| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Сопротивление и покорность (fb2)
- Сопротивление и покорность (пер. А. Б. Григорьев) 1666K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дитрих БонхефферБонхёффер Дитрих
СОПРОТИВЛЕНИЕ И ПОКОРНОСТЬ
Вступительное слово
Четверть века, отделяющая нас от первого русскоязычного издания сборника писем Дитриха Бонхёффера[1], предоставляет богатую пищу для размышления. За прошедший период культурный и интеллектуальный контекст восприятия этого критически важного богословского текста изменился если не радикально, то существенно. Проблемы, стоящие перед сообществом верующих, усложнились, а вместе с ними – и понимание верующими самих себя и своего места в секулярном мире. В этой перспективе пронзительное, пророческое и отрезвляющее свидетельство Бонхёффера обретает новое звучание и раскрывается новыми гранями.
Сегодня есть потребность осмысления пройденного пути, необходимость взглянуть на него спокойно и беспристрастно, дать ему ясную богословскую оценку. Казалось бы, поруганная атеистическим насилием «религия» восторжествовала, разрушенные стены возведены и долги возвращены сторицей, но заполняет ли все это гнетущую и растущую экзистенциальную пустоту? В этом свете Бонхёффер с его одновременно точнейшей богословской интуицией и высочайшими риторическими способностями становится как никогда актуальным вне зависимости от отношения читателя к его богословским идеям, часто спорным, но всегда провоцирующим на самостоятельное мышление. Его опыт свидетельствует о том, что перед лицом тотальных моральных катастроф, подобных беспримесному злу нацизма, конфессиональные привычки и идеологические предрассудки утрачивают значение. Остается только личная христианская ответственность, которую невозможно переложить ни на ближнего, ни на дальнего, ни на традицию, ни на институцию.
Вместе с тем определенная мифологизация Бонхёффера, неизбежная в ходе популяризации его мысли, была связана с идеализацией самой фигуры автора, порой заслоняющей и затемняющей ее напряженность и противоречивость. Письма как наиболее интимные документы позволяют прорваться сквозь слои интерпретаций к раскаленной сердцевине верующей жизни и мысли автора, иногда шокирующей и отклоняющейся весьма далеко от привычного русла христианского богословия. Открытое противостояние злу в его беспримесной форме, каковыми были тоталитарные режимы прошлого столетия, представляет собой высочайший образец активной христианской позиции. Бонхёффер (вслед за Ницше) своим примером разоблачает христианский конформизм, мещанское безразличие и обрядоверие, мягкотелость и теплохладность, ставшие modus vivendi массовой религиозности.
Вопрос остается открытым и насущным: каким должно быть христианское бытие и свидетельство во времена великого перелома, когда почва уходит из-под ног, а все привычное рушится, когда торжествующая, самодовольная и удобная религиозность остается не у дел? В средоточии пустого изобилия, механического морализаторства и сонного безволия обнаруживается, что некоторые люди, имеющие открытую христианскую идентичность, поступают совсем не так, как должны были бы. Еще более поразительно следующее: как часто те, кто не носят на себе высокого имени Христа, проявляют чудеса самопожертвования и совершают великий подвиг служения ближнему. В гуще мира, в центре мировых страданий, в сердце отверженных и униженных обитает Бог. Крест есть высшее и совершеннейшее Откровение Бога. Как Христос совлекается славы и предстает в образе распятого и униженного раба, так и святость проявляется там, где никто не ждет и не предполагает: в предельной удаленности от респектабельности, пышности и возвышенности, в предельно простой повседневной жизни современного человека. Служить Богу – значит быть в самых дальних и бесславных уголках мира и нести его страдания, служить другим до полного самоотвержения, а не находиться в религиозном месте – месте силы и славы. Если бы христианство оставалось исключительно созерцательным и направленным внутрь, пассивным и индифферентным к миру и его страданиям, оно не стало бы закваской, преобразовавшей историю человечества, не смогло бы придать великое достоинство личности и высшую значимость личному свидетельству истины.
Богословие не есть отвлеченная теория, оно свидетельствует об опыте жизни и борьбы христианского сообщества, которое существует в мире и несет ответственность за все происходящее в нем не в меньшей мере, чем другие сообщества. Как часто современные христиане избирают легкий путь эскапизма и бегства от реальности вместо того, чтобы возвещать истину, служить ближнему и трудиться на благо мира и справедливости. Однако они призваны к жизни в сообществе любви, призваны деятельно свидетельствовать о присутствии Христа в средоточии мира со всеми его опасностями и ужасами. Творчески откликаясь на первохристианское эсхатологическое напряжение, Бонхёффер призывает бодрствовать и жить так, как если бы времена уже исполнились. Христианская истина дана всему миру и всем людям, она освобождает и исцеляет, потому всякая граница между христианством и нехристианством должна быть подвергнута подозрению как желание разделить и установить искусственные барьеры для всепобеждающей и неисчерпаемой Божией любви. Задача предисловия – пригласить к чтению, и я с благодарностью приглашаю читателя к общению с этим обязывающим и удивительным голосом христианства, звучащим несмотря ни на что.
О. Б. Давыдов
Предисловие немецкого издателя
Дитрих Бонхёффер провел первые полтора года своего заключения – с 5 апреля 1943 до 8 октября 1944 г. – в военном отделении тюрьмы Берлин-Тегель. На первых порах ему пришлось испытать ряд неприятностей и придирок, но затем удалось наладить переписку с родителями. Выборка из этих писем составила первую часть данной книги. Тюремные цензоры, и прежде всего следователь, доктор Рёдер, читали эти письма, а это, естественно, накладывало отпечаток на их содержание. Но все же чувствуется сильное желание узника успокоить родственников.
Через полгода Бонхёфферу удалось завязать дружеские отношения с персоналом из охранников и санитаров, так что он смог расширить переписку и обмен записками, в том числе с издателем данной книги. Требовалось лишь соблюдать определенные меры предосторожности. Сообщения о людях, которым грозила опасность, о ходе подпольной деятельности и о состоянии, в котором находилось следствие, формулировались иносказательно, намеками (verklausuliert). Но теперь разговор мог продолжаться и длился до разоблачений заговорщиков после <покушения на Гитлера> 20 июля и «цоссенской находки» (Zossener Aktenfund) в сентябре 1944 г. (были обнаружены документы, дневники, материалы, изобличающие деятелей сопротивления, группировавшихся вокруг Канариса, Остера, Ханса фон Донаньи и др.). Все это побудило гестапо ужесточить режим заключения Бонхёффера и перевести его в тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе. К сожалению, в результате такого поворота событий и при аресте издателя этой книги в октябре 1944 г. письма, написанные в последний месяц пребывания Бонхёффера в тегельской тюрьме, были уничтожены из соображений безопасности. Прочие письма сохранились в надежном месте. Они составляют вторую часть книги. В них Дитрих Бонхёффер, не опасаясь чужого глаза и без оглядки на реакцию других людей, высказывался о своих мыслях, чувствах и переживаниях.
Вместе с этими письмами он посылает также части своих работ, молитвы, стихотворения, изложения своих мыслей. Прилагая краткий «Отчет о тюремных порядках», он стремился предоставить объективную информацию для своего дяди, генерала фон Хазе, занимавшего в то время пост коменданта города Берлина.
От страницы к странице перед нашими глазами возникает картина тюремного бытия, пережитого и глубоко прочувствованного, в которой самые сокровенные моменты личной жизни и катастрофические события в мире осмысляются в единстве, – в поразительном единстве, свидетельствующем о высоком духе и чутком сердце. Все это подытоживается в потрясающем выводе, приведенном в кратком письме от 21 июля 1944 г. и «Этапах пути к свободе», когда он получил известие о неудавшемся покушении 20 июля и осознал, что его ждет неминуемый конец. Несмотря на колоссальное потрясение от провала этого предприятия, <в письмах> прорывается мысль об ответственности за общество (fьr das цffentliche), чтобы с несломленной новой ответственностью переносить последствия <неудачи заговора> и удвоившиеся страдания. Позднейшие эпохи смогут лучше осознать, что эта вторая ответственность еще раз оправдала первую, наложив на нее печать неразрушимого наследия. Это наследие может пребывать в забвении. Но оно не пропадет.
В тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе контактов <с внешним миром> было мало. От переменчивого всевластия комиссаров зависело, пропускать ли из тюрьмы весточки <родным и друзьям> и просьбы о жизненно важных вещах и допускать ли передачу писем заключенному. Однажды родственники узнали, что Дитрих исчез. Гестапо не давало никаких объяснений о том, куда его перевели. Это произошло в феврале. Лишь летом 1945 г., уже после катастрофы, стал для нас известен этот путь: Бухенвальд – Шёнберг – Флоссенбюрг. Так постепенно рассеивался мрак, окружавший конец Бонхёффера 9 апреля 1945 г.
Фрагментам писем и работам Бонхёффера, над которыми он трудился в заключении, предпослана заметка «Десять лет спустя», написанная на рубеже 1942/1943 гг. и задуманная как рождественский подарок друзьям. Уже тогда доходили предостережения, адресованные в первую очередь Хансу фон Донаньи, о том, что Имперская служба безопасности требует ареста и собирает обвинительный материал. Этот текст сохранился несмотря на обыски и бомбардировки, он был спрятан между черепицами и стропилами на крыше: это еще одно свидетельство о том духе, руководствуясь которым люди тогда действовали, а также переносили страдания.
Август 1951 г.
Эберхард Бетге
СОПРОТИВЛЕНИЕ И ПОКОРНОСТЬ
СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
В жизни каждого человека десять лет – это большой срок. Время – самое драгоценное (ибо невосполнимое) наше достояние, а потому всякий раз, когда мы оглядываемся назад, нас так гнетет мысль о потерянном времени. Потерянным я назвал бы то время, в котором мы не жили как люди, не собирали опыт, не учились, не созидали, не наслаждались и не страдали. Потерянное время – незаполненное, пустое время. Прошедшие годы, конечно, такими не были. Многое, неизмеримо многое было утрачено, но времени мы не теряли. Надо признать, что знания и опыт, осознаваемые впоследствии, являются лишь абстракциями реальности, самой прожитой жизни. Но если способность к забвению можно, пожалуй, назвать благодатным даром, то память, повторение воспринятого, нужно отнести к ответственной жизни. На следующих страницах я попытаюсь подвести итог тому, что накоплено нами за это время, нашему совместному опыту и знаниям; это не личные переживания, не систематическое изложение, не полемика и отвлеченные теории, а те выводы о человеческой природе, к которым пришли сообща, в кругу единомышленников, изложенные без обдуманного порядка и связанные лишь конкретным опытом; ничего нового здесь нет, все, разумеется, давно известное в прошлом, но для того нам данное, чтобы мы заново пережили и познали его. Невозможно писать об этих вещах, не вкладывая в каждое слово чувства благодарности за испытанную и сохраненную в эти годы общность духа и жизни.
Без почвы под ногами
Знала ли история людей, которые не имели в жизни почвы под ногами, которым все доступные альтернативы современности представлялись равно невыносимыми, чуждыми жизни, бессмысленными, которые искали источник силы по ту сторону всех соблазнов текущего момента, всецело погружаясь в прошлое или будущее, и которые – я не стал бы называть их мечтателями – с таким спокойствием и уверенностью могли ожидать осуществления их дела, – как мы? Или же: отличались ли чувства мыслящих, сознающих свою ответственность людей одного поколения накануне какого-нибудь великого исторического поворота от наших сегодняшних чувств, именно потому, что на глазах рождалось нечто поистине новое, чего нельзя было ожидать от альтернатив сегодняшнего дня?
Кто устоит?
Грандиозный маскарад зла смешал все этические понятия. То, что зло является под видом света, благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; для христианина же, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла.
Не вызывает сомнений поражение «разумных», с лучшими намерениями и наивным непониманием действительности пребывающих в уверенности, что толикой разума они способны вправить вывихнутый сустав. Близорукие, они хотят отдать справедливость всем сторонам и, ничего не достигнув, гибнут между молотом и наковальней противоборствующих сил. Разочарованные неразумностью мира, понимая, что обречены на бесплодие, они с тоской отходят в сторону или без сопротивления делаются добычей сильнейшего.
Еще трагичней крах всякого этического фанатизма. Чистоту принципа фанатик мнит достаточной, чтобы противопоставить ее силе зла. Но подобно быку он поражает красную тряпицу вместо человека, размахивающего ею, бессмысленно расточает силы и гибнет. Он запутывается в несущественном и попадает в силки более умного соперника.
Человек с совестью в одиночку противится давлению вынужденной ситуации, требующей решения. Но масштабы конфликтов, в которых он принужден сделать выбор, имея единственным советчиком и опорой свою совесть, раздирают его. Бесчисленные благопристойные и соблазнительные одеяния, в которые рядится зло, подбираясь к нему, лишают его совесть уверенности, вселяют в нее робость, пока в конце концов он не приходит к выводу, что можно довольствоваться оправдывающей (не обвиняющей) совестью, пока он, чтобы не впасть в отчаяние, не начинает обманывать свою совесть; ибо человек, единственная опора которого – совесть, не в состоянии понять, что злая совесть может быть полезнее и сильнее, чем совесть обманутая.
Надежным путем, способным вывести из чащи всевозможных решений, представляется исполнение долга. При этом приказ воспринимается как нечто абсолютно достоверное; ответственность же за приказ несет тот, кто отдал его, а не исполнитель. Но человек, ограниченный рамками долга, никогда не отважится совершить поступок на свой страх и риск, а ведь только такой поступок способен поразить зло в самое сердце и преодолеть его. Человек долга в конечном итоге будет вынужден выполнить свой долг и по отношению к черту.
Но тот, кто, пользуясь своей свободой в мире, попытается не ударить в грязь лицом, кто необходимое дело ставит выше незапятнанности своей совести и репутации, кто готов принести бесплодный принцип в жертву плодотворному компромиссу или бесполезную мудрость середины продуктивному радикализму, тот должен остерегаться, как бы его свобода не сыграла с ним злую шутку. Он дает согласие на дурное, чтобы предупредить худшее, и не в состоянии понять, что худшее, чего он хочет избежать, может быть и лучшим. Здесь корень многих трагедий.
Избегая публичных столкновений, человек обретает убежище в приватной порядочности. Но он вынужден молчать и закрывать глаза на несправедливость, творящуюся вокруг него. Он не совершает ответственных поступков, и репутация его остается незапятнанной, но дается это ценой самообмана. Что бы он ни делал, ему не будет покоя от мысли о том, чего он не сделал. Он либо погибнет от этого беспокойства, либо сделается лицемернее всякого фарисея.
Кто устоит? Не тот, чья последняя инстанция – рассудок, принципы, совесть, свобода и порядочность, а тот, кто готов всем этим пожертвовать, когда он, сохраняя веру и опираясь только на связь с Богом, призывается к делу с послушанием и ответственностью; тот, кому присуща ответственность, и чья жизнь – ответ на вопрос и зов Бога. Где они, эти люди?
Гражданское мужество?
Что, собственно, прячется за жалобами на отсутствие гражданского мужества? За эти годы мы стали свидетелями храбрости и самопожертвования, но нигде не встречали гражданского мужества, даже в нас самих. Слишком наивно было бы психологическое объяснение, сводящее этот недостаток просто к личной трусости. Корни здесь совсем иные. За долгую историю нам, немцам, пришлось познать необходимость и силу послушания. Смысл и величие нашей жизни мы видели в подчинении всех личных желаний и мыслей данному нам заданию. Глаза наши были уставлены вверх, не в рабском страхе, но в свободном доверии, видевшем в выполнении задачи свое ремесло, а в ремесле – свое призвание. Готовность следовать приказанию «свыше» скорее, чем собственному разумению, проистекает из частично оправданного недоверия к своему собственному сердцу. Кто будет оспаривать, что в послушании, при исполнении приказа, в своем ремесле немец всегда показывал чудеса храбрости и самоотвержения. Но за свою свободу немец (где еще на свете говорено о свободе с такой страстью, как в Германии, со времен Лютера и до эпохи идеалистической философии?) держался для того, чтобы освободиться от собственной воли в служении целому. Работу и свободу он воспринимал как две стороны одного дела. Но благодаря этому он и просчитался; он не мог представить, что его готовность к подчинению, к самоотвержению при выполнении приказа смогут использовать во имя зла. Как только это произошло, само его ремесло, его труд оказались сомнительными, а в результате зашатались все нравственные устои немца. И вот выяснилось, не могло не выясниться, что немцу не хватало пока решающего, главного знания, а именно: знания необходимости свободного, ответственного дела, даже если оно идет против твоего ремесла и полученного тобой приказа. Его место заступили, с одной стороны, безответственная наглость, а с другой – самопожирающие угрызения совести, никогда не приводившие к практическому результату. Но гражданское мужество вырастает только из свободной ответственности свободного человека. Только сегодня немцы начинают открывать для себя, что же такое свободная ответственность. Она опирается на того Бога, который требует свободного риска веры в ответственном поступке и обещает прощение и утешение тому, кто из-за этого стал грешником.
Об успехе
Нельзя согласиться с мнением, что успех оправдывает дурные дела и сомнительные средства, но тем не менее не следует рассматривать успех как нечто абсолютно нейтральное с этической стороны. Как ни говори, исторический успех создает почву, на которой только и можно жить в дальнейшем, и еще неизвестно, что является более оправданным – ополчаться ли этаким Дон Кихотом против нового времени или, сознавая свое поражение и в конечном итоге примирившись с ним, служить новой эпохе. Успех в конце концов делает историю, а Управитель ее через головы мужей – творцов истории – всегда претворит зло в добро. Неисторически, т. е. безответственно, мыслящие поборники принципов поступают необдуманно, игнорируя этическое значение успеха, и можно только порадоваться, что мы наконец вынуждены всерьез выяснить свое отношение к этической проблеме успеха. До тех пор, пока успех на стороне добра, мы можем позволить себе роскошь считать успех этически нейтральным. Проблема же возникает в том случае, когда успех достигнут дурными средствами. В этой ситуации мы узнаём, что для нашей задачи равно бесполезны как теоретическое, созерцательное критиканство и несговорчивость (то есть отказ встать на почву фактов), так и оппортунизм (то есть капитуляция перед лицом успеха). Ни критиками-ругателями, ни оппортунистами мы не хотим, да и не имеем права, быть, наша цель – разделенная ответственность в созидании истории, участие в ответственности от случая к случаю и в каждое мгновение, участие в качестве победителя или побежденного. Тот, кто не позволяет никаким событиям лишить себя участия в ответственности за ход истории (ибо знает, что она возложена на него Богом), тот занимает плодотворную позицию по отношению к историческим событиям – по ту сторону бесплодной критики и не менее бесплодного оппортунизма. Разговоры о героической гибели перед лицом неизбежного поражения по сути своей весьма далеки от героизма, поскольку им недостает взгляда в будущее. Последним ответственным вопросом должен быть не вопрос, как мне выбраться из беды, не запятнав репутации героя, но вопрос, как жить дальше следующему поколению. Плодотворные решения (даже если они на какой-то период приносят унижение) могут исходить только из такого вопроса, исполненного ответственности перед историей. Короче говоря, гораздо легче выстоять в каком-либо деле, опираясь на тот или иной принцип, чем взяв на себя конкретную ответственность. Безошибочный инстинкт всегда подскажет молодому поколению, какими побуждениями руководствовались в том или ином поступке, что было решающим – принцип или живая ответственность, ибо от этого зависит его будущее.
О глупости
Глупость – еще более опасный враг добра, чем злоба. Против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае его можно пресечь с помощью силы; зло всегда несет в себе зародыш саморазложения, оставляя после себя в человеке по крайней мере неприятный осадок. Против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой; доводы не помогают; фактам, противоречащим собственному суждению, просто не верят – в подобных случаях глупец даже превращается в критика, а если факты неопровержимы, их просто отвергают как ничего не значащую случайность. При этом глупец, в отличие от злодея, абсолютно доволен собой; и даже становится опасен, если в раздражении, которому легко поддается, он переходит в нападение. Здесь причина того, что к глупому человеку подходишь с большей осторожностью, чем к злому. И ни в коем случае нельзя пытаться переубедить глупца разумными доводами, это безнадежно и опасно.
Можем ли мы справиться с глупостью? Для этого необходимо постараться понять ее сущность. Известно, что глупость не столько интеллектуальный, сколько чисто человеческий недостаток. Есть люди чрезвычайно сообразительные и тем не менее глупые, но есть и тяжелодумы, которых можно назвать как угодно, но только не глупцами. С удивлением мы делаем это открытие в определенных ситуациях. При этом не столько создается впечатление, что глупость – прирожденный дефект, сколько напрашивается вывод, что в определенных обстоятельствах люди оглупляются или сами дают себя оглуплять. Мы наблюдаем далее, что замкнутые и одинокие люди подвержены этому недостатку реже, чем люди и группы людей, склонные к общительности (или обреченные на нее). Поэтому глупость представляется скорее социологической, чем психологической проблемой. Она не что иное, как реакция личности на воздействие исторических обстоятельств, побочное психологическое явление в определенной системе внешних отношений. При внимательном рассмотрении оказывается, что любое мощное усиление внешней власти (будь то политической или религиозной) поражает значительную часть людей глупостью. Создается впечатление, что это прямо-таки социологический и психологический закон. Власть одних нуждается в глупости других. Процесс заключается не во внезапной деградации или отмирании некоторых (скажем, интеллектуальных) человеческих задатков, а в том, что личность, подавленная зрелищем всесокрушающей власти, лишается внутренней самостоятельности и (более или менее бессознательно) отрекается от поиска собственной позиции в создающейся ситуации. Глупец часто бывает упрямым, но это не должно вводить в заблуждение, будто он действует самостоятельно. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьявольского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его.
Но именно тут становится совершенно ясно, что преодолеть глупость можно не актом поучения, а только актом освобождения. При этом, однако, следует признать, что подлинное внутреннее освобождение в подавляющем большинстве случаев становится возможным только тогда, когда этому предшествует освобождение внешнее; пока этого не произошло, мы должны оставить все попытки воздействовать на глупца убеждением. В этой ситуации вполне очевидна тщетность всех наших усилий постичь, о чем же думает «народ» и почему этот вопрос совершенно излишен по отношению к людям, мыслящим и действующим в сознании собственной ответственности. «Начало мудрости – страх Господень» (Пс. 110, 10). Писание говорит о том, что внутреннее освобождение человека для ответственной жизни перед Богом и есть единственно реальное преодоление глупости.
Кстати, в этих мыслях о глупости все-таки содержится некоторое утешение: они совершенно не позволяют считать большинство людей глупцами при любых обстоятельствах. В действительности все зависит от того, на что делают ставку правители – на людскую глупость или на внутреннюю самостоятельность и разум людей.
Презрение к человеку?
Велика опасность впасть в презрение к людям. Мы хорошо знаем, что у нас нет никакого права на это и что тем самым наши отношения с людьми становятся абсолютно бесплодными. Вот несколько соображений, которые помогут нам избежать этого искушения. Презирая людей, мы предаемся как раз основному пороку наших противников. Кто презирает человека, никогда не сможет что-нибудь из него сделать. Ничто из того, что мы презираем в других, нам не чуждо. Как часто мы ждем от других больше, чем сами готовы сделать. Где был наш здравый смысл, когда мы размышляли о слабостях человека и его падкости на соблазны? Мы должны научиться оценивать человека не по тому, что он сделал или упустил, а по тому, что он выстрадал. Единственно плодотворным отношением к людям (и прежде всего к слабым) будет любовь, то есть желание сохранять общность с ними. Сам Бог не презирал людей. Он стал человеком ради них.
Имманентная справедливость
К самым поразительным и неопровержимым открытиям я отношу опыт, что зло оказывается на поверку (и очень часто за удивительно короткий срок) глупым и бессмысленным. Этим я не хочу сказать, что за каждым преступлением по пятам следует наказание. Я имею в виду, что принципиальный отказ от божественных установлений (якобы в интересах самосохранения человека на земле) идет вразрез с подлинными интересами этого самосохранения. Этот опыт можно истолковывать по-разному. Но, во всяком случае, одно не вызывает сомнения: в совместной жизни людей существуют законы, которые сильнее всего того, что пытается встать над ними, а потому игнорировать эти законы не только неверно, но и неразумно. Отсюда становится понятным, почему аристотелианско-томистская этика возводит благоразумие в одну из кардинальных добродетелей. Вообще, благоразумие и глупость нельзя считать этически нейтральными, как это хотела бы нам внушить неопротестантская этика убеждения (Gesinnungsethik). В полноте конкретной ситуации среди содержащихся в ней возможностей умный человек сразу распознает непроходимые границы, устанавливаемые любой деятельности вечными законами человеческого общежития; распознав их, разумный человек действует в интересах добра, добрый – в интересах разума.
Естественно, что нет ни одного сколько-нибудь важного в историческом плане деяния, которое не преступило бы в свое время границ этих законов. Коренное различие состоит в том, что это нарушение установленных границ рассматривается либо как принципиальная их отмена и тем самым подается как своего рода право, либо остается в сознании как неизбежная вина, загладить которую можно лишь скорейшим восстановлением и соблюдением закона и его границ. Не всегда следует говорить о лицемерии, когда за цель политических действий выдается установление правопорядка, а не голое самосохранение. Уж так устроен мир, что принципиальное уважение последних законов и прав жизни благоприятствует и самосохранению и что эти законы допускают лишь краткое, неповторяющееся, необходимое в конкретном случае нарушение, рано или поздно карая со всесокрушающей силой того, кто необходимость возводит в принцип и таким образом утверждает собственный закон. Имманентная справедливость истории награждает и казнит только деяние, сердца же испытывает и судит вечная божественная справедливость.
О действии Бога в истории. Несколько пунктов моего кредо
Я верю, что Бог из всего, даже из самого дурного, может и хочет сотворить добро. Для этого Ему нужны люди, которые используют все вещи в благих целях. Я верю, что Бог в любой беде стремится дать нам столько силы сопротивления, сколько нам нужно. Но Он не дает ее заранее, чтобы мы полагались не на себя, а лишь на Него. Такая вера должна была бы освободить от всякого страха перед будущим. Я верю, что даже наши ошибки и заблуждения не напрасны и что Богу не сложнее с ними справиться, чем с нашими так называемыми благими делами. Я верю, что Бог – не вневременной фатум, Он ожидает искренней молитвы и ответственных дел и не остается безучастным.
Доверие
Едва ли не каждый человек испытал предательство на своем опыте. Фигура Иуды, столь непостижимая прежде, уже больше не чужда нам. Да весь воздух, которым мы дышим, отравлен недоверием, от которого мы только что не гибнем. И если прорвать пелену недоверия, то мы получим возможность приобрести опыт доверия, о котором раньше и не подозревали. Мы приучены, что тому, кому мы доверяем, можно смело вверить свою голову; несмотря на всю неоднозначность, характерную для нашей жизни и наших дел, мы выучились безгранично доверять. Теперь мы знаем, что только с таким доверием, которое всегда – риск, но риск, с радостью принимаемый, действительно можно жить и работать. Мы знаем, что сеять или поощрять недоверие – в высшей степени предосудительно и что, напротив, доверие где только возможно следует поддерживать и укреплять. Доверие всегда останется для нас одним из величайших, редкостных и окрыляющих даров, которые несет с собой жизнь среди людей, но рождается оно всегда лишь на темном фоне необходимого недоверия. Мы научились ни в чем не отдавать себя на произвол подлости, но в руки, достойные доверия, мы предаем себя без остатка.
Чувство качества
Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характеризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистанцию, там хаос у порога. Где ради материального благополучия мы миримся с наступающим хамством, там мы уже сдались, там прорвана дамба, и туда, где мы поставлены, потоками вливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Подозрения в своекорыстии, основанные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах – ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслабиться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти попреки. Мы переживаем сейчас процесс общей деградации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократической позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному сознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же понятному уважению как вышестоящих, так и нижестоящих. Главное – это расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества, главное – восстановить порядок на основе качества. Качество – заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки – к досугу и тишине, от рассеяния – к концентрации, от сенсации – к размышлению, от идеала виртуозности – к искусству, от снобизма – к скромности, от недостатка чувства меры – к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные – друг друга дополняют.
Со-страдание
Нужно учитывать, что большинство людей извлекают уроки лишь из опыта, изведанного на собственной шкуре. Этим объясняется, во-первых, поразительная неспособность к предупредительным действиям любого рода: надеются избежать опасности до тех пор, пока не становится поздно; во-вторых, глухота к страданию других. Со-страдание же возникает и растет пропорционально растущему страху от угрожающей близости несчастья. Многое можно сказать в оправдание такой позиции: с этической точки зрения – не хочется искушать судьбу; внутреннюю убежденность и силу к действию человек черпает лишь в серьезном случае, ставшем реальностью; человек не несет ответственности за всю несправедливость и все страдания в мире и не хочет вставать в позу мирового судьи; с психологической точки зрения – недостаток фантазии, чувствительности, внутренней отмобилизованности компенсируется непоколебимым спокойствием, неутомимым усердием и развитой способностью страдать. С христианской точки зрения, однако, все эти доводы не должны вводить в заблуждение, ибо главное здесь – недостаток душевной широты. Христос избегал страданий, пока не пробил Его час; а тогда – добровольно принял их, овладел ими и преодолел. Христос, как говорится в Писании, познал Своей плотью все людские страдания как Свое собственное страдание (непостижимо высокая мысль!), Он взял их на Себя добровольно, свободно. Нам, конечно, далеко до Христа, мы не призваны спасти мир собственными делами и страданиями, нам не следует взваливать на себя бремя невозможного и мучиться, сознавая неспособность его вынести, мы не Господь, а орудия в руке Господа истории и лишь в весьма ограниченной мере способны действительно со-страдать страданиям других людей. Нам далеко до Христа, но если мы хотим быть христианами, то мы должны приобрести частицу сердечной широты Христа – ответственным поступком, в нужный момент добровольно подвергая себя опасности, и подлинным со-страданием, источник которого не страх, а освобождающая и спасительная Христова любовь ко всем страждущим. Пассивное ожидание и тупая созерцательность – не христианская позиция. К делу и со-страданию призывают христианина не столько собственный горький опыт, сколько мытарства братьев, за которых страдал Христос.
О страдании
Неизмеримо легче страдать, повинуясь человеческому приказу, чем совершая поступок, сделав свободный выбор, взяв на себя ответственность. Несравненно легче страдать в коллективе, чем в одиночестве. Бесконечно легче почетное страдание у всех на виду, чем муки в безвестности и с позором. Неизмеримо легче страдать телесно, чем духовно. Христос страдал, сделав свободный выбор, в одиночестве, в безвестности и с позором, телесно и духовно, и с той поры миллионы христиан страждут вместе с Ним.
Настоящее и будущее
Нам до сих пор казалось, что возможность планировать свою жизнь как в профессиональном, так и в личном аспекте относится к неотъемлемым человеческим правам. С этим покончено. Силою обстоятельств мы ввержены в ситуацию, в которой вынуждены отказаться от заботы о «завтрашнем дне» (Мф. 6, 34), причем существенно, делается ли это со свободной позиции веры, что подразумевает Нагорная проповедь, или же как вынужденное рабское служение текущему моменту. Для большинства людей вынужденный отказ от планирования будущего означает безответственную, легкомысленную или разочарованно-безучастную капитуляцию перед текущим моментом; немногие все еще страстно мечтают о лучших временах в будущем, пытаясь отвлечь себя этим от мыслей о настоящем. Обе позиции для нас равно неприемлемы. Для нас лишь остается очень узкий и порой едва различимый путь – принимать любой день так, как будто он последний, и все же не отказываться при этом от веры и ответственности, как будто у нас впереди еще большое будущее. «Дома и поля и виноградник будут снова покупаемы в земле сей» (Иер. 32, 15) – так, кажется, пророчествовал Иеремия (в парадоксальном противоречии со своими иеремиадами) накануне разрушения священного града; перед лицом полного отсутствия всякого будущего это было божественное знамение и залог нового, великого будущего. Мыслить и действовать, не теряя из виду грядущее поколение, сохраняя при этом готовность без страха и забот оставить сей мир в любой день, – вот позиция, практически навязанная нам, и храбро стоять на ней нелегко, но необходимо.
Оптимизм
Разумнее всего быть пессимистом: разочарования забываются, и можно без стыда смотреть людям в глаза. Оптимизм поэтому не в чести у разумных людей. Оптимизм по своей сути не взгляд поверх текущей минуты, это жизненная сила, сила надежды, не иссякающая там, где отчаялись другие, сила не вешать голову, когда все старания кажутся тщетными, сила сносить удары судьбы, сила не отдавать будущего на произвол противнику, а располагать им самому. Конечно, можно встретить и глупый, трусливый оптимизм, который недопустим. Но никто не должен смотреть свысока на оптимизм – волю к будущему, даже если он сто раз ошибется; оптимизм – жизненное здоровье, надо беречь его от заразных болезней. Есть люди, которые не принимают его всерьез, есть христиане, не считающие вполне благочестивым надеяться на лучшее земное будущее и готовиться к нему. Они верят, что в хаосе, беспорядке, катастрофах и заключен смысл современных событий, и потому сторонятся (кто разочарованно и безучастно, кто в благочестивом бегстве от мира) ответственности за дальнейшую жизнь, за новое строительство, за грядущие поколения. Вполне возможно, что завтра разразится Страшный суд, но только тогда мы охотно отложим наши дела до лучших времен, не раньше.
Опасность и смерть
Мысль о смерти за последние годы становится все более привычной. Мы сами удивляемся тому спокойствию, с каким мы воспринимаем известия о смерти наших сверстников. Мы уже не можем ненавидеть смерть, мы увидели в ее чертах что-то вроде благости и почти примирились с ней. В принципе мы чувствуем, что уже принадлежим ей и что каждый новый день – это чудо. Но было бы, пожалуй, неправильным сказать, что мы умираем охотно (хотя всякий знаком с известной усталостью, которой, однако, ни при каких обстоятельствах нельзя поддаваться), – для этого мы, видимо, слишком любопытны или, если выразиться с большей серьезностью: нам хотелось бы все-таки узнать что-нибудь еще о смысле нашей хаотичной жизни. Мы вовсе не рисуем смерть в героических тонах, для этого слишком значительна и дорога нам жизнь. И подавно отказываемся мы усматривать смысл жизни в опасности, для этого мы еще недостаточно отчаялись и слишком хорошо знакомы со страхом за жизнь и со всеми остальными разрушительными воздействиями постоянной угрозы. Мы все еще любим жизнь, но я думаю, что смерть уже не сможет застать нас совсем врасплох. Опыт, полученный за годы войны, едва ли позволит нам сознаться себе в заветном желании, чтобы смерть настигла нас не случайно, не внезапно, в стороне от главного, но посреди жизненной полноты, в момент полной отдачи наших сил. Не внешние обстоятельства, а мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть, – смерть по добровольному согласию.
Нужны ли мы еще?
Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и освоили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а может быть, просто стали циниками – нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистники, не рафинированные комбинаторы понадобятся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодействия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении самих себя – вот от чего зависит, найдем ли мы снова путь к простоте и прямодушию.
ПИСЬМА К РОДИТЕЛЯМ
14.4.1943
Дорогие родители!
Прежде всего вы должны знать и действительно поверить в то, что у меня все в порядке. К сожалению, я смог вам написать только сегодня, но так на самом деле было все десять дней. Некоторые лишения, обычно кажущиеся при аресте особенно неприятными, в действительности не играют на удивление почти никакой роли. Утром можно наесться и черствым хлебом (кстати, есть еще масса хороших вещей!), к койке я уже привык, а с 8 вечера до 6 утра можно прекрасно выспаться. Я был особенно удивлен тем, что меня с самого начала практически не тянуло курить; думаю, что во всем этом решающую роль играет психика: резкая внутренняя перестройка – следствие столь неожиданного ареста, необходимость смириться и приспособиться к совершенно новой ситуации – из-за всего этого телесные потребности отступают на второй план, и их перестаешь замечать; я отношусь к этому как к подлинному обогащению моего жизненного опыта. К одиночеству мне не привыкать, как другим людям, для меня это в самом деле хорошая душевная парилка. Меня мучает только мысль, что вы терзаете себя страхом за меня, что вы неважно питаетесь и плохо спите. Простите, что я доставляю вам столько забот, но думаю, что всему виной не столько я, сколько ужасная судьба. Против всего этого мне очень помогает чтение стихов Пауля Герхардта, которые я сейчас учу наизусть. Кроме того, со мной моя Библия, книги из местной библиотеки; писчей бумаги сейчас также хватает…
Две недели назад было 75-летие. Это был чудесный день. У меня в голове еще звучит утренний и вечерний хорал с многоголосием хора и оркестра: «Хвалите Господа, могучего Царя… В какой беде не укрывал тебя милостивый Бог в тени крыл Своих». Да, это так, и на это мы можем в дальнейшем уверенно положиться.
Вот и пришла весна. Теперь у вас много работы в саду. Здесь, в тюремном дворе, по утрам, а сейчас и вечерами так чудно распевает певчий дрозд. Ощущаешь благодарность за самые незначительные вещи, и это тоже приобретение. Прощайте!
Пасха, 25.4.1943
Сегодня, наконец, 10-й день, когда я имею право вам написать. Как бы хотелось, чтобы вы узнали, что и здесь я праздную радостный день Пасхи. В Страстной пятнице и Пасхальном воскресенье есть что-то освобождающее, уносящее мысли далеко за пределы личной судьбы к последнему смыслу всей жизни, страданий и вообще всего происходящего, и снова рождается надежда. Со вчерашнего дня в здании удивительно тихо. Слышны были возгласы: «Радостной Пасхи!» – и без всякой зависти желаешь исполнения этого всем, кто несет здесь тяжелую службу.
Но сначала я должен поблагодарить вас за все, что вы мне прислали… Вы не можете себе представить, что это значит, когда вдруг говорят: только что здесь были ваша мать и брат с сестрой, они кое-что для вас передали. Даже сам факт близости, вещественное свидетельство того, что вы все время обо мне думаете и заботитесь (о чем я, кстати, и без того знаю), – все это дарит столько счастья, что целый день не чуешь под собой ног. Огромное спасибо за все!
У меня по-прежнему все хорошо, я здоров, имею возможность каждый день проводить полчаса на воздухе, а после того, как я снова смог курить, иногда даже забываю на короткое время, где я, собственно, нахожусь! Отношение ко мне хорошее, я много читаю, кроме газет и романов, в основном Библию. Для серьезной работы мне еще не хватает сосредоточенности, но на Страстной неделе я все-таки смог наконец основательно заняться тем местом из Страстей – первосвященнической молитвой, – которое, как вы знаете, уже давно меня интересовало, а также разобрать для себя в посланиях Павла несколько глав, посвященных этическим проблемам, что так важно для меня. В общем, мне еще повезло.
Удивительно, но дни летят здесь быстро. Не верится, что я тут уже несколько недель. Я с удовольствием ложусь в 8 часов спать (ужин здесь в 4 часа) и радуюсь предстоящим снам. Раньше я даже не подозревал, какой это счастливый дар. Я вижу сны каждую ночь, и все время хорошие. Перед сном читаю стихи, выученные за день, а в 6 часов утра наслаждаюсь чтением псалмов и гимнов, думая о вас всех и зная, что вы тоже обо мне думаете.
Вот и день прошел, на душе у меня покойно, и хочется надеяться, что и у вас тоже; я прочитал множество замечательных вещей, в голове рождались прекрасные мысли и надежды.
5.5.43
Сейчас, после 4 недель заключения, к быстрому, сознательному, внутреннему примирению с ниспосланным испытанием постепенно примешивается бессознательное и естественное привыкание. Оно приносит облегчение, но и свои проблемы, ибо привыкать к подобному состоянию нет ни желания, ни права; с вами было бы то же самое. Вам хочется больше знать о моей здешней жизни: для того чтобы вообразить себе тюремную камеру, много фантазии не требуется – чем меньше клетушку представите, тем вернее; на Пасху в DAZ была напечатана репродукция дюреровского «Апокалипсиса», я повесил ее на стену; а еще у меня стоят примулы от М.!
Из четырнадцати дневных часов около трех я провожу в хождении по камере – много километров; кроме того, полчаса прогулки во дворе. Читаю, учусь, работаю. Особенное удовольствие получаю, перечитывая Иеремию Готхельфа, от его прозрачного, здорового, спокойного стиля.
До свадьбы у Ш. уже рукой подать. До этого дня я не смогу ничего написать. Сегодня я вычитал у Жан Поля, что «единственные огнестойкие радости – это семейные»… От всего сердца желаю им много радостей в этот день, а я в мыслях и добрых пожеланиях с удовольствием побуду с ними; я бы хотел, чтобы и они только с радостью, добрыми воспоминаниями и надеждами думали обо мне.
Когда человека постигает беда, именно тогда ему хочется, чтобы подлинные радости жизни (а к ним-то и относится свадьба) где-нибудь рядом все-таки взяли свое…
Я часто вспоминаю теперь замечательную песню Гуго Вольфа, которую в последнее время мы много раз пели: «Ночь прошла, ночь прошла, явились радость и беда, не успеешь оглянуться, как покинут тебя обе и отправятся к Господу рассказать, как ты их принял». В этом «как» заключено все, оно важнее всех внешних событий. Оно полностью гасит мучительные порой мысли о будущем.
Еще раз великое спасибо вам за все, за то, что думаете обо мне, за все, что вы для меня делаете, из-за меня переносите. Передайте привет братьям и сестрам, друзьям. Пусть Р. веселится на своей свадьбе, не омрачая ее мыслями обо мне. Скажите ей, что она может быть спокойна и что я даже здесь смогу по-настоящему разделить ее радость.
15.5.43
Когда вы получите это письмо, пройдут последние дни подготовки, да и само торжество уже отзвучит, а с ним и чуточка моего желания на нем присутствовать… Сегодня я с благодарностью вспоминаю о прошедших прекрасных годах и часах и радуюсь со всеми вами. Теперь мне ужасно хочется прочесть текст на бракосочетание, самый замечательный из тех, что я знаю, это из Послания к Римлянам (15, 7), я часто его использовал. Какое у вас великолепное лето. Вы можете по утрам распевать «Златое солнце» Пауля Герхардта.
После долгого перерыва получил от вас письмо… Большое спасибо! Тот, для кого родительский дом сделался частицей собственной души (как для меня), с особенной благодарностью воспринимает всякую весточку с приветом. Ах, если бы хоть на минутку можно было повидаться или поговорить! Это была бы огромная внутренняя разрядка.
Снаружи, конечно, трудно составить верное представление о тюремной жизни. Сама ситуация, то есть каждый момент, здесь не так уж сильно отличается от моей жизни где-либо еще: я читаю, размышляю, пишу, расхаживаю туда-сюда (и совсем не как белый медведь, стирающий до крови бока о стены клетки); главное – держаться за то, что у тебя есть, за то, что ты можешь, – а этого все еще предостаточно; главное – сдерживать в себе возникающие мысли о том, чего ты не можешь, то есть не давать воли беспокойству и злости на свое положение. Между прочим, мне только здесь стало ясно, что Библия и Лютер подразумевают под словом «искушение». Вдруг без всякой видимой физической и психологической причины лишаешься внутреннего мира и спокойствия, которые тебя поддерживали, а сердце становится (как об этом написано у пророка Иеремии) упрямым и робким, так что его и не поймешь. И вправду воспринимаешь это как вторжение извне, как вмешательство злых сил, стремящихся лишить тебя главного. Но и этот опыт, пожалуй, полезен и необходим, учишься лучше понимать человеческую жизнь. Я вожусь сейчас с маленьким этюдом о «чувстве времени», о переживании, весьма характерном для заключенного под следствием. Кто-то из моих предшественников нацарапал над дверью камеры: «через сто лет все кончится»; так он старался избавиться от ощущения незаполненного времени, но об этом можно наговорить много всякой всячины, очень хотелось бы побеседовать на эту тему с папой… «В Твоей руке дни мои» (Пс. 30, 16) – вот ответ Писания на вопрос, угрожающий здесь вытеснить все остальное: «Доколе, Господи?» (Пс. 12).
Вы непременно должны прочитать «Дух Берна» И. Готхельфа, если и не целиком, то хоть начало. Это что-то необыкновенное и наверняка вас заинтересует! Помнится, старина Шёне всегда нахваливал Готхельфа. Я с удовольствием предложил бы издательству Дидерикса издать хрестоматию Готхельфа. У Штифтера фон также преимущественно христианский (честно говоря, после его описаний леса меня иногда сильно тянет на тихие поляны Фридрихсбруннского леса), однако у него нет силы Готхельфа, и тем не менее в его произведениях столько чудесной простоты и ясности, что чтение доставляет мне массу удовольствия. Ах, если бы можно было снова поговорить с вами обо всем этом! При всей симпатии к vita contemplativa, я, однако, не могу назвать себя прирожденным траппистом. И все-таки немного вынужденного молчания тоже благо, да и католики говорят, что проникновеннее всего Библию толковали в чисто медитативных монашеских орденах. Кстати, я читаю Библию просто с самого начала и сейчас добрался до Иова, которого особенно люблю. Псалтирь вот уже много лет подряд я читаю каждый день; пожалуй, нет такой книги, которую бы я так знал и любил; псалмы 3, 46 и 69, да и остальные, я просто не могу читать, не слыша их музыкальной транскрипции Генриха Шютца, знанием которого я обязан Р., это одно из величайших приобретений в моей жизни.
…Я как никогда чувствую себя частицей всех вас и знаю, что все наши переживания – общие, что мы все переносим, делаем друг для друга и думаем сообща, даже если вынуждены жить врозь.
Проповедь по случаю бракосочетания, произнесенная в тюремной камере (май 1943)
…Дабы послужить к похвале славы Его… (Еф. 1, 12)
Неотъемлемое право новобрачных встретить день их свадьбы с чувством ни с чем не сравнимого триумфа. Если все трудности, препятствия, сомнения и колебания честно выстраданы и преодолены, а не просто отброшены в сторону (это только хорошо, если не все идет гладко), тогда действительно новобрачные добились решающего успеха в своей жизни. Согласием, данным друг другу в свободном решении, они вывели свою жизнь на новый поворот. Радостно и уверенно пошли они навстречу всем сомнениям и проблемам, которые жизнь выдвигает перед любым продолжительным союзом двух людей, и на свой страх и риск завоевали новую землю для своей жизни. Пусть в каждой свадьбе звучит ликующая нота от того, что люди могут творить такие великие дела, что им дарована безграничная свобода и власть брать в свои руки кормило собственной жизни. И справедливая гордость земных чад за право быть кузнецами своей судьбы должна сливаться со счастьем молодых. Не нужно спешить и заводить смиренный разговор о Божией воле и Провидении. Прежде всего это ваша чисто человеческая воля торжествует здесь свою победу; путь, на который вы вступаете, выбран вами абсолютно самостоятельно, и дело, которое вы сделали и делаете, – дело насквозь мирское, а не исключительно благочестивый акт. А потому несите сами всю ответственность за него, ведь ни один человек кроме вас не может взять ее на себя; а если выразиться точнее, то на вас, молодая пара, возложена вся ответственность за успех вашего предприятия при всем том счастье, которое сокрыто в этой ответственности. Не надо фальшивой набожности, скажите сегодня смело: это наша воля, это наша любовь, это наш путь. «Сталь и железо истлеют, конечно, наша любовь же пребудет навечно».
Потребность в земном счастье, которое вы стремитесь обрести друг в друге и которое состоит в том, чтобы – как поется в средневековой песне – душой и телом друг другу быть утехой, – эта потребность оправдана пред людьми и пред Богом.
Кому как не вам можно с чувством особой благодарности обратить свой взгляд на прошлую жизнь. Вы были буквально осыпаны всеми радостями и приятностями жизни, все вам удавалось, вы грелись в лучах любви и дружбы окружающих вас людей, препятствия на вашем пути во многом устранялись прежде, чем вы к ним приближались, в любой жизненной ситуации вы чувствовали себя под надежной защитой близких и друзей, каждый нес вам лишь доброе, ну а в конце концов вам было даровано найти друг друга, и сегодня вы у цели ваших желаний.
Вы знаете сами, что ни один человек не в состоянии собственными силами создать и обеспечить такую жизнь, и что, мало того, одному дается, у другого отнимается – это мы называем Божественным Промыслом. Сколь велико сегодня ваше торжество, что ваша воля, ваш путь близки к цели, столь же велика пусть будет ваша благодарность за то, что Божия воля и Божий путь привели вас сюда; с какой уверенностью вы сегодня принимаете на себя ответственность за ваше дело, с той же уверенностью вы можете вложить эту ответственность в Божии руки.
Бог, прилагающий сегодня Свое согласие к вашему согласию, допускающий вашу волю, дарующий вам ваше торжество, восторг и гордость, делает вас в то же время орудием Своей воли и Своих планов в отношении вас и других людей. Бог на самом деле в Своем непостижимом благоволении дает Свое согласие на ваше согласие, но, делая это, Он вместе с тем творит из вашей любви нечто совершенно новое. Он творит святой супружеский союз.
Бог ведет ваш брак. Брак – это нечто большее, чем ваша любовь друг к другу. Его достоинство и власть – выше, ибо его священное учреждение – дело рук Бога, и в браке желает Он сохранять людей до конца дней. В любви вашей вы видите себя одними на целом свете, в браке же вы – звено в цепи поколений, которые приходят и уходят по воле Божией к Его славе и которых Он призывает в Свое Царство. В любви вашей вы видите лишь небеса вашего собственного счастья, благодаря браку вы с ответственностью входите в мир и разделяете ответственность людей. Ваша любовь принадлежит вам и только вам, брак же – нечто надличное, брак – это звание, служение. Короля делает королем венец, а не просто охота поцарствовать, так и вы стали супружеской парой перед Богом и людьми не благодаря только вашей взаимной любви, а благодаря браку. Вы сперва обмениваетесь кольцами сами, а потом снова принимаете их из рук пастора, так и любовь исходит от вас, брак же – свыше, от Бога. Насколько Бог выше человека, настолько же святость, права и обетование брака выше святости, прав и обетования любви. Не ваша любовь несет брак, но брак отныне несет вашу любовь.
Бог делает ваш брак нерасторжимым. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19, 6). Бог сочетает вас в браке, это совершает Бог, не вы. Не путайте вашу любовь друг к другу с Богом. Бог делает ваш брак нерасторжимым, Он защищает его от любой опасности, грозящей изнутри или снаружи. Бог желает быть гарантом нерасторжимости брака. Счастлив тот, кто уверен, что ни одна власть в мире, ни одно искушение, ни одна человеческая слабость не могут разъединить то, что Бог сочетал. Да, кто это знает, может спокойно сказать: что Бог сочетал, то человек не может разлучить. Свободные от всяческих опасений, непременно сопутствующих любви, в полной уверенности, с полной определенностью вы можете теперь сказать друг другу: отныне мы никогда не утратим друг друга, по Божией воле мы принадлежим друг другу до самой смерти.
Бог устанавливает порядок для жизни в браке. «Жены, повинуйтесь мужьям своим, как прилично в Господе. Мужья, любите своих жен и не будьте к ним суровы» (Кол. 3, 18–19). Вступая в брак, вы закладываете дом. Для этого необходим порядок, и этот порядок настолько важен, что Сам Бог устанавливает его, ибо без него все пришло бы в расстройство. При учреждении вашего дома вы свободны во всем, за исключением одного: жена должна слушаться мужа, муж должен любить свою жену. Тем самым Бог воздает честь, подобающую мужу и жене. Честь жены – служить мужу, быть ему помощницей, как сказано в повествовании о сотворении мира (Быт. 2, 20), честь же мужа – любить свою супругу от всего сердца. Он «оставит отца и мать и прилепится к жене своей» (Мф. 19, 5) и будет «любить ее как свою плоть». Жена, стремящаяся господствовать над своим мужем, вершит бесчестье себе самой и своему мужу, так же как муж покрывает себя и свою жену бесчестьем, отказывая ей в любви; оба они попирают Божию честь, которая должна венчать брак. Если жена, влекомая тщеславием, стремится стать как ее муж, а муж смотрит на жену лишь как на игрушку своего господства и произвола, то это показатель нездоровых времен и ненормальных отношений. Если женское служение рассматривается как пренебрежение женой и даже как унижение ее достоинства, а исключительная любовь мужа к своей жене воспринимается как слабость или даже глупость, то это начало разложения и распада всех жизненных структур общества.
Дом мужа – вот место, на которое жена поставлена Богом. Многие сегодня уже забыли, что может означать дом, но нам, другим, именно в наше время это стало особенно ясно. Это суверенное царство посреди целого мира, это твердыня в бурях эпохи, прибежище, даже святыня. Не на зыбкой почве изменчивых событий внешней и общественной жизни стоит он, его покой в Боге, дающем ему смысл и ценность, суть и право, назначение и достоинство. Это установление Бога в мире, место, где должны воцариться – что бы ни творилось на земле – мир, тишина, радость, любовь, чистота, порядок, благоговение, послушание, традиции, а во всем этом – счастье. Призвание и счастье жены – строить этот мир в мире мужа и действовать в нем. Счастье, если она поймет все величие и богатство ее удела и задачи. Не новое, но вечное, не изменчивое, но постоянное, не громкое, но тихое, не слова, но дела, не приказание, но привлечение, не домогание, но обладание – и все это согретое и окрыленное любовью к мужу – вот царство жены. В Книге Притчей Соломоновых говорится: «Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. Добывает шерсть и лен, и с охотой работает своими руками… Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся… Встают дети и ублажают ее, – муж, и хвалит ее: “много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их”» (Притч. 31, 11–13, 15, 20). Счастье, которое муж находит в настоящей или, как сказано в Библии, «добродетельной», «мудрой» жене, непрестанно прославляется Писанием как высшее земное счастье. «Цена ее выше жемчугов» (Притч. 31, 10). «Добродетельная жена – венец для мужа своего» (Притч. 12, 4). Но с той же откровенностью говорится в Библии о несчастье, постигающем мужа и весь дом от дурной, «неразумной» жены.
Если муж зовется главой жены, и даже с таким добавлением – «как и Христос глава Церкви» (Еф. 5, 23), то тем самым на ваши земные отношения падает божественный отблеск; мы должны увидеть его и воздать ему честь. Звание, в которое здесь возводится муж, связано не с его личными способностями и задатками, но с его служением, которое он принимает, вступая в брак. И жена должна видеть его облеченным этим званием. Для него же самого звание это означает высшую ответственность. Как глава дома он несет ответственность за жену, за брак и за дом. На него возложены забота о домашних и защита их, он представитель своего дома перед миром, он опора и утешение домашним, он домоправитель, который наставляет, наказывает, помогает и утешает и предстоит перед Богом за свой дом. Благо, если жена почитает мужа в его служении, а муж действительно справляется со своим служением – таков божественный порядок. «Мудрыми» будут те супруги, которые познают и соблюдают божественный уклад; «неразумен» тот, кто думает, что сможет поставить на его место другой порядок – плод собственной воли и неразумения.
Бог возложил на брак благословение и бремя. Благословение – в обетовании потомства. Бог допускает человека к участию в Своем неустанном созидании; но только Сам Бог благословляет брак детьми. Дети – дар Господа (см. Пс. 126, 3), и мы должны смотреть на них как на дар. От Бога принимают родители детей, и к Богу они должны их снова привести. Отсюда и божественный авторитет родителей по отношению к детям. Лютер говорит о «золотой цепи», возложенной Богом на родителей, а по Писанию в соблюдении пятой заповеди заключено особое обетование долголетия на земле. Поскольку и до тех пор, пока люди живут на земле, Бог дал им воспоминание о том, что над этой землей тяготеет проклятье греха и что земля – еще не конец всего. Над судьбой женщины и мужчины нависла грозная тень Божиего гнева, на них возложено божественное бремя, которое они должны нести. Жена должна в муках рожать детей, а муж – в заботе о своих домашних – пожинать тернии и волчцы и трудиться в поте лица своего. Бремя это должно подвигнуть супругов на призывание Бога, оно должно напоминать им об их вечном предназначении в Его Царствии. Земной союз – лишь начало вечного союза, земной дом – лишь образ Дома Небесного, земная семья – лишь отблеск отцовства Бога по отношению ко всем людям, Его чадам.
Бог посылает вам Христа, Который есть основа вашего брака. «Принимайте друг друга, как и Христос принял вас в славу Божию» (Рим. 15, 7). Одним словом, живите вместе, прощая друг другу грехи, без чего не устоит ни один человеческий союз, а брак и подавно. Не будьте несговорчивыми, не судите и не осуждайте друг друга, не возноситесь, не перекладывайте свою вину на другого, но принимайте себя такими, какие вы есть, и каждый день прощайте друг друга от всего сердца.
С первого дня супружеской жизни и до последнего пусть вашим законом будет: «Принимайте друг друга… в славу Божию».
Вот вы и выслушали Божие слово о вашем браке. Поблагодарите Его за это, принесите Ему благодарность за то, что Он привел вас сюда, просите Его, чтобы Он основал, укрепил, освятил и сохранил ваше супружество, и тогда вы вашим браком принесете «нечто во славу Его великолепия». Аминь.
Вознесение, 4.6.43
…Большое спасибо вам за ваши письма, для меня они всегда слишком короткие, но я, конечно, все понимаю! У меня такое ощущение, словно двери тюрьмы растворились, и можно немного пожить вместе с вами на воле. Потребность в радости здесь, в этом доме скорби, где никогда не услышишь смеха (кажется, что даже у охранников в тюремной обстановке пропадает охота смеяться), очень велика, так что стараешься как можно полнее зачерпнуть ее из внутренних и внешних источников.
Сегодня Вознесение, день великой радости для тех, кто еще может верить, что Христос правит миром и нашей жизнью. Мысленно я с вами всеми, в церкви, на богослужениях, чего я так давно лишен, но также и со многими неизвестными людьми, молча переносящими свою судьбу в этом доме. Эти и другие мысли не дают мне замыкаться на собственных незначительных лишениях. Это было бы несправедливо и неблагодарно.
Я как раз снова написал кое-что из своих заметок о «чувстве времени», это доставляет мне большое удовольствие, а то, что пишешь на основе своих собственных непосредственных переживаний, идет гораздо легче, и мысли свои выражаешь свободно. «Антропологию» Канта, за которую я тебе, папа, очень благодарен, прочитал; она была мне неизвестна. Я нашел там много интересного, но все-таки это крайне рационалистическая психология в стиле рококо, проходящая мимо многих существенных явлений. Не мог бы ты прислать мне что-нибудь стоящее о формах и функциях памяти? В этой связи меня сейчас это очень интересует. Кант очень мило трактует «курение» как вид саморазвлечения.
Меня очень радует, что вы читаете сейчас Готхельфа; вам наверняка понравились бы… и его «Путешествия». Что касается научной стороны, то я с удовольствием прочитал здесь солидную «Историю христианских деяний любви» Ульхорна, а за «Историей церкви» Холля мне вспомнились его семинары.
Почти ежедневно я читаю что-нибудь из Штифтера. Безмятежная и укромная жизнь его героев (он ведь настолько старомоден, что изображает только симпатичных людей) в этой обстановке благотворно влияет на меня и направляет мысли на важные жизненные смыслы. Между прочим, здесь возвращаешься – внешне и внутренне – к самым простым жизненным вещам; вот Рильке, например, я здесь просто не смог читать. Но может быть, ум тоже чего-то лишается из-за утеснения, в котором живешь?..
Троица, 14.6.43
Вот и Троицу пришлось нам отпраздновать еще в разлуке, а ведь это в особом смысле праздник общности. Когда сегодня рано утром зазвонили колокола, мне так захотелось в церковь, что я поступил, как Иоанн на Патмосе, и отслужил для себя самого такую замечательную службу, что одиночество просто улетучилось, настолько сильно я ощущал ваше присутствие и присутствие всех общин, с которыми я уже праздновал Троицу. Со вчерашнего вечера я то и дело декламирую для себя «Песнь на Троицу» П. Герхардта, где есть такие чудные строки: «Ты дух радости» и «Даруй силу нам и радость…» Еще радуют меня слова из Писания: «Если ты в день бедствия оказался слабым, то бедна сила твоя» (Притч. 24, 10) и «Ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия» (2 Тим. 1, 7). Удивительная история чуда с языками также занимает меня. То, что вавилонскому смешению языков, в результате которого люди перестали понимать друг друга, ибо каждый заговорил на своем языке, наступит конец и что оно будет преодолено божественным языком, который будет понятен каждому и лишь посредством которого люди снова смогут прийти к взаимопониманию, и то, что церковь станет тем самым местом, где это произойдет, – все это великие и крайне важные мысли. Лейбниц всю свою жизнь бился над идеей универсального языка, долженствующего изображать все понятия не словами, а общепонятными знаками. Это можно рассматривать как проявление его стремления исцелить тогдашний разорванный мир и как философский ответ на события Пятидесятницы.
В здании снова полная тишина, слышны только шаги заключенных, меряющих свои камеры, – сколько горьких и чуждых праздничному настроению мыслей носят они с собой. Будь я тюремным пастором, я бы в такие дни с раннего утра до вечера обходил камеры, это хоть кому-нибудь да помогло бы.
Вы, как и я, в ожидании, и должен сознаться, что в каком-то уголке подсознания я все-таки надеялся оказаться на Троицу снова на свободе, хотя сознанием запрещаю себе устанавливать какие бы то ни было сроки. Завтра исполнится всего лишь 10 недель, а ведь по нашему непрофессиональному разумению мы, наверное, и не могли представить себе такой срок для «предварительного» заключения. Но это, безусловно, ошибка. Вообще говоря, непростительно быть таким профаном в юридических вопросах, как я. Только здесь ощущаешь, насколько атмосфера, в которой живет юрист, отличается от среды, окружающей теолога; но из этого также можно извлечь урок, и, пожалуй, все оправданно на своем месте. А нам не остается ничего иного, как доверчиво – уповая на то, что каждый делает все, что в его силах, для быстрейшего выяснения сути – и с максимумом терпения ждать и не ожесточаться. У Фрица Ройтера есть прекрасные слова: «Жизнь человека – не прямой и гладкий поток, бывает – натолкнется на запруду, завертится на месте, бывает – люди начинают швырять камни, мутить прозрачные струи; да, случиться-то всякое может, но ведь нужно-то заботиться о том, чтобы вода оставалась прозрачной, а небо и земля могли бы в нее глядеться» – этим сказано все.
Работа о чувстве времени вчерне закончена, теперь пусть немного вылежится, посмотрим, как она это перенесет.
Сегодня первый понедельник после Троицы. Я только сел за обед, поесть свеклы с картошкой, как совершенно неожиданно мне передали вашу праздничную посылку, которую принесла Р. Словами не выразишь, как это меня обрадовало. При всей уверенности в духовной связи, существующей между вами и мной, в душе постоянно живет неистребимая потребность зримого свидетельства этой связи в любви и в мыслях, которая превращает самые что ни на есть материальные предметы в носители духовных реальностей. Думаю, что нечто подобное заключает в себе потребность в таинстве, присущая всем религиям.
24.6.43
Какое богатство иметь в эти тяжелые времена большую, спаянную, прочную семью, где каждый доверяет друг другу и оказывает поддержку. Раньше при… арестах пасторов я иногда думал, что одиноким людям из их числа переносить неволю легче всего. Тогда я еще не знал, что в ледяном воздухе заключения означает тепло, исходящее от жены и семьи, не знал, что именно во времена такой разлуки еще больше растет чувство тесной сплоченности…
Только что пришли письма, за которые я вам очень признателен. Прочитав рассказы о клубнике и малине, о вольных каникулах и планах на отдых, я вдруг почувствовал, что между тем взаправду настало лето. Здесь не ощущаешь смены времен года. Я рад, что температура <воздуха> умеренная. Некоторое время тому назад синица свила гнездо во дворе, в маленькой каморке, и вывела 10 птенцов. Я каждый день радовался, глядя на них. Но однажды какой-то грубый малый все разрушил, несколько мертвых птичек лежало на земле – уму непостижимо. Много радостей доставляют мне на прогулках во дворе муравьиная куча и пчелы на липах. Я иногда вспоминаю при этом историю Петера Бамма, попавшего на дивной красоты остров, где он встречает множество довольно приятных людей. Во сне он охвачен страхом, что на остров может упасть бомба и все разрушить, и первая мысль, которая приходит ему в голову: жаль бабочек! Видимо, чувство нетронутой, тихой, свободной природной жизни и порождает в тюрьме совершенно особое (в чем-то, возможно, сентиментальное) отношение к животным и растениям. Вот только мухи в камере вызывают эмоции совсем не сентиментальные. Заключенный, наверное, вообще склонен к раздуванию в себе эмоциональной стороны, чтобы тем самым компенсировать недостаток тепла и душевности, ощущаемый им в его среде, причем, вероятно, он слегка преувеличенно реагирует на свои душевные движения. Это прекрасно, наконец, снова призвать себя к порядку холодным душем отрезвления и юмора, без чего можно утратить чувство равновесия. Я думаю, что правильно понятое христианское учение может оказать здесь особенно действенную службу.
Милый папа, тебе ведь все это отлично известно из длительного опыта лечения заключенных. Я пока еще сам не познакомился с так называемыми тюремными психозами, ориентируюсь только приблизительно.
3.7.43
Когда субботним вечером начинают звонить колокола тюремной церкви, наступает самый подходящий момент для писания писем домой. Удивительно, какой властью над человеком обладают колокола, как могут они проникать в душу. С ними связано так много воспоминаний из прежней жизни. Любое недовольство, неблагодарность, эгоизм – все исчезает с их звоном. Вдруг ты оказываешься в толпе милых сердцу воспоминаний, как бы окруженный роем добрых духов. Первое, что приходит мне на ум, это тихие летние вечера во Фридрихсбрунне, потом – множество общин, где я работал, далее – вереница уютных домашних торжеств, обручений, крестин, конфирмаций (завтра, кстати, конфирмация моей крестницы!) – всего и не сочтешь, что оживает в памяти. Но это обязательно мирные, исполненные чувства благодарности, вселяющие уверенность воспоминания. Если бы только можно было еще больше помогать другим людям!
Прошла неделя, заполненная спокойной работой и прекрасными книгами, к тому же я получил письма от вас… а сегодня – чудесную посылку. Меня несколько беспокоит, что окна в вашем бомбоубежище придется заложить…
Минуло четверть года, как я в тюрьме. Помнится, в студенческие годы на лекциях Шлаттера по этике шла речь о долге гражданина-христианина вести себя спокойно в ходе следствия. Тогда для меня это были пустые слова. За прошедшие недели я много думал об этом. Давайте с тем же спокойствием и терпением, что и прежде, переждем еще столько времени, сколько на нас будет возложено. Во сне я чаще обычного вижу себя на свободе, среди вас…
Просто великолепны были огненные лилии, бутоны медленно раскрываются по утрам и цветут лишь один день, на следующее утро придет черед других, а послезавтра отцветут последние.
Воскресенье, 25.7.43
Так, значит, вчера, в эту жару вы сами были здесь и передали посылку! Надеюсь, что вы не очень утомились. Я так благодарен вам за это и за гостинцы. Дары лета здесь, конечно, особенно приятны. Оказывается, и помидоры уже созрели! В эти дни я впервые почувствовал жару, тут в камере она еще не мешает, ведь я мало двигаюсь. Но желание подышать свежим воздухом растет. Мне бы хотелось как-нибудь провести вечер в саду. Получасовая дневная прогулка, конечно, прекрасна, но все-таки слишком коротка. Вероятно, все простудные явления, ломота, насморк и т. д., пройдут, только когда я снова окажусь на воздухе. Огромную радость мне всегда доставляют цветы, вносящие в серую камеру жизнь и краски…
Со своим чтением я всецело в XIX веке. Готхельф, Штифтер, Иммерман, Фонтане, Келлер – я читал их за этот месяц просто с восхищением. Эпоха, в которую писали на таком простом, ясном немецком языке, должна в своей основе иметь весьма здоровое начало. Описывая самые нежные переживания, не впадают в сентиментальность, в энергичных партиях – не становятся фривольно развязными, высказывая убеждения, избегают патетики – никакого деланного упрощения или усложнения в языке и содержании; все это, одним словом, крайне симпатично для меня и, как мне кажется, полезно. Но это, разумеется, предполагает серьезную и кропотливую работу над выразительными средствами немецкого языка, а потому – непременную тишину и покой. Кстати, последние вещи Ройтера меня снова сильно захватили, и я с радостью и удивлением ощущаю в себе то же настроение, близость всего, вплоть до языковых средств: ведь очень часто автор своей манерой изложения может приковать к себе читателя или оттолкнуть…
Всякий раз тешу себя надеждой, что письмо, которое я вам пишу, будет последним письмом из тюрьмы. Ведь это, в конце концов, с каждым днем все вероятнее, а здесь мало-помалу становишься сыт по горло всей обстановкой. Я бы пожелал вам провести всем вместе пару хороших летних дней.
3.8.43
Я в самом деле очень рад и благодарен за то, что теперь смогу писать вам чаще, ведь я боялся, что вы беспокоитесь, во-первых, из-за жары в камере под крышей, а во-вторых, из-за просьбы об адвокате. Только что получил вашу восхитительную посылку с помидорами, яблоками, компотом, термосом и пр., а также с фантастической охлаждающей солью, о которой я даже и не подозревал. Сколько забот у вас опять из-за меня! Очень вас прошу, не волнуйтесь, я жил в еще большей жаре – в Италии, Африке, Испании, Мексике, а хуже всего, пожалуй, было в Нью-Йорке в июле 1939 года – и более или менее знаю, как лучше всего себя вести. Ем и пью я мало, спокойно сижу за письменным столом и нахожу, что моей работе практически ничего не мешает. Время от времени освежаю тело и душу вашими замечательными гостинцами. О переводе на другой этаж мне бы не хотелось просить, я считаю это непорядочным по отношению к тому арестанту, который в таком случае будет вынужден переехать в мою камеру и у которого, по-видимому, нет помидоров и пр.; кроме того, объективно разница не слишком велика, 34° в комнате или всего 30°. Но я узнал, что Ханс[2] переносит жару все еще плохо, и очень расстроился за него. Однако я сделал еще одно любопытное наблюдение – то, чего изменить нельзя, человек переносит совсем по-другому, чем если он постоянно занят мыслями о возможности какого-нибудь облегчения своей участи.
Что касается моей просьбы о защитнике, то я очень надеюсь, что вы с вашей стороны не слишком сильно обеспокоены и так же, как и я, спокойно ожидаете исхода событий. Пожалуйста, не думайте, что я в отчаянии или сильно волнуюсь. Конечно, для меня это было сильным разочарованием, как, вероятно, и для вас. Но в каком-то смысле это также и некоторое облегчение: знать, что окончательное рассмотрение дела, чего мы так долго ожидаем, уже не за горами. Я каждый день жду более точной информации…
Мне опять попалось кое-что интересное. Читая «Юрга Енача», я с радостью и интересом освежил воспоминания юности. В отношении исторических деталей я нашел книгу о венецианцах весьма содержательной и занимательной. Не могли бы вы мне прислать кое-что из Фонтане: «Госпожа Женни Трайбель», «Пути-перепутья», «Штехлин»? Интенсивное чтение за последние месяцы пойдет на пользу и моей работе. Из этих книг узнаешь по вопросам этики больше, чем из учебников. «Без крова» Ройтера я люблю, как и ты, мама. Но я, наверное, кончил всего Ройтера, или у вас есть еще кое-что особенно интересное?
Недавно я прочитал в «Зеленом Генрихе» очень милое стихотворение: «Сквозь неумолчный моря шум, / Которое несет мне муки, / В многоголосом хоре волн / Я слышу ваших песен звуки».
7.8.43
…Основательно ли подготовились вы к воздушным налетам? После всего, что было в последнее время напечатано в газетах, приходится еще раз продумать все вплоть до мелочей. Мне, например, пришло в голову, что мы как-то говорили о ненадежных перекрытиях в подвале, – надо ведь что-то сделать с центральной балкой? Думаете ли вы еще об этом, и можно ли достать для этого рабочих? Я с трудом представляю сейчас все это. С какой радостью я помог бы вам. Дайте мне обо всем знать, меня ведь интересует каждая мелочь…
Кажется, я еще не рассказывал, что каждый день, когда читать и писать нет больше сил, я немножко занимаюсь шахматной теорией. Это доставляет мне большое удовольствие. Если вы встретите какую-нибудь небольшую и хорошую книжку по теории, может быть, с задачками, я был бы очень признателен, но не тратьте сил на это, я и так обойдусь…
17.8.43
…Главное, очень прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я переношу все хорошо и внутренне совершенно спокоен. Как хорошо, что из собственного опыта мы знаем, что воздушные тревоги на нас совершенно не действуют. Я очень рад, что суды… останутся в Берлине!.. А в остальном у вас, как и у меня, наверняка есть более важные дела, чем постоянно думать о возможных налетах. Отстраняться от событий и забот дня – этому в камере выучиваешься быстро.
Из-за постоянных ожиданий и неуверенности за последние две недели я фактически не мог продуктивно работать, но теперь хочу снова засесть за стол. За прошедшие недели я набросал пьесу, но при этом выяснилось, что сам материал не годится для драматической формы, попытаюсь теперь переделать его в повесть. Это жизнь одной семьи. Само собой разумеется, что привносишь много личного…
Близко к сердцу принял известие о смерти трех молодых пасторов. Буду признателен, если их родственникам как-нибудь дадут знать, что сейчас я не в состоянии им написать, а то они ничего не поймут. Среди моих учеников эти трое были мне ближе всех. Это огромная потеря как для меня, так и для церкви. Из моих учеников погибло уже, наверное, более тридцати, и это большей частью – лучшие…
24.8.43
Ну и беспокойной для вас была эта ночь! Я вздохнул с облегчением, когда капитан велел мне передать, что у вас все в порядке. Из полностью опущенного во время тревоги окна моей камеры, расположенной в верхнем этаже, четко виден ужасный фейерверк над южной частью города, и тут – при том, что не ощущаешь ни малейшего беспокойства за свою жизнь, – наваливается сознание всей бессмыслицы моего теперешнего положения, моего бездеятельного ожидания. Удивительно тронул меня сегодня рано утром лозунг пиетистской (братской) общины: «Пошлю мир на вашу землю, ляжете, и никто вас не обеспокоит» (Лев. 26, 6).
Как глупо: в воскресенье ночью у меня начался катар желудка, вчера был жар, но сегодня температура снова упала. Я встал, только чтобы написать письма, и из осторожности лягу тотчас в постель – болеть не хочу ни при каких обстоятельствах. Здесь для таких случаев нет особого питания, поэтому я очень рад, что у меня есть ваши хрустящие хлебцы и коробка кекса, который я уже давно храню на такой случай. Кроме того, санитар поделился со мной своей порцией белого хлеба. Так что я вполне обошелся. Наверное, нужно на всякий случай держать здесь про запас такие вещи, может быть, еще кулек манной крупы или овсянки, чтобы мне могли в лазарете сварить кашу. Когда вы получите письмо, все будет уже позади…
31 августа 1943
…В последние дни я снова мог хорошо поработать и много написал. Когда после нескольких часов полного погружения в материал я поднимаю голову и вижу себя опять в своей камере, мне нужно некоторое время, чтобы сориентироваться. Невероятность моего теперешнего местопребывания все еще не преодолена, несмотря на то что к внешней стороне жизни я уже привык. Я с интересом наблюдаю в себе постепенный процесс привыкания и приспособления. Когда 8 дней назад я получил для еды нож и вилку (это какое-то новое распоряжение), они показались мне совершенно излишними, настолько естественно стало для меня намазывать хлеб ложкой и т. д. С другой стороны, к тому, что человек воспринимает как нечто противоестественное, например к тюремному заключению, он, думается, не может привыкнуть или же привыкает с большим трудом. Тут всегда необходим некий сознательный акт, чтобы освоиться. Вероятно, на эту тему есть какие-нибудь работы психологов?
«Всемирная история» Дельбрюка читается прекрасно. Мне кажется только, что это скорее история Германии. С большим удовольствием дочитал «Охотников за микробами». Кроме того, я много читал Шторма, но в целом это не произвело на меня сильного впечатления. Надеюсь, что вы пришлете мне еще что-нибудь Фонтане или Штифтера…
5 сентября 1943
Мы можем, думаю, ничего друг другу не рассказывать о позавчерашней ночи. Вид из окна камеры на жуткое ночное небо я никогда не забуду. Я был очень рад уже утром узнать через капитана, что с вами ничего не случилось… Просто удивительно, как в такие ночные часы думаешь только о людях, без которых не смог бы жить, а то, что касается тебя самого, отступает на задний план или практически гаснет. Только тогда и понимаешь, как тесно переплетена твоя жизнь с жизнью других людей, что центр твоей жизни находится вне тебя самого и что человека с трудом можно назвать отдельной личностью. Выражение «как бы часть меня самого» очень верно, и я сам часто ощущал это, когда до меня доходила весть о смерти моих собратьев по сану и учеников. Я думаю, что это просто заложено в нашей природе; человеческая жизнь выходит далеко за рамки собственного телесного существования. Сильнее всего это воспринимает, видимо, мать. Вот, кстати, два места из Библии, где, как мне кажется, речь идет все о том же переживании. Одно из Иеремии: «Вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню, – всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пойдешь» (Иер. 45, 4–5). А другое из псалма 59: «Боже!.. Ты потряс землю, разбил ее: исцели повреждения ее, ибо она колеблется» (Пс. 59, 4).
Хотелось бы узнать, вырыли ли у вас щель и нельзя ли сделать проход из подвала к ней. Капитан М. распорядился сделать так для себя.
У меня по-прежнему все хорошо. Из-за налетов меня перевели двумя этажами ниже. Теперь мое окно выходит прямо на колокольни, и это очень приятно. На прошлой неделе у меня была возможность хорошо поработать. Вот только не хватает движения на свежем воздухе, от чего сильно зависит работоспособность и продуктивность. Но осталось уж немного, и это главное…
13.9.43
В ответ на высказанное мной в последнем письме желание получать побольше писем я получил сегодня, к моей радости, целую груду почты. Я кажусь себе чуть ли не Пальмштремом, заказывающим для себя «смешанную почту на целый квартал». А кроме шуток, день получения писем весьма ощутимо вырывается из монотонной вереницы остальных. К этому присоединилось еще и разрешение на свидания, так что у меня действительно дела шли хорошо. После досадной задержки писем в последние недели я воспринял все это с чувством благодарности. Меня порадовало, что вы выглядите немножко лучше, чем прежде, ведь во всей моей истории меня больше всего тяготит, что в этом году вы вообще лишились столь необходимого для вас отдыха. До наступления зимы вам непременно надо куда-нибудь выбраться; конечно, лучше всего, если и я смог бы поехать с вами…
Очень странное чувство, когда абсолютно во всем зависишь от помощи других. Но, во всяком случае, в такие времена учишься благодарности, и это, надеюсь, не забудется. В нормальной жизни человеку часто даже не приходит в голову, что принимаешь несравненно больше, чем даешь, что только благодарность делает жизнь богатой. Пожалуй, слишком легко переоцениваешь важность своих дел и своего влияния по сравнению с тем, что повлияло на тебя и сделало тем, кто ты есть.
Вполне понятно, что бурные события в мире, произошедшие за последние дни, потрясли здесь каждого, и всякий был бы рад принести пользу в любом месте. Но этим местом в настоящий момент оказалась как раз тюремная камера, и то, что здесь можно сделать, разыгрывается в области невидимого, так что само слово «делается» здесь, по-видимому, абсолютно неуместно. Я иногда вспоминаю «Монаха» Шуберта и его крестовый поход.
По-прежнему стараюсь читать и писать как можно больше; меня радует, что я более чем за пять месяцев заключения еще ни разу не испытал ощущения скуки. Время постоянно чем-то заполнено, но все это на фоне каждодневного – с утра до ночи – ожидания.
Пару недель тому назад я просил вас достать недавно вышедшие книги: Н. Гартман «Систематическая философия», «Эпоха Мария и Суллы», издательство «Дитерих», а теперь прошу еще об одной: Р. Бенц «Немецкая музыка». Мне очень не хотелось бы пропустить эти вещи, хорошо бы прочитать их здесь, К. Ф. писал об одной популярной книжке по физике, которую он хочет мне прислать. К. также время от времени делает замечательные книжные находки. Здесь я прочитал почти все приличные книги. Может быть, попробую снова взяться за «Зибенкеза» и «Годы шалостей» Жан Поля. Они стоят в моей комнате. Позднее ведь не найдешь, наверное, времени на это, а ведь есть много начитанных людей, которые его очень ценят. Мне же, несмотря на много попыток, он всегда казался слишком пространным и манерным.
Ну а поскольку наступила уже середина сентября, то я надеюсь, что все эти пожелания устареют прежде, чем будут выполнены…
25.9.43
…Я бы предпочел, чтобы предположительный срок рассмотрения такого дела сообщался бы сразу. Ведь в моей теперешней работе я многое мог бы организовать по-другому и более плодотворно. В конце концов, мы же так устроены, что дороги каждая неделя, каждый день. Как это ни парадоксально, но я вчера был по-настоящему рад, узнав сначала о допуске адвоката и затем об ордере на арест. Теперь, должно быть, кажущемуся бесцельным ожиданию скоро наступит конец. Все же именно благодаря длительному сроку моего пребывания здесь я получил такие впечатления, о которых никогда не забуду… Между прочим, в ходе работы я обратил внимание на то, что свободное сочинительство, не связанное с теологией, также доставляет мне удовольствие. Но я только сейчас по-настоящему понял, насколько труден немецкий язык и как легко его испортить!..
Перечитывая письмо, я нашел, что в нем чувствуется некоторая неудовлетворенность. Мне не хотелось бы, чтобы создавалось такое впечатление, потому что это не соответствует действительности. Хотя я всей душой рвусь отсюда, тем не менее я думаю, что ни один день не пропал даром. Как и в чем отзовется этот период в будущем, пока неизвестно. Но он отзовется непременно…
4.10.43
…Стоят чудесные осенние дни, и я пожелал бы вам – и себе с вами – оказаться во Фридрихсбрунне; того же желаю и Хансу с семейством – они ведь все так любят наш домик. Но много ли на свете найдется нынче людей, которые еще могут исполнять свои желания? Честно говоря, я не согласен с Диогеном, что высшее счастье – в отсутствии всяких желаний, а пустая бочка – идеал жилья; зачем говорить на черное, что оно белое? Но тем не менее я считаю, что вынужденная необходимость отказаться от желаний на некоторое время весьма полезна, особенно в молодости; дело только не должно доходить до полного отмирания желаний, когда человека охватывает безразличие. Но такая опасность в настоящее время мне совершенно не угрожает…
Только что получил еще одно письмо от К. Мне кажется удивительным, что он постоянно об этом думает. Какое представление о мире могло сложиться в этой 14-летней голове, если он месяцами вынужден писать письма в тюрьму своему отцу и своему дяде-крестному. В такой голове найдется не слишком много места для иллюзий относительно этого мира. Для него, вероятно, эти события означали конец детства. Передайте ему мою благодарность, я уже радуюсь предстоящей встрече с ним.
Просто прекрасно, что вы еще захватили «Систематическую философию» Гартмана. Я теперь засел за нее и провожусь, наверное, несколько недель, если, конечно, меня не прервет желанное известие…
13.10.43
Передо мной стоит яркий букет георгинов, принесенный вами вчера, и напоминает мне о том дорогом для меня часе, который удалось провести с вами, о саде и вообще о том, как прекрасен мир в эти осенние дни. Одно стихотворение Шторма, с которым я познакомился на днях, как-то связано с этим настроением и не выходит из головы, как навязчивый мотив: «То так, то этак все идет, / Безгрешно ли, греховно – / Но мир земной хорош, а жизнь / Светла и полнокровна!» Для того чтобы узнать это, достаточно, оказывается, пучка пестрых осенних цветов, взгляда из окна тюремной камеры и получаса «движений» на дворе тюрьмы, где как-никак растет несколько живописных каштанов и лип. Но в конечном счете, по крайней мере для меня, «мир» сводится к тем немногочисленным людям, которых я хотел бы видеть и с которыми хотел бы быть рядом… Если бы ко всему прочему я мог бы по воскресеньям иногда послушать хорошую проповедь (ветер порой доносит до меня обрывки хоралов), то было бы еще лучше…
За последнее время я снова много писал, и для всего того, что я запланировал на день, мне часто не хватает времени, так что у меня иногда возникает забавное чувство, будто здесь – для тех или иных мелочей – «нет времени»! По утрам после завтрака, т. е. приблизительно с 7 часов, я занимаюсь теологией, потом пишу до обеда, после обеда читаю, затем следует одна глава из «Всемирной истории» Дельбрюка, потом английская грамматика, по которой я все-таки могу кое-чему научиться, и, наконец, в зависимости от настроения, снова пишу или читаю. К вечеру я устаю настолько, чтобы с удовольствием лечь в постель, но не настолько, чтобы уснуть…[3]
31.10.43
…Сегодня праздник Реформации, день, который именно в наши времена может заставить снова призадуматься. Спрашиваешь себя, почему дело Лютера привело к полной противоположности тому, к чему он стремился, что омрачало ему самому последние годы жизни и даже иногда вызывало у него сомнения в смысле его жизни. Он добивался подлинного единства Церкви и Европы, т. е. христианских народов, а результатом был раскол Церкви и Европы. Он стремился к «свободе христианина», а следствием было безразличие и одичание. Он хотел восстановить подлинно мирской общественный уклад без церковной опеки, а результатом было восстание уже в Крестьянской войне и вскоре после того – постепенное расстройство всех подлинных жизненных связей и установлений. Я припоминаю полемику между Холлем и Гарнаком в период моего студенчества вокруг вопроса, пробивают ли великие духовно-исторические движения себе путь благодаря своим первичным или благодаря вторичным мотивам. Тогда мне казалось, что прав Холль, отстаивающий первую точку зрения. Теперь я думаю, что он заблуждался. Еще 100 лет назад Кьеркегор утверждал, что сегодня Лютер проповедовал бы полную противоположность тому, о чем он говорил в свое время. Думаю, что это верно – cum grano salis.
Еще одна просьба: не могли бы вы заказать для меня такие книги: Вольф-Дитрих Раш «Хрестоматия рассказчика» (изд. Кипенхойер, 1943), Вильгельм фон Шольц «Баллады» (изд. Т. Кнаур, 1943), Фридрих Рек-Маллечевен «Любовные письма за 8 столетий» (изд. Кейль, 1943)? Вероятно, тиражи не слишком велики, поэтому хорошо бы заказать сразу.
Недавно у меня был такой приступ ревматизма, что в течение нескольких часов я не мог самостоятельно вставать со стула и даже поднимать руку, чтобы поесть. Меня сразу перевели в лазарет и сделали прогревание. Сейчас мне стало значительно лучше. Но полностью я не могу от него избавиться с мая месяца. Что, собственно, делают в таких случаях?
9.11.43
…Я очень обрадовался антологии Штифтера, это был сюрприз. Она в основном состоит из фрагментов писем, поэтому для меня почти все внове. Последние 10 дней я живу целиком под впечатлением от «Витико», который нашелся в тюремной библиотеке (после того как я намучился с его поисками), причем в таком месте, где я и не мог предположить! Эта книга на 1000 страниц – пробежать которые нельзя, надо читать спокойно – под силу сегодня, пожалуй, весьма ограниченному кругу людей, и поэтому я не знаю, стоит ли рекомендовать ее вам. Для меня же это одна из самых замечательных книг, которые мне вообще известны. При чтении, благодаря чистоте языка и целомудрию персонажей, тебя охватывает своеобразное ощущение счастья. Вообще говоря, эту книгу надо читать впервые в 14 лет вместо «Битвы за Рим», а потом расти вместе с нею. В одном ряду даже с добротными современными историческими романами, скажем Боймер, ее не назовешь. Это книга sui generis. Я бы хотел иметь свой экземпляр, но, наверное, достать ее едва ли возможно. До сих пор среди всех известных мне романов подобной силы впечатление произвели на меня только «Дон Кихот» и «Дух Берна» Готхельфа. С Жан Полем у меня и на этот раз ничего не вышло. Меня не покидает убеждение, что он манерен и тщеславен. Думаю, человеком он был тоже достаточно неприятным.
Как прекрасно путешествовать по литературному морю в поисках нового; удивительно при этом, что после многих годов чтения еще возможны сюрпризы. Может быть, вы поможете мне пережить еще и новые открытия?
Несколько дней назад я получил письмо от Р., за что очень ему признателен. Я с завистью думал о программе фуртвенглеровского концерта, на котором он побывал. Надеюсь, что я не растеряю здесь последних остатков моей техники. Иногда ощущаю настоящий голод по музыкальным вечерам с трио, квартетом или пением. Ухо жаждет услышать что-нибудь иное помимо криков в этом доме. За 7 месяцев, а то и больше, будешь сыт всем по горло. Но все это ведь в порядке вещей, и я мог бы не говорить вам об этом. И напротив, нельзя назвать естественным тот порядок вещей, когда у меня, несмотря ни на что, дела идут настолько хорошо, что перепадают кое-какие радости, и при всем том сохраняется хорошее настроение – а потому каждый день я исполнен чувства благодарности…
17.11.43
Когда я пишу эти строки, все семейство Ш. слушает в этот покаянный день си-минорную мессу <Баха>. Вот уже много лет она неразрывно связана для меня с днем покаяния и молитвы, как «Страсти по Матфею» – со Страстной пятницей. Я прекрасно помню тот вечер, когда впервые ее услышал. Мне было 18 лет, я только что возвратился с семинара Гарнака, на котором он весьма благосклонно обсуждал мою первую семинарскую работу и заметил, что надеется, что я в свое время защищу диссертацию по истории Церкви. Входя в филармонию, я все еще был переполнен этим, но, когда зазвучало «Кирие элейсон», все остальное в тот же миг исчезло. Впечатление было неописуемым. Сегодня я перебираю одно за другим все воспоминания и радуюсь, что Ш. могут слушать, это для меня самое прекрасное из всех баховских произведений…
Сейчас, к вечеру, в доме наступила тишина, и я без помех могу предаваться своим мыслям. Каждый день я имею возможность убеждаться в том, что все люди выполняют свою работу с различным шумом; наверное, это у них от природы так. Фортиссимо перед дверью камеры не очень помогает спокойной научной работе.
С большим удовольствием перечитал на прошлой неделе гётевского «Рейнеке-Лиса». Может быть, и вам было бы приятно вспомнить его…
Первый Адвент, 28.11.43
Хотя неизвестно, как теперь будут доставляться письма (и будут ли вообще), мне очень захотелось написать вам в этот вечер первого Адвента. «Рождество» Альтдорфера с изображением Святого семейства около ясель посреди развалин полуразрушенного дома (как мог он, 400 лет назад, изобразить все это наперекор всем традициям?) особенно отчетливо встает перед глазами. И так тоже можно и должно праздновать Рождество – может быть, именно это хотел он сказать нам, во всяком случае, мы так это понимаем. Я с радостью представляю, что вы, наверное, сидите в кругу детей и празднуете с ними Адвент, как много лет назад с нами. Только теперь все это переживается с большей остротой, потому что никто не знает, надолго ли это.
Я с дрожью думаю о том, что вам обоим – никого из нас ведь не было с вами – пришлось пережить такие тяжелые минуты в эту ужасную ночь. В голове не укладывается, что в такое время сидишь в тюрьме и ничем не можешь помочь. Я очень надеюсь, что конец действительно близок и не будет дальнейших проволочек. Прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Из всей этой истории я выйду с новыми силами.
Вы уже наверняка знаете, что был ожидавшийся налет неподалеку от нас на Борзиг. Остается только – не очень по-христиански – надеяться, что они не так скоро снова появятся в нашей местности. Приятного было мало, и когда я наконец освобожусь, то сообщу свои предложения – что можно улучшить в таких случаях. Стекла в моей камере, как ни странно, целы, хотя почти везде были выбиты. Там наверняка теперь страшный холод. Поскольку тюремная стена частично обрушилась, о «движениях» на воздухе пока нечего и думать. Если бы только была возможность узнавать после налетов друг о друге!..
В последнее время с интересом читаю «Рассказы о прошлом» старого историка культуры В. X. Риля. Вероятно, вы его помните. Книга сейчас практически забыта, но читать ее очень приятно. Детям также можно читать ее вслух. Насколько я помню, у нас было несколько томов Риля, но, кажется, мы уже давно отдали их в какую-то библиотеку.
Было бы очень хорошо, если бы вы как-нибудь принесли мне книгу о суевериях. Здесь вовсю гадают на картах: будет тревога или нет! Любопытно, что в такие беспокойные времена пышно расцветает суеверие, и многие люди, несмотря ни на что, готовы – хотя бы вполуха – слушать об этом…
17.12.43
Мне, видимо, не остается ничего другого, как на всякий случай написать вам поздравления к Рождеству. Хотя я и считаю невероятным, что меня, возможно, продержат еще и после Рождества, я за прошедшие восемь с половиной месяцев все-таки научился именно невероятное считать вероятным и с sacrificium intellectus принимать то, чего я не могу изменить. Между нами говоря, о sacrificium в полном смысле слова не может быть и речи, a intellectus тем временем движется своими путями.
Вы не должны думать, что это Рождество, проведенное в одиночестве, выбьет меня из колеи, нет, оно просто навсегда займет особое место в ряду самых разнообразных рождественских праздников, отмеченных мной в свое время в Испании, Америке и Англии, а позднее я смогу без стыда и даже с известной гордостью вспоминать об этих днях. Это единственное, чего у меня не отнимешь.
То, что и у вас Рождество омрачено моим пребыванием в тюрьме, и тем самым отравлены немногочисленные минуты радости, выпадающие вам в такое время, я могу преодолеть лишь уверенностью, что и вы будете думать точно так же, как и я, и что мы с твердостью и самообладанием встретим это Рождество, поскольку эти твердость и самообладание есть не что иное, как часть вашего духовного наследия, перешедшего ко мне. Мне не нужно говорить, как я рвусь на свободу, как стремлюсь к вам всем. Но за все эти десятилетия вы устраивали для нас несравненные, чудесные рождественские праздники, и благодарные воспоминания настолько сильны, что могут пересилить своим сиянием одно мрачное Рождество. Лишь в такие времена становится понятным, какое значение имеет обладание прошлым, обладание внутренним наследием, не зависящим от превратностей жизни и случая. Сознание, что тебя несет духовная традиция, уходящая корнями в глубины столетий, позволяет противопоставить всем преходящим бедам чувство укрытости, вселяющее уверенность. Я думаю, что тот, кто обладает такими резервами силы, может не стесняться и более нежных чувств, охватывающих душу при воспоминании о добром и богатом прошлом, – ведь эти чувства, на мой взгляд, можно отнести к самым лучшим и самым благородным человеческим чувствам. Все горести не могут осилить того, кто опирается на ценности, которые не может отнять у него ни один человек.
С христианской же точки зрения Рождество в тюремной камере не должно создавать особых проблем. Вероятно, что здесь, в этом доме, многие празднуют Рождество с большей искренностью и большим смыслом, чем там, где праздник этот знают только по названию. То, что горе, страдание, нужда, одиночество, беспомощность и ощущение вины означают перед Божиим оком нечто совсем иное, чем в глазах людей, что Бог обращает Свой взор как раз на то место, от которого люди обычно уже отвернулись, что Христос рожден в хлеву, ибо не нашлось для него пристанища на постоялом дворе, – все это узник понимает гораздо лучше, чем кто-нибудь другой, для него это действительно радостная весть, а вера в нее вводит его в общность христианства, взрывающую все пространственные и временные границы, так что тюремные стены теряют всякое значение.
В Сочельник я буду думать о вас всех, и мне бы хотелось, чтобы вы верили, что и на мою долю выпадет несколько действительно радостных часов и что мрачные мысли не возьмут верх надо мной…
Как подумаешь об ужасах, постигших в последнее время многих людей в Берлине, тогда только понимаешь, что мы должны быть еще благодарны. Я думаю, что везде это Рождество будет очень тихое, и дети еще долго будут вспоминать его. Но, может быть, именно тогда и откроется кое-кому, что на деле означает Рождество.
25.12.43
Рождество позади. Оно принесло мне несколько тихих, мирных часов, и многие картины прошлого встали предо мной. Благодарность за то, что вы и все братья и сестры остались целы и невредимы во время тяжелых воздушных налетов, и уверенность в скорой встрече на свободе были сильнее всех гнетущих мыслей. Я зажег свечи, присланные вами и М., читал рождественскую историю, спел про себя несколько красивых рождественских песен, вспоминал при этом вас и надеялся, что вы после беспокойных недель наконец наслаждаетесь мирным вечером…
Новый год также принесет много хлопот и беспокойства, но я верю, что в этот новогодний праздник мы с большей, чем когда-либо, уверенностью можем спеть старинную новогоднюю песню и помолиться: «Затвори врата горя, / и пусть там, где лилась кровь, / заструятся потоки радости». Не знаю, о чем более важном мы могли бы еще просить, чего еще желать…
14.1.44
…Я сижу у раскрытого окна, в которое светит почти что весеннее солнце, и необычайное по красоте начало года кажется мне хорошим предзнаменованием. По сравнению с прошлым годом этот может быть только лучше. – У меня все хорошо. Снова могу работать с большой сосредоточенностью, с особым наслаждением читаю Дильтея…
20.2.44
Простите, что в последнее время писал нерегулярно. Все откладывал писание писем со дня на день, потому что надеялся сообщить вам что-либо конкретное о моем деле. Если тебе со всей определенностью называют сначала июль 1943 г., а потом – вы сами должны это помнить – сентябрь 1943 г. как крайний срок для завершения дела, а между тем проходит месяц за месяцем, и все ни с места, и если ты к тому же абсолютно убежден, что в ходе процесса, на котором дело будет рассмотрено во всех деталях, все должно очень просто разъясниться, и если, наконец, ты думаешь о делах, ждущих тебя на воле, тогда, несмотря на все старания, терпение и понимание, тобой овладевает порой такое настроение, когда лучше не писать писем, а некоторое время помолчать, во-первых, потому, что мысли и чувства, не приведенные в порядок, порождают только несправедливые суждения, а во-вторых, потому, что все написанное, пока дойдет до адресата, большей частью безнадежно устаревает. Внутри всегда идет борьба за то, чтобы трезво держаться фактов, прогонять из головы все иллюзии и фантазии и довольствоваться имеющимся, ибо там, где не понимаешь внешней необходимости, начинаешь верить в необходимость внутреннюю и невидимую. И кроме того, наше поколение уже не может притязать на такую жизнь, которая полностью раскрывается в работе и личной сфере и тем самым становится сбалансированным и заполненным целым, что еще было возможно в вашем поколении. В этом заключается, видно, самое большое лишение, навязанное нам, более молодым, у которых ваша жизнь еще перед глазами. А потому, наверное, мы с такой силой воспринимаем всю незавершенность и фрагментарность нашей жизни. Но именно фрагмент и может указать снова на более высокую завершенность, недостижимую человеческими силами. Над этим я особенно задумывался, когда узнавал о смерти многих моих лучших учеников. Если даже силой внешних обстоятельств наша жизнь разлетается вдребезги, как наши дома под бомбами, то все-таки хочется видеть замысел и план всего целого, и по крайней мере нужна ясность: из какого материала возводилось или должно было возводиться само здание…
2.3.44
…М., наверное, рассказала вам, что я ей в последний раз сказал (хотя эта тема, вообще-то, не принадлежит к кругу тем наших разговоров), что из-за уменьшения рационов с едой здесь стало несколько хуже и поэтому у меня иногда бывает чувство голода, а это безусловно связано и с тем, что во время гриппа я несколько дней почти ничего не ел. Теперь вы снова снабдили меня всем необходимым; признаюсь, что мир порой выглядит несколько иначе, когда в желудке что-нибудь есть, и что работа идет тоже веселее. И все-таки меня мучит мысль, что я еще и объедаю вас, у которых столько хлопот за день, ведь силы вам теперь нужнее, чем мне. Снова наступил март, а вы так еще никуда не выехали…
«История Академии» Гарнака произвела на меня сильное впечатление, отчасти отрадное, отчасти тоскливое.
Сегодня так мало людей, ищущих еще душевных и духовных связей с XIX и XVIII веками; музыка стремится к обновлению за счет XVI и XVII веков, теология – за счет времен Реформации, философия – за счет Аквината и Аристотеля, современное мировоззрение – за счет древнегерманского прошлого, но кто вообще подозревает, что делалось, что достигалось в прошлом столетии, то есть нашими дедами, и сколько уже утрачено из того, о чем они знали! Я думаю, что однажды люди будут поражены продуктивностью этого времени, столь презираемого в наши дни и столь мало известного.
Не могли бы вы мне достать «Мировоззрение и анализ человека со времени Ренессанса и Реформации» Дильтея?
26.4.44
…Вторая весна, которую я провожу в камере, все-таки отличается от прошлогодней. Все впечатления тогда были свежими, живыми, лишения и радости переживались с большей силой. Тем временем пришло то, что я никогда не счел бы возможным, – привычка, и вопрос только, что возьмет верх – отупение или обостренность восприятия; думаю, что в разных областях будет по-разному. Вещи, восприятие которых притупилось, быстро улетучатся из памяти, они безразличны; другие же, напротив, сознательно или бессознательно перерабатываются в душе, их не забудешь, из сферы сильных переживаний они перешли в другую, отлились в форме четких знаний, принципов и планов, в таком виде они сохранят свое значение для будущей жизни. Большая разница, сидишь ли в тюрьме один месяц или один год, ведь тогда получаешь не просто сильное или интересное впечатление, но и вбираешь в себя огромную, совершенно новую жизненную область. Тем не менее я думаю, что необходимы известные внутренние предпосылки для того, чтобы ассимиляция этой жизненной сферы протекала без вреда, и мне кажется, что очень молодым людям длительное заключение чрезвычайно опасно в отношении их внутреннего развития. Натиск впечатлений настолько силен, что грозит многое смести. Я вам очень признателен за ваши регулярные посещения, письма и посылки, которые во многом облегчили мне жизнь, а радость от каждого привета была с первого раза всегда велика и всегда побуждала еще полнее использовать время моего пребывания здесь. Не могли бы вы попытаться достать мне новую книгу Ортеги-и-Гассета «Сущность исторических кризисов», а если возможно, то и предыдущую – «История как система», и потом «Британскую империю и США» X. Пфеффера?
Надеюсь скоро увидеться с вами снова.
С сердечным приветом
ваш благодарный Дитрих
ОТЧЕТ О ТЮРЕМНЫХ ПОРЯДКАХ
Необходимые формальности при поступлении были выполнены корректно. Первую ночь я провел в камере предварительного заключения; одеяла на койке издавали настолько отвратительный запах, что, несмотря на холод, я не мог ими укрываться. На следующее утро мне бросили в камеру кусок хлеба, так что я вынужден был взять его с пола. Кофе на четверть состоял из кофейной гущи. Снаружи до меня впервые донеслась яростная брань персонала в адрес подследственных, эту ругань я слышал с той поры ежедневно с утра до вечера. Когда мы вместе с другими новичками вышли на построение, один из тюремщиков обозвал нас бродягами и т. п. Каждому был задан вопрос о причине его ареста: когда же я заметил, что она мне неизвестна, тюремщик с издевательским смехом ответил: «Вы узнаете ее довольно скоро!» Прошло полгода, пока мне не был предъявлен ордер на арест. Когда я проходил разные канцелярии, некоторые унтер-офицеры, узнавшие о моей профессии, иногда хотели со мной немножко поговорить. Но им было указано, что со мной никто не имеет права вступать в разговор. Во время мытья передо мной вдруг вырос один унтер-офицер, не назвавший себя, и спросил, не знаком ли я с пастором Н.[4] Когда я ответил утвердительно, он воскликнул: «Это мой хороший друг», и снова исчез. Меня поместили в самую дальнюю камеру на верхнем этаже; на двери была табличка, запрещающая входить без особого разрешения. Мне сказали, что писать и получать письма пока запрещено, что я, в отличие от других арестантов, не буду выводиться на получасовую прогулку во двор, хотя в соответствии с тюремным уставом имею на это право. Я не получил ни газет, ни сигарет. Через 48 часов мне вернули мою Библию. Ее проверяли на предмет проноса пилок, бритв и т. п. В остальном в последующие двенадцать дней камера открывалась только во время раздачи еды и для выноса параши. Ни слова при этом не говорилось. Меня не информировали ни о причине, ни о продолжительности моего ареста. Насколько я понял из отдельных замечаний (впоследствии это подтвердилось), я был помещен в отделение самых тяжких преступлений, туда, где находились смертники со скованными руками и ногами.
В первую ночь в моей камере я почти не мог спать, поскольку заключенный в соседней камере громко рыдал несколько часов подряд, причем никто не обращал на это никакого внимания. Я тогда подумал, что такое, наверное, случается каждую ночь, но в течение последующих месяцев это повторилось лишь однажды.
Само́й тюремной жизни в эти первые дни, проведенные в полной изоляции, я не видел; только на основании почти беспрерывных криков тюремщиков я догадывался о том, что происходит. Главное впечатление, которое не изменилось вплоть до сегодняшнего дня, состоит в том, что с подследственным обращаются уже как с преступником и что для арестантов практически не имеется никакой возможности отстаивать свои права в случае беззаконного обращения. Впоследствии я много раз слышал разговоры тюремщиков, в которых они беззастенчиво рассказывали, что при подаче жалобы на плохое обращение или даже на побои (что, вообще говоря, строго запрещено) верят не арестантам, а только тюремщикам, кроме того, всегда находится приятель, который под присягой готов дать показания в пользу последних. Я узнал также о случаях, когда применялась такая практика.
Через двенадцать дней в тюрьме стало известно о моих родственных связях. Для меня лично это было большим облегчением, но, говоря объективно, мне было просто стыдно, как в этот миг все изменилось. Меня перевели в более просторную камеру, которая ежедневно убиралась служителем; при раздаче пищи мне предлагались большие порции, от чего я всегда отказывался, поскольку это делалось за счет порций других арестантов; капитан ежедневно выводил меня на прогулку, в результате чего персонал стал обращаться со мной с изысканной вежливостью, некоторые даже приходили извиняться: «Мы, мол, не знали» и т. п…Невыносимо!
Общий стиль обращения. Тон задают тюремщики, отличающиеся наиболее хамским и жестоким отношением к заключенным. Вся тюрьма оглашается грубейшими ругательствами, затрагивающими честь арестантов; у более мягких и справедливых тюремщиков это вызывает отвращение, но они ничего не могут поделать. Заключенные, которых впоследствии ждет оправдание, вынуждены, как преступники, в течение всего следствия сносить поношения; они абсолютно беззащитны, потому что жаловаться арестантам можно лишь в теории. Деньги, сигареты, посулы на будущее играют немаловажную роль. Маленький человек без связей и т. п. должен здесь все сносить. Те же люди, которые вымещают свою злобу на других узниках, встречают меня с заискивающей вежливостью. Все попытки завести с ними разумный разговор относительно обхождения с другими арестантами обречены на неудачу: они со всем соглашаются, но через час все идет по-прежнему. Должен сказать, что часть тюремных служащих обращается с заключенными спокойно, объективно и, как правило, дружелюбно, но в основном они занимают подчиненное положение.
Еда. Заключенный не может отделаться от впечатления, что положенный ему рацион выдается не полностью. Мяса, из которого якобы сварен суп, иногда просто и не заметно. Хлеб и колбаса режутся на очень неравные куски. При взвешивании порции колбасы, что я лично проделал, оказалось, что она весила 15 г вместо 25 г. Рабочие на кухне и унтер-офицеры, отряженные на кухню, становятся свидетелями огорчительных поступков. При общем числе заключенных 700 человек даже самая незначительная недодача дает колоссальные результаты. Мне доподлинно известно, что при пробе арестантской пищи в тарелку врачу или офицеру добавляют густого мясного или белого соуса. Поэтому одобрение арестантского питания не должно удивлять. Я знаю также, что мясо, предназначенное для заключенных, предварительно вываривается в котлах, в которых готовится пища для персонала, и т. д., и т. п. Случайное сравнение пищи арестантов и персонала поражает. Ниже всякой критики воскресные и праздничные обеды; они состоят из капустной похлебки, где нет ни жира, ни мяса, ни картофеля. В эти дни никаких проб не снимают. У меня не вызывает сомнения, что для молодых людей при длительном заключении питание совершенно недостаточное. Взвешивание заключенных не производится. Несмотря на то что здесь содержатся подследственные, да к тому же и солдаты, часть которых в случае их освобождения будет направлена непосредственно в войска, передача продуктов питания строго запрещена; об этом заключенных уведомляют, угрожая суровыми наказаниями. Еду, даже яйца и бутерброды, которые приносят заключенным посетители, не принимают, что сильно огорчает и посетителей, и узников. Вместе с тем армейские патрули, поставляющие арестованных, в нарушение существующих инструкций подкармливаются на кухне.
О занятости заключенных. Подавляющее число подследственных проводит целые дни без всякой работы, хотя большинство из них просит об этом. Из библиотеки – весьма посредственной – они получают три книги в неделю. Любые настольные игры (шахматы и т. п.) запрещены даже в общих камерах и конфискуются, если заключенные смастерили себе что-нибудь в этом роде, причем виновных наказывают. О том, чтобы заключенные – а их около 700 человек – выполняли общественно полезную работу, например, строили бомбоубежища, никто не думает. Богослужения не проводятся. Арестанты, среди которых есть и очень молодые (в частности, помощники зенитчиков из школьников), из-за праздности и отсутствия надлежащей заботы особенно страдают душой и телом за время длительного одиночного заключения.
Освещение. В зимние месяцы нередки случаи, когда заключенные вынуждены часами находиться в темноте, ибо свет в камерах по нерадивости персонала не зажигается. Если заключенные, камеры которых должны быть по закону освещены, пытаются флажками или стуком обратить на себя внимание, то в ответ слышат грубую ругань, а свет на следующий день им опять не зажигают. Лечь на нары заключенные имеют право лишь после отбоя, так что им приходится целыми часами сидеть в полной темноте. Это разрушительно действует на человека и вызывает лишь ожесточение.
Воздушные тревоги. Бомбоубежища для заключенных нет. При наличии такого количества рабочих рук ничего не стоило бы своевременно позаботиться об этом. Лишь для начальства сооружен командный блиндаж. Надо сказать, что во время налетов лишь арестанты с верхнего этажа переводятся в камеры нижнего этажа. На вопрос, почему не спускают вниз и обитателей третьего этажа, мне было сказано, что это слишком хлопотно. Санитарного бункера нет вообще. Когда после тяжелого налета санчасть была разрушена, к перевязке раненых смогли приступить только после окончания бомбежки. Из головы не выходят крики и бессильная ярость запертых арестантов во время жестокого налета, а ведь часть этих людей находится здесь из-за ничтожной провинности, а то и вовсе безвинно. 700 солдат без всякой защиты подвергаются опасности прямого попадания бомбы.
Прочее. В экстренных случаях заключенный может вызвать персонал только с помощью высунутого из камеры флажка. Он может часами торчать из двери, не привлекая ничьего внимания, а кроме того, случается, что проходящий надзиратель просто задвигает его в камеру, не пытаясь даже узнать, в чем дело. Если же заключенный при этом начинает стучать в дверь, то на него обрушивается град ругательств. Если кто-либо из арестантов вне положенного времени заявит о болезни, он тем самым навлекает на себя ярость надзирателей, поскольку доставляет им дополнительные хлопоты; лишь с огромным трудом он может добиться, чтобы его отвели в санчасть. Я дважды был свидетелем того, как заключенных, пиная ногами, вели в санчасть; у одного из них был острый приступ аппендицита, и его надо было срочно отвести в лазарет, у другого – продолжительная истерика.
Все подследственные, в том числе и совершившие незначительные проступки, конвоируются на допросы и следствие в наручниках; для солдат в форме это тяжелейшее оскорбление, угнетающее их во время допроса.
Заключенные, назначенные для выноса параши и раздачи пищи, получают мыло в таких же мизерных количествах, что и остальные арестанты.
ПИСЬМА ДРУГУ
18.11.43
Я должен воспользоваться тем, что ты близко, и написать тебе. Ты ведь знаешь, что я лишен здесь даже возможности встречи с пастором… Позволь сообщить тебе кое-что из того, что ты непременно должен знать обо мне. В те первые 12 дней, когда я был изолирован здесь как… преступник с соответствующим ко мне отношением (в соседних камерах до сегодняшнего дня находятся практически только закованные кандидаты на тот свет), неожиданным образом помог мне Пауль Герхардт да псалмы и Апокалипсис. В эти дни я был избавлен от тяжких искушений. Ты – единственный, кто знает, что «acedia» – «tristitia» со всеми угрожающими последствиями часто преследовали меня, и может быть – я опасался этого – беспокоился обо мне в связи с этим. Но я с самого начала сказал себе, что ни людям, ни дьяволу не доставлю этого удовольствия; если уж им так хочется, пусть сами позаботятся об этом; а я надеюсь и впредь стоять на своем.
Поначалу я ломал голову над вопросом, в самом ли деле то, ради чего я доставляю вам столько забот, есть дело Христово; но быстро отмел этот вопрос как искушение и пришел к выводу, что моя задача как раз и заключается в том, чтобы выдержать в этой пограничной ситуации со всей ее проблематикой, это меня весьма обрадовало, и радость моя сохраняется по сей день (1 Пет. 2, 20; 3, 14).
Лично себя я корил за то, что не закончил «Этики» (она, по-видимому, частично конфискована), меня слегка утешало, что самое существенное сказал тебе, и даже если ты уже все забыл, то все равно каким-нибудь косвенным образом это проявится. А кроме того, мои идеи ведь еще не были продуманы до конца.
Далее, я воспринял как упущение, что так и не осуществил давнюю мечту – сходить как-нибудь снова с тобой к Причастию… и все-таки я знаю, что мы – пусть и не телесно, но духовно – приобщились дару исповеди, разрешения <от грехов> и причастия, и могу радоваться на этот счет и быть спокойным. Но сказать об этом мне тем не менее хотелось.
Пока было возможно, я приступил, помимо ежедневного чтения Библии (два с половиной раза прочел Ветхий Завет и многое вынес из этого чтения), к нетеологической работе. Статья о «Чувстве времени» выросла в основном из потребности восстановить в памяти мое собственное прошлое в ситуации, когда время с такой легкостью может восприниматься «пустым» и «потерянным». Благодарность и раскаяние – вот те два чувства, которые постоянно держат перед глазами наше прошлое. Но об этом подробнее скажу позже.
Затем я затеял дерзкое предприятие, которое уже давно манило меня: я начал писать историю одной буржуазной семьи нашего времени. Все бесконечные разговоры, которые велись нами в этом направлении, и все пережитое мною служит фоном; короче, это должно быть реабилитацией бюргерства, знакомого нам по нашим семьям, причем реабилитацией со стороны христианства. Дети двух сблизившихся семей в одном небольшом городке мало-помалу вступают в возраст ответственных задач и обязанностей и сообща пытаются содействовать общественному благу на постах бургомистра, учителя, пастора, врача, инженера. Ты обнаружил бы массу знакомых примет, да и сам выведен здесь. Но дальше начала я не слишком продвинулся, прежде всего из-за постоянных и ложных прогнозов относительно моего освобождения и связанной с этим внутренней несобранности. Но мне это доставляет много радости. Вот только не хватает каждодневных разговоров с тобой на эту тему, и даже больше, чем ты думаешь… Между делом я написал статью «Что значит – говорить правду?», а в данный момент пытаюсь сочинить молитвы для заключенных, которых, как это ни странно, до сих пор никто не написал, и, возможно, раздам их к Рождеству.
А теперь о чтении. Да, Э[берхард], я очень сожалею, что мы не познакомились вместе со Штифтером. Это очень оживило бы наши беседы. Придется отложить на будущее. Мне многое нужно рассказать тебе по этому поводу. В будущем? Когда и каким оно будет? Я на всякий случай передал адвокату завещание… Но, возможно (или даже наверняка), ты сейчас еще в большей опасности! Я каждый день буду думать о тебе и молить Бога защитить и возвратить тебя… Нельзя ли в том случае, если бы меня не осудили, выпустили на свободу и призвали, устроить так, чтобы я попал в твой полк? Это было бы великолепно! Кстати, если уж я и буду осужден (о чем нельзя знать заранее), не беспокойся обо мне! Это в самом деле меня сильно не заденет, разве что придется еще досидеть несколько месяцев до конца «испытательного срока», а это, честно говоря, не очень приятно. Но ведь многое не назовешь приятным! В том деле, по которому меня могли бы признать виновным, настолько комар носу не подточит, что я могу только гордиться. В остальном надеюсь, что, если Бог сохранит нам жизнь, по крайней мере Пасху мы сможем весело отпраздновать вместе…
Но давай пообещаем быть верными в молитвах друг за друга. Я буду молиться о даровании тебе сил, здоровья, терпения и твердости в конфликтах и искушениях. Молись о том же за меня. И если нам не суждено больше увидеться, то давай до последнего мгновения помнить друг о друге – благодаря и прощая, и пусть Бог дарует нам, чтобы мы предстали пред Его Престолом в молитве друг за друга, славя и благодаря Его.
…Мне (как, думаю, и тебе) внутренне тяжелее всего дается здесь вставание по утрам (Иер. 31, 26). Я молюсь теперь просто о свободе. Но есть также ложное безразличие, которое нельзя считать христианским. Мы как христиане можем ничуть не стыдиться толики нетерпения, тоски, отвращения перед лицом противоестественного, толики жажды свободы, земного счастья и возможности трудиться. В этом, думаю, мы с тобой сходимся.
В остальном, наверное, мы все те же, несмотря ни на что или как раз благодаря всему тому, что – каждый по-своему – переживаем теперь, не так ли? Надеюсь, ты не думаешь, будто я выйду отсюда солдатом «задних шеренг», – теперь это в еще меньшей степени справедливо, чем когда-либо! Точно так же думаю и я о тебе. Что за радостный день будет, когда мы сможем рассказать друг другу о пережитом! Я все-таки порой так злюсь на то, что я сейчас не на свободе!..
Молитвы для соузников (Рождество 1943)
Утренняя молитва
Боже, к Тебе взываю на заре.
Помоги мне молиться
и собрать свои мысли к Тебе;
одному мне это не под силу.
Во мне – сумрачно,
но у Тебя – свет;
одинок я, но Ты не оставляешь меня;
малодушен, но у Тебя – помощь;
беспокоен, но у Тебя – мир;
во мне ожесточение, но у Тебя – терпение;
непостижны для меня пути Твои,
но знаешь Ты путь для меня.
Отец небесный,
хвала и благодарность
Тебе за ночной покой,
хвала и благодарность Тебе за новый день,
хвала и благодарность Тебе за всю
Твою доброту
и верность в жизни моей прошлой.
Ты сделал для меня много доброго,
дай мне теперь силы
принять из Твоей руки и тяжелое бремя.
Ты ведь возложишь на меня
не более того, что смогу вынести.
У Тебя все служит на пользу
Твоим чадам.
Господь Иисус Христос,
Ты был нищ
и несчастен, схвачен и оставлен, как я.
Ты знаешь все беды людей,
Ты останешься со мной, когда все
отступятся от меня,
Ты не забудешь меня и отыщешь,
Ты хочешь, чтобы я познал Тебя
и обратился к Тебе.
Господь, я слышу Твой призыв и следую ему,
помоги мне!
Святой Дух,
дай мне веру, что спасет меня
от отчаяния, страстей и пороков,
дай мне любовь к Богу и людям,
что истребит всю ненависть и ожесточение,
дай мне надежду, что избавит меня
от страха и малодушия.
Святой, милосердный Бог,
Творец и Спаситель мой,
Судья и Избавитель мой,
Ты знаешь меня и все мои дела.
Ты ненавидишь зло и караешь его в том
и этом мире, невзирая на лица,
Ты прощаешь грехи тому,
кто искренне просит о том,
Ты любишь добро и платишь за него
на сей земле утешенной совестью,
а в грядущем мире
венцом праведности.
Пред Тобой я думаю о всех своих близких,
о соседях-узниках и всех тех, кто
несет в этой обители свою тяжкую службу.
Смилуйся, Боже!
Даруй мне свободу,
и пусть я буду жить так,
чтобы смог оправдать свою жизнь
пред Тобой и пред людьми.
Боже мой, что бы ни принес день сей, —
Да славится Имя Твое.
Аминь.
* * *
Когда сплю, не дремлет Его забота
и укрепляет мою душу,
ведь каждое утро
зрю я новую любовь и доброту.
Если бы не было у меня Бога,
если бы лик Его
не вел меня, я не смог бы
исцелиться от страхов.
Всякая вещь хороша в свое время,
Но Божия любовь – вечна.
Пауль Герхардт
Вечерняя молитва
Господь Бог мой, благодарю Тебя,
что Ты день сей привел к концу;
благодарю Тебя, что Ты даешь покой
телу и душе.
Рука Твоя была надо мной,
ограждала и охраняла меня.
Прости мне все маловерие
и всю неправоту этого дня
и помоги мне прощать всем,
от кого я потерпел неправоту.
Дай мне мирный сон
под Твоей защитой
и огради меня от соблазнов тьмы.
Поручаю Тебе своих близких,
дом сей,
поручаю Тебе свое тело и душу.
Бог мой, да славится Твое святое имя.
Аминь.
* * *
День один говорит другому,
что жизнь моя есть странствие
к великой вечности.
О вечность, ты прекрасна,
пусть сердце мое привыкнет к тебе;
мой дом родной – не от сего времени.
Терстееген
Молитва в большой беде
Господь Бог,
великое несчастье обрушилось на меня.
Заботы душат меня.
Я в растерянности.
Смилуйся, Боже, и помоги.
Дай силы снести бремя, возложенное Тобой.
Не дай страху овладеть мною,
позаботься отечески о моих близких,
о жене и детях.
Милосердный Бог, прости мне все грехи,
соделанные мной пред Тобой
и людьми,
Я доверяю Твоей милости и отдаю жизнь свою
в Твои руки.
Соделай со мной все, что Ты хочешь
и что есть благо для меня.
В жизни или смерти я с Тобой,
а Ты со мной, мой Бог.
Господь, я ожидаю Спасения
и Твоего Царства.
Аминь.
* * *
Где бы ни был христианин,
он должен всегда быть мужественным
и бесстрашным.
Даже пред лицом смерти
его мужество не должно
оставлять его.
Ведь смерть не способна убить нас,
она вырвет дух наш
из многих тысяч бедствий,
замкнет врата горьким страданиям
и продолжит путь, которым можно
прийти к небесным радостям.
Пауль Герхардт
20.11.43
…Не беспокойся, если я на Рождество буду вынужден еще сидеть в этой дыре. Я, честно говоря, не боюсь этого. Рождество христианин может справить и в тюрьме – легче, во всяком случае, чем семейные праздники. Я очень благодарен тебе за то, что ты подал прошение о свидании. Думаю, что сейчас разрешение будет дано без всяких осложнений. Я вообще-то не рискнул бы попросить тебя об этом. Ну а то, что ты сделал это по собственной инициативе, мне еще приятнее. Я очень надеюсь, что это действительно удастся! Но, знаешь, если даже будет отказ, то все-таки останется радость от того, что ты сделал попытку, да злость кое на кого из-за задержки процесса станет еще больше, что также не повредит. (Мне иногда кажется, что я еще недостаточно зол из-за всего дела!) Тогда уж придется проглотить и эту горькую пилюлю – к этому ведь мы в последнее время постепенно привыкаем. Я рад, что видел тебя в момент ареста, и не забуду этого…
Вот еще кое-какие сведения о моей внешней жизни. Мы встаем в одно и то же время, день продолжается до 20 часов, я просиживаю штаны, а ты стаптываешь подметки. Читаю ФБ и «Райх»; познакомился с несколькими очень милыми людьми. Ежедневно меня выводят одного на получасовую прогулку. Вечерами меня заботливо лечат в больничке от ревматизма, правда безуспешно. Раз в 8 дней я получаю от вас восхитительно вкусные вещи. Очень тебе благодарен за все, и за сигары, и за сигареты, присланные из поездки! Только бы вы были сыты! Ты не голодаешь? Это было бы ужасно! У меня есть все, не хватает только вас. Мне бы хотелось сыграть с тобой соль-минорную сонату и спеть кое-что из Шютца, и послушать 69-й и 46-й псалмы в твоем исполнении. Это твой коронный номер!
Камеру мою убирают. При этом я могу дать уборщику немного поесть. Одного сегодня приговорили к смерти. На меня это сильно подействовало. За 7 с половиной месяцев замечаешь, какие тяжелые последствия могут быть у мелких глупостей. Длительное лишение свободы действует, как мне кажется, на большинство людей деморализующе во всех отношениях. Я продумал другую систему наказаний, принцип которой таков: выбирать для виновника наказание из той сферы, в какой он нагрешил. Например, за «самовольную отлучку» – лишение увольнения и т. п., за «ношение чужих орденов» – устрожение службы на фронте; за «кражу у товарищей» – временное ношение «клейма» вора; за «спекуляцию продуктами питания» – ограничение рациона и т. д. Почему, вообще говоря, в ветхозаветном Законе нет наказаний лишением свободы?
21.11.43
Сегодня день поминовения умерших… Потом начнется Адвент, о котором у нас столько чудесных воспоминаний… Тюремная камера, надо сказать, подходящее место для сравнения с тем, что происходит во время Адвента; ждешь, надеешься, делаешь то да се (в конечном счете чепуху), а дверь заперта и открывается только снаружи. Это мне просто пришло в голову, не думай, что здесь много думают о символах! Но о двух вещах, которые, наверное, покажутся тебе странными, я должен рассказать: 1) мне очень не хватает общения за столом; всякое удовольствие от вещей, которые я получаю от вас, превращается для меня здесь в воспоминание о том, как мы вместе ели. Не потому ли застольное общение есть такая существенная часть жизни, что оно представляет собой реальность Царства Бога? 2) Я воспринял указание Лютера «осенять себя крестом» за утренней и вечерней молитвой само собой как какую-то помощь. В этом кроется нечто объективное, необходимое именно здесь. Не пугайся! Я выйду отсюда наверняка не как «homo religiosus», напротив, мое недоверие и мой страх перед «религиозностью» здесь еще выросли. То, что израильтяне никогда не произносили имени Бога, заставляет меня постоянно задумываться над этим, и я все лучше понимаю это.
…С большим интересом читаю теперь Тертуллиана, Киприана и других отцов Церкви! Они в чем-то более актуальны, чем реформаторы, а к тому же могут служить основой для диалога между протестантами и католиками.
…Надо сказать, что я чисто с юридической точки зрения исключаю возможность признания меня виновным.
22.11.43
Скажи, как тебе с твоей готовностью проглатывать несправедливые замечания… удается ладить с людьми в армии? Я здесь уже несколько раз набрасывался на тех, кто позволяет себе малейшую невоспитанность, причем это их так ошарашивало, что с тех пор они были как шелковые. Мне это доставляет немалое удовольствие; но я отдаю себе отчет в том, что дело, в сущности, заключается в совершенно невозможной чувствительности, преодолеть которую я едва ли смогу… Я просто теряю самообладание, наблюдая, как на абсолютно беззащитных людей обрушиваются с бранью без всякого повода. Эти подонки-мучители, которые срывают на них свою злость и которые есть повсюду, в состоянии привести меня на несколько часов в бешенство.
…«Новая песнь», которую я получил лишь пару дней назад, будит во мне массу чудных воспоминаний! – Видишь, мне постоянно что-то приходит на ум, что я не прочь был бы обсудить с тобой. Если после такой долгой разлуки начать говорить, то наверняка так и не кончишь…
23.11.43
Налет прошлой ночью был не из приятных. Я беспрерывно думал… о вас всех. В такие моменты заключенные становятся просто невыносимыми. Надеюсь, что вы снова поедете ночью, я поражался, как нервничают во время воздушной тревоги фронтовики…
24.11.43
После вчерашнего налета я считаю необходимым вкратце сообщить тебе о тех распоряжениях, какие я сделал на случай своей смерти… Надеюсь, что ты прочтешь их с присущим тебе хладнокровием!..
Пятница, 26.11.43
Это действительно произошло – пусть и длилось всего одно мгновение; да это и не важно, несколько часов едва ли хватило бы, а здесь, будучи отрезан от всего мира, становишься таким восприимчивым, что можешь долго смаковать недолгие минуты. Этот образ – четверка самых близких в моей жизни людей, окруживших меня на какой-то миг, – долго будет со мной. Возвратившись после свидания в камеру, я целый час бегал взад-вперед, еда остыла, а в конце концов я стал над собой смеяться, поймав себя на том, что время от времени повторял одно и то же: «Как это было прекрасно!» Я всегда вынужден преодолевать интеллектуальный барьер, чтобы употребить слово «неописуемо»; ведь если постараться и добиться необходимой ясности, то «неописуемого», на мой взгляд, окажется весьма мало; но сейчас мне кажется, что сегодняшнее утро как раз сюда и относится. Вот передо мной лежит сигара от Карла [Барта], в самом деле неописуемая реальность – он был так мил? и все понимает? А В. [Виссер’т Хоофт]? Просто грандиозно, что ты его повидал! Потом моя любимая [сигара] «Вольф» – Гамбург – воспоминание о лучших временах; около меня на ящике водружен рождественский венок; на полке для продуктов ожидают завтрака огромные яйца из вашей посылки (бесполезно говорить: «Вы не имеете права отнимать столько от себя!» Но я так думаю и все-таки радуюсь!)… Я вспоминаю свое первое посещение тюрьмы – свидание с Фрицем Оннашем, ты тоже был со мной! Это свидание подействовало на меня чудовищно, хотя Фриц был весел и мил. Я очень надеюсь, что у тебя сегодня было не такое ощущение! Это объясняется, видимо, ложным представлением, будто заключение означает непрерывные мучения. Это не так, и как раз вот такие свидания ощутимо и на несколько дней облегчают жизнь, хотя они и пробуждают кое-что в душе, что, к счастью, какое-то время дремало. Но и это не беда. Снова знаешь, каким был богатым, испытываешь чувство благодарности за это и ощущаешь прилив надежд и воли к жизни. Я так тебе и всем вам благодарен!..
27.11.43
…Тем временем здесь был, как и ожидалось, мощный налет на Борзиг. Чувство, надо сказать, ни с чем не сравнимое – видеть, как прямо над тобой спускаются «рождественские елки», это осветительные бомбы на парашютах, сбрасываемые бомбардировщиком-лидером. Страшно вспомнить крики и беснование заключенных в камерах. Убитых у нас не было, только раненые; но до часу ночи мы были заняты перевязкой. После этого я крепко заснул. Люди здесь не стесняются, говоря об испытанном страхе. Не знаю, что и думать по этому поводу; ведь все-таки страх есть нечто такое, чего человек стыдится. У меня такое ощущение, что в этом можно было бы признаться только на исповеди. Иначе тут легко впасть в своего рода бесстыдство. Ради этого ведь не надо долго строить из себя героя. С другой стороны, в такой наивной искренности есть нечто обезоруживающее. Но существует также и циничная, я бы сказал, нечестивая искренность, которая в другое время выливается в пьяные оргии и разврат и которая производит такое сумбурное впечатление. Не относится ли страх все-таки к сфере «pudenda», который нужно скрывать? Мне надо будет еще подумать над этим, у тебя, наверное, тоже есть кое-какой опыт в этой области.
То, что мы теперь с такой интенсивностью вынуждены переживать ужасы военной поры, является, если подумать, необходимой основой воспитания для того, чтобы позднее мы смогли на почве христианства возродить жизнь народов – как внутреннюю, так и внешнюю. А потому мы должны сохранять в себе то, что мы переживаем, переработать, сделать полезным, а не отбросить прочь. Еще никогда мы не чувствовали гневного Бога так близко, и это благо. «Ныне, когда слышите вы Его глас, не ожесточайте ваших сердец!» (см. Пс. 94, 7–8). Задачи, навстречу которым мы идем, чудовищно велики; для их выполнения мы должны готовиться теперь и созревать.
28.11.43
Первый Адвент. Ему предшествовала спокойная ночь. Вчера вечером, лежа в кровати, я впервые открыл в «Новой песни» «наши» предрождественские песни. Почти каждая из них, когда я тихонько напевал их, напоминала мне о Финкенвальде, Шленвице, Зигурдсхофе[5]. Сегодня утром я прочел воскресные молитвы, повесил на гвоздик рождественский венок и укрепил внутри него картину Липпи «Рождество». Вскоре меня вызвали в лазарет на совещание, которое продолжалось до полудня. После обеда я на основании печального опыта последней тревоги (фугасная бомба разорвалась в 25 м от лазарета, там были выбиты стекла, погас свет, арестанты, о которых никто, кроме нас, из лазарета не заботился, кричали; но и мы мало что могли сделать в темноте; кроме того, открывая камеру, где сидели заключенные, совершившие тяжкие преступления, надо было быть начеку, чтобы тебе не заехал по голове ножкой от стула тот, кто задумал удрать, – короче, было несладко!) написал рапорт, указав на необходимость врачебной помощи здесь, в тюрьме, во время воздушных налетов. Может быть, он принесет какую-нибудь пользу. Я рад оказать любое содействие, причем там, где необходима помощь разума.
Совсем забыл сообщить тебе, что вчера вечером во время приятной беседы в лазарете я выкурил сигару «Вольф», издававшую сказочный аромат. Большое тебе спасибо за нее! С куревом, как начались воздушные тревоги, просто катастрофа. Когда перевязываешь раненых, они просят сигарету, да к тому же перед этим мы с санитарами много выкурили. Тем горячее благодарю вас за то, что вы мне позавчера принесли! Кстати, во всем здании выбиты стекла, и люди в камерах трясутся от холода. Несмотря на то что я забыл, уходя, открыть окна в моей камере, к моему величайшему удивлению, я обнаружил, возвратившись ночью, стекла целыми и невредимыми. Я очень обрадовался, хотя мне ужасно жаль других.
Как замечательно, что ты еще сможешь отпраздновать Адвент среди своих! Сейчас вы только что запели первые песнопения. Мне вспомнилось «Рождество» Альтдорфера и еще стихотворение: «Ясли сияют, ночь приносит новый свет, мраку здесь не место, вера будет блистать вовеки», а к нему и мелодия:
Но не на 4/4, а в неустойчивом, ждущем ритме, приспосабливающемся к тексту! А потом я прочитаю одну из симпатичных новелл старика В. X. Риля. Они бы тебе тоже понравились, их можно даже читать вслух в кругу семьи. Надо постараться как-нибудь достать их.
29.11.43
Сегодняшний понедельник абсолютно не похож на все предыдущие. Если обычно крики и ругань неистовее всего оглашали коридоры по понедельникам с утра, то, очевидно, события прошлой недели заставили притихнуть самых отчаянных крикунов и доносчиков, – перемена разительная!
Мне, кстати, нужно лично тебе сказать еще вот что: на меня сильно подействовали жестокие воздушные налеты, особенно последний, когда я, после того как взрывом бомбы выбило окна в лазарете и склянки с лекарствами посыпались из шкафов и с полок, лежал в кромешной тьме на полу и утратил практически всякую надежду на благополучный исход; причем подействовали так, что меня просто потянуло к молитве и Библии. Когда встретимся, я расскажу об этом поподробнее. Пребывание в тюрьме оказалось для меня целительным сильнодействующим средством, причем в разных отношениях. Но детали всего, пожалуй, можно передать только с глазу на глаз.
30.11.43
Рёдеру[6] с самого начала ужасно хотелось припаять мне высшую меру; теперь же он должен довольствоваться просто смехотворным обвинительным актом, который много славы ему не принесет…
За прошедшие месяцы мне как никогда стало ясно, что всеми поблажками и помощью я обязан не себе, а другим людям… Желание достигать всего лишь собственными силами есть ложная гордыня. Ведь то, чем ты обязан другим, принадлежит тебе и составляет часть твоей собственной жизни, а подсчеты – что ты сам «заслужил» и что получил от других – явно не христианское дело, да к тому же безнадежное предприятие. Ведь человек – единое целое, включая то, что он собою представляет, и то, что он принимает. Вот что я хотел еще сообщить тебе, так как я это пережил сейчас на собственном опыте, да, пожалуй, не только сейчас, но и в течение многих лет нашей vita communis, просто я не говорил об этом.
Второй Адвент
Потребность в беседе с тобой как-нибудь вечерком в воскресенье настолько велика, а мысль, что такое письмо, пожалуй, развлекло бы тебя на час в твоем одиночестве, настолько соблазнительна, что я решился написать тебе, не задумываясь над тем, дойдут ли до тебя эти строчки, каким образом и где… Как и где бы нам встретить на сей раз Рождество? Мое пожелание – чтобы тебе удалось передать хоть немного радости… также и солдатам, которые рядом с тобой. Ибо заразителен не только страх, который я наблюдаю здесь у людей при каждом воздушном налете, но и спокойствие и радость, с которыми мы принимаем возложенное на нас бремя. Да, я считаю, что самый сильный авторитет завоевывается именно благодаря такой позиции, если она не показная, но подлинная и естественная. Люди ищут успокоительного полюса и подстраиваются под него. Думаю, что мы оба не принадлежим к типу отчаянных храбрецов, но он ведь и не имеет никакого отношения к сердцу, которое укрепляется Божественной милостью.
Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произнести имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полюбишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ними погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возьмешь на себя бремя Закона, можно позволить себе говорить о Божественной милости; и лишь тогда, когда гневная, карающая десница Бога как явная действительность нависнет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться нашего сердца. Тот, кто слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово невозможно, да и недопустимо произносить до предпоследнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называемых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зачастую к вящей славе Господа лгут (я составил недавно список таких мест), убивают, мошенничают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родословную Иисуса), предаются отчаянию, кощунствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предварительная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог-то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!
Тем временем настал вечер. Унтер-офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, только что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г-н пастор, чтобы сегодня не было тревоги!»
Ежедневную прогулку вот уже некоторое время я совершаю с одним крайсляйтером, регирунгс-директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан[7] в Брауншвейге, в последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что плакал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заверяя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!
Я еще поразмыслил над тем, можно ли говорить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это действительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить, должно, во всяком случае, скрываться; обнажение – цинично; и если циник кажется себе особо честным или выступает в роли фанатического поборника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени грехопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир человека, что уважает сокрытое и, если можно так выразиться, лишь очень деликатно рассматривает человека извне, но не изнутри. Всякое любопытство чуждо ему. На меня произвело сильное впечатление, когда госпожа фон К. как-то с неподдельным ужасом рассказала мне об одном фильме, где с помощью замедленной съемки было запечатлено развитие растения; для нее и ее мужа это было невыносимо, они восприняли это как недопустимое вторжение в таинство жизни. Такой образ мыслей близок Штифтеру. Но не ведет ли отсюда мостик к так называемому английскому «ханжеству», которому противопоставляют немецкую «честность»? Я думаю, что мы, немцы, никогда по-настоящему не понимали значения слова «сокровенность», иными словами, status corruptionis мира. Кант однажды верно заметил в «Антропологии», что тот, кто не понимает значения видимости в мире и оспаривает ее, тот совершает предательство по отношению к человечеству.
Кстати, не ты ли достал книгу о «Витико», которую мне принесли в пятницу? А кто еще мог бы это быть? Я ее прочел отчасти с большим интересом, хотя написана она скорее добросовестно, чем умно. Большое тебе спасибо!
Возвращаясь к теме: «говорить правду» (о чем я написал статью) означает, на мой взгляд, говорить, как дело обстоит в действительности, т. е. уважая тайну, доверие, сокровенность. «Предательство», например, не есть правда, так же как фривольность, цинизм и т. п. Сокровенное можно раскрывать только на исповеди, т. е. перед Богом. Но об этом когда-нибудь скажу побольше!
Для психологического преодоления всяких мерзостей имеется один относительно легкий способ – «не думать о мерзостях» (я примерно освоил его) и один более трудный: держать их перед глазами и стараться преодолеть (на это я еще не способен). Но последнему способу выучиться надо, ибо первый есть не что иное, как мелкий самообман, пусть и дозволенный.
15.12.43
Когда вчера я читал твое письмо, у меня было такое чувство, как будто источник, без которого моя духовная жизнь начала иссыхать, после долгого, долгого ожидания дал снова первые капли влаги. Тебе, наверное, это покажется преувеличением… Для меня же, в моей отрезанности от мира, все по-иному. Я вынужден жить прошлым… Во всяком случае, твое письмо снова привело в действие мои мысли, слегка заржавевшие и утомившиеся за последние недели. Я ведь настолько привык жить в постоянном духовном обмене с тобой, что внезапный и столь длительный перерыв означал для меня глубокую перестройку и тяжелые лишения. Теперь, по крайней мере, мы можем вести разговор… Хорошо бы Рёдеру с компанией не удалось еще и разрушить наши столь необходимые личные связи; они и так уже много чего натворили.
…А теперь я с радостью вбираю в себя твою «вечернюю беседу» (здесь снова погас свет, и я как раз сижу при свечах). Я представляю себе, будто мы сидим в те далекие времена после ужина (и регулярных вечерних занятий[8]) в моей комнате наверху и курим, время от времени подходим к клавикорду, берем аккорды, рассказываем друг другу о том, что принес сегодняшний день. Я бы до бесконечности расспрашивал тебя о периоде подготовки, о твоей поездке к Каролусу[9]… А в конце концов я бы стал тебе рассказывать, например, что, несмотря на все то, о чем я писал тебе, здесь мерзко, что жуткие впечатления преследуют меня до глубокой ночи и что отогнать их удается только повторением бессчетных стихов из песен, и что после такой ночи просыпаешься иногда со вздохом, а не с хвалой Богу. К физическим лишениям привыкаешь; можно сказать, что вот уже несколько месяцев живешь, не ощущая тела (даже чересчур); напротив, к психическим нагрузкам привыкнуть нельзя; у меня такое чувство, будто я состарился от увиденного и услышанного, и мир становится для меня невыносим и отвратителен. Наверное, ты сейчас удивляешься тому, что я так говорю, и вспоминаешь мои письма; да, ведь ты сам написал так мило, что я «постарался» успокоить вас относительно моего положения. Я часто себя спрашиваю, кто я – тот ли, кто в этих жутких условиях постоянно корчится и мучается, как от похмелья, или тот, кто хлещет себя бичом, вызывая восхищение со стороны (да и в глубине своей же души) выдержкой, спокойствием, невозмутимостью, превосходством (иными словами, всем этим театром, или это не театр?)? Что это такое – манера держать себя? Короче, оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь этому значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляются с каждым днем. Думаю, что именно поэтому мне были так важны Штифтер и Готхельф. Есть вещи поважнее, чем самокопание.
Потом я бы, наверное, поинтересовался, думаешь ли ты, что этот процесс, в котором я оказался связанным с абвером (и я считаю, что это едва ли останется тайной), поставит под угрозу мою профессиональную деятельность в будущем? Этот вопрос я могу вначале обсуждать только с тобой, и, может быть, если разрешат свиданье, мы сумеем немного поговорить об этом. Подумай и скажи мне правду.
…Иногда мне кажется, что вся жизнь в основном уже позади, и мне осталось только закончить «Этику». Но знаешь, в такие минуты меня охватывает желание, которое не с чем сравнить, – желание не исчезнуть бесследно (пожалуй, это желание скорее ветхозаветное, чем новозаветное).
…Только бы нам повидаться перед твоим отъездом на свободу! Но если уж мне суждено встретить Рождество в тюрьме, то я отпраздную его по-своему, как на фронте, об этом можешь не беспокоиться. Легче выигрывать крупные сражения, чем вести каждодневную изматывающую мелочную войну. Я все-таки надеюсь, что в феврале тебе как-нибудь удастся выбить отпуск на несколько дней, а уж к тому времени меня наверняка выпустят, ведь не будут же они меня держать из-за той чепухи, которую они мне шьют.
Я опять переписываю статью «Что значит говорить правду?». Значение доверия, верности, тайны я стараюсь выделить в противовес «циничному» понятию правды, для которого все эти связи не существуют. «Ложь» есть разрушение, враждебность по отношению к реальности в том виде, в каком она существует в Боге; тот, кто цинично правдив, лжец. Кстати, как ни странно, но я не могу сказать, что мне недостает богослужения. В чем тут дело?
Твое библейское сравнение с «поеданием письма» очень мило.
Если ты попадешь в Рим, навести там Ш. в отделе Propaganda fide!
Каким тоном разговаривают с тобой солдаты? Грубо, или все-таки они уважают тебя? Здесь, в лазарете, все делается, конечно, в открытую, но свинства нет. Некоторые из молодых заключенных, как мне кажется, настолько подавлены длительным одиночеством и долгими вечерними часами сидения в темноте, что от этого просто погибают. Безумие держать их месяцами без работы взаперти; в любом отношении это только деморализация…
18.12.43
Ты должен тоже получить хотя бы одно рождественское послание. Я уже не верю в освобождение. По моим расчетам, меня должны были выпустить 17 декабря; но они… хотели действовать наверняка, и вот я вынужден сидеть здесь, видимо, еще недели, а то и месяцы. Психологическая нагрузка в последние недели была тяжелее всего, что было раньше. Но тут уж ничего не поделаешь; только приспосабливаться к тому, о чем знаешь, что этого можно было бы избежать, гораздо труднее, чем к неизбежному злу. Но если ты уж оказываешься перед свершившимся фактом, то тут надо приспосабливаться. Сегодня я думаю в основном о том, что и ты вскоре окажешься перед лицом фактов, которые для тебя будут еще более жестокими, чем для меня. Я считаю, что вначале надо сделать все возможное, чтобы как-то изменить положение. Когда все испробовано и все оказалось тщетным, тогда переносить беду гораздо легче. Не все, что случается, есть просто «воля Божия», но в конечном-то счете все происходит не без Его воли (см. Мф. 10, 29), т. е. в любом событии, пусть в самом горестном, есть доступ к Богу. Если человек только что вступил в брак, счастлив в нем и благодарен Богу за это, то ему безмерно тяжело справиться с мыслью, что тот же самый Бог, Который только что основал этот счастливый брак, снова налагает на нас бремя величайших лишений. По опыту моему могу сказать, что нет ничего мучительнее тоски. Многие люди уже с самого детства настолько свыклись с человеческой сутолокой, что просто не могут позволить себе сильно тосковать, они отвыкли сохранять внутреннее напряжение на продолжительное время и в качестве замены довольствуются короткими легкодоступными радостями. Это судьба пролетарских слоев, это разрушение всякой духовной продуктивности. В самом деле, нельзя сказать, что для человека полезно, если он в жизни рано и часто подвергался наказаниям. В большинстве случаев это портит человека. Конечно, они гораздо закаленнее для таких времен, как наши, но зато и бесконечно тупее. Если нас на продолжительное время насильственно отрывают от тех, кого мы любим, то мы просто не в состоянии, как большинство остальных, довольствоваться дешевым суррогатом в лице других людей, – не из соображений морали, но просто по нашей сути. Суррогат нам отвратителен. Мы вынуждены просто ждать и ждать, испытывать неописуемые мучения от разлуки, мы страдаем от тоски, как от болезни, но лишь этим, как ни мучителен этот способ, мы сохраняем общность с теми, кого любим. Несколько раз в жизни я испытал на себе ностальгию. Эту боль ни с чем не сравнить; и здесь, в тюрьме, мной овладевала порой ужасающая тоска. А так как я знаю, что в ближайшие месяцы тебе предстоит пережить нечто похожее, мне захотелось написать тебе о своем опыте по этой части. Может быть, пригодится. Первым следствием этой тоски всегда является желание любым способом пренебречь обычным течением дня, т. е. в нашу жизнь стремится прокрасться некий беспорядок. У меня иногда было искушение не вставать, как обычно, в 6 утра – что было бы вполне возможно, – а поспать подольше. До сих пор я все еще могу заставлять себя не делать этого; мне ясно, что это было бы началом капитуляции, за которым последовало бы что-нибудь похуже; кроме того, внешний, чисто физический порядок (утренняя гимнастика, обтирание холодной водой) дает какую-то опору для внутреннего. Далее: нет ничего более абсурдного, чем в такие дни пытаться найти замену для незаменимого. Все равно ничего из этого не выходит, но в душе воцаряется еще больший хаос; силы же для преодоления напряжения, берущиеся лишь из абсолютной концентрации на предмете тоски, при этом подтачиваются, и ситуация становится еще невыносимей… Далее: я думаю, что лучше не говорить о своем состоянии с посторонними, – это еще больше бередит рану, но по возможности надо раскрываться навстречу бедам других людей. Прежде всего не стоит поддаваться self-pity, нельзя жалеть себя. Ну а что касается христианской стороны дела, то в стихотворении: «…чтобы не забывать, / о чем так охотно забывают, / что наша бедная земля / не наш родимый край» – говорится, конечно, об очень существенном, но все-таки о самом слишком уж последнем. Я думаю, что мы должны любить Бога и настолько доверять Ему в нашей жизни и в том добром, что Он дарит нам, чтобы мы, когда придет пора, – но только тогда! – с такой же любовью, доверием и радостью отправились к Нему. Чтобы выразиться пояснее: если человек, даже обнимая свою жену, обязан еще устремляться душой на небеса, то это, мягко говоря, безвкусица и уж, во всяком случае, не то, чего хочет Бог. Бога нужно находить и любить именно в том, что Он нам дает; если Бог посылает тебе большое земное счастье, то не будь благочестивее самого Бога и не давай высокомерным и дерзким мыслям, безудержной религиозной фантазии, которая никак не может довольствоваться тем, что Бог дает, разъедать твое счастье. Для того, кто найдет Бога в своем земном счастье и будет благодарен Ему, Бог не поскупится на часы, в которые ему вспомнится, что все земное – лишь на срок и что нужно приучать свое сердце к вечности, а в конце концов немало выпадет и таких моментов, когда мы искренне сможем сказать: «Хотел бы я уж оказаться дома…» Но всему свое время, а главное – не нужно обгонять Бога, забегать постоянно на несколько шагов вперед, хотя не следует и отставать от Него. Превозношением будет желание получить все разом – и счастье в браке, и небесный Иерусалим, где нет ни мужа, ни жены. «Всему свое время… плакать и смеяться… обнимать и уклоняться от объятий… раздирать и сшивать… и Бог воззовет прошедшее» (Еккл. 3). Последние слова означают, что ничто прошедшее не теряется, что Бог снова взыскует прошедшее, принадлежащее нам. Если же нас охватывает тоска по прошлому (а это может произойти непредвиденно), то мы можем знать, что это лишь один из многих «часов», которые у Бога приготовлены для нас, и тогда мы должны воззвать наше прошлое на свой страх и риск, но с Богом.
Довольно об этом, я уже чувствую, что взвалил на себя непосильное бремя; я ведь не могу тебе сказать по этому поводу ничего такого, чего бы ты еще не знал.
4 Адвент
…Последние недели у меня не выходит из головы стихотворение: «Оставьте, милые братья, все, что вас мучит, чего вам не хватает, я принесу все снова». Что значит «Я принесу все снова»? Ничто не утрачивается, во Христе все сохраняется, правда, в преображенном виде, прозрачном, ясном, свободном от муки себялюбивого вожделения. Христос возвращает все это снова, причем так, как это было задумано Богом изначально, без искажения нашими грехами. Учение, содержащееся в Еф. 1, 10, о возвращении всех вещей ἀνακεφαλαίωσις, re-capitulatio (Ириней), – великолепная и крайне утешительная мысль. Здесь исполняется обетование: «Бог воззовет все прошедшее». И никому не удавалось так по-детски просто выразить это, как Паулю Герхардту в словах, которые он вложил в уста младенцу Христу: «Я принесу все снова»[10]. Может статься, что в ближайшие недели этот стих тебе чем-то поможет. Кроме того, в эти дни я впервые открыл для себя песнь «Стою я здесь у Твоих ясель». До сих пор я как-то не обращал на нее внимания. Пожалуй, нужно долгое время пребывать в одиночестве и читать ее, медитируя, чтобы воспринять ее. Каждое слово в ней исполнено смысла и бесконечно прекрасно. Есть тут и налет монашеской мистики, но как раз ровно столько, сколько нужно; ведь, помимо «мы», есть еще и «я», и Христос, а что это означает, лучше не скажешь, чем в этой песне; сюда относятся еще несколько мест из «Imitatio Christi», которое я то и дело читаю в латинском издании (надо сказать, что эта вещь по-латыни звучит несравнимо красивее, чем по-немецки); часто вспоминается еще и мелодия из августинского хорала «О bone Jesu» Шютца. Разве этот ход не назовешь в каком-то смысле (а именно, в его экстатически-страстном и тем не менее чистом молитвенном настроении) «возвращением и исполнением» всех земных желаний? «Возвращение и исполнение» не путать с «сублимацией»! «Сублимация» есть σάρξ (да еще и в пиетистском смысле?!), «возвращение и исполнение» – дух, причем не в смысле «спиритуализации» (что также σάρξ), а в смысле καινὴ κτίσις через πνεῦμα ἅγιον. Я думаю, что эта мысль очень важна, когда приходится говорить с людьми, спрашивающими нас об умерших близких. «Я принесу все снова», – т. е. мы не можем и не должны все брать сами, а получим это от Христа. (Кстати, когда меня в свое время будут хоронить, мне хотелось бы, чтобы при этом пели «Одного прошу у Господа» и «Боже, поспеши ко мне на помощь» и «О bone Jesu»[11].)
По рассказам, сюда 24 декабря в полдень всегда приходит по собственной инициативе один трогательный старик и наигрывает рождественские песенки. Но, как утверждают рассудительные люди, единственный результат его выступления – слезливое настроение, которое делает этот день еще тяжелее; старик действует «деморализующе», как сказал мне один заключенный, и я могу это понять. В прежние годы, как говорят, арестанты свистели и шумели, по-видимому, чтобы не расчувствоваться. Думаю, что перед лицом несчастья, царящего в этом доме, воспоминание о Рождестве (в большей или меньшей степени все-таки лишь наигранно-сентиментальное) здесь неуместно. Может быть, сюда подошло бы доброе, обращенное к каждому слово, проповедь. Без нее одна музыка может стать просто опасной. И не думай, пожалуйста, что лично я этого опасаюсь, вовсе нет; но мне ужасно жаль беспомощных молодых солдат, запертых по камерам. От гнета каждодневных тягостных впечатлений, наверное, вообще никогда полностью не избавиться; и это, по-видимому, действительно так. Мысли об основательной реформе юридической системы наказаний не покидают меня и когда-нибудь, будем надеяться, принесут свои плоды.
Если ты еще вовремя получишь мое письмо, постарайся достать мне на праздники что-нибудь хорошее из книг. Я уже давно просил кое-какие книги, но, кажется, их нет. Это может быть что-нибудь захватывающее. Если ты без осложнений сможешь отыскать «Учение о предопределении» Барта (без переплета) или учение о Боге[12], передай для меня.
Пропагандиста, с которым я каждый день хожу на прогулку, я уже не могу выносить, это просто какой-то банный лист. Если люди здесь в общем стараются держать себя в руках, даже в тяжелых обстоятельствах, то он полностью сломался и являет собой печальное зрелище. Я стараюсь, по мере сил, быть приветливым и разговариваю с ним, как с ребенком. Иногда это просто забавно. Гораздо приятнее было узнать, что заключенные, работающие на кухне или за территорией тюрьмы, передают друг другу, что я в лазарете, и под тем или иным предлогом поднимаются, чтобы поговорить со мной. Это, конечно, не разрешается, но мне было приятно об этом услышать; тебе, думаю, тоже. Но смотри, чтобы не пошли разговоры.
Это письмо, наверное, последняя возможность (и на долгое время) побеседовать друг с другом без чужого глаза.
22.12.43
Ну вот, кажется, уже решено, что я не смогу попасть к вам на Рождество, правда, никто не решается сказать мне это. А почему бы, собственно, не сказать? Думают, что у меня не хватит сопtenance? У англичан для такого состояния есть меткое словцо «тантализировать»… Мне бы хотелось завтра сказать тебе, что для меня ход моего дела вполне определенно есть вопрос веры, и у меня такое чувство, что он слишком уж стал зависеть от расчета и предосторожности. Для меня действительно не имеет значения в какой-то степени детский вопрос о том, буду ли я на Рождество дома или нет… Я думаю, что мог бы охотно этим пожертвовать, если бы делал это «в вере» и знал бы, что так и должно быть. «В вере» я могу все перенести (надеюсь) (см. Пс. 17, 30), в том числе и приговор, и другие последствия, которых опасаешься, но пугливая осторожность разъедает. Не беспокойся обо мне, прошу тебя, если произойдет что-нибудь дурное (можно опасаться перевода в концлагерь). Другие братья это уже испытали. Но метание без веры туда-сюда, бесконечное взвешивание возможностей без действий, нежелание риска – вот где реальная опасность. Мне бы хотелось знать наверняка, что я в Божиих, а не в человеческих руках. Тогда все станет легко, даже самые суровые лишения. Для меня сейчас дело не в «понятном нетерпении» (думаю, что могу это действительно сказать), как, возможно, будут говорить, а в том, чтобы все происходило в вере…
Кстати, ты должен знать, что я еще ни разу не жалел ни о том, что в 1939 году[13] вернулся, ни о чем-либо еще, что последовало за этим. Все это было совершено абсолютно сознательно и с чистой совестью. Я не желаю вычеркивать из моей жизни то, что произошло с тех пор, ни личные моменты (…Зигурдсхоф, Восточная Пруссия, Этталь, моя болезнь и твоя забота обо мне, жизнь в Берлине), ни общие. А то, что я сейчас сижу в тюрьме (помнишь ли ты, о каком годе я пророчествовал тебе прошлым мартом?), также относится к участию в судьбе Германии, на которое я решился. Я не сетую на прошлое и без ропота принимаю настоящее; но мне не хотелось бы из-за чьих-то махинаций оказаться в неопределенном положении. Мы можем жить лишь в определенности и в вере – ты среди солдат там, на воле, я – в камере.
В «Imitatio Christi» читаю по этому поводу: «Custodi diligenter cellam tuam, et custodiet te».
Бог да сохранит нас в вере.
Сочельник 1943
Сейчас половина десятого вечера; я провел несколько замечательных мирных часов и с глубокой благодарностью думал о том, что вы сегодня, возможно, собрались вместе…
То, что мы и в этом году смогли обменяться лозунгами, было для меня одним из самых больших рождественских подарков. Я много раз думал об этом, надеялся, но не считал, что это окажется возможным. Теперь эта книга, которая так помогла мне в прошедшие месяцы, будет сопровождать нас и в грядущем году, и мы, читая ее по утрам, будем вспоминать друг друга с особым чувством. Великое вам спасибо!..
О разлуке, которая вам предстоит, мне бы хотелось кое-что сказать. Стоит ли говорить, насколько тяжело для нас расставание. Вот уже три четверти года я оторван от всех тех, к кому привязан, и за это время собрал кое-какой опыт, которым хочется поделиться…
Во-первых, ничто не может возместить отсутствие милого нам человека, тут даже нечего и пытаться; нужно просто постараться все перетерпеть и выдержать; это звучит поначалу очень жестоко, но в этом кроется вместе с тем и утешение; ведь если пустота так и остается незаполненной, люди оказываются связанными ею друг с другом. Неверно говорят, будто Бог заполняет пустоту; Он вовсе не заполняет ее, напротив. Он оставляет ее незаполненной и помогает нам тем самым сохранить нашу старую привязанность, пусть это и сопряжено с болью. Далее, чем прекраснее и полнее воспоминания, тем тяжелее дается разлука. Но чувство благодарности преображает муку воспоминания в тихую радость. То, что было прекрасно в прошлом, носишь в себе не как занозу, а как драгоценный дар. Нужно остерегаться перебирать воспоминания, отдаваться им, точно так же, как нельзя любоваться дорогим подарком то и дело, но лишь в особые часы; а в остальное время просто владеть им как сокровищем, в котором можно быть уверенным, – вот тогда от прошлого исходит непрестанная радость и сила. Далее, период разлуки нельзя считать потерей для совместной жизни, бесполезным временем, во всяком случае, он не должен быть таким; напротив, в этот период, несмотря на все проблемы, формируется на удивление сильная общность. И еще: я здесь особенно понял, что с фактами всегда можно справиться и что лишь забота и страх перед ними раздувают их до невозможности. От первых мгновений бодрствования до отхода ко сну мы должны поручать близкого нам человека Богу, а наши заботы о другом превращать в молитвы за него. «В заботах и тоске… у Бога ничего не допросишься!»
Первый день Рождества
…Опять на краю пристегнутой к стене койки лежит груда роскошных подарков, а передо мной встают образы, радующие душу. Я все еще живу воспоминаниями о твоем приходе… Это было действительно «necessitas»! Существует духовный голод, потребность высказаться, и этот голод куда мучительнее физического. В немногих словах и намеках были затронуты и выяснены целые комплексы вопросов. Мы не имеем права утратить эту настроенность друг на друга, эту сыгранность, приобретенные за годы не всегда гладкой практики. Это невероятное преимущество и колоссальная поддержка. Чего только не коснулись мы за эти полтора часа, чего только не узнали друг от друга! Я так благодарен тебе за то, что ты все выхлопотал и устроил.
…Здешние обитатели старались изо всех сил, чтобы сделать для меня Рождество как можно приятней; но я был рад, когда снова оказывался наедине с собой; меня это самого удивило, и я спрашиваю себя иногда, смогу ли я снова найти себя среди людей. Ты ведь знаешь, как я, бывало, мог удрать с великих торжеств в свою комнату. Несмотря на все лишения, я даже полюбил одиночество. Я охотно разговариваю с одним человеком или двумя, но для меня просто кошмар любое скопище людей, а главное – вся эта болтовня…
23.1.44
Начиная с 9 января (твой отъезд на фронт) я думаю о вас уже иначе, чем прежде… И для меня ведь это воскресенье было рубежом, пусть и по-иному, чем для вас. Очень странное ощущение, когда однажды видишь человека, в жизни и судьбе которого принимал какое-то участие, идущим навстречу совершенно неведомому будущему, перед которым все практически бессильны. У этого сознания собственного бессилия… мне кажется, две стороны: с одной оно пугает, а с другой – как-то раскрепощает. Пока мы сами пытаемся принять участие в судьбе другого человека, мы никогда в конечном счете не можем избавиться от вопроса: действительно ли то, что мы делаем, служит на благо другого человека, во всяком случае, такой вопрос неизбежен, когда сильно вмешиваешься в жизнь другого; когда же нам внезапно отрезают все возможности для участия, тогда, помимо опасений за судьбу другого, все-таки остается сознание того, что жизнь его теперь попала в лучшие, более надежные руки. Довериться этим рукам – вот, пожалуй, главная задача на следующие недели, а может быть, и месяцы, для вас, для нас… Пусть в том, что предшествует событиям, кроется много ошибок, неудач, вины, в самих же событиях – Бог. Если мы живыми преодолеем предстоящие недели и месяцы, то впоследствии нам станет ясно: было хорошо, что для нас все сложилось именно так, а не иначе. Мысль о том, что многих бед в жизни можно было бы избежать, если бы мы жили чуть с меньшей уверенностью в своих силах, право, слишком банальна, чтобы хоть на миг всерьез на ней останавливаться. При взгляде на ваше прошлое мне стало абсолютно ясно, что все до сих пор случившееся было правильным, что и настоящее также может быть только правильным. Нельзя признать христианским или даже просто человеческим отречение – во избежание горя – от подлинных радостей и от того, что наполняет жизнь…
Только что стало известно о высадке в Неттунии. Не там ли где-то находишься ты? При всяком подобном повороте событий я замечаю, что спокойствие – не свойство моей натуры и что я лишь с трудом восстанавливаю его; вообще говоря, прирожденное спокойствие в большинстве случаев есть не что иное, как эвфемизм для безразличия и инертности, а потому гордиться тут нечем; у Лессинга я недавно вычитал: «Я слишком горд, чтобы считать себя несчастным, – скрипну разок зубами, и пусть себе плывет мой челнок по воле ветра и волн. Хорошо еще, что я не собираюсь сам перевернуть его!» Не является ли эта гордость и этот скрежет зубовный чем-то запретным и чуждым для христианина? (В отличие, скажем, от кроткого спокойствия человека, своевременно принявшего меры?) Разве не существует также и гордого, скрежещущего зубами спокойствия? Которое все-таки совсем непохоже на упрямую, тупую, неподвижную, безжизненную, а главное, нерассуждающую покорность перед неотвратимым? Я убежден, что мы окажем Богу большую почесть, если жизнь, данную Им, будем познавать во всех ее ценностях, будем черпать ее и любить, а потому сильно и искренне чувствовать также боль из-за извращенных или утраченных жизненных ценностей (вот это как раз и порицают с удовольствием как слабость и чувствительность буржуазного образа жизни), чем в том случае, когда человек безразличен к приятностям жизни, а потому может быть также глухим и к боли. Слова Иова: «Бог дал, Бог и взял; да будет имя Господне благословенно!» (Иов 1, 21) скорее подразумевают это, чем исключают; это явно следует также из его речей, произносимых со скрежетом зубовным, и из теодицеи, содержащейся в них (Иов 42, 7 сл.), в противовес ложному, преждевременному смирению его благочестивых друзей…
…То, что ты в этой связи говоришь о дружбе, которая, в отличие от брака и родственных связей, не пользуется никакими общепризнанными правами и поэтому всецело зависит от ее внутреннего содержания, мне кажется, прекрасно подмечено. Ведь, действительно, вовсе не легко найти место дружбе в социологическом плане. Ее, пожалуй, можно включить в понятие культуры и образования, тогда как братские отношения попадают в рамки понятия Церкви, а приятельские – в сферу понятия труда и политики. У брака, труда, государства и Церкви имеются конкретные божественные мандаты, а как обстоят дела с культурой и образованием? Не думаю, что их можно просто включить в понятие труда, как бы заманчиво это ни выглядело. Они относятся не к сфере повиновения, а к области свободы, охватывающей все три сферы божественных мандатов. Тот, кто пребывает в неведении относительно этой области свободы, может быть хорошим отцом, гражданином и тружеником, пожалуй, также и христианином, но будет ли он при этом полноценным человеком (а тем самым и христианином в полном объеме этого понятия), сомнительно. Наш «протестантский» (не лютеранский) прусский мир в такой степени определяется этими четырьмя мандатами, что сфера свободы всецело оттеснена на задний план. Может быть, как мне сегодня кажется, именно понятие Церкви дает возможность прийти к осознанию сферы свободы (искусство, образование, дружба, игра)? Т. е. не изымать «эстетического существования» (Кьеркегор) из области Церкви, а как раз в ней-то и обосновать его по-новому? Я убежден в этом; а отсюда можно было бы по-новому подойти к Средневековью! Ведь кто, например, в наши дни способен беззаботно отдаваться музыке или дружбе, играть и радоваться? Уж конечно, не «этический» человек, а только христианин. Именно потому, что дружба относится к сфере свободы («христианского человека»!?), и следует надежно защищать ее от недоверчивой мины «этического» человека, не претендуя, разумеется, на necessitas божественной заповеди, но с притязанием на necessitas свободы! Я считаю, что в рамках этой свободы (а где еще быть дружбе в нашем мире, всецело определяемом тремя остальными мандатами?) дружба есть редчайшее и драгоценнейшее достояние. Его не сравнить с доменами этих мандатов, по отношению к ним оно просто sui generis, но вместе с тем неразрывно с ним связано, как василек с нивой.
Теперь о твоем замечании относительно «страха Христова». Он ведь высказывается лишь в молитве (а также в псалмах); (мне всегда было непонятно, почему евангелисты приводят эту молитву, которую не мог слышать ни один человек, а указание, что Иисус будто бы открыл ее ученикам в evangelium quadraginta dierum, есть просто отговорка; что ты думаешь по этому поводу?).
Весьма возможно, что твое упоминание Сократа в связи с темой образования и смерти очень плодотворно. Я еще подумаю над этим. Ясно же мне во всей проблеме лишь одно: что «образование», которое подводит в момент опасности, не является таковым. Образование должно уметь противостоять опасности и смерти – impavidum feriunt ruinae (Гораций), пусть оно и не может их «преодолеть»; а что значит – преодолеть? Искать в суде прощение, в ужасе – радость? Но об этом стоит поговорить еще…
Что будет с Римом? Кошмарным сном кажется мне мысль, что он может быть разрушен. Как хорошо, что мы повидали его еще в мирное время!
У меня все в порядке, работаю и жду. Впрочем, я ведь во всех отношениях неисправимый оптимист и хотел бы видеть и тебя таким! До скорого, радостного свидания!
Если тебе как-нибудь попадется на глаза Лаокоон, обрати внимание на его (отца) голову – не использовали ли ее позднее в качестве прототипа для образа Христа. В последний раз этот античный страдалец сильно подействовал на меня и долго не оставлял…
…Я вынужден был избрать новый тон в отношениях с партнером по ежедневным прогулкам; он все старался подъехать ко мне, и все-таки, несмотря на все его усилия, у него на днях сорвалось замечание о еврейской проблеме и т. п., что заставило меня отреагировать так резко и холодно, как я, пожалуй, никогда не обходился с людьми, и немедленно лишить его этих маленьких приятностей. Пусть он некоторое время вволю потрепыхается, меня это абсолютно не волнует (я сам поражаюсь себе, но это даже интересно). Он в самом деле жалкий тип, но уж, во всяком случае, не «бедный Лазарь».
29 и 30.1.44
…Также потому, что для меня трудно лишиться возможности писать тебе, я воспользовался тихим воскресным вечером, который на редкость непохож на обе последние грохочущие ночи, чтобы немного побеседовать с тобой. Как подействовали на тебя первые дни, когда ты непосредственно столкнулся с войной, какие у тебя впечатления от англосаксонского противника, которого мы до сих пор знали лишь по мирным временам?
Когда я думаю о тебе по утрам и вечерам, я должен основательно остерегаться, чтобы в мыслях не застревать на заботах и лишениях, выпавших на твою долю, с тем чтобы получилась настоящая молитва. В этой связи мне хотелось бы поговорить с тобой о молитве в беде. Дело это трудное, но недоверие, которым оно у нас сопровождается, не лучше. В псалме 49 прямо говорится: «Призови Меня в день скорби; Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня». Вся история чад Израилевых состоит из таких воплей о помощи. И я должен сказать, что последние две ночи снова поставили меня перед этим вопросом. Когда бомбы так и рвутся вокруг дома, я ни о чем не могу думать, как только о Боге, о Суде Его, о «простертой длани» Его гнева (Ис. 5, 25 и 9, 11–10, 4), о моей недостаточной готовности; я чувствую, что произношу нечто вроде обета, и тогда я думаю о вас всех и говорю себе: лучше меня, чем кого-либо из них, – и ощущаю при этом, как сильно я к вам привязан. Хватит на эту тему, об этом можно говорить только в устной беседе, – но все-таки это именно так – только беда встряхивает нас и заставляет молиться, и каждый раз я воспринимаю такое положение вещей как нечто постыдное, но так оно и есть. Может быть, все дело в том, что до такого момента я просто не мог обратиться к другим с христианским словом. Когда мы вчера вечером опять лежали на полу, и один из нас (надо сказать, довольно легкомысленный парень) достаточно громко восклицал: «О Боже, о Боже!» – я не мог заставить себя как-то ободрить его по-христиански, утешить, но, как сейчас помню, взглянул на часы и только сказал: «Это продлится еще максимум 10 минут». Все произошло само собой, без какого бы то ни было расчета, и, наверно, связано с чувством непозволительности использовать такой миг для религиозного вымогательства. (Кстати, Иисус на кресте тоже не уговаривал разбойников, а один из них сам к нему обратился!)
К моему горю, меня позавчера постигла большая утрата. Один из умнейших и, на мой взгляд, по-человечески симпатичнейших людей в этом доме был убит в городе в результате прямого попадания. Я бы непременно познакомил тебя с ним позднее, у нас было много планов на будущее. Мы много и хорошо беседовали, недавно он принес мне книгу «Домье и юстиция» – она еще у меня; это был по-настоящему образованный человек, вышедший из рабочей среды, философ, отец троих детей. Я был потрясен.
В последние дни я снова занялся небольшой литературной работой, я уже писал тебе о ней; это встреча двух людей, связанных многолетней дружбой, после долгой разлуки из-за войны. Надеюсь, скоро перешлю тебе этот диалог. Не бойся, это не роман с угадываемыми прототипами!
…В прежние времена одной из тех проблем, с которыми мы теперь вынуждены справляться, хватило бы, чтобы загрузить нас полностью. Сейчас же мы должны приводить к одному знаменателю войну, брак, церковь, профессиональные вопросы, заботы о жилье, опасность, угрожающую близким людям, их смерть, да к тому же и мою теперешнюю особую ситуацию. У большинства людей все это протекает, наверно, само собой. Для христианина и для «образованного» это невозможно, он не потерпит ни внутреннего раскола, ни разрыва; общий знаменатель надо искать как в сфере мысли, так и в жизненной, единой для личности позиции. Кто позволяет событиям и проблемам разрывать себя, тот не выдержал испытания ни для настоящего, ни для будущего. Про юного Витико сказано в одном месте, что он отправился в странствие по миру, «чтобы соделать полноту»; речь идет об ἂνθρωπος τέλειος (ведь τέλειος первоначально означало «всецелый, пoлный», т. е. совершенный). «Вы должны быть совершенными (τέλειος), как “совершенен” наш небесный Отец» (Мф. 5, 48), – в отличие от ἀνὴρ δίψυχος – «двоедушного» из Послания Иакова (1, 8). Витико «соделывает полноту», стремясь найти свое место в реальной жизни и прислушиваясь к советам бывалых людей, т. е. являясь членом этой «полноты». Не станешь «целостным» caм по себе, но лишь только с другими вместе…
Я только что взялся за «Историю прусской Академии» Гарнака – очень хорошая книга. Мне кажется, что в этой теме как раз его сердце, да oн сам не раз говорил, что считает ее своей лучшей книгой.
Как ты себя чувствуешь в физическом отношении? Я, на удивление, все еще хорошо. Сказывается, видимо, сознание абсолютной недопустимости болезни здесь. Для чтения я еще нахожу силу и сосредоточенность, а для писания, для творческой работы – не всегда, но все-таки время от времени получается неплохо. Не знаю, смогу ли я снова привыкнуть к людям?..
1.2.44
Carpe diem – в моем случае это значит, что я использую любую возможность, чтобы послать тебе привет. Во-первых, я мог бы неделями без остановки писать тебе о том, что необходимо тебе рассказать, а во-вторых, никогда не знаешь, сколько это еще продлится…
Знай, что последние ночи были тяжелыми, особенно на 30 января. Утром ко мне явились пережившие бомбежку, чтобы найти какое-то утешение. Но думаю, что я плохой утешитель. Выслушивать я еще могу, но сказать что-нибудь почти выше моих сил. Хотя, может быть, уже то, что о каких-то вещах спрашиваю, о других – нет, является своего рода указанием на суть дела. Кроме того, мне кажется более важным, если та или иная беда действительно переживается, без всякого замазывания и ретуши. Вот только в отношении известных фальшивых интерпретаций беды у меня нет снисхождения, поскольку они тоже стремятся утешать, будучи на самом деле ложными утешениями. Так я и оставляю беду без всякой интерпретации и думаю, что это вполне ответственное начало, дальше которого я редко-редко когда продвигаюсь. Временами мне кажется, что настоящее утешение должно обрушиваться с такой же неожиданностью, как и горе. Но признаю, что это может быть только уловка.
Для меня всегда было загадочным (как во мне самом, так и в других), как легко забываются впечатления от ночных налетов. Проходит ведь только пара минут, а почти все из того, о чем думал, как ветром сдуло. Лютеру, для того чтобы вся его жизнь на долгие годы пошла по новому руслу, достаточно было удара молнии. Где же эта «память» сегодня? Не является ли утрата этой «моральной памяти» (отвратное слово!) причиной разрушения всех связей, любви, брака, дружбы, верности? Нет никакого удержа, ничто не прочно. Все эфемерно, мимолетно. А такие ценности, как справедливость, истина, красота, вообще все великие достояния, нуждаются во времени, постоянстве, «памяти», в противном случае они вырождаются. Кто не настроен отвечать за прошлое и формировать будущее, тот «забывчив», и я знаю, как ухватить подобного человека, поставить его перед необходимостью задуматься. Beдь любое слово, пусть оно в этот момент и производит впечатление, все равно забывается. Что тут делать? – вот величайшая проблема христианского пастырского служения.
Мне пришлось по душе твое недавнее выражение: люди настолько скоры и настолько «бесстыдны дома». Я стащу его у тебя, чтобы использовать и оценить…
Наблюдал ли ты тоже, что необразованные люди с трудом принимают решения, исходя из сути дела, что решающими всегда оказываются случайные, второстепенные обстоятельства? Я считаю это характерной особенностью. Разделению делового и приватного мышления нужно еще только учиться. Кстати, многие так и не выучиваются.
2.2.44
Это правда, что ты находишься к северу от Рима?.. Надеюсь, что тебе удастся еще раз повидать город; наверное, испытываешь танталовы муки быть у ворот и не иметь возможности войти. Есть, правда, слабое утешение, что ты ведь уже как-то раз повидал его…
Сколько времени мне придется еще развлекаться в этом доме, столь же непонятно, как и 8 недель тому назад. Я стараюсь максимально использовать каждый день, чтобы как можно дальше продвинуться в работе и чтении; ведь совершенно не ясно, что ждет впереди. К сожалению, доставание книг – единственная область, где не все идет гладко. Поэтому планы несколько путаются. Честно говоря, мне хотелось бы как можно основательнее изучить немецкую литературу XIX века. Для этого мне теперь не хватает прежде всего приличного знания Дильтея. Но его книг наверняка не достать. А еще я воспринимаю как мучительный, уже невосполнимый пробел мое полное неведение в естественно-научной области.
Мой нынешний партнер, о котором я много раз тебе писал, становится с каждым днем все более жалким. У него здесь еще двое коллег, один из которых с утра до ночи хнычет, а другой во время тревог (а вчера даже когда подали предварительную тревогу) – буквально – накладывает в штаны. Когда вчера он со слезами на глазах сообщил мне об этом, а я разразился хохотом и обругал его, он стал поучать меня, что нельзя в несчастье никого ни осмеивать, ни осуждать. Это для меня было уж слишком, и я резким тоном выразил свое презрение к людям, которые могут быть суровы к другим, произносят высокопарные речи об опасной жизни и т. д., а при самой ничтожной пробе сил теряют самообладание, это, мол, позор, у меня тут нет никакого сострадания; и вообще, таких представителей я бы выкинул из артели, т. к. они срамят ее и т. п. Он был поражен и, видимо, решил, что я весьма сомнительный христианин. Вообще говоря, поведение этих субчиков здесь уже стало притчей во языцех, что порождает соответствующую, не очень приятную для них реакцию. Для меня этот опыт крайне поучителен, хотя он и отвратительнее всего того, что я до сих пор здесь насмотрелся. Мне думается, что я на самом деле не с такой уж легкостью могу презирать человека, попавшего в беду, и я высказал это достаточно недвусмысленно, так что у него, наверное, волосы встали дыбом; но все это действительно вызывает у меня только презрение. 17–18-летние ребята находятся здесь во время тревог в гораздо более опасных местах и ведут себя безукоризненно, а эти скулят тут (я чуть было не ввернул солдатское выражение, которое бы тебя удивило!). Иначе и не скажешь – рвотное средство! Н-да, каждый позорится по-своему. Надеюсь, что ты не подумаешь, будто я записался в герои. Поводов для этого здесь достаточно мало! Но есть одна слабость, за которую христианство не отвечает, и вот за нее-то цепляются, чтобы его опорочить. Нам тут надо стараться, чтобы контуры были чистыми. С. вчера принесла мне толстый том о Магдебургском соборе. Я в восторге от скульптур, особенно от нескольких благоразумных дев. Блаженство, написанное на этих вполне земных, почти крестьянских лицах, поистине восхищает и трогает. Ты еще хорошенько насмотришься на них!
4.2.44
Нет ничего для меня более естественного, чем писать тебе утром дня моего рождения, вспоминая, что мы восемь лет подряд отмечали его вместе. Пусть работа полежит пару часов, ей это, наверное, только на пользу. Я жду свидания с М. или с родителями, хотя еще неизвестно, удастся оно или нет. Восемь лет назад мы сидели вечером у камина. Вы преподнесли мне в подарок ре-мажорный скрипичный концерт, и мы вместе прослушали его. Потом, кажется, я рассказывал вам о Гарнаке, о прошлых временах, что вам, не знаю почему, особенно пришлось по вкусу, а под конец была окончательно решена поездка в Швецию. Годом позднее вы подарили мне Сентябрьскую Библию с симпатичной надписью и твоим именем во главе подписавшихся. Затем был Шленвиц и Зигурдсхоф – многие тогда праздновали этот день с нами, многие, которых уже с нами нет. Пение под дверью, молитва во время богослужения, которую ты в тот день прочитал, песнь на стихи Клаудиуса, которую спел Г., – все это останется прекрасными воспоминаниями, которые неподвластны здешней мерзкой атмосфере. Я полон уверенности, что мы отпразднуем твой ближайший день рождения снова вместе и – кто знает? – может быть, даже и Пасху! Тогда мы опять обратимся к настоящей жизненной задаче, и прекрасной работы будет у нас хоть отбавляй; а то, что мы тем временем пережили, пригодится. Причем за то, что мы сможем именно так оценить настоящее, как мы это оба делаем, мы должны благодарить друг друга. Я думаю, что ты сегодня думаешь обо мне, и буду очень рад, если в этих думах присутствует не только прошедшее, но и надежда на будущее, пусть и изменившееся, но все-таки общее.
Теперь уже, видимо, недолго осталось до того момента, когда ты получишь радостное известие. Нелегко, наверное, быть вынужденным праздновать такой необычный день радости среди чужих людей, которые не могут тебе помочь по настоящему ощутить радость, осмыслить ее и связать с повседневной жизнью и для которых цель и кульминационный пункт всякой радости в большей или меньшей степени заключается в выпивке. Я желаю тебе найти человека, с которым ты мог бы сблизиться (единственный человек, с которым я начал сходиться теснее, был убит, как я уже тебе писал, во время налета), но думаю, что для нас найти то, что мы ищем и в чем нуждаемся, сложнее – мы ведь в отношении дружбы предъявляем более высокие требования, чем другие. Вот и в этом плане трудно найти замену!
Я не дописал письма, как меня вызвали вниз. М. первая встретила меня радостным известием: «У Р. родился мальчик, и назвали его Дитрихом!» Все прошло гладко, за полтора часа, мама и К. принимали роды! Какой сюрприз и какое счастье! Я так рад, что не могу найти слов. А как счастлив будешь ты! И все это произошло так быстро и хорошо! Вот у тебя теперь есть сын, и все мысли с надеждой устремлены в будущее. Ведь какие задатки должны быть у него… Итак, его назвали Дитрихом, не знаю даже, что и сказать. Что я буду для него хорошим дядькой-крестным и двоюродным дедом, пообещать могу; я был бы лицемером, если бы не сказал, что в самом деле бесконечно рад и горжусь тем, что вы вашему первенцу дали мое имя. То, что он со своим днем рождения на сутки опередил меня, должно означать, что он собирается отстаивать свою самостоятельность по отношению к дядюшке-тезке и всегда будет идти чуточку впереди. Соседство наших дней рождения мне очень приятно. Если он когда-нибудь услышит, где был его дядя, когда он получил свое имя, на него это, должно быть, произведет впечатление. Я вам очень благодарен за то, что вы так решили, и думаю, что другие этому также порадуются.
5 февраля. Вчера, когда так много людей были столь внимательны ко мне, я, честно говоря, совсем забыл про собственный день рождения и праздновал только день рождения маленького Дитриха. Даже трогательный букетик, который нарвали для меня здешние обитатели, стоял в моих мыслях у кроватки вашего малыша. Правда, ничего более радостного этот день не мог бы принести. Только засыпая, я понял, что ты в нашей семье произвел передвижку поколений: 3 февраля возникли новые прадедушки и прабабушки, бабушки и дедушки, внучатые дядьки и тетки и молодые дяди и тети! Ничего не скажешь, силен! Меня возвести в третье поколение!..
Р. прислала мне вчера еще ко дню рождения восхитительный хворост, который сама испекла. М. принесла сказочную посылку, родители подарили «ларчик Херцлиб», – в свое время Гёте подарил его Минне Херцлиб. От Клауса я получил Дильтея «О немецкой поэзии и музыке», позднее я расскажу тебе об этом!
Будете ли вы просить маму и К. быть крестными? К сожалению, я должен заканчивать; письмо сейчас уйдет. Голова и сердце настолько переполнены добрыми и радостными мыслями, что я не в состоянии записать их все. Но ты знаешь, что я о тебе помню, стараюсь делить все твои радости и все время с тобой беседую… Как хотел бы я скоро последовать твоему примеру!
Прощай, не болей. Господь да сохранит и благословит вас и вашего малыша.
12.2.44
Из-за легкого гриппа я пролежал несколько дней в постели, но сейчас уже на ногах, что, вообще говоря, неплохо, ибо примерно через неделю мне нужно будет привести все мои пять чувств в полную готовность. До этого времени я хотел бы как можно больше прочесть и написать – кто знает, когда это снова станет возможным…
У вас, наверное, уже весна? Здесь же только зима начинается. В своем воображении я часто живу на природе – на лесных лужайках у Фридрихсбрунна или на склонах, откуда за Трезебургом виден Брокен. Я лежу на спине в траве, смотрю в голубое небо, на облака, гонимые легким ветром, и слушаю звуки леса. Удивительно, насколько сильно такого рода детские впечатления формируют всего человека, так что мне кажется почти невозможным и противным моему существу, что мы, скажем, могли бы владеть домом в высокогорье или на море! Горы же средней высоты – это природа, которая связана со мной (Гарц, Тюрингский лес, Везерские горы) или меня сформировала. Разумеется, есть еще и Гарц для мелких буржуа, и Везерские горы – идеал «перелетных птиц», точно так же, как существует великосветский Энгадин и Энгадин Ницше, романтические места по Рейну, прусская Прибалтика, кокетливая нищета и грусть рыбачьих хижин; так что, наверное, и мои «средние горы» можно назвать «бюргерскими» (в смысле естественности, отсутствия экзальтированности, в смысле скромности, непритязательности, нейтральности, довольства конкретной реальностью и прежде всего скрытности). Соблазнительно было бы как-нибудь продолжить социологический анализ природы. Кстати сказать, Штифтер открыл мне различие между наивностью (Einfalt) и простотой (Einfachheit). Штифтер не наивен, но прост (как может быть «простым» «бюргерское» начало). «Наивность» (в том числе и в теологии) понятие скорее эстетическое (прав ли Винкельман, определяющий античное искусство как «благородную наивность»? Во всяком случае, не в отношении, например, Лаокоона; «тихое величие» я весьма ценю). «Простота» же – этическое понятие. «Простым» можно стать, «наивным» можно только быть. «Простоту» можно воспитать, привить – это ведь и есть одна из существеннейших задач воспитания и образования. Наивность – дар. В аналогичных отношениях стоят понятия «чистый» (rein) и «умеренный» (maßvoll). «Чистым» можно только быть, изначально или с определенного момента, т. е. начиная с крещения или с прощения в Евхаристии; как и «простота», это понятие целостности; утраченная чистота (а вся наша чистота утрачена!) может быть опять дарована в вере. Но в своем развитии и в нашей жизни мы уже не можем быть «чистыми», но лишь «умеренными»; и это – реальная и необходимая цель воспитания и образования.
Какое впечатление произвел на тебя итальянский ландшафт? Существует ли, вообще говоря, итальянская пейзажная живопись? Что-нибудь вроде Тома или Клода Лоррена, или Рейсдаля, или Тернера? Или же природа там настолько впиталась в искусство, что ее саму по себе просто не видят? Сейчас я могу припомнить только хорошие городские виды, но ничего из пейзажей.
13.2.44
Я часто наблюдаю здесь – на самом себе и на других – различие между разговорчивостью, желанием высказаться и потребностью исповеди. Разговорчивость может быть иногда очаровательной у женщин, но у мужчин она кажется мне отвратительной. Болтают первому встречному о своих делах, не разбирая, интересует ли это собеседника или нет, имеет ли он вообще какое-то к этому отношение или нет; а все просто потому, что необходимо выболтаться; но если несколько часов сдерживать этот почти что физический позыв, то потом будешь только рад, что не дал ему воли. Мне иногда просто стыдно видеть, как люди унижают себя этим стремлением высказаться, как они беспрестанно говорят о своих делах тем, кто просто недостоин этого и кто их едва ли слушает; а самое удивительное при этом, что у них даже нет потребности говорить правду: главное для них – только поговорить о себе, будь это правда или выдумки. Совсем иное – потребность в настоящей беседе, то есть в духовном общении. Но лишь очень немногие из здешних обитателей в состоянии вести разговор, выходящий за пределы частных дел. И также чем-то иным является потребность в исповеди. Я думаю, здесь она встречается нечасто по той причине, что ни с субъективной, ни с объективной точек зрения эта потребность не затрагивает прежде всего «греха». В молитвах, которые я тебе послал, ты обратишь внимание на то, что просьба об отпущении грехов не стоит в центре; действовать здесь в духе «методистов» было бы абсолютно неверно, как в отношении сути дела, так и с точки зрения пастырской работы. Надо будет как-нибудь поговорить об этом.
14.2.44
…Похоже, что через 8 дней будет принято какое-то решение по моему делу. Если окажется, что меня пошлют поближе к Мартину[14], во что я не верю, то и в этом случае не беспокойся. Я совершенно спокоен в отношении себя. Прошу вас, не волнуйтесь и вы.
21.2.44
…О себе должен, к сожалению, сообщить, что я предположительно буду переведен отсюда лишь после Пасхи.
…Представляет ли собой чрезмерная благоразумная рассудительность, – над которой ты столько раз потешался, качая головой (вспоминаются наши походы), – все-таки оборотную сторону буржуазного образа существования, то есть именно ту долю безверия, которая в спокойные времена не видна, а в беспокойные выходит на поверхность, причем в облике «страха» (я имею в виду не «трусость», ибо здесь двойственная ситуация: «страх» может проявляться как в безрассудной храбрости, так и в трусости) перед естественным простым поступком и перед принятием необходимого решения. Я часто задумывался здесь о том, где пролегает граница между необходимой борьбой против «судьбы» и столь же необходимой покорностью перед ней. Дон Кихот есть символ граничащего с безумием продолжения борьбы, да, безумием, как это произошло в случае Михаэля Кольхааса, который, отстаивая собственные права, стал преступником… В обоих случаях сопротивление в конечном счете утрачивает свой реальный смысл и превращается в нечто фантастически абстрактное; Санчо Панса же есть представитель сытого и лукавого компромисса с реальностью. Думаю, что мы должны действительно браться за великие, настоящие дела и вместе с тем делать естественные и самые обыкновенные нужные вещи, мы должны столь же решительно противиться «предопределению» (я считаю важным, что это понятие среднего рода), как в данное время мы ему покоряемся. О «Промысле» (Fьhrung) можно говорить лишь за пределами этого двойственного процесса, Бог уже не встречается нам как «Ты», а также скрыто в «Оно» («предопределении»), и в моем вопросе речь, по сути дела, идет о том, как мы в этом «Оно» («предопределении») обретаем «Ты» или, другими словами, как из «предопределения» в действительности получается «Промысл». Таким образом, границы между сопротивлением и покорностью в принципе нельзя точно определить; но и то и другое должно иметь место, за то и за другое надо браться со всей решимостью. Такого гибкого, живого дела и требует от нас вера. Только так мы сможем переносить любую ситуацию и извлекать из нее пользу.
23.2.44
Если у тебя будет возможность съездить на Страстную Пятницу в Рим, я бы тебе посоветовал принять участие в дневной службе Великого Четверга (примерно от 2 до 6) в соборе Св. Петра; это и есть богослужение Страстной Пятницы, так как римская церковь начинает праздники накануне около полудня; насколько я могу припомнить (но это не точно), в Среду также большая служба. В Великий Четверг совершается гашение 12 свечей в алтаре – как символ бегства учеников, – и в колоссальном помещении остается гореть в центре лишь одна свеча – Христос; помимо этого – очищение алтаря; утром в Великую Субботу, примерно в 7 часов, совершается водосвятие (насколько помню, вместе с рукоположением молодых священников); до полудня поется великая пасхальная аллилуйя, снова звучит орган, звенят литургические колокольчики, снимают покровы с закрытых образов. Это и есть главное пасхальное торжество. Где-то в Риме я был свидетелем также греко-православного пасхального богослужения, которое в то время (ведь минуло уже 20 лет!) произвело на меня сильное впечатление. Надо сказать, что субботняя служба в Латеране (вначале в баптистерии) весьма знаменита; в тот раз я побывал и там. Если ты перед заходом солнца будешь проходить по Пинчио у церкви Тринита дель Монте, посмотри, поют ли в это время монахини; я однажды слушал это пение и был потрясен; думаю, что оно отмечено и в Бедекере.
В какой степени ты можешь столкнуться с боевыми действиями там, где ты служишь? Я думаю, что если иметь в виду в основном воздушные налеты, то так же, как и мы. Ужесточение войны в воздухе за последние примерно 10 дней заставляет задуматься, особенно интенсивные дневные налеты. Не стремятся ли англичане сейчас сознательно бросить вызов к воздушной битве в качестве подготовки к вторжению и для того, чтобы сильнее привязать нашу противовоздушную оборону к внутригерманским районам?
Чем дольше пребываем мы в отрыве от нашей настоящей профессиональной и личной жизненной сферы, тем в большей степени мы ощущаем, что наша жизнь (в отличие от жизни наших родителей) носит фрагментарный характер. Особенно явственным это делается при чтении «Истории Академии» Гарнака, рисующего фигуры великих ученых мужей; это может нагнать тоску. Где еще можно найти сегодня «духовный продукт всей жизни»? Где собирательство, переработка и развитие, из которых он и вырастает? Где прекрасная бесцельность и вместе с тем колоссальная планомерность, присущие такой жизни? Мне кажется, что у людей техники и естественных наук, которые одни только еще могут свободно работать, от этого тоже уже ничего не осталось. Если с исходом XVIII столетия ушел в прошлое тип «универсального ученого», а в XIX веке место экстенсивного образования заступило образование интенсивное; если, наконец, из него на исходе прошлого столетия выработался тип «специалиста», то сегодня почти что каждый есть только «техник» – даже в искусстве (в музыке крупного формата, в живописи и поэзии разве что среднего!). Все же наше духовное существование остается при этом обрубком. Главное здесь, пожалуй, видит ли еще сам человек по фрагменту нашей жизни, в каком виде было заложено и задумано целое, из какого материала оно состоит. Есть, наконец, фрагменты, место которым на помойке (они недостойны даже приличной «оболочки»), а также такие, которые сохраняют значимость на века, поскольку их завершение может быть только божественной прерогативой, т. е. фрагменты, которые и должны быть фрагментами (я имею в виду, например, «Искусство фуги» Баха). Если наша жизнь явит собой хотя бы только отдаленный блеск такого фрагмента, в котором пусть на короткий миг сольются различные, все сильнее переплетающиеся темы и от начала до конца будет выдержан великий контрапункт, так что в конце концов за оборвавшимся звучанием останется только запеть «Пред престолом Твоим предстою», – тогда мы не станем жаловаться на нашу дробную жизнь, а даже порадуемся ей. 45-я глава из Иеремии не отпускает меня. Помнишь субботний вечер в Финкенвальде, когда я ее толковал? Вот и здесь (необходимый) фрагмент жизни – «а душу твою дам тебе в добычу».
…Я очень обрадовался, узнав, что ты, помимо иных приятелей, подыскал и такого, с кем можно поговорить и на кого можно положиться. Но еще с большей радостью я был бы на его месте. Сбудется это или мы, возможно, уже сможем отпраздновать Пасху здесь снова, как повелось в старые времена? Ты видишь, я еще не оставляю надежды. Не делай и ты этого!
1.3.44
…Ну и день же это будет… обменяться опытом и знаниями за целый долгий год; для меня, во всяком случае, ожидание этого дня связано с величайшими надеждами на ближайшее время. С тобой, вероятно, будет в свое время то же самое, и ты едва сможешь представить себе, что однажды все это сбудется; просто не верится, что стену препятствий, отделяющих человека от исполнения этих желаний, когда-нибудь можно будет пробить, – но то, «что откладывается, тем слаще…», и я должен заметить, что в этом новом месяце я живу большими надеждами, и думаю, что ты тоже. Я еще раз беру разбег, чтобы как можно интенсивнее использовать оставшееся время. Возможно, что и у тебя там будут впечатления, важные для твоей жизни. Каждодневная угроза жизни, угроза, которую в настоящий момент испытывают почти все, оказывает своеобразное влияние, обостряя восприятие момента, жадное использование времени. Иногда я думаю, что живу так долго, как будто мне еще предстоит добиться какой-то по-настоящему великой цели…
9.3.44
Сегодня я… снова услышал о тебе, во всяком случае, что дела твои идут сносно; хотя это и немного, ибо мы хотели бы от жизни чего-то большего, чем просто «сносности», все-таки какое-то успокоение приносит взгляд на нашу нынешнюю ситуацию как на status intermedius; знать бы только, как долго продлится эта «чистилищная ситуация»! Лично мне дали возможность строить какие-то планы на май! Не постыдные ли это проволочки?…Зепп[15], со свойственной ему энергией и упрямым выражением лица отбарабанив свой срок, снова дома.
Я еще не ответил тебе по поводу твоей идеи: Микеланджело – Буркхардт – hilaritas. С одной стороны, мне это близко, во всяком случае, что касается тезисов Буркхардта… С другой же, hilaritas нельзя понимать лишь как классическую радостную беззаботность (Рафаэль, Моцарт); ведь и Вальтеру фон дер Фогельвейде, Бамбергскому всаднику, Лютеру, Лессингу, Рубенсу, Гуго Вольфу, Карлу Барту – вот лишь несколько имен наудачу – всем им присуща доля hilaritas, которую я мог бы охарактеризовать как уверенность в собственном деле, как смелость, вызов, брошенный миру и вульгарному мнению, как твердое сознание полезности своего труда для мира, пусть ему это и не нравится, как бодрую уверенность в себе. Согласен, что Микеланджело или тот же Рембрандт, а позднее Кьеркегор и Ницше принадлежат совсем к другой линии, чем названные первыми. В их трудах несколько меньше отстраненности от себя самого, меньше юмора. И все-таки я бы отнес к некоторым из них понятие hilaritas в описанном смысле, как необходимый атрибут гения. Здесь кроется (возможно, сознательная) ограниченность Буркхардта.
В последнее время меня занимала связанная не с Возрождением, а выросшая из Средневековья, вероятно, из идеи императорской власти в борьбе против папства «мирская природа», «светскость» XIII столетия (Вальтер, Нибелунги, Парцифаль – удивительная веротерпимость по отношению к магометанам в лице Фейрефица, сводного брата Парцифаля! – Наумбургский и Магдебургский соборы). Это совсем не «эмансипированная», а «христианская», хотя и антиклерикальная «светскость». Где же оборвалась эта «светскость», столь чужеродная для Возрождения? Думаю еще кое-что откопать по этому поводу у Лессинга (в отличие от западного Просвещения), в несколько ином аспекте у Гёте, а позднее у Штифтера и Мёрике (не говоря уже о Клаудиусе и Готхельфе), но никак не у Шиллера и идеалистов. Крайне важно составить здесь хорошую генеалогию. Возникает еще один вопрос: какую роль отводить античности? Является ли она для нас все еще подлинной проблемой и источником силы или нет? Новоевропейский (modern) подход к античности с точки зрения «полисного человека» мы уже как-никак преодолели. Ведь классицистический способ рассмотрения под эстетическим углом зрения имеет значение уже лишь для немногих, да и то слегка музейное. Основные гуманистические понятия – человечность, терпимость, мягкость, умеренность – уже можно встретить у Вольфрама фон Эшенбаха и в Бамбергском всаднике; отлитые в прекраснейшую форму, тут они доступнее для нас и обязательнее, чем даже в античности. Итак, в какой мере «образование» связано с античностью? Справедлива ли еще концепция истории, развиваемая в трудах историков от Ранке до Дельбрюка, согласно которой история представляет собой некий континуум, состоящий из «древнего мира», «Средневековья» и «Нового времени»? Или, может быть, Шпенглер со своей идеей замкнутых культурных сфер по крайней мере столь же прав, пусть он и чересчур биологизирует исторические процессы? В принципе концепция исторического континуума опирается на Гегеля, который видит кульминацию всей истории в «Новом времени», т. е. в своей философской системе; она, следовательно, идеалистична (несмотря на постулат Ранке, что любой исторический момент «непосредственно связан с Богом»; из этого постулата можно было бы прийти к поправке в общей концепции эволюционного континуума, но этого не произошло); Шпенглерова «морфология» биологична, и в этом ее ограниченность (как понимать «старение», «гибель» какой-либо культуры?). По отношению к понятию образования это означает, что нельзя идеалистически приписывать античности роль абсолютного фундамента, как нельзя с «биолого-морфологических» позиций просто вычеркивать ее из нашей образовательной сферы. Пока в ней не открыты более далекие горизонты, будет неплохо, если отношение к прошлому, и особенно к античности, будет определяться не исходя из универсального понятия истории, а всецело на основе содержания и фактов… Что до меня, то я, к сожалению, всегда прохладно относился к Ренессансу и классицизму, они мне чужды, я действительно не в состоянии сделать их своим достоянием… Не является ли в наши дни знакомство с другими странами и внутреннее соприкосновение с ними гораздо более важным для нас элементом образования, чем античность? Разумеется, в обоих случаях имеется возможность обывательского подхода, но, может быть, в наши задачи и входит превращение встречи с другими народами и странами в подлинно пережитый момент образования, выходящий за пределы политики, экономических вопросов и снобизма. Тем самым можно было бы использовать до сих пор невостребованный источник для нашего образования и вместе с тем подключиться к древней европейской традиции.
Только что через радиосеть снова поступило сообщение о приближении крупных авиационных соединений. Отсюда можно было хорошо наблюдать оба последних дневных налета на Берлин. На безоблачном небе были видны армады самолетов, оставлявших за собой белый след; зенитный огонь был довольно интенсивен. Вчера тревога продолжалась два с половиной часа, т. е. дольше, чем ночью. Сегодня небо покрыто облаками… Вот завыла сирена, и я вынужден оставить письмо, продолжу после.
Налет опять длился 2 часа, «бомбометание во всех районах города», как сказано по радио.
За месяцы пребывания здесь я был свидетелем того, насколько сильно люди еще верят в «сверхъестественные вещи». Самыми распространенными являются три идеи, частично проявляющиеся в суеверных обычаях: 1) «Подержи за меня большой палец» – слышишь здесь по сто раз в день; сочувственным мыслям, таким образом, приписывается некая сила; в тяжелые минуты человек не хочет оставаться в одиночестве, пусть и незримо, но кто-то ему сочувствует; 2) «Не каркай» и «подержись за дерево» – каждый вечер слышишь эти возгласы, когда кто-то хочет обсудить вопрос, «прилетят они сегодня или нет»; это воспоминание о Божием гневе на человеческое превозношение есть метафизическое, а не только моральное основание для смирения; 3) «У каждого своя судьба», и как следствие – каждый должен оставаться там, куда поставлен. Интерпретируя с христианских позиций, можно было бы найти в этих трех моментах воспоминание о заступничестве и общине, о гневе и милосердии Бога, о Божественном Промысле. К последнему можно отнести часто употребляемое здесь выражение «Не знаешь, на что это сгодится?!» Что полностью отсутствует, на мой взгляд, так это всякие эсхатологические реминисценции. Или у тебя другие наблюдения?..
Уже второй раз я провожу здесь Страстную неделю. Во мне поднимается волна протеста, когда в письмах читаю фразы, где говорится о моих «страстях». Мне все это кажется профанацией. Нельзя так трагедийно представлять себе эти вещи. Для меня более чем сомнительно, что я «страдаю» сильнее, чем ты или большинство людей. Конечно, многое здесь отвратительно, но где этого нет? По-видимому, в этом пункте мы кое-что преувеличиваем и видим все в слишком уж торжественных красках. Раньше я иногда поражался, что католики очень спокойно проходят через такие ситуации. Может быть, они сильнее? Может быть, из своей истории они лучше знают, что такое страдание и мученичество, и не придают особого значения мелким неприятностям и помехам. Мне, например, кажется, что к «страданиям», безусловно, относятся также и физические муки, телесная боль и т. д. Мы охотно подчеркиваем душевные страдания; но ведь как раз их-то и снял с нас Христос; кстати, в Новом Завете или в раннехристианских мартирологах я ничего не нахожу по этому поводу. Ведь все-таки большая разница, «страждет ли Церковь» или же что-нибудь случилось с одним из ее служителей. Думаю, что здесь нужны некоторые коррективы; да, честно говоря, мне часто становится просто стыдно, что так много говорится о наших собственных страданиях. Нет, страдания – это что-то другое, у них какое-то совсем иное измерение, чем то, что я до сих пор испытал.
Ну, на сегодня довольно! Когда мы сможем снова побеседовать? Будь здоров, наслаждайся прекрасной Италией, распространяй hilaritas вокруг себя, и пусть она хранит тебя самого!..
19.3.44
Вести о тяжелых боях неподалеку от тебя не дают мне покоя, я постоянно думаю о тебе и связываю с тобой каждое слово в Библии, каждый стих из песен. Ты, должно быть, особенно тоскуешь… в эти дни, полные опасностей, и каждое письмо только усиливает тоску. Но разве мужчина, в отличие от людей незрелых, не обладает тем свойством, что центр тяжести его жизни всегда находится там, где он как раз пребывает, и что жажда исполнения желаний не в состоянии отвлечь его от задачи: где бы ты ни был, быть всецело тем, кто ты есть? Человек с формирующимся характером еще не вполне присутствует там, где он находится: это ему свойственно, иначе он был бы, пожалуй, просто тупицей; мужчина же всегда целостен и не бежит текущей ситуации. Его тоска, скрытая от других, всегда в какой-то степени преодолена; и чем в большей мере он преодолел ее, чтобы всецело оставаться в настоящем, тем загадочнее становится он для других, тем больше доверия он вызывает, особенно у молодых, которые еще только идут по пути, который он прошел. Желания, за которые мы слишком цепляемся, легко обедняют нас в том, чем мы должны и можем быть. И напротив, желания, которые мы постоянно подавляем ради насущной задачи, обогащают нас. Отсутствие желаний есть нищета. В моем нынешнем окружении я встречаю почти только таких людей, которые цепляются за желания, в результате чего для других они – ничто. Они ничего не слышат и неспособны на любовь к ближнему. Я думаю, что и здесь надо жить, как будто нет никаких желаний и никакого будущего, и быть всецело тем, кто ты есть. Странно бывает, как другие люди тогда держатся за нас, что-то поверяют нам, что-то выслушивают. Я пишу обо всем этом, потому что считаю, что в настоящий момент у тебя есть огромная задача, и потому что позднее ты будешь мысленно радоваться, что выполнил ее, насколько это было возможно. Когда знаешь, что кто-нибудь находится в опасности, то хочется думать о нем всецело как о том, кто он и есть. Бывают исполненные жизни, несмотря на множество неисполненных желаний, – вот что я хотел сказать. Прости, что я то и дело делюсь с тобой такими «размышлениями», но здесь я живу в основном размышляя, а ты меня правильно понимаешь. В остальном же я должен добавить к уже сказанному, что больше, чем когда-либо, верю в то, что мы идем навстречу исполнению наших желаний и ни в коем случае не должны поддаваться отчаянию.
…Сейчас я снова неделями не заглядываю в Библию; до сих пор не знаю, как к этому относиться; при этом у меня нет чувства вины, и я знаю, что спустя некоторое время я опять с жадностью наброшусь на нее. Можно ли считать такой духовный процесс «естественным»? Я почти склоняюсь к этому. Знаешь, во времена нашей vita communis такое уже случалось; конечно, тут всегда есть опасность, что можно распуститься, но все-таки пугаться этого не стоит, а нужно спокойно положиться на то, что после нескольких колебаний магнитная стрелка снова застынет на месте, указывая, нужное направление. Ты согласен с этим?..
…На днях исполняется уже год с тех пор, как мы вместе жили и вместе работали… Любопытно, куда приведет нас будущее. Будет ли у нас когда-нибудь общий путь – например, что касается работы, мне бы очень хотелось этого – или мы должны будем довольствоваться прошлым?..
24.3.44
…Ты, наверное, сейчас часто мучаешься с проблемой крещения твоего ребенка, поэтому-то главным образом и пишу тебе, ведь я догадываюсь, что тебя смущает известная «непоследовательность». Раньше мы иногда призывали к тому, чтобы ради самого таинства детей крестили как можно скорее, даже если отцы и не могут при этом присутствовать. Причины ясны. И все-таки я, как и ты, не могу не одобрить отсрочки до твоего приезда. Почему? Я, как и прежде, считаю желательным и, например для общины, правильным – особенно для приходского пастора, – если его чадо быстро примет крещение, в том случае, разумеется, если все делается с подлинной верой в действие таинства. И все-таки желание отца с молитвой принять участие в совершении таинства можно считать относительно справедливым; должен признаться, что, когда я над этим размышляю, мною в первую очередь движет мысль, что Бог любит и некрещеное дитя, которому предстоит крещение. В Новом Завете нет закона о крещении младенцев. Оно есть благодатный дар, полученный Церковью, и принимать его можно лишь с крепкой верой, а потому оно является очень сильным свидетельством веры для общины; но про того, кто вынужден внутренне принуждать себя, не имея должной веры, нельзя сказать, что он действует в духе Писания. Крещение младенцев утрачивает свои права, если осуществляется как демонстративный акт. Молитвы за ребенка и просьбы поскорее даровать нам день, когда мы вместе сможем понести его к купели, – не остаются неуслышанными. Пока существует оправданная надежда, что этот день не за горами, я не могу поверить в то, что для Бога так важен срок. Поэтому, положившись на Божественный благосклонный Промысл, можно спокойно переждать некоторое время, чтобы потом с усиленной верой совершить то, что сейчас было бы воспринято как исполнение обременительного закона… Итак, я – без всяких угрызений совести – какое-то время подождал бы; а там видно будет. Я думаю, принять участие в крещении и совершить его в крепкой вере куда важнее, чем чисто формальный обряд.
…Ты познакомишься теперь с тем уголком земли, который я так люблю, и узнаешь его гораздо лучше, чем я. С какой радостью я сидел бы с тобой рядом в машине, созерцая Чечилию Метелла или виллу Адриана. Пьета[16] всегда с трудом доходила до меня. Ты должен как-нибудь рассказать мне, почему она производит на тебя такое впечатление.
25.3.44
Вчера ночью была опять суматоха. Зрелище города, открывающееся с крыши, было потрясающим. До сих пор я ничего не знаю о братьях и сестрах (родители, слава Богу, уехали вчера в П.), но на западе ничего серьезного не было. Мне кажется диким, что во время радиосообщений о налетах тебя непроизвольно подмывает пожелать другим городам того, от чего самому жутко (как говорится, Флориан и все святые, сохраните домик мой, пусть сгорят другие): «может быть, они не полетят дальше Магдебурга, Штеттина и т. д.» Очень часто слышишь, как человек выдыхает такое пожелание. В эти моменты осознаешь во всей глубине natura corrupta и peccatum originale, а потому этот опыт, возможно, даже идет на пользу. Надо сказать, что активность авиации в последние дни снова резко повысилась, и я задаю себе вопрос, не является ли это снова компенсацией за несостоявшееся вторжение.
Лишь в мае я смогу подумать о каких-либо планах на будущее; постепенно я начинаю сомневаться во всех таких прогнозах, мной овладевает безразличие к ним; кто знает, может быть, надо рассчитывать на июнь? Моя собственная будущность в противоположность общей стала для меня делом второстепенным; а ведь то и другое весьма тесно взаимосвязаны. Так что я надеюсь, что мы снова сможем вместе обсудить наши планы на будущее…
У меня все неплохо; постепенно становишься, так сказать, местной принадлежностью, а из-за этого иной раз испытываешь больше беспокойства, чем хотелось бы.
Ты, наверное, прав в том, что для юга мало свойственна пейзажная живопись (за исключением южной Франции?). А Гоген? Или, может быть, то были не южане? Не знаю, как быть с Клодом Лорреном? И напротив, она характерна для Германии и Англии. У южан прекрасная природа, мы рвемся к ней и тоскуем по ней как по какой-то редкости. Кстати, без всякой связи с этим, не напоминает ли формула Мёрике – «Но что прекрасно, исполненным блаженства кажется в себе самом» – о Буркхардте? Мы легко рассуждаем о примитивных альтернативах Ницше, будто этому – «аполлоническому» – понятию красоты противопоставлено только лишь дионисийское или, как мы сегодня говорим, демоническое. Но это ведь совершенно не то. Возьми, например, Брейгеля или Веласкеса, или того же Г. Тома, Леопольда фон Калькройта, или французских импрессионистов. Это красота, не классическая, не демоническая, а просто земная красота, имеющая на то свое право; что до меня, то я должен признаться, что, пожалуй, только эта красота волнует мое сердце. Сюда относятся и недавно упомянутые магдебургские девы и скульптуры в Наумбургском соборе. Не бьет ли «фаустическая» трактовка готики мимо цели? Откуда тогда такая пропасть между скульптурой и архитектурой?..
Ну, на сегодня довольно! А то у тебя времени не хватит на чтение. Я так радуюсь, вспоминая, что ты тогда выучил кантату «Воздай хвалу Господу». Всем было так хорошо!..
27.3.44
Может быть, имеет смысл уже сегодня передать тебе мои особые поздравления и пожелания к Пасхе? Не знаю, долго ли идут письма… Когда этими днями я то и дело перелистываю «Новую песнь», мне становится понятно, что наслаждением от пасхального пения я обязан в основном тебе. Вот уже год, как я не слышал песнопений. Но любопытно, что музыка, которую слышишь внутренним слухом и в которую сосредоточенно погружаешься, может показаться даже прекраснее, чем услышанная ухом; она приобретает как бы «новую плоть»! Есть только несколько вещиц, которые я знаю настолько, что могу слышать их внутренним слухом; и вот как раз с пасхальными гимнами это получается особенно здорово. Музыка глухого Бетховена становится мне экзистенциально понятнее, для меня это прежде всего относится к части в форме темы с вариациями из 32-й сонаты (оп. 111):
Кстати, в последнее время я иногда слушаю воскресный концерт с 18 до 19 часов, правда, приемник – дрянь…
Пасха? Мы больше внимания обращаем на умирание, чем на смерть. Для нас важнее справиться с умиранием, чем победить смерть. Сократ преодолел умирание. Христос преодолел смерть как ἔσχατος ἐχθρός (1 Кор. 15, 26). Справиться с умиранием еще не значит справиться со смертью. Преодоление умирания лежит в пределах человеческих возможностей, преодоление же смерти означает воскресение. Не от ars moriendi, а от Воскресения Христа может повеять в современном мире новым очистительным ветром. Вот ответ на это: δὸς μοὶ ποῦ στῶ κινὴσω τὴν γῆν. Если бы несколько человек действительно верили в это и руководствовались бы этим в своих земных делах, то многое могло бы сложиться по-иному. Жить, исходя из Воскресения, – вот что такое Пасха. Не кажется ли тебе, что большинство людей и не ведают, исходя из чего они, собственно, живут? Perturbatio animorum ширится вовсю. Это бессознательное ожидание спасительного и освобождающего слова. Но, видимо, еще не настало время, чтобы оно могло быть услышано. Но время придет; и эта Пасха есть, пожалуй, одна из последних больших возможностей подготовить себя к нашей будущей великой задаче. Желаю тебе, чтобы ты мог порадоваться этому, несмотря на выпавшие на твою долю лишения. Прощай, я должен заканчивать письмо…
Вербное воскресенье, 2.4.44
Если уж и Пасха пройдет, а мы так и не сможем попасть домой и повидаться, то надежду на это я все-таки откладываю не далее, чем на Троицу. Что ты думаешь на этот счет? У вас, наверное, сейчас роскошная весна…
Можешь себе представить, благодаря чистой случайности я вдруг опять занялся графологией и получаю от этого массу удовольствия; сейчас я штудирую Клагеса. Но почерками родственников я не занимаюсь, здесь достаточно других интересных материалов. Я все-таки убежден в надежности этого метода. Ты ведь помнишь, что, будучи совсем юным студентом, я настолько преуспел в этом, что мне самому стало неприятно, я и прекратил эти занятия, – тому уж 20 лет. Но теперь, когда я полагаю, что уже преодолел опасности психологии, меня тем не менее все это крайне интересует и я с удовольствием поговорил бы с тобой на эту тему. Если мне снова станет жутковато, я сразу же оставлю это. Могу представить, что ты тоже добился бы больших успехов; ведь здесь необходимы две вещи, из которых второй ты владеешь лучше, чем я: способность вчувствования и наблюдательность. Если тебе интересно, я кое-что напишу.
В толстенной (на 800 страниц) биографии Клопштока (Карл Киндт, 1941) я нашел впечатляющие выдержки из его драмы «Смерть Адама», в которой он изображает смерть первого человека; уже хотя бы ода интересна, стиль мощный. Мне уже давно приходило в голову реабилитировать Клопштока. Да, книжка меня захватила…
У меня есть очень подробная карта окрестностей Рима, и я часто рассматриваю ее, когда думаю о тебе; я могу представить, как ты уже привычно разъезжаешь по этим улицам, слышишь близкий шум войны и видишь с гор море…
11.4.44
Я вообще-то хотел написать тебе в праздники; но из-за частых посещений у меня было меньше свободного времени, чем хотелось бы… Я ведь уже так привык к тишине одиночества, что спустя самое короткое время опять начинаю скучать по ней. Даже не могу себе представить, смог бы я проводить свои дни, как это было раньше и как ты вынужден жить теперь… Я, правда, тоскую по хорошей беседе, а пустая болтовня ужасно действует мне на нервы…
Как ты провел Пасху? Был ли в Риме? Как ты справился с тоской по дому? Я думаю, что в твоем положении это даже труднее, чем в моем, потому что дело ведь не в отвлечении и рассеянии. Ведь для того, чтобы разобраться в себе, необходим весь набор последних истин, а для этого нужно много времени наедине с самим собой. Я обнаружил, что первые теплые весенние дни что-то надорвали во мне; у тебя будет то же самое. Когда природа снова возвращается к себе, а подлинная жизнь и исторически сложившиеся общности, в которых мы живем, пребывают в состоянии неразрядившегося напряжения, мы этот раскол воспринимаем особенно остро; с другой стороны, это не что иное, как тоска, и, возможно, даже неплохо, что мы ощущаем ее с такой силой. Про себя, во всяком случае, должен сказать, что я многие, многие годы прожил хотя и не без целей, задач и надежд, в которые можно было уйти с головой, но личной тоски я не знал, а из-за этого, возможно, прежде времени и состарился. В результате этого все стало чересчур «деловитым»; цели и задачи есть сегодня почти у всех людей, все приобрело неслыханно деловитый, вещный характер, но кто может позволить себе в наши дни сильное личное чувство, настоящую тоску, кто прилагает усилия, кто тратит свою энергию для того, чтобы выносить в себе тоску, переработать ее и воспользоваться ее плодами? Пара сентиментальных шлягеров с их наигранной наивностью и пустым примитивом – вот жалкие остатки и предел того, что человек еще соглашается взять на себя из области душевных переживаний; просто дрожь берет от этой внутренней опустошенности и нищеты. Мы же, напротив, будем радоваться, если на нас навалится что-нибудь потяжелее, а на причиняемую этим боль станем смотреть как на богатство. Высокое напряжение вызывает сильные искры (или это с точки зрения физики не так? Тогда сам дай правильный образ!).
Я издавна питаю особую любовь к периоду между Пасхой и Вознесением. И здесь все связано с высокими напряжениями. Смогли бы люди переносить земные напряжения, если бы не ведали о напряжении между Небом и Землей? С тобой ли «Новая песнь»? Я хорошо помню, как мы с тобой открыли для себя песнопения на Вознесение, и среди них то, которое я до сегодняшнего дня люблю больше всего: «И этот день воспомним мы…» Кстати, в этом году исполняется десять лет с тех пор, как мы познакомились. Это солидный промежуток времени; а прошлый год был прожит едва ли с меньшей интенсивностью, чем все предыдущие из нашей vita communis.
…У меня такое предчувствие, что мы оба – т. е. ты и я – возвратимся домой вместе. Мне было сказано, что пока я не должен настраиваться на изменение моего нынешнего статуса, и все это после того, как каждые две недели меня кормили все новыми и новыми обещаниями. Я не могу считать это ни правильным, ни умным и составил на этот счет собственное мнение, о чем мне так бы хотелось побеседовать с тобой, но я вынужден считаться с действительностью и настроить себя на то, что я со своими взглядами успеха иметь не смогу. Вообще говоря, я надеюсь на Троицу!
Вчера я слышал, как кто-то сказал, что последние годы для него потеряны напрасно. Я очень рад, что у меня еще никогда не было такого ощущения; я еще ни разу не жалел о своем решении летом 1939 года и, напротив, считаю, что моя жизнь – как ни странно это звучит – текла прямо, никуда не отклоняясь, во всяком случае, что касается внешнего ее течения. Это было непрерывное обогащение опытом, за что мне остается только благодарить. Если бы мое теперешнее положение оказалось завершением моей жизни, то у этого был бы свой смысл, который мне, как кажется, был бы понятен; с другой стороны, все это также могло бы быть основательной подготовкой для нового начала, которое… было бы связано с мирным временем и новыми задачами… Ну, хватит на сегодня; мне еще нужно провести один графологический анализ; я занимаюсь этим в те часы, когда не в состоянии работать по-настоящему. Письмо вышло несколько сумбурным, поскольку во время писания меня постоянно прерывали…
22.4.44
…Хотя ты пишешь, что этот период многое значил для моей основной работы и что ты с нетерпением ждешь того часа, когда я смогу все рассказать тебе, ты не должен строить никаких иллюзий относительно меня. Я, конечно, обогатил свои знания, но не могу сказать, что сильно изменился. Есть люди, которые меняются, и такие, которые едва ли могут перемениться. Думаю, что я никогда сильно не менялся, разве только после первых поездок за границу и от первого сознательного впечатления, произведенного на меня личностью папы. Тогда произошел поворот от фраз к реальности. Я, кстати, считаю, что ты тоже не меняешься. Развитие – это нечто иное. Надо сказать, что в нашей жизни не было никаких переломных моментов. Разумеется, мы самостоятельно и осознанно порвали с какими-то вещами, но и это опять совсем другое. Переломным моментом в пассивном смысле, наверное, не станет и тот период, который мы оба сейчас переживаем. Прежде я иногда мечтал о таком переломе. Сегодня же думаю об этом иначе. Неразрывная связь со своим прошлым – это ведь тоже великий дар. У Павла есть как 1 Тим. 1, 13, так и 2 Тим. 1, 3а. Я часто поражаюсь, насколько мало – в отличие от почти всех здешних – я копаюсь в своих прошлых ошибках и пр., в том числе не донимаю себя мыслью, что если бы я то-то и то-то сделал по-другому, то многое сегодня сложилось бы иначе. Это меня совершенно не мучает. Мне все представляется единственно необходимым, прямолинейным, сужденным высшим Промыслом. А у тебя тоже так?
В последнее время меня много занимал вопрос, чем объясняется то, что обычно называют притуплением чувств после длительных тяжелых переживаний. Когда я вспоминаю о том, что было год назад, это бросается мне в глаза. Те же самые вещи я вижу в ином свете. Меня не вполне устраивает ответ, что это моя врожденная защитная реакция; более того, я полагаю, что здесь речь идет о более ясном, более трезвом осознании ограниченности собственных задач и возможностей, в результате чего становится реальной подлинная любовь к ближнему. Пока фантазия подстегивается и пребывает в состоянии возбуждения, любовь к ближнему остается чем-то смутным и отвлеченным. Сегодня я в состоянии спокойнее смотреть на людей с их заботами и потребностью в помощи и тем самым могу лучше служить им. Вместо притупления чувств я скорее говорил бы о прояснении; но, конечно, всегда стоит задача – превратить одно в другое. Однако я думаю, что в таких ситуациях не следует корить себя за то, что с течением времени ощущения уже не такие горячие и напряженные. Тем не менее никогда нельзя забывать об опасности упустить из виду целое, и даже в случае прояснения сильные ощущения должны сохраняться. Может ли этот опыт помочь и тебе в чем-либо?
В чем же причина того, что некоторые дни без всякой видимой причины переносятся с гораздо большим трудом, чем другие? Может, это боль роста? Или искушения? Когда же это проходит, то мир внезапно предстает в ином свете.
Недавно я слушал по радио сцену с ангелами из «Палестрины» и вспомнил Мюнхен. Эта сцена была единственной, которая мне особенно понравилась. Здесь есть ярый поклонник «Палестрины», который не может понять, что произведение мне ничего не говорит, и был в полном восторге, узнав, что сцену с ангелами я все-таки оценил.
После долгого бесплодного периода я чувствую, что с приближающейся весной у меня родилась потребность в творчестве. В следующий раз расскажу тебе об этом. А пока будь здоров и бодр. Несмотря ни на что, я все-таки надеюсь на скорую радостную встречу.
30.4.44
Вот прошел еще один месяц – у тебя тоже время летит так бешено, как у меня? Я часто сам поражаюсь этому – но скоро ли настанет тот месяц, когда мы сможем увидеться? Столь сильно во мне ощущение того, что каждый день приносит в мир великие события и может изменить всю нашу частную жизнь, что я охотно писал бы тебе гораздо чаще, хотя бы потому, что не знаешь, как долго продлится такая возможность, а прежде всего потому, что хочется делиться друг с другом как можно чаще и как можно дольше. Я, между прочим, глубоко убежден в том, что еще до того, как ты получишь это письмо, на всех фронтах произойдут решающие события. В эти недели надо будет сохранять в душе особую твердость, и я желаю тебе этого. Нужно мысленно подготовиться ко всему, чтобы уже ничто не смогло нас устрашить. Глядя вперед, я бы хотел процитировать библейское δεῖ, и я ощущаю нечто вроде упоминаемого в 1 Пет. 1, 12 ангельского «любопытства», как Бог станет теперь распутывать то, что кажется абсолютно неразрешимым. Думаю, что теперь настало время, когда Бог возьмется за дело, а мы, несмотря на всю нашу внешнюю и внутреннюю причастность, сможем воспринять это лишь с величайшей потрясенностью и благоговением. Каким-то образом станет явной – для того, кто вообще способен видеть, – правдивость слов Пс. 57, 12б и 9, 20 сл.; а слова Иеремии (45, 5) нам придется повторять изо дня в день. Пережить это время в разлуке для тебя еще трудней, чем для меня; поэтому я буду усиленно думать о тебе, и делаю это уже сейчас.
Мне казалось, что было бы хорошо для нас обоих, если бы мы смогли быть в этот период вместе, поддерживая друг друга. Но, пожалуй, даже «лучше», что это не так, что каждый должен пробиваться в одиночку. Мне очень тяжело, что я сейчас ни в чем не могу тебе помочь, за исключением того, что я действительно каждое утро и каждый вечер при чтении Библии, да часто еще и на дню, думаю о тебе. Обо мне ты можешь не беспокоиться; у меня на удивление все в порядке, ты был бы поражен, если бы навестил меня. Здешние обитатели говорят мне то и дело – а это мне, как видишь, очень льстит, – что я «излучаю такое спокойствие» и что я «всегда такой веселый»; так что мои собственные, временами противоположные этому наблюдения над собой, по-видимому, беспочвенны (во что я, надо сказать, совершенно не верю!). Тебя удивили или, возможно, обеспокоили бы разве что мои теологические идеи и выводы из них, и вот здесь мне тебя по-настоящему недостает; ведь я просто не представляю, с кем бы я еще мог поговорить об этом, чтобы кое-что прояснить. Что меня постоянно занимает, так это вопрос, чем для нас сегодня является христианство и кем – Христос? Время, когда людям все можно было высказать словами (будь то теологические рассуждения или благочестивые речи), давно миновало; то же относится ко временам интереса ко внутреннему миру человека и к совести, а это значит, и ко времени религии вообще. Мы приближаемся к абсолютно безрелигиозному периоду; люди уже могут просто быть нерелигиозными. Те же, кто честно называет себя «религиозными», не практикуют религии никоим образом; возможно, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские провозвестие (Verkьndigung) и теология, насчитывающие 1900 лет, опираются на «априорную религиозность» людей. «Христианство» всегда было одной из форм (вероятно, истинной формой) «религии». Если же в один прекрасный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это была временная, исторически обусловленная форма самовыражения человека, если, таким образом, люди в самом деле станут радикально безрелигиозными – а я думаю, что в большей или меньшей степени это уже имеет место (по какой, например, причине эта война, в отличие от всех предыдущих, не вызывает «религиозной» реакции?), – что это будет значить для «христианства»? У всего нашего теперешнего «христианства» будет выбита почва из-под ног, и нам останется довольствоваться в «религии» лишь несколькими «последними рыцарями» или кучкой интеллектуальных лжецов. Можно ли считать их немногими избранниками? Должны ли мы со всем пылом, раздражением или возмущением бросаться именно на эту сомнительную группку людей, чтобы сбыть им наш товар? Должны ли мы накидываться на кучку несчастных в минуту их слабости и, так сказать, «религиозно» насиловать их? Если же мы не хотим этого, если мы в конце концов даже западную форму христианства могли бы расценить лишь как предварительную стадию всеобщей безрелигиозности, то какая ситуация создается тогда для нас, для церкви? Как может Христос стать Господом и для нерелигиозных людей? Существуют ли безрелигиозные христиане? Если религия представляет собой лишь внешнюю оболочку христианства (да и эта оболочка в разные времена выглядела совершенно по-разному), что же такое тогда безрелигиозное христианство? Барт, единственный, кто начал размышлять в этом направлении, все-таки не реализовал и не продумал эти идеи, но пришел к позитивистскому пониманию откровения, причем это понимание в основном не вышло за пределы реставрации прежнего подхода. Для безрелигиозного рабочего или вообще для человека здесь ничего не решено. Вопросы же, которые ждут ответа, таковы: что означают церковь, община, проповедь, литургия, христианская жизнь в безрелигиозном мире? Как мы можем говорить о Боге – без религии, т. е. без обусловленных временем предпосылок метафизики, душевной жизни человека и т. д., и т. п.? Как можем мы говорить (или, может быть, об этом даже нельзя «говорить» как прежде) «мирским» языком о «Боге», как можем мы быть «мирскими и безрелигиозными» христианами, как мы можем быть экклесией, вы-званными, не считая себя избранниками в религиозном плане, а относя себя всецело к миру? Тогда Христос уже больше не предмет религии, а нечто иное, действительно Господь мира. Но что это означает? Что в атмосфере безрелигиозности означают культ и молитва? Приобретает ли здесь эзотеризм или различение (ты ведь знаешь о нем у меня) предпоследнего и последнего новую значимость?
На сегодня я должен заканчивать, т. к. письмо сейчас уйдет. Через два дня я напишу тебе по этому поводу больше. Надеюсь, ты примерно понимаешь, что я имею в виду; думаю, тебе не скучно. Прощай пока! Нелегко писать все время, не слыша отклика; ты должен простить меня, если письма получаются чересчур монологичными!
Я могу еще кое-что приписать.
Проблема, с которой имел дело Павел, – является ли περιτομή[17] условием для оправдания – сегодня, на мой взгляд, соответствует проблеме – является ли религия условием спасения. И свобода от περιτομή подразумевает также свободу от религии. Я часто спрашиваю себя, почему «христианский инстинкт» часто влечет меня больше к нерелигиозным людям, чем к религиозным, и не потому, что я преследую миссионерские цели, а просто «как брата». Если я в кругу религиозных людей часто стесняюсь произносить имя Бога – ибо оно, как мне кажется, звучит здесь несколько фальшиво, и я сам кажусь себе не вполне честным (хуже всего, если кто-нибудь начинает употреблять религиозную терминологию, тут уж я совсем немею, и мне становится как-то неуютно и душно), – то перед людьми нерелигиозными я могу от случая к случаю вполне спокойно и естественно произносить Божие имя. Религиозные люди говорят о Боге, когда человеческое познание (иногда просто по причине лености мысли) дошло до предела или когда человеческие силы пасуют; причем это всегда deus ex machina – они призывают его либо для мнимого разрешения неразрешимых проблем, либо как силу перед лицом человеческого бессилия, т. е. всегда эксплуатируя человеческие слабости или пребывая на пределе человеческих сил; это длится до тех пор, пока человек своими усилиями не раздвинет границы чуть подальше, и тогда Бог – как deus ex machina – станет излишним. Разговоры о человеческих пределах стали вызывать у меня сомнения (являются ли подлинной границей сама смерть сегодня, когда люди ее почти не боятся, и грех, который люди едва ли уже понимают?), мне всегда кажется, что мы боязливо пытаемся оставить этим пространство для Бога; я же хочу говорить о Боге не на пределах человеческого, а в средоточии его, не в слабостях, а в силе, короче, не перед лицом смерти и вины, а в жизни, перед лицом человеческой доброты. Думаю, что на пределах лучше молчать и оставлять неразрешимое неразрешимым. Вера в воскресение не есть «разрешение» проблемы смерти. «Запредельность» Бога – это не запредельность нашей способности познания! Гносеологическая трансцендентность не имеет никакого отношения к трансцендентности Бога. Бог трансцендентен посреди нашей жизни. Церковь стоит не там, где кончаются человеческие возможности, не на околице, но посреди села. Вот это соответствует Ветхому Завету, а мы еще слишком мало читаем Новый Завет в этом смысле, с точки зрения Ветхого Завета. Как выглядит это безрелигиозное христианство, какой облик оно примет, – об этом я много теперь размышляю и скоро напишу тебе побольше. Может быть, здесь, между Востоком и Западом, именно нам предстоит решить важную задачу. Ну а теперь я на самом деле должен заканчивать. Как было бы прекрасно услышать словечко от тебя по поводу всего. Для меня это действительно значит очень много, больше, чем ты можешь предположить.
Кстати, прочитай при случае Притч. 22, 11–12. Вот крепкий засов против любой попытки благочестиво замаскированного бегства.
5.5.44
Хотя я и надеюсь, что мое письмо было тебе уже переслано в место прохождения отпуска (который, в конце концов, должен же начаться)… и в результате устарело, но сейчас все так ненадежно, и длительный опыт показывает, что, скорее всего, так будет продолжаться и далее, без каких-либо изменений в ближайшее время; так что мне все-таки хочется написать… У меня как с субъективной, так и с объективной точек зрения все, надо сказать, благополучно, но вопрос о времени продолжает оставаться открытым. Однако все хорошие вещи происходят внезапно, и вот этого я жду и сильно надеюсь…
Еще несколько слов по поводу «безрелигиозности». Ты, видимо, помнишь статью Бультмана о «демифологизации» Нового Завета? Сегодня я бы сказал об этом, что он зашел не «слишком далеко», как считает большинство, но недостаточно далеко. Проблематичны не только «мифологические» понятия вроде «чуда», «вознесения» и т. д. (которые, однако, принципиально неотделимы от понятий «Бог», «вера» и пр.!), но вообще все «религиозные» понятия. Нельзя разделять «Бога» и «чудо» (на чем настаивает Бультман), но нужно суметь возвещать и интерпретировать и то и другое «не-религиозно». Бультмановский подход в конечном счете либерален (т. е. он сужает Евангелие), тогда как я стремлюсь мыслить теологически. Но что же понимать под «религиозной интерпретацией»?
Это означает, на мой взгляд, рассуждать, с одной стороны, метафизически, а с другой – индивидуалистически. Ни то ни другое не затрагивает ни библейской вести, ни современного человека. Разве все мы практически не утратили индивидуалистического интереса к личному спасению души? Разве не создается у нас впечатление, что есть вещи более важные, чем этот вопрос (наверное, не «чем это дело», а все-таки «чем этот вопрос»?!)? Я знаю, что это звучит довольно страшно. Но разве в принципе это не соответствует Библии? Ставится ли в Ветхом Завете, вообще, вопрос о спасении души? Не образуют ли средоточие всего праведность Божия и Царство Божие на земле? И разве суть Рим. 3, 24 сл. заключается в индивидуалистическом учении о спасении, а не в том, что один Бог праведен? Ведь речь-то идет не о потустороннем, а об этом мире, в том виде, как он создается, сохраняется, объемлется законами, примиряется и обновляется. То, что сверх этого мира, стремится в Евангелии стать чем-то для этого мира; и я понимаю это не в антропоцентрическом смысле либеральной, мистической, пиетистской, этической теологии, но в библейском смысле, явленном в миротворении и боговоплощении, в крестной смерти и воскресении Иисуса Христа.
Барт был первым теологом, начавшим критику религии (и в этом его великая заслуга), но на место религии он поставил позитивизм откровения, допускающий две возможности: «клюй, птичка, или подыхай»; будь то рождение от Девы, Троица или что-либо еще, все является равнозначимой и равнонеобходимой частью целого, которое должно заглатываться целиком или вообще отвергаться. Это не в духе Библии. Существуют ступени познания и ступени значимости; то есть необходимо восстановить институт посвященных, с помощью которого тайны христианской веры защищаются от профанации. Позитивистское учение об откровении чересчур упрощает дело, устанавливая в конечном итоге закон веры и расчленяя то, что для нас есть единый дар (через вочеловечение Христа!). На месте религии оказывается теперь церковь – это само по себе отвечает духу Библии, но мир в известной степени оказывается самодостаточным и предоставленным самому себе, и в этом ошибка.
В последнее время я размышляю о том, как следует «мирским образом» (в ветхозаветном смысле и в смысле Ин. 1, 14) переинтерпретировать понятия «покаяние», «вера», «оправдание», «второе рождение», «освящение». Я потом напишу тебе об этом.
Прости меня, что я до сих пор писал тебе готической скорописью, как я обычно делаю, когда пишу для себя; кроме того, возможно, что все написанное предназначалось более для собственного уяснения, чем для поучения. Я не собираюсь беспокоить тебя различными проблемами, ведь у тебя наверняка нет времени разбираться в них, и они тебя только мучают; но я не могу иначе, не могу не делиться с тобой своими мыслями, хотя бы потому, что мне самому в результате этого они становятся яснее. Если же для тебя сейчас неподходящий момент, скажи.
Завтра – Cantate, и я, думая о тебе, буду перебирать многие приятные воспоминания…
Прощай! Наберись, как и мы, терпения и будь здоров!
6.5.44
…Об «эгоизме» христиан («самоотверженная любовь к себе») и т. п. – вскорости. Я думаю, что мы здесь придерживаемся одного мнения. Избыток альтруизма действует угнетающе и предъявляет слишком высокие требования! «Эгоизм» может быть более самоотверженным и непритязательным!
Cantate
Только что прослушал прекрасный утренний концерт – Регер, Хуго Дистлер, это было хорошее начало для воскресенья. Странное ощущение возникает, правда, когда посреди музыки вдруг слышишь: «К городу такому-то приближаются авиационные соединения противника». Связь того и другого не очень ясна.
Ночью я размышлял о функциях тещи (свекрови)… Мне ясно, что она не несет воспитательных функций, – да и откуда у нее право на это? Ее привилегия – получить взрослого сына (дочь) и принять это как обогащение для семьи, но не критиковать. Она может радоваться, глядя на своих детей, может помочь им делом и советом, если в них нуждаются, но тем не менее она совершенно отстранена от ответственности и воспитательной задачи в браке; это действительно привилегия. Я считаю, если теща (свекровь) видит, что ее сына (дочь) действительно любят… она должна только радоваться, а все остальное отодвинуть на задний план, и уж конечно в первую очередь оставить всякие попытки изменить чей-нибудь характер!
Мало людей, которые умеют по достоинству оценить замкнутость…
Вот завыла сирена, потом еще раз… Да, снова было довольно жарко…
Если человек замкнут, то здесь очень важно, что он замкнул в себе, но важно и то, чтобы был к тому же и такой человек, перед которым можно было бы полностью раскрыться… Я думаю, что слишком много говорят о ревности тещ (свекровей); напротив, существует два вида любви – любовь матери и любовь жены, здесь-то и коренятся многие недоразумения. Надо, кстати, сказать, что зятю гораздо легче сохранять мир с тещей, чем невестке уживаться со свекровью. И тем не менее в Библии есть уникальный пример такого рода отношений – Ноеминь и Руфь…
За последние дни я снова несколько раз был в городе[18] с весьма обнадеживающим результатом. Но поскольку вопрос о времени остается нерешенным, я, честно говоря, утратил интерес к моему делу; часто я полностью забываю о нем на протяжении целой недели.
Довольно! Господь да сохранит тебя и нас всех.
9.5.44
Надежда на скорый отпуск – это и для меня большая и радостная новость. Если в самом деле так случится, что вы через несколько дней… сможете крестить вашего ребенка, то мне бы хотелось, чтобы мысль о моем отсутствии никоим образом не омрачила вашей радости и особенно… не тяготила бы тебя. Я постараюсь что-нибудь написать вам ко дню крестин; вы ведь знаете, что я всеми своими мыслями буду с вами. Мне по-настоящему больно, что случилось невероятное, и я в этот день не смогу отпраздновать это событие вместе с вами, но я уже вполне смирился. Думаю, что ничего бессмысленного со мной не произойдет и что для всех нас все это хорошо, даже если идет вразрез с нашими желаниями. В моем теперешнем положении я вижу некую задачу и только надеюсь, что ее выполню. С точки зрения большой цели все лишения и неисполнившиеся желания ничтожны. Что может быть недостойнее и извращеннее, если бы кто-нибудь именно в такой редкий и значительный миг радости, переживаемый вами, попытался представить мою нынешнюю участь как несчастье. Это было бы противно моему естеству и отняло бы уверенность, с какой я смотрю на свое положение. Как бы мы ни были благодарны за все личные радости, мы не имеем права ни на минуту упускать из виду те великие вещи, ради которых мы живем; от них должен падать на ваши радости скорее особый свет, чем тень. Для меня было бы почти невыносимо думать, что мои теперешние переживания могут хоть в малейшей степени омрачить несколько недель вашей радости, за которые пришлось немало побороться. Только это было бы настоящей бедой, все прочее – нет. Что до меня, то мне действительно хотелось бы помочь вам в том, чтобы вы насладились этими весенними днями… во всем их блеске и сиянии. Умоляю вас, только не думайте, что вы что-то теряете из-за моего отсутствия. Напротив! А главное, не считайте, что я с усилием выдавливаю из себя эти слова ради вас, вовсе нет, они выражают мою сердечную просьбу к вам, исполнение которой сделало бы меня по-настоящему веселым и счастливым. Если так случится, что мы увидимся в эти дни, то это будет просто великолепно; но пожалуйста, не утруждайте себя из-за меня ненужными заботами и беспокойством (я еще очень хорошо помню день 23 декабря) и еще не теряйте, прошу вас, лишнего дня только для того, чтобы передать что-либо для меня. Знаю, что вы делаете это с радостью, но это меня тяготило бы. Хотя если ваш отец смог бы вам выхлопотать свидание со мной тем же путем, что и в декабре, то я был бы ему очень признателен.
Знаю, что по утрам при чтении библейских девизов вы будете вспоминать обо мне, а я о вас, и меня очень радует, что вы теперь снова утром и вечером сможете вместе читать отрывок из Библии. Это очень важно для вас и в эти дни, и на будущее. Только не отравляйте предстоящие дни мыслями об их краткости и о неизбежной разлуке, не стройте слишком насыщенных планов, пусть лучше навещают вас, чем вы будете повсюду разъезжать, и наслаждайтесь в абсолютном покое каждым часом дня, как великим даром. Я лично считаю, что ближайшие недели принесут с собой такие значительные и неожиданные события, что в начале вашего отпуска никто просто еще не будет знать, что случится в конце. Как бы эти события ни затрагивали наши судьбы, я вам все-таки желаю, чтобы вы из-за них не лишились покоя в дни вашей встречи. Как хорошо, что вы именно сейчас будете вместе и сможете сообща принять все решения.
Как бы я хотел крестить вашего мальчика. Но это несущественно. Прежде всего я пожелаю вам, чтобы вы в день крестин знали, что жизнь вашего ребенка и ваша собственная находятся в надежных руках, и уверенно смотрели в будущее. Вы сами будете выбирать крещальный текст? Если вы еще не подобрали его, то как вы отнесетесь к 2 Тим. 2, 1 или Притч. 23, 26 или 4, 18 (последний я нашел только недавно, он мне очень нравится)?
Ну что ж, я не собираюсь как раз в начале вашей встречи загружать вас чтением такого длинного письма. Я, собственно, хотел передать вам свой привет и сказать, что радуюсь вместе с вами! Как можно больше играйте хорошую музыку!
16.5.44
Как я только что узнал, ты сообщил, что прибываешь сегодня утром. Ты не представляешь себе, как я рад и какое облегчение испытываю от того, что ты сейчас уже, наверное, приехал. Здесь даже я мог бы сказать о «провидении» и «исполнении молитвы», ты, наверное, тоже… Слово ко крещению еще в работе. Как ты смотришь на Пс. 89, 14? Об Ис. 8, 12 я уже думал. Он только кажется мне слишком общим.
18.5.44
Я хотел написать вам что-нибудь ко крестинам… Посылаю письмо, чтобы показать, как сильно я думаю о вас… Желаю вам, чтобы вы всегда с особой радостью вспоминали этот день и чтобы он помог вам наполнить вашу краткую встречу (надеюсь, что вскоре вы сможете постоянно быть вместе!) важным содержанием, которое оправдает себя и во время разлуки. Воспоминания бывают мучительные и укрепляющие. Этот день будет принадлежать к укрепляющим… Прошу вас, не огорчайтесь, думая обо мне. Для Мартина[19] скоро стукнет седьмой год! Это все-таки совсем другое дело. Только что узнал о блестящей перспективе (сам я не верю в нее) – завтра увидеть тебя здесь. Так что сегодняшний день проведу в подготовке к завтрашней встрече. Кому только удалось добиться этого? Я ему искренне признателен!
19.5.44
Не могу вам описать, как обрадовал меня ваш визит, а сама смелая затея – заявиться вдвоем – просто великолепна… Меня очень взволновали рассказы о твоих переживаниях за последнее время. Сегодня слишком спешу, чтобы углубляться в это. Желаю тебе прежде всего найти здесь внешний и внутренний покой, необходимый после таких беспокойных недель. Мне ужасно жаль, что вам здесь пришлось пережить воздушную тревогу, я вздохнул облегченно и был очень благодарен, когда узнал о вашем звонке (через коменданта). Вопрос о «смысле», надо сказать, часто бывает обременительным; но не считаешь ли ты крайне важным уже то, чтобы по крайней мере знать, почему все это необходимо и почему нужно это переносить, хотя вопрос «для чего» весьма проблематичен; для меня здесь это стало яснее.
20.5.44
…Ведь опасность всякой сильной… любви состоит в том, что в ней, я бы сказал, утрачивается многоголосие жизни. Я вот что имею в виду: Бог и Его вечность требует любви от всего сердца, но не так, чтобы от этого страдала или слабела земная любовь, а в некотором смысле подобно cantus firmus, по отношению к которому все остальные голоса жизни звучат в контрапункте; одна из этих контрапунктических тем (сохраняющих свою полную самостоятельность, но тем не менее связанных с cantus firmus) и есть земная любовь; ведь даже в Библию включена Песнь Песней, и нельзя представить себе более жаркой, более чувственной, более страстной любви, чем та, о которой там говорится (ср. 7, 6); в самом деле, хорошо, что эта книга есть в Библии, в пику всем тем, кто специфику христианства видит в обуздании страстей (где, скажи, вообще можно встретить это обуздание в Ветхом Завете?). Где ясно, отчетливо звучит cantus firmus, там и может развиваться контрапункт с такой силой, какая только возможна. Они «нераздельны и все-таки неслиянны», – выражаясь слогом халкидонцев, – как в Христе его божественная и его человеческая природы. Может быть, полифония в музыке потому так близка и важна нам, что она является музыкальным подобием этого христологического факта, а отсюда и нашей vita Christiana? Только вчера, после свидания с вами, я напал на эту мысль. Понимаешь, что я имею в виду? Я бы попросил тебя, пусть cantus firmus звучит со всей явственностью, только тогда возникает полнокровное, цельное звучание, а контрапункт не остается внакладе, он не может разладиться, раствориться, он, несмотря ни на что, остается самим собой, цельным, самоценным. Если человек оказывается в гуще этой полифонии, только тогда жизнь становится цельной; и вместе с тем он знает, что пока звучит cantus firmus, ничего гибельного произойти не может. Вероятно, многое в эти дни, когда вы вместе, а возможно, и в предстоящие дни разлуки будет легче перенести. Прошу тебя… не бойся разлуки и не относись с ненавистью к ней и к сопряженным с ней опасностям, если уж она должна наступить, но положись на cantus firmus.
Не знаю, правильно ли я сказал все это сейчас, такое говорят ведь довольно редко…
21.5.44
Только что написал дату на письме, чтобы в мыслях пережить с вами вместе часы подготовки ко крещению и само крещение. В этот момент завыла сирена. И теперь я сижу в лазарете и надеюсь, что вы хотя бы сегодня обойдетесь без воздушного налета. Ну и времена! Ну и крестины! Ну и воспоминания для грядущих лет! Главное лишь в том, чтобы все эти впечатления были как бы отведены в нужные каналы души; тогда они проясняют человека, делают его упрямее, и это хорошо. В день таких крестин нельзя давать воли расслабляющим настроениям. Если Бог посреди опасностей воздушного налета дает прозвучать в крещении евангельскому призыву к Его Царству, то становится удивительно ясно, что это за Царство и чего оно требует. Царство, которое сильнее опасностей и войн, Царство властной силы, Царство, которое для одних означает вечный ужас и Суд, для других – вечную радость и справедливость, не Царство сердца, но Царство над землей и всем миром, не бренное, но вечное, Царство, само пробивающее себе дорогу и призывающее людей, готовящих ему путь, Царство, за которое стоит положить жизнь.
Только что опять начали стрелять, но кажется, сегодня будет не так тяжко. С каким удовольствием я бы послушал через несколько часов твою проповедь… Сегодня утром, в 8 часов, я услышал – как замечательное начало дня – хоральную прелюдию на тему: «Все, что Бог творит, есть благо»; я слушал ее, думая о вас… Давно не слышал органа, его звучание было для меня прибежищем, где можно укрыться…
Тебе ведь придется произнести сегодня застольную речь, и ты будешь думать обо мне. Очень хотелось бы узнать, что ты будешь говорить. Такие слова редко говорятся друг другу, а потому время от времени испытываешь потребность в них. Понимаешь ли ты это? Может быть, это чувство обостряется здесь, когда отрезан от людей; раньше все понималось само собой. Но еще и сейчас это так – несмотря ни на что!..
Образ многоголосия не оставляет меня. Когда я сегодня несколько болезненно ощутил невозможность быть с вами, я стал думать, что и боль, и радость также относятся к полифонии всей жизни и могут сосуществовать независимо друг от друга…
Отбой тревоги. Я рад за вас.
На моем письменном столе стоят два великолепных букета сирени, которые мне принес один трогательный человек. Я вытащил фотоснимки, которые ты мне принес, и разглядываю младенца крещаемого… Он мне очень нравится, и если бы он мог получить кое-что из моих хороших телесных качеств, то я предложил бы ему, пожалуй, только мою нерасположенность к зубным и головным болям, мои мышцы на ногах и мою чувствительность к вкусовым ощущениям (хотя это, возможно, палка о двух концах). Остальное пусть он позаимствует у кого-нибудь другого… Впрочем, вместе с моим именем он получил то лучшее, чем я обладаю. Я всегда был доволен своим именем, а мальчиком даже гордился им. Но можете мне поверить, что я буду для него хорошим крестным и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Лучшего крестного ему не найти!.. Если ты, размышляя о войне, видишь только смерть, то ты, очевидно, недооцениваешь многообразия путей Господних. Смертный час сужден человеку и найдет его везде, где бы он ни был. А мы должны быть готовы к этому. Но «Он знает тысячи способов избавить от смерти, Он питает и дает пищу в голодные времена». Не будем забывать об этом.
Снова тревога…
Письмо Нибуру[20] я еще напишу для тебя на всякий случай. А кроме того, надо договориться заранее о месте встречи: думаю, что позднее мы всегда сможем поддерживать связь через Н. и дядю Джорджа[21].
Мысли по поводу крещения Д.В.Р. Май 1944
С тебя начинается новое поколение в нашей семье. Ты, как старший, будешь идти впереди нового поколения; ты будешь владеть несравненным даром – возможностью солидную часть своей жизни прожить с третьим и четвертым поколениями, которые предшествуют тебе. Твой прадедушка сможет тебе еще рассказать о личных встречах с людьми, рожденными в XVIII веке, а ты когда-нибудь, уже далеко за 2000 годом будешь для своих потомков живым мостом устного предания более чем за 250 лет – но все это sub conditione Jacobea, т. е. «если угодно будет Богу и живы будем». Так что твое рождение предоставляет нам особый повод задуматься о течении времени и сделать попытку заглянуть в будущее.
Те три имени, которые ты носишь, напоминают о трех домах, с которыми неразрывно связана твоя жизнь в настоящем, и так должно оставаться и впредь. Дом твоего дедушки по отцовской линии был домом сельского пастора. Простота и здоровье, сосредоточенная и разностороння духовная жизнь, радость по поводу незамысловатых жизненных благ, естественная и непринужденная общность жизни с народом и его трудом, способность самому справляться с практической стороной жизни и скромность, основанная на внутренней удовлетворенности, – таковы непреходящие земные ценности, которые украшали дом сельского пастора и которые ты встретишь в твоем отце. В любых ситуациях они послужат тебе прочным фундаментом для совместной жизни с людьми, для подлинного труда и для внутреннего счастья.
В родительском доме твоей мамы жили бюргерские традиции городской культуры, сформировавшие в ее носителях гордое сознание призвания к высокой ответственности за все, к напряженномy духовному труду и лидерству, а также вошедшее в плоть и кровь чувство долга – быть хранителем великого исторического и духовного наследия. Эти традиции привьют тебе еще до того, как ты осознаешь это, тот образ мышления и поведения, который ты не сможешь утратить, не изменив ему.
Тебя, как решили твои родители, назвали по имени двоюродного деда, пастора и доброго приятеля твоего отца; сейчас он делит судьбу многих других честных немцев и евангелических христиан, а потому мог лишь заочно присутствовать на свадьбе твоих родителей, переживать твое рождение и крестины, но, несмотря на это, он с уверенностью и радостными надеждами смотрит в твое будущее. Он прилагает все силы, чтобы всюду сохранять верность духу (как он его понимает), живущему в доме твоих родителей, дедушки и бабушки. Как доброе предзнаменование для тебя он рассматривает тот факт, что твои родители познакомились в этом доме, и желает тебе в свое время сознательно и благодарно вобрать в себя силу, заключенную в традициях этого дома.
Прежде чем ты станешь большим, старый пасторский дом, как и городской дом, станут достоянием прошлого. Но прежний дух после периода его забвения и его действительной слабости, после периода отстраненности и внутренней перестройки, укрепления и выздоровления, даст жизнь новым формам. Корни, глубоко уходящие в почву прошлого, делают жизнь труднее, но зато и богаче, полнокровнее. В человеческой жизни заложены такие фундаментальные истины, к которым она рано или поздно непременно возвращается. Поэтому мы не имеем права спешить, нам необходимо умение ждать. «Бог воззовет прошедшее» (Еккл. 3, 15), как говорит об этом Библия.
В надвигающиеся годы перемен будет величайшим даром знать, что ты имеешь прибежище в добром родительском доме. Он станет крепкой стеной, охраняющей от внешних и внутренних опасностей. Пройдут времена, когда дети из самомнения расставались с родителями. Дети будут ощущать потребность вернуться под родительский кров, там будут они искать приюта, совета, тишины и ясности. На твое счастье родители твои по собственному опыту знают, что такое родительский дом в бурные времена. Посреди всеобщего духовного обнищания ты найдешь в отчем доме сокровищницу духовных ценностей, источник духовных импульсов; музыка, которую любят и понимают твои родители, поможет тебе в минуты смятения обрести ясность и чистоту души и чувств и сохранить основной тон радости посреди печали и забот; твои родители научат тебя с ранних лет собственными руками справляться с практическими проблемами и не гнушаться никакого умения; в твоем родном доме ты не встретишь громкоголосого и многословного благочестия, но родители научат тебя молитве, а главное – страху Божию и исполнению воли Иисуса Христа. «Сын мой! храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою. Когда ты пойдешь, они будут руководить тебя; когда ляжешь спать, будут охранять тебя; когда пробудишься, будут беседовать с тобою» (Притч. 6, 20–22). «Ныне пришло спасение дому сему» (Лк. 19, 9).
Я бы пожелал тебе, чтобы ты рос за городом; но край этот будет уже не таким, каким он был в то время, когда там рос твой отец. Города-гиганты, от которых люди ждали всей полноты жизни и наслаждений и в которые они стекались как на праздник, притянули к себе смерть и погибель со всеми мыслимыми ужасами, и женщины с детьми покинули их, спасаясь бегством, как от чумы. Похоже, что время сверхгородов на нашем континенте кончилось. Если верить Библии, основателем городов-гигантов был Каин. Может так случиться, что в будущем сохранится несколько мировых метрополий, но, во всяком случае, их блеск, каким бы соблазнительным он ни был, будет таить в себе что-то жуткое для европейца. Великий исход из городов означает, с другой стороны, полное преображение сельской местности. Тишина и уединенность сельской жизни уже сильно пострадали из-за радио, автомобиля и телефона, а также из-за рационализации почти всех сфер жизни. Если же теперь миллионы людей, уже не способных отойти от темпа и привычек городской жизни, перебираются за город, если целые промышленные отрасли были переброшены в сельские районы, то превращение сельского края в городской будет прогрессировать, в результате чего коренным образом изменится структура сельской жизни. Той деревни, которую можно было увидеть еще лет 30 тому назад, уже нет, как нет уже идиллических островов в южных морях. Найти их, как бы ни велика была тоска людей по спокойствию и одиночеству, будет нелегко. И все-таки полезно в наши дни иметь под ногами клочок земли, дающий силы для нового непритязательного труда и отдыха. «Великое приобретение – быть благочестивым и довольным…Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим. 6, 6, 8). «Нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, дабы пресытившись я не отрекся от Тебя и не сказал: «кто Господь?» и чтоб обеднев не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе» (Притч. 30, 8–9). «Бегите из среды Вавилона и спасайте каждый душу свою, чтобы не погибнуть от беззакония его… оставьте его, и пойдем каждый в свою землю» (Иер. 51, 6, 9).
Мы выросли, опираясь на опыт наших родителей и предков, который учил, что человек может и должен сам планировать, строить, формировать свою жизнь, что существует жизненная цель, которую человек должен положить себе и к которой должен стремиться, не жалея данных ему на это сил. Но наш опыт учит, что мы не в состоянии строить планов даже на ближайший день, что построенное за день легко может быть разрушено за ночь, а жизнь наша, в отличие от жизни наших родителей, стала аморфной или же фрагментарной. Но, несмотря на это, я могу сказать, что не хотел бы жить ни в какое другое время, пусть текущее и растаптывает наше внешнее счастье. Яснее, чем в какие-либо другие времена, мы познаем, что мир – в гневных и милостивых руках Божиих. У Иеремии сказано: «Так говорит Господь: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню, – всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пойдешь» (Иер. 45, 4–5). Если мы из катастрофы, поглотившей жизненные блага, сможем вынести невредимыми наши живые души, то мы должны быть этим довольны. Если Сам Творец разрушает Свое произведение, имеем ли мы право сетовать на разрушение плодов нашего труда? Наше поколение не призвано еще раз «возжаждать великих дел», его задача – спасти наши души из хаоса, сохранить их и увидеть в них то единственное, что мы выносим из горящего дома. «Храни свое сердце пуще всего, ибо из него исходит жизнь» (Притч. 4, 23). Нам предстоит не столько строить нашу жизнь, сколько переносить ее, нам предстоит не планировать, а надеяться, не шагать вперед, а терпеливо выжидать. Но мы стремимся сохранить душу вам, молодому, только явившемуся на свет поколению, а уже силами этой души вы должны будете планировать, строить, организовывать вашу новую, лучшую жизнь.
Мы слишком долго жили, полагаясь на возможность настолько обеспечивать любое дело взвешиванием всех вариантов, что потом оно осуществляется уже само собой. Позднее мы узнали, что у истоков дела лежит не мысль, а готовность взять на себя ответственность. Мысли и поступки вступят для вас в новые отношения. Вы станете обдумывать лишь то, за что вы сможете взять ответственность, совершая поступок. У нас мышление было во многих отношениях роскошью, которой пользовались сторонние наблюдатели, у вас оно будет поставлено целиком на службу делу. «Не те войдут в Царство Небесное, кто взывает ко Мне: “Господи, Господи!”, а те, кто выполняют волю Отца Моего Небесного», – говорил Иисус (Мф. 7, 21).
Боль была по преимуществу чуждым элементом в нашей жизни. Как можно меньше боли – вот какого правила мы бессознательно придерживались в нашей жизни. Тонко разграниченное восприятие, интенсивное переживание собственной и чужой боли – это и сила, и слабость нашего жизненного уклада. Вашему поколению суждено с самого начала быть тверже и ближе к жизни благодаря необходимости выносить лишения и боль и пройти тяжелые испытания вашего терпения! «Благо человеку, когда он несет иго в юности своей» (Плач. 3, 27).
Мы думали, что с помощью разума и права сможем утвердиться в жизни, а там, где и то и другое подводили нас, мы ощущали наши возможности исчерпанными. Мы постоянно переоценивали значение разума и справедливости в ходе истории. Вы же, растущие во время мировой войны, которой не хотят 90 процентов всех людей и для которой все-таки жертвуют имением и жизнью, с детства узнаете, что мир определяют силы, противостоять которым разум не способен. А потому вы более трезво и с большим успехом поспорите с этими силами. В нашей жизни «враг» по существу не был какой-то реальностью. Вы знаете, что у вас есть враги и друзья, и знаете, что означает в жизни и враг, и друг. Вы с детства усваиваете чуждые нам формы борьбы против врага, а также абсолютное доверие к другу. «Не определено ли человеку на земле пребывать в брани?» (Иов 7, 1). «Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои – брани, милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой, – и я на Него уповаю» (Пс. 143, 1–2). «От верного друга больше любви и поддержки, чем от брата» (Притч. 18, 24).
Идем ли мы навстречу эпохе колоссальных организаций и коллективов, или же исполнится мечта великого множества людей о малых, обозримых, личных связях? Но, может быть, то и другое не исключает друг друга? Не логично ли, что именно всемирные организации с их крупной сеткой структур предоставляют больше пространства для личной жизни? Аналогично дело обстоит с вопросом, движемся ли мы к периоду отбора лучших, т. е. к укладу, основанному на аристократическом принципе, или же к эпохе единообразия всех условий внешней и внутренней жизни человека? Сможет ли чувство качества, пронизывающее сегодня все социальные слои (несмотря на сильную тенденцию к унификации всех материальных и духовных условий жизни среди людей), отобрать таких людей, наделенных чувством справедливости, энергичных и смелых, которым будет доверено право и на сильную власть. Мы сможем спокойно, с сознанием исторической справедливости, отречься от наших привилегий. Пусть произойдут такие события, создадутся такие обстоятельства, которые не будут укладываться в рамки наших желаний и прав. Тогда наша жизненная сила проявится не в озлобленной и бесплодной гордыне, а в сознательном приятии Божественного суда и в искреннем и самоотверженном участии во всем, в том числе и в страданиях наших сограждан. «Народ же, который подклонит выю свою под ярмо царя Вавилонского и станет служить ему, Я оставлю на земле своей, говорит Господь, и он будет возделывать ее и жить на ней» (Иер. 27, 11). «Заботьтесь о благосостоянии города, в который я переселил вас, и молитесь за него Господу» (Иер. 29, 7). «Пойди, народ Мой, войди в покои твои и запри за собой двери твои, укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев» (Ис. 26, 20). «Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его; вечером водворяется плач, а на утро радость» (Пс. 29, 6).
Сегодня в крещении ты станешь христианином. Над тобой произнесут все великие древние слова христианского возвещения; на тебе будет исполнено повеление Иисуса Христа крестить народы, а ты ничего из этого не поймешь. Но мы сами снова отброшены к начаткам понимания. Что означает искупление и спасение, второе рождение и Святой Дух, любовь к врагам, крест и воскресение, жизнь во Христе и следование Христу – все это настолько тяжело, настолько далеко от нас, что мы едва осмеливаемся говорить об этом. В дошедших до нас словах и обряде мы угадываем нечто абсолютно новое, все преображающее, но постичь его и выразить не в силах. В этом наша собственная вина. Наша Церковь, боровшаяся в эти годы только за свое самосохранение (как будто она и есть самоцель), не в состоянии быть носительницей исцеляющего и спасительного слова для людей и мира. А потому прежние слова утратили свою силу и умолкли, и наше христианское бытие сегодня проявляется лишь в двух вещах: в молитве и в делах праведности среди людей. Все мышление, все слова и все организационные принципы в христианской жизни должны заново родиться из этой молитвы, из этих дел. К тому времени, когда ты вырастешь, облик Церкви сильно изменится. Переплавка еще не закончилась, и всякая новая попытка организационно усилить руководство приводит лишь к отсрочке его обращения и очищения. Не наше дело предсказывать день, – а такой день настанет, – когда люди снова будут призваны проповедать слово Бога так, что под его воздействием изменится и обновится мир. То будет новый язык, возможно вообще нерелигиозный, но он будет обладать освобождающей и спасительной силой, как язык Иисуса, так что люди ужаснутся ему, но будут покорены его мощью; то будет язык новой праведности и новой истины, язык, который возвестит примирение Бога с человеком и близость Его Царства. «И они изумятся и затрепещут от всех благодеяний и мира, которые Я дам им» (Иер. 33, 9). До тех пор дело христиан будет тихим и незаметным; но найдутся такие люди, которые будут молиться, творить праведные дела и ожидать времени Бога. Пусть среди них будешь и ты, и пусть когда-нибудь будет о тебе сказано: «Стезя праведника – как светило лучезарное, которое светит все ярче и ярче до полного дня» (Притч. 4, 18).
24.5.44
…О крестных родителях: в старых книгах крестный играет в жизни ребенка особую роль во многих отношениях. Подрастающие дети часто испытывают потребность в понимании, дружеском отношении, в совете со стороны других взрослых помимо родителей. Крестные родители – это как раз те люди, к которым отец и мать отсылают ребенка в таких случаях. У крестного право доброго совета, тогда как родители приказывают…
…Вам нужны такие дни, воспоминание о которых будет означать не боль о чем-то утраченном, а поддержку чем-то прочным. Я попытался набросать для вас несколько слов к лозунгам на текущий день, частично это делалось во время воздушных тревог, оттого они сыроваты и не продуманы так, как хотелось бы…
С огромным интересом читаю сейчас книжку Вайцзеккера о «физической картине мира» и надеюсь почерпнуть из нее многое и для своей работы. Если бы только был возможен духовный обмен…
25.5.44
Я надеюсь, что, несмотря на воздушные тревоги, вам удалось на Троицу сполна насладиться покоем и красотой этих по-летнему теплых дней. Постепенно учишься создавать внутри себя дистанцию по отношению к жизненным угрозам; правда, выражение «создавать дистанцию» содержит вообще-то слишком негативный оттенок, оно звучит чересчур формально, искусственно, стоически, правильнее было бы, наверное, сказать: на эти каждодневные опасности смотришь, как на составную часть всей жизни. Я то и дело наблюдаю здесь, что лишь очень немногие в состоянии совмещать в себе одновременно разнородные вещи; во время налета они – воплощенный страх; когда представляется возможность вкусно поесть, они – сама алчность; если какое-нибудь их желание не нашло удовлетворения, они только в отчаянии; если же что-то им удается, они уже более ничего не видят. Они проходят мимо полноты жизни, мимо целостности своего собственного существования; вся объективная и субъективная наличность разваливается для них на куски. В противоположность этому христианство помещает нас в одно и то же время в целый ряд различных измерений; мы, если можно так выразиться, вмещаем в себя Бога и весь мир. Мы плачем с плачущими и в то же время ликуем с ликующими; мы трепещем (тут меня как раз снова прервала воздушная тревога, а теперь я сижу на улице и греюсь на солнце) за нашу жизнь, но вместе с тем мы должны одновременно обдумывать такие вещи, которые для нас куда важнее нашей жизни. Как только нас, например, во время воздушного налета уводит в сторону, противоположную заботам о собственной безопасности, – скажем, выпадает задача распространять вокруг себя спокойствие, – ситуация всецело меняется; нельзя сказать, что жизнь втискивается тут в одно-единственное измерение, напротив, она остается многомерной и полифоничной. Насколько освобождающе действует возможность мыслить и в мыслях сохранять многомерность. Я взял здесь почти что за правило в тех случаях, когда народ дрожит от страха перед налетом, говорить только о том, что такая воздушная атака для малых городов была бы не в пример опаснее. Нужно вырывать людей из однолинейного мышления как бы для «подготовки» или «создания почвы» для веры, хотя в действительности только сама вера делает возможной жизнь в многомерном пространстве и так позволяет нам, несмотря на авианалеты, отпраздновать и эту Троицу.
Поначалу я был чуть ли не озадачен, а может быть, даже расстроен, не получив в этот раз на Троицу ни одного письма. Тогда я сказал себе, что это, пожалуй, добрый знак того, что обо мне не беспокоятся; но ведь в человеке живет какое-то неистребимое чувство, так что ему как бы даже хочется, чтобы другие – хоть капельку – поволновались из-за него.
Книга Вайцзеккера о «физической картине мира» меня захватила. Мне еще раз стало абсолютно ясно, что мы не имеем права использовать Бога как аварийный выход для нашего несовершенного познания; если в таком случае (что вытекает с объективной необходимостью) границы познания постоянно раздвигаются, то вместе с ними так же постоянно оттесняется и Бог, Который, так сказать, пребывает все время в отступлении. Наша задача – найти Бога в том, что мы познаем, а не в том, что мы не познаем; Бог хочет быть постигнутым нами не в нерешенных вопросах, а в решенных. Это справедливо для взаимоотношения Бога и научного познания. Но это также относится и к общечеловеческим проблемам смерти, страдания и вины. В наши дни создалась ситуация, когда и для таких вопросов имеются человеческие ответы, которые могут совершенно не учитывать Бога. Люди фактически справляются с этими вопросами без привлечения Бога (и так было во все времена), и просто не соответствует истине мнение, что только христианство имело для этого решение. Что касается понятия «решение», то, напротив, христианские ответы столь же неубедительны (или столь же убедительны), как и остальные решения. Бог и здесь не является аварийным выходом из затруднительных положений; Бог должен познаваться не на пределах наших возможностей, а в гуще жизни; Бог хочет, чтобы Его познавали в жизни, а не только в смерти; в здоровье и силе, а не только в страдании; в делах, а не только в грехе. Основание для этого заключено в откровении Бога в Иисусе Христе. Он – средоточие жизни и пришел к нам совсем не для того, чтобы отвечать на нерешенные вопросы. Если исходить из средоточия жизни, то некоторые вопросы, как и ответы на них, просто отпадают (я имею в виду приговор о друзьях Иова!). В Христе не содержится никаких «христианских проблем». Но довольно об этом; меня как раз прервали.
30.5.44, вечером
Я сижу у себя наверху, в доме тишина, на улице еще поют какие-то птицы, а издалека даже доносится кукование кукушки. Эти долгие теплые вечера, которые я уже второй год провожу здесь, чем-то вредны для меня. Тянет на волю, и не будь я столь «благоразумным», можно было бы наделать глупостей. Может быть, становишься чересчур «благоразумным»? Когда в течение долгого времени абсолютно сознательно давишь в себе всякое желание, то возникают дурные последствия двух видов: либо внутри все выгорает, либо все накапливается, так что в один прекрасный день происходит чудовищной силы взрыв; можно представить еще один результат – всецело забываешь о себе; но я сам прекрасно знаю, что со мной не тот случай. Пожалуй, ты скажешь, что нельзя давить в себе желания, и ты, видимо, прав… И вот я нахожу прибежище в мышлении, писании писем… и запрещаю себе (для самозащиты) сами желания. Как это ни парадоксально звучит, было бы гораздо самоотверженней, если бы я не боялся своих желаний, а дал бы им волю, – но это очень трудно.
Сегодня по радио случайно услышал в санчасти песнь Сольвейг. Она меня по-настоящему взволновала. Ждать, храня верность, всю свою жизнь – это триумф над враждебностью пространства (т. е. над разлукой) и времени (т. е. над бренностью). Ты не согласен, что только такая верность делает счастливым, а неверность – несчастным?
Ну а теперь я иду ложиться – ночью, верно, опять не удастся поспать. Прощай!
2.6.44
…Про Песнь Песней я пишу тебе в Италию. Мне в самом деле хотелось бы читать ее как песнь о земной любви. Это, по-видимому, и есть наилучшее «христологическое» истолкование. О 5-й главе Послания к Ефесянам надо будет снова подумать. Относительно Бультмана ты, надеюсь, уже что-нибудь получишь, если письмо не пропадет.
5.6.44
Я кажусь себе глупым юнцом, скрывая от тебя, что меня здесь иногда тянет к поэтическим опытам. До сих пор я скрывал это… ото всех… Посылаю тебе сегодня стихотворение на пробу[22], во-первых, потому, что глупо иметь какую-нибудь тайну от тебя, во-вторых, чтобы у тебя в поездке оказалось для чтения что-нибудь неожиданное, и в-третьих, потому, что тема стихотворения тебе близка в настоящий момент, и в нем высказано кое-что из того, что тебе тоже, вероятно, приходит в голову. Для меня этот расчет с прошлым, попытка удержать его и обрести вновь, а главное, страх утратить его – почти ежедневное музыкальное сопровождение, на фоне которого проходит моя здешняя жизнь и которое временами (особенно после коротких свиданий, за которыми обязательно следует долгая разлука) превращается в тему с вариациями. Прощание, переживание прошлого (будь то час вчерашнего дня или прошедшие годы – и то и другое мгновенно сливаются) есть постоянно возвращающаяся задача, ведь ты сам написал как-то: прощанию учишься на редкость плохо! В стихотворении, которое я тебе посылаю, главное заключено в последних строках. Мне кажется, что они оказались чересчур краткими, а ты как считаешь? Как ни странно, но они сами собой получились рифмованными. Я написал все стихотворение за несколько часов и не отделывал его… При случае я буду впредь подавлять в себе такие желания и с большей пользой употреблять свое время. Собственно говоря, я хотел поставить это в зависимость от твоего мнения. Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что на испытание.
6.6.44 (высадка союзников в Нормандии)
Только для того, чтобы пережить сегодняшний день хоть как-то вместе с тобой и всеми вами, я и пишу впопыхах это письмо. Для меня это не было неожиданностью, и все-таки факты есть нечто абсолютно иное по сравнению с ожиданиями. Лозунг и учительный текст призывают нас всех к средоточию Евангелия: «спасение» – вот слово, вокруг которого все вертится. С верой встретим мы последующие недели и с уверенностью двинемся навстречу будущему; без колебаний вручаем мы Богу твой путь и судьбы всех нас. Χάρις καὶ εἰρήνη!
8.6.44
…В остальном я надеюсь, что ты сможешь уехать не с таким тяжелым сердцем, как ты поначалу опасался. Мы все откладывали нашу встречу с Рождества на Пасху, а потом на Троицу, и праздники так и проходили. Но следующий праздник уж наверняка будет наш, я в этом не сомневаюсь…
В отношении идей, занимавших меня в последнее время, ты ставишь так много важных вопросов, что я был бы рад, если бы сумел самостоятельно на них ответить. Все ведь находится лишь у истоков, и мной при ответах на возникающие вопросы, как всегда, скорее руководит инстинкт, а не уже возникшая ясность. Попытаюсь как-то обрисовать тебе свою концепцию на историческом материале.
Начавшееся примерно в XIII веке (не собираюсь спорить о времени) движение в сторону человеческой автономии (я подразумеваю под этим открытие законов, по которым мир живет и осознает себя в науке, в общественной и политической жизни, в искусстве, этике, религии) достигло в наше время известной завершенности. Человек во всех важных вопросах научился обходиться собственными силами без привлечения «рабочей гипотезы о существовании Бога». В вопросах науки, искусства и этики это стало самоочевидным, о чем едва ли кто отважится еще спорить; но вот уже около 100 лет это все в большей степени становится справедливым и для религиозных проблем; оказывается, что все идет своим путем и без «Бога», причем ничуть не хуже, чем прежде. Как в области науки, так и в общечеловеческой сфере «Бог» все больше вытесняется из жизни. Он теряет почву под собой.
Католические и протестантские историографы сходятся во мнении, что в этом развитии следует видеть великое отпадение от Бога, от Христа, и чем энергичней они привлекают Бога и Христа, противодействуя такому ходу событий, тем в большей степени само это развитие понимает себя как антихристианское. Мир, осознавший себя и законы своей жизни, настолько уверен в себе, что нам становится не по себе; неправильное развитие и неудачи не в состоянии поколебать мир в его представлениях о необходимости пути, по которому он развивается; неудачи и поражения с мужской твердостью принимаются как неизбежное зло, и даже такая катастрофа, как эта война, не составляет исключения. Теперь же против этой уверенности в себе выступила в самых различных формах христианская апологетика. Делаются попытки доказать ставшему совершеннолетним миру, что он не может жить без опекуна – «Бога». Хотя по всем мирским проблемам и была подписана капитуляция, тем не менее остаются так называемые «последние вопросы» – смерть, вина, – на которые может дать ответ только «Бог» и ради которых необходимы Бог, церковь и священники. Наше существование в известной степени обеспечивается этими так называемыми последними человеческими вопросами. Но как быть, если в один прекрасный день они уже перестанут быть «последними» или же на них будут получены ответы «без привлечения Бога»? Тут, правда, на помощь приходят секуляризованные преемники христианской теологии – экзистенциальная философия и психотерапия – и доказывают уверенному, довольному и счастливому человеку, что в действительности он несчастен и пребывает в отчаянии и просто не желает замечать этого; что он находится в бедственном положении, о котором не подозревает и из которого его могли бы вывести только они. Всюду, где налицо здоровье, сила, уверенность, простота, они чуют сладкий плод, который подтачивают или откладывают в него свои тлетворные яйца. Главное для них – повергнуть человека в отчаяние, и тогда победа за ними. Это – секуляризованный методизм. Кого поражает он? Кучку интеллектуалов, выродков, вообразивших себя пупом земли, а потому с наслаждением предающихся самокопанию. Простой человек, повседневная жизнь которого протекает в труде и семейных хлопотах (ну и конечно, развлечениях), остается в стороне от этого. У него нет ни времени, ни охоты заниматься своим экзистенциальным отчаянием и анализировать свое, пусть и неказистое, счастье в аспекте «нужды», «заботы» и «несчастья».
Нападки христианской апологетики на совершеннолетие мира я считаю, во-первых, бессмысленными, во-вторых, нечестными, в-третьих, нехристианскими. Бессмысленными – потому что они напоминают мне попытку отбросить ставшего мужчиной человека на стадию переходного возраста, т. е. навязать ему зависимость от тех вещей, от которых он фактически уже не зависит, ввергнуть его в гущу проблем, которые на деле уже перестали быть для него проблемами. Нечестными – потому что здесь стремятся использовать человеческие слабости ради чуждых, принудительно навязанных ему целей. Нехристианскими – потому что Христа подменяют определенной ступенью религиозности человека, т. е. человеческим законом. Позднее я остановлюсь на этом подробнее.
Для начала еще несколько слов об исторической ситуации. Вопрос формулируется так: Христос и мир, достигший совершеннолетия. Слабость либеральной теологии состояла в том, что она предоставила миру право указывать Христу место в нем; в споре церкви и мира она пошла на полюбовное соглашение (на относительно мягких условиях), диктуемое миром. Сила же ее в том, что она не пыталась обратить историю вспять, а приняла бой (Трёльч!), пусть и закончившийся поражением.
За поражением последовала капитуляция и попытка начать все сначала, опираясь на осмысление собственных корней в Библии и Реформации. Хайм предпринял попытку в духе пиетистов и методистов убедить отдельного человека в том, что он стоит перед выбором: «либо отчаяние, либо Иисус». Он пленял «сердца». Альтхаус (продолжая неопозитивистскую линию с сильной конфессиональной ориентацией) попробовал выкроить для мира кусочек пространства в рамках лютеранского вероучения (служения) и лютеранского богослужения (Kult), а в остальном предоставил мир самому себе. Тиллих старался истолковать развитие самого мира (против его воли) в религиозном ключе, придать ему форму с помощью религии. Нельзя отказать Тиллиху в храбрости, но мир сбросил его с седла и в одиночестве помчался дальше. Тиллих также льстил себя надеждой, что понимает мир лучше, чем тот себя; но мир почувствовал, что его понимают превратно, и отверг такое наглое обращение с собой. (Мир хотя и должен быть лучше понят, чем он сам себя понимает, но вовсе не «религиозно», как этого бы хотели религиозные социалисты!) Барт первым обнаружил порок всех этих попыток (которые помимо своей воли не выходили из фарватера либеральной теологии) в том, что они исходят из стремления урвать для религии место в мире или против мира.
Он ополчился против религии, призвав на помощь Бога Иисуса Христа, «дух против плоти». В этом величайшая его заслуга (Барт, «Послание к Римлянам», 2-е издание), несмотря на всю неокантианскую шелуху! Написанная им позднее «Церковная догматика» дала церкви возможность принципиально осуществить это различение по всей линии. Его слабость не в этике, как часто можно услышать, – его этические построения, если они встречаются, столь же значительны, как и догматические; но в нерелигиозной интерпретации теологических понятий он не дал никакой конкретной ориентации, ни в догматике, ни в этике. В этом его ограниченность, и потому его теология откровения приобретает позитивистский характер, становится «позитивизмом откровения», как я в свое время выразился.
Исповедующая церковь ныне вообще предала забвению подход Барта и угодила из позитивизма в консервативную реставрацию. Ее заслуга в том, что она сохраняет верность великим принципам христианской теологии, но и тут кажется, что ее силы постепенно тают. Разумеется, в этих принципах содержатся элементы подлинного пророческого дара (сюда относятся как притязание на истину, так и милосердие, о которых ты говоришь) и подлинного богослужения (Kult), что и объясняет внимание к слову Исповедующей церкви, его одобрение или отвержение. Но пророчество и богослужение пребывают в зачаточном состоянии, остаются в стороне, поскольку им не хватает истолкования.
Те же (как, например, П. Шютц, или оксфордцы, или бернойхенцы), кому здесь не хватает «движения» и «жизни», есть опасные реакционеры и консерваторы, поскольку они вообще отбрасывают подход теологии откровения и ведут поиск «религиозного» обновления. Они еще абсолютно не поняли проблемы, и все их разговоры не затрагивают сути дела. У них нет будущего (у оксфордцев ситуация была бы чуть получше, имей они опору в Писании).
Бультман, кажется, каким-то образом нащупал границы Барта, но он неверно истолковывает их в духе либеральной теологии и скатывается поэтому к типично либеральной методической редукции («мифологические» элементы христианства снимаются, и христианство сводится к его «сущности»). Я придерживаюсь мнения, что весь содержательный материал, включая «мифологические» понятия, должен быть сохранен, – Новый Завет не есть мифологическая оболочка некой всеобщей истины, а эта мифология (Воскресение и т. д.) и есть сама суть! Однако эти понятия должны быть интерпретированы каким-то способом, не предполагающим религии в качестве условия веры (ср. «περιτομή» у Павла!). Только тогда, на мой взгляд, будет преодолена либеральная теология (которой, пусть и негативно, руководствуется Барт), причем вопрос ее действительно принимается и на него дается ответ (в отличие от Исповедующей церкви с ее позитивизмом откровения).
Совершеннолетие мира уже не дает повода для полемики и апологетики; просто мир в самом деле можно понять лучше, чем он сам себя понимает, причем именно на основе Евангелия и Христа.
Теперь отвечу на твой вопрос, где остается «пространство» церкви, не исчезает ли оно полностью, и другой вопрос – не был ли Сам Иисус привязан к человеческой «нужде», и тогда «методизм», только что раскритикованный, оказывается прав.
9 июня. Я заканчиваю здесь и продолжу письмо завтра…
21.6.44
…Сейчас ты где-то ищешь свою часть, и я надеюсь, что, когда ты в нее прибудешь, тебя уже будут ждать письма; разумеется, в том случае, если номер полевой почты еще не изменился. Вообще говоря, я сегодня собираюсь ограничиться только приветом. У меня недостает смелости продолжить свои теологические рассуждения или послать еще стихотворения, ведь я не знаю, найдет ли тебя полевая почта. Как только я это узнаю, ты получишь продолжение. За твою оценку и критику стихотворения я тебе очень благодарен. Я довольно растерянно стою перед этими моими новорожденными и не знаю, какие критерии к ним приложить.
…Сегодня утром мы пережили самый страшный из всех налетов. В моей комнате несколько часов было так темно от дыма, окутавшего город, что я только что свет не зажег. Дома все в порядке, я уже узнал…
Вторично провожу здесь прекрасные и долгие летние дни, и на душе иногда бывает довольно тяжело, но ведь не мы выбираем места, куда попадаем. И вот приходится то и дело продираться сквозь ничтожные мысли, вызывающие досаду, пока не пробьешься к высоким мыслям, дающим поддержку.
Я читаю сейчас просто великолепную книгу классического филолога В. Ф. Отто (из Кёнигсберга) «Боги Греции», книгу о «мире, вера которого вышла из богатства и глубины жизни, а не из ее забот и тоски», как он пишет в конце. Понимаешь ли ты, что эта формулировка и соответствующая манера изложения настолько меня очаровывают, что у меня – horribile dictu! – изображенные таким образом боги вызывают меньше протеста, чем иные формы христианской религии? что я почти уверен, что этих богов можно использовать на службе Христу? Для моих теперешних теологических рассуждений эта книга очень ценна.
Счастье и горе
Счастье и горе,
мгновенно и мощно постигающие нас,
в самом начале
близки до неразличимости
(как жар и холод при внезапном прикосновении).
Как метеоры, заброшенные из далей Вселенной,
прочерчивают они свой путь, сверкающие и грозные,
над нашими головами.
Постигнутые ими стоят потрясенно
пред руинами
их будничного тусклого бытия.
Величественно, изысканно,
разрушающе, покоряюще
вторгаются счастье и горе,
желанные и нежданные, торжественно
в жилища потрясенных людей,
украшают и облекают
постигнутых
серьезностью и святостью.
Счастье полно трепета,
горе – сладости.
Нераздельными, мнится, из вечности
приходят одно и другое.
Величье и ужас на них.
Люди, кто издалека, кто из соседних мест,
сбегаются и, уставившись,
глазеют, —
зависть пополам с боязнью, —
на невиданное,
где Неземное,
благословляя кряду и истребляя,
выводит себя в запутанном – не распутать —
земном действе.
Что есть счастье, что горе?
Лишь время разводит их.
Когда непостижимо волнующее,
внезапное событие
обращается в изнуряющую мучительную вечность,
когда лишь медленно скользящие часы
открывают нам подлинный горя лик,
тогда большинство отворачивается
с оскоминой, набитой однообразием
состарившегося горя,
с разочарованием и скукой.
Это и есть час верности,
час матери и возлюбленной,
час друга и брата.
Верность просветляет всякое горе
и окутывает его тихо
мягким,
неземным сиянием.
27.6.44
Хотя я вовсе не знаю, получишь ли ты письмо и когда, я пишу тебе по прежнему номеру полевой почты. Но с продолжением теологической темы лучше повременить, пока не получу от тебя известия. Это относится и к стихам, которые – в особенности последнее, довольно длинное стихотворение о впечатлениях, полученных здесь[23], – скорее подходят для какой-нибудь встречи вечером, чем для долгого путешествия в конверте…
В настоящее время я пишу истолкование первых трех заповедей. Особенно трудно дается мне первая. Обычное объяснение «кумира» как «маммоны, похоти и тщеславия» представляется мне совсем не библейским. Это морализация. Идолам поклоняются, причем служение идолам предполагает, что человек вообще чему-то еще поклоняется. Мы же вовсе ничему не поклоняемся, даже идолам. В этом-то и заключается наш подлинный нигилизм.
Еще несколько мыслей по поводу Ветхого Завета. В отличие от других восточных религий, вера Ветхого Завета не является религией спасения. Не здесь ли корень фундаментального заблуждения, в результате которого Христос отделяется от Ветхого Завета и истолковывается с точки зрения мифа о спасении? На возражение, что и в Ветхом Завете спасение (из египетского, а позднее – из вавилонского плена, см. Второисаийя) имеет решающее значение, можно ответить, что здесь речь идет об историческом спасении, т. е. по эту сторону границы смерти, тогда как мифы о спасении везде сводятся к преодолению этой границы. Израиль спасен из египетского плена, чтобы он как Божий народ мог жить на земле перед Богом. Мифы о спасении ищут вечности после смерти, вне связей с историей. «Шеол», ад – не порождения метафизики, а образы, за которыми стоит земное «былое», изображаемое хотя и как существующее, но дотягивающееся до настоящего лишь призрачно, как тень.
Тогда говорят: суть дела в том, что в христианстве возвещается надежда на воскресение и что таким путем, дескать, возникла настоящая религия спасения. Центр тяжести тут переносится по ту сторону границы смерти. И вот именно здесь вижу я ошибку и опасность. Спасение теперь означает избавление от забот, нужды, страхов и тоски, от греха и смерти в лучшем мире. Но разве в этом заключается сущность христианского возвещения и провозвестия Павла? Я с этим не согласен. Христианская надежда на спасение тем и отличается от мифологической, что она совершенно по-новому и по сравнению с Ветхим Заветом в более заостренной форме отсылает человека к его жизни на земле.
У христианина, в отличие от верующих в мифы о спасении, нет последней лазейки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Боже Мой, почему Ты Меня оставил?»), он должен сполна испить чашу земной жизни, и только в том случае, если он так поступает, Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он со Христом распинается и воскресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Нового и Ветхого Заветов. Мифы о спасении рождаются из человеческого пограничного опыта. Христос же настигает человека в средоточии его жизни.
Ты видишь, что меня обуревают все те же мысли. Теперь каждой в отдельности нужно дать обоснование из Нового Завета. Но это несколько позже.
Я прочитал в газете о тропической жаре в Италии, бедняга! Вспоминаю август 1936 года. Псалом 120, 6!
30.6.44
Сегодня был здесь жаркий летний день, но я мог наслаждаться солнцем лишь со смешанным чувством, зная, какие мучения оно может причинить сейчас тебе. Думаю, что ты сидишь где-нибудь весь в пыли, покрытый потом, усталый, не имея, наверное, возможности помыться и освежить себя. Могу себе представить, что ты иногда начинаешь ненавидеть солнце. Но знаешь, я тем не менее хотел бы как-нибудь по-настоящему ощутить его во всей мощи, когда оно жжет кожу и постепенно раскаляет все тело, так что человек снова вспоминает о своей плотской природе; мне бы хотелось ощутить усталость от него, а не от книг, я бы хотел, чтобы оно пробудило во мне мое биологическое бытие, – не животное начало, унижающее человеческую природу, но то, что освобождает из спертой и неподлинной атмосферы исключительно духовного существования и делает человека чище и счастливее. Я хотел бы однажды не просто видеть солнце и в меру наслаждаться им, но познать его телесно. Романтическое преклонение перед солнцем, опьяняющееся лишь восходами и заходами, вовсе не знает солнца как мощной силы, как реальности, для него солнце, если на то пошло, всего лишь образ. Эти романтики никогда не поймут, почему солнцу поклонялись как Богу, с этим связано восприятие не только света и цвета, но и зноя. Жаркие страны от Средиземноморья и до Индии, до Центральной Америки и были подлинно творческими в духовном плане странами. Страны с прохладным климатом жили за счет духовной продуктивности первых, а их оригинальные достижения, как, например, техника, служат в принципе не духу, но материальным потребностям жизни. Может быть, по этой самой причине нас так и тянет в жаркие края? Но могут ли такие мысли хотя бы отчасти примирить человека с мучениями от жары? Однако вполне вероятно, что тебе сейчас все это безразлично, и ты просто-напросто мечтаешь вырваться из этого пекла и припасть к кружке берлинского светлого пива. Хорошо помню, как я в июне 1923 года мечтал выбраться из Италии и свободно вздохнул только в Шварцвальде на пешей прогулке в дождливый день. А ведь тогда мне не надо было воевать, и можно было просто наслаждаться жизнью. Вспоминаю еще, как ты в августе 1936 года с ужасом отверг саму идею проехать дальше, до Неаполя. Как ты переносишь это хотя бы просто в физическом отношении? Раньше без «эспрессо» невозможно было обойтись, и К. тогда, к моей досаде (проистекающей от молодости), просадил на кофе кучу денег. Но это еще не все, на самые ничтожные расстояния брали извозчика и то и дело ели мороженое.
Только что получил радостное известие, что ты написал письмо и что номер полевой почты не изменился, из чего я заключаю, что ты разыскал свою старую часть. Ты не можешь себе представить, как успокоила – во всяком случае, относительно – меня эта новость…
Пару часов назад здесь объявился дядя Пауль[24], чтобы лично проверить условия, в которых я содержусь. Смешно до невозможности было видеть, как все забегали, захлопотали, стремясь перещеголять друг друга (за некоторыми славными исключениями) в подхалимстве. Это отвратительно, но для некоторых – уж такими они уродились – просто необходимо.
А теперь попытаюсь продолжить недавно прерванную теологическую тему. Я исходил из того, что Бог все дальше и дальше вытесняется из ставшего совершеннолетним мира, из сфер нашего познания и нашей жизни и со времен Канта сохраняет позиции только по ту сторону эмпирического мира.
Теология, с одной стороны, в апологетическом усердии противилась такому развитию и (тщетно) пыталась атаковать дарвинизм и т. п. С другой стороны, она смирилась с таким ходом вещей, оставив для Бога роль deus ex machina в сфере так называемых последних вещей, т. е. Бог становится ответом на жизненные вопросы, решением жизненных проблем и конфликтов. Вот и получается, что там, где человек не сталкивается с такими вещами или же избегает углубляться в них и давать простор для сострадания, там он фактически закрыт для Бога; или же ему необходимо без всяких жизненных проблем доказать, что в действительности он глубоко погряз в этих вопросах, нуждах, конфликтах, не ведая об этом или не отдавая себе в этом отчета. Если это удается (а экзистенциальная философия и психотерапия разработали в этой области самые утонченные методы), тогда человек становится открытым для Бога, и методизм может торжествовать победу. Если же ничего не выходит и человека не удается довести до того, что он начинает смотреть на свое счастье, как на погибель, на здоровье – как на болезнь, на свою жизненную силу – как на отчаяние, то это значит, что теология со своей латынью тут бессильна. Одно из двух: либо здесь попался закоренелый грешник особо злокачественной породы, либо «пресыщенный буржуа», ведь до спасения нет дела ни одному, ни другому.
Это как раз та позиция, против которой я выступаю. Когда Иисус даровал спасение грешникам, то это были настоящие грешники, но он ведь не делал из каждого человека сначала грешника. Иисус призывал их оставить грех, а не погрязать в нем. Разумеется, встреча с Иисусом означала пересмотр всех оценок в отношении людей. Так было в случае обращения Павла. Но тут встреча с Иисусом предшествовала познанию греха. Согласен, что Иисус брался за типов, стоящих на краю человеческого общества, заботился о проститутках, сборщиках налогов, но все-таки не только о них, ибо его забота касалась вообще людей. Не было случая, чтобы Иисус ставил под сомнение здоровье, силу, счастье человека или рассматривал его как гнилой плод; для чего же тогда он исцелял больных, давал силу слабым? Иисус для себя и для Царства Бога претендует на всю человеческую жизнь во всех ее проявлениях.
Сейчас, как нарочно, я вынужден остановиться! Дай я хоть быстренько еще раз сформулирую важную для меня тему: Иисус Христос претендует на мир, ставший совершеннолетним.
Сегодня я уже не смогу продолжить письмо, иначе оно проваляется еще неделю, а этого мне не хотелось бы. Итак, продолжение следует!
Дядя Пауль был тут, приказал немедленно вызвать меня к нему вниз и пробыл… больше 5 часов! При этом он велел откупорить 4 бутылки шампанского – уникальный случай в анналах этого дома – и был крайне великодушен и мил, чего я от него не ожидал. Он явно стремился подчеркнуть, в каких отношениях он со мной находится и чего он ждет от пугливого и педантичного М. Подобная независимость, немыслимая, наверное, в гражданской службе, мне импонирует. Кстати, вот прелестная история, которую он мне рассказал: в битве у Сент-Привата раненый прапорщик громко кричит: «Я ранен, да здравствует король!» Ему отвечает также раненый генерал фон Лёвенфельд: «Спокойно, прапорщик, здесь умирают молча!» – Я сгораю от любопытства: какое впечатление произвел здесь этот визит, разумеется, в глазах персонала.
А теперь прощай, извини за прерванное письмо. Но думаю, что тебе приятнее получить такое, чем вовсе никакого. Надеюсь, что ранней осенью мы снова будем вместе.
1.7.44
В этот день 7 лет назад мы были у Мартина![25]
8.7.44
…Недавно я написал тебе еще одно письмо, где весьма глубокомысленно философствовал о жаре. В последние дни я испытываю ее практически, на собственной шкуре. Я сижу как в духовке, на мне лишь рубашка, вроде той, что я привез тебе как-то из Швеции, и тренировочные штаны… Но я не могу себе позволить страдать от нее по той простой причине, что представляю, какие муки терпишь от жары ты и каким фривольным могло показаться тебе мое последнее письмо! Вот почему я хочу попытаться выжать из моих перегретых мозгов парочку идей и написать тебе. Кто знает, может, понадобится не так уж много писем, и мы свидимся раньше, чем предполагаем. Недавно я наткнулся на любопытную и прекрасную реплику у Еврипида, когда при встрече после долгой разлуки говорится: «И можем Богом встречу мы назвать».
Вот еще несколько мыслей к нашей теме. Для того чтобы изложить библейскую сторону дела, требуется больше концентрации и ясности мысли, чем я сегодня располагаю. Подожди пару дней, когда снова станет прохладней! Я не забыл, что обещался написать тебе кое-что о нерелигиозной интерпретации библейских понятий. Но сегодня еще одно предварительное замечание.
Вытеснение Бога из мира, из публичной сферы человеческого существования вызвало стремление сохранить Его по крайней мере в сфере «личного», «приватного», в сфере «внутреннего мира». Ну а поскольку у всякого человека где-то обязательно имеется сфера «интимного», то считается, что он наиболее уязвим именно с этой стороны. Лакейские тайны, грубо говоря, т. е. область частных дел (от молитвы до половой жизни), становятся объектом охоты со стороны современных душепопечителей. И в этом они ничуть не лучше самых мерзких бульварных газетчиков (хотя цели у них совсем иные) – ты помнишь «Истину» или «Колокол», выставлявших напоказ интимную жизнь знаменитостей; здесь шантаж социальный, финансовый, политический, там – религиозный. Прости меня, но по-другому я не мог выразиться.
С социологической точки зрения речь здесь идет о революции снизу, о бунте посредственности. Здесь происходит то же самое, что и при появлении чего-то высокого: чернь может успокоиться, лишь представив знаменитость «в ванне» или в другой щекотливой ситуации. Это ведь просто способ подлого самоудовлетворения – убеждаться, что у каждого человека свои слабости и недостатки. Когда я имел дело с отбросами общества – «outcasts», «париями», – мне всегда бросалось в глаза, что для них любая оценка других людей исходит из недоверия. Любой, даже абсолютно самоотверженный поступок человека с хорошей репутацией с самого начала становится подозрительным. Надо сказать, однако, что эти «парии» встречаются во всех социальных слоях. Они и в цветниках вынюхивают только навоз, которым удобряют почву. Чем удаленней от всех социальных структур живет человек, тем легче формируется у него такая позиция.
«Отщепенство» встречается также и среди клира, мы называем это «поповством» – выслеживание грехов человечества, чтобы подловить его. Как будто по-настоящему познакомиться с каким-нибудь великолепным домом можно, только отыскав паутину в подвале; как будто оценить по достоинству стоящую пьесу можно, только подсмотрев, как ведут себя артисты за кулисами. В том же направлении развивается мода в литературе, где за последние 50 лет изображение героев романа считается правдивым только тогда, когда они показываются в постели; то же относится к фильмам, непременной принадлежностью которых считаются сцены с раздеванием. Сокровенное, чистое, целомудренное с самого начала объявляется фальшивым, неестественным, порочным, что только выдает собственную порочность хулителей. Недоверие и подозрительность как доминанты поведения есть не что иное, как бунт посредственности.
С теологической точки зрения здесь допускается двойная ошибка: во-первых, считается, что к человеку только в том случае можно подходить как к грешнику, если выслежены его слабости или подлые делишки; во-вторых, полагают, будто сущность человека заключена в самых укромных, интимнейших тайниках его души, это и называют «глубиной души»; и вот в этих-то человеческих тайниках и должен владычествовать Бог?
По поводу первой ошибки нужно сказать, что человек хотя и грешен, но из-за этого он вовсе не обязательно должен быть подл. Возьмем банальный пример: оттого ли Гёте или Наполеон грешники, что они не всегда хранили супружескую верность? Речь идет о подлинных грехах, а не грехах по человеческой слабости. Нет никакой нужды в выслеживании. В Библии этого не встретишь. Истинные грехи: у гения – превозношение (hybris); у крестьянина – нарушение традиционного уклада (разве декалог – крестьянская этика?); у горожанина – боязнь ответственности. Так ли это?
Относительно второй ошибки: Библия не знает нашего различения на внешнее и внутреннее. Да и для чего ей это? Речь там всегда идет об ἂνθρωπος τέλειος, целостном человеке, даже в тех местах, где декалог переводится в сферу «глубин души» (как, например, в Нагорной проповеди). То, что добрые «намерения» могут замещать само добро, совсем не характерно для Библии. Так называемые «тайники души» были открыты только в эпоху Возрождения (вероятно, Петраркой). «Сердце» в библейском понимании – это не «глубины души», а весь человек, такой, каким он стоит перед Богом. Но дело все в том, что человек живет, исходя как из «внешнего», так и из «внутреннего», а потому попытка понять его на основе «тайников души» только вводит в заблуждение.
Я веду все к тому, что Бога не следует протаскивать контрабандой в укромный уголок души, а нужно просто признать совершеннолетие мира и человека; что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, а сопоставлять его с Богом нужно лишь в том, в чем он действительно силен; что следует отказаться от всех поповских уловок и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах. Для Слова Божия назойливость всех этих людей чересчур неблагородна, чтобы оно могло сочетаться с ними. Оно не сочетается с бунтом недоверия, бунтом низов. Оно правит.
Вот так, а теперь самое время было бы поговорить о мирской интерпретации библейских понятий. Но стоит такая жара!
Если ты сам хочешь послать… выдержки из моих писем, то, разумеется, вправе это сделать. Я, со своей стороны, не стал бы этого делать, потому что только в письмах к тебе отваживаюсь говорить о еще не выясненном для меня, надеясь обрести ясность. Но все в твоей воле.
Нам вскоре придется много вспоминать о нашей совместной поездке летом 1940 года, о моих последних проповедях![26]
9 июля. Кончаю! Думаю, что мы вскоре увидимся!
16.7.44
Вчера я услышал, что ты опять перебрался на новое место. Надеюсь скоро узнать, как ты устроился. Во всяком случае, историческое окружение очаровательное[27]. Еще десять лет назад мы едва бы поняли, что символические знаки – епископский посох и кольцо, усвоенные как императором, так и папой, могут привести к мировым конфликтам. Не были ли они в действительности адиафорами? То, что они ими не были, нам суждено было узнать снова на своем опыте! Понимать ли покаянный путь Генриха IV как искренний или дипломатический поступок, все равно, образ Генриха в 1077 году незабываем, он не изгладится в сознании европейских народов. Этот образ действует сильнее, чем Вормсский конкордат 1122 года, который формально решил дело в том же смысле. Нас учили в школе, что все эти великие схватки были несчастьем для Европы. В действительности же в них истоки духовной свободы, сделавшие Европу великой.
О себе мне почти и нечего сказать. Недавно слышал по радио, уже не в первый раз, сцены из опер Карла Орфа («Кармина Бурана» и др.); их свежесть, ясность и радостное настроение пришлись мне очень по душе. У него есть и оркестровые обработки Монтеверди. Знаешь ли ты об этом? Затем передали Кончерто гроссо Генделя; слушая медленную часть (типа лярго), я в который раз был поражен его способностью утешения, непосредственного и всеобъемлющего, на которое мы бы не отважились. Я считаю, что Гендель гораздо больше думал о слушателе и о воздействии музыки на него, чем Бах. Поэтому-то он иногда бывает несколько параден. Гендель своей музыкой хочет добиться чего-то, Бах же нет. Согласен?
С большим интересом читаю «Записки из Мертвого дома»[28] и нахожусь под впечатлением от того сострадания – абсолютно без всякой примеси морали, – с которым вольные относятся к обитателям острога. Может быть, отсутствие морали, ведущее начало от религиозности, является существенной чертой этого народа и объясняет современные события? В остальном я пишу, сочиняю стихи, пока хватает сил. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что вечерами я теперь часто, как раньше с тобой, сажусь за работу[29]*. Разумеется, это очень важно для меня и приятно. Но я уже исчерпал все, что мог бы сообщить тебе о своей жизни… Очень рад, что К., по-видимому, в хорошем настроении. Он был долгое время в таком подавленном состоянии[30]. Думаю, все, что его так гнетет, скоро снова наладится; желаю ему и всей семье этого…
Если у тебя в ближайшее время возникнет проблема составления проповеди, то я для начала взял бы такие тексты, как Пс. 61, 2; 118, 94а; 41, 6; Иер. 31, 3; Ис. 41, 10; 43, 1; Мф. 28, 20б, и ограничился бы некоторыми важными и простыми мыслями. Необходимо какое-то время прожить в общине, чтобы понять, «какой облик принял в ней Христос» (Гал. 4, 19), и это особенно относится к такой общине, какая у тебя будет…
Вот еще несколько заметок к нашей теме. Я очень постепенно подбираюсь к выработке нерелигиозной интерпретации библейских понятий. И тут я скорее вижу задачу, чем возможности решения.
В историческом плане: к автономии мира ведет единое магистральное направление развития. В теологии на самодостаточность разума для религиозного познания впервые указывает Герберт Чербери. В морали: Монтень, Бодэн, поставившие на место заповедей житейские нормы. В политике: Макиавелли, отделивший политику от всеобщей морали и обосновавший учение о государственной мудрости. Позднее, совсем по-другому в смысле содержания, но с той же ориентацией на автономию человеческого общества, Г. Гроций выдвигает естественное право в качестве международного, которое сохраняет свою законность, «etsi deus non daretur» – «даже если Бога и не было бы». И, наконец, философский итог: с одной стороны, деизм Декарта – мир как механизм, функционирующий без вмешательства Бога, самостоятельно; с другой – пантеизм Спинозы: Бог есть природа. Кант в принципе деист, Фихте и Гегель – пантеисты. Везде цель мышления сводится к автономии человека и мира.
(В естествознании все начинается, очевидно, с Николая Кузанского и Джордано Бруно, с их «еретического» учения о бесконечности мира. Античный космос конечен, как и средневековый тварный мир. Бесконечный мир – как бы его ни мыслили – покоится в себе самом, «etsi deus non daretur». Современная физика, однако, подвергает сомнению бесконечность мира, не впадая при этом в прежние представления о конечности.)
Бог как моральная, политическая, естественнонаучная рабочая гипотеза упразднен, преодолен; точно так же, как и в смысле философской и религиозной гипотезы (Фейербах!). Интеллектуальная честность требует отказа от этой рабочей гипотезы или исключения ее в максимально широких пределах. Набожного ученого-естественника, медика и т. п. нужно отнести к двуполым существам.
«Но где же Бог еще сохраняет свои домены?» – вопрошают пугливые натуры и, не находя ответа, проклинают все развитие, поставившее их в такую ситуацию. Я уже писал тебе о разных запасных выходах из помещения, ставшего слишком тесным. Стоит добавить еще сальто-мортале назад, в Средневековье. Но принцип Средневековья – гетерономия в форме клерикализма. А потому возврат к этому может быть только актом отчаяния, который возможен лишь за счет интеллектуальной честности. Это та самая мечта, о которой поется в песенке: «О, знать бы мне возвратный путь, далекий путь в край детства». Пути этого нет – во всяком случае, через своевольное отречение от внутренней честности; он возможен только в смысле Мф. 18, 3, т. е. через покаяние, что значит – через предельную честность.
И мы не можем быть честными, не сознавая, что мы должны жить в мире, «etsi deus non daretur». А как раз это мы познаем – перед Богом! Сам Бог принуждает нас к такому выводу. Так наше совершеннолетие ведет нас к подлинному познанию нашей ситуации перед Богом. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Бог, который с нами, есть Бог, который хочет, чтобы мы жили без рабочей гипотезы о Боге, есть Бог, перед которым мы постоянно пребываем. Перед Богом и с Богом мы живем без Бога. Бог дозволяет вытеснить себя из мира на крест. Бог бессилен и слаб в мире, но именно в этом и только через это Он с нами и помогает нам. Из Мф. 8, 17 совершенно явно следует, что Христос помогает не благодаря Своему всесилию, но благодаря Своей слабости, Своим страданиям!
В этом кроется коренное отличие от всех религий. Религиозность указывает человеку в его бедах на могущество Бога в мире. Бог – deus ex machina. Библия же указывает человеку на бессилие, на страдание Бога; помочь может лишь страждущий Бог. В этой связи можно сказать, что описанное развитие к совершеннолетию мира, которое помогло разделаться с ложным представлением о Боге, расчищает для взора библейского Бога, Своим бессилием завоевывающего власть и пространство в мире. Здесь, пожалуй, нужно пускать в ход «мирскую интерпретацию».
Кто я?
Кто я? Мне часто говорят,
что я выхожу из своей камеры —
покоен, радостен, тверд, —
как из замка выходит властитель.
Кто я? Мне часто говорят,
что я беседую со стерегущими меня
свободно, дружески, ясно,
будто мой долг – повелевать.
Кто я? Мне также говорят,
что несчастливые дни я встречаю
равнодушно и с гордой усмешкой,
как тот, кто к победам привык.
В самом ли деле таков я, как обо мне толкуют другие?
Или же я лишь то, что сам о себе я знаю?
Беспокойный, снедаем тоской, хворый, будто птица в неволе,
жадно хватая воздух, словно сдавлено горло,
тоскуя по краскам, цветам, посвисту птиц,
сгорая от жажды по доброму слову, по близости человеческой,
содрогаясь от гнева перед произволом, ничтожной обидой,
лишаясь покоя в ожиданье великих свершений,
в бессилье тревожась о друзьях в беспредельной дали,
опустошенный, без сил для молитвы, для мысли, для дела,
в изнуренье готовый со всем распрощаться?
Кто я? Тот или этот?
Что же, сегодня я этот, а завтра я тот?
Или то и другое я кряду? Пред людьми – лицемер,
пред собою самим – малодушный нытик, достойный презренья?
Или остаток во мне подобен разбитому войску,
в беспорядке бегущему от уже добытой победы?
Кто я? Не насмешка ли это, в одиночестве мучиться, себя вопрошая?
Кто бы я ни был, Ты знаешь меня, ведь Твой я, о Боже!
18.7.44
Наверное, какие-то письма погибли во время воздушных налетов на Мюнхен? Получил ли ты письмо с двумя стихотворениями?[31] Я отослал его вечером, в нем был кое-какой подготовительный материал на теологическую тему. В стихотворении «Христиане и язычники» есть одна знакомая тебе мысль, ты ее узнаешь. «Христиане с Богом в Его страдании», это отличает христиан от язычников. «Неужели вы не можете пободрствовать час со Мной?» – спрашивает Иисус в Гефсиманском саду. Это отречение от всего того, что религиозный человек ожидает от Бога. Человек призывается к соучастию в страданиях Бога в обезбоженном мире.
Он, таким образом, действительно должен жить в безбожном мире и не имеет права пытаться на путях религиозности как-то прикрыть обезбоженность мира, преобразить (verklдren) ее; он должен жить «по-мирскому», именно так он соучаствует в страданиях Бога; он имеет право жить «по мирскому», иными словами, он избавлен от ложных религиозных связей и помех. Быть христианином не значит быть религиозным на тот или иной манер, строить из себя по какой-либо методике грешника, кающегося или святого; быть христианином значит быть человеком; Христос творит в нас не какой-то тип человека, но просто человека. Христианином человек становится не в религиозном обряде, а участвуя в страданиях Бога в мирской жизни.
В этом и заключается «метанойя» – не думать прежде всего о собственных бедах, проблема, грехах, страхе, но дать увлечь себя на путь Иисус Христа, в мессианское событие, чтобы исполнилось пророчество Исаии (гл. 53)! Отсюда «веруй в Евангелие, в Благую Весть» или же (у Иоанна) указание на «Агнца Божия, понесшего грехи мира» (Ин. 1, 29). (Между прочим, А. Иеремиас недавно заявил, что «Агнца» можно переводить с арамейского и как «раба». Здорово, если учесть Ис. 53!)
Это вовлечение в мессианские страдания Бога в Иисусе Христе осуществляется в Новом Завете различными путями: призванием учеников к следованию за Иисусом; застольным общением с грешниками; «обращением» в узком значении слова (Закхей); поступком известной грешницы (Лк. 7), что совершается без всякого исповедания гpexoв; исцелением больных (см. Мф. 8, 17); принятием детей. И пастухи, и мудрецы с Востока стоят у яслей не как «обращенные грешники», а просто потому, что они – такими, какие они есть – были привлечены яслями (звезда). Сотник из Капернаума, не совершающий никакого исповедания грехов, выставляется как образец веры (ср. Иаир). Богатого юношу Иисус «любит». Евнух (Деян. 8), Корнилий (Деян. 10) – все что угодно, но только не существа над пропастью. Нафанаил – «израильтянин, в котором нет лукавства» (Ин. 1, 47); и, наконец, Иосиф из Аримафеи, женщины у гробницы. Общее у них одно – участие в страданиях Бога во Христе. Это их «вера».
Никакой религиозной методики, «религиозный акт» есть только часть; «вера» же есть нечто целостное, жизненный акт. Иисус призывает не к новой религии, а к жизни. Но на что похожа эта жизнь? Эта жизнь соучастия в бессилии Бога в мире? Об этом напишу в следующий раз, будем надеяться.
Добавлю только: если хотят говорить о Боге не как «религиозные люди», то нужно говорить о Нем так, чтобы тем самым обезбоженность мира не прикрывалась, а, напротив, вскрывалась, и чтобы благодаря этому мир внезапно предстал в неожиданном освещении. Совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего, но именно поэтому, наверное, ближе к Богу.
Прости меня, все это сказано ужасно тяжеловесно и плохо, я это чувствую… Почти каждую ночь мы просыпаемся в 2:30 пополуночи. Время это плохое и в чем-то сказывается на умственном труде.
Христиане и язычники
1
Люди к Богу приходят, когда они в беде,
молят о помощи, просят счастья и хлеба,
избавления от болезней, вины и смерти.
И так поступают все, все – христиане и язычники.
2
Люди к Богу приходят, когда Он в беде,
находят Его в нищете, позоре,
без крова и хлеба,
видят Его подвластным греху, бессилию и смерти.
Христиане с Богом в Его страданиях.
3
Бог приходит ко всем людям, когда они
в беде,
насыщает плоть и душу своим хлебом,
умирает на Кресте за христиан
и язычников,
и прощает тех и других.
21.7.44[32]
Сегодня хочу послать тебе лишь краткий привет. Я знаю, ты так часто и много думаешь о нас, что любая весточка тебя порадует, хотя бы и пришлось на время прервать теологические разговоры; ты будешь просто знать, что мы живы. Теология постоянно занимает меня, но бывают часы, когда довольствуешься жизнью, не думая о ней, и веруешь, не рассуждая. И тогда обыкновенное чтение библейских лозунгов на текущий день приносит радость, как это, например, было вчера и сегодня[33]; а потом еще вспомнишь прекрасные песни Пауля Герхардта, и – счастлив тем, что имеешь.
За последние годы я все больше научаюсь видеть и понимать глубокую посюсторонность христианства. Не homo religiosus, а человек, просто человек – вот что такое христианин, как Иисус был человеком, в отличие, скажем, от Иоанна Предтечи. Разумею не пошлую посюсторонность людей, «знающих жизнь» и умеющих в ней устраиваться, но глубокую посюсторонность, которая крепко стоит на ногах и, хотя и знает о смерти и воскресении, никогда не отрывается от земной действительности. Таким посюсторонним человеком был, как мне кажется, Лютер.
Помню, тринадцать лет назад в А. у меня был разговор с одним молодым священником-французом. Речь зашла о самом простом – чего бы мы хотели, каждый из нас, добиться в своей жизни. Он сказал: мне хотелось бы стать святым. (Очень возможно, что он им и стал.) Тогда меня это крайне поразило. Тем не менее я ему возразил, сказав, что я, мол, хотел бы научиться веровать, – или что-то в этом роде. Прошло немало времени, прежде чем я сообразил, какая это глубокая разница. Я думал, что смогу научиться вере, если сам постараюсь вести жизнь, близкую к святости. Итогом этого пути и была, собственно, моя книжка «Следование за Христом». Теперь-то я отчетливо вижу, сколько в ней было опасного, хотя мое отношение к ней не изменилось.
Позже я понял – и продолжаю постигать по сей день, – что только в полной посюсторонности жизни и можно научиться веровать. Когда наконец раз и навсегда откажешься от претензий сделаться «чем-то» – будь то претензия стать святым или грешником, обратившимся на путь истинный, или церковным деятелем, праведником или нечестивцем, больным или здоровым, – а ведь это я и называю посюсторонностью – жить в гуще задач, вопросов, успехов, неудач, жить, копя опыт и поминутно убеждаясь в своей беспомощности, – вот тогда-то и очутишься всецело в руке Божией, тогда ощутишь по-настоящему не только свою боль, но боль и страдание Бога в мире, тогда вместе с Христом будешь бодрствовать в Гефсимании, и я думаю, что это и есть вера, это и есть «метанойя». Тогда только и станешь человеком, христианином. Вспомни у Иеремии 45-ю главу. Можно ли обольщаться успехами или сходить с ума от неудач, если здесь, на земле, страдаешь одним страданием с Богом!
Что я имею в виду, тебе понятно, хотя я выражаюсь кратко. Я благодарен за то, что мне дано было это уразуметь, и я знаю – я смог понять это лишь потому, что ступил на путь, по которому иду ныне. Оттого я спокоен и с благодарностью думаю о прошлом и нынешнем. Может быть, тебя удивит такой исповедальный тон. Но если тянет высказаться – то кому же, как не тебе!.. Пусть Бог ведет нас рядом сквозь эти времена; но главное, да приведет Он нас к Себе.
Твой привет меня особенно порадовал. Рад, что у вас там не так жарко. От меня ты должен получить еще много весточек. Не ехали ли мы с тобой в 36 году почти тем же маршрутом? Прощай, будь здоров и не давай остыть надежде, что скоро мы все встретимся.
Этапы пути к свободе
Дисциплина
Пустившись в путь на поиски свободы, освой сперва
дисциплину чувств и души, чтобы страсти
и твоя плоть не бросали тебя то в одну, то в другую сторону.
Пусть целомудренными будут твой дух и твое тело, всецело покорные тебе самому
и послушные на пути к цели, поставленной перед ними.
Только через дисциплину можно постичь тайну свободы.
Дело
Не все, что угодно, но лишь правое дело творить, лишь на него отваживаться,
не витать в возможностях, но смело браться за реальное,
свобода не в полете мыслей, но лишь в деле.
Выйди из пугливых колебаний в бурю событий,
ведомый лишь заповедью Божией и верой твоею,
и свобода, ликуя, примет твой дух.
Страдания
Чудесное превращение. Сильные, деятельные руки твои
скованы. Без сил, в одиночестве зришь ты конец
твоего дела. Но вот ты вздыхаешь с облегчением и передаешь правое дело
спокойно, утешенно в более крепкую руку и успокаиваешься.
Лишь на мгновение прикоснулся ты блаженно к свободе,
а вслед за тем отдаешь ее ты Богу, чтобы Он завершил ее со славою.
Смерть
Приди же, верховный праздник на пути к вечной свободе,
смерть, разрушь тягостные цепи и стены
нашего бренного тела и нашей ослепленной души,
чтобы наконец мы увидели то, что здесь нам не дано было видеть.
Свобода, тебя искали мы долго в дисциплине, в деле и в страдании.
Умирая, познаем мы теперь в Божием лике тебя саму.
Д[орогой] Э[берхард]! Я написал эти строки сегодня вечером за несколько часов. Они довольно сыроваты; но, может быть, они все-таки порадуют тебя хоть немного, и пусть они будут для тебя чем-то вроде настоящего подарка ко дню рождения! От всего сердца поздравляю.
Твой Д.
Сегодня утром увидел, что стихи нужно еще раз полностью переработать. И все-таки пусть они придут к тебе в первозданном виде. Я ведь не поэт!
25.7.44
Я пишу тебе теперь с радостью столько раз, сколько возможно, потому что я надеюсь также, что ты всегда рад что-нибудь получить. Обо мне лично не могу сказать ничего интересного… В последние ночи нашему району снова досталось. Под вой бомб я все время думаю: какие это пустяки по сравнению с тем, что переживаешь ты у себя. Меня часто приводит в ярость жалкое поведение некоторых людей здесь в таких ситуациях; они совершенно не задумываются о том, каково другим. Здесь же всегда нужно только перетерпеть несколько минут опасности…
Я дочитал «Записки из Мертвого дома». Там, конечно, сказано очень много умного и доброго. У меня не выходит из головы его утверждение (которое у него, без сомнения, не пустая фраза), что ни один человек не может жить без надежды и что люди, по-настоящему утратившие все надежды, часто дичают и озлобляются.
Здесь остается открытым вопрос, можно ли поставить знак равенства между надеждой и иллюзией. Разумеется, нельзя недооценивать значения иллюзии для жизни; но для христиан, наверное, речь может идти лишь о том, чтобы надежда была обоснованной. И если уж иллюзия обладает такой силой в жизни людей, что поддерживает ее, то насколько велика должна быть сила, которой обладает абсолютно обоснованная надежда для жизни, и насколько непобедима такая жизнь. «Христос – наша надежда» – в этой формуле Павла сила нашей жизни. Меня сейчас поведут на прогулку. Несмотря на это, я заканчиваю письмо, чтобы оно было отправлено еще сегодня. Прощай! Я каждый день с благодарностью и верностью думаю о тебе!
27.7.44
…То, что у тебя сейчас столько хлопот, создает также и внутреннюю разрядку; мне, во всяком случае, так бы казалось.
Твоя формулировка нашей теологической темы проста и ясна. Вопрос о том, как может существовать «естественное» благочестие, является вместе с тем и вопросом о «неосознанном христианстве», который занимает меня все больше и больше. Лютеранские догматики различают fides directa и fides reflexa. Они связывают это с так называемой детской верой при крещении. У меня возникает вопрос, не затронута ли здесь весьма широкомасштабная проблема. Но об этом, возможно, когда-нибудь в другой раз.
28.7.44
…Ты считаешь, что в Библии о здоровье, счастье, силе и т. п. говорится довольно редко. Я еще раз обдумал это серьезно. Во всяком случае, для Ветхого Завета это не так. Промежуточным теологическим понятием в Ветхом Завете между Богом и счастьем и т. д. человека является, на мой взгляд, понятие благословения. Разумеется, в Ветхом Завете, как, например, у патриархов, речь идет не о счастье, а о Божием благословении, включающем в себя все земные блага. Это благословение означает, что Бог претендует на всю земную жизнь, а потому оно содержит все обетования. Считать, что ветхозаветное благословение преодолено в Новом Завете, означало бы разделять распространенное спиритуализованное восприятие Нового Завета. Но случайно ли то, что, указывая на возможность злоупотребления Евхаристией («Чаша благословения…» – 1 Кор. 10, 16! 1 Кор. 11, 30), Павел говорит о болезни и смерти, что Иисус исцеляет людей, что ученики Иисуса ни в чем не испытывают недостатка? Нужно ли противопоставлять ветхозаветному благословению крест? Так поступал Кьеркегор. В результате крест или страдания превращаются в некий принцип, а вот отсюда-то и проистекает нездоровый методизм, лишающий страдание характера конкретной реализации Божественного Промысла. Надо сказать, что и в Ветхом Завете праведники, удостоенные благословения, много страдают (Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф), но нигде (в том числе и в Новом Завете) в связи с этим не выводится взаимоисключающей оппозиции: счастье – страдание или благословение – крест. Различие между Ветхим и Новым Заветами в этом отношении заключается, по-видимому, лишь в том, что в Ветхом Завете благословение включает в себя также и крест, а в Новом Завете крест включает в себя также и благословение.
Еще кое-что по совершенно иному поводу: не только дело, но и страдание есть путь к свободе. В страдании кроется освобождение, ибо человек получает право передать дело своей жизни в Божии руки. В этом смысле смерть венчает человеческую свободу. Является человеческое дело предметом веры или нет, зависит от того, понимает ли человек страдание как продолжение своего дела, как завершение свободы или нет. Мне кажется это очень важным и очень убедительным.
У меня все хорошо. О семье также ничего нового не могу сообщить. Ханс[34] совсем слег – у него застойный дифтерит. Но, кажется, есть надежда на быстрое выздоровление. Прощай, не теряй бодрости, а мы тоже постараемся; радуйся, как и мы, в предвкушении радостной встречи! «Новая песнь» – № 370, 3–4.
Несколько мыслей по различным поводам
Джордано Бруно: «Вид друга может нагнать совершенно особый страх, ибо ни один враг не может нести в себе столько ужасающего, как он», – ты что-нибудь понимаешь? Я старался изо всех сил, но так ничего и не понял. Может быть, под «ужасающим» подразумевается опасность предательства (Иуда), таящаяся во всякой тесной близости людей?
Спиноза. Страсти побеждаются не разумом, но лишь более сильными страстями.
Сущность и преимущество сильных личностей в том, что они могут ставить великие коренные вопросы и ясно формулировать свою позицию по отношению к ним. Слабые же всегда вынуждены выбирать между альтернативами, предложенными не ими.
Уж так мы созданы, что совершенство навевает на нас скуку; всегда ли так было, не знаю. Но я иначе не могу объяснить, почему Рафаэль, как и Дантов «Рай», оставляют меня равнодушным. Ни вечные снега, ни вечно голубые небеса меня также не вдохновляют. Я искал «совершенства» в человеческом, живом, земном, т. е. не в аполлоническом, но и не в дионисийском или фаустическом началах. Во всех смыслах я за средний, умеренный климат.
Потусторонность – это не бесконечная даль, но то, что ближе всего. Крайняя серьезность всегда содержит крупицу юмора.
Сущность целомудрия – не в отказе от чувственного наслаждения, но в целостной ориентации жизни на одну цель. Если она отсутствует, то целомудрие неизбежно становится смехотворным. Целомудрие – предпосылка ясных и продуманных мыслей.
Смерть – величайший праздник на пути к свободе.
Ради Бога, извини меня за эти претенциозные сентенции! Это все обрывки несостоявшихся разговоров, а потому ты должен их знать. Если человек, подобно мне, вынужден существовать лишь в сфере мысли, то ему приходит в голову архиглупейшая идея – письменно запечатлевать свои случайные мысли!
3.8.44
…Скоро ли вы снова переберетесь на новое место? и куда? Я хотел бы знать, прочитал ли ты мое стихотворение. Очень длинное стихотворение (рифмованное) «Ночные голоса в Тегеле» ты прочитаешь как-нибудь позднее. К письму я прилагаю набросок одной работы. Не знаю, сможешь ли ты почерпнуть что-нибудь отсюда; но, думаю, тебе будет ясно, что я имею в виду. Надеюсь, что мне достанет покоя и сил написать ее. Церковь должна выйти из состояния застоя. Нам необходимо снова вдохнуть свежего воздуха духовной схватки с миром. Мы не должны бояться произносить даже спорные вещи, но только в том случае, если при этом затрагиваются жизненно важные проблемы. Я ощущаю себя «современным» теологом, который тем не менее еще хранит в себе наследие «либеральной» теологии, и чувствую свой долг поднимать такие проблемы. Среди более молодого поколения найдется немного теологов, сочетающих в себе и то и другое. Как мне была бы необходима твоя помощь. Но даже если мы лишены возможности поговорить и уточнить неясные моменты, у нас остается еще молитва, а ведь только с ней можно начинать и осуществлять всякую подобную работу.
Я прочитал о «тропической жаре» в Италии. Тебе очень тяжело?.. В семье ничего нового. Я всегда рад, когда могу так написать. Прощай!
Набросок книги
Мне бы хотелось написать работу (не более 100 страниц) в 3 главах:
1. Существующее положение в христианстве.
2. Что же такое христианская вера?
3. Выводы.
В 1-й главе нужно будет осветить следующее:
А. Факт совершеннолетия человека (в духе сказанного прежде); защита человеческой жизни от «случайностей», «ударов судьбы»; если исключить их невозможно, то можно хотя бы снизить опасность. «Институт страхования» (который хотя и живет за счет случайностей, тем не менее стремится сделать их не такими болезненными) как европейское явление; цель – выйти из зависимости от природы. Прежде природа преодолевалась работой души, у нас же – всевозможными техническими средствами. Нам непосредственно дана уже не природа, а организация. Эта защита от угроз со стороны природы порождает новую угрозу жизни, теперь уже со стороны самой организации.
Нехватка душевных сил! Вопрос в том, что защищает нас от угрозы со стороны организационных структур? Человек снова предоставлен самому себе. Он со всем справился, но только не с самим собой. От всего он может застраховаться, но только не от людей. В конце концов все сводится к человеку.
Б. Безрелигиозность человека, ставшего совершеннолетним. «Бог» как рабочая гипотеза, как лазейка для выхода из затруднительных положений стал ненужным (в духе сказанного прежде).
В. Евангелическая церковь: пиетизм – последняя попытка сохранить евангелическое христианство как религию; лютеранская ортодоксия, попытка сохранить церковь как институт спасения; Исповедующая церковь: теология откровения; против мира; вокруг нее «объективный» интерес к христианству; искусство, наука в поисках своих истоков. Общие проблемы в Исповедующей церкви: выступление в защиту «дела» церкви и т. д. при недостатке личной веры в Христа. «Иисус» исчезает из поля зрения. Социологический аспект: отсутствие влияния на широкие массы; дело крупной и мелкой буржуазии. Сильная обремененность тяжелыми унаследованными идеями. Главное: церковь защищает себя. Никакого риска за других.
Г. Мораль народа. Показать на примере сексуальной морали.
Глава 2
А. Обмирщенность и Бог.
Б. Кто есть Бог? Не в первую очередь универсальная вера в Бога, во всемогущество Бога и т. п. Это не подлинный опыт богопознания, а кусочек продолженного мира. Встреча с Иисусом Христом. Опыт того, что здесь задано обращение всего человеческого существования в том, что Иисус «существует только для других». То, что Иисус «существует только для других», есть трансцендентный опыт! Только из свободы от себя самого, из «существования для других» вплоть до смерти вырастает всемогущество, всеведение, всеприсутствие. Вера есть причастность к этому бытию Иисуса. (Вочеловечение, крест, воскресение.) Наше отношение к Богу не есть «религиозное» отношение к высшему, могущественному, всеблагому существу – это не настоящая трансцендентность; наше отношение к Богу есть новая жизнь в «существовании для других», в причастности к бытию Иисуса. Не бесконечные невыполнимые задачи, но ближний, причем всякий раз тот, кто рядом, – это и есть трансцендентность. Бог в обличье человека! Не в обличье животного, как в восточных религиях, – нечто чудовищное, хаотическое, далекое, нагоняющее ужас; но и не в облике абстрактных понятий Абсолютного, метафизического, бесконечного и т. д.; но и не греческий богочеловеческий персонаж «человека в себе», нет, а «человек для других»! – вот почему Распятый. Человек, живущий из трансцендентности.
В. Исходящая отсюда интерпретация библейских понятий (сотворение мира, грехопадение, примирение, покаяние, вера, vita nova, последние вещи).
Г. Богослужение (Kultus) (об этом подробнее позже, особо о богослужении и «религии»!).
Д. Во что мы действительно веруем? Т. е. к чему привязаны в нашей жизни? Проблема Apostolikum? Во что я должен верить – это ложный вопрос, устарелые вопросы межконфессиональных полемик; лютерано-реформатские (частью и католические) противоречия уже не являются подлинными. Разумеется, их можно в любое время торжественно вытаскивать на свет, но толку от них уже никакого. Доказать это нельзя, нужно просто решиться исходить из этого. Доказать можно лишь то, что христианская библейская вера жива не благодаря этим противоречиям и от них не зависит. Барт и Исповедующая церковь способствуют тому, что люди укрываются за бастионом «церковной веры», и никто честно не задает вопроса и не выясняет, во что же, собственно, человек верит. Поэтому и в Исповедующей церкви атмосферу не назовешь свободной. Ответ, что дело, дескать, не во мне, а в церкви, есть попросту поповская отговорка, она так извне и воспринимается. Такое же положение и с указанием диалектической теологии на то, что я не распоряжаюсь своей волей, а потому не могу просто так сказать, во что я верую. Все эти мысли, как ни справедливы они были бы на своем месте, не освобождают нас от необходимости быть честными по отношению к нам самим. Мы не можем просто отождествлять себя с церковью, как это делают католики. (Кстати, видимо, здесь кроется причина распространенного убеждения в неискренности католиков.) Итак, во что же мы действительно веруем? Ответы в подпунктах Б, В, Г.
Глава 3. Выводы.
Церковь только тогда является церковью, когда это церковь для других. Чтобы положить начало, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся. Пасторы должны существовать исключительно за счет добровольных приношений общины или же иметь какую-нибудь мирскую профессию. Церковь должна участвовать в выполнении мирских задач общественной жизни, не господствуя, но помогая, служа. Она должна сказать людям всех профессий, что такое жизнь со Христом, что означает – «жить для других». Прежде всего наша церковь должна ополчиться против пороков превозношения, поклонения силе, зависти и иллюзионизма как корней всякого зла. Она должна выступить за умеренность, подлинность, доверие, верность, постоянство, терпение, дисциплину, смирение, неприхотливость, скромность. Она не имеет права недооценивать значения человеческого «образца» (ведущего начало от человеческой природы Иисуса и столь важного для Павла!); не благодаря понятиям, но благодаря «образцу» ее слово обретает значимость и силу. (Об «образце» в Новом Завете я напишу еще отдельно! Эта идея у нас практически утрачена!) Далее, пересмотр проблемы «вероисповедания» (Apostolikum); пересмотр теологии межконфессиональных споров; пересмотр системы подготовки к церковному служению и самого служения.
Все это изложено в очень сыром виде и чересчур общо. Но мне важно попытаться высказать просто и ясно некоторые вещи, которых мы охотно избегаем. Удастся ли эта попытка – другой вопрос, в особенности без обсуждения. Я надеюсь послужить этой работой делу церкви и ее будущему.
10.8.44
…То, что воспоминания уже не «питают» тебя, я понять могу. Но сила воспоминаний всегда исходит из силы благодарности. Именно в такие времена нужно постараться сосредоточиться в молитве на благодарности. Главное, нельзя давать власти над собой минутным впечатлениям, нужно сохранять в сознании значительные мысли и все ими поверять. Это доступно лишь горстке людей, потому-то людей так трудно переносить. Ведь не злоба, а слабость людская сильнее всего искажает и унижает человеческое достоинство. Выносить это можно лишь исходя из очень глубокого сострадания. Впрочем, все в руках Бога.
Я работаю сейчас над тремя главами, о которых писал тебе. Все именно так, как ты говоришь: «познание» есть самая увлекательная вещь на свете, поэтому сейчас я весь поглощен работой.
14.8.44
…Едва ли есть чувство, дающее больше радости, чем ощущение, что можешь приносить какую-то пользу людям. При этом главное вовсе не в количестве, а в интенсивности. Ведь в конце концов именно человеческие отношения и есть самое главное в жизни; тут уж ни современный «человек, нацеленный на преуспеяние», ничего не изменит, ни полубоги, ни безумцы, которые ничего и не знают о человеческих отношениях. Сам Бог дает нам возможность служить Ему в сфере человеческого. Все остальное приближается к «hybris». Разумеется, чересчур рассудочная забота о человеческих отношениях, о значении людей друг для друга (что я почувствовал, кстати, недавно в письмах Габриелы фон Бюлов-Гумбольдт) может привести к нереалистичному культу человеческого. В противоположность этому я говорю здесь о том простом факте, что в жизни люди важнее для нас всего остального. Это, конечно, не означает, что можно пренебречь миром вещей и материальных достижений. Но что для меня самая прекрасная книга, или картина, или дом, или поместье по сравнению с моей женой, моими родителями, моим другом? Так, однако, может говорить лишь тот, кто нашел людей в своей жизни. Для многих наших современников человек ведь воспринимается лишь как часть мира вещей. Это проистекает оттого, что им просто недоступно переживание человеческого. Мы должны быть счастливы, что в нашей жизни были щедро наделены этим переживанием…
Я часто наблюдал, что все сводится к тому, какие требования человек предъявляет к себе самому. Многие губят себя тем, что довольствуются посредственным и так, может быть, быстрее достигают чего-нибудь; им ведь нужно преодолеть меньше препятствий. Я воспринял как сильнейший воспитательный фактор в нашей семье, что мы должны были преодолевать столько препятствий (в отношении объективности, ясности, естественности, такта, простоты и т. д.) перед тем, как сформулировать собственные высказывания. Я думаю, что ты на первых порах тоже это у нас почувствовал. Порой требуется довольно много времени, чтобы взять такой барьер, причем иногда, наверное, приходит в голову мысль, что успеха можно было бы достичь гораздо легче, меньшими усилиями, просто обойдя эти препятствия…
Не все наши желания, но все свои обетования Бог исполняет; это значит, что Он остается Господом земли. Он хранит свою Церковь, Он дарует нам постоянно новую веру, возлагает на нас бремя, которое мы способны вынести, и ведет нас лучшим и кратчайшим путем к Себе. Он делает это, за что мы должны воссылать Ему хвалу.
21.8.44
Я еще раз прочитал лозунги[35] и немного помедитировал над ними. Видимо, главное здесь – «в Нем». Все, что мы по праву можем ожидать от Бога, вымаливать у Него, все можно найти у Иисуса Христа. К тому, что должен был бы и мог бы содеять Бог, каким мы Его себе представляем, Бог Иисуса Христа не имеет никакого отношения. Нам следует постоянно и надолго со спокойствием погружаться в жизнь, слова, дела, страдания и смерть Иисуса для того, чтобы понять, что Бог обещает и что Он исполняет. Нет сомнения, что нам дано жить всегда вблизи Бога и в Его присутствии и что жизнь эта для нас означает абсолютно новую жизнь; что для нас уже нет более ничего невозможного, ибо для Бога все возможно; что без воли Божией нас не в силах затронуть ни одна земная власть и что опасность и нужда лишь приближают нас к Богу; несомненно, что мы ни на что не должны претендовать, но все-таки можем молить обо всем; несомненно, что мы во всем этом пребываем в общности, которая нас поддерживает. На все это Бог в Иисусе произнес «Да» и «Аминь». Эти «Да» и «Аминь» есть та твердая почва, на которой мы стоим. В эти бурные времена мы то и дело упускаем из виду, почему, собственно, стоит жить. Мы думаем, раз тот или иной человек живет, то, значит, есть смысл и для нашей жизни. Но в действительности же дело обстоит так: если уж земля сподобилась того, что по ней ходил человек Иисус Христос, если жил такой человек, как Иисус, то тогда и только тогда для нас, людей, имеет смысл жить. Если бы не жил Иисус, то жизнь наша была бы бессмысленна, несмотря на всех остальных людей, которых мы знаем, почитаем и любим. Возможно, что мы иногда упускаем из виду важность и назначение нашего призвания. Но нельзя ли выразить их в простейшей форме? Ведь небиблейское понятие «смысл» есть лишь перевод того, что Библия называет «обетованием».
Чувствую, как бессильны эти слова подействовать так, как они хотели бы подействовать, я имею в виду – наперекор одиночеству вдохнуть в тебя твердость, радостное чувство и уверенность. Этот день рождения, проведенный в одиночестве, взаправду не будет для тебя потерянным, если он побудит тебя еще раз проверить те основания, на которых ты собираешься строить свою дальнейшую жизнь. Мне часто очень помогало воспоминание вечерами о всех тех, о ком я знал твердо, что они молятся за меня – от детей до взрослых. Думаю, что многим из того, что мне удалось в жизни, я обязан молитвам знакомых и незнакомых людей.
Еще вот что: в Новом Завете часто говорится – «будьте сильными» (1 Кор. 16, 13; Еф. 6, 10; 2 Тим. 2, 1; 1 Ин. 2, 14). Не представляют ли людские слабости (глупость, несамостоятельность, забывчивость, трусость, тщеславие, нетвердость перед лицом подкупа и соблазна и т. д.) большую опасность, чем злоба? Христос делает людей не только «добрыми», но и сильными. Грехи по слабости – это настоящие человеческие грехи, грехи сознательные, преднамеренные – от дьявола (и, видимо, тоже «сильные»!). Надо будет еще поразмыслить над этим.
Прощай, будь здоров и не теряй уверенности…
23.8.44
…Прошу тебя, не беспокойся обо мне; но не забывай молиться за меня, хотя ты, конечно, не забываешь этого! Я настолько уверен в Промысле, в том, что пребываю в руках Божиих, что надеюсь всегда сохранять эту уверенность. Ты не должен сомневаться в том, что я с радостью и благодарностью иду путем, который мне указан. Моя прошлая жизнь преизбыточествовала свидетельствами Божией доброты, вину перекрывает всепрощающая любовь Распятого. Больше всего благодарности я ощущаю к тем людям, которых я повстречал, и мне бы хотелось только, чтобы они не печалились обо мне, а всегда были бы уверены в доброте и всепрощении Бога и благодарили за это. Прости уж, что я об этом пишу. Пусть у тебя из-за этого не возникнет ни мрачных мыслей, ни тени беспокойства; хотелось бы, чтобы ты в самом деле сохранял только хорошее настроение. Мне просто уже давно хотелось высказать это, но я не знал, на кого бы возложить это бремя, чтобы он действительно мог слушать только с радостью…
Получил ли ты еще очень сырое, но в своем содержании волнующее меня стихотворение «Свобода»? Я работаю теперь над главой «Существующее положение в христианстве». К сожалению, я чувствую, что моя продуктивность попадает в зависимость от курения; на мое счастье, меня хорошо снабжают из самых разных источников, так что дело движется. Иногда мой текст пугает меня, особенно в первой, критической части. Поэтому я уже рад, когда могу написать и нечто позитивное. Но все очень нуждается в обсуждении и на бумаге часто выглядит слишком топорно. Ну что поделать, о печатании сейчас ведь все равно нет речи. А позднее надо непременно пропустить все через «фильтр»! С рукописью много возни, так как, на мой взгляд, она очень неразборчиво написана (я ведь, как это ни смешно, при сочинении могу писать только готической скорописью, а кроме того – поправки!). Посмотрим, может быть, я перепишу все снова…
Желаю тебе от всего сердца и впредь сохранять спокойствие, как внешнее, так и внутреннее. Храни тебя Бог, и да хранит Он нас всех. Пусть пошлет Он нам скорую и радостную встречу. С благодарностью и верностью в каждодневной молитве вспоминающий тебя
твой Д.
Друг
Не из тяжелой почвы,
где кровь и род, и клятва
мощны и святы,
где земля сама,
противясь безумию и дерзости,
хранит, защищает
освященные древностью порядки
и мстит за их нарушение, —
не из тяжелой земной почвы,
но из свободной склонности
и свободной потребности духа,
не нуждающегося ни в клятве, ни в законе,
даруется другу друг.
Рядом с кормилицей – нивой пшеничной,
которую люди благоговейно возделывают и лелеют,
которой они приносят в жертву
пот лица своего и, если то нужно,
кровь своей плоти,
рядом с нивой хлеба насущного
люди дают расцвести
и прекрасному васильку.
Никто не сажал его, не поливал,
беззащитно растет на свободе он
и в бесконечной уверенности,
что жизнь
под просторным небом
ему даруют.
Рядом с необходимым,
соделанным из тяжкого земного праха,
рядом с браком, трудом и мечом,
хочет и вольный цветок
жить
и расти солнцу навстречу.
Не зрелый плод только,
но и цветы прекрасны.
Служит ли плоду цветок
или только цветку плод,
кто знает?
Но нам дано и то и другое.
Драгоценный, редчайший цветок —
из свободы играющего, дерзкого и доверчивого
духа в счастливый час возникший —
для друга есть друг.
Поначалу делят они забавы
на далеких вылазках духа
в чудные дальние царства,
будто златом блестящие в дымке
под лучами рассветного солнца,
куда в горячий полдень
легкие тучки
тянутся по синему небу
и куда беспокойною ночью
при свете лампы
как будто сокрытые потаенные сокровища
ищущего влекут.
Если ж тогда прикоснется дух
великими, радостными, дерзкими мыслями
к сердцу и челу человека,
и он ясным взглядом свободно
глянет миру в лицо,
и если тогда из духа родится дело, —
на котором зиждется все, —
если из дела вырастет труд жизни,
сильный, здоровый,
дающий содержание и смысл
жизни мужчины,
тянет тогда
одинокого труженика
к родственному, понимающему духу.
Как прозрачные свежие воды,
в которых очищает себя дух от грязи дневной,
в которых остужает себя он от жгучего зноя,
закаляет себя в усталости миг, —
как крепость, куда после опасностей и волнений
возвращается дух,
где находит прибежище он, поддержку и силы,
для друга есть друг.
И дух стремится к доверию,
доверять безгранично.
Мерзостен червь для него,
питающийся в тени добра
завистью, подозрением, любопытством,
шипом змеиным
отравленных языков,
которые ненавидят, страшась, и порочат
тайну мысли свободной,
тайну сердца открытого,
и зреет у духа потребность
сбросить с себя все личины
и открыться всецело
родственному духу,
вступить с ним в союз свободы и верности.
Без зависти хочет одобрять он,
хочет признавать,
благодарить родственного духа, хочет радоваться с ним
и черпать в нем силы.
Но и строгим меркам,
суровому упреку покоряется он охотно.
Не приказов, не насильственных чуждых законов и учений,
а совета серьезного, доброго,
свободу дарящего,
ищет зрелый человек
в верности друга.
Вдали иль вблизи,
в счастье иль в горе
познает один в другом
верного помощника,
чтобы достичь свободы
и человечности.
Когда выли сирены в полночь,
тихо и долго тебя вспоминал я, думал,
каково сейчас тебе, думал о прошлом,
желал возвращения домой тебе в новом году.
После молчания долгого слышу я в половине второго
сигналы, что опасность уже миновала.
И в этом увидел я добрый знак,
что все опасности тихо минуют тебя.
ВЕСТОЧКИ ИЗ ТЮРЬМЫ НА ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ
28.12.44
Дорогая мама!
Я только что, к моей огромной радости, получил разрешение написать тебе письмо ко дню рождения. Нужно спешить, поскольку письмо тотчас должно уйти. У меня, честно говоря, только одно желание: в эти мрачные для тебя дни доставить тебе хоть немножко радости. Милая мама, знай: я думаю о тебе и папе постоянно и благодарю Бога, что вы есть, что вы живете для меня и для всей семьи. Знаю, что вся твоя жизнь была отдана нам и что собственной жизни у тебя и не было. Поэтому так получилось, что все переживаемое мной может быть пережито только вместе с вами… Спасибо тебе за всю твою любовь, которая наполняла мою камеру в прошлом году и облегчала каждый день моей жизни.
Я думаю, что эти трудные годы еще теснее свяжут нас друг с другом. Желаю тебе и папе… и всем нам, чтобы Новый год хоть иногда приносил бы нам светлый миг, и чтобы мы наконец смогли вместе порадоваться. Да сохранит вас Господь здоровыми! Шлет тебе, дорогая, милая мама, поздравления от всего сердца и вспоминает о тебе в день твоего рождения
ваш благодарный Дитрих
Добрые силы
Окруженный в тишине верными, добрыми силами,
хранимый и утешенный ими,
хочу я эти дни прожить с вами
и с вами войти в Новый год.
Еще помучает наши сердца старый год,
еще давит на нас бремя трудных дней,
о Господи, дай нашим вспугнутым душам
спасение, к которому Ты нас готовил.
И если Ты протянешь нам тяжелую чашу горечи
и страданий, налитую до краев,
мы примем ее благодарно и без колебаний
из Твоей доброй, любимой руки.
Но если Ты захочешь, чтобы мы снова
порадовались миру этому и блеску его солнца,
то вспомним мы все прошедшее,
и вся жизнь наша будет принадлежать Тебе.
Пусть тихо и тепло сияют нынче свечи,
посланные Тобой в наш мрак,
сведи нас снова вместе, коль это суждено.
Мы знаем, что свет Твой горит в ночи.
Когда окутает нас глубокая тишина,
дай услыхать нам песнопенье,
идущее из мира, невидимо простертого
вокруг нас,
всех чад Твоих высокую хвалу.
Укрытые чудесно добрыми силами,
спокойно ожидаем мы грядущего.
И вечером и утром с нами Бог
и уж конечно, в каждый новый день.
Новолетие 1944
17.1.45
Дорогие родители!
…Как мало человеку нужно, узнал я за прошедшие годы… Если подумать о том, сколько людей теперь ежедневно теряют все, то просто нелепо претендовать на какое-нибудь имущество…
Полетит ли Х.-В. теперь, в конце концов, на восток? А муж Р.? Большое спасибо за ваше письмо… Здесь читаешь письма, пока не выучиваешь их наизусть.
У меня есть еще несколько просьб: к сожалению, сегодня мне не передали ни одной книги. Комиссар Зондерэггер мог бы их также пронести… Я был бы очень благодарен за это. На сей раз нет ни спичек, ни мочалки, ни полотенца. Простите меня, что я говорю об этом: в остальном все было просто великолепно! Большое спасибо! Нельзя ли прислать мне зубную щетку и немного кофе в зернах? Дорогой папа, не мог бы ты взять в библиотеке такие книги: Г. Песталоцци «Лингард» и «Вечера пустынника»; П. Наторп «Социальная педагогика»; Плутарх «Сравнительные жизнеописания»? У меня все в порядке. Главное, не болейте. Спасибо за все…
От всего сердца шлет вам привет
ваш благодарный Дитрих
Иона
Они вопили, чуя приближенье смерти,
вцепившись в мокрые, от бури хлесткие канаты,
и глаза их, полные ужаса,
вперялись в море, где бушевали стихии, вырвавшиеся на свободу.
«О вечные и благие и гневные боги,
спасите или дайте знак, чтоб знали мы
того, кто оскорбил вас тайным прегрешеньем,
убийцу, или клятвонарушителя, иль кощунника,
который утаил от нас свой грех
из жалкой корысти тщеславья своего!»
Молили так они. И рек Иона: «Это я!
Я согрешил пред Богом. Жизнь кончена моя.
Избавьтесь от меня! Вина моя. Безмерно гневается Бог.
Богобоязненный не должен с грешником погибнуть!»
Они дрожали. Но вот, схвативши крепкими руками,
столкнули виноватого в пучину. И успокоилась она.
Написано в сентябре 1944 года
в Тегельской военно-следственной тюрьме
Прошлое[36]
Ты ушла, мое дорогое счастье, моя боль.
Как назвать тебя? Бедой, жизнью, блаженством,
частью меня самого, моим сердцем, – прошлым?
Захлопнулась дверь,
слышу, как медленно удаляются и затихают твои шаги.
Что остается мне? Радость, мучение,
тоска?
Знаю только одно: ты ушла – и все ушло.
Чувствуешь ли ты, как я сейчас хватаюсь за тебя,
вцепляюсь,
причиняя тебе боль?
Как из этих ран
течет твоя кровь,
и все лишь для того, чтобы увериться в близости твоей,
земная жизнь во плоти, в полноте.
Чувствуешь ли ты, что я теперь испытываю жесточайшее желание собственной боли?
Что я хочу видеть собственную кровь
лишь для того, чтобы не все погрузилось в прошлое?
Жизнь, что натворила ты со мной?
Зачем пришла ты? Зачем ушла?
О прошлое, коль ты бежишь от меня,
останешься ли ты моим прошлым, моим?
Как солнце все стремительнее склоняется над морем,
будто втягиваемое им во мрак,
так клонится, клонится, клонится
неудержимо
твой образ в пучину прошлого,
и одна-две волны накрывают его.
Как облачко теплого дыханья
тает в холодном утреннем воздухе,
так исчезает для меня твой образ,
и твой лик, твои руки, твоя фигура
уже неведомы мне.
Мне видится улыбка, взгляд, привет,
но все это распадается, растворяется
без утешения, без близости,
распалось
и вот исчезло.
Хотелось бы вдыхать аромат твоего существа,
впитывать его, в нем пребывать,
подобно пчелам, которых тяжкие соцветья жарким днем
манят
и опьяняют;
подобно бабочкам ночным, пьянеющим от запаха цветов;
но ветра резкий порыв разгоняет аромат и рвет цветы;
а я стою, глупец,
перед исчезнувшим, ушедшим.
Такое чувство у меня, будто огненные клещи рвут на куски
плоть мою,
когда ты, моя прошедшая жизнь, ускользаешь от меня.
Бешеное упрямство и гнев овладевают мной,
швыряю в пустоту дикие, бесполезные вопросы.
Почему, почему, почему? – твержу я без конца.
Почему мои чувства не в силах удержать тебя,
уходящую, ушедшую жизнь?
Начну я думать и вспоминать,
пока не найду того, что утратил.
Но чувствую,
как все, что надо мной, подле меня, подо мной,
загадочно и безучастно усмехается мне в лицо,
смеется над моими безнадежными страданиями.
Поймать ветер,
вернуть прошедшее.
Душа и зренье злеют.
И ненавижу я, что вижу,
все ненавижу я живое и прекрасное,
что тщится стать заменою ушедшего.
Хочу я жизнь свою, я требую назад ее,
мое прошлое,
тебя. Тебя – и глаз слезою застлан,
и я за пеленою слез
твой облик весь
и всю тебя
вновь обрету?
Но я не буду плакать.
Слезы помогают лишь сильным,
слабых они делают больными.
Без сил дождался вечера,
приятна мысль о ложе мне,
что сулит забвение,
если уж обладать не в силах я.
О ночь, погаси все, что разлучает, даруй мне всецелое забвение,
будь милостива ко мне, ночь, сослужи твою нежную службу,
вручаю себя тебе.
Но мощна и мудра ночь,
мудрее, чем я, сильнее дня.
Пред чем бессильна сила вся земная,
пред чем пасуют мысли все и чувства, упорство и слезы,
всем этим осыпает ночь меня от щедрости своей.
Нетронутой враждебным временем,
свободной, чистой, всю тебя
приносит сон ко мне,
тебя, прошедшее, тебя, о жизнь моя,
тебя, о день вчерашний, вчерашний час.
От близости твоей пробуждаюсь глубоко за полночь
и пугаюсь —
ужель ты снова потеряна для меня? Ужели тщетно суждено искать тебя мне,
тебя, мое прошлое?
Протягиваю руки
и молюсь…
и узнаю я новость: прошедшее возвращается к тебе,
подобно самому живому фрагменту твоей жизни,
через благодарность и раскаяние.
Улови в прошедшем Божие прощенье. Его доброту.
Моли, чтобы сегодня и завтра Бог тебя хранил.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Это произошло позднее, во вторник после Пасхи, 3 апреля 1945 года. На западе громыхали американские пушки. Из ворот Бухенвальда выкатил в ночь неуклюжий фургон с газогенераторным мотором. Спереди в машине были навалены дрова для газогенератора. Сзади, где места едва хватило бы на восемь человек, пытались как-то устроиться шестнадцать узников со своим еще не конфискованным скарбом. Если кому становилось дурно, его держали на руках товарищи. Йозеф Мюллер, капитан Гере, генералы фон Фалькенхаузен и фон Рабенау (с которым Дитрих Бонхёффер делил камеру в последние два месяца и играл в шахматы), статс-секретарь Пюндер и Василий Кокорин, племянник Молотова, летчики (англичанин Хью Фэлконер, Пэйн Бест, фон Петерсдорф и другие) – словом, все знаменитые обитатели подземного бункера лагеря Бухенвальд. Каждый час грузовик останавливался: требовалась прочистка газовых труб. В фургоне не было света, заключенным не выдали ни еды, ни питья. Бонхёффер, обнаружив в своих запасах щепотку табака, пустил самокрутку по кругу. К рассвету деревянных чурок в машине поубавилось. Теперь двое узников могли попеременно стоять у окошка в двери фургона. Кто-то узнал промелькнувшую деревню. Направление, в котором они двигались, не сулило ничего хорошего. Путь явно вел на юго-восток. Там был другой лагерь. Заключенные знали его название и его специализацию: Флоссенбюрг. Но охранники даже раздали сейчас завтрак.
Когда время приблизилось к полудню, они добрались до Найдена. Здесь все должно было решиться – повернут ли они налево, в узкую долину, ведущую наверх, к Флоссенбюргу. Машина затормозила. Снаружи послышался говор: «Проезжайте, мы вас не можем принять… все забито!» И в самом деле фургон двинулся дальше – прямо на юг. Так, значит, не в лагерь смерти? Но через несколько километров двое военных полицейских дали знак остановиться. Новый приказ? Выкликнули Мюллера и Лидига, капитана 2-го ранга, их пожитки вытащили из груды вещей. Дитрих Бонхёффер отпрянул назад, чтобы его не заметили. Несчастный Гере с черной повязкой на глазу отскочил за ним; он сидел с Мюллером в одной камере. (Йозефу Мюллеру удалось спастись, а Гере разделил 9 апреля судьбу Бонхёффера во Флоссенбюрге.) Наконец машина снова тронулась в путь, но подавленное настроение в ставшем просторным фургоне не проходило. Но теперь, когда Флоссенбюрг остался позади, охранники стали мягче и приветливее. У одного крестьянского дома они приказали узникам выйти из машины. Свежий воздух после долгих месяцев, проведенных в подземелье! Разрешено было подойти к колодцу во дворе, хозяйка вынесла кувшин молока и краюху ржаного хлеба. Над долиной Наба стоял ясный погожий день.
В сумерках въехали в Регенсбург. И здесь все переполнено. Наконец дверь отворилась, и заключенных повели в здание тюрьмы. На грубость конвоя арестанты ответили протестом. «Опять эти аристократы, – проворчал один из охранников. – Наверх, к остальным на третьем этаже». Там были размещены недавно прибывшие семейства Гёрделер, Штауффенберг, Хальдер, Хассель, – стар и млад; старики лежали, дети носились по коридорам. Новоприбывших втискивали по пять человек в одиночные камеры; но каждый постарался подобрать сокамерников себе по вкусу. Вместе с Бонхёффером в камере оказались фон Рабенау, Пюндер, фон Фалькенхаузен и д-р Хёппнер, брат генерала Хёппнера. Кухни уже не работали; но арестанты подняли шум и стучали до тех пор, пока оробевший охранник не раздобыл где-то супа и не начал раздавать его порциями с куском хлеба.
Когда утром в четверг этой Пасхальной недели открылись двери, чтобы выпустить заключенных на умывание, в коридорах стало оживленно – неожиданные встречи, знакомства, обмен новостями. Бест рассказывает, что все это скорее напоминало грандиозный светский раут, чем утро в тюрьме. Охранники тщетно пытались загнать заключенных в их камеры. Наконец в камеры понесли еду, и постепенно все узники снова оказались под замком. Бонхёффер проводил время в основном у глазка двери и рассказывал многочисленным членам семей об их родственниках, с которыми он сидел в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе до 7 февраля, в частности, о беседах с Бёмом, Шлабрендорфом и Хансом фон Донаньи. Госпоже Гёрделер он мог рассказать о последних неделях ее мужа, о том, как поделился с ним роскошной рождественской посылкой, переданной родителями Бонхёффера через комиссара Зондерэггера. Бонхёффер был в хорошем настроении, он считал, что вырвался из самой опасной зоны. Правда, никто не мог избавить или отвлечь его от чувства беспокойства за родителей и невесту. Воздушная тревога прервала беседу, но после того, как все возвратились из подвала, повторилась утренняя «ассамблея».
За стенами тюрьмы находилась сортировочная станция – путаница рельсов, толчея паровозов и вагонов.
С заходом солнца все стало успокаиваться, усталость взяла свое. Но вот снова явился один из бухенвальдских охранников и отвел мужчин в хорошо знакомый фургон с газогенератором. Ночь выдалась холодная, шел дождь. Настроение было хорошее; машина ехала вдоль Дуная. Но через несколько километров фургон занесло, он остановился. Фэлконер как специалист заявил, что рулевое управление безнадежно испорчено. На месте его не починить. Надо было вверить судьбу прохожим, закажут ли они из Регенсбурга исправную машину или нет. Охранники, вооруженные автоматами, чувствовали себя не очень уютно среди обгорелых автомобилей на обочине пустынного шоссе. Дождь все сильнее барабанил по крыше.
Наконец, когда стало светать – наступила пятница Пасхальной недели, 6 апреля, – охранники выпустили узников из машины, чтоб они могли размяться и немного согреться. А в полдень из Регенсбурга прикатил на удивление прекрасный автобус с большими неразбитыми окнами. Пожитки перегрузили. У Бонхёффера с собой все еще было несколько любимых книг – Библия, Гёте, Плутарх. Охранники из Бухенвальда, которые привыкли к заключенным и относились к ним уже по-человечески, вынуждены были остаться у испорченной машины. Охрану транспорта приняли десять автоматчиков СД. И все-таки узники испытывали непривычное наслаждение от вида живописной местности, открывавшегося из больших окон. Автобус мчался вдоль Дуная, мимо монастыря Меттен, углубляясь в Баварский лес, воспетый Штифтером. Водитель рассказывал девушкам-попутчицам, что в роскошном автобусе едет съемочная группа, участвующая в съемке агитфильма. Из одного крестьянского дома эсэсовцы вынесли пилотку, полную яиц, которые, однако, съели сами.
Часа в три прибыли на место: Шёнберг под Цизелем, симпатичная деревушка в лесу. Выгружались у деревенской школы; арестованные члены семей были уже здесь. Группа «знаменитостей» была размещена на втором этаже в светлом актовом зале, окна которого с трех сторон выходили в зеленую долину меж гор. Здесь стояли настоящие кровати с лоскутными одеялами. Дверь была заперта, но в зале было тепло и солнечно, и Бонхёффер долго грелся в лучах солнца у окна, поболтал с Пюндером, позанимался русским языком с Кокориным, поговорил с ним о сущности христианской веры. Все находились в приподнятом настроении от новых великолепных условий, слышался смех, кто-то торжественно запечатлевал свои имена на стене над койками. Нерешенным оставался только вопрос о питании. В ответ на жалобы они услышали объяснение, в котором была доля истины: деревня, дескать, наводнена беженцами с востока и запада; грузовика для доставки продуктов питания не найти, а бензина и подавно. Правда, позднее и бензин, и машины нашлись, хотя и для иных целей. В конце концов более свободным членам семей удалось завязать контакт с сердобольными жителями деревни, так что в один прекрасный момент появилась большая миска с дымящимся картофелем в мундире, а на следующий день ели картофельный салат.
Суббота всем принесла радость. Она началась с сюрприза – Бест в своих вещах обнаружил электробритву, и каждый из мужчин получил роскошную возможность улучшить свой внешний вид и самочувствие. Разговоры вращались вокруг Москвы, Берлина и Лондона. День был заполнен изучением языков, отдыхом, сидением на солнце и ожиданием какого-нибудь хорошего выхода из этой необыкновенной ситуации. Непривычно просторное помещение позволяло совершать настоящие прогулки. Все считали, что во всеобщей суматохе никто и не подумает о серьезном судебном процессе. Прочные нити связывали представителей враждующих сторон, собранных под одной крышей; здесь царили доверие и юмор.
Между тем в каких-то сферах механизм работал еще точно и даже был в состоянии исправить вкравшиеся счастливые ошибки.
В ту пятницу Пасхальной недели штандартенфюрер СС и крупный чиновник Вальтер Хуппенкотен возвратился из концлагеря Заксенхаузен в Берлин. Он только что совместно с начальником лагеря приговорил к смертной казни на поспешно проведенном заседании военно-полевого суда лежащего на носилках в полубессознательном состоянии Ханса фон Донаньи, зятя Дитриха Бонхёффера. За день до этого в Берлине после совещания у Гитлера был приведен в действие план, согласно которому часть именитых заговорщиков должна была быть ликвидирована, часть же отправлена дальше на юг. Через день после этого Хуппенкотен, снабженный бензином, с чемоданами, важной документацией и дневником адмирала Канариса снова двинулся на юг. Еще в тот же день он прибыл в концлагерь Флоссенбюрг, чтобы немедленно подготовить общее заседание военно-полевого суда. В качестве председателя 5 апреля был приглашен судья войск СС д-р Отто Торбек из Нюрнберга. Спеша исполнить свою миссию, он добрался воскресным утром на товарном поезде до Вайдена, а оставшиеся 20 км с трудом преодолел, поднимаясь в гору к Флоссенбюргу на велосипеде. В самом концлагере шла проверка готовности заключительного суда над Канарисом, Остером, Заком, Штрюнком, Гере и Бонхёффером. Однако не все обвиняемые были в наличии. Куда делся Бонхёффер? В ночь на воскресенье в камерах распахивались двери – нет ли где переведенного из Бухенвальда заключенного Бонхёффера. Дважды тюремщики орали на Шлабрендорфа: «Ведь это вы Бонхёффер!» Йозефа Мюллера и Лидига мучили теми же вопросами. Итак, Бонхёффера в лагере не было. Значит, он остался в транспорте, шедшем на юг. Что делать? В этой организации машины были еще на ходу, бензина достаточно. Времени оставалось еще много – целое воскресенье, за этот срок нужно было сделать два конца – почти 200 км по гористой местности до Шёнберга и назад.
В Шёнберге Белое воскресенье отметили и обитатели школы. Пюндеру пришло в голову попросить Бонхёффера отслужить утреню. Но тот отказался. Ведь католиков было большинство. А потом, тут был молодой русский – Кокорин, с которым Бонхёффер сблизился (они обменялись адресами), и Бонхёффер не хотел вынуждать его присутствовать на богослужении. Но Кокорин сам захотел этого, и вот, идя навстречу общему пожеланию, Бонхёффер начал службу. Он читал тексты на Белое воскресенье, молитвы и дал собравшимся лозунг дня: «Ранами Его мы исцелились» (Ис. 53, 5) и «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, по великому Своему милосердию возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к надежде живой» (1 Пет. 1, 3). Он говорил о мыслях и решениях, родившихся у всех в этом общем беспокойном заключении. После богослужения члены семей собирались переправить Бонхёффера в свой зал, чтобы помолиться. Но вот распахнулась дверь, и появились двое в штатском: «Заключенный Бонхёффер, на выход с вещами».
Бонхёффер успел только собрать свои вещи. Плохим карандашом он нацарапал большими буквами свое имя и адрес на первой странице, на последней и в середине Плутарха. Он оставил эту книгу, чтобы в грядущем хаосе она могла послужить весточкой о нем. Один из сыновей Гёрделера взял книгу с собой. Через много лет он передал этот последний след жизни Бонхёффера его близким. Это было то самое издание Плутарха, о котором Дитрих Бонхёффер просил в последнем письме (17 января 1945 г.) из тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе и которое он получил ко дню своего рождения через комиссара Зондерэггера.
Он еще попросил Пэйна Беста, если тому суждено будет добраться до родины, передать теплый привет епископу Чичестерскому. «Это конец, а для меня – начало жизни» – вот последние его слова, сохраненные Бестом. Бонхёффер торопливо сбежал вниз по лестнице, успев только попрощаться с госпожой Гёрделер.
В дороге этим воскресным днем он пробыл до позднего вечера. Члены военно-полевого суда (председатель Торбек, представитель обвинения Хуппенкотен и начальник лагеря в качестве заседателя) утверждают, что судебная процедура была тщательно соблюдена. Они провели очные ставки, а кроме того, допросили каждого обвиняемого: Канариса и Остера, Зака, военного судью (который в свое время так много сделал для Перельса), Штрюнка, Гере и, наконец, Дитриха Бонхёффера. После полуночи, вернувшись после долгого отсутствия в камеру, Канарис сигнализировал своему соседу, датскому полковнику Лунду, которому суждено было выжить, что его конец близок.
До рассвета из ворот Флоссенбюрга выехал первый фургон, один из тех, что присоединились к таинственному каравану, следовавшему в Альпы. Тут были Шахт, Хальдер, фон Бонин, семья Шушнигг, генерал Томас. Командовал транспортом Гогалла, начальник тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе, он вез с собой акты с грифом «совершенно секретно», где указывалось, кто из заключенных имеет право на лучшее обращение и должен остаться в живых. По дороге фургон сделал остановку в Шёнберге, забрав партию заключенных, среди которых были фон Фалькенхаузен, Кокорин, Бест, Фэлконер. В Дахау к избранникам присоединился и Мартин Нимёллер.
А во Флоссенбюрге мглистым рассветом понедельника 9 апреля была совершена казнь тех, кто ни при каких обстоятельствах не должен был остаться в живых. Лагерный врач застал Бонхёффера в камере смертников на коленях. Он с жаром молился. Позднее в своей камере Филипп фон Хессен обнаружил Библию и томик Гёте, на них стояла подпись Бонхёффера. Тем же днем в Заксенхаузене был казнен зять Бонхёффера Ханс фон Донаньи.
Боже, карающий грех и дарующий прощение,
Я любил этот народ.
Я нес его позор и бремя на себе,
Видел его спасение, – довольно!
Возьми меня! Из рук выпадает посох;
Верный Боже, приготовь могилу для меня.
Из стихотворения «Смерть Моисея»
Эберхард Бетге
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые «Сопротивление и покорность» – сборник писем и заметок Дитриха Бонхёффера, составленный его другом, теологом Эберхардом Бетге, – вышел в свет в мюнхенском издательстве Chr. Kaiser Verlag в 1951 г. Перевод этой книги осуществлен по изданию: Воnhоеffег D. Widerstand und Ergebung. Briefe und Aufzeichnungen aus der Haft. Herausgegeben von Eberhard Bethge. Hamburg: Siebenstern Taschenbuch Verlag, 1974 (переиздание редакции 1951 г. с добавлением очерка «Последние дни», написанного составителем). При переводе и комментировании использовалась обширная биография Бонхёффера: Bethge Е. Dietrich Bonhoeffer. Theologe, Christ, Zeitgenosse. Munchen, 1967, а также издание книги Бонхёффера, подготовленное к 25-летию со дня смерти теолога и дополненное письмами Бонхёфферу от родных и близких, купюрами в письмах, сделанными в первом издании и носящими личный характер, некоторыми черновыми материалами, официальной перепиской и более подробными примечаниями (Bonhoeffer D. Widerstand und Ergebung. Briefe und Aufzeichnungen aus der Haft. Herausgegeben von Eberhard Bethge. Neuausgabe. Mьnchen: Chr. Kaiser Verlag, 1970, 3 Aufl. 1985).
Предлагаемый читателю перевод книги Дитриха Бонхёффера впервые был опубликован в 1989 г. в журнале «Вопросы философии»: № 10, с. 114–167, № 11, с. 90–162. В 1974 г. Издательская группа «Прогресс» опубликовала текст в виде книги. Текст перевода был уточнен, комментарии дополнены. – Настоящее издание является вторым книжным изданием. Оно дополнено переводом предисловия Эберхарда Бетге. Кроме того, переводчиком внесены исправления и незначительная правка.
Купюры и постраничные примечания в тексте принадлежат составителю сборника – Э. Бетге. Вступительное слово О. В. Давыдова, послесловие – О. А. Седаковой.
СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Имманентная справедливость
…этика убеждения (Gesinnungsethik) – термин, восходящий к Максу Веберу, который противопоставлял этику убеждения этике ответственности (Verantwortungsethik). Всякий этический поступок ориентируется, согласно Веберу, либо на первую, либо на вторую: этика убеждения вынуждает поступать в соответствии с убеждениями, уповая на Бога и не заботясь о последствиях поступка; этика ответственности, напротив, делает упор именно на результаты действия и на необходимость отвечать за них. См.: Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 696.
Настоящее и будущее
Нагорная проповедь – речь Иисуса в Евангелии от Матфея (гл. 5–7), подборка Его этических требований к Своим последователям. В Нагорной проповеди предлагается новая (по сравнению с Торой – еврейским Законом и с его толкованием фарисеями) праведность и излагаются ее основы (духовное послушание заповедям Бога в отличие от узкоформального их исполнения, любовь к ближнему, в том числе к врагам, т. е. жизнь для других).
ПИСЬМА К РОДИТЕЛЯМ
Письмо от 14.4.43
…все десять дней – в течение нескольких месяцев Бонхёфферу разрешалось писать только родителям и не чаще одного раза в декаду.
Пауль Герхардт (1607–1676) – поэт эпохи немецкого барокко, автор многочисленных протестантских духовных песен (гимнов). Изучал теологию в Виттенберге, был проповедником, диаконом. Стихи Герхардта использовал И. С. Бах в кантатах, страстях и в Рождественской оратории.
…75-летие – юбилей 31 марта 1943 г. отца Дитриха – профессора Карла Бонхёффера (1868–1948), известного берлинского психиатра.
«Хвалите Господа…» – хорал на слова Иоахима Неандера (1650–1680), немецкого протестантского поэта.
Письмо от 25.4.43
…мать и брат с сестрой – мать Дитриха Бонхёффера – Паула (урожденная фон Хазе, 1876–1951), внучка по материнской линии Станислава фон Калькройта (1820–1894), известного художника-пейзажиста, и сестра крупного портретиста Леопольда фон Калькройта (1855–1928). В семье Бонхёфферов было 8 детей: Карл Фридрих (1899–1957), Вальтер (1899–1918), Клаус (1901–1945), Урсула (1902–1983), Кристина (1903–1965), Дитрих (1906–1945), Сабина (1906–1999), Сюзанна (1909–1991).
Первосвященническая молитва – традиционное название гл. 17 Евангелия от Иоанна: прощальная молитва Иисуса («Первосвященника по чину Мелхиседека» – Евр. 5, 10) за Его учеников, за верующих в Него, за весь мир.
Письмо от 4.5.43
DAZ – Deutsche Allgemeine Zeitung (Немецкая всеобщая газета), под этим названием выходила с 1919 по 1945 г.; с 1861 (год основания) по 1919 г. – Norddeutsche Allgemeine Zeitung (Северонемецкая всеобщая газета).
…примулы от М. – от Марии фон Ведемайер (1924–1977), невесты Бонхёффера.
Иеремия Готхельф (собственно Альберт Бициус, 1797–1854) – швейцарский писатель, был сельским пастором. В заключении Д. Бонхёффер прочитал такие его произведения: «Деньги и дух», «Дух Берна», «Ули-батрак», «Странствия подмастерья Якоба по Швейцарии».
До свадьбы у Ш. – племянница Д. Бонхёффера Рената Шляйхер (дочь Урсулы, сестры Дитриха) вышла замуж за Эберхарда Бетге, друга Бонхёффера и адресата его писем из тюрьмы.
Жан Поль (собственно Иоганн Пауль Фридрих Рихтер, 1763–1825) – немецкий писатель. В тюрьме Бонхёффер прочитал его романы «Зибенкез» и «Годы шалостей».
Гуго Вольф (1860–1903) – австрийский композитор и музыкальный критик, мастер немецкой песни (в его наследии около 300 песен). Писал на стихи Э. Мёрике, И. В. Гёте, Й. Эйхендорфа и др.
Письмо от 15.5.43
…старина Шёне – Рихард Шёне, бывший генеральный директор берлинских музеев. Семейство Шёне жило в Берлине (в «профессорском» районе Груневальд) по соседству с Бонхёфферами – в доме напротив.
Адальберт Штифтер (1805–1868) – австрийский писатель. Бонхёффер читал в заключении его романы «Бабье лето», «Витико» и другие произведения.
vita contemplativa – созерцательная жизнь (лат.).
Траппист – монах Траппистского ордена (выделившегося из Цистерцианского ордена в 1664 г.), получившего название по местности JIa Трапп в Нормандии, где был основан первый монастырь такого рода. Орден относится к медитативным, созерцательным. Обет молчания и улыбка – характерные признаки монахов-траппистов.
Генрих Шютц (1585–1672) – выдающийся духовный и светский композитор, автор первой немецкой оперы «Дафна».
…знанием которого я обязан Р[енате] – подразумевается ее муж – Эберхард Бетге.
Проповедь по случаю бракосочетания…
…пятая заповедь – «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исх. 20, 12).
Жена должна в муках рожать детей – см. Быт. 3, 16, 19.
Письмо от 4.6.43
Вознесение – христианский праздник, отмечается на 40-й день после Пасхи. В этот день Церковь вспоминает вознесение воскресшего Иисуса Христа на небо (см. Лк. 24, 50–51; Деян. 1, 9).
«История христианских деяний любви» Ульхорна – имеется в виду трехтомник Ульхорна о христианской благотворительности: Uhlhorn G. Die Christliche Liebestatigkeit. 3 Bd., 1896.
«История церкви» Холля – подразумевается третий том сборника статей Холля по церковной истории: Holl К. Gesammelte Aufsдtze zur Kirchengeschichte. Bd. III. Der Westen. См. ниже комментарий к письму от 31.10.43.
Письмо от 14.6.43
Троица (Пятидесятница) – христианский праздник, отмечается на 50-й день после Пасхи. В этот день церковь вспоминает явление Духа Божия в церкви – сошествие Св. Духа на апостолов (см. Деян. 2, 1–4), зримо проявившееся в «чуде с языками»: «И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать» (Деян. 2, 3–4).
…вавилонское смешение языков – см. Быт. 11, 1–9.
Фриц Ройтер (1810–1874) – писатель, писавший на нижненемецком диалекте (пляттдойч). В тюрьме Бонхёффер читал его романы «Из времен моего заключения», «Без крова».
Р. – Рената Шляйхер.
Письмо от 24.6.43
Петер Бамм – псевдоним Курта Эммриха (1897–1975), швейцарского врача и писателя, объездившего многие страны.
Письмо от 3.7.43
…конфирмация моей крестницы – Марианны Ляйбхольц, племянницы Бонхёффера (дочери Сабины).
Адольф Шлаттер (1852–1938) – протестантский теолог-новозаветник. Шлаттер читал курс этики на теологическом факультете Берлинского университета. «Больше всего меня интересует сейчас Шлаттер», – пишет родителям в мае 1923 г. студент-теолог Бонхёффер.
Письмо от 25.7.43
Карл Иммерман (1796–1840) – немецкий писатель, драматург и театральный деятель, автор романов «Эпигоны», «Мюнхгаузен».
Теодор Фонтане (1819–1898) – немецкий писатель.
Готфрид Келлер (1819–1890) – швейцарский немецкоязычный писатель, автор романа «Зеленый Генрих».
Письмо от 3.8.43
Ханс фон Донаньи – муж Кристины, сестры Д. Б., участник заговора против Гитлера.
«Юрг Енач» – роман швейцарского немецкоязычного писателя Конрада Фердинанда Майера (1825–1898).
«Зеленый Генрих» – роман Г. Келлера. Процитированное стихотворение дано в переводе Е. Эткинда.
Письмо от 17.8.43
…я набросал пьесу – фрагменты драмы и романа, написанные Бонхёффером в тюрьме, опубликованы в книге: Воnhoeffer D. Fragmente aus Tegel. Drama und Roman. Hrsg. von Renate und Eberhard Bethge. Műnchen, 1978.
Молодые пасторы – погибшие на фронте Э. Клаппрот, В. Краузе, Г Грош. Все они учились в финкенвальдской семинарии Исповедующей церкви под руководством Д. Бонхёффера.
Письмо от 24.8.43
Лозунг – девиз гернгутской братской (пиетистской) общины на каждый день: два стиха из Библии (один из Ветхого, другой из Нового Завета). Сборники лозунгов выходят в Германии ежегодно с 1731 г. (в настоящее время на 35 языках).
Письмо от 31.8.43
«Всемирная история» Дельбрюка – подразумеваются лекции по всемирной истории, читанные Дельбрюком в Берлинском университете (1896–1920) и изданные в 1920-х годах. Ганс Дельбрюк (1848–1929) – немецкий историк и политический деятель. Основной труд – «История военного искусства в рамках политической истории» (есть русский перевод: Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. В 7 т. М.: Гос. воен. изд-во, 1936–1939. Первые 4 тома этого издания (1933–1938), написанные самим Дельбрюком, переизданы: М.: Наука; Ювента, 1996–1999.
«Охотники за микробами» – книга Поля де Крюи (де Креифа), американского бактериолога (1890–1971). Русский перевод этой занимательной книги о подвижниках науки многократно переиздавался в СССР и России.
Теодор Шторм (1817–1888) – немецкий писатель.
Письмо от 5.9.43
…«как бы часть меня самого» – из стихотворения «Хороший товарищ» немецкого писателя Людвига Уланда (1787–1862).
Капитан М[етц] – комендант Тегельской тюрьмы.
Письмо от 13.9.43
Пальмштрем – персонаж одноименного стихотворного цикла немецкого поэта Кристиана Моргенштерна (1871–1914), сатирика, любителя гротеска и пародии, которого весьма ценил А. Белый.
…бурные события в мире – наступление советских войск, высадка английских частей на юге Италии, воздушные налеты на Гамбург, эвакуация населения Берлина.
Н. Гартман (1882–1950) – немецкий философ.
К. Ф. – Карл Фридрих, К. – Клаус – братья Бонхёффера.
Письмо от 25.9.43
Адвокат – доктор Курт Вергин.
Письмо от 4.10.43
К. – Кристоф фон Донаньи, племянник Бонхёффера (сын Кристины).
Письмо от 31.10.43
…праздник Реформации – отмечается в последний день октября: 31 октября 1517 г. Лютер прибил к дверям дворцовой церкви в Виттенберге свои знаменитые 95 тезисов.
Карл Холль (1866–1926) – специалист по церковной истории, исследователь теологического наследия Лютера. В 1925 г. Дитрих Бонхёффер занимался у него два семестра по истории церкви. Холль, по-видимому, привлек внимание Бонхёффера к восточному христианству. Сам он изучал русский язык для исследования религиозных идей Толстого. Бонхёффер попросил передать ему в тюрьму статьи Холля по истории Церкви.
Адольф фон Гарнак (1851–1930) – протестантский теолог, историк христианства. Книга «Сущность христианства» (1900) переведена на русский язык В. Эрном. Три семестра слушал Дитрих Бонхёффер спецкурс по церковной истории, который вел с 1924 г. для избранного круга студентов уже вышедший на пенсию патриарх теологического факультета Берлинского университета.
cum grano salis – с известной осторожностью, с оговоркой (лат.).
Письмо от 9.11.43
Гертруда Боймер (1873–1954) – писательница и деятель женского движения.
sui generis – в своем роде, своеобразный (лат.).
P. – Рюдигер Шляйхер, муж Урсулы, сестры Бонхёффера.
…фуртвенглеровский концерт – Вильгельм Фуртвенглер (1886–1954) – выдающийся немецкий дирижер.
Письмо от 17.11.43
Ш. – Шляйхеры, семья сестры Бонхёффера – Урсулы.
День покаяния отмечается протестантской церковью в среду перед последним воскресеньем церковного года (т. е. перед пятым воскресеньем до Рождества).
Письмо от 28.11.43
Адвент – предрождественский период, подготовка к Рождеству. Так же называется и каждое из четырех воскресений до Рождества. «Адвент» на латинском языке означает «приход», здесь это слово подразумевает приход Спасителя, вочеловечение Христа.
Вильгельм Генрих Риль (1823–1897) – немецкий историк культуры и писатель.
Письмо от 17.12.43
sacrificium intellectus – принесение разума в жертву (лат.).
Сочельник – канун Рождества, т. е. 24 декабря.
Письмо от 25.12.43
М. – Мария фон Ведемайер.
…читал рождественскую историю – в Новом Завете содержатся два рассказа о Рождестве Иисуса Христа: в Евангелии от Матфея (2, 1–12) и в Евангелии от Луки (2, 1–20).
…старинная новогодняя песнь – слова П. Герхардта.
Письмо от 2.3.44
М. – Мария фон Ведемайер.
«История Академии» – «История прусской Академии».
Письмо от 26.4.44
Ортега-и-Гассет. – Немецкие переводы произведений Ортеги: «En torno a Galileo (curso explicado en 1933 del que se publicaron algunas lecciones en 1942 bajo el tнtulo Esquema de las crisis) (1933–1934)» и «Historia como sнstema».
Х. Пфеффер – Карл Хайнц Пфеффер (1906–1971), немецкий социолог. В эпоху Третьего рейха приверженец национал-социализма. Книга, о которой идет речь: Das britische Empire und United States of America. Berlin, 1943 (в соавторстве с Ф. Шёнеманом).
Отчет о тюремных порядках
Мартин Нимёллер (1892–1984) – пастор, антифашист, в годы нацизма член Исповедующей церкви.
…мои родственные связи – намек на генерала Пауля фон Хазе, двоюродного брата матери Бонхёффера. Генерал фон Хазе – комендант Берлина – казнен позднее как участник заговора 20 июля против Гитлера.
ПИСЬМА ДРУГУ
Друг – Эберхард Бетге.
Письмо от 18.11.43
acedia – от acedior, латинского глагола греческого происхождения– «быть мрачным»;
tristitia – грусть, печаль, скорбь (лат.).
«Этика» Бонхёффера издана в 1949 г.: Bonhoeffer D. Ethik. Zusammengestellt und herausgegeben von Eberhard Bethge. Mьnchen, 1949, 1988.
Статья о «Чувстве времени» утрачена.
…история одной семьи – см. выше, примечание к письму от 17.8.43.
«Что значит говорить правду?» – статья вошла в посмертный сборник «Этика» (Оp. cit. S. 283–291 в 1–5 изданиях, S. 385–395 – начиная с 6-го).
Молитвы для со-узников
Герхард Терстееген (1697–1769) – немецкий поэт, агиограф и переводчик. Главный труд – «Выбранные жизнеописания святых душ» (1733–1753).
Письмо от 20.11.43
…кое на кого – на следователя Рёдера.
ФБ и «Райх» – нацистские официозы. Газета Vцlkischer Beobachter основана в 1887 г., тогда она носила название Mьnchener Beobachter; с 1920 г. – орган НСДАП, с 1933 по 1945 г. выходила под названием Vцlkischer Beobachter. Das Reich – политический еженедельник (1940–1945), передовые статьи для которого писал Геббельс.
…соль-минорную сонату – сонату И. С. Баха для флейты и клавира, BWV 1020.
Письмо от 21.11.43
…день поминовения умерших – день поминовения Страшного суда и умерших (последнее воскресенье церковного года – перед первым Адвентом).
…«осенять себя крестом» – В «Малом катехизисе» Лютера говорится: «Утром, восстав ото сна, осени себя знамением Святого Креста и произнеси: “Да совершится воля Бога Отца, Сына и Святого Духа. Аминь”». То же рекомендует Лютер делать и отходя ко сну (Die Bekenntnisschriften der evangelisch-lutherischen Kirche. Gцttingen, 1986. S. 521–522).
homo religious – человек религиозный (лат.).
…израильтяне никогда не произносили имени Бога – после вавилонского плена (597–539 гг. до P. X.) евреи перестали употреблять имя Яхве, заменяя его эквивалентами, например, «небо» (1 Мак. 3, 18, 19).
Тертуллиан (около 160 – после 220) – раннехристианский писатель.
Киприан (казнен в 258 г.) – епископ Карфагенский.
Письмо от 22.11.43
«Новая песнь» – по-видимому, сборник песнопений.
Письмо от 23.11.43
…надеюсь, вы снова поедете в 3. – Закров, деревня под Потсдамом, где жило семейство Донаньи.
…четверка самых близких… людей – родители, Мария фон Ведемайер, Эберхард Бетге.
Карл – Карл Барт (1886–1968), крупнейший протестантский теолог, один из протагонистов «диалектической теологии» 1920-х годов, член Исповедующей церкви. Основные труды: «Послание к Римлянам» (1919), «Церковная догматика» – 14 томов (1932–1967). Личное знакомство Бонхёффера с Бартом состоялось в начале 1930-х годов. Их отношения характеризовались притяжением и отталкиванием в теологических вопросах и тесным сотрудничеством в церковно-политической практике.
В. – Виллем Адольф Виссер’т Хоофт – нидерландский экуменист, генеральный секретарь Всемирного совета церквей.
…рождественский венок – собственно, «адвентский» венок; изготовляется из еловых веток, шишек и засушенных растений; в нем укрепляются 4 свечи: в первый Адвент зажигается одна свеча, во второй – две и т. д.
Фриц – Фридрих Оннаш – теолог, друг и соратник Бонхёффера.
Письмо от 27.11.43
pudenda – срам (лат.).
Письмо от 30.11.43
vita communis – совместная жизнь (лат.).
…бремя Закона – Закон (Тора), содержащийся в Моисеевом Пятикнижии свод религиозных, культовых и бытовых предписаний иудаизма.
Письмо на второй Адвент
«Следование за <Христом>». Оригинальное название «Nachfolge». Г.М. Дашевский перевел его как «Хождение вслед». См.: Бонхёффер Д. Хождение вслед. Перевод с нем. Г. М. Дашевского. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2002.
Немецкие христиане (Deutsche Christen, DC) – фракция евангелической (протестантской) церкви в Германии (с 1932 г.), поддержавшая нацистский режим и его идеологию. Немецким христианам противостояла другая фракция – Исповедующая церковь (Bekennende Kirche), отстаивавшая независимость церкви от тоталитарного режима. Ее членами были К. Барт, М. Нимёллер, Д. Бонхёффер и др.
in statu corruptionis – здесь: испорченные, поврежденные, порочные (лат.) в результате первородного греха.
…написал статью – «Что значит говорить правду?». См. примечание к письму от 18.11.43.
Письмо от 15.12.43
Ш. – монсиньор Иоганн Шёнхёффер.
В отделе Propaganda fide – кардинальская конгрегация в Ватикане по делам евангелизации народов, т. е. по вопросам миссии (congregatio de propaganda fide, лат.).
Письмо от 18.12.43
self-pity – жалость к себе (англ.).
«чтобы не забывать» – из гимна «К концу клонится тихо год» княгини Элеоноры Ройсс.
Письмо на четвертый Адвент
ἀνακεφαλαίωσις – сведение воедино, рекапитуляция (греч.).
recapitulatio – рекапитуляция, сжатое повторение, оглавление (лат.).
Ириней – Ириней Лионский (II в.) – раннехристианский писатель, относящийся к так называемым апологетам. Автор книги «Против ересей», в V гл. которой излагается учение о рекапитуляции. «Уже Ириней выдвигает основополагающий принцип, постоянно встречающийся в последующей традиции: ”…Он из Своей бесконечной любви стал тем, что мы есть, чтобы сделать нас всецело тем, что Он есть”. Эта мысль связана у Иринея с его учением о рекапитуляции, согласно которому во Христе в сжатой форме изобразилась совокупная история человечества в ее высшем проявлении. В Своем Теле, в Своей человеческой жизни Он повторяет все фазы развития человечества, начиная со стадии детства, и ведет его к зрелости, к полноте, т. е. к Богу. А потому именно в Своей телесности он – Сумма и Глава Творения. В противовес гносису Ириней в качестве фундаментального принципа своей (и всякой католической) теологии выдвигает единство Творения и Искупления». (Kasper W. Jesus der Christus. Mainz, 1978. S. 236).
«Imitatio Christi» – подражание Христу (лат.). Книга «О подражании Христу», приписываемая германо-фламандскому иеромонаху Фоме Кемпийскому (1380–1471), содержит «наставления, полезные для духовной жизни», описывает таинство Евхаристии.
«О bone Jesu» – «О благой Иисус» (лат.).
σάρξ – плоть (греч.). В новозаветном словоупотреблении «плоть» характеризует земной, телесный, внешний аспект (человек, ангелы и т. п.), противопоставляет тварность, бренность, греховность мира нетварности, вечности, святости Бога.
καινὴ κτίσις – новое творение (греч.).
πνεῦμα ἅγιον – Святой Дух (греч.).
Письмо от 22.12.43
contenance – здесь: самообладание (фр.).
«тантализировать» – tantalize – подвергать танталовым мукам, мучить, дразнить; мучиться, страдать (англ.).
Custodi… – «Оберегай с усердием келью свою, и она будет оберегать тебя» (лат.). В переводе К. П. Победоносцева: «В келье найдешь то, что за дверьми ее часто теряется. В келье найдешь сладость, когда постоянно в ней пребываешь: она производит скуку, когда умеешь охранять ее. Когда в начале своего обращения полюбишь и сумеешь охранять ее, после станет она для тебя другом возлюбленным и желанным утешением» (Кн. 1, гл. 20 [78]).
Письмо на сочельник 1943
…эта книга – сборник пиетистских лозунгов. См. примечание к письму от 24.8.43.
«В заботах…» – из гимна П. Герхардта «Предоставь свои пути…».
Письмо на Первый день Рождества
Necessitas – необходимость; тесная связь, близкие отношения, дружба (лат.).
Письмо от 23.1.44
…высадка в Неттунии – 22 января 1944 г. американские войска начали высадку в Южной Италии.
evangelium quadraginta dierum – благовестие сорока дней (лат.), т. е. проповедь воскресшего Христа в период между Пасхой и Вознесением.
impavidum feriunt ruinae – «Развалины [мира] поразят, но не устрашат его» (лат.) (Гораций).
Письмо от 29 и 30.1.44
«Домье и юстиция» – книга Daumier und Justiz. Hrsg. von H. Rothe. Leipzig, 1928.
Витико – главный герой романа А. Штифтера «Витико».
ἂνθρωπος τέλειος – целостный, совершенный человек (греч.).
ἀνὴρ δίψυχος – двоедушный человек (греч.).
Письмо от 1.2.44
carpe diem – «Лови день» (лат.) (Гораций).
…удар молнии – во время летней грозы юный Лютер дал обет св. Анне сделаться монахом, если она его защитит.
Письмо от 2.2.44
С. – Сюзанна, сестра Бонхёффера.
…благоразумные девы – из притчи о пяти мудрых и пяти неразумных девах (Мф. 25, 1–13).
…свидание с М. – с невестой Бонхёффера, Марией фон Ведемайер.
Сентябрьская Библия – 21 сентября 1522 г. вышел из печати немецкий перевод Нового Завета, сделанный М. Лютером (с греческого текста, изданного Эразмом). Это издание называется Сентябрьским Заветом (Septembertestament) или Сентябрьской Библией (Septemberbibel). Лютер выпустил свой перевод Ветхого Завета в 1534 г., а в 1545 г. опубликована лютеровская Библия (Ветхий и Новый Завет) – «Die gantze Heilige Schrift Deudsch».
…спел Г. – Герхард Вибранс, двоюродный брат Э. Бетге.
М. – Мария фон Ведемайер.
Р. – Рената, племянница Бонхёффера, жена Э. Бетге.
К. – Кристина, сестра Бонхёффера.
…ларчик Херцлиб – ларчик красного дерева попал от возлюбленной Гёте Минны Херцлиб через семейство фон Хазе к Дитриху Бонхёфферу.
Письмо от 12.2.44
…«перелетные птицы» – Wandervogel – молодежное движение в Германии до Первой мировой войны, туристический союз.
Письмо от 21.2.44
Михаэль Кольхаас – герой одноименного рассказа Генриха фон Клейста (1788–1811).
«Предопределение» – так переведено немецкое существительное среднего рода Schicksal (судьба), чтобы сохранить средний род.
Латеран – бывший папский дворец в Риме, некогда принадлежавший семейству Латерани.
«а душу твою…» – синодальный перевод: «…а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пойдешь» (Иер. 45, 5).
Письмо от 9.3.44
status intermedius – промежуточное состояние (лат.).
hilaritas – веселость, жизнерадостность (лат.).
Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230) – немецко-австрийский поэт-миннезингер.
Бамбергский всадник – скульптура XIII в. в соборе г. Бамберг (Бавария).
Парцифаль – герой одноименного стихотворного эпоса Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170–1220).
Эдуард Мёрике (1804–1875) – немецкий поэт и прозаик, представитель позднего романтизма.
Письмо от 24.3.44
Чечилия Метелла – склеп в Риме, позднее перестроенный в форт (XIII в.).
Письмо от 25.3.44
…уехали вчера в П. – в Петциг, где было имение родителей невесты Бонхёффера.
natura corrupta – порочная, поврежденная (первородным грехом) природа (лат.).
peccatum originale – первородный грех (лат.).
Письмо от 27.3.44
ἔσχατος ἐχθρός – последний враг (греч.).
ars moriendi – искусство умирания (лат.)
δὸς μοὶ ποῦ στῶ κινὴσω τὴν γῆν… – буквально: дай мне, где встать, и я сдвину землю (греч.). Знаменитое обращение Архимеда к Гиерону, царю Сиракуз, обычно цитируется в форме: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю».
perturbatio animorum – смятение душ (лат.).
Письмо от 2.4.44
Людвиг Клагес – немецкий психолог. Бонхёффер изучал в тюрьме его книгу «Почерк и характер» (Кlages L. Handschrift und Charakter. Leipzig, 1917).
Фридрих Клопшток (1724–1803) – немецкий поэт, автор эпической поэмы «Мессиада».
Письмо от 22.4.44
У Павла есть как 1 Тим. 1, 13, так и 2 Тим. 1, За. – Ср.: «…меня, который прежде был хулитель и гонитель и обидчик, но помилован потому, что так поступал по неведению, в неверии» (1 Тим. 1, 13) и «Благодарю Бога, Которому служу от прародителей с чистою совестью…» (2 Тим. 1, За).
«Палестрина» – опера (музыкальная легенда) Ханса Эриха Пфитцнера (1869–1949), жившего с 1929 по 1944 гг. в Мюнхене. Первая постановка оперы – в 1917 г. в Мюнхене.
Письмо от 30.4.44
δεῖ – нужно, необходимо (греч.).
Позитивистское понимание откровения, позитивизм откровения – критический термин Бонхёффера для обозначения теологии К. Барта: «…в противоположность рационалистической теологии и религии чувства Барт подчеркивает объективный, а потому нормативный характер откровения Бога. Человек постигает Божественное Откровение не в акте интеллектуального понимания и не в ходе благочестивого чувствования, а экзистенциально: признавая в своей вере Слово Бога как объективное высказывание и строя на нем свою жизнь» (Кгanz G. Lexikon der christlichen Literatur. 1978. S. 225).
экклесия – церковь, община (ἐκκλησία – от греч. глагола ἐκκαλέω «вызывать»).
περιτομή – обрезание (греч.).
deus ex machina – бог из машины (лат.).
…статья Бультмана о демифологизации – Bultmann R. Neues Testament und Mythologie. Das Problem der Entmythologisierung der neutestamentlichen Verkьndigung // Bultmann R. Offenbarung und Heilsgeschehen. Munchen, 1941; перепечатана в: Kerygma und Mythos I. 1948. S. 15ff. См.: Бультман P. Новый Завет и мифология. Проблема демифологизации новозаветного провозвестия. Пер. Г. В. Вдовиной под ред. С. В. Лёзова. М.: РОССПЭН, 2004. С. 7–41. Рудольф Бультман (1884–1976) выдвинул в этой работе свою программу демифологизации новозаветного возвещения. Демифологизация не сводится исключительно к процедуре отсечения чисто мифологических представлений архаической картины мира. В программе демифологизации – и это часто ускользает от ее критиков – имеется позитивная стадия: экзистенциальная интерпретация (понятийный аппарат для которой предоставил хайдеггеровский анализ человеческого существования). Сам Бультман придавал особое значение именно второй, положительной части программы. Демифологизация – не просто перевод новозаветной вести на язык привычной для современного человека картины мира, но, главное, прояснение интенции новозаветных текстов. Человек должен понять: «Речь идет именно о тебе, высказывания о действии Бога говорят о действии Его для тебя, в твоей жизни, затрагивают именно твое существование». Ясно, что такое понимание затрудняется тем, что высказывания эти сформулированы на языке мифологических понятий. Преодолеть эту трудность и призвана экзистенциальная интерпретация. Программа демифологизации вызвала бурю возмущения в церковной среде, натолкнулась на непонимание многих теологов и философов, толковалась вкривь и вкось. Бультман потратил много сил, борясь за адекватное понимание своей программы демифологизации (например, в полемике с Ясперсом: Karl Jaspers – Rudolf Bultmann. Die Frage der Entmythologisierung. 1954).
…в смысле Ин. 1, 14 – «И Слово стало плотию…»
Cantate – четвертое воскресенье после Пасхи (лат.).
Макс Регер (1873–1916) и Гуго Дистлер (1908–1942) – немецкие композиторы.
Ноеминь и Руфь – в библейской Книге Руфь (гл. 1) рассказывается, как Ноеминь после смерти обоих своих сыновей отпустила овдовевших невесток, но одна ушла, вторая же – Руфь – осталась с ней. Ноеминь и Руфь – пример любви свекрови и снохи.
Письмо от 19.5.44
…заявиться вдвоем – Эберхард Бетге навестил Бонхёффера в сопровождении своей жены Ренаты.
Письмо от 20.5.44
cantus firmus – неизменная мелодия (буквально: сильное или твердое пение, лат.), основа хоральной обработки или другого полифонического произведения, оплетаемая контрапунктирующими голосами.
vita christiana – христианская жизнь (лат.).
Письмо от 21.5.44
«Он знает…» – из гимна П. Герхардта «Воспой, душа моя…».
Рейнгольд Нибур (1892–1971) – американский протестантский теолог, в центре его исследований – вопросы социальной этики. С 1928 г. – профессор «практического христианства» в нью-йоркской теологической семинарии Union Theological Seminary, где в 1930–1931 гг. во время своего пребывания в Америке Бонхёффер слушал его лекции. В марте 1939 г. Бонхёффер навестил Нибура в Англии.
…дядя Джордж – Джордж Белл, епископ Чичестерский (1883–1958), английский теолог, с 1948 г. президент исполкома Всемирного совета церквей. Бонхёффер познакомился с Беллом в Женеве летом 1932 г. Позднее, в 1934 г., он навещал его и в Лондоне, и в Чичестере, обсуждал с ним проблемы, вставшие перед Церковью после установления нацистского режима. С Беллом Бонхёффера связывали теплые дружеские отношения, которые не ограничивались обменом поздравлениями 4 февраля (день рождения обоих). В 1942 г. Бонхёффер встречался с Беллом в Стокгольме, где информировал его о кругах, заинтересованных в перевороте, и конкретных лицах, участвующих в заговоре против Гитлера. Однако Энтони Иден, британский министр иностранных дел, получив эти сведения от Белла, отказался дать какой-либо ответ. Последние дошедшие до нас слова Дитриха Бонхёффера были обращены к Джорджу Беллу: «Это конец, для меня же – начало жизни». Епископ Чичестерский посетил в 1945 г. разрушенный Берлин. Первый его визит был к родителям Дитриха…
Мысли по поводу крещения Д. В. Р.
Д. В. Р. – новорожденный сын Э. и Р. Бетге – Дитрих Вильгельм Рюдигер.
sub conditione Jacobea – при выполнении условия Иакова (лат.).
…если угодно будет Богу… – Иак. 4, 15.
Письмо от 24.5.44
Карл Фридрих фон Вайцзеккер (1912–2007) – немецкий физик и философ. Бонхёффер читал его книгу: Weizsacker С.F. von. Zum Weltbild der Physik. 1943.
Письмо от 6.6.44
Лозунг и учительный текст – Пс. 37, 5 и Еф. 1, 7.
Χάρις καὶ εἰρήνη – благодать и мир (греч.).
Письмо от 8.6.44
Эрнст Трёльч (1865–1923) – немецкий протестантский теолог, специализировался в области религиозной социологии и философии истории.
Карл Хайм (1874–1958) и Пауль Альтхаус (1888–1966) – немецкие протестантские теологи, специалисты по систематической теологии.
Пауль Тиллих (1886–1965) – протестантский теолог, в 1933 г. по приглашению Р. Нибура перебрался в США.
Пауль Шютц – немецкий теолог, специализировался по систематической теологии, основал с Бердяевым журнал «Orient und Okzident».
Оксфордцы – оксфордское (трактарианское) движение, тяготеющее к католицизму (в отношении к апостольскому преемству, в понимании обрядов и таинств). Возникло в 1833 г. в среде оксфордских теологов (Джон Кибл, Джон Ньюмен, Эдуард Пузи и др.), направлено на церковное обновление, очищение церкви от теологического либерализма.
Бернойхенцы – Бернойхен – городок в Бранденбурге к северу от Кюстрина (ныне территория Польши), где в 1923 г. возникло бернойхенское движение (бернойхенский кружок) протестантского клира и мирян за обновление литургии и создание немецкой мессы. Во главе движения стоял лютеранский теолог В. Штеллин.
περιτομή – обрезание (греч.). См. Флп. 3, 3.
Письмо от 21.6.44
В. Ф. Отто (1874–1958) – немецкий филолог-классик; работа «Боги Греции» (Otto W. F. Die Gцtter Griechenlands), вышла в 1929 г.
horribile dictum – страшно вымолвить (лат.).
Письмо от 27.6.44
«Боже Мой…» – слова Иисуса на кресте (Мк. 15, 34; Мф. 27, 46), цитата из псалма 21, 2.
Пс. 120, 6 – «Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью».
Письмо от 30.6.44
«Эспрессо» – кофе.
К. – Клаус, брат Бонхёффера.
…педантичного М. – Метц, комендант тюрьмы.
hybris ὕβρις – превозношение, гордыня (греч.).
Если ты сам хочешь послать [Альбрехту и другим] – Альбрехт Шёнхёффер позднее стал генерал-суперинтендантом евангелической церкви Германии.
Письмо от 16.7.44
Адиафоры – τὰ ἀδιάφορα (греч.), res mediae (лат.) – в философии стоиков безразличные, нейтральные вещи, не являющиеся ни добром, ни злом.
К. – Клаус, брат Бонхёффера. Речь идет о подготовке переворота.
Лорд Эдвард Герберт Чербери (1583–1645) – нидерландский юрист, государственный деятель и историк.
Мф. 18, 3 – «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное…»
Мф. 8, 17 – «…да сбудется реченное через пророка Исайю, который говорит: Он взял на Себя наши немощи и понес болезни».
Гуго Гроций (Huigh De Groot, 1583–1645) – нидерландский юрист, государственный деятель и историк.
Письмо от 18.7.44
Метанойа – μετάνοια – обращение, внутренний переворот, перемена мыслей, раскаяние (греч.).
А. Иеремиас – имеется в виду Иоахим Иеремиас (1900–1979), немецкий теолог-новозаветник.
Закхей – см. Лк. 19, 5.
Принятие детей – см. Мф. 19, 13–15 пар.
Пастухи и мудрецы с Востока – см. Лк. 2, 8 и Мф. 2, 1 сл.
Иаир – см. Мк. 5, 22.
Иосиф из Аримафеи – см. Мк. 15, 42–47 пар.
…в А. – в США.
…разговор с… священником-французом – с Жаном Лacceром.
Письмо от 27.7.44
fides directa – непосредственная вера (лат.).
fides reflexa – осознанная вера (лат.).
Набросок книги
vita nova – новая жизнь (лат.).
Apostolikum – Апостольский символ веры (VIII в.), выросший из трехчленного, так называемого Римского крещального символа II в. В православии неупотребителен.
Письмо от 17.1.45
X. В. – Ханс-Вальтер Шляйхер, племянник Бонхёффера.
Муж Р. – Эберхард Бетге.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Эпилог «Последние дни» написан составителем, Э. Бетге.
…его специализацию: Флоссенбюрг – лагерь смерти.
Белое воскресенье – первое воскресенье после Пасхи (в православной традиции – Фомино).
А. Б. Григорьев
ЗАКЛЮЧЕНИЕ[37]
Дитрих Бонхёффер (1906–1945) – один из самых значительных и широко обсуждаемых протестантских теологов ХХ века, пастор, участник антигитлеровского сопротивления, казненный 9 апреля 1945 года, за месяц до капитуляции нацистской Германии. Два последние года жизни он провел в заключении, откуда и писал свои письма друзьям и родным, которые теперь переводятся на множество языков и обсуждаются по всему миру. Выбор исповеднического пути следует из самой богословской мысли Бонхёффера; с другой стороны, такой опыт и питает его «новое богословие».
Дитрих Бонхёффер родился 4 февраля 1906 года в Бреслау (ныне Вроцлав) в семье профессора Карла Бонхёффера, известного психиатра. Он был шестым ребенком в семье, после него родилось еще двое. По материнской линии семья была связана с известными живописцами фон Калкройтами (смерти одного из графов фон Калкройт посвящен великий «Реквием» Р. М. Рильке). В семейное предание входило какое-то отдаленное родство с Гёте. Музыка (в письмах из тюрьмы Бонхёффер приводит по памяти нотные цитаты из Бетховена и Шютца), литература, живопись, естественные науки – всем этим богатым составом своей душевной жизни Бонхёффер обязан домашнему наследству. Его близкие друзья выросли в той же атмосфере. Творческая гуманитарная культура была для них пространством общения не меньше, чем собственно богословские темы. Культивированная человечность естественно принимает форму классической дружбы. О христианской ценности дружбы – и о христианской ценности свободной культуры – Бонхёффер не перестает размышлять в тюрьме: «У брака, труда, государства и Церкви имеются конкретные божественные мандаты, а как обстоят дела с культурой и образованием?.. Они относятся не к сфере повиновения, а к области свободы… Тот, кто пребывает в неведении относительно этой области свободы, может быть хорошим отцом, гражданином и тружеником, пожалуй, также и христианином, но будет ли он при этом полноценным человеком (а тем самым и христианином в полном объеме этого понятия), сомнительно. …Может быть, как мне сегодня кажется, именно понятие Церкви дает возможность прийти к осознанию сферы свободы (искусство, образование, дружба, игра)?»[38].
Бонхёффер дорожил семейной традицией и даже задумывал (в тюрьме) написать нечто вроде «реабилитации бюргерства с позиции христианства»[39]. Он хотел воздать должное сословию «граждан», «горожан», людей профессиональной, семейной и нравственной чести, сословию, преданному культуре, верящему в силу разума и классического гуманистического воспитания (характерно, что в заключении Бонхёффер не расставался с «Жизнеописаниями» Плутарха), уважающему в человеке талант, труд и личную самостоятельность, видящему личную жизнь в перспективе гражданского служения и исторической ответственности. У нас этот образ бюргерства (заслоненный гораздо более известным образом «буржуа», хищного парвеню в духе бальзаковских героев) знаком разве что читателям немецкой прозы позапрошлого века – или тем, кто представляет, в какой мере такие фигуры, как Гёте (чей томик, вместе с Библией, сопровождал Бонхёффера до дня казни) или Альберт Швейцер – сыновья своего сословия. Бонхёффер видел, что дорогое ему бюргерство уже уходит, как принято говорить, с исторической сцены (как прежде него ушла аристократия) вместе со своим золотым веком – девятнадцатым, который Бонхёффер тоже хотел «реабилитировать»[40]. С. С. Аверинцев (а его можно назвать в каком-то смысле наследником этого духа европейского бюргерства, так же как всю российскую «профессорскую» среду, о которой вспоминают выросшие в ней Андрей Белый, Цветаева:
Ваша – сутью и статью
И почтеньем к уму,
Пастернак – и которую у нас до сих пор как-то не отличили от «русской интеллигенции» вообще, явления другого характера) назвал современное «массовое общество» «капитализмом без бюргерства», иначе говоря – без ведущего культурного сословия.
Однако нет ничего нелепее, чем представить Бонхёффера консерватором, ностальгирующим по утраченным устоям или «корням». Бонхёффер принимает новые времена (радикальную новизну которых он чувствовал так сильно именно благодаря своей наследственной укорененности в истории) с их «беспочвенностью», «безрелигиозностью», «бунтом посредственности» и другими пугающими чертами как новую эпоху мировой истории, которую он всегда понимал не иначе как историю священную, то есть раскрытие воли Божией, своего рода развернутый во времени Апокалипсис (естественно, с ак центом на откровении, а не на «конце света» как финальной катастрофе, как это привыкло понимать сектантское сознание). Ту же идею «родной истории», развертывающейся как Откровение и начатой Рождеством Христовым, мы встречаем у Пастернака (а романе «Доктор Живаго» ее развивает дядя героя, философ Веденяпин)[41]. В этой эпохе «взрослого человечества» он видит новую задачу для христианства и новую историческую эпоху церкви.
Не будем здесь обсуждать, можно ли нынешнее состояние человечества в самом деле понимать как «взрослое» и «безрелигиозное» в Бонхёфферовском смысле. Сам Бонхёффер с удивлением наблюдал в тюрьме, сколько «религиозности» в его товарищах по несчастью, сколько вполне архаичной веры в магию и вмешательство потусторонних сил по принципу Deus ex machina. Вероятно, тезис об имманентной религиозности человека, с которым спорил Бонхёффер, все-таки справедлив: «религиозность» принадлежит не «детству человечества», а человеку вообще – как существу, в саму природу которого входит интуиция «другого мира» и насущная потребность связи с ним. Вопрос только в том, какого рода связь в каждом случае предполагается – и в каком отношении эта природная религиозность состоит с христианской верой. По разнообразным движениям современности типа New Age мы видим, что «религиозность» отнюдь не покидает человека и в век высоких технологий и как будто торжествующего материализма; она только принимает все более примитивные и вырожденные формы, лишенные древней поэзии и глубокой символики, известной традиционным религиям. Но еще существеннее, чем то, что эти новые формы «религиозности» в культурном отношении обычно порождают только вопиющий китч, эстетический и интеллектуальный, нечто другое. И это другое как раз объясняет их культурную бездарность. Дело в том, что из этих форм «религиозности» полностью уходит практика благодарения, жертвы, служения, без которых непредставимы все древние религии[42] – и непредставима творческая культура.
Уходит по существу и богословие как труд особого (молитвенного, созерцательного) узнавания о божественном, умственного приобщения к нему. В том «сверхъестественном», с которым имеет дело новейшая «религиозность», созерцать и познавать нечего, важно другое: как эффективно[43] с ним обходиться. Эта «религиозность» сводится в конце концов к самому грубому утилитаризму, к откровенному желанию пользоваться «сверхъестественным» (иногда еще и к поискам магических и паранаучных техник для овладения его «силой»), а не любить его и служить ему.
В этом смысле мы можем понять Бонхёффера, когда он говорит, что позиция «взрослого», «безрелигиозного» человека благороднее и по существу ближе христианству. В этом смысле он говорит о том, что Христос освобождает человека от «религиозности»: от рабского, низкого и лукавого отношения с неведомым «иным миром», с некоей непроясняемой Силой и Властью, от поиска земного благополучия любыми средствами. Вообще говоря, от идолопоклонства – то есть, от того, что представлено как самый гнусный грех человека уже в Ветхом Завете (первая из Десяти Заповедей) и тем более – в Новом. За отказ совершить этот грех и проливалась кровь мучеников первых веков христианства. Бонхёффер в конце концов отдал жизнь за это же: за отказ от поклонения идолу «высшей германской расы» и его Вождю, которое требовалось от каждого лояльного гражданина Рейха. Никто, как обычно, и не требовал, чтобы жертва идолу («божественному» императору – то есть государству, воплощенному в его персоне – как в Риме, или же «чистоте расы» и божественному Вождю – то есть опять же обожествленному государству, на этот раз национальному, а не имперскому – как в Германии, или же Партии, которой советский гражданин должен был быть «беззаветно предан»), чтобы эта жертва приносилась искренне, от всей души: достаточно было соблюсти внешние приличия, исполнить «формальные условности». Но не сделать этого, то есть не согрешить идолопоклонством или не вступить в обоюдовыгодный сговор со злом и ложью, и значило для Бонхёффера спасти душу. О другом, потустороннем спасении души он не думал. Вновь вспомню С.С.Аверинцева. Комментируя последний стих из послания Ап. Иоанна: «Чадца, храните себе от треб идольских» – «Деточки, берегитесь служения идолам!» (1 Ин. 5, 21), Аверинцев спрашивал: почему именно таким увещеванием кончается это великое соборное послание? Да потому, отвечал он, что всякий идол требует человеческих жертвоприношений. Тот, кто поклоняется идолу, приносит ему в жертву кровь других, неповинных людей. Дело не в том, что мы, принеся жертву идолу, от этого станем хуже (привычное индивидуалистское понимание греха и осквернения), а в том, что делая это, мы выдаем кого-то другого; кто-то другой заплатит жизнью за наше малодушие. Это духовный закон, подобный физическому закону сохранения энергии. Иногда такое человеческое жертвоприношение идолу происходит косвенно и скрыто, так что идущий на компромисс не видит до поры (как гимназист в «Фальшивом купоне» Льва Толстого) или вообще никогда при своей жизни не увидит его последствий в судьбах других. Но в такие эпохи, как германский нацизм или сталинский «Большой террор», принесение миллионов в жертву идолам совершается с полной наглядностью. Вот на это и не соглашается христианская совесть Бонхёффера. «К делу и со-страданию (разделению страдания) призывает христианина не столько собственный горький опыт, сколько мытарства братьев, за которых страдал Христос» (наст. изд. С. 34). «Приобретение частицы сердечной широты Христа», «жизнь для других» – движущий мотив его поступков и его мысли.
Благородство христиан, «царского священства» – одна из его постоянных тем. Возрождение благородства, возрождение «качества» – одна из тех новых задач церкви, которые Бонхёффер видит в наступившей эпохе. Душу спасают, спасая ее свободу и благородство. Принося в жертву правду и достоинство, спасают что-то другое: спасают свою шкуру, как ярко изображает это русский язык. Жуткий образ существования в пустых «спасенных шкурах» – вот путь тех, кто избрал историческую безответственность, настоящих «жертв истории», как назвал их И. Бродский в своей Нобелевской речи.
Вернемся к биографии Бонхёффера. Сразу же после окончания гимназии избрав теологию, Бонхёффер получает прекрасное богословское образование в Германии и Риме, в 23 года становится доктором теологии и еще через год – пастором. После нескольких лет, проведенных в Испании, Англии и Америке, он преподает систематическую теологию в Берлинском университете (вплоть до запрещения в 1936 г.), пишет и публикует целый ряд богословских трудов (на русский язык переведен один из них, «Nachfolge», 1934, «Хождение вслед», которое можно перевести также «Идти за Ним»: название книги основано на евангельских словах: «Оставь все и иди за Мной»). Центральной его темой, вероятно, остается церковь как общение святых («Sanctorum Communio» из Апостольского Символа Веры, тема его первого, еще дипломного сочинения) и ее связь с ветхозаветной верой («Молитвослов Библии», «Das Gebetbuch der Bibel», 1940).
Годы после прихода к власти национал-социализма придали этим темам особую остроту. Евангелическая церковь Германии оказалась в беспрецедентном положении. Отношения церкви и земной власти (государства) в историческом христианстве изначально не мыслились как борьба – по известному евангельскому завету: «Богу Богово, а кесарю кесарево» (речь, как мы помним, шла об уплате налогов), по апостольскому учению о том, что «всякая власть от Бога» и в соответствии с постоянными увещеваниями апостолов хранить гражданскую лояльность, поскольку государство оправдано тем, что его назначение – защищать добрых людей от злодеев. Но что делать в том случае, когда власть сама прямо утверждает, что она против Бога и требует отдавать ей вовсе не кесарево, а Богово – и при этом защищает никак не добрых людей от злодеев, а саму себя от своих подданных и собственное право на любое злодейство (как это делала коммунистическая власть у нас)? Или если она не говорит, что она против Бога вообще, но требует всего лишь, чтобы Бог был другим: скажем, германским? Это предложение было принято «коричневым» внутрицерковным движением «Немецких христиан». Победив на церковных выборах 1933 г., это движение провозгласило себя «Евангелической церковью германской нации», которое откроет миру «германского Христа деиудаизированной церкви»[44]. «Деиудаизация» отнюдь не сводилась к «арийскому параграфу». Она означала принятие особой, определенно антихристианской мифологии, в которой и Декалог, и Заповеди блаженства, и все евангельские смыслы были абсолютно неуместны. От христианской церкви (пускай даже исключительно «германской нации») требовалось одобрение государственного культа силы и насилия, ненависти и беспощадности к другим, самопревозношения и презрения к законности, воли к власти в планетарном масштабе, полного душевного и умственного закабаления подчиненных, «истинных немцев», «настоящих патриотов». «Верить, слушаться, побеждать!»[45] – вот чего хотел от человека этот невиданный вплоть до XX века Кесарь. Нужно ли говорить, что теперь, когда мы слышим о «русском Христе», нам предлагается очень похожая, хотя и не во всех чертах совпадающая с «нордической», но от этого не менее антихристианская мифология? То, что Бонхёффер называет «религиозностью», вполне может примириться с инъекцией такого мифа в его скромное благочестие, но то, что Бонхёффер противопоставляет «религиозности», – вера, иначе: жизнь по «правде Божией», жизнь «пересотворенного человека», никогда этого не примет.
Направление, взятое Генеральным Синодом, вызвало решительное сопротивление некоторых – лучших – теологов и пасторов, объединившихся в 1934 г. в «правомочную Германскую евангелическую церковь», вошедшую в историю под именем «Исповедующей церкви». Спор понимался не просто как политический и нравственный, но как богословский, доктринальный (Карл Барт). С этим движением с самого начала был связан Д.Бонхёффер. С этого времени вплоть до ареста весной 1943 г. он активно участвует в церковном сопротивлении, все глубже уходящем в подполье и все вернее ведущем к неизбежной развязке. «Мы вовсе не рисуем смерть в героических тонах, для этого слишком значительна и дорога нам жизнь», думает об этой развязке (до которой оставалось два года) Бонхёффер. И заключает: «Не внешние обстоятельства, а мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть, – смерть по добровольному согласию»[46]. О мотивах его выбора – сострадании и исторической ответственности[47] – мы уже говорили.
Опыт жизни в условиях нового режима и то, что этот режим делает с человеческой личностью, Бонхёффер описал в небольшом тексте, написанном для друзей к Рождеству 1943 года, «Десять лет спустя». Этот очерк, я думаю, – одно из самых значительных свидетельств прошлого века. Оно написано участником событий – но участником, у которого есть удивительная возможность увидеть все точнее, чем это получится у будущих историков и аналитиков, поскольку он много больше их заинтересован в правде. Особенно важным это свидетельство должно было бы стать для нас. Когда в позднее советское время (не меньше, чем шестьдесят, а то и семьдесят «лет спустя») я читала этот изумительный Бонхёфферовский анализ разложения социума и человека (чего стоит главка «Глупость», открывающая не интеллектуальный, а нравственный и политический характер этой повальной глупости подрежимного населения!), я не могла не подумать: всё про нас! И до сих пор мне горько, что в нашей стране никто не попытался сделать подобного усилия понять происходящее в его самом общем и самом глубоком, не социальном, а духовном и человеческом измерении. Без такого понимания, как мы уже вполне убедились, выйти из этого состояния и отдельный человек, и социум не могут. Кстати, о выходе. И сейчас, читая последнюю главку, «Нужны ли мы еще?», я думаю: это про нас и для нас:
«Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и освоили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а может быть, просто стали циниками – нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистники, не рафинированные комбинаторы понадобятся нам, а простые, безыскусные, прямые люди»[48].
Эти слова, я думаю, обладают в нашей нынешней ситуации актуальностью листовки. Необходимость настоящей простоты – не той, что хуже воровства, – 3 простоты цельного существа, наделенного способностью различать дурное и хорошее и делать для себя недвусмысленный выбор.
Ольга Седакова
1 сентября 2008, Азаровка
Примечания
1
Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность. М.: Издательская группа «Прогресс», 1994.
(обратно)2
Ханс фон Донаньи, находившийся в то время в тюрьме на Лертерштрассе.
(обратно)3
См. также письмо от 22 октября 1943 г. в: Собр. соч. Т. II. С. 422 сл.
(обратно)4
Мартин Нимёллер.
(обратно)5
Городки в Померании, где Бонхёффер работал в семинарии для проповедников Исповедующей церкви.
(обратно)6
Военный советник юстиции, руководитель следствия.
(обратно)7
Немецкие христиане были представителями национал-социализма в Евангелической церкви.
(обратно)8
Прослушивание иностранных радиопередач.
(обратно)9
Карл Барт.
(обратно)10
Из стихотворения «Пусть трепещет сердце от радости».
(обратно)11
Сочинения Шютца.
(обратно)12
«Церковная догматика» (т. II, 1 и т. II, 2) Барта, пересланные из Швейцарии, без титульного листа и обложки, поскольку в Германии книга была запрещена.
(обратно)13
Из Америки, незадолго до начала войны, несмотря на заманчивые предложения остаться.
(обратно)14
Имеется в виду концлагерь Дахау, где содержался пастор Мартин Нимёллер.
(обратно)15
Доктор Йозеф Мюллер; Бонхёффер ошибочно полагает, что он оправдан и уже на свободе.
(обратно)16
Скульптура работы Микеланджело в соборе Св. Петра.
(обратно)17
Обрезание.
(обратно)18
На допросах.
(обратно)19
Нимёллера.
(обратно)20
На тот случай, если бы Э. Бетге попал в плен.
(обратно)21
Епископ Чичестерский. (Джордж Белл. – Прим. пер.)
(обратно)22
См стихотворение «Прошлое» на с. 284.
(обратно)23
В Тегельской тюрьме. Стихотворение «Ночные голоса».
(обратно)24
Генерал Пауль фон Хазе, комендант Берлина, через несколько недель приговоренный к смертной казни за участие в заговоре против Гитлера.
(обратно)25
День ареста пастора Мартина Нимёллера.
(обратно)26
Имеется в виду Восточная Пруссия, где тогда была расположена ставка Гитлера. Намек на предстоящее покушение 20 июля 1944 г.
(обратно)27
Поблизости от Каноссы.
(обратно)28
Достоевского.
(обратно)29
Слушание иностранных радиостанций.
(обратно)30
Имеется в виду продолжение подпольной деятельности.
(обратно)31
«Кто я?» и «Христиане и язычники».
(обратно)32
Написано после того, как автор узнал о провале заговора 20 июля.
(обратно)33
20 июля: Пс. 19, 8; Рим. 8, 31. 21 июля: Пс. 22, 1; Ин. 10, 24.
(обратно)34
Ханс фон Донаньи (также под арестом с 05.04.43).
(обратно)35
Числа 11, 23; 2 Кор. 1, 20.
(обратно)36
Написано после свидания с невестой.
(обратно)37
Вступление для отечественного читателя к докладу, написанному для Х Международного Конгресса, посвященного Дитриху Бонхефферу (Прага, 22–27 июля 2008 года). См.: Ольга Седакова. Четыре тома. М., Русский фонд содействия образованию и науке, 2010. Т. IV. Moralia. С. 493–518.
(обратно)38
Наст. изд. Письма другу. 23.1.44.
(обратно)39
Наст. изд. Письма другу. 18.11.43.
(обратно)40
Наст. изд. Отчет о тюремных порядках.
(обратно)41
Это совпадение не кажется случайным. Русская религиозная мысль (а герой Пастернака задуман как ее представитель) оказала большое влияние на старших современников и учителей Бонхёффера, немецких богословов «Диалектической теологии».
(обратно)42
С восхищением Бонхёффер читает в тюрьме исследование В. Ф. Отто «Боги Греции», где классическое греческое язычество понято как «мир, вера которого вышла из богатства и глубины жизни, а не из ее забот и тоски». Наст. изд. С. 229.
(обратно)43
Это замечательное слово нашей актуальности приобрело последнюю определенность, когда «эффективным управлением» стали называть сталинское массовое истребление населения. Эффективное значит – достигшее результата по ту сторону добра и зла.
(обратно)44
Цитирую по: Е. В. Барабанов. О письмах из тюрьмы Дитриха Бонхёффера // Д. Бонхёффер. Сопротивление и покорность. М.: Прогресс, 1994. С. 8.
(обратно)45
Лозунг итальянских фашистов: «Credere, оbbedire, combattere».
(обратно)46
Наст. изд. Письма к родителям. 14.4.1943.
(обратно)47
«Тот, кто не позволит никаким событиям лишить себя участия в ответственности за ход истории (ибо знает, что она возложена на него Богом), тот займет плодотворную позицию по отношению к историческим событиям – по ту сторону бесплодной критики и не менее бесплодного оппортунизма». Наст. изд.
(обратно)48
Наст. изд. Письма к родителям. 14.4.1943.
(обратно)