Вечерний Чарльстон (fb2)

- Вечерний Чарльстон [litres] (Русские своих не бросают - 5) 2273K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Харников - Максим Дынин

Александр Харников, Максим Дынин
Русские своих не бросают: Вечерний Чарльстон

© Александр Харников, 2023

© Максим Дынин, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Пролог

22 (10) января 1855 года. Ораниенбаум,

Китайский дворец, Зал муз.

Алла Ивановна Катберт-Домбровская,

она же Мейбел Эллисон Катберт

Отзвучали последние такты вальса, и мы с Ником вернулись на почетные места в середине длиннющего стола, покрытого белой кружевной скатертью. Я была в красном шелковом платье, облегавшем мою фигуру. Казалось бы, неслыханная дерзость, ан нет – венчание было вчера, в Никольском Морском соборе, и тогда меня, как и положено, обрядили в белое кружевное платье с юбкой-кринолином и длинным шлейфом. Белое – потому, что королева Виктория, не к ночи будь помянута эта коронованная распутница, выходила замуж в белом, чтобы подчеркнуть свою бережливость – и именно этот цвет вошел тогда в моду. Когда замуж выходила моя мама, то ее платье было традиционно красным – именно поэтому я и выбрала этот цвет на сегодня. А фасон… Сегодня здесь только близкие люди, причем почти все – из будущего, когда такими нарядами было трудно кого-либо удивить…

Именно из будущего. В июне прошлого года несколько кораблей из России третьего тысячелетия неожиданно оказались у недостроенной русской крепости Бомарзунд на Аландских островах – причем именно тогда, когда там появился англо-французский флот с многотысячным десантом. И дело закончилось полным разгромом агрессоров.

В составе «эскадры из будущего» – хотя какая это была эскадра, так, несколько судов, переброшенных неизвестными силами в прошлое, – находился и учебный корабль «Смольный», возвращавшийся из похода по Скандинавии. А на борту его в качестве журналиста – Ник Домбровский, американец русского происхождения, а со вчерашнего дня мой супруг.

Я же появилась у Аландов на борту яхты некого Альфреда Спенсера-Черчилля, друга моего английского кузена. Мне пообещали «захватывающее морское путешествие по Балтике» – и, как оказалось, гвоздем программы должен был стать разгром русских у Бомарзунда, а затем и в Финском заливе. Увы, снаряд французской пушки уничтожил нашу яхту и практически всех ее пассажиров – в живых остались лишь я, мой брат Джимми и сам Альфред. Нас подобрали и вылечили русские – Альфред без руки вернулся потом в Англию, откуда он с тех пор плюет ядом в своих спасителей, а мы с Джимми остались здесь, в Петербурге. Я даже успела послужить медсестрой во время Турецкой кампании, недавно завершившейся нашей славной победой.

Само венчание прошло вчера – практически сразу после Богоявления; во время Рождественского поста и Святок Церковь – да, я теперь православная – не проводит этого таинства. Так как не только Ник, но и я причислены к Гвардейскому Флотскому экипажу, церемония состоялась в Никольском Морском соборе. Присутствовала на нем даже императорская фамилия… А потом праздновали в великолепном Строгановском дворце, где мы с Ником и провели нашу первую брачную ночь.

Должна сказать, что я ее побаивалась, но, как оказалось, зря… В подробности вдаваться не буду, разве что упомяну, что утром мы продолжили – уже по моей инициативе – и заставили присланные за нами сани ждать на морозе. Нас же ожидали в Ораниенбауме – именно здесь, по приглашению великой княгини Елены Павловны, нам и предстояло провести медовый месяц. Точнее, медовые две недели…

Зима в Петербурге мне, южанке, совсем не понравилась. Но когда неожиданно выходит солнце, кони резво бегут по снегу, ты сидишь в теплой меховой шубе, а рядом с тобой – твой самый любимый человек, то лучше и не придумаешь… Я вспоминала недавно прочитанные мною строки Пушкина: «Скользя по утреннему снегу, друг милый, предадимся бегу нетерпеливого коня…»

В Ораниенбауме нас поселили в великолепнейшем Китайском дворце. Но не успели мы расположиться, как начался второй день празднования – торжественный обед, а после него – бал. Приглашены были лишь близкие друзья, в основном из будущего. Своим присутствием нас почтили и великая княгиня Елена Павловна, хозяйка дворца, и сама императрица Мария Федоровна, недавно вылеченная нашими врачами от страшного недуга – чахотки. Были и мои родители, и мой брат Джимми. Атмосфера царила самая непринужденная, и одеты все были хоть и нарядно, но неформально, а большинство – по моде двадцать первого века. Да и танцы были в основном из того же будущего – полагаю, многие, особенно на моей американской родине, сочли бы их верхом неприличия.

Из одной из дверей вышла Саша Бошман – одна из тех, кто вылечил ее императорское величество от чахотки, и при этом – великолепная танцовщица. Одета она была еще более фривольно, чем большинство собравшихся дам – коротенькое платьице, оставлявшее открытыми колени и руки, а также вырез на груди… Но выглядела она весьма элегантно. Поклонившись, она объявила:

– Дамы и господа, ladies and gentlemen, позвольте представить – allow us to present – танец 1920-х годов – чарльстон!

Еще три девушки, одетые примерно так же, а то и похлеще, присоединились к ней. Заиграла непривычная, но веселая музыка, и они стали красиво, но необычно танцевать. Я боялась, что возмутятся либо императрица или великая княгиня, либо мои родители, особенно когда я увидела, что одно из движений заключалось в том, что девушки приседали, широко расставив ноги; конечно, подробности были скрыты под юбкой, но выглядело это весьма смело.

Тем не менее великая княгиня радостно смеялась, императрица даже захлопала в ладоши, а моя мама сказала:

– В Чарльстоне такого, конечно, не увидишь… А жаль! Красиво!

Отец лишь вздохнул. Семья моя не из Чарльстона, а из-под Саванны, в Джорджии, хотя и моя мама, и моя бабушка, папина мама, родились и выросли в Чарльстоне, где у нас осталось немало родни. И вскоре нам предстоит длинная дорога – мама настаивает на том, что нужно будет отпраздновать свадьбу и в Саванне, и в Чарльстоне. Она напирает на то, что война в Европе вроде бы уже закончилась. Впрочем, и я хочу посетить родные места, да и Ник мой отнесся к этой идее с энтузиазмом. Ему очень хочется посмотреть на Америку середины девятнадцатого века…

Да, русским – с помощью людей из будущего, конечно – удалось разгромить англичан и французов и на Балтике, и в Крыму. После этого во Франции пришел к власти император Наполеон IV, прекративший войну и вставший на сторону России. Затем последовал разгром Турции и английского флота, присланного ей на помощь. Впрочем, когда Турция задумалась о мире с Россией, этот самый флот безжалостно обстрелял Константинополь, так что и турки теперь ненавидят англичан.

Да и Англия недавно запросила переговоры о мире. Но, тем не менее, гадостей делать она не прекратила – более того, сумела вовлечь в свои планы молодого австрийского императора. И теперь все недавно принятые договоренности австрийцы соблюдать перестали, а обстановка на границе – как между Россией и австрийской Галицией, так и между Трансильванией и двумя другими Дунайскими княжествами^[1] – резко обострилась. Но до войны вряд ли дойдет – ведь австрийцы не самоубийцы.

Так что в мае, как только закончится мой подготовительный семестр в Елагиноостровском университете, мы с Ником отправимся в Копенгаген, а оттуда – в Нью-Йорк и далее через Чарльстон в Саванну. Если, конечно, не произойдет никаких сюрпризов…

И нельзя забывать о том, что после того, как папа с мамой посмотрели «Унесенные ветром», папа то и дело что-то обсуждал с русскими знакомыми из будущего, а после нашего возвращения – и с Ником. Так что не удивлюсь, если мы едем туда не только для того, чтобы отпраздновать нашу свадьбу с тамошней моей родней.

Но это все в будущем, а пока что у нас с Ником медовый месяц, и я с вожделением жду ночи, чтобы еще раз вкусить от чудесного плода, лишь вчера переставшего быть запретным.

Часть I
Из Петербурга в Америку

24 (12) января 1854 года.

Санкт-Петербург.

Здание МИД на Певческом мосту.

Министр иностранных дел России

генерал-адъютант

Василий Алексеевич Перовский

Генерал-майор гвардейского экипажа Березин был лаконичен и удивительно спокоен. Хотя, как мне доложили, пришел он ко мне с довольно неприятными известиями. А именно: Чарльз Каттлей, который в конце прошлого года встречался с ним, чтобы обсудить возможность заключить мирный договор между Россией и Англией, после полуторамесячного молчания сообщил нам, что по непонятным для него причинам он отстранен от дальнейшего ведения переговоров. Причины принятия такого странного решения Каттлей не сообщил.

Я знал, что генерал-майор Березин занимался тем, что у наших потомков называлось внешней разведкой, и потому решил подробно расспросить, дабы узнать его мнение о таком несколько странном решении кабинета виконта Пальмерстона. Понятно, что тут не обошлось и без стараний королевы Виктории. Она постоянна в своей ненависти к России. Мы, кстати, тоже не пылаем особой страстью к Англии. Однако на то и существует дипломатия, чтобы страны и народы решали спорные вопросы без кровопролития.

– Андрей Борисович, – спросил я, – что вы думаете по поводу сообщения сэра Чарльза? Не кажется ли вам, что английское королевство окончательно потеряло разум? Ведь продолжение войны с нами чревато для него катастрофой.

Генерал-майор криво усмехнулся.

– Василий Алексеевич, – ответил он, – как мне кажется, подобное решение вызвано чувством отчаяния. Ведь достаточно эскадре адмирала Кольцова возобновить блокаду побережья Англии…

При этом Березин сделал пальцами некий вошеубойный жест, показывая, что с Туманным Альбионом может произойти нечто весьма для него неприятное.

– Вот и я такого же мнения. Андрей Борисович, а что докладывают ваши агенты? Ведь я знаю, что они довольно успешно действуют в той же Англии и других европейских странах.

– Информация, полученная от них, весьма противоречивая, но можно констатировать следующее. Решение о прекращении наших неофициальных контактов с Лондоном принято по инициативе банкирского дома Ротшильдов. При этом французские Ротшильды, по крайней мере на словах, объявили о своем нейтралитете. А вот венские Ротшильды…

– А что они? – меня заинтересовала позиция венских банкиров, влияние которых на политику Австрии было весьма значительно.

– Граф Горчаков сообщил, что решение о смене министра иностранных дел на Балльхаусплац^[2] было принято Францем-Иосифом не без подсказки Ансельма Соломона Ротшильда.

– А что этому Гобсеку надо от России? – брезгливо поморщился я. – Неужели в Вене все никак не могут успокоиться после того, как австрийцев выставили за дверь в Дунайских княжествах. Так они до того завладели ими, воспользовавшись временной слабостью России, на которую напали Англия, Франция и Турция.

– Однако времена изменились. Турция и Франция вышли из войны. Они теперь скорее дружественны нам. А вот к Англии бывшие союзники испытывают далеко не дружеские чувства.

– А к Австрии? – поинтересовался я.

– В нашей истории в 1859 году началась австро-итало-французская война. В ходе нее французы отобрали у австрийцев Ломбардию, которую впоследствии обменяли у сардинцев на Ниццу и Савойю. Кончилось же все объединением Италии под властью Савойской династии.

– Вот как, – мне стало любопытно. – А не захочет ли новый французский император проделать то же самое с Австрией?

– Думаю, что пока таких мыслей у нашего друга Плон-Плона нет. Страна устала от войны. Но если на нее нападут…

Березин усмехнулся и посмотрел на меня. Я знал, что наши потомки в некоторых случаях бывают хитрей византийцев. Любезный Андрей Борисович дал мне понять, что в нашей жизни возможно всякое. В том числе и неспровоцированное нападение австрийцев на уставшую от войн и революций бедняжку Францию. И тогда…

– А как нам быть с Англией? – письмо от Чарльза Каттлея не давало мне покоя.

– Я думаю, что скоро британцам будет не до России. Через два года в Индии вспыхнет восстание сипаев – войск Ост-Индской компании, сформированных из индийцев, но вооруженных по английскому образцу и несущих службу под командованием английских офицеров. В Дели, провозглашенном восставшими своей столицей, на престол Великих Моголов будет посажен престарелый Бахадур Шах. С огромным трудом и понеся немалые потери, англичане в нашей истории сумели подавить это восстание. А ведь они могут его и не подавить…

– Подкрепления в Индию доставляются по морю. Если же мы продолжим блокировать побережье Англии, то войскам Ост-Индской компании придется обходиться своими силами. – Мне стала понятна мысль Березина.

– К тому же, Василий Алексеевич, не стоит забывать о мусульманском факторе. Как мне доложили из Константинополя, султан Абдул-Маджид решил перенести вектор своей экспансии в Азию. И он, будучи халифом – духовным главой всех мусульман мира, – не может не оставить без поддержки своих единоверцев, которых безжалостно истребляют кровожадные инглизы.

– Да, этот фактор тоже не следует сбрасывать со счетов, – кивнул я. – Только не следует забывать, что и в нашей империи проживает немало мусульман…

– Я имел честь побеседовать с султаном, – улыбнулся Березин. – Так вот, я продемонстрировал не только знакомство с мусульманскими обычаями, но и знание истории взаимоотношений между нашими предками.

– Так мы вроде с турками все время воевали, – удивился я.

– Не всегда. Если вы, Василий Алексеевич, помните историю Киевской Руси, то, вы, наверное, обратили внимание на упоминание в русских летописях степняков, которые несли пограничную службу, охраняя южные рубежи Древнерусской державы. В летописях их называли ковуями.

– Помню, упоминание о них есть и в «Слове о полку Игореве». Только при чем тут турки?

– Так вот, ковуи – это огузские племена. Сами они называли себя кайи. Это одно из двадцати четырех самых древних огузо-туркменских племен. И из него и происходит династия османских султанов…

– Следовательно, нынешние турки…

– Именно так, Василий Алексеевич. Предки турок-османов еще во времена киевских князей верно служили им своими саблями. И лишь нашествие монголов на Русь разрушило Киев и рассеяло храбрых защитников его пограничных рубежей по всей Азии…

– Интересно вы рассказываете, Андрей Борисович, – я удивился тому, что подполковник из будущего так хорошо знает наше прошлое. – История – штука весьма полезная не только для ученых, но и для дипломатов. Прошу вас внимательно отслеживать все телодвижения наших недругов – англичан и австрийцев. Боюсь, что они доставят нам еще немало хлопот…

25 января 1855 года.

Вена, Балльхаусплатц,

Министерство иностранных дел.

Граф Александр фон Менсдорфф-Пули,

министр иностранных дел

Австрийской империи

– Князь, я пригласил вас для того, чтобы выразить вам нашу крайнюю озабоченность шагами, предпринятыми Российской империей в последнее время.

Сидевший напротив меня человек чуть склонил голову. Он был не слишком молод – через три года ему должно исполниться шестьдесят – и носил очки в тонкой металлической оправе, что делало его похожим то ли на университетского профессора, то ли на счетовода из преуспевающей коммерческой фирмы. Впрочем, мундир с множеством орденов давал понять, что я имею дело с незаурядным человеком. Да, это был князь Горчаков, российский посланник в Вене, не так давно заменивший прежнего посланника барона фон Мейендорфа.

– Могу ли я узнать, граф, какие именно наши шаги могли вызвать подобную озабоченность?

– Я перечислю их. Повторная оккупация двух Дунайских княжеств. Ваши войска на двух наших границах, в Карпатах и у Галиции и Лодомерии. Но главное – насколько нам известно, именно на вашей территории скрываются изменники граф Иоганн Бернгард фон Рехберг унд Ротенлёвен и граф Карл Людвиг фон Фикельмон. Они немедленно должны быть задержаны и выданы нашему правосудию.

Лицо Горчакова оставалось доброжелательным, равно как и его тон, но слова его, произнесенные весьма учтиво, меня не обрадовали:

– Граф, смею вас заверить, что его императорское величество император Николай Павлович отнюдь не против выдачи подданных его императорского величества Франца-Иосифа. Достаточно только предъявить неоспоримые доказательства виновности того или иного из числа ваших подданных, после чего таковые будут рассмотрены Министерством иностранных дел и лично его императорским величеством. Что же касается присутствия наших войск на территориях Дунайских княжеств, то смею вас заверить, что в договоре между нашими империями указана таковая возможность, причем до заключения мира с Османской империей никаких ограничений на их количество не прописано.

– Но… – только и смог я вымолвить, пораженный наглостью русского посланника. – Между Петербургом и Константинополем установлено перемирие.

– Смею напомнить, что самого мирного соглашения с турками – где бы их столица в будущем ни находилась – на данный момент подписано не было. Но даже в мирное время присутствие наших войск в Молдавии и Валахии разрешено при условии, что их численность в вышеуказанных княжествах не будет превышать более чем на пять тысяч штыков или сабель количество ваших войск в третьем из княжеств, Трансильвании. Прошу вас обратить внимание, что численность ваших войск даже в приграничных городах этого княжества превышает таковую на территориях Молдавии и Валахии.

Далее. Мне неизвестно о существовании каких-либо договоренностей об ограничениях на присутствие российских войск на территории Волыни либо Царства Польского. Могу вас, впрочем, заверить, что и здесь численность наших войск гораздо меньше количества австрийских войск на приграничной территории Галиции и Лодомерии. Но запрет на какие-либо действия на территории Галиции и Лодомерии, направленные против России, действительно указан в тексте нашего договора, и он, насколько мне известно, нарушается. Имеются сведения, что русские школы и общества на подконтрольной вами территории закрываются, печать книг на великорусском языке запрещена, многие представители русского народа находятся в тюрьмах, часто без предъявления им обвинений. Прошу вас разобраться, выпустить невинных из тюрем и позаботиться о том, дабы наш договор соблюдался.

Горчаков замолчал, а на его лице оставалась все та же лучезарная улыбка. Этот русский князь чем-то напоминал мне добродушного мопса, который только и ждет, когда его почешут за ушком. Только у этого мопса были острые клыки, которыми он мог больно вцепиться в глотку своему оппоненту.

Во мне все внутри закипело. Да как этот престарелый бонвиван смеет насмехаться не просто над министром иностранных дел Империи, но и над боевым генералом!

Да, министром я стал довольно-таки неожиданно. Как-то вечером в ноябре прошлого года мне мой адъютант передал конверт, который принес «некто, не пожелавший себя объявить». На нем было лишь начертано «графу фон Менсдорффу-Пули лично в руки». А вот почерк я узнал сразу – это была рука князя Клеменса Венцеля Лотара фон Меттерниха, столь успешно проявившего себя на посту министра иностранных дел и столь незаслуженно потерявшего этот пост и подвергшегося репрессиям во время мятежа 1848 года.

На следующий день я тайно посетил этого великого человека. После обычных политесов и стаканчика рейнского из родных его мест он улыбнулся мне одними губами и спросил:

– Не кажется ли вам, герр генерал, что наша империя слишком уж лебезит перед восточными варварами?

– Эксцеленц, я с вами абсолютно согласен. Мы, как трусливые шавки, бежали из Дунайских княжеств и, кроме того, абсолютно возмутительным образом потакаем русофилам в Галиции и Лодомерии. Мне кажется, что нам следовало бы занять намного более жесткую позицию, а возможно, и вступить в войну на стороне Англии. И Франции, пока русский выкормыш Плон-Плон не совершил переворот против законного императора.

– Да, я помню, что ваша матушка – родная сестра матери королевы Виктории… А чем вам Плон-Плон не угодил?

– Он отдал кантон Метц, в котором находится мое родовое имение Пуйи^[3], новосозданному Эльзасу – Немецкой Лотарингии, хотя в этом селении никто никогда не разговаривал по-немецки. Более того, сие новое образование де-факто превращается в некую колонию Пруссии, нашего злейшего врага в германском мире.

– Понятно… Герр генерал, не буду ходить вокруг да около^[4]. Недавно ко мне приходил Соломон Майер фон Ротшильд. Он выразил заинтересованность в том, чтобы я вернулся на пост министра иностранных дел Австрийской империи. Но возраст у меня, увы, уже не тот, да и здоровье заставляет желать лучшего. Так что я хотел бы вместо себя порекомендовать вас. А я мог бы оказать вам любую неофициальную помощь.

– Но, эксцеленц, как посмотрит на все это его императорское величество?

– После меня фон Ротшильд собирался посетить его величество. Именно поэтому я и считаю, что дни фон Рехберга сочтены, и что в течение нескольких дней император отправит его в отставку и назначит вас его преемником. По моей рекомендации. Сразу после этого нам неплохо было бы снова встретиться и обсудить ваши дальнейшие шаги на этом поприще.

Все произошло именно так, как Меттерних и предвидел. Первым моим шагом в министерском кресле была докладная записка на имя императора о подозрениях в измене в адрес фон Рехберга и посланника в Петербурге графа Фикельмона. Но когда за Рехбергом пришли, оказалось, что его уже нет в Вене.

К моему удивлению, фон Меттерних был весьма доволен таким положением вещей.

– Теперь следующий ваш шаг – вызовите русского посланника Горчакова в министерство и предъявите ему этот ультиматум. – И он протянул мне папку с несколькими листами бумаги, а затем подробно проинструктировал меня о линии поведения.

Так что я лишь сказал Горчакову:

– Князь, потрудитесь передать наши требования вашему императору, по возможности лично. И в течение месяца я ожидаю положительный ответ. Иначе Австрия не будет считать себя связанной какими-либо обязательствами в отношении Российской империи.

8 февраля (27 января) 1855 года.

Деревня Хёстеркёб около Копенгагена.

Екатерина Алановна Филонова,

в девичестве Катриона МакГрегор.

А в Дании Молли О’Халлоран

– Как ты мог, Патрик! Как ты только мог! – я не узнавала свой голос. Никогда я до этого не орала, но тут… А что делать, если твой муж тебе изменил… Тем более еще и за деньги из семейного бюджета.

– Но, милая, у тебя же… эти дни… А мне что было делать? Я мужчина, у меня… потребности…

Несколько датчан вышли из пивной и посмотрели на нас, осуждающе покачивая головами – мол, к Хельге ходят все кому не лень, и что в этом такого? Мало ли что волосы нечесаные, глаза водянистые, тело похоже на стиральную доску, да и рожа, кстати, тоже. Зато не откажет – а еще и нальет… А что она любит мужчин за денежку, так и ей жить-то надо – она же вдова.

Хельга выглянула из окна флигеля и выдала на ломаном английском:

– Патрик но кэн, ха-ха-ха… – Мол, не получилось у него. Помню, Феденька сказал – прикинусь импотентом. Получилось, как видим.

– Сволочь ты, сволочь!!! – и я отвесила ему звонкую пощечину. – Я сейчас же уезжаю! – и побежала в дом, якобы паковать вещи. Федя покорно потрусил за мной.

Дома, в промежутках между криками, я тихонько спросила его:

– А что было?

– Да что? Пришел, налила своей самогонки, я выпил, она деловито разделась, но не успела улечься, как я сказал с грустью, что, мол, не получается у меня, и показал… между ног. Даже ничего не снял. Она мне лишь сразу же заявила, «денег не верну», я лишь печально кивнул, она же смягчилась и добавила: «в следующий раз будет скидка – пятьдесят процентов»…

– Да ты все равно столько не выпьешь! – вспомнила я анекдот, рассказанный мне Федей, когда мы планировали эту эпопею. И сразу же заорала на публику: – Денег еще дай, сволочь!

– Милая, – сказал он громко. – Все, что могу. Прошу только, прости меня и вернись…

– Заткнись, сволочь! И сбегай к Педерсену, пусть он отвезет меня в Копенгаген в какую-нибудь гостиницу.

Идея о Федином посещении Хельги принадлежала, если честно сказать, мне – он ни в какую, мол, не хочу тебе изменять даже понарошку. На что я ему строго сказала – вполне может быть, что в Америке тебе придется это делать, ты же разведчик. Мне об этом тогда рассказали на Острове Собак, и я все равно согласилась. А перед самим событием сказала:

– Так что, даже если ты с ней все-таки займешься «этим», следи только, чтобы ничего от нее не подцепить. Хотя у вас, наверное, есть лекарства и от этого.

Педерсен же был хозяином нашего дома – его он сдавал, а сам жил с супругой на верхнем этаже «кро» – так здесь именовались пивные. В крохотном Хёстеркёбе, как ни странно, своя «кро» имелась, и в нее приезжали даже из соседних деревень. Она славилась своим пивом, да и готовили там неплохо. А в пристройке обитала эта самая Хельга – овдовевшая дальняя родственница хозяина, зарабатывавшая себе на жизнь платной «любовью». Меня удивило, что в Дании это считалось в порядке вещей – ведь она была вдовой.

В Данию мы прибыли из Голландии. О домике в Хёстеркёбе позаботился некто, представившийся Андреасом Хэберле. Как я догадалась, он принадлежал к той же организации, что и Феденька. Здесь его считали немцем, и говорил он на одном из немецких диалектов без акцента, но был на самом деле родом из России. Выдавал он себя за уроженца Гюнцбурга, недавно присоединенного к Баварии («мои предки оттуда, и я говорю на тамошнем диалекте»), покинувшего родные места «из-за политики». В Копенгагене он купил торговую контору – «знаете, здесь купцы в основном немцы, так что никого это не удивило». Английский у него был весьма четким, но с кучей даже не германизмов, а предложений, построенных на немецкий манер, что неплохо вписывалось в его образ.

– Я рассказал, что вы ирландцы, которым пришлось бежать от англичан, – проинструктировал он нас по дороге в Хёстеркёб. – А англичан здесь ненавидят, так что проблем я не вижу. Педерсен лишь спросил про деньги, и я ему пообещал, что вы заплатите за полгода вперед. Здесь полная сумма, – и он протянул Феде кошелек.

– Да у меня есть гульдены. И банковская книжка.

– Ты что, серьезно собрался ее засветить? Да и гульдены – поменять их не проблема, но для этого нужно ехать в Копенгаген. А это лишнее. Тем более что те деньги твои, а ты здесь по казенной надобности. Кстати, здесь вам на еду и прочее, – и он протянул еще один кошелек, на сей раз мне. – Хёстеркёб, конечно, дыра, но и там есть свое «кро», это нечто между пивной и харчевней. Можете питаться там, здесь хватит на все время вашего пребывания, можете покупать еду у соседей – будет, наверное, дешевле.

– Я-то надеялся, что вы нас отправите на родину. Заодно мы бы там обвенчались, – удрученно произнес Федор.

– Видишь ли… ты под колпаком у твоего друга Ротшильда – и желательно, чтобы он знал, что вы все время здесь. А венчание мы вам устроим. Тайное, понятно – отпразднуете, как надо, после твоего возвращения из Америки.

– Хорошо. А как «мой друг Ротшильд» отреагирует на то, что дом нам нашел ты?

– Моя контора давно уже занимается не только торговыми делами с Вюртембергом и другими немецкими государствами, но и организацией пребывания иностранцев в Дании. Точнее, она занималась этим до «копенгагирования», сейчас же желающих посетить наши края мало.

– И сколько же нам здесь предстоит провести времени?

– Первые пароходы в Америку уходят в начале марта. До того вам нужно будет прилюдно рассориться – иначе люди Ротшильда могут заинтересоваться, почему ты прибыл в Америку один. А мы доставим Катю в Петербург, как только Финский залив очистится ото льда.

– Но что она будет делать в Дании после нашего расставания?

– Пару дней пусть поживет в Копенгагене, заодно посмотрит город. А потом мы ее заберем на базу в Фредериксборге – есть там у нас свой закуток, где никто не будет ей мешать. Там мы организуем ей уроки русского языка, а заодно и вводный курс про нашу жизнь.

– Понятно… Это ей будет действительно интересно. А здесь, конечно, будет скучновато.

– Не без этого. Но мы будем время от времени тебя навещать. А так – наслаждайтесь вашим временем вместе.

Так оно и получилось. Но, знаете, я не возражала – мне с Федей было очень хорошо. Единственное, что он решил повременить с плотской стороной любви до венчания, – но и я была не против этого решения, очень уж меня «это» пугало, особенно после того грубого осмотра, произведенного немецким доктором в Голландском доме по заданию королевы.

Раз в неделю или около того нас навещал все тот же «Андреас» – подозреваю, что это не было его настоящим именем. И где-то в начале декабря он нам сказал, что прибудет к нам в субботу с утра, и чтобы мы ничего не ели после полуночи в пятницу. И действительно приехал к нам с человеком постарше – с бородкой и в длинном фетровом пальто.

Под пальто на новом посетителе было надето длинное черное облачение. Федор склонился перед ним и сложил руки лодочкой, на которую тот положил свою правую руку, и Федя приложился к ней губами. Я сделала так же, сообразив, что наш гость – православный священник.

Отец Александр (так звали священника) улыбнулся и спросил меня на неплохом английском:

– Дочь моя, правда ли, что ты хочешь венчаться с сим молодым человеком?

– Именно так, отче.

– Но ты, как я понимаю, англиканка.

– Именно так, отче.

– Тебе позволительно перейти в православие через покаяние и последующее причащение. Хочешь ли ты этого?

– Да, отче!

После чего отец Александр исповедовал и причастил нас обоих, а затем сказал:

– Дети мои, без благословения правящего архиерея мне дозволительно венчать вас только после святок. Предлагаю субботу, восьмое января. Или, по западному летосчислению – которое, как я знаю, в чести и на вашей эскадре – двадцатого. Либо, если хотите, я могу попросить сего благословения и обвенчать вас, как только я его получу. Но это тоже может продлиться…

– Не нужно, отче, – ответил за нас обоих Федя. – Остался-то всего месяц, или чуть больше.

Венчали нас тоже в том же домике – такое, конечно, не приветствуется, но в особых случаях допустимо, как сказал нам батюшка. Гостей было ровно двое – Андреас и Алевтина, супруга отца Александра, которую Федя именовал «матушкой» – так, оказывается, принято у православных. Именно они и держали короны над нашими головами во время венчания. А потом Федя сходил в кро и принес оттуда еды, мы запили все шампанским, привезенным Андреасом, и гости нас покинули, а мы остались вдвоем.

В тот вечер мы с Федором впервые были… близки. Я очень боялась этого момента, но действительность оказалась столь волшебной и столь сладкой, что я пожалела, что мы потеряли столько времени до венчания. Следующие дни прошли в волшебном угаре, но позавчера к нам приехал Андреас и сообщил, что, мол, «пора». И мы весь вечер размышляли о том, как именно обставить «гневное расставание».

Тогда я и придумала идею с Хельгой. Первой Фединой реакцией было:

– Еще чего надумала!

– Придется, как мне это ни было бы горько. Можешь ее не… – я всхлипнула. – Хотя… лучше все-таки да. Чтобы выглядело реалистичней – заметно, если у мужчины и женщины что-то было.

И вот я «поймала» его выходящим из флигеля Хельги. Так что у меня было полное право – и юридическое, и моральное – бросить мужаизменника, и я им воспользовалась. По крайней мере, так это оценила местная публика.

– Не плачьте, фру О’Халлоран, – сказал мне Педерсен, когда мы ехали в Копенгаген. Да, именно под этой фамилией мы и жили в Хёстеркёбе. – Вы еще молоды и, как я понял, лишь недавно замужем.

– Всего год, но Патрик никогда раньше не… ходил к другим женщинам. Или я не знала, – и я заплакала еще громче.

– Фру О’Халлоран, это нормально для мужчин. Моя Астрид не протестует, когда я захаживаю к Хельге, следит только, чтобы я тратил на нее не слишком много денег. Да и вы подумайте – ну что в этом такого? Тем более у вашего мужа даже ничего не получилось.

Я никогда не слышала столько слов от обычно молчаливого датчанина, но мысленно возблагодарила Бога, что никто не сообразил, что плакала я из-за нашего расставания, а не из-за мнимой измены. Ведь когда я еще увижу моего любимого?

9 февраля 1855 года.

Вена, Хофбург.

Граф Александр фон Менсдорфф-Пули,

министр иностранных дел Австрийской империи

– Ваше императорское величество! – я щелкнул каблуками и встал по стойке смирно. – Разрешите доложить!

– Что у вас там, граф? – болезненно скривился Франц-Иосиф. Похоже, их императорское величество перебрал чуток вчера вечером и уже был не рад, что назначил мне встречу в столь ранний час. Об этом говорили и мешки под его глазами, и хриплый голос, да и перегаром от их величества все еще попахивало. «Эх, – подумал я, – не повезло Австрии с императором – впрочем, похоже, он долго не задержится на своем посту»^[5].

– Ваше императорское величество, вчера меня посетил русский посланник Горчаков и передал мне ноту от русского министра иностранных дел, генерала Перовского.

– Я знаю, как его зовут, граф. Ближе к делу.

– В ноте содержится категорический отказ отвести войска из Дунайских княжеств со ссылкой на то, что их там даже меньше, чем предусмотрено нашим договором.

– Проклятый фон Рехберг унд Ротенлёвен, это он навязал нам этот договор.

– То же и про Галицию – с указанием на то, что никакие ограничения по войскам там не прописаны.

– То же вам говорил тогда и сам Горчаков?

– Именно так, ваше императорское величество. В ноте содержится и требование о соблюдении договора в части антироссийской политики в Галиции – в точности как тогда от русского посла. Разве что они предлагают обсудить максимальную численность войск и на той границе.

– А насчет предателей?

– Перовский просит предоставить письменные доказательства их вины. Он обещает их расследовать, и в случае, если они подтвердятся, передать их императору Николаю для принятия окончательного решения.

– Вот, значит, как… Граф, мне известно, что вы – министр иностранных дел, а не военный министр. Но вы – человек военный. Расскажите мне, соответствует ли численность наших войск в Кронштадте^[6] данным, представленным в русской ноте?

– Не совсем, ваше императорское величество. Так было три недели назад. Теперь же их там на три тысячи больше. А по всему Семиградью^[7] – примерно в три с половиной раза больше, чем в Кронштадте.

– Можно ли большую часть этих войск скрытно сосредоточить в районе Кронштадта?

– Скрытно – вряд ли, ваше императорское величество. А вот в Санкт-Георгене^[8] – вполне. А между ними какие-нибудь четыре австрийские мили^[9].

– А в Галиции и Лодомерии?

– Примерно так же, если войска сосредоточить не на самой границе, а в четырех-пяти милях от нее.

– Хорошо. Планы мы обсудим отдельно – с участием фельдмаршал-лейтенанта эрцгерцога Вильгельма^[10]. Насчет русских… Во-первых, прошу уведомить князя Горчакова о разрыве дипломатических отношений между нашими странами и попросить его покинуть Австрию в течение одной недели.

– Будет исполнено, ваше императорское величество!

– Во-вторых, довести до его сведения, что Австрия больше не считает себя связанной договором фон Рехберга и требует вывода русских войск из Дунайских княжеств, а также с границы с Галицией и Лодомерией, в течение месяца.

– Будет исполнено, ваше императорское величество!

– В-третьих, подготовить манифест о начале военных действий, да так, чтобы можно было вставить дату и подкорректировать текст в случае необходимости.

– Будет сделано, ваше императорское величество!

– И, граф, благодарю вас за верную службу!

9 февраля (28 января) 1855 года.

Российская империя.

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Сергей Михайлович Горюнов, капитан

2-го ранга в отставке, преподаватель

Елагиноостровского университета

Вот и меня не минула чаша сия. Думал, что займусь своим привычным делом – преподавать основы политэкономии и социологии студентам созданного нами в Петербурге XIX века вуза.

Однако отсидеться мне не удалось. Неугомонный Андрей Березин, сделавший головокружительную карьеру и ставший «особой, приближенной к императору», бесцеремонно припахал меня, уговорив подготовить памятную записку о проведенной в нашей истории Крестьянской реформе 1861 года. В свое время я действительно изучал эту реформу, потому что ее корявое (это еще мягко сказано!) проведение сыграло пагубную роль в дальнейшем экономическом и политическом развитии России. Не помню уж, кому я проболтался об этом, но не далее как неделю назад Андрей Борисович отловил меня в здании Оранжерейного корпуса Университета – там размещался мой кабинет и аудитории, в которых я читал лекции.

– Сергей Михайлович, – спросил он, – что вы думаете по поводу готовящейся Крестьянской реформы? Император решил не тянуть время и заняться ею прямо сейчас.

– Все будет зависеть от того, – ответил я, – кто будет проводить эту самую реформу. Боюсь, что если он поручит это дело своему наследнику, то результат окажется таким же, какими они оказались в нашем варианте истории. Впрочем, если не спешить и не ломать дров, то освобождение крестьян пройдет без дурацких «выкупных платежей» и прочих идиотских кунштюков.

– А вы, Сергей Михайлович, не хотели бы проконсультировать императора, рассказав ему о том, что случилось в нашей истории? Вы ведь занимались в свое время изучением этого вопроса.

– Голубчик, да вы настоящий змей-искуситель! – воскликнул я. – Вы же знаете, что я не смогу отказаться от такого предложения! Только вот… Не знаю, как-то боязно немного. Ведь в нашем Богом хранимом Отечестве уж так повелось испокон веку, что любой, пусть даже самый толковый, план исполнители могут так извратить, что потом начинаешь думать, а надо ли было вообще за него браться.

Березин усмехнулся.

– Думаю, что на сей раз извращать будет некому. Возглавит проведение Крестьянской реформы сам император Николай Павлович. Зная его крутой нрав, немногие попытаются перечить царю.

Конечно, руководство самодержца будет номинальным. Фактическим главой комитета по проведению реформы будет граф Павел Киселев. Вы ведь знаете, что он давно уже занимается этим вопросом.

А вот это уже интересно. О Павле Дмитриевиче Киселеве я много читал, но лично с ним встречаться мне не приходилось. Точнее, я несколько раз видел его – как-никак, он является почетным членом Петербургской академии наук. Несколько раз он приезжал к нам на Елагин остров. Но мы не были представлены друг другу, и потому вступить с ним в беседу было невозможно – следует учитывать особенности здешнего этикета.

Спросить же у графа Киселева мне хотелось о многом. Хотя бы о той реформе управления государственными крестьянами, проект которой он вместе с министром финансов России Егором Францевичем Канкрином начал разрабатывать еще в 1836 году. Тогда удалось сделать очень многое – подушную подать заменили поземельным налогом, в деревнях создавали приходские училища («киселевские школы»), строили больницы, открывали церкви, в том числе и для лиц неправославного вероисповедания. Были предприняты меры к снижению пьянства среди крестьян, уменьшилось количество питейных домов.

В данное время граф Киселев возглавлял Министерство государственных имуществ и пользовался полным доверием царя. Если мне удастся найти общий язык с Павлом Дмитриевичем, то, пожалуй, вполне можно будет добиться от императора, чтобы грядущая реформа проводилась без резких телодвижений, не вызывая недовольства у всех заинтересованных в ней сторон.

А без недовольных вряд ли удастся обойтись. Крестьянам не слишком понравится слом их многовекового уклада, а помещики… Помещики просто встанут на дыбы – разве можно забирать у них земли, населенные послушными рабами. Тут вовсю придется применять то, что в наше время называлось «административным ресурсом». Впрочем, зная брутальный характер императора, можно было не сомневаться, что Николай сумеет продавить нужный ему результат.

– Послушайте, Андрей Борисович, – я посмотрел на терпеливо ожидавшего моего решения Березина, – допустим, я дам согласие на участие в этом проекте. Только в качестве кого ваш покорный слуга там будет находиться? К тому же Российская империя – государство со строго иерархической пирамидой. Граф Киселев, конечно, человек умный, но захочет ли он слушать советы какого-то там статского, с неопределенным чином?

– Сергей Михайлович, – Березин перестал улыбаться и неожиданно стал серьезным, – насколько я помню, вы были капитаном второго ранга. А это согласно Табели о рангах чин седьмого класса. Кстати, сей чин дает право на личное дворянство. Не хотели бы вы снова надеть военный мундир?

– Гм, – я задумчиво посмотрел на своего визави. Действительно, в свое время я служил на флоте. Правда, не строевым офицером, а политработником. Закончив с красным дипломом Киевское высшее военно-политическое училище, я был направлен в Севастополь, где в качестве замполита на кораблях Черноморского флота дослужился до звания кап-3. Потом меня пригласили в Киев, в училище, которое я когда-то закончил, на преподавательскую работу.

Но вскоре началась вакханалия с «незалэжностью», и мне стало неуютно в своей альма-матер. Вовсю шли разговоры о скорой «приватизации» объектов и кораблей Черноморского флота. Мне почти в открытую предложили принять украинское гражданство, обещая блестящую карьеру. Я поначалу отшучивался, но, когда в анкетах всем офицерам нашего училища предложили ответить на вопрос: «Будете ли вы воевать против России?», мне стало понятно, что в украинских вооруженных силах я служить не буду. Написав рапорт, я отправился домой, в Россию, благо в Ленинграде, ставшем к тому времени снова Петербургом, у меня жили родители.

В Питере я нашел работу по специальности – стал снова преподавать военную экономику в Военно-морском инженерном институте в Пушкине. С курсантами этого института я отправился на «Смольном» в поход, но, как и все, прямиком из Скандинавии XXI столетия угодил в XIX век. На военную службу меня не взяли – к тому времени зрение мое сильно подсело. Близорукость и астигматизм – вещи, не совсем подходящие для строевого офицера, тем более во время боевых действий.

Тогда профессор Слонский предложил мне должность преподавателя в Елагиноостровском университете, и я с благодарностью согласился. Мне нравилось работать с молодежью, разъяснять им важность знания экономики и ее взаимосвязи с политикой. И тут вот появляется наш самый главный опер…

Я просидел несколько дней за составлением памятной записки, ожидая вызова к императору. Как пояснил мне Березин, разговор с Николаем должен был состояться в приватной обстановке – царь желал поближе познакомиться со мной, дабы определить – готов ли я к титанической (я не шучу!) работе по подготовке Крестьянской реформы.

Березин появился у меня в Оранжерейном корпусе сегодня утром.

– Собирайтесь, ваше высокоблагородие, – бодро произнес он. – Вас ждут великие дела!

Заметив на моем лице недоумение, Березин пояснил:

– Сергей Михайлович, спешу вам сообщить, что с сегодняшнего дня вы снова состоите на службе в славном Российском флоте в чине капитана второго ранга. Император Николай Павлович изволил присвоить вам звание, которое у вас было ранее, добавив, что он не забывает тех, кто верно ему служит.

– Судя по вам, Алексей Борисович, все сказанное самодержцем соответствует истине. Давно ли вы были подполковником. А теперь…

– Мундиром, соответствующим вашему чину, вы обзаведетесь чуть позже. А пока прошу вас следовать за мной. Нехорошо заставлять императора ждать.

И вот мы входим в кабинет Николая. Император сидел за столом и читал какую-то бумагу. Отложив ее в сторону, он встал, подошел к нам и кивнул Березину. А потом он внимательно посмотрел на меня и произнес:

– Я слышал о вас, Сергей Михайлович, много хорошего. Надеюсь, что мы с вами справимся с делом, которое я считаю одним из главных в моей жизни…

11 февраля (30 января) 1855 года.

Османская империя. Эрегли.

Министр иностранных дел

Российской империи генерал-адъютант

граф Василий Алексеевич Перовский

Позади осталось двухнедельное путешествие на поезде из Петербурга в Москву, а оттуда на курьерских до Николаева. Там я пересел на пароходо-фрегат «Владимир», который немедленно вышел в море и взял курс на Эрегли. В этом небольшом городишке, когда-то носившем гордое имя Гераклея, и должно состояться подписание русско-турецкого мирного договора.

Почему именно Эрегли? Дело в том, что двор султана Абдул-Меджида после разгрома, учиненного в Константинополе британским флотом, перебрался в Эскихешир. Личный посланник султана Мустафа Решид-паша, встретивший меня в порту Эрегли, пояснил, что жители столицы Османской империи, напуганные нападением врага на город, опасаясь, что оно может повториться, стали его покидать.

– Я полагаю, что наш великий падишах, – Решид-паша почтительно склонил голову и прищурил свои выразительные черные глаза, – сделает этот славный город новой столицей своей империи. Ведь основатель нашей державы Осман-бей провозгласил Эскихешир своей резиденцией, и именно оттуда бейлик, в котором правил Осман, стал разрастаться и скоро превратился в огромную империю.

– Хм, – произнес генерал Березин, стоявший рядом со мной и внимательно слушавший речь турка, – а не тот ли это Эскихешир, что ранее назывался Дорилеей? И не в окрестностях ли этого города в 1097 году крестоносцы, отправившиеся в Первый крестовый поход, разбили армию султана Рума Кылыч-Арслана?

Мустафа Решид-паша нахмурился и бросил гневный взгляд на генерала. Но, видимо, вспомнив, что мой спутник был из числа особо приближенных нашего императора, кивнул ему, добавив, что история Эскихешира полна сражениями, в которых и доблестные воины османов не раз брали верх над своими врагами.

Я решил сразу же перейти к делу и поинтересовался, готов ли великий визирь Мехмед Эмине-паша подписать текст мирного договора. Переговоры, на которых его условия были приняты обеими сторонами, уже закончились. Осталось лишь окончательно утвердить его и дождаться ратификации договора нашим императором и султаном.

Напоминание о сем неприятном факте окончательно ввергло Мустафу Решид-пашу в уныние.

Ведь, согласно условиям договора, Турция теряла значительные территории в Европе и Азии. Но, с другой стороны, как мне стало известно от наших людей из окружения султана Абдул-Меджида, турецкое правительство решило смириться с поражением и направить свою экспансию на восток и юг. Ведь там живут единоверцы османов. Многие из них находятся в зависимости от англичан. Так что мы мягко выталкиваем турок из Европы и направляем их в противоположную от нас сторону.

Впрочем, я не стал об этом говорить с Решид-пашой, а участливо поинтересовался его самочувствием. Посланник султана вполне искренне поблагодарил меня за то, что русские спасли его от верной смерти во время нападения польских мерзавцев, нанятых неверной собакой – британским послом Каннингом. С большим удовольствием Мустафа Решид-паша сообщил мне, что все участвовавшие в этом нападении, а также английский адмирал Джеймс Дандас, были неделю назад публично повешены в Стамбуле.

– А адмирала-то за что? – не удержался я.

– За то, что он совершил акт пиратства! – сверкнув глазами, ответил мне Решид-паша. – Ведь Османская империя и Британское королевство не находились в тот момент в состоянии войны. И нападение на мирный город было совершенно внезапным, причем обстрелу из корабельных пушек подверглись не только казармы и военные объекты, но и дома мирных жителей, и даже наши мечети.

– Полагаю, что казнь адмирала Дандаса королева Виктория вам не простит, – снова вступил в разговор генерал Березин. – Впрочем, если ей срочно понадобится помощь со стороны Османской империи, то она тут же забудет о своем казненном адмирале, словно его никогда и не было. Англичане – люди без совести и чести.

– Я согласен с вами, паша, – кивнул посланник султана. – Вот только мы им не простим разрушенную мечеть Султан-Ахмед и снесенные минареты Айя-Софии. И эти люди называют нас варварами!

– Нас они тоже называют варварами, – усмехнулся Березин. – Так что британцы в этом отношении неоригинальны. А что же касается разрушенных мечетей, то среди наших мусульман это вызвало гнев и возмущение. И не только среди российских мусульман. В некоторых странах дело дошло до нападений на коммерческие компании, принадлежавшие подданным королевы Виктории. А вот в Индии…

– В Индии? – Решид-паша с интересом посмотрел на генерала Березина и на меня. – А что происходит в Индии?

– Как вы знаете, эта страна формально не является колонией Британии. Там вся власть принадлежит Ост-Индской компании. Но де-факто огромная и богатейшая страна, чье население исповедует самые разные религии, давно уже считается колониальным владением английской короны. Среди племен, живущих там, миллионы на протяжении веков исповедуют ислам. Ведь даже правившая там династия Великих Моголов была мусульманской. Но в 1803 году англичане захватили Дели и свергли престарелого Шах-Алама, вся власть которого распространялась лишь на Красный форт.

– Я знаю все это, – кивнул Решид-паша. – Сейчас в Дели живет внук Шах-Алама, восьмидесятилетний Бахадур Шах. Только никакой власти в его руках нет. Он может распоряжаться лишь своим гаремом и слугами.

– Именно так, все правильно, – ответил Березин. – Только в Индии вот-вот начнется восстание против англичан. И своим главой восставшие объявят Бахадур Шаха.

Услышав все это, Решид-паша остолбенел. Я понял, что Березин решил немного приоткрыть карты и рассказать посланнику султана о том, что произошло в их истории. Мы, кстати, оговаривали с Андреем Борисовичем такой вариант. Сведения, полученные от него, Решид-паша не преминет сообщить великому визирю, а тот – султану. Мы же, в свою очередь, постараемся, чтобы подобные сведения, или, как говорят наши потомки, информационные вбросы, турки получили и от других агентов. Начнется «Большая игра», причем по правилам отнюдь не британским.

Историческая справка

Османская империя – дети волка

Своим дальним предком многие тюрки считали «Боз Гурда» – Серого Волка. Волк стал тотемом тюрков, и они шли в бой, издавая жуткий волчий вой.

Прародителем же турок-огузов стал легендарный Огуз-хан, двадцать четыре внука которого стали родоначальниками огузо-туркменских племен. Среди них был и Кайы (Крепкий), от которого и пошли турки-османы. Часть кайы переселилась в Приднепровье, где их стали называть ковуями. Они вошли в союз степняков, именуемый в русских летописях «черными клобуками», и несли пограничную службу на рубежах Киевской Руси, пока те не пали под ударами татаро-монгол во время нашествия 1237–1242 годов.

Из племени кайы вышел Сельджук-бей, основавший в конце X века государство турок-сельджуков. Он ушел со своими воинами в Мавераннахр, где, приняв ислам, потихоньку начал подгребать под себя местные земли, владетели которых вели бесконечные междоусобные войны. Между 1040 и 1050 годами сельджуки, возглавляемые Тогрул-беком (1038–1063), захватили Хорезм и почти весь Иран и Курдистан. В 1055 году были присоединены Багдад и Ирак. При Арп-Аслане (1063–1072) была завоевана Армения. В битве при Манцикерте (1071 год) сельджуки разгромили византийское войско, а император Роман IV Диоген попал в плен.

Между 1071 и 1081 годами сельджуки завоевали всю Малую Азию и некоторые другие территории. Наибольшего политического могущества государство сельджуков достигло при султане Мелик-шахе (1072–1092). При нем были подчинены Грузия и Караханидское государство в Средней Азии.

Но при том же Мелик-шахе начались сепаратистские процессы среди сельджуков. Появились султанаты, в которых правили ветви династии Сельджукидов, лишь номинально зависимые от центральной власти. Это были: Керманский султанат, Конийский (Румский) султанат и Сирийский султанат.

После Первого крестового похода (1096–1099) сельджуки потеряли Палестину, Сирию, прибрежные области Малой Азии и Грузию. В 1118 году государство сельджуков было разделено между сыновьями Мелик-шаха: Санджаром и Махмудом. Первому достались восточные области со столицей в Мерве, а второму – западный Иран, Ирак и Азербайджан со столицей в Хамадане.

Разгром Сельджукидов каракитаями в 1141 году в битве в Катванской степи привел к окончательному распаду их государства и потере политических позиций в Средней Азии. Потерпев поражение, Санджар утратил верховную власть над Средней Азией. После его смерти (1157) власть «Великих Сельджукидов» в Хорасане прекратилась. Тридцатилетние феодальные междоусобия с Хорезмшахами привели к тому, что сельджуки потеряли Хорасан, Керман и западный Иран. У Сельджукидов сохранился лишь Конийский султанат.

Правитель Конийского султаната начал экспансию на запад, постепенно вытесняя из Малой Азии византийцев. Во время царствования султана Аладдина Кей-Кубада (1188–1237) и появились впервые в истории племена турок-османов.

Вождь небольшого племени Эртогрул (1191–1281), спасаясь от монголов, кочевал по Малой Азии. Со своим войском он оказался на поле боя двух отрядов неизвестных ему воинов. Посоветовавшись со своими людьми, он по-рыцарски принял сторону проигрывавших. Нанеся внезапный фланговый удар, Эртогрул сумел переломить сражение. Войска конийского султана Кей-Кубада победили отряд византийцев.

Наградой за помощь стал земельный надел Эртогрулу от султана Кей-Кубада. При этом Эртогрул дал обязательство отражать нападения Византии, стремящейся вернуть эти ранее принадлежавшие ей земли.

Точно не известно, каким по размеру был этот надел. Известно только, что эти земли располагались недалеко от Эскишехира. Он включал и окрестности городка Сёгют, который и стал первой столицей будущей империи. Ранее это поселение носило имя Февасион. Турки переименовали его в Сёгют (тур. «ивовый»). В Сёгюте родился Осман – сын Эртогрула.

Надел Эртогрула стал основой бейлика (княжества), который позднее назвали Османским. Владения Эртогрула граничили с византийскими землями (Никейской империей), что позволяло совершать грабительские набеги на земли христиан. Это привлекало в отряды Эртогрула искателей добычи и приключений.

После смерти Эртогрула в 1281 году правителем бейлика стал его сын Осман. В 1289 году он получил от конийского султана подтверждение прав на владения отца и соответствующие регалии в виде барабана и бунчука.

Так уж получилось, что все основатели королевств и империй начинали свою карьеру с убийства своих родственников. Основатель Рима Ромул убил брата Рема, Темучин, еще не ставший Чингисханом, в ссоре застрелил из лука брата Бектера, князь Владимир Святославович велел убить своего брата Ярополка. Не остался в стороне и Осман. Поспорив с дядей Дюндаром, он выстрелил в него из лука и убил наповал.

Тогда же основатель династии встретился с суфийским шейхом Эдебали. Именно он стал читать Осману Коран и убедил его принять ислам. В доме Эдебали Осману приснился вещий сон. Вот что рассказывал Осман: «Он увидел, как из груди святого взошла луна и опустилась в его собственную грудь. Затем из его пупка выросло дерево, и тень его накрыла весь мир. Под тенью этой были горы, а от подножия каждой горы текли реки. Некоторые люди пили из этих проточных вод, иные орошали сады, а другие отводили каналы». Пробудившись, Осман пересказал свой сон праведнику, и тот молвил: «Осман, сын мой, поздравляю, ибо Бог даровал верховную власть тебе и твоим потомкам, а дочь моя Малхун станет твоей женой».

Первым же заметным внешнеполитическим деянием Османа стал захват Эскишехира. Это был важный пункт, контролировавший дорогу на Никею и Константинополь, и Осман сделал его центром своего бейлика. Турецкий хронист так описывает это завоевание: «Побежденный правитель его со всеми чадами и домочадцами и всем имуществом был взят в плен. Текфур (архонт) из-за столь славной победы мусульман перешел на службу к султану, а прочее имущество было распределено между победителями. Беспомощная неверная райя (простолюдины) обложена хараджем (налогом)». Поскольку население города либо бежало, либо было убито и пленено, то Эскишехир заново был заселен выходцами из Анатолии, участвовавшими в набеге. Православный храм превратили в мечеть.

Историки считают, что с того времени бейлик Османа стал независимым от власти Конийского султаната. Турецкий хронист пишет: «Осман Гази сказал: „Я взял этот город своим мечом. Что такое султан, что я должен получить от него разрешение? Аллах, давший ему султанат, дал мне завоевать ханство“».

Так родилась держава, ставшая при потомках Османа огромной империей, раскинувшейся на трех континентах: Европе, Азии и Африке.

14 февраля 1854 года.

Фолкстон, Англия. Вилла «The Leas».

Барон Майер Амшель («Маффи»)

де Ротшильд, младший сын Натана

Майера Ротшильда, главы английских Ротшильдов

Бр-рр… Я укутался посильнее в плед и придвинул кресло поближе к камину. Февраль в Англии – наверное, самый неприятный месяц, а здесь, в Фолкстоне – тем более. Холодные ветра с моря, дожди, не прекращающиеся ни на секунду, эта безумная сырость, это вечно серое небо… Поскорей бы вернуться обратно в мой замок Мент-мор, что в Бэкингемшире. Неделю назад, когда мне пришлось уехать сюда, там хотя бы вовсю светило солнце, а на холмах кое-где лежал снег. Все лучше, чем здесь… Даже если Джулиана уехала вместе с нашей Ханночкой в Бордо – там, мол, и погода лучше, и народ не косится на тебя, потому что ты еврейка. А здесь тебе каждый дворянчик даст понять, что ты, мол, никто – деньги твои мы возьмем, может, и придем к тебе на прием, но к себе никогда не пригласим. И даже если меня выбрали высоким шерифом Бэкингемшира, это еще ничего не значит – реальной власти у меня нет, зато местные власти у меня то и дело просят денег, немалая часть из которых, как мне кажется, оседает в их карманах и карманах их друзей.

Хотя и во Франции нас ненавидят – «евреи-финансисты», «кровопийцы», или просто «жиды» – этими выражениями до Луи-Наполеона кишела тамошняя пресса. Чего стоила одна лишь книга «Поучительная и курьезная история Ротшильда Первого, короля евреев, назначенного Сатаной», вышедшая в Париже в сорок шестом году… Конечно, в последнее время – что при Луи Наполеоне, что, к моему удивлению, при Наполеоне-Жозефе, пресса смягчила тон, но все равно отношение к евреям – а особенно к нам, Ротшильдам – там не слишком хорошее.

Мне, если честно, претит и ростовщичество, и интриги, но я – член своего рода, и деньгами, на которые я построил свой замок и живу в свое удовольствие, обязан именно ему. Именно поэтому я выполняю те «просьбы», которые исходят от моего отца, Натана Майера Ротшильда – хотя, конечно, и сыновний долг для меня не пустой звук. Но чего мне очень не хватает, так это самой обыкновенной человеческой дружбы.

Может, именно поэтому мне так понравился сэр Теодор. Я для него не «презренный еврейчик» и не денежный мешок, а такой же человек, как и все остальные. Да, он меня поначалу несколько невзлюбил, но это оттого, что для него я был одним из тех, кто держал его взаперти и что-то от него хотел. Но потом, в Амстердаме, я увидел, что он даже проникся ко мне некоторой симпатией. Именно поэтому, наверное, и я отношусь к нему с намного большей теплотой, чем обычно к малознакомым людям. Или еще и потому, что мне очень понравилось, как сэр Теодор относился к своей невесте. При виде этого я вспоминал, как ухаживал за своей Джулианой, да и сейчас… несмотря на ее взрывной характер, все еще влюблен в нее всей душой, да и я ей, такое у меня сложилось впечатление, до сих пор небезразличен.

Конечно, интерес у меня к сэру Теодору далеко не только дружеский – в первую очередь моя семья считает, что он весьма перспективная фигура – и в качестве источника знаний о таинственной эскадре, и как человек, способный принимать нестандартные решения. И наконец, всем нам очень импонирует его везение – как же, сумел не просто стать любовником королевы, но и потом весьма искусно от нее уйти, как «толстый жирный блин» из немецкой сказки^[11].

Несколько дней назад я получил почтового голубя из Дании. В записке было указано, что баронет Фэллон изменил своей невесте с какой-то местной дамой, и Катриона в гневе покинула деревню, где они жили, и отправилась в Копенгаген, а на второй день купила билет на судно, идущее в Голландию. Мой человек добавил, что один из его людей приобрел билет на тот же корабль, чтобы проследить, куда она направляется, и передать ее моим людям в стране тюльпанов и бюргеров.

Я тогда ответил, чтобы узнали как можно больше о происшедшем и донесли мне лично в Фолкстон, куда я и уехал на следующий день. И с тех пор жду вестей.

В дверь постучали, а затем вошел дворецкий.

– Барон, к вам посетитель, только что прибывший на яхте.

– Зови его сюда. – И, когда в дверном проеме появился Кристиан Йенсен, мой человек в Копенгагене, сказал ему:

– Что вы будете пить, Кристиан?

– Скотч, если несложно, – улыбнулся тот. Я позвонил в колокольчик, приказал принести бутылку «Килмарнокского Виски Уокера»^[12] и два стакана, а про себя подумал, что мне намного больше по вкусу был бы бокальчик вина. Когда дворецкий налил нам на два пальца виски и удалился, плотно прикрыв за собой дверь, я посмотрел на Йенсена.

– У меня не слишком приятные новости, барон. В ночь после того, как корабль покинул порт Копенгагена, люди, находившиеся на палубе, услышали громкий всплеск. Но в темноте, пока спустили шлюпку, пока все остальное, было потеряно слишком много времени. Вполне естественно, что в море никого уже не нашли. Зато в каюте мисс О’Халлоран обнаружили закрытый чемоданчик. На нем лежали записка и банкнота в пять гульденов. В записке были следующие строки…

Кристиан вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку и зачитал:

– «После того, что мой муж Джон О’Халлоран сделал, я не смогу с ним больше жить, но я не смогу жить и без него. Прошу передать ему этот чемодан, и пусть тот, кто его найдет, помолится за мою грешную душу и возьмет себе эти деньги, чтобы выпить за ее спасение. Остальные мои вещи можете продать и разделить выручку между командой. Мой муж проживает ныне в деревне Хёстеркёб к северу от Копенгагена. Молли О’Халлоран».

Когда мой человек вошел в каюту, двое матросов пытались открыть чемоданчик. Он достал свой пистолет и потребовал, чтобы они привели капитана. Капитан же впал в ярость, услышав о позорном поступке своих людей, и согласился передать чемоданчик моему человеку, который пообещал немедленно отвезти его мужу покойной. Кроме того, он вместе с капитаном осмотрел каюту – два чемодана с женской одеждой и обувью, а также разными другими мелочами, зимнее пальто, муфта, теплая шапка… А в жаровне – обгорелые остатки бумаг, судя по всему, черновиков предсмертной записки. Мой человек отвез чемоданчик сэру Теодору – жившему под именем О’Халлорана, я вам об этом писал.

Я кивнул, а он продолжил:

– Тот был просто убит горем. Лицо его почернело, а по щекам катились слезы. Получив чемоданчик, он открыл его – в нем были драгоценности, деньги и конверт, который он вскрыл и прочитал содержимое, после чего зарыдал в голос. Мой человек поспешил откланяться и вышел.

– Благодарю вас, Йенсен, – я почувствовал, что мой мир перевернулся. И это несмотря на то, что ни Филонов, ни его супруга – или невеста? – не просто не были мне родней – они даже не принадлежали к моему племени. Но как ему могло в голову прийти изменить невесте – или все-таки жене?

– Йенсен, известно ли вам что-либо о том, что они успели пожениться?

– Я уверен, что этого не произошло. Тем более что мужем и женой они назвались уже при въезде в дом. В церкви они ни разу не были, а посещал их практически лишь только тот человек, который нашел для них дом – некто Хэберле, немец из какого-то государства на юге Германии. Лишь пару раз он приезжал с приятелем. Сами же эти двое нередко ходили в местную «кро» – так именуются в Дании пивные…

– Я знаю, Йенсен.

– …но никуда из района не выезжали. Они вообще вели затворнический образ жизни. Разве что Хэберле месяц назад зашел в одну пароходную компанию и купил два билета первого класса на корабль, который первого марта делает первый рейс сезона в Нью-Йорк. Для них либо для кого-нибудь другого, мне неизвестно.

– Понятно… Йенсен, вас накормят, и вы можете заночевать здесь же, на вилле.

– Нет, барон, я лучше вернусь – у меня множество дел, не связанных с этим Фэллоном.

Я поинтересуюсь, не нашли ли утопленницу. Впрочем, труп, скорее всего, уже объели рыбы и крабы.

– Может, и так, но вы правы, Йенсен – хотелось бы расставить точки над i и перечеркнуть t^[13]. И ни в коем случае не выпускайте Фэллона из виду – даже когда он отправится в Нью-Йорк.

– Я распорядился купить еще один билет на тот же рейс, только вторым классом, чтобы мой человек не мозолил Фэллону глаза. Пошлю Мадсена, он смышленый малый.

– Я очень вам признателен, Йенсен. Деньги на расходы, а также ваше вознаграждение, вам выдадут, я распоряжусь.

– Благодарю вас, барон, – и он поклонился и вышел.

Я же позвал секретаря и проинструктировал его (я заметил его удивление, когда он услышал сумму). Да, хоть я и банкир, да к тому же еще и сын Израилев, но я никогда не скуплюсь, когда дело заходит о заслуженной награде.

Я налил себе еще немного скотча и, попивая его крохотными глоточками, задумался. С одной стороны, Фэллон меня разочаровал – сначала, получается, склонил невесту к близости еще до брака, видите ли, ему не терпелось. А потом изменил ей с какой-то местной шлюхой. Но, с другой стороны, мне его было по-человечески жаль. А еще больше я жалел бедную Катриону – более славной девушки я никогда не видел, если не считать мою супругу. Упокой, Господи, ее душу!

14 (2) февраля 1855 года. Елагин остров.

Николай Максимович Домбровский,

вспомнивший, что он еще и журналист

Три дня назад мы наконец-то вернулись на Елагин остров. Да, в Китайском дворце хорошо, но в собственной квартире лучше. Тем более что мне пришлось возвращаться к своим обязанностям, а у Аллочки в понедельник, девятнадцатого февраля (а по старому стилю седьмого), начинается очное обучение в Елагиноостровском университете на факультете медицины. Могу за нее похвастаться – все экзамены она сдала на «отлично», включая экзамен по языку, и получила студенческое удостоверение. А сегодня утром, после торжественной литургии в новоосвященном Сретенском храме на Елагином острове, состоялся праздник для студентов и «сопровождающих лиц».

Так что вернулись мы в свою квартиру в некотором подпитии (кто в большем, кто в меньшем), но по дороге нас перехватила Леночка – простите, подполковник Елена Викторовна Синицына, глава медицинской службы эскадры и по совместительству декан медицинского факультета Елагиноостровского университета. К моему удивлению, хоть она и присутствовала на празднике, выглядела, в отличие от нас, как будто и не пила вовсе.

– Неплохо же вы, ребята, повеселились. Коля, тебя Юра Черников искал. Говорит, срочно.

Я чмокнул Лену в щеку и чуть не упал – Алла, до того державшаяся за мое плечо, но еле-еле передвигавшаяся, вдруг повисла на этом самом плече. Да, именно Алла – так я называю про себя любимую супругу, когда я думаю по-русски. А по-английски она вновь превращается в Мейбел…

Хотя, конечно, в том состоянии, в котором она сейчас находилась, она больше всего напоминала мне студентку-американку из моего времени. Эх, сколько раз мне приходилось тащить очередную подругу – а иногда и просто знакомую – в ее комнату в общежитии, а пару раз и ко мне – когда очередная шапочная знакомая не могла членораздельно объяснить, в каком общежитии и в какой комнате она живет. Единственное, я их тогда не раздевал – клал у себя на старом диванчике, купленном мною у выпускника за десять долларов, и накрывал пледом. А чтобы воспользоваться их беспомощностью, такого у меня даже в мыслях не было.

А теперь, когда это моя собственная супруга, я ее довел до душа, раздел, обмыл, надел на нее пижаму и положил на наше супружеское ложе. Эх, с каким удовольствием я бы присоединился к ней – нет, вы не подумайте, просто очень хотелось спать. Но работа есть работа, и я поспешил в офисы «Голоса Эскадры», в котором Юрий Иванович Черников являлся начальником, а я – формально его заместителем, а на самом деле одним из репортеров. Увидев меня, он усмехнулся:

– Эх, ну и молодежь пошла, пить не умеют.

– Да я же выпил, дабы лучше выполнить свой профессиональный долг… Завтра же статью напишу про начало первого полноценного семестра.

– Напишешь, куда ж ты денешься. Но сначала у меня для тебя другое задание подвернулось. И его нужно сделать сегодня вечером, чтобы завтра с утра твоя статья уже красовалась на первой же странице. Сдюжишь?

– Да расскажи хоть, из-за чего весь сыр-бор…

– Ознакомься. Вот только это строго конфиденциально. А статья должна появиться не ранее завтрашнего утра. И не позднее. – И он протянул мне пухлый конверт.

Я вскрыл конверт и, как писали Ильф и Петров, «аж заколдобился». Это был текст Указа Его величества по случаю подписания мирного договора с Османской империей. Начинался он, как и положено, «Божиею милостию Мы, Николай, император и самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем нашим верноподданным…»

Далее было указано, что произойдет с землями, «Божией милостью освобожденными от османского гнета». И перечисление этих земель.

В общем, земли делились на четыре категории. Немалая их часть превращалась в губернии Российской империи. С одной стороны, подумал я, они попадают из одной империи в другую. С другой же, я успел насмотреться на жизнь христиан в тех землях – про «гнет» Его императорское величество был абсолютно прав. А теперь у них появлялись те же права, что и у любых других подданных Его императорского величества – причем, что немаловажно, были запрещены любые притеснения по мотивам религии либо национальности.

Такими губерниями стали Добруджа, Восточная Фракия и Босфор-Дарданеллы. Последняя включала в себя оба пролива, все побережье Мраморного моря вплоть до Пруссы – именно это первоначальное греческое название вновь получила Бурса – а также Лемнос, Самофракия и Имврос и некоторые мелкие острова. Южной границей губернии являлось северное побережье Адрамитского залива и сам город Адрамиттион.

Второй категорией являлись «открытые города» – Царьград (да, именно так), Адрианополь и собственно Прусса. В них мусульманам из Османской империи был гарантирован доступ к мечетям, кроме Святой Софии и других, ранее бывшими церквями. Но даже в них был разрешен вход для всех, пусть и без возможности совершать намаз.

Отдельно был прописан вопрос юрисдикции Константинопольского патриархата. Им и далее принадлежали те храмы, которые были в их ведении во время османского владычества, а также ряд других, ранее закрытых либо переделанных в мечети. Но Святая София была помещена под покровительство императора, и службы в ней могли совершать как Фанар^[14], так и наша родная Русская Православная церковь. А рядом находившийся храм Святой Ирины был передан РПЦ в качестве кафедрального собора в Царьграде.

Третью категорию представляли собой протектораты – Молдавия, Валахия, Силистрия-Рущук и Болгария. Им предоставлялась весьма далеко идущая автономия, но верховная власть принадлежала генерал-губернатору, назначаемому из Петербурга, который имел право наложить вето на любой закон, а также сам издавать указы. В частности, и здесь был наложен запрет на любые дискриминационные действия против отдельных народностей и религий.

Да, подумал я, прямо-таки Америка после 1968 года – запрет дискриминации во всех областях. Впрочем, здесь это было к месту. Первое, что в действительной истории делали румыны, болгары и греки с полученных ими в результате русских войн – это вычищали «ненужное» население. Причем изгоняли не только турок – любую нетитульную нацию. Ужасы этих погромов часто напоминали то, как турки резали греков и армян в Малой Азии. А этого допустить нельзя, тут я с его императорским величеством согласен.

Четвертая же категория включала в себя земли, которые будут переданы Греции, а также Албания, Македония и Босния, которые получат независимость. Но тоже при условии гарантий для меньшинств, а также размещения русских баз на переходный период на случай, если эти гарантии будут нарушены.

Конечно, для России было бы желательно превратить и эти земли в русские протектораты, но нам и с теми территориями, которые числятся в первых трех категориях, забот полон рот. Поэтому, наверное, так будет действительно лучше.

И наконец, я обратил внимание на дату – 3 февраля 1855 года. Это, понятно, по юлианскому календарю – то есть завтра. Эх, подумал я, не надо было столько пить… Но ноги меня уже несли в мой кабинет – такую статью запороть мне ну уж никак нельзя.

14 (2) февраля 1855 года.

Российская империя.

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Сергей Михайлович Горюнов,

капитан 2-го ранга, профессор

Елагиноостровского университета

На первом нашем заседании мне попросту не хватило времени рассказать всем участникам совещания о предполагаемой крестьянской реформе о самом больном вопросе – о помещичьих крестьянах. Хотя правильнее было бы назвать это земельным вопросом. Ведь крестьян освободить от крепостной зависимости можно было бы одномоментно – один царский указ, и они становятся лично свободными. А вот что делать с землей, на которой они живут и работают, и которая де-юре принадлежит помещику, который может распоряжаться ею по своему усмотрению?

Кстати, на варианте, чем-то напоминающем британское огораживание, настаивали господа декабристы. В Британии крестьяне получили личную свободу, но земля осталась во владении помещиков, для которых было выгоднее либо разводить на ней овец, либо отдать ее в аренду немногим. Большинство же крестьян теряло землю, с которой они кормились. И многим пришлось бродяжничать и побираться.

Когда к власти пришел Жирный Гарри^[15], был попросту принят ряд законов по борьбе с бродяжничеством, согласно которому люди без постоянного места жительства сначала были биты кнутом, затем лишались уха, а в третий раз их попросту и без затей казнили. Исключение было сделано для тех, кто не мог работать из-за болезни либо старости – им местные судьи могли дозволить побираться. Но таковых было мало, и кровь лилась рекой. При этом десятки тысяч «счастливчиков», получивших свободу, просто умирали с голода.

Ненадолго пришедший к власти король Эдуард VI после достижения им совершеннолетия в 1547 году несколько ослабил этот закон, заменив казнь узаконенным рабством, но в 1550-м старые правила вновь вступили в силу, и кровавая вакханалия продолжалась вплоть до смерти «королевы-девственницы»^[16].

Именно с этого момента я начал свой доклад. Впрочем, я мог и не напоминать царю и графу Киселеву о законах, принятых начиная с 1803 года, когда, согласно «Закону о вольных хлебопашцах», помещики получили право отпускать на волю своих крестьян вместе с землей. Они прекрасно их помнили, как и то, с какими трудностями и сопротивлением помещиков они встретились. Но на всякий случай я кратко напомнил о том, что уже было проделано до сегодняшнего дня.

С начало своего царствования Николай медленно, но верно облегчал положение крепостных. Например, он отменил натуральные поборы с крестьян. Теперь они не были обязаны отдавать просто так помещику мелкий скот, птицу, холсты и сукна. Барщина была ограничена сорока днями в году. Более того, своим личным указом от 1827 года царь запретил возвращать владельцам крестьян, которые бежали от помещиков в Новороссию. А в случае их обнаружения государство выплачивало бывшим владельцам таких крестьян денежную компенсацию.

Борясь с обезземеливанием крепостных, Николай в 1827 году разрешал отдавать в казенное заведывание имения, в которых, за продажей или залогом имения, на одну крестьянскую душу приходилось менее 4,5 десятины земли. А закон, принятый в 1833 году, запрещал продажу крестьян без земли, а также запрещал делать безземельных крестьян предметом долговых обязательств. Крестьяне, заложенные своими помещиками до издания этого закона, выкупались и переводились в разряд государственных. Крестьянская семья признавалась неразрывной юридической единицей. Земледельца же нельзя теперь было превратить в дворового человека.

Слушая меня, Николай улыбался, а Киселев лишь согласно кивал.

– Вот видите, граф, – с гордостью произнес император, когда я сделал паузу, чтобы перевести дух, – даже в будущем знают и помнят о наших трудах по облегчению положения народа.

– Помним, ваше величество, – ответил я, хотя далеко не был уверен в том, что хотя бы один из ста моих современников в XXI веке слышал о графе Киселеве и инициированных им законах.

– В 1847 году я выступил перед выборными от помещиков Смоленской и Витебской губерний, – сказал Николай, – и сообщил им о том, что время требует изменений. Надо избегать насильственных переворотов благоразумным предупреждением и уступками.

– Именно так, ваше величество, – подтвердил Киселев. – А чтобы помещики не тиранили своих крепостных, вами было разрешено им жаловаться на произвол своих хозяев не только губернскому прокурору, но и министру внутренних дел, и даже вам, государь.

Николай кивнул Киселеву.

– Вспомните, граф, сколько жестокосердных помещиков были лишены права владеть своими крестьянами, а их имения были взяты в опеку. Хотя я должен сказать с прискорбием, что у нас весьма мало хороших и попечительных помещиков, зато много посредственных и еще более худых. Кроме предписаний совести и закона, следует для собственного интереса господ помещиков заботиться о благосостоянии вверенных им людей и стараться всеми силами снискать их любовь и уважение. Ежели среди них окажутся безнравственные или жестокие люди, то их следует предать силе закона.

– Не стоит забывать, – осторожно добавил я, – что все эти законы привели к тому, что помещичьи хозяйства стали неуклонно терять доходность.

– Это так, – согласился Киселев. – Особенно в неурожайные годы. Ведь помещики были обязаны по закону кормить своих крепостных.

– Хочу напомнить, что общая сумма помещичьей задолженности выросла за последние десятилетия в несколько раз. – Я взглянул в свои записи и продолжил: – К 1850 году помещики империи должны были государственным кредитным учреждениям 425 миллионов рублей серебром.

– Сколько, сколько?! – Николай был ошеломлен озвученной мной цифрой. – Скажите, граф, все обстоит именно так?!

– Именно так, ваше величество, – удрученно произнес Киселев. – и именно потому две трети всех помещичьих имений в обеспечении долга находятся в залоге. К сему хочу добавить, что большинство должников владеют менее тысячей крестьянских душ.

– То есть, – сказал я, – подавляющая масса помещиков лишь номинально остаются собственниками своих поместий и крепостных. Так что отмена крепостного права – вполне закономерный процесс. К тому же следует помнить, что в центральных губерниях России больше половины крепостных работают не на барщине, а были отпущены своим помещиками на оброк.

– А в 1834 году было принято положение, запрещающее помещикам держать вотчинные фабрики, – усмехнулся Киселев. – Если в начале века на девяноста процентах всех суконных фабрик работали крепостные, то в 1850 году – лишь на четырех процентах.

– Сие означает… – осторожно произнес Николай.

– Сие означает, ваше величество, что кроме казенных заводов у нас остались лишь купеческие и крестьянские мануфактуры. На Нижегородской ярмарке крепостные совершают сделки на многие тысячи рублей. То есть они стали намного богаче своих хозяев. И они готовы стать основой русской промышленности.

– Именно так, – кивнул я. – Другие крестьяне, если их не обременять выкупными платежами, как это было в нашей истории, частично уйдут в города и сформируют новый рабочий класс, частично переселятся на новоприобретенные нами земли, а те, кто останется, резко повысят производительность труда, если у них будет земля. Во-первых, работать они будут на себя, а не на помещика. Во-вторых, мы им поможем с сельскохозяйственным инвентарем – начиная с железного плуга. В-третьих, нужно будет ограничить власть «мира», одновременно продвигая организации вроде тех, что в нашей истории именовались «машинно-тракторными станциями». Тракторы – это машины, которые могут тянуть за собой плуг либо телегу для сбора урожая. Для начала их можно будет заменить да хотя бы повозками с волами – но, главное, крестьянам не нужно будет самим их приобретать, для них вспашут поля за умеренную плату, а также помогут с уборкой урожая. Можно даже представить себе кооперативы по сбыту сельскохозяйственной продукции – такие в мое время существовали как на Западе, так и в России. Особый банк мог бы предоставлять ссуды на организации подобных станций и кооперативов при соблюдении определенных условий.

Кроме того, нужно продумать схему компенсации помещикам – не за свободу крестьянам, здесь я не вижу причины назначать подобную компенсацию, но за отчуждаемую у них землю. Можно разрешить им оставить себе часть земли, особо оговорив арендные ставки для крестьян. Можно платить им из контрибуции, получаемой нами от наших врагов за мир. И наконец, нам известен целый ряд месторождений золота, серебра и драгоценных камней, доходами от которых можно будет также финансировать реформу. Конечно, нужно будет следить за тем, чтобы это не привело к инфляции – так, ваше императорское величество, именуется по-научному рост цен. Нечто подобное произошло, например, в Испании после того, как из Нового Света хлынул поток золота и особенно серебра, обесценивший эти металлы. А если дозировать приток этих металлов на рынок, то можно добиться весьма неплохих результатов. Но, как бы то ни было, нужно сделать так, чтобы и крестьяне были целы, и помещики сыты. Вот только нужно будет разделить реформу на несколько этапов – «большой скачок» практически никогда не работал, а результаты каждого этапа помогут нам скорректировать следующий.

– Да, вопрос крестьянской реформы – непростой вопрос, – вздохнул Николай. – Но решать его необходимо, и чем быстрее, тем лучше. Я прошу вас, граф, и вас, господин Горюнов, объединить ваши усилия и подготовить проект закона об освобождении крепостных крестьян с учётом всех тем, поднятых вами обоими. Понимаю прекрасно, что вам предстоит титаническая работа. Ведь надо провести корабль Российской империи между Сциллой и Харибдой. Думаю, что если реформа будет в конце концов проведена, то она станет одной из славнейших страниц моего царствования.

Сказав это, Николай встал и перекрестился.

Вслед за ним осенили себя крестным знамением Киселев и я.

17 (5) февраля 1854 года. Елагин остров.

Джон Джеймс Бакстон Катберт,

южанин. А также отец

Аллы Ивановны Домбровской

Длинный стол, простые деревянные стулья, белые стены… Все это могло быть и где-нибудь у янки, в какой-нибудь конторе победнее. Но это – одно из помещений административного корпуса Елагина острова, и, в отличие от Нью-Йорка, здесь горит электрический свет. Да и, кроме того, на столе стоит самовар, а в вазах – бублики, конфеты, пастила и другие русские деликатесы.

Пригласил нас генерал Березин, советник русского Министерства иностранных дел. Нас – это меня, мою супругу, двух моих детей, находящихся в России (и не желающих из нее уезжать), и моего зятя Ника Домбровского. Должен сказать, что с зятем мне повезло, хотя, конечно, для любого отца отдавать любимую дочь замуж ох как нелегко. Ну да ладно – не будем об этом, сейчас у нас другие задачи.

Мейбел, кстати, из-за этой встречи заранее сдала одну из своих курсовых – сидела над ней всю ночь, хоть мы с Ником ей и говорили, что ей не обязательно идти с нами. Она же отрезала тогда:

– Я знаю, что вы оба хотите мне только хорошего. Но поймите, я не могу оставаться в стороне, когда дело идет о судьбе моей многострадальной родины.

Когда мы вошли, в зале находились трое – сам генерал и двое незнакомых мне морских офицеров. Первый из них – что меня удивило, явно семитского типа, не знал, что в России есть офицеры-евреи – представился:

– Капитан первого ранга Лев Израилевич Зайдерман.

– Очень приятно. Джон Катберт, это моя жена Мередит, мой сын Джимми, дочь Мейбел и зять Ник Домбробский.

К моему удивлению, Мейбел полезла к нему обниматься – судя по всему, они друг друга уже знали, да и Ник ему улыбнулся, как старому другу.

– Простите меня, что не успел на венчание вашей дочери – задержался по дороге из Одессы.

Второй же был чуть постарше, светлые волосы его уже тронула проседь, и мундир его был новехоньким. Он отрекомендовался:

– Капитан второго ранга – у вас это именуется «коммодор» – Сергей Иванович Горюнов.

Андрей Иванович улыбнулся:

– Коммодор Горюнов – профессор истории, его специализация – экономическая история девятнадцатого века. Он работает над… другими проектами, но он весьма неплохо знаком с американской историей периода того, что у нас официально именовалось американской Гражданской войной – или, как ее называли в моей истории на американском Юге, Войной Северной агрессии. Именно поэтому я попросил его подготовить анализ ситуации – так, как он ее видит.

Я приготовился слушать долгую и нудную лекцию, изобилующую научными терминами. Я ведь тоже когда-то был студентом экономического факультета Колледжа Нью-Джерси. Но профессор – он же коммодор – меня удивил:

– Дорогие друзья! Насколько я знаю, вы все видели фильм «Унесенные ветром».

– Да, – удивился я.

– Помните, как в самом его начале Ретт Батлер объяснял, почему Юг не сможет победить? Он совершенно правильно сказал, что отделение будет означать войну. А главное в войне, по его словам – это то, что у Севера намного больше и людей, и денег.

– Да, – кивнул я. – Еще великий корсиканец говорил, что для войны нужны три вещи – деньги, деньги и еще раз деньги.

– На самом деле это написал один из величайших военачальников рубежа пятнадцатого и шестнадцатого веков, Джан Джакомо Тривульцио, когда он поступил на службу к французскому королю Людовику XII, который в 1498 году возжелал захватить Милан и спросил у генерала, что ему понадобится, чтобы выиграть войну^[17]. Но я бы от себя добавил, что у Севера еще и несравнимо более развитая и современная сеть железных дорог, позволяющих перебрасывать людей и грузы намного быстрее и надежнее.

– Увы, это так.

– Кроме того, промышленные регионы располагаются именно на Севере, а Юг, как правило, производит хлопок, табак и рис, – ведь все можно купить, не так ли?

– Именно так считают многие, увы.

– Насчет же людей… Да, большинство офицеров в теперешней армии – южане. И воевать они будут не в пример лучше – по крайней мере, так было в нашей истории. Но рано или поздно закончатся боеприпасы, износится обмундирование, потребуется новое оружие, а где его взять? Тем более прогресс не будет стоять на месте – боевой опыт позволит северянам совершенствовать свое оружие – и, что самое главное, пускать его в массовое производство.

– Но гениальные изобретатели есть и у нас, – возразил Джимми со свойственной его возрасту горячностью.

– Именно так, я согласен. Но одно дело – сделать один экземпляр или даже небольшую партию, и совсем другое – производить его в необходимых количествах.

Джимми склонил голову, а профессор продолжил:

– Конечно, можно попытаться избежать войны. Но, как мне кажется, причина в другом. Кто именно торгует вашим хлопком, вашим табаком и всем остальным? Его скупают по дешевке северные торговые конторы – и продают задорого Англии, Франции и другим странам. А вам они продают товары, произведенные на Севере, либо ввозимые из-за границы – причем с огромной наценкой.

Так что на любую попытку южных штатов заявить о самостоятельности в любой форме Север отреагирует весьма решительно. А в случае начала боевых действий флот Севера попросту заблокирует ваши порты – именно так было в нашей истории – и у вас не будет возможности ни продавать ваш хлопок, ни закупать что-либо за границей. Конечно, всего им перекрыть не удастся, кое-что будет просачиваться сквозь блокаду, но это будет капля в море.

Мы все сидели и молчали. Действительно, ощущение того, что грядет что-то неотвратимое и ужасное, преследовало меня еще до того, как я узнал о судьбе Юга в той, другой истории, откуда прибыли Ник, Березин и коммодор. Каждый компромисс с Севером забирал у нас все больше и больше – и не так давно мы лишились последнего барьера на пути к доминированию янки, паритета в Сенате, который был гарантирован Миссурийским компромиссом^[18].

А Северу все было мало. Теперь там все носятся с книгой Гарриет Бичер-Стоу, «Хижина дяди Тома», написанной аболиционисткой, ни разу не побывавшей на Юге. Я один раз подержал это произведение в руках – ничего общего с действительной ситуацией она не имеет. Ведь раб – очень дорогое приобретение, стоит молодой здоровый раб не менее двух с половиной тысяч долларов^[19], и так обращаться с рабами может себе позволить лишь последний идиот.

Более того, рабов по закону необходимо и кормить, и лечить, и содержать на старости лет. Вообще мне все больше кажется, что рабы – весьма невыгодное приобретение, и мы, когда у нас начинали кончаться деньги, пару раз задумывались об их продаже, но совесть не позволяла нам это делать – они для нас практически как члены семьи. Многим из них мы предлагали вольные после многих лет беспорочной службы, – но согласились единицы, для большинства это было практически оскорблением.

– Знаете, – прервал молчание генерал. – У нас в России в девяностые годы двадцатого века было еще хуже. Новые власти и их дружки сумели присвоить практически все богатство страны, а также уничтожить промышленность. Как сказал один наш тогдашний премьер, некто Егор Гайдар, «мы все это купим за границей». Потом, к счастью, власть поменялась, и начался курс на восстановление экономики – и когда наши «партнеры» решили указать нам наше место, мы сумели выжить в новых условиях. Так что, как мне кажется, не все так уж безнадежно.

– Именно так, – улыбнулся коммодор. – Мое дело – обрисовать проблемы так, как я их вижу.

Решать их предстоит вам, южанам – но мы поможем, чем сможем. Именно поэтому Андрей Иванович и пригласил Льва Израилевича – ведь именно он сумел в кратчайшие сроки возродить Березинскую водную систему так, что наша турецкая кампания не испытывала нехватки ни в людях, ни в боеприпасах, ни в продовольствии.

– Не один я, – помотал головой капитан. – Есть у нас люди, и немало, для которых слова одного нашего героя из кинофильма являются смыслом жизни: «Я мзды не беру, мне за державу обидно». Вот этим людям и принадлежат данные заслуги.

– Лев Израилевич, – улыбнулся генерал. – Не прибедняйтесь, а лучше расскажите, что именно вы предлагаете делать.

– У нас, леди и джентльмены, несколько проблем. Во-первых, как перенаправить торговлю так, чтобы было выгоднее Югу. Во-вторых, как модернизировать промышленность на Юге – и создать новую. В-третьих, как приготовиться к будущей войне – а что она будет, сомнений, увы, никаких. И еще в качестве «бонуса» – надо сделать так, чтобы эту войну не приблизить, а по возможности отдалить. Ведь Север вполне может спровоцировать ее начало и ранее, чем в шестьдесят первый год – возможно, они протолкнут своего кандидата в президенты уже на выборах в пятьдесят шестом, либо придумают что-нибудь еще. Например, если аболиционистом будет вице-президент, президента убьют якобы южане – и немедленно появится «казус белли».

– Да, – задумчиво произнес Джимми. – Одним из кандидатов, судя по всему, станет ярый аболиционист Джон Фримонт – и если он станет президентом, либо если его кто-нибудь позовет в вице-президенты, то это вполне может случиться.

– Теперь к практическим шагам. По первому вопросу мы можем создать торговую компанию – ее можно назвать, например, Русско-Американской Атлантической торговой компанией, – которая будет закупать хлопок, табак и другие южные товары в южных же портах – в Балтиморе, Норфолке, Чарльстоне, Саванне, Мобиле и Новом Орлеане – по реальным ценам, а также продавать там же импортные товары без северной наценки. И, кроме того, это даст толчок к модернизации существующих железных дорог и постройке новых – уже в порты Юга, а не на Север. И в этом мы также готовы поучаствовать – на паях.

– Но не попробуют ли северяне, оставшись без прибыли, как-либо помешать этим закупкам?

– Военными методами – вряд ли. Корабли будут под нашим флагом, а Россию сейчас начали бояться – особенно после разгрома англичан, французов и турок на Балтике и Черном море. Тем более их будут сопровождать и военные суда. Таможенной политикой помешать этому также будет непросто, ведь пошлины на данный момент имеются только на ввоз товаров, и их придется тогда устанавливать и на товары, ввозимые из Англии, Франции и других стран. Мелкие придирки они вряд ли смогут себе позволить. Вот к диверсиям и прочим тайным акциям нужно будет приготовиться – но это, что называется, проблема решаемая.

Кроме того, северяне и далее смогут торговать с Югом по устоявшейся схеме – вот только платить им придется уже по нашим расценкам, да и продавать импорт – тоже. Остается возможность придушить импорт – и наш, и от наших партнеров – таможенными пошлинами, понадеявшись на товары северных мануфактур. Но мы создадим компании – в совладении Русско-Американской Атлантической компании и местных интересов – по производству основных категорий товаров, причем на самом передовом уровне.

Ну и насчет армии. У каждого штата есть своя милиция^[20]. Предлагаю увеличить ее численность – это нигде не запрещено – и оснащать в том числе и за счет прибылей от торговли с Россией. И, кроме того, создать оружейные заводы и склады. А еще мы готовы будем поделиться кое-какими новшествами в тактике и стратегии – и подготовить инструкторов. Уже сейчас. Более того, мы готовы уже сегодня обучать офицеровюжан для этих соединений на нашей территории.

И наконец, есть ряд моментов, которые необходимо будет учитывать в случае приближения войны. Во-первых, Север попросту введет войска в Кентукки, Миссури, Мэриленд и Делавэр, не давая им присоединиться к Конфедерации. То же и про некоторые районы северной и западной Виргинии. Следовательно, нужно будет заранее занять ключевые точки в этих штатах – причем не наспех набранным ополчением, как в нашей истории, а боеспособными частями милиции.

Теперь про морскую блокаду. В нашей истории она опиралась на ряд опорных пунктов на побережье Юга – в частности, это были Балтимор в Мэриленде, Ки-Уэст на крайнем юге Флориды, позволявший полностью блокировать торговлю через Флоридский пролив между Мексиканским заливом и Кубой, и Порт-Рояль на побережье Южной Каролины…

– Так близко и к Саванне, и к Чарльстону, – простонал я.

– Именно. Кроме того, все захваченные южные торговые суда продавались с молотка вместе с грузами, а часть денег распределялась между членами команд кораблей, участвовавших в захвате. Поэтому охота велась с огромным энтузиазмом. Но если эти города будут освобождены сразу после начала боевых действий, то мы серьезно осложним их задачу. А если они посмеют напасть на корабли под российским флагом, то их участь станет незавидной – с каждым торговым караваном проследует эскорт, вооруженный дальнобойными орудиями.

– Многие у нас говорят, что Англия не позволит устраивать блокаду. Ведь они покупают так много хлопка…

– Да, слыхал я про это – «Король Хлопок», так его у вас называют? Англия в данный момент усиленно закупает хлопок именно потому, что опасается начала войны. Кроме того, они планируют сами выращивать хлопок – и в Индии, и даже в Египте.

– Да это же турецкая территория, – удивился я.

– Де-юре – да, но там весьма сильно британское присутствие. И в нашей истории англичане так и не решились как-либо помочь Югу, хоть в стране и были сильны подобные настроения. Тем более, должен признать, что Россия ввела эскадру в Нью-Йорк, что обезопасило порты Севера от возможного удара со стороны британского флота. Этого, конечно, теперь не произойдет, но все равно вряд ли Англия захочет вмешаться. Другими словами, деньги у вас будут – и их желательно держать в золоте и серебре, а не в северных банках, которые могут попросту заморозить либо аннулировать ваши вклады, или в банкнотах, которые могут обесцениться. Промышленность в определенном объеме будет создана. Железных дорог поначалу все равно не будет хватать – но ситуация станет уже лучше, чем в нашей истории. Людей так же будет ощутимо меньше, чем на Севере, но они будут лучше обучены, а их командиры будут знакомы с более современными методами ведения войны. Да и вооружение будет намного совершеннее.

– Спасибо, товарищ капитан, – кивнул Березин и посмотрел на нас. – Вот здесь, – он передал мне, Джимми и Нику по пухлой папке, – наши предложения в подробностях. Ознакомьтесь – мы еще встретимся, чтобы их обсудить и исправить, если что. После этого вашей задачей будет рассказать об этом тем, «кому надо». То же и дамам – иногда идеи быстрее распространяются в женском кругу. А мы уже начнем готовиться к их внедрению.

22 февраля 1854 года.

Лондон, Даунинг-стрит, 10.

Альфред Спенсер-Черчилль, секретарь

Генри Джона Темпла, 3-го виконта

Пальмерстона, по вопросам Российской империи

На столе стояли три бутылки и разнообразные закуски – огуречные сэндвичи, копченый шотландский лосось, ростбиф с хреном, сыры – в основном французские, но был и чеддер… И все красиво подано, как будто мы находились в высшем парижском обществе, а не у нас в Альбионе. Единственное, что отсутствовало по распоряжению виконта – это свиная колбаса, бекон и копченый угорь. Ведь наш визави, Лионель Натан Ротшильд, «барон Австрии» – правоверный еврей, что видно не столько по его внешности – нос у него не более крючковат, чем у лорда Пальмерстона, а волосы менее кучерявые, – сколько по ермолке, которую он не снимает даже в помещении.

Именно поэтому его дважды выставляли из Парламента, несмотря на то что он попадал туда не избранный обитателями какого-нибудь захолустного «гнилого местечка», где голоса дешево продаются и покупаются, а почтенными жителями лондонского Сити. Он, видите ли, во время присяги отказался обнажить голову, а также произнести слова «клянусь истинной верой христианина», заявив, что, мол, я иудей, а не англиканин. И это несмотря на то, что руководство Парламента пошло ему навстречу и разрешило принести присягу на их еврейской Библии, а не на нашей, англиканской^[21]. Боюсь даже представить себе такого вот Ротшильда в Палате лордов^[22]…

Мерзкий народец эти евреи – хуже них только русские. Обыкновенно я бы не стал даже говорить с иудеем, разве лишь тогда, когда мне понадобились бы деньги. Но сейчас мы – точнее, мой начальник, недавно вновь назначенный премьер-министром виконт Пальмерстон, – нуждаемся в помощи этого презренного менялы.

Война между Англией и восточными варварами идет, и не на жизнь, а на смерть – пусть в данный момент пушки и помалкивают. И деньги в «Палате шахматной доски»^[23] практически иссякли, а нужны они уже сегодня. Получить же необходимую сумму в краткосрочной перспективе можно только у семейства Ротшильдов.

– Благодарю вас, барон, что вы соблаговолили посетить нас, – несколько заискивающим тоном начал виконт. – Я знаю, что вы человек очень занятой, и обыкновенно просители приходят к вам. Не угодно ли вам отведать вина? Здесь – настоящий шлосс-фолльрадс бесподобного двадцать девятого года. В этой бутылке – шато д’Икем двадцать четвертого, а в той – лучший ирландский виски из моих погребов.

– Давайте фолльрадс, – усмехнулся еврей. – Вообще-то я предпочитаю красные вина из Бордо и недавно купил там виноградники с винодельней. Но белые и правда лучше получаются в гессенском Рейнгау^[24].

Лакеев мы услали в их домик, наказав строго-настрого не появляться в основном доме. А у меня, увы, осталась лишь одна рука после известных событий в России^[25]. Так что открыл вино и разлил его по бокалам лично виконт. И только после того, как мы выпили за здоровье королевы – должен признать, что мы с виконтом опрокинули бокалы, тогда как презренный ростовщик смаковал его, после чего произнес:

– Да, весьма неплохое вино. Не совсем в моем вкусе, но сделано филигранно. Так что же вы от меня хотите, джентльмены?

– Как вы знаете, барон, мы проиграли битву за Балтику и битву за Черное море.

– Конечно, знаю, – усмехнулся Ротшильд, – причем с разгромным счетом. Обычно судья в боксе останавливает матч в подобной ситуации^[26]. Но вы, как я понял, хотите отдохнуть тридцать секунд^[27] и продолжить бой?

– Хорошая аналогия, барон, – кивнул виконт.

– Ну что ж… Будем надеяться, что вы проиграли даже не одну битву, а две, но надеетесь выиграть войну. Интересно только, каким образом?

– Мы сумели уговорить австрийцев предпринять некие враждебные действия, но не начинать собственно войну, в результате чего у русских достаточно большие силы прикованы к Дунайским княжествам и границе с Галицией.

– Мне это известно, – усмехнулся меняла. – Но с русскими не смогли справиться вы вместе с французами и турками. С чего вы решили, что у австрийцев в одиночку выйдет лучше?

– Как только сойдет снег на перевалах, будут устроены… провокации. А после того, как русские ввяжутся в войну с Францем-Иосифом, мы откроем три новых фронта. Во-первых, на Кавказе и далее на восток. Во-вторых, в Польше. И, в-третьих, в русских американских владениях. Сами же мы, конечно, воевать там не будем, но нужно будет помочь тем, кто это будет делать за нас.

– Понятно. Да, для этого нужны деньги. А чем будем заниматься мы? Сидеть и наблюдать за происходящим?

– Мы будем усиленно строить новые корабли и обучать морскую пехоту.

– Но жар будем загребать чужими руками.

– Я бы скорее сказал, воспользуемся ситуацией, – усмехнулся виконт.

– Ну что ж… Попробовать можно. Вот только проценты по займам мне придется повысить с учетом возможного риска.

– И на сколько?

– Определитесь с точной суммой, виконт, и мои счетоводы подготовят вам всю информацию.

– В ближайшую неделю, барон!

– Жду. Ну что ж, еще по глотку? А то у меня, извините, дела.

На сей раз выпили за здоровье всех присутствующих, хотя я больше всего хотел бы, чтобы проклятая раса барона повымирала. Но мне пришлось улыбаться и помалкивать. И только в конце, подчиняясь взгляду виконта, я сообразил спросить:

– Барон, скажите – вам ничего не известно про судьбу некоего Филонова? Он же – Теодор Фэллон.

– Баронет сэр Теодор, – усмехнулся еврей-чик. – Как видите, в титулах он обогнал даже меня. Вообще-то его курирует мой брат, Маффи. Но кое-что известно и мне, – и лицо его приняло сардоническое выражение.

«Не иначе как у него есть шпионы даже в доме его братца», – подумал я и с трудом сдержал улыбку.

– Так вот. Из Англии он отбыл в Голландию – да, вместе с той девушкой, с которой он познакомился в Голландском домике. Иронично, не находите? Из Голландского домика – в Голландию, пусть через Тауэр. Оттуда они перебрались в Данию. Скажу сразу, я не знаю, где именно он там обитает, и вместе ли эта сладкая парочка до сих пор, либо постельные утехи с участием девицы уже успели ему надоесть.

– Гм… Но в Дании нам стало весьма неудобно… вести дела. Тем более что вы даже не знаете, где его искать.

– Не знаю. Но у стен, знаете ли, иногда бывают уши. И у меня есть надежда, что я его смогу-таки найти. Ну что ж, джентльмены, разрешите откланяться – как я уже говорил, дела. Жду вашего детального запроса.

1 марта 1854 года. Пролив Эресунн.

Борт парохода «Роскильде».

Сэр Теодор Фэллон,

он же Фёдор Ефремович Филонов

За кормой медленно таял израненный силуэт Копенгагена, а впереди меня ожидали три с половиной недели на этом не столь большом корабле – одном из немногих, которые ходили из Копенгагена в Америку – с остановками в Кристиании (которая в мое время именовалась Осло) и Кристиансанде. А пассажиры в основном уходили в Америку навсегда, полные надежд на новую жизнь где-нибудь в благословенном Новом Свете. Вряд ли для большинства из них жизнь станет лучше, подумал я, но деньги на обратную дорогу найдутся у немногих, а дома, мастерские, земли давно уже проданы, чтобы оплатить дорогу в один конец.

Да и ютились те из них, кто был в третьем классе – а таких было большинство – в крохотных кубриках, часто с другими семьями. Они делили койки с детьми, скверно питались и даже не имели права выйти на свежий воздух. Второму классу было чуть получше – на палубу их пускали, пусть и в строго определенные часы, кормили их прилично, и к их услугам была небольшая библиотека и даже музыкальный салон, где стояло расстроенное пианино. А еще они иногда могли пользоваться баром для пассажиров первого класса, а также читальным залом нашей библиотеки. Откуда мне все это известно? Пассажирам первого класса после посадки – и перед тем как впустили других – устроили тур «по всему пароходу», наверное, чтобы мы могли оценить разницу.

Ведь у нас были большие и фешенебельно обставленные каюты, собственная столовая с французским поваром, раз в неделю – обед с капитаном корабля, а также неограниченное право на пребывание на палубе. Кроме того, только для первых двух классов имелась возможность пройти через иммиграционные и таможенные формальности на борту корабля – пассажирам третьего класса необходимо было пройти через огромные очереди в «Замок Клинтон», бывший артиллерийский форт, ныне приспособленный для приема новых иммигрантов^[28].

Мелодичный звон колокола у столовой пригласил нас всех – по крайней мере, тех, кто путешествовал в первом классе – на бокал шампанского в ознаменование начала нашего вояжа. Я задумался, нет ли среди нас агентов моего знакомого Маффи Ротшильда. Дама с бриллиантовой брошью и ее муж во фраке и с тростью? Толстяк, рожа которого так и кричала «то ли банкир, то ли фабрикант, то ли чиновник на высоком посту»? Две дамы – одна, в черном, богатая вдова, другая – скорее компаньонка, чем дочь, слишком уж она подобострастно смотрит на первую? Молодой человек со скучающим видом и физиономией избалованного плейбоя? Все остальные, кроме меня, были как две капли воды похожи на кого-нибудь из этих категорий, разве что с некоторыми путешествовали юные девушки, по внешнему виду и поведению которых было видно, что они либо дочери, либо племянницы. Нет, подумал я, вряд ли кто-нибудь из них работает на Маффи.

Впрочем, как ни странно, хоть Майер Амшель и принадлежал к враждебной мне группировке, лично мне он был симпатичен. Мне даже почему-то казалось, что он сделает все, чтобы с моей скромной персоной ничего плохого не случилось. Если, конечно, его послушают… А что он следит за мной – как говорится, к гадалке не ходи. Но если в первом классе его агентов, похоже, нет, то что, если этот человек путешествует во втором классе? Посмотрим, кто ходит в наш бар в те часы, когда им тоже разрешено. То же и про палубу. Вряд ли этот шпик попрется в библиотеку, хотя, конечно, и это нельзя сбрасывать со счетов.

Небольшой оркестр заиграл вальс, и молодая девушка – типичная датчанка, лет, наверное, восемнадцати, льняные волосы, голубые глаза, вот только лицо подкачало – слишком уж оно напоминает валькирию – подошла к молодому человеку, но он ей, судя по всему, отказал. Тогда она просительно посмотрела на меня. Я подошел, представился и галантно (как мне казалось) предложил ей руку, и мы закружились на небольшом пространстве, отведенном для танцев. Когда объявили новый танец, я хотел было вернуться к бару, но она так умоляюще посмотрела на меня, что я остался с ней до того момента, когда оркестр ушел на перерыв.

– Господин баронет, – улыбнулась она. – А вы… женаты?

– Увы, – вздохнул я. – Недавно овдовел…

– Как жаль… – и она, согласно правилам приличия, сделала книксен и удалилась, бросив на прощание: – Мне так было с вами хорошо, господин баронет!

– И мне с вами, фрихерринне^[29] Кнагенхелм. Если вам нужен партнер для танцев, я всегда к вашим услугам!

– Благодарю вас, господин баронет!

Когда я выходил из зала, я почувствовал чей-то взгляд, но не обернулся, а, как меня учили, посмотрел на море и боковым зрением заметил некого молодого человека, судя по всему, из второго класса – ведь его не было на приеме. Ну что ж, подумал я, надо будет понаблюдать за ним – вот, наверное, и человек Ротшильда. Но все равно не нужно терять бдительность – может, это и не он, а может, есть и другие. Да и Викулины агенты тоже могут появиться – но у них, как мне кажется, цель будет другая – захватить мою тушку и переправить ее в Англию. Хотя вряд ли это произойдет на борту.

Вскоре начался ужин, и, как оказалось, моими соседями за столом оказалось именно семейство Кнагенхелмов. Узнав мою фамилию, фрифру^[30] Кнагенхелм сказала с удивлением:

– А не про вас ли писали в «Berlingske Politiske og Avertissementstidende^[31]»? Что вы бежали из лондонского Тауэра, и что ходят слухи, что вы – любовник королевы Виктории?

– Никогда не читайте перед едой датских газет… Единственное, что в этой истории правда, это то, что я недавно путешествовал по Англии и Шотландии, фрифру Кнагенхелм, был действительно принят ее величеством и даже получил из рук королевы титул баронета.

Я увидел, как и у фрихерра^[32], и у фрифру насупились брови – мол, богатый бездельник купил себе титул. Хотя, если честно, их предок, Нильс Тюгесен Кнаг, стал фрихерром Кнагенхелмом чуть больше столетия назад за «услуги, оказанные королевскому дому», – так что и они не принадлежат к «древнему» дворянству. Но я продолжил:

– Но насчет любовника… увы, должен вас разочаровать. Я, видите ли, был женат, жене был верен, но недавно овдовел. Именно поэтому я принял решение перебраться в Североамериканские Соединенные Штаты, ведь в Европе все напоминает мне о моей несчастной супруге.

– И чем же вы собираетесь заниматься в Новом Свете? – голос фрихерра стал ледяным.

– Я предприниматель, фрихерр. А там, как говорится, самое место для человека с деловой хваткой.

После этого и фрихерр, и фрифру стали смотреть на меня с презрением – как на плебея, посмевшего за деньги войти в их круг. Но фрихерринне начала глазеть на меня с любопытством – вне всякого сомнения, она не слыхала раньше про «любовника королевы» и не поверила тому, что я наплел ее родителям.

А я вдруг загрустил. Когда я еще увижу мою Катеньку… Когда мне принесли портфель с деньгами и украшениями – там были-то лишь перстенек и ожерелье, оставшиеся у нее из прошлой жизни, наверное, чтобы я ее не забывал – мне стало весьма грустно. Ведь я и правда не увижу ее очень долго – несколько месяцев, а то и год-другой.

Фрихерр с семейством ушли к себе в каюту, напоследок удостоив меня еле заметного кивка – только фрихерринне чуть отстала, повернула голову и улыбнулась – и сразу же налетела на пиллерс^[33].

– Ты вообще смотришь, куда идешь? – что-то в этом роде прошипела по-датски фрифру. Фрихерринне лишь пробормотала что-то покаянным тоном, но фрифру продолжала вполголоса ее пилить. Я же отправился в корабельный бар. Увы, он был забит – только что началось время, когда пускали и второй класс, – но я сказал швейцару, что я из первого класса, и он каким-то образом нашел для меня место у одного из столиков. Мне вновь показалось, что кто-то меня пристально изучает. Боковым зрением я вновь увидел все того же самого человека, которого я подозревал в работе на Ротшильдов. Конечно, можно было подумать, что он заинтересован во мне потому, что разделяет «прогрессивные ценности», но все-таки это был девятнадцатый век, и подобные «разделители», как правило, этим не «гордились», в отличие от их последователей конца двадцатого и начала двадцать первого века.

Когда я вышел, мне показалось, что кто-то крадется за мной следом. Я зашел за пиллерс, развернулся и посмотрел назад – чья-то фигура юркнула за поворот. Единственное, что я заметил, это то, что он был повыше человека, которого я подозревал в работе на Ротшильда.

3 марта 1854 года.

Недалеко от Кристиансанда.

Борт парохода «Роскильде».

Эрик Мадсен, на службе семейства Ротшильдов

Да, подумал я, обжегшийся ребенок боится огня^[34]. Мой «подопечный», сэр Теодор Фэллон, проводил вечера в корабельном баре. Причем я ожидал, что он будет пить водку – у них, русских, вроде бы это принято – или хотя бы наш аквавит, мало чем от нее отличающийся. Но он заказывал литровую кружку пива – другие посетители смотрели на него с презрением – и цедил ее весь вечер, а потом уходил к себе в каюту. Хотя вариантов «развлечься» у него было немало – любая незамужняя дама из второго класса (да, я полагаю, и некоторые замужние) с радостью составила бы ему компанию; я видел взгляды, которые они бросают на него в то время, когда на палубу допускались и пассажиры второго класса. Ведь днем сэр Теодор, как правило, ходит гулять – а если погода хорошая, то сидит на лавочке и смотрит вдаль.

Причем именно я был свидетелем того, как этот баронет изменил своей супруге и был ей пойман практически in flagrante. Как он тогда пытался оправдаться… Ан нет, она отказалась даже его слушать и немедленно уехала в Копенгаген, а потом, не выдержав измены мужа (точнее, того, кого она выдавала за своего мужа), бросилась с борта судна, увозящего ее в Роттердам.

Я же тоже не так давно, изрядно выпив, изменил своей невесте – а та, с которой я, прости господи, кувыркался в постели, на следующий день предъявила мне ультиматум – либо замужество, либо она все расскажет моей нареченной. Я, естественно, не поддался на провокацию и предложил ей денег, она же их взяла, а потом побежала к Кристиане и все ей доложила. С тех пор и я чураюсь баб, как огня. И, что самое обидное, я сам и виноват во всем… Так что я вполне понимаю достопочтимого сэра. Хотя, конечно, я подозревал, что, возможно, пассажирки второго класса не подходят ему по статусу – он видит в них хищниц. Кстати, для многих из них это на самом деле так.

Но сегодня к нему подошла какая-то девица из первого класса – фигура, как у какой-нибудь валькирии, а что лицо ее напоминало того же персонажа из саг, то и ничего – при выключенном свете его и не видно. Девица ему что-то сказала, причем с весьма умоляющим выражением лица, а он улыбнулся, поцеловал ей руку, покачал головой и отправился в бар. Похоже, и эта была готова составить ему компанию в постели – так, значит, его поведение не связано с классовыми различиями. Я бы даже заподозрил его в извращенных предпочтениях, примерно как у одного моего бывшего приятеля, оказавшегося одним из «этих». Но я знал про невесту сэра Теодора – и видел, что он всегда один.

Обычно сэр Теодор оставался в баре до его закрытия, но сегодня он встал, расплатился, оставив, по своему обыкновению, весьма щедрые чаевые, обменялся парой шуток с барменом и отправился к себе. Именно сегодня я решил проследовать за ним на некотором расстоянии, и, к моему вящему удивлению, у его каюты его схватили два дюжих матроса и куда-то поволокли.

Я последовал за ними – не я один, по пятам за моим «подопечным» шла целая толпа, – но недалеко от капитанского кубрика нам преградили путь матросы. Какая-то девица спросила:

– За что хоть его взяли?

– Сегодня вечером он попытался совершить насилие над дочерью одного почтенного человека.

Ну что ж, подумал я, хоть и не хочется раскрывать свое инкогнито, придется вмешаться.

– Извините, но этого никак не могло случиться. Этот человек весь вечер сидел в баре, я тому свидетель. И, полагаю, и бармен, и швейцар смогут это подтвердить.

– О? И кто вы?

– Эрик Арвидсен, – назвал я свой псевдоним, на который у меня были выправлены документы.

– И вы – пассажир второго класса, если мне не изменяет память?

Я удивился, что этот незнакомый мне человек меня знает, но лишь кивнул.

– В таком случае возвращайтесь к себе – если что, вас вызовут.

Я подумал и показал ему бумагу, выданную мне Йенсеном, на которой значилось, что я – адвокат из конторы Кристиана Ларсена, известного юриста в Копенгагене. Если спросить у Ларсена, тот подтвердит, что я у него работаю, да и кое-какие знания в юриспруденции у меня есть, не зря же я прослужил несколько лет клерком у одного адвоката в моем родном Олборге.

Тот лишь удивился:

– Адвокат – и путешествуете вторым классом?

– Херр Ларсен, знаете ли, несколько бережлив. А именно по его заданию я отправился в Нью-Йорк.

– Понятно… Ладно, проходите. – И он показал мне на дверь одного из кубриков.

– Еще раз, – с улыбкой говорил сэр Теодор, когда я вошел. – Я весь вечер был в баре, и ваши люди меня схватили, не задав ни единого вопроса, когда я возвращался к себе.

– Здравствуйте, – сказал я человеку, взявшего на себя роль сыщика. – Я – адвокат Эрик Арвидсен. И я могу подтвердить, что этот человек находился в пивной примерно столько же, сколько и я – с семи часов вечера и до половины десятого. Это же, я полагаю, смогут подтвердить и служащие бара, и другие посетители.

Тот посмотрел на меня, как на врага – похоже, обрадовался, что поймал злодея, а тут вся его стройная теория рушится, – и сказал:

– Господин адвокат…

– И, как вы знаете, вы не имеете права расследовать какие-либо серьезные преступления – вы обязаны сдать обвиняемого властям близлежащего города. В данном случае Кристиансанда.

– Мы только что из него ушли, господин адвокат.

– А с кем имею честь, кстати?

– Арно Арнесен, первый помощник капитана.

– Так вот, херр Арнесен, расскажите, как было дело.

– К нам пришла некая фрихерринне Кнагхелм с родителями и рассказала, что около восьми часов вечера она случайно проходила мимо двери господина Фэллона…

– Баронета сэра Теодора Фэллона, – ответил я и пожалел об этом – в глазах баронета появился нехороший блеск. Ведь откуда я мог такое знать?

Но Арнесен заблеял:

– Я не знал, что господин Фэллон – фрихерр.

– Баронет, – усмехнулся тот. – Но это дела не меняет. Присоединюсь к просьбе господина адвоката – рассказывайте дальше.

– Дверь, с ее слов, неожиданно распахнулась, и ее втянули внутрь, после чего схватили за одежду и потянули. Она изо всех сил ударила сэра Теодора по лицу, тот на секунду отпустил ее, и она убежала.

– Спросите у нее, уверена ли она, что это был именно сэр Теодор. И расскажите ей, что он в это время был совсем в другом месте и на другой палубе.

– Она уже рассказала, что в каюте было темно. Но кто это мог быть, кроме сэра Теодора? Только она называла его «этим подлецом Фэллоном», без титула. Неужто она… лгала? Но рукав ее куртки был надорван.

– Я полагаю, что она сказала правду, разве что приняла кого-то другого за меня, – кивнул сэр Теодор. – Вот только очень интересно, кто это мог быть в моей каюте. Но, думаю, вычислить его будет нетрудно – у него наверняка будет свежий синяк на физиономии.

– Знаете, вы правы, – сказал Арнесен. – Тем более у вас никаких отметин на лице нет. Разве что глаза… заплаканы.

– А вот это – не ваше дело, – сэр Теодор привстал и навис над помощником капитана.

– Поверьте мне, сэр Теодор, я не хотел вас обидеть, – заверещал тот. – Позвольте предложить вам линейного аквавита^[35] – самого настоящего.

– Неплохо было бы найти злоумышленника, – сказал сэр Теодор. – Вот только сегодня все, наверное, уже спят… Но завтра утром достаточно будет взглянуть на физиономии пассажиров.

– У кого синяк на лице, тот и преступник, – догадливо продолжил помощник капитана.

– Именно так.

В дверь постучали.

– Господин помощник капитана! Я вахтенный, Андресен! Видел, что по палубе прогуливался пассажир первого класса, и отошел на другой конец палубы, согласно вашим инструкциям. И вдруг мне что-то почудилось. Я обежал палубу и увидел, что пассажира этого нигде не было, но к кнехту был привязан веревочный трап. В море ничего видно не было, но я услышал звук, похожий на плеск весел. После чего я сразу же поспешил к вам.

– Откуда вы знаете, что это был пассажир первого класса?

– Да я его не раз уже видел. Такой высокий – пониже этого господина, конечно – и всегда один. Вот только в свете лампы мне показалось, что у него на лице синяк.

6 марта 1855 года.

Борт парохода «Роскильде»,

в Северном море по пути в Нью-Йорк.

Фридрих Энгельс, специальный

корреспондент газеты «Нью-Йорк Дейли Трибьюн».

Хоть и под чужим именем

– Разрешите? – спросил чей-то голос – на весьма неплохом английском, но с небольшим акцентом, возможно, русским.

Я поднял голову и не поверил своим глазам.

Напротив меня стоял не кто иной, как сэр Теодор Фэллон, он же, насколько мне было известно, политический беженец из России по имени Федор Филонов. Тот самый, про которого некоторые газеты – естественно, издаваемые вне Соединенного королевства Англии, Шотландии и Ирландии, а также ее владений – писали, что дружба королевы и этого новоиспеченного баронета доходила до постели. Многие другие – более дружественные к этой империи – гневно опровергают эти слухи, хотя сам факт их упоминания сделал баронета знаменитостью во всем мире.

У меня, должен признаться, имеется информация из целого ряда разных источников, что королева, когда ее дражайший супруг находится вдали от нее, не гнушается подобного рода контактами то с некоторыми преданными слугами, а то и с одной или даже двумя дамами. Конечно, мне стопроцентно неизвестно, так ли это на самом деле – я при этом не присутствовал. А что она уединялась с этими людьми в спальне на всю ночь – так, может быть, она играла с ними в шахматы либо вела душеспасительные беседы о несовершенстве мира. Но даже если там происходит то, что обычно происходит в таких ситуациях, то я не вижу в этом ничего предосудительного. Я лично считаю, что сам институт семьи – это пережиток авторитарного прошлого и должен быть уничтожен. И что у каждого должно быть право спать с теми, с кем он хочет. У меня, например, две спутницы жизни – Мэри Бёрнс и ее молодая сестра Элизабет. Мы и живем втроем, но это никак не мешает мне время от времени проводить время в компании других женщин. А почему у английской королевы не может быть такого права?

Но удивило меня не это. Вчера все только и говорили о том, что Фэллона повязали за нападение на дочь его соседей по столу, фрихерринне Кнагенхельм. А сегодня он снова на свободе, и его даже почему-то подсадили ко мне.

За этим столом я сижу вот уже два дня. Сначала я принимал пищу за столиком у окна. Я был там один, но в Кристиании ко мне подсадили купца Магнуса Миккельсена с супругой Турид и дочерью Гунвор. И если Турид – просто склочная и занудливая баба с жутким характером, то Гунвор – пятнадцатилетний бутон, который только-только начал распускаться и ждет пчелки, которая его опылит.

Но когда я начал оказывать девчушке знаки внимания – все-таки я не урод и знаю, как вести себя с женщиной, чтобы она рано или поздно оказалась в моей постели – ее мамаша пошла к помощнику капитана и потребовала, чтобы меня пересадили от них подальше. Таким образом, я оказался здесь, в темном углу. Сначала я восседал за столом в гордом одиночестве, но вчера у меня появился сосед – некто Фрэнк Ки Говард, корреспондент неизвестной мне газетенки с рабовладельческого Юга Америки, из какой-то дыры под названием Баллимор – или, быть может, Балтимор? Впрочем, не все ли равно?

Его удостоили сомнительной чести оказаться в «Мемеле» – именно так я назвал свой стол по имени самого отдаленного немецкого города, расположенного где-то далеко на северо-востоке – за то, что он разбил своему соседу, какому-то купчишке, рожу. Видите ли, тот начитался «Хижины дяди Тома» и не нашел ничего лучше, чем высказать Фрэнку все, что он думает о его соотечественниках. Результат налицо – точнее, на лице купчишки, – а я, наконец, обзавелся соседом. И, если честно, то хоть и осуждаю про себя южан, но вслух об этом за столом ничего не говорю.

Впрочем, и с этим Фэллоном надо быть поосторожнее. Да, он политэмигрант, но далеко не все политэмигранты склонны работать на погибель своей страны, как это делает, например, Алекс Герцен. А Россию мы с Марксом ненавидим. Более того, я так надеялся, что англичане с французами помогут туркам уничтожить это инородное азиатское государство, посмевшее считать себя частью Европы! И я через Маркса договорился с Хорасом Грили, издателем и главным редактором «Нью-Йорк Дейли Трибьюн» о написании цикла статей об этой войне – под именем моего друга. И если вы видели статьи в этой газете, подписанные «Карл Маркс», то знайте – они вышли из-под моего пера.

Сначала я решил отправиться к месту событий со знакомыми, решившими посмотреть на разгром русских на Балтике с борта своей яхты. Но, увы, вместо ожидаемой победы над русскими я увидел разгром союзников – а также потопление одной из яхт, причем стреляла по ней явно французская батарея. Как бы то ни было, в моей статье о битве при Бомарсунде вину за убийство мирных яхтсменов я возложил на русских, а про национальную принадлежность стрелявших умолчал.

Вернувшись в Англию, я сумел договориться о том, что пойду в Крым на борту одного из британских кораблей. До Крыма мы дошли, но вскорости наш капитан спустил флаг, и я оказался со всеми в русском плену. Но азиаты, узнав, что я всего лишь репортер, а еще и немец, попросту довезли меня и нескольких других журналистов до границы с Австрией и отпустили на все четыре стороны. Сначала я думал отправиться в Константинополь, но потом решил все-таки сначала вернуться в Лондон, чтобы немного отдохнуть и дописать наконец свои статьи. Тогда же я и узнал про Фэллона. Но на театр военных действий в Турцию я банально не успел – я только-только успел добраться до Панчовы на австро-турецкой границе^[36], как пришла весть о так называемом перемирии. Точнее, его можно было бы назвать полной капитуляцией Османской империи. Все бы ничего, османов не жалко – ведь они тоже азиаты, – но турки ухитрились еще и поссориться с англичанами. И бродивший было по Европе призрак конца панславизма попросту растаял в воздухе.

У меня была еще одна причина, почему я хотел сначала прощупать Фэллона. В отличие от большинства немцев – да и англичан – я лично видел корабли и другое вооружение людей, названных мною «новыми русскими», которые и выиграли эту войну для «старых» русских.

И у меня сложилось впечатление – подкрепленное кое-какими слухами, – что Фэллон именно из этих самых «новых русских». А еще рассказывают, что они-де пришельцы из будущего. В это я не очень-то и верю, но вдруг? И если так, то, возможно, в их времени уже произошло то, что мы с Марксом описали в «Коммунистическом манифесте». Это объяснило бы феноменальные успехи этих людей. Но, чтобы узнать об этом от моего нового соседа, необходимо было его к себе расположить.

Я протянул руку своему новому соседу и представился:

– Фритц Энгельс.

– Теодор Фэллон, – улыбнулся тот. – Извините, а не тот ли вы Энгельс, который Фридрих? Из Вупперталя?

Меня удивило, что он не назвался «сэром» и тем более не упомянул свой титул. По моему опыту, все «новые дворяне» выпячивают приобретенный ими статус, как могут.

– Я действительно из Бармена, из долины реки Вуппер^[37]. А вы меня знаете?

– Да кто же не знает Карла Маркса и друга его Энгельса? Скажите, а Маркс уже наваял свой «Капитал»?

– Не знаю, о чем вы, сэр!

– Значит, пока еще нет… А «Коммунистический манифест»?

– Конечно. А вы его читали?

Фэллон хотел что-то сказать, но к нам подсел Говард, и они с Фэллоном начали церемонию взаимного представления. А через минуту в ресторан вошел капитан и объявил по-немецки:

– Господа, прошу внимания! Вчера сэра Теодора Фэллона безосновательно обвинили в нападении на… одну даму. Как выяснилось, сэр Теодор не мог этого сделать, так как в это время был в другом месте, что может подтвердить множество свидетелей. Более того, мы выявили человека, который совершил это ужасное преступление – но он сумел каким-то образом сбежать с нашего корабля. Поэтому я прошу прощения у сэра Теодора от имени всей команды, а также хочу успокоить всех господ пассажиров – преступника на корабле больше нет.

7 марта 1854 года. Северное море.

Борт парохода «Роскильде».

Фрэнсис «Фрэнк» Ки Говард,

корреспондент газет «American and

Commercial Advertiser» и «Baltimore Weekly American»

В половину восьмого вечера я переступил порог^[38] корабельного бара. Темное резное дерево, длинная полукруглая стойка с табуретами с одной стороны, полтора десятка столиков с двумя-тремя стульями – с другой. В восемь, когда двери откроются и для пассажиров второго класса, им будет дозволено лишь сидеть за стойкой либо забирать напитки с собой – столики, обслуживаемые официантами, только для первого класса.

Разве что у входа снаружи – еще четыре стола, для семейных пар и одиноко путешествующих дам, также доступные для пассажиров второго класса. Вот только там нет официантов – заказывать все равно приходится за стойкой. И эти столы никогда не пустуют, тогда как внутри я ни разу не видел, чтобы не было свободного столика.

В углу стоял самый маленький стол, и за ним, как обычно, я увидел Теда Фэллона. Увидев меня, он сделал приглашающий жест рукой. Публика остолбенела – до сегодняшнего дня Тед всегда пребывал в полном одиночестве. За вечер он выпивал одну-две кружки пива, но чаевые, как я успел заметить, оставлял королевские, и его официант бросался обслужить в первую очередь.

Так и сейчас – не успел я усесться, как ниоткуда появился долговязый белобрысый человек в строгом костюме.

– Свен, прошу вас, – сказал мой новый друг. – Мне, как обычно, пива. А моему другу принесите, пожалуйста, аквавита – ведь он обыкновенно пьет именно его. Я не ошибся? – и он улыбнулся уже мне.

– Нет, все правильно. Вот только странно, что ты заказал не водку. Слыхал, что у вас ее производят из картофеля и пьют все поголовно…

– Не знаю, кто тебе об этом рассказал – не удивлюсь, если Энгельс, – и он усмехнулся. – Русская водка бывает только из зерна, а потребление алкоголя в России – на предпоследнем месте в Европе, меньше пьют лишь в Норвегии. Ну что ж, за наше взаимопонимание?

Да, взаимопонимание… Сначала я сильно невзлюбил этого новоиспеченного «королевского баронета», и все общение с ним проходило у меня под маской ледяной вежливости, хотя он был и ко мне, и к Энгельсу подчеркнуто дружелюбен. Но один инцидент в корне изменил мое к нему отношение.

Со вчерашнего дня, когда Фэллон появился за нашим столом, Энгельс ни разу не сказал ничего плохого о России. А пока мы были вдвоем, это была его любимая тема. И сегодня за обедом он позволил себе замечание об отсталой стране, погрязшей в невежестве, которую спасают лишь иностранцы на ее службе. Тед усмехнулся, посмотрел на него внимательно и ответил:

– Вот, значит, как. Ну что ж, объясните вашу ценную мысль. Если это вас, конечно, не затруднит.

– Всем же известно, что русские ничего не изобрели, ничего не умеют, и что государственность им дали скандинавы. И что все крестьяне живут в азиатском рабстве.

– Каким это, интересно, «всем»? – спросил с усмешкой Фэллон.

– Ну, моему другу Карлу Марксу, например. Или нашему русскому знакомому Александру Герцену.

– Вот, значит, как… Ваш друг и Герцен – это «все».

– Это – величайшие умы нашего времени, господин Фэллон. – В глазах Фридриха появился мессианский огонек, он расправил плечи и с гордостью посмотрел на нас.

Но Теодор лишь усмехнулся:

– Что-то от «всех» осталось только трое, включая вас. Но Герцен, кстати, русский – а вы сказали, что он один из «величайших умов».

– Он на самом деле немец. Да будет вам известно, что Herzen по-немецки – сердце.

– Немец по матери, это да. Но не по отцу – он был незаконнорожденный, и фамилию ему придумал отец, кстати, дальний родственник правящего в России царя Николая^[39].

– Не знал…

– Теперь знаете. Но вопрос не в том, является ли Герцен гением или нет. Я вам даже скажу по секрету – ничего гениального в нем не вижу.

– А в России ничего гениального и нет. Ни писателей, ни художников, ни ученых…

– Значит, вы никогда не слышали ни про Пушкина, ни про Лермонтова, ни про Гоголя – это величайшие писатели нашего века. А художники, такие как Боровиковский, Кипренский и Брюллов? Есть и величайшие композиторы – Глинка, Даргомыжский, Алябьев. Да и ученые…

– Но немецкие лучше, чем ваши, – перебил его Энгельс. – Намного лучше. Не сравнить.

Тут я не выдержал и расхохотался. Слишком уж мне это напоминало разговор с маленьким капризным ребенком. Фриц посмотрел на меня с осуждением и сменил тему:

– Да и государство ваше создали германцы.

– Спорный вопрос, конечно, – кивнул Теодор. – Я лично склонен верить, что именно варяги стали во главе объединенного русского княжества. Но как именно это произошло – другой вопрос. Обратите внимание, что история о призвании варягов в русских летописях во многом совпадает с историей призвания англов, саксов и ютов в Англию. Так что, скорее всего, те, кто правил, представил события так, чтобы показать себя в лучшем свете. Но не забывайте и то, что произошло дальше. Кельтские народы, жившие в собственно Англии, растворились в германском мире – от их языка остались лишь географические названия. Я не говорю о граничащих с Англией регионах – Уэльсе, Корнуолле, а тем более Шотландии с Ирландией – я сказал «собственно в Англии». А на Руси варяги растворились среди славян, заговорили на их языке, приняли их культуру…

– А как ваш Иоанн Грозный? – усмехнулся немец. – Он убил миллионы соотечественников, все это знают.

– Простите, я запамятовал – какие такие «все»? Вы с Марксом и Герценом?

Энгельс посмотрел на него весьма неприязненно, а Теодор продолжал:

– Казнено было при нем около трех тысяч населения, это да. Причем многие действительно безвинно. Про миллионы… Тогда население Руси было около трех-четырех миллионов, так что те, кто говорит о «миллионах» или даже «десятках тысяч» казненных, незнаком с элементарной логикой. Это как мифы о миллионах женщин, казненных в Европе при охоте на ведьм.

– Но, простите, так оно и было – это была борьба церковников инквизиции с женщинами…

– На самом деле казнено было около семидесяти тысяч, в большинстве своем в протестантских немецких землях. И более сорока процентов были мужчины. Но заметьте, что это происходило не в «азиатской», по вашим словам, России, а у вас в Германии, светоче культуры. Кстати, не забудем и Тридцатилетнюю войну – когда была перебита половина населения германских земель, а в отдельных регионах, таких как Верхняя Франкония, эта цифра доходила до девяноста процентов.

– Всем известно, что ведьм сжигала инквизиция, – повысил голос Энгельс.

– Инквизиция занималась этим лишь однажды – в баскском Бильбао в самом начале семнадцатого века – причем те инквизиторы, которые вели это дело, были впоследствии наказаны инквизицией же. Занимались этим у вас, – он подчеркнул слово «вас», – светские власти. Впрочем, и соседи ваши «отличились» – вспомнить хотя бы Варфоломеевскую ночь в Париже или десятки тысяч казненных за «бродяжничество» в Англии.

Физиономия Энгельса все это время наливалась краской, и наконец он не выдержал, вскочил и заорал истошным голосом, брызжа слюной:

– Все равно ваша отсталая азиатская страна обречена!

Теодор лишь вперил в немца тяжелый взгляд и сказал что-то спокойным голосом по-русски. Звучало это примерно так:

– Povtoree, kulturtreger mokhnorili?

Энгельс понял, что дело принимает скверный оборот, плюхнулся обратно на сиденье, съежился и заблеял:

– Я не это имел в виду, сэр Теодор! Совсем не это!

– Uchtee, suka… – добавил Фэллон, посмотрел на меня, чуть улыбнулся и добавил уже своим обычным вежливым тоном: – Небольшое недоразумение, мистер Говард, все в порядке. Передайте мне, пожалуйста, солонку.

После этого мы с ним неожиданно начали называть друг друга по имени^[40]. А вот теперь мы оказались собутыльниками.

– Ну и как твой аквавит? – улыбнулся Тед.

– Да так себе… наш виски – особенно мэрилендский – намного лучше.

– А не хочешь попробовать настоящего линейного аквавита? Я везу с собой полдюжины бутылок, одну могу распечатать.

Он подозвал официанта, расплатился, и мы пошли в его каюту. Аквавит и правда был получше, чем то, что подавали в корабельном баре. И, когда мы выпили за здоровье всех присутствующих (коих, естественно, было лишь двое), я откашлялся и сказал:

– Тед, прости меня. Я сначала подумал, что ты – изменник, вроде того самого Герцена, с коим я имел сомнительное счастье познакомиться в Лондоне. Ведь ты бежал из России в Англию и даже был вхож к высокопоставленным особам – а, по слухам, даже к королеве.

– Да, я имел удовольствие познакомиться с ее величеством, – кивнул мой собеседник. – Ты только не верь всем домыслам, которые публиковали про меня – и про нее тоже – разнообразные газеты.

– Что ты скрашивал ее одиночество, пока ее законный супруг находился в отъезде?

– Именно так. И что я это сделал, чтобы получить дворянство и титул баронета. Мне ни дворянство, ни титул не так уж были и нужны – тем более что я и так потомственный дворянин. А еду в вашу страну, где дворянства как такового не существует, что, насколько я помню, закреплено в вашей конституции. Но я не об этом. Насколько мне известно, на американском Юге большинство составляют англофилы. Да, я знаю про твоих дедушек – если я не ошибаюсь, твой дед по отцу храбро и умело сражался с ними во время Войны за независимость, а дед по матери попал в заложники во время Войны 1812 года^[41]. Именно тогда он и написал свою поэму «Оборона форта Мак-Генри», отрывок из которой стал известной песней «Звездно-полосатый флаг».

– Да, и некоторые считают, что он должен стать нашим новым гимном. Признаться, я не очень это поддерживаю, но…

– Станет, – беззаботно сказал Тед, и я с удивлением посмотрел на него – это прозвучало как констатация факта, а не как предположение. – Тем не менее странно, что на юге сильны англофильские настроения. Да, я знаю, многие уверены, что им не обойтись без вашего «короля-хлопка»…

– Именно так, а еще и табака.

– Поверь мне, именно поэтому они закупают сейчас такое количество хлопка, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств не зависеть от поставок с американского Юга. Да и они сейчас сами активно культивируют хлопок и в Индии, и в Египте. И если первая принадлежит англичанам, точнее, Английской Ост-Индской компании, то вторая страна хоть официально и является турецким протекторатом, но экономически давно уже принадлежит нашим английским друзьям. А табак… его англичане начали закупать в Османской империи, так что и здесь они от вас не зависят.

– Не удивлюсь, если так. Хотя многие южане считают, что англичане – наши природные друзья, ведь наша культура и язык намного ближе к таковым английской аристократии, нежели у янки. Впрочем, признаться, и я до недавнего времени был англофилом.

– Расскажи.

– Началось все с того, что обоих наших корреспондентов, освещавших европейские новости, сманила конкуренция – один ушел в «Нью-Йорк Трибьюн» – ту же газету, на которую работает господин Энгельс…

– И пишет статьи от имени Карла Маркса.

– Ты и про это знаешь… А второй – в «The Sun» в том же городе. А в Европе развертывались нешуточные события. И Эйб Доббин, наш редактор, предложил отправиться в командировку в Европу мне. А когда я начал отказываться, пообещал резко поднять мое жалованье и оплатить поездку первым классом. Я поначалу не соглашался, ведь моя Лидия недавно подарила мне маленького Чарли, да и вновь ожидала ребенка, но супруга меня и уговорила – мол, это твой шанс. И я прибыл в Англию в ожидании сведений о разгроме русских в Крыму на Черном море.

– Но все получилось не совсем так…

– Именно. После ряда репортажей из британской столицы я отправился сперва в Париж, а потом поездил по германским государствам и даже побывал на русской границе. В саму Россию я ехать побоялся – меня предупреждали, что я сразу же окажусь в русской тюрьме…

– Вот еще!

– Теперь я знаю, что это не так, но именно это твердили все мои английские собеседники – и французские, кстати, тоже. В Пруссии на меня странно посмотрели, но не стали настаивать. А теперь я очень об этом сожалею. Но пора было возвращаться домой, и мне почему-то захотелось посетить Копенгаген, тем более пароходы ходили в Америку и оттуда. Моя Лидия без ума от сказок Андерсена, да и мне они нравятся, знаешь ли… Увы, город оказался скучноватым, и я, по совету хозяина моей гостиницы, решил прокатиться в Роскильде, их старую столицу. И, вернувшись, увидел Копенгаген в руинах. По дороге в гостиницу меня дважды останавливали какие-то люди. Первым я показал рекомендательное письмо из редакции, и они поверили, что я не англичанин. А во второй раз среди остановивших меня не было никого, кто бы умел читать по-английски, и меня крепко избили и собрались вздернуть на первом же дереве – но меня спасли русские, случайно оказавшиеся недалеко. Два месяца я провалялся в больнице, а потом понял, что в Англию мне больше не хочется, во Франции началась заварушка, оставались лишь Дания, Голландия и Гамбург. Но у меня отбило тягу к приключениям, и я работал над статьями в ожидании первого парохода. Вот только теперь я ненавижу англичан и люблю русских и Россию…

– А датчан? Они же тебя чуть не повесили.

– А что датчане? Вот если бы англичане так поступили с Балтимором – или даже какой-нибудь там Саванной либо Атлантой – то и я бы, наверное, обозлился. Стал бы я их вешать, другой вопрос, конечно… Но я их не виню.

– Атлантой, говоришь. – И лицо моего визави почему-то помрачнело. – А если бы это сделали, например, твои же сограждане? Которые с Севера?

Я посмотрел на него с изумлением и только хотел сказать, что шутка неудачная, как увидел, что на его лице не было и тени улыбки.

– Позволь тебе показать… отрывок из одной книги. Может быть, даже узнаешь автора.

И он проделал какую-то манипуляцию с одним из чемоданов и достал оттуда папку странного вида, перелистал пару страниц и протянул мне. Листы были отпечатаны неизвестным мне способом, а один из параграфов был помечен красным. Я начал читать:

«Когда я утром посмотрел в окно, меня поразило странное и не слишком приятное совпадение. В этот самый день, сорок семь лет назад, мой дедушка, мистер Ф. С. Ки, бывший тогда в заключении на британском корабле, стал свидетелем бомбардировки форта МакГенри. Когда на следующее утро вражеский флот ушел, потерпев поражение, он написал песню, уже столько лет популярную во всей стране: „Звездно-полосатый флаг“. И теперь, когда я находился на самом месте этого конфликта, я не мог не сопоставить мое положение с его положением сорок семь лет назад. Флаг, который он с такой гордостью приветствовал, теперь взвивался там же над жертвами самого вульгарного и жестокого деспотизма из всех, свидетелем которых стало наше время»^[42].

Стиль был, вне всякого сомнения, мой, разве что более отполированный, да и внуков у моего деда было не так уж и мало, но журналистов либо писателей, кроме меня, не имелось. Я с ужасом посмотрел на Теда:

– Кто вы, сэр Теодор? Неужто слухи, которые дошли до меня в Англии, правда, и вы из… будущего?

– Фрэнк, мы же вроде на «ты»…

Я склонил голову, а Тед продолжил:

– Действительно, я прибыл сюда из довольно-таки далекого будущего. Видишь ли… я вез с собой вашу книгу для того, чтобы показать ее кому-нибудь из южан – я и не надеялся, что судьба сведет меня с ее автором. Написана она была в 1863 году после того, как тебя наконец-то выпустили. А посадили тебя за то, что ты посмел критиковать массовые аресты людей без предъявления им обвинений, в нарушение вашей конституции. Впрочем… можешь почитать сам.

– И то, что ты сказал про Атланту… это правда?

– Чистая и горькая правда. В 1864 году генерал Шерман взял Атланту, после чего он приказал всем жителям покинуть город. Согласились многие, но не все. А он окружил город артиллерией и стал стрелять по нему зажигательными ядрами. Сгорело все, включая тех жителей, которые не подчинились его приказу. Но это был отнюдь не единственный город, уничтоженный северянами, просто самый известный. После войны была объявлена так называемая Реконструкция. Все жители мятежных штатов, кроме негров и новоприбывших северян, а также некоторых из тех, кто открыто поддержал Север, потеряли право голоса, в города ввели войска, и свыше одиннадцати лет продолжался террор против мирного населения. Да, выборы были. Где выбирали негров, а где и саквояжников – так именовали новоприбывших. И лишь в 1877 году войска были выведены из городов, а право голоса было возвращено всем. Мэриленда это не коснулось, он так и не сумел отделиться в 1861-м и не числился мятежным штатом, но и там было не безоблачно.

А что насчет тебя лично… Ты вернулся из мест заключения в 1863-м – тебе, кстати, так и не предъявили никаких обвинений. В том же году ты написал эту книгу – и издателей ее посадили, точно так же без предъявления обвинений. Ты же сумел покинуть страну и перебраться в Англию, где и умер в семьдесят втором году.

Я сидел как громом пораженный, но через какое-то время смог выдавить из себя фразу:

– Неужто ничего нельзя изменить?

– Почему же… Так было в той истории, которая была у нас в будущем. А мы ее уже довольно-таки сильно поменяли. То, что англичане именовали «Восточной войной», например, в нашей истории закончилось своего рода ничьей, – но французы и особенно англичане на этой войне обогатились. Здесь же, как видишь, их разгромили, в Англии кризис, во Франции новый император, а турки потеряли Константинополь. Мы надеемся, что и на американском Юге все пойдет по-другому. И мы готовы вам помочь.

– Значит, ты… не предатель своей родины?

– Если честно – нет. Но пусть это останется между нами. Кстати, насчет вашей истории…

Он выудил из потайного отсека своего чемодана еще одну книгу и протянул ее мне.

– Вообще-то историю пишут победители. Но иногда бывают попытки воссоздать то, что произошло на самом деле. Это – книга Гэри Уокера, написанная в две тысячи восьмом году. «Общая история Гражданской войны глазами южанина».

– Каком-каком?! – с ужасом спросил я.

– Две тысячи восьмом. Я тогда был еще подростком.

– Понятно…

– Если хочешь, возьми ее почитать – вот только вернешь ее потом мне, лады? И твою книгу тоже. Времени у нас много, доберемся мы до места еще нескоро. Но вкратце – та самая Республиканская партия, которая совсем недавно возникла в Висконсине – они собирались в сарае какого-то фермера…

– Слыхал я про это. Ярые аболиционисты – и, кроме этого, не имеют особой платформы.

– В следующем году в Бостоне пройдет их учредительное собрание уже на национальном уровне. А в шестидесятом в нашей истории они, хоть и набрали менее сорока процентов голосов, победили на выборах – и президентом стал некто Эйб Линкольн.

– Знаю его немного – не самый приятный человек.

– После чего южные штаты начнут отделяться, а в некоторых из них – особенно в вашем Мэриленде – по указу Линкольна арестуют кучу народа без суда и следствия, как я тебе уже рассказал, чтобы не дать ему объявить о выходе из состава Североамериканских Соединенных Штатов. А потом начнется война на уничтожение Юга. Кончится она, как я уже говорил, жесткими репрессиями и бесправием для белого населения.

Я сидел как громом пораженный, но чувствовал, что мой новый друг ничуть не приукрасил действительность – все было в его истории именно так, как он мне рассказал. Более того, книга Уокера лежала у меня на коленях – и, поверьте мне, я знал, что я ее проштудирую от корки до корки. Но все было настолько ужасно, что я лишь через некоторое время вновь обрел дар речи и с трудом выдавил из себя:

– А что же нам теперь делать?

– Давай для начала выпьем за то, чтобы этих ужасов в нашей истории не случилось. А потом обсудим возможный план действий.

12 марта 1855 года. Вилла «By the Cove»,

Абердин, Шотландия.

Пер Эноксен, в услужении барона

Австрии Лионеля Натана Ротшильда

– То есть вы не смогли сделать ровным счетом ничего? – голос моего нанимателя звучал спокойно, но по опыту общения с ним я знал, что он взбешен, и что эта аудиенция может кончиться чем угодно – в том числе и тем, что я буду кормить рыб в здешнем негостеприимном море. Да, меня Господь не обидел ни силушкой, ни умением драться, но рядом с боссом лежала огромная собака, а за дверью дежурили двое его людей. Так что придется изворачиваться.

– Сэр Лионель, все было продумано до мелочей, и лишь случайность помешала мне захватить этого Фэллона.

– Ну что ж, расскажите.

И он уставился на меня взглядом, не сулившим мне ничего хорошего, да и песик его навострил уши и осклабился, обнажив острые клыки.

– Сел я на пароход, как и планировалось, в Кристиании. Шел я первым классом, иначе следить за Фэллоном было бы сложновато.

– Продолжай.

– Так вот. Я неожиданно увидел Мадсена, который, в свою очередь, следил за Фэллоном. Таким образом, мне не обязательно было следовать за самим объектом.

– Разумно.

– И когда мы приблизились к точке рандеву, а Фэллон, по своему обыкновению, ушел в бар, я вошел в каюту Фэллона – как вы знаете, у меня есть определенный опыт вскрытия практически любых замков – и затаился там. Когда дверь открылась, я подумал, что это пришел Фэллон, но вместо него я с удивлением увидел какую-то девицу, прошептавшую: «Сэр Теодор, я фрихерринне такая-то, не прогоните?» И когда я попытался схватить ее, то не рассчитал, что она много ниже этого проклятого Фэллона, и не сумел вовремя зажать ей рот. Она меня пребольно укусила за палец, ударила по лицу и убежала. Я, конечно, поспешил покинуть каюту и даже успел запереть дверь, а потом притаился в сторонке и наблюдал, как Фэллона вели под руки два здоровенных матроса. После этого я ушел на точку рандеву, как и было запланировано. Вот только люди на баркасе удивились, что спустился к ним я один, без Фэллона. Остальное вы знаете.

– А почему вы не заперли дверь, когда вошли в его каюту?

– Я подумал – зачем, ведь все равно он войдет, а я его схвачу.

– А вам не пришло в голову, что он мог и заподозрить, что здесь что-то не так, если дверь оставалась открытой? Да и эта противная девка не смогла бы войти и пошла бы дальше своей дорогой.

Я лишь сокрушенно молчал, зная, что допустил серьезный промах.

– И что мне теперь с вами прикажете делать?

– Сэр Лионель, но ведь подобное произошло со мной впервые – до этого времени я все ваши заказы исполнял безукоризненно.

– Это было раньше, а сейчас вы все испортили.

– Я все исправлю, сэр Лионель! Отправьте меня в Америку, и я найду там этого проклятого Фэллона!

– А если его не отпустят, а посадят в их корабельную тюрьму, а потом вернут в Данию?

– Вряд ли, сэр Лионель! Для этого той проклятой фрихерринне пришлось бы вернуться в Данию, чтобы свидетельствовать на суде, а это займет немало времени. Без ее же показаний Фэллона там просто отпустят. Скорее всего, его попросту выкинут с парохода в Нью-Йорке, и дело с концом.

– Ладно, я дам вам последний шанс. Поезжайте в Нью-Йорк – из Абердина туда тоже ходят корабли. Я отправлю с вами пару надежных людей. Но учтите, если вы и на этот раз не справитесь…

– Все сделаю в лучшем виде, сэр Лионель!

– Здесь инструкции, как именно надлежит доставить русского в Англию, – и проклятый еврей передал мне конверт. – Деньги получите у моего секретаря. – Он написал что-то на клочке бумаги и передал мне. – А теперь вон с глаз моих!

16 марта 1855 года.

Османская империя. Эрегли.

Майор Гвардейского Флотского экипажа

и офицер по особым поручениям

Министерства иностранных дел

Российской империи

Павел Никитич Филиппов

В этот городок, когда-то носивший красивое греческое название Гераклея, я прибыл с флигель-адъютантом императора Николаем Шеншиным не для того, чтобы полюбоваться на здешние достопримечательности и живописные руины. Нас отправили сюда министр иностранных дел Василий Перовский и генерал Березин. В Эрегли мы должны были встретиться с Мустафой Решидпашой, великим визирем и доверенным лицом султана Абдул-Меджида.

Тема нашей беседы была настолько секретной, что мы, с общего согласия, договорились пересечься с великим визирем не в Эскишехире – временной столице Османской империи, – а в Эрегли. В этом порту на Черном море временно базировалась эскадра кораблей русского Черноморского флота, и доступ туда посторонним был затруднен. В свою очередь, Мустафа Решид-паша прибыл в Эрегли инкогнито, под видом богатого торговца коврами, доставившего в город товар, который пользовался большим спросом у русских офицеров.

В доме богатого купца – старого знакомого великого визиря – мы и встретились, дабы обсудить новый внешнеполитический вектор империи османов.

Хотя Мустафе Решид-паше уже было за пятьдесят, выглядел он неплохо. Лишь темная борода и усы великого визиря сильно поседели, да под глазами турецкого вельможи можно было заметить отеки. Похоже, что недавние события все же сказались на его здоровье.

Тем не менее великий визирь тепло приветствовал нас, а его кахфеджи уста^[43] поспешил угостить нас благородным напитком, не забыв поставить на резной столик стаканы с холодной водой и блюдечки с рахат-лукумом.

Мы, соблюдая восточный этикет, не стали спешить с делами, а отдали должное ароматному кофе и мастерству кахфеджи уста. Потом, когда чашечки с кофе опустели, наш гостеприимный хозяин предложил кальян. Я, не имея дурной привычки портить воздух табачным дымом, вежливо отказался, а Шеншин, достав из кармана папиросы, щелкнул бензиновой зажигалкой и с удовольствием сделал несколько затяжек.

Дождавшись окончания «кофейной церемонии», мы устроились поудобней на мягкой оттоманке^[44] и приготовились к разговору, который, возможно, на долгие годы определит направление внешней политики Турции.

– Господа, – произнес великий визирь, – мой повелитель, султан Абдул-Меджид – да будут долгими годы его жизни – окончательно решил, что участие Великой Порты в запутанных европейских делах только наносит вред державе османов. Многие пользуются доверчивостью и неопытностью турок и заставляют их таскать для себя каштаны из огня. Наглядный тому пример – последняя война, которая по милости Аллаха недавно закончилась. Так ли было важно для нас, кто из европейских христиан будет владеть вашими святыми местами в Иерусалиме? Для нас, мусульман, важнее Аль-Акса, мечеть, построенная на том месте, куда пророк Мухаммед – да благословит его Аллах и приветствует – попал, совершив чудесное путешествие из Мекки в Иерусалим, и откуда он вознесся на небо^[45].

Мустафа Решид-паша благоговейно поднял глаза вверх и стал перебирать янтарные четки. Мы с Шеншиным переглянулись. Главное, то, что мы хотели узнать, нами было услышано. Но, как оказалось, сказанное великим визирем было лишь прелюдией к дальнейшему разговору.

– Я хочу, чтобы вы передали вашему повелителю, – произнес наш собеседник, – что Российской империи теперь не следует опасаться империи османов. Скажу больше – ваши враги стали и нашими врагами. Мы никогда не простим коварным британцам предательское нападение на нашу столицу. Разрушенные минареты Айя-Софии взывают к мести. И мы найдем способ отомстить этой подлой нации, которой управляет распутница на троне.

– Эфендим, – Шеншин первым прервал молчание, наступившее после гневных слов великого визиря, – вы намерены объявить войну Британии?

– А разве то, что произошло в Стамбуле, не является объявлением войны? – спросил великий визирь. – Мы не собираемся, как Дания, терпеть подлые нападения на наши города. И англичане стали для нас врагом, которого следует истреблять при первой же возможности.

– Да, но сама Англия находится на острове, а Османская империя не располагает большим флотом, с помощью которого можно было бы нанести смертельный удар Британии, – сказал я.

– У Англии достаточно чувствительных мест и вне островов, на которых она расположена, – хитро улыбнулся Мустафа Решид-паша. – Например, Индия…

– Или Афганистан… – добавил я. – На днях в Пешаваре представитель афганского эмира Дост-Мухаммед-хана подпишет мирный договор с британской Ост-Индской компанией, согласно которому Англия и Афганистан обяжутся быть «другом друзей» и «врагом врагов» друг друга. А ведь афганцы не забыли разграбление Кабула английскими войсками в 1842 году.

– Но и англичане вряд ли забыли полное уничтожение отряда Эльфинстоуна, – усмехнулся великий визирь. – Из шестнадцати тысяч человек, вышедших из Кабула к афганской границе, до нее добрался лишь один – военный врач Уильям Брайден. Афганский эмир согласился заключить мир с афганцами лишь потому, что боится потерять Герат, на который нацелился персидский шах Наср-эд-Дин Каджар. Персы уже не раз захватывали этот город, который является не чем иным, как ключом к Индии.

– России было бы желательно, чтобы Герат достался Персии, – произнес Шеншин. – В 1838 году персы уже осаждали его…

– Как же, как же, – усмехнулся великий визирь, – я помню, что осадой Герата фактически руководил русский генерал и посол в Персии Иван Симонич…

– А гарнизоном Герата фактически командовал британский офицер Элдред Поттингер, – добавил Шеншин. – Персы наверняка бы взяли Герат, если бы не предательство русского министра иностранных дел Карла Нессельроде. Он отозвал из Персии Симонича и отказался завизировать уже заключенный и весьма выгодный для России договор между Афганистаном, Персией и Гератом.

– Что будет сейчас, если персы снова решат захватить Герат? – спросил Мустафа Решид-паша.

– Я полагаю, что Британии на этот раз не удастся заставить афганцев защищать город, – ответил я. – А Османская империя вряд ли окажет помощь своим врагам – британцам.

– Но это будет означать, что мы своим нейтралитетом окажем помощь другим своим врагам – персам.

– Да, но если персидский шах и турецкий султан смогут договориться… – произнес я. – В ближайшее время в Индии вспыхнет восстание против власти британской Ост-Индской компании. Ваш падишах, – я внимательно посмотрел на великого визиря, – может взять под покровительство мусульманские княжества в Индии. Вы, уважаемый друг, прекрасно знаете, насколько богаты земли Индии. С другой стороны, отобрав у бесстыдной развратницы «жемчужину ее короны», вы поразите Британию в самое сердце.

– Вы правы, – задумчиво произнес великий визирь. – То, что вы предлагаете нам, весьма заманчиво. Я думаю, что мне потребуется какое-то время для того, чтобы обсудить все здесь сказанное с моим повелителем. Поэтому я попросил бы вас задержаться на какое-то время в Эрегли. Ожидаю, что уже скоро я смогу сообщить вам решение падишаха. Смею надеяться, что оно вас полностью устроит.

18 марта 1855 года.

Османская империя. Эрегли.

Майор Гвардейского Флотского экипажа

и офицер по особым поручениям

Министерства иностранных дел

Российской империи

Павел Никитич Филиппов

Мы с Николаем Шеншиным уже второй день откровенно валяли дурака в ожидании приглашения на аудиенцию к великому визирю. Я уже успел привыкнуть к тому, что у турок все государственные дела идут не спеша, можно сказать даже, с ленцой. Недаром османские чиновники снисходительно посмеивались над нами, европейцами. Дескать, куда вы спешите, неразумные, любое важное решение должно вызреть, и лишь потом вынесено на всеобщее обозрение. Может, в их рассуждениях и есть некая сермяжная правда, но все равно, иметь дело с османами – сущая мука.

Мы побродили по городу, посетили местную достопримечательность – хеттский барельеф, на котором был изображен какой-то древний царь, преклонивший колени перед верховным божеством древних хеттов. Полюбовавшись на творение древних каменотесов, мы вернулись в Эрегли, где решили посетить местный базар и приобрести несколько безделушек – сувениров для своих знакомых.

Понятно, что передвигались мы вне пределов нашей резиденции с охраной – «Большая игра» была в самом разгаре, и инглизы с преогромнейшим удовольствием напакостили бы нам при первой же возможности. Обычно нас сопровождали трое-четверо бойцов из числа морпехов и несколько надежных джигитов из кавказских народностей, знающих турецкий язык. Двигались мы, конечно, не толпой, дабы не привлекать к себе лишнего внимания. Соответственно проинструктированные охранники шли впереди, сбоку и позади нас. Мы же в обычном цивильном костюме изображали двух состоятельных вояжеров, путешествующих по Турции в поисках восточной экзотики.

Помимо нашей охраны, нас сопровождали и люди Мустафы Решид-паши. Великому визирю отнюдь ни к чему были какие-либо неприятности, которые вполне могли случиться с посланниками «Ак-падишаха». Мы прекрасно понимали нашего гостеприимного хозяина, но вертящиеся вокруг нас якобы «водоносы» и якобы «продавцы лепешек» порядком нас нервировали.

– Послушай, Павел, – проворчал Шеншин, в очередной раз едва не столкнувшись с очередным турецким «секьюрити», – еще немного, и я начну раздавать им подзатыльники. Нажаловаться на них, что ли, великому визирю?

– Николай, – вздохнул я, – помнится, в салунах американского Дикого Запада на стенах висела такая вот табличка: «Не стреляйте в пианиста – он играет, как умеет»^[46]. Примерно то же можно сказать и о здешних охранниках – они работают, как их учили. А, судя по всему, учили их очень скверно.

Шеншин рассмеялся и перестал бросать косые взгляды на турок, которые продолжали виться возле него, словно мухи вокруг кружки со сладким чаем.

Мы зашли в кофейную и выпили по чашечке обжигающего и ароматного кофе. По совету хозяина мы, прежде чем начать дегустировать сам кофе, сделали по глотку холодной, удивительно чистой воды.

– Пусть вкус моего кофе вспомнится вам и через сорок лет, – с поклоном произнес старый турок.

Мы с Николаем с удовольствием выпили божественный напиток, после чего направились в сторону базара. Как оказалось, нас там уже поджидали…

Все же в том, что турецкие охранники несли свою службу из рук вон плохо, были и определенные преимущества. Мы успели запомнить их в лицо, и потому появление новых персонажей нас насторожило. Я постучал пальцем по микрофону гарнитуры портативной радиостанции и предупредил наших парней:

– Всем внимание, похоже, что на сцене появились новые действующие лица.

Незаметно толкнув в бок Шеншина, я расстегнул сюртук и сунул руку под мышку, нащупав рукоятку «Грача»^[47]. Тут-то все и началось. Турки весьма бандитского вида, выхватив из рукавов халатов короткие кривые кинжалы – «ханджары», – расталкивая народ, снующий у базара, бросились к нам. То, что они не издавали, как это было принято у местных уголовников, душераздирающие вопли, как и то, что почти ни у кого из них в руках не было пистолетов, говорило о том, что они решили взять нас живыми, не поднимая лишнего шума. Только мы с Шеншиным не были согласны на подобное развитие событий.

Спасибо людям великого визиря – они не испугались и вступили в схватку с нападавшими, коих оказалось довольно много – примерно два десятка. Почти все они погибли, но своим сопротивлением позволили нам приготовиться к отражению нападения.

Нашим морпехам было очень трудно вести бой среди толпы насмерть перепуганных людей, метавшихся перед ними и служивших чем-то вроде живого щита для бандитов. Мы же с Николаем, прижавшись друг к другу спинами, одиночными выстрелами валили тех из нападавших, кому удавалось прорваться через толпу к нам.

Вот передо мной возникло искаженное от ярости лицо турка, размахивавшего двумя ханджарами. Одет он был достаточно прилично, из чего я сделал вывод, что это один из главарей бандитов.

«Хорошо бы взять живым этого красавчика и узнать, кто ему велел нас захватить», – подумал я.

Я всадил несколько пуль в плечи нападавшего, после чего тот выронил свои кинжалы и мешком свалился на землю. А вот Шеншин, не страдая приступами гуманизма, всадил пулю из французского револьвера в лоб краснорожего громилы, который, выставив вперед здоровенный нож, словно таран, пытался пробить к нам.

Схватка с подосланными англичанами бандитами (а кто еще мог их на нас науськать?) продолжалась всего несколько минут и закончилась почти полным истреблением неприятеля. Вполне возможно, что среди поверженных злодеев были и «двухсотые», но это выяснится позже, когда здешние компетентные органы совместно с нашими ребятами проведут селекцию и первоначальный обыск участников покушения.

«Надо будет попросить наших с ходу изолировать всех раненых бандюков, – подумал я, – а то, боюсь, они могут скоропостижно сложить ласты».

– Надо сообщить о случившемся великому визирю, – озабоченно произнес Шеншин. – Если британские агенты пронюхали о нашем появлении здесь, то они могут разузнать и о том, что Мустафа Решид-паша снова приедет сюда. И они не упустят шанс его убить. Что было бы очень прискорбно для нас.

– Да, пожалуй, ты прав, – кивнул я. – Пойдем-ка домой и по рации свяжемся с Эскишехиром. Как говорили древние: «Praemonitus, praemunitus»^[48]. А оружие всем нам теперь нужно держать наготове…

25 марта 1855 года. Гавань Нью-Йорка,

борт парохода «Роскильде».

Сэр Теодор Фэллон, пассажир

первого класса

Я смотрел в иллюминатор на «Большое яблоко» – так Нью-Йорк прозвали в начале двадцатого века. Сейчас то, что я увидел, меня не поразило от слова совсем. Ни тебе небоскребов, ни даже хотя бы одного действительно красивого здания, разве что чуть подальше, по левую сторону острова, виднелась башня церкви Троицы XVIII века – самое высокое здание Манхеттена. Не сравнить не только с Петербургом, подумал я, но даже с каким-нибудь Симферополем или Рязанью…

Пароход пришвартовался у иммиграционного пирса, находившегося у круглого здания замка Клинтон – огромного мрачного круглого форта, обнесенного высокой деревянной стеной. В его ворота медленно вползал поток пассажиров третьего класса с их нехитрыми пожитками. Большая часть из них в скором времени будет за гроши вкалывать на мануфактурах этого и других городов, либо станет батраками у фермеров – все в надежде на то, что или они сами когда-нибудь, лет этак через пять, получат американское гражданство, либо их дети подкопят немного денег и начнут новую достойную жизнь. А кого-то из них не впустят на эту новую «землю обетованную» по медицинским или иным показателям – включая и «не понравился миграционному офицеру», – и они вновь станут пассажирами «Роскильде», только на дороге обратно в Старый Свет.

К недоброй памяти президенту Клинтону с его придурочной женушкой и секретаршей – любительницей минета из моей истории – этот «замок» никакого отношения не имел – построен он был с 1808 по 1811 год на искусственном острове у южной оконечности Манхеттена для обороны города с этого направления. В боевых действиях форту так и не удалось поучаствовать, и в 1824 году он превратился в Касл-Гарден, увеселительное заведение, в котором находились пивнушка, театр на шесть тысяч зрителей и галерея. А в начале этого года он стал центром оформления новых мигрантов. И театр, в котором еще совсем недавно выступала знаменитая шведская сопрано Дженни Линд, ныне превратился в зал ожидания. А с другой стороны форта, у выхода, дежурили, как стервятники, агенты тех, кто искал дешевую рабочую силу.

«Да, повезло мне, – подумал я, – что по статусу приходится путешествовать первым классом – таких, как я, оформляют прямо на борту».

Мои размышления о городе и его обитателях прервал стук в дверь каюты.

На пороге появились два джентльмена в форме, с важными, но почтительными выражениями на их физиономиях.

– День добрый, господа! – сказал я. – Присаживайтесь!

– Здравствуйте, господин… – Нескладный долговязый человек в мундире заглянул в список, который он держал в руке. – Фэллон! Фэллон? Не тот ли вы сэр Теодор Фэллон, про которого намедни писали в «Геральд-Трибьюн»? Который чуть ли не спал с английской королевой, а потом бежал из Тауэра?

«Не иначе как эта гнида Энгельс постарался, – подумал я. – Скорее всего, он дал телеграмму из Галифакса, где мы заходили в последний раз в порт».

– Про королеву, господа, слухи несколько преувеличены, – махнул я рукой. – Да, я был ей представлен и даже получил из ее рук титул, но не более того.

– Все равно, позвольте пожать вашу руку! – с жаром воскликнул второй чиновник, пониже первого ростом и с пышными рыжими бакенбардами. – Я пренепременно расскажу сегодня жене, что оформлял самого Фэллона – то-то она обзавидуется! Кстати об оформлении. Вы прибыли в Соединенные Штаты Америки с целью иммиграции или для временного проживания?

– Еще не знаю, – я пожал плечами. – Но вполне вероятно, что со временем я решу стать гражданином вашего государства, где человек может чувствовать себя свободным, и кому закон гарантирует все возможности для достойной жизни.

– И где вы собираетесь остановиться?

– Не знаю, господа, но, если вы мне порекомендуете хорошую гостиницу в этом городе…

Долговязый и рыжий переглянулись.

– Вам подешевле или подороже?

– Цена для меня не играет большой роли.

– Тогда, пожалуй, «Сент-Николас»… Или, еще лучше, «Астор-Хаус». Он находится совсем недалеко. Выберетесь через выход для пассажиров первого класса, там вас будут ждать кареты для приличной публики. Скажете им: «Астор-Хаус» и сразу же договоритесь о цене. Ни в коем случае не платите больше четверти доллара! В гостинице же скажете, что вам ее порекомендовали Пол Джонсон и Джон Стоун. Я напишу вам, чтобы вы не забыли наши имена.

– Очень хорошо, господа, я последую вашему совету.

– А теперь, простите, мне нужно задать вам несколько вопросов, – сделав серьезное лицо, заговорил долговязый. – Мы хотели бы знать – обещаете ли вы подчиняться Конституции Соединенных Штатов Америки и их законам, а также законам того штата, где вы в данный момент находитесь?

– Обещаю, господа!

– У вас есть какие-либо инфекционные заболевания, которые могут привести к эпидемии в Соединенных Штатах?

– Нет таковых, господа!

– Вы прибыли в Америку не для того, чтобы убить ее президента либо нарушить ее конституционный строй?

– И в мыслях такого не было, – рассмеялся я. – Да и кто вам, даже имея такие намерения, в этом признается?!

– Не смейтесь, мистер Фэллон, – укоризненно покачал головой рыжий с бакенбардами. – Да, у нас сэров нет – но порой встречаются люди, прибывающие в наш Союз именно с такой целью. Хорошо.

И он сделал пару пометок у себя в бумагах, затем что-то написал на двух листочках, поставил на каждом печать и выдал их мне.

– Это ваше свидетельство о том, что вы прибыли в Соединенные Штаты сегодня, двадцать пятого марта тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. И ровно через пять лет вы сможете прийти к любому федеральному судье с двумя свидетелями – американскими гражданами, которые готовы будут за вас поручиться, и принять присягу гражданина. А эту бумагу вы отдадите охраннику на выходе – там будут ждать кареты, про которые мы вам рассказали.

– Очень хорошо, господа. Позвольте вам презентовать лучшее, что делают в Дании!

И я передал им по бутылочке «линейного аквавита». Подумал, что деньги их могут и обидеть, а это пойдет на ура. И не прогадал.

Оба чиновника, улыбаясь, поклонились, затем долговязый, видимо, старший, торжественно произнес:

– Добро пожаловать в Америку, мистер Фэллон. Вот только нет у нас королев, интересно, кого вы здесь соблазните?

И они, пожав мне руку, вышли. А я подумал, что надо бы купить эту самую «Геральд Трибюн» и почитать, что там этот мохнорылый Фриц обо мне такого понаписал. Впрочем, я особо не был на него в обиде – как говорят у нас: дурная слава – лучшая реклама.

26 марта 1855 года. Елагин остров.

Джон Джеймс Бакстон Катберт,

перед дальней дорогой

– Давайте, по нашему русскому обычаю, присядем на дорогу, – улыбнулась доктор Синицына, наш добрый ангел. Через минуту она вздохнула, перекрестилась, мы последовали ее примеру, как умели – все-таки у нас крестятся практически только одни католики, да и те по-другому – мелко, только в районе сердца, и слева направо. Затем мы обнялись и расцеловались с нашей хозяйкой, и отправились в ожидающие нас экипажи, в которые Джимми с Ником уже уложили наши многочисленные вещи. В два, потому что в одном мы бы не поместились, особенно если учесть, сколько всего успела накупить моя любимая супруга…

Было нас шестеро – мы с Мередит возвращались на нашу плантацию вместе с Джимми, а провожали нас Ник, Мейбел и Евгения – так звали невесту нашего сына. Вообще-то и они хотели обвенчаться, пока мы еще не уехали, но письмо с благословением ее родителей пришло как раз накануне. Джимми порывался остаться, но Женя втолковала ему, что он обещал полковнику Березину отправиться с нами в Америку – ведь если работать с людьми моего возраста и постарше придется мне, то Джимми будет намного проще общаться со своими сверстниками.

Но вот последние объятия остались позади, и мы с Мередит стояли на палубе и усиленно махали провожающим, а также острову и стране, ставшими для нас вторым домом. Стране, спасшей и жизни моих детей, и, наверное, мою собственную. И я начал вспоминать, с чего все начиналось.

Да, кто мог даже подумать, что мы отправимся в путь в далекую Россию, которая в наших местах представлялась огромной заснеженной равниной, покрытой толстым саваном снега практически весь год. Из этого снега кое-где виднеются покосившиеся избы, в которых живут крестьяне-рабы. Пару месяцев в году снег тает, и эти несчастные ухитряются выращивать хоть что-нибудь, а оставшуюся часть года сидят дома и пьют водку, которую сами же гонят из картофеля. Это когда их не бьют помещики, которые, конечно, живут в точно таких же избах, разве что чуть побольше. И пьют они водку не из глиняных кувшинов, а из начищенных самоваров… И даже их столица, так нас уверяли знакомые, состоит из точно таких же лачуг, разве что повыше, обнесенных плетнем и живописно украшенных картофельной ботвой.

Прошлым летом наши старшие дети – дочь Мейбел и сын Джимми – отправились к родственникам в Англию. Когда же англичане с французами начали войну, именуемую англичанами Восточной, а в России Второй Отечественной, один их знакомый – некто Альфред Черчилль – уговорил их присоединиться к компании, которая отправилась на его яхте на Балтику, чтобы лицезреть, как англичане с французами бьют русских. Только получилось все несколько по-другому, и их яхту потопили свои же. Спаслись лишь трое – Мейбел, Джимми и проклятый Черчилль.

Тогда наша Мередит и решила попытаться найти наших детей и, если они попали в русский плен, спасти их. И мы отправились в дальнюю дорогу – из Саванны в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Лондон, оттуда в Копенгаген и далее в Петербург.

Реальность оказалась совсем иной. Как оказалось, русские спасли и вылечили и Мейбел, и Джимми, и те решили остаться в этой стране. Тем более что такого прекрасного города, как русская столица, мы нигде не видели. Да, климат в Питере, как его ласково называют местные жители, не самый удачный, но получше, чем в Англии, а в большей части этой страны намного теплее.

Убедившись, что с нашими детьми все хорошо, мы пытались вернуться обратно в Америку, но, когда в ожидании парохода мы сделали остановку в Копенгагене, город обстреляла англо-французская эскадра, и мы лишь чудом спаслись. Подоспевшая русская эскадра уничтожила флот союзников, а русские врачи спасли мою ногу. Я до сих пор чуть хромаю, но только «чуть». Будь же на месте русских наши врачи, то ногу мне бы ампутировали, и не факт, что я бы при этом выжил. Так что русским я обязан по гроб жизни.

А теперь нам предстоит дальняя дорога – снова в Копенгаген, оттуда на пароходе в Нью-Йорк, далее в Чарльстон, к родне моей Мередит, и в Саванну, точнее, на нашу плантацию. И в Чарльстоне, и в Саванне пройдут торжественные празднования, посвященные свадьбам Ника и Мейбел, а также Джимми и Василисы. Одновременно мы попытаемся найти единомышленников, ведь с тех пор, как я узнал о том, что ждет наш многострадальный Юг, я понял, что нужно сделать все, чтобы история нашей страны пошла по другому пути. Как сказал на смертном одре величайший из южных политиков, Джон Колдвелл Калхун, «Мой Юг! Мой бедный Юг!» Но на сей раз мы будем не одни – нам помогут наши русские друзья, да спасет их Господь за это!

Часть II
От Босфора до Гудзона

27 марта 1855 года. Нью-Йорк,

ротонда отеля «Астор-Хаус».

Хорас Грили, редактор «Нью-Йорк

Геральд Трибьюн»

Напротив меня сидел высокий молодой человек, одетый в модный европейский костюм. Женщинам, наверное, понравилось бы его лицо – правильное, мужественное, хоть и без тени смазливости – и атлетическая фигура; впрочем, и я бы в молодости дорого дал, чтобы хоть немного походить на него.

– Угощайтесь, мистер Грили, – улыбнулся он. – Не стесняйтесь, вы мой гость. Здесь, как оказалось, неплохо готовят.

– Это да, хотя, конечно, есть гостиницы и пофешенебельнее. Например, «Сент-Николас» или «Метрополитан», обе они чуть севернее. В них имеется паровое отопление во всех номерах.

– А мне таможенники порекомендовали именно эту, – пожал плечами мой собеседник.

– Скорее всего, они получили за это комиссию, – усмехнулся я.

За обедом сэр Теодор расспрашивал меня про жизнь в Нью-Йорке, про американские и мировые новости, а то, как он сказал, «на корабле живешь в своем мирке, разве что в очередном порту купишь газету». Меня поразило, насколько хорошо он говорил по-английски – и, хоть иностранный акцент и прослеживался, он вполне мог бы сойти за иммигранта, много лет живущего в Америке. А потом, когда принесли кофе, и, по моему совету, сэр Теодор заказал неплохой виски из графства Бурбон в Кентукки, он наконец-то улыбнулся и сказал:

– Позвольте полюбопытствовать, почему столь знаменитый – причем заслуженно знаменитый – мэтр журналистики искал встречи именно со мной.

– Ну, насчет «заслуженно знаменитого» я бы, наверное, поспорил… – Не скрою, мне было приятно, что и в Старом Свете мое имя известно читателям.

– Ну как же… про вас я читал в России. Вы родились в Нью-Гемпшире, потом жили в Вермонте, бежали из дому, чтобы стать подмастерьем в типографии…

– Не думал, что в России так хорошо знают мою биографию…

– А вы полагали, что у нас там вообще медвежий угол? – улыбнулся Фэллон.

Мне понравилось само выражение – в английском его нет, но по смыслу оно было вполне понятно. И я перешел к главному:

– Знаете, для меня о вашей стране пишет некто Фридрих Энгельс.

– Знаю, имел сомнительное удовольствие обедать с ним за одним столом пару дней, пока его в очередной раз не пересадили еще куда-то. Только пишет он, насколько мне известно, под именем своего друга Карлсона… простите, Карла Маркса.

– Именно так. Так вот, мы опубликовали серию его статей про Восточную войну и про Россию. Должен сказать, что мне они показали несколько тенденциозными, и, кроме того, ни один его прогноз так и не сбылся.

– И вам, наверно, пришлось достаточно серьезно редактировать язык этих статей, – усмехнулся Фэллон.

– Не без этого, – кивнул я. – Но мы привыкли, ведь немцы, даже после многих лет жизни в Америке, часто все еще строят предложения, как в немецком. Но я не об этом. Двадцать второго вечером к нам пришла от него телеграмма из Галифакса – длинная телеграмма. Со статьей про вас. Подумав, я ее напечатал, несколько подсократив и убрав из нее слишком уж неприличные личные выпады. Вы, возможно, уже успели с ней ознакомиться?

– Да, мне здесь в гостинице подарили один экземпляр. Должен сказать, что, как ни странно, с тех пор я стал местной знаменитостью, а если бы вы знали, сколько надушенных записок от леди, желающих со мной познакомиться, мне теперь приносят каждый день…

– Конечно, ведь Энгельс упомянул, что вы заявляли, что были любовником королевы.

– Ничего такого я не говорил, поверьте мне. Даже если бы у меня что-либо где-нибудь и было с какой-либо дамой, я бы никому и никогда об этом не рассказал. Но в данном случае то, что написал Энгельс, поверьте мне, не соответствует действительности. Хотя аудиенции у ее величества я действительно удостаивался.

– Но вы же бежали из Тауэра.

– Было такое. Почему меня туда заключили, сказать не могу, возможно, меня в чем-то заподозрили. Не забывайте, что Россия и Британия находятся в состоянии войны. Но даже там у меня было достаточно много свободы, и мне разрешалось совершать небольшие прогулки в близлежащем парке. Я сумел оторваться от своего эскорта и ушел, а затем нанял рыболовное судно и бежал в Голландию.

– А что у вас было в Дании?

– Вот об этом я предпочел бы не говорить, – голос его погрустнел. – Поверьте мне, впрочем, что и здесь то, что написал Энгельс, вранье от первого и последнего слова.

– Понятно… – вздохнул я. Энгельс написал, что якобы Фэллон жил там под вымышленным именем с женщиной, которую он выдавал за свою супругу. И что потом она, возможно, погибла.

– Мистер Грили, а не хотели бы вы, чтобы я написал пару статей для вашей газеты? Можно и бесплатно – деньги у меня есть, – неожиданно предложил мне мой собеседник.

– Вот только не бесплатно! – решительно возразил я. – Все мои репортеры получают ровно столько, сколько положено. Только о чем вы хотели бы написать?

– О Восточной войне в первую очередь, а также о России, – сэр Теодор внимательно посмотрел мне в глаза.

Я чуть подумал – не обидится ли – и спросил:

– А вот некто Алекс Герцен пишет весьма нелицеприятные вещи о России.

– Сидя в Лондоне и получая деньги от британского правительства, – усмехнулся этот странный русский.

– Но вы тоже бежали из России.

– По собственной глупости, увы. Влюбился не в ту даму, которая, как оказалось, работала на англичан. Мы и бежали к ним – а потом они ее убили. Точнее, не они, а поляки, работавшие на них. Но об этом я писать, с вашего позволения, не буду.

– Даже так… Примите мои соболезнования.

– Спасибо.

– А что вы скажете об узаконенном рабстве в России?

– Рабства в России нет. Есть крепостное право – примерно такое же, которое совсем недавно существовало в ряде европейских стран. Могу рассказать, в чем разница.

– Да, но ведь ваши крестьяне не имеют свободы.

– Крепостными являются примерно пятнадцать процентов крестьян. Почти все из них, кстати, платят нечто вроде налога своим помещикам – и многие открыли свое дело, а некоторые давно уже миллионеры. Но я согласен, что каждый человек должен обладать личной свободой. И сейчас правительство работает над реформой, которая даст им эту самую свободу, а также землю. Но нужно сделать так, чтобы и помещики получили за эту землю компенсацию. И я полагаю, что в скором времени эта реформа состоится.

– А что вы скажете о рабстве в наших южных штатах?

– Я лично против любого рабства, мистер Грили. Но и здесь нужно сделать так, чтобы при его отмене все остались более или менее довольны. Кстати, насколько мне известно, северные торговые компании наживаются на южанах, скупая выращенный на их плантациях хлопок и табак за бесценок и реализуя их втридорога, а также продавая импортные товары, да и продукцию северных мануфактур южанам, немилосердно поднимая цены на эту самую продукцию.

Я задумался, а затем медленно произнес:

– Вы знаете, я никогда не задумывался об этом. Но вы правы. Вот только вряд ли финансовые круги согласятся с вами.

– Мое согласие им и не требуется. Только хочу вас предупредить – если не будет найдено приемлемое для всех решение, то все может закончиться большой войной. А она абсолютно не нужна ни северянам, ни южанам. Кроме, конечно, тех самых финансовых кругов, для которых война – это бизнес, приносящий огромный доход.

– Сэр Теодор, – сказал я, протянув ему руку. – Мне сейчас пора, но я пришлю вам проект договора о написании вами серии статей. А еще я хотел бы продолжить наш разговор – как вы смотрите на то, чтобы навестить нас с Мэри? Например, завтра или послезавтра? Мы обычно ужинаем в шесть часов вечера и будем очень рады, если вы составите нам компанию.

– Огромное спасибо за приглашение! Буду рад познакомиться с вашей очаровательной супругой, – улыбнулся сэр Теодор, пожимая мне руку. – Давайте, может, завтра?

28 марта 1855 года.

Плоешти, княжество Валахия.

Штаб группы русских войск

на Балканах.

Флигель-адъютант

Николай Павлович Игнатьев

Так уж получилось, что, отправившись по поручению моего прямого начальника графа Перовского в штаб генерала Хрулева, я застрял в этой валашской дыре, насквозь пропахшей чесноком и земляным маслом, на неизвестный мне срок. В связи с очередным резким изменением политического курса Австрии в здешней части Европы возникли весьма неприятные для нас пертурбации, которые могли стать поводом для абсолютно ненужной для России войны.

Незадачливый монарх, которого наш император буквально за шкирку вытащил из выгребной ямы в 1849 году, куда он угодил во время Венгерского мятежа, решил продемонстрировать всему миру свою решимость защищать интересы Австрии. Только мне кажется, что на самом деле этот юнец Франц-Иосиф взбодрился после очередного визита Ансельма Соломона Ротшильда. Именно этот зловредный банкир посоветовал венскому императору не подписывать уже согласованный с нами договор, заменить глав внешнеполитических ведомств и попытаться пригрозить нам применением военной силы.

Подтверждением может послужить вчерашний визит в штаб генерала Хрулева посланца из Вены в чине подполковника. Лично на меня сей хлыщ произвел весьма неприятное впечатление. Он снисходительно поглядывал на наших солдат и даже на некоторых офицеров, которые, не имея возможности возить с собой в обозе парадные мундиры, вынуждены были донашивать изрядно обветшалые шинели, сюртуки и панталоны. Сам же австриец, наряженный в белоснежный мундир с аксельбантами, был похож на попугая.

Подполковник привез генералу Хрулеву бумагу, подписанную, правда факсимиле, императором Францем-Иосифом. В ней предлагалось «всем российским силам незамедлительно очистить территорию Дунайских княжеств и восстановить статус-кво, существовавший до начала войны с англо-франко-турецкой коалицией». Сказать, что требование сие являлось вопиющей наглостью, означало не сказать ничего.

Степан Александрович был человеком спокойным, которого не каждый наглец мог бы вывести из равновесия. Но, внимательно прочитав «венскую меморию», он с большим трудом удержался от резкого ответа австрияку. По беспроволочному телеграфу он тут же связался с Петербургом и доложил императору Николаю о визите посланца Франца-Иосифа в его штаб.

Мне довелось поприсутствовать в «святая святых», именуемой радиорубкой, и своими ушами услышать переговоры Хрулева с царем. Похоже, что государь уже располагал сведениями о странных выкрутасах «мудрецов» из здания на Балльхаусплац^[49]. Ответ императора был однозначен и тверд:

– Степан Александрович, ни в коем случае не соглашайтесь на предложения венцев! Я решил твердой ногой стать на Дунае и вернуть Черному морю его прежнее название – Русское море! А этот молокосос Франц-Иосиф пусть меньше слушает венских банкиров. Боюсь, что с подобными советчиками от его империи скоро останутся лишь рожки да ножки. Венгры не успокоятся, и они добьются своего – Габсбурги вылетят с треском из Венгрии. Только я на этот раз не стану их спасать.

Хрулев внимательно выслушал монолог государя, кивая его словам в знак согласия. Он только поинтересовался, как следует поступить в случае, если австрийцы попытаются силой выдавить русские войска из Дунайских княжеств. Император дал генералу полный карт-бланш:

– Ежели австрийцы попытаются силой заставить нас выполнить их требования, то на эту силу я разрешаю применить нашу силу. Помнится, вы докладывали мне о возможных контрмерах в отношении австрийцев. В вашем штабе еще раз обсудите их и незамедлительно нанесите этим венским наглецам встречный удар. Помните, что империя Франца-Иосифа чем-то напоминает карточный домик. Не думаю, чтобы народы, населяющие ее, сломя голову бросились защищать свою тюрьму.

– Государь, – спросил Хрулев, – могу ли я привлечь к удару по австрийцам части Корпуса морской пехоты Гвардейского Флотского экипажа?

– Полагаю, что да, – согласился император. – Удар по австрийцам должен быть максимально сильным и чувствительным, чтобы он запомнился им надолго. После этого венцы не один раз подумают, прежде чем снова решатся напасть на нас.

– А что передать посланнику Франца-Иосифа?

– Думаю, что вам следует вернуть присланную бумагу, сославшись на то, что русский император строго-настрого запретил своим военным вести какие-либо переговоры с иностранцами. В том, что наше посольство в Вене осталось в самый неподходящий момент без посла, вина австрийских дипломатов. В конце концов, не мне же и не вам руководить их Министерством иностранных дел. Да, и без промедления начните подготовку к возможной войне с Австрией. Почему-то мне кажется, что золото Ротшильдов сделает свое дело, и те, кто вправе объявлять войны, их объявят.

28 марта 1855 года. Нью-Йорк,

Восточная 19-я улица, дом 36,

резиденция семьи Грили.

Мэри Янг Чейни Грили, супруга

– Ну что скажешь про молодого человека, милая? – спросил меня мой Хорас после того, как сэр Теодор откланялся. Он нередко спрашивает меня о моих впечатлениях о том или ином человеке, чтобы сравнить их со своими собственными. Впрочем, человек, побывавший у нас сегодня в гостях, был одним из самых интересных посетителей, которые когда-либо к нам приходили.

– Очень умен. Скромный, но не боится выразить свою точку зрения, даже если он чувствует, что она не совпадает с таковой собеседника. Подарки, которые он принес – цветы и фарфоровую статуэтку для меня, линейный аквавит и шампанское для тебя – были именно тем, что было нужно. Да, и не стал кривиться, увидев, что стол у нас вегетарианский, хотя, как мне кажется, он предпочитает совсем другую пищу.

– А что ты скажешь с точки зрения представительницы прекрасного пола?

– Если бы у меня не было тебя, я бы нашла его необыкновенно привлекательным внешне, и не только внешне.

Тут я не кривила душой – столь интересного молодого человека я давно уже не видела. Впрочем, я не боялась, что Хорас обидится – он знает, что я храню ему верность, и я уверена, что и он отвечает мне взаимностью. Недавно я сказала ему в шутку, что, когда я умру, пусть найдет себе другую – такую, которая сможет ему родить здорового сына; здоровье мое не очень, и это, похоже, передалось и детям – из девяти наших чад выжили только две девочки, и они все время болеют. Он же ответил, причем совершенно серьезно, что не представляет себе жизни без меня, и вряд ли долго проживет, если я умру^[50].

А вот многие мои подруги – включая жен весьма высокопоставленных лиц – не прочь завести интрижку на стороне. И, узнав, что у нас в гостях будет сам Фэллон, стали усиленно напрашиваться. Пришлось пообещать, что мы устроим прием и пригласим и его, и их. Хотя, конечно, жалко сэра Теодора, слишком уж он мне симпатичен, а подруги мои сродни голодным акулам…

– А как тебе понравились его взгляды на рабство и на проблему Севера и Юга?

– Я, конечно, аболиционистка, но этот молодой человек рассуждал весьма здраво. Надо бы проверить, на самом ли деле то, что написала Гарриета Бичер Стоу в своей «Хижине дяди Тома», не соответствует действительности. Но его аргументация меня вполне убедила.

– Ну да, действительно, если здоровый молодой раб стоит свыше двух тысяч долларов^[51], то издеваться над ними себе может позволить только весьма жестокий и расточительный человек. Да и у них есть какие-никакие, но, как выразился наш гость, социальные гарантии – кров над головой, питание (достаточно хорошее, или рабы будут хуже работать и болеть), медицинская помощь. А пожилых рабов хозяева обязаны кормить, поить и лечить. Так что мало будет просто освободить невольников – нужно создать систему, которая гарантирует им достойную жизнь как в молодости, так и в старости. Кстати, нечто подобное неплохо было бы придумать и для малоимущего белого населения.

– Не поспоришь. Да и про свою Россию он рассказал много такого, что действительно заставило задуматься. Как же мы мало знаем про эту страну! Кстати, а как тебе понравилась его статья? Вы же с ним уединились, чтобы обсудить то, что он написал.

– Две статьи, одна вводная про Россию, другая – о предыстории Восточной войны, как ее именуют англичане. Написаны они весьма профессионально, да и язык у него на высоте – ошибок почти не было. Одну из них я напечатаю завтра, другую послезавтра. Обещал писать по статье каждые два-три дня.

– И тебе это только на руку.

– Именно так. Все-таки у моей газеты лучшая репутация в городе – репутация, которой я добился тяжелым трудом и требованиями к качеству написанного. Теперь я сожалею, что печатал этого Энгельса, но что поделаешь – зато теперь мои читатели получат действительно хорошего автора. Похоже, что сам Господь послал мне сэра Теодора… Кстати, как ты думаешь, у него правда ничего не было с королевой?

– Ты знаешь, я совсем не удивлюсь, если что-то и было. Но мне понравилось, что он отказывается об этом говорить. Кстати, милый, а ты не против, если я приглашу подружек и устрою своего рода салон?

– И почетным гостем там будет сам Фэллон, – рассмеялся муж.

– Именно так.

– А тебе его не жалко? А то знаю я твоих подруг. Хорошо еще, их мужья ни о чем не догадываются, но, такое впечатление, кроме них, скажем так, о развлечениях их супруг знают буквально все.

– Не бойся, сэр Теодор сможет за себя постоять, во всяком случае, так мне кажется.

– Тогда пожалуйста. А когда?

– Может быть, в следующий вторник, третьего апреля? Это мне даст время подготовиться.

– Вот и хорошо. Только ты не против, если мне незадолго до начала салона придется срочно отправиться в редакцию?

Я рассмеялась – мне было хорошо известно, что мой Хорас терпеть не может женские посиделки, когда пришедшие ко мне дамы сидят и часами говорят самую настоящую ерунду.

– Конечно, милый! Тогда я приглашу сэра Теодора чуть раньше, чтобы он успел пообщаться и с тобой.

31 марта 1855 года.

Плоешти, княжество Валахия.

Поручик Евгений Львович Коган,

начальник артиллерии Первой

самоходной батареи Корпуса морской

пехоты Гвардейского Флотского экипажа

Забегали, запрыгали, заскакали. Это я о своем начальстве, которое получило приказ из Питера и приступило к его реализации. Мне о задаче, поставленной российским войскам, расквартированным в Валахии, доложили лишь в том объеме, который посчитали нужным. Только я ведь не за печкой найденный, сразу сообразил, что снова придется повоевать.

Может, оно и к лучшему – от безделья мои подчиненные совсем разленились и больше думали о походах к здешним дамам, которые благосклонно принимали их ухаживания. А что – бравые офицеры – нижних чинов у нас почти что и не было, все с наградами (надо отметить – заслуженными), культурные – в скатерть не сморкаются и за столом не рыгают. С такими можно не только бутылочку здешнего винца распить, но и поговорить о политике и о том, как живут люди в таких городах, как Санкт-Петербург и Москва.

Мои парни в любовных похождениях могли дать сто очков форы даже гусарам. И потому у некоторых из них взаимоотношения с местными красавицами зашли, похоже, слишком далеко. Мне уже вручили несколько рапортов, в которых чины вверенной мне части просили разрешения вступить в брак с девицами из приличных семей. Почти все кандидаты в женихи подчеркивали, что их невесты самого что ни на есть благородного происхождения, непорочны (гм!) и достойны стать супругами морских пехотинцев Гвардейского Флотского экипажа.

Я доложил о поступивших рапортах по инстанции, на что мне посоветовали решать сей вопрос на месте. Ну не в Петербурге же лучше знать, можно ли санкционировать той или иной прелестнице допуск к телу секретоносителя из будущего.

Так что известие о возможных боевых действиях принесло для меня даже некоторое облегчение. Все же на войне многое решается с ходу, тем более что я никогда не боялся брать ответственность на себя.

По замыслу руководства, мы должны будем совместно с русскими войсками, которыми в Дунайских княжествах командовал генерал Хрулев, нанести короткий, но мощный удар по австрийским частям, которые подтягивались к границам княжеств, рассчитывая снова вытеснить нас за пределы этих границ. Большая война, похоже, для императора Николая была нежелательна, но осадить венских наглецов стоило.

Участие моих самоходок в рейде по вражеской территории могло принести немалую пользу. Только следовало взять поправку на наличие запаса горючего для дизелей моих «ноночек», а также возможность его пополнения. Смешно – в Плоешти, в котором мы сейчас находимся, уже начали добывать нефть. Но ее надо превратить в солярку, а вот с этим здесь совсем труба. Так что три сотни литров горючки в баке – это 350–400 верст ходу по здешним неасфальтированным дорогам. А что потом?

Можно было взять еще литров триста в обоз – самопальные канистры и железные баки мы делать научились. Значит, еще 350–400 верст мы имеем в запасе. А вдруг зловредные австрияки спалят наши наливники? Или они сломаются…

Мы тут с ребятами долго ломали головы над сей проблемой. Костя Чобану, молдаванин из Бендер, предложил цеплять наши САУ к упряжкам волов или лошадей.

– А что, запросто можно запрячь цугом восемь волов, зацепить тросами упряжь к буксирным клыкам «Ноны», и пусть скотинка неспешно тянет машину по дороге. Всего-то четырнадцать тонн – да это для здешних волов или битюгов вполне по силам. В случае чего упряжь отцепим, движок запустим – и в бой!

Мы дружно поржали над предложением Кости, а потом задумались – действительно, а почему бы и нет? Я засел за расчеты, вроде все сходилось, и на выдумке нашего главного «чумака» – как его тут же прозвали наши доморощенные остряки – мы сможем сэкономить как минимум половину солярки.

Далее я распорядился выгрузить бронебойные снаряды (с танками и даже с бронированными кораблями нам воевать на пыльных дорогах Трансильвании не придется) и заполнить боеукладку осколочно-фугасными снарядами и минами, в том числе зажигательными и осветительными. Для «особо одаренных» австрийцев мы взяли на каждую машину по две упаковки термобарических снарядов ЗОФ74. Запасной БК нам придется тоже везти в обозе. Из наиболее толковых солдат русской армии мы создали комендантскую команду, которая должна была в походе вести наблюдение и охранять фуры с горючим и БК, а в бою по нашему требованию доставлять боезапас к месту его загрузки.

Не забыли мы взять и парочку коптеров, которые во время рейдов станут нашими «глазами, ввинченными в небо». Связисты отладили и проверили радиостанции, с помощью которых мы могли бы получать нужную информацию и поддерживать связь со штабом рейдовой группы.

Подготовка к выходу заняла немало времени, но мы справились со всеми проблемами вовремя. Я лично проверил боевые машины и наш обоз, еще раз провел инструктаж личного состава и вольнонаемных, вплоть до последнего ездового. Вроде все было в порядке. Осталось лишь получить боевой приказ и приступить к его выполнению. Он поступил, как всегда, неожиданно…

1 апреля 1855 года. Королевство

Голландия, Гаага, харчевня

«’t Goude Hooft» («Золотой двор»).

Сэр Чарльз Каттлей, на спецзадании

В этой мрачной таверне мне еще ни разу не довелось бывать – я предпочитал в Гааге более современные и роскошные заведения. А здесь, такое у меня возникло впечатление, время остановилось с тех пор, как сей трактир был построен в шестнадцатом веке – темный зал с небольшими окнами (но свечи и масляные лампы до вечера не зажигают, голландцы, как известно, весьма экономны), длинные обшарпанные столы со скамьями, неприветливая по-голландски обслуга.

Я осмотрелся – мелкие торговцы и люд поскромнее, и все местные. Мне даже было показалось, что некто со мной просто глупо пошутил – ведь сегодня, как известно, День дурака. Ну да ладно… Я подошел к бармену и сообщил ему:

– Уважаемый, я здесь по приглашению минхеера Хаугенса.

Тот кивнул, подозвал к себе одного из разносчиков пива и что-то ему буркнул на местном наречии. Халдей отвел меня на второй этаж к неприметной двери, постучался и, когда оттуда раздалось: «kom binnen!»^[52], пропустил меня в комнатушку, добавив неприветливо на ломаном английском:

– Ваш друг заказал.

Внутри плохо освещенной комнатушки с низким потолком находился небольшой столик, на котором стоял большой кувшин пива, тарелка с холодной свининой и еще одна с лапшой. Перед обоими стульями стояло по оловянной кружке и оловянной же тарелке с ножами и вилками. За столом восседал человек в партикулярном платье, который, увидев меня, встал, пожал мне руку и представился на весьма неплохом английском:

– Здравствуйте, сэр Чарльз. Можете меня и далее именовать Хаугенс.

– Здравствуйте, господин Хаугенс, – ответил я по-русски. – Спасибо, что вы нашли время для встречи со мной.

В прошлый раз я встречался с их послом и его советником, и происходила эта встреча в русском посольстве. Но это было тогда, когда многие из нас еще лелеяли надежду, что наша вражда с Россией позади, по крайней мере, в ближайшей перспективе. Кое-какие шаги наше правительство после этой встречи сделало, и русские ослабили блокаду Великобритании. Казалось, что дело пошло на лад. Но этот болван Пальмерстон – уж простите меня, по-другому я его не могу характеризовать – с помощью Альфреда Спенсера-Черчилля убедил ее величество, что мы проиграли битву, но не войну. Тем более что главная опасность для короны – восстание в Ирландии – было практически полностью подавлено после того, как мы получили возможность перебросить в Ирландию войска, первоначально предназначавшиеся для Крыма.

В начале марта мне было поручено передать русским, что новых договоренностей не будет, что я и сделал скрепя сердце. А когда я вернулся, мне была дана новая и унизительная задача – найти Филонова, пардон, сэра Теодора Фэллона, бежавшего из Тауэра в ноябре, и доставить его на его новую английскую родину. Почему-то ее величество рвет и мечет при одной только мысли о том, что тот сумел от нее сбежать, и что вместе с ним исчезла некая Катриона Фрейзер, которую королева подозревает в романе с нашим героем. Тьфу ты, я превратился из человека, помогавшего вершить судьбы мира, в сыщика, выслеживающего неверного любовника. Знаю, что за подобные высказывания можно и голову потерять (в самом прямом смысле этого слова), но я слишком хорошо знаю ее величество и полностью уверен в том, что Филонов был ее парамуром^[53]. И что ему придется несладко, если на него наложит лапы наша немкакоролева^[54].

Как мне сообщили, в Англии следы Фэллона исчезли, словно этого человека никогда не было в Британии. Когда же заметили его исчезновение, то проверили все корабли, уходившие в тот и следующие дни в Америку и Европу. Два корабля, отчалившие до того, как была замечена пропажа, зашли перед дальним переходом через Атлантику в Корк в Ирландии, где агенты обыскали каждый дюйм каждой палубы от киля до клотика. Бесполезно – они нашли лишь кучу контрабанды, парочку безбилетных пассажиров, но никакого Фэллона там и близко не оказалось. Следовательно, подумал я, он либо до сих пор в Англии, либо покинул королевство каким-нибудь другим путем. Но поисками в Англии занялись другие, а я стал ломать голову над тем, куда он мог еще сбежать. По всему выходило, что это могло случиться лишь на каком-либо небольшом кораблике, перевозящем контрабанду. А таковой, вполне вероятно, направился бы либо в Норвегию – она теперь стала главным перевалочным пунктом для Балтики, – либо в Голландию или Бельгию. Конечно, оставалась еще Франция, но оттуда его сразу же передали бы русским.

Я решил начать с Голландии – во-первых, она являлась самым логичным перевалочным пунктом для моего русского друга, а, во-вторых, по словам Спенсера-Черчилля, один из Ротшильдов обмолвился, что его якобы там видели. Впрочем, у меня была и еще одна цель. То, что этот болван Пальмерстон позволил своей иррациональной ненависти к русским взять верх над рассудком и вновь начал мутить воду, обещало стать настоящей катастрофой для Англии, и я решил попробовать хоть как-то разрядить ситуацию. Тем более что и Россия мне была не безразлична – все-таки я вырос в Одессе, хоть и оставался при этом британским подданным. Да, я причинил своей второй родине немало вреда, но я это делал по приказу свыше и при этом верил в то, что это нужно моей стране. Теперь же я вижу, что Англии от нового курса Пальмерстона будет только хуже. И решил попробовать хоть что-нибудь наладить в частном порядке.

Поэтому, прибыв в Гаагу, я послал уличного мальчишку в русское посольство с запиской, в которой говорилось, что человек, встречавшийся в декабре прошлого года и в марте этого с послом и господином Сидоровым, еще раз просит о подобной встрече. Мальчишка, вернувшись, передал мне на словах (пришлось несколько раз его переспросить, прежде чем я с помощью немецкого понял, что он хотел сказать), что я могу явиться в этот самый «Золотой двор» в пять часов вечера, где меня будет ждать некто Хаугенс. Что это имя не настоящее, было понятно сразу – так звали великого голландского физика, жившего около двух столетий назад^[55].

– Так чем же я могу вам помочь? – спросил тот меня. По манере общения мне показалось, что и этот молодой человек прибыл на той самой таинственной эскадре, и потому я решил ничего не скрывать и рассказал ему про Пальмерстона и про то, что мне было известно про его планы, а также про его связи с Ротшильдами.

– Вот, значит, как, – покачал головой мой собеседник. – Ну что ж, благодарю вас. Вот только… вы не скажете, зачем вам это нужно? И почему вы вообще в Гааге?

– Насчет второго проще – я прибыл, чтобы попробовать найти некого Филонова, бежавшего из Тауэра в прошлом году.

– Мы бы тоже хотели его найти, – усмехнулся «Хаугенс». – Сказать честно, мне лично на него наплевать, невелика потеря. Но мое командование не любит предателей. А что по первому пункту?

Я глубоко вздохнул, чуть помедлил и все же решился выложить этому странному русскому все начистоту:

– Я считаю, что ненависть Пальмерстона к России пагубна для нашей страны. То, что нам предложили в декабре, было достаточно щедро с вашей стороны. Я понимаю, что в будущем условия будут только хуже, но чем раньше мы заключим мирное соглашение, тем лучше для Англии. Да и для России – все-таки я родился в этой стране.

– Ну что ж, спасибо. Мне тоже так кажется. Я передам ваши слова дальше. Вы долго еще будете в Гааге?

– Полагаю, что еще два-три дня. Попробую найти след Филонова.

– Тут я смогу вам немного помочь. Он действительно был в Гааге в конце ноября – по нашей информации, в отеле «Дулен». Мы об этом узнали слишком поздно, уже после вашей встречи с нашим послом, и направили туда группу захвата, но его и след простыл. И куда он после этого делся, мне доподлинно неизвестно.

– Хорошо, спасибо. Попробую узнать побольше в гостинице. Если будут для вас какие-либо новости, я оставлю записку у бармена снизу. Скажете, что вы «отрок с пуговицей», он вам ее и передаст.

– «Отрок с пуговицей?»

– Ах, да… это еще не… ладно, не берите в голову^[56]. И от себя скажу, что и я надеюсь, что в Англии преобладает благоразумие. Но после того, как Пальмерстон загубил на корню вашу мирную инициативу, я отношусь к этому несколько пессимистически.

– Все равно посмотрим, что можно будет сделать. В крайнем случае… Никто не вечен – и Пальмерстон в том числе. Равно как и Спенсер-Черчилль. А если их каким-то чудесным образом не станет, то вполне вероятно, что королева одумается.

Я боялся, что моему собеседнику это не понравится, но тот лишь кивнул:

– Тоже верно. Вот только мы этим заниматься не будем.

– Конечно.

– Ну хорошо. Значит, так. Канал связи будет именно здесь, в Гааге – можете передать записку тому же бармену, но для «мистера Стюарта». Ну что ж, давайте выпьем за мир между нашими странами.

И мы чокнулись тяжелыми оловянными кружками. Я допил свое пиво, пожал руку русскому и отправился в «Дулен».

3 апреля 1855 года. Нью-Йорк,

Восточная 19-я улица, дом 36.

Резиденция семьи Грили.

Сэр Тед Фэллон, дичь

– Вы не сопроводите меня обратно в гостиницу, сэр Теодор? – промурлыкала миссис Натаниэль Бэнкс^[57], она же Мэри Теодосия Пальмер Бэнкс. – А то мы с вами, как оказалось, в одном отеле. И никогда не знаешь, какой сброд может встретиться тебе на улице…

Я еще подумал, сама она еще не так давно работала на той же фабрике, что и ее муж, а теперь, видите ли, простые люди для нее «сброд». Но я обрадовался – все-таки вечер для меня был малоприятным. В гостях у Мэри Грили было с десяток жен местных политиков, в основном из Нью-Йорка, но среди них оказалась и жена члена Палаты представителей от Массачусетса, Мэри Бэнкс. Я прекрасно знал, что в нашей истории ее муж в ближайшем будущем стал спикером нижней палаты Конгресса, и что они оба – и жена, и муж – ярые аболиционисты. Более того, Натаниэль ранее избирался от ксенофобской и антикатолической партии «Ничего не знаю»^[58].

Эта партия выступала за то, чтобы только граждане, рожденные в САСШ, могли избираться на любую должность – и что иммигранты должны были лишиться права голоса, пока не проживут двадцать один год в САСШ. А еще у них были свои молодежные банды, избивавшие ирландцев и прочих католиков. Как ни странно, к евреям они относились терпимее – мол, те не пытаются заставить всех плясать под свою дудку, в отличие от «папистов». А негров стоит немедленно освободить, но по неожиданной причине – чтобы они не занимали рабочие места, которые по праву принадлежат малоимущим белым, родившимся в Америке.

Перед выборами в Конгресс Бэнкс и ряд других выходцев из «Ничего не знаю» создали новую партию – Американскую. Они несколько смягчили риторику, но на деле изменилось довольно мало. А перед выборами 1860 года они, равно как и Оппозиционная партия, вышедшая из обломков либеральной партии вигов, влились в состав Республиканской партии.

И несколько дам из тех, с которыми я имел сомнительное удовольствие общаться в салоне миссис Грили, являлись женами высокопоставленных членов Американской партии. Ко мне, впрочем, отношение было внешне восторженным, а на самом деле я ощущал себя дичью, за которой охотились с десяток охотниц. Перед тем как я покинул гостеприимный дом Мэри, она даже отвела меня в сторону и попросила у меня прощения – ей тоже мало понравились взгляды, бросаемые ее подругами (и просто знакомыми). Но, как бы то ни было, первой подсуетилась именно миссис Бэнкс, приехавшая на пару недель в Нью-Йорк «развеяться», пока ее муж встречался с однопартийцами в Коннектикуте.

Кэб мы нашли сразу – он был высшей категории, с мягкими сиденьями и огромным подушками, а также теплым одеялом – почему-то одним. День был весьма холодным; еще неделю назад все цвело, а теперь накатились морозы, и цветы магнолии, росшей перед домом четы Грили, были покрыты толстым слоем льда^[59]. Поэтому мадам накрылась одеялом и настояла на том, чтобы укрыть и меня, а под одеялом прижалась ко мне, прошептав, что так, мол, теплее. Даже если бы я не был женат, никакого желания она бы у меня не вызвала, но я понимал, что лучше не ссориться не только с сильными мира сего, но и с их женами, и размышлял, как бы выйти из ситуации без того, чтобы оказаться с этой дамой в одной постели, при этом ее не обидев.

Мы уже подъезжали к гостинице, когда я увидел, что Бродвей был перегорожен упавшим на бок грузовым экипажем, которые двое пытались вновь поставить на колеса. Кэбмэн посмотрел на нас грустно и сказал:

– Можно объехать, но это будет еще минут пять-десять. Или, если хотите, отсюда пешком тридцать ярдов, не больше.

– Давайте прогуляемся! – предложила миссис Бэнкс, пока я не успел попросить возницу все-таки объехать это место по соседним улицам. Не понравилось мне увиденное, а еще один из этих двоих мне показался смутно знакомым.

Не успели мы пройти мимо кэба, как эта парочка перестала возиться с повозкой и бросилась на нас сзади, а еще один появился из темноты с ножом в руке и попытался схватить миссис Бэнкс. Я протиснулся между ним и ней и закричал:

– Бегите!

Но сзади на меня навалился второй, а третий достал револьвер и страховал их чуть поодаль. И тут я вспомнил, где я видел этого третьего. Узнал я его не по физиономии – ее я не рассмотрел ни тогда, ни сейчас, – а по росту и походке. Именно он следил за мной на борту «Роскильде» после Христиании.

– Пойдешь с нами, или сначала порезать тебя? – с ярко выраженным ирландским акцентом произнес тот, с ножом.

Но от входа в гостиницу уже бежали двое охранников с кольтами наперевес. Ирландец попытался меня достать своим оружием, я же упал ему под ноги и постарался его сбить, но послышались два выстрела, и он упал рядом со мной, а другой заорал, тоже с ирландским акцентом:

– Они меня подстрелили! Побежали поскорее!

– Мистер Фэллон! – закричал подбежавший охранник. – Мистер Фэллон! У вас на боку кровь!

– Наверное, не моя…

Но оказалось, что проклятый жмур успел-таки меня подрезать перед тем, как сам ушел в страну вечной охоты, или как это называется у ирландцев. Меня бережно отнесли в гостиничный медпункт, где мне промыли рану – по моей просьбе, это сделали алкоголем, хоть фельдшер и удивился «странной европейской идее» – и зашили ее. После чего меня доставили в мой собственный номер, а миссис Бэнкс пообещала прислать служанку, чтобы та заботилась обо мне, пока я не выздоровею.

Да, подумал я, когда Мэри, подоткнув мое одеяло, вышла, вообще-то мужчина должен быть охотником, а сегодня я оказался дичью – как для посетительниц салона, а особенно для Мэри, так и для ирландцев. А я, как колобок, и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от разнообразных животных… Вот только мне и дальше придется держать ухо востро – а то колобка все-таки съели.

4 апреля 1855 года.

Нью-Йорк, гостиница «Астор Хаус».

Сэр Тед Фэллон, раненый

и не выспавшийся

Я уже засыпал, когда в дверь тихо постучали.

– Войдите! – сказал я, вспомнив, что дверь так никто и не запер. И подумав запоздало, что это после случившегося не есть хорошо.

Дверь открылась, и я увидел в свете тусклого газового освещения коридора стройный женский силуэт со свечою в руке. Моя неизвестная посетительница тихонько вошла и закрыла за собой дверь, прошептав:

– Мистер Фэллон, меня зовут Агнес. Я – служанка миссис Бэнкс. Она просила поухаживать за вами, пока вы не оправились от вашей раны.

– Вон там, мисс Агнес, комната для прислуги. Вы можете зажечь газовый рожок, он у двери – если вы приоткроете дверь на секунду, вы его сможете лучше рассмотреть. Спички рядом. И… спасибо вам большое.

Девушка сделала, как я ей сказал, и я увидел, к своему удивлению, что она была негритянкой – точнее, светло-коричневой мулаткой. Такой цвет кожи часто именуется café au lait – кофе с молоком. Черты лица ее были почти европейскими, только губы и кудрявые волосы выдавали ее частично африканское происхождение. А еще мне показалось, что она мне напоминает кого-то из моих знакомых.

Девушка ушла в соседнюю каморку и через полминуты вернулась с тряпочкой и тазиком. Взяв с моего позволения один из ключей от комнаты, она вышла на минуту, вернулась с теплой водой, после чего сняла с меня одеяло и простыню, а затем, не обращая внимания на мои протесты, и пижаму, и начала протирать мое обнаженное тело. Увы, она чуть задержалась в районе моих чресел, и определенная часть моего тела, несмотря на команды, посылаемые моим мозгом, возбудилась. Та как бы не обратила внимания, протирая меня дальше, но явственно прижалась своим весьма красивым бюстом к моему телу. Я наконец-то понял, что пора обозначить границы, и сказал:

– Агнес, милая, я очень благодарен за ваше… внимание, но более ничего не надо.

– А миссис просила проявить о вас всяческую… заботу. Очень просила.

«Вот оно как, – подумал я. – Такого я не ожидал». И сказал вслух, чуть покривив душой:

– Подобная забота мне противопоказана – рана может открыться. Но все равно спасибо!

– Вы… не хотите спать со мной потому, что я черная?

Ну, блин, подумал я. И здесь, чуть что, с ходу обвиняют в расизме.

– Вот уж нет. Ты мне очень нравишься. Но, опять же, мне сейчас лучше этим не заниматься. Особенно если это не по твоей собственной воле, а по чужому приказу.

– Но я… увидев вас, и сама… была бы рада, – выдавила она из себя.

– Мне сейчас не нужна любовница, – покачал я головой. – А вот от друга я бы не отказался. Но давай поговорим завтра, сегодня уже поздно. Впрочем… у меня там стоит бутылка ржаного виски.

Ее мне подарили при заселении. Я тогда из любопытства ее открыл – вещь оказалась очень даже ничего, но я не большой любитель виски. А теперь Агнес принесла мне ее вместе со стаканом.

– Стакан не понадобится, – улыбнулся я. – Не могла бы ты смочить тряпочку в виски и протереть мне рану. Это способствует ее заживлению.

Та удивилась, но сделала, что я от нее просил, после чего укрыла меня, вновь подоткнула одеяло и сказала:

– Тогда я… пойду спать? Позовите меня, если я вам понадоблюсь, сплю я чутко.

– Хорошо, так и сделаю. Можешь выключить газ.

Что она и сделала. А я теперь никак не мог заснуть, раздумывая над пикантной ситуацией, в которой оказался. Под утро, когда окно уже начало сереть, я наконец-то забылся – но ненадолго.

Скрипнула дверь, и я проснулся, приготовившись к худшему. Но это была Агнес, на сей раз одетая в строгое платье. В руках у нее был поднос с яйцами, толстым беконом, чайником и чашкой.

– Принесла вам из ресторана. Не бойтесь, миссис сказала, что все расходы берет на себе после того, как вы ее спасли.

«Знала бы ты, милая, что эти ребятки охотились не за ней, а за мной», – усмехнулся я про себя, а вслух сказал:

– Но у меня вполне достаточно своих денег.

– Миссис поручила вам сказать, что очень на вас обидится, если вы ей откажете. Скажите, мистер Фэллон, могу я вам задать один вопрос?

– С условием, что ты будешь называть меня Тед, – мы же друзья!

– Хорошо, мистер… Тед.

Но вопрос она мне так и не успела задать – проведать меня пришла ее хозяйка. Осмотрев меня – и да, бесцеремонно откинув мое одеяло, – она вышла в каморку для прислуги и начала шепотом расспрашивать Агнес, а после чего вышла, еще раз придирчиво осмотрела мое обнаженное тело (к счастью, на сей раз признаков возбуждения не было) и спросила, как моя рана. Не успел я ей сказать, что рана нуждается в покое, как в дверь вновь постучали, на сей раз весьма требовательно, и вошедший человек в униформе попросил обеих дам выйти из помещения.

– Здравствуйте, мистер Фэллон, – сказал он, пожимая мне руку. – Меня зовут Дэниэль Карпентер, я – детектив нью-йоркской полиции. Именно мне поручили расследовать нападение на миссис Бэнкс, которой вы столь галантно пришли на помощь. Скажите, вы можете говорить, или мне прийти к вам, например, завтра или послезавтра?

– Конечно, могу.

– Тогда расскажите сначала, кто вы и чем вы занимаетесь. Это для протокола, не более того.

Я и рассказал официальную версию – зовут так-то, прибыл тогда-то, собираюсь заняться бизнесом, не знаю, останусь я в стране или нет (я, конечно, не собирался, но зачем об этом говорить местному копу?). Но тот неожиданно перебил меня:

– Неужто вы… тот самый Фэллон? Жена мне все уши прожужжала – любовник самой королевы Виктории…

– Не верьте всему, что пишут газеты, детектив Карпентер! – усмехнулся я. – С тех пор, как какой-то глупый писака опубликовал не менее глупую статейку, где про меня разнообразные чудеса рассказывают, меня все об этом спрашивают.

– Ну, так я и думал, – кивнул тот. – А я читал ваши статьи в «Геральд Трибьюн». Очень познавательно и интересно написано, надеюсь, что вы продолжите серию.

– Мы так с мистером Грили и договорились. Только дальнейшая работа будет зависеть от моего самочувствия после всего случившегося со мной.

– Тогда позвольте мне задать вам пару вопросов. Как именно вы оказались в то самое время и в том самом месте? И почему вы вступились за миссис Бэнкс – ведь злоумышленников было, как я слышал, двое?

– Трое, детектив Карпентер. Как я там оказался? Я был на приеме у мистера и миссис Грили, где присутствовали и другие гости. И когда оказалось, что я поселился в той же гостинице, как и миссис Бэнкс, та попросила меня сопроводить ее до гостиницы – времена, по ее словам, сейчас весьма опасные для честных людей, рискнувших в позднее время появиться на улице.

– Увы, так оно и есть, могу вам сказать, как детектив, занимающийся подобными делами. Но один против троих… Миссис Бэнкс вчера рассказала мне, что вы бросились между ней и человеком с ножом и крикнули ей, чтобы она убегала.

– У нас в России считается, что истинный джентльмен обязан защищать даму, даже если он с ней незнаком. Именно так меня воспитали мои родители. Поэтому я ни секунды не думал – все было на уровне инстинкта.

– А это были весьма нехорошие люди. Тех двоих мы опознали – убитого зовут – звали – Джон Байден, а второй, судя по всему, был Джо Маккейном. Оба прибыли не так давно из Ирландии и вступили в банду под названием «Мертвые кролики». А этой бандой я уже несколько лет как занимаюсь. Вот только одно странно – они ненавидят партию «Ничего не знаю» – если честно, мне она тоже весьма несимпатична, – но они никогда еще не нападали на женщин, даже жен высокопоставленных членов партии.

– Как говорится, все бывает в первый раз. Ведь убийца тоже когда-то впервые режет глотку своей жертве.

– Именно так. Но хотелось бы знать, кто был тот… третий. Вы не разглядели его? Может быть, вы запомнили его лицо, особые приметы? Ну, или, на худой конец, во что он был одет?

– Высокий… пониже меня, конечно, но намного выше среднего роста. Это все, что я сумел разглядеть – было слишком темно. И, что интересно, он ничего не говорил, хотя обычно преступники стараются громкими криками подбодрить себя. Я даже не знаю, как они бежали – все-таки дырка в боку от этого вашего… Байдена?

– Именно так.

– …не располагала к наблюдению за ситуацией.

Тот рассмеялся.

– Мистер Фэллон, опишите все, что произошло.

Я и рассказал – скрывать мне было нечего. Кроме, конечно, того факта, что этот высокий с большой вероятностью был тем самым несостоявшимся похитителем – или убийцей? – с «Роскильде».

– Ну что ж, все это примерно совпадает с тем, что мне рассказали другие свидетели. Разве что здорово, что вы немного разглядели третьего. Премного вам благодарен за ваше время. Если вы еще что-нибудь узнаете либо вспомните, дайте мне знать – вы меня найдете в Пятом полицейском участке Нью-Йорка.

– Детектив, не могли бы вы открыть вон тот чемодан? Видите, там несколько бутылок? Возьмите одну из них в подарок – это настоящий датский линейный аквавит. Его посылают через экватор и обратно, чтобы он получил свой неповторимый аромат.

– Премного благодарен, мистер Фэллон! – улыбнулся сыщик. – С большим удовольствием выпью его за ваше здоровье. Позвольте вам сказать – именно такие новые иммигранты, как вы, и нужны нашему городу и нашей стране. Было очень приятно с вами познакомиться. И жду ваших новых статей.

Пожав мне руку, Карпентер вышел. Дам все еще не было, и я решил поспать немного, когда в дверь вновь постучали. Вошел человек, одетый в строгий костюм; я бы принял его за бизнесмена, если бы не уши и чуть скошенный набок нос, выдававшие в нем человека, занимавшегося боксом.

– Здравствуйте, мистер Фэллон, – сказал тот. – Позвольте вам представиться, меня зовут Джон Моррисси. Я представляю организацию, известную как «мальчики с Малберри-стрит» либо «Мертвые кролики».

Я посмотрел на него с недоумением, пытаясь понять, будут ли меня сейчас убивать или просто угрожать, но Моррисси лишь сказал:

– Я слышал, что вы защитили некую даму от двух наших собратьев. Поверьте, эта операция никак не была санкционирована нашей организацией, и примите мое заверение в моем почтении. Человек, бросившийся спасать даму от таких опасных людей, как Байден и Маккейн, достоин истинного уважения. Конечно, дама эта – супруга весьма неприятного человека, Натаниэля Бэнкса из партии «Ничего не знаю». Эта партия – и банды, которые ей служат, такие, как Бауэри-Бойз – ненавидят ирландцев, бежавших от голодной смерти и английского произвола в страну, где они надеялись на убежище и свободу, а вместо этого подвергаются насилию и ущемлению в правах. И мистер Бэнкс – один из лидеров этой партии в Массачусетсе, где ненависть к нам, ирландцам, достигла своего апогея. Они жгут наши церкви, убивают наших людей, заставляют детей учить всякие гадости про Святую церковь и Ирландию… Да, мы защищаемся, как можем, но мы никогда не посмели бы поднять руку на женщину.

– Мистер Моррисси, поверьте, мне лично Ирландия и ирландцы весьма импонируют, и против католической церкви я ничего не имею, когда они не нападают на православие. И я вполне могу вас понять.

– Я и не подозревал вас ни в чем. Давайте я расскажу вам про эту парочку. Два дня назад к одному из наших людей подошел некий иностранец – он не был ирландцем, и акцент его был весьма странным. Он хотел нанять несколько человек из нашей организации для какого-то деликатного, как он выразился, дела. Какого именно, он не сказал. Наш человек отказался с ним разговаривать – ведь мы не наемники, мы борцы за наш ирландский народ, – но Байден находился рядом, и я подозреваю, что он и этот непонятный человек договорились в частном порядке. А Маккейн с Байденом подружились еще в Ирландии.

– Понятно, мистер Моррисси. Спасибо за то, что вы меня навестили, и за вашу информацию.

И я протянул ему руку. Он пожал ее и сказал:

– Так как вас порезали наши люди, мы теперь ваши должники, мистер Фэллон. Кстати, я вижу, что вы не ирландец, но Фэллон – добрая ирландская фамилия.

– На самом деле я русский, мистер Моррисси. Но уважаю Ирландию с тех пор, как в молодости ознакомился с вашей историей.

– Вы первый человек не ирландской крови, кто на моей памяти сказал что-либо подобное. И если все русские такие, как вы, то я надеюсь, что ваш народ и наш народ созданы для дружбы. До свидания, мистер Фэллон.

И, чуть поклонившись, он вышел. Я закрыл глаза и, наверное, вздремнул, но стук в дверь вновь разбудил меня.

Новый визитер чем-то напоминал предыдущего – в недешевом костюме, с такими же боксерскими ушами, вот только лицо его было более тонким, а над верхней губой были холеные усики.

– Мистер Фэллон, рад с вами познакомиться. Меня зовут Уильям Пул, я представляю организацию под названием «Бауэри-Бойз».

Я пожал ему руку, усиленно соображая, зачем злейший враг Морисси пожаловал ко мне. Впрочем, тот почти сразу перешел к делу:

– Позвольте выразить вам свое восхищение – вы бросились на защиту не просто дамы, а еще и супруги одного из лидеров «Ничего не знаю» – партии, чью политику и чьи взгляды мы разделяем. И хотел бы вам передать, что, несмотря на то что вы не родились в Америке, мы считаем вас образцовым американцем и готовы в любой момент посодействовать вам – только скажите.

– Благодарю вас, мистер Пул.

– Не смею больше вас задерживать, но вы меня всегда найдете в моем салуне «Бэнк-Эксчейндж». У нас, кстати, лучшее пиво и виски во всем городе.

Приходите, заодно попробуете то виски, которое я держу для друзей!

– Как только мне позволит самочувствие и разрешат врачи, я с огромным удовольствием навещу вас, мистер Пул!

– Зовите меня попросту Билл!

– А вы меня Тед.

– До свидания, Тед! Рад был познакомиться.

И, пожав мне руку, Пул вышел. Так, подумал я. Ну и дела! Моей задачей-максимум здесь было внедриться в местные элиты, а вместо этого я стал рукопожатным у ирландских бандитов, а также у их конкурентов. Это не считая местной полиции.

В дверь вновь робко постучали. Господи, когда же закончится этот «день открытых дверей». Нескончаемый поток посетителей мне уже порядком поднадоел, и мне в данный момент хотелось лишь одного – плотно пообедать и поспать минуток этак триста.

– Войдите! – раздраженно крикнул я.

На пороге стояла Агнес с подносом, заставленным тарелками, а еще там были кувшин пива и бутылка вина.

– Ваш обед, мистер Фэллон! – робко произнесла она. – Прошу меня извинить, но мне не хотелось, чтобы вас мучил голод.

– Не забывай – для тебя я Тед. Кстати, не хочешь разделить со мной трапезу? А то там слишком много.

– Но вы же белый… Мне не пристало сидеть за одним столом с вами. Госпожа будет ругать…

– А мы ей об этом не скажем. Запри только на всякий случай дверь. А что касается меня, то мне все равно, какого цвета мои друзья – главное, они мои друзья.

Та смутилась, затем поцеловала меня в щеку и села рядом со мной. Потом спохватилась:

– У меня еще два конверта для вас, дали на стойке. Давайте я перейду в другую комнату, пока вы их читаете.

– Да какие там секреты… – махнул я рукой. – Я человек простой и не люблю заниматься разными тайными делами.

– Нет-нет, давайте так, а то госпожа потребует ей рассказать, что там было написано, а я не смогу ей врать…

В первом конверте было письмо без подписи, но я без труда узнал почерк. Написано оно было на немецком, возможно, чтобы не каждый смог его прочитать.

«Дорогой мой сэр Теодор! Надеюсь, что у Вас все хорошо.

У меня есть причины подозревать, что мой кузен Лионель узнал про Ваш отъезд в САСШ, и что он может попытаться Вас похитить и передать королеве в качестве подарка. Поэтому будьте весьма осторожны. Мне стало известно, что один из его людей по имени Пер Эноксен отправился в САСШ. Ваш друг».

Однако… Не иначе как мой друг Маффи действительно хочет мне помочь. Конечно, письмо это несколько запоздало, но теперь я хотя бы знаю, кто мой таинственный противник, натравивший на меня местную сволочь.

А во втором конверте находилась телеграмма.

«Дорогой мистер Фэллон! Благодарю Вас за спасение моей жены. Надеюсь познакомиться с Вами лично, дабы отблагодарить Вас. Слышал, что Вы располагаете определенными средствами и хотите заняться торговыми делами, и готов Вам в этом посодействовать. Ваш покорный слуга конгрессмен Натаниэль Прентисс Бэнкс».

Однако, подумал я. Столько лишних слов в этой телеграмме – а, как известно, янки из Массачусетса весьма прижимисты. Ну что ж, похоже, я и к местным элитам смог подобраться, и даже не через постель. Я позвал Агнес, попросил ее принести мне конверт, перо и бумагу и накатал ответ: мол, буду рад с вами встретиться – и только хотел попросить мулатку отнести его к стойке, как осекся и сказал:

– Давай, подруга, поедим, а то остывает. Кстати, о чем ты хотела меня спросить?

– Спали ли вы на самом деле с королевой? – спросила Агнес, покраснев так, что румянец был заметен даже сквозь ее темную кожу.

– Не верь всему, что пишут в газетах! – наставительно произнес я. – К тому же, как говорил один мой знакомый, какое кому дело, кто с кем спит? Лишь бы сосед по постели громко не храпел и не брыкался во сне.

– Тед, а я думаю, что вы все-таки с ней спали, – Агнес лукаво посмотрела на меня. – У вас меняется голос, когда вы об этом говорите. А еще, как ее величество могла устоять перед вашим обаянием? Не бойтесь, я не скажу ничего госпоже, хотя ей, как мне кажется, очень хочется узнать подробности вашего романа с ее величеством.

– Агнес, милая, я же тебе говорил, что никогда не обсуждаю мои отношения с дамами. Кстати, позволь и мне задать тебе один вопрос. Кого-то ты мне очень напоминаешь. Не скажешь, как твоя фамилия?

– Катберт. Моя бабушка… В общем, она спала со своим хозяином, а он продал ее вместе с дочерью массе Катберту. А его младший сын спал с мамой, и когда об этом узнал старый масса, он даровал маме вольную, и я родилась уже свободной. Под фамилией массы – он дал нам и свою фамилию.

«Однако, интересно девки пляшут, – с удивлением подумал я. – Неужто она – сводная сестра Мейбел? А что, похожа!»

– А где было поместье этого Катберта?

– В Миссисипи, масса. Больше я ничего не знаю.

«Наверное, однофамильцы…» – немного успокоился я.

Но тут Агнес добавила:

– Мама, впрочем, рассказывала, что старый масса ранее жил где-то в Джорджии.

24 апреля 1855 года.

Нью-Йорк, офис газеты

«Нью-Йорк Геральд Трибюн».

Хорас Грили, хозяин и главный редактор газеты

Мой друг Тед, он же сэр Теодор, выглядел даже хуже, чем тогда, когда, после его ранения, мы с Мэри навестили его в гостинице. Мешки под глазами, выражение бесконечной усталости на лице… Но, увидев меня, он радостно улыбнулся и сказал:

– Хорас, друг мой, я не хотел тревожить Мэри, поэтому решил навестить тебя здесь. Тем более что я хочу попросить тебя об огромном одолжении.

– Конечно, друг мой, я сделаю все, что в моих силах.

– Так вот. То, что я тебе сейчас сообщу – весьма конфиденциальная информация. Дело в том, что я в последнее время заметил за собой слежку. Причем слежку вполне профессиональную. Кто этим занимается – не знаю.

– Может, это те, кто стоял за Маккейном, Байденом и Маккарти, и которые хотят тебе отомстить? – спросил я.

Когда Тед бросился под нож преступника, дабы защитить миссис Бэнкс, он еще не знал, сколь злопамятными могут быть ирландцы. Хотя, как он мне рассказал по секрету, к нему наведался сам Моррисси и даже принес извинения от лица своих людей. Более того, неделей спустя Маккейна и некого Патрика Маккарти нашли повешенными на зеленых веревках в роще на землях, недавно приобретенных городом для создания нового парка^[60]. Зелеными веревками пользовались «дохлые кролики», когда казнили предателей, ведь зеленый – исторический цвет Ирландии^[61]. Маккарти, член одной из банд верхнего Манхеттена, был большого роста, и довольно точно соответствовал тому довольно-таки скудному описанию, которое дал Тед третьему из нападавших. Именно поэтому полиция и закрыла дело, а Нэт Бэнкс решил несколько смягчить антиирландскую риторику своей партии.

– Может быть, и они. Не исключено, конечно, и то, что за мной охотятся мои русские соотечественники, хотя, насколько мне известно, их в этих краях практически нет. Но я подозреваю, что это могут быть либо агенты ее крючконосого величества…

Я расхохотался. Я никогда не видел английской королевы, но знаю, что хотя на портретах ее нос обычно изображается достаточно правильным, те, кто наблюдал ее воочию, рассказывают, что он у нее и правда напоминает клюв попугая. А мой друг продолжал:

– Ну да, она, пожалуй, не простила мне, что я пренебрег ее гостеприимством в Тауэре и ушел, как у нас говорят, «по-английски», не попрощавшись.

– У нас это, кстати, именуют «taking French leave» – уходить по-французски.

– Интересно, – усмехнулся Тед. – А с момента моего приезда в «землю свободных, дом смелых»^[62] в Англию попали не только американские газеты, включая «Геральд Трибюн»…

Я хотел извиниться, понимая, что, напечатав статью Энгельса, я подверг своего друга опасности. Но Тед лишь отмахнулся:

– …но и собственно господин Энгельс, которого вместе с Марксом финансирует в том числе и английское правительство. А Энгельс очень уж был на меня зол. И не только за то, что, как он это видит, я унизил его во время вояжа, но еще и за то, что статьи в твою газету теперь пишу я, а не он. Но есть и другая возможность. Видишь ли, я вложил деньги в акции кое-каких торговых фирм по рекомендации как банка, так и Натаниэля Бэнкса и его друзей, и кое-кто меня дружески предупредил, что торговля с Югом – дело весьма опасное. Рынок там давно уже поделен, и они сделают все, чтобы не допустить конкуренции. А именно ее, родимую, я и хотел организовать, и вполне вероятно, что у кого-то из этих людей есть шпионы среди тех, с кем я вел разговоры.

– Это вполне возможно, друг мой, – кивнул я.

– Так вот. Голыми руками меня взять трудно, но сам знаешь, что случиться может всё.

– А ты не думал обратиться в полицию?

– И что я им скажу? Что мне мерещится, будто меня вот-вот схватят какие-то неизвестные мне злые дяди? Копы просто посмеются надо мной, и правильно сделают. Так что, друг мой, у меня к тебе такая просьба. Во-первых, если я вдруг исчезну, не поставив тебя в известность о цели моей поездки, забери, пожалуйста, мои вещи из «АсторХауса». Я оставил на стойке доверенность на твое имя. Оплачен номер до конца мая, так что проблем не будет – более того, пусть они вернут тебе оставшиеся деньги. Я с ними так договорился. Вещей у меня мало. Кстати, в одном из чемоданов осталась пара бутылок линейного аквавита, возьми их себе.

– Хорошо, сделаю, хотя я надеюсь, что с тобой ничего не случится.

– Но есть и более важный момент. В этом портфеле – мои акции, большая часть моих банковских бумаг, а также кое-какие записки. Я думал оставить их в сейфе отеля, но не уверен, что это безопасно – ведь тамошний персонал всего лишь люди, и часть активов может исчезнуть. А тебе я полностью доверяю. Если все со мной будет нормально, то я со временем заберу их у тебя. В противном случае прошу передать их, вместе с моими вещами из гостиницы, моему другу Нику Домбровскому, который в скором времени прибудет в Нью-Йорк. Кстати, думаю, что тебе Ник понравится – он тоже журналист, и всяко получше меня. И человек весьма душевный.

– А он русский или поляк?

– Ты не поверишь. Родился он где-то в штате Нью-Йорк. Но он русский частично польского происхождения. А невеста его – полагаю, кстати, что она уже стала его супругой – из Джорджии.

– А как ее девичья фамилия?

– Катберт.

– Слыхал я про Катбертов… Их много, и все они рабовладельцы.

– У жены Ника рабов нет, у него самого тем более. А еще она во время войны с турками добровольно пошла медсестрой в русскую армию. И даже была награждена.

– А ты уверен, что они приедут?

– Видишь ли… Время от времени я хожу в порт и узнаю, не передал ли мне кто письмо или устное известие. И вот пару дней назад я получил послание от Ника. Это был точно он, – вновь отмахнулся он, увидев, как мое лицо посерьезнело. – Вряд ли местные агенты знают русский, а если и так, то вряд ли они умеют писать, как Ник. И знают некоторые моменты из моей биографии, известные только нам двоим. Он пишет, что с женой приедет в Нью-Йорк ориентировочно в середине июня, а потом они отправятся к родне Мейбел на Юг.

– Понятно… Все сделаю, как ты просишь. Вот только не ходил бы ты, друг мой, в порт без охраны.

– Там меня знают – ведь я подружился не только с Моррисси, но и с Вильямом Пулом, а его Баури-Бойз смотрят за портом.

– Ну тогда, наверное, ладно. Но все равно будь осторожен. Если с тобой что-нибудь случится, то не только мне будет весьма грустно – для Мэри это будет трагедией. Очень она к тебе привязалась.

Насчет Мэри – это я про мою супругу, а не про ту шлюху, на которой женат Нэт Бэнкс. Мэри очень хорошо умеет дружить, но я знаю доподлинно, что она мне никогда не изменит, и я ее не ревную – знаю, что нет причины^[63].

– Как говорят у нас, не берите в голову. Ладно, друг мой, благодарю тебя. Я тогда пойду, пока светло, и еще раз наведаюсь в район замка Клинтон.

– Иди, и да хранит тебя Господь!

Тед обнял меня (чего за ним обычно не водилось) и вышел из моего кабинета, я же положил оставленный им портфель не в общий сейф редакции, а в мой собственный «сейф-саламандру»^[64], вмурованный в стену за письменным столом. Тщательно его заперев, я перешел к рутинной работе. Только меня все время подспудно беспокоили тревожные мысли о нашем друге.

24 апреля 1855 года. Нью-Йорк,

улица недалеко от замка Клинтон.

Пер Эноксен, агент Лионеля Ротшильда

«Ну… ну… ну…» – взмолился я, увидев, шагающую между домами долговязую фигуру проклятого русского баронета. Он то и дело озирался по сторонам, но в сумерках разглядеть меня было непросто. «Иди, иди, милый», – злорадно подумал я и приготовился к захвату.

Мне так хотелось просто грохнуть этого гада, выпившего столько моей крови, но я не мог позволить себя такое удовольствие. Барон – хотя барон он ненастоящий, австрийский, и не имеет права на место в Палате лордов – настоял на этом. Ни один волос не должен упасть с головы русского ублюдка – это он повторил несколько раз. Мол, если он у тебя умрет или даже будет покалечен, я тебе обещаю самую лютую смерть, какая только возможна.

Сначала этот баронет ушел от меня на «Роскильде», потом эти ирландцы оказались неспособны его захватить – и зачем-то напали еще и на придурочную бабу – жену какой-то крупной местной шишки. Результат? Все с ходу пошло не так. В итоге мы получили раненого Фэллона – хорошо еще, не убитого – и одного дохлого ирландца. Другой, когда я его чуть не прибил, запел мне, что, мол, он найдет другого исполнителя – у него есть знакомые в другой части города. Я наблюдал за их разговором издалека. Тут, откуда ни возьмись, появились какие-то люди, скрутили обоих и уволокли – явно не на веселую пирушку. Потом, как писали в газетах, трупы этой парочки нашли болтающимися в петле в какой-то роще. Но то, что в газетах написали со ссылкой на полицию, что, мол, были убиты оба участника «нападения на миссис Бэнкс», развязало мне руки – меня не искали ни полиция, ни ирландцы.

А я залег на время у двоюродного брата в Бруклине. Да, там есть целая колония норвежцев – жизнь на моей родине весьма трудна, и те, кто смог скопить денег на переезд, зачастую отчаливали на другую сторону Атлантики. Я бы, наверное, тоже сюда отправился, если бы меня не разыскал в свое время человек барона и не предложил мне поработать на него. Должен сказать, что до истории с Фэллоном все поручения я успешно выполнял и потихоньку стал получать задания лично от босса. А теперь этот проклятый русский грозит мне спутать все карты.

Была у меня мысль попросту раствориться в здешней норвежской диаспоре, а то взять и отправиться куда-нибудь на Дикий Запад, например в Канзас, где, по словам моего кузена Арвида, были нужны люди, умеющие не задавать вопросов и стрелять – как по индейцам, так и по представителям конкурирующих группировок. Но я отдавал себе отчет, что у барона длинные руки, и что меня рано или поздно найдут и прикончат. Так что, мистер Фэллон, наконец-то пришло ваше времечко – если я вас доставлю по нужному адресу, то все мои неудачи будут забыты.

Я пару раз выслеживал этого баронета, сопровождая его от гостиницы, в которой он остановился. Взять его без шума было непросто, и любой срыв акции заставил бы местную полицию встать на уши. Да, я теперь обитал в другом городе – Бруклине, неподвластном полиции Нью-Йорка^[65], а своих полицейских там было всего две дюжины, и их не интересовали преступления вне их территории^[66].

На дело я подговорил своего кузена Энока и двоих его дружков – они, как оказалось, любили «работать» в Манхеттене и знали его как свои пять пальцев. Если бы это мне было известно заранее, то я не стал бы обращаться к этим проклятым ирландцам… А еще они знали, когда в город прибудет очередной корабль с новыми иммигрантами, и кто-то из их шайки постоянно дежурил у выхода из замка Клинтон, чтобы завербовать кого-нибудь из новоприбывших на тяжелую и низкооплачиваемую работу на заводах и в мастерских Бруклина. И сегодня с утра английский корабль под названием «Веселая вдова» пришел в Манхеттен. А мой кузен был лично знаком с частью его команды и договорился о том, что на обратном их вояже – который, как правило, был практически пустым, потому что на нем возвращались те, кого в Америку не пустили – будем присутствовать я, мой кузен и некий знакомый, которого поместят в корабельный карцер – был, оказывается, такой и на «Веселой вдовушке».

Ну вот, наконец-то я дождался… Лишь только баронет подошел к нише в стене, в которой я затаился, поджидая его, я стремительно набросился на него сзади и прижал к его носу и рту тряпку, смоченную какой-то гадостью из бутылки, выданной мне бароном. Эта дрянь называлась то ли «формохлор», то ли «хлороформ», мне ее название было ни к чему, лишь бы она подействовала так, как мне рассказал барон. Он не обманул – проклятый русский чуть потрепыхался и обмяк, словно он был тряпичной куклой. Я облил его дешевым виски, и мы с Эноком поволокли Фэллона к «Веселой вдове». Со стороны посмотреть – обычное дело – три подгулявших моряка возвращаются из кабака. Только один из них оказался слабаком, и не может даже переставлять ноги. Чтобы все выглядело натурально, мы облачились в матросскую форму, а на русского напялили матросский колпак. Если бы мы выходили с корабля, то у нас наверняка проверили бы документы, а так до нас никому не было дела.

Ну что ж, подумал я, дело сделано. Я спросил у знакомого Энока, когда корабль уходит в море – ранее нам было обещано, что это произойдет не позднее, чем через день. Но ответ меня сразил наповал – выход ожидался только через неделю, не меньше. Дескать, механик обнаружил в паровой машине какие-то неполадки, и корабль будет исправлять их в порту, где всегда есть возможность пригласить толкового механика и заказать нужные запчасти.

Так что пришлось нам теперь куковать на «Веселой вдове», жрать их отвратную даже по норвежским меркам английскую еду и пить дешевый джин и разбавленное водой пиво. Ну да ладно, зато дело сделано, и меня скоро ждет заслуженная награда. Даже если придется делить ее с Эноком…

25 апреля 1855 года.

Плоешти, княжество Валахия.

Поручик Евгений Львович Коган,

начальник артиллерии Первой

самоходной батареи Корпуса морской

пехоты Гвардейского Флотского экипажа

Австрияки все рассчитали прекрасно. Они решили мягко выдавить нас из Дунайских княжеств, при этом втравив в обычный межнациональный конфликт. Тем более что почва для такого конфликта была заранее подготовлена – только поднеси спичку, и полыхнет так, что мама не горюй.

В здешних краях издавна селились люди разных национальностей и конфессий. А «неправильный» сосед – это вполне законная добыча. Русские войска и русское начальство, которое не один год руководило Дунайскими княжествами, сумело найти зыбкий компромисс между соперничавшими группировками и не давало скрытой вражде перерасти в кровавую резню. Австрийцы же, заполучив княжества, с ходу разрушили довольно хрупкий механизм балансирования на грани. И скрытые, загнанные в глубокое подполье взаимные обиды поперли наружу. Венские же провокаторы старательно подливали масло в огонь.

Словом, первыми через границу Трансильвании в Валахию полезли воинственные секеи. Эти потомки гуннов или авар (ученые до сих пор не могут сказать, кого именно) в свое время активно помогали венграм во время Венгерского восстания 1848–1849 годов, воюя на стороне мятежников Кошута. Естественно, большой любви они к русским не питали. Равно как и к тем из обитателей Трансильвании и Валахии, кто не поддержал венгерских «самостийников».

Агентура австрийцев распространила слух среди секеев, что в княжестве Молдавия местные власти и русское воинское начальство притесняют чангошей – субэтническую группу, родственную секеям. Кстати, я, к своему удивлению, узнал, что Молдавией именуется одно из Дунайских княжеств, а то, что у нас было Молдавской ССР, здесь называется Бессарабией. Как бы то ни было, дальше раздался всем хорошо известный клич: «Наших бьют!», и из Трансильвании в Валахию почти месяц назад начали вторгаться вооруженные отряды потомков гуннов, которые грабили и жгли села всех тех, кто не принадлежал к их племени.

Секеи в империи Габсбургов были кем-то вроде сербских и хорватских пандуров или наших казаков. То есть воевать они умели и оружием владели отменно. К тому же секеи во все времена были храбрыми воинами – достаточно сказать, что представителями этого воинственного племени был вождь восставших «куруцев» Дьёрдь Дожа, польский король Стефан Баторий и князь Трансильвании Ференц Ракоци. Так что с таким противником нашим гарнизонам, стоявшим в Валахии, приходилось воевать всерьез, без дураков.

Конечно, большая часть работы досталась казачкам, которые выслеживали летучие отряды секеев, нападали на них на марше и старались уничтожить раньше, чем воинственные потомки гуннов войдут в глубь Валахии. Но через пару недель после начала смуты мелкие отряды секеев стали объединяться в крупные, с которыми казакам было просто не справиться. К тому же среди иррегулярной конницы попадались и вполне регулярные отряды австрийских гусар со значками и всеми атрибутами воинских частей.

Через французское посольство – наше в Австрии больше не наличествовало – венцы были предупреждены о том, что подобная необъявленная война может легко превратиться в объявленную. Русские полки могут перейти границы Австрийской империи и совершить туристический вояж на берега Дуная с посещением Вены. Дипломаты школы Меттерниха всячески открещивались от участия имперских войск в нападении на подконтрольную России территорию и валили все на секеев, которые «суть дикари и никакого понятия о дисциплине не имеют».

Обсудив сложившуюся обстановку, генерал Хрулев принял решение – перейти границы Трансильвании и существенно подсократить количество разбойников, которые буквально затерроризировали население приграничных сел Валахии. Что же касается меня, то было решено отправить в поход не целиком всю мою батарею, а лишь ее половину. Начальство посчитало, что для того, чтобы нагнать страха на секеев и венгерских гусар, вполне достаточно будет трех боевых машин. Главное, что появится возможность поддерживать связь на марше, и во время боя, в случае необходимости, рвануть вслед за шайкой разбойников – по нормальной дороге «Нона» может разогнаться до шестидесяти километров в час – и с помощью коптера обнаружить и накрыть огнем группу противника.

Словом, наши машины станут своего рода мощным подвижным резервом мобильных отрядов казачков. А хитрозадым австрийцам резко поплохеет от того, что ими займется боевая техника из будущего. К тому же вместе с нашим отрядом Гвардейского Флотского экипажа в рейд отправятся несколько особистов. Уж они-то постараются отловить среди обычных грабителей и насильников тех, кто может с чувством, с толком, с расстановкой рассказать о том, кто именно из военного руководства Австрии организовал набеги на территорию Дунайских княжеств, и не просматриваются ли тут уши Ротшильдов. Мне почему-то кажется, что без этой мерзопакостной семейки здесь не обошлось.

Итак, сегодня мы начали свой рейд. Перемахнув через границу (точнее, то, что должно было обозначить эту самую границу), мы запылили по дорогам Трансильвании. Когда-то в этих краях злодействовал некто Влад Цепеш, впоследствии более известный под прозвищем «Дракончик», что на валашском звучит как Дракула. Должен, кстати, сказать, что в дегустации человеческой крови сей персонах ужастиков в действительности замечен не был, а что характер имел суровый и к излишнему гуманизму склонности не имел, так времена тогда были такие. Его соперник, тогдашний венгерский король Матвей Корвин, действовал теми же методами, только был не так сильно распиарен. Ну, надеюсь, что Ван-Хельсинга мне изображать не придется, как и отбиваться от полчищ разного рода кровососов. Не считая, конечно, комаров. Так что вперед, без страха и упрека!

3 мая 1855 года

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Генерал-майор Гвардейского Флотского

экипажа Андрей Борисович Березин,

советник Министерства иностранных

дел Российской империи

Сегодняшний мой вызов в царский дворец был связан с возвращением из изрядно затянувшегося плавания главы русского посольства в Японию адмирала Евфимия Васильевича Путятина. Надо сказать, что судьба изрядно помотала его по белу свету. Отправленный в Страну восходящего солнца из Кронштадта еще осенью 1852 года, он вернулся в столицу Российской империи лишь два с лишним года спустя.

Причем выходил он в свой вояж на воспетом писателем Гончаровым фрегате «Паллада», а вернулся в Авачинскую бухту на Камчатке на построенной в Японии шхуне «Хэда». А все из-за того, что в дела людские вмешались силы небесные, которые едва не угробили российское посольство. Я знал о подробностях этого вояжа по тетралогии нашего замечательного писателя Николая Задорнова (отца юмориста Михаила Задорнова) «Цунами», «Симода», «Хэда» и «Гонконг». Так что сегодня мне предстоит встреча с одним из главных героев этих книг адмиралом Путятиным.

Надо сказать, что адмирал Путятин возвращался домой не с пустыми руками: он сумел-таки подписать с японцами Симодский трактат, который стал первым дипломатическим соглашением между Россией и Страной восходящего солнца. Путятин считал этот трактат успехом отечественной дипломатии. Только вот, мягко говоря, «послевкусие» сей бумаги отрыгивается нам даже в начале XXI века^[67]. Но обо всем по порядку.

Евфимий Васильевич выглядел уставшим с дороги (что немудрено!), но старался держаться бодрячком. По возрасту он был еще не старым – ему было чуть больше «полтинника», – но в его волосах уже пробивалась седина. В своем адмиральском мундире с погонами генерал-адъютанта он выглядел весьма импозантно.

Император представил меня, и Путятин с любопытством посмотрел на одного из тех незнакомцев, появившихся недавно у трона, но уже успевших завоевать доверие царя.

– Андрей Борисович, – с улыбкой сказал царь, – вы, наверное, слышали о посольстве вице-адмирала Путятина. Ему пришлось, подобно легендарному Одиссею, испытать множество трудностей и невзгод, прежде чем вернуться на родину.

– Да, ваше величество, – ответил я. – Евфимий Васильевич с честью выполнил все, что вы поручили ему. Правда, первый договор, который подписала Япония, наглухо закупоренная от всего внешнего мира, все же оказался подписан не с Россией, а с Соединенными Североамериканскими Штатами. Коммодор Мэттью Перри сумел-таки с помощью своей эскадры заставить сёгуна Токугава Иэёси отступиться от политики «сакоку»^[68] и подписать Канагавское соглашение.

Император кивнул, а Путятин изумленно вытаращил на меня глаза.

– Простите, господин генерал, – наконец произнес он, – а вы, оказывается, неплохо разбираетесь в том, что сейчас происходит в Японии. Я не все время служил во флоте, и какое-то время мне приходилось заниматься дипломатией. Но я не могу припомнить вашу фамилию в списке тех, кто имел отношение к Министерству иностранных дел.

– Евфимий Васильевич, – царь улыбнулся и положил руку на плечо Путятину, – господин генерал совсем недавно стал моим советником по дипломатическим делам. Раньше он служил… гм… в несколько другом ведомстве.

Я не стал раскрывать все карты перед Путятиным, не получив на то отмашки царя. Наступит время, и мы с ним, возможно, будем более откровенными. Кроме всего прочего, меня останавливало еще и то, что супругой адмирала была англичанка Мари Ноульс. Правда, она со временем обрусела и в 1873 году перешла в православие, став Марией Васильевной. Случилось это в Штутгарте, причем ее крестной матерью стала Вера Константиновна – дочь великого князя Константина Николаевича и воспитанница королевы Вюртемберга Ольги Николаевны^[69].

– Евфимий Васильевич, – я внимательно посмотрел на адмирала, – да, мне кое-что известно о делах восточных. Откуда и при каких обстоятельствах я с ними познакомился – разговор особый. Могу только сказать, а государь это подтвердит, что мне и моим товарищам удалось в свое время немного изменить ход европейской политики. Россию сумела справиться с нашествием европейцев на ее рубежи и дать им достойный отпор.

– Скажите, уважаемый Андрей Борисович, – осторожно спросил Путятин, – а не имеете ли вы отношение к таинственной эскадре адмирала Кольцова, которая разгромила английский и французский флот у Бомарзунда и под Севастополем?

– Имею, – кивнул я и вопросительно посмотрел на императора.

Тот лишь едва заметно пожал плечами, дескать, вы уж сами решайте, как вам поступить в данном случае.

Я все же решил не рисковать и постарался перевести разговор на более доступные темы. В частности, меня интересовали положение дел на Дальнем Востоке и возможность повторного нападения, только на этот раз без содействия французов, английского флота на Петропавловск.

Адмирал сказал, что без союзников британцы вряд ли решатся снова атаковать Камчатку, тем более что у них из-за действия наших крейсеров в Атлантике и без того хлопот полон рот. К тому же еще не закончена война с тайпинами, которая требует от правительства королевы Виктории немало сил и средств.

Император заметил, что вопросы российской политики на Тихом океане желательно было обсудить в присутствии дипломатов. Заодно при этом могла бы быть проведена, как выразился царь: «работа над ошибками». При этом он выразительно посмотрел на Путятина, из чего я сделал вывод, что и император не совсем доволен заключенным адмиралом договором в Симодо. Впрочем, в дипломатии случается всякое. Я знал, что достаточно будет показать один иероглиф в этом договоре, который относился к России, и подписанная с таким трудом адмиралом Путятиным бумага может быть смело отправлена в мусорную корзину. А дело заключалось в том, что первый иероглиф в названии Россия имел значение «глупый». Другими словами, в дипломатическом документе нашу страну прямо назвали дурой. Ошибка (?) была исправлена лишь через двадцать с лишним лет после подписания это злосчастного трактата…^[70]

8 мая 1855 года.

Елагиноостровский университет.

Дмитрий Иванович Менделеев,

студент-четверокурсник

– Ну что, Дмитрий, какие подвижки? – спросил профессор Слонский, похлопав меня по плечу. Где еще ректор, наверное, самого лучшего института во всем мире и один из лучших химиков снизойдет до такого дружелюбного отношения к одному из своих студентов, пусть уже почти успевшему закончить физико-математический факультет Главного педагогического института в столице Российской империи? А Владимир Михайлович знает всех студентов-химиков по имени, и учиться – и работать – под его началом – сплошное удовольствие.

Подумать только, еще недавно мало кому известный Дмитрий Менделеев из сибирского Томска собирался в будущем стать учителем естественных наук в гимназии. И только я прибыл для прохождения последнего года обучения (в отличие от университетов, обучение в институте продолжалось четыре года), как мне сообщили, что мне предлагают перейти в новый Елагиноостровский университет. Причем мне будет оплачено и место в общежитии, и питание, а еще, как студенту, который уверенно шел к золотой медали, будет назначена ежемесячная стипендия.

Как я потом узнал, в августе профессор Слонский и несколько других педагогов только что созданного Елагиноостровского университета пришли к Ивану Ивановичу Давыдову, ректору института, и сделали ему следующее предложение. Во-первых, для преподавателей и студентов университета будут организованы специальные курсы, где будут читать лекции о новых открытиях в науке и о новых методах преподавания. А, во-вторых, некоторые студенты университета получат возможность перевестись в Елагиноостровский университет и после вводного курса смогут продолжать свое обучение там, причем абсолютно бесплатно, с предоставлением им жилья, еды в студенческой столовой, а лучшим из них еще и стипендий.

Профессор Давыдов был неплохим специалистом по русскому языку и словесности, но считался у нас довольно-таки мелочным самодуром. И, как мне позже рассказали по секрету, поначалу было отказался от этого предложения, но через неделю ему пришло письмо от его императорского величества с просьбой еще раз подумать. Так некоторые из нас – ваш покорный слуга в том числе – неожиданно оказались студентами Елаги, как мы между собой звали свою новую alma mater. И, должен сказать, уже вводные курсы оказались настолько интересными, что я ни разу не пожалел о столь разительной перемене в своей судьбе.

Эх, сколько я выучил всего нового за последний год, такого, что просто диву даешься… Взять хотя бы периодическую систему элементов – никто во всем мире не пришел ни к чему подобному. А на мой вопрос, кто ее, эту систему, открыл, Зиновий Андреевич Панченко, мой профессор, лишь хитро улыбнулся:

– Это вполне мог бы быть каждый из вас, ребята. Да хоть вы сам, Дмитрий Иванович.

И попросил меня написать статью про периодический закон в «Вестник химического факультета Елагиноостровского университета» – на данный момент самый цитируемый химический журнал в мире. Конечно, там печатаются статьи лишь на те темы, которые не содержат никаких сведений, не подлежащих разглашению, но раскупают его, равно как и наши физические, математические, медицинские и экономические журналы, разнообразные иностранные академии наук, высшие учебные заведения и частные фирмы, как горячие пирожки. И это несмотря на то, что там, как правило, все печатается на русском языке!

Есть, конечно, и исключения. Так, например, недавно приехавший из Вюртемберга профессор медицины и физики Юлиус Роберт фон Майер все еще продолжает писать на немецком, хотя усиленно учит русский. Интересная, конечно, у него судьба. Будучи врачом, открыл закон сохранения энергии. Его коллеги – включая таких знаменитостей, как Роберт Джоуль и Герман фон Гельмгольц – попросту издевались над ним в печати. Потом у него умерла вся семья, и он от горя и от издевательств оказался в психиатрической лечебнице, откуда его выпустили по личной просьбе императора Николая и привезли на Елагин остров. У нас он сразу получил должность профессора университета и всяческое уважение.

Но одно дело – профессор фон Майер, а другое – какой-то четверокурсник. Тем не менее статью мою напечатали, после чего во всем мире периодическую таблицу почему-то начали называть «таблицей Менделеева». Как я ни пытался протестовать, что я о ней узнал от профессора Панченко, так до сих пор все ее и именуют. Грустно, право слово!

Впрочем, местная профессура ко мне почему-то благоволит. Когда мы изучали эффект Джоуля–Томсона, я неожиданно для самого себя предложил использование этого эффекта для получения азотной кислоты буквально из воздуха. Мои сокурсники подняли меня на смех. Профессор Панченко рассказал об этой моей идее профессору Слонскому, и я получил целую лабораторию для разработки этой идеи. И вот, наконец, когда моя идея воплотилась в жизнь, сам Владимир Михайлович пришел ко мне посмотреть, как это все работает.

– А теперь, Дмитрий, мы пересечем грань того, о чем можно писать в открытом доступе, и подумаем, как из этого можно создать нечто, что поможет нашей армии.

– Владимир Михайлович, я долго об этом думал, и есть несколько разных направлений использования моего предложения. Например, при обработке азотной кислотой хлопковой целлюлозы нам посчастливилось получить нечто, по свойствам похожее на порох, но не дающее дыма при сгорании. И я теперь исследую разнообразные добавки, дабы стабилизировать газовыделение.

– Ну что ж, голубчик, покажите мне, как это у вас работает!

Демонстрацией он остался доволен, но сделал кое-какие замечания по существу. И тогда я не выдержал и спросил:

– Владимир Михайлович, можно я вам задам один вопрос?

– Смотря какой, – улыбнулся тот.

– Владимир Михайлович, вы… случайно не из другого времени? А то я получил такое количество знаний, о которых никто в современном научном мире даже не подозревает. И то, как профессора обращаются со студентами… в других учреждениях они как будто стоят на пьедестале, и студенты смотрят на них снизу вверх. А у вас к нам, нашему мнению и нашим идеям относятся со всяческим уважением. То же самое можно сказать и про ваше оружие, и про ваше военное искусство, и про ваши замечательные корабли.

Профессор чуть подумал, а потом медленно произнес:

– Видите ли, Дмитрий… Давайте только договоримся – режим секретности распространяется и на наш с вами разговор.

– Конечно, Владимир Михайлович!

– Мы действительно пришли сюда из будущего, из двадцать первого века. Не спрашивайте, как именно – этого не знаем и мы сами. Россия в том времени была совсем другой, чем сейчас – но это наша Родина, и таковой она и останется. Поэтому мы и там служили России, и делаем это здесь по мере сил. Когда-нибудь мы вам расскажем больше, а сейчас очень важно, чтобы вы закончили работу над пироколлоидным порохом – именно вы его, кстати, и изобрели в нашей истории в конце восьмидесятых годов. А потом… я уверен, что от вас мы сможем ожидать столько великих открытий… И не только от вас лично – от многих ваших соучеников тоже.

– Скажите… а кто придумал «таблицу Менделеева»? А то мне стыдно каждый раз, когда я слышу это название.

– Так вы ее и открыли в шестьдесят девятом году. Поэтому стыдиться тут нечего – это мы пользуемся вашей идеей. И да, именно из-за этих изобретений мы и настояли на том, чтобы дать вам возможность учиться у нас. Этих и многих других.

– А можно у вас спросить, каких еще?

– Дмитрий, приходите ко мне в кабинет, и я дам вам почитать вашу биографию, опубликованную в далеком будущем в серии «Жизнь замечательных людей» – такую, какой она была в нашей истории. Вот только книгу из моего кабинета не выносить. Договорились?

10 мая 1855 года

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Генерал-майор Гвардейского Флотского

экипажа Андрей Борисович Березин,

советник Министерства иностранных

дел Российской империи

– Да-да, – именно так все и было, – со вздохом произнес мой собеседник. – Не знаю, как бы потом пошли наши дела на Востоке, но то, что нам рано или поздно придется всерьез там воевать – в этом у меня нет никаких сомнений.

Сидевший передо мной генерал-майор Иван Федорович Бларамберг тяжело вздохнул. Он знал, что говорил. Уроженец Франкфурта-на-Майне, он еще тридцать лет назад приехал в Петербург, принял российское подданство и поступил в Корпус инженеров путей сообщения, который готовил не только специалистов по строительству дорог и каналов, но и лиц, которые могли бы в наше время числиться по линии ГРУ.

Иван Федорович не был «паркетным генералом». В молодости ему довелось повоевать в славном Отдельном Кавказском корпусе, где он помимо ордена Святого Владимира 4-й степени получил золотую шпагу «За храбрость». А совсем недавно он с небольшим рекогносцировочным отрядом штурмовал хивинскую крепость Ак-Мечеть, правда, неудачно – отряду Бларамберга удалось захватить внешний периметр укрепления, но цитадель устояла – штурмовые лестницы оказались слишком короткими. Зато на следующий год под стены Ак-Мечети явился сам генерал Перовский, который учел опыт Бларамберга, и хивинская крепость была взята.

В настоящий момент Иван Федорович занимался весьма полезным делом – руководил созданием «Генеральной карты Российской империи». Он уже обращался несколько раз к Березину с просьбой уточнить те или иные спорные участки создаваемой карты. Тот, располагая полным Атласом СССР, помогал генералу Бларамбергу в его работе.

Но сегодня тема разговора между двумя разведчиками и генералами была далека от топографии. Хотя англичанам и союзным с ними французам и было нанесено поражение на Балтике и в Крыму, война продолжалась. Правда, сменивший на троне своего кузена новый французский император Наполеон IV подписал с Россией прелиминарный мирный договор, но Англия не собиралась складывать оружие. Зловредная королева Виктория жаждала реванша. Надо было нанести «Владычице морей» такой удар, после которого та уже не смогла бы оправиться и вынуждена была пойти на мировую.

Была у Британии «ахиллесова пята» – жемчужина в ее короне – Индия. Отец нынешнего императора Павел Петрович в начале девятнадцатого века собирался совместно с Первым консулом Французской республики Наполеоном Бонапартом вторгнуться в Индию. Но перепуганные британцы устлали золотом дорогу заговорщикам к покоям Павла I в Михайловском дворце. Русский император был убит, а сменивший его на троне Александр тут же велел вернуться казачьим полкам, двинувшимся на завоевание Индии.

Потом началась так называемая «Большая игра», в которой любая попытка России навести порядок в азиатских степях вызывала страшную панику в Лондоне. Генерал Бларамберг и был одним из участников этой «Большой игры». Именно он в 1838 году вместе с генералом Иваном Симоничем, находясь в лагере Мохаммед-шах Каджара, руководил осадой Герата. И если Симонич осуществлял, так сказать, общее руководство, то тогда еще штабс-капитан Бларамберг занимался чисто практической работой – разрабатывал план осадных работ и обозначал места установки персидских батарей.

На успехе осады Герата сильно сказывались отсутствие у персидского войска опыта ведения инженерных работ и нехватка шанцевого инструмента. Так, Иван Федорович планировал выкопать траншеи и подвести их к стенам Герата всего за полмесяца. Этого, увы, так и не удалось сделать по той простой причине, что в персидском лагере с лихвой хватало торговцев восточными сладостями, но не хватало землекопов, которые могли бы вести осадные работы. Да и кирок и лопат оказалось всего около сотни.

Герат, основанный еще Александром Македонским и носивший изначально название Александрия Ариана, считался «воротами в Индию». И потому британцы сделали все, чтобы персы, союзные России, его не взяли. В Герате «совершенно случайно – ехал мимо, собирал древности и бабочек» – оказался 26-летний лейтенант британской армии Элдред Поттингер. Он, опять же «чисто случайно», оказался артиллеристом. Энергичный ирландец фактически отстранил от руководства боевыми действиями правившего в Герате Яр-Мохаммеда и сумел удержать город, хотя от обстрелов и болезней в живых осталась лишь половина гарнизона Герата.

Но к тому времени британцы предприняли ряд энергичных дипломатических и военных шагов, чтобы заставить персидского шаха снять осаду города. Герат так и не вошел в состав державы Мохаммед-шаха Каджара.

– Единственной пользой от всех наших восточных приключений, – закончил свой рассказ генерал Бларамберг, – было то, что мы сумели уговорить шаха распустить отряд своей гвардии, сформированный из русских перебежчиков и дезертиров. Правда, сам командир «Бехадырана»^[71] Самсон Макинцев на родину ехать не пожелал. А вот его зять – сменивший Макинцева на этом посту Евстафий Скрыплев – воспользовался амнистией, предоставленной «богатырям» императором Николаем Павловичем, и в 1839 году привел в Тифлис всех пожелавших вернуться в Россию.

– А где сейчас находится Скрыплев? – спросил я у Бларамберга.

– Он продолжил военную службу в Кавказском войске и дослужился до чина есаула. Но здоровье его пошатнулось, он практически ослеп, и, после увольнения со службы по болезни, стал атаманом станицы Чамлыкской.

– Значит, он еще жив? – спросил я.

– Да, жив, и не отказывает нам в некоторых консультациях, – улыбнулся Бларамберг. – За что мы ему весьма благодарны. Кроме того, Скрыплев до сих пор остается своего рода негласным атаманом для своих персидских сослуживцев.

– И связи у него остались при дворе шаха? – спросил я.

– Остались, – кивнул Иван Федорович. – Как-никак, он был командиром гвардии персидского владыки. И хотя Скрыплев так и не перешел из православия в магометанство, шах полностью доверял ему.

– Интересно, интересно, – я покачал головой. – А не могли бы вы, Иван Федорович, написать рекомендательное письмо одному моему офицеру, с которым он мог бы отправиться к Скрыплеву? Дело настолько важное, что ваше письмо может завизировать сам государь…

– Надо – напишу, – улыбнулся Бларамберг. – Думаю, что Скрыплев сделает для вас все, что в его силах.

Генерал взял со стола лист бумаги, чернильницу и перо и стал писать послание человеку, жизнь которого могла бы стать сюжетом для захватывающего дух боевика. Причем ничего и выдумывать не надо было – достаточно было изложить его биографию без всяких прикрас…

17 мая 1855 года. Лондон, Мэйфэйр,

особняк Майера Ансельма де Ротшильда.

Эрик Мадсен, нарушитель инструкций

– Мадсен, проходите, садитесь. Чай будете? Дженкинс, налейте моему гостю чая, – сказал барон. – Угощайтесь, – и он показал на тарелку с маленькими бутербродиками, которую также принес Дженкинс.

И только после того, как я выпил чашку чая и съел пару бутербродов с ростбифом, он посмотрел на меня и сказал:

– У вас, конечно, имеется причина, по которой вы так быстро вернулись из Америки. Мне две недели назад доставили ваше послание, в котором вы писали, что наш подопечный неплохо устроился в Америке, и что он даже стал там героем после того, как защитил жену какого-то из их политиков от нападения ирландских бандитов. И что вы собирались остаться в Нью-Йорке еще на некоторое время.

– Именно так, сэр. Видите ли… Ирландцы, которых свои же и казнили, были и правда бандитами. Ирландцы и в самом деле воюют с партией, одним из лидеров которой является этот самый Бэнкс. Вот только у меня закралось подозрение, что не все в этом деле так просто. Описание человека, который попытался похитить нашего друга на «Роскильде», как нельзя лучше подходит к некому Эноксену.

– Вот, значит, как… А где этот Эноксен, там прослеживаются щупальца моего кузена. Продолжайте, Мадсен.

– И описание третьего из нападавших якобы на миссис Бэнкс, хотя я подозреваю, что основной целью этих ирландских бандитов был именно Фэллон, тоже похоже на Эноксена. Кто-то там почему-то решил, что и третий из нападавших тоже ирландец. Хотя мне кажется странным, что он принадлежит к враждебной «дохлым кроликам» группировке. Но одно дело – подозрения, другое – уверенность. Увы, то, что произошло далее…

– Рассказывайте по порядку.

– Я, скажем так, время от времени сопровождал нашего русского друга во время его прогулок на определенном отдалении – иначе он меня сразу же бы узнал, а я этого не хотел. Ведь мало ли что он мог вообразить. И двадцать четвертого апреля я увидел, как его захватил Эноксен – тут у меня не было и тени сомнения – и еще один тип, который с ним действовал на пару. Они уволокли его на английский корабль под названием «Merry Widow»^[72].

Барон задумался, а потом сказал:

– Не иначе как Лионель решил «подарить» сэра Теодора королеве. То-то он все меня выспрашивал про него… Ну а что случилось дальше?

– Я услышал краем уха, что у «Вдовы» появились проблемы с паровой машиной, и что она задержится в Нью-Йорке для ремонта как минимум на неделю. Одновременно я узнал, что из Нью-Йорка в Лондон уходит клипер. Хоть это и было в нарушение инструкций, но я договорился с хозяином о том, что он возьмет меня пассажиром – содрал он с меня вдвое больше обычного, но я решил, что следует вам доложить об этом как можно скорее.

– А не может ли случиться так, что Эноксен уйдет на другом корабле?

– Я считаю, что это маловероятно. Ведь нужно как-то вывести Фэллона с «Веселой вдовы» и добраться до этого «другого». А в нью-йоркском порту внимательно следят за всеми, кто покидает стоящие в гавани корабли – это сесть на них можно без особой проверки.

– Ну что ж, спасибо, вы поступили абсолютно правильно.

И барон задумался, а потом посмотрел на меня и спросил:

– Мадсен, а как вы лично относитесь к нашему русскому другу?

– Если честно, он мне пришелся очень даже по душе. Хотя, конечно, история с его подругой мне нравится гораздо меньше. Но ее реакция все-таки была, как мне кажется, чрезмерной.

– Здесь вы, наверное, правы. Мадсен, как скоро следует ожидать эту «Вдову» в Англии?

– Даже если она ушла, например, двадцать восьмого апреля – что маловероятно – то она придет в Британию не ранее двадцать четвертого мая, и это лишь при благоприятных погодных условиях.

– Мадсен, как быстро вы сможете добраться до Гааги?

– За два дня, если отправиться туда на пароходе. А в это время года они ходят достаточно часто.

– Отправляйтесь туда как можно скорее – и обратите внимание на то, чтобы за вами не было слежки. Пошлите надежного человека в русское посольство и попросите встретиться с неким… – он посмотрел на листок бумаги, – Хаугенсом. Укажите, что дело не терпит отлагательств.

– А он голландец, с такой фамилией?

– Нет, русский, но я не знаю, как его зовут на самом деле. Как бы то ни было, сообщите ему, что Фэллон похищен, и назовите примерные даты, когда его доставят в Лондон.

– Но они же его тоже накажут…

– Думаю, что это все равно для него лучше, чем если Лионель доставит его королеве. Но скажите им, что вы уверены, что Фэллон не предатель – насколько я понял, ему просто не повезло с выбором подружки. Нет, не той, с которой он был в Дании, а той, из-за которой он уехал из России. И передайте на словах русским привет от меня – скажите, что я был бы счастлив, ежели Россия и Англия заключат мирное соглашение, а если Россия облегчит участь евреев, то это будет совсем хорошо. Впрочем, недавно на достаточно высокий пост в русской армии был назначен офицер по фамилии Зайдерман – насколько я слышал, это не немец, а еврей, причем не предавший иудаизма. Пост, который он занимает, равен генеральскому. Можете им сказать, что для меня это весьма обнадеживающий сигнал. Да, и если они внемлют моей просьбе о снисхождении к Фэллону, я также буду им весьма благодарен.

– Хорошо, сэр, я так и сделаю. Разрешите идти? А то мне нужно будет узнать про корабли, идущие в Голландию.

– Ступайте. И не беспокойтесь – вы заслужили щедрой награды, и, когда вы вернетесь, она будет вас ждать.

– Но я…

– Служите не за деньги? – Он тонко улыбнулся. – Тоже, конечно, похвально, но хороший труд должен хорошо вознаграждаться.

И я, низко поклонившись, вышел, размышляя над тем, насколько мало мой шеф соответствует и тому, что я слышал про евреев, и тому, что рассказывают люди про семейку Ротшильдов.

18 мая 1855 года.

Даунинг-стрит, 10

Сэр Чарльз Каттлей,

оскорбленный в лучших чувствах

– Здравствуй, Джошуа. Меня пригласил лорд Альфред Спенсер-Черчилль, – сказал я дворецкому с пышными бакенбардами, одетому в строгий черный костюм, отчего он был похож на служащего похоронного бюро.

– Сэр, – покачал тот начинающей седеть головой. – Вы уверены, что приглашение именно на сегодняшнее число и именно на это время? Лорд Альфред действительно здесь, но он сейчас… – слуга немного замялся, – очень занят.

– Почитай. – И я протянул ему доставленное мне вчера письмо, где было указано, что лорд Альфред Спенсер-Черчилль желает видеть мою особу в девять часов утра восемнадцатого мая по этому адресу.

Джошуа с сомнением посмотрел на бумагу, покачал головой и проговорил:

– Очень хорошо, сэр. Я доложу ему, что вы здесь.

И с легким поклоном указал на кресло в прихожей. Я сел, проклиная про себя этого выскочку Спенсера-Черчилля; я только вчера вечером наконец-то добрался до Лондона и послал ему записку, после чего мне было предложено явиться сюда именно в это время. А после всех моих странствий, полных приключениями, мне больше всего на свете хотелось выспаться как следует.

Где-то в недрах здания я услышал приглушенные мужские голоса – слух у меня очень хороший, и я часто слышу разговоры людей, которые даже и не подозревают, что их подслушивают. Голос одного из мужчин принадлежал Джошуа, второй – Черчиллю, но был еще и третий собеседник. Его голос показался мне знакомым, но звучал он слишком глухо, и я так и не смог понять, кто именно это был. Через несколько минут слуга отвел меня в небольшой кабинет – не тот, где мы обычно собирались и где мы когда-то общались с Филоновым, тьфу ты, Фэллоном. Минут через десять ко мне наконец-то вышел Черчилль.

Обыкновенно он выглядел так, как должен выглядеть английский лорд по мнению любого иностранца. Одевался Альфред весьма консервативно, но у лучших портных. Волосы на его голове всегда были уложены именно так, как надо, а лицо было припудрено в нужных местах (я лично никогда этого не делал, может, потому что вырос в России, а не в Англии, и косметика всех видов казалась мне уделом прекрасного пола). Зато сейчас и одежда его была надета очень уж небрежно, и волосы, такое впечатление, были попросту приглажены. Да, подумал я, похоже, я оторвал его от жарких объятий какой-нибудь прелестницы.

– Лорд Альфред, если вы хотите, то я могу зайти попозже.

– Ну уж нет, сэр Чарльз. Раз уж вы здесь, расскажите, что вы смогли узнать за два месяца, потратив такое количество казенных денег.

Однако… Деньги я, кстати, тратил далеко не только и не столько казенные, сколько мои собственные. Ведь сам Черчилль сказал мне перед началом моей секретной миссии, что все мои расходы будут полностью оплачены. Но я лишь улыбнулся и ответил:

– Милорд^[73], зато мне удалось выяснить, где этот проклятый русский пропадал и куда он подался теперь.

– И где? И куда?

– Я подумал, что он, скорее всего, бежал в Голландию. Бельгия и тем более Франция отпадали – новый наполеончик выдал бы его своим русским друзьям без всяких колебаний, а бельгийцы сделают все, чтобы ему понравиться. Германские же княжества, как правило, плывут в фарватере Пруссии, а эта страна в последнее время начала слишком уж демонстративно дружить с русскими. В Данию в данный момент ни один контрабандист его бы не взял, слишком опасно. Если бы я не нашел его следов в Голландии, я бы попробовал Норвегию.

– Логика в ваших словах присутствует, – кивнул Черчилль, – продолжайте….

– Я нашел гостиницу, в которой он обитал, будучи в Гааге, и за определенную мзду сумел разговорить тамошнего портье – голландцы обыкновенно корчат из себя неподкупных, но таковыми являются редко. Итак, он был в этой гостинице с некой дамой, которая, впрочем, остановилась в отдельном номере. По описанию, этой дамой являлась мисс Катриона Фрейзер – та самая, с которой он познакомился в Голландском доме. И которая каким-то образом навлекла на себя неудовольствие ее величества.

– Ну и что? Их же там уже не было.

– Не было. Но сэр Теодор спрашивал у портье в том числе и о том, где находится банк Ротшильдов, и стоит ли покупать американские доллары там или в другом месте. У него не было причины оставлять ложный след, и можно было исходить из того, что он – скорее всего, в компании мисс Фрейзер – собирался отправиться в Новый Свет, как только откроется весенняя навигация. Это действительно лучший для него вариант – американцы очень редко выдают иммигрантов стране, из которой они прибыли. Они могли бы не впустить его в страну, но это бывает лишь в исключительных случаях.

– Продолжайте.

– Вот только покинул он эту гостиницу, и, судя по всему, Гаагу, через очень короткое время. И я подумал, что он явно залег бы на зиму недалеко от одного из портов, из которых он – вероятно, в компании мисс Фрейзер – собирается отправиться в Новый Свет. На данный момент в Североамериканские Соединенные Штаты ходят корабли из шести европейских стран – из Англии, Франции, Голландии, Бельгии, из вольного ганзейского города Гамбурга и, наконец, Дании. Согласитесь, что первые две страны для него чересчур опасны, и Бельгия, в общем, тоже – все корабли там уходят из Остенде, а в Остенде имеется достаточно обширная агентура – как нашей империи, так и Франции. Оставались собственно Голландия, точнее, Амстердам либо Роттердам, а также вольный город Гамбург и Копенгаген в Дании. Причем корабли в Америку не ходят ни из одного из этих портов до марта – апреля.

– Я согласен со сделанными вами выводами, – снова кивнул тот.

– Я исходил из того, что неизвестный иностранец – тем более в компании женщины – не останется незамеченным. Поэтому я объехал сначала Амстердам и Роттердам с близлежащими городами, такими, как Гарлем, Утрехт и Лейден, но нигде не было обнаружено следов наших беглецов. Тогда я отправился в Данию, оставив Гамбург на потом. И под Копенгагеном мне улыбнулась удача – оказалось, что некая парочка, подходящая под описание Фэллона и Фрейзер, выдавала себя за ирландскую семейную чету и жила в одной из деревень недалеко от Копенгагена. Судя по всему, жили в грехе, хотя, конечно, я его понимаю – все-таки мисс Фрейзер красивая женщина.

– И что дальше?

– А дальше… он изменил своей спутнице с какой-то местной платной шлюхой, после чего мисс Фрейзер уехала от него и, как мне удалось выяснить, покончила жизнь самоубийством. А Фэллон отправился один в Америку на пароходе «Роскильде». С тех пор этот корабль успел вернуться в Копенгаген, и я сумел разговорить одного из стюардов первого класса, который подтвердил, что сэр Теодор был одним из пассажиров. Так что искать его следует в Североамериканских Соединенных Штатах.

– И это все, что вы смогли узнать? – Черчилль скорчил презрительную рожу.

– Я полагаю, что это уже немало, если учесть, что я не получил никакой вводной информации вообще.

– Вот только, сэр Чарльз, не далее как вчера один из Ротшильдов сообщил ее величеству, что его человек захватил этого Фэллона и доставит его в Тауэр в самые ближайшие дни. И ее величество очень нами недовольна – точнее, вами, ведь именно вам был поручен поиск этого русского, а, пока вы катались по Европе, люди этого еврея не только нашли Фэллона, но и взяли его. Так что идите к себе и ждите вызова. И, надеюсь, у вас не хватит наглости требовать возмещения каких-либо средств, потраченных вами. Скажите спасибо, что я не требую у вас возврата командировочных. Хорошего вам дня.

Лорд Альфред повернулся и ушел, а я сидел как громом пораженный, пытаясь собраться с мыслями. Так джентльмены себя с другими джентльменами не ведут. Конечно, для Спенсера-Черчилля и прочих я в какой-то мере чужак – пусть я английский аристократ по крови, но вырос я не в той стране, учился не в Итоне, Харроу или Регби и был для них не совсем «своим». Да, я получил диплом одного из колледжей Кэмбриджа – но далеко не самого престижного. И мало кого интересует, что для Англии я сделал намного больше, чем этот надутый индюк Альфред. А вот вред он ей нанес огромный – именно он и его патрон Пальмерстон добились того, что шанс для Англии выйти из сложившейся ситуации малой кровью был так бездарно утрачен.

Я только собрался встать и отправиться восвояси, как вновь услышал приглушенные голоса, причем на этот раз они были слышны гораздо лучше. И тот, третий голос отчетливо произнес:

– Иди ко мне, мой милый. Дела подождут…

Однако… Да, я для них «не свой», и это хорошо. В столь престижных Итонах и прочих Харроу ученики видят женский пол только на каникулах и нередко входят в определенные отношения друг с другом, а то и с кем-нибудь из учителей. Как я слышал, для большинства это все проходит, когда они заканчивают эти учебные заведения, но не для всех. И, похоже, наш Спенсер-Черчилль один из этих «не всех». А голос его собеседника я наконец-то узнал – в первую очередь по интонациям. Принадлежал он самому Генри Джону Темплу, третьему виконту Пальмерстону. И мне стало понятно, как именно сэр Альфред сумел так быстро сделать столь головокружительную карьеру…

Потом я услышал стоны, которые обычно сопровождают соитие. Мне стало противно. К счастью, Джошуа не было у дверей, и никто не узнал, что я услышал то, чего не должен был слышать. По дороге домой я думал лишь об одном – если каким-нибудь образом донести эту информацию до ее величества, то она, скорее всего, собственноручно отстранит Пальмерстона и Спенсера-Черчилля от занимаемых должностей. Да, мне известно, что она и сама иногда не прочь насладиться обществом придворных дам, но «что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Тем более что к мужеложцам, как я слыхал, у нее особый счет – ведь она подозревает (вероятно, напрасно), что ее муж пропадает в мужской компании именно для того, чтобы предаваться подобного рода утехам, и потому люто возненавидела подобные извращения.

Вот только каким образом обставить все так, чтобы она об этом не только узнала, но и поверила?

24 мая 1855 года. Ирландское море,

борт парохода «Веселая вдова».

Сэр Теодор Фэллон, якобы гость

– Сэр, вы пройдете с нами, – издевательским тоном заявил мне какой-то матросик. Точнее, скорее по тону, это был кто-то из низшего морского начальства… Раньше я его вроде не видел. Впрочем…

– А что такое? – спросил недоуменно я.

– Пошевеливайтесь, а не то мы отведем вас силой. – И он кивнул в сторону своих спутников, которые были, положим, поменьше меня, но все равно выглядели довольно внушительно. И если с одним я бы точно справился без проблем, то против троих, плюс этот боцман или кто он там, у меня шансов особо не было.

Ну что ж… пришлось подчиниться. И я поплелся с ними в яму, где провел первую неделю своего пребывания на борту этого «гостеприимного» судна. Находилось это место в отдельном закутке в трюме рядом с ящиком, где хранилась якорная цепь. Сверху эта конура была закрыта решеткой из толстых ржавых прутьев, которую я осторожно попытался расшатать, но довольно быстро понял, что, несмотря на неказистый внешний вид, пришпандорена она была достаточно крепко.

– Сидите смирно и заткните свой рот, сэр, – издевательски поклонился мне главарь, когда решетка была опущена и заперта на огромный ржавый замок. – А то придется вас накрыть сверху парусиной, и тогда вы, возможно, задохнетесь. А нам не нужно, чтобы наш гость, – он подчеркнул это слово, – подох раньше времени.

Они ушли, а я попытался понять, что же такое я сделал, что они со мной так поступили. Ведь сразу после того, как пароход вышел из гавани, меня препроводили в кубрик, у которого даже был собственный иллюминатор, крышка которого, правда, намертво была приклепана к борту. Находиться там было даже относительно комфортно после пребывания в корабельной кутузке – топчан, колченогая табуретка (при приеме пищи столом являлся тот же топчан, для чего тонкий клоповник-матрас сворачивался, а на топчане появлялось место). Для естественных потребностей мне даже выдали самую настоящую ночную вазу – хрен знает, откуда она только взялась на этой посудине – а когда я попросил возможность умываться, они удивились, но поставили мне тазик с морской водой, которую время от времени меняли. Кормили, конечно, ужасно, но, как обронил один из матросов, с «капитанского стола».

Пару раз меня навещал захвативший меня то ли норвежец, то ли датчанин, но только лишь чтобы удостовериться, что у меня все нормально.

В общем, жить было можно, вопрос был только, кто и для чего меня захватил, и куда меня везут. Я пришел к выводу, что, скорее всего, мне «посчастливилось» угодить в лапы агентов тоскующей по мне королевы. Но вполне возможно, что в моем похищении были задействованы и другие силы.

«Ладно, – подумал я, – чему быть – того не миновать…» А если вспомнить сказку про колобка – то он много от кого ушел, хотя лиса его все-таки поймала и вот-вот слопает. Ведь шансов бежать у меня не было от слова совсем, по крайней мере, на борту этого парохода с идиотским названием из еще не написанной оперетты Легара. Так что я смирился со своей судьбой, дисциплину не хулиганил, с обслуживавшими меня матросами был вежлив и дружелюбен. От них я и узнал, что нахожусь на борту «Веселой вдовы» по пути в Ливерпуль, и что корабль сей занимается пассажирскими перевозками – точнее, доставкой эмигрантов «эконом-класса» в Новый Свет. Конечно, в Ливерпуле жизнь моя станет всяко похуже, но пока что можно было радоваться хотя бы тому, что утром я просыпался в закрытой на замок каюте, а не на дне морском.

А теперь я задавался вопросом, почему именно меня снова засунули в корабельный карцер. Перед тем, как за мной пришли, я смотрел в иллюминатор – откровенно говоря, больше было делать особо нечего – из кубрика меня не выпускали, книг у меня не было, я время от времени пытался делать какие-то физические упражнения, но места было так мало, что получалось это с трудом. И, как бы то ни было, я на сей раз не увидел ни клочка земли, ни других кораблей – ничего, кроме свинцово-серого моря, такого же неба и каких-то морских птиц.

В трюме практически ничего не было слышно, но мне показалось, что я услышал донесшийся издалека звук пушечного выстрела. Вспомнился любимый Питер и полуденный гром пушки на Петропавловке. А через несколько минут я услышал взволнованный голос:

– Господа офицеры, это трюм. Здесь ничего и никого нет.

– А мы вот посмотрим. Если тут нет никого, то почему вы так волнуетесь?

Последнее было явно произнесено с русским акцентом, и я закричал по-русски:

– Здесь я, здесь! – и повторил этот радостный вопль еще раз после того, как офицеришка попытался их убедить, что им все послышалось. Я обрадовался, что они не додумались оставить у моей каталажки охрану – иначе я мог бы и не дожить до сладостного момента освобождения.

Через минуту в мой закуток вошел, зажимая нос от вони, морпех, а еще через минуту нашелся ключ от замка, и вскоре я оказался среди своих.

– Кто такой? – грозно спросил меня человек с погонами лейтенанта.

– Филонов Федор Ефремович, – сказал я. – Прошу вас доставить меня к вышестоящему офицеру, желательно Гвардейского Флотского экипажа.

– Филонов… А не тот ли ты предатель, которого ищут пожарные, ищет милиция? – грозно спросил лейтенант, но незаметно для местных мореманов подмигнул мне.

И вскоре меня препроводили под конвоем на один из наших кораблей, где, впрочем, сначала отмыли с горячей водой и хозяйственным мылом – уж очень мое амбре резало обоняние – и лишь потом привели под грозные очи контр-адмирала Кольцова. Тот улыбнулся и сказал:

– Прямо-таки «Возвращение блудного попугая»! Ну что ж, Федя, рад тебя видеть. Вот только, как я слышал, ты вроде собирался еще остаться в Америке…

– Было дело, но, как видите, я выиграл незабываемый круиз по Атлантике на борту «Веселой вдовы», – усмехнулся я. – Вот только я не знаю, с какой целью.

– Сейчас наши люди вдумчиво беседуют с офицерами «Вдовы», а также с двумя норвежцами, которые почему-то оказались на ее борту. И один из норвежцев сообщил, что во всем виноват не он, а барон Лионель де Ротшильд, который собирался подарить тебя ее величеству королеве Виктории. Она, мол, очень хочет тебя вновь заполучить в свои лапы. Так что мы спасли тебя от немалых неприятностей.

– Не только в лапы, так мне кажется, – мне вдруг вспомнилась похотливая рожа британской королевы и ее пыхтение во время любовных игрищ. – Не забывайте, товарищ адмирал, я человек семейный, и мне эта коронованная шалашовка теперь ни к чему.

– Вот и хорошо. Одного я только не понимаю – сведения о том, что ты находился на борту этого корыта, пришли к нам от другого Ротшильда.

– От Майера Амшеля, так я понимаю?

– От него самого. Так, значит, есть на свете и приличные Ротшильды?

– Если честно, этот Ротшильд лично мне импонирует. Вот, как хотите, так это и понимайте.

– Так вот, давай поговорим о твоей дальнейшей судьбе. Мы объявим, что взяли предателя и перебежчика Филонова. А сам ты пока что тайно отправишься к законной супруге. Если, конечно, не против. А то законные супруги, знаешь ли, разные бывают…

– Моя – самая лучшая! – горячо заявил я. – Уж поверьте…

– Дай-то Бог, чтобы ты то же самое мог сказать через пять, десять, двадцать лет, – кивнул Кольцов. – А теперь давай отобедаем, чем бог послал, и ты расскажешь нашим ребятам все, что с тобой произошло за время твоей одиссеи. Или хочешь сначала отдохнуть?

– Дайте мне время хотя бы набросать примерный план повествования, – ответил я. – А то все мои бумаги остались в Нью-Йорке.

– Хорошо. Так и порешим. Думаю, что ты, как Шахерезада, можешь рассказывать о твоих приключениях тысячу и одну ночь. Впрочем, не забывай вовремя прекращать дозволенные речи – ведь не все, что с тобой произошло, следует знать всем. Во многих знаниях многие печали, потому не стоит вгонять своих слушателей в тоску. Договорились, Федя?

– Так точно, товарищ адмирал, – браво ответил я. – Думаю, что рассказ мой будет красочен, как хохломская роспись, и столь же правдоподобен, как воспоминания барона Мюнхгаузена. Ну а по существу я составлю подробное донесение для моего руководства.

– Молодец! – похвалил меня адмирал Кольцов. – Можешь быть свободен. Твоей жене-красавице мы уже сообщили о том, что везем тебя к ней, и ты вскоре сможешь ее обнять. Так что набирайся сил и терпения…

26 мая 1855 года.

Станица Чамлыкская

Лабинской оборонительной линии

Кавказского линейного войска.

Майор Гвардейского Флотского экипажа

и офицер по особым поручениям

Министерства иностранных дел

Российской империи

Павел Никитич Филиппов

В армии принято не обсуждать приказы, а их выполнять. Совсем недавно я был с Николаем Шеншиным в Эрегли, где вели задушевные беседы с великим визирем Мустафой Решид-пашой, попутно отбиваясь от подосланных к нам убийц. А сегодня я уже сижу в гостеприимном доме атамана станицы Чамлыкской отставного есаула Евстафия Скрыплева.

Удивительна судьба этого человека. Он родился в семье зажиточного помещика под Бахмутом Екатеринославской губернии и с молодости надел военный мундир. Гардемарин Черноморского флота, унтер-офицер, а потом подпоручик Нашебургского пехотного полка – такова была его довольно извилистая карьера в русской армии. Все говорило о своенравном и непростом характере молодого офицера.

Не поладив со своим батальонным командиром, Скрыплев в 1827 году дезертировал и перешел на сторону персов, с которыми Россия тогда воевала. Как и все русские перебежчики, он был отправлен в батальон «Богатырей», сформированный Самсоном Макинцевым, еще в 1802 году перешедшим на сторону персов. Этот батальон считался в шахской армии одним из лучших. Скрыплев понравился Самсон-хану – так персы звали Макинцева – и он сделал его своим помощником, женив на своей дочери – молочной сестре наследника персидского престола. На Востоке подобное родство весьма ценилось.

Поэтому неудивительно, что Аббас-Мирза, ставший после смерти отца шахом Персии, велел Скрыплеву сформировать отряд телохранителей, которым он бы полностью доверял.

Надо сказать, что британские советники, состоявшие при дворе персидского шаха, всячески пытались оклеветать Скрыплева, обвиняя его в коварных замыслах свергнуть Аббас-Мирзу. Но тот не обращал внимания на интриги коварных «инглизов». Беглый российский подпоручик скоро стал сарганьги^[74] и доказал свою преданность персидскому престолу, участвуя в сражениях с туркменами и курдами.

Нельзя сказать, что все у него было гладко – несколько раз он по наветам своих высокопоставленных недоброжелателей был разжалован до султана^[75], и даже посажен на цепь. Правда, опала длилась недолго, и Скрыплев, вновь став сарганьги, продолжал верно нести службу в составе персидского войска.

В 1838 году, по настоянию императора Николая, русский батальон был расформирован. Всем перебежчикам и дезертирам царь обещал полное прощение и забвение старых грехов. Годы их службы в персидской армии были засчитаны как годы службы в русской армии, так что все желающие тут же получили полную отставку. Те же, кто захотел продолжить службу в русской армии, были зачислены в Кавказское линейное казачье войско или отправлены в линейные батальоны.

Скрыплев же получил казачий чин сотника, поучаствовал в стычках с немирными горцами, а потом по болезни был отправлен в отставку с чином есаула и назначен атаманом станицы Чамлыкской.

Старый воин почти потерял зрение – сказалась дурная привычка персов сурьмить брови и ресницы. Но, несмотря на болезни, он оставался для своих бывших подчиненных беспрекословным авторитетом. Для «персидских казаков» было достаточно услышать: «Пожалуюсь сарганьгу», как возмутитель спокойствия тут же поджимал хвост и начинал вести себя примерно.

Узнав, что я прибыл к нему с письмом, подписанным самим царем, Евстафий Васильевич сразу же смекнул, что по пустякам посланцы государя императора не будут ездить по казачьим станицам, и тут же изъявил готовность помочь самодержцу всем, чем он сможет. Но перед этим он велел своей супруге как следует угостить гостя. Помня о том, что за долгую жизнь в Персии Скрыплев привык к восточной кухне, я вздрогнул, представив, что сейчас появится на столе. Но Мария Самсоновна оказалась женщиной умной, и ничего экстравагантного, вроде бараньих котлет, пожаренных на касторовом масле, она мне не предложила.

Когда же я отдал должное кулинарному искусству хозяйки, Скрыплев попросил посторонних удалиться из комнаты и прямо спросил у меня о цели моего приезда в его станицу.

– Наверное, опять эти чертовы англичане готовят нам какую-то каверзу? – поинтересовался он. – Вы, господин майор, не думайте, что, сидя здесь, я ничего не ведаю о делах, которые творятся в мире. Ко мне нет-нет да заглядывают мои старые знакомые из Персии. Ведь все же я там был не последним человеком при дворе шаха.

– О делах в Персии мы достаточно осведомлены, – ответил я. – Нас сейчас больше интересует то, что происходит в Индии. Думаю, что ваши знакомые рассказывали вам о возмущении против англичан, которое зреет в Дели и прилегающих к нему землях.

Скрыплев какое-то время сидел неподвижно, что-то беззвучно шепча себе под нос. Потом он повернул ко мне свое лицо и сказал:

– Вы правы, мои знакомые говорили мне о возмущении, которое вскоре может охватить сипайские полки в Индии. Но этот разговор непростой и долгий. У вас, господин майор, найдется время меня выслушать?

26 мая 1855 года.

Станица Чамлыкская

Лабинской оборонительной линии

Кавказского линейного войска.

Майор Гвардейского Флотского экипажа

и офицер по особым поручениям

Министерства иностранных дел

Российской империи

Павел Никитич Филиппов

Скрыплев, кряхтя, развалился на низкой оттоманке, накрытой цветным персидским ковром.

– Господин майор, – сказал он, – вы уж простите старика за то, что я с вами так разговариваю. Старческие хвори мучают, да и былые раны болят. К тому же годочков мне уже немало. А разговор, как я понял, у нас с вами будет долгим.

Я постарался успокоить отставного есаула, заявив, что излишними амбициями не страдаю и испытываю лишь уважение к заслугам своего собеседника.

– Ну, если так, – улыбнулся Скрыплев, – тогда я вам вот что скажу. Не надо нашему войску соваться в Индию и в Афганистан. Народец там живет такой, что с ним трудно будет поладить миром. Уж на что англичане сильны были своею армией, но и их крепко побили в Афганистане, да так, что немногим удалось оттуда унести ноги. И с индийскими людьми им тоже придется вскоре воевать. И не только потому, что англичане побили тамошнее войско и захватили власть. Там совсем другое. Индия – страна, в которой живут сотни народов, отличающихся друг от друга по языку и вере. А вера у них чудная – богов много, а сами люди индийские не считают себя ровней друг другу. И не потому, что кто-то из них богатый, а кто-то нищий. Порой садху – так называют у них тех, кто, не имея за душой ни копейки, а из одежды – лишь тряпочку, которой прикрывает срам, уважаем народом больше, чем купец, у которого от серебра и золота ломятся сундуки. Там люди от рождения делятся на варны, а те в свою очередь – на джати. Вы, господин майор, наверное, знаете, что означают эти слова, потому я не буду вам подробно пересказывать, что и как…

Я сказал Скрыплеву, что знаком с делением индусов на группы по рождению и знаю, кто такие брахманы, а кто такие шудры.

– Так вот, – продолжил мой собеседник, – в Индии англичан ненавидят все. И раджи, которых они унижают, считая дикими и неспособными управлять своими уделами без совета британца-наблюдателя. А с простым народом англичане вообще обращаются, как с быдлом. Обобранные до нитки индийские мужики мрут с голоду целыми деревнями. Уж на что они терпеливые, но похоже, что скоро и у них терпение кончится…

Скрыплев вздохнул и покачал головой. Видимо, что-то всколыхнулось у него в душе, какие-то личные воспоминания или что другое. Я тактично помолчал немного, дав отставному есаулу справиться со своими чувствами.

– До меня дошли слухи, – продолжил свой рассказ Скрыплев, – что в Бомбейской армии Британской Ост-Индской компании готовится заговор против британских командиров. Сипаи – солдаты этой армии – должны в нужный момент восстать, убить своих офицеров, после чего объявить всему народу, что власти британцев в Индии пришел конец.

– А чья власть для них будет считаться законной? – спросил я.

– Как я слышал, сипаи хотят вернуть на трон в Дели последнего Великого Могола – Бахадур Шаха. Правда, он уже старик – ему под восемьдесят, но у него есть сыновья, которые могли бы наследовать трон отца…

Я тяжело вздохнул. В нашей истории восставшие сипаи и в самом деле провозгласили верховным правителем Бахадур Шаха. После же поражения восстания три сына последнего Великого Могола были застрелены британским майором Ходсоном – и это несмотря на то, что тот дал слово офицера не причинять им зла. Майор не побрезговал обобрать тела убитых принцев, сняв с них драгоценные кольца и браслеты. Убит был и внук Бахадур Шаха, а сам он сослан в Рангун, где вскоре и умер.

– А как обстоят дела в Калькуттской и Мадрасской армиях Ост-Индской компании? – спросил я.

– Об этом я не знаю, – покачал головой Скрыплев. – Думаю, что они вряд ли присоединятся к восставшим из Бомбейской армии. Там много сикхов и гуркхов, которые не любят индусов и мусульман. Вполне возможно, что они останутся верны британцам.

– И все же, Евстафий Васильевич, не сведете ли вы меня с вашими знакомыми, которые помогли бы нам разобраться в том, что в самое ближайшее время может произойти в Индии? Поверьте, это очень для нас важно…

– Ну, если так, то я вам помогу. Вы ведь, господин майор, никуда не спешите? Поживите недельку у меня в станице. А я пошлю кого надо за нужными вам людьми. Думаю, что мы все вместе что-нибудь придумаем. Эх, жаль, что я стал совсем старым и немощным. Скинуть бы мне годков этак тридцать!

Скрыплев вздохнул и с трудом поднялся с оттоманки. Похоже, разговор сильно его утомил.

– Сейчас, господин майор, я дам указание своим людям, чтобы вас определили на постой в хату, где вам будет уютно и где никто не посмеет покуситься на вашу жизнь. Знаете, у нас тут места неспокойные, и абреки нет-нет, да и появляются в окрестностях станицы. Будьте моим гостем. Мне, старику, приятно, что обо мне помнят в Петербурге. Видно, не зря я прожил свою жизнь.

Попрощавшись с отставным есаулом, я в сопровождении одного из морпехов и казака отправился к дому, в котором мне следовало ждать доверенных лиц Скрыплева. Судя по тому, что тот неплохо разбирался в происходящих в настоящее время делах на Востоке, у него и в самом деле были достаточно серьезные источники информации…

Часть III
Конец прекрасной эпохи

28 мая 1855 года.

Нью-Йорк, резиденция семьи Грили.

Хорас Грили, главный редактор и хозяин

«Нью-Йорк Геральд Трибьюн»

– Мистер и миссис Домб… ски, – объявила Мэвис, служанка-ирландка, не так давно нанятая Мэри. Хорошая девушка, вот только фамилию друга нашего Теда она произнести так и не смогла. А мы с Мэри уже спешили к прихожей.

Я представлял себе Николаса Домбровского более похожим на сэра Теодора – такой же, в общем-то, трагической фигурой, чем-то вроде Владимира Ленского из произведения Александра Пушкина, которое дошло до меня во французском переводе (на английском его книг я ни разу не видел). Но он оказался высоким, атлетически сложенным человеком лет, наверное, двадцати семи или восьми, одетым в классический костюм, а по тому, как он говорил на английском, стало сразу ясно, что это его родной язык, и что он получил очень неплохое образование на этом языке. Скорее всего, он был родом из Среднеатлантических штатов – так обычно именуются штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пенсильвания. Вот только откуда точно, я понять не мог.

Супруга его была очень красивой и весьма симпатичной молодой девушкой, и вскоре Мэри, которая поначалу была недовольна, что у нас в гостях будет южанка, да еще из рабовладельческой семьи, очень быстро оттаяла, и обе дамы быстро нашли общий язык, как и мы с Ником. Очень скоро мы начали называть друг друга по именам, и мне казалось, что мы обедаем со старинными друзьями. Такое со мной редко бывало – обычно я предпочитал держать определенную дистанцию даже с хорошими знакомыми, разве что подобные отношения связывали меня с Теодором.

Конечно, политических тем за обедом никто не затрагивал. Мэри долго расспрашивала Мейбел о русских женщинах, о нарядах, а, узнав, что наши гости совсем недавно поженились, и об их свадьбе. Но больше всего ей – и мне – понравилось то, как она, без всякой похвальбы, рассказывала про военные будни и о своем участии в войне с турками. Мэри даже воскликнула в восхищении:

– Мейбел, ты героиня!

Та лишь ответила, что она ничем особо не рисковала, а вот Ник – тот действительно герой. На что он ответил, что и у его супруги есть честно заслуженные боевые награды, а что касалось его самого, то Мейбел не раз и не два его чуть не убила за его «художества». И было за что, добавил он со смехом.

Мэри расспросила его о том, где он родился и где учился – и тот охотно рассказал, что он с Лонг-Айленда, и что учился он в Колледже Нью-Джерси. Он работает журналистом. Мейбел его из Джорджии, она училась на женских курсах в Саванне, а ныне – студентка медицинского факультета Елагиноостровского университета в русской столице. Когда же Мэри выразила удивление, что женщина – студентка, а еще и медик, Мейбел огорошила нас новостью, что в ее университете почти половина студентов – женщины, и что декан медицинского факультета тоже женщина, профессор Синицына.

Как водится, после того как Мэвис убрала со стола последние тарелки, мы разделились – Мэри и Мейбел ушли к моей супруге в ее кабинет, а мы с Ником отправились в курительную. К моей радости, мой гость не захотел курить, сам же я давно уже этим не занимаюсь по состоянию здоровья. А вот когда я предложил ему своего лучшего шотландского виски, привезенного мне еще до начала русской блокады Англии, он не отказался. Обыкновенно гости смешивали его с содовой и пили чуть ли не залпом. Но мой гость пил его так, как положено – маленькими глоточками, смакуя каждую каплю.

Пока мы наслаждались этим «эликсиром богов», как его именовал мой знакомый Натаниэль Бэнкс, я думал, стоит ли мне задавать моему собеседнику вопрос, который меня долго уже волновал. И я наконец решился:

– Ник, можно я у тебя кое-что спрошу? Если не хочешь, то можешь не отвечать.

– Конечно, Хорас.

– Ник, я вижу, что ты американец, в отличие от моего друга Теда. Но и у тебя, и у него время от времени проскальзывают фразы, которых никто никогда не употребляет. Да и акцент твой хоть и похож на то, на котором говорят на западе графства Саффолк, но все-таки от него отличается. Я не так плохо знаю Лонг-Айленд, в том числе и графство Саффолк. Места там глухие, каждый человек на виду, и местные жители, как правило, не любят чужаков – даже немцев, не говоря уж об ирландцах. И сложно себе представить, что там человек твоего происхождения – и православный по религии – мог не только родиться, но и вырасти без того, чтобы о нем ходила молва по всей округе. И Колледж Нью-Джерси… Конечно, времена, когда там учились лишь пресвитерианцы, прошли, но там до сих пор студенты – сплошь протестанты. И, тем не менее, ты его закончил.

Я увидел, что мой новый друг хочет что-то сказать, но я поднял руку и закончил свою мысль:

– Ник… скажи, ты не из тех «новых русских», которые неизвестно откуда появились в Российской империи и помогли им выиграть войну против англичан, французов и турок?

Мой визави на секунду задумался, а потом поднял голову, внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Хорас, Тед пишет, что я могу тебе полностью доверять, и Мэри тоже. Так он почти ни о ком больше не говорит – значит, если я вам открою наш секрет, ты никому о нем не расскажешь. Кроме Мэри, как я уже сказал.

– Даю слово, – сказал я, с грустью подумав про себя, сколько можно было бы об этом написать. Но обещания свои я всегда держу – именно так воспитал меня отец, бедный фермер из штата Нью-Гемпшир далеко на севере.

– Твоего слова мне достаточно. Да, мой друг, мы с Тедом действительно из этих самых «новых русских», хотя в нашем времени это словосочетание означало несколько иное. Предвосхищаю твой следующий вопрос – мы с ним родились в конце двадцатого века.

– Когда-когда?!

– В тысяча девятьсот девяностых – я чуть старше, Тед чуть моложе. И я действительно родился в графстве Саффолк, и учился в Принстонском университете – так переименовали Колледж Нью-Джерси в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Потом я еще ходил на журналистские курсы в колледж Нью-Скул, что на Манхеттене. Точнее, будет там в мое время. А в Россию – родину моих предков и страну, которую многие потомки эмигрантов считали своей родиной – я попал в качестве журналиста.

Такого я никак не ожидал, и, чтобы хоть как-то собраться с мыслями, я налил нам по два пальца хорошего бурбона. Когда же мы его потихоньку допили, я задал самый важный вопрос из тысяч тех, которые крутились у меня на языке:

– Ник, расскажи, а что будет дальше с Америкой?

Тот грустно улыбнулся и сказал:

– Хорас, пойми – история уже пойдет не так, как она шла в нашей истории. Та же Крымская война – то, что англичане именуют Восточной войной – закончилась в нашей истории, в общем, ничьей. Здесь же мы не только разбили англичан, французов и турок, мы перекроили карту Проливов и близлежащих земель. Во Франции новый император, а в Англии… Будь Виктория поумнее, и там воцарился бы мир с Россией. Так что вполне может быть, что и в Америке все будет по-другому.

– А что же было в вашей истории?

И Ник мне рассказал… Услышав про ужасы Войны между штатами (у нас на Севере ее именовали «Гражданской войной», а на Юге «войной Северной агрессии»), про концентрационные лагеря для военнопленных, про вакханалию убийств и уничтожения целых городов на Юге, я все больше и больше впадал в черную меланхолию. И когда он рассказал про капитуляцию Юга, я робко спросил:

– Надеюсь, после этого все было хорошо?

Но Ник криво усмехнулся и рассказал мне про ужасы так называемой «Реконструкции», и про то, что отменили ее только через двенадцать лет после окончания войны. А на мой вопрос про негров ответил:

– Черное же население получило свободу. Но стало ли им лучше жить? Я, как я тебе уже говорил, противник рабства. Но свобода – она ведь разная бывает. Если живешь впроголодь, не можешь себе позволить врача, если заболеешь, а в старости никто о тебе не позаботится, то такая жизнь тоже далеко не сахар. Причем, по крайней мере, вначале, черные, поддерживаемые северянами, стали терроризировать белых. А если учесть, что выбирать и быть избранными могли лишь негры и саквояжники – так называли северян, переселившихся на Юг, чтобы там обогатиться за счет местного населения, то… Ну, в общем, ты меня понял.

– Мне Тед говорил, что такое вполне вероятно, но я не знал, что все будет настолько плохо. Неужто никто не выступил за политику примирения?

– В семьдесят втором году одним из кандидатов в президенты был некто Хорас Грили, который выступал в том числе и за это – восстановление южан в правах и окончание политики Реконструкции. Но так получилось, что Мэри заболела и скончалась от воспаления легких, а ты после этого отошел от политики во время кампании и умер от горя через месяц после Мэри – после выборов, но до заседания электоральной комиссии. Кстати, насчет медицины – у нас она намного лучше, чем у вас, и, я надеюсь, мы сможем вас вылечить, если появится такая надобность.

Я сидел как громом пораженный, а потом осторожно спросил:

– Ник, а ты здесь… Ты приехал для того, чтобы изменить историю?

– Вообще-то мы собираемся праздновать наше с Мейбел бракосочетание в кругу семьи и друзей. Да, вас с Мэри мы тоже хотим пригласить – наверное, в Чарльстон, туда проще добраться.

– Знаешь, раньше я никогда не отправился бы на Юг. А теперь, если Мэри будет не против, мы бы с удовольствием поехали к вам на празднество – спасибо за предложение!

– Ну вот и хорошо. Да, кстати, мне все время кажется, что ты хотел спросить про судьбу нашего общего друга. Отвечу сразу – точно я сказать не могу, но, насколько мне известно, его должны вот-вот освободить, если уже не освободили. И он скоро будет дома.

– Слава Господу нашему! – Я действительно очень боялся за сэра Теодора и молился Богу каждый вечер за его жизнь.

– Конечно, все может быть – ведь он попал в руки… не очень хороших людей. Но в их планах – доставить Теда к ее величеству королеве Виктории, так что вреда они ему не причинят. Разве что придется ему вновь побыть «гостем» этой коронованной шлюхи. – Он использовал библейское слово «harlot», что в данной ситуации подходило как нельзя лучше. – Но даже в таком случае ему придется терпеть некоторые… скажем так, неудобства, но мы рано или поздно его спасем. Это я тебе обещаю.

«Интересно все-таки, – подумал я, – что его желает видеть именно „ее крючконосое величество“, как ее именовал мой бедный друг. А это можно объяснить только тем, что слухи про их близость не лишены основания». Но я знал, что и сам про это не напишу, и не дам никому другому написать.

И перевел тему:

– Ник, а можно одну… просьбу?

– Для тебя, Хорас, все, что в моих силах.

– Ты знаешь, колонка Теда в «Геральд-Трибьюн» была необыкновенно популярной в нашем городе. Не мог бы ты ее… взять на себя? Тебе не обязательно писать то же самое – я тебе полностью доверяю. Расценки у меня такие… – и я выдал ему цифры.

– Хорошо, сделаю, Хорас. Могу и за бесплатно.

– За бесплатно не надо.

– Договорились, – и он улыбнулся.

– И вот что еще. Я не знаю, что именно Тед написал в своей записке для тебя.

– Только то, что мне нужно было обратиться к тебе.

– У меня есть, во-первых, его вещи – я забрал лишь линейный аквавит, о чем он меня сам попросил, – а во-вторых, портфель, предназначенный для тебя. Чемоданы его здесь, а портфель я тебе завтра доставлю с охраной – в нем, насколько мне известно, есть кое-какие ценности. Ладно, пойдем к нашим дамам – они, небось, заждались уже нас…

1 июня 1855 года.

Нью-Йорк, отель «Сент-Николас».

Агнес Катберт, служанка и дальняя родственница Мэйбел Катберт-Домбровской

Я брела по Нью-Йорку в полной прострации. У меня не было ни места, ни денег, вообще ничего. Единственный мужчина, к которому я питала нежные чувства – втайне от него, должна сказать – в один прекрасный день исчез, и я не знала, что с ним могло случиться. Я поговорила с одной мулаткой, работавшей прачкой в «Астория-Хаус», – она, как правило, все обо всех знала, – но она лишь сказала, что тот заплатил за месяц вперед, но в один прекрасный день ушел и не вернулся. Да, я понимала, что шансов у меня не было – но я его действительно полюбила, и эта история меня подкосила, а увольнение стало последней каплей.

Я подумывала броситься в Ист-Ривер с одного из корабельных пирсов – плавать я не умела и наверняка бы утонула. Жить, конечно, хотелось, да разве это можно назвать жизнью?

Как мне рассказала мама, мой дед Альфред узнал, что мама забеременела от его сына, которого также звали Альфред. Обыкновенно в таких случаях дети попросту рождались рабами, но дед оказался человеком другого склада. Он даровал маме вольную, а также выдал ей денег, присовокупив, что он не хочет, чтобы его внук или внучка, пусть и с четвертью негритянской крови, росла в нищете.

Увы, мама, не успев получить вольную, выскочила замуж за какого-то негра, который пообещал ей золотые горы. Он увез ее в Бостон, где, по его словам, для черных был рай на земле. Но для нее эти месяцы были адом – он ее, беременную, постоянно избивал, а затем отобрал у нее почти все деньги и выставил ее на улицу незадолго до моего рождения. Она бы вернулась в Миссисипи, но у нее попросту не хватило денег. И, как только я родилась, она сумела поступить к кому-то в услужение, несмотря на «довесок» в моем лице. Умерла она при родах, забеременев от очередного нанимателя, когда мне было четырнадцать лет. И я осталась совсем одна. Мне повезло, что мама собиралась переходить на новое место работы, и после ее смерти миссис Шмидт – старая немка, все еще говорившая с сильным акцентом – взяла меня вместо нее.

Единственным условием ее было, чтобы я ни в коем случае не спала с ее сыном Гербертом. Тот действительно сначала делал мне знаки внимания, а потом попытался прижать меня к стене. Я завизжала, миссис услышала, отдубасила сынулю тростью, а меня даже похвалила за отпор.

Но скоро она умерла, и через два дня Герберт сначала изнасиловал меня, а потом выставил на улицу, забрав почти все мои сбережения и пригрозив мне, что, если я на него пожалуюсь, он обвинит меня в краже или хуже. Делать мне было нечего, в услужение меня никто не брал без рекомендательных писем, жить мне было негде, и я поселилась на последние деньги в единственном месте в городе, где жили негры – в северной части Бикон-Хилл, тогда как южнее селились небогатые белые, нередко иммигранты^[76].

А потом оказалось, что этот Герберт меня еще и обрюхатил. И женщина, у которой я снимала комнату, посоветовала мне обратиться к одной старой негритянке, жившей в двух кварталах от нее, которая умела травить плод. Я последовала совету, но у меня после этого долго между ногами текла кровь, и я потратила последние деньги на то, чтобы обратиться к врачу – там же, в Бикон-Хилл.

Врач оказался недавним иммигрантом из Германии, которому никак не удавалось получить разрешение на работу в Массачусетсе, и поэтому он лечил негров и брал довольно мало. Он сумел остановить кровотечение, но после этого погладил меня по голове и сказал:

– Девочка, у меня для тебя плохие новости. Ты вряд ли когда-нибудь сможешь забеременеть.

Помнится, я заплакала, а он покачал головой:

– Тут уж ничего не поделаешь. Давай сделаем так. Деньги я у тебя возьму, когда у тебя будет место – сейчас они тебе нужнее.

– Да где же я его найду, это место, кому я теперь нужна?

– Попробую тебе помочь.

И через неделю Фриц Фишер – так звали врача – отвел меня к миссис Бэнкс, предупредив меня, что от меня могут требоваться и, как он сказал, «другие услуги». Сам он, кстати, и не заикнулся о подобных «услугах», хотя я чувствовала, что я ему понравилась. Кстати, когда я наконец-то принесла ему требуемую сумму, он отказался ее брать – «девочка, пусть это будет подарком для тебя» Я до сих пор молюсь о нем каждый день…

А жизнь у миссис Бэнкс была сытной, но не слишком приятной. Оказалось, что моя нанимательница и ее подруги спят со всем городом, а меня она подкладывала под мужа. Сама же она с ним спала только тогда, когда боялась, что забеременела, чтобы он подумал, что ребенок от него. Один раз, впрочем, она испугалась, что понесла от негра, спасенного ей от рабства, и именно тогда она пошла к Фишеру для аборта. В отличие от меня, у нее и после этого рождались дети, но с черными она больше дела не имела. Это я узнала не от Фишера, кстати – он не делился подробностями о своих клиентах, – а от другой служанки-мулатки, старой Наоми.

А муж ее, Нэт Бэнкс, время от времени «делился» мною со своими друзьями и коллегами. Должна сказать, что удовольствия мне это никогда не приносило – какое уж там удовольствие, когда на тебя ложится очередное вонючее жирное тело и ровно через двадцать секунд все заканчивается… Но я терпела – не хотела терять место.

Озлилась на меня хозяйка, когда я не смогла ни сама затащить сэра Теодора в постель, ни помочь в этом миссис. А вскоре в Нью-Йорк приехал сначала мистер Нэт, а потом и другие аболиционисты. Краем уха я услышала, что всех из собравшихся выбрали кого в Сенат, кого в Палату представителей, и они обсуждали, кому достанется какой пост. А мне пришлось спать практически со всеми из них.

И вчера меня подложили под некого Джошуа Рида Гиддингса, из Огайо. Этот Гиддингс перевернул меня и овладел мною не обычным способом, а в место, природой для этого не предусмотренное. Я кричала и вырывалась, а он делал свое дело, причем, может, потому что был постарше большинства других, продолжалось это долго. Потом он оставил меня в луже крови – что-то он у меня там порвал – и пожаловался на меня миссис. А она пришла ко мне сегодня утром, наорала на меня и выгнала на улицу. А еще, как когда-то Герберт, не просто не выплатила мне денег за последние недели, но и наложила лапу на практически все мои сбережения.

Последнее место, которое я хотела посетить перед тем, как надо мною сомкнутся холодные воды Ист-Ривер, был дом семьи Грили, у которой работала служанка-ирландка по имени Мэвис. Ей везло – ее хозяева были верны друг другу, ей не приходилось никому оказывать «услуги», и, более того, миссис Грили сказала ей, что не будет против, если Мэвис найдет себе хорошего мужа. И, как ни странно, мы с этой ирландкой успели подружиться, и я хотела с ней попрощаться. Узнав о том, что со мной произошло, она мне налила чашку чая и приказала:

– Сиди здесь!

И ушла. Через несколько минут она вернулась вместе с миссис Грили.

– Девочка моя, – сказала та. – Не бери страшный грех на душу. Можешь пока пожить у нас – Мэвис готова разместить тебя у себя в комнате, – а я попробую найти тебе новое место. Без тех ужасов, про которые мне рассказала Мэвис.

И в тот же вечер представила меня своей подруге Мейбел Катберт и ее мужу. Увидев нас, Ник – так звали мужа – присвистнул:

– Как, говорите, вас зовут? Катберт? Мейбел, это явно твоя родственница – вы так похожи. Ну что, берем служанку?

– Берем, конечно, – кивнула та. – Все-таки мы родня. Дядя моего отца, Альфред, уехал в Миссисипи. Наверное, ты его дочь?

– Внучка. Но я же… черная…

– И что с того?

Так и началась моя жизнь в семье Домбровских. К моему удивлению и радости, Ник меня не домогался – было сразу видно, что никто, кроме супруги, его не интересовал. А работать я сразу начала на совесть. Кстати, увидев, что я прихрамываю, миссис Мейбел вытянула у меня мою историю, раздела меня ниже пояса и осмотрела то самое место, которое пострадало от проклятого Гиддингса, после чего чем-то его помазала.

– Ничего, милая, это у тебя пройдет.

– Миссис Мейбел, – не выдержала я. – А как там сэр Теодор?

– Понравился он тебе? – усмехнулась та. – Я тебе расскажу, если ты умеешь хранить секреты.

– Умею, миссис Мейбел!

– Надеюсь, что он уже со своей молодой женой.

– Он женат? – приуныла я.

– Женат.

– Поэтому он меня не захотел…

– Не бойся, милая, поедешь потом к нам в Россию, найдем тебе жениха.

– В Россию? Но я же черная…

– Величайший русский поэт – Александр Пушкин – был правнуком эфиопа. И русским аристократом.

Я остолбенела. Так, значит, есть в мире страны, где все не так, как здесь… А потом не выдержала и взмолилась:

– Возьмите меня с собой!

– Возьмем. Но сначала нам нужно будет съездить на Юг.

6 июня 1855 года.

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Генерал-майор Гвардейского Флотского

экипажа Березин Андрей Борисович,

советник Министерства иностранных

дел Российской империи

Яблоко должно созреть, чтобы, налившись соком и подрумянившись, сорваться с ветки и шмякнуться на землю. Так и государство должно дойти до конечной точки своего развития, чтобы перейти в иную форму или вообще прекратить свое существование.

Сегодня в Зимнем шла речь об Австрии – империи, которая попортила России немало крови. Спасенная от распада Николаем I в 1849 году, Австрия отплатила черной неблагодарностью своей спасительнице. Русский царь был потрясен, когда всем обязанный ему юный император ФранцИосиф пригрозил напасть на страну, пришедшую ему на помощь в разгар Венгерского мятежа. Трон Габсбургов готов был рухнуть, бои шли на улицах Вены, «вечный», казалось бы, канцлер Меттерних был лишен полномочий, а Венгрия была готова провозгласить полную независимость.

Империю от гибели спасли два человека: бан Хорватии Йосип Елачич и русский царь Николай I. Первый набрал армию из хорватов и вторгся с ней на территорию мятежной Венгрии. А русские войска под командованием фельдмаршала графа Паскевича вошли с севера на территории, охваченные смутой.

Именно тогда страдающий эпилепсией и водянкой головного мозга австрийский император Фердинанд отрекся от престола и передал корону своему племяннику Францу-Иосифу. Вена была захвачена мятежниками, и в стране царило безвластие. Весной 1849 года государственное собрание в Пеште приняло декрет о лишении Габсбургов венгерского престола и провозглашении независимости Венгрии. Радикал Лайош Кошут был объявлен правителем-президентом страны.

Началась «мадьяризация» страны. Кошут публично заявил, что ему неизвестна такая нация – хорваты. Бан Елачич, долго выбиравший, стоит ли проливать кровь своих соплеменников и спасать Габсбургов, наконец, решился. Он прекрасно понимал, что венгры, создав Венгерское королевство, превратят хорватов в людей второго сорта. В апреле 1850 года молодой император ФранцИосиф утвердил политическую независимость Хорватии от Венгрии.

Все это было хорошо известно и графу Перовскому, и императору Николаю Павловичу. Я просто вкратце напомнил о событиях не столь далекого прошлого, чтобы они могли ориентироваться в раскладе сил в нынешней Австрийской империи.

– Значит ли это, – спросил меня Перовский, – что в скором времени Австрия может превратиться в двуединую империю, где важнейшие решения будут приниматься не только в Вене, но и в Пеште?

– Именно так, Василий Алексеевич, – кивнул я. – В 1867 году в нашей истории это и произойдет. Тем самым империя, балансирующая как цирковой канатоходец на одной ноге над манежем, сможет опереться на две ноги. И станет более устойчивой.

– А что произойдет с этим молокососом Францем-Иосифом? – проворчал император. – Как долго он еще процарствует?

– Как ни странно, ваше величество, – ответил я, – Франц-Иосиф будет править двуединой империей до ноября 1916 года, став тем самым политическим долгожителем. Он умрет в возрасте восьмидесяти шести лет, в самый разгар Первой мировой войны, накануне полного разгрома его державы.

Николай поежился. Ему, похоже, не очень-то хотелось уйти из жизни дряхлым стариком, всеми забытым и презираемым.

– Хорошо, Андрей Борисович, – спросил меня граф Перовский, – а какова роль России во всем происходящем сейчас на территории Австрии?

– Ну, во-первых, ваше величество, их новая антироссийская политика, равно как и вылазки вооруженных банд на нашу территорию и на территорию наших протекторатов, привели к тому, что Австрия вновь запросила мира. Мне кажется, что здесь необходимо ужесточить условия наших предыдущих договоренностей и сделать все, чтобы не допустить дальнейших происков англичан. Но перегибать палку не надо, и вот почему. Нам ни в коем случае не стоит влезать слишком плотно в дела балканские. Да, там задействованы славяне, пусть не все они и православные – взять хотя бы тех же католиков-хорватов. Вся беда в том, что все эти «братушки» захотят использовать Россию для создания своих независимых государств, после чего тут же о ней забудут. Вспомните сербов – сколько добра мы сделали для них в прошлом, а началась война, и враждебная политика Сербии привела к тому, что наш консул был вынужден покинуть Белград.

– Да, все было именно так, – вздохнул император. – Получается, что Россия обязана всем, ей же – никто.

– А «Начертание» Илии Гарашанина, – напомнил я. – Этот документ наполовину написан в парижском отеле «Ламбер»^[77], a наполовину сочинен покойным турецкоподданным Михаилом Чайковским – да упокоит Господь его грешную душу. Это «Начертание» полно идеями «революционной войны», провозглашенной якобинцами. В будущем адепты сего документа наплодят в Сербии множество тайных обществ, одно из которых осуществит в 1914 году убийство наследника австрийского престола Франца-Фердинанда, что станет казусом белли для начала Первой мировой войны.

– Вот как? – покачал головой Николай. – Хотя чему тут удивляться – все тайные общества в итоге становятся рассадником убийц и заговорщиков.

– Андрей Борисович, – спросил меня Перовский, – а нельзя ли создать вполне легальную и добропорядочную партию, состоящую из южных славян, которая будет с уважением относиться к России и станет проводником наших интересов на Балканах?

Я задумался. Мне и самому порой казалось, что общеславянские идеи должны в итоге объединить народы, говорящие на одном языке – или на близкородственных языках – и исповедующие одну веру. Но жестокая реальность каждый раз доказывала мне, что национальный эгоизм, алчность и жажда власти оказывались сильнее. Достаточно вспомнить сербско-хорватскую взаимную резню во время Второй мировой, а также в девяностых годах, или ту же бандеровщину.

Впрочем, я не стал говорить об этом со своими собеседниками и лишь пообещал им как следует подумать над всем здесь сказанным.

9 июня 1855 год. Станица Чамлыкская

Лабинской оборонительной линии

Кавказского линейного войска.

Майор Гвардейского Флотского экипажа

и офицер по особым поручениям

Министерства иностранных дел

Российской империи

Павел Никитич Филиппов

Недели две я пользовался гостеприимством станичного атамана. Скучать с ним не приходилось – за свою долгую и полную приключений жизнь бывший командир гвардии персидского шаха повидал немало.

Я, в свою очередь, рассказал Скрыплеву про разгром англо-французского флота на Балтике, про отражение вражеского нападения на Севастополь и про наши текущие дела. Кое-что о том, что я ему сообщил, он уже слышал, но описание чудесных машин, летающих по небу и обрушивающих на голову врагов смертоносный огонь, про корабли без парусов, которые в одиночку могут сражаться с целой эскадрой, для старого рубаки было в диковинку.

– Это что ж получается, Павел Никитич, – удивился Скрыплев, – на свете нет теперь силы, которая могла бы победить наше воинство?

Я лишь развел руками, заявив, что Россия и без этих чудес всегда побеждала супостатов. О нашем иновременном происхождении я, естественно, рассказывать Скрыплеву не стал. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь», – говаривал царь Соломон. Не стоит забивать голову пожилого человека вещами, которые могут помрачить его разум.

А вот вчера наконец прибыл человек, которого Скрыплев решил дать мне в помощники. И хотя чин у Ерофея Мещерякова был небольшой – хорунжий^[78], но держался он с достоинством, без подобострастия. Правда, Скрыплева он немного побаивался – это я успел заметить, – но относился к нему, как сын относится к строгому родителю.

Внешне Ерофей больше смахивал на уроженца Индостана, чем на кубанского или терского казака. Среди станичников порой встречались люди с чертами лица, схожими с кавказцами, но тут передо мной стоял одетый в черкеску казак, весьма смахивающий на индийского актера Радж Капура в молодости, только с бородкой. Я решил потом наедине потолковать со Скрыплевым, чтобы поподробней узнать биографию его протеже.

А пока в моем присутствии станичный атаман велел хорунжему слушаться во всем меня и, если нужно, «положить живот свой за матушку-Россию».

Вечером же Скрыплев рассказал мне историю семьи Ерофея, одновременно пояснив некоторые интересующие меня моменты.

Отец хорунжего был родом из касимовских татар, правда, давно уже обрусевших и принявших православие. Урядник Тимофей Мещеряков служил в оренбургском казачьем войске. Во время стычки с кочевниками-людоловами он попал к ним в плен и был продан в рабство в Персию. Там уряднику посчастливилось попасться на глаза Самсон-хану – командиру русской гвардии шаха.

Самсон Макинцев выкупил Тимофея и сделал его своим сарбазом^[79]. Храбрый и умный казак сумел заслужить доверие Самсон-хана. Вместе со Скрыплевым он стал ближним человеком в окружении своего командира. Со временем он женился, купив на невольничьем рынке индийскую красавицу, захваченную в плен афганцами.

Супруга Тимофея оказалась знатного рода. Ее родственники долго разыскивали девушку, рассчитывая выкупить из неволи. Но, когда они в конце концов нашли ее в Персии, то оказалось, что она уже замужем за иноверцем и успела стать матерью двух сыновей. К тому же Анисья – так Тимофей окрестил свою жену – полюбила мужа и не очень-то и хотела возвращаться под родной кров.

Всего у Тимофея Мещерякова родилось трое сыновей и две дочери. Правда, вскоре после рождения последнего ребенка – девочки, он погиб в схватке с разбойниками-куртатинцами^[80]. Но Скрыплев не оставил в беде осиротевшую семью своего боевого товарища. Он воспитал детей Мещерякова, как своих, а когда в 1839 году все желающие из числа «Батальона богатырей» изъявили желание вернуться в Россию, в числе прочих оказались вдова и дети Тимофея Мещерякова. Они прибыли в Тифлис 5 марта, где, получив государево прощение, отправились в одну из станиц Лабинской линии.

Один из сыновей Тимофея стал шкипером торговой шхуны на Черном море, второй, проявив талант негоцианта, бойко торговал восточными товарами на Нижегородской ярмарке. Ерофей дослужился до чина хорунжего. Одну девочку выдали замуж за богатого армянского купца, а вторая – самая младшенькая – пока была не замужем. Со слов Скрыплева, Машенька – так звали сестру Ерофея – выросла писаной красавицей. И, как все красавицы, она была разборчива в отношении женихов.

– Огонь-девка, – качал головой отставной есаул, – ей бы детей завести, хозяйство. А она вместо этого шашкой машет, как казак, а из пистоля стреляет не хуже, чем я в молодости.

Я вспомнил наших дам-эмансипэ и улыбнулся. Что же касается Ерофея, то молодец сей был очень ценен своими знаниями восточных обычаев, знакомствами со многими полезными людьми в Персии и Афганистане, а также своей сообразительностью и храбростью. Кроме всего прочего, он свободно говорил на фарси, пушту и знал хинди – язык, на котором разговаривали на севере Индии.

Поблагодарив старика за помощь, я стал собираться в дорогу. Меня уже ждали в Севастополе, где в данный момент находились генерал Березин и граф Перовский. Видимо, там я получу дальнейшие указания, и с помощью Ерофея Мещерякова попытаюсь наладить контакты с будущими вождями сипайского восстания. Если оно произойдет, то у королевы Виктории прибавится хлопот и останется меньше времени для козней против России…

16 июня 1855 года.

Порт города Саванны,

штат Джорджия.

Джеймс Арчибальд Худ Катберт,

начальник американского отделения

Русско-Американской Атлантической

торговой компании

По трапу парохода спускались моя любимая сестра Мейбел и мой зять и лучший друг Ник Домбровский. А за ними шли двое – носильщик с тележкой, на которой находился их багаж, и… еще одна Мейбел – мне пришлось поморгать немного, прежде чем я сообразил, что она не просто темноволосая, но и слишком уж смуглолицая – тут явно наблюдался какой-то процент негритянской крови. Но что у нее явно в предках был кто-то из Катбертов, никаких сомнений быть не могло.

Ну что ж, пора будет отрапортовать о результатах моей работы – ведь я за то короткое время, что провел на родине, сумел кое-чего добиться.

Во-первых, в Саванне и Чарльстоне на днях состоится торжество, посвященное свадьбе Ника и Мейбел, – конечно, постфактум, но родню с обеих сторон уважить нужно. Надо было все подготовить – этим, впрочем, занимались в первую очередь родители, особенно мама, – но кое-какие труды выпали и на мою долю.

Во-вторых, с моим участием создавались отряды народного ополчения в Саванне и Чарльстоне. Ведь и в Южной Каролине, и в Джорджии в обычное время таких частей попросту нет. При необходимости – как, например, во время Мексиканской войны – объявляется набор добровольцев, у которых либо есть какой-никакой боевой опыт, либо их худо-бедно чему-нибудь обучают. Как правило, эти отряды – вспомогательные и придаются на усиление кадровым частям. А в войне между штатами такой роскоши у нас не будет. Есть, конечно, надежда, что часть солдат и офицеров уйдет из армии и перейдет в ополчение, но все равно это не совсем то.

И, самое главное, я открыл отделение Русско-Американской Атлантической торговой компании в Чарльстоне – и его филиал в Саванне. Более того, я поговорил с несколькими знакомыми и узнал, какие именно импортные либо северные товары пользуются наибольшим спросом у местных жителей, как на плантациях, так и в городах. Я уже послал отчет с оказией в Копенгаген и где-нибудь через месяц ожидаю прихода пароходов с товарами, закупленными в России, Дании и Франции.

Кроме того, я узнал о том, сколько северные компании платят за хлопок, и предложил нескольким знакомым намного более привлекательные цены. И пароход вернется в Россию с первой партией хлопка, пока что со складов Чарльстона. В конце же августа – начале сентября можно будет начать закупать хлопок нового урожая.

Кстати, на этих судах будут не только вина, ткани, одежда, фарфор и другие ходовые товары. Еще они доставят на Юг некоторое количество оружия и боеприпасов для новосозданных отрядов ополчения. Ведь, как нам тогда сказал генерал-майор Березин, пока неизвестно, начнется ли война Севера и Юга тогда же, когда и в нашей истории. Если повезет, конечно, ее вообще не будет, но это маловероятно. Возможно – и желательно – она начнется позже. Но что делать, если наши усилия будут замечены янки и приведут к северной агрессии уже через пару лет? Именно для этого нам и нужно будет подготовить силы, которые первыми выдвинутся для обороны наших городов.

Папа успел съездить к своему дяде Альфреду, который ныне живет в Миссисипи, а также пригласить второго своего дядю, Джона Альфреда, что ныне обитает в Мобиле на юге Алабамы. Они оба будут на свадебном мероприятии – и предварительно заинтересовались как в торговле с Россией, так и в создании отрядов ополчения. Кроме того, они обещали поговорить с соседями и с «сильными мира сего» в тех местах – все-таки Альфред бывший сенатор и конгрессмен, а Джон Альфред тоже успел послужить в Конгрессе, а ныне трудится судьей в Мобиле.

Впрочем, на торжествах и у нас, и в Чарльстоне среди гостей тоже будут не только соседи, но и политики, так что, надеюсь, и здесь нам получится найти союзников.

А пока наши верные Джеремайя и Эбенезер с поклоном забирали вещи у носильщика, я бросился обниматься с сестрой и Ником.

– Ну что, сестричка, расскажи, как добрались и где были?

– В Нью-Йорке, а еще заехали в Принстон, Ник захотел посмотреть на свой университет, точнее, на Колледж Нью-Джерси. Твое рекомендательное письмо пригодилось – нас водил лично Джон Маклин, ректор университета. Его поразило, насколько хорошо Ник был знаком с колледжем, и он даже сказал, что, если бы он не знал, что Ник в последние годы не был студентом, то он был бы уверен, что имеет дело с выпускником… Увы, главное здание колледжа – Нассау-Холл – недавно сгорело, и от него остались лишь стены и Южный павильон.

– Хорошо, а дальше?

– Заехали оттуда в Балтимор, откуда и прибыли сюда. Кстати, для Виргинии и Мэриленда с Делавэром неплохо бы открыть отделение нашей компании – лучше всего в Балтиморе – по закупке табака. Он, конечно, нужен меньше, чем хлопок, и пойдет в основном на продажу во Франции и Пруссии, но все равно имеет смысл открыть контору и там. Что касается России, то император Николай запретил курение на улицах и в других общественных местах. Хотя его наследник, Александр Николаевич, втайне от отца покуривает папиросы и сигары. А в Балтиморе у нас есть новый друг, журналист Фрэнк Ки Говард. Ты с ним познакомишься в Чарльстоне, они с супругой обещали приехать. Но нам нужен свой человек, который более или менее разбирается в коммерции.

– У меня там есть однокурсники, и я даже знаю, кого спросить. А кто это с вами? – и я посмотрел с улыбкой на копию Мейбел. Ни поцеловать ей руку, ни обнять ее я не мог – в наших краях этого не поймут.

– Внучка дедушки Альберта. Ее зовут Агнес.

– Здравствуйте, Агнес, – улыбнулся я. – Ну что ж, ребята, поехали домой – папа с мамой заждались, равно как и брат с сестрой. Мама ждет не дождется твоего приезда, Мейбел – ведь это будет твой праздник. А нам с Ником тоже есть что обсудить и чем заняться. Да не смотри ты на меня так, сестренка, понятно, что вместе с тобой – после того, как тебя отпустит мама.

22 июня 1855 года.

Санкт-Петербург. Зимний дворец.

Генерал-майор Гвардейского Флотского

экипажа Андрей Борисович Березин,

советник Министерства иностранных

дел Российской империи

– Ну вот, Василий Алексеевич, дожали мы наконец Франца нашего Иосифа, – сказал я графу Перовскому во время очередной встречи с ним в здании у Певческого моста.

– Вы имеете в виду согласие Вены на подписание мирного договора с некими секретными статьями? – мой визави лукаво усмехнулся и подкрутил свой черный с проседью ус. – Да, не ожидал я от австрийского императора такого. Только понимает ли он, чем для него может стать это согласие? Ведь даже слухи о грядущем подписании с нами договора вызвали настоящую истерику в Лондоне.

– Боюсь, что Францу-Иосифу теперь придется вести жизнь затворника – островитяне станут точить на него зуб и сделают все, чтобы царствование его не затянулось.

– И я такого же мнения, – Перовский нахмурился и стал перебирать на своем столе какие-то бумаги. – Британцам не впервой свергать с престола и убивать монархов, которые чем-то им не нравились. Думаю, что зловредный Пальмерстон уже начал подыскивать кандидатуру на венский престол, которая удовлетворила бы интересы Лондона.

– Вы полагаете, что для британцев будет более подходящим императором Фердинанд-Максимилиан? – спросил я. – Несостоявшийся император Мексики, который в нашей истории был предан французами и расстрелян мексиканцами.

– Интересно, не знал такого, – покачал головой Перовский.

– В нашей истории императором Мексики в 1864 году его сделал Наполеон III. Правление его было скорее прогрессивным, но лидером он был весьма нерешительным, и, вероятно, единственным его достижением осталось то, что мексиканская кухня обогатилась многими французскими элементами. Да и правление его было, в общем, довольно-таки прогрессивным. Вот только он был весьма нерешительным монархом, что и привело к восстанию и гражданской войне. И в начале 1866-го французы покинули Мексику. А летом 1867-го его расстреляли. Так что, как вы думаете? Фердинанд? Или его младший брат, Карл-Людвиг?

– Пожалуй, все-таки Фердинанд, – кивнул Перовский. – Конечно, он молод – ему всего лишь двадцать три года, – но Карл-Людвиг еще моложе. К тому же Фердинанд-Максимилиан получил хорошее образование и любит море и флот. В прошлом году он стал главнокомандующим австрийским флотом. Сие означает, что у него пре-непременно возникнут трения с британцами, которые весьма болезненно относятся к усилению флота других держав в Средиземном море.

– Именно так, – ответил я. – При нем Австрия обзаведется современными кораблями, построит военно-морские базы в Триесте и Пуле. А в Мексику он, я надеюсь, не полезет, потому что, в отличие от вашего времени, французы при Наполеоне IV не станут влезать в авантюры, которые слишком дорого обойдутся и их стране. Хочу добавить, что во время гражданской войны в США Фердинанд сочувствовал конфедератам. А по донесениям наших людей из Нового Света, война эта может начаться в ближайшее время, даже раньше, чем это было в нашей истории – там все началось в конце 1861-го.

– Да, но Франц-Иосиф пока жив и правит в Вене, – заметил Перовский. – Не делим ли мы в своих рассуждениях шкуру неубитого медведя?

– Сегодня жив, а завтра… – я развел руками. – Тут до меня дошли слухи, что некие поляки поклялись отомстить австрийскому императору за захват древней столицы Польши – Кракова.

– Наверное, не только за ликвидацию Вольного города Кракова, – заметил Перовский, – но и за так называемую «галицийскую резню». Поверьте, мы тут ни при чем – это не мы, а австрийские чиновники подстрекали мятежных холопов убивать своих помещиков…

– Как бы то ни было, австрийскому императору стоило бы позаботиться о собственной безопасности.

– На все воля Божья, – Василий Алексеевич воздел глаза вверх. – Если Францу-Иосифу и суждено погибнуть от рук неугомонных польских головорезов, то, значит, так тому и быть. Я не желаю ему смерти, отнюдь, но должен сказать, что вряд ли другой император – будь то Фердинанд-Максимилиан или Карл-Людвиг – окажется настолько неблагодарным. Хотя, конечно, все может быть.

Мы немного помолчали, после чего разговор наш принял более конкретные формы.

– Андрей Борисович, – сказал Перовский, – я полагаю, что вслед за подписанием договора, который уладит все разногласия между нами и Веной, настанет время обменяться послами. Как вы считаете, есть ли смысл возвращать в Вену князя Горчакова?

Вопрос, который задал мне Перовский, был, конечно, интересным. Горчаков – «железный канцлер», о котором хорошо написал Валентин Саввич Пикуль, был опытным дипломатом. Но в данный момент, кроме хорошо подвешенного языка и знания международных трактатов, в Вене от русского посла потребовалась бы решительность и, я бы даже сказал, некоторый авантюризм. Горчаков не в полной мере располагал всеми этими качествами. Поэтому у меня созрела мысль отправить в Вену Николая Павловича Игнатьева – в настоящее время флигель-адъютант находился в распоряжении Балтийского корпуса и занимался делами военной разведки.

С другой стороны, Игнатьева порой, что называется, заносило, и рядом с ним должен был присутствовать человек, достаточно искушенный в дипломатии. Поэтому у меня появилась мысль – не послать ли в Вену и Горчакова, и Игнатьева одновременно. Первого – в качестве посла, второго – в качестве военного атташе, или как говорили XIX веке – военного агента. Игнатьеву же дать право прямого доклада царю, и рекомендовать Горчакову прислушиваться к мнению своего помощника.

Я изложил свои соображения Перовскому, и тот, поразмыслив, согласился с ними. Если нам удастся наладить согласованную работу такого тандема, то дела в Австрии будут идти в желательном нам направлении. Хотя, увы, возможно и такое развитие событий, про которое говорил еще не родившийся в этом времени Виктор Степанович Черномырдин: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда». Надеюсь, что с возникшей проблемой австрийского императора мы управимся.

26 июня 1855 года.

Плантация Катбертов на реке Саванна.

Альфред Катберт, плантатор

из Натчеза, Миссисипи, бывший

конгрессмен и сенатор

Я любовался неспешной широкой рекой Саванной, названной так в честь местного племени индейцев, которые здесь именовались «савана», а в других местах – «сауни» или «шауни», а по-английски «шони». В старом деревянном доме недалеко от берега родился и я почти семьдесят лет назад. Его унаследовал мой старший брат, Арчибальд, а я поменял несколько мест обитания и в конце концов приобрел себе плантацию у города Натчеза в штате Миссисипи. И пусть мой особняк больше и красивее, чем здешний, плантация раза в четыре поболее, а Миссисипи и шире, и величественней, чем Саванна, но по-настоящему дома я чувствую себя лишь здесь, на этих берегах. Тем более что дети мои разъехались, супруга скончалась три года назад, и я потихоньку доживаю отмеренный мне Господом век.

Чуть подальше, под длинными навесами, стояли десятки столов, накрытых белоснежными скатертями. За ними еще никто не сидел – мужчины в костюмах либо в военной форме, женщины в красивых платьях перемещались по коротко постриженной траве с бокалами в руках. А чуть дальше – уже без навесов и белых скатертей – стояли столы для чернокожих. Конечно, многие из них работали – разносили напитки и закуски, следили за чистотой, мужчины носили столы, женщины помогали дамам одеться или при походах в дамскую комнату.

Но все из них знали, что рано или поздно и они сядут за длинные столы, поедят вдоволь и выпьют за здоровье новобрачных – прекрасной моей внучатой племянницы Мейбел и ее нового мужа, Ника Домбровского, высокого молодого человека в партикулярном костюме. Хотя, как мне рассказал мой любимый племянник, Джон, Ник успел повоевать – и был неоднократно награжден. Впрочем, сам Ник утверждал, что незаслуженно, «ничего я такого не делал». Ага, так я и поверил – я тоже когда-то воевал, еще в приснопамятной войне с англичанами 1812–1815 годов, и знаю, что такое война. А вот то, что и Мейбел была награждена, меня огорошило. Я не мог себе представить свою дочь Маргарет на войне… Впрочем, давно я ее видел – она тоже получила приглашение на торжество, но отписалась, что не сможет приехать. Да и сын мой, Альфред-младший, только что избранный в Конгресс, видите ли, предпочел уехать в Вашингтон, чтобы найти там жилье и подготовиться к законодательной сессии. Ничего, что она начнется только поздней осенью – так издавна завелось, чтобы дать возможность конгрессменам заниматься сельским хозяйством. Вот только Альфред, хоть и живет на своей плантации в нескольких милях от моей (купленной, кстати, за мои деньги), не больно-то интересуется, что на ней происходит, и мне приходится следить за порядком и там.

Вообще-то я уже не надеялся увидеть родные края и вел неспешную жизнь плантатора. Но несколько недель назад ко мне приехал Джон – эх, повезло покойному Арчи, что он вырастил такого сына. Сели мы вечером за стол в беседке, расположенной над берегом Миссисипи, и он рассказал мне о том, как они с его Мередит отправились в Россию, чтобы спасти дочь и сына. И о том, что Джимми и Мейбел не только оказались в добром здравии (если не считать травм, полученных при французском обстреле их яхты), но и оба решили остаться в России. И, более того, Мейбел успела выйти замуж, но в июне пройдет празднование на плантации, а в июле – в Чарльстоне. Я, конечно, сразу же согласился приехать, и я же послал весточку с надежным человеком в Мобил в штате Алабама к младшему брату, Джону Альфреду, чтобы от имени Джона пригласить и его в Саванну.

А потом разговор перешел на другие темы. Я ему рассказал, что мне кажется, что скоро грянет буря. Ведь если тогда, когда я был в Вашингтоне, против Юга выступали лишь немногие, то теперь там пышным цветом расцвел не только аболиционизм, но и ненависть к южанам как таковым – только потому, что мы есть. Незадолго до того я был в Мобиле, у Джона Альфреда, и он сообщил мне примерно то же самое – его знакомые конгрессмены рассказали ему, что на сей раз в Конгресс избрали огромное количество людей от самых разных партий, которые спят и видят, как бы полностью подчинить Юг.

– Конечно, рабство постепенно отживает свое, – добавил я. – Уже сейчас дешевле было бы не владеть рабами, а нанимать свободных негров – или белых иммигрантов – за значительно меньшие деньги. Кроме того, не нужно было обеспечивать им питание, достойные условия проживания, медицину, а также заботиться о них в старости. Наемные рабочие и фермеры на севере так и живут, хоть они и белые – а попробуй скопи достаточно на старость, да и все со временем дорожает. Но мы так не можем – пусть мы и исчадия ада для северных аболиционистов, у нас каждый раб проведет сытую и довольно-таки счастливую старость.

Джон посмотрел на меня с удивлением, но его ответ меня огорошил:

– Вот я об этом и хотел поговорить. Если мы не подготовимся, то рано или поздно Север начнет войну против нас. И задавит нас массой.

– Но это будет не скоро – северяне получают немалые доходы от перепродажи нашего хлопка и табака, и от поставки нам разнообразных товаров по завышенным ценам. Да и промышленности у нас почти нет, она практически вся на Севере. И торговля у них. Но рано или поздно – лет через двадцать-тридцать – не удивлюсь, если так и будет. Тем более что мы для них к тому времени станем злейшими врагами, похлеще англичан и индейцев.

– А если я тебе скажу, что все произойдет намного раньше?

– Почему ты так думаешь? Я не спорю, просто интересно.

– Я много чего узнал – там, в России.

– А они откуда знают?

– Ты слышал про «людей с эскадры»?

– Про них рассказывают всякие байки. Хотя, конечно, нет дыма без огня.

– Мой зять – из них. Я не могу тебе рассказать, кто они на самом деле и откуда, но поверь мне – все произойдет намного быстрее, чем ты думаешь. И если Юг проиграет…

– Наши ребята лучше воюют, чем северяне…

– Может, и так. Но северян намного больше. И у них есть развитая промышленность, намного больше железных дорог, да и флот практически полностью в их руках. Да, мы повоюем, но победить нам будет очень сложно. А если мы проиграем, то все это, – он показал вокруг рукой, – попросту унесет ветер, и наши дети и внуки испытают на себе тиранию янки.

– Я бы спросил тебя, зачем это янки, если бы не видел, насколько быстро они повернулись против нас. Но все равно, еще недавно мы вместе строили страну, и мы были товарищами по оружию – во время Революции, войны 1812 года^[81], войны с Мексикой…

– Ты знаешь, мой зять сказал одну очень умную вещь. Америка, а особенно Север, страна, которой нужно все время расширяться и все время с кем-нибудь для этого воевать. С индейцами, с французами, с англичанами, еще раз с англичанами, с мексиканцами… А теперь индейцы либо на землях, которые никому не нужны, либо далеко. Половину Мексики мы оттяпали. Англичан выгнали, хоть и не сумели отобрать у них Квебек и другие северные колонии. А нужен следующий враг. И для северян это – мы.

Я задумался тогда, а потом сказал:

– Что-то в этом есть. Но если даже так, то что же делать?

– Вот что предлагают наши русские друзья.

И он рассказал мне про торговые фирмы, про постройку заводов, про помощь оружием, какого нет не только у северян, но даже у англичан с французами. Впрочем, в это я сразу поверил – иначе как русские смогли так быстро победить эти нации?

– А самим-то им что нужно?

– Думаю, они и сами на этом подзаработают. Но не так, как северяне. И им не нужно нас уничтожать.

– Хорошо. Не скажу, что ты меня полностью убедил, но, как говорится, лучше быть в безопасности, чем впоследствии сожалеть^[82]. А про торговлю – они же обещают покупать хлопок и другие культуры дороже?

– Именно так. С наценкой в тридцать процентов к цене хлопка, предлагаемой северянами. То же и с табаком. Да и цены на привозные товары у них будут ниже – и не в ущерб качеству.

– Я в это поверю, когда это увижу^[83]. Но я расскажу все своим соседям, а Джон – плантаторам в Алабаме. Чтобы подождали продавать, пока не увидят, сколько предлагают русские. Тем более что урожая ждать придется до начала сентября…

– У нас до конца того же месяца, сам знаешь. Хотя, конечно, в этом году была ранняя весна, да и лето жаркое, и дождей достаточно, так что есть надежда, что все будет раньше. И у вас, и у нас.

Я не ожидал, что возвращение в родные места пробудит во мне такое чувство ностальгии. Зато новый зять Джона мне очень понравился. Не сразу – его нью-йоркский акцент поначалу резал мне слух. Но, поговорив с ним, я понял, что он действительно радеет за Юг – и что те самые «новые русские» хотят нам помочь, причем относительно бескорыстно. На мой вопрос, как он это объяснит, он ответил:

– Сенатор, поймите, для русских главное – это справедливость. А то, что вам готовят северяне, таковой не является. Причем далеко не все северяне плохие – просто многие верят тому, чем их пичкают газеты, а другие, не умеющие читать – россказням этих первых. А тем более тамошние политики… Кстати, мне очень хотелось бы познакомить вас с одним человеком.

И он отвел меня в их комнату, точнее, комнату Мейбел, и постучался в дверь комнаты прислуги.

Оттуда вышла девушка, при виде которой у меня упало сердце.

Она была точь-в-точь Мейбел и очень похожа на мою маму, которую тоже звали Мейбел. Единственное, у нее была явная примесь черной крови. У меня часто-часто забилось сердце, и я выдавил из себя:

– Внученька?

Та смутилась, но Ник, мой зять, сказал:

– Или я очень ошибаюсь, или она – дочь вашего сына, Альфреда. И зовут ее Агнес.

Я не выдержал и обнял девушку.

– Наконец-то я тебя увидел! Я пытался найти твою маму, но даже не знал, куда она уехала.

Агнес рассказала мне немного про смерть матери, про ее собственную жизнь – причем я видел, что она явно недоговаривает.

– А что ты собираешься делать дальше?

– Мистер и миссис пообещали взять меня с собой в Россию, и, если я хорошо сдам экзамены, смогу там учиться. И еще они помогут мне подготовиться.

Да, я вообще-то против того, чтобы негры получали образование, но не тогда, когда это касается моей внучки. Но на всякий случай я ей сказал:

– Если передумаешь, то не забывай, что у тебя есть дедушка в Миссисипи. Эх, почему твоя мама ко мне тогда не приехала… я бы ей помог.

– Она боялась. Да и денег не хватило.

– Ладно, милая, поговорим с тобой потом. И я тебе помогу, чем смогу.

– Да не обязательно, – улыбнулась она. – Достаточно, что у меня теперь есть дед. А в России я надеюсь сама устроить свою жизнь, как это сделала моя кузина.

– А ничего, что ты… черная?

– Там это не так важно. Ник рассказал мне, что их величайший поэт, Александр Пушкин, был окторуном^[84]. А у меня четверть, и что?

Сегодня, впрочем, она не показывалась на людях – на мой вопрос к Мейбел, почему, та сказала, что Агнес не хочет, чтобы ее видели. Она оставалась в комнате Мейбел и всячески помогала ей, а на праздник смотрела в окно. А там было на что посмотреть.

Сначала новобрачных благословил отец Леонард, местный священник Епископальной церкви, а потом начался праздник на берегу реки, плавно перешедший в замечательный ужин. И я вовсю про себя молил Бога, чтобы все это не кануло в Лету и не было унесено ветром в дальние края.

14 июля 1855 года.

Плантация Худа, недалеко от

Чарльстона в Южной Каролине.

Роберт Эйкен Худ, плантатор

Я очень люблю Чарльстон, его зеленые улицы, прекрасные особняки, старые церкви, пирсы на реке Купер и на реке Эшли, и прекрасную гавань между слиянием рек и выходом в Атлантический океан между фортами Молтри и Самтер. Мой городской особняк находится на Кинг-стрит – некогда этот район города считался самым фешенебельным, а ныне там живут, как правило, семьи, переселившиеся в Чарльстон еще в семнадцатом веке. Как, например, и моя.

Дети – мой сын Роберт-младший и моя любимая дочь Мередит – любят этот дом, и каждый раз, когда они приезжают в город, они останавливаются именно там. Я тоже раньше предпочитал жить в городе, но сейчас провожу почти все время здесь, на плантации, в особняке, построенном моим прадедом. Мне говорили, что он ничуть не хуже многих французских замков на Луаре. Я в европах не бывал, и мне все равно – главное, это мой дом. Жизнь здесь не в пример более размеренная, воздух чище, а берега реки Купер мало чем отличаются от тех времен, когда здесь жили индейцы племени Ашпу. Разве что вокруг простираются уже не леса, а плантации хлопка и фруктовые сады, в которых работают трудолюбивые невольники.

Я знаю, что для моего зятя Джона рабы являются чуть ли не членами семьи. Для меня они скорее рабочий скот – о них заботятся, их хорошо кормят, но главная их задача – делать то, что им приказано. Я не раз и не два спорил с внучкой на эту тему – видите ли, она не любит рабство – но, как мне кажется, она еще молодая и глупая. Не зря Джеймс Мэдисон, наш второй президент, сказал, что мальчик пятнадцати лет, который не радеет за демократию, никуда не годится – как и юноша двадцати лет, который все еще хочет демократии^[85].

Полторы недели назад Мейбел и ее новый муж, Ник Домбровски, прибыли в Чарльстон. Сначала он мне очень не понравился – акцент северянина, труднопроизносимая фамилия, да и манеры его явно не южные, хоть он и был всегда вежлив. Но за несколько дней отношение мое к нему сильно изменилось. Я-то думал, что это – типичный нью-йоркский хлыщ, а потом вдруг узнаю, что он – офицер русской армии, награжденный практически всем, чем только можно, причем за боевые заслуги. Я его спросил об этом, а он, мол, ничем особым я не отличился, мне просто повезло… Конечно, конечно, охотно верю, что боевые награды дают всем подряд за красивые глаза…

Да, когда-то и я, в свои восемнадцать лет, записался в южнокаролинское ополчение в двенадцатом году, но войны так и не увидел. Хотя, конечно, в начале пятнадцатого года мы ожидали нападения частей английского генерала Кокрана. Но пришла новость о Гентском мире, и боев так и не произошло. А до того мы лишь пребывали в «боевой готовности» – должны были по первому зову явиться в расположение части, да собирались раз в месяц пострелять и выпить виски.

Прямо перед началом войны я успел сыграть свадьбу, в тринадцатом году у меня родилась Мередит, а в четырнадцатом – Берти, при родах которого умерла моя Сара. И с тех пор я больше не женился – не скажу, чтобы я жил отшельником, просто жену свою до сих пор обожаю. А женщины… есть в округе вдовушки, да и на худой конец всегда можно переспать и с рабыней. Но так я грешил редко – родится ребенок, и не знаешь, что делать, с одной стороны, негритенок, а с другой – плоть от плоти твоей. Вот как Агнес, которая теперь служит у Мейбел с Ником. Меня, к счастью, Бог миловал, и никого я ни с одной невольницей не зачал. А теперь и возраст уже не тот, да и скоро правнуки пойдут. Я надеюсь… Мейбел уже замужем, а у Джимми, как я слышал, тоже имеется невеста.

Ну что ж… пора праздновать! Ведь кто ко мне только ни приехал… Тут и мои родственники, и родня по линии зятя, и соседи, и местные политики, и кое-какие друзья молодых – кто из Балтимора, а один вообще из Нью-Йорка – какой-то Грили, еще и аболиционист. Впрочем, он был со мной весьма вежлив и никоим образом не хаял того, что видел у нас – наоборот, он мне сказал, что ожидал совсем другого, прямо как из пасквиля этой дурочки Гарриеты Бичер-Стоу под названием «Хижина дяди Тома». А увидел сытых и довольных чернокожих, живущих в весьма добротных домиках – я специально за этим слежу, – а также ухоженные поля, сады, скотный двор, конюшню…

Я его еще спросил, не поменял ли он своего мнения про рабство, на что тот меня спросил, хотел бы я стать рабом… Я ответил ему, что мой прапрапрадед провел семь лет в договорной кабале, оплатив таким образом дорогу из Англии в Чарльстон, и не жаловался никогда. А что потом стал свободным – так на то он и белый. В общем, мы не поняли друг друга, но, такое у меня сложилось впечатление, все равно остались если не друзьями, то хорошими знакомыми.

И вот, наконец, сам праздник. Моя любимая внучка, как мне показалось, затмила всех своей красотой, да и Ник, пусть северянин и с непроизносимой фамилией, смотрелся весьма достойно. И я потом тихо сказал Мейбел, что он, как мне кажется, будет очень хорошим мужем.

– Как ты, дедушка, – просияла она.

– Так ты же не знала свою бабушку.

– Я вижу, как ты ее любил, – кивнула та. – Эх, будь при родах кто-нибудь из русских, бабушка бы, наверное, выжила… Но я думаю, что и Ник будет так же меня любить. А когда у нас дети родятся, мы приедем тебя навестить.

– Буду ждать! – сказал я, а на глаза навернулись слезы.

Вечер был незабываемый, а на следующий день разъехались гости. В тот же вечер мы с моим зятем, Джимми и Ником уединились в моем кабинете за рюмочкой хорошего портвейна, и неожиданно для меня Джимми заговорил о серьезных материях:

– Дедушка, видишь ли… Мы с Ником приехали сюда в первую очередь для того, чтобы отпраздновать их венчание с самыми нам дорогими людьми – такими, как ты. Но так получилось, что у нас есть и… другие дела, и мы хотели бы их с тобой обсудить.

Примерно такими словами начинал разговор мой Берти, когда собирался просить денег. И я с улыбкой ответил:

– Конечно, внучок. Сколько тебе нужно?

Джимми на меня даже обиделся:

– Ты нас не так понял. Видишь ли… у нас есть причины полагать, что в будущем все может измениться к худшему. Ведь ты сам видишь, хлопок мы продаем задешево, а товары, привезенные из Европы – да и с Севера, – стоят у нас намного больше, чем на Севере.

– Но мне хватает даже на это, – усмехнулся я и демонстративно погладил бутылку дорогого портвейна 1827 года.

– И сколько ты получаешь за свой хлопок?

– В прошлом году по девять центов за фунт. В этом, наверное, будет примерно столько же. Может, даже чуть больше.

– А тот же фунт хлопка в Лондоне стоит в два раза больше. И перевоз не столь уж и дорог.

– А что поделаешь? Ведь других предложений нет.

– А если будут? Например, по двенадцать центов.

– Не откажусь… Столько платили в тридцатых – но это было тогда.

– Мы с Ником представляем Русско-Американскую Атлантическую торговую компанию. И она готова платить на тридцать процентов больше, чем северяне. Тебе можем сделать даже на цент больше, а другим – те же двенадцать центов. И товары мы будем продавать дешевле.

– Ну что ж… я бы согласился. И другим рассказал бы. Вот только вы не боитесь, что северяне могут очень сильно обидеться?

– Видишь ли, дедушка. Северяне начинают ненавидеть нас все сильнее, даже несмотря на то, что именно сельскохозяйственные культуры Юга – хлопок, табак и в некоторой мере рис – составляют две трети всего экспорта САСШ. И даже несмотря на то, что наживаются на нем, как ты и сказал, именно северяне. Проблема в другом – практически вся промышленность сконцентрирована в северных штатах. А нам нужна своя, чтобы производить оружие, боеприпасы и многое другое в достаточных количествах. Нужны и железные дороги – у нас их слишком мало, пропускная способность их недостаточная, а для новых – да и для поддержания старых – нужны паровозы, вагоны, рельсы, шпалы… И верфи для нужд флота.

– То есть ты думаешь, что скоро начнется война…

– Увы, дедушка. Вопрос лишь во времени – рано или поздно наши северные друзья придут, чтобы расправиться с нами. Не важно, под каким лозунгом – то ли это будет борьба с рабством, то ли наказание зарвавшихся южан, то ли еще что. Северные газеты уже начали кампанию против нас. Но время у нас пока есть, хотя точно никому не известно, сколько. Не так давно в Нью-Йорке прошло сборище радикалов из будущего большинства в Палате представителей. И даже уже определились с кандидатом в спикеры – это будет некий Гиддингс из Огайо. Но, главное, определили основное направление деятельности – не только противодействие рабству, но и дальнейшее усиление Севера. И ослабление Юга – его они видят только в качестве источника экспортного товара. Всех подробностей мы не знаем, но и этого, как мне кажется, более чем достаточно.

Я задумался. Сказать, что информация меня шокировала – это не сказать ничего. Гиддингса я знал лично и ничего хорошего от него не ожидал. Да и слишком много было признаков того, что мы на пороге чего-то нехорошего. Но я все же решил уточнить.

– Ты уверен в этой информации?

Джимми посмотрел на доселе молчавшего Ника, и тот с легким поклоном сказал:

– Мистер Худ, наша служанка Агнес – вы ее видели – ранее служила у Нэта Бэнкса. Там ее обязанностями было «принеси-подай», и, как это часто бывает с мулатками, не только.

Что он имел в виду, сразу было ясно. Я посмотрел на него с осуждением – неужто он тоже ходит к какой-то мулатке при новой жене? Но Ник продолжил:

– Не бойтесь, я не они, и девушка у нас всего лишь помогает Мейбел, не более того. Я лично храню верность вашей внучке и собираюсь это всегда делать и впредь, до конца дней своих.

Я лишь кивнул с облегчением, а Ник продолжал:

– Но кое-что Агнес тогда услышала. Если вы хотите, можете поговорить с ней лично.

– Не нужно. Если вы считаете, что ее слова заслуживают доверия, то так оно и есть. Вот только что нам делать?

– Какое-то время на подготовку у Юга имеется. Впрочем, первое и главное – чтобы большинство южан осознали серьезность ситуации. Когда война начнется…

– Не «если», а «когда»?

– Увы, именно так. Ее нужно будет встретить по возможности во всеоружии. Поэтому мы занимаемся организацией ополчения в как можно большем количестве мест, а русские помогут нам оружием и инструкторами.

– Да, они же разбили англичан и французов, а потом и турок… И вы вроде бы тоже участвовали в этом.

– Мейбел тоже – она там была фельдшером, но участвовала и в отражении нападения со стороны турок. И была за это награждена.

– Мейбел?!

– Ваша внучка – героиня, мистер Худ. Но в любом случае этого мало. Мы готовы построить и заводы, прислать грамотных инженеров, наладить систему производства самых разных стратегических товаров. Если у нас будет время, конечно…

Я встал и пожал Нику руку, после чего добавил:

– Увы, будь я помоложе, я бы и сам записался в ополчение, как тогда, в двенадцатом году. Но кое-что могу сделать. У меня много знакомых, и я поработаю с ними. Впрочем, кое с кем вы уже говорили во время торжества…

– Кое с кем мы собираемся поговорить в Чарльстоне в ближайшие дни. Именно поэтому мы с Джеймсом завтра уедем в город, а Мейбел пока что побудет у вас.

– Спасибо за это… Вы, я надеюсь, поселитесь в особняке на Кинг-стрит?

– Если вы не возражаете, то да. А потом вернусь за супругой.

– А я пока подумаю, чем еще смогу помочь. И, дорогой мой зять, я очень рад, что Мейбел встретила именно вас.

15 июля 1855 года.

Чарльстон, Кинг-стрит, особняк Худа.

Николай Максимович Домбровский, местная Кассандра

Мы сидели в небольшом кабинете за круглым столом, с бокалами, наполненными рубиново-красным портвейном – пусть не столь хорошим, как тот, которым меня угощал Роберт Худ, но все равно весьма неплохим. Мы – это Джимми, я и наши гости – бородатый и поджарый Уильям Бойс, член Палаты представителей от шестого избирательного округа Южной Каролины, и оба сенатора – Эндрю Батлер со своей каплеобразной фигурой и пирамидальной копной седых волос, и Джосайя Эванс, похожий скорее на строгого судью, каковым он до позапрошлого года и являлся. Все трое присутствовали на нашем торжестве у дедушки Роберта, и, к моему удивлению и радости, все трое согласились встретиться со мной в Чарльстоне вдали от посторонних глаз.

Я только что рассказал им про нашу миссию, и если Бойс и Батлер смотрели на меня достаточно приязненно, то Эванс был настроен намного более скептически и в конце спросил:

– Мистер Домбровски, – гляди ты, правильно произнес мою фамилию, – я одного не понимаю. Почему именно вы решили, что Северу нужна война с нами, тем более так скоро?

И взглянул на меня через небольшие круглые очки, сидевшие у него на носу^[86].

Я кивнул:

– Сенатор, я понимаю, что мы все долго жили в одной стране, и что верится с трудом, что грядет война Севера и Юга. Я тоже надеюсь, что эту войну можно будет предотвратить, но слишком много индикаторов указывают на ее неизбежность. Начнем с того, что на Севере все больше демонизируют Юг…

– Вы про «Хижину дяди Тома»? – спросил меня Эванс.

– Не только, но она – живой тому пример. Но я в первую очередь о том, что Конгресс впервые получит большинство, состоящее на очень немалый процент из аболиционистов. И что северная пресса в последнее время ничего хорошего про южан не пишет.

– Но это еще не причина…

– Вы правы. Но есть и другие моменты. Во-первых, часть нашей национальной природы, особенно на Севере, заключается в поиске врага. И если враг имеется – индейцы, французы, англичане, мексиканцы, то его сначала демонизируют, а потом против него ведется война.

– Да, – заговорил Батлер, тряся своими подбородками. – Но и это не доказательство.

– Есть и другие. Наша служанка Агнес ранее работала на Натаниэля Бэнкса. И она может подтвердить, что в конце мая в Нью-Йорке состоялся тайный слет наиболее радикальных членов новой коалиции. Всего она не знает, но следующим спикером нижней палаты станет, судя по всему, некто Джошуа Гиддингс…

Бойс и Эванс выругались в унисон, а я продолжил:

– И почти все разговоры были про прекращение рабства и освобождение всех рабов, либо про то, как именно ограничить южан в правах.

Неожиданно ответил Бойс:

– Мистер Домбровский, а почему мы вам должны верить? Вы же янки.

– Ну, во-первых, не янки, а нью-йоркец^[87]. Да, я знаю, я все равно с Севера. Но, видите ли, я еще и русский – а для русских очень важна справедливость. И я считаю, что то, чего они добиваются, иначе как вопиющей несправедливостью не назовешь.

– Вполне возможно, что вы правы, – заговорил Бойс. – Я только что получил телеграмму, вызывающую меня на заседание Конгресса в Вашингтон. Она меня очень удивила – как вам, наверное, известно, сессия Конгресса начинается, как правило, первого декабря и длится до весны следующего года. Так завели отцы-основатели, дабы конгрессмен или сенатор мог посвятить себя сельскому хозяйству вне этого времени. А сейчас меня зовут в Вашингтон уже к первому августа. Причем сенаторов пригласили к первому сентября.

– Я бы на вашем месте продумал маршрут эвакуации, – сказал я. – Ведь никогда не знаешь, что ребятам из Новой Англии и сопредельных земель придет в голову.

– Вы правы, друг, – кивнул Бойс. – Ну что ж, сделаем, как вы рекомендовали. Да, и то, что вы говорили про закупку хлопка и табака, остается в силе?

– Да, – ответил я.

– Ну что ж… посмотрим, чем дело кончится. Мы завтра с утра уходим в Балтимор, а оттуда в Вашингтон. Попробуем не допустить того, что вы мне рассказали.

17 июля 1855 года. Австрийская

империя. Прессбург. Старая ратуша.

Генерал-майор Гвардейского Флотского

экипажа Андрей Борисович Березин,

советник Министерства иностранных

дел Российской империи

Переговоры между австрийцами и нашей делегацией было решено провести не в Вене, а в Братиславе, или, как этот город именовался в этом времени, в Прессбурге. Руководствовались мы в данном случае тем, что в Вене наши посланники чувствовали бы себя не совсем уютно – император и его приближенные у себя дома, а мы, словно бедные родственники, у них в гостях.

Были и другие причины – Прессбург находится недалеко от Вены, и добираться туда австрийцам не так уж хлопотно. К тому же в рукаве у нас был один сильный козырь – наша делегация прибыла в Прессбург по Дунаю на одном из трофейных британских колесных пароходов в сопровождении «Выборга». Надо было показывать товар лицом – пусть австрийцы полюбуются на наши корабли из будущего и прикинут, с чем им придется в случае чего иметь дело. Ведь достаточно такому кораблю подняться по Дунаю и навести свои орудия на императорский дворец в Вене…

Австрийцы всегда славились своим умением тянуть время. Поэтому они изрядно помотали нам нервы, согласовывая чисто формальные моменты. Наших оппонентов очень удивило, что с нашей стороны делегацию будут возглавлять два человека. И если с князем Горчаковым они были уже достаточно знакомы, то Игнатьев для них был абсолютно неизвестен. Недавно созданная австрийская контрразведка еще была неопытна, и люди, только-только призванные на работу в Эвиденцбюро^[88], не могли сказать ничего путного о каком-то там обер-квартирмейстере Балтийского корпуса.

Как бы то ни было, но переговоры все же начались. Для того чтобы познакомиться с русскими и их странным кораблем без парусов, в Прессбург прибыли два старших Габсбурга. Император, правда, ограничился приветственной речью и торжественным обедом во дворце Грашалковичей, после чего поспешил откланяться и отправился снова в Вену. А вот Максимилиан, восхищенный «Выборгом», нашел предлог, чтобы посетить наш корабль, и долго-долго его осматривал (понятно, с нашего разрешения). Процесс знакомства командующего австрийским флотом с боевым кораблем конца ХХ века напоминал озвучку немецкого порнофильма: сплошные ахи и охи, да вариации на тему «даст ист фантастиш!»^[89].

Мне этот парень понравился. Зная о его печальной судьбе – в нашей истории в 1867 году он, успевший всего три с небольшим года побыть императором Мексики, будет расстрелян своими неблагодарными подданными – я старался быть поучастливее в отношении него, тем более что фанаберией он не страдал и, как я понял, действительно любил море и флот.

Официально он возглавлял австрийскую делегацию. Хотя, конечно, фактически ее руководителем был наш старый знакомый граф фон Рехберг унд Ротенлёвен. Император снял с него опалу и снова назначил министром иностранных дел Австрийской империи. Именно поэтому переговоры о заключении договора, который должен был разрешить все возникшие между нашими странами коллизии, шли без каких-либо неприятных сюрпризов. За основу был принят договор, который подготовил фон Рехберг во время своего предыдущего пребывания на посту министра иностранных дел. Естественно, с учетом последующих провокационных демаршей австрийцев, некоторые статьи договора стали более жесткими для Вены, а мы, в свою очередь, добились некоторых дополнительных преференций для себя.

Тут хорошо поработал Горчаков – он по праву считался асом европейской дипломатии и мог сформулировать ту или иную статью документа так, что она уже не подлежала какому-либо двойному толкованию. Ну, а Николай Павлович Игнатьев занимался чисто военными вопросами. Он с помощью фотографий продемонстрировал австрийцам образцы нашей военной техники и, особо не вдаваясь в подробности, рассказал о том, как эта техника показала себя во время боевых действий против союзников на Балтике и в Крыму.

На всякий случай у нас были готовы небольшие видеофильмы, снятые нашими ребятами в ходе боевых действий. Но мы решили пока не дожимать австрийцев, которые и так чувствовали себя не в своей тарелке. Надо будет – покажем и впечатлим. Ведь кроме «Выборга» и колесного пароходика по Дунаю поднялся буксир с баржей, в которой хранился запас горючего для «Выборга» и еще кое-что, заботливо укрытое старыми парусами. Австрийцам очень хотелось сунуть нос под этот брезент, но охранявшие баржу суровые финны, держа ружья наизготовку, старательно делали вид, что плохо говорят по-русски и вообще не понимают по-немецки. А офицер, который ими командовал, лаконично посоветовал не в меру любопытным со всеми вопросами обращаться к главам русской делегации, так как груз на барже официально числился дипимуществом и какому-либо досмотру не подлежал.

Радиостанция «Выборга» регулярно отсылала сообщения о ходе переговоров в Одессу, откуда их ретранслировали в Петербург. Все шло своим чередом, но сообщения наших агентов настораживали – вокруг переговоров в Прессбурге шла какая-то подозрительная возня. Мы уже обнаружили и идентифицировали несколько сотрудников британской разведки, а также тех, кто проходил у нас по списку «потенциальные террористы». Понятно было, что наши недоброжелатели сделают все, чтобы сорвать переговоры. Легче всего это можно было бы сделать, совершив покушение на австрийского императора и его брата. В результате в Австрии могла вспыхнуть свара, которой не преминут воспользоваться наши враги и обвинят нас во всем случившемся. А этого нам совсем не хотелось.

Я посоветовался с Горчаковым и Игнатьевым и приказал усилить охрану членов нашей делегации и кораблей, стоявших на Дунае. По линии же спецслужб началась разработка подозрительных лиц из числа поляков и итальянцев, которые могли бы совершить теракт против императора Франца-Иосифа и герцога Максимилиана. Ошибаться нам в данном случае нельзя – на карту было поставлено очень многое…

28 июля 1855 года. Балтимор.

Мейбел Эллисон Катберт-Домбровская,

она же Алла Ивановна

– Ник! Мейбел! Как я рад вас видеть!

Я бросилась в объятия нашего друга Фрэнка Ки Говарда, дожидавшегося нас у своего экипажа прямо у пирса. А его слуга сноровисто размещал наш багаж в соответствующем отделении.

– Лидия ждет вас не дождется! Поехали поскорее! Расскажите, как вы добрались!

– Да все было нормально, – улыбнулся Ник. – Ты знаешь, наш флот захватил несколько английских торговых кораблей в Ирландском море. Их каким-то образом модернизировали – то есть улучшили, в частности, паровой двигатель и установили более сильную артиллерию. Я не силен в технике, и не могу тебе точно рассказать, что конкретно было усовершенствовано, но максимальная скорость теперь составляет около десяти узлов, крейсерская – восемь. Каюты на них, правда, не слишком удобные, и лучше было бы отправиться сюда на пассажирском пароходе, но мы решили совершить путешествие на одном из своих.

– А что за название такое странное – «Бомарзунд»? Что это означает по-русски?

– Так называлась недостроенная крепость на Балтийском море, на которую англичане напали в самом начале войны. И название это шведское – на Аландских островах живут шведы, хоть эти острова и принадлежат нам. Объединенный франко-британский флот был разбит при Бомарзунде, а французский десантный корпус почти в полном составе попал в плен. Мейбел все видела своими глазами и чуть было не погибла во время сражения – какой-то сумасшедший француз обстрелял яхту, на которой она путешествовала со своим братом.

– Здорово! И что, этот ваш «Бомарзунд» прибыл в Балтимор, чтобы загрузиться табаком.

– Именно так – у вас же остался прошлогодний табак на складах. А те корабли, что сейчас находятся в Саванне и Чарльстоне, пока что грузятся хлопком. Да, сюда они доставляют разнообразные товары, которые ранее приобретались у северян, а также оружие для ополчения. Для вас прибудет пароход с товарами и оружием недели через две-три.

– Ты мне говорил, что вы собирались начинать торговую деятельность, но я не ожидал, что это случится так быстро.

– А чего ждать-то? Ты же мне сам рассказал, что в прошлом году был очень неплохой урожай. Да и ополчение само не возникнет – его нужно не только вооружить, но и обучить. И, как я тебе и говорил, хорошо, что у вас есть ветераны, в первую очередь войны с Мексикой. Правда война та была, прямо скажем, не совсем серьезная. Во всяком случае, ее трудно сравнить с той, в которой пришлось поучаствовать мне. Но все равно, ваши ветераны с нашим оружием будут воевать лучше и, кроме того, поучатся у наших офицеров новым методам ведения войны.

– Понятно… А какие у вас планы на ближайшее время?

– Проверим деятельность нашей конторы и съездим в Вашингтон к русскому посланнику Эдуарду фон Стёклю. А затем уйдем на «Бомарзунде» обратно в Россию. Хотели бы остаться на подольше, да не можем – Мейбел нужно учиться, мне работать. Не все же гулять и праздновать…

– Да, неплохо было в Чарльстоне у твоего дедушки, Мейбел, – и наш друг повернулся ко мне.

Я в ответ улыбнулась:

– Рада, что тебе понравилось. Может, ты когда-нибудь доберешься и до Петербурга, увидишь, как мы живем. Только желательно с Лидией и детьми.

– Очень хочу, хотя вряд ли это случится так уж скоро…

Экипаж остановился, и слуги стали выгружать багаж, а мы вошли в дом, где нас ждала Лидия, прекрасная супруга нашего друга. Пару дней мы поживем у них – когда мы обсуждали наш приезд тогда, под Чарльстоном, Лидия и слышать не захотела, что мы будем ночевать в гостинице. Более того, они настояли на том, что мы возьмем их экипаж с кучером для поездки в Вашингтон.

Да, подумала я, конечно, мой новый дом – Россия, но здесь я себя тоже чувствую у себя на Родине, почти так же, как в Саванне или Чарльстоне. А в Нью-Йорке и Пенсильвании было не так, все-таки мы и они – разные. Больше всего похожи на нас в Нью-Джерси, но даже там они все-таки северяне. Как, впрочем, и мой любимый Ник…

29 июля 1855 года. Балтимор, харчевня «Африканская королева».

Агнес Катберт, служанка и дальняя родственница Мэйбел Катберт-Домбровской

– Здравствуй, Агнес, – услышала я, когда вошла в «Африканскую королеву», одну из немногих забегаловок в Балтиморе, куда пускали и свободных негров. Я посмотрела и глазам своим не поверила – там сидела моя приятельница, Джой, с которой я вместе работала у Бэнксов. Да, она была толстая и вечно потная – как это часто бывает у женщин моего цвета кожи, – но она всегда была очень мила и незлобива, и мы тогда крепко сдружились.

Я обняла ее:

– Здравствуй, милая!

– У тебя время есть?

– Да сколько угодно. Мои хозяева сейчас у каких-то друзей, и я до вечера свободна.

– Тогда закажи себе что-нибудь и садись, поболтаем!

Я подошла к окошку, заказала свинины и пива и оплатила заказ, затем присоединилась к подруге. Ее я видела впервые с того момента, когда старая хозяйка выбросила меня на улицу, но, казалось, мы и не расставались – настолько мне с ней было уютно. Сначала я рассказала про своих новых хозяев и про то, как мы вновь отпраздновали их свадьбу и в Саванне, и в Чарльстоне. И про моего деда. И про то, как мне стало хорошо.

– Мне бы так, – печально сказала Джой. – С тех пор, как тебя нет, мистера приходится ублажать мне. Да, я не девушка, даже когда-то была замужем, но с ним какая радость? Сунул-вынул и пошел… Да и пахнет от него, скажу тебе, подруга… А твой как?

– Мой масса это делает только со своей женой. Причем это у них каждый раз продолжается ох как долго – понятно, что они в другой комнате, но я-то слышу, миссис не стесняется и бывает достаточно громкой… А потом она аж светится. Завидую ей белой завистью – надеюсь, что и мне когда-нибудь улыбнется счастье. Особенно там, в России. Рассказали мне, что у них самый их великий поэт был на восьмую часть черным, и ничего.

– Мне бы в эту Россию!

– Эх, если бы я могла тебя взять с собой…

– Не получилось бы. У меня до сих пор контракт с миссис – ты же знаешь. Если она его нарушит, ничего ей не будет – вот как с тобой. А вот если я захочу от нее уйти, то можешь представить себе, чем дело кончится. Ну да ладно, девушка может помечтать, не правда ли? Слушай лучше. Мы завтра с утра едем в Вашингтон, поэтому мы сейчас здесь. И такое дело. Первого числа – может, слышала – откроется летняя сессия Палаты представителей.

– Слыхала я. Но очень странно, – кивнула я. – Они же обычно ждут до декабря.

– А в этом году почему-то решили начать ее пораньше. Масса с Гиддингсом обсуждали, что это, видите ли, важно. Чтобы спикера Палаты представителей выбрали еще до временного президента Сената.

– А зачем им это?

– Ты знаешь, меня подложили под Гиддингса.

– Он тебя тоже… не туда?

– Тоже. Но я лежала спокойно и не рыпалась, ведь что я могла поделать? Было, конечно, очень больно. Но он даже меня потом похвалил – мол, с тобой приятно, не как с той, другой. И, мол, потом будешь гордиться, что делала это с самим президентом.

– Так и сказал?!

– Так и сказал. А еще я краем уха услышала, как он обсуждал с массой, что его он назначит государственным секретарем. Странно все это, ведь этот проклятый Гиддингс ни разу не президент и даже не вице-президент.

– Очень странно, ты права, подруга.

Когда я вернулась к Нику и Мейбел, у меня это никак не выходило из головы, и, как только мы остались втроем, я им все рассказала. Мейбел, подумав, сказала:

– Если бы он был вице-президентом, тогда понятно – если президент умрет, он становится президентом. Но он же вообще никто…

Масса покачал головой:

– Вице-президент Уильям Кинг умер в апреле пятьдесят третьего, практически сразу после инаугурации. По закону от 1789 года, следующие на очереди – временный президент Сената, которого еще не избрали, и спикер Палаты представителей. И если спикером будет Гиддингс, то президентом станет он. Конечно, новые президентские выборы должны будут пройти как можно скорее, но что такое «как можно скорее»? У Гиддингса, если он таким образом станет президентом, будет как минимум несколько месяцев.

– Вот только Пирс еще жив, – возразила я.

На что Ник лишь горько усмехнулся:

– Пока еще жив. Как они от него собираются избавиться, не знаю, но мне кажется, что это произойдет достаточно быстро. То ли его кто-нибудь застрелит, то ли он упадет и сломает шею – все может быть.

– Все намного проще, – грустно усмехнулась миссис. – Мне почему-то кажется, что его отравят. А выборы можно будет отложить на неопределенный срок – нигде же в законе не сказано, что такое «как можно скорее». Вполне вероятно, что это произойдет лишь в следующем году – тем более что именно тогда и должны состояться следующие президентские выборы.

– Наверное, ты права, – кивнул Ник. – Вот только что это будет означать для Юга? И для России?

– Для России, наверное, все будет более или менее по-прежнему, – покачала головою Мейбел. – А вот для Юга, боюсь, начнутся кошмары. Причем у нас ничего не готово – ополчение только-только создано, да и то не везде, торговля не отлажена. Не знаю, что у них будут за новые законы, вряд ли они так сразу отменят рабство, но давить будут, и сильно.

– В любом случае нужно будет поскорее рассказать об этом нашему послу – это раз. И дать знать в Петербург – это два. Вот только рация на «Бомарзунде» вряд ли добьет до той стороны Атлантики. Так что нужно уходить как можно скорее. И послать кого-нибудь в Чарльстон. Впрочем… давай встретимся с послом, а потом посмотрим, что будет.

31 июля 1855 года.

Лондон, Голландский дом.

Игнаций Качковский, «Польша Молодая».

То ли гость, то ли узник

Я с тоской посмотрел сквозь решетку на белые розы, растущие в саду, и на Темзу, находившуюся чуть в отдалении. Два или три раза в неделю мне дозволялось выйти в этот самый сад и прогуляться до беседки, где я мог сесть, закрыть глаза и представить себе, что нахожусь в родительском поместье под Белостоком, и мама вот-вот пришлет кого-нибудь из местных холопов-белорусов с подносом с чаем и канапками^[90].

Но большее количество времени мне пришлось проводить в своих апартаментах в здании, именуемом Голландским домом. На окнах были вмурованы решетки – судя по всему, недавно, – но приделаны они были на славу. У меня была и столовая, и помывочная с умывальником с краном и самой настоящей чугунной ванной на тигриных – или, возможно, львиных – лапах, и даже чудо английской инженерной мысли – ватерклозет. Вот только, когда убирали те части апартаментов или доставляли мне еду, то запирали сначала проход в наружную их часть, и убирали спальню и кабинет, пока я принимал пищу – кстати, обычно невкусную, жесткое мясо, недожаренный бекон, разваренные овощи (если они были вообще). Разве что хлеб и омлеты были вполне съедобными. Да, наружные двери были массивными, дубовыми, и практически всегда запертыми. Меня выпускали только на короткие прогулки, и то под охраной нескольких вооруженных шотландцев. Они же всегда были при дверях, когда приходили разносчики пищи или уборщики.

Я пробовал жаловаться, но мне каждый раз говорили, что я гость, а не узник, и что все это делается для моего же блага – ведь во Франции ждут не дождутся заполучить меня в свои руки, несмотря на то что прошло уже более семи месяцев с момента неудачного покушения на нового наполе-ончика. Помнится, после того случая английский посол в Париже, лорд Каули, поручил мне убить русского императора Николая и снабдил меня не только деньгами и фальшивым французским паспортом^[91], но и адресами явочных квартир.

Тогда я каким-то чудом сумел добраться до Дюнкерка, откуда по дюнам дошел до Бельгии и далее до Остенда. Я решил не обращаться к тем людям, которых мне порекомендовал Каули, ведь у меня там были кое-какие знакомства. Но с отправкой в Россию пришлось подождать – зима была холодная, пролив Каттегат был покрыт льдом, и я находился в Бельгии до начала марта, когда неожиданно грянула теплая погода, и кто-то решился-таки пойти в шведский Гетеборг.

Через три дня после прихода в этот порт я уже был в Карлсхамне, и там меня ждало очередное разочарование – первый корабль на Ревель уходил не раньше начала апреля, так что пришлось провести три недели в шведской провинции, умирая от скуки и давясь жутко невкусной едой. Но, наконец, одиннадцатого апреля я ступил на берег Ревеля. Я успел отрастить усы и бороду, и, хоть среди таможенников был некто с весьма цепким взглядом, меня беспрепятственно пустили в город. И я пошел по адресу на Линденштрассе, полученному мною от Каули.

До сих пор не могу понять, как я догадался, что меня там поджидает засада. К счастью, мне они лишь прострелили штанину, а я ответным огнем сумел кого-то из них ранить. И мне пришлось вновь бежать, как зайцу, в недалеко расположенный городок Хаберст, где, как я помнил, жил родственник убитого мною в Париже Лукаша Вечорека с той же фамилией.

К счастью, Матеуш Вечорек – так звали этого человека – не знал, что именно я порешил его кузена, и принял меня хоть и без особой приязни, но поселил меня у себя в доме, а через неделю я ушел на баркасе в Данциг, а оттуда в Любек. Далее было проще – я по земле добрался до Гамбурга, откуда ходили корабли вниз по Эльбе и по Северному морю в Англию. И наконец, пятого июня я ступил на лондонский пирс – и сразу же направился в русское отделение Министерства иностранных дел, по адресу, полученному мной от Каули.

Меня приняли без особой радости – еще бы, Наполеона я не убил, а на москальского императора даже не покушался, – но поселили меня в Голландском доме. Вот только мое пребывание там было хоть и довольно-таки комфортабельным, но это все равно было сродни заключению. А бежать не представлялось возможным. Единственно, что в газетах, которые мне приносили каждый день, все больше и больше поливали всяческими помоями русских, в основном, должен признать, незаслуженно. Но это могло лишь означать, что Лондон до сих пор не замирился с главным катом Польши. А условия моего содержания наводили на мысль, что англичане все еще были заинтересованы в моих услугах.

Я вновь углубился в одну из книг из библиотеки Голландского дома – меня время от времени водили под охраной и туда. Конечно, они были на английском, который я раньше знал лишь на бытовом уровне, но мне легко даются языки, и я потихоньку стал читать достаточно бегло на этом языке, особенно с помощью англо-французского словаря из той же библиотеки. За время моего пребывания в этом проклятом Голландском доме я пристрастился к книгам некого Чарльза Диккенса и сейчас дочитывал «Домби и сына», последнее из его сочинений из библиотеки на первом этаже. Я еще сокрушенно подумал, что вскоре придется поискать нового автора.

Неожиданно в дверь кабинета постучали.

– Войдите! – сказал я.

Человека, который оказался по ту сторону двери, я помнил по встрече с этим проклятым Пальмерстоном – он тогда наливал портвейн.

– Здравствуйте, господин Качковский, – чуть поклонился тот.

Я ограничился еле заметным кивком – не хватало еще оказывать знаки внимания какому-то слуге. А тот продолжил:

– Завтра утром вас желает видеть лорд Пальмерстон. За вами будет прислано судно около восьми часов утра. Просьба вам до этого времени собраться – в этот дом вы уже не вернетесь.

Я сначала опешил – неужто меня сдадут русским? А потом вспомнил слова этого Пальмерстона: «Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет!» Так что, пока этот злобный старик у власти, мне бояться нечего – скорее всего, для меня приготовили какое-нибудь новое задание.

– Да, и вот что еще, – дерзко добавил все тот же холоп – не учили его, что ли, как надлежит разговаривать со шляхтичем, чьему гербу не одна сотня лет? – К вам сейчас прибудет портной, который изготовит вам одежду для завтрашнего приема, а также для вашего последующего путешествия. Засим позвольте откланяться.

Ну что ж, значит, все и правда не так плохо, подумал я. Собирать мне практически нечего – а обноски я, наверное, оставлю здесь. И я постарался до прихода портного поскорее дочитать «Домби», хотя книга была намного скучнее, чем другие произведения того же автора.

1 августа 1855 года.

Вашингтон. Капитолий,

зал Палаты представителей.

Натаниэль Прентис Бэнкс, член

Палаты представителей от 7-го

избирательного округа

В зале было невыносимо жарко, даже несмотря на каменные стены. Пустых мест было около тридцати – причем почти все из них, как я с радостью заметил, принадлежали южанам-демократам, и лишь одно – Лайману Трамбуллу из Иллинойса, который отказался от своего мандата, получив от легислатуры путевку в Сенат. Впрочем, из двухсот тридцати трех мандатов на сей раз оппозиции – моей партии «Ничего не знаю», теперь известной как «Американская партия», и Оппозиционной партии – и так принадлежал сто пятьдесят один, так что парочкой южных демократов больше, парочкой меньше… ничего это не меняло. А остались они, бьюсь об заклад, чтобы наблюдать за тем, как их рабы занимаются сбором урожая хлопка и табака^[92]. Недолго вам осталось любоваться трудом рабов!

Проблема была в том, что любой закон должны принять обе палаты Конгресса, а в Сенате тридцать пять мест из пятидесяти пяти принадлежали демократам. Было, конечно, семь вакансий, и пять из них принадлежали северным штатам, но только два места – в Нью-Гемпшире – уйдут республиканцам, другие пять останутся у демократов. Ведь сенаторов назначает законодательное собрание штата, а не выбирает народ^[93].

Ну да ладно. Гиддингс, конечно, молодец, что сумел уговорить пока еще президента Пирса созвать Палату представителей первого августа, а Сенат первого сентября. Почему пока еще президента и почему молодец? Скоро узнаете, усмехнулся я про себя, наблюдая, как старейший член Палаты, Джошуа Рид Гиддингс, идет открывать первое ее заседание.

У меня были причины его не любить. Во-первых, его слащавая манера мне попросту действовала на нервы. Да, и он не из самой богатой семьи, и ему пришлось помогать родителям на ферме, – но нужды он никогда не знал. Я же с детства трудился на прядильной фабрике и начинал «бобинным мальчиком», в чью задачу входило наматывание ниток на бобины. Причем нужно это делать было очень быстро, а то получишь по шее от прядильщиц. И это если тебя не заметит мастер и не оштрафует на один или даже два дневных оклада…

Именно тогда я понял, что рабство – зло, ведь рабы делают ту же работу за бесплатно, отбирая у белого человека средства к существованию и возможность прокормить свою семью^[94].

А Гиддингс жил припеваючи, с помощью кого-то из друзей отца стал адвокатом, а в Конгресс попал в тридцать восьмом году – семнадцать лет назад, только подумать! Ну да ладно, не все люди, родившиеся с серебряной ложкой во рту, плохие – тот же Руфус Кинг из Нью-Йорка или Джейкоб Брум из Пенсильвании, тоже принадлежащие к нашему кругу, хорошие товарищи. Но лицемерная манера Гиддингса всегда меня злила. А недавно он отымел нашу служанку Агнес – причем отымел ее жестоко и в место, предназначенное природой для другого. Я слышал от других товарищей, что он то же делал и с их служанками, и я подозреваю, что он скрытый мужеложец, хотя дети у него, нужно отдать ему должное, имеются. Впрочем, его супруга, когда я разок (точнее, три раза), признаюсь, согрешил с ней, долго плакалась мне, сказав, что уже более тридцати лет супруг с ней ни разу не спал. Эх, как хорошо, подумал я тогда, что Мэри мне все эти годы была верна!

Вот только Гиддингс потребовал, чтобы Мэри уволила Агнес, и я потерял девушку, с которой спать было намного приятнее, чем с тучнеющей супругой. Осталась еще одна негритянка, но от нее всегда очень плохо пахнет, и мне каждый раз приходится буквально зажимать нос, чтобы закончить свое дело. С этого времени Гиддингса, которого и до того не слишком жаловал, я тайно возненавидел. Тайно – потому что и он мне теперь нужен, и я ему.

Гиддингс, выглядевший прямо-таки святым, громко произнес по памяти несколько молитв, потом все мы присоединились к нему при чтении «Отче наш», и, наконец, он поднял голову и сказал:

– Добро пожаловать, джентльмены! Я рад, что почти все конгрессмены прибыли в столицу нашей Родины, и надеюсь, что мы решим все наши вопросы до того, как в город прибудут наши уважаемые коллеги из верхней палаты. Первый вопрос – выборы спикера нашей палаты. У кого какие кандидатуры?

Я поднял руку одновременно с Руфусом Кингом, и Кинг, как мы и договаривались, предложил мою кандидатуру. Я встал и объявил:

– Джентльмены, я польщен номинацией, но я считаю, что у нас есть более достойные претенденты на эту должность. Я предлагаю назначить того самого человека, который сейчас стоит у кафедры, который много лет прослужил слугой народа и который, как никто другой, разбирается в ее работе. Я отказываюсь от номинации и, в свою очередь, предлагаю достопочтенного Джошуа Рида Гиддингса, делегата от Огайо!

– Я поддерживаю эту номинацию, – сказал Кинг. После этой формальности Гиддингс стал официальным кандидатом.

Кто-то из демократов попытался оспорить эту кандидатуру, но я еще раз поднялся и сказал:

– Если вы не согласны, достопочтимый коллега, то попросту проголосуйте против!

Вторым кандидатом стал демократ Хауэлл Кобб из Джорджии, уже бывший спикером с сорок девятого по пятьдесят первый год, а третьим – Томас Флоренс из Пенсильвании, тоже демократ, но северный. Больше кандидатов, к моему вящему удивлению, не было.

Гиддингс выиграл при первом же голосовании, после чего объявил о том, что партии должны решить, кого они хотят видеть в разнообразных комитетах, и назначил следующее заседание на понедельник, шестое августа. После чего несколько из нас собрались в отдельном кабинете в одном из ресторанов недалеко от здания Капитолия.

– Плохие новости, джентльмены, – сказал Джеймс Баффингтон, один из моих коллег из Массачусетса. – Многие южане отказываются законтрактовывать свой урожай и перестали покупать наши продукты. Мол, какие-то русские предлагают цены получше – и закупочные, и на товары. Более того, в Саванну и Чарльстон пришли два русских парохода, и их груз разлетелся, как горячие блинчики^[95]. И их агенты – некая Русско-Американская Атлантическая торговая компания – не только законтрактовывают урожаи табака и хлопка, но платят задатки, чего мы ни разу не делали.

– Вот, значит, как, – кивнул Гиддингс. – Ну что ж, нужно будет делать то, что мы решили сделать, как можно скорее. Вы со мной, джентльмены?

– С вами! – раздались крики.

Я тоже радовался, хотя в животе порхали бабочки – все-таки мы затеяли действительно опасную игру.

И если бы не миссис Гиддингс, в четвертый раз разделившая мою постель, не знаю, смог бы я в ту ночь заснуть.

1 августа 1855 года.

Лондон, неизвестная явочная квартира.

Игнаций Качковский, на службе

ее величества. А точнее, Великой Польши

Утром меня, одетого с иголочки, отвели к мосткам на Темзе у Голландского домика и усадили в паровой катер. Я не особенно интересуюсь архитектурой, разве что с точки зрения моей профессии. Но огромный Вестминстерский дворец, частично находившийся в лесах, меня поразил своими размерами и величием. Мне рассказали, что он сгорел двадцать лет назад, и новое здание никак не могли достроить, но все равно было красиво.

Чуть дальше находился пирс, недалеко от которого – здание черного кирпича, мало чем отличавшееся от своих соседей. На втором этаже меня завели в кабинет со столом посередине, на котором находился поднос с четырьмя бокалами, бутылкой пурпурной жидкости – потом я узнал, что это был порт, столь любимый англичанами – и бутербродиками с ростбифом, ветчиной и, как ни странно, огурцами.

Минут через десять в кабинет вошел довольно-таки молодой человек, а за ним двое – один без руки, а портрет второго, пожилого, я не раз видел в газетах. Это был один из моих кумиров, лорд Пальмерстон. Кумиром он являлся потому, что он ненавидел Россию едва ли не больше, чем все мы.

– Мистер Качковский? – спросил он по-французски. – Меня зовут Генри Темпл, виконт Пальмерстон. Со мною лорд Альфред Спенсер-Черчилль, глава Русского отдела Министерства иностранных дел, и сэр Чарльз Каттлей.

Во время последующего раунда «хау-ду-ю-ду», который, как я понял, входил в ритуал знакомства с англичанами, я ненавязчиво осмотрел своих собеседников. Пальмерстон выглядел примерно так, как его обычно изображали на портретах в газетах, разве что копна седых волос была побольше, а лицо более желчным.

Однорукий рядом с ним – тот самый с двойной фамилией – выглядел типичным английским аристократом, но в его манере можно было разглядеть некую слащавость. Да и взгляды, которые он бросал на Пальмерстона, были чересчур жеманны. У меня сложилось впечатление, что место он получил то ли благодаря семейным связям, то ли через, скажем так, «другие услуги», а, скорее всего, и то, и другое. В любом случае мне он не понравился сразу.

А вот третий, тот самый «сэр Чарльз», показался мне человеком иного плана, и я сразу подумал, что он, вероятно, из «рыцарей плаща и кинжала», – то есть представлял смежную с моей профессию. По неприязненным взглядам, которые время от времени бросал на него этот самый Черчилль-Спенсер или как там его, а также по тому, что Пальмерстон вообще не смотрел в его сторону, я пришел к выводу, что между ним и другими двумя имеются некие проблемы. Ну что ж, примем это на заметку…

Пальмерстон продолжил:

– Прошу прощения, что наш разговор состоялся только сейчас. Мы ждали определенности в политической ситуации, чтобы обсудить с вами новый заказ. Увы, в последний раз вы заказ не исполнили.

– Это так, – согласился я. – Но, должен сказать, на явочной квартире в Ревеле – адрес которой мне дал английский посол в Париже – меня ждала засада, и акцию пришлось отложить на неопределенный срок, ведь за мной охотилась вся местная полиция.

– Мне нравится, что вы сказали «отложить», а не «отменить». Но ситуация с тех пор несколько изменилась. Австрийский император ФранцИосиф, поначалу прислушавшийся к нашим рекомендациям, после чувствительных потерь согласился подписать новое мирное соглашения на русских условиях. Именно поэтому я вам предлагаю начать с устранения Франца-Иосифа и, если можно, его брата Фердинанда-Максимилиана. Третий брат, Карл-Людвиг, подходит нам больше.

– Понятно, – сказал я и задумался.

Вообще-то мне больше всего хотелось убить русского императора, но после истории в Ревеле это покушение действительно придется отложить до лучших времен. То же и с Наполеоном IV. Эх, как жаль, что тогда не получилось, ну да ладно.

А вот к австрийцам у меня тоже счет, и какой! В 1846 году русские и австрияки при согласии пруссаков заняли территории Вольного города Кракова. Древнюю столицу Речи Посполитой теперь стали называть Кракау, и остатки последней польской вольности были брошены под копыта русских и германских коней.

Но не это было самое страшное. Воспользовавшись безвластием, проклятые холопы – русины, гуралы и примкнувшие к ним впавшие в схизму поляки – подняли руки на своих хозяев – высокородных шляхтичей. И все это произошло из-за подстрекательства австрияков, которые вместо того, чтобы украсить повешенными холопами все придорожные деревья, потакали этим мерзавцам. И не просто потакали – австрияки распространяли злонамеренные слухи о том, что польская шляхта решила сжить со света всех своих холопов. Мятежники выбрали себе кровавого атамана – русина, отставного австрийского солдата Якуба Шеля, который со своей сволочью стал громить польские фольварки.

А австрийцы, вместо того чтобы угомонить бандитов, стали платить им деньги за головы убитых поляков. Причем именно за головы. За отрезанную голову высокородного шляхтича эти каты, с поистине немецкой аккуратностью, отсчитывали кровавые гроши. Мятежники же приводили несчастных в Тарнув, где на пороге австрийской администрации обезглавливали свои жертвы и предъявляли германцам головы мужчин, женщин и детей, с которых еще капала кровь. Кровь тогда была везде – по улицам Тарнува она текла ручьями, а многие галицийские местечки и хутора были похожи на бойни.

В числе убитых шляхтичей были и мои родственники по линии матери. Озверевшее быдло убивало поляков самыми изощренными способами. Обычное отсечение головы считалось легкой смертью. Почувствовавшие вкус крови хамы распиливали пилами или расчленяли топорами попавшихся им в руки господ, пытали, посыпали раны солью… заживо сдирали кожу. Они заставляли родителей перед смертью смотреть на мучительную гибель своих детей. У моего родственника они зверски убили родителей и всей деревней изнасиловали красавицу жену – после чего ее тоже порешили.

А главарь мятежников Якуб Шеля вместо веревочной петли на шею после окончания этой резни получил от австрийцев щедрую награду – медаль «За заслуги перед Австрийской империей» и 30 моргов^[96] земли.

Я посмотрел на своих собеседников:

– Ну что ж, согласен. Вот только мне нужны будут деньги, и немаленькие. Как на расходы, так и на подкуп, да и мое вознаграждение тоже стоит заранее обговорить.

Как я и ожидал, начался торг, причем главным с их стороны был однорукий. В результате мы пришли к весьма неплохим цифрам – причем по чуть заметной иронии в глазах Каттлея, все это время молчавшего, стало ясно, что и он раскусил мою хитрость. Причем, если мне удастся устранить не только австрийского императора, но и его братца, я получу в полтора раза больше. Я сумел договориться о задатке в размере половины суммы.

– Вот только ни в коем случае не трогайте третьего брата, Карла-Людвига. Он нам подойдет, а его младший брат, во-первых, слишком молод – ему всего четырнадцать. А во-вторых, про него уже ходят разнообразные… слухи.

И по тому, как Пальмерстон переглянулся с одноруким, я понял, что мои предыдущие догадки были верны. Мне это было, конечно, противно, но я подумал, что дареному коню в зубы не смотрят, а те деньги, которые я уже получу в виде задатка и (завышенной) сметы на расходы, весьма неплохие.

Вот только есть у меня такое предчувствие, что, когда мавр сделает свое дело, мои теперешние собеседники могут решить, что мавр может уйти^[97]. А то, что они якобы рассчитывают на мои услуги в сфере устранения русского императора, мне не верится – если покушение на Франца-Иосифа удастся, меня будут искать все кому не лень, и для Пальмерстона с одноруким будет выгоднее меня убить и найти себе другого исполнителя для главного москаля.

Именно поэтому решено – как только сделаю свое дело, я и уйду – точнее, уеду окольными путями в Америку. А деньги туда переправлю через Гамбург уже сейчас.

Можно, конечно, было бы плюнуть на все и уже сейчас отправиться за море-океан, но все-таки я шляхтич, и честь для меня не пустой звук. Тем более что к Францу-Иосифу у меня свой счетец имеется.

– Да, мистер Качкауски, – исковеркал мою фамилию однорукий. – Вам будет во всем помогать сэр Чарльз.

– Мне нужны будут кое-какие документы, – кивнул я, – и еще кое-что. А вот при планировании и исполнении задуманного я уж лучше сам все сделаю. В Ревеле я уже один раз положился на предложенную мне помощь, с известным результатом.

– Как скажете, пане Качковский, – впервые за весь вечер, если не считать «хау-ду-ю-ду», заговорил Каттлей, улыбнувшись одними губами. В отличие от Спенсера-Черчилля (да, вспомнил, такая у него фамилия), он не только запомнил мою фамилию, но и использовал правильную форму адреса по-польски. И мне это, если честно, не очень понравилось.

Историческая справка

Дитя Венского конгресса

Краковская республика (он же Вольный город Краков) была одновременно последним осколком бывшей польской государственности и компромиссом, на который пошли государства – победители Наполеона.

На Венском конгрессе, который подвел итог наполеоновских войск, территория Герцогства Варшавского подверглась радикальной вивисекции. Большая часть польских земель вошла в состав Российской империи под названием автономного Царства Польского со своим правительством и конституцией. Пруссия отхватила территории, прилегающие к Балтийскому морю, австрийцы же наложили лапу на Галицию. Но этого им показалось мало, и они высказали претензию на древнюю столицу Речи Посполитой – город Краков с его окрестностями.

Однако русский император Александр I решил сыграть в благодетеля поляков и одновременно досадить неоднократно его предававшему австрийскому канцлеру Меттерниху. Под занавес конгресса он сделал неожиданный ход, предложив дать Кракову статус «вольного города», находившегося под покровительством (а точнее протекторатом) трех держав-победительниц – России, Австрии и Пруссии. Англичане и французы, которые всячески разыгрывали роль верных друзей несчастной Польши, идею царя поддержали. Пруссаки же, которые к тому времени тоже успели изрядно возненавидеть австрийцев, выступили в поддержку этого предложения.

Как бы то ни было, под занавес Венского конгресса была принята конституция Краковской республики, согласно которой этот осколок Речи Посполитой управлялся сенатом и президентом, имел собственную полицию, но во внешней политике должен был согласовывать свои действия с находившимися в городе русским, австрийским и прусским представителями – резидентами. До 1830 года исполнительную власть в городе и прилегающих к нему территориях формально осуществлял Сенат, состоявший из двенадцати сенаторов, в состав которого входили представители Собрания представителей, Ягеллонского университета и государств-попечителей. Законодательная же власть теоретически принадлежала полудемократически избранному Собранию представителей, однако на все решения этой палаты могли накладывать вето резиденты государств-попечителей.

В 1831 году, после подавления в Царстве Польском антироссийского восстания, в Кракове укрылись революционеры, продолжавшие мечтать, что древняя столица польских королей станет ядром возрожденной Речи Посполитой. Вдобавок в 1833 году с территории «вольного и строго нейтрального города» в Царство Польское то и дело вторгались группы революционеров, пытавшихся разжечь новый мятеж. Отряды эти были разгромлены, но под впечатлением от их действий наместник Царства Польского фельдмаршал Иван Паскевич отправил царю докладную записку с программой ликвидации Краковской республики. Паскевич особо обратил внимание Николая I на то, что в заключительный период восстания в Краков хлынули толпы польских бунтарей. В Кракове скрывались Адам Чарторыйский и генерал Юзеф Хлопицкий, командовавший объединенными силами мятежников.

Русский император согласился с доводами Паскевича, и на основании предоставленной фельдмаршалом записки три «покровительствующие» державы подписали в 1833 году конвенцию, предусматривавшую возможность оккупации Кракова в случае, если поляки снова решат взяться за оружие. Более того, за спиной пруссаков Петербург и Вена достигли договоренности о постепенной ликвидации Краковской республики с передачей самого города Австрии, а большей части прилегающих территорий – России. Такая уступка, по мысли Николая I, должна была уничтожить «гнездо всему нынешнему злу» и «очаг мятежа», расположенный вблизи границ Царства Польского.

План ликвидации Краковской республики был рассчитан примерно до 1846 года, однако произошедшие вслед за этим события заставили русских и австрийцев поторопиться. В январе 1836 года во время уличных беспорядков в городе был убит русский агент Павловский. 17 февраля 1836 года в город вошли австрийские части генерала Кауфмана, подкрепленные полусотней казаков. Еще две русские роты разместились в Краковском округе.

Однако краковский Сенат проявил сдержанность, а пруссаки чувствовали себя обиженными и вели себя достаточно индифферентно. Франция и Англия, разумеется, протестовали, но больше для вида. В общем, Россия и Австрия войска вывели, но ужесточили таможенную политику, рассчитывая удушить Краков экономически.

Решающие события начали назревать в 1845 году, когда разрозненные польские патриотические организации сплотились вокруг лидера – генерала Людвига Мерославского. Его замыслы потрясали воображение. В назначенный день и час восстание должно было охватить Царство Польское, принадлежавшее пруссакам герцогство Познанское и австрийскую Галицию. О дальнейшем Мерославский не задумывался. А стоило бы…

В полночь 21 февраля 1846 года группа из 8–10 заговорщиков попыталась захватить город Седлец, подняв новое восстание в Царстве Польском. С помощью польских же крестьян их повязали, и обрадованный Николай I писал Паскевичу: «Меня душевно радует поведение мужиков у нас; награждай щедро и более усердствующим давай медали; надо сколь можно их поощрять и награждать их за верность и усердие». Однако в соседних Кракове и Галиции страсти только разгорались.

Дело в том, что австрийские власти в качестве противодействия заговорщикам использовали недовольство местных крестьян своими помещиками. Они распространяли слухи о том, что местная польская шляхта готовится провести карательные акции против крестьян. Дело доходило до того, что австрийские чиновники переодевались в платье простых обывателей и подстрекали крестьян нападать на своих помещиков. Так началось то, что позднее получит название «Галицийская резня».

Начался грабеж дворянских усадеб и массовое убийство польских помещиков. 19 февраля 1846 года вооруженные отряды крестьян разорили и уничтожили в течение нескольких недель февраля–марта 1846 года более пятисот поместий (в районе Тарнува было уничтожено более девяноста процентов усадеб). Убито было, часто самым жестоким способом, от 1200 до 3000 человек, почти исключительно представителей польской мелкопоместной шляхты, чиновников, католических священников. Евреев, австрийцев, зажиточных польских и русинских крестьян восставшие не преследовали. Имела место серия взаимных нападений восставших крестьян на отряды мятежных поляков, направлявшиеся к Кракову.

Крестьяне с особой жестокостью убивали дворян и их семьи, иногда даже отрезали и отпиливали им головы. По одной из версий австрийцы за убитых помещиков выплачивали восставшим денежное вознаграждение. А так как выплачиваемые за мертвых суммы были в два и более раза выше, чем оплата за раненых или покалеченных шляхтичей, многие схваченные люди приводились восставшими в Тарнув, где их убивали на пороге особняка в самом центре города, в котором располагалась австрийская администрация. По воспоминаниям очевидцев, это носило такой массовый характер, что кровь рекой текла по улицам этого города.

Фельдмаршал Паскевич приказал дивизии генерала Федора Панютина занять Краков. А, поскольку для ее сосредоточения требовалось время, распорядился: «Идти сейчас с тремя батальонами, артиллерией и казаками, которые у вас уже есть, и отрядом князя Бебутова, вперед к Михаловице, а Краков окружите казаками. Бояться нечего, стыдно! Держитесь и держите бунтовщиков в страхе!»

Между тем 25 февраля конный отряд поляков попытался атаковать расположенный в пограничном городе Мехове батальон Кременчугского егерского полка, но отступил после нескольких выстрелов. Эта стычка, стоившая полякам одного раненого, оказалась единственным боем русских войск за всю операцию по овладению Краковом.

Через день к Мехову подошел отряд Давида Бебутова, состоявший из трех батальонов пехоты, трех сотен казаков и четырех сотен горцев при дюжине орудий, чтобы проследовать далее прямиком к вольному городу. Впереди с гиканьем и свистом на карабахских конях мчалась сотня джигитов личного конвоя Паскевича из сформированного по его инициативе в 1835 году Закавказского конно-мусульманского полка. Это была «изрядная вольница, позволявшая себе по пути всякие шалости. Коней своих дорогих они ставили в лучших домах и сами спали с ними. Наместник за все щедро платил из своего кармана».

3 марта 1846 года отряд Бебутова занял Краков, причем многие уставшие от беспорядков горожане приветствовали его криками: «Да здравствуют русские!» Спустя три часа подошли австрийцы под командованием фельдмаршал-лейтенанта графа Кастильоне (пять рот и два эскадрона). По дороге они разогнали вышедший им навстречу отряд повстанцев.

Прусский контингент (два батальона и четыре эскадрона) вступил в Краков 6 марта.

Паскевич предложил Николаю I поделить всю территорию республики на три равные части – по одной каждому из союзников. Догадываясь, что ответ будет отрицательный, но надеясь урвать с пресловутой «паршивой овцы» (Австрии) хоть «шерсти клок», фельдмаршал выдвинул еще один вариант: взять с австрийцев компенсацию закупаемой у них солью (в размере импорта за два года) или деньгами.

Но Николай I был категоричен. «Брать себе ничего не хочу… Краков должен быть австрийским, а не прусским; так этому и быть. Но ежели хотят австрийцы поменяться и отдать мне Галицию, взамен Польши, по Бзуру и Висле, отдам и возьму Галицию сейчас, ибо наш старый край».

В июне 1846 года русские войска были выведены из утратившего свой вольный статус Кракова, который к осени был де-факто и де-юре включен в состав Австрийской империи. 16 ноября в Кракове состоялось торжественное принятие власти австрийским императором.

В Англии и Франции ликвидация Краковской республики вызвала возмущение, но в результате правительства этих государств ограничились только формальным протестом. На протяжении последующих семидесяти с лишним лет Краков оставался австрийским городом.

2 августа 1855 года.

Вашингтон, дом в Джорджтауне.

Джошуа Рид Гиддингс, спикер Палаты

представителей. Точнее, уже президент

– Мистер спикер! Мистер спикер!

Мэри что-то проворчала, повернулась на другой бок и вновь захрапела. Я встал, накинул на себя халат и тихонько вышел из спальни. Там меня ждал Маркус, мой старый немец-дворецкий. Странно, в Америке он уже сорок лет, а немецкий акцент никуда не делся.

– Что такое, Маркус?

– К вам пришли!

– Но я не одет…

– Говорят, это очень важно!

Я вышел в прихожую, где меня ждала целая делегация – все судьи Верховного суда во главе с Роджером Бруком Тони, главным судьей, государственный секретарь Уильям Марси, а также Нэт Бэнкс и еще трое из Палаты представителей.

– Доброе утро, джентльмены. Что-то рановато вы здесь…

– Мистер спикер, – торжественно объявил Тони. – Президент Пирс скончался в ночи.

– То есть как это скончался? – опешил я. Вообще-то это было именно то, что мы планировали, но я не ожидал, что это случится так быстро.

– Мы подозреваем апоплексию – по крайней мере, все признаки налицо.

Ну что ж, подумал я, значит, сработало. Один из негров, работающий в Белом доме – так в народе называли Президентский особняк^[98], – недавно получил определенную сумму денег и экстракт наперстянки, также известной как дигиталис. Его он должен был добавить в стакан бурбона, который Пирс иногда выпивает перед сном, когда ему не спится, а потом как следует помыть стакан – впрочем, это и так входило в его обязанности. Сам этот негр будет молчать – ему ведь тоже хочется жить, а представьте себе, что с ним будет, если узнают, что президента убил он. Впрочем, через два-три месяца и его не станет, но это уже другая история.

А дигиталис действует не сразу, а только через два-три часа. Так что Пирс то ли умер во сне, то ли сначала проснулся, но поделать уже ничего не смог. В любом случае его больше нет, по крайней мере, если верить Тони.

– Президент любил, чтобы его рано будили. И сегодня с утра его нашли уже мертвым.

– Какой ужас! – вырвалось у меня.

– Так как вице-президент умер еще два года назад, а временного президента Сената тридцать четвертого созыва еще не избрали, то обязанности президента Соединенных Штатов Америки придется исполнять вам до того момента, когда будут организованы новые выборы. Так как в этом году времени для кампании слишком мало, мы обсудили этот вопрос, и Верховный суд решил, что выборы состоятся по графику, в ноябре следующего года. Чтобы у нашей страны был президент, клятву на Конституции вы можете дать прямо сейчас. Свидетелями будут государственный секретарь Марси, конгрессмен Бэнкс и другие члены Палаты представителей. Итак, начинаем. Я, Джошуа Рид Гиддингс…

Я положил руку на Конституцию и повторил текст присяги за Тони.

– За сим, мистер президент, разрешите откланяться.

И члены Верховного суда с поклоном вышли. Я посмотрел на оставшихся членов делегации:

– Господа, я вас не задерживаю, кроме государственного секретаря и конгрессмена Бэнкса.

После того, как остальные вышли, я посмотрел на Марси, подумал на секунду – эх, не люблю я Бэнкса, но другие не поймут, если я не сдержу своего обещания, по крайней мере на начальной стадии – и сказал:

– Мистер Марси, мистер Бэнкс будет новым действующим государственным секретарем, и я надеюсь, что вы, мистер Марси, поможете ему принять дела. Если можно, не могли бы вы подготовиться и начать это уже завтра?

– Конечно, мистер президент.

– Кроме того, прошу вас оповестить других членов кабинета, а мы подумаем, кого бы назначить на ту или иную должность. Понятно, что, пока не собрался Сенат и не одобрил эти кандидатуры, все эти назначения будут временными, но я надеюсь, что проблем с их одобрением не будет. И нужно будет организовать похороны для президента Пирса – мистер Марси, я был бы вам очень благодарен, если бы этим также занялись вы.

– Хорошо, мистер президент.

– Тогда не смею вас задерживать. А вас, мистер Бэнкс, попрошу остаться.

Список кандидатов на разнообразные посты у нас уже был, но нужно было переписать его набело, а также обговорить наши первые шаги. Ведь я не ожидал, что это произойдет так быстро. Ну ничего, теперь вы у нас попляшете, господа рабовладельцы. И вы, господа русские – кто вас просил отнимать законные доходы у наших людей?

4 августа 1855 года.

Вашингтон, резиденция российского

посла Эдуарда Андреевича Стёкля.

Точнее, временного поверенного.

Николай Максимович Домбровский,

русский американец

– Здравствуйте, господин Домбровский. Enchanté^[99], госпожа Катберт-Домбровская. Наконец-то я с вами познакомился, – улыбнулся Эдуард Андреевич. – Много наслышан, да и получил инструкции соот… – как это сказать правильно?

– Соответствующие, – кивнул я. Посол неплохо говорил по-русски, но время от времени делал ошибки, да и акцент его был то ли еще немецким, то ли уже американским. Может, потому что супругой его была американка, Элизабет Говард. На американке был женат и его предшественник, Александр Андреевич Бодиско, умерший полтора года назад, и Стёкль все еще находился в статусе chargé d’affaires, временного поверенного. И с учетом его роли в будущей продаже Аляски – и растрат, с этим связанных – я бы порекомендовал его величеству прислать кого-нибудь еще. Но это лишь мое личное мнение.

– Я рад, что вы представляете фирму, торгующую с американцами, господин Домбровский, и, если я чем-нибудь могу помочь, не стесняйтесь, дайте мне знать. Я, смею надеяться, каким-то влиянием да обладаю в этой стране.

– Спасибо большое! Если нам понадобится помощь, я немедленно дам вам знать. Но пока что мы справляемся своими силами.

– Очень рад.

– Скажите, господин посол, – сказал я, хотя, конечно, послом он еще не являлся. – Что вы скажете о смерти президента Пирса и о новом президенте Гиддингсе?

– Полагаю, для вас – и для меня – мало что изменится. Ведь мы с вами – иностранцы, представляем Россию. Вот ваша, да и моя супруга – другой вопрос. Впрочем, ваша – южанка, моя – северянка.

– Да и я, если честно, тоже северянин, – усмехнулся я.

– Даже так? Не знал. – И он перешел на неплохой английский. – И как вы попали в Россию?

– Длинная история, – усмехнулся я. – Но, главное, я теперь российский подданный – и одновременно американский гражданин, ведь мне для поездки сюда американский посланник в Петербурге, Томас Харт Сеймур, выдал американский паспорт.

Я не стал ему рассказывать, как это произошло. Мы пошли в американское посольство, чтобы получить документы для родителей Мейбел после того, как все, что у них было, сгорело в гостинице в Копенгагене во время английского обстрела. Услышав мой акцент и акцент Мейбел, он настоял на том, чтобы выписать паспорта и нам тоже – «так вам будет проще въехать в страну». Мейбел это не слишком понравилось, а я не возражал – действительно, подумал я тогда, так будет проще. В Америке я оставаться все равно не собираюсь…

В дверь постучали. Эдуард Андреевич встрепенулся и послал слугу сказать посетителям прийти попозже. Но через минуту тот вернулся вместе с двумя полицейскими и человеком в штатском.

– Господин Стокл?^[100] – спросил штатский.

– Да, это я.

– Меня зовут Джеймс Фримантл, я представляю Государственный департамент Североамериканских Соединенных Штатов. Вот вам официальная нота от нового государственного секретаря, Натаниэля Бэнкса. Североамериканские Соединенные Штаты разрывают дипломатические отношения с Российской империей. У вас семьдесят два часа, чтобы покинуть территорию страны.

– Но я… я женат на гражданке вашей страны.

– Сколько лет вы в здесь находитесь?

– С сорок восьмого года.

– Более пяти лет, этого достаточно. Если вы откажетесь от подданства вашей страны и примете гражданство Североамериканских Соединенных Штатов, то вы сможете остаться, – кивнул тот.

– Отказываюсь!^[101]

– Очень хорошо. А кто…

Я услышал достаточно, посмотрел на Мейбел, и она кивнула:

– Пошли, Ник.

И мы покинули здание, еще недавно бывшее нашим посольством, сели в экипаж и отправились обратно в Балтимор. На душе было весьма отвратно, но надо было что-то делать, и я обнял супругу и сказал:

– Милая, тебе и Агнес лучше уйти на «Бомарзунде».

– А ты?

– А я… я отправлюсь в Чарльстон, если найду корабль. Надо предупредить наших. А оттуда уйду на «Балаклаве» – она к тому времени, я надеюсь, как раз загрузится.

Все-таки я женился на правильной женщине, подумал я. Мейбел лишь кивнула:

– Милый, увы, ты прав. Хотя ты не представляешь себе, как мне будет трудно без тебя. Я бы осталась с тобой…

– Не надо. Так мне будет намного спокойнее.

– Тем более что у нас скоро будет… пополнение в семье.

14 августа 1855 года.

Зальцбург, Австрия.

Игнаций Качковский, на службе

ее величества. А по документам

Антон Юзеф Бласик, негоциант

из Винер-Нойштадта

– Гроссгмайн, Австрия, – сказал проводник дилижанса из Мюнхена, показывая на бело-красный полосатый шлагбаум, перегородивший дорогу в двадцати метрах впереди, перед коротеньким мостиком через речку Вайсбах. И, пока мы выходили из дилижанса, он уже начал сгружать багаж.

Большинство пассажиров взяли свои чемоданы и поплелись к таможенному пункту по ту сторону речки. А я начал гордо озираться – все-таки я официально поляк-негоциант из-под Вены, у которого польского гонора предостаточно, чего не скажешь про деньги. Тут же подскочил носильщик в форме и с ручной тележкой:

– Господин, не угодно ли воспользоваться моими услугами? Я все довезу до австрийского таможенного поста и занесу для проверки без очереди, а там вы сможете нанять себе австрийского носильщика.

– Хорошо, – кивнул я.

И задолго до всех остальных я уже ехал на извозчике в сторону Зальцбурга. Дорога заняла всего лишь час, и вот я уже в номере отеля «Золотой олень». В Зальцбурге я решил пару дней отдохнуть и прикупить здесь оружие, после чего отправлюсь в Ишль для «охоты». Ведь, как мне рассказал Каттлей, с которым я поговорил тет-а-тет уже предметно после памятной встречи с Пальмерстоном и его любовником, лето австрийский император проводит именно там, на своей вилле к северу от реки.

А отдых мне не помешает – я уже с третьего числа на ногах. Сначала я добрался до Портсмута, где удачно сел на возвращавшийся в Гамбург пароход из Америки. Туда билеты недешевы, особенно в первом классе, да и попробуй их купи, эти билеты – мне рассказали, что некоторые ждут неделями, а то и месяцами, в порту Гамбурга, ведь желающих намного больше, чем мест на кораблях. А обратно… Корабли шли почти пустыми, поэтому билетов было более чем достаточно, и они были весьма дешевы.

В Гамбурге я положил деньги в банк Ротшильдов – в Америке я смогу их получить, и мне не придется возить крупную сумму с собой. Кроме того, именно там я сумел добыть документы на имя этого самого Бласика. Описание более или менее соответствовало моей личности, а как этот паспорт попал к человеку, у которого я его купил, не знаю и знать не хочу. В любом случае он был настоящим – за это я ручаюсь, в документах немного разбираюсь.

Потом были поезд «Гамбург – Берлин», переезд на другой вокзал, и поезд «Берлин – Мюнхен». И десятого числа я уже был в баварской столице.

А вот дальше поезда не ходили – пришлось ехать на дилижансе на границу у Зальцбурга с ночевками в Вассербурге и Траунштайне. Да и сам дилижанс ушел только позавчера. Но теперь я наконец-то у цели…

Одно мне не нравилось. Я в здешних местах еще ни разу не бывал, но мне рассказали, что народ здесь хоть и гостеприимный, но не любит непонятных чужаков, и нужно было что-нибудь придумать, чтобы на меня не обращали внимания. Один вариант такой – в окрестностях Санкт-Вольфганга, несколько западнее Ишля, есть леса, где можно охотиться и туристам. В Австрии это не само собой разумеется – здесь все кому-нибудь да принадлежит, особенно в этой части Австрии, а сами местные жители не любят, когда кто-либо без спросу находится на их землях. А там, куда я направлялся, как мне рассказал тот же Каттлей, заплати определенную сумму хозяину леса и охоться – не хочу.

Впрочем, и сам Санкт-Вольфганг очень красив, и туда часто приезжают путешественники, так что мое присутствие там вряд ли кого-нибудь удивит. Более того, желающих посмотреть издалека на императорскую виллу и «Мраморный дворец» императрицы Сиси в том же Ишле возят туда местные гиды, так что я смогу разведать ситуацию, не привлекая особых подозрений. Вот только нужно будет обдумать отход – здесь это не так просто. Причем нужно это будет сделать в направлении, где никто и не подумает меня искать. А вот в каком – надо будет решить.

Я спустился в холл гостиницы и купил у портье номер «Зальцбургер Цайтунг». Да, подумал я, мы в провинции. Ни тебе иллюстраций, ни громких заголовков… Заказав себе стаканчик вина, сел на кресло в холле и углубился в чтение. Немецкий – не мой родной язык, но я его довольно хорошо знаю.

Лейтмотивом в газете была информация о мире с Россией, о том, что в Петербурге и Вене вновь откроются посольства, и о кадровых перестановках в австрийском правительстве. Все это мне было хоть и не слишком приятно, но и малоинтересно. Зато в конце одной из статей я прочитал про то, что император сегодня отбыл в Вену, чтобы проследить за формированием нового правительства.

Так что ехать в Ишль смысла больше не было. А с Веной я, увы, был знаком мало, и мой заказ теперь выполнить будет намного сложнее.

К счастью, я все-таки добрался до второй страницы газетенки. А на ней был описан строящийся на императорских верфях новый фрегат для австрийского флота. Надо же, подумал я, у них вновь появился флот. Но следующий же абзац заставил мое сердце учащенно забиться.

«В субботу, восьмого сентября, корабль будет спущен на воду в Триесте в присутствии его императорского и апостольского величества Франца-Иосифа и главнокомандующего австрийским флотом его высочества кронпринца Фердинанда-Максимилиана».

Хвала Господу! Ну что ж, все складывается для меня как нельзя лучше. Как говорят сами немцы – и австрийцы – у меня появилась возможность убить двух мух одной мухобойкой. А Триест…

Мой кузен Ежи Грохольский лишь чудом выжил во время резни в Галиции. Он потерял всю свою семью и бежал в Триест. Там Ежи подался в коммерцию – для шляхтича это, конечно, не комильфо, но жить-то на что-то надо. Как ни странно, он очень быстро добился успеха, обзавелся множеством знакомств и, можно сказать, стал членом местной коммерческой элиты. Тем не менее Ежи так и не смог забыть свою Ганнусю, замученную взбесившимися холопами. Он так и не женился, хотя был еще не стар и привлекателен для женщин, к большим деньгам не стремился, но как-то так выходило, что деньги его находили сами.

Три года назад я побывал у него в гостях. Да, он жил в хорошем доме – иначе другие негоцианты не поймут. И да, время от времени он устраивал довольно-таки пышные приемы. Но в остальное время он жил весьма скромно и часто ходил в костел, где молился за упокой душ своих родителей и жены. И тайно мечтал отомстить австрийцам за невинную кровь, пролитую в 1845 году. А к этому были все предпосылки.

Ведь после 1849 года, когда большинство экипажей кораблей императорского флота Австрии, сплошь состоящих из итальянцев, вышли из подчинения Вены, австрийского флота как такового просто не стало. Брат императора Фердинанд-Максимилиан, которого Франц-Иосиф назначил командующим флотом, несмотря на его молодость, набрал новые экипажи из числа немцев, сделал немецкий язык официальным на флоте (а ведь до этого – какой ужас! – команды отдавались на итальянском языке) и начал строить военные корабли на верфях Австрии.

И Триест теперь просто кишел итальянцами, недовольными подобным положением дел – кого уволили из флота, кто потерял заказы и подряды, а кого просто бесило нарастающее присутствие австрийских военных. Многие из них стали сторонниками «Молодой Италии», организации, основанной Джузеппе Мадзини, чьей целью было освобождение Италии от иностранного гнета и объединение ее в одну страну.

Самого Мадзини я не знал – он жил в Лондоне и, по слухам, финансировался британским правительством. Но с членами его организации я пересекался в Париже – их привечал покойный Наполеон III, который поддерживал цели организации и ее членов. Естественно, все было не так просто, в обмен на определенные территориальные уступки в пользу Франции.

Когда итальянцам показалось, что Наполеон движется слишком медленно, у некоторых из них даже появились планы устроить на него покушение, и, если бы не приход к власти Наполеона IV, кто знает, чем бы все закончилось. После этого их поддержка и финансирование прекратились, и почти все «младоитальянцы» покинули Францию, а те, кто остался, сидели тише воды, ниже травы.

Но меня интересовали их члены и сторонники в Триесте. С одной стороны, они горели желанием отомстить австрийцам ничуть не меньше, чем мы. С другой, итальянцы по природе своей весьма безалаберны, болтливы и склонны к анархии, и я не стал бы им особенно доверять. А вот информацией они поделиться вполне могут, особенно если я получу ее через Ежи – самому мне среди них светиться не хочется.

Польская же диаспора может помочь мне в другом. Во-первых, они добудут все, что мне может понадобиться. Во-вторых, среди них есть люди, которые умеют держать язык за зубами и на которых можно положиться. И в-третьих, как я уже упоминал, у них есть точки пересечения с итальянцами, и через них я смогу узнать, где именно будут находиться Франц-Иосиф и Фердинанд-Максимилиан, а это – ключ к успеху. Может быть, среди них найдутся и те, кого я смогу взять с собой на акцию. Словом, поживем – увидим…

21 августа 1855 года.

Лондон, Букингемский дворец.

Александрина Виктория, королева

Объединенного королевства

Великобритании и Ирландии

Вообще-то август – лучшее время для времяпровождения в замке Балморал в Шотландии, далеко от смога, шума и грязи Лондона. Тем более что погода была солнечной, теплой и сухой – такое редко увидишь не только в Шотландии, но даже в Лондоне. Конечно, мне очень не хватало сэра Теодора, который в прошлом году сделал мою жизнь если не раем, то почти. Но этот неблагодарный русский предпочел мне, самой могущественной женщине в мире, какую-то профурсетку! Да, пригрела я эту змею у себя на груди…

Но мне почти хватало и Джона Брауна, моего любимого шотландского слуги, который пусть не умел так хорошо порадовать женщину, как сэр Теодор, зато не отвлекался на всяких разных девок. Конечно, краем уха я слышала, что, когда она в Лондоне, а он в Балморале, у него бывает то одна, то другая пассия, желающая разделить постель с любовником самой королевы. Но, пока меня нет, его не убудет – а вот когда я там, то будь добр, оставайся мне верен.

Конечно, с сэром Теодором я чувствовала себя совсем по-другому – я не хотела его делить ни с кем. Может быть, и зря я его заподозрила в измене и посадила в Тауэр, и в любом случае не нужно было выгонять Катриону – этим я сама подтолкнула Теодора в ее цепкие лапы. Но, узнав, что Катриона покончила жизнь самоубийством от несчастной любви, я заперлась в своем кабинете и начала от радости плясать – такого со мной до того не случалось ни разу.

Вот только этот болван Лионель де Ротшильд, пообещав мне доставить этого противного русского, не сдержал своего обещания. Сам виноват – иначе он бы получил наконец титул английского барона и осуществил свою заветную мечту. А я с горя отправилась в Балморал чуть раньше, чем обычно, чтобы побыстрее очутиться в объятиях Джона Брауна. Вот только сам процесс занимал у него меньше минуты, и я ни разу не испытала с ним того блаженства, которое мне дарил сэр Теодор. Впрочем, как говорится, птица в руке стоит двух в кустах – что в данной ситуации имеет двойной подтекст^[102].

Десять дней назад Джон принес мне очередной пакет с почтой, доставленной из Букингемского дворца. По заведенной традиции, мне присылали только то, что секретариат в Лондоне считал достойным моего внимания – а такого было, как правило, немного. Вот и на этот раз в пакете были два письма от моего Альберта, два от Лионеля Ротшильда (их могли бы не пересылать, корреспонденцию этого еврея-индюка я буду читать в последнюю очередь), несколько бумаг от министров. И вдруг из стопки выпал конверт, на котором было написано: «Ее величеству лично в руки». Почерк мне показался смутно знакомым, но лишь смутно.

Вскрыв его, я увидела небольшую записку:

«Ваше величество, опасаюсь, что в Вашем кабинете зреет измена. 3-й виконт Пальмерстон в последнее время очень часто встречается с Альфредом Спенсером-Черчиллем и, вероятно, другими людьми не в кабинете виконта, а по адресу Даунинг-стрит, 10. Причем участники прибывают на свои сборища поодиночке в атмосфере секретности.

Надеюсь, что я не прав, но боюсь, что нет дыма без огня.

Верноподданный Вашего величества».

Подписи не было, но анонимка заставила меня задуматься. И я, не медля ни минуты, послала курьера в Лондон к сэру Ричарду Мэйну, одному из двух комиссаров столичной полиции. Я знала, что он умеет хранить секреты, и попросила его расследовать, что именно происходит по вышеуказанному адресу, но так, чтобы по возможности не спугнуть заговорщиков. Ведь, если заговор действительно существовал, то хотелось вычислить всех его участников.

А сегодня я вернулась в Лондон, встретивший меня, как обычно, вонью, смогом и неистребимым запахом горелого угля – солнце я в последний раз перед возвращением увидела в нескольких милях от города. Настроение резко упало, и я пожалела, что так рано вернулась. В любом случае я вновь отправила человека к сэру Ричарду, чтобы узнать, нет ли новостей.

Но уже через десять минут дворецкий (увы, не Джон) объявил:

– Ваше величество, сэр Ричард Мэйн просит вас его принять!

– Рада вас видеть, сэр Ричард, – протянула я ему руку для поцелуя. – Даже трудно поверить, что вы прибыли так рано.

– Ваше величество, я узнал, что ваш поезд прибыл на вокзал Юстон, и поспешил к вам с докладом. Вот только… это не совсем то, чего вы боялись.

– Рассказывайте, сэр Ричард.

– Ваше величество, мои люди действительно установили, что третий виконт Пальмерстон и сэр Альфред практически ежедневно уединялись в указанном вами здании. Иногда даже два раза в день. Изредка к ним присоединялись другие люди, но, как правило, они были вдвоем. А сегодня с утра моим людям послышались стоны, доносившиеся из здания. Хотя их пытался остановить тамошний дворецкий, мои оперативники приняли решение проверить, что же там происходит. Я считаю, что решение было принято правильно, если учесть все обстоятельства.

– Продолжайте, сэр Ричард.

– Так вот, они нашли виконта и сэра Альфреда в… постели. Было достаточно тепло, и они… не пользовались одеялами, несмотря на то что оба были обнажены. И застали их in flagrante delicto – во время акта мужеложества.

– Даже так… Что ж, сэр Ричард, я вам очень благодарна за эту информацию. А что ваши люди сделали с самими… действующими лицами?

– Они побоялись их арестовать, хотя подобные действия подпадают под действия Акта о преступлениях против личности 1828 года, согласно которому они караются повешением за шею виновного, пока он не умрет.

Я задумалась. Я возненавидела содомитов, когда у меня появились причины подозревать своего мужа в подобного рода увеселениях. И, несмотря на любые их заслуги, я больше не желала видеть этих двух ублюдков в Лондоне. Вешать их я бы не стала, но политическая карьера их должна закончилась навсегда.

– Ваши люди поступили правильно, – сказала я сэру Ричарду. – Все-таки виконт является – пока еще является – премьер-министром нашего королевства. Ну что ж… я так понимаю, что вашим оперативникам можно полностью доверять.

– Именно так, ваше величество, постольку, поскольку вообще можно кому-либо доверять полностью. Иначе я бы отправил других.

– Спасибо, сэр Ричард. Прошу вас послать этих людей по адресам, где проживают оба содомита, и доставить их ко мне.

– Ваше величество, насколько мне только что стало известно, они вновь направились по тому же адресу.

– Даже так… ну что ж, доставьте их сюда в том виде, в котором вы их там найдете.

Примерно через час оба виновных, завернутых в одеяла, были приведены ко мне. При этом Пальмерстон грозно орал на тех, кто его ко мне вел, угрожая им самыми страшными карами. Но, когда они перешагнули порог, я приказала:

– Снимите с них одеяла!

Нагие их тела ничего, кроме омерзения, не вызывали. Я пристально посмотрела на них, а потом отчеканила:

– Джентльмены, вам, я надеюсь, известно, что подобные действия караются смертью через повешение. Даже если виновные – дворяне.

– Но, ваше величество, – взмолился Спенсер-Черчилль, – мы всего лишь…

– Это только если суд так решит, – неожиданно взорвался Пальмерстон.

– Суд? Будет вам суд. Насколько мне известно, имеются четыре свидетеля вашим богомерзким действиям. Причем дважды. И этого будет достаточно. Отведите их в Тауэр – в том виде, в котором вы их доставили сюда.

– Ваше величество, – Пальмерстон, похоже, наконец-то сообразил, как нужно себя вести. – Умоляю вас, простите нас! Бес попутал!

– Виконт, насколько мне известно, вам принадлежит замок Классибон в графстве Слайго на северо-западе Ирландии.

– Именно так, ваше величество, но он… недостроен.

– Насколько я поняла, часть его пригодна для жилья.

– Именно так, ваше величество, – виконт повесил голову.

– Так вот, вы сейчас напишете прошение об отставке – на это я вам даю ровно десять минут – после чего вы отправитесь в этот свой замок. Вы не будете принимать никого, кроме соседей, и вы не будете состоять в переписке ни с кем. Иначе вы добьетесь того самого суда.

– Хорошо, ваше величество.

– Ступайте. Сэр Ричард, можете послать за одеждой виконта – она, я так понимаю, осталась на этой… Даунинг-стрит.

– Ваше величество, мои люди привезли ее с собой.

– Тогда выдайте ее виконту, после чего отвезите его домой, и пусть он вместе с виконтессой немедленно собирается в путь. Можете не рассказывать ей о… происшедшем. Но пусть один из ваших людей сопровождает их до их замка.

– Сделаем все, как вы приказали, ваше величество.

– Что же касается вас, сэр Альфред… мне очень жаль, что вы загубили столь многообещающую карьеру таких позорным образом. Я дам вам шанс исправиться и для того попрошу графа Кларендона предоставить вам место помощника посла, скажем… в Великом герцогстве Мекленбург.

– В Мекленбурге, ваше величество! Но там же вообще ничего не происходит!

– Альтернатива вам известна – ссылка в одно из ваших поместий без права приезжать в Лондон. Да, сэр Альфред, имейте в виду, что я не желаю больше вас видеть, по крайней мере в течение ближайших лет трех. А теперь, сэр Ричард, прошу вас выдать сэру Альфреду его одежду и проследить, чтобы он как можно скорее покинул Букингемский дворец.

Когда обоих любовников увели, я задумалась. Война с Россией очень дорого обошлась моей империи – тысячи молодых людей либо потеряли жизнь, либо находятся в русском плену, Ирландское море заблокировано русской эскадрой, множество английских кораблей захвачены, в Ирландии вновь начинается восстание… и кто знает, что будет дальше! Да, я не могу простить русскому императору Николаю, что он не позволил своему сыну жениться на мне. Конечно, у меня с тех пор появился мой Альберт, а, кроме того, были и сэр Теодор, и Джон, и кое-кто еще, но такая обида не забывается. Тем не менее нужно обратить внимание на то, что мне недавно написал Чарльз Каттлей в докладной записке про необходимость как можно скорее добиться мира с Россией…

И тут я вспомнила, чей почерк мне напомнила та записка. Может, конечно, я и ошибаюсь, но очень уж на него похоже. И положа руку на сердце, он, наверное, сделал доброе дело.

Эпилог

26 августа 1855 года.

Чарльстон.

Капитан Николай Максимович

Домбровский, снайпер

в Южнокаролинском ополчении

Около двух часов утра, если верить огромным старинным часам, стоявшим у стены, в дверь забарабанили. Я услышал голос Джошуа, старого дворецкого дедушки Роберта:

– Массы нет, джентльмены.

– А кто тогда в доме? – голос был с явным бостонским акцентом.

– Приехали тут из Нью-Йорка двое, хотят биднесом (он так и сказал «биднесом») заняться. Масса и предложил им остановиться у него.

Вообще-то Джошуа говорит на весьма правильном английском, хорошо начитан, и с ним весьма интересно поговорить и о философии, и об истории, и о классической литературе. Я и не догадывался, что он сможет так хорошо разыграть невежественного и неграмотного негра.

– Из Нью-Йорка, говоришь… Ну, покажи нам этих твоих «биднесменов».

Я сделал знак Джимми, мол, рта не открывай, а лучше спи, натянул штаны и вышел в прихожую. Там находились с десяток людей в форме какого-то из массачусетских полков под командованием толстяка с нашивками сержанта. Меня это удивило – все-таки в армии не слишком-то и растолстеешь. Скорее всего, этот был долгое время на гражданке и только недавно вернулся в строй.

– Что вам угодно, джентльмены? – спросил я, демонстративно зевая.

– И правда, откуда-то оттуда, – дружелюбно сказал сержант. – Вот что, приятель. Этот дом принадлежит рабовладельцу, и нам поручено его занять. У тебя и твоего приятеля…

– Компаньона.

– Ну, или компаньона, ровно десять минут, чтобы покинуть здание.

– Так нам же некуда идти, – сказал я. – Тем более в такое время-то…

– Ничего, найдете крышу над головой. Дождя нет, так что в крайнем случае поспите на улице. А потом я бы на вашем месте как можно скорее вернулся в этот ваш Нью-Йорк…

– На Лонг-Айленд, – сказал с обидой я.

– Ну или на Лонг-Айленд. Рассказывают, что у вас там все тупые, похоже, это на самом деле так. Итак, у вас десять минут. Время пошло.

Через десять минут мы покинули наше пристанище, где провели последнюю ночь в этом прекрасном городе, и отправились искать, где бы еще хоть немного выспаться. Я вспомнил про кладбище Круглой церкви недалеко, на Митинг-стрит.

Когда-то давно, еще в двадцать первом веке, я ходил на «тур с привидениями» по Чарльстону, и нам рассказали, что издревле считалось, что именно там по ночам больше всего призраков. Перешагивая через несчастных, выселенных из собственных домов, мы направились к этому месту.

Там и правда никого не было, и ночью никто нас не потревожил – даже привидения.

Мне вспомнилась вдруг песня Михаила Ножкина, которую мне удалось услышать в Москве двадцать первого века. Я неожиданно захихикал, чем сильно удивил Джимми…

Наутро дорожка привела нас к причалам на реке Купер, туда, где стояла наша «Балаклава», которая должна была уйти сегодня утром. Но по дороге мы еще раз угодили в оцепление, и нам очередной сержант приказал, на сей раз с акцентом жителя немецких районов Пенсильвании:

– Идите к мэрии на Брод-стрит.

– Но мы вообще не отсюда, – взмолился я.

– Да, дружище, судя по твоему выговору, похоже, не отсюда. Но у меня приказ.

Ну что ж, пошли мы к мэрии. Весь Вашингтон-сквер перед мэрией и вся Брод-стрит в обоих направлениях были забиты народом. На крыльцо здания забрался какой-то тип в парике и начал:

– Жители мятежного города Чарльстона!..

Вся дальнейшая его речь была долгой, нудной и пересыпанной оскорблениями в адрес южан вообще и чарльстонцев в частности. А объявил он об отмене рабства в Южной Каролине и других южных штатах, и о персональной ответственности всех рабовладельцев, которые немедленно помещаются под арест. Как долго их там продержат, этот зануда не сказал. Кроме того, все жители этих штатов, кто не может доказать, что они либо приехали с Севера, либо выступали против рабства, немедленно поражаются в правах. Тут я понял, что в Штатах начинается вполне серьезная гражданская война, и нам с Джимми следует побыстрее уносить отсюда ноги.

– Да, это мы удачно зашли, – сказал я своему спутнику…

Хорошо еще, что моя любимая, равно как и наша родственница – что ни говори про Агнес, она и правда нам не чужая – ушли пятого числа из Балтимора. А шестого я отчалил на пароходике, шедшем в Чарльстон. Мне пообещали, что мы будем там не позже одиннадцатого, но на траверсе Норфолка неожиданно разыгралась буря – вероятно, подумал я со своим послезнанием двадцать первого века, это был отголосок какого-то карибского урагана.

Наша «Колумбия» укрылась в гавани Норфолка, и через четыре дня, когда, наконец, более или менее исправили повреждения, полученные от сильнейшего ветра, мы вновь отправились к цели. Рано утром четырнадцатого мы подошли к входу в Чарльстонскую гавань и просигналили, чтобы нам прислали лоцмана. Обычно, по словам капитана, ожидание продолжалось не более получаса, но на сей раз мы проторчали на якоре у берега несколько часов. Вместо лодки с лоцманом в конце концов пришел вооруженный баркас, и капитану было объявлено, что порт Чарльстона закрыт для гражданских судов. И мы ушли – к счастью, в Саванну, которая все еще была открыта.

Я успел попрощаться с родителями Мейбел, а также сообщить им о происшедшем в Вашингтоне – кое-что они уже знали, но далеко не все, и обещали все передать дальше. Ушел я оттуда лишь восемнадцатого. Обыкновенно дорога из Саванны до Чарльстона верхом занимала около четырех-пяти дней, включая паромы, но добрался до места я лишь вчера и сразу направился в особняк Худа, где, к счастью, я увидел Джимми.

Оказалось, что «Балаклава» уходила двадцать седьмого, так что прибыл я, как мне казалось, как раз вовремя, и мы отправились в штаб ополчения. Впрочем, оказалось, там уже все знали. К деду Мейбел и Джимми мы не успевали, и вместо этого послали к нему одного из слуг из особняка на Кинг-стрит с письмом.

У пирсов на реке Эшли мы увидели целую кучу военных кораблей, а сам город кишел солдатами – сплошь северянами, судя по обрывкам разговоров. По словам Джимми, они начали прибывать примерно тогда, когда наш пароход не пропустили в Чарльстон, но вели они себя достаточно корректно и никого не стесняли. Часть их заселили в форты на территории города, а также в Мол-три и Самтер у входа в гавань, а большинство так и оставалось на кораблях. Ходили слухи, что САСШ собираются захватывать Кубу, как неоднократно предлагали различные сенаторы, и потому в городе собирается для этого десант. Я в этом сомневался, но, когда я поделился своими опасениями с мэром города Уильямом Порчером Майлсом, с которым я познакомился у Роберта Худа, тот лишь покачал головой:

– У нас, мистер Домбровски, все-таки правовое государство, и я даже не могу себе представить, чтобы они повернули оружие против своего же народа. Даже если новый действующий президент и выступает за отмену рабства. Но у штатов есть свои права, и у него вряд ли что-нибудь получится.

Интересно, подумал я, где он сейчас? У меня сложилось впечатление, что, будь я южанином, я бы сидел уже где-нибудь в узилище. Скорее всего, Майлс и другие уже там. Но что поделаешь? И мы поспешили на запад, к реке Купер.

То и дело нас останавливали, но, услышав мой выговор, пропускали. Тем не менее, когда мы подошли к нашему пирсу, мы увидели, что опоздали – на самом пирсе около взвода солдат стреляли из ружей по удаляющейся «Балаклаве», на палубе которой я заметил огромное количество женских и детских голов. К счастью, пароход успел отойти ближе к другому берегу, вне досягаемости пуль из кремневых мушкетов образца начала века.

Как ни странно, до садов у мыса Уайт-пойнт на южной оконечности города, там, где сливаются реки Эшли и Купер и начинается собственно Чарльстонская гавань, мы добрались достаточно быстро – мой выговор и далее действовал безотказно, словно отмычка. По «Балаклаве» уже стреляли из Молтри и Самтера, а к батарее, установленной на Уайт-Пойнт, бежали какие-то солдаты. Да, подумал я, хорошо, что они заранее не позаботились об этом – как только и эта батарея вступит в бой, нашим не поздоровится.

Пароход развернулся боком, оставаясь вне досягаемости орудий фортов, и его носовое орудие начало стрелять по форту Самтер, а кормовое – по форту Молтри. Батареи обоих фортов он подавил как раз вовремя – когда раздался первый выстрел батареи на Уайт-Пойнт (и я, забыв вовремя открыть рот, едва не оглох), «Балаклава» уже проходила через пролив между фортами.

А в самом городе творилось что-то невообразимое. Тут и там куда-то гнали огромные толпы людей, где-то раздавался звон выбитого стекла, где-то были слышны женские крики и детский плач… Чуть поодаль мы увидели, как люди в форме грабили лавки на Кинг-стрит. Конечно, мой акцент меня до сих пор выручал, но я на всякий случай потащил Джимми обратно к Круглой церкви. В самой церкви хозяйничали солдаты, но мы забились в какие-то кусты на кладбище. И только когда солнце уже опускалось к горизонту, а в городе несколько стихло, мы рискнули отправиться дальше.

Если вчера вечером Чарльстон был прекрасен, как всегда, даже несмотря на огромное количество людей в форме – шпили старых церквей, величественные особняки, дамы под парасолями, неспешно прогуливавшиеся по прекрасным улицам, Эшли и Купер, катившие свои воды к гавани… Сегодня же вечерний Чарльстон был похож на город, отданный на разграбление захватившим его солдатам времен Тилли и Валленштейна. Пожарища, разбитые магазины, шайки мародеров, бродившие по городу, женские вопли, пьяный смех. Нас не раз и не два окликали, но мой акцент и сейчас безотказно служил паролем. Перевел я дух только тогда, когда мы оставили город за спиной и проследовали по дороге в сторону плантации Роберта Худа.

Заночевали мы на первой же попавшейся плантации – сюда янки еще не добрались, и, к счастью, хозяева, чета МакЛауд, присутствовали у нас на свадьбе, иначе мой акцент был бы здесь сродни красной тряпке для быка. Как только забрезжил рассвет, мы сели на один из экипажей и вместе с хозяевами отправились дальше, к плантации Худа. Увидев нас, дедушка Роберт лишь покачал головой:

– Эх, ребята, зря вы не отправились в свою Россию.

Я лишь развел руками:

– Так вышло, сэр. Но и вам лучше отсюда уйти…

– Да, Роберт, поезжай с нами, – сказала миссис МакЛауд.

– Нет, друзья мои, я останусь. Староват я, чтобы бегать от этих янки. Я вооружил своих черных парней, и мы дадим янки жару, если они сюда сунутся. Когда они сюда сунутся, – поправился он с грустной усмешкой.

– А не боитесь, что они повернут оружие против вас? – спросил я.

– Мои? Никогда. А вы поезжайте.

– Еще чего, – сказал Джимми. – Не знаешь, дедушка, кто-нибудь в лагере есть?

До небольшого лагеря ополчения было около шести миль, и я там за пару дней до празднования давал мастер-класс по снайперскому делу. Тогда я подумал, хорошо, что меня не видит Хулиович, он бы, скорее всего, вспомнил евангельскую притчу о слепом, ведущем слепого^[103]. И добавил бы от себя несколько далеко не библейских выражений. А теперь на безрыбье, как говорится, и сам раком станешь…

– Насколько мне известно, майор Хэмптон^[104] уже там со своими людьми. Сам я лучше останусь здесь, и будь что будет, а лошадей вам дам.

И распахнул объятия сначала для своего внука, потом, к моему удивлению, и для меня. И мы, получив оседланных лошадок, отправились в лес.

– Кого я не ожидал здесь увидеть, так это вас, – грустно усмехнулся майор Хэмптон, когда нас привел к нему дозор. – Рад вас видеть, джентльмены. Не знаю, что мы сможем сделать, но задержать янки и заодно попортить им кровь мы постараемся. А там, глядишь, и что-нибудь изменится.

– Сэр, капитан Домбровский и Джеймс Кат-берт прибыли для несения службы, – вытянувшись, отрапортовал я.

Сноски

1

Дунайскими княжествами именовались Молдавия, Валахия и Трансильвания.

(обратно)

2

Балльхаусплатц – площадь в Вене, на которой расположены главные правительственные резиденции Австрийской империи.

(обратно)

3

Pouilly произносится на французском именно так.

(обратно)

4

Drumherum reden (нем.) – «говорить вокруг да около».

(обратно)

5

На самом деле Франц-Иосиф правил почти шестьдесят восемь лет и скончался лишь в конце тысяча девятьсот шестнадцатого.

(обратно)

6

Сегодня это румынский город Брашов, но эту крепость основали рыцари Тевтонского ордена в начале XIII века, и в городе до XX века преобладало немецкое население при румынском и венгерском меньшинствах.

(обратно)

7

Siebenbürgen, немецкое название Трансильвании.

(обратно)

8

Ныне Сфынту-Георге, тогда практически полностью венгроязычный город.

(обратно)

9

Около тридцати километров; австрийская миля равнялась 7,585 километра.

(обратно)

10

Эрцгерцог Вильгельм Франц Карл фон Габсбург-Лотринген с 1853 по 1860 год исполнял обязанности военного министра, хотя официально таковым не являлся.

(обратно)

11

Vom dicken fetten Pfannekuchen – немецкая сказка из собрания братьев Гримм, похожая на сказку про Колобка.

(обратно)

12

Так тогда именовался бренд, ныне известный как «Джонни Уокер».

(обратно)

13

Именно так эта поговорка звучит по-английски (Dot the i’s and cross the t’s).

(обратно)

14

Неформальное название Константинопольского патриархата по району Константинополя, где он находится.

(обратно)

15

Такое прозвище получил английский король Генрих VIII за свою сверхупитанность.

(обратно)

16

Так называли Елизавету I – потому что она так и не вышла замуж. Девственницей она, скорее всего, не являлась – любовников у неё было немало.

(обратно)

17

Ответ Тривульцио гласил: «Per fare la guerra con successo, tre cose sono assolutamente necessarie: primo, il denaro, secondo, il denaro, e terzo il denaro». Для успешной войны абсолютно нужны три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги.

(обратно)

18

Согласно этому закону 1820 года, количество штатов, где рабство запрещено, и штатов, где оно разрешено, должно было быть идентичным – а в Сенат входят по два сенатора от каждого штата. Кроме того, тот компромисс запретил рабство в новых штатах к северу от южной границы Миссури, кроме самого штата Миссури. В 1854 Канзас и Небраску в нарушение этого компромисса сделали новыми свободными штатами, хотя большинство в Канзасе высказалось за рабство.

(обратно)

19

Сравнивать тогдашние и теперешние доллары – занятие неблагодарное, но считается, что один тогдашний доллар примерно соответствует тридцати двум долларам 2021 года, а значит, раб стоил около восьмидесяти тысяч долларов в современных деньгах…

(обратно)

20

Так в Америке именуется ополчение.

(обратно)

21

В реальной истории Лионель Ротшильд занял своё место в Парламенте лишь в 1858 году после того, как был принят «Акт о послаблениях для евреев», который разрешил иудеям не обнажать голову и принимать присягу на еврейской Библии со словами «да поможет мне Иегова».

(обратно)

22

Это случилось лишь в 1878-м, когда королева Виктория присвоила титул английского барона сыну Ротшильда, Натану Майеру. До того Ротшильды довольствовались титулом «баронов Австрии» и не считались английскими аристократами.

(обратно)

23

«Exchequer» – так в средние века именовалась британская казна по клетчатым скатертям, на которых работали счетоводы, и это неофициальное название сохранялось очень долго.

(обратно)

24

Винодельческий регион на Рейне к западу от Висбадена. До Первой мировой войны цены на лучшие вина из Рейнгау были выше, чем на любые вина из Бордо.

(обратно)

25

См. «Балтийская рапсодия».

(обратно)

26

На тот момент действовали «Правила лондонского ринга», отличавшиеся от современных, но и там была предусмотрена возможность остановки матча, если один из оппонентов был неспособен далее сражаться.

(обратно)

27

Согласно тем же правилам, после нокдауна раунд кончался, и у того, кого сбили с ног, было тридцать секунд на то, чтобы вновь встать в стойку в центре ринга.

(обратно)

28

Замок Клинтон существует до сих пор, но сейчас там музей, а также причал для кораблей на остров Эллис и к статуе Свободы.

(обратно)

29

Friherinne – баронесса (в смысле дочь барона).

(обратно)

30

Frifrue – баронесса (в смысле жена барона).

(обратно)

31

Старейшая газета в Дании, ныне известная просто как Berlingske.

(обратно)

32

Friherre – барон.

(обратно)

33

Колонна, поддерживающая палубу (морск.).

(обратно)

34

Датский эквивалент пословицы «обжегшись на молоке, дуть на воду».

(обратно)

35

Аквавит, который специально отправляли на кораблях в Южную Америку, чтобы он два раза пересекал экватор.

(обратно)

36

Ныне Панчево в Сербии.

(обратно)

37

Город Вупперталь появился на картах лишь в 1929 году в результате объединения Бармена, Эльберфельда и нескольких малых населённых пунктов. Означает Вупперталь «долина реки Вуппер», и Энгельс понял это именно так.

(обратно)

38

Моряки обидятся – пороги на корабле называются комингсами.

(обратно)

39

Отец Герцена Александр Иванович Яковлев вел свое происхождение от московского боярина Андрея Кобылы – предка бояр Романовых.

(обратно)

40

В английском с семнадцатого века нет разницы между «ты» и «вы» (разве что при обращении к Богу используется архаичная форма thou, соответствующая русскому «ты»), и обращение по имени является неким эквивалентом перехода на «ты».

(обратно)

41

В США многие захотели поучаствовать в переделе имущества, ожидаемом по результатам наполеоновских войн, и объявили войну Англии в надежде захватить территории, позднее ставшие Канадой. Предлогом для этого – достаточно, кстати, вопиющим – был насильственный захват американских моряков для экипажей английских военных судов.

(обратно)

42

Перевод авторов.

(обратно)

43

В Турции так называется мастер по приготовлению кофе.

(обратно)

44

Так в Европе называли небольшой диванчик без спинки на маленьких ножках, накрытый ковром и украшенный вышитыми подушками.

(обратно)

45

В Коране не сказано, откуда именно Мухаммед вознесся на небо, сказано лишь, что это произошло из некой «самой далекой мечети», но с какого-то момента стало принято считать, что это был Иерусалим. Масжид Аль-Акса и означает «самая далекая мечеть», хотя построена она была уже после смерти Мухаммеда.

(обратно)

46

Считается, что придумал это Марк Твен, а широкую известность эта табличка получила после того, как про нее написал Оскар Уайльд во время своего американского турне.

(обратно)

47

Пистолет Ярыгина «Грач» – 9-мм самозарядный пистолет российского производства.

(обратно)

48

Предупрежден – значит вооружен (лат.). На самом деле выражение это появилось лишь в шестнадцатом веке.

(обратно)

49

На этой площади в Вене располагались главные правительственные учреждения Австрийской империи.

(обратно)

50

Так оно и случилось в действительности. Грили был кандидатом в президенты в 1872 году, и во время предвыборной кампании Мэри неожиданно заболела и умерла. Грили прервал кампанию и удалился к себе домой, а через месяц скончался и сам.

(обратно)

51

Около восьмидесяти тысяч долларов на сегодняшние деньги.

(обратно)

52

«Войдите!» (гол.)

(обратно)

53

Paramour – любовник, особенно замужней женщины (фр., устаревшее в англ.).

(обратно)

54

Виктория происходила из рода курфюрстов Ганновера, первым ее языком был немецкий, и на нем она, в частности, общалась с Альбертом.

(обратно)

55

На русском его фамилию обычно приводят как Гюйгенс, но произносилась она примерно как Хаугенс, с фрикативным «г».

(обратно)

56

Именно так представлялся Дэвид Бэлфур, герой книги «Похищенный» Роберта Льюиса Стивенсона, когда искал своего спутника Алана Брека Стюарта – но книга эта вышла из печати лишь в 1886 году.

(обратно)

57

До недавнего времени жен в Америке часто называли по имени супруга.

(обратно)

58

Know Nothing Party, названная так потому, что на вопросы посторонних о внутрипартийных делах полагалось отвечать I know nothing – «Я ничего не знаю».

(обратно)

59

Такое случается нередко – к северу от Нью-Йорка нет высоких гор, и зачастую из Канады в апреле приходят морозы.

(обратно)

60

Территория будущего Центрального парка выкупалась с 1853 года, но создавать его начали лишь в 1858 году.

(обратно)

61

Исторический флаг Ирландии – зеленое полотнище с золотым изображением лиры. Современный зелено-белооранжевый флаг был создан как флаг всех ирландцев, зеленый символизирует католиков, оранжевый – протестантов, а белый – мир между ними.

(обратно)

62

Так именуются САСШ в «Обороне форта Мак-Генри» Фрэнсиса Скотта Ки. Современный американский гимн – отрывок из этой поэмы.

(обратно)

63

Насколько известно, так оно и было – ни Хорас никогда не изменял, ни Мэри. Не дошло до наших дней даже слухов – а они были бы, если был бы малейший намек на измену, даже без факта таковой.

(обратно)

64

Так назывался «сейф Уайлдера», известный своей повышенной огнеупорностью.

(обратно)

65

Бруклин, находящийся на другой стороне реки Ист-Ривер, на тот момент являлся отдельным городом, частью Нью-Йорка он стал лишь в 1898 году.

(обратно)

66

В конце 1855 года из-за быстро растущей преступности численность полицейских увеличили до 150 человек. Но преступность продолжала расти в том числе и из-за того, что бруклинские преступники нередко орудовали в Нью-Йорке, а нью-йоркские – в Бруклине. Поэтому властями штата Нью-Йорк в 1857 году было принято решение объединить полицию обоих городов.

(обратно)

67

Именно Симодский трактат передал Японии Южные Курилы в обмен на довольно-таки расплывчатый торговый договор.

(обратно)

68

Политика самоизоляции Японии, которой Страна восходящего солнца придерживалась долгое время.

(обратно)

69

Король Карл, муж королевы Ольги, исповедовал «европейские ценности» и предпочитал супруге «фаворитов». Так что детей у королевской четы не было, но Карл согласился удочерить племянницу королевы Веру Константиновну.

(обратно)

70

В первоначальной версии договора Россия именовалась 魯 西亜, где 魯 (лу) – «глупый», 西 (си) – «запад», и 亜 (я) «дом» либо «ранг». Позднее это заменили на 露西亜, где 露 – ло, роса. Но теперь обычно пользуются каной (слоговым письмом), и Россия пишется ロシア (то же произношение).

(обратно)

71

На фарси – «Батальон богатырей».

(обратно)

72

«Веселая вдова».

(обратно)

73

Это не титул, а обращение (my Lord).

(обратно)

74

Полковник (фарси).

(обратно)

75

Капитан (фарси).

(обратно)

76

Как ни странно, теперь это один из самых фешенебельных районов города.

(обратно)

77

В отеле «Ламбер» располагалась штаб-квартира ярого русофоба князя Адама Чарторыйского.

(обратно)

78

Хорунжий – офицерский казачий чин, соответствующий чину подпоручика в пехоте или корнету в кавалерии.

(обратно)

79

Сарбаз (фарси) – солдат.

(обратно)

80

Так на Востоке называли курдов.

(обратно)

81

Здесь имеется в виду американо-английская война 1812–1815 годов.

(обратно)

82

Better safe than sorry (англ.) – примерный эквивалент русской пословицы «лучше перебдеть, чем недобдеть».

(обратно)

83

I’ll believe it when I see it – примерный эквивалент «свежо предание, но верится с трудом».

(обратно)

84

Окторун – человек с одной восьмой негритянской крови.

(обратно)

85

Подобные высказывания кому только не приписывали – чаще всего Уинстону Черчиллю про социалистов. Но впервые это, по свидетельству Томаса Джефферсона, сказал именно Мэдисон и именно в такой форме.

(обратно)

86

Именно очки, а не пенсне – на фотографии, сделанной чуть раньше, когда он еще был судьей, он изображен именно в них.

(обратно)

87

Термин «янки» на севере США означает «человек из Новой Англии».

(обратно)

88

Evidenzbüro – служба информации Австрийской империи.

(обратно)

89

В реальной жизни, особенно в реалиях XIX века, скорее всего, было бы сказано «das ist unglaublich!» (это невероятно!).

(обратно)

90

Канапки – маленькие бутерброды (пол., от франц. canapé).

(обратно)

91

Паспорта на тот момент уже существовали, но фотокарточек на них, понятно, не было.

(обратно)

92

На самом деле хлопок вызревает, как правило, не раньше конца августа.

(обратно)

93

Это изменилось в 1913 году после принятия Семнадцатой поправки, и первые всенародные выборы сенаторов произошли в 1914 году, хотя все равно каждый штат присылал двоих сенаторов вне зависимости от населения штата. Эта система действует и до сих пор.

(обратно)

94

Это было действительно частью идеологии многих членов радикальной оппозиции и стало программным пунктом ново-созданной Республиканской партии.

(обратно)

95

Как ни странно, эта поговорка звучит на английском почти так же, как на русском – selling like hot cakes. Только имеются в виду блины, а не пирожки.

(обратно)

96

17 гектаров.

(обратно)

97

«Мавр сделал свое дело, мавр может уходить» (нем.). Der Mohr hat seine Arbeit getan, der Mohr kann gehen – цитата не из «Отелло», как обычно ошибочно считается, а из драмы Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе».

(обратно)

98

Официально Президентский особняк стали называть Белым домом только в 1901 году.

(обратно)

99

Очарован (фр.).

(обратно)

100

Именно так произносится по-английски фамилия Stoeckl.

(обратно)

101

Собственно, Стёкль мог и не отказываться от российского подданства. Удивительно, но факт – человек, исполнявший обязанности российского посла, формально не был подданным Российской империи. Вот цитата из письма товарища министра иностранных дел России Толстого, датированного 22 мая 1857 года: «По справкам в делах Министерства иностранных дел не оказывается, чтоб Ваше Превосходительство когда-либо изволили принять присягу на верноподданство Российской империи. По всей вероятности, неисполнение требуемых законом формальностей, при первоначальном определении Вашем в службу, было причиною того, что пред законом Вы доныне считаетесь иностранцем…»

(обратно)

102

A bird in the hand is worth two in the bush – эквивалент русской поговорки «лучше синица в руке, чем журавль в небе». Пикантность английской версии придает игра слов – bush означает не только «куст», но и «волосы на гениталиях», а bird иногда означает и мужской половой орган.

(обратно)

103

«Если слепой ведёт слепого, то оба упадут в яму». Евангелие от Матфея 15:14.

(обратно)

104

Уэйд Хэмптон, уроженец Чарльстона. В реальной истории стал генералом кавалерии в армии Конфедерации.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть I Из Петербурга в Америку

Часть II От Босфора до Гудзона

Часть III Конец прекрасной эпохи

Эпилог