал ему отличную аттестацию, безбожно преувеличив его значение. Существует еще около пятидесяти других членов Национального комитета по конному спорту. В том числе и отец Кемп-Лора. И все они — не менее деятельные и увлеченные, чем толстяк, гревшийся сейчас в лучах славы.

Искусно направляемый Кемп-Лором, он поведал о своих обязанностях одного из трех распорядителей на скачках: он должен выслушивать обе стороны, если возникают возражения против победителя, по справедливости награждать достойного и взыскивать с жокеев и тренеров за малейшее нарушение правил, штрафуя их на пятерку или на десятку.

Я смотрел его выступление по монитору. Кемп-Лор добился того, что ни один зритель не мог заподозрить в нем того надутого, нетерпимого типа, которого мы знали по скачкам.

Кемп-Лор улыбнулся в камеру.

— А теперь, — объявил он с видом человека, приготовившего угощение, — я познакомлю вас с Робом Финном. Он жокей молодой и только пытается сделать карьеру в стипльчезе. Мало кто из вас слышал о нем. Он не побеждал в больших состязаниях, не скакал на знаменитых лошадях. Именно поэтому я и пригласил его на встречу с вами. Он поможет вам понять, чего это стоит — пытаться пробиться в спорт, связанный с весьма серьезной конкуренцией. Но для начала кусок фильма, в котором Финн заснят в действии. Он в белой кепке, четвертый сзади.

Узнать меня было легко. Это была одна из первых скачек, в которой я участвовал, и моя неопытность выглядела весьма очевидно. За те две секунды, что длился фильм, белая кепка оказалась предпоследней. Нельзя удачнее продемонстрировать неумелого жокея. Пленка кончилась, и Кемп-Лор спросил, улыбаясь:

— С чего вы начали, когда решили стать жокеем?

— Я знал трех фермеров, которые сами тренировали своих лошадей. И попросил их разрешить мне попробовать себя.

— И они согласились?

— В конце концов — да.

Я мог бы добавить: «После того, как я обещал отдать гонорар за скачки и не требовать возмещения расходов». Но метод, которым я воспользовался, чтобы уговорить фермеров, шел против правил.

— Обычно жокей стипльчеза, — сказал Кемп-Лор, оборачиваясь к красному глазку, — начинает или как жокей-любитель, или как ученик на скачках без препятствий. Но, насколько мне известно, у вас, Роб, было иначе?

— Я начал слишком поздно, чтобы стать учеником. И не мог быть любителем, поскольку зарабатывал ездой на лошадях.

— В качестве конюха?

— За редким исключением, жокеи моего уровня начинали именно так. Но мой случай не очень типичен. «Что ж, — подумал я с удовольствием, — не захотел слушать меня тогда, и если ты теперь получаешь в ответ не то, что ожидал, — не моя вина.»

— Видите ли, я несколько лет бродил по свету. Служил на скотоводческих фермах в Австралии, в Южной Америке. Около года в Южном Уэльсе был в странствующей группе родео. Знаете: «Десять секунд на спине дикой лошади», — улыбнулся я.

— О... — Брови интервьюера поднялись:

— Как интересно! (И похоже, так оно и было.) Если бы у нас имелось больше времени, мы бы послушали ваши рассказы. Но я хотел, чтобы наши зрители получили представление об экономическом положении жокея вашего уровня... Ваш гонорар составляет десять гиней, верно?

И он стал расспрашивать меня о моих финансовых делах: сколько я трачу на дорогу, на плату гардеробщикам, замену костюмов для верховой езды и т.д.

Выяснилось, что мой доход был куда меньше, чем если бы я стал, например, водителем грузовика. А мои перспективы на будущее ничуть не лучше. Я почти ощутил, как у каждого зрителя промелькнуло в мозгу: он же просто дурень!

Кемп-Лор почтительно обратился к Баллертону:

— Джон, можете ли вы как-нибудь прокомментировать то, что мы услышали от Роба?

На авторитетной физиономии Баллертона появилась злобная усмешка.

— Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, — хрипло заявил он, игнорируя тот факт, что я не жаловался ни на что. — Уж коли они не искусны в своем деле, нечего ждать, что им будут платить много. Владельцы скаковых лошадей не хотят рисковать своими деньгами и шансами на победу. Я говорю так, поскольку я и сам владелец лошадей.

— Гм... конечно... — сказал Кемп-Лор. — Но ведь каждый жокей с чего-то начинает? И всегда есть множество жокеев, которым не удается добраться до верха. Но и им надо жить и содержать семью.

— Им бы лучше пойти на производство, — блеснул Баллертон тяжеловесным юмором. И добавил, хохотнув недобро. — Но мало кто из них решается на это. Им слишком нравится красоваться в ярких шелках — это тешит их мелкое тщеславие.

Удар неджентльменский — ниже пояса. Но я улыбнулся Баллертону такой доброй, веселой и извиняющей улыбкой, какой только смог. Ведь меня эти яркие рубашки только смущают, не доставляя никакого удовольствия.

Голова Кемп-Лора повернулась ко мне.

— А что вы на это скажете, Роб? Я вскричал страстно:

— Дайте мне лошадь и скажите, где скакать, — и наплевать, что на мне одето: камзол или... пижама. Мне безразлично, есть зрители или нет. Я могу ничего не зарабатывать, могу сломать себе шею, могу голодать, чтобы сбросить вес, — все это для меня ничто. Важно одно — скакать... скакать... и победить, если удастся!

Наступило молчание. Оба уставились на меня. У Джона Баллертона был такой вид, будто раздавленная им оса ожила да еще и ужалила его. А Кемп-Лор? Прошло несколько молчаливых секунд, прежде чем он снова повернулся к камере и знакомая улыбка скользнула на свое место. Но я бессознательно почувствовал, что в ней появилось что-то новое, обеспокоившее меня. Затем Кемп-Лор начал свой обычный обзор скачек предстоящей недели и вскоре завершил передачу привычными словами:

— Встретимся на следующей неделе в это же время... Гордон, сияя двинулся к нам:

— Отличная передача. Как раз то, что нравится, — острый спор. Молодцы, молодцы, мистер Баллертон, мистер Финн. Блестяще! — И он пожал руки обоим.

Кемп-Лор встал, поднял мой бокал с коньяком и протянул его мне:

— Выпейте, — сказал он, — Вы заслужили.

Он тепло улыбнулся, напряжение отпустило его. Я улыбнулся в ответ, выпил коньяк и снова подумал, как великолепно Кемп-Лор работает. Подначив Баллертона проехаться на мой счет, он заставил меня на глазах миллионов вывернуть душу наизнанку: как никогда я не открылся бы даже перед самым близким другом.

Вернувшись в Кенсингтон, я подумал о тех восторгах, которые щедро, хотя и незаслуженно, обрушились на нас с Баллертоном после передачи. И все не мог понять, почему мне стало так неспокойно.

Глава 6

Ровно через три недели и один день после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Случилось это мрачным ноябрьским днем. Сильно моросило. Его лошадь упала вместе с ним у последнего препятствия. Она подмяла Пэнкхерста под себя, постаравшись вывести чемпиона из строя на большую часть скакового сезона, Его долго не могли перенести в санитарную машину: кость голени, прорвав скаковой сапог, выскочила наружу, как стрела. Санитарам удалось уложить его на носилки только после того, как Пип впал в глубокий обморок. Но как бы искренне я ни сочувствовал Пипу, при мысли, что у меня появились какие-то шансы занять в предстоящей скачке его место, пульс бился все учащеннее.

Это была главная скачка не только дня, но и всей недели — трехмильная, с большим призом от пивоваренной фирмы. В ней должны были участвовать самые лучшие лошади. И спортивные отделы всех дневных газет писали о ней.

Лошадь Пипа, принадлежащая лорду Тирролду, была восходящей звездой конюшен Эксминстера. Жилистый золотисто-коричневый шестилеток. Ничем не замечательный на первый взгляд, он был сообразителен, быстр и обладал бойцовским характером. У него были все качества для мирового первенства, но его пока считали еще «многообещающим». Звали его Образец.

Входя в весовую, я заметил, что Джеймс Эксминстер разговаривает с лучшим другом Пипа, тоже ведущим жокеем. Но тот покачал головой, и его губы произнесли: «Нет, я не могу».

Эксминстер медленно обвел всех взглядом. Я замер в ожидании. Вот он повернул голову и посмотрел в упор, не улыбаясь, как бы взвешивая. Затем отвел глаза, решил что-то и стремительно проскочил мимо меня.

Ну, а чего я, собственно, ждал? Всего лишь четыре недели я скакал для него. Три раза выиграл. Раз двенадцать приходил последним. Снял комнату в деревушке поблизости от его конюшен и каждое утро тренировался. Но я все еще был новичком, неизвестным, неудачливым жокеем из телепередачи. И я безутешно двинулся в раздевалку.

— Роб, — вдруг сказал он мне на ухо, — лорд Тирролд разрешил вам скакать на его лошади. Скажите гардеробщику Пипа — форма у него.

Я полуобернулся к ним. Двое высоченных мужчин смотрели на меня оценивающим взглядом, давая мне шанс, выпадающий раз в жизни. И они не вполне уверены, что я его достоин.

Я скакал лучше, чем когда-либо раньше, но ведь и Образец был лучшей из лошадей, на которых я садился. Он шел плавно и твердо, а от его стремительного прыжка через первое препятствие я аж рот разинул. Ко второму уже приготовился, на третьем заорал от восторга, а после четвертого понял, что достиг новых горизонтов в стипльчезе.

Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не давали мне в паддоке никаких указаний. Они были слишком обеспокоены насчет Пипа: вид его сломанной ноги опечалил и озаботил их.

Эксминстер попросил только:

— Сделайте все, что сумеете, Роб. А лорд Тирролд с небывалой для такого дипломата, как он, бестактностью, угрюмо заметил:

— Сегодня утром я поставил на Образца сотню.

Расположение участников скачки все время менялось, и я сосредоточился на том, чтобы удержать Образца на четвертом месте в группе из двенадцати всадников. Больше отставать было нельзя — иначе под конец лошади придется слишком напрягаться. Выдвигаться вперед тоже не следовало — тогда не видно, хорошо или плохо идут остальные. Образец передвинулся на третье место, прыгнув через предпоследнее препятствие, и шел еще без всякого напряжения, Перед последним барьером я вывел коня на край скаковой дорожки, чтобы у него был ясный обзор, и подбодрил его. Он тут же прибавил шагу и перед препятствием так рано взвился в воздух, что я испугался: не приземлится ли он прямо на барьер. Но я недооценил его силу. Он приземлился в нескольких ярдах по ту сторону и, не теряя скорости, понесся к финишу.

Одну из двух лошадей, шедших впереди, мы опередили в воздухе, прыгая через забор. Теперь перед нами оставался только каштановый жеребец. Только фаворит, избранный критиками, публикой, газетами. Ничего зазорного быть побежденным им.

Я сжал коленями бока Образца и два раза легонько ударил его хлыстом. А ему нужен был лишь этот сигнал, чтобы, собрав все силы, постараться выйти вперед. Он вытянул шею, выровнял шаг. Я почти стоял, обхватив коленями его загривок и, двигаясь в одном ритме с ним, держал в руке хлыст, чтобы не испугать коня. В пяти шагах от финиша он на голову обошел каштанового жеребца и пришел первым.

Я был так измотан, что едва смог отстегнуть седло. В загоне, где расседлывают победителей, царило оживление.

Все улыбались мне, говорили какие-то комплименты. Но я настолько ослабел и устал, что даже не мог порадоваться своему успеху.

Ни одна скачка еще не выматывала меня так сильно. Но ни одна еще и не давала так много.

Лорд Тирролд и Эксминстер были, к моему удивлению, почти подавлены.

— Это удивительное животное! — с жаром воскликнул я.

— Да, — подтвердил лорд Тирролд, — это так. — И похлопал Образца по темной вспотевшей шее. Эксминстер сказал:

— Не болтайтесь тут зря, Роб. Идите взвесьтесь. У вас нет времени, вы заняты в следующей скачке. И в той, что за ней. — Я уставился на него, — Ну а чего же вы ждали? Пип, видимо, на месяцы вышел из строя. Я пригласил вас быть вторым жокеем: вам придется заменять его, пока он не вернется.

Тик-Ток заметил:

— Некоторым удается вылезти из бочки с дерьмом, благоухая лавандой! — Он ждал, пока я переоденусь. — Шесть недель назад ему приходилось клянчить для себя скачки. Его пригласили на телевидение, как неудачника, а в субботу во всех газетах появились статьи про него. И вот перед нами обычная волынка — превращение начинающего в звезду первой величины. Три победы в один день! Вот это кураж!

Я улыбнулся ему:

— То, что взлетает, должно упасть. Тебе еще придется подбирать обломки, — И внезапно предложил:

— Пошли, повидаем Пипа.

Нас подвезли до больницы в санитарной машине. Мы видели его всего несколько минут: на ноге — шина, одеяла натянуты до подбородка. Бойкая санитарка не велела тревожить больного — его уже подготовили к операции.

Мы только и успели сказать ему: «Привет!» Тип был ужасно бледен, глаза затуманены, но он все же спросил слабым голосом:

— Кто выиграл главную скачку? Вы?

Я кивнул, почти извиняясь. Он едва заметно улыбнулся:

— Ну теперь вам придется много ездить.

— Я буду держать их тепленькими к вашему возвращению.

Вы ведь скоро вернетесь.

— Проклятых три месяца, — Он закрыл глаза. — Три проклятых месяца!

Возвратилась сестра с каталкой, и нам предложили уйти. Мы подождали в холле и видели, как санитары провезли Пи-па в лифт.

— Он месяца четыре проканителится, — сказал Тик-Ток. — И придет в норму к марту, к Челтенхэму. Как раз, чтобы снова заграбастать всех лошадей и не дать тебе участвовать в скачке Чемпионов и в борьбе за Золотой Кубок.

— Это будет только справедливо, — ответил я. — А до тех пор все что угодно может случиться.

Думаю, Эксминстеру не сразу удалось убедить некоторых владельцев лошадей, что я способен заменить Пипа. Во всяком случае мне приходилось скакать не на всех лошадях из его конюшен. Особенно в первое время. Но проходили недели, я не делал непростительных ошибок, и жокеев со стороны стали приглашать все меньше и меньше. Я привык постоянно видеть свою фамилию на табло, участвовать в трех-четырех скачках в день, возвращаться в свою берлогу измотанным телесно и душевно, но наутро просыпаться полным сил и энергии, Я даже как-то притерпелся к победам. Для меня не стало таким уж важным событием расседлываться в загоне для победителей, беседовать с восхищенными владельцами лошадей, натыкаться на свои фото в спортивных газетах.

Я стал зарабатывать кучу денег, но тратил их при этом очень осторожно: подспудно все время маячила мысль, что все это процветание — временное.

И все-таки мы с Тик-Током решили купить на паях машину. Это был подержанный «мини-купер» кремового цвета, который при дальних поездках расходовал галлон бензина на сорок миль и свободно выдерживал скорость в семьдесят миль.

— Теперь нам не хватает леопардовых шкур на сиденьях да пары блондинок, и нас не отличишь от парней с рекламных картинок в «Сплетнике», — заявил Тик-Ток, когда мы протирали свою маленькую машинку.

Он поднял капот и, наверное, в десятый раз взглянул на мотор, который был вычищен до блеска.

— Отличная конструкция, — воскликнул он любовно.

Это приобретение значительно облегчило нам жизнь, и через две недели я уже не мог себе представить, как мы обходились без нее.

Тик-Ток держал машину у дверей своей квартиры, рядом с конюшнями, где он служил, и заезжал за мной в тех случаях, когда сам Эксминстер не подвозил меня.

Скаковые поезда курсировали теперь без нашей финансовой поддержки, а мы, рассекая декабрьский сумрак, мчались домой в своем уютном домике на колесах.

Но покуда боги сваливали на мою голову целое состояние, другие зарабатывали плохо. Грэнт не стал объясняться и даже не извинился за то, что стукнул меня по носу. Но так как он вместе с тем перестал брать мои вещи, я, пожалуй, ничего не имел против этой игры в молчанку. Вулкан ярости, клокотавший внутри него, держал все его тело в постоянном напряжении, а губы плотно сжатыми. Он не выносил даже случайных прикосновений и угрожающе оборачивался, если кому-нибудь случалось налететь на него. А так как почти всегда мое место в раздевалке было рядом с ним, избежать этого при нашей теснотище было невозможно. И каждый раз он окидывал меня взглядом, полным бешенства.

Он вообще перестал говорить — со всеми. Тренеры и владельцы лошадей не могли заставить его ни вступить в обсуждение предстоящей скачки, ни объяснить, что произошло после нее. Он молча выслушивал приказания и уходил, предоставляя тренеру возможность наблюдать скачку в бинокль и делать выводы. И когда уж он открывал рот, его замечания были так перегружены непристойностями, что даже закаленным обитателям раздевалки становилось не по себе.

Как ни странно, но испортившийся характер Грэнта не повлиял на его мастерство. Ездил он так же грубо и яростно, как прежде. Но начал вымещать свою злобу на лошадях. В течение ноября он дважды получал замечания от распорядителей за «неумеренное пользование хлыстом». Лошади возвращались после скачек со свежими рубцами на боках.

А в мой адрес извержение его вулкана произошло холодным днем в Варвике, на стоянке жокейских и тренерских машин. После победы в последней скачке я был приглашен в бар одним из моих друзей-фермеров, восторженным владельцем лошади. Тик-Ток отправился на другой ипподром, и машина была у меня. Стоянка почти пустовала. Я направился к «мини-куперу», улыбаясь, довольный своей последней победой. Грэнта я заметил, только когда подошел к нему вплотную.

Заднее колесо его машины лежало на траве, окруженное набором инструментов. Домкрат поддерживал ось его черной машины, а он стоял на коленях с запасным колесом в руках.

Он решил, что я смеюсь над его проколом. Лицо Грэнта исказилось от неуправляемой ярости. Он нагнулся и схватил рычаг для заправки шин.

— Давайте, я помогу вам сменить колесо, — предложил я мягко, Вместо ответа он отступил на шаг, размахнулся и стукнул рычагом в заднее стекло «мини-купера». Стекло разбилось. Я жутко разозлился и двинулся к Грэнту, чтобы спасти свою драгоценную собственность от дальнейшего разрушения.

Глядя на меня в упор, он снова поднял рычаг.

— Брось! — благоразумно сказал я, застыв на месте. Нас разделяло всего фута четыре. В ответ он посоветовал мне проделать нечто, совершенно невозможное с биологической точки зрения.

— Не будь ослом, Грэнт, — сказал я, — Брось эту штуку и давай сменим твое колесо.

— Ты тра-та-та, — ответил он непристойностью. — Ты отнял у меня место!

Объяснять что-либо было бессмысленно. Глаза у него налились кровью, крупные ноздри раздулись. С этим диким, перекошенным от бешенства лицом, с поднятым в дрожащей руке рычагом он являл собой устрашающее зрелище.

Грэнт взмахнул своим оружием, целясь мне в голову. В этот момент он был попросту невменяем. И если бы удар пришелся в цель, он убил бы меня.

Рычаг просвистел мимо моего правого уха. Грэнт снова размахнулся, чтобы размозжить мне голову. Но я опять увернулся, сделал шаг вперед и ударил его под ложечку Он как-то странно хрюкнул и уронил руку с рычагом. Голова упала на грудь. Я сделал шаг вправо и стукнул его ребром ладони по шее.

Грэнт распростерся на земле. Я вынул рычаг из его ослабевших пальцев, уложил вместе с другими инструментами в сумку и сунул все это в багажник его машины.

Похолодало. И в раннем сумраке все цвета стали черно-серыми. Я присел на корточки около Грэнта Сознание уже почти вернулось к нему, он тяжело дышал и слегка постанывал.

Наклонясь, я спросил его как бы между прочим:

— Грэнт, почему Эксминстер уволил тебя? Он пробормотал что-то невнятно. Я повторил вопрос. Он не ответил Я вздохнул и поднялся Тут он вдруг произнес отчетливо:

— Он сказал, что я продавал информацию. Я наклонился и снова спросил — Какую информацию?

Но хоть губы у него шевельнулись, он больше не сказал ни слова.

Я не мог просто взять и уехать, оставив его лежать тут на холоде. Снова вытащил инструменты и поставил ему запасное колесо. Закрутил гайки, накачан шину, снял домкрат и засунул в багажник вместе с проколотой шиной.

Сознание к Грэнту еще не вполне вернулось. Но не так уж сильно я его ударил, чтобы он мог долго оставаться в этом полусне. Я потряс его за плечо Он открыл глаза. На долю секунды показалось, будто в них появилась улыбка прежнего Грэнта. Я помог ему сесть, прислонив к машине. Он выглядел совершенно выпотрошенным.

— О господи! — произнес он. — О господи! — Прозвучало это как настоящая молитва, исходящая из тех самых уст, которые только что кощунствовали.

— Если бы вы обратились к психиатру, вам стало бы легче, — осторожно заметил я Он не ответил, но и не сопротивлялся когда я усадил его в «мини-купер». Грэнт не мог вести свою машину, а оставить его было не на кого.

К счастью, жил он всего милях в тридцати. Я подъехал к невзрачному дому, расположенному на окраине маленького городка. Света в окнах не было.

— Вашей жены нет дома? — спросил я.

— Она ушла от меня, — рассеянно ответил он. Потом у него напрягся подбородок, и он буркнул:

— Не лезь, трам-та-ра-рам, не в свое дело. — Он выбрался из машины и, с шумом захлопнув дверцу, закричал:

— Катись отсюда со своей, трам-та-ра-рам, добротой. Не нужна мне твоя, трам-та-ра-рам, помощь.

Оставаться с ним не было никакого смысла. Я включил зажигание и уехал. Но, не отъехав и на милю, с неохотой пришел к мысли, что нельзя оставлять его одного в пустом доме. Я остановился и спросил у пожилой женщины с сумкой в руках, как найти доктора. Она направила меня к большому дому на тихой боковой улочке. Я позвонил. Хорошенькая девушка объявила:

— Хирургический прием с шести.

Она хотела было захлопнуть дверь, но я успел сказать:

— Пожалуйста, мне нужно поговорить с доктором. Случай не хирургический.

Она исчезла. Слышались лишь громкие детские голоса. Вскоре появился молодой, круглолицый мужчина, жующий шоколадный торт с кремом, — с присущим врачам покорно-вопросительным выражением на лице.

— Грэнт Олдфилд ваш пациент?

— Он что, снова упал с лошади?

— Не совсем так... Не могли бы вы поехать и взглянуть на него?

— Сейчас?

— Да, пожалуйста. Он... его вывели из строя на скачках.

— Минуточку.

Вскоре он вновь появился с чемоданчиком и еще одним куском торта.

Едва усевшись в мою машину, он тут же спросил про разбитое стекло, поскольку декабрьский ветер дул нам в затылок.

Я рассказал, как было дело, Он слушал молча, слизывая крем с куска торта. Потом спросил:

— Почему он напал на вас?

— Ему кажется, что я отнял у него место.

— А это не так?

— Нет. Он потерял это место за несколько месяцев до того, как его предложили мне.

— Значит, вы тоже жокей? — поглядел он на меня с любопытством.

Я кивнул и назвал свое имя. Он сказал, что его зовут Пэр-нел, В доме Грэнта было все так же темно. Маленький палисадник был совсем запущен и завален опавшими листьями. Заросшие травой клумбы грустно виднелись в свете уличных фонарей. Звонок прозвучал пронзительно, но безрезультатно. Мы снова позвонили. Доктор разделался с тортом и облизал пальцы.

Из темного палисадника донесся какой-то шелест. Доктор отстегнул от нагрудного кармашка тоненький медицинский фонарик, и узкий лучик пробрался сквозь живую изгородь из бирючины. Несколько розовых кустов были задушены невыполотой травой. Но в углу, у ограды, булавочный лучик высветил сгорбившуюся фигуру, Мы склонились над Грэнтом. Он сидел на земле, прижавшись к изгороди. Ноги подтянуты к подбородку, голова покоится на сложенных руках.

— Пошли, старина! — ободряюще сказал доктор и, приподняв, помог ему встать на ноги. Пошарив в карманах Грэнта, нашел связку ключей и передал их мне. Я отпер входную дверь и зажег свет. Доктор протащил Грэнта через холл в столовую. Все тут было покрыто густым слоем пыли.

Грэнт рухнул на стул, уронив голову на грязный стол. Доктор проверил пульс, ощупал его плотную шею и основание черепа. Когда пальцы Пэрнела дотронулись до того места, куда я ударил, Грэнт сердито пробурчал — Пошли вы отсюда!

Пэрнел отступил на шаг и причмокнул:

— Насколько я могу судить, у него нет никаких физических повреждений, если не считать того, что поболит шея. Давайте-ка уложим его в постель, и я дам ему чего-нибудь успокоительного, А утром я устрою ему встречу с человеком, который сможет разобраться в свалившихся на него бедах. Вы позвоните мне вечерком и сообщите, нет ли перемен в его состоянии.

— Я? Но я не собираюсь торчать тут весь вечер.

— Ну, конечно, не собираетесь! — весело передразнил он, глаза на круглом лице заблестели сардонически, — А кто же еще? И всю ночь, пожалуйста, тоже! Все-таки это вы его ударили.

— Да, но то, что с ним происходит, с этим не связано, — запротестовал я.

— Неважно. Вас хватило на то, чтобы привезти его домой и вызвать меня. Уж доведите дело до конца, Я серьезно считаю, что кто-то должен остаться тут на ночь. Кто-то достаточно сильный, чтобы справиться с ним в случае кризиса.

Отказаться было трудно.

Мы затащили Грэнта наверх, с трудом сохраняя равновесие под тяжестью его плотного тела. Спальня была омерзительна. Скомканные простыни и одеяла валялись кучей на неубранной постели. Грязная одежда разбросана по полу и противно свисала со стульев. Вся комната кисло пропахла потом.

Я зажег свет и пооткрывал все двери. Одна из них вела в ванную, грязь и запущенность которой не поддается описанию. Другая — в небольшую комнату для гостей с обоями ярко-розового цвета. Грэнт, моргая, стоял на лестничной площадке, пока я отыскал простыни почище и приготовил ему постель. Доктор Пэрнел раздел Грэнта до кальсон и носков и заставил его лечь.

Затем он спустился вниз и вернулся со стаканом воды. На лице у него было написано такое отвращение, что я без слов понял, в каком состоянии находится кухня.

Открыв свой чемоданчик, доктор вытряхнул на ладонь две капсулы и велел Грэнту их принять, что тот послушно сделал. К этому времени он был как во сне — только оболочка человека.

Пэрнел взглянул на часы.

— Я опаздываю на хирургический прием, — сказал он, когда Грэнт прилег на подушку и закрыл глаза. — Эти капсулы успокоят его на время. Когда он проснется, дайте ему еще две. — Он вручил мне бутылочку. — Если я понадоблюсь, вы знаете, где меня найти. — И, бессердечно усмехнувшись, добавил:

— Желаю доброй ночи.

Я провел тоскливый вечер, выхлебав пинту молока, которую нашел на заднем крыльце. Все остальное в вонючей кухне было несъедобно. Не найдя ни книг, ни радио, чтобы убить время, я попытался хоть чуть-чуть навести порядок. Но этот кошмарный дом нуждался в армии уборщиц.

Несколько раз я тихонько заходил поглядеть, как там Грэнт, но он, лежа на спине, мирно проспал до полуночи.

Тут я обнаружил, что глаза у него открыты, но в них не было сознания, Покорно и без слов он проглотил капсулы. Подождав, пока глаза у Грэнта закрылись, я запер его, спустился вниз и, завернувшись в походный плед, наконец заснул тяжелым сном. Всю ночь Грэнта не было слышно. И когда я в шесть часов утра поднялся к нему, он все еще спал.

Доктор Пэрнел любезно освободил меня в половине восьмого, как раз когда рассветало. Он захватил с собой пожилого мужчину-санитара. Привез также корзинку с яйцами, беконом, хлебом, молоком и кофе. Да вдобавок из своего медицинского чемоданчика извлек мощную электробритву.

— Все продумано, — объявил он, весело подмигнув.

Так что на скачки я приехал сытым и выбритым.

Но мысли о Грэнте омрачали настроение.

Глава 7

— Беда в том, что жокеев не хватает, — жаловался Джеймс Эксминстер.

По дороге в Сэндуан мы обсуждали, кого из жокеев пригласить на следующей неделе: в один и тот же день в два разных места.

— Можно подумать, кто-то напустил порчу на всю нашу братию, — заметил он, мастерски выруливая между вихляющей велосипедисткой и встречным мебельным фургоном. Арт застрелился, Пип сломал ногу, у Грэнта — нервное расстройство, У других повреждения более обычные, вроде сломанных ребер, И еще по меньшей мере четверо вполне деловых парней последовали дурацкому совету Баллертона и теперь собирают автомобили на конвейере. Есть, правда, Питер Клуни... Но я слышал, на него нельзя положиться: может подвести и не приехать вовремя. А Дэнни Хигс, говорят, слишком азартно играет на скачках, а Ингерсол не прилагает всех усилий, чтобы победить... — Он затормозил, пока мамаша с детской колясочкой и тремя детьми впридачу переходила дорогу. Потом продолжал:

— Каждый раз, когда я думаю, что вот, наконец, нашел настоящего жокея с будущим, тут же слышу про него какую-нибудь гадость. А как было с вами? Вспомните кадры из той телепередачи! Позорище, да и только! Я смотрел и думал:

«Боже, что я наделал, пригласив этого болвана, что я скажу владельцам лошадей!»

— Он ухмыльнулся, — Я уже готов был звонить и уверять, что вы не сядете на их лошадей. На ваше счастье, я вспомнил, как вы проскакали для меня, и досмотрел передачу до конца. А потом я изменил решение и даже начал думать, что, взяв вас на службу, напал на золотую жилу. И с тех пор не произошло ничего, — он, улыбаясь, искоса взглянул на меня, — что заставило бы меня в этом усомниться.

Я улыбнулся в ответ. За несколько недель, что прошли с того дня, как Пип сломал ногу, я ближе узнал Эксминстера, и с каждым днем он все больше мне нравился. Не только потому, что был отличным знатоком своего дела и трудился без устали. На него можно положиться во всем. Он не подвержен настроениям, и, имея с ним дело, не нужно каждый раз задумываться, какое у него нынче расположение духа. Он всегда один и тот же: без бурных приступов веселья, но и без внезапной раздражительности — просто разумный человек. То, что думает, говорит прямо. Поэтому в словах его не надо искать каких-то намеков или скрытых насмешек, А это делает отношения с ним простыми, ровными и устойчивыми.

Но, с другой стороны, он во многих случаях вел себя глубоко эгоистически. И на первом, и на втором, и на втором, и на третьем месте у него соображения собственного комфорта и удобства. Сделать кому-нибудь любезность или одолжение он способен только в том случае, если ему абсолютно не требуется жертвовать своим временем или прилагать какие-то усилия.

Похоже, мое общество было ему приятным с самого начала. Да и мне удобно с ним. Он вскоре предложил, чтобы я оставил официальное обращение «сэр» и называл его попросту Джеймсом.

Возвращаясь со скачек в Бирмингаме, мы проезжали мимо ярко освещенных афиш.

— Дирижер сэр Трелони Финн, — прочел он вслух. — Не родственник, полагаю?

— Сказать по правде, это мой дядя, Последовало гробовое молчание, Потом он спросил:

— А Каспар Финн?

— Мой отец. Молчание.

— А еще кто есть?

— Госпожа Оливия Коттин — моя мать, — Господи! — воскликнул он. (Я усмехнулся.) — Вы что, скрываете все это?

— Совсем наоборот, — весело ответил я. — Им нужнее, чтобы я помалкивал. Для них иметь в семье жокея — неприлично. Это их шокирует.

— Это многое объясняет, — задумчиво произнес он, — А то я уже стал удивляться, откуда у вас эта уверенность в себе... и почему вы так мало рассказываете.

Я улыбнулся.

— Я был бы весьма благодарен... Джеймс... если бы о моих стариках не начали болтать в весовой, хотя бы из уважения к ним.

Он обещал, что не проговорится, и сдержал слово, Но с этого дня его отношение стало более дружеским. Поэтому, когда он перечислял все недостатки Питера Клуни, Дэнни Хигса и Тик-Тока, я более спокойно, чем прежде, спросил:

— Уверены ли вы, что все эти слухи соответствуют действительности?

— Ну, совершенно точно известно, что Питер Клуни несколько недель назад пропустил скачки два раза подряд. Из-за непростительного опоздания. Это факт!

Я рассказал ему о том, как Питеру дважды зверски не повезло.

— И, насколько мне известно, с тех пор он ни разу не опаздывал. Так что разговоры о его ненадежности основаны только на этих случаях.

Но Джеймс упрямо твердил:

— Нет-нет, на него нельзя положиться.

— От кого это известно? — полюбопытствовал я — Ну, например, от Корина Келлара. И, конечно, от Джонсона, у которого он служил. И от Баллертона тоже. Хотя обычно я и не считаю нужным обращать внимание на то, что он говорит.

— А как насчет Дэнни Хигса? — спросил я. Дэнни — неугомонный кокни, небольшого росточка, но храбрец отчаянный.

— Он слишком азартно играет на скачках," категорически объявил Джеймс.

— Кто это говорит?

Я знал, что Дэнни нарушал правила, делая ставки на лошадей, но, судя по тому, что я слышал от него в раздевалке, речь шла о сумме не более пяти или десяти фунтов. Вряд ли какой-нибудь тренер стал бы косо смотреть на него из-за Этого пустяка.

— Кто говорит? Ну, допустим, Корин, — неохотно сказал он.

— А Тик-Ток? Кто болтает, что Ингерсол не всегда стремится к победе?

Джеймс ответил не сразу.

— А почему я не должен верить Корину? Ему-то какая корысть? Он отличный тренер и, как все мы, во многом зависит от хороших жокеев. И уж, конечно, не лишил бы себя таких, как Клуни или Хигс, если бы у него не было на то серьезных оснований.

Я подумал немного.

— Знаю, что суюсь не в свое дело, но не расскажете ли, почему вы отказали Грэнту Олдфилду? По его словам, это имеет отношение к продаже информации — Ну да, он продавал информацию. И я, конечно, терпеть этого не стал. — Я все еще сидел с озадаченным видом. Эксминстер проскочил мимо светофора на желтый свет и искоса взглянул на меня. — Он сообщал сведения. Допустим, мы выпускаем новую лошадь, на которую возлагаем надежды. А он тут же сообщает об этом букмекеру. Владелец лошади не может получить хорошую выдачу, потому что букмекер его опередил и испортил рынок. Трое владельцев, с которыми я имею дело, ужасно злились. И ничего удивительного, если они получили только два или три к одному, вместо шести или семи, на которые рассчитывали. Так что Грэнт должен был уйти. А жаль — он сильный жокей, как раз такой, какой мне нужен.

— А как вы узнали, что информацию продавал именно Грэнт?

— Это выяснил Морис Кемп-Лор, когда готовил одну из своих передач о том, как действуют букмекеры. Он узнал об этом случайно. И рассказал мне, страшно извиняясь. Заметив лишь, что лучше Грэнту знать поменьше. Но нельзя работать с жокеем и иметь от него секреты — это безнадежная затея.

— А как реагировал Грэнт, когда вы его рассчитали?

— Он страшно возмутился и все отрицал. Но что ему оставалось? Ни один жокей не признается, что продает информацию.

— В том-то и дело. Понимаете, мне не хотелось этому верить. Но Лаббок, букмекер, признал, что Грэнт давал ему информацию по телефону. И он платил ему за это с тех самых пор, как Грэнт начал служить у меня.

Звучало все это достаточно убедительно, но оставалось неуловимое ощущение, что где-то я что-то упустил. И я переменил тему.

— Ну а почему у Арта вечно были скандалы с Корином? Джеймс задумался.

— Точно не знаю. Вроде бы Арт не выполнял приказов Корина во время скачек — Он тщательно обогнал на повороте два еле тащившихся грузовика, — К чему вы клоните?

— Мне кажется, все происходит как-то уж очень одинаково. Слишком много жокеев пострадало из-за каких-то слухов. Вы же сами сказали, будто кто-то напустил порчу на всю нашу братию.

— Я не всерьез, — запротестовал он, — И разве слухи толкнули Арта на самоубийство? И разве из-за них Пип сломал ногу, а Грэнт продавал информацию? И разве Клуни опаздывал из-за слухов?

— Дэнни Хигс вовсе не так уж много играет на скачках. А Ингерсол скачет честно, Как и все остальные.

— Насчет Хигса наверняка вы знать не можете, — возразил он. — А что касается Ингерсола, то разрешите напомнить: на прошлой неделе ему пришлось предстать перед распорядителями — он придержал лошадь и занял только третье место. Лошадь принадлежит Баллертону, и он из-за этого страшно разозлился.

Я вздохнул. Версия Тик-Тока такова: Корин сказал, чтобы он не перегружал лошадь, которая еще не вполне выработана. И он решил, что не должен гнать слишком, достаточно прийти третьим. Лучше сберечь силы лошади и победить в следующий раз. Эти взгляды применяли на практике по меньшей мере половина жокеев и тренеров. Но владельцы лошадей и публика, те, что ставят на выигрыш, естественно, недовольны.

После расследования Корин, который всегда держит нос по ветру, тут же переменил позицию и начал обвинять Тик-Тока.

— Может быть, я и не прав, — начал я. — Но только...

— Только, что? — повторил он, потому что я замолчал.

— Только, если вам придется услышать какие-нибудь слухи насчет меня, вспомните, что я по этому поводу думаю, — закончил я легко. — И прежде чем поверить, постарайтесь убедиться, что они справедливы.

Некоторое время он правил молча, потом, недоверчиво качнув своей крупной головой, подытожил:

— Кому на руку губить жокеев? Нет, это чепуха. Бессмыслица.

И мы переменили тему.

Наступило Рождество. Несколько дней, пока не было скачек, я провел в Кенсингтоне. Родители встретили меня с неизменным дружеским равнодушием и предоставили собственным планам.

На Рождество их время расписано по минутам. Кроме того, каждое утро, с семи часов, мать проводила за роялем готовила новый концерт.

Джоан тоже была в эти дни страшно занята — Рождественская оратория исполнялась по несколько раз. Лишь одним холодным утром удалось вытащить ее погулять в парке. Но Иоганн Себастьян Бах оттеснил меня на второй план: всю дорогу она напевала мелодии из Оратории, пока я не усадил ее в такси и не устроил ей в «Савое» рождественский обед. Но, и войдя в «Савой», она с трудом удержалась от того, чтобы не запеть полным голосом — так ей понравилась акустика в вестибюле. Уж не нарочно ли старалась она вывести меня из равновесия и почему?

Лишь в тот момент, когда мы ели сладкий пирог, меня осенила запоздалая мысль, что Джоан несчастлива. В таком состоянии я ее раньше никогда не видел. Нам подали кофе, и я спросил как бы между прочим:

— Что случилось, Джоан?

Она взглянула на меня, потом обвела глазами зал и уставилась на свой кофе.

— Брайан хочет жениться на мне.

Вот так новость! Я обнаружил, что тоже смотрю в упор на свой кофе — черный и горький, что вполне соответствовало моменту.

— Прямо не знаю, что делать, — продолжала она, — Меня вполне устраивало все как было. А сейчас Брайан все твердит насчет «жизни во грехе» и "упорядочивания положения " Он без конца все ходит в церковь и никак не может примирить наши отношения со своими религиозными взглядами. Он считает, что надо купить дом, и видит во мне будущую домохозяйку, которая обязана убирать, штопать, готовить и все такое прочее. А меня даже мысль об этом приводит в ужас. Если я выйду за него, то буду глубоко несчастна, уверена в этом... — ее голос замер.

— А если не выйдешь?

— Все равно буду несчастна, раз он не хочет, чтобы все было как до сих пор. И нам больше не бывает хорошо вместе, мы все время ссоримся. Он утверждает, что это детская безответственность — не хотеть выйти замуж в моем возрасте. А я говорю, что с радостью вышла бы за него, если мы будем жить, как жили, чтобы я могла свободно работать. Но он... он хочет быть приличным, нормальным и... скучным, — Последнее слово вырвалось в запальчивости — презрительно.

Тут она принялась решительно глотать свой кофе — прямо без сахара. Я смотрел на нервные движения ее длинных пальцев, слишком крепко сжимавших ложечку.

— Ты сильно его любишь? — спросил я с болью.

— Не знаю, — ответила она с несчастным видом, — Я теперь вообще не знаю, что такое любовь. Если это означает, что я должна потратить свою жизнь на обслуживание его персоны, то не люблю, Если же речь идет о том, чтобы быть счастливой в постели...

Она заметила, как меня передернуло, и поспешно поправилась:

— Прости меня, Роб. Я думала, что тебя это уже не...

— Неважно. Ничего с этим не поделаешь. Не обращай внимания.

— Что же мне делать, как ты думаешь?

— Совершенно ясно, — решительно сказал я, — что ты не должна выходить за него. Ничего хорошего не выйдет из этого, Остальное пусть решает сама. Я не смогу дать ей беспристрастный совет.

Она тут же ушла — на репетицию, а я неторопливо побрел по праздничным улицам. Тот брак, который Джоан предлагала Брайану и которым он пренебрег, был бы именно таким, какого я хотел больше всего на свете. Ну почему эта проклятая жизнь так несправедлива!

В День Подарков (второй день Рождества) Образец пришел первым в Королевской Охоте, одном из десятка высших состязаний года. Это подняло его до разряда звезд, и мне тоже вреда не принесло.

Скачки показывали по телевидению, и Морис Кемп-Лор интервьюировал меня, жокея-победителя. Он предложил мне поздороваться с Пипом, который смотрел скачки по телевизору.

Я был у Пипа всего за неделю до этого и обсуждал с ним тактику больших скачек. Вежливо приветствуя его перед объективом, я выразил надежду, что его нога заживет удачно. Кемп-Лор добавил, улыбаясь: «Мы все желаем вам скорейшего выздоровления, Пип».

На следующее утро спортивная пресса дала весьма лестные отчеты. Несколько тренеров, которые никогда меня не приглашали, предложили мне своих лошадей. Я стал чувствовать, что меня признали как имя, а не только как замену Пипа, И когда Пип вернется, я, может быть, не потону в безвестности, Так же, как все остальные, я несколько раз падал. Каким бы везучим ты ни был, с законом средних цифр не поспоришь. Но за исключением пары синяков, никаких серьезных повреждений не получил.

Самое худшее падение — с точки зрения зрителей — случилось в январе, в субботу днем. Лошадь, на которой я скакал, споткнулась, прыгая через барьеры, расположенные у самых трибун, и сбросила меня так, что я ударился головой. Когда санитары укладывали меня на носилках в машину скорой помощи, я очнулся. Голова кружилась, и некоторое время я не мог сообразить, где нахожусь.

Перепуганное лицо Джеймса напомнило все случившееся, и я спросил: в порядке ли лошадь?

— Она-то в порядке. А как вы?.. Pea перекатилась через вас, — объяснил он.

— То-то я чувствую, будто меня немножко расплющили, — попробовал я улыбнуться.

Я немножко полежал на кушетке в пункте первой помощи и вернулся в Беркшир вместе с Джеймсом.

Время от времени меня поташнивало и знобило. Но скрывать от тренеров истинное самочувствие давно уже стало нормой. Тем более, что я знал, к скачкам в понедельник буду в форме.

Кого откровенно раздражало мое везение, так это Джона Баллертона. На смотровом кругу он наблюдал за мной, поджав губы с явной враждебностью, которая совсем не пристала распорядителю.

Со времени нашего совместного выступления по телевидению мы едва ли обменялись двумя словами. Но я слышал от Корина, который передал мне это со злорадством, что, когда они с Морисом Кемп-Лором сидели в баре, Баллертон заявил во всеуслышание:

— Финн не заслуживает того шума, который вокруг него подняли. Он сойдет на нет так же быстро, как вознесся. И уж я-то не стану об этом плакать.

Поэтому меня так поразило, что на следующий день после моего падения мне предложили скакать на одной из его лошадей. Вначале я даже не принял этого всерьез и подумал: уж не дало ли сотрясение мозга нового осложнения?

— Если бы ему пришлось выбирать между мной и мешком картошки, он предпочел бы не меня, — сонно ответил я в трубку Корину.

— Нет, серьезно, Роб, он хочет, чтобы ты скакал завтра в Данстэбле на Трущобе, — в голосе Корина не было ни капли юмора.

— Я сам ничего не понимаю — ведь раньше он был очень настроен против тебя. Может быть, это своего рода оливковая ветвь?

«Или что-то другое», — подумал я. И первым моим побуждением было отказаться, Но я не смог придумать убедительной отговорки. А категорически отказываться без всяких объяснений было бессмысленно. Это дало бы Баллертону действительный повод для обиды.

Трущоба — не Образец. Об ее неустойчивом характере и неуверенных прыжках Тик-Ток самым неутешительным образом поведал мне на следующее утро по дороге в Данстэбл, — Подарок живодеру. Собачья радость на копытках.

— Она неплохо сложена, — слабо возразил я.

— Гм. Когда она побеждает или выигрывает призовое место, то своим стремительным стартом вывертывает жокею руки и прет вперед до конца, Тогда уж держись и надейся на лучшее — вот что такое скакать на этой лошади, если у нее подходящее настроение. У нее рот жесткий, как скалы Гибралтара. По правде говоря, я не могу назвать другую лошадь, менее восприимчивую к требованиям жокея, — заключил Тик-Ток с нарочитой церемонностью.

Мы оба знали, что несколько недель назад сомнительное удовольствие скакать на Трущобе предстояло бы ему, а не мне. Но ему пришлось торчать перед распорядителями за то, что он помешал своей лошади прийти раньше, чем третьей, и Корин Келлар теперь избегал его. Уволить человека, который нарвался на неприятности, заботясь о его интересах, — такая несправедливость была типична для Корина.

И ничто не помешало распространиться ложному слуху, что у Тик-Тока исчезло стремление к победе. Эти слухи как-то повлияли и на самого Тик-Тока. Но он пожимал плечами и с решительным выражением юного угловатого лица заявлял:

— Им придется изменить свое мнение. Я сотру в порошок всякую лошадь, на которой буду скакать. Выжму все, что можно, из любой безнадежной клячи. С этих пор я уже не приду к финишу восьмым, если, наподдав зверюге, смогу занять шестое место.

Я улыбался, слушая его воинственные речи. Ведь главное достоинство Тик-Тока состояло в его мягком обращении с животными. Но я радовался, что дух жокея не сломлен: уж тут никаких самоубийств и никаких нервных кризисов.

А когда дело дошло до скачки, Трущоба оказалась вовсе не такой, как я ожидал, Январским днем, сырым и холодным, лишь небольшая группка стойких завсегдатаев собралась смотреть второклассную программу малых скачек. И, глядя на крупную гнедую, вяло тащившуюся по смотровому кругу, я подумал, что она точно соответствует обстановке.

Ничего вдохновляющего. И ничего похожего на выворачивание рук. Скорее похоже на то, что Трущоба вот-вот собирается заснуть. Ее ничуть не интересовал старт. А для взятия первого барьера мне пришлось пнуть ее сапогом. Прыгнула она сравнительно неплохо, но приземлилась еле-еле. И так у каждого барьера. У лошадей тоже бывают свои выходные дни, и я мог только предполагать, что сегодня один из них.

Все три круга мы плелись в хвосте и бесславно закончили скачку самыми последними. Любые усилия заставить Трущобу ускорить темп на прямой были бесполезны С самого начала она шла вяло, а к концу казалась совсем загнанной.

Нас ожидал враждебный прием. Джон Баллертон метал громы и молнии. Корин, злой, с встревоженным, заискивающим выражением, явно собирался свалить ответственность за провал лошади на меня, чтобы спасти свою репутацию как ее тренера. Это одна из тех неприятностей, на которые непременно рискуешь нарваться, когда скачешь для Корина.

— Что вы вытворяли, черт вас побери? — агрессивно накинулся на меня Баллертон, когда я отстегивал седло.

— Мне очень жаль, сэр, но она не желала идти быстрее.

— Не мелите вздор, — безапелляционно заявил он. — Трущоба всегда идет куда быстрее... Я еще не видел столь отвратительной демонстрации неумелости. Вы... вы не сумели бы справиться и с катафалком. Вы не дали лошади развернуться: прозевали старт и не постарались наверстать упущенное!

— Я, конечно, предупреждал, — влез и Корин с упреком, — чтобы вы не позволяли ей вырываться вперед и держались первые две мили позади, Но, по-моему, вы чересчур старательно выполняли приказания.

— Вы что, боялись дать ей волю? — яростно перебил его Баллертон. — Если не можете прилично провести скачку на лошади, которая дергает, зачем беретесь? Почему не сказать прямо? Это сохранило бы нам время и деньги.

— Но лошадь вовсе не дергала. В ней не было никакой резвости.

— Келлар! — Баллертон почти кричал, — Скажите, дергает моя лошадь или нет?

— Дергает, — тут же подтвердил Корин, пряча от меня глаза.

— И вы убеждали меня, что он справится! С легкостью!

— Я думал, что он победит...

Они смотрели на меня обвиняюще. Корин, конечно, знал, что виновата лошадь. Он-то наблюдал за ней опытным глазом. Но признавать этого не собирался. «Если бы мне выпало чаще скакать у Корина, — подумал я с горечью, — то пришлось бы вечно скандалить с ним, как бедняге Арту».

Баллертон заявил мне, сузив глаза:

— Я просил вас скакать на Трущобе против своего желания. Только потому, что Морис Кемп-Лор убеждал меня настойчиво, будто я заблуждаюсь на ваш счет, и что вы человек, на которого можно положиться. Словом, жокей, способный по-настоящему провести скачку. Ну, а теперь я прямо доложу ему, что он крепко ошибся. На моих лошадях вы больше не будете скакать — это я вам обещаю.

Он круто повернулся и в сопровождении Корина зашагал прочь.

А я злился на себя, что не прислушался к первому побуждению и не отказался сразу. К концу дня недоумение мое превратилось в смутное беспокойство — две другие лошади, на которых я скакал после, тоже шли совсем не так хорошо, как ожидалось. На них много ставили, но обе пришли в числе последних. И хотя эти владельцы вели себя куда достойнее, чем Баллертон, их разочарование тоже было очевидным.

На следующий день там же в Данстэбле снова продолжалась серия неудач. Я скакал на трех лошадях, и все три прошли скверно. Я только и знал, что извинялся перед владельцами, объясняя, что их лошади не желали идти быстрее. Да и вправду, третья лошадь шла так плохо, что с полдороги ее пришлось подталкивать. Она и в лучшие свои дни прыгала медленно, а тут все опередили нас на целый барьер. Гиблое дело! Стоило чуть натянуть поводья, и она стала переходить с галопа на шаг — верный признак сильного переутомления. Но ее владелец, фермер, утверждал, что ничего подобного.

Не везет на скачках куда чаще, чем везет. И если бы не Джон Баллертон, тот факт, что шесть лошадей подряд, на которых я скакал, проявили себя гораздо ниже своих возможностей, не привлек бы особого внимания.

Я обнаружил Баллертона у дверей весовой, окруженного приятелями. Все головы повернулись в мою сторону — речь шла обо мне и слово «позор» донеслось отчетливо.

Жокеи, как и политики, привыкли к оскорблениям. Поэтому я сделал вид, что не слышал, и небрежно побрел на трибуны посмотреть последнюю скачку. Надолго ли Баллертон затаит против меня злобу? И как скажутся его обвинения на количестве предоставляемых мне лошадей? Он был не из тех, кто прячет свое недовольство. А как член Национального комитета по конному спорту он лицо влиятельное.

Морис Кемп-Лор тоже вышел на трибуны, чтобы поговорить со мной. За это время мы встречались несколько раз и были вроде бы в самых дружеских отношениях Но несмотря на его обаяние, я ощущал, что его дружелюбие чисто профессиональное: «Этот человек может пригодиться». И не верил, что он на самом деле относится ко мне хорошо.

Морис живо улыбнулся, включив свое обаяние на полную мощность. Вся его фигура излучала здоровье и уверенность в себе. Я машинально улыбнулся ему в ответ. Встрече с ним радовались все — вплоть до старшего распорядителя. Даже если и подозревали, что он всего-навсего собирает материал для очередной передачи.

— Что за невезение, Роб! — весело бросил он, — Неужто словечко, которое я замолвил за вас Баллертону, не пошло вам на пользу?

— Не пошло, — согласился я. — Но и на том спасибо. Его синие глаза блеснули.

— Готов на все, чтобы помочь.

Я отчетливо расслышал слабый свистящий хрип, раздававшийся при каждом его вдохе, и понял, что впервые вижу телезвезду в не очень-то подходящий момент — во время приступа астмы. И мне стало жаль этого баловня судьбы.

— Ну как, уже определились у Джеймса планы насчет Зимнего Кубка? — спросил он небрежно, глядя на лошадей из шестой скачки, легким галопом прошедших к старту.

Он, конечно, должен делать свою работу, и ничего дурного не случится, если и ему скажу.

— Скорее всего выступит Образец.

— И вы поскачете на нем?

— Да.

— А как дела у Пипа?

— Нога срастается, но он все еще в гипсе. К Челтенхэму он, я считаю, будет в форме, но к Зимнему Кубку не успеет поправиться.

Я очень ждал этих скачек — для меня они могли оказаться последней возможностью выступить на Образце. А Пип уж, конечно, сделает все возможное, чтобы быть в форме к Золотому Кубку.

— Как вы считаете, какие шансы у Образца в Зимнем Кубке? — спросил Морис, наблюдая в бинокль за стартом.

— О, я надеюсь, он победит, — улыбнулся я, — Можете ссылаться на меня.

— Я, вероятно, так и сделаю, — улыбнулся он в ответ. Мы вместе посмотрели скачку. Влияние его личности так сильно, что я уехал из Данстэбла вполне ободренным, временно позабыв о своих двухдневных неудачах.

Глава 8

Но эта бодрость и уверенность в себе оказались обманчивыми. Мое колдовское везение кончилось так же неожиданно, как и началось, — и жестоко при этом за себя отомстило. Данстэбл оказался лишь частицей водоворота. В течение двух следующих недель я скакал семнадцать раз. Пятнадцать лошадей пришли в числе последних, И только в двух случаях это было правильно.

Я не мог ничего понять.

В моей езде, как я знал, ничего не изменилось. А как поверить в то, что все мои лошади потеряли форму одновременно?

И я стал ощущать, как с каждым тревожным, сбивающим с толку днем меня покидает уверенность в себе.

Была одна серая кобыла, на которой я особенно любил скакать: из-за быстроты ее реакции.

Казалось, она угадывает мои намерения секундой раньше, чем я подавал ей команду.

Будто так же быстро оценила ситуацию и действовала независимо от меня.

У нее был добрый нрав и шелковый рот. А прыгала она великолепно.

Мне нравился и ее владелец, коренастый весельчак-фермер с сильным норфолкским акцентом. Мы наблюдали с ним, как ее провели по смотровому кругу, и он посочувствовал моему невезению:

— Не горюй, друг! Моя кобыла сделает все, как надо. Уж она тебя не подведет! На ней ты пройдешь как следует!

Я начал скачку улыбаясь — ведь я тоже был уверен, что пройду на ней хорошо. Но на этой неделе лошадь как подменили — никакого темперамента. Будто едешь на машине со спущенными колесами.

Веселый фермер был уже невесел.

— Она еще никогда не приходила последней, друг, — упрекнул он меня.

Мы осмотрели ее, но ничего подозрительного не заметили: кобыла даже не очень запыхалась.

— Придется обследовать ее сердце, — с сомнением произнес фермер. — Но ты уверен, что дал ей волю, друг?

— Конечно. Только у нее сегодня не было никакого настроения.

Фермер печально и озадаченно покачал головой. Одна из лошадей принадлежала высокой женщине с резкими чертами лица. В скачках она была докой и терпеть не могла неумелых наездников. И после того, как за фут до финиша мне удалось на ее очень дорогом, недавно купленном жеребце, перебраться из последних на второе от конца место, она прямо-таки набросилась на меня:

— Надеюсь, вы понимаете, — начала она громогласно, жестким тоном, не смущаясь близостью завсегдатаев скачек, — что за эти пять минут вам удалось наполовину снизить стоимость моей лошади и выставить меня полной идиоткой. Да я же заплатила за нее целое состояние!

Я извинился, предположив, что ее лошадь требует немного времени для наработки...

— Времени? — повторила она со злостью. — Для чего? Чтобы вы проснулись? Вы с самого начала держались слишком далеко! Вам нужно было со старта идти вплотную... — Ее едкая лекция все продолжалась и продолжалась. А я смотрел на красивую голову ее породистого жеребца и думал: «Неужели он так плох, как показался? Не похоже...»

В среду был великий день для десятилетнего мальчугана по имени Хьюго, с сияющими глазами и заговорщической улыбкой. Его эксцентричная богачка-бабушка подарила Хьюго крупного гнедого скакуна и была достаточно предусмотрительна, чтобы заплатить и за его тренаж.

Мы с Хьюго сразу стали большими друзьями. Зная, что я каждое утро вижу его любимца в конюшнях Джеймса, он стал присылать мне маленькие посылочки с кусочками сахара, утащенными со стола в частной школе. Я добросовестно передавал лакомство по назначению. И в ответ посылал Хьюго детальный отчет о тренировках его жеребца.

В эту среду Хьюго не только сам отпросился из школы, чтобы увидеть, как пройдет его лошадь, но и привел с собой трех товарищей. Все четверо стали со мной и с Джеймсом на смотровом кругу. Матери Хьюго нравилось, что ее сын наслаждался всеобщим вниманием. И когда я вышел из весовой, она широко улыбнулась мне со своего места на трибунах.

Мы с Джеймсом получили большое удовольствие, обращаясь с четверкой взбудораженных мальчуганов, как мужчины с мужчинами. И они это оценили, «На этот раз, — обещал я себе, — я выиграю, ради Хьюго. Я должен! Я обязан!»

Но гнедой красавец прыгал в тот день совсем уж неуклюже. Почти у каждого забора он как-то нырял головой вниз, и один раз, чтобы не полететь кувырком, мне пришлось свеситься вниз с его шеи. Опустив одну руку, я еле удержался за поводья. Свободная рука, скользнув по боку, помогла мне перенести тяжесть назад и усидеть в седле. Но такой жест, известный как «подзывание кэба», не мог встретить одобрения Джеймса, утверждавшего, что это стиль «испуганных любителей».

Личико Хьюго было красным от расстройства. И трое его друзей угрюмо волочили ноги. Из-за этих свидетелей у мальчика не было никакой возможности скрыть свою неприятность в школе.

— Мне ужасно жаль, Хьюго, — искренне извинился я за все — за себя, за лошадь, за скачку и за безжалостность судьбы.

Он ответил мне со стойкостью, которая могла бы послужить уроком для многих владельцев постарше его:

— Сегодня просто неудачный день, — по-доброму пояснил он, — И кто-то ведь должен прийти последним. Так сказал мой папа, когда я получил самый низкий балл по истории. — Он снисходительно поглядел на гнедого и спросил:

— А на самом-то деле он хорош, правда?

— Конечно, — охотно согласился я, — Очень хорош.

— Ну что ж, — сказал Хьюго, храбро поворачиваясь к своим друзьям. — Ничего не поделаешь. Надо бы выпить чаю.

Подобных неудач было слишком много, чтобы они могли остаться незамеченными. Прошло несколько дней, и я ощутил перемену в отношении к себе. Кое-кто, в частности Корин, выказывал нечто вроде презрения. Другие смотрели на меня с неловкостью, некоторые с сочувствием, иные с жалостью. Все головы оборачивались в мою сторону, и я ощущал волну сплетен, вскипавшую за спиной.

— Что именно говорилось? — спросил я у Тик-Тока.

— Не обращай внимания, — отмахнулся он. — Победишь пару раз, и они начнут крутить педали назад и снова кидать лавровые венки. Тут какая-то гнусная подлость, мой друг, вот и все!

Больше ничего я из него не вытянул, В четверг вечером Джеймс позвонил мне и попросил приехать. Я невесело брел в темноте, Неужто и он, как и два других тренера, в тот же день ищет предлог, чтобы дать мне отставку. Винить его я не смел: таким могло быть требование владельцев — прекратить отношения с жокеем, который постоянно не в форме.

Джеймс пригласил меня в свой кабинет, соединяющий дом с двором конюшни. Стены увешаны фотографиями скачек и длинным рядом жокейских камзолов на вешалках. Массивное бюро да три кресла с продавленными пружинами и ветхий турецкий ковер на полу. В камине алели раскаленные угли. За последние три месяца я провел здесь немало часов, строя планы насчет предстоящих скачек и обсуждая прошедшие, Джеймс посторонился, чтобы дать мне войти первым. Потом плотно прикрыл дверь и весьма агрессивно вскинул на меня глаза:

— Похоже, — заявил он без всяких предисловий, — что вы утратили кураж.

В кабинете было тихо до жути. Лишь слегка потрескивал огонь и слышалось, как в ближайшем деннике лошадь била копытом. Я смотрел на Джеймса, а он на меня. Молчание длилось долго.

— Никто не может винить человека за то, что он утратил мужество, — произнес Джеймс вовсе необязательные слова. — Но тренер не может держать у себя жокея, с которым это случилось.

Я все еще молчал.

Он подождал несколько секунд и продолжал:

— Вы продемонстрировали все классические симптомы... Тащились в хвосте, останавливались без всякой причины, ни разу не набрали скорости, чтобы хоть разогреться, «подзывали кэб»... И, чтобы не свалиться, держались сзади, — вот ваш новый стиль! Я слушал ошеломленный.

— Помните, я обещал вам, что если услышу относительно вас какие-нибудь слухи, то прежде чем им верить, постараюсь убедиться в их справедливости?

Я кивнул.

— В прошлую субботу несколько человек выразили мне сочувствие, потому что мой жокей утратил кураж. Я не поверил. Но с тех пор внимательно наблюдал за вами.

Онемев, я ожидал казни. Да, эту неделю я участвовал в семи скачках и пять раз пришел последним.

Он тяжело опустился в кресло у камина и приказал раздраженно:

— Да садитесь же, Роб. Не стойте там молча, как сраженный бык.

Я уселся и уставился на огонь.

— Мне казалось, вы будете отрицать это... Значит, все это правда?

— Нет.

— И это все, что вы можете сказать? Что с вами случилось? Вы должны дать мне хоть какое-то объяснение.

— Объяснить не могу, — произнес я с отчаянием. — Но каждая лошадь, на которой я скакал за последние три недели, будто окунула копыта в патоку. Все дело в лошадях... А я все тот же. — И сам почувствовал, что это звучит неубедительно.

— Вы несомненно потеряли свой настоящий стиль, — медленно говорил он, — Возможно, Баллертон прав...

— Баллертон? — переспросил я резко.

— Он постоянно твердил, что вы вовсе не так хороши и что я слишком быстро вас поднял — сделал основным жокеем, хотя вы к этому еще не готовы. А сегодня он самодовольно повторял: «Я же вас предупреждал!» Он так доволен, что ни о чем другом и говорить не может.

— Мне очень жаль, Джеймс.

— Может быть, вы больны или с вами что-нибудь случилось? — спросил он, раздражаясь, — Нет.

— Говорят, вас напугало то падение, когда лошадь прокатилась по вас. Но вы были в порядке, верно? Я помню, вы лишь слегка чувствовали себя больным, но ничуть не казались испуганным, — Я и думать забыл о том падении.

— Тогда почему же. Роб, почему? Но я мог только покачать головой. Он встал, открыл буфет, в котором стояли бутылки, налил виски и подал мне стакан.

— Я все еще не могу поверить, что вы струсили. Как вы скакали на Образце на второй день Рождества! Всего месяц назад! Никто не может так перемениться за столь малый срок. Ведь прежде, чем я пригласил вас, вы скакали на самых плохих или опасных лошадях, от которых тренеры оберегали своих жокеев. Поэтому я вас пригласил. А то, что вы служили в родео... Вы не тот человек, который может вдруг струсить неизвестно почему и уж, конечно, не в разгар такого потрясающего и удачного сезона.

Я понял, как глубоко не хотелось мне, чтобы он потерял веру в меня. И улыбнулся:

— У меня такое чувство, будто я сражаюсь с туманом. Я сегодня испробовал все, чтобы заставить этих лошадей идти быстрее. Но они были какие-то полумертвые. Не понимаю... Какая-то ужасная нелепость. Или это я был таким?

— Боюсь, что так и есть, — угрюмо заявил он. — Можете себе представить, какие у меня неприятности с владельцами. И разуверить скептиков мне не удается. Паника, как на бирже. А вы — те самые акции, которые спешат сбросить с рук. Это как зараза.

— Могу ли я рассчитывать хоть на каких-нибудь лошадей? Он вздохнул:

— Вы можете скакать на лошадях Брума — он отплыл в круиз по Средиземному морю. И пока эти слухи до него не дошли. Еще две моих, занятых на следующей неделе. Что касается остальных, поживем — увидим.

— А как будет с Образцом? — с трудом заставил я себя выговорить.

Он взглянул на меня спокойно:

— У меня нет сообщений от Джорджа Тирролда. Но надеюсь, он согласится, что нельзя просто вышвырнуть вас после того, как вы выиграли для него столько скачек. Он не из тех, кто легко поддается панике, так что можно надеяться. И если не случится ничего хуже, — закончил он рассудительно, — думаю, вы можете рассчитывать скакать на Образце в Зимнем Кубке. Но если вы и тут придете последним... Это уж будет конец.

Я встал и выпил свое виски.

— Эту скачку я выиграю. Чего бы это ни стоило, я выиграю ее.

На следующий день мы поехали с ним на ипподром и всю дорогу молчали. А на месте выяснилось, что из трех предстоявших мне скачек две — уже не мои. Меня просто выпихнули вон.

— Владельцы лошадей, — бесцеремонно объяснил тренер, — считают: у них нет шансов на победу, если, как предполагалось, скакать будете вы. Очень жаль, но они не хотят рисковать.

Я был на трибунах и видел, что одна из двух лошадей победила, другая пришла третьей. Я старался не обращать внимания на косые взгляды жокеев, тренеров и журналистов, стоявших неподалеку. Хотите посмотреть, как я реагирую, — ну, это ваше личное дело. Так же, как моим сугубо личным делом было желание скрыть от них, какой непереносимой горечью отозвались во мне эти результаты.

В четвертой скачке я шел на лошади Джеймса и был полон решимости победить. Лошадь была вполне способна на это, и я знал ее, как умелого прыгуна и волевого борца на финише...

Мы пришли последними, Мне удалось заставить ее держаться вместе с остальной группой, В конце она чуть не шагом прошла мимо финишного столба, опустив голову от усталости. Я и сам не мог поднять головы от обиды и унижения. Чувствовал себя больным и с трудом вернулся, чтобы держать ответ. Лучше бы сесть в «мини-купер» и врезаться на полной скорости в здоровенное дерево.

Веснушчатый парнишка-конюх, ухаживавший за лошадью, даже не взглянул в мою сторону, когда взял поводья в паддоке. Обычно он встречал меня сияющей улыбкой. Я слез с лошади, Владелец и Джеймс стояли с ничего не выражающими лицами. Никто не сказал ни слова. Да и нечего было говорить. В конце концов владелец лошади пожал плечами, круто повернулся и зашагал прочь. Я снял седло, а конюх увел лошадь.

Джеймс сказал:

— Так не может продолжаться, Роб. Я это знал.

— Мне жаль. Мне очень жаль. Но придется найти кого-нибудь, кто завтра скакал бы на моих лошадях.

Я кивнул.

Он внимательно посмотрел на меня, и впервые в его взгляде кроме удивления и сомнения появился оттенок жалости. Это было невыносимо.

— Сегодня я не буду возвращаться с вами, Мне придется ехать в Кенсингтон. — Я постарался, чтобы это прозвучало как можно спокойнее.

— Хорошо, — явно обрадовался он. — Мне, право, очень жаль, Роб.

— Я это знаю.

Отнеся седло в весовую, я остро ощущал провожающие меня взгляды. В раздевалке все замолчали смущенно. Я положил седло на скамью и начал раздеваться. На некоторых лицах было написано любопытство, на других — враждебность, кто-то смотрел с сочувствием и лишь один или двое с откровенной радостью. Презрения не было — оно остается тем, кто сам не участвует в скачках, кто не знает, каким грозным кажется жокею большой забор. А здесь каждый слишком хорошо сознавал: все это могло бы быть и с ним.

Разговор возобновился, но ко мне не обращались. Так же, как и я, они не знали, что говорить.

Я чувствовал себя не менее храбрым, чем всю жизнь. Ясно, что невозможно быть напуганным, хотя бы подсознательно, и считать себя столь же готовым к любому риску. Но оставался потрясающий факт: ни одна из двадцати восьми лошадей, на которых я скакал после того, как упал и ударился, не показала приличного результата. Ни одна! Их тренировали разные тренеры, они принадлежали различным владельцам. И единственное, что было между нами общего, — это я. Двадцать восемь — слишком много, чтобы считать это случайным совпадением. Тем более, что те две, от которых меня отставили, прошли хорошо.

Беспорядочные мысли все крутились и крутились, и ощущение такое, будто небо валится. Я надел свой уличный костюм, причесался и даже удивился, что выгляжу как обычно. Вышел и постоял на крыльце. Из раздевалки доносилась обычная жизнерадостная болтовня, затихшая при мне и снова вспыхнувшая, как только я вышел. Снаружи тоже никто не стремился заговорить со мной. Никто, если не считать тощего типа с лицом хорька, который пописывал во второстепенной спортивной газетке. Он стоял с Джоном Баллертоном, но, увидев меня, тут же подскочил.

— О, Финн, — глядел он на меня с хитроватой, злобной улыбочкой, вынимая блокнот и карандаш, — не дадите ли мне список лошадей, на которых вы будете скакать завтра? И на той неделе?

На грубоватом лице Баллертона сияла самодовольная, торжествующая ухмылка. Я с трудом справился с собой.

— Спросите лучше у мистера Эксминстера. Хорек был разочарован. У меня еще хватило здравого смысла, чтобы не дать ему по морде.

Я пошел прочь, клокоча от ярости, Но проклятый день еще не кончился. Корин, как нарочно попавшийся на пути, остановил меня:

— Вы видели это? — В руках у него был номер газетки, в которой сотрудничал тот хорькоподобный тип.

— Нет. И видеть не хочу. Корин улыбнулся злорадно:

— По-моему, вы должны подать в суд на них. Все так считают. Нельзя же это игнорировать, иначе все подумают...

— Пусть все думают, что им хочется, черт побери, — отрезал я, пытаясь уйти.

— Все же прочтите, — настаивал Корин, суя газетку мне в нос.

Не заметить заголовка было невозможно. Жирным шрифтом напечатано: «Потерян кураж». И я стал читать.

"Кураж, храбрость — зависят от человека. Один храбр, потому что усилием воли побеждает страх, другой — из-за отсутствия воображения. Если заниматься стипльчезом — не имеет значения, к какому типу относится человек, главное — обладать куражом. Может ли кто-нибудь понять, почему один храбр, а другой нет? Или почему один и тот же человек может быть в какой-то период храбрым, а в какой-то трусливым? Не связано ли это с гормонами? Да и удар по голове может, вероятно, повредить тот орган, который вырабатывает кураж. Кто знает?

Но когда жокей стипльчеза теряет кураж — это жалкое зрелище, как мог убедиться каждый зритель, недавно побывавший на скачках. И хотя мы можем сочувствовать этому жокею, поскольку он не в силах справиться со своим состоянием, нельзя не спросить в то же время: правильно ли он поступает, продолжая участвовать в скачках?

За свои деньги публика хочет видеть честные состязания. А если жокей трусит, боится упасть он получает свой гонорар обманным путем. Но конечно, это лишь вопрос времени. Тренеры и владельцы лошадей непременно откажутся от услуг такого обманщика. И заставят его уйти в отставку, защитив таким образом публику, играющую на скачках, от напрасной траты денег.

И правильно сделают!"

— Я не могу подать на них в суд, — сказал я, возвращая Корину газету. — Они не назвали моего имени.

Это его не удивило. Да он знал все м раньше: хотел только понаслаждаться зрелищем.

— Что я такого вам сделал, Корин?

Он был несколько ошарашен и промямлил:

— Э-э... ничего...

— Тогда мне жаль вас, — холодно заметил я, — Мне жаль вашу злобную, низкую, трусливую душонку...

— Трусливую? — покраснев, воскликнул он, уязвленный. — Вы кто такой, чтобы других обвинить в трусости? Просто смех один, честное слово! Ну погодите, я им все расскажу. Ну-ну...

Но я уже получил больше, чем достаточно. И в Кенсингтон отправился в таком ужасном отчаянии, какого, надеюсь, мне не придется больше пережить.

В квартире никого не было, и на сей раз она была чисто убрана. Семейство, как я понял, в отъезде. Что подтвердила и кухня: ни крошки хлеба, ни капли молока, ни какой-либо еды в холодильнике: корзинка из-под фруктов пуста.

Вернувшись в безмолвную гостиную, я вытащил из буфета почти полную бутылку виски. Улегся на диван и сделал два здоровенных глотка. Неразбавленный алкоголь обжег рот и пустой желудок. Я заткнул бутылку и поставил на пол рядом с собой.

«Какой смысл напиваться, — подумал я, — утром мне будет еще хуже. Ну, допустим, я смогу пить несколько дней, но и это не поможет. Все кончено. Все погибло и потеряно», Я долго рассматривал свои руки. Руки, их особая чуткость к лошадям, кормили меня всю мою взрослую жизнь. Руки выглядели, как обычно. «Они те же», — в отчаянии думал я. Нервы и мускулы, сила и чувствительность — ничто не изменилось. Но воспоминание о двадцати восьми лошадях, на которых я скакал в последнее время, опровергло это. Неуклюжие, нескладные, невосприимчивые — вот они какие, мои руки!

Я не владел никаким другим мастерством, кроме умения скакать на лошадях — и не желал ничего иного. Сидя на лошади, я ощущал себя не только цельнее, но и крупнее. Еще четыре ноги кроме моих, и еще одна голова. И куда больше силы, больше скорости, больше храбрости... От последнего слова я вздрогнул. В седле я чувствовал себя, как рыба в море. Скаковое седло! Мороз пробежал по коже. Не гожусь я для скакового седла. Недостаточно скакать так же хорошо, как другие. Нужно еще также иметь талант и выдержку.

А я не гожусь и никогда не буду годиться. Я не могу снова овладеть тем, что уже было у меня в руках. Я не использовал тот удачный шанс, который был мне дан. А этот ужас, это унизительное, постепенное падение! А ведь я уже почти достиг успеха!

Я поставил бутылку себе на грудь. Другого общества у меня сейчас не было. А она обещала хотя бы возможность заснуть. Но привычки крепко сидят в нас. Хотя я и цеплялся за бутылку на груди, как утопающий за спасательный жилет, но я знал — больше не откупорю ее. Во всяком случае не сегодня вечером.

А что дальше? Может быть, Джеймс даст мне еще одну или двух своих лошадей. Может быть, я даже буду еще скакать на Образце и сражаться за Зимний Кубок. Но сам я ничего от себя не ждал и не надеялся пройти хорошо. При одной мысли, что мне придется снова выдерживать все эти косые взгляды, я весь съеживался. Лучше уж сразу начать новую жизнь. Но что мне делать в этой новой жизни?

Вернуться к прежнему я уже не мог. В двадцать лет можно быть рабочим на ферме, и это меня устраивало. Но в сорок, в пятьдесят? И чем бы не занялся, куда бы не уехал, меня повсюду преследовало бы сознание, что я потерпел полную неудачу.

Я поставил бутылку в буфет. Не меньше двадцати шести часов прошло, как я ел в последний раз. Вторичное обследование кухни обнаружило лишь несколько консервных банок с улитками, тертым сыром и засахаренными каштанами.

Я побрел по улице, пока не наткнулся на приличного вида бар, где меня не знали в лицо. Заказал сандвичи с ветчиной и кружку пива. Но при попытке что-нибудь проглотить горло сжималось судорожно. Если я не могу напиться, не могу получить Джоан и не могу... не могу больше быть жокеем... то, по крайней мере, теперь я смогу есть, сколько захочу, не думая о лишнем весе... И все же я не сумел заставить себя проглотить ни кусочка, а при виде пива меня начинало тошнить.

Тут кто-то включил телевизор, и начальные аккорды «Скачущего майора» загремели, перекрывая звяканье стаканов и гул голосов.

Пятница, Девять часов вечера. Большая компания болельщиков зашикала на окружающих. И на экране прорезались ясные черты Кемп-Лора. Мой столик стоял в самом дальнем углу. Я и остался, чтобы не проталкиваться через толпу, а вовсе не из-за желания смотреть.

— Добрый вечер, — сказал Морис с обычной обворожительной улыбкой. — Сегодня мы собираемся побеседовать о том, как уравниваются шансы на успех. Мы пригласили двух компетентных лиц, которые смотрят на весы с разных позиций. Первый из них — мистер Чарльз Дженкинсон, являющийся в течение многих лет официальным судьей на скачках. — На экране появилось смущенное лицо Дженкинсона. — Второй известный тренер Корин Келлер.

Худая физиономия Корина засияла от удовольствия, «Ну, теперь пересудам об этой передаче конца не будет», — подумал я. Но вдруг с острой болью вспомнил, что я-то все равно ничего не услышу.

— Мистер Дженкинсон, — продолжал Морис, — объяснит, как действует судья на скачках. А мистер Корин расскажет, что он делает, чтобы лошади не терпели поражений.

Я слушал невнимательно, погруженный в свое горе. И на Корина обратил внимание не сразу. Он был вовсе не откровенен. Скажи он правду — тут же лишился бы лицензии. На практике он без всяких колебаний приказывал своим жокеям отстать в начале скачки, да так и держаться. Но по его словам, он, оказывается, придерживался самых справедливых позиций. Что немало позабавило меня.

— Лошади из моей конюшни изо всех сил стараются победить, — солгал он без смущения. — Терпеть не могу, когда жокеи сдаются слишком быстро, даже если их обогнали Совсем недавно я уволил жокея за то, что он к концу скачки прекратил борьбу. Если бы он гнал лошадь по-настоящему, он мог бы прийти третьим... — гудел его лживый голос.

А я думал о Тик-Токе. Как ему пришлось отвечать перед распорядителями за то, что он слишком добросовестно исполнял приказания Корина. И теперь у него неприятности — тренеры ему не доверяют. Вспомнил и про Арта, которого придирки и пререкания довели до смерти. И активная неприязнь, которую я всегда испытывал к Корину Келлару, превращалась в этом темном баре в стойкую ненависть.

Я подумал, что у Мориса все это могло получиться и удачнее, выбери он кого-нибудь другого. А может, он выбрал именно Корина, чтобы показать, как обманывают судей. Любой жокей, которому приходилось скакать у Корина, на собственном опыте убеждался в его лжи.

— Но мы всегда полностью зависим от жокея, — продолжал Корин. — Можно надрываться неделями, готовя лошадь к скачкам, — а жокей совершит какую-нибудь дурацкую ошибку и все погубит.

— Именно это и делает скачки увлекательными, — смеясь, оборвал его Морис.

В баре тоже все засмеялись.

— Возможно... — согласился Корин в замешательстве.

— Ведь с жокея взыскивают за то, что он не выжал из лошади все возможное. Каковы бы ни были причины — случайные ошибки или нечто более серьезное, вроде неспособности в критический момент принять решение...

— Вы хотите сказать, когда характера не хватает, — уточнил Корин. — Судья должен это учитывать. Как раз сейчас есть такой случай... — Он заколебался, по поскольку Морис не пытался его останавливать, продолжал решительно:

— Когда все лошади, на которых скачет жокей, плетутся в хвосте. Понимаете, он боится падения. Возможно, судьи считают, что лошади не так уж хороши, как раньше. Но это, конечно, не так. Просто седок катится вниз.

Почувствовав, как кровь бросилась мне в лицо и запульсировала в висках, я оперся о стол и до боли сжал пальцы А знакомые голоса продолжали безжалостно:

— И как вы смотрите на это, мистер Дженкинсон? — спросил Морис.

Судья смущенно пробормотал:

— Конечно... в определенных обстоятельствах мы... смотрим на случайные результаты сквозь пальцы...

— Вряд ли можно назвать случайными около тридцати скачек подряд, — воскликнул Корин. — Вы собираетесь это игнорировать?

— Я не могу отвечать на подобный вопрос, — запротестовал Дженкинсон. — Это противоречит судейской этике!

— Но что вы делаете в таких случаях? — спросил Морис.

— Я... то есть...обычно все это не бывает столь очевидным. Мне придется посоветоваться... с другими, прежде чем принять решение. Но здесь я не могу это обсуждать, — А где же? — настойчиво потребовал Морис. — Мы все знаем, что этот бедняга три недели назад упал с лошади и с тех пор, мягко говоря, скакал неудачно. Несомненно, вы это учитываете, когда рассматриваете результаты этих лошадей?

Пока камера остановилась на лице Дженкинсона, медлящего с ответом, голос Корина произнес:

— Очень интересно, что вы решите. Видите ли, одна из лошадей — из моей конюшни. И это было позорное зрелище. Больше я никогда не приглашу Финна. И не удивлюсь, если никто не пригласит.

Дженкинсон предупредил беспокойно:

— Я полагаю, что нам не следует называть имена. Морис вмешался быстро:

— Нет, нет, я согласен — не следует, Но дело было сделано.

— Ну что ж, большое спасибо вам обоим. Мне очень жаль, но наше время почти истекло... — он мастерски перешел к своим заключительным фразам, но я уже не слушал.

С Кориным вдвоем они вдребезги разбили обломки моей короткой карьеры. И пока в переполненном баре снова начались разговоры, я оцепенело встал и нетвердой походкой пробрался к двери. Группа болельщиков опустошала свои кружки, и до меня донеслось, когда я пробирался мимо:

— По-моему, они хватили через край!

— Еще и не так следовало, — возразил другой. — Во вторник я потерял на Финне десять фунтов. Он заслужил все, что теперь хлебает, спесивый гад.

Спотыкаясь, я выбрался на улицу, глубоко вдыхая холодный воздух и делая усилия, чтобы выпрямиться Легче всего сидеть и рыдать в канаве. Медленно побрел я назад, в темную пустую квартиру и, не зажигая света, повалился на кровать в одежде.

Маленькая комнатка была тускло освещена с улицы На потолке — косая тень от оконных переплетов. В голове стучало. Я вспомнил, как лежал здесь же, когда Грэнт стукнул меня по носу, Как я тогда пожалел его и как пожалел Арта Так все было легко и просто! Я застонал вслух, и этот звук потряс меня.

Путь из моего окна на улицу так заманчив. Пять этажей. Быстрый путь вниз.

В квартире, расположенной этажом ниже, били часы Они отбивали каждые четверть часа, и я отчетливо слышал это в притихшем доме. Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два.

Тени от окна упорно привлекали взгляд. Пять этажей вниз... Но как бы скверно ни обстояли мои дела, я не мог избрать этот путь. Это не для меня. Закрыв глаза, лежал неподвижно. И в конце концов после долгих часов отчаяния, навалился тяжелый, утомительный, полный рваных видений сон.

Я проснулся. Часы пробили четыре. Головная боль отпустила. Голова была ясная и свежая, будто я из плотного тумана выбрался на солнце. Как спад температуры после лихорадки. v Где-то между сном и пробуждением я снова обрел себя.

Вернулась спасительная уверенность, что я тот же человек, каким себя считал, а не груда обломков.

А раз так, должно же быть какое-то объяснение всем моим неприятностям. И мне только — ТОЛЬКО!!! — нужно их найти.

Выяснилось, что мой желудок тоже пробудился и настойчиво стал требовать наполнения. Я притащил из кухни коробки с тертым сыром и засахаренными каштанами. Каким же голодным надо быть, чтобы в пятом часу утра захотелось съесть их.

Сжевал даже сладкие каштаны, увеличивающие вес.

Звезды потускнели, уступив место бледному лондонскому рассвету. Наступило утро, и я воспользовался советом, который недавно давал Грэнту.

Глава 9

Этого психиатра я знал всю жизнь — он был другом моего отца. Утренние часы он всегда оставлял для гольфа, но уже в восемь я позвонил ему на Уимпл-стрит.

— Могу ли я повидаться с вами, сэр?

— Сейчас? Нет. Суббота. Гольф.

— Пожалуйста... Это не займет много времени. Последовала короткая пауза.

— Срочно? — Прозвучали профессиональные нотки.

— Да!

— Тогда приезжайте.

Я взял такси, и он сам открыл мне дверь. В руках кусок торта с мармеладом. Знаменитый мистер Кладиус Меллит, которого пациенты видели лишь в полосатых брюках и черном пиджаке, сейчас снарядился играть в гольф: был в непромокаемых брюках и просторном норвежском свитере.

— Идемте наверх. — Он пронзил взглядом.

Мы вошли в столовую, где он усадил меня за овальный столик красного дерева, и, усевшись напротив, предложил чуть теплый кофе.

— Ну?

— Представьте себе... — начал я и замолчал.

— Теперь, когда я здесь, все уже не казалось мне таким простым. И то, что представлялось очевидным в пять утра, сейчас было полно сомнений.

— Если вам действительно нужна помощь, мой гольф обождет. Когда я сказал по телефону, что спешу, то я не видел, в каком вы состоянии... Ваш костюм выглядит так, словно вы в нем спали.

— Ну да, спал... Извините, что выгляжу так неопрятно.

— Отдохните и расскажите мне все, — мудро улыбнулся этот пятидесятилетний, похожий на медведя, человек.

— Допустим, у меня есть сестра, такая же талантливая, как мои родители. А я единственный в семье обделен талантом. Что, как вам известно, и есть на самом деле. И я бы почувствовал, что они все меня презирают за бездарность, Как, по вашему мнению, я должен был бы действовать?

— Они вас не презирают, — запротестовал он.

— Допустим... Но если бы презирали, мог бы я каким-либо образом убедить их и самого себя, что у меня есть причины не быть музыкантом?

— Ну конечно, — сразу ответил он, — вы бы действовали так, как и действуете. Нашли бы какое-то дело и упорно занимались им до тех пор, пока в своей сфере не достигли того же совершенства, что все семейство в своей.

Я почувствовал, будто получил удар в солнечное сплетение. Такое простое объяснение моего пристрастия к скачкам не приходило мне в голову, — Но это... это не то, что я имею в виду, — беспомощно пробормотал я. — Мне хотелось узнать, мог ли я с детства выработать у себя какой-нибудь физический недостаток, чтобы оправдать свою неспособность к музыке. Например, что-то вроде паралича, из-за которого не мог бы играть на скрипке или любом другом инструменте? Чтобы это был наглядный и достойный выход из положения?

Он некоторое время смотрел на меня сосредоточенно, без улыбки.

— Если бы вы были личностью определенного типа — это было бы возможно. Но не в вашем случае. Лучше перестаньте крутиться вокруг да около и задайте мне свой вопрос. Настоящий вопрос. К гипотетическим вопросам я давно привык... Каждый день с ними сталкиваюсь... Но если вам нужен прямой ответ, вам и вопрос придется задать подлинный.

От его ответов так много зависело — вся моя жизнь. Он терпеливо ждал. Я произнес наконец:

— Может ли мальчик, у которого все в семье страшные любители конного спорта, выработать у себя астму, чтобы скрыть свой страх перед лошадьми? — Во рту у меня пересохло.

Он переспросил:

— И это все?

— И может этот мальчик, став взрослым, ощутить такую неприязнь к жокеям, что стал портить им карьеру? Даже если, как выговорили, он нашел себе другое дело, которое делает блестяще.

— Вероятно, именно у этого человека есть сестра?

— Есть. Она чемпионка в кроссе среди девушек. Он откинулся в кресле.

— Все это так важно для вас, Роберт, что я не могу дать ответ, не узнав обо всем подробнее. Я не в праве отделаться случайным «да» или «нет». А потом выяснится, что вы из-за этого устроили всевозможные неприятности людям. Вы должны объяснить, с какой целью задали свои вопросы.

— Но ваш гольф...

— Поеду позже, — спокойно ответил он, — Говорите! И я заговорил. Рассказал ему, что случилось с Артом и с Грэнтом, с Питером Клуни, с Тик-Током и со мной. А потом я рассказал ему о Морисе Кемп-Лоре:

— Он родился в семье, где садятся в седло, едва научившись ходить. И у него для стипльчеза вполне подходящее сложение. Но лошади вызывают у него приступы астмы. Поэтому, как всем известно, он не может участвовать в состязаниях. Прекрасное объяснение, верно? Он вызывает невольную симпатию. Обаяние его так велико, что любой собеседник начинает прямо-таки сиять. Он слышит все, что говорится на ипподроме — начиная от распорядителей и ниже... И, я считаю, он пользуется своим влиянием, чтобы сеять семена сомнений насчет жокеев.

— Продолжайте, — настаивал сэр Кладиус Меллит. Лицо его было непроницаемо.

— Особенно под его влиянием находятся тренер Корин Келлар и член комитета по конному спорту Джон Баллертон. Ни один из них доброго слова не скажет о жокеях. Думаю, Кемп-Лор выбрал их в друзья исключительно потому, что эти низкие душонки мигом подхватывают и распространяют все инсинуации, которые он им подбрасывает. И мне кажется, все скверные слухи исходят от Кемп-Лора. И даже основания для слухов подстраивает он сам. Почему ему не быть довольным тем положением, которое он занимает? Ведь жокеи, которым он пакостит, любят его и радуются, когда он к ним обращается. Так почему ему хочется уничтожать их?

Сэр Кладиус ответил:

— Вероятно, этот человек с раннего детства ненавидит своего отца и завидует ему. Так же относится он и к сестре. Но подавляет эти чувства. К несчастью, вся агрессия перенесена на людей, которые обладают ненавистными ему способностями и качествами. Таких индивидуумов можно понять, лечить и простить их.

— Я не могу простить его, Я должен его остановить. Сэр Кладиус внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Вы должны быть абсолютно уверены в фактах. Пока — это только догадки. Он общественный деятель с положением, А вы предъявляете ему слишком серьезные обвинения. Вам нужны железные факты. Иначе скажут: вы объясняете случившееся злым вмешательством, чтобы уйти от осознания своей внутренней неудачи, Своего рода астма сознания.

Я вздохнул.

— Психологи воспринимают просто — хоть что-нибудь? Он покачал головой:

— Мало что объясняется просто.

— Я добуду факты, И начну сегодня же, — Я встал, — Спасибо, что вы согласились принять меня и выслушали столь терпеливо. И приношу искренние извинения по поводу вашего гольфа.

— Не так уж я и опоздаю, — успокоил он меня. На пороге, пожимая мне руку, он предупредил:

— Роберт, будьте осторожны. Действуйте с оглядкой. Если вы правы насчет Кемп-Лора, — а очень возможно, что так оно и есть, — вы должны обращаться с ним осмотрительно. Заставьте его лечиться. Не загоняйте человека в угол. Его душевное здоровье может оказаться в ваших руках.

Я сказал резко:

— Не могу смотреть на него с ваших позиций. Мне он кажется не больным, а негодяем.

— Где кончается болезнь и начинается преступление... Об этом спорят веками, и нет двух людей, придерживающихся одного мнения. Но будьте осторожны. И привет родителям! — Он улыбнулся и захлопнул дверь.

Свернув за угол, я сперва отправился в пахнущую чистотой парикмахерскую и с удовольствием побрился. Потом в кафе поблизости заказал тройную порцию яичницы с беконом. И наконец стал размышлять над тем, где и как откопать железные факты.

Ясно, что фактов, которых я смогу добыть, крайне мало. И, раскапывая их, я должен буду преодолеть барьеры жалости и презрения. Лекарство горькое. Но если я хочу вылечиться, придется его проглотить.

Из кафе я позвонил Тик-Току.

— Ты сегодня занят?

— Сделай одолжение, друг, не задавай неприятных вопросов с утра. А ты?

— Ублюдок, вот ты кто. Мне машина нужна.

— Если ты задумал броситься на ней в море — не дам.

— Ничего похожего.

— Рад это слышать. Но если все-таки надумаешь броситься — дай мне знать, я составлю компанию, — Тон у него легкий и шутливый. Но скрытое за ним отчаяние не нуждается в комментариях, — Я хочу навестить конюшни... — начал я.

— Какие? — перебил он, — Некоторые... Примерно шесть, если не считать конюшни Эксминстера и Келлара. Но туда же придется проникнуть.

— Ну и храбрец же ты! — воскликнул Тик-Ток.

— Спасибо. Ты, пожалуй, единственный во всей стране, кто так считает.

— Прости! Я не хотел!.. Я засмеялся.

— Брось! Где сейчас машина?

— За окном. Но сегодня нет смысла ехать — все тренеры будут на скачках.

— Надеюсь, что так.

— Что ты затеял? — подозрительно осведомился он.

— Восстановить поруганную славу рода Финнов. Я успею на поезд в десять десять. А ты встретишь. Идет? — И я положил трубку, не обращая внимания на его протесты.

В Ньюбери, на станции, он уже ждал меня. Одет в щегольской, затянутый в талии пиджак для верховой езды, длинный, как в восемнадцатом веке. И еще невероятно узкие галифе из рубчатой ткани.

Пока я оглядывал его с ног до головы, он наслаждался иронической усмешкой.

— А где же шейный платок, кружевные манжеты и шпага?

— Я человек завтрашнего дня. Вместо шпаги при мне «Моментальная защита против радиации. Будьте готовы встретить опасность», — рассмеялся он, процитировав рекламу.

У юного Тик-Тока безошибочно реалистический взгляд на мир.

Он уселся за руль.

— Куда едем?

— Едем, но без тебя!

— Нет, машина наполовину моя. И я еду, куда и она. — Он твердо решил, это было ясно. — Так командуй!

— Ну ладно... — Я выудил из кармана список, составленный в поезде, и показал ему, — Вот те конюшни, в какие я хочу попасть. В таком порядке, чтобы поменьше было обратных прогонов, но и так езды предстоит много.

— Ого! Хэмпшир, Суссекс, Кент, Оксфорд, Лестер и Йоркшир. А сколько ты собираешься пробыть в каждом месте? Нет, в один день этого не одолеть! Ты и так выглядишь усталым.

Я действительно чувствовал себя усталым, но меня смутило, что это так заметно. Я-то полагал, что бритье, завтрак и возвращение веры в себя скомпенсируют отношения предыдущих дня и ночи.

— Махнем сначала в Кент, а по дороге расскажешь, зачем мы едем. — Он спокойно включил зажигание, и мы двинулись. Сказать по правде, я был рад его обществу, Мы собрали свои вещички, и Тик-Ток направил тупой нос «мини-купера» в сторону первой по списку конюшни Корина Келлара в Хемпшире.

— Ну, валяй, выкладывай, — Нет. Я не буду тебе ничего объяснять. Смотри и слушай. А потом сам мне скажешь.

— Ну и тип же ты! Надеюсь, ты учитываешь, что мы оба сейчас, мягко говоря, не в числе тех, для кого стелют красные ковры?

— Смотри лучше на дорогу, — посоветовал я.

— Я, верно, никогда тебя не раскушу. Мне казалось, что тебе очень трудно... Но встретил тебя сегодня — и мне самому стало веселее. — Насвистывая, он нажал на акселератор К обширным, хорошо ухоженным конюшням Корина мы приехали в тот момент, когда конюхи чистили лошадей после второй утренней выездки. Артур, главный конюх, нес через двор ведро овса. Привычная морщинистая улыбка, которой он всегда приветствовал меня, появилась было у его глаз, прежде чем он вспомнил. И приветливость смешалась с замешательством.

— Хозяина нету. Он на скачках.

— Знаю. Могу ли я потолковать с Дейви? Дейви — конюх, который ухаживал за Трущобой.

— Думаю, что да, — с сомнением ответил Артур. — А скандала не будет?

— Нет. Не будет никаких неприятностей. Где он?

— Четвертое стойло от конца по этой стороне.

Мы с Тик-Током отправились туда и нашли Дейви. Он чистил солому вокруг Трущобы. Он был плотным шестнадцатилетним парнем, с огненно-рыжими волосами и несдержанным языком. Приветливость на его лице тотчас сменилась неприязнью. Он повернулся к нам спиной и погладил шею лошади. Потом сплюнул в солому Тик-Ток тяжко задышал, сжав кулаки.

Я проговорил быстро:

— Дейви, у меня есть для тебя фунт, если ты захочешь что-нибудь рассказать.

— О чем это? — спросил, не оборачиваясь — О том дне, когда я скакал на Трущобе в Данстэбле Три недели назад. Помнишь?

— Еще бы не помнить! — с вызовом ответил он. Я не обратил внимания на его тон.

— Ну так расскажи, что случилось с того момента, как вы приехали на ипподром и пока я сел на Трущобу на смотровом круге.

— Какого черта вам нужно? — Он круто обернулся, — Ничего не случилось. А что должно было случиться?

Я вынул фунтовую бумажку и протянул ему. Он секунду или две разглядывал ее, потом пожал плечами и сунул в карман.

— Начни с того, как вы отправились отсюда. И ничего не пропускай.

— Вы что, с катушек съехали?

— Нет, Но я хочу, чтобы ты отработал мой фунт. Он снова пожал плечами.

— Мы отправились отсюда в лошадином фургоне в Данстэбл и...

— По дороге останавливались?

— Да, как всегда у Джо Коффа.

— Знакомых там не встретили?

— Ну... Джо и ту девушку, которая разливает чай.

— А неожиданных встреч никаких? — настаивал я, — Конечно, нет. Мы добрались до ипподрома, вывели лошадей из фургонов — сначала первых двух, И отвели в конюшню. Потом вернулись и вывели двух других. А после я пошел и поставил десять целковых на Блоггса в первой скачке и смотрел с трибун, как они вылетели в трубу, — это дурацкое животное даже не пыталось выиграть и ярда... Потом я вернулся в конюшни, взял Трущобу, надел на нее попону и вывел в паддок... — скучным голосом, перечислял он свои привычные дела.

— Мог кто-нибудь в конюшне накормить или напоить Трущобу, дать ей, например, ведро воды перед скачкой?

— Не будьте идиотом. Конечно, нет! Где это слыхано кормить или поить лошадь перед скачкой? Глоток воды за пару часов до этого, я понимаю, но ведро... — Презрение в его голосе сменилось гневом. — Послушайте, по вашему, — что, я напоил ее? Ну нет, приятель, нечего сваливать свою вину на меня.

— Успокойся, Дейви! А как поставлена охрана в Данстэблских конюшнях? Может туда попасть кто-нибудь, кроме тренера и конюха?

— Нет, — ответил он спокойнее. — Там все закупорено насмерть. Старого привратника недавно уволили: он впустил одного владельца без тренера. Так что новый жутко придирается.

— Ладно, давай дальше. Пока что добрались до паддока.

— Ну я немного поводил лошадь. Хозяин принес из весовой седло... — Он неожиданно улыбнулся, будто вспомнил что-то приятное. — А когда он принес, я отвел Тру в загон, и хозяин оседлал ее, и я вывел Тру на смотровой круг, и водил ее до тех пор, пока меня не позвали, а вы сели на нее. — Он замолчал, — Не понимаю, зачем вам все это.

— Что случилось в паддоке, когда ты водил лошадь? Что-то приятное? Ты вспомнил об этом и улыбнулся Он фыркнул:

— Это не имеет отношения...

— Фунт был за то, чтобы говорить все.

— Ну, и пожалуйста, это не касается скачек. Тот парень с «телека», Морис Кемп-Лор, он разговаривал со мной. Больно уж ему понравилась лошадь. Он сказал, что большой приятель старика Баллертона, похлопал Тру и дал ей пару кусочков сахара. Мне это не больно понравилось, но ведь такого парня не отошьешь. Еще он спросил, какие шансы у Тру, и я ответил, что хорошие... Вот и все. Я же говорил, это не касается скачек.

— Ну ладно, не важно, — сказал я. — Все равно, спасибо. Я поднялся и пошел прочь. Тик-Ток за мной. Мы едва отошли шага на два, как Дейви пробурчал нам вслед:

— Шныряют тут... Хотите знать, что я думаю, — вам самим стоило бы лучше постараться, К счастью, Тик-Ток не расслышал. Мы уселись в «мини-купер» и, никем не провожаемые, выехали со двора.

Тик-Ток взорвался:

— Можно подумать, что ты убил свою мать и ограбил бабушку, — так они смотрят на тебя. Потерять кураж — не преступление!

— Если ты не в состоянии вытерпеть несколько дурацких насмешек, вылезай-ка лучше у ближайшей станции, — весело посоветовал я, с радостью обнаружив за последние полчаса, что больше меня ничего не задевает, — И я не утратил куража. Пока, во всяком случае.

Он закрыл рот и миль двадцать правил молча.

Около часу дня мы добрались до следующей конюшни из моего списка и потревожили зажиточного фермера, который сам тренировал своих лошадей. Как раз в этот момент он собирался завтракать. Стук сковородок и приятный запах тушеного мяса донесся из-за его спины. За последние два года я несколько раз выигрывал скачки на его лошадях, прежде чем на прошлой неделе опозорил лучшую его лошадь. И он, обнаружив меня на пороге своего дома, преодолел неприятный шок. Даже сумел в дружеской манере пригласить нас зайти, выпить по стаканчику. Но я отказался и спросил, где найти конюха. Он вышел с нами к воротам и указал на домик, стоящий чуть поодаль у дороги.

Мы вытащили конюха из дому и усадили в машину. Я дал ему фунт, попросив подробно рассказать все, что случилось в тот день, когда я скакал на его лошади.

Он был постарше, не такой сообразительный и не такой грубый, как Дейви, но и он никак не хотел говорить. В конце концов я заставил его начать. А уж потом не смог остановить. Я хотел деталей — я их получил. И продолжалось это полчаса.

Между снятием попоны и застегиванием подпруги проскочило сообщение, что Морис Кемп-Лор заходил в загон, где седлают, рассыпался в комплиментах фермеру. Потом угостил животное несколькими кусочками сахара и удалился, оставив после себя обычное ощущение полного дружелюбия, — Он парень что надо! — отозвался о нем конюх, Я прервал его и поблагодарил его за старание. Оставили мы его бормочущим, что он нам всегда рад, но все же не понимает, в чем дело.

— Как странно, — задумчиво начал Тик-Ток, когда мы неслись по дороге к следующей конюшне, расположенной в восьмидесяти милях. — Как странно, что Морис Кемп-Лор... — Он не закончил фразы. Я промолчал.

Через два часа в Кенте, еще за один фунт, от тощего двадцатилетнего малого мы выслушали, какой потрясающий парень этот Морис Кемп-Лор. Как он интересовался его лошадью и как он дал ей немного сахара, что, по правде говоря, не разрешается, но как можно отказать такому человеку. Конюх принял нас с обидным высокомерием, но даже Тик-Ток к атому времени слишком заинтересовался, чтобы обращать внимание, — Он их всех отравил, — рубанул Тик-Ток после долгого молчания. — Он отравил их, чтобы было похоже, будто ты не можешь скакать, чтобы все поверили в твою трусость — Вроде того...

— Но на кой черт ему это делать? — яростно запротестовал он. — Просто совпадение, что он давал сахар всем трем твоим лошадям.

— Может быть. Посмотрим.

И мы посмотрели. Мы были во всех конюшнях, где стоят лошади, на которых я скакал после Трущобы, и объяснились с каждым конюхом (не считая лошадей Джеймса). И каждый раз слышали одно и то же. Морис Кемп-Лор словно бы постарался, чтобы конюху запомнился этот день. Он восхищался тем, как конюх хорошо ухаживает за лошадью и предлагал все те же соблазнительные кусочки сахара.

Мы потратили на это расследование субботу и воскресное утро, а закончили мой список где-то на границе Йоркширских болот в два часа дня. Так далеко мы забрались для того, чтобы факты были совершенно железными. Тик-Ток окончательно поверил только в Нортгэмтоншире.

Мы вернулись назад в Беркшир, И на следующее утро, в понедельник, я пошел повидаться с Джеймсом.

Он только вернулся после утренних тренировок, и на холодном воздухе у него онемели пальцы, — Ступайте в кабинет. — Тон был нейтральный, но выдающаяся вперед челюсть выражала непреклонность.

Я последовал за ним. Он тут же включил электрокамин, чтобы согреть руки.

— Я не смогу предложить вам много лошадей, — сказал он, стоя ко мне спиной. — Протестуют все владельцы, кроме одного. Взгляните вот на это — пришло сегодня утром. — Он взял с бюро листок бумаги и протянул мне. Это было письмо от лорда Тирролда.

"Дорогой Джеймс!

После нашего телефонного разговора я все время думаю о том решении — насчет замены Финна на Образце в следующую субботу. И пришел к мысли, что надо дать ему скакать, как и планировалось сначала, Признаюсь, я это делаю для нас, как и для него. Не хочу, чтобы говорили, будто я поспешил отвернуться от него и проявил бессердечность после того, как он столько побеждал на моих лошадях. Я готов потерять Зимний Кубок и прошу прощения за то, что отнимаю у Вас возможность добавить этот приз ко всем остальным. Но я предпочитаю проиграть скачку, лишь бы не потерять уважение к скаковому братству.

Всегда Ваш Джордж."

Я положил письмо на стол, — Ему нечего волноваться. Образец победит. Джеймс живо обернулся:

— Вы хотите сказать, что не будете скакать на нем? — В его голосе прозвучала нотка обидной заинтересованности.

— Джеймс, — начал я, садясь без приглашения в потертое кресло. — Есть нечто важное, что я хочу вам сообщить. Во-первых, как бы скверно это все не выглядело, — я вовсе не утратил куража и не струсил. Во-вторых, каждая лошадь, на которой я скакал после падения, — была отравлена. Не настолько, чтобы было очень заметно, но достаточно, чтобы они ползли, как тихоходы. В-третьих, всем лошадям отраву давал один и тот же человек. В-четвертых, отрава была дана на кусочках сахара. Похоже, это было какое-то снотворное... — Я внезапно остановился.

Джеймс смотрел на меня, разинув рот. Нижняя губа опустилась. На лице выражение потрясения и недоверия.

— Прежде чем вы решите, будто я не в своем уме, сделайте мне одолжение, позовите кого-нибудь из конюхов и послушайте, что он скажет.

— Кого позвать, вопрос?

— Не имеет значения. Любого, на чьей лошади я скакал за последние три недели.

Он недоверчиво помедлил, потом крикнул кому-то найти Эдди, конюха большого гнедого, принадлежащего Хьюго. Джеймс не дал мне задать вопроса. Он резко спросил Эдди:

— Когда ты в последний раз говорил с Робом?

Парень начал испуганно заикаться:

— Я ег-г-го с п-п-п-рошлой недели не видел.

— С прошлой пятницы? — День, когда Джеймс сам видел меня в последний раз.

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Ты помнишь, как плохо выступал большой гнедой в среду на той неделе?

— Да, сэр. — Эдди скорбно взглянул на меня.

— Кто-нибудь давал гнедому перед скачкой кусочек сахара? — В голосе Джеймса слышалась теперь лишь заинтересованность.

Строгость он спрятал.

— Да, сэр, — охотно ответил Эдди. Знакомая улыбка воспоминания появилась на его чумазом лице. И я тайком перевел дух.

— Кто это сделал?

— Морис Кемп-Лор, сэр. Он сказал, что я прекрасно ухаживаю за своими лошадьми, сэр. Он наклонился через барьер в паддоке и заговорил со мной, когда я проходил мимо. И был так уж ласков, что дал гнедому немного сахара, сэр. Но я не думал, что это плохо, ведь мистер Хьюго всегда посылает жеребцу сахар.

— Спасибо, Эдди, — сказал Джеймс слабым голосом. — Насчет сахара не беспокойся... А сейчас — беги, Эдди ушел. Джеймс тупо смотрел на меня. Часы громко тикали.

Тут я высказался:

— Последние два дня я разговаривал с конюхами всех лошадей из других конюшен. Все они признались мне, что Морис Кемп-Лор давал лошадям сахар перед каждой скачкой. Со мной был Ингерсол. Он тоже это слышал, Можете спросить и его.

— Морис никогда близко не подходит к лошадям на скачках или где бы то ни было, — возразил Джеймс.

— Именно эта странность помогла мне понять, что происходит. Я разговаривал с Кемп-Лором в Данстэбле, сразу после того, как Трущоба и две другие лошади прошли плохо, Он страдал одышкой. Приступ астмы. А это означало, что недавно он побывал очень близко от лошадей. В тот момент я об этом и не подумал, но теперь-то я все знаю.

— Неужели Морис... — повторил он недоверчиво, — Это просто невозможно!

— А то, что я мог струсить из-за ерундового сотрясения, — это, значит, возможно? — Пожалуй, я не имел права на такой тон, поскольку и сам, в течение ужасных двенадцати часов верил в это.

— Не знаю, что и думать, — смущенно выговорил он. Мы помолчали. Я хотел, чтобы Джеймс выполнил две мои просьбы, Зная о его укоренившейся несклонности к одолжениям, я не был уверен, что эти просьбы будут встречены с энтузиазмом. Но не попросишь — не получишь! Я начал медленно, проникновенно, так, будто это только что пришло мне в голову:

— Дайте мне лошадь... одну из ваших собственных, раз уж владельцы не хотят меня. И сами проследите за тем, попытается ли Кемп-Лор подсунуть ей сахар. Хорошо, если бы вы смогли побыть около лошади сами. И когда он явится со своими кусочками сахара, как-нибудь выбить их у него из рук или спрятать, а лошади дать сахар из своего кармана. Тогда вы увидите, как лошадь пройдет.

"Слишком много хлопот; — прочел я у него на лице.

— Ну, это слишком уж фантастично.

— Но нужно только стукнуть его по руке, — мягко настаивал я.

— Нет, — ответил он неуверенно.

И для моих ушей это «нет» прозвучало многообещающе. Я не нажимал, зная по опыту, что если очень уж на него наседать, он заупрямится и его не сдвинешь.

Я только спросил:

— Вы ведь в дружеских отношениях с тем человеком, который проверяет лошадей на допинг?

На скачках одну или двух лошадей каждый день проверяли выборочно: чтобы удержать тренеров сомнительной репутации от использования допинга. Всякий раз перед началом распорядители решали, какие лошади должны подвергнуться проверке, — например, победитель второй скачки и фаворит в четвертой. (Особенно, если он оказывался побежденным), Никто, даже и сами распорядители, не знали наперед, у какой лошади возьмут слюну на анализ. Вся система держалась на этой неопределенности. Джеймс обдумал мои слова.

— Вы хотите, чтобы я узнал, подвергалась ли обследованию хоть одна из лошадей, на которых вы скакали с момента падения?

— Да. Это возможно?

— Я выясню. Но если анализы делались и дали отрицательный результат, вы понимаете, что это целиком разрушит все наши обвинения.

— Понимаю. Я так много скакал на фаворитах, оказавшихся в хвосте, что поражаюсь, как до сих пор не обнаружили такое систематическое отравление.

— Вы действительно верите в это? — Куда более заинтересованно переспросил Джеймс. Я встал и подошел к двери:

— Да, верю. И вы поверите.

Но он покачал головой. Ведь Джеймс давно знал Кемп-Лора, и тот ему так нравился.

Глава 10

Поздно вечером Джеймс позвонил мне: я могу скакать на его собственной кобыле, Ботве, которая записана на скачку новичков в Стратфорде-на-Авоне, в эту среду. Я начал было благодарить его, но он оборвал:

— Я вовсе не делаю вам одолжения. Победить она не может, раз никогда не прыгала через заборы. И мне нужно, чтобы вы прогнали ее легонько по кругу и она привыкла к серьезным препятствиям. Идет? — И он повесил трубку, не сказав мне, собирается ли проследить за этим фокусом с кусочками сахара.

Я очень устал. Весь день ушел на поездку в Девон и обратно, чтобы навестить вдову Арта Мэтьюза. Бесполезное путешествие. Вдовство растопило ее не больше замужества. Холодная, светловолосая, хорошо воспитанная, она отвечала на мои вопросы без всякого интереса. Нет, она не знает почему Арт постоянно ссорился с Корином И из-за чего Арту захотелось застрелиться. Нет, Артне ладил с мистером Джоном Баллертоном, но ей неизвестно — почему. Да, Арт однажды выступал по телевизору, Но выступление было неудачным — тень давнего недовольства послышалась в ее голосе. Арта там выставили каким-то дураком, вздорным и мелочным. Она слишком хорошо помнит, какое впечатление осталось у членов ее семьи и у друзей. Они жалели ее вслух.

Слушая ее, я пожалел в душе беднягу Арта — так он ошибся в выборе жены.

На следующий день я снова к полному неудовольствию Тик-Тока занял «мини-купер»: отправился в Челтенхэм. Свернув с шоссе на узкую, извилистую дорогу, спустился в деревню, расположенную в низине, и навестил чистенький домик Питера Клуни.

Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила меня войти. Она уже не выглядела такой счастливой и жизнерадостной. Внутри было почти так же холодно, как и снаружи. А на ней надеты какие-то рваные меховые туфли, толстые чулки и перчатки. Глаза безжизненные, губы ненакрашены. Почти невозможно было узнать в ней ту счастливую, любящую женщину, которая так радушно приютила меня четыре месяца назад.

— Входите. К сожалению, Питера нет дома. Он поехал в Бирмингам. Может, ему подвернется лишняя скачка... — Надежды в ее голосе не было.

— Конечно, его пригласят, — сказал я. — Он же хороший жокей.

— Но тренеры почему-то так не считают, — произнесла она с отчаянием. — С тех пор, как он потерял постоянную службу, его приглашают на одну скачку в неделю, и то не всегда. Но разве можем мы прожить на это? Если в ближайшее время все не переменится, он бросит жокейство и попробует что-нибудь другое. Но ведь любит он только скачки и лошадей... Это разобьет ему сердце.

Она привела меня в гостиную Телевизор, взятый напрокат, исчез. Вместо него стояла детская кроватка — плетеная корзинка на металлических ножках.

Я подошел и посмотрел на крохотный сверток под кучей одеял. Ребенок спал. Я поахал от восторга, и лицо матери тут же ожило. Она настояла на том, чтобы угостить меня чаем, и мы выяснили, что нет ни сахара, ни молока, ни бисквитов. После чего я смог спросить:

— Этот «ягуар», ну тот, что перегородил Питеру дорогу и из-за которого он опоздал, — кому он принадлежит?

— Очень странно, но мы не знаем. Ведь никто не приехал, чтобы убрать его, и он все то утро простоял поперек дороги. В конце концов его отвела полиция. Питер справлялся, чей он. Он хотел высказать тому негодяю, чего ему стоит этот паршивый «ягуар». Но они так и не нашли владельца.

— А вы случайно не знаете, где этот «ягуар» сейчас?

— Он стоял возле гаража у станции Тимберли. Это единственный гараж в округе — там стоят разбитые машины. Оттуда брали и тягач, который вытаскивал «ягуара».

Я поблагодарил ее, и она проводила меня до машины. Я заранее посмотрел скаковые программы и подсчитал, сколько раз был занят Питер за последние несколько недель и как мало он заработал. Так что я прихватил большую коробку провизии: масло, яйца, сыр и кучу банок. А также игрушки для малыша.

Все это я отнес в дом и поставил на кухонный стол, не обращая внимания на протесты хозяйки, — Слишком тяжело, чтобы тащить это обратно, — улыбнулся я, — Вы уж придумайте, что с этим делать. Она заплакала.

— Бодритесь, — сказал я, — Скоро все пойдет хорошо. Между прочим, вам не кажется, что для ребенка в доме слишком холодно? Знаете, сколько детей умирают в Англии каждую зиму, даже если они так укутаны, как ваш? Она с ужасом посмотрела на меня, и слезы хлынули по щекам.

— Но мы не можем позволить себе топить, — порывисто ответила она, — Плата за дом забирает все, что у нас есть... Я вынул из кармана заклеенный конверт и подал ей:

— Это подарок для ребенка. Вы сможете заплатить за электричество и купить немного угля. Говорят, ожидаются холода, так что обещайте, что вы будете тратить эти деньги только на тепло.

— Обещаю, — прошептала она еле слышно.

— Ну и хорошо, — улыбнулся я ей. Она вытерла глаза, а я сел в машину и уехал. Гараж у станции Тимберли оказался предприятием современным — весь фасад из снежно-белого пластика. Старый, брошенный «ягуар» стоял на заднем дворе, выложенном дешевым кирпичом. Втиснут между останками «стандарта» 8-й модели и кучей старых покрышек. Я спросил механика, могу ли купить эту машину.

— Сожалею, сэр, нельзя, — живо отозвался франтоватый человечек лет тридцати.

На руках никаких следов масла.

— А почему? Она же только в металлолом годится?

— Продать не могу, потому как не знаю, кому принадлежит, — с сожалением ответил он. — Хотя... — Он просиял вдруг, — она стоит здесь так давно, что мы, наверное, можем считать ее своей... Как потерянную собственность, на которую никто не претендует. Я справлюсь в полиции.

Понадобилось лишь чуть-чуть подтолкнуть его, и он выложил мне все, как «ягуар» завяз поперек дороги и как фирма его вытаскивала.

— Но ведь кто-то видел водителя, когда он вылез из машины?

— Полиция считает, его подвезла попутная машина. А после он решил, что «ягуар» не стоит того, чтобы за ним возвращаться.

— Сколько она стоит?

— Для вас, сэр... — он блеснул зубами, — я бы расстался с ней фунтов за сто. Сто фунтов! Кемп-Лор не пожалел сотни, чтобы погубить Питера Клуни! Неужели так сильна его маниакальная ненависть к жокеям? Хотя сотня для Кемп-Лора куда меньше, чем для меня.

Железнодорожная станция Тимберли (шесть поездов и двадцать два экспресса) была от меня слева. Я постоял, разглядывая ее: примерно четыре мили до дороги, ведущей к деревушке Питера, — час быстрой ходьбы. Питер обнаружил «ягуар» в одиннадцать часов, Видимо, он был только что оставлен. Я ясно представил себе, как Кемп-Лор, остановившись на повороте, наблюдал за домиком Клуни в бинокль и видел, как тот сел в машину. Чтобы установить «ягуар» поперек дороги, запереть дверь и скрыться, понадобилось немного времени.

А потом? Единственное неудобство, которое нужно преодолеть Кемп-Лору, — его собственная слава. Физиономия телезвезды хорошо известна почти всему населению Англии, и он не мог рассчитывать проскочить незаметно: его бы узнали и запомнили. И уж, конечно, в этом малонаселенном районе можно разыскать тех, кто его видел.

Я решил начать со станции. Поезд в город — в двенадцать тридцать, а из города — ни одного до пяти часов. Касса была закрыта. Кассира-контролера я нашел в отделе посылок. С программой скачек в руках он дремал около раскаленной печки. Большая корзина с шумно квохчущими курами стояла в углу. Вздрогнув, он проснулся и сообщил, что поезд будет через час десять минут.

Я разговорился с ним насчет скачек, но ничего полезного не узнал. Морис Кемп-Лор никогда, какая жалость так он сказал, не садился в Тимберли на поезд. Если бы даже это случилось не в день его дежурства, ему бы рассказали. А в тот день, когда «ягуар» тащили в гараж, он как раз дежурил. Отвратительная история. Нельзя допускать, чтобы люди были такими богатыми и могли бросать машины в канаву, будто окурок.

Я спросил, много ли пассажиров садится на дневной поезд?

— Много ли пассажиров? — повторил он скорбно. — Не бывает больше трех-четырех. Не считая тех дней, когда в Челтенхэме скачки...

— Интересно, тот парень, что бросил «ягуар», мог уехать отсюда поездом?

— Отсюда нет, — отрезал железнодорожник. — Пассажиры, которые сели в поезд, были одни женщины. Едут за покупками в Челтенхэм, Дневным поездом не ездит ни один мужчина, кроме, конечно, скаковых дней, Я посоветовал, на кого поставить сегодня в Бирмингаме и с удовольствием узнал потом, что угадал победителя, и оставил его, когда он звонил своему букмекеру.

Спокойствие деревенского бара в Тимберли никогда, к сожалению, не нарушалось присутствием блестящей особы Мориса Кемп-Лора, В двух кафе на шоссе не слышали, чтобы кто-нибудь его подвозил. Ни в одном гараже на расстоянии десяти миль в округе тоже его не видали. Местные таксисты не возили его. В автобус он не садился.

Завести разговор насчет Кемп-Лора было нетрудно, хотя и требовало времени. Дружелюбно настроенный кондуктор автобусной станции в Челтенхэме также сказал, что ни один из его коллег ни разу не возил такую знаменитость. Иначе они бы звонили об этом без умолку, Можно было подумать, что раз Кемп-Лора никто не видел, значит, он и не был тут. А я, хотя и был расстроен своими неудачными поисками, вовсе не убежден, что они напрасны.

Военный танковый перевозчик случайно загородил нам с Питером дорогу в Челтенхэм — это ясно. Но из-за этого были такие громкие неприятности, что врагу просто вложили оружие в руки. Оставалось только сделать так, чтобы Питер снова опоздал, распустить слухи, и жокею уже не было доверия. Его карьера кончилась.

Я все-таки надеялся, что, проявив настойчивость, сумею докопаться до чего-нибудь. Поэтому снял номер в отеле и, чтобы не думать о еде, провел вечер в кино.

Тик-Ток, услышав по телефону, что он все еще остается без машины, отнесся к этому довольно покорно, Поинтересовался, как идут дела, и заметил:

— Даже если ты прав насчет нашего приятеля, он — хитрюга и ловкач. Не так-то легко будет поймать его!

Ни на что особенно не надеясь, я поехал утром на железнодорожную станцию в Челтенхэме. И, раздавая фунты, нашел контролера, который отбирал билеты у пассажиров поезда в тот день, когда на дороге бросили «ягуар». Но и этот разговорчивый служащий никогда не видел Кемп-Лора, кроме как по телевизору. И вдруг он заколебался:

— Понимаете, сэр, его-то я не видел, Но мне кажется, я видел его сестру, — И какая она уз себя?

— Очень на него похожа, иначе как бы я ее узнал? И одета была в костюм для верховой езды. Как их, галифе, что ли, они называются. А на голове — шарф. Хорошенькая очень. Я только потом допер, кто она. Я же с ней не говорил. Просто отобрал у нее билет и все.

— А когда вы ее видели?

— Не могу сказать точно. Но незадолго до Рождества, в этом я уверен.

Фунт, который я ему дал, он ловко засунул во внутренний карман.

— Благодарю вас, сэр.

Прошло шесть дней с тех пор, как я скакал последний раз. Шесть дней, за время которых все мои ошибки были обсуждены, а остатки моей жокейской репутации списаны со счета. В раздевалке события развиваются быстро — важно то, что происходит сегодня, Еще важнее то, что будет завтра. А что было вчера — уже мертво, Я принадлежал ко вчерашнему дню. И был древностью.

Даже мой гардеробщик удивился, увидев меня, хотя я и предупредил, что буду.

— Значит, вы сегодня скачете? А то я хотел спросить, не собираетесь ли вы продать свое седло... Тут есть один начинающий, ему как, раз нужно.

— Нет, я его сохраню пока. В четвертой скачке я занят на Ботве.

Это был странный день. Жалеющие взгляды перестали меня волновать: я знал, что не заслужил их. И спокойно отнесся к тому, что в первых двух скачках посадили две лошади, на которых раньше скакал я. Единственное, что меня беспокоило: есть ли у Джеймса решимость в душе и сахар в кармане.

Он был так занят другими участниками, что мы едва ли обменялись двумя словами за день.

— Кемп-Лор здесь, — сказал он коротко, когда я вышел на смотровой круг, чтобы сесть на Ботву.

— Да, я его видел.

— Он уже давал сахар нескольким лошадям.

— Что?!

— Я расспрашивал кое-кого... За последние несколько недель Морис кормил сахаром многих лошадей. Не только тех, на которых вы скакали.

— О! — произнес я сдержанно.

— Ни одна из ваших лошадей не подвергалась пробе на допинг, — продолжал Джеймс, — Но у некоторых из тех, что Морис угощал сахаром, пробу брали. Все результаты отрицательные.

— Он давал отравленный сахар только моим лошадям, Остальным для камуфляжа. И ему чертовски повезло, что именно у моих лошадей не брали пробу. Да, по правде говоря, я был уверен в этом.

Джеймс покачал головой. Без особой надежды я спросил:

— А... он... Кемп-Лор... пробовал дать сахар Ботве?

Джеймс поджал губы и уставился куда-то. Я затаил дыхание.

— Он проходил мимо, когда мы седлали, — проворчал Джеймс. — Восхищался попоной.

Ботва неторопливо прогарцевала мимо нас — в отличном виде. Но прежде чем Джеймс смог что-нибудь сказать, к нему подошел один из распорядителей. И я так и не успел выяснить насчет сахара.

Но уже у второго забора я понял, что Ботва не отравлена, Тупая вялость, которой были поражены последние двадцать восемь лошадей и которая — как мне хотелось внушить была следствием моей неполноценности, развеялась, словно пролившаяся грозовая туча.

Ботва прыгала, вздымалась вверх, тянула вперед и неслась изо всех сил. Мне кричать хотелось от радости. Она была неопытным прыгуном — больше энтузиазма, чем расчета. И когда прыгала через небольшие препятствия — это не приносило особенных огорчений, Но теперь, впервые участвуя в стипльчезе, она и к заборам отнеслась с тем же неуважением. Огромная разница между легким, падающим от толчка барьером и забором, шириною в три фута, крепко сбитым из березовых жердей, — особенно если перед ним открытая канава. Но Ботва не желала остепениться. Ей не терпелось. Она рвалась в бой.

Должен признаться, и мое настроение полностью совпадало с настроением Ботвы. Мы заражали друг друга безрассудством. Несколько раз мы рисковали неоправданно, но нам везло. Я удерживал Ботву около ограды, протискиваясь, как только открывался малейший проход. И не мешал лошади получать все толчки и удары, которые выпадали на ее долю. Когда мы удачно подходили к забору, Ботва выигрывала в прыжке несколько корпусов. Но и когда подходили плохо, она все-таки пробивалась и всегда находила местечко, чтобы хоть как-то приземлиться.

Ничего похожего на ту разумную, точно рассчитанную скачку, о которой говорил Джеймс. Но такая отчаянная борьба больше научила упрямую Ботву выпутываться из трудных положений, чем спокойная пробежка с краю.

Подходя к последнему забору, я начал бояться, что мы победим. Я знал — Джеймс хочет продать эту лошадь. И если бы она победила в скачке новичков, ценилась бы меньше, чем еще не побеждавшая. Очевидный парадокс? Да, но Ботва, молодая и неопытная, обещала многое, И слишком ранняя победа не дала бы ей в следующем сезоне участвовать в интересных скачках для новичков, Придти вторым было бы гораздо выгоднее. Показать, что лошадь могла бы выиграть, хотя и не выиграла, — это подняло бы ее цену на несколько сотен. Но мы слишком яростно скакали, и у предпоследнего забора ненужная победа казалась неизбежной. Рядом шла лишь одна, уже уставшая лошадь, а на хвосте у нее — никого.

К счастью. Ботва оказалась на высоте.

Я пытался хоть как-то ее успокоить. Но она, не обращая внимания, взвилась в воздух слишком рано и приземлилась так, что ее задняя нога задела березовые жерди забора. От напряжения передние ноги подогнулись, и она упала на колени. Мой подбородок оказался на ее правом ухе, а руки сомкнулись вокруг шеи. Но тут ее выручило поразительное чувство равновесия. Напрягшись, она взметнулась вверх, дернула плечами и встала на ноги. Я опять оказался в седле, а она, покачав недовольно головой, снова устремилась к финишу. Но лошадь, которая шла рядом, была уже впереди и для нас недосягаема. Две другие пронеслись мимо в прыжке. Так что у последнего препятствия мы оказались четвертыми. Во время падения я упустил стремена и до прыжка не мог вдеть в них ноги. И, когда мы перелетели через последний барьер, они болтались в воздухе и звенели. Натянув поводья, я стиснул ногами бока. И Ботва, держась до конца, с разгона обогнала двух лошадей и в четырех шагах от финиша выскочила на второе место.

Джеймс в загоне для расседлывания ждал, пока я спешусь. Никакого выражения на лице. И я соскользнул с таким же бесстрастным видом.

— Никогда больше не скачите так на моих лошадях! — Только и вымолвил он.

— Согласен, Отстегнув пряжки подпруги и взяв седло на руку, я наконец взглянул ему в глаза. Прищуренные и непроницаемые, они сияли.

— Вы доказали то, что хотели. Но при этом чуть не погубили мою лошадь. (Я промолчал.) И самого себя, — добавил он, подразумевая, что это менее важно.

Я покачал головой и, как бы вторя ему, улыбнулся:

— Пустяки!

— Хм! — Он взглянул на меня пристально. — Приходите вечером в конюшни. Мы не можем здесь разговаривать о... о том, о чем нам надо поговорить... Слишком много ушей.

Владелец победителя перегнулся через двойной барьер, чтобы полюбоваться Ботвой. Мне надо было смотать подпругу и взвеситься. Так я и не узнал, что произошло перед скачкой.

В раздевалке около моего места стоял Тик-Ток. Великолепно обутая нога на скамейке, тирольская шляпа сдвинута на затылок.

— Прежде чем ты еще разок поскачешь таким манером, завещай мне свою половину машины. Это избавит меня от уймы сложностей с законом.

— Заткнись, — попросил я, стаскивая с себя сначала свитер ( малиновый с белым — цвета Джеймса), а потом и тонкую коричневую фуфайку. Взял полотенце у гардеробщика и — к умывальнику.

— Многие сейчас охотно взяли бы свои слова обратно. И хорошо, если бы они ими подавились! — воскликнул Тик-Ток на всю раздевалку.

Прислонившись к стене, он томно наблюдал, как я умывался.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что твои сегодняшние подвиги были ясно видны миллионам домохозяек, инвалидов, грудных младенцев и тем, кто слоняется около витрин радиомагазинов.

— Что ты мелешь? — воскликнул я, — Факт! Последние три скачки показывали в промежутке между лекцией «Секс для шестых классов» и сериалом «Пучеглазик стреляет в бабушку». Вел передачу Морис. Хотел бы я знать, — закончил он всерьез, — что он предпримет, когда сообразит, что ты усек его проделку с сахаром?

— Может и не узнать, — ответил я, растирая полотенцем плечи и грудь. — Подумает, что это вышло случайно... Джеймс еще не рассказал мне, что было до скачки.

— Во всяком случае, — доверительно заметил Тик-Ток, — его кампания против тебя провалилась. После сегодняшнего он не рискнет продолжать, Я согласился с ним, Но это лишь потому, что мы слишком мало знаем о жестокости того мира, в котором живем.

Джеймс, погруженный в бумаги, ждал меня в своем кабинете у конторки, Ярко пылал огонь, и его отсветы поблескивали на стаканах, стоящих наготове, Я уселся в потертое кресло у огня, а он возвышался надо мной. На сильном, жестком лице — озабоченность.

— Я приношу извинения, — выпалил он вдруг.

— Не стоит. Нет необходимости.

— А ведь я чуть не позволил Морису дать Ботве этот проклятый сахар. Просто не мог поверить, что он способен на такой зверский план — отравить каждую лошадь, на которой вы должны скакать!

— Как это было?

Он пригубил свой стакан:

— Я приказал Сиду, чтобы никто, абсолютно никто, каким бы важным лицом он ни был, не давал Ботве что-нибудь съесть или выпить перед скачкой. Когда я зашел в загон с вашим седлом, Морис был в соседнем загоне, и я видел, как там он давал сахар лошади. «А Ботве никто ничего не давал», — сказал Сид. Он помолчал и отхлебнул из стакана. Я прикрепил ваш номер, надел седло и начал застегивать подпругу. Морис вышел из-за перегородки, сказал: «Привет» и улыбнулся своей заразительной улыбкой... Я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ, и подумал, что вы рехнулись. Морис слегка хрипел из-за астмы... Потом опустил руку в карман, вынул три кусочка сахара, этак естественно, небрежно — и протянул Ботве, Руки у меня были заняты подпругой, и я подумал, что вы, верно, ошибаетесь... Но... не знаю... что-то было не так в том, как он стоял с вытянутой рукой, сахар на ладони. Какое-то напряжение, которое мне не понравилось. Люди, любящие лошадей, когда угощают сахаром, гладят им морды. А если Морис их не любит, зачем он сует им сахар? Как бы там ни было, я вдруг решил, что никакого вреда не будет, если Ботва обойдется без этого сахара. Так что я отпустил подпругу, сделал вид будто споткнулся и наступил на него.

— А что он? — воскликнул я в восторге. — Сказал что-нибудь?

— Ни слова. Я извинился, но он даже не ответил. Какое-то мгновение он был в полной ярости. Потом снова улыбнулся и... — глаза Джеймса блеснули, — заявил, как он восхищается мною, что я даю бедному Финну эту последнюю возможность.

— Как мило с его стороны, — пробормотал я. А я объяснил, что это не последняя ваша возможность: в субботу вы скачете на Образце. Он только переспросил «Правда?», пожелал мне удачи и ушел.

— Значит, сахар раздавлен и его вымели вместе с грязной соломой?

— Да.

— Нечего дать на анализ. Никаких улик. Досадно!

— Если бы я не наступил, Морис мог его поднять и снова предложить Ботве. А у меня с собой не было сахара... Ни кусочка, чтобы подменить... Честно говоря, я не верил, что он понадобится.

Я знал, что он и не собирался заботиться об этом. Но все же он позаботился. И я никогда не перестану испытывать чувство благодарности.

Мы попили виски. Джеймс спросил внезапно:

— Почему? Я не понимаю, почему ему понадобились такие усилия, чтобы вас скомпрометировать? Что он имеет против вас?

— Я жокей, а он нет, — просто ответил я. — Я умею скакать, а он нет, Зависть, злобная зависть и все.

Я рассказал ему про мой визит к Кладиусу Меллиту и про его ответы. И еще добавил:

— Это не случайно, что вам и большинству тренеров трудно найти жокеев, На всех влияет Кемп-Лор — впрямую или через свои тени — Баллертона и Корина Келлара. Они, как губки, впитывают все это. Вы мне сами недавно повторяли:

Питер Клуни всегда опаздывает, Тик-Ток не стремится к победе, Дэнни Хигс слишком азартно играет, Грэнт продает информацию, Финн утратил кураж...

Он в смятении уставился на меня. А я спросил:

— Вы же верили в это, Джеймс, правда? Даже вы! А уж все остальные и подавно. Да и почему бы им не верить, коли эти слухи подтверждались так наглядно. Не так уж много у нас нужно, чтобы тренер или владелец лошадей потерял доверие к жокею. Мы абсолютно бесправны! И достаточно вскользь бросить намек, что жокей вечно опаздывает, или бесчестен, или трусит, — и скоро, да, очень скоро он вылетает из игры... Арт! Арт покончил с собой потому, что Корин уволил его. У Грэнта — психическое расстройство. Питер Клуни дошел до того, что его жена голодает в нетопленном, ледяном доме...

— А вы? — спросил Джеймс.

— Я? Ну... Не очень-то я радовался жизни последние три недели.

— Еще бы, — как бы впервые поставил он себя на мое место, — Пожалуй, что так, — Эти гонения против жокеев тщательно продуманы. Каждую неделю в передаче «На скаковой дорожке» говорилось нечто уничтожающее про кого-нибудь из нас. Когда он пригласил на передачу меня, то объявил, что я — неудачник. И ему хотелось, чтобы я действительно оставался таким. Помните, как он показал кусок хроники с моим участием? Вы бы ни за что не пригласили меня на работу, если бы посмотрели передачу до того, как сами увидели меня в деле.

Встревоженный, он покачал головой. А я продолжал:

— При каждом удобном случае, например, когда Образец выиграл Королевский Приз, Кемп-Лор напоминал зрителям: я всего лишь заменяю Пипа и, когда его сломанная нога срастется, меня попросту выкинут. Ну, честно говоря, все так и есть — это место Пипа, и он должен получить его снова. Но важно было убедить всех — моя кратковременная слава вовсе не заслуженна. Но думаю, если бы Кемп-Лор не распространял без конца ядовитые намеки, большинство владельцев охотнее доверились бы вашему мнению. Они приглашали бы меня и не выкинули за борт при первых же неприятностях. А в прошлую пятницу он так своими подсказками направлял Корина и того судью, что они прямо заявили — со мной покончено. Вы смотрели?

Джеймс кивнул и налил еще по стаканчику.

— Это дело должен разбирать Национальный комитет по конному спорту, — решительно отрезал он, — Нет, Его отец — член этого комитета. Джеймс даже рот раскрыл:

— Весь комитет на поводу у Кемп-Лоров, А на Мориса они все молятся. Почти все они носят галстуки одной и той же закрытой школы, — улыбнулся я, поскольку Джеймс тоже носил такой же, — Я был бы весьма-весьма признателен и обязан, если бы вы никому из них об этом ничего пока не говорили. Их будет еще труднее убедить, чем вас, А у меня нет пока фактов, которые Кемп-Лор не смог бы Опровергнуть. Но я веду раскопки, — Я осушил свой стакан. — И настанет день!

— Звучит неожиданно весело.

— О господи, Джеймс! — Я резко встал, — На прошлой неделе мне хотелось убить себя. Я рад, что не сделал этого. Вот почему мне весело. Он так перепугался, что у меня на душе стало легко. И, поставив стакан, я рассмеялся.

— Ничего, не беспокойтесь. Но поймите, сообщать об этом Национальному комитету пока еще рано. Я предпочитаю, чтобы наш милый Морис попался с поличным.

Но у меня пока что не было никакого практического плана. А у милого Мориса оставались зубы. И весьма острые.

Глава 11

Хотя ни я, ни Тик-Ток не участвовали на другой день ни в одной скачке, я все-таки умыкнул у него машину, поехал на ипподром в Аскот и обошел пешком весь скаковой круг, чтобы посмотреть, в каком состоянии дорожка. Задувал резкий северо-восточный ветер, и земля на скаковом кругу была твердая, а на самых открытых местах даже тронута морозом. До сих пор зима стояла на удивление мягкая, но высокое чистое небо зловеще предвещало холода.

Хоть один денечек еще — вот все, что мне было нужно, — еще один денечек, Около рва с водой я пнул землю каблуком-с той стороны, где лошади приземляются. И она дрогнула, а не поддалась.

Я обошел весь круг, мысленно планируя скачку. Если земля останется такой же твердой, нужно взять быстрый темп. Для Образца это подходит: ему придется скакать с полной нагрузкой. Его сухое стремительное тело не очень-то годится, чтобы нестись по грязи со всем этим свинцом.

Около весовой меня остановил Питер Клуни. Лицо у него было бледное, исхудавшее, на лбу появились морщины вид самый похоронный.

— Я все вам выплачу — воинственно заявил он. — Ну и ладно, — мягко ответил я. — Когда-нибудь Никакой спешки.

— Вы не имели права за моей спиной давать деньги и продукты. Я хотел вернуть вам все тут же, но жена не позволила. Мне это не нравится: мы не нуждаемся в благотворительности!

— Вы дурень, Питер, — сказал я. — Ваша жена правильно сделала. И вам придется привыкнуть к мысли, что каждую неделю вы будете получать коробку с продуктами. До тех пор, пока не начнете снова прилично зарабатывать.

— Нет, — почти закричал он, — я этого не приму!

— Не понимаю, почему ваши жена и ребенок должны страдать из-за вашей болезненной гордости, Но я объясняю, чтобы вам стало легче, Вы никогда не получите работу, если будете ходить с видом побитой собаки. Никто вас не наймет, пока вы будете выглядеть жалким и несчастным. Вам нужно подбодриться и доказать, что вы стоите того, чтобы вас наняли. А я лишь пытаюсь избавить вас от одной из забот, чтобы вы могли чуточку больше думать о скачках и чуточку меньше о своем холодном доме и пустой кладовке. Так что вам придется с этим примириться... Это — ради вас. Но уж не вздумайте больше опаздывать!

И я ушел, оставив Питера с разинутым ртом.

Я пытался восстановить то, что разрушил Кемп-Лор. Приехав на ипподром, я издали заметил его. Он оживленно говорил что-то одному из распорядителей, а тот смеялся. Стройный, белокурый, крепкий на вид, — казалось, он притягивает все взгляды.

После четвертой скачки мне принесли телеграмму: «Заезжай за мной к „Белому медведю“ Аксбридж 6.30 вечера очень важно Ингерсол».

Мне захотелось громко выругать Тик-Тока-Аксбридж находился в противоположной стороне от дома. Но машина все-таки принадлежала и ему.

День тянулся медленно. Противно было стоять и наблюдать за скачками. Особенно после столь убедительного выступления на Ботве. Но пользуясь своим собственным советом, я старался выглядеть повеселее. И был вознагражден. В отношении ко мне наметилось явное потепление. Жить становится куда легче, когда люди вокруг уже не стесняются заговаривать с тобой. Хотя большинство и воздерживается от выводов до окончания скачек с участием Образца. Я ничего не имел против. Образец — боец настоящий, и потом я помнил обещание Джеймса, что его будут охранять, не спуская глаз.

После окончания я еще поболтался немного на ипподроме. Надо было убить два часа до того, как ехать в Аксбридж за Тик-Током. Телевизионщики поднимали свои, похожие на эшафоты башни, готовясь к завтрашней передаче состязаний на Зимний Кубок. Командовал ими Гордон Килдер, все в том же темно-синем полосатом костюме, с тем же выражением многообещающего молодого чиновника. Он прошел мимо меня с привычной полуулыбкой, означающей, что хотя он и не знает, с кем здоровается, но улыбается на тот случай, если позже все-таки обнаружит, что этот кто-то — важная шишка, — Вы были у нас в передаче. Нет, не подсказывайте... — Он наморщил лоб, потом щелкнул пальцами. — Финн, точно, Финн! — Но торжествующая улыбка тут же стала сползать, он припомнил, что говорилось обо мне позже, — Да, я Финн, — как бы ничего не замечая, ответил я. — К завтрашнему дню все готово?

— Э-э, да, да. Предстоит трудный денек. Извините, мне надо бежать. Я должен успеть в студию, Морис давно уехал, Он взглянул на часы, улыбнулся небрежно и удалился.

Я наблюдал, как он выруливал в «форде» новейшей модели, и представил себе студию, ряды камер, слепящий свет, блюда с бутербродами. Будет все то же. А кто, интересно, окажется жертвой этой гильотины, для кого приготовлен топор, для кого наготове лживое обаяние Кемп-Лора?

Как мало мог я противодействовать ему! Подобрать осколочки, пустить контрслухи. Попытаться подорвать его влияние... Нет, у меня не было ни его власти, ни его престижа, ни его безжалостности.

Сунув руки в карманы, я зашагал к «мини-куперу» и отправился на встречу с Тик-Током. На темной стоянке у «Белого медведя», кроме моей, еще лишь одна машина. Это был один из баров, вызывающих уныние, — кирпичные стены, холодный свет, у стойки — пусто. В зале лишь старик с обвисшими усами тянул свои первые полпинты пива. Я подошел к стойке и заказал виски, Тик-Тока нет. Взглянул на часы: без двадцати семь.

— Вы не ждете ли кого-нибудь, сэр? — спросил невзрачного вида бармен.

— Да, жду.

— Может быть, вы — мистер Финн? (Я кивнул.) Вам просили передать, сэр. Мистер Ингерсол звонил, что не сможет встретиться с вами здесь, сэр. Он очень извиняется, но не могли бы вы встретить его на станции в шесть пятьдесят пять. Станция тут недалеко — прямо вниз по шоссе...

Допив свой стаканчик, я поблагодарил бармена. В машине влез на сиденье и протянул руку, чтобы включить зажигание. Руку я протянул, но... так и не успел повернуть ключ.

Резким рывком меня схватили сзади за горло. Когда цепкие руки изменили положение, чтобы сжать меня сильнее, кто-то зашевелился на заднем сиденье.

Я выбросил руки назад и пытался схватить державшего меня. Но не смог дотянуться до лица, а против его перчаток ногти были бессильны. Толстые кожаные перчатки сжимали шею железно. И, что хуже всего, они точно знали, как нажимать с каждой стороны — над ключицами, где выходят наружу сонные артерии, «Нажатие на одну из сонных артерий останавливает кровотечение из головы, — вспомнился мне курс первой помощи. — Но нажатие на обе блокирует все кровоснабжение мозга».

У меня не оставалось ни шанса. Мешало рулевое колесо, и попытка сопротивляться не давала ничего. И тех секунд, пока ревущая мгла поглотила мое дознание, хватило всего на две мысли. Во-первых, мне следовало сообразить: Тик-Ток никогда бы не назначил встречу в таком паршивом баре. А во-вторых, я умираю...

... Я не мог долго быть в обмороке, но, похоже, прошло немало времени. И когда постепенно вернулось затуманенное сознание, я обнаружил, что не могу открыть ни глаза, ни рот: все было залеплено клейким пластырем, А руки связаны в запястьях. И, когда я попробовал шевельнуть ногами, то выяснилось, что я могу раздвинуть их лишь на ширину шага — спутаны, как у цыганской лошади.

Я лежал, неудобно сложенный вдвое на полу в заднем отсеке машины. Судя по всему, это наш «мини-купер». Было страшно холодно. И я сообразил, что на мне нет ни пальто, ни пиджака. Я остался в рубашке с короткими рукавами, а руки мои просунуты между двумя передними сиденьями так, чтобы я не мог сорвать пластырь. Лежать в такой позе было чудовищно трудно. Я попытался освободить руки приподнял их и изо всех сил дернул. Но они были крепко привязаны, И на них с такой зверской силой обрушился кулак (так мне показалось), что больше я и не пробовал. Видеть, кто ведет машину и гонит ее изо всех сил, я не мог. Но в том не было надобности, Лишь один человек на свете мог придумать такую ловушку — злостную, но хитрую, вроде «ягуара», поставленного поперек дороги, Лишь у одного человека мог быть повод, пусть совершенно безумный, чтобы похитить меня. Никаких иллюзий у меня не было: Морис Кемп-Лор не желал, чтобы я выиграл Зимний Кубок, и принял меры.

«Знал ли он, — беспомощно размышлял я, — что Ботва не случайно не съела отравленный сахар? Догадался ли, что я разузнал все о его деятельности против жокеев? Может, услыхал о том, что я объехал все конюшни, или о том, как я наводил справки насчет „ягуара“? Если все это так что он собирается со мной сделать?» Но я не спешил выяснять ответ на этот последний, довольно-таки мрачный вопрос.

Мы ехали долго, потом вдруг машина свернула влево и затряслась по неровной дороге. Мне стало еще хуже. Через некоторое время пошла медленнее, снова повернула и остановилась.

Кемп-Лор вышел из машины, опустил спинку водительского сиденья и выволок меня за запястья. Я не смог подобрать под себя связанные ноги и упал на спину. Земля была жесткой, усыпанной гравием. Рубашка порвалась, и острые камни разодрали кожу.

Он рывком поставил меня на ноги, И я стоял, покачиваясь, ослепший из-за пластыря и лишенный возможности убежать, даже если бы удалось вырваться. Он стал тащить меня вперед, дергая за веревку. Я все время спотыкался и падал, Но прежде чем грохнуться о землю, я как-то умудрялся повернуться и падал не на лицо, а на плечи. Он все тянул меня за руки, чтобы я не мог достать до пластыря Один раз огромным усилием я попытался его сорвать. Но Кемп-Лор задрал мне руки за голову и долго тащил спиной по земле. Было очень больно.

Наконец он остановился и дал мне возможность встать на ноги. Он не произнес ни слова. Слышны были лишь звуки наших шагов по камням и слабое дыхание северо-восточного ветра.

Разодранная в клочья рубашка была плохой защитой от ветра, и я дрожал от холода. Он остановился. Послышался скрип отпираемой двери, и он втащил меня внутрь. На этот раз нужно было подняться на ступеньку вверх, и я снова упал, даже не успев увернуться. Упал плашмя — на живот. Чуть не потерял сознание. Щекой почувствовал — пол деревянный. Пахло пылью и лошадьми. Он снова поставил меня на ноги и, задрав руки вверх, привязал к чему-то над самой головой. Когда он закончил и отошел, я попытался нащупать, что же это такое? И ощутив гладкие металлические крюки, тут же понял, где нахожусь.

Кладовая для снаряжения. В каждой конюшне такая есть, где хранят седла, сбрую, а также щетки, ремни, бинты и попоны — все необходимое лошадям. В такой кладовой с потолка свисают крюки для сбруи — приспособления, похожие на трехпалый якорь. На них для чистки вешают уздечки. Но с этих крюков уздечки не свисали. Тут висел я.

Обычно в таких кладовых тепло. Их согревают печки, на которых сушат влажные попоны. В этой кладовой был адский холод. И глубоко въевшийся запах кожи и мыла для чистки седел перекрывался какой-то нежилой затхлостью. Значит, кладовой не пользуются — она пуста. Тишина при-, обрела новое, зловещее значение. В конюшне не двигались лошади. Пустые конюшни! Я задрожал, и вовсе не от холода.

Было слышно, как он вышел во двор. И тут же до меня донесся знакомый скрежет задвижки и лязг открываемой двери. Через секунду ее закрыли снова, но открыли другую, потом третью. Идя вдоль ряда, так он открыл шесть дверей". Я подумал: «Что-то ищет...». Потом некоторое время не слышно было, что он делает... Однако машину не заводил, значит, все еще оставался здесь...

Все мои усилия разорвать веревку, которой связаны руки, — тщетны. Тонкая, скользкая — похожа на нейлон. И ни одного узла. Не развязать!

В конце концов он вернулся. И у дверей со стуком поставил что-то. Как будто ведро.

Мягко ступая по деревянному полу, подошел поближе. Остановился передо мной. Было тихо, очень тихо. Я услышал новый звук — высокий, еле слышный астматический присвист при каждом вдохе. Похоже, даже пустые конюшни вызывают у него приступ.

Некоторое время ничего не происходило, Он медленно топтался вокруг меня, потом останавливался, Шагал и останавливался, Решает, как поступить. Но что он хочет сделать?

Резко он потрогал меня, проведя рукой в перчатке по ободранным плечам. Я дернулся, и его свистящее дыхание резко усилилось. Потом он начал кашлять — сухим, затрудненным кашлем астматика. Чтоб он задохся!

Все еще кашляя, он вышел, взял ведро и пересек двор. Я услышал стук поставленного ведра, потом он отвернул кран, и вода полилась с плеском. Звук звонко разносился в тишине.

«Джек и Джил пошли на холм, чтобы притащить ведро воды. Джек упал и разбил свою корону, а Джил вылил воду на него», — бессмысленно вспомнились детские стишки.

«О нет, — думал я, — о нет, мне и так уже холодно». Какая-то часть сознания говорила: пусть делает что угодно, лишь бы отпустил меня вовремя, чтобы я мог скакать на Образце. Но другая часть сознания советовала не быть идиотом — в том-то и дело, он не отпустит тебя. А... если ты даже сможешь удрать, то промерзнешь и ослабеешь так, что не в силах будешь сесть и на осла.

Он прикрутил воду, снова пересек двор. Вода в ведре слегка плескалась при каждом его шаге. Он остановился сзади меня. Звякнула ручка ведра. Я глубоко вздохнул, сжал зубы и ждал. Ударив между лопаток, он выплеснул воду, облив меня с головы до ног. Вода была ледяная и на ободранных местах причиняла нестерпимую боль.

Передохнув, он снова пересек двор и наполнил ведро. Но мне уже было все равно: нельзя промокнуть и замерзнуть сильнее. И я стал тревожиться не о том, что он еще со мной сделает, а сколько собирается продержать здесь.

Он вернулся с ведром и на этот раз выплеснул воду мне в лицо. Напрасно я считал, что хуже быть не может. Вода попала в нос. Грудь ломило. Я не мог вздохнуть. Он же утопит меня! Конечно, он снимет сейчас пластырь со рта, конечно, снимет...

Но он этого не сделал.

Вновь набрав воду в другом конце двора, он снова аккуратно завернул кран, и его размеренные шаги направились ко мне. Поднялся на ступеньку, идет по деревянному полу... И я не в состоянии остановить его!

Мысленно я ругался, как только мог.

Снова он спереди. Я отвернул лицо вбок и чуть не под мышку спрятал нос. Он вылил полное ведро ледяной воды мне на голову. Бедные цирковые клоуны, я всегда буду им сочувствовать. Впрочем, они обливаются теплой водой...

На этот раз он, видимо, решил, что я достаточно мокр. Во всяком случае, он бросил ведро за дверью, вместо того, чтобы снова наполнить его, вернулся и постоял рядом. Отдышка у него усилилась.

Схватив меня за волосы, оттянул голову назад и впервые заговорил с явным удовлетворением:

— Ну теперь с тобой покончено!

Отпустил мои волосы, вышел из конюшни, и я услышал, как он пересек двор. Его шаги замерли в отдалении, А через некоторое время издалека донесся звук захлопнувшейся дверцы «мини-купера», заработал мотор, машина отъехала. И все замолкло.

Не очень-то весело, когда тебя холодной ночью бросили связанным и мокрым насквозь, Я знал, что пройдет несколько часов, прежде чем он вернется, — ведь была пятница. С восьми и примерно до половины десятого он будет занят своей передачей. Интересно, как отразятся на ней эти его фокусы?

Одно было несомненно: я не мог смиренно ждать, пока меня отпустят. Прежде всего необходимо содрать пластырь. Я надеялся, что мокрый он отлепится легче. Но мне долго пришлось тереть лицом об руку, прежде чем удалось отклеить кончик, Это дало возможность вдохнуть свободнее, но позвать на помощь я не мог.

Серьезной проблемой был холод. Мокрые брюки прилив ли к ногам, туфли полны воды, а рубашка — вернее все то, что от нее осталось, — облепила грудь. Пальцы рук полностью онемели, а ноги были на грани потери чувствительности. Я понимал, что он нарочно оставил дверь настежь: сквозняк был изрядный, и я дрожал с головы до ног, Крюки для сбруи. Я вспоминал, как они устроены. Стержень с тремя загнутыми ответвлениями. Сверху кольцо, а к кольцу прикреплена цепь. Длина цепи зависит от высоты потолка. На конце цепи скоба, вбитая в балку.

Все это устройство сооружалось надежно, чтобы многие годы служить энергичным конюхам, которые во время чистки всей своей тяжестью налегали на ремни Пытаться просто вырвать его из потолка — абсолютно безнадежно. После нескольких бесполезных и утомительных попыток я в этом окончательно убедился.

Но где-то ведь должно быть слабое звено — в буквальном смысле этого слова, На крюках для упряжи, когда их покупают, цепи нет. Подвешивая в кладовой, отрезают кусок цепи нужной длины и соединяют с крюком, Так что в каком-то месте есть соединение. Нижний изгиб крюков касался моих волос, а руки были привязаны дюйма на три выше.

Рычаг получался небольшой, но это была моя единственная надежда. Опершись локтями о крюки, я стал поворачиваться вокруг своей оси, закручивая цепь, напрягая ее. Мне стало слышно, как звенья трутся друг о друга. Приблизительно через два с половиной оборота цепь крепко зажало. Если бы я смог повернуться дальше, слабое звено лопнуло бы, Но попробуй осуществи это на практике, Во-первых, когда я закрутил цепь, она укоротилась. Мои руки оказались еще выше над головой, а рычаг стал еще меньше. А во-вторых, в руках началась непереносимая боль, Изо всех сил я попытался закрутить цепь еще немного. Ничего не вышло. Я раскрутил ее, снова дернул с силой. Толчок сбил меня с ног.

Мучительным усилием я встал и, упершись ногами, повторил все сначала. На этот раз толчок лишь встряхнул меня. Я проделал все еще раз. Цепь не поддавалась.

После этого, чтобы дать передышку рукам, я опять занялся пластырем, и, спустя некоторое время, мне удалось сорвать его совсем. Наконец-то я мог открыть рот.

Я крикнул.

Никто не явился. Мой крик, отразившийся от стен кладовой, показался самому мне очень громким, но я боялся, что ветер его заглушит, Долго я орал и вопил. Безрезультатно.

Вот тут-то, примерно через час, после того как Кемп-Лор уехал, я одновременно испугался и разозлился.

Испугался потому, что руки потеряли чувствительность. Я весь содрогался от холода, кровь с трудом доходила до задранных вверх рук. А из-за того, что я еще опирался на них всей своей тяжестью, веревка жестоко впилась в запястья. Если я останусь тут на всю ночь, к утру мои руки омертвеют. Мрачная перспектива. Воображение рисовало мне беспощадные картины. Омертвение. Гангрена. Ампутация, «Он этого не хотел», — подумал я вдруг. Такая жестокость невозможна. Я вспомнил, какое удовлетворение прозвучало в его голосе. «Теперь с тобой покончено!» Но я считал, он имел в виду только завтрашний день. Не всю жизнь.

То, что я разозлился, добавило мне сил и решимости. Я не позволю, ни за что на свете не позволю, чтобы это сошло ему с рук. Цепь должна быть разорвана!

Я вновь закрутил ее до отказа и рванул. От боли дух перехватило. Но я приказал себе не быть младенцем. Ослабил цепь и рванул снова. Ослабил и рванул. Оттолкнулся от крюков, потом попытался согнуть их. Цепь громыхала, но держалась.

Я начал проделывать это ритмически. Шесть рывков и передышка. Шесть рывков и передышка. Снова и снова шесть рывков и передышка. Пока я не начал всхлипывать.

«Может, такое упражнение хоть согреет меня», — с последним проблеском юмора подумал я. Но это было слабым утешением. При том что руки и плечи страшно болели, к затылку будто приложили раскаленные докрасна щипцы. А веревка от каждого движения все больше и больше сдирала кожу и впивалась в запястье.

Шесть рывков и передышка. Шесть рывков и передышка. Передышки стали длиннее. Каждый, кто попробовал бы плакать с пластырем на глазах, узнал, что слезы попадают в нос. Я вздохнул, и они пролились в рот. Соленые. Мне уже надоел этот вкус.

Шесть рывков и передышка. Я не перестану. Я отказываюсь остановиться, Шесть рывков. Передышка. Шесть. Передышка.

Я раскрутил цепь и снова закрутил ее в другую сторону, Может, быть, так проще оборвать ее, и моим усталым мышцам станет полегче. Но я ошибся и в том и в другом, В итоге я снова закрутил ее по-старому.

Время шло, Я устал. От слепоты у меня кружилась голова. Стоило мне отвлечься, и я начинал раскачиваться, ноги подгибались, а от этого рукам становилось только хуже.

Рывок... Ну почему проклятая цепь не рвется!.. Рывок... Я решил не сдаваться и бороться до конца, хотя постепенно все нарастало омерзительное искушение прекратить это мучительное дерганье — просто повиснуть, потерять сознание и обрести покой. Временный, обманчивый, бесполезный, опасный покой.

Я все продолжал дергать. Казалось, прошло множество часов. Я то всхлипывал, то ругался, а иногда, может быть, и молился.

Когда это наконец случилось, я даже не был готов. Минуту назад я собирал остатки воли для новой серии рывков. А в следующее мгновение после судорожного, отчаянного усилия кувырком полетел на пол, и крюк, все еще привязанный к рукам, загрохотал следом.

Минуту или две я еще не верил. Голова кружилась, я совершенно потерял ориентировку. Но подо мной был твердый, пахнущий пылью пол такой реальный, влажный, вселяющий уверенность.

Когда в голове чуточку прояснилось, я встал на колени, чтобы кровь прилила к рукам.

Кисти рук я зажал между ног, пытаясь согреть их. Они напоминали куски мороженого мяса — пальцы не шевелились и не ощущали ничего.

Теперь, когда на них не было нагрузки, веревка, которой они связаны, врезалась не так сильно и кровь могла бы прилить к пальцам.

Возможность держать руки вниз принесла мне такое невообразимое облегчение, что я на какое-то время забыл, как мне холодно, какой я мокрый и как еще далеко до той минуты, когда я смогу согреться и обсохнуть. Я был почти весел, как будто выиграл главную битву, Оглядываясь назад, я понимаю, что так оно и было.

Глава 12

Стоять на коленях вскоре стало неудобно. Я начал передвигаться по полу, пока не добрался до стены, Оперся о нее спиной и уселся, подняв колени вверх.

Пластырь все еще крепко держался на глазах. Я терся о веревку, связывающую руки, пытаясь его снять. Но безрезультатно. Крюки сковывали меня и били по лицу, В конце концов я бросил это и снова сосредоточился на попытках отогреть руки, то зажимая их между ног, то постукивая по коленям, чтобы восстановить кровообращение.

Через некоторое время я понял, что могу двигать пальцами. Я все еще их не чувствовал, но движение — это был огромный шаг вперед, и я засмеялся от радости.

Подняв руки к лицу, попытался содрать пластырь ногтем большого пальца. Палец скользнул по щеке, дотронулся до края пластыря, но когда я подтолкнул локоть, бессильно согнулся. Я попытался снова. Ведь я не смогу выбраться из кладовой, пока не обрету зрение.

Я наклонил голову и взял в рот большой палец правой руки, чтобы его согреть, Через каждые несколько минут я пробовал поддеть краешек пластыря и наконец достиг того, что палец тянул и не сгибался. Мне оставалось лишь зацепить уголок, но даже на это ушла уйма времени.

В конце концов удалось подцепить ногтем кусок, достаточно большой, чтобы я мог зажать его между кистей. И после нескольких фальстартов, сопровождаемых отборными ругательствами, я наконец содрал упрямый пластырь.

Ослепительный лунный свет лился сквозь распахнутую дверь и окно, расположенное рядом. Ярко поблескивая, с потолка свисало дюймов двенадцать крепкой оцинкованной цепи. Я взглянул на свои руки: крюки блеснули отраженным светом. Ничего удивительного, что так трудно было ее разорвать. Цепь и крюки были почти новыми. Вовсе не те старые ржавые цепи, какие я представлял себе, Это потрясло меня. Слава богу, что я не знал.

Мои кисти, включая и тот палец, который я пытался отогреть, были почти такими же белыми, как рукава рубашки.

Как нейлоновый шнур, которым обмотаны крюки. Только запястья темнели.

Я вытянул ноги, Второй нейлоновый шнур бежал от одной лодыжки к другой. Пальцы не могли справиться с узлами. Карманы были предусмотрительно вытряхнуты — ни ножа, ни спичек. И в кладовой не было ничего, чем можно перерезать веревки. Я неуклюже встал, опираясь на стенку, и медленно двинулся к двери. Нога обо что-то ударилась, и я взглянул вниз. На самом краю лунного пятна валялось сломанное звено цепи. Много же неприятностей доставил мне этот странно выгнутый кусок серебристого металла.

Дойдя до двери, перебрался через порог. Тускло-серое ведро стояло там. Оглядел залитый лунным светом двор буквой "Г", Справа от меня четыре денника, а под прямым углом еще два. За ними — водопроводный кран, а на земле — предмет, который я очень рад был видеть: скребок для сапог — укрепленная в цементе пластинка тонкого металла.

Пока мелкими шажками добрался до скребка, резкий ветер выдул остатки тепла из моего тела. Стоя на одной ноге, опершись о стенку, перекинул веревку через скребок. И, туго натянув, начал тереть ее о пластинку. Лезвие было тупым, а веревка — новой, и перетереть ее быстро не удавалось. Но в конце концов она перетерлась. Я встал на колени и попытался сделать то же самое со шнуром на руках, Но мешали крюки, а опереться не на что. Похоже, мне придется потаскать с собой этот кусок металла.

Но одно то, что я мог беспрепятственно двигать ногами, принесло чудесное ощущение свободы. Окоченевший, дрожащий, я направился к дому, неясно темневшему за конюшней. Свет не горел. И, подойдя поближе, я увидел, что окна нижнего этажа закрыты ставнями. Дом был так же пуст, как и конюшня.

Неприятное открытие.

Держась на ногах не совсем уверенно, я миновал здание по длинной въездной аллее. Сторожки у ворот не было. Висело лишь объявление, в котором сообщалось, что это прекрасное загородное поместье продается вместе с великолепной современной конюшней, сорока акрами пахотной земли и яблоневым садом.

Мимо въездной аллеи тянулась проселочная дорога. Нигде никаких указателей. Я попытался вспомнить, с какой стороны заворачивал «мини-купер», но не смог. Казалось, это было так давно. Машинально глянул на левую руку, но часов на ней не было — только веревка.

Нужно было куда-то идти, и я повернул направо. За невысокими оградами по обе стороны пустынной дороги простирались поля, Ни одна машина не попалась, ни одного огонька вокруг. Все тело болело. Спотыкаясь, я брел вперед, проклиная ветер. Должен же я добраться до какого-нибудь дома в конце концов!

Но то, на что я наткнулся, было куда лучше, чем дом. Телефонная будка. Манящая, ярко освещенная, она стояла одиноко на повороте, где проселок вливался в какое-то шоссе. Отпадала неприятная необходимость появиться эдаким пугалом на пороге чужого дома и объяснять, как я дошел до жизни такой.

Я мог обратиться в полицию, в скорую помощь, в пожарную команду... Но, если я обращусь к властям, начнутся бесконечные вопросы и придется делать заявления. В результате я окажусь в местной больнице, А мне это никак не подходит. Ведь в Аскоте завтра будут скачки. Образец должен выступить в состязаниях за Зимний Кубок. А Джеймс даже и не знает, что его жокей бродит где-то, непригодный к скачкам.

Непригодный... Между той минутой, когда я увидел телефонную будку и пока неуклюже снял трубку, я твердо пришел к заключению, что единственный способ отвоевать у Кемп-Лора победу — явиться завтра на ипподром. Участвовать в состязаниях, выиграть их и сделать вид, что никаких неприятностей не было, Ему слишком долго все удавалось. И я поклялся, что не позволю, ни в коем случае больше не позволю ему взять надо мной верх.

С огромным трудом я набрал "О", назвал телефонистке номер своей кредитной карточки и попросил соединить с единственным человеком на свете, который может оказать мне необходимую помощь. И сохранит все в тайне, и не станет отговаривать.

У нее был сонный голос.

— Джоан... ты занята?

— В такое время! Это ты, Роб?

— Я.

— Ну так иди, ложись и позвони утром, — Она зевнула. — Ты знаешь, который теперь час?

— Нет.

— Ну так сейчас... а-а-а... без двадцати час. Спокойной ночи.

— Джоан, не вешай трубку! Мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Пожалуйста, не вешай трубку!

— Что случилось?

— Я... я... Джоан, приезжай и помоги мне, пожалуйста! Она помолчала, потом уже совсем очнувшись, заметила:

— Ты никогда не говорил мне «пожалуйста» таким тоном.

— Так ты приедешь?

— Куда?

— По правде сказать, не знаю, — признался я в отчаянии. — Я в телефонной будке, где-то на загородной дороге за много миль... Телефонная подстанция Хемпден Роу. — Я продиктовал ей по буквам. — Думаю, это недалеко от Лондона. И вероятно, в сторону запада.

— А сам ты не можешь приехать?

— Нет. У меня ни гроша, и я промок насквозь.

— О! (Молчание.) Ну хорошо. Я приеду на такси. Что еще?

— Привези свитер. Я замерз. И сухие носки, если есть. И какие-нибудь перчатки. Не забудь перчатки. И ножницы.

— Свитер, носки, перчатки, ножницы. О кей! Приеду, как только смогу. Оставайся в будке.

— Постараюсь.

— Я поспешу, не беспокойся.

— Жду.

Я с трудом повесил трубку.

Как бы она ни спешила, раньше чем через час не доберется. А что такое еще один час... Этот вечер длился для меня бесконечно. Я потерял представление о времени. Передача окончилась несколько часов назад, но Кемп-Лор не вернулся. Проклятый убийца!

Сел в будке на полу и осторожно прислонился к стене, положив голову на ящичек для сбора монет. Что лучше? Движение на пронзительном ветру или неподвижность в укрытии? Оба варианта были одинаково леденящими. Но я потерял слишком много сил, чтобы шевелиться без надобности, так что выбор несложен.

Приложив руки к лицу, я по очереди кусал себя за пальцы. Они были мертвенно-белыми, холодными, как ледяшки, и ничего не чувствовали. Тогда я всерьез взялся за них, растирая о ноги, ударяя по коленям, сжимая и разжимая кулаки. Не помогало. Однако я не останавливался, если прекращу, станет хуже, Но от этого жестоко избитые плечи разболелись еще сильнее.

Чтобы отвлечься от физических страданий, мне было о чем подумать. Например, о пластыре. Зачем он ему понадобился? Предположим, рот он заклеил, чтобы я не позвал на помощь. Но ведь когда я сорвал наклейку и стал кричать, никто не услышал. И не мог услышать, как бы громко я ни взывал о помощи, — конюшни слишком далеки от дороги.

А наклейка на глаза? Ну почему так важно было, увижу я пустой двор и заброшенную кладовую или нет? Что бы изменилось, если бы я был в состоянии говорить и видеть?

Видеть... Я бы видел выражение его лица. Я бы видел Кемп-Лора... Вот в чем дело. Он не хотел, чтобы я видел именно его. А если это так, то и рот он мне заклеил просто, чтобы не отвечать и не попасться в ловушку. А заговорил он лишь раз и то измененным голосом. Конечно, он не хотел, чтобы я его узнал.

В таком случае он считает: я не знаю, кто меня похитил, и не представляю, кто он такой. Значит, по его мнению, Джеймс случайно выбил сахар, и он не слышал, что мы с Тик-Током объехали все конюшни и что я расспрашивал насчет «ягуара». Это давало мне некоторое преимущество на будущее. Если он оставил где-нибудь какие-нибудь следы, у него не будет необходимости немедленно их уничтожить. И он не будет постоянно настороже.

Глядя на свои бескровные пальцы и представляя, какую боль мне придется еще пережить, я понял, что в моем сознании отказали все тормоза. Восстановить то, что он разрушил, — этого недостаточно! Он сам вколотил в меня безжалостность, которой мне не хватало И теперь я должен отомстить и за себя, и за всех своих товарищей. И сделать это без сожалений.

Наконец-то она приехала. Хлопнула дверца машины, и ее быстрые шаги зазвучали на дороге. Дверь телефонной будки открылась, впустив ледяной ветер, и она, одетая в брюки и стеганую синюю куртку, стояла на пороге. Свет падал на ее темные волосы, оставляя глубокие тени под глазами.

Я страшно обрадовался. Попытался выдать самую широкую улыбку, но из этого ничего не вышло.

Встав на колени, она внимательно оглядела меня: у нее застыло лицо.

— Твои руки! — только и сумела она выговорить.

— Ты привезла ножницы?

Она вынула из сумки большие ножницы и разрезала веревки. Нежно и осторожно. Потом убрала крюки с моих колен, отложила их в сторону, сняла коричневые от крови обрезки шнура с запястий. На их месте остались раны темные и глубокие.

— Там внизу — еще веревка, — указал я на ноги. Она разрезала путы и на лодыжках, ощупав брючину. Было слишком холодно, чтобы брюки могли высохнуть, — Ты что, купался? — спросила она. Голос ее дрогнул. Послышались шаги, и за спиной Джоан возникла мужская фигура.

— Ну как, мисс, порядок? — раздался простонародный говорок.

— Да, спасибо. Не могли бы вы помочь моему кузену добраться до машины?

Он остановился на пороге будки и, посмотрев на меня, не удержался:

— Господи!

— Да уж! — отозвался я.

Это был крупный, крепкий мужчина лет пятидесяти, с лицом обветренным, как у моряка, и с таким выражением, будто он уже успел повидать все на свете и во всем разочароваться.

— Здорово вас отделали.

— Лучше некуда. Он усмехнулся.

— Ну пошли. Нет смысла тут торчать.

Я неуклюже поднялся и повис на Джоан, обхватив ее за шею. А оказавшись в таком положении, решил, что грех им не воспользоваться, — поцеловал ее.

— А вы будто сказали, что он кузен!

— Кузен и есть, — решительно отрезала Джоан, Даже слишком решительно.

Водитель распахнул дверцу.

— Его, видать, к врачу надо везти?

— Нет, нет. Никаких врачей!

— Но тебе нужен врач, — отозвалась и Джоан.

— Ни за что!

— У вас же руки отморожены.

— Нет, просто я замерз.

— А что с вашей спиной?! — обнаружил таксист прилипшие к коже клочки рубашки.

— Я падал... На гравий.

— Ловко. — Он не поверил.

— Но спина, к тому же, вся в грязи, — ужаснулась Джоан.

— Ты ее вымоешь. Дома.

— Без врача вам не обойтись, — повторял водитель.

— Мне нужен только аспирин и постель.

— Ну, ты, наверное, знаешь, что делаешь, — заметила Джоан.

— А где свитер?

— В машине... И еще кое-что. Ты сможешь переодеться. И чем быстрее ты попадешь в горячую ванну, тем лучше.

— Только не согревайте руки слишком быстро, а то пальцы отвалятся.

Вот утешитель нашелся! И, пожалуй, не слишком-то надежный малый.

Мы двинулись к машине. Обычное черное лондонское такси. И какими чарами Джоан удалось заставить этого типа поехать за город среди ночи! И еще меня интересовало: включен ли счетчик? Включен.

— Садись скорее, здесь хоть ветра нет.

Я повиновался. Из чемодана она достала свой свитер и теплую куртку на молнии — явно мужскую. И снова извлекла на сумочки ножницы. Несколько быстрых разрезов — и остатки моей рубашки на сиденье. Двумя длинными полосами она перевязала мне запястья. Таксист наблюдал внимательно, потом высказался:

— Нет, это дело для полиции! Я покачал головой.

— Обычная драка.

Он показал мне крюки, притащенные из телефонной будки:

— А это как назвать? Я отвел глаза.

— Выкиньте их в канаву!

— Ничего, пригодятся для полицейских! У меня уже не было сил повторять.

— Я же сказал, никакой полиции...

На его разочарованной физиономии появилось выражение — мол, видали мы и таких. Он пожал плечами, исчез во мраке и вернулся уже без крюков.

— Они в канаве за будкой. Это если вы передумаете.

— Ладно, спасибо.

Джоан кончила бинтовать, помогла мне одеться и застегнула молнию. Пару меховых варежек удалось натянуть без особой боли. А уже после этого Джоан достала термос с горячим бульоном.

Она поднесла чашку к моим губам, и я посмотрел в ее черные глаза. Я любил Джоан. Да и как можно не любить девушку, которая глубокой ночью позаботилась о горячем бульоне.

Таксист тоже хлебнул бульона. Потопав ногами, заметил, что становится холодновато, и повез нас в Лондон.

— Кто это сделал? — спросила Джоан.

— Потом скажу.

Она не настаивала. Вытащила из чемодана отделанные мехом домашние туфли, толстые носки и свои эластичные брюки.

— Обойдусь носками, брюки мне не снять, — отказался я, и сам услышал, какая усталость звучала в моем голосе.

Джон не стала спорить. В тряской машине она опустилась на колени, сняла с меня мокрые носки и туфли и надела сухие.

— Ноги у тебя ледяные.

— Я их совсем не чувствую.

Туфли были велики мне и уж тем более велики для Джоан.

— Это его туфли? — спросил я.

— Да.

— И куртка?

— Я ее купила ему на Рождество. Вот, значит, как. Не самая подходящая минута, чтобы это услышать.

Помолчав и как бы решившись на что-то, она сказала:

— Но я ее не отдала ему.

— Почему?

— Она не вполне соответствует его респектабельной жизни. Вместо нее я подарила золотую булавку для галстука.

— Подходяще.

— Прощальный подарок, — сообщила она спокойно. Я-то знал, что все это далось ей нелегко.

— Ты что, из железа сделан, Роб?

— Было железо, да проржавело малость.

— Прости, что мы так долго. Понимаешь, еле нашли.

— Главное, что ты приехала.

В тряской машине руки и плечи ныли без передышки, а когда я пытался усесться поглубже, — протестовала ободранная спина. В конце концов я закончил путешествие, сидя на полу и положив голову и руки на колени Джоан.

Я, конечно, привык к ударам. Ведь в моей профессии физические травмы — фактор неизбежный, Особенно в первый год, когда скакал на самых плохих лошадях, все части моего тела были сплошь в синяках. Случались и переломы, и вывихи. Но это ни в малейшей степени не влияло на мой оптимизм: все идет, как надо. Я был уверен, что не разобьюсь. Уж такое у нас, жокеев, упругое строение организма, что можно трахнуться и снова быть готовым к работе. Если и не на следующий день, то во всяком случае куда быстрее, чем предполагают медики.

У меня даже свой метод выработался, как справляться с этими травмами: надо не обращать на них внимания и стараться сосредоточиться на чем-то другом. Но в тот зловещий вечер этот метод не слишком-то помогал. Например, когда я уже в теплой комнате Джоан наблюдал, как мои пальцы из желтых становились черными, будто древесный уголь, а потом раскалялись докрасна, Джоан включила два мощных обогревателя и потребовала, чтобы я сразу же сменил брюки и трусы. Было как-то неловко позволить ей раздевать меня. Но она сделала это как нечто вполне обычное. Похоже на возвращение в детство, когда нас купали в одной ванне.

В бутылочке оставалось всего три раскрошившихся таблетки аспирина. Я проглотил все сразу. Потом Джоан сварила кофе и держала чашку, чтобы я мог пить. В кофе было полно коньяку.

— Согреет, — коротко заметила она. — Слава богу, ты наконец перестал дрожать, Вот тут-то мне и стало покалывать пальцы. Покалывание превратилось в жжение. А потом начало казаться, будто пальцы зажали в тиски и закручивают все крепче и крепче. Вот-вот пальцы не выдержат давления и отвалятся.

Джоан отерла пот у меня со лба.

— Ну, все в порядке?

— Угу...

Она кивнула, подарила мне ослепительную улыбку, с детства заставлявшую вздрагивать мое сердце, и принялась пить кофе.

Боль была ужасной. И продолжалась слишком долго... Я опустил голову. А когда поднял, она глядела на меня, и ее глаза были полны слез, — Прошло?

— Более или менее.

Мы оба взглянули мне на руки, которые горели огнем.

— А ноги?

— В порядке.

— Надо промыть ссадины у тебя на спине.

— Нет, утром. Я слишком устал...

Она не спорила, Разрешила лечь в свою постель одетому. В ее черных брюках и голубом свитере я выглядел, как второсортный балетный танцор с похмелья В подушке была вмятина от ее головы. С чувством удовольствия я положил на нее свою голову. Джоан заметила мою улыбку и поняла ее правильно.

— Ты в первый раз в моей постели. Но и в последний!

— Имей жалость, Джоан!

Она уселась на краешек тахты и лукаво взглянула на меня.

— Это нехорошо для кузенов.

— А если бы мы ими не были?

— Но мы-то кузены! — вздохнула она.

Она наклонилась, и я не удержался. Обнял ее, притянул к себе и поцеловал по-настоящему. Я сделал это впервые в жизни и вложил в этот поцелуй все свое так долго сдерживаемое и подавляемое желание. Поцелуй получился слишком страстным, даже каким-то отчаянным. На секунду она расслабилась, смягчилась и ответила. Но так мимолетно, что я решил: это мне показалось.

Я отпустил ее. Она тут же вскочила и глянула на меня без гнева и без любви. Потом молча подошла к дивану в другом конце комнаты, завернулась в одеяло, улеглась и погасила свет.

В темноте до меня донесся ее спокойный голос:

— Спокойной ночи, Роб!

— Спокойной ночи, Джоан, — ответил я вежливо и уткнулся в ее подушку.

Глава 13

Время тянулось медленно, в комнате было тихо. Кровь в пальцах еще неистово пульсировала. Сегодня во второй половине дня они должны прийти в норму, и можно будет работать. Обязаны прийти в норму, вот и все!

Рассвело. Я услышал, как Джоан пошла в свою маленькую совмещенную кухню-ванную, чистила там зубы и варила свежий кофе. Донесся аромат жареного.

Субботнее утро. День Зимнего Кубка. Я медленно перевернулся с живота на бок. Все мышцы от шеи до талии были поражены скованностью.

В комнату вошла Джоан.

— Кофе.

— Спасибо.

— Как ты себя чувствуешь? — прозвучало совсем уж по-больничному.

— Жив. (Молчание.) Ну продолжай же, — не выдержал я, — Или стукни меня разок, или улыбнись. Но не стой с таким трагическим видом, будто сгорел Альберт-холл.

— Ну черт с ним, с Альберт-холлом, Роб! — ее лицо осветила улыбка.

— Мир?

— Мир.

Она даже присела на краешек тахты. Морщась от боли, я принял сидячее положение. Руки мои напоминали связки говяжьих сосисок.

— Который час?

— Около восьми. А что?

Восемь. Скачки начнутся в два тридцать. Я начал обратный счет. Мне надо быть в Аскоте самое позднее в час тридцать. А поездка туда в такси займет примерно пятьдесят минут. С возможными задержками — час. Чтобы привести себя в готовность, у меня остается примерно четыре с половиной часа, А чувствовал я себя так...

К какому же способу прибегнуть? Турецкие бани с парилкой и массажем? Но у меня слишком ободрана кожа. Можно размяться в гимнастическом зале. Можно проехаться в парке верхом — это было бы наилучшим выходом в любой день, кроме субботы, когда парк набит ребятишками...

— В чем дело? — спросила Джоан.

Я ей объяснил.

— Ты это всерьез? Ты действительно собираешься? Сегодня?!

— Собираюсь, — Ну ты же не в форме!

— Об этом и идет речь, как побыстрее вернуть форму.

— Но тебе нужно хоть денек отлежаться в постели.

— Завтра полежу. А сегодня я скачу на Образце — участвую в борьбе за Зимний Кубок, Она пыталась настаивать, но я объяснил, почему мне это так нужно. Насчет ненависти Кемп-Лора к жокеям и про все, что случилось со мной накануне вечером. Это заняло много времени. Передавая ей эпизод в пустой кладовой, я прятал глаза. Мне почему-то ужасно неприятно было говорить об этом зверстве. Даже ей. А повторить это я уже не смогу никому.

— Все понятно, — сказала она. — Так с чего начнем?

— С горячей ванны и завтрака. И если можно, послушаем сводку погоды.

Она включила радио. Передавали какой-то модерновый концерт. Наконец истерическая музыка прекратилась и последовал прогноз погоды.

«Во многих частях страны прошлой ночью отмечались слабые заморозки, — настораживающе мягким голосом сообщил диктор. — Сегодня они ожидаются вновь, особенно на открытых местах. В большинстве районов в ближайшие несколько дней ожидается сохранение холодной погоды.»

И далее:

"Прослушайте объявление:

Распорядители скачек в Аскоте обследовали скаковую дорожку в восемь утра и сделали следующее заявление: на ипподроме прошлой ночью была отмечена температура два или три градуса мороза. Но так как земля у барьеров защищена соломой, скачки состоятся обязательно."

Джоан выключила радио.

— Ты окончательно решил ехать?

— Бесповоротно.

— Тогда, пожалуй... Я вчера смотрела эту передачу... «На скаковой дорожке»...

— Да ну!

— Если я дома, иногда смотрю ее с тех пор, как ты в ней начал участвовать.

— И что?

— Он, — теперь ей не надо было объяснять, кого она имеет в виду, — почти все время говорил о Зимнем Кубке: о лошадях и тренерах и т, д. Я все ожидала, что он тебя назовет, но он все насчет того, какая замечательная лошадь Образец, а о тебе — ни словечка. Он объявил: это такие важные скачки, что он сам лично будет комментировать финиш и возьмет интервью у победителя. И если тебе удастся выиграть — ему придется описывать, как ты это сделал. Что само по себе будет для него достаточно горькой пилюлей. А потом еще публично поздравлять тебя на виду у нескольких миллионов зрителей...

Я смотрел на нее пораженный.

— Грандиозная идея!

— Помнишь, как он интервьюировал тебя после той скачки на второй день Рождества?

— Это была та самая скачка, которая и решила мою судьбу, Слушай, но ты довольно старательно смотрела эти передачи!

Ее это немного озадачило.

— Ну... А разве не тебя я видела прошлым летом на своем концерте в Бирмингаме?

— А я-то думал, что прожекторы слепят вам глаза! — Я откинул одеяло. При свете дня черные брюки выглядели еще более несуразно, — Пожалуй, пора действовать. У тебя есть бинты и что-нибудь дезинфицирующее?

— Всего несколько обрывков эластичного пластыря.

— А бритва?

— Я снимаю ею с ног пушок, — извиняющимся голосом объявила она, — Я составлю список, что нужно, и сбегаю в аптеку. Я быстро.

Когда она ушла, я выбрался из постели и залез в ванну. Сказать это — просто, а сделать куда труднее. Ощущение такое, будто слишком старательная прачка пропустила меня лишний раз через отжимной пресс. Поразительно, что сотворил со мной Кемп-Лор при помощи столь примитивных средств. Я пустил воду, снял брюки и носки. Голубой свитер прилип к спине, а самодельные бинты — к запястьям. Пришлось улечься, не отдирая их, и ждать, пока они отмокнут.

Постепенно тепло сделало свое дело, и я смог шевелить плечами и поворачивать голову. Все добавлял и добавлял горячей воды, так что к возвращению Джоан лежал в кипятке по горло — даже пар от меня шел.

За ночь она высушила и отгладила мои трусы и брюки. Одеваясь, я наблюдал, как она раскладывает покупки на кухонном столе. Завиток темных волос свесился на глаза, лицо сосредоточенное, рот решительный. Что за девушка!

Она промыла мои ссадины дезинфицирующим раствором, Высушила и прикрыла салфетками, смазанными цинко-касторовой мазью. Ее прикосновения были легкими, и все она делала быстро и ловко.

— А у тебя внушительные мускулы. Ты, наверное, очень сильный...

— Ну, сейчас это какое-то желе, — вздохнул я и, натянув куртку поверх принесенного ею светло-зеленого джемпера, засучил рукава.

Джоан осторожно размотала кровавые повязки на запястьях. Кое-где они прилипли, хоть я их и отмачивал. А то, что находилось под повязками, представляло собой весьма тревожное зрелище — особенно теперь, когда мы смогли увидеть все при дневном свете.

— Нет, с этим я не справлюсь, — в отчаянии заявила она. — Ты должен пойти к врачу.

— Только вечером, — пообещал я, — А пока забинтуй-ка снова.

— Раны глубокие, легко получить инфекцию. Роб, не сможешь ты с этим скакать. Право, не сможешь!

— Я окуну их в таз с дезинфицирующим раствором, а потом ты снова забинтуешь, чтобы не было видно.

— Больно? (Я не ответил.) Конечно, больно. Глупости спрашиваю. — Вздохнув, она принесла таз, вылила в воду деттоль, так что она стала молочно-белой. И я окунул руки.

— Это предохранит от инфекции. А теперь... Аккуратные, плоские повязки. Как можно незаметнее.

Она заколола концы бинтов крохотными булавками, и белые, совсем узкие манжеты стали выглядеть опрятно. Под скаковым камзолом они будут незаметны.

— Отлично, — одобрил я, опуская рукава куртки, чтобы прикрыть их.

— А когда ты собираешься в полицию?

— Не пойду я туда.

— Но почему? Почему? — не могла она понять. — Ты можешь предъявить ему иск за нападение или за нанесение тяжких телесных повреждений. Или как там называется...

— Предпочту сражаться по-своему... Для меня невыносима даже мысль, что я должен обо всем рассказывать, да еще подвергаться врачебному осмотру, позволить себя фотографировать... Чтобы потом вся эта гадость появилась в газетах...

— Наверное, ты чувствуешь себя униженным... И в этом все дело?

— Может быть, — ворчливо согласился я. Она рассмеялась.

— Смешные все-таки существа мужчины!

Горячая ванна хороша, жаль, действует недолго. Надо закрепить достигнутое гимнастикой. А именно этого меньше всего желали мои измученные мышцы. Но я все же сделал несколько нерешительных движений, пока Джоан жарила яичницу. И после того, как мы поели, уже более решительно вернулся к своим упражнениям, Ведь если я, не достигнув гибкости, окажусь на спине у Образца — нет шансов на победу.

После часа интенсивной работы я все-таки добился того, что смог поднимать руки выше плеч.

Джоан убирала квартиру, а когда я делал передышку, спросила:

— Долго ты собираешься бить поклоны?

— До самого отъезда в Аскот.

— А почему бы нам не сходить на каток? Это хорошее упражнение, и уж, конечно, интереснее того, что ты делаешь.

— Да ты просто гений, Джоан.

— Ну я-то считаю, что тебе следовало бы полежать в постели.

В числе постоянных абонентов катка на Квинсуэй мы значились с тех пор, как едва научились ходить. Но вместе не катались лет с шестнадцати. Однако все навыки в танце на льду, к которым мы приучены с детства, очень быстро вернулись.

После часа, проведенного на катке, напряжение в мышцах отпустило с головы до ног. Да и Джоан, скользя по льду рядом со мной, разрумянилась, и в глазах засверкали ослепительные огоньки.

В двенадцать мы, подобно Золушке, ускользнули с катка.

— Послушай... ну как теперь, не так больно?

— Все прошло, — Лгунишка! Но вид у тебя не такой бледный, как раньше. Мы отправились переодеться. Главное — натянуть перчатки. Хотя пальцы были уже не такими распухшими и красными, но пульсация в них не прекратилась, кожа потрескалась во многих местах.

Джоан сказала, что не поедет со мной в Аскот: будет смотреть по телевизору.

— И ты уж постарайся победить!

— Могу я приехать после скачек к тебе?

— Конечно, — удивилась она, что я спрашиваю. — Желаю удачи, Роб!

Глава 14

По дороге я поддерживал тепло и упругость пальцев беспрерывными упражнениями — «игрой на рояле». Если водитель такси видел все это, он, пожалуй, решил, что я страдаю пляской святого Витта, да еще в тяжелой форме.

Когда я с ним расплачивался у ворот ипподрома, он объявил, что останется тут и рискнет немного поволноваться, — Можете что-нибудь подсказать? — спросил таксист, пересчитывая мелочь.

— А как насчет Образца в главной скачке?

— Не знаю, — поджал он губы. — Не очень-то я верю в этого Финна. Говорят, он выдохся.

— Не всякому слуху верь, — улыбнулся я, — До встречи.

— Да уж ладно, Я направился прямиком к весовой. Часы на башне показывали пять минут второго. Сид — главный конюх Джеймса — стоял у дверей.

Увидев меня, он подошел.

— Значит, вы все-таки здесь!

— А почему бы и нет?

— Хозяин велел вас дожидаться. Он завтракает. Я сразу же доложу ему, что вы приехали. Понимаете, прошел слух, что вы не явитесь.

В раздевалке меня встретил гардеробщик:

— Привет! А я было решил, что вы раздумали выступать.

— Значит, вы все-таки приехали? — заметил и Питер Клуни Тик-Ток спросил:

— Какого черта, где ты пропадал?

— Откуда вы все взяли, что я не приеду?

— Не знаю. Такой слух прошел. Говорят, в четверг ты снова испугался. И вообще решил больше не участвовать, — Очень интересно! — угрюмо процедил я.

— Не обращай внимания. Главное, — что ты здесь. Я звонил тебе утром, но хозяйка сказала, ты не ночевал. Мне можно будет после скачек взять машину? Я встретил потрясающую девочку, — весело закончил он. — Она тут, и когда все закончится, поедет со мной.

— Машину? Встретимся после у весовой, и я покажу, где она.

— Блеск! Послушай, а ты как, в порядке?

— Еще бы!

— А выглядишь так, будто провел бурную ночь. Ну, во всяком случае, желаю удачи!

Распорядитель заглянул в раздевалку и позвал меня. Джеймс ждал в весовой.

— Где вы были?

— В Лондоне. А что это за слухи, будто я не явлюсь?

— Бог его знает, — пожал он плечами, — Я-то был уверен, что вы нигде не задержитесь. По крайней мере, не сообщив мне об этом, если...

Если не считать того, что я мог до сих пор висеть в пустой кладовой, превращаясь в пожизненного калеку.

Он перевел разговор на скачки:

— Земля все-таки местами тронута морозом, но это нам на руку, Я заверил его, что обошел накануне скаковой круг и знаю, каких мест надо избегать. Он похвалил меня, и было заметно, как ом возбужден. В глазах какая-то не свойственная ему застенчивость, зубы сверкают в полуулыбке. «Предвкушение победы, вот что это такое», — подумал я И не проведи я такие, мягко говоря, напряженные ночь и утро — чувствовал бы то же самое. А сейчас предстоящая скачка не сулила мне радости: если скачешь с ушибами и ссадинами, лучше остановиться. Но все равно я ни за что на свете не уступил бы своего места на Образце.

Да, Джеймс и лорд Тирролд имели право ожидать, что их жокей явится на столь ответственную скачку в самом лучшем физическом состоянии. Но если бы мы обращали внимание на все раны и ссадины, — разглядывал я свои руки в перчатках, — мы слишком много времени проводили бы на трибунах, глядя, как побеждают другие. Не впервой мне обманывать таким образом тренера и владельца и все-таки приходить победителем. Надеюсь, и этот раз — не последний, Я думал насчет Зимнего Кубка. Многое зависит от того, как все пойдет потом. Но, в основном, я собирался стартовать с краю, стойко держаться четвертым и вырваться вперед на последних двухстах метрах. В этих скачках должна принять участие новая ирландская кобыла — Изумрудина. Репутация у нее потрясающая. А ее жокей, хитрый парень, здорово орудовал хлыстом. Как правило, он старался держаться впереди. И, выскользнув с поля стремительным броском, всех обгонять корпусов на десять при повороте к последнему забору. Если Изумрудмна вырвется у последнего забора, — решил я, — Образец должен держаться рядом, а не плестись на четвертом месте. Хотя он и отличный скакун, бессмысленно давать ему такую нагрузку на последней прямой. Обычно жокеи не торчат во время скачки в раздевалке, и гардеробщики удивлялись, почему я не на трибунах. Но, взяв джемпер и цвета лорда Тирролда, я скрылся в душевой. Наплевать, что подумают гардеробщики. Переодеваться мне необходимо без посторонних глаз, чтобы не видели бинтов.

Первая скачка закончилась, и жокеи стали вваливаться в раздевалку. Я влез в брюки, чулки и сапоги, взял седло и пошел взвеситься на судейских весах. Надо выяснить, сколько свинца Майк должен подложить, чтобы общий вес составлял двенадцать стонов.

— Вы в перчатках? — удивился Майк.

— Да, сегодня холодно. Но для скачки лучше шелковые. Он вытащил из корзины ворох беловатых перчаток и протянул мне пару. Я взвесился на главных весах и отдал свое седло ожидавшему Сиду. Он сказал:

— Хозяин велел, чтобы я оседлал Образца в конюшне и вывел прямо на смотровой круг.

— Вот это правильно! — с чувством отозвался я.

— Два частных детектива и чертовски громогласная собачища сторожили в конюшне всю ночь. И еще один сыщик трясся с нами в лошадином фургоне. Он до сих пор дежурит в деннике у Образца. Вот цирк!

— А лошадь как? — спросил я, улыбаясь, Джеймс с блеском держал свое слово.

— Образец их уделает! — уверенно сказал Сид. — Ирландец и оглянуться не успеет. Все наши парни поставили на Образца. Хотя ребята не в восторге, что на нем скачете вы. Но я-то видел, как вы в четверг вывернули наизнанку Ботву, и велел им не волноваться.

— Спасибо, — поблагодарил я искренне. Но лишняя гиря легла на чашу ответственности. Время ползло еле-еле. Плечи болели. Чтобы отвлечься хоть немного, я стал представлять себе выражение лица Кемп-Лора, когда он увидит на табло мое имя. Сначала подумает — ошибка. И будет ждать, когда ее исправят. Нескоро начнет понимать, что я и впрямь здесь.

Я подвигал пальцами. Опухоль почти опала, и, несмотря на потрескавшуюся кожу, они снова обрели силу.

Вернулись жокеи, болтая, смеясь, чертыхаясь, дружески и не очень дружески переругиваясь, покрикивая на гардеробщиков, сбрасывая с себя камзолы, — такая привычная шумная товарищеская суета раздевалки.

Но я как будто жил в другом измерении. Медленно проползли еще четверть часа. Наконец распорядитель сунул в раздевалку голову:

— Жокеи, на выход! И поторопитесь!

Я застегнул шлем, взял хлыст и последовал к двери за главным течением. Ощущение нереальности все продолжалось.

Внизу, в паддоке, стояла маленькая группка тренеров и владельцев, закутанных до самых глаз. Обжигающий ветер проникал сквозь оголенные ветки деревьев, окружавших смотровой круг, И у зрителей на трибунах лица были какие-то замученные, одинаковые. Посиневшие носы и глаза слезятся.

На тонком лице лорда Тирролда было то же выражение возбуждения и предвкушения, которое я заметил и у Джеймса, Они оба так уверены, что Образец победит! Как бы их уверенность не поколебала мою.

— Ну, Роб, — лорд Тирролд слишком крепко пожал мне руку, — вот оно!

— Да, сэр, — согласился я, — вот оно!

— Что вы скажете об Изумрудине?

Она шла по смотровому кругу разболтанной походкой, с низко поставленной головой, что так часто свойственно чемпионам.

— Говорят, это вторая Керстин, — сказал Джеймс, имея в виду самую прославленную в стипльчезе кобылу.

— Пока судить об этом рано, — отозвался лорд Тирролд, Может, ему пришла та же мысль, что и мне: после Зимнего Кубка об этом уже все будут говорить. Но как бы для того, чтобы покончить с этим, он добавил:

— Образец побьет ее!

— Надеюсь! — согласился Джеймс.

Я промолчал. Они были слишком уверены. Если Образец победит, они ничего другого и не ожидают. И я тут вроде ни при чем. А если проиграет — они обвинят меня. Ведь хозяева они, а хозяева всегда правы.

Образец под темно-синей попоной вышагивал по смотровому кругу, взыгрывая всякий раз, когда ветер бил ему в морду и пытаясь повернуть боком. А конюх повисал на поводу, как ребенок на бечевке большого змея.

Пробил колокол — жокеям пора садиться. Джеймс кивнул конюху. Тот подвел лошадь, и он сам снял с нее попону.

— Все в порядке? — спросил Джеймс.

— Да, сэр!

Глаза Образца были ясными, влажными. Он насторожил уши, и мышцы трепетали от нетерпения — идеальная картинка взведенной скаковой машины, нетерпеливо рвущейся исполнять то дело, для которого она рождена. Образец не добродушная лошадь — в нем нет ни капли нежности. И он вызывает восхищение, а не любовь. Но мне нравились и его агрессивность, и горевший в нем огонь, и непоколебимая воля к победе.

— Хватит уже восхищаться, Роб. Садись на него! Я снял куртку и бросил на него попону. Джеймс подсадил меня в седло, я расправил поводья и вдел ноги в стремена. Не знаю, что он прочел на моем лице, но спросил вдруг обеспокоенно:

— Что-нибудь не так?

— Нет, — ответил я. — Все в порядке, — и улыбнулся, успокаивая скорее себя, чем его.

— Желаю удачи! — кинул лорд Тирролд.

Я чуть тронул в ответ свою шапочку и повернул Образца к старту перед трибунами.

Поодаль, недалеко от старта, была установлена на башне телевизионная камера. И мысль о том, как бесится Кемп-Лор, видя меня на мониторе, оказалась самым лучшим утешением и подспорьем.

Минут пять мы все крутились на старте, пока помощник стартера затягивал подпругу и ворчал, что мы живем, будто в замороженной Сибири.

Я вспомнил Тик-Тока, как он стоит сейчас на трибунах, делая вид, будто наплевать ему на собственное бездействие, Вспомнил о Грэнте, сидящем у телевизора и клокочущем от ненависти при виде меня. И о жене Питера Клуни, у которой телевизора нет. И о тех жокеях, которые все бросили и ушли искать лучшей доли. И об Арте, покоящемся в сырой земле...

— Построиться! — скомандовал стартер, и мы выстроились на дорожке в неровную линию.

Образец твердо занял свое место — на внутренней стороне круга, у самого борта, Я подумал и о себе, доведенном чуть ли не до безумия. О том, как мне вбивалось в голову, будто я утратил кураж. И еще вспомнил, как тащили меня по каменистой земле и привязали к куску закаленной цепи... И мне не нужны были никакие иные причины, чтобы стремиться выиграть Зимний Кубок, Я следил за рукой стартера. У него привычка распрямлять пальцы, прежде чем нажать на рычаг, поднимающий тесьму. А я не собирался пустить кого-нибудь вперед себя, чтобы меня оттеснили с места, занятого у борта.

Стартер распрямил пальцы. Я ткнул Образца в бока. Он рванулся вперед под вздымающуюся тесьму. А я распластался на его холке, чтобы меня не смело с лошади, как это случалось с другими наездниками, которые стартовали слишком успешно. Тесьма просвистела над моей головой, и мы благополучно вырвались к внутреннему краю дорожки. И могли идти так примерно мили две.

Если иметь в виду мое состояние, первые три препятствия оказались самыми трудными. К тому моменту, когда мы перескочили четвертое — ров с водой, я почувствовал, как открылись все едва затянувшиеся ссадины на спине. Руки и плечи, казалось, отваливаются из-за напряжения, с которым приходится сдерживать порыв лошади. А еще рукам приходилось терпеть туго натянутые поводья.

Но, главное, что я ощутил, перескочив через воду, — облегчение. Терпимо. Я смогу это вынести. И, не обращая внимания на боль, делать свое дело.

От старта до финиша я видел лишь трех других лошадей, задававших темп, — Изумрудину и двух легкого веса. Их жокеи, скача со мной нос в нос, оставляли пространство фута в два между собой и перилами, И я считал, что они будут держаться так же к тому моменту, когда мы подойдем к предпоследнему барьеру, перед выходом на финишную прямую, они чуть-чуть повернут к трибунам. Так всегда делают лошади в Аскоте, И у меня как раз останется место, чтобы вырваться.

А пока главная задача состояла в том, чтобы не дать Изумрудине выскочить передо мною к перилам. И воспользоваться просветом вместо Образца. Поэтому я старался держаться почти вплотную к двум идущим впереди лошадям, чтобы Изумрудина не могла вклиниться между нами. И всю скачку Изумрудина шла от меня справа, по внешнему краю дорожки. То, что она была на два или три фута впереди, значения не имело — так мне ее лучше видно. А Образец был слишком хорошим прыгуном, чтобы попасться на известном трюке: когда передняя лошадь подходит к барьеру на полкорпуса и прыгает, она побуждает к прыжку идущего вслед за ней. Но тот, вместо того, чтобы благополучно приземлиться, опускается как раз на барьер, В таком неизменном порядке мы и прошли весь первый круг. И снова ушли от трибун и умчались в дальний конец дорожки. Четыре барьера Образец брал так блестяще, что мы оказывались на хвосте у лошадей, ведущих бег. И мне каждый раз приходилось удерживать его, чтобы он не вырвался вперед слишком рано, И в то же время следить, чтобы Изумрудина не проскочила между нами.

Я видел лицо жокея Изумрудины — угрюмое, сосредоточенное. Он прекрасно понимал, что я делал с ним. И если бы мне не удалось оттеснить его от перил, — он делал бы то же самое со мной.

Возможно, мне надо благодарить Кемп-Лора за то, что жокей Изумрудины даже и не пытался пробиться. Если ирландец недооценивает меня — тем лучше.

Следующие полмили обе лидирующие лошади прошли с блеском. Но один из жокеев у третьего от конца препятствия взялся за хлыст, а второй энергично действовал руками. Они уже выдохлись. И из-за этого широко обогнули последний поворот перед финишной прямой.

У ирландца слишком засела в голове привычная тактика финиша, и он именно этот момент решил использовать для рывка вперед. Но момент для маневра был неподходящий. Я видел его рывок. Он помчался вперед, но ему пришлось огибать широко идущих лошадей с внешней стороны. Изумрудина несла на семь фунтов меньше груза, чем Образец. На этом повороте она потеряла свое преимущество.

После поворота, на прямой перед предпоследним барьером, Изумрудина вела скачку с внешней стороны. Следом шли две уставшие лошади. Потом я.

Между перилами и впереди идущей лошадью был промежуток фута в три. Я сжал бока Образца. Он насторожил уши, напрягся и рванулся в узкий проход. Образец прыгнул через предпоследний барьер на полкорпуса позже, а приземлился на корпус впереди усталой лошади. Прыгнул настолько впритирку между нею и столбом, что, когда мы пролетали мимо, я услышал, как вскрикнул от неожиданности ее жокей.

Одно из главных достоинств Образца — та скорость, с которой он уходил от препятствия. Не замедляя бега, он шел плавно, держась у перил. Изумрудина — на корпус впереди, слева от нас. Я послал Образца вперед, чтобы помешать кобыле выйти к перилам и блокировать меня у последнего барьера, Ей надо было обогнать нас на два корпуса, а я не собирался дать ей такую возможность.

Когда скачешь на Образце, самое приятное — ощущать ту мощную энергию, которой он обладает. Сидя на нем, нет необходимости выкладываться до последнего. Нет нужды суетиться и надеяться, что кто-то ошибется. А к финишу обнаружить, что все резервы исчерпаны. У него в запасе столько сил, что жокей может строить скачку по своему усмотрению. А для жокея нет ничего более увлекательного.

Когда мы подходили к последнему забору, я уже знал, что мне удастся побить Изумрудину. Та еще была на корпус впереди и не обнаруживала никаких признаков усталости. Но я все еще туго натягивал поводья, сдерживая Образца. Лишь шагов за десять до барьера я дал ему волю. Сжал бока коленями, и он прыгнул через забор — взвился вверх плавно, будто взлетел.

Он выиграл у Изумрудины почти полкорпуса — но та не собиралась уступать легко. Образец понесся вперед своим ровным, плавным галопом. На полпути к финишу они шли еще некоторое время голова к голове. Изумрудина держалась. Но Образец в конце концов проплыл мимо нее с невероятным нарастанием скорости. И к финишу выиграл два корпуса.

Бывают минуты, когда слов нет, — и это была одна из них. Я все похлопывал и похлопывал Образца по вспотевшей шее. Я был готов расцеловать его. Я был готов отдать ему все, что у меня есть. Но как отблагодарить лошадь? Как можно вознаградить ее так, чтобы она это поняла?

Оба высоких господина были довольны победой — и даже очень. Они стояли рядышком, ожидая нас в загоне для расседлывания с одинаково восторженным выражением на лицах. Я улыбнулся им, высвободил ногу из стремени и соскользнул вниз. Вниз, на землю! Конец незабываемых переживаний.

— Роб, — только и сумел выговорить Джеймс, тряхнув своей крупной головой. — Роб!

Он похлопал Образца по плечу, от которого шел пар. И смотрел, как я расстегиваю пряжки подпруги пальцами, дрожащими от усталости и возбуждения.

— Я знал, что он это сможет! — воскликнул лорд Тирролд. — Что за лошадь! Что за скачка!

Наконец я расстегнул пряжки и взвалил седло на руку. И тут в загон заглянул служитель и попросил лорда Тирролда не уходить — через несколько минут ему будут вручать Кубок. А мне бросил:

— Когда взвеситесь, выходите сразу же. Для жокея-победителя тоже есть приз.

Я кивнул и пошел садиться на весы. Напряжение скачки кончилось. И я ощутил весь дополнительный урон, который она мне нанесла. Спина, плечи и руки до кончиков пальцев, как свинцом налиты, Тяжелая ноющая боль достигала такой силы, что я едва сдерживался.

Бинты снова все в крови, а с ними верхняя часть шелковых перчаток и рукава свитера. Кровь просочилась и на камзол, но на черном ее не было видно.

В раздевалке Майк с широкой улыбкой забрал у меня седло, отстегнул шлем и стянул его с головы.

— Вы знаете, что вас там ждут?

Я кивнул. Он протянул мне расческу:

— Пригладьте немного волосы. Вам надо быть как штык!

Я покорно причесался и вышел наружу.

Лошадей уже увели. На их месте стоял стол с Зимним Кубком и другими призами, вокруг которого роилась куча распорядителей и членов правления.

И уж Морис Кемп-Лор, конечно, среди них.

Я прямо-таки содрогался от отвращения. Джеймс уловил мой взгляд.

— Чего ты такой мрачный? Он ведь даже не пытался отравить Образца.

— Он был слишком занят на телевидении — у него не хватило времени.

— Он вообще бросил эту затею, — доверительно сообщил Джеймс. — Должно быть, понял: после того, как вы скакали в четверг, никого уже не убедить, что вы потеряли кураж.

Да уж, та моя безрассудная скачка в четверг взбесила Кемп-Лора настолько, что в пятницу я получил свою порцию.

— Вы говорили кому-нибудь насчет сахара?

— Нет, поскольку вы просили. Но мне кажется, надо что-то сделать.

— Вы можете подождать до следующей субботы? А через неделю можно будет рассказать, кому захотите.

— Ладно. Но все-таки, я считаю...

Он замолк: у стола с призами появилась О.В.П. — Очень Важная Персона в образе хорошенькой герцогини. Несколько тщательно подобранных фраз, подкрепленных великосветской улыбкой, и она вручила Зимний Кубок лорду Тирролду, серебряный поднос Джеймсу и портсигар мне.

Предприимчивый фотокорреспондент включил лампу-вспышку, пока мы втроем стояли, любуясь нашими призами. А затем снова отдали их служителю ипподрома, чтобы выгравировать имя Образца и наши имена.

Отдавая портсигар, я услышал голос Кемп-Лора у себя за спиной. Поэтому, прежде чем обернуться, успел изобразить на лице дурацкую улыбку. И все равно боялся, что не смогу сдержаться.

Я медленно повернулся на каблуках. Его глаза были пронзительно голубыми. Он не мигнул, когда мы встретились взглядами. И он не прочел, что я знаю, кто похитил меня вчера вечером.

— Перед вами Роб Финн, — произнес он своим чарующим телевизионным голосом, — жокей, победу которого на этой удивительной лошади вы только что видели, — Он говорил в ручной микрофон, за которым тянулся длинный черный шнур, посматривая то на меня, то на установленную поблизости телекамеру. Красный глазок светился. Я мысленно пришпорил себя, приготовившись отпарировать любое его унижающее высказывание.

Он спросил:

— Думаю, вам приятно быть всадником на Образце?

— О, это было замечательно, — с чувством заявил я, стараясь, чтобы моя улыбка казалась еще ослепительнее. — Для любого жокея скакать на такой потрясающей лошади, как Образец, — огромное удовольствие. Конечно, — продолжал я дружелюбно, прежде чем он меня прервал, — мне просто повезло. Все эти месяцы я заменяю Пипа Пэнкхерста, пока не срастется его нога. И сегодня победителем должен быть он. Так что я рад сообщить: ему гораздо лучше, и он скоро снова займет свое место — я говорил искренне, — И хотя сам я буду занят меньше, конный спорт выиграет, когда чемпион вернется в строй. — Уголок рта Кемп-Лора дрогнул холодно:

— Последнее время дела у вас шли неважно...

— Да, неважнецки, — прервал я его мягко. — Ох уж эти полосы невезенья в скачках! Дуг Смит проиграл однажды девяносто девять скачек подряд. Как ужасно он должен был себя чувствовать! По сравнению с ним мои неудачи просто ерунда.

Его улыбка стала сползать — Так, значит, вы не очень волновались из-за... э-э... из-за этого невезенья?

— Ну, естественно, я не очень радовался. Но время от времени это случается с каждым. Надо только перетерпеть, пока снова не завоюешь победу. Вроде сегодняшней, — закончил я улыбаясь в камеру.

— Но большинство считало, что это не просто невезенье, — позволил он себе резкость, В его дружелюбно-товарищеской манере появилась трещина — мгновенная вспышка трудно контролируемого бешенства. Это принесло мне величайшее удовлетворение. И я улыбнулся ему еще оживленнее:

— Когда дело касается кармана, люди готовы поверить чему угодно. Боюсь, многие потеряли свои денежки, ставя на тех лошадей, на которых скакал я... А когда проигрывают, винят только жокея...

Он был вынужден слушать, как я чиню дырки в моей репутации, проделанные им, И не мог прервать, не показав себя плохим спортсменом: ничто не вредит популярности телекомментатора более, чем неспортивное поведение Кемп-Лор стоял боком к камере, Теперь он повернулся так, чтобы быть рядом — с левой стороны, И в том, как он сжал губы, я заметил какую-то жесткость — и это подготовило меня.

Широким жестом — на телеэкране это должно выглядеть как искреннее дружелюбие — он тяжело уронил правую руку мне на плечи. Большим пальцем уперся в шейный позвонок, а остальные жали мне спину.

Я пытался стоять неподвижно, обернувшись к нему и мило улыбаясь. Ничто в жизни не далось мне с таким трудом.

— Расскажите нам немного о скачке, Роб, — приблизив левую руку с микрофоном, попросил он. — Когда вы подумали, что сможете победить?

Его рука весила тонну, ноша почти невыносимая для моих страдающих мышц. Я с трудом собрался с мыслями.

— О... мне кажется, на подходе к последнему забору я подумал, что у Образца хватит силы победить Изумрудину на прямой. Понимаете, Образец вполне может под конец развить такую скорость.

— Да, несомненно!

Его пальцы впились в мою спину еще глубже. Он встряхнул меня.

Выглядело это, как дружеский толчок. Но голова у меня закружилась, все поплыло перед глазами. И все же я продолжал улыбаться, отчаянно стараясь сосредоточиться на ясном, красивом лице, которое было так близко от меня. И увидев разочарование в его глазах, я был вознагражден. Он-то знал, какие под его пальцами, под двумя тонкими трикотажными рубашками, ужасные ссадины. И как они болят, если до них дотронуться.

Но он не знал другого — чего мне стоило освободиться там, в кладовой. Пусть он думает, будто это было так — раз плюнуть. Или веревки соскочили сами, или крюк свалился с потолка.

Он силился быть разговорчивым, вести себя обычно.

— И какие планы у Образца на будущее? Телевизионное интервью шло своим проторенным путем.

— В Челтенхэме будет разыгрываться Золотой Кубок, Не могу сказать, прозвучал ли мой ответ так же невозмутимо.

— И вы надеетесь скакать там снова? — Ему стало трудно делать вид, что симпатизирует мне.

— Поправится ли Пип к тому времени... А если он еще не выздоровеет, захотят ли Тирролд и мистер Эксминстер, чтобы это был я. Но, разумеется, я буду счастлив, если предоставится такая возможность.

— По-моему, вам еще ни разу не удавалось участвовать в розыгрыше Золотого Кубка? — прозвучало так, будто я годами безуспешно вымаливал лошадь.

— Нет, ни разу, — согласился я, — Но с тех пор, как я начал участвовать в скачках, Золотой Кубок разыгрывали всего два раза. Так что, если я все-таки попаду так скоро на это состязание, — считайте, мне здорово повезло.

У него от ярости раздулись ноздри. А я подумал удовлетворенно: получай, дружок. Разве ты забыл, как недавно я стал жокеем? Ты хотел видеть меня мертвым! Так бесись теперь...

И все же он достаточно владел собой, чтобы соображать: если он сильнее нажмет мне на плечи, я смогу догадаться, что это не случайно.

Возможно, если бы он меньше владел собой в эту минуту, я был бы снисходительнее к нему позже. Если бы ярость прорвалась-таки сквозь его профессиональную любезность и он открыто вонзил ногти мне в спину, я, возможно, поверил бы, что он попросту сумасшедший. Но он слишком хорошо управлял собой, точно зная, когда нужно остановиться.

Так что в конце концов я пренебрег предупреждением Кладиуса Меллита насчет мягких перчаток.

Заканчивая свою передачу, Кемп-Лор в последний раз встряхнул меня, что выглядело весьма естественно, и уронил руку с моих плеч. Мысленно я повторил десяток самых непристойных ругательств, какие только знал. После чего ипподром прекратил свои попытки кружиться и остановился: кирпич и известка, люди и трава — все вновь обрело четкие очертания.

Оператор на вышке поднял большой палец, и красный глазок камеры погас.

Кемп-Лор обернулся ко мне:

— Ну вот и все. Нас выключили.

— Спасибо, Морис, — я старательно изобразил теплую улыбку, — Это как раз то, что мне нужно было: победить в большой скачке и получить телеинтервью с вами, чтобы закрепить победу. Вы сделали для меня все, что могли! — я тоже спешил посыпать соли на его рану.

Он одарил меня взглядом, в котором победила выработанная привычка очаровывать. Потом резко повернулся и зашагал прочь, таща за собой черный микрофонный шнур.

Трудно сказать, кто из нас пострадал больше.

Глава 15

Половину следующего дня я провел в постели Джоан. К несчастью, в одиночестве. Она угостила меня на завтрак чашкой кофе, одарила ласковой улыбкой и приказала спать. И я лениво подремывал в пижаме, купленной ею. Лежа на ее собственной подушке, видел во сне ее. Ничем другим я не занимался, если не считать, что мыслями о Кемп-Лоре поднимал свое кровяное давление.

Накануне вечером мне еще пришлось отвезти на такси Тик-Тока и его сногсшибательную красотку к «Белому медведю» в Аксбридж, где, как я и представлял, на стоянке одиноко скучал брошенный «мини-купер». Я был рад увидеть маленький «мини» целым и невредимым. Замечания Тик-Тока насчет моего небрежного обращения с нашей общей собственностью быстро иссякли, когда он обнаружил часы, бумажник и другие вещи из моих карманов в отделении для перчаток. А мой пиджак, пальто и моток белой нейлоновой веревки на заднем сиденье.

— Какого черта тебе вздумалось оставлять здесь все это? — едва выговорил он. — Удивительно, что их не свистнули вместе с машиной.

— Это все северо-восточный ветер. Понимаешь, это как у лунатиков, — ответил я серьезно. — Вечно я совершаю какие-то безумные поступки, когда дует северо-восточный ветер.

Он перенес пиджак и пальто в такси. Затем рассовал все мелкие вещички в карманы моих брюк, а часы сунул мне в руку, — Можешь дурачить кого-нибудь другого, приятель! Но ты же весь день выглядел, как еле-еле подогретый покойник. Нет, все это как-то связано... Потом новые перчатки,... Ты же их обычно не носишь. Что стряслось, старина?

— А ты задумайся над этим, если у тебя нет дела поинтереснее, — дружелюбно ответил я, садясь в такси. И указал глазами на его шикарную милашку.

Он засмеялся, махнул рукой и пошел усаживать ее в «мини-купер».

Водитель такси ставил на трех победителей и был в добром расположении духа. Он довез меня до Джоан и даже не ворчал, что пришлось дать крюка. Когда, расплачиваясь, я щедро сунул ему на чай, он спросил:

— Вы тоже выиграли?

— Да. Образец.

— Забавная это штука. Я и сам ставил на него, раз вы сказали, что не всякому слуху верь. И вы оказались правы. Этот парень, Финн, вовсе не выдохся. Он скакал, как дьявол. Думаю, он еще вернет мне мои деньжата.

Глядя, как исчезают огни его машины, я был до смешного счастлив. И спокоен. Победа в этой скачке стоила всех нечеловеческих усилий. Таксист, не зная, с кем говорит, одарил меня сознанием, что я снова котируюсь у британской публики.

Но сутки, самые утомительные в моей жизни, еще не кончились. Моя заботливая кузина привезла своего доктора к себе. И меня уже ждал грубоватый шотландец с мохнатыми бровями и тройным подбородком. Ни он, ни Джоан не обратили внимания на все мои протесты. Меня усадили на стул и сняли всю мою одежду. Затем размотали с запястий пропитанные кровью повязки. И комната закружилась, как раньше Аскот, а я скатился на пол в состоянии, близком к обмороку.

Шотландец поднял меня, водворил на стул и велел быть мужчиной.

— Вы же потеряли всего лишь капельку кожи, — пояснил он сурово.

Я слабо засмеялся, но и это не произвело на него впечатления. Это был невеселый тип. Когда я наотрез отказался отвечать, что со мной случилось, он поджал губы, так что все его подбородки затряслись, Но он умело забинтовал меня и дал болеутоляющие таблетки. А уж после его ухода я улегся в постель и провалился в небытие.

Почти весь следующий день Джоан посвятила живописи. Когда я наконец проснулся, часа в четыре, она тихонько напевала у мольберта: грустная шотландская баллада, мягкая и печальная, Я лежал с закрытыми глазами и слушал. Если она заметит, что я проснулся, то замолчит. Ее голос звучал идеально даже на самых низких нотах. Настоящий представитель семейства Финнов ничего не делает вполсилы. Она начала другую балладу: «Я знаю, куда я иду, и знаю, кто идет со мною. Я знаю, кого я люблю, а милый знает, кто будет его женою. Говорят, что он черен, как грех, но по мне он красивее всех...» Она вдруг бросила палитру и кисти и ушла в кухню.

— Джоан) Я умираю с голоду!

Она засмеялась, но смех закончился рыданием. Справившись с собой, она ответила:

— Ладно. Сейчас приготовлю что-нибудь.

Когда дразнящие запахи донеслись из кухни, я встал, оделся и снял простыни. В ящике было чистое белье, и я приготовил ей свежую постель.

Она тут же все заметила.

— Ты, вероятно, плохо спала... и глаза красные. Диван тебе не годится.

— Это не из-за... — начала она и замолчала, — Давай поедим.

— Тогда в чем же дело?

— Ни в чем. Замолчи и ешь.

Я послушался.

Она смотрела, как я доел все до крошечки.

— Ясно — ты чувствуешь себя лучше!

— О, да! Гораздо. И это все ты.

— Ты не собираешься ночевать здесь сегодня?

— Нет.

— Ты можешь попробовать лечь на диване, — произнесла она ровным голосом, — Я бы хотела, чтоб ты остался, Роб.

Неужели ее нежные песни, и то, что она плакала в кухне, и ее нежелание отпустить меня — все это могло означать, что она вдруг почувствовала... И наше родство мешает ей больше, чем она привыкла думать. Если с ней происходило как раз это покидать ее нельзя.

— Ладно, — улыбнулся я, — Я остаюсь. На диване. Она сразу оживилась и рассказала мне, как выглядела по телевизору скачка и следовавшее за ней интервью.

— В начале передачи он заявил, что появление твоего имени на табло кажется ему ошибкой, Он слышал, что тебя нет на ипподроме. Я даже начала волноваться, что ты все-таки не доехал. А после вы были похожи на закадычных друзей. Когда стояли рядышком и его рука лежала у тебя на плечах. И ты улыбался ему так, будто в его глазах сияло солнце дружбы. Как тебе это удалось? Он же пытался тебя подколоть, правда? Мне так показалось. Но, может быть, из-за того, что я знала... — она замолчала на полуслове и совершенно другим, трезвым, деловым тоном спросила:

— Что ты собираешься с ним сделать? Я сказал, Она была потрясена:

— Нет, ты не сможешь! — Я только улыбнулся. Она вздрогнула. — М-да, не знал он, на что идет, когда взялся за тебя.

— Ты поможешь мне? — спросил я, Ее помощь была бы очень существенна.

— Может, ты передумаешь и обратишься в полицию?

— Нет, нет и нет!

— Но то, что ты задумал...Это... сложно и требует большой работы. А вдобавок и дорого.

— И все же... Ты проведешь для меня этот разговор по телефону?

Она вздохнула:

— А ты не думаешь, что смягчишься, когда заживут все ссадины?

— Надеюсь, что нет.

— Я подумаю, — сказала Джоан, вставая и собирая грязные тарелки.

Она не позволила помочь ей. Так что я подошел к мольберту посмотреть, над чем она работала весь день. И был несколько взволнован, обнаружив, что это портрет моей дочери, сидящей за роялем.

— Боюсь, он не очень удачен, — заметила она, войдя в комнату, — Что-то не ладится с перспективой.

— Когда ты его начала?

— Вчера днем. Мы помолчали.

— Тебе не поможет, если ты станешь уверять себя, что испытываешь ко мне материнские чувства. (Она вздрогнула от удивления). Мне не нужна материнская опека. Мне нужна жена.

— Я не могу... — начала она, у нее перехватило горло. Пожалуй, я поторопился и слишком сильно нажал на Джоан. А она вдруг схватила тряпку, пропитанную скипидаром, и стала соскребать еще влажные краски, — Ты видишь слишком много, — объявила она. — Больше, чем я сама.

Сделав над собой усилие, я улыбнулся ей. И она, улыбнувшись в ответ, вытерла руки тряпкой и повесила ее на мольберт.

— Ладно, я проведу этот разговор по телефону, — согласилась она. — Ты можешь начинать... делать, что задумал, ...На следующее утро я поехал повидаться с Грэнтом Олдфилдом. Из-за сильного ночного мороза (что означало отмену дневных скачек) деревья и дорожные обочины покрылись сверкающим инеем. И я получил удовольствие от этой поездки, несмотря на то, что рассчитывал на прием столь же леденящий, как и погода.

Я прошел через запущенный сад и потянул начищенную до блеска ручку звонка. Опрятная темноволосая женщина в зеленом шерстяном платье взглянула на меня вопросительно.

— Я приехал... Я хотел повидать... Не скажете ли, где я могу найти Грэнта Олдфилда?

— Он здесь живет, Я его жена. Одну минуточку, я его позову. А как передать, кто его спрашивает?

— Роб Финн.

— О! — Удивленно воскликнула она и приветливо улыбнулась, — Входите же! Грэнт будет рад повидаться с вами.

Я сомневался в этом. Но все же вошел в маленькую прихожую, и она захлопнула за мной дверь. Все кругов блестело: казалось, это совсем не тот дом, который я помнил. Она провела меня в кухню — в еще одно сверкающее чистотой помещение.

Грэнт сидел за столом и читал газету, Увидев меня, расплылся в удивительно приветственной улыбке. Он как-то усох и постарел, но был уже почти здоров.

— Как поживаешь, Грэнт? — спросил я неловко.

— Спасибо, Роб, мне гораздо лучше. Уже две недели, как я дома.

— Он попал в больницу, — объяснила жена, — на следующий день, как вы привезли его домой. Доктор Пэрнел написал мне, что Грэнт болен и не может с собой справиться. Ну я и вернулась, — она улыбнулась мужу, — А теперь все будет хорошо. Грэнт получил работу. Через две недели он начнет продавать игрушки.

— Игрушки? — поразился я.

— Да. Считают, ему нужно делать что-то, не имеющее отношения к лошадям. Иначе он снова начнет нервничать.

— Мы очень благодарны тебе, Роб, — подтвердил Грэнт. Видя мое удивление, его жена пояснила:

— Доктор Пэрнел объяснил мне, что вы имели полное право отправить его в полицию.

— Я пытался убить вас, — произнес Грэнт недоумевающе, будто он никак не мог понять, что тогда чувствовал. — Я действительно пытался убить вас!

— Доктор Пэрнел говорит, если бы вы были другим человеком, Грэнт кончил бы в тюремном сумасшедшем доме.

— Похоже, доктор Пэрнел наговорил лишнего.

— Он хотел, чтобы я поняла, — сказала она, улыбаясь, — Если уж вы дали Грэнту еще один шанс, то и я должна была поступить так же.

— Вас не взволнует, если я спрошу, как вы потеряли работу у Эксминстера?

Миссис Олдфилд защищающе придвинулась к нему.

— Не надо вспоминать снова, — с беспокойством попросила она, — про все эти обиды и унижения.

— Не бойся, любимая, — Грэнт обнял ее за талию. — Валяйте, Роб!

— Я верю, что вы не лгали, когда сказали Эксминстеру, что не продавали информацию профессиональному скаковому игроку Лаббоку, Но Лаббок получал ее от кого-то и расплачивался за нее. Кому же он платил на самом деле, если считал, что платит вам, — вот что надо выяснить.

— Все не совсем так, Роб. Я сам над этим голову ломал, и ездил к Лаббоку, и страшно разозлился на него... — он улыбнулся печально, — И Лаббок мне признался, что пока Джеймс Эксминстер не сообщил ему, он точно не знал, у кого покупает. Он предполагал, что, возможно, это я. Но он получал сообщения по телефону и посылал мне плату на имя Робинсона на адрес какого-то почтового отделения в Лондоне. Он, конечно, не поверил, что я об этом и понятия не имею. Он просто подумал, что я не сумел как следует замаскироваться, а теперь пытаюсь выкрутиться из беды, Самое удивительное, что в голосе Грэнта начисто отсутствовала горечь. Пребывание в больнице, а возможно, и сама болезнь совершенно изменили его личность.

— Можете дать мне адрес Лаббока?

— Он живет в Солихул, — медленно ответил Грэнт. — Дом я бы, наверное, узнал. Но названия улицы не помню.

— Я найду. Для вас будет важно, если я докажу, что вы все время говорили правду? Лицо его как бы ожило изнутри:

— Будет! Вы не можете себе представить, что такое потерять работу за грехи, которых ты никогда не совершал. И если при этом никто тебе больше не верит.

Я не стал признаваться, что слишком хорошо знаю это, Сказал только:

— Ну, тогда я сделаю все, что смогу.

— Но ты не вернешься к скачкам? — встревоженно спросила жена. — Не начнешь все сначала?

— Нет, любимая. Не волнуйся, — спокойно ответил он. — Я с удовольствием буду продавать игрушки.

Я проехал тридцать километров до Солихула, нашел номер Лаббока в телефонной книге и позвонил. Ответила женщина: его нет дома, но если нужен срочно, его можно найти в отеле «Королевы» в Бирмингаме.

Каким-то чудом я нашел место для машины у самого отеля. Написал записку: не может ли мистер Лаббок уделить несколько минут. И передал записку портье. Тот сообщил:

— Несколько минут назад он с другим джентльменом вошел в ресторан. Эй, Дики, отнеси записку мистеру Лаббоку!

Мальчик-рассыльный вернулся с ответом: мистер Лаббок встретится со мной в гостиной в два пятнадцать.

Он оказался упитанным пожилым господином с рыжеватыми усиками и тощей прядью волос, маскирующей лысину.

— Я хочу узнать насчет Грэнта Олдфилда, — приступил я прямо к делу.

— Олдфилд? — пробормотал он, сбивая пламя с сигары, — О, да, я помню Олдфилда, — он оглядел меня зорким взглядом. — Вы... э-э... все еще работаете для той же фирмы, не так ли? Хотите сделку? Почему бы и нет? Я буду платить вам проценты за каждого победителя, которого вы подскажете.

— Так вы платили и Олдфилду?

— Да.

— А деньги вы передавали ему лично?

— Нет. Он просил платить ему чеком и высылать на почтовое отделение.

— На какое именно?

Лаббок отхлебнул коньяку и окинул меня оценивающим взглядом:

— А зачем вам это?

— Стоящая идейка! — кинул я небрежно. Он пожал плечами, — Где-то в пригороде Лондона, но точно не помню. Столько времени прошло. Седьмое отделение или двенадцатое? Что-то в этом духе.

— У вас не записано?

— Нет, — решительно отверг он. — А почему вам не спросить у самого Олдфилда, если так нужно? Я вздохнул.

— И сколько раз он вас информировал?

— Назвал мне примерно пять лошадей. Три из них пришли первыми. Вот в этих случаях я посылал ему деньги.

— Вы не были убеждены точно, что именно Олдфилд продает вам сведения?

— Все зависит от того, как понимать слово «точно». Я догадывался. А кто мог быть еще? Но, пожалуй, я не был в этом уверен, пока Эксминстер не заявил: «До меня дошло, что вы покупаете информацию у моего жокея». И я согласился, что покупаю.

— Значит, до этого вы никому не говорили, что Олдфилд продает сведения? Ни одному человеку?

— Нет, определенно нет, — он одарил меня жестким взглядом, — В моей практике не принято широко сообщать о таких вещах. Особенно, если ты не уверен в фактах абсолютно. Но в чем, собственно дело?

— Ладно. Извините меня, мистер Лаббок. Я не собираюсь торговать информацией. Хочу только разгрести грязь, налипшую на Грэнта Олдфилда.

К моему удивлению, он лишь сыто причмокнул языком и сбил полдюйма пепла с сигары.

— Знаете, согласись вы снабжать меня информацией, я стал бы искать, где скрывается ловушка. Есть жокеи, которых можно подкупить. Но есть такие, которых не купишь В моем деле нужно иметь интуицию. Так вот, — он ткнул сигарой в мою сторону, — вы не из тех, кто продается.

— Благодарю, — пробормотал я.

— Ну и глупо. В этом же нет ничего противозаконного. Я усмехнулся.

— Мистер Лаббок! Олдфилд — не Робинсон. Но его карьера и здоровье пострадали как раз из-за того, что вас и мистера Эксминстера уверили, будто Робинсон — это и есть Олдфилд, Он с сомнением пригладил рыжие усики.

Я продолжал:

— Олдфилд бросил конный спорт. Но для него по-прежнему важно, чтобы с него сняли этот позор. Вы поможете мне?

— Каким образом?

— Напишите заявление, что у вас не было никаких доказательств, что, платя Робинсону, вы на самом деле платили Олдфилду. И до Джеймса Эксминстера вы никому не говорили, кто такой Робинсон.

— И это все?

— Да.

— Хорошо. Такое заявление не причинит никому вреда. Но мне кажется, вы идете по ложному следу. Никто, кроме жокея, не станет так прятаться. Никто, кроме жокея, который рискует потерять работу, если это обнаружится... Но я напишу то, что вы хотите. Он снял колпачок с авторучки, взял лист бумаги с грифом отеля и решительно написал все, — Ну вот. Хотя я и не понимаю, что это может дать. Я прочитал написанное, свернул листок и сунул себе в бумажник.

— Кто-то донес мистеру Эксминстеру, будто Олдфилд продает вам информацию. Если вы никому не говорили об этом, кто мог знать?

— О! — у него широко раскрылись глаза. — Понимаю. Да, да, понимаю. Робинсон знал. Но Олдфилд нипочем не стал бы рассказывать...Следовательно, Олдфилд — не Робинсон.

— Примерно такая логика, — согласился я, вставая, — Мистер Лаббок, я чрезвычайно благодарен вам за помощь.

— К вашим услугам, — он широко улыбнулся и помахал заметно уменьшившейся сигарой, — Встретимся на скачках.

Глава 16

Во вторник утром я купил бюллетень «Лошади и охотничьи собаки» и потратил немало времени, обзванивая тех, кто объявил о продаже скаковых лошадей. С тремя я договорился о встрече в ближайшие дни.

Позвонил одному фермеру, на лошадях которого я скакал иногда и уговорил его одолжить мне на четверг лошадиный фургон.

Затем, взяв из рабочей шкатулки Джоан сантиметр, — сама она ушла на репетицию, — я поехал в конюшни к Джеймсу. Он был занят бумагами в своем кабинете. Огонь, недавно разожженный в камине, еще не успел справиться с промозглым холодом. Во дворе торопливо сновали замерзшие конюхи, уводя лошадей после второй утренней проводки.

— Сегодня снова не будет скачек, — заметил Джеймс. — Хотя нынешней зимой нам пока везло.

Он встал, потер руки и протянул их к огню.

— Тут мне звонили некоторые владельцы лошадей, — сообщил он. — Теперь они снова хотят вас. Я им сказал, — он взглянул на меня из-под бровей, зубы блеснули в улыбке, — что удовлетворен вашей ездой и что в состязании за Золотой Кубок на Образце поскачете вы.

— Это правда?

— Да, — глаза его засияли.

— Но... А Пип?

— Я объяснил ему, что не могу снять вас с лошади после того, как вы выиграли приз «Королевской охоты» и Зимний Кубок. Пип согласен, Я договорился с ним, что он начнет работать через неделю после Челтенхэма. Он успеет провести несколько скачек до Большого Национального. Будет скакать на моем жеребце, на котором выступал в прошлом году.

— Он пришел шестым, — припомнил я.

— Верно, У меня достаточно лошадей, чтобы и вы, и Пип были загружены основательно. Кроме того, вас, конечно, будут приглашать и другие тренеры.

— Не знаю, как и благодарить вас.

— Себя благодарите, — сардонически усмехнулся он, — Вы это заслужили.

Наклонившись, он подбросил в камин кусок угля.

— Джеймс! Не напишите ли вы для меня кое-что?

— Написать? О, вы получите контракт на следующий сезон такой же, как у Пипа.

— Я не это имею в виду, — проговорил я неловко, — Совсем другое... Не напишете ли просто, что это Морис Кемп-Лор рассказал вам, как Олдфилд продает такую вот информацию?

— Написать?

— Да.

— Не понимаю... — он пристально поглядел на меня и пожал плечами. — Ну, ладно.

Сел за конторку, взял лист бумаги с его именем и адресом и написал то, что я просил.

— Подпись и дата нужны?

— Неплохо бы.

Он промокнул листок.

— Что хорошего из этого может получиться? — спросил он, вручая мне заявление.

Я вынул бумагу, написанную Лаббоком, и подал ему. Он прочел ее три раза.

— Господи! Это невероятно! А если бы я сам решил выяснить все у Лаббока? На какой же риск шел Морис!

— Риск не столь уж велик. Вам и в голову не пришло бы проверять то, что он преподнес как дружеское предупреждение. В общем, эта мина сработала, Грэнт получил расчет.

— Я очень сожалею об этом, — медленно выговорил Джеймс. — Я хотел бы как-то исправить...

— Напишите Грэнту и объясните все, — предложил я. — Он будет рад этому больше всего на свете.

— Сделаю, — пообещал он.

— В субботу утром эти документы окажутся у старшего распорядителя. Наверное, они недостаточно убедительны для судебного разбирательства. Но их хватит, чтобы столкнуть милейшего Кемп-Лора с пьедестала.

— Думаю, вы правы, — он серьезно поглядел на меня. — Но почему нужно дожидаться субботы?

— Я... Я еще не буду готов до тех пор.

Он не настаивал. Мы вышли во двор поглядеть на лошадей.

Джеймс отдавал распоряжения, ругал, хвалил спешащих конюхов.

Я вдруг понял, насколько привык к тому, как умело и основательно поставлено здесь дело. И как приятно ощущать себя его частицей.

Мы медленно шли вдоль денников, и Джеймс заглянул в кладовую обговорить с Сидом завтрашнюю отмену скачек. Неожиданно для себя я застыл на пороге: входить внутрь мне не хотелось. И хотя понимал, что это глупо, заставить себя войти не мог, С потолка в центре свисали крюки для снаряжения. На двух изогнутых лапах, безобидно покачиваясь, висели грязные уздечки. Я повернулся к ним спиной, уставился на аккуратно убранный двор и подумал: «Смогу ли я когда-нибудь смотреть на эти крюки спокойно?»

Примерно в миле от конюшен, на вершине одного из поросших травой округлых холмов, стоял принадлежащий Джеймсу коттедж смотрителя. В прошлом этот домик предоставляли служителю, наблюдавшему за проминкой лошадей. Но так как там не было ни электричества, ни удобств, новый служитель предпочел более комфортабельный дом в долине.

Заброшенная дорога огибала холм по склону, поднимаясь вверх и снова опускаясь вниз, чтобы мили через четыре влиться в шоссе, которое никуда не вело, Пользовались им лишь две фермы и владельцы загородного дома. И потому это был обычный маршрут для утренней проминки лошадей.

Расставшись с Джеймсом, я подъехал к коттеджу. Раньше я, проезжая мимо, видел лишь часть глухой стены. Теперь я обнаружил четырехкомнатный домик с небольшим огражденным палисадником. От ворот к двери вела узкая дорожка. В каждой комнате по окну. Два выходят на фасад, два на заднюю сторону.

Войти без ключа не составляло никакого труда — почти все стекла в окнах были выбиты. Открыв окно, я влез в дом, Внутри пахло гнилью. Но стены и пол оказались в хорошем состоянии.

Входная дверь вела в небольшой холл, из которого можно войти во все четыре комнаты. Все это было так удобно для меня, словно я сам проектировал. Обогнув дом, я достал сантиметр и измерил окна — три фута в высоту, четыре — в ширину. Затем вернулся к фасаду, сосчитал разбитые стекла и измерил их. Когда все это было проделано, я вернулся к Джеймсу и попросил его сдать мне коттедж на несколько дней.

— Можете пользоваться им сколько хотите, — рассеянно согласился он, занятый своими бумагами.

— А можно застеклить окна и поставить новый замок?

— Ради бога. Делайте, что хотите.

Поблагодарив его, я отправился в Ньюбери. Там, в магазине стройматериалов, подождал, пока приготовят десять кусков стекла, замазку, несколько водопроводных труб определенной длины, шурупы, большой висячий замок, мешок с цементом, банку зеленой краски, нож для замазки, отвертку, мастерок и малярную кисть. Нагруженный всем этим добром, я вернулся к коттеджу.

Выкрасил входную дверь и оставил ее открытой для просушки. В одной из задних комнат выбил все еще оставшиеся стекла. Затем развел изрядную порцию цемента и укрепил с его помощью поперек окна шесть кусков водопроводной трубы. А в доме к дверям этой комнаты накрепко привинтил скобы для висячего замка. С внутренней же стороны отвинтил дверную ручку и унес.

Оставалось застеклить окна фасада, Пришлось отковыривать всю старую замазку и вмазывать свежую. Но, наконец, и это было сделано. Теперь коттедж выглядел куда веселее и приветливее, Я вывел машину из кустов, за которыми ее спрятал, и отправился в Лондон.

Врач-шотландец попивал джин в обществе Джоан.

— Вы должны были посетить меня вчера, помните?

— Я был занят.

— Я только взгляну на ваши запястья, — отставив джин, он решительно размотал бинты. На них снова выступила кровь, — Вам следует поберечь руки, Иначе они не заживут. Что вы опять делали?

Я мог бы ответить: завинчивал винты, выковыривал старую замазку и замешивал цемент, Но вместо этого буркнул довольно угрюмо:

— Ничего такого особенного...

В раздражении он шлепнул повязку в такой силой, что я вздрогнул. Закончив, сказал:

— Теперь дайте им покой, и ко мне в пятницу.

— В пятницу меня не будет в Лондоне.

— Тогда в субботу утром. И обязательно! Он схватил свой бокал, залпом допил джин и дружески попрощался с Джоан.

Выпроводив его, она со смехом вернулась в комнату, — Обычно он не такой колючий. Но он подозревает, что ты принял участие в какой-то отвратительной оргии, поскольку не хочешь рассказывать...

— И он прав, черт побери, — мрачно подтвердил я.

И на третью ночь я улегся спать на диване. И, лежа в темноте без сна, прислушивался к мягкому дыханию Джоан. Каждый вечер она спрашивала нерешительно: не останусь ли я у нее еще на одну ночь? А так как я и не собирался уходить, то всякий раз соглашался немедленно, хотя давалось мне это все труднее.

Я мог легко избежать мучений, отправившись спать в свою собственную постель в доме своих родителей. И если не делал этого — то сам виноват.

В среду утром я поехал в крупное фотоагентство и спросил фотографию сестры Кемп-Лора. Мне предложили целую кучу — от снимков анфас, сделанных на Охотничьем балу, где она в платье из пятнистого шелка, до снимков сзади:

Алиса берет последний барьер. Поразительная девушка темноволосая, с высоко поднятыми скулами, маленькими жесткими глазами и плотно сжатым, агрессивным ртом. Держись от таких подальше! Я купил снимок, где она в костюме для верховой езды наблюдает какие-то охотничьи испытания.

В финансовой конторе, ведущей дела моих родителей, я воспользовался пишущей машинкой и фотокопировальным аппаратом, напечатал краткий отчет о действиях, предпринятых Кемп-Лором против Гранта Олдфилда. Отметил, что из-за обвинений Кемп-Лора Олдфилд потерял работу и провел три месяца в психиатрической лечебнице.

Отпечатав десять экземпляров этого документа, я на фотокопировальном аппарате сделал десять копий со свидетельством Лаббока и Джеймса. И вернулся к Джоан.

Ей я показал снимок Алисы Кемп-Лор и объяснил, кто она.

— Ничуть не похожа на брата! Выходит, контролер в Челтенхэме не ее видел.

— Нет, не ее. Это был сам Кемп-Лор. Ты можешь нарисовать его портрет с этим шарфом на голове?

Она нашла кусок картона и, сосредоточившись, набросала углем лицо, которое я видел теперь даже во сне. Пририсовала шарф, изобразив двумя штрихами выбившиеся на лоб завитки волос. Потом долго разглядывала свою работу и резче подчеркнула губы.

— Губная помада, — объяснила она. — А как насчет одежды?" уголь замер около шеи.

— Галифе и спортивная куртка одинаково выглядят на мужчинах и на женщинах.

— Ах, черт! Все так просто! Шарф на голову, мазок губной помады — и всем известный Кемп-Лор мгновенно исчезает.

Она пририсовала воротник и галстук, очертила отвороты и плечи куртки. Рисунок превратился в портрет хорошенькой девушки, одетой для верховой езды. У меня мурашки пошли по коже. Джоан смотрела на меня сочувственно:

— Все равно, он здорово рисковал, переодевшись женщиной, — Не думаю, чтобы он маскировался хоть на минуту дольше, чем нужно, Только чтобы доехать неузнанным от Тимберли до Челтенхэма.

Я взял десять больших конвертов и вложил в каждый по экземпляру документов. Один я адресовал старшему распорядителю скачек, а другие — влиятельным членам Национального комитета по конному спорту, директору телевизионной компании, Джону Баллертону и Корину Келлару. Пусть убедятся, что у их идола глиняные ноги. Еще экземпляр — Джеймсу. И последний для самого виновника торжества — Мориса Кемп-Лора.

— А он не подаст на тебя в суд за клевету? — забеспокоилась Джоан.

— Ни малейшей возможности!

Девять запечатанных конвертов аккуратной стопочкой сложил на полку, а десятый, без марки, для Кемп-Лора, сунул сбоку.

— Мы отправим все эти в пятницу. А тот я сам отдам ему в руки.

В четверг, в восемь тридцать утра, Джоан провела тот телефонный разговор, от которого так много зависело.

Я набрал домашний номер Кемп-Лора. Длинные гудки, потом щелчок, и голос автоматического устройства предложил записать наше сообщение.

— Нет дома! Проклятье!

По номеру отца Кемп-Лора в Эссексе вскоре кто-то ответил. Джоан закрыла рукой микрофон, шепнула:

— Он там. Его пошли звать. Я... Надеюсь, я не испорчу дела?

Я ободряюще покивал ей. Мы уже тщательно прорепетировали все, что она должна была сказать.

— О? Мистер Кемп-Лор? — не пережимая, она великолепно воспроизвела акцент лондонского кокни, — Вы меня не знаете, Только я подумала, а вдруг смогу сообщить вам кое-что такое, завлекательное. А вы вставите это в свою передачу под конец, посреди новостей. Я обожаю вашу передачу, правда, правда! Ух, до чего же лихо вы...

Послышался его голос, оборвавший словесный поток.

— Какая информация? — повторила Джоан. — О, знаете, все болтают насчет того, что спортсмены принимают бодрящие таблетки и уколы. Ну, а я подумала, может, вам будет интересно узнать и насчет жокеев, которые тоже этим увлекаются... Я точно знаю про одного жокея, но думаю, они все этим пользуются, если покопаться... Какой жокей? О... А, ладно... Роби Финн, про которого вы по телеку выступали, в субботу, после его победы. Так ведь накачался таблеток по горло — неужто вы не заметили? Вы стояли от него так близко, я думала, расчухаете... Откуда я знаю? Ну, уж это точно... Ну... мне не очень-то ловко говорить. Но я сама, да, сама разок доставала для него. Я в аптеке служу... Понимаете, убираю там. И он сказал мне, что взять и сколько. И я ему притащила. Но, понимаете, не хочу влететь в неприятность. Нет, лучше я повешу трубку... Не вешать?.. Но вы не проябедничаете, что это я стащила лекарство? Почему захотела рассказать?.. Ну, если он такой тип, что больше ко мне не приходит, — вот почему.

В ее голосе отчетливо зазвучала ревнивая злоба. — И это после всего, что я ему сделала... Я хотела в одну газетку сообщить. Но подумала сначала узнать, может, вас это больше заинтересует. Я могу все-таки им капнуть, если вы не... Проверить? А что вы хотите проверить?.. Не можете по телефону? Ну, приезжайте ко мне, если хотите... Нет, не сегодня... Нынче я целый день на работе... Лучше завтра утром. Как добраться? Ну, поедете в Ньюбери и оттуда вбок до Хангерфорда, — она подробно диктовала ему, а он записывал. — И там всего один коттедж, не спутаете. Ладно, буду вас ждать к одиннадцати. Договорились. Как меня зовут?.. Дорис Джонс. Да, конечно, миссис Дорис Джонс... Ну, пока.

Послышались гудки разъединения.

Джоан медленно положила трубку.

— Рыбка на крючке, — сказала она.

Когда открыли банки, я поехал и взял со счета сто пятьдесят фунтов. Джоан правильно говорит — мой план сложен и стоит дорого. Но сложные и дорогостоящие планы верно послужили Кемп-Лору. А я лишь волей-неволей копировал его методы. Денег я не жалел — я боролся за свою жизнь и за жизнь товарищей и должен был отплатить ему той же монетой.

К полудню я добрался в Бедфордшир. Лошадиный фургон уже стоял во дворе наготове. Еще я купил у фермера пару охапок соломы и сена. Пообещав вечером пригнать фургон, я отправился по объявлению «Лошади и охотничьи собаки».

Первый соискатель, старый мерин из Нортэмптоншира, так хромал, что едва мог выползти из своего денника и не стоил того, что за него просили. Я покачал головой и направился в Лейстершир.

Второе свидание — с коричневой кобылой. Крепкие ноги, но сильная отдышка. Ей лет двенадцать — крупная, неуклюжая, хотя и послушная. А на вид совсем неплоха. Ее продавали только потому, что она не бегала так быстро, как хотелось ее честолюбивому хозяину. Я поторговался и, спустив цену до восьмидесяти пяти фунтов, заключил сделку. Затем погрузил Застежку (так звали кобылу) в фургон и снова повернул к югу, в Беркшир.

В половине шестого я подогнал фургон и остановился у кустов позади коттеджа. Застежке предстояло дожидаться в фургоне, пока я застелю соломой пол в комнате с зарешеченными окнами, наполню ведро дождевой водой и брошу в угол охапку сена.

Кобыла оказалась нежной и ласковой старушкой. Она послушно выбралась из фургона, без сопротивления миновала палисадник и вошла в коттедж, в приготовленную для нее комнату. Я дал ей сахару и погладил уши, а она игриво толкнула меня головой в грудь. Убедившись, что она свыклась со своим необычным денником, я закрыл дверь и запер Застежку на замок.

Затем я снаружи подергал трубы — крепко ли держатся. Мороз мог помешать цементу схватиться как следует. Но трубы укрепились — не сдвинуть, Кобыла безуспешно пыталась просунуть морду через решетку. Я погладил ее по носу, и она шумно и удовлетворенно выдохнула, Потом повернулась, направилась в угол к сену и доверчиво начала жевать.

Я отнес остаток сена и соломы в одну из передних комнат, с трудом развернулся и поехал назад в Бедфордшир. Там я вернул фургон владельцу и, взяв напрокат машину, вернулся к Джоан.

Она спрыгнула с дивана, на котором читала до моего прихода, и нежно поцеловала меня в губы. Получилось это как-то само собой и поразило нас обоих. Я взял ее за плечи и увидел, как удивление в ее черных глазах сменилось смущением, а смущение — паникой. Я убрал руки и, отвернувшись, стал снимать куртку — чтоб дать ей прийти в себя. При этом небрежно кинул через плечо:

— Жилец водворен в коттедж. Большая коричневая кобыла с добрым характером.

— Я просто... рада, что ты вернулся.

— Вот и славно, — весело отозвался я.

— У меня есть грибы для омлета, — сообщила она более спокойным тоном.

— Грандиозно!

И я отправился в кухню.

Пока она жарила омлет, я рассказывал ей про Застежку.

Трудный момент миновал.

Она вдруг объявила, что утром поедет со мной в коттедж.

— Нет!

— Да! Он ждет, что миссис Джонс откроет ему дверь. И будет куда лучше, если это сделает она, Переубедить Джоан я не смог.

— И еще вот что. Ты, верно, и не подумал о занавесках? А если хочешь, чтобы он вошел в дом, все должно выглядеть нормально. У него глаз острый, и он сразу учует подвох, — она выудила из ящика какую-то ткань с набивным рисунком, взяла кнопки, ножницы, скатала большой старенький коврик, потом сняла со стены натюрморт.

— А это зачем?

— Чтобы обставить прихожую. Все должно выглядеть как следует.

— Ты гений, — сдался я, — Едем.

Мы сложили все, что она приготовила, около двери. К этому я добавил две коробки сахару, большой электрический фонарик и веник.

После того внезапного поцелуя диван показался мне еще более тоскливой пустыней, чем раньше...

Глава 17

Выехали мы рано, и когда добрались до коттеджа — не было девяти. До появления Кемп-Лора предстояло еще много дел.

Я спрятал машину за кустами, и мы внесли все привезенное в дом. Застежка была цела и невредима. Она обрадовалась нам и тихонько заржала. Пока я подбрасывал ей соломы и свежего сена, Джоан решила вымыть окна с фасада. Мне было слышно, как она напевает, смывая давнюю грязь.

Дав Джоан полюбоваться блеском стекол, я притащил краску и занялся скучным делом — выцветшую черную краску и свежую замазку стал покрывать новой, ярко-зеленой.

Джоан разостлала в холле коврик. Потом она вбила гвоздь в стенку — под картину — как раз против входной двери; после этого она взялась за окна изнутри: развесила занавески.

Мы постояли у ворот, любуясь делом рук своих. Свежеокрашенный, с веселенькими занавесками, с картиной и ковром, видневшимися в полуоткрытую дверь, коттедж выглядел живым и ухоженным.

— У него есть какое-нибудь имя? — спросила Джоан.

— Его называют «Домик смотрителя», — Лучше назовем его «Росянка».

— В честь победителя Большого Национального Приза?

— Нет, есть такое растение — насекомоядное. Я обнял ее за талию. И она не отстранилась.

— Будь осторожен, ладно?

— Буду, — успокоил я ее и взглянул на часы. Без двадцати одиннадцать. — Пойдем-ка в дом, вдруг он раньше приедет.

Мы вошли и уселись на остатках сена так, чтобы были видны ворота. Минуту или две молчали.

— Ты замерзла? — Прошедшую ночь опять были заморозки, а коттедж не отапливался:

— Надо было привезти печку.

— Это не холод, это нервы.

Она уютно прижалась ко мне, и я поцеловал ее в щеку. Черные глаза взглянули печально и устало. А у меня вдруг появилось такое чувство, что если проиграю и на этот раз, то потеряю ее уже навсегда.

— Никто не запрещает браков между кузенами, — медленно выговорил я. — Закон разрешает их и церковь тоже. Будь в этом что-нибудь аморальное, они бы не допустили. Даже медики не возражают, — я замолчал, а она все смотрела так же печально. Почти без всякой надежды я спросил:

— Я чего-нибудь не понимаю?

— Я и сама не понимаю... Тогда я решился:

— Я сегодня буду ночевать тут, в деревне, в своей берлоге, А утром прямо поеду на тренировку. Всю эту неделю я манкировал своими обязанностями...

Она выпрямилась, отбросив мою руку.

— Нет! Приезжай ко мне.

— Не могу. Не могу я больше!

Она встала и подошла к окну. Я не видел выражения ее лица.

— Это ультиматум? — спросила она потрясение. — Или я выхожу за тебя замуж, или ты исчезнешь насовсем?

— Если и ультиматум, то невольный, — запротестовал я. — Но так дальше продолжаться не может.

— До этого уикэнда вообще не было никакой проблемы.

Во всяком случае в отношении меня. Ты был чем-то запретным... Вроде устриц, которых мой организм не принимает. Чем-то очень заманчивым, но недозволенным. А сейчас... Сейчас все так, будто у меня возникла страсть к устрицам. И я в жуткой растерянности.

— Иди сюда, — настойчиво позвал я.

Она подошла и снова опустилась на сено рядом со мной. Я взял ее за руку. — Ну, а других препятствий нет, чтобы выйти за меня? — я затаил дыхание.

— Нет, — ответила она просто, без колебаний и раздумий на этот раз.

Я повернулся к ней, поднял к себе ее лицо и поцеловал нежно, любовно.

Губы ее задрожали, но она не напряглась и не отстранилась слепо, как неделю назад. И я подумал, если за семь дней могли произойти такие перемены... Значит, я не проиграл. Откинулся на сено, держа Джоан за руку, и улыбнулся ей.

— Все будет хорошо...

Она удивленно посмотрела на меня, уголки ее губ дрогнули.

— Я тебе верю, потому что не встречала человека более решительного. Ты всегда был таким. Тебе все равно, какой ценой достанется победа... Возьми участие в скачке в прошлую субботу. Или устройство этой западни. Или то, как ты провел целую неделю рядом со мной... Но я постараюсь, уже более серьезно закончила она, — не заставлять тебя ждать чересчур долго, Мы сидели на сене и разговаривали так спокойно, будто ничего не случилось — кроме чуда, открывшего человеку возможность надежно устроить свое будущее. И того, что рука Джоан лежала в моей руке и она не хотела убирать ее.

Время шло к назначенному часу.

— Я почти надеюсь, что он не приедет, — сказала она. — Этих писем было бы вполне достаточно.

— Ты не забудешь опустить их?

— Я хочу, чтобы ты разрешил мне остаться. Я отрицательно покачал головой, Мы все сидели и смотрели на ворота. Минутная стрелка на моих часах уже миновала одиннадцать.

Пять минут двенадцатого. Десять минут...

— А вдруг он что-то заподозрил и узнал, что никакая До-рис Джонс не живет в домике смотрителя.

— Нет оснований для подозрений, — объяснил я. — Ведь в субботу к концу телеинтервью со мной он явно не знал, что попался. Джеймс и Тик-Ток обещали молчать пока про отравленный сахар. И уж Кемп-Лор не упустит возможности выяснить такую сокрушительную подробность, как подбадривающие таблетки... Так что явится, не беспокойся.

Четверть двенадцатого.

У меня напряглись мускулы, будто я всем телом слушал, не едет ли он. Я попытался расслабиться. Бывают пробки на дорогах, аварии, объезды. Дорога дальняя, и он легко мог ошибиться, рассчитывая время.

Двадцать минут двенадцатого.

Джоан вздохнула. Мы молчали уже минут десять.

В полдвенадцатого она снова сказала:

— Нет, не приедет он...

Я не ответил.

Лишь в одиннадцать тридцать пять блестящий кремовый нос «астона-мартина» остановился у ворот, и Морис Кемп-Лор вышел. Он потянулся, — устал от долгого сидения за рулем, — оглядел коттедж. В каждом движении чувствовалась аристократическая осанка.

— Послушай, какой он красивый! — выдохнула Джоан мне в ухо. — Какие рыцарские черты! На телеэкране он попроще, Когда человек выглядит таким благородным, трудно представить, какое зло он творит.

— Ему тридцать три. А Нерон умер в двадцать девять.

Кемп-Лор открыл калитку, прошел через двор и постучал в дверь.

Мы встали. Джоан стряхнула с юбки сено, перевела дыхание и, слегка улыбнувшись мне, неторопливо вышла в холл. Я последовал за нею и прислонился к стене, чтобы быть прикрытым дверью, когда она откроется.

Джоан облизала губы.

— Давай! — шепнул я. Она отперла дверь.

— Миссис Джонс? — произнес медовый голос. — Простите, я немного опоздал.

— Входите, мистер Кемп-Лор. Так уж приятно видеть вас, — оттенок кокни снова прозвучал в ее голосе.

— Взаимно, — сказал он, подлаживаясь.

Джоан отступила в сторону шага на два, и Кемп-Лор оказался в холле.

Захлопнув дверь ногой, я схватил его сзади за локти, оттянув их назад и одновременно подталкивая его вперед. Джоан открыла дверь комнаты, где стояла Застежка. И я изо всех сил пнул его ногой в зад. Он пролетел внутрь и растянулся на соломе вниз лицом. Я щелчком запер дверь, в которую тут же начал дубасить Кемп-Лор.

— Выпустите меня! — кричал он. — Вы соображаете, что делаете?

— Тебя он не видел, — тихо сказала Джоан.

— Ну и пусть остается в неведении, пока я отвезу тебя к поезду в Ньюбери.

— А можно его так оставить?

— Я скоро вернусь, — пообещал я. — Поехали.

Прежде чем отвезти ее, я отогнал машину Кемп-Лора с дороги — чтобы она скрылась за кустами. Меньше всего я хотел, чтобы какой-нибудь любопытный житель сунулся в дом выяснять в чем дело. Отвезя Джоан на станцию, я прямиком вернулся назад — двадцать минут туда, двадцать обратно. И снова упрятал машину в кустах.

Спокойным шагом я обогнул коттедж.

Руки Кемп-Лора, просунутые сквозь оконные переплеты, вцепились в решетку из труб. Он яростно тряс их, но они и не шелохнулись.

Увидев меня, он сразу прекратил попытки. И гнев на его лице сменился отчаянным удивлением.

— А кого вы ожидали тут встретить? — спросил я.

— Не понимаю, что происходит. Какая-то проклятая дура заперла меня здесь примерно час назад и укатила. Вы можете меня выпустить? Быстрее, — у него посвистывало в горле при вздохе. — Здесь лошадь, а у меня от них астма.

— Да, — я не тронулся с места. — Это все знают.

Теперь, наконец, до него дошло. Глаза его расширились.

— Это вы... втолкнули меня...

— Я.

Он уставился на меня сквозь решетку.

— Вы нарочно посадили меня вместе с лошадью? — повысил он голос.

— Именно так, — согласился я.

— Но почему?! — вскричал он. Должно быть, он уже и сам знал ответ, потому что повторил шепотом, — Почему?

— У вас будет полчасика, чтобы поразмыслить над этим. Я повернулся и пошел прочь.

— Нет! — закричал он. — У меня приступ астмы! Выпустите меня сейчас же!

Я вернулся и постоял у самого окна. Он дышал с присвистом, но еще не распустил галстук и не расстегнул воротничка, Так что ничего страшного.

— У вас, наверно, есть лекарство.

— Я его принял. Но оно не помогает, когда лошадь так близко. Выпустите меня.

— Стойте у окна и дышите свежим воздухом.

— Здесь холодно, — взмолился он. — Здесь просто ледник!

— Возможно. Но вам-то хорошо...Вы хоть можете двигаться, чтобы согреться. И у вас куртка... К тому же я не выливал вам на голову трех ведер ледяной воды.

Он задохнулся. И тут-то начал понимать, что ему не удастся спастись из своей тюрьмы легко и просто.

Во всяком случае, когда я вернулся к нему через полчаса, он уже не считал, что я заманил его из Лондона, чтобы освободить после первой же жалобы.

Он свирепо отгонял от себя Застежку, которая дружелюбно клала морду ему на плечо.

— Уберите ее от меня, — завопил он, — она не отстает! Он вцепился одной рукой в решетку, а другой отбивался от лошади.

— Если вы не будете так шуметь, она вернется к своему сену.

От сверкнул глазами, и лицо исказилось от ярости, ненависти и страха.

Он расстегнул воротничок рубашки и распустил галстук.

Я положил коробку сахару на подоконник.

— Бросьте ей немного сахару. Действуйте, — добавил я, увидев, что он колеблется, — Этот сахар не отравлен.

Он вздернул голову, и я с горечью посмотрел ему прямо в глаза.

— Двадцать восемь лошадей, начиная с Трущобы. Двадцать восемь сонных кляч! И каждая получала перед скачками сахар из ваших рук, Он схватил коробку, рывком открыл ее и рассыпал сахар на сено. Застежка последовала за ним, опустила голову и начала хрустеть, задыхаясь, он вернулся к окну.

— Тебе это так не пройдет! Ты попадешь в тюрьму! Уж я прослежу, чтобы тебя хорошенько измарали.

— Поберегите дыхание, — оборвал его я, — Я многое собираюсь сказать. И если захотите после этого жаловаться в полицию — пожалуйста.

— Ты попадешь за решетку так быстро, что и опомниться не успеешь! И говори побыстрее, что у тебя там...

— Ну, это займет некоторое время, — медленно выговорил я.

— Ты должен выпустить меня в два тридцать. В пять у меня репетиция, Я улыбнулся.

— Это не случайность, что сегодня пятница. У него отвалилась челюсть.

— Передача... — начал он.

— Обойдется без вас, — договорил я.

— Но вы не можете... — закричал он, — не можете этого сделать!

— Почему?

— Это же...Это же телевидение! Миллионы людей ждут мою передачу.

— Значит, миллионы людей будут разочарованы. Он замолчал, пытаясь взять себя в руки. И снова начал:

— Ну ладно... — Он судорожно вздохнул, — Если вы меня выпустите, чтобы успеть на репетицию, я не стану сообщать в полицию. Забудем об этом.

— Лучше успокойтесь и выслушайте меня. Вам трудно поверить, что я ни в грош не ставлю ваше влияние и ту ложную славу, какую вы приобрели у английской публики. Так же, как и вашу ослепительную алчность. Все это фальшь, фальшь и обман. А под всем этим прячется болезненная зависть, бессилие и злоба. Злоба человеконенавистника. Вы дважды преступник — вы наживаетесь на нас и нас же губите! Но я ни за что не узнал бы этого, не отрави вы двадцать восемь лошадей, на которых я должен был скакать. И не тверди при этом коварно всем и каждому, что я потерял кураж, струсил, что я уже не работник, и меня пора выбросить на свалку, как охапку лежалой соломы. Так что можете потратить этот день на размышления, отчего вы пропустили сегодня свою передачу.

Он стоял неподвижно, с бледным, внезапно вспотевшим лицом.

— Вы так и сделаете?.. — прошептал он.

— Конечно.

— Нет! Нет, вы не можете! Вы же скакали на Образце... Вы должны дать мне провести передачу.

— Больше вы не будете вести никаких передач. Ни сегодня, ни когда-нибудь еще. Я вызвал вас сюда не для того, чтобы свести личные счеты. Хотя, не буду отрицать, в прошлую пятницу я готов был убить вас. Но я вызвал вас ради Арта Мэтьюза и Питера Клуни, и Грэнта Олдфилда. Ради Дэнни Хигса и Ингерсола — ради всех жокеев, которых вам удалось выбить из седла. Всеми способами вы старались, чтобы они потеряли работу. А теперь вы потеряете свою.

Впервые этот краснобай утратил дар речи. Губы шевелились, но он не мог издать ни звука, У него запали глаза, нижняя челюсть отвисла, на щеках образовались впадины. Трудно было узнать в нем прежнего красавчика и сердцееда.

Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и просунул сквозь решетку.

— Прочтите!

Он вытащил бумаги и прочел их дважды. Очень внимательно. По лицу его было видно: он сразу понял, какой это удар. Впадины на щеках стали глубже.

— Это фотокопии. Другие экземпляры разосланы старшине распорядителей, вашему начальству в телекомпании, а также некоторым другим заинтересованным лицам. Они получат все это завтра утром. И уже не станут удивляться, почему вы не явились сегодня на передачу.

Он все еще был не в силах ни слова вымолвить, руки его судорожно тряслись.

Я подал ему сквозь решетку свернутый рисунок, его портрет, нарисованный Джоан. И это было еще одним ударом.

— Я точно знаю, чем вы занимались. Большое неудобство, когда тебя знают все. Особенно, если совершаешь неблаговидные поступки, вроде установки старого «ягуара» поперек дороги Питеру Клуни.

Он отдернул голову, будто от удара. Но я заметил спокойно:

— Контролер в Челтенхэме нашел вас «хорошенькой». — Я улыбнулся: сейчас он вовсе не был «хорошеньким». — А что касается «ягуара», то можно проследить, откуда он взялся. Нужно только объявить его номер в торговых бюллетенях... Найти его бывшего владельца... и так далее. Неохота пачкаться, по правде говоря, но возможно вполне. И если понадобится, я это сделаю, — У него забилась жилка на щеке, а я продолжал:

— Большинство гнусных слухов распускали для вас Корин Келлар и Джон Баллертон. Вы знали, что они готовы повторять за вами любую пакость. Но, думаю, вы достаточно знаете Корина — он не из верных друзей. Когда содержание письма, которое он получит утром, дойдет до его умишка предателя, да к тому же он обнаружит, что все вокруг тоже получили такие письма, — уж он-то извергнет самую сокрушительную правду о вас. Например, выдаст вашу подлую роль в самоубийстве Арта Мэтьюза! Уж его-то не остановить! Так что будет только справедливо, если и вы испытаете на себе хоть малую долю тех страданий, которым по вашей злой воле подверглись остальные.

Наконец он заговорил, уже не заботясь о том, какие при этом делает признания.

— Как вы все это узнали? — спросил он недоверчиво. — В прошлую пятницу вы ничего не могли видеть...

— В прошлую пятницу я уже знал все. Знал, на что вы пошли, чтобы уничтожить Питера Клуни. И знал, что даже не боитесь приступа астмы, отравляя моих лошадей. И знал, что моя скачка на Ботве обозлила вас. Может быть, вам небезынтересно будет узнать, что Джеймс Эксминстер неслучайно выбил сахар у вас из рук и раздавил его. Я просил его об этом. И объяснил, какими преступными делами вы занимаетесь. Так что в прошлую пятницу мне не нужно было видеть, чтобы узнать вас... Нет никого другого, кому бы так хотелось вывести меня из строя.

Он издал сдавленный стон и повернулся ко мне спиной, в отчаянии опустив голову на руки. Но мне не было его жаль. Я вошел в дом и снова уселся на сене. Без четверти два. Впереди еще длинный день.

Кемп-Лор пытался звать через окно на помощь, но никто не откликнулся. Потом он снова взялся за дверь, но с той стороны не было ручки. А выломать дверь он тоже не мог она слишком массивна. Застежку шум обеспокоил, и она стала бить копытом об пол. И Кемп-Лор истерически закричал, чтобы я выпустил, выпустил, выпустил его!

Джоан больше всего боялась, что у него начнется серьезный приступ астмы. Но пока у него хватает дыхания так вопить, он вне опасности. Так что я сидел и слушал без сожалений.

Время тянулось медленно. А я лежал на сене и мечтал, как женюсь на Джоан, Примерно часов в пять он замолк надолго. Я встал, обошел вокруг и заглянул в окно. Он лежал на соломе у самой двери и не шевелился. Я встревожился и решить проверить — в порядке ли он. Вернулся в дом и отпер висячий замок. Дверь открылась внутрь, и Застежка, подняв голову, приветствовала меня тихим ржанием.

Кемп-Лор был жив. Я наклонился над ним, чтобы убедиться, сильный ли у него приступ. Но мне не удалось даже пульс пощупать. Как только я опустился около него на колено, он подскочил и набросился на меня. Я потерял равновесие и растянулся на полу, а он рывком кинулся к двери. Мне удалось схватить его за ногу, мелькнувшую у моего лица, и рвануть назад. Он повалился на меня, и мы покатились к Застежке, Я пытался прижать его к полу, а он боролся, как тигр, стремясь освободиться. Кобыла испугалась и стала жаться к стене. А мы оказались у нее между ног, под брюхом. Она осторожно переступила через нас и осмотрительно направилась к входной двери.

Руки Кемп-Лора вцепились в мое запястье, и это здорово мне мешало. Большей боли он причинить мне не мог. Но и я был слишком близко, чтобы нанести сильный удар. Тем более, что мне все время приходилось уклоняться от его кулаков, Утратив преимущество внезапности, он вцепился мне в волосы и старался стукнуть головой о стенку. В его голубых глазах горела ярость отчаяния. И он оказался куда сильнее, чем я мог себе представить.

Когда я в очередной раз треснулся ухом о стенку, мне удалось, наконец, высвободить правую руку и ударить его под ребра. Он ослабел и упал, судорожно хватаясь за горло, Я подтащил его к окну, чтобы холодный ветер обдувал ему лицо. Через три или четыре минуты цвет лица восстановился.

Я обвил его пальцы вокруг решетки и перестал поддерживать, Он устоял на ногах. Тогда я вышел и запер дверь, Застежка, забравшись в мою комнату, мирно жевала сено.

Я привалился к стене и некоторое время смотрел на нее, проклиная себя за дурость, из-за которой чуть не попал в собственную ловушку. Меня здорово потрясла не столько сама драка, сколько та сила, с которой Кемп-Лор боролся.

Из задней комнаты не доносилось ни звука. Я подошел к окну. Он стоял на том же месте, и слезы лились у него по щекам. Дыхание выровнялось, и я подумал, что теперь ему хуже не станет, поскольку Застежки нет в комнате.

— Будь ты проклят! — еще одна слеза скатилась по его щеке, — Проклят! Проклят!

Что можно было на это ответить!

Вернувшись к Застежке, я надел на нее повод. Собирался заняться ею позже, когда отпущу Кемп-Лора. Но обстоятельства изменились, и я решил сделать это; пока светло. Вывел лошадь из дома, провел через ворота, вскочил ей на спину и проехал мимо машин, спрятанных в кустах вдоль гребня холма. Примерно в миле — шоссе, ведущее к Даунсу. И вскоре мы добрались до поля, принадлежавшего знакомому фермеру. Тут я спешился и снял повод.

Славная кобыла, мне было жаль с нею расставаться, Но не мог же я держать ее в коттедже. И поставить эту старушку в конюшни Джеймса — тоже не мог, По правде говоря, я просто не знал, что с ней делать. Я погладил ей морду, похлопал по шее и угостил полной горстью сахара. Потом хлестнул ее по заду и наблюдал, как мои восемьдесят пять фунтов, задрав копыта, ускакали по полю. Вот будет удивлен фермер, обнаружив приблудную кобылу. Но лошадей так бросают не впервые. И я не сомневался, что ее примут хорошо.

Стало смеркаться, и коттедж в ложбине среди кустов и деревьев показался мне каким-то призрачным.

Все было спокойно. Он все еще стоял у окна. Увидев меня, попросил тихо:

— Выпустите...

Я покачал головой.

— Ну хоть позвоните на телевидение, что я заболел. Не заставите же вы их ждать и ждать до последней минуты. Я не ответил.

— Позвоните!

Я отрицательно покачал головой.

Он просунул руки сквозь решетку и уперся головой в оконную раму.

— Умоляю вас, выпустите меня! Он меня умоляет!

— А сколько вы собирались продержать меня в той кладовой?

Кемп-Лор вздернул голову, будто я его ударил.

— Я вернулся, чтобы отвязать вас, — желая меня убедить, заговорил он торопливо. — Вернулся сразу после передачи, но вас уже не было... Поверьте, все именно так. Я не оставил бы вас там надолго! Я только хотел помешать вам участвовать в скачке, — Его голос был таким убедительным, будто он говорил о чем-то совершенно обыденном.

— Вы — лжец, — спокойно возразил я. — Не приезжали вы после передачи. Иначе вы застали бы меня там, Ведь я освободился только к полуночи, и никто не пришел мне на помощь. И к тому времени, когда за мной приехали, — а было часа два ночи, — вы тоже не вернулись. А в Аскоте на следующий день все говорили — прошел слух, что я не приеду. Вы даже по телевизору объявили, что мое имя на табло появилось по ошибке, Ну вот... И никто, кроме вас, не мог знать, что я не приеду на скачки. Так что вы не возвращались туда даже утром. И считали, что я все еще вишу на том крюке — живой или мертвый.

— Ну ладно! — закричал он вдруг, стукнув кулаком по решетке. — Мне все равно было, останешься ты жив или сдохнешь!.. Ты доволен?..

Нет, доволен я не был. Я снова вернулся в дом и уселся на сено. Четверть седьмого. Еще три часа ждать. Три часа, пока ужасная правда дойдет до коллег Кемп-Лора на телевидении. И кончится тем, что выкопают какой-нибудь старый фильмик, предварительно объявив: «Мы очень сожалеем, но сегодня из-за болезни Мориса Кемп-Лора передачи „На скаковой дорожке“ не будет».

Ни сегодня не будет, ни когда-нибудь еще. Так-то, друзья!

Стемнело и стало подмораживать. Кемп-Лор снова начал дубасить в дверь.

— Я замерз! — кричал он, — Здесь слишком холодно...

— Очень жаль.

— Выпустите меня! — заорал он снова.

Я неподвижно сидел на сене. Сильно болело запястье, зажатое им, когда мы боролись. И кровь снова просочилась сквозь повязку. Мне и думать не хотелось, что скажет доктор-шотландец, увидев это, Все три его подбородка затрясутся неодобрительно.

Кемп-Лор долго ломился в дверь, но выломать ее ему не удалось. И все это время он кричал, что замерз и голоден, и чтобы я выпустил его. Я не отвечал. И примерно через час крики и стук прекратились. Я услышал, как он повалился на пол и зарыдал, Стрелки часов ползли по циферблату. Без четверти девять, когда ничто не могло спасти его передачу, рыдания Кемп-Лора затихли и коттедж погрузился в молчание.

Я вышел в сад и с чувством облегчения вдохнул свежий воздух. Трудный день кончился, и звезды ярко сияли в морозном небе.

Заведя машину Кемп-Лора, я развернул ее и подъехал к воротам. Затем в последний раз обошел дом, чтобы поговорить с ним через окно, — Моя машина! — истерически закричал он. — Вы собираетесь бросить меня здесь?! Я засмеялся:

— Нет. Вы поедете сами. Куда пожелаете. На вашем месте я бы отправился в аэропорт и улетел подальше. Завтра, когда прочтут эти документы, вы уже никому не будете нужны. А еще день-другой — и до этой истории доберутся газеты. Во всяком случае, к скачкам вас уже не подпустят. А так как есть еще целая ночь, прежде чем разразится буря и люди начнут с презрением и насмешкой таращиться на вас, — вы успеете смыться из страны без всякого шума.

— Вы хотите сказать, что я... могу ехать? — он был ошеломлен. — Просто уехать?

— Да, можете просто уехать, — кивнул я. — И если поспешите, вам удастся избежать расследования, которое обязаны предпринять распорядители. И даже сможете уйти от наказания. Уезжайте-ка в какую-нибудь отдаленную страну, где вас никто не знает и где есть возможность начать все сначала.

— Боюсь, что у меня нет другого выбора, — пробормотал он.

— И постарайтесь найти такую страну, где не занимаются стипльчезом.

Он застонал и с силой стукнул кулаком по оконной раме.

— Когда я был мальчишкой, я мечтал стать жокеем, — выговорил он дрогнувшим голосом. — Хотел выиграть Большой Национальный Приз, как мой отец. А потом я чуть не слетел с лошади... — При одном воспоминании он застонал и схватился за живот. Затем он бросил злобно:

— И мне стало приятно видеть несчастные лица жокеев. Я им портил жизнь. А вас я ненавидел сильнее, чем всех остальных, Ненавижу храбрецов!

Я смотрел на развалины, оставшиеся от блестящего Кемп-Лора. И это ничтожество столько времени было властелином общественного мнения! Вся его энергия, весь блестящий талант ушли на то, чтобы портить жизнь людям, которые ничем ему не мешали.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17