Хороши в постели (fb2)

- Хороши в постели [litres][Good in Bed] (пер. Ксения Глебовна Гусакова) (Кэнни Шапиро - 1) 1805K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дженнифер Вайнер

Дженнифер Вайнер
Хороши в постели

© Гусакова К., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Моей семье

И грустен дом. Последнего ушедшего комфорт,

Оставленный в моменте предзабвенья.

Он жаждал бы вернуть обратно всех,

Но вместо этого лишен возможности мгновенья

Продолжить. И сердце подарить кому-то,

Вернуться снова к самому началу.

Вернуться к радости ушедшей почему-то.

Взгляни на фото и на разложенное серебро,

Там музыка застыла у ф-но. И эта ваза… как давно.

Филип Ларкин

Любовь – это ничто, ничто, ничто из того, что о ней говорят.

Лиз Фэр

Вступление

Давным-давно жила-была девушка, которая работала в большом городе.

Девушка – то есть я, а произошло это тринадцать лет назад в далеком 1998 году – была еще зеленой малышкой двадцати восьми лет. У меня была отличная квартира в этом большом городе, любимая работа репортера в «Филадельфия инкуайрер» и свободное время, в которое я писала художественную литературу.

У меня была компания замечательных друзей и коллег: веселых, циничных идеалистов. У меня была собака, которую я обожала, – трясущийся кроха рэт-терьер, изящный и нервный, который лежал на моей постели, скрестив лапы, и смотрел, как я одеваюсь, с глубоким ужасом на маленькой усатой мордочке, словно думал: «Ох. О нет. Ну пожалуйста. Только не вот это».

В целом жизнь была очень даже замечательной. А вот личная жизнь – сплошной катастрофой.

Я выросла в живописном пригороде Коннектикута, старшая из четырех детей девочка-заучка, которой обычно приходилось справляться с той или иной слишком уж огромной частью тела (слишком крупным для такого лица носом, слишком большой для двенадцатилетки грудью, да и в целом телом, которое, вообще говоря, было куда объемнее, чем следовало).

Родители меня любили. Но управляясь с еще тремя детьми, мать бывала не особо внимательна, а отец, психиатр по профессии, склонный к саркастическим высказываниям и мрачным настроениям, редко скупился на слова, если хотел дать мне понять, что я его чем-то разочаровала – учебой в школе, внешним видом, отчаянными попытками общаться с детьми моего возраста.

Моей опорой и спасением стало чтение. Эдакое укромное местечко, куда я могла заползти и спрятаться от непонятного мира; одеяло, в которое я могла закутаться. Я жила в окружении книг – медицинских учебников, толстых биографий и романов, сложенных стопками на полках из необработанных досок и шлакоблоков в доме-ранчо на Симсбери-Мэнор-драйв, и потом, когда мы переехали, на встроенных книжных полках в общих комнатах более просторного колониального дома с четырьмя спальнями на Харвест-Хилл.

Родители накопили сотни книг, и все они были свалены на эти полки: твердые переплеты и мягкие, учебники и бестселлеры, Сильвия Плат и Дорис Лессинг, Генри Киссинджер и Дэвид Хэлберстам, Сол Беллоу и Филип Рот. Модное чтиво, справочная литература, «Вдова» Линн Кейн с яркими описаниями смерти ее мужа от рака толстой кишки, после которых мне снились кошмары, и нечто под названием «Детская история мира» – все это было там, все это было доступно. Нас четверых поощряли читать все, что нам захочется, но при условии, что мы сможем доказать родителям, что понимаем прочитанное.

Помню, как сунула нос в отцовские пахнущие химикатами книги по медицине, потому что – ну дык! – там были картинки с голыми людьми. В результате я и по сей день знаю о «недугах гениталий» куда больше, чем стоит человеку без медицинского образования.

В промежутках между продолжением своего полового воспитания я читала романы и эссе, «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс», научную фантастику и томики «Стар Трека» и Стивена Кинга, которые покупала на собственные деньги в букинистическом магазине в Кантоне. Я по максимуму использовала библиотечную карточку, набивая книгами бумажные продуктовые пакеты. Я читала в любой удобный момент и неудобный тоже – например, во время диктанта во втором классе.

И хоть я, возможно, и была читателем мирового класса, найти общий язык со сверстниками мне не удавалось. Я перешла из второго класса в четвертый в эпоху, когда ребенка стремились скорее загрузить знаниями, нежели помочь вписаться в общество. Моим новым одноклассникам, всем из себя вроде как привлекательным и шикарным, непринужденным друг с другом и с окружающим миром, мои шутки не казались смешными. Они меня не понимали, а я в ответ, вероятно, относилась к ним довольно надменно и пренебрежительно.

Но меня понимали и поощряли некоторые учителя. Помню, учительница в первом классе давала мне бумагу и позволяла оставаться за партой и писать рассказы, а не выходить на перемену, где другие дети пялились на меня, словно я – метеорит, который только что рухнул на площадку для игры в вышибалы прямо из космоса, дымящийся и вонючий. Но в двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет похвала учителей и хорошие отметки за тесты – так себе утешение, ведь на самом деле тебе хочется быть популярной (или хотя бы заиметь парочку друзей) и чтобы мальчишки считали тебя симпатичной (или хотя бы не совсем ужасной), хочется непоколебимо верить, в глубине души, что в мире есть хотя бы один мужчина – твой отец, – который считает тебя красивой и достойной любви.

К шестнадцати годам и окончанию старшей школы я начала понимать что к чему. У меня появились друзья, которые все же смеялись над моими шутками, потому что я научилась подгонять свое поведение под общественное потребление. У меня появился первый парень, и я наконец получила водительские права, и попала в команду по гребле, и каталась на лыжах зимой в составе команды по лыжному кроссу (моя старшая школа входила в число немногих государственных школ страны, которые предлагали как греблю, так и лыжный кросс). На горизонте маячил колледж, а за ним виднелись угрожающие очертания жизни – настоящей, взрослой жизни. Я знала, что найду еще больше «своих» людей. Я сбегу из пригорода, буду путешествовать, жить в больших городах, находить приключения и влюбляться.

Той осенью, когда мы возвращались из поездки в Принстон и Пенсильванский университет, мать сказала, что отец уходит. А дома тот все усугубил, объяснив, что не желает быть не только мужем, но и отцом. «Думайте обо мне скорее как о дядюшке», – наставлял он нас, прежде чем исчезнуть на месяцы, а иногда и годы. Периодически он появлялся собственной персоной и заплетающимся языком принимался разглагольствовать, как плохо с ним обращалась наша мать… а однажды, когда мне было двадцать пять, он явился, чтобы пригласить меня на свою свадьбу с женщиной скорее моего возраста, чем его. Временами он влипал в проблемы с законом, и мы узнавали, где он и чем занимался, из газет. Однажды он загремел в тюрьму. Был нормальным человеком в браке с детьми, но медленно и печально скатился и стал тем, кто вызывает желание перейти улицу, лишь бы избежать встречи. В какой степени его упадничество, деградация и в конечном итоге смерть в 2008 году в возрасте шестидесяти шести лет связаны с психическими заболеваниями, самолечением и зависимостью, я уже никогда не узнаю. Когда он ушел, когда мне было шестнадцать, он отделился от нас и стал чужим человеком. Он так и не встретился с тем, кто однажды на мне женится, не увидел моих детей, и он совсем не знал меня взрослой.

Не желая отставать, мать в возрасте пятидесяти четырех лет тоже нашла себе молодую любовь – женщину, с которой познакомилась в бассейне еврейского общинного центра в Уэст-Хартфорде. С тех пор я ни разу не сунулась в воду. Всякий раз, как я приезжаю домой, мать спрашивает:

«Дженни, хочешь поплавать?»

«Ни за что», – отвечаю я.

«Это не заразно!» – шутит она.

«Еще не доказали», – отбриваю я.

Новый роман случайно вскрыл мой младший брат, когда приехал домой из колледжа постирать вещи, принялся рыться в ванной в поисках кусачек для ногтей и обнаружил пачку любовных писем. С тех пор нам стало невероятно легко выбирать ему подарки – теперь мы каждый год вручаем ему кусачки.

Это были мои родители, моя история, но не я сама. Я думала, что тяжелый труд и усердие рано или поздно приведут меня туда, где упоротая семья уже не будет иметь значения, не сможет больше причинить мне боль. В свои двадцать с небольшим я проделала путь от редакции маленькой газеты до средней и, наконец, попала в «Инкуайрер», где писала статьи и рецензии о телевидении, поп-культуре, поколении Х, Голливуде и моей неиссякаемой необъяснимой любви к Адаму Сэндлеру. Я сочиняла короткие рассказы, которые попадали в печать, и пыталась выдавать романы, которые туда не попадали, а еще сценарии, журнальные колонки и все остальное, что только могла найти или хотя бы представить на рынке. Я была профессионально успешна, продуктивна и, по всем внешним проявлениям, счастлива. Я пережила бурное детство. Я пережила родителей – отсутствие отца, новую жизни матери. Я могла, как мне казалось, пережить что угодно.

То, что чуть меня не погубило, оказалось совершенно банальным, заурядным расставанием. Это как победить в марафоне, а потом очутиться в больнице, потому что споткнулся о бордюр по дороге домой.

Я несколько лет встречалась с парнем. Разрыв назревал уже давно, и я была его инициатором: я подозревала, что наша потрясающая химия все-таки не перекрывает то, что по большей части мне не особенно нравилось находиться в его обществе. Он был репортером газеты в соседнем штате, неплохим парнем, веселым и отзывчивым, однако по каким-то непостижимым причинам, по которым друг другу не походят два человека, которые по всем параметрам вообще-то должны, он, так сказать, действовал мне на нервы.

Так вот, мы расстались, и некоторое время со мной все было хорошо… пока через пару-тройку недель мой разум не сыграл злейшую шутку и не убедил меня, что я просто обязана снова сойтись с этим парнем. Что он, вообще-то, единственный, кто когда-либо меня любил, или понимал, или желал видеть обнаженной. Что, если мне не удастся убедить этого парня вернуться ко мне, я навсегда останусь одна, и моя жизнь оборвется какой-нибудь ужасной, шаблонной смертью одинокой девушки, в пустой одинокой квартире, и собака обглодает мое лицо… а собака у меня, как вы помните, очень маленькая. Обгладывание наверняка будет очень и очень небыстрым.

Я забросила удочку. Парень, разумеется, совершенно не горел желанием возобновлять наши отношения. Его жизнь уже двигалась дальше. Он был счастлив. А я сходила с ума. Не могла спать, не могла сосредоточиться, не могла перестать о нем думать. На работе я по десять раз на дню проверяла голосовую почту, вдруг он звонил. Следила за гороскопом и заливалась слезами, если ему светил благоприятный для любви период. Штудировала зарождающийся веб-сайт его газеты в поисках намеков на то, чем он там занимается и с кем. Приказывала себе не думать о нем, но от этого мыслей становилось лишь больше.

Однажды поздно ночью, после месяцев отчаянного воздержания – я отмечала жирным красным крестиком каждый божий день, когда ухитрялась устоять и не позвонить, – я набрала его номер. Он ответил после первого же гудка, а значит, уже лежал в постели (дело было в ту эпоху, когда портативные телефоны еще не распространились повсеместно, и его аппарат, уходящий проводами в стену, располагался на прикроватной тумбочке). По голосу, еще до того, как он сказал это вслух, было ясно: он не один.

Я кое-как выдавила подобие извинения, бросила трубку, села, полностью одетая, на унитаз, сгорбилась, обхватила колени и расплакалась, уверенная, что умру и смерть будет желанным избавлением от мучившей меня боли. Как люди такое переживали, гадала я. Как проходили через такое и продолжали пытаться снова полюбить?

Спустя полгода страданий, слез и бесконечной одержимости – шесть месяцев, на протяжении которых я была убеждена, что радио у меня в машине программировал сам Господь Бог и проигрывал песни ровнехонько под мое состояние; шесть месяцев подпевания «My Heart Will Go On» с плохим франко-канадским акцентом – нечто внутри меня подняло голову и сказало твердо и ясно: довольно.

Нужно было что-то сделать, забыть его, перестать прокручивать в голове каждый наш разговор, каждую проведенную вместе ночь, каждое наше решение, которое привело нас к тому, что он обрел счастье с социальной работницей (Социальной работницей? Серьезно?!), а я осталась одна.

Поэтому я задала себе вопрос: что я умею? И получила ответ: рассказывать истории.

Я читала всю жизнь. В колледже моим основным направлением был английский, и я с удовольствием перепробовала всех, от Мильтона до Шекспира и современных британских поэтов, записывалась на все курсы по сочинению художественных и документальных текстов, на какие только могла. С того дня как я начала работать в своей первой крошечной газете, где в мои обязанности входило печатать меню школьных обедов и освещать темы от заседаний школьного же совета до разоряющего местные кукурузные поля медведя, мне понравилось быть репортером, выходить с блокнотом в мир, обращать внимание на то, что люди говорят, что они носят, какие машины водят, на позы и акценты, на то, как люди стоят и как звучат, когда лгут.

В первые ужасные месяцы после разрыва я прочитала статью в журнале «Нью-Йорк» – уверена, он до сих пор хранится у меня где-то в коробке или папке – о первой волне романов, посвященных незамужним девушкам в больших городах. На обложке, под заголовком «Новая звезда литературной тусовки!» красовалась женщина в стиле комиксов Роя Лихтенштейна, развязная блондинка с бокалом красного вина и облачком со словами: «Муж? Вообще-то мне нужен литагент!»

В статье обсуждались «Дневник Бриджит Джонс», «К сожалению, занят», «Руководство по охоте и рыбалке для девочек» и «В мире напитков», книги о молодых женщинах и их приключениях; книги, которые в то смутное и далекое время были – представьте только! – просто романами, не обремененными одиозным ярлыком «чиклит», дамским чтивом. Смешные, легкие, с жизненными сюжетными линиями и добросердечностью, написанные откровенным, непринужденным стилем, таким похожим на письма, которыми я только начала обмениваться с подружками (в то время как раз изобрели электронную почту), или эссе, которые я поглощала, за авторством Норы Эфрон и Фрэн Лебовиц, остроумных, саркастичных журналисток с Восточного побережья, превратившихся в очеркисток, чей язвительный, мрачный, но полный надежды взгляд на мир совпадал с моим.

Я читала и перечитывала все полюбившиеся книги, уделяя особое внимание главной любимице, Сьюзен Айзекс. В ее романах умные, но не обязательно ослепительно красивые еврейские девушки покоряли мир, переживали великие приключения и всегда в конце получали своего мужчину. Я, с присущим только двадцативосьмилетним людям высокомерием, считала, что тоже так могу.

У меня был компьютер «Макинтош Классик», купленный в последний год колледжа. У меня был складной карточный столик на металлических ножках, накрытый сине-белой тканью с индийским принтом, во второй спальне моей квартиры на третьем этаже кирпичного жилого дома на Монро-стрит в районе Куин-Виллидж в Филадельфии. И у меня, благодаря недавнему разрыву, была куча свободного времени.

Поэтому я задалась целью написать историю о девушке, очень похожей на меня, и парне, очень похожем на Сатану; историю, в которой девушка обретает свой сказочный хеппи-энд, славу, богатство и мужчину, который ее любит, потому как в то время я серьезно сомневалась, что когда-либо сама обрету что-нибудь из этого списка. Я была преисполнена уверенности человека, никогда прежде не писавшего законченный роман: ни редактора, ни агента, ни читателей, ожидающих, что же я там придумаю. Только я, компьютер и персонажи в моей голове.

У меня было представление о том, какой должна стать история, в общих чертах основанное на подоплеке из «Света во тьме», одного из моих любимых романов Айзекс: молодая женщина тоскует не по тому мужчине, пока правильный парень ждет своего часа… и в перерывах между романтическими метаниями она становится героем. Линда Восс у Айзекс, будучи шпионкой в Германии времен Второй мировой войны, спасла мир. Я столь грандиозных амбиций насчет своей Кэнни Шапиро не питала. Если бы я наделила ее счастьем, успехом среди друзей, карьерой и любовной историей – этого уже было бы вполне достаточно. Я сделала бы Кэнни такой же большой девочкой размера икс-икс-эль, получившей свой хеппи-энд, чья потеря веса – трагедия, а не ключ к светлому будущему. В 1998-м, в год скандала Клинтона/Левински, когда больше всего пострадал не президент, а та, с которой он изменял; пострадала не за ложь, измены и злоупотребление властью, а за непростительный грех не быть худышкой, сама мысль, что крупная девочка способна стать главной героиней истории, не подвергаясь волшебному преображению, была (и, к сожалению, продолжает быть) довольно дерзновенной.

О, у меня было еще кое-что: название.

За год или два до этого я встречалась с коллегой-фрилансером, который в итоге получил работу в «Космополитен» и вел там колонку, явно положенную каждому дамскому изданию по закону: где мужчина рассказывает ВСЕ, раскрывает ДЕСЯТЬ ТОЧЕК, где его нужно касаться, или ПЯТЬ ПРИЕМОВ, от который он будет визжать как сучка, или ТРИ УЛОВКИ, которые следует попробовать сегодня в постели (нумерация уловок, приемов и доселе нераскрытых эрогенных зон по какой-то причине стала неотъемлемым компонентом подобных материалов). Помню, как глянула на статью, заметила имя автора и, пожав плечами, подумала, что если этот парень и был гением секса, то в отношениях со мной отлично это скрывал.

Но затем я задалась вопросом: что, если бы ты была девушкой, которая рассталась с кавалером, а он потом опубликовал колонку мужских откровений в журнале а-ля «Космо»? Что, если он бы начал писать о тебе – о том, как ты занимаешься любовью, о твоем теле, твоих бзиках насчет секса и своего тела, – и все ваши общие знакомые об этом догадались? Как бы ты это пережила? Как бы поступила?

Многообещающая, как показалось, основа для книги; книги, которая будет называться в честь колонки мужских откровений в моем вымышленном журнале: «Хороши в постели».

У меня ушло девять месяцев, от начала и до конца, на черновик из пяти сотен страниц с одинарным интервалом; я творила огромными, яростными всплесками в свободной спальне, с главной целью почувствовать себя лучше, выцарапать путь наружу из черной дыры расставания, выбраться обратно на свет.

Я столького еще не знала, – например, какого объема должна быть книга или что никогда нельзя отправлять издателю рукопись с одинарным интервалом. О чем-то я даже не догадывалась, – например, что книги, написанные женщинами и о женщинах, будут расцениваться как серьезная угроза признанной литературе. Господь свидетель, если бы я об этом знала, то, вероятно, вообще бы не написала эту вещь.

Но я ее написала. А потом сложила в обувную коробку и задвинула под кровать. Через шесть недель вытащила и попыталась оценить ее не как автор, а как читатель. «Может, что-то в этом и есть, – подумала я. – Может, другие люди тоже так посчитают».

Следующим шагом стал поиск агента. В те дни, на самой заре Интернета, когда контакты этого самого агента через Гугл было никак не найти, не говоря уже о верстке, заказе обложки, публикации книги самостоятельно, мне пришлось действовать по старинке: просматривать страницы с посвящениями-благодарностями в любимых романах, выписывать оттуда имена агентов, а потом строчить письма, объясняя, кто я такая и где работаю, у каких выдающихся профессоров обучалась, какие рассказы публиковала и о чем, собственно, «Хороши в постели».

Осенью 1999-го я разослала двадцать пять писем с запросом. К декабрю получила двадцать четыре письма с отказом. В некоторых случаях это были скорее открытки, вмещающие максимальное количество унижения в минимальные почтовые расходы.

Не берем новых клиентов. Не берем новую художку. Не берем новую художку от женщин. Не берем новую художку от молодых женщин. Спасибо, но нет.

Единственный агент, который в конце концов согласился прочитать, а затем представлять книгу, так и сыпала, как оказалось, не очень полезными предложениями. «А героиня прямо-таки должна быть толстой?» – спросила она, обозначая трудности, которые возникнут при попытке заключить контракт на съемки фильма, если в главной роли будет женщина с пышными формами. Да, сказала я, героиня должна быть толстой, а если нет – получится по сути Бриджит Джонс с бат-мицвой, а такое не захочется читать даже мне. Ладно, фыркнула агент, но можем ли мы вырезать кое-какие постельные сцены с этой толстушкой? Нет, ответила я, не можем. А затем случилась последняя (жирная) капля. Думаю, заявила агент, что нам лучше назвать книгу не «Хороши в постели», а «Толстушка».

Тогда я мало что смыслила в издательском деле, и в мою дверь не ломились другие агенты, жаждущие меня представлять, но зато я всю жизнь читала, я проводила с книгами и в книжных магазинах достаточно времени и понимала, что творение под названием «Хороши в постели» будет ждать совсем иная судьба, чем «Толстушку». Настоящие толстушки – и я в том числе – ни за что не захотели бы носить с собой томик, озаглавленный «Толстушка», а вот роман «Хороши в постели» явно пролистают даже случайные посетители магазина, пусть и в поисках иллюстраций.

Мы простились с агентом номер раз, и в итоге я нашла агента номер два, восхитительную и миниатюрную Джоанну Пульчини. Мы работали вместе месяцами, редактируя и переписывая, уплотняя и исправляя, прежде чем передать книгу редакторам, многие из которых откликнулись с большим энтузиазмом. Дело закончилось тем, что за права на публикацию книги развели борьбу три разных издательства, и мне пришлось ехать в Нью-Йорк для встречи с ними. Не прошло и недели, как мы вывели ее на рынок, как «Хороши в постели» была продана в мае 2000-го в рамках договора на две книги Грир Хендрикс из тогдашнего «Pocket Books», подразделения «Simon & Schuster»… а я была на седьмом небе от счастья.

В течение года, пока книга медленно продвигалась в сторону публикации, я продолжала работать репортером в «Филадельфия инкуайрер» и встречаться с новым бойфрендом, недавним приятным знакомством. В своих ожиданиях я не завышала планку. Представляла, что выйдет книга, я проведу пару чтений, друзья купят по экземпляру, а моя мать (которая редко раскошеливается на твердый переплет) возьмет оный в библиотеке, ну и на этом, как происходит с большинством книг, и дело с концом. Правда, я и фантазировала, как публикация исправит все неправильное в моей жизни, обеспечит мне вечное счастье, заткнет всех критиков, особенно тех, кто обитает в моей же голове. Рукопись виделась мне своего рода огненным крестом, которым можно размахивать перед лицом вампиров сего мира, волшебной палочкой, стирающей все сомнения и неуверенность.

Роман «Хороши в постели» такого не мог – никакая книга не могла, по правде говоря, – однако были признаки, что он сумеет тронуть сердца читателей, помимо меня, моих друзей и ближайшей семьи, когда увидит свет.

Помню, как мне впервые позвонила агент и с придыханием выдала: «Мне очень понравилась ваша книга! Зацепила!» Помню, как услышала ее тоненький голосок и подумала: «Как так?» Помню, как редактор сказала, что вся настолько погрузилась в рукопись, что даже пропустила свою станцию метро… а затем, уже месяцы спустя, сообщила, что меня отметила Сьюзен Айзекс, назвавшая книгу «историей современной Золушки, рассказанной с умом, острым словцом и стилем».

Затем случилось то, что другие писатели в красках описывают как самый радостный момент в жизни любого романиста – я пришла домой и рассказала маме, что книга, о которой та слышала в течение года и сомневалась, пишу ли я ее на самом деле, таки написана и таки будет издана. Конкретно радость, разумеется, продлилась недолго. Со слезами на глазах мама крепко стиснула меня в объятиях и сказала:

– Я так тобой горжусь!

А потом задала неизбежный вопрос:

– И как же ты ее назвала?

– Хороши в постели, – несвойственным мне тихим голосом ответила я.

Мама свела брови.

– Хороши в деле? – с сомнением переспросила она.

– Хороши в постели.

Она распахнула глаза шире.

– Дженни, – произнесла мама, – это ж сколько ты тему исследовала?!

Больше всего мне запомнился день, когда мне позвонила редактор, и ее голос дрожал от едва сдерживаемого нетерпения.

– У меня есть пара вариантов обложки, они обе мне очень нравятся, но одна прямо в сердце запала.

Помню, как топталась перед факсом на работе, ожидая появления снимков. На первом были изображены женские ножки в ванне: ухоженные пальцы покоились на бортике, а остальное тело скрывала пена (если интересно, эта иллюстрация в итоге окажется на книге «Скандальное лето Сисси Леблан»).

А на втором – пара ног, куда более мясистых, чем обычно печатают в журналах или на обложках книг. На первом плане красовались скрещенные голени, позади них виднелись бедра невидимого тела, лежащего на постели. Загорелые, аппетитные, с дерзко-сексуальным красным лаком на ногтях. Фон был приятного голубого цвета с отливом, а для заголовка использовали округлый, максимально женственный шрифт: «Хороши в постели». Скандальные, воинственные слова, изображенные поверх ног, которые вы скорее встретите (если вообще обратите на них внимание) на иллюстрации «до» в инструкции по похудению. И кусочек увенчанного клубничкой чизкейка на краю постели, как последний прекрасный штрих, намекающий, что книга у вас в руках сродни восхитительному лакомству.

Дело обстояло в 2000 году, когда в мире книг бестелесные ноги еще не стали клише, от которого все нынче закатывают глаза. Обложка была потрясающей. Свежей, необычной, яркой, она бросалась в глаза и приковывала к себе. Думаю, именно в тот миг, когда я ее увидела, все стало реальностью: я и правда писатель. Эта книга и правда появится в магазинах. У меня и правда получилось.

Книга «Хороши в постели» увидела свет – с достаточной помпой для первого романа никому не известного автора – в мае 2001-го. Реклама книги появилась в «Нью-Йорк таймс бук ревью», издании, которое откажется рецензировать «Хороши в постели» вне общего летнего обзора на женские книги, где Джанет Маслин наречет Кэнни «королевой пляжного чтива на один день в этом сезоне».

Я взяла отпуск за свой счет и отправилась в тур-марафон по стране в поддержку книги. Тогда подобные мероприятия случались гораздо чаще, чем сейчас, и во многих городах я сидела в книжном магазине одна и болтала с продавцами и менеджером, подписывая для них восемь экземпляров или около того, а потом все так же одна возвращалась в гостиничный номер.

Ближе к завершению тура, в Симсбери, штат Коннектикут, когда я обедала с книжным клубом матери, который ранее всем составом пришел послушать, как я читаю, в ресторан проскользнул мой брат Джо и вручил мне записку, где значилось следующее: «Звонил редактор. 33-е место в списке “Нью-Йорк таймс”».

Помню, как ощутила полный восторг, всеобъемлющее, пусть и недолгое признание, а еще осознание, что какой бы ни оказалась дальнейшая судьба книги или моей карьеры, отныне я всегда могу сказать, что я – автор бестселлера по версии «Нью-Йорк таймс».

Книга хорошо продавалась в твердом переплете, но по-настоящему взлетела, когда вышла весной 2002-го в мягкой обложке и рассказы о ней начали передаваться из уст в уста от матери к дочери, от подруги к подруге, от старшеклассницы к сестре в колледже, которая затем советовала чтиво соседкам по комнате. Роман провисел в списках бестселлеров почти год. Для издания без фильма, без одобрения Опры, без шумихи от критиков, обычно окружающей более громкие литературные проекты, это было потрясающе. Я до сих пор изумляюсь. Все мечтают об успехе, и я, конечно же, не раз предавалась грезам о диванчике у Опры, о вопросах от Барбары Уолтерс или о репортере, которого «Нью-Йорк таймс» отправит написать обо мне такой восторженный очерк, какой предназначался (и по-прежнему предназначается) для молодых авторов мужского пола, которых газета считает достойными своего внимания.

Но в целом я смотрела на мир трезво и оставалась более чем готова продолжать карьеру репортера и просто наслаждаться тем, что моя книга таки увидела свет, что я могу зайти в магазин, подойти к полке с авторами на «В» и сказать: «А вот это написала я». Мысль о том, что когда-нибудь напечатают более миллиона копий этого романа, что женщины, которые, когда я писала, еще были детьми, будут слать мне электронные письма или найдут меня в «Твиттере» и «Фейсбуке»^[1], чтобы сказать, как книга помогла им пережить собственные разрывы или проблемные отношения с родственниками, как она показала им, что жизнь даже в паршивой семейке и с неприемлемым по габаритам телом все равно может быть счастливой, как она позволила им почувствовать себя не так одиноко… это куда больше, чем я надеялась. До сих пор иногда не верится.

Успех книги позволил мне бросить повседневную работу и полностью посвятить себя написанию художественной литературы, а значит, в сорок лет я стала тем, кем мечтала в детстве.

Итак, что изменилось за десять лет… а что нет?

При перечитывании романа меня больше всего поразило то, насколько улучшились технологии. Когда Саманте нужно предупредить Кэнни, что ее бывший пишет об их сексуальной жизни, ей приходится взять телефон и позвонить, а не отправить быстрое сообщение. Когда Кэнни хочет увидеть статью, она встает из-за стола, идет к газетному киоску и покупает бумажный журнал, а не гуглит. Какой олдскул! Как старомодно! Прямо ждешь, что после работы они наденут чепцы и пойдут возводить амбар с другими фермерами!

В мире, где живут персонажи, нет «Фейсбука», где Кэнни тряслась бы над графой «семейное положение» на страничке Брюса, нет ленты в «Твиттере», за которой можно шпионить, нельзя чекиниться, а потому Кэнни не узнает, в каком баре Брюс теперь завсегдатай, а когда он публикует что-то новенькое, Гугл не пришлет ей уведомление. Ни построчить сообщения из дамской комнаты, ни отправить домашним фотки из Лос-Анджелеса. Помогает ли такой прогресс тем, кто изнывает от любви? Делает ли хуже? Облекает ли властью возможность выслеживать каждый шаг, встречу, высказывание возлюбленного, или же было лучше тогда, в дни блаженного неведения конца девяностых и начала двухтысячных? Неясно.

Не считая технического прогресса, мир изменился не так сильно, как некоторые надеялись.

Я пишу эти строки утром 9 марта 2011 года, в Студио-Сити, штат Калифорния, переключаясь между редактированием романа, который увидит свет в этом июле, сценарием ситкома, который выйдет на экраны в июне, и перерывами на почитать новости.

На прошлой неделе известный актер потерял работу: не за годы предполагаемого употребления наркотиков, не за то, что якобы приставил нож к горлу своей тогдашней жены, не за избиение порноактрисы, не за годы возможных угроз и насилия в отношении женщин, а за то, что назвал своего босса (богатого мужчину) клоуном.

Киноактриса, ставшая писателем, а потом артисткой, звезда первой серии эпизодов «Звездных войн», несколько месяцев назад приняла участие в спецвыпуске на канале Эйч-би-оу, в котором закатила глаза в ответ на интернет-критику по поводу увеличения своего веса и сказала, мол, как-то и не осознавала, что обязана всю оставшуюся жизнь возбуждать мальчиков-подростков. Через несколько недель после выхода в эфир этого спецвыпуска она подписала контракт в качестве представительницы коммерческой программы по снижению веса.

На той неделе «Нью-Йорк таймс» опубликовала сюжет о предполагаемом групповом изнасиловании в Техасе: сообщалось, что восемнадцать подростков и молодых людей надругались над одиннадцатилетней девочкой, сняли все на телефоны и распространили видео. Репортер цитировал полных сочувствия соседей, обеспокоенных тем, что «мальчишкам придется с этим жить до конца их дней», добавляя между тем, что девочка одевалась так, будто она куда старше. В газете никто не заявлял открыто, что она «сама напросилась», но эти слова уродливой дымкой витали над каждым предложением.

Не улучшились дела и у обреченной толпы пишущих женщин, о чем свидетельствовало решение «Лос-Анджелес таймс» проиллюстрировать сюжет о Дженнифер Иган, получившей премию Национального круга книжных критиков, фотографией Джонатана Франзена.

В определенных кругах по-прежнему рассматривают чиклит как погибель всея литературы, осуждают за спекуляции опасными фантазиями и распространение лжи.

«Нью-Йорк таймс» продолжает публиковать рецензии на бестселлеры в жанрах детектив и триллер, написанные мужчинами и для мужчин, и закрывать глаза на весь жанр дамского чтива, за исключением случайной фразы в редком сезонном обзоре.

«Таймс» по-прежнему стоит у руля, когда нужно проигнорировать или высмеять книги, написанные женщинами и для женщин, и эту практику переняли многие не принадлежащие к «Таймс» книжные критики, которые обожают давать шороху авторам-женщинам, имеющим наглость жаловаться на недостаточное освещение их книг, мол, они должны довольствоваться популярностью и финансовым успехом, а не смотреть на какого-нибудь Джона Гришэма или Стивена Кинга и задаваться вопросами, почему те получают и верхние строки рейтингов, и рецензии. Временами, в качестве бонуса, подобные нотации читают на непечатном языке.

У известных писательниц, конечно, много читателей, даже если мы и не получаем большого уважения, и я ничуть не преуменьшаю… но какой сигнал получают массы, если официальное издание отказывается признать, что, с точки зрения его критиков, целой категории популярных книг не существует, потому что ее читают в основном одни женщины?

А что касается полных людей в Америке, то тут мы делаем то шаг вперед, то два назад. На телевидении женщины с размером больше S все еще слишком часто являются забавными лучшими подружками, напарницами, второстепенными персонажами, комическими элементами, но никогда не главными героинями, никогда не звездами. Модели пышных размеров в мире моды по-прежнему такая редкость, что когда одна появилась в «Гламуре» – сидящая обнаженной, с улыбкой и небольшим животиком напоказ, – это превратилось в новость национального масштаба, а модели пришлось оправдываться за свой «спасательный круг» на утренних ток-шоу.

Насмешки и отвращение встречаются куда чаще принятия. Ранее в этом году крупный женский журнал опубликовал пост из блога писательницы, которой было противно смотреть, как обнимаются тучные персонажи ситкома «Майк и Молли». Она сочла «эстетически неприятным» смотреть, как «очень, очень толстый человек просто ходит по комнате, точно так же, как мне бы подействовал на нервы вид очень пьяного человека, который шатается по бару, или героинового (sic!) наркомана, обмякшего в кресле».

Толстяки приравниваются к пьяницам и наркоманам. Ясно, читатели журналов?

Как мать двух юных девочек, я воспринимаю эти взгляды и предрассудки куда острее, чем раньше, когда была одинока и мне приходилось беспокоиться лишь о собственной самооценке. Что усвоят мои дочки, когда увидят очередную ретушированную фотографию очередной тощей старлетки, когда прочитают об актрисах, которых стыдят за набранный вес или недостаточно быстро сброшенные после беременности килограммы?

Я делаю что могу. Объясняю, как работают фотосессии и Фотошоп. Еще долго после того, как они перестают «интересоваться» и «слушать», рассказываю, что картинки ненастоящие, что даже самая красивая девятнадцатилетняя супермодель в лучший день своей жизни не выглядит так же идеально, как на снимке, продающем вам бриллианты, лосьон для рук или машину. Рассказываю истории, в которых большая девочка, обычная, невзрачная, становится главной героиней, обретает парня, разгадывает тайну, эффектно устраивает разнос свекрови, заводит ребенка, находит лучших друзей и счастливое будущее. Это капля в море, шепот в крике реалити-шоу, где гоняют толстяков или соревнуются ради пластической операции, и журналов, где больших размеров практически не существует.

Однако я надеюсь, что работа, которую я проделала, изменила мир и жизнь моих читателей к лучшему. Надеюсь, что книги, которые я написала, отвлекают от невзгод, поднимают настроение и, прежде всего, забавляют – потому что, когда я была странным, одиноким ребенком и когда затем переживала превращение в женщину, именно это качество я и ценила в своих излюбленных книгах больше всего: они переносили меня из этого мира туда, где мне было лучше.

А как насчет Кэнни?

Этой сорокалетней писательнице приходится сдерживать желание взять свое двадцативосьмилетнее творение за плечи, хорошенько встряхнуть, сказать, что ее заботы – ерунда, проблемы сытой жизни, и что она никогда уже не будет такой свободной, необремененной (тем более такой худой) снова.

Но она так юна и так полна надежд, у нее впереди еще столько жизни и столько разочарований. Что мне еще остается, кроме как пожелать ей добра?

Часть первая
Хороши в постели

1

– Уже видела? – поинтересовалась Саманта.

Я склонилась пониже над компьютером, чтобы редактор не услышала, как я созваниваюсь по личным вопросам.

– Видела что?

– А, ничего. Проехали. Поговорим, как будешь дома.

– Видела что? – снова спросила я.

– Ничего, – повторила Саманта.

– Саманта, ты в жизни не звонила мне посреди рабочего дня из-за «ничего». Так что давай уже. Выкладывай.

Саманта вздохнула:

– Ладно, но не вели казнить гонца и все такое.

И тут я забеспокоилась.

– «Мокси». Новый выпуск. Кэнни, бегом за ним, вот прямо сейчас.

– Зачем? Что там? Я попала под модный приговор?

– Просто сходи в вестибюль и купи его. Я повишу.

Видимо, все серьезно. Саманта, помимо моей лучшей подруги, была еще и юристом в «Льюис, Доммел и Феник». Саманта заставляла людей ждать на линии, или ее помощница говорила, дескать, она на совещании. Сама же Саманта никогда не ждала. «Признак слабости», – поясняла она мне. По спине пробежали мурашки.

Я спустилась на лифте в вестибюль редакции «Филадельфия икзэминер», махнула охране и прошла к небольшому газетному киоску, где и обнаружила «Мокси» на одной полке с ее родней: «Космо», «Гламуром» и «Мадемуазель». Трудно не заметить, с такой-то супермоделью в блестках на обложке и кричащими заголовками «Эх раз, да еще раз: мультиоргазм – это просто!» и «Попа-лярность! Четыре бомбических приема, чтобы расшевелить пятую точку!». После кратких раздумий я прихватила маленькую пачку шоколадных «M&M’s», расплатилась с жующей жвачку кассиршей и вернулась наверх.

Саманта все еще висела на линии.

– Страница сто тридцать два, – сказала она.

Я села, закинула в рот несколько драже и перелистнула на сто тридцать вторую страницу, где обнаружилась постоянная рубрика «Хороши в постели», которую вели мужчины, дабы помочь среднестатистической читательнице понять, что там нравится ее бойфренду… или не нравится, тут уж по ситуации. Сперва глаза никак не могли сложить буквы в слова. Наконец у них получилось.

«ЛЮБОВЬ С ПЫШНОЙ ДАМОЙ, – гласил заголовок. – Автор Брюс Губерман».

С Брюсом Губерманом я встречалась чуть больше трех лет, пока три месяца назад мы не решили друг от друга отдохнуть. И «ПЫШНОЙ ДАМОЙ», надо полагать, была именно я.

Знаете, как в книжках-ужастиках персонаж говорит, мол, у него сердце замерло? Так вот, у меня замерло. Буквально. А потом – как снова заколотилось в запястьях, в горле, в кончиках пальцев. Волоски на загривке встали дыбом. Ладони заледенели. Кровь зашумела в ушах. Я прочитала первую строку статьи: «Никогда не забуду день, когда узнал, что моя девушка весит больше меня».

Голос Саманты доносился как будто издалека.

– Кэнни? Кэнни, ты тут?

– Я его убью! – задохнулась я.

– Дыши глубже, – наставляла Саманта. – Вдох носом, выдох ртом.

Бетси, мой редактор, бросила через разделяющую нас перегородку озадаченный взгляд. «Ты в порядке?» – произнесла она одними губами. Я крепко зажмурилась. Гарнитура почему-то выскользнула и упала на ковролин.

– Дыши! – звучал снизу голос Саманты, глухо, как из жестяной банки.

Я же хрипела и задыхалась. К зубам прилипли кусочки шоколада и хрустящей оболочки драже. В центр страницы кричащими розовыми буквами была вынесена цитата. «В нашем мире любить пышную даму, – писал Брюс, – это подвиг».

– Поверить не могу! Поверить не могу, что он так поступил! Я его прикончу!

Бетси как раз успела обойти стол и пыталась через мое плечо заглянуть в журнал у меня на коленях, а Габби, злобная коллега, пялилась в нашу сторону: карие глазки-бусинки щурились, выискивая намеки на беду, а толстые пальцы зависли над клавиатурой, готовые тут же настучать о плохих новостях подружкам. Я захлопнула журнал. Наконец сумела глубоко вдохнуть и махнула рукой Бетси, мол, возвращайся на место.

Саманта ждала.

– Так ты не знала?

– Не знала чего? Что для него встречаться со мной было подвигом? – Я попыталась изобразить саркастический смешок. – Да ему б в моей шкуре побывать, вот где подвиг.

– То есть ты не знала, что его взяли в «Мокси»?

Я открыла начало журнала, колонку с краткой информацией о каждом авторе под черно-белым портретным фото с претензией на высокохудожественность. И точно, вот он, Брюс. Его длинные, до плеч, волосы якобы развевались на ветру, за который, несомненно, стоило благодарить вентилятор. Прям великий маэстро, подумала я злобно.

«Ведущий рубрики «Хороши в постели» Брюс Губерман – наше новое приобретение в этом месяце. Писатель из Нью-Джерси, в настоящее время работает над своим первым романом».

– Своим первым романом? – произнесла я.

Ну, может, взвизгнула. Люди повернулись в мою сторону. На лице Бетси вновь отразилась тревога, а Габби принялась что-то настукивать на клавиатуре.

– Вот же лживая срань!

– Не знала, что он пишет роман. – Саманта явно очень хотела сменить тему.

– Да он записку с трудом из себя выжимает, – фыркнула я, перелистывая обратно на сто тридцать вторую страницу.

«Никогда не считал себя любителем пышек, – прочитала я. – Но, встретив К., не устоял перед ее остроумием, смехом и сверкающими глазами. А с телом, решил, уж как-нибудь смирюсь».

– Я ЕГО УБЬЮ!

– Так убей уже и заткнись, – буркнула Габби, поправив сползающие с носа очки с толстенными стеклами.

Бетси опять вскочила. У меня дрожали руки, и яркие драже вдруг рассыпались по полу, захрустели под колесиками стула.

– Мне пора, – коротко сообщила я Саманте и бросила трубку. – Все в порядке, – повернулась я к Бетси.

Та встревоженно на меня глянула, но отступила.

Набрать правильно номер Брюса мне удалось только с третьей попытки, а когда спокойный голос на автоответчике сообщил, что в данный момент он не может ответить на мой звонок, запаниковала и перезвонила Саманте.

– Хороши в постели, ишь, – возмутилась я. – Надо позвонить его редактору. Это же введение в заблуждение. Ну то есть они вообще проверяли его источники? Мне вот никто не звонил.

– Это в тебе говорит гнев, – отозвалась Саманта.

С тех пор как она начала встречаться со своим инструктором по йоге, в ней пробудился философ.

– Любитель пышек, – к глазам подступили слезы. – Как он мог так со мной поступить?

– Ты уже дочитала?

– Только начала.

– Может, на этом и хватит?

– Там что, больше?

Саманта вздохнула:

– Ты действительно хочешь знать?

– Нет. Да. Нет.

Я подождала. Саманта тоже.

– Да. Рассказывай.

Она снова вздохнула:

– Он называет тебя… а-ля Левински.

– Это он про тело или умение делать минет? – Я попыталась рассмеяться, но вышло только сдавленно всхлипнуть.

– И он все гнет линию про твои… сейчас, найду. Твои «габариты».

– О боже.

– Он пишет, что ты сочная, – попыталась приободрить меня Саманта. – И… ядреная. Это же не плохое слово, да?

– Господи, да за все то время, что мы были вместе, они ни разу не говорил…

– Ты его бросила. Вот он и злится.

– Да не бросала я! Мы просто взяли передышку! И он согласился, что идея хорошая!

– Ну а что ему еще оставалось? – парировала Саманта. – Ты говоришь, мол, нам нужно пожить отдельно, а он или соглашается с тобой и уходит, сохраняя какие-никакие крохи достоинства, или умоляет тебя не покидать его и выглядит жалким. Он выбрал крохи достоинства.

Я провела руками по каштановым, длиной до подбородка волосам и прикинула масштаб катастрофы. Кто еще видел статью? Кто знает, что «К.» – это я? Брюс показал ее всем своим друзьям? Видела ли ее моя сестра? Или, не дай бог, мать?!

– Мне пора, – опять сообщила я Саманте.

Положив гарнитуру на стол, я поднялась на ноги и оглядела редакцию «Филадельфия икзэминер» – десятки людей, в основном средних лет, по большей части белых, трудились за компьютерами или толпились у телевизоров, глядя эфир Си-эн-эн.

– Кто-нибудь знает, как в нашем штате достать пистолет? – поинтересовалась я в пространство.

– Мы работаем над серией статей, – произнес Ларри, редактор местных новостей – маленький, бородатый, вечно растерянный на вид и воспринимающий все совершенно буквально. – Но думаю, что законы у нас довольно мягкие.

– После подачи заявки нужно две недели ждать, – вставил кто-то из спортивных обозревателей.

– Это если тебе меньше двадцати пяти лет, – добавил помощник редактора.

– Ты путаешь с арендой авто, – фыркнул «спортсмен» с издевкой.

– Мы дадим ответ позже, Кэнни, – заключил Ларри. – Тебе срочно?

– Типа того. – Я села, потом снова встала. – В Пенсильвании же есть смертная казнь, да?

– Мы работаем над серией статей, – без тени улыбки повторил Ларри.

– А, неважно, – отмахнулась я и, усевшись, опять набрала Саманту. – Знаешь что? Не буду его убивать. Смерть – это для него слишком великодушно.

– Как скажешь, – преданно согласилась Саманта.

– Ты со мной вечером? Устроим ему засаду на парковке.

– И что сделаем?

– А это я решу в промежутке.

Я познакомилась с Брюсом Губерманом на вечеринке, и со мной как будто случился эпизод из чужой жизни. Мне еще не доводилось встречать парня, который бы так мной увлекся, что с порога пригласил на свидание. Мой модус операнди – подавить сопротивление остроумием, обаянием и, как правило, домашним ужином с кошерной курицей с чесноком и розмарином в главной роли. С Брюсом курица не понадобилась. С Брюсом вышло проще.

Я расположилась в углу гостиной, откуда хорошо видела всю комнату – плюс могла быстро добраться до острого соуса с артишоками. Я очень старательно изображала мамину спутницу жизни, Таню, поедающую ножку королевского краба с загипсованной рукой. Так вот, я впервые увидела Брюса, когда прижимала к груди одну руку, будто та на перевязи, и, раззявив рот и выгнув шею под особенно странным углом, пыталась высосать воображаемое мясо из воображаемой ножки. Я как раз переходила к части, где случайно втыкала ее себе в правую ноздрю – при этом, кажется, успела измазать щеку в соусе, – как Брюс вдруг подошел ближе. Высокий, загорелый, с козлиной бородкой, русыми волосами, забранными в хвост, и добрыми карими глазами.

– Эм… прошу прощения, – произнес он, – вы в порядке?

Я вскинула брови:

– Вполне.

– Просто вы выглядели будто бы… – Голос Брюса, приятный, пусть и немного высоковатый, умолк.

– Странно?

– Я однажды видел инсульт, – пояснил Брюс. – И все начиналось точно так же.

К этому моменту моя подруга Брианна успела наконец отсмеяться. Вытерев глаза, она схватила Брюса за руку:

– Брюс, это Кэнни. Она изображала нашу общую знакомую.

– О, – выдал Брюс и застыл, явно чувствуя себя идиотом.

– Не волнуйтесь, – успокоила его я. – Вы меня вовремя остановили. А то как-то бестактно с моей стороны все-таки.

– О, – повторил Брюс.

А я продолжала:

– Вообще-то я пытаюсь стать добрее. Пообещала себе на Новый год.

– Уже февраль, – заметил Брюс.

– Я медленно раскачиваюсь.

– Ну, главное, что вы стараетесь. – Он улыбнулся мне и отошел.

Остаток вечеринки я наводила справки. Брюс пришел с парнем, которого Брианна знала по аспирантуре. Хорошие новости: у него высшее образование, то есть он более-менее умен, а еще он еврей, как и я. Ему было двадцать семь, мне – двадцать пять. Все как надо.

– А еще он веселый, – добавила Брианна, прежде чем принести и дурную весть: Брюс уже три года (а может, и дольше) писал диссертацию и жил в центральной части Нью-Джерси, более чем в часе езды от нас, иногда фрилансил, периодически учил первокурсников и жил на маленькую стипендию, такой же оклад и, по большей части, деньги родителей.

– Географически неприемлем, – веско изрекла Брианна.

– Красивые руки, – парировала я. – Хорошие зубы.

– Вегетарианец.

Я поморщилась:

– Давно?

– С колледжа.

– Пф-ф. Это мы, может, еще исправим.

– Он… – Брианна умолкла.

– Преступник на условно-досрочном? – пошутила я. – Сидит на обезболе?

– Немножко инфантильный, – наконец выдала она.

– Он парень, – пожала плечами я. – Разве они не все такие?

Брианна рассмеялась:

– И он хороший. Пообщайся с ним. Сама увидишь.

Я весь вечер за ним наблюдала – и чувствовала, что он наблюдает за мной. Однако он больше со мной не заговорил, и домой я отправилась более чем разочарованная. Давненько мне не попадался мужчина, которым я могла увлечься, и высокий белозубый обладатель красивых рук и аспирант Брюс казался, по крайней мере на первый взгляд, неплохим вариантом.

Но, когда за спиной раздались шаги, я подумала не о нем. А о том, что приходит в голову любой городской женщине, которая слышит сзади быстро нагоняющие ее шаги, а на часах уже за полночь и даже до ближайшего фонаря еще идти и идти. Я мельком огляделась, нащупывая на связке ключей газовый баллончик. На углу фонарь, под ним стоит авто. Я прикинула: сначала пшикну газом в лицо преследователю, кем бы он ни был, врежу по стеклу машины в надежде, что взвоет сигналка, а потом с громкими воплями убегу.

– Кэнни?

Я рывком развернулась. А за мной стоял Брюс, застенчиво мне улыбаясь.

– Привет. – Он тихонько рассмеялся, мой очевидный испуг его позабавил.

Брюс проводил меня домой. Я дала ему номер своего телефона. Брюс позвонил на следующий вечер, и мы проболтали три часа – о колледже, родителях, его диссертации, будущем газет, обо всем.

– Я хочу тебя увидеть, – заявил он мне в час ночи, когда я уже начала думать, что такими темпами, если разговор продолжится, утром на работе буду клевать носом.

– Так давай как-нибудь встретимся, – отозвалась я.

– Нет. Сейчас.

Спустя два часа и один не тот поворот с моста Бена Франклина он снова возник у меня на пороге: почему-то более высокий, чем я запомнила, в клетчатой рубашке и трениках, со свернутым спальником, который пах летним лагерем, и смущенной улыбкой. Вот так все и случилось.

И теперь, более чем через три года после нашего первого поцелуя, три месяца после разговора о том, что нам нужно взять передышку, и четыре часа после того, как выяснилось, что он рассказал всему читающему журнал миру, что я «пышная дама», Брюс стоял на парковке у своего дома, где согласился со мной встретиться, и щурился. И часто моргал – как и всегда, когда нервничал. И держал целую кучу вещей. Синюю пластиковую миску, которую я держала у Брюса для моего Нифкина. Рамку из красного дерева с нашей фотографией, снятой на вершине утеса на острове Блок. Серебряную сережку-кольцо, которая месяцами лежала у Брюса на тумбочке. Три носка, полупустой флакончик «Шанель». Тампоны. Зубную щетку. Три года в мелочах, что закатились под кровать, забились между диванными подушками. Нашим рандеву Брюс, очевидно, решил убить двух зайцев: стойко снести мой гнев по поводу колонки «Хороши в постели» и вернуть вещи. Один вид моего девичьего добра, сброшенного в картонную коробку из-под виски «Чивас», которую Брюс наверняка раздобыл в магазине алкогольных напитков по пути с работы, стал ударом под дых – физическим доказательством, что между нами и впрямь все кончено.

– Кэнни, – холодно поприветствовал меня Брюс, продолжая глупо моргать, что в нем особенно раздражало.

– Брюс, – отозвалась я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Как делишки с романом? Там я тоже главная героиня?

Он вскинул бровь, но промолчал.

– Напомни-ка, – продолжила я, – а на каком этапе отношений я разрешила тебе делиться интимными подробностями нашей совместной жизни с парой-тройкой миллионов читателей?

Брюс пожал плечами:

– У нас больше нет отношений.

– Мы решили друг от друга отдохнуть.

Он изобразил снисходительную улыбочку.

– Да брось, Кэнни. Мы же оба понимаем подтекст.

– Я говорила без подтекстов, – парировала я, вперившись в него мрачным взглядом. – Видимо, только я.

– Как тебе угодно. – Брюс попытался всучить мне коробку. – Не знаю, что тебя так расстроило. Я ничего дурного там не сказал. – Он расправил плечи. – И вообще, думаю, что статья вышла очень даже.

Я буквально лишилась дара речи – что во взрослой жизни со мной случалось крайне редко.

– Ты обдолбался? – поинтересовалась я; впрочем, в случае Брюса вопрос был скорее риторическим. – Ты назвал меня толстой на страницах журнала. Ты выставил меня на посмешище. Не думаешь, что поступил как-то нехорошо?

– Смирись, Кэнни. Ты и есть толстая. – Брюс склонил голову. – Но это не значит, что я тебя не любил.

Упаковка тампонов отскочила от его лба, рассыпая содержимое по парковке.

– Очень мило, – заметил Брюс.

– Ну ты и ублюдок!

Я облизнула губы, тяжело дыша. Руки дрожали, прицел сбился. Рамка с фотографией вскользь задела плечо Брюса и вдребезги разбилась об асфальт.

– Поверить не могу, что хоть на секунду могла задуматься, а не выйти ли за тебя замуж!

Брюс опять пожал плечами и, наклонившись, принялся собирать тампоны, осколки стекла и куски дерева в коробку. Фотография осталась лежать.

– Со мной еще никто так гадко не поступал, – проговорила я сквозь ком в горле. – Просто чтоб ты знал.

Слова срывались с языка, но я лгала. В общей, исторически сложившейся картине вещей отец, который нас бросил, поступил бесспорно хуже. Что хреново, помимо прочего, в моем папаше, так это то, что он лишил меня возможности сказать другому мужчине «со мной еще никто так гадко не поступал» от чистого сердца.

И опять Брюс пожал плечами:

– Я уже не обязан беспокоиться о твоих чувствах. Ты ясно дала это понять.

Он выпрямился. Я надеялась, Брюс разозлится, даже вспылит, но получила лишь приводящее меня в бешенство снисходительное спокойствие.

– Ты же этого и хотела, помнишь?

– Я хотела перерыв в отношениях. Подумать хорошенько обо всем. А надо было просто-напросто тебя бросить. Ты…

И я умолкла, снова утратив дар речи в попытке придумать, как бы посильнее его задеть, заставить прочувствовать хоть каплю того ужаса, стыда и ярости, которые испытала я.

– Ты мелкий, – наконец выдала я, вложив в это слово всю ненависть, на которую была способна, чтобы он понял, что я имею в виду не только его моральные качества, но и остальные места.

Брюс не ответил. Даже не взглянул на меня. Просто развернулся и ушел.

Саманта не глушила мотор.

– Ты в порядке? – спросила она, когда я, прижимая коробку к груди, скользнула на пассажирское сиденье.

Я молча кивнула. Саманта, наверное, считала меня глупой. Однако в подобной ситуации я и не ожидала от нее сочувствия. Высокая, с иссиня-черными волосами, белой кожей и точеными скулами, Саманта похожа на молодую Анжелику Хьюстон. И она худая. Без усилий, худая, и все тут. Предложи ей любые яства со всего мира, так Саманта наверняка выберет свежий персик и ржаные хлебцы. Не будь она моей лучшей подругой, я бы ее ненавидела, но даже лучшей подруге порой сложно не завидовать, когда она хочет – ест, а не хочет – не ест, а я-то, как правило, только хочу и ем, а потом еще и ей помогаю, если она уже наелась. И проблема с лицом и фигурой у нее только одна: слишком пристальное внимание окружающих. Ей никогда не понять, каково жить в таком теле, как у меня.

Саманта бросила на меня быстрый взгляд:

– Так что… э-э, как понимаю, между вами все кончено?

– Правильно понимаешь, – глухо ответила я.

Во рту стояла горечь, лицо в отражении бокового зеркала казалось серым, безжизненным. Я уставилась в картонную коробку, на свои сережки, книжки, тюбик помады, который считала безвозвратно утерянным.

– Ты как? – тихо спросила Саманта.

– В порядке.

– Хочешь в бар? Или, может, поужинаем? Или в кино сходим?

Я крепче вцепилась в коробку и закрыла глаза, чтобы не видеть, где мы находимся, не видеть, как машина уносится прочь по пути, который раньше вел меня к нему.

– Наверное, я просто хочу домой.

Когда я вернулась в квартиру, автоответчик мигал принятым сообщением. Я его проигнорировала. Стянула рабочую одежду, влезла в домашний комбинезон и футболку, прошлепала босиком на кухню. Достала из морозилки заготовку для лимонада, с верхней полки шкафчика – пинту текилы, смешала все это прямо в миске, взялась за ложку и, глубоко вздохнув, от души хлебнула, а потом уселась на обтянутый синей джинсовой тканью диван и заставила себя читать.

ЛЮБОВЬ С ПЫШНОЙ ДАМОЙ

Брюс Губерман

Никогда не забуду день, когда узнал, что моя девушка весит больше меня.

Она поехала кататься на велосипеде, а я сидел дома, смотрел футбол, листал журналы на ее кофейном столике и наткнулся на небольшой, размером с ладонь, блокнот наблюдения за весом – туда она записывала, что съедала и когда, что собиралась съесть потом, выпила ли положенные восемь стаканов воды в день. В блокноте значилось ее имя, ее идентификационный номер и ее вес, который я, будучи слишком хорошо воспитанным, не могу здесь привести. Достаточно сказать, что цифра меня поразила.

Я знал, что К. – девушка крупная. Определенно крупнее женщин с экрана телевизора, скачущих в купальниках или дрифтующих из ситкомов в медицинские сериалы и обратно. Безусловно, крупнее любой, с кем я встречался прежде.

«Что, обеих?» – подумала я с издевкой

Я никогда не считал себя любителем пышек. Но, встретив К., не устоял перед ее остроумием, смехом и сверкающими глазами. А с телом, решил, уж как-нибудь смирюсь.

Она не уступала мне шириной плеч и – практически – размером рук, а от груди до живота, от талии до колен меня тепло встречали мягкие округлости. Обнимая ее, я чувствовал себя в укромной гавани. Меня как будто окружал уют родного дома.

А вот выходить с ней в свет оказалось далеко не так комфортно. Может, это я настолько впитал ожидания общества, диктующие, чего мужчине хотеть и как женщине выглядеть. Но, что более вероятно, эти ожидания слишком хорошо впитала именно она. К. была преданным солдатом войны за красивое тело. Высокая, с фигурой типичного лайнбекера и весом, с которым она как родная вписалась бы в любую профессиональную футбольную команду, К. не могла стать незаметной.

Однако я знаю, если бы ее сутуловатость и бесформенные черные свитера могли стереть ее с лица земли, К. воспользовалась бы этой возможностью в мгновение ока. Она не получала удовольствия от всего того, что нравилось мне, – от своего роста, своих габаритов, своего сочного, ядреного тела.

Сколько бы я ни говорил ей, что она прекрасна, К. мне не верила. Сколько бы я ни убеждал ее, что все это не имеет никакого значения, я понимал, что для нее значение таки было. Мой одинокий голос – ничто в сравнении с голосом всего мира. Ее стыд казался мне чем-то осязаемым, он словно шагал рядом с нами по улице, таился между нами в кинотеатре, выжидая в засаде, пока кто-нибудь не произнесет самое ненавистное для нее слово: жирная.

И я знал, что это не паранойя. Отовсюду слышно, что лишний вес – последний предрассудок, который общество по-прежнему приемлет, что толстые люди – единственная верная цель для острот в нашем политкорректном мире. Заведи отношения с женщиной кинг-сайз и увидишь, насколько я прав. Заметишь, как люди смотрят на нее – и на тебя, потому что ты с ней. Попытаешься купить ей белье на День святого Валентина и поймешь, что размеры заканчиваются раньше, чем начинается она. Всякий раз в кафе или ресторане будешь наблюдать ее муки в попытках найти нечто среднее между тем, что она хочет съесть, и тем, что может себе позволить, – и что ей стоит или нет есть на публике.

И что ей стоит или нет говорить.

Помню, когда разразился скандал с Моникой Левински, журналистка К. написала страстную статью в защиту стажерки Белого дома, которую предала не только вашингтонская подруга Линда Трипп, но и – что еще хуже – друзья из Беверли-Хиллз, вовсю продававшие школьные воспоминания о Монике прессе. Статья вышла в свет, и К. получила множество гневных писем, включая одно от некоего индивида, начинавшееся словами: «Да по твоей писанине сразу ясно, что ты толстая и тебя никто не любит». И вот это послание – это слово – зацепило К. больше всего. Словно если верна первая часть, «ты толстая», то должна быть верна и вторая, «тебя никто не любит». Словно быть а-ля Левински хуже, чем быть предателем или тупицей. Словно иметь лишний вес – преступление.

В нашем мире любить пышную даму – это подвиг. А может, даже тщетность. Потому что, любя К., я понимал, что люблю женщину, которая не верит, что достойна чьей-либо любви в принципе.

И теперь, когда между нами все кончено, я не знаю, куда излить гнев и печаль. На мир, что заставил ее так относиться к собственному телу – нет, к самой себе, – и возможности быть желанной. На К., которой не хватало воли не слушать то, что говорит ей мир. Или на себя за то, что не сумел полюбить ее достаточно, чтобы заставить поверить в себя.

Я прорыдала все «Свадьбы знаменитостей», сидя на полу у дивана. Слезы катились по подбородку и вымачивали мне футболку, пока тонюсенькие, почти прозрачные супермодели одна за другой говорили «я согласна». Я плакала о Брюсе, который понимал меня куда лучше, чем я думала, и любил куда сильнее, чем я заслуживала. Он мог быть всем, чего я только хотела, на что надеялась. Брюс мог стать моим мужем. А я его отшила.

И потеряла его навсегда. И Брюса, и его родителей – то, что мне в нем, помимо остального, нравилось больше всего. Эдакие идеальные Джун и Уорд ^[2], если бы те были евреями и жили в Нью-Джерси в девяностые. Отец Брюса, с вечными бакенбардами и такими же добрыми, как у Брюса, глазами, работал дерматологом. Он души не чаял в своей семье. Не знаю, как еще описать это – или то, насколько это меня поражало. По сравнению с моим папашей Бернард Губерман казался пришельцем с Марса. «Он и правда любит своего ребенка! – изумлялась я. – Он и правда хочет проводить с ним время! Он помнит подробности жизни Брюса!» То, что и я нравилась Бернарду Губерману, вероятно, связано не с моей личностью, а с тем, что я: а) еврейка, то есть потенциальная сноха; б) хорошо трудоустроена, а значит, по идее, не мечу в брак по расчету и в) источник счастья для его сына. Но меня не волновали причины его хорошего отношения ко мне. Я просто купалась в его доброте при каждой удобной возможности.

Мать Брюса, Одри, была малость жутковатой, с ухоженными ногтями, каждый раз выкрашенными в такой цвет, о котором напишут в следующем номере «Вог», и идеальной укладкой. В ее доме, с семью ванными комнатами, полном стекла и белоснежных ковров, покрывающих пол от стены до стены, царила безукоризненная чистота. Вся-из-себя Одри, так я называла ее в разговорах с друзьями. Но стоит только копнуть глубже маникюров, и Одри тоже оказалась неплохой. Она выучилась на преподавателя, но к моменту нашего знакомства дни заработка на кусок хлеба для нее уже были в далеком прошлом, теперь она стала женой, матерью и активисткой – постоянным членом родительского комитета, вожатой младшей дружины скаутов, президентом женской сионистской организации «Хадасса», человеком, на которого всегда можно положиться, если нужно организовать ежегодную благотворительную раздачу продуктов в синагоге или зимний бал для сестер.

Недостаток подобных родителей, как мне думалось, в том, что они убивают в ребенке честолюбие. С моими разведенными родителями и учебным кредитом мне приходилось всеми силами выцарапывать подъем на очередную ступеньку социальной лестницы, очередную работу, очередное задание на фрилансе, лишь бы получить больше денег, больше славы, насколько вообще можно о ней говорить, когда твое дело – рассказывать истории других людей. Когда я начинала в крошечной газетенке бог знает где и писала репортажи об автомобильных авариях и заседаниях комиссий по канализации, я спала и видела, как перебираюсь в более крупное издание, а когда мне это наконец удалось, я уже через каких-то две недели думала, куда двигаться дальше.

Брюс же преспокойно плыл по течению: занимался диссертацией, тут проводил пару-другую у студентов, там что-нибудь писал на заказ, в общем, зарабатывал в два раза меньше меня, а за страховку автомобиля (и сам автомобиль, если уж на то пошло) платили родители, они же «помогали» с арендой квартиры, а еще спонсировали его житие, выдавая по сто баксов при каждой встрече. Туда же шли фантастически щедрые чеки на день рождения, Хануку, а иногда и просто так. «Сбавь обороты, – говаривал он мне, когда я ранним утром вылезала из постели, чтобы поработать над статьей или съездить в офис в субботу, разослать запросы нью-йоркским редакторам. – Тебе нужно больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Мне иногда казалось, что ему нравится воображать себя эдаким героем из песни раннего Спрингстина – безудержным, страстным девятнадцатилетним романтиком, который бросает вызов миру в целом и отцу в частности, ищет ту самую, единственную, что его спасет. Вот только проблемка: родители Брюса не давали повода взбунтоваться: ни тебе тяжелой, отупляющей работы на фабрике, ни категоричного, жесткого давления отцовского авторитета, и уж точно никто не держал его в бедности. А песня Спрингстина длилась всего три минуты – включая главный мотив, припев и громогласную гитарную кульминацию, – и в ней не было ни слова о грязной посуде, нестираном белье, неубранной постели, о тысяче мелочей, в которых выражаются доброжелательность и забота, ради которых, собственно, и стоит поддерживать взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, неспешно почитывать воскресную газету, покуривать первоклассную травку, мечтать о публикациях в крупных изданиях и более существенных заказах, не то чтобы сильно стараясь их получить. Однажды, еще на заре наших отношений, он отправил вырезки своих публикаций в «Икзэминер» и получил краткое «попробуйте лет через пять». Брюс забросил письмо в коробку из-под обуви, больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «В голове голяк, и мне плевать», – пел он мне, цитируя группу «Грейтфул Дэд», а я вымучивала улыбку, думая, что в моей-то голове голяка не случается, а если бы оный и образовался, то мне уж точно не было бы плевать.

И к чему привела вся моя суета, размышляла я, прихлебывая свою алкогольную жижу прямо из миски. Какая разница? Он-то меня больше не любит.

Я проснулась после полуночи, напускав слюни на диван. В голове глухо бухало. Потом я сообразила, что это кто-то бухает в дверь.

– Кэнни?

Я села, не сразу сообразив, где у меня руки-ноги.

– Кэнни, открывай сейчас же. Я волнуюсь.

Мать. Господи боже, нет.

– Кэнни!

Я свернулась калачиком на диване, вспоминая, что она звонила утром, миллион лет назад, и сказала, что вечером приедет в город на «Гей бинго», а потом они с Таней заскочат ко мне в гости. Я поднялась и как можно тише щелкнула выключателем лампы, чтобы погасить свет, – получилось, правда, не очень тихо, поскольку в процессе я ее сбила. Нифкин взвыл и, запрыгнув на кресло, укоризненно на меня уставился. Мать снова забарабанила в дверь.

– Кэнни!

– Уходи, – слабым голосом отозвалась я. – Я… голая.

– А вот и нет! Ты в своем комбезе и хлещешь текилу под «Звуки музыки».

Чистая правда. Ну, что тут сказать? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки» – в частности, сцену, где Мария во время грозы устраивает на своей постели оставшийся без матери выводок детей фон Траппа и поет «Мои любимые вещи». И все это так уютно, так безопасно… как бывало в моей семье – нечасто и очень давно.

Из-за двери донесся приглушенный разговор – голос моей матери и еще один, пониже, будто дым от «Мальборо» сочащийся сквозь щебень. Таня. Героиня руки в гипсе и крабовой ноги.

– Кэнни, открывай!

Силком сдвинув себя с места, я потащилась в ванную. Зажгла свет и уставилась на отражение, оценивая ситуацию и свой видок. Зареванное лицо – есть. Светло-каштановые с медными прядями волосы, подстриженные под каре и заправленные за уши, – тоже в наличии. Отсутствие макияжа. Намек на… ладно уж, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, грудь размера DD, толстые пальцы, мощные бедра, здоровый зад, крепкие мышцы ног, скрытые трепещущим слоем жира. Глаза совсем крошечные, словно пытаются спрятаться в складках лица, и в них как будто читаются голод и отчаяние. Глаза цвета океана в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, красивая виноградная зелень. «Такое милое личико», – говаривала моя бабушка, обхватывая мой подбородок ладонью, а потом качала головой, не считая нужным заканчивать мысль.

И вот она я. Двадцать восемь лет, тридцатник уже на горизонте. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И что хуже всего – воплощенное клише, Элли Макбил и Бриджит Джонс в одном флаконе, и столько в сумме я, наверное, как раз и весила. Да еще и две лесбиянки в дверь долбят. Лучший выход, решила я, залезть в шкаф и прикинуться мертвой.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать.

Я отняла у Нифкина миску с текилой и проорала:

– Минутку!

Подняла упавшую лампу, приоткрыла дверь. С той стороны на меня уставились мать и Таня, в одинаковых мужских толстовках с капюшонами и одинаково встревоженные.

– Слушайте, – произнесла я. – У меня все в порядке. Просто хочу спать, пойду ложиться. Поговорим утром.

– Слушай, мы видели статью в «Мокси», – сказала мать. – Люси принесла журнал.

«Спасибо, Люси», – подумала я.

– У меня все в порядке, – повторила я. – В порядке, в порядке, в порядке.

Мать, стиснув штамп для бинго, ответила скептическим взглядом. На лице Тани, как всегда, читалось, что она хочет покурить, и выпить, и чтобы я и мои брат с сестрой никогда не рождались, тогда наша мать принадлежала бы ей одной и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортгемптон.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и заперла дверь.

Постель показалась мне оазисом среди пустыни, песчаной косой среди бушующего моря. Ринувшись к ней, я рухнула на спину, раскинула руки и ноги, словно морская звезда пятьдесят четвертого размера, прибитая к одеялу. Я любила свою постель: симпатичное голубое пуховое одеяло, мягкие розовые простыни, гору подушек в ярких наволочках – пурпурной, оранжевой, светло-желтой, кремовой. Любила подзор от Лауры Эшли и красное шерстяное одеяло, под которым я спала еще в детстве. Кровать, думала я, это единственное, что сейчас по душе. Нифкин запрыгнул ко мне и устроился рядом, а я все пялилась в потолок, который очень уж опасно кружился.

Зря я сказала Брюсу, что хочу перерыв в отношениях. Зря вообще с ним познакомилась. Зря не сбежала без оглядки той ночью, заслышав шаги.

Зря стала журналистом. Пекла бы себе кексы в кондитерской, где всей работы – разбивай яйца, отмеряй муку и отсчитывай сдачу, и никто бы меня не оскорблял, потому что там мои габариты уместны. Каждая дряблая складка и бугорок целлюлита служили бы доказательством высочайшего качества моей выпечки.

Поменяться бы местами с парнем, который в обеденный час ходил по Пайн-стрит, нацепив двухсторонний рекламный щит с надписью «СВЕЖИЕ СУШИ», и раздавал купоны на скидку в «Мир васаби». Стать бы безликой, невидимой. А может, даже мертвой.

Я представила, как укладываюсь в ванну, приклеив записку к зеркалу, и подношу к запястью лезвие. Потом – как Нифкин недоумевающе скулит, скребет когтями бортик, не понимая, почему я не встаю. Как мать, которой придется перебирать мои вещи, найдет немного потрепанный экземпляр эротического журнала «Лучшее от Пентхаус Леттерз» и вдобавок наручники с розовым мехом, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. И наконец – как санитары «Скорой» намучаются со спуском моего мокрого мертвого тела по трем лестничным пролетам. «У нас тут сегодня та еще туша», – скажет один санитар.

Ладно. Самоубийство отпадает, подумала я, заворачиваясь в одеяло и подкладывая под голову оранжевую подушку. Кондитерская и рекламный щит, пусть и соблазнительные, – пожалуй, тоже вряд ли мне светят. Я не могла представить, как о подобном можно написать на страницах журнала о выпускниках. Выпускница Принстона, если уж и сворачивала с кратчайшего пути к успеху, то становилась владелицей кондитерской, которую затем превращала в целую процветающую сеть, а сеть – в открытое акционерное общество, и зарабатывала миллионы. Да и кондитерская была бы просто развлечением на несколько лет, чтобы не сидеть сложа руки, пока подрастают дети, которые неизменно тоже появятся на страницах этого журнала о выпускниках в черно-оранжевых одежках с надписью «Поступаем в 2012!» на не по годам развитых груденках, сплошное ути-пути.

Чего я хочу, думала я, вжимаясь лицом в подушку, так это снова стать маленькой. Лежать на кровати в доме, где выросла, под узорчатым коричнево-красным одеялом, читать книжку, хотя уже давным-давно должна спать, слышать, как открывается дверь и в комнату входит отец, чувствовать, как он молча стоит надо мной, ощущать его любовь и гордость за меня, словно нечто осязаемое, обволакивающее, подобное теплым водам. Я хотела, чтобы он положил руку мне на макушку, как делал тогда, услышать в его голосе улыбку, когда он говорил: «Все читаешь, Кэнни?» Быть маленькой и любимой. И худенькой. Вот чего мне хотелось.

Я перекатилась, на ощупь схватила с ночного столика ручку и лист бумаги.

«Похудеть», – написала я, а потом задумалась.

Добавила: «Найти нового парня».

«Продать сценарий».

«Купить большой дом с садом и огороженным двором».

«Найти матери девушку поприличнее».

После пункта «Сделать и поддерживать модную стрижку» я успела подумать еще о «Заставить Брюса пожалеть» и наконец заснула.

Хороша в постели. Ха! Наглости ему не занимать, раз взялся за колонку о сексе, когда людей, с которыми он им занимался, раз, два и обчелся и до встречи со мной он толком ничего не умел.

Когда мы только замутили с Брюсом, на моем счету уже было четыре сексуальных партнера: с тремя – длительные отношения, с одним – глупые шуры-муры на первом курсе; еще с полудюжиной я от души пошалила. Я, может, девушка и крупная, но с тринадцати лет читаю «Космополитен» и умею обращаться с разными штучками. Никто, во всяком случае, не жаловался.

То есть мне опыта хватало. А Брюсу… нет. В старшей школе его несколько раз жестоко отшили, тогда он страдал от проблем с кожей и еще не обнаружил, что травка и собранные в хвост волосы гарантированно привлекают определенный тип девушек.

Когда Брюс явился ко мне той ночью, со спальником, в клетчатой рубашке, он уже не был девственником, но еще никогда не имел серьезных отношений и уж точно никогда не влюблялся. Так что он искал свою прекрасную леди, а я, пусть и не прочь случайно повстречать Того Самого, в основном искала… ну, скажем, чувственности, внимания. Ладно, скажем прямо: секса.

Мы начали на диване, сидя бок о бок. Я взяла Брюса за руку – та оказалась ледяной и влажной. А когда я ненавязчиво обняла его за плечи, прижалась бедром к его бедру, то ощутила, что он дрожит. Меня это тронуло. Я хотела быть с ним нежной, я хотела быть ласковой. Обхватив его руки своими, я потянула его с дивана.

– Пойдем на постель, – сказала я.

Ладонь в ладони, мы прошли в мою спальню, и Брюс лег на спину, его широко распахнутые глаза блестели в темноте. Он слегка смахивал на пациента в кресле дантиста. Я приподнялась на локте, и кончики моих прядей мягко скользнули по его щеке. Когда я поцеловала его шею, он охнул, будто я его обожгла, а когда влезла одной рукой под рубашку и легонько потянула за волоски на груди, он выдохнул: «Ах, Кэнни» таким нежным голосом, какого я еще не слышала.

А вот его поцелуи оказались ужасными, слюнявыми, неуклюжие губы и язык вечно как будто куда-то исчезали при встрече с моими, так что мне оставалось выбирать между зубами и усами. Да и руки были неловкими, скованными.

– Лежи смирно, – шепнула я.

– Прости, – подавленный, шепнул он в ответ. – Я все делаю не так, да?

– Тш-ш, – выдохнула я, вновь касаясь его шеи губами, в чувствительном месте, где заканчивалась борода.

Скользнула рукой по его груди, невесомо накрыла промежность. Черта с два. Вжалась грудью в его бок, поцеловала лоб, веки, кончик носа, попыталась снова. Все еще ноль реакции. А вот это любопытно. Я решила показать ему фокус, научить, как порадовать меня, даже если не встало. Он жутко меня заводил, этот высокий парень с конским хвостом и таким выражением лица, будто я собиралась пытать его током, а не… вот это все. Я обхватила его ногу своими, направила его руку мне в трусики. Наши взгляды встретились, и он улыбнулся, ощутив, насколько там мокро. Я направила его пальцы куда нужно, накрывая его руку своей, надавливала, показывая, что делать, и принялась ерзать, давая ему ощутить мой пот, тяжелое дыхание и стон, когда я кончила. Потом снова ткнулась лицом в его шею, нашла губами ухо: «Спасибо тебе», – шепнула я, чувствуя вкус соли. Тоже пот? А может, слезы? Было темно, и я не стала поднимать голову и смотреть.

Так мы и заснули: я – в одной футболке и трусиках, обнимая Брюса, а он – все еще в расстегнутой лишь наполовину рубашке, трениках, трусах и носках. И когда в окна просочился солнечный свет, когда мы открыли глаза и взглянули друг на друга, нам показалось, будто мы провели вместе не одну ночь, а гораздо больше. Словно мы никогда и не были незнакомцами.

– Доброе утро, – прошептала я.

– Ты прекрасна, – произнес Брюс.

Я решила, что могла бы и привыкнуть слышать такое по пробуждении. Брюс решил, что влюбился. Мы стали парой на следующие три года и вместе многому научились. Со временем Брюс поведал мне все: что у него совсем мало опыта, что он всегда либо пьян, либо обкурен и вечно ужасно стесняется, что на первом курсе колледжа несколько раз получил от ворот поворот и смиренно решил запастись терпением. «Я знал, что однажды встречу ту самую», – сказал он, улыбаясь, прижимая меня к груди. Мы все выяснили: что нравилось ему, что нравилось мне, что нравилось нам обоим. Что-то было незамысловатым. Что-то – настолько непристойным, что насторожились бы даже авторы из «Мокси», которые вели постоянные рубрики о новых «пламенных секретиках секса».

Но что меня раздражало, что глодало мне сердце, пока я ворочалась с боку на бок с сушняком в холодном поту после возлияний текилы, было название колонки. «Хороши в постели». Да куда там. Сам-то по себе Брюс не половой гигант, не пододеяльный вундеркинд… все дело в том, что мы когда-то друг друга любили. И хороши в постели мы были вдвоем.

2

Утром в субботу меня разбудил телефон. Три звонка и тишина. Пауза секунд в десять, опять три звонка и тишина. Мать – не любитель автоответчиков, так что обычно, если она либо знала, либо предполагала, что я дома, то попросту названивала, пока ей не ответят. Сопротивление бесполезно.

– Это возмутительно, – буркнула я вместо «алло».

– Это твоя мать, вообще-то, – отозвалась та.

– Я в шоке. Перезвони позже, а? Пожалуйста. Еще так рано. Я очень устала.

– Ой, да хорош ныть, – оборвала меня мать. – У тебя просто похмелье. Заезжай за мной через час. Поедем на кулинарный мастер-класс в Рединг-Терминал.

– Нет, – заявила я. – Исключено.

Однако, произнося эти слова, я понимала, что могу возмущаться, и стенать, и придумывать семнадцать совершенно разных отговорок, а к полудню все равно буду сидеть в Рединг-Терминале и, умирая от стыда, слушать матушкин громкий и детальный критический разбор выбора блюд бедолаги-повара и его навыков.

– Попей водички. Прими аспирин, – сказала она. – Увидимся через час.

– Ма, ну пожалуйста…

– Я полагаю, ты прочла статью Брюса. – Мать не то чтобы умела плавно переходить с одной темы на другую.

– Ага, – подтвердила я, без лишних вопросов понимая, что мать тоже ее прочитала. На «Мокси» подписана моя сестра Люси, жадно поглощающая все материалы, так или иначе связанные с женственностью, так что экземпляр доставили прямиком к нам домой. А после вчерашней попытки вынести мне дверь – к гадалке не ходи, сразу ясно, что сестричка показала статью матери… или это был сам Брюс. От одной мысли о таком разговоре («Я звоню вам сообщить, что у меня в этом месяце вышла статья, и Кэнни, думаю, расстроится…») мне захотелось спрятаться под кровать. Если б я, конечно, могла туда поместиться. Я не хотела ходить по миру, где «Мокси» продается в магазинах и лежит в почтовых ящиках. Стыд обжигал, будто у меня на лбу красовалась огромная алая буква К., будто все вокруг знали, что я – та самая девушка из «Хороши в постели», и что я толстая, и что я бросила парня, который пытался меня понять и любить.

– Ну, я понимаю, что ты расстроена…

– Да я не расстроена! – рявкнула я. – Я в норме.

– О… – Мать явно ожидала от меня иного ответа. – Мне подумалось, что он поступил довольно паршиво.

– Он сам по себе паршивый.

– Он таким не был. Поэтому и удивительно.

Я тяжело откинулась на подушки. Голова ныла.

– Мы что, теперь будем спорить о его паршивости?

– Может, попозже, – произнесла мать. – До скорого.

В округе, где я выросла, есть два типа домов. Там, где родители остались в браке, и там, где нет.

Глянешь мельком – и те и другие выглядят одинаково. Разросшиеся, с четырьмя-пятью спальнями особняки в колониальном стиле, стоящие на приличном расстоянии от улицы без тротуаров, каждый на участке в акр. Большая часть выкрашена в сдержанные цвета с более яркими элементами, например, серый дом с синими ставнями или светло-бежевый с красной дверью. К большинству ведет длинная гравиевая дорожка, у многих на заднем дворе есть бассейны.

Но как присмотришься (или, что даже лучше, поживешь там немного), так начинаешь замечать разницу.

Жилища разведенок – те, у которых больше не останавливается грузовик газонокосильщика, мимо которых проезжает снегоуборка, не расчищая с утра после снегопада подъездную дорожку. Понаблюдаешь и увидишь вереницу хмурых подростков, а то и хозяйку дома, которая выходит сгрести листья, подстричь газон, перелопатить снег, подровнять кусты своими руками. Это дома, где мамина «Камри», или «Аккорд», или мини-вэн не меняется каждый год, а просто стареет, а второй автомобиль, если он вообще есть, – скорее всего, сменившая четырех владельцев развалина, купленная по объявлению в «Икзэминере», а не почтенная, «голая», но все-таки новенькая «Хонда Сивик» или, если мальчонке или девчонке очень уж повезет, папашина спортивная тачка, которую он приобрел во время кризиса среднего возраста и забросил.

Ни тебе модного ландшафтного дизайна, ни многолюдных вечеринок у бассейна летом, ни строительных бригад, что поднимают шум в семь утра, пристраивая новый кабинет или расширяя хозяйскую спальню. Покраску затевают раз в четыре-пять лет, а не в два-три года, и к тому времени дом стоит уже более чем облупленный.

Однако лучше всего эти дома видно субботним утром, когда начинается то, что мы с друзьями окрестили парадом папаш. Каждую субботу примерно в десять или одиннадцать утра подъездные дороги нашей улицы – и соседних тоже – заполнялись автомобилями мужчин, которые раньше жили в этих больших домах с четырьмя-пятью спальнями. Один за другим они выходили из авто, тащились к дому, где когда-то спали, звонили в дверь и забирали детей на выходные. Эти дни, как рассказывали друзья, обычно полны всевозможных излишеств: походы по магазинам и торговым центрам, зоопарк, цирк, обед в кафе, ужин в ресторане, кино перед ним и после. Все что угодно, лишь бы потратить время, забить чем-то бессмысленные минуты между ребенком и родителем, которым вдруг оказалось почти что нечего друг другу сказать, когда иссякает либо обмен любезностями (если развод был по обоюдному согласию), либо плевки ядом (в спорных случаях, когда родители перетряхивали все измены и недостатки друг друга перед судьей, – а значит, и перед охочей до сплетен общественностью, и в итоге перед собственными детьми).

Порядок, прекрасно известный всем моим друзьям. У нас с братом и сестрой был подобный опыт несколько раз, когда родители еще только расстались, а папаша еще не объявил, что желает быть нам не отцом, а скорее дядюшкой и что наши еженедельные встречи в его концепцию больше не вписываются. Ночь с субботы на воскресенье полагалось проводить на раскладной кровати в квартире родителя на другом конце города – маленькой и пыльной, забитой дорогой стереоаппаратурой и новейшими моделями теликов, обставленной кучей детских фотографий – или с их полным отсутствием. У нашего папаши мы с Люси делили раскладной диван с тонюсеньким матрасом, жестким каркасом и пружинами, которые все время впивались в тело, а Джош ложился в спальнике на полу рядом. Питание – исключительно вне дома. Редкий новоиспеченный одинокий папаша умел готовить или же имел желание овладеть этим навыком. Большинство, как выяснилось, просто ждали появления новой жены или девушки, которая и будет забивать ему холодильник, и каждый вечер сооружать ужин.

А утром воскресенья, когда наступала пора идти в церковь или еврейскую школу, парад повторялся, но как бы наоборот: машины все так же подъезжали, но из них выгружались дети, которые торопились к дому, стараясь хотя бы не бежать или не выказывать слишком уж явного облегчения, а отцы уезжали, стараясь убраться оттуда не слишком уж быстро, напоминая себе, что все это мероприятие должно быть удовольствием, а не обязаловкой. Отцы приезжали год, два, три, четыре. Потом исчезали – чаще всего снова женились или просто перебирались в другие края.

Все, по правде говоря, было не так плохо – в сравнении со странами третьего мира или Аппалачами. Никто не страдал от физической боли, не знал настоящего голода. Да, уровень жизни резко ухудшался, но пригород Филадельфии все равно чертовски приятнее большей части планеты или нашей страны. Да, наши автомобили старели, каникулы проходили с куда меньшим размахом, а бассейны во дворе уже не сверкали чистотой, но зато они были, как и крыша над головой.

А матери и дети учились опираться друг на друга. Развод учил нас справляться со всем, будь то стесненное материальное положение или ситуация, когда вожатая герлскаутов спрашивает, что бы мы хотели видеть на банкете для отцов и дочерей (наиболее предпочтительный ответ – «отца, хоть какого-то»). Мы с подругами научились быть легкомысленными и жесткими, эдаким отрядом юных циников – и все это еще до того, как нам стукнуло шестнадцать.

Мне, впрочем, всегда хотелось знать, что испытывают отцы, уезжая прочь от дома, в который они когда-то возвращались каждый вечер, да и обращают ли они по-настоящему внимание на эти дома, замечают ли, как с их уходом все ветшает и облупливается. Этим же вопросом я задалась вновь, припарковавшись у дома, где выросла. Выглядел он еще задрипанней, чем обычно. Ни мать, ни ее кошмарная спутница жизни Таня не особо жаловали работу во дворе, так что газон был усыпан заносами жухлых бурых листьев. Гравий на подъездной дороге истончился, как волосы, зачесанные на покрытую пигментными пятнами лысину старика. За маленьким сараем для инвентаря тускло блеснул металл. В сарае мы держали велосипеды. А Таня навела там «порядок»: выволокла все старые велики, от трехколесных до забытых десятискоростных, и бросила ржаветь снаружи. «Считайте это произведением искусства», – призывала мать, когда Джош жаловался, что эта велосвалка делает нас похожими на какую-то бедноту. Интересно, проезжал ли вообще наш отец мимо, знал ли, как нынче живет наша мать, или его вполне устраивало, что трое его детей живут где-то там сами по себе, все уже взрослые и чужие.

Мать ждала на подъездной дорожке. Как и я, высокая и в теле (ПЫШНАЯ ДАМА, усмехнулся в моей голове голос Брюса). Но если я – песочные часы (крайне полные песочные часы), то мать похожа на яблоко – круглый торс на подтянутых, мускулистых ногах. Бывшая школьная звезда тенниса, баскетбола и хоккея на траве, нынешняя звезда «Двустволок» (ее верной лесбийской командой по софтболу), Энн Гольдблум-Шапиро сохранила и манеру держаться, и убеждения бывшего спортсмена, а потому искренне верила, что любую проблему можно решить и любую ситуацию можно улучшить отменной прогулкой быстрым шагом или парой-тройкой кружочков по бассейну.

Она носит короткую стрижку и не пытается закрашивать седину, предпочитает удобную одежду серого, бежевого и светло-розового тонов. Глаза у нее такие же зеленые, как и у меня, но не такие мелкие и встревоженные, а еще она много улыбается. Она из тех, к кому постоянно обращаются незнакомцы – спросить дорогу, совет, честный ответ на вопрос: не кажется ли зад интересующейся персоны в плавках, которые сия персона примеряет в магазине сниженных цен, больше, чем есть на самом деле.

Сегодня для нашего выхода в свет мать надела широкие светло-розовые спортивные брюки, синюю водолазку, одну из четырнадцати пар кроссовок (каждая для своего вида деятельности) и ветровку, украшенную треугольным радужным значком. Никакого макияжа – мать никогда им не баловалась, – волосы как обычно торчат во все стороны без укладки. Усаживаясь в машину, мать сияла. Для нее бесплатные кулинарные мастер-классы на самом главном рынке Филадельфии тире месте для встреч были лучше любого стендап-шоу. О том, что участие зрителей в них не предусмотрено, никто ей сообщить не удосужился.

– Тонко, – кивнула я на значок.

– Нравится? – спросила мать, совершенно не замечая сарказма. – Мы с Таней купили их в Нью-Хоупе на прошлых выходных.

– А мне прихватили?

– Нет, – не клюнула на приманку мать. – Тебе взяли кое-что другое.

Она вручила мне маленький прямоугольник, завернутый в фиолетовую бумагу. Стоя на светофоре, я глянула, что там внутри, и обнаружила магнит с мультяшной на всю голову кудрявой девчонкой в очках. «Я не лесби, а вот мама – да» – гласила надпись. Идеально.

Я покрутила настройки радио и промолчала все полчаса до города. Мать тихонько сидела рядом, очевидно ожидая, когда же я заговорю о последнем опусе Брюса. В Рединг-Терминале, между овощным прилавком и холодильником со свежей рыбой, я наконец сдалась.

– «Хороши в постели», – фыркнула я. – Ха!

Мать бросила на меня косой взгляд.

– Как понимаю, сам он не особо был?

– Я не хочу это с тобой обсуждать, – буркнула я.

Мы пробрались мимо булочных, мимо тайской и мексиканской еды и нашли свободные места на мастер-классе. Шеф-повар – он же, как мне помнилось, три недели назад вел занятие по излюбленным блюдам южан – побледнел при виде моей матери.

Та пожала плечами в ответ на мое ворчание и уставилась на доску. Сегодняшний мастер-класс назывался «Классика американской кухни из пяти ингредиентов». Шеф принялся разглагольствовать. Один помощник, нескладный прыщавый подросток из Ресторанной школы, взялся шинковать капусту.

– Он оттяпает себе палец, – изрекла предсказание мать.

– Тш-ш! – одернула ее я; сидящие в первых рядах завсегдатаи мастер-классов, в основном пожилые люди, воспринимающие это действо слишком уж серьезно, одарили нас недовольными взглядами.

– Ну отрубит же, – не сдавалась мать. – Нож держит совсем неправильно. Так вот, возвращаясь к Брюсу…

– Я не хочу об этом говорить.

Шеф растопил на сковороде здоровенный кусок масла, затем добавил туда бекон. Моя мать ахнула так, будто на ее глазах только что кого-то обезглавили, и вскинула руку.

– А у этого рецепта есть более безопасная для сердца версия?

Шеф вздохнул и заговорил об оливковом масле. Мать снова переключилась на меня.

– Забудь Брюса. Ты достойна лучшего.

– Мама!

– Тш-ш! – зашипели гурманы из первых рядов.

Мать покачала головой:

– Глазам не верю.

– В смысле?

– Ты посмотри на эту сковородку. Она же мала.

И точно: начинающий шеф пытался втиснуть в неглубокую сковородку слишком уж много неаккуратно нашинкованной капусты. Мать снова подняла руку. Я дернула ее вниз.

– Просто забей.

– А чему он научится, если никто не будет указывать ему на ошибки? – возмутилась мать, с прищуром глядя на сцену.

– Именно, – согласилась женщина рядом с матерью.

– И если он собирается обвалять курицу в муке, – продолжила та, – сперва, мне кажется, все-таки следует натереть ее приправами.

– Пробовали кайенский перец? – оживился пожилой мужчина перед нами. – Много, конечно, не нужно, но всего щепоточка придает отменный вкус.

– Тимьян тоже неплох, – отозвалась моя мать.

– Тоже мне, Джулия Чайлд ^[3]. – Я закрыла глаза и сползла пониже на своем складном стуле.

Шеф тем временем перешел к засахаренному батату и яблочным оладьям, а моя мать все продолжала допрашивать его о заменителях, модификациях, способах приготовления, которыми овладела за долгие годы бытия домохозяйкой, не забывая комментировать все происходящее на потеху сидящих вокруг и к ярости всего первого ряда.

Позже, за капучино с горячими брецелями, купленными в палатке амишей, мать выдала мне речь, которую, не сомневаюсь, готовила с прошлого вечера.

– Знаю, сейчас тебе обидно и больно, – начала она, – но в мире полным-полно мужчин.

– Ага, точно, – буркнула я, глядя в стаканчик.

– И женщин, – услужливо добавила мать.

– Ма, сколько раз повторять? Я не лесбиянка! И не интересуюсь.

Та качнула головой в шуточной печали.

– А ведь я возлагала на тебя такие надежды! – изобразила она вздох и кивнула на прилавок, заваленный щуками и карпами с открытыми ртами, выпученными глазами, блестящей серебром чешуей. – Вот тебе наглядный урок.

– Это рыбный прилавок.

– Это знак, что в море полно рыбы.

Мать подошла к нему, постучала ногтем по стеклу. Я неохотно шагнула следом.

– Видишь? Представь, что каждая рыбина – это одинокий парень.

Я уставилась на рыбу. Рыбины, стопками по шесть тушек на колотом льду, как будто уставились в ответ.

– Манеры у них явно получше, – заключила я. – С некоторыми, наверное, и беседовать поприятнее.

– Хотите рыбу? – спросила низкорослая азиатка в резиновом фартуке до пола и с разделочным ножом в руке; я на секунду даже задумалась, не одолжить ли его и каково было бы выпотрошить Брюса. – Хорошая рыба!

– Нет, спасибо, – ответила я.

Мать увела меня обратно к столику.

– Не расстраивайся ты так. Уже через месяц этой статьей будут клетки попугайчикам застилать…

– Какая окрыляющая для журналиста мысль.

– Не язви.

– А что мне остается, – вздохнула я.

Мы снова сели. Мать подняла стаканчик с кофе.

– Это все потому, что его взяли на работу в журнал? – смело предположила она.

Я вздохнула уже глубже.

– Возможно, – признала я.

И правда: увидеть, как звезда Брюса всходит, а моя торчит на месте, все-таки обидно. Даже если бы в его первой статье речь шла не обо мне.

– У тебя все хорошо. Будет и на твоей улице праздник.

– А если нет?! – вскинулась я. – Что, если у меня так и не появится другая работа, другой парень…

Мать махнула рукой, мол, даже думать о подобном слишком глупо.

– Ну а вдруг? – сбивчиво настаивала я. – У него теперь колонка, он пишет роман…

– Говорит, что пишет роман, – заметила мать. – А это не обязательно правда.

– У меня больше никогда не будет парня, – безжизненно отрезала я.

Мать вздохнула:

– Знаешь, наверное, здесь отчасти есть и моя вина.

Тут я насторожилась.

– Когда твой отец говорил всякое…

Такой поворот беседы меня совершенно не устраивал.

– Мам…

– Нет, нет, Кэнни, дай мне договорить. – Мать глубоко вздохнула. – Он был ужасен. Жесток и ужасен, а я позволяла ему слишком многое и слишком долго молчала.

– Что было, то прошло.

– Я сожалею, – произнесла мать, и эти слова, пусть я их, разумеется, уже от нее слышала, в который раз причинили мне боль, ведь они напоминали мне, за что она извиняется и как плохо тогда было. – Сожалею, потому что знаю, что из-за случившегося ты и стала такой.

Я встала и, подхватив наши стаканчики, остатки брецелей, использованные салфетки, направилась на поиски мусорного бака.

Мать последовала за мной.

– Какой «такой»? – спросила я.

Она задумалась:

– Ну, ты не очень-то дружишь с критикой.

– И не говори.

– Ты недовольна своей внешностью.

– А ты покажи мне женщину, которая ею довольна, – парировала я. – Просто не каждой понравится, когда ее комплексы становятся достоянием миллионов читателей «Мокси».

– И мне жаль… – Она бросила печальный взгляд на столы в центре рынка, за которыми собирались целые семьи – ели сэндвичи или пили кофе, пересказывая друг другу новости из «Икзэминера». – Мне жаль, что ты так мало веришь в себя. Я имею в виду личную жизнь.

И снова тема, которую я совершенно не хотела обсуждать с матерью, на старости лет подавшейся в лесбиянки.

– Ты еще найдешь того самого.

– Ага, отбоя нет от вариантов.

– Ты пробыла с Брюсом слишком долго…

– Ма, хватит!

– Он казался неплохим. Но я знала, что ты не любишь его по-настоящему.

– Я думала, ты уже сошла с арены гетеросексуальных советов.

– А я как специально приглашенный гость, появляюсь по мере необходимости, – весело ответила мать.

Снаружи, у машины, она грубовато стиснула меня в объятиях – что, я знала, было для нее большим шагом. Моя мать великолепно готовит, умеет слушать, хорошо разбирается в людях, но нежности и прочие сюси-пуси ей никогда особо не давались.

– Люблю тебя, – сказала она, что тоже было ей несвойственно.

Однако я не собиралась возражать. Я нуждалась в каждой капле любви, которую могла получить.

3

В понедельник утром я сидела в приемной на седьмом этаже Центра по проблемам веса и нарушения пищевого поведения Филадельфийского университета в окружении настолько полных женщин, что они даже не могли закинуть ногу на ногу. Все мы едва помещались в местных креслах. Руководи я подобным заведением, то поставила бы диванчики.

– Несколько анкеток. – Улыбающаяся тощая медсестра на регистрации вручила мне пачку бланков толщиной в полтора сантиметра, планшет и ручку.

– Вот тут у нас завтрак, – прощебетала она, указывая на кучку ссохшихся рогаликов, контейнер обезжиренного сливочного сыра и кувшин апельсинового сока с толстым слоем мякоти на поверхности.

«Как будто кто-то станет здесь есть», – подумала я, проходя мимо рогаликов, и уселась со своими бумажками под постером «Стряхиваем вес… шаг за шагом!» с моделью в трико, порхающей по цветочному лугу. Вот уж чего я точно не собиралась делать, насколько бы ни похудела.

Имя. Легко. Рост. Без проблем. Текущий вес. Тьфу. Минимальный вес во взрослом возрасте. А четырнадцать считается взрослым? Причина желания похудеть. Поразмыслив с минуту, я нацарапала: «Была унижена в национальном издании». Поразмыслив еще с минуту, добавила: «Хотела бы повысить самооценку».

Следующая страница. История диет. Максимальные веса, минимальные веса, программы, в которых я принимала участие, насколько удавалось похудеть, как долго удавалось удержать вес. «При необходимости, пожалуйста, используйте обратную сторону листа» – подсказывал бланк. У меня эта необходимость возникла. Мельком оглядев приемную, я поняла, что у остальных тоже. Одна даже попросила чистый листок.

Третья страница. Вес родителей. Вес бабушек и дедушек. Вес братьев и сестер. Я заполнила их наугад. Не то чтобы мы обсуждали подобное во время семейных сборищ. Страдаю ли я булимией, практикую голодание, злоупотребляю слабительными, одержима спортом? Если да, подумалось мне, то выглядела ли я бы вот так?

Пожалуйста, укажите пять своих любимых ресторанов. Ну, это легко. На одной своей улице по пути я могла насчитать пять мест, где шикарно кормят – что угодно, от спринг-роллов до тирамису, и это только в пределах трех кварталов. Филадельфия по-прежнему живет в тени Нью-Йорка и часто ведет себя словно обиженная младшая сестренка, которая никогда не попадала в список отличников или в совет, организующий школьный бал. Однако ресторанный ренессанс у нас все же случился, и я живу в районе, который хвастался первой французской блинной, первой японской лапшичной и первым рестораном с шоу трансвеститов (переодетые женщинами мужики не ахти, а кальмары божественные). А еще в каждом квартале обязательно по две кофейни, отчего я подсела на латте и булочки с шоколадной крошкой. Да, не завтрак чемпиона, знаю, но что делать бедной девушке, кроме как пытаться устоять перед чизкейками на каждом углу в качестве компенсации? Плюс Энди, мой единственный настоящий друг в редакции, был ресторанным критиком; я часто сопровождала его в походах по объектам и ела фуа-гра, и рийет из кролика, и телятину, и оленину, и обжаренного морского окуня в лучших заведениях города, пока Энди бормотал в миниатюрный микрофон, спрятанный под воротником.

Пять предпочтений в еде. А вот тут уже начинались сложности. Десерты, по моему мнению, никак нельзя ставить в один ряд с основными блюдами, завтрак – вообще отдельная категория, а пять любимых блюд, которые я умела готовить, не имели никакого отношения к пятерке тех, что я могла заказать. Запеченный цыпленок и картофельное пюре – мой топ для заедания стресса, но разве можно их сравнивать с шоколадными тартами и крем-брюле из «Парижской пекарни» на Ломбард-стрит? Или фаршированными виноградными листьями из «Вьетнама», жареной курочкой из «Далилы» и брауни из «Ле Бю»? Я писала и зачеркивала. Вспомнила шоколадный пудинг из «Силк-Сити Дайнер», горячий, покрытый взбитыми сливками, и пришлось начать заново.

Семь страниц вопросов о физическом здоровье. Есть ли шумы в сердце, высокое давление, глаукома? Беременна ли я? Нет, нет и еще тысячу раз нет. Шесть страниц вопросов о душевном здоровье. Ем ли я, когда расстроена? Да. Ем ли я, когда счастлива? Да. Набросилась бы на эти рогалики и дерьмовый на вид сливочный сыр сию же секунду, если бы рядом не было людей? Еще бы!

К вопросам о психологическом состоянии. Часто ли страдаю депрессией? Я обвела «иногда». Случаются ли мысли о самоубийстве? Я поморщилась, обвела «редко». Бессонница? Нет. Ощущение собственной никчемности? Да, пусть я и понимала, что это не так. Фантазировала ли я о том, чтобы срезать полные или дряблые области своего тела? А что, кто-то не?.. Добавьте свои мысли. Я написала: «Меня устаивает все, кроме внешности». Потом дополнила: «И личной жизни».

Я тихонько прыснула от смеха. Женщина, втиснутая в соседнее кресло, робко улыбнулась. Ее наряд, как мне всегда казалось, считался у толстушек самым шиком: легинсы и туника нежно-голубого цвета с маргаритками на груди. Красиво и не дешево, но это одежда для спорта. Словно модные дизайнеры решили, что стоит женщине достигнуть определенного веса, то ей больше не нужны деловые костюмы, юбки и блейзеры, ничего, кроме пресловутых тренировочных шмоток с вышитыми маргаритками в качестве извинения, что нас превращают в телепузиков-переростков.

– Смеюсь, чтобы не плакать, – пояснила я.

– Ясно, – кивнула женщина. – Я Лили.

– А я Кэндис. Кэнни.

– Не Кэнди, как конфетка?

– Думаю, родители решили не давать детям на площадке такой повод для насмешек.

Лили улыбнулась. Ее блестящие черные волосы были зачесаны назад, скручены и скреплены парой лакированных палочек, в ушах сверкали бриллианты размером с арахис.

– От этого есть толк, как думаете? – спросила я.

Она пожала толстыми плечами:

– Я сидела на фен-фене ^[4]. Сбросила тридцать шесть килограммов.

Лили полезла в сумочку. И я знала, что оттуда покажется. Обычные женщины носят с собой фото детей, мужей, загородных домов. Толстушки – собственные снимки в период максимальной стройности. Лили показала мне фото в полный рост, анфас, в черном костюме, и в профиль, в мини-юбке и свитере. Выглядела она, само собой, потрясающе.

– Фен-фен, – повторила она и невероятно тяжело вздохнула; такая грудь, как у нее, казалось, способна вздыматься лишь по велению чего-то вроде приливно-отливного цикла и гравитации, и уж никак не воли простого человека. – Я чувствовала себя так замечательно. – Ее взгляд затуманился. – Совершенно не хотелось есть. Я как будто летала.

– На спидах такое бывает, – заметила я.

Лили не слушала.

– Я целый день прорыдала, когда его сняли с продажи. Билась как могла, но набрала все обратно в мгновение ока. – Она сощурилась. – Убила бы за упаковку фен-фена.

– Но… – неуверенно начала я. – Разве он не вызывает проблемы с сердцем?

Лили фыркнула:

– Если б можно было выбрать, быть такой огромной или умереть, клянусь, я задумалась бы. Это же просто смешно! Можно пройти два квартала и купить кокаин, а фен-фен нипочем не достать.

– Ох, – ничего другого мне на ум не пришло.

– Никогда не пробовали фен-фен?

– Нет. Только программу «Весонаблюдателей».

Мои слова всколыхнули у окружающих женщин целую волну жалоб и закатывания глаз.

– ВЕСОнаблюдатели!

– Полная лажа.

– Дорогущая лажа.

– Стоять в очереди, чтобы какая-то худышка тебя взвесила…

– И весы у них всегда врут, – добавила Лили, после чего раздался хор согласных «Ага!».

Девица размера М на регистрации забеспокоилась. Восстание толстушек! Я заулыбалась, представляя, как мы несемся по коридору – эдакая охваченная праведным гневом армия в обтягивающих штанишках, что распинывает весы, разбрасывает тонометры, срывает со стен плакаты с соотношением роста и веса и заставляет весь тощий персонал их жевать, пока мы пируем рогаликами с обезжиренным сливочным сыром.

– Кэндис Шапиро?

Меня вызывал высокий доктор с невероятно глубоким голосом. Лили стиснула мою ладонь.

– Удачи, – шепнула она. – И если у него там есть фен-фен, хватайте!

Доктор, сорока с небольшим лет, тощий (естественно), с тронутыми сединой висками, теплым рукопожатием и большими карими глазами отличался очень уж внушительным ростом. Даже в «мартинсах» на толстой подошве я едва доставала ему до плеча, а значит, в нем как минимум под два метра. Его имя звучало как доктор Крушелевски, только с большим количеством слогов.

– Зовите меня доктор Кей, – снизошел он тем же абсурдно густым, абсурдно тягучим басом.

Я все ждала, когда же он бросит зачем-то изображать Барри Уайта и заговорит нормально, чего так и не случилось, и я сообразила, что этот бас-профундо и есть его обычный голос. Я села, прижимая к груди сумочку, а доктор принялся листать мои бланки с ответами. Глядя на одни он щурился, на другие – хохотал вслух. Пытаясь расслабиться, я огляделась. Кабинет выглядел приятно. Кожаные диванчики, в меру захламленный письменный стол, вроде бы настоящий восточный ковер со стопками книг, бумаг и журналов, телевизор с видеомагнитофоном в одном углу, маленький холодильник, увенчанный кофемашиной, в другом. Мне стало интересно, не случалось ли доктору здесь ночевать… раскладывался ли диван? В таком кабинете даже хотелось пожить.

– Была унижена в национальном издании, – прочитал доктор вслух. – Что стряслось?

– Брр. Вам лучше не знать.

– Отнюдь. Кажется, такого необычного ответа я еще не видел.

– Ну, мой парень… – Я поморщилась. – Бывший парень. Простите. Он ведет эту рубрику в «Мокси»…

– «Хороши в постели»?

– Ну, хочется верить, что да.

Доктор покраснел:

– Нет… я имею в виду…

– Да, именно эту рубрику Брюс и ведет. Только не говорите, что читали ту статью.

Если уж сорокалетний врач-диетолог ее читал, то все остальные окружающие меня люди и подавно.

– Я ее даже вырезал. Подумал, нашим пациентам понравится.

– Что? Почему?

– Ну, в ней довольно тонко описывается восприятие… восприятие…

– Толстушки?

Доктор улыбнулся:

– Он ни разу вас так не назвал.

– Зато назвал всем остальным.

– Так вы здесь из-за статьи?

– Отчасти.

Доктор внимательно на меня посмотрел.

– Ладно, по большей части. Просто я не… я никогда не думала о себе… так. Как о пышной даме. То есть я понимаю, что я… пышная… и что мне нужно похудеть. В смысле, я же не слепая, и я не игнорирую веяния общества и какими американцы ходят видеть женщин…

– Так вы здесь из-за ожиданий Америки?

– Я хочу быть худенькой.

Доктор смотрел на меня в ожидании продолжения.

– Хотя бы просто похудеть.

Он пролистал мои бланки.

– Ваши родители имеют избыточный вес.

– Ну… можно сказать и так. Мама слегка крупновата. Отец… я не видела его много лет. Когда он от нас ушел, у него был живот, но… – Я умолкла. По правде сказать, я не знала, где жил отец, и мне всегда становилось неловко, если о нем заходил разговор. – Понятия не имею, как он сейчас выглядит.

Доктор оторвался от моих записей.

– Вы с ним не видитесь?

– Нет.

Он сделал пометку.

– Как насчет братьев, сестер?

– Оба тощие, – вздохнула я. – Только я попала под жирную раздачу.

Доктор рассмеялся:

– Попала под жирную раздачу. Никогда не слышал такой фразы.

– Ага, у меня таких миллион в запасе.

Он продолжил листать бланки.

– Вы репортер?

Я кивнула. Он вернулся на несколько страничек.

– Кэндис Шапиро… видел ваше имя в журналах.

– Правда?

Тут я искренне удивилась. Большинство читателей не обращают никакого внимания на авторство статей.

– Вы иногда пишете о телевидении, – пояснил доктор, и я снова кивнула. – Выходит очень забавно. Вам нравится эта работа?

– Я люблю эту работу, – ответила я и даже не покривила душой.

Когда я не зацикливалась на том, что репортерская работа по сути – штука крайне нервная и слишком публичная и не лелеяла мечту о кондитерской, я умудрялась получать от нее удовольствие.

– Она классная. Интересная, каверзная… и все такое.

Доктор что-то пометил в папке.

– И вы чувствуете, что вес влияет на результаты вашего труда… сказывается на заработке, на карьерном росте?

Я крепко задумалась:

– Не то чтобы. То есть иногда люди, у которых я беру интервью… ну, вы знаете, они худые, я – нет, и я им немного завидую, наверное, или задаюсь вопросом, а не думают ли они, что я просто лентяйка и так далее, и тогда приходится внимательнее следить за тем, что я пишу в статье, чтобы не выплеснуть там личное отношение. Но я хороша в своем деле. Меня уважают. Кто-то даже боится. И это крупное издание, так что финансово у меня все о’кей.

Доктор Кей рассмеялся и опять принялся листать бланки, замедлившись на вопросах о психическом здоровье.

– В прошлом году посещали психотерапевта?

– Примерно восемь недель.

– Позвольте спросить почему?

Я снова крепко задумалась. Нелегко сказать встреченному минуту назад человеку, что твоя мать в пятьдесят шесть лет вдруг объявила о нетрадиционной ориентации. Особенно эдакому тощему белому Джеймсу Эрлу Джонсу, который наверняка так развеселится, что повторит мои слова вслух. И, возможно, не один раз.

– Семейные проблемы, – наконец ответила я.

Доктор продолжал молча на меня смотреть.

– У матери… случился новый роман, он стремительно развивался, и я слегка психанула.

– И психотерапевт помог?

Я вспомнила женщину, к которой меня отправили по медстраховке, тихую мышку с кудряшками как у маленькой сиротки Энни. Она носила очки на цепочке и, кажется, немного меня побаивалась. Может, не ожидала в первые же пять минут консультации услышать о матери, свежеиспеченной лесбиянке, и отце, бросившем семью. Она все время сидела с легкой тревогой на лице, будто опасалась, что я вот-вот сигану к ней через стол, смахнув по пути коробку салфеток, и примусь душить.

– Вроде того. Напирала, что я никак не повлияю на поступки членов семьи, зато могу реагировать на них иначе.

Доктор опять что-то нацарапал. Я попыталась как можно незаметней вытянуть шею и что-нибудь разглядеть, но наклон листа не позволил.

– Дельный совет?

Я внутренне содрогнулась, вспоминая, как спустя шесть недель после начала их отношений Таня поселилась у нас в доме и перво-наперво заменила всю мебель из моей старой спальни радужными овцами солнца, книгами по саморазвитию и двухтонным ткацким станком. В знак благодарности она сшила Нифкину маленький полосатый свитер. Нифкин походил в нем разок, а потом сожрал.

– Вроде того. То есть ситуация не идеальна, но я вроде как уже привыкаю.

– Ну и хорошо. – Доктор захлопнул папку. – Дело вот в чем, Кэндис.

– Кэнни, – поправила его я. – Меня называют Кэндис, только если я вляпалась.

– Кэнни, – согласился он. – Мы проводим годовое испытание препарата сибутрамин, сродни фен-фену. Вы когда-нибудь принимали фен-фен?

– Нет, но в приемной сидит женщина, которой его ужасно не хватает.

Доктор снова улыбнулся. И я заметила у него на левой щеке ямочку.

– Предупрежден – значит вооружен. Так вот, сибутрамин гораздо мягче фен-фена, но действует ровно так же, то есть, по сути, обманывает мозг и заставляет его считать, что вы сыты дольше. Положительный момент – этот препарат не вызывает побочных эффектов, как фен-фен. Нас интересуют женщины, чей вес как минимум на тридцать процентов превышает идеальный…

– …и рады мне сообщить, что я как раз подхожу, – кисло закончила я.

И опять доктор улыбнулся:

– Так вот, уже проведенные исследования показывают, что пациенты теряют от пяти до десяти процентов массы тела за год.

Я быстро подсчитала. Десять процентов и близко не поможет мне достичь желаемого веса.

– Вы разочарованы?

Он что, шутил? Да у меня руки опускались от обиды! Современная наука пересаживала сердца, отправляла старперов на луну и возвращала им эрекцию, а как мне, так жалкие десять процентов?!

– Все лучше, чем ничего.

– Десять процентов – это гораздо лучше, чем ничего, – серьезно проговорил доктор. – Исследования показывают, что потеря даже каких-то трех-четырех килограммов способна оказать существенное влияние на давление и уровень холестерина.

– Мне двадцать восемь. Давление и холестерин у меня в порядке. На здоровье не жалуюсь. – Я как со стороны услышала, что повысила голос. – Я хочу похудеть. Мне нужно похудеть.

– Кэндис… Кэнни…

Я глубоко вздохнула и уткнулась лицом в ладони.

– Простите.

Доктор положил руку мне на предплечье. Приятное ощущение. Наверное, в мединституте научили: если пациентка впадает в истерику, услышав, что похудеет на какие-то крохи, ласково коснитесь ее предплечья… Я отодвинулась.

– Послушайте, – произнес доктор. – Посмотрим на ситуацию трезво: с вашей наследственностью и фигурой вы и не должны быть худой. И это не конец света.

Я не подняла головы.

– Ой ли?

– Вы здоровы. Вас не мучают боли…

Я закусила губу. Ему-то откуда знать. Помню, как в четырнадцать или около, во время летних каникул где-то на побережье я гуляла с худышкой-сестрой Люси. Мы были в бейсболках, в купальниках, шортах и шлепанцах. И мы ели мороженое. Я могла закрыть глаза и как наяву увидеть свои загорелые ноги на фоне белых шорт, ощутить сладость на языке. К нам, улыбаясь, подошла седая, добренькая на вид старушка. Я думала, она скажет, что мы напоминаем ей внучек или что скучает по собственной сестре, по их детским играм. А она кивнула Люси, остановилась передо мной и указала на мороженое: «Брось-ка ты его, голубушка. Тебе бы на диету». У меня много таких воспоминаний. Крошечные обиды, которые все копились, налипали комьями, которые я повсюду за собой носила, как зашитые в карманы камни. Вот она, цена бытия ПЫШНОЙ ДАМОЙ. Не мучают боли. Каков шутник.

Доктор кашлянул:

– Побеседуем о мотивации.

– О, этого добра хоть отбавляй. – Я подняла голову и выдавила кривую улыбку. – Что, не видно?

Он улыбнулся в ответ и скрестил руки.

– Мы также ищем людей с правильной мотивацией. Вы, наверное, и сами уже знаете: люди, которые добиваются наибольшего долгосрочного успеха в управлении весом, приходят к этому решению ради себя. Не ради супругов, родителей, грядущей встречи выпускников или стыда, оттого что кто-то там что-то написал.

Мы молча уставились друг на друга.

– Я хотел бы проверить, – продолжил доктор, – сумеете ли вы назвать иные причины похудеть, помимо того, что сейчас вы расстроены и сердитесь.

– Я не сержусь, – сердито возразила я.

На сей раз он остался серьезен.

– Так что насчет иных причин?

– Я жалкая, – выпалила я. – Мне одиноко. А с такой никто не станет встречаться. Я умру в одиночестве, и моя собака обглодает мне лицо, и никто нас не найдет, пока из-за двери не начнет вонять.

– Крайне маловероятно, – заметил доктор с улыбкой.

– Это вы мою собаку не знаете, – отозвалась я. – Так что, я принята? Дадут лекарство? А можно прямо сейчас?

И снова улыбка.

– Мы с вами свяжемся.

Я встала. Доктор снял с шеи стетоскоп и похлопал по столу для осмотра.

– Перед уходом у вас возьмут анализ крови. А сейчас я бы хотел послушать ваше сердце. Присядьте-ка, пожалуйста.

Я села на мятую одноразовую простыню и закрыла глаза, чувствуя, как по моей спине скользнули руки. Меня касался мужчина, с хоть каким-то намеком на участие или любезность – впервые со времен Брюса. От этой мысли подступили слезы. «А ну не смей, – сурово одернула я себя, – а ну не реви».

– Вдох, – спокойно сказал доктор Кей. Если он и догадывался о происходящем со мной, то не подал виду. – Хороший глубокий вдох… задержите… и выдох.

– Ну как, на месте? – поинтересовалась я, глядя на склоненную голову доктора, пока тот втискивал стетоскоп под мою левую грудь, и добавила, не успев прикусить язык: – Или таки разбилось?

Он с улыбкой выпрямился.

– На месте. Не разбилось. Более того, сильное и здоровое. – Доктор протянул руку. – Думаю, все будет хорошо. Мы с вами свяжемся.

Снаружи, в приемной, Лили с вышитыми на груди маргаритками все так же сидела в своем кресле, а на колене у нее балансировала половинка бейгла.

– Ну как?

– Говорят, свяжутся, – ответила я.

В руках Лили держала лист бумаги. Я даже не удивилась, поняв, что это ксерокопия статьи Брюса Губермана.

– Читали? – спросила Лили.

Я кивнула.

– Прекрасная статья. Очень понимающий парень. – Лили поерзала, насколько позволило кресло, и встретилась со мной взглядом. – Представляете, это ж какой надо быть идиоткой, чтобы такого упустить?

4

Я считаю, что каждый одинокий человек должен завести собаку. Прямо на государственном уровне должно быть прописано: если ты не в браке и не в отношениях, и неважно, брошен ли, или разведен, или овдовел, или еще что, тебя должны обязать немедленно проследовать в ближайший приют и выбрать четвероногого друга.

Они задают твоим дням ритм и цель. Когда от тебя зависит собака, нельзя спать допоздна, нельзя где-то пропадать сутки напролет.

Каждое утро, и неважно что я пила, чем занималась, разбито у меня сердце или нет, Нифкин меня будил, осторожно прикладывая нос к моим векам. Удивительно понимающий маленький песик, готовый терпеливо сидеть на диване, изящно скрестив перед собой лапки, пока я подпеваю мюзиклу «Моя прекрасная леди» или вырезаю рецепты из журнала «Круг семьи», хотя у меня, как я любила шутить, ни семьи, ни круга.

Нифкин – маленький ладный рэт-терьер ^[5], белый с черными пятнами и коричневыми отметинами на длинных тощих лапках. Он весит ровно четыре с половиной килограмма и выглядит как страдающий анорексией ужасно нервный джек-рассел с ушками добермана, вечно стоящими торчком. Он мне достался «подержанным», от коллег, троицы спортивных журналистов из моей первой газеты. Они арендовали дом и решили, что теперь им необходима собака. Вот и взяли из приюта Нифкина – в полной уверенности, что вырастет доберман. А он, разумеется, был даже никакой не щенок… а вполне себе взрослый крысиный терьер с огромными ушами. По правде говоря, его как будто сшили из разных собак, просто шутки ради. А еще он постоянно ухмыляется как Элвис – якобы от того, что в щенячестве его укусила мать. Но в присутствии мальчика я не упоминаю его недостатки. Он очень трепетно относится к своей внешности. Прямо как хозяйка.

«Спортсмены» на протяжении полугода то окружали Нифкина вниманием и угощали пивом из миски для воды, то запирали на кухне и напрочь про него забывали, и все ждали, когда же он станет настоящим доберманом. Потом одного пригласили на работу в газету Форт-Лодердейла, а двое других решили разъехаться по отдельным квартирам. И никто не хотел забирать с собой беспокойного малыша Нифкина, ничуть не похожего на добермана.

Сотрудники имели право размещать объявления бесплатно, и их объявление «Собака, маленькая, пятнистая, бесплатно в добрые руки» печаталось две недели кряду. Желающих не находилось. «Спортсмены», которые уже внесли залог за новое жилье и сидели на чемоданах, в отчаянии насели на меня в кафетерии.

– Или ты, или обратно в приют, – заявили они.

– Дома не гадит?

Парни беспокойно переглянулись.

– Типа того, – ответил первый.

– По большей части, – добавил второй.

– Вещи не грызет?

Опять переглянулись.

– Он любит грызть собачьи лакомства, – проговорил первый.

Второй как воды в рот набрал, из чего я сделала вывод, что Нифкин, пожалуй, не откажется и от туфель, ремней, кошельков… в общем, что попадется.

– Научился ходить на поводке или до сих пор рвется? И как думаете, будет откликаться на что-нибудь кроме Нифкина?

И снова гляделки.

– Слушай, Кэнни, – наконец произнес один, – ты ведь знаешь, каково собакам в приютах… Разве что кто-нибудь еще поверит, что он доберман. А это вряд ли.

Я забрала его к себе. И, разумеется, первые месяцы нашего совместного проживания Нифкин тайком гадил в углу гостиной, прогрызал дыру в диване и метался, как припадочный кролик, стоило прицепить к ошейнику поводок. Перебравшись в Филадельфию, я решила, что отныне все будет иначе. Я установила Нифкину жесткий распорядок: выгул в семь тридцать утра, затем еще один в четыре часа дня (за это я платила соседскому мальчишке двадцать баксов в неделю) и коротенький моцион перед сном. Спустя полгода муштры Нифкин почти перестал грызть все вокруг, справлял нужду исключительно на улице и вполне чинно трусил на поводке, отвлекаясь разве что на белку или скейтбордиста. За такие успехи я разрешила ему запрыгивать на мебель – он сидел со мной на диване, когда я смотрела телик, и каждую ночь спал на подушке рядом с моей головой.

– Ты любишь пса больше, чем меня, – жаловался Брюс.

И это правда, я страшно балую Нифкина всевозможными игрушками, флисовыми свитерочками, косточками и деликатесами. И, стыдно признаться, у него есть даже обтянутый такой же джинсовой тканью, что и у меня, маленький диванчик, где он спит, пока я на работе. А еще надо заметить, что Брюс терпеть не мог Нифкина и никогда не удосуживался его выгулять. Я возвращалась домой после тренажерного зала, катания на велосипеде, долгого рабочего дня… и видела, как Брюс валяется у меня на диване (часто с бонгом под рукой), а Нифкин гнездится на подушке с таким видом, будто вот-вот лопнет.

– Он гулял? – спрашивала я, и Брюс стыдливо пожимал плечами. После дюжины подобных случаев я просто перестала спрашивать.

Фото Нифкина стоит на заставке моего рабочего компьютера, и я подписалась на онлайн-рассылку «Вестник крысолова», но воздержалась от того, чтобы отправить им его снимки. Пока что.

Лежа в постели, мы с Брюсом часто сочиняли истории из жизни Нифкина. Я считала, что он родился в зажиточном английском семействе, однако отец от него отрекся, застав на сеновале с конюхом в недвусмысленной позе, и сослал в Америку.

– Может, он работал оформителем витрин, – размышлял Брюс, обнимая меня одной рукой.

– Голубая богема, – проворковала я и прижалась теснее. – Держу пари, тусовался в «Студии 54» ^[6].

– Наверное, знал Трумэна ^[7].

– И ходил в сшитых на заказ костюмах, с тростью в руке.

Нифкин смотрел на нас как на чокнутых, потом уходил в гостиную. Я тянулась за поцелуем, и мы с Брюсом вновь пускались вскачь.

Если я спасла Нифкина от «спортсменов», объявлений и приюта, он в той же степени спасал и меня от одиночества, давал мне причину вставать по утрам, и он меня любил. Хотя бы за наличие больших пальцев и умение открывать ему консервы. Да и неважно. Вполне достаточно того, как он по ночам укладывал рядом с моей головой мордочку, вздыхал и закрывал глазки.

Утром после посещения клиники я прицепила к ошейнику Нифкина его поводок-рулетку, сунула в правый карман полиэтиленовый пакет из супермаркета, а в левый – четыре собачьих печенюшки и теннисный мячик. Нифкин уже скакал как бешеный, сигал с моего дивана на свою лежанку, с реактивной скоростью несся по коридору в спальню и обратно, лишь изредка замирая для того, чтобы лизнуть меня в нос. Каждое утро было для него праздником. «Ура! – казалось, радовался Нифкин. – Уже утро! Обожаю утро! Утро! Пошли гулять!» Я наконец вывела его за дверь, но он все равно продолжал гарцевать, мешая мне выудить из кармана очки от солнца и нацепить на нос. И мы зашагали по улице: Нифкин едва ли не танцевал, а я тащилась сзади.

Парк почти пустовал. Лишь два золотистых ретривера обнюхивали кусты, а на углу маячил надменный кокер-спаниель. Я спустила Нифкина с поводка, и пес вдруг безо всякого повода с истошным лаем ринулся прямиком на спаниеля.

– Нифкин! – заорала я, зная, что как только до чужой собаки останется полметра, он замрет, фыркнет со всем презрением, гавкнет еще пару раз, а потом оставит цель в покое. Я это прекрасно понимала, и Нифкин тоже, и даже, скорее всего, сам спаниель. По своему опыту скажу, что собаки обычно игнорируют Нифа в боевом запале, ведь он крохотный и совсем не грозный, хоть и старается. А вот хозяин поднапрягся, увидев несущийся на его любимца пятнистый, скалящий зубы снаряд.

– Нифкин! – снова позвала я, и пес, в кои-то веки меня послушав, остановился как вкопанный. Я поспешила к псу, стараясь держаться с достоинством, подхватила его на руки, взяла за шкирку и по заветам «Коррекции поведения», глядя в глаза, несколько раз повторила: – Нельзя! Фу!

Ниф взвизгнул, недовольный тем, что его забаву прервали. Спаниель робко вильнул хвостом, а на лице хозяина спаниеля отразилось изумление.

– Нифкин? – переспросил он.

По глазам видно, готовился задать следующий вопрос. Интересно, хватит смелости? Я поспорила сама с собой, что да.

– Вы знаете, что такое нифкин?

Счет один – ноль в пользу Кэнни. Нифкин, как мне поведали студенческие друзья моего братца, – это область между мошонкой и анусом. Вот как песеля обозвали спортивные журналисты.

Я старательно изобразила недоумение:

– А? Это его кличка. А она что-то означает?

Парень весь вспыхнул.

– Э-э… да. Это… э-э… сленговое слово.

– И что же оно значит? – старательно изобразила невинность я.

Он переступил с ноги на ногу. Я выжидающе на него смотрела. Нифкин тоже.

– Эм… – начал парень и умолк.

Я таки решила сжалиться.

– Да знаю я, что такое «нифкин». Пес достался мне от первых хозяев, – и я выдала сокращенную версию его истории. – А когда поняла, что это за кличка, было уже поздно. Я пыталась называть его Нифти… и Напкин… и Рипкен… в общем, на что фантазии хватало. А он отзывается только на одно.

– Жесть, – рассмеялся парень. – Я – Стив.

– Я – Кэнни. А как зовут вашу собаку?

– Санни.

Нифкин и Санни осторожно друг друга обнюхали, мы со Стивом обменялись рукопожатием.

– Только перебрался сюда из Нью-Йорка, – сказал он. – Я инженер…

– К семье?

– Нет. Я холост.

Мне понравились его ноги. Загорелые, умеренно волосатые. И эти дурацкие сандалии на липучках, которые в то лето носил каждый первый. Шорты цвета хаки, серая футболка. Симпатичный.

– Не хотите как-нибудь выпить пива? – предложил он.

Симпатичный и очевидно не испытывающий отвращения к потной женщине в теле.

– Да, конечно. Было бы здорово.

Из-под козырька бейсболки мелькнула улыбка. Я оставила ему свой номер телефона, стараясь не строить особых иллюзий, но тем не менее довольная собой.

Дома я насыпала Нифкину его корм, сама поела хлопьев, почистила зубы и устроила себе небольшую дыхательную гимнастику, чтобы успокоиться перед интервью с Джейн Слоун, выдающейся женщиной-режиссером, о которой я буду писать статью для следующего воскресного выпуска. В знак уважения к ее славе и потому что мы встречались в шикарном ресторане «Четыре сезона», я подошла к вопросу наряда особенно тщательно и с трудом, но втиснулась сразу в утягивающее белье и колготки с утягивающим верхом. Разобравшись с животом, натянула льдисто-голубую юбку, такого же цвета жакет со стильными пуговицами в форме звездочек и массивные черные лоферы, обязательный хипстерский атрибут. Помолилась о силе и самообладании, а еще чтобы Брюс переломал пальцы в какой-нибудь странной производственной аварии, чтобы он точно больше никогда ничего не написал. Потом я вызвала такси, схватила блокнот и отправилась в «Четыре сезона».

В «Филадельфия икзэминер» я освещаю Голливуд. И это не так просто, как можно подумать, потому что Голливуд в Калифорнии, а я, увы, нет.

Однако я не сдаюсь. Пишу о трендах, сплетнях, брачных игрищах звезд и старлеток. Делаю обзоры и даже время от времени беру интервью у редких знаменитостей, когда те в рамках рекламного марш-броска снисходят до появления и на Восточном побережье.

Меня занесло в журналистику после окончания колледжа со степенью по английскому и без каких-либо планов на жизнь. Я хотела писать, а газеты были одним из немногих мест, где мне бы за это платили. Так вот, в сентябре после выпуска меня приняли на работу в крошечное издание Центральной Пенсильвании. Средний возраст репортера составлял двадцать два года. Стажа на всех нас в сумме было меньше двух лет – и это ох как сказывалось.

В «Сентрал Вэлли таймс» я отвечала за пять школьных округов, пожары всех мастей, автомобильные аварии… ну и все остальное, если удавалось выкроить время. За это мне платили солидные триста баксов в неделю – при хорошем раскладе на жизнь хватало. Но, разумеется, хороший расклад выпадал весьма редко.

Далее меня перевели на свадьбы. «Сентрал Вэлли таймс» оставалась в числе последних газет в стране, где до сих пор бесплатно публиковались длинные описания церемоний – и (горе мне, горе) платьев невест. Шов «принцесса», алансонское кружево, французская вышивка, украшения из бисера, сборчатый турнюр… я набирала эти термины так часто, что запрограммировала под них клавиши быстрого доступа. Всего нажатие – и в тексте целая фраза: «вышивка речным жемчугом» или «пуф из тафты цвета слоновой кости».

Однажды, когда я устало печатала очередные свадебные объявления и размышляла о несправедливости бытия, я наткнулась на слово, которое не могла разобрать. Многие наши невесты заполняли бланки от руки. Конкретно эта вывела слово с обилием завитушек, которое напоминало что-то вроде «мор-пеха».

Я показала бланк Раджи, еще одному репортеру-неофиту.

– Что здесь написано?

Он сощурился на фиолетовые чернила.

– Мор-пеха, – прочитал он медленно. – Как морская пехота?

– А если речь про платье?..

Раджи пожал плечами. Он вырос в Нью-Йорке, отучился в Школе журналистики Колумбийского университета. Повадки жителей Центральной Пенсильвании были ему чужды. Я вернулась обратно за свой стол, а Раджи – к мучительному набору школьного меню на целую неделю.

– Картофельные шарики, – услышала я его вздох. – Вечно эти картофельные шарики.

И я опять осталась наедине с «мор-пеха». В графе «Контакты» невеста нацарапала домашний номер. Я взялась за телефон.

– Алло? – отозвался бодрый женский голос.

– Здравствуйте, – начала я, – это Кэндис Шапиро из «Вэлли таймс». Мне нужна Сандра Гэрри…

– Сэнди у аппарата! – прощебетала женщина.

– Сэнди, я веду рубрику свадебных объявлений, читала ваш бланк и увидела слово… «мор-пеха»?

– Морская пена, – быстро ответила Сэнди; на фоне слышались восклицания ребенка «Ма-а!» и, кажется, мыльная опера по телику. – Цвет моего платья.

– А-а, – выдала я. – Ну, это мне и нужно было узнать, спасибо…

– Правда, наверное… а как вы думаете, люди знают, что такое морская пена? В смысле, вот какой цвет вам приходит на ум?

– Зеленый? – рискнула предположить я. Мне очень хотелось свернуть беседу. В багажнике машины ждали три корзины грязного белья. Не терпелось уже выйти из офиса, сходить в спортзал, постираться, купить молока. – Пожалуй, даже бледно-зеленый.

– А вот как бы и нет, – вздохнула Сэнди. – Я думаю, в нем больше синевы. Девушка в салоне «Брайдал барн» сказала, что цвет называется «морская пена», а это звучит как-то ближе к зеленому, как мне кажется.

– Можем написать «синий», – предложила я и снова услышала вздох. – Голубой?

– Понимаете, он не совсем синий. Когда говоришь синий или голубой, всем сразу представляется цвет неба или морской синий, а у меня он не темный, ну как сказать…

– Бледно-голубой? – подкинула я вариант, перебирая весь диапазон синонимов, почерпнутых из объявлений. – Ледяной? Аквамариновый?

– Мне просто кажется, что все это не совсем подходит, – чопорно настаивала Сэнди.

– Хм. Тогда, может, вы еще подумаете, а потом перезвоните…

И тут Сэнди заплакала. Из трубки доносились всхлипывания, заглушившие и мыльную оперу, и ноющего ребенка, который виделся мне с ушибленным пальцем и липкими щеками.

– Я просто хочу, чтобы все прошло как надо, – проговорила Сэнди между рыданиями. – Знаете, я так долго ждала этого дня… чтобы все прошло идеально… а сама не могу даже назвать цвет своего платья…

– Ох, ну что вы, – пробормотала я, чувствуя себя до смешного беспомощной. – Не все так плохо…

– А может, вы сюда приедете? – все еще плакала Сэнди. – Вы же репортер, да? Посмотрели бы на мое платье и сказали как правильно.

Я подумала о грязном белье, о планах на вечер.

– Пожалуйста? – тихонечко взмолилась Сэнди.

Я вдохнула. Ну, стирка может и подождать, а мне уже было любопытно. Кто эта женщина и как человек, неспособный толком написать «морская пена», сумел найти любовь?

Я спросила, как добраться, мысленно прокляла себя за мягкотелость и пообещала явиться через час.

Сказать по правде, я ожидала, что окажусь в трейлерном парке. В Центральной Пенсильвании таких полно. Однако Сэнди жила в настоящем доме в стиле кейп-код – маленьком, белом, с черными ставнями и пресловутым заборчиком из штакетника. На заднем дворе красовались новенькие качели, валялись оранжевый водяной бластер и забытый трехколесный велосипед. На подъездной дорожке блестел черный пикап. На пороге уже маячила Сэнди – лет тридцати, с усталым лицом, но полными надежды огромными глазами василькового цвета. Словно куколка с тонкими, как ниточки сахарной ваты светлыми волосами и крошечным вздернутым носиком.

Я выбралась из машины с блокнотом в руке. Сэнди улыбнулась мне сквозь сетчатую дверь. Ногу женщины обхватили две маленькие ручонки, затем показалась и тут же скрылась детская мордашка.

Мебель в доме была дешевенькая, но кругом царила чистота и уют. На кофейном столике из шпона лежали стопки журналов – об оружии, машинах, спорте. Пол в гостиной от стены до стены устилал светло-голубой ковер, а в кухне – белый линолеум, сплошной пласт, с нанесенным в виде отдельных плиток рисунком.

– Хотите газировки? Я как раз собиралась попить, – застенчиво произнесла Сэнди.

Я не хотела газировки. Я хотела увидеть платье, определиться с цветом и в путь дорогу с миром, чтобы успеть к началу «Мелроуз Плейс». Но Сэнди пребывала в отчаянии, да и жажда меня все-таки мучила, так что я села за кухонный стол под висящей на стене вышивкой крестиком «Благослови этот дом!» и положила рядом блокнот.

Сэнди глотнула из стакана, тихонько рыгнула, прикрывшись ладошкой, закрыла глаза и покачала головой.

– Простите, пожалуйста.

– Нервничаете из-за свадьбы?

– Нервничаю, – повторила Сэнди и хохотнула. – Милая моя, да я просто в ужасе!

– Потому что… – Тут я ступала на зыбкую почву. – Вам уже случалось переживать всю эту свадебную суматоху?

Сэнди покачала головой:

– Не такую. Первый раз вышел тайным, с побегом. Это было, когда я узнала, что беременна Тревором. Поженились у мирового судьи в Болд-Игл. Я тогда надела платье с выпускного.

– Оу, – отозвалась я.

– Второй раз, – продолжила Сэнди, – свадьбы вообще не было. С отцом Дилана мы, если можно так сказать, жили в гражданском браке. Семь лет.

– Дилан – это я! – пропищал голосок из-под стола, следом высунулась мордочка. – Мой папа в армии.

– Все так, милый. – Сэнди рассеянно взъерошила светлые волосики сына, потом веско на меня посмотрела и одними губами произнесла: «В тюрьме».

– Оу, – снова отозвалась я.

– За угоны, – прошептала Сэнди. – Ничего слишком уж страшного. Ну и, собственно, я встретила Брайана, моего жениха, когда навещала отца Дилана.

– А Брайан… – тогда я только начинала понимать, как ценно для репортера суметь в нужный момент выдержать паузу.

– Выходит завтра по условно-досрочному. Сидел за мошенничество.

Судя по гордости в ее голосе – по шкале крутости оное стояло на ступеньку выше кражи авто.

– Так вы познакомились в тюрьме?

– На самом деле, до этого мы какое-то время переписывались. Он дал объявление… сейчас, я его сохранила!

Сэнди вскочила, отчего наши стаканы застучали по столу, и вернулась с ламинированным клочком бумаги, размером не больше почтовой марки. «Джентльмен-христианин, высокий, атлетически сложенный, Лев по гороскопу, ищет чуткую подругу для переписки, а может, и большего» – гласил текст.

– Он получил двенадцать ответов, – сообщила Сэнди, сияя. – Сказал, что мой понравился ему больше всего.

– А что вы написали?

– Чистую правду. Что я мать-одиночка. Что моим сыновьям нужен пример для подражания.

– И вы думаете…

– Он будет хорошим отцом.

Сэнди снова села и уставилась в свой стакан, словно он содержал тайны веков, а не обычную выдохшуюся колу.

– Я верю в любовь, – твердо отчеканила Сэнди.

– А ваши родители… – начала я.

Она помахала рукой, словно отгоняя саму мысль о них.

– Отец ушел, когда мне было четыре, что ли. Осталась мама и череда ее бойфрендов. Папочка Рик, папочка Сэм, папочка Аарон. Я поклялась, что не стану такой же. И я не такая. Я думаю… я знаю… что на этот раз не ошиблась.

– Мам!

Дилан, с красными от «Кул-эйда» губами, держал за руку брата. И если Дилан был низеньким, худеньким и светленьким, то второй мальчик – судя по всему, Тревор – отличался от него более крепким телосложением, темным цветом волос и задумчивостью на лице.

Сэнди встала и робко мне улыбнулась.

– Вы подождите здесь, – попросила она. – Мальчики, а вы пойдемте со мной. Покажем леди репортеру мамочкино красивое платье!

После всего услышанного – тюрьма, мужья, объявление от христианина – я ожидала увидеть эдакий жуткий распродажный ширпотреб. «Брайдал барн» как раз таким и славился.

Но платье оказалось прекрасным. Облегающий лиф на косточках, как у сказочной принцессы, усыпанный крошечными кристалликами, на которых играл свет, глубокое декольте, открывающее гладкую кожу груди, волны шуршащего тюля. У Сэнди раскраснелись щеки, синие глаза сверкали. Она была похожа на фею-крестную Золушки, на добрую волшебницу Глинду. Тревор с важным видом завел мать на кухню, напевая марш Мендельсона, а Дилан реквизировал ее фату и нацепил себе на голову.

Сэнди встала на свету и покружилась. Подол юбки зашелестел над полом. Дилан рассмеялся, хлопая в ладошки, а Тревор восхищенно уставился на мать с распущенными волосами, ниспадающими на обнаженные плечи. А та все кружилась и кружилась, и сыновья глядели на нее, как зачарованные.

– Так что думаете? – спросила Сэнди.

Она совсем зарумянилась и запыхалась, и каждый тяжелый вздох заставлял грудь слегка выпирать из плотно подогнанного лифа. Сэнди еще разок повернулась, и я заметила вышитые по всей спине крошечные розовые бутончики, словно надутые младенческие губки.

– Синее? Зеленое?

Я долго изучала Сэнди – ее налившиеся румянцем щеки, молочную кожу, – и восторг в глазах ее детей.

– Вообще-то я не уверена, – заключила я, – но что-нибудь придумаю.

Срок сдачи материала я, разумеется, пропустила. Редактор отдела городских новостей ушел домой задолго до того, как я вернулась. Сэнди показала мне фотографии Брайана, рассказала все об их планах на медовый месяц, почитала сыновьям детскую книжку «Там, где живут чудовища» и расцеловала их в лоб и обе щеки перед сном, а потом плеснула нам в колу бурбона – себе на палец, а мне вполовину меньше. «Брайан хороший человек», – мечтательно говорила Сэнди. Кончик ее зажженной сигареты порхал в кухне, будто светлячок.

Мне оставили всего семь-восемь сантиметров газетного пространства под нечетким снимком улыбающейся Сэнди. Я села за компьютер, чувствуя легкое головокружение, открыла стандартную форму с пробелами для заполнения: имя невесты, имя жениха, имена свидетелей, описание платья. Затем зажала клавишу «Ecs», стерла все, глубоко вздохнула и набрала следующее:

Завтра в церкви Девы Марии Милосердной на Олд-Коллелд-роуд Сандра Луиз Гэрри выйдет замуж за Брайана Перро. Невеста пройдет к алтарю с волосами, заколотыми антикварными гребнями из горного хрусталя, и пообещает любить, почитать и лелеять Брайана, чьи письма она хранит под подушкой и перечитывает так часто, что они стали тоньше крыла бабочки.

«Я верю в любовь», – говорит она, хотя циник приведет все основания, что делать этого ей не стоит. Первый муж ее бросил, второй сидит в тюрьме – той же, где она встретила Брайана, чье УДО начинается за два дня до свадьбы. В своих письмах он зовет Сандру своей голубкой, ангелом совершенства. На кухне, держа в руке последнюю из трех сигарет, которые Сандра позволяет себе каждый вечер, она говорит, что Брайан – принц.

Невесту поведут к алтарю ее сыновья, Дилан и Тревор. Цвет ее платья – морская пена, идеальное сочетание самого светлого синего и самого светлого зеленого. Не белое, цвета невинности, девушки-подростка, голова которой забита сахарной романтикой, не слоновой кости, где белизна смешивается со смирением. Это платье цвета грез.

Что ж, слегка вычурно, малость претенциозно и перегружено. Платье цвета грез? Да там пробу «недавняя выпускница курса писательского мастерства» ставить негде. Следующим утром, придя на работу, я увидела на клавиатуре копию страницы и обведенный жирным красным карандашом неформатный фрагмент. «ЗАЙДИ» – гласила пометка из одного слова на полях, сделанная, вне всяких сомнений, нашим главредом Крисом, рассеянным южанином, которого заманили в Пенсильванию перспективой перехода в более крупное издание (и бесподобной ловли форели). Я робко постучала в дверь его кабинета. Крис знаком разрешил мне войти. На его столе тоже лежала копия моей заметки.

– Вот это. – Тощий палец ткнул в лист. – Это что такое было?

Я пожала плечами:

– Просто… ну, я встретилась с этой женщиной. Набирала ее объявление, но не смогла разобрать слово, поэтому позвонила, а потом приехала к ней и… – Я умолкла. – Подумала, что выйдет неплохой сюжет.

Крис поднял на меня взгляд:

– Правильно подумала. Хочешь продолжить?

И вот звезда родилась… ну, вроде того. Раз в две недели я находила невесту и печатала о ней короткую колонку – кто она такая, какое будет платье, церковь, музыка и последующая вечеринка. Но прежде всего я писала о том, как мои невесты приходили к решению выйти замуж, что побуждало их встать перед священником, раввином или мирским судьей и связать себя навек.

Я встречала молодых невест и старых, слепых и глухих, девочек-подростков, приносивших клятвы первой любви, и циничных двадцатилетних женщин, идущих под венец с мужчинами, которых они назвали отцами своих детей. Я посещала свадьбы, которые были в жизни невест первыми, вторыми, третьими, четвертыми, а однажды даже пятой. Я видела феерию на восемьсот гостей – свадьбу гуляли ортодоксальные евреи, мужчины и женщины танцевали в отдельных залах, и присутствовало аж восемь раввинов (к концу вечера все они щеголяли в сверкающих париках а-ля Тина Тернер). Я видела пару, которая женилась на соседних больничных койках после автомобильной аварии, оставившей женщину парализованной. Я видела, как невесту бросили у алтаря, как ее лицо скривилось, когда шафер, бледный и серьезный, пересек церковь и что-то прошептал сначала на ухо ее матери, а потом и ей.

Какая ирония, понимала я уже тогда. Пока мои сверстники вели модные, полные сарказма колонки от первого лица для зарождающихся онлайн-журналов о жизни одиночек в больших городах, я вкалывала в крошечной провинциальной газетенке, которая в цепочке эволюции СМИ была динозавром глубоко на грани вымирания, да еще и прорабатывала не что-нибудь, а свадьбы. Как старомодно! Как очаровательно!

Но я не смогла бы писать о себе, как делали мои одногруппники, даже если бы захотела. По правде говоря, на ведение хроники собственной сексуальной жизни мне попросту не хватало духу. Да и не было никакого желания выставлять напоказ, пусть даже в печати, такое тело. И потом, секс не интересовал меня так, как брак. Я хотела понять, каково это, быть частью пары, как набраться смелости взять кого-то за руку и перепрыгнуть через зияющую пропасть. Я брала историю каждой невесты – каждый сбивчивый рассказ о том, как они познакомились, куда ходили и когда все поняли, – прокручивала в голове вновь и вновь в поисках торчащей ниточки, невидимого шва, трещинки, которую можно расковырять, чтобы вывернуть эту самую историю наизнанку и вычленить истину.

Если вы читали эту крошечную газетенку в начале девяностых, то наверняка видели, как я маячу где-то с краю на сотне самых разных свадебных фотографий – в синем льняном платье, простеньком, чтобы не привлекать внимания, но нарядном в знак уважения к торжеству. Или сижу среди гостей, с блокнотом в кармане, и пристально всматриваюсь в сотню самых разных невест – старых, молодых, черных, белых, тощих и не очень – в поисках ответов. Как понять, что парень – тот самый? Как можно доверять настолько, чтобы навек связать себя с кем-то и искренне в этом клясться? Как можно верить в любовь?

Спустя два с половиной года свадебного бдения мои заметки умудрились попасть на стол нужного редактора в тот самый момент, когда крупная ежедневная газета моего родного города, «Филадельфия икзэминер», решила сделать вопросом первостепенной важности привлечение читателей «поколения икс», и молодой репортер обязательно приманит их одним только своим наличием. Так они и пригласили меня вернуться в город, где я родилась, и, став их глазами и ушами, следить за жизнью филадельфийской молодежи.

Две недели спустя «Икзэминер» счел, что привлечение читателей «поколения икс» затея совершенно бессмысленная, и вернулся к отчаянным попыткам увеличить тираж среди мамаш-наседок из пригородов. Но ущерб уже был нанесен. Меня уже наняли. Так что жизнь была хороша. Ну, по большей части.

С самого начала единственным большим недостатком моей новой работы стала Габби Гардинер. Массивная древняя тетка с шапкой голубовато-белых кудряшек, в очках с толстыми грязными стеклами. Если я – дама крупная, то она – сверхразмерная. Нам бы, можно подумать, объединиться против общих угнетателей, вместе бороться ради выживания в мире, где любую женщину размера больше М считают уродливой и нелепой. Подумать – и ошибиться.

Габби ведет в газете колонку светской хроники и занимает этот пост, о чем очень любит напоминать мне и всем остальным в пределах слышимости, «дольше, чем ты живешь на этом свете». И в этом одновременно и ее сила, и ее слабость. У Габби целая сеть источников, охватывающая оба побережья и два десятилетия. Но десятилетия эти, к сожалению, были шестидесятыми-семидесятыми. Габби перестала заморачиваться где-то между избранием Рейгана президентом и появлением кабельного телевидения, так что ее радар не регистрирует целую вселенную, начиная с канала «Эм-Ти-Ви» и так далее, в отличие, скажем, от Элизабет Тейлор.

Если говорить о возрасте, то Габби где-то от шестидесяти и выше. У нее нет ни детей, ни мужа, ни намека на сексуальную (или вообще какую бы то ни было) жизнь за пределами редакции. Она питается голливудскими сплетнями, а к действующим лицам своих материалов относится не иначе как с благоговением. Она пишет о звездах, которых освещает из третьих рук, переписывая фрагменты изрыгаемых таблоидами Нью-Йорка и «Вэрайети» сплетен так, будто те ее близкие, закадычные друзья. Что было бы грустно, располагай Габби Гардинер к себе хоть чуточку. А она не располагает.

Однако ей везет. Везет, что большинству читателей «Икзэминера» за сорок и они горят желанием узнавать что-нибудь новенькое, так что ее колонка «Потрещим с Габби» остается в числе самых популярных в нашем разделе, о чем она никогда не преминет упомянуть во весь голос (якобы потому что глухая, но я свято верю: Габби дерет глотку только потому, что так она бесит окружающих гораздо сильнее, чем если бы просто говорила нормально).

Первые несколько лет моей работы в «Икзэминере» мы друг друга не трогали. Ситуация, к сожалению, обострилась прошлым летом, когда Габби взяла двухмесячный отпуск, подлечить какую-то мерзкую болячку (я уловила только слово «полипы», а потом Габби и ее друзья пронзили меня жгучими, полными ненависти взглядами, и я удрала из комнаты доставки, так и не забрав нужный мне выпуск «Тин пипл»). В отсутствие Габби вести ее колонку поручили мне. Она проиграла войну, но выиграла битву: этой дряни сохранили название «Потрещим с Габби», но добавили коротенькую заметку постыдно мелким кеглем, что Габби «в командировке» и ее «заменяет штатный сотрудник Кэндис Шапиро».

– Удачи, малышка, – великодушно пожелала Габби, приковыляв к моему столу, чтобы попрощаться. И при этом сияла так, будто последние две недели не обрабатывала редакторов, чтобы те позволили ей присылать колонку на почту, а не давали шанс мне, пока ей, предположительно, убирают полипы. – К слову, я передала всем своим лучшим источникам, чтобы звонили тебе.

Потрясающе, подумала я. Горячие сплетни об Уолтере Кронкайте. Жду не дождусь.

На этом и дело, казалось бы, с концом, но нет. Каждое утро, с понедельника по пятницу, я вся предвкушала дежурный звонок от Габби.

«Бен Аффлек? – хрипло переспрашивала она. – Что такое Бен Аффлек?»

Или вот: «“Камеди Централ”? Его никто не смотрит».

Или вот, с нажимом: «Вчера видела Элизабет в ток-шоу. Почему у нас тишина на эту тему?»

Я старалась ее игнорировать – отвечать по телефону вежливо и время от времени, когда Габби становилась особенно сварливой, завершать колонку фразой, мол, «Габби Гардинер вернется в конце сентября».

Но однажды утром она позвонила, когда меня не было за столом, и услышала фразу на моем автоответчике, которая звучала примерно так: «Привет, вы позвонили Кэндис Шапиро, обозревателю светской хроники газеты “Филадельфия икзэминер”». Я и не догадывалась, какую оплошность допустила, пока к моему столу не нагрянул главред.

– Ты всем говоришь, что ты обозреватель светской хроники? – поинтересовался он.

– Нет, – ответила я. – Не говорю. Я же просто замещаю.

– Вчера вечером звонила Габби, злая, как черт. Поздно вечером, – подчеркнул главред, намекая, что ненавидит, когда его сон тревожат. – Она считает, что ты внушаешь людям, будто она ушла навсегда и ты заняла ее место.

Тут я пришла в замешательство.

– Я понятия не имею, о чем она.

Главред снова вздохнул.

– О твоем автоответчике, – пояснил он. – Не знаю, что у тебя там записано, и, честно говоря, даже не хочу знать. Просто исправь сообщение так, чтобы Габби больше не будила мне жену и детей.

После работы я поплакалась Саманте («Она просто насквозь закомплексована», – заметила та и вручила мне, надувшейся, как мышь на крупу, ведерко наполовину растаявшего сорбета). Потом я бушевала, позвонив Брюсу («Да поменяй ты чертову запись, Кэнни!»). Я последовала его совету и выдала следующий вариант: «Вы позвонили Кэндис Шапиро, временному, непостоянному, непродолжительному, просто заменяющему, ни в коем случае не навсегда исполняющей обязанности обозревателя светской хроники газеты “Филадельфия икзэминер”».

Габби позвонила следующим утром.

– Шикарная запись, малышка, – одобрила она.

Но не простила. Вернувшись из отпуска, Габби стала именовать меня Евой, как в фильме «Все о Еве» ^[8], – если вообще заговаривала. Я же просто пыталась не обращать на нее внимания и сосредоточиться на внештатной деятельности: рассказах, набросках к роману и «Звездной болезни», киносценарии, над которым я корпела уже многие месяцы. «Звездная болезнь» – романтическая комедия о девушке-репортере в большом городе, которая влюбляется в знаменитого мужчину, у которого берет интервью. Они довольно мило знакомятся (она, таращась на него во все глаза в баре отеля, падает с высокого стула), неудачно продолжают (он принимает ее за очередную тучную фанатку), потом влюбляются и, преодолев закономерные сложности третьего акта этой истории, счастливо обнимаются на фоне титров.

Прототипом знаменитости стал Адриан Штадт, симпатичный комик из телешоу «Субботний вечер!», чье чувство юмора во многом как будто совпадало с моим, даже с учетом его незабвенной роли фонтаном блюющего пилота. Я смотрела его выступления на протяжении всей учебы в колледже и после, думая, что, окажись он здесь или я там, мы бы наверняка отлично поладили. Девушкой-репортером, понятное дело, я сделала себя, только назвала ее Джози, перекрасила в рыжий и дала гетеросексуальных, глубоко и прочно женатых родителей.

На сценарий я возлагала большие надежды. То был мой ответ на все мои хорошие оценки, каждому учителю, который говорил о моем таланте, каждому профессору, который утверждал, что у меня есть потенциал. И что еще лучше, этой сотней страниц я утирала нос миру (и собственным тайным страхам), который твердил мне, что пышные женщины не могут попадать в приключения или влюбляться.

И сегодня я запланировала кое-что весьма дерзкое. За обедом в «Четырех сезонах» мне предстояло взять интервью у актера Николаса Кея, звезды грядущего фильма «Братья Белч», молодежной комедии о братьях-близнецах, которым отрыжка придает магическую силу. И, что более важно, я брала интервью еще и у Джейн Слоун, которая этот фильм спродюсировала (зажимая одной рукой нос, как мне виделось).

Джейн Слоун была моей героиней. Прежде чем скатиться к грубой коммерции, она сама написала и сняла несколько самых остроумных и веселых фильмов, которые когда-либо видел Голливуд. А что еще лучше – в этих фильмах были остроумные, веселые женщины. Я неделями отвлекала себя от страданий по Брюсу, по кирпичикам выстраивая подробную фантазию о том, как мы встретимся, и Джейн сразу же увидит во мне родственную душу, потенциального компаньона, сунет свою визитку, настаивая, чтобы я связалась с ней в ту же секунду, как решу переключиться с журналистики на сценарное дело. Я даже не сдерживала улыбки, воображая, как озаряется лицо Джейн, когда я скромно признаюсь, что у меня и правда лежит рукопись одного сценария и я готова ее отправить, если Джейн Слоун захочет с ней ознакомиться.

Она пишет, так и я тоже пишу. Она остроумная, так и я такая же. Правда, Джейн Слоун к тому же богата, знаменита и достигла успеха, о котором я не смела даже мечтать, да и в талии была не шире одного моего бедра, но сестринская солидарность, напомнила я себе, великая сила.

Спустя почти час после моего прибытия и сорок пять минут, как мы должны были встретиться, Джейн Слоун, усевшись напротив меня, поставила рядом с тарелкой большое зеркальце и большую спортивную бутылку минеральной воды без газа.

– Добрый день, – произнесла Джейн гортанным голосом сквозь стиснутые зубы, а потом от души побрызгала в лицо из бутылки.

Я сощурилась в ожидании кульминации, которая обратит происходящее в шутку, но ее не последовало. Николас Кей сел рядом с Джейн и улыбнулся.

– Простите нас за опоздание.

Выглядел он так же, как и на экране телика, – сущий милашка. Джейн Слоун тем временем яростно отпихнула масленку, одним небрежным взмахом развернула сложенную в форме лебедя салфетку и тщательно вытерла лицо. Только вернув салфетку, теперь в бежевых, алых и черных разводах, на стол, великий режиссер соизволила заговорить.

– Этот город, – заявила она, – погибель для моих пор.

– Простите, – выдала я и, как только слово слетело с губ, почувствовала себя идиоткой. За что я извинялась-то? Я же ничего ее порам не сделала.

Джейн томно взмахнула бледной ручкой, мол, мои извинения за Филадельфию значат для нее не больше споры плесени, а потом взяла серебряный нож и принялась тыкать им в масло, выложенное цветочком в масленке, которую только что изгнала к моей половине стола.

– Так что вы хотите знать? – Джейн даже не подняла глаз.

– Э-э…

Я торопливо полезла за блокнотом и ручкой. У меня был целый список вопросов, подготовленный заранее, начиная от принципов, которыми она руководствовалась при выборе актеров на роль, и заканчивая тем, что на нее повлияло, как на творца, и что она любила смотреть по телику, но теперь в голове почему-то остался только один.

– Как у вас родилась идея фильма?

Джейн так и не оторвалась от масленки.

– Увидела по телевизору.

– В ночном комедийном шоу на Эйч-би-оу? – услужливо подсказал Николас Кей.

– Позвонила режиссеру. Сказала, что нужно снять. Он согласился.

Ну класс. Так вот как делается кино. Странная мелкая маслоненавистница, эта повелительница тьмы Эльвира с бутылкой для орошения себя любимой делает один звонок и – вуаля, фильмец!

– Так вы… написали сценарий?

И снова взмах призрачной ручки.

– Курировала.

– Мы наняли нескольких парней из «Субботнего вечера!», – добавил Николас Кей.

Вдвойне класс. А я не только в шоу не работала, так еще и не парень. Я тихонько простилась с мыслью рассказать Джейн о своем сценарии. А то они всю дорогу до Питтсбурга ржать надо мной будут.

Подошел официант. Джейн и Николас хмуро уставились каждый в свое меню. Официант бросил на меня полный отчаяния взгляд.

– Я буду оссобуко, – отозвалась я.

– Отличный выбор, – просиял официант.

– Я буду… – начал Николас.

Долгая, до-о-олгая пауза. Официант ждал, с ручкой наготове. Джейн все тыкала ножом в масло. У меня по шее сползла капелька пота, прокатилась по спине и впиталась в трусы.

– Вот этот салат, – наконец разродился Николас, тыкая пальцем.

– Конечно, сэр, – наклонившись посмотреть, с облегчением произнес официант. – А для дамы?

– Латук, – буркнула Джейн.

– Салат? – не понял несчастный.

– Латук, – повторила Джейн. – С красными листьями, если есть. Мытый. Подать с уксусом отдельно. И листья ни в коем случае не резать. Только порвать. Вручную.

Официант быстро нацарапал указания и сбежал. Джейн Слоун медленно подняла взгляд. Я снова затеребила блокнот.

– Эм-м…

Латук, думала я. Она обедает латуком, а я буду сидеть перед ней и телятину наворачивать. И что самое страшное, я никак не могла сообразить, о чем эту даму спрашивать.

– Назовите ваш любимый эпизод из фильма? – наконец выдавила я.

Ужасный вопрос на уровне новичка из школьной газеты, но все же лучше, чем ничего. Джейн наконец улыбнулась – слабо и мимолетно, и тем не менее. Потом покачала головой.

– Не могу. Слишком личное.

Господи, помоги мне. Спаси. Обрушь на «Четыре сезона» воющий торнадо, чтоб повыдирал бизнесменов из-за столов, перебил фарфор. А то я тут умираю.

– И какие дальше планы?

Джейн пожала плечами, напустив загадочности. Пояс моих утягивающих колготок сдал позиции и сполз на бедра.

– Мы вместе работаем кое над чем, – предложил тему Николас. – Я собираюсь написать сценарий… с парой друзей из колледжа… а Джейн покажет его студиям. Хотите послушать?

И он принялся увлеченно описывать то, что, на мой взгляд, звучало как самый тупой фильм на свете – что-то про парня, который наследует отцовскую фабрику по изготовлению подушек-пердушек, а партнер отца его подставляет, но в конце концов парень и лихая уборщица празднуют победу. Я записывала, не вслушиваясь, моя правая рука механически скользила по странице, а левая переправляла еду из тарелки в рот. Джейн тем временем разделила свой латук на две кучки: в одну пошли в основном листья, в другую – в основном стебли. Покончив с этой частью, она на треть опустила зубцы вилки в уксус, затем осторожно подцепила один листик и ловко положила в рот. Процедура повторилась ровно шесть раз – Николас успел смести весь салат и пару кусков хлеба, а я проглотила половину оссобуко – восхитительное, несмотря ни на что, блюдо, – после чего Джейн насухо промокнула губы салфеткой, взялась за нож и снова принялась тыкать им в масло.

Протянув руку, я отодвинула масленку подальше. Больше не могла на это смотреть и надо же было хоть что-то сделать, потому что интервью катилось псу под хвост.

– Прекратите, – строго сказала я. – Масло перед вами ничем не провинилось.

Повисла тишина. Многозначительная такая. Ледяная, зияющая, словно излом. Джейн Слоун вперилась в меня мертвым взглядом черных глаз.

– Молочка, – выплюнула она так, словно это ругательство.

– Третья по величине производственная отрасль в Пенсильвании, – парировала я, понятия не имея, так ли это. Впрочем, звучало похоже на правду. Мне вечно попадались коровы, когда велосипедная прогулка уводила меня на пять и больше километров от города.

– У Джейн аллергия, – быстро встрял Николас.

Он улыбнулся своему режиссеру, взял ее за руку, и тут меня осенило: они встречаются. Пусть ему двадцать семь, а ей… господи, да она как минимум на пятнадцать лет старше. Пусть в нем видно человеческие черты, а в ней… нет.

– Что еще?

– Расскажите… – Я запнулась. При виде их переплетенных пальцев у меня отказал мозг. – Расскажите о фильме что-нибудь такое, чего еще никто не знает.

– Некоторые сцены снимали на той же площадке, что и «Шоугерлз», – ответил Николас.

– Это из пресс-релиза, – вдруг произнесла Джейн.

Я знала, но решила вежливо промолчать и убраться оттуда к черту, пока не узнала, что сделает женщина, которая на обед съедает шесть листьев салата, если ее спросят, не желает ли она что-нибудь на десерт.

– Расскажу вам кое-что, – продолжила режиссер. – Девушку из цветочного магазина играет моя дочь.

– Правда?

– Первая роль, – кивнула Джейн, почти гордая, почти застенчивая. Почти настоящая. – Я ее отговаривала… Она уже и так одержима своей внешностью…

«Откуда бы это в ней взялось», – подумала я, но снова промолчала.

– Я больше никому не говорила. – Уголки губ Джейн дрогнули. – Но вы мне нравитесь.

Упаси боже ей не понравиться.

Я попыталась подобрать слова для приемлемого ответа, как Джейн вдруг встала и потянула за собой Николаса.

– Удачи, – пробормотала она, и парочка стремительно покинула ресторан.

Как раз, когда к столику подкатили тележку с десертами.

– Мадемуазель что-нибудь желает? – участливо спросил официант.

Разве можно меня винить за то, что я сказала «да»?

* * *

– Ну? – поинтересовалась Саманта по телефону тем же днем.

– Она обедала латуком! – простонала я.

– Салатом?

– Латуком. Просто латуком. С уксусом. Я чуть не умерла.

– Просто латуком?

– Просто латуком, – повторила я. – С красными листьями. Она прямо подчеркнула. И постоянно прыскала в лицо водой.

– Кэнни, ты выдумаешь.

– Я тебе клянусь! Мой голливудский идол – чудила с латуком, эта… эта Эльвира с татуажем век…

Саманта бесстрастно слушала.

– Ты плачешь.

– Не плачу, – соврала я. – Просто разочарована. Я думала… ну, знаешь… что мы найдем общий язык. И я покажу ей свой сценарий, но я никогда никому его не покажу, потому что не училась ни с кем из актеров «Субботнего вечера!», а сценарии читают только у таких! – Я опустила взгляд. В полку плохих новостей прибыло. – А еще у меня на жакете соус от оссобуко.

Саманта вздохнула:

– Думаю, тебе нужен агент.

– Я не могу его найти! Поверь, я пыталась! Они на твои работы даже не взглянут, пока по ним что-нибудь не снимут, а продюсеры не взглянут на то, что им поступит не от агента. – Я принялась яростно тереть глаза. – Неделя дерьмо.

– Почта! – радостно объявила Габби.

Она уронила стопку бумаг мне на стол и удалилась вразвалочку. Попрощавшись с Сэм, я занялась корреспонденцией. Пресс-релиз. Опять пресс-релиз. Факс, факс, факс. Конверт с моим именем и фамилией, выведенными почерком, который я уже давно научилась определять как принадлежащий Злому Старикашке. Я вскрыла письмо.

«Дорогая мисс Шапиро, – гласили дрожащие буквы, – Ваша статья о Селин Дион – самая грязная, мерзкая дрянь из всех, что я прочитал за пятьдесят семь лет, будучи преданным подписчиком «Икзэминера». Мало Вам было высмеять музыку Селин как «напыщенные, затянутые баллады», так Вам понадобилось еще и поиздеваться над ее внешностью! Готов поспорить, Вы сами далеко не Синди Кроуфорд. Искренне Ваш, мистер И. П. Дейффингер».

– Эй, Кэнни.

Господи Иисусе. Габби вечно подкрадывалась ко мне сзади. Для такой массивной глухой старухи она могла передвигаться тихо, как кошка, когда ей это выгодно. Я обернулась, и точно – Габби щурилась на письмо, которое я держала на коленях.

– Где-то ошиблась? – засочился ее голос тонной сочувствия, густого и ненатурального, как сырный соус. – Придется публиковать опровержение?

– Нет, Габби, – ответила я, стараясь не сорваться на крик. – Просто не сошлись во мнениях.

Я бросила письмо в мусорное ведро и так быстро оттолкнулась с креслом от стола, что колесики чуть не проехались по ногам Габби.

– Черт! – прошипела она и ретировалась.

«Дорогой мистер Дейффингер, – принялась я сочинять достойный ответ. – Может, я и не супермодель, но мне, по крайней мере, хватает мозговых клеток, чтобы отличить дерьмо на слух».

«Дорогой мистер Дейффингер, – продолжала я набрасывать варианты, преодолевая два с половиной километра, которые разделяли редакцию и Центр по проблемам веса и нарушения пищевого поведения, где меня ждало первое занятие для толстяков. – Мне жаль, что Вы так обиделись на мое описание трудов Селин Дион, ведь я искренне считала, что это я еще проявила великодушие».

Я гневно протопала в конференц-зал, выбрала себе место за столом и огляделась. Увидела Лили, из приемной, и черную женщину моих габаритов, но постарше, с трещащим по швам дипломатом и карманным устройством для чтения электронной почты, в которое она увлеченно тыкала. Заметила девочку-подростка, ее длинные светлые волосы придерживал ободок, а тело скрывалось под слишком уж просторной футболкой и мешковатыми джинсами. Еще в конференц-зал следом за мной вошла женщина лет шестидесяти, которая весила, наверное, как минимум под двести кило. Она передвигалась при помощи трости и, прежде чем сесть, внимательно осмотрела стулья, словно прикидывала, выдержат ли они такую тушу.

– Привет, Кэнни! – подала голос Лили.

– Привет, – буркнула я.

На белой доске кто-то заранее вывел слова «Порционное питание», на стене висел постер с пищевой пирамидой. «Опять это дерьмище», – подумала я и задалась вопросом, а не слинять ли мне с занятия. Я, в конце концов, уже была у «Весонаблюдателей». Я уже все знала про порционное питание.

В конференц-зале появилась тощая медсестра, знакомая мне по все той же приемной, и принесла целую охапку мисок и мерных стаканчиков, а также маленький пластмассовый макет свиной отбивной весом в сто граммов.

– Всем добрый вечер, – поздоровалась медсестра и написала на доске свое имя. – Я Сара Притчард, дипломированная медицинская сестра.

Мы тоже по очереди представились. Блондинку звали Бонни, чернокожую – Анита, а очень толстую – Эстер из Вест-Оук-Лейн.

– Я как будто опять в колледж перенеслась, – прошептала Лили, пока медсестра Сара раздавала буклеты с таблицами калорий и распечатки с рекомендациями по корректировке пищевого поведения.

– А я к «Весонаблюдателям», – шепнула я в ответ.

– Вы и у них пробовали? – придвинулась к нам блондинка Бонни.

– В прошлом году.

– Программа «Успех на раз, два, три»?

– «Жир и клетчатка», – шепотом ответила я.

– А это не про овсянку? – поинтересовалась Эстер на удивление приятным голосом – очень низким, теплым, лишенным жуткого филадельфийского акцента, заставляющего местных глотать согласные, будто те сделаны из шоколадной тянучки.

– Нет, это «Фрукты и клетчатка», – заметила блондинка.

– «Жир и клетчатка» – это где надо считать граммы жира и клетчатки в каждом продукте, чтобы съесть за день сколько нужно клетчатки, но не превысить по жирам, – пояснила я.

– Сработало? – подключилась к разговору Анита, откладывая карманный компьютер в сторону.

– Не-а. Но тут, наверное, моя вина. Постоянно путала, чего надо меньше, чего надо больше… а потом узнала, что брауни с повышенным содержанием клетчатки вроде как делают из железной стружки или что-то в таком духе…

Лили прыснула от смеха.

– Там в каждом калорий до фига и больше, но я решила, что это неважно, потому что в них почти нет жира и очень много клетчатки…

– Распространенная ошибка, – бодро сообщила медсестра Сара. – Важны как жиры, так и клетчатка, но нельзя забывать и про общее количество потребляемых калорий. На самом деле все просто. – Она повернулась к доске и нацарапала уравнение сродни тем, что ставили меня в тупик в одиннадцатом классе. – Потребляемые калории против расходуемых. Если потреблять больше, чем сжигать, то вес растет.

– Правда? – вытаращилась я, и медсестра недоверчиво на меня уставилась. – Вы это серьезно? Все настолько просто?

– Э-э… – начала она и умолкла.

Я смекнула, что медсестра наверняка привыкла, что толстушки сидят себе кротко, как перекормленные овечки, улыбаются, кивают и благодарно впитывают премудрости, глядя на нее робко и восхищенно, потому что ей повезло родиться худенькой. Эта мысль мигом привела меня в ярость.

– Значит, если я буду съедать меньше калорий, чем я сжигаю… – Я хлопнула себя ладонью по лбу. – Господи! Ну наконец-то до меня дошло! Я все поняла! Я исцелена! – Я вскочила и вскинула руки к небесам; Лили сдавленно засмеялась. – Спасена! Спасибо вам, Иисус и Центр по проблемам веса и нарушения пищевого поведения, за то, что вы сняли с моих глаз шоры!

– Ладно, – согласилась медсестра. – Мы вас поняли.

– Черт. – Я опустилась обратно. – Уже хотела было спросить, можно ли мне идти домой.

– Послушайте, – вздохнула медсестра. – Все дело в том, что существует масса осложняющих каждый конкретный случай факторов… и наука пока может объяснить далеко не все. Мы знаем про разный обмен веществ, что тела одних людей стремятся удержать накопленное куда сильнее, чем у других. Мы знаем, что все это непросто. Я бы никогда не стала утверждать обратное.

Она смотрела на нас, часто дыша. А мы смотрели на нее.

– Простите, – наконец нарушила я тишину. – Я вспылила. Просто… ну, не хочу говорить за остальных, но я все это уже слышала.

– Угу, – подтвердила Анита.

– И я, – кивнула Бонни.

– Толстые люди не равно глупые, – продолжила я. – Но каждая программа похудения, которую я пробовала, считает нас таковыми. Как будто если объяснить, что запеченная курица полезней жареной в масле, йогурт лучше мороженого, а вместо поедания пиццы можно расслабиться в горячей ванне, мы все вдруг превратимся в Кортни Кокс.

– Именно, – поддакнула Лили.

На лице медсестры читалась досада.

– Я ни в коем случае не считаю вас глупыми. Диета – это часть процесса. Физическая нагрузка – тоже, пусть и не такая существенная, как считалось раньше.

Я нахмурилась. Вечно мне везет как утопленнику. Я столько каталась на велосипеде и ходила пешком, столько ходила с Самантой в тренажерный зал. Короче, физическая нагрузка была единственной составляющей здорового образа жизни, которой мне удавалось придерживаться.

– А сегодня, – продолжила медсестра, – мы поговорим о порционном питании. Вы знали, что большинство ресторанов подают порции, значительно превышающие рекомендации Министерства сельского хозяйства о нормах, рассчитанных для многих женщин на целый день?

Медсестра принялась расставлять тарелки со стаканчиками. Я мысленно застонала.

– Правильная порция белка, – проговорила Сара медленно и громко, как обычно делают воспитатели в детских садиках, – составляет сто граммов. Кто скажет, сколько это?

– Кусок размером с ладонь, – буркнула Анита и в ответ на удивленный взгляд медсестры пояснила: – Курсы от Дженни Крейг.

Сара глубоко вздохнула.

– Очень хорошо! – Ей пришлось сделать над собой видимое усилие, чтобы сохранить воодушевляющий, жизнерадостный вид. – Так, а как насчет порции жира?

– На кончике большого пальца, – буркнула уже я, и медсестричка изумленно распахнула глаза. – Послушайте, мы все это уже знаем… Я права?

Я оглядела стол. Все закивали.

– Единственное, зачем мы все здесь собрались, единственное, что может предложить нам ваша программа, – это препараты. Так мы их получим сегодня или придется сидеть тут и делать вид, будто вы рассказываете нам что-то новое?

Досада (и легкое пренебрежение) на лице медсестры сменилась злостью (и не таким уж легким страхом).

– Есть определенный порядок лечения. Мы уже объясняли. Четыре недели занятий по коррекции пищевого поведения…

Лили принялась ритмично случать кулаком по столу.

– Пре-па-ра-ты! Пре-па-ра-ты!

– Мы не можем просто так раздавать рецептурные медикаменты…

– Пре-па-ра-ты! Пре-па-ра-ты! – присоединились к скандированию блондинка Бонни и Эстер.

Медсестра открыла рот, потом захлопнула его.

– Я позову доктора. – И она выбежала из зала.

Мы впятером переглянулись. А потом разразились хохотом.

– Перепугалась! – довольно заухала Лили.

– Подумала, наверное, что мы ее раздавим, – пробормотала я.

– Сядем на нее! – выдохнула Бонни.

– Ненавижу худых, – добавила я.

– Не говорите так, – вдруг серьезно сказала Анита. – Нельзя никого ненавидеть.

– Угу, – вздохнула я, и на пороге зала как раз возник доктор Кей. Прищученная медсестричка следовала за ним по пятам, едва ли не цепляясь за край белого халата.

– Как понимаю, возникла проблема, – пророкотал доктор.

– Препараты! – выкрикнула Лили.

Судя по выражению лица, доктор ужасно хотел рассмеяться и очень-очень сдерживался.

– От лица вашего движения кто-нибудь выступит? – поинтересовался он.

Все уставились на меня. Я встала, расправила юбку, откашлялась.

– Я полагаю, и остальные меня в этом поддержат, что все мы уже бывали на самых разных лекциях, и курсах, и заседаниях касательно коррекции пищевого поведения.

Я оглядела собравшихся за столом, женщины согласно закивали.

– Мы считаем, что уже пытались изменить свое поведение, и меньше есть, и больше двигаться, и все прочее, что нам говорили делать. И чего нам действительно хотелось бы… ради чего мы сюда пришли, за что мы все вам заплатили – это что-нибудь новенькое. А именно – препараты, – заключила я и села обратно.

– Что ж, я понимаю ваши чувства, – произнес доктор.

– Очень сомневаюсь, – резко возразила я.

– Тогда, может, вы со мной ими поделитесь, – предложил он кротко. – Послушайте, я не то чтобы знаю секрет, как похудеть раз и навсегда, и пришел к вам поделиться. Воспринимайте эту программу как путешествие… как дело, за которое мы беремся вместе с вами.

– Вот только наше путешествие привело нас в чудесный мир одиноких ночей и магазинов для толстых, – проворчала я.

Доктор мне улыбнулся – очень уж обезоруживающе.

– Давайте на время забудем про толстых и тонких. Если вы, дамы, уже знаете, где сколько калорий и как должна выглядеть порция пасты, тогда, я уверен, вы имеете представление, что большинство диет не помогают. По крайней мере, в долгосрочной перспективе.

Тут-то он и завладел нашим вниманием. Верно, мы все пришли к такому же выводу (по большей части из личного горького опыта), но услышать из уст авторитетного человека, врача во главе программы по снижению веса… да это же граничило с ересью. Я почти ждала, что в конференц-зал сейчас ворвутся охранники, чтобы уволочь доктора на промывку мозгов.

– Я думаю, – продолжал он, – что нам всем повезет куда больше – и мы станем куда счастливей, – если вместо этого будем думать о маленьких изменениях в образе жизни. О мелочах, которые можем делать ежедневно и которые в долгосрочной перспективе не окажутся разрушительными. Если мы устремимся к лучшему здоровью, к принятию себя, а не к внешности как у Кортни…

Доктор глянул на меня, вопросительно вскинув брови.

– Кокс, – подсказала я. – Вернее, Кокс Аркетт. Она вышла замуж.

– Точно. Она самая. Забудьте о ней. Давайте сосредоточимся на достижимом. И обещаю, никто здесь не будет обращаться с вами, словно вы глупы, независимо от габаритов.

Я осталась невольно тронута его речью. В словах дока и правда был смысл. А что еще лучше – он не говорил с нами свысока. Это был… принципиально новый подход, честное слово.

Медсестричка напоследок одарила нас недовольным взглядом и поспешила прочь. Закрыв дверь, доктор сел за стол.

– Я хочу проделать с вами одно упражнение. – Он посмотрел на каждую по очереди. – У кого из вас бывает так, что вы едите, даже когда не испытывает голода?

Гробовая тишина. Я закрыла глаза. Заедание стресса. И эту лекцию мне тоже читали.

– Кто завтракает и потом, например, приходит на работу, а там коробка пончиков, и они такие вкусные на вид, что вы съедаете один просто потому, что они у вас под рукой?

Снова тишина.

– «Данкин донатс» или «Криспи крим»? – наконец спросила я.

Доктор поджал пухлые губы.

– Не думал об этом.

– А это имеет значение, – заметила я.

– «Данкин донатс», – обозначил доктор.

– Шоколадный? С джемом? В глазури, от которого кто-то из бухгалтерии оторвал половинку, а вторую оставил?

– У «Криспи крим» вкуснее, – вставила Бонни.

– Особенно теплые, – добавила Эстер.

Я облизнулась.

– Когда я последний раз ела пончики, – продолжила Эстер, – кто-то как раз принес их на работу, и я выбрала тот, что похож на бостонский пирог с кремом… такой, знаете, залитый шоколадом?

Мы закивали. Мы все знали, как опознать такой пончик с первого взгляда.

– А потом я откусила, и он оказался, – Эстер скривила губы, – лимонным.

– Фу, – ужаснулась Бонни. – Ненавижу лимонные!

– Ладно, – смеясь, заключил доктор. – Я вот к чему: пусть даже это лучшие пончики в мире. Ваш платонический идеал пончиковости. Но если вы уже позавтракали и, в сущности, не голодны, то, по-хорошему, вы должны быть в состоянии пройти мимо.

Мы на минуту задумались.

– Куда там, – наконец фыркнула Лили.

– Может, вам стоит попробовать говорить себе, что когда вы действительно проголодаетесь и если вам действительно захочется именно пончик, тогда можно пойти и взять один.

Мы снова задумались.

– Не-а, – не согласилась Лили. – Все равно сжую бесплатные пончики.

– И как понять, чего действительно хочешь? – спросила Бонни. – Ну, вот я… мне всегда хочется то, чего нельзя. Но, типа дайте мне пакетик мини-моркови, и я такая типа пф-ф.

– А ты не пробовала ее сварить и смять в пюре с имбирем и апельсиновой цедрой? – поинтересовалась Лили.

Бонни сморщила нос.

– Не люблю морковь, – подала голос Анита, – а вот мускатная тыква – совсем другое дело.

– Правда, это не овощ, – заметила я, – а крахмал.

– В смысле «не овощ»? – растерялась Анита.

– Крахмалосодержащий овощ. Как картофель. Я это узнала у «Весонаблюдателей».

– На курсе «Жир и клетчатка»? – уточнила Лили.

– Так, ладно! – вмешался доктор.

По глазам читалось, что неуемная трескотня пяти ветеранов диет «Весонаблюдателей», Дженни Крейг, Притикина, Аткинса и тому подобных начинала его доставать. А это уже не смешно.

– Давайте кое-что попробуем, – продолжил доктор.

Затем он прошел к двери и выключил свет. Конференц-зал погрузился в полумрак. Бонни хихикнула.

– Закройте глаза и попытайтесь понять, как вы себя чувствуете прямо сейчас. Вы голодны? Устали? Вам грустно, или весело, или тревожно? Постарайтесь сосредоточиться, а потом отделить физические ощущения от происходящего с вами в эмоциональном плане.

Мы послушно закрыли глаза.

– Анита?

– Я устала, – мгновенно отозвалась та.

– Бонни?

– Ох, наверное, устала. И, может, чуть-чуть голодная.

– А эмоционально? – не отстал доктор.

Бонни вздохнула.

– Тошнит от школы, – буркнула она. – Мне там говорят гадости.

Я глянула на нее украдкой. Бонни крепко жмурилась, лежащие на мешковатых джинсах руки сжались в кулаки. Очевидно, за те десять лет с тех пор, как я отмучилась, старшая школа не стала ни добрее, ни ласковей. Мне захотелось коснуться плеча Бонни. Сказать, что дальше будет лучше… правда, с учетом недавних событий в моей жизни, уверенности в этой максиме у меня поубавилось.

– Лили?

– Умираю с голоду, – быстро сказала та.

– А эмоционально?

– Э-э… в норме.

– Просто в норме? – уточнил доктор.

– Вечером покажут новую серию «Скорой помощи». Так что плохо быть точно не может.

– Эстер?

– Мне стыдно. – И она разрыдалась.

Я открыла глаза. Доктор вытащил из кармана маленькую упаковку бумажных салфеток и протянул их Эстер.

– Почему стыдно? – мягко спросил он.

Эстер слабо улыбнулась:

– Еще до начала я смотрела на пластиковую отбивную и думала, что выглядит же довольно вкусно.

Напряжение спало. Рассмеялись все, даже доктор. Эстер хлюпала носом и вытирала глаза.

– Не волнуйтесь, – успокоила ее Лили, – я думала ровно то же самое про кусочек масла на пищевой пирамиде.

Доктор кашлянул:

– И Кэндис?

– Кэнни, – поправила я.

– Как вы себя чувствуете?

Я закрыла глаза лишь на секунду и тут же увидела лицо Брюса, его карие глаза напротив моих. И Брюс говорил, что любит меня.

Я вперилась взглядом в доктора.

– У меня все хорошо, – ответила я, пусть это и не было правдой. – Все хорошо.

– Как прошло? – поинтересовалась Саманта.

В тот вечер мы бок о бок пыхтели на кардиотренажерах.

– Пока неплохо, – отозвалась я. – Препарат еще не дали. Но доктор, который ведет занятия, вроде бы ничего такой.

Какое-то время мы продолжали в молчании, под поскрипывание аппаратов у нас под ногами и грохот музыки с выкриками тренера по фанк-аэробике неподалеку. Наша тренажерка нацелилась на привлечение новых клиентов, предлагая активность на любой вкус и цвет: пилатес, госпел-аэробика, интервальный спиннинг и нечто под названием «Пожарный тренинг» с полным фаршем в виде шлангов, лестниц и манекена весом в сорок пять кило, которого нужно таскать вверх-вниз по ступенькам. Крыша меж тем протекала, кондиционеры работали через пень-колоду, а джакузи стояли на вечном ремонте.

– А как в целом день, дорогая? – спросила Сэм, утирая взмокшее лицо рукавом.

Я рассказала о письме яростного защитника Селин Дион, мистера Дейффингера.

– Ненавижу читателей, – охнула я, когда тренажер переключился на более высокую скорость. – Вот почему им надо принимать все так близко к сердцу?

– Наверное, он считает, что раз ты насолила Селин, то заслуживаешь того же.

– Ага, но она-то достояние общественности. А я – всего лишь я.

– Только большего размера.

– И с лучшим вкусом. И без, – сурово продолжила Саманта, – расчета выскочить замуж за своего семидесятилетнего менеджера, который знает тебя с двенадцати лет.

– О, и кто же теперь критик? – умилилась я.

– Чертовы канадцы, – буркнула Саманта.

Она проработала в Монреале три года, пережила там роман, завершившийся полным фиаско, и с тех пор не находила для наших северных соседей ни единого доброго слова – даже о Питере Дженнигсе, новости с которым упорно отказывалась смотреть, заявляя, что он имеет наглость занимать должность, по праву принадлежащую американцу, то есть человеку, который хоть слова выговаривал бы правильно.

Спустя еще сорок минут мучений мы перешли в парилку и, завернувшись в полотенца, растеклись по скамейкам.

– Как твой король йоги? – поинтересовалась я.

Сэм сладко потянулась, сыто улыбаясь.

– Чувствую себя такой гибкой, – самодовольно выдала она.

Я швырнула в нее полотенцем.

– Не издевайся. У меня-то уже, наверное, никогда секса не будет.

– Да брось, Кэнни, – отмахнулась Саманта. – Ты же знаешь, отношения приходят и уходят. Мои вот в основном уходят.

Что было правдой. На личную жизнь Сэм в последнее время как будто кто-то наложил проклятие. Она знакомилась с парнем, и первое свидание проходило просто чудесно. После второго все опять складывалось совершенно замечательно. А потом, на третьем, случался какой-нибудь ужасно неловкий момент, и Сэм делала об этом парне какое-то невероятное открытие, из-за которого, по сути, больше не хотела иметь с ним ничего общего. Последний бойфренд, врач-еврей с потрясающим резюме и завидными физическими данными, уже казался было главным претендентом на приз… до свидания номер три, когда он пригласил Сэм домой на ужин, и она ужаснулась висящей на самом видном месте в коридоре фотографией его сестры.

«А что не так?» – спросила я тогда.

«Она была топлес», – ответила Саманта.

Прощай, доктор Идеал. Привет, король йоги.

– Посмотри на все с другой стороны, – продолжала подруга. – День был паршивым, но зато он уже закончился.

– Я просто хотела бы с ним поговорить.

Саманта откинула волосы за спину, подперла голову кулаком и уставилась на меня с верхнего яруса деревянных скамеек.

– С мистером Дейфледорфом?

– Он Дейффингер. Нет, не с ним. – Я плеснула еще воды на горячие камни, вокруг нас заклубился пар. – С Брюсом.

Саманта сощурилась сквозь дымку:

– С Брюсом? Не поняла.

– Что, если… – медленно начала я. – Что, если я ошиблась?

Сэм вздохнула:

– Кэнни, я месяцами слушала твои рассказы, как между вами все не так и лучше не становится, и отдохнуть друг от друга – это в перспективе правильное решение. И да, когда все случилось, ты была расстроена, но ни разу не отступилась от этого мнения.

– А если теперь я передумала?

– Ну и что же на тебя так повлияло?

Я задумалась. Частично – статья. Мы с Брюсом никогда не обсуждали мой вес. И может, если бы мы поговорили… если бы он догадался, что я чувствую, если бы я имела хоть малейшее представление, сколько всего он понимал… может, все сложилось бы совсем иначе.

И более того: я скучала по нашим с Брюсом разговорам, по тому, как я пересказывала ему своей день, спускала пар, перетирая последние перлы Габби, читала ему наметки для будущих статей, эпизоды из сценариев.

– Мне просто его не хватает, – с горем пополам призналась я.

– Даже после того, что он про тебя накропал? – уточнила Сэм.

– Ну, может, все там не так плохо, – промямлила я. – То есть он же не говорил, что не считал меня… ну… желанной.

– Потому что он-то, конечно, считал тебя желанной, – фыркнула Сэм. – А ты его – нет. Ты считала его ленивым, незрелым неряхой, и не далее как три месяца назад, лежа на этой самой скамейке, ты мне рассказала, что, если он еще хоть раз бросит в твоей постели грязную салфетку, ты его убьешь, а тело отправишь автобусом в Нью-Джерси.

Я поморщилась. Фразу дословно я не помнила, но звучало определенно как будто из моих уст.

– И если ты ему вдруг позвонишь, – продолжала Саманта, – что ты ему скажешь?

– Привет, как дела, планируешь в ближайшее время опять меня печатно унизить?

На самом деле у меня была отсрочка длиной в месяц. Свою октябрьскую колонку Брюс поименовал «Любовь и “морковь”». Кто-то – я почти не сомневалась, что Габби, – днем ранее оставил экземпляр на моем рабочем столе. Я с замиранием сердца тут же проглотила статью и успокоилась, только убедившись, что в ней нет ни слова про К. По крайней мере, в этом выпуске.

«Настоящие мужчины используют “защиту”» – гласила первая строка. Смешно, если учесть, что за три года наших отношений Брюс был практически полностью избавлен от унизительного латекса. Мы оба сдали анализы и убедились, что ничем не болеем, и после нескольких разочарований, когда стоило мне достать «резинку», как у Брюса тут же все падало, я перешла на противозачаточные. Этот крошечный нюанс в статье, конечно, отсутствовал, как и тот, что надевать изделие на него приходилось мне – отчего я чувствовала себя мамашей-наседкой, которая завязывает своему сыночку шнурки.

«Облечься в латекс – не просто долг, – наставлял Брюс читательниц журнала. – Это преданность, зрелость, уважение ко всему женскому полу – и знак его любви к тебе».

Воспоминания о реальном отношении Брюса к презикам пока что оставались для меня слишком больной темой. Мысль о нас в постели заставила меня съежиться от нахлынувших чувств, потому что за ней по пятам ворвалась и другая: «Этого больше никогда не повторится».

– Не звони ему, – заключила Сэм. – Я знаю, сейчас тебе очень плохо, просто ужасно, но все пройдет. Переживешь.

– Ну спасибо, Глория Гейнор ^[9], – буркнула я и ушла в душевую.

Когда я вернулась домой, автоответчик мигал. Я нажала на воспроизведение и услышала Стива:

– Помнишь меня? Из парка? Слушай, хотел спросить, может, все-таки пропустим по пивку на этой неделе или поужинаем? Если да, позвони.

Я улыбалась, пока выгуливала Нифкина, пока готовила себе на ужин куриную грудку, батат и шпинат; сияла от уха до уха все двадцать минут консультации с Сэм по вопросу Стива, «симпатяжки из парка». Ровно в девять я набрала его номер. Судя по голосу, Стив был рад меня слышать. Он оказался… классным. Веселым, внимательным, интересовался, чем я занималась. Мы быстро пробежались по основным пунктам нашей биографии: возраст, колледж, «ой, а ты знаешь Джени из моей старшей школы» и тэ дэ, родители и семья (про лесбийскую мать я пока умолчала, оставила что обсудить в случае второго свидания), и перекинулись парой слов на тему своего нынешнего одиночества (я в двух предложениях изложила разрыв с Брюсом, Стив поведал о девушке в Атланте, которая пошла учиться на медсестру, а он переехал сюда). Я поделилась со Стивом, как обозревала кулинарный конкурс от «Пиллсбери». Стив рассказал мне, что увлекся каякингом. Мы договорились поужинать в субботу, а потом, быть может, заскочить в кино.

– Ну, вдруг все образуется, – заключила я, обращаясь к Нифкину, которому было как-то все равно. Три раза перевернувшись, он устроился на подушке. Я надела ночную рубашку, стараясь даже мельком не смотреть на свое отражение в зеркале ванной комнаты, и отправилась спать с осторожно-оптимистическим настроем: у меня все-таки оставался шанс не умереть в одиночестве.

Что я, что Саманта давно пришли к выводу, что «Азафран» – идеальный ресторан для первого свидания. Он обладал всеми преимуществами. Для начала, он располагался совсем рядом с домом Сэм и моей квартирой. Кормили там неплохо и не слишком дорого, к тому же спиртные напитки там не подавали и разрешали что-то принести с собой, а это давало возможность а) впечатлить парня купленной бутылкой хорошего вина и б) избежать вероятного перехода этого самого парня в состояние нажратости, потому что кроме одной бутылки больше алкоголя точно не будет. И что самое главное: там огромные окна от пола до потолка и официантки, которые ходят в ту же тренажерку и любезно усаживают нас за столики у этих самых окон – так, чтобы парень сидел лицом к улице, и подруга могла прогуляться мимо ресторана с Нифкином и оценить перспективы.

Я мысленно поздравляла себя, потому как в случае со Стивом действительно было что оценивать. Рубашка поло с короткими рукавами, брюки цвета хаки, которые он, судя по всему, даже выгладил, приятный аромат туалетной воды. Неплохое разнообразие по сравнению с Брюсом, который предпочитал грязные футболки, сползающие шорты, а еще мог, если я не напоминала достаточно часто, забивать на существование дезодоранта.

Я улыбалась Стиву. Он отвечал тем же. Наши пальцы соприкоснулись над тарелкой кальмаров. Вино было восхитительным, охлажденным до нужной температуры, а вечер – идеальным, с ясным звездным небом и легким дуновением осеннего ветерка.

– Чем сегодня занималась?

– Каталась на велике, до самого Честнат-Хилл, – ответила я. – Думала о тебе…

На лице Стива промелькнуло какое-то чувство. Нехорошее.

– Слушай, – произнес он тихонько. – Я должен кое-что сказать. Когда я спрашивал, не хочешь ли ты выпить со мной пива… ну, я говорил, что недавно переехал… и то есть я просто искал… ну, знаешь. Друзей. Людей, с которыми можно потусоваться.

Кальмары в моем желудке превратились в свинцовый шар.

– Оу.

– И, наверное, я недостаточно ясно выразился… в смысле, это не свидание или что-то такое… о боже, не смотри на меня так.

Не реви, приказала я себе. Не реви, не реви, не реви. Как я могла так ошибиться? Жалкая дура. Посмешище ходячее. Мне захотелось обратно к Брюсу. Черт, мне хотелось даже к матери. Не реви, не реви, не реви.

– Твои глаза, – мягко произнес Стив. – Они меня убивают.

– Прости, – тупо отозвалась я.

Как всегда, я за что-то просила прощения. Хуже быть не может.

Стив уставился на что-то за окном.

– Эй, а разве это не твоя собака?

Я обернулась и, разумеется, увидела Саманту и Нифкина, оба таращились на нас через стекло. Сэм явно осталась впечатлена «кавалером» и мельком показала мне большой палец.

– Я на минутку, ладно? – пробормотала я.

Встала, силком волоча ноги. В уборной поплескала холодной водой в лицо, стараясь не дышать и чувствуя, как слезы, которым я не давала пролиться, переплавляются в головную боль. Представила этот вечер: ужин, потом свежий фильм-катастрофа в кинотеатре. Но нет. Я не могла провести целый вечер бок о бок с парнем, который только что заявил, будто мы не на свидании. Пусть я слишком болезненно реагировала, пусть это было нелепо с моей стороны, но я так не могла, и все тут.

Я отправилась на кухню и нашла нашу официантку.

– Почти готово, – машинально отозвалась та, но потом увидела выражение моего лица. – О боже… что там? Гей? Сбежавший преступник? Бывший твоей матери?

– Примерно в том духе, – проговорила я.

– Хочешь, передам ему, что тебе поплохело?

– Да, – кивнула я и задумалась. – Нет. Знаешь что… заверни еду мне с собой, а ему ничего не говори. Посмотрим, сколько он там просидит.

Официантка закатила глаза:

– Настолько все плохо?

– Тут ведь есть какой-нибудь черный ход, так?

– Бежать туда.

Она указала на пожарный выход – открытую дверь подпирал стул, на котором расположился отдыхающий посудомойщик, – и уже спустя минуту я, сжимая в руках два контейнера и остатки своей гордости, выскользнула мимо посудомойщика в темноту. Голова гудела. Дура, горячо корила я себя. Идиотка. Полная, полная идиотка, решила, что такой парень может заинтересоваться кем-то вроде тебя.

Я поднялась в квартиру, бросила еду на стол, стянула платье, влезла в потрепанный комбинезон, с негодованием думая, что я, наверное, вылитая Андреа Дворкин ^[10]. Гневно протопала обратно на улицу и устремилась к Старому городу, а потом на запад, к площади Риттенхауз.

Часть меня, здравомыслящая, считала, что это не так уж важно, просто незначительная выбоинка на велосипедной дорожке жизни, и что идиот он, а не я. Холостой, сказал он. Ну и почему было не подумать, что он приглашает меня на законное свидание? И что с того, если это не свидание? Они у меня были. И даже парни у меня были. И вполне логично, что снова появится и то и другое, а этот хрен больше ни секунды моего времени не стоит.

Но другая часть – крикливая, истеричная, придирчивая и, к сожалению, куда более громкая – твердила совершенно иное.

Что я тупая. Что я жирная. Настолько жирная, что меня больше никто не полюбит, а я настолько темная, что этого не вижу. Что я дура или, еще хуже, стала посмешищем. Что Стив, этот инженеришка в сандаликах, сидит себе за пустым столом, трескает кальмаров и смеется над тупой толстухой Кэнни.

И кому мне пожаловаться? Кто меня утешит?

Явно не мать. Не могла же я обсуждать с ней свою личную жизнь, когда однозначно дала понять, что не одобряю ее собственную. Да и вдобавок благодаря колонке Брюса она и так уже узнала достаточно о моих ночных делишках.

Я, конечно, могла поделиться с Самантой, но подруга скажет, что я рехнулась. «С чего ты взяла, что все дело в твоей внешности?» – спросит она, а я промямлю, что да, наверное, есть другая причина, или мы просто-напросто друг друга не так поняли, но ни на мгновение не перестану всем нутром знать истину, Евангелие от моего отца: я жирная, и я уродливая, и никто меня никогда не полюбит. И мне будет стыдно. Я хотела быть в глазах друзей умной, веселой, способной. А не жалкой.

И чего я еще хотела, так это позвонить Брюсу. Я не рассказала бы ему о только что пережитом унижении – я не нуждалась в его жалости или чтобы он решил, будто я приползла к нему на коленях или собираюсь приползти позже, только потому что меня отшил какой-то мохноногий хрен, – но я просто хотела услышать голос Брюса. И неважно, что он там наплел в «Мокси», неважно, насколько он меня опозорил. После трех лет вместе он знал меня лучше, чем кто бы то ни было в мире, кроме Саманты, и в тот миг, стоя на углу Семнадцатой и Волнат-стрит, мне так страшно захотелось поговорить с Брюсом, что едва не подкосились ноги.

Я поспешила домой, взлетела на свой этаж, перепрыгивая через ступеньку. Потная, с трясущимися руками, я распласталась по кровати, схватила трубку и набрала номер так быстро, как только могла. Брюс тут же ответил.

– Эй, Брюс, – начала я.

– Кэнни? – Голос показался мне странным. – А я как раз собирался тебе позвонить.

– Правда? – В груди вспыхнула крошечная искорка надежды.

– Просто хотел сказать. – И он сорвался на хриплые, рваные всхлипы. – Сегодня утром умер мой отец.

Не помню, что я ответила. Только подробности, которые услышала от Брюса: у его отца случился инсульт, он умер в больнице, все случилось очень быстро.

Я плакала, Брюс тоже. Не знаю, жалела ли я так сильно кого-то еще. Ужасная несправедливость. Отец Брюса был замечательным человеком. Он любил свою семью. И меня, наверное, тоже.

Но даже несмотря на скорбь, искра надежды все разгоралась. Теперь Брюс все поймет, нашептывал внутренний голос. Разве такая потеря не меняет твое мировоззрение? Так разве она не поможет Брюсу в ином свете взглянуть на меня, мою расколотую семью, бросившего нас отца? И вдобавок он станет во мне нуждаться. Я уже однажды спасла его от одиночества, сексуальной ограниченности и стыда… вот и тут я пригожусь, чтобы он пережил горе.

Я представляла нас на похоронах, как я держу Брюса за руку, и он опирается на меня так, как в свое время мне хотелось опереться на него. Воображала, как Брюс взглянет на меня с новообретенным уважением, пониманием, глазами уже не мальчика, но мужчины.

– Позволь мне помочь. Что сделать? – спросила я. – Хочешь, приеду?

Ответ прозвучал обескураживающе быстро.

– Нет. Я еду домой, а сейчас там куча народу. Будет как-то неловко. Можешь приехать завтра на похороны?

– Конечно. Само собой. Люблю тебя, – слова сорвались едва ли не раньше, чем я успела о них вообще подумать.

– И что это значит? – спросил Брюс, все продолжая плакать.

К своей чести, нашлась я быстро.

– Что я хочу тебя поддержать… и помочь всем, чем сумею.

– Просто приходи завтра, – вяло проговорил Брюс. – Это все, что пока можно сделать.

Но что-то своенравное во мне не отступило.

– Я тебя люблю, – повторила я и умолкла, давая словам повиснуть в тишине между нами.

Брюс вздохнул. Он понимал, что мне нужно, но не хотел или не мог дать мне желаемое.

– Мне пора бежать, – произнес он. – Прости, Кэнни.

Часть вторая
Я под другим углом

5

Если задуматься, на похоронах Бернарда Губермана я все же могла чувствовать себя и хуже. Например, если бы это я убила его своими руками.

Служба началась в два часа. Я приехала заранее, но на парковке уже не было мест, и автомобили занимали всю подъездную аллею до самого шоссе. Я наконец нашла свободный клочок на другой стороне улицы, перебежала четыре полосы и нырнула прямиком в гущу друзей Брюса. Они стояли у входа, все в костюмах, которые если и надевали, то разве что на собеседования, сунув руки в карманы, тихонько переговариваясь, глядя себе под ноги. А день-то выдался ослепительно солнечный – в такой нужно любоваться осенней листвой, покупать яблочный сидр, греться у огня. А не вот это все.

– Привет, Кэнни, – негромко поздоровался Джордж.

– Как он? – спросила я.

Джордж пожал плечами:

– Он внутри.

Брюс и правда сидел в маленьком вестибюле, с бутылкой воды в левой руке и носовым платком в правой. В том же синем костюме, который надевал на Йом-кипур, когда мы сидели бок о бок в храме, – все еще слишком узком, со все еще слишком коротким галстуком, и в кроссовках, которые сам разрисовал звездами и завитушками во время особенно скучной лекции.

Стоило мне его увидеть, как в тот же миг наше недавнее прошлое перестало существовать: мое решение отдохнуть друг от друга, его решение рассказать о моем теле в журнале. Словно ничего не осталось, только наша близость – и его боль. Над Брюсом, положив руку ему на плечо, стояла его мать. Везде были люди. Все плакали.

Я подошла к Брюсу, опустилась на колени, обняла его.

– Спасибо, что пришла, – проговорил он с прохладцей, церемонно.

Я поцеловала его в колючую от трехдневной щетины щеку. Брюс как будто ничего не заметил. Его мать меня обняла, и в ее словах прозвучало куда больше теплоты.

– Кэнни, – шепнула она, – я рада, что ты здесь.

Я знала, что будет плохо. Знала, что буду чувствовать себя там просто ужасно, даже с поправкой на расставание на парковке, но не имела ни малейшего представления, что все так выйдет.

Но было не просто плохо. Меня изводила сущая агония. Когда раввин, которого я несколько раз встречала во время ужина в доме Брюса, рассказывал, как Бернард Леонард Губерман жил ради жены и сына. Как водил Одри по магазинам игрушек, хотя у них еще не было внуков. «Готовиться надо заранее», – повторял он. Вот тут-то мои нервы и сдали. Это ведь я должна была подарить им этих самых внуков, и как бы эти дети его любили, и сколько бы счастья мне принесла эта любовь.

И я сидела на деревянной скамье в похоронном бюро, в восьми рядах от Брюса, который должен был стать моим мужем, и думала, что мне хочется лишь одного – быть рядом с ним, и что никогда прежде я не чувствовала между нами такой пропасти.

– Он тебя очень любил, – прошептала мне тетушка Брюса, Барбара, когда мы мыли руки.

Машины, припаркованные в два ряда в глухом переулке, заполонили весь квартал, их было столько, что на время похорон около кладбища пришлось выставить полицейского. Отец Брюса был не последним человеком в общине и принимал множество пациентов как дерматолог. Судя по толпе, проводить его в последний путь стеклись все евреи и подростки с кожными заболеваниями.

– Он был замечательным человеком, – отозвалась я.

Барбара странно на меня покосилась.

– Был?

И тут я поняла, что она имеет в виду Брюса, который вполне себе жив. Барбара сцапала мой локоть бордовыми ноготками и увлекла в безупречно чистую, пахнущую кондиционером для белья прачечную комнату.

– Я знаю, что вы с Брюсом расстались. Все потому, что он не позвал тебя замуж?

– Нет, – ответила я. – Потому что… наверное, я все сильнее чувствовала, что мы друг другу не подходим.

Барбара как будто и не слышала.

– Одри всегда мне говорила, как Берни хотел, чтобы ты стала частью семьи. Твердил, мол, если Кэнни захочет кольцо, она его сразу получит.

О боже. К глазам подступили слезы. Снова. Я плакала во время службы, когда Брюс стоял у бимы и рассказывал, как отец учил его играть в бейсбол и водить машину, и на кладбище, когда Одри рыдала над могилой и повторяла: «Это нечестно… нечесто…»

Тетушка Барбара протянула мне носовой платок.

– Ты нужна Брюсу, – шепнула она.

И я молча кивнула, зная, что голос подведет.

– Иди, – подтолкнула она меня в сторону кухни.

Я вытерла глаза и пошла.

Брюс сидел на крыльце черного хода в едва ли не охранном кольце друзей. Когда я приблизилась, он сощурился, будто рассматривал опытный экземпляр на предметном стекле.

– Привет, – произнесла я тихо. – Я могу чем-нибудь помочь?

Брюс покачал головой и отвел взгляд. Все стулья на крыльце были заняты, и никто не собирался сдвинуться с места. Я со всей доступной мне грацией опустилась на ступеньку за пределами круга и обхватила руками колени. Я замерзла и проголодалась, но куртку не прихватила, а тарелку тут все равно было некуда приткнуть, слишком тесно. Я сидела и слушала, как они говорят обо всем и ни о чем – о спорте и концертах, о работе, если таковая имелась. На крыльцо вышли дочери подруг Одри, трио взаимозаменяемых девиц двадцати с хвостиком лет, с полными птифуров тарелками, и выразили Брюсу соболезнования, а потом подставили гладкие щеки для поцелуя. Видеть, как Брюс из кожи вон лезет, чтобы им улыбнуться, и называет их по именам (запомнил же!), тогда как на меня едва глянул… как соль на рану. Да, я понимала, что когда – если – мы решим расстаться, он, скорее всего, найдет себе другую. Просто я никогда не думала, что придется воочию наблюдать, как это будет происходить. В общем, я хлопала ушами и чувствовала себя ужасно несчастной.

Когда Брюс наконец встал, я было вскочила, чтобы последовать за ним. Вот только у меня затекла нога – запнувшись, я неуклюже растянулась на крыльце. Поморщилась, чувствуя в ладони занозу.

Брюс помог мне встать. Неохотно.

– Не хочешь прогуляться? – предложила я, и он пожал плечами.

Мы прошлись – по подъездной аллее, потом вниз по улице, где скапливалось все больше машин.

– Мне так жаль.

Брюс промолчал. Я потянулась к его руке, кончики пальцев мазнули тыльную сторону его ладони, а он не отреагировал.

– Послушай, – в отчаянии продолжила я. – Понимаю, все было… понимаю, что мы… – я не смогла договорить.

Он смерил меня холодным взглядом.

– Ты больше не моя девушка. И это ты захотела расстаться, помнишь? И я мелкий, – практически выплюнул Брюс последнее слово.

– Я хочу быть тебе другом.

– У меня есть друзья.

– Ага, я заметила. Вежливые ребятки.

Брюс пожал плечами.

– Слушай, – снова заговорила я. – Можно мы… можно мы просто…

Я прижала к губам кулак. Слов не хватало. Остались одни рыдания. Я сглотнула ком в горле. Давай уже, скомандовала я себе.

– Что бы между нами ни произошло, как бы ты обо мне ни думал, я хочу сказать, что твой отец был удивительным человеком. Я его любила. Я в жизни не видела лучшего отца, и мне жаль, что его больше нет, на душе так паршиво…

Брюс пялился на меня и молчал.

– И если ты захочешь мне позвонить… – наконец вымучила я.

– Спасибо, – наконец отозвался Брюс и, развернувшись, пошел обратно к дому.

А я спустя мгновение бросилась следом, как виноватая собачонка, с поникшей головой.

Надо было сразу уехать, но нет. Я осталась на вечерние молитвы, когда мужчины с талитами заполонили гостиную Одри, вставая коленями на деревянные скамеечки, прижимаясь плечами к занавешенным зеркалам. Я осталась, когда Брюс и его друзья собрались на кухне, белоснежной, хромированной, доесть закуски, поболтать о пустяках. Держалась на периферии, переполненная грустью настолько, что вот-вот лопну и забрызгаю безупречный выложенный испанской плиткой пол. Брюс так и не посмотрел на меня. Ни разу.

Солнце скрылось за горизонтом. Дом постепенно пустел. Брюс повел друзей в свою спальню и уселся на кровать. Эрик, Нил и глубоко беременная жена Нила заняли диван, Джордж – стул у стола. Я съежилась на полу, опять на периферии, какой-то крошечной, примитивной частью мозга думая, что Брюс должен снова со мной заговорить, должен позволить мне его утешить, если годы наших отношений для него хоть что-то значили.

Брюс распустил хвост, встряхнул головой, завязал его снова.

– Всю жизнь я был ребенком, – вдруг объявил он.

Никто не знал, как на это реагировать, поэтому они, как я полагала, занялись тем, чем и всегда в комнате Брюса. Эрик набил бонг, Джордж выудил из кармана пиджака зажигалку, Нил заложил щель под дверью полотенцем. Невероятно, думала я, с трудом сдерживая приступ истеричного смеха. Переживают смерть человека ровно тем же способом, что и субботний вечер, когда по телику не показывают ничего интересного.

Эрик передал бонг Нилу, даже не поинтересовавшись, хочу ли я присоединиться. Я-то не хотела, и он, вероятно, это знал. От травки меня разве что в сон клонило и аппетит разыгрывался еще хуже обычного. Явно не то средство, что мне нужно. Но из вежливости все-таки мог бы и предложить.

– Твой отец был прям крутым, – пробормотал Джордж, и все остальные согласно забубнили – кроме жены Нила, которая устроила целое представление из того, как поднялась с дивана и вышла из комнаты. Или, может, при беременности вставать и ходить действительно так трудно. Кто знает? Нил уставился в пол. Эрик и Джордж снова заговорили, как им жаль. А потом все заговорили о матчах.

Вечный ребенок, думала я, глядя на Брюса сквозь дымку. Вдруг поймала его взгляд. Брюс наклонил бонг в мою сторону, как бы спрашивая – затянешься? Я покачала головой и глубоко вздохнула, пока никто не успел прервать тишину.

– Помнишь, когда закончили строить бассейн? – спросила я.

Брюс кивнул – слабо, но с одобрением.

– Твой отец был так рад, – я оглядела его друзей. – Вы бы только видели. Доктор Губерман не умел плавать…

– Так и не научился, – добавил Брюс.

– Но настаивал, категорически настаивал, что бассейн должен быть. Не позволю, мол, моим детям потеть еще одно лето!

Брюс даже издал тихий смешок.

– Так вот, когда бассейн построили, он закатил грандиозную вечеринку.

Джордж закивал, он там присутствовал.

– Заказал к ней всякого. Наверное, с дюжину арбузных корзинок…

– И бочонок пива, – хохотнул Брюс.

– И весь день ходил в халате с вышитой монограммой, который купил только по этому случаю, курил огромную сигару с видом самого настоящего короля. Пригласил, наверное, сотню человек…

Я умолкла, вспоминая отца Брюса в джакузи, с дымящейся сигарой в зубах, с запотевшим бокалом пива на бортике, и золотой кругляш полной луны в небе.

И я наконец обрела под ногами твердую почву. Я не могла курить травку, и Брюс не давал мне его целовать, но рассказывать истории я могла хоть всю ночь.

– Он так счастливо сиял, – обратилась я к Брюсу, – потому что ты был счастлив.

Брюс тихонько заплакал, и когда я пересекла комнату и села рядом, он не сказал ни слова. Даже когда я к нему потянулась. Обняла его за плечи, и он прижался ко мне, обнимая в ответ и не сдерживая слез. Я закрыла глаза – и потому лишь услышала, как его друзья встают и один за другим покидают комнату.

– Ах, Кэнни, – выдохнул Брюс.

– Тш-ш.

Я принялась покачиваться вместе с ним взад-вперед, постепенно укладывая его на постель, под полкой, полной кубков Малой бейсбольной лиги и наград за безукоризненную посещаемость еврейской школы. Его друзья ушли. Мы наконец остались наедине.

– Тихо, тихо…

Я поцеловала его мокрую щеку. Брюс не сопротивлялся. Его губы показались мне прохладными. Он не ответил на поцелуй, но и не оттолкнул. Хорошее начало.

– Чего ты хочешь? – прошептал он.

– Я сделаю все, что захочешь ты, – ответила я. – Даже… если вдруг ты хочешь… ради тебя я могу. Я тебя люблю…

– Не говори ничего. – И его руки скользнули по моей блузке.

– Ох, Брюс, – выдохнула я, не в силах поверить в происходящее, что он тоже меня желает.

– Тш-ш, – повторил он, прямо как я делала ему только что, а его пальцы уже возились с множеством застежек моего бюстгальтера.

– Запри дверь, – шепнула я.

– Не хочу тебя отпускать, – возразил Брюс.

– И не надо. – Я уткнулась лицом ему в шею, вдохнула его запах, смесь сладковатого дыма, пены для бритья и шампуня, упиваясь объятиями, думая, что именно этого я и хотела, всегда хотела – любви мужчины, чудесного, милого и, что самое лучше, того, кто меня понимает. – Больше никогда меня не отпускай.

Я старалась доставить ему удовольствие, ласкать, где он любил больше всего, двигаться так, как ему нравилось. Вновь быть с ним доставляло блаженство, и, держа его за плечи, пока он долбился в меня и стонал, я думала, что мы можем начать все сначала, что мы уже начинаем сначала. Я была готова полностью списать со счетов даже статью в «Мокси», как дела минувших дней, если он торжественно поклянется больше никогда не упоминать мое тело в печати. А через остальное, даже смерть его отца, мы пройдем вдвоем, как пара. Вместе.

– Я так сильно тебя люблю, – прошептала я, целуя его лицо, силясь заглушить тихий внутренний голосок, который даже среди порывов страсти отмечал, что Брюс не отвечает мне ни единым словом.

Уже потом, лежа головой на плече Брюса и рисуя кончиками пальцев на его груди круги, я думала, что еще никогда не чувствовала себя так хорошо. Может, все это время я была ребенком, маленькой девочкой, но теперь, начиная с этого вечера, готова взять на себя ответственность, поступить правильно, быть настоящей женщиной и опорой для Брюса.

А у него, очевидно, были иные соображения.

– Тебе пора. – Он высвободился из моих рук и ушел в ванную, ни разу не оглянувшись на постель.

Неожиданный поворот.

– Я могу остаться, – предложила я ему вслед.

Он вернулся из ванной в полотенце, замотанном вокруг талии.

– Утром я должен идти с мамой в синагогу, и мы как-то усложним ситуацию, если… – Он не договорил.

– Ладно, – смирилась я, вспоминая свой обет вести себя по-взрослому, думать прежде всего о его нуждах, а не о собственных хотелках – пусть мне и хотелось продолжить лежать с ним в нежных объятиях и потом медленно соскользнуть в сон, а уж никак не поспешно отсюда убираться. – Без проблем.

Не успела я толком натянуть одежду, как Брюс схватил меня за локоть и потащил к двери, мимо кухни и гостиной, где, надо полагать, ждали его мать и друзья.

– Звони мне, – я будто со стороны услышала дрожь в своем голосе, – когда захочешь.

Брюс отвел взгляд:

– Я вроде как буду очень занят.

Я глубоко вздохнула, силясь подавить волну паники.

– Хорошо. Просто помни, что я рядом.

Брюс мрачно кивнул.

– Я это ценю, Кэнни, – проговорил он так, будто я дала ему совет насчет финансовых вложений, а не собственное сердце на блюдечке.

Я потянулась его поцеловать. Брюс подставил мне щеку. Ладно-ладно, подумала я, забираясь в машину, и крепко стиснула руль, чтобы Брюс не заметил, как сильно у меня трясутся руки. Я могу быть терпеливой. Я могу быть зрелой. Я его дождусь. Он так сильно меня любил, думала я, мчась домой сквозь тьму. И полюбит вновь.

6

Когда я брала курс начальной психологии, профессор рассказывал нам о случайном подкреплении рефлекса. Три группы крыс помещали в три отдельные клетки, оборудованные рычагами. Первая группа крыс получала гранулу корма всякий раз, как нажимала на рычаг. Второй группе не доставалось вообще ничего, независимо от частоты нажатий. А третьей группе давали корм только время от времени.

Первой группе, объяснял профессор, в конце концов наскучивает гарантированная награда. Зверьки, которые никогда не получают угощения, тоже сдаются. Но крысы из «случайной» группы будут жать на этот рычаг вечно в надежде, что на этот раз волшебство таки случится, что им повезет. И тут я, сидя в аудитории, вдруг поняла, что стала для своего отца вот такой крысой.

Когда-то он меня любил. Я это помнила. Хранила несколько мысленных образов, словно открытки, истрепанные по краям от того, что их часто трогают.

Сцена первая: Кэнни, трех лет от роду, уютно устроилась на коленях у отца, положив голову ему на грудь, слушает, как рокочет его голос, когда он читает «Там, где живут чудовища».

Сцена вторая: Кэнни шести лет, в теплую летнюю субботу она держится за руку папы, а он ведет ее сквозь двери начальной школы сдавать тест на готовность к первому классу.

– Не тушуйся, – говорит он ей, целуя в обе щеки. – Ты отлично справишься.

Я помню, когда мне было десять, я целыми днями проводила с отцом, бегала по его поручениям, встречалась с его секретарем, и с миссис Йи из химчистки, где стирали его рубашки, и с продавцом магазина одежды, который смотрел на отца с уважением, когда тот расплачивался за костюмы. Мы покупали бри в модном сырном магазине, где чудесно пахло только что обжаренными кофейными зернами, и джазовые пластинки в «Олд винил». Все знали моего отца. «Доктор Шапиро», – приветствовали они его, улыбаясь ему и нам, его детям, стоящим в ряд, от старшего до младшего, со мной во главе. Он клал большую теплую руку мне на голову, поглаживал хвостик:

– Это Кэнни, моя старшая.

И все они, от продавцов в сырном магазине до охранников в здании, где работал отец, казалось, знали не только, кто он такой, но и кто я тоже.

– Твой отец говорит, что ты очень умная, – повторяли они, а я стояла, улыбалась и старалась выглядеть умной.

Но я взрослела, и таких дней становилось все меньше. Он игнорировал нас всех – Люси, и Джоша, и даже мою мать. Приходил домой поздно, уходил рано, проводил выходные в офисе или в дальних поездках, «чтобы проветрить голову». Какие бы проявления привязанности мы ни получали, какое бы внимание он нам ни уделял, оно распределялось малыми дозами и выдавалось нечасто. Но когда он вспоминал, что любит меня, когда я прижималась к нему, а он клал ладонь мне на макушку… ни одно ощущение в мире не могло этого затмить. Я чувствовала себя важной. Я чувствовала себя любимой. И я сделала бы все, что в моих силах, снова и снова бы нажимала на тот рычаг, пока руки не начнут кровоточить, лишь бы испытать это вновь.

Первый раз он ушел от нас, когда мне было двенадцать. Я вернулась из школы… и вдруг обнаружила его в спальне, он запихивал в чемодан рубашки и носки.

– Папа? – Я испугалась, я совсем не ожидала увидеть его дома днем. – Ты… мы…

«Мы куда-то собираемся?» – хотела спросить я. Может, в путешествие?..

Отец прищурился, его взгляд был тяжелым и чужим.

– Спроси мать, – сказал он. – Она объяснит.

И мать объяснила: и она, и отец очень нас любят, но не могут наладить отношения между собой. Не успела я оправиться от шока, так потом еще и узнала правду от Хэлли Синти, школьной красотки. Мы с Хэлли играли в одной футбольной команде, но социально находились в совершенно разных лигах. На поле она частенько выглядела так, словно боится моих пасов, будто с моей ноги на мяч могла перекинуться скверна, палочка ботанизма, и заразить ее прямо сквозь бутсы. Три года спустя она станет печально известна тем, что в перерыве плей-офф штата сделает восстановительный минет трем из пяти парней стартового состава мужской баскетбольной команды, и мы все станем ее звать Хэлли Заглоти. Но это будет потом.

– Слышала о твоем отце, – сказала она, плюхнувшись за мой столик в углу столовой, куда Хэлли Синти и ей подобные забредали и крайне редко.

Ребята из шахматного клуба и мои друзья из кружка юных ораторов наблюдали эту картину, разинув рты. Хэлли и ее подружка Дженна Линд повесили сумочки на спинки пластмассовых стульев и уставились на меня.

– Слышала что? – насторожилась я.

Я не доверяла ни Хэлли, которая игнорировала меня все шесть лет с самого первого класса, ни Дженне, с этой ее вечно идеальной стрижкой.

У Хэлли, как оказалось, буквально язык чесался мне все выложить.

– Моя мама говорила вчера вечером. Он переехал к какой-то женщине, зубному технику на Коппер-Хилл-роуд.

Я покрутила в руках сэндвич с арахисовой пастой, чтобы потянуть время. Это правда? Откуда мать Хэлли могла узнать? И почему с кем-то обсуждала? В голове роились вопросы плюс полузабытые лица всех женщин, которые когда-либо сверлили мне зубы.

Дженна подалась ближе для контрольного в эту самую голову:

– Мы слышали, что ей всего двадцать семь.

Что ж. Вот откуда у сплетен растут ноги. Хэлли с Дженной не сводили с меня глаз, мои друзья из кружка глазели на них. Я чувствовала себя так, словно меня внезапно вышвырнули на сцену, а я не знала ни реплик, ни вообще что именно должна исполнять.

– Так это правда? – нетерпеливо спросила Хэлли.

– Не велико дело, – сказала Дженна, очевидно, надеясь разыграть карту сочувствия, чтобы меня разговорить. – Мои родители в разводе.

«Развод», – попробовала я слово на вкус. Неужели происходит именно это? Неужели мой отец так с нами поступит?

Я подняла глаза на этих популярных девчонок.

– Свалите.

Кто-то из моих друзей ахнул. Никто не смел так обращаться с Дженной и Хэлли.

– Оставьте меня в покое. Уходите!

Дженна закатила глаза. Хэлли отодвинулась вместе со стулом.

– Жирная неудачница, – высказалась она, прежде чем поспешить обратно к столам, где у каждого первого на рубашке маленький аллигатор, а девчонки обедают разве что диетической колой.

Я медленно добрела домой и обнаружила маму на кухне, в окружении десятка наполовину распакованных пакетов с продуктами, разложенных на столешнице и обеденном столе.

– Папа живет с кем-то еще? – выпалила я.

Мама сунула три упаковки куриных грудок в морозилку и, упершись руками в бедра, вздохнула.

– Я не хотела, чтобы ты узнала об этом вот так, – пробормотала она.

– Мне сказала Хэлли Синти.

Мама снова вздохнула.

– Но она ничего не понимает, – добавила я в надежде, что мама согласится.

Но вместо этого она села за кухонный стол и жестом пригласила меня присоединиться.

– Миссис Синти работает в той же больнице, что и твой отец, – сказала мама.

Значит, правда.

– Ты можешь мне все рассказать. Я не маленький ребенок.

Но в тот момент я ужасно хотела им быть – девчонкой, чьи родители все еще читают ей перед сном и держат ее за руки, когда она переходит улицу.

И мать вздохнула в третий раз:

– Думаю, будет лучше, если отец расскажет сам.

Однако разговор так и не состоялся, потому что две ночи спустя отец явился обратно. Мы с Джошем и Люси стояли на заднем дворе и смотрели, как он вытаскивает чемодан из багажника своей маленькой красной спортивной машины. Люси плакала, Джош пытался сдержаться. Отец даже не глянул в нашу сторону.

– Кэнни? – Люси шмыгнула носом. – Это же хорошо, что он вернулся, да? Он больше не уйдет, правда?

Я смотрела, как за ним медленно закрывается дверь.

– Не знаю, – ответила я.

Мне нужны были ответы. Но к отцу не подойти, а от матери никакого толку.

– Не волнуйся, – пожурила она меня, хотя у самой от бессонницы под глазами набрякли мешки. – Все будет хорошо, лапочка.

И это моя мать, которая в жизни не звала меня «лапочкой». В общем, как бы меня это ни напрягало, оставалось лишь идти к первоисточнику.

В понедельник я нашла Хэлли Синти в женском туалете. Она стояла у зеркала и, щурясь, подмазывала губы блеском. Я кашлянула. Она проигнорировала. Я похлопала ее по плечу, и она все же повернулась, с отвращением поджав губы.

– Чего? – выплюнула Хэлли.

Я снова кашлянула.

– Эм… это… про моего отца, – начала я.

Хэлли закатила глаза и вытащила из сумочки розовую пластиковую расческу.

– Он вернулся, – сообщила я.

– Поздравляю, – равнодушно отозвалась Хэлли, расчесывая челку.

– Я подумала, может, ты слышала почему? От мамы.

– А с какой стати я должна с тобой делиться? – Она усмехнулась.

На подготовку к этой встрече я потратила все выходные. Ведь что я, пухленькая и непопулярная Кэнни Шапиро, могла предложить изящной, красивой Хэлли? Я вытащила из своего рюкзака два предмета. Первой была пятистраничная работа о светлых и темных образах в «Ромео и Джульетте». Другой – бутылка водки, которую я стащила из бара моих родителей тем утром. Хэлли и ее команда, возможно, не были так академически развиты, как я, но компенсировали это в других сферах деятельности.

Хэлли выхватила у меня бутылку, проверила пломбу, затем потянулась за эссе. Я отдернула руку.

– Сначала скажи.

Хэлли небрежно пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась обратно к зеркалу.

– Слышала, как мать говорила по телефону. Мол, что его подружка-стоматолог сказала, что хочет детей. А твоему отцу их, походу, хватает. И, глядя на тебя, – добавила Хэлли, – я могу понять почему.

Она, ухмыляясь, протянула руку. Я швырнула в нее листами с эссе.

– Просто перепиши своим почерком. Там с ошибками, так точно поймут, что писала ты, а не я.

Хэлли убрала статью в ту же сумку, а я пошла обратно в класс. Больше никаких детей… ну, с учетом его отношения к нам – звучало вполне логично.

После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но уже не был прежним. Мимолетные мгновения доброты и любви, ночи, когда он читал нам перед сном, рожки мороженого по субботам и поездки по воскресеньям – все это ушло. Как если бы отец заснул, один, в автобусе или поезде, и проснулся там же двадцать лет спустя в окружении незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня. И все они чего-то от него хотят – помыть посуду, подвезти на репетицию группы, дать десятку на кино, его одобрения, его внимания, его любви. Он смотрел на нас, и карие глаза наполнялись замешательством, а затем суровели от гнева. «Кто эти люди? – казалось, задавался он вопросом. – Как долго мне еще ехать с ними рядом? И почему они думают, что я им что-то должен?»

От любви, пусть рассеянной и редкой, он шагнул к злобе. Не потому ли, что я знала его секрет – что он не хотел больше детей и, вероятно, даже вообще никогда их не хотел? Не из-за того ли, что он скучал по другой женщине, что она была его единственной истинной любовью, теперь навеки недостижимой? Отчасти, наверное. Но нашлись и другие причины.

Мой отец работал – и, полагаю, работает – пластическим хирургом. Он начинал в армии, работал с обожженными, ранеными солдатами, теми, кто вернулся с войны изуродованный химикатами или шрапнелью.

Но истинный гений отец открыл в себе после нашего переезда в Пенсильванию. Там основной частью его пациентов стали светские дамы, страдающие лишь от невидимых ран и готовые тратить тысячи долларов на осторожного, опытного хирурга, который парой ловких взмахов скальпеля подтянет им животы, сделает веки менее обвисшими, избавит от «ушей» на бедрах и двойных подбородков.

Он добился успеха. К тому времени, когда он покинул нас в первый раз, все знали, что если кому в районе большой Филадельфии нужна подтяжка живота, подбородка, носа, груди – это к Ларри Шапиро. У нас был огромный дом, извилистая подъездная аллея, бассейн и джакузи. Отец водил «Порше» (к счастью, моя мать отговорила его от эксклюзивных номеров НОСОДЕЛ), мама ездила на «Ауди». Дважды в неделю в доме убирала горничная; раз в два месяца родители устраивали званые обеды, а отдыхать мы ездили в Колорадо (если хотелось покататься на лыжах) и Флориду (если хотелось позагорать).

А потом отец ушел и вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книга, которую читаешь и перечитываешь, пока однажды переплет не распадается и десятки листов разлетаются по полу. Отец не хотел такой жизни. Тут сомневаться не приходилось. Пригород держал его на привязи бесконечной чередой футбольных матчей, «орфографических пчелок» ^[11], занятий в еврейских школах, выплат по ипотеке и кредитов за автомобили, привычек и обязательств. И отец вымещал свои страдания на всех нас – а на мне он почему-то отрывался с собой жестокостью.

Внезапно мой вид как будто стал ему невыносим. Все, что я делала, оказывалось и близко не таким, как надо.

– Ты только посмотри! – громыхал он о моей четверке с плюсом по алгебре.

Отец сидел за обеденным столом, у его локтя стоял привычный стакан скотча. Я маячила в дверном проеме, пытаясь скрыться в тени.

– Ну и чем ты это объяснишь?

– Я не люблю математику, – говорила я ему.

По правде сказать, я и сама стыдилась своей оценки. Я в жизни не получала ничего меньше пятерки. Но как бы я ни старалась и сколько ни обращалась за помощью, алгебра ставила меня в тупик.

– Ты думаешь, мне нравилась медицинская школа? – прорычал отец. – Ты хоть представляешь, какой у тебя потенциал? Так разбазаривать талант!

– Мне все равно, какой у меня потенциал. Я не люблю математику.

– Хорошо, – говорил он, пожимая плечами, швыряя табель успеваемости через стол, как будто от листка вдруг завоняло. – Будешь секретуткой. Мне-то что.

Отец был таким со всеми нами – грубым, угрюмым, пренебрежительным и резким. Он приходил с работы, бросал портфель в прихожей, наливал себе первую за вечер порцию виски со льдом, проносился мимо нас наверх, в спальню, и запирал за собой дверь. Он либо оставался там, либо уходил в гостиную, где сидел с приглушенным светом и слушал симфонии Малера. Даже в тринадцать лет, даже без базового курса музыки, я знала: бесконечный Малер под звяканье кубиков льда в стакане ни к чему хорошему не приведет.

А когда отец все-таки снисходил до разговоров с нами, то лишь для того, чтобы пожаловаться: как он устал, как мало его ценят; как усердно он трудится, чтобы обеспечить нас всем необходимым.

– Снобье мелкое, – бормотал он заплетающимся языком, – с этими вашими лыжами и бассейнами.

– Ненавижу лыжи, – отвечал Джош и ничуть не лукавил.

Один спуск – и сразу в домик пить горячий шоколад. А если мы заставляли его снова выйти наружу, он убеждал спасателей, что он на грани обморожения, и нам приходилось вытаскивать его уже из пункта первой помощи, где он в одних подштанниках жарился под обогревателями.

– Я бы лучше поплавала с ребятами в Центре отдыха, – говорила Люси и тоже не лукавила. У нее было больше друзей, чем у всех нас, вместе взятых. Домашний телефон трезвонил не переставая. Еще одно больное место в отношениях с отцом.

– Этот гребаный телефон! – орал он, когда аппарат звонил во время ужина. Но снять трубку и оставить висеть было нельзя. Ему всегда могли позвонить с работы.

– Если ты нас так ненавидишь, зачем вообще заводил детей?! – швыряла я ему в лицо то, что считала правдой.

Отец никогда не находил ответа – только больше оскорблений, гнева, больше обжигающей, карающей ярости. Джош, которому было всего шесть лет, считался «ребенком». Двенадцатилетнюю Люси отец либо игнорировал, либо распекал.

«Тупица», – качал он головой при виде ее оценок.

«Криворучка», – ворчал, когда она роняла стакан.

А я в тринадцать стала «псиной».

Да, в том возрасте моя внешность и правда оставляла желать лучшего. В дополнение к груди и бедрам, которые вдруг выросли буквально за одну ночь, я обзавелась полным ртом сложного вида металлических и резиновых штук для исправления прикуса. Я носила уже давно не модную стрижку под Дороти Хэмилл, которая совершенно не щадила мое полное лицо. Покупала одежду двух видов – мешковатую и еще мешковатей – и целый год постоянно сутулилась, чтобы прятать грудь. Как Горбун из «Собора Парижской Богоматери», только с прыщами и брекетами. Я чувствовала себя унижением на ножках, сборной солянкой всего, против чего мой папаша целыми днями вел войну. Он вечно гнался за красотой – ее созданием, поддержанием, совершенством. Одно дело – жена, которая лишь слегка недотягивала до идеала… а вот дочь, которая столь вопиющим образом сдала позиции, – это, очевидно, непростительно. И я таки сдала. В тринадцать лет во мне не было ничего красивого, совершенно ни-че-го, и я чувствовала подтверждение этого в жестком, полном ненависти взгляде отца, во всех его словах.

– Кэнни очень смышленая, – услышала я как-то его разговор с партнером по гольфу. – Сможет о себе позаботиться. Не красавица, но умная.

Я застыла, не веря своим ушам. А когда наконец поверила, то внутри все сжалось, как случается с жестяной банкой под колесами автомобиля. Я не была ни глупой, ни слепой и знала, что во многом отличалась от Мисс мира, от девушек в фильмах и на плакатах в спальнях мальчиков. Но я помнила его руку на моей макушке, как его борода щекотала мне щеку, когда он меня целовал. Я была его дочерью, его малышкой. Он должен был меня любить. А теперь считал уродиной. Не красавица… Но какой отец не считает свою маленькую дочурку красивой? Только я не была маленькой. И, по всей видимости, больше не была его дочуркой.

Когда я смотрю на свои фотографии того времени – а их, по понятным причинам, всего около четырех, – я вижу застывшее в своих глазах ужасное отчаяние. Пожалуйста, пусть я вам понравлюсь, умоляю я, даже когда пытаюсь спрятаться за рядом кузенов на бар-мицве, под пузырьками джакузи во время вечеринки, растягиваю губы в болезненной от брекетов улыбке, вжимаю голову в шею, горблюсь, чтобы стать короче, меньше.

Пытаюсь исчезнуть.

Много лет спустя, в колледже, когда подруга делилась ужасами своего детства в пригороде, я попыталась объяснить, каково было жить с моим отцом.

– Он был чудовищем, – выпалила я.

Я изучала английскую литературу, разбиралась в Чосере и Шекспире, Джойсе и Прусте. И все еще не могла подобрать лучшего слова.

Лицо подруги стало очень серьезным.

– Он тебя растлевал?

Я чуть не рассмеялась. Уж сколько отец твердил, какая я уродливая, толстая, отвратительная, что в растлении я заподозрила бы его в последнюю очередь.

– Бил?

– Пил слишком много, – сказал я. – И отец нас бросил.

Но чтобы ударил – никогда. Ни разу не поднял ни на кого из нас руку. А если бы поднял, то, может, все сложилось бы куда проще. Тогда сумели бы дать ему имя, классифицировать, разложить по полочкам. Были бы законы, власти, приюты, телевизионные ток-шоу, где репортеры сосредоточенно обсуждали бы наши муки, необъемлемое признание, которое помогло бы нам все пережить и двигаться дальше.

Но он и пальцем нас не тронул. И в тринадцать, в четырнадцать лет я не находила слов для того, что он с нами делал. Даже не знала, как начать такой разговор. И что бы я сказала? Мол, он злой? Злой – это наказания, запрет на телик после ужина, а не ежедневные словесные нападки, которым отец подвергал меня прямо за обеденным столом, язвительное перечисление всех способов, которыми я разбазаривала свой потенциал, пешеходная экскурсия по местам, где я потерпела неудачу.

И кто бы мне поверил? При моих подругах отец был само очарование. Он помнил их имена, даже имена их парней, вежливо расспрашивал о планах на лето и выборе колледжа. Они бы решили, что я выдумываю, а если бы и нет, то захотели бы объяснений. А у меня не было ни объяснений, ни ответов. На поле битвы тебе не доступна такая роскошь, как время на размышления об исторических факторах и социально-политических влияниях, которые привели к войне. Ты просто не высовываешься и пытаешься выжить, засунуть страницы обратно в книгу, закрыть ее и притвориться, что ничего не порвано, не сломано, что все в порядке.

Летом, перед выпускным классом средней школы, моя мама взяла Джоша и Люси на выходные в Мартас-Виньярд. Подруга снимала там дом, и ей не терпелось уехать из Эйвондейла. А меня впервые взяли на работу – спасателем в местном загородном клубе. Я сказала маме, что останусь дома, присмотрю за собаками, буду держать оборону. Решила, что все пройдет замечательно: дом оставался в моем полном распоряжении, и можно развлекаться со своим двадцатитрехлетним парнем вдали от ее бдительного ока, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.

Первые три дня все и правда было хорошо. А потом в предрассветные часы четвертого утра я возвращаюсь домой, и мне как будто снова двенадцать: в спальне отец, на кровати чемодан, в чемодане стопки белых футболок и черных носков – может, даже те самые, ошалело подумала я, которые он брал в прошлый раз.

Я уставилась на них, а потом на него. Отец смерил меня долгим взглядом. И вздохнул.

– Я позвоню, – сказал он, – когда у меня будет новый номер.

Я пожала плечами:

– Да пофиг.

– Не смей так со мной говорить!

Отец ненавидел, когда мы огрызались. Он требовал уважения, даже – и особенно – когда его не заслуживал.

– И как ее звать? – поинтересовалась я.

Отец сощурился:

– Зачем тебе?

Я смотрела на него и не могла придумать ответ. Неужели воображала, что это важно? Разве имя имеет значение?

– Скажешь матери… – начал отец.

Я качнула головой:

– О нет. Я за тебя грязную работу делать не буду. Если есть что сказать, говори ей сам.

Отец пожал плечами, мол, ну и ладно. Бросил в чемодан еще несколько рубашек и горсть галстуков.

– А я рада, что ты нас бросаешь, – в утренней тишине дома мой голос звучал слишком громко. – Без тебя нам лучше.

Отец посмотрел на меня. А потом кивнул.

– Да, – сказал он, – думаю, так и есть.

Он продолжил паковать шмотки, а я ушла в свою спальню. Легла на кровать – кровать, на которой мой отец читал мне книжки миллион лет назад, – закрыла глаза. В конце концов, я ведь этого ждала. Знала, что так и случится. Как со старой ранки отвалилась корка – укол боли, потом ощущение, как будто чего-то не хватает. И наконец пустота. Просто пустота, и все. Именно так я должна себя чувствовать, вот все, что я хотела чувствовать, зло думала я, ворочаясь с боку на бок. Что есть он, что нет, твердила я себе снова и снова. Я просто не могла понять, почему из глаз льются слезы.

Я поступила в Принстон, потому что так велел отец во время последних приступов родительства. Сама-то я хотела пойти в Смит. Мне нравился кампус, тренер команды, нравилась идея чисто женской школы, где все внимание сосредоточилось бы на обучении, где я могла быть той, кто я есть, – типичной ботаничкой конца восьмидесятых, уткнувшейся носом в книгу.

– Даже не думай, – объявил отец с другого конца стола.

К тому времени он не жил с нами уже полгода – переехал в другой пригород, в новенькую сверкающую квартиру с новенькой сверкающей девушкой. Он согласился встретиться с нами за ужином, затем дважды отменял и переносил встречу.

– Я не отправлю тебя в школу для лесбиянок.

– Ларри, – произнесла мама тихо, бессильно.

К тому времени из нее уже высосали всю жизнерадостность. Понадобятся годы – и Таня, – прежде чем она снова начнет улыбаться и смеяться.

Отец проигнорировал ее, подозрительно уставившись на меня. Вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.

– Ты ведь не лесба?

– Нет, папа, – отозвалась я, – я люблю секс втроем.

Отец прожевал. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.

– Это получается аж на два человека больше, чем я предполагал, должны захотеть увидеть тебя голой.

Насколько сильно мне нравился Смит, настолько же мне не понравился Принстон. Кампус выглядел как плацдарм для очень успешного эксперимента по евгенике: сплошь стильные блонди, как с картиночки, с вкраплением темноволосых девушек, изящных, экзотических и тоже как с картиночки. За выходные там я не увидела вообще никого толстого, никого с плохой кожей. Только блестящие волосы, ровные белые зубы и идеальные тела в идеальной одежде, выстроенные под идеальными ивами, которые росли под идеально готическими каменными зданиями.

Я сказала, что буду несчастна. Отец сказал, что ему все равно. Я уперлась. Отец тоже: или Принстон, или ничего. И к тому времени, как я перебралась в Кэмпбелл-холл и начались занятия, а мой горный велосипед, подаренный на выпускной, украли с библиотечной стоянки, бракоразводный процесс подошел к концу. Отец ушел навсегда, оставив нам счет за обучение, из которого заплатил ровно столько, чтобы поступить куда-то заново мне уже было практически нереально.

Так что я ушла из команды – невелика потеря ни для меня, ни для команды, поскольку, подозреваю, я набрала типичные для первокурсника килограммы как за себя, так и за соседку по комнате, которая удачно прикрывалась исправной булимией, – и устроилась на работу в Отдел по вопросам обслуживания общепита, который сотрудники между собой ласково называли ОВоЩ.

Если колледж принято считать лучшими годами жизни, то можно с уверенностью сказать, что я провела эти самые лучшие годы в сетке для волос, за раздачей яичницы-болтуньи с вялым беконом, загрузкой грязной посуды на конвейерную ленту, мытьем полов, наблюдениями за однокурсницами краем глаза и мыслями, что все они намного красивее, изящнее, увереннее, чем когда-либо смогу быть я. Прически у них лучше. И все худышки. Некоторые, правда, потому что после каждого приема пищи совали два пальца в рот, но порой это казалось небольшой платой за все, что только может пожелать женщина – мозги, красоту и способность есть мороженое с вишневыми булочками, оставаясь худой.

Моя первая статья, которую я написала для независимой газеты кампуса, называлась «Хорошие волосы». Я тогда была на первом году обучения, и главный редактор, студентка третьего курса по имени Гретель, которая стриглась под околовоенный ежик, попросила меня писать еще. На втором курсе я уже вела целую колонку. К третьему – стала основным автором и проводила в Аарон-Берр-холл все свободное время, когда не раскладывала месиво по тарелкам и не елозила шваброй, в тесных, пыльных кабинетах «Нассау Уикли». И тогда я решила, что этим-то и хочу заниматься всю жизни.

Писательство стало моей отдушиной. Помогало сбежать от реальности Принстона, где все шикарные и стильные, а парень из соседней комнаты явно будущий правитель какого-нибудь маленького ближневосточного княжества. Позволяло скрыться от затягивающей меня пучины семейных страданий. Писать было все равно что погружаться в океан, где я могла легко плавать, быть грациозной и игривой, невидимой и видимой одновременно – строкой с именем, а не телом. Сидеть перед компьютером с пустым экраном и мигающим курсором было лучшим спасением, которое я знала.

И бежать было от чего. За мои четыре года в Принстоне отец снова женился и завел еще двух детей, Дэниела и Ребекку. Ему хватило наглости прислать мне фотографии. Неужели думал, что меня обрадуют их сморщенные младенческие рожицы? Он как будто отвесил мне пинок. Дело не в том, что он не хотел детей в принципе, с грустью поняла я. Он просто не хотел нас.

Мама вернулась на работу и в еженедельных звонках постоянно жаловалась, как изменились школы и дети с тех пор, как она получила диплом преподавателя. Подтекст был ясен: мать на такую жизнь не подписывалась. Она не ожидала, что в пятьдесят ей придется сводить концы с концами на алименты и те крохи, что местный школьный совет выплачивал постоянным внештатным учителям.

Тем временем Люси вылетела с первого курса Бостона и жила дома, изредка забредая в общественный колледж и получая образование по специализации никудышних мужиков. Джош по три часа в день торчал в тренажерном зале и так много таскал железо, что верхняя часть его тела выглядела раздутой, а еще он почти перестал разговаривать, разве что издавал звуки ворчания с разными интонациями и временами бросал «пофиг».

– Просто получи образование, – устало повторяла мама после последнего рассказа о том, как мой отец снова задержал алименты, как сломалась ее машина, о том, как моя сестра не приходила домой две ночи подряд. – Доведи дело до конца. С нами все будет в порядке.

Затем – наконец-то! – наступил мой выпускной.

Отца я почти не видела, не считая тягостных встреч за обедом во время летних и зимних каникул, но их можно было пересчитать по пальцам. Он посылал поздравительные открытки (обычно вовремя) и чеки на оплату обучения (почти всегда с опозданием и с вполовину меньшей суммой, чем нужно). Я чувствовала себя очередным ничем не примечательным пунктом в списке его дел. И никак не ожидала, что он заявится на мой выпускной. Даже не думала, что он таким озаботится. Но отец позвонил мне за неделю до долгожданного события, сказав, что с нетерпением его ждет. Он и его новая жена, с которой я никогда не встречалась.

– Не знаю… Не думаю, что… – я запнулась.

– Кэнни, – сказал он. – Я твой отец. А Кристина никогда не видела Принстон!

– Так скажи Кристине, что пришлешь ей открытку, – кисло заметила мама.

Я боялась сообщить матери, что отец тоже приедет, но не могла придумать, как ему отказать. Он произнес волшебные слова, выдал крысе гранулу корма: я твой отец. После всего – его отчуждения, его ухода от нас, его новой жены и новых детей – я, похоже, все равно жаждала его любви.

Отец с новой женой и детьми на буксире прибыл во время приема на кафедре английского языка. Я получила небольшую награду за писательское мастерство, но они явились уже после того, как меня вызывали на сцену. Кристина оказалась миниатюрной блондинкой с крепким телом и химической завивкой. Дети были очаровательны. Мое цветастое платье от Лауры Эшли прекрасно смотрелось на мне, когда я одевалась в общежитии. Теперь оно выглядело как чехол, мрачно подумала я. А я сама – как диван.

– Кэнни, – отец осмотрел меня с ног до головы. – Вижу, принстонская еда тебе по душе.

Я крепко прижала к себе дурацкую награду.

– Премного тебе благодарна.

Отец закатил глаза и глянул на свою новую жену, как бы говоря: «Ну ты посмотри, какая обидчивая!»

– Я же просто поддразнил, – сказал он, когда его новые очаровательные дети уставились на меня, как на слона в зоопарке.

– Я, эм, достала вам билеты на церемонию.

Не стала упоминать, как мне пришлось побираться, занимать и, наконец, заплатить сто долларов, которые у меня были совсем не лишние. Каждому выпускнику бесплатно полагалось всего четыре билета. Администрация не принимала в расчет тех, у кого семьи распались и куда теперь входили мачехи, отчимы, сводные братья-сестры и так далее.

Отец покачал головой:

– Не надо было. Мы уезжаем утром.

– Уезжаете? – тупо переспросила я. – Но ты пропустишь выпускной!

– У нас билеты в парк «Улицы Сезам», – прощебетала его женушка.

– Улица Сезам! – повторила маленькая девочка для пущей убедительности.

– Так что Принстон нам был просто по пути.

– Это… эм-м… что ж. – Я часто заморгала, сдерживая внезапные слезы.

Пришлось изо всех сил прикусить губу. Заодно я так втиснула в себя награду, что потом еще полторы недели ходила с синяком на животе размером двадцать на тридцать.

– Спасибо, что заехал.

Отец кивнул и сделал движение, словно собирался меня обнять, но в итоге схватил за плечи и встряхнул так, как обычно тренеры взбадривают отстающих спортсменов, мол, «соберись, тряпка».

– Поздравляю, – сказал он. – Я очень тобой горжусь.

Но когда он меня поцеловал, его губы даже не коснулись моей щеки. И я знала, что он не сводил глаз с выхода.

Каким-то образом я пережила церемонию, сборы всех вещей за четыре года, долгую дорогу домой. Я повесила диплом на стену своей спальни и начала думать, что делать дальше. Об аспирантуре не могло быть и речи. Даже после всех моих трудов в столовой, всех этих мерзких кусочков бекона и свернувшихся омлетов, на мне висел долг в двадцать тысяч долларов. Куда уж опять брать новый кредит. Поэтому я принялась ходить по собеседованиям в мелкие газеты, которые были готовы рассмотреть выпускника колледжа без реального опыта работы, в разгар кризисной экономической ситуации, и все лето разъезжала туда-сюда по северо-востоку в дважды подержанном фургоне, который купила на то, что ухитрилась заработать в ОВоЩе. Усевшись за руль, чтобы ехать на эти самые собеседования, я дала себе слово – отныне я больше не буду отцовской крысой. Я покину клетку с рычажком и кормом. Он не принесет мне ничего, кроме несчастья, а этого добра мне и так хватало.

От брата я услышала, что отец переехал на Западное побережье, но расспрашивать о подробностях не стала, хотя их, собственно, никто и не предложил. После развода прошло десять лет, дети выросли, алименты кончились. Чеки перестали приходить. Как и поздравительные открытки или другой намек, что для отца мы вообще существовали. Выпускной Люси пришел и ушел, и когда Джош отправил отцу открытку с приглашением на свой, она вернулась обратно. Отец опять переехал, не сказав нам куда.

– Можем поискать его в Интернете, например, – предложила я.

Джош мрачно зыркнул:

– Зачем?

И я не смогла придумать ответ. Если найдем, он приедет? Или ему будет все равно? Наверное, да. И мы втроем договорились оставить все как есть. Хочет наш отец где-то пропадать – пусть.

И мы продолжили справляться с жизнью уже без него. Джош преодолел страх перед склонами и полтора года перебирался с одного горнолыжного курорта на другой, а Люси ненадолго сбежала в Аризону с парнем, который, как она утверждала, был бывшим профессиональным хоккеистом. В качестве доказательства она заставила его посреди ужина снять мост и показать, что у него нет зубов.

Вот так и шло.

Я знаю, что поведение отца – оскорбления, критика, то, как он заставил меня чувствовать себя ущербной и уродливой, – меня ранило. Я прочла достаточно статей о самопомощи в женских журналах и понимала, что через подобную жестокость нельзя пройти невредимой. С каждым мужчиной, которого я встречала, я держала ухо востро. Интересно, мне и правда понравился этот редактор или я просто ищу себе «папочку»? Люблю ли я этого парня, спрашивала я себя, или я просто думаю, что в отличие от отца он меня никогда не бросит?

И куда меня привела вся эта осторожность? Вот интересно. Я одинока. Человек, которому я нравилась настолько, что он хотел видеть меня членом своей семьи, мертв, а я даже не могла как следует выразить соболезнования. И теперь, когда Брюс наконец достиг той точки в жизни, когда мог меня понять, посочувствовать тому, через что я прошла, ведь сам пережил эту потерю, он даже не стал со мной разговаривать.

Как будто кто-то жестоко надо мной подшутил, выдернул из-под ног коврик, чтобы я рухнула, – другими словами, я опять чувствовала ровно то же самое, что и в ситуации с отцом.

7

Весы в Центре по проблемам веса и нарушения пищевого поведения Филадельфийского университета выглядели как тележки для мяса. Платформы были примерно в четыре раза больше обычных весов, с перилами по бокам. Взбираясь на такие, трудно не чувствовать себя домашним скотом, а с сентября мне приходилось это проделывать каждые две недели.

– Очень необычно, – заметил доктор Кей, глядя на красные цифры на дисплее. – Вы похудели на три с половиной килограмма.

– Не могу есть, – тупо сказала я.

– То есть вы едите меньше, – уточнил доктор.

– То есть каждый раз, когда я кладу что-то в рот, меня рвет.

Он пристально посмотрел на меня, затем снова на весы. Цифры не изменились.

– Пойдемте в мой кабинет.

На манеже все те же: я в кресле, он за столом, на столе моя медицинская карта, которая все прибавляла в толщине. Доктор еще больше загорел и даже, наверное, похудел, белый халат казался великоватым.

– Большинство пациентов набирают вес перед тем, как начинают принимать сибутрамин, – сказал он. – Напоследок отрываются. Так что, как уже сказал, ваш случай необычен.

– Кое-что произошло.

Опять пристальный взгляд.

– Очередная статья?

– Отец Брюса умер. Брюс, мой парень… бывший парень. Его отец умер в прошлом месяце.

Доктор Кей опустил взгляд на свои руки, перевел его на папку и, наконец, снова на меня.

– Соболезную.

– И он позвонил мне… и сказал… и попросил прийти на похороны… но он не позволил мне остаться. Не позволил остаться с ним. Он был в таком ужасном… и это было так грустно… И раввин говорил, как отец Брюса ходил в магазины игрушек, и я чувствую себя так паршиво…

Я заморгала, с трудом сдерживая слезы. Не говоря ни слова, доктор Кей протянул мне коробку салфеток. Он снял очки и прижал два пальца к переносице.

– Я плохой человек, – прорыдала я.

Доктор ответил мне ласковым взглядом.

– Почему? Потому что вы с ним порвали? Глупости. Откуда вы могли знать, что такое случится?

– Нет, – покачала я головой. – Я понимаю, что не могла знать. Но сейчас, это как… я хочу только его поддержать, быть рядом и любить его, а он мне не позволяет, и я чувствую себя такой… одинокой…

Доктор вздохнул:

– Тяжело, когда все заканчивается. Даже если никто не умирает, даже если вы расстаетесь максимально мирно и никто в этом не виноват. Даже если это вы принимаете это решение. Не бывает легко. Всегда больно.

– Мне просто кажется, что я страшно ошиблась. Не продумала все до конца. Считала, что знаю, каково мне будет в разлуке с ним. Но оказалось – нет. Я не могу. Я даже не представляла, как это на самом деле. И я только и делаю, что скучаю по нему…

Я тяжело сглотнула, подавившись очередным рыданием. Я не могла этого объяснить – что всю свою жизнь ждала парня, который меня поймет, который поймет мою боль. Думала, что знала, что такое боль, но теперь понимала: мне еще никогда не было так больно.

Я плакала, а доктор смотрел в стену над моей головой. Затем он открыл ящик стола, достал блокнот и начал писать.

– Я выбываю из программы?

– Нет, – ответил доктор. – И есть вам, конечно, придется. Но я думаю, что было бы неплохо кое с кем пообщаться.

– О нет! – воскликнула я. – Никаких психотерапевтов.

Он криво ухмыльнулся:

– Мне кажется или я слышу нотки антипатии?

– Я ничего не имею против терапии, просто знаю, что не поможет. Трезво смотрю на ситуацию. Я совершила огромную ошибку. Я не была уверена, что любила его достаточно сильно, а теперь я знаю, что люблю, а его отец умер, и Брюс меня больше не любит.

Я выпрямилась и вытерла лицо.

– Но я все еще хочу участвовать. Чтобы хоть что-то в жизни меня порадовало. Я хочу чувствовать, что я делаю что-то правильно.

Доктор снова усадил меня на стол для осмотра, его руки нежно касались моей спины и рук, пока он обвязывал кусок резиновой трубки вокруг моего бицепса и велел сжать кулак. Я отвернулась, когда он ввел иглу – так умело, что я едва почувствовала укол. Мы оба смотрели, как пробирка наполняется кровью. Мне стало интересно, о чем доктор думает.

– Почти готово, – тихо сказал он, прежде чем ловко вынуть иглу и прижать кусок ваты к ранке.

– А конфетку дадут? – пошутила я.

Доктор протянул мне пластырь и листок бумаги, на котором написал два имени и два номера телефона.

– Возьмите, – настоял доктор Кей. – И, Кэнни, вам нужно поесть. Если не сможете, обязательно позвоните нам. Я все-таки настоятельно прошу, свяжитесь с одним из этих специалистов.

– Вы и правда думаете, что с моими габаритами пара дней голодовки меня убьет?

– Это очень вредно, – серьезно сказал он. – И может оказать неблагоприятное влияние на метаболизм. Я предлагаю начать с чего-нибудь легкого… тосты, банан, напитки без газа.

Когда мы вышли в коридор, доктор протянул мне толстенную стопку бумаг.

– И продолжайте тренировки, – произнес он. – Они помогают почувствовать себя лучше.

– Говорите как моя мама, – фыркнула я, засовывая все в сумочку.

– И, Кэнни? – Доктор придержал меня за локоть. – Постарайтесь не принимать все так близко к сердцу.

– Я понимаю, – кивнула я. – Просто хочется, чтобы все было по-другому.

– Все будет хорошо, – твердо сказал он. – И…

Его голос затих, на лице появилось смущение.

– Вы помните, что назвали себя плохим человеком?

– Ой, – теперь смутилась я. – Простите. Я, бывает, перегибаю с мелодрамой…

– Нет, нет, все в порядке. Я просто имел в виду… хотел сказать вам…

Двери лифта открылись, люди в нем уставились на меня. Я посмотрела на доктора и отступила назад.

– Это не так, – сказал он. – Увидимся на занятиях.

Вернувшись домой, я первым делом бросилась к телефону. Автоответчик мигал, единственное сообщение… от Саманты.

– Привет, Кэнни, это Сэм… Нет, не Брюс, так что сотри это щенячье выражение с мордашки и позвони мне, если хочешь прогуляться. Я угощу тебя кофе со льдом. Вкуснейшим. Даже лучше, чем парень. Пока.

Я положила трубку и снова подняла ее, как только раздался звонок. Может быть, все-таки Брюс?

Вместо него это оказалась моя мама.

– Где ты была? – требовательно спросила она. – Я сто раз уже звонила.

– Могла бы оставить сообщение, – заметила я.

– Я знала, что в конце концов дозвонюсь. Как дела?

– О, знаешь… – я затихла.

С тех пор как умер отец Брюса, мама очень старалась меня поддержать. Она отправила открытку его семье и сделала пожертвование храму. Она звонила каждый вечер и настаивала, чтобы я пришла на серию плей-офф ее лиги по софтболу и посмотрела, как «Двустволки» сразятся с «Девяткой». Как раз то внимание, без которого я могла бы обойтись, но я понимала, что она хочет как лучше.

– Ты гуляешь? – спросила она. – Катаешься на велосипеде?

– Иногда. – Я вздохнула, вспомнив, как Брюс жаловался, что гостить у меня дома сродни триатлону, чем отдыху. Все потому что мама всегда пыталась организовать прогулку пешком или на велосипеде, игру в баскетбол два-на-два в Еврейском центре, где радостно гоняла брата под щитами, я потела на дорожке, а Брюс читал спортивную колонку в зале для пожилых.

– Я гуляю, – проговорила я. – Каждый день выхожу с Нифкином.

– Кэнни, этого недостаточно! Тебе надо сюда, домой. Ты же приедешь на День благодарения? В среду или днем раньше?

Тьфу. Благодарение. В прошлом году Таня пригласила еще одну пару, – разумеется, женщин. Одна не прикасалась к мясу и называла всех гетеросексуалов «овуляшками» и «осеменителями», а ее подруга – косая сажень в плечах, короткая стрижка, в общем, странная копия моего парня с выпускного – краснела рядом, а потом вдруг исчезла. Мы нашли ее много часов спустя в гостиной у телика, где она смотрела футбол. Таня, которую привычка курить «Мальборо» напрочь лишила вкусовых рецепторов, всю трапезу бегала от кухни к столу, принося переваренные, пережаренные, пересоленные гарниры один за другим и нечто под названием «Тофиндейка» для вегетарианки. Джош ушел рано, бормоча о выпускных экзаменах, а Люси все время трындела по телефону с таинственным бойфрендом, который, как мы позже узнали, женат и старше ее на двадцать лет.

«Больше никогда», – шептала я Брюсу той ночью, пытаясь улечься поудобнее на бугристом диване, в то время как Нифкин дрожал за стереодинамиком. Место, где раньше стояла моя кровать, теперь занимал ткацкий станок Тани, поэтому всякий раз, когда мы приезжали, ночевать приходилось в гостиной. А бедного Нифа по очереди преследовали Танины злобные кошки, Гертруда и Элис.

– Может, приедешь домой на выходные? – спросила мама.

– Я занята.

– Ты помешана, – поправила она. – Спорим, сидишь там, читаешь старые любовные послания от Брюса и ждешь не дождешься, когда я положу трубку, а то вдруг же он позвонит.

Черт. Как она это делает?

– Неправда, – ответила я. – У меня две линии.

– Пустая трата денег, – сказала мама. – Послушай, Кэнни. Он явно злится. И пока не собирается бежать обратно…

– Я в курсе, – холодно перебила я.

– Тогда в чем проблема?

– Я по нему скучаю.

– По чему? По чему там так сильно скучать?

Я помолчала с минуту.

– Позволь, я спрошу, – мягко начала мама. – Ты с ним общалась?

– Да. Мы общаемся.

По правде, я сломалась и позвонила ему дважды. Оба звонка длились менее пяти минут, оба закончились, когда он вежливо сказал, что ему пора.

Мама не унималась:

– Он тебе звонит?

– Не часто. Не то чтобы.

– И кто заканчивает звонки? Ты или он?

Запахло жареным.

– Смотрю, ты вернулась на арену раздачи гетеросексуальных советов.

– Мне можно, – весело откликнулась мама. – Так вот: кто первым вешает трубку?

– Когда как, – солгала я.

По правде говоря, это был Брюс. Всегда Брюс. Все было так, как сказала Сэм. Я вела себя как жалкий щенок. Я это знала и, что еще хуже, не могла остановиться.

– Кэнни, – проговорила мама, – дай ему передышку, а? И себе тоже. Приезжай домой.

– Я занята, – упрямо возразила я, чувствуя, как моя решимость потихоньку ослабевает.

– Испечем печенье, – продолжала уговаривать мать. – Погуляем. Покатаемся на велосипеде. Может, съездим на денек в Нью-Йорк…

– Разумеется, с Таней.

Мама вздохнула.

– Кэнни, – сказала она, – знаю, что Таня тебе не нравится, но она моя спутница… Ты не можешь хотя бы попытаться быть милой?

Я подумала:

– Нет. Прости.

– Мы можем провести время только вдвоем, если ты и правда так хочешь.

– Посмотрим, – уклонилась я от прямого ответа. – У меня куча дел. И надо съездить в Нью-Йорк в следующие выходные. Я тебе говорила? У меня интервью с Макси Райдер.

– Правда? О-о, как она шикарна в том шотландском фильме.

– Передам ей твои слова.

– И послушай, Кэнни. Не звони ему больше. Просто дай ему немного времени.

Разумеется, я знала, что мать права. Во-первых, я не идиотка, а во‐вторых, я слышала это от Саманты и от всех до единого друзей и приятелей, которые хотя бы мимолетно знакомы с ситуацией, и, вероятно, услышала бы и от Нифкина, если бы только он умел говорить.

Но почему-то не могла остановиться. Я превратилась в человека, которого в другой жизни сама бы пожалела – того, кто ищет знаки, закономерности, перебирает каждое слово в разговоре в поисках скрытых значений, тайных сигналов, подтекста, который бы говорил: «Да, я тебя люблю, ну конечно, я все еще тебя люблю».

– Я бы хотела тебя увидеть, – застенчиво сказала я ему во время нашего пятиминутного телефонного разговора номер два.

Брюс вздохнул.

– Думаю, с этим стоит подождать, – ответил он. – Я просто не хочу снова нырять в омут.

– Но мы же как-нибудь увидимся? – издала я тоненький писк, совершенно не похожий на мой обычный голос, и Брюс опять вздохнул.

– Я не знаю, Кэнни, – сказал он, – я просто не знаю.

Но «я не знаю» не равно «нет», рассуждала я, и как только у меня появится шанс быть с ним, сказать, как мне жаль, показать, как много я могла ему дать, как сильно я хотела к нему вернуться… Что ж, тогда-то он и примет меня обратно. Конечно, он так и сделает. Разве не он первым сказал «я тебя люблю» три года назад, когда мы обнимали друг друга в моей постели? И разве не он был тем, кто всегда говорил о браке, всегда останавливался на прогулках, чтобы полюбоваться детьми, всегда вел меня к витринам ювелирных магазинов, когда мы шли по Сансом-стрит, целовал мой безымянный палец и говорил, что мы всегда будем вместе?

Это неизбежно, пыталась я убедить себя. Просто вопрос времени.

– Хотела тебя кое о чем спросить, – начала я.

Энди, кулинарный критик, поправил очки на носу и пробормотал в рукав:

– Стены выкрашены в бледно-зеленый цвет, с позолотой на лепнине. Очень по-французски.

– Как будто ты внутри яйца Фаберже, – ввернула я, оглядываясь.

– Как будто ты внутри яйца Фаберже, – повторил Энди и с тихим щелчком выключил диктофон, который прятал в кармане.

– Объясни мужчин, – попросила я.

– Можно сначала ознакомиться с меню? – парировал Энди.

Это была наша стандартная схема: сначала еда, потом мои вопросы о мужчинах и семейной жизни. Сегодня для возможного обзора наш выбор пал на французскую блинную.

Энди вчитался в меню.

– Меня интересует паштет, эскарго, овощи с грушей и теплой горгонзолой, а для начала грибы в слоеном тесте, – проинструктировал он. – Можешь взять любой вид блинчиков на основное, только не простой сыр.

– Эллен? – догадалась я.

Энди кивнул. По величайшей иронии жизни, жена Энди, Эллен, совершенно не обладала тягой к каким бы то ни было вкусовым впечатлениям. Она избегала соусов, специй, большинства национальных кухонь и постоянно хмурилась над меню, отчаянно просматривая их в поисках чего-то попроще, вроде запеченной куриной грудки с картофельным пюре, не приправленным трюфелями, чесноком и вообще чем бы то ни было. Ее идеальный вечер, как она однажды сказала мне, состоял из взятых напрокат фильмов и покупных вафель «с сиропом, в котором нет абсолютно ничего кленового». Энди ее обожал… даже когда она портила ему дегустацию, заказывая очередной салат «Цезарь» или простой кусок рыбы.

Наш официант неторопливо подошел, чтобы наполнить стаканы водой.

– Есть вопросы? – протянул он.

Судя по небрежным манерам и синей краске под ногтями, он был официантом днем, художником ночью. Он казался чрезвычайно, в высшей степени, непоколебимо равнодушным. Обрати внимание, пыталась я внушить ему телепатически. Похоже, не сработало.

Я заказала эскарго и блинчик с креветками, помидорами и шпинатом в сливках. Энди взял паштет, салат и блинчик с лесными грибами, козьим сыром и поджаренным миндалем. И ко всему этому мы оба добавили по бокалу белого вина.

– Итак, – начал Энди, когда официант легким шагом вернулся на кухню. – Чем я могу быть полезен?

– Как они могут… – начала я.

Энди поднял руку:

– Мы говорим абстрактно или конкретно?

– Это Брюс, – призналась я.

Энди закатил глаза.

Он был совершенно не в восторге от Брюса… после первой и последней дегустации, на которую тот приходил. Брюс оказался даже хуже Эллен. «Привередливый вегетарианец, – написал мне Энди на следующий день. – Это же, по сути, худший кошмар ресторанного критика». Мало того что Брюс не смог выбрать ничего на свой вкус, он умудрился наклонить меню так близко к свече, что оно загорелось, отчего к столу тут же суматошно бросились сразу три официанта и один сомелье. А Энди, строго соблюдавшему инкогнито, пришлось прятаться в мужском туалете, чтобы его не раскрыли. «Трудно не выделяться из толпы, – осторожно заметил он потом, – когда тебя поливают из огнетушителя».

– Я просто хочу знать, – снова попыталась я. – В смысле, кое-что, чего я не понимаю…

– Выкладывай, Кэнни, – поторопил меня Энди.

Вернулся официант. Шлепнул мое эскарго перед Энди, а паштет Энди передо мной и торопливо удалился.

– Извините? – крикнула я ему в спину. – Можно мне еще немного воды? Если будет минутка? Пожалуйста?

Официант, казалось, вздохнул всем телом, но за кувшином таки потянулся. Как только наши бокалы были наполнены, мы с Энди поменялись тарелками, я подождала, пока он все опишет и попробует.

– Так вот, я понимаю, что это я хотела сделать перерыв, но теперь я по нему скучаю, и все это, эта боль…

– Острая колющая или скорее пульсирующая?

– Издеваешься?

Энди смотрел на меня, его глаза, карие, широко раскрытые, светились невинностью за очками в золотой оправе.

– Ну, если только самую малость.

– Он совсем меня забыл, – проворчала я, протыкая улитку. – Как будто я никогда ничего… Как будто я никогда ничего для него не значила.

– Я в замешательстве, – проговорил Энди. – Ты хочешь, чтобы он вернулся, или ты просто беспокоишься о своем наследии?

– И то и другое. Я просто хочу знать… – Я глотнула вина, чтобы отвлечься от слез. – Я просто хочу понять, значила ли я для него хоть что-то.

– Только то, что он ведет себя, словно ты ничего не значишь, не равно тому, что это на самом деле так, – пожал Энди плечами. – Скорее всего, он просто притворяется.

– Думаешь?

– Парень тебя обожал. И тут не притворялся ни капли.

– Но как он может даже не хотеть со мной говорить? Как это может быть настолько… – Я рубанула воздух, указывая на жестокий и абсолютный разрыв.

– Некоторые просто так устроены. – Энди вздохнул.

– А ты? – спросила я.

Энди помолчал, потом кивнул:

– Для меня что кончено, то кончено.

Поверх его плеча я увидела, что к нам приближается официант… наш официант, а за ним еще два и встревоженный темноволосый мужчина в фартуке, повязанном поверх костюма. Управляющий, наверное. А это могло означать только одно, худший страх Энди: кто-то догадался, кто он такой.

– Месье! – начал мужчина в костюме, когда один официант поставил закуски, другой налил свежей воды, а третий аккуратно смахнул несуществующие крошки со стола. – Вам все по вкусу?

– Все отлично, – вяло откликнулся Энди, пока первый официант раскладывал чистое столовое серебро рядом с тарелками, второй подвигал свежий хлеб и масло к центру стола, а третий спешил к нам с зажженной свечой.

– Пожалуйста, дайте нам знать, если мы можем что-то еще вам принести. Все что угодно! – горячо заверил управляющий.

– Непременно, – кисло кивнул Энди.

Трое официантов выстроились в ряд и уставились на нас встревоженно и слегка раздосадованно, а потом разошлись по углам ресторана, откуда принялись пристально наблюдать за каждым кусочком, который мы подносили ко рту.

Мне было почти все равно.

– Просто мне кажется, я совершила ошибку, – продолжила я. – У тебя когда-нибудь было, что ты расстался с человеком, а потом понял, что совершил ошибку?

Энди покачал головой и жестом предложил мне попробовать его блинчик.

– Что мне делать?

Он задумчиво пожевал.

– Вот не знаю, настоящие ли это дикие грибы. По-моему, у них какой-то тепличный привкус.

– Меняешь тему, – проворчала я. – Ты… о боже. Я зануда?

– Ни в коем случае, – преданно возразил Энди.

– Нет, я зануда. Превратилась в одну из тех ужасных женщин, которые постоянно говорят о своем бывшем так часто и так много, что никто из друзей не может рядом находиться… и в итоге у них не остается друзей…

– Кэнни.

– …они начинают пить в одиночестве, разговаривать с домашними животными, хотя я и так это делаю… Господи! – воскликнула я, притворяясь, что вот-вот рухну прямо в блюдо с хлебом. – Это катастрофа.

К нам поспешил управляющий.

– Мадам, с вами все в порядке? – встревоженно спросил он.

– Все просто отлично, – уверила я.

Управляющий так же поспешно ретировался, а я повернулась к Энди.

– Когда я успела стать «мадам»? – скорбно спросила я. – Клянусь, в последний раз, когда я была во французском ресторане, меня называли мадемуазель.

– Не унывай, – отмахнулся Энди, протягивая мне остатки паштета. – Ты найдешь кого-то намного лучше Брюса, и он не будет вегетарианцем, и ты будешь счастлива, и я буду счастлив, и все будет хорошо.

8

Я пыталась. Честное слово. Но страдания по Брюсу настолько меня захватили, что с трудом получалось хоть что-то делать по работе. На этом я и была сосредоточена, пока скоростной поезд мчал меня к Нью-Йорку и Макси Райдер, славившейся гривой локонов и тем, что ее часто бросали. Она засветилась в прошлогодней романтической драме «Трепет», номинированной на «Оскар», где сыграла блестящего нейрохирурга, которую в конце концов одолевает болезнь Паркинсона.

Британке Макси Райдер было двадцать семь или двадцать девять лет, смотря какому журналу верить. В начале карьеры за ней закрепилась слава гадкого утенка, но потом благодаря чудесам строгой диеты и пилатеса (плюс, как судачили по углам, аккуратной пластике) она превратилась в прекрасного лебедя размера XS. Вообще-то она была такой изначально, но набрала десять килограммов для судьбоносной роли в зарубежном фильме «Программа повышенной трудности», где сыграла застенчивую шотландскую школьницу, у которой случился бурный роман с директрисой.

К тому времени как фильм добрался до Штатов, Макси сбросила эти десять кило, перекрасила волосы в темно-рыжий, порвала со своим британским менеджером, заключила договор с самым популярным агентством в Голливуде, основала собственную продюсерскую компанию («МАКСИмум», как она ее назвала) и появилась на развороте журнала «Вэнити фэйр», посвященного домам, соблазнительно свернувшись под заголовком «Гнездышко Макси» в одном боа из черных перьев. Другими словами, Макси пошла далеко.

Но при всем таланте и красоте Макси Райдер продолжала терпеть крах на любовном фронте. Причем самыми публичными способами, какие только можно придумать.

Она шла по типичнейшей для двадцатилетней старлетки кривой дорожке, которую проложила Джулия Робертс и истоптало все последующее поколение: влюблялась в коллег по площадке. Но если Джулию тащили к алтарю, бедняжке Макси разбивали сердце снова, и снова, и снова. В тот раз тоже все вышло громко и некрасиво. Помощник режиссера, в которого она влюбилась на съемках «Программы углубленного изучения», засветился на «Золотом глобусе», где сосался с девушкой из «Спасателей Малибу». Коллега по «Трепету», с которым Макси сыграла с десяток жарких любовных сцен, где химия между ними была настолько ощутима, что буквально капала с экрана зрителю в попкорн, сообщил новость о разрыве ей и одновременно всему миру в эфире «Десяти самых удивительных людей» Барбары Уолтерс. И девятнадцатилетний рокер, которого Макси подцепила, чтобы утешиться, женился в Лас-Вегасе через две недели после знакомства… и не на Макси.

– Потрясающе, что она вообще с прессой общается, – сказал мне Роберто из «Миднайт Ойл» неделю назад.

«Миднайт Ойл» была крохотной, ничем не прославившейся нью-йоркской пиар-фирмой, которой никак не сравниться с теми, с кем обычно имела дело Макси. Но между «Программой углубленного изучения» и «Трепетом» она провела шесть недель в Израиле на съемках махонького фильма – исторической зарисовки о кибуце во время Семидневной войны. А у махоньких фильмов обычно бывают махонькие рекламные агентства, откуда на сцене и появился Роберто.

«Семидневный солдат» никогда бы не попал в американский прокат, если бы Макси не номинировали на «Оскар» за «Трепет». А сама Макси, скорее всего, не стала бы участвовать в продвижении фильма, если бы не подписала договор задолго до того, как пришла слава, а значит, согласилась получить в качестве гонорара гроши и продвигать фильм «любым способом, который продюсеры сочтут целесообразным».

Само собой, продюсеры увидели шанс сорвать куш хотя бы на премьерных выходных на волне популярности Макси. Они привезли ее со съемок в Австралии, поселили в пентхаусе отеля «Ридженси» Верхнего Ист-Сайда и пригласили, как выразился Роберто, «группу избранных репортеров» насладиться двадцатиминутной аудиенцией. И Роберто, благослови Господи его верное сердце, первой позвонил мне.

– Ты заинтересована? – спросил он.

Еще бы я не была! И Бетси пришла в восторг, как обычно случается с редакторами, когда на голову сваливается жирная сенсация, хотя Габби ворчала об актерах одной роли и мыльных пузырях.

Я была довольна. Роберто был доволен. А затем на авансцену вышел личный пиарщик Макси.

Я торчала за своим столом, считая дни с последнего разговора с Брюсом (десять), продолжительность разговора (четыре минуты), и прикидывала, не записаться ли на прием к нумерологу, чтобы выяснить, принесет ли нам будущее хоть что-то хорошее, как вдруг зазвонил телефон.

– Это Эйприл из ЭНБ, – протараторили на другом конце провода. – Мы так понимаем, вы заинтересованы в беседе с Макси Райдер?

– Заинтересована? Я беру у нее интервью в субботу в десять утра, – ответила я. – Роберто из «Миднайт Ойл» все устроил.

– Да. Хорошо. У нас есть несколько вопросов, прежде чем мы одобрим проведение интервью.

– Еще раз, кто вы? – переспросила я.

– Эйприл. Из ЭНБ.

Название принадлежало одной из крупнейших и наиболее скандальных фирм по связям с общественностью в Голливуде. Это те люди, которым ты звонишь, если знаменит, моложе сорока и вляпался в неприятную и/или незаконную ситуацию, Роберт Дауни нанимал ЭНБ, когда отключился в чужой спальне в героиновом угаре. Они же переделывали имидж Кортни Лав, после того как та переделала нос, грудь и обновила гардероб, сгладив переход от сквернословящей богини гранжа к одетой от-кутюр сильфиде. В «Икзэминере» мы расшифровывали их аббревиатуру как «Этого Не Будет». Ну, из-за ситуаций вроде: «Надеялись взять интервью, опубликовать очерк? Этого Не Будет». А теперь, очевидно, их поддержкой заручилась и Макси Райдер.

– Мы хотели бы получить гарантии, – начала Эйприл из ЭНБ, – что предстоящее интервью будет посвящено исключительно работе Макси.

– Работе?

– Ролям, – пояснила Эйприл. – Актерской карьере. Но не личной жизни.

– Она – знаменитость, – мягко возразила я, по крайней мере, мне показалось, что именно так. – Я считаю, это ее работа. Быть медийной персоной.

Голосом Эйприл можно было горячий шоколад замораживать.

– Ее работа – сниматься в фильмах, – отчеканила она. – Любое внимание, которое она получает, привлекает к ней только ее актерская игра.

В обычное время я бы просто пропустила это мимо ушей, стиснула зубы, ухмыльнулась и согласилась на все нелепые условия, которые они хотели навязать. Но я не спала прошлой ночью, а эта Эйприл еще дергала не те струны.

– Ой, да ладно, – протянула я. – Каждый раз открывая «Пипл», я вижу ее в юбке с разрезом и больших темных очках в стиле не-смотри-на-меня. И вы мне говорите, что она хочет быть известна лишь как актриса?

Я надеялась, что Эйприл воспримет мои слова в полушутливой манере, как они были поданы, но оттепель не настала.

– Вы не можете спрашивать ее о личной жизни, – строго повторила Эйприл.

Я тяжко вздохнула.

– Отлично, – буркнула я. – Превосходно. Как угодно. Мы поговорим о фильме.

– То есть вы согласны на условия?

– Да. Я согласна. Никакой личной жизни. Никаких юбок. Ничего.

– Тогда посмотрим, что я могу сделать.

– Я же сказала, что Роберто уже назначил интервью!

Но ответом мне была глухая тишина.

Две недели спустя я наконец ехала на интервью. На дворе стоял конец ноября и такое дождливое субботнее утро, когда кажется, что все, у кого есть возможность и деньги, покинули город и отправились на Багамы или в загородный домик в горах Поконо, а улицы заполняют лишь те, кого они тут бросили. Конопатые разносчики, перегруженные неоплачиваемой работой стажеры, неряшливые дредастые белые ребята на велосипедах. Секретари. Японские туристы. Парень с бородавкой на подбородке, из которой торчали два кудрявых длинных волоска, достававших почти до груди. Он улыбнулся и погладил их, когда я прошла мимо.

Мой счастливый день.

Я прошла двадцать кварталов по городу, стараясь не думать о Брюсе и не совсем уж намочить волосы. Вестибюль «Ридженси» встретил меня огромным, благословенно тихим, мраморным великолепием, отделанным зеркалами, что позволило мне с трех разных ракурсов насладиться видом вскочившего на лбу прыща.

Я пришла раньше срока и решила побродить. Сувенирный магазин отеля мог похвастаться типичным ассортиментом халатов по завышенным ценам, зубных щеток за пять долларов и журналов на многих языках, среди которых оказался ноябрьский «Мокси». Я схватила его и открыла колонку Брюса. «Спускаемся ниже, – прочитала я. – Оральные приключения одного мужчины».

Ха! Оральные приключения – вообще не сильная сторона Брюса. У него была небольшая проблема с переизбытком слюны. Однажды, поднабравшись «Маргаритой», я назвала его человеком-биде. Да, тогда все было настолько плохо. Разумеется, он ни словом бы о таком не обмолвился, самодовольно подумала я. И уж тем более о том, что я была единственной, с кем он вообще пытался провернуть этот маневр. Но вернемся к колонке.

«Однажды я случайно услышал, как моя девушка назвала меня человеком-биде», – прочитала я броскую цитату.

Он это слышал? Я вся вспыхнула от стыда.

– Девушка? Вы журнал покупать собираетесь? – подала голос женщина за прилавком.

Я так и поступила, прихватив пачку жевательной резинки «Джусси Фрут» и бутылку воды за четыре бакса. Потом устроилась на диване в льдисто-прохладном вестибюле и приступила к чтению.

СПУСКАЕМСЯ НИЖЕ

Брюс Губерман

Когда я был пятнадцатилетним девственником, когда я носил брекеты и узкие трусишки, которые покупала мне мама, мы с друзьями частенько до упаду хохотали над выступлениями Сэма Кинисона.

– Женщины! – злопыхал он, откидывая волосы за плечо, и метался по сцене, как маленький, кругленький, одетый в берет зверек в западне. – Поведайте нам, чего вы хотите? Ну почему, – он падал на одно колено, умоляя, – почему так СЛОЖНО сказать ДА, вот так ХОРОШО или НЕТ, НЕ ТО! Скажите же, ЧЕГО вы ХОТИТЕ? – вопил он под гогот зрителей. – И МЫ ЭТО СДЕЛАЕМ!

Мы хохотали, не понимая толком почему. Что может быть такого сложного? Мы недоумевали. Секс, насколько мы успели его испытать, не был биномом Ньютона. Намылить, смыть, повторить процедуру. Таков был наш репертуар. Легко и просто, никакой путаницы.

Когда К. развела ноги, а потом раздвинула себя кончиками пальцев…

Господи ты боже мой! Это как если бы он сунул зеркало мне между ног и транслировал изображение на весь мир. Я с трудом сглотнула и продолжила читать.

…я внезапно ощутил всепоглощающее единение с каждым мужчиной, который потрясал кулаком в ответ на стенания Кинисона. Я словно всматривался в лицо без черт – вот лучшее сравнение, что пришло мне в голову. Волосы и живот, и руки сверху, кремовые бедра слева и справа, но передо мной загадка. Изгибы, складки, выступы мало напоминали ретушированную порнографию, которую я смотрел с пятнадцати лет. Или, может, все дело было в такой близости. Или я слишком нервничал. Прикоснуться к тайне – это страшно.

– Скажи мне, чего ты хочешь? – прошептал я. Помню, какой далекой в тот момент казалась ее голова. – Скажи, чего ты хочешь, и я это сделаю.

Но потом я понял, что, сказав мне о своем желании, она признала бы… что она знает, чего хочет. Что кто-то другой уже заглядывал в это странное, непостижимое сердце, изучил его географию, раскрыл ее секреты. И хотя я знал, что у нее были любовники, это казалось чем-то другим, более интимным. Кто-то другой уже видел ее здесь, вот так. И я, будучи мужчиной и бывшим слушателем Сэма Кинисона в придачу, решил привести ее в рай, заставить мяукать, как сытую кошечку, и стереть из ее памяти все следы Того, Кто Бывал Тут Прежде.

Странное непостижимое сердце, фыркнула я. Тот, Кто Бывал Тут Прежде. Кто-нибудь, дайте мне лопату!

Она пыталась. Я тоже. Она показывала это кончиками пальцев, словами, нежным нажимом, вздохами и всхлипами. Я старался. Но язык – не палец. Моя бородка сводила ее с ума, но совсем не в том смысле, в котором ей хотелось. И когда я однажды услышал, как она по телефону назвала меня человеком-биде… что ж, пожалуй, лучше ограничиться тем, что у меня точно получается лучше.

Кто-нибудь из нас знает, что мы делаем? Хоть кто-нибудь из мужчин? Я спрашивал друзей – все сначала хохочут и уверяют, что потом им приходится отскребать своих женщин с потолка. Тогда я беру им пиво, слежу, подливаю до краев и через несколько часов получаю более правдивую историю – все мы понятия не имеем. Все до единого.

«Она говорит, что кончает, – печально говорит Эрик. – Но не знаю, старик…»

«Это же не очевидно, – подтверждает Джордж. – Так и откуда нам знать?»

Действительно, откуда? Мы мужчины. Нам нужна надежность, нужны твердые (или даже жидкие) доказательства, нам нужны диаграммы и пошаговые инструкции, нам нужно раскрыть тайну.

И когда я закрываю глаза, все еще вижу ее, как в тот первый раз, плотно свернутую, как крылья крошечной птички, розовую ракушку, вкусом напоминающую океанскую воду, полную крошечных жизней, того, чего я никогда не увижу, не говоря уже о том, чтобы понять. Я бы хотел. Жаль, не вышло.

– Ладно, Жак-Ив Кусто, – пробормотала я, с трудом поднимаясь на ноги.

Закрывая глаза, он все еще видит меня, написал Брюс. Ну и что это значит? И когда он это написал? А если он все еще по мне скучает, то почему не звонит? Может, думала я, есть надежда? Может, я сама позвоню ему позже. Может, у наших отношений есть шанс.

Лифт поднял меня на двадцатый этаж в представительский номер, где на диванах сидело и курило энное количество бледной, как личинки, молодежи в различных вариациях черных брюк, черных боди и черных же ботинок.

– Кэнни Шапиро, «Филадельфия Икзэминер», – представилась я той, что сидела под картонной фигурой Макси Райдер в полный рост в военной форме, с пулеметом «узи» наперевес.

Девушка-личинка томно пролистала несколько страниц, заполненных именами.

– Не вижу вас в списке, – произнесла она.

Прекрасно.

– Роберто здесь?

– Вышел на минутку, – небрежно махнула девушка в сторону двери.

– Сказал, когда вернется?

Она пожала плечами, видимо, исчерпав словарный запас.

Я вгляделась в бумаги, пытаясь прочесть вверх ногами. Там было мое имя: Кэндис Шапиро. Его перечеркивала жирная черная линия. «ЭНБ» – гласила пометка на полях.

И в комнату ворвался Роберто.

– Кэнни, что ты тут делаешь?

– Это ты мне скажи, – ответила я, пытаясь выдавить улыбку. – Насколько я знаю, беру интервью у Макси Райдер.

– О боже, – всполошился Роберто. – Тебе никто не звонил?

– По поводу?

– Макси решила… кхм… сильно сократить количество печатных интервью. Она оставила только «Таймс» и «Ю-эс-эй тудэй».

– Ну, мне никто не сказал. – Я пожала плечами. – Я здесь. Бетси ждет статью.

– Кэнни, прости, пожалуйста…

«Не извиняйся, идиот, – думала я. – Сделай что-нибудь».

– …но я ничего не могу сделать.

Я одарила его лучшей улыбкой. Самой очаровательной из моего арсенала, которую, как я надеялась, моя манера а-ля «я-работаю-на-крутую-важную-газету» только подчеркивал.

– Роберто, – пропела я, – у нас запланирован разговор. Мы оставили место, рассчитываем на статью. Никто мне не позвонил… я притащилась сюда в субботу, а это мой выходной…

Роберто начал заламывать руки.

– …и я была бы очень, очень признательна, если бы нам удалось провести с ней хотя бы пятнадцать минут.

Теперь Роберто заламывал руки, и кусал губу, и переминался с ноги на ногу. А это все плохие знаки.

– Слушай, – тихо сказала я, наклоняясь ближе. – Я смотрела все ее фильмы, даже те, что вышли сразу на видео. Я типа как полный эксперт по Макси. Неужели ничего нельзя сделать?

Роберто уже колебался… но тут в его поясном чехле зазвонил сотовый телефон.

– Эйприл? – сказал он в трубку.

«Эйприл», – одними губами произнес он мне. Роберто – душка, но не самый смекалистый парень.

– Дай трубку? – шепнула я, но Роберто уже убирал телефон в чехол.

– Она сказала, что их не очень устроило твое, кхм, согласие.

– Что? Роберто, я согласилась на все условия…

Я невольно повысила голос. Личиночные существа на диванах слегка встревожились. Как и Роберто, пытавшийся потихоньку дезертировать в коридор.

– Дай мне переговорить с Эйприл, – взмолилась я, протягивая руку к его телефону.

Роберто помотал головой.

– Роберто. – Я будто со стороны слышала, как срывается мой голос от одной мысли о злорадной ухмылке Габби, когда я вернусь в редакцию с пустыми руками. – Я не могу вернуться без статьи!

– Слушай, Кэнни, мне очень, очень жаль…

Он колебался. Я же видела! И вот тогда миниатюрная женщина в черных кожаных сапогах до колен, цокая высокими каблуками, прошла по длинному мраморному коридору. В одной руке – сотовый, в другой – портативная рация, на гладком, тщательно нарисованном лице – самое серьезное выражение. Она могла сойти либо за очень зрелую двадцативосьмилетнюю, либо сорокапятилетнюю с великолепным пластическим хирургом. Эйприл, как пить дать.

Она окинула меня холодным пренебрежительным взглядом, увидела и прыщ, и гнев, и черное платье, и сандалии с прошлого лета, гораздо менее модные, чем у любой из диванных личинок. Затем повернулась к Роберто:

– Проблемы?

– Это Кэндис, – робко указал на меня тот. – «Икзэминер».

Эйприл пристально уставилась на меня. Я прямо почувствовала – буквально почувствовала! – как от ее взгляда прыщ на лбу стал увеличиваться в размерах.

– Проблемы? – повторила Эйприл.

– Еще пару минут назад не было, – ответила я, стараясь выдержать ровный тон. – У меня назначено интервью на два часа. Роберто говорит, что его отменили.

– Все верно, – любезно произнесла Эйприл. – Мы решили ограничить печатные интервью крупными изданиями.

– По воскресеньям «Икзэминер» выходит тиражом в семьсот тысяч экземпляров, именно в этот выпуск мы планировали статью о Макси. Мы четвертый по величине город на Восточном побережье. Плюс никто не потрудился мне сообщить, что интервью отменяется.

– Это обязанность Роберто. – Теперь Эйприл устремила пристальный взгляд на него.

Для Роберто это явно было новостью, но перечить мисс кошечке с хлыстом он не собирался.

– Прости, – промямлил он мне.

– Извинения – это хорошо, – ответила я, – но, как я уже говорила Роберто, в воскресном выпуске у нас теперь дыра и я впустую потратила на вас выходной.

Чисто технически – я преувеличивала. Статьи частенько срывались, и, как, вероятно, знала Эйприл, мы просто закрывали дыру чем-то еще. Касаемо же потраченного выходного, то, каждый раз получая бесплатный билет до Нью-Йорка, я всегда находила, чем заняться.

Но меня переполняла ярость. Вот это у людей наглости хватает! Так со мной обращаться и нисколечко этого не стесняться!

– Неужели Макси не сможет уделить мне всего несколько минут? Раз уж я здесь?

Тон Эйприл стал много менее любезным.

– Она и так опаздывает и сегодня днем вылетает обратно на место съемок. В Австралию, – подчеркнула Эйприл, словно я, деревенская мышь, ни разу о таком месте не слышала. – К тому же, – продолжила она, открыв маленький блокнот, – мы уже запланировали телефонное интервью с вашим начальником.

Начальником? Немыслимо, чтобы Бетси пошла на такое, и еще более немыслимо, что она меня не предупредила.

– С Габби Гардинер, – закончила Эйприл.

Я ошеломленно моргнула:

– Габби не мой начальник!

– Мне жаль, – отрезала Эйприл, – но таковы наши договоренности.

Я попятилась вглубь номера и плюхнулась в кресло у окна.

– Слушайте, – попробовала я еще раз, – я уже здесь, и, уверена, вы согласитесь, что гораздо лучше для всех нас провести личное интервью, пусть совсем короткое, с тем, кто смотрел фильмы Макси и потратил время на подготовку к встрече, чем по телефону. Я с радостью подожду.

Эйприл помолчала.

– Мне позвать охрану? – наконец спросила она.

– Не вижу ни малейшего повода, – ответила я. – Я просто посижу тут, пока мисс Райдер закончит разговор с кем бы то ни было, и, если случится у нее свободная минута-другая, прежде чем она поспешит в Австралию, я проведу обещанное мне интервью.

Я сжала кулаки, чтобы никто не заметил, как меня трясет, и выложила последний козырь.

– Но если у мисс Райдер не найдется для меня пары минут, – сладко протянула я, – я потом напишу целую простыню о том, что здесь произошло. Кстати, как ваша фамилия?

Эйприл не сводила с меня глаз. Роберто придвинулся к ней ближе, быстро переводя взгляд с меня на нее, словно мы играли партию в теннис. Я, в свою очередь, смотрела только на Эйприл.

– Это невозможно, – произнесла она.

– Интересная фамилия, – хмыкнула я. – Вы с острова Эллис?

– Мне жаль, – сказала Эйприл еще раз, – но мисс Райдер не будет с вами говорить. Вы были слишком саркастичны в разговоре со мной…

– Ой, саркастичный репортер! Держу пари, такого в вашей практике не случалось!

– …и мисс Райдер не нуждается во внимании таких…

– И все бы ничего! – взорвалась я. – Если бы хоть кто из ваших лакеев, халдеев или стажеров потрудился сообщить мне об этом до того, как я проделала долгий путь!

– Это должен был сделать Роберто, – упрямо повторила Эйприл.

– Что ж, он не сделал. – Я скрестила руки на груди.

Ничья.

Эйприл меня разглядывала. Я свирепо пялилась в ответ. Роберто привалился к стене и откровенно дрожал. Личинки выстроились в ряд, стреляя глазенками туда-сюда.

– Вызовите охрану, – наконец велела Эйприл и, развернувшись на каблуках, метнула на меня взгляд через плечо: – Вы можете писать все, что вам угодно. Нам все равно.

И на этом они удалились. Роберто, бросавший на меня ужасно виноватые взгляды, личинки в черных ботинках, Эйприл и все мои шансы встретиться с Макси Райдер. Я сидела на месте, пока все они не втиснулись в лифт. Только потом я позволила себе заплакать.

В общем и целом уборные комнаты в вестибюле отеля – отличное место для нервного срыва. Люди, живущие в отеле, обычно пользуются туалетами в номерах. Люди на улице не всегда понимают, что могут просто войти в вестибюль даже самого модного отеля и беспрепятственно воспользоваться туалетом. А уборные там, как правило, просторные и модные, со всеми удобствами, от лака для волос и тампонов до настоящих полотенец для вытирания слез и рук. Иногда там даже есть диван, на который можно рухнуть.

Я проковыляла по коридору, спустилась на лифте и сквозь дверь с золотой замысловатой табличкой «Дамы» потащилась к кабинке для инвалидов навстречу тишине, покою и одиночеству, попутно захватив два свернутых полотенца.

– Сраная Макси Райдер! – прошипела я вслух, захлопнула дверь, уселась и прижала кулаки к глазам.

– Э? – донесся откуда-то сверху знакомый голос. – Почему?

Я подняла взгляд. Из-за перегородки торчало лицо.

– Почему? – снова спросила Макси Райдер.

Она была так же очаровательна в жизни, как и на экране: эти огромные голубые глаза, кремовая кожа в легких веснушках, каскад рыжих кудрей, блестящих, казалось, куда больше, чем способны простые человеческие волосы. В маленькой ручке с голубыми венами она сжимала тонкую сигарету. Пока я ее рассматривала, Макси глубоко затянулась и выдула дым в потолок.

– Не кури здесь, – ляпнула я первое пришедшее в голову, – запустишь сигнализацию.

– Ты меня ругаешь за то, что я курю?

– Нет, за то, что ты меня кинула.

– Что?

Две ноги в кроссовках прошагали по мрамору и остановились напротив моей кабинки.

– Открой, – сказала Макси, постучав в дверь. – Я хочу разобраться.

Я ссутулилась на сиденье унитаза. Сначала Эйприл, теперь это! Неохотно потянувшись, я открыла дверь. Макси стояла у кабинки, скрестив руки на груди.

– Я из «Филадельфия Икзэминер», – начала объяснять я. – Должна была брать у тебя интервью. Но твоя маленькая гестаповка сообщила, причем когда я уже добралась аж из Филадельфии, что интервью отменено и переназначено с женщиной из моей редакции, которая просто… – я сглотнула. – Тошнотворна. И это сильно испоганило мне день, не говоря уже о воскресном выпуске. – Я вздохнула. – Но ты-то не виновата, наверное. Так что прости, я зря выругалась.

– Чертова Эйприл. Она мне даже не сказала.

– Не удивлена.

– Я прячусь, – внезапно призналась Макси Райдер и нервно хихикнула, – как раз от Эйприл.

Вживую ее голос был мягким, интеллигентным. Макси была одета в расклешенные джинсы и розовую футболку с круглым вырезом. Волосы уложены в высокую прическу, которую парикмахер наверняка возводил с полчаса, и украшенную сверкающими заколками-бабочками. Как и большинство звезд женского пола, которых мне довелось встречать, она была нереально худой, почти прозрачной. Настолько, что мне было прекрасно видно кости ее запястий и предплечий, бледно-голубой узор вен вдоль шеи.

Пухлые губки были накрашены алым, глаза – аккуратно подведены. А по щекам текли слезы.

– Прости за интервью, – сказала Макси.

– Ты не виновата, – повторила я. – Так что тебя сюда привело? Разве у тебя нет личной уборной где-нибудь в другом месте?

– Ох. – Она прерывисто вздохнула. – Ну, знаешь.

– Ну, не будучи худой, богатой, успешной кинозвездой, скажу честно – вряд ли.

Уголок рта Макси дернулся вверх, но затем губы снова сложились в дрожащий алый бантик.

– Тебе разбивали сердце? – дрожащим голосом спросила Макси.

– Таки да, – отозвалась я.

Макси закрыла глаза. Нереально длинные ресницы коснулись усыпанных веснушками бледных щек, из-под век снова потекли слезы.

– Это невыносимо, – прошептала она. – Знаю, как звучит…

– Нет-нет, я понимаю. Знакомое чувство.

Я протянула ей одно из прихваченных с собой полотенец. Макси взяла его и посмотрела на меня. Проверка, подумалось мне.

– Дома полно вещей, которые он мне подарил, – начала я, и Макси яросно закивала, сотрясая кудряшки.

– Все так, – пробормотала она. – Все так и есть.

– На них больно смотреть, но и убрать их тоже больно.

Макси осела на пол туалета и прислонилась щекой к прохладной мраморной стене. Я немного поколебалась, но последовала ее примеру, пораженная абсурдностью происходящего и тем, как это может стать отличной вводной для статьи: Макси Райдер, одна из самых известных молодых актрис своего поколения, плачет на полу туалета.

– Мама всегда говорила – лучше любить и потерять, чем не любить никогда, – нарушила я молчание.

– Ты в это веришь? – спросила Макси.

Я раздумывала всего с минуту.

– Нет. Думаю, она и сама не верит. Лучше бы я никогда его не любила. Лучше бы никогда не встречала. Потому что, каким бы хорошим ни было наше время вместе, оно не стоит того, как я себя сейчас чувствую.

Мы посидели рядышком.

– Как тебя зовут?

– Кэндис Шапиро. Кэнни.

– А его?

– Брюс. А у тебя…

– Я Макси Райдер.

– Это я знаю. Я имела в виду, как его звали?

Макси скорчила жуткую гримасу:

– Ой, только не говори, что не знаешь! Все знают! «Энтертейнмент Уикли» выпустил целую статью. С блок-схемой!

– Ну, мне категорически запретили даже упоминать о личной жизни, – плюс кандидатов было, вообще-то, несколько, но об этом я благоразумно промолчала.

– Кевин, – прошептала Макси.

Ага, то есть Кевин Бриттон, ее партнер по фильму «Трепет».

– Все еще Кевин?

– Все еще Кевин. Всегда Кевин, – грустно произнесла Макси, неловко доставая еще одну сигарету. – Кевин, которого я не могу забыть, даже перепробовав все… выпивку… наркотики… работу… других мужчин…

Ого. Я внезапно ощутила себя просто монашкой.

– А ты что делаешь?

Я поняла, о чем она.

– О, знаешь, наверное, то же самое. – Я приложила руку ко лбу, изображая высокомерную усталость от всего сущего. – Сначала сбежала на личный остров с Брэдом Питтом, пыталась заглушить боль покупкой ранчо с ламами в Новой Англии…

Макси стукнула меня по руке. Удар сжатого кулачка оказался легким, как порыв ветерка.

– Ну серьезно! Может, есть что-то, до чего я не додумалась.

– На самом деле еще больше всякой бесполезной всячины. Ванна, душ, велосипедные прогулки…

– Я не могу кататься на велосипеде, – угрюмо сказала Макси.

– Из-за папарацци?

– Нет, просто так и не научилась.

– Правда? Брюс, мой бывший, тоже не умел… – Я умолкла.

– Боже, тебя это не бесит?

– То, как совершенно несвязанные вещи напоминают о человеке, которого всячески пытаешься забыть? О да. Бесит.

Я посмотрела на Макси. На фоне мраморной стены она выглядела хоть сейчас готовой сниматься крупным планом. То ли дело я, вся опухшая и сопливая. Нет в жизни справедливости, подумалось мне.

– Чем ты занимаешься? – спросила я, пытаясь отвлечься.

– Инвестирую, – без запинки откликнулась Макси. – Управляю своими деньгами и средствами родителей. Раньше управляла и деньгами Кевина. Жаль, он не предупредил, что собирается меня бросить. Я бы так глубоко зарыла его в «Планету Голливуд», что он бы в массовке телешоу снимался, лишь бы на оплату аренды хватило.

Я глянула на Макси с внезапным уважением.

– То есть ты типа… – Я поднапрягла мозги, подыскивая в словарном запасе нужное слово. – Занимаешься внутридневной торговлей?

Она помотала головой:

– Не-а. У меня времени нет весь день возиться у компьютера. Я покупаю акции, выбираю возможности для инвестиций. – Макси поднялась, потянулась, упирая руки в отсутствующие бедра. – Покупаю недвижимость.

Мое уважение перерастало в благоговейный трепет.

– В смысле, дома?

– Ага. Покупаю, потом нанимаю команду для ремонта и продаю с прибылью. Или живу в них какое-то время, если оно у меня есть между съемками.

Ладонь сама собой, без моего участия, потянулась за ручкой и блокнотом. Макси Райдер – магнат недвижимости: такого я не читала ни в одном из бесчисленных очерков о ней. Роскошная сенсация!

– Слушай, – решила я рискнуть, – как думаешь… я понимаю, что ты занята, но может… побеседуем пару минут? Для статьи?

– Конечно. – Макси пожала плечами и огляделась, как будто только сейчас осознала, что мы в туалете. – Давай выбираться отсюда. Не против?

– Разве ты не улетаешь в Австралию? Мне Эйприл сказала.

Макси раздраженно дернулась:

– Я улетаю завтра. Эйприл солгала.

– Кто бы мог подумать.

– Нет, правда… О, я поняла, ты шутишь, да? – Макси улыбнулась. – Забываю, какие бывают люди.

– Ну в целом почти все крупнее тебя.

Девушка тяжко вздохнула, посмотрела на себя и глубоко затянулась сигаретой.

– Когда мне стукнет сорок, – проговорила она, – клянусь, брошу все. Построю на острове крепость, окруженную рвами и электрифицированными заборами, и буду ходить седая, есть заварной крем, пока не отращу четырнадцать подбородков.

– А «Мирабелле», – хмыкнула я, – ты сказала совсем другое. Что хочешь сниматься в одном качественном фильме в год и растить детей на загородной ферме.

Макси приподняла бровь.

– Ты это читала?

– Я все о тебе прочла, – сообщила я.

– Ложь. Все ложь, – почти весело откликнулась Макси. – Вот сегодня, например, я должна ехать в место под названием Мума…

– Мумба, – поправила я.

– …и распивать там коктейли с Мэттом Дэймоном или Беном Аффлеком. А может, с обоими сразу. И чтобы мы были все из себя загадочные и влюбленные, чтобы кто-нибудь обязательно позвонил в желтую прессу и нас засняли. Потом мы пойдем в ресторан, который явно приплатил Эйприл заранее, но, разумеется, поужинать я не смогу. Потому что, не дай бог, кто-то сфотографирует меня с едой во рту или с открытым ртом. А то подумают, что я им делаю что-то еще, кроме как целуюсь с мужчинами…

– Или дымишь.

– О, этого тоже нельзя. Борьба с раком, знаешь ли. Зато именно так я и сбежала от Эйприл. Мол, нужно перекурить.

– И ты действительно хочешь продинамить коктейли и ужин с Беном… или Мэттом…

– О, на этом программа не заканчивается. Потом меня должны засечь за танцами в баре с каким-то свинячим названием…

– «Боровы и телки»?

– Точно! Плясать там черт знает до которого часу, и только после можно немного поспать. И то только после того, как станцую на барной стойке, крутя над головой снятый лифчик.

– Ничего себе. Все это действительно придумали за тебя?

Она вытащила из кармана смятый листок.

И точно: 4 часа дня, Мумба; 7 часов вечера, Тандор; 11–? Боровы и телки. Из другого кармана Макси извлекла маленький черный кружевной бюстгальтер. Обернув лямку вокруг запястья, она, размахивая им над головой, принялась покачивать бедрами, пародируя «грязные танцы» девушек на вечеринке.

– Видишь? – со смехом сказала Макси. – Меня даже заставили потренироваться. Будь моя воля – проспала бы весь день.

– Я тоже. И смотрела бы «Железного шефа».

Макси озадаченно моргнула:

– Что это?

– Говоришь как человек, который никогда не сидел дома в пятницу вечером. Это телешоу, в котором есть миллионер-затворник и у него три повара…

– Железные шефы, – догадалась Макси.

– Точно. Каждую неделю они устраивают кулинарные баталии с каким-нибудь приглашенным поваром. Эксцентричный миллионер дает им тематический ингредиент, который должен входить в блюдо. Чаще всего это что-то живое – кальмар или гигантский угорь.

Макси с улыбкой кивала в такт моим словам, словно действительно горела желанием поскорее увидеть новый эпизод. А может, притворялась, напомнила я себе. В конце концов, это ее работа. Может, она вела себя так взволнованно, дружелюбно и, ну, мило каждый раз, встречая кого-то нового, а потом забывала об их существовании, как только начинались съемки следующего фильма.

– Это весело, – подытожила я. – И к тому же бесплатно. Даже дешевле, чем фильм напрокат взять. Я вчерашний эфир записала, вернусь – посмотрю.

– Я никогда не бываю дома по пятницам или субботам, – грустно сказала Макси.

– Ну а я почти всегда торчу дома в эти дни. Поверь, ты не так много теряешь…

Макси Райдер вдруг расплылась в улыбке.

– Кэнни, – произнесла она. – А знаешь, что мне действительно хочется?

Вот так я оказалась в спа-салоне «Блаженство», лежа на животе голяком, рядом с одной из самых известных молодых кинозвезд моего поколения, рассказывая о своей не-удачной личной жизни, пока мужчина по имени Рикардо размазывал активную зеленую глинистую грязь по моей спине.

Мы с Макси выскользнули через черный ход отеля и поймали такси до спа-салона, где администратор грубо сообщила, что они забронированы на весь день и вообще на несколько недель вперед. Пока Макси не сняла солнечные очки и не провела трехсекундный сеанс зрительного контакта… что сразу улучшило обслуживание на три тысячи процентов.

– Как же это здорово! – повторила я уже, наверное, в пятый раз.

Действительно, так и было. Кушетка была застелена дюжиной полотенец, каждое мягкое и толстое, как мое одеяло. На заднем плане тихо играла успокаивающая музыка. Я сначала решила, что это компакт-диск, пока не открыла глаза достаточно надолго, чтобы рассмотреть сидящую в углу живую женщину с настоящей арфой, полускрытую кружевными занавесками.

Макси кивнула.

– Подожди, впереди еще души и солевые растирания. – Она закрыла глаза. – Я так устала. Хочу только одного – поспать.

– А я не могу заснуть, – вздохнула я. – То есть я ложусь, засыпаю… но потом просыпаюсь и…

– Кровать такая огромная и пустая.

– Ну, вообще-то, у меня живет маленький песик, так что кровать не совсем пустая.

– О, я так хочу завести собаку! Но не могу. Слишком часто в разъездах.

– Приходи тусить с Нифкином в любое время, – брякнула я, понимая, насколько ничтожны шансы, что Макси заскочит выпить капучино со льдом и порезвиться в усыпанном дерьмом собачьем парке. С другой стороны, рассудила я, когда Рикардо перевернул меня на спину и начал обмазывать спереди, сейчас происходило тоже кое-что из разряда фантастики.

– Что дальше? – поинтересовалась я. – Продинамишь всю повестку дня?

– Думаю, да, – протянула Макси. – Просто хочу пожить один день и одну ночь как простой человек.

Я мудро умолчала о том, что вряд ли простой человек способен с ходу выкинуть тысячу баксов за спа-салон.

– Чем еще хочешь заняться?

Макси задумалась:

– Честно говоря, не знаю. Я так давно не… Что бы ты делала, будь у тебя свободный день в Нью-Йорке?

– В этом сценарии я это ты или я это я?

– В чем разница?

– Ну, неограниченные ресурсы и риск, что меня узнают, или я просто старая добрая Кэнни?

– Давай попробуем со старой доброй Кэнни.

– Хм-м. – Я поерзала. – Я бы пошла в кассу на Таймс-сквер и попыталась купить билет за полцены на сегодняшнее бродвейское шоу. Потом пошла бы в магазин Стива Мэддена в Челси посмотреть, что есть интересного. Обошла бы все галереи, купила шесть заколок за доллар на блошином рынке в Коламбусе. Поужинала бы в «Верджилз» и отправилась бы на выставку.

– Огонь! Погнали! – Знаменитая Макси села, как была, голая, вся в грязи, с чем-то густым и липким на волосах, и сняла ломтики огурца с глаз. – Так, где мои кроссовки? Где одежда?

– Ложись обратно, – со смехом велела я.

Макси легла.

– Что такое Стив Мэдден?

– Чудный обувной магазин. Я однажды забрела туда, попала на распродажу «Нет большой ноге». Сорок второй размер отдавали за полцены. Считаю, сорвала обувной джекпот в тот день.

– Звучит круто, – мечтательно протянула Макси. – Ладно. А «Верджилз»?

– Барбекю, – сказала я. – Они готовят роскошные ребрышки, жареную курицу и булочки с кленовым маслом… но ты же вроде вегетарианка, да?

– Только официально, – отмахнулась Макси. – Обожаю ребрышки.

– Слушай, а ты уверена, что мы сможем такое провернуть? В смысле, тебя же могут узнать, да? И Эйприл… – Я неуверенно покосилась на Макси. – Я… то есть я не хочу на тебя давить, но если бы мы могли немного поговорить о твоем фильме… чтобы я написала статью и редактор меня не убила.

– Разумеется, – величественно кивнула Макси. – Спрашивай, о чем хочешь.

– Попозже. Не хочу пользоваться ситуацией.

– Ой, да ладно тебе! Вперед! – Макси весело хихикнула и начала с заголовка: – Голая Макси Райдер в спа, облитая ароматическими маслами, рассуждает о своей потерянной любви.

Приподнявшись на локте, я внимательно на нее посмотрела.

– Ты уверена, что хочешь говорить о потерянной любви? Это единственное, при упоминании чего Эйприл превращалась в фурию. Она хотела, чтобы репортеры спрашивали только о работе.

– Главное для актера в том, что ты можешь взять свою жизнь, свою боль и обратить ее себе на пользу. Заставить работать. – Она сделала глубокий, очищающий вдох. – Все служит определенной цели. Если мне придется играть отвергнутую женщину… скажем, брошенную публично на ток-шоу… я буду готова к роли.

– О, ты считаешь, тебе не повезло? Мой бывший ведет колонку сексуальных советов для мужчин в «Мокси».

– Серьезно? Я была в «Мокси» прошлой осенью. «Макси у “Мокси”». Глупость такая. Твой бывший когда-нибудь писал о тебе?

Я горестно вздохнула:

– Я его любимая тема. И это совсем не весело.

– Что-что? – Макси привстала. – Он писал о чем-то личном?

– Ага. – Я кивнула. – Для начала, про мой вес.

Макси снова выпрямилась.

– Любовь с пышной дамой? Так это ты?

Черт побери. А в мире остались еще люди, не читавшие эту идиотскую статью?

– Это я.

– Ого, – протянула Макси, рассматривая меня.

Я очень надеялась, что она не оценивала, сколько примерно я вешу, и не прикидывала, на самом ли деле Брюс гораздо мельче.

– Я в самолете читала, – извиняющимся тоном сказала она. – Обычно я «Мокси» не читаю, но перелет был настолько долгим, мне стало скучно. Осилила выпуски месяца за три…

– Тебе не за что извиняться. Многие читают этот журнал.

Макси снова легла.

– Это ты назвала его человеком-биде?

Я залилась краской.

– Никогда не говорила ему это в лицо.

– Ну, – вздохнула Макси, – могло быть и хуже. Меня вон бросили на шоу Барбары Уолтерс.

– Знаю, видела.

Мы полежали в тишине, пока персонал смывал с нас грязь с помощью дюжины шлангов. Я чувствовала себя очень избалованным редким домашним животным… или очень дорогим куском мяса. Затем нас посыпали крупной солью, растерли, снова вымыли, завернули в теплые халаты и отправили на процедуры для лица.

– Думаю, тебе пришлось хуже, – рассуждала я, пока высыхали наши маски из глины. – То есть когда Кевин объявил, что вышел из длительных отношений, все зрители поняли, что он имеет в виду тебя. Но со статьей все иначе: кто скрывается под «К.», знают лишь…

– Все, кто знаком с тобой, – закончила Макси.

– Ну да. Так или иначе. – Я вздохнула.

Окруженная морскими водорослями и солью, музыкой в жанре нью-эйдж и теплыми руками массажиста Чарльза, смазанными миндальным маслом, я чувствовала себя словно в облаке, восхитительном, парящем в сотнях километрах над миром. Вдали от телефонов, которые упрямо молчали, обиженных коллег и высокомерных публицистов. От собственного веса… меня даже не волновало, что подумали Чарльз и компания, пока натирали меня, смазывали и переворачивали, настолько все было далеко. Остались только я и моя печаль, хотя даже она не казалась настолько тяжелой, как обычно. Она просто ощущалась, как нос, как шрам над пупком, который остался после ветрянки в шесть лет. Просто еще одна часть меня.

Макси схватила меня за руку:

– Мы ведь друзья, да?

На мгновение мелькнула мысль, что она не всерьез, что для нее это типичная киношная дружба на шесть недель на съемочной площадке. Но мне было все равно.

Я сжала ее руку в ответ:

– Да. Мы друзья.

– Знаешь, что я думаю? – начала Макси, поднимая пальчик.

Перед нами тут же появились четыре стопки текилы, за которые, без сомнения, заплатили четыре разных воздыхателя. Макси взяла одну и внимательно посмотрела на меня. Я последовала примеру. Мы опрокинули в себя текилу. Я поставила стопку на место, морщась от жжения в горле.

Мы все-таки добрались до «Боровов и телок». Поздно пообедали в «Верджиле», где попробовали ребрышки, курицу на гриле, банановый пудинг и сырную кашу. Купили по шесть пар обуви у Стива Мэддена. После отправились в бьюти-бар и накупили всевозможной косметики – я ограничилась тенями для век песочного цвета и тональным кремом, а Макси смела все, что было с глиттером. В итоге сумма потянула на гораздо больше, чем я рассчитывала потратить на обувь или косметику за целый год, а то и за несколько лет вперед, но я смекнула: а когда еще выпадет шанс прошвырнуться по магазинам с настоящей кинозвездой?

– Знаешь, что я думаю? – повторила Макси.

– И что же?

– Думаю, у нас действительно много общего. Все дело в теле.

– Хм? – сощурилась я.

– Нами управляют наши тела, – проговорила она и хлебнула пива, которое ей тоже кто-то прислал.

Мне это заявление показалось очень глубокомысленным. Возможно, потому что я была здорово навеселе.

– Ты зациклилась на теле, которое, по твоей теории, мужчины не хотят…

– Уже немного больше, чем просто теория, – заметила я, но Макси не собиралась прерывать монолог.

– А я боюсь, что если начну есть все, что хочется, и перестану выглядеть так, как выгляжу, меня никто не захочет. Более того, – добавила она, пристально глядя на меня сквозь сигаретный дым, – мне перестанут платить. Так что я тоже застряла. Но на самом деле это все ловушка восприятия. Ты думаешь, что тебе надо похудеть, чтобы тебя полюбили, я считаю, что стоит мне набрать вес, меня никто не будет любить. Что нам действительно надо, – она стукнула кулаком по стойке для пущей убедительности, – это перестать думать о себе как о телах. И начать думать о себе как о людях.

Я уставилась на нее в полном восхищении.

– Оч-чень гл-л-лубоко.

Макси от души глотнула пива.

– Ага. Услышала у Опры.

Я хлопнула еще стопку.

– Опра мощная. Но, должна сказать, при всем при этом, я бы скорее предпочла оказаться в ловушке в твоем теле, чем в своем. По крайней мере, могла бы носить бикини.

– Как ты не понимаешь? Мы обе в тюрьме! В тюрьме плоти.

Я хихикнула, Макси посмотрела на меня оскорбленно:

– Что, ты не согласна?

– Нет, согласна. – Я фыркнула. – Просто «Тюрьма плоти» звучит как название порнушки.

– Ну ладно, – выдавила Макси, отсмеявшись. – Но у меня веские доводы.

– Конечно, – закивала я. – Я знаю, что не стоит зацикливаться на том, как я выгляжу. Я хочу жить в мире, где о людях судят по тому, кто они, а не по тому, какой размер одежды они носят.

Я прервалась на очередной тяжкий вздох.

– Но знаешь, чего я хочу больше всего? – Макси выжидающе на меня смотрела, я, поколебавшись, взяла еще текилы. – Я хочу забыть о Брюсе.

– У меня на этот счет тоже есть теория, – торжественно объявила Макси. – Теория, что ненависть лечит.

Она чокнулась своим шотом с моим. Мы проглотили текилу и вернули стопки на липкую барную стойку, над которой на веревке мягко покачивались бюстгальтеры, красовавшиеся когда-то на грудях знаменитостей.

– Я не могу его ненавидеть, – грустно сказала я.

Внезапно показалось, что мои губы складывают слова где-то в метре перед лицом, как будто они отправились искать лучшей доли. Такой побочный эффект случался, когда я слишком увлекалась возлияниями. И появлялось странное ощущение в коленях, запястьях и локтях. Как будто суставы начинали расшатываться. А еще, когда я напивалась, на меня накатывала ностальгия. И вот сейчас, потому что в музыкальном автомате включились «Грейтфул Дэд» («Кэссиди» – определила я песню), я вспоминала, как мы заезжали за другом Брюса, Джорджем, по дороге на концерт этой группы, и пока ждали, проскользнули в кабинет. И там я сделала Брюсу очень быстрый, очень горячий минет под оленьей головой, висящей на стене.

Физически я пребывала в баре, но мысленно стояла перед Брюсом на коленях, стискивала его ягодицы, его колени упирались мне в грудь, когда он вздрагивал и ахал, и выдыхал признания в любви, и я думала, что создана только для этого и ничего больше.

– Можешь, конечно, – настояла Макси, вытаскивая меня из болота прошлого в пропитанное текилой настоящее. – Расскажи мне самое плохое о нем.

– Он ужасный неряха.

Она очаровательно сморщила носик:

– Это не так уж плохо.

– О, ты просто не представляешь. У него же длинные волосы, и они попадали в слив душа, понимаешь? И он никогда не чистил слив. Просто время от времени брал этот клок покрытых пеной и просто складывал в угол, на бортик ванны. Когда я увидела это в первый раз, то заорала в голос.

Мы выпили еще по шоту. Щеки Макси раскраснелись, глаза блестели.

– А еще у него отвратительные ногти на ногах. – Я рыгнула как могла деликатнее, прикрывшись тыльной стороной ладони. – Желтые, толстые и слоятся…

– Грибок, – со знанием дела кивнула Макси.

– А потом его так называемый мини-бар, – воодушевившись, продолжила я. – Каждый раз, когда его родители летали куда-нибудь на самолете, они привозили ему мини-бутылки водки и виски. Он складывал их в коробку из-под обуви, и когда кто-нибудь приходил пропустить стаканчик, он говорил: «Возьми что-нибудь из мини-бара». – Я помедлила. – А знаешь, довольно мило.

– Только хотела сказать, – согласилась Макси.

– Но через какое-то время это начало раздражать. То есть я прихожу домой, голова раскалывается, я просто хочу водки с тоником – а он лезет в этот свой мини-бар. Мне кажется, он просто был слишком скуп, чтобы раскошелиться на нормальную бутылку.

– Скажи мне, а он действительно был хорош в постели?

Я попыталась подпереть голову рукой, но локоть отказался сотрудничать, и я чуть не приложилась лбом о стойку бара. Макси рассмеялась. Бармен нахмурился. Я попросила стакан воды.

– Хочешь знать правду?

– Нет, я хочу, чтобы ты солгала мне. Я кинозвезда. Все так делают.

– Правда, – протянула я. – Правда в том…

Макси со смехом наклонилась ближе.

– Давай же, Кэнни, добей меня.

– Ну, он был очень даже готов пробовать новое. И я это ценила…

– Ну давай! Мы ж не для пердави… передовицы. – Макси закрыла глаза и рот. – Без подвоха. Я задала простой вопрос. Он был хоть сколько-нибудь хорош?

– Правда… – у меня заело пластинку. – Правда в том, что он был очень… маленький.

Макси распахнула глаза.

– Маленький? В смысле… там, внизу?

– Маленький, – повторила я. – Крошечный. Микроскопический. Стремящийся к нулю! – Вот. Если я все это выговорила, значит, я еще не совсем в стельку. – То есть не когда у него стоял. Когда стоял, то вполне нормального размера. А когда висел, то как будто втягивался внутрь и выглядел как такой малюсенький… – меня разобрал такой смех, что я не смогла продолжить.

– Что? Ну же, Кэнни! Хватит смеяться. Сядь прямо. Говори уже!

– Волосатый желудь, – через силу выдавила я.

Макси так завопила, что аж слезы брызнули, а я почему-то оказалась на боку, головой у нее на коленях.

– Волосатый желудь! – повторила Макси.

– Цыц! – шикнула я, пытаясь выпрямиться.

– Волосатый желудь!

– Макси!

– Что? Думаешь, он меня услышит?

– Он живет в Нью-Джерси, – очень серьезно произнесла я.

Макси вскарабкалась на стойку и сложила ладони рупором:

– Внимание, гости бара! В Нью-Джерси обитает волосатый желудь!

– Если не показываешь сиськи, вали со стойки! – крикнул пьяный парень в ковбойской шляпе.

Макси крайне элегантно показала ему средний палец и спустилась обратно.

– Не говори никому. Ни-ко-му, – пьяно пробубнила я.

– Не волнуйся, не расскажу. Очень сомневаюсь, что мы с мистером Крохой вращаемся в одних кругах.

– Он живет в Нью-Джерси, – повторила я, и Макси захохотала так, что у нее текила пошла носом.

– Итак, по итогу, – резюмировала она, когда перестала захлебываться. – Ты тоскуешь по парню с маленькой писькой, который плохо с тобой обращался?

– Он не обращался со мной плохо, – возразила я. – Он был очень милым… и внимательным… и…

Но она не стала меня слушать.

– Милых и внимательных пруд пруди. И поэтому, скажу я тебе, у тебя слишком низкие запросы. Ты можешь лучше.

– Я должна его забыть.

– Так забудь! Я настаиваю!

– И в чем секрет?

– Ненависть! Я уже говорила.

Но я не могла ненавидеть Брюса. Хотела, но не могла. Против воли я вспомнила нечто невероятно нежное. Как однажды под Рождество я велела ему притвориться Санта-Клаусом. А сама изобразила, что пришла в торговый центр сфотографироваться с «дедушкой». Как я взгромоздилась ему на колени, стараясь упираться ногами в пол, чтобы не давить на него всем весом, и прошептала ему на ухо: «А это правда, что Санта может лишь раз в году?» Как он смеялся, как охнул, когда я положила руку ему на грудь и заставила откинуться на спину. Как прижалась, пока Брюс безбожно фальшиво напевал «Все, что я хочу на Рождество, – это ты».

– Вот, – сказала Макси, сунув мне в руку стопку текилы. – Лекарство.

Я выпила залпом. Она схватила меня за подбородок и пристально посмотрела в глаза. Она двоилась. Голубые, как блюдца, глаза, ниспадающие каскадом волосы, геометрически идеальная россыпь веснушек, подбородок чуть островат, он мог бы портить ее идеальность, но Макси выглядела невероятно милой. Я моргнула, и она снова стала одним человеком.

– Ты все еще его любишь, – заключила Макси.

Я склонила голову.

– Да, – прошептала я.

Она меня отпустила. Я ударилась головой о стойку. Макси дернула меня обратно. Бармен забеспокоился.

– Кажется, ей уже хватит.

Макси его проигнорировала.

– Может, звякнешь ему?

– Нельзя, – ответила я, вдруг остро ощутив себя очень, очень пьяной. – Выставлю себя дурой.

– Есть вещи похуже, чем выглядеть дурой, – отрезала Макси.

– Например?

– Потерять того, кого любишь, просто потому что гордость не дает позвонить и поговорить начистоту. Это – хуже. Итак, какой у него номер?

– Макси…

– Говори номер.

– Это очень плохая идея.

– Почему?

– Потому что. – Я вздохнула и внезапно ощутила, как текила давит изнутри на череп. – А если он меня не хочет?

– Тогда хорошо, что усвоишь это раз и навсегда. Тогда мы как хирурги прижжем рану. И я научу тебя восстанавливающей силе ненависти. – Макси достала телефон. – Так. Номер?

Я взяла трубку – крохотную штучку, игрушечку не длиннее моего большого пальца. Кое-как раскрыла и прищурилась, тыча в цифры мизинцем.

Брюс ответил с первого же гудка.

– Алло?

– Привет, Брюс. Это Кэнни.

– При-и-ивет, – медленно протянул он, и в его голосе сквозило удивление.

– Я знаю, это странно, но я в Нью-Йорке, в баре, и ты никогда не догадаешься с кем…

Я сделала паузу, чтобы перевести дух. Брюс молчал.

– Я должна тебе кое-что сказать…

– Эм-м, Кэнни…

– Нет, я просто хочу, просто мне нужно… просто послушай. Слушай, – выговорила я, и меня понесло. – Расставание с тобой – было ошибкой. Теперь я это понимаю. И Брюс, мне так жаль… И я так сильно скучаю, и с каждым днем становится все хуже и хуже, и я знаю, что не заслуживаю, но если бы ты мог дать мне еще один шанс, я была бы так благодарна…

Я услышала, как скрипнули пружины матраса, когда он переместился на кровати. И чей-то голос на заднем плане. Женский голос. Я покосилась на циферблат на стене, за свисающими бюстгальтерами. Час ночи.

– Но я мешаю, – тупо сказала я.

– Кэнни, ты, вообще-то, не очень вовремя…

– Я думала, тебе нужно пространство, – продолжала я. – Из-за смерти отца. Но дело не в этом, правда? Все дело во мне. Ты меня не хочешь.

Я услышала глухой звук, затем далекий приглушенный разговор. Наверное, он прикрыл динамик рукой.

– Кто она?! – заорала я.

– Слушай, я перезвоню, когда тебе удобно?

– А о ней ты будешь писать?! – продолжала вопить я. – Она будет очередным инициалом в твоей расчудесной колонке?! Она хороша в постели?!

– Кэнни, – медленно проговорил Брюс, – давай я тебе перезвоню.

– Не надо. Не утруждайся. Не нужно. – Я истерично затыкала в кнопки телефона, пока не нашла ту, которая его выключила.

Я вернула трубку Макси. Та мрачно на меня смотрела:

– Прозвучало не очень хорошо.

Все закружилось. К горлу подступила тошнота. Я ощутила, что никогда больше не смогу улыбаться, что где-то в глубине моего сердца всегда будет час ночи, я буду звонить любимому мужчине, а в его постели будет другая женщина.

– Кэнни? Ты меня слышишь? Кэнни, что я могу сделать?

Я оторвала голову от стойки бара. Потерла глаза кулаком и глубоко, судорожно вздохнула.

– Возьми мне еще текилы, – сказала я. – И научи меня ненавидеть.

Позже, много позже, возвращаясь на такси в отель, я положила голову на плечо Макси, потому что не могла держать ее сама. Я понимала, что вот он: момент, когда мне нечего больше терять. Совсем ничего не осталось. Или, может, все дело в том, что я уже потеряла самое важное. И какое это имело значение? Я пораскинула мозгами. Полезла в сумочку, нащупывая несколько липкую от текилы копию своего сценария, которую сунула туда миллион лет назад, рассчитывая, что пересмотрю финальные сцены в поезде по дороге домой.

– Держи, – пьяно буркнула я, сунув сценарий в руки Макси.

– О, правда, это все мне? – проворковала Макси, как наверняка всегда делала, когда принимала подарки от незнакомцев. – Правда, Кэнни, тебе не стоило.

– Да, – ответила я, когда короткая вспышка здравого смысла разогнала алкогольный туман. – Да, пожалуй, не стоило, но вот.

Макси, сама тепленькая, тем временем перелистывала страницы.

– А ш-што ита?

Я икнула, прикидывая, что раз уж зашла так далеко, к чему врать?

– Это сценарий, который я написала. Подумала, вдруг ты захочешь его прочитать, например, в самолете, если тебе вдруг станет скучно.

И снова икнула.

– Не хочу навязываться.

Веки Макси опустились. Она сунула сценарий в свой маленький черный рюкзак, смяв первые тридцать страниц.

– Не обязательно читать, если не хочешь, – забормотала я. – А если все же прочитаешь и тебе не понравится, скажи прямо. Не надо щадить мои чувства. – Я вздохнула. – Никто не щадит.

Макси наклонилась, неуклюже меня обняла и крепко стиснула.

– Бедная Кэнни, – произнесла она. – Не волнуйся. Я о тебе позабочусь.

Я уставилась на нее, настолько же полная сомнений, насколько полна алкоголя.

– Позаботишься?

Она яростно закивала, локоны запрыгали вокруг лица.

– Я о тебе позабочусь, – повторила Макси, – если ты позаботишься обо мне. Если ты будешь моей подругой, то мы позаботимся друг о друге.

9

Я проснулась в гостиничном номере, на очень большой кровати, в своем немодном черном платье. Кто-то снял с меня сандалии, аккуратно поставил их на пол. Солнце косо светило в окна, оставляя яркие полосы на ковре цвета слоновой кости и розовом пуховом одеяле, которое казалось легким, как поцелуй, на моем теле. Я подняла голову. Твою ж мать. Большая ошибка. Я осторожно опустилась обратно на подушки и снова закрыла глаза. Казалось, кто-то приварил к моей голове металлический обруч и теперь медленно его стягивает. Лицо, по ощущениям, все скукожилось, а ко лбу что-то приклеилось.

Я подняла руку, сняла листок бумаги, который действительно был приклеен полоской скотча, и принялась читать:

Дорогая Кенни!

Прости, что мне пришлось бросить тебя в таком состоянии, но у меня был ранний рейс (и Эйприл вся осатанела… но это ничего. Оно того стоило!).

Я очень сожалею о том, что было прошлой ночью. Я понимаю, что подтолкнула тебя позвонить, и ты узнала ужасные новости. Могу представить, как ты себя сейчас чувствуешь. Я сама была в таком положении (по части и текилы, и разбитого сердца!). Позвони мне завтра, когда вернешься домой и, я надеюсь, почувствуешь себя лучше. Мой номер ниже. Очень надеюсь, что ты меня простишь, и мы все еще друзья.

У входа тебя весь день будет ждать машина, чтобы отвезти домой. За мой счет (на самом деле за счет Эйприл!). Пожалуйста, позвони мне в ближайшее время.

Искренне твоя,

Макси Райдер.

Далее следовал список телефонных номеров. Австралия. Офис. Англия. Пейджер. Сотовый телефон. Факс. Еще один факс. Электронная почта.

Я осторожно добрела до ванной комнаты, где меня шумно и основательно выполоскало. Макси оставила на раковине аспирин, еще не распакованные средства для ухода на несколько сотен долларов и две большие бутылки воды без газа, все еще прохладные. Я проглотила три таблетки, осторожно отхлебнула воды и мельком глянула на себя в зеркало. Фу. Ну и красотка. Бледная, рыхлая, покрытая пятнами кожа, сальные волосы, глаза с черными кругами, и весь макияж, который я попробовала в бьюти-баре, размазан.

Я как раз взвешивала соотношение боли и пользы от горячего душа, когда в дверь негромко постучали.

– Обслуживание номеров, – сообщил официант и вкатил тележку.

Горячий кофе, горячий чай, четыре вида сока и сухой тост.

– Поправляйтесь, – сказал он сочувственно. – Мисс Райдер договорилась о позднем выезде.

– Насколько позднем? – скрипучим голосом спросила я.

– Насколько вам будет удобно, – ответил официант. – Не торопитесь. Приятного аппетита.

Он раздвинул шторы, открывая панорамный вид на город.

– Ух ты, – не смогла я удержаться.

Солнечный свет резал глаза, но вид, бесспорно, впечатлял. Я видела Центральный парк, усеянный крошечными людьми и деревьями, чья листва постепенно меняла цвет на золотой и оранжевый. Вдалеке виднелась полоса высоток. За ними река. Потом Нью-Джерси. «Он живет в Нью-Джерси», – услышала я свой голос.

– Это пентхаус, – сообщил мне официант и удалился.

Я налила себе чашку чая, добавила сахар и попыталась съесть кусочек тоста. Ванна, с грустью заметила я, вместила бы двоих. На самом деле даже троих, будь у кого-то такие наклонности. Богатые люди думают иначе, рассуждала я, напуская воду, горячую настолько, насколько я могла вытерпеть. Добавила пенящегося лосьона, который якобы обладал такой восстанавливающей мощью, что я должна была подняться из ванны возрожденной или как минимум выглядеть много лучше, и стянула платье через голову.

Вторая ошибка за утро. Повсюду в ванной комнате были зеркала. И эти зеркала давали обзор, который редко встретишь где-то, кроме магазина. Картина в них выглядела так себе. Я закрыла глаза, чтобы не видеть растяжек и целлюлита.

«У меня сильные загорелые ноги, – напомнила я себе; на той неделе на занятии для полных мы отрабатывали позитивную самооценку. – У меня красивые плечи».

И я скользнула в ванну.

Итак, я с горечью предалась анализу, у него есть другая. А на что я рассчитывала? Он еврей, у него есть образование, он высокий, гетеросексуальный, приятной внешности – кто-то обязательно да подцепит.

Я перевернулась, заливая пол каскадом воды. Но он любил меня. И всегда говорил мне об этом. Он считал, что я идеальна… что мы идеально друг другу подходим. А через десять минут у него в постели уже другая? Делает то, что, как он клялся, хотел, чтобы делала только я?

Вернулся неумолимый внутренний голос. Но ведь это ты хотела расстаться. И чего ты ждала?

– Филадельфия, мисс, верно?

Водитель был русским и даже носил водительскую фуражку. Машина оказалась лимузином, с задним сиденьем размером больше, чем моя кровать, а то и вся спальня. Я заглянула внутрь.

Там был телевизор, видеоприставка, модная стереосистема… и, разумеется, бар. Различные напитки в сверкающих графинах из граненого хрусталя, ряд пустых стаканов. Мой желудок лениво трепыхнулся.

– Минуточку, – выдавила я и помчалась обратно в вестибюль.

Уборные в отелях превосходно подходят и для того, чтобы протошниться.

Мой вид, когда я наконец доковыляла обратно к машине, как будто повеселил шофера.

– Желаете ехать по платке?

– Как проще, – ответила я, проскальзывая на заднее сиденье, пока шофер загружал мой рюкзак, обувные коробки и сумки с покупками из салона красоты в багажник. На заднем сиденье, рядом со стереосистемой и телевизором, обнаружился телефон. Я тут же схватилась за трубку и вся вспотела от отчаянного желания узнать, пытался ли Брюс связаться со мной прошлой ночью. На автоответчике было одно-единственное сообщение.

– Привет, Кэнни. Это Брюс, перезваниваю. Я уезжаю домой на несколько дней, так что еще раз перезвоню, возможно, позже на неделе.

Никакого: Мне жаль. Никакого: Это все дурной сон. Звонок был в одиннадцать утра, надо понимать, после утреннего перепихона и бельгийских вафель на завтрак с мисс Скрипучие Пружины, которая, спасибо моей науке, никогда не называла его человеком-биде и весила, вероятно, меньше его.

Я закрыла глаза. Было так больно.

Я положила трубку обратно, пока мы неслись по платной магистрали Нью-Джерси со скоростью сто тридцать километров в час прямо мимо съезда, который вел к дому Брюса. Я постучала двумя пальцами по стеклу, когда мы пронеслись мимо.

Здравствуй и прощай.

Воскресенье прошло в потоке слез и блевотины в доме Саманты, куда мы с Нифкином сбежали от молчащего телефона. Должна отметить, что Саманта сделала все возможное, чтобы сдержаться и не сказать «А я говорила!». Она продержалась дольше, чем смогла бы я, – до самого вечера, пока у нее наконец не закончились вопросы о Макси и она не перешла к теме Брюса и того катастрофического звонка.

– Но ты же с ним порвала не без причины, – заметила Саманта.

Мы сидели в кондитерской «Розовая роза». Саманта грызла миндальное печенье. Я ковыряла вилкой эклер в виде бейсбольного мяча и размером с этот самый мяч – лучшее легальное противоядие от человеческих страданий, какое я могла найти, полагая, что хуже не будет. Я ведь ничего не ела с полудня прошлого дня с Макси в Нью-Йорке.

– Знаю, – ответила я. – Просто не могу ее вспомнить.

– И ты ведь все заранее продумала?

Я кивнула.

– Значит, по крайней мере, должна была рассматривать возможность, что он найдет другую?

Тогда, давным-давно, это казалось мне невозможным. В какой-то момент я даже надеялась, что он найдет какую-нибудь тупоголовую девчонку, которая носит на лодыжках браслеты, не бреет волосы под мышками, которая бы полуночничала и накуривалась с ним, пока я упорно работала бы, продавала сценарии и продвигалась в рейтинге «Тридцать до тридцати» от журнала «Тайм». Когда-то давно я могла обдумывать этот сценарий без слез, тошноты и/или чувства, что хочу умереть, или убить его, или убить его, а потом умереть.

– Были причины, по которым у вас не складывалось, – продолжала Саманта.

– Напомни мне их.

– Он не любил ходить в кино.

– Я хожу в кино с тобой.

– Он вообще никуда не любил ходить!

– И что, я умру, если посижу дома? – Я ткнула эклер так сильно, что он опрокинулся, истекая заварным кремом. – Он действительно был хорошим парнем. Хорошим, милым парнем. А я просто дура.

– Кэнни, он сравнил тебя с Моникой Левински в национальном журнале!

– Ну, это не самый худший в мире поступок. Не изменял же он мне.

– Я знаю, в чем дело. – Саманта ткнула в меня печеньем.

– И в чем же?

– Речь идет о желании получить то, чего не можешь. Закон вселенной: он любил тебя, ты задыхалась от скуки. Теперь он ушел, а ты отчаянно хочешь, чтоб он вернулся. Но подумай, Кэнни… разве что-то существенно изменилось?

Я хотела ей ответить, что изменилась я. Что я внимательно перебрала то, что еще значилось в моей личной вселенной знакомств. Его звали Стив, он носил сандалии и даже не рассматривал вечер со мной как свидание.

– В итоге ты просто бросишь его снова. И это уже впрямь несправедливо.

– А почему я должна быть справедливой? – простонала я. – Почему я не могу просто быть эгоистичной, паршивой и подлой, как все остальные?

– Потому что ты хороший человек! – Саманта улыбнулась. – Как ни прискорбно это может показаться.

– Откуда ты знаешь? – вспетушилась я.

– Ладно. Представь. Ты выгуливаешь Нифкина, проходишь мимо своей машины и вдруг замечаешь, что если ты подвинешь ее на пару метров, то получится еще одно парковочное место, а не раздражающие пробелы, в которые никто не поместится. Передвинешь машину?

– Ну да… а ты нет?

– Неважно. Это и есть доказательство. Ты хороший человек.

– Я не хочу быть хорошим человеком. Я хочу поехать в Нью-Джерси и вышвырнуть эту сучку из его постели…

– Знаю, но ты не сможешь.

– Это почему?!

– Потому что тогда ты окажешься в тюрьме, а я не собираюсь вечно заботиться о твоей странной мелкой собачонке.

– Ну ладно. – Я вздохнула.

Подошел официант, глянул на наши тарелки.

– Вы закончили?

Я кивнула:

– Мы закончили. Продолжения не нужно.

Сэм уверяла, что я могу остаться сколько захочу, но я решила, что все равно не выйдет прятаться вечно. Поэтому снарядила Нифкина, и мы вернулись домой.

Я тащилась по лестнице, держа ворох субботней почты, как вдруг прямо перед дверью увидела его. Он постепенно появлялся перед глазами по мере моего подъема. Потертые второсортные кроссовки… потом разномастные спортивные носки… затем волосатые загорелые ноги. Спортивные штаны, старая университетская футболка, козлиная бородка, светлый хвост и, наконец, лицо.

Дамы и господа, прямиком из-под мисс Скрипучие Пружины, Брюс Губерман.

– Кэнни?

У меня возникло странное ощущение, что сердце одновременно пытается и рухнуть в пятки, и выскочить от счастья из груди. Или просто меня еще сильнее затошнило.

– Слушай, – неловко сказал Брюс, – я… кхм, прошу прощения за прошлую ночь.

– Не за что извиняться, – беззаботно отмахнулась я, протискиваясь мимо него и отпирая дверь. – Какими судьбами?

Брюс прошел внутрь, не отрывая взгляда от шнурков и держа руки в карманах.

– Вообще-то я еду в Балтимор…

– Рада за тебя, – сказала я, строго глядя на Нифкина в надежде, что это удержит его от прыжка к Брюсу – хвост уже вилял с утроенной силой.

– Я хотел поговорить.

– Рада за себя.

– Я хотел сказать до того, как ты прочтешь об этом.

О, потрясающе. То есть я должна пережить, а потом еще и прочитать?!

– Где читать?

– В «Мокси».

– Вообще-то «Мокси» не стоит в первых строках моего списка для чтения, – сообщила я ему. – Я уже знаю, как делать хороший минет, если ты помнишь.

Брюс глубоко вздохнул, и я уже знала, понимала, что сейчас произойдет. Это как чувствуешь изменения в воздухе и точно знаешь, что будет буря.

– Я хотел сказать, что кое с кем встречаюсь.

– О, неужели? То есть вчера ты не сам с собой шушукался?

Брюс не засмеялся.

– Как ее зовут?

– Кэнни, – мягко попытался он меня осадить.

– Я отказываюсь верить, что ты нашел вторую девушку по имени Кэнни. Давай, говори. Возраст? Ранг? Номер? – шутливо спросила я, слыша собственный голос словно издалека.

– Ей тридцать один… она воспитатель в детском саду. У нее тоже есть собака…

– Какая прелесть, – саркастически перебила я. – Держу пари, у нас еще много общих черт. Дай угадаю… держу пари, у нее есть грудь! И волосы!

– Кэнни…

А потом я выдала единственное, что крутилось в голове:

– Что она окончила?

– Э-э… государственный университет Монклер.

Прекрасно. Старше, беднее, более зависима, менее образованна. Я умирала от желания спросить, не блондинка ли она, чтобы, так сказать, собрать комбо из клише.

– Ты ее любишь? – вместо этого выпалила я.

– Кэнни…

– Неважно. Извини. Я не имею права спрашивать. Прости. – И опять не смогла сдержаться: – Ты рассказал ей обо мне?

Он кивнул:

– Конечно.

– И что ты рассказал? – Я оцепенела от жуткой мысли. – Рассказал о моей матери?!

Брюс снова кивнул, удивленный:

– А что? Что в этом такого?

Я закрыла глаза, пораженная внезапной картиной: они с новой девушкой в широкой теплой постели, Брюс нежно ее обнимает, выбалтывая все мои семейные тайны: «Представляешь, ее мать лесба», – говорит он, и новенькая мудро, профессионально сострадательно кивает, как положено воспитателю детского сада, а сама думает, какой же я должна быть чудилой.

Из спальни послышались булькающие звуки.

– Извини, – бросила я и побежала туда.

Нифкин деловито выблевывал пакетик. Я быстро за ним убрала и вернулась в гостиную. Брюс стоял перед диваном. Не присел, даже не прикоснулся ни к чему. Я по одному его виду могла сказать, как сильно он хочет вернуться в машину с опущенными стеклами и Спрингстином в динамиках… подальше от меня.

– С тобой все хорошо?

Я глубоко вздохнула. Как бы я хотела, чтобы он вернулся. Как бы мне хотелось никогда этого не выслушивать. Чтобы мы никогда не расставались.

– Я в порядке, – ответила я. – И рада за тебя.

Мы помолчали.

– Надеюсь, мы сможем остаться друзьями, – предложил Брюс.

– Не думаю.

– Что ж. – Он сделал паузу, и я поняла, что ему больше нечего мне сказать и он хочет услышать сейчас только одно.

И я не стала ему отказывать.

– Прощай, Брюс. – Я открыла дверь и стояла там, пока он не вышел.

А потом наступил понедельник, и я вернулась на работу, чувствуя одновременно ужасную слабость и полное отупение. Перебирала вещи на столе, без особого энтузиазма пролистывала почту с привычным потоком жалоб от пожилых и злых людей и подборкой резких посланий от поклонников Говарда Стерна, которые были сильно недовольны моим обзором на его недавний выход в эфир. Я прикидывала, можно ли сделать рассылку всем этим семнадцати кадрам, которые обвиняли меня в том, что я уродливая, старая и просто завидую Говарду Стерну, и подписаться «Бабабой», как вдруг ко мне подошла Габби.

– Как все прошло с Макси Как-ее-там?

– Прекрасно, – ответила я, одарив ее нежнейшей улыбкой.

Габби приподняла брови:

– А по слухам, она не давала интервью журналистам печатных изданий. Только для ТВ.

– Не волнуйся.

Но Габби заволновалась. Причем очень сильно. Наверняка планировала подать интервью с Макси главным блюдом в завтрашней колонке – чисто из спортивного интереса меня унизить, – и теперь ей придется переобуваться на ходу. А Габби не очень-то умела переделывать все в последнюю минуту.

– То есть ты… с ней побеседовала?

– С час примерно, – еще шире улыбнулась я. – Отличный материал. Великолепный. Я думаю, мы поладили. Ду-у-умаю, – я намеренно тянула слова, чтобы продолжить пытку, – мы даже можем стать подругами.

У Габби отвисла челюсть. Явно прикидывала: выяснить, не рассказал ли мне кто-то про ее интервью с Макси, или просто надеяться, что я не в курсе.

– Впрочем, спасибо, что спросила, – сладко пропела я. – Так мило с твоей стороны. Это словно… боже, словно ты мой начальник.

Я отодвинула стул, встала и царственно проплыла мимо Габби, высоко задрав голову. А потом я дошла до туалета, и меня стошнило. Снова.

Я рылась в ящике стола в поисках мятной конфеты или жвачки, когда зазвонил телефон.

– Редакция, Кэндис Шапиро, – ответила я рассеянно.

Кнопки, визитки, скрепки трех размеров и ни одного завалящего ментоса. История моей жизни.

– Кэндис, это доктор Крушелевански из Филадельфийского университета, – произнес знакомый глубокий голос.

– Ой, здравствуйте. Что-то случилось?

Я разочаровалась в ящике окончательно и принялась копаться в сумочке, хотя уже в ней смотрела.

– Мне нужно с вами кое-что обсудить, – сообщил доктор.

Я сразу же отвлеклась от поисков.

– Слушаю?

– Ну, понимаете, это касается последнего забора крови, что мы делали…

Это я прекрасно помнила.

– Тут кое-что выяснилось, – осторожно продолжал доктор, – и, боюсь, это делает вас непригодной для участия в исследовании.

У меня мгновенно заледенели ладони.

– Что? Что там?

– Я предпочел бы обсудить при встрече.

Я мысленно пробежалась по списку того, что мог выявить анализ крови. Один пункт ужасней другого.

– У меня что, рак? Или ВИЧ?

– Нет, ничего опасного для жизни, – строго ответил он. – И я бы предпочел не играть в угадайку.

– Тогда просто скажите, что со мной не так! – взмолилась я. – Высокий уровень холестерина? Гипогликемия? Цинга? Подагра?

– Кэнни…

– Рахит? Боже, пожалуйста, только не рахит! Я не переживу, если вдобавок к тому, что толстая, стану еще и кривоногой.

Доктор засмеялся:

– Рахита нет, но начинаю думать, что у вас может быть синдром Туретта. И откуда вы вообще знаете все эти болезни? У вас медицинский справочник перед глазами?

– Рада, что вам весело, – жалобно пробормотала я. – Я рада, что вы находите веселье в том, чтобы звонить невинным репортерам посреди дня и сообщать, что с их кровью что-то не так.

– С кровью все в порядке, – снова посерьезнел он. – И я буду рад рассказать, что мы обнаружили. Но предпочитаю это сделать лично.

* * *

Когда я вошла, доктор что-то писал за столом, но встал, чтобы меня поприветствовать. Я в который раз обратила внимание, насколько он высокий.

– Присаживайтесь, – сказал он.

Я бросила сумочку с рюкзаком на один стул, а сама села на другой.

Доктор Кей раскрыл папку с моими данными.

– Как я уже говорил, мы проводим серию стандартных тестов при заборе крови, чтобы выявить состояния, которые могут исключить участников из исследования. Одно из них – гепатит. Второе, безусловно, ВИЧ.

Я кивнула, гадая, доберется ли он когда-нибудь до сути.

– Мы также проводим тест на беременность.

Я снова машинально кивнула, мысленно умоляя уже сказать, что со мной не так. И вдруг до меня дошло. Беременность.

– Но… я не… – забормотала я и запнулась. – То есть быть того не может…

Доктор развернул ко мне папку и указал на параметр, обведенный красным.

– Я с удовольствием организую повторный тест, – сказал он. – Но в целом мы редко ошибаемся.

– Я… я не…

Я вскочила. Как это случилось? В голове все перемешалось. Я упала обратно и откинулась на спинку стула, пытаясь все обдумать. Я перестала принимать таблетки после того, как мы с Брюсом расстались, полагая, что у меня еще долго не возникнет потребности в контрацепции. И понятия не имела, что окажусь в опасности во время семи дней Шивы. Наверняка тогда все и случилось.

– О боже, – снова вскочила я.

Брюс. Я должна найти Брюса. Я должна сказать Брюсу, и он, разумеется, тут же вернется ко мне… А что будет, вмешался внутренний голос, если не вернется? Что, если он скажет, что это его не касается, это мои проблемы. Он встречается с другой, а я сама по себе.

– Ох, – выдохнула я, в который раз оседая обратно и закрывая лицо руками.

Все было слишком ужасно, чтобы даже думать. Я не заметила, что доктор Кей вышел из кабинета, пока он не вернулся. В одной руке он держал три пластиковых стаканчика, в другой – горсть пакетиков со сливками и сахаром. Доктор поставил стаканчики передо мной на стол. Чай, кофе, вода.

– Не был уверен, что вам понравится, – сказал он извиняющимся тоном.

Я выбрала чай.

Доктор открыл ящик стола, вытащил полупустую баночку меда в форме медведя и мягко спросил:

– Может, что-то еще?

Я помотала головой.

– Хотите побыть одна? – участливо спросил он, и я внезапно вспомнила, что сейчас середина дня, мир вокруг продолжает жить и у доктора, вероятно, есть другие дела, другие толстые дамы, которым назначен прием.

– Вы, наверное, нечасто таким занимаетесь? – спросила я. – В смысле, сообщаете о беременности.

Кажется, я застала доброго доктора врасплох.

– Да, – наконец произнес он. – В целом нечасто. Я сделал что-то не так?

Я слабо рассмеялась, видя, как он хмурится.

– Не знаю. Никто никогда не говорил мне, что я беременна. Так что не с чем сравнить.

– Простите, – неуверенно продолжил доктор. – Как я понимаю… новость неожиданная.

– Можно и так сказать.

Внезапно на меня нахлынули воспоминания о текильном туре имени Макси и Кэнни.

– О боже! – ахнула я, представляя, что мой предполагаемый ребенок, наверное, уже весь промариновался. – Вы знаете что-нибудь об алкогольном синдроме плода?

– Минутку.

Доктор вышел и быстро вернулся с книгой «Чего ждать, когда ждешь ребенка».

– Взял у одной медсестры, – пояснил он, сверился с оглавлением и протянул книгу мне. – Страница пятьдесят два.

Я пробежала глазами основные абзацы и узнала следующее: в принципе, при условии, что я на время брошу пить до бессвязности, все будет хорошо. Конечно, если я хочу, чтобы все было хорошо. В тот момент я понятия не имела, чего хочу. Кроме как никогда не оказываться в подобной ситуации.

Я положила книгу на стол, взяла сумочку и рюкзак.

– Я, пожалуй, пойду.

– Не желаете повторный тест? – спросил доктор.

Я покачала головой.

– Дома сделаю, наверное, а потом разберусь… – Я захлопнула рот. Если честно, я понятия не имела, с чем собираюсь разбираться. И как.

– Возьмите, – доктор подтолкнул книгу обратно ко мне. – На случай, если будут еще вопросы.

Доктор был так добр ко мне. С чего он так добр? Наверное, он какой-нибудь безумный борец за право жизни, зло подумалось мне. И он пытался обманом заставить меня сохранить беременность, соблазняя пробниками напитков и бесплатными руководствами.

– А медсестре больше не нужно? – поинтересовалась я.

– Она уже родила своих малышей, – со смехом ответил доктор. – Уверен, она не будет против. Пожалуйста, возьмите книгу.

Он кашлянул, сцепляя пальцы.

– Что касается исследования. Если вы захотите сохранить беременность, то не сможете принять в нем участия.

– Никаких таблеток для похудания? – пошутила я.

– Они не были одобрены к использованию в период беременности.

– Тогда я могла бы стать вашим подопытным кроликом, – предложила я, чувствуя, что балансирую на грани истерики. – Может, я рожу очень худенького ребенка. Это же хорошо, да?

– Как бы вы ни поступили, просто дайте мне знать. – Доктор сунул между страниц книжки визитную карточку. – Если вы решите оставить нас, я прослежу, чтобы вам возместили оплату в полном размере.

Я вспомнила, что где-то в пачке бумаг, которые я заполняла в первый день, был пункт о том, что возврат средств невозможен. Точно безумный противник абортов. Поднявшись, я накинула на плечо лямку рюкзака.

Доктор ласково на меня смотрел.

– Если вы хотите поговорить об этом… или же возникнут медицинские вопросы – я с радостью попробую помочь.

– Спасибо, – пробормотала я, уже берясь за ручку двери.

– Берегите себя, Кэнни, – сказал доктор напоследок. – И позвоните нам в любом случае.

Я снова кивнула и выскочила из кабинета.

Всю дорогу до дома я предлагала Боженьке сделки примерно с тем же рвением, что придумывала письма поклоннику Селин Дион, бедному мистеру Дейффингеру, последнему, о ком я сейчас волновалась. Дорогой Господь, если ты сделаешь меня не беременной, я стану волонтером в приюте для домашних животных, в хосписе для больных СПИДом и никогда больше не напишу ничего плохого. Я стану самым лучшим человеком. Я все буду делать правильно, буду ходить в синагогу и не только по праздникам, я не буду такой злой и критичной, я буду мила с Габби, только, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не позволяй этому случиться со мной.

Я купила два теста в аптеке на Саут-стрит – на белых картонках сияли изображения будущих матерей – и обмочила всю руку, делая первый, так сильно меня трясло. К тому моменту я настолько уверилась в худшем, что мне даже не нужен был плюсик на палочке теста, чтобы подтвердить то, что уже сказал доктор Крушелевански.

– Я беременна, – сообщила я зеркалу и попыталась состряпать улыбку, как у женщины на коробке.

– Беременна, – сказала я Нифкину позже вечером, когда он прыгнул на меня и лизнул в лицо в доме Саманты, где я его оставила, пока была на работе.

У Сэм были две собственные собаки, плюс большой огороженный двор и дверь для домашних животных, чтобы питомицы могли входить и выходить, когда им захочется. Нифкин не испытывал большого восторга от собак Саманты, Дейзи и Менди. Я подозревала, что он предпочитал людей компании себе подобных. Но он был большим поклонником премиального корма с бараниной и рисом, которым кормила своих собак Саманта, и поэтому в целом был совсем не против тусоваться в ее доме.

– Что ты сказала? – переспросила Сэм из кухни.

– Я беременна! – крикнула я в ответ.

– Что?

– Ничего! – заорала я.

Нифкин восседал у меня на коленях, серьезно глядя в глаза.

– Ты же услышал, да? – прошептала я, и Нифкин лизнул меня в нос, а потом свернулся калачиком.

Саманта вошла в гостиную, вытирая руки.

– Ты что-то говорила?

– Говорила, что поеду домой на День благодарения.

– Опять лесбийская индейка? – Саманта сморщила нос. – Помнится, ты давала мне четкие инструкции врезать тебе, если ты еще раз соберешься провести выходные с Таней?

– Я устала, – ответила я ей. – Очень устала и хочу домой.

Сэм села рядом:

– Так что происходит, ну правда?

И мне так отчаянно захотелось рассказать, просто повернуться и выложить все, как есть, попросить помочь, попросить сказать мне, что делать дальше. Но я не могла. Не сейчас. Мне нужно было время, чтобы разобраться в своих мыслях, прежде чем вступать в дискуссии. Я знала, какой совет услышу от Саманты. Тот же самый, что я сама дала бы ей в такой ситуации: молодая, одинокая, с отличной карьерой, залетевшая от парня, который не отвечает на звонки. Ничего сложного. Пятьсот долларов за прием, пара дней слез и судорог, конец истории.

Но прежде чем я перейду к очевидному, мне нужно было немного времени. Хотя бы несколько дней. Я хотела вернуться домой, даже если дом давно превратился из счастливого убежища в подобие сапфической коммуны.

Организовать все оказалось несложно. Я позвонила Бетси, и та разрешила мне взять столько дней, сколько мне нужно.

– У тебя три недели отпуска и пять дней, оставшихся с прошлого года, плюс отгул за поездку в Нью-Йорк, – сообщал ее голос на моем автоответчике. – Счастливого Дня благодарения, и увидимся на следующей неделе.

Я написала Макси по электронной почте.

«Кое-что произошло… к сожалению, не то, на что я надеялась, – писала я. – Брюс встречается с воспитательницей детского сада. Мое сердце разбито, и я еду домой, чтобы есть жареную индейку и позволить матери меня жалеть».

«Тогда удачи, – немедленно отписалась Макси в ответ, хотя в Австралии должно было быть примерно три часа ночи. – Забей на эту воспитательницу. Она для него переходный объект. Такие никогда не задерживаются надолго. Позвони или напиши, когда будешь дома… Весной я снова буду в Штатах».

Я отменила запись к парикмахеру, отложила несколько телефонных интервью, договорилась с соседями, чтобы они забирали приходящие счета и почту. Звонить Брюсу я не стала. Если я приму решение не сохранять беременность, ему незачем знать. На этом этапе наших неотношений я не могла себе представить, как он сидит рядом со мной в клинике и нежно держит за руку. Если же я решу оставить ребенка… что ж, этот мост я сожгу, когда до него доберусь.

Я прицепила крепеж и горный байк к задней части моей маленькой синей «Хонды», устроила Нификина в дорожной переноске и бросила сумку в багажник. Готова или нет, но я еду домой.

Часть третья
В заплыв

10

Летом между третьим и четвертым курсом Принстона я проходила стажировку в «Виллидж Вэнгард», старейшем и наиболее авторитетном независимом еженедельнике страны.

Это были три месяца кромешного ада. Во-первых, тогда случилось самое жаркое лето за последние годы. Манхэттен буквально вскипал. Каждое утро я начинала потеть, как только выходила из душа, продолжала во время поездки на метро в центр города и так далее весь день.

Я работала на ужасную женщину по имени Кики. Высокая, тощая, как скелет, она красила волосы хной, носила очки «кошачий глаз» из комиссионки и постоянно хмурилась. Летняя униформа Кики состояла из мини-юбки и сменяющих друг друга замшевых сапог до бедра и самых громких в мире сабо, вкупе с обтягивающей футболкой с какой-то очень хипстерской мутью.

Поначалу Кики ставила меня в тупик. Не прикидом, тот вполне соответствовал, да и плохое обращение для «Вэнгарда» было обычным делом, но я никак не могла взять в толк, когда она вообще успевает работать? Она приходила поздно, уходила рано, в промежутках обедала по два часа и, казалось, большую часть дня в офисе болтала с друзьями по телефону об одном и том же. Мозаичная табличка с именем на белом заборчике, которым она огородила свое пространство, гласила: «Ответственный редактор». И хотя она пыталась выглядеть очень ответственно, я никогда не видела, чтобы она редактировала.

Кики, однако, была мастером делегирования неприятных обязанностей.

– Я тут подумала о женщинах и убийствах, – объявляла Кики во вторник днем, лениво потягивая кофе со льдом, в то время как я, стоя перед ней, обливалась потом. – Посмотри-ка, что у нас уже было.

Это был девяносто первый год. Старые выпуски «Вэнгарда» хранились не онлайн и даже не в микропленке, а в огромных, пыльных, разваливающихся на части переплетах, и каждый весил не менее десяти килограммов. Эти папки размещались вдоль коридора, соединявшего офисы обозревателей с загоном, где стояли металлические стулья и покрытые сигаретными пропалинами столы, служившие рабочими местами для меньших светил «Вэнгарда». Я целыми днями снимала папки с полок, перетаскивала их сначала к своему столу, потом к копировальному аппарату, постоянно пытаясь избежать перегара и блудливых рук одного выдающегося борца за права на оружие, чей офис находился аккурат рядом с полками и чьим любимым летним развлечением оказалось случайно, то есть нарочно касаться моей груди, пока мои руки были заняты папками.

Страх и ужас. Через две недели я отказалась от подземки и начала ездить на автобусе. Несмотря на то что поездка стала вдвое длиннее и осталась такой же жаркой, я хотя бы не спускалась в душную, зловонную яму, в которую превратилась станция метро на 116-й улице. И вот, однажды ранним августовским днем я сидела в автобусе, думая о своем и привычно обливаясь потом. Едва автобус миновал бар «Биллиз Топлес», я услышала очень тихий и совершенно спокойный голос, который словно исходил точнехонько из основания моего черепа.

– Я знаю, куда ты едешь, – сказал голос.

У меня волосы встали дыбом на руках и затылке. Я покрылась гусиной кожей, внезапно стало холодно. Я была полностью уверена, что говоривший со мной голос не принадлежит человеку. Голос из мира духов, могла бы я сказать тем летом, высмеивая ситуацию при друзьях. Но на самом деле я подумала, что это был голос Бога.

Разумеется, то оказался не Бог, а просто Эллин Вайс, маленькая, странная, андрогинная на вид писательница-авангардистка, которая села позади меня и решила сказать «Я знаю, куда ты едешь» вместо приветствия. Но в глубине души я понимала, что, если бы мне довелось услышать голос Божий, он звучал бы именно так: тихо, спокойно и уверенно.

А как только вы слышите глас Божий, все вдруг меняется. И в тот же день, когда выдающийся борец за права на оружие провел кончиками пальцев по моей правой груди по пути в свой кабинет, я случайно, то есть нарочно уронила подборку за восемьдесят седьмой год ему на ногу.

– Ох, прошу прощения, – пропела я медовым голоском, глядя, как он посерел, аки грязная простыня, и, спотыкаясь, ушел. Он никогда больше не прикоснулся ко мне и пальцем.

И когда Кики глубокомысленно сказала:

– Я тут подумала о женщинах и мужчинах, о том, насколько они разные, – и попросила меня перелистать выпуски, я в ответ сказала ей откровенную ложь.

– Руководитель моей практики говорит, что я не получу оценку, если все, что вы мне поручаете, – это ксерокопировать. Если у вас нет для меня заданий, уверена, у выпускающих редакторов найдутся.

В тот же день я ускользнула из тощих лапок разъяренной Кики и провела остаток лета, сочиняя заголовки и попивая дешевый алкоголь с новыми коллегами.

Теперь, семь лет спустя, я сидела, скрестив ноги, на столе для пикника, припарковав велосипед и подставив лицо бледному ноябрьскому солнцу, в ожидании того голоса. В ожидании, что Бог обратит на меня внимание, пока я тут сижу посреди государственного парка Пеннвуд в пригороде Пенсильвании в пяти милях от дома, и, посмотрев на меня сверху вниз, скажет: «Оставь ребенка». Или «Позвони в Центр планирования семьи».

Я вытянула ноги, подняла руки над головой, втягивая воздух через нос и выдыхая ртом, как учил бойфренд Саманты, он же инструктор по йоге, чтобы очистить кровоток и увеличить ясность мысли. Если все произошло, как я предполагала, если я забеременела, когда мы с Брюсом последний раз были вместе, тогда я на восьмой неделе. Насколько он уже большой? Я задумалась. Размером с кончик пальца, ластик на карандаше, головастика?

Я решила, что подожду Бога еще минут десять, и вдруг услышала:

– Кэнни?

Фу. Точно не глас Божий. Стол накренился, когда Таня забралась на него, но я все продолжала сидеть с закрытыми глазами, надеясь, что, если я проигнорирую ее присутствие, она все-таки хоть в этот раз уйдет.

– Что случилось?

Глупая я. Я совсем забыла, что Таня была участницей множества групп самопомощи: одна для семей алкоголиков, другая для тех, кто пережил сексуальное насилие, третья называлась «Нет созависимости!». Именно с восклицательным знаком. Чтобы она и оставила в покое? Да никогда. Таня была полна решимости вмешаться.

– Может, если ты поделишься, станет легче? – пророкотала она, закуривая сигарету.

– М-м-м, – промычала я в ответ.

Даже сквозь опущенные веки я чувствовала, что Таня за мной наблюдает.

– Тебя уволили, – внезапно заявила она.

Мои глаза невольно распахнулись.

– Чего?

Таня самодовольно сияла:

– Я угадала, да? Ха! Твоя мать должна мне десятку.

Я легла на спину, отмахиваясь от дыма и раздражаясь все сильнее.

– Нет, меня не уволили.

– Значит, Брюс? Что-то еще случилось?

– Таня, у меня нет никакого желания обсуждать это сейчас.

– Все-таки Брюс? – скорбно протянула Таня. – Вот дерьмо.

Я снова села:

– Почему тебя это так беспокоит?

Она пожала плечами:

– Твоя мать ставила на то, что все дело в Брюсе, так что, если она права, я ей должна.

Прекрасно, подумалось мне. Моя несчастная жизнь свелась к череде десятидолларовых ставок. К глазам тут же подступили слезы. Кажется, теперь я плакала по любому поводу и без.

– Ты ж видела его последнюю статью, да? – спросила Таня.

Видела. «И вновь любовь» – так называлась статья в декабрьском номере, который попал на прилавки как раз вовремя, чтобы испортить мне День благодарения. «Я знаю, что должен сосредоточиться на Э.», – писал Брюс.

Понимаю, что неправильно сравнивать. Но этого никак не избежать. После Первой всегда кажется, что следующая женщина всегда будет лишь Второй. По крайней мере, в начале, по крайней мере, на какое-то время. Э. во всех отношениях отличается от моей первой любви: невысокая, в то время как та была высокой, изящная и нежная там, где та была широкой и крепкой, милая там, где та была едко, язвительно смешной.

«Откат, – говорят мне друзья, качая головой, словно древние раввины, а не трудоустроенные выпускники, которым еще нет тридцати. – Это твоя девушка на замену».

Но что плохого в откате, хотел бы я знать. Если был первый раз и он не получился, то должен быть второй. В конце концов, придется двигаться дальше.

Если первая любовь была похожа на исследование неизведанного континента, то вторая любовь сродни переезду в новый район. Ты уже знаешь, что там будут улицы и дома. Теперь ты познаешь новое удовольствие, открывая обстановку этих домов, шагая по этим улицам. Ты знаешь правила, знаешь, что говорить: телефонные звонки, шоколад на День святого Валентина, как утешить женщину, когда она рассказывает о плохом дне или периоде в жизни. Теперь все можно настроить. Подобрать ласковое прозвище, выяснить, как приятней держать ее за руку и где то сладкое местечко прямо под изгибом челюсти…

Это все, что я успела прочитать, прежде чем пробежаться до туалета со вторым позывом тошноты за день. От одной мысли, что Брюс целует кого-то в нежное местечко прямо под изгибом челюсти, даже мысли, что он вообще заметил это местечко, мой и без того измученный желудок тут же взбунтовался.

Он меня больше не любит.

Нужно постоянно напоминать себе об этом. И каждый раз, вспоминая эти слова, мне казалось, что я слышу их впервые, а они прописаны большими буквами и гремят чьим-то звучным голосом, как в трейлере фильма.

ОН БОЛЬШЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ.

– Тяжело, наверное, – размышляла Таня вслух.

– Это нелепо, – огрызнулась я.

И правда, ситуация была очень уж нелепой. После трех лет сопротивления его мольбам, его предложениям, его отчаянным ухаживаниям и еженедельным заявлениям, что я единственная, кого он когда-либо хотел, мы таки расстались… и теперь я беременна, а он нашел себе другую, и, скорее всего, я его больше никогда не увижу. Никогда – еще одно слово, которое постоянно крутилось у меня в голове. Например: ты никогда не проснешься с ним рядом. Или: ты никогда не будешь разговаривать с ним по телефону.

– Так и что ты будешь делать? – спросила Таня.

– Хороший вопрос, – отозвалась я, спрыгивая со стола.

Оседлав велосипед, я направилась домой. С одной небольшой оговоркой – это место больше не было похоже на дом, и благодаря вторжению Тани я не была уверена, что когда-нибудь снова им станет.

Чем меньше ты знаешь о сексуальной жизни своих родителей, тем лучше. Разумеется, все мы понимаем, что они должны были заняться этим делом хотя бы раз, чтобы заполучить тебя, а затем еще пару-тройку раз, если у тебя есть братья или сестры. Но это продолжение рода. А вот мысль, что они используют разные отверстия и выступающие части для развлечения, удовольствия – проще говоря, так, как вы, их ребенок, хотели бы использовать свои, – была уже тошнотворной.

Особенно если у них ультрасовременная любовная жизнь, которая в девяностые стала последним писком моды. Вам не нужно знать, что ваши родители занимаются сексом, и особенно если их секс круче, чем у вас.

К сожалению, благодаря интересу Тани к практикам самопомощи и полной потере головы матерью от любви я была в курсе всей истории.

Все началось с того, что мой брат Джош, вернувшись домой из колледжа, как-то рылся в ванной комнате матери в поисках кусачек для ногтей и наткнулся на стопку открыток. Таких, с абстрактными акварельными изображениями птиц и деревьев на обложке и витиеватыми каллиграфическими надписями внутри.

«Думаю о тебе» – гласила надпись на открытке, а внутри, под рифмованным двустишием кто-то написал: «Энни, спустя три месяца огонь все еще пылает». Без подписи.

– По-моему, они от этой женщины, – сказал Джош.

– Какой женщины? – спросила я.

– Той, что живет здесь, – ответил брат. – Мама говорит, что она ее тренер по плаванию.

Тренер по плаванию с проживанием? Никогда такого не слышала.

– Ничего страшного, наверное, – ответила я Джошу.

– Ничего страшного, наверное, – сказал Брюс то же самое, когда я разговаривала с ним в тот вечер.

Именно так я начала разговор с мамой, когда она позвонила мне на работу два дня спустя.

– Ничего страшного, наверное, но…

– Ты о чем?

– А в доме… еще кто-то живет?

– Мой тренер по плаванию, – ответила мать.

– Ты в курсе, что Олимпиада была в прошлом году? – пошутила я, подыгрывая.

– Таня – моя подруга из Еврейского центра. Она в процессе поиска новой квартиры и поживет в комнате Джоша несколько дней.

Прозвучало немного подозрительно. У моей матери никогда не было друзей, которые жили бы в квартирах, не говоря уже о том, чтобы оставаться у нее, пока искали новую. Все ее подруги, как и она сама, обитали в домах, которые покинули их бывшие мужья. Но я решила не заострять внимания, пока не позвонила домой в следующий раз.

– Алло? – прорычал странный незнакомый голос.

Поначалу я не смогла понять, говорю я с мужчиной или с женщиной. Но кто бы это ни был, голос звучал так, словно его обладатель только что встал с постели, хотя часы показывали только восемь вечера.

– Простите, – вежливо сказал я, – кажется, я ошиблась номером.

– Это Кэнни? – спросил голос.

– Да. А с кем я говорю?

– Таня, – донесся из трубки гордый ответ. – Подруга твоей матери.

– О, – только и смогла вымолвить я. – Здрасте.

– Мама много о тебе рассказывала.

– Эм-м, это… хорошо, – пробормотала я.

В голове все перемешалось. Кто эта женщина и почему она поднимает трубку в нашем доме?

– Но сейчас ее нет, – продолжила Таня. – Играет в бридж. Со своей группой по бриджу.

– Ага.

– Хочешь, я попрошу ее перезвонить?

– Нет, – отказалась я. – Нет, все нормально.

Это было в пятницу. Больше я не общалась с мамой, пока не позвонила ей на работу в понедельник днем.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – задала я вопрос в расчете услышать вариации на тему «нет».

Вместо этого мама глубоко вздохнула:

– Ты помнишь Таню… мою подругу? Она… в общем… Мы любим друг друга и живем вместе.

Ну, что я могу сказать? Деликатность и осмотрительность у нас в крови.

– Мне пора. – И я повесила трубку.

Весь остаток дня я провела, тупо уставившись в пространство, что, поверьте, никак не повлияло на качество моей статьи о премии «Эм-Ти-Ви» за лучшие музыкальные клипы.

Дома меня ждали три сообщения на автоответчике. Одно от мамы: «Кэнни, позвони, нам надо поговорить». От Люси: «Мама сказала, что я должна тебе позвонить, но не сказала зачем». И третье от Джоша: «А я тебе говорил!»

Я проигнорировала их всех и, позвонив Саманте, позвала ее на внеплановую скорую помощь в виде десерта и стратегическое совещание. Мы двинулись в бар за углом, где я решительно заказала себе текилы и кусок шоколадного торта с малиновым соусом. Укрепив таким образом силы, я выложила Саманте все, что рассказала мне мама.

– Ого, – пробормотала Саманта.

– Господи боже! – воскликнул Брюс, когда я позже рассказала все и ему тоже.

Но прошло совсем немного времени, прежде чем его первоначальный шок превратился в, назовем это, приправленное шоком любопытство. С большой долей снисходительности. И ко мне в квартиру он вошел уже полным либералом.

– Ты должна радоваться, что мама нашла кого-то и смогла полюбить, – поучал он меня.

– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Наверное. Просто это…

– Радоваться!

Иногда Брюс мог стать невыносимо занудным в следовании линии политкорректности и высказывании постулатов, практически обязательных среди аспирантов на Северо-Востоке в девяностые годы.

Большую часть времени я позволяла ему выходить сухим из воды. Но на этот раз я не хотела, чтоб он заставлял меня чувствовать себя воинствующим фанатиком или менее открытым и восприимчивым человеком, чем он. На этот раз дело было слишком личное.

– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, наперед зная ответ.

– Ни одного, но…

– Ни одного, о ком ты знаешь. – Я сделала паузу, чтобы он понял.

– К чему это ты? – требовательно спросил Брюс.

– К тому, что я и сказала. Ни одного, о ком ты знаешь.

– Ты думаешь, кто-то из моих друзей гей?

– Брюс, я даже не знала, что моя собственная мать лесбиянка. Как считаешь, я могу иметь хоть какое-то представление о сексуальной ориентации твоих друзей?

– А-а, – глубокомысленно протянул он, успокаиваясь.

– Я к тому, что ты не знаешь ни одного гея. Так почему ты предполагаешь, что это так здорово для моей мамы? Что я должна этому радоваться?

– Она влюблена. Что в этом может быть плохого?

– А что насчет ее партнерши? Что, если она ужасна? Что, если…

Я начала плакать, в голове замелькали ужасные образы.

– А что, если они, например, куда-то пойдут, их кто-то увидит и швырнет бутылку им в голову? Или что угодно в таком духе…

– Ох, Кэнни…

– Люди такие злые! Вот к чему я веду! Понятно, что в самих геях нет ничего такого, но люди подлые… осуждающие… гнилые! И ты знаешь, какой у меня район! Да люди запретят нам угощать детей конфетами на Хеллоуин!

Конечно, правда была в том, что люди запрещали детям ходить к нам за конфетами с восемьдесят пятого года. Когда отец встал на скользкую дорожку, пренебрегая работой во дворе и давая свободу своему внутреннему художнику. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в нелестные, но точные изображения ближайших родственников моей матери, включая поистине отвратительную тыкву тетю Линду, которую примостил на нашем крыльце, увенчав платиновым париком, спертым из бюро находок больницы. И правда еще в том, что Эйвондейл не отличался особым разнообразием в составе жителей. Никаких чернокожих, мало евреев, и я не помнила ни одного открытого гомосексуалиста.

– Кого волнует, что подумают люди?

– Меня, – всхлипнула я. – Иметь идеалы и надеяться, что все изменится, это, конечно, хорошо, но мы должны жить в настоящем мире, какой он есть. А мир… он…

– Почему ты плачешь? – спросил Брюс. – Ты беспокоишься за маму или за себя?

Разумеется, к тому моменту я уже слишком сильно ревела, чтобы отвечать, и сопли требовали большего внимания, чем все остальное. Я утерла лицо рукавом и шумно высморкалась.

Когда я вновь подняла взгляд, Брюс все еще говорил:

– Твоя мать сделала свой выбор, Кэнни. И если ты хорошая дочь, то ты его поддержишь.

Что ж. Ему легко говорить. Это же не Вся-из-себя Одри внезапно объявила посреди очередного кошерного ужина, что решила, так сказать, припарковаться на другой стороне улицы. Я бы поставила недельный заработок, что Вся-из-себя Одри в глаза не видела влагалища другой женщины. Она и своего-то, наверное, не видела.

Мысль, как мать Брюса лежит в джакузи и тайком потыкивает себя пальцами между ног, прикрываясь полотенцем из египетского хлопка, вызвала у меня смех.

– Понимаешь? – произнес Брюс. – Ты просто должна смириться с этим, Кэнни.

Я засмеялась еще громче. Покончив со своим долгом как бойфренд, Брюс перестроился на другую волну. Тон, до того менторский, понизился до интимного шепота.

– Иди сюда, девочка, – проворковал он, звуча во всех отношениях как Лайонел Ричи, поманил меня к себе, нежно поцеловал в лоб – и совсем не нежно спихнул Нифкина с постели.

– Хочу тебя, – сообщил Брюс и положил мою руку себе на промежность, дабы развеять любые сомнения.

И понеслось.

Брюс уехал в полночь. А я провалилась в беспокойный сон и проснулась от трезвонящего на соседней подушке телефона. Я разлепила один глаз. Пять пятнадцать.

– Алло?

– Кэнни? Это Таня.

Таня?

– Подруга твоей матери.

О боже. Таня.

– Привет, – вяло поздоровалась я.

Нифкин уставился на меня с полным недоумением на мордочке. Потом пренебрежительно фыркнул и снова устроился спать. Тем временем Таня говорила сплошным потоком.

– …только увидела ее и сразу поняла, что у нее могут быть чувства ко мне…

Я с трудом села и нащупала рабочий блокнот. Происходящее было слишком странным, чтобы не увековечить его для потомков. К моменту окончания разговора я исписала девять страниц, опоздала на работу и узнала все подробности жизни Тани.

Узнала, как к ней приставал учитель фортепиано, как ее мать умерла от рака груди, когда Таня была юной («Я глушила боль алкоголем»), как ее отец снова женился на не очень приятной редакторше, и та отказалась платить за обучение Тани в муниципальном колледже Грин-Маунтин-Вэлли («У них одна из лучших в Новой Англии программ по арт-терапии»). Еще я узнала имя первой любви Тани (Марджори), как она оказалась в Пенсильвании (работа) и как закончились ее семилетние отношения с женщиной по имени Джанет.

– Она патологически зависит от партнера, – поделилась Таня. – Возможно, страдает обсессивно-компульсивным синдромом.

К этому моменту я уже полностью переключилась в режим репортера и не произносила ничего, кроме «а-а» и «понимаю».

– Поэтому я съехала, – сказала Таня.

– А-а, – ответила я.

– И посвятила себя ткачеству.

– Понимаю.

Затем речь зашла о встрече с моей матерью (страстные взгляды в женской раздевалке сауны – тут я почти повесила трубку), куда они ходили на первое свидание (тайская кухня) и как Таня убедила мою маму, что ее лесбийские наклонности серьезнее, чем мимолетное увлечение.

– Я ее поцеловала, – гордо объявила Таня. – Она попыталась уйти, но я обняла ее за плечи, посмотрела ей в глаза и сказала: «Энни, это чувство никуда не исчезнет».

– А-а, – подала я голос. – Понятно.

Затем Таня перешла к речи, посвященной анализу и размышлениям.

– Насколько я понимаю, – начала она, – ваша мать посвятила вам, детям, всю свою жизнь.

«Вы, дети» прозвучало точно таким же тоном, как я бы сказала «вы, нашествие тараканов».

– И она мирилась с этим ублюдком…

– О котором ублюдке мы говорим? – осведомилась я.

– Вашем отце, – пояснила Таня, явно не собираясь ничего смягчать в интересах отпрыска упомянутого ублюдка. – Итак, как я уже сказала, она посвятила свою жизнь вам, ребята… и не то чтоб это плохо. Я знаю, как сильно она хотела быть матерью и иметь семью, и, конечно, тогда у нас, у лесбиянок, не было вариантов…

Я едва смогла переварить это «лесбиянка».

– …но я считаю, – продолжала разглагольствовать Таня, – что вашей матери пора делать то, что хочет она сама. Жить своей собственной жизнью.

– Понятно, – повторила я. – А-а.

– Я с нетерпением жду встречи с тобой.

– Мне пора бежать, – сообщила я и все-таки повесила трубку.

Не знаю, чего мне хотелось больше, смеяться или плакать, так что в итоге я совместила.

«Сущий кошмар», – жаловалась я Саманте по телефону в машине. «Такую ненормальную еще поискать», – сообщила я Энди за обедом.

– Не суди, – предупредил меня Брюс, не дав даже рта раскрыть.

– Она… общительная. Очень общительная.

– Это хорошо, – состряпал он свой фирменный прищур. – Тебе тоже следует больше общаться, Кэнни.

– А? Мне?

– Ты очень замкнута в своих эмоциях. Держишь все очень крепко внутри себя.

– Знаешь, ты прав, – махнула я рукой. – Давай я найду совершенно незнакомого человека, расскажу, как мой учитель фортепиано меня лапал.

– А?

– Ее растлили, – пояснила я. – И она вывалила мне все самые сочные подробности.

Тут офигел даже мистер Всепрощение-и-понимание.

– Ого…

– Представил? У ее матери был рак груди, а мачеха убедила ее отца не платить за ее обучение в местном колледже.

Брюс скептически на меня покосился.

– И она тебе все это рассказала?

– А ты думаешь, я съездила домой и почитала ее личный дневник? Конечно, она рассказала!

Я помолчала, таская у него с тарелки картошку фри. Мы сидели в закусочной «Тик-Ток», где подавали огромные порции и где работали самые угрюмые официантки к западу от Нью-Йорка. Я никогда не заказывала у них картошку сама, но изо всех сил соблазняла Брюса, чтобы он ее взял, а потом со мной поделился.

– Похоже, она серьезно тронулась, – подвела я итог.

– Должно быть, ей было с тобой некомфортно.

– Да я ничего не говорила! Мы даже никогда не встречались! Это она позвонила мне, каким образом ей было со мной некомфотно?

Брюс пожал плечами:

– Просто потому что ты такая.

Я хмуро на него уставилась. Брюс потянулся к моей руке:

– Не злись. Просто… ты часто осуждаешь.

– Это кто сказал?

– Ну, мои друзья, например.

– Потому что им надо бы найти работу?

– Вот видишь? Опять. Это осуждение.

Я скривилась:

– Дорогой, они бездельники. Прими это. Это правда.

– Они не бездельники, Кэнни, – возразил Брюс. – У них есть работа, ты же знаешь.

– Ой, я тебя умоляю. Чем Эрик Сильверберг зарабатывает на жизнь?

Мы оба знали, что у Эрика временная работа в интернет-стартапе, где, насколько мы понимали, он торговал пиратскими копиями дисков Спрингстина, встречался с девушками с одного из трех онлайн-сервисов знакомств, на которые был подписан, и толкал наркоту.

– У Джорджа есть приличная работа.

– Джордж проводит выходные в компании реконструкторов Гражданской войны. У него есть свой мушкет.

– Ты меняешь тему.

Брюс старался злиться, но я видела, что ему уже сложно не улыбаться.

– Знаю, – я покивала. – Просто как не подколоть парня с мушкетом.

Я поднялась, обогнула стол и уселась рядом с ним, положив руку ему на бедро, а голову на плечо.

– Ты знаешь, единственная причина, по которой я их осуждаю, – это зависть, – тихо проговорила я. – Я бы хотела, чтобы у меня была такая жизнь. Никаких ссуд за обучение в колледже, которую надо выплачивать, арендная плата внесена, милые гетеросексуальные состоящие в браке родители, которые при каждом ремонте снабжали бы меня немного подержанной мебелью и дарили бы мне машину на Хануку…

Я умолкла.

Брюс пристально смотрел на меня, и я осознала, что помимо краткой характеристики его друзей я описала и его самого.

– Извини, – мягко произнесла я. – Иногда мне кажется, что у всех все проще, чем у меня, и что каждый раз, когда я приближаюсь к тому, чтобы все было спокойно и хорошо, происходит нечто подобное…

– А ты никогда не думала, что это происходит с тобой, потому что ты достаточно сильна, чтобы с этим справиться? – спросил Брюс.

Он наклонился, прижал мою руку на своем бедре и повел ее вверх.

– Ты такая сильная, Кэнни, – жарко прошептал он.

– Я просто… – пробормотала я. – Я бы хотела…

И тут он меня поцеловал. На его губах был привкус соли и кетчупа. Его язык проскользнул в мой рот. Я закрыла глаза и позволила себе забыться.

Выходные я провела в квартире Брюса. Это был один из тех периодов, когда у нас все шло как надо: хороший секс, вкусная еда в ресторане, ленивые послеобеденные часы за чтением газеты. А потом я возвращалась домой до того, как мы начинали друг друга раздражать.

Мы немного поговорили о моей матери, но в основном я забывалась в Брюсе. Он дал мне свою любимую фланелевую рубашку, чтобы я носила ее дома. Она пахла им, нами. Травка и секс, его кожа и мой шампунь. Рубашка была мне тесна в груди, как и все его вещи. Зато рукава доходили до кончиков пальцев, и я чувствовала себя спрятанной, спокойной, как будто он был рядом, крепко обнимая и держа меня за руки.

Вернувшись домой, в свою собственную постель, я уговаривала себя быть храброй. Я укуталась в рубашку Брюса, легла так, чтобы Нифкину в любой момент было удобно ободряюще лизнуть меня в щеку, и позвонила домой. К счастью, трубку сняла мама.

– Кэнни! – воскликнула она с облегчением. – Где ты была? Я звонила и звонила…

– Я оставалась у Брюса, – ответила я и солгала: – У нас были билеты в театр.

С театрами у Брюса не заладилось. Плохо с концентрацией внимания.

– Ну… – протянула мать, – ладно. Прости, что все на тебя так внезапно свалилось. Наверное, мне следовало… нужно было подождать и, скорее всего, рассказать обо всем лично…

– Или, по крайней мере, не на работе, – добавила я.

– Верно. – Мать нервно рассмеялась. – Прости.

– Ничего страшного.

– Что ж… – Я почти слышала, как у нее в голове крутятся шестеренки. – Ты хочешь что-нибудь спросить?

Я глубоко вздохнула:

– Ты счастлива?

– Чувствую себя так, словно вернулась в старшую школу! – просияла мать. – Я чувствую… я даже не могу описать свое состояние.

«Пожалуйста, не пытайся», – подумала я.

– Таня правда обалденная. Вот увидишь.

– Сколько ей лет? – спросила я.

– Тридцать шесть, – ответила моя мать пятидесяти шести лет.

– Женщина помоложе, – подколола я.

Мама хихикнула. Вы даже не представляете, насколько это тревожный знак. Мама никогда не хихикала.

– Кажется, у нее небольшие проблемы с… личными границами, – рискнула я.

Голос матери стал очень серьезным.

– Что ты имеешь в виду?

– Она позвонила мне в пятницу утром. Я так полагаю, тебя рядом не было.

Короткий шумный вздох.

– Что она сказала?

– Возможно, мне потребуется меньше времени, чтобы передать, чего она НЕ сказала.

– О боже… о, Кэнни!

– Мне, конечно, очень жаль, что она подверглась домогательствам…

– Ох, Кэнни, она не могла! – Но за шокированным испуганным тоном матери слышалась почти гордость.

Как будто она потакала шалостям любимого ребенка.

– Ага, – мрачно бросила я. – Я прослушала всю сагу: от учителя фортепиано, который поиграл на ее клавишах…

– Кэнни!

– …от злобной мачехи до бывшей девушки, страдающей ОКР и зависимой от нее.

– Ох, – выдохнула мама. – Черт.

– Возможно, ей стоит подумать о терапии.

– Она ходит. Поверь мне, ходит. Уже много лет.

– И все еще не уяснила, что не надо выбалтывать незнакомому человеку всю историю своей жизни?

Мама тяжко вздохнула:

– Похоже, что нет.

Я ждала. Ждала извинений, объяснений, хоть чего-то. Но ничего не последовало. После минуты неловкого молчания мать сменила тему, и я стала жить дальше, надеясь, что все это лишь временный этап, мимолетное увлечение или даже дурной сон.

Не повезло. Таня поселилась навсегда.

Что приносит лесбиянка на второе свидание? Чемодан с вещами. Что гей приносит на второе свидание? Какое второе свидание?

Бородатый анекдот, но доля истины в нем есть. После того как они начали встречаться, Таня действительно переехала из подвала кондоминиума своей помешанной обсессивно-компульсивной бывшей в свою собственную квартиру.

Но, как ни крути, на втором свидании они съехались. Я поняла это, когда вернулась домой через шесть недель после того, что мы с братом и сестрой называли «маминым замыканием», и увидела надпись на стене.

В смысле, плакат.

«Вдохновение, – гласила надпись над изображением вздымающейся волны, – это вера в то, что мы можем сплотиться».

– Мам? – позвала я, бросая сумки на пол.

Нифкин тем временем скулил и жался к моим ногам, что было совершенно на него не похоже.

– Я тут, лапочка! – крикнула мама.

Лапочка?.. Я прошла в гостиную, а Нифкин трусливо следовал по пятам. На следующем плакате были изображены резвящиеся дельфины и надпись: «Командная работа». А под всем этим стояли моя мать и женщина, которая могла быть только Таней, обе в одинаковых фиолетовых спортивных костюмах.

– Привет, – произнесла Таня.

– Привет, – повторила мама.

Большая кошка мандаринового цвета спрыгнула с подоконника, нагло подошла к Нифкину и протянула лапу с выпущенными когтями. Нифкин пронзительно взвизгнул и бросился наутек.

– Гертруда! Плохая киса! – гаркнула Таня.

Кошка, на которую это не произвело никакого впечатления, свернулась калачиком в пятне солнечного света посреди комнаты.

– Нифкин! – позвала я.

С верхнего этажа раздался скорбный протестующий вой – так Нифкин сообщал, что не пойдет ни за какие коврижки.

– У вас есть сотрудники, которых нужно мотивировать? – пошутила я, указывая на дельфинов командной работы.

– А? – не поняла Таня.

– Что? – спросила мама.

– Плакаты, – пояснила я. – У нас в типографии висят точно такие же. Рядом с табличкой: «Двадцать семь дней без травм». Для повышения мотивации у коллектива.

Таня пожала плечами. Я ожидала увидеть типичного тренера с жилистыми икрами, упругими бицепсами и строгой стрижкой… и я ошибалась. Таня была женщиной, похожей на вареную горошину: метра полтора ростом, с ореолом вьющихся рыжеватых волос, загорелая до оттенка дубленой кожи. Ни тебе груди, ни бедер. Как маленький ребенок, вплоть до ободранных коленок и пластыря на пальце.

– Мне просто нравятся дельфины, – застенчиво призналась она.

– А-а, – отозвалась я. – Понимаю.

И это были лишь самые очевидные изменения. Над камином, где раньше стояли семейные фотографии, теперь красовалась коллекция дельфиньих статуэток. К стенам крепились пластмассовые полки, отчего наша гостиная стала напоминать врачебный кабинет – зато Танина подборка журнала «Реабилитация» предстала во всей красе.

А когда я поднялась наверх, чтобы занести вещи в свою комнату, то обнаружила, что дверь не открывается.

– Мам! – крикнула я. – Тут что-то не так!

Я услышала, как они негромко совещались на кухне: голос матери был мягким и успокаивающим, а басовитое рычание Тани приближалось к истерике. Время от времени я даже разбирала некоторые слова. Чаще всего повторялись «терапевт» и «уединение». Наконец по лестнице поднялась встревоженная мать.

– Эм-м, я как раз собиралась поговорить с тобой об этом.

– О чем? Дверь заклинило?

– Ну, вообще-то, она заперта.

Я молча уставилась на мать.

– Таня… там хранит кое-что из своих вещей.

– У Тани, – напомнила я, – есть квартира. Она не может хранить свои вещи там?

Мама пожала плечами:

– Квартира очень маленькая. Студия, если точнее. И вроде как имело смысл… может быть, ты сегодня переночуешь в комнате Джоша?

Тут мое терпение подошло к концу.

– Мам, это моя комната. Я хочу переночевать в своей комнате. Что не так?

– Ну, Кэнни, ты же… ты здесь больше не живешь.

– Конечно нет, но это не значит, что я не хочу ночевать здесь, когда возвращаюсь.

Мать вздохнула.

– Мы кое-что изменили, – пробормотала она.

– О, я заметила. Так в чем проблема?

– Мы… э-э, ну… мы выкинули твою кровать.

Я аж дар речи потеряла.

– Ты выкинула…

– Тане было нужно место для ткацкого станка.

– Там стоит ткацкий станок?

Оказалось, так и есть. Таня, протопав по лестнице, отперла дверь и с угрюмым видом спустилась обратно вниз. Я вошла в свою комнату и увидела ткацкий станок, компьютер, потрепанный футон, несколько уродливых книжных полок из ДСП, покрытых пластиком под орех. На них гордо стояли издания с названиями вроде: «Умные женщины», «Мужество исцелять» и «Главное не то, что ты ешь, а то, что ест тебя». На окне болталась висюлька в виде радужного треугольника, и, что хуже всего, на столе стояла пепельница.

– Она курит?

Мама прикусила губу:

– Пытается бросить.

Я потянула воздух носом. И точно, «Мальборо» и благовония. Фу. Зачем ей понадобилось расставлять свои руководства по самопомощи и распространять запах своих сигарет в моей комнате? И где мои вещи?

Я повернулась к матери:

– Знаешь, мам, ты могла просто заранее рассказать мне обо всем. Я бы приехала и забрала все свое.

– О, мы ничего не выкидывали, Кэнни. Все в коробках в подвале.

Я закатила глаза:

– О, мне прям полегчало.

– Слушай, извини, – сказала мама. – Я пытаюсь найти компромисс…

– Нет, нет, – отрезала я. – Компромисс предполагает учет интересов всех сторон. А это, – я обвела ткацкий станок, пепельницу, плюшевого дельфина, лежащего на футоне, – учитывает интересы только одного человека и полностью имеет интересы другого. Совершенно эгоистично. Совершенно нелепо. Это…

– Кэнни, – внезапно сказала Таня.

И ухитрилась же подняться по лестнице так, что я не услышала.

– Прошу прощения! – рявкнула я, захлопнула дверь у нее перед носом, заперла и получила извращенное удовлетворение, слушая, как Таня дергает ручку.

Мама по привычке начала опускаться туда, где раньше стояла моя кровать, спохватилась на полпути и устроилась на Танином рабочем стуле.

– Кэнни, послушай, я знаю, ты в шоке…

– Ты совсем спятила? Это просто нелепо! Всего-то один паршивый звонок! Я бы приехала и забрала свои вещи…

Мама выглядела очень несчастной.

– Прости меня, – снова повторила она.

В итоге на ночь я не осталась. После того визита я первый и на тот момент последний раз обратилась к специалисту. Медицинская страховка «Икзэминера» покрывала десять визитов к доктору Блум, крохотной, похожей на сиротку Энни женщине. Ей пришлось так отчаянно строчить в блокноте, пока я рассказывала всю историю о сумасшедшем отце, плохом разводе и матери-лесбиянке, что я невольно стала за нее волноваться. К тому же она как будто меня побаивалась и все время отставала от сюжета моей жизни на парочку поворотов.

– Так, давайте вернемся назад, – говорила она, когда я резко перескакивала от недавних злодеяний Тани к неспособности моей сестры Люси удержаться на работе. – Ваша сестра зарабатывала на жизнь стриптизом, а ваши родители этого не замечали?

– Это было в восемьдесят шестом, – отвечала я. – Отец ушел. Моя мама как-то пропустила, что я спала с замещающим учителем по истории и успела набрать двадцать кило за первый год учебы в институте. Так что да, она искренне верила, что Люси до четырех утра каждое утро нянчится с детьми.

Доктор Блум, прищурившись, заглядывала в свои записи.

– Так, а учителем истории был… Джеймс?

– Нет-нет. Джеймс был из команды. Джейсон – поэт. Билл – парень в колледже, а Брюс – нынешний.

– Брюс! – радостно восклицала доктор, обнаружив имя в своих записях.

– Но я очень беспокоюсь, что… ну, понимаете, что я с ним играю или вроде того. – Я вздохнула. – Я не уверена, что действительно его люблю.

– Давайте на минутку вернемся к вашей сестре, – говорила доктор, все быстрее листая свой блокнот, а я ждала, стараясь не зевать.

Вдобавок к полной неспособности успевать за сюжетом доктор Блум подрывала доверие к себе манерой одеваться. Такое ощущение, что она не знала о существовании отдела с вещами маленького размера. Рукава вечно прикрывали руку целиком, а юбка едва ли не волочилась по полу. Я открылась насколько смогла. Отвечала на вопросы, когда она мне их задавала, но я не доверяла ей по-настоящему. Как можно доверять женщине, у которой чувства стиля еще меньше, чем у меня?

В конце курса она, вообще-то, не объявила меня исцеленной, но дала два совета.

– Во-первых, вы не можете повлиять на действия кого-то в этом мире. Ни вашего отца, ни матери, ни Тани, ни Лизы…

– Люси, – поправила я.

– Точно. Итак, вы не можете контролировать, что они делают, но вы можете контролировать свою реакцию на их действия… разрешите ли вы этим действиям свести вас с ума, занять все ваши мысли, или вы внимательно рассмотрите действия близких и осознанно ограничите их влияние на вас.

– Ладно. А второй совет?

– Держитесь Брюса, – серьезно сказала она. – Даже если не думаете, что он «тот самый». Он рядом – и это хорошая поддержка. Я думаю, его помощь понадобится вам в ближайшие месяцы.

Мы пожали друг другу руки. Она пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сообщила, что у «Ма Джоли» в Манаюнке идет большая распродажа и что у них есть вещи ее размера. На этом мой опыт терапевтической помощи закончился.

Хотела бы я сказать, что за годы, прошедшие с тех пор, как Таня и ее ткацкий станок, ее боль и плакаты переехали в мамин дом, стало проще. Увы. Не стало. Во всем, что касается навыков общения, Таня – полное бревно. Вот как людям, бывает, медведь на ухо наступил в плане музыки, так ей – в плане нюансов, тонкостей, эвфемизмов, светской болтовни и лжи во благо. Спроси Таню, как дела, и получишь полное и подробнейшее описание ее последнего потрясения на работе/в области здоровья, дополненное приглашением взглянуть на ее последний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе понравилась ее готовка (и это будет откровенная ложь), и она забросает тебя бесконечными рецептами, присовокупив к каждому историю: мама готовила это для меня, помнится, в ночь, как вернулась домой из больницы…

При всем этом она невероятно уязвима, склонна разрыдаться на публике и устроить истерику, после которой обычно запирается в моей бывшей спальне, или гневно уходит прочь, если дело происходит вне дома. А к нашей матери она так липнет, что просто раздражает донельзя. Ходит за нею всюду, как влюбленный щенок, всегда тянется взять ее за руку, поправить волосы, сделать массаж ног, подоткнуть одеяло.

– Больная, – вынес вердикт Джош.

– Незрелая, – сказала Люси.

– Я не понимаю, – качала головой я. – Когда над тобой так трясутся, может, это и приятно… где-то с неделю, а потом хватит. В чем загвоздка? Где эмоциональный подъем? И вообще, о чем они разговаривают?

– Ни о чем, – отозвалась Люси.

Мы втроем приехали домой на Хануку и теперь сидели в гостиной. Гости разошлись по домам, мать с Таней легли спать. Мы рассматривали свои подарки от Тани. Мне достался шарф радужной расцветки («Можешь надеть его на прайд-парад», – предложила Таня). Джошу перепали варежки в тех же цветах, а Люси – странный на вид моток пряжи, который, как объяснила «рукодельница», был муфтой.

– Это чтобы руки держать в тепле, – пророкотала Таня, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом спросил, можно ли эту штуку бросить в бассейн и устроить летнюю подводную охоту.

Нифкин, которого одарили крохотным радужным свитерком, расположился на моих коленях и спал одним глазом, готовый броситься наверх при первом же появлении злобных кошек. Джош устроился на диване, подбирая на гитаре что-то похожее на песню из заставки сериала «Беверли-Хиллз».

– На самом деле, – сказала Люси, – они вообще не разговаривают.

– Ну а о чем им разговаривать? – спросила я. – В смысле, вот мама образованная… она путешествовала…

– Таня зажимает маме рот рукой, когда по телику начинается викторина, – мрачно добавил Джош и переключился на другую мелодию.

– Фу! – скривилась я.

– Ага, – кивнула Люси. – Мол, мама выкрикивает ответы, а это некрасиво.

– Да небось сама ни одного не знает, вот и бесится, – фыркнул Джош.

– Знаете, – протянула Люси, – лесбийские штуки – обычное дело. Все было бы в порядке, если б…

– Если бы это была другая женщина, – закончила за сестру я и мысленно нарисовала образ более подходящей однополой любви.

Скажем, роскошную даму-профессора киноведения из Пенсильванского университета, с короткой стрижкой-пикси и вычурными украшениями из янтаря, которая познакомила бы нас с интересными независимыми режиссерами и отвезла бы маму в Канны. А вместо этого мать влюбилась в Таню, у которой ни начитанности, ни роскошности, ни кусочка янтаря и чей вкус в кино ограничивался поздними сериалами Джерри Брукхаймера.

– Так в чем соль? – спросила я. – В чем привлекательность? Она не красивая…

– Это точно, – поддакнула Люси, картинно содрогнувшись.

– И не умная… и не забавная… и не интересная…

Мы посидели молча, пока нас не осенило, в чем может быть привлекательность Тани.

– Держу пари, у нее язык как у кита, – заявила Люси, а Джош изобразил рвотные позывы.

Я закатила глаза, чувствуя подкатывающий к горлу комок.

– Как у муравьеда! – продолжала Люси.

– Люси, прекрати! – громко сказала я. Нифкин, проснувшись, зарычал. – К тому же на одном сексе далеко не уедешь.

– Тебе-то откуда знать? – спросила Люси.

– Поверь мне, – отозвалась я. – Маме станет скучно.

Мы еще посидели молча. Каждый обдумывал сказанное.

– Похоже, теперь ей нет до нас дела, – выпалил Джош.

– Неправда, – возразила я.

Но я не была в этом уверена. До Тани мама любила проводить время вместе с нами. Она навещала меня в Филадельфии, а Джоша в Нью-Йорке. Она готовила, когда мы съезжались домой, звонила несколько раз в неделю, занималась своими литературными клубами и лекционными группами, встречалась с многочисленными друзьями.

– Все, что ее волнует, – это Таня, – с горечью сказала Люси.

И я не нашла чем возразить. Нет, мама нам звонила, но не так часто. Не навещала меня уже несколько месяцев. Ее дни, не говоря уже о ночах, были заполнены Таней. Велосипедные поездки, чайные церемонии, Ритуал Исцеления, который длился все выходные и который Таня преподнесла моей маме в качестве подарка на три месяца их отношений – они жгли шалфей и молились богине Луны.

– Это ненадолго, – повторяла я с большей убежденностью, чем чувствовала на самом деле. – Это просто увлечение.

– А если нет? – спросила Люси. – Что, если это настоящая любовь?

– Нет, не она, – уперлась я.

Но про себя подумала, что так оно, может, и есть. И тогда мы все обречены терпеть это ужасное, бестактное, истеричное существо до конца своих дней. Или, по крайней мере, до конца дней нашей матери. А после…

– Только представьте похороны, – рассуждала я. – Господи, я так и слышу ее голос…

Я изобразила хриплое рычание Тани:

– Твоя мать хотела оставить его мне!

– Но, Таня, – возразила я уже своим голосом, – это же мой автомобиль!

Губы Джоша дрогнули, а Люси засмеялась.

Я снова зарокотала:

– Она знала, как много он для меня значит!

Теперь Джош откровенно заулыбался.

– Давай тот стих, – попросил он.

Я замотала головой.

– Ну Кэнни! – умоляла сестра.

Я прочистила горло и начала читать Филипа Ларкина:

– Тебя похерят мать с отцом, и не со зла они, любя…

– Свои дефекты, всем пучком, – подхватила Люси.

– Посеют в сердце у тебя, – вступил Джош.

– Ведь их имели в свой черед кретины в ветхих колпаках, чья сладость прячет в недрах лед, вцепиться в глотку гонит страх.

И мы хором продекламировали третью строфу, ту, о которой я боялась даже подумать в своем теперешнем положении:

– Страданье – есть суть та же хворь. Заразна, дрянь, мы все больны. Прозрей скорей, беги, проворь и сам детишек не плоди.

Затем по предложению Люси мы все поднялись – Нифкин тоже – и побросали вязаные подарки в камин.

– Изыди, Таня! – нараспев произнесла Люси.

– Вернись, гетеросексуальность! – взмолился Джош.

– Подтверждаю, – заключила я, глядя как огонь пожирает радужную муфту для прайда.

Там, дома, я поставила велик в гараж рядом с маленькой зеленой машиной Тани. Наклейка на бампере гласила: «Женщине нужен мужчина, как рыбе велосипед». Я вытащила из морозильной камеры гигантскую индейку и оставила оттаивать в раковине. Быстро приняв душ, я поднялась в комнату, ранее известную как «моя», где обосновалась с момента приезда. В промежутках между короткими поездками на велосипеде и долгими ваннами я натаскала из бельевого шкафа достаточно одеял, чтобы превратить футон Тани в трехслойный мягкий оазис. Я даже разыскала коробку с книгами и теперь перечитывала все хиты своего детства. «Маленький домик в прериях». «Мило и волшебная будка». «Хроники Нарнии». «Пять маленьких перцев и как они выросли».

«Регресс, однако, – мрачно подумала я. – Еще несколько дней, и я сама стану эмбрионом.

Я села за стол Тани и проверила почту. Работа, работа. Человек пожилой и злой («Ваши комментарии о том, что Си-би-эс – это канал для зрителей, предпочитающих, чтобы им в клювик складывали пережеванную пищу, отвратительны!»). И короткое письмецо от Макси: «Здесь каждый день тридцать семь градусов. Мне жарко. Мне скучно. Расскажи про День благодарения. Каков состав?»

Я принялась набирать ответ:

«День благодарения в нашем доме – это вечный спектакль. Начинается действо с меня, матери, Тани, Джоша и Люси. Затем идут мамины подруги, их мужья и дети и те заблудшие души, которые сманила на темную сторону Таня. Мать готовит сушеную индейку. Не специально сушеную. Но поскольку она упорно пользуется газовым грилем и до сих пор не выяснила, сколько надо держать птицу, чтобы та приготовилась и не успела превратиться в подошву. А еще пюре из сладкого картофеля. И пюре из обычного картофеля. Какая-то зеленая штука. Фарш. Подливка. Клюквенный соус из банки».

Пока я печатала, желудок изобразил пируэт. За последнюю неделю меня почти перестало тошнить, но одной мысли о пересушенной до состояния джерки индейке, комковатой подливке в исполнении Тани и консервированном клюквенном коктейле было достаточно, чтобы я схватилась за соленые крекеры.

«На самом деле главное не еда, – продолжила я. – Приятно повидаться с людьми. Некоторых я знаю с самого детства. Мама разжигает камин, дом наполняется запахом древесного дыма, мы все садимся за стол, и каждый говорит, за что больше всего благодарен».

«И что ты скажешь?» – тут же ответила Макси.

Я со вздохом поелозила по полу ногами в толстых шерстяных носках, спертых из тайника Тани, и поплотнее завернулась в плед.

«Прямо сейчас я не чувствую особой благодарности, – набрала я. – Но что-нибудь придумаю».

11

День благодарения выдался свежим, холодным и ослепительно солнечным. Я вылезла из постели, все еще зевая, в десять утра, и провела несколько часов на улице, сгребая листья с Джошем и Люси. С крыльца за нами – и за достающими его кошками – наблюдал Нифкин.

В три часа я приняла душ, уложила волосы с претензией на стильную прическу, накрасила ресницы и губы, а потом надела широкие черные бархатные брюки и черный кашемировый свитер. Выбирая наряд, я хотела выглядеть модной и хоть чуточку более стройной. Потом мы с Люси накрывали на стол, Джош варил и чистил креветки, а Таня суетилась на кухне, производя больше шума, чем еды, и частенько устраивала перекур.

В половине пятого начали прибывать гости. Мамина подруга Бет пришла с мужем и троицей высоких светловолосых сыновей, младший из которых щеголял кольцом в носу, которое придавало ему вид озадаченного еврейского бычка. Бет обняла меня и принялась помогать ставить противни с едой в духовку, а Бен, тот самый, с пирсингом, принялся незаметно кидаться солеными орешками в кошек Тани.

– Выглядишь прекрасно! – воскликнула Бет, собственно, как и всегда. Даже близко не правда, но я ценила внимание. – Я в восторге от статьи о новом шоу Донни и Мари. Как ты написала, мол, когда они пели с Ли-Энн Раймс и как будто мечтали высосать из нее все жизненные соки… это так забавно!

– Спасибо, – улыбнулась я.

Люблю Бет. Кто, если не она, запомнит строчку из «Вампиров-мормонов», ту самую, которую я тоже очень люблю, пусть она и вызвала полдюжины сердитых звонков моему редактору, кипу гневных писем («Дорогой ничтожный репортеришка», – начиналось мое любимое) и даже серьезный визит двух девятнадцатилетних студентов мормонского Университета Бригама Янга, которые были в Филадельфии проездом и обещали за меня помолиться.

Таня внесла свой вклад в виде зеленой фасоли с хрустящим луком, смешанных с консервированным грибным супом, а затем унеслась в гостиную разжигать камин. По дому пополз сладкий запах древесного дыма и жареной индейки.

Нифкин, Гертруда и Элис заключили временное перемирие и свернулись блаженными калачиками перед огнем. Джош раздавал желающим креветки. Люси смешивала «Манхэттены» – это мастерство она отточила в бытность барменом, аккурат между стриптизным приключением и работой в сексе по телефону.

– Выглядишь паршиво, – сообщила мне сестричка, протягивая коктейль.

Сама Люси, как обычно, выглядела великолепно. А ведь она всего на пятнадцать месяцев младше меня. Когда мы были маленькими, нам частенько говорили, что мы похожи на близняшек. Теперь о таком уж точно никто не заикнется. Люси худая – она всегда такой была, – и у нее короткие волнистые волосы, так что когда она трясет головой, проглядывают слегка заостренные кончики ушей. У нее полные, сочные губы и большие карие глаза, как у Бетти Буп. Люси преподносит себя миру как звезда, которой, по ее мнению, и должна быть. Я много лет не видела ее без макияжа. Ее губы всегда были искусно очерчены и накрашены, брови выщипаны с драматичным изломом, а в языке поблескивала тонкая серебряная штанга. В честь Дня благодарения на ней красовались облегающие черные кожаные брюки, ботинки на высоком каблуке и розовый свитер с блестками. Словно Люси на минуточку заскочила с фотосессии опрокинуть по стаканчику, а потом сразу должна бежать на более значимое торжество.

– Малость на нервах. – Я зевнула и вернула ей коктейль, жалея, что сейчас уже не вздремнуть.

Мама суетилась вокруг стола с именными карточками, которые использовала на Песах в прошлом году. Я знала, что на одной написано «Брюс», и искренне надеялась, что ради моего блага мама ее выкинула, а не просто зачеркнула имя и написала другое, чтобы сэкономить.

В последний раз Брюс приезжал зимой. Он, Джош, Люси и я стояли на крыльце, потягивая пиво, которое Таня не разрешала ставить в холодильник. («Я бросаю!» – блеяла она, держа оскверняющие этот холодильник бутылки за самый кончик горлышка, словно гранаты). Потом мы гуляли по кварталу. На полпути обратно неожиданно пошел снег. И мы с Брюсом долго стояли, держась за руки, с закрытыми глазами и открытыми ртами, и ловили хлопья, чувствуя, как они оседают крошечными влажными поцелуями на щеках, и не обращая внимания, что все уже ушли в дом.

Я зажмурилась, прогоняя воспоминание.

– Черт, Кэнни, ты в порядке? – уставилась на меня Люси.

– Я просто устала, – сморгнула я непрошеные слезы.

– Хм-м, – протянула Люси. – Пожалуй, добавлю тебе в пюрешку кое-что для настроения.

Я пожала плечами и мысленно поставила зарубку не прикасаться за ужином к пюре. На День благодарения мы следовали маминой традиции, собираясь за столом и разговаривая о том, за что были благодарны в уходящем году.

– Я благодарна, что обрела столько любви, – прохрипела Таня.

Люси, Джош и я дружно вздрогнули, а наша мать взяла ее за руку.

– Я благодарна за то, что вся моя замечательная семья в сборе, – сказала она.

Ее глаза блестели. Таня поцеловала ее в щеку. Джош застонал. Таня бросила на него злобный взгляд.

– Я благодарна… – пришлось немного подумать. – Благодарна, что Нифкин пережил приступ геморрагического гастроэнтерита прошлым летом, – наконец нашлась я.

Услышав свое имя, Нифкин положил голову мне на колено и умоляюще заскулил. Я тихонько сунула ему кусок индейки.

– Кэнни! – заорала мать. – Прекрати кормить собаку!

– Я благодарен за аппетит, который не покинул меня после того, как я услышал о болезни Нифкина, – произнес Бен, который, помимо кольца в носу, раздражал родителей еще и футболкой с надписью «А что бы сделал Иисус?».

– Я благодарен, что Кэнни не слила Брюса до моего дня рождения, и я получил билеты на концерт группы Фиш, – проговорил Джош глубоким баритоном, который так хорошо сочетался с его ростом, поджарой фигурой и маленькой эспаньолкой, которую он успел отрастить с того времени, как мы виделись в последний раз.

– Спасибо, – театрально прошептал он.

– Всегда пожалуйста, – в тон ответила я.

– А я благодарна, – в завершении круга произнесла Люси, – что все собрались и услышат мою большую новость.

Мы с мамой встревоженно переглянулись. Последней большой новостью от Люси был план – слава богу, провалившийся – переехать в Узбекистан с парнем, которого она подцепила в баре. «Там он адвокат!» – уверенно провозглашала она, начисто умалчивая о том, что тут он разносчик пиццы. До этого был план пекарни с бейглами на Монсеррате, куда она ездила навестить подругу по медицинской школе. «Там нет ни одного бейгла в округе!» – торжествующе заявила Люси и даже дошла до заполнения бумаг на получение кредита для малого бизнеса, как вдруг на острове извергся давно дремавший вулкан, население эвакуировали, а мечты Люси о бейглах умерли под волнами раскаленной лавы.

– Какую новость? – спросила мама, глядя в сверкающие глаза Люси.

– У меня появился агент! – пропела она. – И он устроил мне фотоссесию!

– Топлес? – сухо поинтересовался Джош.

Люси покачала головой.

– Нет, с этим я завязала. Все законно. Я модель для резиновых перчаток.

– Фетиш-журнал? – Я просто не смогла удержаться.

Лицо Люси вытянулось.

– Почему никто в меня не верит?! – вопросила она.

В моей семье, а я ее хорошо знаю, рано или поздно кто-то обязательно примется перечислять неудачи Люси – от школы до отношений и работы, с которой она постоянно вылетала.

Я перегнулась через стол и взяла сестру за руку. Она отдернула ладонь.

– Трогать не обязательно! – огрызнулась Люси. – И вообще, что это с тобой?

– Прости, – повинилась я. – Мы не давали тебе шанса.

И тут я услышала голос. К сожалению, принадлежал он вовсе не Богу, а Брюсу.

– Молодец, – сказал он. – Вышло мило.

Я испуганно огляделась.

– Кэнни? – обеспокоенно спросила мама.

– Мне показалось, я что-то услышала, – ответила я. – Не обращай внимания.

И пока Люси болтала о своем агенте, фотосессии и о том, что она наденет, уклоняясь от все более настойчивых вопросов матери о том, заплатят ли ей за это, я жевала индейку с клейкой запеканкой из зеленой фасоли и думала об услышанном.

Я подумала о том, что даже если я никогда больше не увижу Брюса, возможно, мне удастся сохранить часть его или того, чем мы были вместе, если я сама сумею стать более открытой и доброй. Пусть Брюс любил читать нотации, поучать, снисходительно смотреть сверху вниз, но он был, по сути, добрым человеком. А я… ну, я тоже, в личной жизни. Вот только, наверное, зарабатывала я на эту жизнь, будучи недоброй. Но, может, я смогу измениться. И, может, ему это понравится… и когда-нибудь я понравлюсь ему еще больше… и он полюбит меня снова. При условии, конечно, что мы вообще когда-нибудь снова встретимся.

Под столом Нифкин дернулся и зарычал на что-то во сне.

В глазах прояснилось, в голове воцарился холодный порядок. Не то чтобы все мои проблемы резко улетучились – или хотя бы одна, что уж, – но впервые после того как тест на беременность показал мне плюсик, я почувствовала, что смогу с ними справиться. Теперь у меня был ориентир – я могу стать лучше как человек. Лучше как сестра, как дочь, как друг.

– Кэнни? – позвала мать. – Ты что-то сказала?

Я не говорила. Но в тот момент мне показалось, что я ощутила легчайший трепет в животе. Возможно, это была просто еда или мое беспокойство сыграло роль, я знала, что еще ничего не могу чувствовать на самом деле. Но это было похоже на трепет.

Как будто что-то махнуло мне рукой. Крошечной ручкой с пятью пальчиками, растопыренными, как морская звездочка в воде. Привет и до свидания.

В последний день отпуска, перед тем как отправиться обратно в город собирать по осколкам свою жизнь там, где я ее оставила, мы с мамой пошли поплавать. И я первый раз ступила в Еврейский центр с тех пор, как узнала, что именно там соблазнили мою мать. В парилке становилось как-то не по себе.

Но стоя в раздевалке и натягивая купальник, я поняла, что соскучилась по плаванию. По резкому запаху хлорки в носу и пожилым еврейским дамам, которые вышагивали по раздевалке совершенно голые безо всякого стеснения и в процессе обменивались рецептами и советами по уходу за лицом и телом. По ощущению поддерживающей меня воды и возможности забыть почти все, кроме ритма своего дыхания.

Мама проплывала полтора километра каждое утро и двигалась плавно, с эдакой массивной, солидной грацией. Я не отставала от нее примерно половину пути, затем проскользнула на пустую дорожку и некоторое время вяло гребла боком, ни о чем не думая. Роскошь, которую я скоро не смогу себе позволить. Если я хотела разобраться с ситуацией, как я это называла про себя, надо было все сделать в ближайшее время.

Я перевернулась на спину и подумала об ощущении за ужином в День благодарения. Крошечная машущая ручка. Нелепость какая. У этой штуковинки и рук-то еще не было. А если и были, она определенно не могла бы ими махать.

Я всегда выступала за возможность выбора. И никогда не романтизировала беременность, запланированную или нет. Я не из тех женщин, которые понимают, что приближается тридцатый день рождения, и начинают ворковать над каждой приезжающей мимо коляской, где сидит нечто со слюнями на подбородке. Некоторые мои друзья уже переженились, создали семьи. Но еще больше было друзей в возрасте плюс-минус тридцать, которые этого не сделали. Я не слышала, как тикают часики. И не впадала в одержимость «детишками».

Я перевернулась обратно и лениво поплыла брассом. Все дело в том, что я никак не могла избавиться от ощущения, что кто-то все решил за меня. Словно события вышли из-под контроля, и все, что мне полагалось, – это сидеть сложа ручки и ждать, когда все произойдет.

Я разочарованно выдохнула в воду, наблюдая, как вокруг клубятся пузырьки. Все-таки я почувствовала бы себя гораздо лучше, если бы снова услышала глас Божий, если бы точно знала, что поступаю правильно.

– Кэнни? – Мама заплыла на мою дорожку. – Еще два круга.

Мы закончили их вместе, подстраиваясь, вдох во вдох, взмах во взмах. А после я пошла за ней в раздевалку.

– Итак, – начала мать, – что с тобой происходит?

Я воззрилась на нее с удивлением.

– Со мной?

– Кэнни, я же твоя мать. Я знаю тебя двадцать семь лет.

– Двадцать восемь, – поправила я.

Она прищурилась:

– Я пропустила твой день рождения?

– Кажется, ты присылала открытку, – пожала я плечами.

– В этом все дело? Ты переживаешь, что становишься старше? У тебя депрессия?

Я снова пожала плечами. Мать беспокоилась все сильнее.

– Ты обращалась за помощью? С кем-нибудь говорила?

Я фыркнула, представив, насколько бесполезной в подобной ситуации окажется маленькая докторша, утопающая в своей одежде.

«Итак, Брюс, ваш парень», – начала бы она, листая блокнот.

«Бывший», – поправила бы я.

«И вы думаете об усыновлении…»

«Об избавлении».

– Ты беременна, – заявила мама.

Я застыла, уронив челюсть.

– Что?

– Кэнни. Я твоя мать. Матери такое чувствуют.

Я плотнее завернулась в полотенце, надеясь, что это не очередная тема, на которую моя мама и Таня заключали пари.

– И выглядишь ты точно так же, как я, – продолжала она. – Вечно уставшей. Когда я была беременна тобой, то спала по четырнадцать часов в сутки.

Я ничего не сказала. Не знала, что сказать. Понятно, что рано или поздно мне придется с кем-то обсудить этот вопрос, но сейчас просто не находила нужных слов.

– Ты уже думала об именах?

– Я не думала ни о чем, – ответила я с коротким хриплым смешком. – Ни о том, где я буду жить, ни что буду делать.

– И ты собираешься… – мать деликатно умолкла.

– Похоже на то, – сказала я.

Ну вот. Сказала вслух. Сделала реальностью.

– Ох, Кэнни!

Теперь ее голос звучал одновременно и восторженно и обреченно. Первое, видимо, от перспективы стать бабушкой (в отличие от меня мать как раз склонна ворковать над всем, что ездит в коляске). А второе от того, что ни одна мать не пожелает дочери оказаться в подобной ситуации.

Но я оказалась именно в ней. Я четко осознала это тогда, в раздевалке. Вот что должно произойти – у меня будет ребенок. Брюс, не Брюс, разбитое сердце, не разбитое. Вот он, правильный выбор. Более того, сама судьба. Так должна развиваться моя жизнь. Я просто хотела, чтобы тот, кто спланировал для меня все это, дал еще парочку подсказок о том, как я буду обеспечивать себя и ребенка. Но если Бог не собирался со мной об этом говорить, я во всем разберусь сама.

Мама встала и крепко меня обняла, что оказалось довольно мерзко, ведь мы обе были мокрыми после бассейна, а полотенце закрывало ее спереди лишь частично. Но все равно приятно, когда тебя обнимают.

– Ты не злишься? – спросила я.

– Нет, нет! Как я вообще могу на тебя злиться?

– Потому что… ну. Я не хотела, чтобы так все вышло, – пробормотала я, ненадолго прижимаясь щекой к ее плечу.

– Так всегда выходит. Все всегда случается не так, как ты рассчитываешь. Думаешь, я хотела рожать вас с Люси в Луизиане, за миллион километров от моей семьи, среди жутких армейских врачей и тараканов размером с большой палец?

– По крайней мере, у тебя был муж, – сказала я. – И дом. И планы…

Мама потрепала меня по плечу.

– Мужья и дома приходят и уходят, – произнесла она. – А что касается плана… мы его придумаем.

Она не задала вопрос на миллион баксов, пока мы не вытерлись, не оделись и не сели в машину.

– Я так полагаю, отец – Брюс.

Я прижалась щекой к прохладному стеклу.

– Верно.

– И вы не сошлись обратно?

– Нет. Это вышло…

И как мне объяснить матери, что произошло?

– Неважно, – внезапно произнесла она, положив конец моим попыткам придумать эвфемизм для перепихона из жалости.

Обратно домой мы ехали мимо индустриального парка и фруктово-овощного магазина, перевалили через гору. Все было таким знакомым – в детстве я проезжала здесь миллион раз. Субботним утром мы с мамой плавали, затем вместе ехали домой, наблюдая, как просыпается спящий город, по дороге заезжали за теплыми бейглами и свежевыжатым апельсиновым соком, а потом завтракали впятером, всей семьей.

Теперь все выглядело по-другому. Деревья стали выше, дома – обшарпаннее. На нескольких опасных перекрестках появились новые светофоры, новые дома с грубыми деревянными стенами и рваными газонами на улицах, которых не существовало, когда я училась в средней школе.

И все же мне было так хорошо и спокойно снова ехать вместе с мамой. Я могла почти притвориться, что Таня осталась в квартире своей обсессивно-компульсивной зависимой бывшей подруги и ушла из жизни моей матери… и что отец не бросил нас насовсем… и что мое нынешнее положение совсем иное.

– Собираешься рассказать Брюсу? – после долгого молчания спросила мать.

– Не знаю. Мы сейчас не то чтобы разговариваем. Я думаю… я уверена, что, расскажи я ему, он попытается меня отговорить, а я не хочу, чтобы меня отговаривали. – Я сделала паузу, подумала. – И просто мне кажется… если бы я была на его месте, в его положении… думаю, это довольно тяжелая ноша, знать, что у тебя в этом мире где-то есть ребенок…

– Ты хочешь его в свой жизни?

– Дело в другом. Он достаточно ясно дал понять, что не хочет быть частью моей жизни. А вот захочет ли он быть частью, – я запнулась, пытаясь впервые произнести эти слова вслух, – жизни нашего ребенка…

– Ну, тут не ему решать. Алименты все равно вынь да положь.

– Фу, – скривилась я, представив, как придется тащить Брюса в суд и оправдываться перед судьей и присяжными.

Мама продолжала говорить: о совместных фондах, и сложных процентах, и о телевизионном шоу, которое она видела, где работающие матери устанавливали скрытые видеокамеры и обнаруживали, что няни нерадиво следили за детьми и вместо работы наслаждались мыльными операми или висели на телефоне с Гондурасом за счет нанимателя. Все это напомнило мне Макси, болтающую о моем финансовом будущем.

– Ладно, – сонно сказала я маме; мышцы после плавания приятно отяжелели, а веки сами собой начали опускаться. – Никаких гондурасских нянь. Обещаю.

– Может, Люси будет немного помогать. – Мама взглянула на меня, когда мы остановились на красном светофоре. – Ты уже ходила к гинекологу?

– Пока нет. – Я широко зевнула.

– Кэнни!

Она продолжила читать мне лекции о питании, физических упражнениях во время беременности, о том, как она где-то слышала, что витамин Е в капсулах может предотвратить растяжки. Я позволила глазам закрыться. Мамин голос и шуршание шин убаюкивали, и когда мы свернули на подъездную дорожку, я уже почти полноценно спала. Матери пришлось меня потрясти, чтобы разбудить, и тихо позвать по имени.

Удивительно, что она отпустила меня в Филадельфию тем вечером. И, как бы то ни было, я возвращалась домой с багажником, набитым примерно пятью килограммами расфасованной по контейнерам индейки и пирога. И то я смогла уехать только после клятвенного заверения, что утром первым делом запишусь на прием к врачу и что мать скоро сможет приехать ко мне в гости.

– Обязательно пристегивайся, – сказала она, когда я загружала возмущенного Нифкина в переноску.

– Я всегда пристегиваюсь.

– Позвони, когда узнаешь дату родов.

– Позвоню! Обещаю!

– Ладно, – смирилась она, протянула руку и погладила меня по щеке кончиками пальцев. – Я тобой горжусь.

Я хотела спросить почему. Что я сделала такого, чем можно гордиться? Залет дочери от парня, который не хочет иметь с ней ничего общего, – так себе тема на похвастаться перед друзьями из книжного клуба или отправить в Еженедельник выпускников Принстона. Быть матерью-одиночкой, возможно, уже не так страшно среди кинозвезд, но, судя по тому, что я наблюдала у своих разведенных коллег, для обычной женщины – это сплошная морока. И, конечно, тоже не основание для праздника или гордости.

Но я не спросила. Просто завела машину и поехала и махала маме в ответ, пока она не скрылась из виду.

В Филадельфии все выглядело по-другому. Или, может, это было просто потому, что теперь я видела все по-другому. По пути наверх я заметила, что мусорный бак перед квартирой на втором этаже полон пивных банок, а из-за двери доносится пронзительный закадровый смех. На улице сработала сигнализация автомобиля, где-то поблизости разбилось стекло. Обычный фоновый шум, который я почти не замечала большую часть времени, но должна была начать замечать сейчас… когда на мои плечи легла ответственность за другое существо.

Моя квартира на третьем этаже за пять дней моего отсутствия покрылась тонким слоем пыли, и в ней стоял затхлый запах. «Здесь негде растить ребенка», – думала я, открывая окна, зажигая свечу с ароматом ванили и отыскивая щетку для уборки.

Я поставила Нифкину свежий корм и воду. Подмела полы. Разобрала белье, чтобы постирать на следующий день, и посудомоечную машину, убрала еду в морозилку, сполоснула и повесила сушиться купальник. На середине составления списка покупок, где-то между цельным обезжиренным молоком и свежими яблоками я вдруг поняла, что даже не проверила голосовую почту, вдруг кто-нибудь звонил… вернее, вдруг мне звонил Брюс. Шансы минимальные, но я вспомнила про презумпцию невиновности. Имеет же он на нее право?

И когда выяснилось, что он не звонил, меня охватила грусть, но не та острая, нервная, тревожно-болезненная печаль, не всепоглощающая уверенность, что я умру, если он не будет меня любить, которую почувствовала той ночью в Нью-Йорке с Макси.

– Он меня любил, – осторожно сообщила я подметенной комнате. – Он меня любил, но больше не любит. И это не конец света.

Нифкин поднял мордочку, внимательно посмотрел на меня со своего места на диване и снова угнездился спать. Я вернулась к списку покупок.

Яйца, записала я. Шпинат. Сливы.

12

– Ты – чего?!

Я склонилась над латте без кофеина на обезжиренном молоке и поджаренным бейглом.

– Беременна. Жду ребенка. В интересном положении. Залетела. Булочка с начинкой.

– Хорошо-хорошо, я поняла. – Саманта уставилась на меня: полные губы приоткрыты, в широко распахнутых карих глаза ни намека на сон, хотя на часах еще только семь тридцать утра. – Как?

– Как обычно, – ответила я беспечно.

Мы сидели в кофейне по соседству, которая после шести вечера превращалась в бар. Бизнесмены штудировали «Икзэминер», измученные мамочки с колясками глотали живительный кофе. Хорошее место, чистое и светлое. Не для сцен.

– С Брюсом?

– Ладно, может быть, не совсем обычно. Сразу после смерти его отца…

Саманта душераздирающе вздохнула:

– Господи, Кэнни… что я тебе говорила о сексе с сиротками?

– Помню, – пожала я плечами. – Просто так получилось.

Она позволила себе еще раз вздохнуть, потом потянулась к ежедневнику – вся такая деловая, хотя на ней были простые черные легинсы и футболка.

– Ладно, – произнесла она. – Ты уже звонила в клинику?

– Вообще-то нет, – ответила я. – Я собираюсь оставить ребенка.

Ее глаза стали еще больше.

– Что? Как? Почему?

– А почему нет? Мне двадцать восемь, у меня достаточно денег…

Саманта покачала головой:

– Ты загубишь собственную жизнь.

– Да, жизнь изменится…

– Нет. Ты меня не услышала. Ты ее загубишь.

Я опустила чашку на стол.

– В смысле?

– Кэнни. – Сэм уставилась на меня с мольбой в глазах. – Мать-одиночка… В смысле, что и без того сложно встретить нормального мужчину… Ты понимаешь, как это повлияет на твою социальную жизнь?

По правде говоря, я не придавала этому особого значения. Поняв, что потеряла Брюса окончательно, я даже не начинала думать о том, может ли появиться кто-то вместо него.

– Но не только социальная, – продолжала Саманта. – Вся твоя жизнь. Ты понимаешь, как все изменится?

– Конечно.

– Больше никаких отпусков, – начала Саманта.

– Да ладно тебе! Берут же люди с собой детей!

– И тебе хватит на это денег? Если ты вообще будешь и дальше работать…

– Да. Частичная занятость. По крайней мере, поначалу.

– Значит, доход снизится, а на няню все равно придется раскошелиться, пока ты сидишь на работе. Все это очень серьезно отразится на качестве твоей жизни, Кэнни. Очень серьезно.

Что ж, все так. Больше никаких трехдневных выходных в Майами только потому, что у авиакомпании распродажа билетов, а у меня внезапное желание погреться на солнышке. Больше никаких недель в Киллингтоне в арендованной квартире, где я целый день каталась на лыжах, а Брюс, ни разу не лыжник, курил травку в джакузи и ждал моего возвращения. Больше никаких кожаных ботинок за двести долларов, которые мне абсолютно необходимы прямо сейчас, никаких ужинов за сотню, никаких послеобеденных посещений спа-салона за восемьдесят баксов, чтобы мне поскребли пятки и выщипали бровки.

– Что ж, жизнь меняется, – сказала я. – Случается то, чего не планируешь. Люди болеют… или теряют работу…

– Такое нельзя проконтролировать, – заметила Саманта. – А твою ситуацию можно.

– Я уже решила, – тихо произнесла я.

Саманту это не смутило.

– Представь, каково это, родить ребенка без отца, – припечатала она.

– Я понимаю, – возразила я и подняла руку, не давая ей продолжить. – Я думала об этом. Понимаю, что все не идеально. Если бы я могла выбирать…

– Но ты можешь, – все-таки перебила Саманта. – Подумай обо всем, с чем придется справляться в одиночку. Любая, даже малейшая ответственность ляжет на твои плечи. Ты действительно готова? И насколько это справедливо по отношению к ребенку. Рожать его в таких условиях?

– Но другие же рожают!

– Кто? Матери на пособиях? Девочки-подростки?

– Конечно! Они! Полным-полно женщин, у которых есть дети, а отцов рядом нет, и они справляются.

– Кэнни, это не жизнь. Еле сводить концы с концами.

– У меня есть немного денег. – Я сама же услышала, как жалко это прозвучало.

Саманта отпила кофе.

– Это из-за Брюса? Чтобы удержать Брюса?

Я посмотрела на свои сцепленные руки, на скомканную между ними салфетку.

– Нет. То есть… он, конечно, участвует здесь по умолчанию… но это не значит, что я намеренно забеременела, чтобы снова его зацепить.

Брови Саманты приподнялись.

– А подсознательно?

Я содрогнулась:

– Господи, надеюсь, мое подсознание не настолько темное!

– Темное оно или нет, не имеет к этому никакого отношения. Может быть, в глубине души какая-то часть тебя надеялась… или надеется… что, как только Брюс узнает, он вернется.

– Я не собираюсь ему говорить.

– В смысле, ты не собираешься ему говорить?!

– А с чего я должна? – парировала я. – Он решил жить дальше, он нашел себе другую, он не хочет иметь ничего общего со мной и моей жизнью, так почему я должна ему говорить? Мне не нужны его деньги, и я не хочу получать обрывки внимания, которые ему придется мне уделять…

– Но как же ребенок? Разве ребенок не заслуживает, чтобы в его жизни был отец?

– Ой, да брось, Саманта. Мы говорим о Брюсе. Об укурке Брюсе. С хвостиком на затылке и наклейкой «За лигалайз!» на бампере.

– Он хороший парень, Кэнни. Он, наверное, был бы действительно хорошим отцом.

Я прикусила губу. Больно признавать или даже думать такое, но, вероятно, это была правда. Брюс был вожатым в лагере в течение многих лет. Дети его любили, с хвостиком или без, под наркотой или нет.

Каждый раз, видя его со своими двоюродными братьями или бывшими обитателями лагеря, я замечала, что они всегда соперничали друг с другом, чтобы сесть рядом за ужином, или поиграть с ним в баскетбол, или попросить его помочь им с домашней работой. Даже когда наши отношения стали очень плохими, я никогда не сомневалась, что он будет замечательным отцом.

Саманта покачала головой:

– Не знаю, Кэнни. Просто не знаю. – Она смотрела на меня, долго и пристально. – Он же все равно узнает.

– Как? Мы больше не в одной компании… Живет он далеко.

– О, он узнает! Я видела достаточно мыльных опер, чтобы это гарантировать. Ты столкнешься с ним где-нибудь. Он что-нибудь услышит о тебе. Он узнает. Обязательно.

Я пожала плечами, пытаясь храбриться.

– Ну, узнает он, что я беременна. Это не значит, что я должна сказать ему, что беременна от него. Пусть думает, что я спала со всеми подряд.

От мысли, что Брюс может так обо мне подумать, внутри все перевернулось.

– Пусть считает, что я пошла в банк спермы. В общем, не обязательно ему знать. – Я взглянула на Саманту. – И тебе не обязательно ему рассказывать.

– Кэнни, тебе не кажется, что он имеет право знать? Что будет отцом.

– Нет, он не…

– От него родится ребенок. Что, если он захочет быть отцом? Что, если он подаст на тебя в суд, чтобы получить опеку?

– Ладно, я тоже смотрела этот выпуск шоу…

– Я серьезно, – отрезала Саманта. – Ты знаешь, что он имеет право.

– Я тебя умоляю. – Я пожала плечами, стараясь не выказывать тревогу. – Брюс за своими самокрутками едва может уследить, вечно папиросная бумага кончается. Зачем ему ребенок?

Саманта развела руками:

– Не знаю. Может быть, незачем. А может, он подумает, что ребенку нужен… ну знаешь, образец мужского пола для подражания.

– Для этого есть Таня, – пошутила я.

Саманта не рассмеялась. Она выглядела такой расстроенной, что мне захотелось предложить ей обняться. Но потом я поняла, что выйдет наверняка слишком уж похоже на Таню с ее анонимными группами поддержки.

– Все будет хорошо, – как можно убедительнее сказала я.

– Надеюсь, – тихо произнесла Сэм. – Очень надеюсь.

– Ты что? – спросила Бетси, мой редактор.

К ее чести, в себя она пришла гораздо быстрее Саманты.

– Беременна, – повторила я, мне понемногу надоедало прокручивать этот конкретный кусок плейлиста. – Жду ребенка. Залетела. Булочка с начинкой.

– Так. Ладно. Господи. Эм-м… – Бетси уставилась на меня сквозь толстые стекла очков. – Поздравляю?

Голос ее прозвучал неуверенно.

– Спасибо, – кивнула я.

– А свадьба будет?

– В обозримом будущем нет, – быстро ответила я. – Это проблема?

– О нет, нет! Конечно нет! Я имею в виду, конечно, что газета никогда не станет дискриминировать или что-то в этом роде…

На меня вдруг накатила ужасная усталость.

– Знаю, – проговорила я. – И я понимаю, что это будет странно для людей…

– Чем меньше ты будешь объяснять, тем лучше, – ответила Бетси.

Мы сидели в конференц-зале с закрытой дверью и опущенными жалюзи, что позволяло мне видеть коллег только от колена и ниже. Я узнала потрепанные мокасины Фрэнка, корректора, медленно идущие в сторону комнаты корреспонденции, за которыми медленно, со скоростью улитки, следовали каблучки фотокорреспондентки Таниши. Я не сомневалась, что, проходя мимо, они пытались понять, зачем мы с Бетси сидим здесь, не попала ли я в неприятности и в чем вообще дело. Уверена, после обязательной остановки у почтовых ящиков они резко свернут направо, к столу Элис, давнего секретаря отдела и хранительницы всего пикантного и скандального. Черт, да если бы с Бетси сидел сейчас кто-то другой, я бы поступила точно так же. Это оборотная сторона работы с людьми, которые зарабатывают на жизнь тем, что копаются, подглядывают и расследуют. Остается не так уж много личной жизни.

– На твоем месте, я бы не сказала ни слова, – посоветовала Бетси.

Невысокая сообразительная женщина сорока с хвостиком лет, с копной белокурых волос, Бетси пережила сексизм, слияния, сокращение бюджета и полдюжины разных главных редакторов – и все они были мужчинами, каждый со своим уникальным представлением о том, что должен делать «Икзэминер». Она была настоящим бойцом и моей наставницей, поэтому я не сомневалась, что ее совет хорош.

– Ну, в итоге все равно придется что-то сказать…

– В итоге, – повторила она веско. – Но сейчас я бы промолчала.

Она посмотрела на меня пристально, но взгляд не был недобрым.

– Это тяжело, понимаешь ведь, – произнесла она.

– Понимаю. – Я кивнула.

– У тебя будет… помощь?

– Если ты имеешь в виду Брюса, который приедет на белом коне и женится на мне, то вряд ли. Но мама и Таня помогут. Может, еще сестра.

Бетси пришла подготовленной. Она вытащила копию профсоюзного договора из портфеля, следом записную книжку и калькулятор.

– Давай посмотрим, что мы можем для тебя сделать.

Предложенное звучало более чем справедливо. Шесть недель оплачиваемого отпуска после родов, и, если я захочу, еще шесть недель неоплачиваемого. Затем придется работать три дня в неделю для сохранения медицинской страховки, но Бетси сказала, что ее устроит, если один день из трех я буду работать из дома, но на связи. Она высчитала мою будущую зарплату. М-да. Хуже, чем я предполагала, но жить можно. По крайней мере, я на это надеялась. Сколько будет стоить няня? И детская одежда… и мебель… и еда. Моя тщательно оберегаемая заначка – та, которую я копила на что-нибудь крупное, типа свадьбы или покупки дома, – таяла на глазах.

– Мы со всем разберемся, – сказала Бетси. – Не волнуйся.

Она собрала бумаги и вздохнула:

– По крайней мере, постарайся не волноваться. И дай мне знать, если я могу чем-то помочь.

– Восемь недель, – объявила гинеколог мелодичным голосом с британским акцентом. – Может, девять.

– Восемь, – бесцветно сказала я.

Трудно быть выразительной, когда лежишь на спине, а ноги задраны в стремена и разведены.

Гита Патель – по крайней мере, так было написано на бирке, прикрепленной к лабораторному халату, – отложила инструменты и повернулась на крутящемся стуле лицом ко мне, когда я с трудом приняла сидячее положение. На вид – моя ровесница, черные блестящие волосы забраны в низкий пучок на затылке. Обычно в этом укромном центре медицинского обслуживания на минус первом этаже на Деланси-стрит я ходила к другому врачу, но эта оказалась первой со свободной записью. И благодаря настырному бубнежу матери – «Ты уже записалась к врачу? Записалась к врачу? Записалась? А сейчас?» – я решила не ждать.

Пока все шло хорошо. У доктора Патель оказались нежные руки и приятная манера общения.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Хорошо. Только слегка уставшей. Ну, если честно, то сильно уставшей.

– Тошнота не беспокоит?

Ух ты. Мне даже понравилось, как она произнесла слово «тошнота».

– Последние несколько дней нет.

– Очень хорошо. Давайте обсудим ваши планы. – Она почти незаметно повела головой в сторону зала ожидания.

Я восхитилась деликатностью жеста, затем помотала головой.

– Нет. Только я.

– Хорошо, – снова сказала доктор и протянула мне глянцевые брошюры.

Сверху шло название медицинского центра. «Маленькие ростки» – гласило название. Какая гадость. «Помогаем нашим клиентам в одном из самых захватывающих путешествий в жизни!» Дважды гадость.

– Итак. Вы будете приходить ко мне ежемесячно в течение следующих пяти месяцев, затем каждые две недели в течение восьмого месяца, а затем еженедельно, пока не придет время родов. – Она перевернула несколько страниц календаря. – Предварительную дату ставлю пятнадцатое июня. Принимая во внимание, конечно, что дети рождаются, когда им захочется.

Когда я уходила, моя сумочка гремела баночками витаминов и фолиевой кислоты, а голова кружилась от перечня вещей, которые мне нельзя есть, которые нужно купить, и от количества звонков, которые надо сделать. Формуляры, которые надо заполнить, курсы для рожениц, на которые надо записаться. На информационную брошюрку по рассечению промежности во избежание произвольных разрывов при родах даже смотреть не хотелось в моем-то состоянии. Стоял декабрь, и наконец наступили холода. Резкий ветер швырял по углам сухие листья. Я шла, кутаясь в тонкую куртку. Пахло снегом. Я устала до дрожи в ногах, но у меня оставалась еще одна встреча.

Занятие Курса для толстых как раз закончилось. Я застала одногруппниц и доктора Кей на выходе из Центра, беззаботно болтающих, кутающихся в свитера и пальто, явно надетые первый раз в этом году.

– Кэнни! – Доктор Кей помахал мне рукой и подошел; на нем были брюки цвета хаки, джинсовая рубашка и галстук. В кои-то веки без белого халата. – Как ваши дела?

– Все хорошо, – ответила я. – Жаль, что пропустила урок. Я собиралась заехать пораньше…

– Почему бы нам не пройти в мой кабинет? – пригласил доктор Кей.

Мы так и поступили. Он сел за свой стол, я заняла стул напротив. И только тогда поняла, что я не просто устала, а совершенно вымоталась.

– Рад вас видеть, – снова сказал доктор, выжидающе глядя.

Я глубоко вздохнула. Давай уже, уговаривала я себя. Скажи – и сможешь пойти домой, лечь спать.

– Я решила… остаться беременной. Так что мне придется покинуть программу.

Он кивнул, словно именно это и ожидал услышать.

– Я договорюсь, чтобы вам прислали чек, – сказал он. – Новые исследования начнем следующей осенью, если вам будет все еще интересно.

– Думаю, у меня будет не так много свободного времени, – с сожалением ответила я.

Доктор кивнул:

– Мы будем скучать. Вы действительно создаете особое настроение.

– Ой, да вы просто так это говорите…

– Ничего подобного. То, как вы изобразили жировую клетку две недели назад… вам стоит подумать о карьере в стендапе.

– Стендап – это сложно, – я вздохнула, – а у меня сейчас… слишком много дел на уме.

Доктор Кей потянулся за блокнотом и ручкой.

– Знаете, я тут подумал, у нас скоро появится семинар по питанию для будущих матерей, – сказал он, убирая книги и бумаги в поисках телефонного справочника. – Вы ведь уже заплатили за курс, так что, может, захотите сделать замену. Но если нет и вы просто хотите вернуть деньги, мы определенно сможем это организовать…

Он был таким милым. Почему он так добр ко мне?

– Нет, все нормально. Я просто хотела сказать, что мне очень жаль. Что приходится бросать курс…

Я глубоко вздохнула, глядя на него, такого понимающего. У него такие добрые глаза… А потом я снова заплакала. Что такого в этом кабинете и в этом человеке, что каждый раз, сидя напротив него, я начинала реветь?

Доктор протянул мне салфетки.

– Вы в порядке?

– Я да. В порядке. Со мной все будет в порядке… простите…

А потом я заплакала так сильно, что не могла говорить.

– П-простите, – икая, бормотала, я. – Кажется, такое типично для первого триместра, когда от всего хочется плакать. – Я похлопала по сумочке. – У меня тут где-то есть список… того, что надо принимать, и того, что должна чувствовать.

Доктор склонился надо мной, сняв с вешалки белый лабораторный халат.

– Встаньте, – сказал он.

Я послушно поднялась, мне на плечи лег халат.

– Хочу вам кое-что показать, – продолжил доктор. – Идемте со мной.

Он провел меня к лифту, через дверь с табличками «Только для персонала» и «Не входить», через вторую, с табличками «Только для экстренных случаев! Прозвучит сигнал!». Но когда доктор толкнул дверь, сигнала не последовало. И вдруг мы оказались на улице, на крыше, а город раскинулся у нас под ногами.

Отсюда было видно ратушу. Я была почти на одном уровне со статуей Билли Пенна на вершине. Был виден небоскреб ПЕКО, усеянный сверкающими огнями… башни-близнецы Либерти-Плейс, сияющие серебром… крошечные машинки медленно ползли по тонюсеньким улицам. Ряды рождественских огней и неоновых венков, выстроившихся на Маркет-стрит по пути к набережной. Открытый каток Блу-Кросс-Риверринк с крошечными конькобежцами, движущимися медленными кругами. А потом река Делавэр и Камден. Нью-Джерси. Брюс. Все это казалось очень далеким.

– Как вам? – спросил доктор Кей.

Я аж подпрыгнула, когда он внезапно заговорил. На мгновение я о нем забыла… забыла обо всем. Открывшийся вид меня полностью поглотил.

– Я никогда еще не видела город таким, – ответила я. – Это потрясающе.

Он прислонился к двери и улыбнулся:

– Ради такого вида нужно прилично раскошелиться на аренду в такой высотке на Риттенхаус-сквер.

Я снова повернулась к реке. Ветер холодил щеки. Воздух был восхитителен на вкус. Весь день, или, по крайней мере, с момента, как доктор Патель вручила мне брошюру с перечнем типичных для первого триместра жалоб, я вдруг заметила, что чувствую массу запахов и большинство вызывает у меня тошноту. Выхлопные газы автомобилей… вонь собачьих экскрементов из мусорного бака… бензин… Даже те запахи, которыми я обычно наслаждалась, например аромат кофе из «Старбакс» на Саут-стрит, стали в десятки раз сильнее. Но здесь, наверху, воздух не пах ничем, как будто его специально для меня отфильтровали. Что ж, мне и всяким там богатым обитателям пентхаусов повезло.

– Получше? – спросил доктор.

– Да.

Он сел, скрестив ноги, и жестом предложил присоединиться. Я так и сделала, стараясь не подмять под себя его лабораторный халат.

– Не хотите поговорить?

Я скосила на него взгляд.

– А вы хотите послушать?

Доктор смутился:

– Я не хотел бы совать нос не в свое дело… я понимаю, что это не мое дело…

– О, нет-нет, не в том суть. Я просто не хочу вас утомлять. – Я шумно перевела дух. – Думаю, моя история стара как мир. Девочка встречает мальчика, девочка любит мальчика, девочка бросает мальчика по причинам, которые она сама не совсем понимает, отец мальчика умирает, девочка идет попытаться утешить мальчика… и остается беременной и одинокой.

– А-а, – осторожно протянул доктор.

Я закатила глаза:

– Что, вы думали, будет кто-то третий?

Он ничего не сказал, но в отраженном свете улиц мне показалось, что ему неловко. Я поерзала, пока не оказалась к нему лицом.

– Ой, да ладно, серьезно? Вы правда думали, что я так быстро нашла другого парня? Умоляю, – фыркнула я, – вы обо мне слишком хорошего мнения.

– Кажется, я думал… кажется, я об этом совсем не думал.

– Что ж, поверьте, пройдет гораздо больше, чем несколько месяцев, прежде чем я встречу кого-то, кому я нравлюсь, и кто захочет увидеть меня голой, и с кем я почувствую себя достаточно комфортно, чтобы на такое пойти.

Я снова искоса на него глянула. А вдруг он подумает, что я с ним флиртую?

– Просто чтоб вы понимали, – неуклюже добавила я.

– Приму к сведению, – мрачно ответил он.

Доктор казался таким серьезным, что я рассмеялась:

– Вот скажите… а как люди понимают, что вы шутите? Вы всегда разговариваете как будто одинаково.

– Как одинаково? Занудно? – Он так тщательно выговаривал слово, что звучало действительно слегка занудно.

– Не совсем. Просто всегда очень серьезно.

– На самом деле это не так. – Он, судя по всему, действительно обиделся. – На самом деле у меня очень тонкое чувство юмора.

– Которое я каким-то образом всегда умудряюсь пропускать, – поддразнила я.

– Ну, учитывая, что те несколько раз, что мы общались, у вас был непомерный жизненный кризис, так что я не особенно старался.

Вот теперь точно обиделся.

– Аргумент засчитан, – сказала я. – Уверена, вы очень забавный.

Доктор подозрительно покосился на меня, нахмурив брови:

– С чего вы взяли?

– Потому что вы так сказали. Забавные люди знают, что они забавные. А люди, которые не смешные, скажут: «Мои друзья говорят, что у меня отличное чувство юмора». Или: «Моя мама говорит, что у меня отличное чувство юмора». Вот тогда понимаешь, что влип.

– О, – протянул он. – А вы? Если бы вы описывали себя, то называли бы себя забавной?

– Нет. – Я в который раз вздохнула, глядя в ночное небо. – На данный момент я бы сказала, что я в жопе.

С минуту мы сидели в тишине. Я смотрела на вензеля фигуристов.

– Вы думали, что делать дальше? – наконец спросил доктор и тут же спохватился. – Можете не отвечать, если не хотите.

– Нет-нет, все в порядке. Я не против. На самом деле я пока определила всего несколько пунктов. Я знаю, что оставлю ребенка, хотя это, вероятно, не самое практичное решение, и что сокращу график работы, когда ребенок родится. О, и решила, что буду искать новое жилье и посмотрю, согласится ли сестра ходить со мной на занятия для рожениц.

Мыслей, стоило выложить их на стол как веер неудачных карт, оказалось не так уж много.

– А что насчет Брюса?

– С этой частью я как раз еще не разобралась, – ответила я. – Мы давно не общаемся, и он встречается с другой женщиной.

– У них все серьезно?

– Достаточно, чтоб он мне об этом рассказал. И написал в колонке.

Доктор помолчал, обдумывая информацию.

– Это может ничего не значить. Возможно, он просто пытается отомстить… или заставить ревновать.

– Что ж, у него получается.

– Но ребенок… это все меняет.

– О, вы тоже читали брошюру? – Я обняла колени. – После того как мы расстались… после смерти его отца, когда я чувствовала себя такой несчастной, мечтала, чтобы он вернулся, а друзья твердили одно и то же. Что я порвала с ним сама и, разумеется, на то была причина. Я и сама знаю, что это правда. Мне кажется, в глубине души я понимала, что нам не быть вместе, ну, как это говорят, до конца наших дней. Вероятно, это моя вина… То есть у меня есть целая теория о моем отце, о моих родителях и почему я не доверяю любви. И поэтому даже будь он идеальным… ну, не идеальным, а подходящим мне, я бы не смогла этого заметить. И постаралась бы себя разуверить. Или как-то так.

– Или, может, он действительно вам не подходил. Нас учили в медицинской школе, что если слышишь стук копыт…

– …не надо искать зебру, – хмыкнула я.

Он ухмыльнулся:

– В вашей медшколе тоже этому учили?

Я потрясла головой:

– Мой отец был врачом. И он все время это повторял. Не знаю. Может, это и впрямь зебра. То есть я понимаю, что очень сильно скучаю, и мне было так плохо, когда я узнала, что у него другая. И я думаю, что это я все испортила… а он должен был стать любовью всей моей жизни, моим мужем. – Я с трудом сглотнула, горло сжало от последнего слова. – Но теперь…

– Что теперь?

– Я постоянно по нему скучаю. – Я покачала головой, испытывая острое отвращение к собственному унынию. – Меня как будто призраки преследуют. А упиваться всем этим у меня сейчас нет времени. Мне нужно думать о себе, о ребенке и о том, как мне готовиться и планировать будущее.

Я обернулась к доктору. Тот снял очки и пристально за мной наблюдал.

– Могу я задать вам один вопрос? – спросила я.

Он кивнул.

– Мне нужна мужская точка зрения. У вас есть дети?

– Нет, насколько я… то есть нет.

– Вот, вы собирались сказать «насколько я знаю, нет». Так?

– Я хотел, но поправился. Ну, почти.

– Ладно. Итак, никаких детей. Как бы вы отреагировали, если бы встречались с женщиной, но потом вы разошлись, а через некоторое время она бы пришла и сказала, что, мол, знаешь, я жду от тебя ребенка. Вы вообще хотели бы знать?

– Если говорить обо мне, – задумчиво протянул доктор. – Да. Я бы хотел знать. И хотел бы присутствовать в жизни этого ребенка.

– Даже если вы с матерью больше не вместе?

– Мне кажется, дети заслуживают того, чтобы в их жизни участвовали оба родителя, даже если они не живут вместе. В этом мире трудно расти. Так что детям нужна вся помощь, какую они только могут получить.

Я, конечно, хотела услышать совсем другое. Что-то вроде: «Кэнни, ты сможешь все сделать сама! Ты справишься в одиночку!» Если я хотела жить без Брюса – а все к тому шло, – я хотела удостовериться, что родитель-одиночка – это вполне нормально и достаточно.

– Думаете, я должна ему рассказать?

– Если говорить обо мне, – повторил доктор, – я бы хотел, чтобы мне рассказали. Независимо от того, что вы сделаете и чего он хочет, решение в конечном счете принимаете вы. Что самое худшее может случиться?

– Он и его мать подадут в суд на установление опеки и заберут ребенка?

– Это было у Опры?

– У Салли Джесси.

Становилось все холоднее, и я пыталась плотнее закутаться в халат.

– Знаете, кого вы мне напоминаете?

– Если скажете, что Джанин Гарофало, я спрыгну, – предупредила я.

Меня вечно с ней сравнивали.

– Нет.

– Вашу маму? – снова попытала счастье я.

– Только не мою мать, – горячо возразил доктор.

– Парня на шоу Джерри Спрингера, который был таким толстым, что парамедикам пришлось прорезать в доме дыру, чтоб его вытащить?

Доктор старался не улыбаться, но получалось из рук вон плохо.

– Посерьезнее! – отругал меня доктор.

– Ладно. Кого?

– Мою сестру.

– Ой. – Я растерянно умолкла. – А она…

И что сказать? Она толстая? Она забавная? Она залетела от бывшего парня?

– Она была чем-то похожа на вас, – произнес доктор.

Он протянул руку, почти коснулся моего лица кончиками пальцев.

– У нее были такие же щеки, улыбка.

Я спросила первое, что пришло в голову:

– Она была младше или старше?

– Старше, – ответил он, отстраненно глядя перед собой. – Она умерла, когда мне было девять.

– Ох…

– Многие пациенты при первой встрече спрашивают, что подвигло меня заняться этим направлением медицины. На первый взгляд совсем не очевидно же. Я не женщина, у меня никогда не было проблем с весом…

– О давайте, на любимую мозоль, – попыталась сострить я. – Значит, ваша сестра была… в теле?

– Нет, не то чтобы. Но вес сводил ее с ума. – Я видела лишь часть его лица с улыбкой. – Она вечно сидела на всяких диетах… яйца вкрутую на одной неделе, арбуз – на следующей.

– У нее было… расстройство пищевого поведения?

– Нет. Просто неврозы из-за еды. Она попала в автомобильную аварию… так и погибла. Я помню, мои родители были в больнице, и никто долгое время не говорил мне, что происходит. Наконец моя тетя, сестра матери, зашла в комнату и объяснила, что Кэти на небесах и что мне не надо грустить, потому что небеса – это чудесное место, где можно делать все, что хочешь и любишь. Так что в детстве я считал, что рай – это место, полное шоколадных бисквитов в глазури, мороженого, бекона и вафель… всего того, что Кэти никогда себе не позволяла.

Он повернулся ко мне:

– Глупо звучит, да?

– Нет. Нет, на самом деле я сама себе так представляю рай. – Я тут же пожалела о сказанном, надеюсь, он не подумает, что я насмехаюсь над его бедной сестрой?

– Вы ведь еврейка?

– Ага.

– Я тоже. То есть наполовину. Мой отец был еврей. Но нас воспитывали как всех. – Он с любопытством посмотрел на меня. – Евреи верят в рай?

– Нет… технически нет. – Я попыталась воскресить в памяти школьные уроки иврита. – Подвох в том, что ты умираешь и потом все… как сон, полагаю. Нет никакой реальной идеи загробной жизни. Просто сон. А потом приходит Мессия, и все снова оживают.

– Живут в телах, которые были у них до смерти?

– Не знаю. Я вот намереваюсь заполучить тело Хайди Клум.

Он слабо засмеялся:

– И вы бы… – Он повернулся ко мне. – Вы замерзли.

Меня немного потряхивало.

– Нет, я в порядке.

– Простите, – повинился доктор.

– Нет, правда! Мне нравится слушать о жизни других людей. – Я чуть было не сказала «о проблемах», но вовремя прикусила язык. – Мне понравилось.

Но он уже поднялся и в три длинных шага оказался у выхода.

– Надо отвести вас в тепло, – пробормотал он, придерживая дверь.

Я вышла на лестничную клетку, но не двинулась дальше, так что доктор, закрывая дверь, оказался почти вплотную ко мне.

– Вы хотели что-то спросить, – сказала я. – Мне интересно, что именно?

Теперь настал его черед смущаться.

– Я… э-э-э… думал о занятиях по питанию для беременных. Хотел спросить, не желаете ли записаться на такое?

Я знала, что он хотел спросить о другом. И даже слабо подозревала, что совершенно не о занятиях. Но я промолчала. Может, у него просто мелькнула мысль что-то спросить, потому что мы говорили о его сестре, и он почувствовал себя уязвимым. Или ему было просто меня жаль. Или я совсем не о том думаю. После полного фиаско со Стивом, а теперь еще и с Брюсом я не очень-то доверяла своему чутью.

– Во сколько занятие? – спросила я.

– Я посмотрю, – кивнул доктор, и я последовала за ним вниз по лестнице.

13

После долгих размышлений и примерно десяти черновых набросков я написала и отправила Брюсу письмо.

Брюс!

Не знаю, как тут смягчить, поэтому говорю прямо, как есть – я беременна. Это случилось в нашу последнюю близость, я решила оставить ребенка. Примерная дата родов – пятнадцатое июня.

Это мое решение, я приняла его осознанно. Я рассказываю тебе, чтобы ты сам сделал выбор, в какой степени ты хочешь участвовать в жизни ребенка.

Я не диктую тебе, что делать, и ни о чем не прошу. Я свой выбор сделала, тебе придется сделать свой самостоятельно. Если ты захочешь проводить с ребенком время, я сделаю для этого все возможное. Если нет – я пойму.

Мне жаль, что так вышло. Понимаю, на данном этапе жизни тебе это не нужно. Но я решила, что ты имеешь право знать и иметь возможность сделать тот выбор, какой ты посчитаешь верным. Единственное, о чем прошу, – пожалуйста, не пиши об этом в журнале. Мне все равно, что ты пишешь обо мне, но сейчас на карту поставлен другой человек.

Береги себя.

Кэнни.

Я добавила еще номер телефона на случай, если он его забыл.

Хотелось так много написать. Например, что я все еще по нему тоскую. Что все еще мечтаю, как он вернется, как мы будем жить вместе. Я, Брюс и ребенок. Что я частенько боюсь и злюсь на него. Иногда страх отступает, но я так мучаюсь от любви и тоски, что боюсь позволить себе даже подумать о его имени. Боюсь того, что натворю. И как бы я ни заполняла дни делами, планами и списками, покраской второй спальни в оттенок желтого под названием «лимонадный ларек» и сборкой комода, который купила в «ИКЕА», я слишком часто ловлю себя на том, как сильно хочу, чтобы он вернулся.

Но я не написала ничего такого.

Вспомнила, как трудно было в школе ждать ответов из колледжа. Взяли тебя или нет. Поверьте мне на слово, ждать, когда отец твоего нерожденного ребенка ответит, хочет ли он быть частью твоей жизни и жизни малыша, намного хуже.

Три дня подряд я одержимо проверяла домашний телефон. Неделю моталась домой в обеденное время, чтобы проверить почтовый ящик, проклиная себя за то, что не отправила заказное письмо с уведомлением, чтобы хотя бы знать, что Брюс его получил.

Ничего не было. День за днем, никаких известий. Поверить не могла, что все так печально. Что он полностью отвернулся от меня, от нас. Но, похоже, все так и было. И поэтому я сдалась. Точнее, попыталась заставить себя сдаться.

– Вот так, – обратилась я к животу.

Было воскресное утро, два дня до Рождества. Я покаталась на велосипеде (врач разрешила кататься до шестого месяца, если не возникнет осложнений); собрала мобиль из разноцветных собачьих косточек, которые самостоятельно вырезала из книги под названием «Простые поделки для детей», и вознаградила себя долгой горячей ванной.

– Я считаю, у детей должно быть два родителя. Верю. В идеале у меня был бы для тебя отец. Но не случилось. Понимаешь, твой биологический отец – действительно хороший парень, но мне он не подходил, а теперь у него трудный период в жизни, к тому же он встречается с другой женщиной, – скорее всего, я говорила куда больше, чем стоило знать еще нерожденному малышу, но ладно. – Так что прости. Пока все так. Я постараюсь воспитать тебя как можно лучше, и, надеюсь, ты не станешь на меня обижаться, не будешь делать татуировки, пирсинг и прочее, чтобы выразить свою боль, или что там будут делать подростки через пятнадцать лет. Мне жаль, что все так, но я буду стараться изо всех сил.

Я медленно гребла сквозь выходные. Приготовила помадку и испекла печенье для друзей, вместо того чтобы покупать им подарки, а для брата и сестры подготовила наличку в конвертах (поменьше, чем годом ранее).

Я поехала домой, на мамин ежегодный день открытых дверей, где десятки ее друзей, все игроки «Двустволок» и большая часть их лесбийской лиги суетились вокруг меня, высказывая добрые пожелания, давая советы, имена врачей, адреса яслей и даже потрепанный экземпляр книги «У Хизер две мамы» – последний был от бейсболистки по имени Дот, после чего Таня тут же отвела ее в сторонку и сообщила, что я не лесби, а просто брошенная овуляшка. Я пряталась на кухне, сколько могла. Терла картошку, жарила латке и слушала историю Люси о том, как они вместе с подружкой убедили парня в баре отвезти их к нему домой, а потом вскрыли все рождественские подарки под елкой, когда он отключился.

– Это не очень-то мило с вашей стороны, – заворчала я.

– А с его мило? – возразила Люси. – Привозить нас к себе домой, пока жена в отъезде?

Тут я согласилась.

– Все они кобели, – надменно продолжила Люси. – Хотя что я тебе буду говорить.

Она отхлебнула прозрачной жидкости из стакана. Глаза у нее уже блестели.

– Пора планировать праздничную гульку, – объявила Люси.

– Планируй на улице, – посоветовала я, выливая ложку картофельного теста на сковородку.

Думаю, втайне Люси радовалась, что именно я, а не она оказалась в столь интересном положении. От Люси такого едва ли не ждали. В моем исполнении этот финт поверг всех в шок.

На кухню заглянула мама:

– Кэнни, ты же остаешься ночевать?

Я кивнула. Со Дня благодарения у меня вошло в привычку каждые выходные проводить по крайней мере одну ночь в доме матери. Она готовила ужин, я игнорировала Таню. Следующим утром мы с мамой плавали, медленно, держась рядом, потом я, упаковав продукты и всякое для младенца, что пожертвовали ее друзья, отправлялась обратно в город.

Мама подошла к плите и ткнула лопаточкой в мои латке.

– Кажется, масло слишком горячее.

Я отогнала ее от плиты, но мама сдала позиции только до раковины.

– От Брюса никаких вестей?

Я снова кивнула.

– Не могу поверить, – протянула она. – На него не похоже…

– Пофиг, – отмахнулась я.

Честно сказать, я была согласна с мамой. Это не похоже на Брюса, которого я знала. И я была задета за живое и сбита с толку, как и все остальные.

– Очевидно, мне удалось пробудить в нем худшее, – пошутила я.

Мама одарила меня ласковой улыбкой. А потом протянула руку и убавила огонь под сковородой.

– Не сожги, – произнесла она и вернулась к гостям, оставив меня с кастрюлей теста, латке и всеми вопросами.

Неужели Брюсу плевать? Я задумалась. Неужели ему на самом деле плевать?

Всю зиму я старательно чем-то себя занимала. Ходила на вечеринки друзей, потягивая пряный безалкогольный сидр вместо эгг-нога и шампанского. Ходила ужинать с Энди, гуляла с Самантой, посещала занятия для будущих матерей с Люси, которая согласилась быть моим партнером по родам «только если мне не придется смотреть на твою киску!». Как бы там ни было, нас едва не исключили в первый же день. Люси принялась орать «Тужься! Тужься!», а преподаватель всего лишь хотел рассказать, как правильно выбрать больницу. С тех пор семейные пары старались держаться от нас на приличном расстоянии.

Доктор Кей стал моим новым другом по переписке. Он писал мне в редакцию раз или два в неделю, интересовался моими делами, рассказывал о моих знакомых из группы. Я узнала, что Эстер купила беговую дорожку и похудела на восемнадцать килограммов, что Бонни нашла парня.

«Расскажите, как ваши дела», – спрашивал в каждом послании доктор, но мне никогда не хотелось рассказывать ему особенно много. Хотя бы потому, что я никак не могла определить его место в своей жизни. Был ли он врачом? Или другом? Я не была уверена, поэтому просто поддерживала тему, рассказывая ему наши местные сплетни, или над чем я работала, или как себя чувствовала.

Постепенно я начала посвящать людей в курс дела. Начав с малого, я постепенно расширяла круг знающих: хорошие друзья, не настолько хорошие друзья, горстка коллег, полдюжины родственников.

Я старалась сообщить лично, но в случае с Макси пришлось писать.

«Как выяснилось, – набирала я, – я беременна».

Я изложила ей сокращенную версию событий с рейтингом для несовершеннолетних.

«Помнишь, я рассказывала, как виделась с Брюсом последний раз на поминках. Мы виделись у него дома. Вот тогда все и произошло».

Ответ Макси был мгновенным и состоял из двух предложений заглавными буквами:

«ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ? – написала она. – ТЕБЕ НУЖНА ПОМОЩЬ?»

Я рассказала ей о своих планах как есть: родить ребенка, работать неполный день.

«Не то, что я планировала, – писала я. – Но я пытаюсь извлечь максимум выгоды».

«Ты счастлива? – спросила Макси в ответном письме. – Не боишься? Что я могу сделать?»

«Вроде бы счастлива. Взволнована, – написала я. – Я понимаю, что вся моя жизнь изменится, но стараюсь не слишком бояться».

Я подумала над последним вопросом и ответила, что пусть остается моим другом и поддерживает связь.

«Думай о хорошем для меня, – попросила я. – И надеюсь, это сработает».

Однако иногда это казалось невозможным. Как, например, в тот день, когда я вышла в аптеку, запастись первым необходимым при беременности, включая слабительное и средство от геморроя, и наткнулась на последнюю статью Брюса в рубрике «Хороши в постели». Трактат о публичных проявлениях любви под названием «О, о, омела!».

«Будь на то моя воля, – писал Брюс, – я бы вечно держал Э. за руку. У нее самые чудесные руки, крошечные, тонкие и мягкие, так непохожие на мои».

«Или мои», – с грустью подумала я, разглядывая свои руки с толстыми пальцами, неровными ногтями и ободранной кутикулой.

Будь на то моя воля, я бы целовал ее на каждом углу и обнимал ее перед аудиторией в студии. Мне не нужны сезонные оправдания или случайные кусочки зелени, свисающие с потолка в качестве стимула. Она совершенно очаровательна, и я не стесняюсь это показывать.

Таким образом я выделяюсь из толпы, я знаю. Многие мужчины предпочли бы нести ваши сумки с покупками, или рюкзак, или, возможно, даже вашу сумочку, чем держать вас за руку на людях. Целовать матерей и сестер стало нормой – на то, чтобы сломить сопротивление, ушли годы закалки, – но мужчины не очень любят целовать вас на глазах у друзей. Как заставить своего мужчину переступить через себя?

Не прекращайте пытаться. Соприкасайтесь с ним кончиками пальцев, делясь попкорном в кино, держите его за руку, когда выходите на улицу. Целуйте его в шутку и надейтесь, что однажды он ответит со всей страстью. Попробуйте сунуть омелу в бюстгальтер, а еще лучше, наденьте тот кружевной пояс с подвязками, который еще ни разу не надевали…

Кружевные пояса с подвязками. О, это больно. Я вспомнила, как на мой день рождения и на День святого Валентина Брюс появлялся с коробками, полными нижнего белья больших размеров. Я отказывалась его надевать. Говорила, что стесняюсь. По правде сказать, эта дрянь заставляла меня чувствовать себя глупо. Если женщины обычного размера стыдятся своих задниц и животов, как я могла чувствовать себя комфортно в коротенькой сорочке и стрингах, которые он как-то умудрился раздобыть? Это как плохая шутка, подстава, шоу «Скрытая камера», где, как только я покажу, что мне хватило глупости или наивности подумать, что я неплохо в таком смотрюсь, из шкафа выскочит оператор с камерой и вспыхнут яркие огни. Как Брюс ни пытался меня успокоить, говоря, что не купил бы это белье, если бы не хотел меня в нем видеть, я просто не смогла себя заставить даже попробовать.

Я захлопнула журнал, расплатилась за покупки, сунула все в карман и поплелась домой. Пусть я знала, что декабрьскую статью он написал, наверное, за месяц до того, как получил (если вообще получил) мое письмо, прочитанное все равно походило на хлесткую пощечину.

Поскольку у меня в планах не было никаких вечеринок и никаких поцелуев под омелой, я вызвалась работать в канун Нового года. Я вышла с работы в половине двенадцатого, вернулась домой, надела на Нифкина маленькую флисовую толстовку, которую он презирал (уверена, он считал, что выглядит в ней глупо, и в глубине души я была с ним согласна), и упаковала себя в зимнее пальто.

Сунув бутылку совершенно безалкогольного виноградного сока в карман, я с Нифкиным спустилась к Пенн-Лендинг. Мы сидели на пирсе, наблюдая за фейерверками, пьяными подростками и жителями Южной Филадельфии, которые кричали, обнимались и целовались вокруг нас. Наступил одна тысяча девятьсот девяносто девятый год.

Вернувшись домой, я вытащила большую картонную коробку и сделала то, что, вероятно, должна была сделать давным-давно. Я упаковала все вещи, которые остались от Брюса или напоминали о нем. Туда отправилась наполовину сгоревшая свеча-глобус, которую мы зажгли вместе в Вермонте и в мерцающем свете которой занимались любовью. Туда вошли все письма, которые он мне прислал, каждое аккуратно сложенное в конверт. Туда же отправилось все нижнее белье, которое он мне купил и которое я никогда не надевала, вибратор, съедобные масла для тела и розовые меховые наручники – все то, что вообще не следовало держать в доме, учитывая, что скоро там появится ребенок. В коробку полетело ожерелье из стеклянных бусин ручной работы, которое мать Брюса подарила мне на последний день рождения, и кожаная сумочка с предыдущего. После некоторых раздумий я решила оставить переносной телефон, который уже не связывала с Брюсом… он же, в конце концов, не звонил. И компакт-диски Ани Дифранко и Мэри Чапин Карпентер, Лиз Фейр и Сьюзан Вернер. Это была моя музыка, а не его.

Я упаковала все, заклеила коробку скотчем и отнесла в подвал, прикидывая, что из этих вещей смогу продать, если понадобится. Но пока до этого не дошло, пусть не мозолят мне глаза. Может, этого и хватит.

Затем я вернулась наверх и открыла новый дневник: красивую тетрадь в бумажной обложке с мраморным рисунком и плотными разлинованными страницами.

«1999, – написала я. Нифкин вскочил на подлокотник дивана рядом со мной, посматривая на слова с одобрением. – Моему малышу, которого я уже очень люблю».

* * *

Большую часть января шел дождь, а в феврале почти постоянно валил снег, превращая все в белое минут на десять, пока выхлопы городских автобусов и люди, харкавшие соплями на улице, снова все не возвращали к серому. Я старалась не смотреть на красные сердечки из фольги в витринах аптек. Я пыталась избегать красно-розового выпуска «Мокси» ко Дню святого Валентина, для которого Брюс, как сообщалось на обложке, написал статью под названием «Заставь его кричать: десять новых сексуальных трюков для эротической авантюристки».

Одним злополучным днем я таки открыла эту колонку, стоя в очереди круглосуточного магазина, и мои глаза изнасиловала фотография Брюса во всю страницу: он, в шелковых трусах-боксерах оттенка алой помады и с выражением крайнего блаженства, валялся на кровати с женщиной, которая, я искренне надеялась, была моделью «Мокси», а не таинственной Э. Я сунула журнал обратно на стойку, как будто обожглась, и после индивидуальных консультаций с Самантой («Кэнни, просто отпусти и забудь!») и виртуальных дебатов по электронной почте с Макси («Могу заказать его убийство, если хочешь») решила, что проще игнорировать. И радоваться, что февраль – короткий месяц.

Время шло. Я приобрела новый и весьма любопытный набор растяжек и начала жаждать импортного сыра «Стилтон», который продавали по шестнадцать долларов за полкило. Пару раз даже была близка к тому, чтобы сунуть ломоть в карман пальто и выскользнуть из магазина. Но, пожалуй, будет слишком неловко объяснять причину такой страшной тяги к сыру тому, кто придет внести за меня залог после неизбежного ареста.

На самом деле я чувствовала себя вполне хорошо, именно так описывали второй триместр большинство безжалостно оптимистичных книг о беременности, которые я читала. «Вы почувствуете себя сияющей и живой, полной энергии!» – гласила одна под фотографией сияющей и жизнерадостной беременной женщины, идущей по полю, усыпанному цветами, рука об руку со своим преданным супругом.

Не то чтобы это было прямо настолько здорово. Со мной случались непредсказуемые приступы непреодолимой сонливости, и временами грудь болела так, что я фантазировала, как она отваливается и откатывается, а однажды ночью я слопала целую банку мангового чатни под клипы на «Эм-Ти-Ви».

И иногда… ну, может быть, чаще, чем просто иногда, мне становилось так жаль себя, что я плакала. Во всех книгах были фотографии беременных женщин с мужьями (в более прогрессивных – со спутницами) – с теми, кто мог втирать какао-масло в живот, кто приносил мороженое и соленые огурцы, кто был рядом, чтобы подбодрить, и поддержать, и помочь выбрать имя.

А рядом со мной никого, хандрила я, благополучно игнорируя Саманту, Люси, ежевечерние прозвоны от матери и еженедельные ночевки у нее же. Некого отправить ночью в круглосуточный магазин. Не с кем допоздна обсуждать преимущества имени Элис над Абигейл, некому убеждать меня не бояться боли и будущего и заверять, что все будет хорошо.

Мне казалось, что становится только сложнее. Во-первых, люди на работе начали замечать. Никто пока не подошел и не спросил в лоб, но я время от времени ловила на себе чей-нибудь пристальный взгляд или слышала, как все резко замолкают, когда заходила в дамскую комнату или кафетерий.

Однажды Габби зажала меня в углу у моего стола. Она копала под меня с осени, когда на радость редакторам в воскресном номере появилась моя полуметровая статья о Макси. Они пришли в восторг от того, что мы стали единственной газетой Восточного побережья, которая добилась интервью с Макси, и еще больше возбудились от того, что только у нас вышла такая история, где она так откровенно рассказывала о своей жизни, планах и неудачных романах. Я получила небольшую, но приятную премию и грамоту с пламенной похвалой от главного редактора, которую повесила над рабочим столом на самом видном месте.

Все это шло на пользу мне, но повергало Габби во все более дурное расположение духа. Особенно с тех пор, как мне поручили писать о «Грэмми», а ей – составить некролог для Энди Руни на случай, если его все-таки подведет здоровье.

– Ты набираешь вес? – начала допрос Габби.

Зная, что повсюду уши, я попыталась отзеркалить вопрос по совету из статьи «Десять советов, как себя вести с проблемными людьми».

– Какой необычный вопрос, – произнесла я, едва шевеля губами. – И почему это тебя интересует?

Габби уставилась на меня, отказываясь заглатывать наживку.

– Ты выглядишь по-другому, – заявила она.

– То есть ты хочешь сказать, – продолжала я следовать инструкции, – что тебе важно, чтобы я всегда выглядела одинаково?

Она одарила меня долгим сердитым взглядом и возмущенно фыркнула. Меня это вполне устраивало. Я так и не решила, что сказать людям и когда. Я носила легинсы и широкие рубашки навыпуск, надеясь, что набранные килограммы (три в первом триметре и еще два со Дня благодарения) спишутся на праздничные излишества.

Отчасти все так и было. Я хорошо питалась. Каждые выходные я завтракала с мамой и раз или два в неделю ужинала с друзьями, которые как будто сменялись по какому-то сверхсекретному расписанию. Каждый вечер кто-нибудь звонил и предлагал зайти выпить кофе или встретиться утром за бейглом. Каждый день на работе Энди спрашивал, не хочу ли я разделить с ним блюда из потрясающего места, где он ужинал накануне вечером, или Бетси вела меня в крошечную, но превосходную вьетнамскую закусочную в двух кварталах от редакции. Они как будто боялись оставить меня одну. И меня даже не волновало, что я была для них объектом сочувствия или особым проектом. Я впитывала все, пытаясь отвлечься от тоски по Брюсу и одержимости тем, чего у меня не было (а именно безопасности, стабильности, отца для будущего ребенка, одежды для беременных, которая не делала бы меня похожей на маленький горнолыжный склон).

Я ездила на работу и на приемы к доктору Патель, записалась на все занятия и курсы, какие могла бы пожелать будущая мать: «Основы грудного вскармливания», «Сердечно-легочная реанимация младенцев», «Родительство для чайников».

Мать бросила клич, и все ее подруги опустошили свои чердаки и чердаки дочерей. К февралю у меня имелся пеленальный столик, система утилизации для подгузников, детская кроватка, автокресло и коляска, которая выглядела роскошнее (и навороченнее), чем моя маленькая машина. А еще коробки, полные пижамок и маленьких вязаных шапочек, послюнявленных детских книжек и серебряных погремушек со следами зубов. У меня были бутылочки, и соски, и стерилизатор. Джош подарил мне сертификат на пятьдесят долларов на И-Бэй, только в детской его версии. Люси выдала мне пачку нарисованных от руки купонов на присмотр за ребенком раз в неделю, когда он родится («Но только если не придется менять ему подгузник, когда он сходит по-большому!»).

Постепенно я превратила в детскую вторую спальню, которая до этого служила мне кабинетом. То время, которое я раньше тратила на сценарии, рассказы и попытки пробиться в «Джи-кью» и «Нью-йоркер», то есть на самосовершенствование, я посвятила благоустройству дома своими руками. И, к сожалению, я начала тратить деньги. Я купила ковер цвета морской волны, который хорошо сочетался с лимонными стенами, и календарь Беатрис Поттер, автора сказок о Кролике Питере. Подобрала поцарапанное кресло-качалку, покрасила его белой краской из баллончика и перетянула сиденье. Я начала заполнять полки всеми видами детских книжек, какие смогла выпросить в редакции, получить от матери или купить у букиниста. Каждый вечер я читала своему животу… просто чтобы выработать привычку и потому, что младенцы якобы очень восприимчивы к голосу матери.

И каждый вечер я танцевала. Опускала вечно пыльные металлические жалюзи, зажигала несколько свечей, скидывала обувь и двигалась. Танец не всегда получался счастливый. Иногда, слушая раннюю Ани Дифранко, я невольно вспоминала Брюса, ведь Ани пела: «Ты никогда не был добр и каждый раз подводил меня…»

Но я старалась танцевать счастливо, если не ради себя, то ради малыша. Было ли мне одиноко? До безумия. Жить без Брюса, без надежды на его возможное возвращение, даже на то, чтобы его снова увидеть, зная, что он полностью отверг меня и ребенка, было все равно что пытаться жить без кислорода.

Иногда я злилась на него за то, что он позволил мне пробыть с ним так долго… или за то, что не вернулся, когда я так хотела. Но я старалась убрать гнев в коробку, как убрала его подарки, и продолжала двигаться вперед.

Порой я задавалась вопросом, может быть, нас удерживала порознь только гордость, и может быть, разумно было бы ему позвонить или, еще лучше, поехать к нему и умолять, пока он не примет меня обратно. Может быть, несмотря на все, что он сказал, Брюс все еще любит меня. Гадала, любил ли он меня когда-нибудь. Пыталась заставить себя не думать об этом, но мой разум упрямо возвращался к этим мыслям снова и снова, тогда мне приходилось встать и начать что-то делать.

Я отполировала все столовое серебро, поставила на дверцы защиту от детей, разобрала шкафы. Моя квартира впервые в жизни была опрятной и даже красивой. Жаль, что в голове оставался полный беспорядок.

14

– Каждая одинокая женщина должна усвоить, – проговорила Саманта свежим апрельским утром, когда мы шли по Келли-драйв, – что, если мужчина захочет поговорить, он позвонит. Надо просто повторять себе как мантру. Если он захочет, он позвонит.

– Я понимаю, – печально сказала я, положив руку на живот, что уже могла делать, потому как с неделю назад бросила все скрывать.

Беременность – странная штука, но у моего положения оказалось несколько преимуществ. Если раньше люди… ой, ладно, мужчины смотрели на меня равнодушно или презрительно, потому что я была ПЫШНОЙ ДАМОЙ, то теперь на меня, очевидно беременную, смотрели с добротой. Приятная перемена. Я даже стала спокойнее относиться к своей внешности, по крайней мере иногда и на несколько минут.

– На самом деле мне уже лучше, – произнесла я. – Пытаюсь действовать на опережение. Всякий раз, когда меня одолевают мысли о Брюсе, я заставляю себя переключаться на ребенка. Что я должна сделать, купить или куда записаться.

– Звучит неплохо. Как на работе?

– Нормально, – ответила я.

Честно говоря, на работе происходило что-то непонятное. Так непривычно: то, что всего лишь год назад взволновало бы меня… или заставило понервничать… или обрадовало, сейчас казалось настолько малозначимым. Личная встреча с Крейгом Килборном за обедом в Нью-Йорке, обсудить направление, в котором развивается его шоу? Ну ладно. Неприятная перепалка с Габби на тему, кто будет писать прощание с сериалом «Няня»? Да пофиг. Меня не трогали даже удивленные и не такие уж тайные взгляды коллег, снующие с моего живота (растущего) на безымянный палец левой руки (без кольца). Они никак не решались спросить напрямую, но даже если бы кто-то таки набрался храбрости, я была готова к вопросам.

Да, я сказала бы, я беременна. Нет, заявила бы, с отцом ребенка мы расстались. И перевела бы тему на их собственные истории о беременности, рождении и воспитании детей.

– Итак, что у нас сегодня на повестке? – поинтересовалась Саманта.

– Очередные покупки.

Саманта застонала.

– Прости, но мне правда нужна еще пара вещей из отдела для будущих матерей…

Я знала, что во время шопинга Сэм старается держаться бодрячком, но видела, что ей нелегко. Во-первых, в отличие от любой другой женщины, которую я когда-либо знала, она ненавидела ходить по магазинам. Во-вторых, я была почти уверена, что ее тошнило от того, что все считали нас парочкой лесбиянок.

Пока Саманта нахваливала достоинства каталогов для заказа товаров по почте и покупок в Интернете, мимо нас пробежал мужчина.

Высокий, худощавый, в шортах и потрепанной толстовке с логотипом какого-то колледжа. Типичный любитель бега трусцой, каких на Келли-драйв полным-полно. Этот, правда, почему-то остановился.

– Привет, Кэнни!

Я застыла, сощурилась, машинально прикрывая живот. Саманта, тоже замерев, разинула рот. Таинственный незнакомец снял бейсболку.

Это был доктор Кей.

– Привет! – заулыбалась я.

Ого! Без белого халата и очков он оказался симпатичным… для мужчины постарше.

– Представь меня своему другу, – практически промурлыкала Саманта.

– Доктор Кушелевански, – медленно выговорила я, и тот улыбнулся. – Он из программы Филадельфийского университета, в которой я участвовала.

– Прошу вас, зовите меня Питер.

Во время рукопожатия нас едва не сшибли двое роллеров.

– Нам лучше не стоять, – заметила я.

– Я пройдусь с вами, если вы не против, – ответил доктор. – Мне нужно остыть…

– О, конечно! Разумеется! – горячо заверила Саманта.

Она бросила на меня короткий многозначительный взгляд, буквально кричащий: «Если он холост и если он еврей, то какое у тебя есть оправдание тому, что ты о нем ни разу не упоминала?!»

Я пожала плечами и приподняла брови, что Сэм наверняка поняла как: «Я понятия не имею, холост он или нет, и разве ты не занята?» Саманта, судя по всему, преодолев свою черную полосу третьих свиданий, все еще встречалась с инструктором по йоге. Многие наши беседы, не касающиеся Брюса, были посвящены вопросу, не слишком ли он увлечен дзеном для потенциального супруга?

Тем временем, совершенно не замечая наш обмен движениям бровей, доктор Кей знакомился с Нифкином, которого я несколько раз упоминала на занятиях.

– Так вот ты какой, знаменитый малыш!

Нифкин демонстрировал зачет по прыжкам в высоту, с каждым разом взлетая все выше и выше.

– Ему надо выступать в цирке, – восхитился доктор Кей, энергично поглаживая Нифкина за ушами. Ниф аж надулся от гордости.

– Да. Еще несколько килограммов, и я тоже смогу выступать. Интересно, туда еще нанимают толстых женщин?

Саманта впилась в меня мрачным взглядом.

– У тебя очень цветущий вид, – проговорил доктор. – Как работа?

– В целом хорошо.

– Я читал твою статью о «Точке зрения». И полностью согласен… очень напоминает «Тандердоум».

– Пять войдут, одна уйдет, – пропела я.

Доктор рассмеялся.

Саманта посмотрела на него, на меня, произвела в уме пару-тройку быстрых расчетов и ухватила Нифкина за поводок.

– Что ж, спасибо, что проводила меня, Кэнни, – весело сказала она. – Но мне пора.

Нифкин жалобно заскулил, когда она потащила его в сторону своей машины.

– Увидимся позже! – махнула Сэм. – Хороших покупок!

– Собиралась по магазинам? – спросил доктор.

– Да, нужно кое-что купить… – на самом деле мне нужно было новое нижнее белье, потому что мое уже с трудом прикрывало фасад, но будь я проклята, если скажу ему об этом. – Продукты. Я собиралась в продуктовый…

– Не против, если я составлю тебе компанию? – спросил он. – Мне тоже кое-что нужно. Я могу тебя подвезти.

Я глянула на него, прищурившись от солнечного света.

– А знаешь что. Если есть время, то давай встретимся через час, позавтракаем и тогда уже по магазинам.

Выяснилось, что доктор прожил в Филадельфии семь лет, но так ни разу не бывал в моей любимой закусочной «Доброе утро», где подавали изумительные завтраки. А одно из моих любимых занятий – знакомить людей с моими кулинарными находками.

Я вернулась домой, приняла душ, надела очередную вариацию стандартного наряда (черные бархатные легинсы, гигантская туника, низкие кеды на шнуровке нежного оттенка барвинка, которые я ухватила на распродаже). И мы встретились в закусочной, где не оказалось очереди – неслыханная удача, в выходные-то.

Мы уселись в кабинку, и все было очень даже ничего. Доктор прекрасно выглядел. Он, по виду, тоже принял душ, переоделся в брюки цвета хаки и клетчатую рубашку.

– Держу пари, тебе странно выходить с людьми куда-то поесть, – хмыкнула я. – Им наверняка ужасно неловко заказывать то, что им действительно хочется.

– Да. – Он кивнул. – Я замечал подобное.

– Ну, готовься к морю удовольствия, – объявила я и поймала официантку с дредами, топом на бретелях и татуировкой, змеящейся по обнаженному животу. – Я буду итальянский омлет с сыром проволоне, жареным перцем, бекон из индейки, булочку, и можно, пожалуйста, добавить и картофель, и кукурузную кашу, а не что-то одно?

– Конечно! – ответила девушка и махнула ручкой в сторону доктора.

– Я буду то же, что и она.

– Хороший мальчик, – резюмировала официантка и рванула в сторону кухни.

– Это поздний завтрак, – попыталась оправдаться я.

Доктор беззаботно пожал плечами.

– Ты ешь за двоих. – Он помедлил. – Как… все… проходит?

– Если под «всем» ты имеешь в виду мое положение, то хорошо. На самом деле сейчас я чувствую себя намного лучше. Немного уставшей, но и только. Больше никакого головокружения, тошноты и полного бессилия, от которого засыпаешь в уборной на работе…

Доктор рассмеялся:

– Такое случалось?

– Всего раз, – улыбнулась в ответ я. – Сейчас лучше. Несмотря на осознание того, что моя жизнь превратилась в одну из непопулярных песен Мадонны, я хромаю вперед. – Я театрально приложила руку ко лбу. – О-о-одна!

– Это вроде репертуар Гарбо? – сощурился доктор.

– Эй, не донимай беременную даму!

– Худшего подражания Гарбо я в жизни не слышал.

– Что ж, у меня выходит лучше, если выпить. – Я вздохнула. – Господи, как я скучаю по текиле.

– О, и не говорите! – воскликнула официантка, появляясь у столика и расставляя перед нами полные тарелки.

Мы устроились поудобнее.

– Очень вкусно, – заметил доктор, жуя.

– Правда, ну? – Я довольно хмыкнула. – Они делают лучшие бисквитные булочки. Секрет в жире.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Гомер Симпсон.

– Очень хорошо.

– Гомер у тебя выходит лучше, чем Гарбо.

– Да. Интересно, как это меня характеризует? – Я резко сменила тему прежде, чем он успел ответить. – Ты когда-нибудь думал о сыре?

– Постоянно, – откликнулся мой собеседник. – Очень страдаю. Лежу без сна по ночам и думаю… о сыре.

– Нет, я серьезно. – Я ткнула пальцем в свой омлет. – Например, кто изобрел сыр? Кто сказал: «Хм, держу пари, молоко будет вкуснее, если дать ему постоять, пока не вырастет кожура из плесени»? Сыр, скорее всего, возник случайно.

– Никогда об этом не думал, – произнес он. – Но задавался вопросом о сырном соусе «Чиз Виз».

– О, национальная еда Филадельфии!

– Ты когда-нибудь читала состав? – приподнял доктор бровь. – Он откровенно пугает.

– Хочешь поговорить о пугающем? Я покажу тебе брошюру по рассечениям промежности, которую мне врач дала, – хмыкнула я.

Доктор с трудом сглотнул.

– Так, ладно, не за едой, – сдала назад я. – Но правда, что не так с представителями медицинских профессий? Вы пытаетесь запугать человеческую расу до полного воздержания?

– Нервничаешь из-за родов? – спросил доктор.

– Черт возьми, еще как! Я пытаюсь найти больницу, где вводят в полусон. – Я с надеждой смотрела на доктора. – Ты же можешь выписывать рецепты на лекарства, а? Можешь мне что-нибудь подсунуть, когда начнется веселье?

Доктор смеялся надо мной. У него и впрямь была очень милая улыбка. Вокруг пухлых губ собрались смешливые морщинки. Я лениво размышляла, сколько ему на самом деле лет. Моложе, чем я думала, но все равно годков на пятнадцать старше меня. Обручального кольца нет, но это еще ничего не значит. Многие мужчины их попросту не надевают.

– Ты справишься, – сказал он.

Доктор поделился со мной булочкой и даже не вздрогнул, когда я заказала горячий шоколад. И настоял на том, что поздний завтрак был за его счет, аргументируя это тем, что теперь он у меня в долгу за знакомство с такой чудесной закусочной.

– Куда дальше? – спросил он.

– Ой, просто высади меня у «Фреш Филдз»…

– Нет-нет, я в полном твоем распоряжении.

Я покосилась на него.

– Торговый центр «Черри-Хилл»? – я спросила, почти не надеясь на согласие.

Этот торговый центр находился за рекой в Нью-Джерси. Там был нужный мне универмаг, два магазина для беременных и корнер «М.А.С.». А мою машину одолжила на выходные Люси, которая, в ожидании взлета своей карьеры модели, устроилась на работу поющей разносчицей цветов, искренне заверив начальство, что да, у нее есть свой транспорт.

– Поехали.

Машина доктора была изящного серебристого цвета, что-то вроде тяжелого седана. Двери закрылись с властным щелчком, мотор зазвучал куда более весомо, чем у моей скромной малышки-«Хонды». В салоне было безукоризненно чисто, а пассажирское сиденье выглядело… недостаточно использованным. Как будто обивка еще ни разу не познала прикосновения человеческих ягодиц.

Мы вырулили на трассу 676, проехали по мосту Бена Франклина, через реку Делавэр, сверкавшую расплавленным золотом. Деревья были покрыты едва заметным зеленым пушком, а солнце отражалось от воды.

Ноги приятно устали от прогулки, а желудок был умиротворяюще сыт. Я сложила руки на животе и почувствовала то, что мне не сразу удалось опознать. Я счастлива, дошло до меня наконец.

Я чувствовала себя счастливой.

На стоянке я предупредила доктора:

– Когда войдем, все подумают, что ты… э-э…

– Отец?

– Ну, да.

– Как ты хочешь, чтобы я на это реагировал? – улыбнулся он.

– Хм…

Эту часть я не продумала до конца, слишком охваченная восторгом от этой большой, устойчивой, мощной машины, от весны за окном и накатившего счастья.

– Давай по ситуации.

Все оказалось не так уж и плохо на самом-то деле. В магазине, где я купила комплект для беременных (длинное платье, короткое платье, юбку, брюки, тунику, все из какой-то искусственной, неубиваемой, эластичной и гарантированно устойчивой к пятнам черной ткани), было полно народу, на нас не обращали внимания.

То же самое было и в магазине игрушек, где я покупала кубики, и в магазине товаров для детей, куда у меня были купоны на детские салфетки и подгузники по акции два по цене одного. Я заметила, что продавщица в одном магазине поглядывала на меня и на доктора, но промолчала. Не то что женщина в другом, куда мы на прошлой неделе ходили с Самантой, которая заявила, мол, какие мы храбрые, или еще одна, которая увидела, как я примеряю легинсы, и заявила, что они «непременно понравятся папочке!».

С доктором было очень приятно ходить по магазинам. Тихий, но готовый высказать свое мнение, когда его спросят, и нести все мои пакеты и даже держать мой рюкзак. Он купил мне обед на фуд-корте (звучит низкопробно, однако фуд-корт в «Черри-Хилл» на самом деле довольно приятный) и, похоже, ничуть не возражал против моих четырех походов в туалет. Во время последнего он даже заскочил в зоомагазин и купил сыромятную кость размером с Нифкина.

– Это чтобы песик не чувствовал себя обделенным, – пояснил доктор.

– Он тебя полюбит, – засмеялась я. – И такое будет с ним впервые. Обычно Нифкин работает у меня первой линией фильтрации для…

Я чуть было не сказала «свиданий», но вовремя вспомнила, что мы не на свидании.

– …новых друзей, – наконец нашлась я.

– Ему нравился Брюс?

Я улыбнулась, вспоминая, как эти двое существовали в хрупком подобии перемирия, которое мгновенно переросло бы в полномасштабную войну, стоило бы мне отвернуться достаточно надолго. Брюс неохотно признал право Нифкина спать в моей постели, как тот привык, а Нифкин неохотно признал, что Брюс вообще имеет право на существование. Но между ними случалось много криков, оскорблений и жеваных ботинок, ремней и кошельков.

– Думаю, Брюс с удовольствием бы выбросил Нифкина куда подальше. Он просто не собачник. Да и у Нифкина тяжелый характер.

Я откинулась на спинку пахнущего новой кожей сиденья, чувствуя, как послеполуденное солнце струится сквозь люк в крыше и греет мне макушку.

– Устала? – с улыбкой спросил доктор.

– Немного, – признала я и зевнула. – Посплю, когда вернусь домой.

Я объяснила, как проехать на мою улицу, и он кивнул, сворачивая на нее.

– Симпатично.

Я осмотрелась, пытаясь увидеть все его глазами: деревья в только что распустившихся листочках, выгибающиеся арками над тротуарами, горшки с цветами перед кирпичными домиками.

– Да, – согласилась я. – Мне повезло найти такое место.

Доктор вызвался помочь мне отнести вещи наверх, а я не стала отказываться. Хотя и задумалась, поднимаясь по лестнице с пачками подгузников в руках: каким покажется ему мое жилище?

Он, вероятно, жил в пригороде, в каком-нибудь величественном старом доме на первой линии, где-то с шестнадцатью спальнями и ручьем, протекающим через передний двор, не говоря уже о кухнях, не оскверненных дешевой бытовой техникой семьдесят восьмого года издания. По крайней мере, убеждала я себя, у меня дома опрятно.

Я открыла дверь, и Нифкин по воздуху катапультировался в коридор. Доктор Кей рассмеялся.

– Привет, Ниф, – поздоровался он, когда Нифкин учуял сыромятную кость через три пакета и его обуял припадок радости.

Бросив сумки на диван, я поспешила в ванную, пока Нифкин пытался зарыться в сумку.

– Располагайся! – крикнула я.

Когда я вышла, доктор стоял во второй спальне, где я мучила кроватку, которую пожертвовал кто-то из подруг моей матери. Кроватка попала ко мне в разобранном виде, без инструкции и, возможно, без важных деталей.

– С ней что-то не так, – пробормотал он. – Не возражаешь, я попробую?

– Нет, конечно! – пораженно и довольно воскликнула я. – На самом деле, если тебе удастся ее собрать, я буду тебе очень обязана.

– Ты ничем мне не обязана, – улыбнулся он. – Я чудесно провел время.

Прежде чем я успела сообразить, что это все значит, зазвонил телефон. Я извинилась, схватила трубку и неуклюже плюхнулась на кровать.

– Кэнни! – ворвался в трубку знакомый британский акцент. – Где тебя носило?!

– По магазинам, – ответила я.

Вот и еще один сюрприз. Мы с Макси переписывались по почте и время от времени созванивались по рабочим телефонам. Она рассказывала о своих мучениях на съемках «ПлагИна», футуристического научно-фантастического триллера, в котором она снималась с горячим молодым актером. А тому требовался не один, не два, а сразу три штатных «менеджера трезвости», чтобы держать его в узде. Макси направляла мне по почте советы по инвестированию и статьи, как создать фонд для ребенка.

В ответ я рассказывала ей о работе, друзьях… о планах, какими бы они ни были. Макси не задавала много вопросов о предстоящем главном событии. Наверное, просто была хорошо воспитана.

– У меня новость, – проговорила Макси. – Большая, огромная. Гигантская. Твой сценарий, – задыхаясь от эмоций, начала она.

Я с трудом сглотнула. О чем мы только ни говорили после встречи в Нью-Йорке, но тема сценария не всплывала ни разу. Я полагала, что Макси просто забыла про него, не читала или, наоборот, прочитала и решила, что он ужасен настолько, что ради нашей дружбы лучше просто про него забыть.

– Мне так понравилось! – выпалила Макси. – Твоя героиня Джози – идеальна! Она умная, и упрямая, и забавная, и грустная, и для меня было бы честью ее сыграть.

– Конечно, – пробормотала я. – Угощайся на здоровье.

– Я влюбилась в эту роль, – продолжила Макси, не слушая, перескакивая с одного слова на другое, все быстрее и быстрее. – И знаешь, у меня договор с этой студией, «Интермишн»… я показала сценарий своему агенту. Она показала его студии. И им понравилось! Особенно представление меня в роли Джози. И поэтому, с твоего разрешения, конечно… «Интермишн» хочет купить твой сценарий, чтобы я сыграла главную роль. Разумеется, ты будешь участвовать на протяжении всего производства… думаю, мы обе должны будем иметь возможность подписывать изменения в сценарии и, конечно, принимать основные решения насчет кастинга, не говоря уже о выборе режиссера…

Я уже не слушала. Я откинулась на спину на кровати, мое сердце внезапно яростно застучало, странно, невероятно возбуждающе. Я буду снимать свой фильм. От этой мысли на лице сама собой расползалась широкая улыбка… Боже мой! Свершилось! На самом деле – кто-то снимет мой фильм! Теперь я писатель, я добилась успеха. И, может, я даже стану богатой!

И тут я почувствовала, как внутри меня будто поднимается волна. Словно я в океане, а прибой мягко накатывает и омывает меня снова и снова. Я уронила телефонную трубку, приложила обе руки к животу. В ладони отдалось едва ощутимое, почти вопросительное тык-тык. Шевельнулся.

Мой ребенок шевельнулся.

– Ты здесь, – прошептала я. – Ты действительно здесь?

– Кэнни? – озадаченно спросила Макси. – С тобой все хорошо?

– Я в порядке! – произнесла я и засмеялась. – Все идеально!

Часть четвертая
Сьюзи Лайтнинг ^[12]

15

Мне никогда не везло с Голливудом. Для меня киноиндустрия была парнем, на которого капаешь слюнями с другого конца школьного кафетерия. Таким красивым, совершенным, который никогда в жизни не обратит на тебя внимания, и если ты на выпускном попросишь его подписать на память ежегодник, он тупо уставится на тебя и спросит имя.

Вот такая безответная любовь, но я не прекращала попыток добиться взаимности. Каждые несколько месяцев приставала к агентам с запросами, не заинтересует ли их вдруг мой сценарий. И получала шиш в виде заранее напечатанных открыток с отказом («Дорогой начинающий писатель» – гласила первая строка) или более личное послание, в котором мне сообщали, что больше не принимают материалы не от агентов, материалы неизвестных авторов, начинающих авторов, неизданных авторов, или использовали любой другой актуальный на конкретный день уничижительный термин.

Однажды, за год до знакомства с Брюсом, со мной таки встретился агент. Самое яркое воспоминание о той встрече: в течение всех десяти минут или около, которые он мне выделил, он ни разу не произнес моего имени и не снял солнцезащитные очки.

– Прочитал ваш сценарий, – сказал он, подталкивая его через стол ко мне кончиками пальцев, как будто бумаги было неприятно касаться. – Мило.

– Мило – это плохо? – спросила я, делая совершенно очевидный вывод из выражения его лица.

– Мило – это для детских книг и пятничных вечеров на семейном канале. Для фильмов… мы бы предпочли, чтобы ваша героиня что-нибудь взорвала.

Он постучал ручкой по титульному листу. «Звездная болезнь» – гласила надпись. К буквам «З» агент пририсовал маленькие клыки, как змеям.

– Кроме того, должен вам сказать, в Голливуде найдется только одна толстая актриса…

– Неправда! – взорвалась я, отказавшись от стратегии молчать и вежливо улыбаться. Не знаю, что больше меня задело, «толстая актриса» или мнение, что она всего одна.

– Одна приемлемая толстая актриса, – уточнил агент. – В действительности причина такова: никто не хочет смотреть фильмы про толстяков. Фильм – это побег от реальности.

Что ж.

– И… что мне теперь делать? – спросила я.

Агент покачал головой, уже отодвигаясь от стола, хватаясь за сотовый и парковочную квитанцию.

– Я просто не вижу смысла участвовать в этом проекте, – заявил он мне. – Мне жаль.

Очередная типичная для Лос-Анджелеса ложь.

– Мы антропологи, – пробормотала я Нифкину и малышу, пока мы пролетали над чем-то вроде Небраски.

Я не взяла с собой ни одной детской книжки, но решила так: если не могу читать, значит, буду объяснять что к чему.

– И это у нас такое приключение. И домой вернемся скоро, оглянуться не успеете. В Филадельфию, где нас ценят.

Мы – я, Нифкин и мой живот, который вырос уже настолько, что его можно воспринимать как отдельный предмет, – летели первым классом. Точнее, мы представляли собой весь этот первый класс. Макси прислала к моему дому лимузин, который отвез меня в аэропорт, где на мое имя был зарезервирован блок на четыре посадочных места, и никто даже глазом не моргнул при виде маленького испуганного рэт-терьера в зеленой пластиковой переноске. В настоящее время мы летели на высоте почти девять тысяч километров. Я, положив ноги на подушку и укрыв их одеялом, держала в руке стакан охлажденной воды с кусочком лайма и рассматривала глянцевый веер свежих журналов на соседнем кресле, под которым устроился Нифкин.

«Космо», «Гламур», «Мадемуазель», «Мирабелла», «Мокси». Новехонький апрельский выпуск «Мокси».

Я вытащила его, чувствуя, как тут же бешено заколотилось мое сердце, как засосало под ложечкой, как выступил холодный пот.

Положила журнал на место. Зачем расстраиваться? Я счастлива, успешна, я летела в Голливуд первым классом получать огромный гонорар, какого Брюс в жизни не видывал, не говоря уже об обязательном и тесном общении с суперзвездами.

Взяла журнал. Вернула обратно. Снова взяла.

– Да чтоб тебя, – выругалась я себе под нос и открыла рубрику «Хороши в постели».

«То, что она оставила», – прочитала я заголовок.

«Я ее больше не люблю», – начиналась статья.

Я просыпаюсь, и она не первое, о чем я думаю, – рядом ли она и когда я ее увижу, когда снова смогу обнять. Я просыпаюсь и думаю о работе, новой девушке или даже о моей семье, о маме, о том, как она справляется после недавней смерти моего отца.

Могу услышать «нашу» песню по радио – и не переключать волну. Могу увидеть под заголовком статьи ее имя – и не чувствую, как кто-то большой и злой топчет мое сердце. Могу пойти в закусочную «Тик-Ток», куда мы обычно ходили поздно вечером за омлетом и картошкой фри, сидели бок о бок в кабинке и глупо улыбались друг другу. Я могу сидеть в той же кабинке и не вспоминать, как она сначала усаживалась напротив меня, а потом вставала и плюхалась рядом.

– Я просто хочу пообщаться, – говорила она каждый раз. – Вот иду к тебе в гости. Привет, сосед! – говорила она и целовала меня до тех пор, пока официантка с высоким блондинистым начесом и кофейником в каждой руке не останавливалась и не качала головой.

Я вернул себе «Тик-Ток». Когда-то он был наш, а теперь снова мой. Он прямо по дороге с работы, и мне нравится омлет со шпинатом и фетой, и я даже иногда могу его заказать и не вспоминать, как она показывала зубы на парковке, требуя посмотреть, не застрял ли у нее шпинат.

Меня всегда больно цепляют подобные мелочи.

Подметая вчера вечером – должна была прийти моя новая девушка, и мне хотелось, чтобы дома был порядок, – я нашел гранулу собачьего корма, застрявшую между плитками.

Я, конечно же, вернул очевидные вещи: одежду, украшения, а остальное выбросил. Ее письма сложены в коробку в шкафу, фотографии отправились в изгнание в подвал. Но как быть готовым к тому, что крошечная гранула корма ее собаки каким-то чудом переживет несколько месяцев незамеченной, а потом вдруг – оп – и появится в совке и снова пошатнет равновесие? Как такое пережить?

У каждого своя история, говорит моя девушка, пытаясь меня успокоить. У каждого свой багаж, каждый носит с собой частичку прошлого. Она воспитательница в детском саду, студентка социологии, профессиональный эмпат; она знает, что нужно говорить. Но я прихожу в ярость, когда обнаруживаю вишневую гигиеническую помаду К. в бардачке, одинокую голубую варежку в кармане моего зимнего пальто. А еще я прихожу в ярость из-за вещей, которые не могу найти: майку тай-дай и футболку с Сыроназавром Рексом, которую я получил за отправку трех корешков в «Крафт макарони энд чиз». Потому что я знаю – они у нее, и я никогда их не верну. Я думаю, что, когда отношения заканчиваются, должен случаться День амнистии вещей. Не сразу, когда вы оба еще кипите, сломленные, измученные и, вероятно, склонные к опрометчивому сексу. Но в некотором будущем, когда вы все еще можете общаться цивилизованно и до того, как превратите бывшую любовь в простые воспоминания.

«Превратите бывшую любовь в простые воспоминания».

Так вот что он делает, печально подумала я. Есть только маленький нюанс. Ладно превращать бывшую, а вот ребенка – в ничего не значащую помеху, о которой даже не стоит беспокоиться?! Что он там писал про ярость? Вот где ярость. Опрометчивый секс, ты смотри! А как насчет последствий этой маленькой оплошности?!

А пока что я вызвал клининг. Полы, сказал я, показывая им гранулу и бормоча мрачные предсказания о жуках, мышах и других разнообразных паразитах. Но на самом деле меня преследуют воспоминания.

Я больше ее не люблю. Но это не значит, что мне не больно.

Уф! Я откинулась на мягкое, обтянутое кожей сиденье повышенной комфортности и закрыла глаза, чувствуя такую острейшую, сильнейшую смесь печали и ярости – и внезапной всепоглощающей надежды, – что на миг мне показалось, будто меня сейчас стошнит. Брюс написал это три месяца назад. Именно столько времени журналы готовили материал в печать. Видел ли он мое письмо? Знал ли он, что я беременна? И что он чувствовал сейчас?

– Он все еще по мне скучает, – пробормотала я, положив руку на живот.

Так значит ли это, что надежда все еще есть? На минуту я подумала, что, может, я отправлю-таки ему эту футболку с Сыроназавром Рексом в знак… в качестве предложения мира. Потом я вспомнила последнее, что я отправила ему по почте, а это известие, что у меня будет его ребенок, а он даже не потрудился снять трубку и спросить, как я себя чувствую.

– Он меня больше не любит, – напомнила я себе.

И мне стало интересно, что чувствовала Э., читая эту статью? Воспитательница в детском саду с ее милыми разговорами о багаже и маленькими мягкими ручками. Задавалась ли вопросом, почему он писал обо мне спустя столько времени? Ее интересовало, почему ему все еще не плевать? А ему не плевать, или я просто выдавала желаемое за действительное? А если бы я позвонила, что он бы мне сказал?

Я беспокойно завозилась в кресле, перевернула подушку, затем прижала ее к окну и прислонилась. Снова закрыла глаза, а когда открыла, капитан уже объявлял о заходе на посадку в прекрасном Лос-Анджелесе. Здесь светило солнце, дул юго-западный ветер и воздух был прогрет до идеальных двадцати шести градусов.

* * *

Я сошла с самолета с карманами, полными маленьких подарков, которые мне насовали стюардессы: мятные конфетки, шоколадки, бесплатные маски для глаз, мочалки и носки. В одной руке я держала переноску Нифкина, в другой – сумку со своими вещами. Я упаковала нижнее белье на неделю, комплект для беременных, за вычетом длинной юбки и туники, которые были на мне, и несколько пригоршней различных гигиенических средств, которые побросала в последнюю минуту. Ночная рубашка, кроссовки, записная книжка, блокнот и экземпляр книги «Ваш здоровый ребенок» с загнутыми уголками страничек.

– Надолго едешь? – спросила мама накануне вечером.

Коробки и пакеты с тем, что я купила в торговом центре, все еще валялись в коридоре и на кухне, как павшие тела. Но кроватка была собрана идеально. Должно быть, доктор Кей управился, пока я разговаривала по телефону с Макси.

– На выходные. Может, еще на пару дней, – ответила я.

– Ты же рассказала этой Макси о ребенке?

– Да, мам, она в курсе.

– И ты будешь мне звонить, так?

Я закатила глаза, согласна угукнула и повела Нифкина к Саманте, сообщить ей хорошие новости.

– Подробности! – потребовала она, протягивая мне чашку чая и устраиваясь на диване.

Я рассказала все, что знала сама. Буду продавать свой сценарий студии, нужно найти агента, и я встречаюсь с несколькими продюсерами. Не стала упоминать, что Макси убеждала меня найти временное жилье и остаться в Калифорнии на случай неизбежных изменений и переписываний.

– Это просто невероятно! – воскликнула Саманата и обняла меня. – Кэнни, это прекрасно!

И это действительно прекрасно, размышляла я, спускаясь по трапу. Переноска Нифкина билась о ногу.

– Аэропорт, – тихонько объяснила я малышу.

И там, возле входа, меня ждала Эйприл. Я мгновенно узнала ее по той встрече в Нью-Йорке. Те же черные сапоги до колен, только волосы собраны в высокий хвост прямо на макушке. И что-то странное случилось на лице, между носом и подбородком… я не сразу поняла, что это она улыбается.

– Кэнни! – позвала она, помахав, а потом взяла меня за руку. – Мне так приятно наконец-то с вами познакомиться!

Она окинула меня взглядом, на одно или два мгновения задержавшись на животе, и снова засияла дежурной улыбкой.

– Выдающийся талант! Мне так понравился сценарий. Я просто влюбилась. Как только Макси дала мне его, я сразу же сказала ей две вещи: Макси – ты Джози Вайс! И я не могу дождаться встречи с гением, который ее придумал!

Я на мгновение подумала, стоит ли напомнить Эйприл, что мы вроде как знакомы, и это был худший журналистский опыт месяца, а то и года. Мне стало интересно, услышит ли она, если я скажу «лицемерка» малышу. Но потом решила: зачем раскачивать лодку? Может, она и правда меня не узнала. Я не выглядела беременной в тот раз, а она не улыбалась.

Эйприл наклонилась, заглядывая в переноску.

– А ты, должно быть, малыш Нифти? – проворковала она.

Нифкин зарычал в ответ. Эйприл не обратила на это никакого внимания.

– Очень красивая собачка.

Я фыркнула от смеха, а Нифкин продолжал рычать так сильно, что переноска вся вибрировала. Что уж никак не входит в перечень многих достоинств моего песика, так это красота.

– Как прошел полет? – переключилась на меня Эйприл, часто моргая и все еще улыбаясь.

Теперь мне стало интересно, а со своими знаменитыми клиентами она так же общается? И являюсь ли я уже ее клиентом, подписала ли Макси договор кровью или чем еще, чтобы пользоваться услугами кого-то вроде Эйприл?

– Отлично. Правда, очень приятно. Я никогда раньше не летала первым классом.

Эйприл взяла меня под руку, как будто мы были школьными приятельницами. Ее предплечье легло аккурат под моей правой грудью, но я постаралась не обращать на это внимания.

– Привыкайте, – с материнской опекой посоветовала она. – Вся ваша жизнь вот-вот изменится. Так что садитесь поудобнее и наслаждайся поездкой!

Эйприл поселила меня в номере люкс в «Беверли-Уилшир», объяснив, что студия забронировала мне номер на ночь.

Даже если и всего на одну ночь, я чувствовала себя как Джулия Робертс в «Красотке», если бы ему прописали другой финал, где проститутка остается одна, беременная и утешить ее может лишь ее песик.

В таком люксе вполне могли снимать «Красотку». Большой, светлый и роскошный во всех отношениях. На стенах красовались обои в золотисто-кремовую полоску, полы устланы ультратонким бежевым ковровым покрытием, а ванная комната являла собой этюд из мрамора, пронизанного золотыми жилками. Сама комната была больше, чем моя гостиная, а в ванне можно было непринужденно играть в водное поло, если бы мне захотелось.

– Супер-пупер, – отметила я для малыша и распахнула стеклянные двери.

За ними обнаружилась кровать размером чуть ли не с теннисный корт, застеленная белоснежными простынями и пушистым розово-золотым одеялом. Все вокруг было чистым, пахнущим новизной и настолько великолепным, что я почти боялась дотрагиваться. Рядом с кроватью меня ждал изысканный букет.

«Добро пожаловать!» – гласила записка от Макси.

– Букет, – сообщила я ребенку. – Наверное, очень дорогой.

Нифкин выскочил из переноски и теперь деловито обнюхивал номер. Мельком глянув на меня, он встал на задние лапы и сунул нос в унитаз. Закончив инспекцию, песик бросился в спальню.

Я уложила его на подушку, приняла ванну и завернулась в шелковый халат. Позвонила в обслуживание номеров, заказала горячий чай, клубнику и ананас. Достала из мини-бара воды и упаковку шоколадного печенья «Шоко Лейбниц», короля всех печений, даже не вздрогнув при виде цены втрое выше той, что была бы в Филадельфии.

Откинувшись на две из шести подушек на кровати, я радостно захлопала в ладоши и громко засмеялась.

– Я здесь! – воскликнула я, и Нифкин залаял со мной за компанию. – Я смогла!

Затем я позвонила каждому, кого смогла вспомнить.

– Если будешь ужинать в любом из ресторанов Вольфганга Пака, возьми пиццу с уткой, – посоветовал Энди в режиме ресторанного критика.

– Пришли мне документы по факсу, прежде чем подписывать, – настаивала Саманта и еще минут пять тарахтела по-адвокатски, пока я ее не уняла.

– Все записывай! – велела Бетси.

– Все фоткай! – наставляла мама.

– Ты же захватила мои снимки? – спросила Люси.

Я честно пообещала Люси продвигать ее фото, Бетси – делать заметки для будущих статей, маме – фотографировать, Саманте – присылать по факсу все, что касается юридических вопросов, а Энди – обязательно попробовать пиццу с уткой.

Положив трубку, я заметила на подушке визитную карточку. На ней было выгравировано «Макси Райдер», а под именем единственное слово – «Гарт», номер телефона и адрес на бульваре Вентура.

«Будь там в семь вечера. Потом будут выпивка и развлечения».

– Выпивка и развлечения, – пробормотала я и вытянулась на постели.

До меня доносился запах свежих цветов и слабый шум машин, гудящих тридцатью двумя этажами ниже. Я закрыла глаза и проспала до половины седьмого. Плеснув в лицо водой, я поспешно влезла в туфли и бросилась за дверь.

Гарт оказался тем самым Гартом, парикмахером звезд, хотя сначала я подумала, что такси высадило меня у художественной галереи. Легко ошибиться. В салоне Гарта не было типичных атрибутов: рядов раковин, стопки пролистанных журналов, стола администратора. Казалось, что в комнате с высоким потолком, украшенной единственным стулом, единственной раковиной и единственным антикварным зеркалом от пола до потолка, вообще никого не было, кроме… Гарта.

Я сидела в кресле, в то время как мужчина, выпрямлявший волосы Бритни Спирс, делавший мелирование Хиллари и красивший хной Дженнифер Лопес, приподнимал и осматривал пряди моих волос, изучая их с холодной отстраненностью ученого.

– Понимаете, – пыталась я хоть как-то оправдаться, – красить волосы во время беременности нежелательно. А я не ожидала беременности, поэтому и сделала тогда мелирование. А потом полгода волосы просто отрастали. Знаю, выглядит ужасно.

– Кто это сделал? – спокойно спросил Гарт.

– Ребенка или мелирование?

Мастер улыбнулся мне через зеркало и поднял еще одну прядь.

– Вы делали окрашивание не… здесь? – деликатно спросил он.

– О нет! В Филадельфии. – Мой ответ не вызвал у Гарта никакой реакции. – В Пенсильвании.

Честно говоря, я красилась в школе красоты в центре города, и мне казалось, что они довольно хорошо справились, но по выражению лица Гарта было видно, что он уж никак не согласен.

– Ох, милочка, – тихо выдохнул он.

Помедлив еще минуту, Гарт взял расческу и маленькую бутылочку с водой.

– Вы очень трепетно относитесь к… э-э-э…

Мне показалось, он пытался подобрать самое доброе слово, чтобы описать происходящее у меня на голове.

– Я трепетно отношусь много к чему, – облегчила я жизнь стилисту, – но не к волосам. Делайте со мной что хотите.

У нас ушло почти два часа. Сначала стрижка, потом расчесывание, потом формирование концов, затем нанесение на голову гранатово-красного раствора, который, Гарт клятвенно меня заверил, был полностью натуральным, без химических веществ, полученным только из чистейших органических овощей, и абсолютно гарантированно не повредит моему нерожденному ребенку.

– Вы сценарист? – спросил Гарт.

Стилист держал меня за подбородок, аккуратно наклоняя мою голову то так, то эдак.

– В процессе.

– Все получится. У вас особая аура.

– О, наверное, это просто мыло из отеля.

Гарт наклонился ближе и начал выщипывать мне брови.

– Не обесценивайте себя, – сказал он мне.

От Гарта пахло каком-то чудесным парфюмом, и совсем вблизи его кожа была безупречна. Придав форму бровям, он вымыл мои волосы, высушил, уложил и потратил еще полчаса, нанося на мое лицо различные кремы и пудру.

– Я почти не пользуюсь косметикой, – возбухнула я. – Гигиеническая помада, тушь. Ну и все.

– Не волнуйтесь, все будет очень тонко.

У меня были основания опасаться обратного. Он нанес уже три оттенка теней на мои глаза, в том числе чисто фиолетовый. Но когда он сорвал с меня накидку и развернул лицом к зеркалу, мне стало стыдно, что я посмела усомниться даже в мыслях.

Моя кожа сияла. Мои щеки были идеального цвета спелого абрикоса. Губы стали полными, теплого винного оттенка, изогнутые в легком подобии улыбки, хотя я даже не понимала, что улыбаюсь. Я не заметила теней на веках, разве что глаза стали больше и намного привлекательнее. Я выглядела собой… но словно самая лучшая, самая счастливая версия себя.

И мои волосы…

– Лучшей стрижки мне не делали никогда в жизни! – сказала я Гарту.

Я запустила пальцы в блестящие пряди. Он превратил мое мышиное каре с несколькими случайно затесавшимися прядями посветлее в потрясающий каштан, пронизанный золотыми, бронзовыми и медными нитями. Гарт остриг волосы коротко, так что завитки едва касались щек, и позволил остаться естественной волне, с одной стороны заправив волосы за ухо, делая меня похожей на озорную девчонку-сорванца. Немножко беременную, правда… но кто я такая, чтобы жаловаться?

– Ни у кого в мире такой крутой стрижки еще не было!

От двери раздались аплодисменты. Там стояла Макси в черном платье-комбинации и черных сандалиях. В изящных ушках сверкали бриллиантовые серьги-гвоздики, на шее – еще один бриллиант на тонкой серебряной цепочке. Тонкие бретельки платья завязывались на шее, оставляя спину обнаженной почти до ложбинки ягодиц. Я видела нежные бутоны ее лопаток, каждый позвонок, выступающий под кожей мраморным шариком, идеально симметричную россыпь веснушек на плечах.

– Кэнни! Боже мной, – воскликнула она, изучая сначала мои волосы, потом мой живот. – Ты… ух ты!

– А ты думала, я пошутила? – хмыкнула я и засмеялась, такое благоговение было у нее на лице.

Она опустилась передо мной на колени.

– Можно мне?..

– Конечно, – кивнула я.

Макси осторожно положила руку на мой живот, и мгновением позже ребенок покладисто пнулся.

– О-о-о! – вскрикнула Макси, отдергивая руку, словно обожглась.

– Не бойся, ты ей не повредишь. Или мне.

– Так будет девочка? – спросил Гарт.

– Пока неизвестно. Просто предчувствие, – ответила я.

Макси тем временем поднялась и кружила вокруг меня, осматривая, как товар, который она собиралась приобрести.

– Что по этому поводу говорит Брюс? – осведомилась Макси.

Я покачала головой:

– Ничего, насколько я знаю. Я не получила от него ни слова.

Макси остановилась и уставилась на меня широко раскрытыми глазами:

– Ничего? До сих пор?

– И опять я не шучу.

– Хочешь, его убьют? Я устрою, – предложила Макси. – Ну, хотя бы изобьют. Можно отправить к нему, скажем, с полдюжины разгневанных регбистов с битами, пусть сломают ему ноги…

– Пусть лучше сломают ему бонг, – заметила я. – Это его куда сильнее расстроит.

Макси усмехнулась:

– Ты хорошо себя чувствуешь? Хочешь кушать? Или, может, спать? Ты в настроении куда-нибудь прогуляться? Потому что если нет, это вообще не проблема…

Я улыбнулась ей и встряхнула потрясающей прической.

– Конечно в настроении! Я в Голливуде! Меня накрасили! Поехали!

Я протянула Гарту кредитку, но он выпроводил меня, сказав, что уже обо всем позаботились, а если я пообещала бы вернуться через шесть недель, подстричь концы, он бы счел эту оплату достаточной. Я благодарила его снова и снова и продолжила бы, если бы Макси не утащила меня за дверь. Ее маленькая серебристая машина ждала у обочины.

Я осторожно села в нее, помня, что у меня сместился центр тяжести… и помня, что рядом с Макси, даже с потрясающей новой стрижкой и великолепным цветом лица, спасибо Гарту, даже в довольно модной черной тунике, юбке и туфлях я все еще чувствовала себя корявым дирижаблем. Но хотя бы озорным дирижаблем, думала я, пока Макси неслась через три полосы гудящих машин и ускорялась, проскакивая на желтый сигнал светофора.

– Я договорилась, чтобы портье заглянули проведать Нифкина в отеле, если мы задержимся! – громко проговорила Макси, пока теплый ночной воздух обдувал нам лица. – Кроме того, я арендовала для него домик.

– Ого! Счастливчик Нифкин.

Только через два светофора я догадалась спросить, куда мы вообще едем.

– Бар «Звезда», – мигом оживилась Макси. – Обожаю его!

– Там вечеринка?

– Там всегда вечеринка. И к тому же отличные суши.

Я тяжко вздохнула. Мне же нельзя сырую рыбу и алкоголь.

И хотя мне безумно хотелось отметить событие и увидеть звезд, я знала, что пройдет совсем немного времени, и больше всего на свете мне захочется вернуться в роскошный большой гостиничный номер и лечь спать. Я не любила посиделки допоздна или шумные вечеринки даже до того, как забеременела, и теперь они мне нравились еще меньше.

Посижу недолго, уговаривала я сама себя, а потом сошлюсь на усталость, как типичная беременная дама, и рвану к себе.

Макси кратко ввела меня в курс дела – кого мы можем встретить в баре, – а также выдала обязательный ликбез для любого новичка вроде меня. Например, женатая уже семь лет пара, актер и актриса, как я узнала, все это время притворялись.

– Он гей, – негромко сказала Макси, – а она уже много лет трахается со своим личным тренером.

– Как шаблонно! – шепнула я в ответ.

Макси рассмеялась, наклоняясь ближе.

Инженю, звезда второго по величине боевика прошлого лета, могла предложить мне экстази в дамской комнате («Мне вот предлагала», – сообщила Макси). Принцесса хип-хопа, которая, по официальной версии, не делает ни шагу без вооруженной Библией матери-баптистки, оказалась настоящей оторвой. Спит и с мальчиками, и с девочками, и с обоими одновременно, пока маман проводит религиозные бдения в Вирджинии.

Пятидесятилетний режиссер только что вышел из клиники Бетти Форд, ведущему актеру сорока с чем-то лет поставили диагноз «сексуальная зависимость» во время последнего пребывания на лечении в фонде Хазельден, а режиссер артхауса, о которой так много сплетничали, на самом деле не была лесбиянкой, хотя с огромным удовольствием подпитывала слухи.

– Гетерила какую еще поискать, – комментировала Макси с отвращением в голосе. – Кажется, она даже мужа где-то в Мичигане припрятала.

– Ужас! – шепотом воскликнула я.

Макси хихикнула, подхватывая меня под руку.

Лифт раскрылся, и два великолепных парня в белых шортах и белых рубашках распахнули высокие стеклянные двери, открыв бар, выглядевший так, словно он висел посреди ночного неба. Окна шли по всему периметру помещения. Внутри стояли десятки маленьких столиков, покрытых белыми скатертями на двоих и на четверых, с мерцающими свечами. По стенам струились тонкие занавески цвета слоновой кости, которые мягко ласкал ночной ветерок. Бар подсвечивался голубым неоном, а барменом была рослая женщина в темно-синем комбинезоне, разливающая мартини с великолепным и неподвижным, как резная африканская маска, лицом.

Макси последний раз сжала мою руку, прошептала:

– Я мигом, – и бросилась расцеловывать людей, которых я видела только в кино.

Я же прислонилась к колонне и постаралась не слишком пялиться.

Вот принцесса хип-хопа с тоненькими косичками, каскадом спускающимися почти до талии. Вот давно женатые суперзвезды, в которых весь мир видел преданную пару, и нелесбиянка-режиссер в накрахмаленной рубашке-смокинге с красным галстуком-бабочкой. Вокруг сновали десятки официантов и официанток. Все в белом: белые брюки, белые шорты, белые майки и безукоризненно чистые белые кроссовки. Все это делало бар похожим на самую шикарную больницу в мире. Правда, вместо уток здесь носили большие бокалы с мартини, а все люди поражали красотой. У меня руки чесались от желания взяться за ручку и блокнот. Мне было нечего делать в этом месте, среди всех этих людей, кроме как делать заметки для будущих статей, не лишенных сарказма. Сама по себе я в этом мире лишняя.

Я подошла к окнам, выходящим на освещенный бассейн, в котором никто не плавал. Там же располагался гавайский бар с типичной соломенной крышей и факелами, и толпились люди – как на подбор молодые, прекрасные, многие щеголяли пирсингом и татуировками – создавалось впечатление, что они собрались здесь для съемок музыкального клипа. А за всем этим – смог, рекламные щиты Кельвина Кляйна и сверкающие огни города.

И там, спиной к остальному пространству со стаканом в руке, уставившись в ночь, стоял… боже, неужели?! Да! Адриан Штадт. Я узнала его по форме плеч, по очертаниям фигуры. Господь свидетель, уж сколько я предавалась мечтаниям и страданиям над его фотографиями. Его волосы были коротко подстрижены, а над воротником виднелась светлая полоска кожи.

Адриан не был красив в классическом понимании брутального актера первого плана, и он не принадлежал к последнему поколению андрогинных смазливых мальчишек. Он больше походил на «соседского парня» – среднего роста, правильные черты лица, ничем не примечательные каштановые волосы и совершенно обычные карие глаза. Что делало его особенным с точки зрения внешнего вида, так это улыбка – милая, кривая усмешка, которая обнажала слегка сколотый передний зуб (он всегда говорил на интервью, что сломал его, когда выпал из домика на дереве в возрасте девяти лет). И эти обычные карие глаза могли передать тысячу вариаций недоумения, смущения, замешательства – короче говоря, весь набор, необходимый, чтобы сыграть главную роль в романтической комедии. Взятые сами по себе, кусочки этого пазла не представляли собой ничего особенного, но сложите их вместе, и получится правомерный голливудский красавчик. По крайней мере, так его назвали в «Мокси» в выпуске «Мужчины, которых мы жаждем!».

К счастью, я была не подвержена подростковым увлечениям, никогда не оклеивала школьный шкафчик фотографиями или чем-то еще, но таки питала слабость к Адриану Штадту. Я смотрела выпуски «Субботнего вечера!», где он съеживался и скулил в скетче про «пацана, которого выбрали последним в команду по кикболу», или изображал псевдооперную арию «Плач матери из родительского комитета», и я чувствовала, что, если бы мы познакомились, мы могли бы стать друзьями… или больше. Конечно, с его-то популярностью то же самое чувствовали миллионы женщин. Но сколько из них стояло в баре «Звезда» в Лос-Анджелесе теплой весенней ночью, когда перед ними был объект их вожделения?

Я отступала назад, пока не вжалась в колонну, пытаясь спрятаться и получить возможность без помех рассмотреть спину Адриана Штадта, а еще решить, кому я позвоню с новостями первой: Люси или Саманте. Все шло хорошо, пока стайка тощих девушек на шпильках не ворвалась в зал и не встала передо мной, позади и вообще повсюду. Я почувствовала себя слоном, который случайно забрел в стадо гладких, быстрых, великолепных антилоп и не знал, как удрать.

– Подержи секундочку? – обратилась ко мне самая высокая, светловолосая и худая, указывая на свою серебристую шаль из пашмины.

Я машинально взяла шаль, затем уставилась на девушку, чувствуя, как у меня отвисает челюсть. Это же Беттина Вэнс, солистка пауэр-панк группы «Скримин Офелия», рвущей все чарты, под которую я танцевала ночами, когда накатывало плохое настроение.

– Обожаю вашу музыку, – выпалила я, когда Беттина подхватила бокал мартини.

Она глянула на меня затуманенными глазами и вздохнула:

– Давали бы по пять центов за каждую толстушку, которая мне это говорит…

Я опешила, как будто она плеснула мне в лицо ледяной воды. Весь этот макияж, моя великолепная прическа, новая одежда, весь мой успех, а такие, как она, все равно будут видеть только очередную толстушку, которая сидит одна в своей комнате и слушает песни рок-звезд о жизни, которую даже представить не может, не то что увидеть наяву.

И тут ребенок толкнулся. Маленький острый кулачок сурово постучал мне изнутри, словно напоминая о чем-то. «Да и пошла она к черту, – вдруг подумала я. – Я тоже не пустое место».

– А зачем тебе пожертвования? Ты разве еще не разбогатела? – ехидно поинтересовалась я.

Несколько газелей захихикали. Беттина прищурилась. Я полезла в сумочку и, к счастью, тут же нашарила то, что нужно.

– Ну держи. – Я с милейшей улыбкой протянула пять центов. – Как раз начнешь копить на следующую пластику носа.

Хихиканье перешло в откровенный смех.

Беттина Вэнс не сводила с меня пристального взгляда.

– Ты кто? – прошипела она.

На ум пришло несколько ответов. Бывшая фанатка? Злая толстушка? Твой худший кошмар? Но я выбрала простой, элегантный и абсолютно правдивый ответ.

– Писатель, – негромко произнесла я, заставляя себя не отступить и не опустить глаз.

Беттина пялилась на меня как-то уж совсем невероятно долго. А потом вырвала свою шаль и гневно удалилась, уводя за собой остальное худосочное стадо. Я привалилась спиной к колонне и, дрожа, провела рукой по животу.

– Вот стерва, – прошептала я ребенку.

Мужчина, стоящий с краю толпы, улыбнулся мне, а затем ушел, прежде чем я успела сообразить, кто он такой. А когда меня осенило, рядом уже нарисовалась Макси.

– Что это было?

– Адриан Штадт, – кое-как выдавила я.

– Разве я не говорила, что он здесь? – нетерпеливо отмахнулась Макси. – Господи, что это с Беттиной?

– Пофиг на Беттину, – пробормотала я. – Мне только что улыбнулся Адриан Штадт! Ты его знаешь?

– Немного. А ты?

– Да, конечно, – закатила я глаза. – Мы с ним в одной лиге по боулингу в Филадельфии.

– Разве он не из Нью-Йорка? – оторопела Макси.

– Да шучу я. Разумеется, я с ним не знакома! Но я большая поклонница.

Я умолкла, размышляя, можно ли сказать Макси, что, по сути, Адриан Штадт и вдохновил меня на сценарий. Как Джози Вайс была мной, так Эйвери Трейс был Адрианом, только с другим именем и без раздражающей склонности встречаться с супермоделями. Пока я решала, сказать или не сказать, Макси сама сложила два и два.

– Знаешь, а ведь он же идеальный Эйвери, – пробормотала она. – Надо бы с ним поговорить.

И направилась к окну. Я впала в ступор.

– Ты чего? – обернулась Макси.

– Я не могу просто так подойти к нему и заговорить.

– Почему? – удивленно вскинула бровь Макси.

– Потому что я…

Я судорожно попыталась придумать хороший эквивалент объяснения, мол, куда мне до вашей, кинозвездной лиги, но смогла выдавить только…

– …беременна.

– Мне кажется, – изрекла Макси, – что закон пока не запрещает беременным разговаривать с небеременными.

Я опустила голову:

– Я стесняюсь.

– Чего ты стесняешься? Ради всего святого, Кэнни, ты же репортер!

А она была права. На работе я обычно так и поступала – запросто подходила к людям, гораздо более влиятельным, знаменитым или привлекательным, чем я. Но Адриан Штадт – совсем другое дело. Тот, о котором я позволила себе размечтаться на сто страниц сценария. Что, если я ему не понравлюсь? Или он не понравится мне? Разве не лучше просто фантазировать дальше?

Макси переступила с ноги на ногу.

– Кэнни…

– Я лучше общаюсь по телефону, – выдавила я через силу.

Макси очаровательно, как и все, что она делала, вздохнула.

– Жди тут, – скомандовала она и поспешила к бару.

Когда она вернулась, в ее руке был сотовый телефон.

– О нет! – сразу возмутилась я. – С этим аппаратом мне уже один раз не повезло.

– Это другой, – Макси сощурилась на цифры, которые нарисовала прямо на ладони чем-то похожим на карандаш для губ. – Меньше. Ярче. Дороже.

Пошел вызов. Она протянула телефон мне.

На другом конце комнаты, перед окнами во всю ширину, Адриан Штадт открыл свою «раскладушку». Я видела, как в отражении стекла шевельнулись его губы.

– Алло?

– Не прыгайте, – сказал я.

Это было первое, что пришло мне в голову. Говоря, я отступила за колонну, задрапированную белым шелком, скрытую от его взгляда, но так, чтобы все еще видеть его отражение в окне.

– Не прыгайте, – повторила я. – Не может же быть настолько плохо.

Он коротко печально усмехнулся:

– Откуда вам знать.

– О, я знаю, – ответила я, мертвой хваткой сжимая телефон во внезапно вспотевшей руке.

Я поверить не могла, что все это происходит наяву. Я разговаривала – я флиртовала! – с Адрианом Штадтом.

– Вы молодой, красивый, талантливый.

– Лесть, – хмыкнул Адриан.

У него был такой удивительный голос, низкий и теплый. Почему тогда в фильмах он вечно то бубнил, то плакался?

– Но это правда. И вы в чудесном месте, вокруг прекрасная ночь. И звезды.

И опять взрыв горького смеха.

– Звезды, – хмыкнул он. – Сдались мне они.

– Не те звезды, – вернула я смешок. – Посмотрите в окно.

Я следила за его взглядом, пока он делал то, что я говорила.

– Посмотрите вверх. – Он поднял голову. – Видите яркую звезду, справа?

Адриан прищурился:

– Ничего не вижу. Световое загрязнение.

Он отвернулся от окна, разглядывая толпу.

– Где вы?

Я сдала еще дальше за свою колонну. От волнения я сглотнула и услышала, как что-то щелкнуло в горле.

– Хотя бы скажите мне, кто вы?

– Друг.

– Вы в этом зале?

– Может быть.

В голосе Адриана прорезались легкие дразнящие нотки.

– Я могу вас увидеть?

– Нет. Пока нет.

– Почему нет?

– Я стесняюсь, – пробормотала я. – И потом, вам не хотелось бы узнать меня поближе так?

Он улыбнулся. Я видела в стекле, как изогнулись его губы.

– Откуда мне знать, что вы настоящая?

– Ниоткуда, – произнесла я. – Я могу быть выдумкой, плодом вашего воображения.

Адриан быстро обернулся, и на секунду я почувствовала на себе его взгляд. Телефон выпал из руки, я его подхватила, выключила связь и вернула трубку Макси, и все это одним движением, которое, мне бы хотелось так думать, было плавным. Но сомневаюсь.

Телефон тут же зазвонил. Макси откинула крышку:

– Алло?

– Выдумка? Выдумка, это ты?

– Секунду, – решительно сказала Макси и сунула мне телефон обратно.

Я снова спряталась за колонну.

– Определитель номера – это проклятие рода человеческого, – начала я. – Куда делась анонимность?

– Анонимность, – медленно повторил Адриан, словно впервые в жизни произнося это слово.

– Только подумайте, – продолжала я, – о поколении несчастных мальчиков, достигших половой зрелости, которые никогда не смогут позвонить девушкам, в которых влюблены. Только представьте, как они будут страдать.

– А ты забавная.

– Защитная реакция.

– Так я могу тебя увидеть?

Я сжала телефон изо всех сил и молчала.

– Я буду продолжать названивать, пока ты не разрешишь тебя увидеть.

– Зачем? – глупо переспросила я.

– У тебя очень приятный голос. Могу я угостить тебя выпивкой?

– Я не пью, – ответила я.

– Даже когда мучит жажда? – спросил он, и я невольно расхохоталась. – Дай мне на тебя посмотреть.

Я глубоко вздохнула, поправила тунику, быстро огляделась, убеждаясь, что поблизости нет Беттины Вэнс, подошла к Адриану со спины и похлопала его по плечу.

– Привет, – сказала я, надеясь, что он по достоинству оценит мою прическу и макияж прежде, чем доберется до живота.

Он медленно обернулся. В жизни Адриан был совершенно очарователен. Выше, чем я себе представляла, и милый, очень милый на вид. А еще он был пьян. И очень сильно.

Адриан мне улыбнулся, я подняла руку с телефоном. Он тут же ухватил меня за запястье.

– Нет, – пробормотал он, – лицом к лицу.

Я сбросила звонок.

Вблизи Адриан был таким красивым. На экране он выглядел симпатичным, но не великолепным. Адриан во плоти был потрясающим, с красивыми карими глазами… и…

– Ты беременна! – выпалил он.

Ладно, не то чтобы новость, но уже что-то.

– Ага. Я беременна. Я Кэнни.

– Кэнни, – повторил он. – А где твой… эм…

Он неопределенно взмахнул рукой, что, насколько я могла понять, переводилось как «отец ребенка».

– Я здесь одна, – ответила я, решив этим и ограничиться. – Вернее, я здесь с Макси Райдер.

– А я здесь один, – тяжко сказал Адриан, будто не слыша меня. – Я всегда один.

– Да ну, это точно неправда, – укорила я его. – Я, так уж вышло, знаю, что ты встречаешься с немецкой студенткой-медиком по имени Инга.

– Грета, – пробормотал он. – Мы расстались. А у тебя хорошая память.

Я скромно опустила глаза и пожала плечами.

– Я поклонница, – пояснила я и задумалась, будет ли совсем бестактным попросить у него сейчас автограф, как вдруг Адриан схватил меня за руку.

– Есть идея, – быстро проговорил он. – Не хочешь выйти на улицу?

– На улицу?

Хотела ли я, с Адрианом Штадтом? Да я закивала так сильно, что голова чуть не оторвалась, и бросилась обратно в толпу коротких рукавов и мини-юбок в поисках Макси. В конце концов та нашлась в давке у бара.

– Макси, – позвала я, – я на минутку выйду с Адрианом Штадтом.

– Ой, неужели, прям так и выйдешь?

– Ты не о том подумала.

– Нет?

– Ему просто немного… одиноко.

– Хм-м, – протянула Макси. – Не забывай, он актер. – Она на минутку задумалась. – Хотя не совсем, он комик, который снимается в фильмах.

– Мы просто выйдем прогуляться, – сказала я, разрываясь между желанием не расстраивать и не обижать Макси и желанием поскорее вернуться к Адриану.

– Ну смотри, – беззаботно улыбнулась Макси. Она быстро нацарапала свой номер на салфетке и протянула руку за мобильником. – Позвони мне, где бы ты ни была.

Я вернула ей телефон, сунула салфетку с номером в сумочку и закатила глаза.

– Да, конечно. Пойду его соблазнять. Будет очень романтично. Мы прижмемся друг к другу на диване, я его поцелую, и он скажет, что обожает меня, а потом мой нерожденный ребенок пнет его в ребра.

Макси перестала дуться.

– А после я сниму все на видео и продам права «Фокс». А они сделают огненный сюжет. Под названием «Самый извращенный секс втроем в мире».

Макси рассмеялась:

– Ладно, просто будь осторожна.

Я чмокнула ее в щеку и, вернувшись, обнаружила – о боже! – что Адриан Штадт все еще ждет. Я улыбнулась ему, и он повел меня к лифту, вниз и за дверь, где мы оказались перед чем-то похожим на шоссе. Ни скамеек, ни травы, ни даже скромной автобусной остановки или тротуара, по которому бы прогуляться.

– Хм-м… – протянула я.

Адриан тем временем выглядел еще более пьяным, чем в баре. Свежий воздух, похоже, не оказал того отрезвляющего эффекта, на который я надеялась. Адриан схватил меня за ладонь, ухитрившись вместо этого поймать запястье, и притянул ближе к себе… Ну, насколько позволял мой живот.

– Поцелуй меня, – сказал он, и я рассмеялась вслух над абсурдностью происходящего. Поцелуй меня! Прямо как в фильме! Я смотрела через его плечо в ожидании неизбежной вспышки ярких огней, мельтешащих статистов и режиссера, готового крикнуть «Снято!», как вдруг Адриан провел большим пальцем по моей щеке, затем вниз по губам. Тем самым движением, которое я совершенно точно видела у него на экране… но меня это не очень-то волновало.

– Кэнни, – прошептал Адриан.

От того, как он произнес мое имя, у меня запульсировало в тех местах, о существовании которых я планировала забыть до самого появления ребенка.

– Поцелуй меня. – Он низко склонился ко мне, я запрокинула голову и позволила себе забыться, когда его рука обхватила мою шею, поддержала мою голову словно великую драгоценность. О, как сладок поцелуй, подумала я, а затем его губы снова прижались к моим, сильнее, его рука стала настойчивее, а мимо все несся поток машин, и я вся таяла, забывая свою решимость, свое прошлое, свое имя.

– Идем со мной, – предложил Адриан, осыпая поцелуями мои щеки, губы, веки.

– Я остановилась в отеле… – слабо пробормотала я, поняв, как только слова слетели с моих губ, насколько дешево все это звучало.

И вообще, что здесь происходит? Неужели он и правда настолько одинок? Или у него стоит на беременных? Или это он так шутит странно?

– А ты не хочешь, может… – Я попыталась быстро подобрать что-нибудь разумное.

Если бы я была в Филадельфии, стояла на улице и меня лапал объект моих грез, который очень-очень пьян, что бы я предложила? Разумеется, в голове оказалось совсем пусто, никаких идей. Такого и близко никогда не случалось в моей жизни.

– …пойти в бар? – наконец предложила я. – Может, перекусить?

Адриан сунул руку в карман и извлек что-то вроде парковочного талона.

– Как насчет прокатиться?

– А может… – опять принялась лихорадочно соображать я. – Можем поехать на пляж? Такая прекрасная ночь.

Тут я основательно преувеличила. Все затянуло смогом, но, по крайней мере, было тепло и дул легкий ветерок.

Адриан покачался с пятки на носок и одарил меня милой, слегка глуповатой улыбкой.

– А что, неплохая идея.

Теперь самым главным было убедить его отдать мне ключи от машины.

– О, кабриолет! – восхищенно проворковала я, когда к обочине подъехала маленькая красная машина. – Никогда не водила такую машину.

Я бросила на Адриана свой самый застенчивый и очаровательный взгляд.

– Можно мне за руль?

Он молча отдал мне ключи, мирно уселся на пассажирское сиденье и почти ничего не говорил, кроме указаний, куда повернуть. Когда я глянула на него, Адриан прижимал руку ко лбу.

– Голова болит?

Он кивнул с закрытыми глазами.

– Пиво перед скотчем?

Адриан поморщился:

– Вообще-то, экстази перед водкой.

Ух-х. Видимо, если мне придется остаться в Голливуде, придется привыкать к людям, которые вот так небрежно признаются в употреблении наркотиков для развлечения.

– Не похоже, что ты в экстазе, – рискнула пошутить я.

Адриан зевнул, потер глаза и поморгал.

– Ага, попрошу возврат за некачественный товар. – Он вздохнул и покосился на меня. – Итак, ты… когда ты… кхм… тебе…

– Пятнадцатого июня, – отрапортовала я.

– И твой муж вернется через…

Я решила закончить игру в угадайку.

– Я из Филадельфии, и у меня нет мужа. И парня нет.

– О! – сказал Адриан таким тоном, словно наконец ощутил под ногами твердую почву. – Так, твоя спутница там, дома…

Я рассмеялась. Ничего не могла с собой поделать, смех сам рвался.

– И спутницы тоже нет. Просто классическая мать-одиночка.

Я вкратце изложила ему суть истории: я и Брюс, наш разрыв и двадцатиминутное примирение, беременность, сценарий и мой прилет в Калифорнию всего двенадцать часов назад.

Адриан кивал, но не задавал вопросов, а я не могла повернуться, чтобы прочесть что-нибудь по его лицу. Я продолжала вести машину. Наконец после каскада бесконечных поворотов, которые я даже не надеялась запомнить, не говоря о том, чтобы повторить весь путь в обратном порядке самостоятельно, мы припарковались на утесе с видом на океан. И, несмотря на смог, там было великолепно! Запах соленой воды, ритмичный плеск волн о берег, ощущение всей этой воды, всей этой силы и движения, так близко к нам…

Я повернулась к Адриану.

– Как же это здорово!

Он не ответил.

– Адриан?

Даже не шелохнулся. Я медленно наклонилась к нему, с опаской охотника, который подкрадывается ко льву. «Лев» не двигался. Я склонилась еще ниже.

– Адриан? – шепотом позвала я.

Никаких ласковых слов вполголоса, никаких расспросов о теме сценария или моей жизни в Филадельфии. Вместо этого я услышала храп. Адриан Штадт заснул.

Я снова не сдержала смеха. Классика жанра от Кэнни Шапиро: она на пляже с великолепной кинозвездой, с ветром, шумящими волнами и лунным светом, мерцающим на воде, и миллионом звезд на небе. А предмет страсти вырубился.

Однако я оказалась в затруднительном положении. К тому же от ветра с воды становилось холодно. Я тщетно поискала в машине плед или забытую толстовку. Голяк. Светящиеся стрелки моих наручных часов показывали четыре утра.

Я решила дать Адриану полчаса, и если он не проснется и не начнет двигаться, я… ну, я что-нибудь придумаю. Включив двигатель, чтобы погреться, и музыку с компакт-диска Криса Айзека, который был в проигрывателе, я откинулась на спинку сиденья. Пожалела, что не надела куртку. Одним глазом я поглядывала на Адриана, который пытался перехрапеть музыку, а другим – на часы.

Все происходящее было… на самом деле было нелепым и печальным, но и смешным. Моя большая поездка в Голливуд, уныло подумала я. Мой роман. Может, я была из тех девушек, которые заслуживают насмешек в журналах…

Я потрясла головой. Нет. Я знала, как позаботиться о себе. Я умела писать. И у меня на руках был козырь: я сделала то, чего хотела больше всего на свете, – я продала свой сценарий. У меня были деньги, комфорт, немножко славы. И я в Голливуде! С кинозвездой!

Я скосила взгляд вправо. Упомянутая кинозвезда признаков шевеления не подавала. Я наклонилась поближе. Адриан тяжело дышал, его лоб покрылся испариной.

– Адриан? – шепотом позвала я.

Ноль реакции.

– Адриан! – в полный голос произнесла я.

А у него даже веки не вздрогнули. Я легонько потрясла его за плечи. Опять ноль реакции. Когда я отпустила его, он безвольно шлепнулся на удобно изогнутую спинку сиденья. Вот тогда-то мне стало не по себе.

Я сунула руку в его карман, стараясь не думать о потенциальных заголовках таблоидов – «Звезду шоу “Субботний вечер!” домогалась псевдосценаристка!», – нашла сотовый. Не с первой попытки, но я все-таки его разблокировала. Отлично. И что теперь? Куда? Кому?

Осенило. Я полезла в сумочку и вытащила из кошелька визитку доктора К. Как-то на занятии он рассказывал, что мало спит и приезжает на работу к семи утра, а сейчас на Восточном побережье как раз уже больше семи.

Я затаила дыхание и быстро набрала его номер.

– Алло? – произнес знакомый глубокий голос.

– Привет, доктор. Это Кэнни Шапиро.

– Кэнни! – воскликнул он, явно обрадованный моим звонком и нисколько не встревоженный тем, что я звоню по межгороду и в такую рань на моей стороне линии. – Как твоя поездка?

– Просто отлично, – сказала я. – Пока, по крайней мере, все шло хорошо. Вот только сейчас, кажется, у меня образовалась небольшая проблемка.

– Рассказывай, – скомандовал доктор.

– Что ж, я тут… – я помедлила, размышляя, как лучше сказать. – У меня появился новый друг.

– Это хорошо, – ободряюще поддержал он.

– И мы сейчас на пляже, в его машине, а он, судя по всему, отключился, и я не могу никак его разбудить.

– Это плохо, – резюмировал доктор.

– Да, – согласилась я. – И это даже не самое худшее мое свидание. В обычное время я бы просто дала ему проспаться, но он признался, что пил и еще принимал экстази…

Я замолчала и ничего не услышала в ответ.

– Все не так, как ты думаешь, – слабо забормотала я, хотя понятия не имела, о чем думает доктор, кроме того, что в его мыслях наверняка в различных комбинациях фигурировали эпитеты вроде «чокнутая» и мое имя.

– Он без сознания? – спросил доктор.

– Ну да. В общих чертах. – Я вздохнула. – Хотя мне казалось, я вполне забавная.

– Но он дышит?

– Дышит, но потеет, – уточнила я. – И не просыпается.

– Потрогай лицо, какая кожа на ощупь?

Я сделала, как он велел.

– Горячая, – сообщила я. – Влажная.

– Это лучше, чем холодная и липкая. Такого нам точно не нужно, – сказал мне доктор. – Давай так. Сожми кулак…

– Сделано, – доложила я.

– Теперь потри костяшками его стернум. Грудину. Дави жестко. Нам нужно увидеть, реагирует он или нет.

Я сделала, как сказал доктор, и сильно надавила. Адриан вздрогнул и прошептал что-то похожее на «мама». Я уселась обратно и пересказала все доктору.

– Очень хорошо, – отозвался тот. – Думаю, с твоим кавалером все будет хорошо. Но, на мой взгляд, следует сделать две вещи.

– Командуй, – сказала я, прижимая телефон плечом и поворачиваясь к Адриану.

– Во-первых, поверни его на бок, чтобы в случае рвоты он не захлебнулся.

Я принялась пихать Адриана локтем, пока он не сполз набок.

– Готово.

– Второе – побудь с ним. Проверяй каждые полчаса или около того. Если он похолодеет и начнет дрожать или пульс начнет скакать, звони девять-один-один. Если нет – то с ним все будет хорошо. Его может тошнить, или будет больно, но никакой существенной угрозы здоровью нет.

– Отлично! – обрадовалась я, внутренне съеживаясь, только от одной мысли, каким будет утро, когда Адриан воскреснет с похмельем из похмельев, а тут я.

– Может быть, если в тебе проснется милосердие, ты положишь ему на лоб холодную губку или полотенце, – проговорил доктор.

Я засмеялась. Не смогла удержаться.

– Спасибо, – сказала я. – Огромное спасибо.

– Надеюсь, все обойдется, – весело отозвался доктор. – Но, похоже, у тебя все под контролем. Позвонишь мне потом, расскажешь, как все закончилось?

– Безусловно. Еще раз спасибо.

– Береги себя, Кэнни, – мягко сказал доктор. – Звони, если понадобится что-то еще.

Я нажала отбой и задумалась. Губка? Я заглянула в бардачок и нашла только договор аренды автомобиля, несколько коробок из-под компакт-дисков и две ручки. Покопавшись в своей сумочке, я обнаружила помаду, которую мне дал Гарт, кошелек, ключи, записную книжку и прокладку, которую в книге для беременных советовали носить с собой на всякий случай.

Я посмотрела на Адриана. На прокладку. Прикинув, что он все равно не узнает, значит, никакого вреда ему мои действия не нанесут, я вышла из машины, аккуратно приблизилась к воде, намочила прокладку и, вернувшись, нежно водрузила ее на лоб Адриану, стараясь не хихикать в процессе.

Внезапно Адриан распахнул глаза.

– Ты такая милая, – пробормотал он заплетающимся языком.

– Эй, Спящая красавица, – обрадовалась я. – Проснулся! А то я уже начала беспокоиться…

Адриан как будто не слышал.

– Держу пари, ты будешь потрясающей матерью, – прошептал он и снова закрыл глаза.

Я улыбнулась, устраиваясь на водительском сиденье поудобнее. Потрясающая мать. Я впервые по-настоящему об этом задумалась – о материнстве. Нет, разумеется, я думала о родах, о логистике новорожденного и все такое. Но я никогда особо не задумывалась о том, какой я буду матерью; я, Кэнни Шапиро, которой почти двадцать девять лет.

Я сложила руки на животе. Рядом тихо похрапывал Адриан.

Хорошая мать, размышляла я ошеломленно. Но какая именно?

Крутая мама, которую обожают дети всей округи, которая подает сладкий фруктовый пунш и печенье вместо обезжиренного молока и фруктов, которая носит джинсы и обалденные туфли и может на самом деле разговаривать со своими детьми, а не просто читать им лекции?

Или веселой? Или мамой, которую с удовольствием будут приглашать помогать в школе или выступать перед учениками на открытых уроках по профориентации? Или я буду одной из тех беспокойных матерей, которые всегда топчутся у двери, ожидая, когда драгоценное чадо вернется домой, и всегда бегут за ним, сжимая свитер, плащ, горсть салфеток?

«Ты будешь собой», – сказал голос в моей голове. Голос моей собственной матери. Я сразу его узнала. Я буду самой собой. У меня нет другого выбора. И это не так уж плохо. Я хорошо обращалась с Нифкином, рассудила я. А это уже что-то.

Я положила голову на плечо Адриана, полагая, что он не будет возражать. И тогда мне пришла в голову другая мысль.

Я вытащила его телефон из сумочки, следом откопала салфетку с номером Макси и не дышала, пока не услышала ее отчетливый британский акцент:

– Алло?

– Привет, Макси, – прошептала я.

– Кэнни! – заорала она в трубку. – Ты где?

– На пляже, – ответила я. – Точно не знаю, где именно, но…

– Ты с Адрианом? – спросила Макси.

– Да, – так же шепотом продолжала я. – Только он немного потерял сознание.

Макси засмеялась. И против воли я подхватила этот смех.

– Помоги мне разобраться. Как у вас требует этикет? Мне остаться? Или уходить? Записку ему надо оставлять?

– Ты где именно? – спросила Макси.

Я осмотрелась в поисках знака, указателя, хоть чего-нибудь.

– Я помню, что последним был Дель-Рио-уэй, – ответила я. – И мы стоим прямо на обрыве, метрах в двадцати над водой…

– Знаю, где это, – откликнулась Макси. – По крайней мере, я так думаю. Именно там он снимался в любовной сцене для «Глаз Эстеллы».

– Отлично. – Я пытаюсь вспомнить, терял ли кто-нибудь сознание во время этой конкретной сцены. – Так что мне делать?

– Я объясню тебе дорогу к моему дому, – сказала Макси. – Буду ждать там.

Макси идеально дала указания, и уже через двадцать минут мы свернули на подъездную дорожку небольшого дома с серой черепицей, стоящего на берегу. Это было именно то место, которое я бы выбрала с учетом своих предпочтений и пары-тройки миллионов на счету.

Сама Макси ждала на кухне. Она сменила платье и прическу на черные легинсы, футболку и косички, которые выглядели бы нелепо на девяноста девяти и девяти десятых процента женского населения, но на ней смотрелись очаровательно.

– Он все еще в отключке?

– Иди посмотри, – тихо пробормотала я.

Мы вернулись к машине, где Адриан все еще лежал на пассажирском сиденье, его рот был широко открыт, глаза закрыты, а моя прокладка все еще красовалась у него на лбу.

Макси расхохоталась:

– Это что такое?

– Лучшее, что я смогла придумать, – слегка ощетинилась я.

Все еще хихикая, Макси подхватила выпуск глянцевого журнала из, кажется, мусорки, свернула и ткнула Адриана в руку. Ничего. Потом ткнула в живот. Никакой реакции.

– Ха! – сказала Макси. – Не думаю, конечно, что он умирает, но лучше его занести в дом.

Медленно и аккуратно, хрюкая и хихикая, мы вытащили Адриана из машины и устроили на диване в гостиной Макси – великолепной конструкции из белой кожи, которую, я очень надеялась, Адриан не осквернит.

– Его надо перевернуть на бок, на случай, если его стошнит… – вспомнила я и уставилась на Адриана. – Думаешь, с ним и правда все хорошо? Он принял экстази…

– Скорее всего, с ним все будет в порядке, – отмахнулась Макси. – Но, наверное, лучше с ним побыть.

Она отвлеклась от тела на диване и пристально осмотрела меня.

– Ты, должно быть, устала.

– Ты тоже, – кивнула я. – Прости меня за это…

– Кэнни, не бери в голову! Ты делаешь доброе дело!

Она глянула на Адриана, потом на меня:

– Ну что, пижамная вечеринка?

– Звучит заманчиво! – ответила я.

Пока Макси ходила за постельными принадлежностями, я сняла с Адриана обувь и носки. Вытащила ремень из петель, расстегнула рубашку, сняла прокладку со лба и заменила ее кухонным полотенцем, попавшимся под руку. А пока Макси раскладывала одеяла и подушки на полу, я смыла макияж, натянула пожертвованную хозяйкой дома футболку и прикидывала, что бы еще сделать полезного.

В гостиной Макси был камин. Как идеальная картинка, нетронутый, со стопкой березовых поленьев на решетке строго по центру. Я знала, как развести огонь. Хоть что-то хорошее.

Я не смогла отыскать газету, поэтому выдрала пару страниц из журнала, скрутила кренделями и подсунула под дерево. Проверила, открыт ли дымоход, проверила, что поленья – действительно настоящее дерево, а не керамическая бутафория под дерево в задумке известного дизайнера, затем зажгла спичку от коробка, прихваченного в баре «Звезда» в качестве доказательства Люси и Саманте, что я там действительно была.

Бумага вспыхнула, затем занялись поленья, и я удовлетворенно села на пятки.

– Ого! – воскликнула Макси, уютно устраиваясь в коконе из одеял и поворачиваясь к огню. – Как ты научилась этому?

– Мама научила, – ответила я.

Макси выжидающе посмотрела на меня, и я рассказала эту историю… Макси и, как обычно, малышу. О том, как мы отправились на рыбалку на Кейп-Код и как мама разводила костер, чтобы нам было тепло. Мы сидели вокруг огня: отец, сестра, брат и я, жарили зефир и смотрели, как мама в закатанных шортах, с загорелыми крепкими ногами, стоит в воде, забрасывая серебристую нить лески в черно-серую воду.

– Хорошие были времена, – протянула Макси, переворачиваясь на другой бок и засыпая.

Я полежала некоторое время, глядя широко раскрытыми глазами в темноту, слушая ее глубокое, тихое дыхание и храп Адриана.

– Ну вот ты и здесь, – тихонько сказала я себе.

Камин прогорел до тлеющих углей. Я чувствовала сладкий запах дыма на руках и в волосах, слышала, как волны накатывают на берег, видела, как небо из черного становится серым.

«Вот ты и здесь, – думала я. – Ты здесь!»

Я сложила руки чашечкой на животе. Малышка повернулась, плавая во сне, и сделала что-то похожее на сальто назад. Она, подумала я. Девочка, конечно.

Послав пожелания хороших снов Нифкину, который, как я полагала, прекрасно проводит эту ночь в одиночестве в роскошном отеле, я закрыла глаза и представила лицо мамы над этими кострами Кейп-Кода, такое счастливое и умиротворенное. И, чувствуя себя счастливой и умиротворенной, я наконец заснула.

16

Я проснулась в половине одиннадцатого утра. Камин спал. Макси и Адриан тоже.

Как можно тише я поднялась на второй этаж. Полированные деревянные полы, современные кленовые полки и комоды, в основном пустые. Мне было интересно, что чувствовала Макси, живя в нескольких домах и покидая их, как гусеница, сбрасывающая кокон. Мне было интересно, беспокоит ли ее это вообще. Я знала, что меня бы беспокоило.

В ванной комнате было полно всевозможных плюшевых полотенец, модного мыла и шампуней в бутылочках дорожного размера. Я долго простояла под горячим душем, почистила зубы одной из новеньких, запакованных зубных щеток из шкафчика, переоделась в футболку и чистые пижамные штаны, оказавшиеся в одном из ящиков комода.

Я была уверена, что мне понадобится фен и, возможно, помощник, чтобы хотя бы попытаться повторить то, что Гарт сделал с моими волосами прошлой ночью, но поблизости не наблюдалось ни того, ни другого. Поэтому я зачесала пряди назад, заколола, скрепив все это небольшим количеством какого-то роскошного и восхитительно пахнущего французского зелья для укладки. По крайней мере, я надеялась, что оно было для укладки. По настоянию отца в школе я учила латынь. Полезно для оценки в аттестате, но так себе, когда надо прочесть название туалетных принадлежностей кинозвезд.

Когда я спустилась вниз, Макси все еще спала, свернувшись калачиком, как очаровательный котенок, поверх груды одеял. Но там, где спал Адриан, лежал одинокий лист писчей бумаги.

Я его подняла.

«Дорогая Кэсси, – и я прыснула в кулак. Что ж, почти угадал. Меня и похуже называли. – Большое спасибо, что позаботилась обо мне прошлой ночью. Я понимаю, мы не очень хорошо знаем друг друга…»

Я фыркнула от снова подступившего смеха. Мы не очень хорошо знаем друг друга! Мы едва обменялись пятью фразами, до того как он вырубился!

«…но я вижу, ты очень добрый человек. И я уверен, ты будешь замечательной матерью. Прости, что мне пришлось уехать в такой спешке и мы не увидимся в ближайшее время. Сегодня утром я улетаю на съемки в Торонто. Так что, надеюсь, тебе понравится мой подарок, пока ты в Калифорнии».

Подарок? Что за подарок? Я развернула записку полностью, и на колени, соскользнув по животу, упал серебристый ключ. Ключ от машины.

«Срок аренды истекает в следующем месяце, – написал Адриан на другой стороне листа вместе с названием и адресом автосалона в Санта-Монике. – Забрось ее туда, когда будешь возвращаться домой. И наслаждайся!»

Я поднялась на ноги, медленно подошла к окну и, затаив дыхание, подняла жалюзи. Маленькая красная машинка все еще стояла на подъездной дорожке. Я перевела взгляд на ключ, обратно на машину и тихонько ущипнула себя, ожидая, что проснусь и обнаружу, что все это был лишь сон… что я все еще сплю в своей кровати в Филадельфии, с кучей книг для беременных на прикроватной тумбочке и Нифкином, который свернулся калачиком рядом с моей головой.

Макси зевнула, грациозно поднялась с пола и встала у окна рядом со мной.

– И что тут у нас?

Я показала ей машину, ключ и записку.

– Мне кажется, что я сплю.

– Это меньшее, что он мог сделать, – сказала Макси. – Адриану невообразимо повезло, что ты не обшарила его карманы и не сфотографировала его голым.

Я одарила ее невинным взглядом широко раскрытых глаз.

– А что, так можно было?

Макси усмехнулась.

– Побудь тут, – велела она. – Я привезу твою собаку, а потом засядем за твой план покорения Голливуда.

* * *

Я ожидала, что кухонные шкафы Макси будут пустыми, за исключением, может быть, продуктов, которыми, по моим прикидкам, питаются старлетки – мятных конфет, газировки, какой-нибудь пророщенной пшеницы или пивных дрожжей или чего-то еще, что гуру диеты предписывали им есть.

Но на полках Макси было все необходимое, от куриного бульона до муки, сахара и специй, а в холодильнике лежали свежие яблоки и апельсины, молоко и сок, масло и сливочный сыр.

Киш, решила я, и фруктовый салат. Я резала киви и клубнику, когда вернулась Макси. Она переоделась в черные облегающие бриджи и вишневую футболку с рукавами-фонариками, а еще на ней были большие черные солнцезащитные очки и заколки в волосах с искусственными, как мне показалось, рубинами. Нифкин щеголял красным ошейником из лакированной кожи, украшенным такими же драгоценностями, и соответствующим красным поводком.

Они оба выглядели очень величественно.

Я накрыла стол для Макси и, в отсутствие корма, угостила Нифкина небольшим кусочком киша.

– Как же красиво, – пробормотала я, любуясь солнечными бликами на воде, свежим бризом, колышущим воздух.

– Может, останешься ненадолго? – предложила Макси.

Я покачала головой.

– Мне нужно закончить дела и вернуться… – начала я, а затем остановилась. А ведь и правда, зачем мне спешить обратно? Работа могла подождать – у меня все еще оставалось свободное время. Пропуск нескольких занятий для будущих мам – не конец света.

Комната с видом на океан так манила, особенно учитывая неспокойную, слякотную весну Филадельфии. И Макси словно прочла мои мысли.

– Будет так здорово! Ты сможешь писать, я буду ходить на работу, мы можем устраивать званые обеды и зажигать камин. Нифкин может тут побегать… Я составлю для тебя портфель акций…

Мне хотелось прыгать от радости, но я не была уверена, что ребенок одобрит подобные телодвижения. Это место невероятно. У меня бы была возможность побродить вдоль прибоя. Нифкин мог погоняться за чайками. Мы с Макси могли бы готовить.

Должен был найтись какой-то подвох. Но я не видела, какой и где. И в то утро, когда светило солнце и накатывали волны, казалось, что легче позволить себе окунуться в это чудесное приключение, чем тратить гораздо больше времени на тщетные поиски.

* * *

После этого события завертелись с огромной скоростью.

Макси отвезла меня в небоскреб с голубовато-серебристыми стеклянными стенами и модной забегаловкой на нижнем уровне.

– Мы идем на встречу с твоим агентом, – пояснила она, нажимая кнопку седьмого этажа.

Я ломала голову в поисках подходящих вопросов.

– Она… она работает с писателями? – наконец выдавила я. – Она хороша?

– Да, и весьма, – сказала Макси, ведя меня по коридору.

Дойдя до одной приоткрытой двери, она резко постучала и сунула внутрь голову.

– Это чушь собачья! – выплыл в коридор женский голос. – Теренс, это полное дерьмище. Вот то, что вам нужно, и он совершенно точно закончит к следующей неделе…

Я заглянула через плечо Макси, ожидая, что голос будет принадлежать даме с платиновыми волосами и в кофте с наплечниками, с сигаретой без фильтра в одной руке и чашкой черного кофе в другой… Женская версия того мерзкого носителя солнцезащитных очков, который сказал мне, что в Голливуде нет толстых актрис.

Вместо этого за гигантской плитой письменного стола сидела фея с кремовой кожей и веснушками. На ней был бледно-зеленый джемпер, сиреневая футболка с кружевными фестонами и кеды детского размера. Ее белокурые с рыжиной волосы были собраны в неаккуратный пучок бледно-голубой резинкой. Она выглядела словно ей лет двенадцать.

– Это Вайолет, – гордо представила Макси.

– ЧУШЬ СОБАЧЬЯ! – снова припечатала Вайолет в трубку.

Я подавила желание положить руки на животе там, где предположительно были уши ребенка.

– Что думаешь? – шепотом спросила Макси.

– Она… эм-м… – протянула я. – Она похожа на Пеппи Длинныйчулок! Она достаточно взрослая, чтоб так выражаться?

Макси расхохоталась.

– Не волнуйся, – успокоила меня она. – Вайолет, может, и выглядит как девочка-скаут, но на самом деле она очень жесткая.

Произнеся прощальное «Чушь собачья», Вайолет повесила трубку, поднялась на ноги и протянула руку.

– Кэнни, приятно познакомиться, – сказала агент, как нормальный человек, а не как огнедышащий дракон, которым была только что. – Мне действительно понравился твой сценарий. И знаешь, что понравилось больше всего?

– Ругательства? – рискнула я.

Вайолет рассмеялась.

– Нет, нет, – сказала она. – Мне понравилось, что твоя главная героиня так верила в себя. Так много романтических комедий, где главную героиню должно что-то спасти… любовь, или деньги, или фея-крестная. Мне понравилось, что Джози просто спасла себя сама и все это время сохраняла веру в себя.

Ух ты! Я никогда не думала об этом с такой точки зрения. Для меня история Джози была исполнением желаний, чистой и простой историей о том, что могло бы произойти, если бы одна из звезд, у которых я брала интервью в Нью-Йорке, когда-нибудь посмотрела на меня и увидела больше, чем потенциальную пышечку в одежде большого размера.

– Женщинам охрененски понравится этот фильм, – предсказала Вайолет.

– Я очень рада, что ты так считаешь, – заулыбалась я.

Вайолет кивнула, сдернула с волос резинку, провела по ним пальцами и собрала свои кудри в чуть более аккуратную версию того же пучка.

– Мы попозже еще обсудим, – пообещала она, собирая в кучу блокнот, пригоршню ручек, копию моего сценария и что-то, похожее на типовой контракт. – А пока, давай заработаем тебе немного денег.

В итоге оказалось, что маленькая Вайолет – настоящий ас в переговорах.

Может быть, это командный голос и безостановочный поток непристойностей, слетающих с ее очаровательных губ, были настолько резкими, что трио молодых парней в строгих костюмах больше пялились на нее, чем оспаривали ее утверждение, что мой сценарий того стоил.

По итогу сумма, которую мне дали – одна часть должна была перейти мне в течение пяти дней после подписания договора, вторая – в первый день начала съемок, третья – после первого просмотра того, что я напишу дальше, – была невероятной.

Макси обняла меня, а Вайолет обняла нас обеих.

– А теперь иди и дай мне повод гордиться тобой! – скомандовала Вайолет, возвращаясь в свой кабинет и выглядя при этом, как ученица средней школы на пути с перемены на урок.

К пяти часам того же дня я сидела на веранде Макси с миской холодного винограда на коленях и бокалом безалкогольной виноградной газировки в руке, чувствуя невероятно сладкое облегчение.

Теперь я могла купить любой дом, какой захочу, или нанять няню, даже взять отпуск на целый год, когда родится ребенок. И что бы мне ни пришлось переписывать, это будет все равно лучше, чем столкнуться с Габби и ее безостановочной критикой, как в лицо, так и за спиной. Лучше, чем напрягаться, в седьмой раз переписывая письмо Брюсу.

То было тяжкой работой. Это – будет всего лишь игрой.

В тот день я часами висела на телефоне, громко сообщая хорошие новости маме, Люси и Джошу, Энди и Саманте, разным родственникам и коллегам. Всем, кого смогла вспомнить, кто разделил бы мое счастье. Затем я позвонила доктору Кей на работу.

– Это Кэнни, – сказала я. – Просто хочу сказать, что у меня все в порядке.

– Твоему другу лучше?

– Намного лучше, – ответила я и рассказала: как Адриан выздоровел, как я решила остаться у Макси, как крошечная Вайолет выбила мне все эти деньги.

– Будет отличный фильм, – хмыкнул доктор.

– Я пока даже не могу поверить! – воскликнула я, наверное, раз тридцатый за этот день. – Все кажется нереальным.

– Тогда просто наслаждайся, – засмеялся он. – Похоже, это прекрасное начало.

Макси прислушивалась, бросая Нифкину теннисный мячик, пока пес не свалился, тяжело дыша, рядом с кучей морских водорослей.

– Кто это? – спросила она, когда я положила трубку.

– Ну… он был моим врачом, когда я пыталась похудеть, до того как забеременела. Теперь, полагаю, мы друзья. Я звонила ему вчера ночью насчет Адриана…

– Похоже, он тебе нравится, – сказала Макси, многозначительно подвигав бровями. – Его на дом можно вызвать?

– Понятия не имею, – улыбнулась я. – Он очень милый. И очень высокий.

– Хорошо, что высокий, – серьезно покивала Макси. – И что теперь?

– Ужин? – предположила я.

– О, верно, – отозвалась Макси. – Я все забываю, что ты разносторонне одаренная личность. Ты можешь и писать и готовить!

– Не надейся, – хмыкнула я. – Давай посмотрим, что есть в холодильнике.

Макси заулыбалась:

– У меня есть идея получше насчет того, что нам надо сделать в первую очередь.

* * *

Охранник у входа в ювелирный магазин кивнул мне и Макси, потом широко распахнул тяжелую стеклянную дверь.

– Что мы здесь делаем? – прошептала я.

– Покупаем тебе подарок, – сказала Макси. – И совсем не обязательно шептать.

– Ты что, мой папик? – хмыкнула я.

– О нет, – совершенно серьезно ответила Макси. – Ты сама себе что-нибудь купишь.

Я уставилась на нее с открытым ртом.

– Что? Почему? Ты вроде должна призывать меня к экономии. У меня скоро родится ребенок…

– Конечно, ты будешь экономить, – ответила Макси. – Но моя мама говорила, у каждой женщины должна быть одна красивая, идеальная вещь, которую она купила себе сама. И ты, моя дорогая, теперь в состоянии так поступить.

Я шумно втянула воздух, как будто собиралась нырнуть в глубокую воду, а не просто пройти через ювелирный магазин. Комната была полна стеклянных витрин на уровне того, что раньше было моей талией, и каждая витрина ломилась от драгоценных украшений, искусно разложенных на подушечках из черного и голубовато-серого бархата.

Там были кольца с изумрудами, сапфирами, тонкие колечки из платины, украшенные бриллиантами. Висячие янтарные серьги и броши с топазами, браслеты из серебряной сетки, такой тонкой, что я едва могла разглядеть звенья, и кафы из чеканного золота. На меня смотрели сверкающие браслеты с маленькими балетными туфельками и миниатюрными ключами от машины… серьги из стерлингового серебра в форме пухлых сердечек… переплетенные полоски розового и желтого золота… сверкающие булавки в форме божьих коровок и морских коньков… бриллиантовые теннисные браслеты из тех, что носила мать Брюса…

Я остановилась и ошеломленно прислонилась к ближайшей витрине. Продавщица в аккуратном темно-синем костюме появилась с другой стороны так быстро, как будто ее телепортировали.

– Что вам показать? – тепло спросила она.

Я осторожно указала на пару самых маленьких бриллиантовых сережек.

– Это, пожалуйста, – попросила я.

Макси глянула мне через плечо.

– Не это, – нахмурилась она. – Кэнни, они совсем маленькие!

– Хоть что-то во мне может быть маленьким? – пошутила я.

Макси озадаченно посмотрела на меня:

– Зачем?

– Затем… – Мой голос затих.

Макси схватила меня за руку.

– Знаешь что? – строго сказала она. – Ты выглядишь чудесно. Ты выглядишь счастливой… и здоровой… и беременной…

– Не забывай об этом, – сказала я, смеясь.

Консультант тем временем разворачивала кусок черного бархата и раскладывала серьги поверх футляра – крошечную пару, которую я заказала первой, затем еще одну примерно в два раза больше. Каждый бриллиант был размером с отборную изюминку. Я взяла их в ладонь, наблюдая, как они сверкают, вспыхивая синим и фиолетовым.

– Они великолепны, – тихо сказала я и поднесла их к ушам.

– Вам очень идет, – заметила продавщица.

– Мы возьмем их, – сказала Макси очень уверенно. – Можете не упаковывать. Она их наденет прямо сейчас.

Позже в машине, в новых серьгах, посылающих радужные переливы на крышу всякий раз, когда на них падал солнечный свет, я пыталась благодарить Макси. За то, что она приняла меня, за покупку моего сценария, за то, что заставила меня поверить в будущее, в котором я заслуживаю вещей, подобных бриллиантовым серьгам.

Но Макси попросту отмахнулась.

– Ты заслуживаешь хорошего, – ласково сказала она. – Это не должно удивлять тебя, Кэнни.

Я глубоко вздохнула.

– Друг, – шепнула я малышу и, обращаясь к Макси, пообещала: – Я приготовлю тебе лучший ужин, какой ты когда-либо пробовала.

– Я не понимаю, – сказала мама во время ежедневного телефонного звонка-допроса. – И у меня есть пять минут, чтобы понять.

– Пять минут? – Я прижала трубку и прищурилась на пальцы ног, пытаясь решить, можно ли выжить в Голливуде с сильно ободранным лаком или меня оштрафует полиция педикюра. – Куда ты спешишь?

– Межсезонный матч по софтболу, – быстро сказала моя мама. – Мы сражаемся с «Лавандовой угрозой».

– Они что-то собой представляют?

– Были хороши в прошлом году. Но ты меняешь тему разговора. Ты теперь живешь с Макси… – начала мама и выжидательно затихла.

Или мне так показалось.

– Мы просто друзья, мам, – сказала я и добавила: – Все платонически.

– Знаешь, никогда не поздно…

Я закатила глаза:

– Прости, что разочаровываю.

– Так чем ты занимаешься?

– Весело провожу время, – ответила я. – Мне хорошо.

Я с трудом представляла, с чего начать. Я провела в Калифорнии уже почти три недели, и каждый день мы с Макси отправлялись в какое-нибудь приключение, маленькое путешествие в красном кабриолете Адриана, и машинка все больше и больше походила на заколдованную колесницу или ковер-самолет.

Вчера вечером после ужина мы прошлись пешком до пирса Санта-Моники и купили жирную солено-сладкую картошку фри и замороженный розовый лимонад и ели все это, болтая ногами в воде.

За день до этого мы ездили на фермерский рынок в центре города, где закупились малиной, молодой морковью и белыми персиками. Персики Макси раздала коллегам по съемочной площадке, за исключением ее напарника, потому что, как Макси сказала, он увидит в персиках призыв приготовить «Беллини».

– А я не хочу быть ответственной за его очередной запой, – фыркнула Макси.

В Калифорнии были вещи, к которым я никак не могла привыкнуть. Например, одинаковая красота женщин, то, как все остальные люди, которые встречались мне в кофейнях или магазинах деликатесов, казались смутно знакомыми. Как будто они играли подругу или приятеля второго плана в каком-нибудь недавно завершившемся ситкоме.

А еще меня поражала автомобильная культура этого места – все ездили повсюду, так что не было ни тротуаров, ни велосипедных дорожек, только бесконечные пробки, густой, как мармелад, смог, повсюду парковщики – даже на одном из пляжей, которые мы посетили.

– Теперь я официально видела все, – сказала я Макси.

– Еще нет, – отозвалась она. – На Третьей улице есть такса, одетая в трико с блестками. Она участвует в жонглировании. Когда посмотришь на нее, тогда да, увидишь все.

– Ты вообще работаешь? – спросила мама, не впечатлившись, судя по голосу, рассказом о жонглирующих таксах и белых персиках.

– Каждый день, – уверила я маму, и это было правдой.

В перерывах между приключениям и прогулками я проводила не менее трех часов на веранде с ноутбуком. Вайолет прислала мне сценарий, так густо испещренный заметками, что его практически невозможно было прочитать.

«БЕЗ ПАНИКИ! – написала она лавандовыми чернилами на титульном листе. – Фиолетовые правки – мои, красные – от нанятого студией читателя, черные – от парня, который может стать или не стать режиссером этого фильма. По моему мнению, большая часть из того, что он предлагает, полная херня. Отнесись к этому с долей скептицизма, не принимай близко к сердцу. Это ВСЕГО ЛИШЬ ПРЕДЛОЖЕНИЯ!»

Я постепенно продиралась сквозь чащу нацарапанных заметок, зачеркиваний, стрелок и добавлений к ним.

– Так когда ты возвращаешься домой? – спросила мама.

Я прикусила губу. Я до сих пор не знала ответа на этот вопрос, а надо было принять решение, и как можно скорее.

Тридцатая неделя беременности стремительно приближалась. После этого рубежа мне придется либо найти врача в Лос-Анджелесе и родить ребенка здесь, либо искать способ вернуться домой без самолета.

– Ты, пожалуйста, дай мне знать о своих планах, – попросила мама. – Я бы с радостью отвезла тебя домой из аэропорта и, возможно, даже посмотрела бы на внука или внучку до первого дня рождения…

– Мам…

– Просто материнское напоминание! – ответила мама и повесила трубку.

Я поднялась и побрела к пляжу. Нифкин напрыгивал мне на ноги в надежде, что удастся загнать теннисный мячик в волну. Разумеется, я понимала, что мне придется со всем разобраться, но пока все шло так хорошо, что трудно было сосредоточиться на чем-то, кроме нового солнечного дня, вкусной еды, поездки за покупками, пикника или прогулки по пляжу под звездным небом.

Если не считать случайных воспоминаний о Брюсе и наших счастливых временах вместе, а также отсутствия уверенности в том, что будет дальше в моей жизни, время, проведенное в пляжном домике, было абсолютным блаженством.

– Тебе нужно остаться здесь, – твердила Макси.

Я никогда не соглашалась напрямую, но и не отказывалась. Я пыталась подойти к вопросу так же, как когда-то проводила исследование невест, прокручивая вопрос снова и снова. Подойдет ли мне такая жизнь? Смогу ли я на самом деле так жить?

Я думала об этом вечерами, когда заканчивала работать, еда готовилась, а мы с Нифкином прогуливались вдоль кромки воды.

– Остаться или уехать? – спрашивала я, ожидая ответа от собаки, от ребенка, от Бога, который не дал мне наставлений еще в ноябре.

Но ответа не следовало – только волны и окружающая звездная ночь.

Утром моей третьей субботы в Калифорнии Макси вошла в гостевую спальню, распахнула шторы и щелкнула пальцами Нифкину, который помчался к ней, навострив уши, как самая маленькая сторожевая собачка в мире.

– Проснись и пой! – пропела Макси, подпрыгивая. – Мы идем в спортзал!

Я изо всех сил пыталась сесть.

– Спортзал? – изумленно переспросила я, хотя видела, что Макси была одета соответствующе.

Она собрала рыжие кудри в высокий хвост, надела облегающий черный комбинезон, ярко-белые носки и безупречно белые кроссовки.

– Не волнуйся, – успокоила меня Макси. – Никаких больших нагрузок.

Она села на край постели и ткнула в расписание какого-то места с названием «Образовательный центр Внутреннего света».

– Вот… видишь? – Она зачитала название курса. – Самоактуализация, медитация и визуализация.

– А за этим последует мастурбация? – хихикнула я.

Макси сердито на меня посмотрела.

– Не спеши с критикой! – оборвала меня она. – Такое действительно помогает.

Я подошла к комоду и закопалась в попытках найти подходящую одежду для самореализации. Мне пришло в голову, что сеанс медитации можно использовать, чтобы придумать правдоподобный диалог между Джози, героиней моего сценария, и ее будущим бывшим парнем. Или поразмышлять о будущем и о том, что я буду с ним делать. Самореализация и визуализация казались мне глупостью нового века, но, по крайней мере, я не совсем впустую потрачу время.

«Образовательный центр Внутреннего света» представлял собой низкое здание из белого дерева, расположенное на вершине холма с широкими стеклянными окнами и террасой, устланной морской травой и уставленной горшками с бальзамином. К счастью, там не было никаких парковщиков.

– Тебе понравится, – пообещала Макси, пока мы шли к дверям.

Я влезла в ее просторную футболку, которая для меня с каждым днем становилась все меньше, плюс легинсы и кроссовки, а также обязательная бейсболка и темные очки – единственные части ее образа, которые я смогла приспособить для себя.

– Знаешь, будь мы в Филадельфии, здесь бы был сырный магазин, – проворчала я.

Мы вошли в большую, просторную комнату с зеркалами на стенах, пианино в углу и запахом пота и сандаловых благовоний. Мы с Макси заняли места на задних рядах, и пока она ходила за ковриками, я оглядывала толпу. Впереди была стайка потрясающих супермоделей, несколько женщин постарше – одна с натуральными неокрашенными седыми волосами – и мужик с длинной, развевающейся белой бородой в футболке с надписью «Купил краба прямо у паба».

Определенно, не бар «Звезда», крутилось у меня в голове. В двери вошла инструктор.

– Давайте все встанем, – сказала она, наклоняясь и вставляя диск в проигрыватель.

Я, моргнув, уставилась на нее во все глаза, потому что там, передо мной, была самая что ни на есть Пышная Дама… в блестящем ярко-синем купальнике и черных колготках, не больше и не меньше.

Она была лет на десять старше меня, с глубоким загаром и каштановыми волосами, которые ниспадали до середины спины, удерживаемые над ее широким, без морщин лицом лентой в тон купальнику. Ее тело напомнило мне тех маленьких кукол плодородия, которых археологи выкапывали из руин, – покатые груди, широкие бедра, крутые изгибы. У нее была розовая помада и крошечный бриллиантовый гвоздик в носу, и было видно, что ей… комфортно. Уверенная. Довольная собой. Я никак не могла отвести от нее глаз, задаваясь вопросом, выглядела ли я когда-нибудь такой же счастливой, смогу ли я когда-нибудь этому научиться… и пойдет ли мне пирсинг в носу.

– Я Эбигейл, – представилась инструктор.

Эбигейл! Мой фаворит в списке женских имен для малыша! Знак, не иначе.

– И это самоактуализация, медитация и визуализация. Если вы оказались не в том месте, пожалуйста, покиньте зал сейчас.

Никто не вышел. Эбигейл улыбнулась нам и нажала кнопку на стереосистеме. Помещение заполнили звуки флейт и мягкий барабанный бой.

– Мы начнем с небольшой растяжки и глубокого дыхания, а дальше перейдем к тому, что называется направляемой медитацией. Вы сядете в любую удобную для вас позу, закроете глаза, а я буду направлять вас, предоставляя разные ситуации и возможности. Начнем, пожалуй.

Макси улыбнулась. Я улыбнулась в ответ.

– Все хорошо? – спросила она шепотом, я кивнула.

И не успела опомниться, как уже сидела, скрестив ноги, на мягком коврике на полу, с закрытыми глазами, а флейты и барабаны слабо звенели у меня в ушах.

– Представьте себе безопасное место, – начала Эбигейл, ее голос был низким и успокаивающим. – Не пытайтесь выбрать. Просто закройте глаза и посмотрите, что получится.

Я была уверена, что увижу веранду Макси или, может быть, ее кухню. Но, когда Эбигейл повторила «безопасное место», я увидела свою кровать… свою кровать дома. Голубое одеяло, яркие подушки, Нифкин, примостившийся сверху, как маленькое пушистое украшение, и глядящий на меня. По косому свету, пробивавшемуся сквозь жалюзи, я могла определить, что стоял вечер, когда я обычно возвращалась с работы. Время выгуливать собаку, время позвонить Саманте, чтобы узнать, когда она хочет отправиться в спортзал, время просмотреть почту, повесить одежду и устроиться на ночь…

И вдруг меня захлестнула волна такой острой тоски по дому, по моему городу, моей квартире, моей постели, что я почувствовала слабость.

Я с трудом поднялась на ноги. Моя голова была полна картин города – кофейня на углу, где мы с Самантой делились капучино со льдом, откровениями и ужасными историями о мужчинах… Рединг-Терминал по утрам, наполненный запахом свежих цветов и булочек с корицей… Торговый центр «Индепенденс-молл» по дороге с работы, широкие зеленые лужайки, забитые туристами, вытягивающими шеи, чтобы взглянуть на Колокол Свободы, кизиловые деревья, полные розовых цветов… Парк Пенс-Лэндинг по субботам, где Нифкин отчаянно натягивал поводок, пытаясь поймать чаек, которые низко скользили над водой.

Моя улица, моя квартира, мои друзья, моя работа…

– Дом, – прошептала я ребенку и самой себе.

– Туалет, – прошептала я Макси и вышла из зала.

Я стояла на солнце, глубоко дыша. Через минуту я почувствовал, как кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась Эбигейл со стаканом воды в руке.

– С вами все в порядке?

Я кивнула.

– Просто меня обуяла… тоска по дому, наверное, – пояснила я.

Эбигейл задумчиво покачала головой.

– Дом, – проговорила она. – Что ж, это хорошо. Если дом – ваше безопасное место, это замечательно.

– Как вы… – я не могла подобрать слов для того, чтобы спросить, что я хотела. Как вы находите счастье в вашем теле… в моем теле. Как вы находите в себе мужество следовать чему-либо и куда угодно, если вы не чувствуете, что вписываетесь в этот мир?

– Я повзрослела, – улыбнулась Эбигейл, отвечая на так и не заданный вопрос. – И многому научилась. Вы тоже научитесь.

– Кэнни?

Макси, прищурившись против солнечного света, обеспокоенно смотрела на меня. Я помахала рукой. Эбигейл кивнула нам обеим.

– Удачи, – пожелала она и вернулась обратно в зал, покачивая бедрами и роскошной грудью, гордая и не стыдящаяся себя. Я смотрела ей вслед, жалея, что не могу прошептать ребенку: «Пример для подражания».

– Что это было? – с тревогой спросила Макси. – Ты в порядке? Ты не вернулась, я подумала, ты рожать начала в кабинке или что-то в этом роде…

– Нет, – слабо улыбнулась я. – Пока никаких детей. Я в порядке.

Мы поехали домой, Макси взволнованно болтала о том, как она представляла себя получающей «Оскара», и со вкусом, любезно и очень решительно обличала каждого гнилого бывшего прямо с трибуны.

– Я чуть не расхохоталась, когда представила выражение лица Кевина! – воскликнула она и посмотрела на меня, остановившись на следующем красном светофоре. – А что видела ты, Кэнни?

Мне не хотелось ей отвечать… Не хотелось ранить ее чувства, говоря о том, что мое счастье находится в пяти тысячах километров от пляжного домика на побережье Калифорнии и от самой Макси.

– Дом, – тихо сказала я.

– Скоро там будем, – улыбнулась Макси.

– Кэ-э-энни! – выла Саманта в трубку на следующее утро. – Это просто смешно! Я решительно настаиваю, чтобы ты вернулась. Столько всего происходит. Я рассталась с инструктором по йоге, а тебя даже не было здесь, чтобы послушать об этом…

– Так рассказывай, – уговаривала я, чувствуя укол совести.

– Да неважно, – беззаботно отмахнулась Сэм. – Уверена. Все мои переживания не так интересны, как твои друзья-звезды и их расставания…

– Будет тебе, Сэм, – прервала я ее. – Ты же знаешь, что это неправда. Ты мой самый лучший друг, и хочу услышать все о порочном инструкторе по йоге…

– Не обращай внимания, – повторила Саманта. – Я бы предпочла поговорить о тебе. Так в чем дело? Ты в длительном отпуске? Ты собираешься остаться там навсегда?

– Не навсегда, – поспешно сказала я. – Просто я не знаю, что делаю. Правда.

На тот момент я отчаянно желала никогда больше не обсуждать эту тему.

– Я соскучилась по тебе, – жалобно протянула Сэм. – Я даже скучаю по твоей мелкой странной собачонке.

– Это не навсегда, – уверенно сказала я.

Это единственное, что я знала наверняка.

– Ладно, сменим тему, – сказала Саманта. – Угадай, кто мне звонил? Тот симпатичный доктор, с которым мы столкнулись на Келли-драйв.

– Доктор Кей! – Я ощутила внезапный прилив счастья от его имени, а также укол вины за то, что я не звонила ему с того дня, как подписала контракт с Вайолет. – Как он узнал твой номер?

– Очевидно, – голос Саманты стал холодным, – несмотря на мою просьбу, ты снова указала меня в качестве экстренного контакта, когда заполняла для него какую-то форму.

Наше яблоко раздора. Я всегда указывала Саманту в качестве экстренного контакта, когда отправлялась в велосипедные поездки. Саманта была не в восторге, узнав об этом.

– Ну правда, Кэнни, почему бы тебе не вписать свою мать? – завела она все ту же шарманку.

– Потому что я боюсь, что на звонок ответит Таня, и мое тело похоронят в море, – ответила я.

– Ну, короче, он позвонил узнать, как идут дела и есть ли у меня твой адрес. Кажется, он хотел что-то тебе послать.

– Здорово! – отозвалась я, гадая, что бы это могло быть.

– Так когда ты возвращаешься домой? – снова спросила Сэм.

– Скоро, – сдалась я.

– Обещаешь? – потребовала она.

Я положила руку на живот.

– Обещаю, – ответила я им обеим.

На следующий день в почтовом ящике появилась коробка из Филадельфии. Я вынесла ее на веранду и вскрыла. Сверху лежала открытка с изображением маленькой, встревоженной собаки а-ля Нифкин с широко раскрытыми глазами.

«Дорогая Кэнни, – значилось на оборотной стороне, – Саманта сообщила мне, что ты какое-то время пробудешь в Лос-Анджелесе, и я подумал, что тебе, возможно, захочется что-нибудь почитать (они же там читают, верно?). Я упаковал книги и несколько вещей, которые напомнят тебе о доме. Не стесняйся звонить мне просто так».

Подпись гласила: «Питер Крушелевански (из Филадельфийского университета)».

И постскриптум: «Саманта сказала, что Нифкин тоже отбыл на Западное побережье, поэтому я положил кое-что и для него».

Внутри коробки лежали две открытки, с изображениями Колокола Свободы и Индепенденс-холла, маленькая жестянка с крендельками в темном шоколаде из Рединг-Терминала и слегка помявшийся бисквит. На дне коробки мои пальцы наткнулись на что-то круглое и тяжелое, завернутое в несколько слоев «Филадельфия икзэминер» («Потрещим с Габби», как я заметила, была посвящена последнему телевизионному фильму Анджелы Лэнсбери). В свертке оказалась неглубокая керамическая миска для корма. На внутренней стороне красовалась ярко-красная, обведенная желтым буква «Н». А по внешней стороне чаши шла серия портретов Нифкина, каждый из которых был точен вплоть до его усмешки и пятен. Нифкин бежал, Нифкин сидел, Нифкин на полу пожирал сыромятную кость. Я радостно рассмеялась.

– Нифкин! – позвала я.

Песик тут же с лаем прибежал. Я поставила его подарок на пол, чтобы он мог его обнюхать. И позвонила доктору.

– Сьюзи Лайтнинг! – выдал он вдруг вместо приветствия.

– Кто? – удивленно переспросила я. – А?

– Это из песни Уоррена Зевона, – пояснил доктор.

– Хм-м, – повторила я.

Единственная песня Уоррена Зевона, которую я знала, была о юристах, оружии и деньгах.

– Это о девушке, которая… много путешествует, – сказал доктор.

– Звучит интересно. – Я мысленно сделала пометку посмотреть текст песни. – Я звоню, чтобы поблагодарить за подарки. Они замечательные!

– Не за что, – довольно хмыкнул он. – Я рад, что тебе понравилось.

– Ты рисовал Нифкина по памяти? Это потрясающе! Тебе надо было стать художником.

– Балуюсь иногда, – признался доктор голосом, так похожим на голос Доктора Зло из фильмов об Остине Пауэрсе, что я расхохоталась. – Честно говоря, твоя подруга Саманта снабдила меня фотографиями. Но я не часто подглядывал. У твоей собаки очень характерная внешность.

– Ты слишком добр, – искренне проговорила я.

– Тут открыли студию росписи керамики за углом кампуса, – объяснил доктор. – Я там и сделал. Была вечеринка по случаю дня рождения какого-то ребенка, так что там было пятеро восьмилетних детей и я.

Я усмехнулась, представив себе это – высокий, басовитый доктор на складном стульчике, рисующий Нифкина, и на него детишки таращатся.

– Как у тебя дела в целом?

Я изложила доктору сокращенную версию о шопинге с Макси, о готовке, которой занималась, о фермерском рынке, который нашла. Описала маленький домик на пляже. Сказала, что Калифорния кажется мне одновременно чудесной и нереальной. Рассказала, что гуляю каждое утро и работаю каждый день, и как Нифкин научился ловить мячик в прибое.

Доктор заинтересованно хмыкал и задавал вопросы, а потом перешел к главному:

– Ты когда возвращаешься домой?

– Я не уверена, – замялась я. – Сейчас у меня отпуск, и я еще дорабатываю сценарий.

– Ты… будешь рожать там?

– Не знаю, – медленно проговорила я. – Думаю, нет.

– Понятно, – это все, что он сказал. – Мы должны снова позавтракать, когда ты вернешься.

– Конечно! – сказала я, и меня остро потянуло в «Доброе утро». Тут такого меню не было. – Было бы здорово.

Я услышала, как машина Макси въехала в гараж.

– Прости, мне пора бежать…

– Без проблем, – ответил доктор. – Звони в любое время.

Я повесила трубку, улыбаясь. Мне было интересно, сколько ему на самом деле лет. Интересно, нравлюсь ли я ему больше, чем пациентка, больше, чем просто еще одна из девиц в теле, сновавших туда-сюда в его кабинете, каждая со своим разбитым сердцем. И я решила, что хочу увидеть его снова.

Следующим утром Макси предложила еще одну поездку.

– Поверить не могу, что у тебя есть пластический хирург! – проворчала я, забираясь в маленькую машину с низкой посадкой, размышляя, что только в этом городе, в этот период истории, у двадцатисемилетней актрисы с идеальными чертами лица будет пластический хирург в загашнике.

– Необходимое зло, – решительно проговорила Макси, проезжая мимо машинок еще меньше и выруливая на скоростную полосу.

Кабинет хирурга представлял собой помещение в серо-лиловых тонах, с прохладными мраморными полами, глянцевыми стенами и еще более глянцевыми администраторами. Макси сняла большие солнцезащитные очки и тихо говорила с женщиной за стойкой, пока я прогуливалась, рассматривая гигантские фотографии врачей, расположенные вдоль всей стены, задаваясь вопросом, кому из них доставит удовольствие подколоть губы Макси и стереть невидимые линии вокруг ее глаз.

Доктор Фишер походил на блондинистого кукольного Кена. Доктор Роудс была брюнеткой с изогнутыми бровями, которая выглядела моей ровесницей, но вряд ли ей было столько. Доктор Таскер напоминал веселого Санта-Клауса за вычетом, конечно, пухлых щек и двойного подбородка. И доктор Шапиро…

Я застыла как вкопанная, уставившись на большую фотографию собственного отца. Он похудел и сбрил бороду, но это, без сомнений, был он.

Стуча каблуками, подошла Макси. Заметила выражение моего лица, тут же схватила меня за локоть и подвела к ближайшему креслу.

– Кэнни, в чем дело? Ребенок?

Я поплелась обратно к стене на негнущихся, как деревянные колоды, ногах. Ткнула в портрет:

– Это мой отец.

Макси уставилась на фотографию, потом на меня.

– Ты не знала, что он здесь?

Я замотала головой.

– Что нам делать?

Я закивала в сторону двери и двинулась к ней со всей возможной скоростью.

– Уходить.

– Так вот что с ним стало, – проговорила я.

Макси, Нифкин и я сидели на веранде, пили малиновый чай со льдом.

– Липосакция в Лос-Анджелесе. – Я покатала слово на языке, примеряя саму идею. – Звучит как начало плохого анекдота, правда?

Макси отвела глаза. Мне было неловко перед ней. Она никогда не видела меня такой расстроенной и понятия не имела, как мне помочь. И я не знала, что ей сказать.

– Посиди тут, – сказала я, вставая. – Я пойду немного прогуляюсь.

Я спустилась к воде, прошла мимо девушек в бикини на роликах, волейболистов, визжащих и липких от мороженого детей. Мимо продавцов на ходулях, салонов пирсинга, продавцов носков по четыре пары за десять долларов, подростков с дредами, сидящих на скамейках в парке, играющих на гитарах, и бездомных, закутанных в многочисленные слои одежды, лежащих под пальмами, как трупы.

Переставляя ноги, я пыталась уложить в голове все, упорядочить, как картины на выставке, развешанные по стенам. Я вспомнила свою семью такой, какой она когда-то была. Мы пятеро на лужайке на Рош ха-Шану, позируем в лучших нарядах. Мой отец с аккуратно подстриженной бородой держит руки на моих плечах. У меня волосы заколоты сзади, под свитером едва проступает грудь. Мы улыбаемся.

Я вспомнила нас пять лет спустя. Отец ушел, я толстая, угрюмая и напуганная, обезумевшая мама, несчастный брат, Люси с ирокезом, пирсингом и ночными телефонными звонками.

Еще фотографии. Мой выпускной в колледже. Мама и Таня, обнимающие друг друга на матче их лиги по софтболу. Джош, метр восемьдесят, худой и серьезный, разделывает индейку на День благодарения.

Каникулы, мы вчетвером сидим за обеденным столом. Мама во главе, брат напротив нее. Разные парни и подруги появлялись и исчезали, а мы изо всех сил делали вид, что все на месте.

Я стала вспоминать дальше. Вот я гордо стою перед своей первой квартирой, держа в руках газету со своей первой статьей и указывая на заголовок «Обсуждение бюджета отложено». Я и мой первый парень. Я и мой любовник из колледжа. Я и Брюс в океане, смеемся в камеру, щуримся на солнце… на концерте «Грэйтфул Дэд»… Брюс скачет в толпе, одна нога вытянута, в руке пиво, волосы распущены по плечам.

Стоя в прибое и позволяя океану остудить мои ноги, я не чувствовала… ничего. Или, может, это была последняя агония любви. Теперь на ее месте была прохладная пустота. Там, где раньше был весь этот жар, боль, страсть, остался лишь скользкий мокрый песок, оставленный отступившим приливом.

Что ж, думала я. Ну вот. Ты здесь. И ты двигаешься вперед, потому что только так и может быть. Это единственное место, куда ты можешь пойти. И ты будешь продолжать, пока боль не утихнет или пока ты не найдешь что-то новое, что причинит тебе еще более сильную боль. Таково человеческое состояние. Мы бродим в своих личных страданиях, потому что только так и может быть. Потому что, думаю, Бог не оставил нам выбора. Ты взрослеешь, вдруг вспомнила я Эбигейл. Ты учишься.

Макси сидела на веранде, где я ее оставила, и ждала.

– Нам надо по магазинам! – сообщила я.

– Куда? – вскочила она на ноги. – За чем?

Я рассмеялась и услышала в собственном смехе слезы. Интересно, Макси их тоже слышала?

– Мне нужно купить себе обручальное кольцо.

17

Секретаря в приемной отца, казалось, нисколько не смутила долгая пауза, прежде чем я сообщила, зачем звоню.

У меня остался шрам, наконец объяснила я, и мне хотелось, чтобы доктор Шапиро взглянул на него. Я дала номер мобильного телефона Макси как свой собственный и назвалась Лоис Лейн, и в голосе секретаря не прозвучало ни малейшего любопытства. Намек на подругу Супермена остался не понят. Она назначила мне встречу на десять утра в пятницу и предупредила о пробках на дорогах.

Поэтому в пятницу утром я выехала пораньше. Со свежей стрижкой (Гарт согласился, хотя прошло всего четыре недели, а не шесть) и не только простым золотым кольцом на левой руке, как я себе представляла, но и бриллиантом такой невероятной величины, что я с трудом заставляла себя не отвлекаться от дороги.

Макси принесла его домой со съемочной площадки, заверив, что его никто не хватится, и это было как раз то, что нужно, чтобы объявить моему отцу в целом и всему миру, мол, вот она я.

– Позволь, я спрошу? – поинтересовалась Макси в то утро за имбирным чаем. – Почему ты хочешь чтобы отец думал, что ты замужем?

Я встала и раздвинула шторы, глядя на воду.

– На самом деле я не знаю. Я даже не знаю, надену ли я кольца, когда пойду к нему.

– Уверена, ты об этом думала, – мягко возразила Макси. – Ты всегда обо всем думаешь.

Я глянула на кольца.

– Я вспомнила, как он сказал, что меня никто никогда не полюбит, никто никогда не захочет. И мне кажется, что, если я увижусь с ним, беременная и незамужняя… это как будто подтвердит его слова.

Макси глянула на меня с таким выражением, словно в жизни не слышала ничего печальней.

– Но ты же понимаешь, что это неправда? – осторожно уточнила она. – Ты знаешь, как много людей тебя любят.

Я судорожно вздохнула.

– О, конечно, – сказала я. – Просто… тут трудно слушать глас разума. Это семья, понимаешь? Кто сохраняет благоразумие, когда дело касается семьи? Я просто… хочу знать, почему он так поступил. Хочу, по крайней мере, иметь возможность задать этот вопрос.

– У него может не найтись ответов, – заметила Макси. – Или они могут оказаться не такими, какие ты хотела бы услышать.

– Я хочу услышать хоть что-то! – отрывисто сказала я. – Я просто чувствую, что… Понимаешь, у нас только два родителя, а у моей мамы…

Я неопределенно взмахнула рукой, намекая на лесбиянство и неподходящую спутницу жизни. Солнце сверкнуло в ободке на моем пальце.

– Я просто знаю, что должна попробовать.

У медсестры, которая привела меня в палату, были симметричные и округлые груди, как две половинки дыни. Она протянула мне плюшевый махровый халат и планшетную папку, полную бланков для заполнения.

– Доктор скоро подойдет, – сообщила она, включив мощный фонарь и направив его на мое лицо, где я придумала себе шрам.

– Хм, – медсестра всмотрелась. – Его почти незаметно.

– А он глубокий, – ответила я. – Его видно на фотографиях. Вот тут появляется.

Она кивнула, как будто теперь все стало совершенно логично, и вышла из комнаты.

Я сидела в бежевом кресле, изобретая ответы для заполнения опросника и желая, чтобы у меня действительно был шрам, физический знак, чтобы предъявить миру, показать, через что я прошла и что пережила. Двадцать минут спустя раздался резкий стук в дверь, и вошел мой отец.

– Итак, что привело вас к нам, мисс Лейн? – спросил он, не поднимая глаз от моей карты.

Я сидела тихо, не произнося ни слова. Через миг он взглянул на меня.

На его лице застыло раздраженное выражение, взгляд «хватит тратить мое время», который я знала с детства. Он с минуту пристально смотрел на меня, и на его лице не отражалось ничего, кроме еще большего раздражения.

И тут он узнал.

– Кэнни?

– Привет, – кивнула я.

– Господи, что… – Мой отец, человек, у которого на каждый случай было оскорбление, на этот раз, к счастью, потерял дар речи. – Что ты здесь делаешь?

– Мне назначено.

Он поморщился, снял очки и сжал переносицу – еще одна привычка, которую я хорошо запомнила. Обычно это предвещало вспышку гнева.

– Ты просто исчез, – сказала я; он наклонил голову и открыл было рот, но я не собиралась позволять ему говорить до того, как закончу свою речь. – Никто из нас не знал, где ты. Как ты мог так поступить? Как ты мог вот так просто всех нас бросить?

Он ничего не сказал… просто уставился на меня – сквозь меня, – как будто я истеричная пациентка, кричащая, что ее бедра все еще бугристые или левый сосок выше правого.

– Тебе на нас совсем наплевать? Разве у тебя нет сердца? Или это глупый вопрос, который не следует задавать тому, кто зарабатывает на жизнь тем, что отсасывает целлюлит с бедер?

Взгляд отца полыхнул яростью.

– Не нужно со мной говорить в таком тоне.

– Нет. То, что мне было нужно, это отец.

Я не осознавала, насколько зла, насколько взбешена его поступком, пока не увидела его в накрахмаленном белом халате, с ухоженными ногтями, загорелым лицом и тяжелыми золотыми часами.

Он вздохнул, словно разговор и я сама ему наскучили.

– Зачем ты здесь?

– Я пришла не к тебе, если ты об этом. У моей подруги была запись, я пришла с ней. И увидела твою фотографию. Не очень-то умно, тебе не кажется? Для того, кто скрывается…

– Я не скрываюсь, – раздраженно перебил он. – Бессмыслица какая. Это мать тебе сказала?

– Почему тогда никто из нас не в курсе, где ты?

– Вам было бы все равно, даже если б вы знали, – пробормотал он, поднимая планшетку, с которой пришел.

Я была в таком шоке, когда он взялся за дверную ручку, что смогла сказать лишь:

– Ты с ума сошел? Разумеется, нам не было бы все равно. Ты наш отец…

Он снова надел очки. Я видела его глаза за стеклами, светлые, водянисто-карие.

– Ты теперь уже слишком взрослая. Вы все.

– Считаешь, что лишь потому, что мы выросли, не имеет значения, как ты с нами обошелся? Ты правда считаешь, что потребность в родителях можно перерасти, как трехколесный велосипед или стульчик для кормления?

Он выпрямился во весь рост, во все свои сто семьдесят шесть сантиметров, и закутался в эфемерный плащ власти, свойственной докторам, так ощутимо, словно он надел зимнее пальто.

– Я считаю, – произнес он медленно и четко, – что многие люди в конечном итоге разочарованы собственной жизнью.

– И ты хочешь быть для нас разочарованием?

Отец вздохнул:

– Я ничем не могу тебе помочь, Кэнни. Не знаю, чего ты хочешь, но могу сказать сразу – мне нечего тебе дать. Никому из вас.

– Нам не нужны твои деньги…

Он посмотрел на меня почти ласково.

– Я говорю не о деньгах.

– Почему? – спросила я. – Зачем заводить детей и бросать их? Вот этого я не понимаю. Что мы тебе сделали?..

Я осеклась и сглотнула.

– Что такого ужасного сделал кто-то из нас, что ты решил никогда больше нас не видеть? – Даже произнося эти слова, я уже знала, как они нелепы.

Я понимала, что ни один ребенок не может быть настолько плохим, неправильным, уродливым, не может быть чем-то таким, что заставило бы родителей уйти. Я знала, что мы не виноваты ни в чем. Мы не виноваты. Мысль крутилась в голове. Я могла бы отпустить ее, могла бы сбросить это бремя и стать свободной.

За исключением маленькой детали. Понимать что-то головой – это одно, и совсем другое, когда сердце обуревают чувства. И в тот момент я поняла, что Макси права. Что бы ни сказал мой отец, какой бы ответ он ни дал, какое бы оправдание он ни придумал, все это не то. Ничего из этого никогда не будет достаточно.

Я уставилась на отца. Я ждала, что он спросит о чем-нибудь, спросит, что со мной стало. Где живу, что делаю, с кем связала свою жизнь. Вместо всего этого он покачал головой и отвернулся к двери.

– Эй! – окрикнула я.

Отец повернулся, и у меня перехватило горло. Что я хотела ему сказать? Ничего. Я хотела, чтобы он спросил у меня, как я живу, кем стала, что со мной случилось. Я смотрела на него, а он ничего не сказал. Просто ушел.

Против воли я потянулась за ним, за каким-нибудь знаком, хоть за чем-то, когда он выходил. Мои пальцы соскользнули по белому накрахмаленному халату.

Он не остановился. Даже не помедлил.

Вернувшись, я убрала кольца в бархатную коробочку, смыла макияж с лица и гель с волос. Потом я позвонила Саманте.

– Ты не поверишь, – начала я.

– Скорее всего, – отозвалась она, – но ты попробуй. Рассказывай.

Я рассказала все.

– Он не задал ни единого вопроса, – завершила я рассказ. – Ему было не интересно узнать, что я тут делаю, чем занимаюсь в жизни. Мне кажется, он даже не заметил, что я беременна. Ему было просто плевать.

Саманта вздохнула:

– Это ужасно. Я представить не могу, что ты сейчас чувствуешь.

– Я чувствую… – тихо проговорила я, посмотрела на воду, потом на небо. – Я чувствую, что готова вернуться домой.

Макси печально кивнула, когда я рассказала ей о своих планах, но не стала уговаривать остаться.

– Ты закончила со сценарием?

– Закончу через пару дней, – ответила я.

Она осмотрела разложенные на кровати вещи: одежду и книги, плюшевого медведя, которого я купила как-то в Санта-Монике для малыша.

– Я бы хотела, чтобы мы успели сделать больше, – вздохнула Макси.

– Мы много чего сделали, – сказала я и обняла ее. – И мы будем разговаривать… и переписываться по почте… и ты приедешь ко мне в гости, когда родится ребенок.

Глаза Макси загорелись.

– Тетя Макси! – провозгласила она. – Тебе придется заставить его называть меня тетей Макси. И я буду просто неприлично его баловать!

Я улыбнулась про себя, представив, как Макси общается с маленьким Максом или Эбби словно с двуногим Нифкином, одевая ребенка в наряды, сочетающиеся с ее собственными.

– Ты будешь потрясающей тетей, – сказала я.

Макси настояла на том, чтобы отвезти меня в аэропорт, помочь сдать багаж, подождать со мной у выхода, хотя все, начиная со стюардесс и ниже, смотрели на нее, словно она была редчайшим экспонатом в зоопарке.

– Попадешь прямиком в светские новости, – предупредила я ее, хихикая и плача, когда мы обнимались в восемнадцатый раз.

Макси чмокнула меня в щеку и помахала моему животу.

– Билет у тебя?

Я кивнула.

– Денежка на завтрак?

– О да! – заулыбалась я, осознавая, насколько это было правдой.

– Тогда можешь идти, – сказала Макси.

Я шмыгнула носом и крепко ее обняла.

– Ты потрясающая подруга, – прошептала я ей. – Самая лучшая.

– Будь осторожна, – ответила она. – Хорошего путешествия. Позвони мне, как только доберешься.

Я кивнула, не в силах ничего сказать, потому что знала, что расплачусь. Я повернулась и пошла к трапу, к самолету, к дому.

На этот раз в первом классе было больше народу. Парень примерно моего возраста и точно моего роста, с вьющимися светлыми волосами и ярко-голубыми глазами, занял место рядом, когда я изо всех сил пытался пристегнуть ремень безопасности.

Мы вежливо кивнули друг другу. Затем он вытащил пачку важных на вид юридических документов с надписью «Конфиденциально», а я – журнал «Энтертейнмент уикли». Он бросил косой взгляд на мое чтиво и вздохнул.

– Завидуете? – спросила я.

Парень улыбнулся, кивнул и вытащил из кармана упаковку конфет.

– Хотите «Менту»? – спросил он.

– Это так говорят, если про одну штучку? – спросила я, беря конфету.

Он посмотрел на свои «Ментос», потом снова на меня и пожал плечами.

– Хороший вопрос, – резюмировал парень.

Я откинула спинку сиденья. Он был довольно симпатичным, подумала я, и у него явно хорошая работа или, по крайней мере, все выглядело так, будто у него хорошая работа. Вот что мне было нужно – просто обычный парень с хорошей работой, парень, который жил бы в Филадельфии, читал книги и обожал меня.

Я украдкой еще раз взглянула на мистера Ментос и подумала, не дать ли ему свою визитку… А потом резко одернула себя, услышав голоса матери и Саманты, сливающиеся в моей голове в один громкий, отчаянный крик: «Ты с ума сошла?!»

Может, в другой жизни, решила я, натягивая плед до самого подбородка.

Но я знала, что все будет хорошо. Пусть, скорее всего, мой отец никогда больше не станет моим отцом, а мать навсегда останется в плену Ужасной Лесбиянки Тани. Пусть сестра всегда останется эмоционально нестабильной, и пусть брат никогда не научится улыбаться. Но я все еще вижу в этом мире хорошее. Я все еще вижу красоту. И когда-нибудь, может быть, я даже найду того, кого смогу полюбить.

– Любовь, – прошептала я малышу и закрыла глаза.

Сказки учат нас, что, если очень сильно чего-то хотеть, в конце концов ты это получишь. Но вряд ли все будет так, как тебе представлялось, и не у всех сказок счастливый финал.

Я месяцами мечтала о Брюсе, грезила Брюсом, вызывала в памяти его лицо и держала его перед собой, когда засыпала, даже когда старалась этого не делать. Я так страстно желала, чтоб он возник передо мной, я так усердно и часто об этом просила, что в итоге он просто не мог не появиться.

Все произошло именно так, как предсказала Саманта.

«Ты увидишь его снова, – сказала она мне тогда, несколько месяцев назад, когда я сообщила ей, что жду ребенка. – Я видела достаточно мыльных опер, чтобы это гарантировать».

Я вышла из самолета, зевая, чтобы прочистить заложенные уши, и там, в зоне ожидания прямо напротив меня, под табличкой с надписью «Тампа/Сент-Пит», стоял Брюс. Мое сердце подпрыгнуло от мысли, что он пришел за мной, каким-то образом пришел за мной, но потом я разглядела, что он был с какой-то незнакомой мне девушкой. Невысокая, бледная, волосы собраны в пучок. Светло-голубые джинсы, бледно-желтая оксфордская рубашка, заправленная внутрь. Невзрачная, выцветшая одежда, обычные черты лица и обычная фигура. В ней вообще не было ничего примечательного, кроме густых непослушных бровей. Видимо, моя замена.

Я застыла, парализованная ужасным совпадением, возмутительным законом подлости. Но если бы это должно было произойти, то здесь самое место – в гигантском, бездушном международном аэропорту Ньюарка, где путешественники из Нью-Йорка, Нью-Джерси и Филадельфии сходились в поисках трансатлантических рейсов и/или дешевых внутренних авиабилетов.

Секунд пять я стояла как вкопанная и молилась, чтобы они меня не увидели. Я попыталась отойти в сторону от зала ожидания, обойти всю зону, думая, что должен быть какой-то способ нырнуть на эскалатор, схватить свои сумки и сбежать. Но потом глаза Брюса встретились с моими, и я поняла, что уже слишком поздно.

Он наклонился, что-то шепча девушке, которая отвернулась, прежде чем я успела хорошенько рассмотреть ее. Затем он пересек вестибюль, направляясь прямо ко мне, одетый в красную футболку, к которой я прижималась сотни раз, и синие шорты, которые он так же часто надевал и снимал у меня на глазах.

Я быстро вознесла благодарственную молитву за стрижку Гарта, за мой загар, за бриллиантовые серьги и пережила внезапный приступ страдания из-за того, что на мне нет того великолепного и безвкусного кольца с бриллиантом. Я знала, что это совершенно глупо, но надеялась, что выгляжу хорошо. Насколько хорошо может выглядеть женщина на седьмом с половиной месяце беременности после шестичасового перелета.

А потом Брюс оказался прямо передо мной, бледный и серьезный.

– Привет, Кэнни, – сказал он. Его взгляд словно примагнитило к моему животу. – Так ты…

– Правильно, – холодно сказала я. – Я беременна.

Я выпрямилась и крепче сжала переноску Нифкина. Сам Нифкин, конечно же, учуял Брюса и как раз пытался выскочить для приветствия. Я слышала, как он постукивал хвостом и скулил. Брюс поднял взгляд на электронную доску над дверями, через которые я только что прошла.

– Ты прилетела из Лос-Анджелеса? – спросил он.

Надо же, за время нашей разлуки его способности к чтению не пострадали.

Я снова коротко кивнула, надеясь, что он не заметит, как сильно у меня дрожат колени.

– А ты что здесь делаешь? – спросила я.

– Отпуск, – коротко ответил Брюс. – Мы летим во Флориду на выходные.

«Мы», – с горечью подумала я.

Он почти совсем не изменился. Может, немного похудел, появилось еще несколько седых прядей в хвосте, но это был все тот же старый Брюс, вплоть до запаха, улыбки и наполовину зашнурованных баскетбольных кроссовок.

– Повезло вам, – проговорила я, но Брюс на приманку не клюнул.

– Так ты была в Лос-Анджелесе по работе?

– У меня было несколько встреч на побережье, – небрежно сообщила я.

Всегда хотелось кому-нибудь бросить эту фразу.

– «Икзэминер» отправил тебя в Калифорнию?

– Нет, встречи по моему сценарию.

– Ты продала сценарий? – Брюс, казалось, искренне за меня обрадовался. – Кэнни, это здорово!

Я промолчала, зло сверля его глазами. На фоне всего, в чем я нуждалась от него – любви, поддержки, денег, простого признания того, что я существую, что наш ребенок существует и что все это имело для него значение, – поздравления казались ничтожными.

– Я… мне жаль, прости, – наконец выдавил Брюс.

И меня захлестнула ярость.

Какая подлость с его стороны появиться в аэропорту, чтобы отвезти Маленькую мисс Детский сад в отпуск, и высказывать свои жалкие извинения, как будто это могло отменить месяцы его молчания, беспокойства, которое я пережила, боли от того, как я скучала по нему, и выяснений, как самостоятельно обеспечить ребенка.

Меня взбесило его самодовольство. Ему не было никакого дела ни до меня, ни до ребенка. Он ни разу не позвонил, не спросил, не позаботился. Просто оставил меня – оставил нас – совсем одних. Кого же мне это напоминало?

В этот момент я поняла, что мой гнев направлен вовсе не на Брюса. А на моего отца. Того, Кто Первым Меня Бросил, виновника всей моей неуверенности и страхов. Но отец находился в пяти тысячах километров, как всегда, спиной ко мне. Если бы только я могла отойти, посмотреть на ситуацию трезво, то увидела бы, что Брюс – обычный парень, каких тысячи, от конского хвоста и лишь наполовину продуманной небрежной ленивой жизни вплоть до диссертации, которую он никогда не закончит, книжных полок, которые он никогда не построит, и ванны, которую он никогда не почистит. Парни вроде Брюса были обычными, как хлопчатобумажные носки, продающиеся в торговом центре по шесть штук в упаковке. И все, что нужно, чтобы заполучить еще одни такие же, – сходить на концерт «Фишей» и поулыбаться.

Но Брюс, в отличие от моего отца, прямо передо мной… и он тоже был виноват. В конце концов, он тоже меня бросил!

Я поставила Нифкина на пол и развернулась лицом к Брюсу, чувствуя, как вся ярость, накопленная за годы, сжимается в груди и подступает к горлу.

– Тебе жаль? – выплюнула я.

Он попятился.

– Прости. – Его голос был таким печальным, словно слова разрывали его изнутри. – Я знаю, что должен был позвонить, но… я просто…

Я прищурилась. Брюс безвольно опустил руки.

– Просто это было выше моих сил, – прошептал он. – После смерти отца и всего остального.

Я демонстративно закатила глаза, ясно давая понять, что я думаю об этом оправдании и что не настроена в ближайшее время обмениваться с ним нежными воспоминаниями о Бернарде Губермане.

– Я знаю, какая ты сильная, – сказал мне Брюс. – Я знал, что ты справишься.

– Ну, мне пришлось, верно, Брюс? Ты не оставил мне особого выбора.

– Мне очень жаль, – повторил Брюс. – Я… я надеюсь, ты будешь счастлива.

– Я просто чувствую доброту твоих пожеланий, – парировала я. – Хотя погоди-ка. Ошиблась. Это запах травки.

Мне казалось, что какая-то часть меня отделилась от тела, воспарила к потолку и с ужасом наблюдала за разворачивающейся сценой… в великой печали. Кэнни, о, Кэнни, проплакал тихий голосок, ты же злишься не на него.

– И знаешь что? – воинственно спросила я. – Я сожалею о твоем отце. Он был мужчиной. А ты… ты всего лишь мальчик с большим размером ноги и бородой. Ты никогда не станешь кем-то другим. Ты никогда не станешь чем-то большим, чем третьесортным писателем во второсортном журнале, и да поможет тебе Бог, когда ты больше не сможешь торговать воспоминаниями нашего прошлого.

К Брюсу бочком подошла его девушка и переплела с ним пальцы. А я просто продолжала говорить.

– Ты никогда не будешь так хорош, как я, ты всегда будешь знать, что я – это лучшее, что было в твоей жизни.

Девушка попыталась вставить слово, но я не собиралась останавливаться.

– Ты всегда будешь просто большим тупым парнем с кучей кассет в картонных коробках из-под обуви. Парень с самокрутками. Парень с пиратскими пластинками «Грэйтфул Дэд». Старый добрый Брюс. За исключением того, что от этого балагана устаешь уже на втором курсе. Все стареет, в том числе и ты. И лучше не становится, в том числе и твой писательский талант. И знаешь, что еще? – Я подошла прямо к нему, так что мы оказались практически лицом к лицу. – Ты никогда не закончишь диссертацию. И ты всегда будешь жить в Нью-Джерси.

Брюс стоял, ошеломленный, с разинутым ртом. Видок так себе, только подчеркивал его безвольный подбородок и сетку морщин вокруг глаз.

Девушка посмотрела на меня снизу вверх.

– Оставь нас в покое, – выдала она писклявым голоском.

Мои новые туфли от «Маноло Бланик» прибавили мне почти восемь сантиметров роста, и я чувствовала себя амазонкой, сильной, и пигалица, которая едва доставала мне до плеча, меня ничуть не волновала.

Я одарила ее своим самым лучшим взглядом в стиле «заткнись-и-дай-умным-людям-поговорить», который совершенствовала на протяжении многих лет на своих брате и сестре. Мне стало интересно, слышала ли она когда-нибудь о пинцете для бровей. Конечно, она, вероятно, могла бы смотреть на меня и задаваться вопросом, слышала ли я когда-нибудь о пилюлях для похудания… или о контрацептивах, если на то пошло. Я решила, что мне плевать.

– Кажется, я к тебе ни разу не обратилась, – заметила я и расчехлила цитату, звучавшую на марше движения «Вернем себе ночь» примерно в 1989-м. – Я не верю, что жертва может быть виновата.

Это вернуло Брюса к реальности. Он крепче сжал руку девицы.

– Оставь ее в покое, – сказал он.

– О господи, – тяжко вздохнула я. – Как будто я что-то с кем-то из вас делаю. К твоему сведению, – сказала я подруге Брюса, – я написала ему ровно одно письмо, когда узнала, что беременна. Одно письмо. И больше ничего не буду предпринимать. У меня много денег, работа куда лучше, чем у него, на случай, если он забыл упомянуть, рассказывая тебе нашу историю. И у меня все будет хорошо. Надеюсь, вы будете счастливы вместе.

Я подняла Нифкина, тряхнула своими великолепными волосами и пронеслась мимо охранника.

– Я бы обыскала его чемодан, – сказала я ему так громко, чтобы Брюс услышал. – У него наверняка с собой травка.

А после, как положено беременной даме, я отправилась в туалет писать.

Колени подгибались, щеки горели. «Ха, – подумала я. – Ха!» Я встала, спустила воду, открыла дверь кабинки. За ней стояла Брюсова новая подружка, скрестив руки на тощей груди.

– Да? – вежливо осведомилась я. – У тебя есть комментарии?

Ее рот скривился. Я заметила немного неправильный прикус.

– Думаешь, ты такая умная? – сказала она. – Он никогда по-настоящему тебя не любил. Он сказал мне, что не любил.

Ее голос становился все выше. Пи-пи-пи. Как маленькая мягкая игрушка, из тех, что визжат, когда их сжимаешь.

– Ну а ты, – перебила я, – конечно, настоящая любовь всей его жизни.

В глубине души, в глубине сердца, я понимала, что какой бы раздор ни был у меня внутри, к этой девушке он не имеет никакого отношения. Но я снова ничего не могла с собой поделать.

Ее губы скривились, верхняя вздернулась, как у Нифкина, когда мы играли с его пушистыми игрушками.

– Почему ты не можешь оставить нас в покое? – прошипела она.

– Оставить вас в покое? – повторила я. – Оставить вас в покое… ты все время возвращаешься к этой теме, а я не понимаю. Я ничего не делаю ни ему, ни тебе. Ради всего святого, я живу в Филадельфии…

И тут меня осенило. Что-то было в ее лице, и я поняла.

– Он все еще говорит обо мне, так? – спросила я.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать. Внезапно я решила, что не хочу стоять здесь и слушать ее. Я осознала, что невероятно устала. Что больше всего хочу домой, в свою собственную кровать.

– Он не… – начала она.

– У меня нет на это времени, – оборвала я. – У меня своя жизнь.

Я попыталась обойти ее, но девица стояла прямо у раковины, не давая мне пройти.

– Отойди, – коротко сказала я.

– Нет, – ответила девица. – Нет, ты выслушаешь!

Она положила руки мне на плечи, пытаясь заставить стоять на месте, слегка толкнула назад. Только что я стояла, пытаясь пройти мимо этой особы, а в следующую минуту моя нога поехала в луже воды. Лодыжка подвернулась. И я упала на бок, ударившись животом о твердый край раковины. Вспыхнула яркая боль. Я лежала на спине, лодыжка вывернулась под нехорошим углом, а девица стояла надо мной, дыша, как загнанное животное. Ее щеки горели лихорадочным румянцем.

Я села, упираясь обеими руками в пол, схватилась за раковину и тут почувствовала внезапную мучительную судорогу. Посмотрев вниз, увидела, что у меня идет кровь. Не очень много, но… кровь. Не то, что хотелось бы видеть ниже пояса на второй половине седьмого месяца беременности! Кое-как я сумела подняться. Лодыжка дергала так сильно, что меня затошнило. По ноге стекало.

Я уставилась на девицу Брюса. Она посмотрела в ответ, проследила за моим взглядом вниз, туда, где стекали густые красные капли. А потом в ужасе зажала себе рот ладонью, развернулась и бросилась наутек.

Перед глазами все расплывалось. Сквозь живот проходили волны боли. Я читала про такое. Я знала, что это. И понимала, что еще слишком рано, а значит, мы в опасности.

– Помогите, – попыталась позвать я, но вокруг не было никого, чтобы меня услышать.

– Помогите… – снова слабо произнесла я.

Мир выцвел, а потом почернел.

Часть пятая
Джой

18

Когда я открыла глаза, то оказалась под водой. Что это было? Бассейн? Озеро в летнем лагере? Океан? Я не знала. Я видела свет, пробивающийся сквозь толщу воды, я ощущала притяжение того, что раскинулось подо мной – темной глубины, которую я не могла разглядеть.

Большую часть своей водной жизни я провела, плавая с мамой. Но именно отец научил меня, как это делать, когда я была маленькой. Он бросал серебряный доллар в воду, и я ныряла за ним, учась задерживать дыхание, погружаться как можно глубже, выталкивать себя обратно на поверхность.

«Тони или плыви», – говорил мне отец, когда я выныривала с пустыми руками, отплевываясь и жалуясь, что не могу, что вода слишком холодная или тут слишком глубоко.

Тонуть или плыть.

Я возвращалась в воду. Мне хотелось получить серебряный доллар, но еще больше мне хотелось порадовать отца.

Мой отец. Он здесь? Я отчаянно развернулась, выгребая, пытаясь понять, откуда исходит свет. Но у меня закружилась голова, вокруг все вращалось. Трудно продолжать грести, трудно держать себя на плаву. Я чувствовала, как меня притягивает дно океана. А потом пришла мысль, как хорошо бы было просто остановиться, не двигаться, позволить себе спускаться ко дну, погрузиться в мягкий ил и тысячи морских ракушек. Позволить себе уснуть…

Тонуть или плыть. Жить или умереть.

Я услышала голос, доносящийся с поверхности.

Как вас зовут?

«Оставьте меня в покое, – раздраженно подумала я. – Я устала. Так устала». Тьма тянула меня, и я жаждала в ней оказаться.

Как ваше имя?

Я открыла глаза, щурясь от яркого белого света.

– Кэнни, – пробормотала я. – Меня зовут Кэнни, а теперь оставьте меня в покое.

– Будьте с нами, Кэнни, – велел голос.

Я покачала головой. Не хочу я оставаться здесь, где бы это место ни было. Я хочу обратно в воду, где я невидима и свободна. Мне снова хотелось плавать. Я закрыла глаза.

Серебряный доллар сверкнул, ловя солнечный луч, описал дугу в воздухе и нырнул в воду. Я последовала за ним.

Я снова закрыла глаза и увидела свою кровать. Не ту, что в Филадельфии, с успокаивающим голубым одеялом и яркими, красивыми подушками, а ту, в которой я спала девочкой. Узкую, аккуратно застеленную покрывалом с красно-коричневым узором в восточных огурцах, и множеством книг в твердом переплете под ней.

Я моргнула и увидела на кровати девушку, крепкую, с серьезным лицом, зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными в хвост, спадавшим на плечо. Она лежала на боку, перед раскрытой книгой. Это я? Я задумалась. Моя дочь? Не уверена.

Я вспомнила эту кровать – как она была моим убежищем в детстве, единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности подростком, местом, куда мой отец никогда не придет. Я вспомнила, как в выходные просиживала там часами, скрестив ноги, болтая с подругой по телефону под килограмм мороженого, обсуждая мальчиков, школу, будущее. Я так сильно хотела туда вернуться, в момент до того, как все пошло не так. До того, как уехал отец, до того, как Брюс предал меня, до того, как все это случилось со мной.

Я глянула вниз. Девушка оторвалась от книги и посмотрела на меня широко раскрытыми ясными глазами. Она улыбнулась.

– Мама, – произнесла она.

* * *

Кэнни?

Я застонала, очнувшись от самого восхитительного сна, и снова приоткрыла глаза.

Сожми мою руку, если ты слышишь, Кэнни.

Я слабо ее сжала. Я слышала голоса, бормочущие сверху, что-то о группе крови, что-то о фетальном мониторе.

Может быть, все это был сон, а девушка на кровати была настоящей? Или вода? Может, я действительно пошла поплавать и заплыла слишком далеко, устала, может, я тону прямо сейчас, и образ моей кровати – это то, что мозг придумал в последнюю минуту для развлечения.

– Кэнни? – снова произнес голос, звучавший почти безумно. – Будь с нами!

Но мне не хотелось тут быть. Я хотела обратно в кровать.

В третий раз, когда я закрыла глаза, то увидела отца. Я снова была в его кабинете в Калифорнии, сидела прямо на его белом смотровом столе. В ушах и на пальце – тяжесть бриллиантов. И тяжесть отцовского взгляда на мне – теплого и полного любви, каким я помнила его двадцать лет назад. Он сидел напротив в белом докторском халате и улыбался.

– Расскажи мне, как у тебя дела, – говорит он. – Расскажи мне, какой ты стала.

– У меня будет ребенок, – сказала я ему, и он кивнул.

– Кэнни, это замечательно!

– Я репортер в газете. Я написала сценарий к фильму, – сказала я ему. – У меня есть друзья. Собака. Я живу в городе.

Мой отец улыбнулся:

– Я так горжусь тобой.

Я потянулась к нему, и он взял мою руку и сжал ее.

– Почему ты не сказал этого раньше, – прошептала я. – Это бы все изменило. Если бы я только знала, что тебе не все равно…

Он улыбнулся мне, немного озадаченно, как будто я перестала говорить по-английски или как будто он перестал понимать человеческую речь. И когда он убрал руки, я разжала свои и обнаружила на ладони серебряный доллар.

– Он твой, – сказал отец. – Ты его нашла. Ты всегда находила. Ты всегда могла.

Но даже говоря это, он отворачивался.

– Я хотела спросить, – остановила я его.

Он стоял у двери, держась одной рукой за ручку. Все так, как я помнила, только на сей раз он повернулся и посмотрел на меня.

Я смотрела на него, чувствуя, как пересыхает горло, и ничего не говорила.

«Как ты мог?! – безмолвно думала я. – Как ты мог бросить своих собственных детей? Люси было пятнадцать, а Джошу всего девять. Как ты мог так поступить, как ты мог уйти?»

По щекам потекли слезы. Отец вернулся ко мне, вытащил аккуратно сложенный носовой платок из нагрудного кармана, где всегда их держал. Пахло одеколоном, которым он всегда пользовался, лимонами и крахмалом, который добавляли в китайской прачечной. Очень осторожно мой отец наклонился и вытер мои слезы.

А затем подо мной снова разлилась тьма, а наверху – свет.

«Тонуть или плыть», – уныло думала я.

Что, если я хочу утонуть? Что держит меня на плаву?

Я подумала о руке моего отца на моей щеке и о пристальном взгляде зеленых глаз, которым на меня смотрела девушка на кровати. Я подумала о том, каково это – принять теплый душ после долгой поездки на велосипеде, соскользнуть в океан жарким летним днем. Я подумала о вкусе крошечной клубники, которую мы с Макси нашли на фермерском рынке. Подумала о своих друзьях и Нифкине. О своей собственной кровати, застеленной фланелевыми простынями, мягкими после многочисленных сушек, с книгой на подушке и Нифкином, примостившимся рядом со мной. И я на минуту подумала о Брюсе… Не о Брюсе конкретно, а о чувстве влюбленности, о том, что меня любят, что я достойна.

«Бесценна», – услышала я голос Макси.

«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я поплыву. Ради себя и дочери. Ради всего, что я люблю, и ради всех, кто любит меня».

Когда я снова проснулась, то услышала голоса.

– Выглядит странно, – сказал один из них. – Ты уверена, что он висит правильно?

Мама, поняла я. Кто еще это мог быть?

– Что это за желтая штука? – требовательно спросил второй голос – молодой, женский и раздраженный. – Наверное, пудинг.

– Это не пудинг, – хрипло рыкнул кто-то.

Таня.

И следом:

– Люси! Убери палец от обеда сестры!

– Она не собирается его есть, – угрюмо отозвалась Люси.

– Не знаю, зачем они вообще принесли еду, – проворчала Таня.

– Раздобудь имбирного лимонада, – скомандовала мама. – И льда. Врач сказал, можно дать ей лед, когда она проснется.

Мама наклонилась ближе, я почувствовала ее запах. Смесь ее любимых духов, солнцезащитного крема и шампуня.

– Кэнни? – пробормотала она.

Я открыла глаза – на сей раз по-настоящему – и увидела, что я нахожусь не под водой, не в своей старой спальне и не в кабинете отца. Я лежала на больничной кровати.

К тыльной стороне руки крепилась капельница, пластиковый браслет с моим именем на запястье, полукруг приборов, пищащих и чирикающих. Я подняла голову и осмотрела себя до кончиков пальцев ног – никакого живота, маячащего между моим лицом и ногами.

– Малыш, – слабо произнесла я.

Голос звучал как-то странно пискляво. Кто-то вышел из тени.

Брюс.

– Привет, Кэнни, – робко произнес он, выглядя очень несчастным и ужасно пристыженным.

Я отмахнулась от него свободной от капельницы рукой.

– Да не ты, – сказала я. – Мой малыш.

– Я позову доктора, – спохватилась мама.

– Я схожу, – перебила Таня.

Они посмотрели друг на друга, а затем поспешно вышли из комнаты, будто мысленно о чем-то договорились. Люси бросила на меня быстрый непроницаемый взгляд и выскочила следом за ними. Так что остались только я и Брюс.

– Что случилось? – спросила я.

Брюс с трудом сглотнул:

– Думаю, тебе лучше все объяснит врач.

Теперь я начала вспоминать – аэропорт, туалет, новая пассия Брюса. Падение. И кровь.

Я попыталась сесть. Чьи-то руки опустили меня обратно на постель.

– Что произошло? – потребовала ответа я, едва не срываясь в истерику. – Где я? Где мой ребенок? Что произошло?

В поле зрения появилось лицо врача в белом халате с обязательным стетоскопом и бейджиком.

– Вижу, вы очнулись, – сердечно сказал он, я ответила ему хмурым взглядом. – Назовите ваше имя.

Я глубоко вздохнула, осознав, что мне больно. Казалось, меня разорвали от пупка и ниже, а потом небрежно сшили обратно. Подвернутая лодыжка пульсировала в такт сердцебиению.

– Я Кэндис Шапиро, – уверенно проговорила я. – И я была беременна.

Слова застревали в горле.

– Что случилось? С моим ребенком все хорошо?

Доктор кашлянул, прочищая горло:

– У вас случился, как мы называем, отрыв плаценты. Ваша плацента отделилась от матки полностью и одномоментно. Это вызвало кровотечение и преждевременные роды.

– А мой малыш?

Доктор помрачнел.

– Ребенок был очень плох, когда вас доставили. Мы сделали кесарево сечение, но из-за отсутствия мониторинга плода мы не уверены, не случилось ли у нее кислородное голодание и как долго оно продолжалось.

Он продолжал перечислять. Низкий вес при рождении. Преждевременные роды. Недоразвитые легкие. Подключение к аппарату. Отделение интенсивной терапии. Доктор сказал, что моя матка разорвалась при родах, у меня открылось сильное кровотечение, поэтому пришлось принять «радикальные меры». Радикал, в лице моей матки, был удален.

– Мы стараемся не поступать так с молодыми женщинами, – очень серьезно сказал врач, – но в сложившихся обстоятельствах у нас не было выбора.

Он все бубнил и бубнил о консультациях, терапии, усыновлении, сборе яйцеклеток и суррогатах, пока мне не захотелось закричать, вцепиться ему в горло, заставить его дать ответ на единственный вопрос, который меня волновал. Я посмотрела на маму, которая закусила губу и отвернулась, пока я попыталась сесть. Доктор выглядел встревоженным и попытался уложить меня обратно на спину, но я отмахнулась.

– Мой ребенок, – твердо начала я. – Это мальчик или девочка?

– Девочка, – ответил доктор неохотно, по крайней мере мне так показалось.

– Девочка, – повторила я и заплакала.

«Моя дочь, – подумала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь даже на пути в этот мир».

Я посмотрела на маму, прижавшуюся к стене и утирающую нос. Брюс неловко положил руку мне на плечо.

– Кэнни, – проговорил он, – мне очень жаль.

– Отошел! – рявкнула я. – Проваливай.

Я утерла глаза, заправила растрепавшиеся волосы за уши и уставилась на доктора.

– Я хочу видеть своего ребенка.

Меня усадили в кресло-каталку, израненную, зашитую, охваченную болью, и отвезли в отделение интенсивной терапии для новорожденных. Мне объяснили, что я не могу войти, но могу увидеть малышку через окно. Медсестра указала на нее.

– Вон, – сказала она, указывая в нужном направлении.

Я наклонилась как можно ниже, прижавшись лбом к стеклу. Она была такой маленькой. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности не больше моего мизинца, ладошки размером с ноготь большого пальца, голова размером с небольшой нектарин. Крошечные глазки прищурились, на ее лице отразилось возмущение. На макушке торчал черный пушок, поверх него – простая бежевая шапочка.

– Она весит почти два килограмма.

– Малышка, – прошептала я и постучала по стеклу пальцами, выбивая мягкий ритм. Она лежала неподвижно, но когда я постучала, она замахала ручками. Я представила, что она машет мне.

– Привет, малышка.

Медсестра внимательно наблюдала за мной.

– Вы в порядке?

– Ей нужна шапочка получше, – сообщила я.

От горя у меня перехватило горло, по лицу текли слезы, но я не ревела. Это больше походило на протечку. Как будто я была так переполнена печалью и странной, обреченной надеждой, что ей некуда было деваться, кроме как вытекать слезами.

– Дома, в ее комнате с желтыми стенами и кроваткой, в верхнем ящике комода лежит много детских шапочек. У моей мамы есть ключи…

Медсестра наклонилась ко мне:

– Нужно вас отвезти обратно.

– Пожалуйста, убедите их надеть ей шапочку получше, – повторила я.

Глупо, упрямо. Малышке нужен был не модный головной убор, ей нужно было чудо, даже я это понимала.

Медсестра наклонилась еще ниже.

– Скажите, как ее зовут? – попросила она.

И впрямь, к краю бокса был прикреплен листочек с надписью: «Новорожденная девочка, Шапиро».

Я открыла рот, не представляя, что сказать, но когда прозвучало имя, я тут же поняла, насколько оно правильное.

– Джой, – сказала я. – Ее зовут Джой.

* * *

Когда я вернулась в свою палату, там была Макси. У двери переминалось четверо волонтеров, их лица походили на цветы или воздушные шарики, плотно прижатые друг к другу. Макси задернула белую занавеску вокруг моей кровати, оставив их за бортом. Она была одета более чем скромно, в черные джинсы, кроссовки и толстовку с капюшоном. В руках у девушки была охапка роз, нелепая гирлянда, которую можно было бы повесить на шею призовой лошади. Или положить поперек гроба, мрачно подумала я.

– Я приехала, как только узнала, – сказала Макси, лицо у нее вытянулось от усталости. – Твоя мама и сестра снаружи. Врачи будут пускать к тебе только по одному.

Она сидела рядом, держа мою руку. Ту, от которой тянулась трубка капельницы. Ее не волновало, что я не смотрела на нее, не сжимала ее руку в ответ.

– Бедная моя Кэнни, – прошептала Макси. – Ты видела малышку?

Я кивнула, утирая мокрые дорожки со щек.

– Она очень маленькая, – выдавила я и всхлипнула.

Макси поморщилась от беспомощности и сожаления о собственном бессилии.

– Брюс объявился, – сообщила я, плача.

– Надеюсь, ты послала его к черту, – отозвалась Макси.

– Что-то в этом роде. – Я утерла лицо свободной рукой, отчаянно жалея, что у меня нет салфеток. – Отвратительно, – захлюпала я. – Просто жалко и отвратительно.

Макси склонилась ближе, обхватив мою голову.

– Ох, Кэнни, – грустно протянула она.

Я закрыла глаза. Мне больше не о чем было спрашивать, больше нечего сказать.

После ухода Макси я немного поспала, свернувшись калачиком на боку. Если мне и снились какие-то сны, я их не запомнила. А когда я проснулась, в дверях стоял Брюс.

Моргнув, я уставилась на него.

– Я могу что-нибудь сделать? – спросил Брюс.

Я продолжала молча на него смотреть.

– Кэнни? – тревожно спросил он.

– Подойди ближе, – поманила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – мстительно добавила я.

Брюс приблизился к моей кровати. Он выглядел бледным и дерганым, словно ему было неуютно в своей собственной коже, а может, просто от неудачи снова оказаться рядом со мной. Я видела россыпь угрей у него на носу, могла сказать по позе, по тому, как он держит руки в карманах, как не отрывает взгляда от линолеума на полу, что присутствие здесь его просто убивало. О, как бы он хотел оказаться где угодно, только не здесь. Хорошо, подумала я, ощущая закипавшую в груди ярость, просто отлично. Пусть ему будет больно.

Брюс пристроился на стуле рядом с кроватью, бросая на меня короткие быстрые взгляды – дренажные трубки, змеящиеся из-под моей простыни, сумка для внутривенного вливания, висящая рядом со мной. Надеюсь, его от этого затошнило. Надеюсь, он испугался.

– Я могу точно сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали, – начала тихо я.

Брюс зажмурился.

– Могу точно сказать, как выглядит твоя спальня, то, что ты говорил, когда мы последний раз были вместе.

Он схватился за меня вслепую.

– Кэнни, пожалуйста…

– «Пожалуйста. Мне очень жаль». Слова, за которые, как я когда-то думала, я готова отдать все.

Брюс заплакал:

– Я никогда не хотел… никогда не хотел, чтобы это случилось.

Я взглянула на него. Я не чувствовала ни любви, ни ненависти. Ничего, кроме глубокой усталости. Как будто мне внезапно исполнилось сто лет, и в ту же секунду я осознала, что мне придется прожить еще сто, повсюду нося с собой горе, словно мешок, набитый камнями.

Я закрыла глаза, зная, что для нас уже слишком поздно. Слишком многое произошло, и ничего из случившегося не было хорошим. Тело в движении остается в движении. Я начала все это, я захотела сделать перерыв. Или, может быть, он начал; с того, что вообще когда-то пригласил меня на свидание.

Какое это теперь имело значение?

Я отвернулась лицом к стене. Через некоторое время Брюс перестал плакать.

И через некоторое время после этого я услышала, как он ушел.

На следующее утро я проснулась от солнечного света, падающего мне на лицо.

В тот же миг мама скользнула в дверь и подвинула стул к моей кровати. Ей явно было неловко – мама умела шутить, смеяться, сохранять самообладание и бодриться, но со слезами у нее были нелады.

– Как ты? – спросила она.

– Дерьмово! – взвизгнула я, и мать шарахнулась в сторону так быстро, что стул на колесиках проехал половину комнаты. Я даже не стала ждать, пока она снова вернется ближе ко мне.

– А как я, по-твоему? У меня родилось нечто, похожее на научный эксперимент в средней школе, я вся изрезана, мне б-б-больно…

Я закрыла лицо руками и зарыдала.

– Со мной что-то не так, – плакала я. – Я неполноценная. Надо было дать мне умереть…

– О, Кэнни, – проговорила мама. – Кэнни, не говори так…

– Никто меня не любит, – не могла остановиться я. – Папа не любил. Брюс не любил…

Мама погладила меня по волосам.

– Не говори так, – повторила она. – У тебя прекрасная малышка. Немного миниатюрная пока, но очень красивая.

Мама кашлянула, поднялась и принялась расхаживать – типичное поведение моей мамы, когда предстояло что-то болезненно неприятное.

– Сядь, – попросила я.

Мама подчинилась, но было видно, как беспокойно подрагивает ее нога.

– Я поговорила с Брюсом, – сказала она.

Я резко выдохнула. Я даже не хотела слышать его имя. Мама поняла это по моему лицу, но продолжала говорить.

– С Брюсом, – произнесла она, – и его нынешней девушкой.

– С толкушкой этой?! – поинтересовалась я резким истеричным тоном. – Ты виделась с ней?

– Кэнни, она чувствует себя просто ужасно. Они оба.

– Они и должны, – зло процедила я. – Брюс ни разу не позвонил мне во время беременности, а потом появляется его девица и толкает меня.

Мама выглядела потрясенной моим тоном.

– Врачи не уверены, что ты из-за этого…

– Это не имеет значения, – ворчливо повторила я. – Я знаю, что именно это стало причиной, и, надеюсь, эта тупая сука тоже знает.

Мама в шоке открыла рот:

– Кэнни…

– Что, Кэнни? Ты думаешь, я их прощу? Я никогда не прощу. Мой ребенок чуть не умер, я чуть не умерла, у меня никогда не будет другого ребенка, и теперь только потому, что они сожалеют, все должно быть хорошо? Я никогда их не прощу. Никогда.

– Кэнни, – вздохнув, мягко начала мама.

– Поверить не могу, что ты встаешь на их сторону! – заорала я.

– Я не встаю на их сторону, Кэнни, конечно нет, – сказала мама. – Я на твоей стороне. Просто не думаю, что тебе полезно так злиться.

– Джой чуть не умерла! – рявкнула я.

– Но не умерла, – возразила мама. – Она не умерла. С ней все будет хорошо…

– Ты этого не знаешь, – яростно перебила я.

– Кэнни, у нее немного недостаточный вес, легкие немного недоразвиты…

– У нее было кислородное голодание! Ты разве не слышала врача? Она была лишена кислорода! С ней что угодно может быть не так!

– Она выглядит точно так же, как ты, когда была маленькой, – нетерпеливо перебила мама. – С ней все будет в порядке. Я просто знаю это.

– Ты до пятидесяти шести не знала, что ты лесбиянка, – выкрикнула я. – Как я могу тебе верить?

Я зарыдала сильнее и указала на дверь:

– Уходи.

Мама покачала головой:

– Не уйду. Поговори со мной.

– Что ты хочешь услышать? – спросила я, пытаясь утереть лицо и говорить спокойно. – Идиотка-подружка моего бывшего толкнула меня, и мой ребенок чуть не умер…

Но что действительно меня глодало – и я не думала, что когда-нибудь смогу произнести это вслух, – так это то, что я подвела Джой.

Я не сумела быть достаточно хорошей, достаточно красивой, достаточно худой, достаточно привлекательной, чтобы сохранить отца в своей жизни. Или чтобы удержать Брюса. И вот теперь я не смогла уберечь своего ребенка.

Мать снова подъехала со стулом ближе и обняла меня.

– Я не заслужила ее, – снова зарыдала я. – Я не смогла уберечь ее, я позволила ей пострадать…

– Что навело тебя на эту мысль? – прошептала она мне в волосы. – Кэнни, это был несчастный случай. Это не твоя вина. Ты будешь замечательной матерью.

– Если я такая замечательная, почему он не любил меня? – Я плакала и даже не понимала, о ком я говорю – о Брюсе? Об отце? – Что со мной не так?

Мама поднялась. Я проследила за ее взглядом на настенные часы. Она перехватила мой взгляд и прикусила губу.

Она посмотрела, как я наблюдаю, и прикусила губу.

– Прости, – тихо сказала она, – но мне нужно отлучиться на несколько минут.

Я вытерла глаза, выигрывая время, пытаясь переварить то, что она мне сказала.

– Тебе нужно…

– Я должна забрать Таню с занятия.

– А что, Таня забыла, как водить машину?

– Ее машина в ремонте.

– И что она изучает сегодня? К какой грани себя она обращается? – поинтересовался я. – Созависимых внучек эмоционально отстраненных бабушки и дедушки?

– Кэнни, успокойся, – огрызнулась мама, и я была настолько ошарашена этим, что даже перестала плакать. – Я знаю, она тебе не нравится. И мне надоело об этом слышать.

– О, и сейчас самое время, чтобы поднять этот вопрос? Ты не могла бы подождать, пока твою внучку хотя бы выпишут из реанимации?

Мама поджала губы.

– Мы поговорим позже, – сказала она.

Положив руку на дверную ручку, она еще раз повернулась ко мне лицом.

– Я знаю, сейчас ты в это не веришь, но у тебя все будет хорошо. У тебя есть все, что нужно. Тебе просто надо это принять сердцем.

Я нахмурилась. Принять сердцем? Звучало как очередная чушь, позаимствованная в одной из Таниных глупых книг. Вроде «Исцеление ран».

– Конечно! – крикнула я вслед. – Иди! Я прекрасно справляюсь, когда меня бросают. Привыкла.

Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на свое одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал, как я извергала диалоги из третьесортной мыльной оперы. Я чувствовала себя совершенно несчастной.

Я чувствовала себя опустошенной, как будто из меня вынули внутренности, и все, что осталось, – гулкая пустота, пустые черные дыры. Как мне понять, что значит быть достойным родителем, учитывая выбор, который сделали мои собственные?

У тебя есть все, что нужно, сказала мне мать. Но я не могла понять, что она имела в виду. Я обдумала свою жизнь и видела только то, чего не хватало, – ни отца, ни парня, ни гарантий здоровья или комфорта для моей дочери.

«Все, что нужно», – уныло подумала я и закрыла глаза, надеясь, что мне снова приснится моя кровать или вода.

Когда час спустя дверь снова открылась, я даже не подняла головы.

– С Таней иди поговори, – проворчала я, не поднимая ресниц. – Потому что я не хочу слушать.

– Что ж, я бы так и сделал, – произнес знакомый глубокий голос, – но, думаю, мне подобные у нее не очень котируются… Кроме того, мы не представлены.

Я подняла взгляд. Там стоял доктор Кей с белой коробкой из-под выпечки в одной руке и черной спортивной сумкой в другой. И спортивная сумка, казалось, извивалась.

– Я пришел, как только узнал, – начал он, усаживаясь на место, которое совсем недавно занимала моя мать, ставя коробку на тумбочку, а сумку на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответила я и получила внимательный взгляд в ответ. – На самом деле паршиво.

– Легко могу представить, после того, что ты пережила. Как твоя…

– Джой, – подсказала я.

Называть ее по имени казалось странным… Каким-то самонадеянным, как будто я испытывала судьбу, произнося его вслух.

– Она маленькая, у нее немного недоразвиты легкие, и она дышит с помощью аппарата… – Я помолчала, провела рукой по глазам. – Кроме того, у меня была гистерэктомия, и я, кажется, все время плачу.

Доктор кашлянул.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он отрицательно покачал головой.

– Вовсе нет, – улыбнулся доктор. – Ты можешь говорить со мной о чем пожелаешь.

Черная спортивная сумка практически соскользнула с его колен. Это выглядело так забавно, что я чуть не улыбнулась, но мне показалось, что мое лицо забыло, как это делается.

– Ты прячешь в сумке вечный двигатель или ты просто рад меня видеть?

Доктор Кей оглянулся через плечо на закрытую дверь. Затем он наклонился ко мне поближе.

– Это, конечно, определенный риск, – прошептал он, – но я подумал…

Он поставил сумку на кровать и расстегнул молнию. Нифкин высунул нос, за ним последовали кончики его огромных ушей, а затем все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда Нифкин вскарабкался мне на грудь и принялся облизывать лицо. Доктор Кей держал его подальше от моих трубок и приспособлений, пока Нифкин самозабвенно меня нализывал. – Как ты… где он был?

– С твоей подругой Самантой, – объяснил доктор Кей. – Она снаружи.

– Спасибо, – сказала я, понимая, что словами не выразить, насколько он меня осчастливил. – Большое тебе спасибо.

– Не за что, – ответил доктор. – Вот… смотри. Мы тренировались.

Он поднял Нифкина и поставил его на пол.

– Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин… сидеть! – сказал доктор Кей. Таким же глубоким и авторитетным голосом, каким Джеймс Эрл Джонс говорит миру, что это… Си-эн-эн! Зад Нифкина с молниеносной скоростью ударился о линолеум, хвост трижды вильнул.

– Нифкин… лежать!

И Нифкин припал на живот, глядя на доктора Кей, его глаза сверкали, а розовый язык подрагивал, когда он тяжело дышал.

– А теперь, в завершении представления… умри!

Нифкин рухнул на бок, как будто в него выстрелили.

– Невероятно! – воскликнула я.

И это было на самом деле так.

– Он быстро учится, – сказал доктор Кей, загружая извивающегося терьера обратно в спортивную сумку.

Справившись, он наклонился ко мне.

– Поправляйся, Кэнни, – и накрыл мою руку своей.

Когда он вышел, появилась Саманта. Подруга пришла в полном адвокатском облачении – элегантном черном костюме, ботинках на высоких каблуках, с кожаным атташе-кейсом карамельного цвета в одной руке и солнцезащитными очками и ключами от машины в другой.

– Кэнни, – заговорила Сэм, – я пришла…

– …как только услышала, – закончила я.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя хорошо, а ребенок… она в детской реанимации. Врачи должны подождать и посмотреть.

Саманта вздохнула. Веки тяжелели. Я почувствовала себя совершенно измученной. И внезапно голодной.

Я села, подпихнув под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который сейчас час? Когда ужин? У тебя, случайно, в сумочке банана нет? Или чего-нибудь в этом роде?

Саманта поднялась на ноги, благодарная, что у нее есть возможность чем-то занять себя.

– Пойду проверю… так, а это что?

Она указала на коробку из-под выпечки, которую оставил доктор Кей.

– Не знаю, – я пожала плечами. – Это доктор Кей принес. Загляни.

Сэм распутала бечевку и открыла коробку. Внутри оказался эклер из кондитерской «Розовая роза», кусочек шоколадного хлебного пудинга из «Силк-Сити», пирожное, все еще завернутое в оберточную бумагу «Ле Бю», и полкило свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Ням-ням! – прокомментировала Саманта. – Откуда он узнал, что тебе нравится?

– Я говорила, – ответила я, тронутая, что доктор все помнит. – Для курсов похудения нам нужно было записать любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но, оказавшись во рту, он приобрел привкус пыли и камней. Я из вежливости проглотила кусочек, отпила воды и сказала Сэм, что устала и хочу спать.

Я пробыла в больнице еще неделю, выздоравливая, в то время как Джой росла и становилась сильнее.

Макси появлялась каждое утро, садилась рядом со мной и читала журналы «Пипл», «ИнСтайл» и «Энтертеймнт уикли», приукрашивая каждую историю сведениями из своего личного запаса.

Мать и сестра оставались со мной днем, поддерживая беседу, стараясь избегать слишком долгих пауз, которые возникали там, где я обычно острила.

Саманта приходила каждый вечер после работы и потчевала меня филадельфийскими сплетнями о древних угасших звездах, у которых Габби брала интервью, и о том, как Нифкин останавливался на полпути, садился перед моим домом и отказывался двигаться с места.

Энди пришел со своей женой и коробкой знаменитого шоколадного печенья с Четвертой улицы и открыткой, которую подписали все в отделе новостей. «Выздоравливай скорее» – гласила надпись.

Я сомневалась, что это возможно, но Энди об этом не сказала.

– Их беспокоит твое состояние, – прошептала мне Люси, пока мама в коридоре разговаривала с медсестрами. – Хотят, чтобы ты поговорила с психиатром.

Я промолчала. Люси выглядела серьезно обеспокоенной.

– Назначили доктора Мелберн, – заговорщицки продолжала Люси. – Я ходила к ней какое-то время. Она ужасна. Тебе лучше взбодриться, начать больше общаться, иначе она будет задавать вопросы о твоем детстве.

– Кэнни не обязана общаться, если не хочет, – сказала мама, наливая в чашку имбирный лимонад, который никто не собирался пить.

Она поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила мне подушки, села, потом снова встала, ища, чем бы еще заняться.

– Кэнни просто нужно отдохнуть.

Спустя три дня Джой сделала свой первый вдох без аппарата искусственной вентиляции легких.

Врачи предупредили, что это еще не «хеппи-энд». Придется еще подождать и посмотреть. С ней либо все будет в порядке, либо все пойдет не так. Но, скорее всего, с Джой все будет хорошо.

Мне наконец позволили ее обнять, поднять тельце весом в два килограмма и прижать к себе. Я провела по ее ручкам, рассматривая каждый крохотный совершенный ноготок. Джой яростно вцепилась в мой палец своими, крошечными. Я чувствовала ее косточки, пульсацию крови.

«Держись, – послала я ей мысль. – Держись, малышка. Мир большую часть времени суров, но здесь есть и хорошее. И я тебя люблю. Мама тебя любит, малышка Джой».

Я просидела с дочерью несколько часов, пока меня не заставили вернуться в кровать. Перед тем как уйти, я заполнила свидетельство о рождении. Мой почерк был четким и твердым. Джой Лия Шапиро. Лия в честь Леонарда, второго имени отца Брюса. Лия, вторая сестра, на которой Иаков не хотел жениться. Лия, подложная невеста, которую ее отец послал к алтарю переодетой.

– Держу пари, у Лии все равно жизнь была интереснее, – прошептала я своей малышке, держа ее за ручку.

Я сидела в кресле-каталке, а Джой лежала в стеклянном боксе, при виде которого я гнала от себя ассоциации с гробом.

– Держу пари, Лия ходила в походы с подружками, ела попкорн и пила «Маргариту» за ужином, если того хотела. Спорю, она купалась голышом и спала под звездами. А Рахиль покупала диски Селин Дион и коллекционные тарелки «Франклин Минт». Зуб даю, ей самой было от себя скучно. Она никогда не искала приключений, не рисковала. Но ты и я, малышка, мы отправимся навстречу приключениям. Я научу тебя плавать и ходить под парусом, разводить огонь… Всему, чему меня научила моя мама, и всему, чему я научилась сама. Просто выберись отсюда. Возвращайся домой, Джой. И у нас обеих все будет хорошо.

Два дня спустя я получила часть желаемого. Меня выписали домой, но Джой пока оставили в больнице.

– Всего на несколько недель, – сказал доктор таким тоном, который ему самому казался успокаивающим. – Хотим убедиться, что легкие сформировались… и что она набрала достаточный вес.

На это я разразилась горьким смехом.

– Если она пойдет в мать, – объявила я, – не проблема. Наберет вес как чемпион.

Доктор ободряюще похлопал меня по плечу. Еще бы помогло.

– Не переживайте, – сказал он. – Все будет хорошо.

Прихрамывая, я покинула больницу, моргая от теплого майского солнца, села в мамину машину и молчала всю дорогу до дома. Я смотрела на листья, свежую зеленую траву, школьниц в накрахмаленных клетчатых джемперах. Смотрела, но не видела. Для меня весь мир казался серым. Как будто внутри меня не было места ни для чего, кроме ярости и страха.

Мама и Люси выгрузили сумки из багажника и проводили меня до дома. Мама шла рядом, а позади пыхтела Таня. У меня дрожали мышцы ног, швы ныли, а лодыжка зудела в гипсе.

Оказалось, что я растянула лодыжку при падении, но никто не подумал осмотреть мои ноги сразу, и несколько дней сустав оставался согнут, а сухожилия надорваны. Это значило хождение в гипсовой повязке в течение шести недель – мелочи по сравнению со всем остальным, что на меня свалилось.

Я порылась в сумочке. Кошелек, полупустая пачка жевательной резинки, гигиеническая помада и коробок спичек из бара «Звезда» выглядели как реликвии из другой жизни. Пока я нащупывала ключи, Люси открыла дверь квартиры на первом этаже.

– Я не здесь живу, – недоуменно проговорила я.

– Теперь здесь, – ответила Люси.

Она сияла, глядя на меня. Мама и Таня тоже.

Я захромала через порог, гипс стучал по деревянному полу. Войдя, я озадаченно заморгала.

Квартира – близнец моей на третьем этаже, сплошь темное дерево и светильники конца семидесятых годов – была преобразована. Из окон струился солнечный свет, которого здесь отродясь не было; сверкал на нетронутых, отполированных кленовых полах, которые не были ни нетронутыми, ни отполированными, ни кленовыми, когда я в последний раз видела это место.

Я медленно похромала в кухню, продвигаясь словно сквозь толщу воды.

Новые шкафы окрашены в цвет клеверного меда. В гостиной стоял новый диван и кушетка, мягкие и удобные, обитые пастельно-желтой джинсовой тканью – красивые, но прочные, именно так говорила Макси про вещи, которые мне понравились в журнале. Пол покрывал красивый тканый ковер гранатового, темно-синего и золотого цветов. В углу стоял телевизор с плоским экраном и новенькая стереосистема, на полках – стопки новеньких детских книжек.

Люси едва не танцевала от радости.

– Ты представляешь, Кэнни? Ну, разве это не удивительно?

– У меня нет слов, – прошептала я, ковыляя дальше по коридору.

Ванная комната преобразилась до неузнаваемости. Пастельные обои эпохи администрации Картера, уродливый туалетный столик из темного дерева, дешевые светильники из нержавеющей стали и треснувший унитаз – все исчезло.

Стены и пол были выложены белой плиткой с золотыми и темно-синими акцентами. Простую ванну сменила гидромассажная с двумя лейками душа, на случай, если, как я поняла, мне захочется искупаться с партнером.

Новые шкафы со стеклянными дверцами, свежие лилии в вазе, множество самых пушистых полотенец, которые мне доводилась трогать, сложенных на совершенно новой полке. На подставке стояла крошечная белая ванночка для купания ребенка, а также набор игрушек для ванны, маленькие губки, вырезанные в форме животных, и семейство резиновых уточек.

– Подожди, ты еще детскую не видела! – воскликнула Люси.

Стены были выкрашены в тот же цвет, какой я использовала наверху у себя, и я узнала кроватку, которую собрал доктор Кей. Но остальная мебель была новой. Я увидела резной пеленальный столик, комод, кресло-качалку из белого дерева.

– Антиквариат, – выдохнула Таня, проводя кончиком короткого пальца по изогнутому беленому с легким розовым оттенком дереву.

На стенах висели картины в рамках – русалка, плавающая в океане, парусная лодка, слоны, марширующие по двое.

А в углу было что-то похожее на самый маленький в мире филиал «Мира игрушек». Там были все игрушки, которые я когда-либо видела, плюс несколько, которых я не видела. Набор кубиков. Погремушки. Мячи. Игрушки, которые разговаривали, или лаяли, или плакали, когда их сжимали или дергали за ниточки. Лошадка-качалка, точно такой же я восхищалась в магазине в Санта-Монике два месяца назад.

Все-все.

Я медленно осела на желтую кушетку, под висящим мобилем из нежных звезд, облаков и полумесяцев, рядом с полуметровым плюшевым медведем.

– Это еще не все, – прощебетала Люси.

– Ты даже не поверишь! – вторила ей мама.

Я побрела обратно в спальню. Мой простой металлический каркас под матрас заменила великолепная кровать с балдахином и коваными стойками. Простые розовые простыни уступили место великолепию с богатыми полосами белого и золотого и крошечными розовыми цветами.

– Это хлопок в двести нитей, – похвасталась Люси, отмечая бесспорные достоинства моего нового постельного белья, указывая на чехлы подушек и покрывало, ковер ручной работы (желтый, с розовой каймой) на полу.

Она открыла гардеробную, продемонстрировала еще больше розовато-белой антикварной мебели – комод с девятью ящиками, прикроватный столик, увенчанный великолепным букетом нарциссов в расписной бело-голубой вазе.

– Подними жалюзи, – скомандовала Люси.

Я послушалась. За окном спальни была новая веранда. Там был большой глиняный горшок с геранями и петуниями, скамейки и стол для пикника, газовый гриль размером с «Фольксваген-Жук».

Я села, точнее, рухнула на кровать. На подушке лежала крошечная открытка, из тех, что дарят с букетом цветов. Я открыла ее ногтем большого пальца.

«Добро пожаловать домой» – было написано на одной стороне. «От друзей» – на другой.

Мама, Люси и Таня застыли в ожидании моего одобрения.

– Кто… – заикаясь, начала я, – как…

– Твои друзья, – нетерпеливо сказала Люси.

– Макси?

Все трое воровато переглянулись.

– Ой, да ладно вам. Можно подумать, у меня есть другие друзья, которые могли бы себе все это позволить.

– Мы не смогли ее остановить, – заявила Люси.

– Кэнни, это правда, – затараторила мама. – Она не слышала слова «нет». Она знает всех подрядчиков… наняла декоратора, чтобы собрать все эти вещи для тебя… Люди тут работали круглосуточно…

– Соседи, должно быть, оценили, – хмыкнула я.

– Тебе нравится? – спросила Люси.

– Это… – я вскинула руки и позволила им упасть на колени. Сердце билось так быстро, что становилось больно везде. Я пыталась подобрать нужное слово. – Это потрясающе, – наконец выдохнула я.

– Чем ты хочешь заняться? – продолжила Люси. – Можем сходить на ужин.

– В «Ритце» показывают документальный фильм о лесбиянках, – прохрипела Таня.

– По магазинам? – спросила мама. – Может, тебе запастись продуктами? Мы поможем донести.

Я поднялась:

– Думаю, я бы прогулялась.

Мама, Люси и Таня с любопытством посмотрели на меня.

– Прогулялась? – повторила мама.

– Кэнни, у тебя нога в гипсе, – заметила сестра.

– Это лангетка, – огрызнулась я. – И я хочу прогуляться.

Я помялась. Мне хотелось ликовать. Хотелось почувствовать себя счастливой. Меня окружали люди, которых я любила, у меня было чудесное гнездышко для жизни. Но мне казалось, что я смотрю на свою новую квартиру через грязное зеркало, трогаю хрустящий хлопок и плюшевые ковры через толстые резиновые перчатки. Словно в моей радости не хватало кусочка. Не хватало Джой. Все будет казаться неправильным и ненастоящим, пока мой ребенок не вернется домой. От этой мысли меня внезапно окатило такой злостью, что ноги и руки одеревенели, а кулаки и ступни покалывало от желания ударить или отвесить пинка.

«Брюс, – подумала я. – Чертов Брюс и его чертова Толкушка. Я должна была почивать на лаврах, но как, черт возьми, я могу быть счастлива, когда моя малышка все еще в больнице. И это Брюс со своей новой подружкой уложили ее туда».

– Хорошо, – с беспокойством согласилась мама. – Пойдем погулять.

– Нет, – прервала я ее. – Я пойду одна. Сейчас я хочу побыть одна.

Все они были озадачены и встревожены, но вышли.

– Позвони мне, – напоследок попросила мама. – Дай знать, когда будешь готова к возвращению Нифкина.

– Непременно, – солгала я не моргнув глазом.

Я хотела, чтобы они ушли. Из моего дома, из головы, из моей жизни. Я словно горела изнутри и вот-вот должна была взорваться. Я наблюдала в окно, пока они не сели в машину и не уехали.

Затем я натянула спортивный топик, потрепанную футболку, шорты и одну кроссовку и выскочила из дома на раскаленный тротуар. Я решила не думать ни об отце, ни о Брюсе, ни о ребенке, ни о чем. Я должна просто идти. И, может быть, когда я вернусь, у меня получится заснуть.

Май перетек в июнь. Все мои дни строились вокруг Джой. Утром я первым делом отправлялась в больницу, с рассветом проходя пешком тридцать кварталов до Детской больницы Филадельфии. В маске, накидке и перчатках, я сидела в стерильном кресле-качалке в отделении интенсивной терапии, держала ее крошечную ручку, касалась кончиками пальцев ее губ, пела ей песни, под которые мы танцевали несколько месяцев назад. Это были единственные моменты, когда я не чувствовала, как меня охватывает ярость; единственные моменты, когда я могла дышать. А когда я ощущала, что гнев вот-вот заполнит меня, что кулаки сжимаются и я готова ударить что-нибудь, я оставляла малышку. Я возвращалась домой, мерила шагами полы, делала упражнения на грудь, мыла и скребла полы и шкафы, которые мыла и скребла накануне.

И долго яростно бродила по городу. Гипс на лодыжке становился все грязнее и грязнее. Я мчалась на желтые огни, бросала злобные взгляды на любую машину, посмевшую приблизиться к перекрестку. Я привыкла к тихому голосу в голове. Тому самому, который говорил в аэропорту, что это не на Брюса я злюсь, тот самый, что тихо плакал от мысли, что Брюс не стал тем единственным.

Я привыкла к голосу, вопрошающему: «Почему?» Каждое утро, когда я обувалась и натягивала через голову очередную невзрачную рубашку, он спрашивал «почему?»… каждый вечер, когда я проматывала сообщения от матери, сестры, Макси и Питера Крушелевански, от всех друзей, даже не слушая.

«Ты слишком печальна», – бормотал голос, пока я топала по Уолнат-стрит.

«Успокойся», – шептал голос, пока я глотала черный обжигающий кофе, чашку за чашкой, вместо завтрака.

«Поговори с кем-нибудь, – убеждал голос. – Пусть они помогут».

Я игнорировала. Кто мне мог сейчас помочь? Что мне оставалось, кроме улиц и больницы, тихой квартиры и пустой кровати?

Я перевела звонки на голосовую почту. Проинструктировала почтовое отделение, что меня не будет в городе неопределенный срок, и попросила оставлять письма у себя. Я позволила компьютеру пылиться, перестав проверять электронную почту. И во время очередной прогулки выбросила пейджер в реку Делавэр, даже не обернувшись.

Гипс сняли, я стала гулять дольше – часа по четыре, петляя по худшим районам, мимо торговцев крэком, проституток обоих полов, мертвых голубей в сточных канавах, сгоревших остовов автомобилей, не видя ничего и не боясь ничего вокруг.

Что из этого могло причинить мне боль, после всего, что я потеряла? Когда я случайно столкнулась с Самантой на улице, то сказала ей, что слишком занята, чтобы погулять вместе, глядя на горизонт, чтобы не видеть ее обеспокоенного лица, и нетерпеливо переминаясь.

– Готовлю все, – пояснила я, с нетерпением ожидая, когда можно будет уйти. – Малышка скоро вернется домой.

– Можно ее увидеть? – спросила Сэм.

Я тут же замотала головой.

– Я не готова… то есть она не готова.

– Что ты имеешь в виду, Кэнни? – спросила Сэм.

– Она очень хрупкая с медицинской точки зрения, – ответила я, пробуя на вкус термин, услышанный в отделении интенсивной терапии для новорожденных.

– Я же просто постою за стеклом и посмотрю на нее, – удивленно пояснила Саманта. – А потом мы пойдем завтракать. Завтрак, помнишь? Твоя любимая еда.

– Мне пора, – резко оборвала я, пытаясь ее обойти.

Саманта не двинулась с места.

– Кэнни, что с тобой на самом деле происходит?

– Ничего, – отмахнулась я, протискиваясь мимо, мои ноги уже двигались, глаза смотрели вдаль. – Ничего, ничего. Все в порядке.

19

Я шла, и казалось, что Господь надел мне очки, в которых можно видеть только плохое, печальное, боль и страдания городской жизни, мусор, разбросанный по углам, вместо цветов, посаженных в оконных ящиках. Я видела, как мужья и жены ссорились, но не целовались и не держались за руки.

Я видела маленьких детей, несущихся по улицам на украденных велосипедах, выкрикивающих оскорбления и проклятия, и взрослых мужчин, говоривших так, словно завтракали собственной слизью, пялясь на женщин бесстыдными, похотливыми глазами.

Я чувствовала запах летнего города: лошадиная моча, горячая смола и сероватые, тошнотворные выхлопы, которые извергали автобусы. Из крышек канализационных люков сочился пар, тротуары изрыгали жар от бурлящих внизу подземных переходов. Куда бы я ни посмотрела, я видела только пустоту, одиночество, разбитые окна зданий, неуклюжих наркоманов с протянутыми руками и мертвыми глазами – печаль, грязь и гниль.

Я надеялась, время исцелит меня, что километры утолят мою боль. Я ждала утра, когда, проснувшись, я не буду представлять, как Брюс и Толкушка умирают ужасной мучительной смертью… или, что еще хуже, как теряют ребенка, как я теряю Джой.

Я шла в больницу на рассвете, а иногда и раньше, наматывала круги по парковке, пока не успокаивалась настолько, что могла войти. Я сидела в кафетерии, глотая воду чашку за чашкой, пытаясь улыбаться и выглядеть нормально, но в голове бешено кружились мысли о ножах, оружии, автомобильной аварии… Я бы улыбнулась, поздоровалась… но на самом деле в моей голове зрел план мести.

Я представляла, как звоню в университет, где Брюс преподавал английский первому курсу, и рассказываю им, как он проходил тест на наркотики, наглотавшись теплой воды, приправленной желтокорнем, который купил по объявлению на последних страницах «Хай таймс». Моча удачи, называлась это штука. Я бы рассказала им, что он появлялся на работе под кайфом – он делал так раньше, возможно, и продолжал так делать, и его бы поймали, если бы начали наблюдать. Я могла бы позвонить его матери, позвонить в полицию города, где он жил, чтобы его арестовали, забрали.

Я представляла, как пишу в редакцию «Мокси», вставляю фотографию Джой в отделении интенсивной терапии, показывая, как она растет и набирается сил, но пока все еще представляет собой жалкое зрелище, опутанное трубками, дышащая с помощью аппарата ИВЛ, с неизвестно какими ужасами, подстерегающими ее в будущем, – церебральный паралич, неспособность к обучению, слепота, глухота, умственная отсталость, меню бедствий, о которых не упоминали врачи.

Я заходила в Интернет, на разные сайты определенной тематики, читая истории от первого лица родителей, чьи дети выжили, ужасно пострадали; вернулись домой с кислородом или мониторами апноэ во сне или с дырками в горле, чтобы можно было дышать.

Я читала о детях, которые росли с судорожными расстройствами, неспособностью к обучению, которые никогда полностью не догоняли сверстников, никогда полностью не поправлялись. И я читала истории о младенцах, которые умерли: при рождении, в отделении интенсивной терапии, дома. «Наш драгоценный Ангел» – гласил заголовок. «Наша Дорогая Дочь».

Мне хотелось скопировать эти статьи и отправить их по электронной почте Толкушке вместе с фотографией Джой. Хотелось отправить ей только фотографию дочери – ни письма, ни слова, только фото. На ее домашний адрес. В сад, где она работает, ее начальнику, ее родителям, если смогу их найти. Показать всем, что она сделала и за что несла ответственность.

Я поймала себя на мысли, что планирую пешеходные маршруты, которые приведут меня к оружейным магазинам. Осознала, что частенько заглядываю в их окна. Я пока не заходила внутрь, но знала, что скоро начну. А что будет потом?

Я не позволила себе отвечать на этот вопрос. Я не позволяла себе зайти дальше картины: лицо Брюса, когда он открывает дверь и видит меня с пистолетом в руке. Лицо Брюса, когда я говорю: «Подавись своим “прости”».

Однажды утром я проходила мимо газетного киоска и увидела свежий выпуск «Мокси», августовский, хотя был только июль. На улице стояла такая жара, что воздух дрожал маревом, а тротуары раскалились до липкости.

Я схватила с полки журнал.

– Мисс, вы будете платить? – забеспокоился продавец.

– Нет, ограблю тебя на журнал, – огрызнулась я, бросив два доллара с мелочью на прилавок, и принялась яростно листать страницы, гадая, каким будет название статьи.

«Моя дочь – овощ»? «Как по-настоящему усложнить жизнь своей бывшей»?

Вместо этого я увидела одно-единственное слово, большие черные буквы, мрачное несоответствие беззаботной, пастельно-яркой линейке «Мокси».

«Осложнения» – называлась статья.

«Беременна» – говорится в письме, и я не могу дальше читать.

Как будто само слово меня парализовало, и только в затылке ледяные мурашки зародившегося страха.

«Я не знаю, как сказать проще, – написала она. – Поэтому скажу прямо. Я беременна».

Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на биме в синагоге в Шорт-Хиллз, оглядывая толпу друзей и родственников, и произносил освященные веками слова: «Сегодня я стал мужчиной». Теперь, чувствуя, как нутро сковывает холод, как ладони начинают потеть, я знаю правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.

– Не совсем так, – произнесла я вслух так громко, что бездомные на тротуаре остановились и уставились на меня.

Вряд ли. Мужчина бы позвонил. Хотя бы отправил сообщение!

Я снова переключила внимание на страницу.

Но я не мужчина. Как оказалось, я просто трус. Я засовываю письмо в блокнот, запихиваю блокнот в ящик стола, запираю ящик и случайно, то есть нарочно теряю ключ. Как говорят великие философы или актеры в «Сайнфелде», расставание похоже на то, как перевернуть автомат с газировкой. Ничего не получится сразу, сначала надо его раскачать. У нас с К. все было не так. Это был чистый, быстрый порыв – удар грома. Напряженный и ужасный, и все закончилось за считаные секунды.

«Лжец, – подумала я. – Ах ты лжец. Какой удар грома, мы даже не расставались, я просто сказала тебе, что мне нужно немного времени!»

Потом, спустя три месяца умер мой отец. Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще был первым в моем быстром наборе. Позвонить ей? Не звонить ей? Она была моей бывшей девушкой или все еще нынешней подругой?

В конце концов я сделал выбор в пользу дружбы. И позже, когда полный дом скорбящих доедал закуски на кухне моей матери, я выбрал большее.

Прошло еще три месяца, я все еще оплакиваю своего отца, но чувствую, что смог покончить с К. Теперь я знаю, что такое настоящая печаль. Я могу исследовать ее каждую ночь, как ребенок, у которого выпал зуб, не может перестать трогать языком мясистое, больное пустое место, где когда-то был зуб.

Только теперь она беременна.

Не знаю, обманывает ли она меня, чтобы заманить в ловушку, являюсь ли я вообще отцом, беременна ли она на самом деле.

– О, невероятно! – объявила я всей Брод-стрит. – Охренеть как невероятно!

И дело в том, что я слишком труслив, чтобы спрашивать. Это твой выбор, говорю я ей, как мне кажется, своим молчанием. Твой выбор, твоя игра, твой ход. Мне удается заставить замолчать ту часть меня, которая задается вопросом, которая хочет знать, что она выбрала. Пошла ли она в клинику на Локаст-стрит мимо протестующих с фотографиями окровавленных мертвых младенцев; сделала ли она это в кабинете врача, пошла ли она с другом, или с новым любовником, или одна.

Или она сейчас гуляет по своему родному городу с животом размером с пляжный мяч и книгами, полными детских имен.

Я не спрашиваю и не звоню. Я не посылаю ни чека, ни письма, ни даже открытки.

Я закончился, опустошен, высох и выплакался. Ничего не осталось ни для нее, ни для ребенка, если он есть.

Когда я позволяю себе думать об этом, то злюсь на себя. Как я мог быть таким глупым? Злюсь на нее. Почему она мне позволила? Но я запрещаю себе думать об этом слишком много. Я просыпаюсь, тренируюсь, иду в офис и выполняю все необходимые действия, стараясь держать кончик языка подальше от этой прорехи в улыбке.

Но в глубине души я знаю, что могу только отложить, что даже моя трусость не сможет предотвратить неизбежное. Где-то в моем столе, засунутое в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем на нем.

– Опаздываете, мамочка! – пожурила меня старшая медсестра и улыбнулась.

Я несла «Мокси» свернутым в трубку, словно собираясь отгонять назойливую собаку.

– Хотите? – протянула я ей журнал.

Медсестра едва удостоила его взглядом.

– Я не читаю эту чушь, – сказала она. – Ничего не стоящая ерунда.

– Согласна, – кивнула я, направляясь в детскую.

– Вас ожидает посетитель, – сообщила мне медсестра.

Я прошла к детскому отделению и, разумеется, увидела женщину, стоящую у окна, напротив инкубатора Джой. Короткие безупречно уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, на запястье теннисный браслет из платины с бриллиантами.

В воздухе витал аромат «Аллюр», ногти со свежим маникюром блестели в свете флуоресцентных ламп. Вся-из-себя Одри подобрала подходящий туалет для посещения незаконнорожденного недоношенного первенца своего сына.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я.

Одри ахнула, отступая назад. Ее лицо стало на два тона бледнее тонального крема от Эсте Лаудер.

– Кэнни! – воскликнула она, прижимая руку к груди. – Как ты меня напугала…

Она уставилась на меня, неверящий взгляд скользил вверх-вниз.

– Ты такая худая, – наконец выговорила Одри.

Я без особого интереса посмотрела на себя и поняла, что это правда. Все эти бесконечные прогулки, планы… моя единственная еда – кусочек рогалика или банана и много чашек черного кофе, потому что его вкус соответствовал моему внутреннему состоянию. В моем холодильнике были бутылки с грудным молоком и больше ничего.

Я не могла вспомнить, когда последний раз нормально ела. Я видела выступившие скулы на лице, тазовые кости. В профиль я смотрелась как Джессика Рэббит – отсутствующая задница, плоский живот, невероятная грудь благодаря молоку. Если близко не подходить и не замечать грязные волосы, черные круги под глазами и, скорее всего, неприятный запах, то я была настоящей худышкой.

Ирония не ускользнула от меня: после целой жизни одержимости, подсчета калорий, наблюдения за весом и покорения лестниц я нашла способ навсегда избавиться от нежелательных килограммов!

Чтобы избавиться от дряблости и целлюлита! Чтобы получить тело, о котором всегда мечтала! Я должна это продать, подумала я истерично. Диета, отрыв плаценты с экстренным иссечением матки, преждевременными родами и возможным повреждением мозга. Озолочусь.

Одри нервно теребила свой браслет.

– Ты, должно быть, хочешь знать, откуда… – начала она.

Я ничего не сказала, прекрасно понимая, насколько ей тяжело. Часть меня хотела видеть, как она изворачивается. Пытается подобрать слова. Часть меня хотела видеть, как она страдает.

– Брюс сказал, ты отказываешься с ним разговаривать.

– У Брюса была возможность со мной поговорить, – холодно ответила я. – Я написала ему и сообщила, что беременна. Он так и не позвонил.

У Одри задрожали губы.

– Он мне ничего не говорил, – прошептала она, больше себе, чем мне. – Кэнни, он так сожалеет о случившемся.

Я фыркнула так громко, что испугалась. Не разбудить бы детей.

– Брюс как обычно спохватился, когда поезд уже ушел.

Она закусила губу, крутя браслет.

– Он хочет поступить правильно.

– И что бы это значило? – иронично переспросила я. – Заставит свою девушку больше не покушаться на жизнь моего ребенка?

– Он сказал, это был несчастный случай, – прошептала Одри.

Я демонстративно закатила глаза.

– Он хочет поступить правильно, – снова прошептала она. – Он хочет помочь…

– Мне не нужны деньги, – намеренно грубо процедила я по слогам. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.

Лицо Одри просияло, она была так рада, что мы заговорили на счастливую тему.

– Дорогая, это замечательно.

Я промолчала, надеясь, что от моего молчания она сломается. Но Одри оказалась храбрее.

– Могу я взглянуть на ребенка? – спросила мать Брюса.

Я пожала плечами и ткнула в окно. Джой лежала в центре. Она теперь меньше походила на сердитый грейпфрут, скорее на дыньку, но все еще была крошечной, все еще хрупкой, с похожей на устройство из научной фантастики с маской аппарата ИВЛ, который чаще был на ней, чем бездействовал. На карточке с краю ее стеклянной кроватки было написано «Джой Лия Шапиро». На ней был только подгузник, плюс носки в розовую и белую полоску и маленькая розовая шапочка с помпоном.

Я принесла медсестрам свои запасы, и каждое утро они следили за тем, чтобы Джой надевала новую шапочку. Она была, безусловно, лучшей малышкой в шапочке во всем отделении интенсивной терапии.

– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она… ты назвала ее в честь моего мужа?

Я коротко кивнула, сглотнув ком в горле. Я могу сделать Одри такое одолжение. В конце концов, это не она игнорировала, не звонила, и не она толкнула меня на раковину так, что я чуть не потеряла ребенка.

– С ней будет все в порядке?

– Не знаю, – ответила я. – Возможно. Врачи говорят, что возможно. Она все еще слишком маленькая, ей нужно больше спать, а ее легким надо сформироваться, пока она не сможет дышать самостоятельно. Тогда ее отпустят домой.

Одри промокнула глаза бумажной салфеткой, которую достала из сумочки.

– Ты останешься тут? Будешь растить ее в Филадельфии?

– Не знаю, – повторила я, честно до безобразия. – Я пока не знаю, вернусь ли я в газету или вернусь в Калифорнию. У меня там есть друзья.

Но даже произнеся это вслух, я задавалась вопросом, насколько это правда. Написав небрежную благодарственную записку, в которой нельзя было выразить все то, что я чувствовала к Макси, за все, что она для меня сделала, я обращалась с ней таким же молчанием, как с остальными друзьями. Кто знает, что она подумала и оставалась ли она еще моим другом?

Одри расправила плечи.

– Я хотела бы стать для нее бабушкой, – осторожно проговорила она. – Неважно, что произошло между вами с Брюсом…

– Что произошло? – снова завелась я. – Брюс сказал, что мне сделали гистерэктомию? Что у меня никогда больше не будет детей? Он, случайно, не упомянул об этом?

– Мне так жаль, Кэнни, – повторила она снова, пронзительно, беспомощно и даже немного испуганно.

Я закрыла глаза, прислонившись к стеклянной стене.

– Пожалуйста, уходите, – попросила я. – Прошу вас. Мы можем поговорить позже, но не сейчас. Я слишком устала.

Одри дотронулась до моего плеча.

– Позволь помочь тебе? – негромко спросила она. – Может, тебе что-то принести? Воды?

Отрицательно мотнув головой, я стряхнула ее руку и отвернулась.

– Пожалуйста. Просто уходите.

Я стояла неподвижно, зажмурившись, пока не услышала, как каблуки Одри простучали по коридору.

Медсестра обнаружила меня у стены, плачущую и сжимающую кулаки.

– С вами все в порядке? – спросила она, тихо тронув меня.

– Я вернусь позже, – ответила я, направляясь к двери. – Мне надо пройтись.

В тот день я гуляла часами, пока улицы, тротуары, здания не слились в одно сероватое пятно. Я помню, что где-то купила лимонад, а несколько часов спустя зашла на автовокзал пописать, и помню, что в какой-то момент лодыжка начала пульсировать. Я проигнорировала боль и продолжала идти.

Я шла на юг, затем на восток, через незнакомые кварталы, по трамвайным путям, мимо сгоревших наркопритонов, заброшенных фабрик, медленного, солоноватого изгиба Шайлкилла.

Я подумала, что, если так пойдет, я доберусь до Нью-Джерси пешком. Послушай, я бы сказала, стоя в вестибюле высотного жилого дома Брюса, как призрак, как назойливая мысль о вине, как рана, которая уже зарубцевалась, но внезапно начала кровоточить. Посмотри, что со мной стало.

Я шла и шла, пока не почувствовала какое-то странное, незнакомое ощущение. Боль в ноге. Я посмотрела вниз и подняла левую ногу, в немом замешательстве наблюдая, как подошва медленно оторвалась от нижней части моей грязной кроссовки и шлепнулась на асфальт.

Парень, сидевший на крыльце через улицу, разразился громким смехом.

– Эй! – крикнул он, пока я тупо переводила взгляд с кроссовки на подошву и обратно, пытаясь осознать. – Малышке нужна новая пара туфель!

«Моей малышке нужна новая пара легких», – подумала я, прихрамывая и оглядываясь по сторонам.

Где я? Район был незнакомым. Ни одно из названий улиц ни о чем не говорило. И было темно. Я глянула на часы, показывавшие половину девятого. Долгую минуту я не могла сообразить, сейчас утро или вечер. Потная и измученная… я заблудилась. Я порылась в карманах в поиске ответа или хотя бы денег на такси. Нашла пятидолларовую купюру, пригоршню мелочи и какой-то ворс. Я поискала ориентиры, телефон-автомат, хоть что-нибудь.

– Хэй? – окликнула я парня на крыльце. – Я где?

Он захихикал, покачиваясь с пятки на носок.

– Пауэлтон-Виллидж! Ты в Пауэлтон-Виллидж, детка.

Так, ладно. Уже что-то.

– А в какой стороне университетский городок? – крикнула я.

Он покачал головой:

– Ты потерялась, девочка! Зашла с другой стороны.

У него был глубокий, звучный голос с южным акцентом. Он поднялся со своего крыльца и подошел ко мне – чернокожий мужчина средних лет в белой майке и брюках цвета хаки. Он пристально вгляделся в мое лицо.

– Ты больна? – наконец спросил мужчина.

– Нет, просто заблудилась, – я помотала головой.

– Ты учишься в колледже? – продолжал спрашивать он, и я снова покачала головой.

Мужчина подошел еще поближе, выражение его лица стало очень озабоченным.

– Ты что, пьяная?

Я улыбнулась в ответ:

– Нет, честное слово. Я просто гуляла и потерялась.

– Что ж, тебе лучше поскорее найтись, – заметил он, и на один миг моему воспаленному сознанию показалось, что он собирается заговорить со мной об Иисусе.

Но он не стал. Вместо этого незнакомец провел тщательную инвентаризацию меня от разваливающихся кроссовок, через покрытые язвами и синяками голени, шорты, на которых я дважды заложила складку, чтобы они не сваливались с меня, до футболки, которую я носила пятый день подряд, и волос, что впервые за десять лет отросли ниже плеч и скрутились во что-то вроде импровизированных дредов без мытья и расчесывания.

– Тебе нужна помощь, – наконец выдал мужчина.

Я склонила голову и кивнула. Помощь. Это правда. Мне была нужна помощь.

– У тебя есть кто?

– Есть, – ответила я. – У меня есть ребенок.

Я поперхнулась, горло перехватило, и я замолчала.

– Университетский городок в той стороне, – указал чернокожий. – Выйдешь на угол Сорок пятой, оттуда ходит прямой автобус.

Он порылся в кармане и извлек потрепанный проездной, сунул мне в ладонь. Затем наклонился и осмотрел мою обувь.

– Стой тут, – велел мужчина.

Я послушалась, стояла как вкопанная, боясь пошевелить единым мускулом. И не понимала, чего именно боялась. Мужчина скрылся в доме и вернулся с мотком серебристого скотча. Я подняла ногу, и он многократно обмотал ее липкой лентой, удерживая подошву.

– Будь осторожна, – велел он; «астарожьна» – смешно прозвучало слово. – Ты теперь мать, тебе надо беречь себя.

– Так и сделаю, – ответила я и захромала к углу, на который он указал.

Несмотря на то что я была по уши в грязи, несмотря на заклеенную скотчем кроссовку и мокрые дорожки слез на грязных щеках, в автобусе никто не удостоил меня даже взглядом. Все были слишком погружены в свои личные мысли о возвращении с работы – ужин, дети, что показывали по телевизору, мелочи нормальной жизни. Автобус содрогался и стонал на пути через весь город.

Все снова постепенно становилось знакомым. Я увидела стадион, небоскребы, далекую мерцающую белую башню здания «Икзэминера». А потом в глаза бросился офис отделения Филадельфийского университета по борьбе с лишним весом и расстройствами пищевого поведения, куда я ходила миллион лет назад. Когда единственной моей проблемой было похудеть.

«Найтись», – подумала я и с такой силой дернула за рычаг остановки по требованию, что на миг показалось, я его оторвала.

Я поднялась на лифте на седьмой этаж, представляя, как увижу погашенный свет и запертые двери, удивляясь, зачем я вообще пришла. Но у него горел свет и дверь была открыта.

– Кэнни! – просиял доктор Кей.

И сиял, пока не обошел стол и не принюхался. И не оглядел меня хорошенько.

– Я иллюстрация успеха, – сообщила я и попыталась улыбнуться. – Посмотри на меня! Двадцать килограммов уродливой дряблости исчезли всего за несколько месяцев! – Я потерла глаза и заплакала. – Я худая! Ура мне.

– Садись, – велел доктор и закрыл дверь.

Он обнял меня за плечи и подтолкнул к дивану, где я жалко свернулась, всхлипывая.

– Господи, Кэнни, что с тобой случилось?

– Я гуляла, – начала я, язык распух, а губы потрескались. – Я потерялась.

Голос стал странным и хриплым.

– Я гуляла и зашла с обратной стороны. Я потерялась, а теперь стараюсь, чтобы меня нашли.

Он положил руку мне на голову, нежно поглаживая.

– Давай я отвезу тебя домой.

Я послушно позволила ему отвести меня к лифту, к выходу, усадить в машину. По пути он взял из автомата холодную банку кока-колы. Я схватилась за нее, не спрашивая разрешения, и высосала всю до дна. Он ни слова не сказал, даже когда я громко рыгнула. Доктор заехал в магазин и вышел с бутылкой воды и апельсиновым мороженым.

– Спасибо, ты так добр, – пробормотала я.

Выпив воду, я принялась обсасывать мороженое.

– Я пытался дозвониться до тебя, – сказал доктор. – Домой и на работу.

– Я очень занята, – заученно озвучила я.

– Джой уже дома?

Я отрицательно помотала головой. Доктор бросил на меня внимательный взгляд.

– Ты в порядке?

– В делах, – снова прохрипела я.

У меня очень болела грудь. Глянув на себя, я даже не удивилась, увидев два пятна от молока ниже темного v-образного пятна пота от ключиц.

– Чем ты занимаешься? – поинтересовался доктор.

Я сжала губы. Сказать по правде, я не планировала диалог дальше фразы про «занята». На светофоре он всмотрелся в мое лицо.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Я безразлично пожала плечами. Машина позади нас сигналили, но он не сдвинулся с места.

– Кэнни, – ласково протянул доктор.

По моей щеке скатилась одинокая слеза. Он протянул руку, чтобы смахнуть ее. Я шарахнулась прочь, как от огня.

– Нет! – взвизгнула я. – Не прикасайся ко мне!

– Кэнни, боже мой, в чем дело?

Я снова затрясла головой, уставившись в колени, где таяли остатки мороженого. Некоторое время мы ехали в тишине, машина урчала, прохладный воздух из кондиционера обдувал мои ноги и плечи. На следующем светофоре доктор снова заговорил:

– Как там Нифкин? Не забыл еще то, чему я его учил? – Он коротко глянул на меня. – Помнишь, мы тебя навещали?

Я кивнула.

– Я не сумасшедшая, – произнесла я.

Но я не была до конца уверена, что это не так. Знали ли сумасшедшие люди, что они сумасшедшие? Или они думали, что они совершенно нормальные, все время совершая безумные поступки, бродя грязными в разваливающихся кроссовках, с немытой головой, переполненные такой яростью, что, казалось, сейчас взорвутся?

Мы проехали еще несколько кварталов в тишине. Я не могла придумать, что сказать, что делать дальше. Я не знала, какие вопросы задать ему. В голове словно шумело статическое электричество.

– Куда мы едем? – наконец сообразила я. – Мне нужно домой. Или в больницу. Мне нужно вернуться.

Мы снова остановились на красный свет.

– Ты работаешь? – Доктор постукивал по рулевому колесу. – Я не видел твоих статей…

Прошло так много времени с тех пор, как я вела с кем-либо подобную нормальную беседу на вечеринке с коктейлями, что мне потребовалось некоторое время, чтобы правильно подобрать слова.

– Я в отпуске.

– Ты правильно питаешься? – Я поймала косой взгляд в темноте. – Или лучше спросить, ты вообще что-нибудь ешь?

Я пожала плечами:

– Это трудно. С ребенком. С Джой. Я хожу в больницу к ней два раза в день, готовлю дом к ее приезду… много хожу пешком.

– Это я вижу, – сказал он.

Еще несколько кварталов тишины, еще один красный светофор.

– Я думал о тебе, – вдруг сказал доктор. – Надеялся, ты зайдешь или позвонишь…

– Ну я и зашла.

– Я думал, мы могли бы сходить в кино или в ту закусочную.

Это прозвучало так странно, что я чуть не рассмеялась. Было ли время, когда я ходила в кино, ужинать в ресторане? Было ли время, когда мои мысли полностью не занимал ребенок и ярость?

– Куда ты шла, когда потерялась?

– Просто гуляла, – совсем тихо ответила я. – Просто гуляла.

Доктор лишь покачал головой и не стал дальше расспрашивать.

– Позволь, я приглашу тебя в гости. Приготовлю тебе ужин.

Я серьезно обдумала, перекатывая в голове его слова.

– Ты живешь близко к больнице?

– Ближе, чем ты. Я отвезу тебя сразу, как захочешь.

Я сдалась, коротко кивнув.

Я молчала, когда мы поднимались на лифте на шестнадцатый этаж, молчала, пока он отпирал дверь, извинялся за беспорядок, спрашивал, люблю ли я все еще цыпленка и надо ли мне кому-нибудь позвонить.

Я кивнула на цыпленка, покрутила головой на предложение телефона и двинулась вдоль гостиной, водя пальцем по корешкам его книг, рассматривая семейные фотографии, но ничего не видя.

Доктор исчез на кухне, затем появился со стопкой сложенных вещей: пушистым белым полотенцем, парой спортивных штанов и футболкой, миниатюрными кусками мыла и бутылочками шампуня из отеля в Нью-Йорке.

– Не хочешь пока освежиться? – предложил он.

Ванна оказалась просторной и чистой. Я сняла футболку, затем шорты, вяло попыталась вспомнить, когда они были чистыми. По виду и запаху, очень давно. Я свернула их, потом еще раз, а потом решила, что к черту все, и выбросила шорты в мусорное ведро. Я долго стояла под водой с закрытыми глазами и не думала ни о чем, кроме ощущения воды на моем лице. «Найтись, – повторяла я себе. – Постарайся, чтобы тебя нашли».

Когда я вышла из душа, одетая, с подсушенными полотенцем волосами, доктор ставил еду на стол.

– С возвращением, – сказал он, улыбаясь мне. – Надеюсь, еда тебе понравится.

На столе стоял салат, маленькая жареная курица, блюдо с картофельными оладьями. Я уже много лет не видела, чтобы кто-нибудь подавал их не на Хануку.

Я села. Еда пахла очень хорошо. Впервые за долгое время для меня что-то хорошо пахло.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Доктор положил мне полную тарелку и не разговаривал, пока я ела, лишь внимательно наблюдал за мной. Время от времени я поднимала глаза от тарелки и видела, что он не просто пристально смотрел… наблюдал.

Наконец я отодвинула тарелку.

– Спасибо, – повторила я. – Это было очень вкусно.

Он подвел меня к дивану и протянул керамическую миску, полную шоколадного мороженого и мангового шербета.

– От Бена и Джерри, – сказал доктор.

Я уставилась на него во все глаза, голова все еще кружилась. Всплывали обрывочные воспоминания, как он уже однажды приносил мне десерт, пока я лежала в больнице.

– Помнишь, когда мы говорили о мороженом на занятии?

Я непонимающе посмотрела на него.

– Когда обсуждали триггерные продукты, – подсказал он.

И тогда я вспомнила, как миллион лет назад сидела за столом и говорила о том, что мне нравилось есть. Казалось невероятным, что мне когда-либо что-то нравилось… что мне нравились простые вещи. Еда, и друзья, и прогулки, и походы в кино.

Смогу ли я когда-нибудь снова жить обычной жизнью?

Я задумалась. Я не была уверена… Но я подумала, что, может быть, я могла бы попробовать.

– Ты помнишь все любимые блюда пациентов? – спросила я.

– Только любимых пациентов, – отозвался доктор.

Он сидел в кресле напротив меня, пока я медленно ела, смакуя каждый кусочек. Закончив, я вздохнула. Как давно я так хорошо не ела, как давно ничего не было таким вкусным.

Он прочистил горло. Я решила, это намек, что мне пора. У него, наверное, планы на вечер. Возможно, даже свидание. Я напрягла мозг, пытаясь вспомнить, какой сегодня день. Выходной?

Я зевнула, доктор улыбнулся, глядя на это.

– Ты выглядишь очень усталой, – сказал он. – Может, отдохнешь немного?

Его голос был таким теплым, таким успокаивающим.

– Ты предпочитаешь чай, а не кофе, так? – Он дождался моего ответного кивка. – Сейчас вернусь.

Доктор ушел на кухню, а я вытянула ноги на диване. К тому моменту как он вернулся, я уже наполовину спала. Веки стали тяжелыми и отказывались подниматься. Я зевнула и попыталась сесть. Доктор протянул мне кружку.

– Куда ты сегодня ходила? – мягко спросил он.

Я отвернулась, потянувшись за пледом, наброшенным на спинку дивана.

– Я просто ходила гулять. Случайно заблудилась, или что-то вроде того. Но я в порядке. Тебе не о чем волноваться. Я в порядке.

– Это не так, – оборвал он меня почти сердито. – Ты совершенно очевидно не в порядке. Голодная шатаешься по городу. Бросила работу…

– В отпуске, – поправила я. – Я в декретном отпуске.

– Ты не должна стыдиться попросить о помощи.

– Мне не нужна помощь, – рефлекторно огрызнулась я.

Это был выработанный рефлекс, укоренившийся в подростковом возрасте, отточенный годами. В порядке. Я могу с этим справиться. Я в порядке.

– У меня все под контролем. Я в порядке. У нас все в порядке. Я и ребенок. У нас все хорошо.

– В каком порядке? – покачал он головой. – Ты несчастна…

– А с чего мне быть счастливой? – вскипела я в ответ. – Чему мне радоваться?

– У тебя прекрасный ребенок.

– Да, чужими молитвами.

Доктор непонимающе посмотрел на меня. Я яростно уставилась на него в ответ. Затем поставила чашку и поднялась.

– Мне надо идти.

– Кэнни…

Я поискала свои носки и заклеенные скотчем кроссовки.

– Ты мог бы отвезти меня домой?

– Прости, я не хотел тебя расстраивать… – Доктор подавленно наблюдал за мной.

– Ты меня не расстроил. Я не расстроилась. Но я хочу домой.

Доктор тяжко вздохнул.

– Я думал… – пробормотал он себе под нос.

– Думал о чем?

– Ни о чем.

– О чем ни о чем? – настойчиво переспросила я.

– Это была плохая мысль.

– Мысль о чем? – надавила я непререкаемым тоном.

– Я думал, ты расслабишься у меня. – Он покачал головой, словно ошеломленный собственными чаяниями. – И я думал, ты захочешь поговорить…

– Не о чем говорить, – как можно мягче ответила я.

Доктор был добр ко мне, накормил ужином, дал чистую одежду, апельсиновое мороженое, подвез.

– Я в порядке. Это действительно так и есть.

Мы постояли минуту, и что-то произошло, напряжение ослабло. Я почувствовала мозоли на обеих ногах и то, как щеки обветрились и болели от солнечных ожогов. Ощущала, как приятно касается спины прохладный тонкий хлопок его футболки, как приятно тяжело в животе от вкусной еды. Почувствовала свою грудь, которая тупо ныла.

– У тебя, случайно, нет молокоотсоса? – спросила я.

Первая попытка пошутить с тех пор, как я пришла в себя в больнице.

Доктор отрицательно качнул головой.

– Лед поможет? – спросил он.

Я кивнула и вернулась на диван. Он принес мне лед, завернутый в полотенце. Повернувшись к нему спиной, я сунула сверток под футболку.

– Как там Нифкин? – снова спросил доктор.

Я прикрыла глаза.

– Он у мамы, – пробормотала я. – Я отправила его к ней на некоторое время.

– Не позволяй ему гостить у нее слишком долго. Он забудет все трюки. – Доктор отхлебнул чая. – Я собирался научить его говорить, будь у нас больше времени.

Я рассеянно кивнула. Веки снова стали наливаться тяжестью.

– Как-нибудь в другой раз, – пообещал доктор, вежливо отводя взгляд, когда я перекладывала лед. – Мне бы хотелось снова увидеть Нифкина.

Он помолчал, неловко кашлянул и добавил:

– Мне бы хотелось снова увидеть тебя, Кэнни.

Я посмотрела на него.

– Почему? – Вопрос прозвучал грубо, но я перешла грань хороших манер… грань любых манер. – Почему меня?

– Потому что ты мне небезразлична.

– Почему? – снова спросила я.

– Потому что ты… – Последняя фраза словно повисла; доктор повел руками, как будто пытаясь вылепить слово из воздуха. – Ты особенная.

Я покачала головой.

– Так и есть.

Особенная, подумала я. Я не чувствовала себя особенной. Скорее нелепой. Проекцией женщины, слезливой историей, уродом. Как я выгляжу со стороны? Я представила себя на улице в тот вечер: в развалившейся обуви, потная, грязная, грудь течет. Меня надо было сфотографировать и поместить плакат с моим изображением в каждой средней школе, в книжных магазинах. Аккурат между полками с любовными романами и книгами по самопомощи, как найти свою вторую половинку, своего спутника жизни, свою единственную настоящую любовь. В качестве предупреждения, дабы уберечь девушек от повторения моей судьбы.

Должно быть, я задремала, потому что, проснувшись и вздрогнув, я обнаружила, что прижимаюсь щекой к пледу, а полотенце, полное тающего льда, лежит у меня на коленях. Напротив стоял доктор. Он снял очки, без них его глаза казались нежнее.

– Вот. – Он показал, что держит в руках, баюкая, как ребенка, подушки и одеяло. – Я приготовил тебе гостевую спальню.

Я едва добрела до кровати, изнемогая от усталости. Простыни оказались прохладными и хрустящими, а подушки – как мягкие объятия. Доктор откинул край одеяла, помог мне улечься, подоткнул одеяло и расправил его на моих плечах. В темноте его лицо казалось мягче.

Он присел на край кровати.

– Расскажешь, почему ты так злишься? – тихо спросил он.

Я так устала, что язык еле ворочался во рту. Как будто меня накачали наркотиками и загипнотизировали, как будто я спала под водой. И, возможно, я бы рассказала кому угодно что угодно, если бы собеседник просто подошел поближе и спросил.

– Я злюсь на Брюса. Злюсь, что его девушка меня толкнула, злюсь, что он меня разлюбил. Наверное, я злюсь на своего отца…

У доктора приподнялась бровь.

– Я виделась с ним… в Калифорнии. – Я зевнула и с трудом продолжила выдавливать из себя слова: – Он не хотел меня знать… – Я провела руками по животу, по тому месту, где раньше был живот. – Ребенок… он и его не захотел знать.

Веки настолько отяжелели, что мне едва удавалось держать глаза приоткрытыми.

Доктор провел тыльной стороной ладони по моей щеке. Я бездумно прильнула к прикосновению, как кошка.

– Мне так жаль, – прошептал он. – В твоей жизни было столько печали.

Я вздохнула, размышляя над его словами.

– Это совсем не новость, – подвела я итог.

Доктор улыбнулся:

– Я просто хотел, чтобы ты знала. Хотел увидеться, чтобы мог сказать…

Глаза широко распахнулись, и я уставилась на него в темноте.

– Не обязательно справляться со всем в одиночку, – проговорил он. – Есть люди, которым ты дорога. Ты просто должна позволить им помочь.

– Нет, – ответила я. – Это не так.

Я нетерпеливо потрясла головой.

– Ты знаешь, что такое любовь? – спросила я.

Доктор серьезно обдумал этот вопрос:

– Кажется, я как-то слышал об этом песню.

– Любовь – это коврик, который из-под тебя выдергивают. Любовь – это Люси ван Пельт, которая всегда поднимает мяч в последнюю минуту, чтобы Чарли Браун упал на задницу. Любовь, это когда в нее веришь, а она уходит. Любовь для лохов, и я больше никогда не буду лохом.

Я закрыла глаза и увидела себя такой, какой была несколько месяцев назад. На полу туалета с бликами в красиво окрашенных волосах, с макияжем, в дорогих туфлях, модной одежде и бриллиантовых серьгах, которые не смогли защитить меня, не смогли отвести волка от моей двери.

– Я хочу дом с деревянными полами, – проговорила я, – и не хочу, чтобы кто-то заходил внутрь.

Он перебирал мои волосы и что-то говорил.

– Кэнни, – повторил доктор, – так не должно быть.

Я распахнула глаза и уставилась на него в темноте.

– А как еще может быть? – спросила я вполне резонно.

Доктор наклонился и поцеловал меня.

Он поцеловал, а я сидела неподвижно, потому что была слишком потрясена, чтобы что-то сделать или двинуться.

Он поднял голову:

– Прости…

Я наклонилась к нему.

– Деревянные полы, – прошептала я и поняла, что дразню его, улыбаюсь… прошло так много времени с тех пор, как я улыбалась.

– Я дам тебе все, что смогу, – сказал он, глядя на меня.

Сомнений не оставалось, он каким-то образом, о чудо из чудес, воспринимает все это всерьез. А потом он снова поцеловал меня, натянул простыни до моего подбородка, положил свою теплую руку мне на макушку и вышел из комнаты.

Я слышала, как закрылась дверь, как он устраивается на диване. Я прислушивалась, пока он не выключил свет и дыхание мужчины не стало ровным и глубоким. Я слушала, плотнее завернувшись в одеяла, удерживая вокруг себя чувство безопасности, того, что меня укутали и обо мне заботятся. И тут, впервые с момента рождения Джой, мне в голову пришла мысль. Прямо там, в темноте, я подумала, что могу продолжать бояться вечно. Могу продолжать вечно идти, вечно носить в груди свою ярость, горячую и тяжелую. Но, может быть, есть другой способ.

«У тебя есть все, что нужно», – сказала мне тогда мама.

И, может быть, все, что мне было нужно, это смелость признать, что я в ком-то нуждаюсь? В ком-то, на кого я могу опереться. И тогда я бы смогла, смогла стать хорошей дочерью и матерью. Может быть, тогда я могла бы быть счастлива. Может быть, я бы смогла.

Я выскользнула из постели. Пол холодил босые ноги. Крадучись, я выскользнула из комнаты, осторожно прикрыв дверь. Подкравшись к дивану, где доктор заснул, уронив книгу, я опустилась рядом на пол и наклонилась так близко, что почти уткнулась губами ему в лоб. Затем зажмурилась, глубоко вздохнула и прыгнула в воду.

– Помоги… – прошептала я.

Его глаза мгновенно открылись, словно он и не спал, а ждал меня. Рука потянулась, ложась мне под щеку.

– Помоги, – повторила я, словно была ребенком, который только что выучил это слово и лишь его мог произносить. – Помоги мне. Помоги.

Через две недели Джой выписали. Ей было восемь недель, она набрала три килограмма и наконец-то начала дышать самостоятельно.

– У вас все будет хорошо, – сказали мне медсестры.

Вот только я пришла к выводу, что пока не готова быть одна. Внутри все еще сильно отзывалось болью и грустью.

Саманта предложила пожить с ней. Она взяла на работе отпуск, сказала, что накопились недели и она сделает все, чтобы подготовить свой дом к нашему приему. Макси вызвалась прилететь или, как вариант, перевезти нас обеих в Юту, где она снималась в эпопее о ковбоях с громоздким названием «Девушки Баффало 2000». Питер, разумеется, первым в очереди, сказал, что готов принять нас у себе или переехать ко мне.

– Даже не думай, – строго сказала я ему. – Я уже зареклась поить мужчину молоком бесплатно в надежде, что он потом купит всю корову.

Он приобрел приятный малиновый оттенок.

– Кэнни, – кашлянул доктор, – я не это имел в виду.

И тогда я рассмеялась. Хохотать было так приятно, я так давно не смеялась.

– Шучу, – хмыкнула я и с сожалением осмотрела себя. – Поверь, я сейчас не в той форме, чтобы о таком думать.

В итоге я решила вернуться к матери и ее ужасной Тане, которая согласилась на время сдать свой ткацкий станок на хранение и вернуть мне и Джой комнату, ранее известную как моя. На самом деле они обе были рады нам.

– Так приятно снова держать ребенка на руках! – сказала моя мама, заботливо игнорируя тот факт, что крошечная, щетинистая, болезненная Джой, с ее монитором апноэ во сне и множеством проблем со здоровьем, была не совсем тем ребенком, о котором мечтала бы бабушка.

Я думала остаться на неделю или две. Просто перегруппироваться, отдохнуть, привыкнуть заботиться о ребенке. Но мы пробыли целых три месяца. Я спала в постели, в той самой, которая была моей с детства, а Джой – в кроватке рядом.

Мама и Таня не тревожили. Они приносили подносы с едой к моей двери, чай – к кровати. Они привезли компакт-диски и полдюжины книг из моей квартиры, а Таня подарила мне шерстяной вязаный плед в фиолетово-зеленых тонах.

– Это тебе, – застенчиво пробасила Таня. – Мне жаль, что с тобой так случилось…

И она действительно сожалела, я поняла. Она жалела меня и старалась как могла – Таня даже бросила курить. Ради ребенка, как объяснила мне мама. Это было мило с ее стороны.

– Спасибо, – поблагодарила я, заворачиваясь в плед.

Ее улыбка походила на выглянувшее солнце.

– Не за что, – ответила Таня.

Саманта приезжала несколько раз в неделю, привозя мне угощения из города – жареные виноградные листья из вьетнамского продуктового киоска в Рединг-Терминал, свежие сливы с фермы в Нью-Джерси. Питер тоже навещал, принося книги, газеты, журналы (я с удовольствием отметила, что среди них никогда не было «Мокси») и маленькие подарки для Джой, в том числе крошечную футболку с надписью «Герл Пауэр».

– Классная! – сказала я.

Питер улыбнулся и полез в портфель.

– Тебе я тоже купил.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Джой завозилась во сне. Питер посмотрел на нее, потом на меня.

– Как ты на самом деле?

Я подняла руки над головой. Я сильно загорела от прогулок на солнце, но все уже начало меняться. Во-первых, я принимала душ. Во-вторых, ела. Бедра и грудь возвращались в норму, и я чувствовала себя хорошо… как будто снова узнавая себя. Как будто я возвращала себе не только свое тело, но и жизнь, которую оставила позади. И, учитывая все обстоятельства, это была не такая уж плохая жизнь.

Были потери, правда, и люди, которые никогда больше не полюбят меня, но также был… потенциал, подумала я и улыбнулась Питеру.

– Лучше, – сказала я ему. – Думаю, сейчас у меня дела идут лучше.

Однажды сентябрьским утром я проснулась с желанием снова пойти прогуляться.

– Составить тебе компанию? – хрипло спросила Таня.

Я покачала головой. Мама, хмурясь, наблюдала, как я шнурую кроссовки.

– Не хочешь взять с собой малышку? – спросила она.

Я с удивлением уставилась на Джой. Подобная мысль мне даже не приходила в голову.

– Возможно, ей тоже захочется подышать свежим воздухом, – сказала мама.

– Я так не думаю, – осторожно возразила я.

– Она не сломается.

– Может, – ответила я, чувствуя, как слезы наполняют глаза. – Она почти сломалась раньше.

– Дети сильнее, чем ты думаешь, – уверила меня мама. – С Джой все будет в порядке. И ты не можешь вечно держать ее внутри.

– Что, никакого обучения на дому? – спросила я, и мама усмехнулась.

Она протянула мне переноску, я неловко застегнула на себе ремни и посадила Джой. Она была такой крохотной, неподвижной, что по сравнению со мной казалась осенним листом. Нифкин поглядывал на меня, терся о ногу и поскуливал. Пришлось пристегивать ему поводок и брать с собой.

Мы медленно спустились к краю подъездной дорожки, вышли на улицу со скоростью больной артритом улитки. Это был первый раз, когда я вышла на улицу со дня приезда. С сожалением я поняла, что испытываю ужас от машин, от людей, от всего. Джой прижалась ко мне, зажмурив глазки. Нифкин шагал рядом, рыча на проезжавшие мимо автомобили.

– Смотри, малышка, – прошептала я в пушистую макушку Джой. – Смотри на мир.

Когда мы вернулись с утренней прогулки, на подъездной дорожке стояла машина Питера. Внутри моя мама, Таня и Питер сидели за кухонным столом.

– Кэнни! – позвала мама.

– Привет, – поздоровался Питер.

– Мы как раз говорили о тебе, – прокаркала Таня.

Даже после почти трехмесячного сигаретного воздержания она все еще разговаривала как родная сестра Мардж Симпсон.

– Привет, – улыбнулась я, радуясь Питеру.

Отстегнув Джой, я завернула ее в одеяла, села и пристроила дочь на колени. Мама налила мне чаю, а Джой уставилась на Питера широко раскрытыми глазами. Он, конечно, приходил и раньше, но она всегда спала. Так что это была их первая настоящая встреча.

– Привет, малышка, – торжественно произнес Питер.

Джой сморщила личико и заплакала. Доктор выглядел расстроенным.

– Ой, прости, пожалуйста, – начал он, но я прервала его:

– Не беспокойся. – Я повернула Джой лицом к себе и покачала, пока плач не перешел во всхлипы, потом в икоту и, наконец, затих.

– Она не привыкла к мужчинам, – сказала Таня.

У меня в голове пронеслось сразу шесть вариантов резкого ответа, но я благоразумно держала рот на замке.

– Мне кажется, дети меня боятся, – печально сказал Питер. – Скорее всего, из-за голоса.

– Джой разные голоса слышала, – язвительно проговорила я.

Мама тут же сделала страшные глаза, а Таня вроде бы не обратила внимания.

– Она не боится.

На самом деле Джой уже спала, ее губы были слегка приоткрыты, а длинные темные ресницы, казавшиеся еще длиннее на фоне розовые детских щек, еще не просохли от слез.

– Вот, смотри, – сказала я.

Вытерев личико, я наклонила Джой к доктору, чтобы он мог ее внимательно рассмотреть. Питер склонился ближе.

– Ух ты, – прошептал он благоговейно.

Доктор погладил щечку длинным тонким пальцем. Я лучезарно улыбнулась Джой, которая тут же проснулась, бросила один взгляд на Питера и тут же снова разревелась.

– Она привыкнет, – сказала я и шепнула на ушко дочери: – Невежливая малышка.

– Может, она голодна? – предположила Таня.

– Подгузник пора поменять? – вторила мама.

– Разочарована программой передач, – хмыкнула я.

Питер расхохотался.

– Ну, она очень проницательный зритель, – сказала я, покачивая Джой на плече. – Ей нравится спортивный вечер.

Как только Джой затихла, я налила себе еще чаю и положила горсть шоколадного печенья в центр стола. Добавила яблоко из вазы и принялась за работу.

Питер одобрительно кивнул.

– Ты выглядишь намного лучше, – сказал он.

– Ты повторяешь это каждый раз, как видишь меня, – фыркнула я в ответ.

– Но это правда, – хмыкнул доктор. – Здоровее.

И это на самом деле было правдой. С трехразовым питанием и перекусами я быстро восстанавливала свои прежние пропорции Анны Николь Смит. И я продолжала радоваться этим переменам. Теперь я видела все по-другому.

Мои ноги были крепкими и сильными, а не толстыми или неуклюжими. Теперь у моей груди была цель, помимо того, чтобы растягивать свитера и затруднять поиск не бежевого бюстгальтера. Даже моя талия и бедра, испещренные серебристыми растяжками, говорили о силе и рассказывали историю. Может, я и большая девочка, рассуждала я, но это не самое плохое в мире. Я была безопасной гаванью и мягким местом для отдыха.

– Создана для комфорта, а не для скорости, – хихикнула я про себя.

Питер улыбнулся.

– Гораздо здоровее, – повторил он.

– Тебя выгонят из Центра похудения, если узнают, что ты мне это сказал, – засмеялась я.

Доктор пожал плечами, как будто это не имело значения.

– По-моему, ты прекрасно выглядишь. Я всегда так считал, – произнес Питер.

Мама сияла. Я бросила на нее предупреждающий взгляд и поудобнее устроила Джой на коленях.

– Итак, – начала я, меняя тему, – что привело тебя в наши края?

– На самом деле я хотел спросить, не желаете ли вы с Джой прокатиться?

В груди снова сжало. Мы с Джой никуда не ездили с момента выписки, кроме как на осмотр в больницу.

– Куда поедем? – стараясь говорить небрежно, спросила я.

– Вниз по берегу, – ответил он расхожей в Филадельфии фразой. – Просто немного прокатимся.

Это звучало очень мило. И ужасно.

– Я не уверена, – протянула я с сожалением, – что Джой готова.

– Она не готова или ты не готова? – услужливо уточнила мама.

Я послала ей еще более пристальный предупреждающий взгляд.

– Я буду с тобой, – сказал Питер. – Окажу любую медицинскую помощь, если она понадобится.

– Езжай, Кэнни, – подбодрила мама.

– Тебе пойдет на пользу, – не отставала Таня.

Я внимательно на него посмотрела. Питер сверкнул улыбкой. Я вздохнула, понимая, что проиграла.

– Но только недолго, – уточнила я.

Питер кивнул и с робостью школьника поспешил мне помочь.

Конечно, сразу мы никуда не отправились. Сборы заняли сорок пять минут. В багажник отправились три сумки, полные подгузников, шапочек, носков, свитеров, бутылочек, одеял и разнообразных детских принадлежностей, и коляска. Затем Джой торжественно была пристроена в детском кресле, я села на пассажирское место, Питер устроился за рулем, и направились к побережью Джерси.

Мы с Питером болтали сначала о его работе, о Люси и Макси и о том, как жизнь Энди на самом деле оказалась в смертельной опасности, когда он разнес в пух и прах один из знаменитых старых рыбных домов Филадельфии, который десятилетиями играл на репутации и подавал поганый черепаховый суп.

За разговором мы свернули на скоростную автомагистраль Атлантик-Сити. Питер заговорщицки улыбнулся, нажал кнопку на панели управления, и крыша над нашими головами сдвинулась.

– Люк! – воскликнула я.

– Подумал, тебе понравится.

Я оглянулась на Джой, уютно устроившуюся в детском кресле, прикидывая, не будет ли ей слишком дуть. Но, судя по виду, ей очень нравилось. Маленькая розовая ленточка, которую я завязала у нее на голове, чтобы все знали, что она девочка, покачивалась на ветру, и ее глаза были широко открыты.

Мы добрались до Вентнора и припарковались в двух кварталах от пляжа. Питер развернул сложную коляску Джой, пока я вытаскивал ее из машины, завернул в большее количество одеял, чем того требовал теплый сентябрьский день, и усадил.

Не торопясь мы спустились к воде. Я толкала коляску, Питер шел рядом со мной. Солнечный свет, чудесный и густой, как мед, путался в моих волосах, придавая сияние.

– Спасибо, – сказала я.

Питер дернул плечом. Он выглядел очень смущенным.

– Я рад, что тебе понравилось, – ответил он.

Мы гуляли по дощатому настилу – вверх двадцать минут, столько же обратно, потому что я не хотела, чтобы Джой находилась на улице дольше часа. Вот только соленый воздух, казалось, ее не беспокоил. Она быстро заснула, ее маленький ротик, похожий на бутон розы, приоткрылся, розовая лента развязалась, а тонкие каштановые волосики завились вокруг щек. Я наклонилась ближе, чтобы услышать ее дыхание и проверить подгузник. Она была в порядке.

Питер вернулся ко мне с одеялом в руках.

– Хочешь посидеть на пляже? – спросил он.

Я кивнула. Он развернул одеяло, я отстегнула Джой, мы спустились поближе к воде и сели там, наблюдая, как разбиваются волны.

Я зарылась пальцами ног в теплый песок, рассматривая белую пену, сине-зеленые глубины, черный край океана на горизонте, и подумала обо всем, что оставалось скрыто: акулы, голубые рыбы и морские звезды, киты, поющие друг другу, таинственные формы жизни, о которых я никогда не узнаю.

Питер накинул мне на плечи еще одно одеяло и позволил своим рукам задержаться на несколько секунд.

– Кэнни, – осторожно начал он, – я хотел тебе кое-что сказать.

Я ободряюще улыбнулась.

– В тот день, на Келли-драйв, когда вы с Самантой гуляли… – Питер осекся, кашлянул.

– Я помню, – кивнула я. – Продолжай.

– Как бы сказать… я на самом деле вообще-то не занимался бегом.

Я озадаченно покосилась на него.

– Просто я помню, ты в классе говорила, что ездишь туда на велосипеде и ходишь гулять, а я понимал, что не могу тебе позвонить…

– И ты начал бегать?

– Каждый день, – признался Питер. – Утром и вечером, а иногда и в обеденный перерыв. Пока не увидел тебя.

Я откинулась назад, удивляясь его упорности. Сомневаюсь, что я бы смогла заставить себя бегать, как бы сильно ни хотела увидеться с кем-то.

– Теперь у меня перекачаны голени, – пробормотал он, и я расхохоталась.

– Так тебе и надо, – отсмеявшись, сказала я. – Мог бы просто позвонить.

– Не мог, – возразил он. – Прежде всего ты пациентка…

– Была пациенткой…

– И ты была, гм…

– Беременна от другого мужчины, – подсказала я.

– Ты ничего не замечала! – воскликнул Питер. – Совершенно не замечала ничего. Это было самое плохое! Я мечтал о тебе, качал ноги…

Я снова захихикала.

– Сначала ты грустила из-за Брюса, который, и даже я это ясно видел, тебе совсем не подходил…

– Едва ли ты был объективен, – хмыкнула я, но он продолжал:

– Потом ты улетела в Калифорнию, и это тоже не для тебя…

– Калифорния очень классная! – встала я на защиту Западного побережья.

Питер подвинулся ближе и обнял меня за плечи, крепко прижимая меня и Джой к себе.

– Я думал, ты никогда не вернешься домой, – негромко проговорил он. – Это было невыносимо. Я думал, что никогда больше не увижу тебя, и не знал, что с этим поделать…

Я вывернулась, чтобы посмотреть ему в глаза, и улыбнулась. Солнце у нас над головами клонилось к закату, чайки кружили и кричали над волнами.

– Но я вернулась домой. Видишь? Не нужно больше издеваться над ногами.

– Я рад, – отозвался Питер.

Я прижалась теснее, позволяя ему поддерживать меня. В свете заходящего солнца, сияющего в его волосах, на теплом песке, обнимающем мои ноги, и с ребенком, моей Джой, которой не грозило ничего в моих руках.

– Что ж, – сказала я, когда мы ехали обратно домой, – остался лишь один вопрос: что делать дальше с собственной жизнью?

Он на миг повернулся, одарил меня легкой улыбкой и снова сосредоточился на дороге.

– На самом деле я подумал, не хочешь ли ты остановиться поужинать.

– Конечно! – согласно кивнула я.

Джой мирно посапывала в детском кресле. Мы где-то потеряли ее розовую ленточку.

– И теперь, когда этот вопрос решили… – вернулась я к предыдущей теме.

– Ты хочешь вернуться к работе? – спросил Питер.

Я думала об этом.

– Скорее всего, да, – проговорила я. – В конце концов, я скучаю по своему ремеслу.

И я осознала, насколько это правда.

– Это, пожалуй, самый долгий период, когда я ничего не писала. Боже, как я скучаю по своим невестам.

– Так что ты хочешь написать? – спросил Питер. – О чем?

Я обдумала этот вопрос.

– Статью для газеты? – начал предлагать он. – Еще один сценарий? Книгу?

– Книгу! – усмехнулась я. – Да прям, конечно!

– У тебя может получиться, – пожал он плечами.

– Не думаю, что во мне живет книга.

– Если живет, – серьезно сказал он, – я воспользуюсь всей своей медицинской подготовкой, чтобы ее вытащить.

Я рассмеялась. Джой проснулась и издала вопросительный звук. Я оглянулась и помахала ей рукой. Она внимательно посмотрела на меня, зевнула и снова заснула.

– Может, не книга, – задумчиво сказала я, – но я хотела бы написать обо всем этом.

– Статья в журнал?

– Может быть, – кивнула я.

– Хорошо, – сказал Питер таким тоном, будто все было решено раз и навсегда. – Жду не дождусь, чтобы прочитать.

Следующим утром я погуляла с Джой, позавтракала с Таней, поговорила с Самантой по телефону и условилась увидеться с Питером следующим вечером, а после спустилась в подвал и достала пыльный ноутбук, которым пользовалась в Принстоне четыре года. Я не ждала многого, но машинка запищала, запыхтела и услужливо включилась. И хотя клавиатура казалась странной, я стерла с экрана пыль и принялась писать.

ЛЮБОВЬ С ПЫШНОЙ ДАМОЙ

Кэндис Шапиро

Мне было пять лет, когда я научилась читать. Книги были для меня чудом: белые страницы, черные чернила, новые миры, новые друзья в каждом из них. По сей день я наслаждаюсь, когда открываю переплет в предвкушении того, куда я пойду и кого встречу внутри.

Я научилась ездить на велосипеде, когда мне было восемь. Это тоже открыло мне глаза на новый мир, который я могла изучать самостоятельно. Ручей, журчащий на пустыре через две улицы, магазин мороженого, в котором продавались домашние рожки за доллар, фруктовый сад, граничащий с полем для гольфа и в осенние дни пахший, как яблочный сидр.

Я узнала, что я толстая, когда мне было двенадцать. Это сказал мой отец, указывая на внутреннюю сторону моих бедер и нижнюю часть рук теннисной ракеткой. Мы играли, я раскраснелась и вспотела, светясь от радости движения.

– Тебе нужно будет следить за весом, – сказал он мне, ткнув меня ручкой ракетки так, что лишняя плоть задрожала.

Мужчины не любят толстых женщин.

И хотя это было не совсем правдой – были и мужчины, которые меня любили, и люди, которые уважали меня, – я несла его слова в свою взрослую жизнь как пророчество, рассматривая мир через призму моего тела и предсказания моего отца.

Я научилась держать диету и, конечно же, обманывать диету. Я научилась чувствовать себя несчастной и пристыженной. Уклоняться от зеркал и мужских взглядов, напрягаться из-за оскорблений, которые, как я всегда думала, должны были последовать. Например, командир отряда девочек-скаутов предлагал мне морковные палочки, в то время как другие девочки получали молоко и печенье; а благонамеренный учитель в школе спрашивал, не думала ли я об аэробике.

Я научилась дюжине трюков, чтобы стать невидимой. Как держать полотенце обернутым вокруг живота на пляже (но никогда не плавать), как растворяться в заднем ряду любой групповой фотографии (и никогда не улыбаться), как одеваться в оттенки серого, черного и коричневого, как избегать видеть свое отражение в окнах или в зеркалах, как думать о себе исключительно как о теле – более того, как о теле, которое не дотянуло до отметки, которое стало чем-то ужасающим, непривлекательным, нелюбимым.

Существовала тысяча слов, которые могли бы описать меня – умная, забавная, добрая, щедрая. Но слово, которое я выбрала, – слово, которое, как я верила, мир выбрал для меня, – толстая.

Когда мне было двадцать два, я вышла в мир в невидимой броне, точно зная, что в меня будут стрелять, но твердо решив, что меня не сразят.

Я получила замечательную работу и в конце концов влюбилась в мужчину, который, как я думала, будет любить меня всю оставшуюся жизнь. Он этого не сделал. А потом – совершенно случайно – я забеременела. И когда моя дочь родилась почти на два месяца раньше срока, я узнала, что есть вещи похуже, чем не любить свои бедра или задницу.

Есть более жуткие вещи, чем примерка купальных костюмов перед тройными зеркалами в универмаге. Гораздо страшнее наблюдать, как твой ребенок борется за дыхание в стеклянном боксе, а ты не можешь к нему прикоснуться. Гораздо ужаснее представить себе будущее, в котором твоя дочь не будет здоровой или сильной.

И в конечном счете я узнала, что есть утешение. Утешение в том, чтобы обратиться к людям, которые тебя любят, утешение в том, чтобы попросить о помощи, и в том, чтобы понять наконец, что меня ценят. Что я любима, даже если я никогда не буду меньше шестнадцатого размера, даже если в моей истории нет идеального голливудского счастливого финала, где я теряю тридцать килограммов и прекрасный принц решает, что все-таки любит меня.

Правда в том, что я хороша такой, какая есть. Все это время со мной все было в порядке. Я никогда не буду худой, но я буду счастлива. Я буду любить себя и свое тело за то, на что оно способно – за то, что оно достаточно сильное, чтобы поднимать вещи, ходить, ездить на велосипеде в гору, обнимать людей, которых я люблю, и лелеять новую жизнь. Я буду любить себя, потому что я крепкая. Потому что я не сломалась – и не сломаюсь.

Я буду наслаждаться вкусом еды, наслаждаться своей жизнью. А если прекрасный принц никогда не появится – или, что еще хуже, проедет мимо, бросив на меня холодный и оценивающий взгляд, и скажет, что у меня красивое лицо, но мне бы задуматься о программе для похудения, – я смирюсь с этим.

И самое главное, я буду любить свою дочь, независимо от того, большая она или маленькая. Я скажу ей, что она прекрасна. Я научу ее плавать, читать и кататься на велосипеде. И я скажу ей, что независимо от того, будет ли у нее восьмой или восемнадцатый размер, она может быть счастливой, сильной и уверенной в том, что найдет друзей, успех и даже любовь.

Я прошепчу это ей на ухо, когда она будет спать. Наша жизнь – твоя жизнь – будет необыкновенной.

Я дважды перечитала статью. Поправила знаки препинания и многочисленные опечатки. А потом удовлетворенно потянулась, положив ладони на поясницу. Я посмотрела на своего ребенка, который начинал походить на настоящего младенца человеческого вида, а не на какой-то миниатюрный, колючий гибрид фрукта и человека.

Я посмотрела на себя: бедра, грудь, ягодицы, живот, все проблемные зоны, глядя на которые я когда-то отчаивалась, тело, которое вызывало у меня такой стыд, и улыбнулась. Несмотря ни на что, со мной все будет в порядке.

– У нас обеих, – сказала я Джой, которая не пошевелилась.

Я позвонила в справочную, а затем набрала нью-йоркский номер.

– Здравствуйте, редакция «Мокси», – раздался жизнерадостный голос секретаря.

Мой голос ни на мгновение не дрогнул, когда я попросила главного редактора.

– Могу я поинтересоваться целью звонка? – пропела секретарь.

– Меня зовут Кэндис Шапиро, – проговорила я. – Я бывшая девушка ведущего вашу колонку «Хороши в постели».

Я услышала резкий вздох на другом конце провода.

– Вы К.? – прошептала девушка.

– Кэнни, – поправила я.

– О боже! Вы, настоящая?

– Во плоти, – хмыкнула я.

Это было даже забавно.

– Вы родили ребенка? – спросила секретарь.

– Именно это я и сделала, – улыбнулась я. – Сейчас она рядом, спит.

– Ой, ничего себе, – пробормотала девушка. – Знаете, нам всем было так интересно, чем все закончилось.

– Я поэтому и звоню, – ухмыльнулась я.

20

Что хорошо в церемониях наречения еврейских новорожденных девочек, так это то, что они не привязаны к определенному времени. Мальчикам надо сделать обрезание в течение семи дней. Девочке ты можешь провести церемонию в шесть недель, три месяца, когда угодно. Это новая услуга, немного в свободной форме, и раввины, которые нарекают детей, как правило, сговорчивы, как люди Новой эпохи.

Джой была наречена тридцать первого декабря, прекрасным зимним утром в Филадельфии. Одиннадцать часов утра, а за этим последовал поздний завтрак.

Моя мать была в числе первой волны прибывших.

– Кто моя большая девочка? – Она ворковала, поднимая Джой из кроватки. – Кто мой комочек радости?

Джой усмехнулась и замахала руками. «Моя прекрасная дочь», – подумала я, чувствуя, как при виде ее у меня перехватило горло. Ей было почти восемь месяцев, и все равно мне казалось, что она чудо.

И даже незнакомые люди говорили, что она была удивительно красивым ребенком, с персиковой кожей, широко раскрытыми глазами, крепкими ручками и ножками, покрытыми мягкими складочками, и удивительно счастливой аурой.

Я выбрала идеальное имя. Если она не была голодна или ее подгузник не был мокрым, Джой всегда улыбалась, всегда смеялась, внимательно наблюдая за миром своими широко раскрытыми, внимательными глазами. Она была самым счастливым ребенком, которого я знала.

Мама передала дочь мне, затем импульсивно потянулась и обняла нас обеих.

– Я так вами горжусь, – сказала она.

Я крепко обняла ее в ответ.

– Спасибо, – прошептала я, жалея, что не могу ей сказать всего, что хотела, не могу поблагодарить за то, что она любила меня, когда я была девочкой, за то, что отпустила меня, когда я стала женщиной.

– Спасибо, – повторила я.

Мама в последний раз обняла меня и поцеловала Джой в макушку.

Я наполнила белую ванночку теплой водой, искупала дочку. Она ворковала и кудахтала, когда я выливала на нее воду, мыла ноги, ступни, пальцы, ее милую попку. Я натерла ее лосьоном, посыпала пудрой, облачила в белое вязаное платье и надела на голову белую шапочку с вышитыми по краям розами.

– Малышка, – прошептала я на ушко дочери. – Малышка Джой.

Джой взмахнула кулачками в воздухе, как самый маленький в мире триумфатор-спортсмен, и пробормотала цепочку слогов, как будто она разговаривала на языке, который никто из нас не знал.

– Можешь сказать «мама»? – спросила я.

– А-а-агр! – объявила Джой.

– И близко не угадала, – засмеялась я.

– О! – ответила она, таращась на меня ясными глазенками, как будто понимала каждое слово.

Затем я передала ее Люси и пошла сама принять душ, привести в порядок волосы и лицо, попрактиковаться в речи, которую писала несколько дней.

Я слышала, как звенит дверной звонок, дверь открывается и закрывается, люди заходят внутрь. Первыми приехали курьеры с едой, вторым пришел Питер с двумя коробками, завернутыми в серебристую бумагу, и букетом роз.

– Это тебе, – улыбнулся он, ставя цветы в вазу.

Питер выгулял Нифкина и разобрал чистую посуду из посудомойки, пока я заканчивала приводить все в порядок.

– Какая прелесть, – восхитилась одна из доставщиц еды. – Не думаю, что мой муж вообще знает, где в доме находится посудомойка.

Я благодарно улыбнулась, не став ее поправлять. Все было слишком запутанно, чтобы объяснять незнакомым людям… Примерно как сказать, что я провела весь день в одежде задом наперед.

Сначала приходит любовь, потом брак, потом ребенок в детской коляске. Даже маленькие дети знали, что все должно происходить именно так. Но что я могла поделать? Что случилось, то случилось. Я не могла изменить свою историю. И если именно так у меня появилась Джой, то я и не хотела ничего менять.

Я вошла в гостиную с Джой на руках. Там была Макси, она улыбнулась мне, помахав рукой. С ней стояла Саманта, а рядом улыбались моя мама и Таня, Люси и Джош, Бетси и Энди с женой Эллен и две медсестры из больницы, которые заботились о Джой. В другом углу расположилась Одри, одетая в безупречный накрахмаленный льняной костюм кремового цвета. Питер стоял рядом с ней. Все мои друзья.

Я прикусила губу и опустила глаза, чтобы не заплакать. Раввин попросил тишины, затем пригласил четырех человек выйти вперед, держать хупу. Бабушкина, узнала я прекрасное старое кружево со свадеб моих двоюродных братьев. Это была хупа, под которой я бы вышла замуж, если бы все в моей жизни шло по порядку.

На церемониях наречения хупа предназначена для того, чтобы укрыть ребенка, а также мужа и жену. Но я заранее договорилась, и по просьбе раввина все столпились под хупой вместе со мной. Я решила, что моя малышка получит свое имя в окружении всех людей, которые любили и поддерживали нас, и раввин согласился, что эта мысль прекрасна. Джой не спала и была настороже, сияя, как будто знала, что находится в центре внимания, как будто не было никаких сомнений в том, что это именно то место, где она должна быть. Нифкин вежливо сел у моих ног.

– Приступим? – спросил раввин.

Он произнес короткую речь об Израиле и еврейской традиции и о том, как Джой приветствовалась в религии, переданной от Авраама, Исаака и Иакова, а также Сары, Ребекки и Лии. Раввин произнес благословение, произнес молитву над хлебом и вином, вымазал салфетку в Манишевице и прижал ее к губам Джой.

– О-о-о! – Джой хихикнула, и все засмеялись.

– А теперь, – сказал раввин, – мать Джой, Кэндис, расскажет, как она выбрала это имя.

Я сделала глубокий вдох. Джой посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Нифкин очень тихо прижался к моей ноге. Я вытащила из кармана записную книжку.

– Этот год меня многому научил, – начала я, сделав глубокий прерывистый вздох и велев себе не плакать. – Я узнала, что не всегда все случается, как ты планировал или, как думал, должно быть. И я узнала, что иногда события идут не так, как надо, не всегда исправляются или собираются вместе так, как было раньше. Я поняла, что некоторые сломанные вещи остаются сломанными, и я поняла, что ты можешь пережить плохие времена и продолжать искать лучшее, пока у тебя есть люди, которые тебя любят.

Я замолчала, утирая глаза.

– Я назвала свою малышку Джой, потому что она – моя радость. И Лией в честь отца ее отца. Его вторым именем было Леонард, и он был замечательным человеком. Он любил свою жену и своего сына, и я знаю, что он тоже любил бы Джой.

На этом я закончила. Я плакала, Одри плакала, моя мама и Таня обнимали друг друга, и даже Люси, которая, как правило, не реагировала в грустных случаях («это все антидепрессанты», – объясняла она), вытирала слезы. Раввин наблюдал за всем этим с ошеломленным выражением на лице.

– Что ж, – неуверенно произнес он. – Приступим к трапезе?

После бейглов и салата с белой рыбой, сдобного печенья, яблочного пирога и нескольких мимоз; после того, как Нифкин съел полкило лосося и его вырвало за унитазом; после того, как мы открыли подарки, и я потратила пятнадцать минут, убеждая Макси, что Джой, такой замечательной и веселой, нитка жемчуга не понадобится по крайней мере до восемнадцатилетия; после того, как убрали оберточную бумагу и остатки еды, а мы с малышкой вздремнули, Питер, Джой и я спустились к реке, чтобы дождаться конца века.

Я понимала, что мне хорошо, пока укладывала Джой в коляску. Началась подготовка к съемкам моего фильма. Моя версия статьи «Любовь с пышной дамой» вышла в ноябре, заменив колонку Брюса. Как сказала мне главный редактор, реакция была ошеломляющая. Каждая женщина, которая когда-либо чувствовала себя слишком большой, слишком маленькой, слишком уродливой или странной, чтобы вписаться в рамки общества или быть достойной любви, написала, чтобы похвалить мое мужество, осудить эгоизм Б., поделиться своими собственными историями о том, как быть большой женщиной в Америке, и пожелать всего наилучшего малышке Джой.

– Я никогда подобного не видела, – сказала главный редактор, описывая груды почты, детских одеял, детских книг, плюшевых мишек и различных религиозных и светских талисманов удачи, которые заполнили почтовую комнату «Мокси». – Может, вы захотите регулярно писать для нас?

Она все продумала – я буду делать ежемесячные сводки с фронта матери-одиночки, постоянно обновляя информацию о своей жизни и жизни Джой.

– Я хочу, чтобы вы поведали миру, каково это – жить своей жизнью, в своем теле. Работать, встречаться, уравновешивать своих одиноких друзей обязанностями матери, – сказала она.

– А что насчет Брюса? – вопрос вырвался сам собой.

Я была в восторге от возможности писать для «Мокси» (еще больше, когда они сказали, сколько мне заплатят), но меня не прельщало то, что мои статьи будут появляться со статьями Брюса. И что придется наблюдать, как он рассказывает читателям о своей сексуальной жизни, а я буду вещать им про отрыжку и подгузники и что мне никогда не найти подходящий купальник.

– Контракт Брюса не был продлен, – решительно ответила редактор.

Меня это вполне устроило, и я с радостью согласилась на ее условия.

Я провела декабрь, обустраивая новую квартиру и свою новую жизнь. Я старалась ничего не усложнять. Я просыпалась по утрам, одевалась и одевала ребенка, брала Нифкина на поводок, катала Джой в коляске, гуляла в парке, сидела на солнышке. Нифкин приносил мячик, соседи умилялись Джой. Потом я встречалась с Самантой за кофе и практиковалась быть на людях, среди машин, автобусов, незнакомцев и сотен тысяч других вещей, которых я начала бояться после того, как Джой так внезапно появилась на свет.

По той же причине я нашла терапевта: теплую женщину примерно того же возраста, что и моя мать, от которой исходило ощущение комфорта. У нее был бесконечный запас бумажных салфеток, и, казалось, ее нисколько не покоробило, что я провела первые два сеанса, безостановочно рыдая, а на третьем начала рассказывать давнишнюю историю о том, как отец любил меня и как мне было больно, когда он ушел. И все это вместо того, чтобы решать насущную проблему.

Я позвонила Бетси, моему редактору, и договорилась вернуться на неполный рабочий день, принять участие в некоторых крупных проектах, работать из дома, если я понадоблюсь.

Я позвонила маме, и мы договорились каждую пятницу вечером ужинать у нее дома. Потом мы с Джой оставались ночевать, чтобы на следующее утро пойти на занятия по плаванию для малышей в Еврейском центре. Джой нырнула в воду, как маленькая утка.

– Я никогда не видела ничего подобного, – рычала Таня, когда Джой гребла руками, очаровательная в своем маленьком розовом купальнике с оборками. – Она будет плавать, как рыба!

Я позвонила Одри и извинилась… Ну, я сделала все, что могла, чтобы извиниться, в промежутках между ее безостановочными извинениями за Брюса. Она сожалела о том, как он себя вел, сожалела, что его не было рядом со мной, больше всего сожалела о том, что она ничего не знала, не смогла заставить его поступить правильно. Что, конечно, было невозможно. Нельзя заставить взрослого человека делать то, чего он не хочет. Но я этого не сказала. Я призналась, что для меня будет честью, если она будет участвовать в жизни Джой. Она аккуратно спросила, разрешу ли я Брюсу быть в жизни Джой. Я ответила, что не знаю. Все меняется…

Год назад я и представить не могла, что у меня будет ребенок. Так что, кто знает? В следующем году, может быть, Брюс приедет на поздний завтрак или прокатится на велосипеде, и Джой назовет его папой. Все возможно, верно?

Брюсу я не звонила. Я обдумывала эту мысль, крутила так и эдак и пришла к выводу, что я не могу. Я смогла избавиться от большей части гнева… но не от всего. Может быть, все придет со временем.

– Ты вообще с ним не разговаривала? – спросил Питер, идя рядом и придерживая вместе со мной одной рукой коляску Джой.

– Ни разу.

– И ничего о нем не слышала?

– Слышала… кое-что. Это очень византийская система. Одри рассказывает моей маме, которая рассказывает Тане, которая рассказывает всем, кого знает, включая Люси, которая обычно рассказывает мне.

– Что думаешь?

Я улыбнулась ему под небом, которое наконец-то стало совершенно черным.

– Ты говоришь, как мой психиатр. – Я глубоко вздохнула и выдохнула облачко пара, наблюдая, как оно серебрится и уносится прочь. – Сначала это было ужасно. Оно иногда и сейчас ужасно.

Голос Питера стал очень нежным.

– Но только иногда?

– Почти никогда. – Я спрятала усмешку в воротник. – Теперь почти никогда.

Я потянулась к его руке, и он сжал мои пальцы.

– Всякое бывает. Это мой единственный большой урок от терапии. Что-то просто случается, и ты не можешь на это повлиять. Нельзя сделать что-то за кадром, нельзя повернуть время вспять, и единственное, о чем стоит беспокоиться, это то, насколько ты позволяешь случившемуся влиять на тебя.

– И как ты позволяешь случившемуся влиять на тебя?

Я искоса глянула на Питера и фыркнула:

– Ты очень настойчив.

– У меня скрытые мотивы. – Он внезапно стал серьезным.

– О?

Питер кашлянул:

– Как ты посмотришь на то, если я предложу свою кандидатуру на роль твоего личного консультанта-диетолога?

Я озадаченно наклонила голову:

– Консультанта-диетолога?

– Очень личного, – пробормотал он.

– Кстати, сколько тебе лет? – поддразнила я.

Это была единственная тема, до которой мы так и не дошли во время поездок в книжные магазины, на пляж и в парк с Джой.

– Как ты думаешь, сколько?

Я честно подумала, потом уменьшила результат на пять лет.

– Сорок?

Он вздохнул.

– Мне тридцать семь.

– Тридцать семь? – Я была так поражена, что даже глупо было пытаться скрыть это. – Серьезно?

Его голос, обычно глубокий и уверенный, звучал сейчас выше и нерешительно.

– Просто я высокий… а волосы у меня начали седеть в восемнадцать. И, думаю, все просто делают похожие предположения исходя из того, что я профессор.

– Тебе тридцать семь?

– Показать водительские права?

– Нет-нет, – я замахала руками. – Я верю.

– Я знаю, – он уставился вниз, – понимаю, что все еще слишком стар для тебя, и ты вовсе не о таком человеке мечтала…

– Не глупи!

– Я не модный, медленно думаю. В некотором роде я старатель.

– Как в сериале «Она написала убийство»?

Слабая улыбка тронула его губы.

– Нет, как зануда. По шажочку к цели.

– Особенно когда мышцы на ногах накачаны, – пробормотала я.

– И я… то есть я на самом деле…

– Мы подошли к эмоциональной части презентации? – продолжала я его поддразнивать. – Ты не против, что я крупная женщина?

Питер обхватил своими длинными пальцами мое запястье.

– Я думаю, ты выглядишь как королева, – сказал он с такой силой, что я была поражена… и чрезвычайно довольна. – По-моему, ты самая удивительная, волнующая женщина, которую я когда-либо встречал. Я думаю, что ты умная и забавная, и у тебя самое замечательное сердце… – Он сделал паузу, с трудом сглотнув. – Кэнни.

А потом Питер остановился.

Я улыбнулась – тайной, довольной улыбкой, – пока он сидел там, держа меня за запястье, ожидая моего ответа. Я знала, в чем суть, поглядывая, как он пожирает меня глазами. Ответ в том, что я любила его… он был тем добрым, внимательным и любящим мужчиной, какого я только могла надеяться встретить. Он был добросердечным, порядочным и милым. Мы могли бы вместе переживать приключения… я, Питер и Джой.

– Ты не хотел бы стать первым мужчиной, которого я поцелую в новом тысячелетии? – с улыбкой поинтересовалась я.

Питер наклонился ближе. Я чувствовала его теплое дыхание на своей щеке.

– Я хотел бы стать единственным мужчиной, которого ты в этом тысячелетии будешь целовать, – решительно сказал он.

И коснулся губами моей шеи… Потом уха… потом щеки. Я хихикала, пока он не поцеловал меня в губы, чтобы успокоить.

Зажатая между нами, Джой негромко вскрикнула и взмахнула кулаком в воздухе.

– Кэнни? – прошептал Питер, его голос был низким, только для моих ушей, он держал одну руку в кармане куртки. – Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Тсс, – сказала я, в глубине души зная, каким был его вопрос и каким будет мой ответ: «Да, я согласна». – Тихо. Начинается.

Фейерверки вспыхнули над нашими головами. В черноте неба распустились огромные светящиеся цветы. Серебряные искры посыпались вниз, устремляясь к реке, и ночь была полна взрывов и свистящих воплей, когда пустые петарды проносились сквозь темноту и падали в воду. Я посмотрела вниз.

На лице у Джой было восхищение, глаза широко раскрыты, обе руки вытянуты, как будто она хотела обнять то, что видела. Я улыбнулась Питеру, подняв палец, взглядом прося его подождать. Игнорируя добродушные крики «Вперед!» и «Эй, леди, будьте осторожны!», я стояла на выступе, позволяя холоду и свету струиться по моим волосам, моему лицу и моей дочери.

Я вытянула руки и подняла Джой к свету.

Благодарности

«Хороши в постели» была бы невозможна без моего блестящего, терпеливого и преданного агента Джоанны Пульчини, которая вытащила Кэнни из безвестности, привела ее в порядок и нашла ей дом. Я благодарна Лайзе Неллиган за внимательное чтение и хорошие советы. Я также благодарю моего редактора Грира Кессела Хендрикса, чей острый взгляд и бесценные предложения сделали эту книгу намного лучше.

Спасибо помощнице Грира Сюзанне О’Нил и помощнице Джоанны Келли Смит, которые отвечали на тысячи вопросов и держали меня за руку.

Спасибо Линде Майклз и Терезе Кавано, которые помогли Кэнни увидеть мир, и Мануэле Тернер, переводчице немецкого издания «Хороши в постели», которая уловила дюжину расхождений и узнала значение Tater Tot.

С начальной школы и заканчивая колледжем я была одарена учителями, которые верили в меня и в силу слов. Я благодарна Патрисии Чиаботти, Мари Миллер и особенно Джону Макфи.

В «Филадельфия инкуайрер» я работаю с лучшими людьми в бизнесе и учусь у них. Спасибо Бет Гиллин, выдающемуся редактору, и Гейл Шистер, Джонатану Шторму, Кэрри Рики, Лоррейн Бранхам, Максу Кингу и Роберту Розенталю.

Спасибо моим друзьям, которые вдохновляли меня и развлекали, особенно Сьюзан Абрамс, Лизе Масланковски (за медицинские советы), Биллу Сайкену, Крейгу и Элизабет Лабан и Скотту Андрону.

Спасибо моей сестре Молли, моим братьям Джейку и Джо, и моей бабушке Фэй Фрумин, которая всегда верила в меня, и моей матери Фрэнсис Фрумин Вайнер, которая до сих пор не может в это поверить. Спасибо Карену Морофски за то, что он был очень хорошим спортсменом.

Спасибо моей музе, Венделлу, Королю всех Собак.

И, наконец, спасибо Адаму Бонину, первому читателю и попутчику, который сделал это путешествие стоящим.

Примечания

1

Деятельность социальной сети Facebook запрещена на территории РФ по основаниям осуществления экстремистской деятельности. (Здесь и далее).

(обратно)

2

Джун и Уорд Бивер – герои американского ситкома «Leave It to Beaver», впервые вышедшего на экраны в 1950-х. Героев часто называют образцовыми родителями эпохи беби-бума.

(обратно)

3

Джулия Кэролин Чайлд – американский шеф-повар ХХ века, соавтор книги «Осваивая искусство французской кухни» и ведущая популярных кулинарных шоу. В 2009 году вышел голливудский фильм «Джули и Джулия: Готовим счастье по рецепту», где Джулию Чайлд сыграла Мерил Стрип.

(обратно)

4

Фен-фен (англ. fen-phen) – препарат для похудения, по- явившийся в 1980-х в качестве замены запрещенного к использованию в целях снижения веса амфетамина. Сегодня фенил- флурамин, входящий в состав препарата, запрещен в большинстве стран из-за опасных побочных эффектов.

(обратно)

5

Нифкин дворняжка, но Кэнни придумала ему породу (рэт – от англ. rat, крыса).

(обратно)

6

«Студия 54» – знаменитый ночной клуб на Западной 54-й улице Нью-Йорка.

(обратно)

7

Гарри Трумэн (1884–1972) – 33-й президент США (1945–1953).

(обратно)

8

Американский фильм 1950 года. По сюжету главная героиня, стареющая бродвейская звезда, нанимает молодую помощницу Еву, которая постепенно выживает ее со сцены.

(обратно)

9

Имеется в виду отсылка к известной песне «I Will Survive» («Я переживу»).

(обратно)

10

Андреа Дворкин – американская феминистка и пи- сательница, активно выступавшая против порнографии и сексуальной объективизации женщин.

(обратно)

11

Название конкурсов, проводимых в основном среди школьников, где участники должны по буквам без ошибок проговаривать орфографически сложные слова.

(обратно)

12

Героиня одноименной песни Уоррена Зивона.

(обратно)

Оглавление

Вступление

Часть первая Хороши в постели

  1

  2

  3

  4

Часть вторая Я под другим углом

  5

  6

  7

  8

  9

Часть третья В заплыв

  10

  11

  12

  13

  14

Часть четвертая Сьюзи Лайтнинг [12]

  15

  16

  17

Часть пятая Джой

  18

  19

  20

Благодарности