Гидра (fb2)

- Гидра 1787K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анастасия Попова

1.

-… и мы пошли по облакам.

– Что значит, пошли по облакам?

– Ну, вот так, взялись за руки, встали на окно и шагнули в небо. Если б ты знала, как это… Такое сразу тепло… Не жара, как летом, что невозможно дышать, а такое тёплое тепло. Ну… как будто приходишь с мороза, и тебе сразу тепло. Можно соприкасаться только кончиками пальцев, и ты всё равно не упадёшь. Но я взяла его под локоть, – Вита мечтательно закатила глазки, – По небу идёшь, а ногам мягко, как будто идёшь по… Не знаю, как это. Наверное, похоже, как по воде, но не так всё равно. На облака наступаешь, как на вату, но не проваливаешься. Хочешь, стоишь на облаке, хочешь, идёшь дальше…

– Страшно. Я вообще высоты боюсь, – сказала я.

– Нет, не страшно. Там не высота. Там невесомость. И это клевая невесомость. Просто, знаешь, когда ты с этим человеком, ты не думаешь, что можно упасть, ты только думаешь: «Какое счастье, что он со мной». Ну, знаешь, как бывает, есть места, где тебе однажды было хорошо. Не люблю этого слова… комфортно. Со всех сторон клёво. И ты хочешь в этом месте остаться навсегда. У тебя такое бывает?

– Нет.

– Да врёшь ты, у всех бывает.

– Было один раз, мы приехали во Владивосток к родственникам, я сидела на дереве, дерево качалось, а я книжку про троллей читала. Я потом эту книжку потеряла и нигде не могла найти. Хорошая книжка… Мне тогда лет десять было. Почему вспомнила – не знаю. Я это дерево часто вспоминаю. В него я бы хотела вернуться…

– Так вот, там, на небе, всегда хорошо. Хочешь, чтобы играл рок, будет играть рок, хочешь попсу, будет попса. А, впрочем, не так. Какая-то музыка будет играть, и потом ты будешь думать, что она самая клевая.

– Даже частушки?

– Даже частушки.

– Ой, я не хочу, чтоб на моём небе пели частушки.

– Дура, если там будут петь частушки, они для тебя будут самые клевые, и ты всегда, когда будешь слышать эти частушки, будешь вспоминать небо…

– Я не хочу всё равно. Я ненавижу частушки!

– Дура ты, так ничего и не поняла. Там вообще может не быть музыки. Просто если она будет, ты будешь помнить её всегда. А ещё там можно увидеть город, как на ладони.

– А он и отсюда, как на ладони.

– Да отсюда не то. Отсюда ты смотришь. И просто город, просто люди. Просто огни. Просто море. Отсюда просто вид из окна. А там, ты как будто над всеми. Все чем-то грузятся, а ты ничем не грузишься, ты просто гуляешь по небу. С ним.

– А с девчонкой можно гулять по небу?

– Если ты лесбиянка.

Вита громко захохотала.

– А ты лесбиянка?

– Нет.

Конечно, нет. Просто я подумала, что было бы здорово гулять по облакам. С Витой. С ней не страшно, она же это делала. Многие мои знакомые девчонки тайком жаловались, что хотели бы гулять по облакам, но не могут никого найти. А то, что нашла Вита, в этом не было ничего особенного. Вита как будто бурлила. Как будто цвела. Она постоянно фонтанировала идеями, шутками, историями. Вокруг неё всегда собиралась компания. Пацаны, девчонки, дети, даже кошки и собаки. А один раз голубь прилетел. Она часто менялась. Она любила яркие одежды, и вплетать в волосы цветы. Вита была очень-очень живая. Такое человеческое олицетворение жизни. Если бы я была парнем, или хотя бы лесбиянкой, я бы хотела гулять по небу с Витой. И я понимаю, почему именно ей это удалось.

– Гулять по облакам можно только с человеком, которого выберешь ты, и который выберет тебя. И только из окна, которое выберет вас обоих, – вдруг сказала Вита.

– А что будет, если человек не тот или окно не то?

– Вы разобьётесь.

– Пожалуй, найти человека несложно. По облакам любой дурак захочет гулять. Но как понять, что именно это окно выбрало нас? Это же невозможно.

Вита снова захохотала.

– С точностью наоборот. Человека найти очень сложно. Наверное, это самое сложное в жизни. Смысл не в том, чтобы с кем-нибудь, без разницы с кем, ходить по небу. Смысл в том, что тот человек, которого ты выберешь, он настолько клёвый. Со всех сторон клёвый, что не страшно выйти с ним в окно и разбиться. И для него ты такая же со всех сторон клевая, что ему не страшно тоже. А окно найдёт вас само. Если ты встретишь такого человека, вы просто однажды окажитесь в месте, где есть окно и решите «А не прогуляться ли нам по небу». И тогда вы будете ходить по облакам и купаться в невесомости. А если вы специально будете искать это место, вы рухните. Гулять по небу – это чудо. Это подарок. Его нельзя просчитать специально.

Тут дверь распахнулась, влетела Вера.

– Вита, Фрида, вы ещё здесь? Все только вас и ждут.

Мы огляделись – в аудитории мы остались одни. Все пошли на «эксперимент». Вита вскочила и побежала за Верой. Я попыталась их догнать, но они бежали слишком быстро. На лестнице… Я не знаю, то ли каблук подвернулся, то ли было скользко. Я полетела… Вроде не ударилась, но как-то глупо получилось. Девчонки остановились.

– Блин, у тебя вечно что-нибудь. Как с тобой сложно, – сказала Вера.

Наверх поднимались два парня. Тот, у которого были светлые в лёгкую волну волосы и длинные… длинные-длинные ресницы, подал мне руку, потом, когда я встала, обнял за талию.

– Больно? – спросил он.

Я покачала головой.

– Идти можешь?

Я кивнула. Он улыбнулся. У него была нежная улыбка. Очень приятная улыбка, я такой никогда ни у кого не видела. А глаза какие! Какие-то искрящиеся.

– Точно всё нормально? Давай, мы тебя в травмпункт отведём, – настаивал парень, с которым я бы, наверняка, не отказалась бы гулять по небу.

– Хорошая отмаза для англичанки, – сказал второй.

– Точно. Давай, я же вижу по глазам. Больно ведь, да?

Я замотала головой, высвободила руку и побежала к девчонкам. Я не ушиблась, и больно не было совсем. Но слёзы так и стояли в глазах. Просто как-то по-дурацки. Взяла, распласталась, ещё этот парень шёл, ещё Вера со своими комментариями. Ненавижу эту Веру! Все её считают такой прям красивой. Почему-то никто не видит её изъянов. Дураки, посмотрите! У неё на зубах коричневый камень! У неё вся шея в прыщах! У неё шесть пальцев на правой руке! Как можно этого не замечать? Вера жутко тупая! Она вобьёт себе в голову какую-нибудь глупость и носится с ней, как дурень со ступой. Как-то заявила, что человек произошёл от кружки или сосуда, Верочка это толком сама не знает. Ей говорят: «Спроси у яндекса, от кого произошёл человек». Но Верочка ни с яндексом, ни с книжками не дружит. И на пары ходит редко. Раз Верочке взбрело в голову, что человек произошёл от кружки, он от неё и произошёл. Обратное доказать крайне сложно. И ведь многие ведутся! Смотришь, через три дня полкурса считает, что человек произошёл от кружки.

– Может, реально в трампункт? – спросила Вита.

– Мне не больно, – рявкнула я.

– А чего ревёшь? – спросила Вера

– Просто обидно.

– Да, ладно, беда большая! Мы тебя и не такой видели, – пожала плечами Вита.

– А мне на вас вообще наплевать. Перед этим парнем стыдно.

– Наплевать? Хамство какое, – сказала Вера.

– Который светленький, тебя за пояс держал? – спросила Вита.

– Ты мне про небо рассказывала. С таким бы… Или похожим на такого я бы не отказалась.

Вита засмеялась. Так громко, что проходившая в конце коридора деканша, оглянулась.

– С Амо, что ли? – переспросила Вера.

– Я не знаю, как его зовут.

– Светленький, который тебя обнимал…

– Ты его знаешь?

– Учится на пятом курсе. Кажется, уже работает… Хочешь, мы вам свидание устроим?

– Надо подумать.

– Давай, мы его заманим чем-нибудь к нам на перемену, а там вы с ним уже как-нибудь… – ухватилась за идею Вита.

Мы вошли в спортзал.

2.

На самом деле мы почему-то получились не совсем обычные люди. Глиново-пластилиновые. Я не знаю, почему это произошло. Наверное, в связи с теорией эволюции Дарвина. Пятнадцать лет нечего было есть, негде было жить, ни света, ни воды, ни тепла не было. Тут волей-неволей размякнешь и станешь менять форму. И думать разрешено стало по-всякому. Во что хочешь, в то и верь, только уважай то, во что верит другой. Вот и всё нехитрое правило. Короче, мы стали абсолютно одинаковые, состоящие кто из пластилина, кто из глины (а большая часть из смеси), не во что не верящие, могущие просочиться в любую щель без мыла.

Мы научились строить дома на длинных ножках, чтобы воры не залезли. Дома стали похожие на грибы. Знаете, как некоторые воруют? Особенно, если из одного пластилина, просачивается в замочную скважину, изнутри открывает дверь и всё забирает. А так, по стальной ножке, по которой пущен ток, да ещё и в мороз… Попробуй, залезь. Хотя есть умельцы, которые могут. Слава Богу, мой дом они обошли.

Когда ты сам приходишь домой, ты нажимаешь в пультике на кнопочку, вытаскивается лестница, по ней спокойно можно войти. Правда, зимой эти кнопочки заедают, приходится вызывать пожарников. Я уже подумываю, ни оставить ли мне лестницу всегда спущенной. Воровать у меня нечего. Я студентка. Денег нет, еды тоже. Книг нет, и не было. Зачёты я стараюсь получать на халяву. До сих пор везло. Сегодня для таких, как я, вообще праздник.

Сегодня серию экспериментов над нами захотел поставить Влад Какойтович, не помню отчества. Нам сказали, что мы имеем право отказаться от участия в эксперименте, но те, которые не отказались, получат дармовые зачёты по физ-ре. И это весьма кстати. У нас полкурса висит на доске ближайшего отчисления именно из-за физ-ры.

Мы надели спортивные костюмы, выстроились в шеренгу. Спортзал был расчерчен линией. С одной стороны зелёное поле, с другой – жёлтое. Влад Какойтович встал на линию, открыл свою тетрадку. Потом он поверх очков осмотрел нас и произнёс:

– Сейчас вы будете бороться. Эта команда, – Влад Какойтович указал на жёлтое поле, – команда даунов, которые защищают права человека. Эта команда, – он указал на зелёное поле, – команда гениев, защищающих произвол власти. Если в какой-то из команд не одного человека, эксперимент считается проваленным, все получают незачёты по физкультуре автоматом. Итак, расходитесь.

– Я пойду на зелёное поле, я не даун – сказала Вита.

– Я тоже не даун, – сказала Вера и тоже перешла.

А я подумала, что лучше защищать права человека, хоть и будучи дауном, чем произвол власти, даже, считая себя гением. И осталась на желтом поле. Вся группа перешла на зелёное.

– Почему вы решили остаться на жёлтом поле? – спросил меня этот странный мужчина.

– Потому что кто-то должен защищать права человека.

Все засмеялись, понимая, как они выиграли. Мне было обидно, что никто из моих подружек не остался со мной. И вообще никто не остался. Я подумала, что сейчас этот мужик, который нас разделил, перекинет ко мне половину группы. Так думали, вернее этого боялись, все.

– Правила бокса все знают?

Мы кивнули.

– Я объявляю бокс между жёлтой и зелёной стороной. Побеждает тот, кто первый отправит соперника в нокаут. Жёлтая, менее многочисленная сторона, должна отправить в нокаут каждого из соперников. Если не будет бокса и не будет нокаута, вся группа получает автоматически незачёт по физкультуре.

Я посмотрела на зелёную сторону. Там была вся наша группа, все 34 человека, минус я.

– Слушайте, это бред какой-то. Дураку понятно, кто победит. Девчонки, вы чего? Идите ко мне, хоть кто-нибудь.

Никто не пошёл. Тогда я сказала, что не участвую, потому что не хочу, чтобы меня побили толпой и села на скамейку. Тогда этот Влад Какойтович сказал, что мне незачёт автоматически. И, если сейчас на жёлтой стороне не окажется хотя бы один человек, незачёт грозит всем. Девчонки стали выталкивать Ботану (нашу отличницу). Ботана царапалась, кричала, что получит этот зачёт и так, поэтому вообще откажется. Девки сказали, что с ней никто после этого не будет разговаривать. Мне стало жалко Ботану, я встала, а она села на скамейку. Я обозвала девок сучками.

– Да ладно, это же эксперимент, мы претворимся, что бьём тебя, ты претворишься, что побеждена, – сказала Вита, – зато все получим дармовые зачёты.

– А если я буду по-настоящему драться? Ты ко мне со своими бутафорскими полуударами, а я тебя чик и одной левой отключу? Я-то борюсь за права человека, а вы за какую-то хрень.

Наверное, зря я это сказала, потому что, когда прозвучал свисток, меня стали бить по-настоящему. Причём бокс очень быстро перешёл в какую-то девчачью потасовку. Вера схватила меня за руки, другие девчонки стали пинать. Я тоже отбивалась, что есть сил, потом меня кинули на пол, потом… Я не помню.

Я очнулась уже в больнице. Художник поправляла мне лицо. Зашла Вита. Она положила на стол яблоки и виновато отвела глаза.

– Прости, – сказала она, – руководство универа оплачивает твоё лечение. А я ещё слышала, что все преподы тебе закроют незачёты и на всех экзаменах тебе гарантированы тройки. Ну, тройки, если ты совсем ничего не знаешь… Если знаешь, будут натягивать на четвёрки и даже на пятёрки.

Оказывается, Влад приехал к нам из Москвы, возможно, это какой-то начальник. Какой – Вита не знает, но преподы, декан и даже ректор вели с ним себя очень странно. Они разрешали ему проводить со студентами самые чудовищные эксперименты. Эксперименты, за которые самого Влада Какойтовича, декана, преподавателей, некоторых студентов и даже ректора могли бы просто посадить. Чтобы не раскалить до предела личный и беличный (то есть, студенческий) состав учебного заведения, было решено превратить все прогулы в посещения, а двойки в тройки.

– Представляю, как с ума сходила Ботана. Она-то всё всегда посещала, – засмеялась я, – И что, у меня теперь по зарубежке четвёрка выходит?

– Конечно, и у меня, прикинь, даже у Серого между четвёркой и тройкой.

Серый – это парень Виты. Тот самый, с которым они гуляли по облакам. Честно говоря, совсем никакой малый, рассуждает как все, выглядит, как все, одевается как все. Короче, серый. Прогуливает тоже как все пацаны, то есть, практически не ходит на пары. Как ему удалось продержаться до четвёртого курса – великая загадка. Я всегда говорила Вите, что он ей не пара, а она отвечала, что я просто его не знаю.

– Да ты гонишь! По зарубежке всем четвёрки! Правдин никогда бы на это не пошёл!

– А он и не пошёл. Его уволили.

– Правдина уволили? Да это всё равно, что отчислить Ботану! За что?

– Ты не поверишь. За то, что он не посещает свои пары.

– Правдин? Да он, по-моему, один из немногих, кто свои пары посещает… Что он сам говорит?

– Говорит: «Да, двадцать второго я отсутствовал без уважительной причины. Я гулял по облакам. Но это было только один раз». Кстати, Ботана сейчас висит на отчислении. Ей по физ-ре поставили незачёт.

Вита рассказала и про другие эксперименты. Самый безобидный – поставили пять отверстий. Самое большое размером с форточку. Самое маленькое размером с двухрублёвую монету. Положили кусок мыла, сказали: «Пролезайте». Все смогли пролезть в первое и второе отверстие (второе величиной с половину форточки). А в самое маленькое отверстие смогли пролезть только Вита и Серый. К огромной гордости Виты, без мыла.

Был ещё такой, довольно странный эксперимент: Влад Какойтович попросил рассказать о своей любимой вещи, потом положить её в специально очерченный круг. Когда все рассказали и положили, он показал бумагу, что приобрёл этот кусок земли на законных основаниях и всё, что на нём находится, принадлежит ему. Забрал и пошёл.

– И вы, идиоты, на всё это смотрели?

– Мы думали, что он вернёт.

– А он?

– А он не вернул. Представляешь, я-то положила старый шарфик. Голубой такой, тебе он раньше нравился. А, прикинь, Айдия положила сотовый, а Злата ключи от машины. И не отдал.

– Вот вы придурки…

– А что мы могли сделать? Это ж закон. Как его можно нарушить?

– Есть такие законы, которые не только можно, но и нужно нарушать. Это же эксперимент. Он и хотел посмотреть, сможете вы забрать у него свои вещи или нет. А так получилось, что права человека вам не нужны, за свои вещи вы бороться не хотите, зато можете в любую щель без мыла пройти… Он приедет, доложит в своей Москве, и они нас ещё сильнее кошмарить будут.

Вита пожала плечами.

– Ты на нас не злишься?

– Вы меня чуть ни убили.

Мы все состояли из глины и пластилина. В ком чего больше. Внутри у каждого был сосуд, в котором горел огонь. Когда огонь гас, человек умирал. Если сосуд разбивался, огонь гас. Мне сказали, мой сосуд дал трещину. Поэтому мне надо быть осторожнее в пять раз. Я теперь могу умереть гораздо вероятнее, чем другие от любой ерунды.

3.

Вита ушла. Небо за окном было серое. Затянутое тучами. Нет, по такому небу я бы не хотела гулять. Когда я однажды сидела на дереве и читала книжку про троллей, небо было голубое-голубое. На нём было много одинаковых ватных облаков. Белые и овальные. Даже не овальные, а в форме чебурека. Такое небо рисуют на красивых картинах. Я не помню, чтобы когда-нибудь видела такое небо во Владивостоке кроме того раза. Обычно оно либо в серых грязных тучах, либо чистое, без облаков.

Нет, это будет не сегодня. Я буду сидеть у себя дома. Не знаю, почему я буду сидеть дома, а не шляться по Набережной с Витой, наверное, все мои подружки заболеют, а я буду сидеть дома и не знать, чем заняться. В мою дверь позвонят. Я вздрогну, потому что никто в мою дверь позвонить не может, но всё-таки пойду открывать. Там будет стоять он. Зачем? Не знаю, наверное, шёл мимо и решил зайти. Или специально ко мне шёл… Например… мы вместе готовимся к выпускному. Да, точно, нас поставят вести выпускной вместе, поэтому он ко мне зайдёт.

Я заварю чай. Нет. Он принесёт пива. Мы сядем, я достану текст, который нам надо выучить, и стану зачитывать свои слова. А когда придёт его очередь, он ничего не станет зачитывать – он будет смотреть. Я покраснею и спрошу:

– Ты чего?

Он тоже покраснеет, потом скажет: «У тебя красивые глаза». Я снова покраснею и больше ничего не скажу.

– Ты когда-нибудь хотела гулять по облакам? – спросит он.

– Не знаю, я никогда не гуляла по облакам. А это прикольно?

– Не знаю, говорят, что прикольно.

– Как думаешь, это окно нас выбрало?

Амо залезет на подоконник, попробует ногой небо и уверенно ответит:

– Да, выбрало.

Я тоже залезу на подоконник и тоже попробую ногой небо. Оно будет твёрдое, как доска.

– Точно, выбрало.

Он возьмёт меня за талию, как брал тогда, когда спросил, больно ли мне. Будет играть классическая музыка. Красивая, торжественная. А если он любит рок, то какой-нибудь хороший рок, тоже торжественный. Что угодно, только не дурацкие частушки. Как они заколебали! Почему я так не люблю частушки? Они бывают либо дурацкие, либо… Они бывают только дурацкие. Их обычно поют под аккордеон ужасным скрипучим голосом с не менее ужасной залихватской интонацией деды, у которых болезнь Айцгельмера уже наступила, а желание нравится дамам ещё ого-го! Поэтому на моём небе никаких частушек!

– Знаешь, я как-то читала книжку про троллей… Тогда было такое же небо, – скажу я.

– «Тёмное царство», Кэти Смит?

(На самом деле, я не помню, как называется книжка про троллей, и кто её написал, но он должен это знать, он же красивый, а значит, умный).

– Да, да, оно.

– Я обожаю «Тёмное царство». Оно нереально крутое.

– Я тоже обожаю. Там эти тупые тролли строили замок, а Леший им мешал. Я не знаю, почему, но я всегда была за Лешего, а за них никогда не была, хотя он злой, а тролли добрые.

– Потому что тролли дебилы, а Леший крутой. Он всем нравится, – скажет Амо.

И всё встанет на свои места, потому что мне всегда даже стыдно было, что в этой книжке мне нравится Леший, и не нравятся тролли.

Я книжку про троллей потеряла, когда переезжала. Наверное, это глупая, плохая книжка, но когда-то она мне очень понравилась. Нет, не понравилась, просто интересно читать было. Интереснее мне никогда и ничего не было читать. Царь троллей написал указ, что надо построить замок и выслал троллям деньги. На месте будущего замка стоял маленький лес и избушка Лешего. Леший сказал, что не даст здесь ничего строить. Но они начали. В замке должны были жить тролли, сдавать комнаты и у всех лесных тварей появились бы деньги. И у Лешего тоже появились бы. Но он этого не понимал, он выкрал деньги у троллей и хотел сбежать, но его поймали. Тролли были добрые и на первый раз простили Лешего. А он сказал, что они дауны (нет, конечно, он не так сказал, но смысл такой), и он убьёт их всех, а замка здесь никакого не будет. Потом он облил чернилами чертёж. Тролли его побили, но не убили, потому что они были добрые. А Леший сказал, что невозможно построить великий замок на обломках чьих-то прав. То, что они построят, никому не принесёт счастья. Но они хотели красивый замок, потому что тролли жили бедно и белки, и всякие лесные птицы жили бедно. Это нужно было всем. А Лешему было на всех наплевать – он обиделся, что его домик разрушили. Я бы, честно говоря, тоже обиделась, а вы бы не обиделись? Потом они построили какую-то башенку, а Леший сделал подкоп, и башня разрушилась. Его снова поймали и привязали к позорному столбу. Но тролли были добрые, поэтому на него никто не плевал, все просто ходили и стыдили его. Потом они уже половину замка построили, а Леший написал царю, что тролли пропили все деньги, которые он выслал, и чтобы не высылал больше. Царь приехал, увидел, что замок строится, а Леший его обманул. В этой стране тюрьмы не было, а царь был хороший, поэтому просто велел троллям с Лешим не разговаривать. Честно говоря, терпеть не могу этих всех хороших в сказках. Не знаю, почему – дауны какие-то. Не люблю их. Особенно царь, он же по-любому, живёт на деньги всех этих троллей. Ещё хороший после этого. А Леший ещё сильнее обиделся, что с ним никто не разговаривает и стал сильнее им вредить. Скидывал троллей с башенок. Там несколько себе руки-ноги переломали.

Когда замок построили, тролли написали царю письмо и попросили отдать им столько-то комнат. Леший выкрал это письмо и сжёг. Когда он его сжигал, его застали. Тролли были, конечно, добрые, но сильно обозлились на Лешего. Сколько можно! И решили его покарать. Каждый взял по пять камней и кинул в Лешего. Поскольку троллей было много, а Леший один, он ничего не смог сделать и умер. Там ещё оставалось несколько страниц, но я их дочитывать не стала. Я не хотела читать эту книжку после того, как Леший умер. Наверняка, у них там пир на весь мир. Счастье-разсчастье. Ненавижу все эти хорошие концы. Противно было бы про это читать.

Дверь распахнулась и вошла куча народу.

4.

Из наших были Вера, Айдия, Люба, Ботана, Злата. Из пятого курса был Амо, тот красивый парень, который помог мне встать на лестнице, ещё парни и девчонки, я их знаю только в лицо. Были с третьего курса, немного малых.

– Мы решили зайти ко всем, кто пострадал во имя общего блага, – сказала Айдия.

– Я слышала, ты тоже пострадала. Материально. На что будешь мобильник покупать?

– Ради общественных интересов я готова пойти на жертву.

Айдия сказала что-то ещё, но мне было не до неё. Я увидела, что к тому, красивому парню подошла Вера, глазами указала на меня и что-то шепнула.

– Тебя зовут Фрида?

– Да, – ответила я и покрылась красным, потому что мне было неловко находиться под его взглядом.

– А меня Амо.

– Очень приятно.

Я пыталась улыбаться так, как улыбалась на нашей последней фотографии курса. Я там здорово вышла. Я хотела что-то сказать, но меня опередила Люба.

– Мы тут тебе принесли конфеты и сок. Не обижайся на нас. В конце концов, так для всех лучше. Ладненько?

Люба была очень красивой и нежной. Натуральная блондинка с глазами абсолютно неземного цвета. Нечто среднее между голубым и зелёным. Кроткая, скромная. Она всем нравилась. И мне, конечно, тоже. У нас в группе не было ни одной, самой прожжённой сплетницы, которая бы что-то плохое могла сказать о Любе. Её было простить легче, чем любимую подругу Виту и я, легко, как будто ничего и не было, ответила:

– Не парься, я уже забыла.

Ребята сели вокруг моей кровати.

– Это что, у нас вообще жесткач был, – сказала девушка с пятого курса. Я не помню, как её зовут, – Прилепили к тумбочке миллион. Наши ботинки прилепили к длиннющей беговой дорожке. Дорожка медленно отъезжает. Задание – держать миллион и не отпускать. До половины дорожки выдержали все, хоть руки и растянуло. Мне, кстати, тоже растянуло, мне их откорректировали. Когда остаётся одна четверть до конца, Влад, бил всех по рукам. Кто отпускал – тому повезло. Остальным руки поотрывало. Сейчас здесь лежат.

– Что ж вы это позволили?

– Так он же сказал, кто до конца дорожки не отпустит миллион, с ним домой и уйдёт.

– И кто ушёл с миллионом?

– Никто.

– А руки половине поотрывало?

– Так их же прикрепят.

– Но они теперь будут отваливаться всю жизнь.

Вера вскочила:

– Этот человек будет гореть в аду.

– Ты думаешь, ад существует? – испуганно спросила Люба.

– Конечно. И горят там вечно. В огне, который отличается от нашего огня, как нарисованный от обычного.

– Ада не может быть, – вставила Ботана, – По законам физики никто не смог бы жить при температуре, которая внутри Земли, к тому же, с момента появления первого человека, по сегодняшний день слишком много людей совершили преступления. Ад бы переполнился.

– Если ты так говоришь, и ты будешь гореть в аду. Там сидит дьявол и всех бьёт раскалёнными железными прутьями. Его слуги, черти, заковывают непослушные души в кандалы и заставляют работать, а тех, кто плохо работает, бьют плетьми. И тебя будут бить, если ты не веришь в ад.

Ботана задумалась:

– Хотя это невозможно, кто знает? Я верю в ад. Просто мне же никто не показывал его фотографии. Как я могу знать наверняка…

Я тоже задумалась. Лучше верить в ад, чем не верить. А вдруг, окажется, что он есть, и меня, за то, что я не верю в него, туда кинут. На фиг, на фиг.

– Вера, я одного не пойму. А что они им говорят? – спросила я.

– То есть?

– Что бы держать кого-то целую вечность там, где очень горячий огонь, где его бьют и заставляют работать, надо что-то говорить, чтобы они не сбежали.

– От туда невозможно сбежать.

– Вера, у них целая вечность. За это время можно вырыть туннель, разбить цепи, подкупить кого-нибудь. Почему они там сидят? Что им говорят?

– Говорят, что при жизни они были неправедные и злые, Бог распорядился их наказать, поэтому они в аду.

– Дьявол, которого Бог заточил в эту жуткую камеру, будет ссылаться на его авторитет?

– Наверное, им говорят, что когда это всё закончится, они получат кучу денег, – предложила Злата.

– Злата, это никогда не закончится. Это ад. Это вечность, – ответила Вера.

– А знаете, что они говорят, – вставила я, – нам вот что, говорят, в универе и общежитиях? «Если будете делать то и то, мы вас выгоним». Наверное, им говорят то же, пугают ещё худшим адом.

– А я думаю, всё совсем по-другому. Если они там сидят вечность, из ада выбраться реально нельзя, – сказала Ботана.

– Да можно, отовсюду выбраться можно, если ты хочешь.

– Если ты – это ты, а не клетка в организме. Вот представь, у тебя в организме какой-нибудь клетке не нравиться, например, не хватает питания. Что она сделает?

– Перестанет работать.

– Этого она не может. Если она перестанет работать, ей вообще ничего не достанется, и она умрёт. Клетка может только умереть. А в аду умереть невозможно.

Девчонки ещё о чём-то говорили, а мой взгляд остановился на Амо. И хотя Вера ему про меня, ясное дело, рассказала, я его уж точно не заинтересовала. Амо и Люба играли в переглядки. Она подымет глаза, наткнётся на его взгляд – опустит. Он тоже, смотрит на неё, пока она опустила глаза, как только она их подымает, они встречаются и оба отводят взгляд.

Мне казалось, что я симпатичная девчонка. Я только сейчас поняла, какой нелепой кажусь со своими синими нечесаными волосами. Конечно, или белоснежка Люба в ярко-розовой блузке с кукольными ресничками, с идеально ровной кожей. Или я с пирсингом в подбородке, на языке, в носу и с двумя серёжками в правой брови. Ей-богу, ёжик, а не девушка. Мне захотелось это всё тут же снять и стать такой же, как она. Или хотя бы такой, какая я от природы. Но было уже поздно. Он меня уже не заметил.

Амо что-то тихо спросил у Любы. Она улыбнулась. Я не слышала, о чём они говорят – только видела, как шевеляться их губы. И видела, что они, как будто, вдвоём, и им приятно быть вдвоём.

Ребята стали прощаться, и пошли в другую палату. Я видела, как в дверях Амо взял Любу за руку. Робко взял, едва коснувшись её пальцев. Он даже не обернулся. Он шёл, чтобы посмотреть на меня, а увидел её.

Осталась только Ботана.

У нас её никто не любил, не любила и я. И предпочла бы, чтобы она ушла. У меня испортилось настроение. Я больше никого не хочу видеть. А если бы кого-то и хотела, то Виту, чтобы рассказать ей. А эта дура пусть идёт с ними.

Мы не сволочи. Ботану реально есть за что не любить. Она с виду противная – толстая, с расчёсанными в коричневое облако кудряшками, которые она всегда убирает в загогулину на башке, с огромными брежневскими бровями. Если её накрасить и приодеть, может, была бы обыкновенная девчонка, а в полудетском комбинезоне и свитере, покрытом катышками, она просто отстойник на ножках. Говорить с ней невозможно. Когда она раскрывает рот, ты вынужден кивать в ответ, потому что сказать тебе нечего. «Излагает свои мысли» (её, кстати, термин) она больно умно. Но умно не в смысле ты думаешь: «а ведь оно реально так», а умно, в смысле за гранью твоего понимания. Вот чего это она начала сейчас про клетки молоть? Клетка – это вообще тупорылое существо. Это вообще даже не существо. Она же не может подумать, что хреново ей в этом теле, собрать манатки и свистнуть. А человек не клетка. Если ему плохо в аду, за целую вечность он нашёл бы способ от туда выбраться. Наши преподы говорят, что именно такие люди, как Ботана, совершают великие открытия. Телефоны всякие придумывают. А по-мне, если Ботана что-нибудь изобретёт, то это будет такая никому ненужная хреновина.

– Ты чего не со всеми? – спросила я.

Она пожала плечами.

– Меня отчисляют.

– Меня отчисляют каждый семестр. И что?

– Но меня не за что.

– За то, что ты протупила на эксперименте.

Я видела, как Ботана вжимается сама в себя. Мне даже стало её жалко. Она же не виновата, что родилась такой никчёмной.

– Я посещала все занятия по физкультуре. За четыре года я пропустила только один раз без уважительной причины. Соседки по комнате сломали мой будильник, и я проспала. Это несправедливо.

– Ботана, ты реально думаешь, что всё в этом мире достаётся трудами праведными? Этим ты только на хлеб заработаешь, и то, уценённый потому что просроченный. Машины, дома, миллионы получаются совсем другим образом.

Ботана подняла на меня свои маленькие глазки, в которых сосредоточились все передовые достижения цивилизации. Я видела, как эти две грязно-зелёные точки наполняются влагой.

– Я на всё ходила, я всё сдавала вовремя. Это несправедливо, – сказала она и разрыдалась.

Я видела, как ходят её плечи под уродливой, вышедшей из моды олимпийкой.

– Что мне делать?

– Пригрози, что потащишь в суд и ректорат, и деканат за то, что они с нами сделали.

Когда она это услышала, она испугалась. У неё округлились глаза и задрожали губы.

– Только ты этого не сделаешь. Ты, скорее всего, договоришься, что будешь ходить на дополнительные занятия по физ-ре в следующем семестре. К концу года ты получишь два зачёта за этот и прошлый семестр. И для тебя это будет легко, проще, чем для нормальных людей. Так что не парься.

– Фрида, я напишу за тебя дипломную, если ты это сделаешь за меня.

– Ходить на физ-ру?

– Нет, сказать.

Теоретически, я сама очень хотела ворваться в деканат, разораться, что они творят произвол, что я это так не оставлю и потребовать… Только мне нечего требовать. У меня закрыты все зачёты, и сданы все экзамены. Мне нечего волноваться за эту сессию. Ради Ботаны я этого делать не буду. Я не идиотка. А дипломную я знаю, где купить. Да и ей это на благо – пусть учится стоять за себя.

– Нашла дуру. Если ты это скажешь, я тебя поддержу, а так… Ходи на физ-ру по второму кругу, если больше ничего не умеешь.

Ботана вскочила, вышла, забыв попрощаться.

5.

Через неделю меня выписали. Преподы были удивлены, что я стала появляться на парах. Естественно, их болтология мне была не нужна. Я хотела видеть Амо. И видела я его часто. Он приходил к нам на пары, сидел на задних рядах с Любой. Шептал ей что-то. А у неё при этом было такое довольное, такое ангельское личико, что хотелось надавать ей по щекам. Люба любила приходить в курилку с ним в обнимку, закатывать глазки и показывать какое-нибудь плюшевое сердечко, которое подарил Амо. Он говорил: «Зая» и целовал её в лобик.

– Спорю на что угодно, через месяц поженятся, – кричал кто-то из девчонок.

А меня это просто выворачивало. Я первая его увидела. Я первая захотела гулять с ним по облакам. Я тоже не уродка. Почему так вышло? Я покрасила волосы в белый, седой цвет, нарисовала на щеке чёрню слезинку, купила крылья ангела, и стала так ходить в универ. Когда из курилки уходили они, а следом я, я слышала за спиной шепоток: «Бедная Фрида». А это значило, что мои чувства раскрыты. Вечерами я старалась где-нибудь бухать. И от этого засыпала. Потому что думать о нём стало больно. Нет, я всё ещё представляла, как мы ходим по облакам. Но потом осекалась – он будет ходить по облакам с Любой. И плакала-плакала. Но завтра я снова шла на пары. Садилась к ним поближе.

В тот день они сидели за моей спиной. Преподша что-то гнусаво рассказывала про права человека. Говорила, что их надо знать и стыдила очередного двоечника за то что (подумайте, какое преступление!) к сегодняшнему занятию не выучил конституцию.

– Ну что, сегодня? – тихо спросил Амо.

– Я боюсь, – ответила Люба.

– Не бойся, – он поцеловал её в лоб, – если ты этого хочешь, мы не разобьёмся, потому что я этого хочу.

– Я хочу, но я не понимаю, как это выйти из окна и пой      ти по небу. Мне кажется, это нереально, это легенда.

– Фрида, – услышала я громкий голос, но не обратила внимания.

– Хорошо. Я знаю старый двухэтажный дом. Если мы пойдём с его крыши, мы не убьёмся. Максимум – переломаем ноги. Я, на всякий случай, соберу листву, чтобы, если что, было, куда падать. Пошли…

– Фрида, – прозвучало громче.

– А, ну так я согласна, – сказала Люба.

– Фрида, ты с кем там гуляешь по облакам? – наконец выпалила преподша.

Вся засмеялись, потому что знали с кем я гуляю… Вернее, не гуляю.

– Чего, я прослушала.

– Назови конституционные права человека.

Я, естественно, ничего не учила дома. Какие у человека права, я не представляла. Надеялась, что кто-нибудь подскажет. Посмотрела на Ботану, она сидела рядом. Ботана отвернулась и принялась дорисовывать у себя в тетради зайчика. Она вообще на меня обиделась, после того, как получила дополнительную порцию физ-ры в следующем семестре. Тем более, физ-ру она терпеть не могла. Остальные не знали.

– Ну… Да тут гением быть не надо. Самое элементарное, что человеку необходимо.

– Учиться, – смекнула я.

– Правильно, право на образование. Ещё…

– Есть, спать…

– Что значит «есть, спать»? Есть или спать?

– А это разные права?

– Да, право на жизнь и право на отдых. Очень плохо, Фрида. Четыре.

Ботана подняла руку:

– За что четыре? Она же вообще ничего не знает.

– На троечку она ответила. В этом семестре все получают оценки на бал выше. Но не расслабляйтесь. Это только в этом семестре.

Ботана подписала себе приговор. Если раньше я её просто не любила, сейчас я ей устрою сладкую жизнь.

– Вы этим дискредитируете оценочную систему всего университета.

Юридичка растерялась.

– Ботана, да ты что, ты же всё знаешь…

– Скажем, я получу реальные оценки – я отказалась участвовать в эксперименте, а вот Фрида непонятно за что станет хорошисткой. Придёт она со своими четвёрками устраиваться на работу. А там бах и выяснится… А следом я с точно таким же дипломом… Специалисты нашего вуза не будут котироваться, если тогда, когда человек заслужил двойку, ему ставят четыре.

Я видела, как мечется Юридичка. Да, это чмо говорит всё верно. Но четыре по юриспруденции! Блин, это очень-очень круто. А если она сейчас влепит мне пару, у меня выйдет тройка в итоге.

– Не ставьте мне двойку! Я хорошо знаю уголовный кодекс! Могу рассказать, – выпалила я.

– Знаешь, Фрида, уголовный кодекс тебе, скорей всего, не пригодится никогда. А вот права человека людям твоей профессии, да и вообще любому, необходимо знать. На самом деле, их всего десять. Право на жизнь. Право на отдых. Право на образование. Право на жилище. Право на труд. Право на брак и безбрачие. Право на здоровье. Право на вероисповедание. Право на защиту. И право на мечту.

– Это что, правительство должно исполнять все мои мечты?

– Нет, конечно, просто никто не имеет право издавать законы, в связи с которыми тебя обязывают хотеть то, что ты не хочешь. Также никто не имеет право выпускать законы, делающие невозможными исполнение чьих-либо законных желаний.

– Это как?

– Если кто-то мечтает купить машину, никто не имеет право выпускать закон, запрещающий покупать машины.

– Ну, это ведь глупость.

На меня уставились все.

– Какому идиоту понадобиться отменять машины? Все ж, власти всякие, итак воруют, и никого не сажают.

– Ты плохо знаешь историю. Права человека, даже основное право – право на жизнь – невыгодны власти, и она всегда старается их отнять. Их надо знать, иначе с тобой могут сделать всё, что захотят.

– Давайте, я к следующей паре выучу все права и свободы человека, а сегодня вы поставите мне точку.

Юридичка согласилась. Вообще, я разозлилась на Ботану, но, знаете, иной раз какой-то пустяк переворачивает всю твою жизнь. А, если ты какая-нибудь важная шишка, иногда и весь ход мировой истории. Пава человека надо было выучить. Ибо дальше жизнь показала, как они нужны и важны. Но тогда я этого не понимала. После пар я взяла Виту, мы подкараулили Ботану во дворах. Она сначала улыбнулась своей тупой овечьей улыбкой и сказала, что ей надо спешить.

– Куда тебе спешить, на ещё одну физ-ру? – спросила я.

– Что я сделала не так? – спросила она.

– Знаешь что, сейчас всем выпала гигантская халява. Мы её заслужили. Если ты не в теме – это твои проблемы, – вставила Вита.

– Давай, ты больше не будешь выпендриваться. Мы получаем те оценки, которые нам полагаются, ты – те, которые полагаются тебе. В наши дела ты не лезешь.

Ботана хлопала глазками и готова была расплакаться.

– Ты можешь сказать, на фига ты это сделала? – спросила Вита.

Ботана молчала.

– Слушай, мы тебя бить не будем. Просто скажи, на фига?

– Это несправедливо. Каждому должно воздаваться по труду.

– Вот иди и отстаивай свой труд. Правдина выгнали ни за что и тебе незачёт влепили ни за что. У тебя есть право получить этот долбанный зачёт. Иди и добивайся. Мы тут ни при чём вообще.

Я думала, Ботана сейчас разревётся, извинится. Но она втянула в себя эмоции. Чётко и внятно ответила:

– Думаешь, стоит добиваться?

– Думаю, стоит. Но не за мой счёт.

– Ты права.

Она развернулась и пошла.

– Ботана, ты всё поняла? – крикнула вдогонку Вита.

Она обернулась.

– Я не хотела этого говорить. Зачем-то это было надо. А ты права человека выучи, они нужны не мне и не Юридичке. Это надо тебе.

Мы с Витой всю дорогу материли Ботану. Обсуждали, какая у неё идиотская причёска, какой она купила дурацкий пуловер, да и вообще, какая она дебилка. Остановились возле шара гласности. Сообщалось, что Влад, воспользовавшись законом «О приватизации» записал в свою собственность Чёрное озеро.

– Во даёт мужик. Голова варит, – вырвалось у Виты.

Чёрное озеро – это все деньги нашей страны. Мы их разливаем по баночкам и меняем на всё, что угодно. И хотя они пачкают руки в маслянистый чёрный цвет, мы их всё равно очень любим.

Человек из шара показал нам рыжего дядьку, наверное, очень умного. Этот дядька сказал, что никак нельзя было разрешать обносить забором и, тем более, отдавать в собственность Чёрное озеро. Это грозит беспорядками в стране, безработицей и диктатурой.

– Сволочь этот Влад. Но мужик крутой, – восхищённо повторила Вита.

А я подумала, что скоро, года через три, буду также сидеть с умным видом в шаре и задавать вопросы какому-то рыжему дядьке. Мы учимся на говорилок, так нас прозвали в народе. Наша будущая задача – сидеть на высоких башнях, смотреть, что у кого происходит и докладывать об этом в эфир. Благодаря этому нас будут узнавать на улицах, а это круто. Говорят, благодаря нам сохраняется демократия, гласность и прочее, ради чего история человечества пережила массу войн и революций. Но мне кажется, это всё фигня. Просто народу по кайфу – идёшь с работы, а из шара кто-то рассказывает, с кем спит твоя соседка.

Глядя на ограждённое забором озеро, я вдруг вспомнила, что хотела посмотреть, куда пойдут Люба и Амо, и как они будут ходить по небу. Честно говоря, я желала им разбиться. Если не насмерть, то хотя бы очень сильно. А Амо не просто разбиться, а покалечиться так, чтобы его невозможно было восстановить. Тогда приду я, скажу, что он мне нужен и такой. И мы пойдём по облакам.

…

Завтра я ждала, что они будут сидеть на задней парте, шептаться, как там, на небе. Я буду слушать это и ненавидеть весь мир. Но они не пришли. Я подумала, что они ушли по небу далеко-далеко и не хотят возвращаться, но всё было гораздо хуже. Народ поговаривал, что они разбились. И, кажется, Люба умерла. Я с трудом дождалась конца пар и побежала в больницу. Там ответили, что Амо выписали, а Люба поломала ногу. Я забежала к ней. Она плакала.

– Я не понимаю, почему это произошло. Я этого хотела. Он тоже.

Амо и Люба выбрали низкую крышу. Специально, чтобы, если что, разбиться не насмерть. Натаскали листьев, веток. Они были уверены, что легко пойдут по облакам, но, когда они сделали шаг, полетели вниз. Потом сильный удар. Потом боль. А вокруг никого. Он не хотел помогать ей встать, да и не мог, у него самого было что-то с ногой. Он пополз на дорогу, звать на помощь, а она осталась одна. Она его ждала-ждала. Было холодно, дул сильный ветер. За ней пришли где-то к вечеру, родители. Мать сказала: «Этого и следовало ожидать». Больше Люба не видела Амо. И не хочет видеть. И ни с кем никогда по облакам больше не пойдёт.

Это только кажется, что когда кто-то разбивается, хотя ты ему это желал, тебе становится хорошо. Глупости! Зависть – великое чувство, способное свернуть горы. Если у кого-то получилось гулять по облакам, приватизировать Чёрное озеро или купить домик в ипотеку, это может получиться и у тебя. Это окрыляет. Если кто-то разбился, значит, можешь разбиться и ты.

Но я побежала к его дому. Он сидел на лавочке и пил пиво с парнями со своего двора.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он.

– А я тут мимо шла… Ты какой-то странный, что-то случилось?

Он улыбнулся, не желая продолжать эту бессмысленную игру.

– Лина, тебя кажется так зовут?

– Фрида.

– Ты прекрасно знаешь, что мы разбились. И мимо ты не проходила, а шла специально. Посмотрела? Иди дальше.

– Я говорила с Любой…

– Я не хочу о ней слышать.

Мне было странно, что он не хочет. Она не виновата в том, что случилось. Просто та крыша, с которой они упали, их не выбрала. Нельзя запланировать чудо, а они попытались.

– Она должна была сказать, что не хочет этого, – выпалил он, – тогда мы бы не разбились.

– Она хотела, просто в последний момент испугалась, – соврала я, – если один зовёт, а второй боится, ничего не выйдет. Это все знают.

– Тогда что здесь делаешь ты?

– Прекрати. Уж я-то в этом точно не виновата.

– Что ты за мной бегаешь, ты мне не нравишься!

Да, я понимаю, что не красавица, понимаю, что со мной ему не хочется даже сидеть рядом, не то, что шагнуть в пустоту. Но зачем со мной так?

– Что смотришь? Для меня, что ты есть, что тебя нет. Ты бесполая.

Я развернулась и побежала. Я бежала-бежала…

6.

И вдруг наткнулась на башню. Зашла.

– Ты к нам на практику? – спросила вахтёрша.

Я кивнула. Мне показали направление и на бумажке написали человека, к которому надо обратиться. Чёрт! Я курса с первого, а то и раньше мечтала, что однажды войду в башню, и мне напишут человека, который меня возьмёт. Но каждый раз, как я оказывалась у дверей башни, они были закрыты для меня. Помню, наш опальный Правдин сказал как-то «Двери башни откроются тогда, когда вы будете к этому готовы». Два раза в неделю я исправно приходила к дверям. Я мечтала видеть город с самой высокой его точки. Я мечтала говорить так, чтобы меня мог слышать каждый. Я ещё не знала, что и как буду говорить, но была уверена, что в этом моё призвание. Но чёртовы двери всё не открывались, и я разуверилась, что там, за ними кто-то есть, и, тем более, могу оказаться я.

Я шла по крутой извилистой лестнице наверх. Её перила и ступеньки были очень красивыми. Перилла резные, украшенные позолотой и камнями. Ступеньки частые маленькие из мрамора. На лестницу было приятно смотреть снизу, но подниматься по ней было одним мучением, ибо и ступеньки и перилла были абсолютно нефункциональными. На мраморе ноги скользили так, что, казалось, сейчас ты рухнешь вниз. В этих, слишком частых ступеньках, ноги просто путались. За перилла держаться было невозможно. Когда ты хватаешься за них, тебе кажется, что хрупкое ограждение рухнет. От чего ещё страшнее идти. Кроме того, перилла имели так много декоративных иголочек, выступов и изгибов, что держаться было не за что. Мне надо было наверх. И сейчас уже не имело значение, есть Амо или нет. Мне надо было наверх и надо было не упасть, иначе придётся горько признаться себе, что ты ничтожество и плестись обратно.

Благо, на лестнице меня догнала женщина.

– Вы к кому? – спросила она.

– Мне нужна женщина по имени Лада. Фамилию не запомнила.

– Это я. Ты практикантка?

– Да.

Лада взяла меня под руку.

– Тут очень легко полететь. Будь осторожна.

Лада шла уверено. Она была каким-то редактором на башне. Я же ступала робко, из-за чего задерживала не только себя, но и её.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Фрида.

– Как «свобода» по-английски. Что ж, хорошо, если так. На каком ты курсе?

– На четвёртом.

– Неплохо.

Лада отпустила мою руку, я жутко испугалась. Я хотела схватиться за неё, но приличия и гордость не позволили.

– Зачем ты здесь? – спросила Лада.

– Я хочу, чтобы меня узнавали на улице.

Ступенька подо мной провалилась. Я стала махать руками, пытаясь схватиться за воздух. И в какой-то момент у меня это получилось. Я устояла. Я заметила, что Лада стоит ступеньками тремя выше. Она это сделала специально. И, наверное, хихикает внутри. Однако её добрые голубые глаза говорили об ином.

– Нет, ты сюда не за тем, чтобы тебя все узнавали, – сказала она.

– Вы это нарочно сделали? Зачем?

– Башня – это отбор. Я могла бы убить на тебя кучу времени, а выхлоп нулевой. Если ты устояла, ты должна быть здесь.

Я ожидала, что она подаст мне руку, но этого не произошло. Я продолжала карабкаться сама.

– Ты не упадёшь, – сказала Лада.

И после этих слов ступеньки, как будто стали шире и не такими скользкими. Мы вошли в кабинет. Меня усадили перед огромным окном. Лада дала мне лупу.

– Если что-то не понимаешь, смотри в неё, – сказала она.

– Что мне говорить нельзя?

– Ты можешь говорить всё, кроме неправды. Если соврёшь, кто-нибудь обязательно подаст в суд.

– А если я сама не знаю, правда ли это?

– На твой выбор. Если хочешь – можешь рискнуть.

Лада сказала, что теоретически мня, за то, что я говорю, могут убить, но такое бывает крайне редко. Иногда будут просить что-то говорить за деньги. В таком случае я должна вывешивать значок «р» и тогда в случае, если я сказала неправду, ответственность будет лежать на том, кто заплатил.

Для меня это было и сложно и прекрасно одновременно. Оказалось, что говорить вот так, понимая, что на тебя смотрит полгорода (и, тем более, могут подать в суд, боже упаси!) гораздо сложнее, чем говорить с подружкой. Но я начала. Я увидела, что в музее проходит выставка, и тут же рассказала про неё. Потом увидела, что двое влюблённых сорвались из окна и разбились о камни. Потом увидела, что губернатор ворует. Воровал он очень странно. Сначала переводил деньги на какие-то фирмы, потом эти фирмы переводили ему. Мне стало неловко, что я это увидела. Я не знала, как об этом рассказать, потому что если человек ворует, он должен подойти, украсть и убежать, а он это делал слишком умно. Я ничего говорить не стала. Перекинулась на премьеру в театре. Премьера была так себе, но мне было неприятно размазывать чей-то труд, и я просто отметила положительные моменты.

Когда я рассказывала о кошатнице, которая разместила в свое домике 128! кошек, вбежала Лада.

– Молодец, неплохо для начала, – сказала она.

Она села на моё место и разрешила мне посмотреть, как она работает.

Первым делом Лада рассказала о том, как ворует губернатор. Потом напомнила, что городские службы так и не отремонтировали дороги. Хотя в бюджете на это заложены… неплохие деньги, которые были потрачены на праздничный банкет мэра. В этот момент Лада была похожа на Лешего из книжки про троллей. Как будто ей в кайф было рушить то, что создавали другие. Я думала, что до такой крутизны моё мастерство никогда не разовьётся.

Ладу сменила другая женщина, тоже в возрасте. Она стала рассказывать про выставки и ещё какую-то фигню. После Лады эта женщина казалась вообще не профессионалом, а случайно забрёдшим сюда человеком.

Я подумала, что очень хочу говорить так же смело, как Лада, но, наверное, у меня это никогда не получится.

С этого момента я не просто стала пропускать универ, а стала пропускать его со смыслом. Теперь я работала на Башне. Сначала я несла какую-то чушь про выставки, но через месяц я наконец-то смогла говорить реальные вещи – как в больнице путают трупы, как в милиции берут взятки, как рейдеры захватили завод… А потом я запуталась. Так смотришь – и тот прав и этот. Допустим, у кого-то свистнули машину, потому что тот свистнул у кого-то другого акции предприятия. И кто прав, а кто виноват, не разобрать. Все подлецы, и все правы. Мы сидели с Ладой перед огромным городом, мы видели всё. Этот длинный кишащий муравейник, состоящий из мириад чьих-то интересов и печалей. Каждый наш день был длинной шекспировской трагедией. Настолько длинной и сложной, что я стала забывать об Амо. Он приходил ко мне только длинными бессонными ночами. Мы гуляли с ним по облакам и беседовали о замке, который строили тролли. И мне уже было всё равно, что на самом деле он никогда ко мне не придёт. Меня больше волновало, как бы ни соврать. А, если уж соврала, как бы кто ни подал в суд. Я увидела, что нашли труп мужчины. Оказалось, его убили после того, как на предприятии был рейдерский захват. Мы это сказали. Людей, которые заказали рейдеров, поймали, и стали жестоко пытать в милиции, потому что они не хотели признаваться, а у тех, других, в милиции были связи. Лада спокойно и откровенно рассказала о том, что в милиции пытают убийц.

– Блин, они убили человека. Я это видела.

– И что? От этого их не пытают?

– Нет, просто они же убили…

Лада пожала плечами и вышла в курилку. Я выбежала за ней:

– Вы говорите, что надо говорить правду. Только правду, иначе подадут в суд. Но они же убийцы. И правды тут никакой нет. Её не существует вообще. Их много этих правд. У одного она в том, что его друга убили, а у второго в том, что их предприятие захватили, а потом посадили в тюрьму и там пытают. И нет здесь ни правых, ни виноватых. Все неправы, и все пострадали.

Лада медленно втянула дым, потом выпустила несколько колец.

– Правда всегда одна.

– Хорошо, кто тогда прав – верующие или атеисты?

– Если Бог есть, правы верующие. Если его нет, правы атеисты. Бог либо есть, либо его нет. Существовать и не существовать одновременно он не может. Но это не в нашей компетенции. В нашей – или он нарушил закон или нет. Или он убил или не убивал. Убить или не убить одновременно невозможно. Правда всегда одна. Вопрос в том, знаешь ли ты её. Твоя задача сказать, если знаешь.

– А если эта правда кому-то навредит?

– Конечно, навредит, иначе её бы ни скрывали. Поверь мне, тебе, мне, городу в целом навредить может только отсутствие правды.

К нам постучали. Я открыла. На пороге стояла Злата. Её обнимал за талию Влад. Тот самый, который устроил эксперимент у нас в универе и приватизировал все деньги страны.

7.

Злату никак нельзя назвать красивой. Она слегка полновата, небольшого роста и с огромным носом. Нет. Точно она некрасивая. Но какая холённая. У неё всегда, каждый раз, как она приходит на занятия, причёска из парикмахерской и ногти по два сантиметра. У неё самая дорогая в городе шуба, самая лучшая косметика, самые большие бриллианты в серёжках. Если совсем откровенно, если меня одеть также, я буду в двадцать раз красивее её. Но такой, какая я есть, я рядом с ней абсолютное чмо. Всё равно, что сравнить меня и Ботану.

Злата вошла, без приглашения плюхнулась в кресло, сказала Владу:

– Присаживайся, дорогой.

Он уселся на краешек стола рядом с ней. Лада заварила им кофе. Мне было удивительно, что она им так часто улыбается и прислуживает, как будто секретарша.

– Значит так, мы берём полтора часа прайм тайма каждый день пока на три месяца. Мы уже оплатили. Я бы хотела сама зачитывать информацию. Только вот у меня слишком большой нос и надо, чтобы освещение падало сбоку…

– Не беспокойтесь, всё будет по высшему классу, – сказала Лада и заулыбалась, как дурочка.

– Есть ещё одна просьба, – сказал Влад и опустил глаза, – в общем. Как бы так выразить… Буква «р»… Ну это немножко не та информация, чтобы…

Лада рассмеялась.

– Какая мелочь! Буквы «р» не будет, если вам не угодно.

Злата и Влад оба широко улыбнулись. Злата резко встала. Влад вскрикнул. Я только сейчас заметила, что его рука прилипла к её спине. Я слышала, что люди ходили по небесам. Но никогда! Никогда не видела, чтобы кто-то был так близок, чтобы слепиться воедино. Я наклонилась к Злате.

– Злата, чего это он к тебе прилип? Вы ходили по облакам?

– Что за бред? Сериалов насмотрелась? – рассмеялась она, – по облакам ходить невозможно.

Злата и Влад собрались и ушли.

– Вы видели? Что с ними?

– Повязаны, – ответила без осуждения Лада.

Повязаться можно было только кровью или деньгами. Повязаны – это значит, если поймают, садиться придётся вместе. Повязаны – это значит врать в один голос и жить одними интересами. Повязаны – это значит не существовать друг без друга. Это значит тебя в два раза больше, это умножение на двое всех твоих грехов и достоинств. Повязаны – это рука руку моет. Это ворон ворону глаз не выклюнет. Это полное дерьмо при бОльших возможностях. Я рассказала Ладе о том, что Влад натворил в универе. Она равнодушно выслушала.

– Полтора часа прайм тайма – это две твои месячные зарплаты, – сказала она.

– Да вы не понимаете. Этот Влад – конченая скотина!

– От этого он не платил за минуты эфира?

– И что мы тут полчаса назад? Правда всегда одна… Он ублюдок. Разве не так? Разве не в этом правда?

– Остынь, – отрубила Лада, – ты не обыватель, чтоб задавать такие вопросы.

Я не ожидала это от неё. Она мне казалась такой… Смелой, умной, наглой, как Леший, короче, святой.

Лада улыбнулась снова.

– Давай откровенно. Ты приходишь сюда, чтобы работать, потому что надо на что-то жить. Я тоже. Если бы мне не платили, я бы этой чепухой заниматься не стала. Деньги нам не падают с неба, и мы их не варим. Люди захотели что-то сказать. Они за это платят. Так пусть говорят. Что в этом плохого?

Я почувствовала себя полной дурой. Я-то всё понимаю, но зачем тогда все эти слова? Если нет разницы, что болтать в этой чёртовой Башне, зачем мы учимся пять лет?

– Не знаю. Просто… Просто как-то бессмысленно говорить, что губернатор ворует, если любой отсос может отстегнуть, сколько положено, и нести всё, что угодно в эфире.

– Люди должны знать, что губернатор ворует. Тебе платят за то, что ты говоришь правду. Если завтра мы перестанем говорить правду, никто нам платить не будет. Знаешь, почему? Потому что правда нужна. В милиции тоже вон сколько всего твориться. Но она нужна. А в больницах как у нас лечат… Но больницы тоже нужны. У нас нет задачи сделать мир идеальным. Да это никому и не под силу. Но именно мы делаем его адекватным. Мир, в котором не платят за правду, становится неадекватен.

Мой рабочий день закончился. Я быстро спустилась по лестнице, не понимая, почему в первый раз было так сложно на неё забраться.

Я чувствовала себя ребёнком, который узнал, что Деда Мороза не существует. Блин! Ну как можно было выставить себя такой идиоткой! Лада, наверное, сейчас смеётся надо мной. А ещё в голове крутились слова Златы «по облакам ходить невозможно». И ведь реально невозможно. По всем законам физики невозможно. Как невозможно сделать мир идеальным. Как невозможно посредством нашей профессии доказать или опровергнуть существование Бога. Как невозможно, чтобы Лада улыбалась и наливала кофе каким-то повязанным уродам. Как невозможно убить и не нарушить закон одновременно. Но практика показывает, что всё из вышеперечисленного в нашем городе когда-то с кем-то происходило.

Я прошла уже много. Оглянулась. Башня была далеко. Когда-то ровно на этом месте я решила, что в Башню попасть невозможно. И ошиблась. Сейчас я поняла – у каждого свой путь. Кто-то вылеплен, чтобы разгуливать по облакам, кто-то, чтобы сидеть в башне и за деньги всяких отсосов говорить, кто-то ворует, а кто-то, чтобы прилипнуть к человеку, который приватизировал деньги всей страны. Я буду всю жизнь торчать в Башне, потому что её двери для меня открылись, а Амо меня не выбрал. От этих мыслей мне стало плохо, так плохо, что захотелось плакать, но слёз не было. Тут… Удар.

8.

Я отлетела на несколько метров. Водитель выскочил из машины и стал материть меня, как последнюю поломойку.

– Что, думаешь, раз морда в эфире, денежки есть, всё позволено? – кричал он.

– Нет у меня никаких денег!

Ярость наполнила чашу, которая находилась где-то в области сердца, закипела и полилась из глаз слезами. Мне хотелось встать и врезать ему по морде. Но я по-идиотски сидела посреди дороги и повторяла: «Следи за своими словами» и «Совсем охренел?»

– Слышь, мужик, ты чего орёшь, все вроде целы…

Я подняла глаза, и увидела Амо. Мужик, видимо, понял, что нападение – лучшая защита только на краткосрочный промежуток времени и уехал. Амо помог мне подняться.

– Больно? – спросил он.

Я покачала головой.

– Не выпендривайся. Если что-то болит, надо к врачу.

– Нет. Не больно. Просто мне сказали, что ходить по облакам невозможно. А тут ещё он.

– Может, ты ещё веришь в Деда Мороза? Конечно, невозможно.

Амо отвёл меня на скамейку, мы сели.

– Как же невозможно? Люди говорят…

– И ты им веришь? Ты сама хоть раз видела, чтобы кто-то ходил по облакам?

– Вита, моя подруга, рассказывала…

– А её парень, Серый, рассказывал, что выпил ведро самогона за раз.

– И что?

– Желудок больше, чем на три литра не растягивается, а такой, как у Серого, и подавно.

– А я вчера видела мужика, который съел восемнадцать хот-догов за раз…

– Ну и что?

– Значит, ходить по небу возможно.

– Это ничего не значит. Это только значит, что тот мужик любит хот-доги.

Амо нервно теребил ручку моей сумки. Он похудел и, как будто, обозлился на весь свет. И мне показалось, что именно сейчас я могу… Ну, не знаю, как-то разрулить… Мне, в принципе, и не надо, чтобы он ходил со мной по облакам. Ну и ладно, если это невозможно… Просто, чтобы ходить с ним, чтобы он звонил по вечерам… Или хотя бы тусоваться в одной компании… Я ведь не такая совсем уж… Как Ботана гы-гы… Со мной ведь тоже может быть нормально.

– Амо, скажи честно…

– Что?

– За что я могу не понравиться парню?

Амо засмеялся. Зло засмеялся. Так, что меня это обожгло.

– Отшил кто-то?

– Ну, допустим…

– Видишь того пацана.

Амо показал на парня, который переходил дорогу. Обыкновенный человек, в чёрной куртке, как у всех.

– За что он может не понравиться девушке?

– Почему бы он не понравился? Обычный пацан.

– И ты с ним готова выйти в окно с седьмого этажа?

– Конечно, нет.

– Так почему он тебе не нравится?

– Да я не сказала, что он мне не нравится, просто с чего бы я с ним прыгала с седьмого этажа?

– Не прыгала, а шагнула в небо.

– В небо с кем попало не шагают.

– Значит, для того парня, который тебя отшил, ты и есть кто попало.

– А что надо, что б такой не быть?

– Надо быть такой, какими не бывают другие.

Я, конечно, поняла, что он хотел сказать, но мне не хотелось льстить ему. Я засмеялась.

– Это что, сделать на башке настоящий железный ирокез?

Он тоже засмеялся:

– Тогда ты точно всех покоришь! Да тут вообще не в этом дело… Вот я тоже за что-то могу не понравиться…

Мне хотелось сказать, что он не может не понравиться, не зацепить, не очаровать. Но мне не хотелось льстить ему.

– Ты грубый.

– Не грубый, а прямой.

– Не прямой, а грубый…

– Пацан и должен быть таким. Да я не про то. Допустим, грубый. И кому-то могу за это не понравиться, но, если бы я предложил, ты бы пошла со мной по небу…

Конечно, пошла бы. Даже, если бы разлетелась вдребезги на миллион кусочков. Только с ним. В какой-то момент мне показалось, что сейчас он мне это предложит, но… Блин, да не хочет он со мной ничего! Он просто хочет потешить своё эго. Сидит дурочка, смотрит на него большими глазками. Счас! Чего захотел!

– Нет, конечно. Просто Вита сказала, что круто гулять по облакам. И ты подвернулся. Тогда мне было всё равно с кем.

– То есть, я тебе скажу: «Пошли со мной по облакам» И ты, можно подумать, откажешь?

– Ты сам сказал, что ходить по облакам невозможно.

– А ты сказала, что гулять по облакам возможно, потому что один мужик съел 18 хот-догов.

– Да я вообще не то сказала.

– Да нет, ты это и сказала.

– Чё ты гонишь? Я не то хотела…

– А так получилось, что ходить по облакам можно, потому что мужик съел 18 хот-догов…

Амо смеялся. А я его ненавидела. Он думает, раз такой красивый, раз девки вздыхают по нему, можно угорать над всеми, и всё тебе проститься… Урод.

– Да иди ты, – сказала я, встала и пошла.

Остаться гордою хватило сил. Ему сказала я: «Всего хорошего», а он прощения не попросил… Про меня сказано. Знаю, что буду жалеть. Знаю, что буду мучиться: «А он ведь мне предлагал, а вдруг бы… А ведь я ему нужна была…» Да всё это чушь! И не предлагал. И не вдруг. И не нужна. И не была нужна никогда. Он ведь прямым текстом сказал: «Ты – кто попало». Пройдя метров сто, я нашла в себе смелости оглянуться. Он не шёл за мной. И не думал идти. Он сидел на той же лавке и с кем-то разговаривал по телефону.

9.

На следующий день Злата со своим Владом заявились в универ. Им все улыбались, и кофе не наливали, суки, только потому что ни у кого кофе не было. Влад и Злата тоже всем улыбались. Он был красив и строен, она усыпана стразами. Они сидели напротив наших девчонок. Я присела тоже.

– Я не понял, как, по-твоему, победить терроризм? – задал Влад вопрос Айдии.

– Только объединением. Каждый человек по одиночке – вошь. Любого можно растоптать и раздавить, а такую мощную угрозу, как терроризм, можно победить только сообща.

– А какая разница – сообща или по одиночке? – спросила Люба.

– Ну, смотри, если ты напишешь президенту, что надо изменить какой-нибудь дурацкий закон, он его изменит?

– Конечно, нет, чего бы президент из-за меня менял закон?

– А если весь Владивосток, каждый человек, напишет, он его изменит?

– Не знаю… Каждый точно не напишет.

– Нет, а ты представь, что каждый взял ручку, написал и отправил президенту. Тогда изменит?

– Я бы на его месте изменила.

– То-то и оно. Один человек – ничто, а весь город – это уже сила.

– Точно, – Влада чуть было ни подбросило, – только в объединении наша сила. Если мы не будем объединяться, с нами могут сделать всё, что угодно.

– А что, кому-то надо с Вами что-то делать? – робко вставила Ботана.

– А ты не помнишь, как террористы захватили школу?

– Терроризм – сложный социально-экономический феномен. Возникновению терроризма предшествовал ряд причин…

– Ты оправдываешь их? – возмутился Влад.

– Нет, я просто…

– Просто нельзя говорить. Не просто, не сложно нельзя говорить, что кто-то имел основания на зверское, тупое, не оправданное ничем убийство детей… – Влад аж покраснел.

– Я не говорю об основаниях, я говорю о причинах… Почему они на это пошли…

– Потому что твари последние! Их убивать надо. Мочить!

– Слышь, Ботана, ну ты и сука. Тебе что даже детей не жалко? – возмутилась я.

– Я не говорю, что мне их не жалко, просто чтоб побороть терроризм, надо устранить его причину, а не объединяться, как Айдия говорит. Этим никого побороть невозможно.

– Да в одиночку тебя раздавят и глазом не моргнут. Мы для них – расходный материал, – гневно сказала Вера.

Ботана обычно спокойная и запуганная. Лохушка. Но тут её прорвало. Я видела, как наливаются кровью её глаза. Её правая рука сжалась в кулак. Она встала. Я знала, что если кто-нибудь ещё что-нибудь скажет про терроризм, она даст по морде. А, может, убьёт. Но все молчали. Вообще таких, как Ботана, лучше не злить. Вернее не так. Издеваться над ними можно только до определённого предела. Они терпят, слово не скажут. А в один прекрасный момент перемкнёт, и перестреляет полунивера. Несколько огромных секунд она стояла, потом разжала кулак, села и улыбнулась.

– А что это мы про каких-то террористов? Давайте ближе к нам. Давеча. Месяца два назад, приезжал тут один с экспериментами. Переколечил полунивера. Девчонка с пятого курса. Рыжая такая… Её все знают. Ей дали по рукам. Вы, Влад, дали… Теперь у неё отваливаются руки. Оно знаете, если человеку один раз дать хорошо по рукам. Так, чтобы руки отвалились, он больше ничего никогда этими руками сделать не сможет… А у Фриды трещина в сосуде. А оно, знаете, когда трещина в сосуде, человек от любой глупости умереть может. Вот упадёт на ровном месте. И нет человека. А на Башне, где ты сейчас работаешь, лестница странная такая. То по ней забраться невозможно. То она у тебя под ногами превращается в скользкую горку, ступеньки исчезают. Другой в этом случае поднялся и пошёл карабкаться наверх снова. А ты упадёшь и больше не поднимешься…

И мне стало страшно. До того страшно! Я ведь вчера попала в аварию. А значит, трещина стала ещё больше. А я знала. Знала, но никогда значения этому не предавала. Я знала, что лестница у нас на башне выпрямляется, как ей вздумается. Не важно, сколько ты проработал – год, десять, тридцать. Вне зависимости от твоих заслуг и промахов лестница под тобой может выпрямиться в любую минуту. Под Ладой она выпрямлялась дважды, но она находила в себе силы, вставала и снова карабкалась наверх. Но это Лада, которая спокойно рассказывает, как ворует губернатор. А я – иное. Человек, которого однажды побили так, что в сердце осталась глубокая трещина, очередного падения может не пережить! Между тем, Ботана продолжала:

– И мы объединились. Хотели покарать их совместными усилиями. Но почему-то не вышло. Что, Айдия, выходит, сила не в объединении? Есть какие-то другие факторы?

– Мы не для того объединялись, чтоб покарать. Мы объединялись, чтобы выбить бонусы. Мы их выбили.

– Фрида, а что, зачёт по физ-ре – это больше, чем трещина в сердце. У тебя внутри что-то поломалось, и зачёт по какой-то физ-ре окупил это?

– Ботана, тему давно замяли. Что ты начинаешь? – несмело ответила я.

– Это вы замяли, а я до сих пор вешу на отчислении.

Меня улыбнул этот бунт на корабле. Если такая смелая, типа борец за справедливость, пойди, напиши заяву на ректора в милицию. Нет? Значит, тему замяли.

– Слышь, чё, ты тут знамёнами не размахивай. Я тебе говорила – нормальный человек пошёл бы и припугнул декана жалобами во все инстанции. Иди и борись за свои права. Чё ты тут нам-то предъявляешь?

Влад в это время молча наблюдал за нами. Я не увидела на его лице ни раскаяния, ни неловкости. Он реально переколечил полунивера. И заявился к нам с такой рожей, как будто ни в чём перед нами не виноват.

Ботана достала тетрадь и накарябала: «Ректору университета от студентки Ботаны…» Писала она жёстко и нервно.

– Дура ты, Ботана, так бы доучилась, получила свой красный диплом, а так вышвырнут, как собаку, – сказала Айдия.

– Пусть только попробуют. Их всех прокуратура вышвырнет!

– Да одну тебя как вошь раздавят, – вставила Вера.

Блин. Реально. Над такими, как Ботана, можно издеваться только не переходя границ! Она сейчас такое устроит!

– А кто сказал, что я буду одна? Фрида обещала со мной подписаться. Правдина вчера видела, он хочет в милицию написать. Фрида в Башне, мы вас так распиарим. На весь город прогремите.

– Правдин уже здесь не работает, – жёстко отрубила Злата, – а Фрида за тебя не пойдёт. Мы им заплатили за три месяца. Если это выйдет в эфир, мы разорвём с ними контракт.

Мне было непонятно, почему люди, интересы которых никак не пересекаются с моими интересами, считают нормальным на меня торговаться. Ботана – чмо по жизни, а Влад – полная скотина. Какого чёрта они решили, что я буду кого-то из них поддерживать. Но я должна была.

Я смотрела то на неё, то на них. Я знаю, что девчонки знают, что я ей обещала. Кем я буду, если откажусь? Да и вообще, какой бы никчёмной она ни была, она ведь трижды права. Почему я должна прощать трещину своей жизни каким-то пустяковым зачётом по какой-то незначительной физ-ре? Да я за коробку конфет получила бы тот же результат. Почему это Влад, который так нагло, так беспощадно и так ни за что расправился с нами, ходит по универу, и ему все улыбаются? Влад улыбнулся. Не знаю, чему он там улыбался. А Ботану опять переклинило. Видимо, сегодня был такой день, когда у таких, как она, случаются обострения.

– Скажите, почему Вы улыбаетесь? Речь идёт о человеческом здоровье.

– Это был всего лишь эксперимент, – сказал Влад и улыбнулся ещё раз.

И на этот раз перемкнуло меня. Я взяла за руку Ботану, прошипела: «Пошли». И мы пошли.

– Фрида, плюют против ветра только идиоты, – сказала Злата.

– Я обещала, – ответила я.

10.

Ботана распахнула дверь.

– Знаете, что? С меня вашего произвола довольно. Я иду в прокуратуру!

Деканша, которая ничего не понимала, вылупила на неё глаза.

– Ботана, сходи сначала в медпункт…

– Вы прекрасно знаете, что я ходила на все занятия, и теперь вынуждена ходить по второму кругу. А этот недоумок и с нашего курса и с пятого студентов… Повредил им здоровье. А это, между прочем, статья!

– Фрида, я не пойму, в чём дело?

– В том, что этот человек, этот Влад, должен сидеть в тюрьме, а разгуливает по университету. Мы возмущены.

Я понимала, что подставляюсь. И ради кого? Но, блин, реально обидно. Деканша, видя, что мне самой это не очень надо, попросила Ботану выйти, а меня сесть.

– Я не поняла, что это за номер?

– Пришёл этот экспериментатор, давай проводить беседы с нашими девчонками. Слово за слово, он обвинил Ботану, что она сочувствует террористам. Она разозлилась и напомнила ему про эксперименты. А он, знаете, он такая сволочь, даже не извинился ни перед кем.

– А прокуратура здесь при чём?

– Её задолбало второй раз ходить на физ-ру.

– Хорошо. Не будет ходить. В университет она больше ходить не будет.

Я поняла, что это касается и меня. Но это, чёрт, несправедливо! Меня загнали в угол. И я разревелась. Но надо было что-то говорить.

– Она на эту физ-ру единственная ходила. Никто не ходил. Только она. И Правдина тоже ни за что уволили. Его, конечно, многие не любили. Но он хоть рассказывал. Многие вообще на свои пары не ходят.

Я замолчала.

– И что ты хочешь?

Она прекрасно понимала, что я хочу. Но я уже не понимала, стоит ли учиться дальше с таким деканом.

– Ну что, ну скажи…

– Я хочу, чтобы Ботане проставили физ-ру, а Правдина вернули. А главное, я хочу, чтобы эту скотину никогда не пускали на порог университета.

– Ты выбирай слова.

И тут меня перемкнуло так, как не перемыкало никогда. Я расплакалась в голос.

– Не буду я выбирать никакие слова. У меня трещина в сосуде после его экспериментов. Я вчера в аварию попала. У меня там вообще, может, всё на соплях держится. Может, меня толкнёт кто-нибудь на перемене, и я сдохну.

От того, что я представила, как я сдохну, мне стало ещё горче, и я перестала говорить, только плакала. Деканша сменила тон.

– Успокойся. С Ботаной накладка произошла. А Правдин нашёл себе другую работу и не придёт.

– Ничего он не нашёл, он на пенсию мамы живёт.

Деканша неловко постучала ручкой.

– Я лично Влада сюда не приглашала. Я не знаю, как он здесь оказался. Сейчас попрошу охрану – его выведут. Всё, довольна?

Я кивнула. Быстро, пока она ни передумала, побежала к двери, столкнулась с Ботаной.

– Прокуратурой не угрожай. За всё, что сказала, извинись, – прошептала я.

– И тебя купила, да? Очередной дармовой зачёт по физ-ре пообещала?

Бли-ин! Носит же земля Русская таких дебилок!

– А вы знаете, чем вы отличаетесь от проститутки? – обратилась Ботана к деканше, – Она под всех ложится, а вы у всех берёте.

Ботана засмеялась своей шутке, не понимая, что ей впору вешаться. Ибо завтра она была отчислена без права на восстановление.

Я шла к аудитории в размышлениях на тему, как настолько нелепый, начисто лишённый житейской мудрости человек, может знать название тектанической плиты, на которой находится Владивосток, из чего складывается ВВП каждого из островов Океании и точную химическую формулу белка. Столкнулась с Айдией.

– Как успехи? Удалось совершить революцию?

Я рассказала, как было. Айдия засмеялась.

– Да чего ты так против Влада? Знаешь, у него ведь огромные деньги. И теоретически эти деньги у него может отобрать кто угодно. Один в поле не воин. А теперь представь, мы объединимся с ним. Нас будет много и у нас будут все деньги страны. Мы будем непобедимы. И ты своими мелочными обидами всё это рушишь.

Я подумала, что Ботана, она же дура! Нет, я согласна, что нельзя позволять кому-то по второму кругу заставлять тебя ходить на одну и туже физ-ру, но зачем кого-то материть, угрожать? Ведь можно было всё разрулить по-мирному. А Айдия умная. Конечно, надо объединяться. Правда, я так и не поняла, как этим можно победить терроризм, но это чисто моё. Айдия часто говорит вещи мало понятные, но в которых, на самом деле, глубокий смысл. Другое дело, я, скорее, объединилась бы с Витой, Ладой и другими нормальными людьми, но никак ни с этим чмом Владом.

К сессии всё-таки вернули Правдина после чего у меня по зарубежке образовалось нечто среднее между тройкой и двойкой (это вместо пятёрки), у других – ещё хуже. Вита два дня со мной не разговаривала. Когда я выловила её в буфете и сказала:

– Ладно другие, но ты-то чего? Мы же подруги.

Она сверкнула на меня глазами и ответила:

– Мне тройка ни к чему, кто тебя просил ходить с этой дурой Ботаной?

Я прекрасно понимала, что натворила делов, но нужно было держать хорошую мину при плохой игре:

– Но их ведь реально ни за что прессанули.

– И что?

– Так любого могли. И тебя, и меня.

– Нет. Не любого. Прессанули их, потому что они такие.

– Но ведь они правы.

– Не правы, а думают, что правы. Эти все, которые крестовые походы совершали, тоже думали, что правы. Нельзя никогда бороться ни за какую-то правду, справедливость и всякие идеалы. Это только дауны всякие делают. Бороться надо за то, что стоит твоей борьбы – за свою жизнь, за свою учёбу, за дорогих тебе людей… Если бы тебя выгнали с работы, пошла бы и добивалась. А так… Я тебя просто не понимаю.

В этом была вся Вита. Для неё не существовало ничего, кроме собственных нужд. Она считала, что можно поступать как угодно, лишь бы добиться своего и лишь бы тебя не наказали. Она жила по принципу: «Дают – бери, бьют – беги». И в этом была своя правда, своя красота и своя сила. Виту невозможно было сделать фанатиком чего-либо, перед ней ничем нельзя было оправдать то, что в отношении неё совершается пакость. Ни на какие жертвы никогда и ни при каких обстоятельствах Вита не шла. Вита была человеком, с которым невозможно не считаться. Её мозг был чист, а жизненный уклад практичен и бескомпромиссен. Влад ей понравился тем, что у него были деньги. Почему-то слова Айдии в том, что надо объединяться, чтобы победить терроризм, она квалифицировала как параноидальный бред. А вот сама суть – объединения с Владом пришлась ей по душе. Но только с Владом. И только потому, что у него деньги.

На работе тоже всё раздражало. Эти придурки, Влад и Злата, каждые полтора часа прайм-тайма говорили о себе, о том, как они способны сделать жизнь лучше. Да уж! После того, как этот человек поураганил у нас в универе, я решила, что если кто-то и может сделать жизнь лучше, точно не он.

После сессии Злату отчислили. И, наверное, отчислили больше для того, чтобы она не приходила с Владом и никого не раздражала, чем за то, что она не сдала зарубежку. Ко мне же недавно пришла Ботана, она попросила, чтобы я рассказала о её истории, потому что «произвол творить нельзя». Я подумала, что реально нельзя и хотела рассказать.

– Что она хотела? – спросила Лада.

– Её вышвырнули из универа за то, что она назвала деканшу проституткой.

– Деканшу проституткой? – переспросила Лада и засмеялась.

– Я как раз всё видела. Деканша чуть со стула ни плюхнулась.

Лада долго смеялась, потом пошла курить. Когда вернулась, сказала:

– Передай мои соболезнования своей подружке.

– Она мне не подружка. Так – учимся. Вернее, учились вместе.

– И чего она приходила?

– Хочет, чтобы я об этом рассказала.

– Не вздумай.

Ладу вообще не понять. То она готова рубашку на груди рвать (это просто народная поговорка, не надо это представлять, – прим авт.) за правду, честь и совесть, то юлит и прогибается, как последняя шлюха. При том, что в городе нет человека, который способен более остро и жёстко опускать властьимущих, в обычном общении она была из тех, с кем невозможно поссориться. Я никогда не могла понять – какого цвета у неё волосы. Сверху мелирование, снизу практически абсолютно чёрного цвета. Расчёт был на то, что кому нравятся блондинки – тому подходит Лада, кому нравятся брюнетки – тому тоже она подходит.

Я даже спорить с ней не стала. Просто ответила: «хорошо». Но в воздухе повисло напряжение. Я не собираюсь драться за Ботану, просто что это за позиция такая – говори всё, что хочешь, лишь бы правду, а тут нельзя.

– Фрида, я тебе запрещаю не потому что такая подлая и работа наша подлая, и все мы связаны…

– А почему же тогда?

– Ты видела лестницу, которая ведёт сюда? Я по ней скатывалась дважды…

В первый раз ей было года двадцать четыре. Она увидела, что человек, который заказывал проплаченные ролики, он тогда был директором сети ресторанов, сбил насмерть ребёнка. Естественно, он его сбивать не хотел, и правила никакие не нарушил. Лада рассказала об этом – бескомпромиссно, наплескав чёрных красок. Уничтожив этого человека. Назавтра он застрелился, а ролики, где он улыбался и звал всех в свои рестораны, продолжали идти. В течение недели от контрактов с Башней отказались все. Они заплатили бешенные неустойки, даже покрывающие стоимость эфира. Но они отказались. И больше с Башней не хотели иметь ничего общего. Когда Лада в очередной раз поднималась на работу, лестница под ней выпрямилась. Она кубарем покатилась, встала, как-то, она сама не может объяснить как, добрела домой, легла на кровать. Она лежала и смотрела в потолок неделю. Вернее, не так. Её дочери было тогда три года. Поэтому только лежать и смотреть в потолок Лада не могла. Она водила дочь в садик, готовила для неё еду, забирала из садика. В остальное время она лежала и смотрела в потолок и всё думала, где у правды границы. Её маленькая дочь однажды подошла и спросила:

– Мама, почему мы сегодня не пошли в парк?

Каждую субботу Лада брала дочь, и они шли кататься на каруселях. Это как-то компенсировало то, что папа давно и безвозвратно ушёл. Ладе было нечего ответить – она осталась без работы.

Страшная мысль постучалась в её виски: через месяц кончатся деньги, и дочь будет нечем кормить, нечем платить за квартиру, не на что ездить в автобусе. По тем временам у многих и довольно часто так случалось, что вдруг оказывалось – не на что кормить ребёнка. Спасали огороды. Лада поняла, что нет на свете такой правды, таких идеалов и такой справедливости, ради которой её ребёнок должен недоедать и быть одетым хуже остальных.

Первый шаг было сделать очень сложно. Она села на кровати и долго смотрела в окно. От одной мысли, что надо снова одеваться, подниматься по лестнице и что-то говорить, у неё дрожали руки. От одной мысли, как на неё посмотрит вахтёрша, как она будет неловко, словно практикантка, наступать на ступеньки, у неё всё переворачивалось. От одной мысли, что, дойдя до половины лестницы, она не ощутит под ногами ничего, кроме воздуха, кровь в жилах останавливалась. Но её ребёнок не мог одеваться хуже других. У неё уже не было мужа, а её старенькая мама постоянно хворала и кроме как соленьями-вареньями-картошкой больше ничем помочь не могла. Поэтому Лада встала, накрасилась и пошла. Но двери башни были закрыты. Как закрыты они для любого, кого Башня не считает нужным использовать. Лада встала на колени и принялась целовать коврик.

– В тот момент я мечтала, чтобы вышел директор, надавал мне ремнём по заднице, повесил какую-нибудь позорную табличку и поставил на обозрение коллективу. А завтра я могла бы работать дальше…

Говорят мысли материальны. Ладу, целующую грязный, поживший лет 18 коврик, сфотографировал какой-то мужик, фотографии быстро стали достоянием общественности.

Знать, что в городе, в котором ты ездишь в общественном транспорте, каждый видел, как ты, стоя раком с глазами панды от некачественной китайской туши, целуешь коврик, которому 18 лет – невыносимое унижение. Но это дало свои плоды.

Владивосток загудел. Обиженная общественность потребовала вернуть Ладу, поскольку тот ресторатор, он же реально сбил ребёнка. Она вернулась. На меньшую зарплату, на колкие взгляды коллег, на лестницу, ступеньки которой были не шире школьной линейки и, как будто, намазаны салом. А Лада вернулась и улыбалась. Всем. Каждый день. Подносила кофе, говорила и каждому, и себе «всё образуется», никого ни за что не осуждала, покрасилась в блондинку. В общем, стала ангелочком. В этом образе она рассказывала о выставках и премьерах. Делала то, что обычно делают практикантки. Лет в 30 она снова шла по лестнице и… снова полетела кубарем.

– Когда я в первый раз упала, мне было понятно – за что. А в тот раз я просто лежала без сил в полном отупении под лестницей и не могла понять – почему.

Ей казалось, что это рок, что Башня – это не её, что её выкинуло из жизни. Она так боялась однажды не суметь отвести ребёнка в субботу на качели, что забыла, для чего находится в Башне. Лада пошла домой. Её крутило и тошнило. И не только потому что, когда она летела, что-то повредила, а потому что от этой безыдейности, от этой животной жажды выжить она смертельно устала. Она много лет пыталась не глядеть по сторонам, чтобы никто не мог ранить её косым взглядом и ухмылкой, которую трудно скрыть. А теперь окинула взглядом людей – изменилась мода, изменился город, изменились проблемы. Она заметила, что здания постарели и не ремонтируется. И ведь никто не спрашивает: «Почему?»

Здание администрации города, напротив, стало выглядеть слишком богато. И опять никто не спрашивает: «Почему?» Теперь не везде и не всюду пускают, но никто не спрашивает «Почему?» А должна это делать Лада. А она рассказывает про выставки и как красить брови.

На следующий день она пришла уверено, дверь открылась легко, ступеньки стали широкими, перилла устойчивыми.

– Знаешь, дело, конечно, каждого. Есть адекватные вещи, рассказывать про которые – твоя профессия. Но эти люди тебя учат. Кто ты будешь, если плюнешь в колодец, из которого все вы пьёте?

Я подумала, что так оно и есть. А вечером снова заявились Влад и Злата. Они сказали, что Злата не может толкать речи, и делать это должна я. Я хотела передать их кому-нибудь другому, но они настояли. Я помнила, что случилось с Ладой, и решила им не перечить.

11.

После того, как я отчитала их проплаченные 1,5 часа, хотелось почистить зубы. У меня ещё была работа, но я спустилась и пошла домой. У врат Банши я встретила Виту. Она только что ходила оформлять загранпаспорт и была абсолютно свободна.

– Ты с ними общаешься? Ну ты ваще крута! – уважительно отметила она.

Вита всё просила раздобыть их телефончик или, хотя бы, сказать, где они тусуются.

– Наверное, с Айдией и нашими девчонками, – ответила я.

Да, я терпеть не могла этого Влада, но как же было приятно, что Вита считает меня такой прям жутко крутой.

Мы пошли. Вита рассказала, что сегодня у неё единственный выходной. Работала она с пяти утра до двенадцати вечера. Но получала сто-олько, что я невольно возмутилась в душе – какого хрена? Вита всего лишь торговала часами в магазине, а я… Я же, типа, высококлассный специалист… без пяти минут с дипломом. Чё я-то так не получаю?

Вита рассказывала, что они с Серым хотят домик у моря и крутой джип.

– Дом мы, наверное, возьмём в ипотеку. А на машину уже накопили. Ой. Сейчас всё это купим и не будем знать, о чём мечтать…

– О свадьбе помечтайте, – ответила я.

Наверное, если бы Вита не была моей подругой, мне бы так не хотелось её придушить. Но это желание у меня возникло не только по отношению к ней. Когда мы шли, мы увидели Амо с друзьями. В каждой его руке было по одной девушке. Азиатка и блондинка. Обе они пьяны в стельку и гладили его по волосам.

– Эй, девчонки, идите к нам, – закричал кто-то из парней.

Я его не знала. Вита поздоровалась с ними. Мы подошли. Тот парень, который нам кричал (оказалось, он был друг Серого и звали его Коля, друзья называли Колотун), обнял меня за талию. Они дали нам пива, и мы выпили. Стало смешно и весело. Мне эти пьяные придурки были, конечно, ни к чему, но уйти не представлялось возможным. Амо, даже пьяный Амо, был для меня важнее всех озёр с деньгами и всех Башен на свете. И хотя он не смотрел на меня, и хотя он был больше увлечён этими двумя, ради него я готова была терпеть, что меня обнимает этот Колотун.

– Я тебе нравлюсь? – спросил он.

Я улыбнулась и кивнула.

Амо залез рукой азиатке под куртку. Она довольно хихикала. Беленькая, что была по вторую руку Амо, взяла его кисть и положила себе в районе ширинки. Намёк не заставил себя долго ждать. Амо проник ей в джинсы.

– Чё творят, – изумилась Вита.

Все засмеялись.

Я тоже самое сделала с рукой Колотуна. И всё смотрела на Амо, ждала, как он отреагирует. А он никак не отреагировал. Он продолжал обжиматься с девчонками и ему, казалось, было всё равно, есть я или нет.

Мы дружной толпой двинули к общежитию, где жили Амо и Колотун. Там, кстати, проживало много наших.

У входа я столкнулась с Ботаной. Она то ли от подружки шла, а скорее, забирала какие-нибудь документы.

– Спасибо за услугу, – сказала Ботана.

– Не за что, больше не обращайся.

– Не стыдно?

– Стыдно, когда видно..,

– Чё ты с этой овцой разговариваешь, – спросили пацаны и мы пошли дальше.

Виты, почему-то с нами уже не было. Когда и куда она подевалась, я не заметила. Я только помню, как мы упали в какой-то кювет, поржали, встали. До кювета Вита, вроде, была. Точно была. Она нам ещё кричала:

– Не завалитесь.

– Не завалимся, – ответил Колотун.

И мы как раз завалились. Наверное, это разозлило Виту, и она ушла. Потом мы как-то дошли. Как – не помню. Потом мы ещё что-то пили. Что – не помню. Потом включили музыку и девки стали танцевать и скидывать с себя одежду. Они вытащили меня, я тоже стала всё с себя скидывать. Зачем – не помню, но почему-то было смешно. Мы мерились, у кого больше грудь и тоньше талия. Оказалось, что у кого больше грудь, у того толще талия. И почему-то от этого тоже было смешно. А дальше я вообще не помню. Проснулась от страшного холода. Мы с Колотуном лежали в обнимку на полу. В горе мусора – парни, видимо, месяца три не убирались и месяц не выносили ведро, отчего у них скопилось пять мешков, которые ночью порвались и рассыпались по всему полу. К тому же ночью кого-то рвало. Не исключено, что меня.

Вот так мы походили по облакам. Мамы-бабушки-подружки-сериалы рассказывают про какое-то невиданное чудо – когда выбираешь человека, гуляешь с ним по небу. На деле ты оказываешься в компании, где пьют пиво, водку и что-то похожее на вино вперемешку, а утром просыпаешься в грязи, которую неизвестно, чем отмывать, абсолютно голой и с ощущением страшного холода внутри.

– Эй, Колотун, где здесь душ?

– На третьем этаже, но его закрыли, – ответил Колотун и принялся дремать дальше.

Надо было помыться и уходить, но не то ни другое не представлялось возможным. Поэтому я снова легла в вязкую жижу и обняла Колотуна. Так я пролежала с час. Потом встал Амо. Он быстро надел брюки. Я тоже вскочила, пытаясь прикрыться, но прикрыться, кроме рук Колотуна было нечем.

– Ты голая, – сказал Амо.

– Я уже поняла, – ответила я.

Он стащил какую-то тряпку с кровати и протянул мне. Я закуталась в неё. Он включил чайник и сел у стола. Я села рядом.

– Ну как? – спросил он.

– Небесно, – соврала я.

– А у меня полный отстой.

– По-моему у тебя две было…

– А у меня кроме этих двоих и ещё табуна больше ничего не было. С работой косяк.

– Какой?

– Не берут нигде.

У меня мелькнула шальная мысль, что я могу… Я буду с ним. Хотя бы работать, но зачем мне большее?

– Я могу устроить в Башню. Я поговорю с Ладой.

Видимо в его хмельном сердце ещё осталась какая-то гордость. Он выпрямился, строго на меня посмотрел, потом сказал:

– Нет, спасибо. Я уже договорился.

– Мне не сложно. Мне только сказать.

– Чё пристала? Сказал же – не надо.

В дверь громко постучали. Амо открыл. На пороге стояли вахтёры.

– Что это такое? – спросили они.

– Это девчонки из других комнат, – ответил Амо.

– Вы из какой комнаты? – спросили меня.

Я растерялась. Сказать, что я не из общежития – значит, подставить Амо. Их же тогда выкинут взашей.

– Из 346, – ответила я.

– У нас нет такой комнаты, – сказал один вахтёр.

– Никому не уходить, сейчас придут опера, – ответил другой и куда-то пошёл.

– Дайте, девушки оденутся, – сказал Амо вахтёру.

Он кивнул и остался за дверью.

– Быстро одевайся, – крикнул на меня Амо.

Я натянула джинсы и куртку, подобрала свитер. Где всё остальное, я не знала. Амо открыл окно. Я села на подоконник. Хотя был всего первый этаж, я боялась.

– Амо, я не могу, – прошептала я.

– Через не могу, – ответил он.

Пока я решалась, Амо толкнул меня. Упала не больно. Только ногой слегка ударилась. Ударилась, а потом подумала, что мой сосуд, наверное, почти раскрошился.

12.

Весь месяц мне приходилось читать проповеди Влада и Златы в эфире. Меня это жутко бесило, пока я ни получила первую зарплату. Она оказалась больше в три раза. Я посмотрела на эти деньги и подумала… что Влад не такой уж плохой мужик. Нет, реально. А что это я на него так взъелась? Подумаешь, эксперимент провёл!

– Приятно? – спросила Лада.

– Я не думала, что получу столько!

– Смотри, про эксперимент не забывай.

А я и забыла. На следующий день. Прониклась к этим двоим такой великой симпатией. Как будто, ей Богу, именно в них вся честь и совесть страны.

Последние годы учёбы я была счастлива. Я получала столько, сколько не могла и вообразить, однако спустя полгода, поняла, что получаю крайне мало. Меня перестало волновать, что мне приходится читать речи Вадима и Златы. Хотя, не скрою, сначала они были довольно тупыми. Как вам слоган «Сказал-сделал». Во-первых, что сделал-то? Школу построили иди завод развалил? Или сказал, что ничего не сделаю, и ничего не сделал. Во-вторых, что сказал? Сказал: «Все женщины Владивостока будут ходить в паранже» или «Украду из бюджета 22 миллиарда». Тут уж, извините, лучше не сделай.

Где-то к концу пятого курса к ним присоединилась Айдия.

Помню, сидят они с Веркой, что-то обсуждают шепотком. Глаза горят, руками машут, улыбаются. Я к ним подошла:

– Скажите мне.

Они глаза потупили.

– Да, так, погода хорошая.

И смеются.

– Да, ладно, девки, чё за Влада речь?

– За Влада, – многозначительно сказала Айдия.

– Предлагает нам поучаствовать в проекте. Я не знаю, как он называется, такое длинное дурацкое название. Они его называют «Едим Россию».

Я тут смекнула, чай и мне чего-ничего перепадёт, решила предложить свои услуги.

– А в чём суть проекта?

– В общем, ни в чём. Надо только подготовить почву для объединения.

– С кем?

– С нами.

– Для чего?

– Для борьбы с терроризмом.

– И коррупцией, – добавила Вера.

Хоть убей, я не понимала, как эти четыре идиота смогут бороться с терроризмом и коррупцией, если объединятся и с ними объединятся ешё несколько дураков.

– А вообще, ты знаешь, я не хочу всю жизнь перебиваться на копьях, – сказала вдруг Айдия, – здесь есть перспективы роста и самовыражения. Я хочу что-то значить в этой жизни. И я верю в этих людей.

Вера поддакнула.

Через некоторое время они стали ходить втроём – Айдия, Злата и Влад. А ещё, может, прошло месяца три, к ним присоединилась Вера и ещё пять человек, которых я не знаю. Я только знаю, что эти люди были очень богаты. Все они носили дорогие костюмы и я, да простят меня все, кто знает, что с нами стало, я им безумно завидовала. Когда они заходили к нам в башню своей огромной толпой, я им улыбалась улыбкой такой ширины, которая не умещалась в лицо. Я купила специальную кофеварку, для того, чтобы они приходили почаще именно за моим кофе. Я всё ждала, когда они мне предложат войти.

– Не вздумай напрашиваться сама, – сказала мне однажды Лада.

Она заметила, каким благоговейным взглядом я смотрю на эту компанию. И перебила меня, когда я начала подводить к моему членству. Потом отвела меня в сторону. Я была злая, хотела послать её и продолжить.

– Послушай, тебе оно очень надо? – спросила Лада.

– Да, надо, у них деньги все страны и перспектив столько же.

– Да, но ты не умрёшь, если не войдёшь. Ты итак хорошо получаешь, зачем оно тебе?

Я задумалась. Я хочу что-то значить в политике. Мне надоела эта Башня, в которой я сижу на копейках. Да просто, быть с ними круто. Быть с ними – это купаться в деньгах.

– Не надо только строить из себя ангела. Вы тоже бы этого хотели.

Лада покачала головой.

– Мне нравится дружить с ними. Иметь такие знакомства очень полезно. Но быть с ними я бы согласилась только если бы мне нечего было есть, либо на меня завели бы уголовное дело.

– Да почему? Что плохого? Они никого не убивают… Никого не грабят…

– Допустим, не убивают. А если начнут? Один убил, а отвечаешь и ты тоже. И вырваться из этого нельзя. Но дело не в этом. Это уже политика. Невозможно работать в Башне и быть с ними.

Оно, знаете, иной раз обозлишься на человека, что он тебя одёрнул. А не окажись его рядом, твоя жизнь потекла бы совсем по другому руслу. По руслу, по которому бежать она не должна.

Лада продолжала им улыбаться, и пыталась как можно лучше выполнить их заказ. Вскоре они заказали пять часов эфира каждый день, и мы просто визжали от восторга.

Однажды их стало так много, что они даже не смогли войти в Башню.

Я так подолгу работала и так шикарно получала, что у меня не было времени встретиться с Витой. Но однажды она сама мне позвонила.

Я зашла к ней. Её квартира была разгромлена. Машины у неё уже не было. Вита плакала.

– Месяц назад мне намекнули, что одному, очень важному человеку, нужен мой магазин. Я, естественно, послала этого очень важного человека к ебе… куда подальше. И вот. Нельзя очень важных людей посылать подальше…

А всё было так: Пришёл некто, предложил продать магазин за сумму, составляющую дневную выручку магазина. Куда его послала Вита, вы поняли. Ей благородно дали неделю подумать. Однако она своих намерений не изменила. Через неделю пришли слепившееся воедино Влад и вся его шойла, показали бумажку, в которой было написано: «чтобы данные граждане ни делали, это будет законно», битой разнесли магазин, забрали машину, зашли в квартиру, сделали то же, что и с магазином. В милиции Вите культурно ответили то же, что и она тому мужику, который хотел купить магазин.

– Ты хочешь, чтобы я об этом рассказала? – спросила я.

Вита покачала головой.

– Ты же их знаешь? Я хочу быть с ними. Они могут всё.

Знаете, в библии написано, что если тебя ударили по одной щеке, следует подставить вторую. И это, типа, считается благим и всяко в этом роде. А я скажу, что у многих людей после того, как их ударили по щеке, возникает желание подставить задницу. Почему? Моя Вита. Лучшая подружка. Моя смелая, крутая, клевая Вита! Ты ГОНИШЬ! Большими буквами ГОНИШЬ.

Помнишь, на первом курсе мы всей группой пришли на математику. Но вместо математики нас заставили мыть деканат. Помнишь, ты сказала: «Какого хрена? Нам, что делать нечего!» Помнишь, не только я, все. Даже Вера и Айдия. Даже Ботана! Все сказали: «Реально, какого хрена!» И мы все сбежали. Все 75 студентов первого курса. Никто, ни одного человека не было, кто бы захотел остаться из страха, из принципа, из любви к деканше…

На следующий день нам устроили разбор полётов. Помнишь, нам сказали: «Пишите объяснительные, завтра вас всех отчислят». Потом деканша вышла. Сначала все молчали. Потом ты сказала: «Знаете, что, мы учиться пришли, и не должны были мыть деканат!» Другие девчонки тоже сказали: «Да, действительно, мы учиться пришли, это их косяк». И даже Ботана, даже это чмо, которое плачет, когда получает четвёрку, она сказала: «Вообще-то это было нарушение наших прав». И мы все. В первую очередь ты, но, в общем, все, написали, что пришли учиться, а нас заставили мыть деканат. Деканша собрала наши объяснительные, только две девчонки написали, что ушли, потому что ушли все. Остальные написали по-нормальному.

Деканша отвела взгляд на окно, помытое наполовину, сказала, что даст нашим объяснительным ход, но сказала это так, что мы поняли: никто нас не отчислит и никто больше не заставит мыть деканат.

А помнишь ещё. Мы жили в общежитии. Какие-то девчонки помыли в постирочной посуду. Почему-то коменда подумала на нас и сказала, чтобы мы эту постирочную отмыли, иначе нас выгонят из общежития. Ты сказала, что нихрена толкового из этого не выйдет – мы не мыли посуду в постирочной. Коменда долго грозила конфликтной комиссией, отчислением, заведущей студгородка, но… Ты всё рано не соглашалась. А через неделю коменда сама увидела, что в постирочной моем посуду не мы, и даже извинилась…

– Ты в своём уме? – спросила я.

– В своём.

– Эти люди разнесли твой дом, забрали твою машину и твой магазин, а ты хочешь их поддержать?

Вита оглядела комнату. Встала, подошла к разбитому зеркалу. Это была очень красивая вещь. С розовой каёмкой и котятами по бокам. Овальное, дорогое. Оно вносило во всю квартиру атмосферу роскоши. Когда Вита гляделась в него, она вставала на цыпочки и говорила, что она Анастасия Волочкова. Прекрасная и дорогая, как это зеркало. И что у её ног лежит двадцать олигархов, и она не знает, кого выбрать. Я смеялась в ответ, а она бросала на меня жёсткий взгляд и строго спрашивала: «Ты видишь какую-то разницу между мной и Волочковой?» «Как минимум, ты рыжая», – отвечала я. А она так гордо говорила: «А как максимум, я гораздо красивее».

– Помнишь это зеркало? – вдруг спросила она.

– Конечно, помню. Ты его увидела два года назад в «Родине». Потом мы туда часто заходили. Его всё никто не покупал, потому что его хотела ты. Ты, как будто, заколдовала его. Потом ты его принесла, специально наняла человека его повесить, и сказала, что главная мечта твоей жизни сбылась…

Я замолчала. Вита, в отличие от меня, была из необеспеченной семьи. Это для меня не было значения, какой краской красить волосы, лишь бы цвет был удачный. Это для меня не было значения, сколько стоит мобильник, лишь бы звонил. Это я могла надевать вещи, купленные на китайском рынке, или даже на сэконд-хэнде и ещё считала, что так гораздо круче.

Для Виты ценность вещи была ни в её удобстве, функциональности, модности, красоте, ни в том, насколько она шла Вите и даже не в том, насколько эта вещь была качественной. Вита видела прямую зависимость между ценой и ценностью вещи.

Когда она повесила на свою стену это зеркало, действительно, сбылась её главная мечта – она окружила себя роскошью, которой грезила всю жизнь. И пусть её домик был в ипотеке, и пусть машину она купила в кредит, и пусть на полу лежал ковёр середины советской эпохи… На стене уже висело зеркало, в которое Вита гляделась и чувствовала себя не хуже Волочковой.

– Вита, я тебя не узнаю. После того, как вот это сделали с твоим домом, ты должна была пойти и расхерачить этих ублюдков. А ты…

– Когда они пришли, я закрыла спиной зеркало и сказала, что отдам магазин… Всё, что угодно, только чтобы не трогали зеркало! Тогда они меня отшвырнули. Они… Оно… Оно сильное. Оно одним кулаком уничтожило его. Я разозлилась, побежала в милицию. Мне сказали: «Они показывали Вам грамоту?» Ту самую, в соответствии с которой могут творить, что хотят… Я говорю: «Да». Они говорят: «Тогда какие могут быть вопросы, они действовали на законных основаниях». Я сначала вскипела, а потом поняла. На месте этого зеркала могла быть я. Поэтому я хочу быть с ними. Фрида, для тебя важнее эта безделушка или я?

Для меня важнее, конечно, Вита. Но для неё! Для неё важнее эта овальная штуковина с розовыми котятами по бокам. Без этого зеркала Вита станет бессмысленна. Это зеркало, какое бы никчёмное оно ни было, – это её вера. Вера в то, что если захочешь, можно стать Настей Волочковой, и у твоих ног будет лежать 20 олигархов. Вера в то, что никто не имеет права тебя заставлять мыть деканат или постирочную. Потому что право не имеет. Потому что ты не какая-нибудь идиотка Ботана, которую можно два раза гонять на физ-ру.

– У них есть деньги. У них есть сила. Я не хочу, чтобы меня стёрли в порошок. Я хочу сама стирать в порошок.

Я, конечно, никаких контактов Вите не дала. И, несмотря на то, что нам неплохо платили, в очередной раз убедилась в том, что Лада мудрая женщина. С ними, действительно, стоит дружить. Но быть с ними никак нельзя.

13.

Однако Вита сама их наша. Как-то замолила свой несуществующий грешок и стала их частью. Однако теперь они перестали быть просто толпой придурков, у которых есть приватизированное озеро денег. Теперь они стали огромным чудовищем. Величиной с дом. Чудовищем, имеющем голову, руки, ноги, голос, глаза, уши… Нормальные люди плохо понимали, зачем им это надо. Прозвали их ГидРо, а позже, просто Гидра. Нормальные люди их не любили, плевались от них, но спокойно мирились с их существованием. Старались дружить, но так, чтобы это не трогало их интересы. Да и что такого? Никто же не ругает клуб любителей пива за то, что они существуют или голубых. Они просто есть. Все голубыми или любителями пива стать не могут!

…В тот вечер ко мне должен был зайти Колотун. Мы давно встречались. Я уже свыклась с тем, что он недоделанный, и что с ним всё не так. Однако я опять приготовила борщ, который он не любит, потому что я его люблю и ничего другого готовить не умею. Он пришёл, скривил физиономию: «Опять борщ». «Да, опять, у меня кроме борща ничего не бывает». «Ну так учись». «Не хочу».

Он поставил на стол портвейн, который сам очень любит и который я не люблю. «Опять эта гадость, лучше б пиво взял», – сказала я. «Не нравится, не пей».

В этот вечер, как и во все прочие вечера, мы должны были остаться каждый при своём – я сытая, а он пьяный. По-иному, у нас уже давно не выходило.

Но всё пошло не так. Колотун с горящими глазами (что для него было нехарактерно) сказал, что его и его друга «ты с ним знакома, Амо» берут в Гидру.

– Ну и ладно, нам с тобой по небу всё равно не гулять, – равнодушно ответила я.

Ответила и поняла, что с ним да, не гулять. А с Амо! Я миллионами ночей. Каждую ночь! Я напрасно представляла, что когда-нибудь он поймёт, что по облакам можно ходить только со мной? Напрасно!

Я налила себе в стакан его гадости и выпила залпом. Потом поставила две тарелки. Для себя и него, налила борща.

– Ешь, – сказала я.

Я надеялась, что он, в очередной раз откажется, тогда я заявлю, что мужчина, который не собирается есть мою стрепню, мне не нужен. И дело было не в борще. Просто он мне не нужен. Почему я терплю, что он приходит? Потому что неприлично, если к женщине не приходит никто. Почему он ко мне приходит? Потому что у меня есть кровать, а большее он найдёт в другой раз.

– Ты же знаешь, я не люблю борщ, – ответил он.

– Давай ешь, а то опять с тобой пьяным всю ночь возиться.

Только я собиралась сказать свою заготовленную фразу, как он улыбнулся:

– Ты права, я голодный, как волк.

И равнодушно, как будто ему было всё равно, что есть и с кем спать, стал есть. Он разлил нам в стаканы свой противный портвейн. Встал в торжественной позе и произнёс:

– Ну, за то, чтобы у нас с Амо всё вышло.

Я улыбнулась, потому что в таких случаях принято улыбаться, и чёкнулась с ним. Колотун пригубил и зачерпнул ложкой борща.

– А он, и вправду, неплох, – сказал Колотун.

Я же осушила стакан до дна.

– Слушай, а зачем вам эта Гидра? – спросила я.

– Халтурка подвернулась. Денег намоем.

– Много хоть денег?

– Ну, уж больше, чем мы не зарабатываем сейчас.

– Будете идти и про вас все будут говорить, что вы уроды тупые.

– Нет. Мы будем идти, и все нам будут говорить: «Что вы желаете?» И, какую бы фигню мы ни пожелали, все будут нам её давать…

– А потом отворачиваться и говорить: «Ну и козлы».

– А потом отворачиваться и говорить: «Как повезло этим козлам».

Я снова налила себе портвейна и снова его осушила.

– Лохи вы с Амо, – сказала я.

– … а, ну всё, два стакана – твой предел.

– Лохи. Я вот тоже получаю от Гидры деньги. Но только она сама мне их приносит. А вы, лохи, вы становитесь её рабами. Вы лохи. Ло-хи.

– Во-первых, ты уже пьяная, иди спать. Во-вторых, ты такая же раба Гидры, как и все, ну и, в последних, деньги не пахнут.

Я долго не понимала, почему меня бесит Колотун. Поняла только сейчас. У него ж ничего нет. Вот такой равнодушный человек. Надо поваляться в грязи? Поваляется – ни впадлу. В сущности, чем грязь отличается от золота? Химическим составом. А так, тоже какая-никакая материя.

Я снова налила себе портвейна. Вкус его больше не был таким гадким.

– Если я попрошу, ты сделаешь?

– Ой, только не надо этих пьяных просьб!

– Сделаешь или сейчас же пойдёшь, куда хочешь, и я тебя не знаю?

– Фрида, иди спать!

Он взял меня за локоть. И мне стало омерзительно от того, что он берёт меня за локоть.

Я одёрнула его.

– Или сделаешь или иди, куда хочешь. Понял?

– Да понял я, что ты в плохом настроении.

Я подошла к двери, распахнула её.

– Всё, вали отсюда.

Он засмеялся и принялся доедать борщ. Меня это так взбесило, что я подошла, опрокинула тарелку на него.

– Или сделаешь или пошёл…

И тут в моём мутном сознании проскользнуло, что он сейчас выйдет из себя и двинет мне по лицу. Да, безусловно, можно стерпеть всякое, но нельзя стерпеть, когда на тебя опрокидывают борщ. Но, вопреки моим ожиданиям, он встал, бурча что-то типа «дура, что ты наделала», направился в ванную.

Я громко засмеялась.

– Понял, да? Понял что мне надо? Или сделаешь или вали к чертям! Вали на хрен…

Он вышел из ванны с огромным мокрым пятном.

– Вот дура, тебе ж всё это завтра убирать…

А я всё не унималась.

– Ну, Колечка, ну, сделай! Ну не впадлу.

– И что тебе надо?

– Скажи Амо, чтобы не шёл в эту Гидру. Скажешь, да? Ну, пожалуйста.

– Скажу. И он не пойдёт, потому что ты попросила? Кто ты ему такая?

– Я буду с ним ходить по облакам.

– Не будешь.

– Буду. Ещё как буду. Он мне про троллей будет рассказывать. Знаешь, тролли, они…

– Что ты несёшь? Какие тролли?

– Какого ты так говоришь, что б тебя..?

– Да ты ему на хрен не нужна.

– Нужна. Я ему очень нужна, как он мне.

– А я что тут делаю?

– А хрен тебя знает. Припёрся зачем-то…

– Короче, спи, завтра поговорим.

Он расстелил мою кровать, лёг. Я тоже завалилась рядом. Он понял, что от меня требовать что-либо бессмысленно. А на то, что я буду лежать рядом одетая, ему было плевать. Так и заснули.

Завтра я проснулась не только с больной головой, но и с чуднЫми воспоминаниями о вчерашнем вечере. Мне было неловко смотреть на Колотуна.

– Что передать Амо?

Меня от этого вопроса передёрнуло. Главное, он был задан таким ничего не выражающим голосом, как всё равно что Колотун спросил, что мне купить в магазине. Но не ответить я тоже не могла.

– Передай, если у него проблемы, я могу денег занять или пустить пожить. Ему незачем вступать в Гидру.

Колотун засмеялся:

– Странно ты думаешь о Гидре. Как будто это напасть какая-то. Большая часть рада, что удалось туда пристроиться.

– Я знаю. А впрочем, не разговаривай с ним. Я сама.

Колотун взял из стаканчика свою зубную щётку и кинул её в сумку. При всём том, что я его не любила, я к нему привязалась и не хотела, чтобы он уходил.

– Колотун, прости меня за вчерашнее.

– Хорошо, – сказал он, но щётки обратно не вернул.

– Подожди. Мы не любим друг друга, но это же ничего не значит…

– Ну, да, – согласился он.

– Ты приходи ещё. Как будет время, приходи.

– Хорошо, – ответил он.

Но не пришёл. Никогда больше. Мы провстречались больше года. Но он не звонил, как будто меня не было и нет. Не стоял у окна. Однажды я сама не выдержала, набрала его номер. Он ответил: «Кто это?» Когда я в очередной раз возвращалась с работы домой, Колотун плыл по течению этой многотысячной армии и обнимал какую-то девушку.

14.

Однажды, проходя мимо Гидры, я заметила в ней Ботану.

– Привет, – поздоровалась она.

Её было не узнать – в дорогом костюме, с красивой причёской… Она была на конце одного из щупальцев Гидры, и сидела в очень важном кабинете.

– Ты всё также в Башне?

Я кивнула.

– Молодец. А я вот в избирательной комиссии от партии.

Говорила она дружелюбно, как будто между нами ничего не произошло.

– Голоса на выборах подтасовываешь?

Ботана обиделась.

– Конечно, нет. А вообще я не знаю, я в первый раз.

Меня всегда удивляло, с каким достоинством они говорят о своей «работе на партию». Будто бы это работа, а не переливание денег из баночки в баночку.

– Так твоя работа – подтасовывать голоса. Тебе разве не сказали?

Ботана покачала головой.

– И что ты будешь делать?

– Я привыкла жить честно.

– Не получится честно. Или ты в Гидре и подтасовываешь голоса или ты сама по себе и живёшь честно.

– Что за глупости? Честным можно быть везде.

Ботана смотрела на меня такими искренними глазами, что мне стало её очень жалко – она не понимает, во что ввязалась.

– Ботана. А если придётся, ты сможешь?

Она молча отмахнулась.

– Ботана, ведь и съедать заживо кого-то придётся, и врать, и отбирать, и рушить… Ты это сможешь?

Возможно то, что я говорила, для неё было слишком диким и нереальным. Но вопрос был задан, и отвечать на него надо было. Ботана достала дорогую пачку сигарет, закурила. Закурила, может, скорее для того, чтобы напомнить мне, кто она, а не потому что хотелось курить.

– Конечно, смогу, – манерно и фривольно ответила она, – все ведь могут, чем я хуже? Ты сама как-то говорила, что я не умею жить… Научилась, как видишь.

– Нет, не научилась. Какая была, такая осталась…

Ботану передёрнуло:

– С этого момента поподробнее. Какая?

– Неадекватная.

Когда я сказала это, она просто взорвалась. Эта была её мозоль, на которую, видимо, много лет никому не было дозволено наступать.

– И в чём это я неадекватная? Я, что, крашусь в зелёный свет или хожу зимой в купальнике?

– Ты жить не умеешь. Как не умела всегда, так и до сих пор не умеешь.

– Да, зато получаю больше тебя.

– Не намного.

Как она была смешна в своём бежевом костюме, в своей уверенности, что жизнь удалась. Меня всегда бесила Ботана. Мне всегда было неловко за то, как по-дурацки она живёт. Может, по-этому я ощущала на себе ответственность за неё.

– Я тебе кое-что сейчас скажу. Не обижайся, просто подумай. Злата, Айдия, Вера вступили вовремя. Они за это имеют много. А ты получаешь гроши за то, что повязана с этим чудовищем. Тебе оно надо? Ты на краю. Ты ещё можешь уйти.

– Ты всегда считала меня дурой. А кто ты? Оглянись. От Гидры теперь не может уйти никто. Даже ты.

В этой суматохе. В этой погоне за деньгами и личным счастьем я не заметила главного. Теперь Гидра не была просто толпой придурков, которых слепила воедино круговая порука.

Гидра стала моим городом. Её щупальца, сплетённые из людей, которых я знала, лежали на дорогах, в администрациях города и края, в школах, в милиции. Даже в университете. Одного неловкого телодвижения этого чудовища хватит стереть с лица земли Владивосток.

Гидра теперь не была просто суммой нескольких (даже большого количества) индивидуумов. Гидра стала обособленным животным, которое питало все свои клетки тем, что покупала на озеро денег.

Нас, обычных людей, всё ещё было много. Очень много, в десятки раз больше, чем их. Но мы теперь перестали просто работать для всех и для себя. Мы все обслуживали Гидру. Гидра не могла ничего – ни выращивать картошку, ни выступать в Башне, ни преподавать в университете. Гидра могла только платить за всё, что делают другие. А впрочем, пока может платить, пусть платит.

Пока все ещё были счастливы, и никому это не мешало. Гидра улыбалась не только основным своим ртом, но и каждой клеточкой. Все они были счастливы, что кого-то обошли и теперь могут вершить судьбы. Кого-то – это меня, Ладу, моих родителей – всех тех, кто радуется своим знакомствам с Гидрой и тому, что хватило ума с ними не связываться так, чтобы оказаться в их плену.

Я хотела уже направиться домой, как встретила Правдина. Я, естественно, широко улыбнулась и поздоровалась. Он тоже поздоровался, только грустно.

– Вы сами-то как? – спросил он в своей вечной манере интеллигента называть всех на «Вы».

– Отлично. А вы?

– Я-то ничего. Но меня беспокоят дела в университете.

– А что случилось?

– Представьте себе, ректор выпустил приказ, в соответствии с которым Гидре разрешено входить в состав руководства вуза.

– По-моему, Гидра итак лезет изо всех дыр. Чего такого-то?

Правдин обомлел. Ему было непонятно то, что я сказала, в той же мере как было бы непонятно, если бы Ботана на гостах спросила бы, кто такой Шекспир.

– … как, чего? – только и смог пролепетать он.

Я поняла, что он, наверное, видит в этом что-то страшное. Да ладно! Они же такие же люди, как мы. Слепленные-повязанные, но… Те же. Вита никогда не перестанет быть сильной, самостоятельной, непрогибаемой. Ботана никогда не перестанет быть порядочной, честной и глупой. Амо… Ах, Амо! Он никогда не пойдёт на какое-нибудь дурнопахнущее дело. О чём вы, мой обожаемый педагог? Ничего не случится. Да, нам всем не нравится, что они стали такими. Но они от этого не перестали быть теми, кого мы знали. Они не перестали быть людьми!

А Правдин всё смотрел на меня огромными, не осознающими всей широты моего заблуждения, глазами.

– Как чего… Конец. Вот что.

– Не сгущайте краски, – ответила я и засмеялась. Скорее, чтобы успокоить себя, чем его.

– Я не сгущаю. Просто если Гидра заползёт на руководящие должности, она опутает всё здание, и университет рухнет.

– Да ну. Чё б он рухнул!

– Стены не выдержат, и крыша обвалится.

Его голос задрожал. Так задрожал, что эта тревога передалась и мне.

– Не может быть такого!

– Не только может, но и непременно произойдёт.

Я окинула взглядом Правдина. Он сейчас был похож на князя Мышкина из советской постановки «Идиота». Такой же чистый, и такой же растерянный. И только в этот момент я поняла, почему рухнет университет. Человек, жизнь которого – это «Процесс» Кафки, «Лысая певица» Ионеску, «Трёхгрошовая опера» Брехта, Шекспир… Кто ещё из великих шизофреников составляет мир этого человека? Ему даже женщина не нужна, чтобы гулять по облакам. Его мир – это пугающее, ирриальное небо мировой литературы. Но жизнь – это не Гамлет, где из всех главных героев не выживает никто. В жизни никто не превращается в жука и не говорит одними гласными звуками. Жизнь не делится на мерзавцев и ангелочков. Жизнь – это всего лишь энное количество людей, которые существуют на определённой территории, пользуются достижениями всех эпох, которые были до них, и хотят всего три вещи: комфорта, безопасности и самореализоваться. Не надо думать, что Гидра – это страшное, злое, прожорливое чудовище. Это всего лишь люди, которых мы с вами знаем. Когда они поймут, что быть Гидрой плохо, Гидры не станет. Вот и всё. Не надо думать, что она сметёт университет. Университет смести невозможно! Он появился спустя 20 лет после того, как появился Владивосток. Все люди, которые живут во Владивостоке, в нём учились. Мало того, во Владивосток приезжают со всех окрестных деревень, учатся, пару лет работают, и уезжают.

Всё, что построено в городе, построено для тех, кто сюда приехал учиться. Университет – это и есть Владивосток. Уничтожить его – это значит уничтожить город. Что за глупость такая – рухнет университет? А где люди будут учиться? Это ж нереально, чтобы нигде не учились…

Все, кто стал щупальцами Гидры здесь, учились в этом университете. Они его просто не смогут разрушить! Я посмотрела на здание университета. Его позолоченная крыша отражала лучи солнца. Возле него толпились студенты. Курили, разговаривали, смеялись. Университет окружали статуи в стиле сюрреализма. Корпус, хоть и посеревший от времени, выглядел огромной нерушимой глыбой. Щупальца Гидры. Щупальца страшной, всепроникающей Гидры, на фоне университета казались тонкими лианами. Нет, не рухнет. Никогда не рухнет.

15.

Я пришла на работу, села перед окном. Мой Владивосток… Такой офигительный. Такой большой. Такой свободный. Во что он превратился? Город, некогда раскрашенный цветной рекламой, граффити, киосками, стоящими где кому вздумалось… Город, который горел по ночам миллионами огней, а днём превращался в длинную реку из безупречных японских машин. Что с ним стало?

Его окутала паутиной эта чудовищная Гидра. Я вышла в эфир и начала:

– Вы не заметили, что наш город изменился? Вы не заметили, что на Луговой висело десять рекламных растяжек? Их сняли. Якобы они портили архитектуру города. Однако остаётся вопрос: почему реклама пива, реклама кроссовок, что они там ещё рекламировали… Портит архитектуру города, а вот аналогичная реклама новой восхитительной веры, президента, и, конечно, нашей обожаемой Гидры, размещённая на тех же носителях, не портит? Вы считаете это нормально? Вы считаете, нормальным, что в суд из десяти компаний, проплаченную рекламу которых сняли, обратились только три. И, естественно, проиграли.

Ректор Университета выпустил приказ, что на руководящие посты в университете разрешено брать только граждан, состоящих в Гидре. Преподавательский состав в шоке. Люди уверены – если Гидра будет занимать руководящие посты, она опутает здание Университета, его конструкция не выдержит, и он рухнет.

На остановке Первая речка были незаконно снесены три киоска. Их просто схватило в охапку одно из щупалец Гидры, и выкинуло вон. Местная ячейка объясняет это тем, что у киоскёров не было документов на землю. Однако вы можете видеть – это далеко не так. Договоры аренды у вас перед глазами, они действуют до декабря следующего года.

А ещё хотелось бы отметить…

Связь прервалась. Я не поняла, почему, и стала осматривать, какой из проводков не работает. В этот момент дверь распахнулась, в эфир вползло щупальце. На его конце была Люба, моя бывшая одногрупница, любовь моего любимого Амо. В общем, неплохая девчонка.

– Привет, Люба, чё-то аппаратура глючит. Ты чего это?

– Здравствуйте, мы, как Ваш основной рекламодатель, выражаем своё неодобрение информацией, которую вы пускаете в эфир…

Люба, с которой мы проучились пять лет, смотрела на меня стеклянными глазами, как будто вообще меня не знает, как будто то, что она в Гидре, важнее всего её прошлого, университета, киосков, всего нашего города. Как будто договориться не получиться – нечего и пробовать. Я ответила ей в том же духе:

– Я всего лишь исполняю свои служебные обязанности. Мне от руководства никаких ограничений по информации не поступало.

– Тогда я хотела бы переговорить с Вашим руководством.

Если бы всё зависело от меня, я послала бы к чертям это хреново щупальце. Даже если бы мне стали платить меньше. Но… всё зависело не от меня. Я не могла распоряжаться всем одна. У меня есть Лада, которой может за меня влететь. Я выбежала в коридор, стала стучать во все двери, за которыми она могла быть, и за которыми её никогда не бывало. Сколько это длилось? Минут пять? Нет, гораздо больше. Иногда время, которое показывают часы и время, которое кажется тебе, несоизмеримы. Этот год пролетел, как будто за день. А эти чудовищные пять минут длились как будто неделю. Нет, даже больше – месяц. Нет. Всю жизнь. Меня колотил страх. За эфир, за Башню, за себя, за Ладу… И ещё за что-то, что я не могла обозначить словами. Когда напряжение приблизилось к точке кипения, к его 100 градусам по Цельсию, когда вот-вот, и я в бессилии сползла бы по стене и стала, как идиотка, посреди коридора обливаться слезами, откуда-то вынырнула Лада.

– В чём дело? Почему нет эфира? – раздражённо спросила она.

– Гидра отрубила.

Лада побелела и побежала в наш кабинет.

– Так. Это что за произвол? Вы знаете, что по закону 132-ФЗ никто не имеет право вмешиваться в частную собственность? Вы хотите, чтобы вас посадили на три года?

Нет, Лада не была так глупа, чтобы думать, что Любу (по сути, Гидру) кто-то посадит за то, что она сделала всё правильно, с точки зрения Гидры. Просто надо было им продемонстрировать, что мы тоже свои права знаем.

Люба в какой-то момент замешкалась. Но у неё была цель. Нет, не цель, вернее, задача. Даже не так. Программа. Как у компьютера. И отойти от этой программы она не могла никак.

– Мы являемся вашим основным рекламодателем и требуем, чтобы информация, прочащая нас, в эфире не появлялась.

– Ваши требования противоречат уставу Башни, федеральному закону «Об информации» и здравому смыслу. Вы проплатили только пять часов эфира. Во всё прочее время мы обязаны выдавать ту информацию, которая является актуальной и беспристрастной.

Люба сдаваться не хотела. Она потребовала показать ей Устав и федеральный закон.

– Я не обязана показывать Вам устав – это корпоративный документ, а Федеральный закон доступен любому. Посмотрите в Интернете.

– В таком случае, вы ссылаетесь на нормотивные акты, которые выдумали сами, – холодно ответила Люба.

От этой наглости Ладу перекосило. Я видела, как наливаются злостью её глаза, как руки сжимаются в кулаки. Мне казалось, ещё секунда, и Лада вцепится в эту тварь, станет рвать её на куски – на тупых никчёмных людишек.

Но она просто взяла стул, громко поставила его возле шкафа, встала на него прямо в обуви, стала копаться в бумагах. Она достала устав и тоненькую книжку закона «Об информации», пролистала устав.

– Вот, видите. Пятый пункт «рекламодатель не вправе диктовать наполнение эфира». Видите? Сама выдумала, да?

Не дожидаясь ответа, она стала быстро листать ФЗ.

– Ещё любопытный пунктик. Вот, смотрите «… никто не имеет права посягать на свободу информации. Допускается только распространение сведений, в которых заинтересован рекламодатель, за определённую плату и на фиксированный объём… Рекламодатель не вправе требовать распространения либо нераспространения иных сведений вне рамок того объёма, который он оплатил. Если кто-либо требует распространения либо нераспространения нужных или мешающих ему законных сведений, это называется цензура». А сейчас мы посмотрим, что же грозит за цензуру. Вот смотрите «… В случае доказательства в суде факта цензуры, лицо, занимающееся цензурой, получает наказание в виде лишения свободы от месяца до трёх лет».

Лада замолчала. Она выжидающе смотрела на реакцию мерзкого щупальца. И, хотя их колбасило от осознания своей неправоты, они стояли на своём, потому что должны были стоять на своём.

– В Центральной Башне нам пояснили, что желание рекламодателя – закон. И посчитали наши требования адекватными, – сказала Люба.

Не так уверенно, как прежде, но всё-таки безаппеляционно.

– Мы Околоцентральная Башня. Мы другая организация.

– В таком случае, мы отказываемся от контракта с вашей Башней.

– Вы, очевидно, имеете в виду то, что не собираетесь его продлевать, – ответила Лада.

Она прекрасно понимала, что партия проиграна, чем это грозит ей непосредственно и всем нам.

– Нет, мы отказываемся от существующего контракта.

– Он на год. Вам придётся заплатить огромные неустойки.

– Неустойки мы обсудим в суде.

Щупальце исчезло, а Лада опустилась на стул, на котором только что стояла в обуви и обхватила голову руками. Она прекрасно понимала, что суд – та же самая Гидра, а значит, наша зарплата сократиться в два раза. Хорошо, если в два, а не в три – пять раз. Хорошо, если у нас останется хоть какая-то зарплата. А значит, лестница под ней выпрямится опять. И третьего падения она не переживёт.

Лада дрожащими руками вытащила сигарету и, прямо в кабинете, затянулась.

– Нам повезло, – сказала она и выдавила из себя улыбку, – эта тварь могла бы запросто одним щупальцем снести башню. Нам очень-очень-очень повезло.

– Как с эфиром, включать?

Лада посмотрела на меня. Вернее, не на меня, а сквозь меня.

– Как думаешь, реально преподавать в Университете?

Я пожала плечами. Мне было страшно, что она так говорит. Мне было жаль, что человек – такое существо, которое не может существовать без денег. В противном случае человек был бы идеальным существом. Но нам всем надо что-то есть и чем-то платить за жильё. Кроме того… Блин… Да ни разу не круто быть каким-то опальным придурком, под которым выпрямляется лестница. Времена крестовых походов прошли. Ни за какую честь, совесть, идею и прочую ерунду я не готова терять своё место и свои деньги.

Я итак встречаю всех этих, из Гидры. И мне стыдно, что я получаю меньше их, что они на постах, а я всего лишь… Всего лишь говорилка из шара. Давайте по-чесноку. Я не хочу получать меньше. Я стою много. Я положила на это всю жизнь. Вся ценность человека по имени Фрида вот в этом месте. Без него – я ноль, я ничто. У Лады есть ребёнок, она, как минимум, мать. А я никто. Никто без Башни.

– А если издательство… книги, например, выпускать… Кто их читать будет?

– Так что с эфиром делать?

– Или… можно же на рынке… в 90-е так все делали…

– … эфир…

– Что? – только сейчас Лада заметила, что кроме неё здесь есть ещё я.

– Эфир.

– Ах, да. Ну, иди, включи.

Я не тронулась с места. Она запрокинула голову и уставилась в потолок. Потом перевела глаза на меня.

– Башни скоро не будет, – сказала она.

– Башни не может не быть.

– Она возьмёт, оторвёт верх и херакс об асфальт…

– Да… Ну как? Башня такая большая, разве можно её об асфальт…

– Так и будет. От нас больше ничего не зависит.

– А, может, просто не надо было этого говорить?

– Может, и не надо было. Может, надо было посадить это животное в наш эфир, и пусть мелит, что ей вздумается, а самим уйти…

– Нет, просто если они платят, чё бы ни замолчать о некоторых моментах…

– Центральная башня так и сделала. И знаешь что?

– Что?

– Народ больше не останавливается перед их шарами. Большую часть просто завешали тряпками. Рекламу им никто не даёт. И Гидра тоже не даёт. А зачем, если можно просто заткнуть… У меня подруга там. Все хотят уходить. И уйти из такого было бы лучше всего. Но … некуда. Если бы было куда, ушли бы все.

Тут Лада посмотрела на часы, собралась.

– Ещё какое-то время мы будем существовать. Запускай эфир и рассказывай всё, что здесь произошло.

16.

Когда мы спускались, мы думали, что лестница под нами выпрямится, поэтому заранее сняли обувь. Но она не выпрямилась. Она, как будто стала прочнее, её ступеньки были крупными и устойчивыми. Нас это даже удивило.

Ещё неделю мы, действительно, как-то существовали. Гидра отказалась от контракта, суд мы, конечно же, проиграли, никаких неустоек. Когда я пришла получать зарплату, меня подкинуло. Это зарплата за месяц или за неделю?

В пятницу я заметила, что Лада говорит свой текст без эмоций, как будто, просто отчитывает. И, хотя ей было положено два часа эфира, за неё последние полчаса отчитала другая наша сотрудница.

Я зашла к Ладе. Она плакала. На неё завели уголовное дело. За доведение до самоубийства того ресторатора. Дело, как минимум, десятилетней давности. Ей пригрозили огромным скандалом.

Лада только кажется такой сильной, непроницаемой, дерзкой. На самом деле, она жутко напуганная по жизни. На самом деле, её сосуд в нескольких местах треснул, когда она два раза летела по лестнице. На самом деле она не герой и не хочет, чтобы её стёрли в порошок. А её собираются стереть. И что делать, она не знает также, как не знал бы любой из нас, кто оказался бы в такой ситуации.

– Как будто все, кто живёт в городе, не знает, что творит Гидра, как будто, Гидра сама этого не знает… Они просто не понимают, что наше существование уравновешивает её существование. Не станет нас, все, кто терпел эту тварь, больше терпеть её не станут. – прошипела она.

Пришла моя очередь эфира, но Лада отстранила меня и села сама. И начала говорить. Мне казалось, что для неё это было последнее, что она могла сказать в своей жизни.

– Давно у нас не было обзорчиков, ни так ли? А теперь давайте, посмотрим, что произошло за последний год. Начнём с проблем граждан. В прошлом году основные конфликты, которые мы освещали: 70 процентов – личные скандалы граждан с соседями, в семье, на работе, 25 процентов приходится на разбирательства в жилищно-коммунальном секторе, в том числе, точечные застройки. И только пять процентов, то есть примерно два раза в полгода мы отмечали явные нарушения со стороны судебной системы и правоохранительных органов. А теперь обратимся к статистике этого года. 60 процентов – фальсификация уголовных дел в отношении физических лиц. 25 процентов – скандалы в сфере давления госорганов на бизнес, 10 процентов – жекэхашные разборки. Как же без них? И только пять процентов – мелкобытовые скандалы между соседями или родственниками, а также на работе. За год правоохранительная система, к которой у населения итак не было доверия, деградировала до полного разрушения. Теперь наши права никто не охраняет. Ими, разве что, активно пользуются.

Лада приводила данные опросов. Убийственные данные. После её речи казалось, что люди сейчас послушают, взорвутся, высыпут на улицу. Будут требовать прав и свобод… В Гидре начнётся брожение, и она развалится. Но город продолжал жить своей безмятежной кишащей жизнью. Все знали о том, что это происходит, и все думали, что меня-то это точно не коснётся… И Лада когда-то так думала. Наверное, то, что мы так долго могли говорить обо всём, что происходит, обесценило информацию. Никого и ничем больше удивить невозможно. Ограбили кого-то? Ну и хрен с ним, кого сейчас не грабят. Суды больше не работают. А чё, они когда-то работали? Землетрясение. Подумаешь, они каждый год где-нибудь происходят. Война. Чё, прям, во Владивостоке? Правительство что-нибудь сделает. Все они так легко стали Гидрой, а все мы так легко эту Гидру терпим, потому что научились жить вопреки всему и не париться. Как будто моя конкретная жизнь настолько плоха, что сделать её хуже уже нереально. Как будто, чтобы ни случилось, я легко смогу найти, где заработать. Как будто ни у кого из нас нет ничего, ради чего стоит бороться. Как будто мы ничего не имеем, и ничего отнять у нас невозможно. Помните, как в одном фильме «Не дадим грабить народ. Что у вас взять-то, милые мои?» Но озеро денег принадлежало всем, а не одному уродцу. Университет принадлежит всем. Башня работает для всех. Мы не имеем право это отдавать, потому что иначе наша жизнь, жизнь каждого из нас станет хуже.

В четверг. Самый чёрный четверг моей жизни, я пришла, как обычно на работу, а на полу стояли ящики. Лада суетливо бегала вокруг.

– Вы уходите? – спросила я.

– Да, ты знаешь, меня пригласили в другое место. Но для тебя это огромный карьерный рост. Теперь главной в Башне станешь ты. Поздравляю.

Лада говорила быстро, не смея поднять глаза, и постоянно улыбаясь. Мне это, неожиданно свалившееся на голову «счастье» было не нужно. Я ещё толком не научилась говорить в эфире… Я этого не смогу.

– Я не останусь. Я с Вами хочу.

– Нет, тебе нужно набираться опыта. Ты на своём месте, а я уже выдохлась, я больше не могу.

– И куда вы пойдёте?

– Да там… подвернулась. Зарплата в два раза больше. В общем, для меня вполне вариант.

– Так куда?

– Гидре нужен пресс-секретарь. Решили, что я очень даже подхожу. Конечно, не всего города, только ячейки Ленинского района… Я думаю, мне это по силам…

Нет, я никогда бы не осудила Ладу. У неё дочь поступает в университет. Денег будь здоров потребуется. Просто мне страшно. Я не собираюсь здесь оставаться. Пусть и меня куда-нибудь пристроит. В Гидру – так в Гидру, мне всё равно.

– Лада, я с вами. Вам же нужен помощник какой-нибудь… И что-то типа того…

Она остановилась, посмотрела мне в глаза.

– Я спрашивала про тебя. Сказали, что ты слишком резко о них отзывалась.

– Ну и ладно, всё забудется.

– Я тоже так сказала, но мне ответили, что тебя видеть не желают вообще. Ты уж не обессудь…

На меня напала паника. Я схватила её за локоть.

– А мне что делать? Я не могу, вы сами знаете…

– Фрида, кто-то должен остаться в Башне. Кто-то должен её сохранить.

– Я не собираюсь бросаться под танк. Скоро здесь вообще денег не будет. И куда я?

– Подожди, я обустроюсь, может, тогда и позову. Сейчас нереально. Я честно спрашивала, нет возможности.

Я помогла Ладе спустить ящики вниз. Я смотрела, как поспешно она кидает их в машину. Я попала в ощущение абсолютной нереальности. Я даже осознать не могла, что произошло. Как будто передо мной только что возник динозавр и протянул мне лапу. Как будто это страшное сегодня можно пережить, а завтра всё пойдёт по-старому.

Меня отрезвил звук машины Лады. Я поняла, что это начало конца, что завтра, возможно, негде будет работать. Наверное, кому-то покажется это неправильным, но я в тот момент иначе поступить не могла. Я просто пошла домой. Нам внушили, что мы, как роботы, должны выполнять свою работу, чтобы ни случилось. Но иногда очень важно остановиться, оглянуться и подумать. Съесть шаурму, которая продаётся возле моего дома, поиграть в тетрис, и просто раскинуть мозгами – как быть. И плевать, что сегодня эфира не будет вообще или вести его будет кто-то другой.

Да, я шла. Не помню, как шла. Помню только, что думала о большой и вкусной шаурме, которую последний месяц покупала каждый день в киоске у своего дома. Вот я её съем, лягу на диван, выпью чая. И что-нибудь придумаю. Когда я подняла глаза от трещинок на асфальте, которые в этот день чрезвычайно меня забавляли, я увидела, что киоска с шаурмой нет. Есть только киоск с канцтоварами. Я подумала, что его перенесли, и заглянула в окошко:

– А куда шаурма делась?

– Убрали. Нас всех по всему городу скоро уберут. Гидре кажется, что мы ей мешаем.

– А убрали куда? – не унималась я, потому что очень хотелось шаурмы.

– Как куда? Вообще.

Когда на Луговой убирают киоски – это хорошая новость для выпуска. Когда убирают киоск возле твоего дома, где ты постоянно покупаешь шаурму, – это беспредел, произвол и полнейшее нарушение прав человека.

– А вы куда пойдёте работать, если вас уберут?

– На пенсию, буду на копейках сидеть, – ответила женщина из киоска и стала рассказывать, какая у неё нищенская пенсия.

Мне было плевать, легко ли прожить на три тысячи, мне было плевать на то, сколько она платит за квартиру. Я очень хотела есть. И хотела не что-то, а конкретную шаурму.

Тут я увидела, что огромное щупальце, состоящее из нескольких десятков пар рук, тел, голов, окутывает киоск с канцтоварами. Женщина, сидевшая там, выбежала, стала метаться и плакать.

– На каком основании вы убираете киоск? – закричала я.

– На основании закона о рыночной торговле.

– Но это не рынок никакой. Это киоск.

Я увидела маленькую головку Гидры, появившуюся специально по этому случаю.

Гидра достала листочек и ручку, написала: «Постановление правительства: внести дополнения в закон о рыночной торговле. Пункт 5 дополнить словами «рынки и прочие объекты розничной торговли не имеют право находиться на расстоянии ближе 100 метров от дороги»».

Раньше законы принимались совсем по-другому. Какие-то дядьки годами спорили, можно ли провести тот или иной закон, его обсуждали в диспутах с населением и, если дядек, которые за закон, становилось больше, закон проходил. Таким образом, слава богу, за пять лет не было принято ни одного нового закона.

17

Поэтому вместо того, чтобы пойти домой, поставить чай, переодеться, кинуть пакетик и радостно уплетать его с шаурмой, щедро сдобренной майонезом из холодильника, я пошла в ближайший магазин. Ближайший магазин был почему-то закрыт. Я пошла в магазин в другом квартале. Там висела табличка «учёт». На рынок я идти уже не захотела и отправилась домой. Раскрыла холодильник в надежде там найти хоть что-то, но кроме половины бутылки майонеза и такого же количества кетчупа, обнаружила лишь несколько грязных пакетов. Тогда я решила просто попить чай. Взяла пустой чайник, пошла в ванную, открыла кран и… Вода не полилась. Что, бл…дь, за гадство!

Я легла на кровать, потому что руки, ноги и голова стали ужасно тяжёлыми. Я подумала, что сейчас отрублюсь, потом проснусь, и что-нибудь придёт в голову само собой. Но мало того, что ничего не приходило, заснуть я не смогла до четырёх утра – всё крутилось в голове, как я буду, что дальше… Почему Лада сбежала с нашего, пока ещё держащегося на плаву, корабля…

Это я поняла только назавтра. Сотрудники стали увольняться один за одним, требовать зарплаты, некоторые набирались наглости требовать увеличения зарплаты. Люди перестали работать – приходили, кто как захочет. Шушукались, что абсолютно не по праву я занимаю это место.

Каждый день происходили неадекватные вещи. То Гидра выпустит закон о том, что в определённых местах запрещено курить или разговаривать, то треснет своим щупальцем, непонятно для каких целей надевшим милицейскую фуражку, по толпе, которая собралась, чтобы отстоять своё право покупать машины по цене, не завышенной в восемь раз.

А вот ещё дурацкий закон: вместо экзаменов в школе ввели тесты. Настолько трудные, что Правдин сдал литературу только на сорокбаллов (тройка), а я вообще только на десять вопросов из ста смогла ответить. В это же время почему-то много ребят из кавказских республик, сдало этот тест на 100 балов. Когда по шарам гласности передавали, интервью с этими будущими Ломоносовыми, они говорили «мэня» вместо «меня», и просили повторить вопрос, явно не понимая, о чём их спрашивают.

Воцарившийся хаос Гидра объясняла тем, что какие-то мелкие чиновники берут взятки. Хотя все прекрасно знали, что щупальца Гидры отбирают всё и у всех, а потом отправляют голове, голова это поглощает и кормит остальных, чтобы они не сбежали. Боролась с основной проблемой страны Гидра очень своеобразно. Сначала она переименовала образование в просвещение и заменила нормальные предметы типа литературы, биологии и физики какой-то глупостью из серии уроки патриотизма, история религий, польза объединения и ещё что-то, что я не могу назвать, потому что это даже не предмет, а просто длинная, не имеющая никакого смысла, аббревиатура.

Потом она переименовала милицию в жандармов общественной пользы и запретила брать взятки. Однако поскольку без взяток жандармы ничего не делали, взятки им всё равно давали. Когда на последних пытались возбуждать уголовные дела, их отправляли в прокуратуру, которая всё это дело закрывала, а потом в суд, который выносил решения в пользу жандармов. А как по-другому? Жандармерия, прокуратура, суд – всё было Гидрой. Как одно щупальце может душить другое?

Через некоторое время Гидра объявила, что со взяточничеством бороться бесполезно, поэтому все, кто хочет чего-либо добиться от суда, прокуратуры или жандармов, должен заплатить. И это было самое честное правосудие. Хочешь действительно выиграть дело – поставишь много и выиграешь.

Моя заплата падала день ото дня, через три месяца я осталась одна в Башне. Больше никто не хотел платить за правду. Гидра знала всё итак, остальные люди просто были не в состоянии.

А как же быть в состоянии? Гидра издала закон о том, что сельские производители должны ровно 90% всей выращенной продукции отдавать Гидре. Киоски она просто уничтожала без протоколов и заседаний. Идёт, видит киоск – шмяк – нет киоска. Зачем ей это было? Наверное, Гидра желала, чтобы всё продовольствие шло только через неё. А тем, кто производит, доставались крохи, на которые едва можно прожить.

Я продолжала жить на том, что накопила за время прекрасной, свободной и денежной работы, которая у меня была полгода назад. Если бы главной в башне оставалась Лада, я бы хлопнула дверью, не задумываясь.

Но главной была я. Поэтому я приходила на работу, садилась у эфира и говорила-говорила, думая, что, может быть, завтра эта тварь разлетится на нормальных людей, и всё станет так, как и было. Вот я сейчас крикну, что во всём виновата Гидра, что нет дальше жизни, если её ни разрушить. Они поймут, и её не станет…

Но Гидра только крепла день ото дня. Гидра так много отбирала, убивала и издавала законов, что, казалось, теперь отколоться невозможно никому. Ведь, если отколешься, с тобой расправятся.

18.

Университет рухнул! Не поняли? А-а-а! Универ рухнул. Всё. Трындец. Владивостока больше нет.

19.

Как это произошло? Гидра своими щупальцами окутала весь университет. Пролезла на все руководящие должности. Потом в щупальцах началось брожение, потому что один занял место, на которое претендовал другой. И так по каждому креслу. В итоге щупальца стали волноваться, повышибали все стены. Крыша упала. Университета больше нет.

Впрочем, то, что нет университета, взволновало только всех студентов, преподавателей и меня. Больше никого. И не потому, что люди превратились в бездушную скотину. Просто Гидра обрушивала всё. Турфирмы, рестораны, гостиницы… Всё, где работали люди, которые не были в Гидре. Всё, где хоть кто-то работал, потому что Гидра работать не умела.

А знаете, что самое плачевное? У Гидры не осталось денег. Чёрное озеро, которое закладывалось миллионами лет, было вычерпано за … за год или два. Я сейчас и не скажу.

Зато с какой радостью я вышла в эфир и объявила, что больше ничего не осталось. Чёрное озеро – больше не озеро. Это всего лишь небольшая ложбинка в земле.

Гидру заколбасило. Люди, которые составляли её, стали пытаться выбраться. Поэтому Гидра была удивительно похожа на больного ДЦП, которого не слушаются ни руки, ни ноги, ни язык. Вернее, язык – это единственное, что слушалось Гидру. Айдия, когда-то моя хорошая знакомая, кричала, что всё это – гнусная ложь. Фото – монтаж, документы – фикция, очевидцы – актёры. Щупальце Гидры сжалось в кулак и постучало в дверь башни. Потом в обход крутой лестницы попало прямо в эфир.

– Это наглая, вредоносная клеветническая ложь, – заявила Ботана, которая находилась на конце щупальца, – в связи с законом «О клевете против общества», вы обязаны опровергнуть данную информацию, иначе вам грозит пять лет тюрьмы.

Ботана на меня смотрела такими же стеклянными глазами, как когда-то Люба. Я понимала, что надо опровергнуть эту чёртову инфу, либо пять лет воли не видать. У меня, наверное, дрожала каждая клеточка, вплоть до кончиков волос.

– В каком формате я должна это опровергнуть? – ответила официально я.

– В каком хочешь, лишь бы было опровержение.

Я кивнула. Я собиралась уходить с Башни, всё равно она больше никому не нужна. Мне уже не было дело до того, позорно это или нет. Когда кто-то переламывает твои пальцы, навряд ли тебя интересует тема маленького человека в творчестве Гоголя. Умирающий от голода не сможет оценить красоту пейзажей Левитана. Какой придурок будет думать о душе, когда горит жопа.

– Фрида, ты одно объясни, кто тебе заплатил? – спросила многозначительно Ботана.

Я в сердцах откинула бумажку, на которой писала опровержение.

– Не ломай комедию, ты знаешь, что это правда. У Гидры больше нет денег. Озеро пусто.

– Но говорили, что американцы… что им нужно уронить нашу страну.

– Какие на фиг американцы? Озеро пусто.

Щупальце подползло ближе ко мне. Ботана ещё сомневалась. Я достала фотографии.

– Ботана, ты же знаешь основные признаки монтажа. Ты его видишь?

Ботана покачала головой.

– А вот закон о закрытии месторождение «Чёрное озеро» в связи с его опустошением. Это ваш закон. Вы всегда такие издаёте.

Ботана ещё раз кивнула.

– Чё там писать в хреновом опровержении? – раздражённо спросила я.

– Кто-то пустил слух, что озеро будет полным ещё сто двадцать лет.

– Оно уже пусто.

– Нас дезинформировали.

– Это и дураку понятно.

– Подожди, если я не доведу до сведения руководства реальную ситуацию, меня снимут с должности, а в связи с законом… не помню, с каким, и посадить могут. Я срочно должна.

О господи, спасибо тебе за дебилов! Во мне, конечно, шевельнулось, что надо де предупредить Ботану не соваться. Но если она сейчас начнёт кипишить, в этой твари начнутся ссоры, и она рухнет. Если хотите, это даже не мне надо. Это надо каждому, той же Ботане. Да ей, конечно, тумаков навставляют. Ну а что делать?

Прямо перед смотровым экраном стало болтаться щупальце. Оно извивалось, как будто в судороге. Ботана трясла в воздухе моими фотографиями и кричала:

– Чёрного озера больше нет! Надо что-то делать! Это катастрофа!

Со всех сторон щупальца на неё шикали. Но она не умолкала. Она повторяла. Наверное, до конца жизни у меня в висках будет биться: «Это катастрофа» её противным гнусавым голосом. Потому что через мгновение щупальце с размаху ударилось в экран. В какую-то секунду я успела заметить, как растекаются по стеклу её мозги. Потом экран разбился. Те, кто окружал её, взяли ложки и стали выгребать ещё тёплую плоть из черепа. Я хотела крикнуть: «Что вы делаете?» Я хотела просто открыть рот и орать-орать. Но изначально у меня вышло только: «Блин». Когда они съели всю голову, они сжали тело Ботаны, и я услышала хруст. Самый страшный хруст в мире. Всё. Ботаны больше нет. Её нет, хотя должно было не стать меня. Я её подставила.

Они продолжали есть, вытаскивая осколки разбившегося сосуда. Гидра стала есть сама себя, потому что есть больше было нечего.

В ужасе я ждала, что это страшное, жадное щупальце обовьётся вокруг меня. Я приготовилась говорить, что готовила опровержение, но ничего не вышло. Я знала – куда я сейчас ни побегу, меня достанут из самого потаённого угла. Поэтому я просто стояла в оцепенении, широко раскрыв рот и глаза. Так страшно мне не было никогда в жизни. Гидра хочет есть. Мне нечего ей противопоставить. Она может обосновать, за что я должна быть съедена. Нет ничего, что может её остановить.

Каждая моя клеточка вжалась в меня. Люди, которые были в щупальце, переглянулись, посмотрели друг на друга. У них щёки и руки были в крови. В человеческой крови. Их глаза округлились, пальцы затряслись. В тот момент, когда их охватило коллективное безумие, они не понимали, что делают. Поняли лишь сейчас. А ещё поняли, что теперь вот так от одной лишь жажды и голода Гидры может быть съеден любой. В том числе, кто-то из них. Щупальце обмякло и упало.

Я только сейчас увидела, что Башня разрушена. Экран разбился вдребезги, из пульта повылетали кнопочки. Башня рухнула. Её тоже больше нет.

20.

Я должна была думать, куда мне и что со мной будет. Но я не думала ни о чём. В моей голове роем толпились мысли. То заходили, то улетали. В моей голове не осталось ничего, кроме шума. Шума собственных мыслей. По привычке я наступила на ступеньку. Но лестница была прямая, и я полетела вниз. Очнулась я за дверьми Башни. Сначала подняла голову, потом спину.

– Больно? – спросил знакомый голос с сочувствием.

Я покачала головой и откинулась на дверь, теперь запертую навсегда и для всех. Это был Амо. Он торчал из длинного страшного щупальца, в котором люди переплелись как материал. В котором людей больше не осталось. Амо теперь тоже материал, а я продолжаю ходить с ним по облакам и надеяться, что Гидра когда-нибудь сдохнет. А я продолжаю рассказывать ему о книжке, в которой тролли строили замок. Теперь я бы отдала всё, чтобы быть тем лешим, который им мешал или хотя бы каким-нибудь троллем. Я бы отдала всё, чтобы попасть в ад, потому что страшнее этой мясорубки больше ничего не может быть. Откуда-то во мне взялись силы, и я побежала к Амо. Я вцепилась в его руку и заорала, как ненормальная:

– Что ты здесь делаешь? Тебя сожрут, пошли.

На его лице была растерянность и недоумение.

– Ты с ума сошла. Мои ноги слеплены. Я уже не могу.

– К чертям ноги. Тебя сожрут. Цепляйся в меня, я тебя вырву.

– Я не могу. Ноги…

Лучше Амо без ног, чем отсутствие Амо. Я стала реветь в голос так, как ревела в шесть лет, когда мне не покупали игрушки. Я ревела на всю улицу, искривив лицо в страшной гримасе.

– Пошли. Я тебя вырву, – орала я сквозь слёзы.

– Я не могу. Я скован. Надо продумать план… Как вырваться так, чтобы ничего не было.

– Да уже всё было. Ни секунды нельзя думать. Надо просто выйти отсюда и всё.

– Это невозможно.

Я заметила, как Амо оглядывается. Как будто ему было неловко от того, что он меня знает. Мне стало так противно, что едва смогла сдержать тошноту, которая подкатила к горлу.

– А если сожрать кого-то придётся, сожрёшь?

– Этого не случиться.

– Это только что случилось. Теперь вы будете жрать друг друга, потому что жрать нечего. Сожрёшь? Сожрёшь человека?

Глаза Амо стали холодными и злыми.

– Сожру. А, если надо, сожру тебя. Только вот жрать нам есть что. Нам все обязаны отдавать 90 процентов продуктов. И твои папа с мамой тоже. Передавай им привет, мы скоро зайдём.

Когда я последний раз говорила с родителями, папа сказал, что времена уж не те, но по-маленечку они живут. Как так по-маленечку? У моих родителей двести тринадцать коров, две сотни куриц, 30 поросят, два гектара. Если они будут отдавать почти всё Гидре, им будет нечем платить рабочим. Если они не смогут платить рабочим, у них не останется ни свиней, ни коров, ни угодий. У них не останется ничего. Как они могут жить по-маленечку, если у них больше ничего не останется? Дело всей их жизни погибает, и они смогут жить. Разве такое бывает?

Я отшатнулась и побрела, но Амо позвал:

– Фрида. Фрида, подойди.

Я подошла. Он взял рукой мою голову так, что моё ухо оказалось возле его губ. Я чувствовала его тёплое дыхание. В этой тёмной, пасмурной, холодной осени его губы – единственное, что могло согреть.

– Завтра в шесть я буду на площади. Я попробую отделиться.

– Я в село.

– Завтра в шесть. На площади…

– Я не могу. Я буду в селе.

– Будем в селе в среду. Завтра приходи…

– Я не могу, я еду домой. Меня не будет в городе.

– Поедешь послезавтра.

– Послезавтра может не остаться ни одной коровы. Я поеду сейчас.

– А завтра может не остаться меня.

– Но коровы, в отличие от тебя, не виноваты…

Мне уже было всё равно. Я пыталась его вырвать. Он решил перестаховаться. Меня интересовало только то, что осталось от нашего хозяйства. Я не буду его спасать, догонять, обнимать, целовать. Нечего плевать в протянутую тебе руку. Выкручивайся сам, а я поехала заботиться о своей шкуре.

21.

Автобус был всё тот же старый и потёртый. По нему было видно, что часа через два он, непременно, сломается. И всё же это было лучше, чем всё, что произошло со мной сегодня. Привычно я сунула в руку водителю деньги. Привычно села у окна и откинулась в мягкое кресло. Привычно холод проникал в каждую клеточку. Когда в автобусе слишком жарко или слишком холодно, я всегда засыпаю. Хорошо привычно заснуть в автобусе – единственном, что осталось от твоего города и твоей жизни.

За окном пылились пожухлые листья и стояли деревья в своей потрясающей обнажённости. Наверное, на пригородной трассе всегда будут стоять эти голые деревья, напоминая, что мы потеряли. Обычно, проезжая этот отрезок пути, я начинала думать о каком-нибудь счастливом будущем и о каких-нибудь великих свершениях и… засыпала. Пригород Гидра почти не тронула – только посыпала мишурой дорогих коттеджей. На таких длинных ножках что, казалось, они вот-вот упадут. Мне представлялось, что дома я придумываю, куда загнать коров так, чтобы Гидра своими миллионами глаз их не заметила. Потом…

Я проснулась от того, что автобус остановился. Люди о чём-то переговаривались и ходили по салону. Автобус сломался. Я вышла, угодив ногой в лужу. Мороз окутывал всё тело, проникая под негреющую осеннюю куртку. Как сейчас необходимо дыхание Амо. Я вспомнила, как его жёсткая жилистая рука взяла мою голову, и отдала бы всё, чтобы почувствовать это снова. Как сейчас нужно его дыхание, жарко бьющее по ушам. Если бы вокруг на расстоянии ста метров был бы хоть один киоск, я бы влила в себя стаканчиков пять чая… Но киосков не было. Пять стаканов горячего чая или дыхание Амо, что, в принципе, одно и то же. Необходимо и то, и другое. Нет ни того, ни другого.

Водитель ковырялся в колесе, пугая нас тем, что мы здесь заночуем. Если бы я была кошкой, я бы свернулась клубком. Я не была кошкой.

Набрала на мобильнике маму, сказала, что сейчас приеду. Мама обрадовалась, сказала, что тефтелек сделать не получится, но пюре с моими любимыми огурчиками и горячее молоко обеспечены. Я не задумалась, почему не будет тефтелек. Я просто физически ощутила, что хочу быть дома, который не тронула Гидра, в котором из крана бежит вода, а на столе что-то есть. По каким-то изотерическим учениям. А может, языческим, а может шаманским, а может, просто по философии, которую придумала Вита… Не важно. Кто-то верит, что материя – это энергия. То ли холодная энергия, то ли сжатая… душа человека – это тоже энергия. И если энергией разума и души высвободить своё тело от условностей материального мира, можно одним усилием воли перенести себя из одной точки земного шара. В какую угодно без автобусов, катеров и самолётов. А если представить, что время – не придуманный человеком механизм для измерения собственной жизни, а прямая, по которой ты движешься из точки А в точку Б, что будущее, также реально и неизменно, как прошлое, можно очутиться в мире, в котором Гидра сдохла, а те, кто был в ней, всё восстановили. И мир стал, конечно, не хорош и не идеален, а, хотя бы адекватен. Такой, какой он был до Гидры.

Я закрыла глаза и представила, что очутилась дома. Нет, я не где-то в Черниговском районе. Я дома. Я села за стол и пью молоко. Мама рассказывает о том, как Изаура, её любимая корова, засунула голову в курятник… Моих мыслей, моего желания, моей невыносимой усталости от полугодовой борьбы должно хватить на то, чтобы превратиться в энергию и оказаться дома. Но… Я не перенеслась домой. Телепортация невозможна. Материя материальна. Человеку, чтобы жить, нужны деньги, еда и крыша. Это закон. Ненарушаемый и абсолютный, в отличие от толмутов бреда, которые каждый день калякает Гидра.

Водитель по-прежнему бегал вокруг потёртого автобуса. Холод по-прежнему пронизывал каждую клеточку. И деться от этого было некуда.

Через полчаса, когда я окончательно продрогла и стала покашливать, мы тронулись. Через три часа я была уже дома. Мама выбежала всё в том же изношенном халате, в котором она была, когда я поступила на первый курс. Отец – в том же трико, в котором ходил всегда. Наверное, с момента моего рождения. Мама слегка поседела, у отца морщины стали глубже. А так… почти не изменились. Они стали хлопотать по хозяйству и расспрашивать, как в городе. Мы сели за стол. Отец поставил бутылку бражки. Мать вытащила маленькую банку огурцов и выложила три штуки на тарелку.

– Папа, где коровы?

– Милагэрэс в стойле…

– А остальные?

Отец отвёл глаза.

– Налог бешенный, сама знаешь.

– Эта тварь всё сожрала. Но мы-то живём. Живём по-тихонечку. Ужаться, конечно, пришлось, но мы не жалуемся. Нормально живём. По сравнению с людьми, прилично даже, – сказала мать.

– Пойдём, кое-что покажу, – отец хитро подмигнул мне.

В курятнике, в котором не осталось кур, была выкопана яма, в которой хранилось несколько мешков картошки, соленья-варенья. Продукты, которых, конечно, может хватить на двоих, а если очень ужаться, то и на троих человек. Всё, что осталось от огромного фермерского хозяйства с двумя сотнями голов скота, рабочими, гектарами урожая. Всё, что осталось от хозяйства, которое заработало мне на домик.

– Так что, мы живём по сравнению с людьми.

А кто люди? Алкаши, которые кормятся тем, что бабушкам рубят дрова и насобирают в лесу, а пьют всё, что горит…

Когда мне было четырнадцать, я ненавидела их за то, что они возятся в коровьем говне и прикидывают, как бы спихнуть яйца на рынке так, чтобы не оказаться в прогаре. Я не замечала, что в этой, двадцать лет пьющей деревне, мои родители – единственные люди, которые не расклеились от того, что развалились совхозы, а стали вкалывать, давать на лапу ментам и ветврачам, сажать картошку, доить коров, резать свиней…

Эти люди положили жизнь на то, чтобы не жить в бедности. А теперь отец рассказывает с умилением, с прибаутками, с ощущением своего превосходства о том, как обманывает эту чёртову тварь тем, что в стене продолбил дыру для продуктов, накопал погребов. Это всё он делал вместо того, чтобы увеличивать поголовье, покупать гектары, разъезжать по селу на новой тачке.

– Так что, взять ей у нас больше нечего. Пять банок отдать можем. Но больше – пусть и не думает, – с хитрицой поделился отец, имея в виду, что у него в закромах банок тридцать. А значит, свои 90 процентов Гидра, всяко, не получит.

Только здесь я поняла, что мы очутились в самом страшном. В том, что хуже войны, революции, болезней… Мы снова оказались в бедности. Двадцать лет надежд, борьбы, бессонных ночей и ссор нужны были для того, чтобы мы снова окунулись в эту страшную, липкую бедность, когда не знаешь, а что завтра. Все эти годы мы страдали за то, чтобы опять не уметь позволить себе купить машину, компьютер, да что там, даже новые шторы.

Если какой-нибудь человек, непонятно каким путём и зачем оказавшийся у власти, начинает уверять, что главное – патриотизм, душа, самоотдача, а любить деньги – некрасиво и недостойно… Пристрелите этого козла. Его профессиональная задача – сделать тебя богатым и счастливым.

Нет ничего важнее денег. Все любят деньги. Каждый человек. И тот, кто скажет, что это пошло, либо никчёмный неудачник, не умеющий приспособиться к тем реалиям, которые его окружают, либо лжец, который хочет показаться рыцарем без страха и упрёка, а сам в первую очередь, естественно заботится о своём багосостоянии.

Да потому что это нормально. Каждое существо на этой земле от таракана до Билла Гейтса появляется на свет для того, чтобы жить. И жить не как-то, а жить хорошо. Этот чудный, сложный, богатый мир возник из многовековой борьбы всех живых, начиная с эпохи первых амёб. И если так получилось, что мои мама и папа больше не могут есть досыта и покупать необходимое, потому что у них всё забирает Гидра, Гидра поставила однозначный вопрос – кто должен остаться в этом мире она или мы. И для нас ответ ясен – конечно, мы.

Я легла. Было холодно, потому что родители экономят дрова. И хотя холодно было уже очень давно – и в моём доме, и в автобусе, и на улице и здесь. Здесь это ощущалось сильнее, потому что я ожидала, что будет тепло. Я поблагодарила Бога, что они смогли мне купить дом до того, как появилась Гидра. Иначе мне пришлось бы вернуться. А возвращаться, отучившись пять лет и сумев войти в Башню, не просто тяжело – невыносимо. И всё-таки вернуться придётся. Вошла мама, села на стул возле моей кровати.

– Спишь? – спросила.

– Угу.

– У тебя-то как?

– Никак.

– И что будешь делать?

– Не знаю. Башня рухнула. Попробую поискать другую работу.

– Где?

– В городе. В городе всегда была какая-нибудь работа. Если получится, вольюсь в Гидру.

– Это будет хорошо. А замуж когда?

– Не знаю. Когда-нибудь.

– Уже пора.

– Замуж выходят не потому что пора, а потому что есть за кого. Пока не за кого.

Мама засмеялась.

– Так, как ты говоришь, вообще не выходят.

– Мама, мне завтра надо быть в городе в шесть.

– Жаль, мы думали, ты на недельку.

– Один человек очень просил.

– Нужный человек?

– Нужный.

– Тогда твоё дело.

Мама была разочарована. Конечно, я сейчас нужна именно здесь. Но Амо, почему-то перевешивал. Такое ощущение, что Амо в моей жизни перевешивал всё. Вот я лежу и, вместо того, чтобы думать, куда устроиться, представляю, как вытащу его, мы зайдём ко мне, попьём чай и пойдём по облакам.

– Мама, а что, ходить по облакам возможно?

– Конечно.

– А вы с папой ходили?

– Нет, мы не ходили. Мы так сошлись. В институте. Тогда все сходились, и мы сошлись. Он не из тех, видных ребят, был. Я ещё подумала: «Погуляю с этим, а потом себе кого-нибудь найду». Вот, до сих пор гуляю. Хорошо, что тогда никого так и не нашла. Твой папа, он, конечно, не Майкл Джексон и не президент какой-нибудь, а парень простой. Но зато надёжный.

– А если ты никогда не ходила по облакам, то откуда знаешь, что это возможно?

– Люди говорят.

– А если врут?

– Зачем им врать, что ж они дураки?

– Убийственный аргумент. Никто не видел, чтобы кто-то ходил по облакам. И все верят, что это возможно.

– Так и атома никто не видел, но все верят, что мир состоит из атомов.

Я хотела поспорить, дескать, существование атома – научно доказанный факт, а ходить по облакам… Но мама поставила точку.

– Спи. Завтра разбужу тебя пораньше.

22.

В пять тридцать я была на площади. Гидра не лежала, как обычно, тупым телом, состоящим из множества тел. Она буйствовала. То и дело в Гидре проскальзывали недовольные возгласы. Тогда она со всей дури била своими щупальцами по земле, по зданиям, по морю. Здания падали, в земле оставались глубокие вмятины. А пластилиновые руки, ноги, головы людей припечатывало к Гидре, размазывало об асфальт, отрывало и калечило. Гидра всё больше становилось похожей не на сумму личностей, а на окончательно слетевшее с катушек чудовище, которое поедает само себя, калечит само себя и вообще зачем существует – непонятно.

Я заметила, что в Гидре довольно многие доставали ложки и потребляли своих соседей, выковыривая глаза, сплёвывая на крыши домов, зубы.

У Веры, моей одногрупницы, девчонки хоть и противной, но всё же нормальной, снесло часть головы, включая глаза. Вера громко орала во всё горло: «Пока мы вместе, мы сила!» «Долой коррупцию и наркоманию!» «Влад спасёт Россию!»

Передо мной легло огромное щупальце. Я увидела Ладу. Её глаза были полны страха. Пренебрежение, жалость и ответный страх вспыхнули во мне одновременно.

– Вытащи меня, – крикнула Лада.

– Я не могу. Гидра меня размажет, – ответила я.

– Вытащи. Пожалуйста, вытащи!

Я не заставляла её идти в Гидру. Я тоже человек и боюсь, чтоб меня хрясь, и не стало. Я люблю Ладу, но себя люблю больше. Да и вообще. Она кинула на меня Башню, и я её не сохранила. Пусть выпутывается сама.

– Я боюсь, я не могу…

Тогда Лада стала, что есть сил, биться в этом пластилиново-глинянном чудовище. Она была прилеплена только левым боком, поэтому пара конвульсий и удалось оторвать всё, кроме руки.

– Ты с ума сходишь, она тебя съест, – закричала Вита, которая находилась чуть поодаль.

Я подбежала к ней.

– Вита, ты тоже выходи. Её надо разрушить, – крикнула я.

– Её нельзя разрушить! Я жду двойню. Я не сумасшедшая!

– Вита, Владивостока почти не осталось. Ещё месяц, и мы все сдохнем из-за вас! Вы, суки, все в Гидре, поэтому она творит, что хочет!

– А ты не в Гидре чисто случайно. Поэтому заткнись. Я не собираюсь выходить.

– Фрида, помоги мне, я хочу выйти, – ещё раз закричала Лада.

– Да не могу я Вам помочь, отстаньте от меня!

На площади собралось много народу. Все поддерживали Ладу и требовали, чтобы её примеру следовали остальные. Но никто – ни один не протянул ей руку. Все боялись. Помочь Ладе означало подписать себе приговор. Тогда Лада перегрызла свою руку и, наконец, высвободилась. Вся в слезах она очутилась на асфальте. На глазах почти у всего города. Она держалась за правое плечо и стонала. Кровь хлестала ручьём. К ней, по-прежнему, никто не подходил.

Тогда Лада нашла в себе силы, встала и шатающейся походкой побрела к сцене. Забралась на неё и закричала:

– Я вышла из этого говна! Потому что в ней одна неправда! И вступила, только потому, что на меня пытались завести уголовное дело!

Все хлопали. Все, не только те, кто собрался на площади, но и те, кто остались там. Голова Гидры повернулась в её сторону:

– Это социальная шизофрения. Вы представляете угрозу для общества. И должны быть немедленно казнены, – закричала пасть, состоящая из сотен тел, когда-то называвшихся людьми.

– Нет такой болезни социальная шизофрения, – отпарировала Лада.

Но поздно. Гидра уже сжала щупальце, подняла его до небес и со всей силы опустила на Ладу. Когда она убрала щупальце, мы увидели, что Лады нет, как будто и не было. С ней произошло то же, что произошло бы с мухой, по которой проехал трактор. Её размазало в такой мелкий порошок, что не осталось даже останков. Гидра громогласно рассмеялась. Я почувствовала, как волна ненависти и гнева всколыхнулась в каждом сердце. Эта волна выжгла воздух, заставила светиться глаза, раскалила площадь, но никто… Ни из нас, ни из них, не проронил ни слова.

«Почему я не протянула ей руку?» – вдруг больно шевельнулось где-то в области сердца. «Я должна была взять её за руку, и мы бы убежали. Если бы я помогла ей, она бы не умерла». Холод побежал по позвоночнику. Лада, такая добрая, такая смелая… Она вела меня в Башню под руку. Она умела то, что в этом городе не может никто. Она научила меня работать. Она умерла в таких страшных муках! Она одна с оторванной рукой стояла напротив твари, которая величиною с тысячу небоскрёбов. В последнюю свою минуту она видела, что надеяться не на кого, что она обречена. В последний миг своей жизни она видела огромный кулак, который впечатывает её в землю. Боже, как же ей было страшно! Как я смела не подать ей руки?

– Фрида, – услышала я за спиной. Обернулась. Это был Колотун.

– Ты Амо ждёшь? Его не будет.

– Он обещал.

– Он сказал, что тебя самой не будет.

– Я здесь.

– Я вижу.

Меня всегда бесило в нём то, что он может вот так вилять и съезжать с темы, когда надо говорить в лоб.

– Колотун, что с Амо? Почему он не пришёл?

– А он мог прийти? Разве от него это зависит?

– Где он? Я хочу его видеть.

– На другом конце города. Он просил передать, что не получилось.

– Да у него и сразу не получилось.

– Нет, он попытался. Он пытался отлепиться, но это невозможно. Он потерял бы ноги. Он не выйдет из Гидры.

– А ты?

– А я и не собираюсь. Гидра не так плоха, как тебе кажется. В ней лучше, чем вам.

– Да чем это лучше? Вы пожираете друг друга сами.

– Зато голова не болит, что положить в рот.

– Чей-нибудь член, например…

Колотун засмеялся и крикнул:

– Народ, она нас вротобранами назвала!

Гидра обратила на меня свой взор. В любое другое время меня бы распирала гордость, но сейчас сердце бешено стучало в груди. Мне казалось, мой, едва тлеющий огонёк, погаснет сам собой, так жутко было.

– Это она из зависти. Она хочет быть с нами, – крикнула Вита, – она не собиралась нас оскорблять. Жаль, что такому человеку не нашлось места…

Голова Гидры сделала умилённую физиономию.

– Конечно. Каждый хочет быть в Гидре. И мы, конечно, всем рады.

Вита правильно сказала. Я не оказалась в Гидре случайно. Никакого выбора. В тот момент не получилось, в тот момент не предлагали, в тот момент не захотела, да и не звали. Настоящий выбор встал передо мной именно сейчас. Сдохнуть на месте или сдохнуть чуть попозже, но со всеми. И я бы, естественно, сделала этот очевидный выбор. Ибо любому кажется более привлекательным сдохнуть попозже, а не прямо сейчас, ибо кажется, что попозже за тебя будет умирать какой-то другой человек, который будет жить в прошлом. А прямо сейчас умираешь конкретно ты.

Но я настолько боялась этого существа! Для меня прикоснуться к Гидре – это всё равно, что прикоснуться к огромному пауку. Брр… Ненавижу пауков. Поэтому я оставила себе шанс. Я побежала.

23.

Бежала дворами, ныряла в закоулки. Бежала из последних сил, несмотря на то, что дыхалка даёт сбои. Несмотря на то, что за мной никто не гнался. Оказалась возле своего дома, забыла убрать лестницу и закрыть дверь. Шмыгнула под кровать.

Гидра сняла крышу моего дома. Дунул пронизывающий ветер. Я вылезла из-под кровати и трясущимися от страха и холода руками сняла с вешалки осеннюю куртку. Надела.

– Кто не с нами, тот против нас, – сказала Гидра.

– Я не против вас. Нет такого закона, чтобы всем быть в Гидре. Есть закон, что каждый волен быть или не быть с Вами. Это называется демократия.

Часть Гидры захихикала.

– Гидра – есть гарант демократии. Тот, кто против Гидры – против демократии, – отозвалась Айдия, и все подхватили за ней, – Тому, кто против демократии, нет места в этой стране. Это закреплено законодательно.

– Где? – спросила я, потому что перечитала все безумные законы, выпущенные Гидрой, но такого среди них не было.

Гидра взяла листок бумаги и начертила:

Закон: «Все лица, проживающие в стране, должны вступить в Гидру». Потом, видимо вспомнив, что есть люди, которые должны её кормить, и на этом основании не могут быть её частью, приписала: «За исключением граждан, которые имеют основания не вступать в Гидру».

– У меня есть веское основание, – возразила я.

– Законное? – спросил Влад.

– Адекватное, – ответила я.

Я хотела сказать, что Гидра всё разрушила. Мой университет, мою работу, крышу моего дома, киоски под моим домом. Гидра – это монстр, который жрёт сам себя. Гидра ничего не выращивает, у неё больше нет денег. Она держится непонятно на чём. Поэтому я не хочу быть в Гидре. Я только открыла рот, но тут поняла, что если я это скажу… Голова Гидры – тонкий, умнейший, хитрый до мозга костей Влад. Он всё это итак знает. Вера слепа. Айдия упряма. Если я это скажу, Гидра не поймёт, что представляет собой полное дерьмо, не рассыплется. Те, что были в Гидре, не попытаются восстановить этот мир. Гидра всё сметает на своём пути не потому что плохая, у неё просто нет других возможностей. Если Гидра рассыплется на людей, умрёт не она, умрут все они. Невозможно телу рассыпаться на клетки так, чтобы эти клетки выжили. Они скованы круговой порукой, замешанной на преступлениях. Их тела слеплены друг с другом так, что разорвать их невозможно.

– Какое же у Вас веское основание?

– Я хочу гулять по небу.

Гидра рассмеялась.

– Я хочу гулять по небу, а в Гидре этого делать невозможно. Это моя мечта и это законная мечта. В конституции написано, что человек имеет право на мечту и осуществление мечты, если его мечта законна. Я имею право не вступать в Гидру.

– Не будь идиоткой, она тебя растопчет, – закричала Вита.

– Я хочу гулять по небу. Пусть меня растопчут, но пока я не вступила в Гидру, у меня есть шанс гулять по небу. В противном случае у меня этого шанса не останется.

Гидра топнула так, что я подлетела выше крыши своего дома. Приземлилась на пол и больно ударилась головой.

– У тебя его уже не осталось. Ты хотела гулять по облакам с Амо. Он с нами.

Я понимала, что Амо с ними. Но я всё ещё не теряла надежды вырвать его. Пусть без ног, пусть с промытыми мозгами и карманами, в которых ничего, кроме дырок… Пока мы живы, у меня есть хоть какой-то шанс сидеть с ним на одном облаке. Ведь для невесомости не должно иметь значения, есть ли у человека ноги…

Гидра смотрела на меня выжидающе миллионами глаз. Гидра протянула мне руку, состоящую из сотен рук.

– Я просто хочу гулять по небу. А с кем, я уже сама решу. В Гидре это делать невозможно. Нет никакого закона, что мне нельзя гулять по небу. Нет, и не может быть. Если такой закон будет, это будет нарушение конституции. Это будет нелегитимный закон. Никто не обязан будет его исполнять.

Гидра почесала в затылке, взяла новую бумажку и написала: «Закон: любое лицо, имеющее мечту гулять по небу, должно доказать свою возможность гулять по небу, пройдя через огонь».

Я посмотрела этот закон.

– Что за чушь? Почему я должна доказывать своё право на мечту?

– Это делается для сохранения здоровья нации. Мы не можем рисковать своими гражданами. Гулять по небу может лишь тот, чьё здоровье позволяет пройти через огонь.

Гидра взяла одной из рук канистру с бензином, полила мой дом. Чиркнула зажигалкой.

– Если вы продолжаете иметь мечту гулять по небу, вы должны получить разрешение.

Мой дом был разрушен, моих друзей перемололо в этой жуткой машине. Человек, с которым я хотела осуществить свою мечту, больше не человек. Ни денег, ни пищи у меня не было, и достать это всё было нереально. Того восхитительного, большого, сверкающего города больше не осталось. Он превратился в руины. Мой диплом больше ничего не стоил. Нет. Я не идиотка. Я не хочу во имя каких-то дурацких идей и принципов лезть в огонь. Просто у меня ничего не осталось, кроме себя. Просто пройдясь по огню, я буду также уничтожена, как став частью этой гигантской твари. Если я из пластилина, я расплавлюсь и утеку в щели. Если я из глины, я затвердею и не смогу сделать больше ни одного движения. Если я сольюсь с ними, мои ноги, руки, лицо перемолотит также, как их. А впрочем. Какого хрена! Я хочу гулять по небу. Возможно это или нет. Я имею на это право.

– Не стоит оно того, – сказала Гидра, – мы сильны. Мы можем исполнить любую твою мечту. Будь с нами.

– Я хочу гулять по небу. И, если того требует закон, я пройду по огню.

Гидра подожгла мой дом. Я встала в середину. Было ли мне больно? Не настолько, как я ожидала. Больно? Ну да, но не больнее, чем когда твоё тело состоит из зубов, которые ест кариес и от того они все ноют. Это была боль, которую стерпеть можно. Я думала только о том, как это, когда ты утекаешь через щели. Но я никуда не утекла. Я состояла из глины, поэтому не растекалась, а твердела. Когда в доме больше нечему было гореть, огонь потух. Гидра, будь она проклята, лишила меня движений. Я превратилась в истукан, которому больше не надо ни пищи, ни крова. Ибо в таком состоянии можно было жить везде. Но в таком состоянии уже невозможно гулять по небу. Впрочем, я выстояла. Когда-нибудь, лет через сто, ко мне сюда будут ходить люди, и класть мне к ногам цветы, как живому памятнику. Когда-нибудь меня за это можно будет наградить медалью. Но никогда… Никогда нельзя будет почувствовать ступнёй небесную лёгкость облака, потому что все чувства сгорели вместе с едва живой надеждой на то, что Гидры завтра не станет.

Гидра была обескуражена. Она была уверена, что её победить невозможно. Что устоять перед ней никому не под силу. Со злости она топнула ногой, передавив несколько десятков чьих-то рук и ног. И, может, сделала это не для того, чтобы выразить свой гнев, а чтобы в очередной раз насмерть перепугать тех, из кого она состояла.

Я подлетела выше того места, где был потолок моего дома, а когда упала вниз, разбилась. Разлетелась по всей квартире осколками. Нет, я ещё была жива. Сосуд, в котором горел мой огонь, был хорошо защищён твёрдой керамической бронёй. Но моя голова лежала в одном углу, а правая кисть – в другом. Мне было сложно понять эту жестокость. Если я просто хочу гулять по небу, какое тебе до этого дело, я же у тебя ничего не краду…

Я услышала робкий… заикающийся, едва слышный голосок. Такой бесконечно любимый. Такой желанный минут пять назад.

– А чего плохого в том, что кто-то хочет ходить по небу?

Несколько сотен голосов зашикало в ответ. Я бы тоже зашикала, если бы у меня были силы. Амо, зачем ты подставляешься, тебя же сожрут…

– Ну ладно, если кто-то отдаёт меньше, чем 90 процентов картошки. Ладно, если кто-то построил киоск или написал книгу. Тут я бы понял. А если кто-то просто хочет гулять по небу, что в этом такого? – отозвались откуда-то с хвоста.

– Да, конечно, дурь. Но что в этом преступного? Зачем же в огонь заживо кидать? – вдруг прозвучало где-то возле головы.

И тут… Гидру залихорадило. Со всех её концов послышалось:

– Да, давайте честно. Все хотят ходить по облакам. Это же потрясающе!

– А если совсем честно, ходить по облакам невозможно, находясь в Гидре.

– Невозможно, конечно. Но если мы выбрали это, а кто-то выбрал другое, ну и пожалуйста, нам-то что?

– А я бы всё отдала, чтобы снова ходить по облакам… Но в Гидре это невозможно.

– Невозможно. Конечно, невозможно.

Гидра решила, что если сейчас она что-то не предпримет, она рассыплется. Она не понимала, что это невозможно также, как ей ходить по облакам.

– Возможно. Только Гидре и возможно ходить по облакам, – громко закричала Айдия.

Безмозглая, тупая, слепая Вера повторила:

– Да, Гидра создана, чтобы ходить по облакам! Гидра создана, чтобы подарить всем счастье!

– Вы там, наверху, с ума посходили? – снова отозвался Амо, но уже более уверено и более весомо, – любой дурак знает, что ходить по небу можно только с тем, кого выберешь ты, и кто выберет тебя и только из окна, которое выберет вас обоих.

– Мы выбрали друг друга, поэтому мы вместе, – бодро отозвалась Айдия.

– Мы вместе, потому что у вас были деньги, – прокричал кто-то из хвоста, – сейчас у вас нет денег.

– Мы докажем, что путь к свету, путь к счастью и был нашей целью, – провозгласил Влад, – мы докажем. Мы пойдём по небу.

И вся многомиллионная Гидра под радостные возгласы тех, что были сверху, молчаливые слёзы тех, что были снизу и редкие возгласы тех, кто знал, что такое ходить по небу, поспешила к краю обрыва.

Я не слышала почти ничьих голосов, кроме голоса Амо.

– Не смейте этого делать, мы все сдохнем, – кричал он.

– Конечно сдохнем, если ты не заткнёшься, – отвечали ему.

Я тоже хотела, чтобы Амо заткнулся. Да, они шли к пропасти. Да, они сейчас все покалечатся. Но если он не заткнётся, его сожрут. И у него не будет вообще никаких шансов.

– Я уже разбивался. Ходить по небу – это не картошку отбирать. Это тонкая штука.

Гидра остановилась и взяла в руки сухое, обожженное дерево.

– Кто не хочет гулять по небу, поднимите руки, – сказала Гидра.

Какой-то дурак, видимо из тех, которым Гидра снесла мозг, поднял руку. Гидра выколола деревом этого человека. Все услышали, как треснул его сосуд. Мой огонёк за толстым слоем обожженной глины и огромной трещиной замер. А вдруг это был Амо? Нет, конечно, он не сумасшедший. Но вдруг это он? Плевать на Виту, плевать на всех друзей и родственников. На него не плевать. Если это он, я зря осталась существовать.

– Гулять по небу должны хотеть все, иначе мы умрём, – подытожила Гидра.

Теперь больше никто не кричал о своём нежелании полететь с обрыва. Все радостно завопили, что сейчас пойдут по небу. Только вот эта радость была притворная. Знаете, всё равно, что кричать «За здоровье» на Дне рожденье начальника, который лишил тебя премии. Это было желание, о котором кричали дрожащим неловким голосом.

А я хотела только одного – пусть Амо перемолотит, пусть у него вырвет руки-ноги. Не важно. Но только пусть его сосуд не лопнет. В Гидре или вне её. Красивый или безобразный, пусть он останется жив.

24.

И тут произошло чудо. Чудо, которого никто не ожидал и не мог предсказать. Гидра прыгнула с обрыва и… рассыпалась. Судя по воплям, многих передавило насмерть. Причём, как я поняла, не важно, где они находились, передавило и верхи, и низы, и середину. Я слышала стоны… В этой чудовищной горе человеческого материала погасла навсегда половина нашего города. Хотя нет. На самом деле больше – половина страны. Но до страны мне дело не было. Главное не стало многих, кого я знала и любила. А я тут лежу – голова в одном углу, рука – в другом и даже не знаю – кого… Кого я больше никогда не увижу.

Это страшное чудовище, которое сожрало Ботану прямо на моих глазах. А ведь Ботана хорошая девка была. Вернее, не хорошая. Правильная. Она всё делала правильно. Всегда. Это чудовище сожрало Ботану. В пыль разнесло Ладу. Мою лучшую подругу, которой я не подала руки, за что не прощу себя никогда. Разрушило Владивосток, мой дом, мою жизнь, меня… Оно наконец-то развалилось. Его больше нет.

Вита как-то сказала: «Выжить может только то, что жизнеспособно. Если кто-то умер, он был нежизнеспособен». Гидра умерла, потому что изначально была нежизнеспособна. С другой стороны, рано или поздно умирают все.

Я смотрела на небо. Оно было точь-в-точь такое же, как тогда, когда я читала книжку про троллей на дереве. Такие же пухлые белые облака быстро проплывали по нему. Такое красиво небо во Владивостоке можно было увидеть только два раза в жизни. И оба этих раза я его видела. Это месячная норма осадков у нас выпадает пять раз на зиму. Это тайфуны, затапливающие весь город, бывают три раза за лето. А классическое, безупречное небо давно стало феноменом.

Я услышала вдали звуки аккордеона. Какой-то дед громко орал на всю улицу частушки. Мне казалось, они давно умерли. Как права человека, как свобода слова, как надежда на благополучие. Но они откуда-то воскресли. Как будто Гидра, разбившись, запустила машину времени. Как будто меня укачало на том дереве, и я задремала, а теперь очнулась от этого жуткого сна.

Но нет. Моя голова по-прежнему лежала в одном углу, а правая рука в другом. Я попыталась ей пошевелить. У меня получилось. Значит, я затвердела не полностью. Значит, я просто стала жёстче и грубей, но я не утратила до конца эту прелесть – двигаться, чувствовать, значить что-то. Знаете, чтобы обжечь кружку, её надо поместить в горячую печь надолго в безумную температуру. Я не кружка. Как я, такая большая, могла затвердеть от какого-то незначительного пожарчика?

Я шевелила правой рукой до тех пор, пока она ни смогла ползти. Она доползла до локтя, взяла его и поволокла ко мне. В этом мире, где люди умеют сжирать друг друга заживо, тебе не на кого надеяться, когда ты разбился. Сумеешь собрать себя по кусочкам… читай Виту. Я всегда была жизнеспособной и теперь лапками к верху лежать не собиралась.

Я не знаю, сколько я собирала себя. Может, неделю, а может два часа, которые показались неделей. Когда моя правая рука приволокла голову, я решила отдохнуть и закрыла глаза. Моя дверь распахнулась. Вошла Вита.

Её лицо было смазано. Двигалась она на ощупь. От той кипящей всеми эмоциями за раз девчонки с цветами в волосах в салатовых или красных платьях ничего не осталось. Вита состояла из углов, проплешин и резких, полурефлекторных движений. Её руки и ноги то и дело быстро сгибались и разгибались. Не знаю, как это называется, тик?

– Ты хочешь спросить, как я тебя нашла? Не знаю, по привычке, наверное. Я вообще не слышу. А глаз у меня остался. Левый, только он уплыл на затылок. И видит немного. Хотя так лучше, сзади никто не треснет. Если хочешь по-правде, я бы это всё вообще бы не видела. Гидра проклятая город смела. Будь она проклята.

– Вита, Гидра – это ты и ещё миллион таких же дебилов.

– Как теперь мне жить? С детьми со всем этим?

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Когда эта тварь ухнула с обрыва, я со страху разродилась. Пятерых родила. А обещали двойню. Говорят, хорошенькие. Как ты думаешь, я их прокормлю?

– Ну, естественно, нет. Еды не осталось.

– Вот и я так думаю. Куда я денусь? Наизнанку вывернусь, а прокормлю. Проклятое чудовище все сожрала, всех перемолола. Помнишь Злату, ног лишилась. Так плакала, так плакала, будто есть, куда бежать. Будто она кому нужна. А материала много осталось, можно вылепить. Она не стала ждать, пустила себе пулю в сосуд. И погасла. А ведь можно было спасти. Айдия расшиблась насмерть. В этом месиве её даже опознать было невозможно.

– Ужас какой. Помню, любила рассказывать истории про героев. Сама их выдумывала, а так верила, что аж плакала, как будто они про настоящих людей.

– Вот и я говорю, сука, лучше б её мать аборт сделала. Её счастье, что её размазало.

– Амо жив?

– Верка зато жива. Правда, искорёженная вся. Пол-лица снесло. Мозг-то ей давно отшибло, а сейчас одно ухо. Перекрутило всю. Я её видела мельком. Чуть ни стошнило. Много сейчас уродов. Но Верка всех уродливее. Местное пугало. У кого глаза остались, от неё шарахаются. У кого уши есть – стараются не слушать. Я не знаю, что она говорит. Наверное, ерунду какую-то про кружки.

– Плевать на Верку, лучше б эта дрянь сдохла. Амо как?

– А ведь красивая была, я сама на неё смотреть любила. Жалко Верку. Серый примерно как я сейчас. Только слышит немножко. Нам с ним обещали подарить новые уши и новые глаза, когда очередь остро нуждающихся пройдёт. Как жизнь потрепала. Будь проклята эта Гидра. Ты бы вот что делала на моём месте?

– Ну-ну. Тебя потрепала, а я тут здравствую. Только вот меня, в отличие от тебя, ни за что. – Вот и я не знаю. Думаю, надо сеять и сажать. Не важно что, не важно где. Надо, чтоб еда была, а глаза и уши выдадут. Прорвёмся. Ладно, приятно было тебя видеть. Пойду детей кормить. У меня их аж пять! Счастье-то какое. Будь проклята Гидра.

– Не уходи. Про Амо скажи. Как он?

Вита остановилась в дверях.

– Амо твой, кстати, не выжил. Нет, я не видела его труп. Но и его самого не видела. А он был как раз с правого боку. Из тех мало кто выжил. Из головы больше всего выжило. Влад выжил. Мало того, руки-ноги, глаза, уши на месте, куда-то заграницу свалил. Ну, я пошла, пока.

Я сейчас должна вставить что-то типа «кощунственно так говорить, но». Не вставлю. Лучше бы выжил Амо и к чертям собачим и Веру, и Виту. Вот, что она ко мне пришла? Показать свою расквашенную физиономию? Нечего было вступать в Гидру. Думать надо иногда, а не просто хвататься за жизнь любой ценой. Вопрос в том, что лицо восстановить можно, а меня – уже нет. И Амо нет. Мы никогда не будем гулять по облакам. Подождите. Как это?

Даже, если бы мне сказали, что его нет. Точно нет. Кто-то это видел. Даже если бы я видела, как это чудовище… Короче, сама это видела. Я всё равно бы не поверила. Как это – Амо нет? Я зачем-то, почему-то всё ещё есть, а он… Где он, если его нет? Это как, я всё ещё буду гореть, мечтать о встрече с ним, в бессонную полночь засыпать с мыслью, что мы проваливаемся ногами в мягкое пушистое облако, а его нет? Это всё равно, что неба больше нет. А оно есть. Посмотрите. Нежно-голубое с одинаковыми аккуратно расставленными облачками. Классическое небо, какое во Владивостоке я видела лишь два раза в жизни.

Это всё равно, что навсегда замолкли частушки. Они тоже остались. Вон, раздаётся: «Эх-ма, тру-ля-ля. Опустили короля» скрипучим старческим голосом.

Наверное, его также нет, как меня. Он, как я, может смотреть на это, усыпанное белыми облачками небо. И это всё, что он может. И это всё, что могу я. Я даже заплакать не могу, потому что из стеклянных глаз не бегут слёзы. Да и там, внутри, их давно не осталось.

«Амо, неужели ты никогда не смотрел на меня?» «Знаешь, почему, мы с Любовью тогда разбились? Я с самого начала выбрал тебя». Это всё ещё билось где-то в подкорках. Будь проклята Гидра! Его больше нет!

Я услышала, как скрипнула дверь. Чьи-то тяжёлые шаги приближались к моей голове. И, хотя самое страшное было позади, каждой своей выжженной клеточкой я боялась этих шагов.

– По-моему, реально тебя склеить, – сказал…

Он обошёл меня так, что я смогла его видеть. Амо. Это был он. Но какой-то кривой. Одна рука болталась, как плеть, вторая практически вжалась в плечо. Тело его волнообразно искривило. Его лицо расчертили морщины, а глаза поблекли. Его светлые… Такие ангельские! волосы наполовину ободрались. Но это был всё-таки он.

– Больно? – спросил он.

– Нет, – ответила я.

– Странный ты человек, сколько ни падала, всё тебе не больно, – улыбнулся он.

У него была такая же ослепительно нежная улыбка. Он стал отколупывать затвердевшие куски на моей кисти.

– Ай… – вскрикнула я.

– Терпи.

Мне было терпимо больно, когда я горела, мне не было больно, когда я рассыпалась. А тут хлоп, и как будто перемкнуло какой-то ещё живой нерв. Он не остановился, он продолжал отдирать ставший керамикой слой.

– Амо, прекрати. Мне больно. Хватит. Ай.

А он не прекращал, он только говорил: «Тихо», «Терпи» или «Это для твоей же пользы».

Когда боль терпеть стало невозможно, Амо прилепил мою правую кисть к осколку руки.

– Амо, оставь, я всё равно не смогу с этим жить.

– Придётся учиться, – ответил он и продолжил.

Я уже затвердела. Я уже разбилась. Что ещё надо? Да я просто не хочу, чтобы кто-то это ворошил. Мне нравится смотреть на мир стеклянными глазами без слёз. Мне нравится не чувствовать холода и голода. Мне нравится не чувствовать. Я просто хочу лежать и смотреть на небо. И думать, как я буду по нему гулять с тобой.

Эта пытка продолжалась долго. Как я ненавидела его в те минуты! Боль была резкой и острой, как будто тебя сшивают толстой иглой. В какой-то момент мои стеклянные бесслёзные глаза не выдержали. И заплакали. И… ожили. Амо отошёл от меня и сказал:

– Всё.

А оно и, вправду, было всё. Боль утихала. Движение вернулось в руки и ноги. А я продолжала реветь, не понимая, от чего реву – от боли или от счастья. Амо сел рядом со мной и положил мне на плечо руку.

Во мне кипела злость. Может, потому что он два часа делал мне больно, может, потому что из-за этой прожорливой твари потерял своё ангельское обличие, а может, потому что он и был той тварью, которая это всё со мной сделала. Я скинула со своего плеча его руку.

– Хоть бы «спасибо» сказала.

– Какого хрена, может, тебе ещё орден вылепить?

– Тебя разбила Гидра. В чём виноват я?

– Гидра – это ты, и ещё миллион таких же дураков.

– В таком случае, я перед тобой свою вину загладил.

Амо развернулся и ринулся к двери. Я поймала его за длинную руку. Сейчас можно поругаться. Можно поплакать вместе и трижды проклясть Гидру. Можно разобидиться, насупиться и сесть по разные углы комнаты. Но нельзя. Никак нельзя, чтобы он уходил. Я прижалась к нему. Сильно прижалась, чтобы мы могли слепиться в маленькую, совсем маленькую Гидру. Я ведь никогда не знала, что это – быть слепленным с кем-то.

– Амо, хорошо было в Гидре?

– Плохо. По-дурацки. Ничего хорошего. Гидра направо, и ты направо…

– Ну и ладно, ну и направо…

– А ты хочешь налево.

– Почему вы так в неё стремились?

– Я думал, что в Гидре хорошо. Мы все так думали. Я в детстве читал такую книжку «Замок троллей», кто автор, не помню. Там всю книжку тролли строят прекрасный замок, а злой Леший им вредит. В конце они закидывают его камнями, и выясняется, что строили они тюрьму, в которую все и попали. По иронии судьбы за то, что закидали Лешего камнями. Когда ты строишь что-то с целой толпой, ты не можешь сказать, что ты строишь – прекрасный замок или холодную тюрьму. И когда тебе кто-то в этом мешает, ты не знаешь, кто он – урод, который хочет всё испортить, или пророк, который пытается тебя предупредить.

– Что ж ты, я же пыталась тебя оторвать?

– Ты бы оторвала меня, а ноги остались.

– Зачем тебе ноги, от Гидры никуда не уйти?

– Чтобы я мог гулять по небу. С тобой.

Стоило ли всё это переживать, чтобы услышать это? Не знаю. Но я это услышала. Тогда бы показалось, что нет. Сейчас казалось, что стоило. И ещё две тонны несчастий стоило бы пережить. Я взяла его за руку. Мы подошли к окну. Я не боялась, что сейчас не станет меня. В этом ничего страшного нет. Просто чик. И погас свет, звук, запахи, сознанье. Это, наверное, даже приятнее, чем просто ничего не чувствовать и, уж точно, приятнее, чем жить. Я не боялась погаснуть, но я не смогла бы никогда себе простить, если бы из-за меня не стало его.

– Высоко, – сказала я.

– Если ты боишься разбиться, мы разобьёмся.

– Я уже разбилась. Я боюсь за тебя.

– А я разбивался два раза. Было бы суждено насмерть, умер бы в первый раз.

– Тогда пошли.

Амо открыл окно. Улица звенела частушками. Закатное небо свежело феноменальной классичностью. В него больше не страшно было наступить, и мы наступили и…

… и мы пошли по облакам.

2011 год.

Оглавление

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.