Сад богов (fb2)

- Сад богов [litres][The Garden of the Gods-ru] (пер. Сергей Эмильевич Таск) (Трилогия о Корфу - 3) 2111K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеральд Даррелл

Джеральд Даррелл
Сад богов

© С. Э. Таск, перевод, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство Иностранка®

* * *

Джеральд Даррелл вошел в историю не только как писатель, но и как натуралист и просветитель. Главным его наследием стали зоопарк в Джерси, где разводят и выпускают на волю диких животных, и собственно «Трилогия о Корфу», начатая романом «Моя семья и другие звери» – одной из лучших книг о путешествиях в истории литературы. И сам этот роман, и его продолжения разошлись по миру многомиллионными тиражами, стали настольными книгами уже у нескольких поколений читателей, а затем в Англии даже вошли в школьную программу.

Все персонажи, упомянутые здесь, – реальные люди, и все они Дарреллом тщательно описаны. То же касается и животных. И все описанные в книге случаи – факты, хотя и не всегда изложенные в хронологическом порядке, но об этом автор сам предупреждает в предисловии. Диалоги тоже точно воспроизводят манеру, в которой Дарреллы общались друг с другом. Итак, если детство и вправду, как говорят, «банковский счет писателя», то именно на Корфу Джеральд с лихвой пополнил его опытом, впоследствии отраженном в его знаменитых книгах.

The Corfiot

Читая Даррелла, ты будто оказываешься в раю, где неведомы заботы и возможно все.

New York Times

В число лучших книг, которые помогают вернуть радость к жизни и справиться с хандрой, безусловно, входят произведения Джеральда Даррелла. В самом названии книги… заключена, как и положено, вся ее суть. Автор действительно рассказывает о членах своей семьи и о греческих друзьях своей семьи как о взбалмошных, непредсказуемых, но очень симпатичных экспонатах некоего «зверинца памяти», а о разнообразных животных, которых он в детстве ловил и наблюдал на острове Корфу, – как о любимых членах семьи. Ровный и сильный свет мягкого юмора и радостного принятия жизни заливает страницы книги Даррелла, превращая летопись существования взрослых, детей и зверей на острове Корфу в описание рая на земле.

Gorky.ru

Самая восхитительная идиллия, какую только можно вообразить.

The New Yorker

Книга, завораживающая в буквальном смысле этого слова.

Sunday Times

Уникальность Даррелла в том, как он подмечает многочисленные смешные чудачества – и людские, и звериные.

Sunday Telegraph

* * *

Эта книга посвящается Энн Питерс, которая когда-то была моей секретаршей и навсегда останется моим другом, потому что она обожает Корфу и, возможно, знает его лучше меня

Вступительное слово

Это уже третья книга, посвященная пребыванию моей семьи на острове Корфу перед последней мировой войной. Кто-то, возможно, удивится, что у меня еще нашелся материал об этом периоде жизни, но тут позвольте заметить, что мы тогда по греческим меркам были людьми весьма состоятельными; никто из нас не работал в общепринятом значении слова, вот почему мы проводили бóльшую часть времени в забавах. А если это растянулось на целых пять лет, поневоле накопится изрядный материал.

Проблема с написанием серии книг, в которых задействованы одни и те же или почти одни и те же персонажи, состоит в том, что тебе не хочется утомлять читателя предыдущих опусов бесконечными описаниями уже знакомых персон. Но нельзя же из тщеславия полагать, что все прочли эти ранние книжки, вот и приходится допустить, что кто-то знакомится с твоим творчеством впервые. Непросто славировать так, чтобы не сердить старого читателя, но и нового совсем уж не перегружать. Надеюсь, мне это удалось.

О первой книге трилогии – «Моя семья и другие звери» – я высказался в свое время следующим образом и лучше, пожалуй, не смогу: «Я постарался нарисовать точный, без преувеличений, портрет моей семьи; они выглядят такими, какими я их видел. Вместе с тем, чтобы объяснить их несколько эксцентричное поведение, думается, надо уточнить, что в те дни пребывания на Корфу все были еще достаточно молоды: старшему, Ларри, было двадцать три, Лесли – девятнадцать, Марго – восемнадцать, я же, самый младший, был впечатлительным десятилетним юнцом. О возрасте нашей матери нам было трудно судить по той простой причине, что она никогда толком не помнила даты своего рождения; поэтому скажу просто: она была матерью четырех детей. А еще она настаивает, чтобы я непременно уточнил: она вдова, – поскольку, как она весьма проницательно заметила, мало ли что люди могут подумать.

Чтобы растянувшиеся на пять лет события, наблюдения и просто приятное времяпрепровождение спрессовать до объема поскромнее, чем „Британская энциклопедия“, мне пришлось складывать, перекраивать и подрезать материал, в результате чего от первоначальной последовательности событий мало что осталось».

А еще я тогда сказал, что «был вынужден вывести за скобки кучу эпизодов и персонажей, которых с удовольствием бы описал», – вот я и постарался теперь восполнить былые пробелы. Надеюсь, эта книга доставит читателям такое же удовольствие, как и предыдущие – «Моя семья и другие звери» и «Птицы, звери и родственники». Здесь отражены очень важная часть моей жизни и то, чего многие нынешние дети, кажется, увы, лишены, – поистине счастливое, солнечное детство.

1. Собаки, сони и сумятица

На ужасном турке следует решительно поставить крест^[1].

Томас Карлейль

То лето выдалось особенно плодоносным. Казалось, солнце решило собрать с острова небывалый урожай: еще никогда мы не видели такого обилия фруктов и цветов, море не было столь теплым и щедрым на рыбу, птицы не выкармливали столько потомства, а вокруг не порхало такого количества бабочек и других насекомых. Арбузы, хрустящие и прохладные, как порозовевший снег, смотрелись внушительными ботаническими снарядами, и одного такого хватило бы, чтобы стереть с лица земли целый город. Персики, оранжевые и розовые, как месяц в полнолуние, пугали на дереве своими размерами, их толстую бархатистую кожуру распирал сладкий сок. Черный инжир даже кое-где полопался, и в розовых трещинках золотистые бронзовки сидели осоловелые от этой неизбывной щедрости. Вишни осели от груза ягод, и можно было подумать, что где-то в саду зарезали дракона и он забрызгал всю листву своей алой кровью. Кукурузные початки выросли длиной с мою руку от локтя до кисти, и стоило запустить зубы в канареечно-желтую мозаику из зерен, как в рот брызгал молочно-белый сок. Деревья раздавались и округлялись, уже готовя себя к осени, обрастали зеленым, как нефрит, миндалем, грецкими орехами и оливками, обтекаемыми, яркими и блестящими, словно птичьи яйца.

Естественно, после того как жизнь на острове забила ключом, мои усилия по пополнению домашней коллекции удвоились. Помимо еженедельного времяпрепровождения с Теодором, я стал устраивать куда более смелые и масштабные экспедиции, так как теперь в моем распоряжении находилась ослица Салли, подарок к моему дню рождения. Как средство передвижения и вьючное животное она была бесценна, но при этом отличалась большим упрямством. Правда, это уравновешивалось одной добродетелью: как все ослы, она отличалась бесконечным терпением. Пока я наблюдал за тем или иным созданием, она с блаженным видом таращилась в одну точку или погружалась в дрему, состояние счастливого транса, доступного всем ослам, когда, смежив глаза, они впадают в нирвану и становятся невосприимчивы к окрикам, угрозам и даже ударам палкой. Собаки, например, проявив некоторое терпение, начинали зевать, вздыхать и чесаться – словом, всячески показывать, что они уделили уже достаточно времени какому-нибудь пауку или иному существу и пора двигаться дальше. Салли же, впадая в дрему, казалось, готова была с радостью стоять так дни напролет, если надо.

Однажды мой друг-крестьянин с острым глазом, добывавший для меня разную живность, сообщил мне о том, что в каменистой долине в пяти милях к северу от нашей виллы появились две огромные птицы. Видимо, они там гнездились. Судя по его описанию, речь шла об орлах или стервятниках, и я загорелся желанием заполучить их потомство. Мою коллекцию хищных птиц составляли три вида сов, ястреб-перепелятник, дербник и пустельга, так что орел или стервятник ее бы только украсили. Понятно, что я об этом ни словом не обмолвился дома, так как счета за мясо для моих питомцев были и без того астрономическими. А кроме того, я легко себе представил реакцию Ларри на мое предложение обзавестись стервятником. В подобных случаях я всегда предпочитал ставить его перед фактом. Когда на вилле появлялся новый обитатель, я, как правило, мог рассчитывать на поддержку матери и Марго.

К экспедиции я приготовился со всем тщанием: запасы еды для себя и собак, лимонад «Гасоса», обычный ассортимент жестянок и коробок, сачок для бабочек и большая сумка для будущего орла или стервятника. Еще я прихватил бинокль брата, помощнее моего. К счастью, спросить было не у кого, но будь Лесли дома, я уверен, что он бы мне не отказал. В последний раз проверив все пожитки, я принялся навьючивать на Салли мой скарб. Она была в исключительно мрачном и норовистом настроении, даже по ослиным меркам, и вывела меня из себя, намеренно наступив мне на ногу, а затем больно укусив за попу, когда я нагнулся, чтобы поднять сачок. Получив в ответ удар палкой за плохое поведение, она обиделась не на шутку, так что наша экспедиция началась с серьезной ссоры. Я холодно поправил соломенную шляпку, прикрывавшую ее мохнатые уши, формой напоминавшие лилии, свистнул собак, и мы отправились в путь.

Несмотря на раннее утро, солнце жарило уже вовсю, а чистое небо было жгуче-голубым, как соль, брошенная на раскаленную сковородку, с туманным маревом по краям. Дорогу покрывала толстым слоем белая пыль, липкая, как цветочная пыльца. Навстречу нам ехали мои друзья-крестьяне на своих ослах – кто на рынок, кто в поле трудиться. Это неизбежно тормозило наше продвижение к цели, ибо хорошие манеры требовали, чтобы я переговорил с каждым. На Корфу твоя святая обязанность – какое-то время посплетничать и, очень может быть, принять в дар кусок хлеба, сушеные арбузные семечки или гроздь винограда в знак любви и уважения. Поэтому к тому моменту, когда мы свернули с горячей пыльной дороги в прохладную оливковую рощу на холме, меня уже хорошо нагрузили всевозможными съестными припасами, и самым большим из них был арбуз – щедрый подарок, навязанный мне мамашей Агати, моей доброй подружкой, с которой мы не виделись аж целую неделю, и все это время, по ее глубокому убеждению, я голодал.

После дорожной парилки оливковая роща порадовала тенью и прохладой деревенского колодца. Собаки, как всегда, бежали впереди, рыская вокруг мощных изъеденных стволов и периодически срываясь на лай от возмущения нагло проносящимися над самой землей ласточками, за которыми они вовсю гонялись, а не догнав, срывали злость на какой-нибудь невинной овечке или простодушной курице, за что приходилось их строго отчитывать. Салли, позабыв о своей обиде, бойко трусила, одно ухо вперед, другое назад, чтобы слышать мое пение или комментарии по поводу пейзажа.

В какой-то момент мы оставили тенистую рощу, а дальше наш путь лежал вверх по палимым склонам через заросли мирта, дубовые перелески и космы ракитника. Салли топтала копытами траву, нагретый воздух был напоен запахами шалфея и чабреца. К полудню тяжело дышащие собаки и мы с ослицей, обливающиеся потом, добрались до золотистых и ржаво-кирпичных скал центральной гряды. Далеко внизу лежало море, похожее на синее льняное полотно. На часах была половина третьего, когда я в расстроенных чувствах присел под прикрытием массивной скалы из обнаженной породы. Следуя инструкциям моего друга, мы действительно обнаружили гнездо, и не чье-нибудь, а белоголового грифона, устроенное на каменистом выступе, с двумя пухленькими и почти оперившимися птенцами, как раз готовыми к усыновлению. Вот только проблема заключалась в том, что я никак не мог добраться до гнезда – ни сверху, ни снизу. После часа бесплодных попыток похитить детенышей мне пришлось, как это ни печально, отказаться от идеи пополнить свою коллекцию хищных птиц. Мы спустились с горы и остановились отдохнуть в тени. Я ел бутерброды и сваренные вкрутую яйца, Салли устроила себе легкий перекус из сушеных кукурузных початков и арбузных ломтиков, а собаки утоляли жажду тем же арбузом пополам с виноградом, которые они заглатывали с такой жадностью, что порой начинали кашлять, подавившись косточкой. Из-за своей прожорливости и всякого отсутствия манер они разделались с обедом гораздо быстрее, чем я и Салли, и, с грустью осознав, что больше от меня ничего не дождешься, поплелись вниз по склону в надежде чем-то разжиться самим.

Лежа на животе, я хрустел прохладным, розовым, как коралл, арбузом и осматривался. Метрах в пятнадцати подо мной стоял полуразрушенный крестьянский домик. Здесь и там можно было различить бывшие лоскутные наделы в виде полумесяцев. Когда владелец понял, что на неплодородной почве много кукурузы и овощей ему не вырастить, он покинул эти места. Дом развалился, а поля заросли сорняками и миртом. Глядя на развалины, я гадал, кто мог здесь жить, когда вдруг увидел, что сквозь заросли чабреца возле одной из стен пробирается какой-то рыжий комок.

Я не спеша поднес к глазам бинокль. Осыпавшиеся камни старой кладки стали гораздо четче, однако я не сразу понял, что привлекло мое внимание. Но вот из зарослей, к моему изумлению, вылез крошечный гибкий зверек, рыжий, как осенний лист. Это была ласка, и, судя по поведению, совсем юная и невинная. До нее ласок на Корфу я не видел, и она меня совершенно очаровала. Осмотревшись вокруг с несколько задумчивым видом, она встала на задние лапы и хорошо принюхалась. Но, явно не учуяв ничего съестного, снова села и добросовестно, с заметным удовольствием почесалась. Вдруг она прервала свой туалет, изготовилась и попробовала поймать яркую, канареечного цвета лимонницу. Но бабочка выскользнула из лап и улетела, а ласка с глупым видом пару раз цапнула пустой воздух. Она снова присела на задние лапы, чтобы высмотреть исчезнувшую добычу, потеряла равновесие и чуть не свалилась с камня.

Я восхищался ее миниатюрностью, ярким цветом и невинностью. Больше всего на свете мне хотелось ее поймать и принести домой в свой зверинец, но я понимал, что задача это непростая. А пока я ломал над этим голову, развернулась настоящая драма. Рядом с разрушенным домиком из-за кустов выросла тень вроде мальтийского креста, и низко летящий ястреб-перепелятник нацелился на ласку, которая принюхивалась и совершенно не чувствовала опасности. Пока я соображал, закричать мне или хлопнуть в ладоши и тем самым ее предупредить, она сама заметила хищника. С невероятной скоростью развернувшись, она элегантно вспрыгнула на развалины стены и проскользнула между двух камней, что, казалось, было бы сложно жуку-светляку, а не то что ласке. Этакий трюк: только что сидела на виду – и через секунду исчезла в развалинах, как капля воды. Ястреб завис с распущенным хвостом, полагая, что жертва вынырнет. Но после секунды-другой ожидания ему все это наскучило, и он полетел дальше в расчете на менее капризную цацу. Через некоторое время ласка высунула мордочку из расщелины. Убедившись, что все чисто, она вылезла по-тихому и двинулась вдоль стены. Видимо, сказался недавний опыт, так как она периодически пряталась между камнями. Наблюдая за ней, я раздумывал, как подобраться ближе и набросить на нее рубашку, пока она не догадалась о моем присутствии. Помня о ее профессиональном трюке с исчезновением, я понимал, что задачка будет не из простых.

Вдруг, юркая как змея, она шмыгнула в дыру у основания стены. Из дыры повыше этой с встревоженным видом вылез другой зверек и, взобравшись по стене, юркнул в расщелину. Я страшно возбудился – даже беглого взгляда мне хватило, чтобы узнать существо, которое я уже много месяцев мечтал выследить и поймать: садовая соня, возможно, один из самых красивых европейских грызунов. Вдвое меньше взрослой крысы, желтовато-коричневый мех, ярко-белые подштанники, длинный мохнатый хвост с полосатым черно-белым кончиком и черная меховая мордаха, этакая смешная пародия на маску, какую в давние времена, по рассказам, носили грабители.

Передо мной возникла дилемма. В стене прячутся два зверька, о которых я мечтал, причем один гонится за другим и у обоих ушки на макушке. Если моя атака провалится, я рискую остаться с пустыми руками. Я решил сначала заняться лаской: она будет поживее, а соня, если ее не беспокоить, пожалуй, никуда не уйдет из своей новой норки. По зрелому размышлению я предпочел рубашке сачок и, вооружившись им, начал с предельной осторожностью спускаться по склону, застывая всякий раз, когда ласка высовывала мордочку и озиралась. В конце концов я оказался, незамеченный, метрах в двух от стены. Сжав покрепче длинную рукоять сачка, я стал ждать, когда ласка выглянет из катакомб, которые она сейчас обследовала. Сделала она это столь внезапно, что застигла меня врасплох. Она присела и уставилась на меня с любопытством и без всякого страха. Только я собрался взмахнуть сачком, как, ломая кусты, с высунутыми языками и помахивающими хвостами, выскочили три мои собаки, так громко выражая свой восторг, словно мы не виделись много месяцев. Ласка испарилась. Секунду назад она застыла от ужаса при виде этого нашествия – и вот уже исчезла. Я с горечью отчитал собак и прогнал их наверх, где они улеглись в тени, обиженные и озадаченные моим дурным нравом. А я приготовился ловить соню.

Со временем строительный раствор был размыт дождями и выкрошился, и теперь кладка больше напоминала череду каменных простенков. Со всеми сообщающимися тоннелями и пещерками, она представляла собой идеальное укрытие для маленького зверька. Единственным реальным способом его отловить было разобрать стену по кусочкам, чем я прилежно и занялся. Я вынул значительную часть кладки, но не нашел ничего интереснее, чем парочка негодующих скорпионов, несколько мокриц да юный геккон, который ускользнул, оставив свой хвост. Через час, изнемогая от жары и жажды, я взял передышку и присел в тени еще не до конца разобранной стены.

Я как раз обдумывал, сколько еще времени у меня уйдет на то, чтобы полностью разобрать стену, когда из дыры в метре от меня показалась голова сони. Она вскарабкалась на самый верх, как несколько погрузневший альпинист, и, усевшись на толстенький зад, принялась с особой тщательностью умывать мордочку, полностью меня игнорируя. Я не верил своей удаче. Незаметно, с предельной осторожностью я завел сачок над целью, зафиксировал в нужной точке и резко опустил. Все бы сработало, если бы верх стены был плоским, но увы. Когда я прижал сачок, остался просвет, через который соня, придя в себя после секундной паники, к моему крайнему неудовольствию и огорчению, улизнула, после чего промчалась по стене и юркнула в другую расщелину. Которая, впрочем, оказалась тупиковой, и, прежде чем соня успела осознать свою ошибку, я накрыл вход сачком.

Далее надо было выудить ее оттуда и пересадить в сумку, не дав себя при этом укусить. Задачка оказалась не из легких, зверек успел-таки вонзить свои острые зубки в подушечку моего большого пальца, и в результате я, носовой платок и соня были щедро забрызганы кровью. Зато мне удалось ее пленить, и в восторге от своего успеха я взгромоздился на Салли и с триумфом поехал домой вместе с добычей.

По приезде на виллу я поднялся к себе и поместил соню в клетку, в которой еще недавно обитал черный крысенок. Его постигла незавидная участь в когтях моего совенка-сплюшки Улисса, полагавшего, что все грызуны созданы милосердным Провидением исключительно для наполнения его желудка. Вот почему я предпринял все меры, чтобы мою бесценную соню не постигла та же участь. После того как она оказалась в клетке, я получил возможность рассмотреть ее поближе. Выяснилось, что это самка с подозрительно большим животиком, из чего я заключил, что она, вероятно, беременная. После некоторых раздумий я назвал ее Эсмеральдой (я как раз читал «Собор Парижской Богоматери» и страшно полюбил героиню) и приготовил картонную коробку с ватой и сухой травой для нее и будущего потомства.

В первые дни Эсмеральда кидалась на меня, как бульдог, когда я приближался, чтобы ее покормить или почистить клетку, однако уже через неделю она одомашнела и сделалась терпимей, хотя некоторая настороженность сохранялась. Каждый вечер, когда Улисс просыпался на своем карнизе, я открывал ставни, и он улетал поохотиться в лунной роще, чтобы потом полакомиться дома мясным фаршем. Убрав его с дороги, теперь я мог на пару часов выпустить из клетки Эсмеральду поразмяться. Очаровательное существо, в высшей степени изящное, несмотря на свою пышнотелость, она совершала удивительные, захватывающие дух прыжки с буфета на кровать, где скакала, как на батуте, а потом с кровати на книжный шкаф или стол, используя свой длинный хвост с пушистым кончиком в качестве балансира. Чрезвычайно любопытная, по вечерам она устраивала в комнате небольшой досмотр, при этом ее черную маску искажала гримаса, а усы подрагивали. Выяснилось, что она питает непреодолимую слабость к большим бурым кузнечикам, и, когда я лежал в кровати, она частенько садилась похрустеть этим деликатесом прямо на мою голую грудь. В результате постель была усеяна колючими надкрыльями, обрубками ножек и ошметками роговой грудной клетки. Соня была едоком жадным и не особенно благовоспитанным.

В один прекрасный вечер, когда Улисс упорхнул на бесшумных крыльях с криками «тойнк-тойнк», как это у них принято, я открыл клетку, то бишь картонную коробку, и понял, что соня не желает выходить. Она встретила меня сердитой отповедью. А когда я предпринял попытку обследовать ее спальню, она вцепилась в мой указательный палец мертвой хваткой, и я с большим трудом сумел ее оторвать. Крепко держа ее за холку, я осмотрел территорию и, к своему восторгу, обнаружил восьмерых детенышей, каждый размером с лесной орех и розовенький, как бутон цикламены. Это радостное событие, разрешение от бремени, я отметил тем, что завалил Эсмеральду кузнечиками, арбузными семечками, виноградом и прочими деликатесами, к которым она питала слабость, и, затаив дыхание, принялся наблюдать за ростом малышей.

Со временем глаза у них открылись и отросла шерсть. Довольно скоро самые крепкие и любопытные стали выбираться из детской и ковылять по всей клетке, пока Эсмеральда этого не видела. Но в какой-то момент ее охватывала тревога, тогда она хватала шалопая зубами и с недовольным ворчанием водворяла на место. Справиться с одним-двумя было не так сложно, но когда непоседливостью заразились все восемь, она была вынуждена дать им свободу. Они стали вслед за ней покидать клетку, и тут-то выяснилось, что сони, как и землеройки, привыкли выстраиваться цепочкой. Сначала выбиралась мамаша, затем, держась за ее хвост, малыш № 1, за ним № 2, потом № 3 и так далее. Волшебное зрелище: девять крошечных существ, каждый с черной маской на мордочке, разгуливают по комнате наподобие ожившего шерстяного шарфа, или скачут вприпрыжку по кровати, или карабкаются вверх по ножке стола. Стоило только разбросать на полу или на одеяле мертвых кузнечиков, как весь этот выводок с радостным писком набрасывался на угощение, до смешного напоминая банду уличных хулиганов.

Когда молодняк подрос, мне пришлось всех выпустить в оливковую рощу. Задачка обеспечения едой девятерых ненасытных сонь отнимала у меня слишком много времени. Я их выпустил возле падуболистных дубов, где они и обосновались. Вечерами, на закате, когда небо становилось зеленым, как лист, в полосках предзакатных облаков, я приходил понаблюдать за тем, как сони в своих театральных масках порхают в тени ветвей с грацией балерин, дружно чирикая и попискивая в погоне за бабочками, светлячками и прочими лакомствами.

Следствием моих поисковых операций верхом на ослице стало значительное пополнение собачьего семейства. Мы провели день среди холмов, где я охотился на агам, нашедших себе пристанище в блестящих на солнце гипсовых скалах. Домой мы вернулись к вечеру, когда повсюду лежали угольно-черные тени и все живое купалось в косых золотистых лучах заходящего солнца. Мы взопрели, устали и ужасно хотели есть и пить, а все запасы были давно съедены и выпиты. Последний встреченный нами виноградник подарил нам всего лишь несколько пречерных гроздьев, отдававших уксусом; собаки после них скалили зубы и закатывали глаза, а я почувствовал еще больший голод и жажду.

И решил, что раз уж я возглавил экспедицию, то кому, как не мне, обеспечивать команду всем необходимым. Я тормознул и обдумал проблему. Мы находились на одинаковом расстоянии от трех источников пищи. Старый Яни, пастух, наверняка угостил бы нас хлебом с сыром, вот только жена Яни, вероятно, до сих пор трудится в поле, а сам он, возможно, еще пасет коз. Агати жила одна в полуразвалившемся домике, но она такая бедная, что как-то совестно что-то от нее принимать; если на то пошло, это я с ней делился едой, когда оказывался поблизости. Наконец, еще была добрейшая мама Кондос, уж лет восемьдесят, как вдова, жившая с тремя незамужними и, насколько я мог судить, муженепригодными дочерями на какой-то нескладной, но процветающей ферме в долине южнее нас. Они были вполне состоятельными по крестьянским меркам: помимо пяти или шести акров возделываемой земли с оливковыми деревьями, у них имелись два осла, четыре овцы и корова. Семейство Кондос можно было назвать «поместными дворянами», и я решил, что именно им выпадет честь окормления моей экспедиции.

Три непомерно толстые и некрасивые, но добрые девицы как раз вернулись с поля и, усевшись вокруг колодца, яркие и крикливые, как попугаи, обмывали свои толстые и волосатые загорелые ляжки. Мама Кондос, словно заводная игрушка, расхаживала туда-сюда, разбрасывая маис взъерошенным квохчущим курам. В маме Кондос не было ничего прямолинейного: миниатюрное тело изогнуто, как серп, ноги кривые от бесконечного таскания на голове всевозможных грузов, руки-крюки из-за поднятия тяжестей, даже губы у нее втянулись поверх беззубых десен, а белоснежные, с вкраплениями этаких семян одуванчиков брови изогнулись над черными в голубой оправе глазами, которые, в свою очередь, охранялись по обе стороны целым частоколом изогнутых морщин на истонченной, словно у молодого грибочка, коже.

Дочери, увидев меня, разразились визгливыми криками радости, обступили меня, как добрейшие лошади-тяжеловозы, прижимали к своим необъятным грудям и обцеловывали, источая в равных пропорциях волны любви, пота и чеснока. Мама Кондос, крошечный кривой Давид среди пахучих Голиафов, отогнала их от меня с душераздирающим «Отдайте его мне, мне! Золотой мой, сердце мое, любовь моя! Отдайте его мне!». Она прижала меня к себе и стала покрывать все лицо болезненными поцелуями, ибо ее десны были тверды, как черепаший рот.

В конце концов, после того как меня всего расцеловали, огладили и исщипали, дабы удостовериться, что это я, мне позволили сесть и потребовали объяснений, почему я игнорировал их так долго. Последний раз я был у них неделю назад! Как я могу быть таким жестоким, таким медлительным, таким ветреным? Но раз уж я здесь, не желает ли гость немного перекусить? Да, отвечаю, еще как желает. И Салли заодно. Что касается моих невоспитанных собак, то они о себе позаботились сами: Писун и Рвоткин обрывали с лозы, обвившей дом, сладкие белые виноградины и жадно их жевали, а Роджер, мучимый, кажется, скорее жаждой, чем голодом, ушел под смоковницы и миндальные деревья и там разделывал арбуз. Он разлегся и, ткнувшись носом в прохладную розовую мякоть, закрыв глаза в экстазе, втягивал сквозь зубы освежающий сладкий сок. Салли тотчас получила три початка спелой кукурузы и ведро воды для утоления жажды, а мне достались чудесно запеченная на костре огромная картофелина в черной кожуре, со сладкой сыроватой мякотью, плошка миндаля, несколько фиников, два больших персика, ломоть желтоватого хлеба, оливковое масло и чеснок.

Теперь, когда я проглотил весь харч и утолил голод, можно было сосредоточиться на местных сплетнях. Пепи, дурачок, упал с оливы и сломал руку; Леонора должна родить ребеночка на смену умершему; Яни – нет, не наш Яни, а тот, за холмом, – поссорился с Таки из-за цены на осла, и Таки, разозлившись, выстрелил из обреза в стену под окном у Яни, вот только ночь выдалась темная, а Таки напился, и дом-то был не Яни, а Спиро, и теперь все трое друг с другом не разговаривают. Мы с удовольствием перемыли косточки нашим общим знакомым, и тут я впервые обратил внимание на отсутствие собаки мамы Кондос, Лулу, длинноногой поджарой суки с большими печальными глазами и по-спаниельи висячими ушами. Как все крестьянские собаки, она была тощей и шелудивой, ребра выпирали, как струны арфы, но я любил это добрейшее существо. Обычно она среди первых приветствовала меня, а тут ее нигде не было видно. Я поинтересовался, не случилось ли с ней чего.

– Ощенилась! – воскликнула мама Кондос. – О, хо, хо, хо. Одиннадцать щенков! Ничего так?

Когда подошло время родов, они привязали Лулу к оливе возле дома, и она забралась в пустой ствол, чтобы там произвести на свет потомство. Лулу встретила меня с энтузиазмом и заинтересованно следила за тем, как я опустился на четвереньки и стал вытаскивать на свет божий ее щенят. В очередной раз я подивился, как у костлявой, полуголодной матери могли родиться такие пухленькие, развитые щенки с приплюснутыми воинственными мордочками и пронзительными голосами не хуже, чем у морских чаек. Все они по традиции были разномастными: черно-белые, бело-рыжие, серебристо-серые, голубовато-серые, сплошь черные и совершенно белые. Вообще, собачье потомство на Корфу всегда столь разнообразно, что вопрос отцовства прояснить невозможно. Разложив на коленях тявкающий выводок, я сказал Лулу, какая она умница. В ответ она восторженно замотала хвостом.

– Умница? – с горечью повторила мама Кондос. – Одиннадцать щенков – глупее не придумаешь. Нам придется от всех, кроме одного, избавиться.

Я и сам понимал, что Лулу не позволят сохранить такое большое потомство: одного оставят, и на том спасибо. Кажется, я могу прийти им на помощь. Я сказал, что моя мать не только обрадуется щенку, но и будет преисполнена благодарности за то, что их семья вместе с Лулу сделали ей такой подарок. После долгих раздумий я выбрал визгливого увальня, черно-бело-серого кобелька с бровями и «носочками» кукурузного оттенка. Я попросил подержать его, пока он не станет самостоятельным. А я пока сообщу матери радостное известие, что у нас появилась еще одна собака и теперь их у нас пять, красивая круглая цифра.

Удивительное дело, но предстоящее пополнение собачьего семейства мою мать нисколько не обрадовало.

– Нет, дорогой, – сказала она твердо. – И четырех вполне достаточно. На еду для твоих сов и всех остальных мы и так тратим целое состояние. Так что, боюсь, больше никаких собак.

Тщетно объяснял я ей, что несчастного щенка просто утопят. Мать была непреклонна. Оставался только один выход. Я давно уже заметил, что, если ей задать гипотетический вопрос, хочет ли она целое гнездо с новорожденными горихвостками, ответ будет резко отрицательным. Однако стоит мне принести в дом такое гнездо, как она начинает колебаться, а затем говорит «да». Стало быть, надо просто поставить ее перед фактом. Я не сомневался, что она не сможет устоять перед щенком с золотистыми бровями и «носочками». И послал семье Кондос записочку с вопросом, могу ли я показать щенка своей матери, и уже на следующий день одна из дочерей-толстух с готовностью его доставила. Я развернул ткань, в которую он был завернут, и с досадой увидел, что мне прислали не того щенка. Я объяснил это дочери, но та возвращалась в деревню и уже ничего не могла поделать. Она посоветовала мне самому отправиться к маме Кондос и поторопиться, так как этим утром мама грозилась от всех от них избавиться. Я вскочил на ослицу и галопом отправился через оливковую рощу.

Когда я приехал на ферму, мама Кондос сидела на солнце и сплетала белые низки из головок чеснока, а вокруг нее, довольно поквохтывая, царапали землю куры. После того как меня обняли, расспросили о здоровье всей семьи и дали тарелку зеленого инжира, я предъявил щенка и объяснил цель своего приезда.

– Не тот? – воскликнула она, разглядывая тявкающего щенка и тыча в него указательным пальцем. – Не тот! Какая же я глупая. О, хо, хо, хо. Я-то думала, что вам понравился с белыми бровками.

– Вы уже успели избавиться от остальных? – с тревогой спросил я.

– Ну да, – ответила она рассеянно, продолжая разглядывать щенка. – Еще рано утром.

– Что ж, – сдержанно сказал я. Раз уж не смог заполучить желанного, заберу спасенного.

– Нет-нет, я попробую достать для вас того, которого вы хотите. – С этими словами она поднялась и подобрала мотыгу с широким лезвием.

Интересно, подумал я, как она собирается достать мне этого щенка, если она от них избавилась? Уж не намерена ли она выкопать труп? Спасибо, не надо. Я готов был заявить об этом вслух, но мама Кондос, бормоча себе под нос, уже уковыляла к соседнему полю, где желтели хрупкие стебли первой кукурузы на растрескавшейся от солнца почве. Оглядевшись, она пару раз махнула мотыгой, и вдруг раздался визг трех щенят, которые отчаянно сучили ножками, а их глаза, уши и розовые рты были забиты комьями земли.

От ужаса я остолбенел. Убедившись, что не того выкопала, она их отбросила и продолжила свое дело. Только сейчас до меня дошел весь кошмар содеянного. В груди как будто лопнул кровавый пузырь ненависти, слезы гнева потекли по щекам. Из своего немалого запаса греческих ругательств я выуживал самые страшные и швырял в лицо маме Кондос. Потом я ее оттолкнул, и она так и села среди кукурузы. Выкрикивая проклятия и призывая в свидетели всех мыслимых святых и богов, я схватил мотыгу и стал быстро, но осторожно откапывать задыхающихся щенят. Мама Кондос молчала, открыв рот, ошеломленная столь внезапным переходом от безмятежности к ярости. Я побросал щенков в рубашку, прихватил Лулу и сохраненного детеныша и отчалил на ослице, продолжая осыпать проклятиями маму Кондос, которая уже успела подняться с земли и бежала за мной с криками: «Золотой мой, что случилось? Почему вы плачете? Да забирайте их всех!»

Я влетел в дом разгоряченный, заплаканный, грязный, прижимая к себе рубашку с живым грузом, а за мной трусила Лулу в восторге от неожиданной вылазки для нее и всего семейства. Мать, как всегда, суетилась на кухне и придумывала деликатесы для Марго, которая на пару дней уехала на материк залечивать очередную сердечную рану. Выслушав мой сбивчивый и негодующий рассказ, мать, естественно, была потрясена.

– Невероятно! – возмутилась она. – Эти крестьяне! Откуда такая жестокость? Похоронить живыми! Первый раз слышу о подобном варварстве. Ты их спас, дорогой, и правильно сделал. И где они теперь?

Резким движением, словно делая харакири, я развернул рубашку, и на стол обрушился каскад трепыхающихся щенков, которые с громким писком стали вслепую расползаться.

– Джерри, только не на стол… я раскатываю тесто! – всполошилась мать. – Ох уж эти дети! Нам только не хватало пирогов с грязью. Возьми корзину!

Я принес корзину, и мы их всех туда пересадили.

– Бедняжки, – сказала мать, разглядывая щенят. – Как их много. Сколько? Одиннадцать?! У нас и так много собак. Нет, это невозможно.

Я уже все обдумал, поспешил я ее успокоить. Как только они подрастут, я их раздам в хорошие руки. А пока мне поможет Марго, это ее отвлечет от секса.

– Джерри! – ужаснулась мать. – Не говори таких вещей. От кого ты это услышал?

– Ларри сказал, что ей надо отвлечься от секса, и я подумал, что это будет самый лучший выход.

– Забудь это, – попросила она. – Ларри не должен был такое говорить. Марго, она просто… просто… немного переволновалась. И секс тут ни при чем. Это совсем другое. Что подумают люди, если они от тебя такое услышат? Иди и пристрой щенков в безопасном месте.

Я отнес их под раскидистую оливу неподалеку от веранды, привязал Лулу к дереву и влажной тряпкой оттер щенков от грязи. Решив, что корзина слишком ненадежное место для воспитания потомства, Лулу тут же выкопала между корней нору и одного за другим перенесла туда все семейство. Своего любимца я оттирал особенно долго, чем вызвал его неудовольствие. Я все думал, как мне его назвать, и в конце концов дал ему кличку Лазарь, сокращенно Лаз. Потом я бережно поместил его среди братьев и сестер и отправился за чистой рубашкой, так как эта была вся в грязи и пятнах от мочи.

Когда я пришел к обеду, мать как раз посвящала Лесли и Ларри в историю про щенков.

– Невероятно, – сказал Лесли. – Вряд ли это осознанная жестокость. Скорее они просто не задумываются. Вспомните, как они суют раненых птиц в свой ягдташ. И что было дальше? Джерри их утопил?

– Конечно нет! – с негодованием воскликнула мать. – Он принес их домой.

– О господи! – сказал Ларри. – Еще собаки! У нас и так уже четыре.

– Это же щенки, бедняжки.

– И сколько их? – поинтересовался Лесли.

– Одиннадцать, – неохотно призналась мать.

Ларри положил нож и вилку и уставился на нее:

– Сколько? Одиннадцать? Одиннадцать собак? Ты с ума сошла.

– Я же тебе говорю, это щенки… еще совсем крохи, – разволновалась мать. – И Лулу отлично с ними справляется.

– Лулу. Это еще кто такая?

– Их мать. Очень симпатичная.

– То есть целая дюжина собак, черт их подери.

– Наверное, – сказала мать. – Я не считала.

– В этом вся наша беда, никто не считает! – огрызнулся Ларри. – И вот мы уже по колено в помете. Дни творения в худшем варианте. Не успел оглянуться, как из одной совы вырос целый батальон; в каждой комнате сексуально озабоченные голуби, которые озадачили бы саму Мэри Стоупс^[2]; в доме пернатых, как в лавке торговца домашней птицей, не говоря уже о змеях и лягушках, которых ведьмам из «Макбета» хватило бы на многие годы. И ко всему этому ты еще добавляешь дюжину собак! Отличный пример помешательства, охватившего нашу семью.

– Глупости, Ларри. Ты, как всегда, преувеличиваешь, – сказала мать. – Столько крика из-за нескольких щенков.

– Нескольких? Этот дом превратится в греческий филиал Крафтовской выставки собак. А потом еще выяснится, что все суки, и они разом ощенятся в один прекрасный день. Одна бесконечная собачья оргия.

– Кстати. – Мать решила сменить тему. – Ты не должен говорить на каждом углу, что Марго сексуально озабоченная. Люди могут тебя неправильно понять.

– Но это правда. Не вижу причины ее скрывать.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь, – настаивала на своем мать. – Я этого не потерплю. Марго просто романтически настроена. Большая разница.

– Когда все эти суки разродятся, они ей составят хорошую компанию.

– Всё, Ларри, хватит. Больше никаких разговоров о сексе за столом.

Через пару дней Марго вернулась из своей поездки, загорелая и, судя по всему, с залеченным сердцем. Она безостановочно рассказывала о своем путешествии, сопровождая графическими миниатюрами тех, с кем она познакомилась, и каждый раз заключая это фразой: «Я им говорю: если окажетесь на Корфу, непременно заглядывайте к нам».

– Я надеюсь, дорогая, ты пригласила не всех новых знакомых? – несколько встревоженно спросила мать.

– Конечно нет, мама, – отмахнулась Марго, только что поведавшая о греческом моряке, красавце, и его восьми братьях, которых она горячо зазывала в гости. – Только ярких. Я подумала, что ты будешь рада ярким людям.

– Спасибо, но мне хватает ярких друзей Ларри, – холодно сказала мать. – И ты туда же.

– Эта поездка открыла мне глаза, – драматично заключила Марго. – Я поняла, что вы все здесь просто загниваете. Это приводит к узости мышления и… и изолированности.

– Возражать против нежданных гостей – не вижу, дорогая, в этом узости мышления. Между прочим, вся готовка на мне.

– Какие же они нежданные? – заносчиво выпалила Марго. – Я ведь их пригласила.

– Ну да, – сказала мать, чувствуя, что спор зашел в тупик. – Если они заранее напишут и предупредят о своем приезде, то конечно.

– Само собой, предупредят, – холодно заметила Марго. – Мои друзья не настолько плохо воспитаны, чтобы приехать без предупреждения.

Она ошиблась.

Как-то я вернулся на виллу, подрумяненный солнцем и страшно голодный после приятно проведенного дня на лодке в поисках тюленей. Я влетел в гостиную, рассчитывая на чай и гигантский шоколадный торт, который мать собиралась испечь, и застал столь удивительную картину, что остановился на пороге с открытым ртом, а собаки, сбившись у моих ног, ощетинились и зарычали от изумления. Мать, неловко пристроившись на подушке, возлежала на полу, осторожно держа в руке веревку, к другому концу которой был привязан черный и весьма резвый барашек. Вокруг матери, скрестив ноги, сидели на подушках свирепого вида старик в феске и три дамы в чадрах. Перед ними на полу были расставлены лимонад, чай и тарелки с печеньем, бутербродами и шоколадным тортом. Когда я вошел в комнату, старик подался вперед, вытащил из-за пояса огромный, богато инкрустированный кинжал и, отрезав себе здоровый кусок торта, засунул его в рот с выражением полнейшего удовольствия. Все это напоминало сцену из «1001 ночи». Мать страдальчески на меня посмотрела.

– Дорогой, как хорошо, что ты пришел. – В этот момент ей пришлось вступить в борьбу с барашком, который по ошибке скакнул прямо на нее. – Эти люди не говорят по-английски.

Я поинтересовался, кто они.

– Если бы я знала! – в отчаянии сказала мать. – Я готовила чай, когда они появились, и вот уже сидят несколько часов. Я не понимаю ни слова из того, что они говорят. Это они настояли, чтобы мы сидели на полу. Я так думаю, что это друзья Марго. Для друзей Ларри они, кажется, не слишком интеллектуальны.

Я наугад заговорил по-гречески, и старик тут же вскочил на ноги, обрадованный тем, что кто-то его понимает. У него был загнутый орлиный нос, большущие седые усы, похожие на покрытый изморозью кукурузный початок, и черные глаза, словно по щелчку, меняющиеся вместе с его настроением. Он был в белой рубахе с красным поясом, за который был заткнут кинжал, мешковатых шароварах, высоких белых хлопчатобумажных носках и красных чаруки – туфлях с загнутыми носами, украшенными большими помпонами.

– Так вы брат прелестной синьорины? – с восхищением возопил он, и крошки от шоколадного торта задрожали на его усах. – Для меня это такая честь!

Он прижал меня к себе и расцеловал с таким жаром, что собаки залаяли, явно опасаясь за мое здоровье. Барашек при виде четырех горластых собак в панике забегал вокруг матери, накручивая на нее веревку. Когда Роджер издал особенно яростный рык, бедняга с испуганным «мэ» в поисках спасения бросился к французскому окну, а мать, хлопнувшись на спину, перевернула лимонад и шоколадный торт. Тут началось форменное светопреставление.

Роджер, решив, что турок собирается расправиться с матерью и со мной заодно, набросился на его чаруки и вцепился в помпон. Старик попробовал свободной ногой лягнуть пса и в результате распластался. Женщины, скрестив ноги, по-прежнему сидели на подушках, как изваяния, и только визжали из-под своих яшмаков. Мамина собачка Додо, давно решившая, что бедлам в доме особенно вреден для денди-динмонт-терьера с ее родословной, скорбно завывала в углу. Старый турок, на удивление шустрый для своих лет, выхватил кинжал и делал столь же яростные, сколь и бесполезные выпады против Роджера, который хватал зубами то один помпон, то другой, агрессивно рыча и легко уворачиваясь от острого лезвия. Писун и Рвоткин старались поймать барашка, а мать, предпринимавшая тщетные попытки распутать веревку, выкрикивала отрывочные инструкции в мой адрес.

– Барашек! Джерри, лови барашка. Они его убьют! – голосила она, вся облитая лимонадом и усыпанная крошками от шоколадного торта.

– Дьявольский выродок! Собачье отродье! Мои туфли! Оставь в покое мои туфли! Я тебя убью… задушу! – пыхтел турок, продолжая размахивать перед носом Роджера кинжалом.

– Айи! Айи! Айи! Его туфли! Его туфли! – хором визжали женщины, неподвижно восседая на подушках.

Не без труда избежав колотой раны, я оттащил Роджера от вожделенных помпонов и увел его вместе с Писуном и Рвоткиным на веранду. Затем я открыл раздвижные стеклянные двери и запер барашка в столовой в качестве временной меры, пока я буду врачевать душевные раны старого турка. Мать с нервной улыбкой бодро кивала на все, что я говорил, не понимая при этом ни слова, и все пыталась хоть немного отчиститься, но у нее это плохо получалось, поскольку шоколадный торт в этот раз удался ей на славу и по размерам, и по вязкости, крем из него так и сочился, а она, валясь на спину, въехала локтем в самую середину торта. В конце концов мне удалось успокоить старика. Пока мать переодевалась наверху, я наливал бренди турку и его трем женам. При этом я не скупился, и к тому моменту, когда мать вернулась, по крайней мере из-под одной чадры раздавалось слабое икание, а нос у турка сделался пунцовым.

– Ваша сестра… не знаю, как сказать… само волшебство… она послана небом. Первый раз вижу такую девушку, – говорил турок, с готовностью протягивая свой бокал. – У меня, как видите, три жены, но ваша сестра что-то особенное.

– Что он сказал? – спросила меня мать, с тревогой поглядывая на кинжал. Я ей перевел.

– Отвратительный старик, – прореагировала она. – Марго следовало быть благоразумнее.

Турок осушил бокал и снова протянул, компанейски нам улыбаясь.

– Простоватая у вас служанка, – сказал он, показав пальцем на мать. – Совсем не говорит по-гречески.

– Что он сказал? – спросила мать.

Я добросовестно перевел.

– Наглец! – возмутилась мать. – Ну, я Марго покажу. Объясни ему, кто я.

Я объяснил, и реакция турка превзошла все ожидания. Он с воплем вскочил, схватил ее за руки и стал покрывать поцелуями. А затем, продолжая их удерживать, как в тисках, и заглядывая ей в глаза, пропел так, что задрожали усы:

– Вы мать моего Цветущего Миндаля!

– Что он сказал? – спросила она дрожащим голосом.

Но прежде чем я успел перевести, турок что-то гаркнул своим женам, и те, впервые оживившись, повскакали со своих подушек, подбежали к матери и, откинув чадру, принялись с необыкновенным подобострастием целовать ей руки.

– Зачем они это делают? – задохнулась мать. – Джерри, скажи им, чтобы они прекратили.

Вернув жен на подушки, турок снова повернулся к матери. Он приобнял ее за плечи мощной ручищей, так что она даже пискнула, а другую выбросил вперед ораторским жестом.

– Мог ли я мечтать, – загремел он, не отводя от нее глаз, – что мне выпадет честь увидеть мать моего Цветущего Миндаля?

– Что он сказал? – взволнованно спросила мать, зажатая в медвежьих объятьях, как в ловушке.

Я снова перевел.

– Цветущий миндаль? Это он о чем? Какой-то сумасшедший, – сказала она.

Я пояснил, что турок, судя по всему, без памяти влюблен в Марго и это он так ее называет. Мои слова подтвердили худшие опасения матери по поводу намерений турка.

– Цветущий миндаль, вот как! – с негодованием воскликнула она. – Я ей устрою цветущий миндаль, пусть только вернется!

И в эту самую минуту в дверях появилась Марго собственной персоной, свежая и похорошевшая, в весьма открытом купальном костюме.

– Ооооооо! – закричала она в восторге. – Мустафа! И Лена, и Мария, и Телина! Какое счастье!

Турок бросился к ней и принялся подобострастно покрывать ее руки поцелуями, а три жены окружили их и что-то нежно мурлыкали.

– Мама, это Мустафа, – с сияющим лицом объявила Марго.

– Мы уже познакомились, – мрачно сказала мать. – Он испортил мое новое платье… точнее, не он, а его барашек. Пойди оденься.

– Барашек? – озадаченно переспросила Марго. – Какой еще барашек?

– Которого он привел для своего цветущего миндаля, как он тебя называет, – с вызовом бросила ей мать.

– Это всего лишь прозвище, – сказала Марго, покраснев. – Он не имеет в виду ничего дурного.

– Знаю я этих извращенных старикашек, – зловеще произнесла мать. – Тебе бы не мешало быть дальновиднее.

Турок слушал их разговор, переводя ясный взор с одной на другую и лучезарно улыбаясь. Поняв, что, если между матерью и Марго начнется настоящая перепалка, мои способности как переводчика могут оказаться ограниченными, я открыл раздвижные двери и впустил в комнату барашка. Он вошел дерзкой танцующей походкой, черный и кудрявый, как грозовая туча.

– Как ты смеешь оскорблять моих друзей! – выкрикнула Марго. – Он не извращенный старец, а один из самых чистых мужчин из всех, кого я знаю.

– Мне нет дела до того, чистый он или не чистый, – сказала мать, теряя терпение. – Он не останется в нашем доме вместе со своими… женщинами. Я не собираюсь готовить для гарема.

– Разговор матери и дочери – такое наслаждение, – доверительно сказал мне турок. – Как будто слушаешь перезвон колокольчиков в отаре овец.

– Ты ужасная, ужасная! – сорвалась Марго. – Из-за тебя у меня нет друзей. Ты узко мыслишь, провинциально!

– По-твоему, возражать против троеженства – это провинциально? – вознегодовала мать.

– Это мне напоминает пение наших соловьев. – У турка увлажнились глаза.

– Он турок, что ты от него хочешь? – взвизгнула Марго. – У него должно быть три жены.

– Любой мужчина может избежать троеженства, если только захочет, – стояла на своем мать.

– Видимо, Цветущий Миндаль рассказывает вашей матери о счастливом времени, проведенном в нашей долине, правда? – продолжал турок доверительный разговор со мной.

– Ты всегда меня подавляла, – сказала Марго. – Что бы я ни сделала, все не так.

– Беда в том, что я тебе даю слишком много свободы. Я отпускаю тебя на несколько дней, и вот ты возвращаешься с этим… с этим… старым распутником и его танцовщицами, – возразила мать.

– Вот. Что я сказала? Ты меня подавляешь, – торжествующе воскликнула Марго. – Теперь ты решила, что у меня виды на турка.

– Я бы мечтал привезти их в нашу деревню, – сказал турок, глядя на мою мать и сестру влюбленным взглядом. – Мы прекрасно проводили бы время… танцы, песни, вино…

Барашек обиделся, что никто не обращает на него внимания. Он уже и поскакал, и пометил пол в гостиной, и продемонстрировал пару классных пируэтов – никакой реакции. Тогда он пригнул голову и бросился на мать. Наскок получился выше всяческих похвал. Об этом я могу судить со знанием дела, так как во время своих экспедиций в окрестные оливковые рощи я нередко встречал горячих и необузданных молодых баранов и сражался с ними, к нашему обоюдному удовольствию, как матадор, используя рубашку в качестве плаща. Осуждая результат, я вынужден признать, что атака была хорошо продумана и блестяще проведена: кучерявый барашек врезался своей костлявой головой точнехонько матери под коленки, отчего она улетела на продавленный, набитый конским волосом диван, словно в нее попал артиллерийский снаряд, и там ловила ртом воздух. Действия подаренного им барашка привели турка в ужас, и он поспешил прикрыть мать собой, выставив вперед руки, дабы защитить ее от повторной атаки, похоже неминуемой, так как барашек, довольный собой, отбежал на некоторое расстояние и боевито пританцовывал наподобие боксера, разминающегося в углу ринга.

– Мама, мама, с тобой все в порядке? – переполошилась Марго.

Мать была не в состоянии что-либо ответить.

– О! Он такой же отчаянный, как я, Цветущий Миндаль, – вскричал турок. – Давай, смельчак, вперед!

Барашек ответил на приглашение так внезапно и с такой скоростью, что застиг турка врасплох. Черная масса метнулась через всю комнату, стуча копытами по вытертым половицам с пулеметной дробью, раздался удар по лодыжкам, и турок грохнулся на диван рядом с матерью, где и лежал, издавая громкие крики от ярости и боли. В свое время я получал такие подсечки, так что его ощущения были мне хорошо знакомы.

Жены турка остолбенели от ужаса при виде своего поверженного господина и только голосили, как три муэдзина на минарете во время захода солнца. И вот эту прелюбопытную картину застали появившиеся в дверях Ларри и Лесли. Они остановились на пороге, не веря своим глазам: я, гоняющийся по всей комнате за распоясавшимся барашком; Марго, успокаивающая трех причитающих женщин в чадрах; и мать, кувыркающаяся на диване со старым турком.

– Мать, тебе не кажется, что ты уже старовата для подобных развлечений? – сказал Ларри.

– Ух ты, какой шикарный кинжал, – воскликнул Лесли, с интересом разглядывая извивающегося турка.

– Ларри, не говори глупости, – возмутилась мать, массируя ноги под коленками. – Это все Марго и ее турок.

– Как утверждает Спиро, туркам доверять нельзя, – заявил Лесли, не отрывая взгляда от кинжала.

– И все же что это ты кувыркаешься с турком среди дня? – решил уточнить Ларри. – Изображаешь из себя леди Эстер Стэнхоуп?^[3]

– Послушай, Ларри, с меня и так довольно. Не выводи меня из себя. Сделай одолжение, скажи этому человеку, чтобы он как можно скорее покинул наш дом.

– Как ты смеешь, как ты смеешь! Это мой турок, – слезно возопила Марго. – Ты не вправе так с ним обращаться.

– Я иду наверх смазать синяки экстрактом гамамелиса, – сказала мать, направляясь к выходу. – И, когда я спущусь, этого человека не должно быть в моем доме.

К ее возвращению Ларри и Лесли успели подружиться с турком, и, к досаде матери, он и его три жены просидели у нас еще несколько часов, поглощая в огромных количествах сладкий чай и бисквиты, но в конце концов удалось усадить их в экипаж и отправить обратно в город.

– Слава богу, все это закончилось. – Мать, прихрамывая, заковыляла в столовую, чтобы накрыть ужин. – Хорошо уже то, что они у нас не поселились. Марго, в самом деле, ты должна понимать, кого приглашаешь.

– Мне надоело, как ты критикуешь моих друзей, – огрызнулась та. – Самый обычный безобидный турок.

– Из него получился бы очаровательный зять, ты не находишь? – сказал Ларри. – Марго назвала бы будущего сына Али-Баба, а дочь Сезам.

– Дорогой, не надо так шутить, – попросила мать.

– Я не шучу. Старик мне сказал, что его жены уже не первой молодости и он бы с удовольствием взял Марго в качестве четвертой.

– Ларри! Это неправда! Какой все-таки мерзавец. Его счастье, что он не обратился с этим ко мне. Уж я бы сказала ему пару ласковых. А ты что ему ответил?

– Я ему сказал, какое мы даем за Марго приданое, и, кажется, это его сильно расхолодило.

– Приданое? Ты о чем? – озадаченно спросила мать.

– Одиннадцать щенков-молокососов.

2. Призраки и пауки

Берегись злого духа.

У. Шекспир. Король Лир. Акт III, сц. 4

(перевод Б. Пастернака)

На протяжении всего года четверг, по моему мнению, был главным днем недели, поскольку именно тогда нас посещал Теодор. Иногда мы семьей уезжали на весь день на пикник в южной части острова или на далекий пляж, но обычно мы с Тео вдвоем отправлялись на прогулки, как он предпочитал их называть. Обвешанные снаряжением в виде сумок, сачков, бутылочек и пробирок, мы в сопровождении собак обследовали остров, одержимые таким же духом приключений, как путешественники эпохи королевы Виктории, забиравшиеся в африканскую глухомань.

Но немногие из викторианских путешественников могли похвастаться таким преимуществом, как Теодор в качестве компаньона: подручная энциклопедия, лучше не придумаешь. Для меня он был всезнающим божеством, только приятнее, ведь его можно потрогать. Не меньше, чем эрудиция Тео, всех поражала его скромность. Я вспоминаю, как мы все сидели на веранде среди остатков щедрого материнского чаепития, слушали утомленных цикад, воспевающих наступление вечера, и забрасывали Теодора вопросами. На нем был безукоризненный твидовый костюм, светлые волосы и бородка тщательно ухожены, и стоило кому-то затронуть новую тему, как в глазах Теодора вспыхивал живой интерес.

– Теодор, – обращался к нему Ларри, – в монастыре Палеокастрицы есть икона, написанная, как говорят, Панайотисом Доксарасом. Вы в это верите?

– Боюсь, что я не слишком сведущ в этом вопросе, – осторожно начинал Теодор. – Но я склонен предположить, что ее автор скорее Цадзанис… э-э… который написал эту прелюбопытную вещицу в монастыре Платитера… ну, вы знаете, у дороги, что ведет из столицы на север. Разумеется, он…

После чего следовала развернутая, но довольно сжатая, всего на полчаса, лекция по истории иконописи на Ионийских островах начиная с 1242 года, а в конце говорилось: «Но если вас интересует мнение эксперта, есть доктор Парамифиотис, который предоставит вам гораздо больше сведений, чем я».

Неудивительно, что он был для нас оракулом. Слова «Тео сказал» ставили печать подлинности на сведениях, от кого бы те ни исходили; это был оселок для получения материнского согласия, о чем бы ни шла речь – о предпочтительности фруктовой диеты или о безопасности содержания скорпионов в моей спальне. Теодора хватало на всех. С матерью он мог обсуждать растения, в особенности пряные травы, и рецептуры, а еще он подкидывал ей детективные романы из своей богатой библиотеки. С Марго он говорил о диетах, физических упражнениях и различных чудодейственных мазях от прыщиков и угрей. Он легко подхватывал любую тему, рождающуюся в живом, как ртуть, мозгу Ларри – от Фрейда до веры крестьян в вампиров. А Лесли он просвещал в отношении истории огнестрельного оружия в Греции или зимних повадок зайца. Если же говорить обо мне с моим невежественным, но пытливым умом, то для меня Теодор был неиссякаемым источником знаний, о каком бы предмете ни шла речь, и я с жадностью припадал к этому источнику.

По четвергам Теодор обычно приезжал около десяти, удобно сидя в конном экипаже на заднем сиденье, на голове серебристая фетровая шляпа, на коленях дорожная сумка, рядом трость с марлевой сеточкой на конце. Я, будучи на ногах с шести утра, высматривал его из окна среди олив, и в конце концов меня охватывало отчаяние: вероятно, он забыл, какой сегодня день, или упал и сломал ногу, или случилась еще какая-то беда. Не могу описать, какое меня охватывало облегчение при виде его, серьезного, здорового и умиротворенного, в приближающемся экипаже. Солнце, до этой минуты пребывавшее в затмении, начинало снова сиять. Церемонно пожав мне руку, Теодор расплачивался с кучером и напоминал ему о том, что вечером он должен вернуться к назначенному часу. Затем, вскинув сумку на плечо, задумчиво глядя в землю и раскачиваясь в своих до блеска начищенных туфлях, он говорил:

– Я полагаю… м-м… что мы можем обследовать пруды возле… э-э… Контокали. Если, конечно, вы не желаете отправиться… э-э… в другое место.

Я благостно отвечал, что пруды возле Контокали меня вполне устраивают.

– Прекрасно. Одна из причин, почему меня туда… м-м… потянуло… дело в том, что по дороге нас ждет великолепная канава, в которой я… э-э… обнаружил несколько презанимательных образцов.

Под оживленный разговор мы направляли наши стопы в сторону оливковой рощи, а из тени мандаринового дерева, помахивая хвостами, выползали собаки, готовые последовать за нами. И тут нас нагоняла задыхающаяся Лугареция, дабы всучить сумку с ланчем, о котором мы напрочь забыли.

Мы шли среди олив под разговоры и иногда останавливались, чтобы изучить цветок или дерево, птичку или гусеницу, – нам все шло впрок, и Теодору обо всем было что сказать.

– Даже не знаю, как вы можете сохранить грибы для своей коллекции. Они в любом случае… э-э… усохнут. Лучше всего их зарисовать или, я не знаю, сфотографировать. Зато вы можете коллекционировать споры, они очень красивые. Что? Ну, вы срезаете шляпку… э-э… хорошего гриба или мухомора и кладете на белую карточку. Конечно, гриб должен созреть, иначе он не выделит спор. Через некоторое время вы аккуратно снимете шляпку… чтобы не смазать выпавшие споры… и увидите на карточке такой красивый… м-м… узор.

Собаки убегали вперед, так что мелькали одни пятки, обнюхивали темные ямки, покрывавшие, как соты, корни древних олив, устраивали шумное и бесполезное преследование ласточек, стелившихся над самой землей в лабиринте среди деревьев. Наконец мы выходили на открытое пространство, где оливковая роща уступала место виноградникам или полям с фруктовыми деревьями либо кукурузой.

– Ага! – изрекал Теодор, остановившись перед наполненной водой и заросшей водорослями канавой и вглядываясь в нее загоревшимися глазами, с ощетинившейся от воодушевления бородкой. – Это уже любопытно. Видите? Рядом с концом моей трости.

Я напрягал зрение, но ничего не видел. Теодор аккуратно зачерпывал привязанным к концу трости маленьким сачком, как будто вытаскивал муху из супа, и поднимал его повыше.

– Теперь видите? Это яйцевый кокон Hydrophilus piceus… иными словами, водолюба большого. Кокон этот соткала, как вы понимаете… м-м… самка. Он может содержать до пятидесяти яиц. Любопытный момент… секундочку, я возьму пинцет… Вот… смотрите… эта трубочка или, лучше сказать, мачта… заполнена воздухом, так что вся конструкция похожа на устойчивый кораблик. На то и мачта… Если вы поместите это в аквариум, из яиц вылупятся жучки, хотя должен вас предупредить, что личинки очень… э-э… прожорливые и опасны для других обитателей аквариума. Ну-ка попробуем поймать взрослую особь.

Терпеливо, как какая-нибудь болотная птица, Теодор прохаживался туда-сюда вдоль канавы, то и дело опуская в воду свой сачок.

– Ага! Есть! – наконец воскликнул он и осторожно скинул в мои жадно протянутые ладони большого черного жука, негодующе сучащего лапками.

Я не скрывал своего восхищения сильными ребристыми подкрыльями, щетинистыми ножками и тельцем с оливковым отливом.

– Он довольно медленно плавает в сравнении с… э-э… водяными жуками и делает это весьма своеобразно. М-м… вместо того чтобы использовать обе ноги сразу, как водяные жуки, он действует ими попеременно. Получаются такие… э-э… дерганые движения.

Была ли польза от собак во время наших вылазок? Когда как. Порой они нас только отвлекали, врываясь в крестьянские дворы и атакуя кур, а на выяснения отношений с хозяином уходило по крайней мере полчаса. А временами от них даже была польза: например, они обступали змею и не давали ей ускользнуть, заливаясь громким лаем и приглашая нас для научного осмотра. В любом случае мне было спокойнее, когда меня сопровождали Роджер, похожий на приземистого заросшего черного барашка, Писун в его элегантной шелковой черно-рыжей «попонке» и Рвоткин, представлявший собой нечто среднее между ливерной колбасой и бультерьером в белых пятнышках. Иногда им надоедало нас дожидаться, но, как правило, они терпеливо отлеживались в теньке, высунув подрагивающие розовые языки, или сидели вальяжно, отвечая на наши взгляды дружеским помахиванием хвоста.

Роджер первым свел меня с красивейшим пауком, носящим изящное имя Eresus niger ^[4]. Мы прошли значительное расстояние и в полдень, когда солнце совсем раскалилось, решили остановиться и устроить в тени маленький пикник. Присев на опушке оливковой рощи, мы взялись за бутерброды и имбирный лимонад. Обычно, когда мы с Теодором трапезничали, собаки рассаживались вокруг, тяжело дышали и умоляюще глядели нам в глаза, изначально полагая, что наша еда будет получше, чем у них, а посему, разделавшись со своей пищей, они ждали щедрых даров от нас, пользуясь всеми уловками азиатских нищих. В данном случае Писун и Рвоткин закатывали глаза, задыхались и всячески давали нам понять, что они на пороге голодной смерти. Как ни странно, Роджер в этом не участвовал. Он сидел на солнышке перед зарослями ежевики и что-то пристально разглядывал. Я подошел посмотреть, чем же это он так увлечен, что даже проигнорировал корочки хлеба. Поначалу я ничего не увидел, и вдруг мне открылось нечто столь совершенное, что я не поверил собственным глазам. Крошечный паучок величиной с горошину показался мне ожившим рубином или ползущей капелькой крови. С криком радостного воодушевления я кинулся к дорожной сумке и достал оттуда таблетницу со стеклянной крышкой – как раз для такого великолепного создания. Однако поймать его оказалось не так-то просто, для такой крохи он совершал головокружительные прыжки, и мне пришлось долго гоняться за ним вокруг ежевичного куста, пока я все-таки не усадил его в таблетницу и не понес торжествующе показывать свое сокровище Теодору.

– Ага! – Он отхлебнул лимонада, прежде чем достать увеличительное стекло, чтобы получше рассмотреть моего пленника. – Это Eresus niger… м-м… да… естественно, самец… какой красавец… самка сплошь черная, а вот самец ярко окрашенный.

При ближайшем рассмотрении через увеличительное стекло паучок оказался еще прекраснее, чем я думал. Его передняя четвертина или грудная клетка бархатно-черная, с алыми пятнышками по краям. Вокруг недлинных и довольно толстых лапок белые ленточки, до смешного похожие на полосатые брючки. Но больше всего приковывало к себе внимание брюшко: ярко-красное, с тремя черными пятнышками, обрамленными белыми волосками. Редкостный экземпляр. Надо непременно подыскать ему пару и попробовать вывести потомство. Я тщательно обследовал куст ежевики и прилегающие места, но все безрезультатно. Тут Теодор мне объяснил, что самка роет себе норку длиной около трех дюймов и выстилает ее грубоватой сетью из паутины.

– От норок других пауков она отличается тем, – пояснил Теодор, – что в одном месте сеть выступает как козырек или своего рода крыша над входом в тоннель. А кроме того, снаружи козырек украшают остатки употреблявшейся самкой пищи: ножки кузнечика, подкрылья жуков.

Вооруженный этими знаниями, на следующий день я отправился на то же место, чтобы еще раз прочесать все вокруг ежевичного куста. Полдня ушли впустую. Раздосадованный, я поплелся домой к чаепитию, выбрав короткий путь через небольшие холмы, покрытые буйным средиземноморским вереском, который почему-то особенно разрастался на этой песчаной обезвоженной почве. Эту дикую сухую местность облюбовали муравьиные львы, перламутровки и другие солнцелюбивые бабочки, а также ящерицы и змеи. По дороге я вдруг наткнулся на старый череп овцы. В одной из пустых глазниц самка богомола отложила забавную россыпь яиц из тех, что мне всегда напоминали этакий пудинг овальной формы или многослойный бисквитный торт. Присев на корточки, я раздумывал, не прихватить ли эту россыпь для коллекции, когда взгляд мой упал на паучью нору – точь-в-точь такую, как ее описывал Теодор.

Я вытащил ножик и с особыми предосторожностями вырезал большой пласт земли. Когда же я его отвалил, под ним обнаружилась не только самка, но и ее нора. Празднуя свой успех, я спрятал самку в дорожную сумку и заспешил на виллу. Самец уже сидел в маленьком аквариуме, но самка, подумал я, заслуживает лучшей участи. Из большого аквариума я бесцеремонно изгнал двух лягушек и малышку-черепашку, почистил его, украсил вереском и мхом, а затем аккуратно положил внутрь пласт земли вместе с самкой и ее норкой и оставил ее приходить в себя после столь внезапной перемены в жизни.

Спустя три дня я ей представил самца. Поначалу все было на редкость неинтересно, ничего романтичного, он просто бегал, как оживший горячий уголек, и ловил разных насекомых, которых я щедро предоставил. Но однажды рано утром я заглянул в аквариум и понял, что паук наконец обнаружил жилище самки. Он ходил вокруг, забавно, дергаными движениями переставляя свои полосатые лапки, и все его тельце дрожало, судя по всему, от страсти. Пошагав так минуту-другую в сильном возбуждении, он приблизился к норе и через мгновение нырнул под крышу. Хотя дальнейшее, увы, было вне поля моего зрения, я сделал заключение, что он там спаривается с самкой. Проведя в норе около часа, он вышел оттуда с беспечным видом и продолжил как ни в чем не бывало гоняться за кузнечиками и падальными мухами, которыми я его обеспечил. На всякий случай, решив перестраховаться, я отсадил его в другой аквариум, поскольку самки некоторых пауков известны своими каннибалистскими наклонностями и не прочь употребить супруга в качестве легкой закуски.

Дальнейшее развитие драмы я видел не во всех подробностях, но кусками. Отложив яйца, самка тщательно завернула их в паутину. Этот шарик она схоронила в глубине тоннеля, но каждый день вытаскивала оттуда и вешала под крышей. То ли поближе к солнечным лучам, то ли ради свежего воздуха, затрудняюсь сказать. А еще она маскировала шарик ошметками от съеденных жуков и кузнечиков.

Шли дни, и помимо крыши над тоннелем она еще соорудила над землей шелковистый навес. Я долго изучал сей архитектурный шедевр, но в конце концов потерял терпение, поскольку невозможно было разглядеть, что происходит в самой норе. Пришлось взять скальпель и длинную штопальную иглу и осторожно вскрыть этот свод. Изумленный, я увидел множество клеточек, а в них новорожденных паучков, в центре же лежал труп матери. Одновременно мрачная и трогательная картина: детки, сидящие вокруг усопшей, своего рода бдение у гроба. Когда новорожденные встали на ноги, мне пришлось выпустить их на волю. Обеспечить едой почти восемьдесят паучков – даже для меня, при всем моем энтузиазме, задачка была неподъемной.

Среди множества друзей, которых Ларри посчитал нужным ввести в наш дом, оказалась необычная пара художников – Лумис Бин и Гарри Банни. Оба американцы, они относились друг к другу с большой нежностью, то есть настолько нежно, что уже на следующий день мы называли их между собой не иначе как Киска Луми и Душка Гарри. Молодые, привлекательные, с плавными движениями, как будто без костей, что характерно для «цветных», в отличие от европейцев. Пожалуй, перебирали с золотыми браслетами, а также с духами и лаком для волос, но симпатяги и, в отличие от других художников, останавливавшихся у нас, трудоголики. Как многие американцы, они отличались очаровательной наивностью и прямолинейностью, что делало их идеальной мишенью для розыгрышей. Особенно в этом преуспел Лесли. Я тоже принимал в них участие и потом докладывал о результатах Теодору, получавшему от всего этого такое же невинное удовольствие, как и мы с Лесли. Каждый четверг я рассказывал о развитии сюжета, и порой у меня складывалось ощущение, что Теодор ждал этих шуток с большим интересом, чем новостей из моего зверинца.

Лесли был гением розыгрышей, и детская доверчивость нашей парочки вдохновляла его на новые высоты. Вскоре после их появления он подбил их на то, чтобы поздравить Спиро с благополучным получением турецкого гражданства. Как и большинство греков, считавший турок злом пострашнее самого Сатаны и посвятивший несколько лет борьбе с ними, Спиро превратился в извергающийся вулкан. К счастью, мать оказалась рядом и вовремя встряла между побледневшими, озадаченными и протестующими Луми и Гарри, с одной стороны, и бочковидным, накачанным торсом, с другой. Она напоминала миниатюрную викторианскую миссионерку, которая пытается остановить наседающего носорога.

– Божья Мать! Миссис Даррелл! – рычал Спиро. – Я сейчас им показать.

– Нет-нет, Спиро. Мы сейчас во всем разберемся.

– Они меня назвать чертов турка! Я грек, а не чертов турка!

– Ну разумеется, – успокаивала его мать. – Я уверена, что это какая-то ошибка.

– Ошибки! – взревел Спиро, от ярости переходя на множественное число. – Ошибки! Я не позволить делать из меня турка. Эти, черт бы их, гомики, вы уж меня простить, миссис Даррелл.

Мать долго его успокаивала, а потом допытывалась от перепуганных Киски и Душки, чтó же такого они ему сказали. В результате у нее разболелась голова, и она сильно злилась на Лесли.

Через какое-то время ей пришлось выселить их из гостевой спальни из-за косметического ремонта. Она их поместила в одну из больших и мрачных чердачных комнат, что дало Лесли повод рассказать им историю звонаря из Контокали, который умер на чердаке. Этот сущий дьявол году в 1604-м или около того был официальным палачом на Корфу. Сперва он истязал своих жертв, а потом звонил в колокольчик, прежде чем отрубить голову. Кончилось тем, что он жителям порядочно надоел и однажды ночью они ворвались в его дом и обезглавили его самого. В дальнейшем, в качестве прелюдии к появлению безголового призрака с кровавым обрубком шеи, на улицах раздавался безумный трезвон колокольчика.

Сумев убедить доверчивую пару в правдивости этой истории, чему поспособствовал Теодор, Лесли одолжил у приятеля-часовщика пятьдесят два будильника, приподнял на чердаке две половицы и спрятал под ними часовые механизмы, предварительно заведя на три часа ночи.

Эффект одновременно зазвеневших пятидесяти двух будильников оказался весьма впечатляющим. Луми и Гарри с воплями ужаса мгновенно покинули чердак, а в спешке кто-то кого-то еще зацепил, и они вдвоем, обнявшись, загремели с лестницы. Жуткий грохот перебудил весь дом, и не сразу удалось убедить парочку в том, что это был розыгрыш, и пришлось их успокаивать с помощью бренди. У матери, не говоря уже о гостях, утром снова разболелась голова, а с Лесли после этого она еще долго не разговаривала.

О невидимых фламинго мне случайно стало известно в один прекрасный день, когда мы все пили чай на веранде. Теодор поинтересовался у американской пары, как подвигается их работа.

– Дорогой Тео, – начал Гарри Душка, – у нас все складывается божественно, просто божественно, не правда ли, киска?

– О да, – заговорил Киска Луми. – О да. Здесь фантастический свет, просто фантастический. Как будто солнце приблизилось к земле.

– Вот-вот, – согласился с ним Душка Гарри. – Луми очень точно сказал. Солнце спустилось вниз, чтобы посветить нам, грешным.

– Я тебе как раз утром об этом сказал, да, киска?

– Да, Луми. Мы стояли возле сарайчика, и ты мне говоришь…

– Выпейте еще чаю, – перебила их мать, уже зная, что эти двое смертных, если их не остановить, будут говорить бесконечно о нерушимости их союза.

Беседа ушла в эмпиреи искусства, и я слушал вполуха, когда вдруг мое внимание привлекли слова Киски Луми:

– Фламинго! О, Гарри Душка! Мои любимые птицы! Где они, Лес, где?

– Там. – Лесли махнул рукой, соединяя разом Корфу, Албанию и большую часть Греции. – Целые стаи.

Я заметил, что Теодор, как и я, задержал дыхание в ожидании, что мать, Марго или Ларри сейчас начнут опровергать эту откровенную ложь.

– Фламинго? – заинтересовалась мать. – Я и не знала, что здесь обитают фламинго.

– Да, – уверенно подтвердил Лесли. – Их здесь сотни.

– Теодор, вы знали, что здесь есть фламинго? – спросила мать.

– Я… э-э… как-то видел их на озере Хакиопулос, – ответил Теодор, не уклоняясь от истины, однако умалчивая о том, что случилось это три года назад и к тому же это был единственный случай, когда фламинго посетили Корфу. У меня в память об этом хранилась горсть розовых перышек.

– Святой Боже! – воскликнул Киска Луми. – Лес, дорогой, а мы могли бы на них взглянуть хоть одним глазком?

– Конечно, – беззаботно ответил он. – Нет ничего проще. Каждый день они летают одним и тем же маршрутом.

На следующее утро Лесли вошел в мою комнату с чем-то напоминающим пастуший рожок, сделанный из коровьего рога. Я спросил Лесли, что это, и он улыбнулся.

– Манок для фламинго, – произнес он с довольным видом.

Сильно заинтригованный, я сказал, что никогда о таком не слышал.

– Я тоже, – признался он. – Вообще-то, в таком коровьем роге хранят порох для дульнозарядных ружей. Но кончик отломился, и теперь в этот рог можно дудеть.

В качестве иллюстрации он поднес к губам заостренный конец и дунул в рожок. Раздался долгий трубный звук, нечто среднее между сигналом горна и малопристойной губной вибрацией с резонирующими обертонами. Я выслушал критически и прямо ему сказал, что это нисколько не похоже на крик фламинго.

– Да, но Киска Луми и Душка Гарри про это, уж поверь мне, ничего не знают, – сказал он. – А теперь мне нужны твои фламинговые перышки.

Я не очень-то хотел расставаться с таким раритетом из коллекции, но Лесли объяснил, зачем ему нужны перышки, и пообещал, что ничего с ними не случится.

В десять утра появились Луми и Гарри, одетые, как им велел Лесли: большая соломенная шляпа и резиновые сапоги, поскольку, объяснил он, нам, возможно, придется топать за фламинго по болотам. Оба возбужденно предвкушали приключение, а когда Лесли продемонстрировал им манок, их энтузиазм вышел за всякие рамки. Они дули в рог с такой силой, что собаки выли и лаяли как безумные, а Ларри в ярости высунулся из окна своей спальни и сказал, что, если мы и дальше будем устраивать тут лисью травлю, он отсюда съедет.

– А ты в твои годы куда смотришь? – бросил он матери, которая вышла на эту вакханалию, и захлопнул окно.

Мы вывели наших отважных охотников в открытое поле и заставили пройти около двух миль, после чего энтузиазма у них немного поубавилось. Потом принудили их влезть на вершину почти неприступного холма, усадили их в заросли ежевики и велели трубить для привлечения фламинго. Полчаса они вовсю старались по очереди, пока не выдохлись. Под конец рог звучал, как стон отчаяния смертельно раненного слона, и уж никак не птицы.

Тут пришел мой черед. Запыхавшийся и возбужденный, я взбежал на вершину холма и сообщил нашим охотникам, что их усилия не пропали даром. Фламинго на зов отреагировали, но, к сожалению, они находятся восточнее, на равнине, в полумиле от холма. Если охотники поспешат, то Лесли их дождется. Я не переставал восхищаться американским упорством. Топая в своих неудобных резиновых сапогах, они помчались к другому холму и по моему указанию периодически останавливались, чтобы, отдуваясь, продудеть в рог. Обливаясь потом, они влезли на холм, где их ждал Лесли. Он им сказал, что пусть они здесь дудят, а он пока спустится вниз и погонит стаю фламинго в их сторону. А чтобы ему идти налегке, он им оставил свое ружье и ягдташ. Через минуту он скрылся из виду.

И тут к представлению подключился Филимон Контакоса, наш любимый полицейский. Вне всякого сомнения, главный толстяк и соня в боевых рядах Корфу, он прослужил в правоохранительных органах тридцать с лишним лет и объяснял свое непродвижение по службе тем, что ни разу никого не арестовал. Он многословно объяснял, что физически на такое не способен, и от одной мысли о грубом обращении с преступником его глаза цвета темной фиалки наполнялись слезами, а в дни праздников, при первом же намеке на ссору между подгулявшими односельчанами, он решительно уходил в сторонку. Вообще, он предпочитал вести тихий образ жизни и пару раз в месяц наносил нам визит, чтобы повосхищаться коллекцией оружия (на которое у Лесли не было официального разрешения), а заодно принести в подарок контрабандный табак для Ларри, цветы для матери и Марго и засахаренный миндаль для меня. В юности, будучи матросом на торговом судне, он неплохо освоил английский язык, что, вкупе с любовью всех корфиотов к розыгрышам, делало его идеальным пособником в осуществлении наших задумок. И он не ударил в грязь лицом.

Филимон вразвалку поднялся на холм, одетый с иголочки, каждым килограммом олицетворяя закон и порядок; словом, образцовый полицейский. Застав наших охотников за бесплодными упражнениями на «манке», он благосклонно поинтересовался, чем это они занимаются. На что Киска Луми и Душка Гарри радостно откликнулись, как два щенка, похвалили Филимона за его ломаный английский и ответили на вопрос. К ужасу американцев, на их глазах добрый подмигивающий толстяк-полицейский превратился в холодное брутальное воплощение официоза.

– Вы не знать, что фламинг нельзя стрелять? – рявкнул он. – Запрещено стрелять фламинг!

– Но, дорогой, мы не собираемся в них стрелять, – дрожащим голосом заговорил Киска Луми. – Мы просто хотим их увидеть.

– Да. Вы все напутали, – умиротворяющим тоном обратился к нему Душка Гарри. – Мы не собираемся в них стрелять. Мы просто хотим их увидеть. Не стрелять, ясно?

– Если вы в них не стрелять, то зачем вы с ружьем? – спросил Филимон.

– Ах, это. – Киска Луми покраснел. – Это ружье нашего друга… э… амиго… сечете?

– Да-да, нашего друга, – подхватил Душка Ларри. – Лес Даррелл. Вы его знаете? Он хорошо известен в здешних кругах.

Филимон взирал на них холодным, неумолимым взглядом.

– Я не знать этого друга, – наконец сказал он. – Пожалуйста, открывать сумку.

– Э, постойте, вы чего, – запротестовал Киска Луми. – Это же не наша сумка, офицер.

– Не наша, не наша, – поддержал его Душка Ларри. – Она принадлежит нашему другу Дарреллу.

– У вас оружие. У вас охотничья сумка. Открывать ее, – приказал Филимон.

– По-моему, вы превышаете свои полномочия, офицер, нет, правда, – сказал Киска Луми, а Душка Ларри с готовностью кивнул. – Но если вам так проще, что ж, загляните, я не возражаю.

Он немного повозился с ремешками, потом открыл сумку и передал ее Филимону. Полицейский заглянул внутрь и, победоносно хмыкнув, извлек ощипанную и обезглавленную куриную тушку, утыканную розовыми перьями. Оба отважных охотника заметно побледнели.

– Подождите… э… секундочку… – начал Киска Луми и осекся под грозным взглядом Филимона.

– Я же сказал, фламинг нельзя стрелять. Вы арестованы.

Он повел их, встревоженных и протестующих, в деревню и несколько часов продержал в полицейском участке, где они чуть не сошли с ума и уже путались в письменных показаниях от отчаяния и сдающих нервов. Ну и мы с Лесли подлили масла в огонь: собрали толпу деревенских друзей, которые угрожающе ревели, как это хорошо умеют греки, и, выкрикивая: «Фламонго!», забрасывали полицейский участок камнями.

В какой-то момент Филимон разрешил задержанным послать записку Ларри. Тот ворвался в участок со словами, что лучше бы Филимон ловил злоумышленников, а не занимался розыгрышами, и сопроводил домой незадачливых охотников за фламинго.

– Пора положить этому конец! – возмущался Ларри. – Я не позволю двум полоумным братьям проделывать с моими гостями всякие дурацкие трюки.

Должен сказать, что Киска Луми и Душка Гарри оказались молодцами.

– Ларри, дорогой, ну что ты злишься, – вступился за нас Луми. – Это же для общего веселья. Мы сами виноваты, и не меньше, чем Лес.

– Вот именно, – подхватил Гарри. – Луми прав. Нельзя быть такими простаками.

В доказательство того, что не держат на нас зла, они привезли из города целый ящик шампанского, а затем сами сходили в деревню и привели на вечеринку полицейского. Усевшись на веранде, с Филимоном в центре, они не без смущения поднимали за него тосты, а он неожиданно красивым тенором пел о любви, и его великолепные темные глаза увлажнялись слезами. В разгар вечеринки Киска Луми наклонился к Ларри:

– Вот что я тебе скажу. Если он сядет на диету, то будет очень даже хорош. Только Гарри об этом ни слова, дорогой, ты меня понял?

3. Сад богов

Разверзлось небо, и со смехом боги

На зрелище неслыханное смотрят.

У. Шекспир. Кориолан. Акт V, сц. 3

(перевод Ю. Корнеева)

Остров лежал, похожий на неровно изогнутый лук, концами почти упирающийся в Грецию и Албанию, а воды Ионийского моря, заключенные в этот изгиб, казались голубым озером. К нашей вилле была пристроена широкая, выложенная плитняком веранда с навесом из старых виноградных лоз, откуда, как канделябры, свисали большие зеленые гроздья. С веранды открывался вид на сад с мандариновыми деревьями, углубленный в склон, на серебристо-зеленые оливковые рощи и море, голубое и гладкое, как цветочный лепесток.

В хорошую погоду мы все ели на веранде за шатким столом с мраморной столешницей, и здесь принимались важнейшие семейные решения. За завтраком звучало больше всего колкостей и споров, так как именно тогда читалась вслух свежая почта и строились, менялись и отбрасывались планы на день. Во время этих ранних посиделок определялось, пусть даже случайно, чье-то будущее, и банальная просьба об омлете могла привести к трехмесячной экспедиции, с рюкзаками и палатками, на отдаленный пляж, как это случилось однажды. Поэтому, когда мы собирались при еще сумеречном свете, никто не знал, как сложится день. Для начала требовалась осторожность с учетом слабых нервов, но мало-помалу, под влиянием чая, кофе, тостов, домашнего мармелада, яиц и фруктов, утреннее напряжение рассеивалось и на веранде воцарялась более доброжелательная атмосфера.

Утро накануне приезда графа ничем не отличалось от других. Завтрак увенчался чашкой кофе, и каждый погрузился в свои мысли. Моя сестра Марго, повязав русые волосы банданой, грезила над альбомами выкроек и весело, пусть и фальшиво, насвистывала себе под нос. Лесли, допив кофе, достал из кармана маленький пистолет, разобрал его и в задумчивости чистил носовым платком. Мать просматривала поваренную книгу, решая, что бы ей приготовить на обед, губы ее беззвучно шевелились, и время от времени она вперяла взгляд в пространство, пытаясь вспомнить, есть ли у нее необходимые ингредиенты. Ларри в цветастом халате одной рукой ел вишни, а другой разбирал корреспонденцию.

Я же кормил галчонка (мое последнее приобретение) – такого медлительного едока, что я его окрестил Гладстоном; как мне объяснили, этот государственный муж по сто раз все пережевывал. В ожидании, когда галчонок проглотит очередную порцию, я поглядывал на манящее море и планировал свой день. Взять ли мне ослицу Салли и взобраться в оливковую рощу на верхотуре, в середине острова, а там попробовать поймать агаму из тех, что обитают на сверкающих гипсовых утесах, где загорают на солнышке, дразняще поматывая желтой головой и раздувая свой оранжевый зоб. Или, наоборот, спуститься в долину к озерцу, где как раз должны выводиться личинки стрекоз? А может – вот счастливая мысль! – отправиться в море на лодке, которая недавно досталась мне в подарок?

По весне почти замкнутое водное пространство, отделяющее Корфу от материка, было изысканно-голубого, совсем бледного цвета, а по мере того, как весна сменялась жарким летом, неподвижное море приобретало густой, нереальный цвет, который при определенном освещении казался сине-фиолетовым, как в радуге, а на мелководье – насыщенно-нефритового оттенка. По вечерам же, когда садилось солнце, казалось, что кто-то прошелся кистью по морской глади, оставив на ней перетекающие друг в друга золотые, серебристые, оранжевые и бледно-розовые мазки.

Глядя на это безмятежное, замкнутое сушей море, такой ласковый голубой лужок, мирно и ровно дышащий возле береговой линии, трудно было поверить в то, что оно может прийти в ярость. Даже в спокойный летний день где-то среди выветренных гор зарождался горячий немилосердный ветер, готовый с воем обрушиться на остров, затемнить море до черноты, вычесать гребни волн до белопенных гребешков и погнать их, как стадо обезумевших от страха синих лошадей, пока они, обессилев, не грохнутся на берег, где и сдохнут в шипящем саване пены. А зимой, под свинцово-серым небом, море играло угрюмыми бицепсами почти бесцветных волн, леденяще-холодных и враждебных, с прожилками ила и сора, дождями вымытого из долин в залив.

Для меня это голубое царство было сокровищницей, полной незнакомых существ, которых я мечтал поймать и исследовать. Вначале – сплошное разочарование, поскольку я мог лишь прохаживаться по берегу, как безутешная морская птица, что подбирает на отмели всякую мелочь да изредка имеет шанс подивиться чему-то загадочному и соблазнительному, выброшенному волной. Но затем я получил в подарок лодку «Жиртрест-Пердимонокль», и мне открылось все морское царство: от золотисто-красных скалистых замков с их глубокими заводями и подводными пещерами на севере до протяженных, сверкающих белым песком дюн, похожих на снежные заносы, на юге.

Я остановился на морском путешествии и так увлекся планами, что совсем забыл про Гладстона, который, давясь, с негодованием шипел на меня, как астматик в непогожий день.

– Если уж ты решил оставить у себя эту фисгармонию в перьях, так, по крайней мере, научи ее нормально петь, – сказал Ларри, с досадой поглядывая на птенца.

Он явно был не в настроении выслушивать лекцию о певческих способностях галок, поэтому я промолчал и заткнул Гладстону рот двойной порцией пищи.

– Марко отправляет к нам графа Россиньоля на пару дней, – как бы между делом сообщил Ларри матери.

– Кто это? – спросила она.

– Не знаю.

Мать поправила очки и уставилась на него:

– Не знаешь? В каком смысле?

– В прямом. Я никогда его не видел.

– А кто такой Марко?

– Понятия не имею. С ним мы тоже не встречались. Но он хороший художник.

– Ларри, дорогой, ты не должен приглашать неизвестных тебе людей, – сказала мать. – Мы с твоими знакомцами-то кое-как справляемся, нам еще только незнакомцев не хватало.

– Какая разница, знаком я с ними или нет? – недоуменно спросил Ларри.

– Если вы знакомы, то они, по крайней мере, понимают, чего ожидать.

– Чего ожидать? – холодным тоном повторил он. – Тебя послушать, так я их приглашаю в какое-то гетто.

– Нет-нет, дорогой, ты меня неправильно понял, – сказала мать. – Просто жизнь в этом доме трудно назвать нормальной. Я, конечно, стараюсь, но почему-то у нас не получается, как у других.

– Если они сюда приезжают, значит должны принимать наши условия. В любом случае нечего во всем обвинять меня. Я его не приглашал. Это сделал Марко.

– Вот и я о том же, – сказала мать. – Совершенно незнакомые люди посылают к нам других незнакомых людей, как будто у нас гостиница.

– Ты антисоциальный человек, в этом твоя проблема, – заметил Ларри.

– И ты был бы таким же, если бы на тебе лежала вся готовка, – кипятилась мать. – Тут поневоле захочешь уйти в отшельницы.

– Ну и уходи, после того как граф уедет. Кто тебя останавливает?

– При таком потоке твоих гостей у меня как-то мало шансов.

– Ну почему же. Все зависит от тебя, только прикажи. Лесли построит для тебя пещеру в оливковой роще, а Марго сошьет тебе одеяние из не самых пахучих шкурок в коллекции Джерри и соберет корзинку черники. Что еще нужно? Я буду водить к тебе гостей. «Это моя мать. Она оставила нас и сделалась отшельницей».

Мать окатила его ледяным взором:

– Ларри, как же ты меня иногда расстраиваешь.

– Я иду посмотреть на младенца Леоноры, – вмешалась в их разговор Марго. – Вам в деревне что-нибудь нужно?

– О, вспомнил, – сказал Ларри. – Она попросила, чтобы я стал крестным ее ребенка.

Леонора была дочкой нашей служанки Лугареции. Она приходила в дом и помогала по хозяйству во время вечеринок. А еще она была хороша собой, и Ларри питал к ней явную слабость.

– Ты? Крестный отец? – Марго не верила своим ушам. – А как же чистота и религиозность?

– Очень мило с ее стороны, – как-то неуверенно произнесла мать. – Хотя немного неожиданно, вы не находите?

– Если б она его попросила быть отцом, вот это было бы неожиданно, – вступил Лесли.

– Дорогой, не шути так в присутствии Джерри, – попросила мать. – И что, Ларри? Ты согласишься?

– Да. Зачем отказывать крошке в моем мудром наставничестве?

Марго презрительно фыркнула:

– Я скажу Леоноре, что рассчитывать на твою чистоту и религиозность – все равно что лепить кота в мешке.

– Скажи, скажи. Если, конечно, у тебя получится перевести это на греческий.

– Мой греческий ничуть не хуже твоего, – воинственно бросила ему в лицо Марго.

– Ну всё, всё, не ссорьтесь, – вклинилась мать. – Лесли, зачем ты протираешь оружие носовым платком? Масло не отстирывается.

– Надо же мне чем-то его протирать, – обиделся Лесли.

Тут я сказал матери, что собираюсь сплавать на лодке в море и что хорошо бы приготовить мне еды в дорогу.

– Да, дорогой, – рассеянно отозвалась она. – Скажи Лугареции. И пожалуйста, будь осторожен. Далеко в море не уходи, еще простудишься. И берегись акул.

Для матери любое море, даже самое мелкое и спокойное, было злом, бурной водной средой с опасными приливами, потенциальными смерчами, тайфунами и водоворотами, населенным гигантскими осьминогами и кальмарами и свирепыми саблезубыми акулами, чьей главной целью в жизни было сожрать кого-нибудь из ее отпрысков. Заверив мать, что буду предельно осторожен, я поспешил на кухню, сам набрал еды для себя и зверей, упаковал снаряжение, свистнул собак и зашагал вниз по склону в сторону пристани, где был пришвартован «Жиртрест-Пердимонокль».

Лодка, первый опыт Лесли в строительстве судов, практически круглая и плоскодонная, радующая глаз – оранжевая в белую полоску, – напоминала цветастую целлулоидную утку. Это было верное, славное судно, но из-за своей формы и отсутствия киля крайне ненадежное при морском волнении, готовое перевернуться и плыть далее вверх тормашками. Отправляясь в большую экспедицию, я всегда запасался едой и водой на случай, если мы собьемся с курса и потерпим крушение, и вообще старался держаться поближе к берегу, чтобы укрыться в тихой бухточке, если вдруг налетит сирокко. Форма лодки не позволяла поставить высокую мачту без риска перевернуться, а парус размером с носовой платок ловил лишь малые пригоршни ветра, так что обычно приходилось идти на веслах. Но когда у тебя экипаж из трех собак, совы и порою голубя в придачу, а также два десятка контейнеров с морской водой и разной живностью, гребля требует изрядных усилий.

Роджер обожал морские прогулки, и я с удовольствием брал его с собой. Он проявлял глубокий научный интерес к подводной жизни и мог часами лежать, навострив уши и наблюдая за странными извивами хрупкой морской звезды в специальной бутыли. А вот Писун и Рвоткин были явно наземными собаками и радостно выслеживали не самых опасных жертв в миртовых зарослях. Выходя в море, они старались быть полезными, но у них это плохо получалось, а в минуты кризиса они принимались выть или прыгали за борт, а еще, в случае жажды, пили морскую воду, и потом их рвало прямо мне на ноги в самый неподходящий момент, когда я совершал рискованный навигационный трюк. Как относился к таким прогулкам Улисс, моя сова-сплюшка, сказать трудно. Он послушно сидел там, где его определили, с полузакрытыми глазами и сложенными крыльями, похожий на вырезанного из дерева злобного восточного божка. Квилп^[5], сын моего первого голубя Квазимодо, обожал морские путешествия. Он занимал место на крошечном носу лодки и расхаживал по нему так, словно это прогулочная палуба трансатлантического лайнера «Куин Мэри». Порой он переходил на вальс и, выпятив грудку, исполнял арию своим контральто – этакий оперный певец во время морской прогулки. Но стоило погоде посуроветь, как он начинал нервничать и перелетал за утешением на колени к капитану.

В этот раз я решил посетить бухточку возле маленького островка, окруженного рифами, где обитали прелюбопытные существа. Особенно меня интересовала морская собачка-павлин – на отмелях их там водилось великое множество. Морская собачка – необычная рыбка с вытянутым тельцем, около четырех дюймов, что-то вроде угря, а своими выпученными глазками и толстыми губами она отдаленно напоминает гиппопотама. В брачный период самцы делаются более красочными, с темным пятнышком в голубом кружке позади глаз, матово-оранжевым, похожим на горб гребнем на голове и темным тельцем в ультрамариновых и фиолетовых пятнышках. Горлышко цвета светло-зеленой морской воды, с темнеющими полосками. Самки, по контрасту, были светло-оливкового оттенка с голубыми пятнышками и плавниками цвета густой листвы. Я мечтал поймать несколько пестрых рыбок, поскольку сейчас у них брачный период, в надежде устроить целую колонию в одном из своих аквариумов и понаблюдать за их ухаживаниями.

После получасовой напряженной гребли мы добрались до бухты, окаймленной серебристыми оливковыми рощами и золотыми зарослями ракитника, чьи тяжелые мускусные запахи стелились над прозрачной водной гладью. Я бросил якорь возле рифа, на глубине двух футов, потом снял всю одежду и, вооруженный сачком и сосудом с большим горлышком, спустился в прозрачное, как джин, и теплое, как горячая ванна, море.

Вокруг кипела жизнь, так что было непросто сосредоточиться и не отвлекаться от поставленной цели. Морские улитки, подобно жирным бородавчатым коричневым сарделькам, лежали штабелями среди разноцветных водорослей. На скалах пристроились подушкообразные темно-лиловые морские ежи, пошевеливая иглами, точно стрелками компаса. Здесь и там, прилепляясь к камням мокрицами-переростками, ползали хитоны и веснушчатые каллиостомы, внутри которых мог сидеть полноправный владелец, а мог и узурпатор – краснолицый краб-отшельник с багряными клешнями. Покрытый водорослями камешек вдруг уходил у тебя из-под ног и оказывался крабом-пауком, таскающим на себе весь этот сад в качестве защитного камуфляжа от потенциального врага.

Вскоре я добрался до места в бухте, которое, как я знал, облюбовали морские собачки. Наконец я заметил красивого самца, переливающегося, почти радужного в своем ухажерском разноцветном наряде. Я осторожно подвел сачок поближе, а он с подозрением немного отплыл и уставился на меня, пожевывая своими пухлыми губками. Я махнул сачком, но он был начеку и легко улизнул. Я предпринял еще несколько безуспешных попыток, и после каждой он отплывал все дальше. Устав от моих посягательств, он нырнул в свой домик, представлявший собой сломанную половинку терракотового горшка из тех, в какие рыбаки заманивают неосторожных осьминогов. Он-то решил, что теперь в безопасности, хотя на самом деле сам загнал себя в ловушку: я просто зачерпнул его вместе с горшком и пересадил в большой контейнер.

Окрыленный таким успехом, я продолжил охоту и к обеду поймал для моего самца двух зелененьких подружек, а еще детеныша каракатицы и интересную разновидность морской звезды, какой раньше не встречал. К тому времени солнце раскалилось, и почти все подводные существа попрятались под камнями. Я же причалил к берегу и сел перекусить в тени олив. Воздух был тяжелый из-за аромата ракитника и полнился свистящими распевами цикад. Я ел, наблюдая за тем, как огромная, по-драконовски зеленая ящерица в ярких голубых пятнышках тихо подкралась и поймала парусника в черно-белую полоску. Настоящий подвиг, если учесть, что эта бабочка почти не сидит на месте, а ее полет хаотичен и непредсказуем. Именно в полете ящерица ее и поймала, для чего пришлось подпрыгнуть на десяток-другой дюймов.

Покончив с перекусом, я погрузил на борт инвентарь, загнал в лодку собачью команду и погреб домой, чтобы поскорей пристроить улов. Добравшись до виллы, я поместил самца вместе со сломанным горшком в большой аквариум, а затем осторожно выпустил к нему двух самочек. Я наблюдал за ними полдня, но ничего особенного они не предпринимали. Самец поглатывал и отдувался, пропуская воду через жабры у входа в горшок, а самки так же старательно поглатывали и отдувались в разных концах аквариума.

На следующее утро я, к большой своей досаде, обнаружил, что морские собачки, видимо, проявили активность на рассвете, поскольку на горшке появились яйца. Какая из самок постаралась, я не знал, самец же проявил повышенную бдительность и решимость, и стоило мне только потянуться к горшку, как он яростно набросился на мой палец.

Настроившись на то, чтобы не пропустить эту драму, я сбегал на кухню за едой и завтракал, сидя на корточках перед аквариумом и не отрывая взгляда от морских собачек. Моя семья, до сих пор считавшая рыбок наименьшим злом, озаботилась не на шутку. Каждого, кто проходил мимо, я просил принести мне апельсин или стакан воды или очинить мне карандаш, так как я периодически делал зарисовки в дневнике. Обед мне подали к аквариуму. Жаркий день тянулся бесконечно, и меня уже клонило в сон. Собакам давно надоело это бдение, совершенно им непонятное, и они ушли в оливковую рощу, оставив меня наедине с моими рыбками.

Самца почти не было видно, настолько глубоко спрятался он в горшке. Одна самка притаилась за грудой камешков, а другая устроилась на песке, широко раскрывая и закрывая рот. Кроме них, в аквариуме были еще два маленьких краба-паука, инкрустированные водорослями, а один еще водрузил на голову розовый анемон, как такую щегольскую шапочку. Он-то и попытался вмешаться в романтические отношения морских собачек. Бродя по аквариуму и деликатно засовывая клешнями в рот всякую мелочь (так переборчивая старая дева откусывает маленькими кусочками от сэндвича с огурцом), он вдруг наткнулся на вход в горшок. Оттуда тотчас вынырнул наш самец, поблескивая всеми цветами радуги и готовый к бою. Он спланировал на краба и стал его яростно покусывать. После нескольких безуспешных попыток отогнать его клешнями краб обратился в бегство. А сияющий победитель с самодовольным видом улегся перед входом в свое жилище.

А дальше произошло неожиданное. Лежащую на песке самку привлекла схватка с крабом, и вот она подплыла поближе и остановилась в четырех-пяти дюймах от самца. Он пришел в сильное возбуждение, и его тельце, кажется, стало еще больше переливаться. И вдруг он атаковал самку. Он кусал ее за голову и, изгибаясь, как охотничий лук, наносил ей удары хвостом. Я наблюдал за всем этим, озадаченный, пока не обратил внимание на то, что самка никак не реагирует на битье и покусывание, даже не пытается дать сдачи. Беспричинная атака на самом деле оказалась воинственным ухаживанием. И еще до меня дошло, что это самец подгоняет самку к своему горшку, подобно овчарке с овцами.

Поняв, что стоит им оказаться внутри, и всё, пиши пропало, я помчался в дом и вернулся с инструментом, который обычно использовал для обследования птичьих гнезд: бамбуковая палка с повернутым зеркальцем на конце. Если попадалось гнездо вне досягаемости, я использовал зеркальце как перископ для изучения кладки яиц или птенцов. Вот и сейчас я решил пустить его в ход, только вверх ногами. К тому времени, когда я вернулся, морские собачки уже скрылись в домике. С предельной осторожностью, чтобы не потревожить рыбок, я опустил бамбуковую палку в воду и постепенно подвел конец к отверстию. Развернув зеркальце под нужным углом, я не только получил отличный вид горшка изнутри: луч солнца, отражаясь от зеркальца, прекрасно подсвечивал интерьер.

Две рыбки находились в непосредственной близости и живо перебирали плавниками, но этим все и ограничивалось. Самец больше не нападал на самку и казался вполне мирным. Прошло минут десять, и самка выпустила кучку прозрачных яиц, которые приклеились к гладкой поверхности горшка, как лягушачья икра. После чего она отплыла в сторону, а ее место занял самец. К сожалению, самка загораживала мне обзор, поэтому я не мог видеть, как самец оплодотворяет яйца, но именно этим, вне всякого сомнения, он сейчас занимался. А самка, решив, что ее участие в процедуре закончено, покинула горшок и уплыла, потеряв какой бы то ни было интерес к кладке. Самец же какое-то время покружил около нее, а затем улегся у входа на страже.

Я с нетерпением ждал появления потомства, но, видимо, в аквариуме были проблемы с вентиляцией, потому что вылупились только две рыбки. Одну кроху, к моему ужасу, сожрала родная мать у меня на глазах. Не желая отягощать совесть двойным детоубийством и не имея лишнего аквариума, я пересадил вторую кроху в банку и погреб на своей лодке к той бухте, где ранее поймал собачек-родителей. Здесь я с благословением выпустил малька в чистую теплую воду в обрамлении золотистого ракитника – в надежде, что она произведет собственное разномастное потомство.

А через три дня заявился граф. Он был высокий и стройный, с завитками волос, которые золотились, как кокон шелкопряда, и отливали лаком, с аккуратно завернутыми усиками той же масти и слегка выпученными глазами отталкивающего салатного окраса. Он напугал мать своим огромным платяным кофром, из чего она заключила, что гость приехал на все лето. Однако вскоре выяснилось, что просто граф считал себя невероятным красавцем и переодевался по восемь раз на дню. Его наряды были до того элегантные, сшитые вручную из изумительных материалов, что Марго разрывалась между завистью к его гардеробу и презрением к его женственности. Помимо нарциссизма у графа были и другие недостатки. Он выливал на себя столько духов, что ты их почти видел, и его секундного пребывания было достаточно, чтобы вся комната пропиталась этим запахом, а подушки, на которых он полежал, и стулья, на которых он посидел, потом еще много дней напоминали о нем. Хотя его английский язык был весьма ограниченным, его это не останавливало, и он рассуждал на любую тему с таким надменным догматизмом, что доводил всех до белого каления. Его философия, если ее можно так назвать, сводилась к фразе «Во Франции мы это делаем лучше», и ее он вставлял к месту и не к месту. А ко всему съестному, с которым ему доводилось сталкиваться, он проявлял глубочайший галльский интерес, и, пожалуй, не было бы особого греха в предположении, что граф – реинкарнация козла.

Он приехал как раз к обеду и до конца трапезы, без видимых усилий, сумел восстановить против себя всех, включая собак. Это был своего рода подвиг – за каких-то пару часов, не отдавая себе в этом отчета, вызвать раздражение пяти столь непохожих друг на друга людей. Так, съев воздушное, как облако, суфле с розовыми тельцами недавно выловленных креветок, он сказал: «Сразу видно, что ваш повар не француз». Узнав, что поваром была мать, он нисколько не смутился и добавил, как ей повезло: теперь он откроет ей тайны кулинарного искусства. От такой наглости она потеряла дар речи, а он переключился на Ларри и заметил ему, что единственные хорошие писатели – это французы. При упоминании Шекспира он пожал плечами и сказал: «Le petit poseur»^[6]. Лесли он сообщил, что интерес к охоте может проявлять только человек с инстинктами преступника, да и в любом случае всем известно, что лучшее огнестрельное и холодное оружие производят французы. Марго он дал совет: ради мужчин женщина должна сохранять красоту и, в частности, не жадничать и не употреблять слишком много пищи, которая может испортить ее фигуру. Поскольку Марго страдала от излишней полноты и сидела на строгой диете, эта информация была встречена без энтузиазма. Окончательно же он упал в моих глазах, когда назвал моих собак «деревенскими дворнягами» и высокомерно сравнил их со своими лабрадорами, сеттерами, ретриверами и спаниелями, разумеется, французской породы. А еще он не понимал, зачем держать такое количество питомцев, если они не предназначены в пищу.

– Во Франции мы их пристреливаем, – сказал он.

Неудивительно, что, когда после обеда он пошел наверх переодеться, семья напоминала растревоженный вулкан. Лишь золотое правило матери, что нельзя в первый же день обижать гостя, удержала нас в рамках. Но нервы у всех были на таком пределе, что, если бы кто-то стал насвистывать «Марсельезу», его разорвали бы на куски.

– Видишь теперь, – выговаривала мать моему брату, – что получается, когда ты позволяешь неизвестным людям присылать к нам неизвестного гостя. Невозможный человек!

– Ну… не такой уж он плохой, – робко попробовал Ларри опровергнуть то, что было для всех очевидно. – Некоторые его замечания звучали довольно обоснованно.

– Это какие же? – зловеще спросила мать.

– Ну-ну? – вся дрожа, полюбопытствовала Марго.

– Ну… – туманно начал он, – суфле действительно показалось мне чуток тяжеловатым, а Марго и вправду округлилась.

– Гад! – выкрикнула Марго и залилась слезами.

– Довольно, Ларри, – сказала мать. – Даже не знаю, как мы выдержим неделю в компании с этим… с этим… надушенным сибаритом.

– Мне, между прочим, тоже предстоит его терпеть, не забывай об этом, – огрызнулся Ларри.

– В конце концов, он твой друг… то есть друг твоих друзей… В общем, кем бы он ни был, постарайся, чтобы мы его видели пореже.

– Если ты не хочешь, чтобы я посыпал перцем его задницу, – вставил Лесли. – Этот вонючий…

– Лесли! – оборвала его мать. – Достаточно.

– А что, не так? – заупрямился он.

– Так, дорогой, но не обязательно говорить об этом вслух.

– Я, конечно, постараюсь, – сказал Ларри, – но не моя вина, если он придет на кухню и станет учить тебя кулинарным изыскам.

– Предупреждаю тебя, – воинственно начала мать, – если этот человек переступит порог кухни, я уйду… я уйду и…

– И станешь отшельницей? – предположил Ларри.

– Нет, я стану жить в отеле, пока он не уедет. – Это была ее любимая угроза. – И сейчас я не шучу.

Надо отдать Ларри должное, в последующие дни он мужественно взял графа Россиньоля на себя. Сводил в городскую библиотеку и музей, показал ему летний дворец кайзера со всеми безвкусными статуями и даже поднялся с ним на самую высокую вершину Корфу, гору Пантократор, чтобы продемонстрировать окрестные виды. Про библиотеку граф сказал, что она явно проигрывает Французской национальной, местный музей, мол, совсем не чета Лувру, резиденция кайзера величиной, архитектурой и всем своим убранством уступала хижине, в которой жил графов садовник, ну а вид с горы Пантократор даже нечего сравнивать с обзором, открывающимся с любой горы во Франции.

– Он просто невыносим, – сознался Ларри, приводя себя в чувство бутылкой бренди в спальне матери, где мы все укрылись от графа. – Он помешан на Франции. Я не понимаю, зачем было оттуда уезжать. Он уверен, что даже телефонная служба там лучшая в мире! И у него совершенно отсутствует чувство юмора, как у какого-нибудь шведа.

– Дорогой, не переживай, – сказала мать. – Уже не так долго осталось.

– Не уверен, что я смогу продержаться. Бог – вот пока это единственное, в чем он не приписал первенство Франции.

– Вероятно, их вера в Бога самая истовая, – предположил Лесли.

– Почему бы нам не устроить ему какую-нибудь пакость? – мрачно заявила Марго. – Что-то совсем гадкое.

– Нет, Марго, – твердо сказала мать. – Мы никогда не делали пакостей нашим гостям… ну разве только в шутку или случайно… и не будем начинать. Придется потерпеть. Осталось недолго, всего несколько дней.

– Дьявольщина! – неожиданно воскликнул Ларри. – Совсем забыл. В понедельник эти чертовы крестины!

– Ты не мог бы пореже чертыхаться, – попросила мать. – И при чем тут это?

– Вы только вообразите его на крестинах! Нет уж, пускай куда-нибудь отправится сам по себе.

– Его нельзя никуда отправлять одного, – сказала мать так, словно речь шла об опасном звере. – Еще столкнется с кем-то из наших друзей.

Все всерьез задумались над этой проблемой.

– Почему бы Джерри не взять его куда-нибудь с собой? – вдруг предложил Лесли. – Крестины – это для него скучно.

– Отличная мысль, – радостно подхватила мать. – То, что нужно!

Тут инстинкт самосохранения заработал у меня на всю катушку. Я заявил, что просто мечтаю пойти на крестины, только о том и думаю, когда еще я увижу Ларри в качестве крестного отца, а вдруг он уронит младенца, и я это пропущу! К тому же граф не любит змей, черепах и птиц, поэтому что я могу ему предложить? Повисло молчание. Домашние, как присяжные, взвешивали весомость моих доводов.

– Я знаю. Пускай отправится с ним на лодке, – оживилась Марго.

– Отлично! – сказал Ларри. – Я не сомневаюсь, что в его гардеробе найдется соломенная шляпа и блейзер в полосочку. Возьмем банджо напрокат.

– Очень хорошая мысль, – поддержала мать. – Дорогой, речь идет всего о каких-то двух-трех часах. Я уверена, для тебя это не составит труда.

Я впрямую заявил, что очень даже составит.

– Вот что я тебе скажу, – обратился ко мне Лесли. – В понедельник на озере устраивают большой рыбный загон. Если я договорюсь с парнем, отвечающим за это дело, чтобы позволил тебе поучаствовать, ты возьмешь с собой графа?

Я заколебался. Я давно мечтал увидеть это мероприятие. Стало понятно, что от графа мне не отвертеться и вопрос только в том, что я с этого буду иметь.

– А потом мы решим насчет шкафчика для бабочек, о котором ты просил, – сказала мать.

– А мы с Марго подкинем тебе деньжонок на книжки, – заявил Ларри, очень надеясь на то, что сестра примет в этом подкупе щедрое участие.

– А я дам тебе перочинный ножик, который тебе понравился, – добавил Лесли.

И я согласился. Пусть я проведу полдня в компании графа, но, по крайней мере, получу достойную компенсацию. Вечером за ужином мать так расхваливала предстоящее событие, как будто сама его изобрела.

– Будет жарить? – спросил граф.

– Да-да, – заверила его мать. – Рыба называется kefalias^[7], очень вкусная.

– Нет, на озере? – уточнил граф. – Под солнцем?

– А… теперь поняла. Да, там жарко. Обязательно наденьте шляпу.

– Мы поедем на яхте вашего enfant?^[8] – спросил граф, любивший расставлять точки над «i».

– Да, – подтвердила мать.

Для экспедиции граф нарядился в голубенькие полотняные брючки, элегантные ярко-каштановые туфли, белую шелковую рубашку с небрежно повязанным сине-золотым галстуком и стильную фуражку яхтсмена. Хотя «Жиртрест-Пердимонокль» идеально подходил для моих целей, я бы первый признал, что он лишен всех прелестей океанской яхты, в чем граф убедился, еще пока я вел его по лабиринту из старых венецианских соляных ям к каналу, где стояла на приколе моя лодка.

– Это… яхта? – спросил он с удивлением и некоторой тревогой.

Я подтвердил, что да, это наше плавсредство, крепкое, устойчивое и, заметьте, с плоским днищем для легкого передвижения. Не знаю, понял ли он меня; возможно, решил, что перед ним ялик, на котором его отвезут к настоящей яхте. В любом случае он с предельной осторожностью залез внутрь, пуритански расстелил на скамейке носовой платок и осторожно уселся. Я заскочил на борт и, отталкиваясь шестом, повел плоскодонку по каналу шириной около двадцати футов и глубиной около двух. Я поздравил себя за проявленную предусмотрительность. Как раз накануне я подумал, что «Жиртрест-Пердимонокль» пахнет почти так же скверно, как граф: за долгое время между досками скопилось множество мертвых креветок, водорослей и всякой всячины. Короче, я притопил лодку на пару футов и устроил ей радикальную чистку, так что сейчас она вся сверкала и прекрасно пахла нагретой на солнце смолой, масляной краской и морской водой.

Соляные ямы вдоль озера образовали этакую огромную шахматную доску, изрезанную вдоль и поперек стоячими каналами, то узенькими, как стул, то широкими, до тридцати футов. Почти все неглубокие, буквально пара футов, а дно покрыто жирнющим черным илом, глубину которого вряд ли возможно определить. «Жиртрест-Пердимонокль», благодаря своей форме и плоскому днищу, двигался по внутренним каналам сравнительно легко, не надо было думать о порывах ветра или внезапном волнении, этих двух реально угрожающих ей опасностях. А недостатком каналов было то, что по их берегам высились заросли шелестящего бамбука; они, конечно, давали тень и закрывали от ветра, зато воздух был стоячий, перегретый, и пахло здесь не лучше, чем возле кучи навоза. Какое-то время искусственный аромат графских духов успешно боролся с природными, но в конце концов природа победила.

– Нехороший запах, – вслух отметил граф. – Во Франции воду чистят.

Я ответил, что скоро мы покинем канал, а на озере этого запаха уже не будет.

– Пищевые отходы, – сделал вывод граф, промокая лицо и усы надушенным носовым платком. – Большие пищевые отходы.

Его бледное лицо приобрело легкий оттенок гелиотропа. Я уже собирался сказать, что скоро мы окажемся на озере и вопрос отпадет сам собой, но тут обнаружилась серьезная проблема с «Жиртрестом-Пердимоноклем». Лодка подозрительно тяжело осела в бурой воде и, как я ни шуровал шестом, с места почти не двигалась. Я не сразу понял, в чем дело. Мы не уткнулись в берег, и здесь, я точно знал, невозможно сесть на мель. Вдруг я увидел, что днище заливает вода. Протечка? Но это невозможно.

Я словно завороженный смотрел, как вода поднимается и уже заливает подошвы ни о чем не подозревающих графских туфель. И тут до меня дошло. Вчера, когда я чистил днище, мне, само собой, пришлось вытащить затычку, чтобы впустить свежую морскую воду. Видимо, я недостаточно плотно забил ее обратно – и вот результат. Первой моей мыслью было снять настил и забить затычку плотнее, но вода вокруг графских туфель уже поднялась на пару дюймов, и мне стало ясно, что нет иного решения, кроме как направить лодку к берегу, пока это еще более или менее возможно, и высадить пассажира. Сам-то я не боялся погрузиться вместе с лодкой в воду – я ведь постоянно изображал водяную крысу, охотясь на змей, черепах, лягух и мелких рыбешек, – но я себе представил, как будет на меня таращиться граф, приплясывая в воде и разъезжаясь в толще ила. Я прикладывал нечеловеческие усилия, чтобы повернуть подтопленную, отяжелевшую лодку. Наконец мне удалось сдвинуть ее с мертвой точки, и нос медленно развернулся в сторону берега. Дюйм за дюймом я подталкивал ее к зарослям бамбука. До берега уже оставалось метра три, когда до графа дошло, что происходит.

– Mon Dieu! ^[9] – завизжал он. – Мы уходим под водой… мои туфли уходят под водой… мы тонем!

Я перестал орудовать шестом, чтобы его немного успокоить. Я объяснил, что нет никакой опасности, ему надо спокойно сидеть, пока мы не причалим к берегу.

– Мои туфли! Regardez^[10] мои туфли! – показывал он на свою промокшую и потерявшую естественный цвет обувку в таком бешенстве, что мне стоило большого труда не захихикать.

Подождите минутку, говорю, и я вас доставлю на сушу. Так бы и случилось, послушайся он моего совета, ведь до берега оставалось всего-то с полдюжины футов. Но граф был слишком озабочен состоянием своих туфель, и это подтолкнуло его к довольно глупому решению. Кинув взгляд через плечо на приближающуюся сушу, он вскочил на ноги и, невзирая на мой предостерегающий выкрик, скакнул на крошечный бак. Оттуда он собирался перепрыгнуть на спасительный берег, когда я подгребу поближе, но он не учел темперамента «Жиртреста-Пердимонокля». У моей вполне флегматичной лодки были свои причуды, и в частности, ей не нравилось, если кто-то становился на бак. В результате она сделала свечку, как натренированная лошадь в ковбойском фильме, и сбросила графа в воду.

Он шлепнулся с воплем, по-лягушачьи раскорячив конечности, и забарахтался в илистой каше, а его яхтсменская фуражка гордо отчалила в заросли бамбука. Меня охватила тревога пополам с восторгом: с одной стороны, порадовал сам факт его падения в воду, хотя мои домашние наверняка сочтут, что я это подстроил нарочно, но то, как отчаянно он барахтался, внушало мне опасения. Естественная реакция человека на мелководье – попытаться встать на ноги, однако в данном случае это лишь привело к обратному результату: его еще больше засосало в вязкий ил. Однажды наш Ларри во время охоты свалился в такой канал, и его так сильно засосало, что потребовались совместные усилия Марго, Лесли и мои, дабы его вызволить. Если граф сейчас по-настоящему увязнет, в одиночку мне его не вытащить, а пока я буду бегать за помощью, он запросто может исчезнуть с концами в этой топи. В общем, я оставил лодку и прыгнул в воду. Я знал, как ступать по такому дну, да и весил раза в четыре меньше, так что почти не увяз и закричал, чтобы он не шевелился и ждал моей помощи.

– Merde!^[11] – последовал ответ, свидетельствовавший по крайней мере о том, что рот графа пока находится над водой.

Один раз он попробовал встать, но ил всосал его с таким жутким чавканьем, что граф отчаянно вскрикнул, как безутешная чайка, и замер в лежачем положении. Он был так напуган, что, когда я до него добрался и потащил к берегу, он заголосил и обвинил меня в том, что я хочу его здесь похоронить. Такое нелепое, совершенно детское поведение вызвало у меня нервный смех, что, конечно, еще пуще его разозлило. Перейдя на французский, он затрещал как пулемет, и я, с моим скудным знанием языка, не мог разобрать ни слова. В конце концов я поборол неуместное хихиканье, схватил графа под мышки и потащил к берегу. Но тут я себе представил, до чего нелепо это выглядит со стороны – двенадцатилетний мальчишка спасает почти двухметрового мужчину, – уселся прямо в ил и захохотал так, что выступили слезы.

– Почему смеетесь? Почему смеетесь? – запричитал граф, пытаясь обернуться через плечо. – Не смеяться, а меня тянуть, vite, vite!^[12]

Подавляя смеховую икоту, я дотащил его почти до берега и оставил, а сам выбрался на сушу. Это спровоцировало новый приступ истерии.

– Не уходить, не уходить! – в панике кричал он. – Я утону. Не уходить!

Игнорируя все эти мольбы, я выбрал семь самых высоких бамбуков, согнул их, пока они не треснули, и повернул к графу, так что они образовали своего рода зеленый мост. Следуя моим указаниям, он перевернулся на живот и стал подтягиваться, пока наконец не выбрался на сушу. Когда он выпрямился во весь рост, вид был такой, будто его нижнюю половину вымочили в растаявшем шоколаде. Зная, как мгновенно высыхает этот вязкий ил, я предложил счистить его тем же бамбуком. Граф испепелил меня одним взглядом.

– Espèce de con!^[13] – произнес он в сердцах.

Мое поверхностное знание языка не позволило мне перевести слова графа, но страсть, с какой они были произнесены, навела меня на мысль, что их стоит запомнить. Пока мы шли домой, граф весь кипел от злости. Как я и предполагал, ил засох с невероятной скоростью, и казалось, что на нем брюки из светло-коричневых кусочков мозаики. А его филейная часть до того напоминала броневой зад носорога, что я снова чуть не расхохотался.

По неудачному стечению обстоятельств мы подошли к вилле в тот самый момент, когда объемистый «додж», за рулем которого сидел скалящийся бочкообразный Спиро Хакиаопулос, наш самоназначенный ангел-хранитель, подкатил к крыльцу со всей моей семьей, хорошо разогретой вином. Автомобиль остановился, и домашние изумленно уставились на графа. Первым пришел в себя Спиро.

– Божья Мать, миссис Даррелл, – сказал он, улыбаясь во весь рот. – Господин Джерри наказать сукин сын.

Наверняка так же подумали и остальные, однако в пролом ринулась^[14] мать.

– Господи, граф! – изобразила она искренний ужас. – Чем вы с моим сыном занимались?

Граф был настолько сражен такой дерзостью, что у него отвалилась челюсть.

– Джерри, дорогой, – продолжала мать, – скорей иди наверх и сними с себя эту мокрую одежду, пока ты не простудился. Хороший мальчик.

– Хороший мальчик?! – взвился граф, взяв высочайшие ноты. – C’est un assassin! C’est une espèce de…^[15]

– Ну-ну, дружище. – Ларри приобнял графа за выпачканное плечо. – Уверен, тут какая-то ошибка. Пойдемте выпьем бренди, а заодно переоденетесь. Мой брат за это ответит, будьте уверены. Обязательно понесет наказание.

Он повел распетушившегося графа в дом, а домашние обступили меня.

– Что ты с ним сотворил? – спросила мать.

Пришлось объяснить, что я тут ни при чем, во всем виноват граф, и только он сам.

– Я тебе не верю, – сказала Марго. – Ты всегда так говоришь.

Если бы тут была моя вина, говорю, то я бы с гордостью во всем признался. Эта логика произвела на них впечатление.

– Не важно, черт возьми, виноват Джерри или не виноват, – сказал Лесли. – Главное – результат.

– Дорогой, переоденься, – повторила мать. – А потом приходи ко мне и расскажешь нам, как ты это сделал.

Но происшествие с «Жиртрестом-Пердимоноклем» не дало того эффекта, на который вся семья рассчитывала. Граф упрямо не съезжал, словно нас всех наказывая, и вел себя вдвое агрессивнее прежнего. А вот моя мстительность ушла. Всякий раз, вспоминая, как граф барахтался в канале, я принимался невольно хохотать, а это перевешивало любые оскорбления. И вдобавок, сам того не ведая, он пополнил мой французский словарь новым оборотом. Однажды тот сорвался у меня с языка, когда я сделал ошибку в сочинении. Мой наставник, мистер Кралефский, сильно впечатлился. Он шагал по комнате взад-вперед, сложив руки за спиной, напоминая горбатого гнома в прострации. Услышав же эти слова, он остановился как вкопанный, с выпученными глазами, словно получил удар тока от одного вида поганки.

– Что-что вы сказали? – спросил он севшим голосом.

Я повторил страшное выражение. Мистер Кралефский закрыл глаза, ноздри его трепетали, он даже содрогнулся.

– Где вы это услышали? – спросил он.

Я ответил, что узнал его от нашего гостя графа.

– Вот как. Больше никогда это не повторяйте, вы меня поняли? Никогда! Поймите, иногда даже аристократы в минуты стресса могут неудачно высказаться. Нам же не пристало брать с них пример.

Что ж тут непонятного. Граф упал в канал и пережил сильный стресс.

Но графская сага на этом не закончилась. Как-то за завтраком, спустя неделю после отъезда гостя, Ларри признался, что неважно себя чувствует. Мать надела очки и смерила его критическим взглядом.

– В каком смысле неважно?

– Не сравнить с моим обычным, мужественным, энергичным состоянием.

– Какие-то боли?

– Нет, никаких болей. Просто вялость, тоска, ощущение выпотрошенности, как будто я провел ночь с графом Дракулой. Но все-таки, хочется думать, наш недавний гость не был вампиром.

– Выглядишь ты нормально, – сказала мать. – Но лучше бы все же показаться врачу. Доктор Андручелли в отпуске, так что я попрошу Спиро привезти к нам Теодора.

– Хорошо, – как-то безучастно отреагировал Ларри. – Заодно скажи Спиро, чтобы застолбил мне местечко на британском кладбище.

– Ларри, не говори таких вещей, – по-настоящему встревожилась мать. – А сейчас поднимайся к себе и ложись в постель, я тебя умоляю.

Если Спиро был нашим ангелом-хранителем, для которого не было ничего невозможного, то доктор Теодор Стефанидес был нашим оракулом и консультантом по всем вопросам. Он приехал, сидя чинно на заднем сиденье спировского «доджа», в безукоризненном твидовом костюме и фетровой шляпе под идеальным углом, с посверкивающей на солнце бородкой.

– Вышло… э-э… довольно любопытно, – начал он после общего приветствия. – Я как раз подумал… хорошо бы прокатиться… в такой чудесный день… м-м… и тут к лаборатории подъезжает Спиро. На редкость удачно.

– Я рад, что моя агония хоть кому-то пошла на пользу, – сказал Ларри.

– Ага! И в чем же… э-э… наши проблемы? – с любопытством уставился на него Теодор.

– Ничего конкретного, – признался Ларри. – Общее ощущение надвигающейся смерти. Я совершенно опустошен. Наверное, как всегда, отдал слишком много сил моей семье.

– Я думаю, причина болезни не в этом, – решительно заявила мать.

– По-моему, ты слишком много ешь, – сказала Марго. – Тебе нужна хорошая диета.

– Что ему действительно нужно, так это свежий воздух и физические упражнения, – сказал Лесли. – Если бы он прокатился на лодке…

– Ну, хватит. Сейчас нам Теодор все объяснит, – сказала мать.

– Я не вижу никаких… э-э… органических нарушений, – рассудительно произнес Теодор, покачиваясь на носках. – Разве что он набрал лишний вес.

– Вот! Я же сказала, ему нужна диета, – победоносно изрекла Марго.

– Дорогая, тише, – попросила мать. – И что же, Теодор, вы посоветуете?

– Я бы подержал его в постели денек-другой. Предложите ему легкую диету, ничего жирного, а я пришлю лечебный препарат… что-нибудь, э-э… тонизирующее. Послезавтра приеду и проверю, как идут дела.

Спиро отвез Теодора обратно в город и вернулся с препаратом, как и было обещано.

– Я это пить не буду, – сказал Ларри, с недоверием глядя на бутылочку. – Похоже на вытяжку из яичников летучей мыши.

– Не говори глупости, дорогой. – Мать наполнила жидкостью чайную ложку. – Это пойдет тебе на пользу.

– Не буду. Мой друг доктор Джекил выпил этого снадобья, и видела бы ты, что с ним стало.

– А что с ним стало? – не задумываясь, спросила мать.

– Он висел на люстре и, почесываясь, называл себя мистером Хайдом.

– Ларри, прекрати паясничать, – твердо сказала мать.

После долгих уговоров Ларри все-таки выпил лекарство и улегся в постель.

На следующее утро, в ранний час, всех разбудили яростные вопли из комнаты Ларри.

– Мать! Мать! – призывал он. – Смотри, что ты наделала!

Когда мы прибежали, он скакал по комнате, совершенно голый, с большим зеркалом в руке. Он воинственно развернулся, и мать ахнула. Его раздувшаяся физиономия была цвета спелого помидора.

– Что ты с собой сделал, дорогой? – слабым голосом спросила она.

– Что я сделал? – взвыл он, с трудом выговаривая слова. – Это ты со мной сделала. Ты и проклятый Теодор с вашим мерзким лекарством. Оно разрушило мой гипофиз. Погляди на меня! Я буду пострашней, чем Джекил и Хайд, вместе взятые.

Мать водрузила очки и внимательно изучила его физиономию.

– Похоже, что у тебя свинка, – произнесла она озадаченно.

– Чушь! Это детская болезнь, – отмахнулся Ларри. – Я говорю о мерзком лекарстве, которое мне прописал Теодор. Оно воздействует на гипофиз! Если ты сию же минуту не дашь мне противоядие, я превращусь в монстра!

– Глупости. Говорю тебе, это свинка, – настаивала мать. – Очень странно, потому что у тебя уже была свинка, я уверена. Так… Марго переболела корью в Дарджилинге в двадцатом… у Лесли была тропическая диарея в Рангуне… то есть нет, в девятисотом в Рангуне диарея была у тебя, а у Лесли в одиннадцатом была ветрянка в Бомбее… или в двенадцатом? Точно не помню. А в двадцать втором в Раджпутане тебе вырезали миндалины… хотя, пожалуй, в двадцать третьем. После этого у Марго нашли…

– Извини, что прерываю этот скорбный перечень семейных недугов, – холодно заговорил Ларри, – но, может быть, кто-нибудь пошлет за противоядием, пока я еще прохожу в дверь?

Теодор, которого мы срочно вызвали, подтвердил материнский диагноз.

– Да… м-м… натуральная свинка.

– В каком смысле натуральная, шарлатан? – Ларри сверлил его слезящимися, опухшими глазами. – Почему же вчера вы ее не определили? Какая свинка, это детская болезнь!

– Не совсем так, – возразил Теодор. – Обычно она бывает у детей, но случается, что и взрослые заболевают.

– Почему вы сразу не распознали такую распространенную болезнь? – требовал ответа Ларри. – Вы даже свинку распознать не можете! Вас надо выгнать из медицинского совета, или как он там называется, за профессиональную некомпетентность.

– Свинку очень трудно диагностировать… на ранней стадии, пока не появятся припухлости, – объяснил Теодор.

– Типичный представитель медицинской профессии, – с горечью констатировал Ларри. – Не могут выявить болезнь, пока пациент не раздастся вдвое. Возмутительно.

– Главное, чтобы она не затронула ваши… м-м… э-э… вас ниже пояса, – задумчиво изрек Теодор. – Тогда через несколько дней вы будете здоровы.

– Ниже пояса? – озадачился Ларри. – Что вы имеете в виду?

– Ну, при свинке… э-э… опухают шейные железы, потом инфекция идет вниз и затрагивает железы… м-м… подбрюшья, и это может быть весьма болезненно.

– Вы хотите сказать, что я весь раздуюсь и яйца станут как у слона? – в ужасе спросил Ларри.

– Гм… пожалуй. – Теодор не сумел подыскать более точного сравнения.

– Это заговор, чтобы меня стерилизовать! – вскричал Ларри. – А все ваша настойка из крови летучих мышей! Вы завидуете моей мужской силе!

Сказать, что Ларри был трудным пациентом, значит ничего не сказать. Над его кроватью висел ручной колокольчик, который звонил беспрерывно, и матери приходилось осматривать подбрюшье Ларри по двадцать раз на дню и заверять, что с ним все в порядке. Когда выяснилось, что свинкой его заразил младенец Леоноры, Ларри пригрозил отлучить его от церкви.

– Я его крестный отец. Почему я не могу отлучить этого неблагодарного ублюдыша?

На четвертый день нервы у всех начали сдавать. И тут проведать больного пришел капитан Крич, в прошлом моряк, с замашками распутника, а для нашей матери bète noire^[16]. На восьмом десятке лет он продолжал гоняться за юбками, и за матерью в том числе, так что его разнузданное поведение и однообразный уклон мыслей невероятно ее раздражали.

– Эгей! – Он с криком враскачку вошел в спальню, рот набок, реденькие усы и волосы на голове торчком, ревматические глаза слезятся. – Эгей всем! Где тут у вас покойнички?

Мать, в четвертый раз за день осматривавшая больного, разогнулась и пронзила капитана взглядом.

– Нельзя ли полегче? – холодно сказала она. – Вообще-то, это больничная палата, а не пивной бар.

– Наконец-то я вас застал в спальне! – Крич лучезарно улыбался, не обращая никакого внимания на каменное лицо хозяйки. – Если мальчик подвинется, мы с вами можем немного пообниматься.

– Я слишком занята, – последовал ледяной ответ.

– Ну что? – Капитан присел на кровать. – Суси-пуси, свинка, что за детский сад? Уж если решил поболеть, так болей по-взрослому, как мужчина. В твоем возрасте меньше чем на триппер я был не согласен.

– Капитан, я бы вас попросила не ударяться в воспоминания в присутствии Джерри, – осадила его мать.

– Наш хрящ любви не затронут? – участливо поинтересовался капитан. – Только не пах! Свинка в паху может поставить крест на сексуальной жизни мужчины.

– Спасибо, у Ларри все в порядке, – с достоинством заверила его мать.

– Кстати. Вы слышали про индуску из Кутча, которая держала в паху двух ручных змеек? Эта целка говорила: «Они ворошат мой мех, а меня разбирает смех. Зато мужики почему-то не любят мой мех, как на грех». Ха, ха, ха!

– Ну, знаете! – Мать пришла в ярость. – Хотя бы Джерри постеснялись.

– Захватил на почте твою корреспонденцию, – обратился капитан к больному, игнорируя суровую критику. Он извлек из кармана письма и открытки и швырнул на кровать. – Там появилась такая краля! Она бы завоевала приз лучшего кабачка на моей садовой выставке.

Но Ларри его не слушал. Из доставленной корреспонденции он вытащил открытку, а прочитав, громко расхохотался.

– Что такое, дорогой? – спросила мать.

– Открытка от графа, – ответил он, вытирая слезы.

– Ах, этот. – Мать презрительно фыркнула. – Мне это неинтересно.

– Еще как интересно, – возразил Ларри. – Стоило заболеть, чтобы получить такую открытку. Сразу получшело.

Он прочел ее вслух. Открытку явно написал по просьбе графа кто-то другой со слабоватым знанием английской грамматики, зато человек с воображением.

«Я дойехал до Рима. Лежу в клинике. Здесь главная зараза сфинкс. Поражена вся клиника. Не могу нитак-нисяк. Не сидеть, не кушать. Берегитесь заразиться сфинксом. Граф Россиньоль».

– Бедняга, – без особой убежденности сказала мать, когда все отсмеялись. – Нехорошо смеяться над больным человеком.

– Ты права, – согласился Ларри. – Я ему напишу и поинтересуюсь, что заразнее – греческий сфинкс или французский?

4. Весенняя стихия

Она станет логовом шакальим, жилищем сов.

Исайя 34: 13^[17]

Весна пришла как лихорадка. Остров, недовольно ерзавший и ворочавшийся в тепловато-волглой зимней постели, вдруг, с неожиданной резвостью, проснулся, и в нем заиграла жизнь под небесно-голубым, гиацинтовым сводом, в котором восходило солнце, окутанное тонкой желтоватой дымкой и похожее на новенький кокон шелкопряда. Для меня весна была едва ли не самой лучшей порой, поскольку просыпалась всякая живность и в воздухе пахло чем-то многообещающим. А вдруг я сегодня поймаю большущую водяную черепаху или разгадаю загадку: каким образом только что вылупившаяся из яйца черепашка, приплюснутая и морщинистая, этакий грецкий орех, спустя час раздувается вдвое и в результате почти все морщины разглаживаются? И вот уже всюду возня и гвалт. Проснувшись ни свет ни заря, я быстро съедал завтрак под мандариновыми деревьями, уже благоухавшими в лучах утреннего солнца, хватал сачки и сумки и, свистнув Роджера, Писуна и Рвоткина, отправлялся в обход своих владений.

На холмах, в рощицах из вереска и ракитника, где нагретые камни покрывал необычный лишайник (это чем-то напоминало старинные печати), разбросав землю, в которой они пролежали в зимней спячке, выползали на свет божий черепахи, моргая от яркого солнца и сглатывая. Полежав и хорошо прогревшись, они не спеша направлялись к своей первой пище – клеверу или одуванчику или, возможно, толстому белому грибу-дождевику. На черепашьих холмах, как и на прочих моих территориях, все было продумано: каждая черепашка имела свои характерные метки, по которым я мог проследить ее развитие. Точно так же я пометил каждое гнездо чекана или черноголовой славки и тонкие, как папиросная бумага, яйцевые коконы богомола, и паучью паутину, и каждый камень, под которым пряталось дорогое мне существо.

Именно громоздкий выход черепах знаменовал для меня начало весны: попрощавшись с зимой, они выползали наружу в своих тяжеловесных доспехах на поиск брачных партнеров, как средневековые рыцари на защиту дамы сердца. Удовлетворив первые позывы желудка, они становились живее – если это слово вообще применимо к черепахе. Самцы шагали будто на цыпочках, вытянув вперед шеи, и то и дело останавливались, издавая на удивление громкие, требовательные вопли. Я ни разу не слышал, чтобы самка ответила на этот протяжный призыв, чем-то напоминающий лай пекинеса, но каким-то образом самец ее обнаруживал и, продолжая кричать, начинал баталию: врезался в нее панцирем, брал нахрапом, а она, никак не реагируя, лишь пыталась и дальше пощипывать травку в паузах между наскоками. Над холмами разносились треск панцирей и тявканье распаленных черепах, и размеренное «так, так» чеканов, будто миниатюрные горняки стучали кирками, и крики розовогрудых зябликов, похожие на ритмичное падение капель в пруд, и веселые, с хрипотцой трели щеглов, что пестрыми клоунами рыскали в желтом ракитнике.

А у подножья черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ с винно-красными анемонами, асфоделями и розовыми цикламенами, где сороки вили гнезда, а сойки пугали тебя своими резкими, отчаянными вскриками, раскинулись венецианские соляные озера, напоминавшие огромную шахматную доску. Каждый квадрат, порой с небольшую комнату, огибали широкие и довольно мелкие каналы с мутной солоноватой водой. Там можно было увидеть небольшие джунгли из виноградников, кукурузы, инжира, помидоры с резким, как у жуков-вонючек, запахом, арбузы, похожие на огромные зеленые яйца некой сказочной птицы, вишни, сливы, абрикосовые деревья, мушмулу, клубничные посадки, сладкий картофель – вот она, кладовая нашего острова. У приморской полосы каждый солоноватый канал обрамляли камыши и тростник, заостренный, как воинские пики, а под холмами, где в каналы впадали ручьи из оливковых рощ и вода была пресной, росли густые кустарники, а спокойную гладь украшали водяные лилии и золотистая калужница болотная.

Именно здесь по весне водяные черепахи двух видов – черные с золотистыми пятнами и в изящную серую полоску – пронзительно свистели, почти как птицы, преследуя самок. Лягушки, зеленые и бурые, с ляжками в леопардовых пятнышках, казались отлакированными. Они страстно, с выпученными глазами вцеплялись друг в друга или отрыгивали хором и оставляли в воде серые туманности лягушачьей икры. Там, где к каналам подступали тенистый тростник, инжир и другие плодовые деревья, миниатюрные древесные лягушки, ярко-зеленые и мягкие на ощупь, как влажная замша, раздув свой желтый зоб размером с грецкий орех, монотонно квакали тенорскими голосами. А в воде, среди травяных косичек, раскачиваемых легким течением, вдруг появлялись желтоватые комки икринок, не больше крошечной сливы.

С одной стороны к полям примыкали луга, которые в пору весенних дождей затапливались и превращались в большое мелкое озеро глубиной дюйма четыре, окаймленное травой. В теплой воде собирались коричневатые, как фундук, тритоны с желтыми брюшками. Самец с до смешного сосредоточенной мордашкой и закрученным хвостиком замирал напротив самки и вдруг, решительно распрямив хвостик, выпускал в ее сторону сперму. А она, в свою очередь, помещала оплодотворенное яйцо, белое и прозрачное, с желтком черным и блестящим, как муравей, на листик, а потом задними лапками сгибала его и склеивала края, формируя кокон.

Весной на заливных лугах появлялись стада странных крупных, шоколадной расцветки животин с массивными, завернутыми назад рогами, белыми, как грибы. Бычки чем-то напоминали африканских анколе-ватусси, хотя, скорее всего, их привезли из краев поближе, из Персии или Египта. А приглядывали за ними похожие на цыган дикари, подкатывавшие в длинных приземистых повозках, запряженных лошадьми, и встававшие лагерем неподалеку от пастбища. Свирепого вида мужчины, смуглые до вороньей черноты, и красивые женщины и девушки с бархатно-черными глазами и волосами, отливавшими, точно кротовья шкурка, вели вокруг костра беседы на непонятном языке, и кто-то плел корзины, а мальчишки в лохмотьях, тощие и загорелые, голосистые, как сойки, и недоверчивые, как шакалы, работали пастухами. В азартных попытках найти свежую траву животины оглушительно сталкивались рогами, и треск этот разносился по полям канонадой, а в теплом воздухе, подобно цветочным ароматам, разливался сладковатый запах буроватой кожи. Вчера пастбище могло стоять бесхозным, а завтра там откуда ни возьмись вырастал походный лагерь, и над красным сверканьем костров сплетались дымки, а стадо привычно прочесывало запруженную луговину, на ощупь пощипывая траву, и шлепало по воде копытами, распугивая тритонов и лягушек с черепашками, которые в ужасе обращались в бегство от нашествия этих исполинов.

Я мечтал о таком бычке, хотя прекрасно понимал, что моя семейка ни при каких обстоятельствах не позволит мне обзавестись животиной подобных габаритов и столь свирепого вида, как бы я ни объяснял, что они совсем ручные, ведь их пасут шести-семилетние мальчишки. Но однажды я, можно сказать, отчасти в этом преуспел. Так получилось, что я пришел на поле, когда цыгане только-только забили бычка и девушки, растянув на траве окровавленную кожу, скребли ее ножами и втирали в нее древесную золу. Поодаль блестела на солнце освежеванная туша, над которой звенел рой мух, а рядом валялась массивная голова с пригнутыми ушами, задумчиво полузакрытыми глазами и вытекшей из ноздри струйкой крови. Но я с любовью и вожделением, как первые охотники – на крупную дичь, смотрел на раскидистые белые рога длиной около четырех футов и толщиной с мое бедро.

Я решил, что покупать голову целиком будет непрактично; хоть я не сомневался в своем искусстве набивки чучел, семья мою убежденность не разделяла. К тому же не так давно случился неприятный инцидент с дохлой черепахой, которую я опрометчиво затеял препарировать прямо на веранде, и после этого домашние расценивали мой интерес к анатомии животных с предубеждением. Жаль, конечно, поскольку бычья голова, должным образом водруженная над дверью спальни, явилась бы pièce de résistance^[18] моей коллекции, почище чучела летающей рыбы или почти целого скелета козла. Но, зная, сколь непреклонным бывает мое семейство, я неохотно остановился на отдельно взятых рогах. После ожесточенной торговли – для этого цыганам их знания греческого хватало – я отдал за рога десять драхм и рубашку в придачу. Утрату последней я объяснил дома тем, что изорвал ее в клочья при падении с дерева и чинить ее было бы бесполезно; допытываться подробнее мать не стала. И вот я, как настоящий триумфатор, принес рога в комнату, все утро их драил, потом прибил к дощечке и со всеми предосторожностями повесил на гвоздь, вколоченный над дверью.

Но стоило мне отойти на пару шагов, чтобы полюбоваться этим зрелищем, как раздался крик Лесли:

– Джерри! Джерри! Ты где?

Я сразу вспомнил, что без спроса унес его жестянку с оружейным маслом, чтобы отполировать рога и потом вернуть ее на место, пока он не обнаружил пропажи. Но прежде чем я успел что-либо сделать, распахнулась дверь и в комнату ворвался разъяренный брат:

– Джерри! Это ты утащил у меня оружейное масло?

Дверь, качнувшись в одну сторону, с такой же силой качнулась в обратную и захлопнулась. Великолепные рога слетели с гвоздя, будто сорванные призраком убитого бычка, и огрели Лесли по темечку, отчего он рухнул на пол как подкошенный.

Первой моей мыслью было, что бесподобные рога сломались, а второй – что брат сражен насмерть. В обоих случаях я ошибся. Рога остались целы, как и Лесли, который сел с несколько остекленевшим взглядом и уставился на меня.

– Господи! Моя голова, – простонал он, хватаясь за виски и раскачиваясь взад-вперед. – Мать твою так!

В надежде хоть немного умерить его гнев я отправился за матерью. Она была у себя и стоя созерцала целую россыпь разложенных на кровати образцов для вязания. Я объяснил, что Лесли случайно пострадал от удара рогов. Наша мать, привыкшая во всем видеть худшее, вообразила себе, что я припрятал в спальне быка, который распорол ему живот. Увидев, что Лесли сидит на полу, она с облегчением выдохнула, но в ее голосе прозвучали нотки раздражения:

– Лесли, дорогой, что ты тут сотворил?

Он поднял лицо, на глазах обретающее цвет спелой сливы, и попытался что-то из себя выдавить.

– Этот засранец, – сдавленно проревел он наконец, – попытался выбить из меня мозги. Он меня огрел этими лядскими оленьими рогами!

– Дорогой, выбирай выражения, – машинально одернула его мать. – Наверняка он это не нарочно.

Я подтвердил ее слова, но уточнил, что, строго говоря, рога не оленьи, а бычьи, причем еще неизвестной мне породы.

– Плевать я хотел на породу, – огрызнулся Лесли. – Да хоть говенного бронтозавра!

– Лесли, дорогой, совсем не обязательно так ругаться, – заметила ему мать.

– Еще как обязательно! – вскричал он. – Тебя бы так по кумполу долбанули какими-нибудь китовьими ребрами, ты бы еще хлеще ругалась.

Я начал было объяснять, что китовьи ребра совсем не похожи на мои рога, но тут Лесли прошил меня таким взглядом, что продолжение лекции застряло у меня в горле.

– Дорогой, – обратилась ко мне мать, – нельзя вешать рога над дверью. А если бы они свалились на Ларри?

От одной этой мысли у меня кровь застыла в жилах.

– Придется тебе их перевесить, – продолжила она.

– Ну нет, – отрезал Лесли. – Нигде он их не повесит. Пусть лежат в шкафу или еще где-нибудь.

Я вынужденно согласился с таким ограничением, и отныне рога нашли себе место на подоконнике, откуда они падали разве что на ноги Лугареции, когда та по вечерам закрывала ставни, но, будучи профессиональным ипохондриком, она только радовалась полученным синякам. Случившееся на время испортило мои отношения с Лесли, а в результате я невольно вызвал гнев Ларри.

Ранней весной я услышал, как над камышовыми зарослями соляных озер эхом отдается крик выпи. Я страшно возбудился, так как никогда еще не видел этих птиц, и очень надеялся, что они совьют гнезда, вот только на таком огромном пространстве разыскать гнездо было задачкой не из простых. Однако, проведя довольно много времени на высокой оливе с видом на камыши, мне удалось сузить поле поиска до одного-двух акров. Потом крики прекратились, из чего я сделал вывод, что самки сидят на яйцах. Рано утром, оставив собак дома, я отправился на разведку. Быстро добравшись до озер, я углубился в камышовые заросли и обнюхивал их здесь и там, как охотничий пес, не позволяя себе отвлекаться ни на рябь, поднятую водяной змеей, ни на призывные скачки лягушки, ни на манящий танец свежевылупившейся бабочки. Я забрел в прохладную шелестящую глушь и вдруг с удивлением понял, что заблудился. Со всех сторон меня окружали высокие камышовые стены, и сквозь шелестящий над головой зеленый балдахин пробивалось ярко-голубое небо. Я не боялся потеряться – если идти, никуда не сворачивая, рано или поздно выйдешь к морю или на дорогу, – но у меня не было уверенности, что я веду поиски в правильном секторе. Я нашел в кармане россыпь миндальных орешков и присел, чтобы их погрызть и обдумать ситуацию.

Прикончив последний орешек и решив, что лучше всего вернуться в оливковую рощу и снова начать сначала, я неожиданно обнаружил, что сижу в десятке футов от выпи. Она застыла, как часовой, вытянув шею и устремив к небу длинный зеленовато-коричневый клюв, а ее темные глаза навыкате разглядывали меня с воинственной настороженностью. Ее желто-коричневое тело в буроватых пятнах идеально сливалось с переливчатыми зарослями камыша, а для усиления иллюзии, будто является частью живого фона, птица раскачивалась из стороны в сторону. Я, затаив дыхание, следил за ней как зачарованный. Вдруг рядом произошло какое-то движение, и выпь, перестав выдавать себя за камыш, тяжело поднялась в воздух, а через мгновение из зарослей вынырнул Роджер с высунутым языком и добродушно лучистыми глазами.

Я разрывался между желанием задать ему выволочку за то, что спугнул выпь, и похвалить его за несомненное достижение: ведь он сумел найти меня по запаху, проделав непростой путь в полторы мили. Сам Роджер явно был под таким впечатлением от собственного успеха, что у меня просто не хватило духу его отчитывать. В кармане завалялось еще два орешка, и я дал их ему в награду. А затем мы вместе занялись поиском гнезда. И вскоре мы его нашли: аккуратная подушечка из камышей, а на ней первое зеленоватое яйцо. Довольный, я решил в дальнейшем отслеживать рост молодняка, и мы двинулись в обратный путь. Ориентиром для меня был обрубок собачьего хвоста, а по дороге я заламывал камыши, помечая таким образом маршрут. Роджер, вне всякого сомнения, ориентировался лучше меня, и уже через сотню ярдов мы вышли на дорогу. Тут Роджер бодро стряхнул всю влагу с меховой шубы и покатался в белой дорожной пыли.

Когда мы свернули с дороги и стали подниматься на холм через оливковые рощи, играющие светотенью, окрашенные множеством диких цветов, я остановился нарвать букет для матери. Собирая винно-красные анемоны, я размышлял о проблемах, связанных с выпью. Когда самка выкормит птенцов и они окончательно оперятся, я бы с удовольствием украл у нее парочку и добавил в мой уже не маленький зверинец. Но беда в том, что мои уже имеющиеся подопечные – морская чайка, двадцать четыре черепахи и восемь водяных змей – и без того потребляют неимоверное количество рыбы, так что к прибавлению двух голодных птенцов мать отнесется, мягко говоря, неоднозначно. Раздумывая над этой проблемой, я не сразу услышал, как кто-то наигрывает на пастушьей свирели переливистую зазывную мелодию.

Посмотрев вниз, я увидел на дороге Типа с Золотистыми Бронзовками. Я нередко встречал этого странного бродягу-коробейника во время своих экспедиций. Тщедушный, глуповатый, с лисьей мордочкой, одет он был весьма экзотично. Огромная шляпа с болтающимися полями, а к ним суровыми нитками привязан десяток жуков, золотистых и посверкивающих зелеными бликами. Пиджак и брюки в цветастых заплатах, этакое стеганое одеяло. Довершал этот ансамбль большой ярко-синий галстук. За плечами у него висели сумки и клетки с голубями, а из карманов он извлекал всякую всячину – от деревянных свирелей и вырезанных из дерева зверушек до расчесок и лоскутков священного облачения святого Спиридона.

И вот что, на мой взгляд, было самое поразительное: при слабом интеллекте, он вынужден был полагаться на свои исключительные способности к мимикрии. Язык ему заменяла свирель. Увидев, что сумел завладеть моим вниманием, он вытащил ее изо рта и поманил меня рукой. Я сразу заспешил вниз, так как у этого персонажа нередко обнаруживались прелюбопытные вещи. Именно от него мне досталась самая крупная раковина моллюска в моей коллекции, да еще с парой крошечных крабов-паразитов, именуемых горошинами, внутри.

– Доброе утро, – приветствовал я его.

Он улыбнулся, показав желтые зубы, и, сняв шляпу, отвесил мне преувеличенный поклон, отчего бронзовки на нитках сонно зажужжали, будто хор плененных изумрудов. Затем он поинтересовался моим здоровьем – подав вперед корпус и взглянув на меня обеспокоенно-вопросительно, затем продемонстрировал мне, что у него все в порядке: сыграл на свирели развеселую мелодию, а потом втянул полной грудью теплый весенний воздух и шумно выдохнул, зажмурив глаза в экстазе. На этом светские церемонии закончились, и мы перешли к делу.

Я спросил, что ему от меня нужно. Он сыграл на свирели жалобный мотивчик, долгий и дрожащий, а затем широко распахнул глаза и зашипел, раскачиваясь из стороны в сторону и пощелкивая зубами. Он так точно воспроизвел недовольную сову, что, казалось, вот-вот улетит. Сердечко у меня учащенно забилось, ибо я давно мечтал о самочке для моего сплюшки Улисса, который целыми днями неподвижно сидел на оконном карнизе в моей спальне, как вырезанный из оливкового дерева тотем, а по ночам уничтожал мышиную популяцию вокруг нашей виллы. Но когда я задал прямой вопрос, Тип с Золотистыми Бронзовками презрительно высмеял саму идею совы-сплюшки, посчитав ее банальной. Тут он снял одну из сумок, которыми был весь увешан, открыл ее и осторожно высыпал содержимое к моим ногам.

Сказать, что я потерял дар речи, значит ничего не сказать. В белой пыли барахтались три крупных птенца; они шипели, раскачивались и щелкали клювами, словно пародируя хозяина, а в их огромных золотистых глазах читалась смесь ярости и страха. Это были птенцы филинов, такие редкие экземпляры, что никаких денег за них не жалко. Я сразу понял: они будут моими. О том, что приобретение трех пухлых и вечно голодных птенцов серьезно увеличит наши расходы на мясо (точно так же, как появление птенцов выпи увеличило бы расходы на рыбу), я просто не думал. Выпи – вопрос будущего, которое может и не наступить, а вот филины, похожие на увесистые серо-белые снежки, щелкающие клювами и танцующие румбу в дорожной пыли, – это реальный факт.

Присев на корточки и поглаживая птенцов, отчего они быстро впали в состояние, близкое к спячке, я начал торговаться. Коробейник был в этом деле мастак, что делало процесс гораздо интереснее, но при этом торговля была очень мирной, поскольку протекала в полном молчании. Мы сидели друг напротив друга, как два великих знатока на аукционе, где продаются три картины Рембрандта. Достаточно было вскинутого подбородка или едва заметного покачивания головой. А в затянувшихся паузах этот тип пытался подорвать мою решимость с помощью музыки и несъедобной нуги, завалявшейся в его карманах. Но тут все решал покупатель, и продавец отлично это понимал. Кто еще на острове купит у него сразу трех птенцов филина? В общем, мы ударили по рукам.

Я испытывал временные финансовые затруднения, а потому объяснил Типу с Золотистыми Бронзовками, что ему придется ждать оплаты до начала следующего месяца, когда я снова разживусь карманными деньгами. Сам не раз попадавший в подобные ситуации, он меня прекрасно понял. Я уточнил, что оставлю необходимую сумму у нашего общего друга Яни в кафе на перекрестке, где Тип с Бронзовками сможет забрать причитающееся, когда снова окажется в наших краях. Покончив с грязной коммерческой составляющей, мы с ним распили бутылочку имбирного лимонада, которую он достал из объемистого рюкзака. После этого я усадил драгоценных птенцов в их персональную сумку и продолжил путь домой, оставив бродягу лежать у обочины среди своих пожитков и весенних цветов и наигрывать на пастушьей свирели.

Голодные крики птенцов по дороге к вилле заставили меня задуматься о кулинарном подтексте моих новых приобретений. Тип с Золотистыми Бронзовками явно птенцов не кормил. Уж не знаю, как долго они у него находились, но, судя по гвалту, птенцы были страшно голодные. Обидно, что мои отношения с Лесли оставались напряженными, иначе я бы его уговорил пострелять воробьев или убить парочку крыс для моих новобранцев. В нынешней же ситуации я мог рассчитывать только на великодушие матери.

Я застал ее на кухне. Она лихорадочно помешивала ложкой в пахучем и бурлящем котле, с озабоченным видом держа перед собой в другой руке поваренную книгу и молча шевеля губами. Я достал из сумки филинят – вот они, бесценные дары. Моя мать поправила запотевшие очки и поглядела на эти шипящие, раскачивающиеся пуховые шарики.

– Очень милые, дорогой, – сказала она рассеянно. – Очень милые. Тебе лучше отнести их в безопасное место.

Я ответил, что спрячу их у себя в комнате и никто про них даже не будет знать.

– И правильно. – Она нервно на них поглядывала. – Ты же знаешь, как Ларри относится к твоим новым зверятам.

Я отлично знал и потому решил всеми силами сохранить их от него в тайне. Но есть одна маленькая проблема, объяснил я ей. Филины голодные, а еще точнее, умирают от голода.

– Бедняжки. – У нее тотчас проснулось сочувствие. – Дай им хлеба с молоком.

Пришлось ей разъяснять, что филины едят мясо, а у меня закончились все запасы. Может, у нее что-то осталось? Иначе им просто не выжить.

– С мясом у меня неважно, – сказала она. – Я собиралась пожарить на обед отбивные. Посмотри в леднике.

Я зашел в кладовку, где в огромном рефрижераторе хранились съестные запасы, и заглянул в ледяное, объятое туманом чрево. Все, что я там обнаружил, – это десяток отбивных на обед, да и тех едва ли хватило бы трем изголодавшимся птенцам. Я вернулся с этими новостями.

– О господи, – отреагировала мать. – Ты уверен, что они откажутся от хлеба и молока?

Но я был тверд. Филины едят только мясо.

Тут один из птенцов качнулся так сильно, что упал. Видишь, сказал я, какие они слабые.

– Наверное, придется им отдать отбивные, – обеспокоенно сказала мать. – А мы будем есть овощное карри.

Я с торжеством унес к себе голодных птенцов и накормил их мясом.

Из-за филинов наш обед получился поздним.

– Уж извините, что мы садимся так поздно, – сказала мать, открывая крышку супницы и выпуская пар с ароматом карри. – Картошка все никак не доваривалась.

– Мне казалось, у нас на обед отбивные, – поджал губы Ларри. – Я все утро готовил вкусовые сосочки к встрече с ними. И где же они?

– Это все филины, дорогой, – сказала мать извиняющимся тоном. – У них такие аппетиты.

У Ларри ложка с карри замерла на полдороге ко рту.

– Филины? – переспросил он, глядя на мать. – Какие филины? Ты о чем?

– Ой! – покраснела мать, поняв, что совершила тактическую ошибку. – Обычные птицы… не о чем говорить.

– На нас напали филины? Они забрались в погреб и унесли в когтях все наши отбивные?

– Ну что ты, это же птенцы. Они на такое не способны. У них чудесные глаза, и они, бедняжки, были жутко голодные.

– Готов поклясться, что это очередные приобретения Джерри, – недобро сказал Лесли. – Я слышал, как он с кем-то там ворковал.

– Тогда пусть сейчас же выпустит их на волю! – рявкнул Ларри.

Я объяснил, что это невозможно, ведь они еще птенцы.

– Это же птенцы, дорогой, – умиротворяюще повторила мать. – Они не виноваты.

– Что значит «не виноваты»? Чертовы пернатые слопали все мои отбивные!

– Наши отбивные, – поправила его Марго. – Не будь таким эгоистом.

– Пора этому положить конец, – сказал Ларри, проигнорировав ее замечание. – Ты постоянно потакаешь мальчишке.

– Отбивные такие же наши, как и твои, – настаивала на своем Марго.

– Дорогой, не преувеличивай, – сказала мать. – Подумаешь, какие-то птенцы.

– Какие-то! Он уже завел одну сову, и чего это нам стоило!

– Улисс ужасно милый и не доставляет никаких хлопот, – защищалась мать.

– Это по-твоему он милый, потому что не срыгнул всю лишнюю еду на твою постель.

– Дорогой, это было давно и больше не повторялось.

– Какое все это имеет отношение к нашим отбивным? – поинтересовалась Марго.

– Речь не только о совах, – продолжал Ларри. – Если так будет продолжаться, мы все скоро уподобимся Афине. У тебя нет над ним никакого контроля. Вспомни случай с черепахой на прошлой неделе.

– Дорогой, это было недоразумение. Он не имел в виду ничего плохого.

– Недоразумение?! Он вывалил на веранду все ее кишки. В моей комнате потом воняло, как на корабле капитана Ахава. У меня ушла неделя и примерно пятьсот галлонов одеколона на то, чтобы можно было снова войти к себе и при этом не упасть в обморок.

– Нас тоже доставал этот запах, – возмутилась Марго. – Можно подумать, ты один его почувствовал.

– Да! – подхватил Лесли. – В моей комнате воняло еще хуже, мне даже пришлось спать на задней веранде. Я не понимаю, почему ты всегда себя считаешь главным страдальцем.

– Вовсе нет, – осадил его Ларри. – Просто меня не интересуют страдания низших существ.

– Твоя проблема в том, что ты эгоист, – вернулась Марго к первоначальному диагнозу.

– Можете меня не слушать, – огрызнулся Ларри. – Посмотрим, как вы взвоете, когда эти совы обрыгают вам всю кровать. Лично я уеду в отель.

– По-моему, хватит уже о совах, – заявила мать. – Кто хочет чай?

Как выяснилось, чай хотели все.

– Я делаю булочки, – продолжила мать, и над столом пронесся вздох умиротворения, так как ее булочки с домашним клубничным джемом, маслом и заварным кремом были нашим любимым деликатесом. – На чай к нам придет госпожа Вадрудакис, поэтому ведите себя прилично.

– Что за госпожа Вадрудакис? – простонал Ларри. – Небось какая-нибудь старая зануда.

– Так, не начинай, – произнесла мать суровым тоном. – Это весьма приятная дама. Она написала мне очень милое письмо с просьбой о помощи.

– А именно? – спросил Ларри.

– Ее очень огорчает то, как крестьяне обращаются с домашними животными. Вы сами видите, какие тощие у них собаки и кошки, а бедные ослики все израненные. Короче, она хочет создать организацию, которая будет защищать их от насилия, что-то вроде «Королевского общества по защите животных». И она рассчитывает на нашу помощь.

– От меня она ничего не получит, – твердо сказал Ларри. – Я не собираюсь защищать животных от насилия. Я за насилие.

– Ларри, как ты можешь! – возмутилась мать. – Скажи, что на самом деле ты так не думаешь.

– Конечно думаю. Если бы эта госпожа Вадрудакис пожила недельку в этом доме, она бы сказала то же самое. Она бы душила сов собственноручно, чтобы только выжить.

– Одним словом, ведите себя вежливо, – решительно заявила мать, а затем обратилась персонально к Ларри: – И никаких разговоров о совах. А то она решит, что мы чудны́е.

– Так мы и есть чудны́е, – с чувством подытожил Ларри.

После обеда выяснилось, что Ларри, как это уже нередко бывало, потерял двух потенциальных союзников в своей антисовиной кампании. А именно Марго и Лесли. Увидев маленьких филинов, Марго пришла в полный восторг. Она как раз освоила искусство вязания и великодушно предложила свои услуги. Я подумал, что было бы здорово одеть всех птенцов в одинаковые полосатые пуловеры, но потом решил, что это будет непрактично, и с сожалением отказался от ее любезного предложения.

Инициатива Лесли показалась мне куда практичнее. Он пообещал мне пострелять воробьев. Я спросил, готов ли он это делать ежедневно.

– Ежедневно не получится, – сказал он. – Я могу уехать в город, или возникнут еще какие-то дела. Но, когда смогу, постреляю.

Я предложил настреливать сразу побольше, чтобы хватало на неделю. Эта идея ему понравилась.

– Посчитай, сколько тебе нужно на неделю, а дальше дело мое.

Я произвел трудные подсчеты, ибо математика никогда не была моим коньком, уточнил, сколько мне нужно воробьев (в дополнение к домашним запасам мяса), и с этими выкладками пришел к Лесли, который как раз чистил свое последнее приобретение – великолепный старинный дульнозарядный мушкет турецкой работы.

– Так… о’кей, – сказал он, поглядев мои цифры. – Сделаем. Пожалуй, лучше подойдет духовое ружье. Если я возьму дробовик, Ларри из-за шума устроит нам дикий скандал.

Итак, вооружившись духовушкой и большим бумажным пакетом, мы отправились на задворки. Лесли зарядил ружье, прислонился к стволу оливы и открыл пальбу. Это было все равно что стрелять по мишеням. В тот год случилось настоящее нашествие воробьев, и вся крыша дома была ими усеяна. Лесли щелкал их как орехи, и они скатывались на землю, где я их подбирал и складывал в пакет.

После первых выстрелов воробьи всполошились и перебрались повыше, на самый конек крыши. Лесли доставал их и там, но теперь они скатывались по дальнему склону крыши и падали на заднюю веранду.

– Подожди, пока я еще настреляю, а потом сразу всех подберешь, – сказал Лесли, и я добросовестно ждал.

Какое-то время он продолжал отстрел, почти не промахиваясь, так что тихое паф совпадало с исчезновением очередной птички.

– Черт, – вдруг сказал он. – Я сбился со счета. Сколько уже?

Я сказал, что тоже перестал считать.

– Тогда ты собери тех, что упали на веранду, и жди меня там, а я подобью еще шесть штук. Думаю, этого хватит.

Я пошел со своим бумажным пакетом на веранду и с ужасом увидел, что уже пришла госпожа Вадрудакис, о которой мы совершенно забыли. Они с матерью напряженно сидели, стиснув чашки с чаем, а вокруг валялись птичьи трупики.

– Мы все здесь большие любители животных, – говорила мать гостье в надежде, что та не заметила всей этой кровавой бучи.

– Я про это слышала, – благосклонно улыбнулась гостья. – Слышала, что ваша семья относится к животным так же, как я.

– О да, – сказала мать. – У нас дома целый зоосад. Животный мир – это наша, можно сказать, общая страсть.

Она наигранно улыбнулась, и тут мертвый воробей упал в вазочку с клубничным вареньем.

Скрыть это было невозможно, как и сделать вид, что ничего не произошло. Мать смотрела на труп, словно загипнотизированная. Наконец она облизнула губы и изобразила улыбку, а в лице госпожи Вадрудакис, застывшей с чашкой в руке, читался ужас.

– Воробей, – слабым голосом уточнила мать. – В этом году у них… э-э… какой-то мор.

Тут появился Лесли с воздушным ружьем.

– Ну что, я достаточно настрелял? – спросил он.

Следующие минут десять прошли на сплошных эмоциях. Госпожа Вадрудакис повторяла, что еще никогда не испытывала такого потрясения и что мы дьяволы в человеческом обличье. Мать отбивалась – мол, Лесли это не со зла, да и в любом случае воробьи не успели ничего почувствовать. Сам Лесли громко и воинственно повторял, что нечего делать из мухи слона: филины едят воробьев, и не пожелает же гостья, чтобы птенцы умерли с голоду. Но госпожу Вадрудакис это не урезонило. Она завернулась в накидку, само олицетворение трагедии и праведного гнева, с содроганием переступила через груду трупиков, села в поджидавший ее экипаж и через мгновение скрылась в оливковой роще.

– Дети, ну почему всякий раз так?.. – сказала мать, дрожащей рукой наливая себе чай, пока я подбирал с пола воробьев. – С твоей стороны, Лесли, это было очень… беспечно.

– Откуда мне было знать, что эта старая дура здесь? – сразу полез он в бутылку. – Я что, должен видеть сквозь стены?

– Дорогой, надо быть осторожнее. Теперь она о нас подумает бог знает что.

– Она думает, что мы варвары. – Лесли рассмеялся. – Собственно, об этом она и сказала. Невелика потеря. Старая дура.

– У меня голова разболелась. Джерри, скажи Лугареции, чтобы заварила еще чаю.

После двух чайников заварки и нескольких таблеток аспирина ее самочувствие улучшилось. Сидя на веранде, я читал ей лекцию о филинах, а она слушала вполуха и время от времени вставляла: «Как интересно». И вдруг из дома донесся рев негодования.

– О боже, это уже выше моих сил, – простонала она. – Что случилось?

На веранде появился Ларри.

– Мать! Пора этому положить конец! – закричал он. – Все, с меня довольно.

– Дорогой, только не кричи. Что там еще?

– Это похоже на жизнь в музее естествознания!

– Ты о чем, дорогой?

– Об этом доме! Невыносимо. Я не собираюсь с этим мириться! – разорялся Ларри.

– Но что случилось, дорогой? – повторила мать, вконец озадаченная.

– Я открываю ледник, чтобы достать бутылку, и что я вижу?

– И что же ты видишь? – заинтересовалась мать.

– Воробьев! – проорал Ларри. – Огромные мешки с разлагающимися мерзкими тварями!

Это был явно не мой день.

5. Факиры и фиесты

Князь тьмы и сам вельможа.

У. Шекспир. Король Лир. Акт II, сц. 1

(перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Поздней весной моя коллекция обычно разрасталась до таких размеров, что даже нашу мать порой охватывала тревога. Именно в это время возвращаются с зимовки птицы и откладывают яйца, а птенцов всегда легче раздобыть, чем взрослых особей. А еще об эту пору любит пострелять местная знать, хотя до охотничьего сезона еще далеко. Им все идет на пользу, этим городским промысловикам, и если крестьяне ограничиваются обычной дичью вроде черного дрозда, то эти отстреливают всех пернатых без разбора. Вот они, торжествующие, возвращаются с охоты, увешанные ружьями и патронташами, с сумками, где липкими кровавыми комками перьев лежат вперемешку кто угодно – от малиновки до горихвостки и от поползня до соловья. Так что по весне мою комнату и часть веранды, специально отведенную под эти цели, заполняли многочисленные клетки и коробки с горланящими птенцами и птицами, которых мне удалось спасти от охотников и которым приходилось накладывать шины на перебитые крылья и лапы.

Единственным плюсом в этой бойне было то, что я получил неплохое представление о распространении пернатых на острове. Остановить смертоубийство я не мог, но, по крайней мере, делал что-то полезное. Выследив отважных знатных Нимродов, я просил их показать мне содержимое своих ягдташей, а затем составлял списки мертвых птиц и выпрашивал раненых, чьи жизни можно было спасти. Вот так в мою коллекцию попала Гайавата^[19].

Я провел интересное и насыщенное утро с собаками. В рассветном тумане, когда еще лежала роса, мы отправились прочесывать оливковые рощи. Это было отличное время для сбора насекомых: из-за прохлады они были сонными и не улетали, что облегчало мою задачу. Я разжился двумя новыми бабочками и мотыльком, а также парой неизвестных мне жуков и специально набрал саранчи (целых семнадцать штук), чтобы накормить голодных птенцов. Солнце еще не достигло зенита, притом что стало заметно теплее, а мы уже успели поохотиться на змею и зеленую ящерицу (впрочем, безуспешно), надоить у козы, принадлежавшей Агати (о чем та и не подозревала) банку молока, поскольку нас всех мучила жажда, и зайти в гости к моему старому другу, пастуху Яни, который для поддержания сил вынес нам хлеба, кусок пирога с инжиром и полную соломенную шляпу земляники.

Мы отправились в бухточку, где собаки лежали на песке с высунутыми языками или охотились на крабов на мелководье, пока я, раскинув руки, как птица крылья, дрейфовал в воде лицом вниз, изучая морское дно. Ближе к полудню желудок напомнил мне о скором обеде, я обсушился на солнышке, после чего на коже образовались этакие шелковистые кружева из соли, и двинул в сторону дома. Мы петляли среди олив, где было прохладно, как у колодца в тени высоких деревьев, когда я услышал справа, в отдаленной миртовой роще, череду выстрелов. Из любопытства я пошел в том направлении, но собак держал к себе поближе: я знал, что греки – те еще охотники и могут выстрелить раньше, чем разберутся, в кого стреляют. Так что из предосторожности нарочито громко отдавал команды собакам: «Роджер, к ноге! Молодец. Рвоткин, Писун, ко мне! К ноге! Вот так. Рвоткин, назад…» Тут я увидел охотника, сидящего на здоровенном корне оливы и утирающего потный лоб. Убедившись в том, что он нас заметил, я к нему приблизился.

Это был упитанный белокожий мужчина маленького росточка, с усами вроде черной зубной щетки над поджатым ртом и темными очками, прикрывавшими круглые водянистые, как у птицы, глаза. Одет он был по охотничьей моде: начищенные сапоги, новые бриджи в белый рубчик и вызывающего покроя жокейский пиджак из горчично-зеленого твида с таким количеством карманов, что это было похоже на карниз дома, облепленный ласточкиными гнездами. Сдвинутая назад зеленая тирольская шляпа с алыми и оранжевыми перьями обнажала завитки волос. Он промокал чело цвета слоновой кости большим носовым платком, от которого пахло дешевым одеколоном.

– Kalimera, kalimera, – приветствовал он меня, одновременно улыбаясь и отдуваясь. – Добро пожаловать! Уфф. Жарко, не правда ли?

Я согласился и протянул ему шляпу с остатками земляники. Он посмотрел на нее с подозрением – уж не отравленная ли? – осторожно взял одну ягодку своими пухлыми пальчиками и, пробормотав слова благодарности, отправил ее в рот. У меня сложилось впечатление, что он никогда вот так не ел землянику и боялся нарушить правила приличия.

– Я хорошо поохотился, – похвастался он и показал на свой зловеще раздутый ягдташ, забрызганный кровью и в налипших перьях. Оттуда торчали голова и крыло жаворонка, до того изуродованного пулей, что я не сразу его опознал.

– А вы не станете возражать, если я загляну внутрь?

– Конечно нет, – сказал он. – Сейчас вы убедитесь в том, что я отличный стрелок.

И я убедился. Четыре черных дрозда, золотистая иволга, два каменных дрозда, восемь жаворонков, четырнадцать воробьев, две малиновки, чекан и вьюрок. Последний, признал он, пожалуй, мелковат, но если сварить с паприкой и чесноком, будет очень даже вкусно.

– А как вам это? – Он с гордостью протянул мне что-то, завернутое в окровавленный платок.

Я аккуратно развернул. Внутри обнаружился удод, обессиленный, задыхающийся, с большой кровавой печатью на крыле.

– В еду он, конечно, не годится, зато перья будут отлично смотреться на шляпе, – пояснил охотник.

Я давно мечтал об этой великолепной геральдической птице с чудесным хохолком, нежно-розовой шеей и тельцем в черно-белую полоску. Я все излазил в поисках гнезда, откуда можно было бы унести парочку птенцов. И вот у меня в руке живой удод… или, лучше сказать, полуживой. Я тщательно его обследовал и понял, что все не так страшно, как кажется: у него сломано крыло, и это, насколько можно судить, простой перелом. Проблема в другом – захочет ли этот хвастливый толстяк расстаться со своей добычей?

И тут меня осенило. Как жаль, сказал я, что здесь нет моей матери, всемирно известного орнитолога. (На самом деле она с трудом могла отличить воробья от страуса.) В частности, она опубликовала серьезный труд о птицах, предназначенный для британских охотников. В доказательство я достал из дорожной сумки потрепанную и до дыр зачитанную «Карманную книжку о пернатых» Эдмунда Сандерса, с которой я никогда не расставался.

На моего упитанного собеседника она произвела сильное впечатление. Он перелистывал страницы, издавая одобрительные звуки: «по-по-по-по». Должно быть, сказал он, ваша мать замечательная женщина. Написать такую книгу! Мне очень жаль, что ее сейчас нет рядом, продолжил я свою мысль, ведь она ни разу не видела живьем удода. Все другие пернатые на острове, включая зимородка, ей попадались. В доказательство я достал из сумки скальп зимородка, который носил с собой в качестве талисмана, и положил перед ним. Охотник был сражен яркими синими перышками. Правда, говорю, гораздо красивее, чем перья удода? Намек дошел до него не сразу, но уже через минуту он стал меня упрашивать, не отнесу ли я этого удода своей матери, оставив ему взамен зимородка. Я изобразил решительную неготовность, быстро перешедшую в льстивые слова благодарности, спрятал раненую птицу под рубашку и заспешил домой, а мой дружок-охотник, похожий на Труляля, пытался, сияя от счастья, булавкой прикрепить перышки зимородка на шляпу.

Дома я первым делом внимательно обследовал удода. К счастью, его длинный упругий клюв, изогнутый, как турецкая сабля, оказался в целости и сохранности; я знал, что без этого хрупкого органа птица просто не выжила бы. Единственной проблемой, не считая истощения и стресса, было сломанное почти у основания крыло. Сперва я убедился, что перелом не очень серьезный: косточка треснула, как сухая ветка, а не расщепилась, словно молодой побег. Затем осторожно срезал перышки анатомическими ножницами, промыл ранку теплой водой с дезинфицирующим средством, наложил шину с помощью двух изогнутых бамбуковых палочек и туго спеленал. Получилось вполне профессионально, так что я мог собой гордиться. Вот только шина оказалась увесистой, и, когда я выпустил птицу из рук, она завалилась набок под этой тяжестью. Поэкспериментировав, я сделал более легкую шину из тех же палочек и лейкопластыря и закрепил на боку с помощью одного слоя бинта. Потом я дал птице воды из пипетки и усадил в картонную коробку с мягкой подстилкой, чтобы приходила в себя.

Я назвал удода Гайаватой, и вся семья встретила новичка с неожиданным одобрением. Им в принципе нравились удоды, и это была единственная экзотическая птица, которую все могли распознать даже на большом расстоянии. Кормежка Гайаваты в первые дни ее болезни оказалась делом непростым. Пациентка была разборчивой, ела только живых существ и далеко не всех. Я выпускал ее на пол и швырял ей лакомства – сочных нефритово-зеленых кузнечиков, толстоногую саранчу с крылышками, хрустящими, как крекеры, ящерок и лягушат. А она хватала их с жадностью и принималась лупить изо всех сил об стул или ножку кровати или край стола или дверь, пока не убеждалась в том, что прикончила свою жертву. Затем пара глотательных движений – и вот уже она готова к новому блюду. Однажды мои домашние пришли посмотреть на трапезу Гайаваты, и я дал ей восьмидюймовую медяницу. Обычно она со своим деликатным клювом, изящным хохолком и красивым розовато-черным тельцем производила впечатление ужасно застенчивой птицы, особенно когда прижимала хохолок к затылку. Но стоило ей бросить один взгляд на медяницу, как она превратилась в хищного монстра. Хохолок развернулся веером и подрагивал, как павлиний хвост, зоб раздался, и из горла послышалось странное нутряное урчание. Она быстро и сосредоточенно скакнула поближе к безногой ящерице, которая не спеша влачила отливающее полированной медью тело и не подозревала о своей участи. Гайавата на мгновение замерла, расправила крылья (на одном еще была шина) и, подавшись вперед, нанесла удар клювом сродни выпаду рапиры – такой быстрый, что мы даже не успели его отследить. Медяница тотчас свернулась восьмеркой, и я с изумлением увидел, что моя удодиха одним ударом раздробила хрупкую, как яичная скорлупа, черепушку рептилии.

– Ни фига себе! – вырвалось у Ларри. – Вот это полезная птица. Еще таких десяток, и можно будет забыть о змеях.

– С большой змеей она бы не справилась, – рассудительно изрек Лесли.

– Для начала неплохо бы избавиться от маленьких.

– Дорогой, тебя послушать, так наш дом наводнен змеями, – вставила мать.

– А то нет, – парировал Ларри. – Как насчет шевелящейся головы Медузы, на которую Лесли наткнулся в ванне?

– Всего лишь водяные змеи.

– Да не все ли равно! Если Джерри позволено запускать в ванну змей, то почему бы мне не прихватить с собой парочку удодов?

– Ой! – взвизгнула Марго. – Глядите!

Гайавата нанесла несколько ударов по всей длине медяницы, а затем, взяв в клюв извивающееся тело, принялась ритмично колотить им об пол, как рыбак стучит осьминогом по камню, чтобы мясо стало нежнее. Когда медяница перестала обнаруживать признаки жизни, Гайавата еще несколько секунд разглядывала ее, склонив головку набок, а хохолок по-прежнему воинственно торчал. Удовлетворенная увиденным, она взяла в клюв головку ящерицы и начала заглатывать медленно, по частям, запрокидывая голову. Через пару минут из клюва торчал один хвостик.

Гайавата так и не стала ручной и сохраняла нервозность, однако научилась терпеть непосредственную близость человеческих существ. Когда она освоилась, я стал выносить ее на веранду, где держал множество других птиц, и она разгуливала себе в тени виноградной лозы. Тогда наша веранда чем-то напоминала больничную палату: шесть воробьев приходили в себя после сотрясения мозга, которое заработали в мышеловках, расставленных местными мальчишками; четыре черных дрозда и один пестрый попались на рыболовные крючки, развешенные в оливковой роще; и еще полдюжины пернатых, от крачки до сороки, подраненных стрелками. К этому добавим гнездо со щеглятами и почти оперившуюся зеленушку, которую я поил из соски. Гайавата против других птиц не возражала, но при этом держалась особняком, не спеша прогуливалась по плитняку, полузакрыв глаза в раздумье, – этакая прекрасная королева, заключенная в замке. Но стоило ей увидеть червяка, лягушку или кузнечика, и от ее царственной осанки не оставалось и следа.

Однажды утром, примерно через неделю после того, как Гайавата поселилась в моей больничке для пернатых, я вышел встречать Спиро. Это был ежедневный ритуал: подъезжая к нашим владениям, раскинувшимся на полсотни акров, он вовсю жал на клаксон, и мы с собаками выбегали в рощу, чтобы перехватить Спиро на полдороге. Я, пыхтя, несся со всех ног, а собаки с истерическим лаем мчались впереди, и вот уже мы останавливаем огромный блестящий «додж» с откинутым верхом, а за рулем сидит Спиро в своей форменной фуражке, громадный, загорелый, привычно скалясь. Вскочив на подножку, я вцеплялся в ветровое стекло, и Спиро снова трогал, а собаки в притворной ярости набрасывались на передние покрышки. Наш с ним разговор тоже давно превратился в ритуал.

– Доброе утро, господин Джерри, – говорил Спиро. – Как ваши дела?

Убедившись в том, что я за ночь не подхватил никакой опасной болезни, он интересовался состоянием остальных членов семьи.

– Как ваша матер? Как господин Ларри? Как господин Лесли? Как мисс Марго?

Пока я убеждал его в том, что со здоровьем у них тоже все в порядке, мы подъезжали к вилле, а там уж он сам переходил от одного к другому, проверяя точность моего диагноза. Мне давно наскучил этот каждодневный, почти журналистский интерес к здоровью моих близких, как будто речь шла о королевской семье, но Спиро был настойчив, он словно исходил из того, что за одну ночь все может перевернуться. Однажды меня какая-то муха укусила, и в ответ на его бесхитростный вопрос я сказал, что все умерли. Автомобиль вильнул и врезался в огромный олеандр, я чуть не упал с подножки, и на нас обрушился целый водопад из розовых соцветий.

– Матер Божий! Вы не говорить такие вещи, господин Джерри! – прорычал Спиро, стуча кулаком по баранке. – Вы меня пугать. Я потеть! Никогда не говорить такие вещи.

В то утро, убедившись, что все здоровы, он взял с заднего сиденья корзинку для сбора ягод, прикрытую фиговым листом.

– Вот, – осклабился он. – У меня для вас есть подарок.

Я приподнял лист. В корзинке сидела пара голых, отталкивающего вида птиц. Я обрадовался и от души благодарил Спиро, сразу распознав – по первым перышкам на крыльях – птенцов сойки. Вот кто мне до сих пор не попадался. Я так обрадовался, что даже прихватил корзинку с собой к мистеру Кралефскому. Вот оно, преимущество занятий с репетитором, который, как и ты, без ума от пернатых. Вдвоем мы провели презанятное утро: вместо того чтобы заучивать английскую историю во всем ее великолепии, учили птенцов открывать рты для приема пищи. Но птенцы оказались на редкость глупыми и отказывались признавать приемную мать в Кралефском или во мне.

Когда подошло время обеда, я отнес птенцов домой и несколько часов безрезультатно учил их разумному поведению. Они принимали еду, только если я насильно открывал им клювы, и при этом выражали страшное недовольство, что неудивительно. Затолкав им в горло достаточно еды, чтобы они не умерли от голода, я оставил их в корзинке и пошел за Гайаватой, которая предпочитала, чтобы я кормил ее на веранде, а не в уединении спальни. Высадив удодиху на плитняк, я начал подбрасывать ей кузнечиков, которых специально для нее наловил. Она с готовностью подпрыгнула, схватила одного, разом прикончила и отправила в рот, – все это, можно сказать, с неприличной торопливостью.

Пока она заглатывала свою жертву, чем-то напоминая престарелую костлявую овдовевшую герцогиню, которой кусок шербета попал не в то горло, птенцы сойки, высунувшись за край корзины, как-то разглядели ее сквозь затуманенный взор и подняли жуткий галдеж, разинув клювы и мотая головами, словно два старика, выглядывающие из-за забора. Гайавата вздернула хохолок и уставилась на них. Я удивился, поскольку обычно она не обращала внимания на голодных птенцов, но тут подскочила к корзине и с интересом стала их разглядывать. Я бросил ей кузнечика, она тут же его прикончила и, к моему великому изумлению, сунула насекомое в разинутую пасть сойки. Оба птенца радостно заверещали и захлопали крылышками, а Гайавата казалась изумленной не меньше моего. Я бросил ей нового кузнечика, и она его отдала второй сойке. После этого случая я кормил Гайавату у себя в комнате, а потом периодически приносил на веранду, где она исполняла роль кормящей матери.

Этим ее роль и ограничилась. Например, она не подбирала за сойками выпавшие из гнезда инкапсулированные шарики испражнений. Уборщиком работал я. Накормив галдящих птенцов, Гайавата теряла к ним всякий интерес. Видимо, заключил я, что-то в тембре их голосов пробудило в ней материнский инстинкт. Я поэкспериментировал с другими птенцами, и как бы они ни призывали Гайавату, она не обращала на них никакого внимания. Со временем сойки позволили мне себя кормить, и когда они перестали обращаться к Гайавате, та сразу потеряла к ним интерес. Не то чтобы она их игнорировала – просто как будто забыла об их существовании.

Когда ее крыло зажило, я снял шину и убедился в том, что косточки хорошо срослись, а вот мышцы стали слабенькими из-за долгого бездействия, и Гайавата, видимо, желая поберечь крыло, предпочитала ходить, а не летать. Чтобы заставить ее потренироваться, я уносил ее в оливковую рощу, там подбрасывал в воздух, и ей приходилось пускать в ход крылья, чтобы мягко приземлиться. Мало-помалу, по мере того как больное крыло крепло, она стала совершать небольшие перелеты, и я уже начал подумывать о том, чтобы выпустить ее на волю, когда случилось непоправимое. Я кормил на веранде ораву птенцов, когда Гайавата заскользила на бреющем полете в ближайшую рощу, чтобы там попрактиковаться и заодно полакомиться новорожденными кузнечиками.

Я был погружен в процесс кормежки, когда вдруг услышал отчаянные хриплые крики Гайаваты. Перепрыгнув через перила, я помчался, петляя среди деревьев, но опоздал. Большой запаршивевший свирепый кот с боевыми шрамами держал в зубах обмякшее розовато-черное тельце, которое глядело на меня остановившимися зелеными глазищами. Я с воплем бросился на убийцу, а тот пулей метнулся в кусты, не выпуская жертвы изо рта. После того как он нырнул в миртовые заросли, преследование потеряло всякий смысл. Я вернулся в рощу, совершенно расстроенный и негодующий; от Гайаваты там оставалось лишь несколько розовых перышек и капли крови, разбросанные в траве, как маленькие рубины. Тогда я поклялся, что убью этого котяру, если он мне еще когда-нибудь попадется. Кроме всего прочего, он представлял серьезную угрозу для моих пернатых.

Мой траур по Гайавате оказался недолгим в связи с появлением более экзотичного и беспокойного персонажа, чем удод. Ларри неожиданно объявил о том, что он собирается провести какое-то время у друзей в Афинах, где займется исследовательской работой. После его шумного отъезда на вилле наступили тишина и покой. Лесли возился со своим оружием, а Марго, чье сердце в данный момент было свободно от романтического сумбура, занялась фигурной резьбой по мылу. В чердачном уединении она производила на свет скособоченные скользкие скульптурки из желтого мыла с резким запахом и к обеду выходила в цветастом халате, все еще пребывая в художественном трансе.

Пользуясь неожиданной передышкой, мать решила заняться делом, которое давно назрело. Прошлая осень выдалась особенно урожайной на фрукты, и она часами делала разные джемы и чатни^[20] по индийским рецептам, восходившим к началу девятнадцатого столетия. До поры до времени все было хорошо, наша большая прохладная кладовка ломилась от блестящих боевых шеренг из стеклянных банок. Но зимой случился жуткий ураган, крыша протекла, и поутру, зайдя в кладовку, мать обнаружила, что ее банки остались без ярлычков. Сотни емкостей с непонятным содержимым, для опознания которого требовалось открыть каждую банку. И вот она затеяла проверку на вкус, и я, разумеется, вызвался ей помочь. На кухонном столе перед нами выстроились полторы сотни консервированных продуктов, и мы, вооружившись ложечками и новыми наклейками, уже готовы были приступить к масштабной дегустации, когда вдруг приехал Спиро.

– Добрый день, миссис Даррелл. Добрый день, господин Джерри, – прорычал он, ввалившись в кухню, словно каштанно-коричневый динозавр. – Я принести вам телеграмма, миссис Даррелл.

– Телеграмма? – заволновалась мать. – Это от кого же? Я надеюсь, ничего плохого?

– Миссис Даррелл, не волноваться, не плохая новость. Я попросил почтовый служащий, и он мне ее прочитать. От господина Ларри. – Он протянул ей телеграмму.

– О господи, – вырвалось у матери, сразу подумавшей о чем-то нехорошем.

Текст был такой: «Забыл сказать принц Джиджибой приезжает одиннадцатого ненадолго. Афины чудесные. Люблю. Ларри».

– Невозможный человек! – вышла из себя мать. – Зачем он пригласил этого принца? Он ведь знает, у нас нет апартаментов для королевских особ. И сам ведь не приедет, чтобы его развлекать. А мне что прикажете делать с этим принцем?

Она переводила растерянный взгляд с одного на другого, но ни я, ни Спиро не могли ей дать внятного ответа. Мы даже не могли телеграфировать Ларри и попросить его приехать, так как он, по обыкновению, не оставил нам адреса своего приятеля в Афинах.

– Одиннадцатое – это завтра, если не ошибаюсь? Вероятно, он прибудет на пароходе из Бриндизи. Спиро, вы его встретите и привезете сюда? И хорошо бы немного ягнятины на обед. А ты, Джерри, скажи Марго, чтобы поставила цветы в свободной комнате, да пусть проверит, не оставили ли там блох твои собаки. И скажи Лесли, чтобы сходил в деревню и взял свежей рыбы у рыжего Спиро. Ну, Ларри! Когда он вернется, я ему устрою. В моем возрасте мне только не хватает развлекать принцев.

Возмущенная до глубины души, она бесцельно кружила по кухне, громыхая кастрюлями и сковородками.

– Я вам принести георгины на стол. А шампанское? – Спиро явно полагал, что с принцем нужно обходиться по-особому.

– Нет. Если он думает, что я собираюсь платить целый фунт за бутылку шампанского, то он ошибается. Будет пить, как все мы, узо и вино. Тоже мне принц! – отчеканила мать, а потом, подумав, добавила – Возьмите сразу ящик. Нам потом пригодится.

– Не беспокоиться, миссис Даррелл, – ободрил ее Спиро. – Я все устрою, как вы сказать. Если хотите, я снова позвать королевский камердинер.

Этого давно вышедшего на пенсию старика с аристократическими замашками он привозил каждый раз, когда у нас случались большие вечеринки.

– Нет-нет, Спиро. Не надо лишних хлопот. В конце концов, он свалился на нас как снег на голову, вот и пусть принимает нас такими, какие мы есть. Как говорится, чем богаты… бери и… и… будь доволен. А не будет, сам виноват, – заключила мать, луща горох дрожащими пальцами и роняя больше на пол, чем в дуршлаг. – И еще, Джерри, спроси у Марго, может ли она повесить в гостиную новые занавески. Материал лежит в моей спальне. Старые уже не смотрятся, после того как Лесли их подпалил.

На вилле закипела работа. Деревянный пол в гостевой комнате отскребли до блеска, опасаясь возможных блох. Марго в рекордные сроки сшила и повесила новые занавески, а также везде расставила цветы. Лесли почистил все оружие и лодку в придачу на тот случай, если принц захочет пострелять или прокатиться. Мать, красная от жара, металась от плиты к плите, делая тушеное мясо, лепешки, торт, пироги с яблочной начинкой, тягучие пряники, желе и бисквиты с вином и взбитыми сливками. Мне было велено убрать с веранды всю живность и держать ее под контролем, а еще постричься у парикмахера и приготовить чистую рубашку. На следующий день, одетые с иголочки, мы все сидели на веранде и терпеливо ждали, когда Спиро привезет почетного гостя.

– А он принц чего? – поинтересовался Лесли.

– Даже не знаю, – сказала мать. – Махараджа какого-нибудь маленького штата.

– Джиджибой… звучит как-то странно. Ты уверена, что это его настоящее имя? – спросила Марго.

– Дорогая, ну конечно настоящее. В Индии полно Джиджибоев. Это старинная семья вроде… ммм…

– Смитов? – подсказал Лесли.

– Нет, ну не настолько распространенная. Но Джиджибои уходят корнями в историю. Я думаю, они существовали задолго до того, как мои дедушка с бабушкой приехали в Индию.

– Возможно, его предки участвовали в восстании, – оживился Лесли. – Давайте спросим, не его ли дед придумал «Калькуттскую черную дыру»^[21].

– Ага, давайте, – поддержала его Марго. – А что это такое?

– Лесли, дорогой, не надо такое говорить, – вступила мать. – Надо простить и забыть.

– Простить и забыть что? – переспросил Лесли, сбитый с толку ее ходом мысли.

– Все, – твердо сказала мать и несколько туманно добавила: – Я уверена, что они не имели в виду ничего плохого.

Не успел Лесли копнуть поглубже, как взревел мотор и перед верандой, впечатляюще скрипя тормозами, остановился автомобиль. На заднем сиденье, во всем черном, не считая красивого белоснежного тюрбана, сидел стройный миниатюрный индус с огромными блестящими миндалевидными глазами – два жидких агата, украшенных толстыми, как ковер, ресницами. Он ловко открыл дверь и выскочил из машины. Его приветственная улыбка была как яркая молния, озарившая смуглое лицо.

– Ну вот, ну вот мы и встретились, – заговорил он возбужденно с сильным акцентом, раскинул свои изящные руки, как бабочка крылья, и, пританцовывая, поднялся на веранду. – Миссис Даррелл, как я понимаю. Вы само очарование. А это главный охотник… Лесли. Марго, главная красавица на этом острове. И Джерри, ученый, ведущий натуралист. Не могу вам передать, как я счастлив!

– Мы… э… э… мы тоже счастливы познакомиться с вами, ваша светлость, – выдавила из себя мать.

Джиджибой аж вскрикнул и хлопнул себя по лбу:

– Святые угодники! Опять это глупое имя! Моя дорогая миссис Даррелл, чем мне заслужить ваше прощение? Принц – не титул, а просто имя. Прихоть моей матери, которая так меня назвала, чтобы придать нашей скромной семье этакий королевский статус, понимаете? Материнская любовь, да? Мечта о том, что ее сын вознесется к золотым вершинам. Простим бедную женщину, да? Заурядный Принц Джиджибой к вашим услугам.

– Вот как. – Мать, готовившаяся к встрече королевской особы, выглядела несколько разочарованной. – И как же к вам обращаться?

– Мои многочисленные друзья зовут меня просто Джиджи, – честно признался гость. – Надеюсь, и вы будете звать меня так же.

Джиджи поселился в нашем доме и за короткое время полюбился всем, как никто из гостей. Прямой, открытый, владеющий безукоризненным английским, он проявлял такой глубокий и подлинный интерес ко всем и ко всему, что устоять перед этим не мог никто. Для Лугареции у него нашлись разные скляночки с дурнопахнущим липким содержимым, чтобы смазывать ее воображаемые раны и болячки. С Лесли он дотошно обсуждал во всех деталях, как охотятся в других странах, и делился с ним яркими и, скорее всего, вымышленными рассказами о том, как охотился на тигра и дикого кабана. Для Марго он раздобыл материю, из которой сам скроил несколько сари и научил ее правильно их носить. Спиро он очаровал байками о богатствах и тайнах Востока, о схватках богато разукрашенных слонов, о махараджах, чей вес измеряется в драгоценных камнях. Он отлично владел карандашом и, неподдельно интересуясь моими питомцами, просто влюбил меня в свои анималистские зарисовки, которые я вставил в природоведческий дневник, на мой взгляд куда более важный, чем «Великая хартия вольностей», «Келлская книга» и гутенберговская Библия, вместе взятые, с чем был согласен и наш просвещенный гость. Но кого он поистине покорил, так это нашу мать. Мало того что он засыпал ее соблазнительными рецептами и был кладезем всякого фольклора и историй о привидениях; благодаря ему она могла вести нескончаемые разговоры об Индии, где она родилась и выросла, и не случайно эту страну считала своим родным домом.

Мы ужинали за длинным скрипучим столом, а по углам нашей большой столовой отбрасывали бледно-желтый свет масляные лампы, вокруг которых, как снег, кружились стайки мотыльков. На пороге лежали собаки – с тех пор как их число выросло до четырех, мы перестали их пускать в комнату, – позевывая и вздыхая по поводу нашей затянувшейся трапезы, а мы их игнорировали. За окнами звенящий хор сверчков и кваканье древесных лягушек оживляли бархатистую ночь. В отблеске ламп глаза Джиджи казались еще больше и чернее, как у совы, и в них полыхали огненные струйки.

– Конечно, в ваше время, миссис Даррелл, все было иначе, – завел он как-то разговор на новую тему. – Разные социальные слои не могли смешиваться. Строгая сегрегация, не так ли? Сейчас дела обстоят лучше. Махараджам удалось поучаствовать в государственных делах, и сегодня даже нам, скромным индусам, позволено показывать нос и пользоваться некоторыми привилегиями цивилизации.

– В мое время строже всего относились к евразийцам, – сказала мать. – Моя бабушка не разрешала нам с ними играть. Понятно, что мы не обращали внимания на эти запреты.

– Дети особенно глухи к тонкостям этикета, – улыбнулся Джиджи. – Но поначалу было трудно. Как известно, Рим строился не один день. Вы слышали историю одного бабу^[22] из моего города? Насчет светского бала?

– Нет. А что случилось?

– Он обратил внимание на то, что джентльмены после танца провожают дам на прежние места и там обмахивают их же веерами. И вот, протанцевав веселый вальс с видной европейской дамой, он ее проводил на место, взял у нее веер и поинтересовался: «Мадам, можно мне пустить на вас ветер?»

– Это в духе нашего Спиро, – заметил Лесли.

– Я вдруг вспомнила… – с наслаждением погрузилась в воспоминания мать. – Мы жили в Рурки, где мой муж работал главным инженером. И однажды над городом пронесся страшный ураган. Ларри тогда был еще ребенком. Дом был длинный, одноэтажный, и я помню, как мы бегали из комнаты в комнату, закрывая двери от ветра. И в какой-то момент за нами обрушилась крыша. Мы все отсиделись в кладовке нашего управляющего. А когда дом отремонтировали, бабу, выступавший подрядчиком, прислал счет с таким заголовком: «За ремонт заднего фасада главного инженера».

– Индия должна была казаться вам страной особенной, – сказал Джиджи. – Ведь вы, в отличие от большинства европейцев, были ее частью.

– О да, – согласилась мать. – Даже моя бабушка родилась там. Когда наши друзья говорили о своем доме, они имели в виду Англию. А когда мы говорили «наш дом», то подразумевали Индию.

– Вы, наверное, много путешествовали, – с завистью сказал Джиджи. – Могу предположить, что вы больше поездили по моей стране, чем я.

– Где мы только не побывали, – призналась мать. – Мой муж как гражданский инженер был постоянно в разъездах, а я его сопровождала. Если он строил мост или железную дорогу в джунглях, то мы жили в палаточном лагере.

– Отлично, – оживился Лесли. – Примитивная жизнь под парусиновой крышей.

– Да, мне нравилась эта простая жизнь. Я помню, как впереди выхаживали слоны с шатрами, коврами и мебелью, а за ними ехали слуги в запряженных волами повозках, груженных постельным бельем и серебряной посудой…

– И это ты называешь палаточной жизнью? – перебил ее обескураженный Лесли. – С шатрами?

– Всего три, – сразу заняла оборону мать. – Спальня, столовая и гостиная. С обычными коврами.

– Ничего себе палаточная жизнь.

– Да, – продолжала настаивать она. – Мы жили в джунглях. Когда рычали тигры, слуги пугались не на шутку. Один раз под обеденным столом они убили кобру.

– Это было еще до рождения Джерри, – уточнила Марго.

– Вы должны написать мемуары, миссис Даррелл, – рассудительно сказал Джиджи.

– Ну что вы! – рассмеялась мать. – Я же не умею писать. И потом, как я их назову?

– Например, «Четырнадцать слонов с пожитками», – предложил Лесли.

– Или «Через лес на обычном ковре», – подхватил Джиджи.

– Ваша проблема, мальчики, в том, что вы ничего не воспринимаете всерьез, – произнесла мать сурово.

– Да, по-моему, это смело: разбить всего три шатра с кобрами и прочей нечистью, – изрекла Марго.

– Палаточная жизнь, ха! – презрительно хмыкнул Лесли.

– Да, дорогой, представь себе. Я помню, как-то раз один из слонов заблудился и у нас целых три дня не было чистых простыней. Твой отец был очень недоволен.

– Я и не знал, что слон может заблудиться, – удивился Джиджи.

– Еще как может, – заверил его Лесли. – Для него это раз плюнуть.

– Тебе бы не понравилось, если б ты остался без чистых простыней, – сказала мать с чувством собственного достоинства.

– Это никому бы не понравилось, – заметила Марго. – И вообще, слушать про старую Индию всегда интересно, даже если слоны не могут заблудиться.

– Так ведь и я считаю это познавательным, – запротестовал Джиджи.

– Вечно вы над мамой подтруниваете, – сказала Марго. – Я не понимаю, откуда это чувство превосходства, а все потому, что ваш отец изобрел «черную дыру», или как там она называется.

Джиджи от смеха чуть не упал под стол, а собаки громко залаяли наперебой.

Но, пожалуй, самым привлекательным в Джиджи был энтузиазм, с каким он за что-то брался, даже когда было совершенно очевидно, что на успех рассчитывать не приходится. Когда Ларри с ним познакомился, Джиджи почему-то решил, что станет величайшим индийским поэтом, и с помощью соотечественника, говорившего на ломаном английском («Он был моим наборщиком», – объяснил Джиджи), основал журнал, который назывался «Поэзия для людей», или «Позия для лудей», или «Пусия для удей», в зависимости от того, успевал Джиджи проконтролировать наборщика или нет. Этот тонкий журнальчик выходил раз в месяц, и в нем все его знакомые печатали весьма странные тексты. Это выяснилось довольно скоро, поскольку его чемодан был набит слеповатыми экземплярами, которые он раздавал всем, кто проявлял интерес.

Просматривая их, мы обнаружили такой, например, интересный заголовок: «Бес подобная кирамика: Крит ический абзор». Наборщик и друг Джиджи печатал слова, как они звучат, или, лучше сказать, как он их слышит. Пространное хвалебное эссе самого Джиджи называлось «Тиэс Элиот, генитальный поэт». Орфографические ошибки вкупе с типографскими опечатками превращали чтение в крайне увлекательное занятие, сопряженное с разгадыванием ребусов. «Почему не черный пэт-лаурьят?» звучало как риторический вопрос на языке Чосера, а заголовок «Рой Кэмбил, торедор и пэт», кажется, ставил под сомнение само существование поэзии. Но Джиджи эти трудности не смущали, как и то, что наборщик, не произносивший букву «h», принципиально опускал ее в написании. Недавно Джиджи увлекся выпуском второго журнала (та же кустарная печать и тот же наборщик), посвященного его новому увлечению под названием «факийо». В первом номере, озаглавленном «Факийо для всех», последовало разъяснение: «Это такая амальгама мистического Востока, в которой соединились факирство и йога, и мы будем утчить людей томму и другомму».

Наша мать была сильно заинтригована этим факийо, пока Джиджи не приступил к практике. В одной набедренной повязке, посыпанный пеплом, он часами медитировал на веранде в позе лотоса или блуждал по дому, убедительно симулируя транс и оставляя за собой дорожку из золы. Четыре дня он с религиозным рвением постился, а на пятый день перепугал нашу мать до полусмерти, потеряв сознание и в результате свалившись с лестницы.

– Джиджи, заканчивайте вы уже с этим постом, – сказала она в расстроенных чувствах. – У вас от тела осталось одно воспоминание.

Она уложила его в постель и приготовила лошадиную порцию бодрящего карри, а в результате выслушала от него жалобы на отсутствие бомбейской утки и сушеной рыбы, этих чудесных пикантных блюд, без которых карри не карри.

– Но где я их здесь возьму? – запротестовала мать.

Джиджи помахал руками, как бронзовый мотылек над белой простынкой.

– Факийо учит нас, что в жизни для всего найдется замена, – сказал он твердо.

Более или менее поправившись, он съездил на рыбный рынок и закупил огромное количество свежих сардин. Вернувшись из города после приятного утреннего шопинга, мы сразу учуяли, что в кухню и прилегающее к ней пространство зайти просто невозможно. Джиджи потрошил рыбу, чтобы затем высушить ее под солнцем на заднем крыльце, а попутно сражался с полчищем обычных и падальных мух, а также ос, слетевшихся, кажется, со всех Ионийских островов. Его уже несколько раз покусали, а один глаз заплыл и частично закрылся. Вонь от быстро разлагающейся требухи стояла нестерпимая, кухонный стол и пол вокруг были усеяны серебристой рыбьей кожей и внутренностями. Только после того, как мать показала ему статью в «Британской энциклопедии», посвященную бомбейской утке, он с неохотой отказался от сушеных сардин в качестве замены. У матери ушло два дня и десяток ведер на то, чтобы с помощью горячей воды и дезинфицирующих средств избавить кухню от рыбного запаха, но даже после этого какая-нибудь очередная оса влетала в окно с расчетом поживиться.

– Я могу подыскать вам замену утке в Афинах или Стамбуле, – с готовностью предложил Джиджи. – Например, если сварить омара, а затем его хорошенько растолочь…

– Дорогой, да вы не волнуйтесь, – поспешила мать его успокоить. – Пока мы как-то без этого обходились.

Джиджи предстояло ехать через Турцию в Персию, где он собирался нанести визит индийскому факиру.

– Я узнаю от него много вещей, которые пополнят факийо, – сказал Джиджи. – Он неординарный человек. Например, он пропагандирует, как задерживать дыхание и погружаться в транс. Однажды его похоронили, и он пролежал в земле сто двадцать дней.

– Удивительно. – Мать заинтересовалась не на шутку.

– Вы хотите сказать, что его похоронили заживо? – уточнила Марго. – И он, живой, пролежал в земле сто двадцать дней? Какой ужас! В этом есть что-то неестественное.

– Но ведь он был в трансе, Марго. Он ничего не чувствовал, – объяснил Джиджи.

– Не знаю, не знаю, – задумчиво проговорила мать. – Вот почему я хочу, чтобы меня кремировали. А то вдруг тоже впаду в транс, и никто не догадается.

– Мать, это же смешно, – заметил Лесли.

– Ничего смешного. – Она твердо стояла на своем. – Люди стали такими беспечными.

– А что умеет факир? – спросила Марго. – Он может вырастить из семечка манговое дерево? Вот прямо у нас на глазах? Однажды в Симле я видела что-то подобное.

– Это обычные фокусы, – ответил Джиджи. – Андравати делает вещи посложнее. Например, он мастер левитации, и это один из поводов, почему я хочу с ним встретиться.

– Я думала, левитация – это такой карточный фокус.

– Нет, – вступил Лесли. – Это воспарение или что-то в этом роде. Я правильно говорю, Джиджи?

– Правильно. Чудесная способность. Многие святые из первых христиан это проделывали. Лично я еще не достиг такого совершенства. Вот почему я хочу позаниматься под началом Андравати.

– Парить как птица – какая красота, – мечтательно произнесла Марго. – Представляю, какое вы получите удовольствие.

– Это будет незабываемый опыт, – сказал Джиджи, и глаза его засияли. – Как будто тебя возносит к небу.

На следующий день, перед самым обедом, Марго в панике влетела в гостиную.

– Скорее! Скорее! – закричала она. – Джиджи совершает самоубийство!

Мы выбежали из дома и увидели стоящего на подоконнике Джиджи в одной набедренной повязке.

– Он в трансе. – Марго сказала это так, словно речь шла о заразной болезни.

Мать поправила очки, глядя вверх. А между тем Джиджи стал медленно раскачиваться.

– Лес, беги наверх и хватай его, – приказала она. – Быстро. А я пока поддержу с ним беседу.

То, что Джиджи хранил благоговейное молчание, как-то не пришло ей в голову. Лесли рванул в дом, а мать откашлялась.

– Джиджи, дорогой, – запела она. – Мне кажется, вы поступаете не очень мудро, стоя на подоконнике. Как насчет того, чтобы спуститься и пообедать с нами?

И Джиджи спустился, но не совсем так, как она это себе представляла. Он радостно шагнул вперед и под душераздирающие вопли матери и Марго полетел вниз. Упал он в заросли виноградной лозы метрах в трех под его окном, и на веранду обрушился водопад из винограда. К счастью, лозы были старые, мощные и выдержали тщедушного индуса.

– О боже! Где я? – вопрошал он.

– Вы транслировали в виноградную лозу, – закричала в ответ возбужденная Марго.

– Не шевелитесь, сейчас мы принесем стремянку, – слабым голосом попросила мать.

С помощью стремянки мы извлекли взъерошенного Джиджи из зеленых зарослей. Он заработал синяки и царапины, но в остальном не пострадал. Выпив бренди для успокоения нервов, мы приступили к позднему обеду. К вечеру Джиджи уже не сомневался в том, что он совершил левитацию.

– Если бы мои ноги не запутались в злокозненной лозе, я бы совершил облет дома, – сказал он, лежа на диване, забинтованный, но счастливый. – Какое достижение!

– Я бы предпочла, чтобы вы не практиковали полеты в этом доме, – сказала мать. – Мои нервы этого просто не выдержат.

– Вернусь из Персии и отпраздную здесь свой день рождения, – сказал он. – И вот тогда, дорогая миссис Даррелл, вы убедитесь в том, какого прогресса я достиг.

– Одного раза вполне хватит, – осадила его мать. – Вы запросто могли убиться.

Через два дня Джиджи, обклеенный пластырями, но все такой же бесстрашный, отбыл в Персию.

– Интересно, приедет ли он сюда на свой день рождения, – сказала Марго. – Если приедет, давайте устроим для него вечеринку.

– Да, хорошая мысль, – согласилась мать. – Он очень милый, но такой… чудной, такой… ненадежный.

– Зато он единственный из всех гостей, про которого можно сказать, что его визит был мимолетным, – отметил Лесли.

6. Приезд королевской особы

Короли и медведи нередко доставляют беспокойство своим прислужникам.

Шотландская поговорка

О безмятежных днях, проведенных нами на Корфу, можно сказать, что каждый день был особенный – по-особенному окрашен, по-особенному слажен, потому радикально отличался от остальных трехсот шестидесяти четырех дней и тем запомнился. Но один день в моей памяти стоит особняком, так как с ним связана не только моя семья и ее близкий круг, но и все население Корфу.

В этот день король Георг вернулся в Грецию, и с таким ажиотажем, такой интригой остров еще не сталкивался. Даже организация процессии в честь святого Спиридона меркла в сравнении с этим событием.

О выпавшей острову Корфу монаршей милости я узнал от моего репетитора мистера Кралефского. Он был так возбужден, что не обратил никакого внимания на коноплянку, которую я для него раздобыл с немалыми трудностями.

– Удивительные новости, мой мальчик, удивительные! Доброе утро, доброе утро, – приветствовал он меня. В его больших томных глазах стояли слезы радости, изящные руки совершали какие-то фиоритуры, а спрятанная под горбом голова тряслась от восторга. – Славный день для этого острова, воистину так! И не только для острова, для всей Греции! Э… что? Ах да, коноплянка… симпатичная… фьюить, фьюить. Так вот, какой триумф для нас, обитателей царственного острова в оправе океана, как выразился Шекспир…^[23] визит короля!

Что ж, подумал я, пожалуй, даже можно изобразить маленькую радость по такому поводу – а вдруг это мне принесет какие-то дивиденды? Я поинтересовался, что за король и можно ли рассчитывать на выходной по случаю его приезда.

– Король Греции! Георг! – восклицал мистер Кралефский, пораженный моей непросвещенностью. – Неужели вы ничего не слышали?

Я уточнил, что мы живем без сомнительного преимущества под названием радио, то есть в состоянии блаженного неведения. Кралефский смотрел на меня с тревогой, словно винил себя в моей непросвещенности.

– Видите ли, нами правил Метаксас, настоящий диктатор. Но к счастью, удалось избавиться от этой одиозной личности, и у его величества появилась возможность вернуться.

Я спросил, когда, собственно, избавились от Метаксаса. Мне об этом никто не сообщил.

– Как вы могли забыть! – вскинулся Кралефский. – Неужели не помните, как пострадала кондитерская? Ее буквально изрешетили из пулеметов. Это и была революция^[24].

И тут я вспомнил. Благодаря революции я получил три дня чудесного отдыха от занятий, а к кондитерской питал настоящую слабость. Но тогда я как-то не связал это с Метаксасом. А с приездом короля, спросил я с надеждой, не расстреляют из пулемета еще какую-нибудь кондитерскую?

– Нет-нет, – в ужасе заверил меня Кралефский. – Это будет визит, приятный во всех отношениях. Все будут en fête^[25], как говорится. Новость настолько потрясающая, что, мне кажется, мы с вами можем сегодня отвлечься от занятий и отпраздновать. Поднимемся наверх, и вы поможете мне покормить птиц.

Мы поднялись на большой чердак, где он держал своих пернатых, и отлично провели утро. Кралефский с лейкой пританцовывал, с хрустом давя подошвами просыпанное зерно, точно мелкую гальку на пляже, и напевал себе под нос «Марсельезу».

За обедом я сообщил домашним о визите короля. Эту новость каждый воспринял по-своему.

– Очень мило. Пожалуй, мне стоит подумать над меню, – сказала мать.

– Он, к счастью, не собирается останавливаться у нас, – заметил ей Ларри.

– Дорогой, я понимаю, но… э… будут же какие-то вечеринки и все такое.

– С какой стати?

– Так всегда бывает. В Индии мы всегда устраивали вечеринки во время торжественных приемов.

– Здесь тебе не Индия, – сказал Ларри. – Так что не трать мое время на проектирование стойла для слонов. Этот визит еще самым пагубным образом скажется на ровном течении нашей жизни, помяни мое слово.

– Мама, если будут вечеринки, я могу заказать новое платье? – оживилась Марго. – А то мне совершенно нечего надеть.

– Интересно, устроят ли салют, – вслух размышлял Лесли. – Конечно, у них есть старые венецианские пушки, но это, скажу я вам, штука опасная. Может, мне стоит поговорить с комендантом крепости.

– Не лезь не в свое дело, – посоветовал ему Ларри. – Они собираются устроить ему торжественный прием, а не публичный расстрел.

– Вчера я видела чудесный красный шелк, – продолжила Марго. – В этом магазинчике… ну, к которому сворачиваешь за лабораторией Теодора.

– Да, дорогая, очень мило, – рассеянно откликнулась мать. – Хорошо бы, Спиро достал мне несколько индюшек.

Негативные последствия королевского визита для нашей семьи поблекли в сравнении с травматическим эффектом для Корфу в целом. Кто-то из знающих людей заметил, что этот эпизод имеет особое символическое значение, так как прибывающий на Корфу монарх ступит на греческую землю впервые после своего изгнания. Вот почему у корфиотов началась лихорадочная подготовка, которая очень скоро приняла настолько сложный и желчный характер, что нам приходилось каждый божий день ездить в город и там, сидя на площади Спьянада, узнавать местные новости об очередном скандале.

Эта площадь, с величественной аркадой Листон, выстроенной французскими архитекторами наподобие парижской аркады на улице Риволи в самом начале недолгой оккупации острова Францией, была сердцем Корфу. Сидя за столиком под аркой или в тени мерцающей кроны, рано или поздно ты сталкивался со всеми жителями и узнавал в мельчайших подробностях о любом скандале. Сидишь себе, тихо прихлебываешь из стаканчика, а к твоему столику волна по очереди прибивает всех героев драмы.

– Я корфиотка, – заявила графиня Малинопулос. – Поэтому мой долг создать комитет, который решит, как нам встретить нашего всемилостивого короля.

– Да-да, конечно, – нервно согласилась мать.

Графиня, напоминающая потасканную черную ворону в оранжевом парике, была, безусловно, заметной персоной, но в таком важном деле никто бы не отдал ей все на откуп. Не успели мы оглянуться, как появилось по меньшей мере шесть комитетов по подготовке к приему королевской особы, и все наперебой убеждали губернатора в том, что их план самый-самый. По слухам, номарх^[26] обзавелся вооруженной охраной и стал на ночь запираться, после того как некая дама, член комитета, решила пожертвовать своей невинностью, чтобы добиться одобрения их плана.

– Как это мерзко! – протрубила Лена Маврокондос, закатывая черные глаза и причмокивая красными губами с запоздалой мыслью, что могла бы и сама догадаться. – Вы только себе представьте: женщина ее возраста пытается голой проникнуть в спальню к номарху!

– Да, забавный способ заставить себя выслушать, – согласился Ларри, изображая из себя простачка.

– Абсурд! – Лена ловко отправляла оливки в алый рот, словно заряжала винтовку перед боем. – Я уже видела номарха и уверена, что он признает наш комитет в качестве официального. Очень жаль, что в порту не стоит британская флотилия, вот это был бы почетный караул! Обожаю моряков в форме, они такие опрятные и такие молодцеватые.

– Инфекционные заболевания в королевском флоте… – начал Ларри, но тут вовремя вмешалась мать.

– Лена, расскажите нам о своих планах, – попросила она, осадив взглядом Ларри, который пил уже восьмую рюмку узо, так что от него можно было ждать чего угодно.

– Ах что за планы, мои дорогие, что за планы! Вся Спьянада будет декорирована в голубых и белых тонах. Если бы нам еще не мешал этот дурачок Марко Паниотисса! – И она закатила глаза в отчаянии.

Об этом Марко говорили как о вдохновенном сумасшедшем, и было непонятно, каким образом он стал членом комитета.

– А чего хочет Марко? – полюбопытствовал Ларри.

– Ослов! – понизила голос Лена, словно речь шла о чем-то непристойном.

– Ослов? – повторил Ларри. – Он хочет ослов? Он что, думает, это сельскохозяйственная выставка?

– Вот и я ему об этом, – сказала Лена. – А он стоит на своем: «Ослы, ослы!» Он утверждает, что это символично. Так Христос въезжал в Иерусалим. И он настаивает на бело-голубых ослах.

– Крашеных ослах? – уточнила мать. – А зачем?

– Выкрашенных в цвета греческого флага. – Лена встала во весь рост, лицо суровое, плечи расправлены, руки сжаты в кулаки. – Но я ему сказала: «Марко, только через мой труп!»

Она зашагала прочь по мостовой, боевая дочь Греции.

Следующим возле нашего столика остановился полковник Велвит, высокий, видный старик с байроническим профилем и угловатым телом в постоянном движении, как у марионетки. Его вьющаяся седина и сверкающие черные глаза никак не вязались с формой скаута, но он носил ее с достоинством. После выхода на пенсию единственным его увлечением стали местные скауты, и хотя нашлись люди, говорившие о том, что этот интерес не вполне альтруистичен, он продолжал держать марку и пока ни на чем таком не попался.

Полковник принял приглашение на рюмку узо и, присев за столик, промокнул лицо носовым платком с запахом лаванды.

– Эти мальчики, – простонал он. – Они меня доконают. Такие непоседы!

– Им нужны юные девочки-вожатые, вам это не приходило в голову? – сказал Ларри.

– Дорогой мой, не шутите так, – сердито глянул на него полковник. – Эти непоседы горазды на любые каверзы. Сегодня они устроили натуральный ужас, и номарх был очень раздосадован.

– Бедному губернатору достается со всех сторон, – заметил Лесли.

– А что натворили ваши скауты? – спросила мать.

– Как вы знаете, дорогая миссис Даррелл, я их готовлю к параду по случаю приезда его величества. – Полковник сделал маленький глоток, как кошка, пробующая молочко. – Они выходят, кто в голубом, кто в белом, к… как это называется?.. к трибуне! Точно, трибуна. Образуют квадрат и салютуют королю. А затем по команде перестраиваются в виде греческого флага. Сильное, скажу я вам, зрелище.

Он взял паузу, осушил рюмку и откинулся на спинку стула.

– Номарх захотел увидеть, как все будет, и сам вышел на трибуну, как бы изображая короля. Я дал команду, и отряд промаршировал к трибуне.

Тут он закрыл глаза, и по телу пробежала легкая дрожь.

– Знаете, что было дальше? – спросил он слабым голосом. – Я чуть не сгорел от стыда. Они остановились перед трибуной и выкинули руки в нацистском приветствии. Бойскауты! Фашистский салют!

– И выкрикнули: «Хайль, губер?» – заинтересовался Ларри.

– Слава богу, нет, – серьезно ответил полковник Велвит. – На мгновение меня парализовало, но затем, в надежде, что номарх ничего не заметил, я скомандовал им перестроиться. Что они и сделали, вот только перед нами, вместо греческого флага, нарисовалась бело-голубая свастика. Губернатор пришел в ярость. Он был готов исключить нас из торжественных мероприятий. Это был бы удар по всему скаутскому движению!

– Да, наверное, – сказала мать. – Но ведь они еще дети.

– Вы правы, дорогая миссис Даррелл, но не хочется, чтобы люди говорили, будто я тренирую будущих фашистов. А потом еще скажут, что я готовлю военный переворот на Корфу.

С приближением великого события островитяне делались все более нервными и все чаще теряли головы. Графиня Малинопулос перестала разговаривать с Леной Маврокондас, а та, в свою очередь, прекратила всякое общение с полковником Велвитом после того, как его скауты, проходя мимо ее дома, показали ей откровенно неприличный жест. Дирижеры всех деревенских оркестров, неизменно участвовавших в шествиях по случаю дня святого Спиридона, переругались между собой по поводу своего места в параде, и однажды вечером на площади мы увидели, как трое воинственных тубистов гонятся за барабанщиком, все при полном параде и во всеоружии. Тубисты, вероятно потерявшие всякое терпение, окружили барабанщика, вырвали у него из рук барабан и от души на нем попрыгали. В мгновение ока площадь превратилась в поле битвы между разъяренными оркестрантами. Мистер Кралефский, оказавшийся среди зевак, получил серьезное рассечение затылка от прилетевшей медной тарелки, а старая миссис Кукудопулос, прогуливавшая под деревьями двух спаниелей, подхватила юбки и бросилась бежать без оглядки. Этот инцидент (так говорили все, когда в следующем году она умерла) сильно сократил ей жизнь, но, поскольку на тот момент ей было уже девяносто пять, лично я в это не верю. Люди перестали друг с другом разговаривать и только с нами поддерживали отношения, поскольку мы сохраняли строгий нейтралитет. Капитан Крич, которого трудно было заподозрить в каких-то патриотических чувствах, на волне этого возбуждения ходил по разным комитетам и, к всеобщей досаде, распространял сплетни, пел разную похабщину, щипал украдкой женщин за грудь и ягодицы и вообще вел себя вызывающе.

– Старый негодник! – возмущалась мать с огнем в глазах. – Почему нельзя вести себя прилично? В конце концов, ты британец.

– Он держит комитеты в тонусе, если можно так сказать, – объяснил ей Ларри. – По словам Лены, после недавнего заседания у нее весь зад был в синяках.

– Грязное животное!

– Мать, ты к нему слишком строга. В тебе говорит ревность.

– Ревность?! – взвизгнула она, как ощетинившийся терьерчик. – Ревность к этому… старому… распутнику! Что за вульгарность! Не смей говорить подобные вещи, даже в шутку.

– Но это же неразделенная любовь к тебе заставила его погрязнуть в вине и разврате. Ты могла сделать из него честного человека и наставить на путь истинный.

– Он погряз в вине и разврате задолго до встречи со мной, – сказала мать. – По мне, пусть и дальше продолжает в том же духе. Вот уж кого я не собираюсь наставлять на путь истинный.

Но капитан был не в курсе столь суровой критики в свой адрес.

– Девочка моя дорогая, – обратился он к матери при первой же встрече. – У вас, случайно, нет «Юнион-Джека» в нижнем ящике комода?

– Боюсь, что нет, капитан, – с достоинством ответила она. – Как нет и нижнего ящика комода.

– Что? У такой красотки нет нижнего ящика комода с коллекцией кружевных черных трусиков, чтобы свести с ума будущего супруга? – Он глядел на нее хищными слезящимися глазами.

Мать покраснела и напряглась.

– Я не собираюсь никого сводить с ума, в трусиках или без трусиков! – заявила она с истинным величием.

– Обожаю, – сказал капитан. – Та еще кокетка. Сказать по правде, мне тоже нравится обнаженка.

– Зачем вам нужен «Юнион-Джек»? – спросила мать холодно, меняя тему.

– Помахать, зачем же еще? Все эти черномазые будут размахивать своими флагами. Должны же мы им показать старый добрый имперский флаг!

– А к консулу вы обращались?

– К консулу? – презрительно бросил капитан. – Он говорит, что на всем острове есть только один британский флаг, и тот поднимается на флагшток лишь в особых случаях. Клянусь тестикулами святого Витта, вот он, особый случай! В общем, я ему сказал, пусть использует флагшток, когда будет ставить себе клизму.

– Ларри, зачем ты поощряешь этого грязного старика? – возмутилась мать, когда капитан ушел в поисках национального флага. – Он говорит одни непристойности, да еще в присутствии Джерри.

– Сама виновата, – отмахнулся Ларри. – Это ты его поощряешь своими разговорами. В трусиках, без трусиков!

– Ларри! Ты все прекрасно понял. Это была просто оговорка.

– Ты его обнадежила, – продолжал Ларри. – Следи за своим языком, не то он, как собака, натасканная на трюфели, залезет в нижний ящик твоего комода в поисках подходящей ночнушки для брачной ночи.

– Замолчи! – сердито приказала мать. – Как же ты меня иногда бесишь.

Ажиотаж на острове нарастал. В горных деревнях пожилые женщины полировали свои головные уборы из коровьих рогов и проглаживали носовые платки. В городе обстригали каждое деревце, каждый столик и стул на площади красили заново. Все развили бурную деятельность. В старом квартале с узкими улочками, где с трудом могли разминуться два ослика, а в воздухе в равных долях витали запахи свежеиспеченного хлеба, фруктов и дренажной системы, было маленькое кафе, принадлежавшее моему другу Кости Авгадраме.

Оно славилось лучшим мороженым на острове. Кости побывал в Италии и там проник во все тайны этого искусства. Его кондитерские изделия пользовались большим спросом, и ни одна настоящая вечеринка не обходилась без его огромных шатких разноцветных творений. У нас с ним было рабочее соглашение: я приходил в кафе три раза в неделю и отлавливал на кухне всех тараканов, которыми потом кормил своих птиц и зверей, а за это мне было позволено съедать столько мороженого, сколько в меня влезет во время очистки. За три дня до приезда короля я отправился в кафе и нашел Кости в состоянии суицидального отчаяния, до которого способны довести себя только греки с помощью доброй порции узо. Я спросил его, что стряслось.

– Я погиб, – сказал он с надрывом, ставя перед мной бутылочку имбирного лимонада и сверкающее белое мороженое такой величины, что оно потопило бы «Титаник». – Я конченый человек, kyria^[27] Джерри. Я стал посмешищем. Люди больше не станут говорить: «Корфу – это там, где Кости придумывает свое мороженое». Теперь они скажут: «Корфу? А, это там, где дурачок Кости придумывает свое мороженое». Мне придется отсюда уехать, а как еще? Поеду на Закинф или в Афины или уйду в монастырь. Моя жена и дети умрут от голода, мои несчастные родители будут просить подаяние, сгорая от стыда…

Я прервал эти мрачные прогнозы и спросил, чем вызвано его отчаяние.

– Я ведь гений, – сказал Кости с обескураживающей простотой, без всякого хвастовства, присел за мой столик и с рассеянным видом плеснул себе еще узо. – Никто на Корфу не умел готовить такое мороженое: сочное, красивое… и такое холодное.

Я это подтвердил и добавил (так как он очень нуждался в похвале), что его мороженое знаменито на всю Грецию, если не на всю Европу.

– Это правда, – простонал он. – Вот почему перед приездом короля губернатор захотел попробовать мое мороженое.

Меня это впечатлило, о чем я и сказал.

– Да, – подтвердил он. – Я должен был доставить во дворец Монрепо^[28] двенадцать кило этого десерта и еще особое мороженое для банкета в честь его величества. А! Это особое мороженое меня и подвело. И теперь моя жена и дети должны голодать. Жестокая, безжалостная судьба!

– Почему? – спросил я в лоб, с набитым ртом. Все эти словесные кружева были мне неинтересны, хотелось поскорее добраться до сути.

– Я подумал, что это должно быть нечто новое, уникальное, о чем никто даже не мог помыслить, – сказал Кости и осушил рюмку. – Я провел бессонную ночь в ожидании знака свыше.

Он закрыл глаза и повертел головой из стороны в сторону на воображаемой горячей неудобной подушке.

– Я не мог уснуть, меня лихорадило. И вот когда прокричал петух, меня вдруг озарило.

Он стукнул себя по лбу с такой силой, что едва не свалился вместе со стулом. Дрожащей рукой он подлил себе еще узо.

– Перед моим воспаленным взором возник греческий флаг, за который мы все сражались и умирали, флаг из моего самого лучшего, непревзойденного мороженого! – Он с видом триумфатора откинулся на спинку стула, наблюдая за моей реакцией.

Блестящая идея, сказал я. Кости расплылся от удовольствия, но затем, вспомнив, чем все закончилось, снова впал в уныние.

– Я вскочил с постели и помчался на кухню, – скорбно продолжил он. – И только убедился в том, что у меня нет необходимых ингредиентов для реализации моего плана. У меня был шоколад, чтобы придать мороженому коричневый оттенок, у меня были красные, зеленые и даже желтые красители, но ничего, решительно ничего, чтобы изобразить на флаге голубые полосы.

Он взял паузу, сделал изрядный глоток и гордо расправил плечи.

– Какая-нибудь мелюзга… турок или албанец… отказались бы от своего плана. Но не Кости Авгадрама. Знаете, что я сделал?

Я покачал головой и отхлебнул лимонада.

– Я отправился к своему кузену Михаэли. Вы знаете, он работает в аптеке рядом с доками. И он – да падет на него и его потомство проклятие святого Спиридона! – он мне дал порошок для голубых полос. Вот!

Кости ушел в подвал и вернулся, пошатываясь под тяжестью гигантского блюда, которое он поставил передо мной. На нем лежала гора мороженого в бело-голубую полоску, удивительно похожего на греческий флаг, пусть даже голубой был с пурпурным отливом. Я выразил свое восхищение.

– Смерти подобно! – прошипел Кости. – Как бомба на голову.

Он сел и уставился недобрым взглядом на содержимое блюда. Признаться, я не видел никаких изъянов, если не считать того, что «голубой» больше напоминал цвет метилового спирта.

– Опозорен! Собственным кузеном, этим сыном суки! – закипал Кости. – Он дал мне этот порошок и пообещал, змея такая, что все будет отлично.

А разве нет, спросил я. Что, собственно, не так?

– Милостью Господа Бога и святого Спиридона, я решил заодно изготовить небольшой флаг для моей семьи – отпраздновать успех. Страшно подумать, что могло бы иначе случиться!..

Он снова встал и распахнул дверь, ведущую в жилые комнаты.

– Сейчас я вам покажу, что этот монстр, мой кузен, натворил. – Тут он громко позвал, обращаясь к обитателям второго этажа – Катарина! Петер! Спиро! Идите сюда!

Его жена и двое сыновей неохотно спустились со второго этажа и предстали передо мной. И я с удивлением увидел, что у всех у них были яркие пурпурно-красные рты, как надкрылья у жуков в разгар лета.

– Покажите языки, – велел им Кости.

Они открыли рты и высунули языки цвета римской тоги. Чем-то они напоминали то ли жутковатую орхидею, то ли разновидность мандрагоры. Теперь-то до меня дошло. Пытаясь помочь Кости, но, как все корфиоты, не включив голову, кузен дал ему пакет фиолетовой горечавки. Однажды я вынужден был помазать ранку на ноге подобным снадобьем и хорошо знаю, до чего же въедлива эта краска. Все трое проходят такими страшилищами не одну неделю.

– А теперь вообразите, – он перешел на шепот, отправив семейство обратно, – вообразите, что было бы, если б я послал это во дворец. Представляете себе всех этих церковников с фиолетовыми бородами! И такого же губернатора! И короля! Меня бы пристрелили.

А по-моему, сказал я, это было бы забавно. Мои слова вызвали у него шок. Когда вы повзрослеете, сказал он сурово, вы поймете, что есть вещи, над которыми нельзя шутить.

– На карту поставлена репутация острова… моя репутация. – Он дал мне новую порцию мороженого, тем самым показывая, что он на меня не сердится. – Вы представляете, как потешались бы иностранцы при виде греческого короля с фиолетовой бородой! По-по-по. Святой Спиридон, спаси и помилуй!

А что ваш кузен, спросил я. Как он воспринял эту новость?

– Он пока не знает. – Кости злобно ухмыльнулся. – Ничего, скоро узнает. Я недавно послал ему образец в виде национального флага.

С наступлением великого дня градус возбуждения на острове зашкаливал. Спиро опустил в своем огромном старом «додже» крышу, и машина выглядела как нечто среднее между трибуной и стенобитным орудием; во всяком случае, наша семья получит отличный обзор официальных торжеств. В приподнятом настроении мы приехали на его автомобиле в город и присели на площади, чтобы выпить по рюмашке и заодно узнать последние новости. Лена в роскошном зеленом с пурпуром костюме сообщила нам, что Марко в конце концов, пускай и неохотно, отказался от своей идеи о бело-голубых ослах, но теперь в его голове родился почти столь же безумный план.

– Вы знаете, ему досталась от отца типография. Так вот, он собрался напечатать тысячи греческих флажков, а затем выйти на яхте в море и разбросать их по воде, чтобы королевский корабль вошел в бухту, как по ковру. Ну?

Эта яхта давно стала всеобщим посмешищем. Когда-то это был вполне приличный прогулочный катер, но после того, как Марко сделал грандиозную надстройку, он, по меткому замечанию Лесли, превратился в плавучий хрустальный дворец с сильным креном на правый борт. И каждый раз, когда Марко выходил в море, люди бились об заклад, вернется ли он обратно, и если вернется, то когда.

– В общем, он напечатал эти флажки, и выяснилось, что они не держатся на плаву, а идут на дно. Тогда он понаделал небольшие кресты из дерева и закрепил на них флажки, и теперь они не тонут.

– А что, неплохо придумано, – сказала мать.

– Если сработает, – заметил Ларри. – Марко тот еще организатор. Вспомните день рождения Константина.

В то лето Марко устроил шикарный пикник для своего племянника. Великолепная задумка: от зажаренного молочного поросенка до арбузов с шампанским. Приглашена была вся корфианская элита. Вот только одна загвоздка: Марко перепутал берега, и пока он сидел на южном пляже в окружении еды, которой хватило бы на целую армию, вся элита, потная от жары и голодная, ждала на северном пляже.

– Что ж, – Лена пожала плечами, – его уже не остановишь. Флажки погружены на яхту, а в Колуру отправлен человек с ракетой.

– Человек с ракетой? – удивился Лесли. – Это еще зачем?

Лена выразительно закатила глаза к небу:

– Когда увидит королевский корабль, он должен выпустить сигнальную ракету. Это станет знаком для Марко, что пора разбрасывать по воде флажки.

– Я надеюсь, у него все получится. Он мне нравится, – сказала Марго.

– Вы не одна такая, моя дорогая, – сказала Лена. – У нас есть деревенский дурачок. Он très sympathique^[29], но мы не собираемся выбирать его мэром.

Вот так, укусив напоследок, она отбыла. А ей на смену пришел возбужденный полковник Велвит.

– Вы, случайно, не видели трех пухленьких бойскаутов? – спросил он. – Хотя вряд ли. Вот гаденыши! Отправились в деревню в парадной форме и вернулись грязные как поросята! Я их послал в химчистку, и они пропали!

– Если я их увижу, то непременно направлю к вам, – успокоила его мать.

– Спасибо, дорогая миссис Даррелл. Я бы не волновался, но эти дьяволята ставят под удар нашу программу. Они не только среди тех, кто образует полосатый флаг, но еще и должны разрушить мост.

Бросив эту загадочную фразу, он отправился дальше, похожий на учуявшую след охотничью собаку.

– Мост? Какой еще мост? – спросила озадаченная мать.

– О, это входит в представление, – объяснил Лесли. – Там построят понтонный мост через воображаемую реку, перейдут через него и потом взорвут, чтобы остановить продвижение неприятеля.

– Мне всегда казалось, что бойскауты народ мирный, – сказала мать.

– Только не корфиоты. На всем острове не сыскать людей более воинственных.

Тут появились Теодор с Кралефским, которым были отведены места в нашем автомобиле.

– С салютом произошла… э-э… небольшая заминка, – доложил Теодор.

– Я так и знал! – вознегодовал Лесли. – Какой же он болван, этот комендант крепости! Я с ним разговариваю, а он витает в облаках. Я ведь его предупреждал, что эти венецианские пушки просто взорвутся.

– Нет-нет… они не взорвались… пока, во всяком случае, – продолжил Теодор. – Проблема в расчетах. Комендант настаивает, чтобы салют прозвучал ровно в тот момент, когда нога короля ступит на греческую землю. Но как дать сигнал из порта, чтобы его увидели… э-э… канониры в крепости…

– И что решили?

– Они послали в доки капрала с пистолетом сорок пятого калибра. Чтобы он выстрелил перед тем, как нога короля ступит на землю.

– А он стрелять-то умеет? – усомнился Лесли.

– Я долго пытался ему объяснить, как опасно… э-э… держать в кобуре заряженный пистолет… да еще со взведенным курком.

– Вот дурак, он же прострелит себе ногу.

– Ничего. В такой день должна пролиться кровь, – убежденно сказал Ларри. – Я надеюсь, Теодор, что вы прихватили с собой аптечку?

– Не говори такие вещи, Ларри. Я начинаю нервничать, – подала голос мать.

Тут появился Спиро:

– Миссис Даррелл, если вы готов, нам пора ходить. – Он скалился, как горгулья под крышей Нотр-Дама. – Люди топятся.

– Толпятся, Спиро, – поправила его Марго. – Толпятся.

– Я так и сказать, мисс Марго. Но вы не волноваться. Я всех разогнать мой клаксон.

– Спиро, вам надо составить собственный словарь, – сказал Ларри, и мы все полезли в просторный «додж» с кожаными сиденьями.

С раннего утра дороги были забиты повозками и ослами, доставлявшими крестьян в столицу на великий праздник, и все деревья на обочинах покрыла белая пыль, которая носилась в воздухе, подобно микроскопическим снежинкам. Город был забит, как в день святого Спиридона, если не больше; массы принаряженных людей, точно цветы, подхваченные ветром, несло на главную площадь. Боковые улочки перегородили люди и ослики, двигавшиеся не быстрее дрейфующей льдины. Воздух кипел от возбужденных голосов и смеха, разливались острые запахи чеснока и нафталина, которым были пересыпаны залежавшиеся праздничные наряды. Всюду раздавались звуки духовых оркестров, ослиный рев и выкрики уличных торговцев, а также детский визг. Город превратился в один огромный разворошенный улей, цветастый и благоухающий.

Двигаясь со скоростью улитки и «разбугивая» толпу, которая не обращала никакого внимания на громкий рев клаксона, Спиро вез нас в порт. Здесь царило оживление, все изображали бурную деятельность. Выстроился оркестр, поблескивая медными инструментами, в безупречных парадных мундирах, сама респектабельность, слегка подпорченная синяком под глазом у двух музыкантов. Далее расположился батальон солдат, на удивление чистеньких и аккуратненьких. Священнослужители с расчесанными белыми, серебристыми и серо-стальными бородами, в своих ярких одеждах похожие на попугаев, оживленно переговаривались: животы висят, бороды прыгают, наманикюренные руки красиво жестикулируют. На пристани, где должен был высадиться король, стоял одинокий капрал. Лежащая на нем ответственность давила тяжелым грузом, и он то нервно теребил кобуру, то кусал ногти.

Вдруг прокатилась волна возбуждения, послышались голоса: «Король! Король!» Капрал поправил на голове фуражку и приосанился. Сигналом же для всеобщей бучи послужило появление качающейся туда-сюда яхты, на корме которой стоял Марко Паниотисса и разбрасывал по воде греческие флажки.

– Я не видела ракеты, а ты? – спросила Марго.

– Нет, но отсюда мыс не видно, – ответил ей Лесли.

– По-моему, Марко большой молодец.

– Да, все это очень красиво, – согласилась с ней мать.

И в самом деле, несколько акров морской глади покрыл ковер из маленьких флажков. Увы, как нам стало известно в ближайшие полтора часа, Марко не рассчитал время. Человек, которого он поставил на мысу, чтобы тот выпустил сигнальную ракету, был вполне надежный, а вот его способность различать морские суда оставляла желать лучшего, и то, что он принял за королевское судно, на самом деле оказалось грязным танкером, направлявшимся в Афины. Это было бы еще полбеды, но Марко, переволновавшийся, как все корфиоты, не проверил должным образом клей, с помощью которого посадил флажки на деревянные плашки. И, пока мы ждали короля, все стали свидетелями того, как клей растворился под воздействием соленой воды и тысячи греческих символов бесславно пошли на дно.

– Бедный Марко, как мне его жалко, – почти в слезах простонала Марго.

– Ничего страшного, – успокоил ее Ларри. – Может быть, королю понравятся плавающие деревяшки.

– Э-э… не думаю… – сказал Теодор. – Видите, они сколочены в виде крестов, а здесь это считается дурным знаком.

– О боже, – встрепенулась мать. – Я надеюсь, до короля не дойдет, кто это сделал.

– На месте Марко я бы отправился в добровольное изгнание, – подлил масла в огонь Ларри.

– А вот и он наконец, – заметил Лесли.

Королевский корабль величественно плыл среди бессчетных деревянных крестов, как будто оказался на военно-морском кладбище.

Опустили трап, оркестр грянул туш, солдаты встали навытяжку, а церковные иерархи двинулись навстречу гостю, как цветы, выдернутые из клумбы. Когда они подошли к сходням, оркестр умолк и под восхищенное «А-а-а-а!» появился король. Он чуть постоял, приветствуя толпу, а затем стал медленно спускаться по трапу. Для маленького капрала наступил звездный час. Обливаясь потом, он максимально приблизился к сходням и сосредоточился на ногах царственной особы. У него были ясные инструкции: когда королю останется сделать последние три шага, надо выстрелить в воздух. И тогда канониры в крепости дадут залп из пушек в тот самый момент, когда царственная нога ступит на греческую землю.

Король спускался очень медленно. Общее напряжение достигло пика. Капрал полез в кобуру, в решающий момент достал пистолет и выстрелил в воздух пять раз, чуть не над самым ухом царственной особы. И тут стало понятно, что комендант крепости ни о чем не предупредил комитет по торжественной встрече. Для комитета это стало полной неожиданностью, как и для короля и всех присутствующих.

– О боже, он ампутировал короля! – заверещала Марго, которая от нервов теряла не только голову, но и владение родной речью.

– Что ты несешь, это же просто сигнал, – окоротил ее Лесли, переводя полевой бинокль на крепостные стены.

Но комитетчики, видимо, рассудили так же, как моя сестра. Они все набросились на несчастного капрала. Тот, побелев, отбивался и брыкался, но кто-то выхватил у него пистолет и ударил его рукояткой по голове. Все могло закончиться для него совсем печально, но в эту секунду в крепости грянули пушки и поднялись впечатляющие облака дыма, объяснив смысл действий капрала.

Дальше были улыбки и смех, ведь у корфиотов отличное чувство юмора. Один лишь король выглядел задумчивым. Он сел в официальный открытый автомобиль, и тут случилась заминка: по какой-то причине не закрывалась дверца. Ее попытался захлопнуть шофер, потом командовавший солдатами сержант, потом дирижер оркестра и, наконец, проходивший мимо священник – все впустую. Шофер не сдался и, отбежав немного, с размаху пнул ее ногой. Автомобиль зашатался, но дверца так и не захлопнулась. Принесли бечевку, вот только не нашли, к чему ее привязать. Дальнейшая задержка была бы уже непозволительной, поэтому машина отъехала, а сидевший на заднем сиденье секретарь номарха, перегнувшись через борт, одной рукой придерживал упрямую дверцу.

Первую остановку сделали возле храма Святого Спиридона, чтобы король мог отдать дань мумифицированным останкам. В окружении церковных бород он исчез в храмовой полутьме, где сотни горящих свечей напоминали сказочную россыпь первоцвета. День выдался жаркий, и шофер, подустав от поединка со злосчастной дверцей, оставил автомобиль и, никого не предупредив, зашел за угол пропустить рюмочку. Можно ли его винить? Разве мы не поступили бы так же? Вот только он неправильно рассчитал время, необходимое для посещения святого, и когда король вышел из храма в окружении иерархов и сел в автомобиль, отсутствие шофера сразу бросилось в глаза. Как водится на острове в минуты кризиса, виноватыми оказались все вместе и каждый в отдельности. Минут пятнадцать все тыкали друг в друга пальцем и потрясали кулаками, а гонцы всюду разыскивали пропавшего. Никто не знал, какое кафе он решил почтить своим присутствием, но в конце концов его нашли за второй рюмкой узо и, вылив на его голову ушат брани, с позором притащили на рабочее место.

Следующей остановкой стала главная площадь, где королю предстояло увидеть марш военных и оркестров, а также представление скаутов. Спиро, громко бибикая на узких улочках, привез нас на площадь задолго до появления там представительского автомобиля.

– Я очень надеюсь, что дальше все пойдет гладко, – с озабоченным видом сказала мать.

– Они превзошли самих себя, – сказал Ларри. – Я, правда, рассчитывал, что у них случится очередной прокол между портом и церковью, но это уже значит выдавать желаемое за действительное.

– Как знать, – блеснул глазами Теодор. – Не забывайте, это же Корфу. Может, они припасли для нас еще кое-что.

– Хочется думать, что нет, – сказал Кралефский. – Ну и организация! Мне за них стыдно.

– Вряд ли они сумеют еще что-то придумать, Тео, – усомнился Ларри.

– Я не готов… э-э… м-м… биться с вами об заклад, – сказал Теодор.

Как показали дальнейшие события, он был совершенно прав.

Приехал король и поднялся на трибуну. Войска прошли мимо него строевым шагом и более или менее в ногу. В те времена корфианский гарнизон был захолустным и новобранцы редко практиковались, но тут они выступили достойно. Затем прошли оркестры из всех деревень, в мундирах самых разных цветов, с духовыми инструментами, начищенными до такого блеска, что слепило глаза. Играли они не очень стройно и не всегда попадали в ноты, зато брали громкостью и энтузиазмом.

А затем пришел черед скаутов. Мы все принялись аплодировать и подбадривающе кричать, когда полковник Велвит, похожий на издерганного и истощенного ветхозаветного пророка в скаутской форме, вывел свой небольшой отряд на пыльную площадь. Мальчишки отсалютовали королю и, подчиняясь приказу, отданному сдавленным фальцетом, разбежались и сформировали греческий флаг. Тут разразились такие овации вперемежку с восторженным ревом, что их, вероятно, можно было услышать даже в далеких Албанских горах. После коротких гимнастических упражнений скауты подошли к двум белым линиям, изображавшим берега реки. Тут одна половина отряда сбегала за досками, необходимыми для строительства понтонного моста, а другая половина выстроилась в затылок, готовясь к переправе через коварную стремнину. Зрителей настолько увлекла механика происходящего, что они подступали все ближе и ближе к «реке» вместе с полицейскими, которые, по идее, должны были удерживать толпу.

На удивление быстро скауты, которым было не больше восьми лет, построили понтонный мост, форсировали «реку» под предводительством мальчишки, громко и фальшиво дудевшего в трубу, и выстроились по стойке смирно на другом берегу. Толпа вопила, свистела и топала ногами от восторга. Полковник Велвит позволил себе строевую улыбку одними уголками рта и метнул горделивый взгляд в нашу сторону. А затем рявкнул отрывистую команду. Трое пухлых подростков отделились от отряда и направились к мосту, неся детонаторы, взрывную машинку и прочий саперный арсенал. Подсоединив все, что полагается, они вернулись на место и по дороге размотали запальный провод. После чего тоже вытянулись по стойке смирно. Полковник, смакуя исторический момент, обвел взглядом отряд, дабы убедиться, что все ему внимают. Стояла полная тишина.

– Взорвать мост! – рявкнул он.

Один из скаутов присел над взрывной машинкой и замкнул цепь. Ближайшие минуты ознаменовались, мягко говоря, сумятицей. Раздался оглушительный взрыв, в воздух взлетело облако пыли вместе с камнями и обломками моста, и все это градом посыпалось на толпу. Те, кто стоял в первых трех рядах, включая полицейских и самого полковника Велвита, навзничь попадали на землю. Ударная волна докатилась до нас, шарахнула по кузову, словно в него угодил артиллерийский снаряд, и сорвала шляпу с головы матери.

– Идиот! – вырвалось у Ларри. – Что за игрушки?!

– Моя шляпа! Принесите мою шляпу, – забормотала мать.

– Миссис Даррелл, не волноваться, – прорычал Спиро. – Я ее приносить.

– Нескладно, как это нескладно, – проговорил Кралефский, вытирая выступивший пот носовым платком. – Втягивать детвору в такие военизированные игры!

– Детвору? Да это маленькие черти! – возмутился Ларри, вытряхивая из волос мелкие камешки.

– Не зря я ждал чего-нибудь такого, – радостно произнес Теодор, довольный тем, что репутация Корфу как острова приключений не пострадала.

– Где-то они раздобыли взрывчатку, – сказал Лесли. – Опасную игру затеял полковник.

Позже выяснилось, что в этом не было никакой вины полковника Велвита. Кое-как снова построив свое войско, он увел его с площади, а затем вернулся, чтобы извиниться перед нашей матерью.

– Я просто убит, миссис Даррелл, – сказал он со слезами на глазах. – Эти маленькие выродки раздобыли динамит у какого-то рыбака. Поверьте мне, я об этом ничего не знал.

Вид у него был довольно жалкий: мундир в пыли, шляпа помята.

– Не расстраивайтесь так, полковник, – сказала мать, дрожащей рукой поднося к губам стакан бренди с содовой. – Такое могло случиться с каждым.

– В Англии это обычная история, – подтвердил Ларри. – Что ни день…

– Отужинайте вместе с нами, прошу вас, – вмешалась мать и взглядом осадила Ларри.

– Благодарю, миледи, вы так добры, – сказал полковник. – Я только должен пойти переодеться.

– Меня очень заинтересовала реакция зрителей, – произнес Теодор с довольным видом ученого. – Я говорю о тех, кого… э-э… сбило с ног.

– По-моему, это все от недовольства, – заметил Лесли.

– Ну что вы, – возразил Теодор с чувством гордости. – Это же Корфу. Они помогали друг другу подняться и обсуждали, какое это прекрасное зрелище… такое реалистичное. Им совсем не показалось странным, что у бойскаутов есть динамит.

– Когда долго живешь на Корфу, перестаешь удивляться чему бы то ни было, – убежденно заявила мать.

После затяжной вкусной трапезы, во время которой мы постарались убедить полковника Велвита в том, что подрыв моста стал кульминацией праздника, Спиро повез нас домой под покровом прохладных бархатистых сумерек. Совы-сплюшки перекликались в кронах деревьев, как загадочные колокольчики; за автомобилем вихрилась белая пыль и висела летним облачком в неподвижном воздухе; в темных храмовых закутках оливковых рощ, словно церковные свечки, вспыхивали зеленые огоньки светлячков. День выдался хороший, но утомительный, и приятно было снова оказаться дома.

Мать, подавив зевок, взяла горящую керосиновую лампу и направилась вверх по лестнице.

– Завтра я сплю до двенадцати независимо от того, здесь король или нет.

– Упс. – Лицо Ларри приняло покаянное выражение. – Разве я тебе не сказал?

Мать остановилась на полдороге и поглядела вниз. Мерцающее пламя отбрасывало на белую стену ее подрагивающую тень.

– Что именно? – спросила она подозрительно.

– Насчет короля. Прости, если не предупредил тебя раньше.

– Не предупредил о чем? – встревожилась она не на шутку.

– Я пригласил его к нам на обед.

– Ларри! Ты что! Каким местом ты думал… – И она осеклась, поняв, что ее разыграли.

Тут она распрямилась во все свои сто пятьдесят сантиметров.

– По-моему, это не смешно, – сказала она сухо. – В любом случае посмешищем стал бы он, так как в доме, кроме яиц, ничего нет.

Игнорируя общий хохот, она с большим достоинством поднялась к себе.

7. Любовные тропы

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Песнь песней, 2: 5

Лето выдалось чудовищным, иссушающим, до того знойным, что потрескалась земля, небо поблекло, цветом напоминая незабудки, а море неподвижно застыло, точно огромный голубой чан, заполненный свежим теплым молоком. По ночам деревянные полы, ставни и балки скрипели и постанывали, словно жара высосала из них последние соки. Полная луна раскаленным углем сияла с перегретого бархатного небосвода, а солнечный жар уже через десять минут после восхода становился нестерпимым. Ветра не было, и зной давил на остров, как свинцовая плита. Травы и растения на склонах холмов увяли и высохли, превратившись в медово-желтую сухую стружку. Даже цикады начинали свои песни пораньше, а в самую жару устраивали себе сиесту. Земля до того раскалялась, что ходить по ней можно было только в обуви.

Для местной живности наша вилла представляла собой большие деревянные пещеры, возможно чуть попрохладнее, чем окружающие оливковые, апельсинные и лимонные рощи, и она не замедлила набежать в дом. Сначала, как водится, в этом обвинили меня, но когда нашествие превысило все мыслимые пределы, даже моя семья поняла, что я не могу быть ответственным за такое количество и разнообразие животной жизни. Батальоны черных клещей строем вошли в дом и облепили моих собак так, словно те натянули кольчугу, которую теперь не снимешь. Совершенно отчаявшись, мы были вынуждены искупать их в керосине, что решило проблему. Собаки, глубоко оскорбленные таким обращением, ковыляли по дому, пыхтя и разя керосином, и клещи падали с них гроздьями. Ларри предложил повесить табличку «Опасно! Горючие собаки», справедливо заметив, что если кто-то в непосредственной близости чиркнет спичкой, то наша вилла вспыхнет, как хворост.

Керосин дал нам лишь короткую передышку. Новые клещи наводнили дом, и ночью, лежа в постели, можно было наблюдать за тем, как они шеренгами совершают замысловатые строевые марши. К счастью, клещи не атаковали нас, а сводили с ума только собак. Другое дело – полчища блох, тоже облюбовавших наше жилище. Они появились из ниоткуда, как татарская орда, и заполонили нас раньше, чем мы успели что-либо понять. Они распространились повсюду – ты вдруг на ходу ощущал, как кто-то ползет по твоей ноге. На какое-то время спальни стали непригодными для жилья, и нам пришлось спать на веранде.

Но среди этой мелкоты блохи были еще не худшим злом. Более или менее прохладную ванную комнату облюбовали скорпиончики, черные как смоль. Как-то поздним вечером Лесли имел глупость зайти в ванную босиком, чтобы почистить зубы, и его ужалили в палец ноги. Вроде и скорпион-то небольшой, в полдюйма, но боль была адская, и несколько дней Лесли не мог ходить. Скорпионы покрупнее выбрали кухню, где они внаглую устраивались на потолке – ну прямо летающие омары.

Вечерами, когда зажигали лампы, слетались тучи насекомых: бабочки разного калибра, от крохотных желто-коричневых мотыльков с крылышками, напоминающими излохмаченные птичьи перья, до здоровенных полосатых розово-серебристых бражников, бившихся о стекло фонаря с такой силой, что казалось, сейчас разобьют его вдребезги. А еще были жуки, одни черные, словно в трауре, другие в веселенькую полосочку или разрисованные, кто с короткими антеннами, похожими на две булавы, а кто с длинными и тонкими, словно усики у китайского мандарина. С ними в дом проникали совсем малюсенькие существа, и требовалось увеличительное стекло, чтобы разглядеть их невероятные формы и расцветку.

Конечно, меня такое скопление насекомых могло только радовать. Каждый вечер, прихватив коробочки и скляночки, я занимал место у какого-нибудь ночника и вступал в схватку с другими хищниками за редкий образец. Бой выходил коротким, поэтому следовало быть начеку. На потолке уже сидели, широко растопырив пальцы, бледно-розовые гекконы с выпученными глазищами, следящие за каждым движением мотыльков и жуков. Здесь же лицемерные богомолы, с их бешеными зрачками и без подбородка, враскачку переставляли стройные тонкие ножки, подобно зеленым вампирам.

А на уровне земли я сражался с огромными шоколадного цвета пауками, чем-то похожими на отощавших мохнатых волков; пауки таились в тени и, наскакивая, выхватывали жертву буквально у меня из-под носа. Им пособничали жирные зеленые жабы в серебристо-серых пятнах, широко пучившие глазищи от удивления перед столь роскошным пиршеством, а также юркие мухоловки довольно зловещего вида. У этой разновидности многоножки длиной в три дюйма, а шириной как приплюснутый карандаш по бокам были бахромки из длинных стройных ножек. Во время передвижения эти бахромки волнисто колыхались, и насекомое словно скользило по льду, бесшумное и пугающее. Не случайно мухоловка обыкновенная считается одной из самых жестоких и искусных охотниц.

Как-то вечером включили освещение, и я привычно затаился, рассчитывая пополнить свою коллекцию. Было довольно рано, и большинство хищников, не считая меня и горстки летучих мышей, еще не вышли на охоту. Летучая мышь молнией промелькивала над верандой и хватала какого-нибудь мотылька или другую сочную живность буквально в паре дюймов перед горящей керосиновой лампой, и от поднятого крыльями ветерка дрожало пламя. Постепенно бледно-зеленое мерцание заката сходило на нет, сверчки затягивали свои переливчатые трели, мрак в оливковой роще расцвечивали холодные огоньки сверчков, и большой дом, скрипя и постанывая от солнечных ожогов, приготовлялся к ночи.

Стена позади лампы уже была усеяна всевозможными насекомыми, которые отсиживались после неудачных попыток суицида, чтобы повторить все сначала. Из узенькой щели у основания стены высунулся крохотный пузатенький геккон, какого я еще не видел. Не больше полутора дюймов. Похоже, вылупился он совсем недавно, однако это не помешало ему успеть отъесться почти до шароподобия. На его мордашке играла робкая улыбка, а большие темные глаза светились радостью, как у ребенка, завидевшего пиршественный стол. Прежде чем я успел его остановить, он не спеша вскарабкался по стене и начал свой ужин со златоглазки. Эти существа с их прозрачными крылышками, похожими на зеленое кружево, и большими золотисто-изумрудными глазами были моими любимцами, поэтому я серьезно разозлился на геккона.

Проглотив остаток ажурного крылышка, детеныш взял паузу, о чем-то размышляя и порой помаргивая. Я не мог понять, отчего он остановил свой выбор на златоглазке, слишком крупной для него добыче, когда его окружали самые разные мелкие насекомые, которых и поймать проще, и проглотить легче. Но очень скоро стало ясно, что он просто обжора: брюхо сыто, да глаза голодны. Недавно вылупившись из яйца и оказавшись без материнского присмотра, он решил, что все вокруг съедобно и чем крупнее жертва, тем скорее он утолит свой голод. Кажется, ему просто не приходило в голову, что для такого крохотного существа, как он, некоторые насекомые могут представлять опасность. Подобно первым миссионерам, он был зациклен на себе и даже не подозревал о том, что кто-то посмотрит на него как на пищу.

Не обращая внимания на маленьких вкусненьких мотыльков рядом, он выследил дубового коконопряда – жирного и ворсистого, едва ли не больше его самого – и атаковал жертву, но не рассчитал и лишь зацепил кончик крылышка. А бабочка едва не оторвала геккона от стены и чуть не взлетела вместе с ним. Ничуть не испугавшись, после короткой передышки геккон напал на длинноусого жука таких же размеров. Проглотить это твердокаменное колючее страшилище было выше его возможностей, но об этом он даже не задумывался. В результате, не сумев ухватиться за отполированный хитиновый покров, геккончик лишь столкнул жука на пол.

Взяв очередную передышку, он озирал поле боя, когда на веранду под громкий треск крыльев влетела огромная самка богомола и уселась на стене в шести дюймах от него. Сложив крылья с хрустом сминаемой бумаги и подняв устрашающие лапки в издевательском молитвенном жесте, она обвела своим бешеным взглядом широкий ассортимент насекомых на выбор и покачала головой.

Было очевидно, что геккон впервые видит богомола и даже не догадывается, какой смертоносный враг перед ним возник. Он-то полагал, что имеет дело с грандиозным зеленым десертом, о котором можно только мечтать. Без лишнего промедления, игнорируя тот факт, что жертва раз в пять больше его, он стал к ней потихоньку подкрадываться. Та же остановила свой выбор на серебристой пяденице и направилась к той на истощенных ножках старой девы, периодически останавливаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, само олицетворение зла. А за ней последовал геккон. Он опустил головку с мрачной решимостью и притормаживал одновременно с богомолом, помахивая своим нелепым жирным хвостиком, как возбужденный щенок.

Самка подкралась к ничего не подозревающей бабочке, еще раз помедлила, а затем схватила ту передними лапками. Здоровенная пяденица бешено затрепыхалась, и самке богомола понадобились все силы, чтобы удержать добычу жестокими шипами. Пока она сражалась с пяденицей, напоминая неумелого жонглера, геккон, распалившись до нужной кондиции ударами своего пухленького хвостика, бросился в атаку. Он, как бульдог, вцепился в надкрылье. Самка, увлеченная собственной борьбой, не ожидала нападения сзади и, потеряв равновесие, упала на пол вместе с бабочкой и гекконом, не разжимавшим зубов. Тут богомол выпустил полумертвую пяденицу и, освободив саблевидные передние лапы, переключился на геккона.

Я уже решил, что наступил момент добавить сразу двух особей в мою коллекцию, когда на арену неожиданно вышел третий персонаж. Из тенистой виноградной лозы вылезла мухоловка, этакий живой многоногий коврик, целеустремленно подбежала к еще дергающейся пяденице и, забравшись сверху, сомкнула челюсти на мягкой грудной клетке. Сценка была та еще: самка богомола, сложившись вдвое, дубасит геккона своими когтями, а он, вытаращив зенки от возбуждения, так и не выпускает ее надкрылья, несмотря на все побои. Ну а мухоловка, сообразив, что не в силах утащить столь крупную добычу, растянулась на бабочке, подобно ламбрекену, и вытягивает из той жизненные соки.

И в это время появилась Тереза Оливия Агнесса Дейрдра, или просто Дейрдра. Ее и партнера, двух огромных жаб, я выследил, сравнительно легко приручил и поселил в огороженном садике под верандой. Там они жили блаженной жизнью среди герани и мандариновых деревьев, а по вечерам, когда зажигали лампы, выбирались на веранду, чтобы полакомиться насекомыми.

Я был настолько увлечен четырьмя персонажами, что напрочь забыл о Дейрдре, и ее появление застигло меня врасплох. Я лежал на животе и следил за драмой, которая разыгрывалась у меня под носом. А Дейрдра, как оказалось, сидя под стулом, тоже следила за схваткой. И тут эта жирная особа выскочила, секунду помедлила, и – не успел я глазом моргнуть, – совершив по-жабьи целеустремленный прыжок, разинула свой большущий рот, махнула язычком и отправила мухоловку и пяденицу в свою вместительную пасть. Снова замерла, глотнула, на пару секунд закрыв выпученные глаза, быстро развернулась и слопала богомола с гекконом. Какое-то мгновение его хвостик извивался, словно червяк, между толстыми губами Дейрдры, но потом она пальчиками решительно затолкала его в рот, как это делают жабы.

Мне приходилось читать про пищевые цепочки и про то, что выживает сильнейший, но все это померкло на фоне увиденного.

Я был раздосадован, помимо прочего, тем, что Дейрдра испортила мне увлекательный спектакль. Во избежание новых недоразумений я отнес ее обратно в огражденный садик, под каменным лотком с бархатцами, к ее супругу Теренсу Оливеру Альберту Дику. Я счел, что за один вечер она уже съела предостаточно.

И вот в этот дом – прожаренный, как сухарь, раскаленный, как печь в пекарне, переполненный всякой живностью – однажды пожаловал Адриан Фортескью Смит. Этот школьный приятель Лесли когда-то провел каникулы у нас в Англии и в результате по уши и безнадежно влюбился в Марго, к ее великой досаде. Мы все, расположившись на веранде, разбирали двухнедельную корреспонденцию, когда мать сообщила нам о предстоящем визите Адриана.

– О, это будет мило, – сказала она.

Все оторвались от своей почты и посмотрели на нее настороженно.

– Что будет мило? – спросил Ларри.

– Я получила письмо от миссис Фортескью Смит.

– Не вижу в этом ничего милого.

– И чего хочет эта старая карга? – поинтересовался Лесли.

– Дорогой, зачем ты о ней так? Она была к тебе очень добра.

Лесли насмешливо хмыкнул:

– И чего же она хочет?

– Адриан путешествует по континенту, и она спрашивает, нельзя ли ему заехать на Корфу и какое-то время пожить у нас.

– Почему нет, – сказал Лесли. – Отличная мысль.

– Да, хороший парень, – великодушно согласился Ларри.

– Да! – с энтузиазмом подхватила мать. – У него прекрасные манеры.

– А мне эта идея не по душе, – вступила Марго. – Он страшный зануда. У меня от одного его вида начинается зевота. Мама, ты можешь ей написать, что у нас нет свободной комнаты?

– Мне казалось, что Адриан тебе нравится, – удивилась мать. – Ты ему точно понравилась, насколько помню.

– Вот именно. И я не хочу, чтобы он пускал слюну по всему дому, как спаниель в поисках самки.

Мать поправила очки и внимательно поглядела на дочь:

– Марго, дорогая, ты не должна так о нем говорить. Откуда только берутся эти выражения? Ты все преувеличиваешь. Он совсем не похож на… на… на то, что ты сказала. По-моему, очень благовоспитанный мальчик.

– Еще бы, – воинственно вступился за него Лесли. – Это все Марго. Ей кажется, что все мужчины за ней бегают.

– Неправда! – возмутилась моя сестра. – Просто он мне не нравится. У него вечно слюнявые губы. Когда ни посмотришь, изо рта течет слюна.

– Ничего у него не течет.

– А я говорю, течет! Слюна, слюна, слюна.

– Никогда не видела, чтобы у него изо рта текла слюна, – сказала мать. – А даже если так, это еще не повод отказывать ему в визите. Марго, будь благоразумнее.

– Он друг Лесли. Вот пусть на него и пускает слюну.

– Да не пускает он слюну и никогда не пускал!

– Вот что, – сказала мать как человек, принимающий решение. – У него здесь будет много всяких дел, так что пускать слюну ему будет некогда.

Через две недели приехал изголодавшийся, умученный Адриан, путешествовавший практически без гроша в кармане от самого Кале на велосипеде, который в конце концов не выдержал неравной борьбы и в Бриндизи развалился на части. В первые дни мы Адриана почти не видели, так как по настоянию матери он рано ложился спать, вставал поздно и основательно подкреплялся. Когда он приобрел нормальный вид, я стал пристально за ним следить на предмет пускания слюны. У нас останавливались гости со всякими странностями, но пускающих слюну среди них не было, и я горел желанием увидеть это природное явление. Но если не считать того, что он краснел как рак при каждом появлении Марго и глядел на нее со слегка отвисшей нижней челюстью (в эти минуты, должен признать, он и вправду был похож на спаниеля), больше ничего необычного я за ним не наблюдал. У него была впечатляющая кучерявая шевелюра и большие нежные карие глаза, а мужские гормоны недавно подарили ему реденькие усы, которыми он чрезвычайно гордился. В подарок Марго он привез пластинку с записью песни, которую, видимо, считал эквивалентом шекспировских сонетов, положенных на музыку. Называлась она «У Смоки Джо», и мы ее скоро все возненавидели, поскольку для Адриана день был прожит зря, если он не прокрутил эту какофонию раз двадцать.

– О боже, – простонал Ларри как-то за завтраком, услышав шипение поставленной пластинки. – Только не это… только не сейчас.

«У Смоки Джо в Гаване, – громко объявил граммофон гнусавым тенорком, – я жажду мечтал утолить…»

– Это невыносимо. Он может поставить что-то другое? – взвыла Марго.

– Успокойся, дорогая. Ему нравится эта вещь, – примирительно сказала мать.

– Он купил эту пластинку тебе, – напомнил ей Лесли. – Твой, черт подери, подарочек. Вот ты ему и скажи!

– Дорогой, это невозможно, – осадила его мать. – Он наш гость.

– При чем тут это? – огрызнулся Ларри. – Если ему медведь наступил на ухо, то почему должны страдать мы? Пластинка Марго, ей и отвечать.

– Но ведь это так невежливо, – заволновалась мать. – Он привез пластинку в подарок и думает, что она нам нравится.

– Вот-вот. Даже не знаю, как оценить подобное невежество, – сказал Ларри. – Вчера он остановил Пятую симфонию Бетховена на середине, чтобы поставить этот кошачий вой! Его культурному багажу позавидовал бы гунн Аттила.

– Ш-ш-ш. Дорогой, он может тебя услышать.

– При этих-то завываниях? Ему понадобится слуховая трубка.

Адриан, не догадываясь о семейных разборках, решил спеть дуэтом, а поскольку его гнусавый тенорок удивительно походил на голос вокалиста, результат вышел тот еще.

«Там барышня была… и я ее увидел… о, мамочка Инесса… о, мамочка Инесса…» – более или менее в унисон ворковали Адриан с граммофоном.

– Господи, это уже слишком! – взорвался Ларри. – Марго, скажи ему!

– Только повежливей, дорогая, – попросила мать. – Чтобы не задеть его чувств.

– А я так очень даже хочу задеть его чувства.

– Я скажу ему, что у тебя разболелась голова, – пообещала матери Марго.

– Это даст нам лишь короткую передышку, – заметил Ларри.

– Ты скажи ему, что у матери разболелась голова, а я спрячу граммофонную иглу. Как тебе такой вариант? – торжествующе воскликнул Лесли.

– Отлично придумано! – Мать обрадовалась, что проблема решена, и при этом не задеты чувства гостя.

Адриан был несколько озадачен пропажей иголки, а также нашими заверениями, что на Корфу такие не продаются. Но, отличаясь хорошей памятью при полном отсутствии музыкального слуха, он напевал «У Смоки Джо» с утра до вечера, и это напоминало гул пчел-теноров в растревоженном улье.

Шли дни, его обожание не только не убывало, но, пожалуй, даже возросло, и Марго лишь еще больше раздражалась. Мне даже стало жалко Адриана: любое его действие имело противоположный эффект. После слов Марго, что с этими усиками он похож на захудалого парикмахера, Адриан их сбрил, и тогда она заявила, что усы – признак мужественности. А еще она недвусмысленно высказалась в том духе, что ей гораздо больше нравятся местные деревенские парни, чем какой-нибудь залетный англичанин.

– Они такие красивые и такие милые, – рассуждала она, вводя в тоску Адриана. – Они прекрасно поют и играют на гитаре. Они обходительные. Англичане им в подметки не годятся. А какое у них мандре!

– В смысле, амбре? – уточнил Ларри.

– Не важно, – отмахнулась она. – Вот настоящие мужчины, а не какие-то слюнявые неженки.

– Марго, дорогая, – вмешалась мать, нервно поглядывая на уязвленного гостя. – По-моему, это не очень-то вежливо.

– А почему я должна быть вежливой? – парировала она. – Да и вообще, жестокость, когда к месту, – это и есть вежливость.

Оставив нас обдумывать это философское изречение, Марго отправилась на встречу со своей последней жертвой – загорелым рыбаком с роскошными усами. Адриан был настолько подавлен, что вся семья посчитала своим долгом как-то смягчить его отчаяние.

– Адриан, дорогой, не обращайте на нее внимания, – сказала мать успокоительным тоном. – Она сама не понимает, что говорит. Ее часто заносит. Возьмите еще персик.

– Да просто свинья, – отрезал Лесли. – Мне ли не знать.

– Ну как мне стать похожим на крестьянского парня? – размышлял вслух потерянный Адриан. – Освоить, что ли, гитару…

– Нет-нет, вот этого не надо, – поспешно отозвался Ларри. – Попробуйте что-нибудь попроще. Пожуйте чеснок.

– Чеснок? – удивился гость. – Марго любит чеснок?

– Конечно, – заверил его Ларри. – Вы же слышали ее слова про деревенское амбре. А какой его первый признак, когда приближаетесь к этим парням? Чеснок!

Сраженный этой логикой, Адриан осилил сразу несколько головок. Марго же при встрече с ним заткнула нос платком и объявила, что от него разит, как в местном автобусе, едущем с городского рынка.

Мне Адриан казался очень симпатичным. Он был добр и всегда готов выполнить любую просьбу. Я чувствовал своим долгом что-то для него сделать, но, кроме идеи запереть Марго у него в спальне – от нее мне пришлось отказаться как от не слишком практичной, да и мать бы не одобрила, – больше ничего не приходило в голову. Я решил посоветоваться с мистером Кралефским. Во время кофепития, этой приятной для нас обоих передышки после битвы с неразрешимой загадкой о квадрате гипотенузы, я поведал ему о безуспешном ухаживании Адриана за моей сестрой.

– Ага! – воскликнул он. – Любовные тропы не бывают гладкими. Даже интересно, стала бы наша жизнь скучней, если бы дорога к цели была гладкой?

Полеты философской мысли моего репетитора меня не особо интересовали, но я решил запастись терпением. Мистер Кралефский взял печенье своими изящными наманикюренными пальчиками и подержал пару секунд над чашкой кофе, а затем окрестил пирожное в буроватой жидкости и отправил в рот. Он методично жевал, закрыв глаза.

– Мне кажется, – наконец промолвил он, – что этот Лохинвар^[30] проявляет излишнее рвение.

На это я заметил, что Адриан, вообще-то, англичанин, и в любом случае как можно, не проявляя рвения, добиться результата.

– А-а. – Кралефский лукаво улыбнулся. – В делах сердечных все обстоит иначе. Легкое равнодушие иногда творит чудеса.

Он свел пальцы домиком и вдохновенно вперился в потолок. Я сразу догадался, что сейчас он предастся очередной фантазии на свою излюбленную тему – о некой вымышленной «даме».

– Вспоминаю, как меня очаровала одна дама, – начал он. – Разумеется, я вам это рассказываю под большим секретом.

Я кивнул и взял второе печенье. Истории Кралефского особой краткостью не отличались.

– Она блистала такой красотой и совершенством, что все достойные мужчины вились вокруг нее, как… как пчелы вокруг горшочка с медом. – Ему самому понравился этот образ. – Я с первого взгляда по уши в нее влюбился, бесповоротно, безутешно, и было у меня ощущение, что она взирает на меня благосклонно.

Он сделал глоток кофе, чтобы промочить горло, и, сплетя пальцы, перегнулся через стол. Ноздри трепещут, вдохновенный взор выдает напряжение.

– Я преследовал ее неотвязно, как… как идущая по следу гончая, но она была холодна и равнодушна к моим ухаживаниям. Даже посмеивалась, когда я пытался объясниться ей в любви.

В его глазах стояли слезы. Он взял паузу и громко высморкался.

– Я не могу вам описать эту пытку, этот пожирающий огонь ревности, эти мучительные бессонные ночи. Я потерял двадцать четыре килограмма, друзья стали беспокоиться за мое здоровье, они пытались мне внушить, что упомянутая дама не стоит моих страданий. Кроме одного… бывалого приятеля, имевшего за спиной несколько любовных романов, в том числе в далеком Белуджистане. Он мне сказал, что я проявляю слишком много рвения, швыряя сердце к ее ногам, и что она, как все женщины, без особой радости воспринимает свою победу. А вот если я выкажу некоторое безразличие, о! вот тогда, заверил он меня, это будет совсем другая история.

Кралефский расплылся в улыбке и покивал со знанием дела. После чего подлил себе еще кофе.

– И вы выказали безразличие? – спросил я.

– О да. Не теряя ни минуты, я отплыл в Китай.

Вот это здорово, подумал я. Какая женщина может считать тебя своим рабом, если ты уплыл в далекий Китай? Даже самой тщеславной пришлось бы призадуматься.

– А что произошло, когда вы вернулись из своего путешествия? – с нескрываемым интересом спросил я.

– Я узнал, что она вышла замуж, – ответил Кралефский несколько смущенно, понимая, что кульминация истории подкачала. – Видите ли, некоторые женщины капризны и нетерпеливы. Но когда мне удалось поговорить с ней наедине, она все объяснила.

Я ждал продолжения.

– Она подумала, что я уехал навсегда, решив стать ламой, и поэтому вышла замуж. Да, эта чудесная девушка дождалась бы меня, если бы знала, а так, терзаясь от тоски, она выскочила, можно сказать, за первого встречного. Если бы я получше рассчитал время, сегодня она была бы моей женой.

Он снова трубно прочистил нос, лицо страдальческое. Я переваривал его рассказ и ломал голову, какие уроки из него следует извлечь Адриану. Может, мне стоит предложить ему «Жиртрест-Пердимонокль» для плавания в Албанию? Но дело было не только в риске потерять мою бесценную лодку: я сомневался, что у Адриана хватит сил преодолеть такое расстояние. Я готов был согласиться с Кралефским, что наш гость проявляет излишнее рвение, однако, зная капризность моей сестры, я полагал, что она скорее обрадуется исчезновению такого поклонника, чем придет от этого в отчаяние. Главная его проблема заключалась в том, что он никогда не оставался с Марго наедине. А значит, если я хочу помочь Адриану добиться успеха, то должен взять дело под свой контроль.

Прежде всего, чтобы приучить его изображать безразличие и отбить привычку повсюду следовать за Марго, как ягненок за овцой, я подкинул ему приманку – предложил сопровождать меня в моих походах по окрестностям. Это довольно легко сработало. Сестра в качестве самозащиты взяла за правило вставать ни свет ни заря и сбегать из дома, так что Адриан, по сути, был предоставлен самому себе. Мать попробовала увлечь его кулинарией, однако после того, как он оставил открытым ледник и разморозил половину скоропортящихся продуктов, сжег сковородку с растительным жиром, превратил славный окорок в подобие провяленного мяса и уронил на пол полдюжины яиц, она с радостью согласилась с тем, чтобы он составил мне компанию.

Адриан, городской житель, оказался отличным спутником. Никогда не жаловался, терпеливо исполнял мои отрывистые инструкции «Стоять!» или «Не двигаться, а то укусит!» и, похоже, был по-настоящему увлечен всякой живностью, на которую мы охотились.

Как мистер Кралефский и предсказывал, неожиданные исчезновения Адриана заинтриговали мою сестру. Равнодушная к его ухаживаниям, она, как ни странно, была раздосадована отсутствием внимания с его стороны. Она пожелала знать, чем мы с ним занимаемся целыми днями. Я холодно ответил, что Адриан помогает мне в моих зоологических изысканиях. И делает при этом большие успехи, добавил я, так что, если дела пойдут и дальше в том же духе, он может к концу лета стать весьма компетентным натуралистом.

– Я не понимаю, как ты можешь проводить время с таким слюнтяем, – сказала она. – По-моему, он ужасный зануда.

А хоть бы и так, сказал я. Адриан тоже считает тебя занудой, сам мне в этом признался.

– Что? – рассвирепела Марго. – Да как он смеет!

А я ей философски: сама виновата. Нет чтобы вместе поплавать или сходить на прогулку. Да еще хамишь.

– Я не хамлю, – возмутилась она. – Я говорю правду. Если ему так хочется, возьму его на прогулку. Это я-то зануда!

Я был чрезвычайно доволен своим успехом и недооценил того факта, что моя сестра, как и другие члены семьи, будучи спровоцированной, превращалась в грозного антагониста. Вечером она неожиданно была с Адрианом такой обходительной и милой, что всех, за исключением его самого, это насторожило и даже встревожило. А Марго, искусно переведя разговор на прогулки по окрестностям, сказала, что Адриану скоро уезжать, а раз так, надо бы ему получше познакомиться с нашим островом. Что он по этому поводу думает? Да, было бы хорошо, промямлил он.

– Послезавтра я собираюсь на большую прогулку, – словно невзначай, бросила Марго. – Жаль, что вы так заняты с Джерри, а то я могла бы взять вас с собой.

– О, пусть вас это не беспокоит. Джерри и сам справится, – довольно бездушно и, я бы даже сказал, высокомерно отмахнулся Адриан. – Я с удовольствием!

– Вот и хорошо, – продолжала щебетать Марго. – Я уверена, вам понравится. Это один из самых интересных маршрутов.

– Это какой же? – поинтересовался Лесли.

– До Лиапада, – как бы между делом бросила она. – Сто лет там не была.

– Лиапад? – изумился Лесли. – Ничего себе прогулка! Это же на другом конце острова. Туда несколько часов идти.

– Можно взять с собой еду для пикника, на весь день. Если, конечно, Адриан не возражает.

Адриан не стал бы возражать, даже если бы она ему предложила в скафандре проплыть с ней под водой до Италии и обратно. Я заявил, что, пожалуй, буду их сопровождать, поскольку прогулка представляет интерес с зоологической точки зрения. Марго метнула в мою сторону злобный взгляд.

– Если хочешь пойти с нами, то, будь добр, веди себя прилично, – обронила она загадочную фразу.

Надо ли говорить, что Адриана переполняли мысли о предстоящей прогулке и бесконечной доброте моей сестры. А вот у меня были сомнения. Я ему объяснил, что Лиапад – это далеко и что жара ужасная, но его все это нисколько не смущало. Оставшись один, я засомневался, что при его слабом здоровье он вообще осилит такой маршрут, однако сказать ему об этом прямо значило бы оскорбить его в лучших чувствах.

В назначенный день, в пять часов, мы все собрались на веранде. Адриан был в неизвестно где раздобытых здоровенных ботинках, подкованных гвоздями, длинных брюках и толстой фланелевой рубахе. Удивительно, но когда я ему заметил, что это не совсем подходящий наряд для прогулки в жару за сто^[31], Марго неожиданно его поддержала: Адриан оделся как надо. То, что сама она была в довольно прозрачном купальнике и сандалиях, а я в шортах и рубашке с открытым воротом, сестру как-то не смущало. За плечами у нее висел огромный рюкзак, видимо набитый едой и напитками, а в руках толстая походная палка. Я взял с собой дорожную сумку и сачок для бабочек.

Мы отправились в путь, и Марго с самого начала задала, на мой взгляд, слишком быстрый темп. Очень скоро с Адриана градом покатился пот, а лицо сделалось красным. Марго, невзирая на мои протесты, выбирала открытые места и игнорировала тенистые оливковые рощи. В какой-то момент я от них отделился и пошел под деревьями чуть поодаль. Адриан, боясь обвинений в изнеженности, весь мокрый, старательно следовал по пятам за Марго. Через четыре часа он уже сильно хромал и с трудом волочил ноги, его серая рубаха сделалась черной от пота, а лицо приобрело пугающий пурпурный оттенок.

– Не хотите отдохнуть? – спросила его Марго.

– Я бы чего-нибудь выпил, – ответил Адриан трескучим голосом, как у коростеля.

Я его поддержал, и тогда Марго остановилась и присела на горячий камень посреди раскаленной земли, на которой можно было бы поджарить целое стадо быков. Порывшись в рюкзаке, она вытащила три бутылочки «Гасосы», шипучего и очень сладкого местного лимонада.

– Держите. – Она протянула нам по бутылке. – Это вас взбодрит.

«Гасоса» была не только шипучей и очень сладкой, но вдобавок сильно нагрелась и скорее разжигала жажду, чем ее утоляла. Ближе к полудню мы разглядели вдали противоположный берег острова. От этой новости в потухших глазах Адриана вспыхнул огонек надежды. Добравшись до моря, мы сможем отдохнуть и искупаться, объяснила ему Марго. В конце концов мы вышли к дикому пляжу и стали обходить огромные рыжие и бурые скалы вдоль береговой линии; все это напоминало кладбище великанов с хаотически разбросанными надгробными камнями. Адриан рухнул в тени груды скал, увенчанных миртовым паричком и пиниевым зонтиком, и сорвал с себя мокрую рубаху и ботинки. Мы увидели, что ноги у него почти такие же пугающе красные, как лицо, и к тому же все в волдырях. Марго посоветовала ему подержать их в соленой заводи и немного закалить таким образом, что он и сделал, пока мы с ней плавали. Хорошо освежившись, мы присели на корточки в тени скал, и я высказался в том духе, что было бы неплохо перекусить и что-нибудь выпить.

– У нас ничего нет, – сказала Марго.

Повисла изумленная пауза.

– То есть как ничего нет? А что же в рюкзаке? – спросил ее Адриан.

– Там только мои купальники и полотенца. Я решила не таскать кучу еды по такой жаре. К тому же если мы не станем здесь задерживаться, то как раз успеем к ужину.

– А напитки? – спросил Адриан осипшим голосом. – Есть еще «Гасоса»?

– Конечно нет, – разозлилась Марго. – Я взяла три бутылки. По одной на каждого, мало, что ли? Знаете, какая тяжесть! Я вообще не понимаю, чего вы так переживаете. Едите, как не в себя. Разгрузочный день пойдет вам только на пользу. Хоть немного сдуетесь.

Я впервые увидел, как Адриан чуть не рассвирепел.

– Мне незачем сдуваться, – сказал он холодно. – А было б такое желание, я бы с этой целью не потащился через весь остров.

– Вот в чем ваша беда. Вы неженка, – фыркнула Марго. – Немного прогулялись, и уже подавай вам еду и вино. Вам необходимо жить в роскоши.

– Мне не кажется, что глоток воды в такой день – это роскошь. Скорее необходимость.

Считая подобные споры бесперспективными, я взял три пустые бутылки и отправился к пресноводному источнику в полумиле отсюда. Там я застал сидящего на корточках мужчину, который устроил себе небольшой полдник. У него было смуглое, обветренное, морщинистое лицо и роскошные черные усы. А на ногах толстые носки из овечьей шерсти, какие носят работающие в поле крестьяне. Рядом с ним лежала мотыга.

– Kalimera! – приветствовал он меня, ничуть не удивившись, и вежливо махнул рукой в сторону источника, как будто тот ему принадлежал.

Я его тоже поприветствовал и, улегшись ничком на ковер из зеленого мха, опустил лицо в чистый источник, который пульсировал, как сердце, среди папоротников. Я пил долго, запоем и не мог вспомнить, была ли вода когда-нибудь такой вкусной. Окатив голову и шею, я сел и выдохнул с ощущением полного счастья.

– Хорошая вода, – сказал мужчина. – Сладкая, как сочный фрукт.

Я с ним согласился, сполоснул и начал наполнять бутылки.

– Там тоже есть источник, – он показал пальцем на обрывистый горный склон, – но вода другая, горькая, как вдовий язык. А эта сладкая, приятная. Вы иностранец?

Наполняя бутылки, я отвечал на его вопросы, но мысли мои блуждали. Рядом лежали остатки еды – полбуханки желтого, как примула, маисового хлеба, несколько здоровых белых зубцов чеснока и пригоршня крупных сморщенных маслин, черных, как жуки. Потекла слюна, и я со всей остротой осознал, что у меня с раннего утра во рту не было ни крошки. Незнакомец в конце концов заметил взгляды, которые я бросал украдкой на его пиршественный стол, и с типичным крестьянским радушием достал нож.

– Хлеб? – спросил он. – Будете хлеб?

Я ответил, что не отказался бы от хлеба, но только нас трое. Моя сестра и ее муж (тут я солгал) умирают от голода среди скал. Он сложил свой перочинный нож, собрал остатки еды и протянул их мне.

– Отнесите им, – улыбнулся он. – Я уже поел, а иностранцы на Корфу не должны голодать.

Я рассыпался в благодарностях, сложил маслины с чесноком в носовой платок, буханку и бутылки с водой засунул под мышки и зашагал обратно.

– Будьте осторожны! – крикнул мне вслед мужчина. – Держитесь подальше от деревьев, скоро будет гроза.

Я поглядел на голубое выгоревшее небо и подумал, что он ошибается, но ничего не сказал. Вернувшись, я застал мрачного Адриана, выдерживающего ноги в морской воде, и загорающую на скале Марго, которая что-то фальшиво напевала. Они набросились на еду, как голодные волки, разрывали на куски золотистый хлеб, давились маслинами и чесноком.

– Это было славно, – закончив, радостно объявила Марго, как будто это было ее рук дело. – А теперь домой.

Тут мы столкнулись с проблемой. Ноги у Адриана, хоть и отдохнули в воде, сильно распухли, и понадобились наши с Марго совместные усилия, чтобы помочь ему влезть в ботинки. Но он смог лишь медленно ковылять, как старая черепаха. Мы прошли около мили, и он сильно отстал.

– А нельзя ли побыстрее? – раздраженно крикнула ему моя сестра.

– Быстрее не получается. Ужасно больно ступать, – страдальческим голосом отозвался он.

Несмотря на наши предупреждения, что он обгорит, Адриан снял фланелевую рубашку и подставил молочно-белую кожу палящим лучам. Когда до дома оставалось уже не так много, сбылся прогноз крестьянина. Эти летние грозы зарождались в кучевых облаках над Албанской грядой и с помощью очистительного теплого ветра быстро докатывались до Корфу, как горячая волна из открытой печи. Ураганные порывы ослепляли нас пригоршнями песка и рваными листьями. Зеленая оливковая роща засеребрилась, точно мимо проплывала стая рыб. Ветер громыхал в кронах деревьев, как буруны, разбивающиеся о волнорез. Голубое небо чудесным образом заволокли тучи с кровавым отливом и то и дело рассекали зазубренные копья бледно-лиловых молний. Яростные горячие порывы все нарастали, рощи содрогались и шипели, словно их сотрясал невидимый злобный великан. А потом хлынул дождь, он выливался огромными ушатами и бил по головам, как удары пращи. Фоном же служил гром, который царственно прокатывался по небу, урча и грохоча поверх несущихся туч, и казалось, что миллионы звезд сталкиваются и рассыпаются обвально.

Это была невиданная гроза, и мы с Марго наслаждались ею в полной мере: после дикой жары и стоячего воздуха секущий дождь и громовые раскаты освежали. А вот Адриан наших восторгов не разделял. Он был из тех бедолаг, которые страшатся молний, так что его все это ужасно пугало. Мы пытались его отвлечь хоровым пением, но наши голоса тонули в этом грохоте. Мы решительно продолжили наш путь, и наконец в просвете между мрачными, исполосованными ливнем кронами показались гостеприимные огни виллы. Когда Адриан ввалился в дом, больше похожий на ходячий труп, навстречу нам вышла мать.

– Дети, где вы пропадали? Я уже заволновалась, – сказала она и только тут разглядела нашего спутника. – О господи! Адриан, дорогой, что с вами?

Те части тела, которые не сгорели, имели синевато-зеленоватый оттенок, он с трудом передвигался, а зубы у него так стучали, что он не мог слова вымолвить. Ругая и жалея его одновременно, мать препроводила его в спальню, где он несколько дней пролежал с солнечным ударом, сильнейшей простудой и гноящимися ранками на ногах.

– Марго, как же ты меня иногда расстраиваешь, – сказала мать. – Ты же знаешь, какой он слабенький. Это могло его убить.

– Он получил по заслугам, – бездушно отрезала моя сестра. – Не надо было говорить, что я зануда. Око за ухо.

Однако Адриан ненароком ей отомстил. Поправившись, он нашел-таки в городе магазин, где продавались граммофонные иглы.

8. Дружеское веселье

…звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии…

Книга пророка Даниила 3: 5

В конце лета мы устроили мероприятие, названное впоследствии «индийской вечеринкой». Вечеринки наши, и тщательно спланированные, и устроенные экспромтом, обычно не давали скучать, поскольку редко проходили так, как задумывались. Мы жили в глуши, без таких сомнительных преимуществ цивилизации, как радио и телевизор, полагаясь на примитивные формы развлечений вроде книжек, словесных перепалок и веселых посиделок с друзьями, поэтому буйные вечеринки, коим предшествовали долгие приготовления, запоминались надолго. Даже после удачного завершения еще несколько дней продолжались увлекательные препирательства о том, как все следовало организовать на самом деле.

Помнится, у нас прошел целый месяц без гулянок и гостей, мать в кои-то веки расслабилась и сделалась на редкость благодушной. И вот однажды мы все сидели на веранде, перебирая почту, и в этот самый момент зародилась идея вечеринки. Мать получила бандероль: огромная поваренная книга под названием «Миллион восточных рецептов, от которых у вас слюнки потекут» с роскошно-соблазнительными цветными иллюстрациями, которые хотелось сразу съесть. Увлеченная книгой, мать принялась кое-что зачитывать нам вслух.

– «Индийские вкусняшки»! – радостно воскликнула она. – О, я помню! Это было любимое блюдо вашего отца, когда мы жили в Дарджилинге. А вот… «Пища богов»! Сколько лет я искала рецепт. Это так вкусно, но очень жирно.

– Если все это не хуже, чем на картинках, – подал голос Ларри, – после одного такого блюда придется лет двадцать есть только лишь соду.

– Дорогой, не говори глупости. Все ингредиенты абсолютно чистые: четыре фунта сливочного масла, шестнадцать яиц, восемь пинт сливок, мякоть десяти молодых кокосов…

– О боже! – не выдержал Ларри. – Звучит как завтрак для страсбургской гусыни.

– Дорогой, я уверена, тебе понравится. Твой отец был в восторге.

– Я должна сидеть на диете, – заявила Марго. – Так что прошу без насилия.

– Никто тебя не заставляет, – успокоила ее мать. – Ты всегда можешь сказать «нет».

– Ты знаешь, что я не могу сказать «нет», так что это насилие.

– Если тебе не хватает силы воли отказаться, ешь у себя в комнате, – посоветовал ей Лесли, листая оружейный каталог.

– У меня есть сила воли отказаться! – негодующе воскликнула Марго. – Но не когда предлагает мама.

– Джиджи посылает всем приветы, – сказал Ларри, оторвавшись от письма. – Он заедет к нам отпраздновать свой день рождения.

– Отлично! – обрадовалась Марго. – Я рада, что он не забыл.

– Очень милый мальчик, – отметила мать. – И когда же?

– Как только он выпишется из больницы.

– Из больницы? Он что, болен?

– Нет, просто у него проблемы с левитацией. Ушиб ногу. День рождения у него шестнадцатого, и он постарается приехать накануне.

– Я рада, – сказала мать. – Я полюбила Джиджи и уверена, что ему эта книга понравится.

– Слушайте, а давайте устроим вечеринку в честь его дня рождения, – загорелась Марго. – Настоящую, большую вечеринку.

– Хорошая идея, – поддержал ее Лесли. – Мы уже сто лет ничего не праздновали.

– Я могу что-нибудь приготовить по этим рецептам, – предложила мать, вдохновляясь на глазах.

– Восточное пиршество! – воскликнул Ларри. – Вели всем прийти в тюрбанах и с драгоценным камнем в пупке.

– Это уже чересчур, – сказала мать. – Устроим обычный тихий…

– Обычный тихий ужин для Джиджи? После твоих рассказов о том, как вы путешествовали на четырех сотнях слонов? – пристыдил ее Лесли. – Нет, он ждет чего-то необычного.

– Какие четыреста слонов? О чем ты говоришь, дорогой? Просто мы на слонах путешествовали с палатками. Вы все так любите преувеличивать. Слонов сюда в любом случае не приведешь, да он и не ждет ничего такого.

– Но какое-никакое шоу придется ему устроить.

– Я беру на себя декор, – предложила Марго. – Все в восточном стиле. Одолжу у госпожи Пападруя бирманские ширмы, а у Лены возьму страусовые перья…

– В городском погребе у нас остались туша дикого кабана, несколько уток и еще что-то по мелочи, – напомнил Лесли. – Как раз пригодятся.

– Одолжу-ка я у графини Лефраки рояль, – размышлял вслух Ларри.

– Эй, вы все… прекратите. – Мать встревожилась не на шутку. – Это не торжественный прием, а всего лишь день рождения.

– Ерунда. Нам стоит подбавить немного пару, – сказал Ларри.

– Назвался груздем, полезай в кузов, – ему в тон добавил Лесли.

– Взялся за гуж, не говори, что не уж, – внесла свою лепту Марго.

– Или что не муж? – включился Ларри.

– Следующий вопрос, кого приглашать, – напомнил Лесли.

– Теодора, – сказали все хором.

– И бедолагу Крича, – сказал Ларри.

– Нет-нет, Ларри, – запротестовала мать, – только не этого гадкого старикашку.

– Ерунда. Он обожает вечеринки.

– Полковника Риббиндана, – добавил Лесли.

– Нет! – тут же сорвался Ларри. – Может, он и лучший стрелок на острове, но при этом жуткий зануда.

– Не зануднее твоих дружков, – парировал Лесли.

– Ни один из моих друзей не способен, употребляя исключительно односложные слова и неандертальское хмыканье, весь вечер рассказывать о том, как застрелил нильского гиппопотама в тысяча девятьсот четвертом.

– Неинтересно, что ли? А по-моему, куда интереснее, чем рассуждения твоих дружков об искусстве, – парировал Лесли.

– Ну всё, дорогие, – примирительно сказала мать. – Всем хватит места.

Я ушел, оставив их доругиваться насчет состава гостей. По мне, так если позовут Теодора, то успех вечеру обеспечен. А остальных пускай обсуждают без меня.

Приготовления к вечеринке набирали обороты. Ларри сумел-таки одолжить у графини Лефраки большой рояль и прилагающуюся к нему тигровую шкуру. Перевозили его с особыми предосторожностями, так как это был любимый инструмент покойного графа: в повозке, запряженной четверкой лошадей. Ларри, руководивший транспортировкой, самолично снял брезент, закрывавший рояль, и быстренько сыграл «Провожая мою девушку домой», дабы убедиться, что инструмент не пострадал. Судя по всему, тот был в порядке, разве что слегка расстроен, и после невероятных усилий удалось установить его в углу гостиной. Черный, сверкающий, как агат, рояль и великолепная тигровая шкура с оскаленной пастью придали комнате богатый восточный колорит.

К этому добавился придуманный сестрой декор: развешанные по стенам картины с минаретами, павлинами, куполообразными дворцами и слонами в драгоценных украшениях. Повсюду расставлены вазы со страусовыми перьями, раскрашенными во все цвета радуги, и закреплены связки разномастных воздушных шаров, похожих на экзотические тропические фрукты. Кухня же, разумеется, напоминала чрево Везувия: среди полудюжины огнедышащих угольных печей туда-сюда сновали мать и ее подручные. Звуки отбивания, кромсания и яростного помешивания заглушали живую речь, а поднимающиеся на второй этаж запахи обволакивали тебя, как надушенное расписное одеяние.

И всем этим верховодил Спиро – оскаленный смуглый джинн. Он казался вездесущим. Громогласный, исполинский, он приволакивал в кухню огромные коробки со всякой снедью и фруктами в своих необъятных ручищах, обливаясь потом, рыча и чертыхаясь, таскал в столовую и составлял вместе три обеденных стола, приносил для Марго букеты из бессмертника, а для матери специи и всякие деликатесы. Именно в такие моменты мы понимали его истинную цену – он брался исполнить даже самые невозможные просьбы. «Я это сделать», – отвечал он и делал, шла ли речь о внесезонных фруктах или о приглашении настройщика пианино, хотя эта порода, насколько нам было известно, не наблюдалась на острове с 1890 года. Если бы не Спиро, наши вечеринки срывались бы уже на стадии планирования.

Но вот наконец все было готово. Раздвижные двери между столовой и гостиной распахнулись, и получилась огромная зала, вся в цветах и воздушных шарах и увешанная картинами. Длинный стол, покрытый белоснежными скатертями, посверкивал серебряными приборами, а боковые столы прогибались под тяжестью холодных закусок. Молочный поросенок, пропеченный и гладкий, как мумия, с апельсином в открытой пасти лежал рядом с бедром дикого кабана, липким от вина и медового маринада, нашпигованным чесночными жемчужинами и горошинами кориандра; зажаренные до коричневой корочки цыплята и молодые индюшки перемежались дикими утками, фаршированными канадским рисом, миндалем и кишмишем, тут же рядом – вальдшнепы на вертелах из бамбука; горы сваренного с шафраном риса, желтеющие, как летняя луна, казались древними курганами, и ты, подобно археологу, раскапывал нежные розоватые полоски осьминога, жареный миндаль и грецкие орехи, мелкие зеленые виноградины, морщинистые ломти имбиря и кедровые орешки. Тушки выловленной мною кефали, зажаренные на углях, блестящие от масла и лимонного сока, посыпанные зеленым, как нефрит, укропом, пристроились рядками на огромных тарелках и казались флотилией диковинных лодок, стоящих на приколе.

Были тут и тарелочки со всякой мелочью: цукаты из кожуры апельсина и лимона, сладкая кукуруза, тонкое овсяное печенье в блестящих крупицах морской соли, индийский чатни и пикули всех расцветок, запахов и вкусов, способных раздразнить и умиротворить любые вкусовые сосочки. И пик кулинарного искусства: сотни загадочных кореньев и семян, отдавших свое сладкое нутро; овощи и фрукты, пожертвовавшие своей кожурой и мякотью, чтобы можно было покрыть птицу и рыбу слоями пахучих подливок и маринадов. Твой желудок дрожал от вида всей этой благоухающей пестрой снеди; казалось, ты сейчас начнешь поглощать то ли великолепный сад, то ли роскошные гобелены, а твои легкие настолько пропитаются всевозможными ароматами, что тебя просто убаюкает и ты оцепенеешь, словно жук в лепестках розы. Мы с собаками несколько раз входили на цыпочках, чтобы полюбоваться на этот обжорный ряд, и, пустив слюну, с горечью удалялись. Когда уже начнется вечеринка!

Из-за задержки рейса Джиджи приехал не накануне, а в самый день своего рождения. В роскошном костюме павлиньей расцветки и безупречном тюрбане он шел, тяжело опираясь на трость. Других признаков неудачного падения не наблюдалось, и он, как всегда, был полон энтузиазма. Увидев, как мы его встречаем, он, к нашему великому смущению, разрыдался:

– Меня, сына обыкновенного уборщика, человека неприкасаемого, так чествуют!

– Да ничего особенного. – Мать явно не ожидала такой бурной реакции. – Мы часто устраиваем маленькие вечеринки.

Вообще-то, наша гостиная выглядела так, словно в ней устраивали не то римский банкет, не то грандиозную выставку цветов; такому размаху позавидовал бы и королевский двор Тюдоров.

– Джиджи, не говорите глупости. Это вы-то неприкасаемый? – хмыкнул Ларри. – Ваш отец был адвокатом.

– Да. – И Джиджи вытер слезы. – Но если бы он принадлежал к другой касте, то был бы неприкасаемым. Вы, Лоренс, не ощущаете драмы, в этом ваша беда. Только представьте, какую я мог бы написать поэму. «Неприкасаемый банкет»!

– Что значит «неприкасаемый»? – шепотом спросила Марго у Лесли.

– Это болезнь вроде проказы, – объяснил он авторитетно.

– О боже! Я очень надеюсь, что у него нет этой болезни. А вдруг он заразился от отца?

– Марго, дорогая, – умиротворяюще сказала мать. – Ты не помешаешь чечевичную похлебку?

Мы устроили на веранде шумный перекус на скорую руку; Джиджи одаривал нас историями о своем путешествии в Персию и исполнял для моей сестры персидские любовные песни с такой страстью, что все собаки подтягивали в унисон.

– Вы должны их спеть сегодня вечером, – сказала растроганная Марго. – Просто обязаны. Каждый что-нибудь исполнит.

– О чем вы, дорогая? – Кажется, Джиджи был немного озадачен.

– Мы это сделаем впервые… кабаре! Лена споет арию из оперы «Розовый кавалер»^[32]. Теодор с Кралефским покажут волшебный трюк Гудини. Короче, каждый что-то исполнит. А вы споете по-персидски.

– Лучше я исполню что-нибудь из песен моей родной Индии. – Тут его осенило. – А как насчет левитации?

– Нет, – твердо сказала мать. – Никакой левитации. Этот праздник должен пройти без эксцессов.

– Может, вам выступить в типично индийском образе?.. – рассуждала вслух Марго. – Я знаю! Заклинатель змей!

– Вот-вот, – поддержал ее Ларри. – Типичный, скромный, неприкасаемый заклинатель змей.

– Отличная идея! – У Джиджи загорелись глаза. – Я так и сделаю.

Желая чем-то помочь, я сказал, что одолжу ему корзинку с безвредными медяницами, и ему очень понравилось, что будет кого заклинать. После чего мы все отправились на сиесту, дабы отдохнуть перед грандиозным торжеством.

Закатное небо раскрасилось в зеленые, розовые и пепельно-серые полоски, а в потемневшей оливковой роще заухали совы, когда появились первые гости. Среди них была Лена, державшая под мышкой фолиант с нотами оперных арий, в ярком вечернем платье из оранжевого шелка, хотя она отлично знала, что повод неформальный.

– Мои дорогие… – Она сверкнула черными глазами. – Сегодня я в голосе и, чувствую, не ударю в грязь лицом. Нет-нет, никакого узо, надо беречь связки. Я выпью немного шампанского и бренди. У меня уже голос вибрирует, как арфа.

– Это прекрасно. – Мать изобразила радость. – Я уверена, мы все получим огромное удовольствие.

– У нее чудесный голос, – добавила Марго. – Меццо-тинто.

– Сопрано, – холодно поправила ее Лена.

Теодор и Кралефский приехали вместе, с мотком веревок и цепей и несколькими висячими замками.

– Я надеюсь, – заговорил Теодор, раскачиваясь на носках, – наш маленький… э-э… иллюзион… получится удачным. Мы еще никогда такого не делали.

– Я делал, – с достоинством возразил Кралефский. – Сам Гудини мне показывал. Он даже похвалил меня за сноровку. «Ричард, – сказал он… мы ведь с ним были накоротке… – Ричард, такой ловкостью рук, кроме нас с тобой, не может похвастаться никто».

– Правда? Я уверена, что вас ждет большой успех, – сказала мать.

Капитан Крич заявился в потрепанном цилиндре, красный как свекла, его редкие волосы на голове и жиденькую бороденку, казалось, легко унесет порывом ветра. Он шатался больше обычного, а его сломанная челюсть выглядела как-то особенно скособоченной. Сразу было понятно, что он уже хорошо нагрузился. Когда он ввалился в прихожую, мать немедленно напряглась, но выдавила из себя гостеприимную улыбку.

– О, сегодня вы такая роскошная. – Капитан уставился на нее, потирая руки и слегка покачиваясь. – А вы пополнели, верно?

– Я так не думаю, – сказала мать, поджав губы.

Капитан критически оглядел ее с ног до головы:

– Вижу, мясца-то поприбавилось.

– Капитан, я бы вас попросила воздержаться от подобных замечаний.

Но он ничуть не смутился.

– Лично меня это не беспокоит, – сказал он доверительно. – Мне нравится, когда есть за что подержаться. С тощей бабой в постели – это все равно что скакать на лошади без седла.

– Мне неинтересны ваши предпочтения, что в постели, что за ее пределами, – заметила она ему сурово. – Извините, но я должна распорядиться насчет еды.

К дому подъезжали экипажи и автомобили, из которых высыпали гости. Гостиная заполнялась экзотическими персонажами. В углу Кралефский, напоминая горбатого гнома, серьезно втолковывал Лене подробности своих взаимоотношений с Гудини.

– «Гарри, – говорю я ему, а мы с ним были, видите ли, близкие друзья. – Раскрой мне свои секреты. Ты же знаешь, мой рот запечатан».

Кралефский отпил вина из бокала и поджал губы, показывая, как у него запечатан рот.

– Вот как? – сказала Лена безо всякого интереса. – В оперном мире все по-другому. Мы любим делиться своими секретами. Я помню, как Крася Тупти мне сказала: «Лена, я плачу всякий раз, когда слышу твой голос. Больше мне нечему тебя учить. Теперь ты неси этот факел миру».

– Я не имел в виду, что Гарри Гудини был скрытным человеком, – сухо заметил Кралефский. – Еще какой великодушный. Он даже показал мне, как перепиливать женщину пополам.

– Это прелюбопытно – быть разрезанной пополам, – задумчиво проговорила Лена. – Представьте себе, ваша нижняя половина затеяла роман в одной комнате, а верхняя в другой комнате развлекает архиепископа. Забавно!

– Это всего лишь иллюзия, – заметил ей Кралефский, покраснев.

– Как и сама жизнь, – сказала Лена задушевно. – Как и сама жизнь, друг мой.

Возлияния сопровождались радостными звуками. Выстреливали пробки, и шампанское цвета бледной хризантемы с веселым шипением заполняло бокалы. Крепленое красное вино лилось рекой, густое, багряное, как кровь некоего мифического чудища, вихрясь водоворотами розовых пузырьков. Охлажденное белое вино на цыпочках проникало в бокалы, играя на свету то как бриллианты, то как топазы. Узо покоилось в стаканах, прозрачное и невинное, как горное озерцо, пока в него не хлынула талая вода, и вдруг, словно после волшебного трюка, жидкость в стакане взвихривалась, мутнела и превращалась в белое облако цвета лунного камня.

В какой-то момент мы все перешли туда, где нас ожидало пиршество. Королевский дворецкий, хрупкий, как богомол, руководил крестьянками-официантками. Спиро, от сосредоточенности скалясь больше обычного, деловито разделывал ножом бедро кабана и птицу. Кралефского захомутал дородный седой, похожий на моржа полковник Риббиндан, его гигантские усы висели, точно две кулисы над сценой, а голубые навыкате глаза сверлили собеседника, парализуя его.

– Гиппопотам, он же бегемот, является одним из самых крупных четвероногих на Африканском континенте, – разглагольствовал он, словно читал лекцию в аудитории.

– Да-да… фантастическое животное. Поистине чудо природы. – Кралефский озирался, отчаянно надеясь ускользнуть.

– Когда стреляешь в гиппопотама, он же бегемот, – продолжал полковник, не обращая внимания на то, что его прервали, – надо целиться промеж глаз или ушей, чтобы пуля вошла прямо в мозг.

– Да-да, – согласился Кралефский, загипнотизированный этими голубыми выкаченными глазами.

– Бах! – выкрикнул полковник так неожиданно, что его собеседник чуть не выронил тарелку. – Промеж глаз… Кровь! Хруст! Точно в мозг, понятно?

– Да-да. – Кралефский побелел и сглотнул слюну.

– Трах-тарарах! Чтобы кровь фонтаном, – решил расставить точки над «i» полковник.

Кралефский в ужасе зажмурился и поставил на стол тарелку с недоеденной поросятиной.

– После этого он сразу идет на дно, – продолжал полковник. – Буль, буль, буль. А ты сутки выжидаешь. Знаете почему?

– Нет… я… э… – Кралефский судорожно сглатывал.

– Метеоризм, – с довольным видом объяснил полковник. – Непереваренная еда в брюхе. Гниль, газы. Как газы выделятся, он поднимается на поверхность, точно воздушный шар.

– К-как интересно, – слабеющим голосом произнес Кралефский. – Простите, мне нужно…

– Содержимое желудка, забавная штука, – размышлял полковник, игнорируя попытки собеседника улизнуть. – Живот раздувается раза в два. Когда ты его разрезаешь, это похоже на цеппелин с дерьмом.

Кралефский зажал рот носовым платком и озирался с тоской в глазах.

– Другое дело – слон, самое крупное четвероногое в Африке, – продолжил полковник, пробуя на зуб молочного поросенка с хрустящей корочкой. – Вы знали, что пигмеи, разрезав убитого слона, забираются в брюхо и едят сырую кровавую печень… иногда она еще судорожно подрагивает. Забавные они ребята, пигмеи… негры, само собой…

Кралефский с лицом желто-зеленого цвета сбежал-таки на веранду и там, при свете луны, набирал в легкие побольше свежего воздуха.

Но вот доеден молочный поросенок, поблескивают белые косточки ягненка и кабана, грудные клетки цыплят, индюшек и уток лежат, как перевернутые разбитые лодки. Джиджи, по требованию матери попробовав всего понемногу и объявив, что ничего подобного он в своей жизни не едал, сейчас соревновался с Теодором, кто проглотит больше «вкусняшек из Тадж-Махала».

– Восхитительно, – промычал он с набитым ртом. – Просто восхитительно, дорогая миссис Даррелл. Вы кулинарный гений.

– Да уж, – подтвердил Теодор, хрустя очередной вкусняшкой. – Это прекрасно. Что-то подобное выпекают в Македонии… э-э… м-м… с козьим молоком.

– Джиджи, а вы правда сломали ногу левитируя, или как там это называется? – спросила Марго.

– Нет, – с грустью ответил он. – Я бы не возражал ради такого случая. Просто в этом дурацком отеле были только французские окна, высокие, до пола, и никаких балконов.

– Прямо как у нас на Корфу, – отреагировал Лесли.

– И однажды вечером по своей забывчивости я вышел на балкон подышать свежим воздухом, только не было никакого балкона.

– Вы же могли разбиться насмерть, – сказала мать. – Съешьте еще одну вкусняшку.

– Что такое смерть? – ораторствовал Джиджи. – Смена кожи, метаморфоза. Когда в Персии я вошел в глубокий транс, мой друг получил неопровержимое доказательство того, что в прошлой жизни я был Чингисханом.

– Кинозвездой? – У Марго округлились глаза.

– Нет, дорогая, великим воином.

– Вы хотите сказать, что вспомнили, как вы им были? – заинтересовался Лесли.

– Увы. Я же был в трансе, – печально изрек Джиджи. – Человеку не дано вспомнить свои прежние жизни.

– Гордис, хан, что вам дано съесть еще кусок торта, – скаламбурил Теодор не без удовольствия.

– Заканчивайте уже вы с едой и давайте перейдем к представлению, – потребовала Марго.

– Торопиться с такой едой – это преступление, – сказал Джиджи. – Вся ночь впереди. А нам с Джерри еще нужно принести моих театральных партнеров-рептилий.

До начала кабаре ждать пришлось долго. Народ, объевшись и напившись, никуда не торопился. В конце концов Марго удалось собрать актеров. Она попыталась сделать из Ларри конферансье, но тот отказался. Или я участник кабаре, или конферансье, сказал он. В отчаянии ей пришлось закрывать брешь самой. Несколько смущаясь, она ступила на тигровую шкуру перед роялем и призвала всех к тишине.

– Дамы и господа, – начала она. – Сегодня в нашем кабаре перед вами выступят лучшие из лучших на всем острове, и я уверена, что вы оцените таланты наших талантливых талантов.

Она замолчала и покраснела, а Кралефский галантно зааплодировал первым.

– Я хочу представить вам Константина Мегалотополопулоса, – продолжила она. – Он выступит аккомпаниатором.

Маленький толстенький грек, похожий на темную божью коровку, просеменил вперед, раскланялся и сел за рояль. Это была настоящая находка Спиро. Дело в том, что Мегалотополопулос, помощник торговца мануфактурой, умел не только играть на рояле, но и читать ноты.

– А сейчас, – сказала Марго, – я с огромным удовольствием представляю вам талантливейшую артистку Лену Маврокондас, которая исполнит для вас известную арию из оперы «Розовый кавалер». Итак, «Презентация розы»!

Лена, в своем блестящем платье похожая на тигровую лилию, кивнула Константину, сложила руки под грудью, словно защищаясь от удара, и запела.

– Чудесно, чудесно! – воскликнул Кралефский, когда она закончила и раскланялась под аплодисменты. – Просто виртуозно.

– Да, – подтвердил Ларри. – В Ковент-Гардене это называлось «три В».

– Три В? – заинтересовался Кралефский. – Это что значит?

– Выплеск, вибрация и выразительность.

– Скажите, что я еще спою на бис, – тихо сказала Лена ведущей, пошептавшись с аккомпаниатором.

– Ну конечно. Это замечательно. – Марго, не готовая к такому великодушию, зарделась румянцем. – Дамы и господа, Лена споет вам еще одну песню под названием «На бис».

Лена испепелила ее взглядом и запела с такой страстью и выразительной жестикуляцией, что произвела впечатление даже на капитана.

– Мать честная, ну и краля! – воскликнул он. Его даже прошибла слеза.

– Настоящая актриса, – согласился с ним Кралефский.

– Какая грудь! – восхищенно сказал Крич. – Что твой форштевень.

Лена закончила на вибрирующей ноте, словно прозвучала цитра, и снова поклонилась под аплодисменты, достаточно сдержанные, чтобы исключить еще один бис.

– Спасибо, Лена, это было чудесно. Почти как в настоящем театре. – Марго одарила ее улыбкой. – А сейчас, дамы и господа, я вам представляю знаменитых артистов-эскапистов… Искусник Кралефский и его партнер Угорь Стефанидес.

– Господи, кто придумал эти имена? – удивился Ларри.

– Ты еще спрашиваешь? Теодор, кто ж еще, – ответил Лесли. – Кралефский хотел назвать шоу «Мистическая эскапология в иллюзионистском ракурсе», но Марго сказала, что не сумеет это выговорить.

– И на том спасибо, – сказал Ларри.

Теодор с Кралефским вышли на сцену с мотками веревок, цепей и висячими замками.

– Дамы и господа, – обратился к зрителям Кралефский. – Сегодня мы вам покажем трюки, которые вас озадачат, трюки такие загадочные, что вы будете сгорать от желания узнать, как они делаются.

Он прервал свою речь и, нахмурив брови, поглядел на Теодора, который случайно уронил цепь.

– Для выполнения первого трюка я попрошу моего ассистента связать меня и еще сковать цепями.

Все, как водится, похлопали и с удовольствием стали следить за тем, как Теодор обматывает его бесконечными путами. До зрителей долетали отрывочные реплики шепотом:

– Я… э-э… забыл, как… м-м… завязывать узел… Сначала… э-э… замок?.. так… м-м… секундочку…

Тут Теодор обратился в зал:

– Извините, что мы… м-м… так долго… просто мы не успели… э-э… порепетировать… то есть…

– Давайте уже! – прошипел Кралефский.

Наконец Теодор опутал Искусника так, словно тот вышел из гробницы Тутанхамона.

– Кто-нибудь желает… э-э… проверить… м-м… узлы? – Теодор сделал жест в сторону неподвижной фигуры.

На сцену вышел полковник Риббендан.

– Э-э… м-м… – забормотал Теодор, явно не ожидавший, что его приглашение будет принято. – Я вас попрошу… м-м… только не развязывайте…

Полковник разглядывал кандалы с такой придирчивостью, словно был старшим надзирателем в тюрьме. Наконец с очевидной неохотой он объявил, что узлы крепкие. Теодор с облегчением вздохнул и, сделав шаг вперед, жестом показал на Кралефского:

– А сейчас мой ассистент, а точнее, мой партнер покажет вам, как… э-э… легко избавиться от… м-м… э-э… нескольких ярдов… или, лучше сказать, метров, раз мы в Греции… от нескольких метров… веревок и цепей.

Он отступил назад, и зрители сосредоточили все внимание на лежащем.

– Ширма! – прошипел тот.

– А… ну да, – кивнул Теодор и с усилием подвинул ширму, загородившую Кралефского от зрителей.

Во время затянувшейся зловещей паузы были слышны сопение и позвякивание цепей.

– О боже, хоть бы у него получилось! – вырвалось у Марго.

– Не думаю, – сказал Лесли. – Эти висячие замки на вид довольно ржавые.

Но в этот момент Теодор убрал ширму, и мы с изумлением увидели освободившегося от цепей и веревок Кралефского, розовощекого и несколько растрепанного.

Аплодисменты были искренними, восторженными, и он купался в зрительском успехе.

– Мой следующий трюк, сложный и опасный, займет некоторое время, – объявил он с важностью. – Мой ассистент меня опутает, а узлы проверит… ха-ха… один из скептиков в зале. Потом меня заключат в непроницаемый ящик, и через какое-то время вы увидите, как я чудесным образом из него выберусь. Смею думать, что этот трюк доставит вам удовольствие.

Спиро и Мегалотополопулос внесли огромный и очень тяжелый сундук из оливкового дерева, в каких раньше хранили белье. Он идеально подошел для данной цели: после того как Кралефского связали и недоверчивый полковник дотошно проверил все узлы, Теодор и Спиро подняли жертву и усадили в ящик, куда Кралефский вписался тютелька в тютельку, точно улитка в свою раковину. Теодор театральным жестом захлопнул крышку и запер сундук.

– Когда мой ассистент… э-э… мой партнер даст знак, я его выпущу, – объявил Теодор. – Начинаем!

– Не нравится мне это, – сказала мать. – Я надеюсь, Кралефский понимает, что делает.

– Сомневаюсь, – мрачно изрек Лесли.

– Это очень напоминает погребение живьем.

– А вдруг, когда сундук откроют, оттуда вылезет Эдгар Аллан По? – с надеждой предположил Ларри.

– Не волнуйтесь, миссис Даррелл, – успокоил ее Теодор. – Я могу с ним перестукиваться… э-э… своего рода азбука Морзе.

– А пока мы ждем высвобождения Искусника Кралефского, – Марго снова взяла бразды правления в свои руки, – перед нами выступит невероятный заклинатель змей с Востока, Принц Джиджибой.

Мегалотополопулос изобразил несколько нестройных аккордов, и к сцене засеменил Джиджи. Он сменил свой роскошный костюм на тюрбан и набедренную повязку. Не найдя подходящей дудочки для заклинания змей, он прихватил скрипку, которую Спиро одолжил для него у деревенского парня, а в другой руке держал корзинку. Он с презрением отказался от медяниц, посчитав, что это слишком мелко для образа великой Индии. Вместо этого он выбрал одну из моих водяных змей, уже немолодую, около двух с половиной футов в длину, с ярко выраженным мизантропическим характером. Когда он отвесил поклон, крышка слетела, и из корзинки выпала недовольная змея. Зрители запаниковали, но только не Джиджи; он уселся на пол рядом со свернувшейся змеей, скрестил ноги, зажал скрипку подбородком и заработал смычком. Постепенно паника улеглась, и все увлеченно следили за тем, как он раскачивается, извлекая жуткие звуки под наблюдением бдительной и сильно раздраженной змеи. И в этот момент раздался громкий стук из сундука, в котором затворили Кралефского.

– Ага! Вот и сигнал, – объявил Теодор.

Он подошел к сундуку, наклонился, поблескивая бородкой, и постучал в крышку, как дятел. Все, включая Джиджи, переключили на него внимание, и тут водяная змея атаковала. К счастью, заклинатель немного сдвинулся, и удар пришелся в набедренную повязку, на которой змея и повисла.

– Ай-яй! Боженька! – заверещал невероятный заклинатель змей с Востока. – Джерри, на помощь! Она меня кусает в пах!

Мне не сразу удалось его уговорить не дергаться, чтобы я смог оторвать змею от набедренной повязки. А в это время Теодор переговаривался с Кралефским азбукой Морзе.

– С меня хватит, – сказал Джиджи, дрожащими пальцами принимая стакан бренди из рук матери. – Она пыталась меня укусить ниже пояса!

– Еще пару минут, – обратился к зрителям Теодор. – У него возникли проблемы… э-э… затруднения с замками… если я правильно понял его сигналы.

– Я объявлю следующий номер, – предложила Марго.

– А если бы это была кобра? – слабым голосом вопросил Джиджи.

– На Корфу нет кобр, – успокоил его Теодор.

– А сейчас перед вами выступит капитан Крич, – объявила Марго. – Он споет несколько старых песен, и вы наверняка захотите к нему присоединиться. Капитан Крич!

Капитан в лихо заломленном цилиндре с важным видом подошел к роялю и потоптался на кривых ногах, помахивая тростью.

– Старая морская песня! – прокричал он и, подцепив цилиндр тростью, довольно ловко ею покрутил. – Подпевайте хором.

Мегалотополопулос ударил по клавишам, а капитан исполнил небольшой танец, продолжая вращать цилиндр на кончике трости, и потом запел:

– Ну знаешь, Ларри! – возмутилась мать. – Ты так себе представляешь домашний концерт?

– Чего ты ко мне-то прицепилась? Я-то тут при чем? – огрызнулся он.

– Ты пригласил этого старого развратника. Он твой друг.

– По-твоему, я должен отвечать за то, что он поет? – все больше раздражался Ларри.

– Ты должен положить этому конец. Мерзкий старик.

– Ах, как он крутит цилиндром, – позавидовал Теодор. – И как ему это… м-м… удается?

– Его цилиндр меня не интересует, а вот его песенки…

– Типичный мюзик-холльный репертуар, – заметил Ларри. – Не понимаю, из-за чего весь сыр-бор.

– Я к такому мюзик-холлу не привыкла, – отрезала мать.

А капитан уже вошел во вкус.

– Старый распутник! – негодовала мать.

– Ладно я, ты бы о Джерри подумал, – взывала мать к совести старшего сына.

– И что прикажешь мне делать? Писать для него стишки? – отбивался тот.

– Вы… вы слышите… какой-нибудь стук? – вопрошал Теодор.

– Ларри, не говори глупости, ты отлично понимаешь, о чем речь, – настаивала мать.

– А вдруг он… м-м… уже готов? Беда в том, что я забыл сигнал, – признался Теодор.

– Я не понимаю, почему ты вечно ко мне придираешься, – злился Ларри. – А все потому, что ты человек узких взглядов.

– Это я-то? – вознегодовала мать. – По-моему, у меня взгляды даже слишком широкие.

– Кажется, два длинных и три коротких, – рассуждал вслух Теодор. – Но я могу и ошибаться.

– Ну все! – не выдержала мать. – Это уже не смешно. Ларри, прекрати это безобразие.

– Тебе не нравится, ты и прекращай.

– Ларри, это зашло слишком далеко. Я не шучу.

– Послушай, он уже спел про Ирландию, Уэльс и Англию. Осталась одна Шотландия. Если, конечно, он не переберется на континент.

От одной этой мысли мать содрогнулась:

– Останови его!

– Может, просто открыть крышку и заглянуть? – рассуждал Теодор. – Так сказать, из предосторожности.

– Хватит уже вести себя, как Томас Баудлер^[33] в юбке. – Ларри все пытался урезонить мать. – Это же по-настоящему смешно.

– У меня несколько другое представление о смешном, – вскинулась она. – И я требую положить этому конец!

– Вот видишь, он добрался до Шотландии, – успокоил ее Ларри.

– Я тихонько, – пообещал Теодор. – Мне только глянуть…

– Мне нет дела до его Шотландии, это должно прекратиться!

А тем временем Теодор, чтобы не мешать поющему, подкрался на цыпочках к сундуку и начал с озабоченным видом шарить у себя в карманах. К нему подошел Лесли, и они начали обсуждать проблему погребенного Кралефского. После того как Лесли безуспешно попытался поднять крышку, стало понятно, что Теодор потерял ключ.

А капитан пел все с тем же напором:

– Ну вот! Он уже перебрался на континент! – всполошилась мать. – Ларри, сделай же что-нибудь!

– Что ты изображаешь из себя лорда-камергера? Это кабаре Марго, вот ей и говори, чтобы остановила капитана.

– Кто недостаточно хорошо знает английский, может не уловить нюансов, но что подумают те, кто…

И завсегда повеселюсь, Хоть с ней, друзья, хоть с ним!

– Ох, я ему устрою, этому мерзавцу, – распетушилась мать.

К Лесли и Теодору присоединился Спиро с ломом, и они втроем взялись за крышку сундука.

– Я человек широких взглядов, – сказала мать, – но это уже чересчур!

– Дорогие, – обратилась к ним Лена, внимательно слушавшая капитана. – А что значит «рука с левой резьбой»?

– Это… это… такая английская шутка. – Мать отчаянно подыскивала слова. – Что-то вроде каламбура.

– Вот-вот, – поддержал ее Ларри. – Вроде выражения «ей воткнули перышко в одно место».

– Ларри… – взмолилась мать. – Мало нам капитана, так ты еще тут!

– Мама, кажется, Кралефский там задохнулся! – всполошилась Марго.

– Я что-то не поняла каламбур про перышко, – сказала Лена. – Объясните.

– Лена, не обращайте внимания, это всего лишь неудачная шутка.

– Если он задохнулся, может, мне остановить выступление капитана? – спросила у матери Марго.

– Отличная мысль! Останови немедленно.

Возня с тяжелой крышкой сопровождалась громкими стонами. Марго подбежала к Кричу:

– Капитан, капитан, пожалуйста, остановитесь. Мистер Кралефский… мы беспокоимся за его жизнь.

– Остановиться? – удивился он. – Но я только начал.

– Есть вещи поважнее, чем ваши песенки, – холодно обратилась к нему мать. – Мистер Кралефский не может выбраться из сундука.

– Это одна из моих лучших песен, – сказал он обиженно. – Она охватывает почти все страны. Чили, Австралия, Дальний Восток… сто сорок куплетов!

Я видел, как мать вздрогнула при мысли, что ей предстоит выслушать еще сто тридцать четыре куплета.

– Может, как-нибудь в другой раз, – фальшиво пообещала она. – Ситуация критическая.

Раздался оглушительный треск, как будто упало гигантское дерево, и наконец открыли крышку. Кралефский лежал в сундуке, по-прежнему опутанный веревками и цепями, лицо приобрело необычный синеватый оттенок, а карие глаза от ужаса округлились.

– Кажется, мы… э-э… несколько… поторопились, – сказал Теодор. – Он еще не успел освободиться.

– Воздуха! Дайте воздуха! – простонал Кралефский.

– Любопытно, – изрек полковник Риббиндан. – Однажды в Конго я видел пигмея, вот так застрявшего в желудке у слона. А в Африке, чтобы вы знали, слон самое крупное четвероногое…

– Вытащите уже его! – не выдержала мать. – И дайте ему бренди.

– Обмахайте! Обмахайте его! – взвизгнула Марго и разрыдалась. – Он умирает, он умирает и даже не успел выполнить трюк.

– Воздуха… воздуха, – стонал Кралефский, пока его вытаскивали из сундука.

Весь в путах, со свинцовой перекошенной физиономией из-за бьющего в глаза света, он представлял собой жутковатое зрелище.

– Мне кажется, эти веревки и цепи ему несколько мешают, – заключил Теодор, как серьезный медэксперт.

– Вы, Теодор, его опутали, вы и снимайте, – сказал ему Ларри. – У вас ключ от всех замков, не так ли?

– Увы, я не помню, куда его положил.

– Господи, я знал, что им нельзя доверять такие вещи, – сказал Лесли. – Глупее не придумаешь. Спиро, у вас есть ножовка?

Они перенесли беднягу на диван и подложили ему под голову подушки. Открыв глаза, он беспомощно смотрел на окружающих. Полковник склонился над ним.

– Помните, я вам рассказывал про пигмея? – сказал он. – Глазные яблоки у него налились кровью.

– Да? – заинтересовался Теодор. – Это бывает, когда человека… э-э… удушают. В глазных яблоках лопаются кровеносные сосуды.

Кралефский издал отчаянный мышиный писк.

– Если бы он прошел курс факийо, – сказал Джиджи, – он бы мог задержать дыхание на несколько дней, если не месяцев, а то и лет. Но тут нужна практика.

– И тогда глазные яблоки не налились бы кровью? – полюбопытствовал полковник.

– Не могу сказать, – честно признался Джиджи. – Возможно, они бы только порозовели.

– У меня окровавленные глаза? – в страхе спросил Кралефский.

– Нет-нет, ну что вы, – успокоила его мать. – Послушайте, хватит уже о крови, вы его совсем запугали.

– Правильно, надо его отвлечь. Закончу-ка я свою песню, а? – предложил капитан Крич.

– Нет, хватит уже песен, – твердо сказала мать. – Попросите мистера Мага… или как там его… сыграть нам что-нибудь спокойное, и пусть все потанцуют, а мы пока распутаем мистера Кралефского.

– Прекрасная мысль, красотка, – отреагировал капитан. – Приглашаю вас на вальс! Самый быстрый способ познакомиться поближе.

– Нет, – холодно ответила она. – Спасибо, но я слишком занята, чтобы знакомиться поближе.

– Тогда вы, – обратился он к Лене. – Станем чуточку ближе в танце?

– Признаюсь, я люблю вальс. – Лена расправила грудь, чем доставила капитану очевидное удовольствие.

Мегалотополопулос бодро заиграл «Голубой Дунай», и капитан закружил Лену по залу.

– Трюк отлично бы сработал, если б доктор Стефанидес просто сделал вид, будто запирает замки, – объяснял Кралефский, пока осклабленный Спиро работал ножовкой.

– Конечно, – согласилась мать. – Мы все понимаем.

– Я всегда был… э-э… не слишком силен в… м-м… фокусах, – покаялся Теодор.

– Я чувствовал, как кончается воздух, а мое сердце стучит все сильнее. Это было ужасно, просто ужасно, – Кралефский закрыл глаза и дернулся так, что цепи на нем зазвенели. – В голове пронеслось, что я никогда отсюда не выберусь.

– Вы пропустили продолжение кабаре, – посочувствовала ему Марго.

– Да уж! – воскликнул Джиджи. – Вы не видели, как я заклинал змей и огромная змея цапнула меня, неженатого мужчину, в набедренную повязку!

– А потом застучало в ушах, в глазах потемнело, – продолжил Кралефский в надежде остаться в центре внимания.

– Но ведь… э-э… там и так было… темно, – заметил Теодор.

– Тео, не будьте таким буквалистом, – сказал Ларри. – Черт побери, с этими учеными невозможно ничего приукрасить.

– Я не приукрашиваю, – с достоинством сказал Кралефский и сел, после того как последний висячий замок был срезан. – Спасибо, Спиро. Уверяю вас, все стало черным-черно, как… как…

– Как в заднице у ниггера? – подсказал Джиджи.

– Джиджи, дорогой, не употребляйте таких слов. Это нехорошо, – сказала мать.

– Каких? Задница? – последовал недоуменный вопрос.

– Нет. Другое.

– Ниггер? – еще больше удивился он. – А что в этом такого? Я как единственный ниггер не имею ничего против.

– Вот как должен отвечать белый человек, – восхитился полковник Риббиндан.

– А я возражаю, – решительно сказала мать. – Не называйте себя ниггером. По мне, так вы… э…

– Чисты как младенец? – подсказал Ларри.

– Ты меня прекрасно понял, – расстроилась мать.

– Одним словом, у меня застучало в ушах… – начал было Кралефский.

– О-о-о! – неожиданно взвизгнула Марго. – Вы только посмотрите, что этот Крич сделал с ее чудесным платьем!

Мы все повернулись в ту сторону, где несколько пар весело кружились, но особенно в этом преуспели Лена и капитан. Последний в какой-то момент наступил на роскошные оборки, которые оторвались, и дальше он вальсировал, стоя обеими ногами внутри ее платья, причем ни он, ни она этого даже не замечали.

– О боже! Мерзкий старик! – возмутилась мать.

– А ведь он зрил в корень, когда сказал «Станем чуточку ближе в танце», – напомнил всем Ларри. – Еще парочка вращений, и они останутся в одном дезабилье.

– Как вы думаете, я должна сказать Лене? – спросила Марго.

– Не стоит, – ответил Ларри. – Так близко с мужчиной она не сходилась, я думаю, уже много лет.

– Ларри, что ты себе позволяешь! – упрекнула его мать.

В этот момент Мегалотополопулос вышел на коду, и Лена с капитаном, сделав еще несколько па, остановились. Пока Марго собиралась ей что-то сказать, капитан отшагнул назад, чтобы отвесить поклон… и грохнулся наземь, при этом оторвав значительную часть дамской юбки. В наступившей пугающей тишине все взгляды устремились на Лену, которая застыла неподвижно. Молчание нарушил капитан.

– Вот это, я понимаю, панталоны! – произнес он игриво, лежа на полу.

Лена издала то, что можно было бы назвать «греческим визгом»: звук деревенской косы, зацепившей камень в траве, отчасти жалобный, отчасти негодующий, с нескрываемой угрозой жизни, вырвавшийся из тайных недр голосовых связок. Галли-Курчи^[34] это бы оценила. Как ни странно, именно Марго предотвратила дипломатический скандал, хотя ее действия выглядели несколько экстравагантно. Она выскочила вперед во время повисшей паузы, сорвала с бокового стола скатерть и закутала в нее пострадавшую. Само по себе это не вызывало никаких возражений, вот только на скатерти стояли многочисленные яства и огромный канделябр с двадцатью четырьмя горящими свечами. Звон разбитых тарелок и шипение фитилей, уткнувшихся в чатни и всякие соусы, удачно отвлекли гостей от Лены, и под прикрытием всеобщего бедлама Марго спешно увела ее наверх.

– Ну, ты доволен? – накинулась мать на Ларри.

– Я? А при чем тут я? – не понял он.

– Это ты его пригласил, и вот что он нам устроил!

– Он устроил Лене праздник души, – уточнил Ларри. – Ни один мужчина никогда не срывал с нее юбку.

– Не вижу в этом ничего смешного, – сурово сказала мать. – Если у нас еще будут вечеринки, я не потерплю этого… этого… старого распутника.

– Не переживайте, миссис Даррелл, – обратился к ней Джиджи. – Вечер удался на славу.

– Ну, если вам понравилось, тогда другое дело. – Она как-то сразу успокоилась.

– Даже если я пройду через сто реинкарнаций, такого дня рождения у меня уже точно не будет.

– Очень мило, Джиджи, слышать от вас такие слова.

– Разве только одно, – прочувствованно сказал он. – Не хотелось говорить, но…

– Что такое? – встрепенулась мать. – Что было не так?

– Не то чтобы не так, а… скорее не хватало, – вздохнул он.

– Не хватало? – Мать уже не на шутку встревожилась. – Не хватало чего?

– Слонов, – честно признался Джиджи. – Самых крупных четвероногих в Индии.

Послание Фонда охраны дикой природы имени Даррелла

История Джеральда Даррелла не заканчивается этой книгой. То, о чем вы прочитали, для Даррелла стало толчком и стимулом к многолетней деятельности по сохранению удивительного разнообразия животного мира на нашей планете.

Джеральд Даррелл умер в 1995 году, но эта книга, а также и другие его произведения по-прежнему вдохновляют читателей с любовью и уважением относиться к «этому волшебному миру», как говорил Даррелл. А его работа продолжается благодаря неустанным усилиям Фонда охраны дикой природы.

На протяжении вот уже многих лет читателей Даррелла воодушевляют его опыт и видение мира, и у них возникает желание самим участвовать в работе Фонда. Мы надеемся, что и вы испытаете сегодня те же чувства, ведь своими книгами и всей своей жизнью Джеральд Даррелл бросает нам вызов. «Звери составляют бессловесное и лишенное права голоса большинство, – пишет он, – и выжить они могут только с нашей помощью».

Пожалуйста, не позволяйте своему интересу угаснуть после того, как вы перевернете эту страницу. Напишите нам, и мы расскажем, как принять участие в нашей борьбе за спасение животных.

Чтобы получить дальнейшую информацию или отправить пожертвование, обращайтесь по следующим адресам:

Durrell Wildlife Conservation Trust Les Augrès Manor Jersey,

Channel Islands,

JE3 5BP

UK

Website: www.durrell.org

Email: info@durrell.org

Примечания

1

Из письма шотландского философа и историка Томаса Карлейля (1795–1881) в газету «Таймс»; письмо было посвящено Балканскому кризису 1875–1876 гг. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Мэри Шарлотта Кармайкл Стоупс (1880–1958) – британская писательница, ученый, основала первую в Великобритании клинику по контролю за рождаемостью.

(обратно)

3

Эстер Стэнхоуп (1776–1839) – британская светская львица, авантюристка, путешественница по Ближнему Востоку.

(обратно)

4

Эрезус черный, или черная толстоголовка (лат.).

(обратно)

5

Мерзкий карлик-ростовщик в романе «Лавка древностей» Чарльза Диккенса.

(обратно)

6

«Маленький позер» (фр.).

(обратно)

7

Кефаль (греч.).

(обратно)

8

Ребенка (фр.).

(обратно)

9

О боже! (фр.)

(обратно)

10

Посмотрите (фр.).

(обратно)

11

Зд.: Проклятье! (фр.)

(обратно)

12

Скорей, скорей! (фр.)

(обратно)

13

Раздолбай! (фр., груб.)

(обратно)

14

Ср.: «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом…» (У. Шекспир. Генрих V. Акт III, сц. 1. Перевод Е. Бируковой).

(обратно)

15

Он убийца! Он воплощение… (фр.)

(обратно)

16

Предмет ненависти (фр.).

(обратно)

17

Цит. по новому русскому переводу Библии, подготовленному Международным библейским обществом в 2006 г.; в синодальном переводе здесь: «…и будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов».

(обратно)

18

Украшение, центральный экспонат (фр.).

(обратно)

19

Женский вариант Гайаваты – героя поэмы Г. Лонгфелло.

(обратно)

20

Индийская кисло-сладкая фруктово-овощная приправа к мясу.

(обратно)

21

Крохотная тюремная камера размером 5,5 × 4,5 м, в которую бенгальский наваб Сирадж уд-Даул посадил 146 британских пленников в ночь с 20 на 21 июня 1756 г.; до утра дожили 23 узника. Армейскую гауптвахту часто называют «черной дырой», как и любое тесное, душное помещение.

(обратно)

22

Babu, baboo – принятое в Индии с XIX в. вежливое обращение к аристократам, чиновникам и людям старшего возраста; примерно соответствует английскому «мистер».

(обратно)

23

Ср.: «…царственный сей остров… дивный сей алмаз в серебряной оправе океана» (У. Шекспир. Ричард II. Акт II, сц. 1. Перевод М. Донского).

(обратно)

24

Кто-то здесь изрядно путает – то ли Кралефский, то ли сам Даррелл, вспоминая разговор сорокалетней давности. Георг II (1890–1947), находившийся в изгнании с 1922 г., действительно вернулся в Грецию в конце 1935 г., чтобы снова занять трон, – однако генерал Иоаннис Метаксас (1871–1941) сделался премьер-министром, а затем и диктатором (1936–1941) уже после восстановления монархии и при поддержке короля.

(обратно)

25

Праздновать (фр.).

(обратно)

26

Глава нома – префектуры, на которые Греция делилась до 2011 г.; то же, что губернатор или префект.

(обратно)

27

Господин (греч.).

(обратно)

28

Mon Repos (фр.) – мой отдых.

(обратно)

29

Симпатяга (фр.).

(обратно)

30

Шотландский рыцарь, герой одноименной баллады Вальтера Скотта.

(обратно)

31

100 °F = 38 °C.

(обратно)

32

Имеется в виду «Кавалер розы» (1911), комическая опера Рихарда Штрауса.

(обратно)

33

Томас Баудлер (1825) – шотландский врач, наиболее известный как составитель «семейного» издания Шекспира, в котором были пропущены все непристойные, с точки зрения англичан XIX в., места. Его фамилия стала нарицательной: глагол «баудлеризировать» (англ. bowdlerise) означает «издавать с цензурными пропусками», «выхолащивать».

(обратно)

34

Амелита Галли-Курчи (1882–1963) – итальянская оперная певица, колоратурное сопрано.

(обратно)

Оглавление

Вступительное слово

1. Собаки, сони и сумятица

2. Призраки и пауки

3. Сад богов

4. Весенняя стихия

5. Факиры и фиесты

6. Приезд королевской особы

7. Любовные тропы

8. Дружеское веселье