Первая в списке (fb2)

- Первая в списке [litres][Pierwsza Na Liście] (пер. Юрий Викторович Чайников) 780K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Магдалена Виткевич

Магдалена Виткевич
Первая в списке

Magdalena Witkiewicz

Pierwsza Na Liście

Богне Козловской и другим ангелам с незримыми крыльями и с огромной силой внутри, с благодарностью за всё

Пролог

Если бы еще совсем недавно любую из сидевших тогда у костра женщин спросили, что важнее – дружба или любовь, они бы наверняка ответили, что любовь. А если не любовь, то уж во всяком случае влюбленность или просто увлечение вышли бы на первый план. И вполне возможно даже в ущерб большой дружбе. Однако последние события показали, что ни один мужчина не стоит того, чтобы тратить на него двадцать лет своей жизни. Потому что иногда именно столько времени уходит на поиски самого главного.

– Ну и кто будет первой? – Высокая блондинка накинула на себя расстегнутый спальник и затянулась тонкой сигаретой. Взяла бутылку вина.

– Не кури! – дружно призвали остальные.

У самой младшей из них была розовая папка, из которой торчали бумажки, явно много раз читаные-перечитаные. Девушка прижимала их к себе, как самое большое сокровище.

Рядом с ней у костра сидели еще три: одна под одеялом, поджав ноги, две прикрылись общим спальником и раз за разом бросали друг на друга испытующие взгляды. Как старые знакомые, которые долго не виделись и вдруг встретились, случайно, в городской толпе. А впрочем, почему «как» – именно так все у них и было: старые знакомые, долго не виделись и все такое прочее.

– Всё, последнюю, пожа-а-алуйста, – застенчиво улыбнулась блондинка, вертя в пальцах сигарету, – честное слово – последняя. – И опять глубоко затянулась и еще плотнее укуталась в спальник. – Не думала, что августовские вечера такие холодные, лет сто, наверное, не ночевала в палатке.

– Да ладно, сто, – рассмеялась сидевшая рядом.

– Ну не сто, а двадцать с хвостиком уж точно, – мечтательно заметила блондинка.

– Пожалуй, так… А помнишь, луна тогда была точно такая же?

– Да… И Петр играл на гитаре…

– Ина, прекрати! – встрепенулись подруги.

– Ладно, ладно. По очереди так по очереди. А кто первая? – повторила вопрос Ина.

– Ты.

– Я? Почему я? – возмутилась Ина и загасила сигарету.

– Как почему? Потому что ты была первой в списке.

Часть первая

Глава первая

Проблемы твои, проблемы мои,

вся эта политика, наши бои.

Что толку счеты сводить, если Там давно все подсчитано —

даже капли в воде, которою стал растаявший снег.

Кто без вины – камень бросай,

только не станет ближе Рай,

если от человека закроется человек.

Станислав Сойка. Терпимость

Ина

Ладно, первая так первая, а если с чего и начинать, то, конечно, с Брды, на берегах которой мы оказались двадцать лет назад… Честное слово, Карола, не понимаю, что тебе вдруг в голову взбрело немедленно ехать всем табором и именно сюда, на Брду. Будто нельзя было нормально, по-человечески, в приличном месте, за чашечкой кофе. А впрочем, девочка, ты права: даже в самой приличной кафешке есть риск, что мы разбежимся, прежде чем всё выясним. А отсюда далеко не сбежишь. Да и как? На байдарке, что ли, в потемках? Максимум, что мы можем сделать, – поубивать друг друга.

Даже сегодня мне трудно во всем этом разобраться. Слишком много всего произошло, и то, что раньше я считала самым важным в жизни, теперь потеряло смысл. Только с появлением Каролы я поняла, что для меня действительно важно. Вернее, кто для меня важен.

Но давайте начнем с начала, то есть, собственно говоря, с конца…

Как сейчас помню тот день, когда Каролина постучалась ко мне. А если уж быть совсем точной – стала ломиться в мою дверь. Если бы она позвонила по домофону, я бы наверняка не открыла. А что? Имела право: я работала. Привычка у меня такая: когда работаю, я полностью отключаюсь. Полностью – это значит вырубаю телефон, никого не принимаю и т. д. Однажды было дело – друг затаил на меня смертельную обиду, что я не впустила его, а он просто хотел зайти типа на кофе, чисто по-дружески. А я как раз что-то писала. Обычная лихорадка перед сдачей в номер – все в последнюю секунду. Заканчивала статью под давлением босса, который висел на трубке на другом конце линии и торопил. Я тогда захлопнула дверь перед тем знакомым, и он больше не звонил. Я уже была взрослой девочкой и знала, что люди как приходят, так и уходят. Вот только жаль, что уходят обычно самые нужные нам люди. Кое-кто из них иногда возвращается, но в самые неподходящие моменты. Я бы даже сказала, что они являются как незваный гость.

Как тогда Каролина.

Я сидела в халате, курила и дописывала статью. Точно помню эту горячую тему об одной очень несдержанной в личной жизни даме – депутатке от очень законопослушной партии… Ну да ладно, не о ней речь. Срок готовности текста, как у нас говорится, «еще вчера». Я дописывала последние абзацы, когда кто-то стал ломиться в дверь. И это важно – не стучать, а именно что ломиться – что есть силы ритмично бить то ли кулаком, то ли ногой в дверь. Если бы кто просто постучался, я бы проигнорировала, а тут пришлось встать – совершенно невозможно работать в таких условиях!

Обычно я писала, что называется, в мертвой тишине. В сумочке у меня всегда есть беруши, чтобы чувствовать себя нормально везде, при любых обстоятельствах, но дома условия у меня все равно лучше, и шеф это знал. Я могла не появляться в редакции в течение всей недели. Приходила только на общие собрания редколлегии, но даже если не приходила, то никаких санкций за неявку не было. Такого особого для себя положения я добилась на самом деле тяжелым трудом. И пусть говорят, что я шла к цели по трупам, но в моей профессии нельзя быть мягкой.

Я окучиваю в основном две газеты. Одна – еженедельник высокого полета, и пишу я туда чисто ради удовлетворения собственных амбиций. Вторая – полная противоположность: желтая газетенка, ищущая дешевые сенсации, сама провоцирующая людей на разные подлости, а потом со смаком во всех подробностях описывающая, как низко может пасть человек.

У каждого в жизни иногда случается такое, за что ему потом бывает стыдно, когда он не хотел бы иметь никаких свидетелей и тем более не хотел бы оказаться на первых полосах сотен тысяч газет по всей стране. Моя задача – отследить и зафиксировать такие моменты в жизни политиков, знаменитостей, звезд. И в этом «виде спорта» я была великолепна. Говорю «была», потому что вчера я завершила этот этап своей жизни… долго собиралась это сделать, но сначала должна была закончить кое-какие дела. Теперь я в поиске. В поиске чего-то нового. А может, мне хватит того, что у меня уже есть? Может, мне теперь сосредоточиться на чем-то другом? Однако вернемся к тому дню… На чем я остановилась? А, да – кто-то ломится в дверь. Взбешенная, я встаю и иду посмотреть, кто нарушил мое спокойствие – спокойствие в клубах сигаретного дыма и при плотно закрытых жалюзи. На пороге девушка. Молодая, миловидная, похоже, чем-то немного напуганная. С волос капает: выглядела она так, будто ее только что окатили из ведра.

Надо же так заработаться – я даже не заметила, как начался дождь, как барабанил он в окно. Несмотря на день, снаружи было по-вечернему серо и мрачно. И девушка была тоже серой и мрачной. И к тому же мокрой. И тут меня торкнуло: я ее уже где-то раньше видела. Неужели любовница какого-нибудь политика, по которому я прошлась на страницах нашей газеты? Или его дочь? Допустим. Но откуда у нее мой адрес? Одно дело – когда я, профессионалка, надыбаю адрес какой-нибудь звезды, но чтобы обычная девушка… И такая молодая…

– Добрый день. Пани Каролина Рыбиньская? – услышала я.

А вернее, как бы услышала: на самом деле я ничего не слышала, потому что мыслями была в своей оставленной на секунду работе. (На секунду, девочки, на секундочку! Вы не понимаете, что такое сдавать материал в номер…) Короче – мне хотелось поскорее спрятаться от нее за дверью.

– Что, простите?

– Но ведь это вы? – Девушка откинула со лба длинную мокрую прядь каштановых волос. Меня кольнуло еще раз: это движение я уже где-то видела.

– Ну допустим, а в чем дело? – спросила я, наверное, из вежливости, хотя на самом деле вежливой никогда не была. Может быть, это остатки воспитания, данного матерью, а в основном бабушкой, которая была для меня самым важным человеком в жизни. Ну, бабушки не стало несколько лет назад, мать тоже исчезла из моей жизни. Как и все, кого я любила… Боже, как же много всего должна я вам рассказать!!! Иначе вы не поймете.

Я не нуждалась ни в чем и ни в ком. Мне тогда хотелось побыть одной дома и спокойно поработать. В мои планы не входил разговор с какой-то испуганной промокшей девицей, которой удалось преодолеть ворота в общем-то закрытого жилищного комплекса, подъездную дверь с домофоном и охранника. Хотя, как подсказывает мне мой жизненный опыт, охранник этот, верный своему обычаю, сидел на диванчике у себя в каптерке и смотрел телевизор… Совсем люди распустились. С этим надо что-то делать… Но я не об этом…

– Я приехала из Гданьска, – бормотала девушка. Было видно, что она хотела войти в квартиру. Хотела войти так же сильно, как сильно я не хотела впускать ее. Остатками хорошего воспитания я сдерживала себя, чтобы не захлопнуть дверь у нее перед носом. Я не собиралась помогать этой мямле выдавить из себя то, что она, по-видимому, собиралась сказать. Нечего сказать – нечего и стучать. Мне уже успел порядком надоесть этот странный визит.

– Потому что… вы были первой в списке, – прошептала девушка, сжимая в руках пухлую розовую папку.

Меня прошил озноб и охватило беспокойство. Единственный список, который пришел мне тогда в голову, был список Вильдштейна, составленный несколько лет назад. Для любого журналиста попасть в него – дело жизни, но даже в свои сорок я была слишком молода, чтобы оказаться в нем. Тем более под номером один.

– О'кей. Вы услышаны. Это все? – спросила я, желая поскорее избавиться от сумасшедшей, которая пришла ко мне с эпохальным открытием, что я была первой в каком-то чертовом списке. В списке на отстрел? Тем более я не хотела этого знать, потому что много кому в своей жизни я встала поперек дороги. Да той же депутатке-резвушке, о которой как раз собиралась писать. Я предпочитаю умереть внезапно, скоропостижно, потому что мне в принципе не с кем было прощаться. В конце концов, я была одна. И жила одна, и совершала пробежку каждое утро тоже одна, и даже в ресторан ходила одна. Единственное, для чего мне был нужен партнер, это секс. Я была полностью самодостаточна и хотела, чтобы так было всегда.

– Можно войти? – спросила она. Не, вы это слышали? Ну наглая, наглая молодежь: я же четко дала ей понять, что не ждала ее. Непонятливая. Придется объяснить.

– У меня сейчас нет времени, – сказала я. Конечно, воспитанный человек добавил бы «простите», но тогда, в том сумасшедшем мире, мне было совсем не до этикета. Короче говоря, выставила я девушку из дома прямо под проливной дождь, закрыла за собой дверь и пошла надирать задницу депутатке. В буквальном смысле этого слова, потому что та мочила свою жопу в бассейне с депутатом из оппозиционной партии. На следующий день об этом должны были узнать около семисот тысяч читателей. Только благодаря мне. Повод для гордости. Моей.

Карола

Я давно установила за ней наблюдение. Очень давно. Сначала приехала на один день. Вместе с Филиппом, у которого в Варшаве были какие-то дела. Вечером должна была вернуться.

Через неделю я снова сидела у ее дома. И неделю спустя тоже. Каждый раз, когда Филипп ехал в Варшаву, я ехала вместе с ним. Приезжала, вела наблюдение, а уже вечером возвращалась в Гданьск. На этот раз я собиралась задержаться в Варшаве подольше, чтобы наконец-то все прояснить. Мне было интересно, почему именно она оказалась первой в списке. Что такого она сделала, что вообще попала в него. Я думала, что человек она милый, добрый и примет меня с распростертыми объятиями, как родную дочь.

Каждый мой приезд в Варшаву прибавлял мне знаний о ее привычках. Она практически не выходила из дому, даже в магазин, – ей всё привозили курьеры. Молодой парень приносил ей йогурты, фрукты и стиральные порошки в больших бумажных сумках. Впрочем, иногда, случалось, она выбегала на улицу, постукивая каблуками. Несколько раз наши взгляды пересекались. Я смотрела на нее с интересом, она – с полным безразличием. Всегда элегантная, как с обложки журнала. Я не ожидала, что у кого-то на самом деле могут быть туфли от Лабутена. Но даже не на лабутенах, а когда она просто выходила, например, выбрасывать мусор, она и тогда была полна небрежной элегантности, в вязаных одеждах от известных модельеров. Видать, это был ее повседневный домашний прикид. У меня тоже было такое (примерно такое) трикотажное платье, но я надевала его только по особым случаям или на вечеринки…

После этих нескольких дней наблюдения я знала распорядок дня всех остальных жильцов. Знала, кто и когда выходит из ее подъезда гулять с собакой. Я не знала, в каком часу утром, потому что обычно оказывалась там не раньше десяти, но, например, парень с шикарным лабрадором выходил точно в четыре вечера, а потом – последний раз – в восемь вечера. Именно тогда мне удалось войти в подъезд.

Помню, погода была ужасная, гром гремел не смолкая и дождь шел такой, будто разверзлись хляби небесные. Я вымокла до нитки. Думаю, если бы не погода, я бы не решилась на этот шаг, а предпочла бы подождать подходящего момента, как бы случайно с ней познакомиться, может, даже подружиться. Но видно, все давно уже записано Там, на небесах, откуда лило как из ведра, и мне просто хотелось поскорее зайти в теплый дом. Я надеялась, что, увидев меня такую, она предложит мне переодеться, напоит чаем и мы спокойно поговорим. И эта надежда была такой сильной, что я позвонила Филиппу и сказала, что остаюсь в Варшаве на ночь. Он, конечно, спросил, где, с кем и как… попытался отговорить, хотя и знал, что я очень упряма. Он не хотел оставлять меня одну, но я сказала ему, что обязательно должна поговорить кое с кем очень важным для моей мамы, поэтому вернуться вместе не получится. Сам бы он не оставил меня в такую непогоду. В прошлый раз, когда я торчала под ее домом, стояла жара. Теперь ситуация была определенно менее приятной – дождь. Поэтому, когда увидела, что из подъезда выходит парень с собакой, я сразу рванула внутрь.

– Хорошо, что вы меня впустили, потому что я уже думала, что придется стоять здесь полдня. У тети домофон сломался, – сказала я, стуча зубами от холода.

– У тети?

– Да, Каролина Рыбиньская, – пробормотала я.

– А, Ина… Не сломался – в таких домах никогда ничего не ломается. А что касается домофона, все просто: она его отключает или какие-то провода отсоединяет. Ее все раздражает… Соседка… У меня седьмая квартира, у нее – восьмая. Наверное, что-то пишет и не открывает. Давай заходи. Потому что, если ждать, пока она тебе откроет, можно так здесь всю ночь простоять.

Все прошло легче, чем я ожидала. Я думала, что придется тупо стучать во все двери по очереди, прикидываясь разносчиком чего угодно, хотя бы хороших новостей, которых, к сожалению, у меня не было. Но к счастью, все обошлось.

Я встала у квартиры номер восемь и принялась ломиться в дверь. Нет, не сразу… Сначала тихонечко постучала. Никакой реакции. Но я была уверена, что она у себя, потому что двумя часами раньше она вернулась домой, и я бы точно заметила, если бы она вышла. Я не сводила глаз с двери в подъезд. Я уже начала бояться, не случилось ли что, когда дверь внезапно распахнулась.

Вблизи Ина казалась еще выше. Она стояла непричесанная, без макияжа, на этот раз не в стильном трикотаже, а в толстом махровом халате. Она выглядела совершенно иначе, чем та Ина, которая несколько часов назад забежала в подъезд, постукивая высокими каблуками элегантных шпилек. Когда она открыла дверь, из квартиры долетел запах – пардон, вонь – сигаретного дыма.

Конечно, сначала я убедилась, что это она, потому что я могла гоняться за кем-то другим. Но это была она. Женщина, самая важная для моей матери.

И эта «самая важная женщина», сразу после того, как я начала ей все рассказывать, захлопнула дверь перед моим носом, оставив меня на площадке. Меня, мокрую, окоченевшую и в полном разочаровании. Тогда, сидя на ступеньках лестницы, я думала, что это какая-то ошибка. Что наверняка в том списке была какая-то другая Каролина Рыбиньская, а не эта женщина, которая выставила меня под дождь. Я позвонила Филиппу. Может быть, каким-то чудом он еще не уехал?

– Привет, Филипп. – Я старалась, чтобы он не услышал в моем голосе разочарования. – Где ты?

– А что случилось? – Все-таки он почувствовал, что что-то не так.

– Нет, ничего, – рассмеялась я. Как же легко играть беззаботность! Может, если буду притворяться еще убедительнее, я и сама поверю в свое хорошее настроение? – Я просто хотела знать, где ты. Неужели так невероятно, что кто-то беспокоится о тебе?

– Сейчас где-то около Нидзицы. Ну так что, возвращаться за тобой? – спросил он. Его предложение прозвучало вполне серьезно.

Сколько бы я дала за то, чтобы он вернулся за мной. И даже сама попросила бы его сделать это, будь он где-то поближе, например в Цеханове. Но в этой ситуации? Ведь он отмахал чуть ли не полпути до Гданьска.

– Нет, ну что ты. – Роль довольного жизнью человека получалась у меня все лучше и лучше. – Я думала, ты где-то ближе, потому что, кажется, я оставила в машине пластиковый пакет. Понимаешь, без зубной щетки осталась, – соврала я.

– Для щетки чуток далековато. Вот если бы ты сказала, что непременно хочешь меня увидеть, я бы развернулся. Но ради зубной щетки… Помилосердствуй!

Мне хотелось сказать ему, что зубная щетка здесь ни при чем, что она, как всегда, в моей косметичке в рюкзаке, что речь обо мне!

Делать было нечего, и я вышла из подъезда с твердым намерением добраться до вокзала и уже оттуда – домой на поезде. Можно было еще и на автобусе, но билеты продавались только через Интернет. Только то и спасает в жизни, что все время приходится что-то делать. Вот и сейчас надо было спешить на поезд, а то села бы на лавочку и проревела: как же сильно ошиблась мама с первой в своем списке! Очень сильно… А впрочем, как и со всеми остальными в нем.

Я перешла на другую сторону маленькой улочки и в последний раз взглянула на ее окно. В окне стояла она, махала мне рукой и что-то кричала. Не разобрать. Я подошла поближе.

– Эй! Ладно! Давай заходи! – услышала я.

Конечно, чувство собственного достоинства толкало меня развернуться на сто восемьдесят градусов и идти дальше. Но к черту любое достоинство, если перед тобой миссия, и ты обязан ее выполнить. Иногда нужно найти в себе силы, спрятать гордость в карман и улыбаться, чтобы сделать то, что нужно. Я усвоила это за время маминой болезни. Вот я и спрятала свою гордость куда подальше и вернулась. И снова стояла перед той же дверью, но на этот раз меня пригласили войти.

Никогда я не видела такую квартиру. Такую… пустую. Малозаселенную, что ли, если вы понимаете, о чем я. Раньше я думала, что такие квартиры бывают только в каталогах по дизайну интерьера или в сериалах.

– Ты живешь здесь совсем недавно? – спросила я, чтобы начать разговор. Я стояла на пороге, на маленьком коврике, который еще минуту назад был белым, а теперь на нем оказались грязные следы от моих мокрых ботинок. Я боялась двигаться дальше. Тем более что дальше все тоже было белым. Белым, стеклянным и металлическим. То есть в стиле, который мне совершенно не нравился.

Я расшнуровала ботинки и оставила их на коврике. Ина пристально наблюдала за мной.

– Знаешь что… – она недовольно оглядела меня. – Дам-ка я тебе переодеться. Вот ванная, прими душ, если хочешь. Прости, дела.

Я согласно кивнула.

Она пошла в комнату, а я, оставшись в одних носках (в смысле без обуви, а вы что подумали?), решилась сделать первый шаг по безукоризненно чистому полу.

В нашем доме, наверное, никогда не было так чисто. Ну, разве что когда маме стало лучше… Майка была маленькой, и повсюду валялись игрушки. Осенью мама делала заготовки, поэтому в коридоре, на кухне и даже в комнате стояли пустые банки, которые в положенный срок наполнялись огурцами, яблоками, грушами в уксусе и тысячами разных варений. А если не банки, то ведра с фруктами и овощами. Сначала поспевали огурцы, нам они доставались от соседки с третьего этажа, потом яблоки, которые росли перед нашим многоквартирным домом. Когда мама была маленькой, жители разбили там сад и устроили огород. Росли петрушка и морковь, было несколько фруктовых деревьев. Мы тоже кое-что выращивали, но потом другие проблемы вытеснили огород. Однако мама, как только ей становилось лучше, искала в Интернете все новые и новые рецепты домашних заготовок. Всегда экспериментировала. И тут непонятно: либо так любила новинки, либо не получалось повторить рецепт прошлого года. Потом снабжала банки наклейками с придуманными ею оригинальными названиями, прикрывала крышки вязанными крючком салфетками и раздавала в подарок всем своим друзьям. На полках у знакомых стояли «огурцы острые, как орда кровожадных кавалеристов» и другие «джемы, словно жизнь, сладкие, с легкой горчинкой». В нашем доме даже пахло не так, как везде. Уж и не знаю, как определить этот запах – то ли жидкости для мытья посуды, то ли только что сваренного обеда. Но если бы мне завязали глаза и привели туда, я бы сразу узнала, что это мой дом. У Ины этого не было. Квартира производила впечатление необитаемой.

Единственным запахом, который я уловила, был дым. Ванильных сигарет. Знаю точно, потому что когда-то, когда узнала о маминой болезни, я выкурила их целую пачку. Скорее всего – в знак протеста, потому что на самом деле даже не умею затягиваться. Конечно, потом меня полночи тошнило.

Вот и теперь мне стало не по себе.

– Извини, я сейчас проветрю. У меня так всегда, когда работаю. – Она указала рукой на бумаги, наваленные на маленьком стеклянном столике. Вершину этой бумажной горы венчал маленький Мак. Ноутбук «Эппл» был моей мечтой. Нереальной мечтой.

– Сейчас упадет, – кивнула я головой в сторону компьютера.

Она подошла к нему и небрежно подтолкнула ближе к центру кучи. Затем исчезла в другой комнате. Через некоторое время вернулась с полотенцем и какой-то одеждой.

– Должно подойти, твой размер. – Она протянула мне пестрые леггинсы и толстовку. – Трусики новые, еще с ценником. Вот. И носки.

Я взяла у нее одежду.

– Спасибо, – пробормотала я. Вспоминая, как она меня встретила, я бы предпочла остаться в своей старой одежде. Только тогда воспаление легких было бы гарантировано. Как и мокрые пятна на белом диване в гостиной. Наверняка она так расщедрилась на одежду для меня, чтобы я не испортила дорогую мебель.

– Мне нужно кое-что закончить. Это быстро, часа два. А пока займись собой – прими ванну, холодильник вон там, найдешь что-нибудь. Я сама толком не знаю, что там у меня есть, в крайнем случае можно будет потом что-нибудь заказать. – Она посмотрела на меня. – Все, возвращаюсь к работе, а то и так слишком много времени потратила.

Блин! Она потратила! На кого? На меня, что ли? Мне стало совсем муторно. Я, видите ли, причина ее потерянного времени. А сколько времени я на нее потратила со всеми этими поездками! Мне показалось, что моя миссия провалена. А ведь когда я увидела на том листке ее имя и узнала адрес, так сразу подумала, что она должна принять меня с распростертыми объятиями и погладить по голове. Видимо, моя мама ошиблась.

Первая в списке. Наверняка какая-то ошибка.

Ина

Я почему-то решила, что девушка попытается помешать мне закрыть дверь, вставив ногу между дверью и косяком, но потом поняла, что она и не собиралась делать этого. Из-за закрытой двери я слышала, как она с кем-то разговаривает по телефону, но различала только обрывки фраз.

Я вернулась на диван, чтобы продолжить писать. Ну да, на диван: письменные столы мне не нужны. Лучше всего у меня работа шла, когда я полулежала на мягком диване. Ноги поджаты под себя, на коленках ноутбук, а вокруг разбросаны материалы, фотографии, газеты, и под рукой кружка с недопитым кофе. Да, знаю, это вредно для позвоночника, глаз, вен и всего остального, но благодаря йоге и бегу мне удавалось оставаться в хорошей форме.

Я села, приготовилась к работе, но все же не могла сосредоточиться. Время шло, а я думала о девушке. Первая в списке? О чем вообще речь? Просто так оставить это я не могла. Инстинкт журналиста подсказывал, что девушка пришла ко мне не случайно. Я встала и подошла к окну. Дождь продолжался, и она, промокшая, как раз переходила улицу. Я открыла окно.

– Эй! – крикнула я. – Ладно, давай заходи!

Она остановилась на мгновение, словно раздумывая, принять мое приглашение или нет, но в конце концов решилась и побежала к двери подъезда.

Я позвала ее не из-за угрызений совести, что дескать выставила ее под дождь. Это была никакая не жалость. Просто она заинтриговала меня. У меня всегда была чуйка, нюх на хорошую тему, стоит ли этим интересоваться. На этот раз я тоже почувствовала, что «первая в списке» может стать хорошим заглавием для материала. Что это не просто глупая забава промокшего подростка, но что-то такое, что касается меня напрямую. И я не ошиблась…

Когда я открывала дверь, эта мокрая курица уже стояла у порога, на коврике. У меня не было опыта общения с подростками, и уж тем более я никогда не приглашала их в дом, не говоря уже о том, чтобы ухаживать за такими. Моя квартира была моей крепостью, моим убежищем. Даже родители ко мне не приезжали… Ну, разве что отец был, да и то всего один раз. Иногда здесь появлялся какой-нибудь мужчина, но как только он начинал спрашивать, в какой стакан поставить свою зубную щетку и в какой из ящиков положить носки, я понимала, что настало время окончания знакомства. Я ни с кем не хотела связываться серьезно. Уже говорила и скажу еще раз: все, кого я любила, почему-то быстро уходили, и я не хотела снова переживать боль потери.

Девушка стояла и морщилась. Видно было, как ее достает сигаретный дым. Ну уж извините. Я всегда курила, когда работала. Конечно, это вступало в противоречие со здоровым образом жизни – с бегом и йогой. Но только кто сказал, что работа не противоречит здоровому образу жизни? А уж где работа, там и сигарета. Мне просто нравилось курить, вот я и курила. Да, я относилась к жизни гедонистически, была, можно сказать, эгоисткой. Мне казалось, судьба уже так сильно лягнула меня своим копытом, что мне теперь положены одни удовольствия. Я имела право быть эгоисткой и не стесняться этого. За все эти годы мне пришлось столько кланяться другим людям, что теперь пришел их черед кланяться мне.

Я это все к чему? А к тому, что впускать в дом какую-то незнакомую девушку, пока я чертовски занята, совершенно не в моих правилах. Но любопытство боролось с чувством долга – надо было заканчивать статью, тем временем она стояла в коридоре, а лужа на полу становилась все больше и больше. Я не хотела, чтобы она намочила мой любимый диван и запачкала ковер, так что я принесла ей свой спортивный костюм и велела идти в ванную.

А себе налила вина, закурила сигарету и села к компьютеру. Депутатка щерилась на меня с монитора. Тогда я не думала о том, что мой текст может испортить кому-то карьеру или даже жизнь. Если что и имело значение, так это мое самоощущение. И чем злее я была, тем больше грязи выставляла на всеобщее обозрение, а чем больше разоблачений выдавала, тем счастливее становилась. Действительно, почему кому-то все должно сходить с рук, если я получала пинки от жизни? Теперь Я хотела диктовать условия и осуществлять контроль над существованием не только своим, но и других. Теперь Я сама решала, что для меня хорошо, а что плохо. До всего этого я дошла самостоятельно, тяжелой работой. Я была хозяйкой своей судьбы и считала, что буквально все зависит только от меня.

Когда Карола вошла в комнату, одетая в мою домашнюю одежду, я ее почти не заметила. Я показала ей холодильник, а сама продолжала разрушать жизнь матери, жены и (об этом мир должен был узнать на следующий день) любовницы.

Карола

Я даже натерлась ее бальзамом. Попробовала капельку, а потом не смогла остановиться. В ее ванной я чувствовала себя как в день промоакции в павильоне «Сефора»: полная роскошь, богатство ароматов и сплошные соблазны. Ина не пользовалась обычным мылом из сетевого супермаркета. У нее было какое-то чудо в шикарном флаконе. И аромат тоже небесный, и цена всего этого великолепия тоже наверняка заоблачная.

Мне было нужно принять ванну. Лежа в горячей воде, я думала, с чего вдруг моя мама решила, что именно эта женщина может как-то помочь мне после ее смерти. Может, она имела в виду ее деньги? Потому что их у Ины было, по всему видать, немерено. Но это не похоже на маму.

Я так продрогла под дождем, что постоянно подливала горячую воду и не хотела уходить из ванны. Но не только поэтому… В ванной Ины было очень красиво, правда, все было в бежево-коричневых тонах, будто других красок в мире не существовало. И все полотенца одинаковые, кремовые.

У нас дома все полотенца были разными. У Майки – маленькое, цветастенькое, с улыбающимся котом, мое – из лагеря парусного спорта, с логотипом спонсора, у мамы – обычное, вафельное, помнящее лучшие времена. Все разные по длине, толщине, цвету. Кафель тоже производил впечатление случайного: где-то терракота, а где-то глазурь из совсем другой сказки. Как будто никто не подумал, как это будет выглядеть вместе. Видимо, все именно так и было. Нашу ванную ремонтировали еще тогда, когда моя мама была подростком и жила там вместе с бабушкой и дедушкой… Вот так – лежишь в чужой приличной ванне, и в голову приходят мысли о том, что неплохо бы и собственную обновить.

Мне нравилось фантазировать, как могла бы выглядеть наша квартира после ремонта. Иногда я увековечивала свои нереальные мечты на бумаге: красивые обои в прихожей, стильная кухня, продуманная до мельчайших деталей ванная комната. Я видела, как мама иногда просматривала мои проекты и тихонько улыбалась. Потом я даже приносила ей эти рисунки в больницу и говорила, что, когда сорву куш в лотерее, все именно так и сделаю. И что она, как только выйдет из больницы, вернется в совершенно новый дом, преображенный.

То, чтобы я поступала на архитектуру, было ее идеей. Но какой же счастливой для меня! Она даже организовала мне уроки рисования у какой-то своей подруги по Академии художеств. Я обожала эти занятия. Чаще всего я работала над портретами Майки. Мне нравилось сидеть у ее кроватки, пока та спала, и делать наброски. Наверное, ни у одного ребенка нет такого количества портретов!

Когда я уже вышла из ванной, Ина продолжала что-то писать, задорно стуча по клавиатуре, и улыбаться про себя. Боже, если бы у меня был «Эппл», я бы наверняка благоговейно поглаживала его, а не клацала когтями по клавишам. Я села на край дивана. Только теперь, когда мне стало тепло, я смогла оглядеться вокруг.

Ина что-то пробормотала, указав на холодильник. Я открыла его. Одни постные творожки и овощи. Так называемая здоровая пища. Как знать, если бы мы правильно питались, мама, может, и не заболела бы. Я постоянно задаю себе один и тот же вопрос: «что было бы, если бы?», но я знаю, что никогда не получу на него ответа.

Я достала миску из шкафчика. Единственной съедобной вещью в этом доме был обезжиренный творог. Она, кажется, совсем ничего здесь не ела. Я оглядела кухню: с варочной поверхности плиты даже не была снята защитная пленка.

– Господи, ты вообще здесь готовишь? – вырвалось у меня.

– Редко, – ответила Ина, покусывая карандаш. И добавила, не отрываясь от своей писанины: – Я ужинаю в городе.

Я разложила творог с зеленым луком и йогуртом на две тарелки. Что ж, я по-другому представляла себе эту встречу с самым важным человеком в жизни моей мамы. К сожалению, не все выглядит так, как мы рисуем это в нашем воображении. Чаще всего это выглядит совершенно иначе.

На столике рядом с диваном были разложены бумаги, лежали диктофон и мобильник. Тарелку было ставить некуда, я села и пристроила ее на коленях. Конечно, я боялась нарушить пятном прекрасную белизну, тот идеальный минимализм, который царил во всем жилище. Полное отсутствие украшений, безделушек, полное отсутствие жизни. Единственным декоративным акцентом были повешенные на стене над большим телевизором выпуклые буквы, образующие надпись: «Because you аге the most important person in your life»^[1].

– Все, закончила, – вдруг сказала Ина. – Так, мейл начальнику отправила. Еще чуть-чуть – только проверить электронную почту, будут ли какие поправки. Можешь ты мне, наконец, сказать, что это за список за такой?

Она прошла на кухню, взяла тарелку и вилку.

– Извини, но у меня нет хлеба. Успела отвыкнуть. – Она пожала плечами. – Ну так что? В чем там дело с первой в списке?

Глава вторая

Когда вдруг потеряешься,

одна, посреди ночи, знай —

оттуда, из-под самых высоких деревьев,

за тобой будут следить мои глаза.

И когда в дождливый день

тебе станет трудно жить,

моя тень укажет тебе свет и путь сквозь туман.

И если ты вдруг заблудишься.

я не оставлю тебя одну.

Потому что мы еще встретимся.

Я не оставлю тебя одну.

Анна Мария Йопек, Марцин Кидриньский.
Я не оставлю тебя одну

Гданьск. 1 августа, дом

Доченьки мои любимые!

Уж и не знаю, как начать. Никогда в жизни не думала, что мне придется писать что-то подобное. По принуждению или по собственному желанию…

Однажды, на каком-то корпоративном тренинге у нас была мастерская. Это было одно из тех мотивирующих занятий, на котором, нас учили, как сделать нашу жизнь лучше. Тренер спросил, что бы мы сделали, если бы нам осталось жить только год. Я была уверена, что провела бы этот год с вами, чтобы научить вас – или, по крайней мере, попытаться научить, – как жить в этом прекрасном мире. Потом он спросил, что бы мы сделали, если бы у нас осталось всего несколько месяцев. Я ответила, что написала бы для вас несколько слов, которые могут пригодиться вам в будущем. Затем он спросил: а что будет, если от конца нашей жизни нас отделяли бы только дни? Тогда я бы взяла диктофон и начала записывать для вас то, что собиралась сказать вам лет через пять-десять.

Тогда я думала, что это всего лишь такой дидактический прием, чтобы лучше объяснить тему: «Как надо жить, чтобы жить стало лучше».

И теперь я пишу вам эти слова, потому что не знаю, сколько у меня осталось времени. Пока что я держусь. Но даже когда меня уже не будет на этой земле, я не верю, что я растворюсь в небытии. А вы знайте, что я вас не оставлю. Это просто невозможно.

Ина

Сначала я смогла прочитать только одну страницу.

Я была скорее возмущена, чем заинтересована.

Честное слово, просто не хотелось все это читать.

– Это что? – спросила я. – Это, черт возьми, что такое?

– Дневник, – прошептала Карола.

– Ну, вижу, что дневник! Чей? Чья это мелодраматическая чушь и какого черта ты мне ее подсунула?

– Это не чушь! – Карола сглотнула слезы.

– Разве? – Она действительно вывела меня из равновесия. Мне не нравились ни мелодрамы, ни, понятное дело, романы. А эта – нате-пожалте – выскакивает с каким-то тошнотворно-слащавым текстом. – Письма, что ль, какие? Кто их писал? – спросила я. Мне захотелось ее встряхнуть. – Скажи мне, черт возьми, при чем тут «первая в списке»?

Я была просто взбешена. Совершенно не понимала, о чем идет речь, и – что самое главное – какое это имеет отношение ко мне. Ну да, каждое из прочитанных мною слов было пронизано тоской и печалью, каждая фраза сообщала о приближении неотвратимого. Но ко мне-то какое это имеет отношение?

Смерть? Кто эта девушка, которая осмеливается разрушать мой прекрасно организованный мир и морочить голову завещанием какой-то женщины? Хватит, уже достаточно в моей жизни смертей и расставаний! Нет! Я больше не хочу никаких эмоциональных связей, ни с кем. А от такого чтения опять сдавливало горло, я чувствовала, как подступают слезы и волей-неволей человека затягивает, как в воронку. А ведь я давным-давно пообещала себе, что больше никогда в жизни не из-за кого не буду плакать, никогда ни к кому не буду привязываться, что сделаю все, чтобы мне больше никогда не было больно.

– Кто это написал?! – кричала я. – И какого черта ты мне это сейчас подсунула?

Я была уверена – она ожидает, что журналистка обязана помочь изданию этих каракулей. У меня еще мелькнула мысль позвонить по 112, девушка все больше и больше напоминала мне сумасшедшую или сталкера. Ведь есть же такие, кто преследует актеров, звезд… Нет, в каком-то смысле я тоже вроде как звезда, но не до такой же степени, чтобы меня преследовать…

– Можешь прочесть дальше? – проговорила она. – Еще хотя бы кусочек.

Гданьск. 2 августа, дом

Помните, как я сидела у ваших кроваток, когда вы засыпали? Когда вы уже лежали, плотно укутавшись одеялками и закрыв глазки, и я спрашивала, что там видно под веками.

Я всегда хотела знать, что на вас произвело самое большое впечатление за этот день. С этими закрытыми глазами мы вместе ходили по горам, прыгали по лужам, собирали грибы и рисовали картины.

Благодаря этим нашим вечерам я смогла разделить с вами все, что было днем, все самое лучшее.

Вот почему я пишу вам. Я не буду писать о чем-то плохом. Не хочу, чтобы через двадцать лет вы, закрыв глаза и отходя ко сну, вспоминали меня грустной, уставшей…

Я буду улыбаться вам и всегда буду спрашивать: «Что ты видишь хорошего, когда закрываешь глаза?»

Итак, все грустное давайте утрясем с самого начала. А потом, я уже буду с вами в самые важные дни жизни.

Я хотела бы стать для вас поддержкой в случае, когда вам понадоблюсь, но помните, что вы всегда можете положиться на этих людей:

Каролина Рыбиньская, журналистка, в последнее время жила в Варшаве и работала в какой-то бульварной газетенке.

Бабушка Зося Кудларек.

Кшиштоф Шульц, юрист. Очень давнишний приятель… В последнее время я общалась с ним по нескольким важным делам, которые нужно довести до конца. Он поможет вам, он хороший человек. Вы можете полностью ему доверять.

Петр Шафранек, отец. Деньги приходят с берлинского адреса: Густав-Мюллер-штрассе, 16. Давно я с ним не разговаривала. Я пыталась найти его, но безуспешно.

Карола

Я смотрела на нее, пока она читала, и не могла найти на ее лице никаких эмоций, кроме недовольства. Я была очень удивлена. Вот я, например, когда впервые увидела мамины слова, долго не могла успокоиться. Я плакала. Правда, слова были адресованы мне, а не Ине, но коль скоро она была первой в этом списке, то, в конце концов, должны же быть какие-никакие эмоции у человека. Мама была умной женщиной, и то, что она включила ее в список, определенно преследовало какую-то цель. Бабушка Зося – понятно, она воспитывала нас. Когда мама заболела, она сразу приехала, чтобы заняться нами. А вернее, Майкой, потому что та была еще маленькой, но мне тоже нравились теплые заботливые руки бабушки Зоей.

– Как звали твою маму? – спросила Ина.

– Патриция, – ответила я.

Она удивленно посмотрела на меня.

– А-а-а, вот оно что, так ты, стало быть, дочь Патриции?

Я кивнула.

– И Петра, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла она.

– Да. Петра.

– Ну не могу, держите меня семеро – у Травки уже такая дочь, – фыркнула она.

Я удивленно посмотрела на нее:

– У какой Травки?

– Ты не знала, что мы так называли твоего отца?

Я покачала головой. Но вдруг начала что-то понимать, связывать отдельные факты.

– Ты его знала? – спросила я.

– Знала, – призналась Ина.

– Хорошо знала? – не отставала я.

– Да.

– И маму тоже?

– И маму тоже, даже лучше. Давно это было… Сколько тебе лет?

– Восемнадцать.

– Значит, это было двадцать лет назад. Может быть, чуть больше… – Она задумалась.

– Хорошо, тогда расскажешь мне, почему ты попала в этот список? – нетерпеливо спросила я. – И почему на первое место?

– Это долгая история… – вздохнула Ина.

– Ничего, что долгая, у меня есть время. Поэтому я и приехала сюда.

– А что ты сказала мам… – осеклась она. – Что ты сказала дома?

– Теперь за нами присматривает бабушка.

– А… Петр? – словно с трудом выговорила она его имя. – В смысле отец?

– Он не живет с нами. Он вроде как в Берлине. Так писала мама. Но вообще-то я не знаю.

Ина зажгла очередную сигарету, глубоко затянулась.

– Ты сказала им, что едешь ко мне? – спросила она.

– Нет. Бабушка думает, что я на сплаве. На Брде. Друзья поехали, а для меня это был отличный предлог. Ты была когда-нибудь на Брде? Потому что мне нужно знать, что рассказывать, если спросят.

– Была. – Ина поморщилась, но ее лоб остался безукоризненно гладким – вот какие чудеса творит ботокс. – И где ты собираешься остановиться сегодня?

– Ну, я думала, что здесь… – Я смущенно опустила взгляд на тапочки у себя на ногах.

– Ага, – констатировала она с удивлением. Думаю, у нее не было в обычае принимать гостей. – Ладно, тогда я тут немного приберусь… найду для тебя спальник. Будет как на Брде, – попыталась пошутить Ина.

Она встала и пошла на кухню, достала из шкафчика вино и еще один бокал, но на секунду замешкалась.

– Ты как, пьешь? – спросила она.

– Иногда… Мне уже можно…

– Ну да, тебе ведь уже восемнадцать…

Странная была эта Ина. Я не могла до конца понять ее. Вроде как важный для моей мамы человек, а с другой стороны – создавалось впечатление, будто мамины слова вообще не произвели на нее никакого впечатления. На улице дождь, темно, а она спрашивает, где я хочу остановиться. Мама всегда заботилась обо всех: даже если бы у нее не было свободной кровати, она все равно где – хоть в ванне – предоставила бы ночлег для дочери своей подруги.

У нас гостей всегда привечали. Неважно, что жилищные условия были как и у многих во Вжещче, старом районе Гданьска. Две большие комнаты и большая кухня. Когда-то эта квартира была намного больше, но из нее сделали две квартиры – в одной поселилась моя бабушка, а во второй – ее сестра. Потом ту половину, что была у бабушкиной сестры, продали, а мы остались на своей. Тогда еще всем казалось, что у нас с папой отличная семья. Хотя чаще отец был не дома, чем дома.

Мама скучала по той квартире. Она еще помнила времена, когда весь этаж принадлежал ее семье. Ничего не поделаешь – надо было приспосабливаться к новым обстоятельствам. Тогда она еще не подозревала, как часто в жизни ей придется приспосабливаться.

Одну комнату я делила с Майкой, а вторую, чуть поменьше, занимала мама. Но большого значения это не имело, потому что и так вся жизнь проходила на большой кухне. У папы, когда он еще жил с нами, были странные идеи. Иногда, когда он сочинял музыку и что-то у него не получалось, он начинал делать ремонт, перестановку мебели и генеральную уборку. Однажды перекрасил всю кухонную мебель в оранжевый цвет. Это было, когда он писал песни для своего третьего альбома. Очень быстрые, энергичные. Я бы даже сказала, радостные. Тогда он любил яркие цвета. Даже брюки носил оранжевые…

Что касается этой кухни, то мы с мамой ненавидели ее всем сердцем. А несколько лет назад мы засучили рукава и за выходные придали всему приятный глазу белый цвет, после чего наконец успокоились. И только когда мама стала чаще бывать в больнице, чем дома, я перестала там хорошо себя чувствовать. Я не могла найти себе места. Почти каждую ночь я спала в маминой постели. А утром часто обнаруживала рядом с собой Майку, которая приходила ко мне посреди ночи.

Бабушка Зося спала на кухне, на гостевой кушетке. Я была очень благодарна бабушке, что она не заняла мамину кровать. Занять ее кровать, когда она страдала в больнице, значило примириться с ее уходом навсегда. Мамина кровать должна была оставаться свободной и ждать ее. Я даже не рассматривала вариант, что она может не вернуться. Мы, ее дочки, конечно, могли там спать, мы ведь и раньше по ночам иногда прибивались к маме, и для нас у нее всегда находилось местечко.

Иногда я чувствовала себя как в старые добрые времена, когда топала босиком из своей комнаты к маме, чтобы она прогнала плохие сны. Теперь, засыпая в ее любимой постели, я сама настраивала себя на то, что все будет хорошо.

Гданьск, 6 августа, больница

Когда я узнала, что больна, я подумала, что не смогу быть рядом с вами всегда, сопровождать вас во всех важных жизненных событиях. Я не смогу вести вас за руку, но думаю, что все-таки останусь в ваших сердцах. Каролъка, не могла бы ты рассказать Майке обо мне? Наверное, она будет помнить меня как сквозь туман. Для нее останутся фотографии и рассказы, твои и бабушки Зоей.

Гданьск, 12 августа, дом

Я хочу, чтобы вы были счастливы. Существует ли рецепт счастья? Наверняка нет. Каждый хочет быть счастливым, но счастье выпадает при стечении конкретных обстоятельств. В определенном месте, в определенное время.

Не бойтесь жизни. В сутках двадцать четыре часа. Посчитайте, сколько это секунд, таких драгоценных. Теперь я это знаю…

Сожалею ли я о потерянных моментах? Сожалею. Но не о тех, когда просто так лежала на траве, уставившись в небо. Я сожалею только о тех минутах, которые потратила на плохие чувства. Вы, наверное, думаете, что я вроде как одержимая (Карола наверняка сейчас страдальчески закат ит глаза). Но я хочу пожелать вам, чтобы вы прожили каждый день так, будто завтра не наступит никогда. Ненависть, лицемерие… Кому это нужно? По жизни надо идти честно, всегда помнить, что добро возвращается, и никогда, никогда нельзя сжигать за собой мосты.

Думайте позитивно. Позитивные мысли привлекают хороших людей. И счастье тоже притягивают. А дурные мысли и плохие слова лишь умножают зло в мире.

Найдите контакт с папой. Скажите ему, что в мир иной я ушла счастливая.

Последний раз я видела отца, наверное, года четыре назад. Майке сейчас шесть. Может быть, это и странно и нехорошо, но честно – по нему я не особо скучаю. Главной для нас была мама. Так было всегда. Мама и бабушка Зося.

Венчание у родителей было скромным. Пожалуй, только ближний семейный круг был на той церемонии. Прием был вроде довольно торжественным, в бабушкином доме. Да и сама она еще была жива. Я знаю это, конечно, только из рассказов. Мама закончила институт, работала ассистентом в какой-то фирме по сбору долгов. А потом получила место бухгалтера. Папа давал уроки игры на гитаре и на фортепиано. Очень не любил это занятие. После свадьбы они жили у бабушки, но там, как известно, только две комнаты. Мама забеременела, и они решили что-то изменить. Перебрались в Мальборк. Папа заявил, что с учениками завязал, а сочинять он может где угодно. В Мальборке жила няня моего отца, бабушка Зося. У нее был огромный дом с садом, который, как она говорила, был слишком велик для нее одной.

Мы переехали туда. Это были чудесные годы. Может, не хватало денег, но мы как-то справлялись. Бабушку Зосю я люблю, пожалуй, даже больше, чем свою биологическую бабушку. У нее не осталось родственников, так что мы были ее единственной семьей. В детстве я называла ее «нашей тайной бабушкой». До сих пор мы с Майкой иногда зовем ее так между собой.

Когда мне было четыре года, умер дедушка. Несколько месяцев спустя – бабушка. Мама сказала, что это от тоски. Очень даже возможно. Они любили друг друга больше жизни. У бабушки были свои способы управлять дедом; несмотря на то, что дед казался мужиком типа мачо, при ней он становился обычным подкаблучником. И похоже, ему это очень нравилось.

Мы переехали обратно в Гданьск, а бабушка Зося осталась в Мальборке одна. В своем большом доме. Потом у нее появились жильцы – замечательная супружеская пара, они открыли в городе ветеринарную лечебницу.

Мама сама собрала все наши пожитки. Их оказалось немного, и если бы не папин рояль, то не пришлось бы даже заказывать машину для перевозки. Собственной мебели у нас не было, а одежда, полотенца и постельное белье поместились в нескольких коробках. Папа, конечно, не участвовал в переезде. Я думаю, он был тогда в Лондоне. Он записал очень хороший альбом. Теперь я знаю, что он, должно быть, как-то связан с этой девушкой с обложки диска. Чернокожая, с водопадом длинных тоненьких косичек. Самые лучшие свои хиты он сочинял, когда был влюблен. И в тот раз, по-видимому, было точно так же.

Сколько себя помню, папа часто уезжал. На концерты, потом вроде как подписывать какие-то контракты. Однажды даже полгода прожил в Штатах. Без папы, конечно, плохо, но тогда было хорошо, потому что он присылал деньги. Может быть, это поверхностно, но я действительно смотрю на своего отца исключительно через призму денег. Не припомню, чтобы мы что-то делали вместе. Представляете – отец музыкант, а я даже не умею играть на пианино. На гитаре играю, потому что мама любила петь. Иногда мы устраивались на полу на подушках, в центр ставили миску попкорна, я играла, а мама и Майка пели. Здорово было, как у костра.

Все каникулы мы проводили с мамой или с бабушкой Зосей. Конечно, потом начались поездки с друзьями, но самые замечательные воспоминания все равно связаны с маминым отпуском. Я помню, что Майка мечтала спать в палатке. Тогда папа ничего не присылал, алименты приходили очень нерегулярно. Только когда ему удавалось продать некоторые песни или получить аванс за очередной диск, он присылал деньги, очень много денег. А когда у него денег не было, то и мы ничего не получали. Деньги вообще не любили его. Мама рассказывала, что в самом начале карьеры его обманул агент и что, если бы не то жульничество, папа давно уже был бы миллионером. Даже хотела пойти с этим к адвокату, но к тому времени папа уже оставил нас. Мама говорила, что у нас есть шанс выиграть. Потом уже ей стало плохо, и она не смогла довести дело до конца. А в принципе интересно: почему папа не боролся за деньги? Ведь у него были мы. А как бы они нам пригодились…

Родители не ругались, не ссорились. Все было еще хуже – они просто жили рядом как чужие… Папа, как я уже говорила, часто влюблялся. Просто влюблялся. Как это бывает у художников, которым для создания произведения всегда нужна муза. И с каждым разом все моложе и моложе, все красивее и красивее и (простите за такие подробности) со все более выдающимся бюстом. Сначала чернокожая, потом азиатка. Главное – чтобы каждый раз была другая, новая.

Мама хотела спасти семью, сохранить брак. Она думала, что я мелюзга и ничего не понимаю, но уже тогда я понимала все. Она думала, что еще один ребенок укрепит их отношения. Она забеременела. Когда папа узнал об этом, он пожил с нами еще несколько месяцев, даже делал вид, что радуется. То, что он блестящий музыкант, это факт, но оказалось, что он еще и довольно хороший актер. Мы все ему поверили и какое-то время были очень счастливой семьей. Однако затем он сказал, что дом ограничивает его и что здесь он не может творить. Его тогда как прорвало: я помню, как они с мамой орали друг на друга. Даже подушка на моей голове не могла заглушить это.

– Мне нужно пространство! – кричал папа.

– Пространство? – нервничала мама. – Есть у тебя пространство! Я с девочками перееду в одну комнату, а другая будет полностью в твоем распоряжении!

– Я не про это! Мне нужен воздух, мне нечем дышать!

– Петр! Ты ничего не делаешь по дому, ты не чувствуешь реальности! Когда ты сочиняешь или играешь, мы все ходим на цыпочках. Я даже боюсь готовить, чтобы не создавать лишних звуков! Карола телевизор не смотрит, музыку не слушает, потому что тебя вечно отвлекает «эта молотилка». Какого хрена тебе еще надо?

– Мне нужна свобода, – добавил он уже несколько спокойнее, и так сказал это, будто этот ответ он готовил давно.

– Свобода? Когда ты наконец повзрослеешь?! – не успокаивалась мама. – У тебя есть дочь, скоро будет еще ребенок. Если у тебя дети, ты никогда не будешь совершенно свободным!

*

– Он оставил вас, – сказала Ина. – Просто он не дорос до всего этого. Ему очень не нравилось, когда кто-то планировал ему жизнь. Был вольной птицей.

– Да, – подтвердила я. – Именно так.

*

– Семья ограничивает, – решительно заявил отец.

– Естественно, ограничивает! А ты как хотел? Неужели, обзаводясь собственной семьей, ты не знал об этом? – кричала мама. – Повзрослей же наконец! Есть время в жизни, чтобы ходить по кафешкам и вести философские рассуждения о любви и скоротечности жизни, а есть время для обычной жизни! Вставать в пять утра, чтобы накормить ребенка после бессонной ночи, потому что ребенок болен! Есть время на посиделки с дружками и на пиво, но должно прийти время и на мороженое с детьми.

– Ты права. Но тогда я не смогу дышать.

– Петр, ты меня убиваешь. Я не знаю, в чем дело, не знаю, что случилось. Может быть, ты всегда был таким, но кажется, я только сейчас это поняла. Я думала, что второй ребенок хоть немного, но заставит тебя по-иному взглянуть на жизнь.

– Так значит, таков был твой план? – вкрадчиво поинтересовался он. – Лично я этого не планировал.

– Петр… чего ты от меня ждешь? Что я должна сказать тебе?

– Правду.

– Да. Я хотела второго ребенка. Я хотела, чтобы Карола не была одна в этом мире, когда нас уже не будет.

– Откуда такой мрачный взгляд?

– Откуда? Может быть, оттуда, что мне когда-то казалось, что я буду делить свою жизнь с тобой, а теперь узнаю, что я тебя ограничиваю. Отсюда и мой пессимизм. А то, что мы когда-нибудь умрем, так в этом ты не сомневайся.

– Я не гожусь для того, чтобы иметь семью, – добавил он уже спокойнее.

– Проще всего так сказать. Но к сожалению, это как при родах. Хотя ты уже устала и хочешь избавиться от всего этого веселья, ты не можешь. У тебя нет выбора. Ты хоть понимаешь, что отец – это на всю жизнь? Хочешь или не хочешь. Твою кровь и твои гены будут носить в себе два человека, которые должны быть для тебя всем миром.

– Я буду присылать деньги.

– Ты бросаешь нас? – как будто наконец поняла мама.

– У меня контракт в Лондоне.

– И давно это стало известно?

– Некоторое время назад.

– Это что, конец? – спросила она дрожащим голосом.

– Не знаю, – ответил он.

– Ты хочешь быть свободным, значит, все кончено?

– Нам обязательно об этом говорить? – спросил он. – Просто я уеду. Все останется по-прежнему. Меня не будет, а деньги я буду присылать.

– Ты, черт возьми, не знаешь, что деньги здесь не самое главное? У детей не будет отца.

– Прости.

В ту ночь мама спала на кушетке, в кухне. Под покрывалом. Среди ночи я пришла к ней со своим стеганым одеялом. Мы едва поместились. Потому что нас уже было практически трое: мама, ее живот и я. Отец уехал на следующий день. Уехал искать это свое пространство. Тогда я не понимала, что это означает. Теперь я думаю, что он был свободной птицей. Художник. У таких никогда не должно быть семьи. Зато у него было много разных женщин, особенно до свадьбы, рассказывала мама. Она не сообщала мне всех подробностей, но всегда повторяла, что в свое время я обо всем узнаю. Видно, это время так и не настанет.

*

Гданьск, 20 августа, больница

Любите себя. Это не эгоизм. Это сила. Если вы будете любить себя и себя уважать, другие тоже будут любить и уважать вас. А если вы будете счастливы, то заразите этим счастьем других.

Глава третья

Одинокое платье в шкафу,

его больше никто не наденет,

не узнает оно, почему

вместо «да» он сказал «нет».

Я заказала погоду на этот день,

а все равно опять шел дождь.

Моника Бродка.
Мы собирались пожениться

Ина

Я слушала эту девушку и прекрасно понимала, о чем она говорит. Я очень хорошо знала Петра. Мне тоже нужно было пространство. Как знать, может, я и смогла бы найти с ним общий язык? Может, мы просто были бы сейчас где-то рядом друг с другом, не вставая друг у друга на пути, встречаясь только тогда, когда нам этого захочется? Мы жили бы вместе в нашем большом доме со светлой мебелью, белыми стенами, пронизывающей все пустотой и целыми днями могли бы сидеть в двух дальних комнатах, чтобы только вечера проводить в объятиях, становясь практически единым целым.

Да, но ведь должен был быть ребенок. Несколько сантиметров счастья. А потом несчастья. А с несчастьями так уж повелось: пришла беда – открывай ворота. Сначала несчастья идут парами, потом летят стайками, а потом целым роем, как пчелы. Нападают со всех сторон, и чем больше ты отмахиваешься от них, тем настойчивее они тебя преследуют.

Не слишком ли много я позволила дочери Патриции ворошить прошлое? Ворвалась в мою полную уверенности жизнь, в мое убежище, где я так долго чувствовала себя в безопасности. И вот теперь меня охватила неуверенность. Я начала бояться жизни и смерти. Ответственности, принятия решений. Мое пространство в этот момент тоже начало сокращаться, вызывая приступы клаустрофобии.

– Думаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы знать все, – жестко сказала я девушке. – Это правда, твой отец был большой мастер любовных утех. Я хорошо его знала с этой стороны.

– Знала?

– Знала. – При одном упоминании его имени меня бросает то в жар, то в холод. Наверное, если бы я встретила его случайно на улице, мое сердце пусть на очень, очень короткое мгновение, но замерло бы. – Я сама была в него влюблена. А он в меня. Уже полным ходом шла подготовка к свадьбе. И свадьба была. Но не моя.

*

Я познакомилась с Патрицией на экзамене в среднюю школу. Нас тогда посадили вместе, за одну парту. В те времена средняя школа начиналась после восьмого класса начальной школы. Это было начало девяностых годов, для поступления в лицей надо было сдавать экзамены^[2]. По польскому или по математике. Мы сдавали польский и познакомились благодаря то ли «флякам на постном масле», то ли «пончикам на масле сливочном». Сейчас уж и не вспомню. Во всяком случае, она не знала фразеологизма с этими фляками или пончиками. Я подсказала ей. У меня не было причин не помочь ей. Тогда мне в голову не могло прийти, что эта девочка моя конкурентка, что места в старших классах только для лучших и что может случиться так, что лишь благодаря моей подсказке она попадет, а я нет. Что ж, век живи – век учись.

Я не знала, как ее зовут, и, соответственно, не могла проверить, есть ли ее имя в вывешенном на доске списке принятых учеников. Впрочем, это даже была не доска – это были листки, прилепленные на стекло входной двери в школу, чтобы каждый мог проверить, зачислен он или нет. Я не помню, сколько времени мы ждали результатов. Кажется, только сейчас впервые за столько лет я думаю об этом. Во всяком случае, в первый день в школе я увидела ее. Она стояла чуть в сторонке. Явно ни с кем не знакомая, как и я. Я подошла к ней. Она вспомнила, что я помогла ей на экзамене.

– Спасибо, – сказала она. – Если бы не ты, то, думаю, меня бы здесь не было, – и улыбнулась. – Я в долгу перед тобой.

– Забей. Я рада, что ты здесь!

Мы просидели за одной партой четыре года, деля и горести и радости. Она единственный ребенок в семье, я тоже. Мы понимали друг друга с полуслова. И все дела мы тоже делали вместе… до тех пор, пока не познакомились с Петром.

А ведь и в один класс ходили, и на одном трамвае домой возвращались. А еще мы попробовали дополнить наше счастье совместной подготовкой к урокам, но у нас ничего из этого не получилось. А так мы очень подружились. У меня больше никогда не было такой подруги. Мы делились друг с другом своими секретами и мечтами. Мы знали о первых поцелуях, любви, желаниях и обманах. Конечно, у нас не было никаких тайн друг от друга. Это была такая дружба, о которой пишут только в книгах. Так было до третьего класса средней школы. А потом я влюбилась.

Его звали Петр.

*

– Петр? – Карола широко открыла глаза. – Ты говоришь о моем отце?

Я кивнула, закрыла глаза и снова окунулась в воспоминания. Воспоминания, которые мне удалось полностью вытеснить из памяти. Когда я в последний раз думала о Петре? Давно. Так давно, что можно сказать: это было в совершенно другой жизни.

– Ты что, влюбилась в моего отца? – спросила Карола с ноткой злости в голосе.

– Послушай… – тихо сказала я и продолжила рассказ.

*

Петр учился не лучшим образом, видимо, много куролесил. Сначала мы подумали, что его артистический псевдоним «Травка» происходит от любви к возбудителям, но, к счастью, это было не так – прозвище восходило к его фамилии: Петр Шафранек. «Шафранек» было слишком длинно, поэтому все стали называть его Травкой. Со мной тоже такое случалось. Когда его выгнали из «девятки», престижной школы, он пришел к нам. Как потом оказалось, он там завязал довольно тесное знакомство с некой практиканткой по английскому. А дирекции это не понравилось.

Отец Петра был политиком. Был сторонником Валенсы, а тогда были такие времена, что все, кто стоял на его стороне, уже за одно это пользовались всеобщей любовью. Но даже это не помогло Петру остаться в «девятке», ему нашли место у нас. Наша средняя школа с распростертыми объятиями приняла Петра в четвертый класс.

Его родители очень хотели, чтобы мальчик получил аттестат зрелости, но ему на самом деле все было по барабану – как в переносном, так и в прямом смысле этого слова. Ему хотелось играть. И в принципе, это все, чем он занимался. В начальной школе он играл на старом рояле своей бабушки. Она же была его первой учительницей. И она же провела серьезную беседу с его родителями, говоря, что если они ничего не сделают с талантом парня, то потеряют его.

Когда он был в шестом или седьмом классе начальной школы, бабушка заявила, что больше не может ничему научить своего внука, и записала его в музыкальную школу. Он быстро сдал экзамены в среднюю музыкальную школу, где продолжил играть на фортепиано. Потом в эти занятия как-то совершенно неожиданно вклинилась гитара. Тогда он начал сочинять. Когда он был зол на весь мир – играл. Импровизировал. Хотя знаний ему не хватало. Он много читал о музыке, слушал самое лучшее. Когда смотрел фильмы, он не запоминал сюжет, а вот музыку помнил. Кажется, даже где-то остались кассеты с его первыми песнями, которые успела записать бабушка.

Петр был бунтарем. Тип людей, которые совершенно не заботятся о новых знакомствах, но к которым тянутся люди. Его не волновало мнение других. Он и так знал, чего стоит. Он был из тех, с кем хотят дружить самые крутые парни в школе и чье внимание стараются обратить на себя самые красивые девушки. У него всегда обо всем было собственное мнение.

У меня никогда не было точек соприкосновения с такими людьми. Я стояла где-то в стороне. Обычная девушка, недостаточно даже по тогдашним стандартам худая, не по последней моде одетая. Денег у нас не было, я часто пользовалась одеждой из маминого гардероба. А мамина одежда, как известно, не всегда подходит для молодых девушек. Теперь это, наверное, изменилось, но тогда моя мама носила тесные гарсонки^[3] и крахмальные блузки. Они не слишком подходили для старшеклассницы даже двадцать пять лет назад. С ума сойти, так это уже двадцать пять лет прошло!

Петр был на три года старше нас. Тогда он казался нам очень взрослым. Мы, пигалицы из второго класса, а у него на носу выпускной экзамен. В тот день он сидел на полу в коридоре перед кабинетом истории. Как всегда, окруженный стайкой девушек, смотрящих на него томными глазами.

Это были своего рода миниконцерты на переменах. Конечно, все торжественные вечера в школе «в честь» и «по случаю» тоже были его. Наверное, поэтому все с такой радостью ходили на них. В его исполнении, в его аранжировке даже самые привычные и навязшие в ушах народные или патриотические песни становились чем-то таким, что хотелось слушать.

Вот так во время одного из таких коридорных миниконцертов мне пришлось пройти мимо. Так сложилось, пришлось. Я ненавидела толпу и терпеть не могла, когда другие пялятся на меня. Когда кто-то что-то шептал или смеялся, я всегда думала, что это они про меня. Петр не смеялся, только смотрел на меня. Кажется, кого-то спросил, как меня зовут, потому что через некоторое время я услышала «Пошла Каролинка до Гоголина»^[4] в крутейшем рок-варианте. Вряд ли он смог бы на ходу придумать другую песню о Каролине. Зато потом он сочинял уже только для меня. Кажется, где-то еще валяется этот диск. До сих пор удивляюсь, почему тогда он выбрал именно меня.

Я знаю, это странно звучит в моих устах, что кто-то меня выбрал, и я побежала за ним. Но именно так и было. Я пошла бы за ним на край света. Это была первая любовь. Непорочная, полная мечтаний и планов, я была уверена, что он со мною будет «навсегда».

Это он назвал меня Ина. Собственно говоря, не он, а эхо, когда мы были в походе на Кашубах. Гаркнул на все озеро: «Каролина-а-а!» – а эхо отвечало ему: «Ина, Ина, Ина». Так и пошло. Я влезла в это свое имя как в удобные тапочки – так и осталась. Некоторые даже не знают, что меня зовут Каролина. Только Патриция так обращалась ко мне. И вообще, я только ей это позволяла. Даже в редакции меня называют «Ина».

Петр подошел ко мне не сразу, кавалерийская атака – не в его стиле. Но каждый раз, когда я проходила мимо, он пристально смотрел на меня своими темными глазами из-под копны волос. Как любой уважающий себя гитарист, он носил длинные волосы и расчесывал их пятерней, забавно при этом хмуря брови. Сверлил меня взглядом насквозь. Я много раз пыталась выиграть в эти смотрелки, но у меня никогда не получалось пересмотреть его.

После того фолк-представления венок его поклонниц как будто поредел. Потом я наткнулась на него в трамвае, 12-й номер. Он подошел ко мне и как ни в чем не бывало бросил:

– Хеллоу, Кэролайн.

– Хеллоу, артист, – вырвалось у меня.

Он улыбнулся мне самой соблазнительной в мире улыбкой. Сказочной. Она до сих пор у меня перед глазами, отдельно от него. Мы разговорились. Говорили обо всем. Он проехал свою остановку. Ему надо было сходить на «Жабянке», мне – на «Приморье», а мы доехали до конечной остановки. Потом мы возвращались пешком к моему дому. Он схватил меня за руку и долго-долго не отпускал. Он зашел выпить чаю, галантно поздоровался с моей мамой, поцеловал руку. Мама влюбилась в него с первого взгляда. У него были поклонницы среди женщин всех возрастов – от трех лет и до ста трех. Моя мама долго была самой большой его поклонницей. Пока не превратилась в его злейшего врага.

Через несколько дней был турпоход, который устраивала секция парусного спорта. Я не посещала эту секцию, а Петр был ее членом. Он спросил, поеду ли я с ним. Конечно, я сразу согласилась. Дело встало за малым: нужно было убедить родителей, которые держали меня в строгости. К счастью, они не видели причин, по которым они не отпустили бы меня с классом в поход.

– Патриция едет? – спрашивала мама.

– Едет, – соврала я.

– Весь ваш класс будет?

– Да, думаю, весь.

– А Петр?

– Тоже будет.

– Держись его, он парень хороший.

Это наставление стало лишним свидетельством того, что родители не всегда бывают правы. Тогда еще не было мобильных телефонов. Я была уверена, что моя маленькая ложь не выйдет наружу. Я поехала. Конечно, без Патриции и без моего класса. Только с ним и несколькими людьми, которых я плохо знала. Но тогда это было неважно.

У нас была маленькая зеленая палатка. Такая вот первая совместная квартира. В тесноте да не в обиде. Это были прекрасные дни, которые я – несмотря на то, что произошло дальше, – вспоминаю с улыбкой. Днем мы гуляли или были на лодке на озере, а ночью… Нет, мы тогда ничего не делали такого, что моя мама сочла бы неприличным. Мы только обнимались и целовались. Петр будил меня иногда, чтобы сказать, что я красивая. Эти ночи были так чудесно невинны, чувственны, романтичны. Я никогда больше не испытывала ничего подобного. Лучшие три дня и три ночи моей жизни.

С той поездки я изменилась. На какое-то время Патриция отошла на задний план. Вскоре она познакомилась с Томеком из класса, в котором учился Петр, и мы снова оказались вместе. Но ненадолго, потому что она меняла парней довольно часто. После Томека был Мачек, потом она вернулась к Томеку, потом у нее появился еще кто-то. И каждый раз она приходила ко мне плакаться в жилетку.

Я тоже исповедовалась ей и рассказывала обо всем. О первых ласках, становившихся все более откровенными, о нашей по-настоящему совместной ночи на свадьбе у кузины Петра. Она много что знала про нас. Я полностью ей доверяла. Патриция и Петр были для меня всем.

Петр с отличием окончил среднюю музыкальную школу, а в обычной школе экзамены на аттестат сдал, честно говоря, еле-еле. Сдавал польский, английский и историю. До сих пор я удивляюсь, как он мог сдать экзамен по истории. Но у него получилось. Может быть, его личное обаяние повлияло на экзаменационную комиссию, состоявшую из одних женщин самых разных возрастов. Важно, что он сдал. Потом поступил в Музыкальную академию в Гданьске, на факультет, о котором только и мечтал, – дирижирования, композиции и теории музыки. Экзамены были трудными, он очень волновался, и я вместе с ним.

Когда Петр начал учебу в Музакадемии, все немного изменилось. Возобновилась моя дружба с Патрицией. Думаю, нам обеим это было нужно – девичьи сплетни, встречи. Потом мы обе поступили в институт, обе на экономику. Мы, в сущности, не знали, чем мы хотим заниматься, а экономика была тогда очень популярным направлением. У Патриции снова появился какой-то парень, на этот раз адвокат, Кшисек. Странный он был, такой неуклюжий… Так, минуточку… а не Шульц ли была его фамилия? Ведь он тоже в этом списке! Ну да – Кшиштоф Шульц!

Кшисек был особенным. По крайней мере, я его так воспринимала. Патриция в общем тоже, но чуточку меньше. Это, наверное, из-за меня она рассталась с ним, потому что я все пилила ей мозги, что он не для нее. Может, я ошибалась. Кшисек изучал право. Тогда экономический и юридический факультеты находились в Сопоте, в одном здании. Там они и познакомились – то ли в коридоре, то ли в библиотеке. Они вроде даже были вместе почти целый год. Кшисек – серьезный, прячется за большими очками, немного стеснительный, но в делах – безотказный. Патриция более динамичная, улыбчивая. Такая зажигалка, казалось мне, плохо сочетается с твердым бревном, которым казался мне Кшиштоф. А впрочем, и маленькая искорка может зажечь лес… Но тогда я об этом не думала. С Кшисем она чувствовала себя уверенно. Со мной она сходила с ума, а при нем утихала. Ощущала себя важной, нужной. Она могла говорить с ним на все темы. Думаю, что разговоры с Кшисеком заменяли ей наши сплетни. Я же чаще бывала с Петром. Может быть, именно поэтому он так меня раздражал? Потому что я чувствовала в его лице угрозу нашей дружбе?

– Ты посмотри, какие у него туфли, – говорила я ей, – модель «прощай, молодость»…

– А что тебя так беспокоит его обувь?

– Ну ты что, парень молодой, а такое носит! Есть у него какие-нибудь увлечения?

– Есть. Американская правовая система.

– Боже, это значит, что никаких увлечений у него нет.

– А Травка? Ведь его тоже интересует только его профессия! Музыка у него – это как у Кшисека право!

Мы часто ссорились из-за этого Кшиштофа. Я не любила находиться в его обществе. Он очень отличался от всех остальных знакомых Петра – от художников. Какой-то очень уж размеренный. Я уже успела забыть свои – а в принципе моей мамы – крахмальные блузки, которые я надевала на школьные вечера. Или туфли, которые я носила, а вернее, донашивала – потому что моей бабушке они оказывались малы. Под влиянием Петра и его иногда очень оригинальных друзей по учебе мой способ одеваться радикально изменился. Я стала косить под хиппи – носила длинные воздушные цветочные платья, полностью закрывающие мою фигуру. Кшиштоф не вписывался в наш мир, в мой мир, и тем самым – в мир Патриции. Поэтому она порвала с ним.

Кшиштоф очень любил ее. Наверное, он никогда не смирился с этим расставанием. Мы были с Петром жестокими. Мы смеялись над ним, говорили, что он ходит за ней как собачонка. Если бы она позвала его, он прилетел бы с высунутым языком и был бы счастлив. Конечно, так я говорила только тогда, когда Патриция не слышала. Она всегда отзывалась о нем очень, очень тепло. Мне казалось, что она немного сожалеет о разрыве с ним. Но как вскоре выяснилось, она не с лишком долго горевала.

Однажды мы встретили Кшисека с какой-то девушкой. Они сидели в библиотеке, склонившись вдвоем над какой-то книгой. Патриция замерла на пороге.

– Валим отсюда, – прошептала она.

– В чем дело? Ты же хотела взять Самуэльсона^[5].

– Хотела – расхотела, – заявила она.

– Только не говори, что это из-за него.

Патриция больше ничего не сказала, только выбежала из библиотеки. Я тогда не пошла за ней. Она потом мне это припомнила. Я сдала свои книги, кивнула Кшисеку, который даже не заметил меня, и пошла на занятия.

В тот день Патриция была сама не своя. Грустная, задумчивая.

– Только не говори, что у тебя к нему чувства.

– Да, чувства, а что?

– Ты с ума сошла! Посмотри, сколько здесь парней. Ты можешь иметь любого!

Я тогда не добавила «кроме Петра», а жаль. Потому что, как потом выяснилось, она действительно могла иметь любого.

Тем не менее, я чувствовала себя обязанной поднять своей лучшей подруге настроение и таскала ее на все художественные мероприятия, на которые меня зазывал Петр. А надо сказать, что тогда он демонстрировал громадные успехи. Он получил все возможные награды – факультетские и институтские. Его композиция вошла в альбом, выпущенный в честь годовщины независимости. Он оказался там рядом со своим кумиром Прейснером. Однажды я прочитала о Прейснере, что он вроде даже в музыкальной школе не учился. Большой талант. У Петра были амбиции стать лучшим. Потому что помимо таланта, которым он, несомненно, обладал, очень много работал. И был этим очень горд.

Когда я заканчивала учебу, Петр незадолго до моей защиты сделал мне предложение. Он работал тогда музыкальным редактором на радио «Гданьск», а еще сочинял для театра «Выбжеже». Удалось даже зацепиться за телевидение. И хотя заказы там были маленькие – композиции заставок игровых шоу и публицистических программ, – но с чего-то нужно было начать. Он упорно шел вверх по карьерной лестнице.

Предложение он мне сделал, как это у него водится, с размахом. Сначала я услышала за окнами какую-то музыку, открыла окно и увидела Петра, который пел: «Ина вся в цветах, благоухающая травами, а больше всего шафраном». Я увидела корзину цветов у его ног. Конечно, были и цветы для моей мамы. Мы обе были очарованы, не знаю даже, которая из нас больше. Папа получил домашнюю настойку от мамы Петра, а я самое красивое кольцо в мире.

*

– Господи. Он сделал тебе предложение? – Карола была потрясена. – Тогда как вы оказались не вместе, почему расстались? Вы что, поссорились?

– Вроде того… Я не люблю вспоминать об этом. Но ты должна это знать.

– Говори…

*

Петр настаивал на скорейшей свадьбе. Желательно без фольклорной суеты типа обряда надевания чепца или фаты. От фаты я не хотела отказываться, но и типичная польская свадьба тоже не была моей мечтой. Мы решили, что будет обед для семьи, а потом мы с друзьями пойдем куда-нибудь потанцевать. Мама договорилась о венчании в Оливском кафедральном соборе на август, хотя обычно туда записываются заранее, за год. Патриция должна была стать нашим свидетелем. Выбирала со мной свадебное меню, покупала подвенечное платье и мне казалось, что вместе со мной она рада нашему счастью.

Платье было скромным, но красивым. Белое, слегка расклешенное, с круглым вырезом, открывающим плечи. И фата, но такая коротенькая, что скорее напоминала вуаль.

– Как принцесса! – Патриция улыбалась. – Хорошо, что фата короткая, ее легче будет поймать, и никто не выдернет ее из моих рук. Только помни: будешь бросать – целься прямо в меня, а то мне как-то не особо везет в любви.

Оказывается, она давно знала о намерениях Петра. Вместе ходили по разным ювелирам в поисках идеального кольца. Даже ездили куда-то за город, к художнику, которого им посоветовали университетские друзья Петра. Она всю себя целиком посвятила нашей свадьбе. Я еще удивлялась, потому что она только что рассталась с очередным ухажером, и мне казалось, что в такой ситуации она предпочтет заняться чем-угодно, только не свадьбой. Однако она утверждала, что наше счастье позволяет ей забыть обо всем плохом.

В июле мы отправились в поход на байдарках по Брде. Мои родители смеялись, что это предсвадебное путешествие. Петр искал воодушевления для новой конкурсной композиции, он надеялся, что река принесет ему вдохновение, а я просто любила походы. С нами поехало несколько человек из Музыкальной академии и, конечно. Патриция. Мы нашли ей рослого парня для гребли, дали ту самую зеленую палатку, в которой мы впервые провели вместе ночь, – и надеялись, что поездка позволит ей забыть о грустном. И оказались правы: поездка позволила ей сделать это. Правда, не совсем так, как я ожидала.

У нас была трехместная палатка типа иглу. А трехместная потому, что было нужно место для меня, для него и для его гитары в громадном кофре, которая всегда была с нами, где бы мы ни находились. Вечером у костра пили пиво, ели сосиски. Вечеринка была в полном разгаре, а у меня, к сожалению, уже глаза слипались.

– Дорогая, иди спать, если устала. Завтра длинный переход, много километров, – предложил Петр.

Я поцеловала его в губы, Патрицию в щечку, пожелала всем спокойной ночи и пошла спать.

Ночью я просыпалась от громких взрывов смеха, а потом снова засыпала под приглушенные разговоры. Утром Петра все еще не было в палатке. Я пошла в лес пописать. Петра нигде не было. Меня вдруг охватили худшие предчувствия. Я испугалась, что он мог по пьянке упасть в реку. Брда вообще-то река мелкая, но при желании можно утонуть, как говорится, и в ложке воды. На берегу его не было, я даже заходила в воду, чтобы посмотреть, не завалился ли он где в камыши? Но там его тоже не было. Тогда я побежала в лес. Я подумала, что он перебрал вчера с выпивкой, ушел в лес и прикорнул где-нибудь под кусточком. Но не было его и в лесу. Когда я вернулась, стало совсем светло. Наша байдарка была на берегу, как мы ее оставили, его вещи тоже были в палатке. Даже гитара лежала на своем месте, а известно, что без гитары он никуда бы не двинулся. Что делать? Одна голова хорошо, а две лучше – решила разбудить Патрицию, вместе что-нибудь придумаем.

– Патриция, – прошептала я, подходя к палатке. Я действительно надеялась, что она поможет мне найти Петра.

В палатке ни шороха, ни звука. Я решила войти. Мне хотелось посидеть немного и спокойно подумать. Я устала и вся была мокрой – от пота и росы.

– Патриция, – повторила я уже громче и расстегнула молнию на палатке.

Я не поверила своим глазам. На матрасе в тесных объятиях лежали двое…

– Петр? – простонала я. – Патриция?

Она проснулась, быстро села, укрывшись спальником, под которым они оба лежали. Она была голая, а когда подтянула спальный мешок, я увидела, что и на Петре тоже ничего нет.

– Это не то, что ты подумала, – мямлила Патриция.

– Ина… понимаешь, просто… – Петр попытался что-то сказать, но я его уже не слышала.

Я отвернулась. Наверное, зря, потому что мой взгляд упал на свернутый носовой платок, валявшийся возле выхода, а рядом с ним лежала разорванная упаковка из-под презервативов. Та самая, которую я купила перед отъездом на сплав.

Я точно помню слова Петра: «Но, дорогая, зачем нам резинки, если мы собрались на рафтинг? Какой там может быть интим. В любое время кто угодно может заглянуть к тебе в палатку».

И надо же такому случиться, «кто угодно» заглянул! Точнее, заглянула я и обломала им весь кайф.

– Каролина… – лепетала Патриция. Она даже успела надеть блузку. Под ней были видны торчащие соски – от холода, а может быть, от стресса, но явно не от сексуального возбуждения. А я все думала: ласкал мой жених вот эти самые соски языком? Сделал ли он с ней то, что заставило бы ее дрожать, касался ли он каждого места ее тела? В какой позе они занимались любовью? Прижимал ли он ее всем своим крепким телом так, что она не могла перевести дух? Склонялась ли она над ним, покачивая грудью над его лицом? Кричала ли она, затыкал ли он ей рот, шептал ли, что кругом спят, что надо потише? А в момент оргазма он так же закатывал глаза, а то, может, и вовсе после всего сказал ей, что любит ее?

Я молчала. Мне было очень плохо. Какая-то слабость. Кружилась голова.

Какая же коварная эта судьба. Еще мгновение назад я места себе не находила от страха, что Петр лежит где-то в зарослях, бездыханный. Еще несколько минут назад я все бы отдала, чтобы он вернулся целым и невредимым, а теперь единственным моим желанием было убить его. Или даже лучше – себя, потому что тогда исчезла бы эта ужасная боль, невыносимая тяжесть, навалившаяся на мое сердце. Буквально в одно мгновение я потеряла человека, с которым мы должны были через пару недель пожениться, и лучшую подругу, которой я доверяла все мои величайшие секреты, мечты и желания.

Но судьба оказалась еще более жестокой. Счет потерь в моей жизни этим не ограничился.

*

Я посмотрела на Каролу. У нее были слезы на глазах.

– Моя мама так бы не поступила, – шумно сглотнула слюну Карола.

– И все-таки она поступила именно так.

– Тогда почему она включила тебя в этот список?

– Не знаю. Прошло столько лет, а я все еще чувствую на нее обиду. Может быть, напрасно? Может, я должна быть благодарна ей? Может, оно и к лучшему, что он изменил мне перед венчанием, оставив мне чистый, незаполненный лист, чем если бы он развелся со мной после нескольких лет трудного брака?

– Она испытала то же самое, что и ты, – сказала Карола. – Она не раз оказывалась в таком же положении. Она не говорила об этом со мной, но я знала, что папа не совсем честен с ней.

– Сколько, ты сказала, тебе лет? – спросила я.

– Восемнадцать.

– Ты умная… для своего возраста. Может быть, даже слишком.

– Иногда жизнь заставляет человека рано начать соображать. – Карола пожала плечами. – Лично я не стремилась к такому результату.

– Хорошо, но мы до сих пор не знаем, чем я заслужила первый номер в списке, – заявила я.

– Мне кажется, мама любила тебя. И всю жизнь жалела, что выбрала отца, а не тебя.

– Ой, наверняка не жалела. Ведь иначе у нее не было бы тебя.

Мне все больше нравилась эта девушка. Она не была тупым подростком, о которых мне иногда приходится писать. Нормальная, умная девочка. Даже слишком умная. Если жизнь дает пинка под зад, то человек может опуститься на самое дно, а потом – либо отскакивает от него, либо распластывается на этом дне, оставаясь там навсегда. Вот Карола отскочила и в итоге оказалась очень высоко. Я, пожалуй, никогда в жизни так высоко не прыгала.

– О том, что у нее есть я, она наверняка не жалела. Но я не помню, чтобы у нее была подруга. Она рассказывала мне о тебе, но ни разу не назвала твоего имени, никогда не рассказывала мне, почему вы больше не общались. Я думала, ты умерла.

«Для нее я умерла. Факт», – подумала я.

Это был трудный разговор. Мне казалось, будто я села в машину времени и уехала на двадцать лет назад. Все воспоминания ожили, и сцены из моей жизни – кадр за кадром – пролетали перед моими глазами. Интересно, оказали они влияние на то, какая я сейчас? На то, что у меня нет мужа, семьи, что я боюсь даже завести кошку, а все цветы отдаю своим друзьям, чтобы они ухаживали за ними, потому что я не пережила бы очередной потери?

– Как ты все это вынесла? – спросила Карола. – У тебя есть еще вино?

– Есть. Погоди, сейчас налью… Не холодно тебе? Может, накроешься чем?

Карола мотнула головой, устроилась рядом со мной на диване. Я открыла еще одну бутылку, разлила по бокалам, и мы укрылись толстым белым одеялом. Теперь я сидела с Каролой точно так же, как когда-то с ее матерью. Только тогда это были совсем другие времена, совсем другая квартира, другое одеяло и совсем другая история. История, у которой тогда еще был шанс закончиться хорошо.

– Спрашиваешь, как я все это вынесла? Тяжело вынесла. Уж думала, что хуже быть не может, но могло. И было.

*

Как я защитила магистерскую работу – не знаю. Якобы даже отвечала на вопросы складно и по делу. Конечно, все спрашивали, что со мной такое и почему у меня темные круги под глазами.

А я?

Мне даже не с кем было поговорить об этом. Потому что мой лучший друг ушел с моей лучшей подругой. Ладно, некому сказать, так я еще хуже делала – душила все это в себе, а не пыталась выбросить из себя наружу. Рассказала только маме. Вкратце… Я вернулась со сплава на два дня раньше намеченного. Подсела в машину к совершенно случайным людям из соседнего лагеря. Даже не стала собирать свою одежду. Взяла только небольшой рюкзак с самыми необходимыми вещами, документами, деньгами. Мобильники тогда мало у кого были. У меня, например, не было. А даже если бы и был, что бы это изменило?

Наверняка ничего.

Когда я уезжала. Петр и Патриция не вышли из палатки. А я-то, наивная, думала, что они выйдут, что оба будут просить прощения и говорить, что это просто секс, дурь, эмоции, слишком много алкоголя. Сегодня, возможно, я даже поверила бы в это: мне приходилось ложиться в постель с такими, с кем я на трезвую голову не пошла бы даже в кино. Но тогда я была полна веры в идеальную любовь и верность до гроба. И в дружбу.

На машине я доехала до ближайшего городка, села в автобус, который ехал в Косьцежину, а оттуда уже поездом добралась до дома. Я даже не помню, купила ли я билет. Домой вернулась после полудня. Мне открыла мама.

– Привет, доченька, а чего это вы так рано?

Она сказала «вы». Ну да, ведь я же была с Петром.

– Мама, – выдохнула я с трудом, – свадьбы не будет. Отмени ее, пожалуйста.

Она удивленно посмотрела на меня:

– Как это – отмени свадьбу? Что случилось?

– Петр мне изменил. – Я хотела прервать этот унизительный разговор и лечь спать. Закутаться в одеяло, заснуть и никогда больше не проснуться.

– Петр? – Мама не поверила своим ушам.

Я кивнула. И только тогда я заплакала. Эмоции одолели, и мне пришлось их выбросить из себя. Мама обнимала меня, как маленькую девочку.

– Успокойся, дорогая, может… может, на самом деле все не так, как ты подумала? – Она сама не знала, что говорит. Образ идеального зятя рассыпался в прах. – Может быть, вам стоит разобраться в этом на холодную голову, может, Патриция поможет вам найти общий язык?

При имени подруги, бывшей подруги, я разрыдалась еще больше. Мама гладила меня по голове и совершенно ничего не понимала.

– Мама, он – с Патрицией!

– С Патрицией? – недоумевала она. Патриция – еще один человек, который всегда был со мной. Моя мама часто была ей за мать, иногда мне даже казалось, что она предпочитает ее. – Как с Патрицией? С нашей Патрицией?

У меня было ощущение, что мама боится вообще что-либо сказать, потому что каждое ее слово только усугубляло ситуацию. Она оставила меня в покое, и я отправилась в постель. Я даже не стала умываться. Она уединилась на кухне, делала мои любимые русские пельмени^[6], испекла пирог. Но я ничего не могла проглотить. При мысли о еде меня тошнило. Мама приносила тарелки, а через какое-то время уносила все назад холодным. Я просто пила чай. Так прошло несколько дней.

За это время никто не пытался со мной связаться. Во всяком случае, мама никого ко мне не пропустила.

В воскресенье утром я встала, приняла ванну. Потом в халате я снова легла. Звонок в дверь, я уже было хотела открыть, но мама меня опередила.

– Привет, Петр, – услышала я холодный мамин голос.

Она никогда его так не называла. Она называла его «Травка» или «Пётрусь». И всегда нежно.

– Здравствуйте, – тихо сказал Петр. Его голос вызвал лавину воспоминаний. И самых чудесных, и самых болезненных. Сначала я подумала, что он пришел извиниться, поговорить, чтобы хоть немного объяснить, что произошло, ведь нельзя же оставлять людей вот так, без объяснения.

– Я принес вещи Ины, – объявил он. – Простите.

Потом тишина, стук двери, все, конец. Это действительно был конец.

Но не тот, где «и жили они долго и счастливо». Я вышла в коридор и увидела картонную коробку. Мама попыталась прикрыть ее собой, чтобы я не увидела ее и не разрыдалась. Но я все увидела. На самом верху лежала моя ночная рубашка, та, в которой я ночевала у него. Он подарил ее мне после нашей первой настоящей совместной ночи. Я увидела ее, и мне стало плохо. Я почувствовала, что весь завтрак, который приготовила мама, подступил к горлу. Меня стошнило.

Я вернулась в комнату, собрала все его вещи и сложила в сумку. Когда я ее закрыла, то почувствовала, что это действительно конец. Но говорят, каждый конец – это начало чего-то нового, лучшего.

Очень хотелось в это верить.

*

Гданьск, 21 августа, больница

Не бойтесь мечтать. Мечты сбываются.

Стоит только сделать первый, самый трудный шаг. Потом будут второй и третий шаги, тоже нелегкие. Перед вами даже может вырасти стена. Но как знать, может быть, достаточно толкнуть ее – и она рухнет, и как раз за ней скрывается ваша мечта?

*

Сразу после защиты я перебралась к бабушке. Она жила в большом, но уже порядком обветшалом доме в старой части Оливы. Я решила, что нам обеим нужна поддержка. Бабушка, хоть и была еще в силах, постоянно сообщала, что скоро умрет, но проблем семье при этом не доставит. Такая она была. Непроблемная. Зато решала все проблемы у всех, гладила по головам, лечила разбитые сердца. Мое сердце она тоже пыталась вылечить, но это было не просто.

Я ворочалась с боку на бок, мой пищевод сжался. Я все еще не могла ничего есть, моим единственным желанием осталось проспать всю жизнь.

– Каролинка. – Бабушка никогда не называла меня «Ина». – Детка, с этим надо что-то делать. Может быть, я позову Данусю?

Дануся была педиатром. Она знала и лечила меня с рождения. Они с бабушкой были подругами. Если бы не она, бабушка вообще не ходила бы к врачу.

– Яся, не забывай, что я педиатр, – защищалась пани Дануся. – Тебе гораздо больше подошел бы гериатр!

Она все пыталась убедить бабушку, чтобы та отправилась к – как она сама выразилась – настоящему врачу. Бабушка, однако, отличалась прекрасным здоровьем и ни с каким врачом, кроме пани Дануси, своей подруги, встречаться не собиралась.

Я не хотела никого видеть, но бабушка все равно вызвала ее. У Дануси уже были проблемы с коленями, и она неохотно выбиралась в гости, но бабушка убедила ее, что я сама ни за что из дому не выйду. Так что Данусе пришлось сесть в автобус и приехать. Она вошла в мою комнату, села рядом со мной и только смотрела. Она даже ничего не сказала.

– Вы что же, так ни о чем и не спросите? – начала я первая.

– Нет, почему же, спрошу: как прошел день?

Впервые кто-то спросил меня, как прошел день, а не то, как я себя чувствую.

– Как прошел день? Пожалуйста, – не без ехидства начала я. – Встала, почистила зубы, позавтракала. Яичница. Потом я попила ячменный кофе. А потом мне стало плохо, и меня стошнило. Так что какое-то время я ничего не ела. Потом съела печенье и попробовала выпить кофе, но при одной мысли о кофе меня тошнит, и я перешла на чай. Мятный. Продолжать?

– Продолжай.

– Ну, а что потом? Ничего. Просто лежала. И больше меня не тошнило, потому что было нечем. Какой диагноз?

– Когда это случилось?

– Что? Когда Петр меня бросил? Две недели назад.

– Нет. Когда у тебя были месячные?

– Срок? Вы что же, намекаете, что я беременна?

– Ни на что я не намекаю, – ответила пани Дануся.

– От стресса они тоже сдвигаются. У меня так всегда. Задержка может составить целый месяц.

Она понимающе кивала головой. Я чувствовала себя как в психлечебнице. В роли сумасшедшей, конечно, я, а пани Дануся в роли психиатра, который со всем соглашается, лишь бы не рассердить больного на голову.

– Ты должна пройти тест. Я не смогу принести его тебе, потому что меня ноги подводят. Бабушку тоже не гоняй. Оденься и выйди, наконец, из дому.

– Как это?

– Хватит, Каролинка. Я знаю тебя с рождения. Надевай штаны и отправляйся в аптеку. Возвращайся с тестом.

Конечно, я ей не поверила. Я поскандалила, что обе, дескать, сговорились за моей спиной. Я даже оделась, чтобы они отстали, но я совершенно не собиралась выходить из дома – закрылась у себя и смотрела телевизор. Я хотела, чтобы пани Дануся, наконец, ушла. Я была очень зла на бабушку за то, что, несмотря на мое несогласие, пани Дануся пришла к нам в гости. Уже почти стемнело, а она все еще сидела.

– Каролинка, может, проводишь пани Данусю домой? – попросила бабушка. – И еще кордафен у меня закончился. Купишь мне по дороге, когда будешь возвращаться, хорошо?

У меня действительно не было желания провожать бабушкиных подруг, но я не могла отказать ей в покупке лекарств. У бабушки была гипертония, и ей приходилось регулярно принимать таблетки. Очевидно, они только что закончились, и Дануся выписала еще один рецепт.

Я взяла докторшу под руку, и мы вышли из дома. Сосед как раз стриг газон. Стригу себя, а заодно и у бабушки покосил. Пани Дануся шла довольно бодро для человека с больными коленями. Только с лестницей у нее были проблемы. Я перевела ее на другую сторону железнодорожных путей. Сразу за рельсами была аптека.

– Каролинка, дальше я сама справлюсь. Ведь я живу за углом. А ты возьми бабушке лекарство, ей нужно принять его сегодня.

Мы попрощались, пани Дануся села в подъехавший автобус, а я вошла в аптеку. Достала рецепт, протянула его девушке-фармацевту, а та положила на прилавок упаковку.

– Что-то еще? – спросила она.

– Нет, спасибо, – помотала я головой. – Вернее, да, – решительно сказала я. – Есть у вас что-нибудь типа… – запнулась и тихо добавила: – Теста на беременность?

– Конечно. Пожалуйста.

Дрожащими руками я взяла коробочку с малышом на картинке, спрятала в сумочку вместе с бабушкиным лекарством и вышла из аптеки. Я была так смущена, что даже не попрощалась.

Вернувшись домой, я сразу же отправилась в ванную комнату.

– Принесла кордафен? – спросила бабушка.

– Принесла, в сумке! – ответила я, разрывая дрожащими руками картонку, содержимое которой должно было сказать мне, останется у меня от Петра сувенир или этот человек исчезнет из моей жизни раз и навсегда.

Я все сделала по инструкции и положила тест на стиральную машину. Две минуты ожидания. А пока открыла шкафчик в ванной комнате, чтобы взять молочко для снятия макияжа. На полочке одна к другой стояли три упаковки кордафена.

– Бабушка! Вот тебе кордафен! – крикнула я, повернувшись к двери. На мгновение я забыла о тесте на беременность и своих проблемах. Однако, обернувшись, я увидела две толстые четкие полоски. Беременность. Петр на прощание оставил мне подарок. Блин, ну надо же!

Я твердо решила, что сделаю все, чтобы мой бывший жених об этом не узнал. Это был мой ребенок. И только мой. Никто не будет иметь права забрать его у меня.

Гданьск, 24 августа, дом

Любовь. Интересно, что важнее – любовь или дружба? Любовь иногда проходит, а дружба… Я все время обманываюсь, что дружба остается навсегда. И даже после двадцати лет остается, только иногда девается куда-то. Главное, наверное, дети. Для меня вы всегда были на первом месте. Вы моя сбывшаяся мечта. Мужчины то есть, то их нет… а дети всегда есть. Кусок тебя в более совершенном человеке.

*

– Боже, ты была беременна! – Карола испуганно смотрела на меня. – Что с ним случилось? С этим ребенком? Господи, он, наверное, моего возраста!

– Когда у тебя день рождения?

– Летом.

– У меня срок был на апрель. На двадцатое апреля.

– Что было дальше? Где ребенок? Это значит, что у меня еще есть брат или сестра?

Какое-то время я сидела молча. Закурила сигарету. Снова моя квартира наполнилась дымом. Черт, я должна резко завязать с этим делом. У моей подруги не было возможности бросить курить. У меня такая возможность еще есть.

Эти события глубоко засели в моей голове и в моем сердце, хотя я ни за что не хотела вспоминать о них.

То, что произошло потом, наверное, совсем изменило мое восприятие мира. Мне было двадцать пять, через несколько месяцев я должна была стать мамой и в принципе чувствовала, что на самом деле только это и есть любовь. Я знала, что буду любить ребенка всегда. А еще я знала, что по крайней мере несколько первых лет жизни этого маленького существа я буду для него самым главным человеком. Мне тогда очень, очень была нужна любовь. Я хотела быть для кого-то самой важной и еще хотела, чтобы кто-то любил меня. Просто любил такой, какая я есть.

– Что было дальше? Я хочу знать, что случилось потом. Почему ты здесь и почему ты такая…

– Какая? – спросила я.

– Строгая, что ли, резкая, сухая… хотя… после вина ты вроде как в норму пришла. И я начинаю понимать, почему мама дружила с тобой.

Я рассмеялась. Действительно, пришла в норму. Под влиянием алкоголя я сбрасывала броню, поэтому чаще я пила одна. Мало кто знал меня с этой стороны, с нормальной.

*

Все указывало на то, что я была беременна. Я начала собирать все кусочки своей головоломки. Еще раз взяла тест в руки. И еще раз прочитала инструкцию.

Положительный результат: беременность.

Если в контрольном окошке (С) и в тестовом окошке (Т) появились линии (даже если одна из линий слабо выражена), это означает, что вы беременны.

…Да нет, не слабо выраженная, а четкая двойная сплошная, которую я пересекла по жизни, за что мне полагался приз…

Я даже не заметила, когда в дверях появилась бабушка. Дрожащей рукой я протянула ей тест. Она вопросительно посмотрела на меня, а потом обняла, как маленькую девочку. Когда мы сели за стол, за чаем с малиновым соком она спросила только о том, что я собираюсь делать. Она была, пожалуй, самой большой и самой умной феминисткой из всех, кого я знала. Совершенно не воинственной. Разумной.

– В жизни всякое бывает, – сказала она, – но что бы ты ни решила, я всегда буду с тобой и поддержу тебя. Да, и еще: все это останется между нами.

– Бабушка, решение есть только одно, – объявила я строго. – И оно мое. Я буду рожать.

– Хорошо. Тогда тебе нужно к врачу. Какая у тебя неделя?

Я пожала плечами. И начала считать. Последний раз мы были близки, кажется, месяц назад, а может, и два. Вообще-то, он избегал меня. Но наверняка у нас с ним было в июле, сразу после его дня рождения.

– Я не знаю. Наверное, уже второй месяц. Может, третий…

Бабушка покачала головой.

– Ты не очень хорошо вела себя в последнее время, дитя мое. Еда черт знает какая, стрессы, нервы. Да ладно, ладно, не переживай. Завтра я попрошу Данусю поискать хорошего доктора.

У меня в голове миллион вопросов и сомнений, но между тем я просто хотела жить. Жить и наслаждаться мыслью, что самое худшее позади. Что пусть боль в сердце осталась, но теперь я не одна с этой болью. Теперь мне кажется, что моя реакция была по крайней мере странной: меня бросили, а я счастлива, что осталась с брюхом.

– Ты должна рассказать Петру.

– Никогда, – решительно запротестовала я.

В одном я была уверена. Петр не узнает о том, что продолжает иметь ко мне хоть какое-то отношение. Это был исключительно мой ребенок. И я действительно не хотела, чтобы мой бывший жених решал его судьбу. Бабушка только вздохнула. И пообещала, что ничего не станет делать без моего согласия.

*

– Он так и не узнал? – тихо спросила Карола.

– Нет. Ни он, ни Патриция.

– Ну это не совсем справедливо с твоей стороны, – сказала она с упреком.

– А он был справедлив со мной? Зачем мне нужен был тот, на кого я тогда и смотреть не могла? Зачем мне было сообщать ему о чем-то, что делало меня счастливой? Я действительно не хотела, чтобы он лишил меня этого. Не думаю, что он вообще стал бы претендовать на что-либо… но все же… я не могла рисковать.

– Это эгоистично.

– Согласна.

– Где он сейчас?

Я закурила еще одну сигарету. Карола больше не обращала внимания на дым. Она сидела уставившись в меня карими глазами Петра.

*

Моя мама, конечно, узнала о беременности. В своей наивности она думала, что, как только я скажу ему о ребенке, Петр тут же вернется ко мне. Однако глава под названием «Петр» в книге моей жизни была прочитана и закрыта. Я жалела только о тех годах, которые мы провели вместе. Интересно, когда эмоции утихнут и я смогу спокойно рассказать моему ребенку, кто был его отец? Иногда я ловила себя на том, что уже подходила к телефону, чтобы позвонить Патриции. Когда-то она была первым человеком, который узнал бы о моей беременности. Она, наверное, даже пошла бы со мной в ванную и проверила, правильно ли я делаю этот тест. Но теперь я уже не могла ей звонить. Я осталась одна.

Бабушка сходила с ума. В положительном смысле. Нашла для меня гинеколога и сама пошла к нему вместе со мной. Точно верный муж и отец, ждала она – то сидя под дверью кабинета, то прогуливаясь по коридору поликлиники.

– Восьмая неделя! – сказала я, когда вышла. В руке я держала распечатку УЗИ. – Плановый срок двадцатого апреля. – Я улыбнулась. Тогда впервые за долгое время я почувствовала себя счастливой.

Теперь я считаю себя глупой, безответственной. Я вообще не задумывалась над тем, на что буду жить. У меня не было ни работы, ни мужа, а отцу ребенка, от которого могла бы получить алименты, я совсем не хотела о нем рассказывать. Возможно, я воспринимала эту беременность как искру надежды в моей не слишком счастливой жизни? Я не допускала мысли, что эта искра может погаснуть. Бабушка защищала меня как сокровище. Теперь я думаю, что ей стоило бы меня тогда как следует встряхнуть, да так, чтобы я вернулась в реальность. Потому что сама я пребывала в странной эйфории беременности, в которую я резко поднялась прямо с самого черного дна.

– Дай мне поговорить с ней, – несколько раз слышала я своего отца.

– Ладно, поговори. Только помни: сейчас ее нельзя волновать. Она и так уж вся на нервах.

Так и получилось: никто меня не расстраивал. Кроме бабушки, которая уж расстроила, так расстроила. Но, прежде чем это сделала, она успела переписать на меня дом в Оливе.

– Дорогая, я уже старая. Неизвестно, сколько мне осталось времени небо коптить. Ты молодая, скоро вас будет двое, я бы хотела немного подстраховать вас…

– Бабушка, ты к чему клонишь?

– Я договорилась с нотариусом. Хочу переписать дом на тебя. Помни: дом твой, и ты решаешь, что с ним и как: захочешь – продашь, твое дело. – Она посмотрела мне в глаза. – У меня продать не получится – у меня к этому дому чувства. Здесь я родилась, твоя мама тоже здесь играла. Но я не хочу, чтобы он стал обузой для тебя, если продашь – не обижусь.

– Бабушка, ты так говоришь, будто с минуты на минуту собираешься отойти в мир иной.

– Человеку не дано знать ни дня, ни часа, – философски заметила она.

Дом был переписан на меня менее чем за неделю. Бабушка никогда не трепалась попусту. Она всегда делала то, что решила. Ее не стало несколько дней спустя после того, как дом стал моей собственностью. Инсульт. Это произошло внезапно, никто не ожидал. Скорая приехала слишком поздно.

Я снова роптала на судьбу. У меня вдруг появились претензии к пани Данусе, что та не спасла бабушку, не сумела вовремя рассмотреть опасность. Были у меня претензии и к бабушке, что оставила меня в этом большом доме, с которым я совершенно не знала, что делать. Я думала, что все худшее уже позади. Сколько раз я так думала в прошлом! И эта чертова судьба всегда показывала мне, что я ошибалась. Не надо думать, что тебе хуже некуда, – всегда может быть хуже. Всегда!

Только через несколько лет я узнала, что бабушка все спланировала заранее. Она знала, что больна и что может уйти в любой момент. Заставила пани Данусю молчать, чтобы та никому ничего не рассказывала. Отсюда спешка в переписывании дома. Бабушка до конца не хотела никого беспокоить.

После похорон я отправилась спать в ее дом, ставший моим. Впервые с тех пор, как она умерла, потому что за несколько дней до ее смерти я переехала к родителям. Я проснулась ночью. Я чувствовала, что со мной происходит что-то странное. Я включила свет. На простыне было красное пятно. Кровь. Много крови.

Бабушка ушла из этого мира не одна – взяла с собой моего ребенка. Может быть, она знала, что для меня в жизни так будет легче?

Я оделась, вызвала такси и поехала в больницу на Заспу. Спасать было нечего. Я помню – когда сидела в коридоре и ждала выписку, а рядом со мной были еще две грустного вида девушки, – из кабинета врача вышла молодая женщина в зеленой пижаме с надписью «Happy woman in bed»^[7]. Ирония судьбы.

*

– Ты потеряла его… – тихо сказала Карола.

– Да. Когда я добралась до больницы, уже все было кончено.

Она придвинулась ближе и обняла меня. Давно никто не обнимал меня так. Нежно, с сочувствием.

– Может, хочешь чего-нибудь выпить? – спросила я и встала, но, наверное, только для того, чтобы вырваться из ее объятий.

– Есть что-нибудь холодненькое? – спросила Каролина.

– Только вода.

– Ладно, годится.

*

Я вернулась домой и уже знала, что делать. Я была уверена в этом, и мне было неважно, что скажут родители. Я сделала то, что считала правильным. Утром я позвонила родителям. Я не смогла сделать это раньше. Только после того, как встала, выпила кофе и выкурила две сигареты, купленные на обратном пути из больницы, я потянулась к телефонной трубке.

– Мама, все кончено, – сказала я спокойно.

– Дитя мое. В жизни так бывает, люди приходят и уходят. Это ждет каждого из нас.

– Мама, она забрала с собой моего ребенка.

– Детка, что ты говоришь? – не могла сдержать эмоций мама.

– Сегодня ночью… я была в больнице. Уже не было что спасать, – говорила я сквозь слезы.

– Я еду к тебе.

– Нет, мама. Я хочу побыть одна. Я должна побыть одна.

Я повесила трубку и закурила еще одну сигарету. Вот тогда я и начала курить. Курение помогало снять напряжение. Как все просто. Хорошо, что я не додумалась до чего другого – алкоголя или наркотиков. В той ситуации скатиться до них было проще простого.

Я решила продать дом. Дала объявление, и мой план стал медленно обретать формы. Моя типичная реакция: сначала впадала в отчаяние, а потом что-то «вставляло» меня в режим работы. Так было и сейчас. Я не хотела, чтобы мне кто-то помешал. Я решила полностью изменить свое окружение. Продать дом, найти работу, желательно подальше от всех печалей и забот, от мест, которые были у меня связаны с болью.

Я хотела начать все с нуля. Я знала, что будет нелегко. Но, как всегда, думала, что уже хуже быть не может. И похоже, тогда я наконец-то оказалась права, потому что теперь жизнь стала помаленьку налаживаться. А может, я просто научилась жить, менее эмоционально смотреть на многие вещи? Я знала, что ни в чем нельзя быть уверенным. Ну, разве что в смерти.

Я полночи проискала работу. Просмотрела все объявления, достала все газеты за прошлую неделю. Имея диплом экономиста, ты в общем-то мало что умеешь. А где ты приземлишься через десять лет, на самом деле зависит от твоей первой работы. Мне повезло. Нашла работу в Варшаве. Достаточно далеко, чтобы убежать. Помощник директора по связям с общественностью в одной из фирм, занимающейся мобильной связью. Они наверняка легко могли мне отказать из-за отсутствия опыта работы. Но обошлось. Может быть, им понравился мой английский, а самому боссу – моя большая грудь и мои длинные ноги. А что? Если тебе сам Бог дал такие козыри, грех с них не зайти.

Даже не пришлось ехать на собеседование в Варшаву, потому что оказалось, что мой будущий босс находится в отпуске у моря и с удовольствием пригласит меня на кофе. Как-то не очень по-деловому это прозвучало, ну да ладно. Короче, пришла я в кафе…

Невысокий мужчина в приличном костюме тут же смерил меня взглядом. Когда мы поздоровались и обменялись всеми необходимыми любезностями, он спросил:

– Почему именно Варшава?

– Потому что Варшава настолько далеко от моего дома, что у меня появляется оправдание не приезжать сюда на каждый уик-энд, – ответила я честно.

– Вам здесь так не нравится? – удивился он.

– Скажу вам честно: хуже быть не может.

– Мужчины?

– О, не только. Мужчины, женщины, дети, молодые, пожилые – я должна изменить все.

Затем он спросил меня, достаточно ли я пунктуальна, старательна, даже расспрашивал о взглядах на какие-то щекотливые темы, чего, наверное, не должен был делать. А еще он спросил, есть ли у меня где остановиться в Варшаве. И сказал, что для начала корпорация что-нибудь придумает. Он развернул передо мной такую райскую картину моей будущей работы, что мне захотелось поскорее приступить к ней. Да не просто поскорее, а сразу.

Мне повезло. Через две недели он сам позвонил мне и спросил, с какого числа я могла бы начать.

– Да хоть с завтрашнего дня, – пошутила я. – Не знаю только, успею ли добраться.

– Тогда мы приглашаем вас выйти на работу с начала месяца.

Кажется, был ноябрь, потому что, помню, прямо с кладбища от бабушки я поехала в Варшаву.^[8] В поезде я всю дорогу стояла, потому что все возвращались домой после выходных. У меня был один чемодан. Мой новый босс организовал мне квартиру, и я чувствовала, что еду к себе домой. Родители даже не попрощались со мной. Мама жутко обиделась, что я продала дом, ничего никому не объясняя. Ну да, действительно, продать его удалось быстро. Мне перевели очень хорошую сумму, прямо на счет, без посредников. Как и хотела бабушка. Мама считала, что я не уважаю память о бабушке и что я совсем спятила. Она не понимала, как вообще можно продавать семейный дом. Дом, в котором она, маленькая девочка, сделала первые шаги, в котором всегда жила семья. Она не знала о нашей с бабушкой договоренности. А бабушка поняла бы меня, потому что ей тоже когда-то пришлось начинать все с нуля. Она была сильной. Не помню, говорила я уже, что она была самой ярой феминисткой из всех, кого я знала? Ну да ладно, я сейчас о другом…

Может быть, это странно, но я никогда не верила в Бога слишком сильно, но после смерти бабушки я часто с ней, с бабушкой, разговаривала. Конечно, в течение первого месяца я пеняла ей, что она взяла с собой на тот свет моего ребенка. Забрала против моей воли. Я много плакала, сетовала, а потом… Потом успокоилась.

Дом я продала со всем его содержимым. Оставила только маленький секретер, который напоминал мне о детстве. В нем было много полочек и ящичков, и мне всегда нравилось копаться в нем, когда бабушки не было рядом. В одном ящичке были разноцветные пуговицы, в другом косметика, еще в одном – листочки с записями. Этот секретер я взяла таким, какой он был. Не наводила порядка, не заглядывала внутрь. Я перевезла его в Варшаву. Сейчас это просто: есть курьерская доставка.

Я попрощалась только с соседом бабули, с тем, который всегда косил траву в ее саду.

– Вы не жалеете об этом доме? – спросил он. – Мне будет вас не хватать…

– Да как сказать. – Я задумалась на секунду. – Если о чем и жалею, так это о том, что я больше не наивна.

– А при чем тут дом?

– Не знаю. То, что он больше не наш, что он теперь просто символ нового. Перемен.

– К лучшему?

– Надеюсь, что к лучшему, потому что к худшему я бы больше не выдержала.

– Хуже уже быть не может?

– Знаете, я уже столько раз говорила «хуже быть не может», что сейчас боюсь сказать это. Даже думать об этом боюсь. Потому что каждый раз, как только я это говорила, я оказывалась неправа. Оставалась только надежда, что мой лимит катастроф уже исчерпан.

Как я уже говорила, квартиру мне устроил Ярек. То есть босс. Мужик он был что надо. Нет, я не спала с ним. Хотя, думаю, мы оба были бы не против. Снял для меня квартиру на Саской Кемпе. Одна комната с кухней. Сначала я не хотела ничего покупать – решила сперва удостовериться, что захочу остаться в Варшаве навсегда. Деньги за дом в Оливе благополучно лежали на счете в банке.

Ярек снял эту квартиру за какую-то смешную для Варшавы сумму. После оплаты аренды, счетов, питания и покупки вещей первой необходимости у меня оставались средства на разумные капризы. Я также могла откладывать немного, что называется, на черный день. Потому что жизнь научила меня, что день иногда может быть чернее ночи.

Я с головой окунулась в работу. Она мне очень нравилась. Главным образом я писала. Я умела так ответить на письмо, что получатель составленного мною ответа был доволен вне зависимости от содержания.

– Ты так умеешь сказать «да пошел ты лесом!», что человека охватывает предвкушение волнительного общения с природой, – говорил Ярек.

А еще я вела корпоративную газету. Работа была для меня всем. Почти всем. Я начала бегать. Вставала каждый день в пять утра, надевала кроссовки и выходила на пробежку. Это было мое чувство свободы. Я была удивлена, как быстро можно достичь результатов. С каждым днем я увеличивала дистанцию, ускоряла темп. Наконец мне удалось пробежать полный марафон. Эти чертовы сорок два километра. А если уж быть совсем точной, то сорок два километра и сто девяносто пять метров. Эти пять метров тоже играют роль. Я прибежала на финишную отметку со временем пять часов, двадцать девять минут и тридцать две секунды. Может, кто скажет, что не особо, но главное, что я добежала.

После того как я буквально упала на землю, мне стало понятно, что если я одолела марафон, то смогу все. За эти пять часов вся жизнь пронеслась у меня перед глазами. Пролетело все, что было, и я начала думать о том, как же все сложится дальше.

Вскоре после марафона я уволилась из корпорации. Это Ярек меня уговорил сразу после того, как сам занял должность главного редактора в одном из еженедельников. Взял меня с собой. Работа, как говорится, совсем другой коленкор. Увлекательная, захватывающая. Иногда на грани закона, не говоря о том, что очень часто приходится нарушать рамки приличий. Ну нравится мне это – такая я заводная девчонка. С головой ушла в журналистские расследования. Может, не самое то для женщины – может, немного опасно, но с другой стороны – терять мне нечего: я была одна, каких-то особых ценностей у меня не было, если не считать денег на бабушкином счету, а тут еще надвигался кризис, многие боялись держать средства в банках, предпочитая вложиться во что-нибудь осязаемое. И так все сложилось, что я купила квартиру.

Год я разрабатывала одного португальского бизнесмена, объявленного в розыск. Я ездила за ним по всей Европе. В конце концов написала статью, за которую получила премию «Гранд Пресс» в категории «Журналистские расследования». Это дало мне кое-какие деньги, но главное – пошли заказы. Они знали, что в деле добывания информации для меня нет преград. Симпатичная, стройная, длинноногая блондинка, производящая впечатление на мужчин. На всех. Они охотно тащили меня в постель (по крайней мере, им казалось, что это они делают, а я ведусь). Ну а когда дело доходило до дела, они охотно делились информацией. Маленький секретик: каждый (в постели) объективно мне проигрывал, а когда понимал это, пытался сгладить впечатление от своего персонального провала выпячиванием своей ценности как носителя уникальной информации. Не все подходило для публикации в нашем журнале. Некоторые истории были как раз для желтой прессы. Поэтому я начала сотрудничать и с нею. Деньги были очень хорошие, удовлетворение от проделанной работы тоже было на уровне. Я шла по ним как асфальтовый каток. А чего мне с ними было миндальничать: я сама получила от жизни столько всего и такого…

Короче, все деньги от продажи дома я потратила на квартиру в Варшаве. Огороженная охраняемая застройка, полный покой и порядок. Дом в Оливе стоил столько же, сколько и моя квартирка. Плюс несколько предметов мебели. Невероятно, не так ли? Я купила эту квартиру, но она так и не стала моим домом. Единственным ее сентиментальным акцентом был бабушкин секретер. У меня не было ни цветов, ни безделушек. Я не приглашала гостей. Не было ничего надежного и вечного, за что можно было бы держаться. Да и зачем? Жизнь полна сюрпризов, и я не знаю, может, я завтра уеду на работу в Лондон, Нью-Йорк или Москву. Я не хочу чувствовать себя зависимой ни от кого и ни от чего. Я хочу быть свободной птицей, которая летает в небе, и если ей захочется насрать тебе на шляпу – значит, насрет. Без каких-либо последствий. В крайнем случае получит за это премию «Гранд Пресс»…

– Какая же ты расчетливая… – испуганно воскликнула Карола.

– С кем поведешься, от того и наберешься, – сказала я. – Я приспосабливаюсь к судьбе. Она не была для меня особо доброй, так за что я должна быть ей благодарна?

– А твои родители? Вы общаетесь?

– Время от времени. Созваниваемся. Когда-то я пыталась провести с ними Рождество, но ничего из этого не вышло. Мама все не могла успокоиться, все время упрекала меня, что я растратила семейное состояние. Она имела в виду продажу дома, неуважение к традициям. Она даже как-то намекнула, что я, наверное, сама избавилась от своего ребенка. Сказала это в сердцах, без намерения уколоть меня, но мне было очень больно. Тогда я ушла от них, не сказав ни слова, и вернулась в Варшаву. После того вечера я впервые поняла, что нет у меня больше дома… кроме этой квартиры. Странное это было чувство.

– А они к тебе не приезжают? – спросила Карола.

– Папа был один раз, а мама – никогда.

– Так ты чего, совсем-совсем одна? Даже мужика у тебя нет?

– Мужика? Мужик не проблема… Хотя черт его знает, можно ли нынешних назвать мужиками… Да что это мы всё обо мне да обо мне. Это ведь ты пришла сюда, так что давай, говори. Расскажи мне о своей маме.

Я немного боялась того, что услышу, но, с другой стороны, я чувствовала, что я очень хочу знать, как сложилась судьба Патриции. Ведь столько лет прошло. Боль от прошлого притупилась. Я успела забыть об унижении, предательстве, разочаровании. Каждая из нас получила свое. Просто я хотела знать, что случилось с близким мне человеком.

– Я приготовлю кофе. Третью бутылку вина открывать не стану. Хорошо, что завтра выходной. На работу не идти.

Карола

Уж и не знаю, как мне теперь рассказывать после всего того, что я услышала. Я на самом деле многое поняла. Ладно, начну с самого начала.

Мама, похоже, долго не знала, что она больна. Мы всегда были у нее на первом месте. Майка и я. То едет с нами к врачу, то покупает нам витамины, а еще мы должны были пить рыбий жир и какие-то странные отвары, которые она сама готовила. Она даже раз в два года делала нам анализ крови, чтобы проверить, всё ли в порядке. У нас, детей, была прекрасная доктор, которая заботилась о нас и постоянно успокаивала мою маму-паникершу, что с насморком в больницу не ходят и что если день не поесть – не умрешь. Мама доверяла только ей, доктору Мошиньской. Жаль, что мама не могла лечиться у нее. А то ее терапевт прописывал только антибиотики и все. Я ему совсем не доверяла, а мама просто ходила к нему за рецептами.

Все началось с того, что всю весну мама проболела. Конечно, она все еще пыталась работать, но силы были уже не те. Майка приносила домой из детского сада все штаммы гриппа, а к ним и насморк со всеми возможными простудами, которые мама тут же подхватывала. Я, к счастью, как-то держалась и старалась присматривать за ними. Если с сестрой проблем не было, то с мамой было намного хуже. Однажды мы пошли с Майкой к нашей пани доктор, и мама вдруг там закашляла. Доктор Мошиньская заставила ее раздеться и осмотрела ее.

– Шум в легких, – спокойно сказала врач. – Вам нужно сделать рентген легких. Антибиотик и в постель.

Конечно, мама была самой упертой из всех, кого я знала, и попыталась сделать вид, что ничего не происходит. Но когда она долеживала вторую неделю в постели, я позвонила бабушке Зосе – чувствовала, что сама я не смогу разобраться в ситуации. Маленькая Майка, больная мама, какие-то стихи для детского сада, платья для утренника, а мне ведь приходилось еще и учиться. Слишком много всего свалилось на меня. У меня даже не было с кем посоветоваться.

Бабушка приехала сразу, и именно она отправила маму на рентген. Конечно, воспаление легких. Кроме того, врач направил ее на общий анализ крови – что-то там ему в рентгене не понравилось. А мама, конечно, на эти исследования не пошла. Почему? Что ж тут непонятного? Чтобы у нас лечиться, отсидеть все очереди и обойти всех врачей, надо иметь лошадиное здоровье. Мама сказала, что, как только почувствует себя хоть немножечко лучше, сразу пойдет на обследование. А антибиотик принимала по-прежнему. Она должна была принимать его в течение десяти дней, а потом идти на осмотр. Конечно, она не пошла, потому что «почувствовала себя немножечко лучше», сочла себя здоровой и решила, что в посещении врача больше нет необходимости.

Единственное, что ее по-настоящему злило, так это ее больная нога. Она считала, это от постоянного лежания. В конце концов решила встать, резко поднялась и вывихнула ее. Пришлось принимать анальгетики. Сначала полегчало, а потом опять стало плохо: высокая температура, головная боль и она снова слегла. Тогда мы вызвали врача на дом. Он обругал и маму и нас, что до сих пор не сделали анализ крови. В конце концов бабушка Зося вызвала такую скорую, которая приезжает и берет кровь на дому. Мама очень разозлилась на нас – паникерши, перестраховщицы, транжиры… Ну а нам-то что оставалось делать?

– Вам бы только больной меня объявить! – ворчала она.

– Мама, мы просто хотим тебе помочь, – нервничала я.

В тот же день у мамы пошла кровь из носа. Я была в ужасе. Она, однако, сказала, что это от слабости, что в последнее время с ней часто такое случается. Но такое объяснение меня мало успокоило. Я поискала в Интернете, и в самом деле – кровь из носа может идти от слабости. Других болезней я не допускала.

Результаты анализов пришли на следующий день. Я, конечно, в этом не разбираюсь, но анализ этот мне сразу не понравился. Я решила проконсультироваться с нашим врачом. Показала результаты… И тут началось. Сразу скорая, больница. Но мама уже не противилась, ей на самом деле стало очень плохо.

Я так иногда думаю (конечно, я знаю, что это невозможно, но все же), может быть, если бы мама не знала, что она больна, то она поднялась бы с постели и дальше все было бы так, как всегда. К сожалению, моим фантазиям не суждено было сбыться. Пошли анализы крови, биопсия. Повезло, что бабушка Зося была с нами, потому что одной мне было бы очень, очень тяжело. Она оставила дом на попечении жильцов и переехала к нам.

Еще хуже было, когда мы услышали диагноз – ОМЛ. Острый миелоидный лейкоз.

– Лейкоз! – воскликнула Ина. – Господи, ведь от этого нет спасения.

– Нельзя сдаваться. Никогда, – сказала я решительно и сурово посмотрела на запаниковавшую Ину. – Ни-ко-гда!

Мы все знали, что это плохо. Проще всего было сникнуть и ждать последнего часа, но этого, видимо, не было ни в мамином характере, ни в моем. Мы начали действовать, вернее, действовать начала я. Потому что мама все больше и больше слабела и на самом деле невозможно было угадать, когда она будет дома, а когда в больнице. Больница, дом, больница, дом, но больницы в этой череде становилось все больше, а дома все меньше. Мама оказалась настолько сильной, что продолжала жить почти нормальной жизнью, но периодически наступал кризис. Я знала, что должна что-то сделать, чтобы спасти ее. Но что конкретно? И тут мне на помощь пришла судьба. Добрая судьба. Потому что я все еще верила, что она добрая.

Мы как раз поехали с классом на экскурсию в Варшаву. В плане был музей Варшавского восстания, а затем свободное время. Все отправились за покупками в торговый центр «Золотые террасы», а я рванула на Международную улицу, в штаб Фонда Урсулы Яворской. Раньше я читала о ней статью: она была первым в Польше человеком, прошедшим процедуру пересадки костного мозга. Это было доказательством того, что такое возможно, что не стоит отчаиваться, сидеть сложа руки и плакать. Я чувствовала, что эта женщина в состоянии нам помочь. Она была живым свидетельством победы над лейкемией.

Конечно, у меня, в общем-то девчонки, не было опыта встреч с такими важными людьми. Я не знала, что я должна позвонить и записаться на прием. Я просто пришла с улицы. Не как к президенту фонда, а как кому-то, кто может вытащить нас из океана скорби, в котором мы тонули. И этот кто-то мог сделать это только сейчас. Мне снова повезло. Пани Уля была на месте. Как всегда, очень занята, но пригласила меня к себе в кабинет. И я все ей рассказала.

Она пообещала проконсультироваться с врачом, а потом позвонить мне и все объяснить.

– Есть какая-то надежда? – спросила я.

– Посмотри на меня. Я живу. Я никогда не сдавалась. И ты тоже никогда не должна сдаваться.

Я вышла оттуда полная уверенности, что все получится, взяла такси и подъехала к «Золотым террасам», где нас должен был ждать автобус. Я опоздала на десять минут.

– Что с тобой происходит?! – обрушилась на меня воспитательница. – Где ты шляешься? Я уже собралась звонить твоей матери! Ладно, садись, поговорим об этом в кабинете директора, когда вернемся!

На самом деле меня тогда абсолютно не волновало, будем мы говорить у директрисы или нет. Никто не мог отнять у меня ту надежду, какую вдохнула в меня пани Уля.

Я почти не помню дороги домой. Все болтали о чем-то, абсолютно для меня несущественном. Мне казалось, что в последние недели я повзрослела, и мне действительно не о чем говорить с одноклассниками. Болтовня об одежде, парнях и глупые сплетни раздражали меня. Я думала только о надежде, которую я только что получила. Вечером я уже была дома.

Мама лежала со своим ноутбуком в постели. Что-то быстро писала.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Хорошо, доченька.

– Знаешь, мамуля… когда я была в Варшаве, я там кое-кого встретила… Есть такой фонд…

– Знаю, дорогая. Они позвонили моему врачу, а та мне. Я уже в базе данных. Теперь нужно только молиться. И верить. Деточка моя…

– Мама, ты знаешь, что она поправилась? И живет… Вот уже пятнадцать лет после пересадки. Смотришь на ее энергию и веришь…

– Верить нужно. Я верю, – сказала мама, подняв на меня глаза.

– Завтра пойду сдам кровь. Может, подойдет?

– Может, и подойдет. А если не подойдет, то кому-нибудь другому поможешь жизнь спасти.

В тот же день в «Фейсбуке» я написала пост «Срочно нужен костный мозг». Я поместила очень короткую историю. Это вовсе не была слезная просьба о помощи. Пани Уля открыла мне глаза на грубую правду жизни: теперь болезнь, – сказала она, – «плохо продается». Гораздо лучше проходит информация о том, сколько мир может потерять, если не станет конкретного человека. После смерти мамы мир стал бы намного беднее. Я пригласила друзей, чтобы они регистрировались в базе данных доноров, а тех, кому еще не было восемнадцати лет, попросила распространить пост дальше.

К утру под постом набралось уже две тысячи комментариев. Если бы каждый из этих людей действительно зарегистрировался в банке костного мозга, то сколько людей могли бы получить спасение? Когда я пришла в школу, все уже были в курсе. Никто не спрашивал, почему я такая грустная, никто не ругал меня, что я опоздала на автобус. Воспитательница обняла меня.

– Прости, – сказала она. – Могу чем-нибудь помочь?

– Да, – прошептала я сквозь слезы. – Зарегистрироваться в базе данных доноров костного мозга.

Затем хлынула лавина. Все знакомые, которым исполнилось восемнадцать лет, включились в работу. Те, кто еще по возрасту не мог и ждал своего дня рождения, уговаривали своих знакомых, родственников. Время от времени ко мне подходили люди и показывали свое новенькое донорское удостоверение. Даже не знаю, как описать вспыхнувшее во мне тогда чувство.

Примерно в это время маме сделали первую химию. Она была измождена. Я побрила ей голову, потому что волосы лезли клоками. Мы обе сидели перед зеркалом. И плакали. Волосы прядь за прядью падали на больничный пол.

– Мама, я куплю тебе парик. Самый красивый.

Ну и купила. Самый солнечный блонд, какой я когда-либо видела. Волосы до плеч. Она выглядела потрясающе.

– Теперь только на вечеринку, – улыбнулась она.

– А то! – подтвердила я. – А ты дашь мне его поносить, когда поправишься?

– Само собой, – ответила она, не глядя мне в глаза.

Я знала, что она подумала: если поправлюсь. Я же верила в это всем сердцем.

О парике я рассказала подругам. У одной из них, у Алиции, были красивые длинные волосы. Несколько дней спустя я не узнала ее. Она пришла в школу с короткой прической, уложенной на гель.

– Алиция! Что с тобой? – Я была в шоке.

– Да ничего. Красиво? Прочитала про акцию «Дай волос» фонда «Рак-н-ролл»… ну и отдала!

– Но…

– Понимаешь, костный мозг я дать не могу. Слишком молодая. Пришлось бы ждать два года. А волосы? – Она засмеялась. – Отрастут!

Я была поражена тем, как добро движет добро. Вот ведь как бывает: человек практически незнакомый, с которым я в жизни перекинулась буквально парой слов, а такие вещи делает. Пусть не для моей мамы, а для мамы кого-то другого. Для чьей-то сестры, жены, подруги. Потом еще две девушки пришли в школу коротко стриженные. Они тоже подключились к акции.

Каждый вечер я сидела рядом с мамой и отчитывалась о том, как прошел день. Я показала ей пост в «Фейсбуке» с комментариями. Всегда добрыми, поддерживающими. Мама не пользовалась никакими социальными сетями, хотя с работой на компьютере была знакома. Она была бухгалтером. Еще когда она была беременна мной, она прошла постдипломные курсы бухгалтерии. Позже работала главным бухгалтером в небольшой фирме в Сопоте. Теперь ей пришлось отказаться от этого места, но она продолжала сотрудничать с ними дистанционно, практически все время была, что называется, на проводе. Тогда меня это дико бесило: человек болеет, а они не дают ей покоя, но теперь мне кажется, они хотели, чтобы она все время чувствовала себя нужной. Чтобы она не забыла, что ее ждет так много людей и ей есть к кому вернуться.

Однажды она заснула с ноутбуком на коленях. Я думала, что она работает, сводит дебет с кредитом, а она, оказывается, писала, какой-то текст. Я заметила тогда только список имен. Она всегда учила нас, что нельзя читать чужие письма. Я подумала, что она пишет кому-то письмо, а потому просто закрыла ноутбук и положила его на столик. Прикрыла маму еще одним одеялом, выключила свет и зажгла ночник. Спала она плохо. Ее одолевали кошмары. Иногда, когда я заглядывала вечером в ее комнату, она дрожала, как испуганная птица, будто испытывала трепет перед завтрашним днем, который мог принести что угодно. Как смерть, так и надежду.

Ина сидела, вперив в меня взгляд. Это была другая Ина – с нее упала маска безразличия и было понятно, что мои слова доходят до нее. Она поджала губы и нервно стучала пальцами по столешнице. Если бы не ее безупречный, разглаженный ботоксом лоб, можно было бы сказать, что мои слова произвели на нее огромное впечатление.

Мама хотела, чтобы я жила нормальной жизнью, как все девушки в моем возрасте. Чтобы ходила в кино, ездила на экскурсии, встречалась с друзьями. Я совершенно не стремилась к этому. Но поездки с друзьями были отличным алиби для путешествий туда, куда мне хотелось, вернее, куда я считала необходимым съездить. С тех пор как увидела папину фамилию в мамином компьютере, я не могла спокойно спать. Я решила, что папа должен узнать о ее болезни. Он жил в Германии, и, скорее всего, у него было больше возможностей помочь ей.

Я понятия не имела, где его искать. Я не видела его уже, кажется, года четыре. Деньги, не спорю, присылал – иногда побольше, иногда поменьше, но довольно регулярно. И ничего другого, только это. Однажды он позвонил на Рождество, и я на самом деле не знала, что ему ответить на вопрос «Как дела?». Ведь я была для него кем-то совершенно чужим. Теперь-то я, к сожалению, знаю, что ему рассказать про «дела», да и помощь от него была бы не лишней. Все-таки отец как-никак. И надо думать, когда-то он любил маму.

Я абсолютно не знала, как организовать такую поездку. Мне еще не было восемнадцати, у меня не было ни загранпаспорта, ни документов. Когда-то мы были с мамой в Словакии и в Лондоне, но тот паспорт был уже недействителен. Может, на машине можно проскочить? Говорят, пограничного контроля больше нет. Мама рассказывала мне, как она когда-то путешествовала автостопом. Она объехала пол-Европы. Ну да, сколько лет тогда было ей и сколько лет сейчас мне, да и времена другие. Боязно как-то.

В июне маме снова стало хуже, и ее положили в больницу. Я как раз собиралась ехать в «зеленую школу»^[9] на Мазуры. Конечно, я не хотела оставлять маму одну, но она настояла, чтобы я продолжала жить нормальной жизнью. Легко сказать «нормальной». Мама очень похудела, ослабла. Она все время лежала в постели и что-то выстукивала на своем ноутбуке. А я всегда забывала спросить ее, что она там пишет. Мне казалось, что эта работа держит ее на плаву. У меня была надежда, что она пишет какой-то многотомный роман, бесконечный, как «Мода на успех».

– Езжай, дорогая. У тебя есть телефон. Если что, я позвоню.

– Мама, но я хочу быть с тобой, – возразила я.

– Ты и так целыми днями сидишь у моей кровати, а это не лучшее место для обучения.

– Ты мне как-то говорила, что учиться везде хорошо. А еще, что плохой балерине мешает подол юбки. – Я рассмеялась.

– Я передумала. Больница не самое подходящее место для молодежи.

– Мама, я просто хочу немного посидеть с тобой.

– Мы еще посидим.

– Я знаю. Ты поправишься.

– Конечно, поправлюсь, – неуверенно сказала она. – Мне уже ищут донора.

– Все ищут. Вся моя школа ищет. Мама, вокруг тебя столько позитивной энергии, что это должно сработать!

Она закрыла глаза, улыбнулась и заснула. А я уже знала, что скажу ей, что еду в зеленую школу, а сама отправлюсь в Берлин искать отца. Если бы я рассказала ей о своих планах, она бы только нервничала понапрасну. А так будет думать, что я в безопасности.

Я зашла на сайт BlaBlaCar. Это такой портал, где можно найти кого-то, кто на своей машине едет, например, в Берлин, и за какие-то мелкие деньги попроситься в попутчики. Знакомые этим уже пользовались. Это всегда безопаснее, чем стоять на дороге и ловить попутку. А то еще подумают, что я проститутка…

Гданьск – Берлин. Поиск.

У меня появилось несколько предложений. Для безопасности я выбрала того, кто уже так ездил. Это всегда меньше риска.

Филипп Z.

Возраст.: 28

Опытный

Гданьск-Берлин

Отправление: 12 июня, 13:00. ЖД ВОКЗАЛ

Гданъск-Вжешч

Место прибытия: Пренцлауэр-аллее, Берлин,

Германия

Автомобиль: Toyota Verso

Я кликнула «Договориться с водителем». Зарегистрировалась и написала сообщение. Почему-то я боялась звонить. Через некоторое время я получила ответ:

Привет, рад взять такую попутчицу. ЖД ВОКЗАЛ «Вжешч» подходит? Какие музыкальные предпочтения?

Я улыбнулась.

Музыка любая. Ну, разве что кроме диско-поло.

ЖД ВОКЗАЛ «Вжешч» очень подходит. Я буду в джинсах и бирюзовой блузке. Большая серая сумка. Я роста невысокого, волосы темные, до плеч.

Сразу написал:

Звучит как объявление о браке. Круто. Буду стоять возле вегетарианского бара – Bioway или Green Way. До встречи.

И все? Это все равно что купить себе билет на самолет. Только у меня нет подтверждения, кроме обмена несколькими сообщениями с кем-то, кто подписывается «Филипп Z».

О своем отъезде я рассказала только подруге. Я просила ее ни о чем не спрашивать, вот она и не спрашивала. С тех пор как друзья узнали, что моя мама больна, они стали обращаться со мной бережно, как с хрустальной вазой.

На следующий день я пошла к маме в больницу. Я сказала ей, что еду в зеленую школу, и увидела радость в ее глазах. Она надеялась, что хоть на мгновение я стану счастлива. Что я забуду о ее болезни и снова стану нормальной девочкой. Мне было не по себе, гадко. Но я надеялась, что моя ложь не станет тем последним, что связывает меня с матерью.

Бабушка Зося тоже думала, что я еду в зеленую школу. Она даже испекла для меня рогалики. Чудесная у меня бабушка Зося. Не представляю, как могла бы пережить все это без нее. Но, боже, как же мне было не по себе, когда я забрала сладости и отправилась в путь… в направлении, противоположном радостной школьной экскурсии.

Ее рогалики будет есть совершенно незнакомый Филипп Z, который отвезет меня в Берлин за восемьдесят четыре злотых. Я не знаю, будет ли бабушка рада, что какой-то старый двадцативосьмилетний мужик сожрет ее печенюшки.

В день отъезда утром я поехала к маме. Она спала, а я не хотела ее будить. Оставила ей на столике записку, что заходила, а еще несколько рогаликов – может быть, она захочет. Мы так ждали улучшения ее состояния, так хотели, чтобы она хотя бы ненадолго вернулась домой. У меня было чувство вины за то, что я уезжаю так далеко.

Филипп Z уже ждал меня. Я действительно чувствовала себя так, будто у меня свидание с парнем из Интернета, а не совместное бюджетное путешествие.

– Доброе утро, – сказала я, когда подошла к автомобилю.

– Привет! Филипп Заблоцкий. – Он протянул мне руку.

Я пожала ее довольно сильно. Мне не нравится, когда женщины подают руки вяло, как медузы.

– Каролина Шафранек.

– И какая пунктуальная!

– Вы просили об этом. – Мыслями я была еще с мамой.

Филипп улыбнулся.

– Ну что, кофейку на дорожку? – спросил он.

Я подумала о маминых деньгах, которые взяла из ее ящичка. Она всегда держала там пятьсот злотых «на всякий пожарный». Я взяла все, поскольку не знала, где буду спать и что буду есть. Так что без кофе я могла бы обойтись.

– Спасибо. – Теперь я улыбнулась. – У меня есть бутерброды и рогалики.

– Рогалики? Круассаны? Супер!!! А бутерброды с чем?

– Ветчина и проростки, – удивленно ответила я.

– Отлично, – заявил он, как будто было очевидно, что мы оба будем есть мои бутерброды. Я посмотрела на его изумление, он только снова улыбнулся.

– Садись в машину. – Он не открыл мне дверь, как обычно это делают те, кого называют джентльменами. – Это весь твой багаж? – спросил он, указывая на мою огромную сумку. – Только этот мешок?

Надо же, мама тоже называет мою сумку «мешком». Я сшила ее по эскизам одной из ведущих польских дизайнеров. Но у той сумка стоила триста злотых, а моя обошлась мне в тридцать. Я сделала ее из старого пальто, купленного в секонд-хенде.

– Да, только этот мешок, – подтвердила я и села в машину на место рядом с водителем, а сумку положила под ноги.

Когда парень включился в движение, мы сидели молча. Мы проехали мимо ТРЦ «Балтийская галерея» и толп, желающих обязательно потратить деньги. Я потрогала маленькую сумочку, которую перевесила через плечо, будто боялась, что потеряю ее.

– Я должна дать вам деньги, – сказала я. – За поездку.

– Спокойно. Разберемся. Не сейчас. – Он махнул рукой, продолжая сосредоточенно смотреть на дорогу. – И это… лучше без «пана» и без «выканья», можно просто по имени. Филипп.

– Хорошо, Филипп.

– Это не всё. Фамилия моя Заблоцкий.

– Это который на мыле?^[10] – рассмеялась я.

Он посмотрел на меня краем глаза. Светло-голубого глаза. Или серого? В общем. Филипп был ясен и лучезарен. Довольно высокий и не слишком худой. Мускулистый. Я посмотрела на его руку. Он закатал рукава рубашки. Сама не знаю, что произошло: я глаз не могла оторвать от его рельефных мышц. Он заметил это и улыбнулся.

– Ничего особенного… Просто я раньше тренировался. А теперь вот только когда время позволяет.

– А чем таким ты занимаешься, что тебе время не позволяет?

– Я региональный – в смысле по Северной Польше – менеджер фармацевтической компании. Что-то вроде торгового представителя. Езжу, продаю…

– Корпоративный коммивояжер?

Он удивленно посмотрел на меня и рассмеялся.

– Типа того. А ты?

– Я? – Я спохватилась и стала соображать, что сказать ему. Ведь если узнает, что мне еще нет восемнадцати и что я уехала из дома без ведома семьи, он немедленно остановится и высадит меня из машины. А такого поворота событий я позволить себе не могла.

– Я… я не могла найти работу в Польше, так что… еду в Берлин, – соврала я.

– А какую работу ты ищешь?

– Любую… Я закончила лицей, а в институт не поступила. Время до второй попытки надо чем-то заполнить.

– А ты думаешь, что после института будет легче? Вот я, например, закончил институт физкультуры, а стал, как это ты сказала, коммивояжером. Разносчиком. А если точнее, то разносчиком лекарств.

– А в Берлин зачем едешь?

– Завтра у меня встреча с самым главным начальником.

– Важное дело.

– Очень. – Он сделал серьезное лицо. – А ты где хочешь остановиться?

– У папы, – сказала я без запинки.

– О! У нас папа в Берлине. Счастливица! Он там работает?

– Да, – ответила я, ошарашенная тем, что меня только что назвали «счастливицей». Да уж, большей счастливицы мир не видывал. – Он музыкант. Композитор.

Он удивленно посмотрел на меня.

– А ты что, подумал, что если кто-то работает в Германии, то обязательно на стройке или водопроводчиком? – спросила я. – Не волнуйся, я тоже так всегда думала. До этого он работал в Лондоне. Сочиняет в основном музыку для фильмов. У меня есть его диск. Хочешь послушать?

– Само собой!

Мы ехали некоторое время под музыку моего отца. Мне было интересно, что отец чувствовал, когда писал ее. Думал ли он о маме, обо мне, или о чем-то совсем другом? Мама говорила, что ему лучше всего писалось, когда он был влюблен. Этот диск вышел в мой второй день рождения, и работал он над ним тоже два года. Мне очень хотелось верить, что это я была тогда его любовью, его вдохновением. Слушала этот диск и надеялась, что музыку он писал для меня.

Мы ехали молча, и музыка лилась из динамиков.

– А где папа живет?

– Густав-Мюллер-штрассе. Я не знаю, где это.

– Ты еще не была у него?

– Нет, – отрезала я.

И это была правда – я никогда не была у отца. Я не видела его несколько лет. Даже не помню сколько. Мама посылала ему наши фотографии, но, думаю, ему было все равно, как мы выглядим. А сам он не звонил, не писал. Врожденное чувство долга велело ему время от времени присылать нам деньги. Или может, это делал один из его консультантов, допустим, по поддержанию имиджа. Отец охотно окружал себя штабом советников. Когда у него были деньги, они, эти помощники и советники, вдруг неведомо откуда слетались к нему, когда деньги кончались, они уходили по-английски. Жизнь художника, артиста – лотерея. Никогда не известно, понравится ли публике то, над чем ты сидел ночами, а если понравится, позволит ли тебе это подняться на вершину, а если и поднимешься, то долго ли на ней пробудешь.

Зазвонил телефон. Это была бабушка Зося.

– Карола, где ты?

Я взглянула на Филиппа: он вел машину сосредоточенно. Может быть, даже вслушиваясь в музыку моего отца.

– Кажется, Оструда, – прошептала я. Филипп как будто даже вздрогнул. – Не знаю, я не видела знаков.

– Нравится?

– Очень. А как мама?

– Я ей звонила. Она видела письмо.

Я улыбнулась.

– Она рада, что ты поехала, – продолжала бабушка Зося. – Вот только немного боялась за тебя…

– А что за меня бояться? Я справлюсь!

– Позвонишь, когда приедешь? – спросила она.

– Позвоню. Мы уже скоро должны быть на месте. Может быть, через час, – солгала я.

– Хорошо. И скажи Алиции, чтобы откликнулась, потому что ее мама волнуется. Звонила мне, что не может дозвониться до Али.

– Хорошо, бабушка.

– Пока, дорогая. Ни о чем не беспокойся, у меня всё под контролем. Майя уже дома. Сидим под одеялом и читаем сказки. Пока.

– Пока, бабушка.

Филипп молчал. Я смотрела на него украдкой. Он, должно быть, слышал мой разговор. О Мазурах, Оструде, о зеленой школе. Как видите, ему это было безразлично. К счастью, он предпочел ничего не комментировать.

Мы ехали дальше. За Кошалином я увидела, что Филипп включает указатель поворота и сворачивает на заправку.

– Перерыв? – спросила я, когда мы вышли из машины.

– Не уверен, что перерыв, может оказаться, что конечная остановка, – сухо сказал он. – Что происходит? Ты сбежала из дома?

Я в ужасе смотрела на него.

– Нет… – прошептала я.

– А как же эти Мазуры? Бабушка? «Буду через час» и все такое? Зачем ты на самом деле едешь в Берлин? И к кому? – Он явно нервничал.

– К папе. – У меня на глазах выступили слезы.

– Я не могу взять тебя с собой, раз ты сбежала из дома!

– Я не сбежала!

– А что тогда?

– Мне нужно к папе. Папа в Берлине. Кажется.

– Кажется? Так ты даже не знаешь, где твой отец? – Филипп ходил взад-вперед вдоль автомобиля, сильно нервничал. На его лбу появилась пульсирующая жилка.

– Ну не знаю я, – вздохнула я.

– Слушай. Значит так: я сажаю тебя в поезд, и ты едешь домой. Вот только проверю, во сколько он. – Он достал из кармана телефон, уселся на парапет и стал искать соединение.

– Не поступай так со мной. Пожалуйста. – Я села рядом с ним. Я не знала, что мне делать – оставаться и тешить себя надеждой, что мы поедем дальше, или бежать и искать автостоп до Берлина. Я бы сделала это, но в его машине была моя сумка. Деньги я носила с собой, но в сумке остались документы. Свидетельство о рождении, свидетельство о браке родителей. На тот случай, если отец не узнает меня. Видимо, за эти несколько лет я изменилась (я стала женственной, как говорила мама с нескрываемой гордостью). Еще там лежали школьное удостоверение, бутерброды, сменное белье и пара тряпок. Вот и все имущество. Вроде ничего такого, а для меня бесценное. Я не могла убежать. Или могла, но только когда верну сумку.

– Черт, со мной такое впервые. – Филипп все еще был в ярости.

Я схватила его за руку и посмотрела ему в глаза. Я вдруг решила, что просто расскажу ему все. И тогда он либо оставит меня на этой станции, либо отвезет в Берлин. Я рассказала ему о маме, о ее болезни, о Майке, о папе, который на самом деле даже не знает, как мы выглядим. И о том, что мне страшно.

– Но мама поправится, – уверенно сказала я. – Сейчас есть разные методы.

– Я знаю. – Он сидел уставившись на меня. Пил кофе. – Что мне с тобой делать?

– Отвезти в Берлин, – сказала я, глядя ему в глаза. Я выдержала его взгляд.

– Как я могу тебе поверить?

– Позвони бабушке. Мне уже все равно. Максимум что будет – бабушка станет нервничать.

– Само собой, позвоню твоей бабушке, скажу ей, что я на десять лет старше тебя и что везу тебя в Берлин. Вот так, просто. Наверняка успокоится.

– Да, не думаю, что это хорошая идея.

– А по-честному, сколько тебе лет? Про институт тоже наврала?

Я наклонила голову.

– Восемнадцать. – Я заметила, что он пристально смотрит на меня. – Почти… – добавила я тише.

– Господи, ты к тому же несовершеннолетняя! Ты вообще имеешь право одна, без сопровождающих выезжать за границу?

Я пожала плечами. Я этого не знала.

– У тебя даже общегражданского паспорта нет!

Я покачала головой.

– А загранпаспорт?

Я снова отрицательно мотнула головой.

– Он только что закончился…

– Ну и как ты собираешься пересечь границу?

– Говорят, больше не проверяют. В случае чего у меня есть школьное удостоверение и свидетельство о рождении.

– Господи, что же мне с тобой делать? – Филипп схватился за голову.

– Помочь мне найти отца, – пожала я плечами.

– Сейчас выяснится, что ты везешь в своей сумке запрещенные вещи, – съязвил он.

Тогда мне пришла в голову одна идея.

– Открой мне машину. Я возьму сумку, и ты ее обыщешь.

– Ты покажешь мне ее в машине.

– Открой машину, я принесу ее сюда. Мне надо кое-что из нее достать.

Филипп попытался открыть машину брелоком, но электроника не сработала. Мой план рушился. Он оставил недопитый кофе, подошел к машине и открыл ее.

– Давай сумку. Жду.

Я медленно подошла к машине, спокойно взяла сумку, перебросила ее через плечо, чтобы она ни в коем случае не упала. Филипп закрыл машину и повернулся ко мне, но я была уже в десяти метрах от машины. С противоположной стороны и от него, и от заправки.

Я решила бежать. Мне нужно было добраться до этого чертова Берлина любой ценой. Филипп не мог мне в этом помешать! Я бежала изо всех сил. Бежала довольно быстро, но не учла, что он крепче меня, да и все-таки институт физкультуры. Расстояние между нами сокращалось с каждой секундой. Я не успела добежать до улицы, когда он поймал меня и крепко схватил. Я пыталась вырваться. На глазах прохожих разворачивалось скандальное зрелище, что никак не входило в планы несовершеннолетней девушки, которая сейчас по идее находится в летнем лагере. А на самом деле убежала из дома, чтобы уехать непонятно с кем в Германию.

Филипп крепко держал меня за руку, словно капризного ребенка.

– Даже не пытайся вырываться, – прошипел он. – Сейчас мы возвращаемся в машину и поговорим.

– Не сжимай меня так крепко! – огрызнулась я. Я действительно думала, что он сейчас отвезет меня обратно домой, в Гданьск. – Я не ребенок!

– Хуже! Ты ведешь себя как ребенок.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним. Мы сели в машину. Он заблокировал двери. На мгновение мне показалось, что я в ловушке.

– И что теперь? – Я посмотрела ему прямо в глаза. – Ты меня похитишь? Ты даже не можешь забрать у меня паспорт, потому что у меня его нет.

– Господи, девочка, успокойся. Я бы предпочел выпить еще один кофе и спокойно поболтать за обедом, но боюсь, ты снова сбежишь от меня.

– Невелика беда – тебе же хлопот меньше.

– Конечно, чтобы до конца жизни мучиться вопросом, не случилось ли что с тобой.

– У тебя нет других дел, кроме как думать обо мне всю оставшуюся жизнь? Есть у тебя семья? Дети? Жена? Невеста?

Он покачал головой:

– Нет. Но у меня есть сестра. Ей восемнадцать лет. И если бы она выкинула такой номер, то я вообще не знаю, что бы с ней сделал.

Я сидела тихо.

– Нет, только подумать: еще вчера она говорила, что едет в зеленую школу!

– Легко тебе говорить, у тебя нет больной матери. И наверняка есть отец, который каждый вечер сидит в теплых тапочках на диване, и вы все вместе поете колядки за рождественским столом.

– Какое это имеет значение? – спросил он, заводя мотор.

– Куда мы едем? – испугалась я. Я была уверена, что он отвезет меня в участок, где меня сразу определят в детскую комнату полиции (черт возьми, какой я вам ребенок?), а потом поставят на уши всех моих – и маму, и бабушку. – Если отвезешь меня в участок, все равно меня будет некому оттуда забрать.

Филипп молчал.

– Ты слышишь?! – крикнула я.

– Слышу. Мы едем к твоему отцу.

– В смысле?

– Я еду туда с тобой. Ты не видела его несколько лет, и ты не уверена, что он все еще там живет.

– На банковских переводах есть адрес…

– Ты даже не знаешь, захочет ли он с тобой разговаривать, – грубо оборвал он. – Если не сможешь остаться у него, где ты будешь ночевать?

А вот этот вариант я даже не рассматривала. Потому что мне было ясно: отец обязательно приютит дочь, если та пожелает встретиться с ним. Ведь это невозможно – выбросить своего ребенка на улицу, в ночь, на произвол судьбы. Кто угодно, только не мой отец.

– Конечно, он захочет поговорить со мной, – возмутилась я. – Разве ты не захотел бы поговорить со своей дочерью?

– Прежде всего, я думаю, что никогда не бросил бы свою дочь, – тихо сказал Филипп.

– Никогда не говори «никогда». У тебя нет дочери.

– Пока нет.

Я выключила отцовский диск и включила радио. На меня нахлынули сентиментальные воспоминания. Очень слабые и немногочисленные. Какие-то санки, когда отец съезжал со мной с горы. Как он учил меня ездить на велосипеде, но так и не научил. В конце концов мама научила меня. Как мы пошли в кино, а он заснул там. Помню, я ужасно злилась на него за это. Я была уверена, что все это видят. Он учил меня играть на гитаре. Потом, когда он ушел от нас, я решила, что сама научусь, и действительно научилась и у меня даже неплохо получалось. Я хотела произвести на него впечатление. Когда-нибудь я хотела сыграть вместе с ним. Я даже могла специально сделать что-то не так, потому что мечтала, чтобы он заметил это и поправил меня. Он бы сказал: «Не так, доченька». В мыслях я слышала, как он называет меня «доченька». Но меня так называла только мама. Однако были ли это воспоминания? Как могла я это помнить – эти санки, велосипед? Думаю, я все это придумала…

– Я позвоню маме, хорошо?

– Позвони.

Я набрала номер. Мама не отвечала. Я уже собиралась отключиться, когда услышала ее голос.

– Привет, доченька.

– Привет, мамуль. Как дела сегодня?

– Неплохо. Спасибо за письмо. Я рада, что ты поехала в зеленую школу.

Я прикусила губу. Не люблю врать маме. На глаза навернулись слезы.

– Я бы предпочла быть с тобой.

– Дорогая, ты должна жить обычной жизнью. И, когда я поправлюсь, мы что-нибудь придумаем вместе. Может, сходим в какой-нибудь девчачий СПА?

– Наверняка. Мама, люблю тебя. Держись. Скоро увидимся. Что-нибудь известно о доноре?

– Нет. Пока ничего. Но на этом этапе они, видимо, не стали бы мне сообщать. Думаю, им нужно время, чтобы все как следует проверить.

– Ты права. Пока, мама.

– Пока, доченька.

Некоторое время я сидела как пришибленная. Из радио летела какая-то бодрая песня, совершенно неуместная в этой ситуации.

– Сильно плохи дела у нее? – спросил Филипп.

Я пожала плечами:

– Хотелось бы верить, что все будет хорошо… Острый миелоидный лейкоз. Мы ждем трансплантацию. Ей то лучше, то хуже. А так пока ждем донора.

– Понимаю. Я тоже жду.

– Ты-то чего ждешь? Тоже трансплантации?

– Два года назад я зарегистрировался в базе. Жду, когда смогу кому-то помочь.

– Спасибо, – тихо сказала я, и мне стало очень стыдно за все, что я думала о нем до сих пор.

– Тебе не за что меня благодарить.

– Есть за что. За то, что ты можешь спасти кому-то жизнь. Может, моей маме? – Я с надеждой посмотрела на него. – Нергал^[11] ждал пересадки месяц. Кажется. Мама ждет немного дольше.

– Можно прождать и три года.

– Я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Я была в Фонде Урсулы Яворской и все разузнала.

– Тоже во время поездки в зеленую школу? – на его лице появилась ироническая улыбка. У меня было ощущение, что негативные эмоции уже улеглись и что теперь все пойдет совсем по-другому.

– Нет, – покачала я головой, – это была экскурсия в музей Варшавского восстания.

– Да, – засмеялся он, – этого надо было ожидать.

– Честно, я на самом деле была на экскурсии. И сорвалась с нее, съездила в фонд.

– Ты потрясающая, – заявил Филипп.

Я? Потрясающая? Первый раз кто-то обо мне так сказал. Что удивительного в том, что я поехала спросить, как лечить мою маму? Я, конечно, могла бы полностью положиться на мнение врачей, но у них не было личного опыта выздоровления. Вот Урсуле Яворской это удалось. Я должна была встретиться с ней, посмотреть на нее, прикоснуться к ней, послушать. Посмотреть ей прямо в глаза. Только тогда я поверила, что и из этого положения есть выход. Что лейкемия – это еще не приговор, что не всегда от нее умирают. Что нужно верить в возможность победы. Это никакой не героизм с моей стороны.

– У меня всегда было все, – сказал он. – Мне никогда не приходилось ни за что бороться. У меня каким-то странным образом все выходило само. Ну, почти все.

– Почти?

– Женщины, например.

– Да. Мировое зло.

– Что ты там знаешь, – сказал он с наигранным превосходством. – Соплячка.

– «Потому что эта женщина плохая…»^[12] – процитировала я.

– Такие маленькие девочки смотрят «Псов» и знают, кто такой дедушка Линда^[13]? – рассмеялся Филипп.

– Ну да. Такие маленькие девочки любят дедушку Линду, – призналась я. Наше бурное знакомство начинало мне даже нравиться.

– Тогда надо как-нибудь сходить в кино, – размечтался он.

– А может, я тоже плохая женщина? – спросила я.

– Женщина? – ухмыльнулся он. – Самое большее, на что ты можешь претендовать, так это на звание распущенного ребенка, – сказал он. – Как и моя сестра.

– Нет, я – плохая женщина. Я постоянно вру, обманываю всех вокруг, собираюсь нелегально пересечь границу…

– И еще убегаешь из дома. Моя сестра не убегает.

– Может, в этом нет необходимости?

– По другой причине: ее любимый брат, то есть я, обеспечивает ей алиби: кормление кошки и полив цветов в моей квартире.

– А что она делает сейчас?

– Этого я не хочу знать. Но парень у нее что надо. Наверняка играют в шахматы и смотрят коллекцию почтовых марок. Или ведут разговоры на серьезные темы. Во всяком случае, когда я возвращаюсь, квартира сияет, а на столе меня ждет выпечка.

– Красота!

– Ну, не знаю. Боюсь, моя сестра начала играть в дочки-матери, в семью.

– Как любая непослушная девочка.

– Рано или поздно приходится начинать, – сказал он весело. – А ты?

– Что я?

– Твой парень отпустил тебя одну в Берлин.

– Во-первых, никакого парня нет, а во-вторых, даже если бы он был, его мнение в данной ситуации не имело бы никакого значения.

– Он поехал бы с тобой?

– Может, да, а может, и нет.

– Наверняка он захотел бы помочь тебе, – заверил Филипп.

– Пока мне приходится действовать самой, да и времени у меня нет на парней. Впрочем… можно и влюбиться, но для этого нужно, чтобы голова была свободна от моих проблем. А пока мне приходится думать о чем-то другом. О ком-то другом.

Филипп ничего не сказал. Он включил какой-то диск. Раньше я его не слышала. Кажется, я на мгновение заснула, потому что мне показалось, что прошло всего несколько минут, когда я услышала:

– Ну, это уже слишком!

– Что уже слишком? – спросила я заспанным голосом.

– Мы пересекли границу, – ответил он.

– Да ладно! Уже? И не прошли паспортный контроль, даже никакой документ не предъявили?

– Не предъявили. К счастью, не спрашивали. Да у тебя никаких документов, в сущности, нет.

– Который час? – зевнула я.

– Семь минут девятого. Через минуту шоссе на Берлин. Сделаем еще одну остановочку. Хочу увидеть, как далеко твой отец живет от Пренцлауэр-аллеи.

– Не знаю. Я никогда не была в Берлине.

– Проверим. Я отвезу тебя туда.

– Спасибо. Мы поедем через город? Что-то посмотрим?

– У нас слишком мало времени. Мы будем там к десяти вечера. Ведь ты хочешь пойти к отцу? А то потом будет слишком поздно.

– Думаю, к собственному отцу можно прийти даже среди ночи, разве я не права?

Филипп ничего не сказал. Будто в чем-то сомневался. Я улыбнулась. Я была уверена, что папа будет дома, впустит меня и как ни в чем не бывало вытащит какую-нибудь снедь, наверняка в доме что-то осталось с обеда. Или еще лучше: мы пойдем куда-нибудь вместе перекусим. По-семейному, как отец с дочерью.

И полночи проговорим, ведь мы должны наверстать упущенное.

– Можешь ввести в джи-пи-эс адрес своего отца?

– Конечно. Спасибо, что отвезешь меня туда.

– Видишь, как в жизни бывает: теперь ты меня благодаришь, а еще недавно хотела смыться.

– О'кей. Готово.

Навигатор вел нас прямо к дому, где жил мой отец. Мы свернули с шоссе. Я с любопытством разглядывала освещенные гигантские здания. Это ничего, что сейчас мы быстро пролетали мимо них. Когда-нибудь папа возьмет меня с собой на прогулку, и я рассмотрю все как следует. Я понимала, что сейчас не время для осмотра достопримечательностей. Надо поскорее вернуться к маме. Но когда? Когда мама уже будет здорова? Подумала об этом и улыбнулась. Майку отвезем в Леголенд. Алиция была там с родителями и сказала, что даже ей было весело. Майка будет в восторге.

Милый женский голос в навигаторе приказал повернуть направо. Потом объявил, что через двести метров наша цель будет слева. Мы заехали в переулок, плотно заставленный машинами по обеим сторонам. Я увидела дом номер шестнадцать и почувствовала стеснение в животе. Папа. Я смотрела в окна. Наверняка он где-то там сидит. Может быть, даже думает обо мне?

Филипп проехал мимо отцовской двери.

– Эй, это здесь! – сказала я.

– Знаю, что это здесь, но я ищу парковку.

– Парковку? – удивилась я. – Просто высади меня и езжай дальше.

– Ты, наверное, шутишь, – заявил он. – Я сделаю круг и припаркуюсь.

Он проехал немного дальше, повернул направо, а потом долго петлял по каким-то переулкам. На главных улицах было довольно много людей, несмотря на поздний час. Я увидела какую-то парочку, с аппетитом поглощавшую кебаб, и улыбнулась, представив, как могла бы прийти сюда с отцом.

Филипп лавировал по улицам, пока мы не въехали обратно в Густав-Мюллер-штрассе. Как раз кто-то выезжал. Нам улыбнулась удача.

– Смотри, как нам повезло, – сказала я, когда мы припарковались. – У меня для папы есть вино. Как думаешь, он обрадуется?

– Наверняка.

Мы выбрались из машины. Я стояла под дверью.

– Спасибо тебе за все, – сказала я и поцеловала Филиппа в щеку. – У меня только сотенная, найдется сдача?

– Погоди, погоди, какая еще сотенная, какая сдача?

– Ну, за проезд.

– Да ладно. Как, ты сказала, фамилия твоего папы?

– Петр Шафранек. Так же, как и у меня.

Филипп посветил фонариком телефона на список жителей у домофона.

– Но… здесь такого нет.

– Как это нет?

– Так это нет. Смотри сама!

Я пробежала глазами список жильцов. Не оказалось польского Шафранека среди Мюллеров и прочих разных Грюнбергов.

– Ты уверена, что это здесь? – спросил он.

Я достала из сумки квитанцию о переводе алиментов за последний месяц.

Петр Шафранек. Густав-Мюллер-штрассе, 16.

Однако никакой Петр Шафранек по этому адресу не проживал.

– То есть ты туда рванула, не проверив, живет он там или нет? – спросила Ина.

Было два часа ночи, и мы обе уже обзевались, но чувствовали необходимость выяснить все до конца. Чтобы лечь спать без малейших недомолвок.

– Я хотела проверить.

– И?

– Он не отвечал на звонки. Трубку брала какая-то тетка и говорила, что не знает никакого Петра Шафранека. Я написала ему три письма с просьбой откликнуться. И ничего.

– А ты не гуглила его?

– Ясно, что гуглила. Последнее упоминание относилось к тем временам, когда он был в Лондоне. Я написала режиссеру фильма, для которого папа писал музыку. И продюсеру.

– И что?

– И ничего… не ответили.

– Господи, Травка всегда был свободной птицей. Сама удивлялась, что он так долго выдержал со мной. И думаю, он даже не изменял мне. Но ему случалось исчезать. В первый раз я испугалась, но постепенно привыкла.

– Вот и из моей жизни он исчез на несколько лет. Но тогда мне действительно нужно было найти его.

– Ну и как? Нашла?

На домофоне не было его имени. Я сама проверила несколько раз. Кажется, мы с Филиппом даже обсуждали что-то вслух, потому что вышла какая-то дамочка и что-то сказала нам. Я ее совершенно не понимала. И тогда Филипп заговорил с ней на безукоризненном немецком языке. Единственное, что я поняла, это что он спрашивает о Петре Шафранеке. Дамочка только повторяла имя и фамилию моего отца и качала головой.

– Wartet mа eenen Moment. Da wohnt doch'n Pole, so'n Künstler. Der heißt aber nich Szafranek. Peter Herb heißter. Da müsst'er durch diese Tür da und dann erster Stock rechts. – Женщина широко распахнула дверь и указала на вторую, которая вела во двор с противоположной стороны дома.

– Что она говорит? – дернула я Филиппа за рукав.

– Говорит, что нет тут никакого Шафранека. Но если войти через другую дверь и потом на второй этаж, то там будет квартира, в которой живет какой-то поляк. Петер Херб. Художник.

– Может, это папа? – с надеждой спросила я.

– Увидим.

Женщина пригласила нас войти. Внутри мы увидели очень просторную лестницу. Во все квартиры вели большие белые двери, украшенные массивной лепниной. Мне нравился такой стиль. Старый, но гармонирующий с современными элементами. На полу каменная плитка в черно-белую шахматную клетку. Вверх вела широкая деревянная лестница. Однако нам надо было выйти с другой стороны. Мы оказались во дворе. Там стояло несколько велосипедов и тележка. Кто-то даже поставил скамейку, чтобы в теплые дни можно было посидеть на улице. Мы прошли еще несколько дверей, уже не столь декорированных. Это явно был вход в менее престижную часть дома. Без той роскоши, что в парадной части, но все так же чисто и опрятно. Мы вошли внутрь. Потом второй этаж и дверь справа.

Филипп постучал. Я была рада, что он со мной. В одиночку я чувствовала бы себя совершенно беспомощной. Наверное, он был прав, когда говорил, что я всего лишь маленькая девочка, которая сбежала из дому. Я боялась этой встречи. Но почему мой план не должен был сработать? Я слепо верила в то, что у отца были свои причины не подавать о себе вести столько лет. Может быть, он не мог? Может быть, его сдерживали какие-то важные дела? Я находила разные объяснения. Я надеялась, что все будет хорошо. Ну на самом деле, почему должно быть плохо?

Дверь открыла женщина в халате. Филипп поздоровался по-немецки и стал объяснять, зачем мы пришли.

– Вы из Польши? – перебила она его.

– Да. – Я улыбнулась. Наверное, она была новой папиной подругой. Что ж, такова жизнь. С нами он больше не жил, с мамой они расстались несколько лет назад. – Мы ищем Петра Шафранека. Музыкант, композитор. Такой высокий, худощавый, темные волосы. Кажется, в последнее время у него была борода. У меня где-то есть фотография.

– Но здесь не проживает никакой Петр Шафранек. – Женщина нахмурилась. – Хотя все остальное сходится, но зовут его Петер Херб.

Я достала из сумочки фотографию. На ней были я, Майка и папа. Папа чуть в стороне, будто куда-то торопится; он вообще неохотно позировал для семейных фото. Ему нравились только такие снимки, которые могли появиться в СМИ и обеспечить ему популярность.

– Заходите. Петера нет, но заходите.

Мы сели в гостиной. Женщина подала нам воду и села рядом с нами.

– Покажите мне эту фотографию… Да. Это Петер, – сказала она через некоторое время. – Но его фамилия Херб! Неужто я не знаю, как зовут моего мужа.

У меня заныло сердце. Я знала, что воссоединить родителей, чтобы они жили долго и счастливо, невозможно. Но человек всегда задается вопросом, что было бы, если бы его мечты сбылись.

– Надо же, а я и не знала, что он женился, – вздохнула я. Вероятно, слишком громко, потому что сидевший рядом Филипп взял меня за руку.

– Ну, вообще-то, мы еще не женаты. – Женщина улыбнулась. – Но почти. Я говорю «муж», потому что так легче. Мы уже так долго вместе… Могу вам чем-то помочь, пока его нет? Он уехал и вернется, к сожалению, только через неделю.

– Видите ли, я его ищу… – я запнулась, – потому что я его дочь. А мама больна, и я думала, что он должен знать.

– Дочь? – Она выглядела очень удивленной. – Как дочь?

– Так, дочь, – повторила я. – А еще у меня есть сестра, Майка.

– И она тоже его дочь? – Женщина встала и испуганно посмотрела на меня.

– Естественно, а чья еще? – Я все больше и больше подозревала, что Петер Херб и Петр Шафранек два совершенно разных человека.

Женщина стояла надо мной, энергично жестикулируя.

– Но у Петера нет дочери! Вы что-то напутали!

Я повернула голову и увидела висящую на стене фотографию в рамке. На ней был мой папа, обнимающий маленького мальчика. Очень похожего на Майку.

– У Петера нет дочери! – воскликнула она. – У Петера нет никакой дочери! У нас только наш Оливьер!

– Вот скотина, – прошептала Ина, закуривая уже, кажется, десятую сигарету за этот вечер.

Я вздрогнула. Я была не самого высокого мнения о своем отце, но меня поразили эти слова в устах Ины.

– Некоторые люди не меняются. Сначала он оставляет невесту за месяц до свадьбы, потом врет еще одной бабе. Это неправильно не только по отношению к тем, кого он когда-то любил, но и к тем, кого он любит сейчас. Если он вообще способен на любовь, – пожала она плечами. – Продолжай.

Не знаю, как я оказалась в машине. Кажется, просто убежала оттуда, а за мной Филипп. Помню только, как потом ревела, а он пытался меня утешить. К счастью, он не говорил глупости типа «ничего не случилось», потому что он понимал – случилось. Мы оба знали, что случилось. Филипп просто обнял меня и дал выплакаться.

Я придумала отца, который примет меня с распростертыми объятиями, пригласит погостить и будет радоваться, что я снова появилась в его жизни. Мало того, что отец не хочет вспоминать о нашем существовании, он к тому же еще и отрекся от нас.

– Скажи мне, – рыдала я в объятиях Филиппа, – как можно отречься от собственного ребенка?

– Может быть, они просто не говорили об этом?

– Как это? Они не говорили о прошлом? Ведь он должен был сказать ей, что когда-то в его жизни была моя мама, что у него были мы! Что он любил нас! – кричала я. Но сил уже не осталось, и я тихо добавила: – Думаю, он любил нас. А может, он никогда никого не любил, а просто направо и налево, то тут, то там влюблялся?

– Карола, подумай, что теперь нужно сделать. Смотри, ты ведь знаешь только версию этой женщины.

– Там на стене висела фотография моего отца с их ребенком. Я знаю, что ребенок тут ни при чем, но я уже ненавижу его! У него есть мой папа, а у Майки папы нет! А ведь он ей нужен не меньше, чем этому… Оливьеру!

– Ты права. Отец нужен каждому. – Филипп достал платок и вытер мне слезы. – Как я понимаю, ты собиралась переночевать у него?

Я утвердительно кивнула. Только сейчас я начала волноваться. У Филиппа есть свои дела. Ведь зачем-то он приехал в этот Берлин. А вместо решения своих проблем он вынужден утешать какую-то зареванную девицу. И это при том, что на дворе уже практически полночь.

– Если бы ты знал, что из-за меня у тебя будет столько проблем, ты бы наверняка сто раз подумал, прежде чем брать меня попутчицей до Берлина…

– Не спорю, получилось интересно, – сказал он с иронией. – С тобой не соскучишься.

Я грустно улыбнулась. Бросила прощальный взгляд на дом с номером шестнадцать.

– Можем ехать отсюда? – спросила я.

– О'кей. Пойдем перекусить и подумаем.

Мы поехали в турецкую закусочную, мимо которой уже проезжали. Ту, о которой я думала, что пойду туда с папой и проведу приятный вечер. Я поехала туда с Филиппом, который, хотя и был человеком совершенно чужим, выказал мне гораздо больше сердца, чем мой собственный отец.

Шашлык был очень вкусный. Улыбчивый, приветливый турок священнодействовал, щедро накладывая овощи на тарелку.

– Видишь? С пустым желудком очень плохо думается.

– Теперь мы наелись. Ты думаешь, мы сможем придумать что-то большее? Разреши, я расплачусь с тобой, и мы разбежимся.

– Ага, разбежалась она. Куда ты пойдешь? – горько усмехнулся Филипп. – Не может быть и речи. Я завтра возвращаюсь, поедешь со мной.

Мне захотелось броситься ему на шею, обнять его.

– Но есть одна проблема, – серьезно сказал он. – Я не планировал останавливаться в отеле. Думал, поеду на парковку за городом, недалеко от станции метро, и вздремну в машине, а завтра просто улажу все свои дела. У меня есть спальный мешок и два одеяла. И кажется, какая-то запасная толстовка от спортивного костюма.

Я улыбнулась ему сквозь слезы.

– Можно я… останусь с тобой в машине? – робко спросила я.

– Ну а я о чем говорю! – нетерпеливо фыркнул он. – Одни проблемы с этими детьми!

Я обняла его. Наверное, он был удивлен этим внезапным всплеском эмоций, погладил меня по голове и ласково посмотрел на меня.

– Все будет хорошо, малыш, – сказал он и быстро отвернулся.

Мы сели обратно в машину.

– А можем мы… – начала я, снова робко.

– Еще раз туда проехать?

Я кивнула. Он знал, что я чувствовала. Нахмурился и свернул на улочку, где жил мой отец. Вернее, человек, отрекшийся от своей дочери и в довершение всего сменивший фамилию. Видимо, для того, чтобы оборвать с нами все связи.

Мы снова остановились перед домом номер шестнадцать. Наверное, при других обстоятельствах эта улица могла бы мне понравиться. Красивый дом, высокие деревья, растущие вдоль здания, белая входная дверь, номер дома с подсветкой.

– Жаль, что не может быть другого варианта того же события.

– Если в кино, то может.

– Мне всегда нравились фильмы о том, «что было бы, если бы».

– Мне тоже.

– Я даже помню один немецкий, очень даже хороший…

– «Беги, Лола, беги».

– Вот именно. – Я улыбнулась. – Уж и не вспомню, о чем он.

– Значит, надо посмотреть еще раз.

– Наверное, надо, – кивнула я. – Ну так что, едем?

– Само собой. – Филипп повернул ключ в замке зажигания, и мы тронулись.

Надо же, а ведь по этим улицам ходил мой отец. Наверное, возил коляску с маленьким Оливьером и показывал ему мир. Он делал для него то, в чем отказал нам.

Мы подъехали к станции метро. Филипп остановился в самом конце паркинга. Здесь даже не были видны огни станции.

– Знаешь, если бы я знал, что сегодня ночью у меня будет компания, я бы выбрал другие апартаменты, – пошутил он.

Я рассмеялась.

– Ну да, а если бы ты знал, что это будет за компания, ты бы не искал попутчика.

– Нет, пойми меня правильно, я не жалуюсь, просто мне интересно. – Он вышел из машины и открыл багажник, достал одеяло и спальный мешок. – На, возьми это. А то только от одного твоего вида становится холодно.

– Спасибо.

– Есть у тебя с собой какая-нибудь кофта? Надень, может быть прохладно.

– У меня есть свитер. Думаю, не замерзну.

Я оделась, откинула сиденье и залезла в спальный мешок, а сверху накинула одеяло. Филипп переодевался на улице. Через некоторое время он пришел в теплых спортивных штанах и темно-синем балахоне с капюшоном, который закрывал ему половину лица. Он занял место на водительском сиденье, откинул его назад и снял ботинки. На ногах у него были носки ручной вязки ядовито-оранжевого цвета. Мне всегда казалось, что парень в таких носках не может выглядеть мужественно. Но Филипп выглядел великолепно. Несмотря на эти носки.

Он заметил мой взгляд.

– Сестра связала, подарок, приходится носить, – пожал он плечами. – Она знает, что я ночую в экстремальных условиях. И утверждает, что носки всегда кстати. Знаешь, такая позитивная сумасшедшая. Фэн-шуй, хо-о-поно-поно и положительные энергии. Поэтому у меня есть эта положительная энергия даже в носках. Но она так настроила меня, что, если бы у меня их не было, я бы чувствовал себя неуверенно.

Я громко рассмеялась.

– Я тоже хочу такие носки!

– Такие носки еще надо заслужить! – заявил Филипп. – Моя сестра не вяжет их кому попало.

– Ты считаешь, что я кто попало? – налетела я.

– Это еще предстоит выяснить, – улыбнулся он.

– Подумаешь! – возмутилась я. – Не очень-то и нужны были. Да и заболталась я тут с тобой, даже забыла, зачем я здесь. Вообще-то я тут по делам, а не на уик-энде с друзьями.

– Не бери в голову, тем более что этого уик-энда осталось еще несколько часов.

Я забралась поглубже в спальный мешок.

– Холодно? – спросил Филипп. – Только не простудись, иначе это ляжет тяжким грузом на мою совесть. – Он сел и стянул с себя толстовку. – Надень вот это.

– А ты?

– У меня есть вторая, но боюсь, что она грязноватая. – Он полез в багажник и достал вторую толстовку. Точно такую же.

– Такая же? У тебя всё в нескольких экземплярах?

– Потому что она мне понравилась. Ника знала, что мне нравится, вот и купила мне вторую. Ника моя сестра. – Он лег на сиденье рядом со мной.

– У меня тоже есть сестра, но она еще совсем ребенок, – улыбнулась я, вспомнив Майку. – Ей шесть лет. Рисует мне открытки. Сейчас покажу. – Я достала из бумажника рисунок Манки, на котором были мама, я и она. У всех у нас были пышные кудри до пояса.

– Все три красавицы.

– Она нарисовала это после моей ссоры с мамой. Я решила подстричься, когда обрила маме голову… у нее после химиотерапии волосы стали сильно выпадать. Я хотела сделать это в знак солидарности. Мама, когда узнала об этом, очень расстроилась. Сказала, что, когда смотрит в зеркало, сразу вспоминает, что она больная. А если бы волос не было еще и у меня, то каждый раз, глядя на мою остриженную голову, она вспоминала бы, что дело плохо. А ей хотелось верить, что будет лучше.

– Хорошо, что ты не подстриглась. – Филипп посмотрел на меня и расправил один непослушный локон. – Я тоже люблю фантазировать. Теперь мы можем вообразить, что у нас суперканикулы. Например, поехали посмотреть замки над Луарой, но так устали, что решили немного вздремнуть.

– И Париж тоже? – Я закрыла глаза, спрятала руки в рукава толстовки и накинула на голову капюшон. Толстовка пахла Филиппом, парфюмом и еще чем-то. Мужчиной. Я чувствовала себя в полной безопасности.

– Само собой. И Париж тоже. Он ведь по дороге.

– Никогда не была в Париже.

– Там красиво. В Париж тоже надо съездить. Так куда сначала?

– Сначала в Париж.

– Хорошо. Решено. А коль скоро это романтическая поездка, я тебе кое-что покажу. – Он на секунду включил мотор и нажал какую-то кнопку. Закрытая до сих пор шторкой, панорамная крыша раздвинулась. – Смотри, какой у нас люкс! Постель с видом на звезды.

– Пять звезд, – улыбнулась я, схватила его за руку и прошептала: – Спасибо.

Я уже почти засыпала, но продолжала держать его руку.

– Филипп?

– Мхм?

– А что такое хо-о-поно-поно?

– Хо-о-поно-поно? Такое гавайское заклинание. Искусство примирения, прощения… В нем главное – получить освобождение от негативных эмоций. Ника радуется всему как ребенок. Иногда я ее не понимаю, иногда она меня раздражает. Но она умеет разряжать негативные эмоции. Когда злюсь, она заставляет меня повторять: «Я люблю тебя, прости, пожалуйста, прости меня, спасибо».

– Помогает?

– Не знаю, – зевнул он. – Но вообще, быть в порядке – это хорошо.

– Вот думаю я об отце и что? «Я люблю тебя, прости, пожалуйста, прости меня, спасибо». Мне не за что его благодарить. Не знаю, прощу ли я его. А уж просить у него прощения так вообще не за что.

– Ника бы тебе все объяснила.

– За мамину болезнь я тоже не благодарю.

– А за что благодаришь?

– За что? За то, что мне тепло, что у меня есть крыша, что завтра ты отвезешь меня домой. И мне жаль, что я солгала тебе. Но я не знала, что так все получится…

Филипп крепче сжал мою ладонь. Я чувствовала себя как маленький ребенок в надежных руках.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи. Спасибо.

Еще мгновение я лежала и думала обо всем том, что со мной произошло. Прошло лишь несколько часов, как мы выехали из Гданьска, а мне казалось – несколько дней. Слишком много впечатлений. Много эмоций – и негативных, и положительных тоже. Я посмотрела на спящего Филиппа. Мы все еще держались за руки. Мне было неудобно, но я не хотела убирать свою руку из его ладони. Я улыбнулась.

– «Я люблю тебя, прости, пожалуйста, прости меня, спасибо». Бессмыслица какая-то, – пробормотала я и заснула.

На следующий день меня разбудил будильник на телефоне Филиппа.

– С добрым утром, – зевнул он. – Я, можно сказать, выспался. А ты?

– Привет. Как ни странно, я тоже!

– План такой. Сначала АЗС, потом я бреюсь, чищу зубы и оставляю тебя на два часа, утрясу кое-какие дела, постараюсь побыстрее, а потом мы отправимся домой.

– А обещанные замки на Луаре? – Я вернулась к нашей ночной мечте.

У Филиппа загорелось лицо. Он погладил меня по щеке.

– В другой раз.

Понятно. В переводе это означает «никогда». Пора вернуться к реальности. Я уже мысленно распланировала, что сразу сделаю по приезде в Гданьск: пойду к маме, обниму Майку, может, сыграю с ней в какую-нибудь игру… А потом напишу отцу письмо. Но наверное, не отошлю его, потому что в нем будет слишком много неприятных слов. Слишком много претензий и сожалений. И какое отношение к этому имеет хо-о-поно-поно?

Никакого.

Мы поехали на заправку, умылись. Потом Филипп переоделся в костюм, что лежал в багажнике. Мне он больше нравился в этой его темно-синей спортивной толстовке.

– Смотрю на тебя и больше не чувствую себя как на экскурсии.

– Дресс-код, ситуация обязывает.

Я видела, что он очень напряжен, то и дело поглядывает на часы. Через несколько минут мы подъехали к высокому офисному зданию.

– Это здесь. Ты можешь пойти выпить кофе и подождать меня.

– Ладно, у меня есть что почитать. Я останусь в машине.

– А что ты читаешь?

– Пока не знаю. – Я достала из сумочки ридер. – Выбор большой, названий тыща. Но мне лучше написать письмо отцу.

– Помнишь про хо-о-поно-поно?

– Мое письмо не имеет к этому никакого отношения.

– Почему?

– Потому что мы должны с ним объясниться.

– Ну, не знаю, как соотносятся объяснение и хо-о-поно-поно. Об этом лучше спросить Нику. – Филипп выпрямился перед машиной. – Как я выгляжу? – спросил он, втирая себе в лицо одеколон. Это был запах его толстовки.

– Отлично, – сказала я. – И отлично пахнешь.

– Может, по дороге найдем какой-нибудь душ?..

– Я не в том смысле! Я имела в виду парфюм!

– Ладно, я пошел. Буду не позднее чем через два часа. Он оставил мне ключи и ушел. Я всегда думала, что если кто-то ездит по делам за границу, то останавливается в отличном отеле с хорошей кухней. А Филипп должен спать в машине.

Я начала писать письмо отцу.

Папа,

я не пишу «дорогой папа», потому что мне кажется, что дорогой папа не стал бы отказываться от дочери. Я не хочу думать, что между нами нет ничего общего, даже фамилии. Я только вчера узнала, что у тебя другая фамилия. А еще я познакомилась с твоей новой почти женой и увидела на фото твоего нового ребенка.

Достаточный ли это повод для того, чтобы забыть про нас?

Вчера я была у тебя. Я постучала в дверь, чтобы увидеться с тобой, поговорить, рассказать, как у нас дела. Я думала, что тебя это хоть немного, но заинтересует.

Тебя не было. Была только твоя новая почти жена, женщина, которую я даже не могу ненавидеть, потому что в конце концов она ни в чем не виновата. А может, это из-за нее ты забыл о нас и не хочешь нас знать?

Майке скоро шесть лет. Всем рассказывает, что ее отец супермузыкант. Что он пишет песни для всех фильмов в мире. Когда она смотрит мультфильмы, она убеждена, что все мелодии мира написал ты. Любовь безгранична, но только на расстоянии. Когда мама покупает ей игрушки, то часто говорит, что они от тебя. Майка потом с ними везде ходит. И снова рассказывает, всем о папе-музыканте. Даже когда видит по телевизору кого-то с гитарой, сразу спрашивает: «Это мой папа?..»

Печально, не так ли?

У меня все в порядке. Справляюсь без тебя. Я бы не стала тебя искать, если бы не мамина болезнь. И я считаю, что ты должен об этом знать. Советую тебе поскорее связаться с нами, потому что… потому что ты можешь не успеть.

Скоро мне исполнится, восемнадцать. Кто станет нашим с Майкой опекуном? Ты! Тебе придется наконец рассказать о нас этой своей почти жене. Так что у меня есть еще одна причина молиться за здоровье мамы. Майку я тебе не отдам.

Как странно, что в мире так много доброжелательных людей, вот только мой собственный отец не из их числа.

Интересно, Оливьер тоже не знает, что у него есть старшие сестры? Может быть, когда-нибудь, когда тебя не будет, мы ему окажемся очень нужны? Ты подумал об этом? Вовсе не круто быть в мире одному. Разве что планируешь завести еще одну большую семью. С той самой женщиной? Или с другой? Ты ведь в вечном поиске: блуждаешь по миру и врешь каждой очередной.

Сегодня я узнала, что должна повторять мантру: «Прости, прости меня, спасибо, люблю». Но у меня не получается написать эти слова в письме к тебе. Думаю, что если кто и должен повторять эти слова, так это ты.

Папа (если я еще могу так тебя называть), свяжись с нами. Мне ничего от тебя не нужно, кроме того, чтобы мы все уладили. Без вреда для Майки.

Для нее ты важен. И я прошу тебя хотя бы еще пару раз сделать вид, что ты классный папа. Потом, когда вырастет, она сама все поймет.

Каролина

Написала письмо, прочитала его несколько раз, но решила, что, если я еще и еще раз сделаю это, оно никогда не дойдет до адресата. Я сложила его вчетверо и сунула в органайзер. Потом я пыталась читать то одно, то другое, но все казалось мне банальным и мелким. Все-таки лучшие сценарии пишет сама жизнь.

Вернулся Филипп. В этом своем элегантном костюме он был какой-то отстраненный, совершенно не обращал на меня внимания. А когда переоделся, я сразу почувствовала себя в безопасности. Рядом с парнем в костюме я чувствовала себя как со стариком, а с Филиппом в толстовке было по-домашнему уютно.

– Сделал дело – гуляй смело, – объявил он.

– Ну ты смотри! Всего-то пара часов, и ради этого ты отмахал сотни километров?

– Я подписывал контракт. Знаешь, обычно ужин, вино, женщины и песни, но я сказал, что я должен вернуться.

– Женщина у тебя уже есть, а песни организуем, – рассмеялась я.

– Женщина? Оторва непослушная. Девчонка, которую ни на секунду нельзя упускать из виду, чтобы не выкинула какой номер.

– Но на этот раз я не убежала!

– Исключения подтверждают правило, – поставил точку Филипп и повернул ключ зажигания. – У тебя есть еще бутерброды? Быстро что-нибудь перекусим, а в Польше остановимся и поедим основательно.

– С сыром или с ветчиной?

– С ветчиной. Ника бы меня пристрелила. Она вегетарианка. А может, веганка? Я в этом не разбираюсь.

– Ты очень любишь свою сестру?

– Само собой.

– А что бы ты сделал, если бы вдруг узнал, что у тебя есть старшая сестра? Та, о которой ты не знал раньше?

– Ну, наверное… не знаю… я бы подумал, что это невозможно. Мои родители поженились, когда им было по двадцать лет. Первая любовь. Иногда я им завидую.

– У тебя с первой любовью ничего не вышло?

– Ни с первой, ни со второй. Говорят, Бог любит троицу, вот и посмотрим… А ты? У тебя есть парень?

Я пожала плечами:

– Они все такие инфантильные.

– Ну да, – подтвердил Филипп и стал вдруг серьезным. – А тебе нужен зрелый мужчина. Желательно под семьдесят! – рассмеялся он.

Я шлепнула его по руке органайзером, из которого выпало письмо.

– Эй! Это насилие! – крикнул он, заметил выпавший листок, который я уже успела поднять. – Ты написала?

Я утвердительно кивнула.

– Очень ему досталось?

– Самую малость.

– Не забыла про хо-о-поно-поно?

– Я не могла…

– Нет, все-таки я должен познакомить тебя с Никой. Вот она всегда может.

– Это потому что она никогда не была в такой заднице, в какую попала я.

– Я уверен, что нет. Но знаешь, у каждого свои скелеты в шкафу… ни у кого не идеально, как это может показаться на первый взгляд со стороны.

– И у тебя тоже?

– У меня? У меня есть заботы, проблемы, но я как-то справляюсь. Только вот иногда попадется по дороге какая-нибудь безответственная засранка, и тогда начинаются беспокойства, – улыбнулся он.

– Ничего, уже скоро, – успокоила я его.

– Что скоро? – спросил он.

– Скоро будем в Гданьске. И ты обретешь долгожданный покой.

– Без тебя будет скучно. Нет у тебя никаких дел в Варшаве? – спросил он. – Я часто езжу туда.

– К сожалению, нет. А может, и к счастью, – сказала я. – Никаких других пропавших отцов у меня нет. А в Берлин возвращаться я больше не собираюсь.

– Дай мне это письмо. Я отправлю его. Потому что сама ты этого никогда не сделаешь.

Я протянула ему листок. Он был прав: я бы не смогла отправить его.

Удивительно приятной была эта обратная поездка. На мгновение я забыла обо всем. Как только мы пересекли границу я позвонила маме. Как же приятно было слышать ее голос, который звучал сильнее, увереннее, это был голос выздоравливающего человека. Радостно, конечно, только не очень, ведь лейкемия – это те же качели: то хорошо, а потом вдруг резко становится плохо. Так это было и в случае с моей мамой.

Филипп подвез меня почти к самой двери. Почти, потому что я не хотела, чтобы бабушка Зося узнала, что я была с каким-то парнем.

– Понимаю, – сказал он. – А чем ты объяснишь, что так быстро вернулась? Зеленая школа, полагаю, длится немного дольше?

– Думаю, бабушке Зосе я скажу правду. А маме? Не знаю. Я бы и ей сказала тоже, только зачем ее беспокоить?

Минута молчания… Я схватила его за руку:

– Филипп, спасибо тебе за все.

– Это тебе спасибо. Теперь любая поездка с кем-то другим покажется мне ужасно скучной.

Я улыбнулась.

– Обещаю, если когда-нибудь снова буду искать попутчика, то позвоню тебе. Или поищу на «БлаБла» твои объявления. А вот, кстати, вспомнила… Я должна тебе.

– В смысле?

– За поездку. Восемьдесят четыре золотых.

– Карола, прекрати. – Он похлопал меня по плечу. – Мне было очень приятно прокатиться с тобой. – Помолчал и добавил: – Ну, разве что кроме того момента, когда мне пришлось гоняться за тобой в Кошалине.

Я рассмеялась.

– Прости. – Я все еще держала протянутую руку с деньгами.

– Оставь себе, детка, – снисходительно сказал Филипп, – на мороженое.

– Эх, – хмыкнула я. – Согласна, но… – И тут, сама не знаю как, ляпнула совершенно непроизвольно, не подумав: – С тобой. – Сразу поняла, что ничего такого не собиралась говорить, и чуток осадила: – Когда-нибудь… Обязательно.

Филипп улыбнулся и задержал свой взгляд на мне дольше, чем обычно, щуря свои голубые глаза. Как вообще глаза могут быть такого цвета?

– Когда-нибудь… Обязательно.

Только дома я заметила, что на мне его толстовка. Я быстро выглянула в окно, но увидела отъезжающую машину. На телефоне у меня не было его номера, мне нужно было залезть в компьютер, чтобы проверить его по почте, и я сразу это сделала.

«У меня осталась твоя толстовка. К.» – набрала я эсэмэску.

Он долго не отвечал. Наверное, был в дороге. Я даже не спросила его, какие у него планы. Знаю, что у него есть любящая семья: отец, мать, сестра – вечный оптимист, которая вяжет «энергетические» носки. Мне бы такие пригодились. Ну, ничего. Пока что мне и толстовки хватает.

Бабушки с Майкой еще не было дома. Я приняла душ. Через некоторое время послышался скрежет ключа в замочной скважине.

– Каролина, ты уже здесь?

– Здесь, бабушка.

– Тебе не понравилось? – Она пристально взглянула на меня. Я отвела взгляд на Майку, которая обнимала меня.

– Уложим Майку и расскажу, – шепнула я бабушке.

Та понимающе кивнула. А Майка вдруг подала голос:

– Знаешь. Карола, когда мы были у мамочки, одна тетя сказала, что ей лучше всего подошла бы сестра-близнец. Карола, ну неужели мы не знали бы о том, что у нашей мамы была сестра?

Я вспомнила о фотографии нашего отца с маленьким Оливьером, задумалась и поняла, что Майка ведь тоже не знает, что у нее есть брат.

– Знаешь, дорогая… По-разному в жизни бывает. Главное, что ищут.

– А если найдут, мама поправится?

– Обязательно.

– Это хорошо, потому что она обещала пойти со мной в театр на «Шрека». Нет, с тобой я тоже пошла бы, но мама обещала…

Когда Майка легла спать, я села на кухне с бабушкой Зосей.

– Я была у него, – тихо сказала я. – Бабушка, я была не в зеленой школе. Я ездила к отцу в Берлин.

Я обняла ее и, плача, рассказала ей всю историю. Она качала меня, как маленькую девочку. Гладила по голове и обещала, что все будет хорошо. Как же мне хотелось в это верить!

Так я и заснула, уткнувшись в толстовку, пахнущую Филиппом. Я чувствовала себя под защитой ее ауры. Утром ко мне в постель перебралась Майка. Мы спали вместе, каждая со своим талисманом. Она – с плюшевым мишкой, а я – с одеждой, хранящей запах мужчины, о существовании которого я еще недавно и понятия не имела.

*

– Классный этот твой Филипп, – сказала Ина.

– Факт, – подтвердила я. – В те трудные минуты он оказался для меня спасательным кругом. Я не знаю, что бы я делала, если бы он высадил меня там, под домом отца, и поехал дальше. Я бы, наверное, присоединилась к бездомным, ночующим на вокзале.

– Ну уж во всяком случае ничем хорошим это не закончилось бы.

Я вздрогнула, услышав про что-то «хорошее» в моей ситуации. Ина заметила это и тихо добавила:

– Ты права. Я хотела сказать, что все могло кончиться еще хуже…

*

Потом все понеслось… Мама чувствовала себя все хуже и хуже, из больницы не выходила. Врачи сказали, что нашелся донор, но мамины анализы были так плохи, что ни о каких операциях речи не было.

Как-то раз я переводила деньги с маминого ноутбука, который она всегда держала при себе, все время что-то писала. В больнице у нее был доступ в Интернет. Она всегда была в курсе технических новостей и все хранила в облаке на случай, если в больнице кто-нибудь глаз положит на ее ноутбук. Дома она работала за своим столом, а теперь вот ей пришлось сменить «кабинет». Она все еще что-то писала. Наверное, завершала начатое ранее.

Мне нравился мамин письменный стол. Я уже давно не убирала его. На нем лежали мамины заметки и ее любимая ручка. Над столом висели фотографии. Одна с нами, а другая со времен юности, с какой-то подругой. А еще там была фотография отца. Наверное, для порядка, чтобы мы не забывали, что у нас есть отец. Я сорвала эту фотографию со стены. Первым моим порывом было разорвать ее, но я знала, что маме это не понравится. Поэтому я спрятала ее в один из ящичков. Вот тогда я заметила конверт. Обычный белый конверт размером с маленькую записную книжку. Заклеенный. А на нем надпись:

Открыть, когда меня уже не будет.

Где не будет? Дома не будет? В больнице не будет? Вообще не будет? О боже!

Я вскрыла конверт. Там были мамины логин и пароль на нашем общем компьютере. Она написала, что на ее ноутбуке такой же. Я не особо понимала, что надо там искать. Раньше, когда у меня еще не было своего компьютера, я пользовалась маминым, и Майка тоже – играла в свои игры, смотрела фильмы на «Ютьюбе». Вот и все.

Рядом с логином и паролем было написано: «Открой Гугл-драйв».

Я вошла в систему.

Логин: Pati

Пароль: KarolMaj70

Я улыбнулась. На диске было загружено несколько наших общих фотографий – того времени, когда мама еще была… была в силах быть с нами. Санки, роликовые коньки. Вот мама готовит что-то вкусное на Рождество. Все мы – я, Майка, мама – на кухне в фартуках. А потом все в новогодних костюмах. Тогда мы думали, что это будет хороший год. Желали друг другу счастья, любви, а вот о здоровье мы, видно, забыли. Потом еще более ранние фотографии. Мой день рождения. Первый, второй… очередной. Мама рядом с отцом после какого-то его большого концерта. Потом мама в юности с какой-то женщиной: стоят, опершись на весла. А за ними папа делает им рожки.

Я долго смотрела эти фотографии. Наверное, мама специально держала их здесь, чтобы всегда быть с нами.

Был и текстовый файл: KarolkaMajeczka.docx.

Я открыла его.

Доченьки мои любимые!

Уж и не знаю, как начать. Никогда в жизни не думала, что мне придется писать что-то подобное. По принуждению или по собственному желанию…

Содержание письма ты уже знаешь.

*

– О боже, – вздохнула Ина. – Не ожидала такого потока впечатлений, когда открывала тебе дверь.

– Теперь ты понимаешь, что я должна была приехать.

– Теперь да. – Она потянулась за очередной сигаретой.

Меня передернуло.

– Да ладно, ладно, брошу. А что насчет остальных из списка?

– Бабушка Зося – с нами. Она помогает нам. Папа… О нем ты тоже теперь знаешь… Письма пока не прислал и не звонил.

– Есть еще Кшисек. Кшиштоф Шульц, – вдруг вспомнила Ина. – Это тот самый парень, с которым встречалась твоя мама.

– Да, – согласилась я.

– Ты с ним уже виделась?

– Да, он мне очень помог. И думаю, еще поможет. Немало добрых людей оказалось рядом со мной.

– А Филипп?

Я улыбнулась.

– Филипп… интересно, почему я ему еще не надоела.

*

Когда Филипп высадил меня у дома, я была уверена, что вижу его в последний раз. Он, наверное, тоже так думал. Что-то там такое говорил, что позвонит, что мы встретимся, но я не слишком в это верила. Я забыла, что на мне надета толстовка, все еще хранящая его запах.

Когда я прочитала мамин список, то решила, что должна поехать в Варшаву, чтобы найти Ину. Мне уже обрыдли эти разъезды, а тем более встречи с людьми, которым плевать на меня. Но мне было очень любопытно, почему эти, а не другие люди оказались в мамином списке. И тем более на первом месте в нем. Конечно, у меня не было денег на поездку. Я решила снова воспользоваться сервисом BlaBla. Набрала в поисковике маршрут Гданьск – Варшава, и кто выскочил? Филипп!

Я не верила в такое совпадение. Но конечно, предпочла поехать со знакомым (заметьте – не извращенцем), чем с кем-то совершенно чужим.

– Привет, – сказала я, услышав его голос в трубке.

– Привет, малыш! – Странно, но он сразу понял, кто звонит.

– Я не знала, что у тебя записан мой номер, – удивилась я.

– Естественно. На случай, если вдруг мне придется ехать в Берлин, чтобы долго не искать попутчика, с которым не соскучишься.

– Понятно, но на этот раз я увидела, что ты едешь в Варшаву.

– Так ты следишь за мной! – воскликнул он.

– Нет, нет. Просто мне нужно в Варшаву. Я снова зашла на «БлаБла» и снова нашла человека по имени Филипп…

– Ну и… Опять пропавший отец? На этот раз в Варшаве?

– Нет! – расхохоталась я. – На сей раз некая Ина, тоже пропавшая.

– Ина? Кто это?

– Понятия не имею, кто она. Но я должна найти ее.

– Ты снова хочешь найти того, с кем ты не встречалась много лет?

– Хуже. Я вообще никогда ее не видела. Я должна раздобыть ее домашний адрес, – пояснила я. – Ну как?

– Хорошо. Сделаешь бутерброды на дорогу – и мы квиты. Можно и рогалики, – добавил он. – Как долго ты собираешься там пробыть, безумная женщина?

– Хорошо бы к вечеру вернуться.

– Супер. Отъезд шесть сорок, суббота. Возвращение вечером. Подходит?

– Естественно, – улыбнулась я.

– Я заеду за тобой. Теперь хоть знаю куда.

– Филипп, я еще должна тебе за Берлин…

– Ладно. Тогда сделаешь мне двойные бутерброды.

– Я могу позволить себе угостить тебя кофе.

– Супер. Жаль, что я не могу выпить с тобой вина.

Я рассмеялась.

– Я знаю, с несовершеннолетними ты не пьешь.

– Вот именно. Я хороший мальчик.

– Спасибо тебе, Филипп, – сказала я.

– Малыш, я не знаю, что ты опять там задумала, но я начинаю беспокоиться за тебя.

– Я справлюсь.

– Я в этом не сомневаюсь. До субботы, детка.

– Пока.

*

Повезло, что бабушка Зося доверяла мне. Как раз на те выходные она забрала Майку к себе – расшевелить приунывшую внучку. Она и меня зазывала, но я отговорилась учебой, выпускными экзаменами и множеством других дел. Теперь я могла спокойно ехать в Варшаву. Я была прекрасно подготовлена к этому отъезду.

Накануне я позвонила в редакцию, где работала Ина. Это был самый легкий этап поисков. Секретарше я сказала, что я из доставки цветов, у меня большой букет роз, и я не знаю, куда его везти – в офис или домой.

Я быстро получила исчерпывающий ответ: в офисе Ины нет.

Так же быстро моя собеседница поделилась ее адресом. Ох, и зачем мне эта архитектура? Мне надо было стать детективом. А болтливую бабу следует немедленно уволить с работы. Не имея ни малейшего представления о методах, которые применяли журналисты в этом желтом издании, я побила Ину ее же оружием.

Филиппа я заметила уже за несколько минут до условленной встречи. Я помахала ему из окна. Его лицо озарила улыбка. Я достала из шкафа термокружку, насыпала кофе и залила водой и молоком. Через некоторое время я достала вторую, мамину, с которой мама никогда не расставалась, но вряд ли стала бы сердиться, что я беру ее.

Толстовку Филиппа я завязала на поясе, схватила рюкзак с бутербродами, водой и фотоаппаратом. Специально проверила, чтобы zoom в нем был лучше, чем у меня в телефоне. И если я собираюсь играть в детектива, делать это надо профессионально.

Я выбежала на улицу. Как же здорово, что мы снова встретимся.

– Филипп! – Я подбежала к нему и обняла его. Он тоже меня обнял.

Мы так и стояли обнявшись, возможно, чуть дольше, чем это принято при обычных дружеских встречах, но я успела почувствовать что-то такое, чего со мной раньше не было. Мне вдруг стало жарко, и я отпрянула от него.

– Привет, – сказал он. – Какие нежности!

Я не смотрела ему в глаза. Что-то странное вспыхнуло между нами в тот момент.

– Значит, я правильно понимаю: ты так по мне соскучилась, что я могу спокойно остановиться на заправке и выпить кофе? И могу иметь стопроцентную уверенность, что ты никуда от меня не сбежишь?

Я рассмеялась. Невидимый барьер, даже если он и был между нами, исчез.

– Сегодня не побегу. Обещаю! Да и за кофе никуда ходить не надо – я тебе его принесла! – И протянула ему свою кружку, а себе оставила мамину.

Я пристально глядела на него. Его глаза смеялись.

– Кажется, я на самом деле соскучилась по тебе, – пожала я плечами.

– Я звонил тебе. Ты не отвечала.

– Когда?

– Уже не помню. Три раза звонил.

– Ты хотел меня видеть?

– Что ты, – сказал он, делая ужасно серьезный вид. – Просто хотел вернуть свою толстовку.

Ну нахал! Я замахнулась на него, но он успел перехватить мою руку.

– Тебя разве не учили, что рука, поднятая на старшего, отсыхает? Я всегда говорил это своей сестре…

Кстати, а может и некстати – она снова влюбилась. Вот только парень какой-то старый.

– Старый? Сколько ему?

– Двадцать пять.

– Так он моложе тебя!

– Ну, видишь. Какой я по сравнению с ним старый! Она уехала с ним на выходные. Как считаешь, надо за ней проследить, надо туда поехать?

– Куда?

– Они в каком-то СПА-салоне в Илаве. Представляешь? Взрослый мужчина приглашает восемнадцатилетнюю девушку в СПА?

– А чё, нормально, – размечталась я.

– Неужели и ты бы так хотела? – удивился он.

– Само собой. А ты думал, что таким, как я, путь только в Диснейленд? – рассмеялась я. – Хотя и в Диснейленд я тоже не против.

– Мир встал с ног на голову. В мое время девочек приглашали в поход, с ночевками в палатке, а не в СПА.

– И в палатку тоже неплохо, но не сегодня… Здесь у тебя жарко, – сказала я, садясь в машину.

Я развязала рукава толстовки и сняла ее с бедер. Потом сняла свитер. При этом блузка, которая была под ним, задралась чуть ли не до груди.

Выбравшись из свитера, я заметила взгляд Филиппа. Это был не просто дружеский взгляд. Но мне это нравилось.

– Ты лучше за дорогой следи, – сказала я, поправляя блузку.

Какое-то время мы ехали молча. Думаю, этот эпизод стал для нас полной неожиданностью. Вроде ничего особенного, но иногда глаза говорят больше, чем слова. Наверное, тогда я впервые подумала, что Филипп может быть для меня чем-то большим, чем просто другом. Конечно, я отодвинула от себя эту мысль. В конце концов, это нереально, слишком большая разница в возрасте. И вообще мезальянс какой-то. Я хоть и выпускница, но все же школьница, а он с высшим образованием и с неплохим профессиональным положением. Это невозможно. Я посмотрела на него краем глаза. Я бы многое дала, чтобы понять, о чем он думает. А он сосредоточенно следил за дорогой.

Мы молчали. Я размышляла о своей жизни. У меня уже было несколько парней, в общем ровесников. Но какие-то они все оказывались инфантильные, неспособные выдержать мои проблемы, да и я не считала нужным информировать их обо всем. Мы ходили в кино и целовались у подъезда, когда они меня провожали. И ничего больше. Иногда я даже не была в состоянии сказать о том, кто со мной рядом, «мой парень». У меня складывалось впечатление, что это я веду их за руку через этот мир, обеспечивая им поддержку. Все это были мальчики, а не мужчины. И только сейчас, сидя в этой машине, я поняла, что если люди близки, то для них не важны признания в любви и статус в «отношениях» в «Фейсбуке». Для них не главное демонстративно гулять под ручку через полгорода, целоваться в трамвае и наблюдать боковым зрением за негативной реакцией пожилой публики. Эти забавы были не по мне. Мне просто был нужен мужчина. Человек, который будет поддерживать, толкать вперед, а если я упаду, он поможет мне подняться. И такой мужчина сидел рядом со мной. Это было для меня поразительным открытием.

– Не хочешь сказать, какая на сей раз цель поездки? – спросил он.

– Скажу. – Я посмотрела на навигатор. – Часа через три будем?

– Примерно.

– Если я начну тебе надоедать, скажи.

– Не думаю, что ты способна меня утомить. – Он покачал головой.

Тогда я рассказала ему о том, что писала мама, о людях, оказавшихся в ее списке. О том, что я совершенно не знаю, почему именно они попали в него. И что именно это я собираюсь узнать.

– Ну ты чумная, – сказал он. – Это что же, к остальным тоже поедешь?

Нет, – покачала я головой. – Бабушка Зося на месте – к ней ездить не надо, у папы я уже была… мы были… Еще какая-то Ина и какой-то Кшиштоф Шульц. Юрист. У меня уже есть его телефон, только надо записаться на прием. Раньше у меня не было времени, так что, когда вернусь, позвоню ему.

– Юрист? А были у вас раньше суды?

– Не знаю. Может быть, речь идет о каких-то старых контрактах отца.

– Да, но при чем тут твоя мама?

– Не знаю, Филипп. К счастью, его юридическая фирма в Гдыне, так что я смогу добраться на общественном транспорте.

– Да ладно, подвезу. Я уже так вжился в твою историю, что лучше мне быть в курсе.

– Спасибо.

– Короче, осталась некая Ина… И что ты собираешься делать сегодня? Стоять под ее окном?

– Типа того. Буду стоять и делать вид, что раздаю рекламки или собираю пожертвования. Мне нужно взглянуть на нее. Может быть, таким образом я узнаю, почему она была так важна для моей мамы и почему мама решила, что в случае чего мы должны ее попросить о помощи.

– Может быть, это подруга давних лет?

– Знаешь, подружки любых лет, если они подружки, поддерживают связь.

– Да, женщин понять трудно, – улыбнулся Филипп.

– Это точно.

*

В Варшаве мы оказались около полудня. Филипп высадил меня перед домом Ины, а если быть совсем точной, то перед калиткой у входа на охраняемую территорию, а сам нехотя поехал по своим делам. Я сначала ходила туда-сюда мимо охранника, который подозрительно на меня поглядывал, а потом исчезла за деревьями. Через час охранник сменился, и я вздохнула с облегчением. Когда подъехала машина, я просто воспользовалась тем, что ворота распахнуты, и вбежала сразу за машиной. Охранник разговаривал по телефону и ничего не заметил. Теперь только нужно было добраться до этой удивительной Ины. Такая вся зашифрованная, за столькими запорами – я не могла допустить осечки и получить от ворот поворот на уровне домофона. Села на скамейку перед ее подъездом, взяла в руки книгу – вроде как читаю – и стала наблюдать.

Через некоторое время мимо меня пронеслась бегунья. Черные леггинсы с флюоресцентной розовой отделкой. Розовая куртка. Она неслась прямо к дому, в котором жила Ина. Я присмотрелась к ней. Да, это могла быть она. Правда, в Интернете она выглядела совсем иначе, да и в другой одежде. Внезапно она остановилась и достала из кармана телефон.

– Ина Рыбиньская, слушаю вас, – сказала она, переминаясь с ноги на ногу.

Бинго! Это она. Судьба благоволила мне. Я очень гордилась своим открытием, достала телефон и сделала несколько кадров. Инстинктивно. Сама не знаю зачем.

Я подумала, не подойти ли к ней. Подойду и просто скажу: «Привет, я Карола, а ты первая в списке». Так что ли? А она тоже скажет «привет» или вообще ничего не скажет и пойдет по своим делам. А дальше как?

Мне этот вариант показался идиотским. Жаль, что мама не оставила никаких инструкций, как общаться со всеми этими людьми. А оставила бы – мне бы наверняка было легче сориентироваться.

Пока я сидела у дома на скамейке и читала книгу, до меня дошла разница между Варшавой и городами поменьше – здесь, во всяком случае в этом микрорайоне, царила всеобщая бесчувственность. Вот если бы у нас под домом кто-то читал книгу, рано или поздно к нему кто-нибудь подсел бы, поговорил, просто поинтересовался, почему он так сидит вот уже три часа. В худшем случае какой-нибудь местный выпивоха попросил бы помочь ему парой грошей на пиво. А в Варшаве? Все спешат. И мало того, что на работу несутся запыхавшиеся, так еще и хобби у них такое – тоже бегают.

Мой телефон зазвонил. Это Филипп.

– Вопрос закрыт? – спросил он.

– В принципе да, – констатировала я, решив, что за пару часов было сделано немало, во всяком случае рекогносцировка была основательной. Дело оставалось за малым – составить и реализовать такой план осады, чтобы эта Ина не отвертелась от разговора. – А у тебя?

– Все тип-топ. Еду к тебе. Через полчаса должен быть.

Я посмотрела на часы: шесть вечера. Как быстро пролетело время. Я вышла за ворота «хорошо охраняемого жилого объекта», как убеждали на сайте, и уже там ждала Филиппа.

Пришел вовремя, как и положено деловому человеку, но не в костюме, а в джинсах и толстовке, которая некоторое время назад побывала моей.

– Неужели ты не могла предупредить, что моя любимая толстовка будет пахнуть женскими духами?

– Прости… Я не постирала…

– Да ладно, проехали… В принципе, мне было очень мило и приятно, но, конечно, я вызывал нездоровый интерес.

Я рассмеялась.

– Сестра звонила, – сказал он уже немного серьезнее.

– И?

– Похоже, неплохо отрывается. Черт бы ее побрал.

– Тебя это должно радовать.

– Радует, радует, просто я думал, что она в большой шумной компании, а ей, оказывается, не скучно и вдвоем.

– Ты ей доверяешь?

Филипп недоумевающе посмотрел на меня.

– Она не дура, так что вряд ли сделает что-то такое, о чем могла бы пожалеть. Но ты знаешь, понятие глупости относительно. То, что для одних глупость, для других – хлеб насущный. А он старше ее – вероятно, и в голове у него что-то другое.

– Думаешь, он хочет ее использовать?

– Внешне он человек вполне приличный, даже добрый, – признался Филипп. – Но понимаешь, для меня она всегда будет моей маленькой сестренкой.

Я улыбнулась.

– Здорово, когда у тебя есть старший брат.

– Здорово быть старшим братом, – добавил он, помолчав.

Я рассмеялась.

– Ты, наверное, хочешь поехать через Плаву и заглянуть к ним.

Он был удивлен.

– Откуда ты знаешь, что именно это пришло мне в голову?

– Потому что ты, как Павляк из сериала «Все свои», даже радио готов починить, лишь бы не терять сестру из поля зрения.

Филипп рассмеялся.

В это мгновение зазвонил телефон.

– Привет, братишка, – послышалось из динамика.

– Привет, Ника. Как ты там?

– Отлично, если ты спрашиваешь, как мы проводим время… А ты опять на трассе?

– Да, из Варшавы возвращаюсь. Через минуту могу тебе помахать.

– Всего лишь? А почему бы тебе не навестить нас? – В ее голосе звучал нескрываемый энтузиазм.

– Не хочу вас беспокоить, – сказал Филипп.

Услышав это, я не сдержала улыбки: да неужели!

– Приезжай! В конце концов, один выходной ты можешь себе позволить.

– Ника… я… я не один.

– О!!! Наконец-то! Привези ее сюда быстро!

– Поговорим потом. – Филипп явно чувствовал себя неловко. – Ты на громкой связи.

– Это супер!!! Привет, незнакомка. Мой брат классный парень, хотя, как говорится, долго запрягает…

– Доминика! – оборвал ее Филипп.

– Привет, Доминика, – вклинилась я в разговор. – Я просто… просто автостопом.

– Какая разница. Можете приехать. Автостопщица тоже человек. Я спешу, потому что Арек какой-то массаж заказал. Филипп, мне ведь не придется на этом массаже лежать голышом? Я ведь могу остаться в трусиках?

Разговор вышел на такие детали, что Филипп места себе не находил.

– Можешь, – ответила я за него.

– Ну тогда супер. Ладно, счастливого пути. Мне пора. Пока.

– Пока, – буркнул Филипп и через минуту пожал плечами. – Ну, и как после этого я могу не беспокоиться за нее?

– Не волнуйся. Девушка в трусиках – чего еще тебе от нее надо? – поддела я его.

– Какие же все женщины злые, – серьезно заявил Филипп. – А особенно несовершеннолетние.

*

Мы подъехали к моему дому еще до полуночи.

– Может, зайдешь выпить чаю? – спросила я.

– Вот если бы ты была совершеннолетней, ты могла бы пригласить меня выпить. – Филипп улыбнулся. – Не слишком ли поздний час для чаепития?

– Пойдем, – попросила я его. Мне не хотелось оставаться одной.

Он испытующе посмотрел на меня:

– Хочешь поговорить?

– Нет, просто я не хочу сейчас оставаться одна, – сказала я. – Ну так зайдешь или как?

Филипп кивнул:

– Если на минутку, то да.

Мы сели за стол на кухне. Я приготовила чай.

– Хорошо, что ты пришел.

– Что-то случилось? Разговор с Иной пошел не так?

– Нет. Я с ней не разговаривала. Пока я только наблюдала за ней. Мне придется съездить туда еще раз.

– Предлагаю свои услуги, – улыбнулся он. – В Варшаву я езжу часто. Да и не только туда: если возникнет необходимость, скажи – устроим.

Мы сидели молча. Прядь волос упала мне на лоб. Небрежным движением он откинул ее, погладил меня по щеке. Я закрыла глаза. Он провел пальцем по моим губам. Это было так интимно, загадочно и приятно. Он приблизил ко мне свое лицо. Я чувствовала его дыхание. Он продолжал нежно гладить меня.

Через некоторое время у соседей часы пробили двенадцать раз.

Я открыла глаза. Он был совсем близко.

– У меня день рождения, – прошептала я.

– Как это день рождения? – спросил он, пораженный.

– Просто. Мне сегодня восемнадцать. – Я встала и подошла к холодильнику. – Мама полгода назад купила шампанское. На этот случай. Сказала, что в этот день обязательно должно быть шампанское. Неважно, сколько это будет стоить, шампанское в такой день просто обязано быть.

Я достала бутылку из холодильника.

– Выпьешь со мной?

Филипп кивнул:

– Конечно.

Я приготовила бокалы. Филипп взял у меня бутылку, открыл ее и разлил шампанское по бокалам.

– Ты удивила меня этим своим днем рождения… – сказал он. – Я даже не успел придумать, что пожелать тебе… Еще сегодня утром я и представить себе не мог, что в полночь буду сидеть у тебя на кухне и пить с тобой шампанское.

– Я тоже не думала. Я была уверена, что буду пить его одна. Только сейчас понимаю, что не сумела бы его открыть, – пожала я плечами.

– Иногда парень на что-то годится, не так ли? – Он поднял бокал. – Карола… Желаю тебе счастья.

Здоровья. Тебе и всем, кто рядом с тобой. Чтобы твои проблемы быстро разрешились. Чтобы ты, наконец, могла проснуться утром и чувствовать себя совершенно беззаботно. Чтобы тебе не приходилось ни за кем гоняться, ничего утрясать, нервничать. Чтобы ты могла просто жить.

Я заплакала.

– Не плачь, малышка.

Я встала и отвернулась, чтобы скрыть слезы. Мне не хотелось выглядеть плаксой. Через некоторое время я почувствовала, что он стоит за мной. Близко. Вплотную. Я повернулась к нему и оказалась в его объятиях. Я почувствовала себя в полной безопасности, под надежной защитой. Это был не изнеженный, слабый мальчик, с которыми до сих пор мне приходилось иметь дело. Это был сильный, зрелый мужчина. Мы стояли, прижавшись друг к другу. Филипп гладил меня по голове, по спине. Он был таким высоким, что мог целовать мои волосы. Я почувствовала легкое прикосновение его губ на моей голове. Он посадил меня на кухонную тумбочку и взял мое лицо в свои ладони. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза. Филипп как будто колебался. Мои губы непроизвольно приоткрылись. Он понял это как приглашение.

Он коснулся меня своими губами сначала нежно, а потом все настойчивее, даже властно, как будто он долго этого ждал. Я сидела на тумбочке, касаясь его своими ногами, а он осыпал поцелуями мое лицо, шею. Потянулся ладонями к моей блузке. У меня вырвался шумный вздох, положивший конец безумству поцелуев.

– Карола…

Я закрыла ему рот поцелуем. Его руки блуждали по моей спине, животу. Я запустила руки ему под толстовку, которую еще недавно сама носила. Он был теплым, но, в отличие от моего тела, под его кожей можно было ощутить твердые мышцы, игравшие при малейшем его движении.

– Карола… мне надо идти. – Он вдруг отодвинулся от меня. – Я должен уйти отсюда, потому что… в противном случае мы можем наделать такого, о чем оба потом пожалеем. О чем ты будешь жалеть.

– Филипп… останься, пожалуйста…

– Нет, Карола. Я не могу. Потому что мне очень… очень не все равно, что с тобой будет. Я сам пока не понимаю, что между нами… но я не хочу все испортить.

Я покачала головой. Я чувствовала примерно то же самое. Но меня захватила страсть наших поцелуев, и я хотела большего, хотела продолжать дальше, меня тянуло к неизвестности. Мое дыхание участилось, руки задрожали, и я соскочила со столешницы. Филипп наполнил наши бокалы шампанским, протянул мне мой, а свой быстро выпил до дна и тут же наполнил его снова.

Я встала рядом с ним. Мне так хотелось прижаться к нему. Я колебалась какое-то время.

– Иди сюда, малышка, – улыбнулся он.

Так и стояли мы, обнявшись, он гладил мои волосы, целовал их. Я чувствовала, что внутри меня вот-вот начнется извержение вулкана эмоций.

– Мне пора, – прошептал он, поймав мою руку. – Я приду завтра. И послезавтра. И всегда, когда ты захочешь. – И направился к выходу.

Я улыбнулась, почувствовав в себе какую-то странную силу, уверенность. Наверное, как и каждая женщина, на которую мужчина смотрит так.

– Я буду ждать тебя, – сказала я, встала на цыпочки и поцеловала его в губы. Сначала мягко, потом настойчиво и страстно. Он притянул меня к себе. И я снова ощутила его руки под моей блузкой, его губы на моей шее, руки, крепко сжимающие мое тело и потом мягко, мимоходом скользящие по груди. Его мышцы напряглись, он смотрел на меня из-под прищуренных век, как будто сам не верил, что это снова происходит.

– Еще немного, и я действительно не уйду, – он взялся за ручку двери.

– Ну и не уходи. – У меня пересохло в горле от жара, захватившего наши тела.

– Завтра я буду. Спасибо тебе. Спасибо за все.

Он вышел не оборачиваясь. Я подбежала к окну. Он оглянулся, только когда покидал двор. Махнул рукой и послал мне воздушный поцелуй.

Восемнадцатый день рождения. Я чувствовала, что все получится. Потому что теперь я была не одна.

*

На следующий день Филипп пришел, как и обещал. Только я успела встать, принять душ, накинуть короткое вязаное платье, как раздался звонок в дверь. Волосы у меня были мокрые, я только что сняла полотенце.

Сначала я увидела цветы. Из-за букета выглядывал улыбающийся Филипп. В другой руке он держал коробку.

– День рождения без торта не считается. – Поставил коробку на стол, достал из кармана свечи.

Он пытался не смотреть мне в глаза, будто боялся увидеть в них следы того, что произошло накануне ночью.

– Восемнадцать роз! – воскликнула я.^[14]

– И восемнадцать свечей, – сказал он. – Всего тебе самого лучшего, малышка. Надеюсь… – Он взял меня за руки и задумался. – Надеюсь, что первые минуты твоей взрослой жизни будут началом чего-то нового, хорошего. Я думал об этом всю ночь. Ты ведь даже младше моей сестры. И что еще вчера я говорил тебе, что это бессмысленно, что у нее какой-то старик…

– Тсс. – Я приложила ладонь к его губам. – Что суждено, тому и быть.

– Ты не жалеешь о вчерашнем вечере?

– Жалею… Жалею, что ты ушел.

– А уж как я об этом пожалел, ты даже не представляешь. Я пошел домой пешком. Лотом побежал. Такой избыток энергии, что не знаешь, куда ее девать…

Я улыбнулась.

– Сегодня возвращаются бабушка с Майкой. Ты не сможешь остаться.

– Успокойся, Каролина, успокойся. Все придет в свое время. Порежь лучше торт.

В его обществе я иногда чувствовала себя маленькой девочкой. И мне от этого было хорошо. В последние годы мне слишком часто приходилось за что-то бороться, что-то завоевывать, за многое отвечать. Причем в одиночку. Майка была слишком маленькой, чтобы втягивать ее в это, а маму и бабушку Зосю я предпочитала не беспокоить. Теперь у меня появился кто-то, кто скажет мне: «Не переживай, вместе мы решим любую проблему».

– Как ты узнал, что кофейный торт мой любимый?

– Ты ведь сама говорила. Помнишь, когда мы в Берлине смотрели из машины на звездное небо? Ты еще сравнила его с шоколадным тортом, утыканным свечами.

– Как ты все это помнишь?

– Я много чего помню… А еще я помню, как ты сбежала от меня.

– Я больше не буду.

– Обещаешь?

– Обещаю. Да и какой смысл? Ты слишком быстро бегаешь.

– Вот именно. По любому догоню.

– Больше не придется.

*

То, что случилось у нас с Филиппом, было чем-то невероятным. Может быть, все влюбленные так говорят, но на самом деле это свалилось на нас как снег на голову, поразило как гром среди ясного неба. Я боялась, что не смогу доучиться до выпускного, но все обошлось. Я сидела у него. Он писал, читал, подсовывал мне под нос какие-то лакомства, а я докапывалась до корней вдохновения в творчестве Збигнева Герберта и штудировала другие темы, связанные с моим дипломом. Филипп был строгим учителем, иногда спрашивал меня в разбивку. Несколько раз я оставалась у него на ночь. Но и тогда у нас ничего такого не было, мы просто обнимались, потому что он сказал, что с тем, у кого нет аттестата зрелости, серьезные отношения невозможны. Бабушка Зося была в восторге от него. Майка тоже. А я? Я была безумно влюблена.

*

К Кшиштофу Шульцу мы тоже поехали вместе. В основном мы проводили все наше свободное время вдвоем. Несколько раз мы были в Варшаве, где я шпионила за Иной, но все никак не могла решиться подойти к ней. А с паном Кшиштофом я просто договорилась о встрече. Я не могла выпросить номер его мобильника. Секретарша отфутболивала меня всякий раз, когда я хотела поговорить с ним лично. В итоге мне пришлось соврать, что речь о разводе и меня записали на прием в офисе юридической фирмы в Гдыне.

– Карола, а может быть, ты пойдешь не на архитектуру, а на право? – Филипп оглядел интерьер секретариата канцелярии. – Ты ведь умная, справилась бы.

– Наверняка, тем более с моим опытом незаконного пересечения границы и других подобных выходок мне на юридический в самый раз.

– Пожалуйста, еще чуть-чуть подождите. Господин адвокат сейчас заканчивает важный разговор по телефону. – Из-за массивной двери высунулась не менее массивная секретарша. Голос у нее, однако, был такой механический, что казалось, она просто открывает рот, а звук заранее записан на автоответчик. – Я приглашу вас… – она посмотрела на меня, а потом на Филиппа, – и вас сразу же, как только он освободится.

– Знаешь, – прошептала я, – наверное, нечасто бывает, чтобы муж и жена вместе приходили к адвокату перед разводом. Или я ошибаюсь?

– А когда разводились твои родители?

– Я точно не знаю. Папа ушел от нас, когда Майка была маленькой. Они, видимо, сделали это как-то очень аккуратно, – сказала я. – Я не могу вспомнить никаких разборок, никаких проверок, никаких детских омбудсменов в доме. Все прошло гладко.

– Проходите, пожалуйста. – Большая женщина с механическим голосом открыла перед нами дверь. Мы вместе вошли в кабинет адвоката. За письменным столом сидел худой высокий мужчина в очках. В возрасте, наверное, моей мамы.

– Добрый день. Кшиштоф Шульц, – представился он, крепко пожав мою руку.

– Каролина Шафранек.

Мужчина на мгновение задержал на мне свой взгляд.

– Дочь Патриции?

Я кивнула. Мужчина улыбнулся.

– Добрый день, – поздоровался Шульц с Филиппом.

– Филипп Заблоцкий.

– Но что-то здесь не так. У меня написано, что дело о разводе, – нахмурился он, просматривая записки.

– Да, да, – призналась я. – Пришлось пойти на хитрость, чтобы к вам попасть.

– Да, я знаю. Пани Арлетта непреклонна. Но… я разговаривал с твоей мамой неделю назад. Что-то случилось, что ты пришла?

– Мама оставила список. В нем было несколько человек. В том числе и вы. Она сказала, что вы нам во всем поможете и многое объясните.

– Хм, не предполагал, что мне когда-нибудь придется вернуться к этим темам… Что ж. Патриция действительно много общалась со мной в последнее время. Она хотела развестись.

– Развестись? – удивленно повторила я. – Как это? С кем?

Кшиштоф удивленно посмотрел на меня.

– Подожди. – Он потянулся к шкафу, откуда достал синюю папку с надписью «PATI». – С Петром Шафранеком.

– С папой? – удивилась я еще больше. – Но… они давно развелись!

– К сожалению, нет. Твой отец уехал, и следы его в общем-то затерялись. Мы подали на развод, но случай, к сожалению, сложный. Мы не знаем о местонахождении твоего отца, мы даже искали его по тюрьмам, по психлечебницам. Это стандартная процедура. Маму допрашивали в больнице, из-за того что на суд она не могла явиться. Мы знали, что ей такой стресс противопоказан. Поэтому все наши дела шли медленно…

– Я нашла отца, – сказала я. – Теперь его зовут Петер Херб. Живет в Берлине. У него есть… жена и ребенок. Хотя, может, она вовсе и не жена ему? – Я пожала плечами.

– Наверное, живут в неформальных отношениях. Бывает… А вот его новое имя многое объясняет. Мама говорила со мной еще кое о чем. – Он вытащил вторую папку. – В частности, о завещании. Оно составлено у нотариуса. Ваш папа исключен из числа наследников. Впрочем, квартира и так полностью в ее собственности, потому что была куплена до свадьбы. Надеюсь, ваш отец достаточно обеспечен и не станет чинить препятствия в получении вами наследства.

– Наверняка не станет, он, по-моему, никогда не заботился о деньгах… Хотя, кто его знает, ведь столько лет прошло, – вздохнула я.

– Еще одно дело, которое мама обсуждала со мной, это чтобы я сделал все, чтобы ты получила опеку над Майкой после… ладно, ты уже взрослая девочка и скажу прямо – после маминой смерти. Конечно, это решение должно пройти через семейный суд, но там у него хорошие шансы.

– О боже. Как все это страшно звучит. Почему я думала, что мои родители в разводе? – Я раздраженно посмотрела на Филиппа.

– А ты когда-нибудь спрашивала об этом? – поинтересовался Филипп.

– Нет. А что спрашивать, если мне и так все было ясно.

– Не могла бы ты дать мне адрес отца? – вмешался адвокат Шульц.

Я кивнула.

– Густав-Мюллер-штрассе, шестнадцать, Берлин. Адрес тот же, но он сменил фамилию. Теперь он Петер Херб.

– Ну конечно. Херб, то есть трава… Ты разговаривала с ним? – спросил он. – Прости, что на «ты», но я так давно знаю Патрицию. Надеюсь, ты не имеешь ничего против.

– Нет. Конечно, нет.

– Мы вместе ходили в школу… – Он задумался. – Твоего отца я тоже знал…

– А почему развод так и не состоялся?

– Дело было сложное, твой отец не отвечал на повестки в суд. Назначили слушание как раз на тот день, когда мама поехала в больницу. Был только я. Заседание перенесли. На следующем заседании мама была, но Петра не было. Решили позвать свидетелей. Патриция некоторое время чувствовала себя более или менее нормально, но потом снова больница. Мы немного притормозили. Может, и зря. Я знаю, что ей это было важно… Я немного не готов к встрече с вами, простите. Если бы я знал, было бы иначе. – Он взял со стола визитки, одну протянул мне, а вторую Филиппу. – Давай договоримся… – он заглянул в свой календарь. – Может быть, во вторник, в пять часов?

Я согласилась.

– Я очень за нее волнуюсь… – задумчиво произнес он. – Когда-то она была мне особенно близка. – Но тут же встрепенулся и снова стал службистом, адвокатом Шульцем. – Это как в грамматике – давно прошедшее время. – И улыбнулся: – Извините, у меня еще один клиент.

Было понятно, что он не против еще немного поболтать, но пани Арлетта уже входила в кабинет.

*

Мы были у него еще несколько раз. Очень приличный мужчина. Разве что слегка суховатый, холодный, может быть, строгий. У меня было ощущение, что я разговариваю с доктором Хаусом, внезапно сменившим профессию. С Филиппом я еще пару раз ездила в Варшаву, на более длительное время. Это были чудесные эпизоды в череде печальных дней.

Когда мама на какое-то время возвращалась домой, Филипп приходил к нам. Мама очень его полюбила. Трудно было не полюбить его, видя, как я счастлива рядом с ним.

– Но ты будешь хорошо себя вести? – спросил он сразу после того, как предложил мне провести выходные в Варшаве.

– Не обещаю, – улыбнулась я.

– Карола. – Он посадил меня себе на колени. – Ты знаешь, что такое мезальянс? – спросил он серьезно.

– Да…

– Ну, вот видишь. Я не могу спать с незрелой женщиной, с такой, у которой нет аттестата зрелости!

– Ты же знаешь, если бы я очень захотела, ты изменил бы свои принципы за несколько минут?

– Знаю. И поэтому я очень прошу тебя – не делай этого.

– Надеюсь, от меня не потребуется докторская степень?

– Докторская не потребуется, аттестата хватит, – пробормотал он, целуя меня в шею.

– Знаешь, что я тебе устрою после выпускного? – Я обхватила его лицо и пристально посмотрела ему в глаза.

– Знаю. И с нетерпением жду этого.

*

Тот вечер в Варшаве был особенным. Мы провели вместе чудесную ночь. Вместе – в рамках дозволенного Филиппом.

– Может, с тобой что-то не так? – попыталась я поддеть его шуткой.

– Может, – улыбнулся он.

Мы лежали почти раздетые, прижавшись друг к другу.

– Не обманешь – я чувствую, что у тебя все в порядке, – возразила я.

– Просто… – Филипп гладил меня по волосам, щеке, плечам. – Просто я люблю тебя.

Это было то, чего я так долго ждала.

– Филипп…

Он посмотрел на меня как-то испуганно: а вдруг я не отвечу ему взаимностью?

– Я тоже тебя люблю. И спасибо, что ты есть.

Мне показалось, что я слышу грохот падающего с души камня.

Он покрыл меня всю поцелуями. В ту ночь я еще не раз слышала заветное признание. Это был один из самых счастливых моментов моей жизни. Я надеялась, что их у меня будет еще много. Тогда я очень в это верила.

*

– Я должен тебе кое-что сказать, – признался однажды Филипп. – Ты будешь злиться на меня.

Я испуганно посмотрела на него:

– Что ты натворил?

– Я был у него.

Я тогда училась в выпускном классе, сидела над математикой, которая в тот день совершенно не лезла мне в голову.

– У кого?

– У твоего отца.

– Филипп!

– Ты же знаешь, что я был в Берлине. И я просто почувствовал, что я должен это сделать.

– И что? Ты говорил с ним? – Математика вдруг перестала для меня существовать.

– Поговорил.

– И что?

– Я ему все рассказал. Я рассказал о вас, о вашей маме. Он приедет.

– Когда?

– Сейчас у него двухмесячный контракт, и до его окончания он не сможет никуда уехать.

– Сейчас – не сейчас, какая разница. Главное, чтобы не оказалось слишком поздно…

А сама подумала: даже если и приедет – изменит это хоть что-нибудь в нашей жизни, если он не общался с нами столько лет? Думаю, ничего не изменит.

Гданьск, 27 августа, больница

Я должна вам еще многое написать… К сожалению, мне все хуже и хуже. Сил нет совсем. Ина вам все расскажет. А может быть, папа вам расскажет. Но несмотря ни на что, помните, что я всегда буду любить вас. И я действительно надеюсь, что там, по ту сторону, что-то есть. И что я смогу вас, навещать. Хотя бы во сне. И что буду помнить, как Карола морщит лоб, когда решает задачу, и как Майка вдохновенно читает стишок в детском саду. Ведь если я не буду этого помнить, то какой же это рай?

Ина внимательно слушала мой рассказ. Ее лицо пылало.

– Теперь у меня есть все, кто в списке, – сказала я. – Папа, пан Кшиштоф, бабушка Зося и теперь ты.

– Карола, я помогу вам во всем, в чем у вас будет нужда. Жаль, что я не знала всего этого раньше… Но раз ты прочитала этот файл, значит… Когда мама умерла? – Ина смотрела на меня со слезами на глазах.

– Ты чё, совсем, что ли? – заорала я. – Кто сказал – умерла?! Я тебе хоть когда-нибудь говорила, что мама умерла? Я просто прочитала ее письма!

– Господи… – Ина выглядела так, будто кто-то окатил ее холодной водой. Она вся дрожала. – Патриция жива… Карола… Тогда чем я могу тебе помочь?

– Говорят, нашелся донор.

– Это замечательно!

– А вот и нет. Его хоть и проверили, и все там сходится… Но это так долго все тянется, что, я боюсь, он уже вышел из программы.

– Как это вышел? Ты точно знаешь?

– Я не знаю. Но это слишком долго тянется. Они уже давно должны были сделать пересадку, а всё чего-то ждут, тянут. Наверняка есть какая-то причина. Хочешь помочь – найди донора и сделай все, чтобы он согласился.

Часть вторая

Глава первая

Такими мы были еще вчера,

Даже маленький жест был нам мил

(Точно такой же еще вчера),

И все вокруг имело смысл.

Такими мы были еще вчера.

А сегодня закончился наш сон

(Точно такой же еще вчера).

И куда девалось это все?

Universe. Такими мы были

Гражина

Звякнул колокольчик – сигнал уведомления в компьютере. Первое, что я подумала, – очередная реклама салона красоты или романтического (льготного! а то как же!) посещения СПА у озера. Но даже этого мне не хотелось. Однако на этот раз на почту пришли действительно важные новости.

Уважаемая пани Гражина.

некоторое время назад Вы зарегистрировались как потенциальный донор в базе Фонда Урсулы Яворской. Сегодня мы получили запрос о Вас как о доноре стволовых клеток для конкретного пациента. Поэтому мы просим Вас срочно связаться с нами по телефону фонда.

Ваше согласие на дальнейшее участие в процедуре забора стволовых клеток потребует от Вас сдать анализ крови на предмет окончательного подтверждения наличия генной совместимости с пациентом. Информацию на эту тему Вы найдете в прилагаемой брошюре.

Я сидела перед компьютером, не совсем веря в то, что сейчас прочитала. Проверила отправителя. Все верно. Это из фонда.

Я уже давно забыла, что когда-то внесла свое имя в базу данных. Это был скорее символический жест. Жест очень важный для нас с Томеком. Символ вечной любви, верности, того, что мы будем вместе «пока смерть не разлучит нас». Мы были молоды. Нам было по двадцать, и мир был перед нами, и мы были открыты для мира. Томек сделал мне предложение. У него не было денег на кольцо. Тогда мы оба учились, и каждый грош был на счету. Однако мы очень хотели показать всем, что произошло нечто особенное и что наша помолвка настолько важна для мира, что этот наш шаг может даже кому-то спасти жизнь. Мы решили зайти в базу данных доноров костного мозга и зарегистрироваться в ней. Сейчас молодые люди часто так делают, но тогда это было совсем по-другому. Очень немногие решались на такой шаг, и нам это казалось действительно чем-то особенным. Тогда делали анализ крови, а сейчас достаточно сделать мазок изо рта, упаковать в небольшой пакет и отправить на адрес фонда. Помню, как мы гордились друг другом. Что все так идеально. Идеальная любовь, высокая символика помолвки. Мы чувствовали себя на высоте. Просто-таки героями. Ведь простой укол иглой мог стать началом спасения чьей-то жизни!

Теперь я точно знаю, что сделали мы это чисто импульсивно. Никаких продуманных далекоидущих планов. Как щелчок, как замкнуло. Может, и жестоко прозвучит, но мы просто были в эйфории. О тех людях, которые, возможно, когда-нибудь будут нуждаться в нас, мы не особо и думали. Мы держались за руки. Может быть, тогда нам казалось, что именно в этом и состоит братство по крови? Может, это и была наша сакраментальная подпись «в горе и в радости, в бедности и благополучии», еще до того, как мы поженились? Мы оба были тогда на первом курсе, каждый в своем институте. Томек учился по специальности «Управление», а мне, не добравшей баллы на информатику в университете, пришлось пойти на математику в педагогический. Теперь я даже немного жалею, что не повторила попытку на следующий год. Но, как я тогда думала, год – это очень долго и жаль лучшее время проводить в одиночку дома, а не в веселой студенческой компании. Так я и осталась на математике. После первого курса Томек сделал мне предложение. Помню, мы ходили к морю, сидели на песке, пили пиво, а Томек просто спросил:

– Может… может, поженимся?

Вспоминаю его детское лицо. Теперь, когда я смотрю на мужчин до двадцати, они кажутся мне такими незрелыми. А тогда я сочла его слова мудрыми и продуманными.

Его мама даже слышать не хотела о свадьбе, а мои родители были очень даже счастливы. Я была из маленькой деревни под Бытовом. Наши соседи считали так: у двадцатилетней женщины уже должны быть дети. Мои родители действительно надеялись, что я вернусь из Гданьска вместе с Томеком и займусь хозяйством, на которое у них просто больше не было сил. И лучше всего, чтобы я рожала детей. Минимум трех. Нет, не сразу, по очереди.

Мы, однако, совсем не думали о деревне. Скорее мы бы уже переехали в Косцежину, к Томеку, хотя жить под одной крышей со свекровью мне совсем не хотелось. Нет, женщина она в принципе была неплохая, и, дай ей Бог здоровья, она до сих пор жива. Но в некоторых вещах ее невозможно переубедить.

Вскоре состоялась свадьба. А чего тянуть, если мы точно знали, что хотим быть вместе всю жизнь? В те времена жить вместе в общежитии без свидетельства о браке было невозможно. Были брачные комнаты, но только для тех, у кого брак зарегистрирован.

Свадьбу гуляли в моем родном доме. Установили во дворе шатер, оркестр играл диско-поло. Все прошло очень прилично, без традиционного деревенского мордобоя, все отлично веселились. Думаю, это была лучшая вечеринка в моей жизни. Несколько лет спустя, когда мы с Томеком смотрели фильм «Свадьба», нам казалось, что мы смотрим видео с того нашего гулянья.

– Знаешь что? – сказал тогда Томек. – Если бы я увидел этот фильм раньше, ни за что бы в жизни не согласился на деревенскую свадьбу. Потому что если все трезво взвесить, то придется признать, что деревенская свадьба – что сто лет назад, что сейчас – это нечто.

Когда мы смотрели тот фильм, я уже была беременна нашим первенцем, и, когда я начала бить его подушкой, Томек обнял меня за плечи и сказал, что беременных женщин он точно бить не будет. Как странно, что некоторые сцены из нашей жизни остаются в нашей памяти как фотографии.

Как фотографии в альбоме жизни.

Цик.

Поликлиника и улыбающийся Томек отворачивается от медсестры, которая берет у него кровь.

Цик.

Очепины. Бросаю фату в сторону самой возрастной из незамужних женщин на моей свадьбе – моей тети. Ей тогда было за шестьдесят. Два года спустя я гуляла на ее свадьбе.

Цик.

Битва на подушках и Томек, заявляющий, что беременных женщин не бьет.

Цик.

Лицо доктора, качающего головой. Это уже последняя фотография…

Как будто я смотрю старый альбом. Я улыбнулась. Хорошо, что некоторые воспоминания такие яркие. Будто эти события произошли только вчера.

Потом мы скитались по общежитиям. В одном ремонт, в другом еще что-то. Мы меняли наше место жительства почти каждый семестр. В конце концов нам это надоело. Томек переписывал тексты на компьютере, а я подрабатывала ходячей рекламой на промоакциях йогурта и всяких разных колбас. Мы оба получали стипендию, но денег все-таки не хватало. Уже на пятом курсе Томек начал искать работу. Мы решили остаться в Гданьске. Мне надоела деревня, где все знали всё обо всех, но и маленькие городки, где до такой степени ничего не происходит, что если кто-то споткнется на улице, то это сразу становится городским событием, тоже мне не подходили.

Томек очень быстро нашел работу. Причем даже не успев начать поиски. Возможно, это была ошибка, надо было подождать еще немного. Может, если бы Томек нашел работу где-нибудь в другом месте, ничего бы такого не случилось? Этого я уже никогда не узнаю. Хотя иногда неплохо было бы знать некоторые вещи заранее, чтобы подстелить соломку…

Еще одна фотография в моей памяти. Улыбающийся Томек возвращается домой. Тогда, кажется, была наша первая ссора. Прямо так и хочется сказать столь ненавидимое мужчинами наше бабское «А что я говорила!».

– Думаю, я получу эту работу. Они должны позвонить.

– Отлично, а что за работа?

– Фирма занимается пластиком. Это вкратце. Делают упаковку. Кроме того, она связана со многими другими фирмами, поэтому хорошие перспективы служебного роста. Здесь так принято: если я справляюсь с работой на одной должности, то перехожу на уровень выше. Пока что такое возможно, потому что компания находится на взлете.

– Ну а сама-то работа небось скучная, да?

– Знаешь, я так не думаю. Для начала я буду заниматься поиском клиентов. А потом посмотрим.

– Типа торговый представитель?

– Не совсем. Они дают базу потенциальных клиентов. Нужно только поддерживать с ними связь, встречаться, утрясать проблемы.

– Много командировок?

– Не без этого, – поморщился он, – но мы справимся. Я не сказал тебе самого главного. Угадай, где находится эта фирма, – прошептал он с какой-то дьявольской хитринкой.

Я не помню, чтобы в радиусе пяти километров от нашего места жительства была какая-то фирма, торгующая пластиком. Может быть, за границей? Но мы не говорили об отъезде, так что, вероятно, Томек не был бы так счастлив. А впрочем, чем черт не шутит…

– Англия? Германия? – спросила я.

– Нет. – Он удивленно посмотрел на меня. – Польская фирма. Представь, Гражка, они в Костежине. Может, не в самом городе, но там, где выезд на…

Дальше я не слушала. В какой еще Костежине? Мы же договорились, что остаемся в Гданьске!

– Томек… но ведь мы же договаривались, что работу ищем здесь.

– Ты не рада? – спросил он удивленно.

– Мне пока что не с чего радоваться, – ответила я.

Я уже знала, что буду усердно молиться каждый день, чтобы он не получил эту работу.

– У меня уже есть работа. Деньги приличные…

– Сколько?

– Для начала две тысячи. После испытательного срока две триста.

Для тех лет это были огромные деньги. Я поостыла.

– Но мы же говорили, что останемся в Гданьске… – Я еще пыталась бороться за мечты.

– Гражка. Но ведь ты знаешь, как обстоят дела с работой в Гданьске. А там, в Костежине, снимем недорогую квартиру…

Я улыбнулась. По крайней мере, хоть это плюс, что он не собирался жить с мамой.

– Ты не хочешь жить с мамой? – решила я окончательно убедиться.

– Хватит, с мамой я уже нажился.

Я вздохнула с облегчением, но на душе было тревожно: как-то уж все слишком гладко получалось. Томек меня дурачил. Долго. Он, конечно, получил эту работу, я заканчивала колледж, поэтому все еще жила в Гданьске, и он вернулся в свою холостяцкую комнату у мамы. Я приезжала туда на выходные, потому что, в конце концов, лучше сидеть за городом, чем в городе. У меня не было своего места в этой комнате. Там было полно плакатов с длинноволосыми парнями с гитарами, была стена, окрашенная в синий цвет, на которой Томек десять лет назад нарисовал Солнечную систему. Это была мужская комната, а вернее – мальчишеская. Я не хотела строить свой брак в комнате подростка и в доме, принадлежащем свекрови. Мне хотелось быть королевой в собственном замке.

Я забеременела еще до окончания института. Я злилась на Томека за то, что он рассказал об этом маме без меня. Даже без моего согласия.

– Вы переедете в гостиную, – заявила мама. – Прежняя комната Томека будет детской. Мы уже выбрали краску.

Я была в ярости. Томек даже не смотрел на меня.

– Кто это «мы», которые уже «выбрали»? – спросила я.

– Ну я и Томусь, – ответила свекровь. А мой муженек стоял словно воды в рот набрал.

– Томек, – процедила я сквозь зубы. – Пойдем поговорим.

– Что-то не так, Гражинка? – спросила мама. – Если краска тебе не понравится, мы купим другую!

Я вытащила мужа вроде как на прогулку и все ему выложила.

– Ты обещал, что мы будем жить одни. Ты обещал, что мы снимем что-то свое. А теперь вы вместе с мамой планируете цвет стен в комнате нашего ребенка? Чей это ребенок? Наш или твоей матери?! – кричала я на него, стоя посреди улицы.

– Гражка…

– Что Гражка, что Гражка? Я хочу иметь свою квартиру. Жить там только с тобой. Если бы ты тогда не приехал ко мне в Гданьск, ребенка тоже не было бы, потому что в доме твоей матери мы не занимаемся сексом, потому что дверь сломана. Я действительно хочу, наконец, проводить вечера только с тобой!

– Но мама помогает…

– Конечно, помогает. Готовит, убирает, стирает носки и штаны. Но разве ты не понимаешь, что взрослая жизнь состоит не в этом? Не в том, чтобы кто-то стирал тебе носки. Этим должен заняться ты сам. Это ты должен вставать к ребенку и менять ему подгузники. Ну или я. Но никак не твоя мама, которая только и стремится выручить тебя во всем!

Мне до сих пор кажется, что Томек этого абсолютно не понимал. Мы проговорили тогда несколько часов, и он наконец признал мою правоту. Мы все-таки купили квартиру. А если по-честному, то это родители купили ее нам. Крохотная такая квартирка, зато своя. В Костежине, конечно. Потому что у Томека там была работа. А я? Я была беременна, так что могла жить где угодно.

Сразу после защиты мы собрали наши вещи из квартиры в Гданьске. Мы стояли тогда в пустой комнате и вспоминали лучшие моменты проведенной там жизни. Я мечтала, чтобы они когда-нибудь вернулись. В Костежине мы купили квартиру достаточно близко от мамы, чтобы можно было когда угодно ее посетить, но достаточно далеко, чтобы не заглядывать друг другу в окна. Нам там хорошо жилось. Наконец я почувствовала себя как дома. Родилась Марта, и свекровь действительно очень нам помогала. Когда дочери исполнился годик, я вышла на работу. Я преподавала математику в местной начальной школе. Томек продвигался по службе. Каждое утро я приводила Марту к бабушке. Потом пришла вторая беременность. Она далась тяжело. Почти все время пришлось лежать. Я переехала к свекрови. Опять мы с Мартой оказались в комнате с Солнечной системой на синей стене… Конечно, Томек навещал нас. Почти каждый день. Почти, потому что работал все больше и больше. Он стал вице-президентом компании. Такая карьера не могла не произвести впечатление. Еще до тридцати получить такую должность на фирме, где работало более ста человек, это был прорыв. Все время он просиживал на работе, часами корпел над какими-то таблицами, старался все утрясти. Переживал за все – и за работу, и за меня. О многих вещах мне он не говорил, не желая раздражать.

Маме он рассказывал больше. Я очень ревновала его. Они сидели втроем с маленькой Мартой на кухне, пекли какое-то печенье и говорили приглушенными голосами. До меня долетали лишь отдельные слова, но у меня не получалось сложить из них целое. Я слышала что-то об отходах, переработке, загрязнении. Мама успокаивала Томека, а он… он начал курить. Когда-то, когда мы еще учились в институте, мы покуривали, и даже не покуривали, а так, баловались. Теперь же от него постоянно пахло табачным дымом, несмотря на все его попытки заглушить запах мятной жвачкой.

– Ты куришь, – сказала я ему однажды.

– А… знакомого одного встретил. Разговорились, то-се, ну и… – Он объяснялся как ребенок, которого мать застукала с сигаретой.

– Томек. – Я посмотрела на него понимающим взглядом. – Тебе не нужно от меня ничего скрывать, только скажи зачем?

Он пожал плечами.

– Ты нервничаешь? Из-за чего? Из-за работы? Из-за меня? – рассуждала я вслух. – Смотри, уже тридцать вторая неделя. Уже вышли на финишную прямую. Даже если сейчас родится, все будет хорошо.

– Наверняка все именно так и будет, – твердо сказал он.

– Само собой, – подтвердила я. – Тогда что? Неприятности на работе?

– Самая малость, но без этого нет ни одной работы. – Он улыбнулся. – Но я справлюсь со всем, потому что кто, если не я?

– Расскажешь мне? – спросила я.

– Расскажу. Обязательно. Попозже, а сейчас, прости, я обещал Марте выйти с ней погулять.

Я понимала, что это просто отговорка. Он не хотел говорить со мной о проблемах. Конечно, чтобы не волновать меня. Он боялся, что, если я расстроюсь, Стась родится слишком рано и тогда нам будет еще труднее. К разговору мы так и не вернулись. Стась родился в срок, весил больше четырех килограммов. Уж и не знаю, как мне удалось родить его, но как-то получилось. Мы рожали, конечно, вместе, и обе бабушки висели на телефоне с моим мужем, узнавая онлайн о развитии ситуации.

Стась появился на свет чудесным весенним утром. Здоровенький, беспроблемный. С первых мгновений жизни он просто ел, спал и подавал голос, когда надо было менять подгузники. Я была мамой двоих детей и прекрасно чувствовала себя в этой роли. Может быть, я была слишком сосредоточена на материнстве и не могла понять, что происходит вокруг. Когда Стасу было три недели, мы переехали обратно в нашу квартиру. Какая это была радость! Я чувствовала себя как невеста, заново открывающая свое место на земле.

Томек стал прилично зарабатывать. Мы уже подумывали о новой, более просторной квартире. А может, даже и о собственном доме. Мама пыталась отговорить нас от этого, потому что, в конце концов, дом есть – зачем нам какой-то другой? Даже предлагала переехать в нашу квартиру, чтобы мы остались в нем полноправными хозяевами. Но я хотела, что называется, свить наше гнездо с самого начала. Мы нашли участок. Поближе к маме. Да что там поближе – просто очень близко, на той же улице. Участок был выставлен на продажу. Мы не раздумывали долго. Купили его в сентябре, а весной строительство уже началось. Я ездила туда с коляской. Марта пошла в детский садик, а я еще сидела со Стасем. На работу планировала вернуться после зимних каникул, хотя и сына оставлять не хотела. К счастью, свекровь оказалась действительно лучшей бабушкой в мире. Не баловала внуков, была требовательной, но и любила их безгранично.

Мне нравились наши спокойные будни. И все наши ритуалы. Сначала просыпался Стась, я кормила его, потом делала кофе для себя и для Томека, и мы пили кофе в постели. Мы существовали только друг для друга. Мы так уставали, что даже чашка кофе не могла разбудить нас окончательно, и тогда мы лежали в полудреме, ожидая, когда зазвенит будильник.

До сих пор я виню себя за то, что не заметила тогда ничего тревожного. Возможно, я была слишком озабочена детьми, домом, собой? Мы не говорили о его работе. Было так много других тем! Ведь мы купили участок и выбирали проект дома нашей мечты.

Воспоминания, как фотографии, мелькают перед моими глазами.

К нам пришла бабушка посидеть с детьми, потому что мы с Томеком собрались ехать в Гданьск на встречу с архитектором. Встреча была назначена на вечер. Мы планировали еще кино и ужин. Мы почувствовали такую свободу… Нет, словами этого не передать… Я договорилась с Томеком, что сразу после четырех он приедет домой. В двадцать минут пятого его все еще не было. Зазвонил телефон.

– Дорогая. Заседание правления. К сожалению, я должен быть.

– Но как это – должен быть? Мы ведь договорились! – Я была очень разочарована, что правление оказалось важнее меня.

– Я должен. Обнаружилось несколько… косяков. Сам не знаю почему.

Я отказывалась принимать это к сведению и реагировала на все как эгоистка. Мне действительно было наплевать на все производственные косяки в тот момент, когда я впервые за два года собралась пойти на свидание с мужем. Кажется, я даже начала кричать на него, а он… со стоическим спокойствием старался сдержать мое словоизвержение. Свекровь тоже пыталась успокоить меня.

– Не вышло? – спросила она.

– Еще не вечер, все выйдет. – Я была полна решимости.

– Не всегда так получается, как мы планируем, – сказала она. – Иногда судьба выкидывает фортеля.

Ох, если бы я знала тогда, как сильно она была права. А может, лучше, чтобы не знала?

*

В тот вечер я не смогла дозвониться до Томека. Я бомбардировала его звонками, эсэмэсками. Безуспешно. И всегда получала сообщения типа «перезвоню позже». Конечно, он не перезвонил. Я перенесла встречу с архитектором на другой день. Билеты в кино пропали, рассеялись мечты о романтическом свидании с собственным мужем. Я на самом деле была в бешенстве. Ведь я так готовилась к этому вечеру.

Когда он пришел, я сначала не сказала ни слова. Мама пошла укладывать детей. Только когда мы остались одни, я начала его упрекать. Это был непрерывный монолог. Мы поссорились. Вообще-то, я обиделась.

Вытащила матрас из шкафа, сгребла на пол свое одеяло и решила спать отдельно. Теперь меня жутко мучит совесть, что не позволила ему тогда сказать ни слова. Но я не могу повернуть время вспять, хотя многое отдала бы за это.

*

Я проснулась ночью. Не знаю, в котором часу. Томек сидел в кресле. Он тяжело дышал, держался за сердце, ничего не говорил. Я позвонила в скорую. Разбудила маму. Сидела рядом с ним и плакала, совершенно не понимая, что происходит. Скорая приехала быстро, хотя ожидание показалось вечностью. Они суетились вокруг него, пытались помочь. Я сидела на диване и смотрела на все это как на какое-то кино. По сей день у меня в голове прокручивается этот фильм.

К сожалению. Не удалось.

«Смерть наступила в два часа сорок минут».

До сих пор я слышу эти ужасные слова. Слова, которые звучали так нереально, будто меня отделяла от них какая-то невидимая стена. У меня по сей день угрызения совести. Из-за ссоры и из-за того, что в последнюю ночь его жизни мы спали порознь. А потом его больше не было. Или, может быть, он был где-то там, куда я не могла добраться.

Всю ночь мы с мамой сидели обнявшись. Я впервые была с ней так близка. И духовно, и телесно. Как будто чувствовала в ней частицу Томека. Потом в комнату пришла Марта. Томека уже увезли. Проснулся Стась. Я сходила за ним, и мы все вчетвером сели на кровать, на которой еще совсем недавно спал Томек.

Марта не спросила о папе.

Я встала, машинально приготовила детям завтрак. Марте – бутерброд с огурцом, Стасику – кашку. Маме и себе я сварила кофе. Впервые не для Томека. Потом началась вся эта суматоха с документами, подготовкой похорон, поминок.

Может, оно и к лучшему, что человеку приходится улаживать столько формальностей, по крайней мере, его затягивает водоворот каких-то механических действий, и он отключает голову, не предается раздумьям. Только когда после похорон пройдет несколько дней, можно спокойно это пережить, распрощаться с прошлым, оплакать его.

И именно тогда до меня стали доноситься обрывки зловещих новостей. Статья в газете двухнедельной давности, найденная в школьной библиотеке:

Областная экологическая инспекция в Гданьске объявила, что дело о загрязнении озера Капличного, ставшего причиной гибели рыбы, будет передано в прокуратуру. Есть основания подозревать, что загрязнение имеет отношение к деятельности компании Plastex, производителя полипропиленовой и полиэтиленовой упаковки для бытовой химии, косметики и продуктов питания. Руководство фирмы сообщило, что сделает все, чтобы виновные были наказаны.

Председатель правления пришел на похороны и долго извинялся передо мной. Тогда я не знала за что. И лишь когда я случайно встретила подругу с работы Томека, мне все стало более или менее ясно.

– Доброе утро, пани Гражинка.

– Добрый день, – ответила я с надеждой, что после такого приветствия она не станет изливать на меня очередной поток соболезнований.

– Плохо нам без Томека. Хороший был парень. Никто из нас не верил, что за всем этим стоит именно он.

– За чем всем этим? – удивилась я.

– Ну, за сливом отходов.

– За сливом отходов?

– Так вы ничего не знаете? Ведь в тот день, когда Томек… ну, понимаете… директор допоздна держал нас в своем кабинете. Оказалось, что на всех бумагах, разрешающих слив сточных вод в озеро, была подпись Томека. Томек сказал, что это какое-то недоразумение, что он ничего такого не подписывал, что это какая-то ошибка. Потом я вспомнила, что у меня в рабочем столе всегда было несколько бланков с его подписью. Так, на всякий случай. Я знаю, что это немного легкомысленно, но иногда его не было, а мне нужно было срочно что-то сделать. Когда собрание кончилось, я пошла посмотреть, не пропали ли они. Конечно, остался только один бланк. Но прежде их было больше. Я, должно быть, не заметила… я сразу же вернулась к директору, но его уже не было. Томека тоже. Думаю, он хотел поскорее вернуться домой, потому что весь день на работе он очень нервничал. Выглядел так, будто куда-то спешит.

– Мы собирались пойти в кино… – прошептала я.

– Ну да, ну да, в кино… А потом… Потом я узнала о его смерти.

– Вы выяснили случай со стоками? – спросила я.

– Выяснила… но… пани Гражинка. Я думаю, что наш директор был в этом замешан. Но если что, я вам этого не говорила.

*

Я была у директора, чтобы поговорить о том, что произошло. Он отделался от меня. Угостил кофе, предложил напитки и заявил, что им очень не хватает Томека. Еще бы! Ясно, что не хватает! Раньше было на кого свалить вину за всю эту хрень. А теперь не на кого.

Мой разговор с ним ничего не дал. Директор предложил поддержку, любую помощь. Конечно, только никакая поддержка, никакая помощь не вернут мне мужа.

*

Я не сразу переехала к маме. Только когда начала работать. Просто так было удобнее, кроме того, мы обе нуждались друг в друге. Хотите верьте, хотите нет: свекровь и невестка нуждаются друг в друге. Мы жили в полном согласии. Мама была немного похожа на Томека. Хотя правильнее, наверное, было бы сказать – он на нее, но для меня правильнее – она на него. Дети жили в комнате для гостей, которая теперь была переделана в их комнату, а я осталась в комнате с Солнечной системой на стене. Я смотрела на нее каждый вечер. Каждое утро я думала, что если есть рай, то, наверное, мой муж где-то там. И наверняка оберегает нас, потому что, несмотря на его смерть, все как-то складывалось. Дети росли здоровыми, я была довольна своей работой, бабушка была рада, что мы рядом.

– Может, пора сдать или продать квартиру? – спросила она однажды утром.

– Мама, но там его вещи!

– Я знаю, дорогая. Но может быть, кому-то они пригодятся больше, чем нам.

Я не понимала, как она может так говорить. Ведь это были вещи моего Томека. Рубашки, которые я гладила чуть ли не каждый вечер, галстуки, которые завязывала, слегка поглаживая его шею. Покупки мы делали всегда вместе. Томеку никогда ничего не было нужно («У меня и так все есть», – всегда говорил он.), но потом, когда надевал новую одежду, он был очень доволен.

– Мама… – прошептала я. – Я не могу этого сделать.

– Тебе помочь?

– В чем? – спросила я в глубокой задумчивости.

– Упаковать…

– Мама, я не хочу ничего упаковывать. Я хочу, чтобы там все оставалось так, как было раньше.

– И как долго?

– Не знаю. Когда я прихожу туда, мне кажется, что я дома. Что всё как прежде. Что Томек ушел на работу и скоро вернется. Я делаю себе кофе, сажусь в кресло, беру книгу и жду.

Так я чувствовала себя хорошо и в безопасности. Я не могла разрушать это состояние.

Глава вторая

Именно такой на вкус этот страх —

Страх минуты, когда гаснет день,

А ты гасишь свет и говоришь мне,

Что того, что у меня есть, недостаточно тебе.

А я? А я? А я? А я? Я верила, что все, что есть у меня,

Станет всем для тебя, для тебя станет всем.

Кася Ковальская. Все, что есть у меня…

Гражина

Когда я прочитала письмо из фонда, все прошлое пролетело у меня перед глазами. Конечно, я чувствовала, что могу помочь, но, с другой стороны, подумала: почему я должна помогать кому-то, спасать чью-то жизнь? Кто-нибудь спас жизнь Томека? Никто не спас! Почему кому-то должно везти больше, чем моему Томеку?

Я не знала, что делать. Я пожалела, что это письмо не попало в спам. Попало бы – мне бы не пришлось принимать трудное решение. А так пришлось искать информацию о пересадке костного мозга. Все зарегистрированные «надеются, что кто-то из больных окажется их генетическим близнецом». А вот у меня надежд больше не было. Я не верила в хеппи-энды. Я жила только одним днем. Дети, работа, иногда хорошая книга. «Спасать жизнь» – звучит гордо. Но почему у кого-то должно быть больше шансов, чем у моего мужа? Почему я должна была спасать кому-то жизнь?

Я закрыла компьютер. Я не собиралась сразу отвечать на это письмо. Во всяком случае не сейчас. Легла спать. Мне снился Томек. Он вернулся ко мне. Он сказал, что кто-то подарил ему жизнь. Пришел и представил этого человека. Это был обычный дворник. Я прохожу мимо него каждое утро, когда иду на работу. Он всегда улыбается и здоровается. Приятный такой дядька.

*

В тот день я тоже прошла мимо него.

– Хороший денек будет! – поприветствовал он меня и улыбнулся.

– Хороший? Вы так думаете? – с сомнением спросила я.

– Именно так и думаю. Хороший день, чтобы спасти чью-нибудь жизнь!

Меня буквально затрясло. Откуда он это знал? Секунду спустя я увидела его вытянутую руку и сидящую на ладони улитку.

– Вот, сидела, дурочка, посреди дороги. Один автомобиль – и все было бы кончено. – Тяжело охая, он наклонился и выпустил улитку в траву. – Хорошего дня тебе!

А потом обратился ко мне:

– Надеюсь, и для вас он будет таким же удачным, как и для этой гражданки. – И указал на улитку.

«Дай-то Бог», – подумала я.

Но как же все-таки несправедлив этот мир. Дворник спас улитку. А как вернуть жизнь моему мужу? Разве что во сне.

Два дня я обдумывала свое решение. Я все время держала в голове, что надо «как можно скорее» ответить на письмо. На уроках я не могла сосредоточиться, давала ученикам задания для самостоятельной работы. Раньше я редко прибегала к такому приему.

А пока дети решали задачи, я сидела за классным компьютером, изучала тему.

Забор кроветворных клеток и костного мозга производится в специализированных клиниках. Существует два метода извлечения кроветворных клеток: из периферической крови методом афереза с помощью устройства под названием, сепаратор (применяется чаще – в 80 % случаев) или из костного мозга под общим наркозом путем прокола тазобедренных пластин.

Я всегда думала, что они делают это с помощью большой иглы, которую вонзают без наркоза в позвоночник. Один укол. И чья-то жизнь спасена. Я уже собиралась ответить на мейл, когда вошла директриса.

– Пани Гражинка, – быстро заговорила она. – Пани Аня на больничном, и она обычно этим занимается. Нужно съездить в хоспис в Гданьск, чтобы обсудить нашу школьную акцию. Перед Рождеством дети должны были делать елочные украшения для рождественской ярмарки. Аня больна, я не могу, а у вас завтра только два урока утром, потому что шестой и пятый классы едут в театр.

Я не успела ничего сказать. И ничего удивительного: в руководство образованием, наверное, специально набирают таких людей, которые умеют вывалить на голову подчиненного кучу не связанных друг с другом сведений, ошарашив его, а потом дают задание, которое тот вообще не обязан делать, приправив это слащаво-панибратским «не в службу, а в дружбу». И поди откажись – не просто смертельная обида, а оргвыводы.

– Я уже назначила встречу с пани Розой на одиннадцать, вы успеете.

Я хотела протестовать, объяснить, что я и хоспис это два совершенно взаимоисключающих понятия. Хватит мне смертей в моем ближайшем окружении. Кроме того, меня не отпускало предчувствие, что как только я переступлю порог хосписа или хотя бы начну заниматься этой темой, то на мою семью обрушатся многочисленные болезни и несчастья. Будто уже имевшихся мне не хватало.

– Хорошо, пани директор.

Я взглянула на уже начатое письмо.

Уважаемый пан,

очень прошу Вас дать мне побольше подробностей. Прошло много времени с момента моей регистрации в базе данных. Многое изменилось с тех пор. Двое детей, стрессы. Не уверена, что я все еще соответствую Вашим требованиям.

Ниже я указала свой номер телефона. Может, позвонят. А может, и нет.

*

Их звонок на следующий же день, утром, застал меня в автобусе до Гданьска, когда было не очень удобно говорить.

Очень любезный господин объяснил всю процедуру. Сначала анкета, анализ крови. Потом небольшая беседа, вопросы о перенесенных операциях, татуировках, обращениях к стоматологу… Пообещал отправить мне мейл, а я сказала, что сегодня же вечером отошлю анкету.

Я была здорова, еще молода. Наверняка не было никаких противопоказаний, чтобы дать кому-то надежду на жизнь. Я доехала до Гданьска. А там несколько остановок на трамвае – и я практически была на месте.

Оставалось пройти вверх по улице Коперника. Справа, сбоку, стояло здание хосписа. От этого места исходила невероятная сила. Было страшно войти туда, но мне казалось, что, если отступлю, моя жизнь не изменится, что будет все то же самое, к чему я привыкла.

– Добрый день. – Невысокая женщина легкой летящей походкой вышла из здания. – Я сейчас открою калитку.

Стуча каблуками, она подбежала к двери, грациозно склонилась, открыла и протянула мне руку:

– Роза Малиновская.

– Гражина Стшигельская… Я на подмену, – начала оправдываться я. – Подруга должна была прийти, но не смогла…

– Не стесняйтесь, заходите. – Женщина открыла тяжелую дверь и впустила меня. Я всегда думала, что хоспис – это какое-то очень больничное место, но этот выглядел как роскошный пансионат. Тишина, спокойствие, можно даже сказать, уют.

– Совсем… я совсем по-другому представляла себе это место, – тихо сказала я.

– А как? – спросила Роза.

– Не знаю… может быть, более печальным, более строгим. Как в больнице.

– На втором этаже есть кровати… может, потом сходим.

Я инстинктивно затрясла головой. Потом мне было очень стыдно. Я не хотела казаться бесчувственной, холодной, абсолютно лишенной способности сопереживать.

– Это не то, что вы думаете…

Пани Роза взяла меня за руку.

– Я понимаю. У многих так бывает. Это нормально.

Мы вошли в ее комнату, сели за круглый столик, она налила мне кофе.

– Я не очень-то разбираюсь в теме… На меня все вдруг упало так неожиданно, только вчера.

– Да, я знаю, пани директор звонила. Очень рада, что вы согласились помочь. Это важно для нас и для наших пациентов. Они ждут праздника… К сожалению, многие из них не дождутся, просто не доживут. Нет дня, чтобы мы не помогли кому-то переправиться на другую сторону.

– Как прекрасно вы это сказали…

– Прекрасно? Мы помогаем им спокойно уйти. Такая наша роль. Мы помогаем семье привыкнуть к мысли о смерти. Здесь есть часовня, можно помолиться, спокойно подумать.

– Вы верите в Бога?

– Верю. И часто хожу в эту часовню поразмышлять обо всем и получить помощь. Когда-то я называла себя сомневающейся. Теперь я ищущая. Я двигаюсь в том направлении, по которому смогу приблизиться к Богу.

– Вот и я тоже… Но я хотела бы верить сильнее. Но не так, как поучают, а как-то по-своему… Иногда не с кем поговорить, иногда человеку для счастья нужно, чтобы его понимали. Ему нужно что-то, нужен кто-то, кому он может доверять. Для меня главное не тараторить молитвы. Вот у моей дочери, например, конфирмация^[15] в этом году… а она даже не понимает, что все это значит.

– А вы сами понимаете? Если да, то, может, рассказали бы ей.

– Я, наверное, тоже не особо… Ну нашла я ей в Интернете эти молитвы, распечатала, вот теперь она учит их наизусть…

– Ну да, нет больше той торжественной тайны. Теперь вместо нее – Интернет, белый листок с распечатанной молитвой. Когда я была маленькой, училась по старому молитвеннику моей бабушки.

Не уверена, что Марта оценит уникальность старой книжки.

– Оценит, – сказала Роза, а через некоторое время добавила: – Пани Гражина, а может, вы хотите посмотреть часовню? Там как раз есть та самая магия.

Когда мы вышли из комнаты, мимо нас прошла энергичная брюнетка.

– Пани Агнешка! – воскликнула Роза. – Это пани Гражина из той школы, о которой я говорила. Дети будут делать рождественские украшения для нас.

– Добрый день. – Женщина улыбнулась. – Это прекрасно! Сделанное руками детей всегда самое красивое! Мне очень жаль, но я должна лететь. Надеюсь, мы еще встретимся.

– Постоянно на бегу, – с улыбкой заметила Роза. – Можно сказать, паромщица.

Я посмотрела на Розу, совершенно не понимая.

Она заметила мой взгляд.

– День и ночь людей возит. Сильная и умная женщина. Скольким уже помогла счастливо переправиться на ту сторону реки.

*

Я сидела в часовне. Пани Роза оставила меня там одну. Странная это была часовня. Не было Христа, умирающего на кресте. Не было страстей Господних. Был алтарь, а на алтаре картина, изображающая агнца. Агнец – символ воскрешения. И надежды. По крайней мере, для меня это была надежда. По левой стороне, за стеклом, виднелись тысячи листков. Маленьких, больших, с именами тех, кто ушел. Надо будет спросить пани Розу, помолятся ли и за моего мужа, если дам ей записку с его именем. Я почувствовала, что оставила его одного там, на другом берегу. Я не помогла ему, как это делала пани Агнешка, перейти на другой берег.

Только сейчас я поняла это. Вот уже несколько лет как он умер, а я все не отпускала его: его вещи в нашем шкафу, квартира, куда я постоянно ездила пить кофе в память о нашей жизни там, его халат. У меня не оказалось столько сил, сколько у пани Агнешки, чтобы отпустить Томека на другой берег. Слезы полились по моим щекам, как будто что-то во мне лопнуло во второй раз, как будто я второй раз оплакивала его смерть.

Я услышала какой-то шорох, повернула голову. Я была уже не одна в часовне. В дверях стояла пани Роза.

– Я не хотела вас беспокоить, – тихо сказала она.

– Нет, нет. – Я быстро вытерла слезы. – Можно еще сюда прийти?

– Конечно. Не стесняйтесь.

*

Потом мы снова пошли к ней в кабинет уточнить детали нашего сотрудничества. Я очень хотела еще в чем-нибудь оказаться полезной. Здесь чувствовалось добро. Бескорыстное добро. И эта атмосфера имела огромное воздействие. В хоспис я вошла одним человеком, а выходила из него другим, лучшим. Я думала о Томеке. О том, что так и не простилась с ним… Теперь я поняла, что я должна делать.

Я думаю, что хоспис на всех так действует. Я думаю, что если переступить порог этого места, то трудно остаться равнодушным. Роза рассказала о волонтерах. О тех, кто каждый день помогает в уходе за больными, и о тех, для кого эта работа – еще и свобода. Буквально свобода. Волонтерами были осужденные, которых привозили из исправительного учреждения. Вот такая форма социальной реабилитации. Сильные мужчины, способные гнуть подковы, иногда имеющие много зла на совести. Такие, с которыми вряд ли кто захочет встретиться темной ночкой в парке… А здесь они находили свой покой.

Поначалу они производят впечатление людей более сильных, чем есть на самом деле, ходят с высоко поднятой головой и делают вид, что им безразлична эта печальная будничность. Но это до поры до времени. Пока не уйдет из жизни тот, за кем они ухаживали. Кто стал им близким. Волей-неволей эти крутые парни привязываются к людям. Когда они выполняют такие интимные процедуры, как мытье, одевание, кормление, невозможно не сблизиться с человеком. У этих мужчин большие запасы любви. Татуировки и желтая футболка волонтера с надписью «Мне нравится помогать», их неприступный вид для них словно защитная броня, когда на них смотрят другие. Но они преображаются, когда вступают в контакт с пациентами и помогают им преодолеть трудности. Вот когда задумываешься, кому нужнее такое общение.

Для них хоспис – это дом. Если, конечно, не считать тюремной камеры, это часто первый и единственный дом в их жизни. Именно здесь они впервые преломили облатку во время сочельника и услышали, что кто-то желает им добра. Вот ведь как получилось: хоспис оказался тем местом, где кто-то о них думает с теплотой и не желает им ничего плохого.

*

Я вернулась в Костежину. Договорилась с мамой, что она заберет детей, а потом поехала на нашу квартиру. Достала из-за шкафа сложенную в плоский лист коробку, которую мама спрятала там два года назад, собрала ее и уложила в нее вещи. Костюмы, рубашки, нижнее белье. Была мысль что-то оставить себе на память, но нет. Не то чтобы я не хотела вспоминать, нет, хотела. Но я также хотела позволить ему уйти. Показать, что я в порядке. Я уже смирилась с тем, что его больше нет.

Я просидела так до вечера. Собрала все безделушки. Вероятно, часть приземлится на чердаке, часть рядом с мусорным баком во дворе. Может, кому-то они пригодятся больше, чем мне.

Когда я вернулась домой, дети уже спали.

– Я собрала вещи Томека, мама, – сказала я.

Она удивленно посмотрела на меня:

– Что-то случилось?

– Нет. Наверное, просто я должна отпустить его. И еще… еще у меня есть возможность дать кому-то жизнь.

Мама нахмурила лоб:

– Как это?

– Я давно зарегистрировалась в донорской базе костного мозга. Вот они и откликнулись, написали мне.

– Ты же не собираешься это делать?

Я удивленно посмотрела на маму.

– Думаешь, я не должна? – спросила я. – Но почему?

– Как это почему? У тебя двое детей, слишком большой риск, – уверенно сказала мама. – Будут тебя тыкать толстыми иголками в позвоночник. Это очень больно, можно повредить позвоночник, и будешь всю оставшуюся жизнь ездить в инвалидной коляске. Зачем тебе это?

– Мама… это не так…

Я не верила, что она может так думать. Ведь это было абсолютно безопасно. Я села к компьютеру.

– «Донорская кровь берется из одной вены (локтевой), вне организма смешивается с антикоагулянтной жидкостью, а затем из смеси выделяются кроветворные клетки. Кровь, лишенная этих клеток, возвращается к донору через вторую вену», – читала я вслух. – Мам, это как взять кровь на анализ.

– Нашла кому верить. В этом твоем Интернете пишут все, что захотят. Пару лет назад я смотрела такое шоу по телевизору…

…И начала рассказывать про какую-то передачу, но я больше не слушала ее. У меня, конечно, были сомнения относительно донорства костного мозга, но только мои сомнения были не медицинского характера.

*

Я заполнила анкету, которая пришла мне на почту, и отослала. Стандартные вопросы. Сколько я вешу, болею ли, какие принимаю лекарства. Я знала, что должна помочь.

А еще я написала пани Розе.

Здравствуйте. Большое спасибо за встречу и приятный разговор. Я многое поняла, но есть и вопросы. Вот один из них: осталось несколько вещей после моего покойного мужа… Может, вам, в хосписе, что-то пригодится? Если да, я с удовольствием их привезу.

С наилучшими пожеланиями.

Гражина Стшигелъская

*

В хоспис я смогла поехать только через два дня. Утро у меня было трудное, пришлось утешать Стасика.

Он прибежал ко мне утром с криком, что Тобик, его любимый хомяк, не двигается. Каждое утро, едва проснувшись, он бежал к своему любимцу поздороваться. Но на этот раз он увидел, что Тобик лежит неподвижно. Взял его в руки, но тот не подавал признаков жизни.

– Стась. Тобик за радужным мостом…

– За каким еще мостом? Я хочу, чтобы Тобик был здесь! – плакал малыш.

– Сынок, – я крепко обняла его. – Тобик умер. Так иногда бывает. Хомяки, к сожалению, живут недолго…

– Не хочу, чтобы он умер!

Я обнимала его и гладила, а когда он успокоился, то спросил со слезами на глазах:

– Мама, а ты тоже когда-нибудь умрешь?

– Да, – сказала я. – Но только когда стану очень старой.

– А Тобик был очень старый?

– Для хомяка – да. Люди живут намного дольше…

– Мама, но если люди живут дольше, то почему папа умер?

– Так иногда бывает, сынок.

– Значит, Тобик и папа сейчас вместе? И папа сможет с ним поиграть?

– Обязательно.

– А как ты думаешь, он купит ему какую-нибудь игрушку?

Это был трудный разговор. Стась не помнил смерти отца. Смерть хомяка была первой потерей, с которой ему пришлось столкнуться.

Тогда я подумала о человеке, который ждет трансплантации. Может, у него тоже есть дети? Может, они тоже ждут, когда им кто-то поможет, и им не придется переживать трагедию несравненно большую, чем та, которую сейчас переживает мой сын?

Стась остался дома с бабушкой. Ему пообещали похоронить Тобика. Я взяла с собой коробку с вещами, положила в машину и поехала в хоспис. Хотя вокруг меня было так много смерти, я сама могла принять решение, которое может спасти кому-то жизнь. Одним жителем Земли меньше за радужным мостом.

*

Пани Роза ждала меня с кофе.

– Знаете что… – сказала я. – Возможно, это звучит странно, но мне нравится приходить сюда.

Она улыбнулась.

– Здесь такая тишина. И все идет так, как и должно. Размеренно, спокойно…

– Многие так говорят. Сегодня у нас грустный день. Вчера не стало одной молодой женщины. Двадцать восемь лет… Рак. И хотя болезнь была уже на поздней стадии, никто не был готов к ее уходу. Она была беременна и решила рожать. Врачи хотели ее спасти, на седьмом месяце беременности сделали кесарево сечение.

К сожалению, оказалось слишком поздно. Она умерла два месяца спустя, почти в тот же день, когда ее дочь должна была бы планово появиться на свет…

– О боже…

– Муж не смирился со смертью. Он не хотел позволить ей уйти. Он не знал, во что ее обрядить. Он никогда раньше не покупал жене одежду. Это был первый раз, когда ему пришлось покупать ей одежду, и последний – потому что для похорон.

О боже. Если бы я умерла первой, откуда бы Томек знал, в чем меня хоронить? Наверняка он бы выбрал из шкафа то, что я обычно носила, то, что больше всего мне подходит. Был бы он готов к моей смерти? Возможно, нет, но я надеюсь, что он мог бы справиться. Точно так же, как безусловно справится человек, который остался один со своей маленькой дочкой.

– Жена его приятеля сходила с ним в магазин, – продолжала Роза. – Хорошо, что ему кто-то помог. Конечно, ему это очень тяжело далось.

– Здесь чувствуется добро. Вы все такие бескорыстные и добрые.

– Хотите посмотреть отделение? – неожиданно спросила пани Роза.

– Я… Я не знаю, хочу ли я. Не думаю, что хочу. Я, наверное, к этому еще не готова.

Я боялась увидеть смерть. Я боялась быть рядом с ней. Я боялась смотреть в глаза людям, которые знают, что скоро уйдут. Что нет для них спасения. Есть только надежда, что они оставят после себя хорошие воспоминания, и где-то, куда идут, они будут в безопасности, и им больше не будет больно.

Пани Роза взяла меня за руку.

– Пойдем, – сказала она. – Если не захочешь, мы всегда можем вернуться.

Мы были приблизительно одного возраста, и на самом деле было пора перейти с «пани» на более демократичное обращение друг к другу, на «ты».

Мы поднялись по лестнице прямо в палату. Здесь тоже было не по-больничному. Тихо, уютно, цветы в вазе, на стенах картинки. Улыбающиеся медсестры.

Пожилая пани в халате пыталась улизнуть в дверь, через которую мы только что вошли.

– Пани Янина, куда вы? – спросила Роза.

– Муж меня выгнал, – ответила старушка. – И у меня украли конфеты! Нет у меня больше конфет! Я всё положила сюда, – показала она маленький пакетик, – потому что муж меня выгнал.

– Пани Янина. – Роза осторожно подхватила женщину под руку. – Вернитесь в комнату. Там поговорим.

– А я вам говорила, что у меня украли мои конфеты? – сказала пани Янина с невообразимой печалью в глазах.

– Пани Янина. – Роза шла рядом с женщиной, ведя ее в комнату. Там она села с ней на кровать. – Пани Янина, я сама, лично в этом разберусь и сделаю все, чтобы ваши конфеты вернулись на место.

Лицо пани Янины озарила улыбка:

– Благодарствую.

На соседней кровати спала другая пожилая женщина. Роза задержала на ней взгляд.

Когда мы спустились вниз, она тихо сказала:

– Пани Александра, та, что лежит рядом с пани Яниной, умирает…

Я не знала, что ответить.

– Вы не собираетесь предупредить пани Янину?

– Нет. Зачем волновать ее. У нее и так много всего на уме: муж, воры и страсть к сладкому. Как и в жизни.

*

Я была под впечатлением от этой маленькой хрупкой женщины. Столько в ней силы! Столько спокойствия и жизненной мудрости. Хотела бы я быть такой. Вокруг нее все чувствовали себя нужными. Она умела успокоить старушку, чтобы та, даже в своем воображаемом мире, полном конфетных воров, снова ощутила себя под защитой.

– Роза, – спросила я, когда мы вернулись, – как так получилось, что ты научилась укрощать смерть?

– А почему ты думаешь, что я способна на такое? Да и вообще, разве кто-нибудь может научиться этому?

Глава третья

А я тебе тихо скажу, прошепчу, и пусть небо слезами брызнет:

О жизнь, я люблю, я люблю, я люблю тебя больше жизни.

Даже если туманом и дымом ты путь застилаешь.

Даже если преграды на трудном пути расставляешь,

Даже если ты часто взаимностью не отвечаешь,

Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя, жизнь.

Эдита Гепперт.
О жизнь, я люблю тебя больше жизни

Роза

Я не знаю, как я справляюсь. Мне кажется, что у меня постоянное чувство вины по отношению к моим маме и папе…

Я должна была рассказать все с самого начала. Я родилась в маленьком городке под Быдгощью. Думаю, я стала большим сюрпризом для моих родителей. Маме было за сорок, папа был немного старше. Я была неожиданным подарком судьбы, так ко мне и относились, как к подарку. Мои родители очень хотели иметь детей, но им это не удавалось. Они уже перестали верить, что у них когда-нибудь будет потомство. Поэтому день моего рождения стал самым счастливым днем в их жизни, особенно для отца. Я была типичной папиной дочкой. Он считал, что я чудо, и из-за этого хотел, чтобы я носила самое красивое имя. Вот почему он назвал меня Розой. Мама сначала протестовала, хотела, чтобы я стала еще одной из Кась, Магд или других Анют. Папа, однако, на это не согласился. Он знал, что я буду Розой. В конце концов мама смирилась с этим.

Я сидела у него на коленях, и мы часами разговаривали на самые разные темы, какие только маленькая девочка может обсуждать с отцом. У нас были свои тайны и ритуалы. Такие, о которых знали только мы. Каштаны, например. Каждый год, как только созревали каштаны и начинали падать на землю, мы соревновались, кто из нас первым найдет каштан и принесет его как доказательство своей наблюдательности. Всего лишь один каштан, зажатый в кулаке. Конечно, тот, кому предъявляли первый найденный каштан, всегда был им удивлен. Или притворялся удивленным. Это был такой наш с папой обычай, о котором знали только мы.

У нас был довольно большой дом под Быдгощью. Зимой в нем было прохладно. Печки, которую топил папа, не хватало, чтобы обогреть все комнаты. Я часто сидела в коридоре на маленькой скамеечке, которую папа приладил прямо под вешалкой для пальто. Сидела там, зарывшись в теплую одежду, – там я чувствовала себя уверенно и в безопасности. Если бы я тогда знала о «Хрониках Нарнии», могла бы подумать, что это побег в иной мир. Хотя в то время я еще не убегала. Я стала делать это гораздо позже…

Мы жили втроем: папа, мама и я. Папа, сколько я себя помню, постоянно болел. У него были проблемы с кровообращением. Это было двадцать лет назад, даже больше двадцати, сейчас медицина сильно продвинулась вперед. Он принимал какие-то лекарства, но все равно ему пришлось лечь в больницу. С той поры я стала чаще сидеть на той скамеечке, прижавшись к его большой дубленке. Я вдыхала ее запах, и мне казалось, что я в безопасности и нет никаких проблем.

Сначала папа лежал в больнице в Быдгоще. В те времена детей в палату не пускали, его навещала мама. Я не любила оставаться дома одна. Я часто ходила с ней и ждала у ворот больницы. Теперь я удивляюсь, что охранник, сидя неподалеку в тесном, но теплом помещении, даже не реагировал на то, что маленькая девочка в красном плаще мерзнет под осенним дождем под липой, с которой осыпались желтые листья.

Я тогда не жаловалась, а терпеливо ждала, совершенно не думая о том, что я делаю и зачем. Так выглядел мой день. Я очень скучала по отцу. С мамой я была меньше связана. Мы мало разговаривали. Она, кажется, не испытывала в этом необходимости, а я просто не умела с ней разговаривать. Так было всегда. Потом кто-то устроил папу в больницу Медицинской академии в Гданьске. Назначили операцию. Говорили, что врачи там лучше наших, быдгощских. Может, и врали, не знаю. Я молилась, чтобы операция прошла успешно, чтобы папа вернулся домой.

Я помогала упаковывать его чемодан. Белье, полотенца, тапочки, халат в коричнево-рыжую полоску. Когда я думаю о папе, у меня перед глазами часто предстает его образ именно в этом халате. Как он сидит на кровати и зовет меня: «Розочка!» В основном только так он ко мне и обращался.

Мы навещали его редко. Иногда с нами ездила тетка Анька, мамина младшая сестра. Жила она в том же городе, что и мы, но так как, в отличие от мамы, водила машину, то иногда отвозила нас в Гданьск. Чаще всего, однако, мы ездили к отцу на поезде, всегда по воскресеньям. Я ждала этого дня целую неделю. После серьезной операции папа очень долго пролежал в больнице. Туда мне разрешали входить, и я могла встречаться с ним.

В Медицинской академии царила типично больничная атмосфера: специфический свет, специфический запах, особые люди – все они бесшумно сновали по коридорам, суетливые, грустные, испуганные, готовые к действию. И лишь один человек отличался от всех. У него в глазах было что-то такое, чего нельзя было не заметить. Это был священник. Папа никогда особо не был связан с церковью, но с этим священником он встречался каждый день. Видно, на краю жизненного пути человеку нужно что-то подобное. Я помню, что в тот день, когда мы снова шли к нему, я нашла каштан, положила его в карман и хотела отдать папе, чтобы напомнить ему о нашем маленьком ритуале. Именно тогда я познакомилась со священником, который подружился с папой. Это был настоящий священник, добрый. Мало теперь таких… Его лицо отличалось от всех лиц, которые я видела в больничных коридорах. Оно было радостным и внушающим доверие. У него в глазах были спокойствие и надежда. Когда я встретила его, он обнял меня. Он даже не сказал, что все будет хорошо, но я почувствовала, что я справлюсь. Такой настоящий ангел-хранитель.

Каштаны уже появились, и я их находила, но в тот день я не принесла отцу каштан. И при последующих посещениях тоже нет. Не знаю почему. Конечно, мне хотелось, чтобы он поправился, вышел на прогулку со мной, нашел бы каштан для меня, а я сделала бы такие удивленные глаза – это ж надо, везет же некоторым! Нет… просто я боялась: если дам ему каштан, он подумает, что это все, конец, и тихо отойдет в мир иной, а я очень не хотела, чтобы он уходил.

К сожалению, это произошло. Я не могла этого понять. Не могла понять, почему мой отец оказался таким эгоистом и оставил меня одну, не предупредив меня и не спросив разрешения. Я даже не успела попрощаться с ним! Я поехала туда с мамой и с теткой Анькой. Мама с тетей остались улаживать какие-то дела, а меня отвели к знакомым моих родителей – совершенно незнакомым для меня людям. Я просидела весь день как парализованная. Потом я спустилась вниз – там меня ждала тетя с папиным чемоданом в одной руке и с этим халатом в коричнево-рыжую полоску в другой. Его рукав свисал, утопая одним краем в луже. Ах, как я злилась на тетку за этот рукав! Халат, по всей видимости, не влезал в чемодан. Тетка Анька не проронила ни слова. Нервно ощупала карманы в поисках сигарет. Не нашла. Отдала мне халат, а чемодан положила на заднее сиденье и направилась к ближайшему киоску. Через некоторое время вернулась, глубоко затягиваясь. А я даже не знала, что она курила. Так редко мы виделись.

Какое-то время я стояла без движения, обняв халат. Погрузила в него лицо и почувствовала себя в безопасности. Я снова была маленькой папиной дочкой, сидевшей у него на коленях и в его объятиях.

*

Я не могла смириться с тем, что умер отец. Как он мог так поступить со мной? Я же была его маленькой дочкой! Я бунтовала против всего. Против мамы, у которой все из рук сыпалось после смерти папы, против Бога, потому что так не поступают. А еще был бунт против моей тети, потому что кто она вообще такая, чтобы решать, что папин халат надо выкинуть! Ведь не она, а я прижималась к нему, когда сидела на коленях у отца, рассказывая ему обо всем прекрасном и удивительном, что случилось со мной за день.

Потом мама заболела. Депрессия, проблемы, невралгия. Я все это время присматривала за ней. Это я была хозяйкой дома, хотя мне не было еще шестнадцати. Маме никто не помогал, никто особо нами не интересовался. Даже мамина сестра посещала нас очень редко. Я взяла на себя все обязанности. Я топила печь, готовила обеды. Я заботилась о маме, чтобы она еще немного могла побыть со мной на этом свете. Я забирала у нее снотворное, хранившееся где-то в недрах ящиков стола и в карманах старых пиджаков. Я пыталась вести нормальную жизнь, ездить в отпуск. Во время одной из таких поездок я познакомилась с Юреком, длинноволосым парнем, и влюбилась.

Мамы не стало ровно за год до моего выпуска из школы. Я не успела попрощаться с ней. В июле я поехала на каникулы, думала, что все будет хорошо, что мама не умрет, а я, как и любая молодая девушка, имею право на каникулы, которые мне просто положены по закону! Находясь далеко от дома, я не понимала, что моя мама уходит. Никто мне не сказал. Мама умирала одна. Меня там не было, потому что я не знала, что могу не успеть попрощаться. Я демонстрировала всем, что у меня в жизни все в порядке, что мама будет здорова и что мне не о чем беспокоиться. Теперь я работаю в хосписе и знаю, что нашим подопечным, которые здесь умирают, в каком-то смысле, со всеми оговорками к этому слову, повезло, потому что их семьи подготовлены к их уходу. А вот я вообще не была готова.

Я осталась одна в большом доме, из родственников – тетка, которая меня совсем не интересовала, а мой парень был в четырехстах километрах от меня. А может быть, оно и к лучшему, потому что мы с теткой никогда не любили друг друга. Я помню, как она ворвалась ко мне в дом через несколько дней после похорон.

– Надо привести в порядок мамины вещи.

Я даже ничего не ответила. Она открыла шкаф и стала раскладывать мамину одежду на две кучки.

– Эту выбросить, а эту мне, эту выбросить, а эту мне, – бормотала она себе под нос. – Эту выбросить, а эту мне.

До сих пор я слышу эти ее слова. И до сих пор жалею, что у меня не хватило сил и мужества сказать ей, чтобы она перестала, потому что это не ее, а мамины вещи. Что это я заботилась о ней в последние годы, что я была рядом. А эта пришла как хозяйка и решает, что выбросить на помойку, а в чем она будет ходить.

Я действительно не представляла себе, что увижу тетку Аньку в одежде моей мамы.

Она взяла два мешка. Один отнесла на помойку, а второй положила в свою машину и уехала на другой конец города, а я осталась одна в пустом доме. Я хотела показать всем, что прекрасно сама со всем справлюсь. Всем – тетке Аньке, соседям и прежде всего Господу Богу: на, смотри, если Ты уготовал мне такую участь, то я сама справлюсь. Не стану просить Тебя о помощи. Я действительно была храброй. Я обкашивала лужайку вокруг дома, топила печь и при этом старательно училась – аттестат зрелости был на носу. Я не могла позволить, чтобы хоть кто-то мог подумать, что я не справляюсь. Юрек часто приезжал ко мне. Конечно, ночевал в нашем доме. Соседи уже видели его на похоронах мамы, но очень скептически были к нему настроены. Потому что, в конце концов, кем мог быть длинноволосый парень, одетый в кожаные брюки и сапоги с шипами? Только квинтэссенцией самого зла. Зла и морального упадка молодой, невинной девушки, то есть меня.

Пошли разговоры, что я попала не в ту компанию, что в моем доме обязательно появятся алкоголь и наркотики. Обрывки слухов дошли и до тетки Аньки, которая вдруг почувствовала себя ответственной за мое благополучие. Даже не спросив моего мнения, она решила, что возьмет меня к себе. Мне пришлось переехать на другой конец города в двухкомнатную квартиру, куда тетка постоянно приводила новых любовников. Она была старше меня на пятнадцать лет, но все никак не могла устроить свою жизнь.

Это был один из самых сложных периодов моей жизни, но я старалась смириться с этим.

– Значит, так, – сказала она, когда однажды вернулась домой. – Одно дело сделано.

Я подняла глаза от учебника.

– Дом сдан.

– Что значит сдан? – спросила я в ужасе.

– Удалось. Не будет же он стоять пустым. Зачем ему гибнуть?

Я не могла смириться с ее решением. Кто-то будет жить в доме, где я выросла, в моей комнате. Этот кто-то будет пользоваться нашей мебелью, лежать на кровати, в которой еще совсем недавно умирала моя мама. Отношения с теткой совсем испортились. У меня было такое чувство, будто она хочет лишить меня всего моего прошлого. Но хуже всего было с мамиными блузками, в которых она расхаживала по дому. Иногда боковым зрением я выхватывала узоры в васильковых цветках – любимая мамина блузка – и начинала инстинктивно улыбаться, как тут же до меня доходило, что это не мама.

Скандалы были частыми. По любому поводу, то есть – без всякого повода. Иногда к нам приходил школьный педагог. Просто приходил, по плану, чтобы проверить, всё ли в порядке. Тетка потом полночи приставала ко мне, чтобы я сказала, что такого говорю в школе, что они приходят проверить, какие у меня жилищные условия. Это было нелегко. После окончания школы я решила продолжить учебу. Юрек учился уже два года, в Гданьске. Тетка Анька подумала, что я должна пойти работать, а учиться можно и заочно. Уже даже подыскала мне работу у какой-то своей подруги в магазине. Она была возмущена тем, что я осмелилась ослушаться и не принять ее предложение. К счастью, я поступила в колледж.

– Ты же знаешь, что если ты сейчас уйдешь, то можешь не возвращаться? – процедила она сквозь зубы. – У тебя больше не будет дома.

Не говоря ни слова, я собрала чемодан и пошла на поезд до Гданьска. Я не знала, что делать. У меня не было ни общежития, ни съемного угла, а о комнате Юрека в его общежитии не могло быть и речи.

Сойдя с поезда, я сразу направилась к Юреку. Я чувствовала, что мы что-нибудь придумаем вместе. Стоял исключительно холодный октябрь. Листва уже совсем опала с деревьев, я шла, шурша опавшею листвою, как когда-то, в далеком детстве. Нашла каштан, подняла его с земли. Может, это папа послал мне его? Я улыбнулась. На дереве висела бумажка, приколотая булавкой с цветной шляпкой.

Сдам комнату приличной студентке в обмен на помощь по дому и небольшую плату.

Ниже адрес, телефон и имя – Марианна. Я улыбнулась. Может быть, это знак? Квартира была недалеко, в старом многоквартирном доме. Я сразу пошла туда. Дверь открыла аккуратно одетая старушка, опиравшаяся на палку.

– Здравствуйте. Я по объявлению.

– Здравствуйте. Заходите. – Она пригласила меня войти, внимательно наблюдая за мной.

Я не стала рассказывать ей всю свою историю. Я просто сказала, что мне некуда идти, что у меня всего один чемодан, и что я хотела бы поселиться сразу.

Она не поверила мне, но позволила остаться. Конечно, я заплатила, а она внимательно рассмотрела мое удостоверение личности и списала с него данные, а потом отправила меня за покупками на соседний рынок. У пани Марианны я жила год. Это было прекрасное время, я была рядом с Юреком, могла учиться тому, чему и хотела, правда, иногда бывало тяжело. У пани Марианны не было ванной, и мне приходилось носить воду и мыться в тазу. Но я справлялась. После всего этого у меня сложилось впечатление, что я неуязвима. Я столько пережила, что уже ничто не могло сломать меня. Нет такой ситуации, из которой я не выпуталась бы, думала я. Иногда интересно, что было бы, если бы я не нашла тот листок, висевший на дереве. У меня не было аварийного плана, но все сработало. Мне повезло. И я пришла к выводу, что когда я попадаю в безвыходную ситуацию, то встречаю на своем пути людей, которые протягивают руку помощи. И я верю, что так будет всегда.

Потом мы с Юреком сняли квартиру в Оливе. Площадь тридцать один метр. Комната, кухня, ванная. Это казалось нам мечтой, как будто мы живем в королевском люксе. Конечно, в те времена снять квартиру было равносильно чуду. У нас не было свадьбы, а мы хотели жить вместе. И все получилось. Мы жили там несколько лет, жили в основном на его стипендию и на мою пенсию. В сумме совсем неплохо.

Мне даже не пришлось после колледжа искать работу, она сама нашла меня. Я отправила свое резюме в финансовую корпорацию. Судьбе было угодно, чтобы там работал человек, которому я когда-то перепечатывала кандидатскую диссертацию. Меня приняли сразу. Ведь я была пунктуальной и серьезной, короче – перфекционисткой. Защита диплома у меня была в среду, а с понедельника следующей недели я уже работала. Со временем мы переехали, у нас родились чудесные дети, но я чувствовала, что должна делать что-то еще, что-то важное. Листая газету, я заметила объявление о работе в медицинском учреждении. Это был импульс. Я отправила документы, прошла первый этап, второй. Только на третье собеседование меня пригласили в хоспис. У меня сразу что-то не заладилось. Был сильный мороз, сначала я не могла сесть на автобус, потом этот автобус еле тащился из-за аварии на дороге и пробок, а потом я долго искала нужное здание.

В хосписе каждый новичок должен пройти волонтерскую практику, чтобы обе стороны убедились, что это то, что устроит всех. Потом было собрание коллектива. Я ловила удивленные взгляды: такая молодая, неизвестно, справится ли. И тут я увидела одну из медсестер. Она смотрела на меня, и в глазах у нее было то же самое, что у священника, который поддерживал моего отца в последние дни: добро, надежда, мужество и радость жизни.

Это была пани Агнешка, та, с которой ты уже знакома. Она вместе с другими медсестрами сопровождала наших пациентов в этой их последней поездке. Она здесь с незапамятных времен. Позже я узнала, что она вроде как племянница священника, который первым, более тридцати лет назад, подумал о создании хосписа… Того самого священника, который приходил к моему отцу. Тогда у меня все сложилось в единое целое. Мое присутствие здесь было абсолютной случайностью, но я чувствовала всем своим существом, что я на своем месте.

Гражина

Я была под большим впечатлением от этой женщины. И все яснее и яснее осознавала, что все люди разные, что есть вроде меня, как песчинка в огромном мире, а есть такие, как она. Она ворочает горы, сама ищет свою дорогу, а я все пребываю в странных размышлениях, подарить кому-то жизнь или нет. Моему мужу я больше не могу помочь, но…

– Удивительная история. Роза, ты так и не ответила на мой вопрос… Как ты сумела приручить смерть?

– Не думаю, что я приручила ее… Сама не знаю, как у меня это получается. Наверное, я просто рада, что теперь моя жизнь выглядит так, как она выглядит.

– А ты боишься смерти?

– Нет. Смерти я не боюсь. Я боюсь только за своих детей, как они справятся без меня, будут ли достаточно обеспечены. Я не хочу, чтобы моя дочь пережила то же, что и я. Сын справится. А вот дочь… Я даже высчитала, когда ей исполнится столько лет и столько дней, сколько было мне, когда у меня умер папа. Каждый следующий день – это своего рода победа. А у нее пока еще есть и мама и папа.

– Спасибо тебе. Роза, – сказала я.

– За что? – удивилась она.

– За все. За твою историю. Такую удивительную, что даже не верится…

Роза покачала головой.

– Можно я еще раз сюда приду? Просто так… без повода?

– Конечно. Многие приходят сюда.

– Если я могу чем-то помочь, в чем-то тебе пригодиться, дай знать, пожалуйста.

– Дам. – Она улыбнулась. – Я надеюсь, что терзания, в которых ты сейчас пребываешь, скоро прекратятся.

– Роза. – Я отошла от двери. – Если бы ты могла быть донором костного мозга, ты пошла бы на это?

Она взглянула на меня вопросительно, но в ее глазах я заметила понимание и надежду.

– Я? С большой радостью. Но если речь идет о тебе, то решение должна принимать только ты, не оглядываясь ни на кого.

*

Я приняла решение в тот же день.

– Мама, я все-таки сдам костный мозг, – сказала я, когда дети уже спали.

– Ты эгоистка! – крикнула свекровь. – Твои дети потеряли отца, а теперь ты хочешь, чтобы они еще и мать потеряли? Я на это не согласна!

– Мама, это не так. Я подготовлю для тебя все материалы, ты прочтешь и все поймешь.

– Не буду я ничего читать! Чем костным мозгом разбрасываться, лучше просто как следует мозгами пораскинь! Бедные сироты… я уже старая, не смогу, просто не успею вывести их в люди!

Она вышла из комнаты и заперлась в своей спальне.

Я пошла в детскую. Дети спали. Спокойно, как всегда. Марта накрылась почти полностью, только ноги торчали из-под одеяла. Спала точно так же, как и я. Стасику, как и мужу, всегда было жарко. Спал, откинув одеяло в сторону. Я погладила их щечки. Я любила их больше жизни. Глядя на них, я впервые подумала, что было бы, если бы больной была я, а где-то там, далеко, другая мать решала, подарить мне жизнь или нет. Я бы сделала все, чтобы она мне ее подарила.

Еще перед сном, покопавшись в Интернете, я нашла интервью с Урсулой Яворской. Это глава фонда, из которого мне звонили.

Как часто возникают осложнения у доноров?

У здорового донора не может быть осложнений. Именно для того, чтобы такого не случилось, доноры так тщательно обследуются. Любые сомнения обязывают дать отвод данному донору и искать другого. Задача – помогать, не причиняя вреда, и этого мы придерживаемся, независимо от обстоятельств и решения донора.

Может ли заявивший о своем желании пожертвовать костный мозг передумать и выйти из реестра?

Да, может, но, пожалуйста, помните, что деньги на выполнение исследования уже потрачены и что на эти средства мы могли бы проверить того, кто определился с решением. Поэтому я всегда говорю, что такое решение должно быть принято на всю жизнь. Единственное, что может помешать, – это болезнь. Но мы никому такого не пожелаем.

Решение было принято.

Часть третья

Глава первая

Подруга сердца моего – вернись,

не стоит он того.

чтобы стеной невидимой своей

нас разделять.

Кристина Пронько, Майка Ежовская.
Он не любил нас

Ина

В ту ночь, когда мы закончили разговор с Каролиной, я много думала. О своей дружбе с Патрицией, о том, что нас связывало. У нас было столько общих воспоминаний. Лучшие годы молодости мы провели вместе. Потом у каждой из нас появились свои игрушки: у нее дом, а у меня работа.

Я достала телефон. Нашла в нем номер Патриции. Вдруг не менялся? Мне захотелось позвонить ей, поговорить, сказать, что я сделаю все, чтобы она была здорова. Что Петр не стоил стольких лет потерянной дружбы. Хотя почему потерянной? Все еще можно вернуть. Надо только постараться заново прожить те безумные годы. Ведь, черт побери, после сорока жизнь только начинается!

Я решила на следующий же день поехать с Каролой в Гданьск. Как хорошо, когда у человека есть силы и он может сам принимать решения о своей судьбе. Почему бы мне не навестить родителей? Я их не видела уже… три года? Мама в обиде, папа иногда звонит. Может быть, они уже не держат на меня зла за то, что я продала бабушкин дом? Пожалуй, нет, еще не тот момент. Но есть надежда, что когда-нибудь…

Я выключила свет и тут же провалилась в сон. На следующий день мне предстояло много работы.

*

– Вставай, – разбудила я Каролу. – Поехали.

– Куда мы едем? – спросила она спросонок.

– В Гданьск.

– К маме?

– К маме, к маме. И так уже слишком много времени потеряно. Двадцать лет.

Мы оделись, я приготовила овсянку на воде, порезала туда банан, и мы позавтракали.

– Что это? – поморщилась Карола.

– Каша на воде, – ответила я, отправляя в рот ложку с горкой.

– Мерзость.

– Согласна. Но это здоровая еда.

– Может, если бы мы с мамой ели такую кашу, мы тоже были бы здоровы?

– Прекрати. Пробьемся.

Я собрала минимум самых необходимых вещей, потому что в тот же день планировала вернуться в Варшаву. Я просто хотела увидеть Патрицию. Ну и еще ее врача, от которого собиралась услышать, что Пати обязательно будет жить. Уж я-то заставлю его дать гарантию!

К полудню мы уже были в Гданьске и сразу направились в больницу.

– Я зайду первой, – решила Каролина. Я прекрасно ее понимала. – Хочу сначала посмотреть, как себя чувствует мама.

Она вошла в палату. В щель от приоткрытой двери я увидела худощавую женщину, лежащую на кровати. Голова была закутана в черно-красный платок. Мои глаза сами закрылись еще до того, как затворилась дверь, но я успела увидеть то, чего так боялась: моя всегда энергичная, полная жизни подруга лежит пластом, не имея сил ни на что. Лишь бы у нее хватило сил на жизнь!

Вскоре дверь открылась. Карола дала знак.

– Входи, – тихо сказала она.

Я подошла к кровати, села рядом с Патрицией, взяла ее за руку, всю в проколах. Прижала ее к своей щеке. Я не могла сказать ни слова. Я посмотрела на нее, и из ее глаз потекли слезы. Из моих тоже.

Наше молчание прервала она, показав на голову:

– У меня твой платок.

Действительно. На ней была бандана с Бобом Марли и надписью «Woman, no cry»^[16].

– Я искала ее двадцать лет, – сказала я.

Она улыбнулась.

– Мы еще увидимся? – спросила она. – Мне не придется возвращать ее тебе сегодня?

Я покачала головой.

– Это хорошо, – рассмеялась она сквозь слезы. – После стольких лет я предпочла бы произвести на тебя впечатление получше.

– Не нужно, – погладила я ее по худой руке. – Я сделаю все, чтобы ты была здорова. И тогда мы учудим какое-нибудь безумство.

– Например?

– Не знаю. Поедем на Сейшелы или еще на какие-нибудь Карибы.

– Карибы?

– Ну хотя бы. Или куда ты пожелаешь.

– Обещаешь?

– Обещаю. Я действительно сделаю все, чтобы ты была здорова.

– Прости за все.

Патриция уснула. Это оказался странный разговор. После двадцати лет потерянной дружбы первое, что она сказала, это что у нее мой платок с Бобом Марли. Бессмыслица.

– Карола, отведешь меня к ее врачу?

Девушка кивнула, прикрыла маму одеялом, и мы вышли из палаты.

– Доктор Марек Станиславский, – сказала Каролина и указала на комнату. – Очень хороший.

– Ну и слава богу. Идешь со мной?

– Схожу, а то он может ничего тебе не сказать.

Мы вошли в кабинет. За письменным столом сидел импозантный поджарый мужчина моего возраста. Вошла и сразу пожалела, что фактически не подготовилась к очередному журналистскому заданию: вот если бы на мне была блузка с пуговицами, я могла бы их так расстегнуть, что сбор информации пошел бы лучше. Но я сделала максимум в заданных обстоятельствах – одарила его самой лучезарной из всех моих улыбок:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – сказал он, отрывая глаза от своего компьютера.

– Каролина Рыбиньская. – Я протянула ему руку. Он встал (высокий!) и протянул мне свою.

– Марек Станиславский.

– Вы лечите мою подругу, – начала я.

Доктор посмотрел на Каролу.

– Да. Пани Патрицию Шафранек.

– Не могли бы вы сказать мне… каковы прогнозы?

– К сожалению, я не вправе затрагивать эти темы в разговоре с вами.

– Но…

– Мама согласна, – попыталась спасти ситуацию Каролина.

– Хорошо, я поговорю с вашей мамой. Если она действительно ничего не имеет против, я предоставлю любую информацию.

Я смотрела на него в ярости.

– Пожалуйста, приходите завтра. – Он улыбнулся голливудской улыбкой. – После обхода, думаю, обязательно получу такое согласие.

Не, это чё такое, это вообще как называть? Наглость просто. Мужик явно меня бортанул, а я к такому обращению не привыкла. Последнее слово всегда и везде оставалось за мной!

– Карола. Я сегодня переночую у вас, ладно?

– Само собой. С Майкой познакомишься и с бабушкой Зосей.

– Вот именно – с Майкой. К ребенку с пустыми руками не ходят… Есть что-нибудь такое, что ей нравится?

– Пони. Во всех вариантах. Но больше всего, кажется, принцесса Селестия. Раскраски, книжки, фигурки. Наверняка в киоске что-нибудь будет.

Прежде чем мы покинули больницу, я еще раз успела взглянуть на Патрицию. Она спала. Мне не хотелось ее беспокоить. Увижу завтра… Да, завтра я буду во всеоружии: надену короткое платье и еще раз зайду к этому доктору. Я решила подружиться с ним. Ради Патриции. И боже упаси, никакого флирта, ну разве что самую малость. У каждой девочки есть свои любимые игрушки: у Майки – пони, у меня тоже были свои любимые игрушки.

*

В доме Патриции я чувствовала себя как в своем собственном. В том, который был у меня двадцать лет назад. Меня накормили картошкой, котлетами и салатом из тертой моркови.

– Как в детском саду, – улыбнулась я.

– Нет, в детском саду не вкусно, – поморщилась Майка. – Вкусный только смурфиковый суп.

– Я такого не знаю, – улыбнулась я в ответ.

– Тогда, тетя, пойдем со мной завтра в садик. Может, как раз он будет.

Всего два дня потребовалось на то, чтобы вернуть себе подругу и стать членом ее семьи. Любимой тетей, которая приносит подарки и отводит ребенка в детский сад.

– Я провожу тебя, обещаю. А потом мы сходим к маме.

– Мама заболела. Но она поправится. Она никогда не бросит нас. Она мне так сказала.

Сколько сил было в этом маленьком человеке. Говоря это, она смотрела на меня своими карими глазами, полными доверия ко мне и веры во все лучшее. Она схватила меня за руку и потащила в свою комнату, где мы провели чудесный вечер, играя в пони. Ах, если бы меня сейчас видел главный редактор!

*

На следующий день я снова поехала в больницу. Конечно, сначала в меня впихнули сытный завтрак. Бабушка Зося чувствовала себя призванной откармливать всех, кто не дотягивал до габаритов борца сумо. Потом, как мы и договорились, я отвела Майку в детский сад. Мне не хотелось возвращаться домой, поэтому я взяла такси и поехала прямо в больницу.

– А не могли бы вы поехать через улицу Флориана Цеиновы?

– Это ж Олива. Крюк придется сделать.

– Знаю, знаю. Мне нужно кое-что увидеть.

Мы ехали по Грюнвальдской, потом свернули в маленькую улочку. Справа стоял бабушкин дом.

– Остановитесь на минутку, – попросила я. Вышла из машины. Посмотрела на калитку: как раз выходил молодой парень. Калитка скрипнула знакомым голосом. Я улыбнулась.

– Хотите войти? – спросил он.

– Нет, нет. Просто я жила здесь раньше. Замечательное было время.

– Это потому что дом замечательный. Папа говорит, что у него хорошая энергетика.

– Наверняка. Берегите его.

– Мы бережем, заботимся. Мы живем здесь всего два года. Но практически ничего не меняли.

– Я вижу. Даже калитка скрипит, как раньше, – улыбнулась я.

– Мне нравится этот скрип. По крайней мере, известно, когда кто-то идет.

На этот раз я улыбнулась про себя. Эта скрипучая калитка несколько раз спасала нас с Петром – прежде чем нас успевали застукать на ковре в столовой. От скрипа до появления гостя обычно проходило пятнадцать секунд. В течение пятнадцати секунд человек мог полностью одеться, включая шнуровку мартинсов. Проверено – я не раз убеждалась в этом.

– Ты прав. Скрип часто оказывается полезным. Пока.

Я помахала парню и села в такси.

– Теперь на Приморье, пожалуйста. Ягеллонская.

Таксист ни о чем не спрашивал. Он поехал вдоль самого длинного жилого дома, который здесь называют кто волнорезом, кто волной, потом свернул у аптеки в небольшую улочку. На этот раз я не выходила из машины. Посмотрела на приоткрытые окна на третьем этаже. Поток воздуха вытянул занавеску наружу. Сквозняк, не иначе. Мама не любила сквозняки. Здесь что-то не так… Достаточно было выйти из машины, позвонить по домофону на номер девять и сказать: «Здравствуй, мама, здравствуй, папа, это я, ваша дочь, приехала к вам в гости».

Если бы это было так легко, я бы сразу побежала. К сожалению, тогда мне это казалось невозможным.

Когда я приехала в больницу, обход уже завершился. Я снова постучалась в кабинет доктора Станиславского.

– Здравствуйте, – прошептала я голосом маленькой девочки, но мое глубокое декольте, казалось, шептало что-то совсем другое.

– Добрый день. Я ждал вас. Пожалуйста. – Он указал на стул напротив себя.

Я села, закинув ногу на ногу. Конечно, я осознавала свои сильные стороны и очень часто ими пользовалась.

– И какие же прогнозы?

– Трудно сказать. – Доктор начал просматривать документы. – В лечении острого миелоидного лейкоза мало что изменилось за последние двадцать лет. Нам повезло, что пани Патриция молода. Гораздо лучше лечение проходит у людей молодых. У подавляющего большинства больных достигается многолетняя выживаемость. В принципе, ее можно лечить фармакологически. Однако в ее конкретном случае лучше было бы сделать пересадку костного мозга от донора. При том что мы продолжим фармакотерапию.

– Вы уже нашли донора?

– Пани…

– Ина. Каролина.

– Пани Каролина, пока рано говорить об этом.

– Значит, есть кто-то?

– Я сказал вам – говорить об этом пока рано.

– А когда мы сможем говорить об этом? Когда будет донор?

– Понимаете… Когда донор пройдет тщательные обследования и мы поймем, что он подходит, мы обязательно начнем готовить пани Патрицию к этой процедуре.

– Вы сказали «когда донор пройдет тщательное обследование», – не отступала я. – Значит, он уже нашелся?

– Пани Каролина. Я уже сказал вам, что больше ничего не могу сообщить.

– То есть вы не можете сказать, есть надежда или нет? – не унималась я.

– Надежда есть всегда. – Он улыбнулся. – Особенно в этом отделении.

Я осталась очень недовольна этой встречей: вроде как что-то узнала, но в итоге ничего.

Патриция была не в форме. Все время спала. Мы даже не разговаривали. Я смотрела на ее изможденное лицо, почти ничем не напоминающее ту Пати, какой я ее знала раньше. Я исполнилась решимости сделать все, чтобы она выздоровела.

*

Я вышла из здания, вытащила телефон, чтобы вызвать такси, и закурила.

– Это надо бросать, – услышала я голос.

– Что бросать? – Я обернулась и увидела в дверях доктора Станиславского.

– Курить.

– Это так, это нервы.

– А что мне, врачу, остается сказать, когда я вижу такое? – Он пожал плечами.

– Действительно, что? Ну, например: переходите на сигары, обычная сигарета ваш стресс не снимет.

А дальше была картина маслом: элегантным движением изящной руки я бросаю элегантную сигарету на тротуар и придавливаю ее стройной ногой, обутой в последний писк высокой моды.

– Может, вас подвезти? – предложил он.

Я удивленно посмотрела на него.

– Ну, разве что вы едете в сторону Собутки.

– Могу поехать. Мое дежурство только что закончилось.

– Что ж, так и быть, не откажу вам в удовольствии подвезти меня.

– Вы давно знакомы с пани Патрицией?

– Давно… больше двадцати лет…

– Я не видел вас здесь раньше.

– Я была далеко, – сказала я. (А ведь я на самом деле была далеко. Мыслями, воспоминаниями.) – Я была очень далеко, пан доктор.

Когда мы подъехали к дому, я протянула ему визитку.

– Журналистка? – спросил он, не отрывая глаз от визитки.

– Журналистка. Вы можете пообещать мне, что, если что-нибудь станет известно, дадите знать – позвоните или хотя бы напишете пару строк?

– Обещаю, – он посмотрел на меня своими бездонно-голубыми глазами.

Я улыбнулась. Теперь я была уверена, что вытащу из него всю нужную мне информацию.

Гражина

В тот день я проснулась в прекрасном настроении.

Я чувствовала себя нужной, важной. А для кого-то даже очень важной. За несколько дней до этого я договорилась с одним господином из фонда, что необходимые для исследования пробирки они пришлют в лабораторию в больнице в Косцежине. И что я там буду к девяти.

Накануне я взяла на работе выходной. Один раз можно. Я была так взбудоражена всем происходящим! Я никогда раньше не отпрашивалась с работы, потому что никогда не болела, а когда болели мои дети, бабушка всегда была на подхвате. Так что сегодня я имела полное право на отгул.

*

Кровь на анализ я сдала быстро. Свободного времени было много. По дороге домой я зашла в кафе. Когда я последний раз была в кафе? Давно, еще с Томеком. Причем именно в этом кафе.

– Латте, пожалуйста. С карамельным сиропом.

Я села за столик, взяла газету.

Через три недели пятилетней девочке из Кракова будет проведена пересадка костного мозга. К сожалению, два предыдущих потенциальных донора неожиданно вышли из программы. Такие случаи, к сожалению, не единичны. Как отмечают эксперты, бывает, что доноры уходят, не сообщая причины, и они имеют, на это право.

На каждом этапе можно отозвать свое согласие на участие в процедуре медицинской помощи.

Однако следует иметь в виду, что за 10 дней до плановой операции по сбору материала для пересадки костный мозг пациента, готовящегося к операции по пересадке, разрушается, и, если этот пациент не получит костный мозг от донора, он умирает.

Эксперты отмечают, что поиск донора, который проходит на волне кампании, лишенной подробной информации, увеличивает риск случайного выбора. Следовательно, исключительно важно осознавать и воспитывать потенциальных доноров.

Я не отступлю. Ни за что. Не откажусь. Я чувствую, что это правильное решение. Может быть, благодаря мне чей-то муж, жена или мать получит новую жизнь… Эх, если бы у Томека в свое время был такой шанс…

Карола

Когда я привела Ину к маме, я почувствовала, что наша жизнь снова вышла на правильный путь. Мама заулыбалась, Ина стала помягче. Даже врач стал чаще бывать у нас. К сожалению, до сих пор не было известно, как обстоят дела с донором. Всю процедуру я знала наизусть. Я знала, что с момента, когда они кого-то найдут, до пересадки может пройти несколько месяцев. Понятно, хотелось, чтобы донором оказался человек ответственный и добрый. Кто-то, кто захочет подарить моей маме жизнь.

– Мама, я знаю, что кто-то обязательно найдется.

Она улыбнулась. В последнее время она почувствовала себя чуть лучше, и был шанс, что ее отпустят на пару дней домой.

– Надо верить в это, дочка.

– Потом мы с ним встретимся. Или с ней. И подарим ей что-нибудь очень особенное, что можно получить только от нас. Твои огурцы, например.

Она рассмеялась. Это было чудесно – я так давно не слышала ее смеха.

– Мама, и мы возьмем ее с собой в отпуск. Есть такое место, куда бы ты хотела поехать? Если бы ты могла сесть в самолет, машину, если бы у тебя была куча денег? Куда бы ты поехала?

– Я бы хотела… на берег Брды.

– На Брду? – Вряд ли какой другой ответ мог меня удивить больше.

– Я хотела бы снять заклятие с реки. Не знаю, что там Ина тебе нарассказывала…

– Да все, что было, то и рассказала…

– Ты должна сообщить отцу. Что я больна. Что в случае чего…

– Мама. Никакого «в случае чего». Мы едем на Брду. После операции. Ты уже сможешь встретиться с ним, с ней, кто бы это ни был, мы заберем его на Брду!

– Ну ладно, – неуверенно сказала мама.

– Если только он не из Гонолулу. А то будет тяжело, – рассмеялась я.

– Нет. Это полька.

– Мама? – Я схватила ее за руку. – Неужели ты знаешь больше, чем я?

– Я знаю только, что есть донор и что сейчас проходит окончательную проверку. Результаты должны быть готовы в ближайшее время. Теперь нужно молиться, чтобы донор не передумал.

Ина

Я была на редколлегии в редакции, когда у меня зазвонил телефон. Я пару раз нервно взглянула на мобильник, но отвечать не стала, потому что шефа сегодня не было и собрание вела ненавистная мне заместитель начальника. Добавлю, что ненависть была взаимной.

– Пани Каролина, я вам не мешаю? – спросила она.

– Нет, простите, пани Иоанна. Важный звонок. – Иоанна была единственным человеком на работе, который обращался к сотрудникам на «пан-пани» и от других ожидал того же.

– Если служебный, не стесняйтесь. Если личный, даже не пытайтесь. – Она рассмеялась так, будто рассказала лучший в мире анекдот.

Сначала я хотела покачать головой и вежливо продолжать сидеть на своем месте, но звонила Карола.

Может, что-то не так с Патрицией?

– Конечно, служебный, – улыбнулась я. – Мне нужно ответить. Иначе тема уплывет.

Я встала и вышла в коридор. Карола уже успела отключиться. Я набрала ее номер.

– Карола?

– Ина, у нас есть донор!

– Слава Богу. И что теперь?

– Как что, ждем, с нетерпением ждем.

– Но зачем ждать, если донор уже есть?

– Ина, я не знаю, зачем ждать. Но ведь все будет хорошо, ведь правда?

Конечно, я с ней согласилась, но мой журналистский нос во всем вынюхивал подвох. А вдруг донора нет? А может быть, и есть, только вдруг он возьмет и откажется? Почему все должно идти как по маслу? Господи, придется снова ехать в Гданьск. Последние годы я почти не ездила туда, а за прошедший месяц побывала там уже несколько раз.

Мне не хотелось возвращаться на редколлегию. Мой материал уже обсудили. Но я знала, что, если не вернусь, будет скандал и эта сволочь еще что-нибудь придумает, чтобы отравить мою жизнь. Тем более что в последнее время мне приходилось лавировать на работе. У меня было много других проблем и дел. До меня дошла информация, что в конкурирующем еженедельнике выйдет большая статья на медицинскую тему. Осень, сезон гриппа, медицина в цене. Мне позвонил главный и предложил, что называется, провентилировать тезис, что поляки неохотно идут на медицинские обследования, потому что боятся узнать, что они на самом деле чем-то больны.

Паранойя.

Но… тут я вдруг спохватилась, а сама-то когда в последний раз была у врача? Даже не вспомню. С тех пор как стала регулярно совершать пробежки, я в принципе не болела. Грудь регулярно прощупывала, а остальное… когда я еще работала в штате и сотрудники должны были проходить периодические обследования. Морфология, рентген легких. Стандартные тесты. Когда я делала их в последний раз? Шесть лет назад! А не делаю не потому, что боюсь. Нет, я вовсе не боюсь. Ну, разве что самую малость. Да… В общем, статистика, наверное, права: мои соотечественники предпочитают не знать об опасности, что называется, до последнего. Я быстро прогнала от себя эту мысль. Нет. Все-таки лучше знать, чтобы быть готовой. Действительно, если бы Патриция больше обращала внимания на все эти дела, она давно бы уже перехватила болезнь, еще на ранней стадии.

Снова звонок.

– Патриция? – спросила я.

– Привет, Ина… ты обещаешь мне, что…

– Даже не смей говорить так! Ты поправишься!

– Я знаю, что поправлюсь. – Я почувствовала, как Патриция улыбается. – Я не допускаю никакой другой мысли.

Мне стало неловко. Я думала, она начнет меня просить, чтобы я позаботилась о ее детях.

– Тогда о чем речь? Ты ведь знаешь, что твое желание для нас закон!

– Когда я поправлюсь… когда смогу, ты поедешь со мной снять заклятие с Брды?

Я была очень удивлена ее предложением. Не уверена, что мне так уж хотелось ехать туда, где меня сильно ранили.

– Снять заклятие?

– Да. Это слишком красивое место, чтобы с ним могли оставаться плохие ассоциации.

– Поеду, конечно, поеду. Вот только палатку куплю и поеду!

– Ина… донор нашелся. Я пока не радуюсь, потому что еще ничего не известно… я подслушала в коридоре. Думаю, что мне сообщат, когда все точно подтвердится.

Гражина

– А ты что сегодня так рано? – Удивленная свекровь встретила меня этим с порога.

– Выходной, мама, – улыбнулась я. – Сегодня важный день.

– А какой сегодня важный день?

– День, когда я решила, что спасу кому-то жизнь.

Свекровь побледнела.

– Мама. Мне действительно ничто не угрожает. Честное слово.

– Гражинка, прошу тебя…

– Мам, но почему? Я тебе все объясню. Я дам тебе кое-что почитать.

– Ничего я не буду читать, – твердо сказала свекровь.

– Мама, пожалуйста.

– Ни в коем случае.

Я оставляю тебе газету. В середине есть статья на эту тему. Надеюсь, ты прочтешь ее, а не выбросишь в мусорное ведро.

Свекровь нахмурилась, схватила газету и швырнула ее под раковину, в мусорное ведро.

Как же она бесила меня тогда!

– Знаешь, мама, я читала об одном случае, когда одна женщина-донор отказалась, потому что ей муж не позволил. Я уверена, что эта женщина в конце концов будет раскаиваться. Как будто ты видишь тонущего и смотришь на него со стоическим спокойствием. Или даже отвернулась, чтобы не слишком тревожиться. А тонущий тем временем идет ко дну, потому что ты не протянула ему руку помощи.

Я хлопнула дверью и пошла к себе в комнату. А в комнате очередной раз уперлась в планеты на темно-синей стене. Марс, если на него смотреть сбоку, будто скукожился. Юпитер побледнел. Похоже, настало время перемен. Нужно начать жить заново. Я вышла из дома, ничего не сказав свекрови. Поехала в магазин, купила две банки краски. Одна вересковая, а вторая – светлосерая. Будет красиво. Только удастся ли закрасить эту темно-синюю стену прошлого за один раз?

– Привет, Гражина! А ты совсем не изменилась!

Я обернулась на голос. Это был давнишний приятель. Он учился с Томеком, потом, кажется, уехал за границу, и связь с ним прервалась. Как его зовут? Павел?

– Павел? – спросила я.

– Павел! Вспомнила! – Его лицо посветлело.

– Как сквозь туман, – улыбнулась я.

– У меня тут недалеко дача. Занялся покраской. – Он заглянул в мою корзину. – О! Вижу, и у вас тоже!

– Да. И у меня тоже, – сказала я, перенося акцент на единственное число.

– Глупо спрашивать после долгих лет, как у вас дела. Выглядит вроде как из вежливости. Дети? Дом? Собака?

– Дети, дом. Собаки, правда, нет. Живу со свекровью и детьми.

– А Томек?

– Ты ничего не знаешь? – удивилась я.

– Нет, – он покачал головой.

– Томек покинул нас. Не так давно.

– Покинул? Я думал, вы были идеальной парой…

– Были… Он умер… Сердце… – сказала я и впервые почувствовала, что могу говорить об этом спокойно.

– О боже. Прости, я не знал. А я хотел было пригласить вас… если бы было лето, я бы устроил барбекю в саду, но по этой погоде могу предложить разве что глинтвейн.

– На Томека, сам понимаешь, ты больше не можешь рассчитывать. А вот что касается меня, – улыбнулась я, – я могу приехать. Мне есть что отпраздновать!

Он с любопытством посмотрел на меня.

– Расскажу, когда приеду.

Я поняла, что улыбаюсь мужчине и даже, наверное… флиртую!

– Приезжай. Поговорим. Домик у меня в Башице. Есть камин и изразцовая печь. Иногда я согреваюсь. Мы не замерзнем. Дай мне адрес, я нарисую, как доехать.

Когда он записывал адрес моей электронной почты, я заметила, что у него нет кольца.

– А стены у тебя гладкие? – спросил он вдруг.

– Стены? – Я удивилась. – Нормальные стены. Конечно, не так чтобы очень…

– Тогда надо отшпаклевать их, подготовить к покраске, – сказал он.

– О боже, – простонала я. – А разве просто так нельзя покрасить? Просто покрасить – и все?

– Можно все, что хочешь, но если хочешь все сделать правильно, то надо отшпаклевать. Я помогу тебе. У меня месяц неотгулянного отпуска. Не мог использовать его в начале года, так что теперь просто обязан.

– Но ты же не собираешься шпаклевать мне стены?

– Поговорим, когда приедешь.

– Только я не знаю, что на это скажет твоя жена. Как ее зовут? Ева?

Павел задумался.

– Нет, не Ева. Кася. Я познакомился с ней уже после института. И… короче, мы развелись. Три года назад. Детей у нас не было, и с некоторых пор нас уже больше ничто не связывало. Но это долгая история. Ну так что? Суббота?

– Суббота.

– Ты на машине или тебя подвезти?

– Мне до дома недалеко…

– Недалеко-то недалеко, но краски зачем на себе тащить.

Павел довез меня до дома. Какое-то время мы еще поговорили. Я вошла в дом с улыбкой на лице и в сердце. Я на минуту забыла про свекровь, к здравому смыслу которой было бесполезно взывать. В доме стояла тишина. Наверное, она куда-то ушла. Я отнесла краски в кладовку под лестницей и пошла на кухню сварить кофе. На кухне сидела свекровь и читала газету. Ее глаза блестели от слез.

– Мама, что случилось?

Она схватила меня за руку.

– Ты хороший человек, Гражинка. Очень, я очень боюсь за тебя и за детей. У меня в этом мире только вы, и больше потерь я не вынесу. Но если ты веришь, что все будет хорошо, то делай, как тебе сердце подсказывает. Я помогу тебе.

Тут уж пришла моя очередь удивляться. Я села рядом и обняла ее. Она продолжила:

– Моего сына больше нет с нами. Но, может быть, у кого-то сын родится заново? В парикмахерской я прочитала, что этот певец, ну ты знаешь, этот… скандалист, в черное одетый, два раза в году день рождения празднует.

– Нергал?

– Точно. У него была операция по пересадке костного мозга, и теперь он два раза в год день рождения отмечает.

– Мама. Ты замечательная. – Я наклонилась и поцеловала ее.

– Гражка… и знаешь что… я видела, что тебя кто-то к дому подвез… я бы хотела, чтобы ты была счастлива. И чтобы ты знала, что я не против.

– Мама! Это просто старый друг!

– Да, да. Я знаю. Просто старый друг. – Она встала из-за стола, повернулась к плите и стала что-то энергично помешивать в кастрюле.

– Спасибо, мам.

– Сегодня я заберу детей. А ты отдохни. В конце концов, у тебя никогда не бывает выходного дня для себя.

– Ты будешь молиться, чтобы я подошла?

Мама кивнула.

Я пошла в свою комнату и легла на кровать. На ту самую, на которой я прижималась к мужу. На ту самую, на которой лежала несколько месяцев во время второй беременности. Лежала и смотрела на стену. Ну, есть неровности. И что? Теперь ее обязательно нужно шпаклевать или как там это называется? Я почувствовала, что что-то изменилось. Только пока еще не могла сказать, что именно. Улыбнулась и заснула, глядя на Венеру.

Глава вторая

Подо льдом спряталось солнце,

Пришла мода на нелюбовь.

Ева Бем. Мода на нелюбовь

Ина

Я поехала в Гданьск, чтобы узнать подробности. Меня насторожила фраза «я подслушала в коридоре». Что это значит? Разве они не всё нам говорят?

– Здравствуйте. – Я постучала в кабинет доктора Станиславского.

Он был один. Сидел и что-то писал в ноутбуке.

– Здравствуйте. Пани… Каролина.

– Уже известно что-нибудь?

– Думаю, скоро смогу вам сказать чуть больше.

– Скоро?

– Да. Сегодня я получил хорошие новости. Но, пожалуйста, немного терпения.

– Терпения? Какого еще, черт возьми, терпения? Моя подруга умирает! У меня кончилось терпение! – Я потеряла самообладание. – Это и так все ужасно долго тянется! Я не хочу навещать ее могилу на День всех святых!

– Пани Каролина. – Он встал с места. – Пожалуйста, успокойтесь. Пока есть надежда, надо бороться.

– Это вы можете бороться, потому что вы врач. А мне что делать? Как я должна бороться? – расплакалась я. – Я и так всю жизнь борюсь сама с собой.

Он осторожно прикоснулся к моей руке:

– Все будет хорошо.

Я посмотрела ему в глаза и увидела в них нежность, чувство. Это не были глаза чужого человека, сохраняющего хладнокровный профессионализм.

– Вы точно верите в это?

– Верю.

Сейчас или никогда. Я почувствовала, что появилась возможность, в которой я только мне известными методами смогу ослабить его бдительность и добраться до нужной мне информации. Именно так, как я делала во время своего журналистского расследования. В этом я была лучшей. Не было до сих пор таких, кто смог бы устоять передо мной. Я придвинулась еще ближе к нему, чтобы он почувствовал тепло моего тела.

– Я так боюсь, что не успею. Я чувствую себя такой бессильной, – прошептала я, прильнув к нему, и положила голову ему на плечо. Не могу сказать, что это не доставляло мне удовольствия. В другом месте, при других обстоятельствах, я, наверное, с радостью бросилась бы, что называется, в омут, но я должна была сосредоточиться на своем плане. Его дыхание участилось, а рука легла на мою спину. Все шло в соответствии с планом. Я запрокинула голову, понимая, что сейчас самое подходящее время для броска. Потом резко прильнула губами к его губам. Они были теплыми и мягкими, но в то же время упругими и чувственными. Он ответил на поцелуй с удивительным пылом. Его язык упрямо раздвинул мои губы, и мое тело пронзила электризующая дрожь. Интересно, подумала я, кто тут на кого охотится? Его поцелуи становились все более глубокими и страстными. Я чувствовала, что заваренная мной каша убегает…

Вероятно, то же самое поняли и силы небесные и послали для разрешения ситуации помощь в образе медсестры, которая буквально влетела в кабинет.

– Пан доктор, скорее, там пан Шостак, у него…

Он тут же отстранился от меня, и его глаза стали холодными и сосредоточенными. Только учащенное дыхание говорило о том, что здесь произошло что-то особенное.

– Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, – бросил он, выбегая из кабинета.

Я осталась одна. Бинго! Его ноутбук у меня в руках, а в ноутбуке сообщения, которые могли успокоить Каролину, Патрицию и прежде всего, пожалуй, меня. Я быстро подошла к столу, пытаясь унять дрожь и сосредоточиться на задаче, но я все еще чувствовала вкус его губ. «Ина, возьми себя в руки, соберись! Ты еще не такое проворачивала!» – призвала я себя к порядку. Включила ноутбук. На экране появилось окно для ввода пароля. Упс! Я понятия не имела, что такое безопасность. Ах, если бы мы были знакомы с доктором хотя бы чуточку больше. Я не знала о нем ничего. Я даже не знала даты его рождения, чтобы попытаться набрать последовательность этих чисел.

– Это что такое? – вдруг раздался голос у меня за спиной.

Я вздрогнула.

– Ничего. Я… просто…

– Так вот в чем дело! Вы устроили все это для того, чтобы заглянуть в мой компьютер? Я держу здесь данные сотен пациентов. Вы хоть понимаете, какой опасности подвергаете всех?

– Я ничего не хочу делать с этими данными. – Врать больше не было смысла. – Я искала хоть какую-нибудь информацию о Патриции.

– Я же сказал: если что-то узнаю, то сообщу. Я не привык, чтобы кто-то копался в моих вещах, – резко сказал он. – Покиньте кабинет. Как только что-нибудь будет известно, я позвоню Каролине. Вы не член семьи, и я не обязан докладывать вам.

Я вышла из его кабинета, глотая слезы унижения. Меня впервые поймали за руку и с позором выставили вон. Но главное, я злилась на то, что мои действия привели к такой его реакции. Перед моим мысленным взором до сих пор стоял он сам – в тот момент, когда застал меня за компьютером, – и его полный удивления и разочарования взгляд… Когда-то я целый месяц встречалась с одним прокурором. Это была сделка. Он знал: все, что он скажет, на следующий день будет в газете. А я? Я старалась, чтобы за время, проведенное со мной, ему было хорошо. Он не жаловался. Мы расстались неконфликтно и даже в каком-то смысле по-дружески. Схема была простой: он давал мне что мог, а я ему платила за это чем могла и хотела платить.

Марек оказался другим.

Я почувствовала, что к предложенной мною игре он отнесся не как к тайм-ауту на работе для разрядки эмоций. Типа пробежки. Побегаешь полчаса – и мир сразу кажется более дружелюбным. На работе, где я утопала в грязи и помоях знаменитостей, мне пришлось устроить трамплин для прыжка от реальности. Им часто служил секс, а еще чаще бег. Жаль, что я не смогла заключить с Мареком чистую сделку. Но действительно ли он что-то такое знал? Или просто так, дежурно сказал Каролине, чтобы мы не теряли надежду?

*

Это было незадолго до Дня независимости^[17]. В Гдыне был организован забег на десять километров. Я хотела принять участие. Не для того, чтобы отпраздновать независимость, а чтобы доказать себе, что я все еще полна сил. Я чувствовала, что могу установить свой жизненный рекорд. Мне хотелось заключить пари с судьбой: если уложусь в сорок пять минут, Патриция будет жить. Я всю жизнь спорила о чем-то с судьбой. И почти всегда побеждала.

На этот раз я не остановилась в доме Патриции. Мне нужен был покой. Я любила ее детей, но шестилетняя девочка, болтавшая без умолку, выбивала меня из ритма. Кажется, я слишком привыкла к одиночеству. К тишине и покою. Я могла поехать к родителям, наверное, они приняли бы меня. Я дважды проехала под их окнами, даже не заглядывая в них. Просто хотела навестить старые места.

Я ночевала в гостинице в Гдыне, недалеко от места старта, куда я хотела добежать трусцой, что-то вроде разминки. Хороший завтрак, леггинсы, моя любимая футболка с Берлинского марафона. Я приколола стартовый номер и чувствовала, что могу все. Только на мгновение у меня мелькнула мысль: что будет, если не побью свой рекорд? Могу ли я ставить жизнь моей подруги на кон в игре с судьбой?

Когда бежала из гостиницы до места старта, я услышала позади себя учащенное дыхание. Дело нормальное в забеге, но это еще не был забег, и я с любопытством обернулась. Это был Марек, врач Патриции. Он бежал рядом со мной. В красной футболке с надписью: «Команда костного мозга».

– Тоже бежишь? – удивилась я.

– Сейчас такие времена. Все бегают.

– Прости меня за то, что было там.

– Это ты меня прости.

– Если за поцелуй, то можешь не извиняться, – сказала я серьезно. – Он был… очень милым. Удивительно приятным.

Краем глаза я заметила, что он улыбнулся.

– У меня это профессиональное любопытство. Просто я думала, что найду то, о чем ты не хочешь мне рассказать, – призналась я. – Для Патриции я сделаю что угодно.

– Семья всегда на первом месте.

– Ну да. А я, по-твоему, что – не семья?

– Патриция сказала, что ты для нее как сестра. Что сначала я должен рассказать все тебе.

Я изумленно посмотрела на него.

– Ты знаешь, сегодня я бегу ради нее, – призналась я.

– Что значит ради нее? – удивился он.

– Я поспорила с судьбой, что если уложусь в сорок пять минут – она будет жить.

– А если нет?

– Уложусь, – твердо сказала я.

– Уложишься. Я тебе помогу, побегу немного быстрее.

– Ты хочешь, чтобы я шла у тебя в фарватере?

– Успокойся, я подожду тебя на финише, – подколол он.

На старте музыка, наушники в уши. Мы стартовали. Некоторое время мы бежали вместе, а потом Марек сильно ускорился. Я то и дело поглядывала на часы, он держал заданный темп. Я справлялась. В ушах парни из NPWM^[18] пели, что у меня есть силы и что я справлюсь, а я бежала. Передо мной бежал один тип в футболке с надписью: «Я бегу, потому что меня человечество бесит». Я повторяла это как мантру, ровно распределяя нагрузку на каждую ногу, делая ускорение на каждом ударном слоге. Человечество всю жизнь меня бесило. Он ускорялся, я за ним. Футболка постоянно была у меня перед глазами. Мне казалось, что стоит сбросить обороты, но все время в ушах звучал вопрос Марека: «А что будет, если не уложишься в сорок пять?» Уложусь, я побью свой личный рекорд. Побью, черт возьми!

Я пересекла финишную линию и оказалась прямо в объятиях Марека. Посмотрела на часы: сорок три с мелочью. Уложилась. Побила.

– Удалось! – сказала я с трудом. – Патриция будет жить.

– Будет жить. Итак, сделал дело – гуляй смело, теперь можем и по пивку ударить? – предложил он, улыбаясь.

– Ты больше не злишься на меня?

– Нет. Уже прошло.

Вот так, не сбавляя спортивного запала, мы побежали трусцой сначала на обед, а потом… потом и на пиво в Орлово. Я была удивлена, что мне еще хочется бежать. Я чувствовала, что могу все. Марек загадочно улыбался.

– Есть донор, – сказал он. – Она прошла все предварительные исследования. Мы держим ее в резерве до конца года. Это означает, что уже в конце года Патриция получит от судьбы новый шанс.

– Марек! – не могла сдержать я слез радости. – Это всегда получается?

– Прогноз хороший. Нужно надеяться на лучшее. Только просьба к тебе: ни о чем не спорь с судьбой.

– Ну и что теперь? Ты что-нибудь знаешь о ней?

– Нет. Только что женщина и что полька. Больше ничего не знаю.

– Патрицию нужно для этого как-то специально подготовить?

– Да. Непосредственно перед поступлением в отделение трансплантации костного мозга мы должны исследовать ее вдоль и поперек. Работа печени, почек, сердца и легких, гормоны… Немножко подержим ее в изоляторе, чтобы исключить наличие инфекции. Она должна быть абсолютно здорова, в смысле свободна от любой инфекции или ее потенциального источника. Затем будет подготовка к пересадке. Присущая любому организму естественная защита от всех инфекций будет, что называется, отключена. Грядет тяжелый период, потому что ее нельзя будет навещать. Любой риск угрожает смертью.

– Как долго это продлится?

– Трудно сказать. Я говорю о процедуре трансплантации вообще, как таковой. В больнице она останется до тех пор, пока трансплантат не будет принят организмом и не появится определенная степень иммунитета.

– Спасибо, – сказала я. – И еще раз: прости за то, что я устроила тогда.

– Будь лучше с девочками, с Каролой и Майкой. Ты им сейчас точно понадобишься.

– Конечно. В любую свободную минуту я приезжаю к ним… Сейчас я чаще бегаю по морскому побережью, чем в Варшаве.

– Может, и ко мне когда заглянешь… Заодно.

– О'кей.

Не знаю, подумали ли мы одновременно об одном и том же, но я с удовольствием проверила бы варианты развития того, что тогда прервала медсестра. Интересно, ему тоже хотелось этого? Когда я была девочкой, я спорила с судьбой о том, поцелует меня мальчик или нет. А сейчас приходится спорить с ней на тему секса. Значит так, если он предложит кофе после обеда, будет секс. Если нет, мне не на что рассчитывать.

– Ну так что? Идем? – спросил он.

Никакого секса. Ничего не поделаешь.

– Ну, идем, а куда?

– Я знаю здесь одну классную кафешку. Хочешь кофе?

Ура! Сегодня боги благоволят ко мне.

Гражина

Несколько дней меня тщательно изучали. Мне никогда еще не случалось пройти столько тестов за столь короткое время. Полученные результаты заставили меня поверить, что я совершенно здорова.

– Мы наметили вас на конец года, – услышала я в трубке. – Пожалуйста, насколько это возможно, воздержитесь от посещений стоматолога, косметолога, не делайте себе татуировки.

– Татуировки? – удивилась я.

– Да. Перманентного макияжа тоже.

– А что мне делать?

– Ждать.

В середине ноября я узнала, что срок забора костного мозга был назначен на двадцать восьмое декабря. Сразу после Рождества. Я получила набор витаминов, которые должна была принимать, и мне назначили на конец ноября уколы, чтобы мобилизовать мои стволовые клетки. Сначала я ходила в больницу, а потом делала их сама, дома. Мама больше не протестовала. Смотрела на меня с восхищением.

– Ты когда-нибудь встретишься с ней? – спросила она как-то.

– С кем?

– С человеком, которому помогаешь.

– Надеюсь, что да. Через год или два.

– Ты расскажешь ей обо мне?

– Что мне ей сказать?

– Можешь сказать, что сначала я была готова сделать все что угодно, лишь бы не допустить этого. А теперь… Теперь я поддерживаю тебя всем сердцем. Я беспокоюсь о тебе, но верю, что с тобой ничего не случится.

– Спасибо, мам.

– Жаль, что к Рождеству ты еще не закончишь с процедурами.

– На Рождество мы все будем вместе.

– Не все… – задумчиво произнесла мама.

– Да, я бы многое отдала, чтобы Томек был сейчас с нами…

Ина

– Как мама? – спросила Карола.

– Нелегко ей, – сказала я обеспокоенно. – Понимаешь, никак не могу привыкнуть к тому, как она сейчас выглядит. Ведь среди всех нас она всегда была самой заводной… Не знаю, но мне кажется, они убивают ее этими лекарствами.

– Ну да, я читала. Они должны сначала почти убить ее, чтобы затем возродить к жизни.

– Карола!

– Ну что, я уже не ребенок.

– Да… Не ребенок… Вот смотрю на тебя и понимаю, как много лет я пропустила. Когда мама поправится, мы наверстаем упущенное.

– Уже скоро. Может, уже на следующее Рождество? А ты куда хотела бы поехать?

– Не знаю. – Я задумалась. – Везде была и никуда больше не хочу. А вот чего бы я на самом деле хотела, так это иметь дом. В смысле место, где тебя любят.

– Может, для начала снимешь пленку с плиты? – рассмеялась Карола.

– Уже сняла, – сказала я. – Представляешь – я встала к плите!

– О! А что ты приготовила?

– Ну… рис для суши.

Она рассмеялась еще сильнее. Как будто я сказала что-то необычайно смешное.

– Да ладно, хорошо получилось.

– Вот когда приготовишь бигос, тогда и поговорим, – сказала Каролина. – Или томатный суп. Ты знаешь, мама делала его просто супер.

– Надеюсь, научит меня.

– Ина… проведешь с нами сочельник? – спросила серьезно Каролина. – Я знаю, что до Рождества еще почти месяц, но пожалуйста. Двадцать восьмое декабря – не за горами… Очень хочется, чтобы ты была рядом. Я говорила с мамой. Для нее это тоже важно.

– Я знаю, она мне говорила. Конечно, я буду с вами.

Мне на память пришел заставленный яствами рождественский стол у родителей. Еще несколько лет назад папа звонил, приглашал. Мама никогда. Звонил папа и по другому поводу, но больше на сочельник не приглашал. Интересно, хотели бы они меня видеть? Ставят ли они, как и раньше, дополнительный прибор для нежданного гостя?

*

Еще до Рождества я пошла на встречу с Мареком. Наверное, правильнее было бы сказать: с доктором Станиславским. Конечно, я регулярно ходила узнавать, как дела у Патриции, но никогда на него не попадала. А специально звонить и писать не хотела. Ведь совместная пробежка, объятия на финише или обед в честь поставленного личного рекорда не были достаточным поводом, чтобы звонить и интересоваться, как дела. Марек тоже не звонил. А я не привыкла, что нужные мне мужчины отмалчиваются.

– Марек. – Я вошла в его кабинет. Он сидел за столом. Оторвал усталый взгляд от бумаг, которые просматривал.

– Привет, Ина.

– Тебе нужен отпуск, – заявила я.

– Тридцать два года, – сказал он. – Мой пациент… Не справился… Представляешь, только он умер, и я узнаю, что ему нашли донора.

– О боже! Но Патриции повезло, – сказала я уверенно. – Она справится.

– Я и про него тоже думал, что выдержит. Хотя бы до праздников дотянет.

– Для его семьи это будет печальное Рождество. Для нас – исполненное надежды.

– Что ж, пока что с Патрицией все идет по плану. Она слаба, но так и должно быть.

– А потом? Как выглядит сама процедура?

– На самом деле не слишком сложно. Во всяком случае, не сложнее, чем переливание крови. С той лишь разницей, что это костный мозг, а сама пересадка производится через центральный венозный доступ. И длится все это несколько часов.

– А потом?

– Потом ждем.

– И молимся?

– Кто как. В принципе, ждем приживления костного мозга. В крови должны появиться новые белые кровяные клетки. Примерно через две недели. В это время Патриция будет слаба, подвержена инфекциям. С ней надо будет обращаться как с хрустальной вазой.

– Когда она выйдет из больницы?

– Придется подождать. Сначала пересадка.

– Ты не бросаешь слов на ветер?

– Вроде не имею такой привычки.

– Еще раз прошу прощения за то, что произошло. – Я кивнула в сторону компьютера. – Просто мне было очень важно все знать про нее.

– Я знаю и не злюсь на тебя. Считай, что все забыл… Кроме приятных моментов, которые вряд ли забуду. – Он подмигнул мне и неожиданно спросил: – Как собираешься встречать Новый год?

– Не знаю. – Он удивил меня этим вопросом. В прошлом году я была дома одна, два года назад в какой-то дурацкой обкуренной компании. – У тебя есть предложение?

– Есть, – сказал он. – Давай проведем его вместе.

– Ну… с удовольствием. А где?

– Здесь, – он быстрым взглядом обвел кабинет.

– Здесь? – я указала на кушетку.

– Да хоть бы и здесь, – хитро сощурил он глаза.

– Хорошо, приду… А у тебя что, и в канун Рождества дежурство?

– Нет, в канун Рождества я еду к маме. Знаешь, иногда жизнь складывается так, что человек только к сорока годам просыпается и проводит сочельник с родителями.

– Это не худший вариант, если есть возможность провести Рождество с родителями, – тихо сказала я. – Вот я, например, не могу.

– Их больше нет?

– Они-то есть, – ответила я. – Вот только меня для них нет!

– Чего это вдруг?

– Долгая история. Потом как-нибудь расскажу. Может, в новогоднюю ночь и расскажу.

– Ну не знаю, для родителей ребенок всегда останется ребенком. Даже когда ему сорок, когда у него пивной животик и лысая голова. Даже когда он сам уже родитель. Никогда не поздно. Может быть, ты как раз проснулась, чтобы посмотреть, есть ли для тебя место за их столом.

Глава третья

Плачь, плачь…

пусть текут ручьями слезы из очей.

Плачь, плачь…

за бесконечный караван всех этих дней и ночей.

Плачь, плачь…

пусть соленый дождь промоет глаза от остатков сна.

Вставай, уже солнце встало и пришла весна…

Анита Липницкая.
Баллада для Спящей красавицы

СОЧЕЛЬНИК

Карола

Подарки всегда покупала мама. Майка еще верила в Санта-Клауса, поэтому мне пришлось позаботиться о том, чтобы он и меня не обделил подарком. Когда на День святого Николая я ничего не положила себе в сапог, а она в своем нашла какую-то ерунду, она очень расстроилась, что Николай, он же Николаус, он же Санта-Клаус, не принес мне подарка.

– Карола, почему он тебе ничего не принес? Ты что, была непослушная?

Я вспомнила Филиппа, который всегда в нужное время дистанцировался от меня и делал так, чтобы я не заходила слишком далеко.

– Нет, Майечка, я, кажется, была даже слишком послушная.

– Тогда почему Санта не принес тебе подарок? Вон, смотри, мне он принес шоколадку и «Лего», бабушке Зосе теплые носки. А тебе?

– Я тоже получила носки, – соврала я.

– Их нет в сапоге, – констатировал умный ребенок.

– Потому что я не могла дождаться и встала посреди ночи проверить, что он мне принес.

– А какого они цвета?

– Розовые, – сказала я не задумываясь.

– Супер. Покажешь?

– Конечно, покажу, – пообещала я. – Теперь одевайся, в детский сад тебя отведет бабушка.

После школы я побежала в магазин купить розовые пушистые носки. Я должна была показать Майке, что получила от Санты.

На этот раз нужно было хорошо подготовиться. Когда мама проводила с нами сочельник, я думаю, она себе тоже что-то клала под елку. Теперь не было никого, кто мог бы оставить мне подарок. Разве что бабушка Зося. И еще Ина должна была прийти. И Филипп. Много людей в этом году надо было одарить подарками. Для мамы я тоже кое-что приготовила. Но ее подарок мог ждать до ее возвращения из больницы. Потому что она вернется и будет здорова, в этом я не сомневалась.

Гражина

– Иди посмотри первую звезду, – сказала я сыну.

Через некоторое время он вернулся.

– Мама! Там нет звездочки, но на нашем крыльце стоит Николай, – проговорил он с растерянным лицом.

– Николай? – Я удивленно посмотрела на маму. Она покачала головой. Она ничего об этом не знала. – Стась, ты ничего не путаешь?

– Где Николай? – воскликнула Марта, недоверчиво глядя на меня.

– Ну… Стась говорит, на крыльце.

Вдруг мы услышали стук в дверь. Я аж подпрыгнула. Мама пошла открывать.

– Хо! Хо! Хо! – услышала я из прихожей. Я уже хотела сказать, что произошла какая-то ошибка, что мы не заказывали Санта-Клауса в службе добрых услуг, но за дверью я увидела Павла. Он заговорщицки подмигнул мне.

– Есть в этом доме хорошие дети? А может, даже какие-то хорошие бабушки? И может, даже хорошие мамы?

Мы стояли как вкопанные, не зная, как на все это реагировать. Мой сын моментально нашелся.

– Есть хорошие мальчики. Мама тоже вела себя, можно сказать, хорошо. И бабушка. Вот у Марты иногда бывают срывы, – пояснил он.

– Да нет у меня никаких срывов! – Марта была уже в таком возрасте, когда дети перестают верить в Санта-Клауса, но на всякий случай предпочла обезопасить себя.

Павел открыл мешок с подарками. Каждый получил цветастый пакет.

– Заходи, Санта… – пригласила я.

– Я не хотел бы вас беспокоить…

Я покачала головой.

– Пойдем поможешь мне на кухне, – шепнула я ему на ухо.

Дети распаковывали подарки, а мы с Павлом уединились.

– Ты с ума сошел. – Я улыбнулась. – Не нужно было все это.

– С некоторых пор мне ничего не нужно. Просто я так хочу.

– Большое спасибо. Надеюсь, ты останешься на ужин, Санта.

– К сожалению, нет, – сказал он, снимая шапку и отклеивая бороду.

– Нет? – удивилась я.

– Санту все ждут, а Павлу некуда деваться. А вот если бы для Павла нашлось место за столом, то с большим удовольствием…

Ина

Я сидела на полу рядом с Майкой и помогала ей развязывать цветную ленту на большом пакете. Мы только что съели рождественские блюда, и пришло время открывать подарки. Конечно, Майка ждала этого больше всего.

Внезапно я услышала сигнал поступившей эсэмэски.

С Рождеством! Чтобы все мечты сбылись в грядущем году! Покоя, энергии и очередных рекордов! – Марек.

PS Не забыла, что у нас свидание на Новый год?

PS2 Помни, о чем мы говорили.

– Выпьешь вина? – спросил Филипп, который тут же после ужина с родителями пришел к Кароле.

– Нет, спасибо. Мне пора ехать, – сказала я.

– Что значит ехать?

– У меня кое-какие дела.

– Думаю, в канун Рождества все дела могут подождать!

– Есть одно дело, которое точно не может… Я люблю всех вас. – Улыбнулась, положила свои подарки в сумку и ушла.

Начал падать снег. Я села за руль, из радио лились рождественские мелодии, а я ехала по пустым морозным улицам. Через несколько минут я стояла под дверью родителей. Нажала на кнопку домофона.

– Добрый вечер, это Ина. Найдется у вас место для заблудившегося путника?

Карола

Обычный белый конверт, цветная марка с рисунком Бранденбургских ворот. Мелкие с легким наклоном буквы. Я ждала этого так долго, а теперь, когда вот оно, здесь, у меня в руках, я не уверена, что хочу его открыть. Дрожащими пальцами я осторожно потянула за клапан.

Берлин, 24 декабря

Рождество – праздник семейный. Это поздняя ночь, и я думаю о вас. О Патриции, Кароле и Майке. Я также думаю об Ине, которой не отважусь взглянуть в глаза. И вам тоже.

Я обещал, что приеду. Обещал, что расскажу вам о моей подруге, матери Оливьери.

Но я не могу этого сделать. Я не могу приехать и взглянуть вам в глаза. Не могу признаться в том, что облажался.

Я начал новую жизнь здесь, в Берлине. Пытаюсь построить семью. Я знаю, что это ничего не объясняет. Я снова строю что-то на лжи. Оливьер не знает, что у него есть сестры. Моя подруга не знает, что когда-то у меня уже была жена. Это то, что я должен буду сказать ей.

Я всегда буду думать о вас. Я всегда приду вам на помощь. Однако встреча с вами будет как расчесывание старых ран. И моих, и ваших. Простите.

Кажется, я всю жизнь от чего-то убегаю. Иначе не могу.

Посылаю мой новый диск. На нем части третья и четвертая – для вас. Именно эти песни получили лучшие отзывы. Каждый раз, когда их играю, я думаю о вас. Может быть, когда-нибудь, во взрослой жизни, мы увидимся. А может, лучше и не надо? Потому что кому нужен такой отец…

Простите.

Пожалуйста, позвольте мне сделать еще одну попытку. Вдали от вас.

Петр.

Болезненный конец иллюзий…

Гражина

– Как ты думаешь, кто он? – спросил Павел, сидя над бокалом красного вина. Дети уже спали, мама тоже ушла к себе, сославшись на головную боль. Деликатная женщина, похоже, не хотела мешать нам.

– Кто?

– Твой близнец.

– Я знаю только, что это женщина. Из Польши. Больше ничего не знаю.

– Кто-то известный? Актриса? Певица?

– Знаешь, мне кажется, она самая обычная женщина. Такая простая и хорошая. Я уверена, что у нее есть дети. Может быть, даже двое, как и у меня.

– Ты смелая, Гражка, – сказал он.

– Смелая? Я же ничего такого не делаю.

– Для тебя это ничего, а для той женщины и ее семьи это всё.

*

Настал день операции. Я сидела в стерильном кабинете. Вокруг меня медсестры. Игла в одну руку, в другую. Ничего страшного. И чем я должна гордиться?

Мне даже стало немного скучно.

– Я включу телевизор, – сказала медсестра. – К сожалению, ничего другого мы вам предложить не можем. У нас пациенты обычно скучают.

По телевизору войны, политика, светские скандалы. Кто-то кого-то избил, кто-то что-то украл. Так, что ли, выглядит мир?

Я посмотрела на свои руки и присоединенные к ним трубки и улыбнулась. Я не чувствовала себя героиней. Но я была рада помочь. Со стыдом я думала о том, что сначала колебалась. Я предпочла не вспоминать об этом. Это было только здесь и сейчас. Я думала об этой «женщине из Польши», которой я подарю жизнь. Для меня это всего лишь дюжина уколов, несколько часов под капельницей. А для нее – вся жизнь.

Ина

В тот сочельник я сидела у родителей и ко мне вернулось чувство дома. Как будто не было тех лет, которые пролетели мимо нас. Ну разве что мама немного поправилась, у папы несколькими морщинами стало больше и несколькими волосами меньше, но в остальном все выглядело примерно так же.

– Я рада, что ты приехала, – сказала мама.

Как просто. Будто я вернулась из долгого отпуска. Я прижалась к ней и заплакала. Марек был прав. Неважно, сколько человеку лет. Он всегда чей-то ребенок.

Вечером, когда я засыпала в своей старой комнате, совершенно такой же, как десяток с небольшим лет назад, я почувствовала, что во мне что-то треснуло. Я больше не была самодостаточной. Я хотела, чтобы рядом был кто-то. И желательно, чтобы это был Марек.

*

Я встретилась с ним только в тот день, когда Патриции должны были провести трансплантацию. Взволнованный, он бегал по всей больнице. Мы с Каролиной и бабушкой Зосей сидели в больничном коридоре, ожидая новостей.

– Это займет несколько часов. Патриция знает, что вы здесь. Но вы все равно не сможете с ней встретиться.

Конечно, мы это понимали, но были уверены, что сама мысль о нашем присутствии прямо здесь, за стеной, будет иметь для Патриции огромную важность. Для нас тоже имело значение то, что мы сидим вместе. Я нервно листала больничную газету.

– «У нас печальные новости. У Ани на следующую неделю была назначена пересадка костного мозга, однако донор уже долгое время не дает о себе знать, не отвечает на звонки из больницы. Вероятно, он самоотстранился.

Трансплантацию отменили…» – прочитала я вслух.

– Я все время боялась, что здесь тоже ничего не выйдет… К счастью, получилось, – сказала бабушка Зося.

Карола

– Как мама себя чувствует? – спросила я у врача, проходя по коридору.

– Мы сможем что-то сказать только через две недели, а то и вовсе через месяц. Пожалуйста, наберитесь терпения.

– А вы уже идете домой?

– Пока нет, только вечером. Но я оставлю вашу маму под надежной опекой, – сказал он. – В канун Нового года я тоже буду здесь. И в Новый год.

– Это хорошо, – вздохнула я с облегчением.

– Мы принесем вам пирог, – заявила бабушка Зося. – А может, посидеть с вами на Новый год, чтобы вам не было грустно? – добавила она. – Я возьму Майечку, и мы придем.

– Спасибо, у меня уже будет компания, – улыбнулся он и многозначительно посмотрел на Ину.

Та кивнула. Это правда. Интересно, какие новогодние костюмы принято носить на новогодней вечеринке в больнице?

Ина

– Что мне надеть? – спросила я, когда он позвонил мне на следующий день с ежедневной информацией о здоровье Патриции.

– Ну, как что? Черные шпильки, чулки… – ответил Марек.

– Нет, я серьезно… – улыбнулась я.

– А если серьезно, то это больница и одеваться нужно соответственно, – сухо констатировал он.

– Понимаю… – сказала я, хотя ничего не поняла.

– Ладно, пусть будут белые шпильки и белые колготки, – засмеялся он. – И на все это накинуть белую шубку. Только из искусственного меха, пожалуйста.

Этот парень выводил меня из равновесия. Меня. Каролину Рыбиньскую, которую никто не в состоянии вывести из равновесия! Никогда!

Я решила показать ему, на что способна. Хочет белые шпильки? Будут ему белые шпильки. Хочет белые чулки? Пожалуйста. Я надела короткое белое платье. Обтягивающее настолько, что оно становилось второй кожей. И ничего под ним. В сотый раз в жизни я благодарила себя за эти тысячи километров, которые преодолела во время своих пробежек. Если бы не они, я бы не смогла позволить себе такие наряды. Белые чулки и серебряные шпильки. Белых, к сожалению, у меня не было. И белого меха тоже, но длинное черное пальто отлично скрывало то, что я надела. Чтобы получился сюрприз.

В пять вечера я подъехала к больнице. В это время она выглядела так, словно внутри никого не было. Я пошла посмотреть, как там Патриция. Но в палату не попала – дверь была заперта.

– Что случилось? – спросила я внезапно появившегося Марека.

– Ты опоздала! – ответил он.

– Что с Патрицией?! – почти прокричала я.

– Все в порядке, – улыбнулся он. – Похоже, все супер.

Я выдохнула с облегчением.

– Можно ее увидеть?

– Сейчас нет, она спит. Она тебе еще успеет надоесть за год, два, три. Я уверен, вы еще не обо всем успели поговорить.

– Действительно, не успели. Обещай мне, что у нас будет такая возможность!

– Обещаю, что сделаю все, что в моих силах, чтобы вы болтали долгие ночи.

– Дипломатичная формулировка, а если поподробнее?

– Пока рано поподробнее, но надо думать о хорошем. Всегда.

– Я знаю.

– Ну так что с нашим свиданием?

– Свиданием? – удивилась я.

– Конечно. Ведь мы не с того конца начали. – Он взял меня за руку и повел в ординаторскую. – Знаешь, сначала был страстный поцелуй, потом беготня, сейчас будут только кофе, печенье и разговоры о кино… – перечислял он. – Теперь мы должны познакомиться, поговорить. Подержаться за руки.

О боже, он о том, чтобы держаться за руки, а я без белья под платьем. Пошла как на костюмированный бал нудистов.

– Снимай пальто. Я приготовлю кофе. Для тебя у меня есть вино, сам пить не буду, я на дежурстве.

Снимай пальто! Снять пальто, показать кружево чулок, выглядывающее из-под короткого платья, и держаться при этом за руки. На этот раз, кажется, я перестаралась. Но что делать. Я сняла пальто и встала перед Мареком.

Он смотрел на меня так, словно видел впервые в жизни. Медленно поставил кофе на столик, подошел к двери и повернул ключ в замке.

– Думаю, мы начали как раз с того конца, – тихо сказал он. – А за руки можем подержаться потом.

Он прильнул ко мне всем телом. Какое-то время мы просто стояли обнявшись. Давно никто меня так не обнимал. Мы покачивались в такт музыке. Руки Марека начали блуждать по моему телу. Его губы впились в изгиб шеи. Я взяла его за подбородок и посмотрела ему в глаза. Это было не только желание, это была нежность, которую я так редко видела в жизни. Это был не очередной парень, который заходил исключительно на чай. Он коснулся моих бедер: белое платье поползло вверх. Когда он почувствовал, что на мне нет белья, выдохнул:

– Колдунья.

– Иногда да, – прошептала я.

– Мне нравятся колдуньи. – Марек прижался ко мне еще сильнее.

Я обхватила его ногами. Он отнес меня на кушетку.

Я расстегивала его брючный ремень и нервничала:

– А если кто войдет…

– Я закрыл дверь, – сказал он, стягивая с себя брюки.

Через некоторое время мы были уже одним целым. Он двигался внутри меня медленно, как будто хотел, чтобы это длилось вечно.

– Это не только сегодня? – вырвалось у меня.

– Нет. Я этого не допущу, – сказал он и уткнулся в мои волосы.

Я стонала. У меня тоже была надежда, что это будет продолжаться всегда. Мне уже хватило сиюминутных приключений. Я просто хотела кого-то обнимать каждый вечер, любить, с кем-то говорить, кому-то доверять.

Я верила, что на этот раз все получится и никто нам не помешает.

*

Потом мы лежали и держались за руки. Почти всю ночь, с перерывами, когда Марек уходил к пациентам. Мы лежали, слушали радио. Мы даже немного потанцевали…

Потом зазвонил телефон. Марек поднял трубку, послушал, улыбнулся.

– Она проснулась, можешь на минутку зайти к ней. Это такой вам новогодний подарок от меня, – сказал он, все время улыбаясь.

– Марек! – Я не ожидала, что все произойдет так быстро.

– Ты получишь специальный комбинезон, вымоешь руки. Халат, маска, перчатки. Желательно ничего не трогать. То, что ты здорова, я вижу и так.

Я кивнула, готовая на все, лишь бы увидеть ее. Через некоторое время, одетая в больничную стерильную одежду, я уже была в ее комнате. Она улыбалась.

– С Новым годом, дорогая, – сказала я, с трудом сдерживаясь от слез. – С новым счастьем.

Патриция улыбнулась.

– И тебя. Этот год обязан быть счастливым.

– Будет. Теперь будет легче. Ты помнишь, как мы говорили, что если мы вместе, то можем справиться с любыми трудностями?

– Помню. А еще помню, как мы говорили друг другу, что даже если рассоримся – все равно всегда сможем рассчитывать друг на друга. Для меня это было непреложной истиной. Я чувствовала, что всегда могу положиться на тебя.

– На самом деле я тебе ничем не помогла, Пати.

– Ну как же, ты ведь была с Майкой и Каролой… Я не знала, что она обнаружила этот файл. И не только его, вон и Петра нашла… Даже Кшись не мог этого сделать.

– Классный этот твой Кшись. Я часто проезжаю мимо него. Мне нравится, что он заботится о тебе.

– А ты?

– Я, знаешь ли, вольная птица.

– Но даже вольной птице иногда надо где-нибудь притулиться.

– Пока я остаюсь рядом с тобой. Марек уже стучит в дверь. Наверное, мне пора выходить. Я не стану обнимать тебя и тискать. Наверстаем потом.

Патриция кивнула. Она выглядела неважно с трубками, торчащими из ее тела. На голове у нее был мой платок.

– Woman, no cry. Запомни это, – тихо сказала я и вышла из палаты. Из глаз у меня текли слезы. Но, только оставшись одна, я разрыдалась вовсю.

– Все будет хорошо, – сказал Марек.

– Все будет хорошо только тогда, когда я поеду с Патрицией снимать заклятие с Брды.

– Что это значит?

– С палатками, на сплав.

– Ты же знаешь, что я не отпущу ее в поход так быстро. Даже не через год.

– Ну тогда, может, через два?

– Не знаю, Ина, не знаю.

– Помечтать-то мне можно. А через пять?

– Ина! Через пять лет, если все в порядке, пациент вообще считается здоровым.

– Что ж, будем держаться этих ориентиров.

Эпилог. Три года спустя

Под этим небом чудным

И в праздники и в будни

И время есть и место

Достойно жить и честно.

Такое ведь однажды

Случиться может с каждым:

Находишь двери счастья

И начинаешь в них стучаться.

Raz, Dwa, Trzy.
Под этим небом чудным

– Спасибо вам, девочки… – сказала Патриция и перевела взгляд на Гражину. – Тебя я уже поблагодарила. И не раз. Но я не знала, что эта история была настолько запутанной… Сначала я не поняла, зачем ты привела сюда Розу. Какое она имеет отношение к…

– В принципе ты права, так – сбоку припеку… – тихо подхватила Роза. – Да я и сама колебалась, приходить сюда или нет…

– Нет, Роза – важный для нас человек, – уверенно заявила Гражина. – Если бы не встретила ее, я бы никогда не решилась…

– Ну тогда надо было и свою свекровь сюда привести, – встрепенулась Ина, попыхивая сигаретой.

– Не дыми на меня! – Каролина встала и села рядом с матерью.

– А как на самом деле вы встретились? – спросила Роза.

– Гражинка приехала к нам… Незадолго до сочельника в прошлом году, – улыбнулась Патриция. – Вместе с мужем.

– Павел твой муж? – спросила Карола.

– Да. Мы с этим не стали тянуть, – улыбнулась она. – Он даже мою свекровь называет «мамой»!..

– Мне уже надоели браки… Кшисю удалось развести меня. Но сами мы не собираемся жениться.

– И это ошибка, мама. Кшись – клевый мужик.

– И ботинки у него теперь тоже – на уровне, – улыбнулась Ина.

– Ты лучше позаботься о своем Мареке. С тех пор как вы вместе, я чувствую себя дурой, когда раздеваюсь перед ним, а ведь иногда приходится… На медосмотре… Мне раздевания перед твоими парнями всегда выходили боком.

– Ты имеешь в виду меня, мама? – вздрогнула Карола.

– Ты и Майка – два чуда. – Патриция крепко обняла Каролину. – Вы – моя исполненная мечта, единственное, почему я не жалею о браке с твоим отцом.

Карола сходила к палатке и принесла бутылку шампанского.

– Настоящее! – сказала она. – Филипп привез.

– Действительно. Есть повод отпраздновать, – улыбнулась Ина.

– Причем не один, – призналась Карола.

– Не один?

Об этом в другой раз. Сегодня мама звезда вечера. Правда, мам?

– Не я звезда, а Гражина. Без нее меня бы здесь с вами не было. Без вас всех меня бы не было. Спасибо.

Каролина улыбнулась. На самом деле, новая жизнь – это всегда повод для празднования. Филипп только что по этому случаю купил шампанское. Не обязательно имел в виду ее маму. Но об этом как-нибудь в другой раз…

КОНЕЦ
Гданьск, 5 ноября 2014 г.

Благодарности

Иногда читатели спрашивают меня, как долго я пишу книгу. И тогда я сильно теряюсь в показаниях. Ведь что такое написание книги? Если ты просто думаешь о книге, носишь ее в голове, ты ее «пишешь»? Если да, то эту книгу я писала несколько лет. Просто она была не «первой в списке». Ждала своей очереди.

Некоторое время назад я лежала в больнице. Мне должны были поставить диагноз. Он мог оказаться или очень неблагоприятным, или не очень, но тоже не особо приятным… Тогда я подумала: что бы я сделала, если бы от этой моей жизни осталось совсем немного? Конечно! Я бы написала несколько слов своим детям, оставила список людей, на которых можно положиться…

К счастью, диагноз оказался не самый плохой. История, однако, осталась. И я очень хотела поделиться ею с вами.

Затем судьба свела меня с Фондом Урсулы Яворской. Что только не делает эта женщина, чтобы помочь людям! Помогать – вовсе не значит гладить по головке. У меня такое впечатление, что если бы она решила, что пендель поможет больше, то без колебаний дала бы и его! Деятельность фонда соответствовала моей теме.

Через несколько дней позвонила Богна Козловская, которая работает в хосписе. Она сказала, что прочитала мою книгу и хотела бы подарить ее своей подруге. И попросила подъехать к ней на работу и написать несколько слов для ее подруги. Я поехала. Мои ощущения были очень похожи на ощущения Гражины. Богна показала мне, что такое добро, бескорыстное добро. Она показала, что помогать стоит. Никто тебя не обязывает делать это, но попробуй, вдруг тебе придется по душе помогать ближнему… удивительно, не так ли? Так вот, эту книгу я посвящаю ей и людям, творящим такое бескорыстное добро.

Еще одной историей, завершающей все это, было случайное посещение Агнешки Наврот. Я ночевала у нее во время встреч с читателями, недалеко от города Гнезно. Агнешка как раз в тот день проходила дополнительные обследования, чтобы стать донором костного мозга. Агнешка! Надеюсь, когда эта книга выйдет, ты уже сможешь сказать, что подарила кому-то жизнь!

Это еще не все мои благодарности, но уж потерпите – ведь это единственное место, где я могу поговорить с вами.

Я говорю спасибо:

♥ Уле Яворской – за встречу в Варшаве и заразительную энергию, подталкивающую к действию.

♥ Мариушу из Фонда Урсулы Яворской – за терпеливое объяснение запутанных процессов.

♥ Богне Козловской – за самую разную помощь. Богна, ты была моей музой. Когда я пришла к тебе, я сразу увидела куски своего романа! Спасибо!

♥ Дороте и Якубу – за то, что предоставили квартиру Петру Шафранеку.

♥ Касе Бонде – за описание повседневной жизни журналиста.

♥ Магде Куйдович – за то, что помогла достать одну очень важную книгу.

♥ Магде Зюлко – за локализацию стоянки в Берлине, где Карола с Филиппом могли провести ночь.

♥ Бланке и Фелеку Раутенбергам – за берлинский диалект в устах соседки Петра.

♥ Гражине Годлевской – за волшебные носки, которые она послала мне. Гражинка, носки не дошли, но, может быть, кому-то сейчас греют ноги? Мы должны верить, что они пригодились…

♥ Наталии Карч – одной из тех, кто получил вторую жизнь. За ее блог, из которого я могла многому научиться.

♥ Маженке Гроховской – самому позитивному существу, которое я знаю, за хо-о-поно-поно.

♥ Кинге Чеханович – за помощь в решении всех сложностей при разводе семейства Шафранеков.

♥ Ане и Гжегожу Колодзеям – за музыкальную карьеру Петра Шафранека.

Спасибо моим «бета-читательницам» за поддержку и конструктивные замечания на каждом этапе формирования этой книги. В частности, Эдите Бакуле, Магде Фрыт, Касе Булыч-Каспшак, Ане Гжиб, Касе Стернальской.

Лиля, если бы не ты, я бы не написала эту книгу. За все время нашей работы мы с Лилей были убеждены, что описываем одну и ту же историю. Потому что, как вы знаете, обе начинаются так: приходит девушка к женщине и говорит… Почитайте «Дочь» Лилианы Фабисинской. Уфф. Однако мы написали не одну и ту же книгу.

Моему мужу не спасибо, потому что, когда я попросила его придумать название для книги, которую я пишу, он после долгих раздумий выдал: «Последняя в очереди».

М., моя сестра-близнец, спасибо тебе. Обещаю, что поправлюсь!

И спасибо вам, читатели. Потому что я – это то, что я делаю для вас. Надеюсь, мой одиннадцатый ребенок будет принят вами с любовью!

Уже одиннадцать! До меня это еще не дошло!

Магда Виткевич

Р. S. Я только что получила СМС от Агнешки Наврот.

Я обещала, что ты будешь первой. ЕСТЬ совместимость! 13 ЯНВАРЯ ЗАБОР КЛЕТОК.

Ура!!! Агнешка подарит кому-то жизнь!

Слово от Урсулы Яворской

Дорогие читатели, я рада, что смогла поделиться частицей своего опыта, знаний и любви к другому человеку ради того, чтобы появилась эта книга. Магда подробно выспрашивала меня о ситуации с донорами и реципиентами костного мозга.

Тема непростая, ибо речь идет о человеческой жизни, когда наше здоровье зависит от другого человека, его знаний, преданности, любви к миру и веры в идею пожертвования костного мозга, но в основном от его ответственности за судьбу других. У этой идеи – идеи спасения – множество лиц. Доноры костного мозга, как и все люди, разные. И так же, как и все люди, – более или менее ответственны за свои решения.

Я всегда повторяю, что не каждый из нас должен спасать мир, не каждый подходит для этого, не каждый чувствует это. Моя поговорка, что все люди добрые, только не все об этом знают, в данном случае приобретает особое значение. Донор, если он решится зарегистрироваться в реестре, должен быть уверен в том, что эта доброта пребудет в нем до конца его жизни. Если это не так, лучше пусть не берется спасать жизни, не спешит подписывать декларацию о зачислении в реестр. Больной от этого не потеряет. На мой взгляд, существует четыре типа доноров. Первые – это те, кто регистрируется в реестре из любви, убеждения и преданности, полностью осознавая, что следует за этим решением. Таких я знаю лично, это те, кто через наш реестр спасал жизнь больным лейкемией. Вторые – те, кто когда-то записался к нам и прошел обследования, но со временем усомнился в своей доброте, преданности и любви к другому человеку и отступил, прежде чем услышал просьбу поделиться костным мозгом – я понимаю их и восхищаюсь тем, что они обнаружили в себе мужество признаться в этом перед самими собой и отказаться от этой идеи по совести. Третья категория – те, кто вышел из программы по состоянию здоровья, что свидетельствует об их ответственности за другого человека, – и за это они достойны большого уважения.

Людей четвертой категории я не могу понять; я не хочу оправдывать или объяснять их действия, но и осуждать никого не хочу, пусть жизнь их рассудит. Это те, кто вступает в программу под влиянием эмоций, но не до конца осознает свою ответственность. Это доноры, которые записались в реестр и обследовались, на это были израсходованы государственные деньги, но не это главное: их участия в программе ждал кто-то из больных и надеялся, что такой человек спасет ему жизнь. И в ту самую минуту, когда принятое решение о спасении жизни может воплотиться в жизнь, они отступают. Еще полбеды, если они делают это в тот момент, когда мы только сообщаем им, что есть такая возможность, то есть до начала исследований и определения срока операции. Тогда мы просто вычеркиваем их из реестра; четыре или пять раз такое имело место.

К счастью, у нас не было случаев, чтобы такая ситуация возникла на продвинутой стадии. Однако из сообщений СМИ мы знаем, что и такое происходит. Я не пытаюсь навесить ярлык виновного на потенциального донора, когда он отступает, хотя уже все исследования были сделаны и больной ожидает операции. Донор может сомневаться, но задача медиков поддержать его в принятом раньше решении. Так ли это происходит везде – не знаю, у нас это так. Здесь вступает в игру аспект человечности, любви и преданности, чувство ответственности за другого человека. Если кто-то отступает за несколько дней до установленного срока, вся эта человечность терпит неудачу, рассыпается весь мир и умирает вера в человека не только для больного, его семьи и врачей, но и (я уверена) для потенциального донора. Потому что как жить с сознанием того, что отнял шанс на жизнь у другого человека своей нерешительностью, отсутствием сочувствия? Тут пусть каждый сам допишет, что, по его мнению, в этой ситуации должно характеризовать такого человека. Я не хочу судить. Надеюсь, что после прочтения этой книги все те, кто когда-нибудь сможет спасти чью-то жизнь, хорошо это решение обдумают и проявят ответственность. Потому что не каждый может быть героем, да никто от нас этого и не требует, а вот просто честным человеком нужно быть всегда. Хотя бы потому, что честным быть выгодно.

Мой девиз: Нет плохих людей. Не все об этом знают, а каждый хороший человек может стать героем.

Примечания

1

Потому что ты самый важный человек в своей жизни (англ.). – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

В описываемый период в Польше была 12-летняя школа: восемь классов начальной школы и четыре класса средней школы, или лицея. В школу детей принимали в семь лет, а заканчивали они ее в возрасте 19–20 лет.

(обратно)

3

Гарсонка – костюм-двойка: юбка и жакет.

(обратно)

4

Популярная в 1960-е годы песня в псевдонародном стиле. В России известна в исполнении Э. Пьехи.

(обратно)

5

Имеется в виду учебник по экономике П. Самуэльсона.

(обратно)

6

То, что поляки называют «русские пельмени» (pierogi ruskie), сильно отличается от привычных для России пельменей: их готовят с творожно-картофельной начинкой и подают с жареным луком. А «русские» в честь Червоной Руси, то есть русских-русинов Галиции.

(обратно)

7

Счастливая женщина в постели (англ.).

~

(обратно)

8

В самом конце октября, в День всех святых, поляки массово посещают могилы родных.

(обратно)

9

«Зеленая школа» – распространенная форма обучения вне стен школы, на природе, когда весь класс отправляется на экскурсию или в поход. Если это мероприятие проводится зимой, то такой выезд называется «белая школа».

(обратно)

10

«Заблоцкий на мыле» – польский фразеологизм, означающий провал хитроумного плана. Восходит к легенде о том, как торговец Заблоцкий, желая сэкономить на таможенных пошлинах, погрузил свой товар – мыло – в ящики и поместил их под днищем судна. Когда он прибыл в порт назначения, то обнаружил, что мыло растворилось.

(обратно)

11

Нергал – сценический псевдоним польского музыканта Адама Дарского (р. 1977), в декабре 2010 г, перенесшего операцию по пересадке костного мозга.

(обратно)

12

Строчка из диалога героев культовой криминальной драмы «Псы» (1992, Польша): «– Почему она ушла? – Потому что эта женщина плохая. – А ты разве без вины? – Я? Я почти святой».

(обратно)

13

Богуслав Линда (р. 1952) – польский актер, снимавшийся, в частности, в фильме «Псы».

(обратно)

14

События происходят в Гданьске, где еще живы немецкие традиции порядка, поэтому четное количество цветов не должно вызвать удивления.

(обратно)

15

Конфирмация – в католичестве обряд подтверждения приверженности католической вере крещенных в младенчестве; совершается в отрочестве и юности, то есть в более или менее сознательном возрасте.

(обратно)

16

Женщина, не плачь (англ.).

(обратно)

17

День независимости в Польше празднуется 11 ноября.

(обратно)

18

NPWM – основанная в 2010 г, польская хип-хоп-группа.

(обратно)

Флибуста

Первая в списке (fb2)

Магдалена Виткевич Первая в списке

Пролог

Часть первая

Глава первая

Ина

Карола

Ина

Карола

Глава вторая

Ина

Карола

*

*

*

Глава третья

Ина

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

Карола

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

*

Часть вторая

Глава первая

Гражина

*

*

*

*

Глава вторая

Гражина

*

*

*

*

*

*

*

*

*

Глава третья

Роза

*

Гражина

*

Часть третья

Глава первая

Ина

*

*

*

*

Гражина

*

Карола

Магдалена Виткевич
Первая в списке