Глава II

Задача, которую нам приходится сейчас решать, представляет собой своеобразное уравнение с двумя неизвестными. Решение этого уравнения сводится, в конце концов, к определению соответствующими способами обоих неизвестных, после чего результат решения выявляется сам собой. Первым неизвестным является профессия, как определенный род занятий, предъявляющий к работнику ряд специальных требований, имеющих существенное значение для успешности результатов этих занятий. Вторым неизвестным является сам человек как рабочая сила, обладающая определенными качествами, обусловливающими, а равно и ограничивающими ее пригодность для той или иной специальной деятельности. Перед нами данное уравнение стоит сейчас в общей, алгебраической форме; в жизни же оно имеет всегда конкретное, так сказать арифметическое значение, когда идет речь об определенных людях и определенных профессиях. Перейдем к исследованию возможных значений первого неизвестного – профессии.

Каждый рабочий процесс, совершенно независимо от его содержания и от степени сложности, представляет собой больший или меньший ряд проявлений различных функций нашего организма. Работая, выполняя то или другое задание, человек всегда выявляет свою активность в различных формах. В одних случаях функции, на которые опирается рабочий процесс, или формы активности, в которых он выявляется, могут быть одни, в других – другие. В одних случаях функциональный состав или структура рабочего процесса может быть сложной, в других – простой. Поясним это примерами. Рабочий процесс человека, поющего какую-либо арию, отличен от рабочего процесса того же человека, занятого бегом на коньках, по функциональному составу. В одном случае процесс опирается на голосовой аппарат и чувство слуха, а в другом главным образом на мускульный аппарат ног, на координацию их движений. Если мы сравним, далее, работу конькобежца с работой человека, решающего сложную математическую задачу, или пишущего сочинение на определенную тему, или конструирующего модель какого-либо нового аппарата и т. п., то в этот раз разница будет очевидна также и в отношении функциональной сложности сравниваемых процессов. Другими словами, разные рабочие процессы захватывают личность, во-первых, с разных сторон, во-вторых, с различной степенью ее охвата.

Сказанное относится к любому процессу деятельности. Легко, однако, понять, какое это должно иметь значение при изучении профессий с точки зрения специальных требований, какие они предъявляют к работнику. Каждая профессия имеет в своей основе определенный рабочий процесс, как нечто постоянное в ее структуре и наиболее характерное ее качество. Другими словами, каждая профессия в основе своей опирается на определенный функциональный аппарат личности, который всегда приводится в действие в тот момент, когда личность вступает в русло своих профессиональных обязанностей. Нетрудно понять, на чем основано это постоянство функциональной структуры профессий; оно всецело вытекает из того объективного начала, которое составляют содержание данной профессиональной деятельности и фактические условия ее осуществления. При одном и том же содержании сохраняется, кроме того, одна и та же постоянная конечная цель деятельности. Благодаря этому и устанавливается как бы некоторое устойчивое русло, по которому рабочий процесс течет постоянно.

С развитием техники и средств производства содержание профессиональной деятельности и все объективные условия ее осуществления могут сильно изменяться, хотя профессия остается как будто одной и той же. Разумеется, что и функциональная структура основного рабочего процесса в такой профессии радикально меняется. Так, например, с развитием машинного фабричного производства ручной ткацкий станок уступил свое место технически более совершенной машине. Ясно, что содержание работы ткача и все ее объективные условия изменились благодаря этому в сильной степени, а вследствие того неизбежно изменилась и функциональная структура основного рабочего процесса данной профессии. Иногда подобные изменения вносят в условия работы лишь частичные поправки или усложнения; тогда и структура процесса подвергается лишь соответственным частичным изменениям.

Таким образом, под профессией при ее анализе надо разуметь не что-то отвлеченное, всегда себе равное и неизменное, а нечто вполне конкретное, связанное с определенными объективными моментами и в процессе развития общественной жизни развивающееся, так сказать, на общих основаниях.

В отношении многих высших профессий дело представляется, однако, еще более сложным.

Содержание деятельности, объективные условия ее осуществления, ее общая цель здесь как будто не всегда обусловливают один строго определенный путь рабочего процесса. Благодаря сложности содержания и разнообразию условий, а также, может быть, и благодаря свойствам личности, поднявшейся до уровня деятельности высшего порядка, здесь возможны случаи, когда одна и та же цель при одних объективных условиях достигается разными путями. Поясним это примером.

Представим себе работу педагога. Предположим, что мы имеем дело с педагогом-математиком. Итак, перед нами школьные занятия по математике и даже еще более частный случай – занятия по элементарной арифметике в младших классах школы 1-й ступени. Если мы живо представим себе картину обычного классного урока этого рода, то, несомненно, мы усмотрим в ней нечто типичное, устойчивое, что характерно для этих занятий, где бы мы их ни наблюдали. Если эту картинку какими-либо способами зафиксировать во всей ее полноте, как фиксируются теперь иногда рабочие процессы более простого строения, а затем проанализировать, то, несомненно, обнаружилась бы вполне определенная функциональная структура занятия, причем не только в отношении педагога, но и учащихся (работа последних может быть рассматриваема, как и всякий другой род деятельности). Мало того, если наряду с обычными уроками по арифметике представить себе столь же типичную картину уроков русского языка, или рисования, или физкультуры и т. д., то в глаза сразу бросится резкая разница в функциональном строении этих различных школьных занятий. Эта разница, несомненно, того же происхождения, что разница между работой певца и работой конькобежца, т. е. она связана с объективным содержанием и всеми условиями этих деятельностей. Занятия арифметикой имеют свое конкретное содержание (числа, действия над ними, задачи и т. п.) и свои цели, а занятия рисованием совсем другие – и содержание, и цели. Поэтому и получается так, что как педагог, так и учащиеся на занятиях арифметикой живут одними функциями, а на занятиях рисованием – совсем другими.

Все это как будто вполне понятно и никаких сомнений вызывать не может. Тем не менее, если в сущность дела вникнуть глубже, то окажется, что оно много сложнее, чем мы представили его сейчас, что в своих рассуждениях мы упростили его. Хорошо известно, что урок на одну и ту же тему при одинаковой цели можно построить не по одному только какому-либо плану, а по нескольким различным планам, и каждый учитель останавливается на том плане, который кажется ему почему-либо лучшим. Мало того, методы всей работы по одному и тому же предмету могут быть совершенно различными. Наряду с тем обычным классным уроком по арифметике, который мы имели в виду до сих пор, с уроком, характерным для нашей старой школы учебы, на котором учитель учит, а ученики учатся, перенимая от учителя то, что он им предлагает, представим себе занятия по тому же предмету, но проводимые методами, основанными на активности и самодеятельности учащихся, когда учащиеся учатся сами, подходя к каждому вопросу исследовательски, а роль педагога радикально меняется (причем эта роль при такой организации занятий в настоящее время еще не установилась в достаточной мере и на практике проводится различно). Содержание занятий в обоих этих случаях одно и то же, арифметика остается арифметикой, но совершено очевидно, что весь процесс работы как педагога, так и учащихся совершенно различен, его функциональная структура резко нарушена от изменения метода работы. Правда, здесь мы можем признать, что такое изменение в функциональной структуре рабочего процесса аналогично тому изменению, которое в работе ткача наступает при замене ручного станка фабричной машиной. Здесь тоже есть известное усовершенствование и изменение условий работы при единстве содержания ее; и если там подобные изменения функциональной структуры рабочего процесса не мешали все же говорить об определенной устойчивости профессионального рабочего процесса, то можно думать, что и здесь положение дела таково же. Однако это все-таки не совсем так. Данная параллель будет правильна в случаях резкой, так сказать, революционной перемены в характере деятельности, когда меняется лицо всей профессии для всех одинаково очевидным образом. Так, на наших глазах в настоящее время переживает такой революционный переворот профессия педагога, причем революционный процесс лишь только разгорается и новое лицо профессии еще далеко не определилось в своих наглядных очертаниях. Мы видим только направление, в котором развивается этот процесс, представляется также конечная цель, к которой он устремляется: учитель в старом, знакомом смысле этого слова превращается в педагога-исследователя, организующего педагогический процесс на основе исследовательского отношения к личности учащегося, развивающейся в условиях свободной, творческой деятельности.

Но помимо и независимо от таких глубоких превращений и в те периоды, когда лицо профессии вполне устойчиво выражено в своих очертаниях, когда можно говорить о профессиональном типе, имеющем в основе характерный для него и устойчивый рабочий процесс, и тогда все же в такой профессии, как профессия педагога, возможны вариации функциональной структуры, связанные в общем с тем, что называется методом работы. Самое это понятие «метода работы» указывает на то, что в условиях одного и того же содержания при одной целевой установке можно идти к цели различными путями, а в зависимости от этого и весь характер работы изменяется. Когда мы представляем себе рабочий процесс ткача, то совершенно безразлично, будет ли он ткать на ручном станке или на фабричной машине, процесс работы его представляется в том и другом случае протекающим в строгих жестких рамках, всегда одинаковым образом, и сколько бы мы ни меняли ткачей, процесс сохраняет свой устойчивый, однозначный характер. Здесь нет ничего аналогичного «методу» работы; можно было бы сказать, что здесь есть один определенный метод, который строго задан содержанием работы и условиями ее и которому следует каждый ткач.

В действительности такое представление тоже схематично и потому не совсем правильно. И в работе ткачей имеет место то, что можно назвать индивидуальными особенностями в приемах работы; эти особенности отличают работу одного ткача от работы другого, внося некоторое осложнение в функциональную структуру рабочего процесса. Но эти индивидуальные особенности или вариации здесь, несомненно, не так резко проявляются и не нарушают однозначного характера основного типа рабочего процесса. В работе педагога в такой же степени определенной и вполне очевидной однозначности нет. Нам трудно отчетливо представить себе структуру рабочего процесса педагога также ввиду ее большой сложности, но вместе с тем не подлежит сомнению и то, что грани процесса здесь не так резко очерчены, местами они расплывчаты, местами изменяются в зависимости от индивидуальности работника. Здесь чувствуется большая зависимость характера работы от индивидуальности работника, от его инициативы, изобретательности, творчества. Поэтому иногда даже говорят, что на этих высших ступенях деятельности человек как бы сам создает тип своей работы, а потому такой устойчивости и однозначности единого основного типа, как это есть в низших профессиях, здесь быть не может.

Мы, однако, не должны преувеличивать значение известных явлений, отдавая им должное. В действительности разница между высшими и низшими профессиями в указанном отношении не есть какая-либо большая принципиальная разница, делающая их несравнимыми. То, что в работе педагога и в других высших профессиях нам кажется сейчас таким особенным, резко отличным по своему характеру от работы низшего типа, вырастает из того зерна индивидуальных особенностей в приемах работы, которые мы должны были признать и в работе ткача. Разница заключается лишь в том, что здесь эти особенности раскинуты шире, они разнообразнее и многочисленнее и в более сильной степени осложняют собой основной тип рабочего процесса, т. е. эта разница количественная, разница в степени. Здесь шире размах индивидуальных вариаций, больше простора для инициативы, изобретательности и творчества. Вследствие этого функциональная структура основного профессионального процесса здесь несравненно сложнее; мало того, она, может быть, даже должна быть представлена не в одном варианте, а в нескольких, учитывающих различные конкретные моменты деятельности. Но при всем том эта структура как нечто определенное, устойчивое, как скелет профессии, несомненно, и здесь имеется и при разрешении проблемы профессиональной пригодности должна быть учитываема так же, как во всех других случаях.

Как ни велико значение этих индивидуальных моментов, все же, когда мы говорим о педагоге, враче, инженере, художнике, актере и т. п., нам представляются они в виде отличных друг от друга профессиональных типов, каждый из них имеет свое лицо, свои характерные черты, по которым мы узнаем их в жизни при первой встрече с ними. Каждая профессия имеет свой штамп. Этот штамп у одних профессий простой, незатейливый, а у других сложный, вычурный, со множеством деталей: при одном основном штампе профессия может иметь еще несколько дополнительных частных штампов, например, в профессии инженера такие частные штампы могут быть связаны с делением инженеров по специальности, но при всем том этот штамп, как нечто определенное, постоянное и специфическое, все же у каждой установившейся профессии существует.

Заговорив о «профессиональных типах» и «профессиональных штампах», мы должны отметить, что они обусловливаются, конечно, не только функциональной структурой основного рабочего процесса каждой данной профессии, но и другими условиями, например, условиями профессиональной жизни, средой и проч.; тем не менее функциональная структура работы должна быть признана главным фактором, обусловливающим лицо профессии и ее общий характер. Поэтому практические следствия в отношении профессионального отбора вытекают прежде всего и главным образом из этого основного фактора.

То, что мы только что установили, исходя из анализа деятельности педагога, может быть распространено на все профессии высшего типа. Метод работы имеет место и в деятельности врача, а также инженера, агронома и т. д. Вместе с этим всюду создаются условия для творческой инициативы и изобретательности. Следует иметь также в виду, что многие из высших профессий усложняются в связи с различной специализацией внутри каждой профессии. Уже упоминалось об инженере; эта профессия в ее современном виде связана с длинным рядом различных специализаций, из которых каждая характеризуется своими особенностями и предъявляет к человеку особые требования. То же самое относится к врачу. Врач-хирург и врач-психиатр – оба врачи и имеют, несомненно, нечто общее в своей деятельности, но вместе с тем они различны, причем различия в их профессиональной деятельности едва ли не очевиднее, чем то, что их связывает друг с другом родственными связями. Профессии педагога не чужды те же самые явления, хотя здесь они представляются, может быть, в несколько ином свете. Здесь также могут быть особенности в связи со специализацией по предмету образования: педагог-математик, педагог по языку, по искусствам и т. д. имеют свои специфические особенности. Но кроме того, особенности профессии здесь могут находиться в связи не с предметом преподавания, а с другими условиями, например с возрастом учащихся, причем в этом случае первый ряд особенностей может сохранять свое значение также, или же, напротив, он отпадает. Педагог-дошкольник, педагог школьного типа и педагог, ведущий работу со взрослыми, имеют свои характерные профессиональные особенности, причем для дошкольников специализация по учебным предметам не имеет значения (по крайней мере в отношении основной части работы; и здесь могут быть специалисты по некоторым отраслям работы, например, по музыке, ритмике и проч., но это исключения, а не правило), тогда как для педагогов двух остальных категорий она остается обязательной (исключая, впрочем, элементарного обучения взрослых в школах по ликвидации безграмотности).

Аналогичную дифференциацию можно найти и в других профессиях – агрономов, художников, актеров, военных и т. д. Важно заметить, что эта дифференциация не разрушает все же единства профессии, ее общего типа. Все разветвления образуются как бы на некотором общем стволе, который несет на себе эти ветви и составляет основу всего профессионального дерева. Но подобно тому, как бывают такие деревья, строение которых таково, что ствол у них трудно выделить среди ветвей и главные ветви имеют как будто самостоятельное существование, так и в профессиях дифференциация может заходить иногда так глубоко и далеко, что общая структура профессии тоже приобретает как бы кустообразный характер. В таких случаях элементы общепрофессионального значения, связующие отдельные отрасли профессии в нечто единое, во-первых, уменьшаются в числе, а во-вторых, и по своему значению являются наиболее общими.

Отсюда может быть намечен переход к еще более широким и общим профессиональным категориям, объединяющим целые группы родственных профессий или, вернее, отдельные родственные стороны различных профессий. Так, например, жизнь выработала такие общие понятия, как «хозяйственники», «организаторы», «администраторы» и т. п. Если вникнуть в эти понятия, то нельзя не заметить, что они лишены узкого профессионального значения и сами по себе не обозначают каких-либо определенных профессий. Это именно более широкие и более общие профессиональные категории. Среди «хозяйственников» могут быть и кооператоры, и инженеры, и лесоводы и т. д., но мы не можем соотнести это понятие ни к художникам, ни к актерам. Точно так же «организаторы» могут быть соотнесены к целому ряду различных профессий, хотя и не ко всем в одинаковой степени, а к некоторым, может быть, не применимы и вовсе; например, едва ли можно установить какую-либо связь между комплексом, мыслимым в понятии «организатор», и профессией певца. Чем шире объединение и чем более общая категория, тем отвлеченнее соответствующие понятия. Уже самые понятия профессий: инженер, педагог, врач и т. д. – являются в известной мере отвлеченными понятиями, но здесь конкретность содержания еще так велика и так бьет в глаза, что отвлеченные элементы уясняются лишь тогда, когда мы вдумаемся в сущность этих понятий. Напротив, когда говорят о «хозяйственниках», об «организаторах», «администраторах» и т. п., рисуются образы более общего значения, менее насыщенные конкретным содержанием. Здесь, скорее, отвлеченность выступает с полной очевидностью, а конкретность уясняется при более внимательном всматривании в природу понятия.

Существуют попытки установить единую классификацию всех профессий, исходя из признаков еще более общего характера. Отметим для примера классификацию высших профессий Отто Липмана^[2]. Все профессии высшего порядка он делит на три большие группы: познавательные, действующие и символизирующие профессии. «В основе “познавательных” или, в более узком смысле научных профессий лежит установление фактов; основою “действующих”, или в более узком смысле технических профессий лежит изменение формы существующего, равно как и внушение, оказываемое на людей, а “символизирующие”, или художественные профессии зиждутся на изображении действительности или фантастичного с помощью художественных символов». Исходя из этого основного разделения, дальнейшую классификацию профессий в двух первых группах Липман проводит по содержанию объектов познавания или действия и устанавливает снова тройное подразделение: 1) профессии, предметом познавания или действия в которых являются люди; 2) профессии, в которых таким предметом являются предметы; 3) профессии, в которых познавание или действие направлено на объекты мышления.

Таким образом, восходя от отдельных профессий к более широким и общим профессиональным категориям, мы как будто последовательно проходим ряд концентрически расположенных поясов. Чем дальше мы при этом удаляемся от центра, тем шире получается охват различных профессий, но, с другой стороны, тем более общими и отвлеченными становятся объединяющие их признаки.

Возникает важный и в практическом, и в теоретическом отношении вопрос: ориентируясь в этих профессиональных концентрических поясах, откуда следует начинать и в каком направлении идти от центра к периферии, т. е. от частных и конкретных признаков к более общим и отвлеченным, или наоборот – от периферии к центру, т. е. от общих и отвлеченных к частным и конкретным признакам профессии? Этот вопрос находится в связи с другим вопросом: какие признаки являются более важными и характерными в профессии, а следовательно, и в личности – общие или частные?

Прежде чем отвечать на этот вопрос в том или ином смысле, надо иметь в виду, что отдельно взятые ни те ни другие признаки недостаточны для полноценного выражения характера профессии. Человек, обладающий самыми общими свойствами, требуемыми профессией инженера, но лишенный частных и конкретных свойств, необходимых для этой профессии в той или иной ее разновидности, не может быть хорошим инженером и вообще не может быть признан пригодным для этой профессии; но равно справедливо и обратное положение, хотя в жизни могут быть такие случаи, когда у людей могут быть налицо те или другие конкретные и специфические данные для какой-нибудь профессии при отсутствии характерных данных более общего порядка.

Оговариваясь в таком смысле, мы можем теперь признать, что признаки более общие и широкие являются все же более важными и характерными для профессии, чем ее специфические, конкретные признаки. Охватывая целый круг родственных профессий, они как бы и в самой личности связаны с более общими ее свойствами и более глубоко в ней заложены. Поэтому ориентироваться в них, очевидно, необходимо прежде всего. Мы, таким образом, думаем, что в профессиональной ориентировке надо идти от периферии к центру, а не наоборот. Это значит, другими словами, что надо начинать с главного, с основного, а не с второстепенного.

В подкрепление этого важного положения считаем уместным сослаться на мнение не раз упоминавшегося Отто Липмана, который по данному вопросу высказывается так:…^[3] «не подлежит также сомнению, что эти чрезвычайно общие для профессиональной деятельности вообще и для “высших” профессий в особенности отличительные особенности являются более характерными, чем специальные особенности, изображающие предмет профессиональной деятельности. Эти общие признаки являются признаками профессиональной пригодности в гораздо большей степени, чем это принято предполагать, когда говорят о способностях к изучению лингвистики, юриспруденции, зоологии, медицины и т. д.»^[4]

Проанализировав какую-либо профессию со стороны ее основного рабочего процесса и главных условий, определяющих характер деятельности, в результате мы можем все данные анализа представить в виде единой цельной схемы, которая и будет включать в себя в порядке важности все моменты, функции, качества или свойства, характерные для данной профессии и необходимые в той или иной степени для ее представителей. Такие схемы в настоящее время принято называть профессиональными психограммами. Составлением психограммы и заканчивается определение первого неизвестного в решаемом уравнении.

Из сказанного выше следует, что степень точности определения этого неизвестного может быть различной. Чем сложнее профессия по характеру деятельности и всем прочим условиям, тем сложнее и обширнее должна быть ее психограмма. В высших профессиях полная психограмма всегда должна быть особенно сложной, выражаясь к тому же в нескольких дополняющих друг друга вариантах. Но как мы увидим еще дальше, составление таких психограмм дело вообще очень нелегкое. Методы изучения профессий тем несовершеннее, чем сложнее профессия, и потому на практике приходится нередко ограничиваться лишь частичным решением задачи: не имея возможности произвести анализ профессии до конца и составить ее исчерпывающую, вполне точную психограмму, приходится во многих случаях довольствоваться выделением лишь таких ее особенностей, которые видны, так сказать, с первого взгляда или вообще могут быть выделены существующими методами. Такое определение неизвестного в математике, конечно, не может привести к правильному решению уравнения. Но в нашем уравнении такой способ решения посредством постепенного приближения к полной истине имеет вполне очевидный реальный и практический смысл. Мы хотим знать требования профессий для того, чтобы судить о том, насколько им может удовлетворять тот или другой кандидат; нами руководит практическая цель. Но, очевидно, лучше знать эти требования хоть до некоторой степени, хоть только отчасти, чем не знать их вовсе, идя в профессию. Конечно, если, изучая профессию и составляя ее психограмму, мы составим ошибочное представление об отдельных ее требованиях или обратим внимание на детали, упустив главное, из такого изучения никакой пользы извлечь будет нельзя. Допускаем, что многие из современных первых попыток в этом деле оканчиваются именно таким результатом. Иногда замечается ошибочное стремление разобраться во всех мелочах психограммы какой-нибудь профессии до того, как стали ясны ее главные особенности; в результате получается сложная схема, в которой одна деталь нагромождается на другую, затеняя собой основное и главное.

В связи со сказанным необходимо также обратить внимание на следующую трудность. Всякий рабочий процесс, независимо от степени его сложности, представляет собой единый и целостный процесс. Возбуждаемые им функции организма и проявляющиеся в нем формы активности личности находятся в органической связи друг с другом, чем и обусловливается это единство и целостность. Но когда такой процесс мы подвергаем анализу и выделяем из него отдельные элементы, то мы, несомненно, тем самым разрываем эти органические, жизненные связи и разрушаем целостность процесса. Допустим, что в результате процесс разложен на составляющие элементы до конца и вполне правильно, – расположенные затем в один ряд, сведенные в схему или психограмму, они предстанут перед нами как бы в разорванном виде; той целостности, из которой они были изъяты, они уже не образуют в нашей психограмме, и вместо чего-то живого перед нами будет нечто мертвое, какой бывает всякая схема. В известном смысле это совершенно неизбежный результат всякого анализа. Поэтому, чтобы избежать отрицательных последствий, какие с этим могут быть связаны, и вообще, чтобы представить процесс таким, каким он есть в действительности, за анализом всегда должен следовать синтез всех выделенных элементов в единое целое. Что это значит? Теоретически это совершенно ясный вопрос. Наша задача при изучении профессии заключается не только в том, чтобы подметить ее характерные черты и особенности каждую в отдельности, но также и в том, чтобы понять функциональные связи и зависимости между отдельными элементами. Только при таких условиях все сложное образование предстанет пред нами действительно как одно целое. Два рабочих процесса могут быть образованы из одних и тех же элементов, могут иметь одинаковый функциональный состав, отличаясь, однако, друг от друга характером связи взаимодействующих функций. Другими словами, рабочий процесс, лежащий в основе каждой профессии, кроме характеризующих его элементов, имеет еще и характерную для него конфигурацию этих элементов, обусловливаемую определенным порядком внутренних органических связей. И без того трудная задача изучения структуры профессии, конечно, этим обстоятельством осложняется еще более. В настоящее время мы еще слабо справляемся с указанной трудностью и в большинстве случаев принуждены довольствоваться первой, исключительно аналитической частью изучения профессии. Для того чтобы на основании данных анализа воссоздать синтетическую картину целого, надо глубже знать функциональное строение самой личности и законы взаимодействия функций друг с другом, чем это в большинстве случаев в настоящее время имеется.

Практически указанное обстоятельство может тоже иметь большое значение, и, если при самом использовании аналитических данных в целях профессиональной ориентации не учесть его, положительного результата, по крайней мере во многих случаях, ожидать будет трудно. Учет же его, когда связи элементов неясны для нас по своей природе, возможен, очевидно, только в том смысле, что в самом методе исследования личности с точки зрения пригодности ее к той или другой профессии мы можем стремиться к тому, чтобы связи между элементами сохранить ненарушенными в том виде, как они даны в реальном рабочем процессе. Об этом подробнее будет сказано ниже.

Изучая всякую профессию с точки зрения требований, которым должны удовлетворять ее представители, мы имеем дело с явлениями двух различных значений. В самом начале уже было сказано, что каждая профессия требует известной подготовки в смысле тех или иных знаний и практических навыков. С другой стороны, когда мы говорили о психограмме профессий, то мы имели в виду такие моменты, которые являются природными свойствами личности, находящимися в связи с особенностями ее структуры и одаренности. Те и другие явления в составе профессии необходимо отличать друг от друга, так как они имеют неодинаковое значение и в практическом и в теоретическом отношениях. Если мы будем инженера проверять в отношении теоретических знаний и практического опыта, требуемых его профессией, то, может быть, мы должны будем констатировать в том или ином случае отсутствие этих данных в достаточной степени и, следовательно, непригодность данного лица к выполнению обязанностей инженера. Однако этим не будет решен вопрос вообще о пригодности его к этой профессии, так как отсутствующие данные он может восполнить, изучив лучше соответствующие курсы и пройдя практический стаж. Молодой человек, только что поступающий в вуз, в этом отношении заведомо не удовлетворяет ни одному требованию и тем не менее потенциально может иметь все данные для того, чтобы стать впоследствии хорошим инженером.

Таким образом, те данные, которые приобретаются путем подготовки и опыта, не решают вопроса о пригодности или непригодности человека к той или другой профессии в основе, но по ним мы судим, готов ли фактически человек к выполнению соответствующих обязанностей в данный момент времени.

Очевидно, другой ряд данных, с точки зрении которых вопрос о профессиональной пригодности решается именно по существу и до конца, отличается от первых тем, что эти данные не получаются человеком путем подготовки и в опыте, а существуют на каких-то других основаниях. Обычно об этих явлениях говорят, что они суть природные, врожденные качества личности, связанные с особенностями ее организации и одаренности. В действительности вопрос этот очень трудный; резкой границы между теми и другими явлениями провести нельзя. Но об этом мы будем подробнее говорить дальше. Здесь же необходимо обратить внимание на то, что в психограмму профессии включаются, главным образом, такие элементы, которые независимы от специальной подготовки и практического опыта. Это, конечно, не исключает того, что психограмма может быть дополнена и теми данными, которые могут быть приобретены путем подготовки и являются обязательными в не меньшей степени, чем первые; в сущности, даже трудно этого избежать в целом ряде случаев, когда вопрос о зависимости или независимости какого-либо момента от подготовки представляет затруднения при решении; наконец, такое дополнение следует даже признать вполне целесообразным и, может быть, необходимым, – но все же основной смысл профессиональных психограмм и их значение при решении проблемы профессиональной пригодности определяются не этими дополнениями, а первой основной частью.

Нам осталось рассмотреть существующие методы изучения профессий и составления их психограмм.

В общем задача, как сказано, сводится к тому, чтобы тем или иным способом зафиксировать основной рабочий процесс данной профессии, установить условия его осуществления, то и другое проанализировать, выделив существенные элементы целого, и, наконец, свести их снова в единую синтетическую картину. Первая часть задания, с которой всегда приходится начинать, сводится к тому, чтобы иметь нужную деятельность в том или ином виде перед собой для последующего ее изучения. Общим и основным методом при решении задачи в этой части является метод объективного наблюдения за всем ходом изучаемой деятельности.

В таком случае реальный подлинный процесс весь от начала до конца перед глазами; изучение его структуры и особенностей может происходить непосредственно на нем самом.

Однако, когда он находится перед нами в непрерывном течении, особенно когда процесс сложный, производить анализ его в таком состоянии бывает трудно или даже вовсе невозможно. Чтобы разобраться во всем его функциональном составе и в особенностях его функциональной конфигурации, нужно бывает эту текучесть его как-то зафиксировать.

Допустим, что мы изучаем работу педагога и наблюдаем с этой целью за ходом обычного школьного урока. Средством фиксации наблюдаемой картины в таком случае может быть объективная словесная запись, «фотографически» фиксирующая процесс поведения педагога от начала до конца^[5]. Зафиксировав таким образом процесс, мы можем затем подвергнуть анализу составленную запись. Этим же способом можно подойти к изучению всякого вообще процесса деятельности, но, конечно, трудности его могут быть весьма различными. Словесная запись вообще является несовершенным средством фиксации поведения, так как фиксирует процесс не в его подлинном виде, а в словесных символах, результатом чего являются такие недостатки, благодаря которым структура подлинного процесса может в той или иной степени искажаться или оставаться невыявленной. Некоторые элементы в поведении особенно трудно фиксируются словом, например, всякого рода движения, особенно когда они очень сложны, мелки и многочисленны. Поэтому там, где движения составляют главный элемент в рабочем процессе, стремятся изыскать более совершенные способы фиксации рабочих движений. Ясно, что такой аппарат, как кинематограф, может быть вполне пригодным средством фиксации сложных процессов деятельности (исключая речь), и, конечно, должен быть признан несравненно более совершенным, чем словесная запись. В практике психотехнических исследований при изучении некоторых профессий, в которых движения являются важнейшим элементом в рабочем процессе, в настоящее время пользуются специальными приборами, позволяющими зафиксировать каждое отдельное движение рабочего в целях последующего анализа.

Мы не будем, однако, останавливаться на этих усовершенствованиях ввиду того, что все они имеют значение при изучении элементарных видов труда и непригодны при исследовании высших профессий. В отношении этих последних надо сказать, что здесь и объективная «фотографическая» запись является в большинстве случаев недосягаемым идеалом, ввиду чрезвычайной сложности деятельности. В самом деле, представим себе работу врача, педагога, инженера и т. п. Какой должна быть запись, чтобы охватить их рабочий процесс и все условия их деятельности с необходимой полнотой и точностью!? Теоретически такую «фотографию» можно себе представить, но практически это очень трудно сделать. Во всяком случае, для стороннего наблюдателя здесь представятся трудности едва ли преодолимые. Поэтому приходится искать каких-либо других путей, соглашаясь иногда на известный компромисс.

Легче решается задача, когда человек, изучающий какую-нибудь профессию, знает ее по собственному опыту, являясь ее представителем. В этом случае вся деятельность как будто действительно дана непосредственно для исследования ее. Но тут могут возникнуть трудности совершенно особого порядка, возникающие всякий раз, когда дело идет об изучении собственного поведения; с другой стороны, очень редко те, кто занимается таким делом, как изучение профессий и хорошо подготовлен к этому, хорошо знаком еще с каким-либо видом профессиональной деятельности. В большинстве случаев непосредственное знакомство с профессией и возможность научно-исследовательского подхода к ней распределяются между разными лицами, и задача заключается в том, чтобы разобщенные научную теорию и практический опыт искусственно связать в одно целое для направления их на общую цель. Некоторые авторы предлагают исследователям профессий прежде, чем приступать к анализу какой-либо профессии, сделать ее достоянием своего непосредственного опыта. Но это, очевидно, может быть применимо только в отношении к самым элементарным видам труда или же должно пониматься не в смысле настоящего овладения процессом труда, а лишь в смысле некоторого ознакомления с условиями его путем временного вхождения в роль работника того или другого рода, насколько это окажется возможным. Так, например, известная по своей книге «Психотехника» Франциска Баумгартен изучала профессию страховых агентов. Чтобы получить ясное представление о том, с какими трудностями приходится встречаться этим работникам при вербовке новых членов в свое общество, она принимала на себя роль агента, приходила к намеченным лицам и вступала с ними в деловой разговор, убеждая вступить в члены страхового общества. Сказать, что таким путем изучаемая работа познается вполне точно, ни в каком случае нельзя – даже в таком случае, как данный, когда речь идет о профессии, не требующей как будто большой специальной подготовки. В лучшем случае таким образом можно ознакомиться с некоторыми характерными моментами и условиями работы, причем едва ли (по крайней мере, в данном случае) это даст что-нибудь больше того, что может дать исследователю опытный в своем деле работник.

Наиболее широко распространенным методом изучения профессий в настоящее время является метод опроса. Составляется подробный опросный лист, охватывающий все стороны одной какой-либо профессии или целой группы их. Такой лист, представляющий собой, в сущности, обычную анкету, рассылается представителям профессии или ряда их, и на основании полученных ответов делается вывод, какие моменты в данной профессии имеют значение, а какие нет, которые из них являются наиболее важными или безусловно необходимыми и которые менее важны, только желательны, но не необходимы и т. д. Широким распространением в настоящее время пользуется «Опросный лист для психологической характеристики средних профессий», составленный Отто Липманом^[6]. Он состоит из 105 вопросов вроде следующих.

Требует ли такая-то профессиональная работа:

1. Воспринимания, быстрого распознавания и способности различить мало заметные, слабо освещенные или отдаленные предметы?

2. Воспринимания, быстрого распознавания и способности отличить тихий шум или разного рода шум?..

11. Распознавания и способности отличить главные краски?..

22а. Способности сравнения видимых и осязаемых величин?..

49б. Способности при известных обстоятельствах ускорять темп работы?..

68. Способности переносить неприятные впечатления (запах, шум, грязь и т. д.)?..

81а. Добросовестности, сознания обязанностей, точности? и т. д.

С помощью этого опросного листа Берлинский институт прикладной психологии собрал материал для характеристики профессий: пекарей, танцовщиков, горнорабочих, пивоваров, переплетчиков, бухгалтеров, хористов, дантистов, медников, земледельцев и т. п.

Все недостатки, какие присущи всякой анкете, и все трудности, связанные всегда с этим методом, при данном его применении сказываются едва ли не с большей силой, чем где бы то ни было. Первый вопрос, какой возникает после прочтения листа Липмана, относится к количеству содержащихся в нем вопросов: почему их 105, не больше и не меньше? А далее почему именно эти, а не какие-либо другие? Или никаких других вопросов уже придумать нельзя? Едва ли это так. Разумеется, теми или иными соображениями можно обосновать, какое отношение может иметь каждый вопрос к так называемым средним профессиям, но нельзя отделаться от впечатления, что все эти вопросы поставлены все же случайно, без особой системы, а главное, не ощущается, что они исчерпывают предмет. Разумеется, такой метод менее всего способен выявить то, что выше мы назвали функциональной конфигурацией профессии. Если даже все вопросы поставлены те, какие нужны, если ответы на эти вопросы безусловно точны, в результате мы все же получаем самую бессистемную мозаику, все элементы которой даны как будто в рассыпанном виде. Нельзя отрицать того, что и таким несовершенным способом все же можно собрать материал, который во многих отношениях будет иметь ценное значение и даст некоторое представление о профессии. Само собою разумеется, что, если бы кому-либо пришлось выбирать, решать ли вопрос о пригодности к той или другой профессии без всяких серьезных сведений о том, что она из себя представляет, или на основании сведений, собранных подобным путем, колебаний в выборе не могло бы быть: к данным опросных листов пришлось бы отнестись почти как к источнику спасения. Этим мы хотим сказать, что в новом деле изучения профессий и такой метод представляет несомненный шаг вперед по сравнению с тем, что было до него.

Но раз вступив на путь научного изучения какой-либо стороны жизни, мы, естественно, не можем остановиться на том, что составляло первые пробы первых исследователей.

Метод опросных листов фактически предполагает, что самый анализ изучаемой деятельности производится не исследователем, задающим вопросы, а лицом, отвечающим на них. Последнее лицо должно само решить, имеет ли место то или иное явление в его деятельности или нет, а если имеет, то насколько оно важно. В этом как будто и нет ничего плохого, кому же и решать такие вопросы, если не самому работнику.

Тем не менее здесь есть опасность и слабое место. Произвести анализ, выделить отдельные стороны в сложном явлении – это тоже такая деятельность, которая требует соответствующих данных и подготовки. Кроме того, большинство вопросов по своему содержанию имеют функционально-психологический характер, т. е. затрагивают такие явления, в которых большинство людей, занятых конкретной, практической деятельностью, даже в области высших профессий, разбирается очень слабо. В результате в целом ряде случаев спрашивающий имеет в виду одно, а отвечающий совсем другое. Следовательно, анкету, опросный лист такого типа, как был приведен выше, следует признать несовершенным способом объединения усилий исследователя и практика в целях анализа профессии.

Вполне удовлетворительного способа этого объединении, проверенного практикой и общепризнанного, мы пока не знаем. Поэтому позволяем себе сослаться на некоторый наш личный опыт, не получивший, к сожалению, развития и потому не проверенный в нужной степени, но тем не менее заслуживающий, но нашему мнению, внимания. Убедившись в недостатках метода опросных листов и сознавая в то же время, что практических работников необходимо использовать в целях анализа, не поручая им самого анализа, мы решили, в конце концов, испытать такой способ. Мы предложили работникам-практикам, хорошо знающим свое дело и продолжающим вести его изо дня в день, дать нам описание своего рабочего дня во всех его типических моментах, по возможности более подробное, изображающее исключительно фактическую сторону дела, как бы фотографически зарисовывающее реальный рабочий процесс. Так, например, обращаясь к агитатору, мы говорили ему: «Представьте себе, что вы получили от партийного органа какое-нибудь задание в связи с проведением определенной агиткампании; припомните какой-нибудь конкретный случай в этом роде из своего опыта и опишите всю вашу работу по выполнению этого задания от начала до конца, стремясь к тому, чтобы восстановить решительно весь процесс нашей деятельности во всех его мельчайших подробностях; описывайте шаг за шагом всю вашу работу, как будто вы в данный момент ее в действительности производите…» и т. д. Нашей целью было получить от практиков такой материал, который возможно больше приближался бы к объективному «фотографическому» описанию изучаемого процесса строгим наблюдателем. В результате серьезных усилий нам удалось получить материал для характеристики работы педагога-политпросветчика (а именно ликвидатора безграмотности) и агитатора, материал, удовлетворявший нас более, чем какой-либо другой. С самого же начала определились недостатки и этого метода: чтобы дать доброкачественный материал, вполне пригодный для анализа и точно отображающий действительность, лицо, составляющее описание, должно произвести весьма большую и серьезную работу.

Без заинтересованности в этом деле, без полной готовности затратить на него необходимые силы и время, никто такой работы произвести не будет в состоянии. Это самый большой и с практической точки зрения самый серьезный недостаток данного метода. Достоинством его, уравновешивающим этот недостаток, является то, что здесь нам вовсе не нужно привлекать к делу очень многих лиц, на что всегда рассчитывает анкетный метод. Правда, одного описания тоже недостаточно, так как могут сказаться индивидуальные особенности и материал может получиться односторонний. Но если бы можно было на каждый род деятельности получить 3-5-7 хороших описаний, то это было бы, несомненно, неизмеримо более ценно, чем тысячи заполненных опросных листов. Вся задача, следовательно, сводится к тому, чтобы этих 3-5-7 человек, способных и готовых выполнить задание, отыскать.

Дальнейшая работа сводится к анализу представленного фактического материала, что уже является делом исследователя. Когда анализ произведен и психограмма составлена, вот тогда предъявить ее снова в виде ряда соответствующих вопросов широкому кругу практических работников, в целях некоторого контроля и проверки, будет не лишне и, вероятно, полезно.

Только что отмеченный прием подхода к изучению профессии невольно наводит на мысль о возможности другого близкого подхода, а именно через литературу, освещающую жизнь, работу, условия труда и проч., в недрах различных профессий. Писатели-художники часто дают прекрасные картины, рисующие труд человека в самом его процессе и со стороны всех сопутствующих условий, а также все своеобразие быта людей разных отраслей труда. Этот материал может иметь драгоценное значение в обсуждаемом вопросе и в настоящее время, к сожалению, не используется в достаточной мере. Конечно, он далеко не всегда равноценен и, может быть, даже в лучших случаях полагаться на него всецело нельзя, но использовать его наряду с точным «фотографическим» описанием самих работников можно с большой пользой.

Наконец, совершенно правильно некоторые (например, Рыбников) указывают еще на биографии людей, выдающихся в разных сферах деятельности, как на ценный источник тех же сведений, и это вполне понятно. Хорошо составленная биография дает представление не только о том, как протекает та или иная деятельность у человека, уже вполне законченного и овладевшего своим делом в полной мере, но и как эта деятельность постепенно развивалась, как личность постепенно развертывалась до полного расцвета. Мы вполне разделяем мнение тех, кто думает, что чтение биографий выдающихся людей может быть очень полезно молодым людям, решающим вопрос о своем призвании и своих склонностях.

Однако с точки зрения этой последней цели должно быть важно и другое: уменье разобраться в своих задатках, особенностях и устремлениях на основе правильного представления о том, чем является всякая личность по своей организации и каков путь ее развития. К рассмотрению этого вопроса мы и должны теперь перейти.

Глава III

Итак, нам надлежит перейти к определению второго неизвестного в решаемом уравнении, каковым является личность и вообще весь организм человека. При этом, конечно, в нашу задачу не может входить сейчас полное исследование того, что представляет собой личность и весь человеческий организм; мы можем рассмотреть то и другое лишь с точки зрения тех условий, которыми определяется степень пригодности человека к той или иной профессиональной деятельности. Мало того, и при таком ограничении задачи мы в состоянии будем лишь в самых общих чертах наметить ее решение, так как исчерпывающее исследование этого предмета не может быть уложено в рамки сравнительно короткой статьи, да, в сущности, для него и не настало еще время.

Необходимо в первую очередь ясно представить себе, в чем же, собственно, заключается основной смысл нашей задачи, что интересует нас в природе личности и человека в целом, когда мы хотим исследовать пригодность или непригодность его к той или иной деятельности. Когда этот же вопрос решается в широкой жизненной практике, то обычно о пригодности человека к какой-нибудь профессии судят по наличию у него необходимой подготовки (знаний, навыков и проч.), а непригодность устанавливается во всех тех случаях, когда такой подготовки нет. С этой точки зрения ни один рабочий не пригоден к исполнению обязанностей инженера, инженер не может быть врачом, врач – военным летчиком и т. д. Очевидно, у нас постановка вопроса должна быть иная. Что молодой человек, поступающий в медицинский институт, не готов к исполнению обязанностей врача, это мы прекрасно знаем, иначе зачем бы ему поступать в институт. Но мы хотим знать другое, а именно – может ли этот молодой человек быть хорошим врачом, имеет ли он те данные, которые необходимы для подготовки к этой профессии и для самой профессии врача, а если не имеет, то какими другими данными он располагает. Таким образом, мы хотим знать наперед, что человек может и чего не может, каковы пределы его возможностей. Ставя так вопрос, мы исходим из скрытого положения, что, во-первых, возможности каждого человека ограничены, во-вторых, что они у разных людей неодинаковы. Это положение в основе своей для нас имеет значение очевидной истины, хотя в действительности мы далеки от того, чтобы уметь применить его в каждом частном случае. Мы убеждены в истинности данного положения потому, что жизнь полна примерами, ярко иллюстрирующими его; если при этом наше внимание обращается к крайним случаям, когда идиот противостоит гению, для нас становится ясным, что разница между тем и другим проявлением жизни заложена глубоко в самой природе этих явлений и, во всяком случае, не может быть объяснена никакими различиями в индивидуальном жизненном опыте того и другого существа, Но достаточно одного такого примера на всю историю человечества, чтобы вся проблема организации человека предстала перед нами в определенном свете. Пусть это редкие крайности, пусть эти явления будут даже признаны «ненормальными» (в одном случае – ненормальность, в другом – ненормальность), все равно, поскольку они реальные явления жизни, они приобретают для нас широкое принципиальное значение, и мы скажем, что то же самое, хотя и в иной степени, не так ярко и очевидно, рассеяно вокруг нас во всей человеческой массе. Бесконечное разнообразие, какое наблюдается в жизни среди людей, в свете этих крайних случаев связывается с общими причинами, порождающими различия, иногда огромные, а иногда незначительные.

Говоря выше о профессиях, мы стремились показать, что каждая профессия для успешного выполнения связанных с ней обязанностей предполагает наличность у человека определенных качеств, различных в разных профессиях. Теперь точно так же вопрос ставится о самом человеке как носителе этих качеств, причем очевиден факт, что по своим качествам люди отличаются друг от друга не в меньшей степени, чем одна профессия отличается от другой. И совершенно подобно тому, как для одной и той же деятельности можно отыскать целый ряд людей, которые могли бы одинаково хорошо ее выполнять, несмотря на все различия между собой, точно так же один и тот же человек может оказаться способным производить различную работу, выявляя в каждом случае разные качества. В общем, чем проще по своей структуре деятельность, тем большее количество людей способно ее выполнять, а с другой стороны, каждый отдельный человек более широкое поле для применения своих сил в смысле разнообразия возможных отдельных видов деятельности может найти среди таких форм деятельности, которые элементарны по своему характеру. Сложные виды деятельности, характерные для высших профессий, предъявляя к человеку большие требования, ограничивают тем самым круг лиц, способных этим требованиям удовлетворить; и напротив, если человек по всем имеющимся у него данным может быть хорошим инженером, то это еще не значит, что он может быть при желании таким же врачом, хота эта возможность и не исключена вовсе.

В природе личности то, что определяет и одновременно ограничивает пределы ее профессиональной значимости, связано с ее одаренностью. Это понятие употребляют в различных смыслах, а потому необходимо сейчас же условиться, в каком смысле принимаем его мы. Чаще всего, говоря об одаренности, имеют в виду умственную одаренность человека, т. е. охватывают этим понятием не всю личность в целом, а лишь одну сторону ее. Для нас в данном случае такое ограничение неприемлемо, так как ясно, что пригодность человека к той или иной профессии может определяться не только свойствами его умственной деятельности, но и организацией его личности в целом, в частности теми внутренними механизмами его активности, деятельность которых в обычном словоупотреблении связывается с эмоциональными и волевым процессами. Когда, например, речь идет о профессии летчика и указывается на самообладание или способность к широкому распределению внимания и т. п. как на необходимые условия, мы сталкиваемся здесь как раз с таким случаем, который выводит нас за пределы собственно умственных (или интеллектуальных) качеств человека. Ограниченное понимание термина «одаренность» лишь в смысле умственной одаренности едва ли правильно и по самому существу дела, так как в действительности нет никакой возможности процессы умственной деятельности (восприятие и наблюдение, память, мышление и проч.) отделить от эмоционально-волевых механизмов личности, коими они регулируются в своем течении. Здесь не место входить в более подробное обсуждение этого вопроса. Мы в праве принять данное понятие в том смысле, какой нам представляется более целесообразным и более правильным по существу. Таким образом, под одаренностью мы будем понимать совокупность всех задатков личности или, вернее, ту индивидуальную форму этих задатков, которая определяется как степенью развития (или потенциальной силой) каждого из них в отдельности, так и взаимной связью их друг с другом в единое целое.

Одаренность человека нас может интересовать с двух точек зрения. Во-первых, с точки зрения уровня ее или силы, во-вторых, с точки зрения ее содержания. По уровню она может колебаться в широких пределах от идиотизма до гениальности; по содержанию же мы различаем особенности в одаренности, когда говорим, например, о музыкальной одаренности, об одаренности математической, художественной и т. п. Если взглянуть на только что сказанное с точки зрения профессиональной проблемы, то, очевидно, придется признать, что различия в одаренности по содержанию имеют непосредственное отношение к вопросу о профессиональной пригодности человека. С другой стороны, различиями уровня одаренности должна определяться высота достижений человека в области той или иной профессиональной деятельности. Два человека могут обладать одинаковым комплексом качеств, определяющих содержание их одаренности, например, они могут быть оба склонными к музыке; и в то же время сила этих качеств или уровень их развития у них могут быть различными, определяя в одном случае рядового музыканта, каких много, а в другом случае составляя принадлежность музыкального гения – явления редкого в природе.

Разобравшись, таким образом, в том, что мы будем понимать под одаренностью и в каких отношениях она представляет для нас интерес, перейдем теперь к следующему важному вопросу о факторах, определяющих одаренность человека. Выше уже было обращено внимание на то, что, если мы хотим определить пригодность человека к какой-либо деятельности, нас интересует при этом не то, что дается специальной подготовкой в смысле знаний, навыков и т. п., а нечто лежащее в основе личности и обусловливающее самую возможность такой подготовки. Это «нечто» и составляется, очевидно, из тех задатков или качеств, которые в совокупности определяют одаренность личности. Имея в виду эти задатки и качества, мы скажем, что данное лицо по своей подготовке не является актером, но имеет все данные для того, чтобы сделаться им.

Но если специальные знания и навыки, требуемые профессией, приобретаются путем подготовки, то спрашивается, откуда же берутся все эти задатки и качества, лежащие где-то глубже в природе человека? На этот вопрос сам собою напрашивается ответ: они врожденны и передаются по наследству. Однако на самом деле вопрос этот не так легко решается. Задатки или качества личности, лежащие в основе ее одаренности, как и весь опыт человека, не есть что-то постоянное, сопутствующее человеку от рождения до смерти в неизменяющемся виде; они тоже могут развиваться, и внешние условия окружающей среды могут оказывать на них свое влияние. Научаясь чему бы то ни было, человек не только приобретает известный комплекс знаний и навыков, но вместе с тем он и развивает функции, лежащие в основе его личности и делающие его способным к научению. Более того, все эти функции, заложенные в организме, как задатки или предрасположения, только тогда и развиваются, когда в окружающей среде находятся благоприятные стимулы, вызывающие их к деятельности, когда они упражняются. Напротив, если функции, или задатки и качества, не находят в окружающей среде пищи для своего развития, если они не упражняются, то они и не могут развиться. Например, пусть человек родился с нормальными задатками зрения; если мы поместим его в такую среду, где лучи света не будут падать на его сетчатку, мы воспитаем слепого, а не зрячего. Но заметим здесь же и обратное: если человек родится без этих нормальных задатков зрения, он никогда не будет зрячим, хотя бы солнце для него никогда не заходило. Общеизвестно, что слепые в норме обладают более острым осязанием, чем зрячие люди; некоторые из них пальцами своих рук читают так же по выпуклому шрифту, как зрячие читают глазами. Слепая и глухонемая Елена Келлер с помощью осязания не только научилась читать, но и стала высококультурным человеком, пройдя высшую школу. Эти трагические опыты, какие производит с людьми сама жизнь, неопровержимо доказывают, что силы нашего организма развиваются в борьбе и в деятельности, и когда обстоятельства жизни складываются так, что та или иная функция вызывается к более энергичной деятельности, чем бывает обычно, тогда развитие такой функции поднимается выше обычных норм.

В свете этих примеров, какие дает нам жизнь, может даже зародиться мысль, что, в сущности, все в наших руках, возможности каждого человека неограниченны, только надо уметь ими воспользоваться путем соответствующей постановки воспитания. И были периоды в истории человечества, когда вера в силу воспитания окрыляла людей, когда думали, что ребенок при рождении представляет собой такой материал, из которого жизнь и воспитание могут сделать все что угодно. Современное состояние научных знаний не позволяет в этом вопросе уклониться ни в ту, ни в другую крайность. Неправильно было бы думать, что каждый человек есть лишь «цитата своих предков», а не оригинальное слово, что все изначально в нем предопределено и, в сущности, каждый становится в жизни тем, чем он родился. Кроме того, что это воззрение неправильно по существу, оно и крайне вредно, так как внушает людям пассивное отношение к жизни, а в этом, как сказано выше, кроется самая серьезная опасность для нашего развития. С другой стороны, беспочвенно и то воззрение, которое отрицает сполна значение наследственного фактора, сводя все к влияниям среды. В известных случаях, когда под влиянием этого воззрения перестают считаться с естественными силами человека и законами их развития, ошибочность теоретического воззрения и здесь может оказаться практически крайне вредной. В каждом частном случае, когда мы имеем дело с человеком, уже прошедшим некоторый путь развития, нужно иметь в виду, что он представляет собой такое образование, которое сложилось под влиянием двух основных факторов – внутреннего, каким является наследственность, и внешнего, представляющего собой всю совокупность влияний жизненной среды. И вся трудность вопроса об одаренности человека, как равно и весь интерес его, сводятся к тому, чтобы распознать, чем обязан данный человек первому фактору и что надо отнести за счет второго. Оба ряда условий дают в результате единое и цельное, что мы называем личностью, но своеобразие каждой личности и состояние ее одаренности находятся в зависимости от того, в каких взаимоотношениях те и другие условия находятся друг с другом в своем совместном творческом действии.

Говоря о задатках одаренности, обусловливаемых наследственностью человека, следует иметь в виду следующие главные моменты. Во-первых, в каждом человеке в разнообразных комбинациях смешаны свойства его родителей. Перенесение этих свойств с родителей на потомство, как это вначале было установлено по отношению к растениям и животным, происходит по определенным законам, названным по имени открывшего их ботаника законами Менделя. Здесь нет возможности останавливаться на этом вопросе подробнее. В настоящее время законы Менделя применяются к изучению наследственности у человека, в частности к изучению наследования качеств одаренности. Ввиду чрезвычайной сложности самих явлений разобраться в ходе наследования их бывает очень трудно. Дело в том, что процесс наследственной передачи свойств от родителей к потомству совершается чрез передачу отдельных элементарных признаков, являющихся как бы наследственными единицами, так что, если мы хотим проследить ход наследования такого сложного явления, как одаренность человека, мы должны знать первоначально, на какие элементарные качества или наследственные единицы она должна быть разложена. Без этого картина наследования останется непонятной, так как отдельные наследственные признаки ведут каждый свою особую линию, то вступая в новые комбинации друг с другом, то расщепляясь. Основная трудность при изучении хода наследования качеств одаренности и заключается в том, что правильно разложить эти сложнейшие образования на основные наследственные элементы мы еще не всегда умеем.

Второй стороной в процессе наследования, наряду с переносом родительских свойств на потомство, являются индивидуальные вариации, или изменчивость. На основе тех свойств, которые перенесены от родителей, в организме могут возникать индивидуальные отклонения от этих свойств, носящие скачкообразный характер, закрепляясь затем в организме и входя в подчинение законам Менделя. Причины этих явлений, остававшиеся долго непонятными, в настоящее время подвергаются опытному исследованию. Есть основания думать, что в отношении к человеку, в мире которого индивидуальные особенности особенно значительны и ярки, эти явления имеют весьма важное значение. С точки зрения практической в известных случаях индивидуальные вариации и признаки собственно наследственные нас могут интересовать как одно целое: они представляют собой врожденные задатки организма и в совокупности своей образуют тот внутренний фактор, который, противостоя внешнему фактору среды, совместно с ним созидает единую целостную личность.

Практический интерес побуждает нас к исследованию силы действия того и другого фактора в каждой отдельной личности. Можем ли мы каким-либо способом различить в человеке природные задатки его одаренности от приобретенных, обусловленных жизненным опытом и влияниями среды? Нас интересует этот вопрос, так как совершенно понятно, что на пути исследования призвания человека, его преобладающих склонностей и силы его дарований он является одним из самых важных. Если посмотреть, как этот вопрос обычно ставится и решается в практике обыденной жизни, то можно видеть, что здесь существуют определенные подступы к нему, которые вполне могут быть учтены и использованы при построении научных методов исследования.

Одним из главных признаков прирожденного дарования обычно считается соотношение между упражнением какой-либо функции и продуктами ее деятельности. Если двое людей, никогда не занимавшихся музыкой, впервые начинают учиться на рояле, причем оказывается, что для выполнения одного и того же задания, при всех прочих равных условиях, одному из них нужно очень большое количество упражнений, а другому – незначительное, то на основании такого факта заключают, что прирожденные музыкальные дарования второго сильнее, чем первого. Если условия задания сделать действительно тождественными в обоих случаях, если равенство всех прочих условий соблюсти в точности, то соотношение между количеством упражнений и качеством работы, по-видимому, действительно может служить надежным мерилом силы природных дарований обоих индивидуумов. При научном использовании этого подхода к вопросу основную трудность составляет установление полного равенства «прочих условий». Всякий раз при подобном исследовании очень важно, чтобы исходный пункт, с которого начинается упражнение, был одинаковым у сравниваемых лиц, а между тем фактически за это часто никак нельзя поручиться, так как влияния прошлого опыта у разных лиц очень трудно учесть. Если бы мы, например, взяли не новичков в музыке, а людей, уже занимавшихся ею, и поставили бы относительно их вопрос точно таким же образом, т. е. сколько надо каждому упражнений для того, чтобы одну и ту же пьесу разучить до одинаковой степени совершенства исполнения, то, несомненно, различия в одаренности сравниваемых лиц и здесь имели бы такое же значение, как в первом случае, но судить о них по соотношению между количеством упражнений и продуктивностью в работе здесь было бы труднее, так как результат осложнялся бы неодинаковым влиянием прошлого опыта сравниваемых лиц, что учесть очень трудно. Конечно, в случае резких различий и при учете прошлого опыта хотя бы в самых общих чертах даже при таких условиях можно приблизительно судить о различиях в одаренности, но этого недостаточно при научном исследовании вопроса, взятого во всем его объеме. Строго говоря, даже тогда, когда мы берем для сравнения лиц, вовсе не имеющих никакого опыта в какой-нибудь области, нельзя утверждать, что исходный пункт у них у всех будет вполне одинаковым. Здесь может иметь значение всякая другая деятельность, которая хоть в какой-нибудь мере и в каком-либо отношении могла бы служить подготовительной ступенью к первой. И тогда учитывать все эти условия тоже едва ли представится возможность. Но само собою разумеется, здесь точность полученных результатов будет все же выше, чем в предыдущих условиях, и практическое значение их будет, несомненно, бо́льшим.

Наряду с соотношением между упражнением и продуктом работы в обыденной жизни о природных дарованиях судят так же и по абсолютному качеству работы. Приблизительная оценка довольствуется при этом сравнением качества работы данного лица с некоторым средним уровнем, по отношению к которому устанавливается состояние одаренности ниже или выше нормы. При этом речь может идти об уклонении от среднего уровня в каком-либо одном отношении (например, в отношении музыкальной одаренности) или же об общем уклонении в ту или другую сторону без резкого выделения отдельных видов одаренности. Легко видеть, что этот критерий тесно связан с предыдущим.

Наконец, существует еще третий признак, по которому иногда судят о природных задатках человека, – это самопроизвольное проявление определенных видов деятельности, по отношению к которым человек обладает наиболее сильными задатками. Может быть, формулировка этого признака не совсем удачна, но здесь имеются в виду те случаи, когда природные склонности человека начинают давать знать о себе очень рано, пробиваясь наружу иногда через толщу неблагоприятных внешних условий. Чем сильнее какой-либо задаток заложен в организме, тем ярче он проявляется при всех одинаковых прочих условиях и тем устойчивее он по отношению к внешним влияниям. История выдающихся художественных дарований, в частности музыкальных, а также изобретательско-технических, математических и других дает немало ярких примеров, могущих служить иллюстрацией данного проявления одаренности. Известно, что Моцарт и Гайдн уже в раннем детстве проявили свои музыкальные дарования. В памяти автора этих строк останется незабвенным пример малолетнего (дошкольного возраста) Вилли Ферреро, управлявшего оркестром нашей Государственной Академической Филармонии при исполнении величайших произведений Бетховена, Вагнера и других композиторов. Знаменитый счетчик Иноди, производивший умственные операции над огромными числами, начал заниматься счетом будучи мальчиком – пастухом в Швейцарии, когда ничто из окружающего как будто не содействовало проявлению этих задатков. Когда подобные проявления так ярки, как в приведенных случаях, они действительно говорят сами за себя. Но это все же крайние и потому редкие случаи; в огромной человеческой массе они выступают как отдельные редкие точки. Когда природные задатки не так сильны, как в приведенных примерах, проявления их менее ярки; и легко себе представить, что в отношении огромного большинства людей практическое значение данного признака не может быть значительным, если не сказать более. Кроме того, не всякие дарования по самому содержанию своему могут проявляться так специфически, как это есть в приведенных случаях. Дарования более общего порядка, чем художественные, музыкальные или технические, свойственные, например, большинству выдающихся ученых, общественных деятелей и т. п., не проявляются в столь специфической форме в раннем возрасте; если впоследствии какие-либо ранние предвестники этих дарований иногда и могут быть указаны, то по характеру своему они все же не могут быть так непосредственно связаны с будущей деятельностью человека, а потому и ориентироваться по ним в характере природных склонностей невозможно. В таких случаях легче сказать, что данный ребенок вообще отличается большой одаренностью, чем определить специальный род одаренности. С точки зрения правильного выбора жизненного пути, первые, т. е. более специфические виды одаренности, находятся в более благоприятных условиях, чем вторые; этим последним легче попасть не на свою дорогу, в конце концов, заблудиться и потеряться. Таким образом, практическое значение третьего признака для распознавания природной одаренности можно признать лишь в ограниченных пределах. А в общем и целом вся эта проблема в настоящее время представляет еще весьма большие трудности.

Как было сказано, наследование одаренности, как и всех других свойств организма, происходит по линиям отдельных качеств или наследственных единиц одаренности. Из этого следует, что вполне разобраться в характере одаренности человека, как по содержанию ее, так и по уровню, можно будет только тогда, когда мы будем в состоянии правильно производить ее анализ. Каждый отдельный качественный признак вносит в целое нечто свое, сообщая ему свой особый оттенок и в той или иной степени обусловливая определенный практический уклон человека. Это можно пояснить следующим конкретным примером.

Окружающий нас мир вещей и явлений, воздействуя на наш организм, производит в нем такие изменения, в силу которых каждая вещь или явление остаются в организме после их непосредственного восприятия в виде образов их или представлений. Каждый человек имеет множество образов или представлений близких и знакомых ему лиц, отдельных предметов, целых событий из своей прошлой жизни и т. д. В настоящее время общеизвестно, что как раз в отношении этих образов, с помощью которых человек представляет себе окружающий его мир, из которых складывается содержание его жизненного опыта, теоретических и практических знаний, люди отличаются друг от друга определенными и значительными особенностями. Исследование этих особенностей, начатое английским ученым Гальтоном и затем продолженное множеством других, привело к открытию нескольких основных типов представлений, а именно зрительного, слухового, моторного и смешанных разновидностей, представляющих различные комбинации трех основных типов. Вполне понятно большое значение, какое эти особенности представлений имеют для человека, по крайней мере в тех случаях, когда они резко выражены. Если человек принадлежит к ярко выраженному зрительному типу представлений, то это обозначает, что он мыслит обо всем и все представляет в зрительных образах; но далеко не все в этих образах можно представить, так как есть мир звуков, запахов, вкусов, кожно-мускульных образов. Очевидно, запас представлений у такого человека будет односторонним, картина мира у него будет страдать определенной неполнотой наряду с большой яркостью в одном отношении. Аналогичным образом дело будет обстоять у ярких представителей других типов.

Здесь речь идет об одном и сравнительно элементарном признаке одаренности, по легко себе представить, что этот признак должен быть весьма небезразличным в общей одаренности человека с точки зрения ее практической, профессиональной направленности. В самом деле, нам трудно совместить, например, односторонний зрительный тип представлений с профессией музыканта, слуховой тип с профессией художника-живописца или даже врача, агронома и т. д. Во многих видах профессиональной деятельности это может не иметь существенного значения, но иногда данный признак имеет, несомненно, огромную важность.

По вопросу о том, относятся ли особенности типов представлений к прирожденным задаткам личности или к приобретенным в процессе жизни и путем воспитания, мнения исследователей расходились: одни (кажется, большинство) высказывались за то, что они врожденны, другие считали их целиком продуктом жизненного опыта. Такое расхождение наблюдается, кажется, во всех случаях, когда речь идет о внешнем и внутреннем факторах развития человека, и является, по-видимому, неизбежным, точно так же, как неизбежно всегда такое решение этого вопроса в итоге, которое строится на одновременном учете того и другого фактора. Что наследственная предрасположенность имеет место в случаях ярких односторонних типов представлений, едва ли можно сомневаться, так как иногда она обнаруживается очень рано и при таких условиях, когда в жизненном опыте человека нет ничего столь исключительного, что могло бы объяснить односторонний характер представлений. Американский психолог Додж сообщает о себе, что у него совершенно нет слуховых представлении, и, например, представляя себе знакомого человека, он может представить его фигуру, лицо, движения, но не голос и не речь; при этом Додж указывает, что данная особенность в его семействе передается по наследству. Другой ученый, Лай, сообщает о трех братьях-близнецах, которые все принадлежали к слуховому типу. Но, кажется, наиболее ярким является пример двух прославившихся на весь мир счетчиков, Иноди и Диаманди. Они оба обладали феноменальной способностью производить умственные вычисления над большими числами, например умножение пятизначного числа на пятизначное, причем каждый проделывал эти операции различно: Иноди пользовался почти исключительно слуховыми представлениями с некоторой примесью речедвигательных; Диаманди же утверждал о себе, что он видит цифры как бы сфотографированными на листе бумаги и внутренне читает их. Если обратить внимание на то, что Иноди проявил свою способность в 7-летнем возрасте, будучи пастухом, то едва ли можно объяснить эту способность иначе, как прирожденными задатками.

С другой стороны, существуют самые убедительные доказательства того, что под влиянием опыта, специальных упражнений или профессиональной деятельности особенности типа представлений могут сильно изменяться. Так, Мейман сообщает о себе, что, обладая чистым слуховым типом представлений, посредством специальных упражнений он развил в себе способность зрительного представления и мог производить умственные вычисления, зрительно воспроизводя нужные цифры. Однако вычислительные операции, производимые в зрительных образах, для него все же были более трудными, протекали медленнее, требовали всегда особого напряжения, и как только он освобождал себя от этого напряжения, так сейчас же возвращался к основному способу работы – с помощью слуховых представлений с некоторым участием речедвигательных. Американский психолог Болдуин также сообщает о себе, что, когда он размышляет на немецком языке, то у него преобладают слуховые и двигательные образы; напротив, когда он переходит на французский язык, то возникают зрительные и двигательные образы. Сам он объясняет это тем, что немецкий язык он изучал в Германии разговорным путем, а французский – в школе, с помощью грамматики, чтения и письменных упражнений. Другими словами, здесь тоже устанавливается зависимость характера представлений от опыта. Нет никакого сомнения, наконец, что профессия оказывает сильное влияние на тип представлений точно таким же образом, как это могут делать специальные упражнения.

В общем из изложенного надо сделать тот вывод, что итоговый результат в отношении типа представлений всегда получается за счет взаимодействия обоих главных факторов. При этом, если у человека есть сильное наследственное предрасположение в одном каком-либо направлении и в жизненном опыте своем он будет упражнять как раз эти сильные задатки, то результат получится наилучший, оба фактора будут действовать в этом случае согласованно. Напротив, если человек упражняет (профессиональной деятельностью или каким-либо другим путем) слабые задатки, не используя сильных, результат получится наихудший, так как внутренний и внешний факторы в этом случае будут действовать несогласованно друг с другом. Ущерб, который несет личность в последнем случае, сводится к тому, что с помощью своих слабых задатков она все равно не достигнет тех высших результатов, каких могла бы достигнуть, опираясь на сильные задатки, а с другой стороны, эти последние, не получая стимулов для развития, неизбежно ослабевают и глохнут. Надо думать, что такое положение дела имеет общее значение и относится не только к особенностям типов представлений.

Из отдельных сторон в организации личности упомянем еще, как об особенно важной, о темпераменте. Как известно, этим термином обозначаются особенности людей в отношении способа их реагирования на воздействия окружающего, причем главным образом в отношении силы и скорости реагирования. Исстари существует четверное деление темпераментов: холерический, сангвинический, флегматический и меланхолический, удерживаясь до сих пор на ряду с новыми классификациями. Значение особенностей темперамента в жизни человека и в его деятельности вполне очевидно. Темперамент, может быть, более, чем что-либо другое, окрашивает общий облик человека в определенные тона; сводясь всецело к особенностям формального порядка (сила и скорость реакций), темперамент сообщает как бы определенную рельефность всем остальным качествам личности в отношении содержания ее одаренности, причем каждый темперамент сообщает особый рельеф. Значение этих особенностей для практической деятельности вполне понятно, так как разные виды практической деятельности предъявляют далеко не одинаковые требования в отношении силы и скорости действий человека. Спокойная работа в тиши кабинета и руководство движением масс во время боя представляют явным образом совершенно различные условия с данной точки зрения. Народные вожди, выдающиеся полководцы и вообще люди, организующие массы, руководящие ими, ведущие их на борьбу и даже на смерть, представляются нам с совершенно иными свойствами всей своей натуры и, в особенности, своего темперамента, чем представители тех профессий, в которых пассивная (в смысле действия), чисто созерцательная сторона деятельности, как, например, у художников, иногда является основной и преобладающей. Это отнюдь не исключает того, что среди художников можно встретить нередко самых настоящих холериков; особенности этого темперамента отразятся неизбежно не только в их жизни вообще, но и в их творчестве. Но обратное положение вещей представить себе уже трудно – трудно представить «вождя» с чертами меланхолика; такая комбинация могла бы получиться только разве в результате ошибки в «профессиональном самоопределении».

По вопросу об отношении темперамента к наследственности новейшие исследования Девенпорта показывают, что темперамент подчиняется законам наследственной передачи свойств, в частности законам Менделя. Это, разумеется, не исключает влияния на особенности темперамента человека условий его жизни, в частности профессии; здесь имеет место тоже взаимоотношение двух данных факторов, что и во всех других случаях.

Отношение наследственности к одаренности человека в целом, по причинам, указанным выше, легче проследить в тех случаях, где одаренность окрашена ограниченным комплексом специфических свойств. Исследования таких случаев показывают, что законы Менделя имеют силу и в этой области. Так, например, генеалогические исследования фамилии Бахов показывают, что музыкальный талант в этом роду может быть прослежен не менее как в 5 поколениях. Среди сыновей гениального Иоаганна Себастьяна Баха было несколько крупных музыкантов. Аналогичные данные, хотя для меньшего количества поколений, известны в отношении родов Бетховена и Моцарта. В отношении математических способностей известен род Бернулли, давший не менее 8 первоклассных математиков. То же самое известно о семье Тицианов в отношении к живописи, о семье Сименсов в отношении к изобретательскому таланту. Указывают, наконец, на потомство известного английского натуралиста и врача Эразма Дарвина, внуками которого были выдающийся Гальтон и гениальный Чарльз Дарвин; среди сыновей последнего в настоящее время один является крупным астрономом, другой – известным ботаником, третий – главою Английского евгенического общества. Гальтон в своей книге «Наследственность таланта» приводит статистические данные, сколько в среднем на известное число выдающихся людей приходится более или менее выдающихся же родственников. По его подсчетам выходит, что на 100 выдающихся лиц приходится 31 выдающийся отец, 41 выдающийся брат, 48 выдающихся сыновей, 17 выдающихся дедов и 14 выдающихся дядей. Аналогичные данные сообщались и другими авторами по отношению к выдающимся представителям науки и искусства.

Большинство упомянутых видов одаренности характерны по своим ярко очерченным и сравнительно ограниченным центральным комплексам. Тем не менее, и здесь механизм наследования уже чрезвычайно сложен, так как каждый комплекс, например, комплекс, лежащий в основе музыкальной одаренности, образуется большим числом отдельных факторов, которые и вступают в разнообразные комбинации друг с другом. Вот как говорит об этом проф. Ю. А. Филипченко, известный знаток вопросов наследственности:^[7]

«Очевидно, должно быть весьма много факторов музыкальности, которые очень редко скопляются в одном человеке, делая его гением в этой области, тогда как обыкновенные музыкальные люди получают по наследству и передают своим детям всего один-два таких фактора, Так же обстоит, вероятно, дело и по отношению к другим духовным способностям человека, что чрезвычайно затрудняет изучение их хода наследования; однако, как видно по всему, уже сделанному в данном направлении, и здесь все дело сводится к тем же законом Менделя».

Таким образом, наследственный фактор в одаренности человека, а следовательно, и в профессиональной пригодности его имеет бесспорно весьма большое значение. Вместе с тем не следует забывать того, что одаренность как таковая, есть, в сущности, только потенциальный фактор в организации личности; в действенное состояние этот фактор приходит лишь тогда, когда он вступает во взаимодействие с внешним фактором, со средой, окружающей личность, и со всей совокупностью ее стимулов, причем в этом взаимодействии неизбежно происходят определенные изменения в самой потенциальной основе личности, изменения, ведущие порой к усилению ее, а иногда, наоборот, ее ослабляющие. Профессия, как один из моментов, определяющих проявление потенциальных сил личности, может находиться в весьма различных отношениях ко всей потенциальной основе ее в целом. Во-первых, профессия может вполне соответствовать одаренности человека и сполна ее исчерпывать; это наиболее счастливый случай. Во-вторых, может быть совершенно обратное положение, когда профессия не имеет ничего общего с одаренностью; это наиболее несчастный случай, когда страдает и личность, так как такая дисгармония ведет к понижению ее уровня и даже к извращению, и общество, так как вместо полезного члена оно приобретает бесполезного, а иногда даже вредного и опасного. В-третьих, могут быть такие случаи, когда профессия использует одаренность человека лишь отчасти. В жизни это, вероятно, наиболее частые случаи; здесь мы имеем такое положение вещей, когда человек хорошо и добросовестно делает свое дело, которое по тысяче разнообразных причин выпало на его долю, иногда даже любит его и вполне им удовлетворен, но вместе с тем этот же человек с таким же успехом и удовлетворением мог бы заниматься и другим каким-либо делом, используя иные возможности своей натуры, а может быть, и те же самые. В общем и целом, при нормальных условиях рабочий процесс в каждой профессии представляет собой некоторый синтез внешних, объективных условий деятельности и внутренних свойств производящей данную деятельность личности. Благодаря этому возникают устойчивые типические образования, могущие в одинаковой мере служить как для классификации профессий, так и для классификации личностей.

Данное обстоятельство было правильно учтено проф. А. Ф. Лазурским и использовано в его «Классификации личностей». Полагаем, что здесь будет уместно привести, хотя бы в самых кратких чертах, важнейшие данные из некоторых его характеристик.

Вот прежде всего большая группа людей, которых Лазурский называет непрактичными теоретиками-идеалистами; их общие характерные особенности даны в самом этом названии их. Здесь мы имеем две подгруппы – ученые и художники. На общей основе у тех и других имеются свои отличительные характерные признаки.

В комплексе свойств, характеризующих ученых, центральное место занимает систематическое последовательное мышление. Это вытекает из самой сущности научных занятий, направленных на изучение явлений окружающего мира и законов, управляющих этими явлениями. Настойчивая, методическая работа мысли, сравнивая и обобщая, отдельные разрозненные факты превращает в стройную систему знания. И при всех различиях, какие возможны в деятельности научных работников в зависимости от их специальности, уровня одаренности и индивидуальных особенностей, основой ее всегда остается эта логическая, рассудочная деятельность. Вокруг данной основной черты у чистых представителей данного типа группируются второстепенные и вспомогательные. Среди них отмечается хорошая память, обладание которой представляется очень важным и даже необходимым для научного работника; у ученых, постоянно имеющих дело с изучением внешних объектов, бывает значительно развита наблюдательность, систематическая и планомерная, но вместе с тем односторонняя, ограниченная, главным образом, пределами специальной категории объектов; в эмоционально-волевой сфере наблюдается такая же односторонность: волевая регуляции своими сильными сторонами проявляется только в отношении умственного труда, и эмоции связаны, главным образом, с ним же.

Художники, как и ученые, могут отличаться друг от друга в зависимости от специальности, т. е. от рода искусства, которому они служат, а также и от других факторов, но все их разновидности возникают на общей базе, на одном центральном психофизиологическом комплексе, образующем то, что называется «художественным складом». По Лазурскому, наиболее существенную роль в этом сложном комплексе играют «известные интеллектуальные элементы, тесно связанные, впрочем, также и с некоторыми особенностями эмоциональной сферы: наблюдательность, живая восприимчивость по отношению к внешним впечатлениям, соединенная с ясной, отчетливой памятью; сильно развитое воображение, богатое и яркое; значительное развитие чувствований, постоянно влияющих на суждения и на всю вообще умственную деятельность человека; наконец, склонность к эстетическим переживаниям, могущим принимать, конечно, самые разнообразные формы». Все эти элементы, связанные друг с другом в одно целое, взаимно обусловливая и поддерживая друг друга, и образуют «художественный склад» человека. Основным и центральным элементом в этом комплексе является сильно развитое воображение, тесно связанное с легко возбудимой эмоциональной сферой. Логическая, рассудочная деятельность мышления, столь характерная для ученых, здесь, напротив, выпадает. Это не исключает, конечно, того, что у одного и того же человека оба эти элемента, даже оба отмеченные комплексы, целиком могут совмещаться. Одаренность высшего уровня дает немало таких примеров; Гете, Леонардо да Винчи, Лев Толстой могут служить таковыми.

Непрактичным теоретикам-идеалистам противопоставляются практики-реалисты, характеризующиеся преобладанием эмоционально-волевой сферы и разветвляющиеся от этого общего ствола на несколько подгрупп. Наиболее резко очерченной и в профессиональном отношении наиболее определенной здесь является подгруппа хозяйственных. В комплексе свойств, характеризующих людей этого типа, на первом месте стоят расчетливость, осторожность, выдержка. Обдуманные, рассудочные действия их накладывают свой отпечаток на весь их склад. Чувства и желания, постоянно сдерживаемые в целях тщательного обдумывания предполагаемого действия, утрачивают свою импульсивность и несколько ослабевают и силе, так что и справиться с ними становится не так трудно. Но взамен того они выигрывают в отношении устойчивости и постоянства. Как и в других случаях, не менее характерными, чем указанные положительные черты, для данного типа являются некоторые отрицательные моменты. «Слабая эффективность в связи с недостаточно развитым воображением», говорит Лазурский, «ведет к тому, что эстетическое чувство у этих людей или совершенно отсутствует, или же сводится к примитивным, наивно-утилитарным проявлениям. Им нравится обыкновенно все опрятное, симметричное, аккуратно прилаженное и практически пригодное. Правда, со слов других они знают, что существует и другого рода искусство, что могут нравиться дикие, первобытные пейзажи или бурные, с внешней стороны беспорядочные и некрасивые проявления человеческой жизни; они готовы даже признать такое искусство и восхищаться им, но это восхищение будет всегда неискренним и в значительной степени самому себе навязанным».

Второй разновидностью практиков-реалистов являются властные, или администраторы. В ряду свойств, характеризующих людей этого типа, на первом месте стоит сильная воля, соединенная с ясным сознанием цели, на которую она каждый раз направляется. Способность к энергическому и действительному волевому усилию, настойчивость и упорство в стремлении к цели через все преграды на пути, властное подчинение намеченной цели всех своих проявлений (самообладание), а равно способность подчинять себе других людей, наконец, большая выносливость по отношению ко всяким страданиям, как физическим, так и моральным, – вот комплекс, являющийся основой личностей данного склада. Если энергия этих людей направлена на жизнь и деятельность других людей, образуется тип властного администратора, а на высшем уровне – тип «вождя», ведущего за собой массы и решающего судьбы их. Но та же энергия может быть направлена на явления внешней природы, на борьбу с ее стихиями и грозными явлениями; тогда представителей данного типа надо искать среди путешественников, мореплавателей, воздухоплавателей и т. д.

В двух приведенных разновидностях практиков-реалистов волевые качества являются преобладающими. Если, напротив, у людей этого типа на первый план выступает эмоциональная сторона личности, то весь склад личности сильно меняется, и в результате получается новая разновидность – «общественники». Повышенная эмоциональная возбудимость, связанная с потребностью излить свои чувства другим, делает таких людей общительными, участливыми к чужому горю и радостям. В коллективе они часто являются своего рода социальной спайкой, но это все же отнюдь не руководители коллектива и не его организаторы.

В тех случаях, когда повышенная эффективность не столько выявляется вовне, сколько остается в самой переживаемой личности, приобретая благодаря этому большую глубину, силу и устойчивость, образуется отличная от предыдущей разновидность общественников, и если первую обозначить термином внешне-аффективные или внешне-деятельные, то вторую, соответственно, можно назвать внутренне-аффективными. В профессиональном отношении обе эти разновидности не столь определенны, как другие разновидности практиков-реалистов.

Конечно, приведенные характеристики далеко не исчерпывают всего разнообразия типов, встречающихся в жизни, даже если говорить только о чистых типах, какими являются все приведенные. Но кроме чистых типов существуют комбинированные и смешанные. Они образуются из тех же комплексов, что и первые, но более сложными сочетаниями их. Так, можно встретить людей, у которых особенности чистого типа ученых совмещаются с так называемой «практической жилкой»; в результате получается комбинированный научно-практический тип. Таким же образом возникает тип художественно-практический и др. подобные.

Наконец, было бы упущением не отметить, что в жизни встречаются и такие люди, для которых характерна профессиональная неопределенность. Если эти люди вступают в ряды какой-либо профессии, то они никогда не сливаются со своей работой в одно целое и не дают того, что называется профессиональным типом; самое же главное заключается в том, что в таком положении они оказываются всюду, куда бы жизнь ни бросила их. Эти люди – продукт определенной социальной среды, и думается, что, если наша современная действительность не лишена их также, то только потому, что унаследовала их от недавнего прошлого.

Глава IV

В заключение остановимся на методах исследования одаренности вообще и профессиональной одаренности человека в особенности.

Как было отмечено, человек со всеми его свойствами и способностями является продуктом совместного творческого действия двух факторов: внутреннего – наследственного и внешнего – прижизненного; соответственно этому и методы исследования его конструируются в двух данных направлениях или, вернее, одни методы направлены исключительно на наследственный фактор, другие на человека в целом с особым учетом прижизненных влияний.

Исследование наследственности человека в настоящее время обычно производится двумя путями, из которых один сводится к статистическим приемам собирания и обработки соответствующих данных, а второй называется генеалогическим методом исследования. Надо заметить, что в отношении растений и животных те же самые проблемы решаются полностью экспериментальным методом – путем скрещивания особей, интересующих исследователя в том или другом отношении. К человеку этот метод, конечно, неприменим; в нашем распоряжении здесь остаются вышеуказанные методы, которые сами по себе представляются, может быть, и менее совершенными, чем экспериментальный метод, но при наличии этого последнего в применении к животным и растениям, при нашем знакомстве с основными законами наследственности, установленными экспериментальным путем для растительного и животного мира, они достаточны для того, чтобы проследить действие тех же законов среди людей. Впрочем, оба указанные метода имеют неравноценное значение, а в конечном счете, дополняя друг друга, они, может быть, даже образуют единый метод исследования наследственности человека.

Статистические приемы исследования в применении к изучению наследственности у человека были использованы впервые упоминавшимся выше Гальтоном. Он собрал, например, сведения о росте 204 пар родителей и 928 их взрослых детей. Обработав этот материал, он сделал выводы, которым придавал значение «закона», управляющего наследственной передачей человеческого роста. Впоследствии оказалось, что этот «закон» является лишь обобщающим описанием той фактической картины, которая раскрывается при исследовании статистическим путем большого материала и не может быть признан действительным «законом» подобно, например, законам Менделя. Точно таким же образом могут быть использованы статистические данные для изучения наследственной передачи других признаков, в частности качеств одаренности. Однако, надо заметить, что чем сложнее и тоньше по своему значению интересующий нас признак, тем труднее изучать его статистически. Использование статистических приемов всегда предполагает охват обширного материала, работу над большими числами. Но когда речь идет о тонких признаках одаренности, весьма трудно добиться тождественности понимания таковых в широком кругу лиц, дающих показания; здесь всегда будет более ошибок, чем в тех случаях, когда речь идет о таких явлениях, как рост, вес, цвет глаз, цвет волос и проч. Да и вообще следует сказать, что с помощью статистических приемов мы можем установить наследственный или ненаследственный характер того или иного жизненного явления, но не можем проследить самого механизма хода наследования. Другими словами, значение этих приемов исследования ограничено сравнительно узкими пределами, причем в отношении исследования одаренности пределы эти наиболее узки.

Генеалогический метод дает много больше. Он состоит в составлении родословных различных семейств и в изучении таковых с точки зрения перехода от поколения к поколению, а равно распространения в пределах каждого поколения в отдельности тех или иных признаков. В настоящее время в Западной Европе и Америке существуют специальные исследовательские институты, изучающие генеалогический материал. Полученные данные уже и теперь, несмотря на новизну этого дела, доказывают, что наследственность человека управляется теми же законами, которым подчиняется растительный и животный мир, т. е. законами Менделя. Вполне естественно, однако, что внимание исследователей направляется в первую очередь на явления, легче поддающиеся изучению вследствие своей сравнительной простоты, и в настоящее время более разработанные данные мы имеем в отношении таких сторон человеческого организма, как, например, его наружные особенности (цвет глаз, цвет волос, цвет кожи, рост и проч.).

Необходимо указать, что генеалогические таблицы составляются различными способами. Мы не можем здесь входить в подробное обсуждение этого вопроса и лишь укажем, что весьма важное значение имеет различение двух видов генеалогических таблиц: во-первых, родословных таблиц и, во-вторых, таблиц предков. Первые обычно исходят от одного отдаленного предка и в нисходящем порядке прослеживают все его потомство, носящее одну с ним фамилию. Вторые составляются, восходя от лица, наследственность которого изучается, включая в свой состав предков его в восходящем порядке, причем могут быть различной степени полноты; могут, например, включать только прямых предков, не охватывая боковых линий родственников, или же включать и этих последних. Само собою разумеется, что более ценными должны быть признаны более полные таблицы, охватывающие всех без исключения предков (или потомков) данного лица. Однако техника этого дела представляется довольно сложной и связана с преодолением весьма серьезных трудностей^[8].

Может быть, кому-нибудь покажется странным, что об этих методах исследования наследственности мы говорим в связи с проблемой профессионального самоопределения. Когда человек уже стоит на распутье и должен выбрать какой-то один путь для дальнейшего следования, тогда, скажут нам, поздно предпринимать дальние и громоздкие экскурсии в его прошлое; нужно, если это возможно, какими-то короткими исследовательскими приемами распознать, что он из себя представляет в данный момент при всех условиях своего прошлого и настоящего, и сделать на основании результатов такого исследования выводы о его будущем. Если же это оказалось бы невозможным, тогда вообще не стоит говорить о научном решении проблемы призвания. Кроме того, скажут, и вообще-то эти методы еще слишком мало дают для исследования наследственной передачи качеств одаренности, чтобы на них можно было опираться при решении вопросов, касающихся призвания. Мы должны были бы признать правильность такого возражения в известном смысле, но вместе с тем не можем признать его существенным с точки зрения принципиальной постановки обсуждаемых вопросов, что для нас и является важным сейчас в первую очередь. Имея в виду прежде всего молодых людей, решающих вопрос о профессии в связи с поступлением в высшую школу, мы не можем не думать в этот момент о той школе, которую они только что оставили, проведя в ней почти десяток лет своей жизни, о задачах этой школы и об ее обязанностях в отношении своих питомцев. И вот когда вопрос ставится в такую плоскость, тогда, конечно, совершенно ясно, что с точки зрения текущего дня данные о наследственности не могут иметь значения при решении проблемы выбора профессии нашей молодежью, но это не значит, что они не будут иметь такого значения с точки зрения завтрашнего или послезавтрашнего дня, или что они вообще не могут приобрести это значение при изменившихся условиях жизни. Мы полагаем, что данная задача относится к тому ряду важнейших задач, которые стоят в настоящее время перед нашей общеобразовательной школой и должны быть разрешены ею в ближайшем будущем. В исторической перспективе наша школа сейчас находится на переломе, по одну сторону которого останется все старое, былое и прошлое, столь хорошо знакомое каждому, имевшему счастье и несчастье провести ряд лет в стенах этой школы; по другую же сторону широко расстилается путь новой школы, наиболее характерным признаком которой является исследовательский подход педагога к учащемуся при одновременном исследовательском подходе последнего ко всем явлениям жизни, которые он самостоятельно изучает. На этом широком пути радикальной перестройки всей школьной организации обязанности школы в отношении исследования учащихся с точки зрения их одаренности, как общей, так и профессиональной, будут учитываться (и уже теперь учитываются) как особо важные, при чем исследование наследственных оснований одаренности, конечно, не может быть обойдено при правильном разрешении всего этого вопроса в целом. Из числа самых убежденных сторонников коротких экспериментальных приемов исследовании одаренности едва ли кто станет возражать против того, что вполне убедительное и исчерпывающее знание одаренности человека мы можем рассчитывать получить только через всестороннее глубокое исследование личности; и такая важная практическая задача, как выбор профессии, задача, от решения которой зависит вся жизнь человека, поистине заслуживает и глубокого и всестороннего исследования. Если в настоящее время при конструировании методов часто приходится стремиться к их особой портативности и краткости, то, конечно, не из принципиальных соображений, а из чисто практических. Действительно, когда человек должен на что-то решиться, не приходится думать о таких исследованиях его, которые очень сложны и по существу своему должны быть длительными, но, может быть, вообще говорить об исследовании при таких условиях уже поздно. Правильное решение задачи в условиях будущего, по крайней мере в основной ее части, предполагает основательную исследовательскую работу над каждым человеком еще до того момента, когда он определенно выходит на путь своего призвания. И, конечно, школа должна служить такому разрешению задачи в первую очередь и главным образом. Что в такой организации всего данного дела заинтересована не только личность, но, может быть, и еще более общество, государство – это совершенно очевидно. Легко также понять, что здесь имеется прямая и тесная связь с научной организацией труда (НОТ) на высшем этапе развития ее, когда эта организация становится не только научной, но и глубоко социальной.

Переходя ко второй группе методов, с помощью которых исследуется сам человек в его данном состоянии, и здесь необходимо указать предварительно на важность изучения прошлого интересующего нас лица, но уже не в родовом смысле, а в индивидуальном. Если задатки и способности человека представлять себе не исключительно в формальном смысле, как образования совершенно безразличные по отношению к содержанию деятельности, в которой они могли бы проявиться, а мыслить в них скрытые тенденции и с точки зрения самого содержания, то станет ясно, что вся совокупность прошлого жизненного опыта данного лица, влияния среды, в которой происходило его развитие, не могут быть безразличными при исследовании его одаренности и ее специальных тенденций. Выше мы указывали на факты наследственной передачи из поколения в поколение, например, музыкальной одаренности, математической и проч. Ради правильного понимания этих явлений во всем их объеме мы должны теперь отметить, что значительная доля тех данных, на основании которых обычно судят, например, о том, что сын унаследовал музыкальные способности своего отца, так как так же, как последний, он стал заниматься музыкой и проявил успехи в этом деле, должна быть отнесена не за счет собственно наследственности, а за счет влияния среды. Ведь это так естественно обратить свое внимание к музыке, независимо от какой бы то ни было наследственности, если вся окружающая атмосфера музыкой пропитана. Равным образом какой-либо род из поколения в поколение может давать преступников, и это найдет полное объяснение в том, что среда, где преступления являются обыденными фактами, служит общим источником данных явлений. Ошибкой было бы думать, что в свете этого положения вещей можно вообще усомниться в значении наследственного фактора и все объяснять средой. Как это, может быть, ни жаль, но сущность явлений всегда оказывается очень сложной, и наша задача заключается в том, чтобы каждому фактору воздать ровно столько, сколько он того заслуживает. Мы уже говорили, что до конца разграничить влияния обоих факторов очень трудно, но учитывать их оба все же всегда необходимо.

Для исследования прошлого каждого человека прежде всего может служить биографический путь изучения его. На этот путь мы выше указывали как на один из путей изучения профессий. Естественно, что он же может быть использован и при изучении личности. Там мы имели в виду биографии выдающихся деятелей в области той или иной профессии, здесь же говорим о биографическом изучении каждого человека, одаренность которого приходится исследовать. Вот как говорит Гуго Мюнстерберг, основоположник современной психотехники, о задачах этого изучения прошлого человека: «Исследование существенных черт индивидуальной истории жизни не может, конечно, ограничиваться лишь образом жизни индивидуума, но должно привлечь к рассмотрению и факты его переживаний во всем многообразии их содержания. Что именно видел и слышал данный индивидуум, как наслаждался и страдал, что читал и изучал – все это должно так же сильно влиять на его психическую работоспособность, как и своеобразные задатки его духа. Вырос ли он в городе или в деревне, много ли путешествовал по свету или никогда не покидал своего села, так же сильно должно определить предсказания относительно его ассоциативных функций, как и тот, например, факт, что ассоциативный механизм у него является быстрым или медленным, обнаруживает широту или ограниченность в работе. Тот, кто хочет основательно исследовать прошлое, чтобы узнать, чего нужно ожидать от будущего, должен будет выйти даже за пределы индивидуальной жизни и принять во внимание предков, считаясь с теми признаками, которые с известной вероятностью можно признать врожденными»^[9]. Но об исследовании предков мы уже говорили особо. Сказанное необходимо лишь дополнить указанием, что биографическое изучение личности в целях выяснения особенностей ее одаренности должно быть связано с подробным обследованием среды, окружавшей личность на всем протяжении ее прошлой жизни. То и другое, вместе взятое, должно послужить, как было отмечено, выяснению наиболее вероятных тенденций в смысле содержания ее одаренности. Но было бы опять-таки ошибкой, основываясь только на данных обследованиях среды, делать выводы о специальных тенденциях в одаренности человека. Идя таким путем, можно дойти до абсурда в виде положения, что человек, выросший, положим, в деревне, только и предрасположен к занятиям сельским хозяйством, а сын рабочего какого-нибудь производства впитывает в себя атмосферу этого производства до такой степени, что выход его из него должен быть признан нецелесообразным. Так понимать сказанное нами или сказанным обосновывать подобные явно абсурдные положения, конечно, невозможно. Мы говорим о необходимости учитывать влияния среды наряду и в тесной связи со всеми другими данными, но отнюдь не считаем возможным перегибать палку в этом месте до нелепости. Известное равновесие в данном вопросе особенно необходимо, когда приходится иметь дело с молодым организмом, задатки и предрасположения которого отличаются особенной эластичностью. Еще когда речь идет о людях, закончивших свое развитие, отлившихся в определенные устойчивые формы, тогда в установлении трактуемой связи можно быть более смелым. При других же условиях здесь требуется величайшая осторожность.

Последним этапом в общем ходе исследования является исследование личности в ее данном состоянии.

Широким распространением при исследовании одаренности человека с точки зрения пригодности или непригодности его к той или иной практической деятельности в настоящее время пользуется метод тестов. Тестом называется короткий прием экспериментального исследования с помощью соответствующих заранее заготовленных заданий отдельных функций личности или групп функций. Так, например, существуют тесты для исследования памяти, внимания, восприимчивости человека и т. д.

Есть разница между исследованием одаренности вообще, безотносительно к какой бы то ни было практической деятельности, и исследованием ее с точки зрения именно определенной практической деятельности. В том и другом случае можно подвергать исследованию одни и те же функции: память, внимание, восприятие и т. д., но в тех случаях, когда исследование ведется ради разрешения практической задачи профессионального выбора или отбора, исследования этих функций будут иметь значение только тогда, когда будут соблюдены определенные условия. Говоря выше об изучении профессий, о том, что основной рабочий процесс каждой профессии имеет свою определенную структуру и свою функциональную конфигурацию, мы указывали уже, что это обстоятельство будет иметь значение при исследовании личности с точки зрения данной профессии. Смысл этого значения заключается в том, что исследование отдельных функций в изолированном виде недостаточно для правильного решения вопроса о работе этих функций в условиях той конфигурации, которая является характерной для рабочего процесса. Исследование будет иметь полноценное значение только тогда, когда конкретные условия их проявления, как в смысле содержания, на которое они направлены в действительной работе, так и в смысле связи друг с другом, остаются не нарушенными. Легко себе представить, что в этом отношении может быть целый ряд ступеней, постепенно приближающих нас к вполне точному воссозданию схемы реального рабочего процесса в условиях опыта. За низшую ступень в этом ряду и следует признать также исследования отдельных функций, которые никакой связи с реальной работой исследуемого не имеют. Далее, эта связь может быть частичная, когда воссоздается не вся функциональная конфигурация рабочего процесса, а ее отдельные фрагменты. При полном воссоздании конфигурации мы получаем рабочий процесс в его психологической схеме, и тогда уже приходится говорить об исследовании не отдельных функций, а целого определенного комплекса их. Примером подобных исследований может служит метод Мюнстерберга, примененный им для исследования вагоновожатых трамваев. В существенных чертах он заключается в следующем.

Средством для исследования служил специально для этой цели сконструированный аппарат, представляющий из себя черную деревянную раму, в которую вкладывается набор из 12 карт. Карты эти, составляющие главную часть в аппаратуре исследования, представляют картонные листы в 26 см длиною и 9 см шириною. Посередине каждого листа во всю его длину начерчены две параллельные линии, разделенные на сантиметры. Они уподобляются рельсовому пути. Вся карта разделена на квадраты в сантиметр величиной, так что в границах рельсового пути получается ряд в 26 квадратов. В каждом квадрате напечатана большая буква от А до Z. С обеих сторон рельсового пути расположены по 4 ряда таких же квадратов. На этих квадратах в случайном порядке напечатаны цифры – единицы, двойки и тройки. На каждом листе насчитывается около 100 таких цифр, из коих больше половины – черные, остальные – красные. Приступая к опыту, экспериментатор показывает испытуемому одну-две карты и обращается к нему со следующим наставлением: «Представьте себе, что эти линии посредине листа представляют собой рельсовый путь посреди улицы, что каждая единица обозначает пешехода, каждое 2 – извозчика, каждое 3 – автомобиль, так как за то время, в течение которого пешеход сделает один шаг, извозчик продвинется на расстояние в два раза большее, а автомобиль на тройное расстояние. Каждый такой шаг представлен здесь квадратом. Все черные цифры движутся параллельно рельсовому пути, так что о возможности пересечения рельсового пути черными цифрами говорить не приходится. Следовательно, черные цифры вы можете не принимать во внимание. Красные цифры, наоборот, являются опасными. Они представляют собою прохожих, которые двигаются справа или слева по направлению к рельсам. Ваша задача состоит в том, чтобы, взглянув на весь путь от А до Z, возможно быстрее определить, в каком месте красная цифра может оказаться на рельсах, если единица делает один шаг, 2 – два шага, 3 – три шага. Если, например, красная тройка удалена от рельсового пути на 4 квадрата, то никакой опасности нет, так как она уже перешла бы рельсы. Опасность налицо лишь тогда, когда единица удалена от рельсов на один квадрат, 2 – на два квадрата и 3 – на три квадрата справа или слева. Не думайте ни о вашей улице, ни о настоящих людях, – направьте ваше внимание только на самые цифры. Но берегитесь обращать внимание на черные цифры вместо красных, а также не считайте опасными цифры, лежащие слишком близко или слишком далеко, и старайтесь в особенности не просмотреть тех красных цифр, которые, сделав соответствующее число шагов, окажутся как раз на ваших рельсах». Убедившись в том, что испытуемый понял задачу правильно, экспериментатор приступает к опыту. С помощью особого приспособления в аппарате все 12 карт последовательно друг за другом проходят перед глазами испытуемого, причем темп их движения регулируется самим испытуемым путем вращательного движения рукоятки; он берется настолько быстрым, насколько испытуемый может, при условии, что ни одна красная цифра не должна пропускаться. Следя за движением карт, испытуемый называет квадраты (буквы, стоящие в квадратах), в коих угрожает опасность. Экспериментатор с помощью ассистента фиксирует, во-первых, время от начала опыта до конца, во-вторых, ошибочно указанные пункты опасности, в-третьих – пропуски. На основании этих данных составляется заключение о качествах работы данного лица.

Практические результаты этих исследований оказались вполне положительными и оправдывающими их метод. Несмотря на то, следует все же указать, что полной непогрешимостью даже такое исследование обладать не может на том как раз основании, что в условиях такого опыта испытуемый не думает, по требованию экспериментатора, ни о своей улице, ни о действительных людях. А между тем эти существенные элементы в его реальной работе должны иметь большое значение. Допустить ошибку в опыте это, как ни страшно, все же не то, что ошибиться на улице, угрожая жизни человека, и несомненно, эмоциональная установка работника в том и другом случае должна быть различной. Очень может быть, впрочем, что условия опыта, вопреки наставлению экспериментатора, воссоздавали все же, хотя бы до некоторой степени, и обычную эмоциональную установку (тем более, что исследованию подвергались люди, уже бывшие вагоновожатыми), но некоторая разница в этом отношении должна все же иметь место.

Еще важнее то, что подобный прием далеко не везде и не всегда можно использовать. В профессиях с более сложной структурой создать аналогичные условия опыта не представится возможности именно ввиду сложности реального рабочего процесса и разнообразия составляющих его частей. В таких случаях приходится довольствоваться частичным приближением схемы опытов к схеме реальной деятельности, как было сказано выше, фрагментарным воссозданием функциональной конфигурации рабочего процесса. Чем сложнее профессия, чем большее значение имеют индивидуальные вариации в исполнении связанных с нею обязанностей, тем труднее построить соответствующие тесты.

Некоторое представление об исследованиях такого рода могут дать опыты, в массовом масштабе поставленные в американской армии во время минувшей империалистической войны. Всего этим исследованиям было подвергнуто 1 726 966 человек, из них 41 000 офицеров, Цель заключалась в наиболее целесообразном использовании в армии всего людского материала на соответствующих способностям каждого армейских постах. В результате этих исследований 7800 человек (0,5 %) были представлены к немедленному увольнению с военной службы как негодный материал, 10 014 (0,6 %) человек предназначены к несению исключительно нестроевой службы, 9487 (0,6 %) человек были рекомендованы для отправки в учебные батальоны для наблюдения и предварительного обучения, 30 % оказались не способными для работы, требующей умения читать и писать или вообще более высокого умственного труда. Последующая проверка полученных результатов с помощью отзывов офицеров подтвердила ценность проделанной огромной исследовательской работы.

Мы не можем описывать здесь эти исследования сколько-нибудь подробно^[10]. Укажем лишь на самые существенные их пункты. Были заготовлены тесты двух родов: одни для исследования грамотных, другие – для неграмотных. Наряду с этими основными тестами применялись еще особые индивидуальные тесты в случаях, когда в основных исследованиях испытуемые оказывались несостоятельными. Приведем вкратце ряд тестов для исследования грамотных. В этом ряду 8 различных тестов. Каждый тест состоял из ряда отдельных задач возрастающей сложности, причем задач было всегда больше, чем можно выполнить в предоставляемое время. На выполнение отдельных тестов давалось от 1 1/2 до 5 минут, а все исследование продолжалось 40–50 минут.

Первый тест состоял в выполнении команды. Выслушав один раз задачу, испытуемый должен был поставить указанные в команде значки, например, в одном из 5 кружков, расположенных в ряд, поставить крестик, а в другом 1. Постепенно эти задачи усложнялись.

Второй тест заключается в решении арифметических задач различной трудности на целые и дробные числа. Решение может быть выполнено и письменно. Всего 20 задач. На решение дается 5 минут.

Третий тест содержит вопросы, касающиеся общежитейских сведений и здравого смысла, причем на каждый вопрос уже указаны три ответа – один верный и два неверных. Испытуемый должен отметить правильный ответ. Например, почему мы пользуемся печами? Потому что: 1) они хороши на вид, 2) они дают тепло, 3) в них получается сажа.

Четвертый тест состоит из пар слов, значение которых или противоположно, или почти тождественно, например, хороший – плохой, маленький – мелкий. Против каждой такой пары напечатано: «тождество – противоположность». Испытуемый должен подчеркнуть то или другое, смотря по значению. Всего задач в тесте 40, на решение дается 1 1/2 минуты.

Пятый тест требует указать правильность или неправильность таких мыслей, как: «листья растут на деревьях», «все лошади покрыты перьями». Для усложнения задач они даны с неправильным расположением слов, например, «на растут листья деревьях», так что испытуемые сначала должны понять смысл задачи и затем подчеркнуть одно из стоящих против каждой фразы слов «правильно», «ложно».

Шестой тест состоит из рядов чисел, построенных определенным образом, например 2, 4, 6. 8, 10, 12 или 13, 12, 11, 10, 9, 8. Испытуемый должен понять закон, по которому построен ряд, и соответственным образом его продолжить, например, в первом ряду поставив 14, 16; а во втором – 7, 6. Отношения между числами бывают и более сложные, чем в приведенных примерах.

Седьмой тест рассчитан тоже на понимание отношений. Даются два слова: «небо – голубой», затем следует слово «трава» и еще четыре слова, напечатанные жирным шрифтом: «стол, зеленый, теплый, толстый». Из последних 4 слов испытуемый должен подчеркнуть одно, которое находится в таком же отношении к слову «трава», как «голубой» относится к «небу».

Восьмой тест имеет задачей выяснить наличный запас общежитейских сведений, причем в таких условиях, когда сказывается влияние не столько обучения и приобретаемых в школе знаний, сколько живость ума, облегчающая быструю ориентировку в ходовых понятиях. Например, в задаче нужно подчеркнуть слово, делающее правильной мысль таких предложений, как люди «слышат глазами, ушами, ртом, носом» или «Франция находится в Европе, Азии, Африке, Австралии» (в последнем случае, правда, нужны вполне определенные школьные знания). Задачи такого рода заимствованы из современного искусства, науки, хозяйственного обихода.

Тесты для испытания неграмотных по содержанию своему, конечно, совершенно иные, но общая идея их остается той же самой.

На первый взгляд подобные исследования могут показаться очень простыми и доступными для широкого их использования. Мы должны, однако, предостеречь от такого взгляда, так как он, безусловно, ошибочен. Проста здесь только внешность, но существо дела, как в постановке этих опытов, так особенно и в обработке полученных данных с целью практических выводов, очень сложно и требует специальной подготовки от экспериментатора. Психологический эксперимент вообще дело очень тонкое и капризное, требующее осторожного к себе отношения, а в тех случаях, когда с ним связаны практические интересы людей, эта осторожность и тщательность в постановке нужна сугубо.

Поскольку в нашу задачу входило сообщение общего представления о методе тестов, а не исчерпывающий его анализ во всех направлениях и не полное описание всех тестов, применяемых с различными практическими целями, постольку эту задачу мы можем считать выполненной^[11].

В заключение и в этой части исследований одаренности хочется бросить хотя бы самый беглый взгляд в будущее. Если признать, что вся масса населения должна получать развитие и подготовку к жизни, проходя через школу, что школа наряду с основной своей обязанностью воспитания и образования должна также иметь в отношении всех своих питомцев обязанность изучения их дарований, в целях содействия им в решении вопроса о призвании (впрочем, это она должна делать и в целях целесообразного разрешения своей основной педагогической задачи); если признать все это правильным, тогда эти положения послужат предпосылками и для решения вопроса о методе исследования. Говоря об исследовательской работе педагога над учащимися, производимой в каких бы то ни было целях – в психотехнических или педагогических, естественнее всего думать о методе объективного наблюдения за всеми проявлениями активности человека в формах его поведения, как об основном, если не единственном. Думается, что глубокое и всестороннее исследование личности будет возможно именно на этом пути. Для этого здесь имеются важнейшие необходимые условия: в течение длительного времени пред глазами педагога проходят вся жизнь и вся деятельность учащихся, тысячи раз проявляются все их особенности, все дарования и все задатки таковых. Систематически, изо дня в день наблюдая развитие молодого человека, здесь, как нигде более, можно уловить все тенденции этого развития; поставив один раз диагноз в отношении этих тенденций, здесь можно тщательно проверить себя, исправить, снова проверить и так дойти, в конце концов, до такого заключения, на которое действительно можно будет положиться. И все это тем более естественно, что входит органической частью во всю остальную работу педагога, не только не требуя от него каких-то особых усилий, но, наоборот, являясь единственной твердой основой всей его педагогической деятельности. Для проведения в жизнь этих начал требуются коренная перестройка всей современной школьной организации и перекройка самого типа педагогической профессии, согласно принципам, о которых мы уже упоминали выше.

Надо думать также, что методы соматическою исследования в будущем будут иметь большее значение при изучении одаренности человека, чем это есть в настоящее время. Связь особенностей одаренности с особенностями физической организации (в области центральной нервной системы, внутренней секреции и всей конституции в целом) устанавливается постепенно все точнее и точнее. Естественно, что это послужит основанием для использования этих данных при решении важной практической задачи о профессиональной пригодности человека. В целом ряде случаев данные соматического обследования и теперь дают очень много и, может быть, даже иногда являются решающими, но это обычно не в тех случаях, когда вопрос о призвании решается в связи с вопросом об одаренности. Надо думать, однако, что трудности, которые теперь стоят на пути исследования физических основ одаренности, не окажутся непреодолимыми и, следовательно, вопрос о применении соответствующих методов есть лишь вопрос времени.

Часть 2. Воля как предмет функциональной психологии

Посвящается Светлой памяти Дорогого учителя Александра Федоровича Лазурского в знак любви и преданности

«Бодрствовать и хотеть – одно и то же».

Бергсон

«Учиться хотеть значит учиться дисциплинировать внимание».

Леон

Глава I. О понятии функциональной психологии и ее задачах

Под именем «функциональной психологии» разумеется одно из течений в современной психологии, связываемое обычно с именем Штумпфа. Это вполне правомерно лишь постольку, поскольку он впервые совершенно ясно и определенно в своих «Erscheinungen und psychische Functionen»^[12] выделил из всего разнообразия форм душевной жизни «психические функции» (например, подмечивание явлений и их отношений, соединение явлений в комплексы, образование понятий, движение чувств, желаний и т. п.), как нечто лежащее в основе нашей психики, как ее центральное ядро, и противопоставил их «явлениям» (например, содержания чувственных ощущений, образы памяти и воображения и т. п.) как некоторым особым элементам душевной жизни, возникающим, очевидно, лишь в тот момент, когда единство «психических функций» входит в некоторое соотношение с другими категориями бытия^[13].

Из этого разграничения между функциями и явлениями для Штумпфа с логической неизбежностью следовало противопоставление функциональной психологии, имеющей своим предметом психические функции, психологии феноменалистической, изучающей душевные «содержания»^[14].

Но было бы неправильно думать, что одним этим именем понятие функциональной психологии исчерпывается всецело. И особый предмет этой науки, и ее задачи, и, следовательно, право на существование не менее отчетливо были осознаны нашим русским психологом – А. Ф. Лазурским^[15].

Он называл ее именем «новой психологии», но что это та же самая функциональная, видно и из его определения предмета «новой психологии» как науки «о психических функциях и их отношениях», и из неоднократно делаемого им сопоставления своей точки зрения с учением Штумпфа. Нельзя не пожалеть, что Лазурскому не суждено было осуществить задуманный план построения «новой психологии». Его исходные положения дают основания думать, что в некоторых отношениях его система существенно дополняла бы учение Штумпфа. Так позволяет думать, например, его эволюционная точка зрения на развитие психических функций или способностей, а также и на развитие «экзо-элементов», соответствующих до некоторой степени «явлениям» Штумпфа. Следуя эволюционной точке зрения, Лазурский делил всю совокупность эндо- и экзоэлементов на первичные, вторичные, третичные и т. д. При этом первичные экзоэлементы, например представления о времени и пространстве, понятия причинности, добра и зла и т. п., по мысли его, являются эндоэлементами по отношению к более поздним, вторичным, третичным и т. д. экзопроявлениям. Таким образом, самые понятия «эндо» и «экзо» оказываются относительными, причем область «эндо» (resp. психических функций, способностей) в процессе эволюции все более расширяется, включая в себя новые «экзо». Так, очевидно, закладывался какой-то мост между двумя областями психики и, следовательно, между (функциональной психологией с одной стороны и феноменалистической – с другой.

Едва ли можно думать, что дальнейшее развитие и углубление эволюционной точки зрения могло бы повести к окончательному слиянию обеих областей душевной жизни. Факт противопоставления психических функций среде возбудителей остается основным и по Лазурскому, именно в этом факте нужно видеть источник психического процесса. Следовательно, дуализм в мире психики с эволюционной точкой зрения не преодолевается, но она все же весьма ценна, ибо способствует правильному пониманию взаимных отношений между разнородными категориями сущего и в этом смысле открывает перед нами новые горизонты.

Говоря о противопоставлении психических функций явлениям или предметным содержаниям, совершенно справедливо указывает С. Л. Франк, что иногда то и другое в составе нашей душевной жизни так тесно сплетаются друг с другом, что «единство этих обеих сторон образует качественное своеобразие такого рода явлений душевной жизни, характеризует само их существо»^[16].

Это обстоятельство обязывает нас, не ограничиваясь констатированием факта разнородности данных категорий психического бытия, стремиться к правильному уразумению их взаимных отношений и связей друг с другом^[17].

Самое противопоставление функциональной и феноменалистической психологии может быть признано правомерным лишь под одним определенным углом зрения: не два особые замкнутые в себе и отграниченные друг от друга отдела общепсихологического знания представляют та и другая, а, скорее, лишь две различные точки зрении на один и тот же мир нашего внутреннего опыта. Мы не можем изучать психические функции, не апеллируя ежемгновенно к соответствующим им явлениям, или содержаниям, ибо без этих последних наши функции оказываются чем-то совершенно невещественным и трудноуловимым, хотя бы они и были даны в непосредственном сознании. Лишь воплощаясь в явлениях, функции становятся доступны изучению. Точно так же самые явления, вся эта обширная область экзопсихики только по видимости находятся как будто в большей независимости от эндопсихического мира, ибо, как только мы переходим от простого описания душевных содержаний к попыткам понять и истолковать их взаимные отношения, для нас нет иных путей в этом истолковании, кроме тех, которые пролегают через всю толщу наших внутренних сил. Если до сих пор эмпирическая психология была по преимуществу феноменалистической и грешила недостатком функционального анализа, то вряд ли было бы правильно теперь впасть в противоположную крайность или хотя бы встать на точку зрения резкого разграничения нашей душевной жизни на два совершенно независимых и несоединимых отдела. Наша душевная жизнь есть и всегда останется единой. Возможны лишь различные подходы к ее изучению, и окончательная, завершенная истина может быть найдена, очевидно, лишь посредством синтеза всех этих различных путей.

К учению функциональной психологии близко подходит то течение современной психологии, которое считает необходимым отличать душевную жизнь от сознания и которое связано с именами Гуссерля, Шуппе, Липпса, Пфендера, Лосского и др. Но истинным началом всего этого направления в развитии современной психологии нужно признать философско-психологическую идею Франца Брентано о предметной направленности или интенсиональности, оказавшую сильное влияние не только на современную психологию, но и на гносеологию. Именно эта идея побуждала к тому, чтобы смотреть на человеческую душу не извне, как на совокупность явлений, происходящих в некоторой внешней последовательности и соответствующих определенным фактам внешнего мира, а изнутри, как на живую личность, определяющую свои отношения к миру и бытию.

Определяя сферу сознания как сферу интенциональных переживаний, Брентано говорит так: «Каждое психическое явление характеризуется тем, что средневековые схоластики называли интенциональной (а также умственной, ментальной) наличностью предмета, и что мы, хоть и не без некоторой двусмысленности, будем называть отнесенностью какого-либо содержания, направленностью на какой-либо объект, или имманентной предметностью»^[18].

Развивая эту точку зрения, Гуссерль также в интенциональных актах видит существо и внутреннюю характеристику сознания. Он говорит: «Существо, которое было бы лишено подобных переживаний, которое содержало бы в себе лишь содержания вроде переживаний ощущения и было бы не способно их предметно истолковать, или как-либо еще иначе при их помощи сделать предметы представимыми, стало быть, было совершенно не способно направляться на предметы через посредство других актов, судить о них или делать предположения, радоваться по поводу них или печалиться, надеяться и бояться, жаждать и переживать, отвращение – такое существо никто не захотел бы назвать психическим существом»^[19].

Однако останавливаться на более подробном рассмотрении этих глубоких корней функциональной психологии не входит в нашу настоящую задачу. Правомерность ее существования нам представляется и без того очевидной.

Но несмотря на то, что предмет функциональной психологии выделен и обоснован с достаточной определенностью, самой этой науки как системы знания до сего времени не существует. А между тем ясно, что все здание современной психологии должно быть до основания перестроено и возведено на новом функционально-феноменалистическом базисе. Именно такая грандиозная перестройка и была задумана Лазурским, когда он задался целью создать «новую психологию». Многое в современной психологии должно получить совершенно другой вид и иное освещение, многие трудности, существующие теперь, будут преодолены тогда, когда эта перестройка будет осуществлена.

В нашу задачу входит сейчас в самых общих чертах наметить основные пути этой перестройки лишь в одной ее части, в той, которая захватывает область воли.

Именно здесь есть особые основания ожидать наиболее значительных результатов от новой постановки проблемы, и именно отсюда нам представляется целесообразным начать такую перестройку. Современная психология в решении проблемы воли попала в такое положение, которое нельзя определить иначе как безвыходный тупик. За волей признают огромное значение в душевной жизни, иногда ей приписывают преобладающее значение и таким образом создают то, что называется психологическим волюнтаризмом, но всякий раз, как заходит речь о существе разбираемых явлений, об их своеобразной природе, неизбежно в большинстве случаев сводят их к сопутствующим явлениям эмоционального или интеллектуального порядка (хотения, желания, борьба мотивов и т. д.) и в результате на коренной вопрос что такое наша воля? нет ясного ответа.

Нетрудно видеть, что эта совершенно ложная установка в разрешении волевой проблемы объясняется, главным образом, недостатком ясного разграничения таких разнородных категорий нашего душевного мира, как психические функции с одной стороны, и душевные содержания – с другой.

Обычно весь психологический анализ волевых процессов сводится именно к анализу явлений, душевных содержаний, или же при этом обращается внимание на различные сопутствующие функции; самая же внутренняя функционально-волевая основа остается неизменно за пределами досягаемости. Только функциональная точка зрения в постановке проблемы может привести, в конце концов, к правильному ее разрешению. Только в рамках функциональной психологии может быть дано правильное истолкование природы волевого процесса.

Старой, не опровергнутой поныне истиной является то положение, что наиболее характерной чертой нашей душевной жизни является ее сплошное, непрерывное единство. И когда является необходимость аналитическим сознанием выделить из непрерывной сплошности душевного потока его качественно различные элементы, то всякий раз возникает желание прежде всего оградить от неправомерных посягательств эту старую истину.

Много было сказано до сих нор о неприемлемости для современного знания того, что зовется именем психического атомизма, о недостатках мертвящего схематизма в науке о живой личности, об опасностях аналитической абстракции в психологии, – достаточно много говорилось об этом, чтобы продолжать и дальше грешить теми же пороками. Но поскольку вся эта критическая работа не могла и не имела в виду подвергать сомнению основной факт психической действительности – факт внутренней разнородности ее отдельных форм, как эти последние даны в каждом индивидуальном сознании, постольку всякая попытка выделить эти основные качественно-различные формы психической действительности, органическая взаимная связь которых и является выражением единства нашей душевной жизни, до сих пор остается вполне правомерной^[20]. Живая человеческая личность всегда едина, но ее единство есть единство в разнообразии. Если совокупность психических функций составляет действительно центральное ядро душевной жизни нашей личности, то мы вправе сказать, что личность в своей психической основе есть некоторое сложное функциональное единство.

Само собой разумеется, что совокупность тех переживаний, которые мы называем общим именем волевых процессов, составляет лишь одну из сторон сложного душевного единства. Правильное уразумение качественного своеобразия этой стороны возможно, очевидно лишь при условии ясного понимания, так сказать, всей окружающей обстановки данной отдельной категории психического бытия, понимания органических связей этой категории с другими, сосуществующими в общем душевном единстве, понимания, наконец, того непрерывного взаимодействия, в каком процессе душевной жизни постоянно находятся качественно разнородные формы. И рассматривая сложную картину жизни нашей воли, мы должны будем иметь ее перед собой в общей раме нашего душевного мира.

Чтобы правильнее и лучше ориентироваться в чрезвычайно сложном разнообразии душевных переживаний, какое неизбежно предстанет перед нами при выполнении поставленной задачи, нам кажется целесообразным попытаться отдать себе прежде всего отчет в том, какие общие и основные формы психических функций уже с самого начала могут быть выделены в единстве души. Традиционное тройственное разделение душевного мира на интеллект, чувства и волю, по существу правильное, все же с этой точки зрения не является достаточным.

В то время как в области чувствований и воли мы, несомненно, находим какую-то внутреннюю однородность, позволяющую нам, при всем разнообразии переживаний, открывающихся в этих областях, сводить их к некоторым общим функциональным формам, в области интеллекта мы имеем уже существенно другую картину, ибо такие процессы, как восприятие внешних предметов, с одной стороны, и воспоминания об этих предметах в последующие моменты, с другой, с очевидностью встают перед нами, как функционально различные процессы. Точно так же соединение различных интеллектуальных элементов в сложные образы и комплексы, что мы имеем в самых различных случаях нашей умственной деятельности, начиная с элементарного процесса восприятия и кончая наиболее сложными процессами мыслительной деятельности и творческого воображения, представляется нам особой функциональной формой психической действительности. Перцепция, репродукция и ассоциация и являются основными функциональными формами нашей интеллектуальной сферы.

Если, с другой стороны, в каждом нашем чувствовании видеть ту или иную субъективную реакцию нашей личности на различные внешние или внутренние воздействия, реакцию, сводящуюся, в конечном счете, к положительной или отрицательной оценке этих воздействий, то всю эту область, может быть, будет целесообразно обозначить как область реактивных психических функций.

Наконец, что касается воли, то мы относим ее к регулятивным функциям, причем смысл и правомерность этого обозначения должно раскрыть все последующее изложение.

Таким образом, с точки зрения учения об основных психических функциях вся психическая действительность укладывается в рамки следующих функциональных категорий.

Основные психические функции:

1. Перцептивные.

2. Репродуктивные.

3. Ассоциативные.

4. Реактивные.

5. Регулятивные.

Развитие и обоснование этой схемы не входит в нашу задачу сейчас; это необходимо будет сделать при построении всей системы функциональной психологии в целом.

Общей и основной схемой всякого психического процесса будет, очевидно, такая: функция + содержание (или явление) (рис. 1).

Одна функция без содержания, как и наоборот, не составляет живого психического процесса. Связь функции со своим содержанием является органической связью, в результате каковой образуется единство психического процесса. Однако характер этой связи не для всех основных психических функций одинаков. Один он для функций перцептивных, репродуктивных и ассоциативных. Каждая из этих функций имеет свое тесно с ней связанное и соответствующее ей содержание. Например, в любом акте восприятия или воспоминания то, что воспринимается или воспоминается, как-то особенно тесно и неразрывно сливается с функцией восприятия или воспоминания. Эта связь самого близкого сродства. Здесь функции имеют «свои», как будто им принадлежащие содержания и наоборот.

Иной характер связи функций и явлений существует для регулятивных и реактивных психических функций. И это совершенно понятно из того, что эти функции проявляются всегда по поводу других, психических процессов, регулируя их течение или производя субъективную оценку их влияния на личность. Что касается реактивных функций, то в настоящий момент мы не можем останавливаться на них подробно. Регулятивная же функция, живущая в нашем сознании в виде волевого усилия, имеет свое содержание всякий раз в лице того психического процесса, течение которого она регулирует. Все наши душевные переживания могут быть объектом воздействия для регулятивной волево-функции и, таким образом, стать ее содержанием. Содержания волево-функции, следовательно, гораздо более разнообразны, чем содержания первых трех функциональных категорий, но зато и связь функции с содержанием здесь не так тесна и неразрывна, как там. Можно было бы сказать, что регулятивная функция всегда более самостоятельна и независима от своего содержания, хотя и никогда не может быть свободна от него. Самая схема психического процесса здесь, очевидно, должна иметь другой вид, чем на рис. 1. Если принять во внимание то, что акт волевой регуляции осуществляется всегда, как это будет показано ниже, путем фиксирования нашим вниманием содержания того или иного психического процесса, например, в акте восприятия – образа восприятия, в припоминании – образа воспоминания и т. д., то правильно будет сказать, что точкой приложения для регулятивной функции является всегда содержание, или явление, регулируемого процесса. Тогда схема всего психического процесса должна быть представлена в следующем виде:

Эта схема наглядно показывает, как осложняется психический процесс в том случае, когда в течение него проникает регулятивная волево-функция. Но и она, конечно, еще очень далека от того, чтобы правильно представлять всю сложную конструкцию наших подлинных переживаний.

В сущности, почти всякий душевный процесс является отражением всех основных сил душевной жизни личности, являя нам ее органическое единство. Подобно белому солнечному лучу всякий психический процесс несет в себе, с одной стороны, какое-то внутреннее единство и однородность, а с другой – некоторую сложность состава, вскрываемую при прохождении этого луча чрез различные преломляющие среды. Чтобы изобразить это удивительное взаимодействие, нужно было бы построить схему, неизмеримо более сложную, чем наша; откладывая такую задачу до другого раза, мы хотели лишь показать то первое усложнение элементарного душевного акта, которое наступает, когда в этот акт вмешивается регулятивная волево-функция.

Глава II. Воля как регулятивный фактор душевной жизни

Несколько общих соображений представляется важным предпослать функционально-психологическому анализу природы волевого процесса. Если, отбросив пока последнюю категорию регулятивных психических функций нашей схемы, задуматься над сущностью всех остальных, то легко заметить их телеологический характер. Перцептивные функции – это те функции нашего душевного единства, которые ставят нас в соприкосновение с окружающим нас бытием и с помощью которых мы воспринимаем это бытие. В этом восприятии, в перцепции их смысл и их значение. Репродуктивные психические функции – это опять-таки те функции, с помощью которых мы, наше «Я», наша личность, воспринятое раньше и нам уже не предстоящее непосредственно можем делать в нужный момент достоянием своего душевного опыта. Воспроизведение прошлого в целях настоящего – смысл и значение данных функций. Не менее определенно телеологическая основа вскрывается в ассоциативных психических функциях. Объединить разрозненное в целое, соединять отдельности в совокупности – вот их роль и их задача. Несколько более формальным характером обладают реактивные психические функции, обнимающие собой всю область наших чувствований, но и здесь, если с понятием «реакции» соединять значение некоторого «ответа», в данном случае, следовательно, ответа нашей личности на разнообразные воздействия извне или изнутри ее самой, то телеологический принцип этого обозначения будет вскрыт также с полной ясностью.

Упомянутые функциональные категории душевной жизни вместе с их обозначениями являются, в сущности, достаточно древним достоянием психологической науки и не представляют ничего искусственного или противоречащего фактам живого опыта.

Возникает вопрос: какова же соответствующая роль в душевной жизни нашей воли? Каковы ее смысл и значение? Ведь и без нее наша личность в основе своего душевного единства обладает уже очень многим: она может воспринимать все впечатления окружающего мира, может объединить разрозненные элементы в сложные комплексы или, наоборот, сложное разлагать на части, может иметь весь этот материал в своем распоряжении в любое время, независимо от того, есть ли он перед нами в действительности или он отсутствует, наконец, имеет средства производить субъективную оценку всего этого интеллектуального достояния с помощью соответствующих реакций – чувствований. Как будто все то, что необходимо для жизни и развития, уже дано нашей личности в совокупности этого ее достояния. Однако это не так, в чем легко убедиться опять-таки уже на основании самых общих соображений.

Сложный функциональный аппарат личности лишь тогда будет исправно действовать и выполнять свое назначение, когда он будет регулируем во всех своих действиях. Чтобы упомянутые основные функции работали в каждый данный момент так, как это соответствует интересам и задачам их носителя – личности как некоторой биологической организации, необходимо, чтобы их работа точно регулировалась, чтобы они, так сказать, были прилажены одна к другой, как прилаживаются одни части к другим в сложных механизмах. Легко себе представить, что должно было бы получиться, если бы в душевном единстве личности такого регулятивного фактора не было и каждая из основных функциональных форм была предоставлена в своей работе себе самой. Тогда перцептивные функции, очевидно, затопили бы нас огромнейшей массой и внешних и внутренних впечатлений, образы прошлого давили бы на наше сознание со всей своей стихийной силой, все это, переплетаясь друг с другом в самые причудливые и неожиданные формы, вызывало бы, очевидно, подлинный хаос переживаний, в котором разобраться не было бы никакой возможности, в котором, в сущности, не было бы и того душевного единства, которое лежит в основе нашей личности. Именно такое состояние душевной жизни мыслимо иногда в некоторых случаях болезненного распада личности. Человек становится тогда рабом своих стихийных психических сил, которые, как бы сбросив с себя какую-то узду, в неудержимом вихре влекут его туда, куда им вздумается, а не куда он сам хочет. О таком состоянии хочется сказать, что личность утрачивает тогда душу души своей. Если, по Гуссерлю, существо, лишенное психических актов и обладающее лишь содержаниями их, перестает быть психическим существом, то мы, в свою очередь, скажем, что человек, не имеющий в совокупности своих психических актов тех, которые регулируют работу всех остальных, перестает быть личностью.

Духовно здоровая личность представляет совершенно иную картину душевной жизни. Мы видим здесь, в противоположность такому дикому произволу душевной стихии, упорядоченность, гармонию и целесообразность проявлений наших внутренних сил. В моменты наиболее яркого выражения своей внутренней сущности личность – господин своих душевных переживаний, но не раб их. Она сознательно и разумно управляет их течением, она направляет их соответственно своим целям, она задерживает одни из них, чтобы дать ход другим. Такая сила и власть личности над собственным душевным достоянием возможна только лишь при наличии в составе ее душевного единства некоего регулятивного фактора. Таким фактором здоровая личность всегда и обладает в действительности. И имя его – воля^[21].

Но эти общие соображения могут вызвать возражения также общего характера. Действительно ли всегда, когда мы имеем дело с гармонической системой разнородных сил, мы должны рассматривать самую гармонию их как результат деятельности некоторой особой силы некоторого фактора, регулирующего проявления всех других сил. Окружающий нас внешний мир развертывает перед нами как будто иную картину. Так, нас поражает своей величественностью гармония планетной системы. А между тем, со времен Ньютона, Коперника и Кеплера мы твердо знаем, что эта гармония определяется всецело внутренними соотношениями всех действующих сил, которые равноценны в своем значении с точки зрения гармонии их взаимного действия. Мы не находим тут особой силы, регулирующей движение планет по их орбитам. В силу закона тяготения каждое тело влечет к себе другое, и в силу его же в один и тот же момент каждое тело является объектом и субъектом влечения для великого множества других тел; ни одно из них не может привлечь данное тело к себе или упасть на него. Вместо того возникает гармония кругового движения всей системы. Такую картину мы имеем в области механики как единственно возможную. «Принцип соотношения равноценных сил» в области механики имеет универсальное значение. Этот же принцип распространяется и далеко за пределы чистой механики. Он является, по-видимому, господствующим и в мире живой природы. Весь процесс органического развития представляет, может быть, наиболее сложное выражение этого принципа. Однако чем дальше удаляемся мы от чистой механики, от царства мертвых сил, переходя в царство живой природы, тем более сложными становятся системы взаимодействующих сил. Высокоразвитый животный организм представляет из себя сложную систему органов, каждый орган – систему тканей и, наконец, ткань – систему клеток. Таким образом, здесь мы имеем систему систем взаимодействующих сил. Но в виду того, что каждая группа однородных клеток, тканей и органов имеет свою особую специфическую функцию, и ввиду того, что и при этих условиях процесс органического развития осуществляется благодаря соотношениям самих действующих функций, без того, чтобы ради приведения этих функций в гармоничное соотношение из системы функции была выделена особая функция, имеющая своей задачей регулировать действия всех остальных, мы говорим, что и здесь господствует принцип соотношения равноценных сил, равноценных функционально, с точки зрения установления гармонии их взаимного действия.

Ради стройности мировоззрения хотелось бы думать, что все сферы сущего подвластны этому принципу. Является желание признать его универсальным принципом бытия. И история науки, и история философии в особенности показывают нам, как сильна эта тенденция была до сих пор.

Однако, когда мы поднимемся по пути развития сущего в сферу психики, когда мы внимательно ориентируемся в разнообразном содержании этой сферы, мы можем подметить, что здесь картина существенно меняется. Как будто указанный принцип является недостаточным для организации нашей душевной жизни и требует к себе какого-то дополнения.

Существенно новым моментом в этой сфере бытия, в отличие от сферы, изучаемой физикой и биологией, является момент целесознания. Игра мертвых сил, составляющая содержание неорганической жизни, и автоматизм органической природы здесь сменяются или, вернее, дополняются новым фактором – сознательной постановкой целей со стороны разумной личности человека. Легко видеть, что этот новый фактор доводит сложность системы взаимодействующих сил, лежащих в основе нашей душевной жизни, до наивысшей степени. При этом здесь чувствуется уже разница не только количественная, но и качественная: процесс, развертывающийся автоматически, сменяется процессом, сознательно регулируемым.

Для того чтобы эта сознательная регуляция была наиболее совершенной, принцип соотношения равноценных сил оказывается недостаточным. На этих высших ступенях развития он кажется слишком громоздким и тяжеловесным. Здесь требуется более гибкий и легкий аппарат. Таким и является «принцип соотношения неравноценных сил».

Из системы взаимодействующих функций в процессе развития выделяется одна, все назначение которой заключается в том, чтобы регулировать работу всех остальных сил. Она ничего не производит, ничего не создает, она – исключительно организующее начало, благодаря которому система становится именно системой, а не хаосом сил, действующих каждая по своему произволу. Таким образом, эта функция выделяется из ряда всех других, она становится как бы неравноценной им, ввиду исключительности ее роли и назначения в системе.

Однако такое выделение данной функции может иметь только условное значение и правомерно лишь постольку, поскольку возникновение ее составляет как бы отдельный этап в развитии сущего, обозначая собою ту грань, за которой первоначальные основы организации оказываются недостаточными, По существу же и регуляция взаимодействующих сил есть такая же функция, как все другие, т. е. вполне равноценна им. По существу, и «принцип соотношения сил» остается одним и тем же; изменяется лишь содержание, подчиняющееся ему, но сам он остается не поколебленным.

Мы не вводим, следовательно, ничего такого, что принципиально было бы совершенно новым, что, будучи присуще царству духа, ставило бы его вне общего, единого пути развития. Напротив, мы видим здесь один и тот же процесс эволюции, лишь все более и более осложняющийся в своем поступательном движении. Следуя принципу «природа не знает скачков», мы допускаем, что генетический процесс выделения регулятивной волево-функции развивался весьма постепенно, что эта неравноценная душевная сила постепенно врастала в единство всех других сил нашей душевной организации, а не появилась внезапно на определенной стадии развития. Но все, что относится к генезису душевной жизни, выходит за пределы настоящего исследования. Мы берем нормальную личность человека, законченную в своем развитии, и анализируем лишь то, что ей присуще.

Глава III. Волевое усилие как одна из основных психических функций

Психические функции, как и явления, даны непосредственно в нашем сознании^[22].

Поэтому при анализе волевых процессов прежде всего должен быть поставлен вопрос: как же дана нам регулятивная волево-функция в ее субъективном выражении? Какое душевное переживание она собой являет? Очевидно, это должен быть центральный момент всякого волевого процесса, то, что можно бы назвать сущностью самой воли. Но когда говорят о воле, то обычно соединяют с этим понятием не всегда одно и то же содержание. Желая выразить субъективную сущность воли, говорят о хотении, стремлении, желании, активности, о борьбе мотивов и пр. и пр. Эта терминология обнаруживает спутанность понятий и неотчетливость представления о том, что составляет существо волевого акта. Все эти термины, в свою очередь, не всегда одинаково понимаемые, на наш взгляд, сложного психологического состава. Такие переживания, наиболее часто указываемые в данном случае, как хотение, стремление, желание, относятся скорее к эмоциональной сфере, отчасти заключая в себе элементы интеллектуального порядка, но для выражения сущности волевого переживания они, безусловно, непригодны, хотя бы в действительности всегда его сопровождали^[23].

Точно так же такое явление, как борьба мотивов, – по преимуществу интеллектуального характера переживание и волевой процесс как сложное целое, входит лишь отдельной, второстепенной частью его.

Когда мы говорим об ощущениях, восприятиях, процессах припоминания, забывания и т. д., наши представления не в пример гораздо более определенны и отчетливы. А между тем своим внутренним чувством в акте самонаблюдения вряд ли не каждый правильно познает в каждом волевом переживании то, что составляет его центральное ядро.

В воле вообще мы усматриваем нечто, особенно близкое нашей личности, с ней неразрывно связанное и неотделимое от ее внутренней сущности. Еще Шопенгауэр справедливо говорил: «Понятие воля – единственное между всеми возможными, которое истекает не из явления, не из простого созерцательного представления, но исходит изнутри, истекает из непосредственнейшего сознания каждого, в котором он узнает свой собственный индивидуум в его существе непосредственно»^[24].

И в каждом волевом акте мы, вероятно, все одинаково правильно чувствуем его основу, его центральный ствол, вокруг которого группируются многочисленные привходящие переживания, осложняющие собой картину.

Наше расхождение начинается лишь с того момента, когда мы хотим выделить эту основу воли из всей совокупности сопутствующих душевных явлений и обозначить ее тем или иным словом. Это объясняется, очевидно, теми исключительно трудными условиями, при которых волевой процесс всегда является нам для анализа. Если вообще справедливо, что наша душевная жизнь не дает нам чистых качественных форм психических процессов, а всегда взаимодействие и сложное переплетение их, то по отношению волево-функции это обстоятельство имеет сугубое значение. Она по самой природе своей не может быть дана вне связи с другими душевными переживаниями. Какое-нибудь ощущение, восприятие мы, хотя бы и абстракции, могли бы себе представить изолированными, но регулятивную волево-функцию мы совсем не можем мыслить таким образом, ибо в своем регулирующем действии она всегда и неизбежно должна быть направлена на что-нибудь.

Ради правильности и чистоты анализа возьмем такой пример, когда волевая основа душевного процесса наименее осложнена сопутствующими явлениями. Представим себе, что в ясный, безоблачный день мы следим за движущейся точкой на небосводе. Был момент, когда она резко выделялась на фоне голубого неба, – тогда мы спокойно ее созерцали. По вот она стала удаляться от нас в бесконечную даль и, удаляясь все менее и менее отчетливо стала выступать для нашего восприятия. Мы не выпускаем ее из глаз, следя за ней непрерывно. Но следя за ней, подсмотрим, что происходит в это время в нас самих, что мы в такой момент переживаем. По мере удаления движущейся точки от нас мы начинаем постепенно усиливать наше устремление к ней, причем это усилие, или напряжение, мы отчетливо переживаем. Наконец, наступает такой момент, когда точка чуть-чуть видна: мы уже даже не знаем, сама ли это движущаяся точка или только след ее, поддерживаемый нашим воображением, и чувствуем при этом, что стоит хоть только на один миг отвести глаза, как точка окончательно скроется из поля зрения и уже не выступит больше, хотя и мельчайшим, но все же пятном на голубом фоне. Наше усилие достигает в этот момент высшего напряжения и как бы только одно заполняет наше сознание. О таком переживании мы могли бы сказать: «Я – весь внимание». Так воля проявляется в процессе внимания. Ниже мы будем подробнее говорить о соотношении между вниманием и волей; сейчас же лишь отметим, что это усилие, волевое усилие, которое так рельефно выделяется в картине данного душевного процесса, и есть тот характерный и существенный момент, который составляет сущность, центральное ядро всякого волнения.

В психологической науке этот факт нашего душевного опыта был конечно, давно известен. Его обозначают различно: «чувствование деятельности», «чувствование активности» (Вундт, Лосский), «чувство стремления» (Липпс, а также Лосский) и т. д. В общей схеме волевого процесса всем этим чувствованиям приписывается не всегда одинаковое значение. В новейшей психологии, насколько нам известно, лишь Лазурский, сознавая недостаточность господствующей феноменалистической психологии, определенно становился в данном вопросе на единственно правильный путь. «Волевое усилие», говорит он, «представляет собой одну из основных психических функций, занимающую в нашей душевной жизни свое определенное место, наряду с чувствованиями и интеллектуальными процессами»^[25].

Волевое усилие есть субъективное выражение регулятивной волевой функции. В зависимости от степени сложности и привычности регулируемых актов переживание волевого усилия может изменяться в своей интенсивности. Исследование этой зависимости – всецело дело будущего. Чисто теоретически и на основании самонаблюдения мы можем лишь утверждать, что в процессе нарастания волевого усилия существуют два порога: нижний, когда производимое нами действие настолько просто или привычно, что осуществляется при самом малом участии нашего сознательного контроля; ниже этого порога – огромная область автоматических процессов; и верхний порог, когда производимое действие настолько трудно для выполнения и при том ново, что требует максимального напряжения с нашей стороны; выше этого порога интенсивность волевого усилия не возрастает и регуляция не осуществляется. Естественно предполагать, что та или другая граница регулятивной волево-функции у каждой индивидуальной личности определяется не только состоянием самой этой функции, но также и состоянием тех функций, которые подлежат регуляции. Следовательно, не только у разных личностей, но и у одной и той же личности эти границы всегда будут расплывчаты и, кроме того, индивидуальны в различных областях душевной жизни.

Согласно изложенному переживание волевого усилия совершенно своеобразно и самобытно. Это усилие регуляции нашей волей проявлений других психических функций, входящих в единство нашей личности. Оно может осложняться безграничным множеством других переживаний, но к ним оно никогда не может быть сведено.

Мы не можем, однако, обойти молчанием многочисленные попытки, существующие в современной психологии, представить переживание волевого усилия как сложное и свести его, на этом основании, к другим элементам.

До тех пор пользуется большим успехом взгляд на волевое усилие как на общее выражение особых ощущений, в большинстве случаев мускульных, имеющих часто место при его переживании. Циген^[26], Мюнстерберг^[27] и многие другие ассоциационисты являются представителями такого воззрения.

Чтобы представить в самых общих чертах сущность данного взгляда, возьмем для анализа наш прежний пример волевого усилия в акте внимания, направленного на восприятие движущейся точки. Согласно Цигену, волевое усилие, которое он называет «ощущением активной деятельности», в этом случае будет выражать собой те двигательные ощущения, которые в подобном процессе внимания должны неизбежно возникнуть благодаря иннервации мускульного аппарата, служащего фиксированию объекта, в особенности ресничных и прямых мышц глаз. Возникают эти ощущения, главным образом, в виду ассоциативных связей их с раздражением желтого пятна сетчатки, причем в случаях малой интенсивности данных ощущений мы имеем рефлекторный акт, когда же напряжение сильное – «корковый поступок», понимая это в духе ассоциативной психологии. В доказательство такой природы волевого усилия Циген ссылается на свидетельство самонаблюдения.

На наш взгляд, подобное свидетельство можно было получить от самонаблюдения только при очень грубом анализе его данных, ведущем в результате к ложному толкованию их. Обращаясь к тому же источнику доказательств теории, мы при анализе приведенного выше переживания восприятия движущейся точки на небосводе, действительно, замечаем, в составе этого переживания некоторые ощущения, локализуемые в области глаз, но они вполне отчетливо выделяются как самостоятельные элементы данного душевного процесса, возникающие на фоне некоторого общего душевного устремления к созерцаемому объекту. Усилие этого устремления – совсем другого рода переживание, чем эти сопутствующие ему ощущения. Оно как будто исходит из глубин нашего существа и с этим последним неразрывно связано как часть целого, в то время как все сопутствующие ощущения даны нам как некоторые элементы, занимающие периферию нашего сознания.

Таким образом, один и тот же источник дает разным авторам различные возможности. Может возникнуть мысль, что каждый находит там то, что ищет. Конечно, не источник в этом виноват, сокровища его вполне реальны. Виноваты те, кто к нему обращается. Но как бы то ни было, при таких условиях приходится искать дополнительных путей для обоснования всякой теории.

Проф. Н. О. Лосский и В. Ф. Ланге сделали попытку подойти к решению данного вопроса с помощью эксперимента^[28].

Исследование сводилось к сравнению двух душевных состояний, возникающих одно при пассивном мускульном сокращении, вызывавшемся переменным и постоянным электрическим током, другое – при обычном произвольном движении. Исследованию били подвернуты 6 лиц. Результаты опытов Лосский резюмирует в следующих выражениях: «Опыты показали, что моторные ощущения от чисто периферического раздражения, действительно, отличаются от моторных ощущений произвольного движения; они более похожи на органические ощущения вообще». Далее эти данные Лосский дополняет систематическими наблюдениями над самим собой, производившимися в течение 2 месяцев непрерывно и посвященными тому же вопросу. В общем итоге ученый приходит к выводу, что «акт произвольного сокращения мускулов заключает в себе не только воспоминания о прежних сокращениях, происшедших рефлекторно, но и еще какой-то элемент, именно чувствование активности, необъяснимое центростремительными токами», т. е. волевое усилие – скажем мы в свою очередь.

В нашем исследовании, посвященном вопросу об «Индивидуальных особенностях двигательно-волевых процессов»^[29], мы также имели возможность сравнивать два аналогичных состояния, вызываемые непроизвольными и произвольными движениями правой руки. В этом случае сравнению подвергаются движения одинаковой формы и величины, производимые последовательно друг за другом одним и тем же органом. В отношении возможных тут двигательных ощущений эти движения, несомненно, совершенно тождественны, но в то же время они и различны, ибо одни из них сопровождаются субъективным качеством произвольности, которого нет при других движениях. Нам кажется, что этими данными возможность сводить момент произвольной активности, или волевого усилия, к каким бы то ни было двигательным ощущениям исключается начисто.

Джемс^[30] отличает волевое усилие от мышечного. Чувство мышечного усилия, возникающее при каком-нибудь действии, есть сложное центростремительное ощущение, происходящее вследствие сокращения мышц, растяжения связок, трения сочленений, установки грудной клетки, сдвигания бровей, сжимания челюстей и пр. Опираясь на опыт, Джемс оспаривает мнение, что это чувство центробежного характера. В отличие от мышечного усилия, волевое усилие очень часто не производит непосредственно движения или же вызывает только очень слабое мышечное сокращение. Для примера взять хотя бы случай, когда человек, после долгих колебаний, решается всыпать мышьяк в стакан своей жены. Да и каждому из нас приходилось, вероятно, не раз переживать состояние борьбы и интенсивного волевого напряжения без того, чтобы это состояние сопровождалось какой-либо двигательной деятельностью.

Все это как будто сообщает волевому усилию характер внечувственного переживания.

Есть еще факты патологического характера, подтверждающие независимость волевого усилия от мускульных ощущений. Так, в случаях полного паралича конечностей, при совершенной неподвижности парализованного органа, больной может переживать интенсивное волевое усилие, направленное, например, на поднятие органа. Никаких двигательных ощущений в этом случае нет, ибо ни один мускул не дрогнет, а волевое усилие налицо в полной мере и как будто ничего не теряет от отсутствия этих ощущений^[31].

Таким образом, ни к каким ощущениям, сопровождающим тот или иной волевой акт, свести волевое усилие не представляется возможности. Но кроме ощущений, с той же целью иногда обращаются к чувствованиям. Рассмотрим эти попытки.

Подобно интеллектуалистической теории, эмоциональная теория воли при анализе волевых актов обращает внимание на сопутствующие явления, но отдает предпочтение при этом чувствованиям. Наиболее яркое выражение она находит у Вундта. Однако Вундт не является ее единственным представителем.

Заслуживает особого внимания то, что уже Брентано относил хотения, как типические волевые проявления, к чувствованиям^[32]. Его необыкновенно острый самоанализ и в этом случае обнаруживает себя в правильном понимании природы наших хотений, но в анализе собственно волевых актов он, к сожалению, не поднялся выше традиционных воззрений. Далее известно, например, что Zigler^[33] точно так же утверждал первичность чувствований и то, что воля, как психический феномен, является нам исключительно в виде чувствования. Мы не будем, однако, вспоминать всех представителей данной теории и остановимся более подробно на Вундте как наиболее выдающемся и авторитетном в современной психологии.

У Вундта эмоциональная теория воли приняла особый характер, соответствующий его взгляду на природу наших аффектов^[34].

Чувства, аффекты и воля рассматриваются им как последовательные ступени связанных друг с другом процессов. Чувство как такое психическое состояние, которое соответствует одному определенному моменту времени; аффект как последовательный ряд таких состояний; воля, как замкнутая в себе последняя форма этого переживания. Волевое усилие Вундт называет «чувством деятельности» и говорит о нем так: «Чувство деятельности, характеризующее волевой процесс, можно определить еще как общее чувство, составленное из частичных чувств напряжения и возбуждения и образующее правильное в общем замкнутое в себе течение, которое совершается благодаря параллельным друг другу изменениям интенсивности обоих этих частичных чувств, и затем заканчивается внезапным переходом одного из них, чувства напряжения, в контрастирующее ему чувство».

Не останавливаясь подробно на всей данной теории в целом, мы обратим внимание на этот анализ волевого усилия или чувства деятельности.

Вундт не указывает, к сожалению, какое конкретное душевное переживание он в данном случае имеет в виду, а между тем это очень важно, и нам не остается ничего другого, как обратиться снова к своему примеру волевого усилия в акте внимания, направленного на созерцание движущейся точки. Как мы уже замечали, в этом случае переживание волевого усилия наименее осложняется сопутствующими элементами, и потому здесь с особенной ясностью выступает искусственность того толкования, какое дает Вундт. Мы не замечаем в этом переживании никакой смены чувств, а лишь одно постепенное нарастание нашего напряжения или усилия, направленного на восприятие объекта. Непосредственное сознание говорит об этом совершенно определенно. Та картина переживания, которую рисует Вундт, требует другой, более сложной рамы сопутствующих явлений, и ошибка анализа Вундта, как нам кажется, в том и состоит, что он не отделяет главного от второстепенного в сложном процессе, который является для него исходным пунктом.

Против отнесения волевого усилия к чувствованиям говорит также общий характер этого переживания, существенно отличающийся от того, чем характеризуется всякое чувствование. В то время как для последнего обычно характерно такое состояние переживающего субъекта, при котором он весь в самом себе, самодостаточен и самодовлеющ, в переживании волевого усилия этот субъект как будто испускает из себя какие-то незримые лучи, устремляющиеся то за пределы его существа, то внутрь его самого. На что эти лучи упадут и что собою осветят, то безразлично для них и не связано с их собственной природой, но все же всегда они устремляются на что-нибудь, а не в пустое пространство^[35].

Некоторые из наших чувствований, главным образом чувствования неудовольствия, часто тесно связываются с волевыми действиями, направленными на устранение причины этих чувствований. Тогда переживание само как бы приобретает характер направленности. Это обстоятельство внушило Вайсфелъду^[36] мысль отнести все состояния неудовольствия к классу стремлений как типических волевых переживаний. Но, в сущности, и здесь представляется только лишний случай искушения по тесной связи двух разнородных явлений и по их одинаковому временному распорядку заключать об их однородности. Когда неприятное душевное состояние вызывается причиной нами неопознанной или недоступной нашему воздействию, тогда чувствование сохраняет свой подлинный характер самодостаточности и замкнутости в самом себе и совершенно лишено качества направленности. Так, например, испытывая интенсивное чувствование неудовольствия по поводу дурной погоды, я не вижу в этом душевном состоянии решительно никаких элементов направленности или устремленности, столь характерных для переживания волевого усилия. Поэтому естественно думать, что в тех случаях, когда неприятное душевное состояние неразрывно связывается с волевыми явлениями, мы имеем дело со сложными процессами, в которых различные качественные формы душевных переживаний взаимодействуют и переплетаются друг с другом.

Чистые формы интеллектуалистического и эмоционального воззрения на природу воли иногда соединяются друг с другом и образуют смешанную форму. Тогда рассуждают примерно следующим образом. Допустим, что я, переживающий субъект, испытываю в данный момент некоторое приятное состояние. В следующий момент я могу просто вспомнить об этом приятном переживании, т. е. буду иметь в своем сознании представление, которое само по себе приятно. Это представление, хотя и не является самим первоначальным приятным переживанием, но оно все же составляет как бы начало этого переживания, находящегося в процессе своего возникновения. Подобные душевные состояния составляют основу наших стремлений, а эти последние суть типичные волевые процессы^[37].

Не трудно видеть, что отмеченные выше недостатки интеллектуалистической и эмоциональной теории воли не устраняются подобным сочетанием этих теорий. Здесь тоже речь идет о связи волевого переживания с чувствованием, но возникшим вторичным путем, т. е. посредством представления о первоначальном эмоциональном состоянии. Наши замечания, сделанные по поводу эмоциональной теории воли выше, сохраняют, как нам кажется, свое значение и здесь.

Как на общий довод против всех попыток свести волю к другим элементам душевной жизни и одновременно как на положительное свидетельство о ее самобытности, нам осталось указать на один характерный момент всякого переживания волевого усилия. Этот момент заключается в качественном постоянстве характера переживания волевого усилия в разных случаях. В каких бы сложных процессах волевое усилие ни наблюдалось, будут ли то внешние поступки или акты внимания, направленного внутрь нас самих, общий характер его всегда нами узнается как одинаковый во всех случаях. Как это ни странно, но этот факт признается даже многими из тех, кто убежден, что волевое усилие не есть особое простое в себе переживание, а составляется из других элементов. Так, Вундт знает об этом факте и говорит о нем так:^[38] «Ему же самому (волевому процессу) всегда присуще, в качестве характерной конечной стадии эмоциональной смены, то своеобразное соединение чувств возбуждения и напряжения, которое порождает общеизвестное по самонаблюдению сознание деятельности. Но последнее, при каких бы обстоятельствах мы его ни находили, сопровождающим ли внешние действия, или акт внимания, направленный на самое содержания сознания, по-видимому, всегда обладает одной и той же природой, в силу чего будет целесообразно назвать его чувством деятельности». О том же самом Лосский говорит следующее^[39]: «Эта важная составная часть (чувствование активности) описываемого нами процесса неразложима, одинакова по качеству, хотя и различна по интенсивности в различных действиях. Например, если мы припоминаем забытую фамилию или подыскиваем возражения на трудный вопрос в серьезном философском споре, чувствование усилия у нас интенсивнее, чем в том случае, когда мы, следуя призыву товарища, тотчас встаем, чтобы отправиться гулять, но во всех этих деятельностях чувствование активности по качеству одинаковое». Не что иное, как этот же факт качественного постоянства волевого усилия в разных случаях является также внутренней основой для Вайсфелъда в его утверждении бескачественности или, как он выражается, «бессущностности» и однородности стремлений. У него мы находим, например, следующее^[40]: «Волевой тон всегда и во всех случаях одинаков. Стремление к самой обыкновенной вещи не заключает в себе никаких особенностей, отличающих его от стремлений к высоким идеалам, хотя “обыкновенная вещь” и “возвышенный идеал” отличаются друг от друга». Мы полагаем, наконец, что Шопенгауэр почерпал уверенность в своей правоте в том же источнике качественного постоянства волево-функции, когда утверждал, что проявления воли многочисленны и разнообразны, а сама она всегда едина. Может быть, при этом перед ним носились метафизические призраки, но может быть также, что возникли эти призраки под воздействием эмпирической действительности.

В свете этого факта качественного постоянства волевого усилия все попытки свести данное переживание к другим явлениям душевной жизни кажутся особенно безнадежными. Ибо каким же образом объяснить этот факт, если само волевое усилие слагается из каких-нибудь ощущений или чувствований? Пришлось бы допустить, что привожу ли я в движение руку или другой орган тела, или решаю сложную научную проблему, или, напротив, принуждаю себя быть совершенно неподвижным, или отвлечься от всех волнующих меня вопросов, – пришлось бы допустить, что во всех этих случаях мне сопутствует одна и та же комбинация ощущений или чувствований, объясняющая собой факт однородного во всех случаях элемента, который я в себе субъективно устанавливаю. Но если это не признать абсурдом, то останется только одно наиболее естественное допущение, что в данном случае мы имеем дело с каким-то чудесным, сверхъестественным явлением.

Итак, всегда, когда речь идет о воле, мы будем понимать ее в конкретной форме волевого усилия. Что бы ни говорили нам о разнообразных проявлениях и формах волн, во всех случаях у нас будет одна и та же мерка – это понятие волевого усилия как одной из основных психических функций. Так мы всегда поступаем в отношении ощущении и представлений, так привыкли поступать в отношении чувствований, так же должны мы поступать и тогда, когда говорим о воле.

Глава IV. Внимание, как единственная форма проявления регулятивной волево-функции

Проблема внимания в господствующей феноменалистической психологии заключает в себе весьма серьезные трудности. В силу этих трудностей она нередко оставляется без всякого рассмотрения или же, по выражению Эббингауза, втискивается искусственно между другими проблемами науки, оставаясь вне всякой связи с ними. Объясняется это, очевидно, исключительной спутанностью понятий, какая до сих пор царит в психологии волевых процессов, ибо проблему внимания нельзя отделить от проблемы воли, и даже, как будет показано ниже, обе они совершенно сливаются в одном и том же круге вопросов.

Тесную связь внимания и воли усматривают многие из представителей психологического знания.

Еще бл. Августин^[41], этот проницательный наблюдатель души человеческой, утверждал, что воля влияет на познание через внимание; познание всякого объекта возможно лишь в том случае, когда душа направляется на него, а это «направление» души есть не что иное, как обращение внимания на данный объект путем волевого усилия.

Дегалъд Стюарт и Рид^[42] относят внимание к актам воли. «Посредством его душа стремится удержать известное состояние и уничтожить его антагонистов».

У. Джемс^[43], считая внимание общим условием всякого сознательного опыта, говорит, что «усилие внимания составляет существенную черту волевого акта».

Балдуин^[44], устанавливая эволюционные формы внимания, высшую из них – произвольное внимание – ставит в прямую связь с волей; с помощью произвольного внимания «субъект из многих альтернатив выбирает одну сознательно и свободно».

Джемс Селли^[45], усматривает сущность внимания в направленности умственного взора на то или иное нечто, находящееся в данный момент в потоке сознания, а «такое направление умственного взора есть в общем волевой процесс». Истинно волевым процессом внимание становится тогда, когда оно произвольно и сопровождается ясным представлением какой-либо цели.

Дж. Т. Лэдд^[46], устанавливая тесную связь волевого усилия или, как он выражается, «конации» со вниманием, говорит, что «в постоянной связи с “конацией”, рассматриваемой как самая простая и элементарная психическая деятельность, находятся два класса следствий, а именно: во-первых, движения членов тела, поскольку наша психическая деятельность воздействует на них непосредственно, и во-вторых, определение направления количества внимания – назначение и распределение психической энергии в так называемом поле сознания».

В дальнейшем мы попытаемся показать, что и в первом классе следствий, поскольку в него входят только произвольные движения, влияние волевого усилия проявляется в форме внимания. Взгляд Лэдда особенно близок нашему пониманию.

Владиславлев определяет внимание как «сосредоточение души на известных впечатлениях или душевных состояниях», а это сосредоточение, по нему, имеет чисто полевой характер, представляет собой акт воли^[47].

У Вундта^[48] теория внимания составляет часть его учения об апперцепции. В общем внимание, как апперцепция, рассматриваемая с субъективной стороны, есть акт волевой, потому что апперцепция представляет собой «одновременно и элементарный акт воли и составную часть всякого волевого процесса».

Наконец, Schand^[49], резюмируя различные теории волн, приходит к заключению, что они сводятся к следующему основному положению: «воля есть акт внимания, ведущий к реализации полной или частичной того представления, которое служит объектом внимания».

Эту историческую справку можно было бы продолжить, но вряд ли есть в том необходимость. В общем легко видеть, что тесная связь воли и внимания если не всем, то очень многим исследователям нашей душевной жизни видна и представляется несомненной^[50].

Однако то далекое от истины положение, в каком в господствующей психологии находится проблема воли, конечно, в полной мере переносится и в вопрос о внимании.

Все благодетельные следствия решения этого вопроса на основе общеволевой проблемы могут выявиться только в общей системе учения о функциональном строении душевной жизни человеческой личности. И если у указанных авторов мы видим познанную ими истину стоящей как-то особняком, как-то безрезультатно для вопроса о воле, то лишь только потому, что она стоит у них вне такой системы.

Феноменалистическая психология в результате анализа процессов внимания устанавливает, что это душевное состояние характеризуется направленностью нашего сознания на тот или иной определенный объект, благодаря чему этот объект приобретает такую ясность для нашего сознания, какою не обладают в данный момент другие объекты, остающиеся вне нашего внимания. Она устанавливает также, что такое просветление объекта в акте внимания и самая остановка сознания на нем сопровождается моментом некоторого напряжения или усилия переживающей личности, различного по интенсивности в зависимости от специальных условий каждого отдельного случая.

Достаточно сопоставить этот анализ с субъективным выражением регулятивной волево-функции, с волевым усилием, чтобы сразу же подметить между тем и другим не только большое сходство, но и полное тождество. Волевое усилие есть субъективное выражение волево-функции – говорим мы. Наряду с этим мы отмечаем, что по самому существу своему это усилие всегда на что-нибудь направлено, т. е. имеет свой объект. Вне этой направленности и вне связи с каким бы то ни было объектом усилие нашей воли мы не можем себе представить конкретно. Выделение волевого усилия из живой конкретности душевной жизни и постановка его особняком, вне всякой связи с объектами производится нами лишь по условному праву абстракции, в целях его систематического изучения, как и всякое выделение качественно различных форм психических процессов. В самом потоке нашей душевной стихии, повторяем, оно дано нам неизменно в состоянии устремления на какое-то нечто.

Но в таком случае в чем же разница между волевым усилием и тем, что называется вниманием? Ее не оказывается совершенно. Мы имеем в том и другом случае два тождественных явления, или, вернее, в обоих случаях одно и то же явление, лишь обозначенное различными терминами. Просветление объекта, наблюдаемое в акте внимания, является неизбежным следствием устремленности волевого усилия к нему. Оно должно быть дано и есть в действительности всегда, когда волево-функция находится в действии. Совершенно понятным отсюда оказывается и то на первый взгляд странное явление, что один и тот же факт обозначается различно – то как волевое усилие, то как внимание: когда в этом факте нас интересует больше его последнее звено, т. е. ясность объекта, мы говорим тогда о внимании. Когда же интерес наш сосредоточивается на самой причине этой ясности, т. е. на том напряжении нашей личности, которое в такие моменты всегда бывает, тогда мы говорим о волевом усилии и волевом акте. Следовательно, разница не в материале, нами рассматриваемом, а лишь в подходе к одному и тому же материалу в разных случаях, или, другими словами говоря, разница в точках зрения на один и тот же факт душевной жизни. Во всех случаях без исключения, где мы при анализе наших переживаний находим акт внимания, там всегда неизбежно волево-функция переживающей личности находится в действии. Но совершенно верно и обратное, и это следует с особой силой подчеркнуть, ибо часто, признавая во внимании волевой акт, думают, что волевые акты могут быть даны и вне внимания: всегда, когда регулятивная волево-функция находится в действии, в этом действии ее мы имеем акт внимания. Анализ разнообразных душевных состояний, определяемых обычно как волевые может убедить в справедливости этого утверждения^[51].

Но согласно изложенному выше, всякое действие волево-функции есть акт регуляции естественного потока нашей душевной жизни. Регулирующая, оформляющая деятельность – прямое и единственное назначение волево-функции в нашем душевном единстве. Отсюда должно быть ясно, что это назначение и осуществляется всегда волево-функцией через акты внимания.

Внимание – всегда акт регуляции, акт некоторого упорядочения и оформления естественного течения душевного процесса. Внимание – это единственная сила, которая может сдерживать безудержный поток нашей душевной стихии и направлять его по тем руслам, которые переживающая личность избирает как соответствующие ее целям.

Таким образом, на внимание совершенно невозможно смотреть как на нечто такое, что стоит, хотя и в связи с волей, но тем не менее особняком от нее, ибо оно – сама подлинная воля, или, вернее, форма ее проявления, единственная и незаменимая. И если волевой акт есть всегда акт регуляции, то внимание должно быть признано формой этой регуляции, вне которой регулятивное действие нашей воли не может быть выражено.

До сих пор мы говорили о внимании вообще, но поскольку в основу его клали сознательное волевое усилие, ясно было, что мы имеем в виду то, что обычно называют произвольным, или активным вниманием. Однако эта форма регуляции душевного процесса не является единственно возможной в психической организации человека, и нам, чтобы яснее представить ее сущность и значение, нужно отдать себе отчет в иных регулятивных механизмах, какими располагает человек.

Согласно изложенному выше, всякий акт волевой регуляции через внимание является отражением в нашей душевной жизни «принципа соотношения неравноценных сил». В эволюции мира и человеческого рода этому принципу предшествовал другой, может быть, более простой и несложный, – «принцип соотношения равноценных сил». Таким образом, регулятивная волево-функция и его форма – внимание, с эволюционной точки зрения, представляет заключительное звено душевного развития. И данные сравнительной психологии, в частности психологии детского возраста, насколько нам известно, в полной мере подтверждают это. Известно, что в процессе душевного развития подрастающего человека произвольное внимание является наиболее поздним продуктом. Зная это, современная наука о воспитании делает отсюда должные выводы и весь воспитательный процесс строит так, чтобы ни одно воспитательное мероприятие в раннем детстве не предполагало у ребенка сознательной воли и способности к произвольному вниманию.

Однако процесс душевного развития не является процессом смены одних психических форм другими, хотя бы и более высокими по своему содержанию. Скорее мы видим здесь процесс непрерывного усложнения и дифференциации первоначальной недифференцированной основы; процесс какого-то напластования одних форм, более поздних и сложных, на другие – древние и элементарные. Лазурский, несомненно, глубоко видел, когда говорил о «торфе» души человеческой^[52].

Продольный разрез через психику человека обнаруживает перед вами всю толщу напластований, заложенных на пути эволюции, и то, что находится в нижних пластах, является «торфом» по отношению к выше лежащим. Так, наряду с высокими моральными принципами человеку свойственна стихийная безудержная сила его животных инстинктов; или наряду со сложными явлениями двигательной сферы, образовавшимися под влиянием воспитательных воздействий в течение индивидуальной жизни, существуют рефлекторные и инстинктивные механизмы, заложенные в природу существа в отдаленные времена.

То же самое явление мы должны ожидать и в действительности находим и в области регулятивных механизмов нашей душевной жизни. Волевое внимание есть высшая эволюционная форма психической регуляции. В чистом виде и наиболее ярко выраженной мы находим ее у нормального взрослого человека. Но наряду с этим у него же легко обнаружить иной регулятивный механизм, очевидно, более древний по своему происхождению, механизм, так сказать, торфяного характера. Таким механизмом является тоже внимание, но уже не волевое, или произвольное, а то, которое в психологии обычно называют непроизвольным, или пассивным вниманием. Оно является первичным регулятивным механизмом нашей душевной жизни. Оно есть отражение «принципа равноценных сил» в сфере нашей психики. Соответственно этому, о непроизвольном внимании мы говорим тогда, когда то или иное направление душевного процесса устанавливается не путем волевого усилия, приноровленного к некоторой определенной, наперед поставленной цели, а как-то само собой, в результате естественного взаимодействия друг с другом различных содержаний нашего сознания и соответствующих им психических функций, например: когда некоторое чувственное раздражение, как пронзительный звук, вдруг возникающая боль, или сильное температурное ощущение и т. п., прерывают течение нашего мыслительного процесса и занимают собой фиксационную точку нашего сознания; или когда на улице мы, погруженные в свои размышления, вдруг встречаем знакомое лицо, – и это новое восприятие изменяет направление нашего душевного потока; или когда из массы разнообразных картин, по которым мы равнодушно скользим взором, вдруг одна останавливает нас на себе, заинтересовывая своим содержанием или какими-нибудь особыми качествами работы художника; наконец, когда лекция, которую мы слушали сначала рассеянно и равнодушно, постепенно начинает все больше интересовать нас и притягивать к себе наше внимание.

Во всех этих случаях характерным моментом является автоматизм психического процесса, отсутствие всякой преднамеренной регуляции его со стороны переживающей личности и, соответственно этому, всякого усилия личности к какой бы то ни было регуляции ее душевного переживания.

Не трудно видеть, что в механизме непроизвольного внимания мы имеем нечто, напоминающее обычный рефлекторный акт. Если спящему человеку волосом или чем-нибудь подобным провести за ухом, или по поверхности ладони или подошвы, то тем самым легко вызвать соответственное оборонительное движение, которое мы и называем рефлекторным актом. Но если то же самое проделать с человеком бодрствующим, занятым какой-нибудь работой, то оборонительное движение и в этом случае останется тем же самым, но кроме него тут произойдет еще и нечто иное, а именно: внимание личности, хотя бы на один момент, отклонится от первоначальной работы к чувственному раздражителю, и мы говорим, что в данном случае налицо типичный акт непроизвольного внимания. Таким образом, механизм рефлекторных актов лежит в основе непроизвольного внимания. Однако это совершенно очевидно лишь в тех случаях, когда чувственный раздражитель вызывает с нашей стороны какое-нибудь внешнее движение. О непроизвольном же внимании мы говорим и тогда, когда смена содержаний сознания не сопровождается никакими внешними актами. Так, например, когда мы глубоко сосредоточены на каком-нибудь трудном философском вопросе, и отдельные мысли в связи с ним проносятся в нашем сознании, какое-нибудь случайное представление иногда способно воскресить в сознании совершенно неожиданные образы воспоминаний, увлекающие нас в сторону от первоначального направления нашей мысли. Мы говорим в таких случаях об ассоциации представлений, законами ассоциации объясняем все прихотливые зигзаги своих переживаний, но по существу и здесь тот же акт непроизвольного внимания с рефлекторным механизмом в основе. Только рефлекс в этом случае внутренний, психический. И всякий ассоциативный процесс, в конце концов, есть не что иное, как непрерывный акт непроизвольного внимания.

Учение о рефлекторной природе непроизвольного внимания, а также общий вопрос об эволюционных формах внимания в некоторой степени освещены в психологической литературе. Так, например, Болдуин^[53] предполагает существование трех ступеней внимания, из которых первая, ступень первичного внимания, наиболее примитивна, по-видимому, вовсе не сохранилась в душевной жизни человека и должна быть отнесена к низшим психическим организациям. «Это элементарная форма внимания, устанавливающая только факт существования чего-то вне»^[54].

Вторая ступень – рефлекторное внимание. Оно не зависит от воли и свойственно человеку. Наконец, третья ступень – это форма произвольного внимания, внимания, так сказать, par exelence.

Н. Ланге^[55] совершенно основательно смотрит на внимание с биологической точки зрения как на результат приспособления в борьбе за существование и соответственно этому намечает тоже три формы, выкристаллизовавшиеся на пути эволюции. Первая и третья формы – это те же непроизвольное рефлекторное и произвольное полевое внимание. Как промежуточную форму Ланге выдвигает инстинктивное внимание, обозначая этим именем «те приспособления к наилучшему восприятию, которые вызываются инстинктивными эмоциями любопытства и удивления». Инстинктивное внимание отличается, по Ланге, от рефлекторного, во-первых, тем, что вызывается особого рода влечением, а во-вторых, тем, что при рефлекторном внимании приспособляется только данный орган чувств, а при инстинктивном приспособление «распространяется не только на разные органы чувств, но и на органы локомоции и др.» Не трудно видеть, что эта новая форма внимания совершенно свободно укладывается в рамки непроизвольного внимания в нашем понимании этого последнего, а если принять в соображение то расширенное толкование природы рефлекторного акта, которое было выдвинуто выше и которое допускает существование рефлекса с исходным внутренним, психического характера раздражителем, то и общая рефлекторная основа непроизвольного внимания не будет поколеблена включением в его содержание тех определенных актов внимания, которые Ланге выделяет в особую инстинктивную форму.

Взаимная связь всех содержаний, входящих в нашу психическую организацию, является основным условием жизни этой последней. На основе этой связи возникают рефлекс и ассоциация, в свою очередь являющиеся основанием для непроизвольного внимания как первичной регулятивной формы, определяющей течение душевных процессов. Эти взаимные связи проникают насквозь всю нашу душевную жизнь. Они сообщают ей органическое единство и весь процесс душевной жизни превращают в непрерывный и целостный живой поток.

Само собой разумеется, что связи эти для одних и тех же содержаний должны быть чрезвычайно многочисленны и многообразны. И чем сложнее данная психическая организация, чем выше ступень, занимаемая ею на лестнице эволюции, тем они многочисленней и многообразней.

Поток душевной стихии, устремляющийся по этим связям, как по-своему крайне разветвленному руслу, очевидно, от каждого пункта, каким является всякое отдельное психическое содержание, может пойти в разные стороны. Куда он пойдет на самом деле, будет зависеть от особых условий каждого отдельного случая. Это очень сложный вопрос об условиях непроизвольного внимания. В него мы не можем вникать до конца в этот раз. Для нас должно быть ясно лишь одно, что психический субъект в таком состоянии находится всецело во власти непрерывной, калейдоскопической смены душевных содержаний, из которых каждое способно лишь на то, чтобы вытеснить собой из сферы ясного сознания своего предшественника и затем стать предметом точно такого же воздействия со стороны последующего содержания.

В эту-то неудержимую струю стихийного душевного потока в психической организации человека и врезается регулятивная волево-функция, как сила сдерживающая и направляющая. Эта сила противостоит рефлекторно-ассоциативной основе душевного процесса и является ее прямым нарушением. Поскольку в данном случае ей приходится противодействовать древнему механизму, залегающему в эволюционных напластованиях нашей душевной жизни, как «торф», понятно должно быть для нас, почему регулятивная волево-функция субъективно выражается как усилие. Это усилие преодоления стихийной силы душевного потока. Произвольное внимание, следовательно, есть трудная работа нашей личности и вместе с тем, очевидно, повышенный расход нашей психической энергии. С точки зрения экономии душевных сил произвольное внимание должно быть отмечено отрицательным знаком. А между тем мы всюду видим, что природа всеми доступными ей средствами стремится при организации живых существ к такой экономии.

В угоду ей в психической организации человека обе эволюционные формы внимания и присутствуют одновременно. Произвольное внимание, но существу, не столько заменяет непроизвольное, сколько его дополняет и корректирует. Если присмотреться внимательно к самым различным фактам нашего душевного мира, легко заметить, что обе формы находятся постоянно в связи и взаимодействии друг с другом, причем основной рабочей силой является всегда непроизвольное внимание; произвольное же – лишь руководящим началом, вмешивающимся в тот или другой момент в течение душевного процесса с целью его определенного направления.

Известное явление психического автоматизма может послужить лучшей иллюстрацией сказанного. Нам нужно выучиться новому сложному действию… Первоначально каждый шаг, каждое движение сопровождается усилием произвольного внимания и без него не может быть произведено. Но постепенно это усилие начинает ослабевать, внимание все более освобождается от этой работы, не прекращая, однако, ее течения. Мы говорим тогда, что процесс становится автоматическим. В основе это и означает переход данной работы из сферы произвольного внимания в сферу непроизвольного. Регуляция процесса путем волевого усилия сменяется регуляцией рефлекторно-ассоциативной. Очевидно, в первой фазе этого процесса происходит некоторое усвоение нашей психической организацией новых содержаний, установление новых скреп связей как необходимых путей для рефлекторно-ассоциативного течения процесса.

Помимо общеизвестного явления психической автоматизации, о том же самом говорят многочисленные факты повседневной жизни. Встав утром с постели, мы, следуя сознанию должного, садимся за наш рабочий стол для продолжения прерванной накануне работы. Нередко это достигается только путем усилия воли, причем усилие в данном случае идет на преодоление каких-то скрытых тормозов, какой-то внутренней неподвижности мысли, как будто некоторой инерции после сна. Но это все нужно бывает только вначале. Через несколько начальных мгновений, незаметно для самих себя, мы входим в работу и отдаемся напору пробужденной стихии сознания. И здесь психическая основа остается той же.

Лучшее выражение сотрудничества двух регулятивных форм находим, однако, в таких деятельностях, которые, будучи сложными, требуют регуляции в нескольких различных направлениях одновременно. В этом отношении богатый материал для наблюдения и исследования может представить ритмика Далькроза, являющаяся вообще чрезвычайно благоприятной почвой для исследования волевых процессов. Уже второй год под нашим руководством в Петроградском институте ритма системы Жак-Далькроза работает Психологический семинарий по изучению психо-педагогического значения ритмики. В настоящее время сотрудники семинария заняты систематическими наблюдениями на занятиях ритмикой в целях функционально-психологического анализа входящих в систему этого предмета упражнений. Наблюдения ведутся двух родов: объективные – сторонним наблюдателем за внешними проявлениями избранного для наблюдения лица, и субъективные – самим наблюдаемым лицом за своими переживаниями. Сопоставление тех и других наблюдений дает основу для функционально-психологического анализа отдельных упражнений. В свое время и в другом месте результаты этой работы нами будут разобраны подробно. Здесь мы воспользуемся ими лишь слегка, в целях иллюстрации наших положений.

«Уразумение ритмики есть дело личного опыта», – говорит Далькроз; и нам пришлось лично, хотя и в очень небольшой мере, приобщиться к этому опыту. Систематические субъективные записи, которые мы производили все время наших занятий, дают много материала, ярко иллюстрирующего сотрудничество и взаимодействие двух форм внимания. Мы ограничимся лишь несколькими примерами.

В уроке 25 декабря 1920 г. одно упражнение было такого рода. Под музыку наша группа должна была идти в 6/4 такте, руками производя условные тактировочные движения, соответственные этому такту. По команде «hop» требовалось сделать прыжок и затем снова продолжать прежний процесс. Таково было задание. В наших субъективных наблюдениях на это упражнение значится следующее: «На первый взгляд очень несложное, это упражнение потребовало значительных усилий и выучки для своего самого приблизительного выполнения. Если идти без тактировки, то сделать прыжок на “hop” не представляет трудности, процесс протекает совершенно свободно. Как только была введена тактировка на 6/4, картина резко изменилась: внимание не в состоянии было управлять этим осложненным процессом, и задание не выполнялось мною, как и большинством группы, в сколько-нибудь подходящем виде. Дело все в том, что оно, внимание, еще целиком поглощено регуляцией тактировочных движений, и координировать эту регуляцию с другой, как требуется по получении команды “hop”, ему сразу не удается. В сознании наблюдается состояние какой-то спутанности. Сама команда всегда сопровождается некоторым чувством с оттенком неожиданности и растерянности, при чем реализация команды прыжком следует немедленно, но цепь тактировочных движений при этом разрывается, и потому, когда после прыжка снова переходишь в шаг, то не знаешь, с чего начать: то, что было до прыжка, – забылось, а что его сопровождало – не было воспринято, т. е. я просто не знал, что делали мои руки, когда сам я делал прыжок; ясно, что в этом случае вся моя личность, со всем ее вниманием и сознательной волево-регуляцией, была поглощена одним моментом проявления – прыжком, а все другие движения были предоставлены самим себе. Невольно возникает мысль, что, если бы эти другие движения были более автоматизированы, они сохранили бы в себе порядок и непрерывность и в случае полного отвлечения внимания от них. И эта мысль находит себе подтверждение в следующем. Видя, что при 6/4 задание не выполняется, руководительница изменила инструкцию, заменив 6/4 такт – 4/4, т. е. процессом более автоматизированным. И удивительное дело: выполнить новое задание было несравненно легче. Тактировочные движения уже не прерывались во время прыжка. Все течение субъективного процесса продолжало оставаться упорядоченным и левым, чему способствовало, очевидно, то, что в этом случае внимание управляло процессом от начала до конца. Оно было сильно сконцентрировано на работе, и я чувствовал, что тут я держу себя в руках, руковожу сознательно своими действиями». В дальнейшем и 6/4 такт реализовался при таких же условиях сознания. Здесь мы видим отчетливый пример того, как неразрывно в одной и той же нашей деятельности спаяны два регулятивных механизма.

Возьмем другой пример. В уроке 28 января 1921 г. значится одно упражнение на так называемую «полиритмию». Его сущность заключается в том, что ноги шли четвертями, т. е. каждый шаг соответствовал длительности звука в одну музыкальную четверть, а руки одновременно с тем должны были прохлопывать музыкально заданный ритм. На «hop» руки и ноги обменивались работой. Ритмы давались разные – сначала простые, затем все более сложные. В наших записях значится следующее: «Реализация этого упражнения связана с сильным сосредоточением внимания. Ничто постороннее, кажется, не может войти в сознание, не нарушив правильного течения этого процесса. Но эта высокая сосредоточенность имеет все же ту особенность, что и ее не было достаточно для того, чтобы овладеть процессом в полной море, так чтобы все элементы сложной системы движений были видны сознанию, чтобы мои собственные движения проходили предо мной, как солдаты на смотре перед своим начальником. В такие моменты достигается высшая степень того сознания, что я руковожу процессом. Тут получалось другое. Я со всей силой напряжения всматриваюсь в сложную цепь процесса и чувствую при этом, что только благодаря моему зоркому вниманию процесс и осуществляется, но я не проникаю своим взором через всю его толщу, он не становится для меня совсем прозрачным, в его глубинах остается что-то мною не воспринимаемое, и потому нет того приятного сознания, что вполне владеешь собой, что руководишь своими действиями от начала до конца.

По-видимому, чем сложнее процесс с одной стороны, и чем слабее сила внимания, с другой, тем больше остается в процессе его темный слой.

Путем упражнения он постепенно проясняется, и, вероятно, раньше, чем наступит полная автоматизация, всякий процесс проходит через эту стадию наибольшего его осознания и овладения посредством внимания».

Этот пример говорит больше, чем о простом сотрудничестве двух форм регуляции. Он выразительно представляет собой тот случай, когда вследствие особой сложности задания недостаточно бывает всей силы обоих наших регулятивных механизмов, и регуляция осуществляется лишь отчасти.

Но по мере того как в этой регулируемой вниманием части происходит постепенно освобождение волевого усилия за счет непроизвольной регуляции, темный слой процесса, т. е. остававшаяся недоступной для регуляции часть его, постепенно уменьшается и проясняется, пока, наконец, сначала произвольное, а затем непроизвольное внимание не овладевают процессом полностью.

Теперь, после рассмотрения существа и соотношения, имеющихся в нашей психической организации регулятивных механизмов, нам надлежит перейти к обоснованию нашего основного тезиса: воля – это всегда внимание – путем анализа конкретных фактов волевой регуляции в различных сферах нашей душевной жизни.

Глава V. Волево-регуляция интеллектуальных и эмоциональных процессов

Психология, построенная на функционально-феноменалистическом базисе, начинает исследование своего предмета с учения о структуре основных психических функций и их взаимных отношений. На основе этого учения должны быть рассмотрены затем сложные душевные переживания, функциональный анализ которых должен быть первым шагом при этом. Анализ сложных образований интеллектуальной сферы должен следовать этому же плану, и только таким путем можно понять значение какой-нибудь основной функции в сложном душевном образовании до конца.

Мы пока не преследуем цели построения функционально-феноменалистической психологии в целом. Поэтому мы ограничиваем свою задачу лишь общим изучением роли волевой регуляции и ее формы в некоторых сложных интеллектуальных образованиях. Нам представляется достаточным и необходимым рассмотреть с этой точки зрения процессы восприятия, активного припоминания, воображения и мышления, а также область чувствований.

Каждый процесс восприятия, как доказывает психология, каким бы он ни казался простым с первого взгляда, на самом деле всегда сложен. Основными элементами его содержания являются процессы перцепции, репродукции и ассоциации. В некотором идеальном упрощении этого сложного образования мы постепенно доходим до заметного преобладания перцепции над всеми другими элементами и говорим тогда об ощущениях как о психических элементах. С точки зрения живого опыта чистое ощущение есть фикция. Оно фиктивно не только потому, что в действительности никогда не освобождается от некоторой доли участия репродуктивно-сочетательных функций, но и, главным образом, вследствие вмешательства в данный процесс внимания в той или другой форме способствующего отчетливому восприятию данного объекта и самому его уразумению. В форме внимания, открывается возможность для волевой регуляции процесса восприятия.

Поистине, нельзя себе представить, чтобы наша волево-функция могла воздействовать на простые акты созерцания иначе, чем в форме внимания. Но что касается простых актов данной категории, то, кажется, ни у кого и не возникало сомнений в этом отношении. Вообще большинство психологов, при анализе процессов восприятия, обнаруживают в составе их волевой элемент постольку, поскольку эти процессы сопровождаются нашим вниманием. Даже те, кто утверждает, что воля проявляется только во внешних действиях^[56], вместе с тем признают, что так называемые внутренние действия воли, т. е. такие, которые могут проявиться в интеллектуальной сфере, относятся к актам внимания, которое, по их мнению, с волей не имеет ничего общего. Мы уже достаточно коснулись вопроса, поскольку внимание есть волевой или неволевой процесс, и возвращаться к этому сейчас не станем.

Иную точку зрения защищают те, кто думает, что волево-функция проявляясь в форме внимания, может одновременно найти себе выражение и в какой-то иной, может быть, более ей соответственной, хотя и неясно определенной, форме. Эту точку зрения мы находим, например, у проф. Н. О. Лосского^[57].

Он говорит: «Всякое психические состояние пользуется хоть некоторой долей внимания, следовательно, всякое психическое явление должно, если не целиком, то хоть до некоторой степени чувствоваться как мое, что и подтверждается наблюдением. Если психическое явление чувствуется как мое только постольку, поскольку мое внимание направлено на него, то оно заключает в себе минимальное количество элементов активности. Если психическое явление все целиком чувствуется как мое и со стороны содержания, и со стороны формы, и как объект внимания, то оно заключает в себе максимальное количество элементов активности, оно все целиком подходит под понятие моего волевого акта». Исходя отсюда, ученый ищет во всяком волевом акте собственно волевую основу, отличную от акта внимания, всегда необходимо в данном случае присутствующего. В процессах восприятия продуктом и вместе с тем свидетелем ее, с этой точки зрения, является синтез всех элементов восприятия в некоторое живое единство. «Если мы, – говорит Лосский, – воспринимаем какую-нибудь простую, хорошо знакомую вещь, например, лампу на своем столе, то единство ощущения кажется данным, если же вещь сложна и мало нам знакома, например, если мы впервые “воспринимаем Страсбургский собор, мы осматриваем башни, колонны, арки, фрески, и чтобы сделать эстетическую оценку целого, объединяем эти части в одну общую картину, затрачивая на это большой труд и, во всяком случае, сознавая, что это целое не само входит в наше сознание, а отчасти, строится нами под руководством стремлений охватить целое и объединить его. Это построение заключает в себе все элементы волевого акта». В этих словах совсем не упоминается о роли внимания в данном акте созерцания, но совершенно очевидно, что она здесь очень велика. Собственно, волевая основа переживания, помимо внимания, не выступает здесь сколько-нибудь отчетливо, если не считать «стремлений охватить целое и объединить его», ибо в чем заключается сущность стремлений, мы уже говорили выше. Функциональный состав всего данного процесса в существенных чертах сводится к взаимодействию основных психических функций перцептивных, репродуктивных и ассоциативных, с одной стороны, и регулятивной функции в форме внимания – с другой. Заметное значение в этом сложном душевном образовании имеет объединение элементов в целое. В основе такого объединения лежит сочетательная (ассоциативная) деятельность особой элементарной психической функции, лишь руководимой актом внимания.

Здесь не лишне будет указать, что еще со времен Платона многие в числе интеллектуальных функций отмечают функцию «соединения», которая в наших воспоминаниях и выполняет синтез элементов в целое. Штумпф по этому поводу говорит так^[58]: «Действительно, при этом, как мне кажется, происходит не только восприятие отношений, а также не простое перенесение абстрактного понятия “целого” на данные элементы: здесь присоединяется особого рода функция. Несколько различных отдельных содержаний, осязательных впечатлений, линий, тонов могут быть соединяемы в одно целое – фигуру ритм, мелодию».

Но, может быть, наиболее рельефно ассоциативный синтез восприятия выступает в образах наших сновидений, основной механизм которых по существу тот же, что и механизм восприятий. Коренная разница, лежащая между ними, с психологической стороны сводится, главным образом, к роли воли-внимания в том или другом случае: образы наших сновидений в своем формировании и течении совершенно свободны от всякого сотрудничества с волей. Ничем не сдерживаемые, они текут по свободному руслу, как текли бы всегда и в бодрственном состоянии, если бы волевое усилие не задерживало их каждое мгновение в фиксационной точке сознания и не производило, таким образом, отбор между ними. Мы не можем удержаться, чтобы не привести здесь прекрасного диалога между «Я» бодрствующим и «Я» сновидений в изображении Бергсона^[59].

Он вспоминает свой собственный сон: будто он произносит политическую речь, в ответ на которую из глубины аудитории вдруг раздается ужасный шум и крики: «Вон!..» «Вон!..» При пробуждении оказывается, что в саду лает собака, с каждым лаем которой сливались крики «Вон!..» «Вон!..» Тогда бодрствующее «Я» обращается к «Я» сновидений с такими словами: «Я застаю тебя на месте преступления. Тебе слышатся крики собрания, а это лает собака. Ты расскажешь мне, что ты делал». На это «Я» сновидений отвечает следующее: Я ничего не делал, и этим-то мы и отличаемся друг от друга. Ты воображаешь, что для того, чтобы слышать лай собаки и знать, что лает собака, не нужно ничего делать? Глубокое заблуждение. Ты выполняешь, не предполагая этого, значительную работу. А именно: ты берешь всю твою память, весь накопленный тобой опыт целиком и всю эту чудовищную массу воспоминаний обращаешь на один пункт таким образом, чтобы с точностью вогнать слышимый тобою звук в тот из звуков, содержащихся в твоих воспоминаниях, который наиболее сюда подходит. И необходимо, чтобы ты получил полное соответствие, чтобы не было ни малейшего отклонения между вызываемым тобой воспоминанием и воспринимаемым в сыром виде ощущением (в противном случае ты и будешь иметь сновидение). Ты можешь получить такое соответствие не иначе, как путем натяжения твоей памяти и твоего восприятия совершенно так, как портной, приходя делать примерку нового платья, натягивает куски сукна, чтобы сколоть их булавками, в соответствии с формами твоего тела. Ты совершаешь, следовательно, постоянно, в каждый момент существования огромное усилие. Твоя жизнь в состоянии бодрствования есть жизнь трудовая даже тогда, когда тебе кажется, что ты ничего не делаешь, ибо в каждый момент ты должен выбирать и должен исключать. Ты делаешь выбор в твоих ощущениях, так как ты выбрасываешь из своего сознания те тысячи субъективных ощущений, которые снова появляются ночью, когда ты засыпаешь. Ты выбираешь, и с пунктуальной разборчивостью, между воспоминаниями, ибо ты отбрасываешь всякое воспоминание, не выливающееся точно в твое настоящее состояние. Этот выбор, выполняемый тобою беспрестанно, это постоянно возобновляемое приспособление есть первое и самое существенное условие того, что называют здравым смыслом. Но все это удерживает тебя в состоянии непрерывного напряжения. Ты не чувствуешь этого ни на один момент, какие чувствуешь давления атмосферы. Но, в конце концов, ты утомляешься. Иметь здравый смысл очень утомительно». Ассоциативная основа снов-видений и роль регулирующего внимания в восприятиях этим диалогом изображаются с предельной ясностью.

Не вносит существенных трудностей в анализ и то обстоятельство, что восприятие сложного объекта, как Страсбургский собор, сопровождается сознанием большей активности, чем в том случае, когда объект восприятия несложен или хорошо нам знаком. Ведь и акты сосредоточения бывают не всегда одинаковой силы. И как раз в зависимости от объема воспринимаемых содержаний усилие внимания возрастает непрерывно до некоторого определенного предела. Мы активны в восприятии постольку, поскольку активны нашим вниманием, если, впрочем, в самое понятие активности не вносить содержаний, выходящих за пределы понятия «воля».

И вряд ли справедливо утверждение, что синтез восприятия в одном случае предстоит мне, как «данный мне», в другом же, – как «мой» и мною самим созданный. Как бы ни был сложен объект, и сколько бы усилий ни было затрачено на его восприятие, синтез целого всегда будет «мне данным», как только он будет в действительности осуществлен. В этом смысле для историка искусства, неоднократно останавливавшего свой взор на данном памятнике, или для того архитектора, который строил Страсбургский собор, вероятно, не будет существенной разницы в восприятиях этого сложного объекта или лампы на их письменном столе.

Регуляция вниманием в процессах восприятия идет, однако, не только в направлении объединения или координации его составных частей, но внимание способствует и большей ясности воспринимаемого объекта. То, что находится в поле внимания, воспринимается полнее и точнее; объект яснее выступает в сознании. Очевидно, перцептивные функции под воздействием регулятивного внимания становятся острее, работа их качественно повышается. Об этом определенно говорят и обыденные наблюдения. Это, конечно, не составляет труда подтвердить и научным методом исследования. Так, проф. К. И. Поварнин^[60], исследуя влияние внимания на течение некоторых простейших психических процессов, нашел, что: 1) «разностный порог при слуховых восприятиях увеличивается под влиянием отвлечения внимания». 2) «Количество простых зрительных объектов, воспроизводимых испытуемым после моментального восприятия через щель в тахистоскопе, – уменьшается под влиянием отвлечения внимания». 3) «Сильное отвлечение внимания ведет за собой невозможность восприятия зрительных объектов и слуховых раздражений». 4) «Объем сознания при восприятии последовательных слуховых раздражений уменьшается под влиянием отвлечения внимания». Результаты вполне понятные; других и получиться не могло.

Нам осталось лишь сказать, что сотрудничество двух форм внимания в полной мере наблюдается в процессах восприятия. Обычно, когда мы воспринимаем какой-нибудь объект, действительно воспринимается или перцепируется не весь этот объект, а только некоторые его существенные части. Все же остальное содержание дополняется нашей памятью. При чтении, например, мы не воспринимаем каждую букву в отдельности, а в каждом слове только некоторые характерные для данного слова буквы, все же остальные сами всплывают в нашем сознании. Этот факт был подробно изучен экспериментально. Известны, например, опыты Гольдшейдера и Мюллера. Они брали обиходные фразы, как, например, «Вход строго воспрещен», «Предисловие к 4-му изданию» и т. п., и писали их с ошибками, пропуская или заменяя буквы. В темной комнате, в течение очень короткого времени перед испытуемыми лицами эти фразы освещались с таким расчетом, чтобы из данных 30–40 букв, входящих в состав фразы, они успели действительно воспринять не более 8–10 букв (время, необходимое для восприятия одной буквы, определялось заранее опытным путем). При таких условиях испытуемые чаще всего без затруднения перечитывают сразу всю фразу. При этом, что особенно важно, при опросе, какие буквы были действительно восприняты, испытуемые называли одинаково уверенно, как те, которые были написаны, так и отсутствующие. Подобные результаты опыта нельзя объяснить иначе, как на основе ассоциативной связи элементов целого, и, следовательно, непроизвольного внимания, присутствующего в этом переживании.

Конечно, то же самое явление наблюдается и при восприятии любого объекта, даже совершенно нового нам, например Страсбургского собора. Мы никогда не видали этого собора, в нашем опыте его нет, но несомненно, что нет только в целом, отдельные же части его: – колонны, арки, фрески и т. п. там есть. При созерцании собора, когда наше внимание будет направлено на каждую из этих частей, восприятие их будет неизбежно следовать закону связи двух форм внимания. Коль скоро все составные части собора будут восприняты, синтез их в «единую эстетическую картину» произойдет тем же путем, как и синтез какой-нибудь одной колонны после восприятия ее элементов.

В сложных образованиях интеллектуальной сферы в очередь за восприятиями стоят процессы памяти. Полный функциональный состав этих процессов весьма сложен. Но нас в данном случае могут интересовать лишь акты припоминания, поскольку они доступны волевой регуляции. Что акт припоминания может быть полевым актом в обычном понимании этого слова, никто, кажется, не оспаривает. Весь вопрос опять в том, в чем видеть, и как понимать действие воли в припоминании. И не с теми снова приходится спорить, кто воли, как самобытной функции, вовсе не знает, ибо эти авторы обычно активным припоминание считают постольку, поскольку оно сопровождается активным вниманием, а с теми, кто в воле, помимо внимания, ищет какой-то иной самобытности. Допустим вместе с Лосским, что нам нужно припомнить термин «Blick-punkt». Легко себе представить течение процесса в таком виде. Мы заняты размышлением над теорией внимания Вундта. Она в целом заполняет собой поле нашего сознания. Элементы ее содержания, связанные взаимно прочными рефлекторно-ассоциативными связями, всплывают в сознании до тех пор, пока в фиксационную точку его не войдет искомый термин. Кроме внимания, под давлением которого развертывается весь данный процесс, ничего собственно волевого в нем не оказывается. Но подобно тому как в процессе восприятия и здесь настоящую волевую основу предлагается искать и более сложных случаях припоминания. «В особенности в тех случаях, – говорит Лосский,^[61] – если нужная для нашей дальнейшей деятельности идея не появляется на периферии сознания, можно заметить, что мы не просто сосредоточиваем внимание на перцепируемой идее, связанной с искомой но закону ассоциации, а роемся как бы в сознании, подыскивая другие идеи, связанные с искомою (при этом мы руководимся непосредственным чувствованием приближения к цели или удаления от нее) и вообще направляем внимание не столько на самые эти идеи, сколько на их связи с искомою идеей, делая при этом какие-то своеобразные усилия. Такой процесс припоминания подходит под понятие внешнего волевого акта».

При всем желании ничего принципиально нового мы не можем усмотреть в этом усложненном переживании, по сравнению с первым упрощенным. Вся разница, на наш взгляд, заключается в длительности обоих процессов и в количестве тех промежуточных пунктов, которые, будучи фиксируемы последовательно вниманием, вызывают на периферию сознания ассоциативно с ними связанные объекты и в числе их нужный объект. Такой перенос внимания с одного пункта сознания на другой и создает впечатление, что мы как будто «роемся в сознании». С другой стороны, для характера процесса и его существа совершенно безразлично, на что падает наше внимание – на самые идеи или на их взаимные связи; во всяком случае, и после такой смены содержаний внимания процесс ничуть не делается более волевым, чем до нее.

Вмешательство волево-функции в процесс припоминания осложняет этот процесс, лишая его того простого вида, который ему присущ в тех случаях, когда образы текут в нашем сознании свободно один за другим, ничем не стесняемые и не задерживаемые, в том направлении, какое подсказывается им их собственными связями, а не нашими заданиями.

Основу такого процесса воспроизведения составляют все те же взаимные связи различных содержаний нашего душевного мира. Когда образы текут в сознании совершенно свободно, подобно тому, как правильно смотанный клубок разматывается в одну длинную нить, осознание всей цепи их осуществляется путем непроизвольного внимания. Когда же в процесс вмешивается регулятивная волево-функция, направляющая его по некоторому определенному пути, мы говорим тогда о произвольном внимании, направленном на припоминаемые содержания. Само собой, разумеется, что это последнее никогда не вытесняет полностью свободного течения образов и, следовательно, непроизвольного внимания. Та и другая формы регуляции и здесь сотрудничают друг с другом. Обычно в таких случаях мы усиленно сосредоточиваемся на отдельных пунктах какого-нибудь сложного содержания; за этим сосредоточением следует свободное течение до новой задержки и т. д. Всю картину в целом можно бы сравнить с разматыванием такого клубка, который местами запутан в узлы: от одного узла до другого нить разматывается свободно, и мы производим эту работу машинально; на самых же узлах мы внимательно всматриваемся в изгибы нити, разматывание идет медленней, мы беремся то за один отрезок нити, то за другой, пытаясь извлечь их из узла, и так до тех пор, пока узел будет развязан и разматывание снова пойдет свободно. Перенос внимания с одного пункта на другой сообщает процессу характер искания. Гефдинг, следуя Гольдшмидту, говорит, что наша воля в таких случаях как будто что-то «сверлит», «но когда уже просверлено, то струя воды должна пробиться собственной силой, и тогда нам остается сравнить с искомым то, что прорывается»^[62].

Говоря о воздействии воли на сознание, Гефдинг совершенно правильно доказывает, что непроизвольная деятельность образует основу и содержание произвольной. Воля никогда не создает, а всегда только изменяет и выбирает. Обсуждая далее, в какой форме это действие воли проявляется, он говорит, главным образом, о внимании, которое при воспроизведении какого-нибудь представления «а», связанного ассоциативно с «b», способствует этому воспроизведению, устремляясь на «b» и ставя его, таким образом, в центр ассоциации^[63].

Однако нельзя найти лучшего подтверждения великого значения воли и внимания в сфере памяти, чем дает опять Бергсон в глубоко интересной статье своей «Воспоминания настоящего»^[64].

Речь идет об иллюзии ложного узнавания. Нет возможности в немногих словах дать представление о замечательном психологическом анализе, какой производит Бергсон. В существенном содержание явления сводится к следующему. Во время ли разговора или наблюдая какое-нибудь зрелище, лицо, подверженное действию иллюзии, внезапно замечает, что видимое или слышимое им в данный момент оно уже видело или слышало раньше, что произносимые им фразы тоже уже были им произнесены, что вся обстановка данного переживания была точно такой же еще когда-то. В своем объяснении факта Бергсон сначала приходит к утверждению, что восприятия и воспоминания всегда одновременны в своем рождении, это делает понятной самую возможность иллюзии ложного узнавания. Затем он задается вопросом: но почему же эта иллюзия не наблюдается постоянно? Что препятствует ее возникновению у нормального индивидуума, если она, в сущности, вполне естественна? И этот вопрос он решает в следующих словах:^[65] «Оно (ложное узнавание) складывалось уже во время нормального состояния, но ему препятствовал проявиться, когда оно этого желало, один из тех противодействующих механизмов, которые составляют внимание к жизни. Ибо нормальная психологическая жизнь, как мы ее себе представляем, есть система переживаний, из которых каждое имеет свой специальный направляющий механизм: (Dispositif). Этот последний, предоставленный самому себе, произвел бы массу бесполезных и вредных действий, которые могли бы расстроить деятельность других направляющих механизмов и нарушить, таким образом, наше постоянно восстанавливаемое приспособление к реальности. Но беспрерывно совершается работа исключения, исправления, восстановления; эта работа и составляет душевное здоровье». «Внимание к жизни» – вот тот единственный управляющий механизм, который регулирует течение процессов памяти и всей нашей душевной жизни в целом.

Деятельность воображения или фантазии, с одной стороны, представляется гораздо более сложным душевным образованием, чем процессы памяти и восприятия, но вместе с тем обладает одним и тем же механизмом элементарных функций в своей основе, что и эти процессы.

Специфическая сущность ее заключается скорее в особых взаимоотношениях элементарных функций, чем в самом функциональном составе. Уже одно это дает основание думать, что и в отношении регулятивного действия волево-функции в этих процессах мы не встретим ничего принципиально нового.

Обычно психология различает воображение двух видов: воспроизводящее и творческое. В воспроизводящем воображении мы имеем процесс, в существенном сходный с процессом припоминания; разница между тем и другим в таких деталях, которые не могут вызвать, в отношении регуляции этих процессов, каких-нибудь новых следствий. В основе того и другого душевного переживания лежит один и тот же процесс воспроизведения, но в припоминании он полнее, чем в акте воспроизводящего воображения, ибо доходит до локализации воспроизводимых содержаний в пространстве и во времени или, как говорят, сопровождается узнаванием, чего не бывает в воображении. Мейман, проводя разграничительную черту между памятью и воображением, говорит, что процесс воспроизведения может протекать в двух различных основных формах, из которых одну мы называем воспоминанием или памятью, другую – воображением или фантазией. Сущность той и другой формы он выражает следующими словами: Память работает с представлениями, интерпретируемыми нами как процесс воспроизведения прежних воспоминаний, событий или созданных нами ранее представлений. Фантазия же занята представлениями, не составленными из признаков, образов или воспроизведения прежних представлений.^[66].

При такой степени сходства между двумя данными переживаниями мы без дальнейшего исследования предмета допускаем тождество их регулятивных механизмов.

Творческое воображение, в отличие от воспроизводящего, не только воспроизводит какие-нибудь действительные содержания, но и из отдельных элементов действительных содержаний творит новые образы, комбинирует их по-своему, объединяет их такими связями, каких не было дано для переживающей личности в мире реальностей. Образы нашей фантазии мы воспринимаем как наши собственные образования, как новые создания нашего духа, элементы которых взяты нами из нашего опыта, но связи которых всецело принадлежат нам. В душевной жизни человечества творческое воображение имеет выдающееся значение; все высокие достижения человеческого духа, не только в области искусства, но и, в большинстве случаев, науки суть достижения через творческое воображение. Мы не можем сказать, что в настоящее время самый процесс творчества научной психологией изучен в сколько-нибудь полной мере. Много загадочного и неясного остается для нас до сих пор в том, что составляет основной нерв душевной жизни гения, т. е. в творческом воображении. Тем не менее, у нас нет никаких оснований к тому, чтобы в каких-либо отдельных случаях нашей душевной жизни, как бы ни казались они нам из ряда вон выходящими, отступать от положений, имеющих основное научное значение.

К числу таких основных положений нам представляется необходимым отнести идею функционального строения душевной жизни и самую систему основных психических функций. Как бы ни был загадочен порой процесс творчества, изучение его должно начинаться с анализа его функционального состава, с раскрытия тех основных психических сил, своеобразное взаимодействие которых образует живое единство творческого процесса. Но, очевидно, как бы ни было своеобразно это взаимодействие, нарушить самых основ взаимных отношений психических функций оно никогда не может, и регулятивная волево-функция, поскольку в данном образовании она участвует, не может проявляться иначе, как в форме внимания.

Различно можно отвечать на вопрос, в какой мере творческий процесс доступен волевой регуляции. Можно искать для этого случая особых законов и особых регулятивных механизмов. Отрицать такие возможности не входит сейчас в нашу задачу. Наша обязанность заключается лишь в том, чтобы показать, что поскольку воля воздействует на акты творческого воображения, она воздействует на них через внимание.

В деятельности творческой фантазии справедливо различают два вида работы – пассивный и активный^[67].

Различие между тем и другим сводится к более или менее ясному представлению определенной цели творческой работы. Чем яснее для творящей личности эта цель, тем больше планомерности, взаимной связи и последовательности в течении образов фантазии, тем более активной творящая личность себя осознает. Высшего напряжения этот процесс достигает в тех случаях, когда внимание творца направлено на одну определенную цель и, таким образом, руководит всем процессом от начала до конца. Это мы видим тогда, когда поэт наделяет своего героя в разнообразных положениях одними и теми же характерными чертами, или когда живописец, обдумывая план новой работы, подбирает соответственные основному тону картины световые эффекты и т. д. Здесь внимание вмешивается в работу фантазии, вносит в нее известный порядок и управляет ею. И, может быть, высшие достижения творческого духа и наиболее ценные его проявления только таким путем и возникают. Ньютон говорил о себе, что своими великими открытиями он обязан исключительно необыкновенной силе концентрации его внимания. О Лейбнице, который был универсальным гением, рассказывают также, что он иногда способен был целый день совершенно неподвижно просидеть в кресле, сосредоточившись на какой-нибудь проблеме и забыв обо всем окружающем.

О многих ученых мы знаем, как любили они покой и как ценили возможность в одиночестве отдаться занимающим их мыслям. Так, Карлейль был крайне чувствителен ко всякого рода внешним впечатлениям; ни одна квартира, ни одно место его жительства никогда не были для него достаточно спокойны; лай собаки, крик петуха обычно приводили его в бешенство. Гете любил замыкаться в одиночество, когда обдумывал свои поэтические творения. Когда он оканчивал «Wahlverwandschaften» в уединенном городке Дорн-бурге, его близкие однажды не могли отыскать его. Шопенгауэр терпеть не мог, что бы кто-нибудь заходил в его комнату до обеда, в его рабочее время. Наконец, Ницше свои произведения писал в глубоком одиночестве.

Конечно, все это лишь косвенные указания на роль внимания в процессах творчества, но они вполне определенны и достаточно многочисленны для того, чтобы в известной мере иметь возможность опереться на них тогда, когда психология творчества не дает еще нам в исчерпывающем виде прямых доказательств.

Из сложных образований интеллектуальной сферы нам осталось остановиться на мыслительной деятельности. Подобно тому, как между актами припоминания и воспроизводящего воображения больше сходства, чем различия, и для проведения разграничительной черты между теми и другими нужен изощренный психологический анализ, так же трудно отделить, на основании существенных признаков, мышление от творческой фантазии, в особенности от активной формы ее. Сознание активности всегда связано с мышлением. Оно всегда необходимо сопутствует нашей мыслительной работе, поскольку эта последняя всегда направлена на разрешение каких-нибудь определенных задач, на достижение ясно осознанных нами целей. В этом отношении между мышлением и творческим воображением нет разницы. Разница, которая все же есть между ними, заключается, главным образом, в способе, каким та и другая деятельность решают свои задачи и преследуют свои цели. В то время как творческое воображение оперирует представлениями и их комбинациями, мышление имеет своим материалом, по преимуществу, общие понятия и словесные представления с их взаимными отношениями. Представления цели, сознание задачи, по новейшим данным психологии (Ach, Vatt, Messer u. а.) составляют центральный момент мыслительного процесса, ибо ими определяется все его дальнейшее течение.

Если подойти теперь к этому душевному образованию со стороны его регуляции, то не трудно будет заметить все существенные черты волевой регуляции чрез внимание. Поскольку сознание активности насквозь пронизывает мыслящую личность в процессе мышления, постольку мы обязаны видеть в этом переживании участие волево-функции: это она всегда сообщает известный тонус и напряжение душевному переживанию. С другой стороны, для того, чтобы задачи и цели мыслительной работы служили источником ее детерминации, соответствующие представления должны быть фиксируемы актом внимания. Фиксация вниманием «Zielvorstellungen» или «Aufgaben» и сообщает всему процессу характер активности и делает его волевым процессом. Возьмем для анализа конкретный пример. Положим, что мы решаем какую-нибудь психологическую проблему, например, о самобытности волевого элемента в душевной жизни человека. Конечно, пути решения этой проблемы многочисленны, но общий характер мыслительного процесса во всех случаях, вероятно, будет одинаков. Одним из путей нам представляется следующий. Мы обрисуем его лишь в очень общей схеме. Исходным пунктом для процесса пусть будет теория психических элементов Вундта. Ею заняты все наши мысли, на ней в целом, на ее содержании сосредоточено все наше внимание вначале. В этой фазе работы мы находимся примерно в таком состоянии: мы припоминаем содержание данной теории, ее отношение к волевым актам и т. д. Как только в сферу нашего внимания попадают рассуждения Вундта о природе волевых актов, они сменяют собой теорию психических элементов в целом и делаются новым центром мыслительного процесса. Исходя из этого центра, фиксируемого нашим вниманием, мы восстанавливаем в своей памяти весь анализ волевых процессов, данный Вундтом, и таким путем доходим до «чувствования активности», до оценки роли его Вундтом. «Чувствование активности» привлекает к себе наше особое внимание, оно становится новым опорным пунктом в дальнейшем развитии нашей мысли. Мы вспоминаем различные толкования его природы современными психологами, отмечаем нашей мыслью постоянный характер его переживания в разных случаях, отсюда переходим к сознанию невозможности свести его к каким-либо иным элементам и, наконец, к мысли о его самобытности. И т. д. Ясно, что это мертвая схема, но в ней нет ничего внутренне противоречивого, нет ничего такого, из-за чего нельзя было бы вложить в эту схему плоть живого процесса. Зато в ней совсем отчетливо выступает регулятивный механизм переживания: основной вопрос, поставленный на разрешение, присутствует где-то на заднем плане сознания, к нему устремлено наше внимание самыми тонкими, почти невидимыми нитями; от него идет естественный путь к учению о психических элементах, как оно представлено наиболее авторитетным из современных психологов, далее мысль останавливается на следующем естественном рубеже – на теории волевого акта и т. д.

Для правильного понимания регулятивного процесса в области эмоций и чувствований необходимо иметь ясное представление о функциональной природе этих переживаний и их сравнительном значении в душевной жизни человека. Мы в самом начале обозначили область чувствований как область реактивных психических функций. Теперь этот тезис должен получить необходимое развитие. Чувствование, согласно нашей формуле, есть субъективная реакция личности на разного рода влияния, реакция положительная или отрицательная. Чувствование удовольствия, со всем разнообразием его качественных оттенков, есть субъективное выражение положительной реакции, чувствование неудовольствия – отрицательной реакции. В этом суть данного учения. Оно так же старо, как стара психология, и хочется думать, что своим долголетним существованием оно обязано лишь живущей в нем истине…

Уже Аристотель учил, что удовольствие есть завершение нормальной, удачной деятельности существа, а неудовольствие напротив – неудачной и ненормальной. Ту же мысль затем высказывает Спиноза, когда он связывает удовольствие с переходом от меньшего совершенства к большему, а неудовольствие с переходом от большего совершенства к меньшему. Эту же мысль мы находим у Канта, который удовольствие называет «чувством содействия», а неудовольствие – «чувством помехи жизни». Спенсер учил: «чувство неудовольствия есть коррелат вредных, а чувство удовольствия – коррелат полезных для организма процессов». Наконец, в новейшее время Лотце утверждал, что удовольствие основано на соответствии, а неудовольствие – на противоречии между действиями какого-нибудь раздражения и условиями закономерной физической или духовной жизнедеятельности.

Не будем останавливаться на отдельных фактах, противоречащих этому учению или требующих для своего понимания его особого толкования. Они не колеблют основы учения, хотя бы так же, как исключение не колеблет правила.

Чувствования суть, следовательно, своеобразные душевные переживания, самобытные по своей природе, не сводимые ни к каким другим психическим элементам. Вместе с тем они возникают всегда в связи с другими элементами и по поводу их. Они – переживания оценочного характера. Но для того, чтобы производить оценку, надо иметь то, что оценке подлежит, и самая оценка будет изменяться в зависимости от содержания оцениваемого. Это совершенно очевидно само по себе и очень важно для понимания отношений реактивных функций к другим психическим функциям. Чувствование не может измениться иначе, как в соответствии с переменой того душевного содержания, которым данные чувствования вызываются. Следовательно, и всякое сознательное воздействие на чувствование возможно лишь опосредствованным путем, т. е. через воздействие на его причину. Для регуляции течения чувствований отсюда следуют очевидные выводы: она должна проходить через основу их, и другого пути нет для нее. Сколько угодно примеров найдется в душевном опыте каждого для подтверждения этого положения. Сейчас мы обрадованы только что полученным известием о благополучном исходе тяжелой болезни нашего друга, а последующая телеграмма с сообщением, что за временным улучшением в течение болезни наступила роковая развязка, заставит нас испытать страдание. Или мы безраздельно отдаемся эстетическому наслаждению при созерцании художественного творения – и внезапно прорезающая сознание мысль о только что пережитых семейных неприятностях портит нам настроение. Дитя страдает, испытывая какое-нибудь лишение, но его воспитатель знает, что достаточно чем-нибудь отвлечь внимание дитяти от причины страдания, и оно будет забыто. Пережив какое-нибудь тяжелое горе, человек иногда сознательно стремится поставить себя в условия новой среды, где ничто не напоминало бы ему о пережитых страданиях. Не только тяжелые чувства и настроения, таким образом, подавляются и изживаются, но так излечиваются болезненные состояния, возникшие под влиянием чрезмерно резких воздействий на эмоциональную сферу личности.

Все это живые примеры того, как фактически в нашей душевной жизни осуществляется регуляция чувствований. Если эти примеры подвергнуть анализу и в каждом случае разложить сложный факт на функциональные единицы, его составляющие, то мы неизбежно придем к тому же регулятивному механизму, какой имели всегда до сих пор. При всякой смене чувствований, чем бы она ни вызывалась фактически, общим моментом, с психологической точки зрения, будет смена содержаний в поле внимания переживающей личности. В одном случае внимание сначала занято известием о благополучном исходе болезни друга, а затем сообщением о его смерти, и чувствование изменяется в контрастном порядке. В другом случае в поле внимания сначала находится художественное произведение искусства, а потом его занимает воспоминание о семейной драме, – чувствования изменяются соответственно. И так далее. Всюду мы видим сначала какую-нибудь перемену в интеллектуальной основе чувствования, а потом перемену в самих чувствованиях, как следствие предыдущего. Но течение интеллектуальных содержаний подчинено регулятивным механизмам, уже нам известным. Это непроизвольное и произвольное внимание. Следовательно, и в этой сфере душевной жизни данные механизмы остаются одними и теми же.

Особое внимание нужно обратить на соотношение этих механизмов здесь. Если внимательно присмотреться к обычному течению нашей душевной жизни и, в частности, к смене наших чувствований, легко заметить, что в этом пункте своей природы личность обладает как будто меньшей силой и властью над собой, чем в сфере интеллекта. Чувствования обычно сами овладевают личностью и определяют собой весь ее душевный строй, и сравнительно редко сильная личность может подавить возникшее чувство и направить течение душевного процесса по-своему. Это не значит, что чувствования вносят какое-либо нарушение в систему регулятивных механизмов или требуют ее исправления. Помимо внимания, нет никаких путей для регулирования душевного потока, нет их и в сфере чувствования. Но мы знаем, что внимание – это не всегда еще воля, в подлинном смысле этого слова. Регуляция чувствований, и огромном большинстве случаев, осуществляется чрез непроизвольное внимание; волевая же регуляция произвольным вниманием имеет здесь ограниченное значение. В этом весь смысл конкретных фактов. Отсюда и сознание личности своего бессилия перед силой чувствований.

Эта великая сила чувствований в отношениях с другими элементами душевной жизни, вероятно, коренится в их оценочной природе. Нам трудно отказаться от удовольствий, трудно забыть страдания, действовать вопреки тем и другим составляет для нас порой непосильную задачу. Да и странно, собственно, то, что приходится действовать вопреки голосу наших чувствований. Естественно было бы ожидать всегда согласованного с ним действия. Очевидно, сложное развитие человеческого существа уже на позднейших ступенях внесло известный корректив и осложнение в первоначально простой принцип соотношения психических сил живого организма. Недаром душевная жизнь человека знает столько исключений и даже противоречий основному взгляду на чувствования, как на оценочные переживания. Мы могли бы сказать, что жизнь и воспитание учат человека подчинять свои чувствования собственной воле. Сложные условия существования заставляют его к этому стремиться. Но нельзя сказать, что результаты в этом направлении очень успешны были до сих пор.

Уметь управлять своими чувствованиями значит быть способным отвлекать внимание от вызвавших их причин. Это очень трудно в большинстве случаев. Мысль о любимом человеке сверлит наш мозг непрерывно, даже в то время, когда мы заняты разнообразными обязанностями, требующими к себе внимательного отношения. И, может быть, только в редкие моменты, когда что-нибудь требует безраздельного внимания к себе, мы забываем о предмете любви своей. Но стоит волевому напряжению хоть немного ослабнуть (т. е. стоит производимой нами работе хоть немного стать автоматической), как любимый образ снова входит в поле нашего сознания.

Управлять чувствованиями, т. е. сознательно воздействовать на их течение, можно не иначе, как путем волевого усилия, направленного на регулирование их интеллектуальной основы, т. е. путем произвольного внимания, или же теми косвенными путями, когда человек сознательно выводит себя из одних внешних условий и ставит в другие. Это пути, ведущие к непроизвольному вниманию.

Трудно сказать, в какой степени, при прямой регуляции течения чувствований, возможна автоматизация этого процесса, т. е. переход регуляции волевой в регуляцию непроизвольную. С уверенностью можно утверждать лишь то, что под влиянием длительного упражнения, какое создается системой воспитания, часто сила волевого усилия, потребного для такой регуляции, весьма значительно уменьшается. Достаточно вспомнить, как люди светского воспитания способны искажать подлинную картину их эмоционального состояния. И если это наблюдаешь в их обыденной жизни, то чувствуешь при этом, что с такой регуляцией они свыклись, как с воздухом, которым они дышат, что эта «ложь чувствований» стала их привычным делом и не составляет для них никакого труда. Может быть, даже мы имеем здесь и вполне автоматический процесс, т. е. непроизвольную регуляцию. Этот интересный предмет заслуживает особого исследования.

Из всей сферы чувствований особого внимания к себе требуют аффекты. Особенностью этих душевных переживаний являются внешние, сопровождающие их проявления. Каждый аффект имеет свои характерные проявления. Связь между внутренней основой аффекта, т. е. его чувствованием, и внешним его выражением – очень тесная.

Для нас, в сущности, безразличен характер этой связи. Будет ли она такой, как ее понимает наше обыденное сознание, вместе с большинством представителей научной психологии, или обратной, как понимают ее Джемс Ланге и их последователи, несомненным останется одно, что это связь органическая и неразрывная. Органическая связь внешнего проявления с чувствованием, очевидно, открывает новые возможности для регулятивного воздействия на течение этих переживаний. Регулировать чувствования, регулируя их внешнее выражение, – вот смысл этих новых возможностей. Найдите в себе силу смеяться тогда, когда вам хочется плакать, – и вы, несомненно, смягчите боль вашего страдания. Если же вы хотите вернее сохранить вашу радость, избегайте встретить страдающих людей – вы будете плакать вместе с ними, и ваши слезы, конечно, не будут слезами радости.

По существу, этот путь регуляции чувствований не содержит в себе ничего нового, по сравнению с регуляцией их через интеллектуальную основу. Но здесь мы переходим уже в область внешних действий, которая должна быть для нас предметом особого внимания. Таким образом, во всей полноте механизм регуляции чувствований через воздействие на их внешние проявления будет разобран ниже.

Глава VI. Волево-регуляция внешней деятельности

Внешняя деятельность всегда рассматривалась и рассматривается до сих пор как область воли par exelence. Некоторые психологи и в настоящее время утверждают, что воля проявляется только во внешнем движении, а так называемые внутренние волевые акты относят просто к актам внимания, которое будто бы не есть воля. «Изучать волю то же, что изучать движения», – говорит представитель этой точки зрения^[68].

Но и те, кто сферу волевых процессов не ограничивает таким образом, в движениях все же усматривают такую область, где воля проявляется и полнее, и в более чистом виде, чем где-либо в другом месте. На наш взгляд, для существа волево-функции безразлично, какой душевный процесс будет объектом ее регулятивного действия, и самое разделение волевых актов на внешние и внутренние не имеет никакого значения, ибо для понимания существа процесса ничего не дает. Мы твердо помним, что воля ничего не создает, а всегда лишь выбирает и исключает, т. е. проявляется во внимании. Но как бы то ни было, отмеченный взгляд на область внешней деятельности побуждает нас с особенным вниманием отнестись к анализу механизма ее регуляции.

Движения, сознательно регулируемые нами собственной волей, мы называем произвольными движениями. В понятие произвольного движения и требуется прежде всего внести необходимую ясность. Наше самосознание всегда свидетельствует нам, что произвольные действия производятся нами самими, по собственному желанию, по нашей воле. Я хочу, чтобы рука моя сделала такое-то движение, – и рука его делает, повинуясь акту моего воления. Или хочу прекратить уже существующее движение, – и хотение мое осуществляется. Хочу, чтобы движения были более быстрыми или медленными, сильными или слабыми, – и все это возможно, ибо все это во власти моей воли.

Таким образом, воля, мое «я хочу» не только непосредственно управляет движением, но как будто и создает его. Об этом свидетельствует недвусмысленно наше самосознание, и в этом как будто нельзя сомневаться. Однако мы все же позволим себе отнестись критически к свидетельству нашего самосознания в этот раз, ибо оно противоречит нашему основному тезису – воля ничего не создает, а лишь выбирает и исключает.

Весь наш душевный опыт способствует выработке такого самосознания. Мы часто наблюдаем, что являемся причиной различных явлений, как будто производя их по собственному усмотрению и воле. Так что оно характерно не только для внешней деятельности человека. Но то же самое мы видим, например, в области мыслительных процессов. Я хочу, чтобы мыслительный процесс в определенном направлении начался, – и он осуществляется. Как будто действительно воля, воплотившаяся в «я хочу», производит мысль, а не только управляет ее течением. Но мы уже знаем, что там, в мыслительной деятельности, воля проявляется только в форме внимания, причем самый процесс мышления осуществляется, главным образом, репродуктивными и ассоциативными психическими функциями. Внимание же лишь руководит их деятельностью. Наше самосознание создает иллюзию свободного творения нашей волей наших мыслей. Тогда как в действительности все действие воли заключается лишь в том, что она обращает сознание к его собственным содержаниям и, таким образом, определяет их течение в известном направлении.

То же самое повторяется в точности и в сфере внешней деятельности. Ни одно произвольное движение непосредственно нашей волей не создается. Это прежде всего должно быть усвоено нами. Двигательная деятельность возникает и развивается по своим собственным законам, и всякое движение обязано своим возникновением и своим процессом не особому акту воли, а всей нервно-психической организации нашего существа. Чтобы убедиться в этом, нужно проследить, как в душевном развитии человека возникают движения, которые потом мы называем произвольными. Вот что об этом говорит Циген^[69].

«Новорожденное дитя или новорожденное животное не совершают никаких или почти никаких движений, которые мы могли бы назвать произвольными движениями или поступками. Мы находим у них одни только рефлексы и автоматические акты, хотя и отличающиеся иногда своей крайней сложностью… Ребенок только в течение первых месяцев своей жизни научается волевым движениям, точнее говоря, психически обусловленным движениям. Каким же образом научается он каждому из этих движений в отдельности? К мозгу новорожденного животного, способного вначале к одним подкорковым, рефлекторным и автоматическим движениям, притекает с момента рождения через все органы чувств множество раздражений, вместе с которыми возникают бесчисленные ощущения и воспроизведенные образы их, а, следовательно, соответствующие последним материальные процессы возбуждения отлагаются в мозговой коре в частности в чувствительных областях ее. Начинается процесс ассоциации идей: сенсорные возбуждения, распространяясь по ассоциационным волокнам, воспроизводят всюду образы воспоминания. Это материальное возбуждение, распространяющееся в мозговой коре, при помощи ассоциационных путей, достигает двигательной области и устремляется отсюда в периферическом направлении на большой двигательный путь, так называемый пирамидальный пучок. Вначале такой двигательный “разряд” почти беспорядочен… Описанный нами двигательный разряд совершенно не имеет вначале параллельного психического процесса. Ему предшествуют, конечно, ощущения и представления, но они не содержат еще ничего относящегося к конечному движению. Ребенок только тогда узнает о своем собственном двигательном акте, когда движение уже произошло. Это знание он получает благодаря ощущениям активного движения… Таким образом, к представлению, которое предшествовало сперва движению, без всякого промежуточного члена присоединяется двигательное ощущение, оповещающее о том, что наши ощущения и представления привели к известному движению. Двигательное ощущение, подобно всякому другому, оставляет после себя образ воспоминания или представление… Эти двигательные представления, как и все остальные, принимают постоянное участие в ассоциативном процессе и, благодаря своему соединению с двигательной областью коры, обладают способностью к двигательному разряжению».

Эта схема вскрывает механизм двигательного акта с полной ясностью, но может показаться, что она является характерной лишь для данного автора, может быть, односторонне освещающего вопрос. Поэтому возьмем для сравнения аналогичную схему, но как ее рисует, например, Липпс. Известно, как далеки в своих психологических воззрениях оба эти психолога друг от друга. Вот схема Липпса:^[70] «…Исходным пунктом служат инстинктивные движения в том виде, как мы их имеем случай наблюдать, главным образом, у ребенка… Психический импульс “I” безо всякого хотения, т. е. инстинктивно или автоматически, освобождает движение “В” и через это вызывает ощущение движения “Е”. Таким образом, впоследствии может возникнуть представление движения “Ф”. В этом последнем, как и вообще в каждом представлении, заключается тенденция превратиться в ощущение; такая тенденция заключается в нем сама по себе, т. е. независимо от противоположных представлений и содержащихся в них противостремлений. Предположим, однако, что ощущение движения “Е” особенно доставляет удовольствие; тогда стремление получить это ощущение актуализуется. Или, положим, познано уже на опыте, что данные ощущения движения являются условием другого рода ощущения, доставляющего удовольствие, например приятного вкусового ощущения; последнее-то и составляет предмет стремления. В этом случае также возникает актуальное стремление к ощущению “Е”. Теперь же ощущение “Е”, будучи вызвано импульсом “I”, образует единство с этим последним. Вследствие этого тенденция к произведению “Е” является, вместе с тем тенденцией к произведению “I”. И если к наступлению “I” препятствия не встречается, то оно и наступает, т. е. возникает моторный импульс. Впоследствии же возникает движение, а вместе с последним и двигательное ощущение “Е”… Такое положение вещей не подвергается принципиальному изменению, когда между импульсом и преследуемой целью вставляются дальнейшие условия или средства».

Обе эти схемы в основных чертах тождественны: та и другая исходят из одного и того же источника – инстинктивных и автоматических действий, указывают на возникающие при этом двигательные ощущения и представления и только из этих элементов строят весь процесс произвольного движения. Они разнятся друг от друга больше в способе выражения и в несущественных деталях.

Такие же схемы можно встретить и у других авторов – у Вундта, Гефдинга, Эббингауза и др. Это очень знаменательно и говорит, по-видимому, о том, что данное понимание механизма произвольных двигательных актов приближается к истине.

Основной смысл данной схемы заключается в том, что она указывает на способность нашей нервно-психической организации произвести движение без особого психического акта, так сказать, из себя, следуя законам собственной жизнедеятельности; она верно отмечает тесную органическую связь движения с соответствующими ощущениями и представлениями. Исходя из этого, асоциационисты утверждают, что раз никакого волевого элемента в этой схеме нет, то и вообще нет никакой воли, что она – чистая фикция или, как говорит Циген, «одна лишь абстракция из множества отдельных волевых поступков человека». И надо признать, что в этом пункте ассоциационизм особенно силен и, вероятно, всегда черпал уверенность в своей правоте. Но в этом отрицании он все же ушел слишком далеко.

Связь, существующая между ощущениями и представлениями, с одной стороны, и движениями – с другой, подтверждается и доказывается самыми разнообразными наблюдениями. На каждое ощущение мы всегда реагируем множеством различных движений, часто нами самими не замечаемых: движениями воспринимающего органа, различными двигательными эффектами в сфере дыхания, кровообращения и т. д. Чем сильнее ощущение, тем больший двигательный эффект оно вызывает: слабая боль вызывает незаметное внешнее проявление, при сильной боли человек кричит, беспорядочно двигает своими членами и т. д. Не что иное как эта тесная связь ощущения с движением лежит в основе рефлекторных действий; только здесь она принимает постоянную и устойчивую форму.

Не имея душевных причин, как говорит Эббингауз, эти движения имеют душевные следствия: вслед за ними возникают кинестетические ощущения и представления. Последние для развития двигательной сферы имеют огромное значение. Связь между кинестетическим представлением и соответственным движением часто тоже приобретает характер рефлекса, так, учась читать, мы вырабатываем в себе ассоциативные связи между зрительными образами букв и соответствующими речевыми движениями, а также их представлениями. Когда прочные связи между всеми этими элементами образуются, то часто бывает достаточно одного взгляда в книгу, чтобы начать читать. Ганзеном и Леманом явление это было изучено экспериментальным путем. Они устанавливали друг против друга два вогнутых зеркала так, что головы обоих были у фокуса зеркал. Один из них живо представлял себе какое-нибудь двузначное число, а другой должен был отгадать это число, что и удавалось в большинстве случаев. Факт объясняется тем, что лицо, представлявшее двузначное число, невольно шепотом его произносило, и этот шепот, отраженный зеркалами, доносился до слуха другого лица^[71].

Точно так же движения рук могут быть вызваны одним представлением этих движений. Если взять нитку, привязать к одному концу ее груз и полученный таким образом маятник держать, закрыв глаза, неподвижно, то при ясном представлении колебательных движений маятник, действительно, начнет колебаться, сначала едва заметно, затем все более сильно. И здесь обнаруживается непосредственный переход от представления к движению.

О том же говорят и следующие явления. Кто играет на биллиарде или в кегли, знает, что желаемое направление движению шаров часто придается путем невольных движений тела. Возникновение этих движений объясняется тоже тем, что игрок живо представляет себе движение, какое он хотел бы дать шару, и благодаря этому вызывает ряд невольных движений, часто неуловимых для него. Этим и объясняется, что никаких правил игры, с помощью которых можно было бы бить без промахов, нет, а упражнением это нередко достигается.

Известно, как трудно проходить через рвы по узким мостикам без перил; в таких случаях, если смотреть вперед, можно удачно пройти, но достаточно повернуть голову в сторону или вниз, чтобы сейчас же последовало падение. Или, когда, стоя на краю обрыва, смотришь в его глубину и чувствуешь, как какая-то непреодолимая сила влечет тебя туда, – явление того же порядка. Здесь же можно искать иногда объяснения для так называемого «чтения мыслей». Если человека, знающего, где лежит спрятанная вещь и живо представляющего ее себе, взять за руку, то, говорят, иногда можно таким способом отыскать предмет. Понять это приходится так, что вслед за представлением места нахождения вещи возникают невольные движения по направлению к ней, которые и являются указателем для лица, «читающего мысли». Впрочем, большее значение при объяснении подобных фактов надо признать, кажется, за тем, что называют мысленным внушением.

Напомним, наконец, экспериментальные данные, полученные д-ром Спиртовым в лаборатории акад. В. М. Бехтерева. Испытуемые должны были внимательно следить за движущимися предметами, например, за попаданием палочки в кольцо или за сбиванием шариком кегель. Невольные движения, которые благодаря этому возникали, удавалось зарегистрировать на барабане кимографа. Или в других опытах испытуемому предлагалось представлять движение предмета в определенном направлении. При этом глаза его были закрыты, а один палец правой руки положен на приспособленный для этих опытов аппарат Sommer’a. В результате всегда оказывалось, что палец смещался в направлении, в котором, по представлению, двигался предмет^[72].

Подобных фактов можно бы привести значительно больше. И все они бьют в одну цель: они говорят о непосредственной связи движения с ощущением и представлением. На основании этих фактов Эббингауз вправе был сказать:^[73] «Душа не обладает никакой непосредственной властью над движениями тела, кроме той, которую она получает чрез посредство своих кинестетических представлений; ноги движутся по приказанию души только тогда, когда воспроизведено соответствующее определенному движению кинестетическое представление. Движения же, относительно которых неизвестно, что человек чувствует при их выполнении душой, т. е. произвольно и намеренно, вызваны быть не могут».

Все приведенные наблюдения и факты не касаются, однако, собственно произвольных действий. И ссылались мы на них лишь для того, чтобы вообще доказать непосредственную связь интеллектуальных элементов с движением.

Но если такая связь возможна здесь, то возможна она, очевидно, и во всех других движениях, не исключая тех, которые нам кажутся произвольными. Тогда в самое понятие произвольности приходится внести какое-то иное психологическое содержание взамен того, какое мы обычно в него вкладываем. Если присмотреться к различным нашим действиям, воспринимаемым нами как наши произвольные акты, то всегда можно заметить, что непременным условием такого действия является сопровождающее его произвольное внимание. И чем более усилия внимания в данном действии, тем более произвольным, т. е. зависимым от нашей воли, оно нам кажется. Мы не можем не только наблюсти, по даже себе представить такого действия, которое, не будучи сопровождаемо усилием внимания, казалось бы, произвольным действием, или, наоборот, такого, которое при явном сопровождающем его волевом усилии воспринималось бы нами как непроизвольное. Отсюда один естественный вывод: произвольны все те действия, которые регулируются в своем течении произвольным вниманием. Чем проще и привычнее для нас какое-либо действие, тем менее усилия внимания оно требует, и потому тем более оно приближается к категории непроизвольных, автоматических актов.

В огромном большинстве ежедневно производимых нами действий никакого усилия воли не требуется от нас. Это те движения, которые регулируются своими собственными механизмами, помимо сознательной волево-регуляции; это непроизвольные движения. Наряду с ними есть много таких, которые, как бы стоя на грани произвольности, требуют минимального усилия внимания, главным образом при своем возникновении. Самый двигательный процесс в этом случае нашим вниманием может не сопровождаться, и оно может быть направлено к другим содержаниям. Чем в большей мере все течение двигательного процесса нуждается в сопровождающем его внимании, тем напряженней волевой процесс, тем ярче сознание активности и произвольности.

Как и во всех других сферах душевной жизни, роль внимания и здесь – регулятивная. В большинстве случаев регулируется двигательный процесс, происходящий сам по себе автоматически. Так, например, для сознательного ускорения автоматически совершающегося движения или, напротив, замедления его необходимо хотя бы слабое сосредоточение внимания. В своих занятиях ритмикой мы наблюдали это даже в движениях ходьбы, ускоряемой по музыкальному инструктированию, т. е. в условиях особенно благоприятных для того, чтобы весь процесс прошел строго автоматически. Но совершенно отчетливо это можно подметить в двигательных актах, отличающихся меньшей привычностью. Например, движения руки при выстукивании нормального темпа производятся совершенно машинально. Испытуемый может в это время свободно занимать свое внимание посторонними предметами. Но те же движения, производимые в максимальном темпе, требуют сильного сосредоточения^[74]. Усилие внимания, которое переживается в этом случае, есть всецело усилие регуляции скорости движения.

При этом очень важно заметить, что для самого внимания безразлично, в каком направлении регулировать движение – в направлении ускорения или замедления. Тот или другой эффект достигается особой установкой внимания. Эббингауз говорит:^[75] «Уже из повседневной жизни известно, что многие виды душевной деятельности происходят тем быстрее, чем больше мы сосредоточиваем на них свое внимание, но это имеет иногда очень сложные основания. Факт этот, однако, может быть доказан и при весьма простых условиях и проявляется как основное явление, не поддающееся дальнейшему анализу». Высказанная мысль и верна и ложна одновременно. Что подобные наблюдения в повседневной жизни возможны – это факт, но возможны в равной мере и обратные, когда внимание способствует замедлению процесса. То и другое в зависимости от всех наличных условий взаимодействия основных психических функций, а субъективно это выражается всегда в специальной установке регулятивного внимания.

Момент установки внимания ни в каком случае нельзя забывать, ибо он является решающим.

Многочисленные исследования были произведены по вопросу о влиянии внимания на мышечную работу (Mosso, Maggiora, Warren Lombard, Ch. Fere, A. Broca, и Ch. Richet, Binet. и Vaschiede и др.). Мы не станем всех их подробно касаться. Для нас важно лишь отметить те случаи, когда установка внимания была в одном определенном направлении, например, на силу мышечных сокращений, но при этом могла изменяться и скорость работы. Результаты наблюдений в том и другом направлении неизбежно должны быть неодинаковы. Это мы и видим, например, у С. И. Топалова (Топалъянца)^[76].

Существо исследования этого автора сводилось к сравнению двух рядов мускульных сокращений – один ряд при сосредоточении внимания на работе, другой – при внимании, направленном на побочную деятельность (умственная работа). В каком виде давалась инструкция; неясно, но весь ход опытов устанавливал внимание испытуемых скорее на силу сокращений, чем на их скорость. В своих выводах автор касается, однако, обоих направлений регуляции и дает следующие два тезиса: «Кривые мышечной работы на эргографе (эргограммы) оказываются в общем при сосредоточении выше и короче, при отсутствии сосредоточения – длиннее и ниже». «Количество мышечных сокращений в минуту (темп работы) не дает постоянных изменений при сосредоточении или при отсутствии сосредоточения и представляет колебания в пределах нормальной мышечной работы» (стр. 145). Эти результаты понятны. Что кривые при сосредоточении внимании на работе выше, чем при отсутствии сосредоточения, это понятно, так как в этом направлении шла регуляция; что они короче, это тоже ясно, так как количество мышечной силы внимание, конечно, не увеличивает; наконец, что изменения в темпе работы непостоянны – неудивительно, так как инструкция не определяла этого направления регуляции.

Большого напряжения усилие внимания достигает тогда, когда движение регулируется не в направлении скорости, что и просто, и более привычно для нас, а в направлении координации сложных движений. В зависимости от сложности системы координируемых действий нарастание регулирующего волевого усилия может происходить в широких размерах. И здесь ритмика может представить самые яркие примеры. Чтобы не приводить новых, достаточно сослаться на те, которые были приведены выше на основании наших наблюдений. Одна какая-нибудь полиритмия способна приковать к себе наше внимание настолько, что заставит забыть обо всем окружающем.

Усилием внимания мы регулируем наши движения и в направлении их полной задержки, причем в известных случаях усилие достигает при этом своего максимума. Движение может оканчиваться и непроизвольно, но всегда, когда движение задерживается нами произвольно, это достигается через акт внимания. В систему ритмики Далькроза входят особые упражнения на произвольную остановку движений, причем все эти упражнения не без основания относятся к группе упражнений специально на внимание. Ни одно такое упражнение без соответственной концентрации внимания реализовать нельзя. В отдельных случаях внимания может требоваться более или менее, но в известной степени оно всегда нужно. Особенно отчетливо роль внимания в этих случаях выступает тогда, когда производимое движение останавливается на определенный срок, по истечении которого оно снова должно возобновиться. Тут регуляция сложнее и субъективное выражение ее яснее. Два примера из наших наблюдений дадут об этом представление.

В уроке 29/XII 1920 г. было одно упражнение такого рода. Группа должна была бежать по кругу по музыкальному инструктированию восьмыми, т. е. так, чтобы каждый шаг соответствовал музыкальной длительности звука, равной 1/8 такта. По команде «hop» нужно было сделать остановку на один такт, причем сначала остановка делалась просто, а потом сопровождалась закидыванием рук назад. В наших записях на это упражнение значится следующее: «Самый бег восьмыми – автоматический процесс, во время которого внимание сосредоточено на ожидаемой команде. По получении команды следовала остановка, причем для субъективного переживания этой смены явлений у меня было характерно то, что не было ясного расчленения в этот момент трех последовательных явлений: бега, команд и остановки. Команда вызывала всякий раз некоторое возбуждение, которое как бы заливало собой и предыдущее и последующее звено моих действий. Знание инструкции в общем давало возможность сознательно регулировать течение процесса, т. е. сделать остановку, но наличность помянутого возбуждения, вызываемого командой, в особенности при быстром следовании их одна за другой, делает выполнение инструкции неотчетливым. Этой неотчетливости при быстром следовании “hop” способствует то явление, которое можно обозначить словом “инерция”. Оно, очевидно, происходит из того, что самый бег, как автоматический процесс, не регулируется сознательно волево-функцией во всех его составных частях (хотя, конечно, по своему началу и по изменениям скорости его он является произвольным процессом), сознательная волево-регуляция вступает в процесс при получении “hop”, но при этом и оказывается, что прекратить автоматический процесс сразу не удается: остановки смазываются. Это очень известное явление, здесь выступающее особенно рельефно. Когда в процесс было введено закидывание рук назад, то это как будто помогало преодолевать инерцию, но закидывание носило у меня еще искусственный характер. Оно может происходит в известных случаях, например, при беге на коньках, автоматически, помимо сознательной волево-регуляции. Так, очевидно, должно было быть и здесь. У меня пока этот процесс в значительной мере произвольный, благодаря чему он, вероятно, наносит эстетический ущерб всей картине. Что касается остановки на 1 такт, самой длительности этой паузы, то у меня она сопровождается внутренним отсчитыванием такта: раз, два, три. Но когда момент остановки очень смазан, то не знаешь, когда начинать счет, возникают неуверенность, замешательство, и в результате переходишь в движение только путем подражания».

Другой характерный пример можно привести из урока 24/1 1921 г. Упражнение состояло в следующем. Группа шла под музыку тактом в 4/4. На «hop» требовалось сделать остановку в одну четверть. В наших записях значится следующее: «Когда мною была правильно понята инструкция, я, кажется, в большинстве случаев выполнял ее правильно. Но как переживалась пауза? Я бы сказал, что какое-то общее чувство длительности сопровождало ее и служило контролирующим моментом. Счета внутреннего не было. Внимание все в этом процессе. Но оно направлено на какой-то неопределенный объект, как будто на самую длительность, т. е. на что-то ненаглядное. Кажется, в большинстве случаев мой переход от паузы к шагу совпадал с возобновлением звукового потока, но я меньше всего думал тогда об этом совпадении, я воспринимал его лишь невольно; если бы руководительница продолжала паузу и рояль молчал, я все равно перешел бы в движение.

Картина сильно осложнялась, когда за одной паузой следовало опять “hop” и нужно было реализовать вторую паузу. У меня это осложнение вызывало путаницу в сознании, очевидно, потому, что внимание, так устойчиво направленное по одной линии, не могло сразу овладеть новым заданием. Получалась приблизительно такая картина. Когда истекал срок первой паузы, я был готов уже переходить в шаг. Но в этот момент воспринимал новое “hop”. Тотчас сознание прорезалось мыслью, что должна следовать 2-я пауза. Но так как тело по первоначальной установке уже начинало двигаться, то нужно было сначала удержать его. Очевидно, это обстоятельство и сбивало внимание с его первоначальной позиции: оно теряло из виду общее чувство длительности, забывало, что тактировочные движения переносятся после паузы на четверть вперед, и в общем получалось то, что можно было бы назвать сутолокой в сознании».

Кроме ускорения и замедления, координации и задержки движений, существуют еще некоторые другие направления, в которых регулируется наша внешняя деятельность, но об этом подробнее будет сказано ниже.

Таким образом, и в отношении регуляции наших движений мы приходим, в конечном счете, к нашему основному положению, что истинным волевым моментом в каждом произвольном действии является акт внимания, регулирующий течение двигательного процесса в том или ином направлении. Ни в каком другом виде волевого начала и здесь не дано.

Глава VII. Основные напар вления волевой регуляции

Наша основная формула – внимание, это форма волевой регуляции, – взятая сама по себе, недостаточна. Она недостаточна, например, для того, чтобы понять индивидуальные свойства личности и все множество индивидуальных особенностей волевой сферы отдельных людей. Она открывает перед нами лишь один путь к пониманию индивидуальных различий – путь большей или меньшей силы волевого сосредоточения. Но понять отсюда все то, что мы наблюдаем в жизни среди людей, совершенно невозможно. Мы знаем людей, способных на подвиги в одних условиях и беспомощных, безвольных и бессильных – в других. Одни способны к чудовищным напряжениям в области внешней деятельности, например спорта, и не могут ни на минуту сосредоточиться на умственной работе, другие – как раз наоборот. Для одного характерны быстрые, порывистые и сильные движения, другой отличается медленностью, вялостью и слабостью их. Очевидно, дело тут не только в том, что регулятивный механизм может быть хорошим или плохим, а, может быть, и еще более в том, что на различных путях регуляции он может быть неодинаково совершенным у одной и той же личности. Конечно, причины индивидуально-волевых особенностей разных личностей многообразны и сложны; мы не укажем их исчерпывающего источника. Но многие из них, несомненно, коренятся в элементарных свойствах волевой регуляции.

Уже и те анализы, которые даны были выше, в особенности в области внешней деятельности, указывали нам, что регулятивное действие волн может идти по различным путям: то по пути ускорения, то замедления, то в направлении координации сложных движений и т. д. Следовательно, существуют особые направления, или пути, волевой регуляции. Сколько их, каковы они, как они могут индивидуализироваться у разных людей – все это вопросы, которые для психологии воли имеют основное значение и которые до сих пор не только не были разрешены, но не были даже и поставлены в определенной форме. Отдельные экспериментальные исследования касаются таких вопросов, как изменения темпа психических процессов под влиянием волевого усилия, соотношения этих изменений в моторной деятельности и в умственной работе^[77] и т. д., но полученные до сих пор результаты сравнительно ничтожны.

Вся эта область представит благодарную почву для будущих экспериментально-психологических исследований. В настоящее время нам представляется возможным наметить лишь в самых грубых, черновых штрихах основные моменты затронутого вопроса. Не имея оснований претендовать на какие-либо окончательные, прочно установленные выводы, мы желали бы лишь в конкретной форме поставить самую проблему.

Основными направлениями волевой регуляции, насколько позволяют судить и экспериментальные данные и повседневные наблюдения, надо, прежде всего, признать следующие:

• вызов процесса – его задержка;

• ускорение – замедление;

• усиление – ослабление;

• управление течением сложных процессов или координация в широком смысле слова.

Не исключаем возможности, что четырьмя данными все основные направления не исчерпываются; мы указываем лишь на те, которые представляются нам очевидными на основании имеющихся данных.

В различных сферах душевной жизни все эти направления регуляции неодинаково представлены и потому в каждой области требуют особой характеристики. Например, 2-е и 3-е направления легко понятны и часто встречаются в области внешней деятельности, но при регуляции процессов интеллектуальной сферы эти направления имеют, по-видимому, меньшее значение. Что может означать усиление или ослабление, например, процесса припоминания? Даже направление скорости по отношению к этим переживаниям и то как-то трудно представить, хотя мы и говорим иногда о быстром и медленном припоминании.

В нашем распоряжении нет необходимых данных для характеристики каждого направления во всех сферах душевной жизни. Лишь для иллюстрации нашей мысли мы приведем некоторые полученные нами экспериментальные данные в отношении волевой регуляции разных психических процессов в направлении скорости.

Содержание наших опытов сводилось к следующему. Волевой регуляции подвергались три различных психических процесса: 1) моторный процесс – письмо палочек карандашом; 2) процесс восприятия – вычеркивание буквы по методу Vaschiede’a на специально заготовленных текстах; 3) процессы припоминания и воспроизводящего воображения – называние определенной буквы в умственно представляемом тексте.

Каждый из этих процессов производился сначала в обычном или нормальном для испытуемого темпе^[78]. Инструкция в этом случае гласила так: «делайте то-то и то-то (пишите палочки, называйте или вычеркивайте такую-то букву) со скоростью наиболее для Вас удобной, без всякого усилия, не торопясь и сознательно не замедляя процесса». При этом, прежде чем дать сигнал к началу работы, испытуемому предлагалось заранее представить себе нормальный темп ее. И так все три процесса друг за другом. Затем тут же следовал максимальный темп тех же процессов. Инструкция давалась такая: «производите работу как можно скорее». По окончании каждого отдельного процесса испытуемый сдавал отчет о своих переживаниях на основании самонаблюдения. Отчету испытуемых мы придавали большое значение, особенно в отношении тех из них, которые были более способны к самоанализу.

Исследование производилось в лаборатории Экспериментальной педагогики Института по изучению мозга и психической деятельности, причем исследованию были подвергнуты 12 испытуемых лиц, главным образом, из состава студенток Петроградского института ритма. Всего было произведено около 50 сеансов.

Считая полученные данные недостаточными для окончательных заключений и саму работу незаконченной, мы для иллюстрации наших положений будем обращать большее внимание на характеристику каждого отдельного опыта и каждого испытуемого, чем на общие выводы, и ограничимся при этом, во избежание излишних длиннот и однообразия, лишь пятью испытуемыми лицами.

Испытуемый Щ.^[79]

Опыт № 1 (14/XI 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Удобную для себя скорость представил заранее, но уверенности в том, что точно ей следовал при письме, у меня нет: мешало трение руки о стол, привлекавшее к себе внимание. Но установка на скорость письма ясно сознавалась. Контролю скорости способствовал слуховой момент – шум карандаша, от которого в сознании оставался какой-то слуховой след, помогавший контролю. В первоначальном представлении скорости слуховых элементов не было, а равно и других образов. Но как будто какая-то внутренняя пульсация, толчки где-то внутри (без всяких ощущений) были средством представления этой скорости. Во время письма были разные посторонние мысли, которые не мешали работе. Самое письмо – автоматический процесс, но скорость регулируется сознательно, причем о способе регуляции подробнее сказать не могу».

Показания к максимальному темпу. «Большое напряжение чувствуется в руке. Усилие уходит не только на скорость, но и на преодоление сопротивления при передвижении руки. Все время переживал стремление ускорить письмо, но чувствовал при этом, что его действительная скорость не так велика, как могла бы быть при лучших технических условиях. Во время работы были побочные представления».

II. Вычеркивание буквы «е»

(см. табл. 1)

Показания к нормальному темпу. «Механизм работы такой: всей строки сразу не видишь, приходится переводить глаза от буквы к букве, причем различение букв было затруднено. Приходилось возвращаться взглядом назад, причем 3 раза находил пропущенное “е”. О скорости ничего определенного сказать нельзя; установки на нее не было совсем. Во время работы в сознании присутствовали некоторые мысли, не мешавшие работе. Уверенности в работе не было».

Показания к максимальному темпу. «Всецело был поглощен выискиванием буквы, так что инструкция на скорость, казалось, не действовала. Но по сравнению с нормальным темпом здесь все же замечается какое-то оживление и, пожалуй, большая сосредоточенность. Несколько раз взглядом возвращался назад. Уверенности в работе не было».

Таблица № 1^[80]

III. Называние букв в представляемом тексте^[81]

(см. табл. № 2)

В максимальном темпе в средине работы испытуемый спутался и работу не закончил, а потому время этой работы замечено не было.

Показания к нормальному темпу. «Процесс идет от слова к слову, а каждое слово разлагалось на буквы. В общем это моторный процесс произношения отдельных букв и их счета, но осмысливание каждой буквы осуществлялось также и с помощью слухового момента, трудно поддающегося анализу. Счет все время по одной букве. В одном месте сбился: сказал последнюю букву в слове, а следующее слово не было готово в сознании. Пришлось возвращаться назад, чтобы припомнить слова, а последняя названная буква удерживалась при этом и сознании слуховым путем. Подобное явление и вообще наблюдалось в процессе работы, когда контроль ее осуществлялся с помощью отзвуков только что произнесенных букв. Напряжения большого не чувствовал. Не замечал и раздвоения внимания; оно было лишь в отдельные моменты, когда, отсчитывая следующие три буквы, возвращаешься вниманием к последней названной букве. Некоторые буквы, как “ш”, “л”, труднее отсчитывать. Относительно уверенности в работе не могу сказать определенно, но как будто все правильно. На свой прием работы (моторный) напал сразу и непроизвольно».

Таблица № 2^[82]

Показания к максимальному темпу. (Работу до конца не довел, забыв слова стихотворения, хотя в тот же момент, как отказался от продолжения работы, вспомнил их снова). «Процесс протекал, в общем, как и в нормальном темпе, но старался скорее выискивать буквы. В сознании обычно присутствует общее представление смысла стихотворения, которым и контролируется правильность перехода от слова к слову. Несмотря на твердое знание стихотворения, ввиду полной фиксации внимания на отборе букв, контроль с помощью сознания смысла был нарушен, почему в конце переход к следующему слову стал невозможен, хотя нужное слово и было в готовности, но уверенности в том, что оно и должно следовать, – не было. Напряжение гораздо более, чем в нормальном темпе».

Общая характеристика опыта. Наибольший объективный эффект достигается волевым усилием в моторном процессе, несмотря на то, что здесь, по-видимому, несовершенство техники опыта мешало испытуемому довести скорость письма до maximum’a. В процессе вычеркивания буквы сравнительно небольшой прирост в максимальном темпе ведет к качественному ухудшению работы (больше ошибок), что особенно резко замечается в третьем процессе – называния букв в представляемом тексте.

Опыт № 2 (29/XII 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Установка на скорость была еще до начала письма: представлял себе темп щелканий метронома, которые слушал перед тем, и в таком темпе начал писать. Эта установка на скорость жила в сознании все время, регулируя ее в том смысле, чтобы написание каждой палочки соответствовало одному удару метронома, выливавшемуся в моем сознании в слово “стук”, причем даже ударение, слышимое в слове, имело значение при письме: оно указывало, когда нужно закончить письмо каждой палочки. Одновременно с такой сознательной регуляцией скорости письма происходило сравнение темпа метронома, представляемого по воспоминанию, с темпом письма, как он воспринимался по шорохам карандаша. Теперь, ретроспективно возвращаясь к этому процессу, мне кажется, что скорость шорохов постепенно возрастала, помимо влияния сознательной регуляции. Процесс в общем не сложный и много сосредоточения на себе не требует. Первая половина моих показаний была готова уже во время письма, можно было о них думать одновременно с сознательной регуляцией всего процесса. На расположение палочек и вообще на их внешний вид внимания не обращал».

Показания к максимальному темпу. «В отношении скорости движений, кажется, мог бы их сделать еще более быстрыми, но тут приходилось тратить усилие на самое письмо. Эта работа поглотила меня всецело, ничем другим заниматься тут нельзя. Чувствовалось значительное мышечное напряжение. Естественные границы листа бумаги, на котором писал, необходимость переносить руку с одного места на другое были мешающими моментами, замедлявшими скорость движений, требуя к себе особого внимания. При письме совершенно не обращал внимания на расположение и внешний вид палочек, но в общем все же считал необходимым оставлять след карандаша в виде удлиненных черт, на что требовалось особое усилие».

II. Вычеркивание буквы «с»

Таблица 3

Показания к нормальному темпу. «Есть что-то, мешающее работе. Рябит в глазах. Различение “с” затруднено: оно не бросается в глаза. Заметил, что обычно глаза бегут впереди карандаша, при этом оказывается, что, если две нужные буквы рядом, то они воспринимаются хорошо, если же между ними небольшой интервал, то часто бывает пропуск и замечаешь букву потом как-то неожиданно для себя, испытывая при этом некоторое неудовольствие и сомнение во всей работе. Процесс протекает с затратой усилия, направленного на выискивание буквы. Скользя глазами по строке, все другие буквы воспринимал неотчетливо, тускло, внимание выискивало только нужную букву. Чувства уверенности или сомнения возникали в сознании в связи с отмеченным выше моментом неожиданного появления «с» на том месте, которое казалось просмотренным. Работа не поглощала всецело; во время ее могли быть обдумываемы показания о самонаблюдении, а равно, вполне возможно, и само последнее (самонаблюдение). Во время зачеркивания каждый раз обозначалось, что карандаш в руке определял границу, назад от которой не следует идти; взгляд сейчас же уходил от того места вперед».

Показания к максимальному темпу. «Несмотря на мое усилие к ускорению, работа эта не поглощала всецело. Самое ускорение здесь затруднено тем, что различение букв идет нормальным путем, достигаемое же ускорение идет только за счет пробега взглядом по строке. В этот раз карандаш шел одновременно с глазами, не отставая от них. Когда нужная буква схватывалась, карандаш останавливался, но останавливались и глаза. Во время работы слышал крик ребенка в соседней комнате, но это не мешало, так как эта работа не поглощает всецело, остается как бы место для других процессов, которые, протекая вместе, не конкурируют друг с другом за обладание вниманием. Различение “с” всегда отчетливо. Пропусков позади не обнаруживал. Работа шла в одном направлении непрерывно. Остальные буквы не апперцепировались, было ясно только, что они не “с”. Показания ретроспективны, в их точности не сомневаюсь, но что они исчерпывающи – уверенности нет».

III. Называние букв в представляемом тексте^[83]

(см. табл. 4)

Показания к нормальному темпу. «Основным процессом в работе является отсчет букв путем внутреннего произношения их. В трудных местах, когда внимание было сосредоточиваемо особенно сильно, поддержкой и средством контроля было слуховое впечатление от произнесенной буквы, тогда как в других случаях было достаточно для такого контроля отсчитывания троек. Напряжение довольно значительное, внимание поглощено отбором 4-й буквы. Раза три приходилось возвращаться мысленно к началу стихотворения, чтобы получить уверенность, какое слово должно следовать дальше. Как при этом сохранялась в сознании последняя произнесенная буква, не помню хорошо. Кажется, оставался ее слуховой след. Имело при этом значение и сознание, что тот или иной отрезок стихотворения с законченной мыслью просмотрен уже и возвращаться к нему не следует. Особенно трудные места были при переходах от слова к слову, от строки к строке. Образов никаких не было. Отсчитываемые слова были мертвым материалом».

Таблица 4

Показания к максимальному темпу. «В общем то же самое, что в нормальном темпе. Один раз возвращался назад для восстановления связи по смыслу. В процессе есть особая установка на скорость, что повышает усилие, но самый механизм работы таков, что не позволяет эту скорость увеличить значительно. Была попытка отсчитывать слогами, но это трудно и было оставлено. Внимание поглощается работой целиком, так что ничто другое – ни осознавание самого процесса, ни осмысливание внешних впечатлений – с ней несовместимы. Поэтому и отчет о переживаниях здесь отдать труднее, чем в нормальном темпе, так как воспоминания здесь более тусклы. Образов не было. Не было и осмысливания слов; слова были мертвым материалом. Опыт с нормальным темпом никаких следов не оставил и никакого сопоставления с ним не происходило.

Общая характеристика опыта. Во всех трех процессах максимальный темп в этом опыте проходит под знаком значительной разницы в сравнении с нормальным темпом, причем в двух последних процессах и качественно работа не только не ухудшалась, но давала значительное улучшение. Как будто волевая регуляция сообщала работе всех трех видов и большую напряженность, и большую чистоту.

Опыт № 3 (26/ХП 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Установка на скорость опять возникала из предварительного восприятия щелканий метронома; опять какой-то внутренний отголосок “стук” – “стук”. Несмотря на то, что при письме есть неопределенное сознание, что скорость письма быстрее, чем темп метронома, хотя это и не делало темп письма несоответственным мне. Все эти показания были осознаны мной еще во время письма. Но, кроме того, я определенно знаю, что что-то еще забыл; в сознании осталось пустое место или, вернее, неясный след забытой мысли. Я чувствую эту пустоту, но заполнить ее, т. е. воспроизвести содержание мысли, при всем желании не могу».

Показания к максимальному темпу. «Снова чувствовал, что процесс написания палочек требовал к себе особых усилий, без него скорость движений могла бы быть большей. Все время присутствовало усилие к ускорению и вместе с тем неудовлетворенность результатами усилия. Усилие не реализовалось целиком на ускорение, а уходило отчасти на преодоление препятствий».

Вычеркивание буквы «е»

Таблица 5

Показания к нормальному темпу. «Механизм работы прежний. Карандаш отстает от глаз. При этом глаза лучше различают ту букву, которая от зачеркиваемой находится на некотором определенном, не очень малом расстоянии. Если нужная буква окажется в промежутке между зачеркиваемой буквой и ясно воспринимаемой впереди, то она затем и является неожиданной при восприятии. Подтверждаю, что во время этой работы свободно осуществляется самонаблюдение: показания осознаются во время работы. Работа, следовательно, не берет всего внимания на себя. Различение “е” трудно, так как оно не бросается в глаза, но восприятие этой буквы все же всегда отчетливей, чем других букв: она апперцепируется, остальные же буквы лишь пробегаются взором. Относительно скорости было не совсем определенное сознание, не сознававалось, что эта скорость наиболее удобна, чувствовалось, что мог бы скорей работать, но этого ускорения не требуется. Никаких воспоминаний из предыдущего сеанса не было. Показания осмысливались на основании переживаний данного момента. Но теперь после опыта я вспоминаю и прежние показания, знаю их сходство и разницу. Выходит так, что, хотя внимание и не занято целиком работой, но свободная часть его уходит только на самонаблюдение, что, очевидно, исключает возможность возникновения других ассоциативных связей». (Это показание относительно самонаблюдения испытуемый просил занести в протокол, придавая ему особое значение. «Во время самого самонаблюдения, – говорил он, – было какое-то смутное сознание значения его, причем это значение относилось как будто к определенному контексту мыслей и положений, совершенно, однако, не выявленных в своем содержании и, уж конечно, не формулированных в словах. Какое-то общее, ненаглядное, трудно уловимое сознанием переживание “значения”, как самонаблюдения, так и всего контекста, к которому относится показание. При этом в следующий момент данный сложный контекст, к которому относится осознаваемое значение, и был выявлен во всем его содержании полностью. Таким образом, сознание “значения” является как бы зачатком, из которого затем может получить развитие вся полнота мысли»).

Показания к максимальному темпу. «Взор впереди карандаша. Строка пробегается взглядом со вниманием; отрезки строки, пройденные так, отходят назад. Но вдруг видишь в таких отрезках пропущенную букву. Это было неожиданным и вызывало замедление скольжения взглядом и большую сосредоточенность. Очевидно, есть какой-то предел скорости, за которым восприятие не реализуется. Стремление к ускорению было, но оно ограничивалось необходимостью ясного различения буквы. Сосредоточение на работе большое. Показания, однако, осознаны во время работы».

III. Называние букв в представляемом тексте^[84]

(см. табл. № 6)

Показания к нормальному темпу. «Механизм работы прежний: счет букв внутренним произношением, причем в сознании присутствует одно разлагаемое слово. Счет иногда отдельными буквами, иногда комплексами, но в последнем случае бывала неуверенность в правильности и приходилось снова поверять счетом отдельных букв. Содержание стихотворения разбивается во время этих операций, а потому последующее восстановление связи становится необходимым для продолжения работы, причем это достигается не всегда одинаково: то возвращаешься к началу текста и воспроизводишь его полностью, то делаешь это с каким-нибудь одним отрезком текста, или же не требуется и этого, а все содержание как-то схватывается в едином акте и предстоит мне целиком одновременно; искомые слова определяются тогда непосредственно и без всяких затруднений. Внимание концентрировано сильно. Работа напряженная. Тем не менее некоторое осознание процесса в отдельных пунктах было и здесь уже во время самого опыта. Остальные моменты, хотя бы в части их, после опыта предстояли сознанию в виде некоторого смутного следа, так что показания о них тоже в значительной мере непосредственны. Но может быть, были и такие моменты, которые уходили из сознания совершенно и потом воспроизводились исключительно ретроспективно. Что из моих показаний относится к тому или другому случаю, отчета не отдаю».

Показания к максимальному темпу. «Работа шла туго. Торопливость мешала работе. Большое затруднение возникло в счете: не было ясного отграничения четверок, так как трудно было удерживать в сознании 4 буквы. Текст, ввиду сильной концентрации внимания на счете, забывался. Я возвращался к началу текста, причем и в этом виде восстановление связи было затруднено, приходилось несколько раз приниматься за это дело и продолжать работу все же без уверенности, что ничего не пропустил. Общее чувство неясности и неотчетливости. Возможно, что сказывается усталость от прежней работы. Чувствовал, что скорость работы меньшая, чем нормально, но ничего поделать с этим не мог».

Таблица 6

Общая характеристика опыта. В моторном процессе ничего особенного. В вычеркивании – средний для этого лица количественный прирост в максимальном темпе сопровождался качественным ухудшением работы. В третьем процессе еще более ясные признаки ослабленной волево-регуляции: максимальный темп и в количественном и в качественном отношении дает определенный минус.

Общая характеристика испытуемого

(см. табл. № 7)

Само собою разумеется, что ни 3, ни даже 5 опытов не дают права на общее заключение об испытуемом, но если вообще как-нибудь позволительно резюмировать данные, полученные в трех различных случаях, то следует признать, что в отношении волевой регуляции наблюдается пестрая картина; в моторном процессе, наиболее легком из всех и притом не учитываемом по качеству работы, эта пестрота незаметна, но в остальных процессах, наряду со сравнительно высокой волево-регуляцией, как в количественном, так и в качественном отношении, (напр. в оп. 2), возможны падения в том и другом направлениях (например, оп. 3).

Испытуемый С

Опыт № 1 (24/XI 1920 г.)

В показаниях к нормальному темпу ничего существенного. Относительно максимального темпа испытуемый отмечал, что хотелось писать еще скорее, но рука не повиновалась.

Таблица 7

II. Вычеркивание буквы «е»

Таблица 8

В показаниях относительно нормального темпа нет ничего существенного. Относительно максимального темпа испытуемый замечает: «Все время хотелось скорее работать. Мысленно подгоняла себя и в то же время боялась пропустить нужную букву. На один момент в сознании возник образ экспериментатора с секундомером, благодаря чему явилось желание еще более ускорить работу, но, кажется, это только замедлило ее. Восприятие буквы “е” в этот раз было, пожалуй, отчетливей, чем в нормальном темпе. Всю работу сопровождала уверенность что пропусков нет, и только в одном месте показалось, что вместо “е” зачеркнула “с”. Работа требовала напряженного внимания».

III. Называние букв в представляемом тексте^[85]

(см. табл. 9)

Результаты этого опыта неудачны, так как испытуемая в нормальном темпе спуталась и не довела работу до конца. Поэтому сравнивать данные нормального и максимального темпов не приходится, но интересны показания испытуемой в том и другом случае. Приводим их полностью.

Таблица 9

Нормальный темп. «Работу до конца не могла довести, так как спуталась, но то, что делала, делала с уверенностью. Впрочем, вполне сосредоточила внимание не сразу: в сознании возник было образ Петра Великого, отвлекший к себе внимание; когда внимание удалось вполне сосредоточить на работе, она пошла легко. В начале слов 4 или 5 я представляла себе зрительно, напечатанными, что облегчало работу, но потом зрительные образы, помимо моей воли, исчезли и работать стало труднее. На всем протяжении процесса работы возникали образы, вызывавшиеся содержанием стихотворения, например, при слове “широко” возник образ Невы в самом широком месте, при словах “бедный челн” возник образ старой, черной, просмоленной лодки и т. д. Сознание смысла стихотворения все время присутствовало. В середине работы почему-то стала волноваться, возникло раздражение на самое себя, и в результате я спуталась».

Максимальный темп. «От сильного напряжения внимания устала. Все время было чувство торопливости и вместе желание сильнее сосредоточиться на работе. Никаких образов в этот раз не было, все буквы представляла все время зрительно. Раза два заметила, что ошиблась, назвав не 4-ю, а какую-то другую букву. Сознание смысла было все время. Работа трудная, требующая большого напряжения внимания, но все же шла легче, чем в нормальном темпе».

Общая характеристика опыта. В несложном моторном процессе наблюдается наибольший прирост в максимальном темпе. Этот прирост и является показателем регулятивного действия воли в этом случае. Выраженный отношением М: N, он равен 3,5.

Во втором процессе усилие, направленное на ускорение, дает значительно меньший эффект: M: N = 1,39, несмотря на то, что работа все время шла под знаком напряжения и торопливости, причем и это ускорение вызвало ухудшение качества работы: коэффициент вместо 1 равен 0,95. А между тем, по субъективному сознанию испытуемого, качество работы не ухудшилось: он был уверен, что пропусков нет.

В третьем процессе, к сожалению, нет объективного количественного показателя работы. Но из показаний испытуемого можно заключить, что регуляция процесса в максимальном темпе как бы очистила работу от многих тормозивших моментов (непроизвольно возникавшие образы) и сделала ее более легкой для испытуемого, хотя напряжения внимания в этом случае было больше, чем в нормальном темпе.

Опыт № 2 (29/XI 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Работала спокойно. Скорость была удобна и равномерна от начала до конца. Весь процесс письма не был совсем автоматическим: каждая линия требовала к себе особого внимания, причем, когда я перешла на вторую строку, то старалась писать палочки точно под палочками первого ряда».

Показания к максимальному темпу. «Хотелось писать скорее, чем писала. Внимание было всецело на ускорении письма; внешний вид и расположение палочек уже не привлекали его. Скорость, благодаря усилию, возрастала в процессе работы».

II. Вычеркивание буквы «е»

Таблица 10

Показания к нормальному темпу. «Работа шла спокойно. Во время ее в голове звучал какой-то мотив. Скорость была все время равномерна, усилий не вызывала. Восприятие буквы «е» всегда отчетливо. Другие буквы воспринимались смутно, взгляд скользил по ним и замечал букву “е”, фиксировал ее».

Показания к максимальному темпу. «Все время казалось, что скорость мало возросла против нормального темпа; хотелось ее увеличить. Восприятие “е” также отчетливо, но яснее воспринимались и все другие буквы. Тем не менее, уверенность в отсутствии ошибок здесь меньшая, чем в нормальном темпе».

III. Называние букв в представляемом тексте^[86]

(см. табл. № 11)

Показания к нормальному темпу. «Работа шла легче, чем в первом опыте. Внимание было сосредоточено больше. Образов никаких не было. Содержание стихотворения и смысл отдельных слов все время понимала. Промежуточные буквы отсчитывала, внутренне произнося их, причем зрительно представляла их себе сразу тройками, видела их напечатанными мелким шрифтом. По окончании работы было чувство удовлетворения от того, что хорошо работало внимание, что работа шла легче, чем в первый раз, что меньше, как мне казалось, ошибок».

Показания к максимальному темпу. Закончив работу, испытуемая сказала, вздохнув: «Ужас один!» «Почему?» – спрашиваю я. Ответ такой: «Мне все время казалось, что говорю неверно. Вследствие стремления говорить скорее, казалось, что говорю не 4-ю букву, а какую-то другую – то 3-ю, то 5-ю. Отсюда чувство досады и еще большие затруднения. Вспоминала иногда, что в нормальном темпе называла другие буквы, и это волновало. Зрительные представления букв были бледны, и то лишь вначале, а потом их не было совсем; на их месте была какая-то темнота. Я старалась восстановить образы их, но мне это не удалось. Было досадно. Работа, в общем, труднее и напряженнее, чем в нормальном темпе, и вызвала общую неудовлетворенность своей, как мне казалось, малой успешностью».

Таблица 11

Общая характеристика опыта. В моторном процессе интересно то, что в максимальном темпе направленность на скорость вытеснила из внимания все побочные процессы, но в общем он остается с прежними чертами. Во втором процессе снова отмечается, сравнительно с моторным процессом, небольшой прирост в скорости работы и качественное ухудшение ее. В третьем процессе работы эти черты еще более резки: прирост скорости ничтожный (74,4 и 79,1), качественное ухудшение еще заметнее. Интересны также показания испытуемой о том, как отразилась в сознании инструкция на максимальную скорость. Усилие регуляции не только ускоряло процесс воспроизведения, но и делало его более трудным.

Опыт № 3 (7/XII 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Работа спокойная, доставила удовлетворение. Скорость была удобна, равномерна. Каждая палочка писалась самостоятельно, требуя к себе особого внимания, причем я сравнивала их друг с другом по величине, по положению и т. д. Хотелось, чтобы они были совсем одинаковы, но выполнить это не дало сознание, что тогда скорость замедлится».

Показания к максимальному темпу. «Этот процесс совсем автоматический; здесь на каждую палочку внимание обращать не приходится. Усилие на ускорение максимальное, но скорость письма, как мне казалось, все же колебалась; она увеличивалась, кажется, со средины каждой написанной мной строки. Объясняю это тем, что, взглянув на предыдущие строки, я испытывала неудовлетворение от внешнего вида палочек, и тогда уже старалась дописать строку как-нибудь, лишь бы поскорее».

II. Вычеркивание буквы «с»

Таблица 12

Показания к нормальному темпу. «В начале работы мешало “е” и “с” было не вполне отчетливо. Потом этого не было. Другие буквы воспринимались смутно, лишь некоторые, как “б”, замечались иногда вполне ясно. Скорость работы была равномерной и удобной. Внимание сосредоточенное. Никаких посторонних образов не возникало. Один раз возвратилась назад, заметив пропущенное “с”. Два раза возвращалась, думая, что пропустила, но пропусков не находила».

Показания к максимальному темпу. «От напряженного внимания немного устала. Усилие к ускорению максимальное, а все же казалось, что скорость работы мало изменилась в сравнении с нормальной. Теперь взгляд больше скользил по буквам, и восприятие их еще менее отчетливо, но “с” воспринималось всегда ясно. Уверенность в отсутствии пропусков полная».

III. Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. 13)

Показания к нормальному темпу. «В работе была полная неуверенность; казалось, что вместо 5-й называю 4-ю букву. 4-ю букву называть легче. Скорость работы казалась равномерной, хотя на нее я не обращала внимания. Никаких образов не было. Не было и зрительного представления букв. Отсчитывание производилось путем внутреннего произношения».

Показания к максимальному темпу. «Устала от напряжения, несмотря на которое работала, кажется, медленнее, чем в нормальном темпе. Уверенности в работе не было. Механизм работы, что и в нормальном темпе».

Общая характеристика опыта. В моторном процессе продолжают оставаться прежние черты. Во втором процессе работы ускорение в максимальном темпе, остававшееся приблизительно одинаковым с первыми опытами, не сопровождалось качественным ухудшением работы.

В третьем процессе интересно то, что в максимальном темпе скорость не только не возросла, но даже уменьшилась, хотя усилие на ускорение было налицо. Объясняется это, по-видимому, тем, что в нормальном темпе у испытуемой была неудовлетворенность от результатов работы; вследствие этого качество ее в максимальном темпе повысилось с 0,67 до 0,87. Но это замедлило работу, хотя субъективно испытуемая и устанавливалась на ускорение. Может быть, в данном случае сказалось также общее утомление.

Опыт № 4 (9/XII 1920 г.)

Показании к нормальному темпу. «В общем процесс мало отличается от предыдущих сеансов. Как будто он только стал более автоматичным, хотя все же палочки второй строки я определенно старалась ставить в промежутках между палочками первой строки. Скорость работы равномерная и удобная».

Таблица 13

Показания к максимальному темпу. «Скорость наибольшая, но хотелось еще большей. Хотела было опять ставить палочки в промежутки, по бросила эту затею, так как она замедляла работу. Немного устала рука».

II. Вычеркивание буквы «в»

Таблица 14

Показания к нормальному темпу. «Восприятие “в” было не всегда отчетливо, так как мешало “я”. Другие буквы пробегала бегло, но все же всегда хорошо различала “а” и “б”. Скорость работы равномерная, спокойная. Уверенность в работе была».

Показания к максимальному темпу. «Усилие к ускорению было большое, и казалось, что работала много скорее, чем в нормальном темпе. Внимание не отвлекалось. Хотелось работать еще скорее, но боялась ошибок. Уверенность в работе была. Назад взглядом не возвращалась. К концу работы скорость, кажется, уменьшилась. Рука и глаза устали».

III. Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. № 15)

Показания к нормальному темпу. «В этот раз работала с уверенностью. Думаю, что ошибок или совсем не было, или было не больше одной. Внимание всецело в работе. Способ работы – внутреннее произношение.

Образов не было. Не было даже сознания смысла; текст был мертвым материалом».

Показания к максимальному темпу. «Усилие к ускорению было вначале, но в середине я спуталась, это вызвало чувство досады, и усилия на скорость уже не было, хотя я и знала, что работать надо как можно скорее. Воспоминания от нормального темпа мешали работе. Слова текста – и здесь мертвый материал. Опять то же внутреннее произношение и никаких образов. Внимание ничем не отвлекалось».

Общая характеристика опыта. С объективной точки зрения в опыте ничего нового сравнительно с предыдущими опытами. Основные черты волевой регуляции всех трех процессов продолжают быть одними и теми же. Но с субъективной стороны необходимо отметить, что работа всех трех видов механизировалась сравнительно с первыми опытами; в третьем процессе, соответственно этому, замечается полное исчезновение образов, зрительных представлений букв и отсутствие понимания смысла текста.

Опыт № 5 (16/XII 1920 г.)

В показаниях ничего существенно нового.

Таблица 15

Вычеркивание буквы «с»

(см. таблицу 16)

В показаниях к нормальному темпу ничего существенного. Относительно максимального темпа отмечается наличность большого усилия к ускорению и уверенности в работе.

Таблица 16

III. Называние букв в представляемом тексте

(См. табл. 17)

В показаниях ничего существенного.

Общая характеристика опыта. Продолжают наблюдаться типичные черты, выраженные в прежних опытах.

Таблица 17

Общая характеристика испытуемого

(См. табл. № 18)

Отношение М: N во всех опытах неизменно уменьшается по направлению от письма палочек чрез вычеркивание буквы к называнию букв в представляемом тексте. Это указывает на то, что в количественном отношении регулятивное внимание достигает в этих процессах неодинаковых результатов, причем разница в них оказывается в общем постоянной. Коэффициент работы, указывающий на качество ее в процессе восприятия (вычеркивание буквы), неизменно выше, чем в процессе воспроизведения (третий процесс), причем одинаково, как в нормальном, так и в максимальном темпе.

Таблица 18

Испытуемый Э

Опыт № l (23/XI 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Скорость, удобную для себя, представила заранее. В общем она была равномерной. В одном месте внимание отвлеклось и скорость возросла; потом она стала снова, как в начале».

Показания к максимальному темпу. «Ничего особенного в сознании; только мысленно себя все время подгоняла, говоря: “скорей, скорей”! Немного устала».

Нельзя не отметить характерного для этой испытуемой момента, заключавшегося в том, что в максимальном темпе палочки были значительно толще, чем в нормальном. Видно, что движение руки по только ускорялось под влиянием усилия, но и становилось сильнее, т. е. объединялись два регулятивных направления – скорость и сила. У остальных испытуемых этого не замечалось в такой сильной степени, хотя в меньшей мере это, может быть, присуще и им. Сравнительно грубый метод исследования позволяет подметить лишь резко выделяющиеся черты.

II. Вычеркивание буквы «е»

(см. таблицу 19)

Показания к нормальному темпу. «Во время работы внимание отвлекалось к посторонним образам. Раз 5–6 замечала пропуски и возвращалась назад. Один раз нечаянно просмотрела одну и ту же строку дважды. Буква “е” всегда воспринималась ясно и отчетливо».

Из 6 пропусков в этом опыте 5 были в одной строке, которую, следовательно, испытуемая пропустила целиком.

Таблица 19

Показания к максимальному темпу. «Усилие к ускорению работы было большое, отчего эта работа труднее, чем при нормальной скорости. Но несмотря на напряжение казалось, что работа идет не более быстро, чем в нормальном темпе».

III. Называние букв в представляемом тексте^[87]

(см. табл. № 20)

Показания к нормальному темпу. «Текст представляла зрительно. Иногда возникали образы в связи с содержанием текста, мешавшие работе. Когда отгоняла их, работа шла легче. Промежуточные буквы произносила про себя, но не всегда каждую букву отдельно, а когда это удобно – слогами. При этом зрительные образы промежуточных букв были всегда бледнее, чем той, которую называла. Сознание смысла присутствовало все время».

Показания к максимальному темпу. «Все время думала о том, что надо работать скорее, и казалось, что действительно ускоряю работу. Механизм работы тот же, что в первый раз. Образы тоже были, но менее определенные и меньше мешали. Все три промежуточные буквы в большинстве случаев представляла в одном комплексе».

Таблица 20

Общая характеристика опыта. В моторном процессе обращает на себя внимание сравнительно небольшой прирост в максимальном темпе, что объясняется отчасти повышенностью нормального темпа у этой испытуемой, а также тем, что усилие в максимальном темпе идет не только на ускорение, но и на силу движений. Во втором процессе прирост тоже сравнительно небольшой и сопровождается притом понижением качественного коэффициента. В третьем процессе замечается обратное явление: значительный прирост в максимальном темпе, сопровождаемый качественным улучшением работы: коэффициент поднимается с 0,73 до 0,91.

Опыт № 2 (26/XI 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «В процессе работы заметила, что пишу скорее, чем нужно по моей обычной скорости. Скорость замедлилась и все время оставалась затем под контролем. Никакого внимания на красоту письма, на расположение палочек я не обращала. Заметила, что вместе с рукой невольно делает движения и нога, как бы помогая».

Показания к максимальному темпу. «Все внимание и усилие было направлено на ускорение письма. Я говорила про себя: “скорей, скорей”. Скорость была все время, кажется, равномерной».

II. Вычеркивание буквы «е»

(см. табл. № 21)

Показания к нормальному темпу. «Работа шла спокойно, ровно и гладко. Скорость давалась как-то сама собой, на нее не обращала внимания. Во время работы мелькали разные образы. Легкость работы, отсутствие всяких усилий вызывало чувство удовлетворения. Уверенность в работе была все время. Буква “е” воспринималась всегда отчетливо, а другие буквы – смутно и бегло».

Таблица 21

Следует отметить, что и в этом опыте была пропущена одна строка целиком – 5 букв.

Показания к максимальному темпу. «С самого начала решила работать скорее. Эта работа труднее, чем в нормальном темпе, вследствие усилия к ускорению. Стараясь работать скорее, часто пропускала буквы и потому возвращалась назад. Посторонние образы были при работе и мешали ей. «Восприятие “е” – всегда ясное. Казалось, что в сравнении с нормальным темпом ускорила очень мало».

III. Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. № 22)

В нормальном темпе этого опыта испытуемая пропустила целую строку текста. При учете результатов мы исключили ее из подсчетов.

Показания к нормальному темпу. «Образы, как и в прошлый раз, сопутствовали работе, хотя, кажется, и меньше мешали ей, чем тогда. Работала спокойно и уверенно. Текст представлялся зрительно напечатанным в книге. Было внутреннее произношение букв».

На вопрос – все ли строки были разобраны? – ответила, что все, и только при указании на пропущенную строку вспомнила, что действительно ее пропустила.

Показания к максимальному темпу. «Несмотря на желание говорить скорее, это не удавалось. Возникало раздражение, усиливавшееся еще воспоминаниями, что в первый раз (т. е. в нормальном темпе) называла другие буквы. Вторую строку опять едва не пропустила, но вовремя спохватилась. Образы были, но смутные. Мысль о том, что надо работать скорей, делала эту работу трудной».

Общая характеристика опыта. Для процесса письма характерно то же, что отмечалось в оп. 1. В процессе вычеркивания прирост снова ничтожный, но качественно работа лучше в максимальном темпе, чем в нормальном. В третьем процессе прирост в максимальном темпе тоже невелик и сопровождается резким ухудшением качества работы. Обращает на себя внимание образность в процессе воспроизведения.

Опыт № 3 (2/XII 1920 г.)

Показания к нормальному темпу. «Скорость наиболее удобная и естественная. В первой трети первой строки скорость была несколько замедлена, потом я заметила это и немного ускорила процесс, отчего он стал мне более удобным. Вместе с тем этот процесс вполне автоматический».

Показания к максимальному темпу. «Стремление писать скорее было все время в сознании. Под влиянием его я заметила в конце первой строки, что могу писать скорее, и ускорила письмо. Не устала».

Таблица 22

Относительно характера письма и здесь следует заметить, что в нормальном темпе нажим при письме слабый, палочки тонкие и прямые; в максимальном же нажим сильный, палочки толстые, крючковатые. Следовательно, расход волевого усилия идет в двух направлениях – скорости и силы.

II. Вычеркивание буквы «с»

Таблица 23

Показания к нормальному темпу. «Заметила, что наряду с буквой “с” отчетливо воспринималось также “е”, а все другие смутно. Три раза замечала пропуск и возвращалась назад. Но в общем вполне уверена в отсутствии пропусков. В отношении скорости работа была равномерной от начала до конца. Во время ее можно думать о постороннем».

Показания к максимальному темпу. «Стремление работать скорее было все время, но мне казалось, что, несмотря на него, работа почти не ускоряется. В одном месте заторопилась и чуть не пропустила целую строку, а следующую начала просматривать вторично. Была недовольна невнимательностью. Уверенность в работе была, только один раз возникало сомнение».

III. Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. № 24)

Показания к нормальному темпу. «Казалось, что говорю медленнее, чем в первый раз. Не было постоянной уверенности, что говорю правильно. При словах “Олимпийского славного” показалось вдруг, что одно из этих слов пропустила, но какое именно, – хорошо не знала, и потому решила, что не буду раздумывать и пойду дальше. Образы были, но смутные и работе не мешали. Они были как будто в отдалении, хотя все же слова из-за них казались какими-то расплывчатыми. Слова представлялись зрительно, напечатанными в книге. Внутреннее произношение сопровождало счет букв, причем иногда я видела перед собой отдельные буквы, а иногда комплексы их. Называть 5-ю букву труднее, чем 4-ю. Внимание было сосредоточено всецело».

Показания к максимальному темпу. «Старалась работать быстрее и потому немного путала. Замечала, что говорила не те буквы, что в первый раз. Вследствие торопливости иногда называла не те буквы, какие представляла и какие нужно было назвать. Вследствие торопливости работа была напряженной, но вместе с тем я была недовольна тем, что она идет медленно. Казалось, в общем, что она немного скорее, чем в нормальном темпе. Механизм работы прежний, лишь буквы яснее. Уверенности большой в работе не было».

Общая характеристика опыта. Во всех процессах обращает на себя внимание малый прирост в максимальном темпе, а в третьем процессе он дал даже минус, улучшив зато качество работы. В вычеркивании буквы почти никакой объективной разницы в темпах, а субъективно все же отмечается усилие к ускорению в максимальном темпе. Характерно, что испытуемой казалось, будто она в третьем процессе работает все-таки быстрее в максимальном темпе, чем в нормальном, тогда как в действительности было наоборот.

Опыт № 4 (15/XII 1920 г.)

В показаниях отмечается в общем то же, что в прежних опытах.

Таблица 24

II. Вычеркивание буквы «я» (см. табл. № 25)

Таблица 25

В показаниях к нормальному темпу ничего существенного.

О максимальном темпе замечается: «Работать старалась скорее. Было такое чувство, что можно бы скорей работать, но все же ускорить не могла, хотя и старалась. Уверенность в работе была. Только один раз возвратилась назад для зачеркивания пропущенной буквы».

Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. № 26)

В показаниях к нормальному темпу ничего существенно нового сравнительно с прежними опытами.

Относительно максимального темпа заявлено: «Казалось, что работа была не быстрее, чем в первый раз (т. е. в нормальном темпе). Усилие к ускорению было, но не наибольшее, так как боялась ошибок. Уверенность в работе не всегда была. Механизм работы прежний».

Общая характеристика опыта. Продолжает оставаться характерной сравнительно малая разница между нормальным и максимальным темпами всех процессов. В письме ускорение продолжает сопровождаться усилением движений.

Таблица 26

Вычеркивание буквы «с»

Таблица 27

Показания к нормальному темпу. «Мне кажется, что в этот раз я работала медленнее, чем обычно. Сосредоточенность на работе была большая. Дважды возвращалась назад, пропустив “с”. Работе ничто не мешало».

Показания к максимальному темпу. «Внимание вполне сосредоточенное. Недовольна, однако, работой потому, что, торопясь, пропускала буквы и раза три, заметив это, возвращалась назад. Усилие на скорость было все время».

III. Называние букв в представляемом тексте

(см. табл. 28)

Показания к нормальному темпу. «Механизм работы прежний. Внимание сосредоточенное, напряженное, но не устала. На скорость никакого внимания не обращала. Уверенность была почти все время».

Показания к максимальному темпу. «Внимание сосредоточено полностью. Все время думала о том, как бы поскорее работать. Усилие на ускорение было большое».

Общая характеристика опыта. Те же существенные моменты, что и в прежних опытах.

Таблица 28

Общая характеристика испытуемого

(см. табл. 29)

Во всех трех процессах усилие на ускорение сопровождается сравнительно небольшим объективным результатом, причем в письме он несколько больше, чем в других процессах, а самый меньший результат наблюдается в процессе вычеркивания буквы. По качеству, как в максимальном, так и в нормальном темпе работа по вычеркиванию стоит выше, чем по называнию букв в представляемом тексте, что, при небольшой количественной разнице между ними, делает волевую регуляцию в первом случае в общем более совершенной, чем во втором.

Особо следует отметить характерную для этой испытуемой связь скорости движений с их силой, что обнаружилось в письме палочек.

В отношении двух последних испытуемых ограничимся лишь общими таблицами и характеристиками их.

Таблица 29

Испытуемый Е.

(см. табл. 30)

Волево-регуляция скорости только в первом, моторном, процессе, как видно, достигает заметных результатов. В других процессах, более сложных, она почти ничего, в среднем, не дает в количественном отношении и определенно ухудшает работу с качественной стороны, что особенно заметно в наиболее сложном третьем процессе, где качество работы и в нормальном темпе не особенно высоко (0,71).

Таблица 30

Испытуемый Т.

(см. табл. 31)

Характерным для этого испытуемого является сильное колебание нормального темпа в моторном процессе (по данным наблюдений, это лицо отличается очень непостоянным настроением; оживление и подвижность сменяются нередко состояниями вялости и апатии). Однако прирост в максимальном темпе в общем показывает на значительное волевое усилие. То же самое, может быть в несколько меньшей степени, заметно при вычеркивании букв. Что касается третьего процесса, то в нем есть определенные признаки трудности его для испытуемого и сравнительно слабой регуляции (оп. 2 и 3), но остановиться на этом заключении нельзя за малочисленностью данных, тем более что 5-й оп. дает как будто иную картину.

Резюмируя все полученные данные, мы можем сделать следующие заключения самого общего характера.

Волевое усилие, как регулятивный фактор нашей душевной жизни и как основная психическая функция, в различных процессах и деятельностях одного и того же человека достигает неодинаковых результатов и в качественном и в количественном отношении.

Регулируя течение различных процессов в направлении их скорости, волевое усилие больших результатов достигает в процессах несложных психологически, как, например, в процессе письма; чем более сложный процесс подвергается регуляции в этом направлении, тем менее заметный результат достигается, причем часто в таких случаях количественный прирост в работе вызывает ее качественное понижение.

Волевая регуляция одних и тех же психических процессов у разных лиц обладает индивидуальными особенностями, по-видимому, постоянными для данных лиц и характерными для их психической организации.

Изучение волевой сферы индивидуальной личности должно учитывать всегда основные направления волевой регуляции, дабы характеризовать личность в отношении каждого из них особо.

Таблица 31

Глава VIII. Воля и личность

Воля и личность суть два понятия, связанные друг с другом неразрывными узами. Связь между ними настолько близкая, что у многих являлось желание видеть в них нечто единое.

Не ясно ли говорит нам наше сознание, что воля – это мы в своей сокровенной сущности? Ничто не ближе нам, чем наши воления. Ни одно переживание не раскрывает нас так полно и глубоко, как акты нашей воли. В то время как наш гордый интеллект, несмотря на головокружительную высоту его дерзновенных парений, находится в такой зависимости от внешнего нам бытия, которая на вечные времена отмечена печатью рабства, и никакие нечеловеческие усилия философов не смогут ее уничтожить; в то время как наши чувствования, гнездящиеся порой в самых глубинных слоях нашего существа и освещающие самые сокровенные тайники его, нисходят на нас все же откуда-то извне и овладевают нами, хотим мы того или нет, наша воля всегда как будто раскрывает нашу подлинную природу. Мир, окружающий нас и определяющий наше бытие, сам становится объектом нашего воздействия, когда мы начинаем говорить с ним языком нашей воли. Воля личности – это сила, преобразующая мир, это начало, организующее нашу жизнь.

Так говорит нам голос нашего самосознания.

Но мы слышим его уже не в первый раз. Мы знаем, что в сложных вопросах, касающихся структуры нашей собственной личности, к нему следует относиться критически.

Воля и личность – каков характер их взаимоотношений? Чтобы ответить на этот вопрос, очевидно, надо одинаково хорошо знать содержание соотносимых друг к другу понятий. Мы знаем, что такое воля, но мы совсем не занимались исследованием природы личности. При таких условиях у нас нет возможности и нет права на окончательное решение вопроса. На это мы отнюдь и не претендуем. Но мы не можем и уклониться от постановки его вовсе, ибо без того самое содержание воли не будет раскрыто до конца.

Поскольку мы имеем дело с живым организмом, каким, очевидно, является личность человека, постольку мы прежде всего должны предвидеть органичность связей его составных частей.

Личность есть живой организм. Как всякий организм, она является системой взаимодействующих сил, из которых каждая находится в органической зависимости от целого и вместе с тем целое определяет собой.

Элементами, взаимодействие и органическая связь которых создают личность, являются, очевидно, основные психические функции. Функции – это как бы психические органы нашей личности, образующие единство ее органической системы. Проводя эту аналогию дальше, мы должны будем признать единственно возможным взгляд на сущность наших душевных «содержаний» (resp. явлений), как на нечто такое, что является продуктом взаимодействия функций друг с другом и со всем остальным миром. Душевные содержания (resp. явления) – это «экзо-элементы» нашей душевной жизни, это посредники между нами и миром, между «я» и «не-я».

Таковы общие контуры природы личности, самоочевидные при взгляде на нее как на живой организм, т. е. при том ее понимании, какое представляется наиболее естественным отправным пунктом для всякого дальнейшего исследования этого предмета.

Идея функционально-органического строения личности помогает нам в определении взаимных отношений между личностью как целым и отдельными психическими функциями, входящими в ее содержание. Она прежде всего предостерегает нас от отождествления части и целого и вообще от всякой излишней переоценки значения в жизни организма отдельных его органов. При изучении структуры и жизни всякого физического организма у нас и не является подобных желаний. Самая мысль отождествить какие-нибудь органы: питания, размножения и т. п. – со всем организмом в целом или признать их как-то особенно ценными для него не может возникнуть у биолога, ибо она до очевидности бесплодна. Единственно, что в этом случае считается возможным, это, так сказать, возрастная оценка отдельных функций, поскольку она может быть обоснована исследованием генезиса данной функции и эволюции всего организма. Тогда все то, что в генетическом ряду составит последнее его звено, должно быть признано и более молодым, и вместе с тем, может быть, более характерным для данного существа. Это его существенный отличительный признак, это нерв его органической индивидуальности.

Идя по намеченному пути при изучении природы личности и ее отношений с волево-функцией, мы приходим неизбежно к такому раскрытию существа вопроса, которое обязывает нас прежде всего признать данную двустороннюю основу исследуемых отношений.

Волево-функция – это часть личности, равновеликая всем остальным силам, ее составляющим, с точки зрения самого жизненного содержания ее. Она так же не может быть отожествляема с личностью, как всякая другая психическая функция, входящая в ее единство, и имеет право на это отожествление не более, чем всякая другая. Но вместе с тем она наиболее характерное качество личности, она определяет ее индивидуальную сущность в ряду живых существ, она, следовательно, некоторым образом творит личность, хотя сама не имеет бытия вне ее.

Два ряда следствий возникают из этой своеобразной двусторонней связи воли с личностью. Поскольку волево-функция равновелика в своем жизненном содержании всем остальным функциям, входящим в единство личности, постольку мы при изучении ее обязаны всегда иметь ее в живой связи со всем органическим целым.

Волево-функция не имеет бытия, независимого от целого психического организма, и во всех своих проявлениях определяется отношениями к ней и воздействиями на нее со стороны других психических функций. Как составная сила органической системы, она творит то, к чему обязывает ее целое. Поэтому, когда мы изучаем жизнедеятельность данной функции, факторы, определяющие эту жизнедеятельность, у нас нет возможности встать при этом в независимое положение от факторов, определяющих жизнепроявления других функций и всего целого.

А между тем несознательное стремление к этому обнаруживается всякий раз, когда в психологическом плане начинают решать такие вопросы, как о свободе воли или даже о факторах, определяющих работу нашего внимания. Эти вопросы имеют столько же отношения к волево-функции, сколько они имеют его к другим психическим функциям, ибо они касаются непосредственно взаимных отношений всех основных психических сил, образующих единство нашей психической организации. Это общие вопросы личности в целом, но никак не отдельных ее элементов.

Мы не имеем никакой иллюзии в отношении решения затронутых вопросов. Мы знаем, что лишь переносим их в некоторую иную плоскость. Но может быть, самый перенос их хоть сколько-нибудь будет способствовать их будущему решению. Тем более, что в их прежней плоскости они, кажется, обречены на вечную загадочность.

Второй ряд следствий из двусторонней сущности отношений волево-функции к личности касается развития этой функции. То, что присуще организму издавна, что носит на себе печать древности, то имеет большую устойчивость в системе и наименее доступно внешним влияниям. Растет и развивается лишь то, что молодо. Это знает весь органический мир, это не может не быть законом и для нашей психики.

Так и в единстве личности не все ее слагаемые одинакового возраста, неодинаковые пути развития прошли элементы, ее составляющие, и, следовательно, неодинаковое будущее этим элементам начертано.

Одни будут не только жить, но и развиваться, совершенствоваться, другие уже достигли предельных ступеней в своем развитии и некоторое время будут оставаться на одном и том же уровне, а иным, может быть, уже настало время отмирать и стариться, ибо нет ничего вечного.

Волево-функция человеческой личности переживает пору юности.

Пусть об этом знают воспитатели!

Перед ней наибольшие возможности. Она доступна всем влияниям – это черта юности. Волево-функция не знает тех твердо очерченных граней, какие присущи нашей интеллектуальной одаренности.

Если гении ума рождаются и расцветают порой вопреки всем неблагоприятным внешним влияниям, то гении воли воспитываются и создаются лишь под воздействием всей суммы влияний, какие испытывает личность. Свои плюсы и минусы есть в том и другом положении. Со стороны своей умственной одаренности человек уже рождается с определенным капиталом, в той или иной степени обеспечивающим его будущее существование. В отношении же воли каждый родится в одинаковой бедности. Будущее дитяти в этом направлении представляется не заполненным никаким содержанием. Это содержание создается заново в процессе жизни и воспитания. Следовательно, тут человек ничем не обладает при рождении, но зато перед ним неограниченные возможности.

Это важно знать воспитателям!

Там они лишь способствуют естественному раскрытию заложенного в зачаток организма-личности, здесь же они создают нечто новое.

Воля венчает нашу личность, как последняя грань в развитии сущего.

Воля же вместе с тем создается самой личностью в большей мере, чем все другие силы, ей присущие.

В этом залог всякого прогресса.

В этом смысл и оправдание волюнтаризма в современной науке о воспитании.

Текст тот же, что в опыте № 2.

Вернуться