| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Венок поэту: Игорь Северянин (fb2)
- Венок поэту: Игорь Северянин 228K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Ивановна Цветаева - Лев Адольфович Озеров - Давид Самойлович Самойлов - Вадим Сергеевич Шефнер - Валерий Яковлевич Брюсов
Венок поэту: Игорь Северянин
Составители: М. Корсунский, Ю. Шумаков.
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
«И ты стремишься ввысь, где солнце вечно…»
И ты стремишься ввысь, где солнце — вечно,
Где неизменен гордый сон снегов,
Откуда в дол спадают бесконечно
Ручьи алмазов, струи жемчугов.
Юдоль земная пройдена. Беспечно
Свершай свой путь меж молний и громов!
Ездок отважный! Слушай вихрей рев,
Внимай с улыбкой гневам бури встречной!
Еще грозят зазубрины высот,
Расщелины, где тучи спят, но вот
Яснее глубь в уступах синих бора.
Назад не обращай тревожно взора
И с жадной жаждой новой высоты
Неутомимо правь конем, — и скоро
У ног своих весь мир увидишь ты!
1912 г.
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
Игорю Северянину
Строя струны лиры клирной,
Братьев ты собрал на брань.
Плащ алмазный, плащ сапфирный
Сбрось, отбрось свой посох мирный,
В блеске светлого доспеха, в бледно-медном шлеме
встань.
Юных лириков учитель,
Вождь отважно-жадных душ,
Старых граней разрушитель, —
Встань пред ратью, предводитель,
Сокрушай преграды грезы, стены тесных склепов
рушь!
Не пеан[1].
взывает пьяный,
Чу! гудит автомобиль!
Мчат, треща, аэропланы
Храбрых в сказочные страны! В шуме жизни, в буре века, рать веди, взметая
пыль!
20 января 1912 г.
КОНСТАНТИН ФОФАНОВ
Музыка без слов
О Игорь, мой единственный,
Шатенный трубадур!
Люблю я твой таинственный,
Лирический ажур.
Февраль 1911 г.
КОНСТАНТИН ФОФАНОВ
«И вас я, Игорь, вижу снова…»
И вас я, Игорь, вижу снова,
Готов любить я вновь и вновь.
О, почему же не здорова
Рубаки любящая кровь.
Ь — мягкий знак, и я готов!
Гатчина, 26 ноября 1907 г.
АЛЕКСАНДРА КОЛЛОНТАЙ
Игорю Северянину
Христиания
(21 октября 1922 г.)
Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу трою родную сестру, подругу Зоечки[2], теперь «страшную Коллонтай»?
Два раза в темные полосы моей жизни Ваше творчество вплеталось случайно в мою жизнь, заставляя по-новому звучать струны собственных переживаний. Проездом в Гельсингфорсе я на днях прочла Вашу поэму «Падучая стремнина». Прочла и задумалась. Сколько шевельнули Вы далекого, знакомого, былого…
У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность… Зоечка, Ваша мама — Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна[3], дом на Гороховой, на Подъяческой… Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своем маленьком брате, Игоре.
Жизнь [в] эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое — сметено. Но оно еще живет легкой, зыбучей тенью в нашей памяти. И когда вдруг встретишь эту тень в душе другого, ощущаешь, как оно оживает в тебе.
Мне захотелось, из далекого для Вас мира «большевиков», подать свой голос, сказать Вам, что в этом чуждом Вам мире кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любили, жил в той же атмосфере, где выросли Вы…
Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории — у нас — иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. Но в восприятии жизни — есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу я узнавала много своего. И неожиданно, Вы, — человек другого мира, Вы мне стали совсем «не чужой»…
Если Вам захочется вспомнить прежнее, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания…
Я здесь советник полномочного представительства РСФСР и пробуду, вероятно, всю зиму.
Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни — свет и тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция — эта великая мятежница — завлекла человечество. Именно Вы — поэт — не можете не полюбить ее властного, жуткого и все же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика.
Шурочка Домонтович — А. Коллонтай (Из книги «Сокровища душевной красоты». М., 1984)
БОРИС ПРАВДИН
Игорь Северянин
1
С тех пор, как Игорь Северянин
Наш тихий город посетил,
Грущу о нем, раздумьем ранен,
Как я давно уж не грустил.
И мнится: за ночь вьюгой снежной
Весенний город замело, —
Ты пел о счастье так элежно,
И об элежном так светло!
Я помню голос твой изломный,
Программы скомканный листок,
И чей-то дар весенне-скромный —
Бледно-сиреневый цветок.
Весь облик северного скальда,
Печаль улыбки, petites manies[4]., —
Вы мне напомнили Уайльда
В его трагические дни.
И ты, — как он, — поэт бездомный
И конквистадор Красоты,
Познавший горечь доли темной
И своенравие Тщеты!
25. V. 1919 г.
2
Как были холодны колонны,
Старинно-строгий белый зал,
Когда Ваш голос тайно-стонный
То пламенел, то погасал!
Вы гневно пели о Гоморре,
Сплетали мирты Красоте.
И в оверлененных «Amores»
Молились Яви и Мечте.
Но не взнесли от сонной тины,
Не олазорили толпу —
Ни Ваши четкие секстины,
Ни девогимны Виснапуу.
И пусть мы слепы и убоги, —
Несите подвижный Ваш крест:
Был «кубком Гебы»[5] для немногих
Ваш неожиданный приезд.
7. 11. 1920 г.
ВАЛЬМАР АДАМС
Игорь Северянин в Тарту
На округлых тумбах — в центре города и в его заречной части — расклеены афиши, гласящие, что 6 февраля 1920 года в Тарту состоится поэзовечер Игоря Северянина. Все билеты распроданы.
Блещет огнями аула — актовый зал старинного университета.
В первом ряду восседает, с неизменной хризантемой в петлице, поэт Хенрик Виснапуу[6], подле него беллетрист Фридеберт Туглас[7] со своей статной женой Эло, близ них — красавица поэтесса Марие Ундер[8] и ее трубадур из Сянна, рядом лектор Тартуского университета Борис Правдин, владелец Карловой мызы Булгарин и другие широкоизвестные деятели города.
Игорь Северянин исполняет стихотворения из своего сборника «Громокипящий кубок». Поэт словно чеканит строки металлически звенящим голосом, подчас распевает их на созданные им самим мотивы. Баритональный бас поэта переполняет весь зал. Каждый слог доносится до балкона, где множество студентов, затаив дыхание, следит за исполнителем, восхищаясь витальностью Северянина, бурно аплодируя даже тогда, когда от них — эстонцев — порой ускользает значение отдельных слов. Жизнерадостность стихов поэта близка молодежи.
Они — призыв к естественной жизни, к миру, любви, веселью, к трудовым ритмам.
Да, вопреки всему, жизнь продолжается:
Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплен…
Слушатели как бы ощущают: среди них — само Солнце. И, кажется, не было ужасов войны, «щемящего ненужья» нужды, на мгновение даже сдается: раскаты боев навсегда смолкли, настал вечный мир.
Перерыв. Игорь Северянин стоит среди почитателей, снисходительно выслушивая их комплименты, принимает цветы. Этот высокий, в долгополом черном сюртуке человек с лицом цыганского барона привлекает к себе все взоры.
Борис Правдин, лектор университета, лингвист, поэт, представляет Игорю Северянину его поклонников.
Мне, привычному к схваткам дискуссий, захотелось, чтобы и в этом зале вспыхнула полемика, и я прошу:
— Игорь Васильевич, прочтите Ваш «Эпилог эгофутуризма»:
Я, гений Игорь-Северянин,
Своей победой упоен…
Автор гордо вскинул голову:
— Это стихотворение неуместно здесь. Это стихи для дураков.
Антракт закончен. Северянин читает стихи, посвященные эстонским рекам, озерам, лесам.
После концерта все двинулись небольшой компанией, по приглашению Правдина, к нему, на улицу Тяхе, 31. В передней именитого гостя встречает жена хозяина — француженка. Она приветствует поэта на своем родном языке. И тут обнаруживается, что, охотно «французящий» в своих салонных стихах, Северянин отнюдь не силен в этом языке. Да и все общество, за исключением Правдина, не способно изъясняться по-французски.
Поднимая первый бокал, хозяин провозглашает здравицу в честь русского поэта на эстонской земле. В том же выспренном тоне вторит оратору Северянин.
— Я космополит, — заявляет он, — но это не мешает мне любить маленькую Эстию. Страну эту любил и мой мэтр — Федор Сологуб[9], избравший Тойла для своего летнего отдыха.
Эстония окружила меня гостеприимством, и мне хочется ее отблагодарить хотя бы тем, что я примусь за перевод ее стихотворцев, начиная от классика Крейцвальда[10] до Адамса. В этом краю высоко ценят поэзию, здесь творят замечательные стихотворцы:
Здесь живет мой друг и даровитый последователь Хенрик Виснапуу. В Эстонии я встретился с первой женщиной, с которой решил обвенчаться. Господа, провозглашаю тост за процветание Эстии — этого светлого оазиса!
Гости поднялись, зазвенели бокалы.
Дабы несколько умерить слишком уж торжественный тон вечера, Правдин вносит предложение:
— Пусть каждый из гостей исполнит либо свое собственное стихотворение, либо произведение своего любимого поэта. Я прочту сонет, написанный мной в честь Игоря Северянина.
Гул голосов нарастает по мере того, как, вслед за коктейлями, незаметно переходят на «белоголовку».
По просьбе почитателей, Северянин с блеском прочел несколько своих лирических стихотворений.
Концертный голос Игоря Васильевича, пронизанный вдохновенными мелодиями, объединяет все общество в некое поэтическое братство.
Фелисса Круут, жена Северянина, скромная, чем-то напоминающая амазонку дочь тойлаского рыбака, не сводит с поэта глаз, отливающих серо-стальным блеском морской волны. Сидящая подле нее Эста, неотрывно смотрит на Северянина, пытаясь разгадать сокровенные тайны кудесника слова, овладеть его искусством.
Иван Беляев, юрист, фрондируя, делает попытку развеять чары Северянина: он декламирует несколько стихотворений раннего Маяковского. Но общий ропот сидящих за столом свидетельствует о том, что они не в состоянии оценить неизвестного в Эстонии поэта.
Превосходный рассказчик, Северянин повествует собеседникам о первой российской олимпиаде футуризма в Крыму, о Давиде Бурлюке, Маяковском…
Кто-то перебивает поэта:
— Позвольте, Вы ведь — отец русских футуристов?
— Это просто случайность, — возражает Северянин. — Я сколотил нечто вроде поэтической школы, добавив словцо «эго», — и подчеркнул, — вселенский футуризм.
Отыскав глазами на столе бутылку с наклейкой «Бенедиктин», поэт, указывая на нее, улыбнулся:
— Вот и этот напиток — вселенский!
Элегантный Вадим Эдуардович Бергман[14], которого его миловидная жена энергично подбивает на «великие свершения», предлагает Северянину:
— Игорь Васильевич, я с удовольствием издал бы в Тарту Ваши последние произведения, — и добавляет: — Прошу всех пожаловать завтра ко мне в шестом часу.
Авторизованный перевод с эстонского Юрия Шумакова
(Из книги «Эста вступает в жизнь». Таллин, 1986; на эст. яз.)
ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ
На смерть Игоря Северянина
Милый Вы мой и добрый!
Ведь вы так измучились…
Игорь Северянин
Милый Вы мой и добрый!
Мою Вы пригрели молодость
Сначала просто любезностью,
там — дружбою и признанием;
И ныне, седой и сгорбленный,
сквозь трезвость и сквозь измолотость,
Я теплою Вашей памятью
с полночным делюсь рыданием.
Вы не были, милый, гением,
Вы не были провозвестником,
Но были Вы просто Игорем,
горячим до самозабвения,
Влюбленным в громокипящее,
озонных слов кудесником, —
И Вашим дышало воздухом
погибшее мое поколение!
Я помню Вас под Гатчиной
на Вашей реке форелевой
В смешной коричневой курточке
с бронзовыми якоречками;
Я помню Вас перед рампами,
где бурно поэзы пели Вы,
В старомодный сюртук закованы
и шампанскими брызжа строчками.
И всюду — за рыбной ловлею,
в сиянье поэзоконцертовом —
Вы были наивно уверены,
что Ваша жена — королевочка,
Что друг Ваш будет профессором,
что все на почте конверты — Вам,
Что самое в мире грустное
— как в парке плакала девочка.
Вы — каплей чистейшей радости,
Вы — лентой яснейшей радуги,
Играя с Гебою ветреной,
над юностью плыли нашею, —
И нет никого от Каспия,
и нет никого от Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принес бы Вам
любовь свою полной чашею…
15. III. 42
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Неотправленное письмо Игорю Северянину
Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так да лее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
Ваш зал… Зал — с Вами вместе двадцатилетних… Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще ус пели! — молодость, любовь…
В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила[15]…
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.
Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!
Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт!
Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее…
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота…
— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.
Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов… Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)…[16].
И то, те… «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки»[17] — и другие, целая прорвавшаяся плотина… Ваша молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого… тот напев — нам — как кость — или как цветок… — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
Призраки песен — призракам зала.
Конец февраля 1931 г.
ВАДИМ ШЕФНЕР
Поздняя рецензия
В поэзии он не бунтарь и не пахарь,
Скорее — колдун, неожиданный знахарь;
Одним он казался почти гениальным,
Другим — будуарно-бульварно-банальным.
Гоня торопливо за строчкою строчку,
Какую-то тайную нервную точку —
Под критиков ахи и охи, и вздохи —
Сумел он нащупать на теле эпохи.
Шаманская сила в поэте бурлила,
На встречи с ним публика валом валила,
И взорами девы поэта ласкали,
И лопались лампы от рукоплесканий.
И слава парила над ним и гремела —
Но вдруг обескрылела и онемела,
Когда, его в сторону отодвигая,
Пошла в наступленье эпоха другая.
…………………………
И те, что хулили, и те, что хвалили,
Давно опочили, и сам он — в могиле,
И в ходе времен торопливых и строгих
Давно уже выцвели многие строки.
Но все же под пеплом и шлаком былого
Живет его имя, пульсирует слово, —
Сквозь все многослойные напластованья
Мерцает бессмертный огонь дарованья.
ДАВИД САМОЙЛОВ
Северянин
Отрешенность эстонских кафе
Помогает над i ставить точку.
Ежедневные аутодафе
Совершаются там в одиночку.
Память тихая тайно казнит,
Совесть тайная тихо карает.
И невидимый миру двойник
Всё бокальчики пододвигает.
Я не знаю, зачем я живу,
Уцелевший от гнева и пули.
Головою качаю и жгу
Корабли, что давно потонули.
КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ
О Северянине
Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк… Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.
………………………………………………………………………………………
Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в на смешках над ним. Его обзывали «актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затих нут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —
Ее целомудрием святеет оно!
Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!
Шампанское в лилии — святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.
Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.
Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».
Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».
(Из книги «Повесть о жизни»)
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Рукопись
Подайте искристого
к баранине.
Подайте счет.
И для мисс — цветы.
Подайте Игоря Северянина!
Приносят выцветшие листы.
Подайте родину
тому ревнителю,
что эти рукописи хранил.
Давно повывелись
в миру чернильницы,
и нет лиловых
навзрыд
чернил.
Подайте позднюю
надежду памяти —
как консервированную сирень,
где и поныне
блатные Бальмонты
поют над сумерком деревень.
Странна «поэзия российской пошлости»,
но нету повестей
печальней сих,
какими родина
платила пошлины
за вкус
Тургеневых и Толстых.
Поэт, стареющий
в Териоках,
на радость детям
дремал, как Вий.
Лицо — в морщинах,
таких глубоких,
что, усмехаясь,
он мух
давил…
Поэт, спасибо
за юность мамину,
за чувство родины,
за розы в гроб,
за запоздалое подаяние,
за эту исповедь —
избави бог!
ЛЕВ ОЗЕРОВ
Из романа в стихах
* * *
Что делать с Северяниным? Гремел
Поболее чем Блок. И вот — так тихо.
И у лица куда белей, чем мел —
Багряная мохнатая гвоздика
Сквозною раной. Отошли года.
Поклонницы заметно постарели
И разбрелись по свету — кто куда, —
Забыты пасторали и рондели.
Забыты котильоны, веера,
Надушенные с вечера перчатки.
Как он читал! Как был хорош вчера!
На брюках ни морщиночки, ни складки.
Как он певуч! Какая, право, стать!
Он златоуст, артист — из самых добрых.
Ах, помогите, душенька, достать
У Игоря Васильича автограф.
Его поэзы не слыхали? Жаль!
Мне жаль вас. Впрочем, подойдите ближе!
Мими, Зизи, вуаль, Булонь, Версаль.
Где платье шьете? У Бертье, в Париже.
А позже приходили на поклон
Смятенные Асеев с Пастернаком.
После концерта возбужденный, он
Дразнил их хризантемой, пудрой, фраком.
— Какой артист! — воскликнул Пастернак,
Как только из гостиницы на площадь
Два друга вышли… — Боря! Нет, не так
Скажу я, — расфуфыренная лошадь!
Кафе. Вопят студенты: — Пьем до дна
Во славу открывателя Америк…
А я его увидел: тишина.
Река, Эстония, рыбачий берег.
Один как перст. Он ловит блеск струи.
Безмолвие. Покончено с эстрадой.
Гремят самозабвенно соловьи
За старой монастырскою оградой.
Что время с нами делает? Пушок
И пламень щек спешит оставить в прошлом.
Доцентик чешет бороденки клок:
— Пора забыть об этом барде пошлом!
Что время делает? Снимает крем,
Сдувает пудру, фрак на барахолку
Уносит за бесценок, а затем
Нам Литмузей спешит намылить холку:
— Большой цены загублен экспонат.
Искать! Была бы ценная находка…
Стоит поэт и смотрит на закат, —
В воде его перерезает лодка.
Стоит поэт, он бронзовеет, ал,
Как памятник кончающихся суток.
И тот, кто так картинно умирал
Вдруг видит: смерть близка и не до шуток.
Близка она, неотвратима так,
Что не успеешь вымолвить и слова.
А он стоит на берегу, мастак,
Из-под бровей на мир глядит сурово.
Трепещет поплавок. Давным-давно
Он здесь стоит, ему дыханье сперло.
Россия далеко, но все равно
Она близка — у сердца и у горла.
ГЛЕБ ГОРБОВСКИЙ
«Мир знал его другим…»
Мир знал его другим — в блестящей оболочке:
в глазах его ленца текла, как летний мед.
В кудрях сверкал пробор,
как молния средь ночи!
Одежда на плечах — укор журналу мод.
А нынче он, как сад, запущенный, заглохший.
В глазах его не страх — присутствие судьбы.
Он жив!
Хоть обречен, как загнанная лошадь.
Ему уже не встать, тем паче — на дыбы.
Нет, он не постарел за этот промежуток,
за свиток лет, что не встречались мы, —
он просто приустал
без прежних горьких шуток
и света возжелал! И вынырнул из тьмы.
Он медленно идет по лужам вдоль панели.
Небритое лицо купается в дожде.
И книга, как зверек,
торчит из недр шинели, —
неизданный трактат о Вечной Красоте.
АЛЕКСАНДР ИВАНОВ
Размышляя о Северянине
К Игорю Северянину мне не пришлось идти долго.
В ранней юности я впервые познакомился со стихами, решительно непохожими на все, что доводилось читать раньше (добавлю: и позже тоже), сразу и навсегда я был потрясен, покорен и очарован.
Сказать, что Северянин неповторим и уникален, значит ничего не сказать; это свойство настоящего поэта, которых в истории мировой литературы все же немало. Северянин — поэт ОСОБЫЙ.
Он не имел предшественников, не имеет (и не может иметь) последователей. Здесь немыслима школа. Если попытаться представить себе его по следователя, то возникает лишь бледная фигура формального эпигона.
Сам Северянин боготворил и создал культ творчества двух поэтов — К. М. Фофанова и Мирры Лохвицкой[18]. Но, как мне кажется, существенного влияния на него как на поэта они не оказали, явившись лишь объектами свойственной всякому человеку тоски по идеалу.
Северянин поэт ЗАГАДОЧНЫЙ. Осмелюсь высказать предположение, что к постижению его загадки мы даже еще не приступили.
На протяжении не одного десятилетия с болью и недоумением приходилось и по сей день приходится то тут, то там, по поводу и без повода читать мелкие, глупые, оскорбительные выпады в адрес этого, не побоюсь сказать, великого поэта.
Поражает в этих наскоках то, что люди, обязанные вроде бы разбираться в литературе, упорно читают Северянина однозначно, умудряются просто в упор не замечать особого мира, созданного напряженными духовными исканиями, мира архисложного, удивительного по красоте и гармонической цельности.
Интуиция поэта проникла в такие дали и выси, которые недоступны и нам, современникам космической эры.
Невероятно, но Северянина и сегодня нередко воспринимают как бы наоборот, в красоте видя красивость, в глубине — мелкость, в неповторимой северянинской иронии — лишь самолюбование и кокетство.
В лучшем случае к Северянину относятся снисходительно, не отрицая известной одаренности, но…
«По-северянински благоухал…» — насмешливо написал один наш недалекий современник об одном заурядном стихотворце. Так и хочется спросить: помилуйте, да с каких это пор благоухать — хуже, чем издавать неприятный запах?
Не понял Северянина даже такой крупный его современник как Валерий Брюсов.
Полагаю, что даже те, кто оказывал поэту восторженный прием, подпадая под магию его стиха, все же не осознавали подлинной его глубины.
Не хочу быть понятым превратно: дескать, я понимаю, а все остальные не понимают; увы, я лишь интуитивно чувствую, что эту загадку мы пока не разгадали. Да впрочем, художник такого масштаба в принципе непостижим до конца — в этом суть подлинного величия.
К тому же и сам Игорь Северянин предвидел, что истинное его понимание требует времени, он сознавал, что его появление, как возникновение всякого ЯВЛЕНИЯ, не может быть в должной мере оценено современниками.
Он знал, что его время придет, но о скорой встрече и не мечтал, прозревая, однако, неизбежную, но «долгую» (подразумевая, видимо, хоть и не скорую, но вечную) встречу:
До долгой встречи! В беззаконие
Веротерпимость хороша.
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
ЛЕОНИД ВЫШЕСЛАВСКИЙ
Стихи, написанные к столетию со дня рождения Игоря Северянина
Поэт не моей эпохи, не моего поколенья…
Мне с давней поры казалось, что голос его поэз —
изысканный, томный голос, —
давно став добычей тленья,
под звоны ликерных рюмок
в сигарном дыму исчез.
А все же в строках порою
сквозила боль человечья,
и жизни моей дорога
однажды меня привела
в обитель его, где тлеют
воспоминаний свечи,
под сень той эстонской мызы,
где Муза его жила.
Он думал в бессонные ночи:
— Кто здесь обо мне расскажет?
Кто здесь материнской любовью
благословит мой прах?
И с выдуманной королевой
в придуманном им экипаже
катил он, чтоб вымыслом
скрасить тоску о родных краях…
Разбились на кочках столетья
ландо и кабриолеты,
словесные стихли сраженья
в сраженьях жестоких лет,
погасли былые закаты,
погасли былые рассветы,
а старый поэт не умер,
на то он и есть поэт!
СЕМЕН БОТВИННИК
«Был век и кровав и жесток…»
Был век и кровав и жесток,
и жить оставалось не много, —
а он все глядел на восток,
куда уходила дорога —
меж сосен
и зябких осин,—
где дали горели багряны,
вдоль теплых эстонских низин,
где серые плыли туманы,
и стыли в туманах стога…
В последнюю веря удачу,
душою
Невы берега
он видел, и старые дачи,
и город, где слава его
пьяняща была и лукава…
Уже ничего… Ничего…
Уже ни здоровья, ни славы,
уже ни любви, ни вина…
Глядел он, скрывая усталость,
туда,
где Надежда одна
и Родина,—
все, что осталось…
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН
«Соловьи монастырского сада…»
В сознании большинства Игорь Северянин имеет прочную репутацию стихотворца безвкусного, пошлого, бесцеремонного, позера с колоссальным самомнением, писавшего на потребу самой ничтожной публике. Все эти его поэзы об ажурной пене, пажах, ананасах в шампанском, каретах куртизанок и прочее наиболее запомнились.
О лилия ликеров — о Creme de Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал…
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал…
Действительно, черт знает что. Роскошная жизнь. Пародия на изящное.
Популярность его была ошеломительна.
Однако ряд крупных поэтов всерьез интересовались Северяниным, приглядывались и прислушивались к его стиху, ритмам, словесным новшествам. Сомнений не было ни у кого — это по сути своей настоящий поэт, хотя он и ведет себя в литературе (т. е. пишет) как не настоящий.
Впрочем, в нем обнаруживалось и немало человечного. И не только в позднем. Трогательная тяга к К. Фофанову, забота о его судьбе. Некоторые стихи о природе.
А уж у позднего Северянина тем более. Он жил в буржуазной Эстонии, не желая сотрудничать в белоэмигрантских изданиях, судя по всему, очень тосковал. Родина была рядом, слышалась и волновала, как в комнате за стеной.
В период присоединения Эстонии к Советскому Союзу он начал печататься у нас. В сорок первом он умер.
Любопытны его сонеты «Медальоны» — посвященные композиторам и писателям, в том числе и нашим современникам; есть сонет и о себе. В них немало наблюдательности, точных художественных оценок. Так, о Бунине сказано:
В нем есть какой-то бодрый трезвый хмель.
Трезвый хмель Бунина — по-моему, замечательно подмечено. Или, к примеру, о Гончарове:
Рассказчику обыденных историй
Сужден в удел оригинальный дар,
Врученный одному из русских бар,
Кто взял свой кабинет с собою в море…
Последняя строка вообще как нельзя лучше выражает метод или сущность писателей-маринистов.
А вот — о Федоре Туманском, чье восьмистрочное стихотворение «Птичка» на равных соперничает с одноименным пушкинским. У Северянина сказано о нем:
Хотя бы одному стихотворенью
Жизнь вечную сумевший дать поэт…
Верно, но ведь это как раз у Пушкина:
… Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
А у Туманского кончается так:
Она исчезла, утопая
В сиянье голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
Здесь мы имеем дело с невольной ошибкой Северянина. Ошибкой памяти. Он стал писать просто, естественно. У него появились интонации, развитые потом другими поэтами:
Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь холодок.
И далее:
Я приходил, когда все спали
Еще на даче, и в саду…
Так и кажется, что это «На ранних поездах» Пастернака.
В 1977 году я участвовал в Днях советской литературы в Донбассе. Наша группа попала в районный центр Амвросиевка. Встречали чрезвычайно радушно и сразу же заранее спросили, где мы хотим ночевать — в гостинице или же в старой усадьбе, в огромном парке. Там у них пионерский лагерь, все готово, но еще не было заезда первой смены. Мы предпочли усадьбу. День был заполнен выступлениями, потом — заключительный вечер в Доме культуры известнейшего цементного комбината. Кончилось все поздно.
Нас привезли на ночлег, и мы, едва войдя в ворота, попали под соловьиный обвал. Трели, много кратно наложенные одна на другую, буквально обрушивались на нас. Мы разместились в таинственно пустом доме, каждый в отдельной большой комнате. Всю ночь в окна ломились соловьи, это был какой-то соловьиный ливень — вскоре уже сквозь сон.
Утром только и разговоров было, что о соловьях. И я прочел стихи — вспоминал, чуть ли не всю ночь, пока не вспомнил, — и то лишь первую строфу. Все стали гадать — чьи, но безуспешно. Я сказал, что Северянина, а посвящены Рахманинову.
Соловьи монастырского сада,
Как и все на земле соловьи,
Говорят, что одна есть отрада
И что эта отрада — в любви…
Казалось бы, ну, что здесь такого, а стихи! — хочется повторять их — медленно, со вкусом.
Похоронен Игорь Северянин в Таллине. На его могиле начертаны чуть измененная прелестная мятлевская строка и еще одна — своя — следом:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Эти строки пел Александр Вертинский, которому, как известно, после войны посчастливилось возвратиться в Россию.
ЮРИЙ ВИМБЕРГ
Обрыв
Что толку охать и тужить,Россию нужно заслужить.Игорь Северянин
Здесь падает ветер соленый
В папоротник ничком,
Исхлестан обрыв слоеный
Струй водяных пучком.
Песчаники, сланцы, глины —
Сумрачная стена
И в полдень до половины
Солнцем освещена.
Здесь на сердце горько, словно
Мог бы ты — шаг иль два…
И шепчут обрыву волны
Выжженные слова:
«Неласковая чужбина…»
Слава сошла, как снег.
Родные — одни рябины.
Родины прежней — нет.
Но все же, поэт судьбою,
К старости — блудный сын,
С единственною любовью
Выйдет на гул машин.
Слабея, прошепчет солдатам: —
Русский я, Лотарёв…
Колышется над водопадом
Эхо несказанных слов.
Неужто бы мать не простила?
Шаг или два… Не смог.
Читает нынче Россия
горсть горьковатых строк.
АНАТОЛИЙ КРАСНОВ
«Здесь жил когда-то Игорь Северянин…»
Здесь жил когда-то
Игорь Северянин,
оставивший Россию…
Бедный кров.
Унылая накидка на диване.
Цветы увядшие.
Молчание часов…
Бредет тропинка к берегу морскому,
слегка звенит
листвы чеканной медь…
Как больно —
вновь найти дорогу к дому.
И —
не успеть…
ВИКТОР ШИРОКОВ
Соловей
Просвистал бы всю жизнь соловьем,
поражая вульгарностью свиста,
если б родина здесь ни при чем,
если б так не звенели мониста,
если б полночь над каждым кустом
не висела бы хмарой лесистой.
Если б каждый доверчивый звук
не рождался в трепещущем горле
и потом не щемил, как недуг,
не молил, словно горе нагое,
если б самой из горьких разлук —
Бежин луг не увидеть изгоем…
Просвистал бы всю жизнь соловьем,
так, чтоб млели в восторге подруги,
чтоб в язычески-древнем испуге
лунным зеркалом стыл водоем,
ан — ты плачешь в прозренье своем
не об юге — что нет русской вьюги …
Соло вьешь… На терновый венец
так пригоден эстляндский шиповник,
ты — не жрец, не певец-удалец,
не салонный кривляка-сановник;
за полвека поймут, наконец,
ты — поэзии вечный любовник.
Ты — садовник, что розы взрастил,
поливая в бездождье слезами,
ни души не жалея, ни сил…
Как бы кто ни старался словами
очернить — не достанет чернил…
Только розы цветут перед нами!
НИНА ЛОКШИНА
Триптих Игорю Северянину
1
Город плыл неведомой планетой
И кружил на золотой игле,
И рождал невиданных поэтов,
До поры невидимых Земле.
Муз любимцы и толпы кумиры,
Не предугадавшие итог,
Тщетно заглушали звоном лиры
Грохотанье кованых сапог,
Уходили к берегу морскому,
Чтоб смятенье вышептать волне,
Умирали по соседству с домом,
На чужой далекой стороне.
2
Не гений позы, не Оскар Уайльд
С пушистой хризантемою в петлице,
Не знаменитый петербуржский скальд,
А просто русский, живший за границей,
Он здесь бродил в рассветной тишине
И на закате возвращался снова,
Чтоб поклониться пенистой волне,
Катившейся от берега родного.
3
Думалось, идет по первопутку
С грузом увертюр, поэзи грёз,
Слов, изобретенных словно в шутку,
И насмешек, принятых всерьез.
Грусть фиалок, аромат элегий,
Шум оваций и рекламы свет.
На последнем сумрачном ночлеге
Все оставил. Все тащилось вслед…
Что это? Усталость или старость,
Ощущенье собственной вины
Или беспокойство, что осталось
Так немного до большой войны.
АЛЕКСАНДР ЛЕВИН
С Игорем Васильевичем из Тойлы на станцию через лес
Когда отстали понемножку
и струйки дымные стрекоз,
и вереск, ставивший подножки,
нашел решение вопрос —
мой бог, какой же северянин
не станет двигаться на юг,
когда окажется изранен
прохладой вечера и рук?
В цветах и травах шла тропа,
снискавшая шаги поэта,
и уводили в сердце лета:
дождя прозрачная крупа
и дирижерская рука,
и пальцы, как у пианиста,
и слов гортанное монисто,
звеневшее издалека…
ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ
Рыбаки
Рыбак рыбака видит издалека.
Сам рыбак в мережу попал!
Русские пословицы
Одиночка, хуторянин,
«Гений Игорь-Северянин»,
Досточтимый славы хват,
Я тебе ни сват, ни брат —
Просто тезка, просто рад.
Хоть не все мы, русияне,
Игоряне-Северяне,
Все — певцы Руси-реки,
Взабыль, вблажь ли — рыбаки:
Ловим на воде круги.
Скольких бурь и зорь на страже, —
В умиленье, в фарсе, в раже —
По житью-бытью плывем:
Плачем, буйствуем — поем,
Веря: ближе окоем!
Мне ль не ведать, в самом деле,
Мой челнок хватали мели:
Ни оттуда, ни туда,
Мертва стылая вода,
Дрёмна тусклая звезда;
Словно скряги подаянье,
Слов ознобных трепыханье:
Горицвет, навет, отпет…
На душе пощады нет —
Ни прозаик, ни поэт…
Что попишешь: было — было,
Да зашло за жизнь — изныло,
Утекло в закат глухой,
Стало пеплом и трухой.
Нынче — песни над рекой,
Именинник-плёс в наряде
И круги на вольной глади:
Забавляется форель!
И вселяет лад в свирель
Достославный менестрель!
Не прибавишь: век продлился! —
Стих остался, шум пролился,
Так что просим на Парнас!
Хоть король — не сан у нас,
Сан Поэта не угас.
БОРИС КУНЯЕВ
Встреча
«На горах Алтая…»Игорь Северянин
На горах Алтая,
Где луга тихи,
Собрались мы в мае
Почитать стихи.
Рядом спят машины.
Шум людской далек…
Звезды, синь, вершины,
Перезвоны строк.
Жаркими руками
Разрывая тьму,
Поднималось пламя
К небу самому.
Не теряли красок,
Звуков в гуле лет —
Пушкин и Некрасов,
Лермонтов и Фет.
Полыхали ямбы,
Словно сталь штыка.
Каменные бабы
Стыли, как века.
Ветер пеплом взвихрил,
Кончилось вино…
Блок, Есенин стихли.
За полночь давно.
Но в седом тумане
Будто шелест крыл —
Игорь Северянин
Вдруг заговорил.
Не бывавший в драке
Голосом сухим:
«Ночь на бивуаке.
Ужин из ухи».
Не «поэзы», «грезы»
Слышались у скал:
Русские березы
Русская тоска.
Месяц в небе таял.
Близился рассвет…
На горах Алтая
Вновь звучал поэт.
ВСЕВОЛОД АЗАРОВ
«Звонарь раскачивает колокол…»
«Как хороши, как свежи будут розы…»Игорь Северянин
Звонарь раскачивает колокол,
И под вороний грай и гам
Листва, покинув ветви голые,
Беззвучно падает к ногам.
Как палым листьям, не подняться им.
Всем, кто лежит безмолвно тут, —
Забытой русской эмиграции
Последний вековой приют.
Под сиротливою иконкою,
Березкой белою храним, —
Оплывшей свечки пламя тонкое
Легко колеблется над ним.
По вдохновенью, по призванию
Проселков и полей пиит,
Он терпеливо ждет признания,
Что родиною не забыт.
Поэт столицы, сельской местности,
Концертных залов, скромных школ,
Что от неслыханной известности
До неизвестности дошел.
А те, кем эти долы проданы,
Жужжали, на поэта злы,
За то, что он не предал родины,
Что ей не посылал хулы.
«Слетать туда бы дикой уточкой,
На речки русские слетать…»
Взамен он пробавлялся удочкой,
Чтоб нищенский улов собрать.
Он мятлевскими бредил розами,
Что будут, свежи, хороши,
Обронены в могилу грозами
За упокой его души.
И то, о чем мечтал, исполнилось:
К кресту под сенью облаков
Приносит таллинская школьница
Багрянец свежих лепестков!
ИРИНА БАРИНОВА
Читала мне бабушка…
«Она мне прислала письмо голубое…» —
Читала мне бабушка давней порою.
Читала, вздыхала, чуть-чуть забывала,
Ведь весен и зим пролетело немало
С тех пор, когда дедушка юной невесте
Читал эти строки. Ей был неизвестен
Поэт, написавший «Поэзу отказа»,
Но только стихи ей запомнились сразу
На всю ее долгую жизнь. И порою
Она декламирует: «Реют гобои…»
И стало привычным ей чуждое слово,
В нем столько ушедшего и молодого.
… Почти тридцать лет уж, как деда не стало…
… Я сыну сегодня стихи прочитала.
ТАТЬЯНА ЗРЯНИНА
«Тихий час вечернего покоя…»
Тихий час вечернего покоя,
на волне играют тень и свет.
Ласточка метнулась над водою,
по воде черкнув мгновенный след.
Полумесяц лодки повторила
впавшая в задумчивость река.
А на лодке — с удочкой застыла
темная фигура рыбака.
Ищет он в изменчивости зыбкой,
легкой, как дыханье облаков, —
не мелькнет ли золотая рыбка
строк, еще не найденных, и слов?!
Струи вод. Изменчивые тени,
наплывая, исчезают вмиг,
как неуловимые фосфены,
разом изменяющие стих.
Чтоб потом торжественно и дивно
зазвучала музыкой строка.
… Летний вечер. Лодка у залива.
Темная фигура рыбака.
МИХАИЛ ШАПОВАЛОВ
«Как хорошо, что радуга играет…»
Как хорошо, что вспыхнут снова этиЦветы в полях под небом голубым…Игорь Северянин
Как хорошо, что радуга играет
И май в цветах вступает на порог,
Как хорошо, что родина внимает
Певцу Весны и радостных тревог!
Как хорошо, что и в бумажном буме
Мы отличаем чувство от клише, —
Что Северянин в черный год не умер
И жив в любой отзывчивой душе!
БУЛАТ ОКУДЖАВА
Несколько слов об Игоре Северянине
Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, — в первооткрывательстве. Он рас сказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, называли пошлым и салонным, и все это оскорбительное месиво звучало еще при его жизни. К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчетно преданный Евтерпе[19] и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропреходящими политическими, ни какими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово «салонный» — пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в угоду кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искаженным. В иронии и самоиронии поэта мерещилась им враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности — слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические «народные массы».
… Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира Маяковского как укоризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии несколько водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому — их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.
И вот, когда по воле различных обстоятельств, все это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин — мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО
«Когда идет поэтов собиранье…»
Когда идет поэтов собиранье,
Тех, кто забыт и кто полузабыт,
То забывать нельзя про Северянина
Про грустного Пьеро на поле битв.
ЮРИЙ ШУМАКОВ
«Эстония — страна моя вторая…»
Игорь Васильевич снова гостит в Тарту. Мой отец — автор известного в свое время романа «Фабрика аттестатов», пьесы «На аэроплане смекалки» был еще по Петербургу знаком с Игорем Северяниным. Приезжая в Тарту, где у него было много друзей и разного рода литературных дел, поэт нередко заглядывал к нам «на огонек», а то и останавливался у нас.
Как и всегда, возникала живая беседа, много говорили о современных поэтах. Мне, студенту Тартуского университета, писавшему стихи и переводившему эстонскую поэзию, было любопытно услышать о литературных замыслах Игоря Северянина, о его путешествиях по России и Западной Европе.
Во время беседы поэт нередко вдруг погружался в раздумье и устремлял взгляд в широкое окно на шей уютной столовой. О чем он думает? Может быть, Игорь Васильевич тоскует по оставленной в Тойла любимой жене? Я неплохо знаю стихотворения Игоря Северянина о Фелиссе Михайловне, и мне приходят на ум строки:
…Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на два дня.
Что ты делаешь в эту минуту
Там, у моря теперь, без меня?
Пытаюсь отвлечь Игоря Северянина от дум и перевести разговор на другую тему. Задаю гостю вопрос, который давно меня интересует: как произошло, что Игорь Васильевич полюбил эстонскую землю?
— Разгадка очень проста, — говорит, оживившись, Северянин… — Ответ в моей поэме «Роса оранжевого часа». Она сплошь автобиографична.
Книга эта с дружеской дарственной надписью автора — на моей заветной полке, рядом с другими памятными подарками поэта. Но разве мне нужно перелистывать этот томик, чтобы вспомнить строфу:
…Была не глупой Пелагея,
Поэта бабка по отцу:
На школу денег не жалея,
Велела дедушке-купцу
Везти детей в далекий Ревель
И поместить их в пансион…
И далее:
Отец, сестра Елисавета
И брат, мой дядя Михаил,
Все трое испытали это…
— Еще с детских лет я слышал из уст своего отца — Василия Петровича Лотарёва — рассказы о старинном эстонском городе, о живописном Екатеринентале, о приморских окрестностях Таллина, — продолжает поэт. — Кроме того, ребенком я жил с матерью на чудесном эстонском побережье… Вспоминается строка из северянинской «Росы»:
… Мы жили в Гунгербурге…
Так окрестил приморский поселок Петр I. Высадившись здесь на берег в дни Северной войны, царь захотел есть… Но изнуренные длительной войной жители ничего не смогли предложить Петру, и он с досадой промолвил: «так это у вас Гунгер-бург» (голодный город). Сейчас это курортный поселок Нарва-Йыэсуу.
Разговор продолжается на шутливой волне, и я решаюсь спросить:
— Ну… а Тойла, как вы узнали об этом селении?
— Вы утверждаете, Юрий Дмитриевич, что основательно знаете мое творчество, как же это вы прошли мимо моего стиха «У Сологуба»?
Несмотря на разницу лет, Северянин называл меня по имени-отчеству и на вы. Я несколько смущен. Как же это я запамятовал?
Жил Сологуб на даче Мегар,
Любимый, старый Сологуб…
Так в Тойла прожил он два лета
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей…
И мысленно я увидел молодого поэта, спешащего на заре к своему мэтру…
Северянин уточняет: Тойла открыт для русских литераторов не мной, а Федором Кузьмичом…
Еще в молодые годы, в начале второго десятилетия нашего века, Игорь Северянин сроднился с приморским селеньем.
У поэта была добрая привычка указывать место, где им написано то или иное стихотворение… Лучшую из своих последних книг «Классические розы» (1931) Северянин предваряет словами: «Эти стихи, за исключением особо отмеченных, написаны в Эстонии, в Тойла». Такие пометки носят также сборники «Вервэна», «Фея Eiole», «Колокола собора чувств» и многие другие книги. Но еще задолго до их выхода в свет Северянин проводил летние месяцы на эстонском побережье. Уже тогда в столичных журналах и газетах появляются стихотворения поэта с таким адресом: Эст-Тойла.
Мы говорим с Игорем Васильевичем о Тойле, о Нарва-Йыэсуу. Рассказываю Северянину о том, какое глубокое впечатление он произвел на меня при первой встрече на этом курорте.
Наша семья жила постоянно в Тарту, но в 20-х годах отец часто гастролировал в летние сезоны в Нарва-Йыэсуу. Как-то, гуляя с отцом у реки, там, где Россонь (полноводное колено Луги) впадает в своенравную Нарову, я увидел лодку, а в ней рыболова. Он, словно священнодействуя, весь отдался своему занятию. Внезапно человек в лодке резким движением, столь не гармонировавшим с видимым состоянием покоя, в которое он, казалось, был погружен, выхватил из кармана какую-то книжицу и принялся с лихорадочной поспешностью что-то записывать. Обратив внимание на то, как пристально я смотрю вдаль, на странного рыболова, отец сказал: «Это — поэт Игорь Северянин».
Через несколько дней после прогулки у реки, сижу на крыльце. Из переулка показался человек. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, чем-то напоминало облик индейского вождя… Не хватало лишь пера в черных, как смоль, волосах…
Когда Игорь Васильевич услышал мой рассказ, он звонко расхохотался:
— Да, изображали меня и команчем. Более того, известный карикатурист Дени нарисовал меня даже эстрадной певицей — «поэзоэтуаль».
Вспоминаю, когда между моим отцом и Северяниным завязался разговор, я не мог оторвать взгляд от лица Игоря Васильевича, следя, словно глухонемой за его губами. Лишь когда поэт стал читать только что написанное им стихотворение, оно пробудило мой слух. Звучание строк взволновало, точно немолчный рокот нарвского водопада, к которому я любил в те дни прислушиваться.
Однажды у нас в Тарту мы допоздна засиделись с Игорем Васильевичем, и он, как мне казалось, не без удовольствия слушал мой рассказ о далеких годах, когда я присутствовал на его венчании. В январе 1921 года Северянин навестил нас. Он пришел пригласить моих родителей на свое венчание. Увидев меня, Игорь Васильевич воскликнул: «А он будет мальчиком с иконой». Вспомнился один из уцелевших в моей памяти эпизодов этого далекого, но яркого события в Успенском соборе в Тарту. Шафером невесты был эстонский поэт-сатирик Аугуст Алле[20]. Человек среднего роста, он видимо утомился держать венец над Фелиссой Михайловной. Ростом она была под стать высокому Северянину. Недолго думая, шафер надел венец на голову невесты, «короновав» ее.
Многое связано в моей жизни с Игорем Северяниным. Ведь он часто приезжал в наш университетский город. Когда поэт гостил у Правдина — лектора Тартуского университета — Борис Васильевич неизменно приглашал меня к себе, на Яковлевскую горку. Дом, где жил Правдин, некогда принадлежал университету. Здесь, по преданию, останавливался Василий Андреевич Жуковский. Дом окружали высокие деревья, которые помнили знамени того поэта-романтика. По вечерам к Правдину приходили в гости литераторы. Часто играли в буриме. Поражала та легкость, с которой Игорь Северянин нанизывал рифму на рифму, сочетая причудливые строки в остроумные стихотворения.
С годами я все более увлекался поэзией, меня все глубже интересовала литература Ирана. Это дало повод Игорю Северянину посвятить мне такое стихотворение:
Жрец любимый Аполлона,
Маг с возвышенным челом,
Здесь слагал во время оно
Элегический псалом.
Это, конечно, намек на Жуковского.
Но прошла пора Светланы,
Кринолинов и плащей,
Поразвеялись туманы
Оссиановых ночей.
И теперь пиита юный,
Приоткрыв все тот же кран,
Цедит густо, многоструйно
Стих веселый про Иран!
Летом я иногда гостил у Северянина.
В Тойле у меня была возможность видеть повседневную жизнь поэта. Он вставал неизменно на рассвете и отправлялся на Пюхайыги или на какое-либо из окрестных озер.
Возвращаясь, Игорь Васильевич с истинно русским радушием потчевал своим уловом гостей. Глухое в зимние месяцы селенье Тойла превращалось летом чуть ли ни в столицу эстонских писателей. Здесь в конце двадцатых — начале тридцатых годов проводил лето известный эстонский писатель Фридеберт Туглас. Вместе со своей женой Эло он навещал скромный домик Северянина. Бывали у Северянина его приятели поэт Аугуст Алле и Вальмар Адаме. Приезжал Иоханнес Семпер[21].
В живописном парке Ору, где река Пюхайыги впадает в синеющий залив, Игорь Васильевич встречался с известной эстонской поэтессой очаровательной и веселой Марие Ундер, стихи которой он переводил.
Гостил в Тойле и поэт Хенрик Виснапуу, закадычный друг Игоря Васильевича. С женой Виснапуу — Инг — была близка Фелисса Михайловна, которая и сама писала стихи по-эстонски и по-русски. Многие из них были весьма своеобразны, напоминая японские танка. Северянин посвятил Фелиссе сборник своих стихотворений «Менестрель», «Фею Eiole» и множество лирических стихотворений. В течение долгих лет поэт воспевал Фелиссу в чудесных стихах. Эта женщина своеобразной красоты, высокая, с лебединой шеей, сыграла огромную роль в жизни поэта, в его творчестве. По подстрочникам жены Игорь Северянин переводил стихи эстонских лириков. В 1929 году в Тарту вышла антология «Поэты Эстонии» в переводе Игоря Северянина.
Кабинет поэта в Тойле был очень мал и уютен. За этим письменным столом Северяниным создано множество стихотворений, поэм, литературных эссе. В домике Игоря Васильевича не было электричества. Поэт любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. На стене кабинета портрет Федора Сологуба. Слева от окна — фотография известной актрисы Ольги Гзовской с автографом. Справа — также с дарственной надписью — фотография знаменитой певицы Лидии Липковской, которая не раз принимала участие в вечерах Северянина во многих городах Европы.
В шкафу, за стеклом репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Анны Ахматовой. На полке, что ниже, — фотографии тех, с кем Игорь Северянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта, теперь ей сто лет.
В первой комнате домика Северянина — картины, подаренные поэту художниками Агатой Вебер, Андреем Егоровым, Анатолием Кайгородовым… Кабинет Игоря Васильевича и по сей день сохранен в том же виде, что и при его жизни, свояченицей поэта Линдой Михайловной Круут, а его рукописи переданы Литературному музею им. Ф. Крейцвальда.
Конечно, немало мест в Эстонии воспето Северяниным, но самым близким для поэта было Тойла. Вначале это селение казалось ему «оазисом в житейской тщете», и он идеализировал край, где провел столько плодотворных лет, но постепенно Игорь Васильевич стал понимать, что заблуждался. И в его поэзии все чаще звучали трагические нотки:
…Десять лет! — тяжких лет! —
обескрыливающих лишений,
Унижений, щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени,
Человеческой — бесчеловечной и вечной вражды.
………………………………………………..
Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых,
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!
Игорь Васильевич был не только превосходным чтецом, но и великолепным рассказчиком. Я любил слушать его воспоминания о многочисленных встречах с деятелями культуры. Хотя не всегда он был склонен говорить о былом. Когда поэт воодушевлялся, перед слушателями возникали лица тех, кого любил Северянин. Внимая рассказам Игоря Васильевича, я, как на экране, видел прекрасные черты Александра Блока… слышал, как Вячеслав Иванов читает свой «венок сонетов», как «шаманит» Константин Бальмонт, раздается рык Владимира Маяковского, звучит напевный голос Сергея Есенина.
В мировоззрении поэта к середине тридцатых годов наметился перелом. Как-то Игорь Васильевич читал мне знаменательные в этом отношении строчки, которые, к сожалению, не включены в сборник стихотворений поэта, вышедший в 1975 году в Ленинграде:
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас,
Россия построена заново
Другими, не нами, без нас.
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж:
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь.
И вот мы остались без родины.
И вид наш и жалок и пуст,
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
Осенью 1939 года, по приглашению ВОКСа[22]. я побывал в Ленинграде и Москве. Помню, с каким интересом слушал Игорь Васильевич мой рассказ об этом путешествии. Во время разговора я сказал: «Было бы неплохо, если б вы, Игорь Васильевич, написали воспоминания о Владимире Маяковском». Он выполнил мою просьбу, и сейчас рукопись хранится в музее Маяковского в Москве.
Последнее десятилетие жизни Северянина было омрачено безденежьем и недугами. Доходило до того, что поэт расспрашивал швейцаров респектабельных отелей: нет ли каких-либо заезжих знаменитостей. Таким образом, Игорь Васильевич «нанес визит» и артисту Михаилу Чехову, племяннику великого писателя. Навестивший моего отца, с которым был в добрых отношениях, этот знаменитый актер и театральный деятель рассказывал: «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом. В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор „Громокипящего кубка“? — подумал я».
Весной 1940 года в Таллине в уютном зале Дома Черноголовых мы отмечали 35-летие литературной деятельности Игоря Северянина. В концерте участвовали всемирно известная эстонская киноактриса Милица Корыос, Роман Матсов[23], Сергей Прохоров[24], Юри Когер[25] и многие другие. Здесь же находились сотрудники советского полпредства. Поэт вдохновенно исполнял свои стихотворения. Зал был полон. В антракте Игорь Васильевич подошел ко мне и прошептал: «Все хорошо! Встретить бы этот день в великом городе на Неве!»
Вскоре после восстановления советской власти в Прибалтике популярный в то время московский журнал «Красная новь» опубликовал стихотворения Игоря Северянина. «Стихи о реках» отражали многолетние раздумья автора о новой России:
… Бывало, еду и аукаю
В запроволочные края.
Бывало, подъезжаю к проволоке,
Нас разделявшей в годы те,
Угадывая в блеклом облике
Страну, подобную Мечте…
Игорь Васильевич, навещая нашу семью, показывал множество писем, которые он стал получать со всех концов Советского Союза. Своими переживаниями Северянин делился с давним другом профессором Г. А. Шенгели. Приведу отрывок из письма поэта в Москву, которое хранится в моем архиве: «… я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, верил в это твердо.
И я рад, что это произошло при моей жизни: я мог не дождаться… Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не писал, ибо стихов никто не читает. На поэтов здесь (и вообще в Европе) смотрят как на шутов и бездельников, обрекая на унижение и голод. Давным-давно надо было вернуться домой».
Северянину, правда, была по сердцу природа Эстонии. В общей сложности он провел на эстонской земле почти половину своей недолгой жизни. Любовно говорит поэт в «Секстине VI»: «Эстония — страна моя вторая…» Но он страстно тосковал по России.
Здоровье Игоря Васильевича ухудшалось. Было больно смотреть на этого некогда несокрушимого здоровяка.
Началась Великая Отечественная война. Из-за своего тяжелого недуга Игорь Васильевич не смог эвакуироваться вглубь страны. Игорь Северянин скончался в Таллине 20 декабря 1941 года.
Многие старожилы Таллина и приезжие навещают старинное Александро-Невское кладбище, на его центральной аллее похоронен Игорь Васильевич Лотарёв, литературное имя которого — Игорь Северянин — дорого всем ценителям русской лирики.
Сорок шесть лет прошло со дня смерти поэта, но образ его живет в сердцах тех, кто встречался с Игорем Васильевичем. На могиле поэта я не раз вспоминал о тех далеких временах, когда гостил в Тойле. Так родились строки стихотворения «Игорь Северянин в Эстонии»:
Прихожу сюда белою ночью.
Над могилой укромной твоей
В светлых сумерках звонко рокочет,
Воспевая любовь, соловей.
Столько лет ты в Эстонии прожил.
Среди рек и пустынных озер.
Стал талант твой и глубже и строже,
Проницательней — скорбный твой взор.
Мы с тобою бродили у моря:
За утесом вздымался утес.
Тойла нежил нам сердце простором,
Восторгало нас Ору до слез.
Бороздя европейскую карту,
Ты изведал превратности вкус.
Навещал ты и Нарву, и Тарту —
Древний город науки и муз.
Соловьи не смолкают ночные,
И встают предо мною в ночи
Неоглядные дали России,
Незакатного солнца лучи.
КОРОТКО ОБ АВТОРАХ
АДАМС Вальмар Теодорович (1899) — поэт, прозаик, литературовед, член ССП, живет в Тарту.
АЗАРОВ Всеволод Борисович (1913) — поэт, прозаик, драматург, член ССП, живет в Ленинграде.
БАРИНОВА Ирина Евгеньевна — поэт, член ССП, живет в Ярославле.
БОТВИННИК Семен Вульфович (1922) — поэт, переводчик, член ССП, живет в Ленинграде.
БРЮСОВ Валерий Яковлевич (1873–1929) — русский советский поэт, основоположник русского символизма.
ВИМБЕРГ Юрий Павлович (1946) — поэт, живет в Кохтла-Ярве.
ВОЗНЕСЕНСКИЙ Андрей Андреевич (1933) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Москве.
ВАНШЕНКИН Константин Яковлевич (1925) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Москве.
ВЫШЕСЛАВСКИЙ Леонид Николаевич (1914) — поэт, переводчик, прозаик, член ССП, живет в Киеве.
ГОРБОВСКИЙ Глеб Яковлевич (1931) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Ленинграде.
ГРИГОРЬЕВ Игорь Николаевич (1925) — поэт, член ССП, живет в Пскове.
Евтушенко Евгений Александрович (1933) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Москве.
ЗРЯНИНА Татьяна Сергеевна — поэтесса, член ССП, живет в Нарве.
ИВАНОВ Александр Александрович (1936) — поэт-пародист, член ССП, живет в Москве.
КОЛЛОНТАЙ Александра Михайловна (1872–1952) — советский государственный и партийный деятель.
КРАСНОВ Анатолий Михайлович (1932) — поэт, член ССП, живет в Ленинграде.
КУЗНЕЦОВ Вячеслав Николаевич (1932) — поэт, член ССП, живет в Ленинграде.
КУНЯЕВ Борис Ильич (1922) — поэт, член ССП, живет в Риге.
ЛЕВИН Александр Борисович (1936) — поэт, переводчик, живет в Таллине.
ЛОКШИНА Нина Григорьевна — поэтесса, переводчик, живет в Москве.
ОЗЕРОВ Лев Адольфович (1914) — поэт, переводчик, член ССП, живет в Москве.
ОКУДЖАВА Булат Шалвович (1924) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Москве.
ПАУСТОВСКИЙ Константин Георгиевич (1892–1968) — советский писатель.
ПРАВДИН Борис Васильевич (1889–1960) — поэт, друг И. Северянина, заведовал кафедрой русского языка и литературы Тартуского университета.
САМОЙЛОВ Давид Самойлович (1920) — поэт, переводчик, член ССП, живет в Пярну.
ФОФАНОВ Константин Михайлович (1862–1911) — русский поэт.
ЦВЕТАЕВА Марина Ивановна (1892–1941) — русская поэтесса.
ШАПОВАЛОВ Михаил Анатольевич (1942) — поэт, переводчик, член ССП, живет в Подольске Московской области.
ШЕНГЕЛИ Георгий Аркадьевич (1884–1956) — поэт, переводчик.
ШЕФНЕР Вадим Сергеевич (1915) — поэт, прозаик, член ССП, живет в Ленинграде.
ШИРОКОВ Виктор Александрович (1945) — поэт, переводчик, член ССП, живет в Москве.
ШУМАКОВ Юрий Дмитриевич (1914) — литератор, живет в Таллине.
Примечания
1
Пеан (греч. гимн) — стихотворное восхваление.
(обратно)
2
Старшая сестра И. Северянина.
(обратно)
3
Гувернантка поэта.
(обратно)
4
Маленькие мании (франц.).
(обратно)
5
К сборнику «Громокипящий кубок» (1913) И. Северянин предпослал в качестве эпиграфа строки Ф. Тютчева:
Ты скажешь, ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
6
Виснапуу Хенрик (1890–1951) — эстонский поэт. И. Северянин перевел два сборника его стихотворений: «Amores» (1922), «Полевая фиалка» (1939).
(обратно)
7
Туглас Фридеберт (1886–1971) — эстонский писатель.
(обратно)
8
Ундер Марие (1883–1980) — эстонская поэтесса.
(обратно)
9
Сологуб Федор Кузьмич (1863–1927) — русский поэт, про заик, драматург.
(обратно)
10
Крейцвальд Фридрих Рейнхольд (1803–1882) — основоположник эстонской национальной литературы.
(обратно)
11
Ридала Биллем (1885–1942) — эстонский поэт.
(обратно)
12
Суйтс Густав (1883–1956) — эстонский поэт, литературовед.
(обратно)
13
Энно Эрнст (1875–1934) — эстонский поэт.
(обратно)
14
Бергман В. Д. — тартуский издатель, выпустивший в свет книги И. Северянина «Роса оранжевого часа», «Колокола собора чувств», «Поэты Эстонии» в переводах И. Северянина, альманах «Via Sacra».
(обратно)
15
Библейские персонажи.
(обратно)
16
Речь идет о сонетах И. Северянина, которые автор впоследствии включил в книгу «Медальоны» (Белград, 1934).
(обратно)
17
Стихотворения И. Северянина.
(обратно)
18
Лохвицкая Мирра Александровна (1869–1905) — русская поэтесса.
(обратно)
19
Евтерпа — в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница лирической поэзии и музыки.
(обратно)
20
Алле Аугуст (1890–1952) — эстонский поэт и публицист.
(обратно)
21
Семпер Иоханнес (1892–1970) — эстонский писатель.
(обратно)
22
ВОКС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.
(обратно)
23
Скрипач, впоследствии известный эстонский дирижер, народный артист ЭССР (род. 1917).
(обратно)
24
Пианист, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1909–1986).
(обратно)
25
Драматический актер, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1910–1959).
(обратно)