Фея реки Ло (fb2)

- Фея реки Ло (пер. Аделина Ефимовна Адалис,Василий Михайлович Алексеев,Леонид Евсеевич Черкасский,Александр Ильич Гитович,Игорь Самойлович Лисевич, ...) 455K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Цао Чжи

Цао Чжи
Фея реки Ло

Л.Е. Черкасский. Человек в поэзии Цао Чжи

В китайском народе уже много веков существует легенда о суровом императоре и о младшем брате его, поэте Цао Чжи. Однажды император приказал поэту пройти семь шагов и за это время сложить стихи. Ослушание грозило тяжкой карой. Но Цао Чжи удалось выполнить приказ, и он прочел «Стихи за семь шагов»:

Варят бобы, —

Стебли горят под котлом.

Плачут бобы:

«Связаны все мы родством!

Корень один!

Можно ли мучить родню?

Не торопитесь

Нас предавать огню!»

С тех пор выражение «варить бобы, жечь стебли» вошло в обиход и стало синонимом вражды между братьями.

Это легенда, но звучит она правдоподобно и подтверждается действительными фактами жизни поэта.

Родился Цао Чжи (Цао Цзы-цзянь) в 192 году. Он был четвертым сыном полководца Цао Цао и младшим братом Цао Пи, будущего императора Вэнь-ди, о котором говорится в приведенной нами легенде.

Поэт жил в суровую пору гибели некогда могущественной Ханьской империи (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Государство, просуществовавшее более четырехсот лет, рухнуло под ударами крестьянских восстаний. Самое крупное из них вошло в историю под названием восстания «желтых повязок» (184 г.).

Между отдельными «сильными домами» распавшегося государства началась междоусобная борьба за власть. Последующие четыреста лет, вплоть до объединения Китая первым императором династии Тан (618 г.), огромные просторы страны были ареной кровопролитных войн, непрестанно подрывавших экономику страны.

В начале третьего века в Китае образовались три независимых царства: Вэй во главе с Цао Цао и царства Шу и У, императорами которых впоследствии стали Лю Бэй и Сунь Цюань.

Три эти царства постоянно друг с другом воевали, и Цао Чжи был очевидцем этой борьбы; в юности он даже сопровождал отца в одном из его походов.

Тяготы военных поборов безжалостно обрушивались на плечи народа. Крестьяне, разоренные землевладельцами, оставляли родные места, превращались в бездомных бродяг. Нашествия холеры, чумы, оспы косили людей.

Крайней остроты достигли классовые противоречия и противоречия внутри самой правящей верхушки, для защиты и упрочения своей власти умело использовавшей конфуцианство. Однако в описываемое время конфуцианство было не единственным учением, которому следовали и поклонялись. Все большее распространение получал даосизм — религиозная система, оформившаяся из древнего философского учения, — особенно фантастические его элементы. К первому веку относится проникновение в Китай буддизма с его проповедью избавления от страданий, отрешения от соблазнов, достижения нирваны. Конфуцианство и даосизм мирно сосуществовали, и это справедливо и в отношении общества в целом, и в отношении каждого отдельного человека. С буддизмом дело обстояло иначе, но в век Цао Чжи буддизм еще не приобрел значительного влияния, — это произошло позднее.

Непрерывные войны, бедственное положение народа, духовное своеобразие эпохи, естественно, нашли свое отражение в литературе, известной в истории под названием «цзяньаньской», по девизу Цзяньань (196-219), обозначившему годы правления последнего ханьского императора.

До нас дошло около трехсот произведений цзяньаньских поэтов, и прежде всего поэтов из дома Цао (Цао Цао, Цао Пи, Цао Чжи), а также «Семи цзяньанъских мужей» — Ван Цаня, Кун Юна, Чэнь Линя и других.

Эпоха Цзяньань была временем, когда звучали голоса, ратовавшие за объединение страны, за ее экономическое развитие. Цзяньаньские поэты, люди передовых взглядов, в своем творчестве отразили эту характерную особенность эпохи. Они создавали правдивые стихи о тяготах походов, о войнах, о скитаниях беженцев и сирот.

Следуя традициям ханьских народных песен юэфу, цзяньаньская литература достигла большого совершенства в пятисложной форме стиха. Ее появление было выдающимся событием в истории китайской поэзии. Песни «Шицзина», где царствует четырехсложный стих, являются творением народного гения, но со временем четырехсложный стих превратился в путы, связывавшие развитие поэзии. Казалось бы, что произошло? В стихотворной строке вместо четырех слов-иероглифов стало пять. Пятое слово-иероглиф придало стиху большую гибкость, выразительность, значительно увеличило его лексические и стилистические возможности, позволило языку поэзии приблизиться к разговорной речи.

Первое место среди цзяньаньских поэтов принадлежит Цао Чжи.

С детства Цао Чжи полюбил поэзию. В десять лет он знал наизусть множество стихов и писал сам. Цао Цао гордился умным, находчивым сыном и намеревался передать ему престол, хотя права наследования были у старшего из сыновей — Цао Пи.

В 220 году Цао Цао неожиданно умер, и на престоле оказался Цао Пи. Став императором, старший брат яростно обрушился на поэта. Он мстил ему за то, что едва не лишился престола и за его поэтический талант, которому всегда завидовал. Цао Пи казнил близких друзей Цао Чжи, а его самого «в знак милости» отправил из столицы в отдаленный удел, что, по существу, явилось ссылкой. Поэта намеренно не оставляли подолгу на одном месте, он вынужден был постоянно скитаться, ибо новые назначения следовали одно за другим.

Смерть царствующего брата не принесла ожидаемого облегчения. Жесток был гнет Цао Пи, но подозрительность племянника Цао Жуя (императора Мин-ди) была не менее тягостной.

Одиннадцать лет после смерти отца Цао Чжи провел в пути, совершая многотрудные переходы то в столицу за назначением, то к новому месту службы. Исторические хроники, а также свидетельства самого поэта рисуют мрачную картину невзгод и лишений, которые претерпел он в годы своих печальных странствий. Но больше всего поэт страдал от вечного одиночества и неудовлетворенности жизнью. Он много раз просил личной аудиенции у брата, а затем у племянника, намереваясь изложить им свои планы объединения Китая и убедить вернуть его в столицу. Но все попытки поэта принести пользу стране и трону решительно отвергались.

В 232 году он получает последнее назначение — правителем в Чэнь, где его и настигла смерть. Умер он в возрасте сорока лет.

О чем же писал древнекитайский поэт, кто были его герои, и почему именно они, а не другие, и как он изобразил их в своих произведениях?

В центре внимания Цао Чжи всегда был человек — человек не абстрактный, а являющийся членом того феодального общества, в котором поэт жил, с точной иерархической определенностью и избирательностью. Отсюда — достаточно узкий круг описываемых Цао Чжи персонажей, а также утверждение поэтом вполне определенных идеалов, присущих представителям этой иерархической лестницы.

В стихотворениях Цао Чжи описаны беззаботная юность поэта, пирушки с друзьями, состязание в искусстве стрельбы из лука, петушиные бои, пышный выезд двора на охоту, демонстрирующий могущество и великолепие Сына Неба. Из стихов поэта мы узнаем подробности аудиенции у императора, церемониал отъезда удельных князей из столицы. В стихах повествуется о мужестве и отваге юношей, верных подданных императора, готовых на смертный бой с врагами династии. Часты в стихах образы женщин и «бедных ученых», не понятых людьми и отвергнутых ими; большие циклы посвящены особе императора, а также изображению небожителей-«сяней». Иногда повествование ведется от третьего лица, но и в этом случае поэт дает героям и событиям свою оценку.

Однако же преобладают в творчестве Цао Чжи произведения, главным героем которых является сам поэт, ведущий повествование от первого лица. Таковы строки: «Я благородных дум не в силах скрыть», «Я взошел на гору Бэйман», «Я печалюсь о душе далекой», «Вдруг вспоминаю того, кому очень плохо», «Долгие ливни — на них я взираю с болью», «Тоска по Лояну терзает жестоко», «Совершить желаю подвиг», «На краю облаков небожителей вижу» и многие другие.

В образе поэта сконцентрированы характерные черты человека его времени, потому что, говоря о себе, Цао Чжи говорил о своем современнике — феодале, отмечая в нем не только те черты, которые были ему присущи, но и те идеальные черты, которые Цао Чжи хотелось бы видеть и в нем, и в самом себе. «Это не идеализация человека, это идеализация общественного положения — той ступени в иерархии феодального общества, на которой он стоит»^[1], — пишет академик Д. С. Лихачев применительно к изображению человека в литературе Древней Руси, и этот вывод ученого, на наш взгляд, многое проясняет в методе создания образа человека в древнекитайской поэзии.

Однако в своих произведениях Цао Чжи постоянно выходил за четко очерченные границы своего класса и его идеологии и обращал свой взор на народ, проникаясь его чаяниями и горестями, в чем проявились неповторимые черты Цао Чжи, передового для своего времени мыслителя, художника и человека.

Для того чтобы понять избирательность при выборе персонажей произведений Цао Чжи, побудительные причины действий и поступков героев, их мечты и мысли, следует обратиться к той идеологической основе, которая определяла социальный, политический и нравственный облик общества, то есть к конфуцианству. При этом следует заметить, что господство философии конфуцианства в течение многих и многих веков над умами китайцев объясняется вовсе не ее абсолютной непогрешимостью и разумностью, а тем, что это учение, по словам одного из первых китайских марксистов, Ли Да-чжао, было продуктом определенной организации общества и соответствовало ей. Вот почему, когда передовые силы Китая начали бескомпромиссную борьбу против феодализма и его идеологии — конфуцианства, Ли Да-чжао, не отрицая огромного значения конфуцианства для Китая на определенном этапе развития страны, мог в 1917 году сказать: «Я посягаю не на Конфуция, а на самую суть деспотизма, на его душу»^[2]. Ли Да-чжао называл Конфуция «мудрым гением своей эпохи» и одновременно «высохшим трупом тысячелетней давности», так как «конфуцианская мораль не соответствовала сегодняшнему общественному бытию»^[3].

Во времена же Цао Чжи конфуцианство царило над умами и сердцами людей. Но и тогда наиболее беспокойным и прозорливым, тем, кто принадлежал к сильным мира сего, не говоря уже о простых крестьянах, в существующем порядке вещей не все казалось разумным. К таким людям принадлежал Цао Чжи, хотя он и был ревностным последователем конфуцианства. Конфуцию и его учению посвящены многие строки стихотворений поэта. В них встречаются и изложение принципов конфуцианства, и выражение глубокого почтения перед мудростью учителя, мысли которого близки Цао Чжи.

Идея Конфуция о «выправлении имен» (пусть отец будет отцом, сын — сыном, государь — государем, подданный — подданным: каждому на веки веков уготовано его место в системе общественных связей) была понятна Цао Чжи, и он считал ее незыблемой.

Особенно близкими Цао Чжи были идеи Конфуция о «совершенном человеке», обладающем высочайшими достоинствами, — гуманностью, которая вмещала в себя понятия сдержанности, скромности, справедливости и доброты, и чувством долга по отношению к государю, отцу, близкому человеку. В письме к другу Цао Чжи писал: «Я стремлюсь все помыслы мои отдавать высокой империи, оказывать милость простому народу, совершать памятные дела, иметь заслуги, достойные быть увековеченными на металле и камне».

Поэзия Цао Чжи воспевает идеальный образ «совершенного человека», отличающегося благородством мыслей и дел, широтой устремлений, прямодушием и нравственной чистотой; мужей высоких порывов противопоставляет он ничтожным «червям земным», мелким людишкам, корыстолюбивым и алчным придворным, всеми средствами добивающимся власти и богатства. Но это не посягательство на самое систему, а всего лишь констатация несоответствия идеала (в духе конфуцианства) той реальности, современником которой он был.

Под кистью поэта рождались строки-афоризмы, имеющие непреходящее значение, и рождались они потому, что Цао Чжи, как и другие поэты-классики, не затрагивая основ конфуцианства, видел дальше конфуцианцев-начетчиков: «Совершенный человек постигает великий принцип, но не желает становиться вульгарным ученым», — утверждал Цао Чжи.

Идеал совершенного человека мы находим в следующих строках из стихов «На мотив «Желаю отправиться к Южным горам»»:

Награждать за добро,

Сострадать не внимающим долгу —

Так мудрейший из мудрых

Поступал в стародавние дни;

Все, кто сердцем добры,

Будут здравствовать долго-предолго,

Потому что о людях

Неустанно пекутся они!

Стихотворение «О бренности» — манифест конфуцианца и одновременно свидетельство нескованности Цао Чжи конфуцианскими догмами, его широты, проявлявшейся в обращении поэта к важным сторонам человеческого бытия (особенно к любви во всех ее многообразных проявлениях), чуждым рационалистической этике конфуцианства.

Земноводные и рыбы

Чтут священного дракона,

Звери чтут единорога —

Он владыка всех зверей.

Если рыбы понимают

Добродетель и законы,

То куда проникнут мысли

Образованных мужей?

Стихотворения Цао Чжи и повествуют о том, «куда проникают» его мысли, и нам, читателям, остается лишь последовать за быстрой кистью поэта.

«Образованные мужи» занимают почетное место в художественном мире Цао Чжи. Они были не только неотделимы от идеала «совершенного человека», но сами являли собой пример идеальных нравственных качеств. Образ ученого, прошедший через китайскую прозу и поэзию, претерпевший самые разительные метаморфозы вплоть до превращения в прямого антагониста «совершенному человеку», подобно некоторым героям «Неофициальной истории конфуцианцев», ученых-чиновников, взяточников и казнокрадов, — этот образ вышел из культа древних конфуцианских книг, культа образования и грамотности, культа ученого-чиновника. В век Цао Чжи ученый рисовался средоточием и вместилищем разнообразных знаний и высоких добродетелей.

В эпоху Хань конфуцианские книги стали играть в Китае роль учителей жизни; они были мерилом поступков, сводом морально-этических норм и правил, высшим и единственным авторитетом по части церемонии обрядов. Как писал академик В. М. Алексеев, «для конфуцианства был характерен принцип «вэнь хуа», или «переработка человека на основе мудрого древнего слова и просвещения»»^[4].

Естественно, что те, кто овладевал всей этой чрезвычайно сложной премудростью, написанной на языке, доступном лишь образованным людям, окружались вниманием и почетом. Получение чиновничьей должности, от самой незначительной до самой высокой, было связано со сдачей государственных экзаменов, на которых знание канонов было решающим для получения ученой степени. Естественно также, что овладевшие конфуцианской премудростью следовали ей в своих поступках и помыслах, поэтому в литературе, у Цао Чжи в частности, мы находим совершенного ученого, носителя благородных качеств и черт: «А муж ученый в суть проник давно: ничто благодеянью не равно» или: «Пишет ученый вслед за отцом сочиненье, люди поменьше тоже не знают лени».

Впрочем, у Цао Чжи образ ученого-конфуцианца не статичен и не однозначен. Поэт видит и ученых-начетчиков, и бедных ученых, о которых с таким пиететом говорилось в старинных книгах, — ученых, оклеветанных и влачащих дни свои в скитаниях и нищете:

Он рукавом,

Потрепанным и длинным,

Прикрыл глаза,

Вздыхая, как во сне:

«Я был ученым

В Северной стране.

В Юэ и в У

Я стал простолюдином».

Не менее, чем образ ученого, образ женщины в поэзии Цао Чжи связан со всей системой феодальных отношений в Китае.

Женщина во взаимоотношениях с мужчиной была лишена всех прав. Она должна была блюсти «добродетель» и почитать «трех»: дома подчиняться отцу, в замужестве — мужу, после смерти мужа — сыну. Она обязана была хранить верность мужу и после его смерти, не имея права выходить замуж вторично. Она была безгласна: муж мог выгнать ее из дому под любым предлогом, а таких только «официальных» предлогов или «преступлений» в старом домостроевском кодексе было «семь»: бесплодие, беспутство и леность, неизлечимая болезнь, ревность, болтливость, склонность к воровству, дурное обращение с родителями мужа.

Поэты древности и средневековья не могли не видеть рабской судьбы женщины, ее духовного одиночества, скрашивавшегося единственным утешением — благосклонностью мужа. В лирике прославленных поэтов мы находим уважительные, благодарные строки о женщине, как бы вырывавшие ее из освященной веками атмосферы нравственного и морального плена; строки о счастливых встречах, о талантах женщины, об ее изогнутых, как серп луны, бровях и прическе-туче, о грациозности ее и красоте.

Цао Чжи писал о преданности жены своему супругу, уехавшему с войсками в далекий поход, о горе одинокой женщины, которую муж оставил. Особенность этих стихов — горькая обреченность, понимание невозможности что-либо изменить в предначертанной свыше судьбе, ибо так было всегда. Но самое ужасное для женщины — бесплодие: «Нет детей — отправится навек в дом отца преступная жена». Так было в жизни, и так писал об этом поэт.

Есть у Цао Чжи и образы героических женщин, но это скорее не образы, а носители идеи дочерней почтительности. Цао Чжи рассказывал о знаменитых женщинах древности, которые отомстили врагам своей семьи, доказав таким образом преданность отцу и предкам.

Следует подчеркнуть, что именно в стихах, посвященных женщине, особенно сказалось влияние фольклора, в частности, ханьских песен юэфу, созданных народом, меньше, чем авторские произведения, скованных конфуцианской идеологией, оставляющих простор для чувств и страстей человеческих. Народные песни принесли в стихи Цао Чжи любовную тему, отнюдь не соответствующую конфуцианскому пуризму; принесли ропот женщины, оскорбленной в своих чувствах, ибо, по конфуцианскому домострою, женщина при любых обстоятельствах должна была покорно следовать долгу жены-служанки, матери-служанки, невестки-служанки, вдовы-служанки, именно долгу, а не чувству — любви, если она возникала, ревности, если в доме появлялась вторая жена или наложница.

От народной песни идет и стихотворение «Красавица», где говорится о девушке, которая не может найти себе достойного жениха, что, конечно, мало походило на жизненные коллизии, а скорее рождено было мечтой народной: как правило, браки заключались между чужими людьми и превращались в сделку, где любви не было места. Народная поэзия говорила о свободном выборе в любви, и, прислушиваясь к ней, Цао Чжи создавал произведения, прославляющие духовную и физическую красоту женщины, ее готовность на самопожертвование во имя любимого человека.

Феодальная система семейно-брачных отношений, разумеется, ограничивала поэта в его изображении женщины, роль которой сводилась к роли жены, невестки, матери. Только и единственно в этой роли могли проявиться ее добродетели и ее доблесть (например, самоубийство в знак скорби по поводу кончины мужа). Но и здесь, как и во многих иных случаях, Цао Чжи отталкивается от жизни, от народной поэзии, которые вносили в его стихи особую достоверность и дух оппозиционности к замшелым догмам.

Цао Чжи было тесно в рамках ортодоксального конфуцианства, и он постоянно, как видим, за них выходил. Были и такие сферы творчества, которые требовали иной духовной пищи, иных подтверждений; были вопросы, на которые ответ конфуцианство дать не могло. Прежде всего и главным образом это были вопросы жизни и смерти, вопросы бытия, волновавшие поэтов во все времена.

Конфуций не говорил о потустороннем. Его волновали взаимоотношения живых, и до мельчайших подробностей разработанный обряд похорон с последующим трауром по усопшему был тем последним этапом среди множества иных, сопровождавших человека со дня появления его на свет, который был важен и существен для конфуцианства и где останавливалась его мысль. Культ предков не предполагал вторжения в мир духов, он был направлен на поддержание культа среди живых (траур, жертвы, содержание могил). Для конфуцианства определяющей была обрядовая сторона, а смерть считалась неизбежным концом всех людей, и за ней не было ничего.

Во многих стихах писал Цао Чжи «о бренности»; с тревогой, с болью и отчаяньем говорил он о быстротечности жизни, о смерти, не принимая ее и не соглашаясь с ней: «Металл или камень не ведают тлена, а я ведь не камень — скорблю неизменно», «Солнце и месяц — неумолим их бег, жизнь человека — словно в пути ночлег».

Поэт обращается к даосизму, особенно к фантастическим его образам; внимание Цао Чжи привлекают сказочные небожители, способные обессмертить бренное человеческое тело. Учение о бессмертии, достигаемом с помощью волшебных талисманов и эликсиров, было необходимо мятущемуся духу поэта. Цао Чжи создал большой цикл стихотворений о путешествии к небожителям. Содержание их, однако, не ограничено поисками эликсира, точно так же как и сами «поиски» не следует понимать столь прямолинейно. Идея продления жизни, а по сути дела, неосознанная жажда свободы, протест против всех и всяческих пут, сковывавших человека физически и нравственно, — вот причины, повлекшие поэта за грань обыденного, к небожителям.

Поэт утратил свободу в реальной жизни, но у него осталась свобода мысли и фантазии. Он поднимается в небо, прорезая облака, видит перед собой Млечный Путь и сверкающий золотом дворец Небесного императора. Одетый в платье из перьев птиц, он мчится на могучих драконах, погоняя плетью-молнией летящего единорога. О небожителях Цао Чжи пишет проникновенно и сдержанно. Они почти земные, только мудрее людей, ибо постигли истину и знают путь к бессмертию. Деталей их облика немного. Они предаются размышлениям, созерцанию, питаются утренней росой и яшмой, истолченной в порошок. Они молоды, всегда молоды.

Едут спокойно и важно

Куда-то на тиграх белых,

В руках у отроков юных

Линчжи — волшебные травы.

Но чаще поэт ограничивается констатацией чудесной встречи, не сообщая никаких подробностей: «Бессмертные в пути явились мне», «И вдруг незнакомцев встретил, сияли глаза их мудро, окрасил румянец лица, чистые и молодые». Гораздо больше деталей при описании красот пейзажа «священных мест». Много ссылок на мифологические образы, народные предания, легенды.

Но вот что интересно: совершая фантастические путешествия к небожителям и отдавая им дань уважения, Цао Чжи не верил до конца в их могущество, в их эликсир бессмертия:

Нельзя не терзаться,

Взирая на мир.

Поверишь в судьбу —

Вдруг настигнут страданья.

Я в мире бессмертных

Искал эликсир —

Святой Чи Сун-цзы

Не сдержал обещанья!

И уже с откровенной насмешкой писал после Цао Чжи о небожителях великий Тао Юань-мин, имея в виду и названного его предшественником Суна:

В человеческом мире

были Сун и Цяо бессмертны.

Если так, то сегодня

Сун и Цяо куда девались?

(Перевод Л. Эйдлина)

И вновь Цао Чжи остается с земными делами и земной болью, но и с мыслью о том, как достойно прожить жизнь, чтобы не уподобиться «птицам с их бесцельным существованием или жрущему в загоне скоту». Забывая, что он конфуцианец и даос, Цао Чжи пишет о человеке так просто и так прочувствованно, как до него еще не писал ни один поэт. Стихи о дружбе, быть может, самые прекрасные в лирике Цао Чжи, окрашены в грустные тона, в них слышится призыв к далекому другу, жалобы на тяготы существования, желание поведать родной душе о своей печали. Вместе с крестьянами радуется Цао Чжи дождю и веселому грому — верным признакам будущего урожая, вместе с ними он скорбит, когда хлеб, отсырев после долгих и страшных ливней, падает на землю и сгнивает на ней. С горечью пишет поэт о тех бедах, которые несет с собой война.

И все же, как изображает Цао Чжи человека?

Прежде всего через его поступки, деяния: подвиг на поле боя (или жажда подвига), смерть во имя императора и династии (или готовность принести себя в жертву). В стихах постоянна мысль о необходимости следовать путем гуманности и долга, быть справедливым и проницательным, чистым в помыслах своих и делах. Верность гуманности и долгу — самые высокие добродетели императора и его подданных.

В образах ученых и «золотой молодежи», женщин и самого поэта, героя большинства его стихотворений, — всюду в описаниях на передний план выдвигаются общеконфуцианские добродетели. Конфликт возникает тогда, когда этих добродетелей у человека не замечают или когда он лишается их.

Изображение небожителей сообразуется с даосскими представлениями о них, с рубрикацией их «возможностей».

Как правило, черты героев Цао Чжи шли не от самого человека и его черт, найденных и увиденных в жизни, а от заданного стереотипа. В поэзии Цао Чжи неизмеримо больше описаний одежды героев, их оружия, их жестов, их общих рассуждений о добродетелях, нежели описаний их голосов, лиц, глаз (кроме слез, текущих из глаз), душевного состояния. Однако же интуитивно и постоянно стереотип размывался (важнейший процесс!) силой поэтического таланта автора, своеобразием его видения мира. Поэт подмечал, и часто весьма тонко, «психологические состояния» своих героев, разрушая стереотип. Поступками героев и своими собственными поэт ограничивался далеко не всегда. В его стихах, повествующих о дружбе, разлуке, тоске ожидания, любви, мы обнаруживаем «психологические состояния», обоснованные довольно подробно и убедительно. Так намечался отрыв от стереотипа в изображении человека. Если воспользоваться мыслью Д. С. Лихачева, очевидно применимой к поэзии Цао Чжи, то можно сказать, что в стихах поэта «психологические состояния» как бы «освобождены» от характера, который в литературе появится много позднее.

Непрерывно расширялся круг героев, и в этом смысле Цао Чжи сделал заметный шаг вперед по сравнению со своими предшественниками. В стихах появились крестьяне; но это уже был не «Отец-рыбак» Цюй Юаня, олицетворяющий самого поэта и его идеи, а настоящий труженик-рыбак, и не любознательный князь, которого удивляло, как это он, государь, наслаждается одним и тем же ветром с «простым, совсем простым народом», в поэме Сун Юя «Ветер», но в какой-то мере и сам народ в горести своей и заботах. Приближение поэзии к действительности, к людям — серьезный шаг на пути к «очеловечиванию» поэзии. Поэты последующих эпох, и первый среди них Тао Юань-мин, еще теснее соприкоснутся с жизнью, и в их стихах утвердятся темы крестьянского труда, семьи, детей.

Поэзия Цао Чжи гуманна, взволнованна. В ней нетрудно заметить борьбу противоречивых чувств и мыслей: жажда деятельности сменялась грустным раздумьем, стремление к героическим подвигам — печальными вздохами. Взволнованность и печаль, жажда деятельности и невозможность утолить эту жажду — таков эмоциональный ключ поэзии Цао Чжи, самое ее существо, ее душа.

Цао Чжи верил в творческие силы литературы, в ее способность сделать человека лучше, в бессмертие ее творцов. В стихотворении «О бренности», как бы опровергая им же самим выдвинутый тезис, он писал:

Кисть моя — не больше цуня —

Расходилась вдохновенно,

Передать хочу потомкам

Строк изящных аромат.

Время сохранило строки древнекитайского поэта и донесло чудесный их аромат до наших дней^[5].

Цао Чжи в переводах Л.Е. Черкасского

Белый скакун^[6]

Белый скакун

В узде золотой,

На северо-запад

Всадник спешит.

«Родом откуда?

Где дом отца?»

«Юноша-воин

Из Бин и Ю.

Рано покинул

Свой край родной,

Слава о нем

До Гоби летит.

Лук превосходный

В руках бойца,

Стрелы в колчане

Из дерева ку.

Справа —

Стрела в мишени «луна»,

Слева —

В другую летит, грозна,

С ходу

Разбил «копыто коня»,

С лету

Мартышку пронзает он.

В юном герое

Сила видна,

И обезьянья

В нем быстрота,

Барсу подобен,

Полон огня,

Смел и отважен,

Точно дракон.

Опасна граница

Ночью и днем,

Недруги рыщут

У стен городов.

Север

Тревожные вести шлет.

Воин на дамбе.

Свистнула плеть.

Гуннам лежать

Под его конем,

С племенем сяньби

Драться готов.

На острые копья

Грудью пойдет,

Станет ли

Бренное тело жалеть?

Разве удержат

Сын и жена,

Если оставил

Отца и мать?

В книге Героев

Тех имена,

Кто родине отдал

Сердце свое.

Юный герой

Горячит скакуна,

Юноша-воин

Ушел воевать.

Пусть он погибнет —

Смерть не страшна,

Как возвращенье,

Примет ее».^[7]

Стихи о славной столице

В славной столице

Много красавиц,

Юношей много

В славном Лояне.

Меч драгоценный

В дивной оправе,

Платье на солнце —

Ярко сияет.

Всадники скачут

Длинной аллеей, —

Ехать в предместье

Утром решили;

Юноши знают,

Где веселее:

Скучен им нынче

Бой петушиный.

Выпрыгнул заяц,

Дыбятся кони.

Заяц направо,

И рядышком заяц.

Вплоть до Наньшаня

Длится погоня,

Кто-то стрелою

Обоих пронзает!

В теле избыток

Сил и сноровки,

Кто-то сражает

Коршуна ловко.

Лучшим из лучших

Его возгласили —

Дань уваженья

Ловкости, силе.

Едут аллеей,

Касаются веток,

Прибыли гости

К башне Пинлао.^[8]

Сочные карпы,

Суп из креветок,

Тонкие вина —

Выпьют на славу!

Блюда обильны —

Пряны и свежи,

Вот черепаха,

Лапа медвежья.

Хвастают гости,

Пробуют силу,

«Цзю»^[9] им и «жан»^[10] —

Одинаково милы.

Время уходит, —

Ах, как некстати.

Солнце на запад

Клонится, ало.

Гости вернутся

Домой на закате,

А поутру

Все начнется сначала.

Тайшаньский напев

Разные страны —

В каждой погода иная,

Дождь, или ветер,

Или сугробы снега.

Тяжко народу,

Тяжко в приморском крае,

Мечутся люди,

Нет у людей ночлега.

Жены и дети,

Как птицы и дикие звери,

В гуще деревьев

Спасают от стужи тело.

Тишь да безлюдье,

Настежь раскрыты двери,

Лисы и зайцы

Рыщут по крышам смело.

Вздохи

Вздыхаю тяжко

О печальной доле

Мятущегося

Перекати-поля,

Оно навеки

Распростилось с корнем,^[11] —

Без отдыха

Кружить ему доколе?

У девяти межей

Его видали,

К семи тропам

Явилось. Навсегда ли?

Внезапный ветер

Схватит горемыку

И унесет

В заоблачные дали.

То вдруг сверкнет

Небесная дорога,

То встретит пропасть

Холодно и строго,

То вырвет вихрь

Внезапно из пучины,

И будто до земли

Уже немного.

Таков и я:

Хочу на землю юга, —

Морозит тело

Северная вьюга.

Бреду на запад,

А хочу к востоку, —

В широком мире

Нелегко без друга.

То падаю,

То поднимаюсь снова,

К пяти хребтам

Несет меня, больного,

К восьми озерам...

На пути скитаний

Кто знает муки

Всех лишенных крова!

О, как я жажду

В поле стать травою —

Пускай сожгут

Осеннею порою,

Пусть я уйду,

Терзаясь страшной болью, —

Я рядом с корнем

Душу успокою.^[12]

Встретил у ворот путника

Далекий путь

Остался за плечами,

«Откуда вы?» —

У гостя я спросил

И вслед за ним

Немедля поспешил,

Вдруг в нем признав

Себя, свои печали.

Он рукавом,

Потрепанным и длинным,

Прикрыл глаза,

Вздыхая, как во сне:

«Я был ученым

В Северной стране,

В Юэ и в У^[13]

Я стал простолюдином.

Я долго шел,

Но не закончен путь.

Пожалуй, в Цинь^[14]

Приду когда-нибудь».

Иволга

Ветрам печали

Роща отдана,

И с шумом

Разбивается волна.

О, если нет

Меча в руке твоей —

Оставь надежду

Быть в кругу друзей.

Вы видели,

Как птицу гонит страх?

От коршуна

Спасается в силках!

Добыче рад

Жестокий птицелов,

Но юный муж

Печален и суров.

Он разрезает сеть

Своим мечом —

Вот иволга

В просторе голубом:

Прижалась к небу,

Снова вниз летит,

Над юношей кружа,

Благодарит.

Креветка и угорь

Креветкам и угрям

Из озерка

Неведомы

Ни море, ни река.

Чирикает на крыше

Воробей, —

Ему ль постичь

Дорогу лебедей?

А муж ученый

В суть проник давно:

Ничто

Благодеянью не равно!

И я взошел

На пять священных гор,^[15]

Потом с холма

На землю бросил взор:

Людишки

Суетятся подо мной,

Одна корысть

Владеет их душой.

Я благородных дум

Не в силах скрыть,

Хочу всю землю

Умиротворить.

Сжимаю меч —

Он верный друг громам —

И в бой готов,

Отважен и упрям.

Иные зря

Свои проводят дни,

Отважных духом

Не поймут они.

Провожаю братьев Ин

I

Я взошел

На гору Бэйман,^[16]

Вниз смотрю,

Смотрю без конца:

Как он пуст

И угрюм, Лоян,

Горсть золы —

От его дворца.

А дома?

Даже нет следов,

Лишь бурьян

До небес высотой.

Молодежь, —

И нет стариков;

Кто пройдет —

Для меня чужой.

Сорняки в полях,

Не зерно.

На заросшей тропе

Стою,

Не видал

Этих мест давно

И теперь их

Не узнаю.

А вокруг

Печаль и тоска

И на тысячи ли

Ни дымка.

Вспомнил дом,

Где когда-то жил.

Говорить не могу,

Нет сил.

II

Быть втроем

Мы редко могли.

Мирных дней

Немного у нас.

Нет границ

У небес и земли,

Жизнь — как иней

В утренний час.

Сердца боль

Я хочу излить:

Братья Ин

На север спешат;

Проводить их

Друзья пришли

И вино привезли

В Хэян.^[17]

Но никто

Не желает пить.

Разве стол, друзья,

Не богат?

Путь далек,

Десять тысяч ли,

Не вином я —

Разлукой пьян.

Цепи гор

И речная гладь.

Встречу ль вновь друзей

Или нет?

Как мне хочется

Птицей стать,

Чтоб за ними

Лететь вослед!

Дикий гусь^[18]

Ветер грусти

В башне одинокой —

Много ветра,

Ох, как много ветра!

Лес Бэйлинь

Уже в лучах рассвета,

Я печалюсь

О душе далекой.

Между нами

Реки и озера,

Наши лодки

Встретятся не скоро.

Дикий гусь

Душою предан югу,

Он кричит протяжно,

Улетая.

Весточку пошлю

На юг Китая,

Всей душою

Устремляясь к другу.

Взмахи крыльев

Чутко ловит ухо.

Птица скрылась —

Сердце стонет глухо.

Перекати-поле

Корня нет

У перекати-поля,

Долгий ветер

Странника терзает,

То кружит и носит

На раздолье,

То порывом

К облакам вздымает.

Выше, выше, —

А куда, не знаю.

Нет у неба

Ни конца, ни края.

И моим скитаньям

Нет предела,

Жертвую

Своею головою.

Рваной тканью

Не прикроешь тела,

Сыт не будешь.

Горькою травою.

Меньше дум,

Поменьше слов упрека,

Боль тебя состарит

Раньше срока.

Ткачиха^[19]

Обитель Ткачихи

На северо-западе где-то.

Узорного шелка

Наткет она много с рассвета.

Проворно и ловко

Берется Ткачиха за дело,

Но нынче к закату

Закончить узор не успела.

Всю ночь раздавались

Тяжелые вздохи печали

И скорбные стоны

До черных небес долетали.

«Храню неизменно

Пустую, холодную спальню.

Супруг благородный

С войсками в краю чужедальнем.

Вернусь, обещал он,

Домой через полных три года.

Но вот не вернулся

В назначенный срок из похода.

С отчаянным криком

Кружит над деревьями птаха,

Отбилась от стаи

И мечется, полная страха...

Лучом бы навстречу

Помчаться мне с думой единой:

Скорее увидеть

Лицо моего господина».

Где-то в южной стране...

Где-то в южной стране

Эта девушка скромно живет,

И лицо у нее

Схоже с персиком нежным и сливой.

Утром бродит она

У Чанцзяна стремительных вод,

А у берега Сян

Выбирает ночлег сиротливый.

Только люди вокруг

Равнодушны к ее красоте.

Для кого же тогда

Улыбаться открыто и ясно?

А короткая жизнь

Приближается к горькой черте.

Увядает краса —

И она разрушенью подвластна.

Куда я стремлюсь

Слуга заложил

Пораньше коляску мою.

В далекую даль

Уеду, потом поплыву.

Куда я стремлюсь?

В холодном и мрачном краю

Враждебное мне

Находится княжество У.

Я тысячи ли

Без устали мчаться готов,

Терзает меня

Безрадостный путь на восток.^[20]

В долине речной

Так много печальных ветров,

Хуай и Сихэ —

Немолчно бегущий поток.^[21]

О, как я хочу

Туда переправиться вдруг,

Хочу, но — увы! —

Я лодки нигде не найду.

Бесцельные дни!

К иному стремится мой дух:

Я отдал бы жизнь

Отчизне, попавшей в беду.

Песня

На башне высокой

Стою у окна,

О родине

Думаю с болью;

Мне чужды

И эта речная волна,

И это безмолвное

Поле.

Тоскует в безделье

Отважный герой;

Ничтожный душою

Доволен собой.

Враги притаились,

На нашу беду.

Мой меч изнывает

По югу.

На гору Тайшань,^[22]

Просветленный, уйду,

Не дрогнет душа

От испуга...

Волнуются струны^[23]

И вторят сильней

Взволнованной песне

О горечи дней.

Расстаюсь с другом

В деревне жил некий Сяохоу Вэй, совсем юный, но уже вполне зрелый человек. Я его ценил и с ним подружился. Когда армия вана возвращалась из победоносного похода, он проводил меня в столицу Вэй. Сердце мое было полно столь искренними чувствами, что слезы навернулись на глаза. И я написал стихи о разлуке с другом. В них говорится:

Вот и в обратный путь

Пора собираться войскам.

Мой благородный друг

Любит и ценит меня.

На севере — отчий край,

Ждут победителей там,

Мчится повозка вперед —

Не удержать коня.

Ручьи переходим вброд,

В челне по реке плывем,

Смело взбираемся ввысь,

Падаем вниз с крутизны.

Достигнем столицы Вэй^[24]

К женам своим войдем

Добрый устроим пир,

Радостью озарены.

Ветер осенний суров,

Влажно от белых рос,

Лес, уронив листву,

Зябнет от наготы,

Берег у светлых вод

Травою линчжи зарос,

Мы на вершине холма

Осенние рвем цветы.

Видно, разлука навек —

Я огорчен до слез,

Видно, не встретимся вновь —

Так безутешен ты.

Северный ветер

I

Долгий ветер,

С севера повей —

Я в раздумье

О столице Вэй;

Мне бы только

Дайского коня^[25] —

И никто бы

Не догнал меня.

Если ветер

С южной стороны —

Вспоминаю

Недругов страны;

Догоню юэских

Быстрых птиц,^[26]

Полечу

До вражеских границ.

II

Четыре раза в год

Меняется природа.

То солнце, то луна

Сияют с небосвода.

Разлука коротка,

Но показалось мне:

Три осени прошло,

Три долгих-долгих года.

Отправиться в Цзюньи

Мне свыше повелели —

В те дни уже цветы

Среди кустов алели.

Я возвращаюсь вновь

В знакомый мне Юнцю

Над белою землей

Колючие метели.

III

Вершины гор

Уходят прямо в тучи,

Взлетаю ввысь,

Карабкаюсь на кручи.

И, как полынь,

Мечусь я в вихре где-то.

Зима прошла,

И на исходе лето.

Подняться ввысь,

В долины с гор спуститься —

Все по плечу,

На все могу решиться.

С кем плащ делил^[27] —

Тех сердце не забудет.

Их нет со мной

И никогда не будет.

IV

Музыка

Уносит сердце вдаль,

Музыка

Утишит и печаль.

Близкий друг,

Когда душа болит,

Успокоит

И развеселит.

Наблюдаю

За потоком вод.

Перед взором

Родина встает.

Почему бы

Не пуститься мне

В путь далекий

В маленьком челне?

Не найти мне

Музыки такой,

Чтоб вернуть

Утраченный покой.

Никого,

С кем рядом я живу,

Близким другом

Я не назову.

Сяду в челн,

И понесет волна...

Но — увы! —

Ни друга, ни челна.

В женских покоях

Схватила одежду

И вышла, тоскуя, из дома.

С нерадостной думой

Бреду по тропинке знакомой.

Так мрачно и пусто,

Как будто мой дом на запоре.

Высокой травою

Покрыты ступени и дворик.

В широкие щели

Непрошеный ветер влетает,

На юг благодатный

Спешат перелетные стаи.

Весенние думы

Приходят и в эту годину,

И схожи с моими

Печаль и тоска господина.

Супруг благородный

Уехал далеко-далеко,

А я в этом доме

Без братьев живу одиноко.

О, радость свиданья!

Но путь невозможен обратный:

Не вырастет снова

Увядший цветок ароматный.

Душой человека

Когда постоянство владело?

Быть может, напрасно

Любовь удержать я хотела.

Ползучие стебли

Обвили сосну без опаски,

И к водам озерным

Прильнула зеленая ряска.

Я пояс девичий^[28]

Супругу вручила когда-то

И в доме свекрови

Трудилась с утра до заката.

Коль сердце супруга

Еще вспоминает былое,

Весенние думы

Навеки пребудут со мною.

В далеких скитаньях

Я вижу, как туча

На солнечный диск набегает,

Как ветер прохладный

Играет моею полой,

Как резвые рыбы

В зеленой воде исчезают,

Как быстрые птицы^[29]

Свободно парят над землей.

В далеких скитаньях

Мне родины недоставало,

Но служба сурова —

Не скоро увидишь свой дом.

Когда уходил я,

Всю землю морозом сковало,

Теперь уже росы

Под солнечным тают лучом.

«Там просо склонилось»,^[30] —

Скиталец поет на чужбине,

На родине шепчут:

«Зачем мы ничтожны, бедны?»^[31]

Далекого гостя,

Волнуясь, встречаю я ныне...

От грусти все больше

В моих волосах седины.

Озеро, покрытое лотосом

На быстрой легкой лодке

Плыву путем окружным:

Не повредить бы лотос —

Взмах весел все игривей;

Сидят попарно лебеди

На тополе южном,

Воркуют сладко голуби

На северной иве.

Путник

Путник усталый

Дальней бредет стороной;

Из дому вышел —

Тысячи ли за спиной.

Думает путник:

«Что же мне делать теперь?

Может, вернуться?

Но где отворится дверь?»

Солнце сокрыто

В непроницаемой мгле,

Ветер печали

Рядом с людьми на земле.

Домой

В родное старое гнездо

Из странствий прилетает птица,

Лиса бежит в свою нору,

Почуяв близкую кончину.

И я мечтаю всей душой

Домой скорее воротиться —

Нет, мне совсем не будет жаль

Покинуть горькую чужбину.

«Облаков, несущих радость...»

Облаков, несущих радость,

Нет в моей округе.

В небесах — пути дракона,

Стал он рыбой в луже.

А луань, святая птица,

Позабыв о друге,

Все летает с воробьями,

С ласточками дружит.

Журавли

Далеко-далеко

Устремилась чета журавлей.

У Восточного моря

Они потеряли друг друга.

Он на север спешит

За любимой подругой своей,

Но она полетела

Не на север, а в сторону юга.

Клюв — и рядышком клюв...

Эти дни безвозвратно ушли,

И пришло расставанье

И глухая пора лихолетья.

Разве дали страшат?

Им покорны и тысячи ли.

Их пугает другое:

Не попасть бы в «небесные сети».^[32]

Стихи за семь шагов

Варят бобы, —

Стебли горят под котлом.

Плачут бобы;

«Связаны все мы родством!

Корень один!

Можно ли мучить родню?

Не торопитесь

Нас предавать огню!»

Семь печалей

Башня возвышается одна,

Яркою луной освещена.

В башне женщина в тоске глубокой,

Но о ком печалится она?

Медленно лучи скользят-скользят...

«Ты уехал десять лет назад.

Тяжко мне на ложе одиноком,

У жены скитальца скорбный взгляд.

Ты — как пыль дороги полевой,

Я — как ил, что в глубине речной.

Ты вверху, а я на дне потока, —

Встретимся ль когда-нибудь с тобой?

Южным ветром я желаю стать:

Полечу, прильну к тебе опять.

Если ты объятий не раскроешь,

На кого тогда мне уповать?»

Красавица

Красавица,

Мила и хороша,

Стоит под тутом,

Листья обрывая.

Трепещут ветки мягкие,

Шурша,

Кружатся листья,

Тихо опадая.

Ткань соскользнула,

Руку обнажая,

Браслетом тонким

Схвачена рука.

В прическе шпилька —

Птица золотая,

А пояс —

Изумрудная река.

Переливаясь,

Блещут жемчуга,

Мунань^[33] голубоватый

Чист и нежен.

Шелка ее одежд —

Как облака,

С полою легкой

Ветер так небрежен.

Вздохнет —

О, запах орхидеи свежей!

Взгляд подарит —

О, солнечный восход!

И остановит экипаж

Проезжий,

О голоде

Забудет пешеход.

«Скажите,

Где красавица живет?»

«На улице широкой,

В доме крайнем,

Где так крепки

Запоры у ворот».

Ее лицо

Как солнце утром ранним, —

Оно и восхищает

И манит.

И вновь и вновь

С упорством и стараньем

Несут ей свахи

Ткани и нефрит.

Но кто умом и честью

Знаменит?

Достойных встретить

Трудно, к сожаленью.

И зря молва стоустая

Шумит —

Поймет ли кто

Ее души стремленье?

Она одна.

Пришла пора цветенья:

Глубокий вздох

В тиши ночной звучит.

«Ползучие стебли...»

Ползучие стебли

Взрастила под южной горой,

Поднимутся летом,

Давая прохожим тень.

Когда господину

Я верной стала женой,

Взаимная близость

Была глубока и сильна.

В те дни одеялом

Мы укрывались одним

И на постели

Подушка была одна.

«Песню о сливе»^[34]

Тайком вспоминали с ним,

Гусли и цитра —

Точно одна струна.

Годы уходят,

Вечер уже недалек,

Сердце супруга

Злое таит в себе.

Чувства угасли,

Близости кончен срок,

Тяжко на сердце,

Нечем помочь беде.

Из дому вышла,

Тихий оставив двор,

В роще блуждаю —

Нет мне покоя нигде:

По двое, вижу,

Звери глядят из нор,

А среди веток

Птичья чета в гнезде.

Листьев касаюсь,

Вздох улетает вдаль,

Шелковый ворот

Влажен от горьких слез.

Добрая лошадь

Знает мою печаль,

Тычется мордой

В ладони мои и ржет.

Раньше мы были

Как рыбы в одном пруду,^[35]

Ныне — как звезды:

Нас разделил небосвод.

Радость былую

Где я теперь найду?

И одиноко

Горькая жизнь течет.

Небу доверься —

Станет на сердце легко.

Жаль только — Небо

Слишком от нас далеко!

Ряска

Прихотью ветра

Тихо скользя на восток,

Плавно колышется

Ряски зеленый листок.

Время настало,

Я распростилась с отцом;

В доме супруга

Мой настоящий дом.

Труд мой усердный

С рассвета и дотемна;

Ныне укоры —

В чем же моя вина?

В сердце супруга

Была доброта одна,

Цитрой и гуслями

Были мы — муж и жена.

Все изменилось,

Тот не воротится день,

Мы точно звезды —

Далекие Шан и Шэнь.^[36]

Перцем душистым

Тянет и тянет с полей, —

Много душистей

Запах в саду орхидей.

Новой любовью,

Бывает, сердца полны —

Ей не сравниться

С нежностью прежней жены.

Могут вернуться

Ушедшие облака.

Милость супруга,

Увы, далека, далека.

Вздох одинокий

Слышит один небосвод.

Сердце больное

Разве участье найдет?

Солнце и месяц —

Неумолим их бег.

Жизнь человека —

Словно в пути ночлег.

Ветер печальный

За полог проник опять.

Слезы-росинки —

Их мне никак не унять.

Новое платье

Умело кроит рука^[37] —

Белые, тонкие,

Узорчатые шелка...

Песня

Лак да клей

Крепки, пока сухие,

А размочишь —

Станут мягче ваты;

Белый шелк

Любой покорен краске —

Как узнать,

Что белым был когда-то?..

Я не сам

Жену свою оставил —

Клевета

В разлуке виновата.

Покинутая женщина

Возле дома дерево растет,

Не простое дерево — гранат!^[38]

Глянцевиты листья у него,

И оттенок их голубоват;

Превосходны красные цветы,

Лепестки сверкают и горят.

Стайка птиц, испуганно кружа,

Быстро опускается сюда.

Птицы машут крыльями, кричат, —

Может быть, настигла их беда?

На гранате красные цветы

Не сменились завязью плода.

Я гляжу на птичью суету,

А душа печальна и грустна:

Нет детей^[39] — отправится навек

В дом отца преступная жена;

Подарит супругу сыновей —

Будто в небе яркая луна,

А бесплодье — худшее из бед:

Не жена — падучая звезда.

Неразлучны небо и луна,

До утра вдвоем они всегда,

А звезда падучая сверкнет —

И мгновенно сгинет без следа.

Мне прогулок радостных не знать,

Отдохнуть — увы! — не суждено,

Горькой и злосчастною судьбой

В жизни предназначено одно:

Опуститься грудой черепиц

К Желтому источнику, на дно.^[40]

Сон меня покинул в эту ночь,

Что была прозрачна и тиха.

Тяжкий вздох мятущейся души

Слился с долгим криком петуха.

Выхожу из дома своего

И блуждаю, ко всему глуха...

Замедляю слабые шаги

И одна вхожу в пустынный дом,

Занавески тонкие шуршат,

Я отодвигаю их с трудом,

Струн касаюсь, и певучий чжэн^[41]

В сердце отзывается моем.

И звучит взволнованно в тиши

Песнь о созревающих плодах;

Не могу сдержать мою тоску,

Слезы выступают на глазах.

Нет, гранат не может обмануть

Этих птиц, сидящих на ветвях.

У корицы тоже поздний плод,

Ждет корица — иней упадет.

Разве только летом и зимой

Созревает самый лучший плод?

Я прошу супруга моего —

Пусть не знает горя и забот.

Посвящаю Сюй Ганю^[42]

На светлое солнце

Набросился сильный ветер —

И солнце на запад

Уводит с лучами вместе.

Луна на ущербе,

Вечер прозрачно-светел,

В небе мерцают

Бесчисленные созвездья.

Пишет ученый

Вслед за отцом сочиненье,

Люди поменьше

Тоже не знают лени.

Ночью брожу я

Возле ворот дворцовых,

Взор обращаю

На каменные ступени.

Тучи коснулась

Светлая крыша Вэньчана,^[43]

Башню-громаду

В ночи различаю четко,

Голуби летом

Кружат над ней постоянно,

Ветер небрежно

Колеблет в окне решетку.

Вдруг вспоминаю

Того, кому очень плохо:

Бедный ученый

В темной живет лачуге;

Жалкая пища —

Горькие стебли гороха,

Рваное платье —

Белые-белые вьюги.

Только не этим

Бедный ученый взволнован,

Труд завершает

В тысячи мудрых слов он...

Камень прекрасен, —

Что же отвергнут князем?^[44]

Несправедливо

Князь обошелся с Бянем...

Друга зовешь ты,

Верного прежним связям, —

Дружба и верность

Не отвечают молчаньем.

Доброе поле —

Будут года без печали.^[45]

Тучные земли —

Ждут урожая крестьяне;

Камень прекрасный

Не распознали вначале,

Время наступит —

Все засверкают грани.

Сильные люди

Близких друзей выручали,

Я же утешил

Только словами преданья.^[46]

Посвящаю Дин И^[47]

Ранняя осень,

Пора холодов осенних,

Никнут деревья,

Роняют листву устало.

Иней застывший

Лежит на белых ступенях,

Мечется ветер

За окнами светлого зала.

Черные тучи

Никак не уйдут за кряжи.

Долгие ливни —

На них я взираю с болью.

Просо ложится —

Воды непомерна тяжесть!

Нынче крестьянам

Не снять урожая в поле.

Знатный сановник

Бедных людей сторонится,

Редкое чудо —

Милость богатого мужа;

Ходит зимою

В шубе на белой лисице —

Где уж тут вспомнить

Тех, кто дрожит от стужи.

Думаю часто

О благородном Яне,^[48] —

Меч драгоценный

Отдал он без сожаленья.

Будь же спокоен

В горестный час испытанья:

Мне незнакомо

Дружеских чувств забвенье!

Посвящаю Ван Цаню^[49]

Я сижу, цепенея,

И нерадостна дума моя.

Вдруг накинул одежду

И — на запад, в иные края.

Там, на дереве стройном,

Распустился весенний цветок,

И струится-струится

Бесконечный и быстрый поток.

Одинокая утка^[50]

В середине потока, грустна,

Слышу крики и стоны, —

Видно, селезня ищет она.

До мятущейся птицы

Поскорей дотянуться бы мне.

Где ты, быстрая лодка

На веселой прозрачной волне?

Я желаю вернуться,

Но дорогу найду я едва ль;

Я вокруг озираюсь,

И на душу ложится печаль.

И тоскующий ветер

Провожает в дорогу меня,

И Си Хэ исчезает,^[51]

Колесницу на запад гоня.

Все живущее в мире

Увлажнили водой облака,

Не забыли травинки,

Напоили и листья цветка.

Если милость и благо

Ожидают тебя впереди,

Отчего же, поведай,

Сто печалей^[52] теснятся в груди?

Посвящаю Цао Бяо, вану удела Бома^[53]

В пятом месяце четвертого года под девизом Хуанчу ван удела Бома, ван удела Жэньчан^[54] и я явились на аудиенцию в столицу. В Лояне ван Жэньчэна почил. В седьмом месяце вместе с ваном Бома мы возвращались в свои уделы. Сзади следовали провожающие. Нам с братом было приказано ехать по разным дорогам. Сколько горечи и возмущения испытали мы! Ведь разлука на много дней.^[55] Раскрывая душу свою, говорил с ваном Бома и, негодуя, сложил эти строки.

* * *

Указ в Чэнминлу^[56]

Отъезжающим дан:

Наш путь — на границу,

В далекие дали.

Мы утром покинули

Город Лоян,

А ночь подошла —

Шоуян миновали.

Священная Ло

Широка, глубока,

Но моста не видно

Над бурным потоком.

Валы нашу лодку

Несут в облака...

О, как бесконечна

Дорога к востоку!

Назад оглянулся —

На сердце тоска,

Тоска по Лояну

Терзает жестоко.

* * *

Дика и огромна

Долина Тайгу,

На кряжах — деревья

С густыми ветвями.

По вязкой дороге

Идти не могу —

Размытой дождями,

Изрытой дождями.

А где колея?

Захлестнула река,

И конным и пешим

Пути преградила.

На холм по тропинке

Бредем в облака,

И конь мой теряет

Последние силы.

* * *

Последние силы...

Но конь добредет,

А я изнемог

От печали и муки.

К чему о грядущем

Я полон забот?

Не видеть мне счастья

С любимым в разлуке.

Когда-то желали

Быть вместе, о брат!

Вот-вот нас разделят

И реки и скалы.

Ушастые совы

Зловеще кричат,^[57]

И бегают волки,

И рыщут шакалы,

И синие мухи^[58]

Чернят белизну,

И хор не стихает

Злословья и лести.

И преданность

Лжи искупает вину.

Поводья сжимая,

Я замер на месте.

* * *

Я замер на месте...

Но время не ждет.

Одни только думы

Не знают предела.

Цикада озябшая

Что-то поет,

И ветер ласкает

Усталое тело.

Пустынно-безмолвна

Земли полоса,

И светлое солнце

На западе скрылось.

Торопятся птицы

В родные леса,

Не знают усталости

Быстрые крылья.

Заблудший звереныш

Все ищет родню,

И есть он не станет

Добычу дневную.

Картины природы

Из сердца гоню

И тяжко вздыхаю,

Скорбя и тоскуя.

* * *

И тяжко вздыхаю...

Спасение в чем?

Высокое Небо

В беде виновато.

И думы напрасны

О сердце родном:

Однажды ушедшему

Нету возврата.

И сиро душа

Над уделом парит,

А гроб и останки

В столице Лояне.

Живущему тоже

Уйти предстоит —

И в тлен обратится

Живое дыханье.

Одно поколенье —

И кончится срок:

Роса выпадает

И тает мгновенно.

Уходит мой век,

И закат недалек —

Расцвета и дряхлости

Вечная смена.

Железо и камень

Не ведают тлена,

А я ведь не камень —

Скорблю неизменно.

* * *

Скорблю неизменно,

И дух мой смущен.

Но полно терзаться мне

Горечи ядом!

В просторы далекие

Муж устремлен,

И дальний удел

Ему кажется рядом.

Покамест любовь

Не иссякла до дна —

В далеком краю

Помогает усталым.

Ужели тогда только

Дружба верна,

Когда вы укрыты

Одним одеялом?^[59]

В груди лихорадка

От мыслей таких.

Да это ведь чувство,

Знакомое с детства!

О, если враги

Разлучают родных,

Нельзя не терзаться

В предчувствии бедствий.

* * *

Нельзя не терзаться,

Взирая на мир.

Поверишь в судьбу —

Вдруг настигнут страданья.

Я в мире бессмертных

Искал эликсир —

Святой Чи Сун-цзы

Не сдержал обещанья!

Любое мгновенье

Грозит нам бедой.^[60]

Столетний старик?

Не встречались такие...

С ушедшим навеки —

Простился живой,

А скоро ли встретиться

Смогут живые?

Быть может, к закату

Мы будем вдвоем,

Храни же себя,

Да исполнятся сроки.

Я слезы смахнул

Перед дальним путем,

И кисть начертала

Печальные строки.

Вновь посвящаю Дин И

Дорогие друзья, —

Нам нечасто встречаться дано, —

Собрались за столом,

И хмельное нам ставят вино.

Разве мог бы вести

Я беседу с чужими людьми?

Мы пируем в тиши,

За прикрытыми плотно дверьми.

Много яств на столе,

Но не тянется к блюду рука,

А зато уж вина

Не осталось у нас ни глотка.

Муж высокого долга

Жемчужине в море сродни;^[61]

Это яркое чувство

Ты навеки в себе сохрани.

Лишь ничтожный душой

Добродетелей всяких лишен.

Совершивший добро, —

Даже этим ты вознагражден.

Муж высокого долга

Это гордое чувство постиг.

А от взлета — увы! —

До падения жалкого — миг.

Не стесняться велит

Примирившийся с подлостью век,

Но блюдет чистоту

Совершенной души человек.

«Помогли дракону тучи...»

Помогли дракону тучи

Взвиться над водою;

Обопрись на царедворца,

Делая карьеру.

Можно золото расплавить

Злобной клеветою, —

Даже в сына

Мать теряет веру.^[62]

Ложь в почете —

Вот какие нравы!

Я раскрыть желаю душу,

Взглядом мир окинув.

На широких реках

Смыло переправы, —

Путь бескрайний^[63]

К дому господина.

Поднимаюсь в небо

Я взошел на носилки:^[64]

Небожителей видеть желаю,

На горе их обитель,

На далеком-далеком Пэнлае.

Там живая вода

Неумолчным потоком струится,

Орхидеи — до неба,

И до неба деревья корицы.

Черный барс^[65] под горою,

Над вершиною цапля резвится.

Подгоняемый ветром,

Полетел я в мгновение ока,

И обитель бессмертных

Я как будто узрел издалека.

Над глубоким ущельем

Простираются ветви Фусана,^[66]

От корней до макушки

Высота его тысячи чжанов.

Два могучих ствола

В голубые уходят просторы,

И широкие листья

Край небес закрывают от взора.

Поднимается солнце

По Фусана восточному краю,

А на западных ветках

Угасает оно, умирая.

Мне б Си Хэ колесницу —

Изменил бы немедля природу

И заставил бы солнце

Повернуть, не угаснув, к восходу.

Путешествие к небожителям

К столетию

Едва ль мне подойти,

Проходят дни,

А радость так ничтожна.

О, если б крылья,

Крылья обрести

И ввысь умчаться

Было бы возможно!

Отбросив прочь

Земную шелуху,

Пронзив туман,

Я устремился в небо:

Летаю я

Над озером Динху,

Спешу туда,

Где я вовеки не был.

Фусана блеск

В восточной стороне,

Жэшуя воды

В западной округе;

Бессмертные

В пути явились мне,

Живущие

На Севере и Юге.

Летящий дракон

Спешу на Тайшаньские горы,

Едва наступает утро.

Окутаны дали туманом,

Нависли тучи густые.

И вдруг незнакомцев встретил —

Сверкали глаза их мудро,

Окрасил румянец лица,

Чистые и молодые.

Едут спокойно и важно

Куда-то на тиграх белых,^[67]

В руках у отроков юных

Линчжи — волшебные травы.^[68]

Я сразу узнал бессмертных,

Остановить успел их

И, преклонив колени,

Спросил о великом «дао».^[69]

Дворец на западе вижу

Прелести необычайной,

Вот насыпная дорога;^[70]

А рядом — башни и стены,

Здесь, у ворот дворцовых,

Снадобье мне вручают —

Его приготовил искусно

Сам император священный.

За грань Девяти провинций

Недаром мечта улетала —

Мой ум и душа возродятся

Уже не в простом человеке.

Я стану подобен камню,

Я буду крепче металла —

Они никогда не стареют,

Не умирают вовеки.

Бессмертие

Открыты мне

Небесные врата,

Из перьев птиц

Я надеваю платье;

Взнуздав дракона,

Мчусь я неспроста

Туда, где ждут меня

Мои собратья.

Я линчжи рву

В восточной стороне,

В краю бессмертных,

У границ Пэнлая;^[71]

Ты снадобье прими,

Сказали мне,

И будешь вечно жить,

Не умирая.

На краю облаков

Небожителей вижу,

К чистоте неземной

Быть хотел бы я ближе.

Я хотел бы взлететь —

В небеса предо мною дорога,

Взять бы молнию-плеть —

Гнать летящего единорога.

Мелодии кунхоу^[72]

Я вино приготовил

Во дворцовых покоях,

Все друзья и родные

Веселятся со мною.

Угощение скоро

Принесут повара нам,

Режут тушу коровью,

Жарят жирных баранов.

Как взволнованы струны

Мелодичного чжэна,

А звучание гуслей

Так протяжно и грустно,

И причудливо-дивны

Танцовщицы движенья,

И певицы Лояна

Несравненно искусны.

По три кубка и больше

Я гостям наливаю —

Пояса распустили,

Всю еду уничтожив.

Я друзьям благородным

Долголетья желаю,

И веселые гости

Мне желают того же.

Настоящая дружба —

Это дружба святая!

Не подумай: мол, гостю

Уходить не пора ли?

Я того, кто уступчив,

Совершенным считаю, —

У старинного цина

Он учился морали.^[73]

Но порывистый ветер

Налетает внезапно —

И горячее солнце

Убегает на запад.

Нет, цветущая юность

Не является дважды,

Ведь себя исчерпает

И столетье однажды.

Во дворцовых покоях

Незнакомы страданья,

Но могильным курганом

Все живые кончали.

Кто из предков не умер?

Кто не знал увяданья?

Этот путь неизбежен —

И не надо печали.

О бренности

Нет конца земле и небу,

Нет границы и предела,

Нет конца круговращенью

Тьмы и света — Инь и Ян.

Лишь одно подвластно тлену —

Человеческое тело.

Жизнь, как пыль, уносит грозный

Налетевший ураган.

Совершить желаю подвиг

И свое прославить имя,

Государю я навеки

Предан телом и душой.

Жажду трону быть полезным

Я талантами своими

И, взволнованный и пылкий,

Возвышаюсь над толпой.

Земноводные и рыбы

Чтут священного дракона.

Звери чтут единорога —

Он владыка всех зверей.

Если рыбы понимают

Добродетель и законы,

То куда проникнут мысли

Образованных мужей?

Книги древние Конфуций^[74]

Исправлял самозабвенно,

И деяния монархов

О величье говорят.

Кисть моя — не больше цуня —

Расходилась вдохновенно,

Передать хочу потомкам

Строк изящных аромат.

«День угасает...»

День угасает,

Близок приход луны,

Много веселья —

Хватит его до утра.

Дружеским чувством

Наши сердца полны,

В кухне восточной^[75]

Высится яств гора.

Заперты двери,

Слуги разносят вино,

Древние песни

Тоже звучат давно.

Кони пасутся

Где-то у самой реки,

А на колясках

Сняты с колес чеки.^[76]

Ныне мы вместе,

Но перейдем порог —

Дальних и разных

Много нас ждет дорог.

Миг — и разлука,

Встреча куда трудней.

Сходятся чаши

В тесном кругу друзей.

Три стихотворения на мотив «Желаю отправиться к Южным горам»^[77]

* * *

О Восточное море,

Завершенность бескрайних просторов!

Все же место найдется

Ста потокам в пучине морской;

Пять великих вершин —

Высота, недоступная взору, —

А ведь даже они

Не гнушаются пылью мирской.

* * *

Служат целям различным,

Скажем, нож или острое шило,

И в коляске и в лодке

Ценность разная заключена.

Отказаться от вещи

Непростительной будет ошибкой

Потому лишь, что вещь

Не для всякого дела годна.

* * *

Награждать за добро,

Сострадать не внимающим долгу —

Так мудрейший из мудрых^[78]

Поступал в стародавние дни;

Все, кто сердцем добры,

Будут здравствовать долго-предолго,

Потому что о людях

Неустанно пекутся они!

О совершенном человеке

Он знает верные пути

И что они таят,

Как подозрений избежать

И что приносит вред;

Под сливой шапку поправлять

Опасно, говорят,

А туфли — на чужой бахче, —

Не оберешься бед;

Свояченице лишних слов

Не скажет младший брат,

С почтеньем внемлет молодой

Тому, кто стар и сед.

Трое благородных^[79]

Пусть другие нас венчают славой,

Мы свой долг не забываем в час любой:

На могиле Циньского Му-гуна^[80]

Три сановника^[81] покончили с собой.

Жил Му-гун — их счастье было общим,

Умер — общей связаны судьбой.

Кто сказал: идти легко в могилу?!

Думать же о ней труднее во сто крат, —

Утирают слезы и вздыхают,

В небо устремив прощальный взгляд,

На могиле Циньского Му-гуна

Скорбный совершается обряд.

Кто уйдет — тот больше не вернется,

Мрак ночной без срока, без конца.

Иволга кричит,^[82] кричит от боли,

И в тоске сжимаются сердца.

«Для Чао Мир был нехорош...»

Для Чао

Мир был нехорош,

И Сюю

Мир казался вздорным.^[83]

А вот купец

Всего за грош

Любому

Перережет горло.

Пиршество

Был приветлив наследник

И полон к гостям вниманья, —

На пиру человека

Не найти выносливей принца,

Светлой ночью с друзьями

На прогулке опять в Сиюане,^[84] —

Балдахины колясок —

Как летящих птиц вереница.

Одинокие звезды

С небосвода на землю глядели,

Блеск ночного светила

Заливал их, щедрый и чудный,

Длинный склон покрывали

Осенние орхидеи,

Нежных лотосов листья

Прильнули к воде изумрудной.

Серебристые рыбы

Беззаботно резвились в играх,

И чудесные птицы

Щебетали на верхних ветках;

И колеса волшебным

Подхвачены были вихрем,

И коляски покорны

Дуновению долгого ветра.

Одного я желаю:

Чтоб в сиянии чистого света

Все осенние ночи

Походили бы только на эту.

В походе^[85]

Рождение царства —

Отца торжество.

В далеких походах

Мы были вдвоем.

Роса или иней —

Ему ничего,

В пути умывался

Холодным дождем,

Всегда неразлучен

С копьем и мечом,

А панцирь и латы —

Одежда его.

Петушиный бой

Печальный хозяин

К любым развлечениям глух,

Наскучила музыка,

Больше не радует слух.

В безделье так тяжко

Душе пребывать и уму, —

Веселые гости

Приходят на помощь ему.

На длинных циновках

Расселись, довольные, в ряд

И в зале просторном

На бой петушиный глядят.

Петух разъяренный

Сражается с лютым врагом,

Их пух невесомый

Летает-летает кругом.

И бешеной кровью

Глаза у бойцов налиты,

Взъерошены перья,

Торчком у обоих хвосты.

Взмахнули крылами,

И ветер пронесся струей,

И клювами в битве

Истерзаны тот и другой.

Вонзаются шпоры

Измученной жертве в бока,

Победные крики

Летят далеко в облака.

И крыльями машет,

Геройски взлетая, петух,

Покамест отваги

Огонь еще в нем не потух.

Он требует жира

На рваные раны свои,

Чтоб выдержать с честью

Любые другие бои.

Когда запряжены коляски...

Прекрасный зал

Ликует и поет,

Наследник рад,

Вино с гостями пьет.

Уже хмельны

Изрядно гости все,

Во флигеле

Играют чжэн и сэ.

Но пир

Еще продлится до зари.

Вот слуги

Появляются в дверях,

Они зажгли

Повсюду фонари,

И гости пьют

При ярких фонарях.

Мор

В двадцать втором году под девизом Цзяньань

свирепствовал мор.

Горе в каждой семье, мертвецы лежат,

в каждом доме рыданье и скорбь:

смерть внутри, закрыты ворота,

там не стало целого рода.

Говорят, будто мор духи творят.

Но от мора погиб лишь тот,

кто жевал гороховую ботву,

грубой тканью свою прикрывал наготу

да в хижине нищей жил.

А из тех, кто жил в высоких дворцах,

обильную пищу имел,

одет был в шубы на соболях,

на двойных циновках спал, —

из этих редко кто умирал.

Вспыхнул мор потому, что исчезло вдруг

равновесие света и тьмы

и сместились во времени холод и зной, —

вот и вспыхнул мор на земле.

А темный люд на своих воротах

вывешивает таблички, чтобы духов прогнать, —

не смешно ли это?

Цао Чжи в переводах других авторов

Переводы В.А. Журавлева^[86]

Песня о полевой иволге

Как много печального ветра

В верхушках деревьев зеленых.

Вздымаются волны над морем,

Угрюмы, бурливы и злы.

В руках моих нету кинжала.

И нету друзей закаленных.^[87]

Да разве со многими мог я

Завязывать дружбы узлы?

Ты видел, как иволга с криком,

Спасаясь от коршуна, сразу

Бросается неудержимо

С забора в охотничью сеть?

И рад птицелов и доволен,

Что иволга в сети попалась,

А мальчик печален, что птица

Не сможет теперь улететь.

Поэтому нож он хватает,

К ловушке отца подбегает

И, сеть на куски разрезая,

Свободу певунье дарит.

А иволга, крылья расправив,

В высокое небо взлетает

И долго над мальчиком кружит,

Спасибо ему говорит.

Вздохи^[88]

О, этот бегущий по полю,

Из трав перевитый клубок,

Хотя постоянно на воле,

Но все же всегда одинок.

Навеки с корнями расставшись,^[89]

В пути многотрудном своем

Ни отдыха я, ни покоя

Не знаю ни ночью, ни днем.

С востока на запад далекий,

Привыкший к борьбе и труду,

Иду я по разным дорогам,

По множеству тропок иду.

Спешу я домой возвратиться,

Туда, где родная река,

Но ветер жестокий, вздымаясь,

Уносит меня в облака.

И я не могу ни минуты

На месте одном постоять:

То вдруг возношусь в поднебесье,

То падаю в пропасть опять.^[90]

И снова по воле стихии,

Пристанища не нахожу.

Качусь я на поле другое,

Качусь на другую межу.

Мечусь без пути и дороги,

Как сорванный с ветки листок.

Вот знаю, что надо на север,

А все ж проношусь на восток.

Годами по миру блуждаю,

И мукам конца не видать.

И не на что мне опереться,

И некому мне помогать.

Ночами совсем погибал я,

Но снова вставал по утрам.

Прошел я по топким болотам,

Прошел по высоким горам.

Так долго катился-кружился,

Да к корню нигде не прирос.

Скажите: кто выстрадал столько?

Кто столько невзгод перенес?..

Хотел бы я стать той травою,

Которую косят и рвут,

Хотел бы я стать тем бурьяном,

Который по осени жгут.

Хотел бы я в бурях погибнуть,

Исчезнуть под холодом зим,

Но только бы соединиться

С потерянным корнем моим!^[91]

Переводы А. Е. Адалис^[92]

Посвящаю Бяо, князю удела Бома^[93]

Мы посетили государя в зале,

Где удостаиваются приемов...

Покинули столицу ясным утром.

Минуем на закате Шоуян.^[94]

Река большая Ло, но И не меньше, —

Глубокие, широкие потоки!

Теперь мы добрались до переправы...

Здесь мост необходим! А моста нет.

Уже плывем, качаясь в хрупкой лодке.

Огромные — холмами — ходят волны.

Печалимся, что долог путь к Востоку, —

Нам трудные дороги предстоят!

Вытягиваю шею, оглянувшись...

Пора проститься с башнями столицы, —

Они так долго сердцу были милы!..

Еще жалею самого себя.

Здесь пролегла «Великая долина»!

Ей нет конца в безмолвии пустынном...

Деревья застывают в ясном небе,

Дожди размыли путь, повсюду топь.

Затоплена проезжая дорога;

Окольный путь зовет высоко в гору,

Но длинный склон заводит к солнцу, к тучам.

Изнемогает конь от этих троп!

Быть может, конь и довезет до места, —

Но мне-то каково под гнетом грусти!

Мне больно вспомнить: будущее пусто —

Я с милым другом грубо разлучен.^[95]

Мы собирались быть повсюду вместе,

Но повелитель нам судил иное...

Дурна дорога и полна предчувствий, —

Вот филин проклял ступицы колес!..

Шакалы, волки рыщут по дорогам...

Все белое пятнают мухи черным..^[96]

Вернуться бы, — да нет пути обратно!

Узда в руке, — да сам-то я не свой!

Я сам не свой, топчусь еще на месте...

Нет мыслям о тебе конца и краю.

Осенний ветер свежесть навевает,

Озябшая цикада затрещала...

Не вспахана безбрежная равнина,

Не покраснев скатилось быстро солнце,

В свой лес высокий устремилась птица —

Торопится да так, что крыльям больно!

Вот одинокий буйвол ищет стадо,

Во рту — пучок колосьев непочатый...

Все, все, что вижу, мне терзает душу!

Смирить бы сердце!.. Тяжело вздыхаю...

Я тяжело вздыхаю... Что же делать?

Должно быть, мне враждебна воля неба.

О том все думы, кто со мной родился:

Возможно ли, что он расстался с жизнью?^[97]

Его душа парит над отчим краем,^[98]

А с телом гроб останется в столице!

Жил человек — и нет его, как не был!

В ничтожестве убогим стал он прахом.

Родившись, он, как свет, блистал на свете,

А умер — как роса, бесследно высох!

Уж я и сам живу в годах заката,

И взрослым вязам, тутам я ровесник!..

Уж я и сам спускаюсь вниз по склону,

А юность не вернуть, как тень и эхо...

Как вспомню вдруг: я не металл, не камень,^[99]

Приходит скорбь...

О, сердце человека!

...Хоть скорбь на сердце и душа тревожна, —

Не стану больше говорить об этом...

Пространства нет для истинного мужа:

Как близко даль за десять тысяч ли!^[100]

Была бы дружба нежной и неложной, —

Еще нежней вдали ее ответы!..

Ужель всегда под общим одеялом —

И только так — находим мы любовь?

Болеть в разлуке немощью и грустью —

Так любит только женщина мужчину...

Когда же братьев верных разлучили, —

Такую скорбь в словах не передать!

К чему слова о скорби? Чем помогут?

Поистине судьба нам неизвестна.

Я пустотой свое наполнил сердце:

Искал бессмертья. Суном был обманут!

Смерть — это только миг, ничто иное,

Кто мог бы пережить тысячелетье?

С кем разлучился, с тем не будет встреч и. —

Пусть дни свиданья для живых настанут!

— Князь, тело береги свое, как жемчуг,

И желтой сединой ты насладишься! —

Я слезы осушил перед дорогой,

Взял кисть и начертал стихи на память.

Переводы А.И. Гитовича^[101]

Слепцы

Красавица

Где-то на юге

Живет,

Молода и румяна.

Гуляет одна,

Без подруги,

На отмелях

Сяо и Сяна.

Не ценят

Красы одинокой

Слепцы,

Проходящие мимо.

А годы

В мгновение ока

Уносятся

Неудержимо.

Полевая иволга

Неистовый ветер

Листву раздирает на части,

Волну за волною

Вздымают угрюмые реки.

Навеки лишившись

Меча боевого и власти,

Я старых товарищей

Тоже лишился навеки.

Ты разве не видел,

Как иволга — кроткая птица,

Спасаясь от ястреба,

Слепо бросается в сети.

Везет птицеловам!

Но мальчик глядит и томится —

Его не прельщают

Удачи охотничьи эти.

Сочувствует мальчик

Внезапному птичьему горю, —

Чтоб сети разрезать,

Он нож достает из кармана.

И вот уже иволга

Кружится в синем просторе,

Но вновь прилетает —

И благодарит мальчугана.

На мотив «Роса на траве»^[102]

Свет и тьма

Без конца и предела

Чередуются

Между собою.

Человека

Непрочное тело

Разрушается

Жизнью самою.

Я хотел бы —

Пока не состарюсь

И смирюсь

Перед гибелью скорой —

Бескорыстно

Служить государю,

Быть ему

Постоянной опорой.

Даже звери

Считают Дракона

Властелином

Их смутного царства.

Мы должны

Подчиняться законам,

Но служить им

Без лжи и коварства.

«Книга Песен»

И «Книга Деяний»^[103] —

Выше

Лучших заслуг полководца.

Пусть же кисть моя

Грозною станет,

Чтобы в мире

С неправдой бороться!

Посвящаю Бяо, князю удела Бома

В пятом месяце четвертого года^[104] князь удела Бома и князь удела Женьчэн — мои сводные братья — были вместе со мной на приеме у государя^[105]. И князь Жэньчэна скончался в великой столице — Лояне. Я возвращался домой с князем Бома, но за нами последовал приказ, догнавший нас, и он гласил, что нам запрещено следовать дальше одной дорогой, пришел конец совместному пути. Теперь дороги наши разошлись, и даже сама мысль об этом рождает горечь и тревогу. Мы, вероятно, расстаемся навсегда, и, чтобы выразить жгучую боль расставания, я написал эти стихи.

1

Вчера

На императорском приеме

Нам было худо.

В путь собравшись рано,

Мы на закате

С мыслями о доме

Подъехали

К отрогам Шоуяна^[106].

Тут Ин и Ло

Седые катят волны,

И нет конца

Их грозному потоку.

Остановились мы —

Скорбим безмолвно:

Нелегок путь наш,

Что лежит к востоку.

И, раня душу,

Долго будет длиться

Печаль

О каменных дворцах столицы.

2

О, как мрачна

Великая Долина^[107] —

Здесь редкие деревья

Одиноки,

Здесь ливни летние

Размыли глину

И превратили

Ручейки в потоки.

Чтоб не застрять,

Не потонуть в болотах,

Нам надо будет

В горы подыматься,

Где даже кони

На крутых высотах

Разреженного воздуха

Боятся.

3

Боятся кони —

Уши их прижаты, —

Но кони вывезут,

Не в этом дело:

Скорблю о том я,

Что теряю брата,

С которым жить всю жизнь

Душа велела.

Нас выбросили

С отчего порога,

Но даже это

Показалось мало...

Кричит сова^[108],

И горную дорогу

Перебегают

Волки и шакалы^[109].

От мух все белое

Чернеет скоро,

Клеветники

Сплели искусно сети.

Нас разлучат

Великие просторы,

И я останусь

Одинок на свете.

4

Вот остаюсь я

С думою о друге —

Для дум никто

Не изобрел преграды.

Осенний ветер

Леденит мне руки,

Трещат в траве

Озябшие цикады.

Запущен мир,

И только мгла струится,

И солнце путь свой

Уступает звездам.

И за день

Утомившиеся птицы

Торопятся

К своим семейным гнездам.

Бредет овца,

Отставшая от стада,

И на ходу

Дожевывает пищу,

И скоро все

Покою будет радо,

Лишь я далек

От своего жилища.

5

Вздыхаю я —

Откуда ждать известий?

Нам воля неба

Неблагоприятна:

Один из тех^[110],

С кем жил и рос я вместе,

Погиб —

А жизни не вернуть обратно.

Его душа

Над родиной витает,

Расставшись с телом,

Что лежит в могиле.

Пусть человек

Внезапно умирает —

Душа не хочет,

Чтоб ее забыли.

Родится

Слабый человек на свете,

Потом исчезнет,

Как роса на солнце.

Природа

Не дарует нам бессмертье:

Как тень и эхо —

Юность не вернется.

И я — не камень,

Не металла слиток, —

Погибну я

Среди сердечных пыток.

6

Мне трудно дружбу

Выразить словами...

Мужчина создан

Не для закоулка:

Он властвует

Над четырьмя морями,

И десять тысяч ли

Ему — прогулка.

Его любовь

Не ложное искусство,

Что от разлуки

Выглядит усталым.

Ужели знают

Истинное чувство

Лишь те, кто спят

Под общим одеялом?

Мужскую дружбу

И ее объятья

Могу ль сравнить я

С женскою любовью?

Ведь если в мире

Расстаются братья —

То за разлуку платят

Только кровью.

7

К небесной воле,

Ко всему на свете

У мудрецов

Является сомненье;

Сун-цзы^[111] как будто бы

Снискал бессмертье,

Но обманул меня

В своем ученье.

Ведь даже миг

Приносит перемены^[112] —

Прожить сто лет

Почти никто не может.

Твой дальний путь

За горных кряжей стены

Жестокой болью

Сердце мне тревожит.

Побереги же

Яшмовое тело,

Живи и здравствуй

До седин почтенных...

Беру я кисть,

Чтобы она запела

Словами песен —

Самых сокровенных.

Одиночество

Вдоль кустов

В своем домашнем платье

Я бреду

Знакомою тропою;

Тихо в нашем доме

На закате,

И ступеньки

Поросли травою.

В уши дует мне

Осенний ветер,

Вереницы птиц

Стремятся к югу,

Но не смогут

Ослабеть на свете

Верность и любовь моя

К супругу.

А теперь

Он далеко отсюда —

Больше нет опоры,

Мне привычной,

И счастливой

Больше я не буду,

И цветы

Не расцветут вторично.

Вы любовь забыли

Слишком рано,

Вы иной,

Чем в молодые годы.

Обвиваясь вокруг вас

Лианой,

Разве я

Лишала вас свободы?

Выполняла я

Свой долг желанный —

Помните? —

И вечером, и утром.

И меня отвергнув

Столь нежданно,

Вы отнюдь

Не выглядите мудрым.

Перекати-поле

Клубок беззащитной травы

Оторвался от корня —

Несется и кружится

С каждой минутой покорней.

Летит он, гонимый

Любым налетающим ветром,

Уносится в высь,

К облакам, равнодушным и светлым.

К такой высоте —

Беспредельной на вечные сроки, —

Где нет ни конца, ни начала

Небесной Дороге.

Не так ли и странник,

Покинув родную столицу,

Бредет, погибая

На северной дальней границе.

В холодных ночах,

Замерзая под рваным халатом,

Питаясь ботвою гороха

И диким салатом,

Бредет он и знает,

Что нету обратной дороги.

Состарили странника

Горе, тоска и тревоги.

Семь шагов^[113]

Горит костер из стеблей бобов,

И варятся на огне бобы,

По поводу горькой своей судьбы.

И плачут, и плачут бобы в котле

— Один у нас корень, — стонут бобы. —

Мы братья вам, стебли, а не рабы.

Гора Лянфу у Тайшани

В любом краю

Свой климат и погода:

Дожди бывают

Чаще или реже.

Жалею я

Людей того народа,

Что на морском

Ютится побережье.

Там женщины и дети,

Словно звери,

Не знают,

Где им прочно поселиться,

И в необжитой

Каменной пещере

Их навещают

Зайцы и лисицы.

Братьям Ин^[114]

Я долго

На Лоян гляжу с холма —

Там все теперь

И тихо и пустынно.

Там все дворцы^[115]

И бедные дома

Огнем войны

Превращены в руины.

И во дворах,

У сломанных оград,

Так разрослись

Кустарники и травы,

Как будто

Все заполонить хотят,

Уверившись,

Что нет на них управы.

Да и поля,

Покрытые травой,

Не вспаханы

На всем своем пространстве.

Нет, братья не узнают

Край родной,

Сюда вернувшись

Из далеких странствий.

Когда-то здесь

Из труб вились дымки

Над суетою улиц,

Сердцу милых...

А ныне

Я немею от тоски,

Которую

И высказать не в силах.

Петушиный бой^[116]

Нашим взорам пресыщенным

Надоели танцовщицы,

Нам от звуков старых песен

Не дано развеселиться.

Молча хмурится хозяин —

Он от пиршества устал,

Он велит гостей унылых

Пригласить в соседний зал.

Там садится каждый зритель

На отдельную циновку,

Петухов выводят слуги,

Восхваляя их сноровку.

Перья жесткие топорща,

В блеске дикой красоты,

Петухи идут, подъемля

Разноцветные хвосты.

Вот они готовы к бою —

И с восторгом видят гости,

Как жестокие глаза их

Стали красными от злости.

Вот — удар свирепый клюва, —

И летит кровавый пух;

Вот — безжалостные шпоры

В грудь врага вонзились вдруг;

Вот, в разгаре лютой схватки,

Раздается крик протяжный —

Это бьет врага крылами

Мой воспитанник отважный.

Разумеется, он должен

Победить в сраженье всех —

Верю: сало дикой кошки^[117]

Принесет ему успех.

Переводы И.С. Лисевича^[118]

Послание к Ян Дэ-цзу^[119]

Говорит [Цао] Чжи:

— Много дней не видались, но о Вас, государь мой, вспоминаю прилежно и мечтаю быть с Вами.

Я, Ваш покорный слуга, с юных лет пристрастился к твореньям изящного слова, а ныне дожил уже до двух десятков и еще пяти лет. И вот что я кратко скажу о писателях нашего века.

Некогда Чжун-сюань^[120] одиноко путь свой вершил к югу от Хань-реки. А Кун-чжан словно сокол парил к северу от реки Хуанхэ. Вэй-чжан славу снискал в Синих землях, Гун-гань поражал изощренностью стиля Приморье^[121], Дэ-лянь являл следы [своих дел] в Северном Вэй^[122], Вы же, к чьим стопам я склоняюсь, с высоты своей взирали на государев стольный град^[123]. В те времена каждый [из нас] про себя был уверен, что обрел уже Перл Священного Змея, каждый считал, что лишь он владеет сокровищем Терновых Гор^[124] <...>

И тогда-то наш князь^[125] в небе расставил сеть, чтобы всех уловить, и, дабы [добычу] вспугнуть, дошел до восьми скреп земных^[126] <...> Ныне все [мы] собраны в сем государстве. Только теперь никто из сих многих мужей, похоже, не может уже воспарить и, оторвав стопы от земли, пролететь зараз тысячу верст.

Взять талант Кун-чжана — ему чужды оды фу и элегии цы. А ведь сколько раз похвалялся, что может сравниться по стилю с самим Сыма Чан-цином!^[127] Но, к примеру, рисует тигра, а выходит — собака!^[128] Я раньше в своих посланиях подтрунивал над ним, а он «Рассуждение» составил и в нем без конца говорит, что Ваш покорный слуга, напротив, его словесность хвалил <...> Вот Чжун[Цзы-]ци не утратил слуха, и за это его до сих пор превозносят. Не мог и я так забыться, чтобы ахать и охать, — но боюсь, что в грядущем веке теперь надо мной посмеются...

Творения и пересказы людей нашего века не могут быть без изъяна. И Ваш слуга любит, когда кто-то вышучивает, стрелы пускает в его изящнее слово. Ведь если есть что-то несовершенное — его надо тотчас поправить! Вот в прошлом Дин Цзин-ли^[129] часто писал небольшие сочинения и просил меня, Вашего покорного слугу, любезно поправить их, я же отказывался, сознавая, что талантом своим ни в чем других не превосхожу. И тогда Цзин-ли [как-то] оказал Вашему покорному слуге: «Что смущает, что затрудняет Вас, князь? За красоту и убожество слога я сам отвечаю. И кому в грядущих поколениях какое будет дело до того, что Вы правили мое сочинение!» Я часто [потом] восхищался его словами — думаю, это была прекрасная беседа!

Некогда изящная словесность отца Ни^[130] текла тем же потоком, что у других. Но когда он создал «Весны и осени», его ученики [Цзы] Ю и [Цзы] Ся уже не смогли изменить ни слова^[131]. Кроме [«Весен и осеней»] я еще не видал ничего, о чем можно было б сказать: «Без изъяна!»

Посему, лишь обладая внешностью «Грозы Юга»^[132], можно рассуждать о ее прелестях, лишь будучи столь же отточенным, как меч «Драконов источник»^[133], можно судить, как тот рубит и режет. Талант Лю Цзи-сюя^[134] не позволяет ему сравниться с другими писателями — тем не менее он любит бранить и хулить их сочинения, закрывая глаза на удачи и выпячивая недостатки.

Когда-то Тянь Ба^[135] у Ворот Бога полей^[136] ниспровергал Пятерых Владык [золотого века древности]^[137], обвинял Трех царей^[138], охаивал Пятерых гегемонов^[139] — и за какое-то утро убедил [в своей правоте] тысячи людей. Но стоило [Чжун] Ляню^[140] из царства Лу сказать слово — тот замолчал до конца дней своих! Лю Цзи-сюю в споре далеко до Тяня, и нынешние чжунляни справились бы с ним без труда — так что ж не заставят его замолчать?

У каждого свои пристрастия и предпочтения. Всем нравится аромат кумарины и орхидей, но вот нашлись же на морском побережье достойные мужи, что [в восхищении] ходили по пятам за смердящим^[141]. Люди, все как один, восхищаются звуками «Водоемов» или «Шести стебельков»^[142], но Мо Ди в своем «Рассуждении» их порицает^[143]. Да и можно ли всем быть едиными?

Ныне я, ваш слуга, обращаюсь к юношеским и отроческим годам, когда сплошь писал одни только оды фу и элегии цы... Но ведь даже из них можно что-то извлечь, как из «россказней на дорогах и болтовни в переулках»^[144]. Ведь даже в песнях, что поют, стуча по оглобле, бывает роднящее их с веяниями фэн и одами я! Даже мыслями простолюдина в [простой] холщовой одежде порой нельзя пренебречь. Конечно, славословие фу — всего лишь малая тропка, ей не под силу вывести на простор и возвысить Великую Справедливость, явить ее в блеске грядущим векам. Некогда и Ян Цзы-юнь, «носитель трезубца» прежней династии, говаривал, что «муж зрелый их не творит»^[145].

Но пусть я добродетелями обделен, а по положению [всего лишь] окраинный князек^[146], мне тоже хотелось бы напрячь свои силы на благо страны, излить милосердие на народ, создать нечто на вечные времена, запечатлеть заслуги свои в металле и камне^[147]. Так неужто тщетны мои старания обресть заслуги с помощью туши и кисти, слагая для государя оды фу и элегии цы!

Что ж, если стремлениям моим сбыться не дано и путь мой не годен — стану собирать правдивые записи разных чинов людей, судить об обретениях и утратах, о нравах нашего времени и, укрепляя сердцевину гуманности и справедливости, составлю «речи единственной [в своем роде] школы». Пусть я не смогу спрятать их на «знаменитой горе»^[148], но я передам их близким по духу людям. А если без этого дожить до седой головы — к чему все нынешние рассуждения?

Впрочем, речи мои нескромны — я лишь уповаю на то, что Вы, милостивый государь, меня знаете.

Мы встретимся завтра утром. В письме же не выразить всего, что есть на душе.

Так [Цао] Чжи говорит.

Приложение
Фея реки Ло (антология переводов)

Перевод А.Е. Адалис^[149]

В третьем году эры Хуанчу^[150] я был на аудиенции у государя в столице,^[151] на обратном пути переправлялся через реку Ло. У древних есть рассказ о том, что духом этой реки является Ми-фэй — госпожа Ми. Взволнованный тем, что рассказал Сун Юй^[152] чускому князю об этой фее, я написал эту оду.

Столицу я покинул...^[153] В свой удел

Я возвращался...^[154] За моей спиной

Осталась Ицюе...^[155] Через хребет

Хуаньюань^[156] перевалить успел, —

Пройдя Тунгу,^[157] подняться на Цзиншань...^[158]

Уж солнце к западу склонилось!..

Кренился и нырял мой экипаж,

Опасно становилось ехать в нем, —

Устали кони... Распрягать скорей

Я торопил; среди душистых трав

На берегу, в полях, где чжи растет,^[159]

Пасти мою четверку приказал...

Сам между тем по Роще тополей^[160]

Прогуливался я... Следил мой взор,

Как плавно Ло-река струилась...

Но в этот миг во мне смутился дух, —

Внезапный страх возник в душе моей,

Вдруг разбежались мысли, как в бреду..

Вниз быстро поглядел я — ничего...

Вверх поглядел, — возникло чудо вдруг!

Красавица стояла наверху —

Она к утесу прислонилась...

И я возницу за руку схватил

И потащил... Я спрашивал его:

— Ты видишь? Или нет там никого?

Что за виденье, что за человек?

Красавица какая! Видишь, да?

Не видишь? Может быть, приснилось?

Спокойно мне возница отвечал:

— У Ло-реки есть фея, говорят,^[161]

И многие ее видали встарь...

Зовется госпожою Ми — слыхал...

Уж не она ли это, государь?

Скажите, какова она собой?

Вы правду расскажите мне скорей! —

И я ему сказал, не утаив:

— Прекрасный этот облик вот какой:

Легко, как лебедь вспугнутый, парит,

А гибкостью — летающий дракон!

Осенней хризантемы в ней покой,

Весенняя сосна не так пышна!

Видна же неотчетливо, как сон...

Как месяц, но за облачком, она...

Мелькнет, вспорхнет, — и вот не удержать:

Снежинкой в ветре закружилась!..

«Но какова же издали?» — спроси!..

— Она, как солнце ясное, светла,

Что в тонкой дымке утренней встает!

А ежели разглядывать вблизи, —

Свежо сверкает пламя красоты,

Как лотос из зеленой тени вод,

Где вся прохлада притаилась!

Гармония — вот истинный закон

Той красоты, что в небе родилась:

Связь тонкости и плотности частей,

Высокого с коротким, круглым связь...

Как выточены плечи красоты!

Как тонко талия округлена!

Стан — сверток шелка белого точь-в-точь...

Затылок хрупок, шея так стройна!

Прозрачна кожа, призрачны черты!

Зачем помада? Пудра не нужна, —

Краса нам без прикрас явилась!

Прическа взбита очень высоко,

Длина ее изогнутых бровей

И тонкость — изумительны! Глаза

Блестят великолепно — звезд живей!

Покой царит на яшмовом лице,

И жесты благородны. Простота,

Непринужденность, ласковость манер

Пленяют, очаровывают мир:

В них — снисхождение и милость!

Накинув газовый наряд,

Она сверкает в нем светло:

Каменьям драгоценным счета нет,

Убор из перьев над ее челом,

А жемчуга, подобно светлякам,

Не устают хозяйку озарять, —

То мирно светят перед ней, то вслед...

Обута в туфельки узорные она.

А шлейф, как призрачная дымка, как туман

Таится, орхидеей в дебрях трав, —

На край горы она ступила...

Легко и быстро выпрямилась вдруг,

Чтобы к другим бессмертным убежать,

Но поспешила руку протянуть

К священному прибрежью Ло-реки

И выхватила черный стебель чжи,

Растущего средь неспокойных вод,

Где быстрина его крутила!

Я был пленен воздушной красотой...

И сердце трепетало тяжело:

Ни сладких слов, ни хитрых свах не знал,

Посредников не ведал, где найти?

Каков обычай для любви такой?

Мне тягостно и жутко было!..

Я обратился к волнам старой Ло,

Завел я странный разговор с водой,

Просил, как сваху, передать слова,

Которые мне сердце подсказало!..

Я от наряда своего потом

Подвеску яшмовую отвязал,

Желая этим явно показать,

Что дар я принести готов любой,

Что без любви — ничто не мило!

Увы, красавица в обычаях тверда,

Приличия, как видно, знала все,

И в церемониях была искушена,

И понимала утонченные стихи, —

Все рассудила, что сказала ей вода,

Подвеску яшмовую тронула свою,

Намереваясь одарить меня в ответ, —

И, указав мне на речную быстрину,

На свой подводный смутно видимый дворец,

Уже назначить срок решила...

Сомненьем я охвачен был,

Я от любви был сам не свой!

Обмана опасался между тем,

По книгам я ведь знал обычай фей!

Что стоит фее смертных обмануть?

Не вспомнить о легенде я не мог:

О том, как слово дали Цзяо Фу,^[162]

Но обманули, — сон его завлек!

И я на обезьяну стал похож

Ветревоженностью злобною своей!

И чутко подозрительным я стал,

Как самая завзятая лиса!..

Но все-таки, успев сообразить,

Как выгляжу я, страстью возбужден,

Смягчил я выражение лица,

Я тотчас обуздать себя сумел, —

Ведь есть же у рассудка сила!

...Растрогалась, я видел, фея Ло:

Чего мне это стоит — поняла!

То стала подходить, то отходить,

То медленно ко мне, то от меня...

То ярче становился свет ее —

Мерцающего тела ореол, —

То чем-то затемнялся, отплывал,

То как бы прояснялся в полумгле, —

Внезапно форму птицы приобрел!

То легкая стояла фея Ло,

Подобно молодому журавлю,

Который собирается взлететь,

Но крыльями еще и не взмахнул.

То медленно ступала по тропе,

Заросшей ароматною травой, —

Волшебный доносился аромат:

Все это сердце не забыло!

...Воспела фея вечную любовь...

Была протяжна песня и грустна.

И много духов собрались толпою,

Слетаясь и маня своих подруг:

Одни играли в чистых струях вод,

Другие облетали островок,

Светящиеся смутно жемчуга

Сбирали чередой за духом дух,

Другие — равнодушны к жемчугам, —

Искали зимородков перья, пух...

Две госпожи, что, будучи в живых,

Считали Южный Сян своей отчизной,^[163] —

Ту фею взяли за руки, что встарь

Ходила погулять на берег Хань;

Вздыхать о Паогуа — о звезде,

Что друга не имеет, стали вновь

И песню завели о Пастухе,^[164]

Что вечно в одиночестве живет!..

То легких одеяний дивный дым

Вздымали, прихотливо закрутив,

То, льющимся туманом рукавов

Закрыв свои черты, стояли так...

То вдруг забудутся уныло!..

...Легчайшая стопа на зыби волн...

В пыли алмазной кружевной чулок...

Движенья не такие, как у нас:

Без правила «вперед» или «назад»,

«Направо» и «налево» или «вспять», —

Идут, как бы не ведая преград, —

Идут или стоят — нельзя сказать,

Летят, или скользят, или текут?

Иль заново всплывают всякий раз?

Опаснейшие кручи обогнув,

Исчезнув, — остаются тут как тут!

Оглянутся — из глаз струится свет.

Дыханье — запах диких орхидей...

Лоснящаяся влажно яшма щек...

Растаявшие сладко на устах,

Но не произнесенные слова...

Походка же не та, что у людей! —

И взором я ловил их тонкий след...

О пище плоть моя забыла!

Но именно тогда Пин И^[165] призвал

Покорные ему ветра домой,

А дух речной все волны усмирил,

Чтобы порядок воцарился вновь,

Фэн И^[166] в свой барабан тогда забил,

Запела чистым голосом Нюй-ва...^[167]

Летающие рыбки поднялись, —

Пора им колесницу окружать,^[168]

Как страже подобает в этот час.

Воздушный колокольчик зазвонил —

«Всем вместе в путь пора!» — хотел сказать.

Красиво соблюдая этикет

И ровно — с головою голова, —

Шесть вьющихся драконов повезли

Почтительно и плавно экипаж;

И, вынырнув, подводные киты

Под легкие колеса, не ленясь,

Подставили волнистые хребты, —

И вылетала стая птиц морских!..

Вот через северную речку Чжи

Успели переправиться уже...

И вот, перевалив за Южный кряж,

Кортеж как бы затмился и затих...

Внезапно оглянулась фея Ло:

Вновь тянется она к моей душе!

Вдруг вытянула шею и глядит!

Вот алыми устами шевелит,

Желая непременно рассказать

О том, что могут дух и человек

Между собой общаться иногда!

Есть правила, как ладить эту связь...

Зачем же разлучаемся навек?

Зачем не знались в юные года?

Заплакала, взроптала фея Ло:

— Всего лишь раз мы встретились — и все?

Расходимся мы в разные места, —

Как будет друг без друга тяжело!

Всего лишь раз расстались мы — и все? —

Ей нечем одарить меня, увы!

Она мне только серьги отдает —

Тот светлый жемчуг Юга, — жемчуг тот,

Что люди видят каплями росы,

Сверкающими в зелени травы,

Когда уже светлеет небосвод...

— Зачем живого полюбила?!

...И вот уж я не вижу, где она?

О вечная печаль! Куда идти?

Сияющая больше не видна...

Покинул я равнину и пошел...

Поднялся на вершину — нет пути!

Переставляю ноги, вновь шагнул, —

Душа стоит на месте, где была...

Очнуться от мечты я не могу,

Мечтаю и грущу о фее Ло...

О, как молил я воду, землю, свет,

Природу окружавшую молил,

Желая, чтобы вечной жизни тело —

Божественное тело — вновь могло

Вид женщины прекраснейшей принять!

Я в легкую, простую лодку сел

И вверх против течения долго плыл...

Длинна была спокойная река...

Совсем о возвращенье позабыв,

Печальным думам предан всей душой,

В ту ночь я не забылся ни на миг,

В одежде отсырелой ждал зари,

Весь инеем покрытый, и продрог...

Когда уж рассвело, окликнул слуг,

Просил их запрягать, сел в экипаж,

Собрался, наконец, к себе домой-

Мой путь лежал все прямо на восток...

Я, вожжи натянув, не отпускал, —

Держал их крепко-накрепко в руках!

Несущихся коней я торопил,

Я плеть на них в досаде поднимал,

А сам в тоске кружил, кружил, кружил

Не мог уехать прочь из этих мест!..

О, вечной жизни сила!

Перевод Л.Е. Черкасского^[169]

Я покинул столичный город,

возвращался в удел на восток.

За спиной Ицюэ,

Хуанъюань уже позади,

и Тунгу прошел,

взошел на Цзиншань.

Солнце к западу шло,

кони тащили коляску с трудом.

Я коней приказал распрячь, где душиста трава;

пусть пасутся, где чжи растет.

В тополиной роще бродил-гулял,

наблюдал за потоком Ло.

И тут смутилась душа, встревожился дух,

и мысли бегут-бегут...

Вниз смотрю — ни одной души,

вверх взглянул — увидел красавицу.

На краю утеса стояла,

и тогда я вернулся, вознице сказав:

«Пойдем. Ты кого-нибудь видишь там?

Разве может прелестным таким

быть человек?»

И возница мне отвечал:

«Слышал я, будто фею этой реки

в старину величали Ми-фэй.

Та, что видели вы, государь, не она ли?

Каков ее вид, позвольте спросить?»

И я отвечал ему:

«Как вспугнутый лебедь парит,

с летящим драконом изяществом схожа.

Хризантемы осенней прекрасней она,

сосна весенняя ей сродни.

Похожа на месяц — легкое облачко ее от очей скрывает.

Порхает-порхает, точно снежинки,

влекомые вихрем, влекомые долгим ветром.

Издалека глядишь на нее —

ярка, как солнце, встающее в утренней дымке;

ближе она подойдет —

вод прозрачных чистый и скромный житель — лотос.

Не худа, не полна,

сложена по законам гармонии;

плечи — будто точеная статуя;

статная;

нежно-тонкая талия;

стройная шея, грациозно-изящная;

ясная, свет излучающая кожа —

ей ли нужна помада!

Аромата пудры не знает;

прическа-туча высока-высока;

слегка, изящно очерчены брови;

губы алеют,

горят белизною ровные зубы;

улыбается — ямочки на щеках;

в зрачках — золотистые искры.

Манеры ее — чудо:

нетороплива,

стыдливо-целомудренна, сдержанна в меру.

Как нежна, благородна как!

Необычен наряд — неземной, особый;

облик ее подобен картине.

Тонкое платье переливается и свежестью блещет;

больно для глаз сияние драгоценных сережек.

Убор головной — золото с перьями зимородка;

жемчужинок рой озаряет гибкое ее тело.

«Дорога длинна-длинна» — названье узорных туфелек;

накидка легка, шелк словно туманная дымка».

И вновь я пришел на берег реки взглянуть на красавицу.

Неуловим, тонок аромат, от нее идущий;

к горному склону она медленно приближается.

А потом вдруг, будто сбросив оцепенение,

на крутом утесе прогуливается, оживленная.

Протянула белую руку свою к священному берегу,

сорвала линчжи на краю стремительной быстрины.

Чувство моей души к ее красоте влекло,

сердце билось сильней, но грустен я был.

Встретиться с феей мне кто сможет помочь?

Легкой доверю волне речи мои.

И пусть расскажет волна о помыслов чистоте;

яшму-подвеску для феи Ло с пояса снял.

Но нравам была верна красавица фея Ло,

блюла этикет она, понимала Книгу стихов.

Красную яшму берет, как ответный призывный дар,

рукой указала в пучину вод: там встретимся мы.

На чувства я наложил узду, а чувства мои глубоки;

страх обуял: еще пропаду, обманет она.

Легендой про юного Цзяо Фу^[170] внезапно был отрезвлен;

стою, нерешителен, как слон, подозрителен, как лиса.

Стремления прочь гоня, я стою, непроницаемо-сдержан,

мол, этикет удержал меня от бурных порывов.

Устыдилась фея,

приблизилась вдруг ко мне и скорее отпрянула прочь.

Сиял-исчезал священный луч,

светлело-темнело все вокруг.

То будто в полет собралась, словно аист:

только взмахнет крылами — и в небо;

то шла по густой траве, благоухая,

ступала по горной тропе — ароматом пахнуло.

Пела о вечной любви долгую-долгую песню,

звуки грустны и суровы, звуки протяжны.

И тогда сонм духов явился,

своих подруг зовя-маня.

Играют прозрачных вод струей,

парят над островом фей,

ищут они зимородка перо,

собирают в воде жемчуга.

Две феи Сяна-реки, южные феи,

не отпускают руки ханьской подруги.

Вздыхают о Паогуа, звезде печальной и сирой,^[171]

скорбно звучат слова о Пастухе одиноком.^[172]

Причудливо так летят по ветру их одежды;

ожидая чего-то, стоят, лица прикрыв рукавами.

Сонмы фей легко парят,

уток быстрей летят они,

гребня волны коснутся чуть —

чулки оросит водяная пыль.

Законов нет движеньям их:

крутой утес, спокойный плес,

идут, стоят, уходят вновь,

глаза — лучи, блестящий взгляд,

горит-блестит лицо-нефрит,

уста молчат — таят слова,

в дыханье запах орхидей.

Как грациозны, как милы...

Что пища? Позабыл о ней,

и все мирское отошло...

И ветры тогда отозвал Пин И,^[173]

владыка реки усмирил волну,

ударил Фэн И^[174] в барабан,

песню запела Нюй-ва.^[175]

Конвой колесницы — рыб узорных летящие стаи;

звенит колокольчик, он сзывает всех — улетаем.

Голова к голове, величавы тут шесть драконов,

далеко-далеко плавно несут облако-колесницу.

Из глубин выплывает кит, поддерживая колеса,

водяная птица вослед летит, как охрана.

Вот и Северный позади островок.

Южный кряж одолели.

Белоснежную шею изогнула фея,

взор ко мне обратила,

с губ слетают слова печально, —

объясняет она дружбы великий принцип.

Сожалела она о различье путей человека и духа,

роптала она: юность проходит, а мы не вместе.

Заслонилась шелковым рукавом, слезы свои скрывая,

но слезы текли ручьем, орошая ее одежду.

Скорбела: встречи желанный час прерван уже навеки,

вот, горевала, двое нас, вот — каждый уже один.

Чем достойным меня наградить за чувство?

Яркие серьги мне подарить из Цзяннани?

Пускай в темноте обитает дух феи прекрасной,

сердце, преданное мечте, мне отдано навеки...

Внезапно исчезла она со скалы высокой,

сердце смутилось мое — сиянье лучей погасло.

Нет ее тут, вновь поднимаюсь в горы;

ноги идут, душа недвижима.

Чувства сильны, думы о ней,

вижу ее, сердце скорбит.

Верится — вновь телесный увижу образ,

бросился в челн и поплыл против теченья.

Плыл бесконечной рекой, о возвращенье не помня.

Думы одна за другой, боль нестерпима.

Ночью уснуть не мог, скорбно-печальный.

Иней на землю лег и увлажнил одежду.

Утро пришло, велел запрягать коляску.

путь на восток — следует ехать дальше.

Вожжи в руках, плеть поднимаю повыше,

мешкаю все, — утес не могу покинуть.

Перевод В.М. Алексеева^[176]

В третьем году из цикла, идущего под девизом «Хуан-чу»^[177], я имел у государя аудиенцию в столице. На обратном пути я переправлялся через реку Ло.^[178] У древних авторов есть предание о том, что дух этой реки — женщина, имя которой Дама Ми. Я вдохновился тогда Сун Юем^[179] и тем, что он рассказал Чускому князю о святой фее и, вдохновившись, написал вот эту оду. Она будет гласить:

Я уходил от пределов столичных, идя домой в восточную область. За собой я оставил проход Ицюэ и перевалил Хуаньюань. Прошел чрез ущелье Тунгу. Поднялся на горы Цзиншань.^[180] Солнце уже на запад склонилось; телеги попортились, кони устали. Узнав об этом, я велел распрячь коней на пастбищах душистых и попасти мою четверку на поле с чудной травой чжи.^[181] А сам не торопясь прохаживаться начал по Роще Тополей, скользя глазами по теченью реки Лочуань.

В это время мой ум отвлекаться куда-то стремился, в душе поселился испуг. Мгновенье — и мысли мои разбрелись... Взглянул под собой — ничего не нашел. Взглянул над собой — отменную вижу картину. Я вижу какую-то прямо красавицу, тут же стоящую возле утеса. — Я за руку схватил возницу и потащил его, спросив: «Ты видишь или нет — вон там? Там — это что за человек? Вот так красавица!» — Возница сказал мне в ответ: «Позвольте мне Вам сообщить, что я слыхал о фее реки Ло по имени Ми-фэй, иль Дама Ми. Позвольте, — то, что видите Вы там, мой государь, уж не она ли это? Как она выглядит, скажите, и что она собой напоминает? Позвольте скромному рабу об этом знать». — И я ему сказал вот так: «Она выглядит вот как: летает, как лебедь, чем-то встревоженный; изящна — дракон так изящен несущийся. Так сверкает красою своей осенний цветок хризантемы, так в пышном цветеньи своем весною красива сосна. Угадывать смутно могу лишь ее, как месяц прикрытый лишь легкою тучкой; мелькнет на воздухе, словно несется куда-то — что кружится снег в струящемся ветре. Смотреть на нее в отдаленьи: она бела, сверкающе бела, как Яр великий, что восходит над небом утренней зари. Когда ж я подойду и рассмотрю ее вблизи; ярко и мило сверкнет мне она, как тот неньюфар, что растет из зеленой волны. Все пышное в ней и все тайное в ней достигло вполне идеала; высокое и небольшое — в пропорции лучшей сложилось. Ее плечи так сложены, словно точеные, талия — словно лишь свернутый шелк. Стройная шея, изящный затылок. Белое-белое тело просвечивать было готово. Помада пахуча была: лучше придумать нельзя. Свинцовая роскошь белил у нее не была в обиходе. Тучи прически высоко-высоко вздымались. Длинные брови срастались в изящном извиве. Алые губы светились наружу. Белые-белые зубы свежели внутри. Ясный зрачок глядел превосходно. Щеки в улыбке держали виски. Яшма — лицо красоты не от мира. Вид весь спокойный, в манерах свободный. Гибкая вся и изящная вся. Любезная в речи, в беседе. Чудно одета, оставив весь свет где-то там, статью, фигурой просясь на картину. — Набросила свой флеровый наряд сверкающий, сверкающий на ней, и вся украшена каменьем самоцветным, чудесно выточенным всюду. На волосах у ней парюра сплошь из золота и перьев синей птицы, и к ней привешен светлый жемчуг, ее лучами озаряя. — Обута она в узорные сандалии, такие, в которых далеко уйдешь, и легкий трен влекла: туманной дымкою волны. — Как будто в чаду благовоний она, исходящих от скромницы гор, да, скромницы гор, орхидеи; ступает она нерешительно как-то по самому краю горы.

И вот теперь в одно мгновенье она всем телом устремилась играть, шалить. По левую руку держась за сверкающий яркий бунчук, а правой укрывшись под знаменем кассий, она протянула белейшую ручку — да, ручку, — к священному берегу вод, сорвать на быстрине мели бессмертный чернеющий чжи. — Я любовался всей душой на эту прелесть, прелесть чистоты; и сердце сильно трепетало, увы, без радости особой... Ведь доброй свахи не имел я, чтоб в эту радость с ней войти! И я, обращаясь к той зыби, в беседу с богиней вступил, желая ей, прежде всего, сообщить о моем душевном и искреннем чувстве. И я дорогой свой брелок отвязал, чтобы этим ее пожелать... Но нет! Красавица была до глубины души воспитана прекрасно. И как! Она владела лучшим повеленьем и понимала смысл стихов канона Ши!^[182] Она приподняла теперь брелок алмазный свой и мне его в ответ, в ответ, преподнесла, мне указав на бездну вод, как срок и время для меня. Я взял брелок, как честный дар любви-любви, любви-любви; и все боялся: вдруг богиня меня обманет как-нибудь. С волненьем вспоминал я Цзяо-фу,^[183] — да, Цзяо-фу — как были с ним нарушены слова; и в грусти своей, как Ю^[184] нерешителен я, как лисица, я полон сомнений. И я убрал с лица умильную улыбку и усмирил — да, усмирил, — свои мечты; воздвиг преграду чинных правил и стал себя держать в узде.

И вот тогда богиня Ло была растрогана всем этим и нерешительно то шла ко мне, то от меня. Сиянье феи то отдалялось, то приближалось; то вдруг темнело, то прояснялось. То стояла своим легким станом она, строга, как журавль; то как будто хотела лететь, но пока не взлетала еще. То ступала по душистому какому-то убранству, то по травам благовонным шла, свой аромат струя. Она запела куда-то вдаль, и так протяжно — протяжно, да, — о своей вечной ко мне любви; был тон той песни совсем печальный и неспокойный и длился долго...

И вдруг смотрю, толпою божества сходиться начали сюда, зовя своих, свистя подругам. Одни из них в чистых резвились струях, другие порхали по острову фей, одни собирали светящийся жемчуг, а те поднимали волшебные перья. — Шли за двумя теми дамами — женами с Южного Сяна;^[185] за руку брали ту деву, что раньше бродила по берегу Хань. Они вздыхали о том, как Пао, звезда на небе,^[186] любви не знает; они нам пели, как Волопас^[187] там один на небе живет всегда. Вздымали легкие покровы — все в совершеннейших узорах и, рукавом закрывшись длинным, стояли долго и недвижно. То быстро вдруг неслись, что дикая летающая утка; порхали, где-то исчезая, совсем как феи и божества. В прикосновении к волне еле заметными шагами они под газовым чулочком рождали будто даже пыль. В движеньях своих никаких они правил житейских не знали; то шли по опасным наклонам, то снова спокойно, как надо. И было трудно угадать, идут вперед или стоят; уходят прочь или обратно. Вдруг обернутся, поглядят — струят божественное нечто; лучи сияют проникновенно на этом яшмовом лице. Слова у них уж на устах, но их они не произносят; и их дыхание совсем как запах диких орхидей. Их лица красотой роскошной так были ласковы, милы, что я вполне мог позабыть о том, что надо есть и пить...

В эти минуты дух ветра Пин И свой ветер убрал; и дух водяной усмирил свои волны. — Фэн И, бог реки, запел, заиграл нам; Нюй-Ва^[188] чистым голосом пела. Подняли вверх узорчатых рыб, расписных, чтобы этим всех предупредить о пути; велели запеть всем яшмовым фениксам-птицам, чтоб вместе за ними лететь. Шесть драконов все в чинном порядке выравнивать головы стали, и облачный свой фаэтон повезли на плавном, красивом ходу. Киты и акулы повынырнули и колеса с обеих сторон подхватили; а птицы морские взлетели, чтобы быть охраною им на пути.

Теперь она перелетела чрез Северную Чжи-реку, промчалась через Южный Кряж. Вытянув белую шею свою, чистый свой взор поднимая, двинула алые губки, чтобы мне не спеша сообщить и напомнить великие правила жизни в общеньи людей; чтоб выразить мне огорченье свое: пути человека и феи различны весьма; чтобы погоревать о том, что судьбой не дано было это нам в юных годах. Подняв свой флеровый рукав, она им слезы, слезы вытирала; они текли у ней ручьем, по платью хлынули потоком. Она оплакивала нас, навек оторванных, оторванных теперь от единения прекрасного друг с другом; и горевала, что вот так, уйдя лишь раз, она со мной в различных направленьях; что нечем ей благодарить меня за пылкую любовь: она мне дарит свои серьги из светлой яшмы, идущей с юга. И хотя, мол, она пребывает в пучине воды, где великий стихийный и холод и мрак, но она навсегда свое сердце отдает своему государю и князю.

И вдруг не замечаю я, куда она девалась; стою, тоскую: фея скрылась, свой погасила свет. — Тогда я оставил равнину, полез на высокую гору... Ноги все шли, а дух мой задерживался. Любовь оставалась во мне, и я все мечтал о фее моей, глаза устремлял свои вдаль, с печалью и грустью в душе. И я надеялся: божественное тело опять свой примет вид; сел в легкую лодочку я и поднялся на ней вверх по речке Ишуй. Так плыл я по долгой реке, забыв о возвратном пути, мечтая о ней бесконечною лентой мечты, и любя ее больше и больше, а ночью не спал, весь тревожной печалью объятый. Весь пронизанный сыростью инея, так и сидел до утра я, а утром велел своим слугам запрячь и взошел в экипаж, чтобы ехать... Да, ехать обратно домой, по пути все на тот же восток! В руках были вожжи несущих меня лошадей, и кнут я на них поднимал... а горе кружило в груди и уехать отсюда не мог я».

Примечания

1

Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М. Л., Изд-во АН СССР, 1958, с. 28.

(обратно)

2

Ли Да-чжао. Избранные статьи и речи. М., «Наука» 1965, с. 55.

(обратно)

3

Там же, с. 49, 54-56.

(обратно)

4

Алексеев В. М. В старом Китае. М., Изд-во восточной литературы, 1958, с. 129.

(обратно)

5

Текст предисловия Л. Е. Черкасского наряду с его переводами и примечаниями воспроизводится по изданию: Цао Чжи. Семь печатей / М., Худ. лит-ра, 1973. — Прим. сост.

(обратно)

6

Белый скакун. — Вин и Ю-часть территории нынешних провинций Хэбэй, Шаньси и Шэньси.

(обратно)

7

Как возвращенье примет ее. — То есть если воин умрет, душа его вернется на родину, и потому смерть ему не страшна.

(обратно)

8

Башня Пинлао — построена за Западными воротами Лояна во времена ханьского императора Мин-ди (58 г. н. э.).

(обратно)

9

«Цзю» — старинный футбол. «Мячом» для играющих служил клубок, сделанный из шерсти.

(обратно)

10

«Жан» — древние городки. Брусок, заостренный с одной стороны, втыкали в землю и с расстояния тридцати-сорока шагов сбивали его другим бруском.

(обратно)

11

...навеки распростилось с корнем. — Поэт имеет в виду своего отца Цао Цао, который умер в 220 г.

(обратно)

12

...рядом с корнем душу успокою... — То есть умру и в загробном мире встречусь с отцом.

(обратно)

13

Юэ и У — древние княжества на территории нынешних провинций Цзянсу и Чжэцзян.

(обратно)

14

Цинь — древнее княжество. В древности говорили: «От Ху до Юэ», «От Цинь до Юэ», подразумевая под этими названиями не конкретные места, а просто далекие расстояния. Здесь — аналогичный случай.

(обратно)

15

Пять священных гор — Тайшань, Хуашань, Хошань, Хэшань, Суншань.

(обратно)

16

Бэйман — гора северо-западнее Лояна; называется также Маншань или Бэйшань.

(обратно)

17

Хэян — уезд на территории нынешней провинции Хэнань.

(обратно)

18

Дикий гусь — символ письма.

(обратно)

19

Ткачиха — название звезды.

(обратно)

20

Безрадостный путь на восток. Здесь имеется в виду дорога из столицы Лояна в Цзюаньчэн. Цао Чжи мечтал отправиться в поход против Сунь Цюаня, императора царства У, и не желал возвращаться на восток, в свой удел.

(обратно)

21

Хуай и Сихэ — немолчно бегущий поток. — Если бы поход против Сунь Цюаня состоялся, пришлось бы преодолевать эти реки. Поэт в воображении как бы уже совершает желанный поход.

(обратно)

22

Тайшань — гора, где, по преданию, находились души умерших.

(обратно)

23

Волнуются струны. — Видимо, в древности эти стихи исполнялись под аккомпанемент музыкальных инструментов.

(обратно)

24

Столица Вэй. — Имеется в виду город Ечэн. Император Вэнь-ди в 220 г. перенес столицу в Лоян, однако оба города считались столичными. В Ечэне был похоронен Цао Цао, основатель династии Вэй.

(обратно)

25

Мне бы... дайского коня. — В древних стихах сказано: "Конь из Дайизюня подобен северному ветру".

(обратно)

26

Догоню юэских... птиц — В древних стихах сказано; "Птицы из Юэ устраиваются на южной ветке".

(обратно)

27

С кем плащ делил... — Поэт имеет в виду своих братьев — Цао Чжана и Цао Бяо.

(обратно)

28

...пояс девичий... — В древности девушке, выходящей замуж, надевали пояс, при этом ее мать произносила несколько нравоучительных фраз.

(обратно)

29

...резвые рыбы... быстрые птицы — образы-символы привольной жизни.

(обратно)

30

«Там просо склонилось» — песня из древнейшего памятника народной поэзии — «Шицзин» («Книга песен»).

(обратно)

31

«Зачем мы ничтожны, бедны» — песня из «Шицзина».

(обратно)

32

«Небесные сети», — Здесь автор имеет в виду недобрые замыслы императора.

(обратно)

33

Мунань — жемчуг голубовато-зеленого цвета; по преданию, сделан из слюны птицы с золотыми перьями.

(обратно)

34

«Песня о сливе» — песня из «Шицзина», в ней говорится о верности и любви.

(обратно)

35

Как рыбы в одном пруду... — Образная характеристика семейного счастья и благополучия.

(обратно)

36

Шан и Шэнь — названия звезд; время появления на небосклоне звезды Шан совпадает со временем исчезновения другой звезды — Шэнь. По преданию, жили два брата, постоянно друг с другом враждовавшие, за что Небесный император и превратил их в две звезды.

(обратно)

37

Новое платье умело кроит рука. — Покинутая женщина представляет себе, что происходит в доме новой жены ее бывшего мужа.

(обратно)

38

Гранат — установившийся в китайской поэзии символ, означающий большое потомство.

(обратно)

39

Нет детей... — В древности в Китае супруг мог отправить свою жену в дом ее родителей в том случае, если она была виновна хотя бы в одном из "семи преступлений": в бесплодии, беспутстве и лености, если она плохо ухаживала за родителями мужа, отличалась болтливостью, занималась воровством, была ревнива или болела неизлечимой болезнью.

(обратно)

40

Опуститься грудой черепиц к Желтому источнику, на дно... — То есть умереть. Поэт сравнивает бесполезную жизнь покинутой женщины с расколотой на куски черепицей.

(обратно)

41

Чжэн — струнный щипковый инструмент, настольные гусли.

(обратно)

42

Сюй Гань (170-217) — китайский ученый, старший современник Цао Чжи; в последние годы жизни, создавая одну из своих книг, жил в крайней нужде.

(обратно)

43

Вэньчан — название главного зала во дворце города Ечэна.

(обратно)

44

Камень прекрасен, — что же отвергнут князем? — По преданию, некто по имени Бянь Хэ, живший в эпоху Чжоу (XII в. до н. э.), подарил чускому правителю неотшлифованные драгоценные камни; никто не сумел распознать их истинную цену, и Бянь Хэ навлек на себя гнев правителя, его жестоко наказали. Однако впоследствии ошибка была обнаружена. Поэт сравнивает выброшенную драгоценность с непризнанным талантом.

(обратно)

45

Доброе поле — будут года без печали... — Поэт иносказательно говорит о том, что талантливый человек рано или поздно прославится.

(обратно)

46

Я же утешил только словами преданья. — Поэт всем сердцем тянулся к людям талантливым, умел их распознать, но помочь им в трудную минуту он не мог, ибо лишен был власти.

(обратно)

47

Дин И — близкий друг Цао Чжи, казненный в 220 г. вместе со своим братом.

(обратно)

48

Благородный Янь. — Некто Янь Лин-цзы из княжества У отправился в Цзинь (эпоха Чуньцю, VIII-V вв. до н. э.). По дороге он остановился в княжестве Сюй, правителю которого очень понравился его драгоценный меч, и Янь Лин-цзы решил на обратном пути подарить меч правителю. Но, когда он вернулся, правитель уже умер. Тогда Янь Лин-цзы повесил свой меч на дереве, что росло у могилы покойного.

(обратно)

49

Ван Цань (177-217) — известный поэт эпохи Цзяньань (II-III вв.), друг Цао Чжи.

(обратно)

50

Одинокая утка. — Поэт имеет в виду Ван Цаня.

(обратно)

51

...Си Хэ исчезает... — Си Хэ, согласно китайской мифологии, — возница солнца в облике девы. Солнце погружено в колесницу, запряженную шестью драконами.

(обратно)

52

Сто печалей. — Цао Чжи говорит здесь о поэзии Ван Цаня, пронизанной грустью и печалью.

(обратно)

53

Ван удела Бома — Цао Бяо, брат поэта.

(обратно)

54

Ван удела Жэнъчэн — второй брат поэта Цао Чжан. В 223 г. Цао Чжан неожиданно скончался во время аудиенции у императора в городе Лояне. По одной версии, он умер от волнений в связи с тем, что император не принял его своевременно во дворце; по другой — смерть наступила от отравленного финика, который дал ему император, опасавшийся военного усиления Цао Чжана.

(обратно)

55

Ведь разлука на много дней! — В описываемые времена императорский двор ввел порядок, запрещавший удельным князьям поддерживать связь друг с другом, что влекло к ослаблению их позиций и не давало возможности действовать при необходимости объединенными усилиями.

(обратно)

56

Чэнминлу — зал во дворце.

(обратно)

57

Ушастые совы зловеще кричат... — Вместо мелодичного звона колокольчиков, привязанных к хомуту, поэту слышатся зловещие крики ушастых сов — приближенных императора. Далее поэт называет придворных волками и шакалами.

(обратно)

58

...синие мухи — вошедший в китайскую поэзию образ — символ клеветников, которые впервые были осмеяны в "Книге песен".

(обратно)

59

Ужели тогда только дружба верна... — Намек на историю некоего Це Гуна, жившего при императоре Хуань-ди (147 г.). Человек этот дружил с братьями Чжун-хаем и Цзи-цзяном, и всегда они спали втроем под одним одеялом.

(обратно)

60

Любое мгновенье грозит нам бедой. — Поэт намекает на внезапную смерть Цао Чжана.

(обратно)

61

Муж высокого долга жемчужине в море сродни. — Совершенный человек, как и жемчужина, сразу не бросается в глаза.

(обратно)

62

Даже в сына мать теряет веру. — Ученик Конфуция Цзэн Цань был прославленным мудрецом. Он жил в уезде Бисянъ. В этом же уезде однофамилец мудреца совершил убийство, и кто-то тотчас же сообщил матери Цзэна, что ее сын убил человека. Зная добропорядочность сына, она отказалась этому поверить. Через некоторое время эту же новость сообщил ей кто-то другой. Но она по-прежнему не поверила и преспокойно продолжала ткать холст. Однако, когда третий человек сообщил ей о том же, она забеспокоилась, бросила ткацкий станок и выбежала на улицу.

(обратно)

63

Путь бескрайний... — Поэт хочет сказать, что император далеко и до него не добраться.

(обратно)

64

...взошел на носилки. — Это выражение можно сравнить с понятием «летающие сапоги», или «сапоги-скороходы».

(обратно)

65

Черный барс — мифическое животное.

(обратно)

66

Ветви Фусана. — По преданию, за деревом Фусан прячется солнце; высота дерева — тысяча чжанов (1 чжан = 3,2 м), у него два ствола и два корня.

(обратно)

67

Белые тигры — мифические животные.

(обратно)

68

Линчжи — волшебная трава; по преданию, она обладает свойством продлевать человеческую жизнь.

(обратно)

69

«Дао» — учение, истина; термин философии даосизма.

(обратно)

70

Насыпная дорога — дорога для выездов императора.

(обратно)

71

Пэнлай — сказочная страна духов.

(обратно)

72

Кунхоу — струнный щипковый инструмент, напоминающий арфу.

(обратно)

73

У старинного цина он учился морали. — Старинный цин, или каменный гонг — древний музыкальный инструмент выгнутой формы. Учиться морали у цина — значит быть вежливым. "Совершенный человек" кланяется, желая сохранить дружбу, а цин призван услаждать слух.

(обратно)

74

Конфуций — философ Древнего Китая (551-479 гг. до н. э.). По преданию, он составил «Шицзин» и «Шуцзин» («Книгу перемен»), входящие в «Пятикнижие» конфуцианского канона.

(обратно)

75

В кухне восточной... — В Древнем Китае при постройке дома кухню выносили в восточную часть жилища.

(обратно)

76

...сняты с колес чеки... — То есть хозяин старается подольше задержать гостей.

(обратно)

77

Народная песня юэфу оказала значительное влияние на поэзию авторскую. На первом этапе освоения ее народная песня лишь незначительно обрабатывалась и исполнялась в сопровождении музыкальных инструментов. Постепенно поэты перестали связывать стихотворный текст с музыкой. От первоначальных песен в авторских юэфу, по традиции, сохранялись либо тема в весьма переработанном виде, либо название произведения, как в данном случае, в стихотворении Цао Чжи.

(обратно)

78

Мудрейший из мудрых — то есть Конфуций.

(обратно)

79

В 212 г. Цао Чжи, проезжая место захоронения Му-гуна, написал в память о нем это стихотворение. Исторический факт, о котором идет здесь речь, произошел в 621 г. до н. э. Традиция погребения живых людей вместе с покойными князьями держалась в Цинь, крупном княжестве Древнего Китая, несколько веков.

(обратно)

80

Циньский Му-гун (VII в. до н. э.) — один из "пяти гегемонов" периода Чуньцю.

(обратно)

81

Три сановника — Янь-си, Чжун-хан, Чжэнь-ху.

(обратно)

82

Иволга кричит. — Намек на песню из «Шицзина», посвященную этому событию.

(обратно)

83

Для Чао мир был нехорош, и Сюю мир казался вздорным. — Чао Фу и Сюй Ю — сановники легендарного правителя Яо (III тыс. до н. э.). Оба отказались от предложенного им престола.

(обратно)

84

Сиюань — парк в Лояне.

(обратно)

85

Цао Чжи посвятил эти стихи своему отцу Цао Цао (155-220), полководцу, политическому деятелю и поэту.

(обратно)

86

Воспроизводятся по изданию: Антология китайской поэзии в 4-х томах. Том 1 / М., ГИХЛ, 1957. — Прим. ред.

(обратно)

87

В руках моих нету кинжала. И нету друзей закаленных. — Родной брат поэта император Вэнь-ди (Цао Пэй) долгое время держал Цао Чжи в неволе. Поэт сетует, что нет у него кинжала и верных друзей, чтобы вернуть себе свободу.

(обратно)

88

Стихотворение имеет иносказательный смысл. Цао Чжи, жалуясь на свою участь скитальца-изгнанника, преследуемого царственным братом, сравнивает себя с клубком сухой травы, гонимой ветром.

(обратно)

89

Навеки с корнями расставшись — то есть потеряв отца (Цао Цао).

(обратно)

90

То вдруг возношусь в поднебесье, то падаю в пропасть опять — то есть приближаюсь или отдаляюсь от трона по воле своего брата.

(обратно)

91

Но только бы соединиться с потерянным корнем моим — то есть умереть и встретиться со своим отцом.

(обратно)

92

Воспроизводятся по изданию: Антология китайской поэзии в 4-х томах. Том 1 / М., ГИХЛ, 1957. — Прим. ред.

(обратно)

93

В 223 г. Цао Чжи и его сводные братья Цао Бяо и Цао Чжан были на аудиенции у вэйского императора Вэнь-ди (Цао Пэя) в Лояне. Цао Чжан умер в Лояне, а Цао Чжи и Цао Бяо после аудиенции отправились обратно, каждый в свой удел. Перед расставанием Цао Чжи написал эти стихи.

(обратно)

94

Шоуян — гора на северо-восток от Лояна.

(обратно)

95

Я с милым другом грубо разлучен. — Император Вэнь-ди, опасаясь заговора, запретил братьям возвращаться из столицы вместе.

(обратно)

96

Все белое пятнают мухи черным, — Иносказательно о клеветниках, которые портят жизнь честным людям.

(обратно)

97

О том все думы, кто со мной родился. Возможно ли, что он расстался с жизнью? — Речь идет об умершем в Лояне Цао Чжане.

(обратно)

98

Его душа парит над отчим краем — то есть душа Цао Чжана парит над его уделом.

(обратно)

99

Я не металл, не камень — то есть я не вечен и должен умереть.

(обратно)

100

Как близко даль за десять тысяч ли — то есть расстояние не является для друзей препятствием.

(обратно)

101

Воспроизводятся по изданию: Антология китайских классиков / В новых переводах Александра Гитовича // Лениздат, 1962. — Прим. ред.

(обратно)

102

«Роса на траве» — народная песня, в которой говорится об изменчивости быстротекущей жизни.

(обратно)

103

«Книга Песен» и «Книга Деяний» — произведения Конфуция, прославившие его в веках. Поскольку на политическом поприще Цао Чжи не удалось себя проявить, то он решает оставить свое имя потомству как поэт.

(обратно)

104

«В пятом месяце четвертого года...» — т. е. в 223 году.

(обратно)

105

«...на приеме у государя». — Имеется в виду прием у брата Цао Чжи — вэйского императора Вэнь-ди (Цао Пэй).

(обратно)

106

Шоуян — горы на северо-востоке от Лояна.

(обратно)

107

Великая Долина лежит на западе от Лояна.

(обратно)

108

"...кричит сова..." — иносказание: подданный терпит обиды от государя.

(обратно)

109

"...волки и шакалы..." — иносказание: засилие негодяев, притесняющих честных людей.

(обратно)

110

"...один из тех..." — Имеется в виду Цао Чжан — князь удела Жэньчэн, сводный брат Цао Чжи.

(обратно)

111

Сун-цзы — герой китайских легенд, бессмертный Чи Сун-цзы.

(обратно)

112

"Ведь даже миг приносит перемены..." — Так в одно мгновение скончался Цао Чжан.

(обратно)

113

"Семь шагов". — Предание гласило, что Цао Пэй приказал Цао Чжи за то короткое время, которое нужно, чтобы сделать семь шагов, сочинить под страхом смерти экспромт. В сочиненном Цао Чжи экспромте поэт говорит о тех притеснениях, которые он вынужден терпеть от своего брата Цао Пэя. Выражение "Варят бобы на стеблях бобов" стало образным обозначением вражды родных братьев.

(обратно)

114

"Братьям Ин". — Отправившись в 211 году в Западный поход, Цао Чжи посвятил это стихотворение своим друзьям-поэтам, братьям Ин Дэ-ляню и Ин Су-цзюю.

(обратно)

115

"Там все дворцы... превращены в руины". — Речь идет о Лояне, который в 190 году был подожжен полководцем Дун Чжо, участвовавшим в подавлении крестьянского восстания.

(обратно)

116

"Петушиный бой". — Это стихотворение представляет собой сатиру на праздных, бездеятельных людей, увлекающихся петушиными боями.

(обратно)

117

«...сало дикой кошки...» — жир, которым смазывали голову боевого петуха, суеверно считая, что это делает его неуязвимым для ударов противника.

(обратно)

118

Воспроизводится по изданию: Восточная поэтика / Тексты, исследования, комментарии // М., «Восточная литература» РАН, 1996. — Прим. ред.

(обратно)

119

Ян Дэ-цзу — один из влиятельных князей того времени; проявлял большой интерес к литературе. Однако были ли у него собственные сочинения — неизвестно.

(обратно)

120

Цао Чжи называет каждого из «семи цзяньаньских мужей» их «литературными прозвищами» — Ван Цань по прозвищу Чжун-сюань («Ставший вторым»), Чэнь Линь по прозвищу кун-чжан («Конфуциев жезл»), Сюй гань по прозвищу Вэй-чжан («Великий начальствующий»), Лю Чжэн по прозвищу Гун-чань («Общее дело»), Ин Дан по прозвищу Дэ-Лянь («Ожерелье добродетелей»), [Оставшиеся двое: Кун жун по прозвищу Вэнь-цзюй («Подъевший изящное слово») и Юань Юй по прозвищу Юань-юй («Изначальное сокровище») — Прим. ред.].

(обратно)

121

Синие земли — так автор письма образно называет приморскую область Цинчжоу (букв. «Синяя область»), включавшую в себя полуостров Шаньдун. И Сюй Гань (Сюй Вэй-чжан), и Лю Чжэнь (Лю Гун-гань) — оба происходили из Восточного Приморья.

(обратно)

122

Северное Вэй располагалось в среднем течении р. Хуанхэ, возле ее северной излучины.

(обратно)

123

Имеется в виду г. Лоян — столица последнего императора Ханьской династии.

(обратно)

124

Два легендарных сокровища Древнего Китая. Перл Священного Змея упоминается в философском трактате «Учители из Южного заречья реки Хуай» («Хуайнань-цзы», II в. до н. э). Согласно легенде, суйский князь некогда встретил раненую змею, поразившую его своими размерами. Он вылечил ее, и в благодарность та достала ему со дна р. Янцзы огромную жемчужину. О сокровище (нефрите) Терновых гор рассказывается в другом философском памятнике — «Хань Фэй-цзы». Некто Хэ нашел в Терновых горах, в южном царстве Чу, огромный кусок необработанного нефрита, но никто не признал в нем драгоценность, а нашедшему «за дерзость и обман» отрубили обе ноги. Только через много лет справедливость наконец восторжествовала, Хэ был награжден, а необыкновенное сокровище названо в его честь. Подробнее см. «Бамбуковые страницы». М., 1994, с. 107.

(обратно)

125

Имеется в виду отец Цао Чжи (и Цао Пи) — основатель Вэйской династии полководец Цао Цао.

(обратно)

126

Те же «Учители из Южного заречья...» сообщают: «За пределами Девяти областей (на которые в древности делился Китай. — И. Л.) расположены Восемь топей (видимо, по числу возможных направлений: Восток, Запад, Север, Юг и четыре промежуточных. — И. Л.), а за пределами Восьми топей расположено Восемь скреп (земных)» (см. «Вэньсюань», т. И, с. 928). Что они собой представляли, не совсем ясно, однако очевидно, что они являлись как бы «краем Земли».

(обратно)

127

Т. е. Сыма Сян-жу. Он жил в 179-117 гг. до н. э. Переводы его произведений см. в кн.: «Китайская литература. Хрестоматия», Т. 1, М., 1959, с. 181-194; «Антология китайской поэзии», Т. 1, М., 1957, с. 206-231; «Китайская классическая проза. В переводах акад. В. М. Алексеева», М. 1959, с. 71-76 и др. краткие сведения о нем см. в кн. «Бамбуковые страницы», М., 1994, с. 230-231.

(обратно)

128

По-видимому, употребительная в ханьское время поговорка. См. комментарий Ли Шаня, «Вэньсюань», т. II, с. 928.

(обратно)

129

Дин Цзин-ли (Дин «Почитающий Ритуалы») — «литературное прозвище» Дин И, младшего брата другого Дин И (имена записываются, однако, разными иероглифами и произносятся в разных тонах), ближайшего друга Цао Чжи. По восшествии на престол Цао Пи (220 г.) оба брата Дин И были им казнены как сторонники Цао Чжи, которого новый Сын Неба не любил и опасался.

(обратно)

130

Т. е. Конфуция. Имя «(Чжун)-ни» он получил в честь духа горы Нишань, после молений которому его мать наконец забеременела.

(обратно)

131

Цзы Ю и Цзы Ся — ближайшие ученики и сподвижники Конфуция. Автор опирается здесь на слова Сыма Цяня в его «Исторических записках».

(обратно)

132

Гроза Юга — прозвище знаменитой красавицы древности. В книге «Планы сражающихся царств» («Чжаньго цэ») говорится, что государь царства Цзинь (VII в. до н. э.), заполучив ее, три дня после этого не занимался государственными делами. Однако потом отослал красавицу от себя, сказав: «В будущем кто-нибудь непременно погубит свое царство из-за похоти».

(обратно)

133

«Драконов источник» — «личное имя» одного из трех волшебных мечей, выкованных в древности по приказу чуского царя. Имя свое он получил от названия родника, возле которого плавили металл и ковали меч. Согласно легенде, меч обладал совершенно необыкновенными свойствами. Впоследствии он якобы упал в воду и превратился в дракона.

(обратно)

134

О Лю Цзи-сюе (Лю Бяо-цзы) известно мало. Чжи Юй (ум. в 312 г.) в своем «Описании творений изящной словесности» («Вэнъ чжан чжи») сообщает, что тот дослужился до должности губернатора (тайшоу) и создал в разных жанрах шесть поэтических произведений. См. «Вэньсюань», т. II, с. 928.

(обратно)

135

Тянь Ба — один из знаменитых ораторов, подвизавшийся в царстве Ци.

(обратно)

136

Бог полей (Хоу Цзи) входил в число главных божеств древнекитайского пантеона. Ему были посвящены одни из ворот столицы царства Ци. Возле них встречались и спорили философы и ораторы, подобно тому как они делали это в Греции в садах Академий. В этом смысле в нашей китаистике иногда говорят об «академии Цзися». Здесь были представлены многочисленные сторонники самых разных школ.

(обратно)

137

Пять Владык — мифические правители Китая, правившие им якобы в III тысячелетии до н. э. и заложившие основы его духовной и материальной культуры. Являлись в китайской традиции эталоном мудрости и добродетели. Обычно в их числе называют Хуан-ди (ок. 2550-2450 гг. до н. э.), Чжуань Сюя (ок. 2450-2372 гг. до н. э.), Ди Ку (ок. 2372-2297 гг. до н. э.), Яо (ок. 2297-2179 гг. до н. э.) и Шуня (ок. 2179-2140 гг. до н. э.). Однако существуют и другие варианты.

(обратно)

138

Три царя — основатели древних династий: сяской (Юй, 2140-2095 гг. до н. э.), иньской (Тан, 1711-1698 гг. до н. э.) и чжоуской (Вэнь-ван, ?-1066 гг. до н. э.). Также считались в старом Китае образцами добродетели и государственной мудрости.

(обратно)

139

Пять гегемонов — цари отдельных царств, на которые распался Китай в период упадка чжоуской империи. Поочередно господствовали над Китаем в VIII-V вв. до н. э. Источники расходятся, называя в числе «пятерых гегемонов» различные имена.

(обратно)

140

О Чжун-ляне нам практически ничего не известно. Сам эпизод описывается в комментарии Ли Шаня (См. «Вэньсюань», т. II, с. 928.)

(обратно)

141

Притча о смердящем приводится в компилятивном собрании «Весны и осени Люя» («Люйши чуньцю»): «Среди людей был [один] сильно смердящий. Его родственники, братья, жены, наложницы и знакомые не имели сил жить с ним вместе. Сам он, горюя, поселился у моря. Там среди людей нашлись такие, кто получал удовольствие от его смрада. Днем и ночью следовали [они за ним] и не уходили».

(обратно)

142

Водоемы («Сяньчи») и Шесть стеблей («Лю шин») — названия древних мелодий. Автором первой, согласно легенде, был божественный Хуан-ди, автором второй — божественный Чжуань Сюй. Обе мелодии считались непревзойденными шедеврами.

(обратно)

143

В трактате древнекитайского философа Мо-цзы (он же Мо Ди) есть глава «Отрицание музыки» в трех частях (русск. перевод см. в кн.: «Музыкальная эстетика стран Востока». М., 1967, с. 211-213 и «Древнекитайская философия», т. I. M., 1972, с. 197). Отрицательная позиция Мо-цзы в данном случае объяснялась его критикой расточительности аристократии, которая, по его мнению, наслаждаясь музыкой и танцами, не думала о бедствиях народа.

(обратно)

144

См. «Описание искусств и словесности» Бань Гу [в кн.: «Восточная поэтика», М., 1996, с. 30. — Прим. ред.].

(обратно)

145

Ян Цзы-юнь — «прозвище» Ян Сюна, автора «Образцовых речей», который за свою оду «Охотники с опахалами» был зачислен в число императорских телохранителей. Его высказывание см. [в кн.: «Восточная поэтика», М., 1996, с. 21. — Прим. ред.].

(обратно)

146

Окраинный князек — Цао Чжи, который был удален от двора своим подозрительным братом, императором Цао Пи (Вэнь-ди), и долгие годы провел в «почетной» ссылке.

(обратно)

147

Т. е. на каменных стелах и бронзовых треножниках, где делались надписи о знаменательных событиях.

(обратно)

148

Согласно словам отца китайской историографии Сыма Цяня, на «знаменитой горе» (иногда переводят: «на известной горе») он спрятал для потомков экземпляр своего многотомного труда «Исторические записки» («Ши-цзи»). Слова «правдивые записи», «речи единственной [в своем роде] школы» — также перекличка с Сыма Цянем, с которым Цао Чжи тем самым постоянно себя как бы сравнивает.

(обратно)

149

Воспроизводится по изданию: Антология китайской поэзии в 4-х томах. Том 1. / М., ГИХЛ, 1957. — Прим. ред.

(обратно)

150

То есть в 222 году новой эры.

(обратно)

151

...был на аудиенции у государя в столице. — В 220 г. н. э. Цао Пэй (Вэнь-ди), старший брат поэта Цао Чжи, стал императором. Цао Пэй всячески преследовал брата, отстранив его от участия в правлении.

(обратно)

152

Сун Юй — поэт IV в. до н. э. Написал оду «Бессмертная фея», в которой описывает, как он гулял с чуским князем Хуай-ваном в Юньмыне. Князь заснул и во сне имел свидание с прекрасной феей.

Поэма Сун Юя, воспевающая красоту феи, вдохновила Цао Чжи.

(обратно)

153

Столицу я покинул... — то есть покинул город Лоян.

(обратно)

154

В свой удел / я возвращался... — Цао Чжи был удельным князем. Удел его находился на территории нынешней провинции Шаньдун.

(обратно)

155

Ицюе — гора к югу от Лояна, на территории нынешней провинции Хэнань.

(обратно)

156

Хуаньюань — гора в Хэнани.

(обратно)

157

Тунгу — ущелье к югу от Лояна.

(обратно)

158

Цзиншань — гора на территории нынешней провинции Хэнань.

(обратно)

159

В палях, где чжи растет... — Другими словами — в волшебных полях, где встречаются духи и феи; чжи — растение, якобы дающее долголетие.

(обратно)

160

Роща тополей — место, придуманное автором.

(обратно)

161

У Ло-реки есть фея, говорят... — По преданию, в реке Ло (протекает по территории нынешних провинций Шэньси и Хэнань) утопилась дочь легендарного императора Фу Си (XXIII в. до н. э.) и стала духом этой реки.

(обратно)

162

Цзяо Фу. — В древней легенде о Цзяо Фу рассказывается, что он встретил двух фей на берегу реки и попросил у них яшмовые подвески. Феи исполнили его просьбу. Цзяо Фу спрятал подарок за пазуху, но не прошел он и десяти шагов, как яшма исчезла. Оглянувшись, он обнаружил, что феи бесследно исчезли.

(обратно)

163

Две госпожи, что, будучи в живых / Считали Южный Сян своей отчизной... — Имеются в виду две жены легендарного императора Шуня, оплакивавшие его смерть на берегу реки Хань и утонувшие в ней.

(обратно)

164

...песню завели о Пастухе... — Имеется в виду древняя легенда о пастухе и ткачихе. Простой пастух, бедный и трудолюбивый человек, однажды увидел, как купаются феи. Он спрятал одежду одной из них. При появлении пастуха все феи оделись и поднялись в небо (они были служанками феи Сиванму). Пастух пленился оставшейся феей и сделал ее своей женой. Вернувшись на небо, феи рассказали о случившемся царице и вновь спустились на землю. Разгневанная поступком служанки, царица послала на землю своих слуг, приказав им разыскать молодых. Супруги были доставлены на небо, где в наказание их сделали звездами, навсегда отделенными друг от друга Млечным путем.

(обратно)

165

Пин И — дух ветров.

(обратно)

166

Фэн И — по поверьям древних китайцев, божество, обитающее в реках.

(обратно)

167

Нюй-ва — сестра сказочного императора Фу-си. Легенда говорит, что у нее было тело змеи и человеческая голова и она за день совершала семьдесят превращений. Когда во время битвы титанов Кан-хуэй (один из титанов) опрокинул гору Бучжоу и небо обвалилось на северо-западе, Нюй-ва поддержала и укрепила его. Ей же приписывается множество чудес, в том числе и создание человека из куска глины.

(обратно)

168

Пора им колесницу окружать. — По китайским поверьям, духи ездят в облачной колеснице, в которую впряжены драконы.

(обратно)

169

Воспроизводится по изданию: Цао Чжи. Семь печалей / М., Худ лит-ра, 1973. — Прим. ред.

(обратно)

170

Легендой про юного Цзяо Фу... — Некий юноша, по имени Цзяо Фу, рассказывает легенда, встретил на берегу двух фей и попросил подарить ему яшмовые подвески. Те исполнили его просьбу. Цзяо Фу спрятал подарок за пазуху, но не прошел и десяти шагов, как обнаружил, что яшма бесследно исчезла. Оглянулся — скрылись и феи.

(обратно)

171

Вздыхают о Паогуа, звезде печальной и сирой. — Звезда Паогуа, по преданию, жила в одиночестве на восточном краю неба.

(обратно)

172

...о Пастухе одиноком — По преданию, только один раз в год может встретиться звезда Пастух со своей возлюбленной, звездой Ткачихой. Для этого Пастух наводит мост, сплетенный из цветов, через Млечный Путь и по нему спешит на свидание.

(обратно)

173

Пин И — дух ветра и дождя.

(обратно)

174

Фэн И — божество, обитавшее в реках.

(обратно)

175

Нюй-ва — мифическая героиня, якобы починившая расплавленным камнем обвалившуюся часть небосвода.

(обратно)

176

Публикуется впервые с разрешения дочери академика В. М. Алексеева — М. В. Баньковской. Подготовка текста и комментарии осуществлены Л. Н. Меньшиковым. — Прим. ред.

Цао-Чжи (Цао Цзы-цзянь) — 129-232 гг. Младший брат Цао Пэя (Вэйского Вэнь-ди, 187-226 гг.), один из великих поэтов, оказавших сильное влияние на последующую поэзию. Любимый сын Цао-Цао (155-220 гг.), который прочил его в наследники. Когда в 220 г. Цао Пэй занял трон, он сослал брата в область Чэнь. Цао Чжи был признанным главой литературной группы «Семь талантов периода Цзянь-ань» (годы Цзянь-ань — 196-220). Его поэма «Фея реки Ло» написана в изгнании.

(обратно)

177

Хуан-чу — девиз годов правления Вэйского Вэнь-ди (Цао Пэя) в 220-226 гг. Третий год — 222.

(обратно)

178

Река Ло (Лочуань) — приток Хуанхэ, на северном берегу которой стоит тогдашняя столица Вэй Лоян. Цао Чжи, чтобы добраться до владения Чэнь, [должен был переправиться через эту реку — Прим. ред.].

(обратно)

179

Вдохновился Сун Юем — имеется в виду поэма Сун Юя (ок. 290 — ок. 223 гг. до н. э.) «Святая фея».

(обратно)

180

Ицюэ... Хуаньюань... Тунгу... Цзиншань... — путь Цао Чжи после переправы через р. Лочуань шел сначала на юг (до Ицюэ), а потом на восток через долину Тунгу, перевал Хуаньюань и гору Цзиншань.

(обратно)

181

Поле с чудной травой чжи — чжи или линчжи — трава бессмертия китайских легенд, растущая в высоких горах.

(обратно)

182

Владела лучшим поведеньем и понимала смысл стихов канона Ши — т. е. изучала древнюю «Книгу Ритуала» (Ли цзи) и «Книгу Песен» (Ши цзин), получив тем самым самое изысканное воспитание.

(обратно)

183

Цзяо-фу (Чжэн Цзяо-фу) — легендарный персонаж, якобы встретивший двух девиц, духов реки, вручивших ему брелок в залог будущих встреч, но потом они исчезли и их брелок тоже.

(обратно)

184

Ю — легендарный зверек, похожий на кабаргу, который всего пугается, мечется туда-сюда и никак не выберет, на чем остановиться. Так же всего боится и лисица.

(обратно)

185

Шли за двумя теми дамами — женами с Южного Сяна — Э-Хуан, Нюй-ин, две жены легендарного Шуня, дочери легендарного Яо, которые после смерти супруга оплакивали его на берегах реки Сян (южный приток Цзяна).

(обратно)

186

Пао, звезда на небе — звезда Паогуа, отстоящая далеко от всех других звезд, символ одиночества.

(обратно)

187

Волопас — или Небесный Пастух, влюбленный в Небесную Ткачиху, но разлученный с ней: ее звезда по одну сторону Небесной Реки (Млечного Пути), а его — по другую.

(обратно)

188

Нюй-ва — сестра древнейшего в китайских легендах «императора» Фу-си.

(обратно)

Флибуста

Фея реки Ло (fb2)

Цао Чжи Фея реки Ло

Л.Е. Черкасский. Человек в поэзии Цао Чжи

Цао Чжи в переводах Л.Е. Черкасского

Белый скакун[6]

Стихи о славной столице

Тайшаньский напев

Вздохи

Встретил у ворот путника

Иволга

Креветка и угорь

Провожаю братьев Ин

I

II

Дикий гусь[18]

Перекати-поле

Ткачиха[19]

Где-то в южной стране...

Куда я стремлюсь

Песня

Расстаюсь с другом

Северный ветер

I

II

III

IV

В женских покоях

В далеких скитаньях

Озеро, покрытое лотосом

Путник

Домой

«Облаков, несущих радость...»

Журавли

Стихи за семь шагов

Семь печалей

Красавица

«Ползучие стебли...»

Ряска

Песня

Покинутая женщина

Посвящаю Сюй Ганю[42]

Посвящаю Дин И[47]

Посвящаю Ван Цаню[49]

Посвящаю Цао Бяо, вану удела Бома[53]

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Вновь посвящаю Дин И

«Помогли дракону тучи...»

Поднимаюсь в небо

Путешествие к небожителям

Летящий дракон

Бессмертие

На краю облаков

Мелодии кунхоу[72]

О бренности

«День угасает...»

Три стихотворения на мотив «Желаю отправиться к Южным горам»[77]

* * *

* * *

* * *

О совершенном человеке

Трое благородных[79]

«Для Чао Мир был нехорош...»

Пиршество

В походе[85]

Петушиный бой

Когда запряжены коляски...

Мор

Цао Чжи в переводах других авторов

Переводы В.А. Журавлева[86]

Песня о полевой иволге

Вздохи[88]

Переводы А. Е. Адалис[92]

Посвящаю Бяо, князю удела Бома[93]

Цао Чжи
Фея реки Ло

Белый скакун^[6]

Дикий гусь^[18]

Ткачиха^[19]

Посвящаю Сюй Ганю^[42]

Посвящаю Дин И^[47]

Посвящаю Ван Цаню^[49]

Посвящаю Цао Бяо, вану удела Бома^[53]

Мелодии кунхоу^[72]

Три стихотворения на мотив «Желаю отправиться к Южным горам»^[77]

Трое благородных^[79]

В походе^[85]

Переводы В.А. Журавлева^[86]

Вздохи^[88]

Переводы А. Е. Адалис^[92]

Посвящаю Бяо, князю удела Бома^[93]

Переводы А.И. Гитовича^[101]

На мотив «Роса на траве»^[102]

Семь шагов^[113]

Братьям Ин^[114]

Петушиный бой^[116]

Переводы И.С. Лисевича^[118]

Послание к Ян Дэ-цзу^[119]

Приложение
Фея реки Ло (антология переводов)

Перевод А.Е. Адалис^[149]

Перевод Л.Е. Черкасского^[169]

Перевод В.М. Алексеева^[176]