Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза (fb2)

- Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза [сборник litres] (пер. Мария Федоровна Лорие,Кирилл Александрович Савельев,Сергей Ю. Ильин) 8041K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза

Великий Гэтсби

Надень золотую шляпу и скачи перед ней,
Пока она не скажет: «О возлюбленный мой!
О мой возлюбленный златошляпый прыгун,
Я буду навек с тобой!»
Томас Парк Д’инвильерс^[1]

Глава первая

В пору моей впечатлительной юности отец дал мне совет, который с того времени нейдет у меня из головы. «Всякий раз, как у тебя возникнет желание осудить кого-то, – сказал он, – вспоминай, что не все люди получили на этом свете блага, которые выпали на твою долю».

Вот и все, что он мне сказал, впрочем, разговоры наши всегда отличались редкостным немногословьем, и потому я понял: отец подразумевал нечто большее. В результате я приобрел склонность воздерживаться от любых суждений – привычка, благодаря которой мне раскрывало души немалое число интересных людей, хоть она же и обращала меня в жертву закоренелым занудам. Обладатель не вполне нормального разума умеет быстро обнаруживать такую склонность в человеке нормальном и вцепляться в него мертвой хваткой, отчего и получилось, что в колледже меня несправедливо считали тонким интриганом, поскольку люди никому не любопытные, дичившиеся всех прочих, посвящали меня в свои горестные тайны. По большей части я их откровений отнюдь не искал и нередко, едва поняв по некоторым безошибочно узнаваемым признакам, что на горизонте замаячила интимная исповедь, изображал сонливость, великую занятость или неприязненную легковесность; ведь интимные исповеди молодых мужчин или, по крайней мере, выражения, в которые они облекаются, как правило, отдают плагиатом либо основательно замутняются очевидными недомолвками. Воздерживаться от суждений – значит питать неутолимую надежду. Я и поныне боюсь упустить что-нибудь важное, если вдруг забуду то, что не без тщеславия утверждал мой отец и не без тщеславия повторяю я: что краеугольное качество добропорядочности распределяется между нами, рождающимися на свет, не поровну.

Ну вот, побахвалившись подобным образом присущей мне терпимостью, я готов признать, что и ей положены определенные пределы. Поведение человека может иметь фундаментом крепкую скальную породу, а может и болотную топь, однако по пересечении определенной черты я перестаю интересоваться тем, что лежит в его основе. Вернувшись прошлой осенью с востока страны, я томился жаждой единообразия мира: желал, чтобы он, когда дело идет о нравственности, застывал по стойке «смирно», а сумбурные экскурсии с правом осмотра тайников человеческих душ более не привлекали меня. Исключением стал лишь Гэтсби, тот, именем коего названа эта книга, – Гэтсби, олицетворявший все, к чему я питал безучастное презрение. Если личность можно оценивать по непрерывной череде удачных жестов, то в нем действительно присутствовало нечто блестящее, обостренная восприимчивость к посулам жизни; он был подобен сложному прибору, который слышит землетрясения, происходящие в десяти тысячах миль от него. Эта отзывчивость не имела ничего общего с вялой впечатлительностью, которая носит благородное прозвание «творческая натура», – она была поразительным даром надежды, романтической готовности ко всему на свете, даром, какого я не встречал больше ни в ком и какой навряд ли увижу снова. Нет, в конечном счете, Гэтсби оказался человеком замечательным – это те, кто жил за его счет, та грязная пыль, что вилась по пятам за его мечтаниями, – она заставила меня на время утратить интерес к бесплодным печалям и взлетам наделенных куцыми крыльями людей.

Происхожу я из видной, состоятельной семьи, три поколения которой жили в родном моем городе на Среднем Западе. Каррауэи – это подобие клана; согласно преданию, мы ведем свой род от герцогов Баклю, хотя непосредственным основателем нашей линии был брат моего деда, перебравшийся сюда в пятьдесят первом, отправивший кого-то взамен себя на Гражданскую войну и основавший оптовую торговлю скобяным товаром, возглавляемую ныне моим отцом.

Двоюродного дедушку мне видеть не довелось; предполагается, однако ж, что я похож на него, – доказательством служит довольно топорной работы портрет его, висящий в кабинете отца. Учебу в Нью-Хейвене я закончил в 1915 году, ровно через четверть века после отца, и несколько позже принял участие в той запоздалой миграции тевтонского племени, что получила название Мировой войны. Наш контрудар доставил мне удовольствие столь большое, что, и вернувшись домой, я все никак не мог успокоиться. Средний Запад представлялся мне теперь не уютным центром вселенной, но ее неказистой окраиной – и потому я надумал поехать на Восток, дабы изучить тонкости обращения с долговыми обязательствами. Каждый, кого я знал, занимался долговыми обязательствами, вот я и решил, что этот бизнес в состоянии прокормить еще одного холостяка. Тетушки мои и дядюшки обсуждали сей замысел с таким усердием, точно дело шло о выборе для меня частной школы, и наконец постановили: «Ну, что же, д-да», сохраняя, впрочем, на лицах мрачное, неуверенное выражение. Отец согласился в течение года выплачивать мне содержание, и весной двадцать второго я отправился на Восток – навсегда, как я полагал.

Разумнее всего было подыскать жилище в городе, однако время стояло теплое, а я только что покинул край просторных лужаек и приветливых деревьев, поэтому, когда работавший в одном со мной офисе молодой человек предложил снять с ним на пару дом в пригороде, я счел эту мысль превосходной. Он подыскал видавшее виды шаткое бунгало, сдававшееся за восемьдесят долларов в месяц, но в последнюю минуту фирма отослала его в Вашингтон, и пришлось мне отправиться за город одному. У меня была собака – во всяком случае, пробыла несколько дней, пока не сбежала, – старенький «Додж» и финских кровей служанка, которая стелила мою постель, готовила завтрак и вполголоса делилась сама с собой, стоя у электрической плитки, перлами финской мудрости.

День-другой мне было одиноко, но затем поутру меня остановил на дороге человек, приехавший туда позже меня.

– Не скажете, как попасть на Вест-Эгг? – сокрушенно осведомился он.

Я объяснил. И продолжил свой путь, уже не терзаясь одиночеством: я обратился в проводника, следопыта, первого поселенца. Сам того не заметив, человек этот даровал всему, что меня здесь окружало, свободу.

В то утро, под солнцем и трепетом листвы, которая словно рвалась из древесных ветвей, как при замедленной киносъемке, ко мне вернулась привычная уверенность: с летом жизнь начинается заново.

Мне предстояло прежде всего столь многое прочитать, впитать столько здоровья из молодого воздуха, которым так привольно дышалось. Я купил десяток томов по банковскому и кредитному делу, по ценным бумагам, и они выстроились на полке, красные с золотом, похожие на только что отчеканенные монеты, обещая открыть ослепительные тайны, ведомые лишь Мидасу, Моргану и Меценату. Впрочем, я имел возвышенное намерение прочесть и множество иных книг. В колледже я питал склонность к литературе – в один год написал даже для «Йель-Ньюс» несколько весьма напыщенных и тривиальных передовых статей, – и теперь собирался обновить эту сторону моей жизни, снова стать самым узким из всех специалистов – «широко образованным человеком». И это не праздная ирония – в конце концов, жизнь удобнее всего созерцать, имея в своем распоряжении только одно оконце.

Случай распорядился так, что дом я снял в одном из самых удивительных поселений Северной Америки. Оно находится на длинном, бестолковом острове, что тянется от Нью-Йорка прямо на восток, – здесь среди прочих причуд природы имеется два необычных геологических курьеза. В двадцати милях от города во влажное задворье Нью-Йорка, именуемое проливом Лонг-Айленд – а это самое обжитое в Западном полушарии морское пространство, – вдается пара огромных, одинаковых по очертаниям «яиц», разделенных бухтой, каковую местные жители с учтивой снисходительностью именуют «заливом». Подобно колумбовым, совершенной овальностью эти «яйца» не отличаются, оба слегка приплюснуты со стороны «залива», однако физическое подобие их наверняка сбивает с толку парящих над ними чаек. Бескрылых же существ куда сильнее завораживает их несходство во всем, кроме формы и размера.

Я жил в Вест-Эгг, бывшем, как бы это сказать… менее фешенебельным, чем Ист-Эгг, хотя это поверхностное слово едва ли передает странный и не в малой мере зловещий контраст двух островов. Дом мой стоял на самой оконечности «яйца», не более чем в пятидесяти ярдах от Пролива, и был затиснут между двумя огромными дворцами, которые сдавались за двенадцать, а то и пятнадцать тысяч в сезон. Возвышавшийся справа, колоссальный по каким угодно меркам, был, на деле, имитацией нормандского Hôtel de Ville^[2] – с фланговой башней, новизна которой просвечивала сквозь реденькую бородку юного плюща, мраморным бассейном и сорока с лишком акрами лужаек и парков. То была обитель Гэтсби. Правильнее сказать, поскольку знакомство с мистером Гэтсби я свел не сразу, то была обитель джентльмена, носившего эту фамилию. Мой же дом представлялся бельмом на глазу, однако бельмом маленьким и потому его проглядели, а я получил возможность наслаждаться видом на Пролив и на кусочек одной из лужаек моего соседа. Утешительная близость к миллионерам – и всего за восемьдесят долларов в месяц.

На другом берегу «залива» посверкивали выстроившиеся вдоль воды белоснежные дворцы фешенебельного Ист-Эгг, и начало истории того лета пришлось, по сути, на вечер, когда я отправился туда, чтобы пообедать с мистером и миссис Том Бьюкенен. Дэйзи приходилась мне троюродной племянницей, а Тома я знал по университету. Кроме того, сразу после войны я провел с ними два дня в Чикаго.

Муж Дэйзи, обладатель множества физических достоинств, был одним из самых мощных тайт-эндов, какие когда-либо играли в футбольной команде Нью-Хейвена – фигурой масштаба, в некотором роде, национального, одним из тех, кто в двадцать один год достигает таких, пусть и до крайности узких, но высот, что дальнейшая их жизнь приобретает привкус поражения. Семья Тома была несусветно богата – даже в колледже его безудержное мотовство порождало множество нареканий, – ныне же он покинул Чикаго ради Востока с размахом попросту ошеломительным: перевезя, к примеру, из Лейк-Фореста целый табун пони для игры в поло. Трудно представить, что человек моего поколения может быть богат настолько, чтобы позволить себе подобную роскошь.

Что привело их на Восток, я не знаю. Они прожили, без какой-либо на то причины, год во Франции, а после их словно вихрь какой-то носил по местам, где богатые люди играют в поло и упиваются обществом друг друга. Это последний переезд, сказала мне по телефону Дэйзи, однако я ей не поверил – читать в ее сердце я не умел, но чувствовал, что Том так и будет носиться по свету, выискивая без особой веры в успех драматическую взвинченность какого-то невозвратимого футбольного матча.

Оттого и случилось, что теплым ветреным вечером я отправился на Ист-Эгг повидать двух давних знакомых, которых почти не знал. Дом их оказался изукрашенным даже пуще, чем я полагал, – то был глядевший на «залив» праздничный, красный с белым особняк георгианской колониальной поры. Лужайка начиналась от пляжа и на протяжении четверти мили взбегала к парадной двери, перепрыгивая через посыпанные толченым кирпичом дорожки, огибая солнечные часы и горевшие множеством красок сады, – и наконец, когда я достиг особняка, вспорхнула яркими виноградными лозами по его боковой стене, словно не сумев приостановить свой бег. Фасад прорезала череда французских окон, распахнутых в теплый ветреный послеполудень и сиявших отражениями золота, а на парадной веранде стоял, широко расставив ноги, одетый для верховой езды Том Бьюкенен.

Он изменился со времен Нью-Хейвена. Ныне это был крепкий тридцатилетний мужчина с соломенными волосами, довольно жестким ртом и высокомерной повадкой. На лице его главенствовали светившиеся надменностью глаза, которые сообщали Тому вид угрожающе подавшегося корпусом вперед человека. И даже дамская щеголеватость наездницкого наряда не способна была скрыть огромную мощь его тела – казалось, что икры Тома, неимоверно напрягая шнуровку, до отказа наполняют поблескивающие высокие ботинки, а когда он поводил плечами, видно было, как под тонкой тканью сюртука ходят колоссальные бугры мышц. То было тело, способное на огромные усилия, – жестокое тело.

Голос Тома, резкий хрипловатый тенор, лишь усиливал создаваемое им впечатление вздорной капризности. В голосе Тома Бьюкенена звучала – даже когда он обращался к тем, кто ему нравился, – нотка покровительственной презрительности, и я знал в Нью-Хейвене немало людей, которые его на дух не переносили.

«Я, в отличие от вас, настоящий мужчина, да и посильнее вашего буду, – казалось, желал сказать он, – однако из этого не следует, что я всегда прав». Мы состояли в одном тайном студенческом обществе, и, хотя близкими друзьями не стали, мне всегда казалось, что Том неплохо ко мне относится и испытывает смутное желание произвести на меня приятное впечатление, не поступившись, однако ж, своей вызывающей и какой-то тоскливой резкостью.

Несколько минут мы беседовали, стоя на залитой солнцем веранде.

– Недурственным я здесь обзавелся жилищем, – сказал он, окидывая неспокойным взглядом свои владения.

Он развернул меня кругом и обвел широкой плоской ладонью открывавшийся с веранды вид, охватив этим жестом притопленный в землю итальянский парк, пол-акра темных роз, которые наполняли воздух язвящим ароматом, и покачивавшуюся у берега тупоносую моторную яхту.

– Все это принадлежало Демэйну, нефтедобытчику. – Он снова развернул меня, учтиво, но резко. – Пошли в дом.

Пройдясь под высокими потолками вестибюля, мы вступили в яркое, розовых тонов пространство, которое неуверенно удерживали внутри дома французские окна, светившиеся на противоположных его краях. Окна стояли настежь, белея на свежей зелени наружной травы, казалось проникавшей отчасти и в глубь дома. Легкий ветер гулял по комнате, вдувая в нее занавеси на одном конце и выплескивая, как светлые флаги, вовне на другом, скручивая их, взметая к глазированному свадебному торту потолка, а после зыбля над виноцветным ковром, устилая его бегущими, словно по морю, тенями.

Единственным, что хранило в этой комнате совершенную неподвижность, был огромный диван, над которым парили, чуть покачиваясь, точно монгольфьеры на привязи, две молодые женщины. Обе в белом, платья обеих струились и колыхались, как будто их обладательницы только что приземлились здесь, совершив недолгий облет дома. Должно быть, я простоял несколько мгновений на пороге комнаты, вслушиваясь в хлопки и щелчки занавесей, в постаныванья картины на стене. Затем раздался гулкий удар – это Том Бьюкенен захлопнул задние окна, и пойманный в ловушку ветер испустил в комнате дух, и занавеси, и ковры, и две молодые женщины медленно опали из воздуха на свои места.

Той, что была помоложе, я не знал. Она лежала, вытянувшись на своем конце дивана, совершенно неподвижная, чуть приподняв подбородок, словно уравновесив на нем некий предмет, почти наверняка обреченный на падение. Если она и заметила меня краем глаза, то ничем этого не показала – и я, пораженный, едва не забормотал слова извинения за то, что нарушил, явившись сюда, ее покой.

Вторая женщина, Дэйзи, честно попыталась встать – чуть наклонилась вперед, но затем издала нелепый, чарующий смешок, и я, тоже усмехнувшись, вошел в комнату.

– Я п-парализована счастьем.

Она усмехнулась снова, словно сказала нечто до крайности остроумное, на миг задержала мою ладонь в своей, вглядываясь мне в лицо, заверяя меня этим взглядом, что никого на свете ей не хотелось бы видеть так сильно. Обычная ее манера. Тихим бормотком Дэйзи дала мне понять, что увлеченная странной балансировкой женщина носит фамилию Бейкер. (Да, я знаю, поговаривают, будто Дэйзи придумала свой бормоток, чтобы заставить людей склоняться к ней поближе, – пустая придирка, не делающая его менее очаровательным.)

Так или иначе, губы мисс Бейкер дрогнули, она почти неприметно кивнула мне и снова откинула голову назад – надо полагать, та вещь, равновесие которой она старалась сохранить, качнулась, чуть напугав ее. И снова с моих губ едва не сорвались извинения. Почти всякое проявление довольства собой сражает меня, внушая почтительный трепет.

Я взглянул на кузину, и та начала задавать мне вопросы – негромким, пронимающим душу голосом. Голосом из тех, за возвышениями и падениями которых слух наш следит поневоле, как если бы каждая произносимая ими фраза была совокупностью музыкальных нот, которая никогда больше не прозвучит. Грустное, миловидное лицо Дэйзи не лишено было живости – живые глаза, живой и страстный рот, – но в голосе пело волнение, забыть которое мужчинам, неравнодушным к ней, было трудно: напевный напор, едва различимое «слушай», уверение, будто вот совсем недавно она проделала нечто веселое, волнующее и, подождите часок, – проделает снова.

Я рассказал ей, как по пути на восток задержался на день в Чикаго и как десяток людей, которых я в нем повстречал, просили передать ей сердечный привет.

– Так по мне там скучают? – восторженно вскричала она.

– Город попросту безутешен. Левое заднее колесо каждой машины выкрашено в черный цвет – вылитый похоронный венок – и во всю ночь вдоль Северного берега разносятся стенания.

– Какая роскошь! Давай вернемся туда, Том. Завтра же! – к чему она ни с того ни с сего добавила: – Ты должен взглянуть на малышку.

– С удовольствием.

– Она спит. Ей три годика. Ты ее когда-нибудь видел?

– Никогда.

– Так взгляни непременно. Она…

Беспокойно круживший по комнате Том Бьюкенен остановился, положил ладонь мне на плечо.

– Чем ты занимаешься, Ник?

– Долговыми обязательствами.

– Где?

Я назвал нашу компанию.

– Никогда о них не слышал, – решительно заметил Том.

Меня это рассердило.

– Услышишь, – отрывисто ответил я. – Если останешься на Востоке.

– О, на Востоке-то я останусь, будь уверен, – сказал он, взглянув на Дэйзи, а затем снова на меня, словно в ожидании чего-то еще. – Я был бы черт-те каким дураком, если бы поселился где-то еще.

И вот тут мисс Бейкер объявила: «Безусловно!» – столь неожиданно, что я вздрогнул, – то было первое слово, произнесенное ею со времени моего появления в комнате. Очевидно, ее оно удивило не меньше, чем меня, поскольку мисс Бейкер зевнула и в несколько проворных движений поднялась на ноги.

– Совсем одеревенела, – пожаловалась она. – Сколько себя помню, все лежу и лежу на этой софе.

– Только не смотри на меня с укоризной, – сердито отозвалась Дэйзи. – Я тебя с самого полудня пыталась в Нью-Йорк вытащить.

– Нет, спасибо, – сказала мисс Бейкер четырем коктейлям, как раз в этот миг внесенным в комнату. – Мне безусловно нужно следить за формой.

Хозяин дома уставился на нее, словно не поверив своим ушам.

– Тебе? – Он взял бокал и заглянул в него так, точно там плескалось что-то на самом донышке. – Как тебе вообще удается чего-то достичь – это выше моего понимания.

Я смотрел на мисс Бейкер, гадая, чего же это она «достигла». Смотреть на нее было приятно. Стройная девушка с маленькой грудью, со станом, прямизну которого она подчеркивала, слегка отводя, точно юный кадет, плечи назад. Она тоже обратила ко мне взгляд серых, прищуренных от солнечного света глаз, и на ее бледном, чарующем, недовольном чем-то лице обозначилось выражение воспитанного ответного интереса. Теперь я сообразил, что где-то уже видел ее – или ее фотографию.

– Вы живете на Вест-Эгг, – надменно произнесла она. – Я там кое-кого знаю.

– А я так ни единого человека…

– Ну, Гэтсби-то вы знать должны.

– Гэтсби? – переспросила Дэйзи. – Какого Гэтсби?

Прежде чем я успел сообщить, что так зовут моего соседа, нас позвали к столу; Том Бьюкенен, властно просунув свою мускулистую руку под мою, повлек меня из комнаты, словно переставляя шашку с одной клетки на другую.

Стройные, неторопливые молодые женщины вышли, слегка подбоченившись, опережая нас, на розовых тонов веранду, глядевшую в сторону заката, подступили к столу, на котором подрагивало под стихавшим ветром пламя четырех свечей.

– А свечи-то к чему? – неодобрительно нахмурилась Дэйзи. И погасила их щелчками пальцев. – Через две недели – самый длинный в году день.

Она обратила к нам вдруг просиявшее лицо.

– Вы тоже всегда ждете самого длинного дня в году, а потом пропускаете? Я вечно жду, а потом пропускаю.

– Нужно будет что-нибудь на него придумать, – предложила, зевнув, мисс Бейкер и присела за стол так, словно в постель улеглась.

– Ладно, – сказала Дэйзи. – А что?

Она беспомощно взглянула на меня:

– Что обычно придумывают люди?

Я еще не успел ответить, как она, с испугом уставившись на свой мизинец, пожаловалась:

– Смотрите! Я поранилась.

Мы посмотрели – костяшка мизинца отливала темной синевой.

– Это твоя работа, Том, – укоризненно сказала Дэйзи. – Я знаю, ты не нарочно, но ты это сделал. Вот что я получила, выйдя замуж за такое животное, за огромный, громоздкий, нескладный образчик…

– Мне не нравится слово «нескладный», – сварливо перебил ее Том, – даже в шутку.

– Нескладный, – упрямо повторила Дэйзи.

Время от времени она и мисс Бейкер заговаривали вместе, с шутливой бессвязностью, однако назвать эти речи пустой болтовней было нельзя, в словах двух женщин неизменно присутствовало то же спокойствие, что и в их белых платьях, в безразличных, лишенных любых желаний глазах. Они были здесь, рядом, они принимали наше с Томом присутствие, они прилагали приятные, учтивые усилия к тому, чтобы развлечь нас или развлечься самим. Обе знали, что обед в скором будущем завершится, а несколько позже завершится и вечер и о нем можно будет забыть. Все это сильно отличалось от запада страны, где вечера торопливо переходят из одной стадии в другую, близясь к концу в сопровождении нервной боязни финала или неизменно обманчивых предвкушений.

– Рядом с тобой, Дэйзи, я начинаю чувствовать себя человеком нецивилизованным, – признался я под второй бокал отдававшего пробкой, бойкого, хоть и впечатляющего кларета. – Ты не могла бы порассуждать о видах на урожай или о чем-то еще в таком роде?

Я и сам не взялся бы объяснить, что хотел этим сказать, однако прием мои слова получили неожиданный.

– Цивилизация гибнет, – вдруг резко выпалил Том. – Я на этот счет большой пессимист. Ты читал «Возвышение цветных империй» Годдара?

– Нет, а что? – ответил я, немного дивясь его тону.

– Да ничего, просто хорошая книга, каждому стоит прочесть. Идея ее в том, что если мы не будем начеку, белую расу… ну, оттеснят на второй план. Книга научная, в ней все доказано.

– Том обращается в необычайно вдумчивого человека, – сказала Дэйзи, состроив гримаску беспечной печали. – Читает серьезные книги, в которых много длинных слов. Какое это слово мы…

– Я читаю научные книги, – заявил Том, бросив на нее раздраженный взгляд. – Этот малый все просчитал. Нам, господствующей расе, следует сохранять бдительность, иначе власть над миром захватят другие расы.

– Перебить их всех, и дело с концом, – прошептала Дэйзи, свирепо подмигивая жаркому солнцу.

– Тебе следовало поселиться в Калифорнии… – начала мисс Бейкер, но Том, грузно сместившись в кресле, не дал ей закончить.

– Мысль его в том, что мы – люди нордической расы. Я, ты, и ты, и… – после кратчайшего колебания он легко кивнул Дэйзи, включив в нашу компанию и ее, и она снова мне подмигнула. – Это мы создали все, из чего состоит цивилизация – ну, там, науку, искусство и прочее. Понимаешь?

Что-то жалкое присутствовало в озабоченности Тома – казалось, ему уже не хватало самодовольства, хоть и усилившегося против прежнего. Когда же – почти сразу вслед за его вопросом – в доме затрезвонил телефон и дворецкий покинул веранду, Дэйзи, воспользовавшись заминкой в разговоре, склонилась ко мне.

– Я хочу открыть тебе семейную тайну, – воодушевленно прошептала она. – Насчет носа дворецкого. Хочешь узнать про нос дворецкого?

– Ради этого я к вам и приехал.

– Так вот, он не всегда был дворецким. Раньше он служил у одних людей в Нью-Йорке, отчищал их столовое серебро, а у них человек двести за стол садилось. Чистил он его, чистил с утра и до ночи, и, наконец, это занятие стало вредить его носу…

– А там и пошло – от плохого к худшему, – вставила мисс Бейкер.

– Да. Все пошло от плохого к худшему и кончилось тем, что ему пришлось отказаться от места.

На мгновение последний свет солнца с романтической нежностью коснулся ее просиявшего лица; голос Дэйзи словно притянул меня, я слушал его, затаив дыхание, но тут сияние стало меркнуть, каждый луч покидал ее лицо с медлящим сожалением, – как ребенок, уходящий при наступлении сумерек с милой ему улицы.

Дворецкий вернулся и что-то пробормотал Тому на ухо, Том нахмурился, отодвинул свое кресло от стола и, не промолвив ни слова, ушел в дом. Его отсутствие словно подстегнуло какие-то мысли Дэйзи, она снова подалась вперед и заговорила, пылко и певуче:

– Так приятно видеть тебя за нашим столом, Ник. Ты напоминаешь мне м-м… розу, совершенную розу. Ведь так? – Она повернулась за подтверждением к мисс Бейкер. – Совершенная роза, верно?

Это неправда. На розу я не похож и отдаленно. Дэйзи всего лишь импровизировала, но источала при этом такую берущую за душу доброту, что казалось, будто само ее сердце пыталось подобраться ко мне поближе, укрывшись в одном из этих тихих, трепетных слов. А затем она вдруг бросила салфетку на стол, извинилась и тоже ушла в дом.

Мы с мисс Бейкер обменялись короткими взглядами, постаравшись не вложить в них никакого значения. Я открыл было рот, собираясь заговорить, однако мисс Бейкер настороженно выпрямилась и предостерегающе шепнула: «Чшш!» Из ближней комнаты до нас доносился приглушенный взволнованный разговор, мисс Бейкер без тени стыда вытянула шею, пытаясь расслышать произносимые там слова. Разговор поколебался на самой грани различимости, затих, снова окреп, возбужденный, и прервался насовсем.

– Тот мистер Гэтсби, о котором вы упомянули, сосед мне… – начал я.

– Помолчите. Я пытаюсь понять, что там происходит.

– А разве что-то происходит? – невинно осведомился я.

– То есть вы ничего не знаете? – искренне удивилась мисс Бейкер. – Я думала, все знают.

– Я – нет.

– Ну как же… – Она помялась. – Том завел в Нью-Йорке женщину.

– Завел женщину? – тупо переспросил я.

Мисс Бейкер кивнула.

– Могла бы и посовеститься звонить ему сюда во время обеда. Вам не кажется?

Я еще не успел вполне осознать смысл ее слов, как послышался шелест платья, скрип кожаных ботинок – Дэйзи с Томом вернулись к столу.

– Не удержалась! – с натужной веселостью воскликнула Дэйзи.

Она села, окинула изучающим взглядом мисс Бейкер, потом меня и продолжила:

– Я на минутку выглянула в парк, там так романтично. На лужайке птичка поет, наверное – соловей, переплывший Атлантику на пароходе «Кунарда» или «Белая звезда». Так разливается… – И она сама почти пропела: – Романтично, не правда ли, Том?

– Весьма, – ответил он и с жалким видом повернулся ко мне: – Если после обеда еще будет светло, я бы сводил тебя на конюшню.

В доме вновь зазвонил, испугав нас, телефон. Дэйзи взглянула на Тома, решительно покачала головой, и тема конюшни, как, собственно, и все прочие темы, растаяла в воздухе. Из разрозненных фрагментов последних пяти минут, которые мы провели за столом, я только и помню, что снова зажженные, непонятно зачем, свечи и мои старания смотреть в лицо каждому и при этом ни с кем не встречаться взглядом. О чем думали Дэйзи и Том, я догадаться не мог, полагаю, однако, что даже обладавшей своего рода стойким скептицизмом мисс Бейкер не удалось полностью отрешиться от пронзительной металлической настырности нашего пятого сотрапезника. Человеку определенного склада положение наше могло показаться занятным, меня же так и подмывало немедля позвонить в полицию.

Лошади, о чем можно и не говорить, больше не упоминались. Том и мисс Бейкер удалились, разделенные несколькими футами сумерек, в библиотеку, словно там дожидался их бдения вполне реальный покойник, я же, прилагая усилия к тому, чтобы выглядеть человеком приятно заинтересованным и немного тугим на ухо, последовал за Дэйзи по череде соединенных веранд к главной из них, парадной. Там, в уже сгустившемся полумраке, мы присели бок о бок на плетеное канапе.

Дэйзи приложила ладони к щекам, словно намереваясь ощупать прелестный овал своего лица, взгляд ее неторопливо блуждал по бархатистому сумраку. Я понимал, что ее обуревают сильные чувства, и потому принялся задавать успокоительные, как мне представлялось, вопросы об их с Томом дочери.

– Мы не очень хорошо знаем друг друга, Ник, – внезапно сказала Дэйзи. – Хоть мы и родня. Ты не приезжал на мою свадьбу.

– Я тогда еще не вернулся с войны.

– Это правда. – Она поколебалась. – Я пережила очень плохое время, Ник, и стала циничной во всем.

По-видимому, у нее имелись на то причины. Я подождал немного, однако Дэйзи ничего больше не сказала, и я вернулся, несколько неуклюже, к ее дочери.

– Я так понимаю, она разговаривает и… ест и все прочее.

– О да. – Дэйзи перевела на меня рассеянный взгляд. – Знаешь, что я сказала, когда она родилась? Хочешь это услышать?

– Очень.

– Тогда ты сможешь понять, какие чувства я испытывала к… ко всему. Ну вот, после родов прошло меньше часа, а Том – бог его знает, где он был в то время. Я очнулась от эфира, чувствуя себя всеми покинутой, и сразу спросила у медицинской сестры, мальчик у меня родился или девочка. Она ответила – девочка, и я отвернулась к стене и заплакала. «Ладно, – сказала я, – хорошо, что девочка. Надеюсь, она вырастет дурой, это лучшее, чем может стать в жизни девочка, – красивой дурочкой».

– Знаешь, по-моему, все вокруг ужасно, так или иначе, – убежденно продолжала Дэйзи. – Да все так думают, даже самые передовые люди. Но я-то знаю.

Она пробежалась по темноте полным вызова взглядом, напомнив мне Тома, и усмехнулась с презрением, от которого меня пробила зябкая дрожь.

– Умудренной – вот какой я стала, о Господи, умудренной!

Голос Дэйзи надломился, чары, удерживавшие мое внимание, поддерживавшие веру, распались, и я почувствовал коренную неискренность сказанного ею. Мне стало неловко, словно я понял вдруг, что весь этот вечер был обманом, своего рода уловкой, имевшей целью обратить меня в эмоционального соучастника всего, что здесь происходит. Я ждал продолжения, и разумеется, миг спустя Дэйзи повернула ко мне прелестное лицо, светившееся глуповатым самодовольством: ей удалось доказать свою принадлежность к тайному обществу избранных, в котором состояли она и Том.

Кармазиновых тонов комната походила на облитый светом цветок.

Том и мисс Бейкер сидели по краям длинного дивана, она читала ему вслух что-то из «Сетеди ивнинг пост» – слова, негромкие, вечно все те же, текли, словно усыпительная музыка. Свет ламп, яркий на его ботинках и тускневший в ее желтых, как осенние листья, волосах, плеснул мгновенным отблеском на бумаге, когда мисс Бейкер перевернула – отчего встрепенулись тонкие мышцы ее рук – страницу.

Когда мы вошли, она подняла ладонь, призывая нас к молчанию.

– Продолжение, – вскоре сообщила мисс Бейкер, бросив журнал на стол, – в следующем номере.

Тело ее напомнило о себе подергиванием колена, она встала.

– Десять часов, – сказала она, отыскав, надо думать, на потолке невидимые часы. – Хорошим девушкам пора ложиться спать.

– Джордан завтра выступает в турнире, – пояснила Дэйзи, – в Уэстчестере.

– О, так вы – Джордан Бейкер.

Теперь я понял, откуда знаю ее лицо: привлекательное и презрительное, оно смотрело на меня со многих ротогравюр, посвященных спортивным событиям в Эшвилле, Хот-Спрингсе и Палм-Биче. Слышал я и какую-то связанную с ней историю, предосудительную, малоприятную, но какую – давно забыл.

– Спокойной ночи, – мягко сказала она. – Разбудите меня в восемь, хорошо?

– Если проснешься.

– Проснусь. Спокойной ночи, мистер Каррауэй. Скоро увидимся.

– Ну еще бы, – подтвердила Дэйзи. – Думаю, мы вас поженим. Приезжай к нам почаще, Ник, и я постараюсь – как это? – свести вас. Знаешь, буду случайно запирать вас в бельевых шкафах, сажать обоих в лодку и отпускать ее по морским волнам, ну и прочее в том же роде…

– Спокойной ночи, – повторила уже с лестницы мисс Бейкер. – Я ни слова не расслышала.

– Хорошая девушка, – сказал, выдержав паузу, Том. – Им не следует позволять ей болтаться вот так по всей стране.

– Кому это «им»? – холодно осведомилась Дэйзи.

– Ее семье.

– Ее семья состоит из единственной тетушки, которой уже тысяча лет. А кроме того, за ней станет присматривать Ник, ведь правда, Ник? Этим летом она будет проводить большую часть уик-эндов у нас. Думаю, наш дом окажет на нее благотворное воздействие.

Некоторое время Дэйзи и Том молча взирали друг на дружку.

– Она из Нью-Йорка? – поспешил спросить я.

– Из Луисвилла. Там мы провели вместе наше белое детство. Наше прекрасное белое…

– Вы с Ником успели поговорить на веранде по душам? – внезапно осведомился Том.

– Мы успели? – повернулась ко мне Дэйзи.

– Не припоминаю. По-моему, мы разговаривали о нордической расе. Да, верно. Разговор как-то завелся сам собой, мы и опомниться не успели…

– Не верь всему, что слышишь, Ник, – порекомендовал Том.

Я бодро ответил, что ничего, собственно, и не слышал, и несколько минут спустя встал, чтобы ехать домой. Они проводили меня до дверей, постояли бок о бок в квадрате веселого света. Когда я включил двигатель, Дэйзи не терпящим возражения тоном окликнула меня: «Постой!»

– Забыла спросить тебя, а это важно. Мы слышали, ты помолвлен с кем-то на Западе.

– Да, верно, – благожелательно подтвердил Том. – Говорили, что ты помолвлен.

– Навет. Я слишком беден.

– Но мы же слышали, – упорствовала Дэйзи, и лицо ее, к моему удивлению, снова раскрылось, точно цветок. – Слышали от трех людей, стало быть, это не может быть неправдой.

Разумеется, я знал, о чем идет речь, однако помолвкой тут и не пахло. Отчасти из-за того, что пересуды уже превращались чуть ли не в официальное оглашение предстоящей свадьбы, я и переехал на Восток. Не мог же я разорвать отношения с давней знакомой из-за одних только слухов, а с другой стороны, и не желал, чтобы слухи довели меня до женитьбы.

Интерес, который проявили ко мне Дэйзи и Том, пожалуй, тронул меня, сократив созданное богатством расстояние между нами, – тем не менее, покидая их особняк, я испытывал и замешательство, и легкое отвращение. Мне представлялось, что самое правильное для Дэйзи – поскорее бежать из дома, прихватив с собой ребенка, но, по-видимому, она такого намерения не питала. Что касается Тома, то обстоятельство, что он «завел в Нью-Йорке какую-то женщину», казалось мне, по правде сказать, менее удивительным, чем внушенное ему какой-то книгой мрачное состояние духа. Что-то заставляло Тома кормиться крохами замшелых идей, – похоже, рожденному телесной крепостью самомнению больше не удавалось напитывать его властную душу.

От крыш придорожных баров и от заправочных станций, перед которыми красовались в лужицах света новенькие красные бензоколонки, уже тянуло совершенно летним теплом, и я, достигнув моего поместья на Вест-Эгг, загнал машину под отведенный ей навес и посидел немного на брошенном посреди двора трамбовочном катке. Ветер выдохся, оставив после себя звучную, яркую ночь с биением крыльев в кронах деревьев и ровным органным гудением: казалось, что полные воздуха мехи земли нагнетают его в гортани полных жизни лягушек. Силуэт вышедшей на прогулку кошки волнообразно проплыл мимо меня в свете луны, и, поглядев ей вслед, я обнаружил, что не одинок, – какой-то мужчина выступил футах в пятидесяти от меня из тени соседского особняка и остановился, держа руки в карманах и вглядываясь в серебристую россыпь звезд. Неторопливость его движений, уверенность, с которой попирали лужайку его туфли, навели меня на мысль, что передо мной сам мистер Гэтсби, пожелавший выяснить, какая часть здешних небес принадлежит лично ему.

Я решил окликнуть его. Мисс Бейкер упомянула о нем за обедом, для знакомства этого хватит. Но не окликнул, поскольку он дал вдруг понять, что одиночество по душе ему, – протянул странноватым движением руки к темной воде и даже при том расстоянии, что разделяло нас, я готов был поклясться, что он дрожит. Невольно взглянув на море, я не увидел ничего, кроме единственного зеленого огонька, крошечного, далекого, это мог быть фонарь на краю причала. Когда же я опять повернулся к Гэтсби, тот исчез, я снова остался один в неспокойной тьме.

Глава вторая

Примерно на середине пути от Вест-Эгг до Нью-Йорка шоссе торопливо приникает к железной дороге и на протяжении четверти мили бежит вдоль рельсов, словно сторонясь безотрадной местности. Это долина праха – умопомрачительное угодье, где прах прорастает, подобно пшенице, образуя холмы, хребты и причудливые парки, обретает обличья домов, и дымоходов, и валящего из них дыма, и наконец, после немыслимого напряжения сил – людей, смутно перемещающихся, крошащихся в рассыпчатом воздухе. Время от времени череда серых автомобилей^[3] выползает там на невидимую дорогу и, испустив призрачный стон, замирает, и к ней немедля стекается рой пепельно-серых людей с тяжелыми лопатами и всколыхивает непроницаемую пелену, скрывающую от взоров их темные труды.

Однако спустя всего только миг вы различаете поверх этой серой земли – в спазмах нескончаемо плывущей над ней унылой пыли – глаза доктора Т. Дж. Экклебурга. Глаза у доктора Т. Дж. Экклебурга синие, великанские – райки их имеют в высоту целый ярд. Лица за ними нет, они смотрят сквозь огромные желтоватые очки, сидящие на несуществующем носу. Должно быть, некий оголтелый остряк-окулист водрузил их здесь, чтобы оживить свою практику в Куинсе, а сам погрузился в вечную слепоту – или переехал куда-то, забыв о них. Глазам же, слегка потускневшим, оттого что их не подкрашивали в течение многих дождливых и солнечных дней, осталось лишь вглядываться в мрачную свалку.

Одну из границ долины праха образует грязная речушка, и когда разводной мост над ней поднимают, чтобы пропустить барки, пассажиры остановившихся в ожидании поездов получают возможность созерцать унылый пейзаж порой и полчаса кряду. Поезда здесь встают непременно, самое малое на минуту, вследствие чего я и познакомился с любовницей Тома Бьюкенена.

Сам факт ее существования с упорством выставлялся им напоказ, куда бы он ни приходил. Знакомых Тома возмущало его обыкновение приводить эту женщину в какой-нибудь модный ресторан, а там оставлять за столиком и бродить по залу, заговаривая с ними. Мне было любопытно посмотреть на нее, однако сводить с ней знакомство я не собирался – и все-таки свел. Как-то после полудня я поездом отправился с Томом в Нью-Йорк, и, когда мы остановились среди шлаковых отвалов, он вдруг вскочил, ухватил меня за локоть и буквально выволок из вагона.

– Сходим! – повелительно объявил он. – Я хочу познакомить тебя с моей девушкой.

Думаю, во время ленча Том основательно заложил за воротник, отчего его решимость увлечь меня за собой отдавала насилием. Он явно исходил из надменного предположения, что лучшего занятия мне в послеполуденные воскресные часы все равно не найти.

Я перелез вслед за ним через низкую беленую ограду железнодорожных путей, и под неотвязным взором доктора Экклебурга мы прошагали вдоль них вспять около сотни ярдов. На краю сорной пустоши притулился квартал желтых кирпичных зданий, рассеченный подобием Главной улицы – коротенькая, она, прислужившись ему, удалялась в полную пустоту. Из трех здешних заведений одно сдавалось в аренду; вторым был ночной ресторанчик, к которому вела шлаковая дорожка; а третьим мастерская – «Ремонт. ДЖОРДЖ Б. УИЛСОН. Покупка и продажа автомобилей», – в нее мы и вошли.

Внутри она выглядела далеко не процветающей, голой; единственным в ней автомобилем был запыленный, наполовину развалившийся «Форд», грузно стоявший в темном углу. Мне подумалось, что этот призрак мастерской сооружен для отвода глаз, а где-то наверху кроется роскошное, романтическое жилище, но тут из двери конторы вышел, вытирая куском ветоши руки, ее хозяин. То был светловолосый, бесцветный мужчина, худосочный и – с большими оговорками – привлекательный. Когда он увидел нас, в его светло-голубых глазах засветился унылый проблеск надежды.

– Здорово, Уилсон, старина, – сказал Том, жизнерадостно хлопнув его по плечу. – Как дела?

– Грех жаловаться, – неубедительно ответил Уилсон. – Так когда же вы продадите мне ту машину?

– На следующей неделе; сейчас ее приводит в порядок мой человек.

– Уж больно долго он возится, не думаете?

– Не думаю, – холодно обронил Том. – Но если вы недовольны, может, мне все же лучше продать ее кому-то другому?

– Я не это имел в виду, – поспешил оправдаться Уилсон. – Я просто…

Он примолк, Том окинул мастерскую нетерпеливым взглядом. И тут до меня донесся с лестницы звук шагов, а мгновение спустя свет, лившийся из конторской двери, заслонила полноватая женщина. Тридцати с чем-то лет, немного слишком дородная, она несла избыток плоти с чувственностью, доступной лишь немногим представительницам ее пола. Лицо над платьем из темно-синего в горошек крепдешина никаких признаков или отблесков красоты не являло, однако в нем мгновенно ощущалась жизненная сила, словно сжигавшая каждый нерв ее тела. Медленно улыбнувшись, она прошла, казалось, сквозь мужа, как если бы тот был призраком, протянула руку Тому, глядя ему прямо в глаза. А затем облизнула губы и, не оборачиваясь, сказала мужу голосом мягким и хрипловатым:

– Почему бы тебе не принести стулья, может, кто-нибудь присесть захочет.

– Да, конечно, – торопливо согласился Уилсон и направился к маленькой конторе, мгновенно слившись с цементного цвета стенами. Пелена белой пепельной пыли занавесила его темный костюм и светлые волосы, как занавешивала здесь все, – кроме жены Уилсона, подступившей поближе к Тому.

– Я хочу побыть с тобой, – отчетливо произнес он. – Поедем следующим поездом.

– Хорошо.

– Встретимся у газетного киоска на нижней платформе.

Она кивнула и отступила от него – как раз в тот миг, когда из двери конторы появился несший два стула Джордж Уилсон.

Мы ожидали ее у дороги, там, где нас невозможно было увидеть от мастерской. До Четвертого июля оставалось лишь несколько дней, и серый, тощий итальянский мальчишка рядком расставлял вдоль рельсов петарды.

– Кошмарное место, верно? – сказал Том, обменявшись с доктором Экклебургом неодобрительными взглядами.

– Жуткое.

– Ей полезно лишний раз выбраться отсюда.

– Муж возражать не станет?

– Уилсон? Он думает, что она ездит в Нью-Йорк, чтобы повидаться с сестрой. Такой болван, что и помрет – ничего не заметит.

Вот так Том Бьюкенен, его любовница и я вместе отправились в Нью-Йорк – не совсем вместе, поскольку миссис Уилсон осмотрительно устроилась в другом вагоне. Том согласился на эту уступку щепетильности тех обитателей Ист-Эгг, какие могли объявиться в поезде.

Она переоделась, теперь на ней было платье из коричневого узорчатого муслина, который туго обтянул ее широковатые бедра, когда в Нью-Йорке Том помогал ей спуститься на перрон. Остановившись у газетного киоска, она купила номера «Городской сплетни» и фильмового журнала, а в вокзальной аптеке – немного кольдкрема и флакончик духов. Наверху, в отзывающемся торжественным эхо зале, куда заезжают машины, она забраковала четыре такси, прежде чем остановить свой выбор на новеньком, лавандового цвета, с серой обшивкой сидений, – в нем мы наконец выплыли из громады вокзала под яркий солнечный свет. Впрочем, миссис Уилсон сразу же резко отвернулась от окна и, наклонившись вперед, постучала по ветровому стеклу.

– Хочу одну из вон тех собак, – напористо объявила она. – Для квартиры. Они такие милые – собаки.

Машина сдала назад, к седому старику, обладавшему нелепым сходством с Джоном Д. Рокфеллером. В свисавшей с его шеи корзине жались друг к дружке новорожденные щенки неопределимой породы, их было там около дюжины.

– Какая это порода? – нетерпеливо спросила миссис Уилсон, как только он подошел к окну.

– Всякие тут. Вы какую хотите, леди?

– Мне нравятся овчарки, как у полиции. У вас такой, наверное, нет?

Старик с сомнением заглянул в корзину, окунул в нее руку и за загривок вытащил извивавшегося щенка.

– Это не овчарка, – сказал Том.

– Да, не совсем, – огорченно согласился старик. – Скорее, эрдель.

Он провел ладонью по курчавой, как мочалка, спинке щенка.

– Вы на шерсть его посмотрите. Какая шерсть! Этот пес простуду не схватит, никаких с ним хлопот.

– По-моему, она миленькая, – пылко заявила миссис Уилсон. – Сколько стоит?

– Этот? – Старик с обожанием поглядел на щенка. – Этот обойдется вам в десять долларов.

Щенок – эрдель, несомненно, принял участие в его появлении на свет, хотя лапки малыша отливали разительной белизной, – перешел из рук в руки и устроился на коленях миссис Уилсон, которая с восторгом принялась гладить антипростудную шерстку.

– Это мальчик или девочка? – деликатно осведомилась она.

– Песик-то? Мальчик.

– Сука это, – решительно объявил Том. – Вот ваши деньги. Можете купить на них еще десяток собак.

Мы ехали по Пятой авеню, такой теплой, тихой, почти буколической летним воскресным днем – я не удивился бы, увидев за ближайшим углом большую отару белых овец.

– Остановите, – попросил я, – мне нужно выйти здесь.

– Ничего тебе не нужно, – поспешил возразить Том. – Мертл обидится, если ты не заглянешь в ее квартиру. Правда, Мертл?

– Поедемте с нами, – попросила она. – Я позвоню моей сестре, Кэтрин. Знающие люди называют ее красавицей.

– Да я бы с удовольствием, но…

И мы поехали дальше и снова пересекли Парк-авеню, направляясь к Западным Сотым улицам. На 158-й машина остановилась у одного из ломтей большого белого торта, образованного многоквартирными домами. Окинув окрестности взглядом вернувшейся восвояси королевы, миссис Уилсон взяла под мышку щенка, собрала остальные свои покупки и надменно вступила в дом.

– Я попрошу Мак-Ки подняться к нам, – объявила она в лифте. – И, конечно, сестре позвоню.

Квартира находилась в верхнем этаже – маленькая гостиная, маленькая столовая, маленькая спальня и ванная комната. Гостиная оказалась заставленной до самых дверей великоватой для нее мебелью в гобеленовой обивке, отчего, перемещаясь по ней, я то и дело наталкивался на гулявших по садам Версаля дам. Единственной украшавшей ее стены картинкой была чрезмерно увеличенная фотография, которая изображала на первый взгляд курицу, сидевшую на расплывчатой скале. Впрочем, если отойти подальше, курица обращалась в шляпку, а скала – в лицо дородной пожилой женщины, с улыбкой глядевшей в комнату. На столе лежали два старых номера «Городской сплетни», роман «Симон, называемый Петром»^[4] и несколько желтых бродвейских журнальчиков. Первым делом миссис Уилсон занялась щенком. Лифтер без большой охоты отправился за набитым соломой ящиком и молоком, к коему он по собственному почину добавил жестянку больших, жестких собачьих галет – одна из них до самой ночи апатично раскисала в блюдце с молоком. Тем временем Том отпер бюро и вытащил из него бутылку виски.

За всю мою жизнь я напивался всего лишь два раза, и второй пришелся на тот вечер, поэтому все, что происходило тогда, затянулось тусклым туманом, хоть до восьми вечера квартиру и заливал веселый солнечный свет. Миссис Уилсон кому-то звонила, сидя на коленях Тома; затем выяснилось, что у нас закончились сигареты, и я сходил за ними в аптеку на углу. Вернувшись, я обнаружил, что миссис Уилсон и Том куда-то исчезли, и потому рассудительно посидел в гостиной, успев прочитать главу «Симона, называемого Петром», – либо роман был ужасен, либо виски извратило все мной прочитанное, потому что никакого смысла я в нем не усмотрел.

Едва вернулись Том и Мертл, – после первой порции спиртного мы с миссис Уилсон перешли на «ты», – в квартиру стали сходиться гости.

Сестра, Кэтрин, оказалась стройной, искушенной женщиной примерно тридцати лет, с густыми и колючими, коротко подстриженными рыжими волосами и напудренной до молочной белизны кожей. Брови она выщипывала и прорисовывала заново под более бесшабашным углом, однако природа норовила восстановить прежнюю линию их строя, отчего лицо Кэтрин словно размывалось. Движения ее сопровождались непрестанным побрякиваньем несчетных керамических браслетов, которые перекликались на ее руках сверху вниз и снизу вверх. В квартиру она вошла с такой хозяйской поспешностью и пробежалась по мебели взглядом столь собственническим, что я погадал, не живет ли она здесь. Впрочем, когда я спросил ее об этом, она безудержно расхохоталась, громко повторила мой вопрос и сказала, что живет с подружкой в отеле.

Мистер Мак-Ки, сосед снизу, был бледным, женственным мужчиной. Только что побрившийся – на скуле его осталось белое пятнышко пены, – он приветствовал всех, кого увидел в гостиной, с чрезвычайной учтивостью. Мне мистер Мак-Ки отрекомендовался как человек, подвизающийся на «художественном поприще», а несколько позже я узнал, что он фотограф – увеличенная тусклая матушка миссис Уилсон, парившая подобно мистической эктоплазме над комнатой, была делом его рук. Супруга мистера Мак-Ки обладала пронзительным голосом, но особой была томной, привлекательной и противной. Она с гордостью сообщила мне, что за время супружества муж сфотографировал ее сто двадцать семь раз.

Миссис Уилсон успела сменить наряд на замысловатое вечернее платье из кремового шифона, сопровождавшее непрерывным шелестом ее перемещения по гостиной. Под воздействием платья претерпела изменения и ее повадка. Бьющая через край жизненная сила, столь поразившая меня в автомобильной мастерской, преобразовалась во внушительное высокомерие. Ее смех, жесты, высказывания обретали что ни миг нарочитость все более истовую, она словно разрасталась, а комната вокруг нее съеживалась, пока не стало казаться, что миссис Уилсон вращается в дымном воздухе на шумной, скрипучей оси.

– Дорогая, – крикнула она сестре голосом тонким и жеманным, – большая часть этой публики только и знает, что дурит нас. Ни о чем, кроме денег, они не думают. На прошлой неделе сюда приходила женщина, которая занимается моими ступнями, так я, увидев ее счет, решила, что она мне заодно и аппендикс вырезала.

– Как ее звали? – спросила миссис Мак-Ки.

– Миссис Эберхард. Она ухаживает за ногами людей прямо на дому.

– Мне нравится ваше платье, – сообщила миссис Мак-Ки. – По-моему, оно восхитительно.

Миссис Уилсон отвергла комплимент, презрительно приподняв бровь.

– Просто дурацкое старое тряпье, – сказала она. – Я надеваю его, когда мне все равно, как выглядеть.

– Однако, должна сказать, смотритесь вы в нем превосходно, – стояла на своем миссис Мак-Ки. – Если бы Честеру удалось поймать вас в такой, как сейчас, позе, он, пожалуй, смог бы кое-что из вас сделать.

Все мы молча уставились на миссис Уилсон, а она, отведя с глаз прядь волос, с сияющей улыбкой воззрилась на нас. Мистер Мак-Ки внимательно изучил ее, несколько склонив голову набок, потом медленно повел ладонями взад-вперед перед своим лицом.

– Я бы изменил освещение, – сказал он, помолчав. – Мне нравится выявлять черты лица. И волосы распустил бы.

– А я бы и не подумала менять свет, – воскликнула миссис Мак-Ки. – По-моему, это…

Муж ответил ей: «Чш!», и мы снова оглядели предмет их разговора, после чего Том Бьюкенен звучно зевнул и поднялся на ноги.

– Вам, Мак-Ки, нужно что-нибудь выпить, – сказал он. – Принеси еще льда и минеральной, Мертл, пока все не заснули.

– Говорила же я этому олуху про лед! – Мертл возвела брови: беспомощность представителей низших классов явно выводила ее из себя. – Что за люди! Все по два раза повторять приходится.

Она взглянула на меня, бессмысленно усмехнулась. Затем подскочила к щенку, восторженно поцеловала его и поплыла на кухню, всем своим видом показывая, что там ожидает ее указаний десяток поваров.

– Я сделал на Лонг-Айленде несколько хороших работ, – сообщил мистер Мак-Ки.

Том обратил к нему равнодушный взгляд.

– Парочку мы обрамили и повесили внизу.

– Парочку чего? – надменно осведомился Том.

– Этюдов. Один я назвал «Монток-Пойнт. Чайки», другой – «Монток-Пойнт. Море».

Сестра Кэтрин опустилась рядом со мной на кушетку.

– Вы тоже на Лонг-Айленде живете? – спросила она.

– На Вест-Эгг.

– Правда? С месяц назад я была там на приеме. У человека по фамилии Гэтсби. Знаете его?

– Живу с ним бок о бок.

– Говорят, он не то племянник, не то кузен кайзера Вильгельма. Потому у него и денег куры не клюют.

– Да неужели?

Она кивнула.

– Я его побаиваюсь. Не хотела бы, чтобы он заимел на меня зуб.

Этот поток увлекательных сведений оборвала миссис Мак-Ки, внезапно ткнувшая пальцем в Кэтрин.

– Честер, по-моему, ты смог бы сделать что-нибудь из нее, – выпалила она, однако мистер Мак-Ки лишь скучливо кивнул и вновь обратился к Тому:

– С удовольствием поработал бы на Лонг-Айленде еще, если бы мне позволили. Я ведь прошу лишь об одном – дайте мне показать себя.

– Обратитесь к Мертл, – ответил, коротко рассмеявшись, Том, и тут в гостиную вошла с подносом миссис Уилсон. – Ты ведь дашь ему рекомендательное письмо, верно, Мертл?

– Дам что? – ошеломленно переспросила она.

– Дашь мистеру Мак-Ки рекомендательное письмо к мужу, чтобы он сделал с него этюды? – С миг Том молча шевелил губами, придумывая продолжение. – «Джордж Б. Уилсон у бензоколонки» – что-нибудь в этом роде.

Кэтрин, наклонившись, прошептала мне на ухо:

– Каждый из них терпеть не может свою половину.

– Не может?

– Терпеть не может. – Она взглянула на Мертл, потом на Тома. – Я всегда говорю: зачем жить с ними, если вы их терпеть не можете? Я бы на вашем месте вмиг получила по разводу и поженилась.

– Но разве она не любит Уилсона?

Ответ оказался неожиданным. Дала его Мертл, до ушей которой донесся мой вопрос, и ответ этот был яростным и непристойным.

– Вот видите? – торжествующе воскликнула Кэтрин. И снова понизила голос: – На самом-то деле им мешает соединиться его жена. Она католичка, а католикам разводиться не положено.

Дэйзи вовсе не была католичкой, и изощренность этой лжи несколько ошеломила меня.

– Поженившись, – продолжала Кэтрин, – они уедут на Запад и поживут там, пока не уляжется шум.

– Благоразумнее было бы уехать в Европу.

– О, так вам нравится Европа? – удивленно вскричала она. – Я совсем недавно вернулась из Монте-Карло.

– Вот как?

– В прошлом году. Ездила туда с одной девушкой.

– И надолго?

– Да нет, мы просто доехали до Монте-Карло и вернулись. Через Марсель. У нас было двенадцать сотен долларов, но тамошнее жулье за два дня обчистило нас в отдельных кабинетах игорных домов. Как мы назад добирались, это отдельный кошмар. Господи, до чего же я ненавижу этот город!

На миг предвечернее небо разукрасилось за окном медовой синевой Средиземноморья, – а затем пронзительный голос миссис Мак-Ки вернул меня в гостиную.

– Я тоже чуть не совершила ошибку, – напористо сообщила она. – Едва не вышла за жидка, который несколько лет ухлестывал за мной. Я понимала, что он мне не пара. Все говорили мне и по многу раз: «Люсиль, он же совсем не ровня тебе!» Но если бы я не встретила Честера, он бы наверняка меня получил.

– Да, но, знаете ли, – сказала, кивая, Мертл Уилсон, – по крайней мере, вы за него не вышли.

– Знаю, что не вышла.

– Вот, а я за него вышла, – двусмысленно объявила Мертл. – В этом-то и разница между вами и мной.

– А зачем вышла-то, Мертл? – спросила Кэтрин. – Никто же тебя не заставлял.

Мертл задумалась.

– Вышла, потому что считала его джентльменом, – в конце концов ответила она. – Думала, у него хоть какие-то понятия о приличных манерах есть, а он и мизинца моего не стоил.

– Одно время ты по нему с ума сходила, – заметила Кэтрин.

– Я, по нему! – воскликнула Мертл, словно не поверив своим ушам. – Кто это сказал, что я сходила по нему с ума? Ничуть не больше, чем вот по этому мужчине.

И она вдруг ткнула пальцем в меня, и все обратили ко мне осуждающие взоры. Я же постарался придать моему лицу выражение, говорящее, что я ни малейшего отношения к прошлому ее не имею.

– Я сошла с ума всего один раз – когда согласилась выйти за него. И мигом поняла, что ошиблась. Для свадьбы он занял у какого-то приятеля его лучший костюм, а мне об этом ничего не сказал, и в один прекрасный день, когда Джорджа не было дома, тот мужик заявился к нам за костюмом. – Она повела взглядом вокруг, пытаясь понять, кто из нас ее слушает. – «Ах, это ваш костюм? – сказала я. – Впервые об этом слышу». Но, конечно, костюм отдала, а потом повалилась на кровать и ревела до самой ночи так, что стены тряслись.

– Ей и вправду лучше бы бросить его, – повернувшись ко мне, подвела итог Кэтрин. – Они уж одиннадцать лет над той мастерской живут. А Том – первый дружок за всю ее жизнь.

К этому времени бутылка виски, вторая, уже стала пользоваться серьезным спросом – у всех, кроме Кэтрин, сказавшей, что ей «и так хорошо». Том звонком вызвал швейцара и отправил его за некими знаменитыми сэндвичами, которые сами по себе были отменным ужином. Мне хотелось покинуть квартиру, пойти в мягком сумраке на восток, к парку, но всякий раз, пытаясь проделать это, я увязал в каком-нибудь бурном, крикливом споре и он, словно веревкой, утягивал меня назад в кресло. И все-таки желто горевшая высоко над городом череда наших окон наверняка вносила свой вклад в совокупность людских тайн, томившую случайного созерцателя этого света, а я был и им тоже, глядящим вверх, теряющимся в догадках. Я находился внутри и вовне, и неисчерпаемое разнообразие жизни одновременно и обвораживало и отвращало меня.

Мертл пододвинула свое кресло к моему, и неожиданно ее теплое дыхание овеяло меня историей их с Томом знакомства.

– Мы сидели лицом друг к другу на коротеньких скамейках, которые до последнего остаются в вагоне свободными. Я ехала в Нью-Йорк повидать сестру и заночевать у нее. А он был во фраке, в лакированных туфлях, я глаз от него отвести не могла, но каждый раз, как он посматривал на меня, притворялась, будто разглядываю висевшее над его головой рекламное объявление. Когда мы уже выходили из вагона, он оказался рядом со мной, и белая грудь его рубашки прижалась к моей руке, и я сказала ему, что мне придется позвать полицейского, но он знал, что я вру. Я так разволновалась, что, садясь с ним в такси, едва понимала, что это машина, а не вагон подземки. А в голове у меня вертелось только одно, снова и снова: «Живем только раз, живем только раз».

Тут она повернулась к миссис Мак-Ки и наполнила гостиную звонким наигранным смехом.

– Дорогая, – крикнула она, – я подарю вам это платье, как только вылезу из него. Завтра новое куплю. Но сначала составлю список всего, что я должна переделать – побывать у массажистки, завиться, купить собачий ошейник, и еще хитрую пепельницу с пружинкой, и венок с черным шелковым бантом на мамину могилу, такой, чтобы его на все лето хватило. Да, придется составить список, не то я что-нибудь непременно забуду.

Было девять часов, – однако, когда я почти сразу за тем посмотрел на часы, выяснилось, что уже десять. Мистер Мак-Ки спал в кресле, уложив стиснутые кулаки на колени – ни дать ни взять фотография человека, переделавшего множество дел. Я вытащил носовой платок и стер с его щеки пятнышко засохшей пены, которое весь вечер не давало мне покоя.

Песик сидел на столе, вглядываясь полуслепыми глазами в табачный дым и время от времени тихо постанывая. Люди исчезали, появлялись снова, договаривались пойти куда-то, потом теряли друг дружку из виду, принимались искать и находили в нескольких футах от себя. Ближе к полуночи Том Бьюкенен с миссис Уилсон стояли лицом к лицу и яростно спорили о том, имеет ли она хоть какое-то право произносить имя Дэйзи.

– Дэйзи! Дэйзи! Дэйзи! – прокричала миссис Уилсон. – Когда захочу, тогда и скажу! Дэйзи! Дэй…

И Том Бьюкенен коротким умелым ударом открытой ладони расквасил ей нос.

Окровавленные полотенца на полу ванной комнаты, бранчливые женские голоса, перекрывающий их долгий, прерывистый вопль боли. Мистер Мак-Ки пробудился от дремоты и ошалело направился к двери. На полпути к ней он обернулся и обозрел всю картину – свою жену и Кэтрин, сновавших среди теснящейся мебели туда и сюда с бинтами и ватой, выкрикивая слова брани и утешения; в отчаянии распластавшуюся по кушетке окровавленную женщину, пытавшуюся прикрыть гобеленные сцены Версаля номерами «Городской сплетни». Затем мистер Мак-Ки поворотился и продолжил шествие к двери. Я, сняв с канделябра мою шляпу, последовал за ним.

– Давайте как-нибудь позавтракаем вместе, – предложил он, пока мы спускались в стонущем лифте.

– Где?

– Да где угодно.

– Рычаг не трогайте, – рявкнул лифтер.

– Прошу прощения, – с достоинством ответил мистер Мак-Ки. – Я и не заметил, как коснулся его.

– Ладно, – согласился я, – с удовольствием.

…Я стоял у кровати, он сидел на ней с большой, содержавшей его работы папкой в руках – сидел в одном нижнем белье, накинув на плечи одеяло.

– «Красавица и чудовище»… «Одиночество»… «Старая лошадь бакалейщика»… «Бруклинский мост»…

А потом я лежал в полудреме на скамье холодной нижней платформы Пенсильванского вокзала, таращился на утренний выпуск «Трибюн» и ждал четырехчасового поезда.

Глава третья

Летними ночами из поместья моего соседа неслась музыка. В синеве его парка мужчины и женщины появлялись и скрывались из глаз и кружили, словно мотыльки, среди шепотов, шампанского и звезд. После полудня, в часы прилива, я смотрел, как его гости ныряют с сооруженной на плоту вышки или загорают на горячем песке пляжа, как два его катера рассекают воду Пролива, а за ними летят, поднимая фонтаны пены, аквапланы. По уик-эндам его «Роллс-Ройс» обращался в омнибус, доставлявший ватаги гостей из города и в город – начиналось это в девять утра и продолжалось далеко за полночь, – и принадлежавший ему моторный фургон бегал, словно шустрый желтый жук, встречая все поезда подряд. А в понедельники восемь слуг и приходящий садовник в их числе трудились с утра до вечера, орудуя швабрами, щетками, молотками и садовыми ножницами, устраняя следы разора, учиненного ночными гостями.

Каждую пятницу нью-йоркский фруктовщик доставлял в дом пять корзин апельсинов и лимонов – и каждый понедельник эти же апельсины и лимоны, обратившиеся в пирамиды лишенных мякоти полушарий, покидали дом через заднюю дверь. На кухне его стояла машинка, способная за полчаса выжать сок из двухсот апельсинов – при условии, что слуга двести раз придавит на ней большим пальцем кнопочку.

Не реже чем раз в две недели некая обслуживавшая банкеты и тому подобное фирма присылала в поместье своих людей, и они привозили сотни ярдов брезента и разноцветные лампочки в количествах, достаточных для того, чтобы превратить огромный парк Гэтсби в рождественскую елку. Буфетные стойки украшались поблескивавшими закусками, пряная буженина теснилась на них среди многоцветных, как арлекины, салатов, и запеченных в слоеном тесте сарделек, и каким-то волшебством обращенных в слитки темного золота индеек. В главной зале особняка воздвигалась барная стойка с настоящей медной подставкой для ног, и стену за ней заполняли бутылки джина самых разных сортов, и вин, и наливок, позабытых уже так давно, что гостьи в большинстве своем оказывались слишком молодыми, чтобы определить разницу между одной и другой.

К семи часам появляется оркестр – не горстка из пяти музыкантов, но столько гобоев, тромбонов, саксофонов, альтов, корнетов, пикколо и барабанов, больших и малых, что ими можно заполнить оркестровую яму. Последние пловцы подтягиваются с пляжа и переодеваются наверху; на автостоянке выстраиваются в пять рядов машины из Нью-Йорка, а залы, салоны и веранды уже разукрашиваются основными цветами, и странными стрижками на новейший манер, и шалями, о которых Кастилия может только мечтать. Бар работает в полную силу, флотилии коктейлей выплывают в парк, и наконец воздух его наполняется говором, смехом, мимоходными двусмысленностями, звуками забываемых не сходя с места знакомств и восторженными вскриками дам, встречающих подружек, имен которых они никогда не знали.

Земля, накренясь, отворачивает от солнца, свет лампочек становится ярче, оркестр уже наигрывает легкую, не требующую, чтобы ее слушали, музыку, а опера голосов звучит тоном выше. Смех с каждой минутой становится все беззаботнее, рассыпается все расточительнее, выплескиваясь в радостный мир. Стайки гостей изменяются все быстрее, их пополняют новоприбывшие, компании рассыпаются и составляются на одном дыхании, и уже появляются блуждающие звезды – уверенные в себе девушки, что снуют здесь и там между женщин более дородных и устойчивых, и становятся на отчетливый, радостный миг центром какой-либо компании, и сразу покидают ее, триумфально скользя среди переменчивых лиц, голосов, красок под постоянно меняющимся светом.

Неожиданно одна из этих цыганочек в трепещущем на ней опаловом платье выхватывает из воздуха коктейль, залпом выпивает его для храбрости и, поводя руками, как Фриско^[5], принимается танцевать на обтянутом брезентом помосте. Мгновенная тишь; дирижер услужливо приноравливает к ней ритм оркестра; новый всплеск суесловия, распространяющий ложную весть: она – дублерша Гильды Грей^[6] из «Варьете». Прием начался.

Я почти уверен, что при первом посещении этого дома я был одним из очень немногих гостей, действительно туда приглашенных. Гостей в поместье не звали – они приезжали сами. Садились в автомобили, и те несли их по Лонг-Айленду и почему-то останавливались у дверей Гэтсби. А когда гости оказывались в доме, кто-нибудь, знавший хозяина, представлял их, и затем они следовали нормам поведения, принятым в развлекательных парках. Временами же прибывали и убывали, Гэтсби так и не повидав, – просто заявлялись на его приемы в простоте сердечной, которая сама по себе была их входным билетом.

Но я получил настоящее приглашение. Одним ранним субботним утром шофер в голубой, точно яйцо дрозда, униформе пересек мою лужайку и вручил мне на удивление чопорную записку его хозяина: я окажу Гэтсби большую честь, говорилось в ней, если приду этой ночью на его «небольшую вечеринку». Он несколько раз видел меня и давно уж намеревался навестить, однако странные стечения обстоятельств препятствовали этому – подписано размашисто и величаво: «Джей Гэтсби».

После семи вечера я, облачившись в белую фланель, пришел на его лужайку и стал бродить, ощущая некоторую неловкость, по парку, среди водоворотов и завихрений толпы, в которой никого не знал, – хоть время от времени мне и попадались лица, уже замеченные мною в пригородном поезде. Меня сразу поразило обилие молодых англичан; все как один элегантные, все с голодным блеском в глазах и все беседующие, негромко и серьезно, с плотными преуспевающими американцами. Я не сомневался, что каждый из них норовил что-то продать: облигации, страховки, автомобили. Как бы там ни было, они мучительно сознавали, что совсем рядом, только руку протяни, рассыпаны шальные деньги, и не сомневались: довольно будет произнести несколько правильно подобранных слов, и деньги эти достанутся им.

Едва придя туда, я попытался найти хозяина дома, однако двое-трое людей, у которых я спрашивал о его местонахождении, смотрели на меня с таким изумлением и с таким пылом отрицали наличие у них сведений о его перемещениях, что я побрел к уставленному коктейлями столу, единственному в парке месту, где одинокий мужчина мог мешкать, не производя впечатление праздношатающегося нелюдима.

Я был уже близок к тому, чтобы из одного только смущения напиться в стельку, когда из дома вышла и остановилась вверху марша мраморных ступеней, чуть отклонившись назад и с презрительным интересом оглядывая парк, Джордан Бейкер.

Обрадуется она, увидев меня, или нет, я не ведал, но мне представлялось необходимым прилепиться к кому-нибудь, пока я еще не начал приставать с задушевными разговорами к проходящим мимо меня людям.

– Здравствуйте! – завопил я, направляясь к ней. Собственный голос показался мне ненатурально громким, слышным во всех уголках парка.

– Так и думала, что встречу вас здесь, – равнодушно заметила она, когда я приблизился. – Помнила, что вы живете бок о бок с…

Она бесстрастно взяла меня за руку, словно пообещав заняться мною через минуту, и повернулась к двум девушкам в одинаковых желтых платьях, остановившимся у подножия лестницы.

– Привет! – единогласно прокричали они. – Как жаль, что вы не победили.

Речь шла о гольфовом турнире. Неделю назад Джордан проиграла его финал.

– Вы нас не помните, – сказала одна из девушек в желтом, – но мы познакомились с вами здесь примерно месяц назад.

– С тех пор вы перекрасились, – отметила Джордан, и я немного смутился, однако девушки уже двинулись дальше, словно забыв о ней, а замечание ее оказалось обращенным к слегка недозрелой луне, несомненно, привезенной сюда, как и ужин, поставщиками закусок. Нежная золотистая рука Джордан так и осталась в моей, мы спустились по ступеням и неторопливо пошли парком. Из сумерек на нас выплыл поднос с коктейлями, и мы присели за стол, уже приютивший двух девушек в желтом и троицу мужчин, каждый из которых представился нам как мистер Бурбурбур.

– Часто вы бываете на этих приемах? – осведомилась Джордан у ближней к ней девушки.

– В последний раз была, когда познакомилась с вами, – живо и уверенно ответила та. И повернулась к своей спутнице: – Ты ведь тоже, Люсиль?

Да, Люсиль тоже.

– Мне тут нравится, – сказала Люсиль. – На что тратить время, мне все равно, ну я и живу в свое удовольствие. Последний раз порвала тут о стул платье, так Гэтсби записал мое имя и адрес, а через неделю я получила из «Круарье» большой пакет с вечерним платьем.

– Вы его не вернули? – спросила Джордан.

– Конечно нет. Собралась надеть сегодня, да оно оказалось широковатым в груди, придется зауживать. Потрясающе синее и расшито лавандовым бисером. Двести шестьдесят пять долларов.

– В человеке, который делает такое, есть что-то подозрительное, – с горячностью заявила вторая девушка. – Он старается ладить со всеми.

– Кто старается? – спросил я.

– Гэтсби. Мне говорили…

Девушки и Джордан заговорщицки сдвинули головы.

– Некоторые уверены, что он когда-то человека убил.

Нас проняла дрожь. Три мистера Бурбурбур вытянули к девушкам шеи, чтобы получше слышать.

– Ну, не думаю, что уж прямо до такого дошло, – скептически возразила Люсиль, – скорее верно, что он шпионил во время войны на немцев.

Один из мужчин утвердительно покивал.

– Я слышал об этом от человека, который знает его как облупленного, вырос с ним вместе в Германии, – уверенно объявил он.

– Да нет, – сказала первая девушка, – быть того не может, он же воевал в американской армии.

И, поняв, что овладела нашим вниманием, с энтузиазмом склонилась к нам:

– Вы приглядитесь к нему, когда он думает, что никто на него не смотрит. Поспорить могу – убил человека.

Она прищурилась и содрогнулась. Люсиль просто содрогнулась. Все мы заозирались по сторонам в поисках Гэтсби. Услышанное мной лишний раз показало, какие романтические толки он возбуждал, – на его счет шушукались даже те, кто мало усматривает в нашем мире причин для разговора вполголоса.

Наступило время первого ужина – второй ожидался после полуночи, – и Джордан предложила мне присоединиться к ее компании, которая занимала стол на другом краю парка. Компанию составляли три супружеские четы и кавалер Джордан, настырный старшекурсник, питавший склонность к запальчивым колкостям и явно считавший, что рано или поздно Джордан придется в той либо иной мере отдаться ему на милость. Эти люди не болтали без складу и ладу, но сохраняли величавое единообразие, полагая своим долгом представлять здесь почтенную загородную аристократию – Ист- Эгг, снизошедшее до Западного, – и старательно гнушаясь калейдоскопическими увеселениями последнего.

– Уйдем, – прошептала мне Джордан после бессмысленного, потраченного нами впустую получаса. – Для меня они слишком благовоспитанны.

Мы встали, она объяснила, что нам необходимо отыскать хозяина дома, – я с ним еще не знаком, сказала Джордан, и оттого чувствую себя неловко. Старшекурсник покивал, цинично и меланхолично.

Бар, в который мы заглянули первым делом, был переполнен, но Гэтсби в нем отсутствовал. Мы поднялись по лестнице, Джордан окинула парк взглядом, однако и там его не обнаружила, не было Гэтсби и на террасе. Войдя в дом, мы наудачу открыли торжественного обличья дверь и оказались под высокими потолками готической библиотеки, обшитой резным английским дубом и, вероятно, целиком перевезенной сюда из каких-то заокеанских развалин.

На краешке огромного стола сидел пьяненький тучный джентльмен средних лет, с довольно шаткой сосредоточенностью разглядывавший сквозь огромные совиные очки книжные полки. Когда мы вошли, он резко повернулся к нам, обозрел с головы до пят Джордан, а затем вызывающим тоном осведомился:

– Ну, что скажете?

– О чем?

Он махнул рукой в сторону полок.

– Об этом. На самом-то деле, можете не проверять, я уже проверил. Они настоящие.

– Книги?

Он кивнул.

– Совершенно настоящие – и страницы есть, и все прочее. Я думал, они из хорошего крепкого картона сделаны. А они, на самом-то деле, совершенно настоящие. Страницы и… постойте! Я вам покажу.

Считая, по-видимому, наш скептицизм само собой разумеющимся, он поспешил к полкам и вернулся с первым томом «Лекций» Стоддарда^[7].

– Смотрите! – торжествующе воскликнул он. – Самая настоящая типографская работа. А я-то, дурак, попался на удочку. Здешний малый – истинный Беласко^[8]. Это шедевр. Какая тщательность! Какой реализм! Но и остановиться вовремя тоже умеет – страницы не разрезал. Ну да чего ж вы хотите? Чего от него ждать?

Он выдернул из моих рук книгу и торопливо вернул ее на место, пробормотав, что, если вынуть один кирпич, так, глядишь, вся библиотека обрушится.

– Вас кто привез? – спросил он. – Или вы сами приехали? Меня вот привезли. И бóльшую часть других тоже.

Джордан, смотревшая на него с веселой настороженностью, ничего не ответила.

– Меня привезла женщина по фамилии Рузвельт, – продолжал он. – Миссис Клод Рузвельт. Знаете такую? Я с ней прошлой ночью познакомился, не помню где. Я уж неделя как пью, вот и подумал: может, протрезвею, если в библиотеке посижу.

– И помогло?

– Да вроде помогло немного. Точно пока не скажешь. Я тут всего час провел. Насчет книг я вам говорил? Они настоящие. У них…

– Говорили.

Мы обменялись с ним чинными рукопожатиями и покинули дом.

Теперь на расстеленном в парке брезенте танцевали – старики толкали спинами вперед юных дев, описывая с ними бесконечные тяжеловесные круги; пары более умелые извилисто прижимались друг к дружке на новомодный манер и держаться старались в уголках потемнее; а многие девушки танцевали сами с собой или просто старались избавить оркестр от необходимости бренчать на банджо и бить в барабаны. К полуночи веселье стало еще более бурным. Прославленный тенор спел что-то по-итальянски, печально известная контральто исполнила джаз, а между номерами многие из гостей откалывали по всему парку «штучки-дрючки», и взрывы глупого счастливого смеха уносились в летнее небо. Пара сценических «близнецов» – ими оказались те самые девушки в желтом, – показала, должным образом переодевшись, сценку из жизни малых детишек, шампанское подавали уже в бокалах такой величины, что в них можно было ополоснуть все пять пальцев, а то и десять. Взошла луна, по Проливу поплыл треугольник серебристых чешуек, слегка подрагивавших под густую жестяную капель банджо.

Я все еще пребывал в обществе Джордан Бейкер. Мы сидели за столом с мужчиной моих примерно лет и вульгарной девчушкой, по малейшему поводу разражавшейся неудержимым смехом. Мне было хорошо. Я успел выпить две полоскательницы шампанского, и все, что окружало меня, изменилось, обретя значительность, натуральность и глубокий смысл.

Оркестр смолк, мужчина повернулся ко мне, улыбнулся.

– Ваше лицо мне знакомо, – учтиво сообщил он. – Вы не служили во время войны в Третьей дивизии?

– Ну да. В девятом пулеметном батальоне.

– А я в седьмом пехотном – до июня восемнадцатого. То-то мне все казалось, что я вас где-то видел.

Мы немного потолковали о сырых и серых французских деревушках. По-видимому, он жил где-то поблизости, поскольку сказал мне, что совсем недавно купил гидроплан и собирается опробовать его нынче утром.

– Не хотите составить мне компанию, старина? Пролетим вдоль берега над Проливом.

– В какое время?

– В любое – какое вам больше нравится.

Я совсем уж было собрался спросить его имя, но тут Джордан, оглянувшись на нас, улыбнулась мне.

– Ну что, вам повеселее стало?

– Намного, – и я снова обратился к моему новому знакомцу. – Я не привычен к таким приемам. Даже хозяина не видел. А живу вон там… – и я махнул рукой в направлении невидимой зеленой изгороди, – и этот господин, Гэтсби, прислал ко мне шофера с приглашением.

Несколько мгновений он смотрел на меня, словно чего-то не понимая, а потом вдруг сказал:

– Это я – Гэтсби.

– Что?! – вскричал я. – О, прошу прощения.

– Я думал, вы знаете, старина. Боюсь, хозяин я не из лучших.

Он улыбнулся мне с пониманием – с чем-то намного большим понимания. То была одна из тех редких, бесконечно утешительных улыбок, какие нам удается увидеть за всю нашу жизнь всего лишь четыре-пять раз. На миг она обращалась – или казалась обращенной – ко всему внешнему миру, а затем отдавалась тебе с неотразимым, явно предвзятым благоволением. Она словно понимала тебя ровно настолько, насколько тебе хотелось быть понятым, верила в тебя так, как ты сам хотел в себя верить, убеждала тебя, что ты производишь именно то впечатление, какое надеялся, в самых сладких твоих мечтаниях, произвести. И как только я понял все это, она истаяла – передо мной сидел хорошо одетый, но явно неотесанный человек тридцати одного – тридцати двух лет, почти нелепый в его усилиях церемонно выстраивать речь: прежде даже, чем Гэтсби представился, у меня сложилось отчетливое впечатление, что слова он подбирает с дотошной осмотрительностью.

Почти сразу после моего знакомства с Гэтсби к нему спеша приблизился дворецкий, сказавший, что звонят из Чикаго. Гэтсби извинился, отвесив каждому из нас по небольшому поклону.

– Если вам чего-то захочется, старина, только скажите, – настоятельно попросил он меня. – Прошу прощения. Я присоединюсь к вам попозже.

Едва он отошел, я повернулся к Джордан – мне не терпелось поведать ей о моем изумлении. Я-то ожидал, что мистер Гэтсби окажется краснолицым, корпулентным господином средних лет.

– Кто он? – спросил я. – Вам о нем что-нибудь известно?

– Просто человек по фамилии Гэтсби.

– Я хочу сказать, откуда он? Чем занимается?

– Ну вот, теперь и вы туда же, – с вымученной улыбкой ответила Джордан. – Ладно… он как-то сказал мне, что учился в Оксфорде.

За фигурой Гэтсби начал вырисовываться смутный фон, впрочем, следующие слова Джордан размыли его еще пуще.

– Да только я ему не поверила.

– Почему?

– Не знаю, – резко ответила она. – Просто не думаю, чтобы он там побывал.

Что-то в ее тоне напомнило мне «я думаю, он человека убил» другой девушки и заново возбудило мое любопытство. Я без дальнейших вопросов принял бы сведения о том, что Гэтсби явился сюда из болот Луизианы или из нижней части нью-йоркского Ист-Сайда. Это было бы понятно и постижимо. Но не бывает же так – во всяком случае, мой опыт провинциала уверял: не бывает, – чтобы молодой человек преспокойно выплыл неведомо откуда и купил дворец на берегу пролива Лонг-Айленд.

– Как бы там ни было, – сказала Джордан, меняя (из воспитанной неприязни к однозначности) тему, – он устраивает большие приемы. А я люблю большие приемы. Они так интимны. На малых совершенно невозможно уединиться.

Послышался удар большого барабана, и эхолалию парка перекрыл голос дирижера оркестра.

– Леди и джентльмены! – прокричал дирижер. – По просьбе мистера Гэтсби мы исполним сейчас последнее сочинение мистера Владимира Бренчалофф, которое в прошлом мае прозвучало в Карнеги-холле и наделало много шума. Тем из вас, кто читает газеты, известно, какой оно стало сенсацией.

На лице его расцвела жизнерадостно-снисходительная улыбка, и он повторил: «Той еще сенсацией», вызвав всеобщий смех.

– Сочинение это известно, – громогласно заключил дирижер, – под названием «Джазовая история мира Владимира Бренчалофф».

Природа музыки, которую сочинил мистер Бренчалофф, от меня ускользнула, поскольку при первых же ее тактах на глаза мне попался Гэтсби, который одиноко стоял вверху мраморной лестницы, переводя одобрительный взгляд с одной компании гостей на другую. Загорелая кожа приятно обтягивала его лицо, короткие волосы выглядели так, точно их подстригали каждый день. Ничего зловещего мне в нем различить не удалось. Я погадал, не помогает ли ему воздержание по части спиртного отстраняться от гостей, ибо мне показалось, что с разгулом панибратского веселья он становился все более церемонным. Под конец «Джазовой истории мира» девушки принялись на щенячий, компанейский манер укладывать головы на плечи мужчин, другие же навзничь падали им на руки в шуточные обмороки – особенно в компаниях, где можно было не сомневаться, что кто-нибудь их непременно подхватит, – однако на Гэтсби не падал никто, и ничьи по-французски коротко остриженные локоны не ложились ему на плечо, и никакие певческие квартеты с ним во главе не составлялись.

– Прошу прощения.

Рядом с нами вдруг объявился дворецкий Гэтсби.

– Мисс Бейкер? – осведомился он. – Прошу прощения, но мистер Гэтсби желал бы поговорить с вами наедине.

– Со мной? – удивившись, воскликнула она.

– Да, мадам.

Джордан медленно встала, изумленно приподнимая брови, и пошла за дворецким к дому. Я отметил, что вечернее платье, да и все остальные, она носит как спортивный костюм – в движениях ее присутствовала веселая живость, такая, точно ходить она училась ясными, свежими утрами на площадках для гольфа.

Я остался один, времени было без малого два. Довольно давно уже из длинной залы, многочисленные окна которой выходили на террасу, неслись невнятные, но интригующие звуки. Увильнув от студента Джордан, пожелавшего, чтобы я присоединился к разговору о родовспоможении, который он завел с двумя хористками, я вошел в дом.

Зала оказалась наполненной людьми. Одна из девушек в желтом играла на рояле, пообок от нее стояла высокая, рыжеволосая молодая леди из прославленного хора и пела. Шампанского она успела выпить немало и потому, исполняя песенку, решила – совершенно безосновательно, – что жизнь очень, очень грустна, и теперь не только пела, но и плакала. Всякая возникавшая в пении пауза отдавалась ею прерывистым задышливым рыданиям, после которых она опять принималась петь дрожащим сопрано. Слезы текли по ее щекам – не беспрепятственно, впрочем: первым делом они встречались, украшая их словно стеклярусом, с густо накрашенными ресницами, и лишь потом, насытившись тушью, проделывали остаток пути неторопливыми черными ручейками. Кто-то громко пошутил, сказав, что поет она по нотам, начертанным на ее лице, – услышав это, певица всплеснула руками, осела в кресло и погрузилась в крепкий хмельной сон.

– Она поругалась с мужчиной, который назвался ее мужем, – пояснила стоявшая рядом со мной девушка.

Я огляделся. Большая часть еще не уехавших женщин как раз и ругалась с мужчинами, называвшими себя их мужьями. Вражда разделила даже тех, с кем приехала Джордан, квартет с Ист-Эгг. Один из мужчин вел на редкость оживленный разговор с молодой актрисой, а жена его, попытавшись поначалу с достоинством и безразличием посмеяться над этим и не преуспев, сдалась и перешла к фланговым атакам – через равные промежутки времени она, походившая теперь на негодующий бриллиант, вдруг подскакивала к мужу и шипела ему на ухо: «Ты же обещал!»

Нежелание отправляться домой охватило не только ветреных мужчин. В зале присутствовала парочка прискорбно трезвых мужей и их до крайности прогневанных жен. Последние жаловались одна другой слишком, пожалуй, громкими голосами.

– Как увидит, что мне весело, так сразу домой хочет ехать.

– В жизни такого эгоиста не встречала.

– И всегда мы уходим первыми.

– Мы тоже.

– Ну, сегодня-то мы почти последние, – робко произнес один из мужчин. – Оркестр уж полчаса как уехал.

И несмотря на согласное заявление жен о том, что в подобное зловредство и поверить невозможно, диспут завершился короткой борцовской схваткой, после которой обеих дам унесли, хоть они и лягались, в темноту.

Пока я дожидался моей шляпы, дверь библиотеки отворилась, и из нее вышли Джордан Бейкер и Гэтсби. Он произносил какие-то обращенные к ней прощальные слова, но пылкость их резко затянулась узлом чопорности, едва лишь несколько гостей подошли к нему, чтобы попрощаться.

Спутники Джордан нетерпеливо окликали ее с террасы, однако она на миг задержалась, чтобы пожать мне руку.

– Я только что услышала нечто совершенно фантастическое, – прошептала она. – Сколько времени мы там пробыли?

– Ну… около часа.

– Это было… просто поразительно, – повторила Джордан, размышляя о чем-то. – Я дала слово никому не рассказывать, а вот теперь морочу вам голову.

И она изящно зевнула мне в лицо.

– Прошу вас, приезжайте повидать меня… В телефонной книге… Миссис Сигурни Говард… Моя тетя…

Произнося это, Джордан торопливо удалялась, беспечно помахивая поднятой над головой загорелой рукой, – и наконец соединилась с теми, кто ждал ее у дверей.

Немного пристыженный тем, что при первом моем визите в этот дом я задержался до столь позднего часа, я подошел к последним обступившим Гэтсби гостям. Мне хотелось объяснить, что в начале вечера я разыскивал его, извиниться за то, что не узнал его в парке.

– И говорить не о чем, – нетерпеливо прервал меня Гэтсби. – Забудьте об этом, старина.

В уже знакомом мне выражении его лица фамильярности было не больше, чем в успокоительно скользнувшей по моему плечу ладони.

– Не забудьте, однако, что завтра утром, в девять, мы собираемся полетать на гидроплане.

За плечом его вновь обозначился дворецкий:

– Вас к телефону, сэр. Филадельфия.

– Хорошо, минуту. Скажите им, что я сейчас подойду… спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. – Он улыбнулся – и мне вдруг показалось, что мой слишком поздний уход приятен ему, он как будто именно этого и желал. – Спокойной ночи, старина… Спокойной ночи.

Впрочем, сойдя по ступеням, я увидел, что вечер еще не закончился. Футах в пятидесяти от ворот поместья дюжина головных фар освещала причудливую, сумбурную картину. В придорожной канаве приткнулся покинувший подъездную дорожку Гэтсби не более пары минут назад новенький двухдверный автомобиль с отодранным колесом. В их расставании повинен был острый выступ стены, и теперь колесо стало предметом уважительного внимания полудюжины водителей. Однако, выйдя из своих машин, они перекрыли дорогу, вследствие чего к этой сцене, и без того беспорядочной, добавился неблагозвучный гомон гудков, издаваемых теми, кто ехал за ними.

Из разбитой машины выбрался и встал посреди дороги мужчина в длинном пыльнике. Он окинул веселым, озадаченным взглядом сцену аварии, отлетевшее колесо и повернулся к зрителям.

– Надо же! – воскликнул он. – В канаву сверзился.

Обстоятельство это, по-видимому, безмерно изумило беднягу – поначалу я узнал его неординарную способность дивиться увиденному и лишь затем самого мужчину, позднего посетителя библиотеки Гэтсби.

– Как все было?

Он пожал плечами и твердо объявил:

– Я в механике ничего не смыслю.

– Но как все случилось-то? Вы в стену врезались?

– Не спрашивайте, – ответил, словно умывая руки, Совиноглазый. – Я и о вождении мало что знаю – почти ничего. Так вышло – вот все, что мне известно.

– Ну, если вы такой плохой водитель, зачем было вести машину ночью?

– А я и не вел, – рассердился Совиноглазый. – Даже и не пытался.

Все испуганно замерли.

– Убиться, что ли, надумали?

– Хорошо еще, что вам только колесо оторвало. Никчемный водитель – и даже не пытался вести!

– Вы не поняли, – пояснил преступник. – Я вообще до руля не дотрагивался. В машине остался еще кое-кто.

Вызванное этой новостью потрясенное молчание было прервано сдавленным «Оххх!», прозвучавшим, когда начала медленно приоткрываться дверца автомобиля. Толпа – теперь ее уже можно было назвать толпой – непроизвольно подалась назад и, едва лишь дверца отворилась окончательно, смолкла снова, точно ожидая увидеть призрака. Из разбитой машины очень медленно, словно бы по частям, выбрался, с опасливой неуверенностью нащупав землю большой, обутой в бальный туфель ступней, бледный, расхлябанный мужчина.

Ослепленный светом фар, сбитый с толку непрерывным стенанием клаксонов, призрак пару мгновений простоял, покачиваясь, а затем взгляд его обратился к мужчине в пыльнике.

– В чем дело? – мирно осведомился призрак изрядно заплетающимся языком. – У нас бензин кончился?

– Смотрите!

Полдюжины пальцев указали на ампутированное колесо – призрак некоторое время созерцал его, а затем возвел глаза к небу, словно заподозрив, что колесо свалилось именно оттуда.

– Отлетело, – пояснил кто-то.

Призрак кивнул:

– Я сначала и не заметил, что мы остановились.

Пауза. Затем он тяжко вздохнул, расправил плечи и решительным тоном осведомился:

– Может, кто-нибудь скажет мне, где тут заправка?

Человек самое малое десять – у некоторых язык заплетался немногим меньше, чем у него, – принялись втолковывать ему, что между машиной и колесом не существует более никакой физической связи. Призрак, недолго подумав, предложил:

– Можно задним ходом сдать.

– Так колеса же нет!

Призрак поколебался немного и сказал:

– Ну, попытка – не пытка.

Кошачий концерт автомобильных гудков достиг кульминации, я повернулся и пошел лужайкой к моему дому. И только раз оглянулся назад. Облатка луны сияла над особняком Гэтсби, ночь, пережившая веселье и гомон все еще освещенного парка, была по-прежнему хороша. А из окон и огромных дверей особняка, казалось, сочилась теперь пустота, обрекая на полное одиночество фигуру его хозяина, стоявшего на террасе, подняв в церемонном жесте прощания руку.

Перечитав все написанное мною до сей поры, я увидел: оно создает впечатление, будто меня только и занимали, что эти три ночи, отделенные одна от другой несколькими неделями. Ничего подобного, они были всего лишь пустяковыми эпизодами того заполненного множеством событий лета и до времени куда более позднего занимали меня бесконечно меньше, чем мои личные обстоятельства.

Большую часть времени я работал. Ранними утрами, когда солнце отбрасывало мою тень к западу, я торопливо шагал по белым ущельям «нижнего» Нью-Йорка в свой «Честный траст». Я уже знал по именам наших клерков и молодых продавцов ценных бумаг, людей, с которыми завтракал в темных, переполненных ресторанчиках – свиные сосиски, картофельное пюре, кофе. У меня завелся даже короткий роман с девушкой, жившей в Джерси-Сити и работавшей в нашей бухгалтерии, однако ее брат начал косо посматривать на меня, и, когда она в июле отправилась в отпуск, я позволил роману тихо угаснуть.

Ужинал я обычно в «Йельском клубе» – невесть почему, это было самым гнетущим событием моего дня, – а после поднимался в его библиотеку и тратил час на добросовестное изучение инвестиций и залогов. Шумной публики в клубе обычно хватало, однако библиотеку она обходила стороной, и потому работалось там хорошо. Затем, если вечер был тих и тепел, я совершал прогулку по Мэдисон-авеню и, миновав старый отель «Мюррей-Хилл», сворачивал на Тридцать третью стрит и доходил по ней до Пенсильванского вокзала.

Я понемногу влюблялся в Нью-Йорк, в его пряные, полные приключений вечера, в удовольствие, доставляемое ненасытному взору мельканием и мерцанием его женщин, мужчин, машин. Мне нравилось прохаживаться по Пятой авеню, выбирать в людской толпе романтического облика женщин и на несколько минут воображать, как я войду в их жизни и никто не узнает об этом и не осудит меня. Иногда я мысленно провожал их до квартир, занимаемых ими на углах затаившихся улиц, и женщины оборачивались и улыбались мне, прежде чем растаять в теплой темноте за дверью. В зачарованном сумраке огромного города на меня нападало порой одиночество, которое я ощущал и в других – в бедных молодых клерках, переминавшихся перед витринами магазинов, ожидая, когда наступит время одинокого ужина в ресторане, – в людей, которые попусту растрачивали в полумраке самые острые мгновения и ночи, и жизни.

И снова в восемь вечера, когда темные сороковые уставлялись в пять рядов дрожащими таксомоторами^[9], желавшими полететь к кварталу театров, я чувствовал, как валится куда-то мое сердце. Чьи-то тела кособочились в ожидавших такси, пели голоса, кто-то смеялся над не услышанным мной анекдотом и раскуривал сигареты, и огоньки их очерчивали неразличимую извне жестикуляцию сидевших в машинах людей. Воображая, что и мне тоже будет дано мчаться навстречу их увеселениям, разделять их сокровенное волнение, я желал им всего самого лучшего.

Джордан Бейкер я потерял на какое-то время из виду, но потом, в середине лета, нашел снова. Поначалу мне было лестно появляться с ней там и сям, поскольку она была известной гольфисткой и имя ее знали все. Потом к этому чувству добавилось другое. Я не то чтобы влюбился, но начал испытывать к ней нежное любопытство. Что-то крылось под скучающим, надменным лицом, обращаемым Джордан к миру, – почти всякая манерность становится в итоге маской, даже если поначалу ничего она не прикрывала, – и в конце концов я сообразил, что таилось под ним. Когда мы поехали с ней в Уорик погостить у ее друзей, она оставила под дождем, не закрыв верх, взятую напрокат машину, а после измыслила в свое оправдание какую-то ложь – и я вдруг вспомнил связанную с Джордан историю, которая все ускользала от меня в тот вечер у Дэйзи. Во время первого в ее жизни большого гольфового турнира Джордан обвинили в том, что она сдвинула в полуфинальной игре неудачно лежавший мяч, и эта история едва не попала в газеты. Дело могло дойти до скандала, но его удалось замять. Подвозивший клюшки служитель взял свои слова назад, еще один свидетель, единственный, заявил, что мог и ошибиться. Однако случай этот и имя Джордан остались в моей памяти неразделимы.

Джордан Бейкер инстинктивно сторонилась людей умных и проницательных, и теперь я понял – происходило это потому, что она чувствовала себя в большей безопасности там, где любое отклонение от каких-либо правил почитается вполне допустимым. Она была неизлечимо нечестна. Всякое неблагоприятное для нее положение представлялось Джордан нестерпимым, и, думаю, она еще в ранней юности начала изобретать увертки, которые позволяли ей взирать на мир с холодной, надменной улыбкой, потакая между тем требованиям своего крепкого, хваткого тела.

Меня-то все это оставляло равнодушным. Мы никогда не переживаем бесчестность женщины всерьез, я мимоходом прощал ее, а там и забывал. Возвращаясь тогда из гостей, мы завели занятный разговор о вождении автомобиля. Начался он после того, как Джордан пронеслась в такой близи от дорожных рабочих, что сорвала крылом машины пуговицы с куртки одного из них.

– Водишь ты черт знает как, – возмутился я. – Либо будь поосторожней, либо не садись за руль.

– Я и так осторожна.

– Вот уж чего нет, того нет.

– Ладно, зато осторожны другие.

– Другие-то тут при чем?

– А они под колеса ко мне не лезут, – заявила Джордан. – Для несчастного случая нужны двое.

– Но что, если тебе попадется человек, такой же беспечный, как ты?

– Надеюсь, не попадется, – ответила она. – Терпеть не могу беспечных людей. Потому-то ты мне и нравишься.

Серые, прищуренные от солнца глаза Джордан смотрели вперед, однако она сумела намеренно переменить тон наших с ней отношений, и на миг мне показалось, что я люблю ее. Однако я тугодум, да еще и руководствуюсь целым сводом внутренних правил, воздействующих на мои желания, как тормозные колодки, и потому счел, что первым делом обязан распутать клубок оставленных мною дома отношений. Раз в неделю я посылал туда письма, завершая их словами «С любовью, Ник», и единственным, о ком я думал сейчас, была теннисистка с призрачными усиками пота на верхней губе. Думал-то думал, но понимал, хоть и не ясно, что свободным я стану, лишь тактично порвав с нею.

Каждый из нас подозревает в себе носителя хотя бы одной из кардинальных добродетелей, и моя была вот какой: я – один из очень немногих встреченных мною в жизни совестливых людей.

Глава четвертая

Воскресными утрами, когда в прибрежных городках названивали церковные колокола, весь свет и дамы полусвета возвращались в поместье Гэтсби, чтобы затопить суетливой веселостью его лужайку.

– Он бутлегер, – уверяли юные леди, перемещаясь от коктейлей Гэтсби к его цветникам. – И однажды убил человека, прознавшего, что он приходится племянником фон Гинденбургу и троюродным братом дьяволу. Добудь мне розу, милый, и плесни последнюю каплю вон в тот хрустальный бокал.

Как-то раз я записал на полях расписания поездов имена людей, которые посещали тем летом поместье Гэтсби. Расписание, на котором значится: «Действительно до 5 июля 1922», давно устарело и пообтрепалось на сгибах. Но посеревшие имена еще различимы, и они позволят вам лучше, чем общие мои рассуждения, понять, что за люди пользовались гостеприимством Гэтсби и в благодарность приносили ему лукавую дань полного неведения о том, кто он и что он.

С Ист-Эгг приезжали Честер Беккерс, и Пьявкисы, и мой йельский знакомый Бунзен, и доктор Уэбстер Виверра, прошлым летом утонувший в Мэне. Приезжали Грабы и Вилли Вольтер с супругой, и целый клан Газелов, эти всегда забивались в какой-нибудь угол и, если кто-то приближался к ним, трясли на козлиный манер головами. Приезжали Исмеи и Кристи (а вернее сказать, Губерт Ауэрбах и жена мистера Кристи), и Эдгар Нутрий, про которого рассказывали, что в один зимний денек он без всякой на то причины побелел как лунь.

Насколько я помню, с Восточного же Яйца приехал и Кларенс Эндиви. Приехал всего один раз, в белых бриджах, и подрался в парке с лоботрясом по фамилии Этти. С дальнего конца Айленда приезжали Чидлы и О. Р. П. Шредеры, Джексон «Каменная Стена» Абрамс^[10] из Джорджии, и Фишгарды, и Рипли Улит с женой. Снелл провел в поместье три дня, по истечении коих сел в тюрьму, и под конец третьего напился до того, что упал на гравиевой подъездной дорожке, и машина миссис Улисс Сьюитт переехала его правую руку. Приезжала также чета Дэнси, и С. Б. Анчоус, которому было уже под семьдесят, и Морис А. Флинк, и супруги Акулло, и табачный импортер Белуга, и дочери Белуги.

Вест-Эгг представляли Поляки, и Малреди, и Сесил Косуль, и Сесил Шён, и сенатор штата Гулик, и Ньютон Орхид, управляющий компании «Филмз Пар Экселленс», и Экхост, и Клайд Коэн, и Дон С. Шварце (сын), и Артур Мак-Карти, все они так или иначе подвизались в кинематографии. А еще появлялись Кэтлипы, и Бемберги, и Дж. Эрл Малдун, брат того самого Малдуна, что впоследствии задушил свою жену. Приезжали также импресарио Де Фонтано, Эд Легрос, Джеймас Б. («Гнилушка») Куниц, Де Джонги и Эрнст Лилли – все до единого картежники (если Куниц выходил в парк, это означало, что он проигрался дотла и назавтра акции «Ассошиэйтед трэкшн» подорожают).

Некто по фамилии Клипспрингер заглядывал в поместье так часто и так надолго, что его прозвали «поселенцем», – я вообще сомневаюсь, что у него имелось другое пристанище. Из людей театра там бывали Гас Уэйз, Хорас О’Донаван, Лестер Мейер, Джордж Даквид и Фрэнсис Буль. Кроме того, наезжали из Нью-Йорка Хромы, Бэкхайссоны, Денникеры, Рассел Бетти, Корриганы, Келлехеры, Дьюары, Скалли, С. У. Белчер, Смэрки, молодые Куинны, теперь они уже развелись, и Генри Л. Пальметто, впоследствии покончивший с собой, прыгнув под поезд подземки на станции «Таймс-Сквер».

Бенни Мак-Кленаган неизменно появлялся с четверкой девушек. Почти всегда разных, но до того походивших одна на другую, что каждому из нас казалось, будто мы их уже видели. Имена девушек я позабыл – вроде бы имелась среди них Жаклин, или Консуэла, или Глория, или Джуди, или Джун, а что до фамилий, то те были либо мелодичными названиями цветов и месяцев, либо звучавшими куда более строго фамилиями великих американских капиталистов, в близком родстве с коими эти девицы, если их удавалось загнать в угол, и признавались.

В добавление к этому я помню по меньшей мере одно появление Фаустины О’Брайен, помню дочерей Бедекера, молодого Бровара, которому отстрелили на войне кончик носа, мистера Албруксбюргера, его невесту мисс Хааг, Ардиту Фиц-Петерс, мистера П. Джуэтта, одно время возглавлявшего Американский легион^[11], мисс Клаудию Бедр с мужчиной, которого принято было считать ее шофером, и принца какой-то страны, коего мы называли Дюком, – имя его я если и знал, то забыл.

Вот такие люди навещали тем летом поместье Гэтсби.

Как-то в конце июля, часов в девять утра, великолепный автомобиль Гэтсби проехал, колыхаясь, по ведшей к моим дверям каменистой дорожке, и клаксон его сыграл мелодию из трех нот. До того Гэтсби ко мне не заглядывал, хоть я и побывал на двух его приемах, полетал на гидроплане и – по настоятельному приглашению хозяина поместья – часто купался и загорал на его пляже.

– С добрым утром, старина. Мы с вами сегодня завтракаем в городе, вот я и подумал: а что бы нам не поехать туда вместе?

Он сидел на крыле своей машины, поддерживая равновесие гибкими движениями тела, – эта сугубо американская легкость возникает, сколько я понимаю, от того, что в юности нам не приходится перетаскивать тяжести или подолгу сидеть на одном месте, а главное, благодаря аморфной грациозности наших нервных, шальных спортивных игр. Это свойство Гэтсби то и дело проступало за церемонностью его манер. Совершенно спокойным он не бывал никогда – то ступня его постукивала по земле словно сама собой, то нетерпеливо сжималась и разжималась ладонь.

Он заметил, что я восхищенно поглядываю на его машину.

– Хороша, верно, старина? – Он спрыгнул с крыла, чтобы я мог получше ее разглядеть. – Вы ведь уже видели ее?

Я ее видел. Ее все видели. Сочного кремового цвета, сверкающая никелем, триумфально взбухающая по всей ее чудовищной длине выпуклостями отделений для шляп, закусок, инструментов, обнесенная лабиринтом стекол и щитков, в которых отражалась дюжина солнц. Усевшись за многослойными стеклами в этом обтянутом зеленой кожей парнике, мы покатили к городу.

За последний месяц мы беседовали с полдюжины раз, и я с разочарованием обнаружил, что сказать Гэтсби в сущности нечего. И потому мое изначальное представление о нем как о человеке неопределенно влиятельном постепенно выветрилось, он стал для меня просто владельцем замысловато устроенной придорожной закусочной, стоявшей рядом с моим домом.

И тут состоялась эта совершенно сбившая меня с толку поездка. Мы еще не достигли единственной деревни Вест- Эгг, а Гэтсби уже начал оставлять свои отточенные фразы недовершенными и нерешительно похлопывать себя по колену, обтянутому тканью цвета жженого сахара.

– Послушайте, старина, что вы обо мне думаете, а? – вдруг выпалил, удивив меня, он.

Несколько озадаченный, я пролепетал пару уклончивых общих мест, которых только и заслуживают такие вопросы.

– Ладно, – прервал меня Гэтсби, – я собираюсь рассказать вам кое-что о моей жизни. Не хочется, чтобы выдумки, которые вам приходится выслушивать, создали у вас неверное представление обо мне.

Стало быть, экстравагантные наветы, коими сдабривались разговоры его гостей, Гэтсби были известны.

– Расскажу вам все как на духу. – Он резко воздел правую руку, словно призывая в свидетели небеса. – Я родился на Среднем Западе, в богатой семье, родные мои все уже умерли. Вырос в Америке, но образование получил в Оксфорде, где учились все мои предки. Семейная традиция.

Гэтсби искоса взглянул на меня, и я понял, почему Джордан Бейкер решила, что он лжет. Слова «образование получил в Оксфорде» он произнес как-то торопливо, словно проглатывая их или поперхнувшись ими, – как если б когда-то они уже довели его до беды. Сомнения, внушенные мне ими, не оставляли камня на камне от всего, что говорил Гэтсби, и я вновь погадал, не кроется ли в нем все-таки нечто дурное, зловещее.

– В какой части Среднего Запада вы родились? – небрежно поинтересовался я.

– В Сан-Франциско.

– Понятно.

– Родня моя перемерла, оставив мне немалые деньги.

Он произнес это мрачно, так, словно воспоминания о внезапной кончине всей родни и поныне терзали его. На миг я заподозрил, что Гэтсби пытается одурачить меня, однако, взглянув на него, понял: это не так.

– Потом я какое-то время жил в европейских столицах – в Париже, Венеции, Риме, – как молодой раджа: коллекционировал драгоценные камни, по большей части рубины, охотился на крупную дичь, немного писал красками, исключительно для себя, и пытался забыть нечто очень печальное, случившееся со мной в давние годы.

Мне пришлось приложить определенные усилия, чтобы сдержать недоверчивый смешок. Сами его фразы были истерты до таких дыр, что приводили на память лишь увенчанного тюрбаном «персонажа», из каждой пóры которого сыпется песок, пока он гоняется по Булонскому лесу за тигром.

– А потом началась война. Она стала для меня большим облегчением, старина, я очень старался погибнуть, но, как видно, жизнь моя заговорена. В самом начале я пошел в армию первым лейтенантом. В Аргонском лесу я, приняв под начало два пулеметных подразделения, ушел от своих вперед, да так далеко, что пехота отстала на полмили и никак не могла к нам пробиться. Мы продержались два дня и две ночи, сто тридцать человек с шестнадцатью «льюисами», а когда пехота наконец пришла, она обнаружила в окружавших нас грудах вражеских тел знаки отличия трех германских дивизий. Меня произвели в майоры, я получил награды от каждой из стран Союзников – даже от Черногории, маленькой Черногории на берегу Адриатического моря!

«Маленькой Черногории!» Он словно приподнял эти слова перед собой и покивал им, улыбаясь. Эта улыбка относилась и к бурной истории Черногории, и к отважной борьбе ее народа. Содержалось в ней и понимание тех трудностей, которые Черногории пришлось преодолеть, чтобы в конце концов вознаградить Гэтсби от всего ее маленького, горячего сердца. Мое недоверие потонуло в завороженности – слушая его, я словно пролистал с десяток журналов.

Он сунул руку в карман и опустил на мою ладонь прикрепленный к ленте кусочек металла.

– Это награда Черногории.

К моему изумлению, она производила впечатление настоящей.

Шедшая по кругу надпись гласила: «Orderi di Danilo. Montenegro, Nicolas Rex»^[12].

– Переверните.

«Майору Джею Гэтсби, – прочитал я. – За исключительную отвагу».

– И вот это я тоже всегда ношу с собой. Памятку об оксфордских днях. Снимок сделан во дворе Тринити-колледжа – слева от меня стоит граф Доркастерский.

Я увидел фотографию десятерых юношей в блейзерах, стоявших в арочном проходе, за которым различались призрачные шпили. Одним из них был выглядевший моложе, хоть и ненамного, Гэтсби – с крикетной битой в руке.

Выходит, все это было правдой. Перед моими глазами поплыли тигриные шкуры, пламеневшие по стенам его дворца на Гранд-канале; он сам, поднимающий крышку ларца с рубинами, дабы умерить их густым багряным свечением боль, которая угрызала его разбитое сердце.

– Я собираюсь обратиться к вам сегодня с важной для меня просьбой, – сказал он, удовлетворенно возвращая свои памятки в карман, – и потому подумал, что вам следует что-то знать обо мне. Не хотелось бы, чтобы вы считали меня пустым местом. Понимаете, обычно меня окружают чужие люди, поскольку я разъезжаю по свету, стараясь забыть то печальное, что случилось со мной.

Он замялся.

– Вы услышите об этом сегодня.

– За завтраком?

– Нет, после полудня. Я узнал стороной, что вы пригласили мисс Бейкер выпить с вами чаю.

– Вы хотите сказать, что влюблены в мисс Бейкер?

– Нет, старина, я не влюблен в нее. Однако мисс Бейкер была настолько добра, что согласилась поговорить с вами о моем деле.

Я не имел и отдаленного понятия о том, что это за «дело», но почувствовал скорее раздражение, чем любопытство. Джордан я пригласил на чай вовсе не для того, чтобы обсуждать с нею мистера Джея Гэтсби. К тому же я не сомневался, что просьба его окажется решительно несусветной, и даже пожалел на миг, что нога моя вообще ступила на переполненную людьми лужайку Гэтсби.

Больше он ни слова мне не сказал. По мере приближения к городу чинность его все возрастала. Мы миновали Порт-Рузвельт, мельком увидев красные обводы выходивших в океан судов, пронеслись по мощенному булыжником закоулку, вдоль которого выстроились темные, отнюдь не малолюдные питейные заведения с пожухлой позолотой на вывесках девятисотых годов. Потом по обеим сторонам дороги распахнулась долина праха, и я, опять-таки мельком, увидел авторемонтную мастерскую и живо сражавшуюся с бензоколонкой миссис Уилсон в разгар битвы.

Словно летя на распростертых крыльях автомобиля, разбрызгивая блики света, мы проскочили половину Лонг-Айленд-Сити, но лишь половину, ибо, едва вокруг нас закружили опоры надземки, я услышал знакомое тарахтение мотоцикла, и вскоре вровень с нами понесся взбешенный полицейский.

– Все путем, старина! – крикнул Гэтсби. Мы затормозили. Гэтсби достал из бумажника белую карточку, помахал ею перед носом полицейского.

– Ваша взяла, – признал тот и коснулся пальцами фуражки. – Теперь буду знать вас в лицо, мистер Гэтсби. Прошу прощения!

– Что вы ему показали? – поинтересовался я. – Оксфордскую фотографию?

– Как-то раз мне удалось оказать услугу комиссару полиции, с тех пор я каждый год получаю от него рождественскую открытку.

Огромный мост, отблески бьющего сквозь его фермы солнца на автомобилях, город, вырастающий за рекой белыми горами, сахарными головами, которые чья-то воля воздвигла на лишенные запаха деньги. С моста Куинсборо он всегда предстает перед нами словно бы в первый раз и словно впервые без удержу сулит открыть нам все тайны, все красоты, какие только существуют на свете.

Мы миновали похоронные дроги с заваленным цветами покойником, две кареты с опущенными на окнах шторками следовали за ним, а за каретами – менее скорбные экипажи с друзьями усопшего. Друзья поглядывали на нас – трагические глаза, коротковатые верхние губы уроженцев юго-восточной Европы, – и я порадовался тому, что вид великолепной машины Гэтсби стал частью их печального уик-энда. Пока мы пересекали остров Блэквелл, навстречу нам попался лимузин с белым водителем и троицей расфуфыренных негров: двумя молодчиками и девицей. Я расхохотался, увидев, как они с кичливым превосходством вытаращились на нас.

«Теперь, когда мы миновали мост, может случиться все, – подумал я. – Все что угодно…»

Может случиться даже с Гэтсби, и ничего удивительного в этом не будет.

Шумный полдень. Я пришел, чтобы позавтракать с Гэтсби, в прохладный подвал на Сорок второй стрит. И, проморгавшись после яркого света улицы, увидел его говорившим в темном вестибюле с каким-то мужчиной.

– Мистер Каррауэй, познакомьтесь с моим другом – мистер Вольфшайм.

Низкорослый еврей с приплющенным носом поднял ко мне большую голову, и я увидел пару густо заросших тонким волосом ноздрей. А еще миг спустя различил в полутьме и маленькие глазки.

– …таки я бросил на него один взгляд, – сказал, рьяно сотрясая мою руку, мистер Вольфшайм, – и что я, по-вашему, сделал?

– Что? – воспитанно осведомился я.

Впрочем, обращался он, видимо, не ко мне, поскольку, отпустив мою ладонь, наставил свой выразительный нос на Гэтсби.

– Отдал деньги Кэтспо и сказал: «Так вот, Кэтспо, пока он не заткнется, не давайте ему ни пенни». Тут-то он и заткнулся.

Гэтсби взял нас под локти и повел в ресторан, и мистеру Вольфшайму пришлось проглотить следующую уже начатую им фразу, погрузившись в сомнамбулическую задумчивость.

– Хайболы? – спросил метрдотель.

– Хороший ресторан, – сказал мистер Вольфшайм, разглядывая потолочных пресвитерианских нимф. – Но тот, что по другую сторону улицы, мне нравится больше!

– Да, хайболы, – ответил Гэтсби и повернулся к мистеру Вольфшайму: – Там слишком жарко.

– Жарко и людно – да, – согласился мистер Вольфшайм, – зато какие воспоминания!

– Вы о чем говорите? – спросил я.

– О старом «Метрополе».

– Старый «Метрополь», – сумрачно повторил мистер Вольфшайм. – Сколько мертвых лиц. Сколько друзей, ушедших навсегда. До конца моих дней не забуду ночь, когда там застрелили Рози Розенталя^[13]. Нас было шестеро за столом, Рози весь вечер много ел и пил. А перед самым утром к нему подошел официант с каким-то странным выражением на лице и говорит: кое-кто хочет побеседовать с вами, ждет снаружи. «Ладно», – отвечает Рози и начинает подыматься, но я дернул его за руку и снова усадил в кресло.

– «Если ты нужен этим ублюдкам, Рози, пускай зайдут сюда, а тебе выходить из ресторана незачем, ей-ей». Было уже четыре утра, если бы мы подняли шторы, то увидели бы дневной свет.

– Но он все же вышел? – наивно спросил я.

– Конечно, вышел. – Мистер Вольфшайм гневно дернул в мою сторону носом. – У двери обернулся и говорит: «Не позволяйте официанту унести мой кофе!» И вышел на тротуар, и они всадили в его толстый живот три пули и уехали.

– Четверо из них попали на электрический стул, – вспомнил я.

– Вместе с Беккером – пятеро. – Он заинтересованно повернулся ко мне, снова продемонстрировав волосистые ноздри. – Я так понимаю, вам требуются деловые гонтагты?

Непосредственное соседство двух этих фраз несколько ошеломило меня. Впрочем, ответил ему Гэтсби:

– О нет, – воскликнул он, – это совсем не тот человек!

– Не тот? – Похоже, Гэтсби разочаровал мистера Вольфшайма.

– Он просто мой друг. Я же сказал, о делах мы поговорим в другой раз.

– Прошу прощения, – произнес мистер Вольфшайм. – Я малость сбился.

Подали сочное рагу, и мистер Вольфшайм, забыв о сентиментальной атмосфере старого «Метрополя», с истовым изяществом принялся за еду. Впрочем, взгляд его очень медленно скользил по залу – он закончил круговой обзор, обернувшись, чтобы посмотреть на тех, кто сидел за его спиной. Думаю, только мое присутствие помешало ему мельком заглянуть и под столик, за которым сидели мы.

– Послушайте, старина, – сказал, склонившись ко мне, Гэтсби, – боюсь, я немного рассердил вас этим утром, в машине.

На лице его снова заиграла улыбка, однако на сей раз я против нее устоял.

– Мне не нравятся тайны, – ответил я. – К тому же не понимаю, отчего вы прямо не скажете мне, что вам требуется. Почему я должен узнавать об этом от мисс Бейкер?

– О, никаких козней тут нет, – заверил меня Гэтсби. – Вы же знаете, мисс Бейкер – выдающаяся спортсменка, она никогда не сделала бы чего-то недостойного.

Он вдруг посмотрел на часы, вскочил и торопливо покинул зал, оставив меня в обществе мистера Вольфшайма.

– Звонить пошел, – сообщил, проводив его взглядом, мистер Вольфшайм. – Хороший малый, верно? Красивый и джентльмен настоящий.

– Да.

– Еще и учился в Оксфорде.

– О!

– Это такой колледж в Англии. Вы знаете Оксфордский колледж?

– Слышал о нем.

– Один из самых известных колледжей в мире.

– А вы с Гэтсби давно знакомы? – поинтересовался я.

– Несколько лет, – удовлетворенно ответил он. – Имел удовольствие повстречаться с ним сразу после войны. Мы проговорили около часа, и я понял: передо мной настоящий благовоспитанный джентльмен. И сказал себе: «Вот человек, которого ты с радостью пригласил бы в свой дом и представил матери и сестре».

Он помолчал, затем:

– Я вижу, вы посматриваете на мои запонки.

Вообще говоря, я на них не посматривал, но тут взглянул: кусочки слоновой кости какой-то странно знакомой формы.

– Превосходные образчики человеческих коренных зубов, – заметил мистер Вольфшайм.

– Да что вы! – Я пригляделся повнимательнее. – Какая интересная идея.

– О да, – он поддернул рукава рубашки, убрав запонки под манжеты пиджака. – А еще Гэтсби очень уважителен с женщинами. На жену друга он даже не взглянет никогда.

Как только предмет его инстинктивного доверия вернулся и сел за столик, мистер Вольфшайм залпом допил свой кофе и поднялся на ноги.

– Было очень вкусно, – сказал он, – но теперь, молодые люди, я покидаю вас, чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Не спешите, Мейер, – сказал Гэтсби, довольно равнодушно, впрочем. Мистер Вольфшайм поднял, словно благословляя нас, ладонь.

– Вы очень учтивы, но я – человек другого поколения, – торжественно возвестил он. – Посидите, побеседуйте о спорте, о ваших юных леди, о вашем…

Он заменил воображаемое существительное еще одним взмахом руки.

– А что я? Мне пятьдесят лет, и я не хочу навязывать вам мое общество.

Когда он пожимал нам руки и уходил, трагический нос его подрагивал. И я подумал, не обидел я его чем.

– По временам на него нападает отчаянная сентиментальность, – пояснил Гэтсби. – Сегодня – один из таких дней. В Нью-Йорке за ним закрепилась слава большого оригинала – и на Бродвее он свой человек.

– Он кто, кстати сказать, – актер?

– Нет.

– Дантист?

– Мейер Вольфшайм? Нет, он игрок. – Гэтсби помялся, но затем спокойно добавил: – Это он провернул в девятнадцатом аферу с результатами Мировой серии.

– Ту самую? – переспросил я.

Новость эта ошеломила меня. Я помнил, конечно, что игры бейсбольного чемпионата 1919-го оказались договорными, но если и думал об этом, то как о чем-то просто случившемся под конец некой цепочки неизбежных событий. Мне и в голову не приходило, что всего лишь один человек мог обмануть доверие пятидесяти миллионов людей – да еще и с целенаправленностью взламывающего сейф грабителя.

– Как же ему это удалось? – спросил я, промолчав целую минуту.

– Просто подвернулась такая возможность.

– А почему он не в тюрьме?

– Его не смогли уличить, старина. Он умен.

Счет оплатил по моему настоянию я. И когда официант принес сдачу, я вдруг увидел на другом конце заполненного людьми зала Тома Бьюкенена.

– Пойдемте на минутку туда, – сказал я. – Мне нужно кое с кем поздороваться.

Увидев нас, Том вскочил из-за столика и сделал с полдесятка шагов нам навстречу.

– Куда ты пропал? – требовательно спросил он. – Дэйзи сердится, что ты к нам не заглядываешь.

– Это мистер Гэтсби. Мистер Бьюкенен.

Они обменялись коротким рукопожатием, на лице Гэтсби появилось незнакомое мне выражение – напряженное и смущенное.

– Ну, как живешь? – спросил Том. – Почему заехал, чтобы поесть, так далеко от дома?

– Мы здесь завтракали с мистером Гэтсби.

Я обернулся к нему, но его больше не было рядом со мной.

В один октябрьский день семнадцатого года…

(так начала свой рассказ Джордан Бейкер, сидевшая, выпрямившись, на стуле с прямой спинкой посреди чайной отеля «Плаза»)

…я шла от дома к дому, где по тротуару, где по газону. Газон мне нравился больше, потому что я была в английских туфлях с резиновыми шишечками на подошвах, впивавшимися в мягкую землю.

На мне была новая клетчатая юбка, которую слегка вздувал ветер, и при каждом его порыве красно-бело-синие флаги всех домов туго натягивались и неодобрительно произносили «те-те-те-те».

Самый большой флаг и самый широкий газон принадлежали дому Дэйзи. Ей только что исполнилось восемнадцать, на два года больше, чем мне, и не было в Луисвилле другой девушки, которая пользовалась бы таким же успехом. Она носила все белое, и двухместный открытый автомобиль ее был белым, и в доме ее весь день звонил телефон, и кто-нибудь из молодых офицеров Кэмп-Тейлора просил, волнуясь, чтобы она оказала ему честь и провела с ним сегодняшний вечер – «или хоть часик!».

Когда я в то утро подошла к ее дому, белый автомобиль стоял у бордюра, а Дэйзи сидела в нем с лейтенантом, которого я прежде не видела. Они были настолько поглощены друг дружкой, что заметили меня лишь после того, как я приблизилась к ним футов на пять.

«Здравствуй, Джордан, – неожиданно окликнула меня Дэйзи. – Будь добра, подойди к нам».

Приглашение польстило мне, потому что я ставила ее выше любой другой взрослой девушки. Она спросила, не направляюсь ли я в Красный Крест, мы там готовили перевязки для солдат. Я туда и направлялась. Хорошо, а смогу я передать, что ее сегодня не будет? Пока Дэйзи разговаривала со мной, офицер смотрел на нее, да так, что каждой девушке захотелось бы занять ее место, и, поскольку мне это показалось безумно романтичным, я хорошо запомнила тот случай. Офицера звали Джей Гэтсби, в следующий раз я увидела его лишь четыре года спустя, на Лонг-Айленде, да и тогда не поняла, что это он самый и есть.

Это было в семнадцатом. На следующий год и у меня появилось несколько поклонников, я начала играть в турнирах и с Дэйзи виделась нечасто. Она водилась с людьми, которые были немного старше ее, – если водилась вообще. О ней ходили странные слухи – рассказывали, например, что одним зимним вечером мать застала ее за укладкой чемодана: Дэйзи собиралась поехать в Нью-Йорк, попрощаться с солдатом, уплывавшим за океан. Из дома ее не выпустили, и она несколько недель не разговаривала с родными. После этого она перестала водиться с военными, предпочитая им тех немногих плоскостопых и близоруких молодых людей нашего города, которых в армию попросту не брали.

К следующей осени она снова повеселела, стала такой, как прежде. После Перемирия^[14] состоялся первый ее выход в свет, а в феврале она, как поговаривали, обручилась с мужчиной из Нового Орлеана. Однако в июне вышла замуж за чикагца по имени Том Бьюкенен, и свадьба их была помпезней и пышнее всего, что когда-либо видел Луисвилл. Том привез с собой в четырех арендованных им вагонах сотню гостей, снял в отеле «Зеельбах» целый этаж, а перед венчанием подарил Дэйзи жемчужное ожерелье ценой в триста пятьдесят тысяч долларов.

Я была подружкой невесты. За полчаса до предсвадебного обеда я зашла в ее номер и увидела, что Дэйзи лежит в расшитом цветами платье на кровати, прекрасная, как июньская ночь, и пьяная, как сапожник. В одной руке она держала бутылку «сотерна», в другой – письмо.

«Поздравь меня, – пролепетала она. – Никогда прежде не п-пила, и, о, как же мне это нравится».

«Что случилось, Дэйзи?»

Признаюсь, я перепугалась – мне еще ни разу не доводилось видеть женщину в таком состоянии.

«Вот, д-дорогуша… – Она порылась в мусорной корзине, которая валялась рядом с ней на кровати, и вытащила жемчужное ожерелье. – С-снеси это вниз и отдай к-кому следует. И скажи всем, что Дэйзи пе-передумала. Так и скажи: «Дэйзи передумала!»

И она заплакала – и не могла остановиться. Я выскочила из номера, нашла ее мать, мы заперли дверь, затащили Дэйзи в холодную ванну. Письмо она из руки так и не выпустила. Опустилась с ним в воду и скомкала в мокрый шарик, и позволила мне оставить его в мыльнице, только увидев, что оно рассыпается, точно ком снега.

Но не сказала больше ни слова. Мы дали ей понюхать нашатырного спирта, приложили ко лбу лед, нацепили на нее платье и, через полчаса она вышла из номера с ожерельем на шее – инцидент был исчерпан. Назавтра в пять она преспокойно обвенчалась с Томом Бьюкененом и отправилась в трехмесячное путешествие по южным морям.

Когда они возвратились, я встретилась с ними в Санта-Барбаре и сказала себе, что никогда еще не видела женщину, так безумно любящую мужа. Стоило ему на минуту покинуть их отельный номер, как бедняжка начинала тревожно озираться и спрашивать: «Куда ушел Том?» – и пребывала в полной растерянности, пока он не появлялся в дверях. Она могла просидеть на песке целый час, положив голову Тома себе на колени, потирая пальцами его веки и глядя на него с безмерным упоением. Так трогательно было наблюдать за ними – это зрелище заставляло тебя смеяться, тихо и зачарованно. То было в августе. Через неделю я уехала из Санта-Барбары, и как-то ночью машина Тома врезалась на дороге в Вентуру в фургон, да так, что лишилась переднего колеса. Имя ехавшей с ним женщины тоже попало в газеты, потому что она сломала руку, – женщиной этой была горничная одного из тамошних отелей.

В следующем апреле Дэйзи родила девочку и на год уехала во Францию. Я виделась с ними весной – в Каннах, потом в Довиле, а затем они вернулись в Чикаго, чтобы обосноваться там. Как ты знаешь, в Чикаго Дэйзи любили. Люди их окружали легкие на подъем – молодые, богатые, ветреные, – однако репутация ее была безупречной. Возможно, потому, что она никогда не пила. Оставаясь трезвой в сильно пьющей компании, ты получаешь немалое преимущество. Не говоришь лишнего и, более того, можешь точно выбирать время для любых твоих маленьких шалостей, потому что все прочие окосевают настолько, что ничего не замечают или им просто наплевать. Возможно, Дэйзи так ни одной интрижки и не завела – и все же в ее голосе присутствует что-то…

Ну да ладно, месяца полтора назад она впервые за долгие годы услышала имя Гэтсби. Помнишь, как я поинтересовалась, знаком ли ты с Гэтсби, живущим на Вест-Эгг? После твоего отъезда она поднялась в мою комнату, разбудила меня и спросила: «Что за Гэтсби?», а когда я описала его – я наполовину спала, – сказала на редкость странным тоном, что, возможно, знала этого человека. Только тут я и связала Гэтсби с тем офицером в ее белой машине.

Джордан Бейкер закончила свой рассказ уже после того, как мы, покинув «Плаза», провели полчаса, катаясь в открытой коляске по Центральному парку. Солнце успело сесть за высокие, начиненные квартирами кинозвезд дома Западных Пятидесятых, в жарких сумерках звучали чистые голоса девочек, рассыпавшихся, точно сверчки, по траве. Девочки пели:

«Я – аравийский шейх,

Ты – свет моих очей.

И что ни ночь, пока ты спишь,

Я в твой шатер крадусь, как мышь…»

– Странное получилось совпадение, – сказал я.

– Вовсе не совпадение.

– То есть?

– Гэтсби купил этот дом, чтобы оказаться рядом с Дэйзи – всего лишь по другую от нее сторону бухты.

Стало быть, в ту июньскую ночь он не просто уносился мыслями к звездам. И теперь стал для меня живым человеком, внезапно явившимся на свет из утробы бессмысленного богатства.

– Он хочет знать, – продолжала Джордан, – не согласишься ли ты как-нибудь пригласить Дэйзи к себе на чашку чая и не разрешишь ли заглянуть туда и ему.

Умеренность этой просьбы поразила меня. Он прождал пять лет, купил поместье, где расточал лунный свет перед случайно залетавшими к нему мотыльками, и все ради того, чтобы получить когда-нибудь возможность «заглянуть» в дом почти не знакомого ему человека.

– Разве обязательно было посвящать меня в подробности? Он же мог просто попросить о таком пустяке.

– Он боится. Так долго ждал. И еще он думал, что ты можешь оскорбиться. Видишь ли, при всем его внешнем блеске он порядочный дикарь.

И все-таки кое-что меня беспокоило.

– А почему он не попросил тебя устроить их встречу?

– Ему хочется, чтобы она увидела его дом, – объяснила Джордан. – А твой стоит совсем рядом.

– О!

– Думаю, он наполовину надеялся, что как-нибудь ночью Дэйзи забредет на один из его приемов, – продолжала Джордан, – однако она так и не появилась. Тогда он начал словно бы между прочим выспрашивать у людей, знакомы ли они с ней, и я оказалась первой, кого он отыскал. Помнишь ту ночь с танцами, когда он послал за мной? Слышал бы ты, какими замысловатыми путями он подбирался к интересовавшей его теме. Конечно, я сразу предложила завтрак в Нью-Йорке – но он просто взбесился и все повторял: «Я не затеваю ничего предосудительного! Я просто хочу встретиться с ней у соседа». Когда же я сказала, что ты – добрый знакомый Тома, он едва не отказался от своего замысла. О Томе он почти ничего не знает, хоть и говорит, что не один год читает чикагскую газету, надеясь встретить в ней имя Дэйзи.

Уже стемнело, и когда мы заехали под маленький мостик, я обнял Джордан за золотистые плечи, притянул ее к себе и попросил поужинать со мной. Внезапно я и думать забыл о Дэйзи и Гэтсби, остались лишь мысли об этой чистой, твердой, ограниченной особе, только и знавшей, что предаваться вселенскому скепсису, а сейчас беспечно откинувшейся на сгиб моей руки. И в ушах моих застучали, кружа мне голову, слова: «Есть только охотники, дичь, и те, кому не до охоты, и те, кто просто устал».

– Надо же и Дэйзи получить что-то от жизни, – промурлыкала Джордан.

– А ей-то хочется увидеть Гэтсби?

– Она ничего не знает. Гэтсби не желает этого. Предполагается, что ты просто пригласишь ее на чашку чая.

Мы миновали стену темных деревьев, а следом фасад Пятьдесят девятой стрит, квартал, заливающий парк нежно-бледным светом. В отличие от Гэтсби и Тома Бьюкенена, у меня не было женщины, чье бесплотное лицо могло бы плыть вдоль темных карнизов и слепящих вывесок, и потому я, согнув руку, притянул поближе ту, что сидела рядом со мной. Бледные, презрительные губы ее разошлись в улыбке, и я притянул ее снова, еще ближе, к лицу.

Глава пятая

Возвращаясь той ночью на Вест-Эгг, я ненадолго испугался, подумав, что дом мой горит. Было два часа ночи, однако весь наш уголок полуострова заливался ярким светом, падавшим, обращая их в искусственные, на кусты и длинно отблескивавшим на тянувшихся вдоль дороги проводах. Но тут дорога произвела поворот, и я увидел, что это особняк Гэтсби светится от башни до погреба.

Поначалу я решил, что там происходит очередной прием, что буйное сборище гостей затеяло игру в прятки^[15] и дом предоставили в их распоряжение. Однако из него не доносилось ни звука. Только ветер шумел листвой да раскачивал провода, заставляя свет то гаснуть, то вспыхивать снова, отчего огромный особняк словно подмигивал мне в темноте. А когда такси, стеная, отъехало, я увидел, что ко мне идет через свою лужайку Гэтсби.

– Ваш дом смахивает на Всемирную выставку, – сказал я.

– Да? – Он обернулся, окинул особняк рассеянным взглядом. – Мне захотелось прогуляться по нему. Давайте поедем на Кони-Айленд, старина. В моей машине.

– Слишком поздно.

– Ну, тогда, может быть, в бассейне поплаваем? Я еще не окунался в него этим летом.

– Я предпочел бы лечь спать.

– Ладно.

Он ждал, глядя на меня со сдержанным нетерпением.

– Мы поговорили с мисс Бейкер, – сказал я после недолгого молчания. – Завтра позвоню Дэйзи и приглашу ее сюда на чай.

– О, хорошо, – небрежно откликнулся он. – Мне только не хотелось бы, чтобы у вас возникли какие-нибудь сложности.

– Какой день вас устроит?

– Какой день устроит вас? – быстро поправил меня Гэтсби. – Я не хочу доставлять вам лишние хлопоты, понимаете?

– Как насчет послезавтра?

Он на миг задумался. Затем, словно против воли, сказал:

– Надо бы траву подстричь.

Мы оба взглянули на нее – мою косматую лужайку отделяла от его, более темной, прекрасно ухоженной, отчетливая граница. По-видимому, он говорил о моей траве.

– Есть и еще одна мелочь, – неуверенно произнес он и примолк.

– Вы предпочли бы отложить все на несколько дней? – спросил я.

– О, я не о том. Во всяком случае… – Он мямлил, путаясь в словах, не зная, как начать: – Я тут подумал… наверное… послушайте, старина, вы ведь зарабатываете не так уж и много, верно?

– Не очень.

По-видимому, мой ответ как-то успокоил Гэтсби, потому что продолжил он с большей уверенностью:

– Я так и думал, простите меня за… видите ли, помимо прочего, я занимаюсь одним дельцем, это что-то вроде побочного бизнеса, понимаете? Ну и подумал, если вам не хватает денег… Вы ведь ценными бумагами торгуете, так, старина?

– Пытаюсь.

– Ну вот, тогда это может вас заинтересовать. Времени оно займет немного, а деньги принесет приличные. Правда, дело довольно конфиденциальное.

Ныне я понимаю, что при других обстоятельствах тот разговор мог стать поворотным пунктом моей жизни. Но, поскольку предложение его было очевидной и бестактной платой за услугу, которую я ему оказывал, мне оставалось только одно – ответить отказом.

– У меня и без того работы хватает, – сказал я. – Премного благодарен, но взяться еще за одну я не смогу.

– С Вольфшаймом вам никаких дел вести не придется. – По-видимому, он решил, что меня пугают упомянутые во время недавнего завтрака «гонтагты», однако я заверил его, что он ошибается. Гэтсби подождал немного, надеясь, что я продолжу разговор, но я был слишком увлечен своими переживаниями, чтобы вести беседу, и он нехотя отправился восвояси.

Случившееся тем вечером обратило меня в человека легкомысленного, счастливого; думаю, я заснул, едва переступив порог моего дома. И потому не знаю, поехал Гэтсби на Кони-Айленд, не поехал и долго ли еще «прогуливался» он по своему ослепительно сверкавшему дому. Поутру я из офиса позвонил Дэйзи и пригласил ее на чашку чая.

– Только Тома не привози, – предупредил я.

– Что?

– Не привози Тома.

– А Том – это кто? – невинно осведомилась она.

В день, о котором мы с ней условились, шел проливной дождь. В одиннадцать утра в дверь моего дома постучал приволокший газонокосилку мужчина в дождевике – по его словам, мистер Гэтсби велел ему подстричь мою траву. Это напомнило мне, что я забыл попросить мою финскую служанку прийти пораньше, – пришлось ехать в деревню, искать ее по слякотным, заставленным белеными домами улочкам, да заодно и прикупить чашки, лимоны и цветы.

Цветы оказались лишними, поскольку в два часа дня мне доставили из дома Гэтсби содержимое целой оранжереи вместе с бесчисленными вазами для его размещения. Часом позже входная дверь моего дома нервно распахнулась, и в нее торопливо вошел Гэтсби – в костюме из белой фланели, серебристой сорочке при золотистом галстуке. Он был бледен, с темными следами бессонной ночи под глазами.

– Все в порядке? – еще с порога спросил он.

– Если вы о траве, выглядит она превосходно.

– О какой траве? – удивился Гэтсби. – А, во дворе…

Он выглянул в окно, однако, судя по выражению его лица, мало что увидел.

– Выглядит хорошо, – неуверенно сообщил он. – В какой-то газете написано, что около четырех дождь прекратится. По-моему, в «Джорнал». Вам удалось раздобыть все необходимое, чтобы… необходимое для чая?

Я отвел его в буфетную, где он окинул взглядом – не весьма одобрительным – мою финку. Затем мы осмотрели дюжину лимонных пирожных, купленных мной в деликатесной лавочке.

– Сойдут? – спросил я.

– Конечно, конечно! Отличные! – воскликнул Гэтсби и загробным голосом прибавил: –…старина.

Около половины четвертого ливень выдохся, обратившись в сырой туман, из которого время от времени выплывали крошечные капли – словно роса садилась. Гэтсби вперялся пустым взором в «Экономику» Клея, вздрагивая от сотрясавшей кухонный пол поступи финки и время от времени поглядывая на запотевшие окна, – как будто за ними совершались невидимые нам, но зловещие события. В конце концов он встал и робко уведомил меня, что уходит домой.

– С чего бы это?

– Никто к вам на чай не приедет. Слишком поздно! – и он посмотрел на часы – так, словно его ожидали где-то еще неотложные дела. – Я не могу ждать целый день.

– Не дурите; сейчас всего лишь без двух минут четыре.

Он с жалким видом плюхнулся, словно я толкнул его, в кресло, и тут же заслышался рокот подъезжавшей к моей лужайке машины. Мы оба вскочили на ноги, и я, немного стыдясь себя, вышел во двор.

Под давно отцветшими, роняющими капли кустами сирени к моей подъездной дорожке приближался большой открытый автомобиль. Вот он остановился. Из-под треугольной лавандовой шляпы на меня смотрела, чуть наклонив голову, восторженно улыбавшаяся Дэйзи.

– Так вот где ты обитаешь, бесценный мой?

Веселящие душу переливы ее голоса под дождем разом взбодрили меня. Недолгое время я просто слушал его возвышения и падения и только потом стал различать слова. Мокрая прядь волос лежала на ее щеке, точно мазок синей краски, на руке Дэйзи блеснули, когда я помог ей выйти из машины, капли воды.

– Ты ведь влюблен в меня, – негромко сказала она мне на ухо. – Иначе зачем тебе было просить, чтобы я приехала одна?

– Это тайна замка Рэкрент^[16]. Отошли куда-нибудь на часок твоего шофера.

– Вернетесь за мной через час, Ферди, – затем серьезным шепотом: – Его зовут Ферди.

– Запах бензина не вредит его носу?

– Не думаю, – с невинным видом ответила Дэйзи. – А почему ты спрашиваешь?

Мы вошли в дом. К великому моему удивлению, гостиная оказалась пустой.

– С ума сойти! – воскликнул я.

– О чем ты?

И Дэйзи обернулась на легкий, чинный стук во входную дверь. Я открыл. Посреди большой лужи стоял бледный как смерть Гэтсби, засунув, словно гири, кулаки в карманы пиджака и трагически глядя мне в глаза.

Так и не вынув рук из карманов, он прошел мимо меня в прихожую, резко, будто марионетка на ниточке, развернулся и скрылся в гостиной. Решительно ничего смешного я в этом не усмотрел. Чувствуя, как колотится мое сердце, я потянул дверь на себя, чтобы отгородиться от разошедшегося дождя.

С полминуты я не слышал ни звука. Потом из гостиной до меня донеслось что-то вроде сдавленного бормотания, короткий смешок, а следом голос Дэйзи, произнесшей с откровенно фальшивой интонацией:

– Разумеется, я ужасно рада снова увидеть вас.

Пауза; страшно долгая. Делать мне в прихожей было нечего, и я вошел в гостиную.

Гэтсби – руки по-прежнему в карманах – стоял, прислонясь к каминной полке и натужно изображая полную непринужденность, даже скуку. Голову он откинул назад, так далеко, что уперся затылком в давно остановившиеся каминные часы, смятенный взгляд его был устремлен вниз, на Дэйзи, а та, испуганная, но изящная, сидела на краешке туго набитого кресла.

– Мы когда-то были знакомы, – пробормотал Гэтсби. Взгляд его на миг скользнул по мне, губы разделились в безуспешной попытке усмехнуться. По счастью, часы выбрали именно это мгновение, чтобы опасно накрениться под натиском его головы, заставив Гэтсби обернуться, подхватить их дрожащими пальцами и водворить на место. После чего он неуклюже опустился на кушетку, поставил локоть на ее подлокотник, и подпер подбородок ладонью.

– Прошу прощения за часы, – сказал он.

Лицо мое горело, как будто его обожгло тропическое солнце. В голове вертелась тысяча затасканных фраз, однако выговорить мне ни одной не удавалось.

– Они старые, – идиотически сообщил я.

Сдается, всем нам казалось в тот миг, что часы рухнули на пол и разбились вдребезги.

– Мы уже много лет не встречались, – на редкость ровным тоном сообщила Дэйзи.

– В ноябре будет пять.

Машинальный ответ Гэтсби заставил нас умолкнуть снова – самое малое на минуту. Наконец я, из одного лишь отчаяния, предложил им помочь мне на кухне с чаем, Дэйзи и Гэтсби вскочили на ноги, и тут проклятая финка внесла поднос, на котором он и стоял, уже готовый.

Долгожданная суета с чашками и пирожными снова вернула нашему поведению хотя бы внешнюю пристойность. Гэтсби стушевался, мы с Дэйзи беседовали, а он пристально смотрел в лицо тому из нас, кто говорил, и взгляд его был тревожным и несчастным. Но ведь мы собрались здесь не ради мирной беседы, и потому я при первой же возможности попросил извинить меня и встал.

– Куда вы? – в мгновенном испуге спросил Гэтсби.

– Скоро вернусь.

– Мне нужно поговорить с вами кое о чем перед вашим уходом.

Он торопливо последовал за мной на кухню, прикрыл дверь и жалобно прошептал:

– О господи!

– Что с вами?

– Все это ужасная ошибка, – сказал он, покачивая головой из стороны в сторону, – ужасная, ужасная.

– Вы просто смущены, вот и все, – ответил я и, по счастью, добавил: – Как и Дэйзи.

– Смущена? – недоверчиво переспросил он.

– Ровно настолько же, насколько вы.

– Говорите потише.

– Ведете себя как мальчишка, – сердито выпалил я. – Мало того, ведете себя невоспитанно. Дэйзи сидит там одна.

Он поднял ладонь, чтобы заставить меня замолчать, с незабываемым укором посмотрел мне в глаза, опасливо открыл дверь и вернулся в гостиную.

Я вышел через заднюю дверь, – как Гэтсби полчаса назад, когда он, занервничав, обошел вокруг дома, – и побежал к огромному дереву с узловатым черным стволом и густой кроной, подобием тента, способного укрыть меня от дождя. А дождь припустил снова, и моя неровная лужайка, столь чисто выбритая садовником Гэтсби, уже успела обзавестись множеством грязных трясинок и первобытных топей. Смотреть из-под дерева мне было не на что, только на огромный дом Гэтсби, ну я и смотрел целых полчаса, совершенно как Кант на церковный шпиль. Десять лет назад дом этот построил помешавшийся на «старине» пивовар, – рассказывают, что он предложил владельцам окрестных коттеджей пять лет платить за них налоги, если они заменят свои кровли соломенными. Не исключено, что их отказ сделал невозможным исполнение его замысла – стать зачинателем Прославленного Рода, – отчего жизнь пивовара быстро покатилась к печальному концу. Дети его продали дом с еще висевшим на двери похоронным венком. Американцы хоть и готовы по временам обращаться в рабов, но быть крестьянами не хотят ни в какую.

Через полчаса солнце просияло снова, а на подъездную дорожку Гэтсби завернул автомобиль бакалейщика, груженный продуктами, из которых предстояло состряпать ужин для слуг – я не сомневался, что хозяин их даже одной ложки сегодня не проглотит. Горничная начала распахивать окна верхнего этажа, на миг появляясь в каждом, а добравшись до самого большого, эркерного, высунулась в него и задумчиво плюнула в парк. Пора было возвращаться. Дождь, пока он шел, казался мне рокотом двух голосов, время от времени чуть возвышавшихся и стихавших в приливах чувств. Теперь же все смолкло, и я почувствовал, что тишина наступила и в моем доме.

Я вошел в него, постарался наделать на кухне побольше шума – разве что плиту на пол не уронил, – думаю, впрочем, что гости мои ничего не услышали. Они сидели по разным концам кушетки, глядя друг на дружку так, словно уже был задан или сам по себе повис в воздухе некий вопрос; последние остатки владевшего ими смущения исчезли, не оставив и следа. По лицу Дэйзи были размазаны слезы, и едва я появился в гостиной, как она поднялась с кушетки, подошла к зеркалу и принялась утирать их носовым платком. А вот Гэтсби изменился разительно. Он буквально светился; новообретенное блаженство источалось им без единого ликующего слова или жеста, заполняя собой маленькую гостиную.

– О, здравствуйте, старина, – произнес он так, будто мы не виделись бог знает сколько лет. Я даже подумал на миг, что он мне сейчас руку пожмет.

– Дождь перестал.

– Правда? – поняв, о чем я говорю, заметив наконец рассыпавшиеся по комнате зайчики солнечного света, он улыбнулся, как счастливый синоптик, как восторженный ревнитель вечного возвращения света, и повторил новость Дэйзи: – Как вам это понравится? Дождь перестал.

– Я рада, Джей. – Голос ее, мучительно, горестно прекрасный, говорил сейчас лишь о нежданном счастье.

– Я хочу, чтобы вы с Дэйзи заглянули в мой дом, – сказал Гэтсби. – Я бы показал его ей.

– Вы уверены, что я вам не помешаю?

– Абсолютно, старина.

Дэйзи поднялась наверх, умыться, – я слишком поздно вспомнил об унизительном состоянии моих полотенец, – мы с Гэтсби ждали ее на лужайке.

– Хорошо выглядит мой дом, верно? – спросил он. – Посмотрите, как его фасад ловит свет.

Я согласился: да, дом великолепен.

– Да. – Гэтсби окинул его взглядом, каждую арочную дверь, квадратную башню. – Три года ушло у меня на то, чтобы заработать деньги на его покупку.

– Я думал, деньги у вас наследственные.

– Были, старина, – с какой-то заезженной интонацией ответил он, – но бóльшую их часть я потерял во время великой паники – паники войны.

Думаю, он едва ли понимал, что говорит, поскольку на мой вопрос о его бизнесе ответил: «Это мое дело», не успев вовремя сообразить, что такой ответ недопустим.

– О, я много чем занимался, – поправился он. – Лекарствами, потом нефтью. Однако сейчас их оставил.

И Гэтсби взглянул на меня с несколько большим вниманием:

– Вы хотите сказать, что подумали над тем моим ночным предложением?

Прежде чем я успел ответить, из дома вышла Дэйзи, и два ряда медных пуговиц ее платья блеснули под солнцем.

– Вон тот огромный дворец? – воскликнула она, указав на особняк Гэтсби.

– Вам он нравится?

– Очень, только я не понимаю, как вы живете в нем совсем один.

– А я стараюсь, чтобы его днем и ночью наполняли интересные люди. Люди, которые занимаются чем-нибудь интересным. Знаменитости.

Мы не стали срезать путь берегом Пролива, а прошли по дороге и вступили в поместье через большие боковые ворота. Дэйзи, зачарованно мурлыча, любовалась то одной, то другой частностью уходившего в небо феодального силуэта, восхищалась парком, упивалась игристым ароматом нарциссов, шипучим – боярышника и слив в цвету, бледно-золотистым – жимолости. Странно это было – приблизиться к мраморным ступеням и не увидеть ни суматошной толпы, ни ярких нарядов, появляющихся из двери и исчезающих за нею, не услышать ни звука, кроме пения птиц в древесной листве.

А минуя музыкальные гостиные в духе Марии-Антуанетты и салоны в стиле Реставрации, я не мог отделаться от ощущения, что за каждой кушеткой и под каждым столом прячутся гости, коим приказано хранить бездыханное безмолвие, пока мы не уйдем. И готов был поклясться, что, когда Гэтсби затворил дверь «Библиотеки Мертон-Колледжа»^[17], я услышал за ней призрачный смешок Совиноглазого.

Мы поднялись наверх, прошлись по «старинным» спальням, утопавшим в розовых и лавандовых шелках, озаренным свежими цветами, по гардеробным, и бильярдным, и ванным комнатам с утопленными в полы ваннами – и в одной из комнат наткнулись на кудлатого господина в пижамной паре, упражнявшего, сидя на полу, свою печень. Им был мистер Клипспрингер, «поселенец». Тем утром я заметил его бродившим с оголодалым видом по пляжу. В конце концов мы добрались до личных покоев хозяина дома – спальня, ванная комната, кабинет, обставленный мебелью в стиле Адама, – и там присели и выпили по рюмочке «Шартреза», бутылку которого Гэтсби достал из стенного буфета.

Он неотрывно смотрел на Дэйзи и, думаю, заново переоценивал все, увиденное нами в доме, исходя при этом из ее впечатлений, из выражения столь любимых им глаз. Впрочем, нет, время от времени он окидывал свои богатства удивленным взглядом – как будто в заправдашном, завораживающем присутствии Дэйзи все они становились нереальными. А один раз едва не слетел с лестницы.

Спальня Гэтсби оказалась наискромнейшей комнатой дома – если не считать того, что на комоде ее стоял туалетный прибор из чистого тусклого золота. Дэйзи схватила щетку и с наслаждением пригладила волосы, Гэтсби сел, прикрыл ладонью глаза и рассмеялся.

– Удивительное дело, старина, – весело сказал он. – Ничего не могу поделать… как ни стараюсь…

Гэтсби пережил у меня на глазах два отдельных состояния и вступал в третье. После начального смущения, после нерассудительной радости он весь отдался чуду присутствия Дэйзи. Он так долго думал о нем, промечтал его от начала и до конца, ждал, сцепив, так сказать, с немыслимым напряжением зубы. И теперь останавливался, точно часы с перекрученным заводом.

Через минуту он пришел в себя и открыл перед нами два громадных гардероба со множеством костюмов, халатов, галстуков и рубашек, уложенных, будто кирпичи, в штабеля – по дюжине в каждом.

– Я держу в Англии человека, который покупает для меня одежду. В начале каждого сезона, весеннего и осеннего, он присылает мне готовые подборки.

Гэтсби вытащил из гардероба стопку рубашек и принялся бросать их одну за одной на стол для нашего обозрения – рубашки из чистого льна, и плотного шелка, и тонкой фланели, – падая, они расправлялись и вскоре покрыли стол многокрасочной грудой. Пока мы любовались ими, Гэтсби извлек новую стопку, и яркая груда подросла еще – рубашки в полоску, узорчатые, в коралловую и светло-зеленую клетку, лавандовые, бледно-оранжевые, с индиговыми монограммами. Неожиданно Дэйзи, сдавленно вскрикнув, уткнулась в них лицом и разразилась рыданиями.

– Какие они прекрасные, – произнесла она приглушенным тканью голосом. – Мне грустно, потому что я никогда не видела такой… такой красоты.

Мы собирались выйти из дома, чтобы осмотреть лужайки, парк, плавательный бассейн, гидроплан, летние цветы, однако опять полил дождь, и мы просто постояли у окна спальни, глядя на покрывшийся зыбью Пролив.

– Если б не дымка, мы смогли бы увидеть ваш дом на том берегу бухты, – сказал Гэтсби. – Каждую ночь на вашем причале горит зеленый огонек.

Дэйзи порывистым движением взяла его под руку, однако он, похоже, полностью ушел в мысли о только что сказанном. Возможно, ему пришло в голову, что этот огонек лишился теперь прежнего великого значения, и уже навсегда. При том огромном расстоянии, что совсем недавно разделяло их, огонек казался таким близким к Дэйзи, почти льнувшим к ней. Близким, как звезда к луне. А теперь он вновь обратился в зеленый фонарик на краю причала. И у Гэтсби стало одним волшебством меньше.

Я начал прогуливаться по комнате, разглядывая в полутьме всякие не вполне понятные мне вещи. И внимание мое привлекла большая, висевшая над письменным столом фотография пожилого мужчины в костюме яхтсмена.

– Кто это?

– Это? Это мистер Дэн Коди, старина.

Имя показалось мне отдаленно знакомым.

– Он уже умер. А в давние годы был моим лучшим другом.

На бюро стояла маленькая фотография вызывающе приподнявшего подбородок Гэтсби – восемнадцатилетний примерно, он тоже был одет как яхтсмен.

– Как мило! – вскричала, увидев ее, Дэйзи. – Волосы назад, да еще и кок! Вы никогда не говорили, что у вас была такая прическа – и яхта.

– Взгляните-ка, – поспешил предложить Гэтсби. – Это газетные вырезки – с вашим именем.

Они стояли бок о бок, перебирая бумажки. Я собрался было попросить, чтобы он показал мне рубины, но тут зазвонил телефон, и Гэтсби поднял трубку.

– Да… Ну, сейчас я разговаривать не могу… Не могу разговаривать, старина… Я же сказал: небольшой городок… Он должен знать, что такое небольшой городок… Ладно, если он считает Детройт небольшим, нам от него проку не будет…

Он положил трубку.

– Идите сюда, скорее! – крикнула от окна Дэйзи.

Дождь еще продолжался, однако на западе тьма расступилась, и над морем протянулся вал словно бы вспененных золотистых и розовых облаков.

– Посмотрите, – прошептала она и, немного помолчав, добавила: – Хорошо бы поймать одно, упрятать вас в него и не выпускать.

Я предпринял попытку уйти, однако они и слышать об этом не захотели; наверное, мое присутствие усугубляло владевшее ими чувство счастливого одиночества.

– Я знаю, чем мы займемся, – сказал Гэтсби, – заставим Клипспрингера поиграть на рояле.

Он вышел из комнаты, крича: «Юинг!», и через пару минут вернулся в сопровождении стесняющегося, слегка потасканного молодого человека с редкими светлыми волосами и в очках с черепаховой оправой. Теперь он был одет благопристойно – «спортивная рубашка» с отложным воротничком, теннисные туфли и неуяснимого цвета парусиновые штаны.

– Мы не помешали вашим занятиям? – воспитанно поинтересовалась Дэйзи.

– Да я спал! – воскликнул мистер Клипспрингер, и его даже передернуло слегка от смущения. – То есть сначала спал. А потом проснулся и…

– Клипспрингер играет на рояле, – сказал, не дав ему закончить, Гэтсби. – Ведь так, Юинг, старина?

– Ну, какое там «играет». Я не… я почти и не умею. Очень давно не упраж…

– Пошли вниз, – снова прервал его Гэтсби. И щелкнул выключателем. Серые окна исчезли, дом наполнился светом.

В музыкальной гостиной Гэтсби включил только одну лампу, у рояля. Поднеся подрагивавшую спичку к сигарете Дэйзи, он уселся с ней на диван в дальнем углу комнаты, освещенном лишь тем скудным светом, что падал из коридора, а затем отражался лакированным полом.

Клипспрингер сыграл «Любовное гнездышко», повернулся на табурете и горестными глазами отыскал в сумраке Гэтсби.

– Вот видите, очень давно не упражнялся. Говорил же я, что играть не умею. Очень давно не упраж…

– Не стоит так много болтать, старина. Играйте! – скомандовал Гэтсби.

Будь то утро,

Будь то вечер,

Мы смеемся и поем…

Снаружи шумел ветер, над Проливом полыхали проблески далеких молний. На Вест-Эгг уже горели все огни, набитые людьми электрические поезда неслись сквозь дождь из Нью-Йорка. Стоял тот час, когда в людях совершаются огромные перемены и воздух насыщается их возбуждением.

Одно скажу наверняка и нет ничего вернее,

Богач получает денежки, бедняк получает деток.

Но порой,

Но в промежутках…

Подойдя к ним, чтобы проститься, я увидел, что на лицо Гэтсби вернулось выражение замешательства, вызванное, быть может, опасливыми сомнениями в качестве его нынешнего счастья. Почти пять лет! Даже и сегодня наверняка случались мгновения, когда Дэйзи обманывала ожидания Гэтсби – не по своей вине, но по причине колоссальной мощи его мечтаний. Они были выше ее возможностей, выше всего, что существует на свете. Гэтсби отдавался им с творческой страстностью, то и дело добавляя к ним что-то новенькое, украшая их каждым цветным перышком, какое приплывало к нему по воздуху. Никакому сиянию, никакой свежести не по силам спорить с призраками, которыми человек населяет свое сердце.

Я воочию увидел, как Гэтсби пытается совладать с собой. Рука его сжала руку Дэйзи, и та негромко произнесла что-то ему на ухо, и всплеск эмоций заставил его резко повернуться к ней. Думаю, пуще всего Гэтсби пленяли переливы, переменчивая теплота ее голоса, вот уж чего он не мог преувеличить в своих мечтаниях – голоса Дэйзи с его бессмертной певучестью.

На время они обо мне забыли, но вскоре Дэйзи все-таки посмотрела на меня, протянула руку; Гэтсби же, если судить по его лицу, и знаком-то со мной не был. Я окинул их еще одним взглядом, и оба тоже глянули на меня, но как-то издали, одержимые одной лишь пронизанной сильными чувствами жизнью. И я вышел из комнаты и спустился по мраморным ступеням под дождь, предоставив их друг дружке.

Глава шестая

Примерно в это время к Гэтсби заявился как-то поутру нью-йоркский репортер, спросивший, есть ли у него что сказать.

– Сказать о чем? – вежливо осведомился Гэтсби.

– Не важно – сгодится любое заявление.

После пяти минут бестолкового разговора выяснилось, что репортер слышал в редакции своей газеты, как имя Гэтсби упоминалось в некой связи, которую он либо не желал обозначить, либо толком не понял. И с похвальной предприимчивостью использовал первый же свой выходной, дабы «выяснить что к чему».

Действовал репортер на авось, однако нюх его не подвел. Зловещая известность Гэтсби, коей он был обязан сотням тех, кто пользовался его гостеприимством и в результате стал авторитетным знатоком его прошлого, разрослась за то лето настолько, что могла того и гляди выплеснуться на страницы газет. Современные легенды наподобие «подземного трубопровода до Канады» словно сами собой липли к нему, а одна выдумка отличалась особой живучестью: оказывается, Гэтсби жил вовсе не в доме, а на корабле, который выглядел совершенно как дом, и тайком переплывал туда-сюда вдоль берегов Лонг-Айленда. А вот почему такие россказни доставляли удовольствие Джеймсу Гэтцу, уроженцу Северной Дакоты, сказать трудно.

Джеймс Гэтц – таким было настоящее или, во всяком случае, полученное им при рождении имя Гэтсби. Нынешнее он принял в семнадцать лет, в особый миг, ставший отправной точкой его карьеры, – он увидел тогда, как яхта Дэна Коди бросает якорь на одной из самых коварных отмелей Верхнего озера. В тот послеполуденный час по берегу бездельно слонялся в драной зеленой фуфайке и парусиновых штанах все еще Джеймс Гэтц, однако одолжил гребную лодку и подплыл к «Туоломи» – дабы уведомить Коди, что через полчаса может налететь ветер, который просто-напросто сломает его яхту пополам, – уже Джей Гэтсби.

Я полагаю, что имя это он примерял на себя довольно долгое время. Родителями Гэтсби были бестолковые, неудачливые фермеры, и воображение его никогда их всерьез родителями не считало. Истина такова: Джей Гэтсби с Вест-Эгг, Лонг-Айленд, был взлелеян ему же и принадлежавшей платоновской идеей его самого. Он был сыном Божиим – выражение, которое если что-нибудь и значит, то следующее: он должен исполнять Волю Отца Своего, посвятить себя служению великой, вульгарной, мишурной красоте. И он придумал Джея Гэтсби – какого только и мог придумать юноша семнадцати лет – и сохранил верность этому образу до самого конца.

Он уже больше года провел на южном берегу Верхнего озера, ловил семгу, выкапывал на отмелях съедобных моллюсков, вообще брался за все, что позволяло оплатить кров и еду. В те трудные дни то неистовой, то вялой работы его загорелое, выносливое тело жило своей естественной жизнью. Женщин он узнал рано и, поскольку они его баловали, проникся к ним презрением – к юным девственницам за неведенье, к прочим – потому, что они закатывали истерики из-за того, что он, в непомерном его эгоцентризме, считал само собой разумеющимся.

Однако в душе юноши бушевала беспрестанная смута. Ночью в постели его посещали самые причудливые, несбыточные фантазии. Неописуемая в ее безвкусной яркости вселенная разворачивалась в голове молодого человека, пока тикали на полочке умывальника часы и луна пропитывала влажным светом его одежду, грудой сваленную на полу. Каждую ночь он добавлял что-то к рисуемой его фантазией картине, пока сон не обездвиживал очередную живую сцену, заключая ее в объятия забвения. До поры до времени эти грезы служили отдушиной его воображению; они были утешительными намеками на нереальность реального, дарили надежду на то, что грузная громада мира надежно опирается на крылышко феи.

За несколько месяцев до того инстинктивное предвкушение будущего величия привело юношу в южную Миннесоту, в маленький лютеранский колледж Святого Олафа. Он провел там две недели, впав в смятение от жестокого безразличия колледжа к бою барабанов его судьбы, и в итоге отверг работу дворника, которой расплачивался за учебу. Потом он вернулся на Верхнее озеро и все еще подыскивал для себя занятие, когда на прибрежном мелководье бросила якорь яхта Дэна Коди.

Коди, к тому времени пятидесятилетний, был порождением серебряных приисков Невады, Юкона, каждой «металлической лихорадки», какие только сотрясали страну с семьдесят пятого года. Операции с добытой в Монтане медью принесли ему многие миллионы, которые застали его еще крепким физически, но уже начавшим выживать из ума, и бесчисленные женщины, учуяв это, старались разлучить Коди с его деньгами. Не слишком аппетитные происки, посредством которых Элле Кэй, газетчице, удалось, играя на слабостях Коди, занять при нем место мадам де Ментенон, а там и отправить его в долгое плавание на яхте, широко обсуждались велеречивой прессой 1902-го. Пять лет он проплавал вдоль чрезмерно гостеприимных берегов, пока наконец не добрался, приняв обличье судьбы Джеймса Гэтца, до залива Литл-Герлз.

Юному Гэтцу, который сушил весла, глядя вверх, на поручни палубы, яхта представлялась средоточием всей красоты и блеска, какие существуют на свете. Полагаю, он улыбался Коди, вероятно уже поняв к тому времени, что улыбка его нравится людям. Так или иначе, Коди задал ему несколько вопросов (в ответ на один из них и прозвучало впервые новое имя) и обнаружил, что юноша быстр умом и необычайно честолюбив. Несколько дней спустя Коди свозил его в Дулут и купил ему синюю куртку, шесть пар белых парусиновых брюк и фуражку яхтсмена. И когда «Туоломи» отплыла в Вест-Индию и к Варварскому берегу, Гэтсби был на ее борту.

Частные обязанности его определены не были: состоя при Коди, он поочередно обращался в стюарда, помощника капитана, шкипера, секретаря и даже тюремного надзирателя – трезвый Дэн Коди знал, на какое расточительство способен Дэн Коди пьяный, и все в большей и большей мере полагался на Гэтсби, как на сдерживающее начало. Их отношения продлились пять лет, за которые яхта три раза обогнула континент. Могли бы продлиться и дольше, но как-то ночью в Бостоне на борт ее поднялась Элла Кэй, а через неделю Дэн Коди негостеприимно скончался.

Я помню его портрет, висевший в спальне Гэтсби: седой багроволицый мужчина с жесткими и пустыми глазами – дебошир-первопроходец, который в определенный период жизни Америки возродил на восточном побережье дикие нравы борделей и салунов фронтира. Это ему (опосредованно) обязан Гэтсби своим воздержанием от спиртного. Случалось, что на развеселых приемах Гэтсби женщины орошали его волосы шампанским, однако сам он взял за правило избегать хмельных напитков.

И именно от Коди он унаследовал деньги – двадцать пять тысяч долларов. Правда, они ему не достались. Жертвой каких юридических каверз он стал, Гэтсби так и не понял, но все, что уцелело от миллионов Коди, поступило в распоряжение Эллы Кэй. Гэтсби же получил весьма и весьма пригодившийся ему впоследствии опыт, а размытые очертания образа Джея Гэтсби приобрели определенность и наполнились по-настоящему человеческим содержанием.

Все это он рассказал мне много-много позже, но я поместил его рассказ здесь, дабы уничтожить те первые дикие слухи о прошлой жизни Гэтсби, в которых не было и тени правды. Более того, рассказал в часы совершенного моего замешательства – я готов был тогда поверить всему, что о нем болтали, и не поверить ничему. Вот я и воспользовался, дабы развеять предвзятые представления о нем, этим коротким перерывом, во время которого Гэтсби переводил, так сказать, дыхание.

Помимо прочего, перерыв относился и к тому, что касалось моей причастности к делам Гэтсби. Пару недель я и не видел его, и голоса по телефону не слышал – бóльшую часть этого времени я провел в Нью-Йорке, прогуливаясь с Джордан и стараясь снискать расположение ее дряхлой тетушки, – но в конце концов пришел после полудня одной из суббот в его дом. Я не провел там и двух минут, как кто-то затащил туда – ради выпивки – Тома Бьюкенена. Естественно, я испугался, хотя, по правде сказать, следовало бы удивляться тому, что он не появился у Гэтсби много раньше.

К дому подъехали трое верховых – Том, некий мистер Слоан и хорошенькая женщина в коричневой амазонке, здесь уже бывавшая.

– Счастлив вас видеть, – сказал вышедший на террасу Гэтсби. – Счастлив, что вы заглянули ко мне.

Как будто им было не все равно!

– Присаживайтесь. Сигареты, сигары? – Он быстро прохаживался по гостиной, дергая за шнурки звонков. – Напитки нам принесут мигом.

Появление Тома сильно подействовало на него. Впрочем, он так или иначе чувствовал бы себя неловко, пока не попотчевал их чем-либо, поскольку догадывался, хотя и смутно, что ради того они и явились. Правда, мистер Слоан решительно ничего не желал. Лимонад? Нет, спасибо. Немного шампанского? Совсем ничего, спасибо… Извините…

– Как покатались?

– Здесь очень хорошие дороги.

– Я полагаю, автомобильные…

– Да.

Уступив неодолимому искушению, Гэтсби обратился к Тому, которого ему представили, как человека незнакомого, и который молча принял это.

– Сколько я помню, мы с вами уже встречались, мистер Бьюкенен.

– О да, – с угрюмой учтивостью согласился Том, хоть и ясно было, что он их встречу забыл. – Встречались. Очень хорошо это помню.

– Недели примерно две назад.

– Да, верно. Вы тогда были с Ником.

– Я и с супругой вашей знаком, – тоном без малого вызывающим продолжал Гэтсби.

– Вот как?

Том повернулся ко мне.

– Ты где-то рядом живешь, Ник?

– В соседнем доме.

– Вот как?

Мистер Слоан в разговоре участия не принимал – просто сидел, высокомерно откинувшись на спинку кресла; женщина тоже до поры молчала, но, выпив два «хайбола», исполнилась благодушия.

– Мы все приедем на следующий ваш прием, мистер Гэтсби, – пообещала она. – Что вы на это скажете?

– Конечно, приезжайте. Буду вам рад.

– Вы очень любезны, – без тени благодарности произнес мистер Слоан. – Ну что же… по-моему, нам пора возвращаться домой.

– Прошу вас, не спешите, – настоятельно попросил Гэтсби. Он уже овладел собой, и теперь ему хотелось получше изучить Тома. – Почему бы вам… Почему бы вам не остаться на ужин? Не удивлюсь, если к нему подъедет кто-нибудь из Нью-Йорка.

– Нет, лучше вы поужинайте у меня, – с энтузиазмом объявила добрая леди. – Вы оба.

То есть и я тоже. Мистер Слоан поднялся из кресла.

– Пойдем, – сказал он, но только ей одной.

– Нет, я серьезно, – стояла на своем леди. – Вы обрадуете меня, если согласитесь. Места за столом хватит.

Гэтсби вопросительно взглянул на меня. Ему хотелось принять приглашение, а того, что мистер Слоан твердо решил обойтись без него, он не понимал.

– Боюсь, не смогу, – сказал я.

– Ну, тогда вы, – настаивала, глядя на Гэтсби, леди.

Мистер Слоан пробормотал ей что-то на ухо.

– Если отправимся сейчас, не опоздаем, – громко ответила она.

– У меня нет лошади, – сказал Гэтсби. – В армии я часто ездил верхом, но здесь лошадью так и не обзавелся. Я поеду за вами в моей машине. Извините, я на минуту отлучусь.

Все мы вышли на террасу, где Слоан и леди, отойдя в сторонку, о чем-то пылко заспорили.

– Бог ты мой, и ведь поедет, – сказал мне Том. – Неужели он не понимает, что совершенно ей не нужен?

– Она говорит, что нужен.

– У нее сегодня большой званый обед, он там никого не знает. – Том насупился. – Хотел бы я знать, где он, к дьяволу, познакомился с Дэйзи? Клянусь Богом, я, может быть, и старомоден, однако женщины в наши дни слишком часто болтаются где ни попадя, и мне это не по душе. Да еще и заводят черт знает какие знакомства.

Неожиданно мистер Слоан и леди спустились с террасы и взгромоздились на лошадей.

– Поехали, – сказал мистер Слоан Тому, – мы запаздываем. Пора.

А следом мне:

– Скажите ему, что мы не могли больше ждать, ладно?

Мы с Томом пожали друг другу руки, остальные попрощались со мной (и я с ними) холодными кивками, и они быстро затрусили вдоль подъездной дорожки, скрывшись за августовской листвой, как раз когда из парадной двери дома вышел Гэтсби, державший в руке с переброшенным через нее плащом шляпу.

По-видимому, манера Дэйзи «болтаться где ни попадя» всерьез обеспокоила Тома, поскольку в следующую субботу он приехал с ней на прием Гэтсби. Возможно, именно его присутствие и сделало атмосферу того вечера странно гнетущей – в моей памяти он стоит особняком от других приемов, которые Гэтсби устраивал тем летом. Гости были все те же, во всяком случае того же сорта, шампанское так же лилось рекой, и гомон стоял все тот же, многозвучный и многокрасочный, но я ощущал в воздухе нечто неприятное, что-то грубое, до того вечера мною не замечавшееся. Хотя, возможно, я просто свыкся, привык видеть в Вест-Эгг самодостаточный мир с собственными нормами и собственными великими фигурами, мир, бывший ничем не хуже прочих уже потому, что он не сознавал своей второсортности – а теперь я вглядывался в него заново, глазами Дэйзи. Смотреть новыми глазами на то, к чему ты успел приспособиться ценой немалых усилий, – это всегда нагоняет грусть.

Они приехали в сумерках, и пока мы шли сквозь искрившуюся толпу из сотен людей, голос Дэйзи творил чудеса, шелестя и журча в ее гортани.

– Как же меня все это возбуждает, – шептала она. – Если захочешь поцеловать меня, Ник, – в любую минуту вечера, – дай только знать, я с удовольствием это устрою. Просто произнеси мое имя. Или покажи зеленую карточку. Я теперь раздаю зеленые…

– Посмотрите вокруг, – предложил Гэтсби.

– Я и смотрю. Я чудесно…

– Вы наверняка увидите людей, о которых немало наслышаны.

Том, окинув толпу надменным взглядом, сказал:

– Мы редко выходим на люди. Собственно говоря, я, по-моему, не знаю здесь ни единой души.

– Возможно, вам известна вон та дама.

И Гэтсби указал на ослепительную, куда больше похожую на орхидею, чем на человека, женщину, восседавшую, словно напоказ, под сливовым деревом. Том и Дэйзи вгляделись в нее, и, похоже, обоих охватило странное чувство нереальности, какое возникает, когда ты видишь совсем рядом с собой остававшуюся до этой минуты призраком фильмовую знаменитость.

– Она прелестна, – сказала Дэйзи.

– Мужчина, склонившийся к ней, – ее режиссер.

Гэтсби церемонно повел Дэйзи и Тома от одной компании к другой:

– Миссис Бьюкенен… мистер Бьюкенен… – и после недолгого колебания: – Великий игрок в поло.

– О нет, – сразу же возражал Том. – Только не я.

Но, по-видимому, звучание этих слов было чем-то приятно Гэтсби – Том так и остался до конца вечера «игроком в поло».

– В жизни не видела столько знаменитостей! – воскликнула Дэйзи. – Мне понравился тот… как его звали? У него еще нос сизый.

Гэтсби назвал его, добавив, что он – средней руки продюсер.

– Ну и пусть, все равно он мне понравился.

– Я все же предпочел бы не числиться игроком в поло, – исполненным любезности тоном сообщил Том, – а лучше сидел бы себе, как в кустах, и разглядывал знаменитостей.

Дэйзи и Гэтсби потанцевали. Помню, меня удивила грациозная старомодность его фокстрота – я еще не видел Гэтсби танцующим. Потом они неторопливо прошлись до моего дома и просидели с полчаса на его ступеньках, я же нес по просьбе Дэйзи вахту в саду: «На случай наводнения, или пожара, – пояснила она, – или другого стихийного бедствия».

Том «вылез из кустов», когда мы втроем уселись ужинать.

– Ты не будешь возражать, если я устроюсь вон за тем столом? – спросил он. – Там один малый отличные анекдоты рассказывает.

– Иди, конечно, – благодушно ответила Дэйзи. – А если захочешь чей-нибудь адрес записать, вот тебе мой золотой карандашик.

Том ушел, Дэйзи, вглядевшись в «тот стол», сообщила мне, что девушка «простоватая, но хорошенькая», и я понял: если не считать получаса наедине с Гэтсби, время это она провела не так уж и весело.

Компания за нашим столом сидела на редкость хмельная. Виноват тут был я – Гэтсби позвали к телефону, а я увидел за столом людей, в обществе которых веселился две недели назад. Однако то, что забавляло меня тогда, на сей раз отдавало какой-то гнилью.

– Как вы себя чувствуете, мисс Бедекер?

Девушка, к которой я обратился, уже успела попробовать прикорнуть на моем плече, но промахнулась головой мимо него. Услышав мой вопрос, она выпрямилась, открыла глаза:

– Чего?

Грузная, сонная дама, которая незадолго до этого уговаривала Дэйзи непременно поиграть с нею завтра в гольф в местном клубе, поспешила встать на защиту мисс Бедекер:

– О, сейчас она тихая. А вот как выпьет пять-шесть коктейлей, непременно визжать начинает. Я говорю ей: не трогай ты их.

– Я и не трогаю, – неубедительно заявила обвиняемая.

– Мы слышим – визжит, ну я и говорю доку Виверре, вот он сидит: «Там кой-кому помощь нужна, док».

– Она вам премного благодарна, разумеется, – сказал другой знакомый девушки, правда, в его тоне благодарностью и не пахло. – Да только, пока вы ее совали головой в бассейн, у нее все платье вымокло.

– Вот чего терпеть не могу, так это головой в бассейн, – пробормотала мисс Бедекер. – В Нью-Джерси они меня чуть не утопили.

– А вы не трогайте коктейли, – парировал этот выпад доктор Виверра.

– На себя посмотрите! – яростно взвизгнула мисс Бедекер. – У вас вон руки трясутся. Я к вам на операцию ни за что не легла бы!

Так оно и шло. Едва ли не последним, что я запомнил, было: мы с Дэйзи стоим бок о бок и наблюдаем за фильмовым режиссером и его Звездой. Они так и сидели под сливой, и лица их почти соприкасались, разделяемые лишь тонким лучом бледного лунного света. Мне вдруг пришло в голову, что режиссер, желая достичь этой близости, весь вечер медленно-медленно склонялся к ней, и теперь, глядя на них, я увидел, как он, в последний раз чуть изменив угол наклона, поцеловал ее в щеку.

– Она мне нравится, – сказала Дэйзи. – По-моему, она чудесная.

Однако все остальное представлялось ей оскорбительным – и безоговорочно, поскольку отвращение, которое она испытывала, было не показным, но подлинным. Вест-Эгг, это беспримерное «обиталище», порождение Бродвея, навязанное им рыбацкой деревушке Лонг-Айленда, пугало Дэйзи – его нагой напористостью, отвергавшей дряхлые эвфемизмы, и слишком бесцеремонной здесь судьбой, что сбивала его жителей в стадо и гнала кратчайшим путем из ничего в ничто. В самой неописуемой простоте его Дэйзи усматривала нечто страшное, недоступное ее понима- нию.

Я сидел с Томом и Дэйзи, ожидавшими своей машины, на ступенях террасы. Перед нами простиралась темнота, лишь яркая дверь выстреливала в тихое темное утро прямоугольник света. Порой над нашими головами скользила по занавесям гардеробной тень, ее сменяла другая – то было смутное шествие призраков, что румянились и пудрились, глядя в зеркало, которого мы не видели.

– Кто он, кстати сказать, такой, ваш Гэтсби? – вдруг спросил Том. – Крупный бутлегер?

– От кого ты это услышал? – поинтересовался я.

– Ни от кого. Само в голову пришло. Ты же знаешь, куча нынешних нуворишей – просто-напросто бутлегеры.

– Не Гэтсби, – коротко отрезал я.

Том ненадолго примолк. Гравий подъездной дорожки похрустывал под его подошвами.

– Ладно, ему наверняка пришлось попотеть, чтобы собрать здесь этот бродячий зверинец.

Ветерок ерошил серую дымку мехового воротника Дэйзи.

– По крайней мере, эти люди интереснее тех, с кем водимся мы, – неохотно произнесла она.

– Что-то ты не выглядела такой уж заинтересованной.

– Но была.

Том усмехнулся, повернулся ко мне.

– Ты заметил, что сделалось с лицом Дэйзи, когда та девица попросила отвести ее под холодный душ?

Дэйзи начала подпевать музыке хрипловатым, ритмичным шепотом, извлекая из каждого слова смысл, которого оно никогда не имело и никогда не получит снова. На высоких нотах ее голос нежно слабел, как это бывает с контральто, и с каждым поворотом мелодии она отдавала воздуху частичку своего теплого живого волшебства.

– Очень многие заявляются сюда без приглашения, – неожиданно сказала она. – Та девушка, к примеру. Просто вламываются в дом, а хозяин его слишком воспитан, чтобы гнать их.

– А все же хотелось бы узнать, кто он и чем живет, – упорствовал Том. – И уж я постараюсь выяснить это.

– Да я тебе хоть сейчас скажу, – отозвалась Дэйзи. – Он владеет аптеками, множеством аптек. Которые сам и построил.

На дорожке показался их нерасторопный лимузин.

– Спокойной ночи, Ник, – сказала Дэйзи.

Взгляд ее, оторвавшись от меня, обратился к освещенным верхним ступеням, на которые изливался из открытой двери модный в том году чистый, печальный вальсок «Три часа утра». В конечном счете, в самой беспорядочности устроенного Гэтсби приема присутствовали романтические возможности, которых был напрочь лишен мир Дэйзи. Что крылось в песенке, которая, казалось, звала ее назад, в дом? Что может случиться там в этот темный, непредсказуемый час? Возможно, появится немыслимый гость, человек неимоверно редкостный, на которого можно только дивиться издали, или некая воистину лучезарная юная дева – и довольно будет одного ее чистого взгляда, одного мгновения магической встречи с нею, чтобы стереть из памяти Гэтсби пять лет неколебимой преданности?

Я задержался в ту ночь допоздна. Гэтсби просил меня подождать, когда он освободится, и я сидел в парке, пока с темного пляжа не прибежала непременная компания озябших, восторженных купальщиков, пока наверху, в комнатах для гостей, не погас свет. Когда он наконец спустился по ступенькам, скулы выступали на его загорелом лице с необычной резкостью, а усталые глаза словно светились.

– Ей не понравилось, – сразу сказал он.

– Конечно, понравилось.

– Не понравилось, – упорствовал Гэтсби. – Она скучала.

Гэтсби замолк, и я понял, что он неимоверно подавлен.

– Я сознаю, какое огромное расстояние нас разделяет, – сказал он. – Мне так трудно добиться, чтобы она уступила мне.

– Вы говорите о вашем с ней танце?

– Танце? – Он щелкнул пальцами, отбрасывая все танцы, в каких когда-либо участвовал. – Танцы не имеют никакого значения, старина.

Он хотел, ни больше ни меньше, чтобы Дэйзи пошла к Тому и сказала: «Я никогда не любила тебя». А после того, как она уничтожит этой фразой четыре года супружеской жизни, можно будет заняться делами более практическими. И одно из них таково: когда она получит свободу, оба вернутся в Луисвилл и поженятся, и он повезет Дэйзи под венец из ее дома – как то и было задумано пять лет назад.

– Да только она не соглашается, – сказал Гэтсби. – А прежде соглашалась на все. Мы с ней часами говорили об этом…

Он не закончил и стал прохаживаться вперед-назад по обезлюдевшей дорожке, которую усеяли яблочная кожура, выброшенные гостями сувенирчики и растоптанные цветы.

– Не стоит просить ее слишком о многом, – наконец решился я. – Прошлое невозвратимо.

– Невозвратимо? – неверяще воскликнул Гэтсби. – Еще как возвратимо!

Он диковато поозирался по сторонам – как будто прошлое затаилось где-то здесь, в тени его дома, но только в руки не дается.

– Я собираюсь сделать все таким, каким оно было раньше, – сказал он и решительно покивал. – Она еще увидит.

Гэтсби долго распространялся о прошлом, и я понял: ему хочется восстановить что-то, быть может, некую идею, образ его самого, входивший когда-то в состав его любви к Дэйзи. С той поры жизнь его запуталась, лишилась порядка, но если он сможет однажды вернуться в определенное место, туда, где все началось, и не спеша осмотреться там, то сможет и понять, чего ему теперь не хватает…

…Одним осенним вечером пятилетней давности они шли по улице, на которую падали листья, и дошли до места, где деревьев не было и тротуар белел под светом луны. Там они остановились и повернулись друг к дружке. Ночь, надо сказать, была прохладная, пропитанная таинственным волнением, какое возникает лишь при двух больших годовых переменах. Мирные огни в окнах домов что-то мурлыкали темноте, в небе суматошились звезды. Краем глаза Гэтсби заметил, что плиты тротуара образуют на самом-то деле лестницу, которая поднимается к потаенному месту над деревьями, – он мог бы взобраться по ней, если бы взбирался один, а оказавшись там – припасть к сосцам жизни и глотнуть бесподобного млека чудес.

Белеющее лицо Дэйзи приближалось к его лицу, сердце билось быстрее, быстрее. Гэтсби знал: стоит ему поцеловать эту девушку, и его несказанные видения навеки обручатся с ее бренным дыханием, и мысли никогда больше не смогут лететь стремглав, как у Бога. И потому он ждал, дольше, чем следовало, вслушиваясь в гудение камертона, ударившего по звезде. А после поцеловал ее. От прикосновения его губ она раскрылась перед ним, как цветок, и претворение совершилось.

Все, что он говорил, и даже его ужасающая сентиментальность напоминали мне что-то – неуловимый ритм, обломки утраченных слов, слышанных мною где-то давным-давно. На миг некая фраза попыталась сложиться прямо на моем языке, губы мои разделились, точно у немого, – так, словно им приходилось бороться не только с порывами испуганного воздуха, но и с чем-то другим, много бóльшим. Однако они не издали ни звука, и то, что я почти вспомнил, стало неизъяснимым уже навсегда.

Глава седьмая

И вот в одну из субботних ночей, как раз в ту пору, когда возбуждаемое Гэтсби любопытство достигло высшего накала, огни в его поместье не загорелись – он покончил с карьерой Трималхиона^[18] – так же необъяснимо, как начал ее. Лишь постепенно стал я замечать, что машины, которые с надеждой сворачивали на его подъездную дорожку, останавливались у дома всего на минуту, а затем обиженно уезжали прочь. «Уж не заболел ли он часом?» – подумал я и пошел к нему, проверить, и незнакомый мне дворецкий с самой злодейской физиономией подозрительно сощурился на меня, стоя в двери.

– Не заболел ли мистер Гэтсби?

– Не-а… – Он помолчал и добавил неторопливо и нехотя: «сэр».

– Он давно не выходит из дома, вот я и забеспокоился. Скажите ему, что заходил мистер Каррауэй.

– Кто-кто? – переспросил грубиян.

– Каррауэй.

– Каррауэй. Ладно, скажу, – и захлопнул дверь.

Моя финка известила меня, что неделю назад Гэтсби поувольнял всех своих слуг и нанял с полдюжины других, которые в деревне Вест-Эгг никогда не показываются, тем самым лишая тамошних лавочников возможности подкупить их, а все свои скромные заказы делают по телефону. Посыльный продуктового магазина сообщил, что кухня дома Гэтсби стала похожей на хлев, и общественное мнение деревни постановило: эти новички никакие не слуги.

На следующий день мне позвонил Гэтсби.

– Уезжать собираетесь? – поинтересовался я.

– Нет, старина.

– Я слышал, вы всех слуг уволили.

– Мне потребовались такие, что сплетничать не станут. Ко мне довольно часто заезжает после полудня Дэйзи.

Стало быть, весь его караван-сарай обрушился, точно карточный домик, под ее неодобрительным взглядом.

– А это люди, за которых просил Вольфшайм. Они – братья и сестры. Раньше держали маленький отель.

– Понятно.

Звонил он по просьбе Дэйзи – не приеду ли я завтра на ленч в ее дом? Там и мисс Бейкер будет. Через полчаса позвонила сама Дэйзи и, как мне показалось, испытала облегчение, услышав, что я приеду. Затевалось что-то серьезное. Хотя я все же не мог поверить, что они выбрали этот случай, чтобы устроить сцену – и особенно ту, душераздирающую, о которой Гэтсби мечтал при мне в парке.

Следующий день выдался опаляющим, едва ли не последним из таких и определенно самым жарким за то лето. Когда мой поезд вышел из туннеля под солнце, только пышущие жаром гудки «Национальной бисквитной компании» и нарушали словно закипавшую на медленном огне полуденную тишь. Сплетенным из соломы сиденьям вагона оставалось до самовозгорания всего ничего; сидевшая рядом со мной женщина в белой блузке с длинным рукавом некоторое время деликатно потела, но когда под ее пальцами начала намокать газета, неутешно вскрикнула и, утратив все надежды, откинулась на раскаленную спинку своего сиденья. Плоская сумочка ее плюхнулась на пол.

– О господи! – ахнула женщина.

Я не без труда нагнулся, поднял сумочку и протянул ее хозяйке, держа за самый уголок, дабы показать, что никаких злодейских замыслов на ее счет не питаю, – однако все мои соседи, включая и хозяйку сумочки, в них-то меня и заподозрили.

– Жарко! – повторял, увидев очередное знакомое лицо, проверявший билеты проводник нашего вагона. – Ну и погодка! Жарко! Жарко! Жарко! Вот жарища-то, а? Жарко, верно? Вот так…

Мой сезонный билет вернулся ко мне с темным следом его пальца. И кому в такую жару дело, чьи распаленные губы он целует, чья щека увлажняет нагрудный карман его пижамы – тот, под которым бьется сердце.

…По вестибюлю Тома Бьюкенена гулял сквознячок, донесший до меня и Гэтсби, ожидавших у двери, треньканье телефонного аппарата.

– Тело хозяина? – проревел в рожок аппарата дворецкий. – Простите, мадам, но его мы вам предоставить не можем. В такую жару до него и дотронуться страшно!

На самом-то деле он сказал:

– Да… да… я посмотрю.

Он повесил слуховую трубку на аппарат и направился к нам, чтобы взять наши канотье. На лице его поблескивал пот.

– Мадам ожидает вас в гостиной! – воскликнул он и без нужды указал рукой направление. При таком зное каждый лишний жест казался надругательством над общечеловеческим запасом жизненных сил.

В затененной маркизами гостиной было сумрачно и прохладно. Дэйзи и Джордан лежали, будто серебряные идолы, на огромном диване, прижимая к нему ладонями свои белые юбки, чтобы под них не забрался рождаемый вентиляторами певучий ветерок.

– Даже пошевелиться не можем, – в один голос сообщили они.

Припудренные, чтобы скрыть загар, пальцы Джордан на краткий миг задержались в моей ладони.

– А где мистер Томас Бьюкенен, атлет? – осведомился я.

И тут же услышал его голос – грубоватый, приглушенный, хриплый, – говоривший что-то в телефон.

Гэтсби, стоя в середине кармазинового ковра, обводил гостиную завороженным взглядом. Дэйзи наблюдала за ним, посмеиваясь взволнованно и мелодично, и едва приметное облачко пудры взметалось над ее декольтированной грудью.

– Ходят слухи, – прошептала мне Джордан, – что позвонила женщина Тома.

Мы молчали. Голос в вестибюле раздраженно окреп.

– Что же, очень хорошо, я вам вообще продавать машину не стану… Я вам решительно ничем не обязан… И если вы еще раз полезете ко мне во время завтрака, я этого не потерплю!

– Трубку-то уже повесил, – цинично заметила Дэйзи.

– Нет, не повесил, – заверил я. – Они действительно договаривались о продаже машины. Я случайно узнал об этом.

Том распахнул дверь, на миг перекрыл ее проем своим плотным телом и торопливо вступил в комнату.

– Мистер Гэтсби! – Он протянул с умело замаскированной неприязнью свою широкую, плоскую ладонь. – Рад видеть вас, сэр… Ник…

– Принеси нам выпить, холодненького! – попросила Дэйзи.

Едва Том покинул гостиную, она встала, подошла к Гэтсби, притянула его лицо к своему и поцеловала в губы.

– Ты знаешь, как я люблю тебя, – промурлыкала она.

– Ты забыла, здесь присутствует леди, – сказала Джордан.

Дэйзи оглянулась, лицо ее выразило сомнение.

– А ты тоже Ника поцелуй.

– Какая ты неотесанная, вульгарная женщина.

– А мне все равно! – вскричала Дэйзи и принялась постукивать каблуком туфельки по каминному кирпичу. Однако, быстро вспомнив о жаре, виновато опустилась на край дивана, и тут в гостиную вошла, ведя за руку девочку, свежепостиранная няня.

– Ра-дость моя бес-ценная, – заворковала Дэйзи, протягивая к девочке руки. – Иди к мамочке, она так тебя любит.

Отпущенный няней ребенок бегом пересек комнату и стыдливо зарылся лицом в подол материнского платья.

– Ра-дость бес-ценная! А мамочкина пудра на твои желтенькие волосики не осыплется? Выпрямись, скажи здрав-ствуй-те.

Мы с Гэтсби по очереди склонились к дитяти, пожали неохотно поданную нам ручку. Гэтсби смотрел на девочку не без удивления. Не думаю, что до этой минуты он всерьез верил в ее существование.

– А я к завтраку платье надела, – сказало дитя, подняв лицо к Дэйзи.

– Это потому что мама хотела тобой похвастаться. – Она прижалась щекой к единственной складке на тоненькой белой шее дочери. – Ты просто мечта, вот ты кто. Маленькая мечта.

– Да, – спокойно согласилась девочка. – У тети Джордан платье тоже белое.

– Тебе нравятся мамины друзья? – И Дэйзи развернула девочку лицом к Гэтсби. – Красивенькие, правда?

– А где папа?

– Совсем на отца не похожа, – объявила Дэйзи. – Вся в меня. И волосы мои, и овал лица.

Дэйзи снова откинулась на диван. Няня, подойдя к девочке, взяла ее за руку.

– Пойдем, Пэмми.

– До свидания, любовь моя!

Хорошо вышколенное дитя, держась за руку няни и лишь один раз сокрушенно оглянувшись, покинуло гостиную, и тут же в двери показался Том; за ним следовал слуга, несший четыре высоких бокала с коктейлем «рики», в которых теснились кубики льда.

Гэтсби взял один.

– И вправду холодный, – с заметным напряжением сказал он.

Мы пили большими жадными глотками.

– Я читал где-то, что с каждым годом солнце становится все горячее, – благодушно сообщил Том. – И похоже, земля очень скоро упадет на него… хотя постойте-ка… как раз наоборот… солнце с каждым годом остывает.

– Давайте выйдем из дома, – предложил он Гэтсби. – Мне хочется показать вам, как мы тут устроились.

Я тоже вышел с ними на веранду. По отливавшему зеленью, словно оцепеневшему от зноя Проливу полз к прохладе открытого моря маленький парусник. Гэтсби миг-другой провожал его взглядом, затем поднял руку и указал через бухту:

– Мой дом прямо напротив вашего.

– Да, верно.

Мы смотрели туда поверх розовых клумб, жаркой лужайки, прибрежной полоски спаленной зноем сорной травы. Белые крылья парусника вставали над горизонтом в прохладной синеве неба. Впереди их ждал фестончатый океан и множество блаженных островов.

– Хороший спорт, – сказал, кивая, Том. – С удовольствием провел бы часок там, на палубе.

Завтракали мы в столовой, также затененной от жары, и старались утопить нервическую веселость в холодном эле.

– Чем займемся после полудня? – громко спросила Дэйзи. – И завтра, и в ближайшие тридцать лет?

– Ну что ты меланхолию разводишь? – сказала Джордан. – Осенью посвежеет, и жизнь начнется заново.

– Но ведь так жарко, – чуть ли не со слезами в голосе настаивала Дэйзи. – И все так запуталось. А давайте в город поедем!

Голос ее силился одолеть зной, бился об него, пытаясь придать его бессмысленности хоть какую-то форму.

– Мне доводилось слышать о том, что конюшню превратили в гараж, – говорил Том Гэтсби, – но я первый, кто превратил гараж в конюшню.

– Ну, кто хочет в город? – настаивала Дэйзи. Взгляд Гэтсби неторопливо поплыл в ее сторону.

– Ах, – воскликнула она, – у вас такой хладнокровный вид.

Глаза их встретились, они смотрели друг на дружку, оставшись во вселенной одни. Дэйзи с усилием опустила взгляд к столу.

– Всегда такой хладнокровный вид, – повторила она.

Так она сказала Гэтсби, что любит его, и Том Бьюкенен ее понял. И это его оглушило. Рот Тома слегка приоткрылся, он посмотрел на Гэтсби, снова на Дэйзи, словно только сию минуту признав в ней женщину, с которой был знаком когда-то давно.

– Вы походите на мужчину из рекламного объявления, – ничего не замечая, продолжала она. – Знаете, с рекламной картинки…

– Ладно, – поспешил перебить ее Том, – я согласен отправиться в город, вполне. Поднимайтесь – мы все едем в город.

Он встал, взгляд его метался между Гэтсби и женой. Никто не шелохнулся.

– Ну же! – Терпение Тома дало первую трещину. – Что с вами со всеми? Ехать так ехать.

Рука его, подрагивавшая от усилий, которые он делал, чтобы сохранить самообладание, поднесла к губам бокал с остатками эля. Тут голос Дэйзи поднял нас на ноги и вывел на слепившую глаза подъездную дорожку.

– Что, возьмем и поедем? – протестовала она. – Вот так? Может, кому-то захочется сначала сигарету выкурить?

– Мы весь завтрак курили.

– Давай все же от жизни удовольствие получать, – попросила Дэйзи. – А суетиться в такую жару вредно.

Том ничего не ответил.

– Ну, будь по-твоему, – смирилась она. – Пойдем, Джордан.

Они поднялись наверх, чтобы приготовиться к поездке, мы, трое мужчин, остались стоять на подъездной дорожке, вороша ступнями горячий гравий. На западе уже висел в небе серебристый месяц. Гэтсби начал было какую-то фразу, но передумал, хотя Том уже повернулся и смотрел, ожидая, ему в лицо.

– Так где находятся ваши конюшни? – через силу спросил Гэтсби.

– У дороги, в четверти мили отсюда.

– О.

Пауза.

– Не понимаю, зачем нам ехать в город, – гневно выпалил Том. – Женщина, если вобьет себе что в голову…

– Питье с собой взять какое-нибудь? – крикнула из окна наверху Дэйзи.

– Я возьму виски, – ответил Том. И ушел внутрь дома.

Гэтсби скованно, всем телом повернулся ко мне.

– Я в этом доме слова выговорить не могу, старина.

– Дэйзи голос не приглушает, – заметил я. – И голос ее наполнен…

Я замялся.

– Деньгами, – неожиданно сказал он.

Вот именно. Как же это я не сообразил? Голос ее наполняли деньги – они и были тем неисчерпаемым очарованием, что поднималось в нем и спадало… их перезвон, бряцанье кимвалов… высо2ко в белом тереме сидит королевская дочь, сидит золотая дева…

Том вышел из дома, заворачивая в полотенце литровую бутылку, за ним последовали Дэйзи и Джордан, обе в маленьких шляпках из отливавшей металлом ткани и с легкими накидками в руках.

– Давайте поедем в моей машине, – предложил Гэтсби. Он провел ладонью по горячей зеленой коже ее сиденья. – Надо было в тени поставить.

– Переключение передач у нее обычное? – спросил Том.

– Да.

– Ну, тогда берите мою двухместку, а вашу машину поведу в город я.

Гэтсби его предложение не понравилось.

– Боюсь, у моей бензина маловато, – попытался возразить он.

– Вполне достаточно, – громогласно объявил Том и посмотрел на датчик горючего. – А не хватит, так остановлюсь у какой-нибудь аптеки. В них теперь чего только не продают.

За этим внешне бессмысленным замечанием последовала пауза. Дэйзи смотрела на Тома, нахмурясь, по лицу Гэтсби скользнуло не поддающееся четкому определению выражение, одновременно и незнакомое мне и смутно узнаваемое – как будто я всего лишь слышал, как его описывали словами.

– Пошли, Дэйзи, – сказал Том, подталкивая ее к машине Гэтсби. – Поедешь со мной в этом цирковом фургоне.

Он открыл перед ней дверцу, но Дэйзи вывернулась из-под обнявшей ее за плечи руки мужа.

– Возьми Ника и Джордан. Мы поедем за вами в твоей машине.

Она прошла совсем близко от Гэтсби, скользнув тылом ладони по его пиджаку. Джордан, Том и я уселись на переднее сиденье большой машины, Том на пробу поводил вперед-назад непривычную для него ручку переключения передач, и мы вылетели в жестокий зной и очень скоро потеряли оставшихся сзади Дэйзи и Гэтсби из виду.

– Видали? – спросил Том.

– Что именно?

Он бросил на меня острый взгляд, сразу сообразив, что нам с Джордан, должно быть, давно уже все известно.

– Думаешь, я совсем тупой, а? – осведомился он. – Может, и так, но временами во мне просыпается… почти ясновидение, и оно говорит мне, как поступать. Ты можешь в это не верить, однако наука…

Он умолк. Непосредственно затронувшая Тома беда заставила его отойти от края умозрительной пропасти.

– Я кое-что выяснил об этом типе, провел небольшое расследование, – снова заговорил он. – Мог бы копнуть и глубже, если бы знал…

– Ты хочешь сказать, что побывал у прорицателя? – насмешливо спросила Джордан.

– Зачем? – Он недоуменно взглянул на нас, засмеявшихся. – У какого еще прорицателя?

– Ну, чтобы вызнать все о Гэтсби.

– О Гэтсби! Нет, не побывал. Просто покопался немного в его прошлом.

– И выяснил, что он учился в Оксфорде, – подсказала Джордан.

– В Оксфорде! – скептически воскликнул Том. – Черта лысого. Он же в розовом костюме разгуливает!

– Тем не менее он там учился.

– В Оксфорде, штат Нью-Мексико, – презрительно фыркнул Том, – или где-то еще в подобном же роде.

– Послушай, Том. Если ты такой сноб, зачем было приглашать его на завтрак? – сердито спросила Джордан.

– Так его Дэйзи пригласила, они были знакомы еще до того, как мы с ней поженились, – бог его знает где!

В каждом из нас выдыхавшиеся пары эля оставляли взамен себя раздражительность, и мы, сознавая это, на время погрузились в молчание. А затем, когда над дорогой показались выцветшие глаза доктора Т. Дж. Экклебурга, я напомнил Тому об опасениях Гэтсби насчет бензина.

– До города нам хватит, – ответил он.

– Но вон же заправка, – возразила Джордан. – Не хватало еще застрять на таком пекле.

Том сердито ударил по тормозам, машина заскользила и, подняв облако пыли, резко встала под вывеской Уилсона. Миг спустя он вышел из недр своего заведения и уставился ввалившимися глазами на автомобиль.

– Залейте нам бак! – грубо крикнул Том. – Для чего мы остановились, по-вашему, – видом полюбоваться?

– Я болен, – не стронувшись с места, сказал Уилсон. – С утра занемог.

– Что с вами?

– С ног валюсь.

– И что, мне теперь самому возиться? – сердито спросил Том. – По телефону вы говорили нормально.

Уилсон с видимым усилием покинул тень дверного проема, о косяк которого опирался, и, тяжело дыша, отвинтил крышечку нашего бака. При солнечном свете лицо его оказалось зеленым.

– Я не хотел прерывать ваш завтрак, – сказал он. – Просто мне очень нужны деньги, вот я и решил узнать, что вы думаете делать с вашей старой машиной.

– А как вам нравится эта? – поинтересовался Том. – Я ее на прошлой неделе купил.

– Хороший желтый цвет, – ответил Уилсон, налегая на рычаг бензоколонки.

– Хотите ее купить?

– Не потяну, – вяло улыбнулся Уилсон. – А вот на той я мог бы подзаработать.

– Для чего вам вдруг деньги понадобились?

– Слишком долго я здесь проторчал. Хочу уехать. Мы с женой надумали на запад податься.

– С женой? – ошеломленно воскликнул Том.

– Она уж лет десять об этом твердит. – Уилсон прислонился, чтобы передохнуть, к колонке, ладонью прикрыл от солнца глаза. – А теперь поедет, хочется ей или нет. Я увезу ее отсюда.

Мимо пролетела двухместка – вихрь пыли, промельк машущей руки.

– Сколько я вам должен? – резко спросил Том.

– Я пару дней назад узнал кое-что, – сообщил Уилсон. – Потому и хочу уехать. Потому и насчет машины вас потревожил.

– Сколько?

– Доллар двадцать.

От беспощадного зноя мысли мои стали путаться, и я испугался немного, не сразу сообразив, что на Тома подозрения Уилсона пока что не пали. Он узнал, что у Мертл имеется какая-то своя, отдельная от него жизнь в другом мире, и от потрясения заболел физически. Я посмотрел на него, потом на Тома, сделавшего менее часа назад подобное же открытие, – и мне пришло в голову, что нет среди людей различия большего, пусть даже относящегося к уму или расе, чем различие между больным и здоровым. Уилсон был болен настолько, что выглядел виновным, непростительно виновным – как если бы он только что наградил ребенком какую-то бедную девушку.

– Отдам я вам эту машину, – сказал Том. – Завтра под вечер ее пригонят сюда.

Место это всегда представлялось мне смутно опасным, даже при ослепительном послеполуденном свете, вот и сейчас я заозирался, словно меня предупредили, что кто-то подбирается ко мне со спины. Великанские глаза доктора Т. Дж. Экклебурга бдительно взирали на груды шлака, однако мгновение спустя я обнаружил, что с расстояния меньше двадцати футов за нами следят, и с необычайной внимательностью, другие глаза.

В одном из окон над мастерской шторы были немного раздвинуты, и Мертл Уилсон смотрела сквозь щелку вниз, на нашу машину. Зрелище это поглотило ее настолько, что моего взгляда она не заметила; на лице ее одно чувство сменялось другим, постепенно складываясь в цельную картину. Выражения эти были мне на удивление знакомы, я нередко видел их на женских лицах, однако на лице Мертл Уилсон они казались бессмысленными и необъяснимыми, пока я не понял, что полный ревнивых опасений взгляд направлен не на Тома, а на Джордан Бейкер, которую она приняла за его жену.

Не существует смятения большего, чем смятение простого ума, и когда мы отъехали от мастерской, Том был уже исхлестан жгучей плетью паники. Его жена и любовница, еще час назад принадлежавшие ему надежно и неотменимо, стремительно ускользали из рук. Инстинкт заставлял Тома давить на педаль акселератора – и с двойной целью: нагнать Дэйзи и оставить Уилсона далеко позади, и мы летели к Астории на скорости пятьдесят миль в час, пока не увидели под паутинными фермами надземки беззаботный синий автомобильчик.

– В больших кинотеатрах Пятидесятой сейчас так прохладно, – сказала Джордан Бейкер. – Люблю предвечерний летний Нью-Йорк, из которого все кто мог уже разбежались. В нем есть что-то очень чувственное – перезрелое, все время кажется, что сейчас в твои ладони упадут дивные плоды.

Слово «чувственное» еще пуще разбередило душу Тома, но прежде чем он придумал возражение, двухместка остановилась и Дэйзи помахала нам рукой, подзывая к себе.

– Куда поедем? – крикнула она.

– Как насчет кинематографа?

– Уж больно жарко, – пожаловалась она. – Вы поезжайте. Мы покатаемся по городу, а после где-нибудь встретимся с вами.

Она поднапряглась немного, придумывая подходящую шутку.

– На каком-нибудь углу. Я буду мужчиной с двумя сигаретами в зубах.

– Здесь спорить не место, – нетерпеливо сказал Том: остановившийся за нами грузовик коротко погудел, словно выругался. – Поезжайте за мной к южной стороне Центрального парка, я буду ждать вас перед «Плазой».

По пути Том несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на них, и если они отставали, задержанные другими машинами, сбавлял ход и ехал медленно, пока двухместка снова не появлялась в поле его зрения. Думаю, он опасался, что они увильнут в боковую улицу и навсегда исчезнут из его жизни.

Однако этого не случилось. И мы совершили не вполне объяснимый поступок, сняв в отеле «Плаза» номер люкс, в гостиной коего и расположились.

Этому предшествовали долгие и бурные препирательства, подробности которых ускользают теперь от меня, хоть я отчетливо помню, что по ходу их мои кальсоны все липли и липли к ногам, точно влажные змеи, а по спине сбегали одна за другой холодные капли пота. Для начала Дэйзи предложила снять пять номеров с ванными комнатами, чтобы каждый из нас мог понежиться в прохладной ванне, но затем разговор у нее пошел более разумный – о «месте, где можно угоститься мятным джулепом». Все мы повторяли и повторяли, что это «безумная идея», обращаясь к сбитому с толку портье все разом, и думали или делали вид, будто думаем, что нам бог весть как весело…

Гостиная оказалась большой, душной, и, хоть времени было уже четыре пополудни, в ее открытые окна влетали только порывы горячего ветра, который раскачивал кусты парка. Дэйзи подошла к зеркалу, встала спиной к нам, приводя в порядок растрепавшиеся волосы.

– Шикарный номер, – уважительным шепотом сообщила Джордан, и все рассмеялись.

– Откройте еще одно окно, – потребовала, не обернувшись, Дэйзи.

– Открывать больше нечего.

– Ну, тогда позвоните, пусть нам топор принесут…

– Самое правильное – забыть о жаре, – нетерпеливо прервал ее Том. – От твоего нытья она в десять раз хуже становится.

Он размотал полотенце, в которое была завернута бутылка виски, и поставил ее на стол.

– Что вы цепляетесь к ней, старина? – сказал Гэтсби. – Это же вы захотели поехать в город.

На миг наступило молчание. Телефонный справочник внезапно сорвался с гвоздя, на котором висел, и шлепнулся на пол, и Джордан прошептала: «Прошу прощения», – однако на сей раз никто не засмеялся.

– Я подниму, – вызвался я.

– Ничего, я сам.

Гэтсби осмотрел лопнувшую бечевку, заинтересованно хмыкнул и бросил толстую книгу на кресло.

– Это ваше любимое словечко, верно? – резко спросил Том.

– Какое?

– Я про «старину». Где вы его подцепили?

– Послушай-ка, Том, – сказала, оборачиваясь от зеркала, Дэйзи, – если ты начнешь переходить на личности, я здесь и минуты не останусь. Позвони и вели принести лед для джулепа.

Едва Том снял трубку, как сгущенный зной взорвался звуками музыки – из находившейся под нами бальной залы понеслись помпезные аккорды «Свадебного марша» Мендельсона.

– Представляете, кто-то женится в такую жару! – скорбно воскликнула Джордан.

– Ну и что – я вышла замуж в середине июня, – припомнила Дэйзи. – Июнь в Луисвилле! В церкви кто-то в обморок грохнулся. Кто это был, Том?

– Билокси, – коротко ответил он.

– Мужчина по фамилии Билокси. «Болван» Билокси, занимался он производством баулов – ей-богу, – а родом был из Билокси в штате Теннесси.

– Его отнесли в наш дом, – подхватила тему Джордан, – потому что мы жили в двух шагах от церкви. И он засел там недели на три, и в конце концов, папа сказал ему, что пора бы и честь знать. Он уехал, а через день папа умер.

Она помолчала и, словно решив, что слова ее прозвучали неуважительно, добавила:

– Но никакой связи тут не было.

– Мне довелось знать Билла Билокси из Мемфиса, – заметил я.

– Так это его кузен. До того как он нас покинул, я успела выслушать всю историю его семьи. А еще он подарил мне алюминиевую клюшку, короткую, я ею и сейчас играю.

Музыка стихла, началась свадебная церемония, потом в окно гостиной вплыл долгий ликующий вопль, за ним последовали разрозненные «Ура, ура, ура!» и, наконец, грянул джаз – начались танцы.

– Стареем, – сказала Дэйзи. – Будь мы помоложе, уже танцевали бы.

– Вспомни про Билокси, – предостерегла ее Джордан. – Где ты с ним познакомился, Том?

– С Билокси? – Вопрос он понял не сразу. – Я его и вовсе не знал. Он был из приятелей Дэйзи.

– Да ничего подобного, – возразила она. – В глаза его ни разу не видела. Он приехал в одном из твоих вагонов.

– Ну, мне он сказал, что знает тебя. Что вырос в Луисвилле. Эйза Бёрд привел его в последнюю минуту и спросил, не найдется ли для него местечка.

Джордан улыбнулась.

– Скорее всего, малый пытался на чужой счет добраться до дому. Меня он уверял, что был в Йеле председателем вашей группы.

Мы с Томом недоуменно переглянулись.

– Билокси?

– Начать с того, что никаких председателей у нас не было…

Ступня Гэтсби отбила по полу короткую, беспокойную дробь, и Том вдруг обратился к нему:

– Кстати, мистер Гэтсби, насколько я понимаю, вы закончили Оксфорд?

– Не совсем.

– Ну как же, по моим сведениям, вы были в Оксфорде.

– Да… был.

Пауза. Затем голос Тома, недоверчивый и оскорбительный:

– Должно быть, вы учились там как раз в то время, когда Билокси учился в Нью-Хейвене.

Новая пауза. Официант постучал, вошел, принеся растертую мяту и лед; тишину нарушили только его «спасибо» и тихий хлопок закрывшейся двери. Ну, сейчас наконец прояснится эта важнейшая деталь.

– Я сказал, что был в Оксфорде, – произнес Гэтсби.

– Я слышал, но мне хотелось бы узнать – когда.

– В девятнадцатом и провел я там пять месяцев. Поэтому назваться выпускником Оксфорда я не вправе.

Том обвел нас взглядом, желая понять, разделяем ли мы его недоверие. Но все мы смотрели на Гэтсби.

– После Перемирия, – продолжал тот, – некоторым из офицеров предоставили такую возможность. Мы могли поступить в любой университет Англии или Франции.

Мне захотелось вскочить и хлопнуть его по спине. Я снова испытал уже знакомый прилив веры в него.

Дэйзи встала, легко улыбаясь, и подошла к столу.

– Откупорь виски, Том, – велела она. – А я смешаю джулеп. И ты не будешь чувствовать себя таким дураком… Посмотри на мяту!

– Минутку, – огрызнулся Том. – Я хочу задать мистеру Гэтсби еще один вопрос.

– Прошу вас, – вежливо согласился Гэтсби.

– Скажите, какой, собственно, скандал пытаетесь вы развязать в моем доме?

Разговор пошел наконец в открытую, и Гэтсби это устраивало.

– Это не он развязывает скандал. – Отчаянный взгляд Дэйзи перебегал с одного из них на другого. – Это ты его развязываешь. Пожалуйста, возьми себя в руки.

– В руки! – неверяще повторил Том. – Сидеть и смотреть, как мистер Никто и родом ниоткуда спит с моей женой, – да это последнее, что я сделал бы. Если тебе такое поведение представляется нормальным, то от меня его можешь не ждать… Нынешние люди начинают с глумления над семейной жизнью, над самим институтом семьи, а следом отбрасывают любые приличия и допускают браки между черными и белыми.

Упоенный собственной пылкой ахинеей, Том, похоже, видел в себе последний оплот цивилизации.

– Мы-то здесь все белые, – пробормотала Джордан.

– Я знаю, многие меня недолюбливают. Шикарных приемов я не закатываю. Полагаю, вам для того и пришлось обратить ваш дом в свинарник, чтобы завести побольше друзей – из современного мира.

Сколько я ни был сердит – да и все мы, – едва лишь Том открывал рот, меня так и тянуло расхохотаться. Уж больно полным было его перевоплощение из распутника в резонера.

– У меня тоже есть что сказать вам, старина… – начал Гэтсби.

Однако Дэйзи угадала его намерения.

– Прошу, не надо! – беспомощно прервала она Гэтсби. – Послушайте, давайте все вернемся домой. Почему бы нам не вернуться домой?

– Хорошая мысль. – Я встал. – Поехали, Том. Все равно пить никому не хочется.

– Я желаю узнать, что имеет сказать мне мистер Гэтсби.

– Что ваша жена не любит вас, – отозвался Гэтсби. – И никогда не любила. Она любит меня.

– Да вы спятили! – машинально воскликнул Том.

Охваченный волнением Гэтсби вскочил на ноги.

– Она никогда не любила вас, слышите? – закричал он. – А вышла за вас только потому, что я был беден и она устала ждать меня. Совершила страшную ошибку, но в душе своей никогда никого не любила, кроме меня!

Тут уж мы с Джордан попытались сбежать, однако Том и Гэтсби принялись наперебой требовать, чтобы мы остались, – как будто каждому из них нечего было скрывать, а присутствие при излиянии их эмоций составляло бог знает какую привилегию.

– Сядь, Дэйзи. – Том без большого успеха попытался подпустить в свой голос отеческие нотки. – Так что между вами произошло? Я хочу услышать об этом.

– Я уже сказал вам, чтó между нами произошло, – ответил Гэтсби. – И происходило пять лет – без вашего ведома.

Том круто повернулся к Дэйзи:

– Ты пять лет встречалась с этим типом?

– Не встречалась, – поправил его Гэтсби. – Встреч не было. Но все эти годы мы любили друг друга, старина, а вы об этом не знали. Меня временами смех брал при мысли, что вы ничего не знаете.

Впрочем, сейчас смеха в глазах его не было и в помине.

– О – и только-то.

Том на манер священника соединил свои толстые пальцы, откинулся в кресле. Но сразу же и взорвался:

– Вы психопат! Я не могу говорить о том, что было пять лет назад, я не знал тогда Дэйзи – и будь я проклят, если понимаю, как вам удалось приблизиться к ней хотя бы на милю, разве что вы в ее дом продукты заносили через заднюю дверь. Но все остальное – богомерзкое вранье. Дэйзи любила меня, когда стала моей женой, и любит сейчас.

– Нет, – ответил, качая головой, Гэтсби.

– Конечно, любит. Беда в том, что иногда она забивает себе голову какой-нибудь дурью и сама не понимает, что делает. – Том умудренно покивал. – Больше того, я тоже люблю ее. Да, время от времени я срываюсь и пошаливаю на стороне, веду себя дурак дураком, но всегда возвращаюсь, и сердце мое принадлежит только ей.

– Ты отвратителен, – сказала Дэйзи. Она повернулась ко мне, голос ее вдруг зазвучал на октаву ниже, презрение подрагивало в нем: – Ты знаешь, почему мы уехали из Чикаго? Странно, что тебя не потешили там рассказом о его маленькой шалости.

Гэтсби подошел к ней, встал рядом.

– Все уже позади, Дэйзи, – серьезно сказал он. – И не имеет никакого значения. Просто скажи ему правду… скажи, что никогда не любила его… и этот кошмар развеется навсегда.

Дэйзи слепо уставилась на него:

– Почему… как я могла любить его… как?

– Ты никогда его не любила.

Дэйзи колебалась. Она умоляюще посмотрела на Джордан, потом на меня, словно поняв наконец, что делает, – и словно никогда, с самого начала, делать ничего не собиралась. Но теперь уже сделала. Отступать было поздно.

– Я никогда не любила его, – с явственной неохотой произнесла она.

– Даже в Капиолани? – спросил вдруг Том.

– Даже там.

Из бальной залы внизу поплыли по волнам горячего воздуха приглушенные, задышливые аккорды.

– Даже в тот день, когда я нес тебя на руках от Панч-Боул, чтобы ты не замочила ноги? – В голосе его проступила хрипловатая нежность. – …Дэйзи?

– Прошу тебя, не надо. – Ее голос был холоден, однако озлобление ушло из него. Она посмотрела на Гэтсби: – Ну вот, Джей.

Впрочем, когда она попыталась закурить, рука ее задрожала, и Дэйзи бросила сигарету и горевшую спичку на ковер.

– Ты хочешь слишком многого! – крикнула она Гэтсби. – Сейчас я люблю тебя – неужели этого мало? А прошлое я изменить не могу. – И Дэйзи растерянно заплакала. – Я любила его когда-то – но и тебя любила тоже.

Глаза Гэтсби широко раскрылись – и закрылись.

– Меня тоже? – повторил он.

– И даже это – вранье, – яростно вмешался Том. – Она не знала, живы ли вы. Да что там, нас с Дэйзи связывают вещи, о которых вы никогда не узнаете, а мы их никогда не забудем.

Казалось, что эти слова причиняют Гэтсби физическую боль.

– Мне нужно поговорить с ней наедине, – требовательно заявил он. – Дэйзи слишком взволнована и…

– Даже наедине с тобой я не смогу сказать, что никогда не любила Тома, – жалким голосом призналась она. – Потому что это неправда.

– Конечно, неправда, – согласился Том.

Дэйзи повернулась к мужу.

– Как будто для тебя это важно, – сказала она.

– Конечно, важно. Отныне я буду лучше заботиться о тебе.

– Вы не понимаете, – произнес с ноткой паники в голосе Гэтсби. – Заботиться о ней вам больше не придется.

– Не придется? – Том округлил глаза, усмехнулся. Он уже совладал с собой. – Это почему же?

– Дэйзи уходит от вас.

– Чушь.

– Да, ухожу, – с видимой натугой подтвердила Дэйзи.

– Никуда она не уйдет! – Слова Тома падали на Гэтсби, как камни. – И уж тем более не к заурядному жулику, который, если и наденет ей на палец кольцо, так только украв его.

– Я этого не вынесу! – закричала Дэйзи. – Прошу, уйдем отсюда.

– Кто вы, собственно говоря, такой? – грянул Том. – Типчик из шайки Мейера Вольфшайма – уж это-то мне известно. Я немного покопался в ваших делишках – и завтра покопаюсь еще.

– Не отказывайте себе ни в чем, старина, – невозмутимо ответил Гэтсби.

– Я выяснил, что такое ваши «аптеки». – Том повернулся к нам и заговорил быстрее. – Он и этот Вольфшайм скупили здесь и в Чикаго кучу аптек, стоящих на тихих улочках, и продают в них из-под прилавка спиртное. И это всего лишь один из его мелких трюков. Я с первого взгляда признал в нем бутлегера – и не ошибся.

– И что же? – вежливо осведомился Гэтсби. – Сколько я знаю, гордость не помешала вашему другу Уолтеру Чейзу составить нам компанию.

– Ну да, а вы бросили его в беде, не так ли? Позволили на месяц упрятать его в тюрьму Нью-Джерси. Господи! Слышали бы вы, что говорил мне Уолтер о вас!

– Он обратился к нам, когда разорился вчистую. И был страшно доволен, что мы позволили ему разжиться деньжатами, старина.

– Перестаньте называть меня «стариной»! – заорал Том. Гэтсби промолчал. – Уолтеру кое-что известно о ваших махинациях, он мог сдать вас полиции, да только Вольфшайм запугал его, заткнул ему рот.

На лицо Гэтсби вернулось то самое незнакомое, но легко узнаваемое выражение.

– Ваш аптечный бизнес – это так, мелкая дробь, – неторопливо продолжил Том, – а вот сейчас вы проворачиваете какое-то темное дельце, о котором Уолтер побоялся мне рассказать.

Я посмотрел на Дэйзи, переводившую полный ужаса взгляд с Гэтсби на мужа и обратно, посмотрел на Джордан, которая опять принялась уравновешивать на краешке подбородка нечто незримое, но требующее большой сосредоточенности. И повернулся к Гэтсби – и лицо его меня испугало. Сейчас он выглядел так, – я говорю это с полным презрением к вздорной болтовне, которую слышал в его парке, – точно и впрямь «убил человека». На миг лицо Гэтсби приняло выражение, которое можно описать лишь таким фантастическим образом.

Этот миг миновал, Гэтсби взволнованно заговорил с Дэйзи, все отрицая, защищая свое имя от обвинений, которые еще и предъявлены не были. Но с каждым его словом она все пуще и пуще замыкалась в себе, и он сдался, и пока этот день уходил от нас, лишь скончавшаяся мечта Гэтсби сражалась, стараясь дотянуться до того, что уже стало неосязаемым, пробиваясь, несчастливо и неустанно, к голосу, совсем недавно звучавшему в этой комнате.

И голос прозвучал снова – с мольбой:

– Пожалуйста, Том! Я этого больше не выдержу.

Испуганные глаза Дэйзи говорили, что, какие бы намерения она ни питала, какой бы храбрости ни набралась, от них ничего не осталось.

– Поезжайте домой вдвоем, Дэйзи, – сказал Том. – В машине мистера Гэтсби.

Она взглянула на Тома, теперь уже тревожно, однако он с великодушным презрением настоял на своем:

– Поезжайте. Он не станет тебе докучать. Думаю, он понял, что его залихватский романчик закончился.

И они ушли, не сказав больше ни слова, ничего не значащие изгои, обделенные, точно призраки, даже нашей жалостью.

Миг спустя Том встал и начал заворачивать в полотенце так и оставшуюся неоткрытой бутылку виски.

– Выпить кто-нибудь хочет? Джордан?.. Ник?

Я не ответил.

– Ник? – повторил он.

– Что?

– Хочешь немного?

– Нет… Только что вспомнил: у меня сегодня день рождения.

Тридцать лет. Предо мной пролегла предвещающая дурное, пугающая дорога еще одного десятилетия.

Когда мы уселись с Томом в двухместку и выехали к Лонг-Айленду, было семь вечера. Ликующий Том говорил без умолку, смеялся, но голос его в такой же мере не имел отношения ко мне и к Джордан, в какой и шум, долетавший до нас с тротуара, или грохот надземки вверху, над нашими головами. Человеческое сострадание имеет свои пределы, и мы были довольны, что все их трагические перекоры блекнут вместе с огнями города за нашими спинами. Тридцать лет – обещание десяти лет одиночества, скудеющего списка холостых знакомых, скудеющего запаса восторженных надежд, скудеющих волос. Но рядом со мной была Джордан, слишком, в отличие от Дэйзи, умная, чтобы тащить за собой из года в год давно забытые грезы. Когда мы проезжали под темным мостом, бледное лицо ее неторопливо легло на плечо моего пиджака, и грозный росчерк тридцатилетия стал выцветать под успокоительным нажимом ее ладони.

Так мы и ехали, приближаясь в остывающих сумерках к смерти.

Главным свидетелем был во время следствия молодой грек, Микаэлис, владелец стоявшей у шлаковых груд кофейни. Самую жару он проспал, проснулся в пять, прошелся до автомастерской и обнаружил Джорджа Уилсона в его конторе больным – по-настоящему больным, бледным, как его бесцветные волосы, трясущимся всем телом. Микаэлис посоветовал ему лечь в постель, однако Уилсон отказался, заявив, что, валяясь на кровати, можно много чего упустить. Уговаривая его, сосед услышал наверху странный грохот.

– Я там жену запер, – спокойно объяснил Уилсон. – Пусть посидит до послезавтра, а затем мы уедем.

Микаэлис изумился; прожив бок о бок с Уилсонами четыре года, он ничего даже отдаленно похожего от соседа не слышал. Вообще человеком тот был затюканным: если работы не было, сидел на стуле в проеме двери, смотрел на людей, на проезжавшие по дороге машины. Когда же с ним заговаривали, смеялся – примирительно и бесцветно. Он принадлежал жене, а не себе.

Поэтому Микаэлис, естественно, попытался выяснить, что случилось, однако Уилсон не сказал ему ни слова, а стал вместо этого бросать на гостя странные, полные подозрения взгляды и расспрашивать, где он был в такой-то день да в такое-то время. Гостю мало-помалу становилось не по себе, но тут мимо двери мастерской прошли направлявшиеся в его ресторанчик рабочие, и Микаэлис воспользовался этим, чтобы улепетнуть, решив вернуться попозже. Однако не вернулся. Забыл, наверное, вот и все. И только выйдя после семи на улицу, вспомнил об этом разговоре, потому что услышал голос миссис Уилсон, громкий и гневный, доносившийся из нижнего этажа мастерской.

– Ну, ударь меня! – вопила она. – Сбей с ног и измолоти, грязный маленький трус!

А через мгновение она выскочила в сумерки, размахивая руками и крича, и Микаэлис даже на шаг отойти от своей двери не успел, как все было кончено.

«Машина смерти», как ее потом назвали газеты, не остановилась – выскочила из сгущавшейся темноты, трагически дрогнула от удара и скрылась за следующим поворотом дороги. Микаэлис даже в цвете ее уверен не был – первому появившемуся там полицейскому он сказал: светло-зеленая. Еще один, шедший в Нью-Йорк, автомобиль затормозил, проехав сотню ярдов, и водитель его бросился назад, туда, где на дороге лежала, поджав колени, Мертл Уилсон, и жизнь стремительно покидала ее, и густая, темная кровь смешивалась с пылью.

Водитель и Микаэлис подбежали к ней первыми, но, разодрав на ней еще влажную от пота блузку, увидели, что левая грудь Мертл свисает как лоскут, и пытаться услышать сердце, которое он прежде прикрывал, бессмысленно. Рот несчастной был широко раскрыт, губы в уголках надорваны – так, словно она задыхалась, извергая огромную жизненную силу, которую носила в себе столь долго.

Мы еще издали увидели не то три, не то четыре автомобиля, толпу.

– Авария! – сказал Том. – Это хорошо. Наконец-то Уилсону подзаработать удастся.

Он сбавил ход, но останавливаться не собирался, и лишь когда мы подъехали ближе и увидели застывшие лица безмолвных людей у двери мастерской, непроизвольно затормозил.

– Давайте посмотрим, что там, – неуверенно предложил он, – просто посмотрим.

Тут я осознал, что из мастерской безостановочно истекает глухое подвывание, звук, который, когда мы вылезли из машины и подошли к двери, разделился на слова: «О Боже!», снова и снова повторявшиеся, как судорожный стон.

– Там какая-то беда приключилась, – взволнованно сказал Том.

Он привстал на цыпочки, чтобы заглянуть поверх голов стоявших полукругом людей в мастерскую, освещенную только качавшейся желтой лампочкой в проволочном кожухе. А следом издал такой звук, точно у него перемкнуло горло, и, мощными руками расталкивая людей, протиснулся внутрь.

Полукруг, по которому пробежал протестующий ропот, уплотнился снова, и прошла минута, прежде чем я смог увидеть хоть что-то. Потом подошли еще люди, прежний строй нарушился, и нас с Джордан неожиданно втолкнули в мастерскую.

Тело Мертл Уилсон, завернутое, как будто ее бил на такой жаре озноб, в два одеяла, лежало на верстаке у стены; Том, повернувшись спиной к нам, склонился над ней, да так и замер. Рядом с ним возвышался, обливаясь потом, полицейский-мотоциклист, который записывал в маленькую книжицу имена присутствующих, то и дело сбиваясь и внося поправки. Поначалу я не смог обнаружить источник пронзительных стенаний, на которые отзывалась шумным эхом пустая мастерская, но затем увидел Уилсона, который стоял на высоком пороге конторы, раскачиваясь вперед-назад и держась обеими руками за дверные косяки. Какой-то мужчина негромко говорил с ним, время от времени пытаясь положить ладонь ему на плечо, однако он и не слышал его, и не видел. Взгляд Уилсона медленно спускался от качавшейся лампочки к обремененному трупом верстаку у стены, затем стремительно взмывал обратно, а сам он повторял и повторял свой тонкий жуткий призыв:

– О Бо-оже! О Бо-оже! О Бо-оже! О Бо-оже!

Наконец Том рывком поднял голову и, окинув мастерскую остекленелым взглядом, пробормотал полицейскому что-то неразборчивое.

– М-а-в-… – выговаривал полицейский, – о-…

– Нет, р-, – перебил его обладатель сложной фамилии, – М-а-в-р-о-…

– Да послушайте же меня! – свирепо прошипел Том.

– р-, – повторил полицейский, – о-…

– г-…

Том широкой ладонью хлопнул его по плечу, и полицейский оторвал взгляд от записной книжки.

– Вам чего, приятель?

– Я хочу знать, что случилось.

– Ее авто сбило. Умерла на месте.

– Умерла на месте, – повторил, не сводя с него глаз, Том.

– Она на дорогу выскочила. А сукин сын даже не остановился.

– Машин было две, – сказал Микаэлис, – одна туда ехала, другая сюда, понимаете?

– Куда – туда? – спросил проницательный полицейский.

– Они навстречу друг другу шли. Ну, а она… – рука Микаэлиса начала подниматься, чтобы указать на одеяла, но остановилась на полпути и упала к бедру, – …она выбежала отсюда, и та, что шла из Нью-Йорка, миль тридцать, а то и сорок в час делала, прямо в нее и врезалась.

– Как называется это место? – спросил полицейский.

– Да никак не называется.

Сквозь толпу начал проталкиваться хорошо одетый мулат.

– Машина была желтая, – крикнул он, – большая желтая машина! Новая.

– Вы видели, как все было? – спросил полицейский.

– Нет, я только машину видел, обогнала меня на шоссе, а делала она больше сорока. Пятьдесят-шестьдесят.

– Подойдите сюда, назовитесь. Эй там, расступитесь. Мне нужно записать его имя.

Какие-то обрывки этого разговора, по-видимому, достигли ушей покачивавшегося в двери конторы Уилсона, ибо на смену его задышливым выкрикам пришли другие слова:

– Можете мне не рассказывать, какая была машина! Я знаю, какая была машина!

Я наблюдал в это время за Томом и потому увидел, как на его спине взбугрились под пиджаком мышцы. Он быстро приблизился к Уилсону и крепко взял его за плечи.

– Ну-ка, придите в себя, – грубовато, но умиротворяюще сказал Том.

Взгляд бедняги уперся в лицо Тома, Уилсон попытался подняться на цыпочки, однако ноги его не слушались, и он, пожалуй, упал бы на колени, если бы Том его не держал.

– Послушайте, – сказал, легко встряхнув Уилсона, Том. – Я приехал сюда из Нью-Йорка всего минуту назад. Привел вам «купе», как договаривались. Желтая машина, на которой я приезжал днем, была не моя, слышите? Я ее и не видел после полудня.

Только мулат и я находились достаточно близко к ним и могли слышать, что говорит Том, тем не менее полицейский уловил что-то в его интонации и свирепо уставился на него.

– Что у вас там? – резко спросил он.

– Я его друг. – Том обернулся, однако Уилсона из рук не выпустил. – Он говорит, что знает машину, которая сбила его жену… Желтую машину.

По-видимому, в голову полицейского закралась какая-то туманная мысль – взгляд его стал подозрительным.

– А ваша какая?

– Синяя, двухдверная.

– Мы только что из Нью-Йорка приехали, – прибавил я.

Какой-то следовавший за нами человек подтвердил мои слова, и полицейский отвернулся от Тома.

– Так, теперь повторите вашу фамилию по буквам…

Том поднял Уилсона, точно куклу, отнес его в контору, посадил на стул и вернулся.

– Кто-нибудь, идите туда, побудьте с ним! – резко распорядился он и застыл в ожидании на пороге конторы. В конце концов двое стоявших в первом ряду мужчин переглянулись и неохотно вошли в нее. Том захлопнул за ними дверь, соступил, стараясь не смотреть на верстак, с порога и, проходя мимо меня, прошептал: – Пошли отсюда.

Властная рука его расчищала нам путь, мы, поеживаясь от смущения, наполовину бессознательно пронизали продолжавшую разрастаться толпу и увидели торопливо шагавшего с саквояжем в руке доктора, за которым в бессмысленной надежде послали полчаса назад.

До поворота Том вел машину медленно, а там его нога вдавила педаль акселератора в пол, и машина понеслась сквозь ночь. Немного погодя я услышал негромкое хриплое рыдание и увидел, что лицо Тома залито слезами.

– Проклятый трус! – всхлипнул он. – Даже не остановился.

Внезапно из-за темных шелестящих деревьев на нас поплыл дом Бьюкененов. Том остановил машину у веранды, поднял взгляд ко второму этажу, где за плетями вьющихся растений светились два окна.

– Дэйзи дома, – сказал он. Мы вышли из машины, он взглянул на меня и слегка поморщился.

– Мне следовало забросить тебя на Вест-Эгг, Ник. Сегодня мы ничего сделать не сможем.

Том изменился, говорил веско, решительно. Пока мы шли по освещенному луной гравию к веранде, он обрисовал положение несколькими короткими фразами.

– Я позвоню, вызову такси, оно отвезет тебя домой, а до того тебе и Джордан лучше посидеть на кухне, пусть вас там покормят, если вы голодны. – Он открыл дверь. – Входи.

– Нет, спасибо. Буду рад, если ты закажешь такси. А пока подожду снаружи.

Джордан положила ладонь мне на руку.

– Может, все же зайдешь, Ник?

– Нет, спасибо.

Меня немного мутило, хотелось остаться одному. Однако Джордан задержалась у двери еще на миг.

– Всего лишь половина десятого, – сказала она.

Ну уж нет: я чувствовал, что на сегодня с меня этих людей довольно, – и неожиданно в числе «этих» оказалась и Джордан. Должно быть, она как-то поняла это по моему лицу, потому что резко развернулась и взбежала по ступенькам на веранду, а оттуда в дом. Я просидел несколько минут, сжимая руками голову, – пока не услышал, как в вестибюле дворецкий снимает с аппарата трубку и вызывает такси. И тогда встал и пошел по дорожке от дома, решив подождать машину у ворот.

Пройдя ярдов двадцать, я услышал мое имя и увидел выступившего из кустов на дорожку Гэтсби. Надо полагать, я впал к этому времени в состояние совсем уж одурелое, поскольку ни о чем, кроме того, как светится под луной его розовый костюм, думать не мог.

– Что вы здесь делаете? – спросил я.

– Просто стою, старина.

Такое препровождение времени почему-то показалось мне предосудительным. Почем знать, может, он дом собрался ограбить; я нисколько не удивился бы, увидев в темных кустах за ним злодейские физиономии «людей Вольфшайма».

– Вы на дороге ничего не заметили? – промолчав минуту, спросил он.

– Заметил.

Гэтсби замялся.

– Она погибла?

– Да.

– Я так и думал; и Дэйзи об этом сказал. Лучше так, чем ждать, когда ужасная новость свалится на нее и надорвет ей душу. Она хорошо справилась с этим ударом.

Послушать его, так единственное, что имело значение, – реакция Дэйзи.

– Я доехал проселками до Вест-Эгг, – продолжал он, – поставил машину в гараж. Не думаю, чтобы кто-нибудь нас разглядел, но, конечно, наверное сказать невозможно.

К этому времени он стал настолько противен мне, что я не счел нужным разуверять его.

– Кто была та женщина? – спросил он.

– Ее фамилия Уилсон. Муж – владелец автомастерской. Как, черт возьми, это случилось?

– Ну, я попытался вывернуть руль, однако… – Он замолк, и я вдруг догадался, как было дело.

– Машину вела Дэйзи?

– Да, – не сразу, но ответил он, – я, разумеется, заявлю, что сам сидел за рулем. Понимаете, когда мы выехали из Нью-Йорка, она разнервничалась вконец и попросилась за руль, мол, это ее успокоит, – а та женщина выбежала на дорогу, как раз когда мы почти поравнялись с другой машиной, встречной. Все произошло мгновенно, однако мне показалось, что она хотела поговорить с нами, приняла нас за кого-то из ее знакомых. Ну вот, Дэйзи вильнула от нее к другой машине, потом оробела и вильнула назад. А дотянувшись до руля, я почувствовал удар – наверное, он убил ее сразу.

– Ей оторвало…

Он сморщился:

– Избавьте меня от подробностей, старина. Так или иначе, нога Дэйзи словно вросла в педаль. Я попытался заставить ее остановиться, но она попросту не могла, мне пришлось воспользоваться ручным тормозом. После этого она упала мне на колени, и дальше машину повел я.

– К утру она оправится, – добавил после паузы Гэтсби. – А я подожду здесь, посмотрю, не надумает ли он приставать к ней из-за сегодняшней ссоры. Она заперлась у себя и, если он полезет к ней с грубостями, посигналит мне светом.

– Он не тронет ее, – сказал я. – Он и думает-то сейчас не о ней.

– Я не доверяю ему, старина.

– Но сколько же вы собираетесь ждать?

– Если понадобится, так и всю ночь. Хотя бы до того, как все улягутся спать.

В голову мне пришла новая мысль. А вдруг Том уже узнал, что машину вела Дэйзи? Он может подумать, что все произошло не случайно, – может подумать что угодно. Я окинул взглядом дом: два или три горящих окна внизу, розовое свечение в комнате Дэйзи на втором этаже.

– Постойте здесь, – сказал я. – Пойду посмотрю, все ли там тихо.

Я возвратился назад по краю лужайки, тихо пересек гравиевую дорожку и на цыпочках взошел на веранду. Шторы гостиной были разведены, однако она оказалась пустой. Пройдясь по веранде, на которой мы обедали тем июньским трехмесячной давности вечером, я приблизился к небольшому прямоугольнику света, лившегося, по моей догадке, из буфетной. Жалюзи ее были опущены, но над самым подоконником осталась щелка.

Дэйзи и Том сидели за кухонным столом лицами друг к дружке, между ними стояли две бутылки эля и блюдо с холодной жареной курицей. Он что-то пылко втолковывал ей, неотрывно глядя в ее лицо и накрывая ладонь жены своей ладонью. Она время от времени поднимала на него взгляд и согласно кивала.

Они не выглядели счастливыми, ни к курице, ни к элю оба даже не притронулись – но не выглядели и несчастными. В картине этой присутствовала естественная интимность, и, наверное, всякий, увидев ее, сказал бы, что они о чем-то сговариваются.

На цыпочках спускаясь с веранды, я услышал, как по темному шоссе приближается к дому такси. Гэтсби ждал на дорожке, в точности там, где я покинул его.

– Все тихо? – тревожно спросил он.

– Да, все тихо. – Я поколебался. – Вам лучше поехать домой и лечь спать.

Он потряс головой.

– Подожду, пока ляжет Дэйзи. Спокойной ночи, старина.

Он засунул руки в карманы пиджака и нетерпеливо отвернулся к дому – так, словно мое присутствие оскверняло святость его бдения. И я ушел, оставив его, блюстителя пустоты, стоять под светом луны.

Глава восьмая

Толком поспать я в ту ночь не смог: в Проливе, не умолкая, стонал туманный горн, и я метался, полубольной, между фантастической реальностью и дикими, пугающими снами. Услышав перед рассветом такси, заехавшее на подъездную дорожку Гэтсби, я выскочил из постели и стал одеваться – я чувствовал, что должен сказать ему кое-что, предостеречь, а утром может быть уже слишком поздно.

Переходя его лужайку, я увидел, что парадная дверь дома распахнута, а за ней различил и Гэтсби – подавленный, полусонный, он стоял в вестибюле, опираясь руками о стол.

– Ничего не произошло, – вяло сказал он. – Я ждал, а около четырех она подошла к окну, постояла с минуту и выключила свет.

Никогда еще дом Гэтсби не казался мне таким огромным, как той ночью, когда мы рыскали по его залам в поисках сигарет. Мы раздвигали шторы, похожие на полы шатра, ощупывали в поисках выключателей бесчисленные футы темных стен – один раз я, споткнувшись, налетел во мраке на клавиатуру призрачного рояля, и из него брызгами посыпались звуки. Все покрывала необъяснимо густая пыль, воздух был затхл, походило на то, что дом уже много дней не проветривали. Наконец я нашел на незнакомом столе коробку для сигар, а в ней две выдохшиеся сухие сигареты. Мы перешли в гостиную, распахнули французские окна и посидели, куря в темноте.

– Вам лучше уехать, – сказал я. – Машину вашу они отыщут, и сомневаться нечего.

– Уехать сейчас, старина?

– Переберитесь на неделю в Атлантик-Сити, а то и в Монреаль.

Он и думать об этом не желал. Не мог он оставить Дэйзи, не выяснив прежде ее намерений. Он цеплялся за какую-то последнюю надежду, а мне не хватало решимости отнять ее.

Именно в ту ночь он и рассказал мне о своей странной юности, о годах, проведенных им в обществе Дэна Коди, – рассказал потому, что безжалостная злоба Тома разбила «Джея Гэтсби» вдребезги, как стекло, и долгая феерия, которую он втайне разыгрывал, исчерпала себя. Думаю, он мог бы тогда признаться мне во всем, без утайки, но ему хотелось поговорить о Дэйзи.

Она была первой «хорошей» девушкой, какую он в своей жизни встретил. Примеряя на себя личины самые разные (о них Гэтсби распространяться не стал), он время от времени сталкивался с такими людьми, однако его всегда отделяли от них незримые ряды колючей проволоки. Ее же Гэтсби нашел головокружительно желанной. Он посещал ее дом – сначала с другими офицерами Кэмп-Тейлора, потом в одиночку. И тот поражал Гэтсби – ему еще не доводилось бывать в таком прекрасном доме. Но особым, занимающим дух электричеством насыщало воздух дома то обстоятельство, что в нем жила Дэйзи, – для нее он был так же привычен, как для Гэтсби его лагерная палатка. Дом хранил настоянные на времени тайны – намек на присутствие в верхнем этаже спален, таких роскошных и прохладных, каких нигде больше и не увидишь; на веселые, изобретательные проделки, которые когда-то устраивались во всех его коридорах; на любовные похождения – не затянувшиеся плесенью, не сберегаемые на память под слоем сушеного цвета лаванды, но живые, свежие, живые, напоминающие своим блеском только что изготовленные автомобили; на балы, чьи цветы еще не успели увянуть. Волновало его и то, что в Дэйзи уже влюблялись многие, – это заставляло Гэтсби еще пуще ценить ее. Он ощущал присутствие в доме этих мужчин, они наполняли воздух тенями и отзвуками все еще трепетных чувств.

Однако он понимал, что попал в дом Дэйзи благодаря невероятной удаче. Сколь бы ни славным могло стать его, Джея Гэтсби, будущее, покамест он оставался молодым человеком без прошлого и без гроша в кармане, а плащ-невидимка, каким был для него офицерский мундир, мог в любую минуту соскользнуть с его плеч. Вот он и старался как можно лучше распорядиться тем временем, какое у него еще оставалось. Он привык брать алчно и без зазрения совести все, что шло ему в руки, и, в конце концов, одной тихой октябрьской ночью взял и Дэйзи – взял, потому что не вправе был даже к руке ее прикоснуться.

Он мог проникнуться презреньем к себе, потому что взял ее обманом. Я не хочу сказать, что Гэтсби сыграл на своих фиктивных миллионах, но мысль о том, что опасаться ей нечего, он Дэйзи внушил, заставил ее поверить, что принадлежит к одному с ней кругу и вполне способен обеспечить ее. На деле же у него не было ничего – не было обладавшей достатком семьи, всегда готовой его поддержать, ничего, – жизнь Гэтсби зависела от каприза безликого правительства, способного загнать его в какой угодно уголок земного шара.

Однако презрения не было и в помине, да и обернулось все не так, как он ожидал. Он намеревался, надо думать, взять что плохо лежит да и улепетнуть, – а обнаружил, что обрек себя на пожизненные поиски Грааля. Он знал, что Дэйзи – существо неординарное, но не понимал, насколько необычайной может быть «хорошая» девушка. В ту ночь она удалилась в свой богатый дом, в богатую, полную жизнь, оставив Гэтсби – ни с чем. А он почувствовал себя обвенчанным с нею – не больше и не меньше.

Когда они встретились два дня спустя, именно у Гэтсби, не у нее, перехватило дыхание, именно он почему-то почувствовал себя обманутым. Веранда ее дома купалась в сиянии купленных за немалые деньги звезд; плетеное канапе фешенебельно скрипнуло, когда она повернулась к нему, и он поцеловал ее в любознательные, прелестные губы. Дэйзи простыла, отчего голос ее стал чуть более хриплым, чарующим, как никогда, и Гэтсби ошеломленно осознал, какую молодость и тайну взяло в заточение и питает богатство, осознал чистоту ее одежд и саму Дэйзи, поблескивавшую, как серебро, благополучную и гордую, стоящую выше потных потуг бедноты.

– Я и сказать вам не могу, старина, как удивился, поняв, что люблю ее. Я даже надеялся недолгое время, что она бросит меня, но она не бросила, потому что тоже меня любила. И считала кладезем премудрости – просто из-за того, что я знал то, чего не знала она… И вот вам – я махнул рукой на мои амбиции, и это нисколько меня не заботило, и с каждой минутой влюблялся все сильнее. Да и что было толку от великих свершений, если я мог приятно проводить время, просто рассказывая ей о том, что собираюсь совершить?

В последний перед тем, как отбыть за границу, вечер он долго сидел, обнимая Дэйзи и не говоря ни слова. Вечер был холодный, осенний, в комнате горел камин, щеки ее раскраснелись. Время от времени Дэйзи поерзывала, и он немного передвигал руку, а один раз поцеловал ее темные, блестящие волосы. Вечер как-то умиротворил их – словно бы для того, чтобы снабдить обоих на время долгой, обещаемой завтрашним днем разлуки пылкими воспоминаниями. За месяц любви они ни разу не ощутили такой близости, такого полного понимания друг дружки, как в эти минуты, когда она легко и безмолвно проводила губами по плечу его кителя или когда он нежно, словно боясь разбудить Дэйзи, касался кончиков ее пальцев.

Во время войны Гэтсби проявил себя блестяще. Чин капитана он получил еще до отправки на фронт, а после сражения в Аргонском лесу его произвели в майоры и отдали ему под начало дивизионных пулеметчиков. После Перемирия он предпринимал отчаянные усилия, чтобы возвратиться домой, однако вследствие некоторых осложнений или недопонимания был отправлен в Оксфорд. Теперь его снедала тревога – в письмах Дэйзи появилась нервная нотка отчаяния. Она не понимала, почему он не может вернуться. Ощущала натиск внешнего мира и хотела увидеть Гэтсби, почувствовать его близость, обрести окончательную уверенность в своей правоте.

Ибо Дэйзи была молода, а искусственный мир, в котором она жила, наполняли орхидеи, приятный, веселый снобизм, оркестры, которые определяли ритм каждого года, подытоживая в новых мелодиях печаль и вседозволенность жизни. Ночи напролет завывали саксофоны, выводя лишенные надежд комментарии «Бил-стрит блюза» к жизни, и сотни пар серебристых и золотистых туфелек шаркали, поднимая посверкивавшую пыль. В серый час чаепитий всегда находились гостиные, которые без устали сотрясал этот негромкий сладкий озноб, и юные лица плыли там и сям по воздуху, как лепестки роз, сдутые грустными трубами.

С наступлением очередного сезона Дэйзи вновь начала вращаться в этой сумеречной вселенной; и неожиданно у нее вновь стало что ни день назначаться по полудюжине свиданий с полудюжиной мужчин, и она засыпала лишь на рассвете – в бусах и смятом шифоне вечернего платья, и орхидеи умирали на полу возле ее кровати. Но все это время что-то в ней кричало, требуя, чтобы она приняла решение. Ей хотелось теперь, чтобы ее жизнь приняла какую-то форму, немедленно, чтобы некая сила – любви, денег, неистребимой практичности – заставила ее решиться на то, к чему довольно было лишь протянуть руку.

И в середине весны сила эта явилась в обличье Тома Бьюкенена. И в личности его, и в положении, которое занимал он в обществе, присутствовала благотворная цельность, льстившая Дэйзи. Нечего и сомневаться, она и боролась с собой, и испытывала определенное облегчение. Письмо ее достигло Гэтсби, когда он был еще в Оксфорде.

Над Лонг-Айлендом уже загорался рассвет, мы прошлись по первому этажу, открывая окна, наполняя дом то серым, то золотистым светом. Резкая тень дерева на росе, призрачные птицы запевали в синеватой листве. В воздухе ощущался не так чтобы ветер, но неторопливое, приятное движение, обещавшее чудный, прохладный день.

– Не думаю, что она когда-нибудь любила его. – Гэтсби, отвернувшись от окна, с вызовом взглянул на меня. – Не забывайте, старина, она очень волновалась вчера. Он запугал ее своими словами, попытками выставить меня дешевым жуликом. И она едва понимала, что говорит.

Он, помрачнев, опустился в кресло.

– Конечно, она могла любить его минуту-другую, когда они только еще поженились, – и одновременно любить меня, гораздо сильнее, понимаете?

За чем последовало замечание совсем уж удивительное.

– Как бы то ни было, – сказал он, – это ее личное дело.

Что мог я вывести из этого? – разве что заподозрить наличие некой неизмеримой глубины в представлениях Гэтсби об их любви.

Он возвратился из Франции, когда свадебное путешествие Дэйзи с Томом еще продолжалось, и потратил остатки армейского жалованья на горестную поездку в неодолимо влекший его Луисвилл. Провел там неделю, бродя по улицам, помнившим звук их общих шагов в ноябрьской ночи, посещая глухие окраинные уголки, в которые они приезжали на ее белой машине. Так же, как дом Дэйзи всегда казался ему более загадочным и веселым, чем все остальные, сложившийся у Гэтсби образ самого города был пропитан, хоть Дэйзи его и покинула, меланхолической красотой.

Уезжая, он не мог отделаться от мысли, что если б искал поусерднее, то нашел бы ее – что он бросает Дэйзи на произвол судьбы. В сидячем вагоне – денег у Гэтсби практически не осталось – было жарко. Он вышел в тамбур, двери которого были открыты, опустился на откидное сиденье, и вокзал отскользнул назад, и тыльные фасады незнакомых домов поплыли мимо него. Затем поезд выбрался в весенние поля, и там за ним с минуту гнался желтый трамвай, наполненный людьми, каждый из которых мог когда-то увидеть на той или иной улице бледное, волшебное лицо Дэйзи.

Поезд повернул и теперь уходил от садившегося солнца, благословлявшего, казалось, оставленный Гэтсби город, в котором она появилась на свет. В отчаянии он протянул руку, словно пытаясь схватить клок воздуха, сберечь кусочек тех мест, где она любила его. Но поезд шел уже слишком быстро, все размазывалось перед глазами Гэтсби, и он понял, что потерял эту часть своего прошлого, самую чистую и самую лучшую, навсегда.

Когда мы покончили с завтраком и вышли из дома, чтобы посидеть на террасе, было уже девять. За ночь погода резко переменилась, в воздухе запахло осенью. Вскоре к подножию лестницы подошел садовник, единственный из прежних слуг Гэтсби, кто сохранил свое место.

– Я собираюсь спустить сегодня воду в бассейне, мистер Гэтсби. Скоро нападают листья, а они могут трубы забить.

– Только не сегодня, – ответил Гэтсби. И повернулся ко мне с таким лицом, словно хотел извиниться за что-то. – Знаете, старина, я за все лето так в бассейне и не поплавал.

Я посмотрел на часы и встал.

– До моего поезда осталось двенадцать минут.

Ехать в город мне не хотелось. Работник из меня в тот день был никакой – а главное, я не хотел оставлять Гэтсби одного. Я пропустил и этот поезд, и следующий, но потом все же заставил себя уйти.

– Я вам позвоню, – сказал я на прощание.

– Позвоните, старина.

– Около полудня.

Мы медленно спустились на две ступени.

– Наверное, и Дэйзи тоже позвонит.

Он смотрел на меня встревоженно, словно ожидая подтверждения.

– Наверное.

– Ну – до свидания.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел к моему дому. Но перед самой живой изгородью вспомнил кое-что и обернулся.

– Вся эта публика – сущая дрянь, – крикнул я через лужайку. – Вы один лучше их всех, вместе взятых.

Я и поныне рад, что сказал это. То был единственный комплимент, какой получил от меня Гэтсби, поскольку я с самого начала и до конца относился к нему неодобрительно. Услышав мои слова, он вежливо покивал, но затем лицо его расплылось в лучезарной, понимающей улыбке – как будто мы с ним давным-давно с восторгом сошлись на этом. Роскошный, обратившийся, впрочем, в отрепья розовый костюм Гэтсби красочным пятном светился на белых ступенях, и мне вспомнилась трехмесячной давности ночь, когда я впервые попал в это несостоявшееся «родовое поместье». На лужайке, на подъездной дорожке теснились тогда люди, строившие догадки о его растленности, – а он стоял на этих самых ступенях, храня в душе нетленную мечту, и махал им на прощание рукой.

В тот раз я поблагодарил его за гостеприимство. Мы вечно благодарили его за гостеприимство – и я среди прочих.

– До свидания! – снова крикнул я. – Завтрак был замечательный, Гэтсби.

В городе я потратил какое-то время на составление нескончаемого списка котировок ценных бумаг, а потом заснул в моем вращающемся кресле. Перед самым полуднем проснулся в испарине – разбудил телефон. Я услышал голос Джордан Бейкер, она часто звонила мне в это время, поскольку иначе ее, сновавшую вечно меняющимися маршрутами между отелями, клубами и домами знакомых, уследить было невозможно. Обычно голос ее, звучавший в трубке, был чист и спокоен, и мне, слушавшему его, начинало казаться, что он долетает через окно моего офиса с покрытого дерном поля для гольфа, но в то утро в нем ощущалась сухая резкость.

– Я уехала из дома Дэйзи – сейчас в Хемпстеде, а после полудня отправлюсь, наверное, в Саутгемптон.

Надо полагать, дом Дэйзи она покинула из деликатности, однако меня этот поступок раздосадовал, а от следующих ее слов я и вовсе оцепенел.

– Этой ночью ты вел себя не очень-то любезно.

– Мне было не до любезностей.

Молчание. Затем:

– Впрочем… мне хочется увидеть тебя.

– Мне тоже.

– Допустим, я махну рукой на Саутгемптон и приеду после полудня в город.

– Нет… после полудня не получится.

– Ну хорошо.

– После полудня я не смогу. Есть разные…

Какое-то время мы проговорили таким манером, а потом разговор вдруг прервался. Не помню, кто из нас с резким щелчком повесил трубку, но помню, что меня это не взволновало. Не мог я в тот день беседовать с ней за чашкой чая, даже если это означало, что побеседовать нам на этом свете больше не доведется.

Через несколько минут я позвонил Гэтсби, у него было занято. Я звонил еще четыре раза, и, в конце концов, отчаявшаяся телефонистка сказала мне, что линию не велено занимать: ждут междугороднего с Детройтом. Я взял расписание поездов и обвел кружком тот, что уходил в три пятьдесят. А после откинулся на спинку кресла и попытался привести мысли в порядок. Было ровно двенадцать.

Проезжая утром через долину праха, я нарочно пересел на другую сторону вагона. Полагаю, у мастерской весь день стояла толпа любопытствующих, и мальчишки пытались отыскать в пыли темные пятна, и какой-нибудь словоохотливый обормот снова и снова рассказывал о случившемся, и оно становилось все менее и менее реальным даже для него, и в конце концов он иссяк, и трагический уход Мертл Уилсон начал обволакиваться забвением. Теперь же я хочу вернуться немного назад и поведать вам о том, что произошло ночью в мастерской после того, как мы ее покинули.

Отыскать сестру Мертл, Кэтрин, оказалось делом непростым. Должно быть, она нарушила в ту ночь свой зарок насчет спиртного, потому что, появившись наконец в мастерской, соображала по причине выпитого туго и никак не могла уяснить, что карета «Скорой помощи» уже увезла тело во Флашинг. Когда же ей все втолковали, она немедля упала в обморок, как будто это и было самой нестерпимой частью случившегося. Какой-то доброхот или просто любопытствующий усадил Кэтрин в свою машину и повез вслед за телом ее сестры.

И после полуночи менявшая состав толпа еще долгое время приникала к стене мастерской и отступала, точно плещущая волна, а Джордж Уилсон продолжал раскачиваться, сидя на кушетке внутри. Некоторое время дверь конторы оставалась открытой, и каждому, кто заходил в мастерскую, не удавалось устоять перед искушением заглянуть в нее. В конце концов кто-то сказал, что это стыд и позор, и захлопнул дверь. Микаэлис и с ним еще несколько мужчин – поначалу четверо или пятеро, потом двое-трое – оставались с Уилсоном. А еще попозже Микаэлису пришлось попросить последнего из оставшихся чужаков побыть здесь минут пятнадцать, чтобы он мог сбегать домой и сварить кастрюльку кофе. После этого он просидел наедине с Уилсоном до самого рассвета.

Около трех часов в бессвязном бормотании Уилсона произошли изменения – он успокоился и заговорил о желтом автомобиле. Объявил, что знает способ найти его владельца, а следом сболтнул, что пару месяцев назад его жена вернулась из города с лицом в синяках и с распухшим носом.

Однако, услышав эти свои слова, он задрожал и снова принялся с подвыванием вскрикивать: «О Боже!» И Микаэлис предпринял неуклюжую попытку угомонить его.

– Давно вы поженились, а, Джордж? Ну, давай, попробуй посидеть минутку спокойно и ответить на мой вопрос. Давно вы поженились?

– Двенадцать лет назад.

– И детей у вас не было? Ну, Джордж, сиди же спокойно – я тебе вопрос задал. Были у вас дети?

Крепкие бурые жуки кружили по комнате, то и дело ударяясь о кожух тусклой лампочки, и всякий раз, как до Микаэлиса доносился с дороги рокот раздиравшего тьму автомобиля, ему казалось, что это тот самый, не остановившийся несколько часов назад. Выходить в мастерскую он не хотел, – там, на верстаке, где лежал труп, остались пятна крови – и потому он расхаживал по конторе (изучив к утру все, что она вмещала), а время от времени присаживался рядом с Уилсоном и пытался успокоить его.

– Есть у тебя какая-нибудь церковь, в которую ты иногда заглядываешь, Джордж? Даже если давно уже не был в ней, а? Может, мне позвонить туда, позвать священника, пусть поговорит с тобой?

– Я ни в какой вере не состою.

– А стоило бы, Джордж, на такие случаи, как нынешний. Ведь ходил же ты в церковь когда-то. Разве ты не в церкви венчался? Послушай, Джордж, послушай меня. Разве ты не венчался в церкви?

– Так это вон когда было.

Усилия, которых потребовали от Уилсона ответы, нарушили ритм его раскачивания, и он замолк, но ненадолго. И вскоре в его выцветшие глаза вернулось выражение полузнания, полунедоумения.

– Посмотри в том ящике, – сказал он, указав на письменный стол.

– В каком?

– Вон в том.

Микаэлис выдвинул ближайший к нему ящик. Там одиноко лежал маленький дорогой собачий ошейник – кожаный, украшенный серебряным кантом. Вне всяких сомнений, новый.

– Ты об этом? – спросил Микаэлис, подняв ошейник повыше.

Уилсон взглянул на него, молча кивнул.

– Я его вчера вечером нашел. Она плела какую-то чушь, но я сразу понял – дело нечисто.

– Ты думаешь, его твоя жена купила?

– Он лежал в ее комоде, завернутый в папиросную бумагу.

Микаэлис не усмотрел в этом ничего странного и назвал Уилсону с десяток причин, по которым его жена могла купить собачий ошейник. Но, как можно себе представить, Уилсон такие объяснения уже слышал – от Мертл, – потому что снова заладил свое «О Боже!», правда, шепотом, и его утешитель прервал перечисление причин, не добравшись до конца их списка.

– А потом он ее убил, – сказал вдруг Уилсон. И замер с приоткрытым ртом.

– Кто?

– Я знаю, как это выяснить.

– Ты болен, Джордж, – сказал его друг. – День был тяжелый, ты сам не знаешь, что говоришь. Ты бы попробовал успокоиться, тихонько досидеть до утра.

– Он убил ее.

– Это был несчастный случай, Джордж.

Уилсон потряс головой, прищурился, снова приоткрыл рот – казалось, с губ его только что сорвалось полное превосходства «Ха!», но то был лишь призрак этого восклицания.

– Я понимаю, – решительным тоном произнес он, – малый я доверчивый, плохого от людей не жду, но когда я что знаю, то уж знаю. Это водитель той машины. Она выбежала поговорить с ним, а он не остановился.

Вообще-то говоря, в голове Микаэлиса тоже мелькала такая мысль, однако он не придал ей большого значения. Поскольку был уверен, что миссис Уилсон скорее убегала от мужа, чем пыталась остановить именно эту машину.

– Да зачем он ей мог понадобиться?

– Она хитрая, – сказал Уилсон, по-видимому считавший эти слова ответом на вопрос Микаэлиса. – Ох-х-х…

Он снова начал раскачиваться, Микаэлис стоял, вертя в руках ошейник.

– Может, у тебя друг какой есть, а, Джордж? Я бы ему позвонил.

Но это было пустой надеждой – он почти не сомневался в том, что друзей у Уилсона нет, его и на собственную жену-то не хватало. А немного погодя грек с радостью заметил, что в комнате произошли некоторые изменения – в окне стало синеть, – и понял: скоро рассветет. Около пяти утра синева стала настолько яркой, что он выключил свет.

Остекленелый взор Уилсона обратился к грудам золы, над которыми поднимались, принимая фантастические очертания, серые облака, колыхавшиеся под рассветным ветерком.

– Я говорил ей, – после долгого молчания пробормотал он. – Говорил, что меня-то она дурачить может, но Бога не одурачит. Подвел ее к окну… – Уилсон с трудом встал, подошел к заднему окошку, – …и говорю: «Бог знает, что ты сделала, он все знает. Меня ты дурачить можешь, но Бога не одурачишь».

Стоявший за его спиной Микаэлис вдруг потрясенно понял, что Уилсон смотрит в блеклые, огромные глаза доктора Т. Дж. Экклебурга, только что выступившие из распадавшейся ночи.

– Бог все видит, – повторил Уилсон.

– Это же рекламный щит, – попытался урезонить друга Микаэлис. Что-то заставило его отвернуться от окна и еще раз окинуть взглядом комнату. Уилсон же простоял так долгое время, приблизив лицо к стеклу и кивая рассветному сумраку.

К шести Микаэлис выдохся окончательно и потому обрадовался, услышав подъехавшую машину. Принадлежала она одному из вчерашних зевак, пообещавшему вернуться поутру, он приготовил завтрак на троих, который и съел вместе с Микаэлисом. Уилсон к этому времени притих, и потому грек отправился домой, поспать; когда же четыре часа спустя он проснулся и поспешил назад в мастерскую, Уилсона там не было.

Впоследствии удалось установить, что он добрался, – передвигаясь пешком, – до Порт-Рузвельта, где купил сэндвич, к которому не притронулся, и чашку кофе. Должно быть, он притомился и шел медленно, потому что в Гэдз-Хилл попал лишь к полудню. Установить, что он делал до этого времени, труда не составило, – нашлись мальчишки, видевшие мужчину, который «вел себя будто чокнутый», нашлись водители, на которых он как-то странно смотрел с обочины шоссе. Затем он на три часа исчез из поля зрения. Полиция, основываясь на сказанном им Микаэлису: «Я знаю, как это выяснить», – решила, что он провел это время, переходя из одной тамошней автомастерской в другую и задавая вопросы о желтом автомобиле. С другой стороны, никто из работавших в мастерских не подтвердил, что видел Уилсона, – быть может, у него имелся более простой и надежный способ узнать то, что ему требовалось. К половине третьего он объявился на Вест-Эгг, расспрашивал, как пройти к дому Гэтсби. Стало быть, к этому времени имя Гэтсби ему уже было известно.

В два часа дня Гэтсби надел купальный костюм и велел дворецкому, чтобы тот, если кто-нибудь позвонит, бежал к бассейну. Он зашел в гараж – за надувным матрасом, который так забавлял тем летом его гостей, – шофер помог хозяину накачать эту новинку. Гэтсби велел ему ни при каких обстоятельствах открытую машину из гаража не выводить, и это было странно – правое переднее крыло ее нуждалось в починке.

Закинув матрас на плечо, Гэтсби направился к бассейну. Один раз он остановился, немного сдвинул свою ношу, и шофер спросил, не помочь ли ему, но Гэтсби покачал головой и миг спустя скрылся за пожелтевшими деревьями.

Никто так и не позвонил, однако дворецкий неусыпно ждал у телефона до четырех, а к этому времени докладывать о звонке давно уже было некому. Мне кажется, что Гэтсби и сам больше не верил в возможность звонка, а может быть, ему стало все равно. Если так, он, надо думать, чувствовал, что утратил свой старый теплый мир, заплатил высокую цену за то, что слишком долго жил одной-единственной мечтой. Должно быть, он смотрел сквозь испуганную листву в незнакомое небо и с трепетом думал о том, как смешна и нелепа роза, как саднит солнечный свет только-только сотворенную траву. То был новый мир, материальный, но не реальный мир, по которому наугад влеклись ничтожные призраки, дышавшие не воздухом, а мечтами… что-то вроде вон той фантастической пепельной фигуры, крадущейся к нему меж хаотично расставленных деревьев.

Шофер, один из протеже Вольфшайма, слышал выстрелы, но впоследствии только и смог сказать, что не придал им значения. Я приехал в дом Гэтсби прямо со станции, в тревоге взлетел по парадным ступеням, и мое стремительное появление стало первым, что всполошило хоть кого-то. Да они уже все знали, я в этом нисколько не сомневаюсь. Не произнеся почти ни слова, мы четверо – шофер, дворецкий, садовник и я – торопливо направились к бассейну.

Слабое, почти неуловимое движение совершалось в нем – это свежая вода, вливаясь в бассейн с одного конца, продвигалась к стоку на другом. Мелкая зыбь, жалкое подобие волн, подталкивала матрас, заставляя его беспорядочно перемещаться, неся свой груз, по бассейну. Легкого порыва ветра, едва рябившего воду, довольно было, чтобы сбить матрас с навязанного ему случаем курса, чтобы он понес свое навязанное ему случаем бремя в новом направлении. Столкнувшись с малым скоплением опавших листьев, матрас медленно поворачивался, вычерчивая в воде, точно ножка циркуля, тонкий красный кружок.

Уже после того, как мы понесли Гэтсби к дому, садовник увидел в траве, несколько в стороне от нашего пути, труп Уилсона, довершивший картину кровавой требы.

Глава девятая

Прошло два года, а я все еще помню остаток того дня, ночь и следующий день как нескончаемое шествие полицейских, фотографов и репортеров, входивших в парадную дверь Гэтсби и выходивших из нее. Натянутая поперек ворот веревка и полицейский при ней останавливали любопытных, однако мальчишки быстро обнаружили, что в поместье можно пробраться через мой двор, и некоторое их количество постоянно толклось, разинув рты, около бассейна. В тот вечер некий весьма уверенный в себе джентльмен, детектив быть может, обронил, склонившись над телом Уилсона, слово «безумец», и небрежная весомость его определила тон статей, появившихся на следующее утро в газетах.

По большей части статьи эти были ужасны – нелепые, обстоятельные, крикливые и полные вранья. Когда Микаэлис сообщил на дознании о подозрениях, которые Уилсон питал насчет жены, я решил, что в самом скором времени газеты обратят эту историю в пикантный пасквиль, – однако Кэтрин, которая наверняка могла рассказать многое, молчала как рыба. Она проявила редкостную стойкость – решительно глядя из-под отредактированных бровей коронеру в глаза, она поклялась, что ее сестра ни разу в жизни не видела Гэтсби, была целиком и полностью счастлива с мужем и никаких шалостей на стороне себе не позволяла. Кэтрин убедила себя в этом и так рыдала в носовой платок, точно любое предположение противного толка превышает меру того, что она способна вынести. И Уилсона объявили – для простоты картины – «помешавшимся от горя». Тем дело и кончилось.

Мне все это представлялось лишним и несущественным. Я оказался на стороне Гэтсби, но только я один. С того мгновения, как я позвонил в деревню Вест-Эгг и сообщил о катастрофе, со всеми предположениями на его счет и со всеми практическими вопросами люди обращались ко мне. Поначалу это удивляло меня и сбивало с толку, но час проходил за часом, Гэтсби лежал в своем доме, бездвижный, бездыханный и безмолвный, и понемногу я начинал понимать, что отвечаю за все, поскольку никто больше интереса к нему не проявляет – я подразумеваю тот напряженный личный интерес, на который каждый из нас имеет, когда приходит конец, невнятное право.

Через полчаса после того, как мы нашли его тело, я позвонил Дэйзи – инстинктивно и без колебаний. Однако она и Том уехали сразу после полудня и багаж с собой прихватили.

– Адреса не оставили?

– Нет.

– А когда вернутся, сказали?

– Нет.

– Какие-нибудь предположения о том, где они, у вас имеются? Как мне с ними связаться?

– Не знаю. Я не могу больше говорить.

Я хотел, чтобы хоть кто-то пришел к нему. Хотел войти в комнату, где он лежал, и успокоить его: «Я вам кого-нибудь добуду, Гэтсби. Не тревожьтесь. Доверьтесь мне, и я кого-нибудь приведу…»

Имя Мейера Вольфшайма в телефонном справочнике отсутствовало. Дворецкий назвал мне адрес его бродвейского офиса, я позвонил в справочную, однако, когда я получил номер телефона, было уже много больше пяти и трубку там никто не брал.

– Позвоните еще раз, – попросил я телефонную барышню.

– Я уже три раза звонила.

– Это очень важно.

– Простите, но, по-моему, там никого нет.

Я вернулся в гостиную и на миг принял столпившихся там государственных служащих за случайных посетителей дома. Однако, когда они откинули простыню и наставили на Гэтсби неподвижные взгляды, в голове моей вновь зазвучал его протестующий голос:

– Послушайте, старина, приведите ко мне кого-нибудь. Уж постарайтесь. Одному мне с этим не справиться.

Кто-то начал задавать мне вопросы, я отделался от него и, поднявшись наверх, стал торопливо рыться в незапертых ящиках письменного стола Гэтсби – он же не говорил мне, что его родители умерли. Однако ничего я там не нашел, только фотография Дэна Коди, символ давно забытых бурных дней, взирала на меня со стены.

На следующее утро я отправил дворецкого в Нью-Йорк с письмом к Вольфшайму с просьбой предоставить необходимые мне сведения и настоятельную просьбу приехать первым же поездом. Последняя казалась мне излишней, пока я писал письмо: я не сомневался, что он помчит на вокзал, едва увидев газеты, как не сомневался и в том, что еще до полудня получу телеграмму от Дэйзи, – однако ни телеграмма, ни мистер Вольфшайм не появились, не появился никто, кроме все тех же полицейских, фотографов и газетчиков. А когда дворецкий вернулся с ответом Вольфшайма, я почувствовал прилив неприязни, презрительной солидарности с Гэтсби, – мы, двое, стояли одни против всех.

«Дорогой мистер Каррауэй! Я испытал самое сильное в жизни моей потрясение, едва смог поверить, что это и вправду случилось. Такой безумный поступок способен заставить призадуматься любого из нас. Я не смогу приехать сейчас, поскольку связан по рукам и ногам одним очень важным делом, да и вмешиваться в эту историю мне не хочется. Если несколько позже Вам потребуется от меня какая-то помощь, дайте мне знать об этом письмом, переданным через Эдгара. Услышав о случившемся, я перестал понимать, на каком я свете, весть эта попросту ошеломила меня, сбила с ног.

Искренне Ваш,
МЕЙЕР ВОЛЬФШАЙМ»

А ниже – торопливая приписка:

«Сообщите мне о похоронах и так далее, про его родных мне совсем ничего не известно».

Когда после полудня зазвонил телефон, я, услышав, что меня вызывает Чикаго, подумал: ну вот, наконец, и Дэйзи. Однако в трубке прозвучал мужской голос, тонкий и далекий:

– Это Слэгл…

– Да?

Имя было мне незнакомо.

– Черт знает что, верно? Ты получил мою телеграмму?

– Никаких телеграмм я не получал.

– Молодой Парки попух, – затараторил он. – Взят при передаче облигаций. Они всего за пять минут до этого циркуляр из Нью-Йорка получили, там все номера были указаны. Представляешь, а? В нашем захолустье ни черта заранее не угадаешь…

– Алло! – прервал я его, перейдя на шепот. – Послушайте, это не мистер Гэтсби. Мистер Гэтсби мертв.

Долгая пауза, восклицание… резкий клекот, и связь прервалась.

Помнится, подписанная Генри К. Гэтцем телеграмма из Миннесоты пришла на третий день. В ней значилось только, что пославший ее немедленно выезжает и просит отложить похороны до его появления.

Это был отец Гэтсби, печальный старик, совершенно беспомощный, смятенный, прятавшийся под длинным дешевым пальто от теплого сентябрьского дня. Глаза его слезились от волнения, и когда я отобрал у него саквояж и зонт, он принялся подергивать себя за реденькую седую бородку так часто, что избавить его от пальто оказалось делом непростым. Опасаясь, что он того и гляди свалится с ног, я отвел его в музыкальную гостиную, усадил и попросил слугу принести для него какой-нибудь еды. Однако есть старик не стал, а молоко, стакан с которым он взял трясущейся рукой, расплескал.

– Я узнал обо всем из чикагской газеты, – сказал он. – Там все было. И сразу поехал.

– А я не знал, как вас найти.

Глаза его, ничего толком не видевшие, безостановочно обшаривали гостиную.

– Это дело рук сумасшедшего, – сказал старик. – Он наверняка был сумасшедшим.

– Не хотите немного кофе? – спросил я.

– Ничего не хочу. Я уже пришел в себя, мистер…

– Каррауэй.

– Да, со мной все в порядке. Куда увезли Джимми?

Я отвел старика в гостиную, где лежал его сын, и оставил там. Какие-то мальчишки, поднявшись на террасу, заглядывали в вестибюль, я сказал им, кто приехал, и они неохотно удалились.

Спустя некоторое время приотворилась дверь, и из нее вышел мистер Гэтц – приоткрытый рот, чуть покрасневшее лицо, из глаз капают беспорядочные, редкие слезы. В его годы смерть уже не кажется страшной неожиданностью, и когда он, оглядевшись вокруг, впервые увидел высоту и пышность вестибюля и огромные комнаты, уходящие от него к другим таким же, к горю старика начала примешиваться благоговейная гордость. Я помог ему подняться в спальню наверху и, пока он избавлялся от пиджака и жилета, объяснил, что все приготовления были отложены до его приезда.

– Я не знаю, чего вам хотелось бы, мистер Гэтсби…

– Я не Гэтсби, я Гэтц.

– …мистер Гэтц. Я думал, может быть, вы пожелаете увезти тело на Запад.

Он покачал головой.

– Восток всегда нравился Джимми сильнее. Он и добился-то всего на Востоке. Вы дружили с моим мальчиком, мистер…?

– Да, мы были близкими друзьями.

– Знаете, его ожидало большое будущее. Совсем молодой, а вот тут у него много чего было.

Он важно прикоснулся ко лбу, я кивнул.

– Остался бы жив, стал бы великим человеком. Вроде Джеймса Дж. Хилла. Из тех, что строят нашу страну.

– Это верно, – согласился я, ощущая некоторую неловкость.

Он повозился с расшитым покрывалом, пытаясь стянуть его с кровати, неуклюже прилег – и мгновенно заснул.

В ту ночь мне позвонил явно чем-то напуганный мужчина, пожелавший, прежде чем назваться, узнать, кто я такой.

– Мистер Каррауэй, – сказал я.

– О… – В голосе его послышалось облегчение. – А я Клипспрингер.

Облегчение испытал и я – похоже, Гэтсби будет теперь провожать к могиле еще один человек. Я не хотел помещать в газетах объявление о похоронах, собирать толпу любопытных, и потому позвонил лишь нескольким людям. Дозваться каждого из них к телефону оказалось непросто.

– Похороны завтра, – сказал я. – В три часа, здесь, в доме. Скажите о них всем, кому это интересно.

– О, непременно, – торопливо произнес он. – Конечно, я навряд ли кого увижу, но если вдруг увижу, скажу.

Я заподозрил неладное.

– Сами вы, разумеется, будете.

– Ну, постараюсь, конечно. Я вот почему звоню…

– Минуту, – перебил его я. – Почему же не сказать, что вы приедете?

– Ну, дело в том, что… я, по правде сказать, живу сейчас в Гринвиче, у одних знакомых, а они вроде как рассчитывают, что завтрашний день я проведу с ними. В общем, у нас пикник намечается, что-то такое. Конечно, я очень постараюсь выбраться.

Я невольно выпалил: «Ха!» – и он это услышал, по-видимому, так как продолжил уже несколько нервно:

– Я позвонил потому, что оставил в доме пару туфель. Вы не могли бы велеть дворецкому прислать их мне? Понимаете, это теннисные туфли, я без них как без рук. Мой адрес можно получить у Б. Ф…

Фамилию я не услышал, потому что повесил трубку.

А потом я даже обиделся немного за Гэтсби – один из тех, до кого я дозвонился, дал мне понять, что тот получил по заслугам. Ну, тут уж я сам был виноват, поскольку этот джентльмен принадлежал к числу тех, кто, вдоволь напившись вина Гэтсби, насмехался над ним с особенной злобой, – я мог бы и сообразить, что обращаться к нему не стоит.

В утро перед похоронами я отправился в Нью-Йорк, чтобы увидеться с Мейером Вольфшаймом; никакими иными способами достучаться до него мне не удалось. На двери, которую я толчком открыл по подсказке лифтера, значилось «Холдинговая компания «Свастика», и сначала мне показалось, что в офисе никого нет. Однако после того, как я несколько раз безрезультатно прокричал в пустоту «Эй!», за перегородкой разразился какой-то спор и в конце концов из внутренней двери вышла и окинула меня взглядом враждебных черных глаз миловидная еврейка.

– Здесь никого нет, – сказала она, – мистер Вольфшайм уехал в Чикаго.

Первая часть этого заявления была очевидной ложью, поскольку за дверью кто-то принялся немелодично насвистывать «Розарий».

– Пожалуйста, доложите, что его хочет видеть мистер Каррауэй.

– Я же не могу вернуть его из Чикаго, верно?

Тут голос, несомненно принадлежавший Вольфшайму, позвал из-за двери: «Стелла!»

– Оставьте на столе бумажку с вашим именем, – торопливо произнесла она, – когда вернется, я ему передам.

– Но я же знаю, что он здесь.

Женщина на шаг подступила ко мне и принялась гневно оглаживать ладонями бедра – вниз-вверх.

– Вы, молодые люди, считаете, что можете в любое время врываться, куда вам захочется, – сварливо заявила она. – Сил уже нет никаких. Раз я говорю, что он в Чикаго, значит, он в Чикаго.

Я назвал имя Гэтсби.

– Ох-х! – Она окинула меня еще одним взглядом. – Так вы… как, говорите, вас зовут?

Женщина скрылась за дверью. А миг спустя на пороге ее показался и протянул ко мне обе руки торжественный Мейер Вольфшайм. Он провел меня в свой офис, отметив исполненным благоговейного сокрушения тоном, что времена для всех нас настали печальные, предложил мне сигару.

– Помню, как я познакомился с ним, – сказал он. – Молодой майор, только что из армии, весь в орденах. Бедный до того, что ему приходилось носить мундир, обычный костюм купить было не на что. Впервые я увидел его, когда он пришел, ища работу, в бильярдную Вайнбреннера на Сорок третьей. К тому времени у него дня два уже и крошки во рту не было. «Присядьте, позавтракайте со мной», – сказал я. Ну и он за полчаса уплел на четыре доллара еды.

– И вы помогли ему начать бизнес? – спросил я.

– Помог! Да я, что называется, сделал его.

– О!

– Он был никем, я его, можно сказать, из канавы вытащил. Он мне сразу понравился – приятной внешности молодой человек с манерами джентльмена, ну а когда он сказал, что учился в Оксфорде, я понял: мне от него одна только польза будет. Устроил его в Американский легион, он там мигом в гору пошел. Сразу же провернул одно дельце для моего клиента из Олбани. Мы с ним во всем были неразлейвода, вот так. – Вольфшайм поднял два пухлых пальца.

Я погадал, распространилось ли их партнерство и на проделанный в 1919-м фокус с Мировой серией.

– Теперь он мертв, – помолчав, сказал я. – Вы были ближайшим его другом, и потому я не сомневаюсь, что вы приедете сегодня после полудня на его похороны.

– Хотелось бы.

– Так приезжайте.

Волоски в его ноздрях чуть дрогнули, а глаза, когда он покачал головой, наполнились слезами.

– Не могу… я не могу впутываться в такую историю, – сказал он.

– Да ведь тут и впутываться не во что. Все кончено.

– Когда убивают человека, я не могу позволить себе оказаться хоть как-то причастным к этому. В моей молодости все было иначе, – если умирал, не важно как, мой друг, я оставался с ним до конца. Вам это может показаться сентиментальным, но так и было – до самого горестного конца.

Поняв, что по какой-то ведомой только ему причине он решил на похоронах не появляться, я встал.

– А вы тоже колледж закончили? – вдруг спросил он.

Я решил было, что он вознамерился предложить мне «гонтагты», однако Вольфшайм лишь покивал и пожал мою руку.

– Давайте научимся показывать людям нашу дружбу, пока они живы, а не после их смерти, – предложил он. – Это одно мое правило, а другое – не лезть не в свое дело.

Выйдя из офиса Вольфшайма, я увидел, что небо потемнело, а когда вернулся на Вест-Эгг, уже моросил дождь. Переодевшись, я пошел в соседний дом и застал там мистера Гэтца, взволнованно расхаживавшего по вестибюлю. Его гордость за сына, за богатство сына все возрастала, и теперь ему хотелось кое-что мне показать.

– Эту карточку прислал мне Джимми, – сказал он, копаясь дрожащими пальцами в бумажнике. – Взгляните.

Я увидел фотографию особняка Гэтсби – с трещинками по углам, запачканную прикосновениями множества пальцев. Мистер Гэтц усердно указывал мне одну деталь за другой. «Вот сюда посмотрите!» – и заглядывал мне в глаза, ожидая увидеть в них восхищение. Старик так часто демонстрировал эту фотографию разным людям, что, думаю, она стала для него более реальной, чем сам особняк.

– Это мне Джимми прислал. Очень хорошая карточка, по-моему. Смотреть приятно.

– Да, очень. А вы давно виделись с Джимми?

– Он приезжал повидаться со мной года два назад, купил мне дом, в котором я нынче живу. Конечно, когда он сбежал из дома, мы разругались, но теперь-то я понимаю, у него были на это причины. Он знал, что его ждет большое будущее. И был со мной очень щедр – с тех пор, как добился успеха.

Видимо, ему не хотелось возвращать фотографию в бумажник – он еще с минуту продержал ее перед моими глазами. Но все же вернул и тут же вытащил из кармана старую потрепанную книжку под названием «Хопалонг Кэссиди»^[19].

– Вот, посмотрите, он читал эту книгу еще мальчиком. Сейчас вы все поймете.

Он отпахнул заднюю обложку, перевернул книгу, чтобы я мог прочесть написанное на форзаце. Там было отпечатано: РАСПОРЯДОК ДНЯ, под ним дата – 12 сентября 1906. А еще ниже:

Подъем 6.00 утра.

Упражнения с гантелями, перелезание через забор 6.15–6.30.

Изучение электричества и др. 7.15–8.15.

Работа 8.30–4.30 вечера.

Бейсбол и др. спорт 4.30–5.00.

Упражнения в красноречии, осанка и как ее приобрести 5.00–6.00.

Обдумывать, какие изобрете- ния нужно сделать 7.00–9.00.

ОБЩИЕ РЕШЕНИЯ

Не тратить время на Шефтерса или [имя, неразборчиво].

Больше не курить и не жевать резинку.

Мыться каждый день.

Прочитывать одну развивающую книгу или журнал в неделю.

Откладывать 5 долларов [перечеркнуто] 3 доллара в неделю.

Лучше относиться к родителям.

– Я на эту книгу случайно напал, – сказал старик. – Она многое объясняет, верно?

– Многое.

– Джимми просто не мог не добиться успеха. То такое решение примет, то эдакое, и так все время. Вы заметили, что он про развивающую книгу написал? В этом он разбирался. Однажды сказал мне, что я жру как свинья, так я его поколотил.

И книжку закрывать ему тоже не хотелось. Он прочитал все записи вслух, значительно поглядывая на меня. По-моему, он почти ожидал, что я перепишу их для собственного употребления.

Незадолго до трех из Флашинга приехал лютеранский священник, и я начал невольно поглядывать в окно, надеясь увидеть и другие машины. То же и отец Гэтсби. Но время тянулось, пришли и в ожидании выстроились вдоль стены вестибюля слуги, и старик начал беспокойно помаргивать, говорить что-то невнятное и тревожное насчет дождя. Священник несколько раз посмотрел на часы, я отвел его в сторону, попросил подождать еще полчаса. Без толку. Никто не приехал.

Около пяти наша состоявшая из трех машин вереница достигла кладбища и остановилась под густой моросью у ворот – впереди катафалк, до ужаса черный и мокрый, за ним лимузин, в котором сидели мистер Гэтц, священник и я, а за нами немного отставший моторный фургон Гэтсби с четырьмя-пятью слугами и почтальоном Вест-Эгг – все промокшие до нитки. Когда мы проходили в ворота, я услышал, как затормозила еще одна машина, и кто-то зашлепал, нагоняя нас, по раскисшей земле. Я оглянулся. То был мужчина в совиных очках – тот, что три месяца назад дивился в библиотеке Гэтсби на книги.

С той ночи я его ни разу не видел. Не знаю, откуда ему стало известно о похоронах, даже имени его не знаю. Струи дождя стекали по толстым стеклам его очков, и он снял их и протер, чтобы посмотреть, как из вырытой для Гэтсби могилы вытаскивают и скатывают защищавший ее от воды брезент.

Я попытался думать о Гэтсби, однако он ушел уже слишком далеко, и я вспомнил только, без негодования впрочем, что Дэйзи не прислала ни телеграммы, ни цветов. До ушей моих донеслось невнятное бормотание, что-то вроде: «Блаженны мертвые, на коих падает дождь», а затем Совиноглазый произнес молодецким голосом: «Воистину так!»

Мы торопливо пошли под дождем к машинам. В воротах он заговорил со мной:

– Прямо к дому я не поспел.

– И никто не поспел.

– Да что вы, – испугался он. – О Господи, как же так? Они же к нему сотнями приезжали!

Он снял очки, снова протер стекла снаружи и изнутри и сказал:

– Несчастный сукин сын!

Определенная часть самых живых моих воспоминаний связана с предрождественскими возвращениями на Запад из частной школы, а позже – из университета. Те, кому предстояло ехать дальше Чикаго, сходились в шесть часов декабрьского вечера на тусклом, старом вокзале Юнион-Стейшн, чтобы торопливо попрощаться с несколькими чикагскими друзьями, уносимыми потоком каникулярного веселья. Помню шубки девушек, возвращавшихся домой из пансиона мисс Такой или Этакой, их щебет, парок изо ртов, поднятые над головами ладони, которыми мы помахивали, увидев давних знакомых, помню взаимные приглашения: «Ты к Ордуэям заглянешь? А к Херси? А к Шульцам?» – и длинные зеленые билеты, крепко сжимаемые руками в перчатках. И помню, наконец, стоявшие у перрона мрачновато-желтые вагоны железной дороги «Чикаго, Милуоки и Сент-Пол», казавшиеся такими же веселыми, как само Рождество.

Когда паровоз вытягивал нас в зимнюю ночь, и настоящий снег, наш снег, распростирался вокруг, мерцая за окнами, и тусклые огни маленьких висконсинских станций проносились за ними, воздух внезапно становился резким, девственным, крепким. Возвращаясь из вагона-ресторана, мы в каждом холодном тамбуре вдыхали этот воздух полной грудью, без всяких слов сознавая наше единство со страной – всего на один странный час, а когда он закончится, мы снова растворимся в ней без следа.

Таков мой Средний Запад – не хлеба, не прерии, не затерянные в них шведские городки, но подрагивающие возвратные поезда моей юности, и уличные фонари, и санные колокольчики в морозном мраке, и тени венков из ветвей остролиста, бросаемые льющимся из окон светом на снег. Я – неотъемлемая часть всего этого, немного высокопарная оттого, что память моя хранит те долгие зимы, немного самодовольная потому, что вырос я в доме Каррауэев, в городе, чьи здания многие десятилетия носили имена их владельцев, да носят и сейчас. Я понимаю теперь, что рассказал, в конечном счете, историю Запада: Том и Гэтсби, Дэйзи, Джордан и я – все мы родом оттуда и все, быть может, обладаем одним общим изъяном, который мешает нам с головой уйти в жизнь Востока.

Даже в мгновения, когда Восток волновал меня пуще всего, когда я с особой силой ощущал его превосходство над скучающими, раскидистыми, расползшимися городами, что стоят по ту сторону Огайо и зудят от бесконечных пересудов, щадящих только детей да глубоких стариков, – даже тогда я чувствовал в нем нечто извращенное, перекошенное. Особенно в Вест-Эгг, которое и поныне появляется в самых фантастических моих снах. В них оно походит на ночную сцену Эль Греко: сотни домов, одновременно и привычных, и гротесковых, припавших к земле под вздувшимся, низко нависшим небом и тусклой луной. На переднем плане четверо мужчин во фраках идут по тротуару с носилками, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. Свисающая с носилок рука ее болтается, холодно поблескивая драгоценными камнями. Мужчины производят степенный разворот и входят в дом – не в тот, какой нужен. Впрочем, имени женщины ни один из них не знает, да оно им и не интересно.

Таким начал являться мне после смерти Гэтсби Восток – перекошенным до того, что как ни напрягал я глаза, а выправить его не мог. И когда воздух наполнился голубоватым дымком ломких листьев и ветер начал срывать с веревок зябнувшее после стирки белье, я решил вернуться домой.

Однако перед отъездом мне надлежало докончить одно неловкое, неприятное дело. Возможно, правильнее было бы с ним не связываться, но мне хотелось уехать, все приведя в порядок, не оставить на берегу никакого сора, пусть даже я был уверен, что услужливое, равнодушное море быстро смоет его. И я встретился с Джордан Бейкер, и рассказал ей, что думаю о случившемся с нами и о том, что случилось со мной после, и она выслушала меня, неподвижно покоясь в большом кресле.

Джордан была одета для гольфа, и, помню, я подумал, что она походит на хорошую иллюстрацию к какому-то рассказу, – чуть приподнятый, не без франтовства, подбородок, волосы цвета осенней листвы, лицо такого же смуглого тона, как митенка на лежавшей поверх колена руке. Когда я закончил, Джордан, не снизойдя до комментариев, сказала мне, что помолвлена. Я не поверил ей – хоть и знал о существовании нескольких мужчин, за каждого из которых она могла выйти, просто кивнув ему, – однако притворился удивленным. С минуту, не больше, я гадал, не совершаю ли ошибку, но затем быстро обдумал все еще раз и встал, собираясь проститься.

– Так или иначе, но ты бросил меня, – вдруг сказала Джордан. – Тогда, по телефону. Сейчас мне на тебя наплевать, но тогда это было чем-то новеньким для меня и на недолгое время выбило из седла.

Мы пожали друг дружке руки.

– Да, а помнишь наш давний разговор о водителях? – прибавила она.

– Смутно – а что?

– Ты сказал тогда, что плохому водителю ничто не грозит только до встречи с другим таким же. Ну вот я и встретила другого плохого водителя, так? Я о том, что была слишком неосторожна и оттого сильно ошиблась в моих предположениях. Я считала тебя человеком честным, прямым. Думала, что ты втайне гордишься этим.

– Мне тридцать, – ответил я. – Я уж пять лет как вышел из возраста, в котором человек врет себе и зовет это честностью.

Она не ответила. Рассерженный, все еще наполовину влюбленный в нее, полный огромных сожалений, я ушел.

Как-то в конце октября я увидел на улице Тома Бьюкенена. Он вышагивал впереди меня по Пятой авеню с обычной его настороженной агрессивностью – руки слегка разведены в стороны, словно в готовности сбить с ног любого, кто встанет на его пути, голова резко поворачивается то вправо, то влево, едва поспевая за неспокойными глазами. Я замедлил шаг, не желая его нагонять, но тут он остановился, чтобы окинуть мрачным взглядом витрину ювелирного магазина. И вдруг заметил меня и пошел мне навстречу, протягивая руку.

– В чем дело, Ник? Ты не хочешь пожать мою руку?

– Не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.

– Ты спятил, Ник, – быстро сказал он. – Спятил ко всем чертям. Не понимаю, что на тебя нашло.

– Что ты сказал в тот день Уилсону, Том? – спросил я.

Он молча уставился на меня, и я понял, что правильно догадался, куда пропал тогда на три часа Уилсон. Я повернулся, намереваясь уйти, но Том шагнул за мной следом и схватил меня за плечо.

– Я сказал ему правду, – начал он. – Уилсон пришел к двери моего дома, когда мы еще готовились к отъезду, я послал вниз слугу, сказать, что нас нет, и тогда он ворвался в дом и силой пробился наверх. Он обезумел настолько, что мог убить меня, если бы я не сказал, чья это была машина. Все время, какое он провел в моем доме, его рука сжимала в кармане револьвер… – Том помолчал, с вызовом глядя на меня. – Ну, сказал я ему, ну и что? Этот малый все равно кончил бы плохо. Он пускал пыль в глаза – сначала тебе, потом Дэйзи, – а на деле-то был бандит бандитом. Переехал Мертл, как собаку, и даже не притормозил.

Я мог сказать ему только одно: ты заблуждаешься, но это было непозволительно.

– И если ты думаешь, что я жил припеваючи… знаешь, когда я приехал в ту квартиру, чтобы отказаться от нее, и увидел на буфете чертову коробку собачьих галет, я сел и зарыдал, как ребенок. Господи, какой это был ужас…

Я не мог ни простить его, ни одобрить, но понимал, что сделанное им было, на его взгляд, полностью оправданным. Бездумность и беззаботность – все беды от них. Они были людьми беззаботными, Том и Дэйзи, они разбивали вдребезги вещи и жизни, а затем возвращались в свой мир денег или безбрежной беззаботности – не знаю уж, что удерживало их рядом друг с дружкой, – предоставляя другим разгребать оставленную ими грязь…

Я пожал ему руку, да и глупо было не пожать, потому что мне показалось вдруг, что я разговариваю с ребенком. И он зашел в ювелирный магазин купить низку жемчуга – а может, всего лишь пару запонок, – навсегда избавившись от моей провинциальной привередливости.

Когда я уезжал, дом Гэтсби еще стоял пустым – трава на его лужайке уже сравнялась высотою с моей. Один из таксистов нашей деревни ни разу не проехал мимо ворот дома без того, чтобы не остановиться на минуту и указать на него своему пассажиру; возможно, это он в ночь, когда случилось несчастье, отвозил Дэйзи и Гэтсби на Ист-Эгг и, возможно, получал теперь удовольствие, рассказывая об этом. Мне его россказни слушать не хотелось, и, сходя с поезда, я никогда в его машину не садился.

Субботние ночи я проводил в Нью-Йорке, поскольку блестящие, ослепительные приемы Гэтсби оставались в моей памяти такими живыми, что я по-прежнему слышал негромкую музыку и непрестанный смех, доносившиеся из его парка, по-прежнему видел снующие по подъездной дорожке машины. А в одну ночь услышал и машину вполне материальную, увидел, как ее огни замерли у парадных ступеней дома. Но выяснять, что там к чему, не стал. Скорее всего, приезжал некий запоздалый гость, проведший какое-то время на другом конце земли и не знавший, что веселье закончи- лось.

В последнюю ночь – чемодан мой был уложен, машина продана хозяину бакалейной лавки – я пошел к дому, чтобы еще раз взглянуть на этого огромного, несуразного неудачника. Какой-то мальчишка куском кирпича нацарапал на белой ступени похабное слово, ставшее особенно отчетливым под светом луны, и я подошвой соскреб его с камня. А потом вышел на пляж и присел на песке.

Огромные береговые дома были уже по большей части закрыты, огни почти нигде не горели, только призрачно светившийся паром медленно шел по Проливу. Луна поднималась все выше, лишившиеся смысла дома таяли в ее свете, и постепенно я начинал понимать, как когда-то расцвел этот старый остров под взглядами голландских моряков, став для них свежей, зеленой грудью нового мира. Исчезнувшие деревья его, деревья, уступившие место дому Гэтсби, когда-то шепотком потакали последнему и величайшему из всех человеческих мечтаний; и на преходящий, зачарованный миг человек, наверное, затаил перед ликом нового континента дыхание, приневоленный к эстетическому созерцанию, коего он и не жаждал, и не понимал, последний раз в истории столкнувшись лицом к лицу с чем-то, соразмерным его способности удивляться.

И сидя там, размышляя о давнем, неведомом мире, я вдруг представил себе, как поразился Гэтсби, впервые увидев зеленый огонек, горевший на краю причала Дэйзи. Долгий путь прошел он, чтобы попасть на свою голубую лужайку, и мечта его, надо думать, казалась ему такой близкой, что потерпеть неудачу в попытке ухватить ее было попросту невозможно. Он не знал, что она уже осталась у него за спиной, где-то там, в лежащей за Нью-Йорком бескрайней тьме, среди раскинувшихся в ночи полей Америки.

Гэтсби верил в зеленый огонек, в оргастическое будущее, что год за годом отступает от нас. Да, оно не дается нам в руки, но это не важно – завтра мы и побежим быстрее, и руки протянем дальше… И в одно прекрасное утро…

Так мы и бьемся, лодки, идущие против течения, и оно неустанно относит нас в прошлое.

Ночь нежна

ДЖЕРАЛЬДУ и САРЕ

Многих fêtes^[20]

И вот уже мы рядом. Ночь нежна…
…А здесь твоя страна
И тот лишь свет, что в силах просочиться
Сквозь ставни леса и засовы сна.
Джон Китс. Ода соловью^[21]

Часть первая

I

На приятнейшем берегу Французской Ривьеры, примерно посередине пути от Марселя до итальянской границы, стоит большой, горделивый, розоватых тонов отель. Почтительные пальмы силятся остудить его румяный фасад, короткая полоска слепящего пляжа лежит перед ним. В последние годы он обратился в летнее прибежище людей известных и фешенебельных; но десять лет назад почти совершенно пустел после того, как в апреле его английская клиентура отбывала на север. Ныне вокруг него в изобилии теснятся летние домики, однако в пору, на которую приходится начало нашего рассказа, крыши всего лишь дюжины старых вилл дотлевали, точно кувшинки в пруду, посреди густого соснового леса, что тянулся от этого принадлежавшего семейству Госс «Hôtel des Étrangers»^[22] до отделенных от него пятью милями Канн.

Отель и рыжеватый молельный коврик его пляжа составляли единое целое. Ранними утрами в воде отражались далекие Канны, их розовые и кремовые старинные укрепления, лиловатые, ограждающие Италию Альпы, все они подрагивали на морской глади, колеблемые зыбью и кругами, которые расходились от достававших до нее усиков водорослей, покрывавших чистые отмели. Незадолго до восьми на пляж спускался мужчина в синем купальном халате; приготовляясь к купанию, он долго оплескивал себя холодной водой, громко пыхтел и крякал, а затем с минуту барахтался в море. После его ухода на пляже царил в течение часа покой. Вдоль горизонта ползли уходившие на запад торговые суда; во дворе отеля перекликались судомойки; на соснах подсыхала роса. А по прошествии этого часа на извилистой дороге, что тянется вдоль именуемой Маврскими горами гряды невысоких холмов, отделяющих побережье от собственно Прованса, начинали гудеть клаксоны автомобилей.

В миле от моря, там, где сосны сменяются запыленными тополями, одиноко стояла железнодорожная станция, – от нее июньским утром 1925 года открытая двухместная машина повезла к отелю Госса двух женщин, мать и дочь. Лицо матери, еще сохранявшее следы миловидности, коим предстояло в скором времени скрыться под сеткой полопавшихся сосудиков, выражало спокойствие и приятную уверенность в себе. Однако взгляд каждого, кто их видел, мгновенно обращался к дочери, в чьих розовых ладонях, в щеках, словно подсвеченных восхитительным внутренним пламенем, красневших, как у ребенка после холодной вечерней ванны, присутствовала несомненная магия. Ее изящное чело отлого поднималось туда, где взметались волнами, завитками и ниспадавшими на него прядями пепельно-светлые и золотистые волосы, окаймлявшие лоб, как намет окаймляет геральдический щит. Большие, яркие, чистые, влажно сияющие глаза; щеки, озаренные натуральным румянцем, – это светилась под кожей кровь, которую разгонял по ее жилам мощный мотор молодого сердца. Тело девушки нежно медлило на самом краешке детства – ей было почти восемнадцать, утро ее жизни подходило к концу, но роса еще покрывала ее.

Когда внизу под ними показалась жаркая граница неба и моря, мать сказала:

– Чует мое сердце, не понравится мне здесь.

– А мне и так уж домой хочется, – ответила девушка.

Говорили они весело, но явно не знали, в какую сторону им податься, и незнание это уже наскучило обеим – к тому же двигаться абы куда, этого им было мало. Обе жаждали восторженного волнения, и жажда эта порождалась не столько необходимостью подстегнуть утомленные нервы, сколько ненасытностью заслуживших каникулы первых в школе учеников.

– Поживем там три дня – и домой. Я первым делом закажу по телеграфу каюту на пароходе.

С гостиничным портье разговаривала, снимая для них номер, девушка, – французская речь ее была пересыпана присловьями, но несколько заторможена, как будто девушке приходилось их припоминать. Номер они получили на первом этаже, и, распаковав вещи, она выступила сквозь французское окно под слепящий свет дня и немного прошлась по тянувшейся вдоль всего отеля каменной террасе. Походка у нее была балетная, торс не оседал при каждом шаге на бедра, но словно тянулся вверх, отталкиваясь от распрямленной поясницы. Здесь, на террасе, Розмари облило горячее сияние, бросившее ей под ноги четкую, усеченную тень, и девушка отступила назад – свет слишком резал глаза. В пятидесяти ярдах от нее жестокий блеск солнца отнимал у Средиземного моря одну краску за другой; под балюстрадой допекался на подъездной дорожке отеля полинявший «бьюик».

Вокруг было пусто, какое-то оживление замечалось только на пляже. Троица британских нянюшек вязала, украшая носки и свитера узорами викторианской Англии, узорами сороковых, шестидесятых, восьмидесятых годов, и сопровождая это занятие аккомпанементом следующих, словно магические заклинания, строгим правилам сплетен; ближе к воде обосновалось под полосатыми зонтами человек десять, а дети их гонялись по отмелям за безбоязненной рыбой или лежали нагишом, поблескивая под солнцем умащенной кокосовым маслом кожей.

Когда Розмари вышла на пляж, мимо нее пронесся и с восторженным воплем ворвался в море мальчик лет двенадцати. Чувствуя, как ее кожу покалывает от изучающих взглядов незнакомых людей, она сбросила купальный халат и последовала примеру мальчика. Проплыв лицом вниз несколько ярдов, она оказалась на отмели, и встала, покачиваясь, и побрела вперед, подволакивая стройные ноги, словно отяжелевшие от сопротивления воды. Зайдя в нее почти по грудь, Розмари оглянулась на пляж: лысый, одетый в купальное трико мужчина с моноклем в глазу, пучками длинных волос на груди и нагло лезущим в глаза глубоким пупком, не сводил с нее изучающего взгляда. Розмари перехватила его, и мужчина выронил из глазницы монокль, вмиг затерявшийся среди украшавших его грудь замысловатых усов, и налил себе стаканчик чего-то из бутылки, которую держал в руке.

Розмари снова легла ничком на воду и отрывистым кролем поплыла к плоту для купальщиков. Вода и выталкивала ее, и нежно тянула вниз, подальше от зноя, обтекая волосы, забегая в укромные уголки тела. Розмари кружилась в ней и кружилась, переворачиваясь с боку на бок, обнимая ее, нежась в ней. До плота она добралась запыхавшейся, и там загорелая женщина с белейшими зубами окинула ее взглядом, и Розмари, устыдившись вдруг белизны своего тела, повернулась на спину и неторопливо направилась к берегу. Когда она вышла из воды, волосатый мужчина с бутылкой в руке заговорил с ней.

– А знаете – там за плотом акулы водятся, – национальности он был неопределенной, но по-английски говорил с неторопливой оксфордской протяжностью. – Вчера они сожрали двух английских моряков стоящего в Гольф-Жуане flotte^[23].

– Боже мой! – воскликнула Розмари.

– Они всегда за flotte ходят, питаются отбросами.

И остеклянив глаза, дабы показать, что заговорил он с ней лишь из желания предупредить ее, мужчина отступил на два семенящих шага и налил в стаканчик новую порцию выпивки.

Не без приятности смущенная, поскольку во время этого разговора внимание всех, кто сидел на пляже, вновь обратилось к ней, Розмари огляделась в поисках места, где она могла бы присесть. Понятно было, что каждое семейство безраздельно владело полоской песка, лежавшей непосредственно перед его зонтом; кроме того, люди то и дело переходили от зонта к зонту, переговаривались со знакомыми, и отходили, – словом, пляжем правил дух общности и попытка присоединиться к ней отдавала бы бесцеремонностью. Несколько дальше, где песок был усеян галькой и пучками сухих водорослей, расположилась компания с такой же белой, как у Розмари, кожей. Члены ее лежали не под пляжными зонтами, а под ручными парасолями, вообще ясно было, что они – не из здешних аборигенов. В конце концов Розмари выбрала себе место в пространстве, разделявшем людей смуглых и белокожих и расстелила на песке свой халат.

Лежа на нем, она сначала слышала голоса, потом чьи-то шаги огибали ее, чьи-то тела заслоняли от солнца. Один раз шею Розмари овеяло теплое, запышливое дыхание любознательного пса; она чувствовала, как ее кожа понемногу пропекается солнцем, и вслушивалась в тихое, усталое «фа-фаа» испускавших дух волн. Потом ее ухо стало различать отдельные голоса, и она услышала, как кто-то с презрением рассказывает об «этом Норте», прошлой ночью похитившем из кафе в Каннах гарсона, чтобы распилить его надвое. Рассказ был обращен к беловолосой женщине в вечернем платье, очевидном реликте вчерашнего вечера, ибо на голове женщины еще сидела диадема, а на плече угасала разочаровавшаяся в жизни орхидея. Розмари, ощутив неясную неприязнь и к женщине, и к ее компании, отвернулась.

По другую от этой компании сторону ближе всех к Розмари лежала под шалашиком из зонтов и составляла некий список, выписывая что-то из раскрытой на песке книги, молодая женщина. Бретельки ее купального костюма были стянуты с плеч, спускавшаяся от нитки матовых жемчужин спина, где красноватая, где оранжево-коричневая, светилась под солнцем. Лицо женщины было и жестким, и миловидным, и несчастливым. Она взглянула Розмари в глаза, но не увидела ее. За нею лежал на песке крупный мужчина в жокейской шапочке и трико в красную полоску; за ним женщина с плота, эта ответила на взгляд Розмари и несомненно ее увидела; далее следовал мужчина с длинным лицом и золотистой львиной гривой – голубое трико, непокрытая голова, – он очень серьезно беседовал с молодым человеком в черном купальном костюме, явным латиноамериканцем, разговаривая, оба выкапывали из песка комочки водорослей. Люди эти, подумала Розмари, по большей части приехали сюда из Америки, но что-то отличает их от американцев, с какими она знакомилась в последние месяцы.

Некоторое время спустя она обнаружила, что мужчина в жокейской шапочке угощает свою компанию маленьким, тихим представлением – важно разгуливает с граблями по песку, якобы выковыривая из него гальку, и между тем разыгрывает некую понятную лишь посвященным пародию, удерживая ее невозмутимым выражением лица в зачаточном состоянии. Понемногу он добавлял к ней все более уморительные маленькие подробности, и наконец что-то сказанное им вызвало взрыв хохота. Даже те, кто, подобно Розмари, находился слишком далеко от него, чтобы расслышать хоть слово, наставляли на мужчину антенны внимания, и вскоре молодая женщина в жемчугах осталась единственным на пляже не увлеченным представлением человеком. Возможно, это сдержанность собственницы заставляла ее при каждом залпе смеха еще ниже склоняться над своим списком.

Внезапно прямо над Розмари прозвучал, словно бы с неба, голос обладателя монокля и бутылки:

– Вы потрясающе плаваете.

Она запротестовала.

– Отлично плаваете. Меня зовут Кэмпион. Тут одна леди говорит, что видела вас на прошлой неделе в Сорренто, знает, кто вы, и очень хотела бы познакомиться с вами.

Розмари, затаив раздражение, оглянулась и увидела обращенные к ней полные ожидания взгляды людей из незагорелой компании. Неохотно встав, она направилась к ним.

– Миссис Абрамс… миссис Мак-Киско… мистер Мак-Киско… мистер Дамфри…

– Мы знаем, кто вы, – громко сообщила дама в вечернем платье. – Вы Розмари Хойт, я сразу узнала вас в Сорренто и потом еще у портье спросила, и мы думаем, что вы совершенно дивная, и нам интересно, почему вы не вернулись в Америку, чтобы сняться еще в одном дивном фильме.

Они с преувеличенной предупредительностью раздвинулись, освободив для нее место. Несмотря на ее фамилию, дама, узнавшая Розмари, еврейкой не была. А была она одной из тех пожилых «своих в доску» женщин, которым хорошее пищеварение и невосприимчивость к любым печальным переживаниям позволяют с легкостью осваиваться среди людей нового поколения.

– А еще мы хотели предупредить вас, что в первый день здесь ничего не стоит обгореть, – весело продолжала она, – тем более ваша кожа дорогого стоит, но на этом пляже столько дурацких условностей, что мы побоялись к вам подойти.

II

– Мы думали – а вдруг вы тоже в заговоре состоите, – сказала миссис Мак-Киско, напористая, хорошенькая молодая женщина с тусклыми глазками. – Мы же не знаем, кто в нем участвует, а кто нет. Мой муж очень мило поговорил с одним мужчиной, а после выяснилось, что он там из верховодов, не самый главный, но почти.

– Заговор? – переспросила Розмари, не понявшая и половины услышанного. – А что, здесь существует какой-то заговор?

– Дорогая моя, мы не знаем, – с судорожным смешком дородной женщины ответила миссис Абрамс. – Мы-то в нем не участвуем. Мы – зрители, галерка.

– Миссис Абрамс – сама по себе заговор, – заметил мистер Дамфри, белобрысый, несколько женственный молодой человек.

Услышав это, мистер Кэмпион погрозил ему моноклем и сказал:

– Не будьте таким гадким, Ройал.

Розмари ощущала неудобство, глядя на них, и жалела, что с ней нет матери. Люди эти не нравились ей, особенно по сравнению с теми, кто заинтересовал ее на другом конце пляжа. Непритязательная, но непреклонная светскость матери неизменно помогала им обеим быстро и решительно выходить из нежелательных ситуаций. Розмари же приобрела известность всего полгода назад, и по временам французская чопорность ее ранней юности и демократические повадки Америки как-то перемешивались в ней, сбивая ее с толку, отчего она попадала вот в такие истории.

Мистера Мак-Киско, тощего, рыжего, веснушчатого мужчину лет тридцати, болтовня о «заговоре» нисколько не забавляла. Весь этот разговор он смотрел в море, а теперь, метнув быстрый взгляд в сторону жены, повернулся к Розмари и требовательно осведомился:

– Давно здесь?

– Первый день.

– О.

Решив, по-видимому, что вопрос его полностью переменил тему общего разговора, он поочередно оглядел всех остальных.

– На все лето приехали? – невинно осведомилась миссис Мак-Киско. – Если так, вы сможете увидеть, как развивается заговор.

– Бога ради, Виолетта, найди другую тему! – взорвался ее супруг. – Придумай, бога ради, какую-нибудь новую шуточку!

Миссис Мак-Киско качнулась в сторону миссис Абрамс и громко выдохнула:

– Нервничает.

– Я не нервничаю, – отрезал Мак-Киско. – Не нервничаю, и все тут.

Он рассвирепел, это было видно невооруженным глазом, – буроватая краска разлилась по лицу бедняги, потопив все его выражения в одном: совершеннейшего бессилия. Вдруг осознав, хоть и смутно, свое состояние, он встал и направился к воде. Жена последовала за ним, Розмари, ухватившись за представившуюся возможность, – за нею.

Мистер Мак-Киско набрал полную грудь воздуха, повалился в мелкую воду и принялся колошматить Средиземное море негнущимися руками, что несомненно подразумевало плавание стилем кроль, – впрочем, запасы воздуха в его легких вскоре закончились, и он встал в воде, оглянулся и, судя по его лицу, удивился, что берег еще не скрылся из глаз.

– Никак не научусь дышать. Никогда и не понимал толком, как люди дышат в воде.

Он вопросительно взглянул на Розмари.

– Насколько я знаю, выдыхают воздух в воду, – объяснила она, – а на каждом четвертом гребке поворачивают голову и вдыхают.

– Для меня дыхание – самое сложное. Ну что – плывем к плоту?

На раскачиваемом волнами плоте лежал, растянувшись во весь рост, мужчина с львиной гривой. Когда миссис Мак-Киско, доплыв до плота, протянула к нему руку, край его, качнувшись, сильно ударил ее по плечу, и мужчина встрепенулся и вытянул ее из воды.

– Я испугался, что плот оглушил вас.

Говорил он медленно и смущенно, а лицо его – с высокими скулами индейца, длинной верхней губой, глубоко посаженными, отливавшими темным золотом глазами, – было таким печальным, каких Розмари и не видела никогда. И говорил он уголком рта, словно надеясь, что слова его станут добираться до миссис Мак-Киско неприметным кружным путем. Минуту спустя он перекатился в воду, оттолкнулся от плота, и какое-то время его длинное тело просто лежало на ней, сносимое волнами к берегу.

Розмари и миссис Мак-Киско не сводили с него глаз. Когда инерция толчка исчерпалась, он резко сложился пополам, худые ноги его взвились в воздух, а затем он весь ушел под воду, оставив на ней лишь малое пятнышко пены.

– Хороший пловец, – сказала Розмари.

В ответе миссис Мак-Киско прозвучала удивившая Розмари злоба:

– Хороший пловец, но плохой музыкант, – миссис Мак-Киско повернулась к мужу, который все же сумел после двух неудачных попыток выбраться из воды и, обретя равновесие, попытался принять эффектную позу, которая искупила бы его неудачи, но добился только того, что сильнее раскачал плот. – Я только что сказала про Эйба Норта: хороший человек, но плохой музыкант.

– Да, – неохотно согласился Мак-Киско. Ясно было, что он собственными руками создал мир, в котором обитала его жена, а потом разрешил ей позволять себе в нем кое-какие вольности.

– Мне подавай Антейла^[24], – миссис Мак-Киско с вызовом взглянула на Розмари. – Антейла и Джойса. Не думаю, что вам случалось часто слышать в Голливуде о людях такого рода, а вот мой муж написал первую в Америке критическую статью об «Улиссе».

– Сигарету бы сейчас, – негромко сказал Мак-Киско. – Ни о чем другом и думать не могу.

– Вот кто понимает человека до тонкостей – ведь правда, Альберт?

Она внезапно примолкла. Женщина с жемчужными бусами присоединилась в воде к двум своим детям, а Эйб Норт, поднырнув под одного из них, поднялся с ним на плечах из воды, как вулканический остров. Ребенок вопил от страха и наслаждения, а женщина смотрела на них, и лицо ее было прелестно спокойным, но лишенным улыбки.

– Это его жена? – спросила Розмари.

– Нет, это миссис Дайвер. Они не в отеле живут.

Глаза миссис Мак-Киско не отрывались от лица женщины, словно фотографируя все. И спустя мгновение она порывисто повернулась к Розмари.

– Вы раньше бывали за границей?

– Да – училась в парижской школе.

– О! тогда вам, наверное, известно, что если человек хочет получить удовольствие от этой страны, он должен познакомиться с несколькими настоящими французскими семьями. А эти с чем отсюда уедут? – она повела левым плечом в сторону берега. – Цепляются за свою глупую маленькую клику. Мы-то, разумеется, приехали с массой рекомендательных писем и перезнакомились в Париже с самыми лучшими французскими художниками и писателями. Очень было приятно.

– Не сомневаюсь.

– Муж, видите ли, заканчивает свой первый роман.

– Вот как? – произнесла Розмари. Никаких особых мыслей в голове ее не было, она лишь гадала – удалось ли матери заснуть в такую жару.

– Идею он позаимствовал из «Улисса», – продолжала миссис Мак-Киско, – только там все происходит за двадцать четыре часа, а у мужа за сто лет. Он берет старого, пришедшего в упадок французского аристократа и противопоставляет его веку машин…

– Ой, Виолетта, ради бога, не пересказывай ты идею романа каждому встречному, – возмутился Мак-Киско. – Я не хочу, чтобы о ней стали болтать на всех углах до того, как выйдет книга.

Розмари возвратилась на берег, накинула халат на уже немного саднившие плечи и снова прилегла, чтобы погреться на солнышке. Мужчина в жокейской шапочке переходил теперь с бутылкой и несколькими стаканчиками от зонта к зонту; вскоре он и его друзья оживились и, сдвинув зонты, расположились под ними, – как поняла Розмари, кто-то из их компании уезжал, и они в последний раз выпивали с ним на берегу. Дети и те сообразили, что под зонтами идет веселье, и повернулись к ним, – Розмари казалось, что источником его снова стал мужчина в жокейской шапочке.

Полдень царил в небе и в море – даже белая линия стоявших в пяти милях отсюда Канн выцвела, обратившись в мираж прохлады и свежести; красный парусник тянул за собой прядку открытого, более темного моря. Казалось, что на всем береговом просторе жизнь теплится только здесь, в отфильтрованном зонтами солнечном свете, только под ними, среди красочных полос и негромких разговоров, и происходит что-то.

Кэмпион направился к Розмари, но остановился, не дойдя нескольких футов, и она закрыла, притворяясь спящей, глаза, потом приоткрыла немного, вгляделась в смутные, расплывчатые колонны, коими были его ноги. Он попытался протиснуться в песочного цвета облако, но облако уплыло в огромное жаркое небо. Розмари заснула по-настоящему.

Проснулась она вся в поту и увидела, что пляж опустел, остался только складывавший последний зонт мужчина в жокейской шапочке. Розмари лежала, помаргивая, и вдруг он, подойдя к ней, сказал:

– Я собирался разбудить вас перед уходом. Слишком обгорать с первого раза – мысль не из лучших.

– Спасибо, – ответила Розмари и посмотрела на свои побагровевшие ноги. – Боже мой!

Она весело засмеялась, приглашая его к разговору, однако Дик Дайвер уже понес тент и сложенный пляжный зонт к ожидавшей его машине, и Розмари вошла, чтобы смыть пот, в воду. Дик вернулся, собрал грабли, лопату, сито и укрыл их в расщелине скалы. Потом окинул пляж взглядом, проверяя, не оставил ли чего.

– Не знаете, сколько сейчас времени? – спросила Розмари.

– Около половины второго.

Оба повернулись к морю.

– Время неплохое, – сказал Дик Дайвер. – Не худшее время дня.

Он посмотрел на нее, и на миг вся она с нетерпеливой готовностью ушла в ярко-синюю вселенную его глаз. Но тут он поднял на плечо последнюю порцию пляжного сора и пошел к машине, а Розмари, выйдя из воды, стряхнула с халата песок и направилась в отель.

III

В зал ресторана они вошли за несколько минут до двух. Над пустыми столами простирался узор тяжелых потолочных балок, по стенам покачивались, следуя движениям сосен за окнами, тени. Двое собиравших грязные тарелки гарсонов громко болтали на итальянском, но с появлением двух женщин умолкли и принесли им уже успевший приостыть дежурный ленч.

– А я на пляже влюбилась, – сказала матери Розмари.

– В кого?

– Сначала в целую компанию очень милых людей. Потом в одного из мужчин.

– Ты разговаривала с ним?

– Совсем немного. Он такой красивый. Рыжеватый. – Розмари алчно набросилась на еду. – Правда, женат – обычная история.

Мать была ее ближайшей подругой и не упускала ни единой возможности дать дочери хороший совет – дело в театральной профессии не такое уж и редкое, однако миссис Элси Спирс отличалась от других матерей тем, что не пыталась отыграться на дочери за собственные неудачи. Жизнь не наделила ее ни горечью, ни сожалениями, – она дважды удачно выходила замуж и дважды вдовела, и с каждым разом веселый стоицизм ее только креп. Первый ее муж был кавалерийским офицером, второй военным врачом, от обоих остались кое-какие деньги, которые ей хотелось передать Розмари в целости и сохранности. Своей требовательностью к дочери она закалила характер Розмари, требовательностью к себе – во всем, что касалось работы и верности ей, – внушила дочери приверженность идеалам, которые определяли теперь ее самооценку, – на прочий же мир девушка смотрела глазами матери. «Сложным» ребенком Розмари никогда не была, а ныне ее защищали словно бы два доспеха сразу, материнский и свой собственный, – она питала присущее зрелому человеку недоверие ко всему, что банально, поверхностно, пошло. Впрочем, после неожиданного успеха Розмари в кино миссис Спирс начала думать, что пора уже отнять – в духовном смысле – дочь от груди; она скорее обрадовалась бы, чем огорчилась, если бы эти несговорчивые, мешающие привольно дышать, чрезмерно строгие представления об идеальном Розмари применила к чему-то еще, не только к самой себе.

– Так тебе здесь нравится? – спросила она.

– Неплохо было бы познакомиться с этой компанией. Тут есть и другая, но в ней приятного мало. Они узнали меня – похоже, нет на свете людей, которые не видели бы «Папенькину дочку».

Подождав, когда угаснет эта вспышка самолюбования, миссис Спирс прозаично спросила:

– А кстати, когда ты собираешься повидаться с Эрлом Брейди?

– Думаю, мы можем съездить к нему сегодня под вечер, – если ты уже отдохнула.

– Ты можешь – я не поеду.

– Ну, тогда отложим на завтра.

– Я хочу, чтобы ты поехала одна. Это недалеко – а говорить по-французски ты, по-моему, умеешь.

– Мам, а существует что-нибудь, чего я делать не должна?

– Ну ладно, поезжай попозже, но сделать это до того, как мы отсюда снимемся, необходимо.

– Хорошо, мам.

После ленча их одолела внезапная скука, нередко нападающая на американцев, заезжающих в тихие уголки Европы. Ничто их никуда не подталкивает, ничьи голоса не окликают, никто не делится с ними неожиданными обрывками их собственных мыслей, и им, оставившим позади шум и гам своей родины, начинает казаться, что жизнь вокруг них остановилась.

– Давай пробудем здесь только три дня, мам, – сказала Розмари, когда они возвратились в свой номер. Снаружи легкий ветерок размешивал зной, процеживая его через кроны деревьев, попыхивая жаром сквозь жалюзи.

– А как же мужчина, в которого ты влюбилась на пляже?

– Мамочка, милая, я только тебя люблю, никого больше.

Розмари вышла в вестибюль, чтобы расспросить Госса-père^[25] о поездах. Портье, облаченный в светло-коричневый военный мундир, поначалу взирал на нее из-за стойки сурово, но затем все же вспомнил о приличествующих его métier^[26] манерах. Она села в автобус и в обществе все той же пары раболепных гарсонов поехала на станцию; их почтительное безмолвие стесняло Розмари, ей хотелось попросить: «Ну что же вы, разговаривайте, смейтесь, мне вы не помешаете».

В вагоне первого класса стояла духота; яркие рекламные картинки железнодорожных компаний, изображавшие арльский Пон-дю-Гар, оранжский Амфитеатр, лыжников в Шамони, выглядели более свежими, чем простор неподвижного моря за окном. В отличие от американских поездов, увлеченных своей кипучей участью и с пренебрежением взирающих на людей из внешнего, не такого стремительного и запыхавшегося мира, этот был частью страны, по которой он шел. Его дыхание взметало осевшую на пальмовых листьях пыль, его угольная крошка смешивалась в садиках с сухим навозом. Розмари не сомневалась, что могла бы высунуться в окно и рвать руками цветы.

У каннского вокзала спали в своих машинах таксисты. Казино, модные магазины и огромные гостиницы променада смотрели на летнее море пустыми железными масками окон^[27]. Невозможно было поверить, что когда-то здесь буйствовал «сезон», и Розмари, не вполне равнодушной к поветриям моды, было немного неловко, – как если бы ее поймали на нездоровом интересе к чему-то отжившему; как если бы люди вокруг недоумевали, что она делает здесь в промежутке между весельем прошлой зимы и весельем следующей, в то время как на севере сейчас гремит и сверкает настоящая жизнь.

Стоило ей выйти из аптеки с купленным там пузырьком кокосового масла, как мимо нее прошла и села в стоявшую неподалеку машину несшая охапку диванных подушек женщина, в которой Розмари узнала миссис Дайвер. Длинная, низенькая черная собака залаяла, увидев ее, задремавший шофер вздрогнул и проснулся. Она сидела в машине – прелестное и неподвижное, послушное воле хозяйки лицо, безбоязненный и настороженный взгляд – и смотрела прямо перед собой и ни на что в частности. Платье ее было ярко-красным, загорелые ноги – голыми. Волосы – густыми, темными, золотистыми, как у чау-чау.

До поезда оставалось полчаса, и Розмари посидела немного в «Café des Alliées»^[28] на Круазетт, чьи деревья купали столики в зеленых сумерках, и оркестр услаждал воображаемую толпу космополитов сначала песенкой «Карнавал в Ницце», а после модным в прошлом году американским мотивчиком. Розмари купила для матери «Ле Темпс» и «Сетеди Ивнинг Пост» и, попивая «цитронад», открыла последний на воспоминаниях русской княгини – туманные обыкновения девяностых годов показались ей более реальными и близкими, чем заголовки французской газеты. То же гнетущее чувство преследовало ее и в отеле – Розмари, привыкшей видеть нелепости континента в подчеркнуто комическом или трагическом свете, не умевшей самостоятельно выделять существенное, начинало казаться, что жизнь во Франции пуста и затхла. И исполняемые оркестром печальные мелодии, напоминавшие меланхолическую музыку, под которую кувыркаются в варьете акробаты, лишь усиливали это чувство. Она была рада вернуться в отель Госса.

Наутро обнаружилось, что плечи ее слишком обгорели для купания, поэтому она и мать наняли машину – после долгой торговли, ибо Франция научила Розмари считать деньги, – и поехали вдоль Ривьеры, дельты множества рек. Водитель, русский боярин эпохи Ивана Грозного, оказался самозваным гидом, и полные блеска названия – Канны, Ницца, Монте-Карло – начали посверкивать под их апатичным камуфляжем, шепотом повествуя о престарелых королях, приезжавших сюда обедать или умирать, о раджах, забывавших глаза Будды ради английских танцовщиц, о русских князьях, погружавших здешние недели в балтийские сумерки давних пропахших икрою дней. Русский дух витал над побережьем, в его закрытых сейчас книжных магазинах и продуктовых лавках. Десятилетие назад, в апреле, когда завершался сезон, двери православной церкви запирались, а излюбленное русскими сладкое шампанское отправлялось до их возвращения в погреба. «Вернемся в следующем сезоне», – обещали они и опрометчиво, как оказалось, обещали, потому что не вернулись уже никогда.

Приятно было ехать ввечеру обратно в отель – над морем, светившимся красками, таинственными, как у агатов и сердоликов детства, зеленым, точно сок зеленых растений, синеватым, точно вода в прачечной, винноцветным. Приятно было проезжать мимо людей, ужинавших под открытым небом перед своими домами, слышать, как в увитых лозами маленьких estaminet^[29] неистово бренчат механические пианино. Когда машина съехала с шоссе и стала спускаться к отелю Госса по темнеющим склонам, поросшим деревьями, которые поднимались одно за другим из обильной зелени, над руинами акведуков уже висела луна…

Где-то в холмах за отелем были танцы, и Розмари, слушая музыку, проникавшую под ее призрачно освещенную луной москитную сетку, понимала, что неподалеку идет веселье, и думала о приятных людях, которых увидела на пляже. Думала о том, что сможет снова увидеть их утром и что тем не менее они явно привыкли довольствоваться собственным маленьким кругом и, когда их зонты, бамбуковые подстилки, собаки и дети занимают свои места на песке, этот участок пляжа словно обносится забором. Во всяком случае, сказала себе Розмари, последние свои два утра она тем, другим, не отдаст.

IV

Все решилось само собой. Мак-Киско на пляже еще не появились, а едва Розмари разостлала свой халат, как двое мужчин – тот, в жокейской шапочке, и рослый блондин, распиливающий пополам гарсонов, – покинули свою компанию и подошли к ней.

– С добрым утром, – сказал Дик Дайвер. И присел на корточки. – Знаете, обгорели вы или не обгорели, но что же вы не появились вчера? Мы за вас волновались.

Она села и счастливым смешком поблагодарила их за то, что они заговорили с ней.

– Мы даже поспорили, – продолжал Дик Дайвер, – придете ли вы нынче утром. У нас куплена вскладчину еда и вино – давайте считать, что мы приглашаем вас к столу.

Дик показался ей человеком добрым и обаятельным, а тон его обещал, что он возьмет ее под свое крыло и немного позже откроет ей целый новый мир, нескончаемую вереницу великолепных возможностей. Он представил Розмари своим друзьям, не назвав ее имени, но дав ей понять, что все они знают, кто она, однако уважают ее право на частную жизнь – учтивость, которой Розмари с тех пор, как приобрела известность, вне пределов своей профессиональной среды не встречала.

Николь Дайвер, чья смуглая от загара спина казалась подвешенной к нитке жемчуга, перелистывала поваренную книгу в поисках рецепта куриных ножек по-мэрилендски. Ей было, насколько могла судить Розмари, года двадцать четыре, и, не выходя из пределов традиционного словаря, лицо ее можно было описать как миловидное, казалось, впрочем, что задумывалось оно – и по строению, и по рисунку – с эпическим размахом, как если бы и черты его, и краски, и живость выражений – все, что мы связываем с темпераментом и характером, – лепились под влиянием Родена, а затем резец ваятеля стал отсекать кое-что, добиваясь миловидности, и остановился на грани, за которой любой маленький промах грозил непоправимо умалить силу и достоинства этого лица. Вот, создавая рот Николь, скульптор решился на отчаянный риск – он изваял лук купидона с журнальной обложки, который, однако ж, ни в чем не уступал по своеобразию прочим ее чертам.

– Надолго сюда? – спросила Николь. Голос ее оказался низким, почти хрипловатым.

Розмари вдруг поймала себя на мысли, что, пожалуй, они с матерью могли бы задержаться здесь еще на неделю.

– Не очень, – неопределенно ответила она. – Мы уже давно за границей – в марте высадились на Сицилии и понемногу продвигаемся на север. В январе я заработала на съемках воспаление легких, вот и приходится теперь поправлять здоровье.

– Боже милостивый! Как же это случилось?

– Перекупалась, – ответила Розмари неохотно, поскольку личных откровений она избегала. – У меня начинался грипп, я его не заметила, а снималась сцена в Венеции, я там ныряла в канал. Декорация была очень дорогая, ну я и ныряла, ныряла, ныряла все утро. И мама, и мой доктор были на съемках, да толку-то… воспаление легких я все равно получила.

И она решительно, не дав никому и слова сказать, сменила тему:

– А вам нравится здесь – я про это место?

– Еще бы оно им не нравилось, – неторопливо произнес Эйб Норт. – Они его сами же и создали.

Благородная голова Эйба медленно повернулась, и взгляд, полный ласки и преданности, остановился на Дайверах.

– Правда?

– Отель остается открытым на лето всего лишь второй год, – объяснила Николь. – В прошлом мы уговорили Госса не отпускать повара, гарсона и слугу – это окупилось, а в нынешнем году окупится еще лучше.

– Но ведь вы в отеле не живете.

– Нет, мы построили дом в Тарме – это в холмах, немного выше отеля.

– Теоретически, – сказал Дик, передвигая зонт, чтобы убрать с плеча Розмари квадратик солнечного света, – все северные места – Довиль и так далее, давно освоены равнодушными к холоду русскими и англичанами, между тем половина наших американцев происходит из стран с тропическим климатом – оттого мы и прибиваемся к этим берегам.

Молодой человек латиноамериканской наружности переворачивал страницы «Нью-Йорк Геральд».

– Ну-с, а какой национальности эти персонажи? – внезапно спросил он и прочитал с легкой французской напевностью: – «В отеле «Палас» в Веве остановились: мистер Пандели Власко, мадам Бонасье, – я ничего не преувеличиваю, – Коринна Медонка, мадам Паш, Серафим Туллио, Мария Амалия Рото Маис, Мойзес Тейфель, мадам Парагорис, Апостол Александр, Иоланда Иосфуглу и Женевьева де Мом!» Особенно хороша на мой вкус Женевьева де Мом. Так и хочется съездить в Веве, полюбоваться на нее.

Он вдруг вскочил на ноги, потянулся – все в одно резкое движение. Он был на несколько лет моложе Дайвера и Норта. Высокий, с крепким, но слишком худым телом – если не считать налитых силой плеч и бицепсов. С первого взгляда он казался заурядно красивым, вот только лицо его неизменно выражало легкое недовольство чем-то, мутившее на редкость яркий блеск его карих глаз. И все же они западали в память и оставались в ней, даже когда из нее стиралась неспособность его рта выдерживать скуку и молодой лоб, изборожденный морщинами вздорного, бессмысленного раздражения.

– На прошлой неделе нам попались в новостях и кое-какие интересные американцы, – сказала Николь. – Миссис Эвелин Устриц и… как его звали?

– Мистер С. Мясо, – ответил Дайвер и тоже встал, взял грабли и принялся с серьезнейшим видом выгребать из песка мелкие камушки.

– Да-да, мистер С. Мясо – мороз по коже, не правда ли?

Розмари было спокойно с Николь – спокойнее даже, казалось ей, чем с матерью. Эйб Норт и Барбан, оказавшийся все же французом, завели разговор о Марокко, Николь, отыскав и записав рецепт, взялась за шитье. Розмари разглядывала вещи, принесенные этими людьми на пляж, – четыре больших, создававших теневую завесу зонта, складную душевую кабину для переодевания, надувную резиновую лошадку – новые вещи, она таких никогда не видела, плоды первого послевоенного расцвета индустрии предметов роскоши, нашедшие, судя по всему, в этих людях первых покупателей. Розмари пришла к выводу, что попала в компанию людей светских, и хотя мать учила ее сторониться таких, называя их трутнями, сочла, что к новым ее знакомым это определение не относится. Даже в их совершенной бездеятельности, полной, как в это утро, Розмари ощущала некую цель, работу над чем-то, направленность, творческий акт, пусть и отличный от тех, какие ей были знакомы. Незрелый ум ее не строил догадок касательно их отношений друг с другом, Розмари интересовало лишь, как они относятся к ней, – впрочем, она почувствовала присутствие паутины каких-то приятных взаимосвязей, и чувство это оформилось в мысль о том, что они, похоже, прекрасно проводят здесь время.

Она поочередно вгляделась в троих мужчин, как будто временно присваивая их. Каждый был представительным, хоть и по-своему; во всех присутствовала особая мягкость, бывшая, поняла она, частью их существования, прошлого и будущего, не обусловленной какими-то событиями, не имеющей ничего общего с компанейскими замашками актеров, – и почувствовала также разностороннюю деликатность, отличавшую их от грубоватого, готового на все содружества режиссеров, единственных интеллектуалов, каких она пока встретила в жизни. Актеры и режиссеры – вот и все, кого Розмари знала, – их, да еще разнородные, но неотличимые один от другого интересующиеся только любовью с первого взгляда студенты, с которыми она познакомилась прошлой осенью на йельском балу.

А эти трое были совсем разными. Барбан отличался меньшей, чем двое других, учтивостью, большей скептичностью и саркастичностью, манеры его были чисто формальными, даже небрежными. Эйб Норт скрывал под застенчивостью бесшабашное чувство юмора, которое и забавляло Розмари, и пугало. Серьезная по натуре, она сомневалась в своей способности произвести на него большое впечатление.

Но вот Дик Дайвер был само совершенство. Розмари безмолвно любовалась им. Кожа его, загорелая и обветренная, отливала краснотой. Красноватыми казались и короткие волосы – редкая поросль их спускалась по рукам Дика. Яркие, светившиеся резкой синевой глаза, заостренный нос. Сомнений в том, на кого он смотрит или с кем разговаривает, не возникало никогда, – и внимание его было лестным, ибо кто же смотрит на нас по-настоящему? – на нас разве что взгляды бросают, любопытные либо безразличные, вот и все. Голос Дика, чуть отдававший ирландской мелодичностью, словно упрашивал о чем-то весь окружающий мир, и тем не менее Розмари различала в нем тайную твердость, самообладание и самодисциплину – собственные ее достойные качества. О, Розмари, конечно, выбрала бы только его, и Николь, подняв на нее взгляд, увидела это, услышала легкий вздох сожаления о том, что Дик уже принадлежит другой женщине.

Незадолго до полудня на пляже появились Мак-Киско, миссис Абрамс, мистер Дамфри и синьор Кэмпион. Они принесли с собой новый большой зонт, который и воткнули, искоса поглядывая на Дайверов, в песок, а затем удовлетворенно забились под него – все, кроме мистера Мак-Киско, надменно оставшегося сидеть на солнцепеке. Дик, ворошивший граблями песок, прошел рядом с ними и вернулся к своим зонтам.

– Двое молодых людей читают на пару «Правила хорошего тона», – негромко сообщил он.

– В вышший швет пробиватьша надумали, – заключил Эйб.

Мэри Норт, дочерна загорелая молодая женщина, которую Розмари увидела в первый день на плоту, вернувшись из моря, улыбнулась, лукаво сверкнув зубами, и сказала:

– Итак, появились мистер и миссис Нишагуназад?

– Они – друзья вот этого человека, – напомнила ей Николь, указав на Эйба. – Почему бы ему не подойти к ним, не поговорить? Вы больше не находите их привлекательными?

– Я нахожу их очень привлекательными, – заверил ее Эйб. – А вот просто привлекательными не нахожу, только и всего.

– Ладно, я знала, что этим летом на пляж набьется много народу, – сказала Николь. – На наш пляж, который Дик своими руками освободил от кучи камней.

Она поколебалась, а затем понизила голос так, чтобы ее не услышала троица сидевших под собственным зонтом нянюшек:

– И все-таки они лучше прошлогодних британцев, то и дело вопивших: «Разве море не синее? Разве небо не белое? Разве нос у малютки Нелли не красный?»

Розмари подумала, что не хотела бы получить Николь во враги.

– Вы еще драку не видели, – продолжала Николь. – За день до вашего появления женатый мужчина, тот, чье имя походит на название суррогатного бензина, не то масла…

– Мак-Киско?

– Да, так вот, они с женой поссорились, и та швырнула ему в лицо горсть песка. А он, естественно, уселся на женушку верхом и принялся возить ее физиономией по песку. Нас это… потрясло. Я даже хотела, чтобы Дик вмешался.

– Я думаю, – произнес Дик Дайвер, опуская отсутствующий взгляд на соломенный коврик, – пойти и пригласить их к обеду.

– Нет, только не это, – быстро сказала Николь.

– По-моему, это будет правильно. Они все равно уже здесь, так давайте к ним как-то прилаживаться.

– Мы и так уж хорошо ко всему приладились, – неуступчиво усмехнулась она. – Я не желаю, чтобы и меня возили носом по песку. Я женщина мелочная, неуживчивая, – объяснила она Розмари, а затем повысив голос: – Дети, наденьте купальные костюмы!

Розмари почувствовала, что это купание станет для нее символическим, что отныне всякий раз, услышав слово «купаться», она будет вспоминать о нем. Вся компания направилась к воде, более чем готовая к тому, чтобы нежиться в ней долго и неподвижно, перейти из жары в прохладу, как гурман переходит от обжигающего нёбо карри к холодному белому вину. Дни Дайверов походили своим распорядком на дни цивилизаций более давних, позволяя им обоим извлекать из того, что само шло к ним в руки, все до последней капли, использовать все ценное, чем чревата любая перемена, а Розмари не знала еще, что полную поглощенность купанием сменит веселая болтовня за прованским завтраком. И снова она почувствовала, что Дик опекает ее, и словно радостно подчиняясь приказу, направилась вместе со всеми к воде.

Николь вручила мужу удивительное одеяние, над которым трудилась последнее время. Он удалился в кабинку для переодевания и вышел оттуда, породив всеобщий ажиотаж, в прозрачных подштанниках из черного кружева. При внимательном рассмотрении выяснилось, впрочем, что кружева нашиты на телесного цвета ткань.

– Кунштюк, достойный гомика! – презрительно воскликнул мистер Мак-Киско и, быстро повернувшись к мистерам Дамфри и Кэмпиону, добавил: – О, прошу прощения.

Розмари же, увидев этот купальный наряд, пришла в совершенный восторг. Простодушная, она упивалась дорогостоящей простотой Дайверов, не сознавая всей их сложности и умудренности, не понимая, что на ярмарке нашего мира они выбирают качество, а не количество; что и простота их повадок, отдающая детской умиротворенностью, и благодушие, и предпочтение, отдаваемое ими тому, что попроще, все это – часть заключенной от безнадежности сделки с богами, все обретено в такой борьбе, какая ей и не снилась. Наружно Дайверы определенно представляли в то время последний итог эволюции их класса, отчего большинство людей выглядело рядом с ними нескладными, – на деле же в них уже шли качественные изменения, которых Розмари попросту не замечала.

После купания она стояла посреди этой компании, пившей херес и хрустевшей сухим печеньем. Дик Дайвер перевел на нее взгляд холодных синих глаз; добрые, крепкие губы его разделились, и он произнес задумчиво и неторопливо:

– Вы – единственная виденная мной за долгое время девушка, по-настоящему похожая на дерево в цвету.

А потом Розмари плакала и плакала, уткнувшись лицом в колени матери:

– Я люблю его, мама. Я отчаянно влюбилась в него – никогда, ни к кому ничего подобного не испытывала. А он женат, и она мне тоже нравится – все так безнадежно. Ох, как я люблю его!

– Интересно было бы познакомиться с ним.

– В пятницу мы приглашены на обед.

– Если ты полюбила, это принесет тебе счастье. Смеяться следует, а не плакать.

Розмари подняла взгляд на прекрасное, подрагивавшее в улыбке лицо матери и засмеялась. Мать всегда имела на нее большое влияние.

V

В Монте-Карло Розмари приехала почти настолько мрачной, насколько для нее это было возможно. Поднявшись по крутому склону холма к «Ла Тюрби», старому киногородку студии «Гомон», который тогда перестраивался, она постояла у зарешеченных ворот, ожидая ответа на несколько слов, написанных ею на визитной карточке, и думая, что за воротами вполне мог бы находиться и Голливуд. Там виднелись престранные остатки декораций некой снимавшейся недавно картины – развалившийся кусок индийской улицы, огромный картонный кит, чудовищное дерево, поросшее сливами величиной с бейсбольные мячи, – оно процвело здесь по чьему-то экстравагантному произволу и было таким же уместным в этом краю, как амарант, мимоза, пробковый дуб или карликовая сосна. За декорациями стоял домик, где можно было перекусить на скорую руку, и пара амбароподобных съемочных павильонов, а по всему городку расположились группки людей с размалеванными лицами, замерших в ожидании, в надежде.

Минут через десять к воротам торопливо приблизился молодой человек с волосами цвета канареечных перьев.

– Входите, мисс Хойт. Мистер Брейди сейчас на площадке, но очень хочет увидеться с вами. Простите, что вас заставили ждать, но, знаете, некоторые француженки так и норовят пролезть в…

Молодой человек, бывший, надо полагать, управляющим студии, открыл маленькую дверь в глухой стене павильона, и Розмари, довольная тем, что вступает в знакомый мир, последовала за ним в полутьму. В полутьме там и сям различались люди, обращавшие к Розмари пепельные лица, будто души чистилища, мимо которых проходит живой человек. Шепоты, негромкие голоса, а где-то, по-видимому, далеко – мягкое тремоло небольшого органа. Обогнув задники стоявших углом декораций, они увидели белый, потрескивающий свет съемочной площадки, под которым неподвижно замерли лицом к лицу актер-француз – грудь, ворот и манжеты его сорочки были окрашены в ярко-розовый цвет, – и актриса-американка. Глаза обоих выражали упорство, как будто они уже простояли так не один час и за все это долгое время ничего не произошло, никакого движения. Софит вдруг погас, зашипев, и тут же включился снова; где-то вдали молоток, грустно постукивая, просил, чтобы его впустили куда-то; вверху появилось среди ослепительных юпитеров синее лицо, сказавшее нечто неразборчивое в потолочную тьму. Затем тишину нарушил прозвучавший впереди Розмари голос:

– Не стягивай чулки, малышка, так ты еще пар десять загубишь. А этот костюмчик пятнадцать фунтов стоит.

Произнесший эти слова надвигался, пятясь, на Розмари, и управляющий студии окликнул его:

– Эй, Эрл, – мисс Хойт.

Это была их первая встреча. Брейди оказался человеком подвижным, энергичным. Он пожал руку Розмари, окинул ее с головы до пят взглядом – обычное дело, всегда внушавшее ей и чувство, что она у себя дома, и ощущение некоторого превосходства над собеседником. Если к ней относятся как к реквизиту, она имеет право использовать любые преимущества, какие дает обладание им.

– Так и думал, что вы появитесь со дня на день, – сказал Брейди голосом, чуть более повелительным, чем то требуется для спокойной личной жизни, и несущим следы отчасти вызывающего выговора кокни. – Хорошо прокатились?

– Да, но мы рады, что скоро вернемся домой.

– Не-е-ет! – возразил он. – Останьтесь еще ненадолго, мне нужно поговорить с вами. Должен вам сказать, что ваша картина «Папенькина дочка», – я посмотрел ее в Париже и сразу послал телеграмму на Побережье, чтобы выяснить, есть ли у вас новый контракт…

– Просто я должна… извините.

– Господи, какая картина!

Улыбаться в глупом согласии Розмари не желала и потому нахмурилась.

– Никому не хочется, чтобы о нем судили лишь по одной картине, – сказала она.

– Конечно – и правильно. Так какие у вас планы?

– Мама решила, что мне необходимо отдохнуть. Когда я вернусь, мы либо подпишем контракт с «Первой национальной», либо останемся в «Прославленных актерах».

– «Мы» – это кто?

– Моя мама. Делами у нас ведает она. Я без нее как без рук.

Он снова окинул ее взглядом, и что-то в Розмари потянулось к нему. Она не назвала бы это приязнью и уж тем более безотчетным обожанием, какое внушил ей утром на пляже другой мужчина. Так, подобие легкого щелчка. Брейди желал ее, и она, насколько то позволяли ее девственные чувства, невозмутимо обдумывала свою возможную капитуляцию. Зная при этом, что, распрощавшись с ним, через полчаса о нем забудет – как об актере, с которым целовалась на съемках.

– Вы где остановились? – спросил Брейди. – Ах да, у Госса. Так вот, у меня на этот год все расписано, однако письмо, которое я вам послал, остается в силе. Снять вас мне хочется больше, чем любую другую девушку, какая появилась со времен юной Конни Толмадж.

– И мне хочется сняться у вас. Почему вы не возвращаетесь в Голливуд?

– Терпеть его не могу. Мне и здесь хорошо. Подождите, мы снимем сцену, и я вам тут все покажу.

Он вышел на площадку и негромко заговорил с французским актером.

Прошло пять минут – Брейди продолжал говорить, француз время от времени переступал с ноги на ногу и кивал. Неожиданно ярко вспыхнувшие юпитеры облили эту пару гудящим сиянием и заставили Брейди задрать голову и что-то крикнуть вверх. В Лос-Анджелесе сейчас только и разговоров что о Розмари. Она невозмутимо пошла назад сквозь нагромождение тонких перегородок, ей хотелось вернуться туда. А иметь дело с Брейди в том настроении, которое, знала Розмари, сложится у него по окончании съемки, не хотелось, и она покинула киногородок, продолжая ощущать его колдовские чары. Теперь, когда она побывала на студии, Средиземноморье выглядело не таким притихшим. Ей нравились его пешеходы, и по пути к вокзалу она купила пару эспадрилий.

Мать Розмари была довольна тем, что дочь так точно выполнила ее указания, и все же ей хотелось поскорее пуститься в путь. Выглядела миссис Спирс посвежевшей, однако она устала; человек, которому довелось посидеть у одра смерти, устает надолго, а ей как-никак выпало посидеть у двух.

VI

Впавшая в благодушие от выпитого за ленчем розового вина, Николь Дайвер скрестила на груди руки так высоко, что покоившаяся на ее плече розовая камелия коснулась щеки, и вышла в свой чудесный, напрочь лишенный травы сад. Одну его границу образовывал дом, из которого сад вытекал и в который втекал, две других – старая деревня, а четвертую – утес, уступами спадавший к морю.

Вдоль стен, ограждавших сад от деревни, на всем лежала густая пыль – на извивистых лозах, на лимонных деревьях и эвкалиптах, на садовой тачке, оставленной здесь лишь мгновенье назад, но уже вросшей в тропинку, изнурившись и слегка затрухлявев. Николь всегда удивляло немного, что, повернув в сторону от стены и пройдя мимо пионовых клумб, она попадала в пределы столь прохладные и зеленые, что листья и лепестки сворачивались там от нежной сырости.

Шею Николь укрывал завязанный узлом сиреневый шарф, даже в бесцветном солнечном свете отбрасывавший свои отсветы вверх, на ее лицо, и вниз, к земле, по которой она ступала. Лицо казалось строгим, почти суровым, лишь в зеленых глазах Николь светилось сострадательное сомнение. Светлые некогда волосы ее теперь потемнели, и все-таки ныне, в двадцать четыре года, она была прелестнее, чем в восемнадцать, в пору, когда эти волосы затмевали ее красоту.

По тропинке, которая прорезала сплошную, как туман, поросль цветов, льнувшую к веренице белых камней по ее краям, Николь вышла на поляну над морем; здесь спали среди фиговых деревьев фонари, и большой стол, и плетеные кресла, и огромный рыночный зонт из Сиены теснились под великанской сосной, самым большим деревом сада. Николь постояла немного, отсутствующе вглядываясь в ирисы и настурции, вперемешку росшие у подножия сосны, словно кто-то бросил под ней на землю неразобранную пригоршню семян, вслушиваясь в жалобы и укоризны какой-то ссоры, разыгравшейся в детской дома. Когда эти звуки замерли в летнем воздухе, Николь пошла дальше между калейдоскопических, сбившихся в розовые облака пионов, черных и бурых тюльпанов и розовато-лиловых стеблей, венчавшихся хрупкими розами, сквозистыми, точно сахарные цветы в витрине кондитерской, – и наконец, когда исполнявшееся цветами скерцо утратило способность набрать еще большую силу, оно вдруг оборвалось, замерев в воздухе, и показались влажные ступеньки, спускавшиеся на пять футов к следующему уступу.

Здесь бил из земли ключ, обнесенный дощатым настилом, мокрым и скользким даже в самые солнечные дни. Обойдя его, Николь поднялась по лесенке в огород; шла она довольно быстро, движение нравилось ей, хотя временами от нее исходило ощущение покоя, сразу и оцепенелого, и выразительного. Объяснялось это тем, что слов она знала не много, не верила ни одному и в обычной жизни была скорее молчуньей, вносившей в разговоры лишь малую толику утонченного юмора – с точностью, которая граничила со скупостью. Впрочем, когда не знавшие Николь собеседники начинали неловко поеживаться от ее экономности, она вдруг завладевала разговором и пришпоривала его, сама на себя дивясь, – а потом отдавала в чьи-нибудь руки, резко, если не робко, точно услужливый ретривер, доказавший и умелость свою, и еще кое-что.

Пока она стояла в расплывчатом зеленом свете огорода, тропинку впереди пересек направлявшийся в свою мастерскую Дик. Николь молча подождала, пока он исчезнет из виду, потом прошла между грядок будущего салата к маленькому «зверинцу», где голуби, кролики и попугай осыпали ее неразберихой презрительных звуков, а там, спустившись на следующий выступ, приблизилась к низкой изогнутой стене и взглянула вниз, на лежавшее в семистах футах под ней Средиземное море.

Вилла Дайверов располагалась на краю еще в древности построенного в холмах городка Тарме. Прежде на ее месте и на принадлежавшей вилле земле стояли последние перед кручей крестьянские жилища – пять из них соединили, отчего получился большой дом, четыре снесли, чтобы разбить сад. Внешние их ограды остались нетронутыми, и потому с шедшей далеко внизу дороги вилла была неотличима от фиалково-серой массы городка.

Недолгое время Николь простояла, глядя вниз, на море, однако занять здесь свои неугомонные руки ей было нечем. В конце концов Дик вынес из его однокомнатного домишки подзорную трубу и нацелил ее на восток, на Канны. Николь ненадолго попала в поле его зрения, и он снова скрылся в домике, но сразу вышел оттуда с рупором в руке. Механических игрушек у него было много.

– Николь, – крикнул он, – забыл сказать, в виде последнего жеста милосердия я пригласил к нам на обед миссис Абрамс, беловласую женщину.

– Были у меня такие подозрения. Безобразие!

Легкость, с которой ее слова достигли Дика, показалась Николь унизительной для его рупора, поэтому она, повысив голос, крикнула:

– Ты меня слышишь?

– Да, – он опустил рупор, но сразу же, из чистого упрямства, снова поднял его ко рту. – Я собираюсь пригласить и еще кое-кого. Тех двух молодых людей.

– Ладно, – спокойно согласилась она.

– Мне хочется устроить вечер, по-настоящему кошмарный. Серьезно. С руганью, совращениями, вечер, после которого гости будут расходиться в растрепанных чувствах, а женщины падать в обморок в туалете. Вот подожди, увидишь, что у меня получится.

Он вернулся в свой домик, Николь же поняла, что муж впал в одно из самых характерных его настроений, в возбуждение, которое втягивает в свою орбиту всех и каждого и неотвратимо приводит к меланхолии личного его фасона, – Дик никогда не выставлял это свое состояние напоказ, однако Николь его узнавала. Какие-то вещи и явления возбуждали ее мужа с силой, совершенно не пропорциональной их значению, делая его обхождение с людьми поистине виртуозным. И это заставляло их, если они не были чрезмерно трезвыми или вечно подозрительными, зачарованно и слепо влюбляться в него. Но затем Дик неожиданно понимал, сколько сил потратил неизвестно на что и на какие сумасбродства пускался, и его постигало унылое отрезвление. И он с испугом оглядывался назад, на устроенные им карнавалы любовной привязанности, – так генерал может с оторопью вспоминать о массовой бойне, развязанной по его приказу ради удовлетворения общечеловеческой кровожадности.

Однако и недолгое пребывание в мире Дика Дайвера было переживанием замечательным: человек проникался верой, что именно его окружают здесь особой заботой, распознав возвышенную уникальность его назначения, давно похороненную под многолетними компромиссами. Дик мгновенно завоевывал каждого исключительной участливостью и учтивостью, которые проявлял с такой быстротой и интуицией, что осознать их удавалось лишь по результатам, к коим они приводили. А затем без всякой опаски раскрывал, дабы не увял первый цвет новых отношений, дверь в свой восхитительный мир. Пока человек сохранял готовность полностью отдаться этому миру, счастье его оставалось предметом особых забот Дика, но при первом же проблеске сомнений, вызываемых тем, что в мир этот впускают кого ни попадя, Дик попросту испарялся прямо на глазах у бедняги, оставляя ему столь скудные воспоминания о своих словах и поступках, что о них и рассказать-то нечего было.

В тот вечер, в половине девятого, он вышел из дома, чтобы встретить первых гостей, держа свой пиджак в руке и церемониально, и многообещающе, – как держит плащ тореадор. Стоит отметить, что, поздоровавшись с Розмари и ее матерью, он умолк, ожидая, когда те заговорят первыми, словно дозволяя им опробовать свои голоса в новой для них обстановке.

Розмари полагала, если говорить коротко, что после подъема к Тарме и она, и ее мать, надышавшиеся свежего воздуха, выглядят почти привлекательно. Так же, как личные качества людей необычайных с ясностью проявляются в их режущих слух оговорках, дотошно просчитанное совершенство виллы «Диана» мгновенно явило себя, несмотря даже на случайные незадачи вроде мелькавшей на заднем плане горничной или неподатливости винной пробки. Когда появились, принеся с собой все треволнения этого вечера, первые гости, простые домашние хлопоты дня, символом коих были дети Дайверов, еще ужинавшие на террасе со своей гувернанткой, мирно отступили перед ними на второй план.

– Какой прекрасный сад! – воскликнула миссис Спирс.

– Сад Николь, – сказал Дик. – Никак она не оставит его в покое – допекает и допекает, боится, что он чем-нибудь заболеет. А мне остается только ждать, когда сама она сляжет с мучнистой росой, «мухоседом» или картофельной гнилью.

Он решительно наставил указательный палец на Розмари и с дурашливостью, непонятно как создававшей впечатление отеческой заботы, сообщил:

– Я надумал спасти ваш рассудок от страшной беды – подарить вам пляжную шляпу.

Дик провел их из сада на террасу, разлил по бокалам коктейль. Появился Эрл Брейди, удивившийся, увидев Розмари. В сравнении со съемочной площадкой, резкости в повадках его поубавилось, он словно оставил свою ершистость у калитки виллы, но Розмари, мгновенно сравнив его с Диком Дайвером, сразу отдала предпочтение последнему. Рядом с Диком Эрл Брейди выглядел немного вульгарным, грубоватым, и все-таки по телу Розмари словно ток пробежал – ее снова потянуло к нему.

Он, как к старым знакомым, обратился к вставшим из-за стола детям:

– Привет, Ланье, ты как насчет попеть? Может, вы с Топси споете для меня песенку?

– А какую? – с готовностью поинтересовался мальчик, говоривший слегка нараспев, как это водится у растущих во Франции американских детей.

– Спойте «Mon Ami Pierrot».

Брат с сестрой, нисколько не стесняясь, встали бок о бок, и их благозвучные, звонкие голоса полетели по вечернему воздуху.

Au clair de la lune

Mon Ami Pierrot

Prête-moi ta plume

Pour écrire un mot

Ma chandelle est morte

Je n’ai plus de feu

Ouvre-moi ta porte

Pour l’amour de Dieu.

Пение смолкло, дети, принимая похвалы, стояли со спокойными улыбками на светившихся в последних лучах солнца лицах. И вилла «Диана» вдруг показалась Розмари центром вселенной. В таких декорациях наверняка должно происходить нечто запоминающееся навсегда. На душе у нее стало еще легче, когда она услышала, как звякнул колокольчик открываемой калитки, но тут на террасу поднялись новые гости – Мак-Киско, миссис Абрамс, мистер Дамфри и мистер Кэмпион.

Розмари ощутила укол острого разочарования и бросила быстрый взгляд на Дика, словно прося его объяснить столь несуразный выбор гостей. Однако ничего необычного на лице его не увидела. Горделиво приосанившись, он поприветствовал пришедших с подчеркнутым уважением к их бесконечным, хоть пока и не известным ему достоинствам. Розмари доверяла ему настолько, что мгновенно согласилась с правильностью присутствия Мак-Киско, словно с самого начала ждала встречи с ними.

– Мы с вами сталкивались в Париже, – сказал Мак-Киско Эйбу Норту, вошедшему вместе с женой почти по пятам за этой компанией, – собственно, сталкивались дважды.

– Да, помню, – ответил Эйб.

– А где именно, помните? – спросил не желавший остаться без собеседника Мак-Киско.

– Ну, по-моему… – однако Эйбу уже наскучила эта игра, – нет, не помню.

Разговор их заполнил неловкую паузу, а затем наступило молчание, и инстинкт внушил Розмари, что необходимо сказать кому-нибудь что-нибудь исполненное такта, однако Дик не стал пытаться как-то перегруппировать пришедших последними гостей или хотя бы стереть с лица миссис Мак-Киско выражение позабавленного высокомерия. Он не желал разрешать сложности их общения, поскольку понимал, что большого значения таковые не имеют, а со временем разрешатся сами собой. Гости эти ничего о нем не знали, вот он и сберегал силы для мгновений более важных, до времени, когда они поймут, что все идет хорошо и прекрасно.

Розмари стояла рядом с Томми Барбаном – тот пребывал сегодня в настроении особенно презрительном и, по-видимому, имел для этого некие веские основания. На следующее утро он уезжал.

– Возвращаетесь домой?

– Домой? У меня нет дома. Поеду на войну.

– На какую?

– На какую? А на любую. Газет я в последнее время не просматривал, но, полагаю, где-нибудь да воюют, – как всегда.

– И вам все равно, за что сражаться?

– Решительно все равно – пока со мной хорошо обращаются. Оказавшись в тупике, я всегда приезжаю повидаться с Дайверами, поскольку знаю, что через пару недель меня потянет от них на войну.

Розмари замерла.

– Вам же нравятся Дайверы, – напомнила она Томми.

– Конечно, – в особенности она, – тем не менее они пробуждают во мне желание повоевать.

Розмари попыталась осмыслить сказанное им – и не смогла. У нее-то Дайверы вызывали желание навсегда остаться рядом с ними.

– Вы ведь наполовину американец, – сказала она – так, словно это могло что-то объяснить.

– И наполовину француз, получивший образование в Англии и успевший с восемнадцати лет поносить военную форму восьми стран. Надеюсь, однако, у вас не создалось впечатление, что я не люблю Дайверов, – я люблю их, в особенности Николь.

– Разве их можно не любить? – отозвалась Розмари.

Томми представлялся ей человеком очень далеким от нее. Подтекст его слов отталкивал Розмари, ей хотелось оградить свое преклонение перед Дайверами от кощунственной горечи Томми. Хорошо, что ей не придется сидеть рядом с ним за накрытым в саду столом, направляясь к которому она все еще думала о его словах: «В особенности Николь».

По пути к столу Розмари нагнала Дика Дайвера. Что бы ни попадало в орбиту его ясного и резкого блеска, все блекло, вырождалось в уверенность: вот человек, который знает все на свете. За последний год, а для нее это была целая вечность, Розмари обзавелась деньгами, определенной популярностью, знакомствами с очень известными людьми, и эти последние подавали себя как носителей тех же самых, но только неимоверно усиленных качеств, какие были присущи людям, знакомым вдове и дочери военного врача по парижскому пансиону. Розмари была девушкой романтичной, однако в ее карьере ничего такого пока не происходило. У матери имелись свои соображения относительно ее будущего, и она не потерпела бы сомнительных суррогатов любви, которых вокруг было хоть пруд пруди, протяни только руку, – да Розмари и сама была уже выше их, ибо, попав в мир кино, все же не стала его частью. И оттого, увидев по лицу матери, что Дик Дайвер понравился ей, увидев на этом лице выражение, говорившее «то, что нужно», Розмари поняла: ей дано разрешение пойти до конца.

– Я наблюдал за вами, – сказал Дик, и она сразу поняла, что говорит он всерьез. – Вы нравитесь нам все больше и больше.

– А я полюбила вас с первого взгляда, – тихо ответила Розмари.

Он сделал вид, что слова эти оставили его равнодушным, – как если б они были сделанным из одной лишь воспитанности комплиментом.

– Новым друзьям, – сказал он, словно желая сообщить нечто важное, – часто бывает легче друг с другом, чем старым.

И, едва успев выслушать эту сентенцию, толком ею не понятую, Розмари оказалась за столом, который выхватывали из густевших сумерек неторопливо разгоравшиеся фонари. Мощный аккорд радости грянул в ее душе, когда она увидела, как Дик усаживает мать по правую руку от себя; Розмари же получила в соседи Луи Кэмпиона и Брейди.

В приливе восторженных чувств она повернулась, намереваясь поделиться ими, к Брейди, однако стоило ей назвать имя Дика, в глазах режиссера обозначилось циничное выражение, и Розмари поняла, что роль заботливого отца ему не по вкусу. В свой черед и она твердо отклонила попытку Брейди накрыть ее ладонь своей, после чего они заговорили об общем их ремесле. Розмари, слушая рассуждения Брейди, не сводила вежливого взора с его лица, однако мысли ее столь откровенно витали далеко от него, что она побаивалась, как бы Эрл не догадался об этом. Время от времени она улавливала несколько его фраз, а ее подсознание добавляло к ним остальные, – так человек замечает иногда звон часов лишь в середине их боя, и в сознании его удерживается всего только ритм первых, не сочтенных им ударов.

VII

В разговоре возникла пауза, Розмари взглянула туда, где между Томми Барбаном и Эйбом Нортом сидела Николь, чьи золотистые волосы словно вскипали и пенились в свете свечей. Прислушавшись, Розмари уловила приглушенные звуки ее грудного голоса и тут же вся обратилась в слух – Николь не часто произносила длинные фразы:

– Бедняга! Но почему вам захотелось распилить его?

– Естественно, чтобы посмотреть, что у гарсона внутри. Разве вам не интересно узнать, что кроется внутри гарсона?

– Старые меню, – издав короткий смешок, предположила Николь, – осколки разбитых фарфоровых чашек, чаевые и огрызки карандашей.

– Совершенно верно, но важно добыть научные доказательства этого. И разумеется, если мы будем добывать их посредством музыкальной пилы, она оградит нас от всяческой пачкотни и убожества.

– Вы намеревались, производя операцию, играть на пиле? – поинтересовался Томми Барбан.

– Нет, так далеко мы не зашли. К тому же он завопил, и это нас напугало. Мы опасались, что он надорвет горло или еще какой-нибудь важный орган.

– Мне это кажется до крайности странным, – сказала Николь. – Музыкант, использующий пилу другого музыканта, чтобы…

За полчаса застолья обстановка ощутимо переменилась: один гость за другим позабывал о чем-то для него важном – о заботах, тревогах, подозрениях, – и теперь они были просто гостями Дайверов, и в каждом проступила лучшая его сторона. Каждому стало казаться, что если он не проявит дружелюбия и заинтересованности, то ранит тем самым хозяев дома, а этого никто не хотел, и Розмари, видевшая старания гостей, любила их всех – за исключением Мак-Киско, который ухитрялся и здесь держаться особняком. Причиной тому была не злая воля, а его решимость укрепить посредством вина веселое настроение, в котором он сюда прибыл. Откинувшись на спинку кресла, соседствовавшего с креслами Эрла Брейди, к которому он обратился с несколькими уничижительными замечаниями насчет кино, и миссис Абрамс, к которой он и обращаться не стал, Мак-Киско взирал на Дика Дайвера, сидевшего наискосок от него по другую сторону стола, с сокрушительной ироничностью, воздействие коей ослабляли, впрочем, предпринимаемые им время от времени попытки втянуть Дика в разговор.

– Вы ведь дружите с Ван-Бьюреном Денби? – мог, к примеру, осведомиться Мак-Киско.

– Не уверен, что знаю его.

– Я думал, вы с ним друзья, – раздраженно настаивал он.

После того как тема «мистера Денби» рухнула под собственной тяжестью, Мак-Киско опробовал несколько других, столь же никому не интересных, но всякий раз сама уважительность проявляемого Диком внимания словно вгоняла его в паралич, и разговор, прерванный им, после недолгого оцепенелого молчания продолжался без него. Он попытался вмешиваться в другие беседы, однако это походило на пожимание перчатки, из которой вынута ладонь, и в конце концов Мак-Киско, состроив кроткую мину человека, попавшего в общество малых детей, полностью сосредоточился на шампанском.

Время от времени взгляд Розмари пробегал вдоль стола, ей хотелось, чтобы всем было хорошо, – хотелось так сильно, словно за ним сидели будущие ее приемные дети. На столе изысканно светилась изнутри ваза с пряными гвоздиками, свет ее падал на полное силы, терпимости, девичьей доброжелательности лицо миссис Абрамс, разрумянившейся, но в пределах приличия, от «Вдовы Клико»; за ней сидел мистер Ройал Дамфри, девическая смазливость которого выглядела в ласковой атмосфере этого вечера менее ошеломительной. За ним – Виолетта Мак-Киско, все ее приятные качества обнажились сейчас, как горная порода, и она махнула рукой на старания приладиться к положению тени своего мужа, карьериста без карьеры.

За нею сидел Дик, обремененный грузом вялых забот, от которых он на время избавил других, с головой ушедших в устроенный им прием.

За Диком – мать Розмари, как всегда совершенная.

Затем Барбан, учтиво и непринужденно беседовавший с нею, отчего он снова понравился Розмари. Затем Николь. Розмари вдруг увидела ее по-новому и нашла одной из самых красивых женщин, каких когда-либо знала. Ее лицо, лицо святой, Мадонны викингов, светилось за тонкой пеленой пылинок, завивавшихся, словно снежинки, вокруг пламени свечей, перенимало румянец у горевших в сосняке винноцветных фонарей. Она была спокойна, как само спокойствие.

Эйб Норт рассказывал ей о своем моральном кодексе. «Конечно, он у меня есть, – уверял Эйб, – без морального кодекса не проживешь. Мой сводится к тому, что я не одобряю сожжения ведьм. Стоит кому-нибудь сжечь ведьму, как я просто на стену лезу». Розмари знала от Брейди, что Эйб – композитор, который после блестящего, очень раннего дебюта вот уж семь лет как ничего не написал.

За ним сидел Кэмпион, сумевший каким-то образом обуздать свое режущее глаз женоподобие и даже начавший навязывать соседям что-то вроде бескорыстной материнской заботы. За ним Мэри Норт с лицом столь веселым, что невозможно было не улыбнуться в ответ, увидев ее белоснежные зубы, – таким кружком упоения обведен был ее приоткрытый рот.

И наконец, Брейди, чья прямота обращалась мало-помалу в подобие светскости, замещавшей череду беспардонных заверений в присущем ему душевном здравии и умении сберегать его, отказываясь принимать в расчет человеческую уязвимость.

Розмари, ощущавшей – совсем как ребенок из какой-нибудь скверной книжки миссис Бёрнетт^[30] – животворное облегчение, казалось, что она возвращается домой после ничтожных и неприличных похождений на далекой границе. Светляки плыли к ней по темному воздуху, где-то на одном из далеких нижних уступов обрыва лаяла собака. Стол словно вознесся немного к небу, как снабженная подъемным механизмом танцевальная площадка, дав сидевшим за ним людям почувствовать, что они остались наедине друг с другом в темной вселенной, питаясь единственной пищей, какая в ней есть, согреваясь ее единственным светом. И Дайверы начали вдруг, – как если бы приглушенный, странный смешок миссис Мак-Киско сказал им, что их гости уже достигли полной отрешенности от мира, – теплеть, светиться и расширяться, словно желая вернуть им, столь умело убежденным в их значимости, столь польщенным любезностью оказанного им приема, все, что они оставили в своей далекой стране, все, по чему скучали. Всего лишь на миг создалось впечатление, что Дайверы обращаются ко всем и каждому, кто сидел за столом, заверяя их в своем расположении к ним, в привязанности. И на миг лица, повернувшиеся к ним, стали лицами бедных детей на рождественской елке. А затем это единение распалось – миг, в который гости отважно воспарили над своей веселой компанией в разреженный воздух вдохновенных чувств, миновал прежде, чем они успели непочтительно вдохнуть его, и даже прежде, чем успели хотя бы наполовину понять, куда попали.

Однако в них вошла рассеянная повсюду вокруг магия горячего, сладкого Юга – она покинула шедшую на мягких лапах ночь и призрачный плеск Средиземного моря далеко внизу и растворилась в Дайверах, став частью их существа. Розмари наблюдала за тем, как Николь убеждает ее мать принять в подарок понравившуюся той желтую туалетную сумочку, говоря: «По-моему, вещи должны принадлежать тем, кому они по душе», как сметает в нее все желтое, что смогла отыскать – карандаш, тубус губной помады, маленькую записную книжку – «все это один набор».

Николь ушла, а вскоре Розмари обнаружила, что и Дик покинул гостей, и одни разбрелись по саду, другие стали понемногу стекаться к террасе.

– Вы не хотите, – спросила у Розмари Виолетта Мак-Киско, – заглянуть в ванную комнату?

– Только не сейчас.

– А я, – объявила миссис Мак-Киско, – хочу заглянуть в ванную комнату.

И она – женщина прямая, откровенная – направилась к дому, унося с собой свою тайну, и Розмари проводила ее неодобрительным взглядом. Эрл Брейди предложил Розмари спуститься к стенке над морем, однако она чувствовала, что для нее настало время получить свою долю Дика Дайвера, когда тот вернется, и потому осталась сидеть за столом, слушая препирательства Мак-Киско с Барбаном.

– Почему вы хотите воевать с Советами? – наскакивал на него Мак-Киско. – С величайшим экспериментом, какой поставило человечество? Есть же Риф. По-моему, в том, чтобы сражаться на правой стороне, героизма больше.

– А как вы узнаёте, какая из них правая? – сухо осведомился Барбан.

– Ну… как правило, это ясно любому разумному человеку.

– Вы коммунист?

– Я социалист, – ответил Мак-Киско. – И Россия мне симпатична.

– Ладно, а я солдат, – приятным тоном уведомил его Барбан. – Моя работа – убивать людей. Я воевал с Рифом, потому что я европеец, и воевал с коммунистами, потому что они хотят забрать мою собственность.

– Из всех узколобых объяснений… – Мак-Киско завертел головой, надеясь образовать с кем-нибудь иронический союз, но никого не нашел. Он не понимал, с чем встретился в Барбане, ничего не знал ни о простоте его идей, ни о сложности подготовки. Нет, что такое идеи, Мак-Киско, конечно, знал и по мере развития его сознания обретал способность распознавать и раскладывать по полочкам все большее их число, – однако столкнувшись с человеком, которого он счел «тупицей», в котором не обнаружил вообще никаких знакомых ему идей, но личного превосходства над ним почувствовать все же не смог, пришел к заключению, что Барбан есть конечный продукт старого мира и, как таковой, ничего не стоит. Встречи Мак-Киско с представителями высших классов Америки оставили его при впечатлении, что они – неопределенные и косные снобы, которые упиваются своим невежеством и нарочитой грубостью, перенятыми у англичан, при этом он как-то забыл, что английское филистерство и грубость были умышленными, а применялись они в стране, позволявшей неотесанным малознайкам добиваться большего, чем где бы то ни было в мире, – идея, достигшая высшего развития в «гарвардских манерах» примерно 1900 года. Вот и Барбан, решил Мак-Киско, тоже «из этих», а будучи пьяным, торопливо забыл о своей зависти к нему, – что и привело его к нынешнему неприятному положению.

Розмари испытывала смутный стыд за поведение Мак-Киско, однако сидела внешне безмятежная, но пожираемая внутренним пламенем, и ждала возвращения Дика Дайвера. Со своего места за опустевшим, если не считать Барбана, Мак-Киско и Эйба, столом она видела тропинку, шедшую вдоль зарослей папоротника и мирта к террасе, и любовалась профилем матери в освещенном проеме двери – и почти уж собралась пойти к ней, как вдруг из дома выскочила миссис Мак-Киско.

Возбуждение словно прыскало из каждой ее поры. По одному только молчанию, с которым она отодвинула от стола кресло и села, по ее широко раскрытым глазам, по немного подергивавшемуся рту все поняли, что перед ними женщина, распираемая новостями, и все уставились на нее, и вопрос ее мужа: «В чем дело, Ви?» прозвучал совершенно естественно.

– Дорогая… – сказала она всем сразу, а затем повернулась к Розмари, – дорогая… нет, ничего. Я, право же, не могу и слова выговорить.

– Вы здесь среди друзей, – сказал Эйб.

– В общем, дорогие мои, я увидела наверху такую сцену, что…

Она умолкла, загадочно покачав головой, и очень вовремя, поскольку Томми встал из-за стола и сказал ей вежливо, но резко:

– Не советую вам распространяться о том, что происходит в этом доме.

VIII

Виолетта вздохнула – тяжело и шумно – и постаралась изменить, что далось ей не без труда, выражение лица.

Наконец появился Дик, и безошибочный инстинкт велел ему разлучить Барбана и Мак-Киско и завести с последним, изображая любознательность и полное невежество, разговор о литературе, наконец-то позволивший Мак-Киско почувствовать столь необходимое ему превосходство. Потом все, кто оказался поблизости, помогли Дику перенести в дом лампы – кому же не по душе прогулка в темноте с горящей лампой в руках, да еще и с чувством исполнения полезного дела? Розмари тоже участвовала в этом шествии, терпеливо удовлетворяя тем временем неисчерпаемое любопытство Ройала Дамфри касательно всего, относящегося к Голливуду.

«Теперь, – думала она, – я заслужила возможность какое-то время побыть с ним наедине. Он и сам должен понимать это, потому что живет по тем же законам, какие преподала мне мама».

Розмари угадала верно, спустя недолгое время Дик разлучил ее со сбившейся на террасе компанией, и они вдвоем направились от дома к стене над морем, – Розмари не столько шла, сколько совершала разномерные шаги, то подчиняясь тянувшей ее вперед руке Дика, то вспархивая, как легкий ветерок.

Оба вглядывались в Средиземное море. Далеко внизу бухту пересекал, возвращаясь на один из Леринских островов, последний прогулочный катер, плывший точно воздушный шарик, отпущенный в небо Четвертого июля. Плыл между черными островами, ласково рассекая темные волны отлива.

– Я понял, почему вы так говорите о вашей матери, – сказал Дик. – По-моему, и она замечательно к вам относится. Ей присуща мудрость того разряда, какой в Америке встречается редко.

– Мама – само совершенство, – благоговейно произнесла Розмари.

– Я переговорил с ней о возникшем у меня плане, и она сказала, что продолжительность ее и вашего пребывания во Франции зависит только от вас.

«От тебя», – едва не выпалила вслух Розмари.

– А поскольку здесь все заканчивается…

– Заканчивается? – переспросила она.

– Ну да, заканчивается эта часть лета. На прошлой неделе уехала сестра Николь, завтра уезжает Томми Барбан. А в понедельник – Эйб с Мэри. Быть может, попозже летом тут и будет происходить что-нибудь занятное, но нынешнему веселью приходит конец. И мне хочется, чтобы оно погибло насильственной смертью, а не угасало сентиментально, – потому я и устроил сегодняшний обед. Я вот к чему клоню – мы с Николь собираемся в Париж, проводить отбывающего в Америку Эйба Норта, ну я и подумал, может быть, и вам захочется поехать с нами.

– А что говорит мама?

– По-моему, идея моя ей понравилась. Сама она ехать туда не хочет. Ей хочется, чтобы вы отправились в Париж без нее.

– Я не видела Парижа, с тех пор как выросла, – сказала Розмари. – С удовольствием посмотрела бы на него вместе с вами.

– Вы очень любезны. – Показалось ей или в голосе Дика и вправду вдруг зазвучал металл? – Знаете, вы ведь разволновали наше воображение, едва появившись на пляже. Столько живой энергии – мы были уверены, в особенности Николь, что это у вас профессиональное. Не стоит тратить ее – ни на отдельного человека, ни на компанию.

Интуиция Розмари словно криком кричала: он понемногу отдаляется от тебя, уходит к Николь, – и она попыталась задержать его, сказав с не меньшей сдержанностью:

– Мне тоже хотелось бы узнать о вас все – особенно о вас. Я уже говорила, что полюбила вас с первого взгляда.

Это был правильный ход. Однако расстояние, отделяющее небеса от земли, остудило душу Дика, убило порыв, который заставил его привести сюда Розмари, внушило мысль о слишком очевидной привлекательности этого соблазна, о том, что не стоит играть не выученную им роль в неотрепетированной сцене.

И он попытался внушить ей желание вернуться в дом, но это было непросто, а совсем потерять Розмари ему не хотелось. Она же, услышав его добродушную шутку: «Вы сами не знаете, чего хотите. Вам лучше у мамы об этом спросить», – ощутила лишь, как на нее повеяло холодком.

Розмари словно гром поразил. Она прикоснулась к Дику, и гладкая ткань его костюма показалась ей подобием ризы. Она подумала, что сейчас упадет на колени – и решилась сказать напоследок:

– По-моему, вы самый чудесный человек, какого я знаю, – если не считать маму.

– Вы чересчур романтичны.

Смех Дика понес их, словно ветерок, к террасе, и там он сдал Розмари на руки Николь…

А очень скоро наступило время прощания, и Дайверы постарались, чтобы оно не затягивалось. В их большой «изотте» должен был ехать Томми Барбан со своим багажом, – ему предстояло провести ночь в отеле, так легче было попасть на ранний поезд, – компанию Томми составляли миссис Абрамс, чета Мак-Киско и Кэмпион. Направлявшийся в Монте-Карло Эрл Брейди предложил забросить Розмари с матерью в их отель, с ними поехал и Ройал Дамфри, для которого места в машине Дайверов не осталось. Садовые фонари еще горели вокруг стола, за которым все они обедали. Дайверы бок о бок стояли у ворот, заново расцветшая Николь одаривала своей грациозностью ночь, Дик прощался с каждым гостем отдельно, называя его по имени. Розмари казалась мучительной мысль, что она уедет, а Дайверы останутся в своем доме. И она подумала снова: что же такое увидела из ванной комнаты миссис Мак-Киско?

IX

Черная, хоть и ясная ночь свисала, будто корзина с гвоздя, с единственной тусклой звезды. Напор плотного воздуха приглушал гудочки шедшей впереди машины. Шофер Брейди предпочитал езду неспешную – хвостовые огни первой машины появлялись время от времени, когда он поворачивал вместе с дорогой, но затем исчезли совсем. Однако минут десять спустя показались снова – на обочине. Шофер Брейди притормозил немного, но тут лимузин Дайверов медленно стронулся с места. Обгоняя лимузин, они услышали горланившие в нем невнятные голоса и увидели, что водитель его ухмыляется. Потом они ехали сквозь быстро сменявшие друг друга наслоения тьмы, и в конце концов прозрачная ночь привела их по обратившейся в «русские горки» дороге к громаде госсовского отеля.

Часа три Розмари продремала, а после лежала без сна в гамаке лунного света. Окутанная эротическим сумраком, она перебирала в голове различные возможности, способные привести к поцелую, но вскоре исчерпала все – да и сам поцелуй получался у нее каким-то расплывчатым, киношным. Она вертелась с боку на бок, – то была первая в ее жизни бессонница, – и старалась представить, как взялась бы за разрешение ее сложностей мама. При этом она не раз и не два выходила далеко за пределы собственного опыта, вспоминая обрывки давних, слышанных ею вполуха разговоров.

Розмари росла с мыслью о труде. Миссис Спирс расходовала скудные средства, оставленные ей мужьями, на образование дочери, а когда та в шестнадцать лет расцвела, – чего стоили одни только волосы, – отвезла ее в Экс-ле-Бен и без какой бы то ни было предварительной договоренности привела в номер отеля, где приходил в себя после болезни американский продюсер. И когда продюсер поехал в Нью-Йорк, они поехали с ним. Так Розмари сдала вступительный экзамен. Потом – обещавший относительный достаток успех – и этой ночью миссис Спирс сочла себя вправе тактично объясниться с дочерью:

– Ты воспитана для труда – не для одного лишь замужества. Теперь тебе подвернулся первый орешек, который придется разгрызть, и это хороший орешек – так действуй и откладывай все, что с тобой случится, в копилку твоего опыта. Сделай больно себе или ему – что бы ни случилось, оно тебя не разорит, потому что, экономически говоря, ты не девушка, а молодой мужчина.

Размышлять помногу Розмари не привыкла – разве что о безграничных достоинствах своей матери, – и потому этот окончательный обрыв пуповины лишил ее сна. Зодиакальный свет словно давил на высокие французские окна, и Розмари встала и вышла, чтобы согреть босые ступни, на террасу. Воздух пронизывали загадочные звуки; в кроне дерева, что стояло у теннисного корта, некая упорная птичка одерживала один порочный триумф за другим; с закругленной подъездной дорожки за отелем доносились чьи-то шаги, звучание которых определялось сначала пыльной дорогой, затем щебенкой, затем бетонными ступенями, а после все повторилось в обратном порядке, и шаги удалились. В далекой высоте проступала над чернильным морем черная тень холма, на котором жили Дайверы. Розмари подумала, что сейчас они там вдвоем, и словно услышала, как они все еще поют еле слышную песню, похожую на встающий в небо дым, на гимн, такой далекий от нее во времени и пространстве. Дети их спят, калитка заперта на ночь.

Она возвратилась в номер, набросила легкий халат, вставила ступни в эспадрильи и снова вышла через окно и пошла по непрерывающейся террасе к главной двери отеля – быстро, поскольку чувствовала, минуя чужие окна, наплывы истекающего из них сна. И остановилась, увидев сидевшего на широких белых ступенях парадной лестницы человека, и вскоре поняла – это Луи Кэмпион, да еще и плачущий.

Плакал он тихо, но истово, и тело его подрагивало в точности там, где подрагивает у плачущей женщины. Розмари поневоле вспомнила сцену, сыгранную ею в прошлом году, и спустившись по ступеням, тронула его за плечо. Кэмпион тихо взвизгнул, но тут же ее и узнал.

– Что с вами стряслось? – Взгляд Розмари был спокоен, добр и не впивался в него с жестоким любопытством. – Я могу вам помочь?

– Мне никто не может помочь. Я всегда это знал. И винить мне, кроме себя, некого. Вечно одно и то же.

– Так что случилось – вы не хотите мне рассказать?

Кэмпион посмотрел на нее, подумал.

– Нет, – решительно произнес он. – Станете постарше, узнаете, какие страдания причиняет людям любовь. Какие муки. Лучше быть юным и холодным, чем любить. Со мной это и раньше случалось, но такого еще не бывало – такой внезапности, – а ведь как хорошо все складывалось.

Физиономия его выглядела в разгоравшемся свете кошмарно. Ни единым движением лица или малейшей мышцы она не выдала внезапно охватившего ее отвращения. Однако обладавший тонким чутьем Кэмпион уловил его и резко сменил тему.

– Тут где-то должен быть Эйб Норт.

– Как это? Он же у Дайверов живет!

– Живет, но ему пришлось… вы разве не знаете, что случилось?

Неожиданно двумя этажами выше их распахнулась ставня и несомненно английский голос рявкнул:

– Будьте любезны, умолкните!

Розмари и Луи Кэмпион покорно спустились по ступенькам и направились к скамейке, врытой на дорожке, ведшей к пляжу.

– Так вы ничего не знаете? Дорогая моя, произошло нечто из ряда вон… – Он понемногу оживлялся, готовясь сообщить сногсшибательную новость. – В жизни не видел, чтобы все так вдруг… я всегда сторонился людей, склонных к насилию… встречи с ними на несколько дней укладывают меня в постель.

В глазах его уже блистало торжество. Розмари решительно не понимала, о чем он толкует.

– Дорогая моя, – выпалил он и коснулся ее бедра, сразу склонившись к ней всем телом, дабы показать, что прикосновение это не было с его стороны безответственной предприимчивостью – к Кэмпиону определенно возвращалась уверенность в себе. – Нас ожидает дуэль!

– Что-о?

– Дуэль на… на чем, пока не знаю.

– Между кем и кем?

– Давайте я вам все с самого начала расскажу. – Кэмпион набрал полную грудь воздуха и начал таким тоном, точно виновата во всем была она, однако он готов закрыть на это глаза. – Конечно, вы ехали в другом автомобиле. Что же, в определенном смысле вам повезло… Мне это обошлось в два года жизни, самое малое, – так неожиданно все случилось.

– Да что же произошло-то? – требовательно спросила она.

– Не знаю, с чего и начать. Сначала она принялась рассказывать…

– Кто?

– Виолетта Мак-Киско, – он понизил голос, словно не желая, чтобы его услышали прятавшиеся под скамейкой люди. – Только Дайверам ни-ни, потому что каждому, кто хоть слово им скажет, он грозился…

– Кто – он?

– Томми Барбан, так что вы уж не выдавайте меня. Никто из нас не понял ни слова из того, что пыталась рассказать Виолетта, потому что он все время перебивал ее, а потом вмешался муж, и вот, пожалуйста, дорогая моя, – дуэль. Нынче утром, в пять, всего час остался. – Кэмпион вздохнул, внезапно вспомнив о собственных горестях. – Мне почти что хочется оказаться на его месте. Ну убьют меня, ну и пусть, все равно моя жизнь бессмысленна.

Он умолк и принялся в печали раскачиваться взад-вперед.

Вверху снова распахнулся чугунный ставень, и английский голос потребовал:

– Нет, ну ей-богу, прекратите сию же минуту!

И в тот же миг из отеля вышел явно расстроенный чем-то Эйб Норт и увидел на фоне белевшего над морем неба их силуэты. Розмари, не дав ему открыть рот, предостерегающе покачала головой, все трое прошлись по дорожке к следующей скамье. Только там Розмари заметила, что Эйб немного под мухой.

– А вы-то почему не спите? – спросил он.

– Да просто проснулась, – она чуть не засмеялась, но, вспомнив о голосе свыше, сдержалась.

– Соловей допек, – догадался Эйб и сразу поправился, – наверное. Ну что, этот распорядитель кружка кройки и шитья уже поведал вам о случившемся?

Кэмпион с достоинством произнес:

– Я знаю только то, что слышал своими ушами.

После чего встал и торопливо удалился. Эйб остался с Розмари.

– Почему вы с ним так неласковы?

– Я? – удивился Эйб. – Да он тут полночи слезу точил.

– Ну, может быть, у него горе какое-то.

– Может быть, может быть.

– Так что за дуэль? Между кем и кем? Мне сразу показалось, что у них в машине что-то неладно. Это правда?

– Полоумие полное, но правда.

X

– Скандал разразился, как раз когда автомобиль Эрла Брейди проезжал мимо остановившейся у обочины машины Дайверов, – так начал Эйб свой беспристрастный рассказ об этой переполненной людьми и событиями ночи, – Виолетта Мак-Киско надумала поведать миссис Абрамс то, что она узнала о Дайверах, – поднявшись на второй этаж их дома. Виолетта увидела там нечто, сильно ее поразившее. Однако Томми неколебимо стоял на страже дайверовских интересов. Конечно, она, Виолетта, особа вздорная и опасная, но это – вопрос личного отношения к ней, Дайверы же, как целое, имели для их друзей значение куда более серьезное, чем многие из них полагали. Естественно, это требовало от друзей определенных жертв – временами Дайверы кажутся всем не более чем чарующей балетной парой, недостойной внимания, превышающего то, какое мы уделяем сцене, и все-таки в отношении к ним присутствует нечто большее – у людей, знающих их историю. Так или иначе, Томми был одним из тех, кому Дик доверил заботу о спокойствии Николь, и когда миссис Мак-Киско позволила себе намекнуть на ее прошлое, отнесся к этому неодобрительно. И сказал:

– Миссис Мак-Киско, будьте любезны, не говорите ничего о миссис Дайвер.

– Я не с вами разговариваю, – огрызнулась она.

– Я полагаю, что вам лучше оставить Дайверов в покое.

– Они что, неприкосновенны?

– Оставьте их в покое. Найдите другую тему для разговора.

Он сидел рядом с Кэмпионом, на откидном сиденьице. Мне все это Кэмпион рассказал.

– А чего это вы тут раскомандовались? – поинтересовалась Виолетта.

Сами знаете, что такое разговоры, ведущиеся поздней ночью в машине, – одни бормочут что-то, другие, изнуренные вечеринкой, их не слушают, или дремлют, или просто томятся скукой. Так вот, некоторые из тех, кто ехал в машине Дайверов, поняли, что происходит, лишь когда машина остановилась и Барбан проревел громовым, перепугавшим всех голосом, каким только кавалерию на помощь призывать:

– Если вам угодно, выйдите здесь, – до отеля не больше мили, дойдете и пешком, а нет – так я вас как-нибудь доволоку. Заткните вашей жене рот, Мак-Киско!

– Вы грубиян, – ответил Мак-Киско. – Знаете, что вы сильнее меня. Да только я вас не боюсь, и если бы у нас существовал дуэльный кодекс…

Вот это было его ошибкой, потому что Томми – француз как-никак – потянулся к нему и ударил его по щеке, и шофер сразу стронул машину с места. Тогда-то вы мимо них и проехали. Женщины завопили. Так они в отель и прибыли.

Томми телефонировал в Канны знакомому, подрядил его в секунданты, Мак-Киско заявил, что видеть Кэмпиона в секундантах не желает, – да тот, собственно говоря, не очень-то и навязывался, и потому позвонил мне, ничего, правда, не сказав, лишь попросив немедленно приехать. Виолетта Мак-Киско грохнулась в обморок, миссис Абрамс привела ее в чувство, оттащила в свой номер, напоила бромом и уложила в постель. Добравшись сюда, я попытался урезонить Томми, но тот и слышать ни о чем, кроме извинений, не желал, а пьяный Мак-Киско извиняться не собирался.

Когда Эйб закончил, Розмари, подумав немного, спросила:

– Дайверы знают об этом?

– Нет, и не должны узнать. Чертов Кэмпион не имел права рассказывать вам что-либо, но раз уж рассказал… шоферу я объяснил, что, если он хотя бы рот раскроет, ему придется познакомиться с моей музыкальной пилой. Это мужская ссора, – впрочем, Томми давно уж не терпится повоевать.

– Надеюсь, Дайверы ничего и не узнают, – сказала Розмари.

Эйб посмотрел на часы.

– Я собираюсь подняться наверх, поговорить с Мак-Киско, – хотите составить мне компанию? – а то ему кажется, что у него совсем друзей не осталось. Уверен, он не спит.

Розмари представила себе отчаянное ночное бдение этого нервозного, расхлябанного человека. И, поколебавшись между жалостью и неприязнью, приняла предложение Эйба и поднялась с ним, пышущая утренней бодростью, наверх.

Мак-Киско сидел на кровати, пьяноватая воинственность его испарилась, хоть он и держал в руке бокал с шампанским. Выглядел он крошечным, злым, смертельно бледным. Не приходилось сомневаться, что он всю ночь пил и писал. Растерянно взглянув на Эйба и Розмари, он спросил:

– Что, уже пора?

– Нет, еще полчаса осталось.

Стол покрывали листы писчей бумаги – длинное, не без затруднений составленное письмо; последние страницы его были исписаны крупным, но почти неразборчивым почерком. В нежном, выцветавшем свете электрических ламп Мак-Киско нацарапал внизу свое имя, запихал листы, смяв их, в конверт и протянул его Эйбу:

– Это жене.

– Вы бы сунули голову под струю холодной воды, – предложил Эйб.

– Думаете, поможет? – с сомнением спросил Мак-Киско. – Да и совсем протрезветь мне как-то не хочется.

– Ну, пока на вас и смотреть-то страшно.

Мак-Киско послушно удалился в ванную комнату.

– Я оставляю все в жутком беспорядке, – сообщил он оттуда. – Даже не знаю, как Виолетте удастся вернуться в Америку. Страховки у меня нет. Я так и не собрался обзавестись ею.

– Перестаньте глупости говорить. Через час вы будете сидеть здесь и завтракать.

– Конечно, я знаю. – Он вышел с мокрой головой из ванной комнаты и уставился на Розмари так, точно увидел ее впервые в жизни. Внезапно глаза его наполнились слезами. – И романа я не закончил. Так обидно. Я вам не нравлюсь, – сказал он Розмари, – ну да что тут поделаешь. Я человек по преимуществу литературный, – он издал какой-то вялый, унылый звук, беспомощно покачал головой. – Столько ошибок совершил в жизни – не сосчитать. А ведь был когда-то из самых выдающихся – в определенном смысле…

Тема эта утомила его, и он ее бросил и попытался затянуться погасшей сигаретой.

– Нравиться-то вы мне нравитесь, – сказала Розмари, – но я не думаю, что вам стоит драться на дуэли.

– Да, надо было отлупить его, но чего уж теперь. Я позволил втянуть себя в историю, которая мне не к лицу. У меня, знаете ли, нрав очень вспыльчивый… – Он наставил на Эйба пристальный взгляд, словно ожидая от него возражений. А затем с испуганным смешком снова поднял к губам погасший окурок. Дыхание его участилось. – Вся беда в том, что дуэль-то я сам предложил, – если бы Виолетта заткнулась, я бы все уладил. Конечно, я и сейчас могу просто-напросто уехать или сидеть здесь, смеясь над этой глупостью, да только не думаю, что Виолетта смогла бы тогда сохранить уважение ко мне.

– Конечно, смогла бы, – сказала Розмари, – еще и большее, чем сейчас.

– Нет, вы ее не знаете. Стоит дать ей преимущество перед вами, и с ней становится так трудно. Мы женаты двенадцать лет, у нас была дочь, она умерла семилетней, а после такого сами знаете, что бывает. Мы оба немного пошаливали на стороне, ничего серьезного, однако это разделяет людей, – и сегодня ночью она назвала меня трусом.

Розмари испугалась, но промолчала.

– Ладно, постараемся обойтись без серьезных последствий, – сказал Эйб и открыл принесенную им с собой кожаную шкатулку. – Вот дуэльные пистолеты Барбана, я прихватил их, чтобы вы с ними освоились. Он возит их с собой в чемодане.

Эйб взвесил архаическое оружие на ладони. Розмари испуганно вскрикнула, Мак-Киско тревожно вгляделся в пистолеты.

– Ну, хотя бы дырявить друг друга из «сорок пятого» нам не придется, – сказал он.

– Не знаю, – отозвался жестокий Эйб. – Предполагается, что чем длиннее дуло, тем вернее прицел.

– А что насчет расстояния? – спросил Мак-Киско.

– Я тоже этим поинтересовался. Если одна из сторон желает смерти другой, они стреляются на восьми шагах, если готова довольствоваться простой раной, – на двадцати, ну а когда дело идет лишь о защите чести, – на сорока. Я с его секундантом о сорока и договорился.

– Это хорошо.

– В романе Пушкина, – припомнил Эйб, – описана замечательная дуэль. Противники стояли на краю пропасти, и если один попадал в другого, тому неминуемо приходил конец.

Мак-Киско это определенно показалось слишком несовременным и умозрительным – он вытаращил глаза и переспросил:

– Как это?

– Вы не хотите окунуться в море, освежиться немного?

– Нет… нет, я и плавать-то как следует не умею. – Мак-Киско вздохнул и беспомощно признался: – Не понимаю, к чему все это. И почему я в это влез.

То был первый по-настоящему серьезный поступок в его жизни. В сущности, Мак-Киско принадлежал к тем, для кого чувственного мира попросту не существует, и, столкнувшись лицом к лицу с конкретным его проявлением, он испытал непомерное удивление.

– В общем-то, пора идти, – сказал Эйб, поняв, что Мак-Киско совсем раскис.

– Ладно, – тот глотнул из фляжки, сунул ее в карман и спросил не без свирепости: – А что будет, если я его убью, – меня в тюрьму посадят?

– Я помогу вам бежать через итальянскую границу.

Мак-Киско взглянул в лицо Розмари и, словно извиняясь, сказал Эйбу:

– Перед тем как мы поедем, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

– Надеюсь, никто из вас не пострадает, – сказала Розмари. – По-моему, вы совершаете страшную глупость – постарайтесь все-таки обойтись без нее.

XI

Внизу, в пустом вестибюле, она увидела Кэмпиона.

– Я заметил, вы наверх поднимались! – возбужденно воскликнул он. – Как там? Когда дуэль?

– Не знаю.

Ей не понравилось, что Кэмпион говорит о дуэли, как о цирковом представлении с Мак-Киско в роли печального клоуна.

– Поедете со мной? – спросил он тоном человека, предлагающего хорошие места в партере. – Я нанял отельную машину.

– Нет, не хочу.

– Почему? Думаю, мне это обойдется в несколько лет жизни, но я не обменял бы такое событие ни на какие рассказы о нем. Мы на все издали посмотрим.

– Возьмите с собой Дамфри.

Монокль выпал из глазницы Кэмпиона, и, поскольку усы, в которых могло бы укрыться стеклышко, на сей раз отсутствовали, Кэмпион вернул его назад.

– Я его знать больше не желаю.

– Что же, боюсь, я с вами поехать не смогу. Это не понравится маме.

Как только Розмари вошла в свою спальню, миссис Спирс повернулась в постели и окликнула ее:

– Ты где была?

– Не смогла заснуть. Спи, мама.

– Иди сюда.

Розмари, услышав, как она садится, вошла в ее спальню и рассказала о том, что происходит.

– Почему бы тебе я вправду не поехать, не посмотреть? – спросила миссис Спирс. – Близко к ним тебе подходить не придется, но ведь после кому-то может потребоваться твоя помощь.

Розмари представила себя в роли зрительницы, картина эта не понравилась ей, она попыталась возразить матери, однако сознание миссис Спирс было еще затуманено сном, к тому же она хорошо помнила пору, когда была женой врача, и помнила, как мужа вызывали ночами к умирающим и к людям, попавшим в беду.

– Нужно, чтобы ты сама решала, куда тебе пойти и как поступить, а обо мне не думала, – к тому же, снимаясь у Рэйни в рекламе, ты делала вещи и потруднее.

Розмари все равно не понимала, зачем ей ехать на место дуэли, но подчинилась уверенному, ясному голосу, который когда-то направил ее, двенадцатилетнюю, в служебную дверь парижского «Одеона», а после встретил у той же двери.

Выйдя на крыльцо отеля, она увидела увозившую Эйба и Мак-Киско машину и решила, что ей все же удалось отвертеться, но тут из-за угла показалась вторая. Упоенно попискивая, Луи Кэмпион втянул Розмари в дверцу и усадил рядом с собой.

– Я спрятался там, потому что они могли запретить нам ехать за ними. Видите, я даже кинокамеру прихватил.

Розмари беспомощно усмехнулась. Он был ужасен настолько, что уже и ужасным-то не казался, а просто не походил на человека.

– Интересно, почему миссис Мак-Киско не любит Дайверов? – спросила она. – Они были с ней так любезны.

– Дело не в этом. Она что-то увидела. Но что именно, мы из-за Барбана так и не узнали.

– А, выходит, вас огорчил не ее рассказ.

– О нет, – дрогнувшим голосом ответил Кэмпион, – просто когда мы вернулись в отель, произошло кое-что еще. Но теперь мне все равно – я умыл руки, раз и навсегда.

Они ехали за первым, шедшим вдоль моря автомобилем на восток и миновали Жуан-ле-Пен, посреди которого подрастал скелет нового казино. Был уже пятый час, под голубовато-серым небом, тарахтя, уходили в серовато-зеленое море первые рыбачьи лодки. И вот передняя машина свернула от моря в глубь безлюдной местности.

– Поле для гольфа! – воскликнул Кэмпион. – Я так и знал.

Он был прав. Когда машина Эйба остановилась, небо на востоке уже окрасилось в обещавшие знойный день красные с желтым тона. Велев водителю заехать в сосновую рощу, Кэмпион и Розмари обогнули, не покидая ее, выцветшее гладкое поле, по которому прохаживались вперед-назад Эйб с Мак-Киско, – последний время от времени вздергивал кверху голову, точно принюхивающийся кролик. В конце концов у дальней лунки показались двое, в которых наблюдатели признали Барбана и его французского секунданта – последний нес под мышкой футляр для пистолетов.

Вмиг оробев, Мак-Киско отступил за спину Эйба и надолго приложился к горлышку фляжки. Потом обогнул, закашлявшись, Эйба и направился прямиком к противникам, однако Эйб остановил его и пошел к ним сам, чтобы переговорить с французом. Солнце уже поднялось над горизонтом.

Кэмпион вцепился в руку Розмари.

– Не могу, – почти неслышно проскулил он. – Это уже слишком. Это обойдется мне в…

– Пустите, – бесцеремонно приказала Розмари. И зашептала по-французски отчаянную молитву.

Дуэлянты стояли лицом к лицу, правый рукав рубашки Барбана был засучен. Глаза его тревожно поблескивали под солнцем, но движение, которым он вытер о штанину ладонь, было неторопливым. Мак-Киско, которого бренди обратило в бесшабашного храбреца, сложил губы так, точно надумал посвистеть, и стоял, равнодушно задрав длинный нос в небо, пока к нему не вернулся с носовым платком в руке Эйб. Француз глядел в сторону. Розмари затаила дыхание и стиснула зубы, ей было страшно жалко Мак-Киско, а Барбана она ненавидела.

– Один – два – три! – звенящим голосом отсчитал Эйб.

Они выстрелили одновременно. Мак-Киско покачнулся, но устоял. Оба промахнулись.

– Все, довольно! – крикнул Эйб.

Участники дуэли сошлись в кучку, все вопросительно смотрели на Барбана.

– Я не считаю себя удовлетворенным.

– Что? – нетерпеливо спросил Эйб. – Разумеется, вы удовлетворены. Просто еще не поняли это.

– Ваш подопечный не желает стреляться дальше?

– Вы дьявольски правы, Томми. Вы настаивали на дуэли, мой клиент пошел вам навстречу.

Томми презрительно усмехнулся.

– Расстояние было просто нелепым, – сказал он. – Я непривычен к подобным фарсам, а вашему клиенту следует помнить, что он не в Америке.

– Америка тут решительно ни при чем, – резко ответил Эйб. И добавил примирительно: – Все это зашло слишком далеко, Томми.

Последовали недолгие переговоры, затем Барбан кивнул Эйбу и холодно поклонился своему недавнему противнику.

– Пожимать друг другу руки они не будут? – спросил француз.

– Они уже знакомы, – ответил Эйб. И сказал Мак-Киско: – Пошли, пора возвращаться.

Они повернулись к машине Эйба, и Мак-Киско, внезапно возликовав, схватил его за руку.

– Минуту! – спохватился Эйб. – Нужно вернуть пистолет Томми. Вдруг он ему снова понадобится.

Мак-Киско протянул Эйбу пистолет и грубо сказал:

– Черт с ним. Скажите ему, что он может…

– Сказать, что вы хотите продолжить дуэль?

– Нет уж, хватит, – выкрикнул Мак-Киско. – Я и так хорошо себя показал, верно? Не струсил.

– Вы были здорово пьяны, – напрямик сказал Эйб.

– Ничего подобного.

– Ну, ничего так ничего.

– Да и какая разница – был, не был?

Самоуверенности в нем все прибавлялось, и на Эйба он смотрел уже возмущенно.

– Какая разница? – повторил он.

– Если вы ее не видите, не о чем и говорить.

– Вы разве не знаете, что во время войны вообще никто не просыхал?

– Ладно, оставим это.

Однако эпизод еще не завершился. Услышав нагоняющие их поспешные шаги, они обернулись и увидели врача.

– Pardon, Messieurs, – отдуваясь, произнес он. – Voulez-vous régler mes honorairies? Naturellement c’est pour soins médicaux seulement. M. Barban n’a qu’un billet de mille et ne peut pas les régler et l’autre a laissé son porte-monnaie chez lui^[31].

– Вот в чем на француза всегда можно положиться, – сказал Эйб и затем доктору: – Combien?^[32]

– Давайте я заплачу, – предложил Мак-Киско.

– Нет-нет, я при деньгах. А опасности мы все подвергались одинаковой.

Эйб расплатился с врачом, а Мак-Киско тем временем метнулся в кусты, и там его вырвало. После чего он, побледневший еще пуще прежнего, засеменил сквозь розовеющий утренний воздух вслед за Эйбом к машине.

Кэмпион, отдуваясь, лежал навзничь в зарослях – единственная жертва дуэли, – а Розмари, на которую вдруг напал истерический смех, пинала и пинала его обутой в эспадрилью ступней. Она не остановилась, пока Кэмпион не поднялся на ноги, – сейчас для нее было важным только одно: пройдет несколько часов, и она увидит на пляже человека, которого все еще называла про себя «Дайверами».

XII

Ожидая Николь, они сидели вшестером в «Вуазене»: Розмари, Норты, Дик Дайвер и двое молодых французских музыкантов. Сидели и вглядывались в других посетителей ресторана, пытаясь определить, владеют ли те умением непринужденно вести себя на людях. Дик заявил, что ни одному американцу, кроме него, таковое не присуще, вот они и искали пример, опровергающий это утверждение. Пока что положение их казалось безнадежным – никто из входивших в ресторан не выдерживал и десяти минут без того, чтобы не поднять руку к лицу.

– Не стоило нам отказываться от навощенных усов, – сказал Эйб. – Конечно, Дик не единственный раскованный человек…

– Разумеется, единственный.

– …но, возможно, он единственный, кто бывает таким в трезвом виде.

Вошел хорошо одетый американец с двумя женщинами, – мигом усевшись за столик, они непринужденно и естественно заозирались по сторонам. Американец же внезапно заметил, что за ним наблюдают, и рука его судорожно дернулась вверх, дабы разгладить несуществующую складку на галстуке. В другой компании, стоявшей в ожидании столика, присутствовал мужчина, непрерывно похлопывавший себя ладонью по гладко выбритой щеке, а его собеседник то и дело машинально поднимал ко рту и опускал наполовину выкуренную, погасшую сигару. Одни, более удачливые, поправляли очки или теребили свою лицевую растительность, другие же, лишенные и тех и другой, проводили пальцами по своим безусым губам, а то и безнадежно подергивали себя за мочки ушей.

Появился прославленный генерал, и Эйб, положившись на первый год, проведенный стариком в Вест-Пойнте, – год, до истечения которого ни один кадет не вправе подать в отставку и от которого никто из них никогда не оправляется, – предложил Дику пари на пять долларов.

Генерал стоял, ожидая, когда для него отыщут место, руки его свободно свисали по сторонам тела. Неожиданно он отвел их назад, словно собираясь спрыгнуть в воду, и Дик сказал: «Ага!», полагая, что генерал утратил самообладание, однако тот мигом пришел в себя, и все снова затаили дыхание – впрочем, мучения их подходили к концу, гарсон уже отодвигал для генерала кресло…

И тут старого воина что-то прогневало, и правая рука его взлетела вверх, чтобы проехаться по безупречно подстриженной седой голове.

– Вот видите, – самодовольно произнес Дик. – Я – единственный.

Собственно говоря, Розмари в этом и не сомневалась. Дик, понимавший, что лучшей аудитории у него никогда не было, так веселил их компанию, что Розмари проникалась нетерпеливым неуважением ко всем, кто не сидел за их столиком. Они провели в Париже два дня, но мысленно так и остались под пляжным зонтом. Когда, как прошлой ночью, на балу в Пажеском корпусе, происходившее вокруг начинало пугать Розмари, которой только еще предстояло побывать на голливудском «Мэйферовском приеме», Дик приводил ее в чувство, начиная здороваться с окружающими, – не без разбора, ибо круг знакомых был у Дайверов, по всему судя, обширный. Неизменно оказывалось, что человек, к которому Дик обращался, не видел их невесть какое долгое время и встреча с ними его бесконечно радовала: «Бог ты мой, где же вы прятались?» – после чего Дайвер возвращался, восстанавливая ее единство, к своей компании, мягко, но навсегда отваживая каким-нибудь ироническим coup de grâce^[33] пытавшихся пролезть в нее чужаков. И Розмари начинало казаться, что она знала этих чужаков в каком-то достойном сожаления прошлом, но, сойдясь с ними поближе, отвергла их, сбросила со счетов.

Компания была поразительно американской, а временами и вовсе не американской. Дик возвращал тем, кто входил в нее, их самих, прежних, еще не замаранных многолетними компромиссами.

Николь появилась в темном, дымном, пропахшем расставленной по буфетной стойке жирной сырой едой ресторане, похожая в ее небесно-голубом костюме на заблудившийся кусочек стоявшей снаружи погоды. Поняв по глазам ожидавших ее, что она прекрасна, Николь поблагодарила их лучезарной улыбкой признательности. Поначалу они были очень милы, обходительны и все такое. Затем это их утомило, и они стали забавно язвительными, а устав и от этого, принялись строить планы, множество планов. Они смеялись над чем-то (и не могли потом точно вспомнить, над чем) – смеялись долго, мужчины успели прикончить три бутылки вина. Троица сидевших за столом женщин представляла великие и вечные изменения американской жизни. Николь приходилась внучкой и поднявшемуся из низов американскому капиталисту, и графу из рода Липпе-Вайссенфельд. Мэри Норт была дочерью мастера-обойщика, но среди ее предков числился и президент Тайлер. Розмари, происходившую из самой середки среднего класса, забросила на никем пока не исследованные вершины Голливуда ее мать. Их сходство друг с дружкой и отличие от столь многих женщин Америки состояло в том, что они были счастливы жить в мире, созданном мужчинами, – каждая сберегала свою индивидуальность с помощью мужчины, а не в противоборстве с ними. Каждая могла стать и прекрасной куртизанкой, и прекрасной женой – и не по случайности рождения, а по случайности еще большей: вследствие встречи или невстречи – со своим мужчиной.

Итак, Розмари находила приятным и это общество, и этот завтрак, тем более что людей за столом было семеро, а это – почти предельный размер хорошей компании. Возможно, и то, что она была человеком в их мире новым, действовало на них как катализатор, помогавший отбросить давние сомнения, питаемые ими насчет друг друга. Когда все поднялись из-за стола, гарсон направил Розмари в темное нутро, имеющееся у каждого французского ресторана; там она полистала под тусклой оранжевой лампочкой телефонную книгу и позвонила в компанию «Франко-американские фильмы». Да, конечно, у них имеется копия «Папенькиной дочки» – сейчас она на руках, но под конец недели они смогут устроить для нее просмотр на улице Святых Ангелов, дом 341, – ей нужно будет спросить мистера Краудера.

Накрывавший телефон колпак висел, собственно говоря, на тыльной стене гардероба, и, повесив трубку, Розмари услышала футах в пяти от себя, за рядом плащей на плечиках, два негромких голоса.

– …так ты любишь меня?

– О да!

Это была Николь. Розмари замерла под колпаком, не решаясь выйти, – и тут прозвучал голос Дика:

– Я так хочу тебя – поедем сейчас в отель.

Николь тихо, прерывисто вздохнула. Смысл этих слов дошел до Розмари не сразу, но хватило и интонации, от бесконечной доверительности которой ее проняла дрожь.

– Хочу тебя.

– Я вернусь в отель к четырем.

Розмари стояла, не дыша, слушая удалявшиеся голоса. Поначалу она даже изумилась, ибо считала Дайверов – в том, что касалось их отношений друг с другом, – людьми, лишенными личных потребностей, может быть, даже холодными. Потом ее окатил мощный поток эмоций, сложных, но неуяснимых. Она не понимала, влекли ее произнесенные Диком слова или отталкивали, понимала лишь, что задели за живое, и сильно. Возвращаясь в зал ресторана, она ощущала страшное одиночество, и все же вернуться туда следовало, в голове ее словно звучало эхо страстной благодарности, с которой Николь произнесла: «О да!» Точный настрой разговора, свидетельницей которого она стала, ей только еще предстояло уразуметь, однако, сколь ни далека от него была Розмари, сама душа ее говорила, что ничего дурного в нем нет, – она не испытывала отвращения, нападавшего на нее, когда ей приходилось разыгрывать на съемках некоторые любовные сцены.

Далека или не далека, однако она стала участницей происходившего, и этого уже не отменишь, и переходя с Николь из магазина в магазин, Розмари думала о назначенном свидании куда больше, чем сама Николь. Теперь Розмари смотрела на нее другими глазами, оценивала ее прелести заново. Конечно, Николь была самой привлекательной женщиной, какую Розмари когда-либо знала, – с ее твердостью, преданностью и верностью, с некоторой уклончивостью, которую Розмари, унаследовавшая от матери представления среднего класса, связывала с отношением Николь к деньгам. Сама Розмари тратила деньги, которые заработала, – она и в Европе-то оказалась потому, что в тот январский день шесть раз бросалась в бассейн, пока температура ее ползала от утренних 99° до 103°, на которых мама прервала это занятие.

С помощью Николь она купила на эти деньги два платья, две шляпки и четыре пары туфелек. Николь производила покупки, заглядывая в длинный, занимавший два листа бумаги список – впрочем, она не отказывала себе и в том, что попадалось ей на глаза в витринах. Нравившиеся, но не нужные ей вещи она покупала в подарок кому-нибудь из друзей. Она купила цветные бусы, складные пляжные матрасики, искусственные цветы, мед, кровать для гостей, сумки, шарфы, попугаев-неразлучников, утварь для кукольного домика и три ярда новой ткани креветочного цвета. Купила дюжину купальных костюмов, каучукового аллигатора, дорожные шахматы из золота и слоновой кости, большие льняные носовые платки для Эйба, два замшевых жакета от «Эрме» – один синий, как зимородок, другой цвета неопалимой купины, – все это приобреталось отнюдь не так, как приобретает белье и драгоценности куртизанка высокого полета, для которой они суть профессиональная экипировка и страховка на будущее, но из соображений совершенно иных. Николь была продуктом высокой изобретательности и тяжкого труда. Это для нее поезда, выходя из Чикаго, прорезали округлое чрево континента, чтобы попасть в Калифорнию; дымили фабрики жевательной резинки, и все длиннее становились конвейеры; рабочие смешивали в чанах зубную пасту и разливали по медным бочкам зубной эликсир; девушки быстро раскладывали в августе помидоры по консервным банкам, а в канун Рождества переругивались с покупателями в дешевых магазинах; метисы надрывались на бразильских кофейных плантациях, а изобретатели, пробившись в патентные бюро, узнавали, что их придумки уже использованы в новых тракторах, – и это были лишь немногие из тех, кого Николь облагала оброком: вся система, продвигаясь, шатко и с грохотом, вперед, давала Николь возможность лихорадочно предаваться таким ее обыкновениям, как залихватские закупки, и лицо ее румянилось от прилива крови – совсем как у пожарника, не покидающего свой пост, хоть на него и наползает стена огня. Она была иллюстрацией очень простых принципов, в самой себе содержащей свою роковую судьбу, и иллюстрацией настолько точной, что в исполняемой ею процедуре ощущалась грация, и Розмари решила попробовать когда-нибудь повторить ее.

Было почти четыре. Николь стояла с попугайчиком на плече посреди магазина – на нее напала, что случалось не часто, говорливость.

– Ну, а что было бы, не ныряй вы тогда в бассейн? Я иногда размышляю о подобных вещах. Знаете, перед самой войной – и перед самой смертью мамы – мы приехали в Берлин, мне было тогда тринадцать. Сестра собиралась на бал при Дворе, в ее бальной книжечке значились имена трех наследных принцев, это ей гофмейстер устроил. За полчаса до поездки туда у нее сильно закололо в боку, подскочила температура. Доктор сказал, что это аппендицит, что ей нужна операция. Но у мамы были свои планы: Бэйби, так зовут мою сестру, привязали под вечернее платье пузырь со льдом, и она отправилась на бал, и протанцевала до двух. А в семь утра ее прооперировали.

Выходит, жестоким быть хорошо; все приятные люди жестоки к себе. Но уже пробило четыре, и Розмари все думала о Дике, ожидающем Николь в отеле. Она должна ехать туда, не должна заставлять его ждать. «Ну почему ты не едешь?» – думала Розмари, а затем вдруг: «Если тебе не хочется, давай я поеду». Однако Николь зашла еще в один магазин, чтобы купить им обоим по лифчику и отправить один Мэри Норт. И лишь выйдя оттуда на улицу, похоже, вспомнила – лицо ее приобрело отрешенное выражение, и она помахала рукой, призывая такси.

– До свидания, – сказала Николь. – Хорошо погуляли, правда?

– Замечательно, – ответила Розмари. Это далось ей труднее, чем она думала, все в ней протестовало, пока она смотрела, как уезжает Николь.

XIII

Дик обогнул поперечный траверс и пошел по дощатому настилу траншеи. Дойдя до перископа, на миг припал к окуляру, затем встал на стрелковую приступку и заглянул поверх бруствера. Перед ним простирался под тусклым небом Бомон-Амель, слева вставала страшная высота Типваль. Дик оглядел их через полевой бинокль, и горло его сжала печаль.

Пройдя до конца окопа, он присоединился к своим спутникам, ожидавшим его у следующего траверса. Дика переполняло волнение и желание поделиться им с другими, рассказать, что здесь происходило, даром что сам-то он в боях не участвовал – в отличие от Эйба Норта.

– В то лето каждый фут этой земли стоил жизни двадцати солдатам, – сказал он Розмари. Та послушно окинула взглядом голую равнину с невысокими шестилетними деревьями. Добавь Дик, что они находятся под артиллерийским обстрелом, она поверила бы ему. Любовь Розмари достигла той грани, за которой она наконец почувствовала, что несчастна, что ее одолевает отчаяние. И что ей теперь делать, не знала, – очень хотелось поговорить с матерью.

– С того времени умерли многие, да и мы скоро там будем, – сообщил всем в утешение Эйб.

Розмари с нетерпением ожидала ответа Дика.

– Видите тот ручеек? Мы могли бы дойти до него минуты за две. А британцы проделали этот путь за месяц, – вся империя медленно продвигалась вперед, передовые бойцы гибли, и на их место проталкивали сзади новых. А еще одна империя очень медленно отступала на несколько дюймов в день, оставляя убитых, обретших сходство с грудами окровавленных тряпок. Ни один европеец нашего поколения никогда больше не пойдет на это.

– Да они только что закончили с этим в Турции, – сказал Эйб. – А в Марокко…

– Там другое. Происходившее на Западном фронте повторить невозможно, во всяком случае, на долгое время. Молодые люди полагают, что у них это получится, – но нет. Они еще смогли бы сражаться в первой битве на Марне, но не в этой. Для этой требуется вера в Бога, долгие годы изобилия и огромной уверенности в будущем, строго определенные отношения между классами. Русские и итальянцы ничем на этом фронте не блеснули. Человеку требовалась тут благородная сентиментальная оснастка, корни которой уходили в незапамятные времена. Он должен был помнить празднования Рождества, почтовые открытки с изображением наследного принца и его нареченной, маленькие кафе Валанса и пивные под открытым небом на Унтер-ден-Линден, и обручения в мэрии, и поездки в Дерби, и бакенбарды своего дедушки.

– Сражения такого рода придумал еще генерал Грант – под Питерсбергом, в шестьдесят пятом.

– Нет, не он, Грант додумался всего лишь до массовой бойни. А такого рода сражения придумали Льюис Кэрролл, и Жюль Верн, и автор «Ундины», и игравшие в кегли сельские священники, и марсельские кумушки, и девушки, которых совращали в тихих проулках Вюртемберга и Вестфалии. Помилуйте, тут состоялась битва любви – средний класс оставил здесь столетие своей любви. И это была последняя такая битва.

– Вы норовите всучить командование здешним сражением Д. Г. Лоуренсу, – заметил Эйб.

– Весь мой прекрасный, любимый, надежный мир взлетел здесь на воздух при взрыве бризантной любви, – скорбно стоял на своем Дик. – Не правда ли, Розмари?

– Не знаю, – хмуро ответила она. – Это вы у нас все знаете.

Они немного отстали от остальных. Внезапно на головы их градом осыпались комья земли и камушки, а из следующего окопа донесся крик Эйба:

– Я снова проникся воинственным духом. Век любови штата Огайо стоит за моей спиной, и я намерен разбомбить ваш окоп.

Голова его высунулась из-за насыпи:

– Вы что, правил не знаете? Вы убиты, подорвались на гранате.

Розмари рассмеялась, Дик сгреб с земли ответную горсть камушков, но затем высыпал их из ладони.

– Я не могу шутить здесь, – сказал он почти извиняющимся тоном. – Порвалась серебряная цепочка, и у источника разбился золотой кувшин^[34], и все такое, однако старый романтик вроде меня ничего с этим поделать не может.

– Я тоже романтик.

Они выбрались из старательно восстановленной траншеи и увидели перед собой мемориал Ньюфаундлендского полка. Прочитав надпись на нем, Розмари залилась слезами. Подобно большинству женщин, Розмари любила, когда ей объясняли, что она должна чувствовать, любила, чтобы Дик указывал ей, что смешно, а что печально. Но сильнее всего ей хотелось, чтобы он понял, как она любит его, – понял сейчас, когда само существование этой любви лишало ее душевного равновесия, когда она шла, словно в берущем за сердце сне, по полю боя.

Дойдя до машины, все уселись в нее и поехали обратно в Амьен. Скудный теплый дождик сеялся на молодые низкорослые деревца, на подрост между ними, за окнами проплывали огромные погребальные костры, сложенные из неразорвавшихся снарядов, мин, бомб, гранат и амуниции – касок, штыков, винтовочных прикладов, кожи, шесть лет гнившей в земле. Неожиданно за поворотом показались белые верхушки бескрайнего моря могил. Дик попросил шофера остановиться.

– Гляньте, все та же девушка – и все еще с венком.

Они смотрели, как Дик вылезает из машины, подходит к девушке, растерянно стоявшей с венком в руках у ворот кладбища. Ее ждало такси. С этой рыженькой уроженкой Теннесси они познакомились утром в поезде, она приехала из Ноксвилла, чтобы положить венок на могилу брата. Теперь по ее лицу бежали слезы досады.

– Похоже, Военное министерство дало мне неправильный номер, – тоненько пожаловалась она. – На том надгробье другое имя стоит. Я с двух часов искала, искала, но тут столько могил.

– Я бы на вашем месте просто положил венок на любую могилу, а на имя и смотреть не стал, – посоветовал ей Дик.

– Считаете, мне так поступить следует?

– Думаю, ваш брат это одобрил бы.

Уже темнело, дождь усиливался. Девушка опустила венок на первую же за воротами могилу и приняла предложение Дика отпустить такси и вернуться в Амьен с ними.

Розмари, услышав о ее злоключении, расплакалась снова – вообще, день получился каким-то мокроватым, и все же она чувствовала, что узнала нечто важное, хоть и не смогла бы сказать что. Впоследствии все послеполуденные часы вспоминались ею как счастливые, как один из тех, не отмеченных никакими событиями промежутков времени, что кажутся, пока их проживаешь, лишь связующим звеном между прошлым и будущим счастьем, а позже понимаешь: как раз они-то счастьем и были.

Амьен еще оставался в ту пору городком лиловатым и гулким, по-прежнему опечаленным войной, – какими были и некоторые железнодорожные вокзалы: парижский Gare du Nord^[35], лондонский Ватерлоо. В дневное время подобные города с их маленькими, прослужившими два десятка лет трамваями, пересекавшими огромные, мощенные серым камнем площади перед кафедральными соборами, как-то придавливали человека, сама погода казалась в них состарившейся и выцветшей, точно давние фотографии. Однако при наступлении темноты картина пополнялась возвратом всего, чем может порадовать французская жизнь, – бойкими уличными девицами, мужчинами, о чем-то спорившими в кафе, пересыпая свою речь сотнями «Voilà»^[36], парочками, медленно уходившими, щека к щеке, в недорогое никуда. Ожидая поезда, вся компания сидела в большом пассаже, достаточно высоком, чтобы утягивать вверх табачный дым, болтовню и музыку, и оркестрик услужливо исполнил «Да, бананов у нас нет», и они поаплодировали – уж больно довольным собой выглядел дирижер. Теннессийка забыла о своих печалях и от души радовалась жизни, она даже принялась флиртовать с Эйбом и Диком, страстно округляя глаза, похлопывая то одного, то другого по плечам. А они ласково поддразнивали ее.

Потом они погрузились в парижский поезд, оставив бесконечно малые частицы вюртембергцев, прусских гвардейцев, альпийских стрелков, манчестерских пролетариев и старых итонцев продолжать их вечный неторопливый распад под теплыми струями дождя. Они жевали купленные в вокзальном ресторане бутерброды с сыром «Бель паэзе» и болонской колбасой, пили «Божоле». Николь казалась рассеянной, беспокойно покусывала нижнюю губу, читала купленные Диком путеводители по полю сражения – собственно, он и сам успел быстро просмотреть эти брошюрки с начала и до конца, упрощая и упрощая прочитанное, пока оно не приобрело легкое сходство с одним из его званых обедов.

XIV

Когда они добрались до Парижа, выяснилось, что Николь слишком устала для запланированного ими осмотра ночной иллюминации Выставки декоративного искусства. Они довезли ее до отеля «Король Георг», и когда она исчезла за пересекающимися плоскостями, в которые освещение вестибюля обращало его стеклянные двери, подавленность Розмари как рукой сняло. Николь представляла собой силу – и в отличие от матери Розмари, далеко не благожелательную или предсказуемую, совсем наоборот. Розмари немного побаивалась ее.

В одиннадцать часов вечера она сидела с Диком и Нортами в кафе, недавно открывшемся на причаленной к набережной Сены барке. В воде мерцали огни мостов, покачивалась холодная луна. В пору их парижской жизни Розмари и ее мать иногда покупали по воскресеньям билеты на ходивший в Сюрен пароходик и плыли по Сене, обсуждая планы на будущее. Денег у них было мало, но миссис Спирс настолько верила в красоту Розмари, взлелеяла в ней такое честолюбие, что готова была поставить на «победу» дочери все, что имела; а Розмари в свой черед предстояло, как только у нее что-то начнет получаться, возместить все расходы матери…

Едва вернувшись в Париж, Эйб Норт стал словно бы окутываться винными парами; глаза его покраснели от солнца и спиртного. Розмари впервые сообразила, что он не упускает ни единой возможности зайти куда-нибудь и выпить, – интересно, думала она, как относится к этому Мэри Норт? Мэри была женщиной неразговорчивой, разве что смеялась часто, – столь неразговорчивой, что Розмари почти ничего в ней не поняла. Розмари нравились ее прямые темные волосы, зачесанные назад и спускавшиеся с макушки своего рода естественным каскадом, не доставляя ей особых забот, – лишь время от времени прядь их спадала, косо и щеголевато, на краешек лба Мэри, почти закрывая глаз, и тогда она встряхивала головой, возвращая эту прядь на место.

– Давай сегодня ляжем пораньше, Эйб, выпьем еще по бокалу, и будет, – тон Мэри был легким, но в нем ощущался оттенок тревоги. – Ты же не хочешь, чтобы тебя перекачивали в трюм парохода.

– Час уже поздний, – сказал Дик. – Пора расходиться.

Исполненное благородного достоинства лицо Эйба приняло упрямый вид, он решительно заявил:

– О нет. – Величавая пауза, затем: – Пока что нет. Выпьем еще одну бутылку шампанского.

– С меня довольно, – сказал Дик.

– Я о Розмари забочусь. Она прирожденная выпивоха, держит в ванной комнате бутылку джина и все такое, мне ее мать рассказывала.

Он вылил в бокал Розмари все, что оставалось в бутылке. В первый их парижский день она опилась лимонада, ее тошнило, и после этого она не пила ничего, однако теперь поднесла бокал к губам и пригубила шампанское.

– Это еще что такое? – удивился Дик. – Вы же говорили мне, что не пьете.

– Но не говорила, что и не буду никогда.

– А что скажет ваша мать?

– Я собираюсь выпить всего один бокал. – Это казалось ей необходимым. Дик пил немного, но пил, быть может, выпитое ею шампанское сблизит их, поможет ей справиться с тем, что она должна сделать. Розмари быстро глотнула еще, поперхнулась и сказала: – А кроме того, вчера был день моего рождения – мне исполнилось восемнадцать лет.

– Что же вы нам-то не сказали? – в один голос возмущенно спросили они.

– Знала, что вы поднимете шум, засуетитесь, а к чему вам лишние хлопоты? – Она допила шампанское. – Будем считать, что мы отпраздновали сейчас.

– Ни в коем случае, – заявил Дик. – Завтра вечером мы устроим в честь вашего дня рождения обед, чтобы вам было что вспомнить. Восемнадцатилетие – помилуйте, такая важная дата.

– Мне всегда казалось, что все, происходящее до восемнадцати, не имеет никакого значения, – сказала Мэри.

– Правильно казалось, – согласился Эйб. – И все, происходящее после, тоже.

– По мнению Эйба, ничто не будет иметь значения, пока мы не отправимся домой, – сказала Мэри. – На сей раз он всерьез спланировал то, что будет делать в Нью-Йорке.

Мэри говорила тоном человека, уставшего рассказывать о том, что давно утратило для него всякий смысл, таким, словно в действительности путь, по которому шли – или не сумели пойти – она и ее муж, давно уже обратился всего лишь в благое намерение.

– В Америке он станет писать музыку, а я поеду в Мюнхен учиться пению, и когда мы встретимся снова, нам все будет по плечу.

– Замечательно, – согласилась Розмари, чувствуя, как выпитое ударяет ей в голову.

– А пока пусть Розмари выпьет еще немного шампанского. Это поможет ей понять, как работают ее лимфатические узлы. Они только в восемнадцать лет и включаются.

Дик снисходительно усмехнулся, он любил Эйба, хоть давно уже перестал возлагать на него какие-либо надежды:

– Медицина так не считает, и потому мы уходим.

Эйб, уловив его снисходительность, быстро заметил:

– Мне почему-то кажется, что я отдам мою новую партитуру Бродвею задолго до того, как вы закончите ваш ученый трактат.

– Надеюсь, – бесстрастно ответил Дик. – Очень на это надеюсь. Может быть, я и вовсе откажусь от того, что вы именуете моим «ученым трактатом».

– О, Дик! – испуганно и даже потрясенно воскликнула Мэри. Розмари никогда еще не видела у него такого лица – полностью лишенного выражения; она поняла, что сказанное им исключительно важно, и ей тоже захотелось воскликнуть: «О, Дик!»

Но он вдруг усмехнулся еще раз и прибавил:

– …откажусь от этого, чтобы заняться другим, – и встал из-за стола.

– Пожалуйста, Дик, сядьте. Я хочу узнать…

– Как-нибудь расскажу. Спокойной ночи, Эйб. Спокойной ночи, Мэри.

– Спокойной ночи, Дик, милый.

Мэри улыбнулась, словно давая понять, что с превеликим удовольствием остается сидеть здесь, на почти опустевшей барке. Она была храброй, отнюдь не лишившейся надежд женщиной и следовала за своим мужем повсюду, обращаясь внутренне то в одного, то в другого человека, но не обретая способности заставить его отступить хотя бы на шаг от избранного им пути и временами с унынием осознавая, как глубоко упрятана в нем истово охраняемая тайна этого пути, по которому приходится следовать и ей. И все же ореол удачливости облекал ее – так, точно она была своего рода талисманом…

XV

– Так от чего вы решили отказаться? – уже в такси серьезно спросила Розмари.

– Ни от чего существенного.

– Вы ученый?

– Я врач.

– О-о! – она восхищенно улыбнулась. – И мой отец был врачом. Но тогда почему же вы…

Она умолкла, не закончив вопроса.

– Тут нет никакой тайны. Я не покрыл себя позором в самый разгар моей карьеры и на Ривьере не прячусь. Просто не практикую. Хотя, как знать, может быть, когда-нибудь и начну снова.

Розмари молча подставила ему губы для поцелуя. С мгновение он смотрел на нее, как бы ничего не понимая. Потом обвил шею Розмари рукой и потерся щекой о ее мягкую щеку, а потом еще одно долгое мгновение молча смотрел на нее. И наконец сумрачно сказал:

– Такой прелестный ребенок.

Она улыбнулась, глядя снизу вверх в его лицо, пальцы ее неторопливо теребили лацканы его плаща.

– Я люблю и вас, и Николь. В сущности, это моя тайна, я даже рассказать о вас никому не могу, потому что не хочу, чтобы еще кто-то знал, какое вы чудо. Честное слово: я люблю вас обоих – правда.

…Он столько раз слышал эту фразу – даже слова были те же.

Неожиданно она потянулась к нему, и пока его глаза фокусировались на лице Розмари, юность ее словно исчезла, она просто лишилась возраста, и Дик, перестав дышать, поцеловал ее. Когда поцелуй завершился, Розмари откинулась назад, на его руку и вздохнула.

– Я решила отказаться от вас, – сообщила она.

Дик удивился – уж не произнес ли он некие слова, подразумевавшие, что какая-то часть его принадлежит ей?

– Но это непорядочно, – ему не без труда, но удалось подделать шутливый тон, – я только-только начал проникаться к вам серьезным интересом.

– Я так любила вас… – Можно подумать, с тех пор годы прошли. Теперь из глаз ее капали редкие слезы. – Я вас та-а-а-к любила.

Тут ему следовало бы рассмеяться, однако он услышал, как голос его произносит:

– Вы не только прекрасны, в вас есть подлинный размах. Все, что вы делаете – притворяетесь влюбленной, притворяетесь скромницей, – получается очень убедительным.

В темной утробе такси Розмари, пахнувшая купленными при содействии Николь духами, снова придвинулась, приникла к нему. И он поцеловал ее, но никакого наслаждения не испытал. Он знал, что ею правит страсть, однако и тени таковой ни в глазах Розмари, ни в губах не обнаружил; лишь ощутил в ее дыхании легкий привкус шампанского. Она прижалась к нему еще крепче, еще безрассудней, и он поцеловал ее снова, и невинность ответного поцелуя Розмари остудила его, как и взгляд, который она, когда их губы слились, бросила в темноту ночи, в темноту внешнего мира. Розмари еще не знала, что сосуд всего роскошества любви – это душа человека, и только в тот миг, когда она поймет это и истает в страсти, которой пронизана вселенная, Дик и сможет взять ее без сомнений и сожалений.

Отельный номер Розмари находился наискосок от номера Дайверов, немного ближе к лифту. Когда они подошли к его двери, Розмари вдруг заговорила:

– Я знаю, вы не любите меня, да и не жду от вас любви. Но вы сказали, что мне следовало известить вас о дне моего рождения. Ну вот, я известила и теперь хочу получить подарок – зайдите на минутку ко мне, и я вам кое-что скажу. Всего на одну минуту.

Они вошли, он закрыл дверь, Розмари стояла с ним рядом, не касаясь его. Ночь согнала с ее лица все краски, и сейчас она была бледнее бледного: выброшенная после бала белая гвоздика.

– Всякий раз, как вы улыбаетесь, – возможно, это безмолвная близость Николь помогла ему вернуться к отеческой манере, – мне кажется, что я увижу между вашими зубами дырку, оставшуюся от выпавшего, молочного.

Впрочем, с возвращением этим он запоздал, Розмари снова прижалась к нему, отчаянно прошептав:

– Возьми меня.

Он изумленно замер:

– Куда?

– Ну же, – шептала она. – Ох, пожалуйста, сделай все, как положено. Если мне не понравится, а так, скорее всего, и будет, пусть, я всегда думала об этом с отвращением, а теперь – нет. Я хочу тебя.

Собственно говоря, она и сама дивилась себе, поскольку даже вообразить не могла, что когда-нибудь произнесет такие слова. Она призвала на помощь все, что читала, видела, о чем мечтала за десять лет учебы в монастырской школе. И вдруг поняла, что играет одну из величайших своих ролей, и постаралась вложить в нее как можно больше страстности.

– Все происходит не так, как следует, – неуверенно произнес Дик. – Может быть, причина в шампанском? Давайте забудем об этом более или менее.

– О нет, сейчас. Я хочу, чтобы ты сделал это сейчас, взял меня, показал мне, я вся твоя и хочу этого.

– Ну, во-первых, подумали вы о том, как сильно это ранит Николь?

– А ей и знать ничего не нужно, ее это не касается.

Он мягко продолжил:

– Есть и еще одно обстоятельство – я люблю Николь.

– Но ты же можешь любить и кого-то другого, можешь? Вот я – люблю маму и люблю тебя… сильнее. Тебя я люблю сильнее.

– …и в-четвертых, вы вовсе не любите меня, но можете полюбить потом, и это будет означать, что жизнь ваша начинается с ужасной путаницы.

– Нет, обещаю, я никогда больше не увижу тебя. Заберу маму, и мы сразу уедем в Америку.

А вот это Дика не устраивало. Слишком живо помнил он свежесть ее юных губ. И потому сменил тон.

– Это у вас просто минутное настроение.

– Ой, ну пожалуйста, даже если будет ребенок – пусть. Съезжу в Мексику, как одна девушка со студии. Это совсем не то, что раньше, раньше я ненавидела настоящие поцелуи. – Дик понял: она еще не отказалась от мысли, что это должно случиться. – У некоторых такие большие зубы, а ты другой, ты прекрасный. Я хочу, чтобы ты сделал это.

– По-моему, вы просто думаете, что есть люди, которые целуются не так, как другие, вот вам и хочется, чтобы я целовал вас.

– Ох, перестань посмеиваться надо мной – я не ребенок. Знаю, ты не любишь меня, – она вдруг сникла, притихла. – Но я и не ждала столь многого. Я понимаю, что должна казаться тебе пустышкой.

– Глупости. А вот слишком юной вы мне кажетесь. – Мысленно он прибавил: «…вас еще столькому придется учить».

Розмари, прерывисто дыша, ждала продолжения, и наконец Дик сказал:

– И в конце концов, обстоятельства сложились так, что получить желаемое вам все равно не удастся.

Лицо ее словно вытянулось от смятения и расстройства, и Дик машинально начал:

– Нам нужно просто… – но не закончил и проводил ее до кровати, и посидел рядом с ней, плакавшей. Его вдруг одолело смущение – не по причине этической неуместности происходившего, ибо произойти ничего и не могло, это было ясно, с какой стороны ни взгляни, – а самое обычное смущение, и ненадолго привычная грация, непробиваемая уравновешенность покинули Дика.

– Я знала, что ты мне откажешь, – всхлипывала Розмари. – Это была пустая надежда.

Дик встал.

– Спокойной ночи, дитя. Жаль, что все так получилось. Давайте вычеркнем эту сцену из памяти. – И он отбарабанил две пустых, якобы целительных фразы, предположительно способных погрузить Розмари в безмятежный сон: – Столь многие еще будут любить вас, а с первой любовью лучше встречаться целой и невредимой, особенно в плане эмоциональном. Старомодная идея, не правда ли?

Она подняла на него взгляд. Дик шагнул к двери; наблюдая за ним, Розмари понимала: у нее нет ни малейшего представления о том, что творится в его голове, – вот он сделал, словно в замедленной съемке, второй шаг, обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее, и ей захотелось наброситься на него и пожрать, целиком – рот, уши, воротник пиджака, захотелось окутать его собою, как облаком, и проглотить; но тут ладонь Дика легла на дверной шишак. И Розмари сдалась и откинулась на кровать. Когда дверь закрылась, она встала, подошла к зеркалу и начала, легко пошмыгивая носом, расчесывать волосы. Сто пятьдесят проходов щетки, как обычно, потом еще сто пятьдесят. Розмари расчесывала их и расчесывала, а когда рука затекла, переложила щетку в другую и стала расчесывать дальше…

XVI

Проснулась она поостывшей, пристыженной. Красавица, увиденная Розмари в зеркале, нисколько ее не утешила, но лишь пробудила вчерашнюю боль, а письмо от возившего ее прошлой осенью на йельский бал молодого человека, пересланное матерью и сообщавшее, что сейчас он в Париже, ничем не помогло – все казалось ей таким далеким, ненужным. Выходя из своего номера на мучительное испытание, которым грозила стать встреча с Дайверами, она чувствовала, что ее словно пригибает к земле двойное бремя бед. Впрочем, все это было спрятано под оболочкой, такой же непроницаемой, как та, под которой укрылась Николь, когда они встретились, чтобы съездить на примерки и пройтись по магазинам. Правда, слова, сказанные Николь по поводу робевшей продавщицы, послужили Розмари утешением: «Очень многие уверены, что люди питают к ним чувства куда более сильные, чем оно есть на деле, – полагают, что отношение к ним если и меняется, то лишь промахивая из конца в конец огромную дугу, которая соединяет приязнь с неприязнью». Вчерашняя не знавшая удержу Розмари с негодованием отвергла бы это замечание, сегодняшняя, желавшая по возможности умалить случившееся, приняла его всей душой. Она преклонялась перед красотой и умом Николь, но также изнывала – впервые в жизни – от ревности к ней. Перед самым ее отъездом из отеля Госса мать заметила, словно бы между делом (однако Розмари знала: именно этим тоном она и высказывает самые значительные свои суждения), что Николь поразительно красива, из чего с непреложностью следовало, что о Розмари такого не скажешь. Розмари, лишь недавно получившую право считать, что она вообще что-то собой представляет, это не так уж и волновало, собственная миловидность всегда казалась ей не исконной ее принадлежностью, а приобретенной, примерно как владение французским. Тем не менее в такси она приглядывалась к Николь, сравнивая ее с собой. В этом восхитительном теле, в губах, то плотно сжатых, то ожидающе приоткрытых навстречу миру, присутствовало все, что требуется для романтической любви. Николь была красавицей в юности и будет красавицей, когда кожа еще туже обтянет ее высокие скулы – немаловажный элемент прелести этой женщины. В юности Николь была белокожей саксонской блондинкой, теперь волосы ее потемнели, отчего она стала еще и прекраснее, чем прежде, когда они смахивали на облако и превосходили ее красотой.

Такси шло по рю де Сен-Пер.

– Вот здесь мы жили когда-то, – сообщила, указав на один из домов, Розмари.

– Как странно. Когда мне было двенадцать, мы с мамой и Бэйби провели одну зиму вон там, – и Николь ткнула пальцем в отель на другой стороне улицы, прямо напротив дома Розмари. Два закопченных фронтона взирали на них – серые призраки отрочества.

– Мы тогда только-только достроили наш дом в Лейк-Форесте и потому экономили, – продолжала Николь. – По крайней мере, экономили я, Бэйби и наша гувернантка, мама же просто путешествовала.

– И мы тоже экономили, – отозвалась Розмари, понимая, впрочем, что слово это имеет для них разное значение.

– Мама вечно осторожничала, называя его «маленьким отелем»… – Николь издала короткий, обворожительный смешок, – … вместо «дешевого». Если кто-то из ее чванливых знакомых интересовался нашим адресом, мы никогда не говорили: «Это такая захудалая нора в кишащем апашами квартале, спасибо и на том, что там вода из крана течет…» – нет, мы говорили: «Это такой маленький отель…» Притворяясь, что большие кажутся нам слишком шумными и вульгарными. Знакомые, естественно, сразу же нас раскусывали и рассказывали об этом всем и каждому, но мама говорила, что наш выбор жилья показывает, как хорошо мы знаем Европу. Она-то, конечно, знала – мама родилась в Германии. Другое дело, что ее матушка была американкой и вырастила дочь в Чикаго, отчего и мама стала скорее американкой, чем европейкой.

Через две минуты они встретились с остальной их компанией, и Розмари, вылезавшей из такси на рю Гинемер, напротив Люксембургского сада, пришлось снова собирать себя по частям. Они позавтракали в уже словно разгромленной квартире Нортов, глядевшей с высоты на простор зеленой листвы. Этот день, казалось Розмари, совсем не похож на вчерашний… Когда она оказалась с Диком лицом к лицу, взгляды их встретились – как будто две птицы коснулись друг друга крылами. И все выправилось, все стало чудесным, Розмари поняла, что он понемногу влюбляется в нее. Счастье забурлило в ней – словно некий насос принялся накачивать в ее тело живительный поток эмоций. Спокойная, ясная уверенность вселилась в Розмари и запела. Она почти не смотрела на Дика, но знала: все хорошо.

После завтрака Дайверы, Норты и она отправились на киностудию «Франко-американские фильмы», где их ожидал Коллис Клэй, ее молодой нью-хейвенский знакомый, которому она успела позвонить. Уроженец Джорджии, он придерживался до странного прямолинейных, даже трафаретных взглядов, которые исповедуют южане, получающие образование на севере страны. Прошлой зимой Розмари сочла его симпатичным, – они даже подержались за руки в автомобиле, который вез их из Нью-Хейвена в Нью-Йорк, – ныне Коллис показался ей пустым местом.

В просмотровой она сидела между ним и Диком, и пока механик устанавливал в проекционный аппарат бобину с «Папенькиной дочкой», администратор-француз суетился вокруг Розмари, старательно подделывая американский сленг.

– Да, люди, – сказал он, когда выяснилось, что в аппарате что-то заело, – опять у нас бананов нет.

Но тут погас свет, послышался щелчок, стрекот, и, наконец, она осталась наедине с Диком. В полутьме они обменялись взглядами.

– Розмари, милая, – прошептал он. Их плечи соприкоснулись. Николь беспокойно поерзывала на другом конце ряда, Эйб судорожно закашлялся, высморкался; потом все успокоилось, и картина началась.

Вот она – вчерашняя школьница – рассыпавшиеся по спине волосы неподвижны, как у керамической статуэтки из Танагры; и вот она – ах, какая юная и невинная – продукт любовных забот ее матери; и вот она – живое воплощение всей недоразвитости ее страны, вырезающей из картона очередную куколку, чтобы потешить свое пустое, достойное шлюхи воображение. Розмари вспомнила, как чувствовала себя в этом платье, – особенно свежей и новенькой, под свежим юным шелком.

Папенькина дочка. Такая лапуленька, такая храбрулечка – и страдает? Ооо-ооо, сладенькая-распресладенькая, но не слишком ли сладенькая? От ее крохотного кулачка бегут без оглядки стихии похоти и порока; да что там, сам рок приостанавливает шествие свое; неминуемое становится минуемым; силлогизмы, диалектика и рационализм в полном составе – все отлетает от нее, как от стенки горох. Женщины забывают о ждущей их дома грязной посуде и плачут, даже в самом фильме одна плакала так много, что едва не вытеснила из него Розмари. Плакала по всей стоившей бешеных денег декорации, и в обставленной мебелью Данкена Файфа^[37] столовой, и в аэропорту, и на яхтовых гонках, которые и мелькнули-то на экране всего два раза, и в метро, и, наконец, в ванной комнате. Но Розмари взяла над ней верх. Мир покушался на тонкость ее натуры, на ее отвагу и стойкость, и Розмари показала, чего может стоить борьба с ним, и лицо ее, еще не обратившееся в подобие маски, было и вправду столь трогательным, что в промежутках между бобинами к ней устремлялись чувства всех, кто сидел в зале. Во время одного такого перерыва включили свет, и после всплеска аплодисментов Дик совершенно искренне сказал ей:

– Я попросту изумлен. Вы наверняка станете одной из лучших наших актрис.

Затем «Папенькина дочка» пошла снова: настали времена более счастливые, Розмари воссоединилась с папенькой в последней очаровательной сцене, из которой попер столь очевидный отцовский комплекс, что Дик содрогнулся от жалости ко всем психиатрам, которым доведется увидеть эту жуткую сентиментальщину. Экран погас, зажегся свет, наступила долгожданная минута.

– Я договорилась еще кое о чем, – объявила всей компании Розмари, – о пробе для Дика.

– О чем?

– О кинопробе, их как раз сейчас снимают.

Наступило ужасное молчание, затем послышался сдавленный смех не сумевших сдержаться Нортов. Розмари смотрела на Дика, до которого не сразу дошел смысл ее слов, – в первые мгновения лицо его подергивалось, совершенно как у озадаченного ирландца; и она поняла, что ошиблась, пойдя со своей козырной карты, хоть и не заподозрила еще, что карта наверняка будет бита.

– Мне не нужна никакая проба, – твердо заявил Дик, а затем, окончательно уяснив ситуацию, весело продолжил: – Я не смогу оправдать ваши надежды, Розмари. Киношная карьера хороша для женщины, но, боже ты мой, меня-то чего ради снимать? Я – пожилой ученый, с головой потонувший в семейной жизни.

Николь и Мэри стали наперебой уговаривать его – иронически – не упускать такую прекрасную возможность; они вышучивали Дика, немного обиженные на то, что им попозировать перед камерой не предложили. Однако Дик закрыл эту тему саркастическим выпадом в адрес актеров.

– Строже всего охраняются врата, за которыми ничего нет, – сказал он. – И может быть, потому, что люди стыдятся выставлять напоказ свою пустоту.

Сидя в такси с Диком и Коллисом Клэем, – они решили подвезти его, а потом Дик собирался заехать с Розмари в один дом на чаепитие (Николь и Норты принять в нем участие отказались, потому что им требовалось покончить с каким-то делом, которое Эйб откладывал до последнего), – Розмари укорила Дика:

– Я думала, если проба удастся, взять ее с собой в Калифорнию. И может быть, если бы она там понравилась, вы приехали бы туда и сыграли в моей картине главную роль.

Сказанное ею совсем доконало Дика.

– Все это, конечно, мило, но я предпочел бы просто увидеть вас на экране. Вы – едва ли не лучшее, что я на нем видел.

– Великая картина, – сказал Коллис. – Четыре раза ее смотрел. И знаю в Нью-Хейвене паренька, который смотрел двенадцать раз – как-то аж в Хартфорд ради нее поехал. А когда я привез Розмари в Нью-Хейвен, засмущался и не решился к ней подойти. Представляете? От этой девочки у всех ум за разум заходит.

Дик и Розмари обменялись взглядами, им хотелось остаться вдвоем, но Коллис этого не понимал.

– Давайте я провожу вас до нужного вам места, – предложил он. – А потом поеду к себе в «Лютецию».

– Лучше уж мы вас туда подвезем, – ответил Дик.

– Да мне так проще будет. И не составит никакого труда.

– Полагаю, все-таки будет лучше, если мы подвезем вас.

– Но… – начал было Коллис; и тут до него наконец дошло, и он завел с Розмари разговор о том, когда ему удастся снова увидеть ее.

В конце концов он, уязвленный выпавшей ему ролью третьего лишнего, покинул такси, приняв напоследок мину мрачного безразличия. И до обидного скоро такси остановилось у дома, адрес которого назвал водителю Дик. Он тяжело вздохнул:

– Идти – не идти?

– Мне все равно, – сказала Розмари. – Как захотите, так и сделаем.

Дик поразмыслил.

– Я-то, можно сказать, обязан пойти туда, – она хочет купить у моего знакомого несколько картин, а ему позарез нужны деньги.

Розмари пригладила волосы, пришедшие за несколько последних минут в слишком уж недвусмысленный беспорядок.

– Ладно, зайдем минут на пять, – решил Дик. – Боюсь только, эти люди вам не понравятся.

Наверное, они скучные и заурядные, предположила Розмари, или вульгарные и вечно пьяные, или нудные и назойливые – в общем, такие, каких Дайверы стараются избегать. Она была решительно не готова к тому, что ей предстояло увидеть.

XVII

Дом на рю Месье был перестроенным когда-то дворцом кардинала де Реца, однако во внутреннем его убранстве не осталось никаких следов прошлого – да и настоящего, каким его знала Розмари, тоже. Сложенная из камня оболочка дома содержала, скорее, будущее, и оттого человек, переступавший порог, если его можно было назвать так, и попадавший в длинный вестибюль, сооруженный из вороненой стали, позолоченного серебра и несметного числа обрезанных под какими угодно углами зеркал, ощущал что-то вроде удара электрическим током, резкую встряску нервов, противоестественную, как завтрак, состоящий из овсянки и гашиша. Ощущение это не походило на те, что получаешь в залах Выставки декоративного искусства, – здесь ты оказывался не перед экспонатом, а внутри его. Розмари овладело отчужденное, псевдоэкзальтированное чувство выхода на сцену, и она мигом поняла, что его испытывает каждый, кто здесь находится.

А находилось здесь человек тридцать, преимущественно женщин, словно изготовленных по образцам, сработанным Луизой М. Олкотт или мадам де Сегюр^[38]; и все они передвигались в этой декорации с такой осторожностью и аккуратностью, с какими наши пальцы собирают с пола зазубренные осколки разбитого бокала. Ни о ком из этих людей в частности, ни обо всей их толпе нельзя было сказать, что они чувствуют себя в этом доме господами – подобно тому, как владелец произведения искусства может ощущать себя его полноправным господином, сколь бы загадочным и непонятным оно ни было; ни один из них не понимал назначения этой комнаты, поскольку, раскрываясь перед ними, она превращалась во что-то совсем другое; существовать в ней было так же трудно, как идти по отполированному до блеска эскалатору, для этого требовались качества, присущие уже упомянутым пальцам, – качества, которые и определяли, и сковывали движения большинства тех, кто сюда попадал.

Люди эти разделялись на две разновидности. К первой относились американцы и англичане, которые провели всю весну и лето в загуле, и теперь их поведением правили порывы, имевшие происхождение чисто нервическое. В определенные часы дня они были очень тихи и как будто спали на ходу, а затем вдруг словно с цепи срывались, учиняя ссоры, скандалы и совращения. Вторую, назовем ее эксплуататорской, составляли своего рода приживалы; это были люди сравнительно трезвые и серьезные, имевшие жизненную цель и не желавшие тратить время на всякого рода баловство. Им удавалось худо-бедно сохранять в этой обстановке уравновешенность, если здесь и наличествовал какой-либо «стиль» (помимо новизны в устройстве освещения), то задавали его они.

Этот Франкенштейн единым махом проглотил Дика и Розмари, сразу же разлучив их, и Розмари обнаружила вдруг, что обратилась в лицемерную маленькую особу, говорящую писклявым голосом и нетерпеливо ждущую, когда придет режиссер-постановщик. Впрочем, все вокруг до того походило на птичий базар, что положение Розмари не казалось ей более несообразным, чем чье-либо еще. Ну и полученная ею выучка тоже давала о себе знать, и после череды полувоенных поворотов, перегруппировок и марш-бросков она обнаружила, что предположительно беседует с опрятной, гладенькой девушкой, обладательницей милого мальчишечьего личика, хотя на самом деле внимание ее было приковано к разговору, который велся в четырех футах от нее, рядом с подобием стремянки, отлитым из пушечной бронзы.

Там сидела на скамеечке троица молодых женщин. Все высокие, худощавые, с маленькими головками, причесанными, как у манекенов, – во время разговора эти головки грациозно покачивались над темными английскими костюмами, напоминая то цветы на длинных стеблях, то головы кобр.

– О, представления они устраивают прекрасные, – сказала одна низким грудным голосом. – Практически лучшие в Париже, и я – последняя, кто стал бы с этим спорить. Но в конечном счете… – она вздохнула. – Эти фразочки, которые он повторяет и повторяет… «старейший обитатель, заеденный грызунами». Смешно только в первый раз.

– Я предпочитаю людей, у которых поверхность жизни не так гладка на вид, – сказала вторая. – А она мне и вовсе не по душе.

– На меня они никогда большого впечатления не производили, и свита их тоже. Зачем, например, нужен окончательно перешедший в жидкообразное состояние мистер Норт?

– Об этом и говорить нечего, – сказала первая. – И все же, признай, он – самый обаятельный из всех известных тебе людей.

Тут только Розмари сообразила, что разговор идет о Дайверах, и все ее тело свела судорога негодования. А стоявшая перед ней девушка, словно сошедшая с плаката – накрахмаленная голубая рубашка, яркие голубые глаза, румяные щечки и очень, очень серый костюм, – продолжала говорить что-то и уже приступила к попыткам подольститься к Розмари. Девушка упорно отгоняла прочь все, что могло встать между ними, поскольку боялась, что Розмари не разглядит ее, отгоняла, пока между ними не осталась лишь завеса робкой шутливости, и тогда Розмари ясно разглядела девушку и никакого удовольствия не испытала.

– Может быть, мы позавтракаем, или пообедаем, или нет, позавтракаем – через день-другой? – упрашивала девушка. Розмари поискала глазами Дика и нашла рядом с хозяйкой – разговор с ней он завел, едва придя сюда. Взгляды их встретились, Дик легко кивнул, и в этот же миг три кобры заметили Розмари; их длинные шеи мгновенно вытянулись к ней, все трое нацелили на нее откровенно придирчивые взгляды. Розмари ответила им взглядом вызывающим, давая понять, что слышала их разговор. Затем она избавилась от своей назойливой визави, попрощавшись с ней вежливо, но отрывисто – в манере, которую только-только переняла у Дика, – и направилась к нему. Хозяйка – еще одна рослая, состоятельная американка, беззаботно выгуливавшая всем напоказ, как собачку, богатство своей страны, – осыпала Дика бесчисленными вопросами насчет отеля Госса, в который, по-видимому, хотела заглянуть, однако пробить броню его нежелания отвечать на них так и не смогла. Появление Розмари напомнило ей о забытой ею роли распорядительницы, и она, оглядываясь по сторонам, спросила: «Вы знакомы с очень, очень забавным мистером…» Взгляд ее обшаривал толпу в поисках человека, который мог бы заинтересовать Розмари, однако Дик сказал, что им пора. И они сразу же вышли, переступив через невысокий порог, в неожиданное прошлое, лежавшее за каменным фасадом будущего.

– Что, ужасно? – спросил Дик.

– Ужасно, – послушно согласилась она.

– Розмари?

– Да? – благоговейно мурлыкнула она.

– Мне страшно жаль.

Розмари вдруг затрясло от звучных, мучительных рыданий. «Есть у тебя носовой платок?» – спросила она, запинаясь. Однако времени на проливание слез не осталось, и они, теперь уже любовники, жадно набросились на оставшиеся у них быстрые секунды, а между тем за окнами такси выцветали зеленые и кремовые сумерки и сквозь тихую пелену дождя начали проступать, словно в дыму, огненно-красные, газово-голубые, призрачно-зеленые рекламные надписи. Было почти шесть часов, улицы наполнялись людьми, поблескивали бистро, и, когда машина повернула на север, мимо них проплыла во всем ее розоватом величии площадь Согласия.

Наконец они взглянули друг дружке в глаза, и каждый пролепетал, как заклинание, имя другого. Два приглушенных имени повисели в воздухе и стихли медленнее, чем другие слова, другие имена, чем звучащая в сознании музыка.

– Не знаю, что на меня нашло этой ночью, – сказала Розмари. – Бокал шампанского? Никогда себя так не вела.

– Ты просто сказала, что любишь меня.

– Я люблю тебя – этого не изменишь.

Вот теперь можно было поплакать – и она поплакала немножко в носовой платок.

– Боюсь, что и я люблю тебя, – сказал Дик, – а это не лучшее из того, что могло с нами случиться.

И снова прозвучали два имени, и любовников бросило друг к дружке, как будто само такси качнуло их. Груди Розмари расплющились, так крепко она прижалась к нему, губы ее, незнакомые, теплые, стали общим их достоянием. Они перестали думать, испытав почти болезненное облегчение, перестали видеть; они только дышали и искали друг дружку. Оба пребывали в ласковом сером мире мягкого похмелья усталости, где нервы стихают пучками, точно рояльные струны, а иногда вдруг потрескивают, как плетеные стулья. Нервы столь обнаженные, нежные, конечно же должны соединяться с другими, уста к устам, грудь к груди…

Они еще оставались в самой счастливой поре любви. Прекрасные иллюзии касательно друг дружки наполняли их, огромные иллюзии, обоим казалось, что взаимное причащение их происходит там, где никакие другие человеческие отношения значения не имеют. Оба полагали, что пришли туда невероятно невинными, и привела их череда совершенно случайных событий, столь многочисленных, что в конце концов оба вынуждены были признать: мы созданы друг для друга. И пришли они с чистыми руками – или так им представлялось, – проскочив под знак «движение запрещено» из простой любознательности и любви к тайнам.

Однако Дик прошел этот путь быстрее; они еще не достигли отеля, как он переменился.

– Сделать мы уже ничего не можем, – сказал он, чувствуя, как в душу его закрадывается страх. – Я люблю тебя, но это не отменяет сказанного мной прошлой ночью.

– Сейчас это не имеет значения. Я просто хотела, чтобы ты полюбил меня, – и если ты любишь, все хорошо.

– К несчастью, люблю. Однако Николь не должна узнать об этом – даже заподозрить ничего не должна. Нам с ней придется и дальше жить вместе. В определенном смысле это важнее, чем само желание совместной жизни.

– Поцелуй меня еще раз.

Он поцеловал, но сразу выпустил ее из рук.

– Николь не должна страдать, она любит меня, и я люблю ее, ты же понимаешь.

Она понимала – таково было одно из правил, которые она понимала очень хорошо: нельзя причинять людям боль. Розмари знала, что Дайверы любят друг друга, для нее это было исходным предположением. Но полагала, что отношения их довольно прохладны, похожи скорее на любовь, что связывала ее с матерью. Когда люди уделяют столько внимания посторонним – не указывает ли это на отсутствие сильных чувств между ними?

– И я говорю о настоящей любви, – продолжал Дик, догадавшись, о чем она думает. – О действенной – она гораздо сложнее того, что я мог бы о ней рассказать. Из-за нее и произошла та дурацкая дуэль.

– Как ты о ней узнал? Я думала, нам удалось скрыть ее от тебя.

– По-твоему, Эйб способен хранить тайну? – с язвительной иронией осведомился Дик. – Сообщи ее по радио, опубликуй в желтой газетке, но никогда не доверяй человеку, выпивающему больше трех-четырех стаканчиков в день.

Она рассмеялась, соглашаясь, все еще прижимаясь к нему.

– Теперь ты понимаешь, меня связывают с Николь отношения сложные. Она не очень сильна – только выглядит сильной. И это основательно все запутывает.

– Ой, давай ты расскажешь об этом потом! А сейчас поцелуй меня – люби меня. И я буду любить тебя, и Николь никогда не узнает об этом.

– Милая.

Они высадились у отеля, Розмари пропустила Дика вперед, чтобы любоваться им, обожать его. В поступи Дика ей чудилась настороженность – словно он вернулся сюда, совершив какие-то великие дела, и теперь спешит навстречу новым. Организатор приватных увеселений, хранитель богато изукрашенного счастья. Шляпа – само совершенство, тяжелая трость в одной руке, желтые перчатки в другой. Розмари думала о том, как хорошо все они проведут с ним эту ночь.

Наверх поднимались пешком – пять лестничных маршей. На первой площадке остановились, чтобы поцеловаться; на второй она повела себя осмотрительно, на третьей еще осмотрительней. На полпути к следующей – их ожидали еще две – остановилась, чтобы легко чмокнуть его на прощание. И по его настоянию спустилась с ним на один марш, и они провели там целую минуту, а после все вверх, вверх. Наконец, прощание. Две руки, протянутые над диагональю перил – пальцы их встречаются и расстаются. Дик пошел вниз, чтобы сделать какие-то распоряжения на вечер, – Розмари вбежала в свой номер и уселась за письмо к матери, стыдясь того, что совсем по ней не скучает.

XVIII

Относясь к нормам светской жизни с искренним безразличием, Дайверы были тем не менее людьми слишком чуткими, чтобы не отзываться на ее современные ритмы и пульсации, и приемы, которые устраивал Дик, имели только одну цель – волновать людей, брать их за живое, а потому глоток свежего ночного воздуха, урываемый между следовавшими одно за другим развлечениями, становился лишь более драгоценным.

Прием той ночи словно перенял ритм балаганного фарса. Людей на нем было двенадцать, потом вдруг стало шестнадцать, и они, рассевшись четверками по машинам, отправились в быструю Одиссею по Парижу. Предусмотрено было все. Новые люди присоединялись к ним, словно по волшебству, сопровождали их, как знатоки того или этого, почти как гиды, и в какое-то из мгновений вечера исчезали, и их сменяли другие, и гостям начинало казаться, что они едва ли не весь этот день раз за разом получали нечто свеженькое. Розмари хорошо понимала, насколько это не похоже на любой голливудский прием, каким бы размахом и великолепием тот ни обладал. Одним из аттракционов вечера стал автомобиль персидского шаха. Где раздобыл его Дик и какую дал взятку, это никого не интересовало. Розмари отнеслась к нему всего лишь как к новому повороту сказки, которой стала в последние два года ее жизнь. Изготовленная в Америке машина имела специально для нее придуманное шасси. Колеса были отлиты из серебра, радиатор тоже; салон выложен «бриллиантами», которые придворному ювелиру еще предстояло заменить настоящими драгоценными камнями на следующей неделе, когда машину доставят в Тегеран. Сиденье сзади наличествовало только одно, поскольку шах должен ездить в одиночестве, и гости катались в этой машине по очереди – впрочем, некоторые предпочитали сидеть на устилавшем ее пол куньем меху.

Дик же был вездесущ. Розмари заверила сопровождавший ее повсюду образ матери, что никогда еще не знала человека настолько прелестного – во всем, – каким был в тот вечер Дик. Она сравнивала его с двумя англичанами, которых Эйб упорно именовал, обращаясь к ним, «майором Хенгистом и мистером Хорса»^[39], с наследником одного из скандинавских престолов, с только что вернувшимся из России писателем, с самим безудержно остроумным Эйбом, с Коллисом Клэем, повстречавшим где-то их компанию, да так в ней и застрявшим – в сравнении с Диком не шел никто. Его стоявшие за всем происходившим энтузиазм и самоотверженность восхищали Розмари, сноровка, с которой он перетасовывал гостей, – а все они были по-своему неповоротливы и так же зависели от его внимания, как пехотный батальон зависит от пищевого довольствия, – казалось, требовала от Дика усилий столь малых, что он успевал еще задушевно перемолвиться с каждым из гостей.

…Впоследствии Розмари вспоминала минуты, в которые была особенно счастлива. Самыми первыми стали те, что она провела, танцуя с Диком и сознавая: красота ее расцветает все ярче от близости его большого, сильного тела, пока они плывут и едва ли не взлетают над полом, как в радостном сне, – Дик вел ее с такой деликатностью, что она чувствовала себя то великолепным букетом, то куском драгоценной ткани, которым любуются пять десятков глаз. В какое-то мгновение они даже и не танцевали, а просто льнули друг к дружке. И была еще – уже ранним утром – минута, когда они остались наедине, и ее молодое, влажное, припудренное тело прижалось к нему, сминая усталую одежду, и замерло, смятое и само, рядом с чужими шляпами и плащами…

А смеялась сильнее всего она уже позже, когда шестеро из них, благороднейшие реликты этого вечера, ввалившись в сумрачный вестибюль отеля «Ритц», уверили ночного портье, что на улице стоит перед дверьми отеля генерал Першинг^[40], которому захотелось икры и шампанского. «Он не терпит промедлений. А в его распоряжении каждый солдат и каждая пушка». Неведомо откуда сбежались перепуганные гарсоны, посреди вестибюля был накрыт стол, и в отель вступил изображавший генерала Першинга Эйб, они же стояли, бормоча в знак приветствия застрявшие в памяти обрывки военных песен. Гарсоны, поняв, что их обвели вокруг пальца, обиделись и ушли, а они, возмущенные таким пренебрежением, соорудили из всей мебели, какая нашлась в вестибюле, капкан для гарсонов – огромный, фантастический, похожий на причудливую машину с карикатуры Гольдберга. Эйб, осмотрев ее, с сомнением покачал головой:

– Может, лучше спереть где-нибудь музыкальную пилу и…

– Все, хватит, – перебила его Мэри. – Когда Эйб вспоминает о пиле, это означает, что пора по домам.

И она озабоченно повернулась к Розмари:

– Мне нужно затащить Эйба домой. Поезд, который доставит его в порт, отходит завтра в одиннадцать. Это так важно, Эйб должен успеть на него, я чувствую, что от этого зависит все наше будущее, но если я начинаю на чем-то настаивать, он поступает в точности наоборот.

– Давайте я попробую его уломать, – предложила Розмари.

– Да? – неуверенно произнесла Мэри. – Ну, может, у вас и получится.

Потом к Розмари подошел Дик:

– Мы с Николь едем домой и подумали, что вам тоже захочется.

Лицо ее, освещенное ложной зарей, побледнело от усталости. Два чуть более темных пятнышка на щеках – вот и все, что осталось от дневного румянца.

– Не могу, – сказала она. – Я пообещала Мэри остаться с ними – иначе Эйба не уложить спать. Может быть, вам удастся с ним что-нибудь сделать?

– Вы разве не знаете? С человеком ничего сделать нельзя, – сказал Дик. – Будь он моим впервые напившимся соседом по комнате в колледже, я бы еще и попробовал. Но теперь с ним никто не справится.

– Так или иначе, а мне придется остаться. Он говорит, что ляжет спать лишь после того, как все мы съездим с ним на Алль^[41], – почти с вызовом сказала она.

Дик быстро поцеловал ее в сгиб локтя, изнутри.

Когда Дайверы уходили, Николь окликнула Мэри:

– Не отпускайте Розмари домой одну. Мы в ответе за девушку перед ее матерью.

…Некоторое время спустя Розмари, и Норты, и производитель кукольных пищалок из Ньюарка, и всенепременный Коллис, и рослый, роскошно одетый богач-индеец по имени Джордж Т. Лошадиный Заступник ехали в рыночном автофургоне, разместившись на многотысячной груде моркови. Прилипшая к волоскам морковок земля сладко пахла. Розмари сидела на самом верху груды и едва различала своих спутников в сумраке, поглощавшем их после каждого редко встречавшегося уличного фонаря. Голоса их доносились до нее как-то издали, словно они вели жизнь, не похожую на ее, не похожую и далекую, ибо в сердце своем она была с Диком и жалела, что осталась с Нортами, и желала оказаться сейчас в отеле, где он спал бы по другую от нее сторону коридора, – или чтобы он был сейчас здесь, рядом с ней, в теплой стекающей на них темноте.

– Не поднимайтесь сюда, – крикнула она Коллинсу, – морковки рассыплете.

И бросила одну в Эйба, сидевшего рядом с водителем, закоснелого, точно старик…

А еще позже она ехала наконец к отелю – уже совсем рассвело, и над церковью Сен-Сюльпис взмывали голуби. Все они вдруг рассмеялись, ибо знали: время еще ночное, позднее, и только люди на улицах заблуждаются, полагая, что настало жаркое, яркое утро.

«Вот я и побывала на безумной вечеринке, – думала Розмари, – и ничего в ней без Дика веселого нет».

Ей было грустно, она казалась себе преданной немножко, и вдруг краем глаза заметила некое движение. Огромный стянутый ремнями, цветущий конский каштан плыл в длинном кузове грузовика к Елисейским Полям и просто-напросто сотрясался от хохота – совсем как прелестная женщина, попавшая в положение не самое благопристойное, но знающая, что прелести своей она ничуть не утратила. Зачарованно глядя на дерево, Розмари подумала вдруг, что ничем от него не отличается, и радостно засмеялась, и весь белый свет вмиг стал местом самым великолепным.

XIX

Поезд Эйба уходил с вокзала Сен-Лазар в одиннадцать, – и сейчас он одиноко стоял под грязным стеклянным сводом, реликтом семидесятых, эпохи Хрустального дворца; руки с сероватым оттенком, который появляется после двадцати четырех часов, проведенных без сна, он прятал, чтобы скрыть дрожь пальцев, в карманы плаща. Шляпа на голове Эйба отсутствовала, и потому видно было, что щеткой он лишь сверху прошелся по волосам, снизу они торчали кто куда. Узнать в нем человека, который две недели назад уплывал с пляжа Госса в море, было трудно.

Он оглядывал зал ожидания, ведя глазами справа налево – только глазами, для управления любой другой частью тела требовались нервные силы, которых у него не было. Мимо провезли новенькие чемоданы; хозяева их, будущие пассажиры, маленькие и смуглые, перекликались пронзительными мрачными голосами.

И в ту минуту, когда он начал прикидывать, не пойти ли ему в вокзальный буфет и не выпить ли, и пальцы его уже сжали в кармане волглый ком тысячефранковых купюр, маятник его взгляда, дойдя до точки возврата, уткнулся в призрак поднимавшейся в зал по лестнице Николь. Он вгляделся в ее лицо: выражения, появлявшиеся на нем, сменяя друг друга, прочитывались, казалось Эйбу, легко – так нередко бывает, когда смотришь на ожидаемого тобой человека, еще не знающего, что ты за ним наблюдаешь. Вот она нахмурилась, думая о детях – не столько радуясь им, сколько перебирая их, как кошка, пересчитывающая лапкой своих котят.

Стоило Николь увидеть его, выражение это сошло с ее лица; утренний свет становился, проходя сквозь стеклянную крышу, печальным и обращал Эйба, под глазами которого проступали сквозь багровый загар темные круги, в прискорбное зрелище. Они присели на скамью.

– Я пришла, потому что вы попросили меня об этом, – словно оправдываясь, сказала Николь. Эйб, похоже, забывший причину своей просьбы, ничего не ответил, и ей пришлось довольствоваться разглядыванием проходивших мимо пассажиров.

– Вот эта дама будет на вашем судне первой красавицей – вон сколько мужчин ее провожает, – теперь вы понимаете, почему она купила такое платье? – Николь говорила все быстрее и быстрее. – Понимаете, что купить его могла только красавица, отбывающая в кругосветное плавание? Да? Нет? Ну, проснитесь же! Это не платье, а целая повесть, – такое количество лишней ткани просто должно о чем-то рассказывать, а на судне непременно отыщется человек, одинокий настолько, что ему захочется выслушать этот рассказ.

Тут Николь прикусила язык; что-то она слишком разболталась – во всяком случае, слишком для нее; и Эйбу, который смотрел в ее ставшее серьезным, почти каменным лицо, трудно было поверить, что она вообще раскрывала рот. Он не без труда расправил плечи, приняв позу человека, который вот-вот встанет, чего Эйб делать вовсе не собирался.

– Вечер, когда вы затащили меня на тот странный бал – помните, в день святой Женевьевы… – начал он.

– Помню. Весело было, правда?

– Не сказал бы. И с вами мне на этот раз было невесело. Устал я от вас обоих, и это не бросается в глаза лишь потому, что вы устали от меня еще сильнее, – вы знаете, что я имею в виду. Не будь я так тяжел на подъем – попробовал бы обзавестись новыми друзьями.

Обыкновенно мягкая, Николь ощетинилась:

– По-моему, говорить гадости глупо, Эйб. Тем более что ничего такого вы в виду не имеете. Не понимаю, с какой стати вы махнули рукой на все сразу.

Эйб помолчал, изо всех сил стараясь не закашляться и не рассопливиться.

– Наверное, скучно стало. К тому же для того чтобы начать двигаться куда-то, мне пришлось бы слишком далеко вернуться назад.

Мужчинам часто случается изображать перед женщинами беспомощных детей, но если они и вправду чувствуют себя беспомощными детьми, сыграть эту роль им почти никогда не удается.

– Это не оправдание, – твердо сказала Николь.

Эйбу становилось, что ни минута, все хуже, сил его только и хватало на сварливые, раздраженные отговорки. Николь решила, что самое для нее лучшее – сидеть, положив руки на колени и глядя прямо перед собой. Некоторое время оба молчали, каждый из них словно убегал и убегал от другого, не выкладываясь вконец лишь потому, что различал впереди кусочек синего простора – небо, не видимое никем другим. В отличие от любовников, у них не было прошлого; в отличие от супругов, не было будущего; и все же до этого утра Эйб нравился Николь больше, чем кто-либо еще, за исключением Дика, – а Эйб, большой, пуганный жизнью, многие годы любил ее.

– Устал я жить в мире женщин, – внезапно сказал он.

– Так создайте свой собственный.

– И от друзей устал. Хорошо бы льстецами обзавестись, подхалимами.

Николь старалась усилием воли заставить минутную стрелку вокзальных часов двигаться быстрее, но…

– Вы согласны? – требовательно спросил он.

– Я женщина, мое дело – удерживать все в целости и сохранности.

– А мое – рвать все в куски.

– Напиваясь, вы рвете в куски лишь самого себя, – сказала она теперь уже холодно, испуганно, неуверенно. Вокзал наполнялся людьми, однако ни одного знакомого лица Николь пока не увидела. И вдруг взгляд ее с благодарностью уперся в высокую девушку с подстриженными так, что получилось подобие шлема, соломенными волосами, – девушка опускала в почтовый ящик письма.

– Мне нужно поговорить вон с той женщиной, Эйб. Эйб, проснитесь! Вот дурень!

Эйб проводил ее снисходительным взглядом. Девушка обернулась, вроде бы испуганно, чтобы поздороваться с Николь, и Эйб узнал ее – это лицо попадалось ему где-то в Париже. Отсутствие Николь позволило Эйбу прокашляться в носовой платок – сильно, почти до рвоты, – и трубно высморкаться. Утро стояло теплое, белье Эйба намокло от пота. Пальцы дрожали так, что раскурить сигарету удалось лишь с четвертой спички; он понял: ему попросту необходимо добраться до буфета и выпить, но тут вернулась Николь.

– Зря я к ней подошла, – с ледяной улыбкой сообщила она. – Когда-то эта девица упрашивала меня прийти к ней в гости, а сегодня облила презрением. Смотрела, как на какую-то гнилушку. – Она издала сердитый смешок – словно две ноты высокой гаммы взяла. – Нет уж, пусть люди сами ко мне подходят.

Эйб, справившись с новым приступом кашля, на сей раз вызванным табачным дымом, заметил:

– Беда в том, что трезвым ты никого видеть не хочешь, а пьяного никто не хочет видеть тебя.

– Это вы обо мне? – снова усмехнулась Николь, по непонятной причине разговор с той девушкой поднял ей настроение.

– Нет – о себе.

– Ну так за себя и говорите. Мне люди нравятся, очень многие – нравятся…

Показались Розмари и Мэри Норт, они шли медленно, отыскивая Эйба, и Николь бросилась к ним с криками: «Эй! Привет! Эй!», и засмеялась, размахивая пакетом купленных ею для Эйба носовых платков.

Они стояли, испытывая неудобство, – маленькая компания, придавленная присутствием огромного Эйба: он был оказавшимся у них на траверзе разбитым галеоном, их угнетала его слабость и самопотворство, ограниченность и ожесточенность. Все они чувствовали источаемое им импозантное достоинство, сознавали его достижения, пусть фрагментарные и давно превзойденные, но значительные. Однако устрашающую волю он сохранил, правда, когда-то она была волей к жизни, а теперь обращалась в волю к смерти.

Появился Дик Дайвер – олицетворение изысканной, светозарной арены, на которую три радостно вскрикнувшие женщины высыпали, точно мартышки, – одна уселась ему на плечо, другая на венчавшую голову Дика прекрасную шляпу, третья устроилась на золотом набалдашнике его трости. Теперь они могли забыть хотя бы на миг о великанской непристойности Эйба. Дик быстро уяснил положение и спокойно овладел им. Он вытянул каждую женщину из ее скорлупки в вокзальный зал, продемонстрировал его чудеса. Неподалеку от них некие американцы прощались голосами, создававшими каденцию воды, наполняющей большую старую ванну. Трем женщинам, обратившим спины к Парижу и выходившим на перрон, представлялось, что они склоняются над океаном, и тот уже преображает их, перемещает их атомы, чтобы создать коренную молекулу, которая станет основой при сотворении новых людей.

Сквозь зал текли к перронам состоятельные американцы с новыми открытыми лицами, интеллигентными, участливыми, бездумными, вдумчивыми. Лицо затесавшегося в их толпу англичанина казалось среди них резким и чуждым. На тех участках перрона, где американцы скапливались в немалых количествах, первое создаваемое ими впечатление – безукоризненности и богатства – начинало стушевываться, обращаясь в безликие сумерки их расы, которые сковывали и ослепляли и их самих, и тех, кто наблюдал за ними.

Николь вдруг схватила Дика за руку и крикнула: «Смотри!» Он повернулся как раз вовремя для того, чтобы стать свидетелем занявшего полминуты происшествия. В двух вагонах от них, у двери «пульмана», разыгралась сцена, выделявшаяся из общей картины прощания. Молодая женщина со шлемом волос на голове, – это к ней подходила Николь, – как-то странно, бочком, отскочила на несколько шагов от мужчины, с которым разговаривала, и торопливо сунула руку в сумочку, а следом в узком воздушном пространстве перрона сухо щелкнули два револьверных выстрела. Одновременно резко засвистел паровоз, состав тронулся, заглушив их. Эйб, махавший друзьям рукой из своего окна, явно ничего не заметил. Они же увидели, прежде чем сомкнулась толпа, что выстрелы попали в цель, увидели, как та оседает на перрон.

Прежде чем поезд остановился, прошло около ста лет. Николь, Мэри и Розмари стояли в стороне от толпы, ожидая возвращения нырнувшего в нее Дика. Вернулся он через пять минут – к этому времени толпа разделилась на две части – одна сопровождала носилки с телом, другая бледную, решительную женщину, которую уводили двое растерянных жандармов.

– Это Мария Уоллис, – торопливо сообщил Дик. – Стреляла в англичанина – понять, кто он, оказалось сложнее всего, потому что пули прошили его удостоверение личности.

Покачиваемые толпой, они быстро продвигались к выходу из вокзала.

– Я выяснил, в какой poste de police^[42] ее отправили, сейчас поеду туда…

– Да у нее же сестра в Париже живет, – возразила Николь. – Давай лучше ей позвоним. Странно, что никто о ней не вспомнил. У сестры муж – француз, он наверняка сможет сделать больше нашего.

Дик поколебался, потом тряхнул головой и пошел вперед.

– Постой! – крикнула ему в спину Николь. – Глупо, какой от тебя может быть прок с твоим-то французским?

– По крайней мере, я позабочусь, чтобы они не впадали с ней в крайности.

– Они наверняка задержат ее, – живо заверила мужа Николь. – Она же стреляла в человека. Самое правильное – немедленно позвонить Лауре, у нее больше возможностей, чем у нас.

Дика она не убедила – кроме того, ему хотелось порисоваться перед Розмари.

– Подожди, – твердо сказала Николь и быстрым шагом направилась к телефонной будке.

– Если Николь берет что-то в свои руки, – с любовной иронией сказал Дик, – то уж берет целиком.

Розмари он видел впервые за это утро. Они переглядывались, стараясь отыскать друг в дружке следы вчерашних чувств. Поначалу каждый казался другому нереальным – потом теплый напев любви вновь зазвучал в их душах.

– Ты любишь помогать людям, верно? – сказала Розмари.

– Я всего лишь притворяюсь.

– Маме нравится помогать всем – но, конечно, у нее нет твоих возможностей. – Она вздохнула. – Иногда мне кажется, что я – самая эгоистичная женщина на свете.

В первый раз упоминание о ее матери скорее рассердило, чем позабавило Дика. Ему хотелось отодвинуть мать в сторону, вывести их роман из детской, на пороге которой упорно удерживала его Розмари. Однако Дик понимал: такое побуждение сулило ему утрату власти над собой – и что станет с влечением Розмари к нему, если он позволит себе расслабиться, хотя бы на миг? Дик видел, и не без испуга, что любовь их застывает на мертвой точке, а позволить ей стоять на месте нельзя, она должна куда-то идти – вперед или назад; и ему впервые пришло в голову, что Розмари, пожалуй, держит рычаг управления ею рукой более властной, чем его рука.

Но придумать что-либо он не успел, ибо вернулась Николь.

– Я поговорила с Лаурой. Новость я сообщила ей первой, ее голос то замирал, то снова крепчал, – как будто она теряла сознание и заново собирала волю в кулак. По ее словам, она знала – этим утром непременно что-то случится.

– Марии следовало бы работать у Дягилева, – мягко сказал Дик, стараясь вернуть жене душевное спокойствие. – У нее такое чувство обстановки, не говоря уж о чувстве ритма. Скажите, кому-нибудь из вас доводилось видеть отправление поезда, обошедшееся без пальбы?

Они спустились, стуча каблуками, по широким металлическим ступеням.

– Мне жалко бедного англичанина, – сказала Николь. – Потому она и говорила со мной так странно – пальбу собиралась открыть.

Николь усмехнулась, Розмари тоже, однако обеим было страшно и обе очень желали, чтобы Дик высказал о случившемся какое-либо суждение нравственного толка, избавив их от необходимости делать это самим. Желание это не было вполне осознанным, особенно у Розмари, давно привыкшей к свисту осколков такого рода происшествий над ее головой. Но сегодняшнее потрясло и ее. Дика же сотрясали в эти мгновения порывы другого, заново обретенного им чувства, мешавшие разложить все по полочкам каникулярного настроения, и потому обе женщины, ощущавшие, что чего-то им не хватает, чувствовали себя неопределенно несчастными.

Но тут жизни Дайверов и их знакомых выплеснулись, словно ничего и не случилось, на городскую улицу.

Однако случилось многое – Эйб уехал и Мэри предстояло сегодня после полудня отправиться в Зальцбург, и это подводило черту под временем, проведенным ими в Париже. А может быть, ее подвели выстрелы, сотрясение воздуха, завершившее бог весть какую мрачную историю. Выстрелы стали частью их жизней: эхо жестокой расправы проводило их до тротуара, где, пока они ждали такси, двое стоявших рядом носильщиков беседовали, точно парочка обсуждающих результаты вскрытия судебных медиков.

– Tu as vu le revolver? Il était très petit, vraie perle-un jouet.

– Mais, assez puissant! – с видом знатока сообщил второй носильщик. – Tu as vu sa chemise? Assez de sang pour se croire à la guerre^[43].

XX

Когда они вышли на площадь, над ней медленно пропекалось под июньским солнцем облако выхлопных газов. Ужасное – в отличие от чистого зноя, оно обещало не бегство в деревню, но лишь дороги, удушаемые такой же грязной астмой. Пока они завтракали на воздухе, напротив Люксембургского сада, у Розмари начало сводить спазмами низ живота, на нее напали раздражение и капризная усталость – послевкусие того, что заставило ее на вокзале предъявить себе обвинение в эгоизме.

Дик о резких переменах, творившихся в ней, знать ничего не мог; он был глубоко несчастен и потому погружен в себя и слеп ко всему, что происходило вокруг, а слепота эта глушила донную волну воображения, которая питала обычно работу его ума.

После того как Мэри Норт покинула их в обществе итальянского учителя пения, который присоединился к ним за кофе, а затем повез ее к поезду, Розмари встала тоже, ей нужно было зайти на киностудию: «Повидаться кое с кем из тамошних служащих».

– И, да… если появится тот южанин, Коллис Клэй… – попросила она, – …если он застанет вас здесь, скажите ему, что я не могла ждать, пусть позвонит мне завтра.

Происшедшее на вокзале как-то притупило чувства Розмари, и она присвоила себе привилегии ребенка, что автоматически напомнило Дайверам о любви, которую они питали к своим детям, и в результате Розмари получила резкий отпор:

– Вам лучше оставить записку у гарсона, – твердо и без какого-либо выражения сказала Николь, – мы уже уходим.

Розмари приняла его без обиды:

– Ладно, пусть будет, как будет. До свидания, дорогие мои.

Дик потребовал счет; ожидая его, Дайверы сидели, неуверенно пожевывая зубочистки.

– Ну… – одновременно произнесли они.

Дик увидел, как губы Николь на миг искривились от горечи – на миг столь краткий, что только он и смог бы это заметить, он же предпочел притвориться, что ничего не увидел. О чем она думала? Розмари была всего лишь одной из десятка, примерно, людей, которых он «обрабатывал» в последние годы: в число их входили французский цирковой клоун, Эйб и Мэри Норты, танцевальная пара, писатель, художник, комедиантка из театра «Гран-Гиньоль», полоумный педераст из «Русского балета», подававший большие надежды тенор, которого Дайверы целый год подкармливали в Милане. Николь хорошо знала, с какой серьезностью относились все они к интересу и энтузиазму, проявляемым ее мужем; но помнила также, что, если не считать времени родов, Дик со дня их женитьбы не провел ни одной ночи вдали от нее. С другой же стороны, он обладал обаянием, которое просто невозможно было не пускать в ход, – те, кому оно присуще, должны постоянно держать себя в форме, продолжать и продолжать притягивать людей, которые им, в сущности, не нужны.

Но теперь Дик словно застыл и позволял минутам проходить без единого жеста самоуверенности с его стороны, без проявлений постоянно обновляемого радостного удивления: мы вместе!

Появился Коллис Клэй, южанин, он протиснулся между тесно составленными столиками и непринужденно поздоровался с Дайверами. Такие приветствия всегда неприятно поражали Дика – едва знакомый человек произносит: «Привет!», обращаясь к вам обоим, а то и всего к одному из вас. Сам он был так предупредителен с людьми, что в минуты апатии предпочитал не показываться им на глаза, а проявляемая в его присутствии бесцеремонность воспринималась им как вызов, бросаемый всей тональности его жизни.

Коллис, нисколько не сознавая, что явился на брачный пир без брачной одежды^[44], возвестил о своем приходе так: «Опоздал, сколько я понимаю, – птичка уже упорхнула». Дику пришлось сделать над собой усилие, чтобы процедить что-то в ответ, извинить Коллиса, не поздоровавшегося первым делом с Николь, не сказавшего ей ни одного приятного слова.

Она почти сразу ушла, а Дик остался сидеть, допивая свое вино. Коллис ему, пожалуй что, нравился – он был из «послевоенных», общаться с ним было легче, чем с большинством южан, которых Дик знал в Нью-Хейвене десятилетием раньше. Он слушал, забавляясь, болтовню молодого человека, которой сопровождалась обстоятельная, неторопливая заправка трубки табаком. Полдень только-только миновал, в Люксембургский сад стекались на прогулку няни с детьми; впервые за несколько месяцев Дик позволил этим часам дня течь без его участия.

И вдруг он почувствовал, как кровь застывает в его жилах, – до него дошло содержание доверительного монолога Коллиса.

– … не такая она и холодная, как вы, наверное, думаете. Признаться, я и сам долгое время считал ее холодной. Но потом она попала в переделку с одним моим приятелем, мы тогда ехали на Пасху из Нью-Йорка в Чикаго, – Хиллис его фамилия, в Нью-Хейвене Розмари решила, что у него не все дома, – она ехала в одном купе с моей кузиной и захотела остаться наедине с Хиллисом, так что после полудня кузина пришла в наше купе и села со мной в карты играть. Вот, а часов около двух мы с ней отправились в их вагон, а там Розмари и Билл Хиллис ругаются в тамбуре с проводником – и Розмари белая, как полотно. Вроде бы они заперлись и шторку на окне опустили и, я так понимаю, серьезными занялись делами, а тут проводник пошел билеты проверять и постучался в их дверь. Они подумали, что это мы шутки над ними шутим, и не впустили его, а когда впустили, он уже озверел. Стал допрашивать Хиллиса, из какого тот купе, да женаты ли они с Розмари, да почему заперлись, а Хиллис объяснял ему, объяснял, что ничего такого они не делали, и тоже завелся. Заявил, что проводник оскорбил Розмари, что он ему сейчас морду набьет, но проводник же мог бог знает какой шум поднять, пришлось мне их всех успокаивать, и, поверьте, с меня семь потов сошло.

Дик ясно представлял себе все подробности и даже завидовал парочке, попавшей в такой переплет, но чувствовал при этом, как в нем что-то меняется. Оказывается, чтобы выбить его из состояния равновесия, чтобы по нервам его пустились гулять волны боли, страдания, желания и отчаяния, требовался всего-навсего кто-то третий, пусть даже давно пропавший из виду, но затесавшийся когда-то между ним и Розмари. Дик прямо-таки видел ладонь, лежавшую на ее щеке, слышал участившееся дыхание Розмари, представлял себе распаленное возбуждение проводника, который ломится в дверь купе, и никому не подвластное тайное тепло за этой дверью.

Я опущу шторку, ты не против?

Да, опусти, слишком яркий свет.

А Коллис Клэй уже рассказывал – тем же самым тоном, так же подчеркивая отдельные слова, – о студенческих братствах Нью-Хейвена. К этому времени Дик успел сообразить, что молодой человек влюблен в Розмари – на какой-то удивительный, непонятный манер. История с Хиллисом, судя по всему, на чувства Коллиса никак не повлияла, разве что внушила ему радостную уверенность в том, что Розмари «тоже человек».

– В «Костях»^[45] отличные ребята подобрались, – говорил Коллис. – Да и в других братствах, вообще-то говоря, ничем не хуже. В Нью-Хейвен теперь столько народу набилось, что мы не всех и принять-то можем, увы.

Я опущу шторку, ты не против?

Да, опусти, слишком яркий свет.

…Дик пересек Париж и очутился в своем банке. Выписывая чек, он поглядывал на череду столов, прикидывая, кому из сидящих за ними клерков отдать его на оформление. Он писал, стараясь с головой уйти в это занятие, скрупулезно изучая перо, кропотливо выводя букву за буквой на листке бумаги, лежавшем поверх высокой стеклянной столешницы. И только раз поднял затуманенный взгляд, чтобы окинуть им почтовый отдел банка, но затем постарался затуманить и душу, целиком уйдя в то, с чем имел дело, – в чек, в перо, в стеклянную поверхность стола.

Однако Дик так и не решил, кому отдать чек, кто из клерков с наименьшей вероятностью сможет угадать, в какое прискорбное положение он попал и кто окажется наименее разговорчивым. Здесь был Перрин, учтивый уроженец Нью-Йорка, не раз предлагавший Дику позавтракать вместе в Американском клубе; был испанец Казасус, с которым он обычно разговаривал о каком-нибудь общем знакомом, даром что ни одного из них не видел лет уж двенадцать; был Мачхауз, который всегда осведомлялся, желает ли он снять деньги со счета жены или с собственного.

Выписывая на корешке чека сумму и подчеркивая ее двумя линиями, Дик решил обратиться к Пирсу, – тот молод, и особо сложного представления разыгрывать перед ним не придется. Зачастую легче разыграть представление, чем наблюдать за ним.

Но сначала он направился в отдел почты, и работавшая там женщина грудью отпихнула от края стола едва не свалившийся с него листок бумаги, и Дик подумал, что мужчине никогда не научиться владеть своим телом так, как умеет женщина. Он взял корреспонденцию, отошел от стола, просмотрел ее: счет от немецкого концерна за семнадцать книг по психиатрии; счет из «Брентано»; письмо из Буффало – от отца, почерк которого с каждым годом становился все неразборчивей; открытка от Томми Барбана – штемпель Феса, несколько шутливых фраз; письма от цюрихских врачей, оба на немецком; внушающий определенные сомнения счет от каннского штукатура; счет от краснодеревщика; письмо от издателя балтиморского медицинского журнала; разного рода извещения и приглашение на выставку начинающего художника; а кроме того, три письма для передачи Николь и одно – Розмари.

Я опущу шторку, ты не против?

Он направился к Пирсу, но тот обслуживал клиентку, и Дик, спиной почуяв, что сидящий совсем рядом Казасус свободен, подошел к его столу.

– Как вы, Дайвер? – тепло осведомился Казасус. Он встал, улыбка раздвинула его усы. – Мы тут недавно разговаривали о Фезерстоуне, и я вспомнил вас – он сейчас в Калифорнии.

Дик округлил глаза, слегка наклонился вперед:

– В Калифорнии?

– Так я слышал.

Дик отдал ему чек и, чтобы не отвлекать внимание Казасуса, повернулся к столу Пирса и дружески подмигнул – это была их общая шутка трехлетней давности, Пирс крутил в то время роман с литовской графиней. Пирс подыгрывал, ухмыляясь, пока Казасус заполнял свои графы чека; заполнив их, он сообразил, что Дика, который нравится ему, задерживать больше не вправе, и потому снова встал, снял пенсне и повторил:

– Да, в Калифорнии.

Между тем Дик заметил, что Перрин, сидящий за первым в череде столом, беседует с боксером, чемпионом мира в тяжелом весе; по брошенному на него Перрином косому взгляду Дик понял: тот подумывал подозвать его и представить чемпиону, но в конечном счете решил этого не делать.

С энергией, накопленной им за стеклянным столиком, Дик пресек новую попытку Казасуса завести разговор, а именно: внимательно изучил чек; перевел взгляд на нечто важное, совершавшееся за первой мраморной колонной, уходившей к потолку справа от головы клерка; с нарочитой скрупулезностью распределил по рукам трость, шляпу и письма, раскланялся и удалился. Банковского швейцара Дик подмазал давным-давно, поэтому, как только он вышел на улицу, к бордюру подъехало такси.

– Мне нужно попасть на студию «Филмс Пар Экселенс» – это в Пасси, на маленькой улочке. Поезжайте к Мюэтт, а там я покажу.

События последних двух суток повергли Дика в растерянность, и сейчас он даже не взялся бы сказать, что собирается делать. Доехав до Мюэтт, он расплатился с таксистом и направился к студии пешком, а не дойдя немного до ее здания, перешел на другую сторону улицы. Внешне приличный, хорошо одетый господин, он был тем не менее полон колебаний и напоминал себе самому загнанного зверя. Чтобы восстановить былое достоинство, следовало отказаться от прошлого, от всего, чему он отдал последние шесть лет. Он начал торопливо прогуливаться вокруг квартала – бессмысленное занятие, достойное какого-нибудь таркингтоновского^[46] подростка, – ускоряя шаг на трех его сторонах, где Розмари появиться не могла. Места здесь были унылые. На ближнем к студии доме висела вывеска «1000 chemises»^[47]. Рубашки заполняли витрину – сложенные в стопки, обвязанные галстуками, набитые чем-то или разбросанные с претензией на грациозность по полу: «1000 рубашек» – поди-ка, сосчитай. На доме по другую сторону студии значилось: «Papeterie», «Pâtisserie», «Solde», «Réclame»^[48] – и висела фотография Констанс Толмадж в роли из «Déjeuner de Soleil»^[49], а немного дальше обнаружились вывески более мрачные: «Vêtements Ecclésiastiques», «Déclaration de Décès» и «Pompes Funèbres»^[50]. Жизнь и смерть.

Дик понимал: то, что с ним сейчас происходит, перевернет его жизнь, – оно резко выбивалось из ряда всего предшествовавшего, нисколько не было связано с впечатлением, которое он рассчитывал произвести на Розмари. Розмари всегда видела в нем образчик правоты, – а это блуждание вокруг квартала было как-никак вторжением в ее жизнь. Однако настоятельная потребность в нынешнем его поведении отражала некую скрытую реальность: он вынужден был прохаживаться здесь или стоять – манжеты сорочки обтягивают запястья, рукава пиджака заключают в себе, создавая подобие золотникового клапана, рукава сорочки, воротник упруго облегает шею, безупречно подстриженные рыжие волосы и маленький портфель в руке обращают его едва ли не в денди – подобно другому мужчине, посчитавшему некогда необходимым стоять во власянице и с посыпанной пеплом главой перед собором в Ферраре, Дик приносил дань всему, что не подлежит забвению, не искупается, не допускает изъятий.

XXI

Так прошли пустые три четверти часа, а затем у Дика состоялась неожиданная встреча. То есть именно то, что нередко случалось с ним, когда ему никого не хотелось видеть. В такие минуты он столь откровенно выставлял напоказ свою замкнутость, что нередко добивался полной противоположности желаемого – совершенно как актер, который, играя слишком сдержанно, лишь приковывает к себе общие взгляды, обостряет эмоциональное внимание публики, а заодно и пробуждает в ней способность самостоятельно заполнять оставляемые им пустоты. Точно так же и мы редко сочувствуем людям, которые нуждаются в нашей жалости и жаждут ее, – мы приберегаем сочувствие для тех, кто позволяет нам упражняться в жалости чисто умозрительной.

Примерно таким образом мог бы сам Дик проанализировать все последовавшее. Он мерил шагами улицу Святых Ангелов, и его остановил американец лет тридцати с худым, изуродованным шрамами лицом и легкой, но отчасти зловещей улыбкой. Незнакомец попросил огоньку, и пока он прикуривал, Дик, приглядевшись, отнес его к типу людей, который знал еще с ранней юности, – такой человек мог бить баклуши в табачной лавке, облокотившись о прилавок, разглядывая тех, кто входил в нее и выходил, и, возможно, даже оценивая их, хотя небесам только было ведомо, сколь малая часть его сознания занималась этим. Его можно было увидеть и в гаражах, с хозяевами которых он обсуждал вполголоса какие-то, не исключено, что и темные дела; в парикмахерских, в фойе театров – в подобных, по мнению Дика, местах. Временами такие лица всплывали в самых свирепых карикатурах Тада^[51], – в отрочестве Дику часто доводилось подходить к расплывчатой границе преступного мира и окидывать ее испуганным взглядом.

– Как вам нравится Париж, приятель?

Не ожидая ответа, незнакомец зашагал рядом с Диком и ободряющим тоном задал второй вопрос:

– Сами-то откуда?

– Из Буффало.

– А я из Сан-Антонио, но еще с войны здесь застрял.

– Воевали?

– Да уж будьте уверены. Восемьдесят четвертая дивизия^[52] – слыхали о такой?

Немного обогнав Дика, незнакомец направил на него взгляд, без малого угрожающий.

– Живете в Париже, приятель? Или так, проездом?

– Проездом.

– В каком отеле остановились?

Дику стало смешно – похоже, этот тип надумал обчистить нынче ночью его номер. Однако «тип» без труда прочел его мысль.

– При вашей комплекции меня вам бояться нечего, приятель. Бездельников, готовых ограбить любого американского туриста, здесь хватает, но меня вы можете не бояться.

Дик остановился, ему стало скучно:

– Интересно, откуда у вас столько свободного времени?

– Вообще-то у меня тут работа есть, в Париже.

– И какая же?

– Газеты продаю.

Контраст между устрашающими повадками и столь мирным занятием показался Дику нелепым, однако незнакомец подтвердил его, сказав:

– Вы не думайте, я в прошлом году кучу денег заработал – брал за номер «Санни таймс» по десять-двадцать франков, а тот всего шесть стоит.

Он достал из порыжелого бумажника газетную вырезку и протянул ее своему случайному попутчику – то была карикатура: поток американцев стекает на берег по сходням груженного золотом корабля.

– Двести тысяч тратят за лето десять миллионов.

– А здесь, в Пасси, вы как оказались?

Незнакомец с опаской поозирался по сторонам.

– Кино, – непонятно сказал он. – Тут американская студия есть. Им нужны парни, которые по-английски кумекают. Вот я и жду, когда у них местечко освободится.

Дик быстро и решительно распростился с ним.

Ему стало ясно, что Розмари либо ускользнула на одном из первых его кругов, либо ушла еще до того, как он здесь появился, и потому Дик зашел в угловое бистро, купил свинцовый жетон и, опустив его в аппарат, висевший в стенной нише между кухней и грязной уборной, позвонил в «Короля Георга». Он уловил в своем дыхании нечто от Чейна-Стокса, однако симптом этот, как и все остальное в тот день, послужил лишь напоминанием о его чувстве. Назвав телефонистке номер, он стоял с трубкой в руке, и смотрел в зал кафе, и спустя долгое время услышал странно тонкий голос, произнесший «алло».

– Это Дик – я не смог не позвонить тебе.

Пауза – затем храбро, в тон его чувствам:

– Хорошо, что позвонил.

– Я приехал в Пасси, к твоей студии – и сейчас там, напротив нее. Думал, может, мы покатаемся в Буа.

– О, я на студии всего минуту пробыла! Как жалко.

Молчание.

– Розмари.

– Да, Дик.

– Послушай, со мной происходит что-то невероятное из-за тебя. Когда ребенок возмущает покой пожилого джентльмена, все страшно запутывается.

– Ты не пожилой, Дик, ты самый молодой на свете.

– Розмари?

Молчание. Дик смотрел на полку, заставленную скромной французской отравой – бутылками «Отара», рома «Сент-Джеймс», ликера «Мари Бризар», «Апельсинового пунша», белого «Андре Фернет», «Черри-Роше», «Арманьяка».

– Ты одна?

Я опущу шторку, ты не против?

– А с кем, по-твоему, я могу быть?

– Прости, в таком уж я состоянии. Так хочется оказаться сейчас рядом с тобой.

Молчание, вздох, ответ:

– Мне тоже этого хочется.

За телефонным номером крылся номер отеля, где она лежала сейчас, овеваемая тихими дуновениями музыки:

Двое для чая.

Я для тебя,

Ты для меня –

Одниии.

Дик вспомнил ее припудренную загорелую кожу, – когда он целовал ее лицо, кожа у корней волос была влажной; белое лицо под его губами, изгиб плеча.

– Это невозможно, – сказал он себе и через минуту уже шел по улице к Мюэтт, а может, в другую сторону – в одной руке портфельчик, другая держит, как меч, трость с золотым набалдашником.

Розмари вернулась за стол и закончила письмо к матери.

«…Я видела его лишь мельком, но, по-моему, выглядит он чудесно. Я даже влюбилась в него. (Конечно, Дика Я Люблю Сильнее – ну, ты понимаешь.) Он и вправду собирается ставить картину и чуть ли не завтра отбывает в Голливуд, думаю, и нам тоже пора. Здесь был Коллис Клэй. Он мне нравится, но виделась я с ним мало – из-за Дайверов, которые и вправду божественны, почти Лучшие Люди, Каких Я Знаю. Сегодня мне нездоровится, я принимаю Средство, хотя никакой нужды в нем Не вижу. Пока мы не встретимся, я даже Пробовать Рассказать тебе Обо Всем, Что Случилось, не буду!!! А потому, как получишь это письмо, шли, шли, шли телеграмму! Приедешь ли ты сюда, или мне лучше ехать с Дайверами на юг?»

В шесть Дик позвонил Николь.

– У тебя какие-нибудь планы есть? – спросил он. – Может, скоротаем вечер тихо – пообедаем в отеле, а оттуда в театр?

– Думаешь, так? Я сделаю, как ты захочешь. Я недавно позвонила Розмари, она заказала обед в номер. По-моему, это всех нас немного расстроит, нет?

– Меня не расстроит, – ответил он. – Милая, если ты не устала, давай что-нибудь предпримем. А то вернемся на юг и будем целую неделю гадать, почему мы не посмотрели Буше. Все лучше, чем киснуть…

Это был промах, и Николь тут же за него ухватилась:

– По какому случаю киснуть?

– По случаю Марии Уоллис.

Она согласилась на театр. Такое у них было обыкновение: стараться не уставать – тогда и дни лучше проходят, и вечера даются легче. А если они все же падали духом, что неизбежно, всегда можно было свалить вину за это на усталость других. Перед тем, как покинуть отель, они – красивая пара, другой такой в Париже не найти – тихонько постучали в дверь Розмари. Ответа не последовало, и, решив, что она спит, Дайверы вышли в теплую, шумную парижскую ночь и для начала выпили в сумрачном баре Фуке вермута с горькой настойкой.

XXII

Проснулась Николь поздно, успев еще, прежде чем распахнуть длинные, спутанные сном ресницы, пробормотать что-то в ответ своему сновидению. Кровать Дика была пуста – и лишь минуту спустя Николь сообразила, что разбудил ее стук в дверь их номера.

– Entrez!^[53] – крикнула она, однако ответа не услышала и, набросив халат, пошла и открыла дверь. За нею оказался sergent-de-ville^[54], учтиво кивнув, он вошел в номер.

– Мистер Афган Норт – он здесь?

– Кто? Нет… он уехал в Америку.

– Когда он отбыл, мадам?

– Вчера утром.

Полицейский тряхнул головой и быстро покачал перед носом Николь пальцем.

– Этой ночью он был в Париже. Поселился здесь, однако его номер не занят. Мне сказали, что лучше спросить в вашем номере.

– Очень странно – мы видели, как он уезжал на поезде, который шел в порт.

– Так или иначе, нынче утром он был здесь. Даже carte d’identité^[55] показывал. И вы тоже здесь.

– Мы ничего об этом не знаем! – изумленно воскликнула Николь.

Полицейский задумался. Пахло от него не очень приятно, однако он был довольно хорош собой.

– Вы не были с ним прошлой ночью?

– Нет, конечно.

– Мы арестовали негра. И мы убеждены, что наконец арестовали правильного негра.

– Поверьте, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите. Если речь идет о нашем знакомом, мистере Абрахаме Норте, то, пусть даже он и был ночью в Париже, нам ничего на этот счет не известно.

Полицейский покивал, пососал верхнюю губу, он верил ей, но был разочарован.

– Так что случилось? – спросила Николь.

Полицейский выставил перед собой ладони, вытянул сжатые губы. Он успел оценить ее красоту, и теперь глаза его так и обрыскивали Николь.

– Что вы хотите, мадам? Обычная летняя история. Мистера Афгана Норта обокрали, он подал жалобу. Мы арестовали негодяя. Теперь мистеру Афгану следует опознать его и предъявить должные обвинения.

Николь потуже запахнула халат, попрощалась с полицейским. Озадаченная, она приняла ванну, оделась. Было уже за десять, она позвонила Розмари, но та не ответила, позвонила в контору отеля и услышала, что Эйб действительно поселился здесь в половине седьмого утра. Номер его, однако, остается не занятым. Надеясь на появление Дика, она посидела в гостиной их люкса и собралась уж уйти, когда зазвонил телефон. Портье:

– К вам мистайр Кроушоу, un nègre^[56].

– По какому делу?

– Он говорит, что знает вас и доктайра. Говорит, что мистер Фримен, друг всех людей, сидит в тюрьме. Что это несправедливо, и он желает увидеть мистайра Норта, пока его самого не арестовали.

– Мы ничего об этом не знаем, – объявила Николь и свирепо хлопнула трубкой по аппарату. Странное возвращение Эйба ясно дало ей понять, как сильно устала она от его гульбы. Выбросив его из головы, она покинула номер, отправилась к портному и там столкнулась с Розмари, и отправилась с нею на рю де Риволи покупать искусственные цветы и разноцветные бусы. Она помогла Розмари выбрать бриллиант для матери и несколько шарфов и новомодных портсигаров для калифорнийских коллег. Николь купила сыну целую армию греческих и римских оловянных солдатиков, стоившую более тысячи франков. И на этот раз две женщины тратили деньги совершенно по-разному, и Розмари снова любовалась тем, как делает это Николь. Та нисколько не сомневалась, что расходует свои деньги, для Розмари же они все еще оставались чем-то чудотворно ссуженным ей, и это означало, что обходиться с ними следует очень осторожно.

Так весело было сорить деньгами в залитом солнечным светом чужеземном городе, ощущая здоровье своих тел и румянец лиц; ощущая предплечья и кисти рук, ощущая ступни и лодыжки, простирая первые и переступая вторыми с уверенностью женщин, которыми любуются мужчины.

Вернувшись в отель, они обнаружили Дика, веселого и по-утреннему свежего, и обе ощутили безоглядную детскую радость.

У Дика только что состоялся путаный телефонный разговор с Эйбом, каковой, судя по всему, провел утро, от кого-то прячась.

– Такого удивительного разговора у меня еще не было.

Говорил Дик не только с Эйбом, но и еще с десятком каких-то людей. Представлялись эти статисты по преимуществу так:

– …тут один поговорить с вами хочет, он вроде как от нефтяного скандала сюда сбежал, ну, так он говорит… нет, от какого?

– Эй, там, заткнитесь… в общем, он влип в какую-то историю и не может вернуться домой. Сам-то я думаю… сам я думаю, что у него…

Несколько гулких глотков, дальнейшее – молчание.

А следом новое предложение:

– Я подумал, вам, как психологу, будет интересно…

Малопонятная личность, произнесшая это, явно никак не могла оторваться от трубки – вследствие чего была неинтересна Дику ни как психологу, ни в каком-либо ином его качестве. Затем произошел разговор с самим Эйбом:

– Алло.

– Ну и?

– Ну и алло.

– Вы кто?

– Ну… – веселое фырканье, а чье – непонятно.

– Ладно, сейчас я вам его дам.

Время от времени Дик слышал голос Эйба, перемежавшийся шаркотней ног, стуком упавшей трубки, далекими выкриками наподобие: «Нет, мистер Норт, нет, я…» Затем еще чей-то голос, бодрый, уверенный, произнес: «Если вы друг мистера Норта, приезжайте, заберите его».

После чего заговорил Эйб, торжественно и прозаично, заглушив все остальные шумы:

– Дик, я тут на Монмартре расовые беспорядки устроил. Собираюсь поехать и вытащить мистера Фримена из тюрьмы. Если объявится негр из Копенгагена, производитель сапожного крема, – алло, вы меня слышите? – так вот, если объявится кто-то еще…

И снова в трубке взревел хор несчетных голосов.

– Вы зачем вернулись в Париж? – спросил Дик.

– Я доехал до Эвре и решил прилететь обратно, чтобы сравнить его с Сен-Сюльписом. Нет, Сен-Сюльпис я в Париж возвращать не собирался. И барокко тоже! Разве что Сен-Жермен. Ради бога, погодите минутку, я вам сейчас здешнего официанта дам.

– Ради бога, не надо.

– Слушайте, Мэри уехала, все нормально?

– Да.

– Дик, вы должны поговорить с человеком, с которым я тут поутру познакомился, он сын морского офицера, так тот уже обегал всех докторов Европы. Я вам сейчас о нем расскажу…

Тут Дик положил трубку, может, это и было нехорошо, но ему требовалось дать передышку мозгам.

– Эйб был таким милым, – рассказывала Николь Розмари. – Таким милым. Давно, когда мы с Диком только еще поженились. Знали бы вы его в то время. Он приезжал к нам на несколько недель, и мы по временам забывали, что он вообще живет у нас. Иногда он играл, иногда часами сидел в библиотеке у молчавшего рояля и просто поглаживал его, как любимую женщину, а помнишь тогдашнюю нашу горничную, Дик? Она считала его привидением, Эйб, бывало, встречал ее в коридоре и говорил: «бууу», однажды это обошлось нам в чайный сервиз, но мы не расстроились.

Так было весело – так давно. Розмари завидовала им, воображая досужую жизнь, столь отличную от ее собственной: о досуге она мало что знала, но уважала за него Дайверов, никогда его не имевших. Думала о совершенном покое, не понимая, что они были так же далеки от покоя, как и она.

– Что с ним случилось? – спросила Розмари. – Почему он начал пить?

Николь покачала головой справа налево, размышлять об этом всерьез ей не хотелось:

– Сейчас так много умных людей разваливается на куски.

– Почему же «сейчас»? – спросил Дик. – Умные люди всегда ходили по лезвию ножа, других дорог у них не было – некоторые этого не выдерживали и опускали руки.

– Нет, тут что-то другое, куда более серьезное, – стояла на своем Николь, которой не нравилось, что Дик спорит с ней в присутствии Розмари. – Те же художники – Фернан, к примеру, – выпивкой не балуются. Почему в ней тонут только американцы?

Ответов на этот вопрос существовало так много, что Дик решил оставить его висеть в воздухе, пусть себе зудит в ушах Николь. Он начинал понемногу проникаться все более критическим отношением к ней. Да, он считал Николь самым привлекательным человеческим существом, какое когда-либо знал, да, он получил от нее все, в чем нуждался, и все-таки уже учуял запах боев, которые им только еще предстояло вести, и подсознательно вооружался, готовясь к ним, и час за часом ожесточался. Дик не предавался самопотворству, но понимал, что поступает не очень красиво, позволяя себе слишком многое и на многое закрывая глаза в надежде, что Николь заприметит лишь простое волнение чувств, которое возбуждает в нем Розмари. Однако уверен ни в чем не был, – прошлой ночью в театре она заговорила вдруг об этой девушке, назвав ее ребенком.

Втроем они позавтракали в отеле среди ковров и неслышно ступавших по ним официантов, нисколько не походивших на шумных топтунов, которые подносили им обед вчера вечером. Их окружали американские семьи, глазевшие на другие американские семьи, с которыми им хотелось вступить в беседу.

За соседним большим столом расположилась компания, разобраться в которой им не удалось. Ее составляли: экспансивный – «вы-не-могли-бы-повторить-сказанное», – смахивавший на секретаря молодой человек и десятка два женщин. Не молодых и не старых, не принадлежавших к строго определенной социальной прослойке, и все-таки производивших впечатление некоего единства, людей более близких друг дружке, чем, скажем, жены, согнанные в табун мужьями, которые съехались на какой-то профессиональный конгресс. И уж куда более единых, чем обычные туристки.

Инстинкт заставил Дика воздержаться от насмешливого замечания, которое уже завертелось у него на языке, и спросить у официанта – кто это.

– Это матери – знаете, «Золотая звезда»^[57], – объяснил тот.

Они ахнули – кто громко, кто тихо. На глаза Розмари навернулись слезы.

– Те, что помоложе, наверное, жены, – сказала Николь.

Допивая вино, Дик снова вгляделся в них: в их счастливые лица, и почувствовал в достоинстве, которое наполняло этих женщин, подлинную зрелость немолодой Америки. Спокойные женщины, приехавшие сюда, чтобы оплакать своих мертвецов, поскорбеть о том, чего они не могли поправить, осеняли зал ресторана подлинной красотой. И на миг он ощутил себя снова скачущим на колене отца с верными долгу рейнджерами Мосби на бой. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться за столик к двум его женщинам, к новому миру, в существование которого он так верил.

Я опущу шторку, ты не против?

XXIII

Эйб Норт сидел в баре «Ритца» с девяти утра. Когда он явился туда в поисках убежища, все окна были открыты и могучие лучи солнца выбивали пыль из прокуренных ковров и мягких сидений. Свободные, не обремененные никакими делами лакеи сновали по коридорам отеля, радуясь движению в пустом пространстве. Сидячий женский бар, находящийся напротив собственно бара, казался совсем маленьким, – трудно было представить, какая толпа набьется туда после полудня.

Знаменитый Поль, здешний буфетчик, еще не появился, однако проверявший запасы спиртного Клод прервал, не выказав неуместного удивления, эту работу и смешал Эйбу порцию опохмелки. Эйб присел с ней на скамью у стены. После второй порции он начал приходить в себя и даже отлучился, чтобы побриться, в парикмахерскую. Ко времени его возвращения в баре уже был и Поль, приехавший в своей изготовленной по особому заказу машине, которую он оставлял – из скромности – на бульваре Капуцинов. Эйб нравился Полю, и тот подошел к нему, чтобы поговорить.

– Сегодня утром мне полагалось отплыть домой, – сказал Эйб. – Вернее, вчера – или когда это было? Не помню.

– А что ж не отплыли? – спросил Поль.

Эйб подумал-подумал и измыслил причину:

– Я читаю в «Либерти»^[58] роман с продолжением, следующий выпуск вот-вот появится в Париже, и, уплыв, я пропустил бы его, а потом уж не прочитал бы.

– Хороший, наверное, роман.

– Ужжжасно хороший.

Поль хмыкнул, встал, помолчал, прислонясь к спинке кресла, а затем сказал:

– Если вы действительно хотите уехать, мистер Норт, то завтра на «Франции» отплывают двое ваших знакомых – мистер… как же его? – и Слим Пирсон. Мистер… никак не вспомню… высокий, недавно бороду отпустил.

– Ярдли, – подсказал Эйб.

– Мистер Ярдли. Оба поплывут на «Франции».

Поль повернулся, чтобы уйти, его ждала работа, однако Эйб попытался его задержать:

– Да, но мне еще придется в Шербур заехать. Туда отправился мой багаж.

– Так вы его в Нью-Йорке получите, – сказал, уходя, Поль.

Логика этого соображения дошла до Эйба не сразу – он уже привык, что за него думают другие, позволяя ему сохранять блаженное состояние безответственности.

Между тем в бар понемногу стекались клиенты: первым пришел огромный датчанин, которого Эйб где-то уже встречал. Датчанин сел по другую сторону зала, и Эйб догадался, что он собирается провести в баре весь день, выпивая, завтракая, разговаривая или читая газеты. Эйбу захотелось пересидеть его. В одиннадцать начали появляться студенты – не уверенные в себе, они старались держаться поближе друг к дружке. Примерно тогда Эйб и попросил лакея позвонить Дайверам; но пока тот дозванивался, успел связаться с несколькими знакомыми, а затем ему пришла в голову счастливая мысль: попробовать поговорить по всем телефонам сразу – получилась своего рода куча-мала. Время от времени мысли его обращались к необходимости отправиться в полицию и вытащить Фримена из тюрьмы, однако он отмахивался от любых необходимостей, как от части ночного кошмара.

К часу дня бар оказался набитым битком, сквозь общий шум пробивались голоса официантов, напоминавших клиентам, кто из них что выпил и съел и на сколько.

– То есть два виски с содовой… и одно… два мартини и одно… вы, мистер Квотерли, еду не заказывали… повторяли три раза. Получается семьдесят пять франков, мистер Квотерли. Мистер Шеффер сказал, что это его… а, последняя ваша была… Как скажете, так и сделаем… премного благодарен.

В этой суете Эйб остался без места и теперь стоял, легко покачиваясь и разговаривая с человеком, с которым только что познакомился. Чей-то терьер обвил поводком его ноги, но Эйбу удалось выпутаться, не упав, и тут же кто-то рассыпался перед ним в глубочайших извинениях. Потом его пригласили на ленч, однако он приглашение отклонил. Уже почти Бриглит, объяснил он, а у него на Бриглит одно дельце намечено. Немного погодя он, блеснув изысканными манерами алкоголика, мало чем отличающимися от манер арестанта или старого семейного слуги, попрощался с новым знакомцем и, совершив поворот кругом, обнаружил, что великая пора бара завершилась так же стремительно, как началась.

По другую сторону зала завтракал в своей компании датчанин. Эйб тоже заказал еду, но почти не притронулся к ней. Потом он сидел, радуясь возможности жить в прошлом. Спиртное умеет переносить счастливые мгновения прошлого в настоящее, чтобы мы пережили их заново, – и даже в будущее, обещая, что они наступят опять.

В четыре к нему подошел отельный лакей:

– Вы хотите увидеть цветного малого по имени Жюль Петерсон?

– О боже! Как он меня нашел?

– Я не говорил ему, что вы здесь.

– А кто же тогда? – Эйба качнуло так, что он едва не упал лицом в тарелку, впрочем, ему удалось удержаться.

– Он говорит, что уже побывал во всех американских барах и отелях.

– Скажите ему, что меня и здесь нет… – Лакей повернулся, но Эйб вдруг спросил: – А сюда он зайти может?

– Сейчас узнаю.

Получив этот вопрос, Поль оглянулся через плечо, покачал головой и подошел к Эйбу:

– Извините, этого я разрешить не могу.

Эйб с трудом поднялся на ноги и направился в сторону рю Камбон.

XXIV

Ричард Дайвер, выйдя с кожаным портфельчиком в руке из полицейского комиссариата седьмого аррондисмена, где оставил Марии Уоллис записку, подписанную «Диколь», – совсем как те письма, которыми он и Николь обменивались в начальную пору их любви, – направился к шившему его сорочки портному, и там подмастерья подняли вокруг него суету, совершенно несоразмерную тому, что он платил за их работу. Эти бедные англичане ждали от него столь много – от господина с изысканными манерами и лицом, говорившим, что он владеет секретом надежной, обеспеченной жизни, – и Дик стыдился смотреть им в глаза, как стыдился того, что портной вынужден виться вокруг его особы, сдвигая туда и сюда дюймовый кусочек шелка по рукаву сорочки. Покинув портного, он зашел в отель «Крийон», выпил в баре чашечку кофе и на два пальца джина.

Свет в отеле показался ему неестественно ярким, и только покинув его, Дик понял, почему: на улицах смеркалось. Было всего четыре часа, но уже наступал вечер – ветреный – на Елисейских Полях пела и опадала истончившаяся буйная листва. Дик свернул на рю де Риволи, прошел под аркадами двух площадей к своему банку, забрал почту. Потом остановил такси и под перестук начинавшегося дождя поехал по Елисейским Полям, сидя в машине наедине со своей любовью.

Двумя часами раньше, в коридоре «Короля Георга» красота Розмари выглядела рядом с красотой Николь так, как выглядит рядом с картинкой из журнала девушка Леонардо. Сейчас одержимый, испуганный Дик ехал сквозь дождь, ощущая, как в нем бушуют страсти не одного мужчины, но многих, и не различая в своей душе никакой простоты.

Розмари открыла ему дверь, переполненная эмоциями, о которых никому, кроме нее, известно еще не было. Она обратилась в то, что иногда называют «бесенком» – за прошедшие сутки ей так и не удалось стать чем-то цельным, эти двадцать четыре часа она лишь играла с хаосом, в который погрузилась, как если бы судьба ее была складной картинкой – пересчитаем свои преимущества, сочтем надежды, дадим по отповеди Дику, Николь, матери, режиссеру, с которым вчера познакомились, и все это – словно четки перебирая.

Перед тем как Дик стукнул в дверь, она только-только успела одеться и постоять у окна, глядя на дождь, думая о каком-то стихотворении, о переполненных водостоках Беверли-Хиллз. А открыв дверь, увидела Дика таким же неизменно богоподобным, каким он был для нее всегда, – примерно так же пожилые люди представляются косными и несговорчивыми тем, кто моложе их. Дика же, едва он увидел ее, охватило неотвратимое разочарование. Впрочем, отклик на безоглядную ласковость улыбки Розмари, на ее тело, продуманное до миллиметра – так, чтобы создать впечатление бутона, но и цветок обещать с гарантией, – родился в душе Дика мгновенно. Он отметил также отпечаток мокрой ступни на коврике за приоткрытой дверью ванной комнаты.

– Мисс Телевидение, – сказал Дик с легкостью, которой вовсе не ощущал. Он положил на туалетный столик перчатки и портфельчик, прислонил трость к стене. Властный подбородок его не позволял морщинкам страданий лечь вокруг рта, отгонял их наверх, к уголкам глаз, ко лбу, – как страх, который не следует показывать на людях.

– Подойди, присядь на мое колено, прижмись ко мне, – тихо попросил он, – дай мне полюбоваться твоим прелестным ртом.

Она подошла и села, и пока за окном замедлялась капель – кап… кааап… – прижалась губами к прекрасному, холодному образу, который сама же и создала.

Розмари несколько раз поцеловала его в губы, лицо ее разрасталось, приближаясь к лицу Дика; никогда еще не видел он чего-либо такого же ослепительного, как ее кожа, а поскольку красота иногда возвращает нас к лучшим нашим мыслям, он вспомнил о своей ответственности перед Николь, об ответственности за Николь, отделенную от него лишь двумя дверьми по другую сторону коридора.

– Дождь перестал, – сказал он. – Видишь солнце на черепицах?

Розмари встала, склонилась над ним и произнесла самые искренние ее за весь этот день слова:

– Ох, мы такие актеры – ты и я.

Она отошла к туалетному столику, однако, едва успела поднести щетку к волосам, как услышала неторопливый, настоятельный стук в дверь.

Оба в ужасе замерли; упорный стук повторился, и Розмари, внезапно вспомнив, что дверь осталась не запертой, одним взмахом щетки покончила с волосами, кивнула Дику, чтобы тот быстро разгладил кроватное покрывало, на котором они сидели, и направилась к двери. Дик же сказал вполне естественно и не слишком громко:

– …поэтому, если вам не по душе выходить сегодня, давайте проведем наш последний вечер тихо и мирно.

Предосторожности оказались излишними, поскольку те, кто стоял за дверью, пребывали в положении до того неприятном, что им было не до замечаний, пусть даже самых кратких, по поводам, которые их не касались. А стояли там – Эйб, состарившийся за последние сутки на несколько месяцев, и очень испуганный, встревоженный темнокожий мужчина, которого Эйб представил как мистера Петерсона из Стокгольма.

– Из-за меня он попал в жуткий переплет, – сказал Эйб. – Нам нужен хороший совет.

– Пойдемте в наш номер, – предложил Дик.

Эйб настоял на том, чтобы и Розмари составила им компанию, и все пошли коридором к люксу Дайверов. Жюль Петерсон, невысокий, респектабельный, очень почтительный негр – в приграничных штатах такие голосуют за республиканцев – последовал за ними.

Вскоре выяснилось, что он официально числился свидетелем перепалки, которая произошла ранним утром на Монпарнасе; что сходил с Эйбом в полицейский участок и подкрепил его жалобу, согласно которой некий негр, установление личности коего стало целью начатого полицией расследования, вырвал у него из рук банкноту в тысячу франков. В сопровождении агента полиции Эйб и Жюль Петерсон возвратились в бистро и с опрометчивой поспешностью указали, как на преступника, на негра, который, что выяснилось несколько позже, появился там лишь после ухода Эйба. Полиция еще пуще запутала дело, арестовав известного негритянского ресторатора Фримена, который промелькнул в этой истории в самом начале, когда ее еще не окутал алкогольный туман, и тут же исчез. Подлинный преступник, всего-то и прикарманивший, по уверениям его друзей-приятелей, пятьдесят франков, которыми Эйб попросил его расплатиться за выпивку, появился на сцене лишь недавно и в роли несколько более зловещей.

Коротко говоря, Эйб ухитрился всего за час увязнуть в личных обстоятельствах, мыслях и эмоциях одного афроевропейца и трех афроамериканцев, проживавших во французской части Латинского квартала. Надежды выпутаться из этой истории у него пока не было даже и призрачной, и весь день перед ним в самых неожиданных местах и за самыми неожиданными углами возникали незнакомые негритянские лица, а настойчивые негритянские голоса требовали его к телефону.

Эйбу удалось улизнуть от всех этих негров – исключение составил Жюль Петерсон. Последний оказался в положении хорошего индейца, помогшего белому человеку. Пострадавшие от такой его измены негры гонялись не столько за Эйбом, сколько за Петерсоном, а тот гонялся как раз за Эйбом, на защиту которого очень рассчитывал.

У себя в Стокгольме Петерсон был мелким производителем сапожного крема, но прогорел, и теперь у него остался лишь рецепт крема и кое-какие инструменты его ремесла, уместившиеся в небольшую коробку. Однако новый его покровитель еще рано утром пообещал пристроить Петерсона к одному делу в Версале. Бывший шофер Эйба работал там сапожником, и Эйб авансом выдал Петерсону двести франков – в счет будущего заработка.

Розмари слушала этот вздор с неприязнью; для того, чтобы усмотреть в нем смешную сторону, ей попросту не хватало чувства юмора. Маленький человечек с его портативной фабричкой и лицемерными глазками, которые время от времени выкатывались от ужаса, показывая полукружья белков; Эйб с лицом, затуманенным настолько, насколько то допускали его изможденные тонкие черты, – все это было так же далеко от нее, как болезни и старость.

– Мне только шанс и нужен, – сказал Петерсон, выговаривая слова точно, но с неверной, присущей колониям интонацией. – Методы у меня простые, рецепт хорош настолько, что меня выжили из Стокгольма, разорили, потому что я не хотел его раскрывать.

Дик окинул его вежливым взглядом, ощутив некоторый прилив, а следом отлив интереса, и повернулся к Эйбу:

– Отправляйтесь в какой-нибудь отель и ложитесь спать. А как совсем протрезвеете, мистер Петерсон заглянет к вам и вы все обсудите.

– Но разве вы не понимаете, в какой он попал переплет? – возразил Эйб.

– Я подожду в коридоре, – предложил деликатный мистер Петерсон. – Возможно, вам будет трудно обсуждать мои проблемы при мне.

И он, изобразив короткую пародию на французский поклон, удалился. Эйб с неторопливостью локомотива поднялся на ноги.

– Похоже, я не очень популярен сегодня.

– Популярны, но ненадежны, – ответил Дик. – Мой вам совет: уходите из этого отеля – через бар, если угодно. Отправляйтесь в «Шамбор» или в «Мажестик», если вам требуется обслуживание получше.

– Выпить у вас не найдется?

– Мы в номере спиртного не держим, – солгал Дик.

Эйб безропотно протянул руку Розмари; он держал ее ладонь, медленно приводя в порядок свое лицо, пытаясь составить какую-нибудь фразу, но та не давалась ему.

– Вы самая… одна из самых…

Розмари жалела его и, хоть грязные руки Эйба были ей неприятны, издала вежливый смешок, словно давая понять, что не видит ничего необычного в человеке, медленно блуждающем во сне. Люди часто относятся к пьяному с непонятным уважением, примерно так же, как дикари к сумасшедшему. Скорее с уважением, чем со страхом. Человек, лишившийся всех сдерживающих начал, способный сделать что угодно, внушает порою завистливое почтение. Разумеется, впоследствии мы заставляем его дорого заплатить за этот миг впечатляющего превосходства над нами. Наконец Эйб повернулся к Дику с последней просьбой:

– Если я отправлюсь в отель и пропарюсь, и отскребусь, и немного посплю, и отражу набег сенегальцев, – можно мне будет прийти и скоротать вечерок у вашего очага?

Дик кивнул, не столько согласно, сколько насмешливо, и сказал:

– Вы явно переоцениваете ваши нынешние возможности.

– Готов поспорить, если б Николь была здесь, она разрешила бы мне прийти.

– Хорошо, – Дик достал из шкафа и поставил на стол в середине гостиной коробку, наполненную множеством картонных букв. – Если хотите поиграть в анаграммы, приходите.

Эйб заглянул в коробку с таким отвращением, точно ему предложили позавтракать этими буквами.

– Что еще за анаграммы? Мало мне сегодняшних чудес…

– Это такая тихая игра. Вы составляете из букв слова – любые, за исключением «выпивка».

– Уверен, вы и «выпивку» составить сможете. Могу я прийти, даже умея составлять «выпивку»?

– Вы можете прийти, если захотите поиграть в анаграммы.

Эйб покорно покачал головой.

– Ну, раз вы в таком настроении, тогда нет смысла… я вам только мешать буду, – и он осуждающе погрозил Дику пальцем. – Но не забывайте того, что сказал Георг Третий: если Грант напьется, хорошо бы он перекусал других генералов^[59].

Он бросил на Розмари последний отчаянный взгляд из-под золотистых ресниц и вышел из номера. К его облегчению, Петерсона в коридоре не было. Ощущая себя всеми брошенным и бездомным, он отправился назад к Полю – спросить, как назывался тот корабль.

XXV

Когда он шаткой походкой удалился, Дик и Розмари коротко обнялись. Обоих покрывала парижская пыль, оба слышали сквозь нее запахи друг друга: каучука, из которого был изготовлен колпачок самописки Дика, чуть слышный теплый аромат шеи и плеч Розмари. С полминуты Дик оставался неподвижным, Розмари вернулась к реальности первой.

– Мне пора, юноша, – сказала она.

Оба, сощурясь, смотрели друг на друга сквозь расширявшееся пространство, а затем Розмари произвела эффектный выход, которому научилась в юности и которого ни один режиссер усовершенствовать даже и не пытался.

Открыв дверь своего номера, она прямиком направилась к письменному столу, потому что вспомнила вдруг, что оставила на нем наручные часики. Да, вот они, накинув браслетку на руку, Розмари опустила взгляд к сегодняшнему письму матери и мысленно закончила последнюю фразу. И только тут исподволь учуяла, даже не оглянувшись, что в номере она не одна.

В любой обжитой комнате найдутся преломляющие свет вещи, замечаемые нами лишь наполовину: лакированное дерево, более или менее отполированная медь, серебро и слоновая кость, а помимо них, тысяча передатчиков света и тени, столь скромных, что мы о них почти не думаем, – верхние планки картинных рам или фасетки карандашей, верхушки пепельниц, хрустальных либо фарфоровых безделушек; совокупность их рефракций, обращенная к столь же тонким рефлексам зрения, равно как и к тем ассоциативным элементам подсознания, за которые оно, судя по всему, крепко держится, – подобно тому, как стекольщик сохраняет куски неправильной формы стекла: авось когда-нибудь да пригодятся, – она-то, возможно, и отвечала за то, что Розмари описывала впоследствии туманным словом «учуяла», то есть поняла, что в номере она не одна, еще не успев в этом убедиться. А учуяв, быстро обернулась, произведя что-то вроде балетного пируэта, и увидела распростертого поперек ее кровати мертвого негра.

Розмари вскрикнула «ааооо!», так и оставшиеся не застегнутыми часики со стуком упали на стол, в голове ее мелькнула нелепая мысль, что это Эйб Норт, а затем она метнулась к двери и понеслась по коридору.

Дайверы наводили порядок у себя в люксе. Дик осмотрел перчатки, которые носил в этот день, и метнул их в уже скопившуюся в углу чемодана кучку других, грязных. Повесил в гардероб пиджак и жилет, аккуратно расправил на плечиках сорочку – обычное его правило: «Несвежую сорочку носить еще можно, мятую – никогда». Только что вернувшаяся Николь опустошала над мусорной корзинкой нечто, приспособленное Эйбом под пепельницу, вот тут-то в дверь и ворвалась Розмари.

– Дик! Дик! Посмотрите, что там!

Дик трусцой добежал до номера Розмари. Там он опустился на колени, чтобы послушать сердце Петерсона и пощупать его пульс – тело было еще теплым, лицо, при жизни изнуренное и криводушное, стало в смерти грубым и горестным; коробка с материалами так и осталась зажатой под мышкой, но ботинок на свисавшей с кровати ноге был не чищен и подошва его протерлась до дырки. По французским законам Дик не имел права прикасаться к телу, тем не менее он немного сдвинул руку Петерсона – посмотреть, что под ней, – да, на зеленом покрывале появилось пятно, след крови останется и на одеяле.

Дик закрыл дверь, постоял, размышляя; но тут из коридора донеслись осторожные шаги и голос позвавшей его Николь. Приотворив дверь, он прошептал:

– Принеси с одной из наших кроватей couverture^[60] и одеяло и постарайся, чтобы никто тебя не заметил. – А затем, увидев, как застыло ее лицо, быстро добавил: – Послушай, не расстраивайся, тут всего лишь ниггеры передрались.

– Побыстрее бы все кончилось.

Тело, снятое Диком с кровати, оказалось тощим и легким. Дик держал его так, чтобы еще текшая из раны кровь оставалась внутри одежды. Уложив тело рядом с кроватью, Дик сорвал с нее покрывало и верхнее одеяло, потом подошел к двери, приоткрыл ее на дюйм, прислушался – звон тарелок в конце коридора, громкое, снисходительное «Мерси, мадам», затем официант стал удаляться в сторону служебной лестницы. Дик и Николь быстро обменялись в коридоре охапками одеял. Расстелив покрывало поверх постели Розмари, он постоял в теплых сумерках, обливаясь потом и прикидывая, что делать дальше. Некоторые моменты прояснились для него сразу после осмотра тела: прежде всего, один из плохих индейцев Эйба шел по пятам за индейцем хорошим и застукал его в коридоре, а когда тот, испугавшись, попытался укрыться в номере Розмари, ворвался туда и зарезал несчастного; далее, если позволить ситуации развиваться естественным порядком, на Розмари ляжет пятно, которого никакая сила на свете смыть не сумеет – дело Арбакла^[61] было еще у всех на слуху. Ее контракт со студией строго и неукоснительно требовал, чтобы она не выходила из образа «папенькиной дочки».

Машинально попытавшись засучить рукава, хотя рубашка на нем была нижняя, безрукавная, Дик склонился над телом, ухватился за плечи его пиджака, ударом каблука распахнул дверь, выволок тело в коридор и постарался придать ему правдоподобную позу. Потом вернулся в номер Розмари, разгладил ворс плюшевого ковра. И наконец, перейдя в свой люкс, позвонил управляющему отеля.

– Мак-Бет? – говорит доктор Дайвер, очень важное дело. Нас никто не может услышать?

Хорошо, что он предпринял некогда усилия, позволившие ему крепко подружиться с мистером Мак-Бетом. Хоть какая-то польза от безоглядности, с которой он норовил сделать что-либо приятное сколь возможно большему числу людей…

– Мы вышли из нашего номера и наткнулись на мертвого негра… в коридоре… нет-нет, не из ваших служащих. Подождите минутку… я понимаю, вы не хотите, чтобы кто-то из постояльцев увидел его, потому вам и звоню. Разумеется, я должен попросить вас не упоминать мое имя. Мне вовсе не хочется, чтобы французские бюрократы вцепились в меня мертвой хваткой лишь потому, что это я обнаружил тело.

Какое исключительное внимание к интересам отеля! Уже потому, что мистеру Мак-Бету довелось два дня назад своими глазами увидеть, как проявлял его доктор Дайвер, он готов поверить его рассказу, не задавая вопросов.

Мистер Мак-Бет появился через минуту, спустя еще минуту к нему присоединился жандарм. До этого мистер Мак-Бет успел прошептать Дику: «Будьте уверены, мы стоим на защите доброго имени каждого из наших клиентов. Я могу лишь поблагодарить вас за ваши усилия».

Мистер Мак-Бет без промедления предпринял единственный шаг, какой ему оставался, и шаг этот заставил жандарма подергать себя за усы в приливе неловкости и корыстолюбия. Он небрежно и коротко записал что-то в блокнот, позвонил в свой участок. Тем временем останки Жюля Петерсона перенесли – с поспешностью, которую он, как человек деловой, разумеется, оценил бы – в пустовавший номер одного из самых фешенебельных отелей мира.

Дик возвратился в свой люкс.

– Но что же случилось? – воскликнула Розмари. – Неужели все американцы Парижа только и знают, что стрелять друг в друга?

– Похоже, открылся сезон охоты, – ответил Дик. – А где Николь?

– По-моему, в ванной.

Дик спас Розмари, и она обожала его за это – грозные, как пророчества, картины кошмаров, которые могли последовать за случившимся, одна за другой мелькали в ее голове; и улаживавший все сильный, уверенный, учтивый голос Дика она слушала в истовом преклонении перед ним. Но прежде, чем она рванулась к нему душой и телом, внимание ее отвлекло нечто иное: он вошел в спальню и направился к ванной комнате. И теперь Розмари услышала также поток звучавших все громче и громче каких-то нечеловеческих слов, проникавший сквозь замочные скважины и щелки дверей и разливавшийся по люксу, и на нее снова напал ужас.

Розмари поспешила за Диком, решив, что Николь упала в ванной и расшиблась. То, что она увидела, прежде чем Дик бесцеремонно оттолкнул ее плечом и заслонил всю картину, оказалось совершенно иным.

Николь стояла на коленях перед ванной и раскачивалась из стороны в сторону.

– Это ты! – кричала она. – Ты явился, чтобы отнять единственное уединение, какое у меня есть, явился с окровавленным покрывалом. Ладно, я буду ходить в нем ради тебя – я не стыжусь, но как жаль, как жаль! В День Всех Дураков мы устроили на Цюрихском озере вечеринку, все дураки были там, я хотела выйти к ним в покрывале, но мне не позволили…

– Возьми себя в руки!

– …и я сидела в ванной, а они принесли мне домино и сказали: надень это. Я надела. А что мне оставалось?

– Возьми себя в руки, Николь!

– Я и не ждала, что ты полюбишь меня, – слишком поздно, но ты хоть в ванную не лезь, в единственное место, где я могу побыть одна, не притаскивай сюда покрывала в крови и не проси меня постирать их.

– Возьми себя в руки. Встань…

Вернувшись в гостиную, Розмари услышала, как захлопнулась дверь ванной, и замерла, дрожа: теперь она знала, что увидела на вилле «Диана» Виолетта Мак-Киско. Зазвонил телефон, она взяла трубку и почти вскрикнула от облегчения, услышав голос Коллиса Клэя, проследившего ее до люкса Дайверов. Розмари попросила его подняться, подождать, пока она сходит за шляпкой, ей было страшно войти в свой номер одной.

Часть вторая

I

Когда весной 1917 года доктор Ричард Дайвер впервые приехал в Цюрих, ему было двадцать шесть лет – для мужчины возраст прекрасный, а для холостяка так и наилучший. И даже в военное время хорош он был и для Дика, уже приобретшего слишком большую ценность, стоившего стране расходов слишком серьезных, чтобы ставить его под ружье. Годы спустя ему представлялось, что и в этом прибежище он пребывал не в такой уж безопасности, однако в то время подобная мысль в голову Дику не приходила, – в 1917-м он с виноватой усмешкой говорил, что война никак его не коснулась. Призывная комиссия, к которой был приписан Дик, постановила, что ему надлежит завершить в Цюрихе научные исследования и получить ученую степень – как он, собственно, и задумал.

Швейцария была в то время островом, омываемым с одного бока грозой, грохотавшей над Горицией, а с другого – хлябями Соммы и Эне. Поначалу казалось, что в ее кантонах подозрительных иностранцев больше, чем недужных, однако догадаться, в чем тут причина, было трудно – мужчины, шептавшиеся в кафе Берна и Женевы, были, скорее всего, продавцами алмазов или коммивояжерами. Впрочем, никто не мог не заметить и сновавшие навстречу друг другу между веселыми озерами – Боденским и Невшательским – длинные поезда, нагруженные слепыми, одноногими и умирающими людскими обрубками. На стенах пивных и в витринах магазинов висели яркие плакаты, которые изображали швейцарцев, обороняющих в 1914 году свои границы, – молодые и старые, они с вдохновенной свирепостью взирали с гор на химерических французов и немцев; назначение плакатов состояло в том, чтобы уверить душу швейцарца: прилипчивое величие этих дней не обошло и тебя. Однако бойня продолжалась, плакаты выцветали, и, когда в войну топорно ввязались Соединенные Штаты, никто не удивился сильнее, чем их республиканская сестричка.

К этому времени доктор Дайвер успел побывать на самом рубеже войны и даже заглянуть за него: 1914-й он провел в Оксфорде как коннектикутский стипендиат Родса. Потом вернулся на родину, чтобы проучиться последний год в университете Джона Хопкинса и получить степень магистра. В 1916-м Дик ухитрился перебраться в Вену, полагая, что, если он не поспешит, великий Фрейд может погибнуть от взрыва сброшенной аэропланом бомбы. Вена и тогда уже устала от смертей, но Дику удалось раздобыть достаточно угля и нефти, чтобы сидеть в своей комнате на Даменштифф-штрассе и писать статьи, – впоследствии он их уничтожил, однако, переработанные, они составили костяк книги, опубликованной им в Цюрихе в 1920-м.

У большинства из нас имеется любимый, героический период нашей жизни – венский был таким для Дика Дайвера. Прежде всего он и понятия не имел о том, что ему присуще огромное обаяние, что расположение, которое он испытывает к людям и возбуждает в них, есть явление не столь уж и рядовое в среде здоровых людей. В последний его нью-хейвенский год кто-то отозвался о нем так: «счастливчик Дик» – и прозвище это застряло у него в голове.

– Ты большой человек, счастливчик Дик, – шептал он себе, расхаживая по комнате среди последних брикетов тепла и света. – Ты попал в самую точку, мой мальчик. А до тебя никто о ее существовании и не ведал.

В начале 1917 года, когда добывать уголь стало трудно, Дик сжег около сотни накопленных им научных монографий; и когда он бросал в огонь каждую из них, в нем посмеивалась уверенность, что он сам обратился в ее резюме, что сможет и пять лет спустя кратко изложить ее содержание, если оно того стоит. Так он и расхаживал час за часом – мирный ученый с половичком на плечах, ближе всех подошедший к состоянию неземного покоя, которому, о чем будет рассказано дальше, предстояло вскоре сойти на нет.

Впрочем, покамест покой длился, и Дик благодарил за это свое тело, которое в Нью-Хейвене вытворяло чудеса на гимнастических кольцах, а ныне плавало в зимнем Дунае. Квартирку он делил с Элкинсом, вторым секретарем посольства, к ним часто заходили две милые гостьи – ну и довольно об этом, много будете знать, скоро состаритесь (последнее относилось к посольству). Разговоры с Эдом Элкинсом пробудили в Дике первые легкие сомнения в качестве его мыслительного аппарата: ему никак не удавалось увериться в коренном отличии своих мыслей от мыслей Элкинса, – человека, способного перечислить всех квотербэков, выступавших за Нью-Хейвен в последние тридцать лет.

– …Не может же счастливчик Дик быть заурядным умником, ему потребна меньшая цельность и даже легкая ущербность. И если жизнь не наградила его таковыми, никакая болезнь, разбитое сердце или комплекс неполноценности тут не помогут, хоть ему и приятно было бы восстанавливать некую поломанную часть его устройства, пока она не станет исправнее прежней.

Дик посмеивался над собой за подобные рассуждения, именуя их лицемерными и «американскими» – как называл он любое безмозглое фразерство. Но при этом знал: расплатой за его цельность была неполнота.

«Бедное дитя! – говорит в Теккереевом «Кольце и розе» фея Черная Палочка. – Лучшим подарком тебе будет капелька невзгод»^[62].

В определенном настроении он жаловался сам себе: «Ну что я мог поделать, если Пит Ливингстон весь «День отбоя»^[63] прятался в раздевалке, и как его, черта, ни искали, все равно не нашли? Вот и выбрали меня вместо него, а иначе не видать бы мне «Элайху»^[64] как своих ушей, я там и не знал, почитай, никого. По справедливости-то, в раздевалке мне самое место было, а Питу в братстве. Я, может, и спрятался бы в ней, если б думал, что меня могут избрать. Да, но ведь Мерсер несколько недель заглядывал что ни вечер в мою комнату. Ну ладно, хорошо, знал я, что шансы у меня есть. Лучше бы я проглотил в душевой мой университетский значок и лишний комплекс заработал, вот и была бы мне наука».

В университете он после лекций часто беседовал на эту тему с молодым румынским интеллектуалом, и тот успокаивал Дика: «Нет никаких доказательств того, что у Гёте имелся какой-либо «комплекс» в нынешнем смысле этого слова – или, скажем, что он есть у Юнга. Ты же не философ-романтик, ты ученый. Память, сила, характер – и прежде всего здравый смысл. Знаешь, в чем будет состоять твоя проблема? – в самооценке. Я знавал человека, который два года отдал исследованиям мозга армадилла, идея была такая, что рано или поздно он узнает об этом мозге больше, чем кто-либо другой на свете. Я пытался доказать ему, что он вовсе не расширяет круг человеческих познаний, что выбор его сделан наобум. И разумеется, он послал статью в медицинский журнал и получил отказ – журнал отдал предпочтение чьим-то коротким тезисам на ту же тему».

Когда Дик приехал в Цюрих, у него имелась далеко не одна ахиллесова пята – на полное оснащение сороконожки, пожалуй, не хватило бы, но их было много – иллюзии неисчерпаемой силы и здоровья, иллюзии сущностной доброты человека; иллюзии касательно своей страны – наследие вранья целых поколений первопроходцев, а вернее, их жен, которым приходилось убаюкивать своих деток уверениями, что никаких волков за дверьми их хижин днем с огнем не сыскать. А после получения докторской степени его отправили на работу в неврологический госпиталь, который создавался тогда в Бар-сюр-Обе.

Работа во Франции оказалась, к неудовольствию Дика, скорее административной, чем практической. Зато у него появилось время, чтобы закончить короткую монографию и собрать материал для следующей. Весной 1919-го он вышел в отставку и вернулся в Цюрих.

Все рассказанное нами до сей поры отдает биографией выдающегося человека, читатель которой лишен приятной уверенности в том, что герой ее, подобно Гранту, застрявшему в лавчонке Галены^[65], более чем готов откликнуться на призыв своей головоломной судьбы. Так, случайно увидев юношескую фотографию человека, которого знаем сложившимся, зрелым, мы приходим в замешательство и с изумлением вглядываемся в лицо пылкого, гибкого, крепкого незнакомца, в его орлиный взор. И потому самое лучшее – заверить читателя, что в жизни Дика Дайвера уже наступил решающий час.

II

Стоял сырой апрельский день, над Альбисхорном наискось плыли длинные тучи, на отмелях мерцала неподвижная вода. Цюрих обладает некоторым сходством с городами Америки. И тем не менее во все два дня, прошедших со времени его приезда сюда, Дик чувствовал: чего-то ему не хватает, а сегодня понял – появлявшегося у него на коротких французских улочках ощущения, что кроме них тут ничего больше и нет. В Цюрихе же было много чего и помимо Цюриха – крыши уводили взгляд вверх, к позванивавшим колокольцами коровьим пастбищам, а там он, добравшись до вершины холма, поднимался еще выше, – жизнь уходила по вертикали в открыточные небеса. Земля Альп, родина игрушек и канатных дорог, каруселей и звонких курантов, не знала слова здесь, – в отличие от Франции, с ее лозами, растущими прямо у твоих ног.

В Зальцбурге Дик как-то раз почувствовал, что на него со всех сторон смотрит столетие великой музыки, купленной или заимствованной; в лаборатории Цюрихского университета он, осторожно зондируя затылочный отдел мозга, как-то раз ощутил себя скорее игрушечных дел мастером, чем подобием смерча, которое проносилось двумя годами раньше сквозь старые красные здания Хопкинса, и даже гигантский Христос, иронически улыбавшийся в вестибюле одного из них, не мог его остановить.

И все же он решил на два года задержаться в Цюрихе, ибо высоко ставил игрушечное дело, бесконечную точность, бесконечное терпение.

Сегодня он отправился на встречу с Францем Грегоровиусом, работавшим в клинике Домлера, что стояла на берегу Цюрихского озера. Уроженец кантона Во, постоянный патолог клиники, Франц был на несколько лет старше Дика. Они встретились на остановке трамвая. Смуглое лицо Франца отзывалось величавостью Калиостро, с которой, впрочем, вступало в противоречие благочестивое выражение глаз; он был третьим из Грегоровиусов: дед его обучал самого Крепелина^[66] еще в ту пору, когда психиатрия только-только выходила из тьмы времен. Человеком Франц был горделивым, горячим и застенчивым, верящим, что он обладает даром гипнотизера. Если бы родовой гений Грегоровиусов надумал отдохнуть, Франц несомненно стал бы превосходным клиницистом.

По дороге к клинике он попросил:

– Расскажите мне о вашем военном опыте. Вы тоже изменились, подобно всем прочим? У вас все то же глупое и нестареющее американское лицо, да только я знаю, Дик, что вы не глупы.

– Войны я, можно считать, не видел, Франц, – и вы наверняка поняли это по моим письмам.

– Не имеет значения – у нас есть несколько пациентов с военным неврозом, которые всего лишь слышали издали звуки бомбежек. А несколько других просто читали газеты.

– По мне, так это чушь какая-то.

– Может, и чушь, Дик. Но наша клиника для богатых людей, и мы к этому слову не прибегаем. Скажите честно, вы кого приехали повидать – меня или ту девушку?

Они искоса глянули один на другого. Франц загадочно улыбнулся.

– Я, естественно, просматривал все ее первые письма, – официальным баском сообщил он. – Но когда начались изменения, деликатность запретила мне вскрывать остальные. И ее случай перешел в ваши руки.

– Так ей лучше? – спросил Дик.

– Более чем. Я веду ее, как, собственно, и основную часть английских и американских пациентов. Они зовут меня «доктор Грегори».

– Разрешите мне кое-что прояснить, – сказал Дик. – Я видел ее всего один раз, и это факт. Когда приходил попрощаться с вами перед отъездом во Францию. В тот день я впервые надел военную форму и чувствовал себя в ней каким-то аферистом – первым отдавал честь рядовым и так далее.

– А почему вы сегодня не в ней?

– Помилуйте! Меня демобилизовали три недели назад. Вот тогда я с той девушкой и познакомился. Расставшись с вами, я пошел, чтобы забрать мой велосипед, к тому из ваших зданий, что стоит у озера.

– К «Кедрам»?

– Чудесный, знаете ли, был вечер – луна вон над той горой…

– Над Кренцегом.

– …я нагнал медсестру с молодой девушкой. Мне и в голову не пришло, что она – пациентка; я спросил сестру о расписании трамваев, мы пошли вместе. Девушка была чуть ли не самой хорошенькой из когда-либо встреченных мной.

– И сейчас такая.

– Американской формы она прежде не видела, мы разговорились, а потом я и думать о ней забыл… – Он умолк, сообразив, что разговор принимает слишком знакомое ему направление, и начал заново: – … Другое дело, Франц, что у меня нет пока вашей закалки, и когда я вижу такую прекрасную оболочку, мне не по силам избавиться от сожалений о том, что под ней кроется. Тем все и кончилось… пока не стали приходить письма.

– Это лучшее из того, что с ней могло случиться, – мелодраматично сообщил Франц. – Перенос^[67], причем самого благотворного толка. Я потому и отправился встречать вас, хоть сегодняшний день расписан у меня по минутам. Хотел отвести вас в мой кабинет и обстоятельно поговорить с вами до того, как вы с ней встретитесь. Собственно, я сегодня послал ее с несколькими поручениями в Цюрих, – в голосе его зазвенел энтузиазм. – Послал без сестры, с другой пациенткой, куда менее уравновешенной. Я очень горжусь этим случаем, с которым справился самостоятельно, пусть и не без вашей счастливой помощи.

Машина, шедшая берегом Цюрихского озера, въехала в тучную область пастбищ и невысоких холмов с шале на верхушке каждого. Солнце плыло по синему морю небес, внезапно открылся вид на швейцарскую долину во всей ее красе – приятные звуки и рокоты, свежие запахи доброго здоровья и вкусной еды.

Заведение профессора Домлера размещалось в трех старых зданиях и двух новых, все они стояли между небольшой возвышенностью и берегом озера. Основанное десять лет назад, оно было в то время первой современной клиникой душевных болезней; ни один неспециалист не узнал бы в нем, не приглядевшись как следует, прибежище для существ сломленных, неполноценных, опасных, хоть вокруг двух зданий и шла украшенная лозами, обманчиво невысокая стена. Когда машина въехала на территорию клиники, какие-то люди ворошили на ней граблями солому, кое-где развевались, как белые флаги, халаты сестер, которые сопровождали прогуливавшихся по тропинке пациентов.

Франц отвел Дика в свой кабинет, извинился и на полчаса исчез. Дик прошелся по кабинету, пытаясь составить психологический портрет Франца, исходя из сора на его письменном столе, из книг, принадлежавших ему, его отцу и деду, и книг, когда-то написанных последними, из огромной тонированной фотографии отца на стене, знака швейцарской почтительности к родителям. В комнате было накурено, Дик толкнул створки французского окна, и в нее ворвался конус солнечного света. Внезапно мысли Дика обратились к той девушке, к пациентке.

За восемь месяцев он получил от нее около пятидесяти писем. Первое содержало просьбы простить ее и объяснение: она слышала, что американские девушки пишут письма солдатам, которых даже не знают. Имя и адрес ей дал доктор Грегори, она надеется, что он не будет возражать, если она время от времени станет посылать ему несколько слов с добрыми пожеланиями и т. д. и т. п.

Интонацию узнать не составляло труда – бодрая и сентиментальная, она была позаимствована из популярных в Штатах романов в письмах, «Длинноногий папочка» и «Притворщица Молли». Однако этим сходство с романами и ограничивалось.

Письма делились на две категории: принадлежавшие к первой приходили до Перемирия и несли признаки патологии, принадлежавшие ко второй – с того времени по настоящее – были совершенно нормальны и свидетельствовали о немалой зрелости натуры. Этих писем Дик с нетерпением ждал в последние тусклые месяцы Бар-сюр-Оба, хотя и из первых сумел по кусочкам составить картину, содержавшую больше того, о чем догадывался Франц.

MON CAPITAINE^[68]

Увидев Вас в форме, я подумала: какой он красивый. А потом подумала: Je m’en fiche^[69], и на французов тоже, и на немцев. Вы тоже подумали, что я хорошенькая, но я это уже проходила, уже давно это переношу. Если Вы снова появитесь здесь с низменными и преступными намерениями, даже отдаленно не похожими на то, что меня учили связывать с ролью джентльмена, то – да поможет Вам Бог. Однако Вы производите впечатление человека более спокойного, чем

(2)

другие, мягкого, как большой кот. Я же неравнодушна лишь к изнеженным юношам. Вы неженка? Я знала нескольких, где-то там.

Извините меня за все это, я пишу Вам третье письмо и отправлю его немедленно или не отправлю совсем. А еще я много размышляла о лунном свете, чему существует немало свидетелей, которых я могла бы отыскать, если бы выбралась отсюда.

(3)

Они говорят, что Вы доктор, но, пока Вы остаетесь котом, это совсем другое. У меня очень болит голова, поэтому простите мне то, что я веду себя как простой человек с белым котом, думаю, это все объяснит. Я говорю на трех языках, английский четвертый, и уверена, что могла бы принести пользу, как переводчица, если бы Вы договорились об этом во Франции, уверена, я справилась бы с чем угодно, нужно только всех ремнями связать, как в среду. Сейчас

(4)

суббота, и Вы далеко и, возможно, убиты.

Когда-нибудь вернитесь ко мне, я-то всегда буду здесь, на этом зеленом холме. Если, конечно, они не позволят мне написать отцу, которого я очень люблю. Извините за это. Я сегодня сама не своя. Напишу, когда мне станет получше.

Cherio

Николь Уоррен

Извините за все.

КАПИТАН ДАЙВЕР

Я знаю, самоанализ не приносит добра человеку вроде меня, чрезмерно нервному, однако мне хочется, чтобы Вы знали, каковы мои обстоятельства. В прошлом году – или когда это было? – в Чикаго, я дошла до того, что не могла разговаривать со слугами или ходить по улице и все ждала, что кто-нибудь мне все объяснит. Таков был долг того, кто понимает. Слепому нужен поводырь. Да только никто не говорил мне всего – говорили лишь половину, а я уже слишком запуталась, чтобы сообразить, что к чему. Один мужчина вел себя очень мило – он был французским офицером и все понимал.

(2)

Поднес мне цветок и сказал, что тот «plus petite et moins entendue»^[70]. Мы были друзьями. А потом отобрал его. Мне стало хуже, но объяснений я ни от кого не услышала. У них была песня про Жанну из Арка, и они все пели ее мне, и это была просто низость, – я всегда плакала, услышав ее, потому что с головой у меня тогда было все в порядке. Еще они говорили что-то о спорте, но я в то время была к нему равнодушна. И наступил день, когда я пошла по Мичиганскому бульвару, милю за милей, и наконец они догнали

(3)

меня на автомобиле, но я в него не села. В конце концов они затащили меня внутрь, и там были санитарки. После этого случая я все начала понимать, поскольку чувствовала, что происходит с другими. Теперь Вы знаете, каковы мои обстоятельства. Ну и какой же мне толк сидеть здесь с докторами, которые все время талдычат одно и то же о том, с чем я должна справиться, что ради этого я здесь и нахожусь. Поэтому я написала сегодня отцу,

(4)

чтобы он приехал и забрал меня отсюда. Я рада, что Вам так интересно исследовать людей и отсылать их назад. Это, должно быть, очень забавно.

И снова, в другом письме:

Вы должны пропустить Ваше следующее исследование и написать мне письмо. Они только что прислали мне кое-какие граммофонные пластинки на случай, если я забуду заученное мной, а я их все перебила, и сиделка со мной не разговаривает. Пластинки-то были на английском, так что сиделки ничего и не поняли бы. Один чикагский доктор говорил, что я всех обманываю, но на самом деле имел в виду, что я шестой близнец, а он таких еще ни разу не видел. Но я была тогда очень занята – сходила с ума – и мне было все равно, что он говорит; когда я очень занята, потому что схожу с ума, мне, как правило, все равно, что они там говорят, пусть хоть миллионным близнецом называют.

Вы сказали, что можете научить меня играть. Что ж, я думаю,

(2)

любовь – это главное, что у нас есть или должно быть. Как бы то ни было, я довольна, что Ваш интерес к исследованиям не дает вам сидеть сложа руки.

Tout à vous^[71],

Николь Уоррен

Были и другие письма, в чьих беспомощных cæsuras^[72] таились ритмы более мрачные.

ДОРОГОЙ КАПИТАН ДАЙВЕР

Пишу Вам, поскольку больше обратиться не к кому, а мне представляется, что, если эта фарсическая ситуация очевидна для меня, женщины очень больной, она должна быть очевидной и для вас. Мое психическое расстройство осталось позади, но я совершенно разбита и унижена – по-видимому, этого они и добивались. Моя семья относится ко мне с постыдным пренебрежением, просить у нее помощи или жалости бессмысленно. С меня довольно, притворяться и дальше, что происходящее с моей головой излечимо, значит просто-

(2)

напросто губить свое здоровье и попусту тратить время.

Я нахожусь в каком-то полусумасшедшем доме, потому что никто здесь не считает правильным говорить мне правду о чем бы то ни было. Если б я только знала, что происходит, как знаю теперь, я, полагаю, выдержала бы это, поскольку женщина я достаточно сильная, однако те, кому следовало бы, не сочли правильным меня

(3)

просветить. И теперь, когда я знаю, когда заплатила за знание такую цену, они сидят здесь, ничтожные люди, и говорят, что мне следует верить в то, во что я верила прежде. Особенно один старается, но теперь я знаю.

Я все время одинока, отделена от друзей и родных Атлантикой и брожу по здешнему заведению в каком-то полуоцепенении. Если бы Вы нашли для меня место переводчицы (французский и немецкий я знаю, как родной язык, итальянский – очень прилично и немного

(4)

говорю по-испански) или в Красном Кресте, или в госпитале, правда, на медицинскую сестру мне еще пришлось бы учиться, Вы стали бы для меня благословением свыше.

И снова:

Поскольку Вы не примете мои объяснения происходящего, то могли бы, по крайней мере, объяснить мне, что думаете сами, потому что у Вас лицо доброго кота, а не подозрительная физиономия из тех, что, похоже, пользуются здесь таким успехом. Доктор Грегори дал мне Ваш снимок, на нем Вы не так красивы, как в форме, зато выглядите моложе.

MON CAPITAINE

Очень приятно было получить от Вас открытку. Я так рада, что Вы с таким удовольствием увольняете медицинских сестер – о, я прекрасно поняла Ваши слова. Вот только с первой минуты с Вами я думала, что Вы совсем другой.

ДОРОГОЙ КАПИТАН

Сегодня я думаю одно, завтра другое. В сущности, это и есть моя главная беда, если не считать безумной несговорчивости и отсутствия чувства меры. Я с удовольствием приняла бы любого психиатра, какого Вы мне предложите. Здесь они нежатся в ваннах, распевая

(2)

«Играй у себя на заднем дворе», как будто у меня есть задний двор или какая-либо надежда, которую я могу отыскать, глядя назад либо вперед. Они попробовали проделать это снова и снова в кондитерской, и я чуть не ударила продавца гирькой, да они меня удержали.

Больше я к Вам писать не буду. Я слишком неуравновешенна.

Следующий месяц прошел без писем. А затем случилась неожиданная перемена.

– Я медленно возвращаюсь к жизни…

– Сегодня цветы и облака…

– Война закончилась, а я почти ее и не заметила…

– Как же добры Вы были! Наверное, за Вашим лицом белого кота скрыта великая мудрость, правда, по снимку, который дал мне доктор Грегори, этого не скажешь…

– Сегодня ездила в Цюрих, какое странное чувство испытываешь, снова увидев город…

– Сегодня мы были в Берне, там такие милые часы.

– Сегодня мы забрались так высоко, что увидели асфодели и эдельвейсы…

Затем писем стало приходить меньше, и он отвечал на каждое. В одном говорилось:

Мне хочется, чтобы кто-нибудь влюбился в меня, как влюблялись когда-то юноши, – сто лет назад, когда я еще не заболела. Полагаю, впрочем, что пройдут годы, прежде чем я смогу всерьез рассчитывать на что-то подобное.

Однако стоило Дику по какой-либо причине промедлить с ответом, как происходил взрыв нервной тревоги, похожей на тревогу влюбленной: «Наверное, я Вам прискучила» или: «Боюсь, я злоупотребляла Вашим терпением», или: «Ночью я думала о том, что Вы заболели».

Дик и вправду заболел – инфлюэнцей. А оправившись, был так слаб, что сил его хватало лишь на необходимую официальную переписку, к тому же вскоре воспоминания о Николь заслонило живое присутствие висконсинской телефонистки из штаба в Бар-сюр-Обе. Обладательница алых, как у девушки с плаката, губ, она была известна в офицерских столовых под не вполне приличным прозвищем «Распределительный щиток».

В кабинет вернулся преисполненный чувства собственной значимости Франц. Дик подумал, что он мог бы, наверное, стать неплохим клиницистом, что громкие, отрывистые каденции, посредством которых Франц призывал к порядку медицинских сестер и пациентов, свидетельствуют не о нервозности его, но о великом и безвредном тщеславии. Свои подлинные, куда более упорядоченные эмоции Франц держал при себе.

– Итак, о девушке, Дик, – сказал он. – Конечно, мне хочется узнать, как вы жили, и рассказать, как жил я, но сначала о ней, – я так долго ждал возможности рассказать вам все.

Он протянул руку к шкафчику, в котором хранил документы, достал стопку бумаг, но, перебрав их и решив, что они только помешают, положил на стол. И приступил к рассказу.

III

Года полтора назад доктор Домлер вступил в неопределенного толка переписку с проживавшим в Лозанне американцем, мистером Деверё Уорреном, из чикагских Уорренов. Они условились о встрече, и в один прекрасный день мистер Уоррен приехал в клинику со своей шестнадцатилетней дочерью Николь. Девочка явно была не в себе и, пока мистер Уоррен получал консультацию, гуляла по территории клиники с сопровождавшей ее сиделкой.

Уоррен оказался человеком необычайно красивым, выглядевшим лет на сорок без малого. Он был во всех отношениях образчиком рафинированного американца – рослый, широкоплечий, прекрасно сложенный («un homme très chic»^[73] – сказал, описывая его Францу доктор Домлер). Большие серые глаза его немного покраснели от яркого солнца – он занимался греблей на Женевском озере, – а общий облик мистера Уоррена говорил: все, что есть в этом мире лучшего, – к его услугам. Разговор шел на немецком, поскольку, как очень быстро выяснилось, образование мистер Уоррен получил в Гёттингене. Он нервничал и очевидным образом принимал происходившее близко к сердцу.

– У моей дочери умственное расстройство, доктор Домлер. Я обращался ко многим специалистам, нанимал для нее медицинских сестер, два раза дочь прошла курс лечения покоем, однако справиться с ее болезнью не удалось, и мне настоятельно посоветовали обратиться к вам.

– Хорошо, – сказал доктор Домлер. – Попробуйте начать с самого начала, расскажите мне все.

– Начала не существует, по крайней мере, случаев безумия, насколько я знаю, среди ее родни – и с той, и с другой стороны – не отмечалось. Мать Николь умерла, когда девочке было одиннадцать, с тех пор я стал для нее и отцом, и матерью – не без помощи гувернанток, конечно, – и отцом, и матерью.

Слова эти сильно тронули его самого. Доктор Домлер увидел слезы в уголках его глаз и впервые заметил, что дыхание мистера Уоррена отдает виски.

– В детстве она была существом совершенно очаровательным – все безумно любили ее, то есть все, кому доводилось иметь с ней дело. Она все схватывала на лету и просто купалась в счастье. Любила читать, рисовать, танцевать, играть на пианино – да все любила. Жена не раз говорила, что Николь – единственный наш ребенок, никогда не плакавший по ночам. У меня есть еще старшая дочь и был сын, он умер, но Николь была… Николь была… Николь…

Он умолк, доктор Домлер пришел ему на помощь:

– Была совершенно нормальным, веселым, счастливым ребенком.

– Вот именно.

Доктор Домлер ждал продолжения. Мистер Уоррен покачал головой, протяжно вздохнул, бросил на доктора Домлера быстрый взгляд и снова уставился в пол.

– Месяцев восемь назад, а может быть, шесть или десять – не могу точно вспомнить, где мы были, когда она начала странно вести себя, совершать сумасбродные поступки. Впервые я услышал об этом от ее сестры… потому что мне-то Николь неизменно казалась все той же, – так торопливо, точно он ждал каких-то обвинений, добавил мистер Уоррен, – той же самой прелестной девочкой. Первая история была связана с камердинером.

– О да, – сказал доктор Домлер, кивая так важно, точно он – совершенно как Шерлок Холмс, – ожидал, что в этом месте рассказа непременно объявится камердинер, и только камердинер.

– У меня лет десять служил камердинер – швейцарец, кстати сказать, – он поднял взгляд, ожидая от доктора Домлера патриотического одобрения. – И Николь вбила себе в голову нечто совершенно бредовое. Решила, что он к ней подъезжает, – конечно, я в тот раз поверил дочери и прогнал его, но теперь понимаю, какой это было чушью.

– Что, по ее словам, он сделал?

– Вот это самое главное и есть – доктора ничего из нее вытянуть не смогли. Она лишь смотрела на них так, точно они сами должны знать, что он сделал. Но безусловно подразумевала, что он непристойным манером заигрывал с ней, в этом она у нас никаких сомнений не оставила.

– Понимаю.

– Я, конечно, читал об одиноких женщинах, которым начинает казаться, будто у них мужчина под кроватью прячется и прочее, но откуда взялись такие мысли у Николь? Она могла получить любого молодого человека, только помани. Когда мы жили в Лейк-Форесте – это летний поселок под Чикаго, у нас там дом, – она целыми днями играла с юношами в гольф или в теннис. И некоторые были к ней очень неравнодушны.

Пока Уоррен распространялся перед старым, сухим доктором Домлером, какая-то часть мыслей последнего раз за разом обращалась к Чикаго. В молодости ему представилась возможность поработать в тамошнем университете младшим научным сотрудником и преподавателем – и может быть, разбогатеть и обзавестись собственной клиникой вместо того, чтобы стать, как сейчас, мелким держателем акций этой. Однако представив себе, что ему придется раскинуть скудную, как он полагал, сеть его знаний по тамошним просторам, по всем их пшеничным полям и бескрайним прериям, доктор оробел. Впрочем, он немало прочитал о Чикаго тех дней, о великих феодальных династиях Арморов, Палмеров, Филдов, Крейнов, Уорренов, Свифтов, Мак-Кормиков и многих других, а с тех пор у него перебывало изрядное число пациентов из этого слоя чикагского и нью-йоркского общества.

– Ей становится все хуже, – рассказывал между тем Уоррен. – Начались припадки или что-то такое, и говорит она вещи все более и более безумные. Ее сестра записала кое-какие из них, – он протянул доктору много раз сложенный листок бумаги. – Говорит почти всегда о мужчинах, которые собираются напасть на нее, о знакомых ей мужчинах или увиденных на улицах – о каких угодно…

Он обстоятельно рассказал о тревоге и страданиях родных, об ужасах, через которые вынуждены проходить в таких обстоятельствах семьи, о бесплодных усилиях, предпринятых ими в Америке, и наконец, об их вере в перемену обстановки, вере, заставившей его махнуть рукой на немецкие подводные лодки и доставить дочь в Швейцарию.

– …на крейсере Соединенных Штатов, – не без надменности уточнил Уоррен. – Подвернулся счастливый случай, который позволил мне это устроить. И могу добавить, – сконфуженно улыбнулся он, – что деньги, как говорится, не вопрос.

– Разумеется, – сухо согласился Домлер.

Он все пытался понять, почему этот человек лжет ему. Или, если он на сей счет заблуждается, что за фальшь пропитала собой и его кабинет, и этого красивого господина в костюме из твида, мужчину, который с такой непринужденностью, с легкостью спортсмена расположился в его кресле? Там, за окнами, бредет под февральским небом трагедия, юная птица со сломанными крыльями, а здесь ему говорят слишком мало, да к тому же и врут.

– Я хотел бы… поговорить с ней… несколько минут, – сказал доктор Домлер, перейдя на английский, словно этот язык мог как-то сблизить его с Уорреном.

Позже, когда Уоррен, оставив дочь в клинике, вернулся в Лозанну и прошло несколько дней, доктор и Франц записали в истории болезни Николь:

Diagnostic: Schizophrénie. Phase aiguë en décroissance. La peur des hommes est un symptôme de la maladie, et n’est point constitutionnelle…. Le pronostic doit rester réservé^[74].

И стали со все возраставшим интересом ожидать обещанного мистером Уорреном второго визита.

Однако он не спешил. Прождав две недели, доктор Домлер отправил ему письмо. Молчание продолжалось, и доктор решился на то, что в те дни называли «une folie»^[75] – телефонировал в «Гран-отель» Веве. И услышал от слуги мистера Уоррена, что тот в настоящую минуту укладывает вещи, намереваясь отплыть в Америку. При мысли о том, что заплатить за этот звонок сорок швейцарских франков придется клинике, на выручку доктору Домлеру пришла текшая в его жилах кровь гвардейцев Тюильри, и мистеру Уоррену пришлось-таки подойти к телефону.

– Ваш приезд… необходим абсолютно. От него зависит здоровье вашей дочери… зависит все. Иначе я снимаю с себя ответственность.

– Но, помилуйте, доктор, вы же для того и существуете. А меня вызвали домой, срочно!

Доктору Домлеру не доводилось еще вести разговор на таком расстоянии, однако ультиматум свой он изложил в выражениях столь решительных, что исстрадавшийся американец сдался. Через полчаса после его второго приезда на Цюрихское озеро он сломался, плечи его под прекрасно подогнанным пиджаком затряслись от ужасных рыданий, глаза покраснели пуще, чем от солнца над Женевским озером, и доктора услышали чудовищную историю.

– Так получилось, – хрипло произнес он. – Я не знаю, как… не знаю.

– После смерти ее матери маленькая Николь стала каждое утро приходить ко мне в спальню и залезать в мою постель. Я жалел малышку. О, позже, куда бы мы ни ехали в машине или на поезде, мы всегда держались за руки. Она пела мне песенки. Мы говорили друг дружке: «Не станем сегодня ни на кого обращать внимание… пусть нас будет только двое… этим утром ты моя», – в голосе его проступил надломленный сарказм. – Люди твердили: какая чудесная пара, отец и дочка, – многие вытирали глаза. Мы были как любовники… а потом вдруг стали любовниками… и через десять минут после того, как это случилось, я мог бы застрелиться… но я, наверное, такой проклятый Богом выродок, что мне не хватило бы смелости.

– Что потом? – спросил доктор Домлер, снова вспомнив о Чикаго и о спокойном бледном господине в пенсне, который тридцать лет назад принимал его в Цюрихе. – Это имело продолжение?

– О нет! Она почти… она сразу словно оледенела. Просто сказала: «Не беда, папочка, не беда. Это ничего не значит. Не беда».

– Последствий не было?

– Нет. – Последнее короткое рыдание, затем он несколько раз высморкался. – Не считая множества нынешних.

Рассказ Уоррена завершился. Доктор Домлер откинулся на спинку столь любимого буржуазией покойного кресла и резко сказал сам себе: «Мужлан!» – и это было одно из тех немногих житейских и только житейских суждений, какие он позволил себе за последние двадцать лет. Затем:

– Отправляйтесь в Цюрих, проведите ночь в отеле, а утром приезжайте сюда, поговорим.

– А после?

Доктор Домлер вытянул перед собой руки, разведя их достаточно широко для того, чтобы удержать на них молодую свинью.

– Чикаго, – порекомендовал он.

IV

– Так мы поняли, с чем имеем дело, – продолжал Франц. – Домлер сказал Уоррену, что мы возьмемся за лечение, если он согласится не приближаться к дочери в течение неопределенного времени, абсолютный минимум – пять лет. Впрочем, оправившегося от первого срыва Уоррена заботило только одно: чтобы сведения о его истории не просочились в Америку.

– Мы набросали план лечения и стали ждать. Прогноз был плохим: сами знаете, в таком возрасте процент излечений – даже при использовании так называемой социальной терапии – крайне мал.

– Первые ее письма производили тяжелое впечатление, – согласился Дик.

– Очень тяжелое и очень типичное. Я долго колебался, прежде чем решился выпустить самое первое за пределы клиники. А потом подумал: Дику будет полезно знать, чем мы тут заняты. Вы проявили большое великодушие, отвечая на них.

Дик вздохнул.

– Она была такая хорошенькая – к первому письму прилагались ее фотографии. А мне в первый тамошний месяц занять себя было нечем. Да и писал я ей, в сущности, только одно: «Будьте хорошей девочкой, слушайтесь докторов».

– Этого оказалось довольно – у нее появился принадлежащий к внешнему миру человек, о котором она могла думать. А прежде не было никого, только сестра, но они, кажется, не очень близки. Помимо того, чтение ее писем помогало и нам – мы судили по ним о ее состоянии.

– Ну и хорошо.

– Теперь вы понимаете, что произошло? Николь ощутила свою причастность к жизни – дело, может быть, не столь уж и существенное, но позволившее нам заново оценить подлинную уравновешенность и силу ее характера. Сначала она испытала то, первое потрясение. Потом попала в закрытую школу, наслушалась разговоров девочек и просто из чувства самосохранения утвердилась в мысли, что она тут ни при чем, – а это прямая дорога в призрачный мир, населенный мужчинами, которые оказываются тем более порочными, чем с большей любовью и доверием ты к ним относишься…

– Она когда-нибудь рассказывала о том… кошмаре?

– Нет, и надо сказать, в октябре, когда ее поведение начало вроде бы становиться нормальным, мы зашли в тупик. Если бы ей было лет тридцать, мы позволили бы ей перестраиваться самостоятельно, однако девочка слишком юна, и мы боялись, что она может лишь закрепить все, что в ней изломано и перекручено. Поэтому доктор Домлер сказал ей напрямик: «Теперь вы в долгу только перед собой. Это ни в коем случае не означает, что жизнь ваша кончена, – она лишь начинается» – и так далее и тому подобное. На самом деле, у нее великолепно развитый ум, доктор дал ей почитать кое-что из Фрейда, не многое, и она очень заинтересовалась. Собственно говоря, девочка стала здесь общей любимицей. Однако она скрытна, – добавил Франц и, помявшись: – Мы гадали, не содержат ли письма, которые она самостоятельно отправляла из Цюриха, чего-нибудь проливающего свет на состояние ее разума и планы на будущее.

Дик поразмыслил.

– И да, и нет – если хотите, я привезу вам эти письма. Похоже, у нее появились надежды и нормальная жажда жизни – даже некоторая романтичность. Иногда она упоминает о «прошлом» примерно так же, как люди, которые посидели в тюрьме. Никогда не поймешь, говорят ли они о своем преступлении, или о заключении, или обо всем этом опыте в целом. В конце концов, я для нее всего лишь подобие манекена.

– Разумеется, я очень хорошо понимаю ваше положение и просто обязан еще раз поблагодарить вас. Потому я и хотел поговорить с вами до того, как вы увидитесь с девушкой.

Дик усмехнулся:

– Вы боитесь, что она с ходу бросится в мои объятия и повиснет у меня на шее?

– Нет, не то. Но хочу попросить вас быть очень осмотрительным. Вы нравитесь женщинам, Дик.

– Тогда да поможет мне Бог! Ладно, я буду осторожным и отталкивающим – стану жевать чеснок перед каждой встречей с ней и отпущу колючую щетину. Она еще бегать от меня будет.

– Только не чеснок! – сказал Франц, принявший его слова за чистую монету. – Так вы себе всю карьеру испортите. Но вы ведь отчасти шутите.

– …могу еще изобразить хромоту. Ну, а порядочной ванны в моем нынешнем жилище так и так нет.

– Теперь вы просто шутите, – сказал Франц, успокоившись, или, вернее, приняв позу успокоившегося человека. – Хорошо, расскажите о себе, о ваших планах.

– План у меня только один, Франц, стать хорошим психиатром, может быть, величайшим из когда-либо живших.

Франц приятно усмехнулся, поняв, впрочем, что на сей раз Дик не пошутил.

– Это очень хорошо и очень по-американски, – сказал он. – Нам это сделать труднее.

Он встал, подошел к французскому окну.

– Отсюда мне виден Цюрих – вон колокольня Гроссмюнстера. В одном из его склепов погребен мой дед. А если перейти от собора по мосту, попадешь на могилу моего предка Лафатера^[76], прах которого не приняла бы ни одна церковь. Рядом с его могилой стоит памятник другому предку, Генриху Песталоцци^[77], и еще один, доктору Альфреду Эшеру^[78]. Ну а кроме них, у меня всегда есть Цвингли^[79] – перед моими глазами вечно маячит пантеон героев.

– Да, я понимаю, – Дик встал. – Я ведь всего-навсего хвастаюсь. Все только начинается. Во Франции большинству американцев не терпится вернуться в Штаты, но не мне, я буду получать армейское жалованье до конца года и только за то, что стану посещать лекции в университете. И как это правительству удается угадывать своих будущих гениев? Потом съезжу на месяц домой, повидаюсь с отцом. А потом вернусь – мне предложили работу.

– Кто?

– Ваши соперники – клиника Гислера в Интерлакене.

– И близко не подходите, – предостерег его Франц. – Они что ни год набирают с десяток молодых докторов, а потом те уходят. Сам Гислер страдает маниакально-депрессивным психозом, а в клинике заправляют его жена со своим любовником, вы, разумеется, понимаете, что это должно остаться между нами.

– А что ваша американская затея? – легким тоном осведомился Дик. – Мы с вами отправляемся в Нью-Йорк и основываем наисовременнейшее заведение для миллиардеров.

– Ну, студентом чего только не наболтаешь.

Обедал Дик в обществе Франца, его новоиспеченной жены и пахнувшей жженой резиной собачки, в стоявшем на краю клиники коттедже. Он испытывал смутную подавленность – не по причине их бережливости или, как можно было предвидеть заранее, присутствия фрау Грегоровиус, но из-за внезапно открывшейся ему узости их горизонтов, с которой Франц, похоже, совершенно смирился. Для Дика границы аскетизма размечались совсем иначе, Дик видел в нем средство к достижению цели, быть может, содержащее в себе зерна будущего триумфа, а намеренно корнать свою жизнь, втискивать ее в полученный по наследству костюм – об этом ему не хотелось и думать. В домашней жестикуляции Франца и его супруги, не без труда передвигавшихся по тесному домику, отсутствовала и грация, и готовность к риску. Послевоенные месяцы, прожитые Диком во Франции, как и проводившееся с американской расточительностью избавление от армейского имущества, изменили его воззрения. А кроме того, мужчины и женщины уделяли ему во Франции слишком много внимания и, возможно, его возврат в самую сердцевину огромных швейцарских часов объяснялся интуитивным пониманием того, что для серьезного человека оно губительно.

Он легко убедил Кете Грегоровиус в ее обаятельности, но сам понемногу внутренне закипал от пропитавшего все вокруг запаха цветной капусты и одновременно с отвращением понимал, что в нем зарождается мелочная суетность, прежде ему не свойственная.

«Господи, так в конечном счете я такой же, как все? – думал он, вдруг просыпаясь той ночью. – Совершенно такой же, как все?»

Беспокойство для социалиста постыдное, но в тех, кто выполняет бóльшую часть редчайшей в мире работы, его можно только приветствовать. Правда же состояла в том, что вот уже несколько месяцев в Дике совершался подспудный распад юношеских представлений, позволяющий человеку решить, стоит ему или не стоит посвящать жизнь тому, во что он больше не верит. В мертвенные, белесые часы цюрихского рассвета, вглядываясь в освещенную уличным фонарем буфетную дома напротив, он думал о том, что хочет быть хорошим, добрым, храбрым и мудрым, но это так трудно. А еще он хотел быть любимым, если это удастся выдержать.

V

Из распахнутых французских окон на веранду центрального корпуса лился свет, темнели здесь только простенки да причудливые, соскальзывавшие на клумбу гладиолусов тени железных кресел. За окнами переходили из комнаты в комнату какие-то люди, из их-то вереницы и выделилась мисс Уоррен – поначалу расплывчатая, но затем, когда она увидела Дика, очертания ее стали приобретать все большую отчетливость, а едва девушка переступила порог, на лицо ее упал последний отблеск света, и она словно вынесла его с собой из дома. В походке Николь присутствовал ритм – всю эту неделю что-то звучало в ее ушах, летняя песня пылкого неба и привольной прохлады, и теперь, с появлением Дика, пение стало столь громким, что она могла бы во весь голос вторить ему.

– Здравствуйте, капитан, – сказала она, отрывая от него взгляд с таким трудом, точно их обоих уже оплели некие путы. – Присядем?

Она стояла неподвижно, двигались только глаза, вмиг обшарившие веранду.

– Почти уж лето.

Следом за ней вышла из дома женщина, приземистая, с шалью на плечах, и Николь представила ее:

– Сеньора…

Франц, извинившись, ушел, Дик придвинул поближе друг к другу три кресла.

– Прекрасная ночь, – сказала сеньора.

– Muy bella^[80], – согласилась Николь и повернулась к Дику. – Надолго сюда?

– Если вы о Цюрихе, то надолго.

– Первая по-настоящему весенняя ночь, – сообщила сеньора.

– До какого времени останетесь?

– По меньшей мере, до июля.

– А я уезжаю в июне.

– Июнь в этих местах прелестный, – заметила сеньора. – Вы могли бы провести его здесь, а уехать в июле, когда наступит жара.

– Куда собираетесь? – спросил Дик у Николь.

– Сестра решит, надеюсь, там будет весело, ведь я столько всего пропустила. Но, возможно, они сочтут, что для начала мне стоит поехать в какое-нибудь тихое место – может быть, в Комо. Вы не хотите побывать в Комо?

– Ах, Комо… – начала было сеньора.

Внутри дома инструментальное трио разразилось увертюрой к «Легкой кавалерии» Зуппе. Николь воспользовалась этим, чтобы встать, в полной мере явив Дику свою молодость и красоту, и сердце его судорожно сжалось, омытое всплеском эмоций. Она улыбнулась трогательной детской улыбкой, вместившей всю юность, затерявшуюся в нашем мире.

– Слишком громкая музыка, не поговоришь, может быть, пройдемся немного? Buenas noches, Señora^[81].

– G’t night – g’t night^[82].

По двум ступенькам они сошли на дорожку – и миг спустя сумрак поглотил их. Николь взяла Дика под руку.

– У меня есть пластинки – сестра прислала из Америки, – сказала она. – Когда приедете в следующий раз, я вам их поставлю, я знаю одно место, где можно завести граммофон и никто его не услышит.

– Это будет чудесно.

– Вы знаете «Индустан»? – мечтательным тоном поинтересовалась она. – Я его раньше не слышала, мне так понравилось. А еще у меня есть «Почему их зовут малышами?» и «Рад, что могу довести тебя до слез». Вы, наверное, танцевали под них в Париже, да?

– Я и в Париже-то не был.

Ее кремового тона платье становилось, пока они шли, то голубым, то серым, очень светлые волосы ослепляли Дика – всякий раз, как он поворачивался к ней, Николь легко улыбалась, а стоило им приблизиться к какому-то из горевших пообок дорожки фонарю, лицо ее озарялось ангельским светом. Она благодарила его за все – так, точно он сводил ее на веселую вечеринку, – и Дик понемногу переставал понимать, как он относится к ней, ее же уверенность в себе лишь возрастала, Николь охватывало волнение, бывшее слепком всех волнений, владевших когда-либо миром.

– Мне теперь позволяют делать все, что я захочу, – говорила она. – А еще я дам вам послушать две хороших песенки – «Подожди, когда коровы вернутся домой» и «Прощай, Александр».

В следующий раз, неделю спустя, он немного опоздал, Николь ждала его на развилке дорожек, которой он не смог бы миновать, покинув дом Франца. Волосы ее, зачесанные над ушами назад, спадали на плечи, и казалось, что лицо Николь только что выступило из них, как сама она могла выступить из леса под ясный свет луны. Неведомое отпустило ее. Дику хотелось, чтобы у Николь не было прошлого, чтобы она была просто заблудившейся девушкой, не имеющей дома – помимо ночи, из которой она появилась. Они пошли к тайнику, в котором Николь припрятала граммофон, свернули за угол мастерской, вскарабкались на большой валун и присели за низкой стеной, глядя на мили и мили холмистой ночи.

Теперь они были в Америке, и даже Франц, считавший Дика беспутным соблазнителем, и представить себе не мог, что эти двое зайдут столь далеко. Им было так жаль, дорогой; они ехали навстречу друг дружке в такси, моя сладкая; оба предпочитали всему на свете улыбку и встретились в «Индустане», а после, должно быть, поссорились, кому это знать и кому оно важно, но кто-то из них ушел, оставив другого в слезах, в унынии и печали.

Меленькие мелодии, связующие утраченные времена и будущие надежды, извивались в ночь кантона Вале. Когда граммофон замолкал, сверчок заполнял паузу своей единственной нотой. Время от времени Николь останавливала музыку и пела Дику сама.

Lay a silver dollar

On the ground

And watch it roll

Because it’s round…

Невинные губы ее раскрывались, но дыхание как будто и не овевало их. Внезапно Дик встал.

– Что случилось? Вам не понравилось?

– Конечно, понравилось.

– Меня этой песенке наша кухарка научила еще дома.

Баба, она ж не знает,

Какой у нее классный мужик,

Пока его не прогоняет…

– Нравится?

Она улыбнулась ему, постаравшись вложить в эту улыбку все свои мысли и чувства и вручить их Дику, пообещав отдать себя за сущую мелочь, за миг ответного движения души, за уверенность в том, что он радостно примет ее. Минута за минутой сладостность и свежесть этой ночи стекались к ней от тихих ив, из всего сумрачного мира.

Она тоже встала и, споткнувшись о граммофон, на миг припала к Дику, упершись руками в ямку под его плечом.

– У меня есть еще одна пластинка, – сказала она. – Слышали вы «Пока, Летти»? Наверное, слышали.

– Честное слово, вы так и не поняли, – ничего я не слышал.

Не знал, не обонял, не пробовал на вкус, мог бы добавить он, не считая девушек с жаркими щеками в жарких укромных комнатах. Юные девы, которых он знал в Нью-Хейвене 1914 года, целовали мужчин, и говорили: «Ну вот!», и упирались руками им в грудь, отталкивая. Теперь же чудом спасшийся от погибели беспризорный ребенок норовил принести ему в дар квинтэссенцию целого континента…

VI

Следующая их встреча произошла в мае. Завтрак в цюрихском ресторане стал для Дика упражнением в осмотрительности. Он понял, что логика его существования недоступна Николь, но, когда какой-то сидевший за соседним столиком мужчина уставился на нее и глаза его вспыхнули – внезапно и устрашающе, как не обозначенный на карте маяк, – Дик обратил к нему полный учтивой угрозы взгляд, заставивший наглеца отвернуться.

– Это всего лишь зевака, – улыбаясь, объяснил он Николь. – Разглядывал ваше платье. Откуда у вас их столько?

– Сестра говорит, что мы теперь очень богаты, – смиренно ответила она. – После смерти бабушки.

– Я вас прощаю.

Он был старше Николь – в мере достаточной, чтобы получать удовольствие от ее юного тщеславия и прелести; от того, как она, покидая ресторан, на краткий миг замирает перед вестибюльным зеркалом, чтобы увидеть себя в его неподкупной амальгаме. Он был доволен тем, что она разрабатывает пальцы, беря все новые октавы, по-новому осознавая свое богатство и красоту. Дик честно старался изгнать из головы Николь навязчивую мысль о том, что это он сшил ее заново из разодранных лоскутов, и радовался, наблюдая, как она обретает счастье и уверенность в себе без какой-либо помощи с его стороны; беда состояла, однако же, в том, что все обретенное ею Николь приносила к его стопам, как подношения священной амброзии, жертвенного мирта.

Первую неделю лета Дик провел, заново устраиваясь в Цюрихе. Он пересмотрел свои статьи и армейские записи, скомпоновав из них будущий текст «Психологии для психиатров». Издатель, как он полагал, у него имелся, и Дик, подыскав бедного студента, договорился о том, что тот отутюжит текст, изгнав из него ошибки в немецком языке. Франц счел издание этой книги поступком опрометчивым, Дик указал в ответ на обезоруживающую скромность ее темы.

– Добавить к собранным мной сведениям какие-то новые я уже не смогу, – сказал он. – А сдается мне, эта тема не стала фундаментальной лишь потому, что никто и никогда всерьез к ней не относился. Недостаток нашей профессии в ее привлекательности для человека отчасти ущербного, надломленного. В лоне ее он компенсирует свою неполноценность, ухватываясь за клиническую, «практическую» сторону дела – и побеждает без борьбы.

– Вы, Франц, это другая история, судьба выбрала для вас профессию еще до того, как вы родились, – и благодарите Бога за то, что у вас нет «склонности» к ней. Я же подался в психиатры благодаря слушавшей одни со мной лекции девушке из оксфордского колледжа Святой Хильды. Может быть, я и банален, но мне не хочется, чтобы нынешние мои идеи смыло несколькими десятками кружек пива.

– Ну хорошо, – ответил Франц. – Вы американец. Вы можете проделать это, не понеся профессионального ущерба. Но мне такого рода обобщения не по душе. Этак вы скоро начнете сочинять книжицы под названием «Глубокие мысли для непосвященных», до того упрощенные, что они просто-напросто с гарантией задуматься никого не заставят. Будь мой отец жив, он только посмотрел бы на вас, Дик, и крякнул. А после снял с шеи салфетку, сложил ее, вот так, взял салфеточное кольцо, вот это, – Франц указал на него – кабанья голова, вырезанная из темного дерева, – и сказал: «Ну, на мой взгляд…» и тут посмотрел бы на вас еще раз и подумал: «Да что толку?» – и продолжать не стал бы, а крякнул бы снова; чем наш с ним обед и закончился бы.

– Сейчас я одинок, – запальчиво ответил Дик, – но завтра это может перемениться. И тогда я тоже стану складывать салфетки, как ваш отец, и крякать.

Франц помолчал немного, потом спросил:

– Как там наша пациентка?

– Не знаю.

– Ну, теперь-то вы должны знать о ней многое.

– Она мне нравится. Она привлекательна. Вы, собственно, чего хотите, чтобы я водил ее в горы любоваться эдельвейсами?

– Нет, но, полагаю, раз вы сочиняете научные книги, у вас должны быть какие-то идеи на ее счет.

– К примеру, идея насчет того, чтобы посвятить ей всю мою жизнь?

Франц повернулся к кухне, крикнул жене:

– Du lieber Gott! Bitte, bringe Dick noch ein Glas-Bier^[83].

– Нет, хватит, мне сегодня еще с Домлером разговаривать.

– Мы считаем, что нам нужна определенная программа. Прошло четыре недели – ясно, что девочка влюбилась в вас. Живи мы в обычном мире, нас это не касалось бы, но здесь, в клинике, мы кровно заинтересованы в ней.

– Как доктор Домлер скажет, так я и сделаю, – согласился Дик.

Впрочем, ему не верилось, что Домлер способен пролить на эту историю какой-то новый свет – он, Дик, сам был ее непредсказуемым элементом. И что бы он себе ни думал, все теперь зависело от него. Это напомнило ему эпизод из детства: все домашние искали и найти не могли ключ от буфета, в котором хранилось столовое серебро. Дик-то знал, что спрятал его под носовым платком в верхнем ящике материнского комода, и испытывал тогда некую философическую отстраненность, – она же овладела им и теперь, когда он пришел с Францем в кабинет профессора Домлера.

Обрамленное прямыми бакенбардами лицо профессора, прекрасное, как заросшая лозами веранда изысканного старого дома, обезоружило Дика. Ему доводилось встречать людей более одаренных, но ни один из них не превосходил Домлера личными качествами.

…Полгода спустя он подумал о том же, увидев Домлера мертвым, – свет на веранде погас, лозы его бакенбард щекотали жесткий белый воротник, битвы, которые разворачивались перед узкими глазами профессора, навсегда затихли под его хрупкими мягкими веками…

– …добрый день, сэр, – Дик принял стойку «смирно», как в армии.

Профессор Домлер переплел спокойные пальцы. Франц заговорил тоном не то офицера связи, не то секретаря, но старший по званию прервал его на середине фразы.

– Мы прошли определенный путь, – спокойно произнес он, – и теперь наибольшую помощь можете оказать нам вы, доктор Дайвер.

Сбитый с толку Дик признался:

– Я не очень понимаю, чем могу быть полезен.

– Дело отнюдь не в вашей личной реакции, – сказал Домлер, – дело главным образом в том, что так называемый «перенос», – он бросил короткий иронический взгляд на Франца, и тот ответил ему таким же, но более добродушным, – следует прервать. Мисс Николь прекрасно со всем справляется, однако ее состояние не позволит ей пережить то, что она может истолковать как трагедию.

Франц снова попытался вставить слово, но доктор Домлер повел рукой по воздуху, заставив его замолчать.

– Я понимаю, что положение ваше затруднительно.

– Да, это так.

Профессор откинулся на спинку кресла и засмеялся, поблескивая узкими серыми глазами, а отсмеявшись, сказал:

– Возможно, и вы прониклись к ней определенными чувствами.

Дик, сообразив, что его заманили в умело расставленную западню, засмеялся тоже.

– Она красива, а на это откликается каждый, в определенной степени. Я не имею намерения…

И снова Франц попытался сказать что-то, и Домлер опять остановил его, задав Дику вопрос:

– Вы не думали о том, чтобы уехать отсюда?

– Уехать я не могу.

Доктор Домлер повернулся к Францу:

– Ну, тогда мы можем отослать куда-нибудь мисс Уоррен.

– Как скажете, профессор Домлер, – согласился Дик. – Положение действительно непростое.

Профессор Домлер начал привставать из кресла, точно безногий, опирающийся на костыли.

– Но профессиональное! – негромко воскликнул он.

И, вздохнув, снова осел в кресло, ожидая, когда в комнате утихнет эхо его восклицания. Дик понял: кульминация миновала, однако уверенности, что он прошел ее без потерь, у него не было. Зато Франц получил наконец возможность высказаться.

– Доктор Дайвер – человек тонкий, – сказал он. – И сколько я понимаю, для того чтобы справиться с любой ситуацией, ему довольно лишь разобраться в ней. На мой взгляд, Дик способен помочь нам здесь, на месте, и уезжать никому не придется.

– Что вы на этот счет думаете? – спросил у Дика профессор Домлер.

Дик понимал: он ведет себя как упрямец, – а молчание, наступившее после того, как профессор задал свой последний вопрос, позволило ему сообразить, что бесконечно пребывать в бездействии он не сможет, – и неожиданно для себя выложил все:

– Я наполовину влюблен в нее – и мысль о женитьбе уже приходила мне в голову.

– Те-те-те! – выпалил Франц.

– Подождите, – попытался остановить его Домлер.

Однако Франц ждать не желал:

– Как! Провести половину жизни домашним доктором, и сиделкой, и Бог весть кем еще – да ни в коем случае! Я повидал таких больных, и немало. Только один из двадцати выздоравливает при первой попытке лечения – нет, вам лучше никогда ее больше не видеть!

– Что скажете? – спросил Домлер у Дика.

– Разумеется, Франц прав.

VII

Разговор о том, что должен сделать Дик: самоустраниться со всей возможной добротой и мягкостью, закончился уже под вечер. Когда доктора поднялись наконец из кресел, Дик посмотрел в окно – там сеялся легкий дождик, под которым ждала его где-то полная надежд Николь. Когда же он вышел, на ходу застегнув на все пуговицы дождевик и надвинув на глаза шляпу, то почти сразу наткнулся на нее, стоявшую под навесом главного входа.

– Я вспомнила место, в котором мы еще не бывали, – сказала она. – Когда я болела, то сидела вечерами внутри со всеми прочими, слушала их разговоры и ничего не имела против – люди как люди. Но теперь я, разумеется, понимаю, что они больны и это… это…

– Вы скоро уедете отсюда.

– Да, скоро. Моя сестра Бесс – правда, все зовут ее Бэйби – приедет через пару недель, чтобы отвезти меня куда-то, а потом я вернусь сюда на последний месяц.

– Сестра старше вас?

– О да, и намного. Ей двадцать четыре, она совершенная англичанка. Живет в Лондоне с сестрой моего отца. И помолвлена была с англичанином, но он погиб – я ни разу его не видела.

Ее лицо, казавшееся в расплывчатом закатном свете, что пробивался сквозь редкий дождь, выточенным из золотистой слоновой кости, содержало обещания, никогда прежде Диком не виденные: высокие скулы, отдаленный намек на бледность, скорее спокойствие, чем взволнованность, – все это приводило на ум породистого жеребенка, существо, чья жизнь сулила не проекцию юности на понемногу сереющий экран, но подлинный расцвет; лицо ее будет красивым в зрелости, оно будет красивым и в старости: об этом говорило и строение его, и строгая экономность черт.

– Что это вы разглядываете?

– Да просто думаю, что вы наверняка будете счастливы.

Николь это испугало:

– Я? Ну, хуже, чем было, уже не будет.

Она привела его к навесу, под которым хранились дрова, и села, скрестив ноги в спортивных туфлях, плащ ее немного перекрутился вокруг тела, щеки порозовели от влажного воздуха. Николь серьезно посмотрела Дику в глаза, а затем принялась вглядываться, словно запоминая ее, горделивую – даром что стоял он прислонившись к деревянному столбу, – осанку Дика; в его лицо, которое после всякой вспышки веселья или шутливости неизменно старалось вернуть себе выражение серьезной внимательности. Эту особенность Дика, которой так шла его ирландская рыжеватость, Николь знала меньше всех прочих и побаивалась ее, но тем сильнее желала исследовать, – то была самая мужская его сторона: другую, более вышколенную, уважительную предупредительность его глаз, она, как это свойственно большинству женщин, считала принадлежащей ей безусловно.

– По крайней мере, – сказала Николь, – я попрактиковалась здесь в нескольких языках. С двумя моими докторами разговаривала по-французски, с сиделками по-немецки, с парой уборщиц и одной из пациенток по-итальянски, во всяком случае, это походило на итальянский, а у другой переняла немало испанских фраз.

– Это хорошо.

Он все пытался нащупать правильную манеру поведения с ней, но никакие логические соображения помочь ему в этом не могли.

– …и в музыке тоже. Надеюсь, вы не думаете, что мне только рэгтаймы и нравятся. Я упражнялась каждый день, а в последние месяцы прослушала в Цюрихе курс по истории музыки. Собственно, временами только она и позволяла мне не опускать руки – музыка да еще рисование. – Николь вдруг наклонилась, отодрала от подошвы одной из своих туфель начавшую отставать полоску резины и снова подняла взгляд на Дика. – Мне хотелось бы зарисовать вас сейчас, вот в этой позе.

Когда Николь рассказывала о своих успехах, надеясь заслужить его одобрение, Дику становилось грустно.

– Завидую вам. А меня сейчас только моя работа и волнует.

– О, по-моему, для мужчины это хорошо, – быстро сказала она. – А женщине, как я считаю, следует накопить побольше пусть и малых, но достижений – тогда у нее будет что передать детям.

– Наверное, – с намеренным безразличием согласился Дик.

Николь притихла. Дику хотелось, чтобы она продолжала говорить, это позволило бы ему с большей легкостью изображать занудное равнодушие, однако Николь молчала.

– Вы молодец, – сказал он. – Постарайтесь забыть о прошлом и не слишком утомляться в ближайший год или около того. Возвращайтесь в Америку, заведите побольше светских знакомств, влюбитесь в кого-нибудь – и будьте счастливы.

– Я не могу влюбиться.

Она сбила носком поврежденной туфли кокон пыли с полена, на котором сидела.

– Ну конечно, можете, – стоял на своем Дик. – Если и не в этом году, то рано или поздно. – И беспощадно добавил: – Вы можете жить совершенно нормальной жизнью, обзавестись целой кучей прелестных детишек. Одно уж то, что вы, в вашем-то возрасте, сумели полностью выздороветь, доказывает: провоцировавшие вашу болезнь факторы себя практически исчерпали. Женщина вы молодая и будете идти по жизни вперед еще долгое время после того, как ваши здешние знакомые сойдут, визжа и плача, в могилу.

…Однако в глазах ее плескалась боль, слишком большую дозу нового лекарства она приняла, слишком жестоким было напоминание.

– Я знаю, что еще долгое время не буду годна для замужества, – смиренно сказала она.

Дик был слишком расстроен, чтобы добавить что-то еще. Он смотрел в поле, стараясь вернуть себе жестокую бесцеремонность.

– Все наладится – здесь все очень верят в вас. Да вот доктор Грегори, он так гордится вами, что, пожалуй…

– Ненавижу доктора Грегори.

– Ну, это вы зря.

Мир Николь распадался, но он ведь и был непрочным, сотворенным на скорую руку, а за ним продолжали борьбу ее настоящие чувства и инстинкты. Неужели всего только час назад она ждала Дика у входа в центральное здание, любуясь своими надеждами, точно приколотым к поясу букетиком?

…Платье, стань для него накрахмаленным, пуговица, держись что есть сил, цвети, нарцисс, – воздух, стань спокойным и сладким.

– Да, приятно будет снова зажить, не зная беды, – пробормотала она. В голове Николь мелькнула шальная мысль: может, рассказать ему, как она богата, в каких огромных домах жила, сколь большую ценность представляет, – Николь словно обратилась на миг в своего деда, барышника Сида Уоррена. Впрочем, она одолела искушение, грозившее спутать и сбить всю шкалу ее ценностей, отогнала его туда, где ему самое место, – в запертый чулан викторианского дома, даром что у самой Николь дома теперь не осталось, лишь пустота и боль.

– Пора возвращаться в клинику. Дождь прекратился.

Дик шел рядом с ней, понимая, что она несчастна, жаждая снять губами капли дождя с ее щеки.

– Мне прислали несколько новых пластинок, – говорила она. – Так не терпится их послушать. Знаете…

Дик думал, что в этот же вечер, после ужина, он постарается окончательно закрепить разрыв с Николь, а еще ему хотелось от души пнуть ногой в зад Франца, который принудил его совершить дело столь подлое. Он ждал в вестибюле центрального здания, поглядывая на берет, не намокший, как у Николь, от ожидания, но прикрывавший недавно прооперированную голову. Мужчина в берете встретился с Диком глазами и подошел к нему:

– Bonjour, Docteur.

– Bonjour, Monsieur.

– Il fait beau temps.

– Oui, merveilleux.

– Vous êtes ici maintenant?

– Non, pour la journée seulement.

– Ah, bon. Alors-au revoir, Monsieur^[84].

Довольный тем, как он справился с разговором, бедняга в берете удалился. Дик ждал. В конце концов сверху спустилась сиделка, доставившая ему сообщение.

– Мисс Уоррен просит простить ее, доктор. Ей необходимо полежать. Ужинать она будет наверху.

Сиделка умолкла, ожидая его ответа, наполовину надеясь услышать, что, разумеется, от такой сумасшедшей, как мисс Уоррен, ничего другого и ожидать не приходится.

– О, понимаю. Ну что же… – Дик проглотил ставшую вдруг обильной слюну, приказал сердцу колотиться помедленней. – Надеюсь, ей станет лучше. Спасибо.

Такой поворот озадачил и раздосадовал его. Но, во всяком случае, освободил от дальнейшего.

Оставив Францу записку с просьбой извинить его за то, что к ужину он не придет, Дик направился полями к остановке трамвая. А дойдя до платформы, увидев ее вызолоченные весенним закатом перила и стекла торговых автоматов, почувствовал вдруг, что и остановка, и клиника застряли между двумя состояниями – центробежным и центростремительным. И испугался. Спокойно на душе Дика стало, лишь когда его каблуки застучали по солидным камням цюрихской мостовой.

Он ожидал получить назавтра весточку от Николь – и не получил ни слова. Уж не заболела ли? – подумал он, и позвонил в клинику, и поговорил с Францем.

– Она спускалась сегодня к ленчу, как и вчера, – сказал Франц. – Выглядит немного рассеянной, словно бы витающей в облаках. Как все прошло?

Дик предпринял попытку перескочить разделяющую мужчин и женщин альпийскую пропасть.

– До сути дела мы не добрались – по крайней мере, я так думаю. Я старался изображать холодность, однако мне кажется, для того чтобы изменить ее установку, если она укоренилась достаточно прочно, этого мало.

Возможно, тщеславие его было уязвлено тем, что он не сумел нанести coup de grâce.

– Исходя из того, что она сказала сиделке, я склонен считать, что она все поняла.

– Хорошо.

– Это лучшее, что с ней могло случиться. И она не выглядит перевозбужденной – всего лишь витающей в облаках.

– Хорошо, ладно.

– Возвращайтесь поскорее, Дик, нам нужно поговорить.

VIII

Несколько следующих недель Дик провел в состоянии величайшего недовольства собой. Патологическое зарождение и механический разрыв его отношений с Николь оставили в душе Дика тусклый металлический привкус. На чувствах Николь сыграли самым бессовестным образом, – каково было б ему, если бы кто-то обошелся вот так с его чувствами? Да, необходимость принудила его отказаться от счастья, но, засыпая, Дик видел, как Николь идет по дорожке клиники, помахивая широкополой соломенной шляпой…

Один раз он увидел ее воочию: проходил мимо «Палас-отеля», когда на изогнутую полумесяцем подъездную дорожку этого внушительного здания свернул величавый «роллс». В огромной машине сидели показавшиеся ему маленькими, покачиваемые, как поплавки, мощью избыточной сотни ее лошадиных сил, Николь и еще одна молодая женщина – ее сестра, решил Дик. Николь заметила его и испуганно приоткрыла губы. Дик сдвинул шляпу на лоб и проследовал дальше, однако на миг вокруг него шумно закружили все гоблины Гроссмюнстера. Он попытался выбросить эту встречу из головы, включив ее в меморандум, который содержал обстоятельный отчет о течении недуга Николь и вероятностей нового «натиска» такового вследствие стрессов, коими неизбежно снабдит ее жизнь, – как и все меморандумы, этот показался бы убедительным кому угодно, только не его автору.

Суммарная ценность всей затеи свелась к тому, что он еще раз понял, насколько сильно разбередила история с Николь его душу, – и самым решительным образом взялся за поиски противоядия. Одним из возможных был звонок телефонистки из Бар-сюр-Оба, ныне объезжавшей Европу – от Ниццы до Кобленца, – совершая отчаянную обзорную экскурсию, пытаясь повидаться со всеми мужчинами, каких она знала в свои ни с чем не сравнимые веселые денечки; другим – старания договориться о месте на государственном транспорте, отплывавшем домой в августе; третьим – напряженная работа над корректурой книги, которую предстояло предложить осенью на рассмотрение немецким психиатрам.

Книгу эту Дик уже перерос; теперь ему хотелось заняться настоящей «черновой работой»; он подумывал о том, чтобы подыскать в Америке какую-нибудь программу научного обмена, которая позволит получить европейскую ординатуру.

А между тем он задумал новую книгу: «Попытка единой практической классификации неврозов и психозов, основанная на рассмотрении полутора тысяч до-крепелиновских и после-крепелиновских историй болезни, и их возможной диагностики различными современными школами психиатрии», а дальше звучный подзаголовок – «С хронологией возникавших независимо от них частных мнений».

По-немецки это выглядело бы просто-напросто монументально^[85].

Дик въезжал в Монтрё, неторопливо давя на педали и поглядывая, когда удавалось, на Югенхорн; блеск озера в просветах череды прибрежных отелей слепил его. Время от времени на глаза ему попадались компании английских туристов, появившихся здесь впервые за последние четыре года и озиравшихся по сторонам с подозрительностью людей, которые начитались детективных историй – похоже, они опасались, что в этой сомнительной стране на них могут в любую минуту наброситься прошедшие немецкую выучку диверсанты. Среди груд каменного сора, когда-то принесенного сюда горными потоками, шло строительство, – места эти пробуждались от спячки. В Берне и Лозанне, через которые Дик проезжал, направляясь на юг, у него озабоченно спрашивали, приедут ли в этом году американцы. «Не в июне, так хоть в августе?»

Он был в кожаных шортах, армейской рубашке и горных ботинках. В рюкзаке лежал хлопковый костюм и перемена белья. На станции глионского фуникулера он сдал велосипед в багаж и посидел со стаканом пива на террасе станционного буфета, следя за мелким жучком, который сползал по горному склону под углом в восемьдесят градусов. В ухе Дика запеклась кровь – результат спринтерского броска, осуществленного им в Ла Тур-де-Пей, где он вообразил себя недооцененным гонщиком. Дик попросил у официанта водки и протер ею ушную раковину, глядя, как фуникулер подходит к станции. А убедившись, что велосипед его погружен, забросил рюкзак в нижнее отделение вагонетки и забрался туда же сам.

Пол у вагонетки канатной дороги наклонен примерно под тем углом, какой придает своей шляпе не желающий быть узнанным мужчина. Из находившегося под полом бака с шумом выливалась вода. Дик порадовался изобретательности этой выдумки, – бак второй вагонетки, той, что сейчас была на самом верху, заполнялся в эту минуту горной водой, и, когда ее снимут с тормоза, сила тяжести потянет верхнюю вагонетку вниз, и она потянет вверх нижнюю, ставшую без воды более легкой. Восхитительно. Между тем двое усевшихся напротив Дика британцев разговаривали о кабеле канатной дороги.

– Те, что делали в Англии, служили пять-шесть лет. Пару лет назад немцы предложили более низкую цену, и, как ты думаешь, сколько времени способен протянуть их кабель?

– Сколько?

– Год и десять месяцев. Потом швейцарцы продают его итальянцам. Там кабели вообще не проверяют.

– Насколько я понимаю, если он лопнет, Швейцария наживет ужасные неприятности.

Кондуктор захлопнул дверцу, позвонил по телефону коллеге, и вагонетка, рывком снявшись с места, поползла к малой соринке на вершине изумрудной горы. И после того, как она миновала крыши домов, пассажирам открылась круговая панорама Во, Валэ, Швейцарской Савойи и Женевы. В середине панорамы покоилось озеро, охлаждаемое прорезающими его потоками Роны, и это был истинный центр Западного Мира. Лебеди плыли по нему, как лодки, и лодки, как лебеди, теряясь, и те и другие, в ничтожестве бездушной красоты. День стоял яркий, солнце посверкивало внизу на травянистом берегу и в белых двориках Курзала. Люди, проходившие по ним, теней не отбрасывали.

Когда показались Шильон и островной дворец Саланьон, Дик еще раз обвел глазами вагонетку, которая шла сейчас над самыми высокими домами побережья, и с обеих ее сторон то возникали, то исчезали спутанные и красочные купы листвы и цветов. То был парк, разбитый по сторонам канатной дороги; в вагонетке даже висела табличка: «Défense de cueillir les fleurs»^[86].

Рвать цветы по пути наверх не полагалось, однако они так и лезли в проплывавшую мимо них вагонетку – длинные стебли роз Дороти Перкинс терпеливо просовывались в каждое ее отделение и, неторопливо покачавшись, возвращались к своим кустам. Ветви их проделывали это снова и снова.

В ближнем к Дику отделении – впереди и выше его, стояла компания англичан, восхищенно вскрикивавших, любуясь видом, но вот они засуетились и расступились, пропуская двух молодых людей, с извинениями перелезших в отделение самое заднее, отделение Дика. Молодой человек с глазами, как у чучела оленя, был итальянцем, девушкой – Николь.

Запыхавшиеся от усилий, которых потребовал переход из одного отделения в другое, они уселись, смеясь, на скамью, сдвинув в ее угол двух англичан, и Николь сказала: «При-вет!» Глядеть на нее было одно удовольствие, Дик сразу увидел: что-то в ней переменилось, а следом понял, что – хитросплетенные волосы Николь были теперь подстрижены, как у Ирен Касл^[87], завиты и немного взбиты. Она была в зеленовато-голубом свитере и белой юбочке теннисистки и пуще всего походила на первое майское утро – даже намека на клинику в ней не осталось.

– Пуфф! – выдохнула она. – Этот уж мне кондуктор. На остановке нас точно арестуют. Доктор Дайвер – граф де Мармора.

– Ну и ну! – Николь провела, отдуваясь, рукой по новой прическе. – Сестра купила билеты в первый класс – для нее это дело принципа.

Она и Мармора обменялись взглядами, и Николь воскликнула:

– И оказалось, что первый класс – это катафалк какой-то, прямо за спиной машиниста. Окна занавешены – а ну как дождь пойдет – и ничегошеньки оттуда не видно. Но сестра у меня – женщина горделивая…

И снова Николь и Мармора рассмеялись, соединенные юношеской близостью.

– Вы куда направляетесь? – спросил Дик.

– В Ко. Вы тоже? – Николь оглядела его наряд. – Это ваш велосипед впереди прицеплен?

– Мой. Собираюсь в понедельник спуститься на побережье.

– А меня на раму не посадите? Нет, правда – посадите. Я ничего веселее и представить себе не могу.

– Помилуйте, да я снесу вас вниз на руках, – горячо запротестовал Мармора. – Скачусь вместе с вами на роликах или сброшу вас с горы, и вы полетите легко, точно перышко.

Лицо Николь светилось от счастья – снова стать перышком, а не свинцовой гирькой, плыть по воздуху, а не влачиться по жесткой земле. Наблюдать за ней – это уже было праздником – застенчивой, рисующейся, гримасничающей, жестикулирующей, хотя временами некая тень накрывала ее и достоинство давнего страдания пронизывало, коля иголками кончики пальцев. Дику хотелось отойти от нее как можно дальше, он боялся стать напоминанием о том, что Николь оставила позади. И потому решил переменить отель.

Когда фуникулер вдруг остановился, те, кто воспользовался им впервые, взволновались, боясь навсегда остаться в небе. Но причина состояла лишь в том, что кондукторам двух вагонеток – шедшей вверх и шедшей вниз – потребовалось поговорить о чем-то своем. И скоро вагонетка пошла все вверх, вверх – над лесной тропой, потом над ущельем и снова над сплошь заросшим нарциссами склоном горы, восходившим из-под ног пассажиров прямо в небо. Теннисисты прибрежных кортов Монтрё обратились в пылинки, что-то новое почуялось в воздухе: свежесть, претворявшаяся в музыку, пока вагонетка вскальзывала в Глион – там оркестр играл в парке отеля.

Когда они пересаживались на горный поезд, музыка потонула в шуме воды, изливавшейся из гидравлической камеры. Ко виднелся прямо над головами их, в тысяче его гостиничных окон горело уходящее солнце.

Все переменилось, зычный паровоз потащил пассажиров кругами, кругами, словно по вертикальному штопору, поднимаясь и поднимаясь, с пыхтеньем пронизывая облака, и на миг лицо Николь исчезало в косом дыму, а потом они снова врывались в потерянное было полотнище ветра, и с каждым оборотом отель разрастался в размерах, пока они вдруг не остановились на самой макушке заката.

Дик закинул рюкзак на плечо и пошел суматошным перроном к своему велосипеду. Николь шла рядом.

– Вы остановитесь в нашем отеле? – спросила она.

– Мне приходится экономить.

– Может, придете к ужину? – Суматоха продолжилась и в багажном отделении. – А, вот и моя сестра – доктор Дайвер из Цюриха.

Дик поклонился женщине лет двадцати пяти, высокой, уверенной в себе. Устрашающая и уязвимая, решил он, вспомнив других дам с чуть потрескавшимися, сложенными в цветок губами.

– Я загляну после ужина, – пообещал Дик. – Мне нужно сначала освоиться здесь.

Он катил велосипед по перрону, чувствуя, как взгляд Николь провожает его, чувствуя беспомощность ее первой любви, чувствуя, как эта любовь вторгается в его душу. Поднявшись на три сотни ярдов к другому отелю, он снял номер и, уже погрузившись в ванну, сообразил, что ни одной из десяти последних минут не помнит, а помнит лишь хмельной туман в голове, пронизанный чьими-то голосами, голосами ничего не значащих людей, ничего не знающих о том, как сильно его любят.

IX

Дика ждали, без него вечер казался неполным. Он все еще оставался для них чем-то непредсказуемым, предвкушение встречи с ним было написано на лицах мисс Уоррен и молодого итальянца так же ясно, как на лице Николь. Гостиную отеля, комнату с баснословной акустикой, освободили, чтобы устроить танцы, почти от всей мебели, оставив лишь столики и стулья для публики – небольшого собрания англичанок определенного возраста, с бархотками на шеях, крашеными волосами и лицами, напудренными до розоватой серости; и определенного же возраста американок в белых, как снег, париках, черных платьях и с вишневыми губами. Мисс Уоррен и Мармора сидели за угловым столиком, Николь стояла ярдах в сорока от них, в противоположном по диагонали углу, и Дик, войдя, услышал, как она говорит:

– Вы меня слышите? Я не повышаю голос.

– Прекрасно слышим.

– Здравствуйте, доктор Дайвер.

– Что вы делаете?

– Вы знаете, что люди в центре зала не слышат моих слов, а вот вы слышите.

– Нам официант об этом сказал, – сообщила мисс Уоррен. – Связь из угла в угол, как по радио.

Диком владело волнение, охватившее его, едва он поднялся сюда, на вершину горы, и ощутил себя одиноким кораблем в океане. Вскоре к ним присоединились родители Марморы. К Уорренам они относились с явным уважением, – насколько понял Дик, их состояние как-то зависело от миланского банка, который как-то зависел от состояния Уорренов. Что касается Бэйби Уоррен, ей не терпелось побеседовать с Диком, не терпелось с силой, которая бросала ее навстречу любому новому мужчине, – словно некие жесткие узы связывали ее с ним, и она считала, что следует как можно скорее добраться до их конца. Во время разговора она скрещивала и перекрещивала ноги, как это часто делают высокие беспокойные девственницы.

– …Николь говорила мне, что вы приняли в ней участие, которое очень помогло ей поправиться. Я одного не понимаю – что, предположительно, должны делать мы, – доктора в санаториуме высказались на сей счет очень туманно, только и сказали мне, что ей следует позволить вести себя естественно и веселиться. Я знала, что Марморы сейчас здесь, и попросила Тино встретить нас у фуникулера. Что было дальше, вы видели – Николь первым делом подговорила его перелезть вместе с ней через бортик вагонетки, чтобы попасть в другое отделение, оба повели себя как сумасшедшие…

– Ну, это как раз совершенно нормально, – усмехнулся Дик. – Я назвал бы это хорошим признаком. Они просто распускали друг перед другом хвосты.

– Но мне-то как понять, что нормально, а что нет? Я и ахнуть не успела, как она, это еще в Цюрихе было, подстригла волосы, потому что увидела в газете какую-то картинку.

– И это нормально. У нее шизоидный склад личности – постоянное стремление к эксцентрике. Тут ничего изменить невозможно.

– А что это значит?

– Только то, что я и сказал – эксцентричность.

– Хорошо, но как отличить эксцентричность от безумия?

– Никакого безумия больше не будет – Николь бодра и счастлива, бояться вам нечего.

Бэйби снова поменяла расположение перекрещенных ног – она словно вместила в себя всех недовольных своей участью женщин, сто лет назад влюблявшихся в Байрона, и тем не менее, несмотря на трагическую историю с офицером гвардии, в ней ощущалось нечто деревянное, онанистичное.

– Я не возражаю против ответственности, – объявила она, – но я в недоумении. В нашей семье никогда такого не было – мы понимаем, что Николь перенесла какое-то потрясение, и, по моему мнению, оно связано с неким юношей, однако, в сущности, мы ничего не знаем. Отец говорит, что пристрелил бы его, если бы смог что-то выяснить.

Оркестр играл «Бедную бабочку», молодой Мармора танцевал со своей матерью. Для всех них эта мелодия была относительно новой. Слушая ее, глядя на плечи Николь, болтавшей с Марморой-старшим, волосы которого походили на фортепьянную клавиатуру – темные пряди перемежались в них белыми, – Дик подумал сначала о плечах скрипки, а затем о бесчестье, о тайне. Ах, бабочка… мгновения переходят в часы…

– На самом деле у меня имеется план, – твердо, но словно бы и оправдываясь, сказала Бэйби. – Вам он может показаться совершенно непрактичным, но ведь доктора говорят, что за Николь нужно будет присматривать еще несколько лет. Не знаю, хорошо ли вы знаете Чикаго…

– Совсем не знаю.

– Ну так вот, есть Чикаго северный и есть южный, и они совсем разные. Северный шикарен и так далее, мы всегда жили в нем – ну, во всяком случае, давно, однако множество старых семей, старых чикагских семей, если вы понимаете, о чем я, все еще живут в южном. Там же находится и университет. Некоторым эта часть города представляется консервативной, но, так или иначе, на северную она не похожа. Не знаю, понимаете ли вы меня.

Дик кивнул. Не без определенного напряжения, однако следить за ходом ее мыслей ему удавалось.

– Разумеется, у нас там куча связей, – отец финансирует работу нескольких университетских кафедр, оплачивает стипендии и так далее, вот я и думаю, если мы заберем Николь домой и познакомим ее с тамошними людьми, – понимаете, она очень музыкальна и говорит на стольких языках, – она, может быть, полюбит какого-нибудь хорошего врача, а лучшего для нее и желать не приходится…

Дика так и подмывало расхохотаться: Уоррены надумали купить для Николь врача… А нет у вас хорошего доктора, который мог бы нам пригодиться? И все, о Николь можно не беспокоиться, семья вполне способна купить ей молодого врача, на котором и краска еще не успела обсохнуть.

– А ну как у доктора возникнут возражения? – машинально спросил он.

– Желающие получить такой шанс всегда найдутся.

Музыка смолкла, танцевавшие возвращались по местам, и Бэйби торопливо зашептала:

– Такой вот у меня замысел. Постойте, а где же Николь? Опять куда-то сбежала. Может быть, наверх, в свой номер? Ну что мне с ней делать? Никогда же не знаешь – то ли с ней все хорошо, то ли ее разыскивать надо.

– Возможно, ей просто захотелось уединиться – люди, долго жившие в одиночестве, привыкают к нему. – Впрочем, поняв, что мисс Уоррен его не слушает, Дик оставил эту тему. – Пойду посмотрю.

К этому мгновению окрестности заволокло туманом – как будто весна опустила занавес. Дику казалось, что все живое стеснилось к отелю. Он миновал несколько подвальных окон, за которыми сидели на койках, разыгрывая в карты литровую бутылку испанского вина, младшие официанты. Когда же он вышел на прогулочную площадку, над белыми вершинами Альп замерцали звезды. В середине изогнутой подковой террасы, с которой открывался вид на озеро, неподвижно стояла меж двух фонарей Николь. Дик, неслышно ступая по траве, приблизился к ней. Она обратила к нему лицо, на котором было написано: «Ну вот и вы», и на миг он пожалел, что пришел сюда.

– Ваша сестра разволновалась.

– О! – Она привыкла к тому, что за ней присматривают. Однако, сделав над собой усилие, пояснила: – Мне иногда начинает казаться… кажется, что всего слишком много. Я вела такую тихую жизнь. Вот и сейчас – слишком много музыки. Мне от нее захотелось плакать…

– Я понимаю.

– Этот день получился таким волнующим.

– Да.

– Я не хочу делать ничего, как это называется – антисоциального, – я и так уж доставила всем слишком много хлопот. Но этим вечером мне захотелось куда-нибудь сбежать.

Дику пришло вдруг в голову – как умирающему может прийти в голову, что он забыл сказать, где лежит его завещание, – что Домлер и стоявшие за ним призрачные поколения психиатров «преобразовали» Николь; и еще – что ей придется теперь объяснять и объяснять очень многое. Впрочем, отметив про себя мудрость этих мыслей, он решил идти пока на поводу у внешнего смысла сложившейся ситуации и потому сказал:

– Вы славная девушка – вот и доверяйте прежде всего собственной самооценке.

– Я вам нравлюсь?

– Конечно.

– А вы… – Они медленно шли к темноватому концу «подковы», до которого оставалось еще ярдов двести. – Если бы я была больна, вы… ну, то есть была бы я девушкой, с которой вы… ладно, это сентиментальная чушь, но вы же понимаете, о чем я.

Дик понимал, что влип по уши, что ведет себя на редкость безрассудно. Николь была так близко, он сознавал, что дыхание его учащается, однако на помощь ему пришла профессиональная выучка, подсказавшая, что следует издать юношеский смешок и отпустить какое-нибудь банальное замечание.

– Вы сами себя передразниваете, дорогая моя. Я знал когда-то больного, который влюбился в свою сиделку… – Под аккомпанемент их шагов анекдотец пошел как по нотам. Но внезапно Николь оборвала его коротким чикагским «Брехня!».

– Весьма вульгарное выражение.

– Ну и что? – вспыхнула она. – Вы думаете, что я лишена здравого смысла – да, до болезни у меня его не было, зато есть теперь. И если бы я не понимала, что вы – самый привлекательный мужчина, какого я встречала, вам следовало бы счесть меня сумасшедшей. Ладно, так уж мне не повезло, но притворяться, что я не знаю, – увольте – обо мне и о вас я знаю все!

Дик чувствовал себя вдвойне неловко. Он вспомнил слова старшей мисс Уоррен о молодых врачах, которых можно будет купить на скотопригонных дворах южного Чикаго, и мгновенно ожесточился.

– Вы прелестная девушка, но я не умею влюбляться.

– И мне ни единого шанса не даете.

– Что?

Дерзость ее, сама по себе подразумевавшая право на вторжение в чужую жизнь, поразила Дика. Он не мог представить себе ни единого шанса, которого была бы достойна Николь Уоррен, да и получи она какой угодно, тут же начнется хаос.

– Дайте его сейчас.

Произнесено это было негромко, голос Николь словно тонул в ее груди, растягивая тесный корсаж платья, под которым Дик услышал, когда она подступила вплотную к нему, удары сердца. Прикосновение юных губ, вздох облегчения, пронизавший тело Николь под рукой, которой он все крепче прижимал ее к себе. Никаких планов у него не осталось, все выглядело так, точно Дик соорудил наобум какую-то смесь, которую невозможно вновь разложить на составные части, – атомы ее стали, соединившись, неразделимыми, на них можно только махнуть рукой, снова обратиться в отдельные атомы им больше не суждено. Он держал Николь в объятиях, пробовал на вкус, а она изгибалась и изгибалась, приникая губами к его губам, открывая себя заново, с облегчением и торжеством погружаясь в любовь, утопая в ней, Дик же мысленно благодарил небеса просто за то, что он вообще существует, пусть даже как отражение в ее влажных глазах.

– Боже мой, – выдохнул он, – как приятно вас целовать.

Слова словами, но Николь уже завладела им и отпускать не собиралась. Изображая кокетливость, она высвободилась из рук Дика, отступила в сторону, оставив его в подвешенном состоянии, как этим днем в фуникулере. Она чувствовала: вот оно, пусть знает, каково это – тешить себя одной лишь надеждой; пусть думает о том, что сможет делать со мной; Господи, как чудесно! Я получила его, он мой. Теперь ей полагалось бы, следуя обычному порядку вещей, ускользнуть от него, однако все происходившее было таким сладким и новым, что Николь медлила, желая пропитаться этой новизной.

И вдруг ее пронзила дрожь. В двух тысячах футов под собой она увидела ожерелье и браслет огней, Монтрё и Веве, а дальше за ними – тусклый кулон Лозанны. Откуда-то снизу сюда поднимались тихие звуки танцевальной музыки. Голова Николь прояснилась, совершеннейшее хладнокровие вернулось к ней, она мысленно перебирала сантименты своего детства – так же неторопливо, как напивается после боя солдат. И все-таки она еще побаивалась Дика, который стоял рядом с ней в характерной для него позе – прислонясь к железной ограде, тянувшейся по краю «подковы». И эта боязнь заставила ее сказать:

– Помню, как я ждала вас в парке… стояла, держа себя в руках, будто корзинку с цветами. Во всяком случае, такой я себе казалась… душистой и мягкой… и только ждала, когда мне удастся вручить эту корзинку вам.

Дик вздохнул, нетерпеливо повернул ее к себе, она несколько раз поцеловала его, лицо Николь разрасталось всякий раз, как приближалось к его лицу, руки ее лежали на его плечах.

– Сейчас польет.

С засаженных виноградом склонов за озером донесся бухающий звук – это пушки стреляли по несущим град тучам, стараясь их разорвать. Свет на прогулочной площадке погас и тут же вспыхнул снова. Гроза налетела быстро, вода сначала пала с небес, потом к ней добавились потоки, лившие с гор, звучно омывая дороги, бурля в каменных канавах; а следом пришла и тьма, страшное небо, неистовые нити молний, гром, который раскалывал мир вокруг, рваные, губительные тучи, летевшие над отелем. Горы и озеро исчезли, отель припал к земле посреди грохота, хаоса и тьмы.

Но Дик и Николь уже вбегали в вестибюль, где их дожидались обеспокоенные Марморы и Бэйби Уоррен. Так весело было выскочить из мокрой мглы, захлопнуть двери, и стоять, и смеяться, подрагивая от растревоженных чувств, – с каплями дождя на одежде и с ветром, еще гудевшим в ушах. Оркестр играл в бальной зале вальс Штрауса, вдохновенный, спутывающий все мысли.

…Чтобы доктор Дайвер взял да и женился на душевнобольной пациентке? Но как же это случилось? С чего началось?

– Вы еще вернетесь сюда, когда переоденетесь? – спросила Бэйби Уоррен, внимательно их оглядев.

– Мне не во что переодеться, разве что в шорты.

Шагая во взятом взаймы дождевике к своему отелю, он иронически похмыкивал.

«Такой шанс – о да! Боже мой, они решили купить ей врача? Ладно, но пусть лучше держатся за того, которого отыщут в Чикаго». Он устыдился своей грубости и, чтобы загладить вину перед Николь, напомнил себе, что никогда еще не встречал ничего столь же юного, как ее губы, и вспомнил капли дождя, стекавшие, точно пролитые из-за него слезы, по мягкому, поблескивавшему фарфору ее щек… а около трех часов ночи его разбудила оставленная грозой тишина, и он подошел к окну. Красота Николь поднималась к нему по склону горы, вступала через окно в его комнату, призрачно шелестя шторами…

…На следующее утро он поднялся до высоты в две тысячи метров, к вершине Роше де Не, и приятно удивился, увидев там потратившего на такое же путешествие выходной кондуктора своего вчерашнего вагона.

Оттуда Дик спустился в Монтрё, поплавал в озере и к обеду вернулся в свой отель. Там его ожидали две записки.

«Я не стыжусь прошлой ночи – это было лучшее, что случилось со мной за всю мою жизнь и, даже если я никогда больше Вас не увижу, Mon Capitaine, я буду рада, что это случилось».

Ну что же, записка обезоруживающая, – грузной тени доктора Домлера пришлось отступить, – Дик вскрыл второй конверт.

ДОРОГОЙ ДОКТОР ДАЙВЕР! Я звонила Вам, но не застала. Могу ли я попросить Вас оказать мне очень большую услугу? Непредвиденные обстоятельства призывают меня в Париж, а быстрее всего добраться туда можно из Лозанны. Не могли бы Вы взять с собой Николь в Цюрих, – Вы ведь возвращаетесь туда в понедельник, – и отвезти ее в санаториум? Или я прошу Вас слишком о многом?

С искренним уважением,
Бесс Эван Уоррен.

Дик разозлился – мисс Уоррен прекрасно знала, что он обременен велосипедом; тем не менее записка была составлена в таких выражениях, что ответить отказом он не мог. Но какова сводня! Сладкое соседство плюс богатство Уорренов!

Он ошибался: Бэйби Уоррен подобных намерений не имела. Она оценила Дика с чисто практической точки зрения, сняла с него мерку покоробленным метром англофилки и сочла оставляющим желать лучшего, хоть он и показался ей весьма привлекательным. На ее взгляд, Дик был чрезмерно «интеллектуален», и она записала его в разряд потрепанных снобов, с которыми зналась когда-то в Лондоне, – для человека, способного оказаться по-настоящему приемлемым, он слишком уж выставлял себя напоказ. Бэйби не увидела в нем ничего, отвечавшего ее представлениям об аристократе.

К тому же еще и несговорчив – прерывал ее на полуслове, да и взгляд его с полдесятка раз становился критическим, как у некоторых неприятных людей. Еще в детскую пору Николь ее свободное, непринужденное поведение не нравилось Бэйби, а теперь она благоразумно свыклась с мыслью, что ее младшая сестра – «человек конченый»; как бы то ни было, доктор Дайвер совсем не тот врач, какого она желала бы видеть в лоне их семьи.

Бэйби всего лишь хотела самым невинным образом использовать его как вовремя подвернувшееся средство передвижения.

И все-таки исполнение ее просьбы привело к результату, на который, как думал Дик, она рассчитывала. Любая поездка по железной дороге может оказаться кошмарной, тягостной или комичной; она может быть своего рода пробным полетом; а может – прообразом другого путешествия, так же, как день, проведенный вами в обществе друга, может показаться слишком длинным, ведь вон сколько времени проходит от утренней спешки до мгновения, когда оба вы понимаете, что проголодались, и отправляетесь перекусить. Полдень минует, поездка начинает казаться бесцветной и какой-то похоронной, но под конец ее все вдруг убыстряется. Дик грустил, видя жалкую радость Николь, однако ей возвращение в единственный дом, какой она знала, сулило облегчение. В тот день между ними не было плотской любви, но когда он оставил ее перед печальной дверью дома у Цюрихского озера и она обернулась, чтобы посмотреть на него, Дик понял: ее проблема навсегда стала для них общей.

X

В сентябре навестившая Цюрих Бэйби Уоррен пригласила доктора Дайвера на чаепитие.

– По-моему, это неблагоразумно, – сказала она. – И я не уверена, что мне понятны ваши мотивы.

– Не будьте такой грубой.

– В конце концов, Николь – моя сестра.

– Что вовсе не дает вам права на грубость. – Дика злило, что он знает столь многое, а рассказать ей не может. – Николь богата, но это не обращает меня в афериста.

– В том-то и дело, – упрямо и обиженно подтвердила Бэйби. – Николь богата.

– А кстати, сколько у нее денег? – спросил Дик.

Она испуганно дернулась, а Дик, усмехнувшись про себя, продолжил:

– Видите, как это глупо? Я, пожалуй, предпочел бы поговорить с кем-нибудь из мужчин вашей семьи…

– За все, что связано с Николь, в семье отвечаю я, – неуступчиво заявила Бэйби. – И дело вовсе не в том, что мы считаем вас аферистом. Мы просто не знаем, кто вы.

– Я доктор медицины, – сказал Дик. – Мой отец – священник, правда, сейчас он почти отошел от дел. Мы жили в Буффало, стало быть, изучить мое прошлое не сложно. Я учился в Нью-Хейвене, получил стипендию Родса. Мой прадед был губернатором Северной Каролины, а кроме того, я прямой потомок Безумного Энтони Уэйна^[88].

– Кто такой Безумный Энтони Уэйн? – с подозрением спросила Бэйби.

– Безумный Энтони Уэйн?

– По-моему, в этой истории безумных уже хватает.

Он безнадежно покачал головой, и тут на террасу отеля вышла и остановилась, оглядываясь, Николь.

– Он был слишком безумен, чтобы оставить потомкам такое же состояние, как у Маршалла Филда^[89], – сказал Дик.

– Все это очень хорошо…

Бэйби была права и знала это. Ее отец и какой-то священник – тут и сравнивать нечего. Уоррены были герцогами, только что без титула, – одна лишь фамилия их, будучи занесенной в регистрационный журнал отеля, поставленной под рекомендацией, использованной в сложной ситуации, творила с людьми психологические чудеса, а это, в свой черед, сформировало представления Бэйби о ее положении в обществе. Она многое узнала об этих тонкостях от англичан, которые знали о них все вот уже двести лет. Чего она не знала, так это того, что по ходу их разговора Дик дважды подходил вплотную к тому, чтобы бросить ей в лицо отказ от женитьбы, встать и уйти. Положение спасла Николь, отыскав глазами их столик и просияв, она направилась к ним, светлая, свежая, выглядевшая в этот сентябрьский день обновленной.

«Здравствуйте, адвокат. Завтра мы уезжаем в Комо, пробудем там неделю, а оттуда вернемся в Цюрих. Вот я и захотела, чтобы вы с сестрой все уладили, тем более что нас не волнует, сколько денег я получу. Мы собираемся провести в Цюрихе два очень тихих года, а на это средств Дика хватит. Нет, Бэйби, я гораздо практичнее, чем ты думаешь… Деньги нужны мне лишь на покупку одежды и кое-каких вещей… Боже, но это куда больше, чем… Неужели семья может позволить себе расстаться с такими деньгами? Да я и потратить-то их никогда не смогу. И у тебя столько же? Так много? Но почему ты получила больше… это из-за того, что меня сочли недееспособной? А, ну хорошо, пусть моя доля подрастает… Нет, Дик никакого отношения к этому иметь не желает. Придется мне раздуваться от важности сразу за двоих… Бэйби, в том, что такое Дик, ты смыслишь не больше, чем в… Так где мне расписаться? О, простите.

…Как хорошо, когда мы вместе и совсем одни, правда, Дик? И ничего мы другого не можем, только становиться все ближе друг к другу. Скажи, мы так и будем любить и любить? Да, но я люблю сильнее, я сразу чувствую, когда ты отдаляешься от меня, даже чуть-чуть. Какое же это чудо, просто быть, как все, – протянешь руку, и вот он, ты, теплый, рядом со мной в постели.

…Будьте любезны, позвоните моему мужу в клинику. Да, книжка хорошо продается повсюду, – они хотят издать ее на шести языках. Я должна была сделать французский перевод, но в последнее время сильно уставала… все боюсь упасть, я такая тяжелая, неуклюжая… как сломанная неваляшка, которая не может стоять прямо. Ко мне прижимается под сердцем холодный стетоскоп, а самое сильное мое чувство: «Je m’en fiche de tout»^[90]… Ох, та бедняжка в больнице, с синим младенцем – уж лучше бы мертвый. Разве не чудесно, что нас теперь трое?

…По-моему, это неразумно, Дик – у нас сколько угодно причин снять квартиру побольше. Почему мы должны наказывать себя за то, что у Уорренов денег больше, чем у Дайверов? О, спасибо, camerière^[91], но мы уже передумали. Вон тот английский священник говорит, что у вас в Орвието великолепное вино. Не терпит перевозок? Наверное, потому мы о нем никогда и не слышали, хоть вино и любим».

Озера утоплены в бурую глину, склоны все в складках, как животы. Фотограф снял меня – волосы свисают за поручни суденышка, идущего к Капри. «Прощай, Голубой грот, – пел лодочник, – ско-о-оро свидимся снова». А после – вниз по жаркому зловещему голенищу итальянского сапога, где ветер шумит, огибая жутковатые замки, и мертвые смотрят на нас с холмов.

…Судно мне нравится, мы гуляем вдвоем по палубе, в ногу. Тут есть один ветреный угол, каждый раз, как мы огибаем его, я наклоняюсь вперед, сопротивляясь нажиму ветра, и потуже запахиваю плащ, но стараюсь не сбиться с ритма, который задает Дик. На ходу мы распеваем такую вот чепуху:

Ох-ох-ох-ох,

Это другие фламинго, не я,

Ох-ох-ох-ох,

Это другие фламинго, не я…

С Диком весело, – люди в шезлонгах смотрят на нас, какая-то женщина пытается расслышать, что мы поем. Песня надоедает Дику – что же, Дик, погуляй один. Когда ты один, твоя походка меняется, дорогой, как будто воздух становится плотнее и тебе приходится пробиваться сквозь тени шезлонгов и дым, стекающий вниз от пароходных труб. Ты почувствуешь, как твое отражение перескальзывает из глаз в глаза у тех, кто смотрит на тебя. Ты больше не защищен слоем изоляции, но, полагаю, чтобы отпрянуть от жизни, нужно притронуться к ней.

Я сижу на раме спасательной шлюпки, смотрю в море, волосы мои развеваются и сияют. Мой силуэт неподвижно рисуется в небе, это судно создано для того, чтобы нести меня вперед, в синюю безвестность будущего, я – Афина Паллада, благоговейно вырезанная из дерева и закрепленная к носу галеры. В публичных туалетах плещется вода, и агатово-зеленое дерево водяной пыли преображается и жалуется за кормой.

…Мы много поездили в этом году – от залива Вуллумулу до Бискры. На самом краю Сахары мы въехали в тучу саранчи, и наш шофер благодушно сообщил, что это не саранча, а шмели. Ночами – низкое небо, заполненное чужим бдительным Богом. О, бедные маленькие племена Улед-Наила; ночь выдалась шумной – били барабаны сенегальцев, пели флейты, стенали верблюды, и туземцы топотали вокруг в сандалиях, сделанных из старых автомобильных покрышек.

Но я тогда снова взялась за старое, поезда и пляжи были мне безразличны. Потому он и повез меня путешествовать, – после рождения второго ребенка, моей девочки, Топси, меня опять окутала тьма.

…Если бы я могла перемолвиться с мужем, но он счел нужным бросить меня здесь, оставить в руках людей, которые ничего не умеют. Вы говорите, что у моего ребенка черная кожа, – нелепость, дешевая шуточка. Мы отправились в Африку лишь для того, чтобы осмотреть Тимгад, потому что главный мой жизненный интерес – археология. Я устала быть незнайкой и все время выслушивать напоминания об этом.

…Когда я прихожу в себя, мне хочется быть достойным человеком, Дик, таким, как ты… я изучила бы медицину, но теперь уже слишком поздно. Нам нужно потратить мои деньги и обзавестись домом – я устала от квартир, устала ждать твоего возвращения. Тебе же надоел Цюрих, ты не можешь найти здесь время для сочинения книги, а ведь сам говоришь, что ученый, который не пишет, расписывается в собственной слабости. А я обозрею все поле человеческого знания, выберу в нем что-нибудь и изучу – будет за что держаться, если я снова начну разваливаться на куски. Ты поможешь мне, Дик, и я больше не буду чувствовать себя такой виноватой. Мы с тобой заживем у теплого пляжа, и оба станем коричневыми и молодыми.

…Этот дом будет рабочим прибежищем Дика. О, идея пришла нам в голову одновременно. Мы дюжину раз проезжали мимо Тарме, но однажды поднялись туда и увидели пустые дома, только в двух хлевах и теплилась жизнь. Землю мы купили через одного француза, однако военный флот, прознав, что американцы приобрели часть деревни в холмах, мигом прислал сюда шпионов. Они перерыли в поисках пушек все строительные материалы, и в конце концов Бэйби пришлось подергать ради нас за кое-какие ниточки в Париже, в Affaires Etrangères^[92].

Летом на Ривьеру никто не приезжает, поэтому мы не ожидаем наплыва гостей, будем работать. Французов здесь мало – на прошлой неделе появилась Мистингетт^[93] (и удивилась, обнаружив, что отель открыт), был еще Пикассо и человек, сочинивший «Pas sur la Bouche»^[94].

…Дик, почему ты записал нас в отеле как «мистера и миссис Дайвер» вместо «доктора и миссис Дайвер»? Я спрашиваю просто так – просто пришел в голову вопрос… Ты учил меня, что работа – это все, и я тебе верю. А еще ты говорил, что человек – это знания, что, перестав узнавать новое, он становится как все, и главное – занять высокое положение до того, как ты перестанешь накапливать знания. Если ты хочешь перевернуть все с ног на голову, будь по-твоему, но должна ли и твоя Николь ходить, как ты, на руках, мой милый?

…Томми называет меня молчуньей. Когда я в первый раз выздоровела, мы часто разговаривали с Диком до поздней ночи – сидим в постели, курим, а как начнет светать, ныряем под одеяла и утыкаемся носами в подушки, чтобы свет не бил в глаза. Иногда я пою, играю с животными, и друзья у меня есть – та же Мэри. Мы с ней разговариваем, однако ни она меня не слушает, ни я ее. Разговоры – мужское занятие. Если я разговариваю, то представляю себе, что я – Дик. Я уже и сыном побывала, вспоминая, какой он разумный и неторопливый. Иногда я становлюсь доктором Домлером, может, придется как-нибудь перенять что-то и у вас, Томми Барбан. По-моему, Томми влюблен в меня, но спокойно, утешительно. Впрочем, и этого довольно, чтобы их с Диком отношения немного испортились. В общем и целом все идет так хорошо, как никогда прежде. Я среди друзей, они любят меня. Тихий пляж, муж, двое детей. Все в полном порядке – только я никак не могу закончить перевод чертова рецепта курицы по-мэрилендски на французский. Песок согревает мои ступни.

– Да, посмотрю. Тут столько новых людей – а, вон та девушка, – да. На кого, вы говорите, она похожа? Нет, не довелось, возможностей смотреть американские картины у нас тут мало. Розмари – как? Ну, для июля у нас как-то шумно стало – мне это кажется странным. Да, обворожительна, и все же людей иногда бывает слишком много.

XI

Доктор Ричард Дайвер и миссис Элси Спирс сидели в «Café des Alliées» под прохладной и пыльной августовской листвой. Марево, стоявшее над пропеченной землей, затмевало слюдяной блеск моря, редкие порывы мистраля, долетавшие, просачиваясь сквозь горы Эстерель, до побережья, покачивали в гавани рыбачьи лодки с их указующими в бесцветное небо мачтами.

– Письмо я получила сегодня утром, – рассказывала миссис Спирс. – Сколького вам пришлось натерпеться от этих негров! Но Розмари пишет, что с ней вы вели себя просто чудесно.

– Розмари следовало бы наградить за долготерпение. Положение было пиковое, и единственным, кого оно не коснулось, оказался Эйб Норт, быстренько смывшийся в Гавр, – да он, наверное, ничего пока о случившемся и не знает.

– Мне жаль, что это так расстроило миссис Дайвер, – сдержанно сказала она.

Розмари написала:

Николь, похоже, помешалась. Я не хочу ехать с ними на юг, потому что у Дика и без меня забот полон рот.

– Она уже оправилась, – почти сердито сказал Дик. – Стало быть, завтра вы покидаете Канны. А отплываете когда?

– Сразу же.

– Боже мой, как жаль, что вам приходится уезжать.

– Мы рады, что побывали здесь. Прекрасно провели время – благодаря вам. Вы первый мужчина, ставший небезразличным Розмари.

Новый порыв ветра прилетел с порфировых холмов ла Напуля. В воздухе ощущался намек на то, что земля спешит навстречу другой погоде; роскошная середина лета, когда время словно останавливается, осталась позади.

– Конечно, у Розмари случались увлечения, но рано или поздно она передавала своих мужчин мне, – миссис Спирс засмеялась, – на предмет посмертного вскрытия.

– Выходит, я легко отделался.

– С вами я ничего поделать не смогла бы. Она влюбилась в вас еще до нашего с вами знакомства. И я сказала ей: действуй.

Дик понял, что в ее планах ни он, ни Николь не фигурировали – и понял, что аморальность миссис Спирс проистекала из ее невмешательства. То было ее законное право, пенсия, на которую вышли чувства этой женщины. В борьбе за выживание женщины способны почти на все, это жизненная необходимость, и обвинять их в таком выдуманном мужчинами преступлении, как «жестокость», попросту глупо. До тех пор пока суета любви и страданий не выплеснется за некие разумные пределы, миссис Спирс будет взирать на нее с отстраненностью и юмором евнуха. Ей и в голову не придет, что Розмари может что-то грозить, – или она твердо уверена: не может?

– Если сказанное вами справедливо, это чувство не принесло ей никакого вреда, – он решил идти до конца, притворяясь, что все еще способен думать о Розмари объективно, как о чужой ему женщине. – Да она с ним уже и справилась. И все же – сколь многие значительные периоды жизни начинаются с событий по видимости случайных.

– Это случайным не было, – не сдавалась миссис Спирс. – Вы – ее первый мужчина, ее идеал. Она говорила об этом в каждом письме.

– Розмари так хорошо воспитана.

– Вы и она – самые воспитанные люди, каких я когда-либо знала, однако писалось это всерьез.

– Моя воспитанность – лишь ухищрение сердца.

Что было отчасти правдой. Отец говорил Дику: нечто от присущего молодому южанину умения вести себя в обществе прижилось после Гражданской войны и на севере. И Дик часто прибегал к этому умению и столь же часто относился к нему с презрением, как к протесту, который направлен не против неприятного себялюбия, но против неприятного впечатления, им производимого.

– Я полюбил Розмари, – внезапно признался он. – Хоть и говорю вам об этом главным образом из потворства моим слабостям.

Эти слова и самому Дику показались странными, слишком чопорными, – словно рассчитанными на то, что столики и стулья «Café des Alliées» запомнят их навсегда. Дик уже ощущал отсутствие Розмари под здешними небесами: приходя на пляж, он вспоминал ее обожженное солнцем плечо; в Тарме ходил, затаптывая следы, оставленные ею в парке; и вот теперь оркестр заиграл «Карнавал в Ницце», эхо почивших увеселений прошлого года, и кто-то затанцевал, но ее среди них не было. Всего лишь за какую-то сотню часов ей удалось овладеть всей темной магией мира – слепящей белладонной, кофеином, что обращает телесные силы в нервную энергию, обманчивой гармоничностью мандрагоры.

И Дик силком заставил себя поверить, что разделяет с миссис Спирс ее отстраненность.

– Вы с Розмари так несхожи, – сказал он. – Мудрость, полученная ею от вас, пошла на создание ее личности – маски, которую она обращает к миру. Она не склонна к размышлениям; подлинная ее суть – ирландская, романтическая и нелогичная.

Миссис Спирс знала и другое: при всей ее хрупкой наружности, Розмари, истинная дочь капитана медицинской службы США доктора Хойта, сильно походила на молодого мустанга. Вскрытие показало бы, что под прелестной оболочкой Розмари кроются притиснутые друг к другу, огромные сердце, печень, это вместилище отваги, и душа.

Прощаясь с Элси Спирс, Дик сознавал все ее великое обаяние, сознавал, что она значит для него больше, чем просто последний, не по собственной воле задержавшийся в Каннах фрагмент Розмари. Не исключено, что Розмари он попросту выдумал, а вот выдумать ее мать ему не удалось бы никогда. Если манто, слава, бриллианты Розмари – это плоды его воображения, то тем более приятно было ощущать благоволение ее матери и знать, что он ничего тут не нафантазировал. Весь облик ее выражал ожидание – быть может, мужчины, занятого чем-то более важным, нежели она: сражением, хирургической операцией, во время которых нельзя ни торопить его, ни лезть ему под руку. Когда мужчина покончит с ними, она будет ждать его без нетерпения и досады, сидя у стойки какого-нибудь бара и перелистывая газету.

– Всего доброго, и хорошо бы вам обеим не забывать, как сильно мы, Николь и я, вас полюбили.

Вернувшись на виллу «Диана», Дик поднялся в свой кабинет и растворил ставни, ограждавшие эту комнату от ослепительного полуденного блеска. На двух длинных столах лежали в систематическом беспорядке материалы, собранные им для книги. Посвященный Классификации том I, уже напечатанный малым тиражом на средства Дика, пользовался определенным успехом. Сейчас он вел переговоры о переиздании. Том II был задуман как расширенный, развернутый вариант его первой маленькой книги «Психология для психиатров». Подобно многим до него, Дик уже обнаружил, что идей у него раз два и обчелся, – что небольшое собрание его статей, ныне вышедшее пятидесятым немецким изданием, есть эмбрион всего, о чем он когда-либо размышлял и что знает.

Однако сейчас это внушало Дику тревогу. Он сожалел о годах, впустую потраченных им в Нью-Хейвене, но главным образом его беспокоило противоречие между все возраставшей роскошью, в которой жили Дайверы, и сопровождавшей ее потребностью показать себя. Вспоминая рассказ румынского знакомца о человеке, который потратил годы на изучение мозга армадилла, Дик начинал подозревать, что усердные немцы сидят сейчас вокруг библиотек Берлина и Вены и строчат свое, понемногу бессовестно опережая его. И почти уже решил оставить работу в нынешнем ее виде и опубликовать недокументированный том в сотню тысяч слов, который послужит введением к последующим более академичным трудам.

И сейчас, расхаживая по кабинету под лучами предвечернего солнца, он окончательно утвердился в этом решении. Новый план позволит ему к весне сдать книгу издателю. Если обладающего его энергией человека, думал Дик, целый год преследуют все возрастающие сомнения, это указывает на какой-то изъян в его замысле.

Он разложил по стопкам страниц с заметками к книге позолоченные бруски металла, которые служили ему пресс-папье. Подмел пол – слуги в кабинет не допускались, – прошелся моющим средством по умывальной, она же уборная, починил ширму и отправил заказ в Цюрихский издательский дом. А затем выпил унцию джина, вдвое разбавив ее водой.

За окном он увидел в парке Николь. Надо бы пойти, поговорить с нею, – перспектива, которая тяжким грузом легла ему на сердце. Придется изображать перед ней совершенную безупречность – сегодня, завтра, на следующей неделе, в следующем году. Тогда, в Париже, он всю ночь прижимал ее к себе, пока Николь крепко спала, наглотавшись люминала; а рано утром постарался нежными словами, заботливостью уничтожить ее еще не успевшее даже оформиться замешательство и зарылся лицом в ее ароматные волосы, и она снова заснула. Тогда он перешел в соседнюю комнату и договорился по телефону обо всем, что ему требовалось. Розмари следовало перебраться в другой отель, снова стать «Папенькиной дочкой» и даже отказаться от прощания с ними. Владельцу отеля, мистеру Мак-Бету, надлежало обратиться в трех китайских обезьянок. Втиснув в чемоданы многочисленные коробки и свертки с покупками, Дик и Николь в полдень выехали на Ривьеру.

Тогда-то и наступила реакция. Едва они устроились в купе спального вагона, Дик увидел, что Николь ожидает ее, и реакция пришла, быстро и страшно, еще до того, как поезд прошел через предместья, – а тем временем инстинкты твердили Дику только одно: соскочить, пока поезд не набрал полный ход, вернуться, найти Розмари, посмотреть, чем она занята. Он открыл книгу, нацепил, глядя в нее, пенсне, зная, что Николь наблюдает за ним, лежа напротив на полке. Читать он не смог и потому притворился усталым, закрыл глаза и прилег, но она все равно наблюдала и, хоть веки ее наполовину слипались от насланного снотворным похмелья, чувствовала облегчение, и была почти счастлива, ведь Дик снова принадлежал только ей.

С закрытыми глазами стало еще хуже, поскольку так в него с легкостью вторгался ритм находки и утраты, однако нельзя было допустить, чтобы Николь поняла, какое беспокойство снедает его, и потому Дик пролежал до полудня. За ленчем он немного взбодрился, – вкусная еда неизменно приходит человеку на помощь; тысячи ленчей в кафе и ресторанах, спальных вагонах, буфетах, в аэропланах были, если вспомнить их все, могучим подспорьем. Привычная торопливость поездных официантов, бутылочки с вином и минеральной водой, великолепная кухня экспресса «Paris-Lyons-Méditerranee»^[95] создавали иллюзию, что все осталось как прежде, и тем не менее это была первая поездка в обществе Николь, ведшая его, скорее, прочь от чего-то, чем к чему-то. Он выпил всю бутылку вина (не считая бокала, налитого им Николь), они поговорили о доме, о детях. Но стоило им вернуться в купе, на них снова напало молчание, подобное давешнему, в ресторане напротив Люксембургского сада. Удаляясь от мест, в которых ты изведал горе, всегда почему-то считаешь необходимым повторить обратным порядком шаги, которые привели тебя в них. Непривычное нетерпение овладело Диком, а Николь вдруг сказала:

– По-моему, плохо, что мы вот так бросили Розмари – думаешь, с ней все будет хорошо?

– Конечно. Она способна позаботиться о себе, где бы ни оказалась… – И сообразив, что такая характеристика, пожалуй, принижает ее, Дик добавил: – В конце концов, Розмари – актриса и, хоть она всегда может рассчитывать на мать, ей просто необходимо уметь самой блюсти свои интересы.

– Она такая привлекательная.

– Она еще ребенок.

– Но привлекательный ребенок.

Так они перебрасывались бессмысленными словами, и каждый говорил то, что, по его мнению, должен был думать другой.

– Она не так умна, как я поначалу думал, – подсказывал Дик.

– Она очень сообразительна.

– Не очень… от нее исходит устойчивый аромат детской.

– Она прелестна – совершенно прелестна, – отрешенно, однако с напором сказала Николь, – и так хороша была в картине.

– Режиссер попался умелый. Если как следует разобраться, личность ее там не видна.

– А по-моему, видна. И я понимаю, какой очаровательной должны находить ее мужчины.

Сердце Дика сжалось. Какие мужчины? И сколько их?

Я опущу шторку, ты не против?

Да, опусти, слишком яркий свет.

Где она сейчас? С кем?

– Пройдет год-другой, и ей станут давать больше лет, чем тебе.

– Ничего подобного. Я как-то сделала с нее набросок на театральной программке. Думаю, ее молодости хватит надолго.

У обоих в тот вечер было неспокойно на душе. Через пару дней Дик постарается изгнать из памяти призрак Розмари, не дожидаясь, когда тот навсегда обоснуется в их доме, однако сейчас ему не хватало на это сил. Обойтись без боли бывает порою труднее, чем отказать себе в удовольствии, а в те мгновения память владела им настолько, что Дику оставалось только одно – притворствовать. Но делать это становилось все труднее, потому что теперь Николь, которой за столькие-то годы следовало бы научиться распознавать в себе тревожные симптомы и защищаться от них, раздражала Дика. За последние две недели она срывалась дважды: в первый раз во время ночного обеда в Тарме, когда он обнаружил Николь в ее спальне обессилившей от полоумного смеха, с которым она объясняла миссис Мак-Киско, что та не сможет попасть в ванную комнату, потому что ключ от нее бросили в колодец. Миссис Мак-Киско была поражена, возмущена, сбита с толку, но тем не менее кое-что поняла, пусть и немногое. Дика случившееся не так уж и встревожило, поскольку Николь быстро раскаялась в своем поведении. Она даже позвонила в отель Госса, однако Мак-Киско оттуда уже съехали.

Второй срыв, парижский, был совершенно иным, да и первый приобрел после него совсем иное значение. Возможно, он был пророчеством, говорившим о новом цикле, новом pousse^[96] ее болезни. Пройдя через совершенно непрофессиональные, долгие страдания во время рецидива, случившегося после рождения Топси, Дик волей-неволей приобрел некоторую закалку, научился мысленно отделять Николь больную от Николь здоровой. Однако из-за этого ему стало труднее отличать свою профессиональную, бывшую средством самозащиты бесстрастность от новой холодности, поселившейся в его сердце. Безразличие, лелеем ли мы его или от него отворачиваемся, – пусть себе выдыхается, – обращается в пустоту, и Дик понемногу научился опустошать свою душу, освобождать ее от Николь и против собственной воли отрицать само ее существование, относиться к ней с эмоциональным пренебрежением. В книгах нам иногда встречается фраза «шрамы зарубцевались» – вольная аналогия с заболеванием кожи, – но в жизни такого просто-напросто не бывает. Открытые раны, да, встречаются и порой даже стягиваются до размера булавочного острия, но все равно остаются ранами. Следы страданий разумнее сравнивать с утратой пальца или приобретением слепоты на один глаз. Мы можем не вспоминать о них даже раз в году, но, вспоминая, знаем – ничего тут поправить нельзя.

XII

Николь он нашел стоявшей посреди парка, перекрестив руки так, что ладони легли ей на плечи. Она направила на него прямой взгляд серых глаз, взгляд ожидающего чуда ребенка.

– Я ездил в Канны, – сказал он. – Столкнулся там с миссис Спирс. Она отплывает завтра. Хотела приехать, попрощаться с тобой, но я эту идею истребил в зародыше.

– Жаль. Я была бы рада увидеть ее. Она мне нравится.

– И как по-твоему, кого еще я встретил? Бартоломью Тейлора.

– Не может быть.

– Физиономию этого старого многоопытного пройдохи проглядеть невозможно. Он ищет площадку для разъездного зверинца Чиро, который свалится нам на голову в следующем году. Подозреваю, что миссис Абрамс была своего рода аванпостом.

– А Бэйби так возмущалась, когда мы в то первое лето отправились в эти края.

– В сущности, им решительно все равно, где бить баклуши, поэтому не понимаю, отчего они не желают остаться мерзнуть в Довиле.

– Может, стоит распустить слух о холере или о чем-нибудь в этом роде?

– Я сказал Бартоломью, что люди определенного склада мрут в этих местах, как мухи, – а грудной младенец проживет не дольше, чем пулеметчик на фронте.

– Не верю.

– И правильно делаешь, – признал Дик. – Он так мило вел себя. Прелестная получилась картинка – мы с ним пожимаем друг другу руки на бульваре. Встреча Зигмунда Фрейда с Уордом Макаллистером^[97].

Разговаривать Дику не хотелось – ему хотелось побыть наедине с собой, тогда размышления о книге и о будущем, глядишь, и вытеснят мысли о любви и сегодняшнем дне. Николь понимала это, но понимала темно и трагически, немного ненавидя мужа на манер домашнего животного, желающего, впрочем, потереться о его плечо.

– Милая, – легко сказал Дик.

Он вошел в дом, успев забыть, что собирался здесь делать, но быстро вспомнив – да, рояль. Дик присел за него, насвистывая, и заиграл на слух:

Just picture you upon my knee

With tea for two and two for tea

And me for you and you for me…

Мелодия эта принесла с собой внезапное понимание: Николь, услышав ее, мигом поймет, что он тоскует по временам двухнедельной давности. И Дик, прервав игру на первом попавшемся аккорде, встал из-за рояля.

Куда пойти? Он окинул взглядом дом, построенный Николь на деньги ее деда. Дику принадлежала здесь лишь его мастерская да земля под ней. Годовой доход в три тысячи долларов и то немногое, что приносили переиздания его книги, позволяли Дику оплачивать одежду и личные траты, содержание винного погреба и расходы на образование Ланье, сводившиеся пока что к выплате жалованья гувернантке. Ни одна семейная трата даже не мыслилась без долевого участия Дика. Жизнь он вел довольно аскетичную, ездил, если его не сопровождала Николь, третьим классом, вина пил самые дешевые, одежду старался не занашивать, а за мотовство строго наказывал себя – все это позволяло ему сохранять, пусть и с оговорками, финансовую независимость. Впрочем, начиная с определенного времени, это стало затруднительным – Дайверам снова и снова приходилось решать, на что потратить деньги Николь. Естественно, она, желавшая, чтобы муж навсегда остался с ней, чтобы ему всегда было покойно, потворствовала любому проявлению расхлябанности с его стороны, все чаще окатывая Дика если не потоками, то струйками денег и вещей. Типичным образчиком сил, которые разъединяли их, начиная со времени первых простых договоренностей, достигнутых в Цюрихе, было вызревание мысли о вилле над обрывом – мысли, возникшей когда-то лишь как общая их фантазия.

– Как было бы приятно, если… – таким было начало, обратившееся в: – Как будет приятно, когда…

Приятного было мало. Болезнь Николь и так-то мешала его работе, а тут еще доход ее увеличивался в последнее время с такой быстротой, что начинал эту работу принижать. К тому же ради ее излечения он годами изображал непреклонного домоседа, лишь изредка позволявшего себе пускаться во все тяжкие, и это притворство, эта не требующая якобы никаких усилий мешкотность становились все более утомительными, поскольку с неизбежностью обращали его в предмет досконального исследования. И сейчас, обнаружив, что он и играть то, что ему хочется, не может, Дик понял: жизнь его усовершенствовали до того, что дальше уже и некуда. Он долго еще сидел в гостиной, вслушиваясь в гудение электрических часов некоторое время.

В ноябре почерневшие волны перехлестывали через дамбу, заливая береговую дорогу, – та летняя жизнь, что еще теплилась здесь, прервалась окончательно, и безлюдные пляжи, иссеченные дождем и мистралем, нагоняли тоску. Отель Госса закрылся на предмет ремонта и расширения, на летнем казино Жуан-ле-Пена все разрастались, принимая угрожающий вид, строительные леса. Наезжая в Канны и Ниццу, Дик и Николь знакомились с новыми для них людьми – оркестрантами, рестораторами, энтузиастами садоводства, судостроителями (Дик купил старую корабельную шлюпку), членами Syndicat d’Initiative^[98]. Они поближе узнали свою прислугу, часто обсуждали воспитание детей. В декабре Дик решил, что Николь поправилась окончательно, и, прожив месяц в совершенном спокойствии, – без поджатых губ, беспричинных улыбок, необъяснимых высказываний, – они отправились под Рождество в Швейцарские Альпы.

XIII

Прежде чем войти внутрь, Дик сбил шапкой снег со своего темно-синего лыжного костюма. Большой зал, пол которого покрывали оспины, оставленные за два десятка лет сапожными гвоздями, был расчищен для танцев, и около восьмидесяти юных американцев, живших в школах под Гштадом, скакали в нем под развеселые звуки «Не приводите Лулу» или взвивались в воздух при первых барабанных ударах чарльстона. То была колония людей молодых, незатейливых и расточительных – впрочем, Sturmtruppen^[99] настоящих богачей отдавал предпочтение Санкт-Морицу. Бэйби Уоррен считала, что, присоединившись здесь к Дайверам, она проявила незаурядную самоотверженность.

Окинув взглядом мягко покачивавшуюся толпу со вкусом одетых людей, Дик быстро отыскал сестер – они, столь импозантные в их лыжных костюмах, лазурном у Николь и кирпично-красном у Бэйби, бросались в глаза, точно афиши. Молодой англичанин что-то говорил им, но сестры, упоенно и сонно вглядывавшиеся в танцующую молодежь, не обращали на него никакого внимания.

Румяное от недавней прогулки по снегу лицо Николь просияло, едва она увидела Дика.

– А он где же?

– Опоздал на поезд – придется встречать его еще раз. – Дик сел, перебросил одну обутую в тяжелый ботинок ногу через другую. – Выглядите вы обе ослепительно. Я время от времени забываю, что мы – одна компания, и поражаюсь, увидев вас.

Бэйби – высокую и красивую – занимали главным образом мысли о ее близившемся тридцатилетии. Одно из проявлений их состояло в том, что она притащила с собой из Лондона сразу двух англичан, молодого и старого, – первый только-только вышел из Кембриджа, второй был ветераном викторианского распутства. Бэйби уже обзавелась кое-какими стародевичьими чертами – она чуралась прикосновений, от неожиданных испуганно вздрагивала, а затяжные, вроде поцелуев и объятий, пронизав тело Бэйби, попадали прямиком на передний край обороны, организованной ее сознанием. Корпус Бэйби, то есть собственно тело, всегда оставался почти неподвижным, зато она часто постукивала по полу ступней и потряхивала головой на манер почти старомодный. Ей нравилось предвкушение смерти, прообразом коей были несчастья, которые обрушивались на ее знакомых – а кроме того, она упорно цеплялась за мысль об ожидавшей Николь трагической участи.

Молодой англичанин Бэйби провожал женщин до облюбованного ими склона, а после спускался следом за ними, вспарывая снег полозьями бобслейных саней. Дик, подвернувший лодыжку при исполнении слишком амбициозного телемарка, с благодарностью довольствовался отведенным детям «младенческим» склоном, а то и просто пил в отеле квас в компании русского врача.

– Повеселись, Дик, прошу тебя, – попросила его Николь. – Познакомься с какой-нибудь малышкой, потанцуй с ней.

– Да о чем я с ней разговаривать буду?

Низкий, почти хриплый голос Николь поднялся на несколько нот, имитируя кокетливую меланхолию:

– Скажи: «Малышка, какая же вы хорошенькая». О чем же с ними еще разговаривать?

– Не люблю я этих малышек. Вечно от них оливковым мылом пахнет да мятными леденцами. Танцую с такой, а мне все кажется, что я детскую коляску перед собой толкаю.

Тема была опасная – Дик осторожничал, изображал стеснительность и старался на юных дев даже не смотреть.

– Давайте-ка поговорим о делах, – сказала Бэйби. – Прежде всего есть новость из дома – об участке, который мы обычно называем «вокзальным». Железнодорожная компания поначалу выкупила у нас только его середку, но теперь ей понадобилось и все остальное, а участок принадлежал маме. Придется подумать, во что нам вложить эти деньги.

Англичанин, сделав вид, что ему претит столь низменный поворот разговора, пошел приглашать девушку на танец. Проводив его неуверенным взглядом американки, пребывающей в плену пожизненной англофилии, Бэйби с ноткой вызова в голосе продолжила:

– Деньги большие. По три сотни тысяч на каждую. Я моими инвестициями распоряжаюсь сама, но Николь ничего о ценных бумагах не знает, да и вы, полагаю, тоже.

– Мне пора поезд встречать, – уклонился от ответа Дик.

Выйдя наружу, он вдохнул сырые снежные хлопья, которые были уже не видны на фоне темнеющего неба. Трое детей, проезжавших мимо в санях, прокричали на непонятном языке какое-то предупреждение; он услышал, как на ближайшем повороте они закричали снова, а чуть дальше послышался звон колокольчиков на санях, в темноте поднимавшихся в гору. Вокзал выжидающе посверкивал, юноши и девушки встречали других юношей и девушек, к приходу поезда Дик перенял ритм их движений и притворился перед Францем Грегоровиусом, что ему пришлось на целых полчаса оторваться от здешних нескончаемых удовольствий. Однако Франц оказался нацеленным на что-то с силой, отражавшей всякие попытки Дика навязать ему другое настроение. «Я могу на день приехать в Цюрих, – написал ему в ответ на просьбу о встрече Дик, – или вы могли бы выбраться в Лозанну». Франц же ухитрился выбраться аж в Гштад.

Францу уже исполнилось сорок. К его здоровой зрелости добавились приятные церемонные манеры, однако наибольшее удовольствие доставляло ему несколько отдававшее чванливостью ощущение надежности своего положение, оно позволяло Францу с презрением относиться к потерпевшим крушение богачам, которых он лечил. Он мог бы получить от своих ученых предков в наследство более видное место в мире, но отдал предпочтение, и, похоже, сознательно, положению скромному, о чем свидетельствовал хотя бы сделанный им выбор супруги. Когда он и Дик пришли в отель, Бэйби Уоррен, произведя беглый осмотр, не обнаружила во Франце ни одного из почитаемых ею отличительных признаков – обходительности и прочих неуловимых достоинств, по которым люди из привилегированных кругов распознают друг друга, – и в дальнейшем обращалась с ним, как с существом второго разряда. Николь всегда немного побаивалась его. А Дику Франц нравился, как нравились все друзья, без оговорок.

Вечером они спустились в деревню на маленьких санях, исполнявших здесь ту же роль, что гондолы в Венеции. Целью их был отель со старомодной швейцарской пивной, обшитой деревом, гулкой, полной часов, бочонков, глиняных кружек и оленьих рогов. Сидевшие за ее длинными столами компании сливались в одну большую, все как один ели фондю – до странного неудобоваримый вариант валлийского гренка с сыром, – облегчая выполнение этой задачи глинтвейном.

Здесь было занятно – так выразился молодой англичанин, и Дик признал, что другого слова не подберешь. От бодрящего, ударявшего в голову вина у него стало легко на душе, и Дик сделал вид, что мир вновь приведен в полный прядок седыми мужчинами золотых девяностых, которые садились за пианино и молодыми голосами выкрикивали старые песенки, а клубами ходивший по залу дым смягчал яркость нарядов. На миг ему показалось, что все они плывут на корабле и берег уже совсем близко, и в лицах всех здешних женщин он читал одно и то же невинное ожидание возможностей, всегда кроющихся в такой обстановке, в ночи. Он огляделся, пытаясь понять, здесь ли та, особо отмеченная им девушка, и ему показалось, что она сидит за столом позади него, но тут же забыл о ней, и придумал какой-то вздор, и попытался развеселить им свою компанию.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал по-английски Франц. – Я приехал всего на сутки.

– Я сразу заподозрил – у вас что-то есть на уме.

– У меня есть план – просто чудесный. – Его ладонь легла на колено Дика. – План, который изменит наши жизни.

– И какой же?

– Дик, существует клиника, которую мы могли бы купить, – почтенная клиника Брауна на Цугском озере. Современная, если не считать нескольких мелочей. Он болен, хочет уехать в Австрию, – думаю, чтобы там умереть. Это возможность, равной которой нам не найти никогда. Вы и я – какая пара! Вы только не говорите ничего, пока я не закончу.

По желтоватому блеску в глазах Бэйби Дик понял, что она их слышит.

– Мы должны вместе взяться за дело. Слишком сильно ваши руки оно не свяжет, но вы получите базу, исследовательскую лабораторию, центр. Сможете жить при клинике – ну, скажем, не больше полугода, пока погода будет хорошая. А на зиму уезжать во Францию или в Америку и писать, основываясь на свежем клиническом опыте, – Франц понизил голос. – Да и ей, когда под рукой окажется клиника с правильной атмосферой, выздоравливать будет легче.

На лице Дика появилось выражение, эту тему отнюдь не одобрявшее, и Франц, быстро облизав губы, оставил ее.

– Мы могли бы стать партнерами. Я – исполнительным директором, вы – теоретиком, блестящим консультантом и тому подобное. Я себя знаю – не гений, в отличие от вас. Но, думаю, я обладаю большими способностями – на свой лад; я свободно владею большинством современных клинических методов. И иногда месяцами практически возглавляю нашу клинику. Профессор говорит, что мой план превосходен, советует всерьез приняться за его осуществление. Тем более что он, по его словам, собирается жить вечно и работать до последней минуты.

Прежде чем перейти к обсуждению деталей, Дик соорудил в воображении несколько картин будущего.

– А финансовая сторона? – спросил он.

Франц выпятил подбородок, приподнял брови, наморщил лоб, выдвинул вперед кисти рук, локти, плечи, напряг мышцы ног – до того, что брюки его пошли буграми, – подтянул сердце к горлу, а голос поближе к нёбу.

– То-то и есть! Деньги! – посетовал он. – Моих не хватит. Цена в американских деньгах – двести тысяч долларов. Обновления – э-э… – он пожевал губами, словно с сомнением пробуя это слово на вкус, – …шаги, с необходимостью которых вы согласитесь, обойдутся в двадцать тысяч американских долларов. Но эта клиника – золотая жила, уверяю вас, хоть я и не видел пока ее бухгалтерских книг. За двести двадцать тысяч долларов мы получим верный доход в…

Бэйби так ерзала от любопытства, что Дик решил привлечь ее к разговору:

– У вас большой опыт, Бэйби, не говорит ли он вам, что, когда европеец хочет срочно-срочно увидеть американца, это неизменно связано с деньгами?

– А в чем дело? – невинно осведомилась она.

– Сей юный приват-доцент полагает, что нам следует взяться за большое дело и постараться завлечь сюда из Америки людей, переживших нервный срыв.

Франц в тревоге уставился на Бэйби, а Дик продолжал:

– Но кто мы такие, Франц? У вас солидная репутация, я написал два руководства. Довольно ли этого, чтобы привлечь кого-либо? Да и нет у меня таких денег – даже десятой их части нет. – Франц цинично улыбнулся. – Честное слово. Николь и Бэйби богаты, как Крез, однако я наложить лапу на их состояния покамест не сумел.

Теперь к разговору прислушивались все – интересно, подумал Дик, слушает ли его и сидящая сзади девушка? Идея показалась ему привлекательной. Он решил предоставить Бэйби говорить за него – как все мы нередко позволяем женщинам высказываться на темы, в которых они мало что смыслят. А Бэйби вдруг обратилась в своего деда, хладнокровного и склонного к риску.

– По-моему, вам стоит обдумать это предложение, Дик. Не знаю, что именно сказал доктор Грегори, однако на мой взгляд…

Девушка за спиной Дика наклонилась, попав головой в кольцо дыма, и принялась подбирать что-то с пола. Лицо сидевшей напротив Николь казалось ему отражением его собственного лица – красота, неуверенно поселившаяся в ней, ставившая Дика в тупик, вливалась, точно приток, в реку его любви и даже силилась оградить ее от бед.

– Обдумайте, Дик, – взволнованно попросил Франц. – Тому, кто пишет о психиатрии, без реальной работы в клинике не обойтись. Юнг пишет, Блейлер пишет, Фрейд, Форель, Адлер – и все они постоянно работают с клиническими душевнобольными.

– У Дика есть я, – усмехнулась Николь. – Полагаю, необходимую ему порцию душевных болезней он уже получил.

– Это другое дело, – осторожно ответил Франц.

«Если Николь поселится рядом с клиникой, – думала Бэйби, – я смогу быть спокойной за нее».

– Мы должны тщательно все обмозговать, – сказала она.

Дика ее нахальство позабавило, однако потакать таковому не следовало.

– Решать буду я, Бэйби, – мягко сказал он. – Но ваше желание купить мне клинику очень мило.

Бэйби, поняв, что ее занесло, мигом пошла на попятную:

– Ну, разумеется, все зависит только от вас.

– Вопрос настолько важен, что на решение его уйдет не одна неделя. Не уверен, что мне так уж нравится мысль о нас с Николь, обосновавшихся в Цюрихе… – Дик повернулся к Францу, предвосхищая его возражение: – …Я знаю, знаю. В Цюрихе есть газ, водопровод, электричество – я прожил там три года.

– Обдумайте все как следует, – сказал Франц. – Я уверен…

Две сотни пятифунтовых башмаков затопали в сторону двери, и их компания присоединилась к толпе. Снаружи Дик увидел в хрустком лунном свете ту самую девушку, она привязывала свои салазки к большим саням. Все погрузились в сани, защелкали кнуты, лошади напряглись и пошли резать грудью темный воздух. Смутные, наспех устроившиеся в санях фигуры проносились мимо компании Дика, юноши помоложе сбрасывали друг друга с санок, выталкивали из саней, и жертвы их валились в мягкий снег, поднимались, бежали, пыхтя, за санями и обессиленно падали в них или вопили, жалуясь, что все их покинули. По сторонам дороги лежали в благотворном покое поля; пересекаемое кавалькадой пространство казалось высоким, бескрайним. Многие уже притихли и прислушивались к снежному простору, томясь атавистическим страхом перед волками.

В Занене они присоединились к устроенным муниципалитетом танцам, смешавшись с пастухами, гостиничной прислугой, лавочниками, лыжными инструкторами, проводниками, туристами, крестьянами. Вступить в теплое замкнутое пространство после испытанных снаружи пантеистических, почти животных ощущений означало снова вернуть себе некое несуразное, но внушительное рыцарское имя, звонкое, как шпоры на сапогах воина, и громовое, как топот футболистов по бетонному полу раздевалки. Йодль, без которого не обходятся такие танцульки, развеял романтическую очарованность Дика этой картиной. Поначалу он решил было, что виной тому изгнание им девушки из своих мыслей, но затем сообразил – нет, не оно, а слова Бэйби: «Мы должны тщательно все обмозговать» – и не сказанное ею, но подразумевавшееся: «Вы принадлежите нам и рано или поздно признаете это. Изображать независимость нелепо».

Не один год прошел с тех пор, как Дику довелось втайне озлобиться на кого-то – дело было в Нью-Хейвене, на первом курсе, после прочтения пользовавшейся немалым успехом статьи об «умственной гигиене». Теперь он сорвался на Бэйби и пытался удержать злость в себе, в то же время негодуя на холодную наглость этой богачки. Пройдет еще не одна сотня лет, прежде чем какая-то из новых амазонок своим умом дойдет до мысли о том, что уязвить в мужчине можно лишь его гордость, что, когда кто-то лезет в его дела, он становится хрупким, как Шалтай-Болтай, пусть даже некоторые из этих дам и признают сей факт – с оговорками и лишь на словах. Профессия доктора Дайвера, сводившаяся к сортировке того, что остается от скорлупы разбитых яиц, научила его бояться любых срывов. И все же:

– Слишком много хороших манер, – сказал он, когда плавно скользившие сани понесли их обратно в Гштад.

– Что ж, по-моему, это неплохо, – откликнулась Бэйби.

– Да нет, – возразил он, обращаясь к безликой вязанке мехов. – Хорошие манеры есть допущение того, что каждый человек неизъяснимо хрупок и с него надлежит пылинки сдувать. А уважение к человеку не позволяет, конечно, походя называть его лжецом или трусом, однако если вы будете вечно щадить чувства людей и питать их тщеславие, то в конце концов перестанете понимать, что, собственно говоря, заслуживает в них уважения.

– По-моему, американцы относятся к своим манерам весьма серьезно, – заметил старик-англичанин.

– Пожалуй, – сказал Дик. – Манеры моего отца – это наследие тех времен, когда человек сначала стрелял, а уж потом извинялся. Вооруженные люди… да что там, вы, европейцы, не носили в обычной жизни оружия с начала восемнадцатого столетия…

– В сущности, возможно, нет…

– В сущности. И в действительности.

– У вас, Дик, манеры неизменно прекрасные, – примирительно сказала Бэйби.

Две женщины смотрели на него из зоопарка своих одежд не без тревоги. Молодой англичанин ничего не понял, он принадлежал к той породе людей, что любят скакать по карнизам и балконам, словно по снастям корабля, и сейчас надумал скоротать возвращение в отель нелепым рассказом о боксерском поединке между ним и его лучшим другом: о том, как два любящих товарища украшали один другого синяками, но, разумеется, с превеликой воспитанностью. Дика его рассказ развеселил.

– То есть при каждой зуботычине, которую вы от него получали, он все больше становился вашим другом?

– Я чувствовал все большее уважение к нему.

– Чего я не понимаю, так это изначальной причины драки. Вы и ваш лучший друг, повздорив по какому-то пустяковому…

– Если вы не понимаете, я вам ничего объяснить не смогу, – холодно прервал его молодой англичанин.

…Вот это я и получаю, когда говорю, что думаю, – сказал себе Дик.

Он уже устыдился своих приставаний к юноше, поняв, что нелепость его рассказа проистекает из детской простоты воззрений вкупе с замысловатостью изложения.

Толпа еще сохраняла праздничное настроение, они вступили с ней в пропахший мясом, которое жарилось здесь на открытом огне, ресторан, где бармен-тунисец манипулировал освещением в такт музыке, а еще одну постоянно звучавшую мелодию создавала глядевшая в большие окна луна над катком. В этом свете Дик наконец разглядел свою девушку, нашел ее вялой и неинтересной и отвернулся, чтобы полюбоваться мглой, кончиками сигарет, становившимися, когда освещение краснело, зелеными и серебристыми, белой полосой, которая падала на танцующих всякий раз, что открывалась и закрывалась дверь бара.

– А скажите-ка, Франц, – поинтересовался он, – вы думаете, что, проведя всю ночь над кружкой пива, сможете вернуться в клинику и убедить пациентов в могуществе вашей личности? Не кажется ли вам, что они сочтут вас гастропатом?

– Я иду спать, – объявила Николь. Дик проводил ее до лифта.

– Я бы составил тебе компанию, но мне нужно показать Францу, что в клиницисты я не гожусь.

Николь вступила в лифт.

– Бэйби очень практична, – задумчиво сказала она.

– Бэйби – одна из… – Дверь лифта отрезала его от Николь, и Дик, вслушиваясь в металлическое жужжание, закончил фразу мысленно: «Бэйби – пустая, себялюбивая баба».

И однако же два дня спустя, направляясь с Францем в санях к вокзалу, Дик признался, что мысль о клинике ему по душе.

– Мы начинаем ходить по кругу, – сказал он. – Жить с таким размахом – значит с неизбежностью подвергать свои силы одному испытанию за другим, а Николь этого не выдержит. Летней пасторали на Ривьере пришел конец – на следующий год мы получим сезон во всей его красе.

Они проезжали мимо хрустких зеленых катков, где гремели венские вальсы и цвета горных школ полыхали на фоне бледно-синего неба.

– …надеюсь, у нас все получится, Франц. Ни с кем, кроме вас, я в такую авантюру не ввязался бы…

Прощай, Гштад! Прощайте, юные лица, холодный аромат цветов, снежинки в темноте. Прощай, Гштад, прощай!

XIV

Дик проснулся в пять утра – всю ночь ему снилась война – и подошел к окну, чтобы взглянуть на Цугское озеро. Сон начался с картины мрачной, но величавой: солдаты в темно-синих мундирах пересекали темную площадь, а на переднем плане оркестры играли вторую часть из сюиты «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева. Потом появились пожарные машины – символы несчастья, – потом кошмарный бунт калек на перевязочном пункте. Дик включил прикроватную лампу и записал сон во всех подробностях, добавив под конец наполовину ироничное замечание: «Военный невроз тыловика».

Сидя на краю кровати, он ощущал пустоту спальни, дома, самой ночи. В соседней комнате горестно забормотала что-то Николь, похоже, ей снилось одиночество, и Дик пожалел ее. Для него время стояло на месте, стремительно ускоряясь каждые несколько лет, как при быстрой перемотке кинопленки, а для Николь годы уносились вдаль часами, календарем, днями рождений, обостряя в ней сознание бренности ее красоты.

Даже последние, проведенные на берегу Цугского озера полтора года казались Николь потраченными ни на что, а смена времен года помечалась для нее только дорожными рабочими, чьи лица, красноватые в мае, коричневели в июле и чернели к сентябрю, а по весне опять становились белыми. После первого приступа болезни она ожила, преисполнилась надежд и больших ожиданий, но все же осталась лишенной собственной жизни, потому что у нее только и были что Дик да дети – впрочем, Николь лишь делала вид, что нежно любит их, росли же они, точно взятые ею на воспитание сироты. Люди, которые нравились ей больше других, по преимуществу бунтари, выводили ее из душевного равновесия, встречи с ними вредили Николь, – она искала в них живую энергию, которая наделяла их независимостью, силой, способностью творить, и искала напрасно, поскольку тайны их коренились в преодолении трудностей детства, давно ими забытых. Их же привлекала внешняя гармоничность и красота Николь, изнанка ее болезни. Жизнь она вела одинокую, а принадлежал ей лишь Дик, никому принадлежать не желавший.

Множество раз пытался он разрушить зависимость Николь от него, и всегда безуспешно. У них было немало хороших, общих минут, немало хороших разговоров бессонными, отданными любви ночами, но всякий раз, как он уходил от нее в собственный мир, в руках Николь оставалась пустота и она могла лишь вглядываться в нее, называть ее разными именами, зная, что на самом деле это – всего-навсего надежда на его возвращение.

Дик сложил подушку вдвое, лег, подсунув ее под зашеек, как делают, чтобы замедлить обращение крови, японцы, и проспал еще какое-то время. Он уже брился, когда Николь проснулась и начала расхаживать по дому, раздавая отрывистые, резкие распоряжения детям и слугам. К Дику пришел посмотреть, как он бреется, Ланье, – жизнь бок о бок с психиатрической клиникой наделила мальчика необычайной верой в отца, преклонением перед ним, а вместе с тем и преувеличенным безразличием к большинству прочих взрослых; в пациентах он либо видел лишь странные их стороны, либо относился к ним как к существам безжизненным, перелеченным, лишенным собственных личностей. Мальчиком он был красивым, обещал многое, и Дик уделял ему немало времени, отношения у них сложились примерно такие же, как между благожелательным, но требовательным офицером и почтительным рядовым.

– Скажи, – спросил Ланье, – почему после бритья у тебя непременно оказывается на макушке клочок пены.

Дик осторожно разделил покрытые мыльной пеной губы:

– Да я и сам не знаю. Меня это тоже удивляет. Думаю, когда я подравниваю бачки, пена остается на пальцах, но как она потом попадает на макушку – понятия не имею.

– Завтра я послежу за этим.

– Больше до завтрака вопросов не будет?

– Я не назвал бы это вопросом.

– Ну, как скажешь.

Еще через полчаса Дик, выйдя из дома, направился к административному зданию клиники. Дику было тридцать восемь лет, отпустить бороду он так и не удосужился, однако всем своим обликом на врача походил сильнее, чем в пору жизни на Ривьере. Вот уже полтора года он жил при клинике – безусловно оборудованной лучше, чем любая другая в Европе. Как и клиника Домлера, она была современной и размещалась не в одном темном, зловещем здании, а в нескольких небольших, стоявших раздельно, создавая обманчивое впечатление маленькой деревни, – Дик и Николь многое сделали для нее по части вкуса, клиника стала, попросту говоря, красивой, и каждый заезжавший в Цюрих психиатр непременно ее посещал. Добавление сарайчика для хранения гольфовых клюшек могло бы придать ей окончательное сходство с загородным клубом. «Шиповник» и «Буки», корпуса, отведенные для тех, кто погрузился в вечную тьму, ограждались от главного здания двумя небольшими рощицами, маскировавшими эти бастионы безумия. За главным зданием были разбиты сад с огородом, в которых трудились не только садовники, но и пациенты. Трудотерапия практиковалась и в трех находившихся под общей крышей мастерских, с них-то доктор Дайвер и начинал свой утренний обход. В залитой солнечным светом столярной мастерской сладко пахло стружкой, утраченным нами деревянным веком; здесь всегда работало с полдесятка мужчин, стучавших молотками, чертивших эскизы, быстро перемещавшихся с одного места на другое – молчаливых, отрывавших, когда Дик проходил через мастерскую, серьезные взгляды от работы. Сам хороший столяр, Дик задержался здесь на некоторое время, чтобы обсудить с ними, – спокойно, заинтересованно, со знанием дела, – достоинства кое-каких инструментов. Следом шла переплетная, в ней трудились пациенты наиболее подвижные, энергичные, а такими были, хоть и не в обязательном порядке, те, у кого имелись наилучшие шансы на выздоровление. В последней мастерской пациенты вышивали бисером, плели корзины и занимались чеканкой. Лица их несли выражение человека, который только что, сокрушенно вздохнув, махнул рукой на невыполнимую задачу, однако вздохи здешних больных обозначали начало еще одного непрестанного цикла логических выкладок, не выстроенных, как у нормальных людей, в линию, но неизменно идущих по одному и тому же кругу. По кругу, по кругу и по кругу. Всегда. Впрочем, яркие цвета материалов, с которыми работали эти больные, создавали у заглядывавших сюда визитеров мгновенную иллюзию того, что все здесь хорошо и прекрасно, совсем как в детском саду. При появлении доктора Дайвера лица пациентов посветлели. Большинству их он нравился намного сильнее, чем доктор Грегоровиус. И в большинство это входил каждый, без исключения, из тех, кто еще помнил свою жизнь в широком мире. Были, конечно, и такие, кто считал, будто он пренебрегает ими, или что он – человек себе на уме, или что он – притворщик. Примерно так же относились к Дику и некоторые из тех, кого он встречал вне своей профессиональной жизни, но здесь любое отношение к нему было искажено и перекошено.

Одна из пациенток, англичанка, всегда заговаривала с ним о предмете, знатоком которого себя мнила:

– Музыка нынче вечером будет?

– Не знаю, – ответил он в этот раз. – Я еще не видел доктора Ладислау. Как вам понравилась вчерашняя игра миссис Мачс и мистера Лонгстрита?

– Не очень.

– По-моему, они хорошо играли – особенно Шопена.

– А по-моему, не очень.

– Когда же вы-то для нас сыграете?

Она пожала плечами, вопрос этот доставлял ей неизменное удовлетворение – и уже не один год.

– Когда-нибудь. Правда, я тоже играю не очень.

Оба знали, что она вообще не играет, – две ее сестры были блестящими музыкантшами, но она в общем их детстве даже нотной грамоты не освоила.

Из мастерских Дик отправился в «Шиповник» и «Буки». Снаружи два эти дома производили, как и все остальные, впечатление веселое; а внутреннее их убранство и меблировку придумала Николь, исходя при этом из необходимости неприметных решеток и щеколд, привинченной к полу мебели. Она дала волю воображению, изобретательность же, которой Николь похвастаться не могла, подстегивалась самой задачей: ни одному ученому визитеру без подсказки и в голову не пришло бы, что легкое, филигранное украшение окон – это крепкая, непроницаемая граница, которая замыкает отведенное пациенту пространство, что современная мебель из полых якобы трубок намного прочнее массивных творений эдвардианцев, что даже цветочные вазы сидят здесь на железных штифтах, а любое случайное украшение, любое приспособление так же необходимы, как балочные фермы в небоскребе. Неутомимые глаза Николь сумели углядеть в каждой комнате двух домов все полезное, что та могла дать. Когда же ее хвалили за это, Николь отрывисто отнекивалась, говоря, что она – всего лишь бригадир водопроводчиков.

Те, чьи компасы еще не размагнитились, усматривали в этих домах немало странного. Мужское отделение, «Шиповник», порой даже веселило доктора Дайвера – был там один удивительный маленький эксгибиционист, уверенный, что, если б ему удалось беспрепятственно пройтись нагишом от площади Звезды до площади Согласия, он смог бы разрешить множество проблем – и возможно, думал Дик, был совершенно прав.

Но самая интересная его больная лежала в главном здании. Эта тридцатилетняя женщина провела в клинике уже полгода – американка, художница, долгое время жившая в Париже. История ее болезни больших надежд не внушала. Двоюродный брат художницы, приехав в Париж, обнаружил ее совершенно обезумевшей, и после того, как она провела недолгое, ничего не давшее время в одном из шарлатанских заведений, что разбросаны по парижским пригородам и пользуют по преимуществу туристов, которые пали жертвами спиртного или наркотиков, привез ее в Швейцарию. В клинику она поступила редкостной красавицей – ныне все ее тело покрывали мучительные язвы. Никакие анализы крови положительной реакции не дали, и за неимением лучшего болезнь ее отнесли к категории нервных экзем. Вот уж два месяца, как она лежала в коросте и бинтах, словно истязаемая в «Железной деве». При этом умом она отличалась последовательным, если не блестящим – в пределах, поставленных ее особого рода галлюцинациями.

Практически она была пациенткой Дика. Во время приступов перевозбуждения лишь ему и удавалось «что-то с ней сделать». Некоторое время назад, в одну из многих ночей, проведенных ею в бессонных мучениях, Франц сумел загипнотизировать ее, и она получила несколько часов необходимого отдыха, но повторить свой успех он ни разу не смог. Дик не доверял гипнозу как инструменту и прибегал к нему редко, поскольку знал, что ему далеко не всегда удается привести себя в нужное для сеанса состояние, – как-то он попробовал загипнотизировать Николь, и та лишь пренебрежительно высмеяла его.

Женщина, лежавшая в двадцатой палате, увидеть Дика, когда он вошел, не смогла бы – лицо ее слишком сильно вспухло вокруг глаз. Голос у нее был сильный, богатый интонациями, низкий, волнующий.

– Как долго это будет продолжаться? Вечность?

– Теперь уж не очень долго. Доктор Ладислау говорит, что некоторые участки вашего тела очистились.

– Если б я знала, чем заслужила это, мне было бы легче смириться с ним.

– Тут нет никакой мистики, мы определили ваше заболевание как имеющее нервное происхождение. Оно родственно краске стыда – вы часто краснели в девичестве?

Она лежала, обратив лицо к потолку.

– С тех пор как у меня прорезались зубы мудрости, краснеть мне было не за что.

– Разве вы не совершили положенной каждому человеку квоты мелких грехов и ошибок?

– Мне не в чем себя упрекнуть.

– Вам повезло.

Она ненадолго задумалась, затем из-под лицевой повязки снова прозвучал, как из подземелья, ее голос:

– Я разделяю участь женщин моего поколения, вызывавших мужчин на битву.

– И к огромному вашему удивлению выяснилось, что битва эта ничем от других не отличается, – ответил Дик, перенимая ее манеру выражаться.

– Ничем от других не отличается, – она обдумала эти слова. – Тебе приходится выбирать поле боя самой, иначе твоя победа окажется пирровой – или же тебя сломят и уничтожат, обратят в призрачное эхо, отлетающее от разрушенной стены.

– Вас не сломили и не уничтожили, – сказал он. – Вы совершенно уверены, что побывали в настоящем бою?

– Да поглядите же на меня! – гневно вскричала она.

– Вы страдали, но ведь страдали многие женщины, ошибкой принимавшие себя за мужчин, – разговор начинал обращаться в спор, и Дик решил отступить. – Как бы то ни было, не следует путать единичную неудачу с окончательным поражением.

Женщина фыркнула.

– Красивые слова, – фраза эта, пробившаяся сквозь коросту боли, вмиг поставила Дика на место.

– Мы были бы рады докопаться до истинных причин того, что привело вас сюда… – начал он, однако женщина перебила его:

– Я здесь как символ чего-то. И думала, что вы, возможно, знаете – чего.

– Вы больны, – машинально ответил Дик.

– От чего же тогда вы успели меня избавить?

– От болезни еще более сильной.

– И все?

– И все, – лгать ему было противно, однако тема разговора оказалась настолько обширной, что любые попытки сузить ее могли дать только ложь. – Остальное – лишь путаница и хаос. Я не стану читать вам нотации, мы слишком хорошо сознаем, какие телесные муки вы переносите. Но только разрешая повседневные проблемы, какими бы пустыми и скучными они ни казались, вы сможете расставить все по местам. А после этого, как знать, вдруг вам удастся вновь приступить к изучению…

Он смолк, удержавшись от неминуемого завершения этой фразы: «…границ человеческого сознания». Границы, которые должен исследовать художник, всегда оставались для нее недоступными. Она была женщиной слишком утонченной, порождением замкнутой среды – и со временем могла удовольствоваться некоторой разновидностью мирного мистицизма. А исследованием границ занимаются те, в чьих жилах еще сохранилась примесь крестьянской крови, женщины с широкими бедрами и толстыми лодыжками, способные принять кару, как хлеб-соль, каждой клеткой своей плоти, каждым изгибом души и тела.

«…Не для вас, – едва не сказал он. – Для вас это игра непосильная».

И все-таки страшное величие ее муки притягивало Дика – безоговорочно, почти сексуально. Ему хотелось обнять эту женщину, как обнимал он Николь, окружить заботой даже ее ошибки, потому что они были неотъемной ее частью. Оранжевый свет за опущенными шторами, саркофаг ее тела на койке, пятно вместо лица, голос, вникающий в пустую полость болезни и находящий там лишь отчужденные абстракции.

Когда он встал, по бинтам ее потекли, точно лава, слезы.

– Для чего-то же это нужно, – прошептала она. – Что-то должно родиться из этого.

Дик наклонился, поцеловал ее в лоб.

– Всем нам следует стремиться к доброте, – сказал он.

Покинув ее палату, он послал туда сестру. Нужно было повидать других пациентов: пятнадцатилетнюю американку, которую растили, исходя из того, что детство должно быть сплошным удовольствием, – с ней следовало поговорить еще и потому, что она недавно обкорнала маникюрными ножницами все свои волосы. Помочь ей было нечем – нервных расстройств в ее семье насчитывалось немало, а прошлое девочки не содержало ничего, на что удалось бы опереться. Отец, человек здоровый и добросовестный, старался защитить своих нервических отпрысков от жизненных невзгод и добился только того, что они не смогли развить в себе способность приспосабливаться к неизбежным сюрпризам жизни. Дик мог сказать ей лишь очень немногое: «Элен, если вам что-нибудь непонятно, обращайтесь к сестре, вы должны научиться принимать чужие советы. Пообещайте мне это».

Но много ли проку от обещаний умалишенного? Заглянул Дик и к хрупкому беженцу с Кавказа, надежно пристегнутому к подобию гамака, погруженного в теплую лекарственную ванну, и к трем дочерям португальского генерала, почти неприметно подвигавшимся в сторону частичного паралича. Зашел в соседнюю с ними палату и заверил пережившего нервный срыв психиатра, что тот выздоравливает, медленно, но выздоравливает, и психиатр попытался прочесть в лице Дика признаки веры в эти слова, потому что не выпасть из реальности ему удавалось, только цепляясь за уверенность – или отсутствие ее, – звучавшую в голосе доктора Дайвера. И после того, как Дик изгнал из клиники бездельника-санитара, настало время ленча.

XV

Трапезы с пациентами были частью его повседневной работы, но частью, нисколько Дику не нравившейся. Естественно, среди тех, кто усаживался за общий стол, обитатели «Шиповника» и «Буков» отсутствовали, – здесь появлялись обычные, на первый взгляд, люди, но почему-то всегда погруженные в тяжкую меланхолию. Присутствовавшие на ленче доктора старались поддерживать разговор, однако больные в большинстве своем казались истомленными утренними трудами, а может быть, их угнетала общая обстановка, – так или иначе, ели они молча, не отрывая глаз от тарелок.

По окончании ленча Дик вернулся к себе на виллу. У сидевшей в гостиной Николь лицо было странное.

– Прочти-ка, – сказала она.

Дик развернул письмо. Прислала его женщина, которую недавно выписали из клиники, хоть состояние ее и внушало докторам сомнения. Письмо без околичностей обвиняло Дика в том, что он совратил дочь этой женщины, бывшей рядом с матерью на критической стадии ее болезни. Миссис Дайвер, говорилось в письме, интересно будет узнать, получив эти сведения, кто такой «на самом деле» ее муж.

Дик перечитал письмо. Составленное на чистом и точном английском, оно тем не менее было письмом маньячки. Один-единственный раз Дик удовлетворил просьбу дочери, кокетливой брюнеточки, и взял ее с собой в Цюрих, а вечером вернул в клинику и на прощание поцеловал – машинально, почти снисходительно. Позже девушка попыталась обратить случившееся в роман, но Дик никакого интереса к ней не проявил, и впоследствии, а может быть, и вследствие этого она его невзлюбила и вскоре забрала мать из клиники.

– Это написано душевнобольной, – сказал он. – Никаких отношений у меня с этой девушкой не было. Она мне даже не нравилась.

– Да, – сказала Николь, – так я и стараюсь думать.

– Не могла же ты поверить в эту чушь?

– Я все время торчу здесь, безвылазно.

Дик присел рядом с ней и, добавив в свой голос укора, сказал:

– Это нелепость. Какое-то письмо от помешанной…

– Я тоже была помешанной.

Он встал и произнес голосом более властным:

– Давай не будем возиться с этой нелепицей, Николь. Иди собери детей, и поедем.

Дик вел машину, минуя один озерный мысок за другим, солнечный свет и вода отблескивали в ветровом стекле, пока машина не укрывалась от этого блеска в очередном хвойном туннеле. Это была машина Дика, карликовый «рено», такой маленький, что головы пассажиров торчали из него наружу – не считая голов сидевших на заднем сиденье детей, между которыми возвышалась, как мачта, Мадемуазель. Все они знали каждый километр дороги, знали, где услышат запах сосновых игл, где увидят черный печной дым. Высокое солнце сопровождало их, лучи его яростно били в глаза, растекались по соломенным шляпам детей

Николь молчала, Дику было не по себе от ее прямого, жесткого взгляда. Он часто испытывал рядом с ней одиночество, и нередко она досаждала ему недолгими личными откровениями, которые приберегала исключительно для него. «Я совсем как то – нет, скорее как это», – однако сегодня он обрадовался бы, ненадолго услышав дробную трескотню Николь, мельком открывавшую ее мысли. Положения, чреватые наибольшей опасностью, создавались, когда она уходила в себя и двери за собой закрывала.

В Цуге Мадемуазель покинула машину, оставив их вчетвером. Проехав сквозь целый зверинец мамонтовидных, расступавшихся перед ними паровых катков, Дайверы достигли Сельской ярмарки. Дик устроил машину на стоянке и, поскольку Николь так и сидела без движения, глядя на него, сказал: «Выходи, милая». Губы ее вдруг разделились в страшной улыбке, и живот Дика стянуло узлом, однако он, словно не заметив ничего, повторил: «Выходи. Ты не даешь вылезти детям».

– О, я выйду, будь уверен, – ответила она, выдрав эту фразу из какой-то истории, раскручивавшейся в ее голове так быстро, что он не мог ухватить ни одной подробности. – Не беспокойся. Я выйду.

– Так выходи же.

Они шли бок о бок, однако Николь смотрела в сторону, и на лице ее по-прежнему играла холодная ироническая улыбка. Ланье пытался заговорить с ней, но лишь после нескольких таких попыток ей удалось сосредоточить внимание на чем-то конкретном, на балаганчике Панча и Джуди и, словно зацепившись за него, сориентироваться в том, что ее окружало.

А Дик старался придумать, как ему вести себя. Двойственность отношений с Николь – отношений с одной стороны мужа, с другой психиатра, – все сильней и сильней парализовала его мыслительные способности. За эти шесть лет она несколько раз вынуждала Дика переходить границу допустимого, уступать бессильной, сентиментальной жалости либо упражняться в острословии, фантастическом и бессвязном, и он только задним числом понимал, что позволил себе расслабиться, что Николь вновь переиграла и его, и все присущее ему здравомыслие.

Обсудив с Топси балаганчик – тот ли там Панч, которого они видели в прошлом году в Каннах, – семья пошла дальше, среди лотков, под синим небом. Женские чепчики над бархатными безрукавками, яркие, раскидистые юбки самых разных кантонов выглядели жеманно-скромными среди голубых и оранжевых фургонов и киосков. Из шатра, в котором показывали танец живота, неслись завывания и позвякиванье.

Николь бросилась бежать совершенно неожиданно, – Дик не сразу и обнаружил-то, что рядом ее уже нет. Он различил вдалеке ее вившееся среди людской толпы желтое платье, охряный стежок на стыке реальности с нереальностью, и кинулся вслед за ним. Бег Николь был скрытным, таким же было и преследование. Послеполуденный жар пронизали после побега Николь вскрики и ужас, и Дик совершенно забыл о детях, но вскоре развернулся и бегом вернулся к ним, и заметался, держа их за руки, туда и сюда, и взгляд его тоже метался – от палатки к палатке.

– Madame! – крикнул он молодой женщине, сидевшей за белым лотерейным барабаном. – Est-ce que je peux laisser ces petits avec vous deux minutes? C’est très urgent-je vous donnerai dix francs.

– Mais oui^[100].

Он подвел детей к ее палатке.

– Alors-restez avec cette gentille dame.

– Oui, Dick^[101].

Дик снова понесся по следу Николь, но той нигде уже видно не было; он обежал по кругу карусель, стараясь не отставать от ее фигурок, и только тут понял, что бежит, не отрывая взгляда от одной и той же лошадки. Он протолкался сквозь толпу к стойке буфета, а оттуда, вспомнив об одном из пристрастий Николь, метнулся к шатру предсказателя судьбы и заглянул внутрь. Гулкий голос приветствовал его:

– La septième fille d’une septième fille née sur les rives du Nil… entrez, Monsieur^[102]…

Отпустив полу шатра, Дик побежал к озеру, к последнему plaisance^[103] – медленно поворачивавшемуся в небе чертову колесу. Там он ее и увидел.

Она одиноко сидела в корзинке колеса, оказавшейся в тот миг на самом верху, и когда корзинка начала спускаться, Дик услышал громкий хохот Николь и скользнул назад, в гущу людей, заметивших при следующем обороте колеса, что она бьется в истерике.

– Regardez-moi ça!

– Regarde donc cette Anglaise!^[104]

Корзинка снова дошла до низу, и колесо, и музыка замедлились, около десятка людей столпилось у корзинки Николь, чей странный смех украсил их физиономии улыбками идиотского сочувствия. Впрочем, едва она увидела Дика, смех замер. Николь выскочила из корзинки, попыталась проскользнуть мимо него, однако он схватил ее за руку и повел от колеса.

– Почему ты так распускаешься?

– Ты отлично знаешь почему.

– Нет, не знаю.

– Это же ни в какие ворота не лезет – отпусти мою руку, – ты совсем уж дурой меня считаешь. Думаешь, я не видела, как та девушка смотрит на тебя – та, темненькая. Комедия, фарс – ребенок, лет пятнадцать, не больше. Думаешь, не видела?

– Остановись на минутку, успокойся.

Они присели за столик, в глазах Николь плескалась подозрительность, она поводила перед ними ладонью, как будто что-то мешало ей ясно видеть.

– Я хочу выпить… бренди.

– Бренди тебе нельзя – если хочешь, выпей пива.

– Почему это мне нельзя бренди?

– Не будем в это вдаваться. Послушай меня, вся история с девушкой – иллюзия, тебе понятно это слово?

– Ну, конечно, когда я вижу то, что ты от меня хочешь упрятать, это иллюзия.

На Дика навалилось чувство вины – как в каком-нибудь страшном сне, где нас обвиняют в преступлении, и мы знаем неоспоримо: оно и вправду совершено, и только пробудившись, соображаем, что мы-то к нему никакого касательства не имеем. Он отвел взгляд.

– Я оставил детей в палатке цыганки. Надо забрать их.

– Кем ты себя возомнил? – гневно продолжала она. – Свенгали?^[105]

Четверть часа назад они были семьей. Сейчас, когда он, сам того не желая, загнал Николь в угол, Дик увидел во всех них – детях и взрослых – зачаток катастрофы, нечто взрывоопасное.

– Мы поедем домой.

– Домой! – прорычала она с таким ожесточением, что на верхней ноте голос ее надломился и сорвался. – Сидеть там и думать, что все мы гнием и пепел детей гниет в каждой шкатулке, какую я открываю? Какая мерзость!

Дик почти с облегчением увидел, что последние ее слова выхолостили ярость Николь, что и сама она ощутила это всей своей кожей, Николь же, заметив, как опустело его лицо, поникла и взмолилась:

– Помоги, помоги мне, Дик!

Волна мучительной боли просквозила его. Ужасно, что здание столь прекрасное возвести невозможно, а можно только подвесить в воздухе отдельно от него, Дика. До какой-то точки он был прав: для того мужчины и существуют, каждый из них – брус и идея, балочная ферма и логарифм. Но каким-то образом он и Николь слились в одно, не обратились в дополняющие одна другую противоположности, а уравнялись; она была и Диком тоже и иссушала его душу. Он не мог наблюдать за тем, как распадается ее личность, и не участвовать в этом распаде. Интуитивное понимание Николь воплощалось у него в нежность и сострадание, и все, что он мог, это действовать в духе современных методов, пытаться остановить распад – да, нужно будет сегодня же выписать для нее из Цюриха медицинскую сестру.

– Ты же можешь помочь мне.

От ласковой агрессивности, с которой это было сказано, Дик снова потерял почву под ногами, его потянуло к Николь.

– Ты помогал мне раньше – можешь помочь и теперь.

– Только тем, чем помогал раньше.

– Значит, может кто-то другой.

– Наверное. Но прежде всего помочь себе можешь ты. Пойдем поищем детей.

Палаток с белыми лотерейными барабанами оказалось на ярмарке много, – Дик испугался, заглянув в первую и наткнувшись на пустой непонимающий взгляд. Николь ревниво наблюдала за ним, но в поисках не участвовала, словно отвергая детей, негодуя на них как на часть простого и ясного мира, который ей хотелось повергнуть в хаос. В конце концов Дик отыскал их – окруженных женщинами, которые упоенно разглядывали его детей, как выложенный на прилавок добротный товар, и молча таращившей глаза крестьянской ребятней.

– Merci, Monsieur, ah Monsieur est trop généreux. C’était un plaisir, M’sieur, Madame. Au revoir, mes petits^[106].

Назад они ехали под струящимся с неба печальным зноем; машину обременяли взаимные опасения, боль; разочарованные дети сидели, хмуро поджав губы. Горе явилось к ним в незнакомом, ужасном, темном наряде. Где-то под Цугом Николь с судорожной натугой повторила одно из прежних ее замечаний – о матово-желтом доме в стороне от дороги, который выглядел точно картина с еще не просохшей краской, но то была всего лишь попытка ухватить слишком быстро разматывавшийся канат.

Дик старался успокоиться, дать себе передышку – дома его ждала новая схватка, возможно, придется долгое время просидеть с Николь, приводя для нее вселенную в прежний вид. «Шизофрению» правильно называют раздвоением личности – Николь попеременно была то человеком, которому ничего объяснять не нужно, то тем, кому ничего объяснить нельзя. В обхождении с ней требовалось живое, положительное упорство, нужно было держать путь в реальность неизменно открытым, а путь бегства от нее труднопроходимым. Однако безумие с его блеском и разнообразием сродни воде, всегда находящей способ заполнить сточную канаву и выплеснуться из нее. Для борьбы с ним необходимы соединенные усилия многих людей. А Дик чувствовал: нужно, чтобы на этот раз Николь излечилась самостоятельно, нужно подождать, когда она вспомнит прошлое и с отвращением от него отшатнется. И устало думал о возвращении к давнему распорядку их жизни, в который они год назад внесли значительные послабления.

Он свернул к холму, перевалив который можно было срезать путь к клинике, и едва успел нажать на педаль акселератора, чтобы проскочить короткий, шедший по склону участок дороги, как машину вдруг резко бросило влево, потом вправо, потом она накренилась, встав на два колеса, и Дик, в чье ухо вопила что-то Николь, ударил по безумно вцепившейся в руль руке, попытался выровнять машину, однако она, снова вильнув, слетела с дороги, прорвалась сквозь низкие кусты, накренилась опять и неторопливо остановилась, привалясь к древесному стволу.

Дети визжали, Николь визжала, сквернословила и норовила разодрать ногтями лицо Дика. Первая его мысль была о крене машины, и, неспособный оценить его, Дик отбросил от себя руку Николь, вылез через верх, вытащил детей и только тогда увидел, что машина держится прочно. Он постоял, не зная, что предпринять, дрожа и задыхаясь.

– Ты… – крикнул он.

Николь хохотала – шумно, бесстыдно, бесстрашно и беззаботно. Человек, только что появившийся здесь, никак не подумал бы, что это она была причиной аварии; Николь хохотала, точно ребенок после некой невинной выходки.

– Что, испугался? – укорила она Дика. – Жить-то хочется!

Говорила она с таким напором, что Дик, сколь ни был он потрясен, задумался, – и вправду, уж не испугался ли он за себя и ни за кого больше, – однако, взглянув на застывшие лица детей, переводивших взгляд с одного их родителя на другого, почувствовал желание превратить ее смеющуюся маску в кровавое месиво.

Прямо над ними стояла харчевня, попасть в которую можно было, проехав полкилометра по извилистой дороге или поднявшись на сотню ярдов по лесистому боку холма.

– Возьми Топси за руку, – сказал он Ланье, – вот так, покрепче, а теперь поднимитесь на холм – видишь ту тропинку? Скажи в харчевне: «La voiture Divare est cassée»^[107]. Пусть кто-нибудь спустится сюда.

Ланье, не понимавший, что случилось, но подозревавший нечто дурное, невообразимое, спросил:

– А вы, Дик?

– Мы подождем здесь.

Дети, не взглянув на мать, тронулись в путь.

– Поосторожнее, когда будете переходить дорогу! – крикнул им вслед Дик. – Сначала посмотрите в обе стороны!

Он и Николь посмотрели в глаза друг другу – глаза у обоих горели, как выходящие на один двор окна двух домов. Затем Николь достала пудреницу, взглянула в зеркальце, поправила волосы на виске. Дик наблюдал за карабкавшимися на холм детьми, пока те, добравшись до середины склона, не скрылись за соснами; тогда он обошел машину, чтобы выяснить, сильно ли она пострадала, и придумать, как вернуть ее на дорогу. На земле хорошо различались последние сто ярдов ее пути. Дика наполнило яростное отвращение, нимало на гнев не похожее.

Спустя несколько минут прибежал владелец харчевни.

– Мой Бог! – вскричал он. – Как это случилось, вы слишком быстро ехали? Вам повезло! Если б не дерево, вы бы кувырком слетели с холма!

Воспользовавшись присутствием Эмиля, реальностью его широкого черного передника, капель пота в складках лица, Дик прозаично помахал жене рукой, давая понять, что сейчас они помогут ей выбраться из машины, однако Николь перескочила через нижний ее край, не удержалась на склоне, упала на колени, встала. А после надменно понаблюдала за попытками двух мужчин сдвинуть машину с места. Дик, которого устраивало и такое ее настроение, сказал:

– Иди к детям, Николь, жди меня там.

Лишь после того, как она ушла, Дик вспомнил, что ей хотелось коньяку, а там, наверху, коньяк имеется, и сказал Эмилю, что Бог с ней, с машиной, надо будет остановить какой-нибудь грузовик, чтобы тот вытянул ее на дорогу. И оба торопливо направились к харчевне.

XVI

– Я хочу уехать, – сказал он Францу. – На месяц или того около, чем дольше, тем лучше.

– Отчего же нет, Дик? Мы ведь так с самого начала и договаривались, – это вы настояли на задержке. Если вы с Николь…

– Я не хочу уезжать с Николь. Один. Последний приступ допек меня окончательно. Если мне удается проспать два часа в сутки, так это одно из чудес Цвингли.

– То есть вам нужен долгий отпуск с воздержанием.

– Это называется «содержанием». Послушайте: если я поеду на берлинский Конгресс психиатров, сможете вы поддерживать здесь мир и покой? Она уже три месяца как в себе, сиделка ей нравится. Господи, вы единственный на свете человек, к которому я могу обратиться с такой просьбой.

Франц крякнул, прикидывая, можно ли на него положиться в том смысле, что он так всегда и будет блюсти интересы партнера?

На следующей неделе Дик поехал в цюрихский аэропорт и вылетел большим пассажирским самолетом в Мюнхен. Самолет с ревом поднялся в синеву, на Дика напало оцепенение, и он понял вдруг, как сильно устал. Огромный, вразумляющий покой овладевал им, и Дик решил оставить болезни больным, грохот – моторам, а выбор направления – пилоту. На Конгрессе он собирался посетить только одно заседание, – ему легко было представить, что там будет происходить: пересказ новых статей Блейлера и старика Фореля, суть которых он с большей легкостью усвоит дома, представление работы американца, который излечивал пациентов от dementia praeсox^[108], выдирая им зубы или прижигая миндалины, наполовину издевательский интерес, коего удостоится эта идея, – удостоится, единственно по той причине, что Америка страна богатая и могущественная. Другие американские делегаты – рыжий Шварц с его лицом святого и бесконечным терпением, которое позволяет ему стоять одной ногой в Европе, а другой в Америке; десятки вольнопрактикующих платных психиатров с физиономиями висельников – эти приезжали на Конгресс в основном для того, чтобы укрепить свои репутации и получить тем самым возможность подобраться поближе к сладкому пирогу уголовных процессов, – в частности, чтобы освоить новую софистику, которую можно будет вплетать в их шаблонные приемы, вконец запутывая всю иерархию человеческих ценностей. Приедут туда и циничные латиняне, и кто-нибудь из венских приближенных Фрейда. Отчетливо выделяться в этой компании будет великий Юнг – вежливый, могущественный, попеременно углубляющийся то в дебри антропологии, то в неврозы школьников. Поначалу верх возьмут американцы, с их почти ротарианскими формальностями и церемониями, затем первенство отвоюют более сплоченные и энергичные европейцы, и наконец, американцы выложат свою козырную карту, объявив о колоссальных субсидиях и пожертвованиях, об огромных новых клиниках и учебных заведениях, и европейцы стушуются и отступят на второй план. Впрочем, этого он уже не увидит.

Самолет огибал Форарльбергские Альпы, и Дик ощущал, глядя на деревни внизу, пасторальную усладу. На виду их все время оставалось четыре-пять, каждая со своей церковью. Смотреть на землю сверху было совсем просто, так же просто, как играть в беспощадные игры с куклами и солдатиками. Вот таким и видят мир государственные деятели, полководцы и всякого рода пенсионеры. Ладно, он получил, может быть, и не отдых, но хороший эскиз отдыха.

Сидевший через проход от него англичанин заговорил с ним, однако Дик в последнее время проникся антипатией ко всему английскому. Англия напоминала ему богача, который, очухавшись после кошмарной оргии, заискивает перед домашними, разговаривая с каждым по отдельности, и все понимают, что он всего лишь пытается вернуть себе самоуважение, чтобы снова узурпировать прежнюю власть над ними.

В дорогу Дик купил с вокзальных лотков несколько журналов: «Столетие», «Кинематограф», «L’lllustration», «Fliegende Blätter»^[109], но ему интереснее было воображать, как он слетает в деревни, как пожимает руки сельским жителям. Он сидел в церквях, как сидел когда-то в отцовской, в Буффало, вдыхая накрахмаленную затхлость воскресных одежд. Выслушивал в весело разукрашенной церкви мудрые речения Ближнего Востока, переживал Распятие, Смерть, Погребение и снова не мог решить, сколько центов опустить на блюдо для пожертвований – пять или десять, – как произвести впечатление на девушку, что сидела на скамье за его спиной.

Англичанин, произнеся несколько слов, позаимствовал его журналы, а Дик, довольный тем, что избавился от них, задумался о предстоявшем ему вояже. Волк в овечьей шкуре, сотканной из ворсистой австралийской шерсти, он размышлял об удовольствиях, которые припас для него пространный мир, – о славном своим бескорыстием Средиземноморье с заляпанными старой сладостной грязью стволами олив, о крестьянской девушке из-под Савоны с лицом зеленоватым и розовым, как на миниатюрах требника. Он сцапает ее и мигом уволочет за границу, и…

…да там и бросит, потому что его ждут не дождутся греческие острова, мглистые воды незнакомых портов, еще одна девушка, затерявшаяся на берегу, лунный свет народных напевов. В каком-то из углов сознания Дика хранились мишурные сувениры его детства. Но и там, в этой дешевой лавчонке, он умудрялся поддерживать слабый, изнуренный костерок разума.

XVII

Томми Барбан правил балом, Томми был героем, – Дик случайно столкнулся с ним на мюнхенской Мариенплац, в одном из тех кафе, где играют по мелочи, бросая кости на «гобеленовые» циновки. Воздух там полнился разговорами о политике и шлепками карт.

Томми сидел за столиком, оглашая кафе воинственным хохотом: «Умбу-ха-ха! Умбу-ха-ха!» Как правило, пил он не много, азартной игрой его было бесстрашие, и каждый из собутыльников Томми слегка побаивался его. Не так давно варшавский хирург удалил восьмушку его черепной коробки, сейчас рана понемногу затягивалась под волосами Томми, однако и самый хилый из посетителей кафе смог бы убить его, хлопнув по голове завязанной узелком салфеткой.

– …князь Чиличефф… – помятый жизнью русский лет пятидесяти с припудренными сединой волосами, – …мистер Мак-Киббе… мистер Ханнан…

Последний – шут этой компании, походивший на слепленный из черных глаз и волос живой мячик, – без промедления заявил Дику:

– Прежде чем мы пожмем друг другу руки, скажите, с какой целью вы волочились за моей сестрицей?

– Помилуйте, я…

– Вы слышали мой вопрос. Что привело вас в Мюнхен?

– Умбу-ха-ха! – громыхнул Томми.

– Вам что, своих сестриц мало? За ними бы и волочились.

Дик рассмеялся, заставив Ханнана изменить направление атаки:

– Ладно, оставим сестриц. Откуда мне знать, может, вы все придумали? Вот смотрите, вы – совершенно чужой мне человек, я вас и знаю-то меньше получаса, и вдруг вы лезете ко мне с баснями о ваших сестрицах. Откуда мне знать, что вы еще о себе утаили?

Томми снова расхохотался, а отсмеявшись, сказал добродушно, но твердо:

– Хватит, Карли. Садитесь, Дик, как вы? Как Николь?

Люди эти не так чтобы нравились ему, да и присутствие их рядом сильных чувств у него не вызывало, он просто набирался сил в передышке между боями, – так хороший спортсмен включается в игру лишь по мере необходимости, а большую часть времени отдыхает, между тем как спортсмен похуже лишь изображает спокойствие, но нервы у него постоянно напряжены и выматывают его.

Не сдавшийся окончательно Ханнан пересел за стоявшее рядом с их столиком пианино и взял несколько аккордов, время от времени возмущенно поглядывая на Дика и бормоча: «Его сестрицы» – и наконец, сыграв стихающую каденцию, объявил: «Я, кстати, и не про сестриц говорил, а про устриц».

– Так как вы? – повторил Томми. – Вид у вас не такой… – он примолк, подбирая слово, – …не такой беспечный, как раньше, не такой щеголеватый – ну, вы понимаете, о чем я.

Слова его слишком походили на неприятные попреки убылью жизненной силы, и Дик едва не ответил ему выпадом по адресу удивительных костюмов, в которые были одеты Томми и князь Чиличефф, костюмы столь фантастического покроя и расцветки, что в них вполне можно было фланировать воскресными днями по Бийл-стрит^[110], – не но успел, объяснение было уже на подходе.

– Я заметил, вы к нашим костюмам приглядываетесь, – сказал князь. – Мы, видите ли, только что из России.

– А костюмы пошиты в Польше придворным портным, – добавил Томми. – Ей-ей, личным портным Пилсудского.

– Вы, стало быть, вояжировать изволили? – спросил Дик.

Оба рассмеялись, при этом князь с излишней силой хлопнул Томми по спине.

– О да, вояжировать. Вот именно. Большой вояж по всем Россиям. Большой и помпезный.

Дик ждал объяснений, и мистер Мак-Киббен дал их:

– Они бежали оттуда.

– Так вы там в тюрьме сидели?

– Я, – пояснил князь Чиличефф, глядя на Дика мертвыми желтоватыми глазами. – Правда, я не столько сидел, сколько прятался.

– И трудно было выбраться?

– Не без того. На границе пришлось ухлопать трех красногвардейцев. Двоих уложил Томми… – князь поднял, точно француз, два пальца, – …одного я.

– Вот этого я не понимаю, – сказал мистер Мак-Киббен. – Почему они не хотели вас выпустить?

Ханнан повернулся от пианино и сообщил, подмигнув всем сразу:

– Мак думает, что марксист – это выпускник колледжа Святого Марка.

То была история совершенного в лучших традициях бегства – аристократ девять лет живет у своего старого слуги, работая в государственной пекарне; восемнадцатилетняя, знавшая Томми Барбана дочь в Париже… Слушая их рассказ, Дик думал о том, что эта высохшая, склеенная из папье-маше реликвия прошлого вряд ли стоит жизней трех молодых мужчин. Кто-то спросил, было ли Томми и Чиличеффу страшно.

– Было, когда я мерз, – ответил Томми. – На меня от холода вечно страх нападает. Мне и во время войны, как замерзну, сразу становилось страшно.

Мак-Киббен встал:

– Мне пора. Я завтра выезжаю машиной в Инсбрук – с женой, детьми… и гувернанткой.

– Я тоже собираюсь туда завтра, – сказал Дик.

– Да что вы? – воскликнул Мак-Киббен. – Так поедемте с нами. «Паккард» у меня большой, а пассажиров всего-то – моя жена, дети да я… ну и гувернантка…

– Но не могу же я…

– Правда, она не совсем гувернантка, – закончил Мак-Киббен, и взгляд его стал несколько жалковатым. – Кстати сказать, жена знакома с вашей свояченицей, Бэйби Уоррен.

Такое знакомство Дика нисколько не вдохновило.

– Я уже обещал двум знакомым поехать с ними.

– О, – лицо Мак-Киббена вытянулось. – Ну что же, в таком случае до свидания.

Он отвязал от ножки соседнего столика пару чистокровных жесткошерстных терьеров и отвесил общий поклон, а Дик тем временем представил себе с грохотом несущийся к Инсбруку, битком набитый «паккард» с Мак-Киббенами, их детьми, багажом, гавкающими собаками… и гувернанткой.

– Газета уверяет, что убийца известен, – говорил между тем Томми. – Да только его кузины не хотят, чтобы об этой истории писали, потому что убийство произошло в подпольном кабаке. Что вы на этот счет думаете?

– Что семье его тут гордиться нечем.

Ханнан, чтобы привлечь к себе внимание, взял громкий аккорд.

– Я не верю, что его музыке суждена долгая жизнь, – сказал он. – Даже если сбросить со счетов европейцев, найдется десяток американцев, способных писать не хуже Норта.

Эти слова стали для Дика первым указанием на то, что разговор идет об Эйбе Норте.

– Да, но Эйб был среди них первым, – сказал Томми.

– Не согласен, – упорствовал Ханнан. – Ему сочинили репутацию хорошего композитора, потому что он пил как сапожник, а друзьям нужно было как-то объяснить это…

– Что там случилось с Эйби Нортом? Опять в переделку попал?

– Вы не читали утреннюю «Геральд»?

– Нет.

– Он погиб. Забит до смерти в нью-йоркском подпольном баре. Ему удалось добраться до его комнаты в Теннисном клубе, а там он умер…

– Эйби Норт?

– Да, – конечно, они…

– Эйби Норт? – Дик привстал. – Вы уверены, что он мертв?

Ханнан повернулся вместе с табуретом к Мак-Киббену:

– Только не до Теннисного – до Гарвардского. В Теннисном он не состоял, я уверен.

– Так в газете написано, – возразил Мак-Киббен.

– Значит, она ошиблась. Я совершенно уверен.

Забит до смерти в нью-йоркском подпольном баре.

– В Теннисном я знаю почти всех, – продолжал Ханнан. – Это наверняка был Гарвардский клуб.

Дик поднялся на ноги. Томми тоже. Князь Чиличефф оторвался от вялых раздумий о чем-то, быть может, о том, удастся ли ему выбраться из России, – он предавался им столь долгое время, что вряд ли мог отбросить их сразу, – и присоединился к покидавшим кафе Томми и Дику.

Эйби Норта забили до смерти.

По дороге к отелю, – Дик проделал ее, как в бреду, – Томми рассказывал:

– Мы тут ждем, когда портные сошьют нам порядочные костюмы, в которых можно будет показаться в Париже. Я надумал заняться перепродажей акций, а в таком наряде меня и на биржу-то не пустят. В вашей стране кого ни возьми, все сколачивают миллионные состояния. Вы правда уезжаете завтра? Мы даже пообедать с вами не успеем. У князя когда-то была в Мюнхене любовница. Он позвонил ей, а она, оказывается, пять лет как умерла – и сегодня мы обедаем с двумя ее дочерьми.

Князь покивал:

– Возможно, мне удастся добиться приглашения и для доктора Дайвера.

– Нет-нет, – поспешил отказаться Дик.

Спал он крепко, а проснулся под медленный траурный марш, с которым проходила под его окном какая-то процессия – длинная когорта мужчин в армейских мундирах и знакомых касках 1914-го, дородных господ в сюртуках и цилиндрах, бюргеров, аристократов, простонародья. Общество ветеранов шествовало к могилам своих мертвецов, чтобы возложить венки. Люди вышагивали медленно и мерно, вспоминая об утраченном величии, тяготах прошлого, позабытых печалях. Лица их были скорбными лишь формально, а легкие Дика едва не разорвал вздох сожаления о погибшем Эйбе, о собственной его юности, ушедшей десять лет назад.

XVIII

В Инсбрук он приехал в сумерки и, отправив багаж в отель, прошелся по городу. Император Максимилиан молитвенно преклонял в закатном свете колени над бронзовыми фигурами скорбящих, по университетскому парку прогуливалась, читая что-то, четверка новоиспеченных иезуитов. Солнце садилось, мраморные напоминания о давних осадах, браках, годовщинах блекли, Дик проглотил erbsen-suppe^[111] с накрошенными в него würstchen^[112], выпил четыре бокала «Пильзнера» и отверг устрашающий десерт под названием «kaiser-schmarren»^[113].

Горы громоздились над городом, но Швейцария была далеко, и Николь тоже. Прохаживаясь уже в полной темноте по парку, Дик отрешенно думал о ней, вспоминая лишь самое лучшее. Однажды она, спеша, подошла к нему по сырой траве в тонких, намокших от росы комнатных туфлях и встала на его ступни, уютно прижалась к нему, подняла лицо, предъявляя его, точно книгу, открытую на нужной странице.

– Думай о том, как ты меня любишь, – прошептала она. – Я не прошу вечно любить меня так, я прошу запомнить. Где-то во мне всегда будет та, кто я есть сейчас.

Но ведь он убежал от нее, чтобы спасти свою душу, и теперь стал думать об этом. Он потерял себя – в какой час, день, неделю, месяц или год, сказать невозможно. Когда-то он без труда вникал в суть вещей, решал самые сложные уравнения бытия так же легко, как и простейшие проблемы его простейших пациентов. Однако за время, прошедшее между днем, когда он нашел Николь, расцветавшую под тяжким гнетом на берегу Цюрихского озера, и мгновением встречи с Розмари, копье его как-то притупилось.

Наблюдение за тяжелой работой отца в бедных приходах поселило жажду денег в лишенной, по существу, приобретательских инстинктов душе Дика. Богатство вовсе не представлялось ему необходимым покоя ради, – он никогда не был более уверенным в себе, более самодостаточным, чем ко времени женитьбы на Николь. И все же его проглотили с потрохами, как обычного альфонса, а он, сам того не поняв, позволил намертво запереть весь его арсенал в банковских сейфах Уорренов.

«Мне следовало заключить брачный договор по европейскому образцу – впрочем, оно и сейчас не поздно. Восемь лет потратил я на попытки преподать толстосумам азбуку человеческой порядочности, но ничего, еще не вечер. У меня на руках осталось много не разыгранных пока козырей».

Он бродил среди кустов красновато-желтых роз и клумб со сладко пахшими влагой, неразличимыми в темноте папоротниками. Воздух был теплым для октября, но достаточно промозглым, чтобы облачиться в плотную твидовую куртку и стянуть ее ворот эластичной лентой. От темного дерева отделилась какая-то фигура, Дик узнал в ней женщину, мимо которой прошел в вестибюле, когда отправлялся на прогулку. В последнее время он немного влюблялся в каждую хорошенькую женщину, какая попадалась ему на глаза, в их замеченные издали очертания, в их тени на стене.

Она стояла спиной к нему, глядя на огни города. Дик чиркнул спичкой, – женщина наверняка услышала этот звук, но осталась неподвижной.

…Что это – приглашение? Свидетельство поглощенности чем-то своим? Он провел столь долгое время вне мира простых желаний и их исполнения, что стал нерешительным, несведущим. Как знать, быть может, те, кто скитается по средней руки курортам, владеют неким языком знаков, по которым они легко распознают своих.

…Наверное, следующий ход за ним. Незнакомым друг с дружкой детям надлежит улыбаться и предлагать: «Давай поиграем».

Он подошел чуть ближе, тень отступила в сторону. Возможно, его осадят, как одного из тех волокит-коммивояжеров, о которых он многое слышал в юности. Сердце Дика громко стучало, он повстречался с чем-то не изученным, не препарированным, не проанализированным, не объясненным. Дик круто повернул назад, и одновременно женщина, отделившись от фриза черной листвы, обогнула скамью и неторопливым, но решительным шагом пошла по ведшей к отелю дорожке.

На следующее утро Дик в обществе еще двух мужчин и проводника отправился покорять Бирккаршпитце. Так приятно было оказаться над высотными пастбищами с их коровьими бубенцами. Дик предвкушал ночь в хижине, наслаждение усталостью, властностью проводника, собственной безвестностью. Однако в середине дня погода переменилась, посыпался ледяной дождь, потом град, в горах загремел гром. Дик и один из его спутников хотели продолжить восхождение, но проводник участвовать в нем отказался. И все сокрушенно потащились обратно в Инсбрук, решив предпринять назавтра вторую попытку.

После обеда в пустом ресторане отеля и бутылки крепкого местного вина на Дика напало возбуждение, остававшееся ему непонятным, пока он не вспомнил о парке. Уже перед ужином он снова прошел в вестибюле мимо той женщины, и на этот раз она одарила его ободряющим взглядом, однако беспокойство не покидало его. Зачем? В свое время я мог получить любую хорошенькую женщину, стоило лишь попросить, но зачем начинать все заново сейчас? Когда от желания остались только обломки, когда оно обратилось в призрака. Зачем?

Воображение его не унималось, и все-таки победа осталась за привычным воздержанием, породившим нынешнее неведение: Господи, да я могу с таким же успехом вернуться на Ривьеру и переспать с Джанис Карикаменто или юной Уилбургази. Но марать все прошедшие годы чем-то дешевым, легкодостижимым?

Однако возбуждение не покидало его, и Дик ушел с веранды, решив подняться в свой номер и все обдумать. Когда человек остается – телом и духом – наедине с собой, в нем зарождается одиночество, а оно порождает новое одиночество.

Поднявшись к себе, Дик стал расхаживать по номеру, обдумывая происходящее и выкладывая одежду на слабенький нагреватель, и опять на глаза ему попалась все еще не распечатанная телеграмма Николь из тех, которыми она ежедневно помечала его маршрут. Телеграмма пришла днем, и Дик решил не вскрывать ее до ужина – возможно, причиной тому был все тот же парк. Но она оказалась пересланной через Цюрих каблограммой из Буффало:

«Ваш отец мирно скончался этой ночью.

Холмс»

Дик весь сжался, пытаясь собрать силы, необходимые для того, чтобы воспротивиться потрясению, однако оно все же пронзило его от чресел, через желудок, до горла.

Он перечитал сообщение. Присел на кровать, тяжело дыша, глядя перед собой, и первая мысль его была о себе, как у ребенка, узнавшего о смерти отца: что теперь будет со мной, лишившимся самого первого, самого сильного моего защитника?

Этот атавизм миновал, и Дик снова принялся расхаживать по номеру, изредка останавливаясь, чтобы взглянуть на каблограмму. Официально Холмс был викарием отцовского прихода, но на деле, и лет десять уже, исполнял обязанности приходского священника. От чего умер отец? От старости – ему было семьдесят пять. Он прожил долгую жизнь.

Грустно, думал Дик, что отец умер в одиночестве – жену, братьев, сестер он пережил; в Виргинии еще остались двоюродные, но они были бедны и не могли приехать на север, вот Холмсу и пришлось самому подписать каблограмму. Отца Дик любил и часто старался представить себе, как тот поступил бы и о чем мог думать на его месте. Дик появился на свет через несколько месяцев после смерти двух его совсем юных сестер, и отец, понимавший, как это подействует на жену, постарался спасти сына от избалованности, став его нравственным наставником. Сил у него и тогда оставалось немного, но с задачей своей он справился.

В летнее время отец и сын вдвоем выходили в город, к чистильщику обуви – Дик в чистой, накрахмаленной холщовой матроске, отец в его неизменном добротно скроенном священническом одеянии, – он очень гордился своим красивым сыном. Он рассказывал Дику все, что знал о жизни, – не столь уж и многое, однако отец никогда не кривил душой, говоря о простых вещах, о правилах поведения, усвоенных им в роли священника. «Однажды в чужом городе – меня тогда только-только посвятили в сан, – я вошел в заполненную людьми комнату и никак не мог понять, кто же здесь хозяйка. Ко мне приблизилось несколько знакомых, но я сбросил их со счетов, потому что увидел седую женщину, которая сидела у окна в другом конце комнаты. Я подошел к ней, представился. Впоследствии у меня завелось в том городе немало друзей».

Отец говорил от чистого сердца – он знал себе цену и до конца жизни сохранил высокую гордость, полученную им в наследство от двух вдов, которые вырастили его, внушив ему веру в то, что нет ничего выше «благих порывов», чести, вежливости и отваги.

Отец считал, что небольшое состояние жены целиком принадлежит его сыну, и в пору учебы Дика в колледже и в медицинской школе четырежды в год присылал ему чек на взятую из этих денег сумму. Он принадлежал к людям, о которых в «позолоченный век» было с самодовольной окончательностью сказано: «джентльмен, конечно, еще бы, но не больно-то пробивной».

…Дик послал за газетой. Продолжая расхаживать по номеру от лежавшей на бюро каблограммы и снова к ней, он выбрал уходившее в Америку судно. Потом попросил отельную телефонистку дозвониться до Цюриха и, ожидая, когда его соединят с Николь, перебирал в памяти то и это, жалея, что не всегда жил так достойно, как намеревался.

XIX

На протяжении часа Дик вглядывался в величавый фасад своей родины, нью-йоркскую гавань, и она, окрашенная печалью об умершем отце, представлялась ему грустной и грандиозной, однако, когда он сошел на берег, ощущение это истаяло и не вернулось к нему ни на улицах, ни в отелях, ни в поездах, которые несли его сначала в Буффало, а затем – с телом отца – на юг, в Виргинию. И лишь когда местный поезд поволокся среди мелколесья по суглинкам округа Уэстморленд, Дик вдруг ощутил свое единство со всем, что его обступило, а сойдя на дебаркадер вокзала, увидел знакомую звезду и холодную луну над Чесапикским заливом, услышал скрежет колес разворачивавшегося шарабана, очаровательно глупые голоса, плеск медлительных, тихих, осененных тихими индейскими названиями рек.

На следующий день отец упокоился на церковном погосте рядом с сотнями Дайверов, Дорсеев и Хантеров. Оставить его здесь, в окружении родни, – это было деянием дружеским. Потревоженную бурую почву покрыли разбросанные цветы. Близких людей у Дика в этом краю не сохранилось, вряд он когда-нибудь вернется сюда. Он преклонил колени на жесткой земле. Эти мертвые, он знал их всех, помнил их обветренные лица, блеск синих глаз, ожесточенные жилистые тела, души, сотворенные из новой земли в лесистой мгле семнадцатого столетия.

– Прощай, отец. Прощайте, все мои отцы.

Ступив на длинный крытый пароходный причал, ты попадаешь в страну, которая уже не здесь, но еще и не там. В подернутом дымкой желтом туннеле громкие голоса мешаются с их же эхом. Громыханье багажных тележек, груды чемоданов, скрипучее дребезжание лебедок, первый соленый запах моря. Ты проходишь сквозь них, торопливо, хоть время у тебя еще есть; прошлое, континент остаются позади; будущее – ярко светящийся иллюминатор в борту судна; узкий, тусклый, суматошный проход – твое вконец запутавшееся настоящее.

Ты поднимаешься по сходням, и картина мира пристраивается к тебе, сужается. Ты – гражданин страны, меньшей, чем Андорра, и ты больше ни в чем не уверен. Тела корабельных стюардов вытесаны для тесных кают; лица отплывающих надменны и провожающих тоже. Громкий скорбный гудок, судно зловеще вздрагивает, идея – вполне человеческая – движения овладевает им. Причал и лица на нем отскальзывают, корабль сам собой отделяется от них; лица уходят, становятся безгласными, причал обращается в одну из расплывчатых, разбросанных по берегу подробностей гавани. А сама она быстро перетекает в океан.

В него же перетекал и Альберт Мак-Киско, названный газетами самым бесценным грузом этого судна. Мак-Киско теперь в моде. Романы его суть пастиши произведений лучших писателей его времени, он побаивается нападок, но обладает даром смягчать и опошлять то, что заимствует, и потому многих читателей чарует легкость, с которой им удается следить за ходом его рассказа. Успех и укрепил его, и смирил. Себя он оценивает трезво – понимает, что выжить ему будет легче, чем большинству тех, кто превосходит его талантом, – и намеревается наслаждаться выпавшей ему удачей. «Я пока ничего не создал, – мог бы сказать он. – Да и не думаю, что обладаю подлинным дарованием. Но если буду стараться, то, возможно, смогу написать что-то достойное». Хорошему ныряльщику и шаткий трамплин нипочем. Несчетные унижения прошлого им забыты. Строго говоря, психологической основой его успеха стала дуэль с Томми Барбаном, на воспоминаниях о ней, пусть и отретушированных временем, он заново воздвиг чувство собственного достоинства.

Приметив на второй день плавания Дика Дайвера, Мак-Киско какое-то время неуверенно приглядывался к нему, а затем подошел, словно давний знакомец, и присел рядом. Дик отложил чтение и спустя несколько минут, потребовавшихся, чтобы понять, насколько переменился Мак-Киско, увидеть, что он избавился от досадного чувства неполноценности, обнаружил, что получает от разговора с ним удовольствие. Мак-Киско «разбирался» в вещах и явлениях самых разных, диапазон их был у него пошире, пожалуй, чем у Гёте, он рассыпал наспех слепленные сочетания чужих идей, выдавая их за собственные мнения, и слушать его было занятно. Знакомство возобновилось, Дик несколько раз пообедал за их столом. Собственно говоря, чету Мак-Киско приглашали за стол капитана, однако она с недавно обретенным ею снобизмом заверила Дика, что «терпеть не может эту компанию».

Виолетта обзавелась манерами знатной дамы, одевалась она теперь у великих модельеров, ее зачаровывали маленькие открытия, которые девочки из хороших семей совершают еще подростками. Вообще-то она могла бы получить эти сведения и в Бойсе, от мамы, однако душа Виолетты формировалась, увы, в захудалых синематографах штата Айдахо, и на разговоры с матерью времени у нее не хватало. Ныне она «вращалась» – наряду с миллионами ей подобных – в «высших» кругах и была счастлива, хоть муж по-прежнему шикал на нее, когда она произносила очередную наивную глупость.

Мак-Киско сошли с корабля в Гибралтаре. На следующий вечер, в Неаполе, Дик заприметил в автобусе, шедшем от гостиницы к вокзалу, растерянное, павшее духом семейство – двух девушек и их мать. Он видел всю троицу и раньше, на пароходе. Неодолимое желание помочь, понравиться, охватило его: Дик рассказал им несколько анекдотов, угостил на пробу вином и с удовольствием наблюдал за тем, как к ним возвращается нормальный человеческий эгоизм. Он притворялся, что видит в них и то, и это, и пятое-десятое, и, попавшись в собственные силки, выпил, пожалуй, лишнего, чтобы поддержать созданную им самим иллюзию, и все это время три женщины усматривали в нем только одно – чудо, ниспосланное им небесами. Он расстался с ними уже ночью, когда силы его иссякли, а поезд проходил, раскачиваясь и фырча, Кассино, а следом Фразиноне. После кошмарного американского прощания на римском вокзале Дик, чувствуя себя изрядно утомленным, отправился в отель «Квиринал».

Разговаривая с портье, он вдруг насторожился и замер. Желудок его словно выстлало, согревая, вино, ударившее и в голову, – он увидел ту, которую жаждал увидеть, ради которой приплыл через океан в Средиземноморье.

Розмари тоже увидела его и узнала, еще не поняв, кто это; она испуганно оглянулась и, покинув женщину, с которой шла по вестибюлю, поспешила к нему. Дик, распрямившись, затаив дыхание, обернулся к ней. Она пересекала вестибюль, красивая, ухоженная, как молодая, умащенная маслом черного тмина кобылка с лоснистыми, округлыми боками. Дик встряхнулся, пытаясь прийти в себя, но все происходило слишком быстро, чтобы он успел предпринять что-либо, он только и постарался, что утаить свою усталость, да, встретив ее сияющий взгляд, разыграть неискреннюю пантомиму: «Так, значит, и ты здесь – вот уж не ожидал».

Розмари накрыла руками в перчатках его лежавшую на стойке портье ладонь:

– Дик, мы тут снимаем «Былое великолепие Рима» – по крайней мере, мы так думаем; и вот-вот закончим.

Он вперился в нее твердым взглядом, надеясь, что Розмари смутится и не заметит его щетину, смятый ворот рубашки, в которой он проспал эту ночь. На его счастье, Розмари спешила.

– Мы начинаем с утра пораньше, потому что к одиннадцати туман уже поднимается, – позвони мне в два.

Только войдя в свой номер, Дик смог взять себя в руки. Он позвонил портье, попросил разбудить его в полдень и буквально провалился в глубокий сон.

Звонок портье он проспал, проснулся в два, посвежевшим. Открыл чемодан, вынул из него костюм и белье, которое следовало постирать. Побрился, полежал с полчаса в теплой ванне, позавтракал. Солнце уже заглянуло на Виа Национале, Дик впустил его в номер, раздернув портьеры, закрепленные на старых позвякивавших медных кольцах. Ожидая, когда принесут из глажки костюм, он узнал из «Corriere della Sera», что «una novella di Sinclair Lewis «Wall Street» nella quale autore analizza la vita sociale di una piccola citta Americana»^[114]. И стал думать о Розмари.

Собственно, поначалу никакие мысли в голову ему не приходили. Она молода, привлекательна, однако то же самое можно сказать и о Топси. Наверное, в эти четыре года у нее были любовники, и она спала с ними. Ну, ты же никогда не знаешь наверняка, какое место занимаешь в чьей-то жизни. И все-таки из этой мглы постепенно выступило прежнее его влечение к ней, – самая крепкая связь с человеком возникает, когда тебе ведомо, что ей препятствует, но ты все же стараешься сохранить близкие отношения с ним. Потом прошлое отлетело назад, и Дику захотелось удержать открытую готовность Розмари отдавать себя в ее бесценной оболочке, пока он сам не замкнет ее, пока она не примет в себя и его. Он перебрал все, чем способен привлечь Розмари, – за четыре года число таких его свойств подсократилось. Восемнадцатилетняя девушка может смотреть на мужчину тридцати четырех лет сквозь поднимающийся понемногу туман юности; в двадцать два она видит его, тридцативосьмилетнего, с прозорливой ясностью. Более того, при первой их встрече чувства Дика пребывали в полном расцвете, но с той поры восторженности в нем поубавилось.

Слуга принес костюм, Дик надел белую сорочку, пристегнул воротничок, пристроил под него черный галстук-бабочку с жемчужиной на застежке; шнурок его очков для чтения проходил через такую же, небрежно болтавшуюся на спине дюймом ниже первой. На лицо его вернулась после сна румяная смуглость, след проведенных на Ривьере летних месяцев; чтобы размять тело, Дик встал на руки, вцепившись ими в подлокотники кресла, – и стоял, пока из карманов не посыпалась мелочь и не выпала самописка. В три он позвонил Розмари и получил приглашение зайти к ней. После исполненного им акробатического номера голова Дика немного кружилась, и он заглянул в бар, чтобы выпить джина с тоником.

– Приветствую вас, доктор Дайвер!

Только по причине присутствия Розмари в отеле Дик и смог мгновенно узнать Коллиса Клэя. Прежняя самоуверенность так и осталась при этом молодом человеке, а к ней прибавились непонятным образом раздавшиеся челюсти и общее выражение преуспевания на лице.

– Вы знаете, что Розмари здесь? – спросил Коллис.

– Да, я столкнулся с ней в вестибюле.

– Я был во Флоренции, услышал, что она в Риме, и на прошлой неделе приехал сюда. Мамину дочку теперь и не узнать. – Он тут же понял, что сморозил нечто неуместное, и поспешил поправиться: – Я хотел сказать, ее так усердно воспитывали, а теперь она набралась опыта… – ну, вы меня понимаете. Можете мне поверить, римляне за ней табунами ходят! И какие!

– Вы что-то изучали во Флоренции?

– Я? А, ну да, архитектуру. В воскресенье поеду обратно – задержался здесь, чтобы скачки посмотреть.

Дик не без труда отговорил Коллиса от того, чтобы добавить стоимость выпитого им джина к счету, который молодому человеку открыли в баре.

XX

Выйдя из лифта, Дик пошел по сделавшему несколько поворотов коридору и наконец оказался в длинном его отрезке и услышал далекий голос за освещенной снутри дверью. Розмари была в черной пижамной паре; столик с завтраком еще оставался в номере; она пила кофе.

– Ты все так же красива, – сказал Дик. – И даже похорошела немного.

– Хочешь кофе, юноша?

– Прости, что был столь непрезентабелен утром.

– Да выглядел ты не очень, но сейчас все в порядке? Так хочешь кофе?

– Нет, спасибо.

– Ты снова элегантен, а утром я даже испугалась слегка. В следующем месяце приедет мама, если, конечно, наша группа останется здесь. Она все время спрашивает, не видела ли я тебя, как будто думает, что мы живем в соседних домах. Мама всегда любила тебя – всегда считала, что мне следует поддерживать знакомство с тобой.

– Приятно, что она все еще помнит меня.

– Конечно, помнит, – заверила его Розмари. – Еще как.

– Я видел тебя в нескольких фильмах, – сказал Дик. – А однажды устроил себе личный просмотр «Папенькиной дочки».

– В нынешней картине у меня хорошая роль, – если ее не вырежут.

Она прошлась по номеру за спиной Дика, мимоходом коснувшись его плеча. Попросила по телефону, чтобы забрали столик, и устроилась в большом кресле.

– Я была девочкой, когда встретила тебя, Дик. Теперь я женщина.

– Расскажи мне о твоей жизни, все-все.

– Как там Николь – и Ланье, и Топси?

– У них все хорошо. Они часто вспоминают тебя…

Зазвонил телефон. Пока она разговаривала, Дик повертел в руках два романа – один Эдны Фербер^[115], другой Альберта Мак-Киско. Пришел официант, увез столик; лишенная его присутствия Розмари в ее черной пижаме стала казаться Дику более одинокой.

– …у меня гость… Нет, не очень хорошо. Мне придется поехать к костюмеру, на примерку, это надолго… Нет, сейчас нет…

В отсутствие столика Розмари как будто почувствовала себя свободнее, она улыбнулась Дику – так, точно им обоим удалось отделаться от всех забот на свете и теперь они мирно нежатся в своем собственном раю…

– Ладно, с этим покончено, – сказала она. – Понимаешь ли ты, что весь последний час я готовилась к встрече с тобой?

Телефон зазвонил снова. Дик встал, чтобы перенести шляпу с кровати на багажный столик, и Розмари испуганно прикрыла трубку ладонью:

– Ты ведь не уходишь?

– Нет.

Когда она положила трубку, Дик сказал, словно пытаясь удержать то, что от них уходило:

– Я теперь стараюсь не заводить разговоров, которые не дают никакой пищи для ума.

– Я тоже, – согласилась Розмари. – Тот, с кем я сейчас разговаривала, знал когда-то мою троюродную сестру. Представляешь, звонить человеку по такой причине!

Она выключила несколько ламп – для любви, надо думать. Для чего же еще лишать его возможности видеть ее? Дик посылал ей свои слова, как письма, – так, точно, покидая его, они достигают Розмари не сразу.

– Очень трудно сидеть совсем рядом с тобой и не целовать тебя.

Оба встали, сошлись в середине комнаты и поцеловались, страстно. Розмари прижалась к нему, а затем вернулась в кресло.

Не могло же все ограничиться приятной беседой в номере отеля. Либо вперед, либо назад; и когда опять зазвонил телефон, Дик перешел в спальню и, раскрыв роман Альберта Мак-Киско, прилег на кровать. Вскоре к нему пришла Розмари, присела рядом.

– У тебя самые длинные ресницы на свете, – сообщила она.

– Мы возвращаемся на бал первокурсников. Среди нас присутствует мисс Розмари Хойт, знаток и ценительница ресниц…

Она поцеловала Дика, и он притянул ее на кровать, они лежали бок о бок и целовались, пока хватало дыхания. Ее дыхание было юным, нетерпеливым, возбуждающим. Губы Розмари слегка потрескались, но остались мягкими в уголках рта.

Когда от обоих только и осталось что руки, ноги, одежда, вздувшиеся мышцы на спине и плечах Дика, ее напрягшиеся горло и грудь, она прошептала:

– Нет, не сейчас – тут нужна постепенность.

Дик послушно загнал свою страсть в дальний угол сознания, но приподнял хрупкое тело Розмари – так, что оно оказалось в половине фута над ним, и легко сказал:

– Милая, это не так уж и важно.

Ее лицо, на которое он смотрел теперь снизу вверх, изменилось, в нем проступил вечный лунный свет.

– Если ты станешь моим, это будет лишь торжеством справедливости, – сказала она и, вывернувшись из его рук, подошла к зеркалу, взбила пальцами растрепавшиеся волосы. А после пододвинула к кровати кресло, села, погладила Дика по щеке.

– Расскажи о себе всю правду, – попросил он.

– Я всегда лишь ее и рассказываю.

– Пожалуй, но только одна твоя правда не сходится с другой.

Оба рассмеялись, однако Дик не отступал.

– Скажи, ты и вправду девственница?

– Не-е-ет! – пропела она. – Я переспала с шестьюстами сорока мужчинами, – если тебя устроит такой ответ.

– Меня это не касается.

– Я нужна тебе как объект психологического исследования?

– Считая тебя совершенно нормальной женщиной двадцати двух лет, живущей в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, я полагаю, что разок-другой ты попытала счастья в любви.

– Попытки были… неудачными, – сказала она.

Поверить ей Дик не мог. Как не мог и понять, намеренно ли она отгораживается от него непроходимым барьером или делает это для того, чтобы ее последующая капитуляция стала более значимой.

– Давай погуляем по Пинчо^[116], – предложил он.

Дик встал, встряхнулся, поправил одежду, разгладил волосы. Драгоценный миг пришел и ушел. В течение трех лет он был идеалом, по которому Розмари оценивала других мужчин, – естественно, его фигура приобрела в ее глазах размеры героические. Она не хотела, чтобы Дик походил на других мужчин, но требовала от него слишком многого, – как будто он намеревался отнять у нее часть ее самой и унести с собой в кармане.

Прогуливаясь с ним по дерну между херувимами и философами, фавнами и фонтанчиками, она взяла Дика под руку, поерзала так и этак, устраиваясь поправильнее, как будто навсегда. Подобрала с земли веточку, переломила ее, но весенних соков в ней не обнаружила. И вдруг, увидев в лице Дика что-то желанное ей, поднесла его руку в перчатке к губам и поцеловала. А потом стала по-детски подпрыгивать, шагая с ним рядом, пока он не улыбнулся, и она рассмеялась, и обоим стало хорошо.

– Я не смогу никуда пойти с тобой вечером, милый, потому что давно пообещала одним людям провести его с ними. Но если поднимешься завтра пораньше, я возьму тебя на съемки.

Дик одиноко поужинал в отеле, спать лег рано и в половине седьмого встретился с Розмари в вестибюле. Сидя с ним рядом в машине, она светилась под утренним солнцем свежестью и новизной. Машина проехала через Ворота Святого Себастьяна, потом по Аппиевой дороге и остановилась у декорации форума, большей, чем сам форум. Розмари сдала Дика на руки человеку, который повел его среди огромных подпорок: арки, ярусы сидений, посыпанная песком арена. Сниматься Розмари предстояло в павильоне, изображавшем узилище для схваченных христиан, – в конце концов Дик с его провожатым туда и пришли, и посмотрели, как Никотера, один из тех, кого прочили в новые Валентино, принимает позы и пыжится перед дюжиной «невольниц» с печальными, испуганными, подведенными тушью глазами.

Появилась Розмари в доходившей ей до колен тунике.

– Смотри внимательнее, – прошептала она Дику. – Я хочу знать твое мнение. Все, кто видел потоки, говорят…

– Что такое потоки?

– Материал, отснятый днем раньше. Они говорят, что это первая картина, в которой я выгляжу сексапильной.

– Что-то не замечаю.

– Он не замечает! А я вот выгляжу!

Пока электрик обсуждал что-то с режиссером, положив руку ему на плечо, облаченный в леопардовую шкуру Никотера увлеченно беседовал с Розмари. В конце концов режиссер грубо сбросил эту руку, вытер вспотевший лоб, и провожатый Дика заметил:

– Опять он с утра принял, и, похоже, немало.

– Кто? – спросил Дик, но, прежде чем провожатый успел ответить, к ним стремительно приблизился режиссер.

– Кто это принял – сам ты принял. – Он с негодованием обратился к Дику, словно тот был третейским судьей: – Видали? Как надрызгается, так у него все пьяные, да еще и в стельку!

Некоторое время он гневно взирал на провожатого Дика, затем хлопнул в ладони:

– Ладно – все на площадку!

Дику казалось, что он попал в большое, заполошное семейство. К нему подошла актриса и минут пять беседовала с ним в уверенности, что он – недавно приехавший из Лондона актер. Обнаружив наконец, что ошиблась, она в панике сбежала. В большинстве своем члены съемочной группы считали себя стоящими либо намного выше, либо намного ниже всего прочего мира – первых было гораздо больше. Они были смелы и прилежны и добились приметного положения в стране, которая за последнее десятилетие желала лишь одного – зрелищ.

Съемки закончились, когда поднявшийся от земли туман заволок солнце: живописец такому освещению порадовался бы, но не оператор – то ли дело прозрачный воздух Калифорнии. Никотера проводил Розмари до машины, пошептал ей что-то, – она без улыбки взглянула на него и сказала «до свидания».

Дик и Розмари позавтракали в «Castelli dei Cæsari»^[117], превосходном ресторане, расположенном в вилле с высокой террасой, откуда открывался вид на развалины древнего рынка времен упадка неизвестно чего. Розмари выпила коктейль и немного вина, Дик выпил побольше – достаточно, чтобы отогнать от себя чувство неудовлетворенности. Потом они, раскрасневшиеся, счастливые, примолкшие от волнующих предвкушений, поехали в отель. Она хотела, чтобы Дик взял ее, и он взял, и то, что началось когда-то на пляже как детская влюбленность, получило наконец должное разрешение.

XXI

Вечером Розмари предстояло праздновать день рождения кого-то из участников съемочной группы. Дик наткнулся в вестибюле на Коллиса Клэя, но, поскольку хотел пообедать в одиночестве, соврал, что у него назначена в «Эксцельсиоре» встреча. Они с Коллисом выпили по коктейлю, и смутная неудовлетворенность Дика вылилась в совершенно отчетливое нетерпение, – оправдать самовольную отлучку из клиники ему теперь было нечем. Не страсть, к рассуждениям не склонная, владела им, но романтическое воспоминание. Николь была его женщиной – она слишком часто вгоняла Дика в тоску и все-таки оставалась его женщиной. Время, потраченное на Розмари, было свидетельством самопотворства, – время, потраченное на Коллиса, было ничем, помноженным на ничто.

На пороге «Эксцельсиора» он столкнулся с Бэйби Уоррен. Большие, красивые глаза ее – совершенные стеклянные шарики – уставились на Дика с удивлением и любопытством.

– Я думала, вы в Америке, Дик! Николь с вами?

– Я вернулся оттуда через Неаполь.

Траурная повязка на его руке напомнила Бэйби о том, что следует сказать:

– Я так расстроилась, услышав о вашем горе.

Ничего не попишешь, пришлось обедать с ней вместе.

– Расскажите мне обо всем, – потребовала она.

Дик изложил ей факты в смягченном их варианте, и Бэйби помрачнела. Нужно было срочно найти кого-то, повинного в катастрофе, случившейся с ее сестрой.

– Вам не кажется, что доктор Домлер с самого начала выбрал неправильный курс лечения?

– Методы лечения большим разнообразием не отличаются, но, разумеется, для каждого больного следует тщательно подбирать лечащего врача.

– Дик, я не хочу лезть к вам с советами или притворяться, будто понимаю что-то в вашем деле, но не думаете ли вы, что смена обстановки может сослужить ей хорошую службу? Вырваться из атмосферы недугов, зажить, как другие…

– Вы же сами обеими руками голосовали за клинику, – напомнил ей Дик. – Говорили, что все время тревожитесь за Николь…

– Я говорила это, когда вы жили отшельниками на Ривьере, в горах, вдали от кого бы то ни было. Я не имею в виду возвращение к такой жизни. Но вот Лондон, к примеру. Англичане – самые уравновешенные люди на свете.

– Ну уж, – не согласился он.

– Уверяю вас. Я прекрасно их знаю. По-моему, вам стоит обзавестись домом в Лондоне, проводить там весенний сезон – на Тальбот-сквер продается прелестное гнездышко, вы можете получить его уже с обстановкой. И зажить среди разумных, уравновешенных англичан.

Она, наверное, пересказала бы ему все старые пропагандистские байки 1914-го, но Дик, рассмеявшись, заметил:

– Я читал недавно роман Майкла Арлена^[118], и если сказанное им…

Бэйби уничтожила Майкла Арлена одним взмахом салатной ложки:

– Он только о выродках и пишет. А я говорю о порядочных англичанах.

Этими словами она сбросила со счетов своих знакомых, и место их в сознании Дика смогли занять лишь враждебные, бесчувственные англичане, которые встречались ему в маленьких отелях Европы.

– Разумеется, это не мое дело, – повторила Бэйби в виде прелюдии к следующему наскоку, – но оставлять ее одну в такой обстановке…

– Я поехал в Америку, потому что умер мой отец.

– Я понимаю и уже говорила вам, как огорчила меня его смерть, – Бэйби принялась перебирать пальцами стеклянные виноградины своих бус. – Но у вас теперь столько денег. На все хватит – и следует потратить их во благо Николь.

– Прежде всего я не понимаю, чем смогу заниматься в Лондоне.

– Но почему же? Мне кажется, вы смогли бы работать там не хуже, чем в любом другом месте.

Дик откинулся на спинку кресла, вгляделся в Бэйби. Если ей и случилось заподозрить мерзкую правду, подлинную причину болезни Николь, она наверняка отказалась принять ее, – просто отправила в пыльный чулан, как купленную по ошибке картину.

Разговор продолжился в «Ульпии», заставленном винными бочками погребке, где к ним подсел Коллис Клэй, и даровитый гитарист громко распевал, перебирая струны, «Suona Fanfara Mia»^[119].

– Возможно, я не тот, кто нужен Николь, – сказал Дик. – Но она, скорее всего, так или иначе вышла бы за человека моего типа, за мужчину, которого сочла бы надежной опорой – и вечной.

– Вы думаете, с кем-то другим она была бы счастливее? – спросила Бэйби, а затем словно подумала вслух: – Ну, уж это-то устроить можно.

И только увидев, как Дик согнулся вдвое от невольного хохота, она сообразила, какую глупость сморозила.

– О, поймите меня правильно. Не думайте, что мы не благодарны вам за все, что вы сделали, – заверила она Дика. – И мы понимаем, как вам было тяжело…

– Ради бога, – запротестовал он. – Не люби я Николь, все пошло бы иначе.

– Но ведь вы ее любите? – испуганно спросила Бэйби.

Коллис явно вознамерился встрять в их разговор, и Дик поспешил сменить тему:

– Не поговорить ли нам о ком-то другом – о вас, к примеру? Почему вы не выходите замуж? До нас доходили слухи о вашей помолвке с лордом Пэйли, кузеном того…

– О нет, – она смутилась и постаралась уклониться от разговора. – Это было давно, в прошлом году.

– Так почему вы не замужем? – упорствовал Дик.

– Не знаю. Одного из тех, кого я любила, убили, другой бросил меня.

– Расскажите о них, Бэйби. О вашей частной жизни, о взглядах. Вы никогда не делаете этого – мы только о Николь и говорим.

– И тот, и другой были англичанами. Не думаю, что в мире найдутся люди, которых можно поставить рядом с первоклассным англичанином. Вы так не считаете? Если они существуют, я их не встречала. Тот мужчина был… впрочем, это долгая история. Я таких терпеть не могу, а вы?

– Я тоже! – согласился Коллис.

– Да как вам сказать… хорошие я слушаю с удовольствием.

– Это еще одно из ваших достоинств, Дик. Вы умеете поддерживать общий разговор, не давать ему заглохнуть, вставляя одну короткую фразу, а то и слово. Чудесный дар, по-моему.

– Всего лишь ловкий фокус, – мягко ответил Дик. Это было третье из тех мнений Бэйби, с которыми он никак уж не мог согласиться.

– И, конечно, мне нравится, когда соблюдают формальности – я люблю, чтобы все шло как положено, все и всегда. Я знаю, вам такая любовь, наверное, не по вкусу, но согласитесь – она свидетельствует об основательности моей натуры.

На это Дик и возразить не потрудился.

– Разумеется, я знаю, что обо мне говорят: Бэйби Уоррен рыщет по Европе, охотясь за новинками, и упускает лучшее, что есть в жизни, но, по-моему, все обстоит иначе, и я – одна из немногих, кто стремится найти действительно самое лучшее. Я знакома с большинством известных людей нашего времени. – Металлическое бренчание струн – гитарист заиграл что-то новое – попыталось заглушить ее голос, но Бэйби не уступила. – А больших ошибок я сделала лишь очень немного…

– …зато очень больших, Бэйби.

Она уловила в его глазах отсвет лукавства и заговорила о другом. Казалось, найти общую для них почву было невозможно. Впрочем, чем-то она понравилась Дику, и, провожая ее, надумавшую вернуться в «Эксцельсиор», он осыпал Бэйби комплиментами, от которых у нее заблестели глаза.

На следующий день Розмари настояла на том, чтобы угостить Дика ленчем. Они зашли в маленькую trattoria, где заправлял итальянец, проведший немалое время в Америке, угостились яичницей с ветчиной, вафлями. Потом отправились в отель. Сделанное Диком открытие – он не любит ее, а она его – скорее усилило, чем ослабило страсть, которую он питал к Розмари. Теперь он знал, что занять в ее жизни еще большее место не сможет, и оттого она стала чужой для него женщиной. Дик полагал, что многие мужчины, говоря о своей любви, именно это и подразумевают, а вовсе не отчаянный нырок души в неведомые глубины, где все краски сливаются в одну, неопределимую, – такой была когда-то его любовь к Николь. Некоторые мысли о ней – о том, что она может умереть, потонуть в мраке рассудка, полюбить другого, – доставляли ему физическую боль.

В гостиной Розмари сидел Никотера, эти двое поболтали немного о своих профессиональных делах. А после того, как Розмари намекнула ему, что пора уходить, он рассыпался в юмористических протестах, но все же удалился, нахально подмигнув на прощание Дику. Заверещал, как всегда, телефон, разговор отнял у Розмари десять минут, в которые нетерпение Дика все возрастало.

– Пойдем ко мне, – предложил он. Розмари согласилась.

Он сидел на большом диване, она лежала у него на коленях, пальцы его перебирали прелестные пряди ее волос.

– Ты позволишь мне снова полюбопытствовать? – спросил он.

– О чем ты хочешь узнать?

– О мужчинах. Я любознателен, чтобы не сказать – одержим нездоровым интересом.

– Ты хочешь услышать о времени, прошедшем после нашего расставания?

– Или до него.

– О нет!

Это ее возмутило.

– До тебя никого не было. Ты первый, кто стал мне небезразличным. Да так и остался единственным. – Она задумалась. – По-моему, прошло около года.

– Кем он был?

– Ну, кем – мужчиной.

Такая уклончивость была Дику на руку.

– Готов поспорить, я сам могу рассказать тебе, как все было: первый роман оказался неудачным, и после него долгое время ничего не происходило. Второй сложился получше, но ты с самого начала мужчину этого не любила. Третий был неплох…

Он продолжал, растравляя себя:

– Потом состоялся роман совсем уж настоящий, однако и он развалился под собственной тяжестью. К тому времени ты стала бояться, что тебе нечего будет дать тому, кого ты наконец полюбишь. – Дик чувствовал, как в нем поднимает голову самый настоящий викторианец. – Затем последовало с полдюжины эпизодических интрижек, так оно до нынешнего времени и шло. Похоже?

Розмари усмехнулась, позабавленная, хоть в глазах ее и стояли слезы, и к большому облегчению Дика сказала:

– Это настолько далеко от правды, что дальше и некуда. Но рано или поздно я встречу кого-то и полюблю, и буду любить, и никогда от себя не отпущу.

Теперь зазвонил его телефон, – Дик узнал голос Никотера, просивший позвать Розмари. Он накрыл трубку ладонью.

– Ты хочешь говорить с ним?

Она подошла к аппарату, затараторила что-то на быстром итальянском, которого Дик не понимал.

– Эти телефоны берут много времени, – сказал он. – Уже четыре с лишком, а у меня на пять назначена встреча. Тебе лучше пойти поиграть с синьором Никотера.

– Не глупи.

– В таком случае, пока я здесь, ты могла бы, сдается мне, отправить его в отставку.

– Это не просто. – И Розмари вдруг заплакала. – Дик, я люблю тебя, как никого не любила. Но что ты можешь мне дать?

– А что дал кому бы то ни было Никотера?

– Тут другое.

…Потому что молодость тянется к молодости.

– Жалкий макаронник! – выпалил Дик. Он был вне себя от ревности и не хотел еще раз испытать боль.

– Он всего лишь мальчишка, – сказала, шмыгнув носом, Розмари. – Ты же знаешь, я прежде всего твоя.

В ответ Дик обнял ее, однако она устало откинулась в его руках, так он и держал ее несколько мгновений, словно в конце балетного адажио, – глаза закрыты, волосы спадают назад, словно у утопленницы.

– Отпусти меня, Дик. Я запуталась, как никогда в жизни.

Он оказался рыжим грубияном, и когда неоправданная ревность начала заносить, точно снег, привычную для Розмари участливость Дика, его способность все понять, она инстинктивно отшатнулась от него.

– Я хочу знать правду, – сказал он.

– Ну хорошо – да. Я была с Никотерой, и не раз, он хочет жениться на мне, но я не хочу. И что? Чего ты от меня ждал? Ты мне руки не предлагал. По-твоему, я должна вечно строить глазки дурачкам наподобие Коллиса Клэя?

– Ты была с ним прошлой ночью?

– Это тебя не касается, – навзрыд выпалила она. – Нет, прости, Дик, касается. Ты и мама – единственные, кто мне не безразличен.

– А Никотера?

– Откуда мне знать?

Теперь изворотливость Розмари наделяла скрытым смыслом и самые пустые ее слова.

– Чувствуешь ты к нему то же, что чувствовала ко мне в Париже?

– С тобой я ощущаю покой и счастье. В Париже было иначе. Да и невозможно помнить, что ты чувствовала когда-то. Вот ты умеешь это?

Он встал и начал подбирать одежду для вечера, – если ему придется носить в сердце всю людскую горечь и ненависть, то любить ее он больше не станет.

– Плевала я на Никотеру! – заявила вдруг Розмари. – Но завтра наша группа уезжает в Ливорно. Ох, ну почему все так?

Новый поток слез.

– Как обидно! Зачем ты приехал сюда? Мы могли бы просто помнить друг друга! А теперь я чувствую себя так, точно поссорилась с мамой.

Дик начал одеваться, и она встала, подошла к двери.

– Не пойду я сегодня на день рождения. – То была ее последняя попытка. – Останусь с тобой. Да мне и не хочется никуда идти.

В душе его начала подниматься волна нежности, однако Дик ее отогнал.

– Я буду у себя в номере, – сказала Розмари. – До свидания, Дик.

– До свидания.

– Как обидно, обидно. Ах, как обидно. И почему все так?

– Сам давно пытаюсь понять.

– Но зачем было так со мной поступать?

– Похоже, я обратился в Черную Смерть, – неторопливо сообщил он. – И разучился приносить людям счастье.

XXII

В этот вечерний час людей в баре «Квиринала» было всего лишь пятеро – первоклассная итальянская девица, сидевшая на табурете у стойки, настырно втолковывая что-то скучающему бармену, который отвечал ей только: «Si… Si… Si»^[120], светлокожий, высокомерного вида египтянин, одинокий, но в сторону итальянки старавшийся не смотреть, и двое американцев.

Дик всегда живо осознавал все, что его окружало, – в отличие от Коллиса Клэя, жившего в некоторой мгле, ибо самые резкие впечатления словно истаивали в его слишком рано омертвевшей воспринимающей аппаратуре, – и потому первый из них говорил, а второй слушал с видом человека, обдуваемого легким ветерком.

События второй половины этого дня вымотали Дика, а вину за них он почему-то валил на жителей Италии. Время от времени он обводил бар взглядом, словно надеясь, что итальянцы услышат его и вознегодуют.

– После полудня я пил с моей свояченицей чай в «Эксцельсиоре». Мы заняли последний свободный столик, и вот входят двое мужчин, оглядываются – все занято. Потом один из них подходит к нам и говорит: «Разве этот столик не зарезервирован для княжны Орсини?»; я отвечаю: «Таблички на нем не было», а он: «Я все же думаю, что он заказан княжной Орсини», – и тут уж я не нашелся с ответом.

– Как же он поступил?

– Ретировался, – Дик крутнулся вместе с креслом. – Не нравится мне эта публика. Позавчера на пару минут оставил Розмари у входа в магазин, и тут же какой-то офицерик принялся гоголем расхаживать перед ней взад-вперед, то и дело прикасаясь к фуражке.

– Не знаю, – помолчав немного, сказал Коллис. – Я жил бы, скорее, уж здесь, чем в Париже, где тебе каждую минуту в карман залезть норовят.

Коллису было здесь хорошо, и он гнал от себя все, что грозило испортить ему настроение.

– Не знаю, – повторил он. – Мне здесь нравится.

Дик вызвал из памяти картину, несколько дней назад запечатлевшуюся в его мозгу, и принялся разглядывать ее. Он шел к отделению «Американского экспресса» мимо благоухающих кондитерских виа Национале, миновал грязный туннель, поднялся по Испанской лестнице, и душа его воспарила при виде цветочных лотков и дома, в котором умер Китс. Его занимали только люди, города он осознавал едва-едва, отмечая лишь стоявшую в них погоду, – пока они не окрашивались какими-то осязаемыми событиями. Рим же покончил с его мечтами о Розмари.

Появился посыльный, вручил ему записку.

«Я не пошла на день рождения, – сообщала она. – Сижу у себя в номере. Рано утром мы уезжаем в Ливорно».

Дик вернул записку посыльному, добавив к ней чаевые.

– Скажите мисс Хойт, что не нашли меня.

И, повернувшись к Коллису, предложил перебраться в «Бонбоньери».

На прощание они мельком оглядели так и сидевшую у стойки проститутку, уделив ей минимум взыскуемого ее профессией внимания, и она ответила им живым и смелым взглядом; они прошли по пустому вестибюлю, удрученному шторами, в чьих чопорных складках сохранялась викторианская пыль; они покивали ночному портье, и тот ответил кивком, полным скорбного подобострастия, присущего всем ночным служителям. Потом они ехали в такси по безрадостным улицам, пронизывая сырую ноябрьскую ночь. Женщин на улицах не было, только стайки бледных мужчин в темных, наглухо застегнутых плащах стояли на панелях, за холодными каменными бордюрами.

– Боже ты мой! – вздохнул Дик.

– Что такое?

– Не идет у меня из головы тот малый: «Я все же думаю, что столик заказан княжной Орсини». Знаете, кто они такие, эти старинные римские семейства? Разбойники, которые после распада Рима прибрали к рукам храмы и дворцы и сели народу на шею.

– А мне Рим по душе, – стоял на своем Коллис. – Может, вам на бега заглянуть?

– Я не любитель бегов.

– Женщины там точно с цепи срываются…

– Да я просто-напросто знаю – ничто мне здесь не понравится. Я люблю Францию, где каждый мнит себя Наполеоном, – а здесь каждый мнит себя Христом.

В «Бонбоньери» они спустились в кафешантан, обшитый панелями, которые выглядели среди холодного камня безнадежно недолговечными. Апатичный оркестрик наигрывал танго, с десяток пар передвигались по просторному полу замысловатой, грациозной поступью, столь оскорбительной для американского глаза. Избыток официантов на корню пресекал любую суету и шумиху, какую способна создать даже небольшая компания энергичных людей; во всей этой сцене главенствовало, вдыхая в нее подобие жизни, ожидание конца чего-то – танца, ночи, равновесия сил, хранящих ее от распада. Попавший сюда восприимчивый человек мгновенно понимал: что бы он ни искал, здесь ему этого не найти.

Для Дика это было яснее ясного. Он огляделся – а ну как взгляд его зацепится за нечто такое, что позволит ему продержаться еще час на подъеме духа, а не на одном лишь воображении. Но ничего не увидел, и пришлось вновь ухватиться за Коллиса. Дик уже описал ему кое-какие из своих нынешних настроений и почувствовал скуку – у слушателя его и память была коротка, и реакции притуплены. А проговорив с ним еще с полчаса, ощутил не подъем духа, но упадок.

Они выпили бутылку итальянского «муссо», и Дик побледнел, стал несколько шумноват. Он подозвал к их столику дирижера, напыщенного, неприятного багамского негра, и через несколько минут разругался с ним.

– Вы попросили меня присесть.

– Ладно. И дал вам пятьдесят лир, так?

– Ладно. Ладно. Ладно.

– Ладно. Я дал вам пятьдесят лир, так? А потом вы подходите и просите меня засунуть еще какие-то деньги в трубу!

– Вы попросили меня присесть, так? Попросили?

– Я попросил вас присесть и дал вам пятьдесят лир, так?

– Ладно. Ладно.

Разозлившийся негр встал и ушел, оставив Дика в настроении еще более скверном. Но тут он увидел девушку, улыбнувшуюся ему с другого конца зала, и сразу же блеклые фигуры окружавших его римлян словно отпрянули, обрели благопристойность и робость. Юная английская девушка, светлые волосы, здоровое, приятное английское личико, – она улыбнулась снова, посылая ему приглашение, которое он мигом понял, которое отрицает существование плоти, даже лаская ее.

– Или вам карта поперла, или я ничего не смыслю в бридже, – сказал Коллис.

Дик встал и направился к девушке.

– Вы не танцуете?

Пожилой англичанин, с которым она сидела за столиком, почти виновато сказал:

– Я скоро ухожу.

Протрезвевший от возбуждения Дик танцевал. Он обнаружил в этой девушке отсветы всего, чем когда-то радовала его Англия, – веселый голос ее напоминал о тихих парках на взморье, и, отклоняясь назад, чтобы лучше видеть ее лицо, Дик говорил с ней так искренне, что голос его подрагивал. Она пообещала прийти, когда ее спутник уйдет, к столику Дика и Коллиса, посидеть с ними. Англичанин встретил ее возвращение новыми извинениями и улыбками.

Дик же, вернувшись к своему столику, заказал еще одну бутылку игристого.

– Она похожа на какую-то киноактрису, – сказал он. – Никак не вспомню какую.

Он нетерпеливо оглянулся через плечо:

– Не понимаю, что ее задерживает?

– Я бы с удовольствием занялся фильмами, – задумчиво сообщил Коллис. – Предполагается, что я перейму отцовский бизнес, но он не кажется мне таким уж привлекательным. Двадцать лет просидеть в бирмингемской конторе это…

В голосе его звучало недовольство натиском материалистической цивилизации.

– Ниже вашего достоинства? – осведомился Дик.

– Нет, я не о том.

– Именно о том.

– Откуда вам знать, что я имел в виду? И если вы так любите работать, то почему не практикуете?

К этому времени настроение испортилось у обоих, но, поскольку головы их туманил хмель, о размолвке своей они миг спустя забыли. Коллис решил, что ему пора уходить, на прощание они тепло пожали друг другу руки.

– Подумайте об этом, – с глубокомысленным видом сказал Дик.

– О чем?

– Вы знаете.

Чуть раньше он что-то такое говорил Коллису об отцовском бизнесе – и дал молодому человеку дельный, мудрый совет.

Клэй растворился в пространстве. Дик прикончил бутылку, еще раз потанцевал с англичанкой, заставив свое не очень послушное тело отважно кружиться и скользить по полу. А затем случилось нечто удивительное. Он танцевал с девушкой, музыка смолкла, – и девушка вдруг исчезла.

– Вы ее не видели?

– Кого?

– Девушку, с которой я танцевал. Вдруг раз, и пропала. Должна быть где-то здесь.

– Нет здесь никого! Это женская уборная!

Дик задержался у стойки бара. Рядом стояли двое мужчин, но о чем с ними было говорить? Он мог бы рассказать им о Риме, о жестокой заре семейств Колонна и Гаэтани, однако понимал, что такое начало беседы будет несколько неосмотрительным. С прилавка сигарного киоска вдруг полетели на пол какие-то куколки, поднялась суматоха, у Дика возникли смутные подозрения, что причина и того и другого в нем, и он вернулся в кафешантан и выпил чашку черного кофе. Коллис исчез, англичанка исчезла, похоже, ему осталось только вернуться с тяжелым сердцем в отель и завалиться спать. Он оплатил счет, взял шляпу и пальто.

В водостоках и между грубыми камнями брусчатки стояла грязная вода; над Кампаньей поднималась болотная дымка, запах пота усталых цивилизаций примешивался к утреннему воздуху. Четверо таксистов с темными мешочками под выпученными глазами подступили к Дику. Одного, подсунувшегося нос к носу, он резко оттолкнул.

– Quanto a Hotel Quirinal?

– Cento lire^[121].

Шесть долларов. Дик покачал головой и предложил тридцать, вдвое больше, чем они взяли бы днем, однако таксисты пожали, как один человек, плечами и отошли.

– Trente-cinque lire e mancie^[122], – твердо сказал он.

– Cento lire.

Дик перешел на английский:

– Тут всего-то полмили. Везите за сорок.

– О нет.

Он очень устал. Открыл дверцу одной из машин, забрался внутрь.

– Отель «Квиринал»! – сказал он водителю, упрямо оставшемуся стоять у окошка. – Сотри ухмылку с физиономии и отвези меня в «Квиринал».

– Ну нет.

Дик вылез. У двери «Бонбоньери» кто-то препирался с таксистами, а закончив, попытался растолковать их резоны Дику; и снова один из них подошел к нему вплотную, на чем-то настаивая, размахивая руками, и Дик оттолкнул его.

– Мне нужен отель «Квиринал».

– Он говорит, один сотня лир, – объяснил переводчик.

– Я понял. Даю пятьдесят. Да отстаньте вы.

Это тому, настырному, опять подступившему слишком близко. Настырный взглянул на него и презрительно сплюнул.

Все неистовое нетерпение последней недели воспрянуло в Дике, воплотившись в жажду насилия – почтенного, традиционного орудия его родины, – он шагнул вперед и влепил настырному пощечину.

Таксисты набросились на него, грозно размахивая руками, бестолково пытаясь взять Дика в кольцо, – он, прижавшись спиной к стене, неловко отмахивался, даже посмеиваясь немного, и в следующие несколько минут рядом с дверью «Бонбоньери» шла потешная потасовка – бестолковые наскоки, показные, не попадающие в цель удары, таксисты то наседали на Дика, то отпрыгивали назад. Потом Дик споткнулся, упал, что-то зашиб, не поняв что, но сумел подняться, и тут руки, из которых он пытался вырваться, вдруг отцепились сами собой. Прозвучал новый голос, затеялся новый спор, однако теперь Дик просто стоял, привалившись к стене, задыхаясь и гневно досадуя на унизительность своего положения. Он понимал, что никакого сочувствия не заслуживает, и все же не мог уверовать в то, что сам кругом виноват.

В конце концов таксисты согласились отправиться в полицейский участок – пусть все решает начальство. Кто-то поднял и отдал Дику его шляпу, кто-то некрепко взял его за руку, и таксисты, немного пройдясь вместе с ним по улице, свернули за угол и вошли в голое, тускло освещенное единственной лампочкой помещение, по которому бездельно слонялись карабинеры.

Их капитан сидел за столом, остановивший драку любитель лезть не в свои дела принялся пространно втолковывать ему что-то по-итальянски, временами указывая на Дика; таксисты то и дело прерывали его объяснения короткими вспышками брани и обвинений. Капитан начал нетерпеливо кивать. Наконец он поднял вверх ладони, и гидра перепалки, испустив несколько прощальных восклицаний, издохла. Капитан обратился к Дику.

– Говоришь итальяно? – спросил он.

– Нет.

– Говоришь франсе?

– Oui^[123], – враждебно ответил Дик.

– Alors. Écoute. Va au Quirinal. Espèce d’endormi. Écoute: vous êtes saoûl. Payez ce que le chauffeur demande. Comprenez-vous?^[124]

Дик покачал головой.

– Non, je ne veux pas.

– Come?

– Je paierai quarante lires. C’est bien assez^[125].

Капитан встал.

– Écoute! – не предвещавшим ничего хорошего тоном воскликнул он. – Vous êtes saoûl. Vous avez battu le chauffeur. Comme ci, comme ça.

Он вонзил в воздух правую руку, потом левую.

– C’est bon que je vous donne la liberté. Payez ce qu’il a dit-cento lire. Va au Quirinal^[126].

Задыхаясь от унижения, Дик ответил ему яростным взглядом.

– Хорошо.

Он слепо повернулся к двери и сразу увидел глумливо щерившегося, кивавшего человека, который привел его сюда.

– Я поеду, – крикнул Дик, – но прежде поквитаюсь с этим сопляком.

И проскочив мимо вытаращивших глаза карабинеров, замахнулся левой и двинул весельчака в челюсть. Тот полетел на пол.

Какой-то миг он, варварски торжествуя, простоял над поверженным, но едва первая стрела сомнения пронзила его, как все вокруг закружилось и полетело куда-то; сначала Дика свалили с ног ударом дубинки, а после кулаки и башмаки принялись выбивать на нем варварскую барабанную дробь. Он почувствовал, как переломился, будто дранка, его нос, как глаза выскочили из орбит и со шлепком, словно закрепленные на резиночках, вернулись обратно в голову. Ребро треснуло под впечатавшимся в него каблуком. Дик лишился сознания, а придя в себя, понял, что сидит на стуле и руки его скованы наручниками. Он машинально забился, но тут к нему подошел, промокая носовым платком челюсть, сбитый им с ног лейтенант в штатском, примерился, замахнулся, и Дик снова полетел на пол.

Когда доктор Дайвер затих окончательно, на него вылили ведро воды. Одному его глазу удалось приоткрыться и, пока Дика волокли, ухватив за запястья, по полу, различить сквозь кровавый туман мертвенно-бледное, человеческое лицо одного из таксистов.

– Отель «Эксцельсиор», – слабо выкрикнул Дик. – Скажи мисс Уоррен. Двести лир! Мисс Уоррен. Due centi lire!^[127] Ах вы, грязные… Богом прокля…

Его волокли и волокли по невнятным неровностям пола, кровавый туман клубился в глазах, Дик задыхался и плакал, и наконец очутился в какой-то комнатушке, и там его бросили на каменный пол. Карабинеры вышли, лязгнула дверь, он остался один.

XXIII

До часу ночи Бэйби Уоррен читала, лежа в постели, на удивление скучный роман Мэрион Кроуфорд из римской жизни; потом постояла у окна, глядя на улицу. По другой ее стороне прохаживались, покачиваясь из стороны в сторону, точно косые гроты при смене галса, двое карабинеров, нелепые в их похожих на свивальники накидках и арлекинских шляпах, – наблюдая за ними, Бэйби вспомнила гвардейского офицера, который не сводил с нее глаз за ленчем. Он источал самонадеянность высокого представителя низкорослого племени и явно не считал себя связанным какими-либо обязательствами, кроме одного – быть высоким. Если бы он подошел к ее столику и сказал: «Давайте уйдем отсюда вместе», она, пожалуй, ответила бы: «Почему же и нет?» – по крайней мере, так Бэйби думала сейчас, ибо ей все еще казалось, что здешняя непривычная обстановка обращает ее в бесплотное существо.

Мысли ее медленно перетекли от гвардейца к двум карабинерам, потом к Дику… она вернулась в постель и погасила свет.

Незадолго до четырех ее разбудил бесцеремонный стук в дверь.

– Да… в чем дело?

– Это портье, мадам.

Она накинула кимоно, открыла дверь, сонно уставилась на портье.

– Ваш друг по имени Дивер попал в беду. У него вышли неприятности с полицией, и она посадила его в тюрьму. Он прислал такси, чтобы сказать, водитель говорит, что ему обещаны двести лир, – портье осторожно помолчал, ожидая утверждения этого расхода. – Водитель говорит, у мистера Дивера страшные неприятности. Он подрался с полицией, его ужасно избили.

– Я сейчас спущусь.

Оделась она под аккомпанемент беспокойных ударов сердца и через десять минут вышла из лифта в темный вестибюль. Доставивший сообщение шофер уже укатил; ночной портье подозвал, выйдя на улицу, другую машину, объяснил водителю, как найти полицейский участок. Пока они ехали туда, за окнами машины стала подниматься, редея, тьма и неустойчивое равновесие между ночью и днем странно раздражило нервы не до конца проснувшейся Бэйби. Она устремилась в погоню за днем и время от времени нагоняла его на широких авеню, однако чем бы ни было то, что отталкивало день от земли в небо, оно не унималось ни на миг, – несколько нетерпеливых порывов ветра, и свет снова начинал расползаться. Такси проскочило мимо шумливого фонтана, который расплескивал по земле обширную тень, свернуло в проулок до того кривой, что домам приходилось коробиться и гнуться, чтобы следовать за ним, попрыгало, громыхая, по булыжникам и рывком встало у пары ярких караульных будок, прислоненных к сырой зеленой стене. И тут же из фиолетовой мглы арочного прохода полетел громкий, срывающийся на визг голос Дика:

– Есть здесь англичане? Американцы? Англичане есть? Есть кто-нибудь… о господи! Мерзкие макаронники!

Голос сменился глухими ударами в дверь. Потом вернулся снова:

– Есть здесь американцы? Англичане?

Она побежала проходом на голос, вылетела во двор, крутнулась в мгновенном замешательстве на месте и увидела маленькое караульное помещение, из которого и неслись крики. Двое карабинеров вскочили на ноги, но Бэйби метнулась мимо них к двери камеры.

– Дик! – позвала она. – Что с вами?

– Они выбили мне глаз, – закричал он. – Надели на меня наручники и били, растреклятые…

Бэйби круто повернулась к карабинерам.

– Что вы с ним сделали? – прошептала она с такой силой, что те отшатнулись, испуганные собирающейся грозой ее гнева.

– Non capisco inglese^[128].

Она осыпала их французскими ругательствами; бурная, полная уверенности в себе ярость Бэйби затопила караулку, и карабинеры начали ежиться и подергиваться, пытаясь выбраться из-под покровов позора, которыми она их облекала.

– Сделайте же что-нибудь! Сделайте!

– Мы ничего не можем без приказа.

– Bene. Bay-nay! Bene!^[129]

Бэйби еще раз опалила их яростью взглядом, и карабинеры залепетали какие-то извинения, переглядываясь, с ужасом понимая: где-то все они дали маху. Бэйби снова подошла к двери камеры, припала к ней, почти лаская, как будто дверь могла наделить Дика ощущением ее присутствия и силы, и прокричала:

– Я еду в посольство, скоро вернусь.

И, бросив на карабинеров последний, полный бесконечной угрозы взгляд, выбежала во двор.

У американского посольства таксист потребовал, чтобы она расплатилась. Было еще темно, когда Бэйби взбежала по ступенькам крыльца и надавила на кнопку звонка. Давить пришлось трижды, лишь после этого сонный швейцар-англичанин открыл перед ней дверь.

– Мне нужно увидеть кого-нибудь, – сказала Бэйби. – Все равно кого, но немедленно.

– Все спят, мадам. У нас до девяти закрыто.

Она нетерпеливо отмахнулась от его слов.

– Это важно. Человек… американец страшно избит. Сидит в итальянской тюрьме.

– Так спят же все. В девять часов…

– Я не могу ждать. Ему выбили глаз – моему зятю, из тюрьмы его не выпускают. Мне необходимо с кем-то поговорить – вы что, не понимаете? У вас не все дома? Или вы идиот – только и можете, что стоять здесь с глупой рожей?

– Я не могу ничего для вас сделать, мадам.

– Так разбудите кого-нибудь! – Бэйби схватила его за плечи, изо всех сил потрясла. – Вопрос жизни и смерти. Если вы не разбудите кого-то, наживете жуткие неприятности…

– Будьте любезны, мадам, уберите руки.

С лестницы за спиной швейцара донесся усталый, явно принадлежавший выпускнику Гротонской школы голос:

– В чем дело?

Швейцар с облегчением ответил:

– Тут леди, сэр, и она меня трясет.

Он отступил назад, чтобы все рассказать, и Бэйби проскользнула в вестибюль. Вверху лестницы стоял вырванный из объятий сна совершенно удивительный молодой человек в белом, узорчатом персидском халате. Лицо его было чудовищно и ненатурально розовым, живым и мертвым одновременно, а верхнюю губу украшало нечто, сильно похожее на кляп. Увидев Бэйби, он тоже отступил, укрыв голову в тени.

– В чем дело? – снова спросил он.

Бэйби рассказала ему, в чем дело, при этом возбуждение бросило ее к подножию лестницы. Рассказывая, она поняла, что кляп – это на самом деле наусник, а лицо молодого человека покрыто кольд-кремом, впрочем, и эти пустяковые факты преспокойно укладывались в рамки ночного кошмара. Необходимо, горячо воскликнула она под конец рассказа, чтобы он поехал с ней в тюрьму и освободил Дика.

– Неприятная история, – сказал молодой человек.

– Да, – умиротворяюще согласилась она. – Да?

– Драка с полицией, – в голосе его появилась нотка личной обиды, – боюсь, до девяти утра ничего предпринять не удастся.

– До девяти утра? – ошеломленно переспросила Бэйби. – Но вы же наверняка можете что-то сделать! Поехать со мной в тюрьму, потребовать, чтобы его больше не били.

– Нам не дозволено лезть в такие дела. Ими ведает консульство. А оно откроется только в девять.

Его лицо, обездвиженное кремом и повязкой и оттого казавшееся совершенно бесстрастным, разозлило Бэйби.

– Я не могу ждать до девяти. Зять сказал, что ему выбили глаз, – его изувечили! Я должна забрать его оттуда. Найти врача. – Она махнула рукой на сдержанность и, говоря это, сердито заплакала, понимая, что молодого человека способно пронять скорее смятение ее, чем слова. – Сделайте что-нибудь. Вы же обязаны защищать попавших в беду американских граждан.

Однако молодой человек, уроженец Восточного побережья, оказался ей не по зубам. Поняв, что Бэйби не понимает его положения, он терпеливо покачал головой, потуже запахнул персидский халат и спустился на несколько ступенек.

– Запишите для леди адрес консульства, – приказал он швейцару, – найдите адрес и телефон доктора Голаццо и запишите их тоже.

Он повернулся к Бэйби, теперь на лице его обозначилось выражение выведенного из себя Христа.

– Дорогая леди, здешний дипломатический корпус представляет правительство Соединенных Штатов при правительстве Италии. К защите наших граждан, если только на сей счет не поступает специальное распоряжение Государственного департамента, мы никакого отношения не имеем. Ваш зять нарушил закон этой страны и попал в тюрьму – точно так же, как итальянец мог попасть в тюрьму Нью-Йорка. Освободить его вправе только итальянский суд, и если на вашего зятя заведут дело, вы сможете получить помощь и поддержку консульства, которое как раз и создано для защиты прав граждан Америки. Но консульство раньше девяти не откроется. Будь он даже моим родным братом, я не смог бы сделать ничего…

– Но позвонить в консульство вы можете? – спросила, не дав ему договорить, Бэйби.

– Нет, мы не можем вмешиваться в их дела. Когда в девять часов там появится консул…

– В таком случае дайте мне его домашний адрес.

Короткая пауза, затем молодой человек снова покачал головой. Он принял от швейцара листок с адресами, вручил его Бэйби.

– А теперь, прошу меня простить.

Он проводил ее до двери: на миг фиалковый свет зари пал на его розовую маску, на полотняный чехольчик усов, а затем Бэйби осталась на крыльце одна. В посольстве она провела десять минут.

Площадь, на которую глядел его парадный подъезд, была пуста, если не считать старика, собиравшего окурки палкой с острым наконечником. В конце концов Бэйби поймала такси и доехала до консульства, но там никого не было, только три жалкие женщины отшкрябывали ступени лестницы. Втолковать им, что ей нужен домашний адрес консула, Бэйби не удалось, и ее снова окатил прилив тревоги, и она выбежала из консульства и велела таксисту везти ее в тюрьму. Где это, он не знал, но Бэйби смогла при помощи слов semper dritte, dextra и sinestra^[130] попасть в примерные окрестности тюрьмы, там она вышла из машины и углубилась в лабиринт показавшихся знакомыми улочек. Впрочем, и улочки, и дома на них были все на одно лицо. Выйдя после очередных бесплодных блужданий на площадь Испании, она увидела вывеску «Американского экспресса» и слово «Американский» согрело ей душу. В одном из окон компании горел свет, Бэйби, перебежав площадь, подергала дверь, та оказалась запертой; часы за ее стеклом показывали семь. И тут она подумала о Коллисе Клэе.

Бэйби вспомнила название его отеля, чинной, обставленной красной плюшевой мебелью виллы напротив «Эксцельсиора». Женщина-портье помогать Бэйби была не расположена – права будить мистера Клэя она не имела, а пропустить к нему мисс Уоррен одну не желала. Но в конце концов, уверовав, что дело идет не об амурах, пошла вместе с ней.

Коллис лежал на кровати голым. В отель он вернулся вчера «под мухой», да ему и сейчас потребовалось какое-то время, чтобы заметить свою наготу. Пришлось искупить ее чрезмерными проявлениями скромности. Он схватил одежду, убежал с ней в ванную комнату, торопливо оделся, бормоча: «Господи! Она, как пить дать, рассмотрела меня во всех подробностях». Они сделали несколько телефонных звонков, выяснили адрес тюрьмы и отправились туда.

Дверь камеры была открыта, Дик, ссутулясь, сидел на стуле караулки. Карабинеры смыли с его лица кровь – далеко не всю, – причесали Дика и в знак примирения нахлобучили ему на голову шляпу.

Бэйби стояла в дверном проеме, дрожа.

– С вами останется мистер Клэй, – сказала она. – А я поеду за консулом и врачом.

– Ладно.

– Главное, сохраняйте спокойствие.

– Ладно.

– Я скоро вернусь.

Она поехала в консульство; времени было уже за восемь, ей разрешили посидеть в приемной. Консул появился около девяти, Бэйби, дошедшая от усталости и сознания собственной беспомощности до грани истерики, повторила ему свой рассказ. Консула услышанное расстроило. Никогда не затевайте драк в чужих городах, посоветовал он Бэйби, впрочем, она поняла – прежде всего ему требуется, чтобы она подождала вне его кабинета, – и с отчаянием прочитала в старых глазах консула стремление принять в случившейся катастрофе участие сколь возможно меньшее. Ожидая, когда он предпримет что-либо, Бэйби потратила несколько минут на звонок доктору, уговорила его посетить Дика. В приемной собралось еще несколько человек, кое-кого из них консул принимал. Прождав полчаса, Бэйби улучила момент, когда кто-то покидал его кабинет, и проскочила туда, не дав секретарше опомниться.

– Это возмутительно! Американца избили до полусмерти, бросили в тюрьму, а вы пальцем о палец ударить не желаете!

– Минуточку, миссис…

– Хватит, я ждала достаточно долго! Вы немедленно едете в тюрьму и вызволяете его!

– Миссис…

– Мы занимаем в Америке видное положение… – губы ее жестко покривились. – Если бы не желание избежать скандала, мы… но я позабочусь, чтобы о вашем безразличии сообщили куда следует. Да будь мой зять гражданином Британии, он получил бы свободу еще три часа назад, а вас заботят не столько ваши обязанности, сколько отношения с полицией.

– Миссис…

– Вы надеваете шляпу и немедленно едете со мной!

Упоминание о шляпе напугало старика, он принялся суетливо протирать очки, копаться в бумагах на столе. Не помогло: перед ним возвышалась негодующая Женщина Америки; куда ему было противиться иррациональной, все сметающей на своем пути силе, которая уже сломала моральный хребет целого народа и обратила целый континент в детские ясли. И старик позвонил, попросил прислать к нему вице-консула, – Бэйби одержала победу.

Дик грелся в лучах солнца, обильно вливавшихся в окно караульного помещения. С ним были Коллис и двое карабинеров, все ждали продолжения событий. Полуслепой глаз Дика смутно различал карабинеров: тосканские крестьяне с коротковатой верхней губой, трудно было связать их с жестокостями прошлой ночи. И он попросил одного из них сбегать за пивом.

От пива голова Дика прояснилась, а весь ночной эпизод мгновенно окрасился в тона сардонического юмора. У Коллиса невесть почему сложилось впечатление, что к случившемуся имеет какое-то касательство девушка-англичанка, однако Дик был уверен – она исчезла задолго до его ссоры с таксистами. Вообще же Коллису по-прежнему не давало покоя то, что мисс Уоррен увидела его голым.

Ярость Дика понемногу улеглась, теперь он чувствовал себя преступником, причем абсолютно невменяемым. Происшедшее с ним было настолько ужасным, что все лишилось смысла, во всяком случае, до времени, когда он, Дик, сумеет изгнать его из памяти, а поскольку это было маловероятно, положение оставалось безнадежным. Отныне он будет совсем другим человеком, и в нынешнем его саднящем состоянии Дика обуревали причудливые предчувствия насчет того, каким именно. Все выглядело так, точно с ним расправилась какая-то безликая стихийная сила. Ни один зрелый человек арийской расы не способен остаться, испытав унижение, в выигрыше; простив, он обратит унижение в часть своей жизни, отождествит себя с тем, что его унизило, – исход в данном случае невозможный.

Коллис заговорил о том, как можно было бы поквитаться с полицией, но Дик лишь молча покачал головой. В караулку вошел лейтенант карабинеров, такой отглаженный, начищенный и энергичный, что хватило бы и на троих; карабинеры вскочили и замерли по стойке «смирно». Лейтенант мигом сцапал пустую пивную бутылку и окатил подчиненных потоком брани. Подняв таким образом свое настроение, он первым делом приказал убрать пивную бутылку из помещения. Дик взглянул на Коллиса, оба усмехнулись.

Появился вице-консул, замученный работой молодой человек по фамилии Суонсон, и все отправились в суд. Коллис и Суонсон шли по сторонам от Дика, двое карабинеров поспешали сзади. В утреннем воздухе висела желтоватая дымка; на площадях и под аркадами толпились люди. Дик, сдвинувший шляпу пониже на лоб, шел быстро, задавая шаг остальным, и в конце концов один из коротконогих карабинеров побежал вровень с ним, протестуя. Суонсон успокоил его.

– Осрамил я вас, верно? – жизнерадостно поинтересовался Дик.

– С итальянцами лучше не связываться, они и убить могут, – смущенно ответил Суонсон. – Для первого раза они вас, скорее всего, отпустят, но будь вы итальянцем, получили бы пару месяцев тюрьмы. И моргнуть не успели бы!

– Вы сами-то в тюрьме сидели?

Суонсон усмехнулся.

– А он мне нравится, – сообщил Клэю Дик. – Весьма приятный молодой человек и превосходные советы дает, но, ручаться готов, сидел в тюрьме. И скорее всего, не одну неделю.

Суонсон засмеялся.

– Я хотел сказать, что вам следует быть осторожным. Вы и не знаете, что это за публика.

– О, теперь-то знаю, – сердито выпалил Дик. – Это проклятые богом вонючки.

Он обернулся к карабинерам:

– Вы поняли?

– Я оставлю вас здесь, – поспешил сказать Суонсон. – Так мы договорились с вашей свояченицей. Наш адвокат встретит вас в зале суда, наверху. Будьте поосторожнее.

– Всего хорошего, – Дик благовоспитанно пожал ему руку. – Большое вам спасибо. Чует мое сердце, вас ждет большое будущее…

Суонсон улыбнулся и поспешил уйти, на ходу возвращая лицу официальное неодобрительное выражение.

Они вступили во внутренний, мощенный плитами двор, по четырем стенам которого шли вверх, в залы суда, наружные лестницы. Пока они пересекали его, орава толпившихся во дворе бездельников провожала их шипением, воем, свистом, криками гнева и презрения. Дик заозирался по сторонам.

– Что это значит? – испуганно спросил он.

Один из карабинеров что-то сказал этим людям, и они смолкли.

Вошли в зал. Присланный консульством потрепанный итальянский адвокат долго совещался о чем-то с судьей. Дик и Коллис ждали, стоя в сторонке. Какой-то владевший английским мужчина повернулся к ним от выходившего на двор окна и объяснил, почему их появление наделало столько шуму. Некий житель Фраскати изнасиловал и убил пятилетнего ребенка, и этим утром его должны были привезти в суд, – толпа приняла Дика за него.

Прошло еще несколько минут, и адвокат уведомил Дика, что тот свободен, – суд счел его наказанным в достаточной мере.

– В достаточной? – воскликнул Дик. – Да за что наказанным-то?

– Пойдемте, – сказал Коллис. – Тут вы ничего не добьетесь.

– Но что я сделал? Всего-навсего подрался с таксистами!

– Полиция заявила, что вы подошли к детективу, притворившись, будто хотите пожать ему руку, и ударили его…

– Вранье! Я предупредил, что ударю его, а что он детектив – не знал.

– Вам лучше уйти, – настоятельно порекомендовал адвокат.

– Пойдемте, – повторил, беря Дика под руку, Коллис. Они начали спускаться по лестнице.

– Я хочу произнести речь! – воскликнул вдруг Дик. – Хочу рассказать этим людям, как насиловал пятилетнюю девочку. Может, я и не то еще…

– Да пойдемте же.

Бэйби и врач ожидали их в такси. Смотреть на нее Дику не хотелось, а врач ему не понравился, строгие манеры этого господина явственно обличали в нем наименее приемлемый тип европейца – католика-моралиста. Дик коротко пересказал свои представления о случившемся, ответа на его рассказ ни у кого не нашлось. В «Квиринале», в номере Дика, врач смыл с него остатки крови и загустевший пот, вправил нос, позаботился о сломанных ребрах и пальцах, обработал мелкие раны и наложил повязку на глаз, пообещав, что все обойдется. Дик попросил дать ему четверть грана морфия, – спать ему не хотелось нисколько, тело переполняла нервная энергия. Морфий усыпил его, врач и Коллис ушли, а Бэйби осталась дожидаться сиделку из английской частной лечебницы. Ночь выдалась тяжелая, но Бэйби была довольна – какими бы прежними заслугами ни мог похвастаться Дик, отныне она обладала моральным превосходством над ним, а оно было не лишним – пригодится, пока от Дика будет хоть какая-то польза.

Часть третья

I

Фрау Кете Грегоровиус перехватила мужа на дороге, которая вела от клиники к их вилле.

– Как Николь? – мягко спросила она; впрочем, голос ее прервался, показав, что, пока она нагоняла мужа, этот вопрос вертелся у нее на языке.

Франц удивленно взглянул на нее.

– Николь здорова. Почему ты спрашиваешь об этом, дражайшая моя?

– Ты так часто навещаешь ее – вот я и решила, что она больна.

– Поговорим об этом дома.

Кете смиренно согласилась. Единственный рабочий кабинет Франца находился в административном корпусе, в гостиной сидели дети с их домашним учителем, поэтому супруги прошли в спальню.

– Извини меня, Франц, – сказала Кете, не дав мужу открыть рот. – Извини, дорогой, я не имела права задавать этот вопрос. Я знаю свое место и горжусь им. Но у нас с Николь сложились неприязненные отношения.

– Птички в гнезде без раздоров живут! – рявкнул Франц. Впрочем, сообразив, что тон его противоречит сказанному, повторил эту заповедь размеренно и ритмично, как его прежний начальник доктор Домлер, умевший придать значительность и самой избитой банальности. – Птички – в гнезде – без раздоров – живут.

– Я понимаю. Ты не можешь сказать, что мне не хватает вежливости в разговорах с Николь.

– Я могу сказать, что тебе не хватает здравого смысла. Николь – наполовину пациентка, и возможно, останется такой до конца жизни. В отсутствие Дика за нее отвечаю я. – Франц замялся; временами он позволял себе, словно бы в шутку, утаить от Кете ту или иную новость. – Утром пришла телеграмма из Рима. Дик переболел гриппом, завтра выезжает сюда.

Кете, почувствовав облегчение, сменила тон на менее личный, но тему разговора постаралась сохранить:

– По-моему, Николь не так уж и больна, как вам кажется, – она использует болезнь, чтобы вертеть вами. Ей следовало бы податься в кино, как твоей Норме Толмадж, – американка только там счастлива и бывает.

– Ты ревнуешь меня к Норме Толмадж, к женщине с экрана?

– Просто мне не нравятся американцы. Они эгоисты, такие эгоисты!

– А Дик?

– Дик нравится, – признала она. – Он не такой, он думает о других.

…Как и Норма Толмадж, сказал себе Франц. При всей ее красоте, Норма Толмадж вполне может быть достойной, благородной женщиной. Просто ее заставляют играть дурацкие роли; нет, Норма Толмадж – это женщина, знакомство с которой – великая честь.

Впрочем, Кете уже забыла о Норме Толмадж, пылком призраке, испортившем ей один давний вечер, – они тогда возвращались домой из цюрихского кинотеатра.

– …Дик женился на Николь ради денег, – сказала она. – Проявил слабость – ты сам как-то ночью намекал на это.

– Ты становишься злой.

– Мне не следовало так говорить, – согласилась она. – Ты правильно сказал, мы должны жить все вместе, как птицы. Но это бывает не просто, когда Николь ведет себя, как… когда она отступает от меня и даже старается не дышать – как будто я плохо пахну!

И это была чистая правда. Большую часть работы по дому Кете выполняла сама, а одежды у нее было не много. Любая американская продавщица, стирающая каждый вечер две перемены нижнего белья, мигом унюхала бы, подойдя к ней, намек на вчерашний пот – не столько запах, сколько аммиачное напоминание о вечных трудах и распаде. Францу оно представлялось таким же естественным, как густой, темный аромат волос Кете. Исчезни они, ему не хватало бы обоих; а для Николь, сызмала ненавидевшей запах пальцев одевавшей ее няни, оно было оскорблением, которое остается только терпеть.

– А дети, – продолжала Кете, – она не любит, когда ее дети играют с нашими…

Но Франц решил, что с него довольно:

– Попридержи язык, такие разговоры оскорбляют меня профессионально – наша клиника оплачена деньгами Николь. Давай что-нибудь поедим.

Кете понимала, что вспышка ее неблагоразумна, однако последнее замечание Франца напомнило ей о том, что американцы – люди денежные, и неделю спустя она облекла свою неприязнь к Николь в новые слова.

Случай для этого представился после обеда, на который они пригласили Дайверов вслед за возвращением Дика. Едва успел затихнуть звук их шагов по ведшей от дома Грегоровиусов дорожке, как Кете захлопнула дверь и сказала Францу:

– Ты заметил, какой стала кожа у него под глазами? Он распутничал в Риме!

– Полегче, – ответил Франц. – Дик, едва вернувшись, все мне рассказал. Он боксировал, переплывая Атлантику. Американские пассажиры часто так развлекаются.

– И я должна этому верить? – усмехнулась она. – Ему больно шевелить правой рукой, на виске не заживший шрам – видно, что вокруг него выбривали волосы.

Франц этих подробностей не заметил.

– И что же? – поинтересовалась Кете. – По-твоему, такие вещи идут на пользу клинике? И вином от него сегодня разило – уже не в первый после его возвращения раз.

Она понизила голос, желая подчеркнуть важность того, что собиралась сказать:

– Дик больше не производит впечатление серьезного человека.

Поднимавшийся по лестнице Франц только плечами пожал, словно отмахиваясь от ее настырности. А уже в спальне заявил:

– Он безусловно человек и серьезный, и блестящий. Из всех, кто за последние годы получил в Цюрихе степень по невропатологии, Дик был признан самым блестящим – мне таким не стать никогда.

– Стыд и срам!

– Это правда, и стыдно было бы не признавать ее. Когда у меня появляется интересный больной, я обращаюсь к Дику. Его публикации образцовы, спроси в любой библиотеке. Студенты в большинстве своем считают его англичанином, поскольку не верят, что подобная глубина доступна американцу. – Франц тяжело вздохнул и полез под подушку, где лежала его пижама. – Не понимаю, почему ты так взъелась на него, Кете, – я думал, он тебе нравится.

– Стыд и срам! – повторила она. – Ты здесь главный, ты делаешь всю работу. Все это похоже на историю о зайце и черепахе – и по-моему, заяц свое уже отбегал.

– Чш! Чш!

– Ну, как знаешь. Но это правда.

Он прихлопнул открытой ладонь воздух:

– Хватит!

Ну что же, они обменялись мнениями, как на дебатах. Кете призналась себе, что была слишком строга к Дику, который нравился ей, перед которым она трепетала, – он был таким внимательным, так ее понимал. Что касается Франца, сказанное Кете накрепко засело в его голове, и в скором времени он разуверился в серьезности Дика. А там и убедил себя в том, что никогда в нее не верил.

II

Николь получила от Дика приглаженную версию римской катастрофы – рассказ о том, как он из человеколюбия пришел на выручку пьяному знакомому. Он не сомневался в том, что Бэйби Уоррен будет держать язык за зубами, поскольку яркими красками расписал ей ужасающие последствия, коими правда может грозить Николь. Впрочем, все это было пустяком в сравнении с глубоким следом, который римский эпизод оставил в его душе.

Основная реакция Дика на случившееся свелась к тому, что он с головой ушел в работу, и в итоге Франц, уже надумавший порвать с ним, никак не мог подыскать повод для ссоры. Дружбу, сколько-нибудь заслуживающую своего названия, невозможно уничтожить за какой-то час, если не резать при этом по живому, и потому Францу пришлось уверить себя – вера эта все крепла и крепла в нем, – что интеллектуальная и эмоциональная жизнь Дика идет на скорости, которая действует ему, Францу, на нервы, мешает работать, даром что прежде этот контраст между ними он считал благотворным. Что же, нужда и не такому научит.

Вбить в трещину первый клин Францу удалось только в мае. В тот день Дик пришел в его кабинет белым, усталым и, садясь, сказал:

– Все, она ушла.

– Умерла?

– Сердце не выдержало.

Дик сидел, изнуренно сгорбившись, в кресле у двери. Последние три ночи он провел у постели нравившейся ему все сильнее покрытой струпьями безвестной женщины-художницы, – официально для того, чтобы вкалывать ей адреналин, на деле же, чтобы пролить сколько удастся света в ожидавшую ее тьму.

Отчасти понимая, что он должен чувствовать, Франц поспешил высказать свое мнение:

– У нее был нейросифилис. И никакие Вассерманы меня в этом не разубедят. Спинно-мозговая жидкость…

– Какая разница, – отозвался Дик. – О господи, какая теперь разница! Если ей хотелось унести свою тайну с собой, пусть ее.

– Вы бы отдохнули с денек.

– Не беспокойтесь, я так и сделаю.

Клин уже был у Франца в руках; взглянув на составленную им телеграмму, которая предназначалась для брата художницы, он спросил:

– А не хотите немного проехаться?

– Не сейчас.

– Я не об отпуске. В Лозанне есть один больной. Я целое утро проговорил по телефону с его отцом, чилийцем…

– Она была такой отважной, – сказал Дик. – И продолжалось все так долго.

Франц сочувственно покачал головой, и Дик спохватился:

– Простите, что перебил.

– Смена обстановки вам не помешает… у отца сложные отношения с сыном… он не может уговорить юношу лечь в нашу клинику. И хочет, чтобы кто-нибудь из нас приехал туда.

– А что с юношей? Алкоголизм? Гомосексуальность? Когда речь идет о Лозанне…

– Всего понемногу.

– Съезжу. Какие-нибудь деньги нам это сулит?

– Я бы сказал, большие. Проведите там два-три дня, и если решите, что молодой человек нуждается в наблюдении, привезите его сюда. В любом случае не спешите, постарайтесь отдохнуть; дело делом, но и об удовольствиях забывать не стоит.

Два часа проспав в поезде, Дик посвежел и к сеньору Пардо-и-Сьюдад-Реаль отправился в приподнятом настроении.

Собеседования такого рода протекали, как правило, одинаково. Беспримесная истеричность представителя семьи зачастую оказывалась столь же интересной в психологическом отношении, как и состояние больного. И этот случай не стал исключением: сеньор Пардо-и-Сьюдад-Реаль, представительный испанец со стальной сединой, благородной осанкой и всеми наружными аксессуарами богатства и власти, гневно расхаживал по люксу, который он занимал в «Hôtel de Trois Mondes»^[131], и излагал историю своего сына с самообладанием пьяной женщины.

– Я не знаю, что еще можно придумать. Мой сын развратен. Он был развратным в Харроу и продолжал развратничать в кембриджском «Кингз-Колледже». Развратен непоправимо. Теперь к этому добавилось пьянство, выявляющее его худшие черты, и непрерывные скандалы. Я перепробовал все – составил вместе с хорошо мне знакомым врачом план и послал их обоих путешествовать по Испании. Каждый вечер Франциско получал дозу вытяжки из шпанских мушек и отправлялся с врачом в приличный бордель – в первую неделю с чем-то это вроде бы помогало, но результата так и не дало. И наконец, на прошлой неделе, вот в этой самой комнате, вернее, в ванной, – он указал на дверь, – я заставил Франциско раздеться по пояс и отхлестал его плетью…

Утомленный всплеском эмоций, он присел, и тогда заговорил Дик:

– И это было глупостью, и поездка по Испании – пустой тратой времени, – он пожал плечами, стараясь придавить разбиравший его смех: ни один достойный уважения медик не решился бы на столь любительский эксперимент! – Я обязан сказать вам, сеньор, что в таких случаях мы ничего не обещаем. С пьянством мы еще как-то справляемся – при условии, что пациент готов нам помогать. Но прежде всего мне нужно поговорить с юношей и добиться его доверия, только так я смогу выяснить, сознает ли он сам, что с ним происходит.

…Молодому человеку, с которым он уселся на террасе отеля, было лет двадцать – красивый, настороженный.

– Мне необходимо понять, как вы относитесь к вашему положению, – сказал Дик. – Считаете ли, что оно ухудшается? И хотите ли как-то поправить его?

– Пожалуй, да, – ответил Франциско. – Я очень несчастен.

– Как вы полагаете, причина тут в пьянстве или в присущей вам аномалии?

– Я думаю, что пьянство – это, скорее, ее результат. – До этого мгновения Франциско оставался серьезным, но тут неодолимое озорство взяло над ним верх, и он, рассмеявшись, добавил: – Все безнадежно. В «Кингзе» меня прозвали «Королевой Чили». А эта поездка по Испании – единственное, чего мы добились: меня стало тошнить от одного только взгляда на женщину.

Дик резко одернул его:

– Если вам нравится купаться в грязи, я ничем вам помочь не смогу и просто зря трачу время.

– Нет, давайте поговорим – мне с вами спокойно, не то что с другими, – в повадке молодого человека проступила некоторая извращенная мужественность, проявлявшаяся ныне в старательном сопротивлении отцу. Однако в глазах его появилось и плутоватое выражение, нередкое у обсуждающих свои наклонности гомосексуалистов.

– Происходящее с вами более чем заурядно, – начал Дик. – Вы тратите жизнь на него и его последствия, а на поступки достойные, приемлемые для общества, у вас не остается ни времени, ни сил. Если вы хотите жить, ничего не боясь, вам следует прежде всего обуздать вашу чувственность, – и первым делом оставить пьянство, которое ее провоцирует…

Дик проговаривал это автоматически, он уже десять минут назад понял, что пытаться вылечить Франциско не станет. Они приятно пробеседовали около часа – о планах молодого человека, о его доме в Чили. Подходить столь близко к пониманию такого характера – с отличной от медицинской точки зрения – Дику еще не доводилось, и постепенно он пришел к заключению, что само обаяние Франциско позволяет ему купаться в беспутстве, а обаяние, всегда считал Дик, неизменно живет своей, независимой жизнью, проявляется ли оно как безумная доблесть несчастной женщины, скончавшейся нынче утром в клинике, или как отважная грациозность, с которой этот пропащий молодой человек следует по своей грязноватой, давно протоптанной другими дорожке. Дик пытался препарировать его историю, разобрать ее на кусочки достаточно малые, чтобы их можно было сохранять по отдельности, – понимая, впрочем, что жизнь во всей ее безраздельности может качественно отличаться от сегментов, из которых она состоит, а жизнь человека, приближающегося к сорокалетию, рассматривать, похоже, можно лишь как набор таких сегментов. Его любовь к Николь и Розмари, его дружба с Эйбом Нортом и Томми Барбаном посреди изломанной вселенной послевоенных лет, – казалось, эти люди прижались так близко к нему, что определили саму его личность, сделали для него необходимым принимать все или ничего; и похоже, теперь он до конца своей жизни обречен нести в себе отдельные «я» этих людей, которых встретил и полюбил слишком рано, – и полнота его и зрелость возможны лишь в той мере, в какой будут зрелыми они. Ну и без одиночества ему не обойтись – ведь так легко быть любимым – и так трудно любить.

Он сидел на террасе, разговаривая с Франциско, и в круг его внимания внезапно вторгся призрак из прошлого. Из зарослей парка выбрался высокий, странно покачивавшийся господин, который с робкой решимостью направился к Дику и Франциско. Какое-то время он составлял такую, словно оправдывавшуюся в чем-то часть здешнего, распираемого жизнью ландшафта, что Дик его даже не заметил, но после встал и рассеянно пожал призраку руку, думая: «Боже ты мой, да я расшевелил осиное гнездо!» – и пытаясь при этом вспомнить, как его зовут.

– Доктор Дайвер, не так ли?

– Ну да, ну да… – мистер Дамфри, я прав?

– Ройал Дамфри. Имел удовольствие однажды ночью обедать в вашем прелестном саду.

– Конечно, – Дик, в надежде умерить энтузиазм мистера Дамфри, призвал себе на помощь бесстрастную хронологию. – Это было в девятьсот… двадцать четвертом… двадцать пятом…

Он остался стоять, однако Ройал Дамфри, сколь ни был он робок поначалу, повел себя весьма прытко: заговорил с Франциско на бесцеремонный, как у задушевного друга, манер, но тот, по-видимому, стыдясь знакомства с ним, напустил на себя, как и Дик, холодность, надеясь отпугнуть незваного гостя.

– Доктор Дайвер, пока вы не ушли, хочу сказать вам одно. Мне никогда не забыть тот вечер в саду, любезность вашу и вашей супруги. Это одно из лучших воспоминаний моей жизни, одно из счастливейших. Всегда думаю о том вечере как о собрании самых культурных людей, каких мне довелось повстречать.

Дик бочком-бочком отступал к ближайшей двери.

– Рад, что у вас остались столь приятные воспоминания. А теперь мне надо бы повидаться с…

– Понимаю, – сочувственно произнес Ройал Дамфри. – Я слышал, он уже при смерти.

– Кто при смерти?

– Возможно, мне не следовало так говорить, но у нас с ним общий доктор.

Дик помолчал, изумленно глядя на него.

– О ком вы говорите?

– Ну как же, об отце вашей супруги… возможно, я…

– О ком?

– Полагаю, я… выходит, что я первый…

– Вы хотите сказать, что мой тесть здесь, в Лозанне?

– Но я думал, вы знаете, думал, вы потому и приехали.

– Кто его доктор?

Занеся имя врача в записную книжку, Дик извинился и поспешил к телефонной будке.

Да, доктор Данже готов хоть сейчас принять доктора Дайвера у себя дома.

Доктор Данже оказался молодым женевцем; поначалу он боялся, что у него отберут денежного больного, однако, когда Дик уверил его в противном, признал, что мистеру Уоррену и вправду жить осталось недолго.

– Ему всего пятьдесят, но его печень уже не способна к регенерации, а спровоцировано это алкоголизмом.

– Неизлечим?

– Его организм не принимает ничего, кроме жидкостей, – я дал бы ему три дня, самое большее, неделю.

– А его старшей дочери, мисс Уоррен, известно о состоянии отца?

– Он запретил сообщать об этом кому бы то ни было, в курсе дела только его слуга. Я всего лишь этим утром счел необходимым сказать ему правду, – он сильно разволновался, хотя с самого начала болезни обратился к религии и смирился с неизбежным.

Дик поразмыслил.

– Хорошо… – медленно произнес он, – в любом случае о членах семьи я позабочусь. Но, думаю, им захочется, чтобы его кто-то проконсультировал.

– Как скажете.

– Я уверен, что вправе обратиться к вам от их имени с просьбой позвонить одному из лучших специалистов, живущих поблизости от вашего озера, – Гербрюгге из Женевы.

– Я тоже подумывал о Гербрюгге.

– А я проведу здесь, самое малое, еще один день и буду позванивать вам.

Вечером Дик заглянул к сеньору Пардо-и-Сьюдад-Реаль, они поговорили.

– У нас большие земельные владения в Чили… – сказал старик. – Сын мог бы управлять ими. Или же я готов принять его в какое-то из моих парижских предприятий, их у меня около дюжины…

Он покачал головой, прошелся мимо окон, за которыми сыпал весенний дождик, такой веселый, что даже озерные лебеди не стали прятаться от него.

– Мой единственный сын! Можете вы взять его с собой?

И испанец вдруг опустился на колени у ног Дика.

– Вы можете вылечить моего единственного сына? Я верю в вас – заберите его с собой, излечите.

– Отправить его в клинику силой на нынешних основаниях невозможно. Я не сделал бы этого, даже если бы мог.

Испанец поднялся с коленей.

– Я поспешил… увлекся мыслью…

Спускаясь в вестибюль, Дик столкнулся в лифте с доктором Данже.

– Я собирался подняться в ваш номер, – сказал тот. – Мы можем поговорить на террасе?

– Мистер Уоррен умер? – спросил Дик.

– Нет, все без изменений – на утро назначена консультация. А пока он захотел увидеть дочь… вашу жену… и просто места себе не находит. Похоже, была какая-то ссора…

– Мне о ней все известно.

Двое врачей смотрели один на другого, думая каждый о своем.

– Может быть, вы поговорите с ним перед тем, как принять решение? – предложил Данже. – Смерть его будет мирной – он просто ослабнет и угаснет.

Дик не без усилия над собой, но согласился.

– Хорошо.

Отельный люкс, в котором мирно слабел и угасал Деверё Уоррен, был того же размера, что у сеньора Пардо-и-Сьюдад-Реаль, – отель содержал немало покоев, в которых состоятельные развалины, беглецы от правосудия и претенденты на престолы княжеств средней руки жили на производных от опиума и барбитола, бесконечно слушая неизбывную, как радио, вульгарную музыку своих старых грехов. Этот уголок Европы не столько притягивает людей, сколько принимает их, не задавая неудобных вопросов. Здесь пересекаются многие пути – тех, кто направлялся в частные санаториумы или горные приюты для туберкулезников, и тех, кого сочли persona non gratis^[132] во Франции или Италии.

В люксе было темновато. За мужчиной, чьи исхудалые пальцы перебирали на белой простыне бусины четок, присматривала монахиня с лицом святой. Мистер Уоррен все еще был красив, и голос его, пока он разговаривал с Диком после ухода Данже, понемногу креп, обретая своеобразные густые переливы.

– К концу жизни начинаешь понимать столь многое, доктор Дайвер. Мне только теперь стало ясно, что в ней самое главное.

Дик выжидательно молчал.

– Я был дурным человеком. Вам известно, должно быть, насколько ничтожно мое право еще раз увидеть Николь, но Тот, Кто выше любого из нас, говорит: прощение и жалость. – Четки выпали из его слабых пальцев и соскользнули с гладкого покрывала кровати. Дик поднял их, вернул больному. – Если бы мне удалось десять минут поговорить с Николь, я был бы счастлив, как никто на свете.

– Единолично я такого решения принять не могу, – сказал Дик. – Николь не очень крепка.

На самом деле решение он уже принял, однако счел нужным изобразить колебания.

– Но я могу сообщить о вашем желании моему коллеге, врачу Николь.

– Как ваш коллега решит, так и будет – спасибо, доктор. Позвольте мне сказать, что я в таком огромном долгу перед вами…

Дик поспешил встать:

– О решении я сообщу вам через доктора Данже.

Из своего номера он позвонил в клинику на Цугском озере. После долгого ожидания ему ответила Кете – из дома.

– Мне нужно поговорить с Францем.

– Франц в горах. Я и сама туда собираюсь, – передать ему что-нибудь, Дик?

– Это касается Николь – ее отец умирает здесь, в Лозанне. Скажите об этом Францу, он поймет, как это важно, и попросите его позвонить мне сюда.

– Хорошо.

– Скажите, что я буду у себя в номере с трех до пяти и с семи до восьми, а затем меня можно будет найти в ресторане отеля.

Рассказывая о своем расписании, он забыл добавить, что Николь ничего говорить не следует, а когда вспомнил, трубка уже смолкла. Ну ладно, Кете наверняка сообразит и сама.

…Пока Кете поднималась по голому склону, поросшему дикими цветами и продуваемому непонятно откуда налетавшим ветром, – зимой пациенты клиники катались здесь на лыжах, весной совершали небольшие восхождения, – сознательного намерения рассказать Николь о звонке Дика она не питала. Сойдя с поезда, она сразу увидела Николь, пытавшуюся угомонить разыгравшихся детей. Приблизившись к ним, Кете мягко опустила ладонь на ее плечо:

– Вы так умело обращаетесь с детьми, поучите их летом плавать.

Николь, и без того уж рассерженная поднятым детьми шумом, рефлекторно, почти грубо сбросила с себя руку Кете. Рука неловко повисла в воздухе, и Кете тоже отреагировала машинально, и, увы, реакция ее была словесной:

– Думаете, я с вами обниматься собралась? Я всего лишь хотела сказать о Дике, – он позвонил мне и, к сожалению…

– С Диком что-то случилось?

Тут Кете поняла, что ляпнула лишнее, совершила бестактность, что следует как-то успокоить Николь, но та повторила вопрос:

– …что означает ваше «к сожалению»?

– К Дику оно не относится. Мне нужно поговорить с Францем.

– О Дике?

Лицо Николь побелело от ужаса, и в ответ на это глаза детей, слышавших перепалку взрослых, испуганно округлились. И Кете сдалась:

– Ваш отец болен, он в Лозанне, Дик хочет поговорить об этом с Францем.

– Что значит «болен», насколько сильно? – не отставала Николь, но тут появился излучавший профессиональное благодушие Франц, и Кете с радостью предоставила дальнейшее ему – впрочем, сделанного было уже не воротить.

– Я еду в Лозанну, – объявила Николь.

– Минутку, – сказал Франц. – По-моему, это неразумно. Давайте я сначала поговорю с Диком.

– Но тогда я пропущу поезд, он вот-вот уйдет вниз, – возразила Николь. – И пропущу цюрихский трехчасовой! Если мой отец умирает, я должна…

Она не закончила, ей стало страшно.

– Я должна ехать! Надо бежать, а то не успею, – последнее она произнесла уже на бегу – вереница венчавших гору приземистых вагончиков дрогнула, дым, вырвавшийся из паровозной трубы, окутал ее. Николь, обернувшись, прокричала: – Будете звонить Дику, скажите, что я выехала, Франц!..

…Дик сидел в своем номере, читая «Нью-Йорк Геральд», как вдруг туда ласточкой впорхнула монахиня – и одновременно зазвонил телефон.

– Умер? – с надеждой спросил Дик.

– Monsieur, il est parti – он исчез, месье.

– Comment?^[133]

– Il est parti – и слуга его тоже, и чемоданы.

Невероятно. Человек, находившийся в таком состоянии, выбрался из постели и ушел.

Дик поднял телефонную трубку – звонил Франц.

– Не стоило вам говорить Николь, – пожурил его Дик.

– Это Кете ей сказала, такое неблагоразумие.

– Пожалуй, это я виноват. Женщине можно рассказывать только о том, что уже сделано. Ну хорошо, Николь я встречу… знаете, Франц, тут случилось нечто совсем уж из ряда вон – старик поднялся с кровати и сбежал…

– Как-как? Что вы сказали?

– Я сказал «сбежал», старик Уоррен, он сбежал!

– А что тут такого?

– Считалось, что он умирает от общего упадка сил… а он встал и удрал, поехал в Чикаго, я полагаю. …Не знаю, тут со мной сиделка. …Не знаю, Франц, – я только что об этом услышал. …Перезвоните попозже.

Бо2льшую часть следующих двух часов Дик провел, пытаясь проследить перемещения Уоррена. Больной воспользовался паузой, возникшей, когда дневную сиделку сменяла ночная, спустился в бар, проглотил четыре стопки виски; потом расплатился с отелем банкнотой в тысячу долларов, велел отправить ему сдачу по почте и отбыл, – предположительно, в Америку. Дик и Данже помчались на вокзал, чтобы перехватить его, но преуспели только в одном: Дик опоздал к поезду Николь. Он встретился с ней уже в вестибюле отеля, вид у нее был усталый, она поджимала губы, и это встревожило Дика.

– Как отец? – сразу спросила она.

– Гораздо лучше. Похоже, у него еще оставался изрядный запас сил. – Дик замялся, ему не хотелось оглушать ее правдой. – Собственно говоря, он вылез из постели и уехал.

Нужно было выпить – поиски Уоррена пришлись на время обеда, – он провел недоумевающую Николь в гриль-бар, там они уселись в уютные кожаные кресла, и Дик заказал виски с содовой и стакан пива:

– Врач, который им занимался, ошибся в прогнозе или еще что – подожди минутку, у меня не было времени обдумать все по-человечески.

– Он уехал?

– В Париж, вечерним поездом.

Они посидели в молчании. От Николь веяло тягостной трагической апатией.

– Это инстинкт, – наконец сказал Дик. – Он действительно умирал, но старался вернуться к прежнему ритму жизни – он ведь не первый, кто уходит со своего смертного одра, – знаешь, как старые часы: встряхнешь их, и они снова пойдут, просто по привычке. Вот и твой отец…

– Ой, хватит, – попросила она.

– Главным его топливом был страх, – продолжал Дик. – Он испугался – и сбежал. Глядишь, так и до девяноста проживет.

– Прошу, не рассказывай мне ничего, – сказала Николь. – Не надо… я больше не выдержу.

– Хорошо. Молодой прохвост, ради которого я сюда приехал, безнадежен. Мы можем вернуться домой хоть завтра.

– Не понимаю, почему ты должен… ввязываться в такие истории, – выпалила она.

– Нет? Я и сам не всегда понимаю.

Она накрыла его ладонь своей.

– Прости мне эти слова, Дик.

Кто-то принес в бар патефон, и теперь посетители его сидели, слушая «Свадьбу накрашенной куклы».

III

Неделю спустя, утром, Дик, зайдя в регистратуру, чтобы забрать свою почту, услышал доносившийся снаружи шум: уезжал один из пациентов клиники, Вон Кон Моррис. Его родители, австралийцы, ретиво запихивали чемоданы сына в большой лимузин, рядом с которым стоял, безуспешно пытаясь утихомирить гневно махавшего руками Морриса-старшего, доктор Ладислау. Подходя к ним, доктор Дайвер увидел и молодого Морриса, с холодным цинизмом наблюдавшего за приготовлениями к отъезду.

– Почему такая спешка, мистер Моррис?

Мистер Моррис, увидев Дика, вытаращил глаза, – покрытое красными прожилками лицо австралийца и крупные клетки его костюма, казалось, погасли и тут же вспыхнули, точно электрическая лампочка. На Дика он пошел так, словно собирался побить его.

– Самое время уезжать – и нам, и тем, кто прибыл сюда вместе с нами, – начал он, однако умолк, чтобы перевести дух. – Самое время, доктор Дайвер. Самое что ни на есть!

– Может быть, зайдете в мой кабинет? – предложил Дик.

– Ну уж нет! Поговорить с вами я готов, но что касается вас и вашего заведения, я умываю руки.

И он погрозил Дику пальцем.

– Как раз это я вашему доктору и втолковывал. Мы только зря потратили время и деньги.

Доктор Ладислау с присущей ему вялой неопределенной славянской уклончивостью пошевелился, изображая несогласие. Ладислау Дику не нравился. Он увел распалившегося австралийца на дорожку, ведшую к кабинету, еще раз пригласил зайти, но тот лишь потряс головой.

– Вы-то мне и были нужны, доктор Дайвер, вы и никто другой. Я обратился к доктору Ладислау лишь потому, что вас, доктор Дайвер, никак не могли найти, доктор Грегоровиус появится только под вечер, а ждать я не мог. Нет, сэр! Услышав от сына всю правду, я не мог ждать ни минуты.

Он угрожающе подступил к Дику, который стоял, опустив руки, готовый сбить его, если потребуется, с ног.

– Мой сын лег к вам из-за алкоголизма, а сегодня сказал мне, что слышал, как от вас пахнет вином. Да, сэр! – Моррис коротко потянул носом воздух, но, по-видимому, ничего не унюхал. – И не один раз, а два, говорит Вон Кон, он учуял в вашем дыхании запах спиртного. Мы с женой за всю жизнь ни капли не выпили. Мы отдали вам Вон Кона на излечение, а от вас всего за месяц дважды пахло вином! Какое ж тут может быть лечение?

Дик не знал, как себя повести, – мистер Моррис вполне мог устроить скандал прямо посреди клиники.

– В конце концов, мистер Моррис, нельзя требовать от людей отказа от того, что представляется им продуктом питания, лишь потому, что ваш сын…

– Но вы же доктор, милейший! – взревел Моррис. – Это рабочие могут дуть пиво – пусть себе, им же хуже будет, – но вы-то должны излечивать…

– Вы слишком много себе позволяете. Ваш сын попал к нам из-за клептомании.

– А откуда она взялась? – Моррис почти перешел на визг. – Оттуда, что он пил по-черному. Знаете такой цвет? Черный! Да у меня родного дядю из-за этого самого на виселице удавили, вы поняли? Мой сын лег в санаторию, а там от доктора спиртным разит!

– Я вынужден попросить вас удалиться.

– Попросить! Да мы и так удаляемся!

– Будь вы повоздержаннее, мы могли бы рассказать вам о том, чего нам удалось добиться к настоящему времени. Но, естественно, при таком отношении к нам мы лечить вашего сына не станем…

– И вы еще имеете наглость говорить мне о воздержанности?

Дик поманил доктора Ладислау и, когда тот приблизился, сказал:

– Будьте добры, попрощайтесь от нашего имени с пациентом и его родными.

Он коротко кивнул Моррису, дошел до своего кабинета и секунду-другую неподвижно стоял прямо за его дверью. Ждал, когда они уедут – грубияны-родители, их отпрыск, вкрадчивый дегенерат: легко предсказать, что эта семейка будет делать дальше – болтаться по Европе, запугивая тех, кто хоть в чем-то выше их, своим непробиваемым невежеством и непомерными деньгами. А после того, как лимузин укатил, Дик вплотную занялся вопросом: в какой мере спровоцировал случившееся он. Усаживаясь за обеденный стол, он всякий раз пил клерет; он выпивал стаканчик – обычно горячего рома – на ночь; а время от времени позволял себе побаловаться после полудня джином, который почти не оставляет следа в дыхании. В среднем это складывалось в полпинты спиртного в день – слишком много, чтобы организм успевал полностью его пережечь.

Оправдаться перед собой ему было нечем, и потому Дик, сев за стол, расписал что-то вроде лечебного режима, который позволил бы ему сократить потребление спиртного наполовину. От врачей, шоферов, протестантских пасторов не должно пахнуть вином, это могут позволить себе лишь художники, брокеры да кавалерийские офицеры; а стало быть, он повинен в непростительной небрежности. Впрочем, он все еще блуждал в тумане, когда полчаса спустя на территорию клиники въехала машина проведшего две недели в Альпах, полного сил Франца, которому до того не терпелось вернуться к работе, что он окунулся в нее, не успев добраться до своего кабинета. Дик ждал его там.

– Ну-с, как себя чувствует Эверест?

– При нашей с вами хватке нам и Эверест покорить – плевое дело. Надо бы об этом подумать. Здесь-то как все идет? Как моя Кете, как ваша Николь?

– Дома у нас все идет гладко. А вот в клинике разыгралась нынче утром пренеприятная сцена.

– То есть? Какая?

Пока Франц звонил на свою виллу, Дик расхаживал по кабинету. А когда семейный разговор завершился, сказал:

– Утром забрали юного Морриса, и с немалым шумом.

Веселое лицо Франца вытянулось.

– Что он выписался, я знаю. Столкнулся на веранде с Ладислау.

– И что сказал вам Ладислау?

– Только одно: юный Моррис уехал, а об остальном расскажете вы. Так в чем же причина?

– В обычной непоследовательности.

– Дрянной был мальчишка.

– Верно, та еще головная боль, – согласился Дик. – Как бы там ни было, когда я появился на поле брани, его отец уже бичевал Ладислау, что твой плантатор раба. Кстати, как нам быть с Ладислау? Стоит держать его и дальше? Я бы сказал: нет – слабоват и толком ни с чем не справляется.

Дик медлил, говорить всю правду ему не хотелось, вот он и увел разговор в сторону, чтобы собраться с мыслями и придумать формулировку покороче. Франц, так и не снявший полотняного плаща и дорожных перчаток, опустился на край стола. И Дик наконец сказал:

– Разговаривая с отцом, мальчишка уверил его, что ваш выдающийся сослуживец – горький пьяница. Отец – фанатик, а его отпрыск, похоже, уловил в моем дыхании следы местного вина.

Франц сел за стол, поразмыслил, покусывая нижнюю губу, и наконец сказал:

– Мне вы можете рассказать все.

– Да хоть сейчас, – отозвался Дик. – Вам наверняка известно, что я – последний, кто стал бы злоупотреблять спиртным.

Глаза Дика не отрывались от глаз Франца, и те и другие поблескивали.

– Ладислау позволил этому господину расходиться настолько, что мне пришлось едва ли не оправдываться перед ним. Хорошо еще не при пациентах, вы ведь понимаете, как трудно бывает отстаивать свою правоту в таких ситуациях!

Франц снял наконец плащ и перчатки, подошел к двери и сказал секретарше: «Нас ни для кого нет». Потом вернулся к столу, ненужно порылся в лежавших на нем письмах, не столько размышляя, – ибо о чем можно в подобных случаях размышлять? – сколько пытаясь подобрать маску, спрятавшись под которой ему будет проще сказать то, что давно уже вертелось у него на языке.

– Дик, я отлично знаю, что вы человек непьющий, уравновешенный – пусть даже наши взгляды на спиртное расходятся. Однако пора сказать вам, Дик, и сказать прямо: я не раз замечал, что вы прибегаете к вину не в самые подходящие для этого моменты. Конечно, причины для этого у вас имеются. Может быть, вам стоит взять еще один отпуск с сохранением воздержания?

– Содержания, – автоматически поправил его Дик. – Бросить все и уйти – для меня это не решение.

Теперь их обоих одолевала досада – Франца в основном потому, что его встретила при возвращении такая неприятная, мутная история.

– По временам, Дик, вы словно забываете о здравом смысле.

– Никогда не понимал, чем он может помочь при решении сложных проблем, если, конечно, здравый смысл не подразумевает, что врач общей практики способен провести любую операцию лучше хирурга.

Весь их разговор внушал ему редкостное отвращение. Объясняться, латать дыры – разве это к лицу людям их лет? – нет, уж лучше жить дальше, вслушиваясь в дребезжащее эхо прежних истин.

– Так продолжаться не может, – внезапно сказал он.

– Да, и я думал об этом, – признался Франц. – Работа здесь больше не вдохновляет вас, Дик.

– Все верно. Я хочу уйти, – мы могли бы выработать какое-то соглашение о постепенном возврате денег Николь.

– И об этом я уже думал, понимая, к чему все идет. Я могу найти другой источник финансирования, и, возможно, ваши деньги вернутся к вам еще до конца этого года.

Дик вовсе не предполагал, что решение будет принято с такой быстротой, как не предполагал и того, что Франц с такой легкостью согласится на их разрыв, и тем не менее на душе у него стало легче. Он давно уже и не без отчаяния чувствовал, что этическая сторона его профессии понемногу утрачивает для него ясные очертания, обращаясь в нечто безжизненное.

IV

Дайверам предстояло вернуться домой, на Ривьеру. Вилла «Диана» была уже сдана на все лето, поэтому оставшееся у них на руках время пришлось делить между немецкими минеральными водами и прославленными своими кафедральными соборами французскими городами, в которых Дик и Николь проводили – и были счастливы – по нескольку дней. Дик кое-что писал, не придерживаясь при этом никакой системы; ныне жизнь его текла в ожидании: не поправки здоровья Николь, которое в пору этих разъездов можно было назвать только цветущим, и не новой работы, – просто в ожидании как таковом. Основной смысл этой поре придавали дети.

Они росли, Ланье было уже одиннадцать, Топси девять, и Дик испытывал к ним все больший интерес. Ему удалось достучаться до их сердец через головы, так сказать, гувернанток и слуг, а исходил он, выстраивая отношения с детьми, из того, что и принуждение их к чему бы то ни было, и боязнь такого принуждения суть неравноценные подмены долгого и тщательного присмотра, выверок, стараний получить соразмерную картину, попыток стать для них авторитетом, не заигрывая с ними, но неукоснительно выполняя родительский долг. И теперь он знал своих детей намного лучше, чем Николь, и взбадривая себя винами то одной, то другой страны, подолгу беседовал и играл с ними. Они обладали томительным, почти печальным обаянием, свойственным детям, которые слишком рано научились не плакать и не смеяться, забывая обо всем на свете, но довольствоваться простыми правилами поведения, простыми, дозволенными им радостями. И свыклись с размеренным ходом жизни, который диктуется опытом почтенных семейств западного мира, скорее выросших, чем взращенных. По мнению Дика, к примеру, ничто так не способствовало развитию наблюдательности, как вынужденное молчание.

Ланье был мальчиком непредсказуемым, немыслимо любознательным. Он мог, к примеру, спросить, поставив Дика в тупик: «А скажи, папа, сколько нужно шпицев, чтобы победить льва?» С Топси все было проще. Девятилетняя, светленькая, она так походила на Николь, что в прошлом это даже пугало Дика. Но в последнее время девочка стала такой же крепкой, как любой американский ребенок. Дик был доволен обоими, но если и давал им понять это, то лишь обиняками. Нарушать же правила достойного поведения не дозволял им ни в коем случае. «Человек либо обучается вежливости дома, – говорил Дик, – либо его учит этому жизнь, но уже кнутом, и ее уроки бывают болезненными. Так ли мне важно, «обожает» меня Топси или нет? Я ее в жены брать не собираюсь».

Что еще отличало для Дайверов то лето и осень от прочих, так это обилие денег. После продажи их доли в клинике и того, что произошло в Америке, денег у них оказалось так много, что расходование их и сохранение купленного стало само по себе серьезным занятием. А усвоенная Дайверами манера путешествовать приобрела вид попросту баснословный.

Ну, например, поезд останавливается в Бойене, где они собираются прогостить две недели. Подготовка к выходу из спального вагона начинается еще на итальянской границе. Из вагона второго класса приходят, чтобы помочь с багажом и собачками, две горничных – гувернантки и мадам Дайвер. Ручной багаж поступает в распоряжение мадемуазель Беллуа, пара силихэм-терьеров препоручается одной горничной, а пара пекинесов другой. Для того чтобы вокруг нее закипела жизнь, женщине быть нищей духом вовсе не обязательно, довольно и обильного разнообразия ее интересов, и Николь, если ее не настигал приступ болезни, способна была позаботиться обо всем. Например, о немалом количестве тяжелого багажа – из товарного вагона вот-вот начнут выгружать четыре больших, похожих на платяные шкафы сундука, сундук обувной, три сундука шляпных, а с ними и два шляпных чемодана, далее – сундуки гувернантки и горничных, портативный картотечный шкаф, аптечку, короб со спиртовкой, оборудование для пикника, шкафчик с четырьмя теннисными ракетками в особых зажимах, фонограф, пишущую машинку. Помимо того, купе, в которых ехало семейство Дайверов и его свита, вмещали дополнительные саквояжи, сумки, пакеты – все до единого пронумерованные, даже на чехле для тростей имелась своя, особая бирка. Что и позволяло минуты за две проверить на любом вокзале присутствие всего необходимого – и одно отправить на хранение, а другое прихватить с собой – по «малому дорожному списку» или «большому дорожному списку», оба закреплены на бюварах с металлической оплеткой и хранятся в сумке Николь. Систему эту она придумала еще девочкой, когда разъезжала по Европе с постепенно угасавшей матерью. Примерно такую же использует полковой интендант, которому приходится думать о желудках и снаряжении трех тысяч солдат.

Дайверы вышли из поезда в ранние сумерки долины. Жители деревни наблюдали за их высадкой с благоговением, родственным тому, какое сто лет назад порождало путешествие лорда Байрона по Италии. Дайверов принимала у себя графиня ди Мингетти, прежняя Мэри Норт. Жизненный путь Мэри, начавшийся в Ньюарке, в комнатке над мастерской обойщика, привел ее к нынешнему удивительному супружеству.

Титул «граф ди Мингетти» был пожалован мужу Мэри римским папой в знак признания его богатства, – он владел и управлял месторождениями марганца в Юго-Западной Азии. Кожа его была не настолько светла, чтобы он мог позволить себе пересечь, двигаясь в спальном вагоне с севера на юг, линию Мейсона-Диксона^[134], родовые корни графа уходили в одну из народностей кабило-берберо-сабейско-индийского пояса, тянувшегося от Северной Африки в Азию, более благосклонной к европейцам, чем даже полукровки тамошних портов.

Когда два этих царственных дома, восточный и западный, сошлись лицом к лицу на вокзальном перроне, великолепие Дайверов стало казаться – в сравнении – простотой первых поселенцев. Свиту их хозяев составляли: итальянец-мажордом с жезлом, четверо слуг в тюрбанах и на мотоциклах и пара служанок в коротких вуалях, почтительно стоявших за спиной Мэри – эти дамы поприветствовали Николь поклонами столь низкими, что она подпрыгнула от неожиданности.

И Мэри, и Дайверам такая встреча показалась отчасти комичной. Мэри захихикала, словно извиняясь за эту пышность, однако в голосе ее, когда она представила гостям мужа, назвав его азиатский титул, зазвенела неподдельная гордость.

Переодеваясь в отведенных им покоях к обеду, Дик и Николь обменивались пародийно благоговейными взглядами: такое богатство, желавшее, чтобы его сочли демократичным, на самом деле имело в виду ослепить их присущим ему шиком.

– Малышка Мэри Норт знает, чего она хочет, – пробормотал сквозь покрывавшую его лицо мыльную пену Дик. – Эйб многому ее научил, и теперь она вышла замуж за Будду. Если большевики когда-нибудь овладеют Европой, она вмиг выскочит за Сталина.

Николь огляделась в поисках дорожного несессера.

– Попридержи язык, ладно? – и тут же рассмеялась. – Оба просто великолепны. Военные корабли, завидев эту чету, палят из всех орудий, то ли приветствуя ее, то ли стараясь пугнуть. А когда Мэри прибывает в Лондон, ей подают личный выезд королевы.

– Готов в это поверить, – согласился Дик и, услышав, как Николь просит сквозь приоткрытую дверь, чтобы ей принесли несколько булавок, крикнул: – Слушай, скажи, чтобы мне подали виски, а то меня что-то мутит от здешнего горного воздуха!

– Она подаст, не волнуйся, – ответила уже из-за двери ванной комнаты Николь, – это одна из тех дам, что встречали нас на вокзале. Правда, на сей раз она без вуали.

– Мэри что-нибудь рассказала тебе о своей жизни? – спросил он.

– Не многое. Ее теперь интересует светская жизнь, – она дотошно расспросила меня о нашей родословной и прочем – можно подумать, я об этом что-нибудь знаю. Насколько я поняла, новый муж препоручил ее заботам двух очень смуглых детей от прежнего его брака – один из них страдает каким-то азиатским недугом, определить который пока не удалось. Мне это показалось странным. Мэри должна была понимать, как мы к этому отнесемся.

Николь встревоженно примолкла.

– Она понимает, не волнуйся, – заверил ее Дик. – Скорее всего, у ребенка постельный режим.

За столом Дик беседовал с Гасаном, оказавшимся выпускником английской закрытой школы. Больше всего Гасана интересовали ценные бумаги и Голливуд. Дик, подстегнув воображение шампанским, рассказал ему несколько смехотворно нелепых баек.

– Миллиардов? – поражался Гасан.

– Триллионов, – заверял его Дик.

– Честно сказать, я не понимаю…

– Ну, может, и миллионов, – признался Дик. – Но каждый постоялец отеля получает по гарему или его подобию.

– Не только артисты и режиссеры?

– Каждый – будь он хоть коммивояжером. Мне тоже попытались всучить дюжину кандидаток, да вот Николь воспротивилась.

Когда они вернулись в свои апартаменты, Николь укорила его:

– Зачем было столько пить? И не стоило тебе прибегать в разговоре с ним к слову «черномазый».

– Прости, я хотел сказать «чернокожий», да как-то сорвалось с языка.

– Это совсем на тебя не похоже, Дик.

– И снова прости. Я и вправду последнее время не похож на себя.

Ночью Дик открыл окно ванной комнаты, выходившее в узкий, похожий на трубу двор шато, серый, как крыса, но отзывавшийся в те мгновения эхом простой, странной музыки, печальной, как звучание флейты. Двое мужчин пели под нее на каком-то восточном языке или диалекте, полном «к» и «л», – Дик высунулся в окно, однако их не увидел; в звуках явно присутствовало некое религиозное значение, и он, усталый, бесчувственный, позволил им возносить мольбы и за него, но какие именно – помимо просьбы не дать ему потонуть во все возраставшей меланхолии, – не знал.

На следующий день они поднялись на поросший скудным леском горный склон, чтобы пострелять сухопарых птиц, дальних родственниц куропаток. То было невнятным подражанием английской охоте, – компания неумелых загонщиков била палками по кустам, и Дик, чтобы не попасть в кого-то из них, стрелял в небо.

Когда Дик и Николь вернулись к себе, их ждал Ланье.

– Отец, ты велел сразу сказать вам, если мы столкнемся с больным мальчиком.

Николь стремительно повернулась к сыну и замерла.

– …так вот, мам, – продолжал Ланье, также повернувшийся к ней, – он каждый вечер принимает ванну и вчера тоже, как раз передо мной, и мне пришлось залезть в его воду, а она была грязная.

– Что? Как это?

– Я видел, как из нее вынимали Тони, а потом они позвали меня, и вода была грязная.

– Но… и ты искупался в ней?

– Да, мама.

– О боже! – воскликнула Николь и посмотрела на Дика.

– Но почему же Люсьена не налила тебе свежей воды? – спросил тот.

– Люсьена не может. Там нагреватель какой-то странный, кипятком плюется, – она вчера руку ошпарила и теперь боится его, вот одна из тех двух женщин и…

– Иди в нашу ванную комнату и помойся.

– Только не говорите, что я вам сказал, – попросил от двери Ланье.

Дик последовал за ним, обрызгал ванну дезинфицирующим раствором, а вернувшись, сказал Николь:

– Нужно либо поговорить с Мэри, либо просто уехать.

Николь кивнула, соглашаясь, а Дик продолжил:

– Людям вечно кажется, что их дети чище всех прочих и болезни у них не такие заразные.

Он налил из графина вина, сгрыз печенье, двигая челюстями в такт плеску наполнявшей ванну воды.

– Скажи Люсьене, что ей следует освоиться с нагревателем… – предложил он. И тут в двери показалась одна из двух азиаток:

– El Contessa…

Дик поманил ее в комнату, закрыл дверь и приятным тоном осведомился:

– Что, больному мальчику стало лучше?

– Лучше, да, однако сыпь все еще появляется довольно часто.

– Это плохо – мне очень жаль. Но вы присмотрите за тем, чтобы наши дети не купались в одной с ним воде. И речи идти не может – уверен, ваша хозяйка рассердится, если узнает, что вы так поступили.

– Я? – ее словно гром поразил. – Но я просто увидела, что ваша горничная не справляется с нагревателем, показала ей, как и что, и пустила воду.

– Да, но после купания больного вы должны полностью сливать воду и мыть ванну.

– Я?

Женщина вздохнула, прерывисто и длинно, судорожно всхлипнула и выскочила из комнаты.

– Ей, конечно, следует осваиваться в западной цивилизации, но не за наш же счет, – мрачно заметил Дик.

В тот вечер за ужином он решил, что визит их придется сократить: от Гасана они услышали только короткое замечание насчет его страны – там много гор, немало коз и козьих пастухов. Человеком он оказался замкнутым, чтобы втянуть его в разговор, требовались серьезные усилия, а Дик в последнее время приберегал их для собственной семьи. Сразу после ужина Гасан ушел, предоставив Мэри и Дайверов самим себе, однако прежнее их единение было расколото – между ними пролегли теперь неспокойные дебри светской жизни, в которых Мэри только еще предстояло освоиться. И потому Дик почувствовал облегчение, когда в половине десятого Мэри получила записку, прочла ее и поднялась из кресла:

– Вам придется извинить меня. Муж ненадолго уезжает, я должна быть с ним.

На следующее утро Мэри вошла в их комнату сразу после принесшего кофе слуги. Она была одета, они нет; походило на то, что встала она уже довольно давно. Лицо ее казалось застывшим, – таким, словно Мэри с трудом сдерживала одолевавшие ее приступы гнева.

– Что это за история с купанием Ланье в грязной ванне?

Дик попытался что-то сказать, но Мэри ему не позволила:

– И как вы могли потребовать от сестры моего мужа, чтобы она мыла ванну для Ланье?

Она стояла, глядя на них, Дик и Николь сидели, придавленные подносами с завтраком, в кровати, бессильные, точно идолы.

– От сестры? – в один голос воскликнули они.

– Вы приказали одной из его сестер вымыть ванну!

– Мы не… – снова в один голос, затем Дик: –…я разговаривал с туземной служанкой…

– Вы разговаривали с сестрой Гасана.

Дик смог сказать лишь одно:

– Я полагал, что они горничные.

– Я же сказала вам – они Гимадуны.

– Кто? – Дик все же выбрался из постели, накинул халат.

– Позапрошлой ночью, у фортепьяно, я все вам объяснила. И не говорите мне, что вы были слишком веселы и ничего не поняли.

– А так речь шла о них? Я не расслышал начала. И никак не связывал… мы не знали об их родстве, Мэри. Ладно, нам остается только одно – повидаться с ней и извиниться.

– Повидаться и извиниться! Я объяснила вам, что, когда глава их семьи – глава семьи! – женится, обычай требует, чтобы две его самых старших сестры стали Гимадунами, камеристками его супруги.

– Так Гасан покинул вчера дом из-за этого?

Мэри помялась, потом кивнула.

– Он был вынужден, – да они все уехали. Этого требовала его честь.

Теперь уже и Николь поднялась и начала одеваться. А Мэри продолжала:

– И все из-за какой-то воды. Как будто в нашем доме может произойти нечто подобное! Надо расспросить Ланье.

Дик присел на стул у кровати и знаком дал Николь понять, что дальнейший разговор придется вести ей. Мэри подошла к двери и по-итальянски заговорила со служанкой.

– Минутку, – сказала Николь. – На это я не согласна.

– Вы предъявили нам обвинение, – ответила Мэри тоном, какого никогда себе с Николь не позволяла. – Я имею право все выяснить.

– Я не хочу втягивать в это ребенка, – Николь натянула на себя платье – рывком, как кольчугу.

– Ничего страшного, – сказал Дик. – Позовем Ланье. Необходимо понять, что такое история с водой – факт или выдумка.

Ланье, одетый – духовно и физически – лишь наполовину, вглядывался в сердитые лица взрослых.

– Послушай, Ланье, – начала Мэри, – почему ты решил, что в твоей воде кто-то уже купался?

– Говори, – сказал Дик.

– Просто она была грязной, вот и все.

– Разве ты не слышал из своей комнаты, как в ванну льется вода?

Такую возможность Ланье признавал, однако от слов своих не отказался, – вода была грязной. Разговор немного пугал Ланье, и мальчик попытался ускорить его:

– Она и не могла литься, потому что…

Договорить ему не дали:

– Почему?

Он постоял перед ними в коротком кимоно, возбуждая в родителях сочувствие, а в Мэри нетерпение, – потом сказал:

– Вода была грязная, с мыльной пеной.

– Если ты не уверен в своих словах… – начала Мэри, но Николь перебила ее:

– Перестаньте, Мэри. Когда в воде плавает пена, логично предположить, что она грязная. А отец говорил Ланье, чтобы он…

– Никакой пены в воде быть не могло.

Ланье молчал, укоризненно глядя на выдавшего его отца. Николь взяла сына за плечи, развернула и отослала из комнаты. Дик нарушил напряженную тишину смехом.

Этот звук наполнил Мэри о прошлом, о былой дружбе, и она поняла, как далеко зашла, и сказала, смягчившись:

– С детьми никогда ничего не поймешь.

Прошлое возвращалось к ней, она испытывала все большую неловкость.

– Вы только не покидайте меня – Гасан ведь все равно собирался уехать. В конце концов, вы же мои гости – ну, ошиблись, ну напортачили, с кем не бывает?

Однако Дик, рассерженный ее виляниями да и словом «напортачили» тоже, отвернулся от Мэри и начал собирать свои вещи, сказав лишь:

– Нехорошо получилось с этими женщинами. Я был бы рад извиниться перед той, с которой разговаривал.

– Если бы вы внимательно слушали меня тогда, у фортепиано!

– Уж больно длинно и скучно вы говорили, Мэри. Я слушал, пока хватало терпения.

– Угомонись! – сказала Николь.

– Этот комплимент я ему возвращаю, – разозлилась Мэри. – До свидания, Николь.

И она ушла.

После подобной сцены надеяться, что она выйдет проводить их, Дайверам не приходилось. Отъезд их организовал мажордом. Дик оставил формальные записки Гасану и его сестрам. Конечно, отъезд стал единственным для них выходом, однако у всех и особенно у Ланье на душе было невесело.

– Я настаиваю, – сказал он в поезде, – вода была грязной.

– Довольно, – ответил ему отец. – Забудь, если не хочешь, чтобы я с тобой развелся. Ты знаешь, что во Франции принят новый закон о разводе с детьми?

Ланье восторженно захохотал, и Дайверы снова стали единой семьей, – хотелось бы знать, думал Дик, сколько раз это сможет повториться.

V

Николь подошла к окну и перегнулась через подоконник, чтобы понять причину разразившейся на террасе перебранки; апрельское солнце розовато сияло на праведной физиономии кухарки Огюстины и синевато на мясницком ноже, которым она пьяно размахивала. Огюстина служила у Дайверов с февраля, со времени их возвращения на виллу «Диана».

Навес над нижним окном позволял Николь видеть лишь голову Дика и тяжелую трость с бронзовым набалдашником в его руке. Нож и трость, которыми спорящие грозили друг дружке, походили на короткий меч и трезубец сражающихся гладиаторов. Первыми долетели до Николь слова Дика:

– …равно, сколько кухонного вина вы употребляете, но когда я вижу, как вы прикладываетесь к «шабли-мутону»…

– Он мне еще про пьянство рассказывать будет! – вскричала, взмахнув своей саблей, Огюстина. – Сам-то небось пьет без просыпу!

Николь крикнула:

– Что случилось, Дик?

Он ответил по-английски:

– Старуха принялась за марочные вина. Я ее увольняю, вернее, пытаюсь.

– Господи! Ладно, только не подпускай ее к себе с этим ножом.

Огюстина повернулась, потрясая им, к Николь. Старый рот ее походил на две сросшихся вишенки.

– Давно вам хотела сказать, мадам, ваш муж пьет в своем домике, как поденщик, и…

– Замолчите и оставьте нас! – перебила ее Николь. – Не то мы жандармов вызовем.

– Вы, жандармов? Да у меня брат в жандармах служит! Вы – паршивые американцы!

Дик по-английски крикнул Николь:

– Уведи пока детей из дома, я все улажу.

– …паршивые американцы, понаехали сюда и пьют наши лучшие вина, – вопила Огюстина, развивая популярную в деревне тему.

Дик твердо сказал:

– Уходите сейчас же! Я заплачу то, что вам причитается.

– Еще как заплатите! И чтоб вы знали… – она подступала к Дику, размахивая ножом столь неистово, что ему пришлось поднять трость повыше, – увидев это, Огюстина метнулась в кухню и немедленно вернулась, добавив к ножу секач.

Положение складывалось не из приятных – Огюстина была женщиной крепкой и разоружить ее удалось бы, лишь рискуя нанести ей серьезный ущерб и навлечь на себя гнев закона, весьма сурового к тем, кто нападает на граждан Франции. Дик в попытке припугнуть ее крикнул Николь:

– Звони в полицию, – и, снова повернувшись к Огюстине, указал на ее вооружение: – Вот за это вас ждет арест.

– Ха-ха! – демонически хохотнула она, однако приближаться к нему не стала.

Николь позвонила в poste de police и получила в ответ что-то вроде эхо Огюстинина хохота – бормотание, обмен какими-то словами, затем связь прервалась.

Вернувшись к окну, Николь крикнула Дику:

– Дай ей что-нибудь сверх платы!

– Если б я мог добраться до телефона!

Однако такая возможность у него отсутствовала, и Дик капитулировал. За пятьдесят франков, возросших до ста, поскольку ему не терпелось избавиться от Огюстины как можно скорее, она сдала свою крепость, прикрыв отступление громовыми гранатами наподобие «Salaud!»^[135]. Удалилась же она, только когда за ее вещами приехал племянник. Не без опасений ожидая его неподалеку от кухни, Дик услышал хлопок пробки, но махнул на него рукой. Больше никакого шума не было, после появления сразу рассыпавшегося в извинениях племянника Огюстина весело, по-компанейски простилась с Диком и, подняв лицо к окну Николь, воскликнула: «All revoir, Madame! Bonne chance!»^[136]

Дайверы поехали в Ниццу и пообедали bouillabaisse (это такое блюдо из морских окуней и мелких омаров, тушенных с изрядным количеством шафрана) и бутылкой холодного шабли. Дик сказал, что ему жаль Огюстину.

– Мне вот ни капельки, – ответила Николь.

– А мне жаль – хоть я и не прочь спустить ее с нашего обрыва.

В последнее время они решались заводить разговор лишь в редких случаях, да и нужные слова неизменно приходили к ним с опозданием, ко времени, когда достучаться друг до друга обоим было трудно. Но сегодняшний бунт Огюстины пробудил обоих от спячки, а жар и холод пряной похлебки и подмороженного шабли заставили их разговориться.

– Так больше продолжаться не может, – сказала Николь. – Или может, как по-твоему?

Дик спорить с нею не стал, и она, испуганная этим, прибавила:

– Временами я думаю, что виновата во всем сама, что это я погубила тебя.

– Так я, выходит, уже погиб? – приятным тоном осведомился Дик.

– Я не о том. Но раньше ты стремился что-то создать, а сейчас, похоже, довольствуешься разрушением.

Николь страшновато было критиковать его в выражениях столь общих, однако продолжавшееся молчание мужа страшило ее еще сильнее. Она догадывалась: что-то происходит за этим молчанием, за жестким взглядом синих глаз, за почти неестественным интересом к детям. Ее удивляли нехарактерные прежде для Дика гневные вспышки, – он вдруг начинал развивать длинный свиток презрительных выпадов, направленных против какого-то человека, народа, класса, образа жизни, образа мыслей. Казалось, в душе его рассказывает сама себя некая непредсказуемая история, о содержании которой она, Николь, может лишь догадываться – в те мгновения, когда фрагменты этой истории прорываются наружу.

– В конце концов, чем радует тебя такая жизнь? – спросила она.

– Сознанием того, что ты становишься с каждым днем все сильнее. Что твоя болезнь следует закону убывающих рецидивов.

Голос мужа словно доносился до нее издали, как будто они разговаривали о чем-то, их не касающемся, отвлеченном, и Николь испуганно вскрикнула: «Дик!» – и рука ее рванулась через стол к его руке. Дик же рефлекторно отдернул свою и добавил:

– Но нам следует думать о многом, не правда ли? Обо всем сразу, не только о тебе.

Он накрыл ее ладонь своей и прежним его приятным голосом заговорщика, жаждущего удовольствий, озорства, выгоды и наслаждения, спросил:

– Видишь вон ту посудину?

На мелких волнах залива мирно покачивалась моторная яхта Т. Ф. Голдинга, всегда, казалось, готовая к романтическому плаванью, не имеющему ничего общего с действительными ее перемещениями.

– Давай подплывем к ней и спросим у людей на борту, как им живется. Выясним, счастливы ли они.

– Мы же его почти не знаем, – возразила Николь.

– Он приглашал нас. К тому же его знает Бэйби – она за него едва замуж не вышла, ведь так было дело?

Когда они отошли в наемном баркасе от берега, начало смеркаться, и на снастях «Маржи» стали одна за другой вспыхивать лампочки. Уже у самой яхты к Николь снова вернулись сомнения:

– У него вечеринка…

– Всего лишь радио работает, – высказал предположение Дик.

Их словно ждали – огромный беловолосый мужчина в белом костюме, вглядевшись в них с палубы, воскликнул:

– Уж не Дайверы ли пожаловали?

– Эй, на «Марже», трап давай!

Баркас подошел к трапу, они начали подниматься, Голдинг нагнулся, протянул Николь руку.

– Прямо к ужину и поспели.

На корме заиграл оркестрик.

– Просите меня о чем хотите – не просите только вести себя хорошо…

Гигантские руки Голдинга словно метнули Дайверов к корме, не прикоснувшись к ним, и Николь пожалела, что приплыла сюда, и рассердилась на Дика. Они держались особняком от тех, кто здесь сейчас веселился, особенно когда Дик работал, а ее здоровье таких развлечений не дозволяло, и потому приобрели репутацию людей, которые отвечают отказом на любое приглашение. И те, кто появлялся на Ривьере в последние годы, выводили из этой необщительности Дайверов, что они мало кому по душе. Тем не менее Николь считала, что, поставив себя в такое положение, следует за него и держаться, не потакая своим пустяковым прихотям.

Вступив в главный салон яхты, они увидели впереди людей, словно бы танцевавших в полумраке скругленной кормы. Это оказалось иллюзией, насланной чарами музыки, непривычного освещения, окружающей водной глади. На самом деле только стюарды по корме и сновали, гости же лениво нежились на широком диване, повторявшем ее изгиб. Взглядам Дайверов открылись платья – белые, красные, невнятных цветов – крахмальные манишки мужчин, один из которых, поднявшись с дивана и отвесив поклон, исторг из груди Николь редкий для нее вскрик удовольствия:

– Томми!

Он чинно склонился к ее руке, однако Николь, отмахнувшись от этой галльской изысканности, прижалась щекой к его щеке. Они сели, а вернее сказать, прилегли на отдающее Антонинами ложе. Красивое лицо Томми посмуглело до того, что утратило все приятные качества сильного загара, не обретя, однако ж, прекрасной негритянской лиловости, – просто темная кожа, и только. Чужеродность этого цвета, созданного неведомыми Николь солнцами, тело Томми, напитанное плодами экзотических земель, его язык, в котором звучали неуклюжие отзвуки множества диалектов, настороженная готовность вскочить в любую минуту по внезапной тревоге – все это зачаровало и взволновало ее, и в первый миг их встречи она словно пала, духовно, ему на грудь, забыв о себе, обо всем… Впрочем, инстинкт самосохранения взял свое, и Николь, вернувшаяся в ее привычный мир, заговорила с Томми легко и свободно.

– Вы страшно похожи на киношного искателя приключений, но почему же не появлялись у нас так долго?

Томми Барбан вглядывался в нее непонимающе, но с опаской, глаза его поблескивали.

– Пять лет, – продолжала она горловым, имитирующим неведомо что голосом. – Слишком долго. Разве не могли вы поубивать некоторое количество народу, а после вернуться и подышать немного одним с нами воздухом?

В драгоценном для Томми присутствии Николь он с редкостной быстротой вновь обращался в европейца.

– Mais pour nous héros, – сказал он, – il nous faut du temps, Nicole. Nous ne pouvons pas faire de petits exercises d’héroisme – il faut faire les grandes compositions^[137].

– Говорите со мной по-английски, Томми.

– Parlez français avec moi, Nicole^[138].

– Смысл получится совсем другой – на французском вы можете быть героическим и отважным, сохраняя достоинство, – да вы и сами знаете это. На английском быть героическим и отважным, не становясь немного нелепым, нельзя – и это вы знаете тоже. Говоря по-английски, я сохраняю преимущество перед вами.

– Да, но в конце концов… – он вдруг усмехнулся. – Даже на английском я храбр, героичен и прочее.

Николь изобразила совершеннейшее изумление, но Томми остался стоять на своем.

– Просто я знаю по опыту то, что показывают в кино, – сказал он.

– Неужели все это похоже на кино?

– Смотря какое, возьмите того же Рональда Колмана, вы видели его фильмы о Corps d’Afrique du Nord^[139]? Совсем не плохи.

– Ладно, теперь, сидя в кино, я буду знать, в этот миг с вами происходит именно то, что я вижу.

Разговаривая с Томми, Николь все время сознавала присутствие рядом маленькой, хорошенькой молодой женщины с чудесными, металлического оттенка волосами, казавшимися в палубном свете почти зелеными, – она сидела за Томми и могла слушать либо их разговор, либо тот, что вели другие ее соседи. Ясно было, что до появления Дайверов она безраздельно владела вниманием Томми, поскольку теперь – через силу, как это называлось когда-то, – простилась с надеждой вернуть себе его внимание, встала и с недовольным видом пересекла полумесяц палубы.

– В конце концов, я и есть герой, – спокойно и лишь наполовину шутливо заявил Томми. – Обладатель яростной, как правило, храбрости, которая иногда обращает меня в подобие льва, а иногда – смертельно пьяного человека.

Николь подождала, пока эхо этой похвальбы смолкнет в сознании Томми, – ибо знала, что он, скорее всего, никогда еще таких слов не произносил. Потом окинула взглядом сборище совершенно ей не знакомых людей и, как обычно, увидела лица ярых невротиков, изображающих спокойствие, любящих загородные места лишь по причине ужаса, который внушают им города и звучание их собственных голосов, задающих тональность и строй разговоров… И спросила:

– Кто та женщина в белом?

– Та, что сидела рядом со мной? Леди Каролина Сибли-Бирс…

Тут они услышали ее голос:

– Это мерзавец, каких мало. Мы с ним всю ночь проиграли в «железку», теперь он должен мне тысчонку швейцарских.

Томми, рассмеявшись, сказал:

– Сейчас она – самая испорченная женщина Лондона. Всякий раз, возвращаясь в Европу, я обнаруживаю свежий урожай самых испорченных женщин Лондона. Она – наисвежайшая, хотя, сдается мне, уже появилась еще одна, которую считают почти такой же испорченной.

Николь снова вгляделась в нее через палубу – хрупкая, будто чахоточная больная, – невозможно поверить, что обладательница таких узких плеч, таких слабых ручек способна нести стяг декаданса, последнюю регалию угасающей империи. Она походила скорее на плоскогрудых, коротко стриженных модниц Джона Хелда^[140], чем на рослых и томных блондинок, что позировали живописцам и романистам начиная с предвоенных времен.

Приближался Голдинг, старавшийся умерить резонансное излучение своего огромного тела, передающее, точно гаргантюанский усилитель, сигналы хозяйской воли, и Николь, хоть еще и норовила сопротивляться ему, согласилась с доводами, которые он настойчиво излагал: сразу после ужина «Маржа» направляется в Канны; пусть Дайверы и успели отобедать, место для икры и шампанского у них в желудках наверняка найдется; да и в любом случае Дик говорит сейчас по телефону их шоферу, чтобы тот перегнал машину из Ниццы в Канны и оставил перед «Café des Alliées», а оттуда Дик сам ее заберет.

Они перешли в столовую, Дика усадили рядом с леди Сибли-Бирс. Николь увидела, что обычно красноватое лицо мужа побледнело; он безапелляционно излагал что-то – до Николь долетали только обрывки:

– …Вас, англичан, это устраивает, вы все равно исполняете пляску смерти… Сипаи в разрушенном форту, то есть сипаи ломятся в его ворота, но внутри идет веселье. Зеленая шляпка раздавлена и смята, будущее отсутствует.

Леди Каролина отвечала ему короткими фразами, которые пестрели завершающими «Что?», обоюдоострыми «Вполне!» и мрачными «Черио!», а это всегда подразумевает близкую опасность, однако Дик ее упреждающих сигналов, похоже, не замечал. Он вдруг произнес нечто особенно запальчивое, – слов Николь не разобрала, но увидела, как лицо молодой женщины потемнело и ожесточилось, и услышала ее резкий ответ:

– В конце концов, друг есть друг, а врун есть врун.

Опять он человека обидел – неужели так трудно придержать язык на срок чуть более долгий? Насколько же долгий? Да, наверное, до самой смерти.

Молодой белокурый шотландец из игравшего на палубе оркестрика (представленного его барабанщиком как «Рэгтайм-джазмены Эдинбургского колледжа искусств»), сев за пианино, запел нечто монотонное, как «Денни Дивер»^[141], аккомпанируя себе басовыми аккордами. Слова он произносил с великой точностью, как будто они давили на него с нестерпимой силой:

Одна дама из адских мест

Вся тряслась, услышавши благовест,

Потому что была она дрянь-дрянь-дрянь,

Ну и тряслась, услышавши благовест.

Из адских мест (БУМ-БУМ),

Из адских мест (ТУМ-ТУМ)

Одна дама из адских мест…

– Это еще что? – шепотом спросил Томми у Николь.

Ему ответила девушка, сидевшая по другую его руку:

– Слова Каролины Сибли-Бирс. Музыка исполнителя.

– Quelle enfanterie! – пробормотал Томми в начале второго куплета, намекавшего на иные сомнительные наклонности трясучей дамы. – On dirait qu’il récite Racine!^[142]

Леди Каролина никакого внимания исполнению ее опуса не уделяла, во всяком случае, внешне. Снова взглянув в ее сторону, Николь поняла, что эта дама умеет производить сильное впечатление – и не какими-либо чертами ее личности или характера, а просто силой, о которой свидетельствовала принятая ею поза. Николь сочла ее опасной и оказалась права – это подтвердилось, когда все встали из-за стола. Дик, впрочем, остался сидеть, с застывшим на лице странным выражением, которое очень скоро вылилось в неуместно резкие слова:

– Не нравятся мне инсинуации, произносимые оглушающим английским шепотом.

Уже прошедшая половину пути до двери, леди Каролина развернулась, и возвратилась к нему, и произнесла негромко и сдавленно, постаравшись, впрочем, чтобы ее услышали все:

– Сами напросились – презрительными отзывами о моих соплеменниках, о моей подруге Мэри Мингетти. Я же только и сказала, что в Лозанне вас видели в компании сомнительных личностей. Это что – оглушающий шепот? Или он только вас оглушает?

– Вы и сейчас говорите недостаточно громко, – нашелся, хоть и не сразу, Дик. – Стало быть, я теперь печально известен…

Голдинг заглушил конец его фразы громовыми «Что! Что!» – и, напирая на гостей могучим телом, погнал их отару к двери. Обернувшись на пороге, Николь увидела, что Дик по-прежнему сидит за столом. Ее разозлил нелепый выпад этой женщины, но равно злил и Дик, который затащил их обоих сюда, и выпил лишнего, и выпустил коготки своей иронии, и был в результате унижен, а еще пуще сердилась Николь на себя, поскольку понимала, что это она первым делом и растравила гнев англичанки, отняв у нее Томми Барбана.

Однако прошло лишь несколько мгновений, и она увидела Дика, совершенно, по всему судя, овладевшего собой, – он стоял у трапа и о чем-то разговаривал с Голдингом; а затем в течение получаса не видела его вовсе и, наконец, прервав замысловатую малайскую игру с бечевкой и кофейными зернами, сказала Томми:

– Мне нужно найти Дика.

Сразу после ужина яхта пошла на запад. Ясная ночь струилась вдоль ее бортов, мягко ухали дизельные двигатели, весенний ветер резко отбросил назад волосы вышедшей на нос Николь, и она, увидев стоявшего у флагштока Дика, ощутила острый укол тревоги. Он тоже увидел ее и безмятежно сказал:

– Славная ночь.

– Мне стало тревожно.

– Ах, тебе стало тревожно?

– Не говори со мной таким тоном. Если бы я могла сделать для тебя хоть какую-то малость, мне было бы так приятно, Дик.

Он отвернулся от нее к звездной вуали над Африкой.

– Я тебе верю, Николь. И временами верю: чем меньше она была бы, тем тебе было б приятнее.

– Не говори так – не надо.

На лице Дика, бледном в свете, который ловили и снова отбрасывали в небеса белые брызги, не было и следа ожидавшегося Николь раздражения. Оно казалось отстраненным; глаза Дика постепенно сфокусировались на ней, словно на шахматной фигуре, которую он собирался передвинуть по доске, и с такой же неторопливостью Дик сжал ее запястье и притянул Николь к себе.

– Так, выходит, ты погубила меня? – ласково осведомился он. – Что ж, в таком случае погибли мы оба. А значит…

Похолодев от страха, она предложила ему второе запястье. Пусть так, она уйдет с ним – и в этот миг полной отзывчивости и самозабвения Николь вновь живо ощутила красоту ночи, – пусть так, пусть…

…но Дик вдруг отпустил ее и повернулся к ней спиной, вздохнув:

– Эхе-хе!

Слезы потекли по лицу Николь, и тут она услышала приближавшиеся шаги, это был Томми.

– А, так он нашелся! Николь боялась, что вы прыгнете за борт, Дик, – сказал он, – из-за поношений этой английской poule^[143].

– Среди такой красоты и за борт прыгнуть приятно, – мирно ответил Дик.

– Конечно! – торопливо согласилась Николь. – Давайте наденем спасательные круги и спрыгнем. По-моему, нам необходимо проделать что-нибудь эффектное. А то мы слишком скучно живем.

Томми потянул носом воздух, словно пытаясь вынюхать, что тут произошло.

– На сей счет надо попросить совета у леди Фигли-Мигли – она должна знать все новейшие веянья. И хорошо бы еще заучить ее песенку «Одна дама l’enfer»^[144]. Я переведу слова, продам казино и наживу на успехе песенки целое состояние.

– Вы богаты, Томми? – спросил Дик, когда они уже шли к корме.

– По нынешним временам не очень. Биржу я забросил, надоело. Но оставил кое-какие акции в руках друзей, и те приглядывают за ними. Все идет хорошо.

– И Дик богатеет, – сказала Николь. Только теперь голос ее начал подрагивать.

На юте танцевали три пары – это Голдинг, взмахнув огромными лапищами, привел их в движение. Николь с Томми присоединились к ним, и Томми словно невзначай обронил:

– Похоже, Дик попивает.

– Очень умеренно, – ответила преданная Николь.

– Одни умеют пить, другие не очень. Видно, что Дик не умеет. Вы бы сказали ему, что не стоит.

– Я? – изумленно воскликнула она. – Я буду говорить Дику, что ему стоит делать, что нет?

Когда они достигли каннского рейда, Дик еще оставался, хоть и пытался скрыть это, неуверенным в движениях, сонным. Голдинг помог ему спуститься в шлюпку «Маржи», и уже сидевшая там леди Каролина демонстративно отодвинулась подальше. На берегу он отвесил ей преувеличенно формальный поклон, и на миг Николь показалось, что Дик собирается попрощаться с ней соленой шуточкой, однако жесткие пальцы Томми стиснули мякоть его руки, и все трое направились к ожидавшей их машине.

– Я отвезу вас домой, – предложил Томми.

– К чему вам такие хлопоты – мы возьмем такси.

– Да я только рад буду, – если вы сможете приютить меня на ночь.

Устроившийся на заднем сиденье Дик безмолвствовал, пока мимо них проплывал желтый монолит Гольф-Жуана, а следом – не стихающий карнавал Жуан-ле-Пена, с его пропитанной музыкой и многоязычными вскриками ночью. И лишь когда машина свернула в холмы, к Тарме, он вдруг выпрямился от ее толчка и произнес короткую речь:

– Очаровательная представительница… э-э… – на миг он сбился, – …оплот… э-э… принесите мне порцию мозгов с гнильцой a l’Anglaise^[145].

После чего стал погружаться в умиротворенный сон – рыгнул и удовлетворенно потонул в мягкой и теплой тьме.

VI

Дик вошел в спальню Николь с утра пораньше.

– Я ждал, когда ты встанешь. Нечего и говорить, вчерашним собой я недоволен, но как насчет того, чтобы обойтись без посмертного вскрытия?

– Согласна, – холодно ответила она, придвигая лицо к зеркалу.

– Это нас Томми домой привез? Или мне приснилось?

– Томми, и ты это знаешь.

– Весьма вероятно, – согласился Дик, – поскольку слышал, как он кашляет. Думаю, надо к нему заглянуть.

Николь его уходу обрадовалась, и едва ли не впервые в жизни, – похоже, он наконец лишился кошмарной способности всегда оказываться правым.

Томми ворочался в постели, ожидая кофе с молоком.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Дик.

Услышав жалобу на боль в горле, Дик мигом обратился в профессионала.

– Надо бы пополоскать или еще что.

– У вас найдется – чем?

– Как ни странно, не найдется, – может быть, у Николь?

– Не стоит ее тревожить.

– Она уже встала.

– Как она?

Дик неторопливо повернулся от двери.

– Вы ожидали, что мой вчерашний загул убьет ее? – на редкость приятным тоном осведомился он. – Теперешняя Николь вырезана из… из болотной сосны, и нет на свете дерева крепче, если не считать новозеландского бакаута…

Спускавшаяся сверху Николь услышала обрывок их разговора. Она знала, как знала всегда, что Томми любит ее; знала, что он испытывал неприязнь к Дику, что Дик понял это раньше самого Томми и готов был сочувственно отнестись к его неразделенной страсти. Миг спустя за этой мыслью последовало чисто женское удовлетворение. Она склонилась над столом, за которым завтракали дети, и принялась давать гувернантке обстоятельные наставления на день, а наверху двое мужчин продолжали с заботой думать о ней.

Счастливое настроение сохранилось и в саду. Николь не ждала каких-то новых событий – пусть все остается как есть, пусть мужчины перебрасываются ее именем, она столь долгое время не знала собственного существования – даже в качестве мячика.

– Ну что, кролики, все хорошо, верно? Или не верно? Эй, кролик, я с тобой говорю! Все хорошо? Эй? Или, по-твоему, все очень странно?

Кролик, который в жизни ничего, почитай, кроме капустных листьев не видел, нерешительно подергал носом туда-сюда и согласился – хорошо.

Николь продолжала копошиться в саду. Срезала и складывала в условленных местах цветы, – позже садовник соберет их и отнесет в дом. Когда же она добралась до стены над морем, ей захотелось поговорить, однако поговорить было не с кем, и Николь просто постояла, раздумывая. Мысль об интересе к другому мужчине отчасти скандализировала ее, но ведь берут же другие женщины любовников, почему же нельзя и мне? Ясное весеннее утро развеивало запреты созданного мужчинами мира, мысли ее были легки и радостны, как мысли цветка, ветер вздувал волосы, и голова Николь словно летела за ним. Другие женщины берут любовников – и те же силы, что понукали ее прошлой ночью отдаться на волю Дика во всем, даже в смерти, теперь заставляли кивать ветру в довольстве и счастье, которые доставляла ей логичность вопроса: почему же нельзя и мне?

Присев на невысокую стенку, Николь окинула взглядом море. Однако из другого моря, из волнующейся дали фантазии выплыло, чтобы лечь рядом с ее сегодняшним уловом, нечто новое, осязаемое. Если она не нуждается, всей душою своей, всегда оставаться единой с Диком – с тем человеком, каким он показал себя ночью, – ей следует стать кем-то еще, не просто призраком его сознания, обреченным вечно вышагивать, как на параде, по кругу, по обводу медали, которой он сам себя наградил.

Этот участок стены Николь выбрала потому, что под ним обрыв сменялся покатым лугом, на котором был разбит огород. Она увидела за переплетеньем ветвей двух мужчин с граблями и лопатами, разговаривавших на смеси ниццского диалекта с провансальским. Слова их и жестикуляция увлекли Николь, а понемногу она начала понимать и кое-какие их фразы:

– Вот тут я ее и уложил.

– А я свою вон туда, в виноградник, отволок.

– Да ей все одно было – и ему тоже. А тут эта чертова собака. Стало быть, уложил я ее…

– Ты грабли-то прихватил?

– Ты же их сам нес, шут гороховый.

– Слушай, мне все едино, где ты ее валял. Я до той ночи ни одной бабы, почитай, с самой свадьбы не потискал – двенадцать лет. А ты говоришь…

– Нет, ты про собаку послушай…

Николь наблюдала за ними сквозь ветви; слова их представлялись ей правильными – одному хорошо одно, другому другое. Однако разговор этот был мужским, и по пути к дому ею вновь овладели сомнения.

Дик с Томми сидели на террасе. Она прошла между ними в дом, вынесла оттуда рисовальный блокнот и принялась набрасывать голову Томми.

– Дело гладко – глядеть сладко, – легко заметил Дик.

Как он может говорить банальности, когда щеки его еще настолько бледны, что рыжеватая бородка кажется красной, такой же, как налитые кровью глаза? Николь повернулась к Томми:

– Я не умею сидеть без дела. Когда-то у меня была полинезийская обезьянка, очень славная, так я часами гоняла ее с места на место, пока меня не начинали ругать почем зря…

Она решительно не желала смотреть на Дика. Он извинился, вошел в дом, Николь увидела, как он выпил подряд два стакана воды, и ожесточилась еще пуще.

– Николь… – начал было Томми, но замолчал и откашлялся, пытаясь изгнать из горла хрипоту.

– Я намажу вас особой камфорной мазью, – предложила она. – Американской – Дик в нее верит. Подождите меня минуту.

– Мне правда пора ехать.

Дик вышел на террасу, сел.

– Во что это я верю?

Когда Николь вернулась с баночкой в руке, ни один из мужчин не шелохнулся, хоть, догадалась она, у них только что произошел разгоряченный разговор неведомо о чем.

Шофер ждал у двери, держа сумку, в которой лежала вчерашняя одежда Томми. Увидев его в позаимствованном у Дика наряде, Николь опечалилась – и напрасно, Томми мог себе позволить точно такой же.

– Доберетесь до отеля, вотрете мазь в горло и грудь, а потом подышите ею, – сказала она.

– Погоди, – негромко сказал Дик, когда Томми сошел по ступеням, – не отдавай ему всю баночку, она же у нас последняя, а их приходится из Парижа выписывать.

Томми на пару шагов вернулся к лестнице и теперь мог услышать их, все трое постояли немного в солнечном свете – Томми перед самым капотом машины, отчего сверху казалось, что вот он сейчас наклонится вперед и взвалит ее себе на спину.

Николь тоже сошла на дорожку.

– Берегите баночку, – сказала она. – Это большая редкость.

Она услышала мрачное молчание присоединившегося к ней Дика и на шаг отступила от него, и замахала рукой вслед машине, увозившей Томми и драгоценную камфорную мазь. Потом повернулась к мужу, – дабы получить свою порцию лекарства куда менее приятного.

– Никакой необходимости в твоем широком жесте не было, – сказал Дик. – Нас как-никак четверо и уже не один год при всяком кашле…

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Мы всегда сможем разжиться другой баночкой… – на большее ее не хватило, она просто пошла за Диком наверх, где он молча лег на свою кровать.

– Завтрак тебе сюда принести? – спросила Николь.

Он кивнул – все так же безмолвно, не отрывая взгляда от потолка. Вконец растерявшаяся Николь пошла отдавать необходимые распоряжения. Потом, снова поднявшись наверх, заглянула в спальню Дика, – синие глаза его обшаривали потолок, точно прожектора темное небо. Она с минуту постояла в двери, наполовину боясь войти, сознавая, что грешна перед ним… Подняла руку, словно желая погладить его по голове, однако он отвернулся, как недоверчивый домашний зверек. Николь не выдержала и снова сбежала вниз, будто перепуганная, не понимающая, как угодить больному, кухарка, с ужасом думая о том, чем она, младенец, привыкший получать пищу от пересохшей ныне груди, будет жить дальше.

Прошла неделя, и Николь забыла о чувствах, которые возбудила в ней встреча с Томми, – она вообще легко забывала людей. Однако, когда задули жаркие июньские ветра, пришло известие, что он снова в Ницце. Томми прислал им обоим коротенькое письмо, которое Николь вскрыла заодно с другими, прихваченными ею из дома, под пляжным парасолем. Прочитав письмо, она перебросила его Дику, в ответ и он бросил ей телеграмму:

МОИ ДОРОГИЕ БУДУ ЗАВТРА В ГОССЕ УВЫ БЕЗ МАМЫ НАДЕЮСЬ ПОВИДАТЬ ВАС.

– Что же, буду рада увидеться с ней, – хмуро сказала Николь.

VII

Впрочем, следующим утром Николь отправилась на пляж полной вновь оживших опасений насчет того, что Дик обдумывает некое отчаянное решение их проблем. С вечера, проведенного ими на яхте Голдинга, она понимала: что-то происходит. Ее прежнее надежное, всегда гарантировавшее ей неуязвимость положение отделялось от неминуемого теперь качественного скачка, после которого изменится сама химия ее плоти и крови гранью столь тонкой, что Николь и думать-то о ней всерьез не решалась. Ее и Дика образы – размытые, переменчивые – представлялись ей призраками, кружившими в фантастическом танце. Вот уже несколько месяцев в каждом слове, ими произносимом, чуялись отзвуки какого-то иного значения, которому предстояло выявиться окончательно в обстоятельствах, понемногу создаваемых Диком. И пусть это умонастроение сулило Николь новые надежды (возможно), ибо долгие годы ничем не замутненного существования вдохнули жизнь в те качества ее натуры, которые едва не убила болезнь, качества, о которых Дик и не ведал – не по причине какой-то его нерадивости, а просто потому, что натура одного человека никогда не впитывается полностью натурой другого, – оно все же внушало тревогу. Самой неприятной стороной их отношений стало ныне все возраставшее безразличие Дика, воплотившееся в пьянство. Николь не знала, чего ей ждать – погибели или пощады; притворство, проступавшее в голосе Дика, сбивало ее с толку; догадаться, как он поступит в следующую минуту, она не могла, полная картина раскрывалась перед ней слишком медленно, – как не могла и понять, что произойдет в самом конце, когда совершится тот самый скачок.

Что будет потом, ее не тревожило, – она избавится от бремени, полагала Николь, у нее откроются глаза. Она создана для перемен, для полета, и деньги – ее плавники и крылья. Вот представьте себе: шасси гоночного автомобиля, проведшее многие годы под кузовом семейного лимузина, вдруг взяло да и зажило собственной жизнью, – такое, примерно, ждет и ее. Николь уже ощутила, как на нее повеяло свежим ветерком, – рывок, вот чего она опасалась, и того, что произойдет он, когда его не ждешь.

Дайверы вышли на пляж – она в белом купальном костюме, он в белых трусах, в нарядах, казавшихся еще более белыми на их темных телах. Дик, заметила Николь, высматривает детей среди сутолоки парасолей и тел, и, поскольку о ней он в эти минуты определенно не думал, она смогла приглядеться к нему словно бы со стороны и решила, что Дик стремится не столько обезопасить детей, сколько обезопаситься ими. Быть может, пляжа-то он и боялся, как боится низложенный властитель собственного двора, втайне посещенного им. Николь уже невзлюбила мир Дика с его тонкими шутками и учтивостью, забыв, что многие годы он был единственной доступной ей связью с миром. Пусть Дик оглядывает свой пляж, ныне изгаженный, приспособленный к вкусам лишенных вкуса людей; пусть обыскивает хоть весь день, ему все равно не найти ни единого камня, оставшегося от Китайской стены, которой он когда-то оградил это место, как не найти и оставленного кем-то из давних друзей отпечатка ступни.

На мгновение Николь пожалела об этом. Она вспомнила осколки стекла, которые вооруженный граблями Дик выгребал из груды старого сора, вспомнила матросские штаны и свитера, купленные ими на одной из глухих улочек Ниццы, – наряды, которые позже вошли в моду у парижских модельеров, правда, те шили их из шелка, – вспомнила французских девочек-простушек, забиравшихся на волнолом и, словно птички, кричавших взрослым: «Dites donc! Dites donc!»^[146], вспомнила утренний ритуал мирного, спокойного упоения солнцем и морем и множество выдумок Дика, погребенных сейчас под наслоением лет надежнее, чем под песком…

Ныне пляж обратился просто в место для купания, в «клуб», хотя о нем, как и о многоязыком сообществе, на нем собиравшемся, трудно было сказать, кто в него не допускается.

Тут она увидела, что Дик, стоя на коленях, обшаривает пляж взглядом в поисках Розмари, и сердце ее ожесточилось снова. Взгляд Николь последовал за его взглядом, перебирая новые параферналии пляжа – висящие над водой трапеции и гимнастические кольца, переносные раздевальни, буйки, прожектора, оставшиеся на берегу после вчерашних ночных fêtes, модернистского вида буфет, белый, с пошлым орнаментом из лихо закрученных усов.

К воде Дик обратился в последнюю очередь, поскольку плескались в этом синем раю лишь очень немногие – дети да склонный к эксгибиционизму гостиничный слуга, метроном этого утра, раз за разом картинно нырявший в море с пятидесятифутовой скалы, – в большинстве своем постояльцы Госса сбрасывали укрывавшие их дряблую наготу пижамы всего один раз за день, в час для короткого трезвительного окунания.

– Вон она, – сказала Николь.

Она смотрела, как взгляд Дика провожает Розмари от плота к плоту; впрочем, вздох, от которого дрогнула ее грудь, был лишь остаточным эхо чувств пятилетней давности.

– Давай сплаваем к ней, поговорим, – предложил он.

– Сплавай один.

– Нет, вместе.

Такая безоговорочность пришлась ей не по вкусу, но в конце концов они все же поплыли вдвоем к Розмари, за которой неотступно, как форель за блесной, следовала стайка рыбешек, словно перенимавших у нее ослепительный блеск.

Николь осталась в воде, Дик забрался к Розмари на плот, они сидели, обсыхая и разговаривая, – совершенно так, как если бы их не связывала ни любовь, ни даже случайные прикосновения. Розмари была прекрасна – молодость девушки уязвила Николь, впрочем, ее порадовало то, что в сравнении с ней Розмари несколько полновата. Николь плавала вокруг плота, слушая Розмари, которая изображала веселье, радость, ожидание, делая это с большей, чем пять лет назад, сноровкой.

– Я так соскучилась по маме, но мы с ней встретимся только в понедельник, в Париже.

– Вы приезжали сюда пять лет назад, – сказал Дик. – Такая маленькая, смешная в одном из тогдашних отельных халатов!

– Как вы все помните! Всегда помнили – и всегда что-нибудь приятное.

Снова началась давняя игра – обмен комплиментами, – поняла Николь и нырнула, а вынырнув, услышала:

– Я собираюсь притвориться, будто все происходит пять лет назад, будто мне опять восемнадцать лет. Вам всегда удавалось внушить мне чувство – ну, знаете, наверное, счастья – вам и Николь. А сейчас мне начинает казаться, что вы по-прежнему там, на пляже, под зонтами – и таких славных людей я никогда еще не встречала, да может быть, и не встречу больше.

Отплывая от них, Николь поняла, что окутавшее сердце Дика темное облако немного приподнялось, что он вступил в игру с Розмари, призвав в помощники свое былое умение обращаться с людьми, это потускневшее произведение искусства; и подумала, что если бы Дик выпил сейчас стаканчик-другой, то, пожалуй, принялся бы демонстрировать прямо здесь, на плоту, свои акробатические кунштюки, спотыкаясь на том, что прежде проделывал с легкостью. Этим летом она заметила, впервые, что Дик перестал нырять в воду с высоты.

Немного позже он присоединился к Николь, плававшей от плота к плоту.

– Розмари познакомилась тут с владельцами скороходного катера, вон того, видишь? Не хочешь поплавать на акваплане? Думаю, будет весело.

Вспомнив, что когда-то Дику удавалось вставать на руки, вцепившись ими в установленный на конце плотика стул, Николь решила пойти ему навстречу, как могла бы пойти навстречу Ланье. В их последнее лето на Цугском озере Дик увлеченно предавался этой приятной водной забаве и однажды сумел, стоя на плотике, взвалить себе на плечи мужчину весом в двести фунтов и выпрямиться. Но ведь женщины выходят замуж и за все дарования своих избранников, а после, что лишь естественно, не столько поражаются им, сколько притворяются пораженными. Николь же и притворяться труда себе не давала, хоть и ответила Дику: «Да», и добавила: «Да, я тоже так думаю».

Она, впрочем, знала, что Дик немного устал, что только близость волнующей молодости Розмари и подталкивает его к предстоящим усилиям, Николь уже привыкла к тому, что мужа вдохновляют на такого рода подвиги свежие тела их детей, и теперь холодно гадала, не выставит ли он себя на посмешище.

Дайверы оказались самыми старыми из пассажиров катера, – молодые люди вели себя вежливо, уважительно, однако Николь чувствовала за этим вопрос: «А кто они такие?» и жалела, что сейчас Дику, с головой ушедшему в предстоящий трюк, не до применения еще одного из его талантов – способности овладевать любой ситуацией, все улаживать.

В двухстах ярдах от берега мотор заглушили, один из молодых людей плюхнулся в воду, подплыл к бессмысленно болтавшемуся на зыби плотику, выровнял его, неторопливо выбрался из воды, встал на колени, а затем, когда катер пошел и плотик за ним, поднялся на ноги. Отклонившись назад, он заставил свое легкое суденышко тяжеловесно ходить из стороны в сторону, описывая медленные, дух занимающие дуги, под конец каждой из которых плотик нагоняла, ударяя в бок, поднятая им волна. В конце концов молодой человек вывел плотик прямо за корму катера, выпустил из рук веревку и, постояв с мгновение, спиной опрокинулся в воду, уйдя в нее, точно памятник, воздвигнутый в честь некой победы, после чего над поверхностью появилась его показавшаяся вдруг совсем маленькой голова. Катер описал круг и вернулся к нему.

Николь от катания отказалась, вместо нее на плотике проехалась, аккуратно и традиционно, Розмари, ободряемая шутливыми выкриками ее поклонников. Трое из них вступили в себялюбивую борьбу за честь вытащить кинозвезду из воды в катер, ухитрившись в итоге ободрать о борт ее бедро и колено.

– Ваш черед, доктор, – сказал стоявший у штурвала мексиканец.

Дик и последний оставшийся сухим молодой человек спрыгнули с двух бортов и поплыли к плотику. Дик намеревался повторить свой фокус с подъемом тела, – Николь наблюдала за ним с презрительной улыбкой. Пуще всего ее раздражало телесное хвастовство мужа перед Розмари.

Когда плотик набрал скорость, достаточную для того, чтобы люди на нем уверились в его уравновешенности, Дик опустился на колени, просунул голову между ногами молодого человека, ухватился за лежавшую у его колен веревку и начал подниматься.

Наблюдавшие за ним пассажиры катера увидели: что-то у него не ладится. Он стоял на одном колене, фокус был в том, чтобы встать и выпрямиться в одно плавное движение. Дик на мгновение замер, отдыхая, затем лицо его покривилось, и он, собравшись с силами, встал.

Плотик был узким, партнер Дика, хоть и весил меньше полутораста фунтов, вес свой распределять не умел, да еще и бестолково цеплялся за голову Дика. Когда тот с последним надрывающим спину усилием распрямился, плотик перекосило, и пара атлетов обрушилась в воду.

Розмари закричала:

– Здорово! У них почти получилось!

Катер вернулся к пловцам, и Николь увидела лицо Дика – раздосадованное, как она и ожидала: ведь всего два года назад он проделал этот трюк без особого труда.

Во второй раз он повел себя осмотрительнее. Приподнялся немного, дабы убедиться в своей сбалансированности, снова опустился на колено, а затем, прохрипев: «Алле-гоп!», встал, но выпрямиться не успел – колени его вдруг подогнулись и Дик, падая, отбросил ногами плотик, чтобы тот его не ударил.

На сей раз, когда катер вернулся за ним, всем, кто был на борту, стало ясно, что Дик разозлился.

– Не возражаете, если я попробую еще раз? – крикнул он, рассекая воду. – Мы почти справились.

– Конечно. Валяйте.

Николь, увидев, как он бледен, попыталась остановить Дика:

– Тебе не кажется, что на сегодня хватит?

Он не ответил. Напарника Дика, заявившего, что с него довольно, подняли в катер, мексиканец-штурвальный услужливо вызвался занять его место.

Новый партнер оказался грузнее старого. Пока катер набирал ход, Дик отдыхал, ничком лежа на плотике. Затем подлез под мексиканца, ухватился за веревку, напряг мышцы, чтобы подняться.

И не смог. Николь увидела, как он сменил положение тела, как натужился снова и замер, когда вес мексиканца целиком лег на его плечи. Еще одна попытка – Дик приподнялся на дюйм, на два, – Николь, напрягаясь с ним вместе, просто-напросто чувствовала, как на лбу мужа открываются потовые железы, – он постоял немного, удерживая достигнутое, а потом со звучным шлепком упал на колени, и оба пассажира плотика – голова Дика лишь самую малость промазала мимо его закраины, – рухнули в море.

– Скорее назад! – велела штурвальному Николь и еще, произнося эти два слова, увидела, как Дик ушел под воду, и тихо вскрикнула: но нет, он вынырнул, и лег на спину, и «Шато», развернувшись, пошел к нему. Казалось, что катер идет к пловцам целую вечность, а когда подошел, Николь увидела, что Дик обессилел, что лицо его лишено выражения, что он остался наедине с морем и небом, и ужас ее внезапно сменился презрением.

– Сейчас мы поможем вам, доктор… бери его за ногу… так… теперь все вместе…

Дик сидел, отдуваясь и глядя в пустоту перед собой.

– Я же говорила, не стоит, – не сумев удержаться, сказала Николь.

– Он выложился в первые два раза, – сказал мексиканец.

– Такая глупость, – упорствовала Николь. Розмари тактично молчала.

Прошла минута, Дик справился с дыханием:

– На этот раз я и бумажную куколку не поднял бы.

Ответом ему стал разрядивший напряжение всплеск общего смеха. Когда Дик сходил на берег, все уважительно помогали ему. И только Николь была раздражена – впрочем, теперь ее раздражало все.

Она присела с Розмари под зонтом, Дик ушел к буфетной стойке за выпивкой и скоро вернулся с хересом для женщин.

– Первую в жизни рюмку я выпила вместе с вами, – сказала Розмари и в приливе энтузиазма добавила: – Ох, я так рада видеть вас и знать, что все хорошо. Я беспокоилась…

Тут она спохватилась и изменила окончание фразы:

– …вдруг все иначе.

– До вас дошли разговоры о том, что я покатился по наклонной плоскости?

– О нет. Просто я слышала… слышала, что вы изменились. И рада увидеть своими глазами, что это не так.

– Это так, – ответил Дик, присаживаясь. – Изменения начались давным-давно, только поначалу заметными не были. Когда моральный дух человека надламывается, манеры его еще долгое время остаются неизменными.

– Вы практикуете на Ривьере? – поспешила спросить Розмари.

– Пациентов здесь отыскать несложно, – он обвел взглядом попиравших золотистый песок людей. – Кандидаты отличные. Вы заметили нашу старую знакомую миссис Абрамс, изображающую герцогиню при королеве Мэри Норт? Не завидуйте ей, представьте, как она совершает долгое восхождение по черной лестнице отеля «Ритц» – на четвереньках, дыша пылью ковровых дорожек.

Розмари перебила его:

– Это и вправду Мэри Норт?

Она вгляделась в неспешно приближавшуюся к ним женщину, сопровождаемую небольшой свитой людей, которые, судя по их ухваткам, привыкли к всеобщему вниманию. Подойдя футов на десять, Мэри скользнула по Дайверам взглядом – не из самых приятных, такой говорит людям, на которых он падает, что их узнали, но никакого внимания не удостоят, – ни Дайверам, ни Розмари Хойт и в голову никогда не пришло бы бросить подобный на кого бы то ни было. А следом Дик с насмешливым удовольствием отметил, что Мэри, узнав Розмари, планы свои переменила. Она подошла, с приязненной сердечностью сказала несколько слов Николь, без улыбки, как если бы он был носителем некой заразы, кивнула Дику, – тот ответил ей иронически уважительным поклоном, – и обратилась к Розмари:

– Мне говорили, что вы здесь. Надолго?

– До завтра, – ответила Розмари.

Она тоже поняла, что Мэри подошла к Дайверам лишь для того, чтобы заговорить с нею, и из солидарности с друзьями повела себя довольно холодно. Нет, поужинать этим вечером с Мэри она не сможет.

Мэри обратилась к Николь – тоном любезным, но жалостливым.

– Как дети? – спросила она.

Дети как раз подошли к ним – попросить у матери разрешения искупаться, в чем гувернантка им отказала.

– Нет, – ответил за нее Дик. – Делайте, что говорит Мадемуазель.

Николь, считавшая себя обязанной поддерживать авторитет гувернантки, разрешения не дала, и Мэри, которая – на манер героини Аниты Лус^[147] – готова была мириться лишь с Faits Accomplis^[148] и, собственно говоря, даже благопристойнейшего французского пуделька в дом свой не впустила бы, смерила Дика таким взглядом, точно он был повинен в самом что ни на есть разнузданном деспотизме, Дик же, устав от притворства, с насмешливой участливостью поинтересовался:

– А как ваши детки и их тетушки?

Мэри ему не ответила – просто отошла от Дайверов, напоследок сочувственно погладив попытавшегося увернуться от ее ладони Ланье по головке. Дик, проводив ее взглядом, сказал:

– Как подумаю, сколько времени я потратил на то, чтобы привести ее в божеский вид…

– Мне она нравится, – отозвалась Николь.

Ожесточение, прозвучавшее в голосе Дика, удивило Розмари, привыкшую считать его человеком, который все прощает и все может понять. И тут она вспомнила, что, собственно, слышала о нем. Переплывая Атлантику, она разговорилась со служащими Государственного департамента, европеизированными американцами, достигшими положения, в котором о человеке почти невозможно сказать, из какой страны он родом: ясно, что не из какой-то великой державы – ну, может быть, из некоторого балканского государства, все граждане коего на одно лицо, – и кто-то, упомянув вездесущую, всем на свете известную Бэйби Уоррен, заметил, что младшая сестра ее связалась, себе на беду, с опустившимся доктором. «Его уже ни в одном приличном доме не принимают», – сказала какая-то дама.

Слова эти растревожили Розмари – пусть Дайверы и не имели, по ее представлениям, ни малейшего отношения к обществу, в котором подобный факт (если это был факт) мог иметь какое-либо значение, – они все же свидетельствовали о враждебном, созданным кем-то общественном мнении. «Его уже ни в одном приличном доме не принимают». Воображению Розмари представился Дик, который, поднявшись на крыльцо некоего особняка, предъявляет свою визитную карточку и слышит от швейцара: «Вас больше пускать не велено», и после бредет по улице лишь для того, чтобы выслушивать то же самое от несчетных швейцаров несчетных послов, министров, Chargés d’Affaires^[149]…

А Николь между тем думала о том, как бы ей убраться отсюда. Она понимала, что сейчас уязвленный Дик оживится и попытается очаровать Розмари, увлечь ее внимание. И разумеется, он тут же сказал, желая ослабить произведенное им неприятное впечатление:

– Мэри молодец – она умело распорядилась своей жизнью. Но так трудно продолжать любить человека, который тебя больше не любит.

А Розмари, мигом усвоив его настроение, склонилась к Дику и заворковала:

– О, вы такой славный, не могу представить себе того, кто не простил бы вам чего угодно, как бы вы с ним ни обошлись, – и почувствовав, что она, пожалуй, переусердствовала, да еще и посягнула на права Николь, опустила взгляд на песок между ними: – Я хотела спросить у вас обоих, что вы думаете о моих последних картинах, – если вы их видели.

Николь не ответила, она видела одну, но сразу же и думать о ней забыла.

– Всего за минуту на ваш вопрос не ответить, – сказал Дик. – Вот, предположим, Николь говорит вам: Ланье заболел. Как вы себя поведете, услышав об этом? Как поведет себя любой человек? Он начнет играть – лицом, интонациями, словами – лицо изобразит печаль, голос – потрясение, слова – сочувствие.

– Да… верно.

– В театре не так. В театре лучшие актеры приобретают славу, пародируя общепринятые эмоциональные реакции – страх, любовь, сочувствие.

– Понимаю, – сказала Розмари, хоть на деле и не поняла.

Николь, уже утратившая нить его рассуждений, обозлилась еще сильнее. Дик продолжал:

– Подлинность реакций – вот опасность, которая подстерегает актрису. Предположим, опять-таки, что кто-то говорит вам: «Ваш любовник погиб». В жизни вы, услышав это, возможно, сломаетесь. Однако на сцене вы должны вести за собой зрителей, а уж «реагировать» следует им самим. Во-первых, у актрисы имеются реплики, которые она обязана произносить, во-вторых, ей необходимо приковать внимание публики к себе, а не к убитому китайцу или кем он там был. Значит, ей нужно проделать нечто неожиданное. Если публика считает ее персонажа женщиной жесткой, она должна проявить мягкость, если мягкой – жесткость. Выйти за рамки роли, понимаете?

– Не совсем, – призналась Розмари. – Что значит – выйти за рамки?

– Нужно делать то, чего от вас не ожидают, манипулировать аудиторией, заставляя ее переключиться с объективного факта на вас. И только после этого снова вернуться в прежние рамки.

Николь решила, что сыта по горло. Она стремительно встала, даже не попытавшись скрыть досаду. Розмари, уже несколько минут наполовину осознававшая ее, примирительно обратилась к Топси:

– Тебе не хотелось бы, когда ты вырастешь, стать актрисой? Мне кажется, у тебя получилось бы.

Николь, наставив на нее суровый взгляд, медленно и раздельно объявила голосом своего деда:

– Вкладывать такие мысли в головы чужих детей абсолютно непозволительно. Не забывайте, у нас могут иметься совсем другие планы на ее счет. – Она резко повернулась к Дику. – Я возьму машину и поеду домой. А за тобой и детьми пришлю Мишель.

– Ты уже несколько месяцев как за рулем не сидела, – возразил он.

– Ничего, водить я не разучилась.

И Николь, даже не взглянув на Розмари, чье лицо выражало бурную «реакцию» на ее поведение, вышла из-под зонта.

Пока она переодевалась в кабинке, лицо ее оставалось твердым, как металлическая плита. Но стоило ей выехать на дорогу, накрытую сводом сосновых ветвей, и увидеть белку, летевшую с одной из них на другую, колыхание хвои под ветром, птицу, разрезавшую воздух вдали, солнечные лучи меж стволами, как голоса пляжников стихли за ее спиной и все переменилось, – Николь ощутила покой, счастье, свою новизну; мысли ее стали ясными, как звон хороших колоколов, она почувствовала себя излеченной, и излеченной по-новому. Душа ее начала раскрываться, как большая, сочная роза, выбираясь из лабиринтов, по которым блуждала годами. Пляж показался Николь ненавистным, да и другие места, в которых она изображала планету, вращавшуюся вокруг Солнца по имени Дик, тоже.

«Ну вот, все почти завершилось, – думала она. – Теперь я смогу обойтись без его поддержки». И как счастливый ребенок, ожидающий скорого окончания детства, знающий, что так все и было задумано Диком, она, приехав домой, улеглась на кровать и написала Томми Барбану в Ниццу короткое, призывное письмо.

Да, но то было днем, а к вечеру нервная энергия Николь пошла, как это водится, на убыль, душевный подъем спал, воображение притупилось. Она снова испугалась того, что было у Дика на уме, снова почувствовала, что за его теперешним поведением стоит некий план, а планов его Николь боялась – слишком уж хорошо они срабатывали, отличаясь исчерпывающей логичностью, усвоить которую она не могла. Николь привыкла уже, что обо всем думает он, и даже в отсутствие Дика каждым ее поступком автоматически правили его предпочтения, теперь же ей следовало противопоставить свои намерения намерениям мужа, а этого она не умела. Но думать было необходимо, она уже точно знала дверь, которая открывалась в страшный фантастический мир, знала, где начинается путь к избавлению, которое никаким избавлением не было, и знала, что величайшим грехом для нее стал бы – и ныне, и в будущем – самообман. Урок оказался долгим, однако Николь его усвоила. Либо думаешь ты, либо другим приходится думать за тебя, отнимая у тебя силы, извращая и переиначивая твои естественные наклонности, переделывая и выхолащивая тебя.

Они спокойно поужинали, Дик, весело разговаривая с детьми в сумеречной комнате, выпил много пива. Потом он сел за рояль, сыграл несколько песен Шуберта и джазовые, недавно присланные из Америки. Николь, стоя за его плечом, подпевала своим хрипловатым, сочным контральто.

Thank y’ father-r

Thank y’ mother-r

Thanks for meeting up with one another…

– Мне эта не по душе, – сказал Дик и попытался перевернуть страницу.

– Ох, поиграй еще! – воскликнула Николь. – Что же мне, до скончания лет прятаться от слова «отец»?

… Thank the horse that pulled the buggy that night!

Thank you both for being justabit tight…

После они посидели с детьми на плоской крыше, любуясь фейерверками, которые далеко внизу, на берегу, запускались далеко отстоящими одно от другого казино. Оба чувствовали одиночество и печаль оттого, что в сердцах их не осталось места друг для друга.

Наутро Николь поехала за покупками в Канны, а вернувшись, нашла записку от Дика, – он взял ту машину, что поменьше, и на несколько дней уехал в Прованс. Николь еще не дочитала ее, а уже затрезвонил телефон – Томми Барбан звонил из Монте-Карло: он получил письмо и ехал к ней. Она говорила какие-то радушные слова и чувствовала, как трубка возвращает ей тепло ее губ.

VIII

Она омылась, умастила и припудрила тело, сминая пальцами ног большое купальное полотенце. Внимательно изучила обозначившиеся на ляжках микроскопические морщинки, гадая при этом, как скоро изящное стройное здание ее тела начнет раздаваться вширь, тяготея к земле. Лет через шесть, но пока я все же гожусь в дело, – строго говоря, гожусь лучше всех, кого знаю.

Она не преувеличивала. Единственное физическое различие между Николь нынешней и Николь пятилетней давности состояло всего-навсего в том, что она не была больше юной девушкой. Но была в достаточной мере одержима новомодным преклонением перед юностью, кинематографическими картинами, в которых так и мельтешат лица девочек-подростков, исподволь уверяя нас, что именно они вершат все труды этого мира, что в них скрыта вся его мудрость – и потому завидовала молодости.

Впервые за многие годы она облачилась в длинное, до щиколок, платье, набожно перекрестилась флакончиком «Шанель № 16». К часу дня, когда приехал Томми, она больше всего походила на самый ухоженный из садов мира.

Как приятно вновь получить все это, почувствовать, что тебя обожают, притвориться, что в тебе скрыта тайна! Она потеряла два огромных заносчивых года девичьей жизни – и ныне, казалось ей, наверстывала их. С Томми она поздоровалась так, словно он был одним из многих мужчин, павших к ее ногам, и, направляясь садом к рыночному зонту, шла впереди него, а не рядом. Привлекательные женщины девятнадцати и двадцати девяти лет схожи в их беззаботной самоуверенности; впрочем, на третьем десятке лет требования, которые предъявляет к женщине ее лоно, уже не позволяют ей видеть в себе центр всего сущего. Первые пребывают в возрасте невинности, их можно сравнить с юным кадетом, вторых же – с бойцом, гордо уходящим с поля выигранной битвы.

Впрочем, если девушка девятнадцати лет почерпывает уверенность в избытке внимания к ней, то женщина двадцатидевятилетняя питается материями более тонкими. Жаждущая, она выбирает аперитивы с бо2льшим разумением, удовлетворенная, смакует, точно икру, свое потенциальное могущество. Не предвидя, по счастью, того, что в дальнейшие годы прозорливость ее начнет замутняться паникой, страхом остановки и страхом продолжения. Однако достигая и девятнадцати, и двадцати девяти, женщина совершенно уверена, что никакие страсти-мордасти ее за ближайшим поворотом не поджидают.

Какие-либо невнятно одухотворенные романтические отношения Николь не интересовали, – она желала завести «роман», желала перемен. Она понимала, думая на манер Дика, что на поверхностный взгляд ее затея пошловата, – потакать своим прихотям, не испытывая никаких чувств, означало – подвергать опасности всех своих близких. С другой же стороны, в своем теперешнем положении она винила Дика и искренне полагала, что такой опыт может стать для нее целительным. Все это лето Николь раззуживали наблюдения за людьми, которые делали в точности то, что хотели, и никакого наказания не несли – более того, несмотря на намерение себе больше не лгать, она предпочитала думать, что просто нащупывает свой путь и в любую минуту может пойти на попятную…

Они вступили в легкую тень, и Томми поймал Николь затянутыми в белую парусину руками, развернул и притянул к себе, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Не шевелитесь, – сказала она. – Отныне я буду подолгу разглядывать вас.

От волос его исходил какой-то легкий аромат, белая одежда чуть слышно пахла мылом. Губы Николь были плотно сжаты, она не улыбалась, оба просто смотрели друг другу в лицо.

– Ну как, нравится вам то, что вы видите? – промурлыкала она.

– Parle français.

– Хорошо, – и она повторила вопрос по-французски: – Нравится вам то, что вы видите?

Томми притянул ее еще ближе.

– Мне нравится все, что я в вас вижу. – Он помолчал. – Я думал, что знаю ваше лицо, но, похоже, что-то я в нем проглядел. Когда вы успели обзавестись этим непорочно-жуликоватым взглядом?

Она вырвалась из его рук, возмущенная и разгневанная, и воскликнула по-английски:

– Так вот для чего вам потребовался французский? – Но, увидев приближавшегося с хересом дворецкого, понизила голос: – Чтобы оскорблять меня с еще большей верностью?

И Николь в один мах плюхнулась маленькими ягодицами на серебряную парчу мягкого кресла.

– У меня нет с собой зеркала, – сказала она снова по-французски, но резко, – однако, если мои глаза изменились, так лишь потому, что я выздоровела. А выздоровев, возможно, снова стала прежней, думаю, мой дед был жуликом, и я это качество унаследовала, только и всего. Такое объяснение удовлетворяет ваш логический разум?

Похоже, Томми не очень хорошо понимал, о чем она говорит.

– А где Дик – он появится к ленчу?

Уразумев, что сказанному им о ее взгляде Томми придает значение относительно малое, Николь рассмеялась и решила о нем забыть.

– Дик путешествует, – сказала она. – Тут объявилась Розмари Хойт, и либо они сейчас вместе, либо она разогорчила его настолько, что ему захотелось уехать, чтобы одиноко мечтать о ней.

– Знаете, вы все-таки сложная женщина.

– О нет, – торопливо заверила она. – На самом деле, нет… я всего лишь… во мне всего лишь живет целая куча простых людей.

Мариус принес дыню и ведерко со льдом. Николь, в голове которой все же застряли слова о жуликоватом взгляде, молчала, она получила от Томми крепкий орешек, а ведь он мог бы расколоть его сам и скармливать ей частями.

– Почему они не оставили вас в естественном вашем состоянии? – наконец спросил Томми. – Вы же самый яркий человек, какого я знаю.

Она не ответила.

– Уж это мне вечное желание укрощать женщин! – презрительно фыркнул он.

– В любом обществе существуют определенные… – она почувствовала, как призрак Дика толкает ее под локоть, и умолкла, а Томми продолжил:

– Мне много раз приходилось силком приводить в порядок мужчин, но я не рискнул бы проделать это и с вдвое меньшим числом женщин. А такое «доброе» тиранство – кому оно пошло на пользу? – вам, ему, кому-то еще?

Сердце Николь встрепенулось и упало, она вспомнила, чем обязана Дику.

– Наверное, у меня…

– У вас слишком много денег, – перебил ее Томми. – В этом-то вся и соль. И Дику нечего им противопоставить.

Дворецкий пришел за остатками дыни, Николь помолчала, размышляя.

– Как по-вашему, что мне делать?

Впервые за десять лет она отдавалась во власть другому человеку, не мужу. Все, что скажет сейчас Томми, останется в ней навсегда.

Они пили вино, и легкий ветерок трепал сосновые иглы, и сластолюбивое послеполуденное солнце осыпало слепящими крапинами клетчатую скатерть стола. Томми зашел за спину Николь, провел руками по ее рукам, сжал ее ладони. Щеки их соприкоснулись, а следом и губы, и у нее перехватило дыхание – наполовину от страстного желания, наполовину от изумления перед его неожиданной силой…

– Может быть, отправишь куда-нибудь до вечера гувернантку с детьми?

– У них урок музыки. Да я и не хочу оставаться здесь.

– Поцелуй меня еще раз.

Чуть позже, в шедшей к Ницце машине, Николь думала: «Значит, у меня непорочно-жуликоватый взгляд, вот оно как? Ну и хорошо, нормальный жулик лучше сумасшедшего пуританина».

Эти слова Томми словно снимали с нее любую вину и ответственность, и Николь с упоительной дрожью думала о себе новой. Впереди маячили новые ландшафты, населенные людьми, ни одному из которых она не обязана подчиняться и ни одного любить. Она глотнула воздуха, изогнулась, втянула голову в плечи и повернулась к Томми.

– А нам обязательно ехать так далеко – в твой отель в Монте-Карло?

Томми резко, так что взвизгнули покрышки, затормозил.

– Нет! – ответил он. – И Боже ты мой, я никогда еще не был так счастлив, как в эту минуту.

Они проехали через Ниццу, затем дорога пошла, следуя синим изгибам моря, немного вверх. Вскоре Томми круто свернул вниз, к берегу, машина выскочила на туповатый мыс и остановилась за маленьким приморским отелем.

Реальность его на миг испугала Николь. У отельной стойки какой-то американец вел с портье нескончаемое, судя по всему, препирательство касательно обменного курса. Пока Томми заполнял полицейские бланки, в которых указал свое настоящее имя и поддельное – Николь, она прохаживалась по вестибюлю, наружно спокойная, но жалкая внутренне. Они получили обычный для Средиземноморья номер: почти аскетичный, почти чистый, заслоненный ставнями от сверкавшего за окнами моря. Простейшие удовольствия – в простейших условиях. Томми заказал два коньяка, и когда дверь за слугой закрылась, сел в кресло, смуглый, покрытый шрамами, красивый, с приподнятыми дугами бровей – воинственный Пак, старательный Сатана.

Еще не покончив с коньяком, оба вдруг встали и сошлись в середине комнаты; потом оба сидели на кровати, и Томми целовал смелые колени Николь. Еще продолжавшая слабо сопротивляться, подергиваться, как обезглавленное животное, она понемногу забывала о Дике, о своем новом непорочном взгляде и о самом Томми, погружаясь все глубже и глубже в эти минуты, в мгновение.

…Он встал и отворил ставни, чтобы выяснить причину разраставшегося под их окнами громкого гомона, тело его было смуглее и сильнее, чем у Дика, свет играл на тугих, перекрученных, как канаты, мышцах. В одно из мгновений и он забыл о ней, – и почти в ту секунду, как тела их разъединились, у нее возникло предчувствие, что все будет не так, как она ожидала. И Николь ощутила безымянный страх, который предшествует всем нашим чувствам – радостным и печальным, – с такой же неизбежностью, с какой рокот грома предшествует грозе.

Томми осторожно глянул с балкона вниз и доложил:

– Я вижу только двух женщин на балконе под нами. Беседуют о погоде и покачиваются взад-вперед в американских креслах-качалках.

– Это от них столько шуму?

– Нет, источник шума под ними. Прислушайся.

Oh, way down South in the land of cotton

Hotels bum and business rotten

Look away…

– Американцы.

Николь широко раскинула руки по постели и уставилась в потолок; пудра на ее теле увлажнилась, приобрела млечный оттенок. Ей нравилась нагота этой комнаты, жужжание единственной мухи под потолком. Томми перенес к кровати кресло, смел с него на пол одежду, сел; нравилась Николь и непритязательность его невесомых одежд и эспадрилий, смешавшихся на полу с белой парусиной.

Он прошелся взглядом по длинному белому телу, резко переходившему в загорелые конечности и лицо, и с серьезной усмешкой сказал:

– Ты вся новехонькая, как младенец.

– С непорочными глазками.

– На этот счет я приму необходимые меры.

– С непорочными глазками справляться непросто – особенно с изготовленными в Чикаго.

– Мне известны все старинные средства крестьян Лангедока.

– Поцелуй меня, Томми, в губы.

– Весьма по-американски, – сказал он, однако поцеловал. – Когда я последний раз был в Америке, то встречал девушек, способных одними губами разорвать человека на части, – они рвут и самих себя, пока по их лицам не размазывается кровь, выступившая на губах, – но сверх этого ни-ни.

Николь приподнялась, опершись на локоть.

– Нравится мне эта комната, – сказала она.

– Мне она кажется скудноватой. Но как хорошо, милая, что ты не стала ждать, пока мы доберемся до Монте-Карло.

– Почему же скудноватой? Нет, комната чудесная, Томми, – как голые столы Сезанна и Пикассо.

– Ну, не знаю, – он и не пытался понять ее. – Опять они шумят. Боже мой, уж не убивают ли там кого?

Он подошел к окну и представил новое донесение:

– Похоже, это американские матросы – двое дерутся, прочие их подзадоривают. Они с военного корабля, который стоит на рейде. – Томми обернул бедра полотенцем и вышел на балкон. – И poules их с ними. Мне рассказывали, что женщины следуют за моряками из порта в порт, куда бы ни пошел корабль. Но разве это женщины! Можно подумать, что при их денежном довольствии моряки ничего лучшего и позволить себе не могут. А я еще помню женщин, сопровождавших армию Корнилова! Да мы ни на кого меньшего, чем балерина, и смотреть не стали бы!

Николь радовало, что он знал столь многих женщин, – теперь само это слово ничего для него не значило, и она сможет удерживать его долго, до тех пор, пока ее личность главенствует над универсалиями ее тела.

– Врежь ему, чтобы скрючился!

– Йааах!

– Во, в самое то место попал!

– Давай, Далшмит, сучий сын!

– Йа-йа!

– ИИИ-ЙЕХ-ЙАХ!

Томми отвернулся.

– По-моему, эта комната себя исчерпала, ты согласна?

Николь была согласна, но прежде, чем начать одеваться, они на миг припали друг к другу, а затем им еще долгое время казалось, что комната эта ничем не хуже других…

Одевшись наконец и снова глянув с балкона вниз, Томми воскликнул:

– Боже мой, эти женщины в качалках, на балконе под нами, даже с места не сдвинулись! Разговаривают, как будто ничего не случилось. Они приехали сюда, чтобы отдохнуть за малые деньги, и никакие американские моряки или европейские шлюхи удовольствия им не испортят.

Он подошел к Николь, ласково обнял ее и зубами вернул на место соскользнувшую с плеча бретельку; и тут воздух снаружи словно разорвало: Крр-АК-БУМММ! – военный корабль сзывал свой экипаж.

Теперь под окном началось настоящее столпотворение, поскольку никто пока не знал, к каким берегам уйдет корабль. Официанты буйными голосами выкрикивали суммы, которые желали получить; в ответ неслись опровержения и богохульства; кто-то получал слишком большие счета, кто-то слишком малую сдачу; напившимся до бесчувствия матросам помогали грузиться в шлюпки; и весь этот гам покрывало рявканье военных полицейских. Крики, слезы, взвизги, обещания – первая шлюпка отчалила, женщины толпились на пристани, крича и маша платками.

Томми увидел девчушку, выскочившую, размахивая салфеткой, на балкон под ним, но еще не успел понять, сдались ли наконец две англичанки в качалках, решились ли заметить ее присутствие, как кто-то постучал в их с Николь дверь. Два возбужденных женских голоса умоляли впустить их, отперев. Томми обнаружил в коридоре двух девушек – юных, тощих, вульгарных, – скорее не изловленных, чем заблудившихся в отеле. Одна навзрыд плакала.

– Можно на вашу террасу? – страстно взмолилась с корявым американским выговором другая. – Можно, пожалуйста? Помахать нашим дружкам? Пожалуйста, можно? Тут все заперто.

– Прошу вас, – сказал Томми.

Девушки выскочили на балкон, и их громкие дисканты понеслись над общим гамом.

– Пока, Чарли! Чарли, мы наверху!

– Телеграфируй в Ниццу, до востребования!

– Чарли! Он меня не видит!

Одна из них вдруг задрала юбку, дернула за край трусиков, содрала их и разорвав окончательно, получила приличных размеров флаг, коим и замахала что было сил, визжа: «Бен! Бен!» Когда Томми с Николь вышли из комнаты, он еще трепетал в синем небе. О, скажи мне, видишь ли нежные краски незабвенного тела? – а на корме боевого корабля уже всползал вверх его звездно-полосатый соперник.

Они пообедали в новом Пляжном казино Монте-Карло… а много позже поплавали в Больё, в открытой небу, залитой белым лунным светом пещерке, в образованной венцом бледных валунов чаше светящейся воды, из которой виднелся на востоке Монако, а за ним далекие огни Ментоны. Николь нравилось, что Томми привез ее сюда, нравился вид и новые для нее причуды ветра и воды – такие же новые, как они друг для друга. Говоря символически, она лежала, перекинутая через его седельную луку, так же безбоязненно, как если бы Томми похитил ее в Дамаске и сейчас скакал с ней по Монгольскому плато. Мгновение за мгновением все, чему научил ее Дик, уходило куда-то, и теперь Николь была куда ближе к себе изначальной, став прообразом всех смутных капитуляций, что совершались в окружавшем ее мире. Открытой любви и лунному свету женщиной, которая радуется безудержности своего любовника.

Когда они проснулись, луна уже ушла, а воздух похолодел. Николь не без труда села, спросила о времени, и Томми сказал: около трех.

– Мне пора домой.

– Я думал, мы заночуем в Монте-Карло.

– Нет. Там гувернантка, дети. Мне нужно попасть туда до рассвета.

– Как скажешь.

Оба на секунду окунулись в воду, и Томми, увидев, что Николь дрожит, энергично растер ее полотенцем. В машину они уселись с еще влажными волосами, с посвежевшей, горящей кожей, возвращаться не хотелось обоим. Было уже светло, и, пока Томми целовал ее, Николь чувствовала, как он растворяется в белизне ее щек и зубов, в ее прохладном лбе и пальцах, гладивших его щеку. Еще не отвыкшая от Дика, она ожидала каких-то растолкований, оговорок, но не услышала ничего. И уверившись, сонно и счастливо, что так и не услышит, соскользнула на сиденье пониже и дремала, пока машина не загудела по-новому, поднимаясь к вилле «Диана». У ворот Николь на прощание поцеловала Томми почти автоматически. Звук ее шагов по дорожке изменился, ночные шумы сада внезапно ушли в прошлое, тем не менее она была рада, что вернулась. День пронесся, как барабанная дробь, и хоть Николь получила от него удовольствие, все же к таким темпам она была пока непривычна.

IX

Назавтра, в четыре пополудни, у ворот виллы остановилось вокзальное такси, и из него вылез Дик. Застигнутая этим врасплох, Николь сбежала к нему с террасы, прерывисто дыша от усилий, которые требовались, чтобы держать себя в руках.

– А где машина? – спросила она.

– Я оставил ее в Арле. Мне как-то разонравилось водить.

– Я поняла из записки, что ты уехал на несколько дней.

– Там мистраль, да еще и дождь.

– Хорошо провел время?

– Насколько это возможно для того, кто от чего-то бежит. Я довез Розмари до Авиньона и там посадил на поезд. – Они вместе поднялись на террасу, Дик опустил саквояж на пол. – Не стал писать об этом, решив, что ты навоображаешь бог знает что.

– Какой ты заботливый, – к Николь возвращалась уверенность в себе.

– Я хотел понять, есть ли у нее что мне предложить, а для этого следовало остаться с ней наедине.

– И как – есть у нее что предложить?

– Розмари так и не выросла, – ответил Дик. – Возможно, оно и к лучшему. А что делала ты?

Она почувствовала, как лицо ее дрогнуло, точно у кролика.

– Вечером была на танцах с Томми Барбаном. Мы поехали…

Он поморщился, прервал ее:

– Не надо рассказывать. Делай, что хочешь, но знать что-либо наверняка я не хочу.

– А тебе и нечего знать.

– Ладно, ладно. – И следом, как будто он отсутствовал неделю: – Как дети?

В доме зазвонил телефон.

– Если это меня, я в отъезде, – сказал, мгновенно отвернувшись, Дик. – Мне нужно заняться кое-чем в кабинете.

Николь дождалась, когда он скроется из виду, вошла в дом, сняла трубку.

– Николь, comment vas-tu?^[150]

– Дик вернулся.

Томми застонал.

– Давай встретимся в Каннах, – предложил он. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Не могу.

– Скажи, что любишь меня. – Николь молча покивала трубке, и он повторил: – Скажи, что любишь меня.

– О, конечно, – заверила она Томми. – Но прямо сейчас ничего сделать нельзя.

– Разумеется, можно, – нетерпеливо ответил он. – Дик же видит, что между нами происходит, и совершенно ясно, что он сдался. Чего же он может от тебя ожидать?

– Не знаю. Я должна… – Она замолчала, удержавшись от слов «…подождать, пока спрошу об этом Дика», и закончила иначе: – Завтра я напишу тебе и позвоню.

Она бродила по дому, пожалуй, довольная тем, чего успела достичь. Да, нагрешила и была довольна этим, – она больше не охотилась только на ту дичь, которой некуда деться из загона. Вчерашний день возвращался к ней в бесчисленных подробностях, понемногу вытеснявших из ее памяти схожие мгновения тех времен, когда ее любовь к Дику была еще нова и невредима. Николь начинала взирать на эту любовь с пренебрежением, внушать себе, что она с самого начала была запятнана слезливой сентиментальностью. Память женщины вечно старается угодить своей хозяйке, и Николь почти уж забыла, что чувствовала, когда в предварявший их супружество месяц она и Дик обладали друг дружкой в потаенных, укрытых от всего света уголках. Точно так же она лгала прошлой ночью Томми, уверяя его, что ни разу еще не испытала столь полного, завершенного, совершенного…

…а затем раскаяние в этом миге предательства, с такой надменностью принизившего десять лет ее жизни, заставило Николь направиться к убежищу Дика.

Беззвучно приблизившись к коттеджу, она увидела мужа, сидевшего в шезлонге у стены над обрывом, и какое-то время молча наблюдала за ним. Он думал о чем-то, пребывая сейчас в мире, который принадлежал только ему, и по малым изменениям его лица, по приподнимавшейся или опускавшейся брови, по сужавшимся или расширявшимся глазам, по сжимавшимся или раскрывавшимся губам, по шевелению его пальцев Николь понимала, что Дик перебирает этапы своей истории, разворачивавшейся в его голове – своей, не ее. Вот он стиснул кулаки и наклонился вперед, вот по лицу его прошло выражение муки и отчаяния – и ушло, оставив лишь след в глазах Дика. Едва ли не впервые в жизни Николь пожалела его – тому, кто был когда-то болен душой, трудно жалеть здоровых людей, и Николь, лицемерно уверявшая всех, что Дик вернул ее к жизни, которой она лишилась, на самом деле видела в нем неисчерпаемый, не знающий усталости источник энергии, – и забыла о бедах, которые он из-за нее претерпел, в тот же миг, в какой забыла о собственных горестях, определявших ее поведение. Знал ли он, что лишился власти над нею? Желал ли этого? Николь пожалела его, как иногда жалела Эйба Норта с его постыдной судьбой, как все мы жалеем стариков и младенцев.

Она подошла, обняла мужа рукою за плечи, коснулась лбом его лба и сказала:

– Не грусти.

Дик холодно взглянул на нее и ответил:

– Не прикасайся ко мне!

Она в замешательстве отступила на пару шагов.

– Извини, – отрешенно продолжал он. – Я просто размышляю о том, что думал о тебе…

– Может, впишешь в свою книгу новую классификацию расстройств?

– Это приходило мне в голову – «Более того, помимо названных нами психозов и неврозов…».

– Я пришла не для того, чтобы ссориться с тобой.

– Тогда зачем ты пришла, Николь? Я ничего больше сделать для тебя не могу. Я пытаюсь спасти себя.

– От моей скверны?

– При моей профессии приходится временами иметь дело с людьми самыми сомнительными.

От этого оскорбления из глаз Николь брызнули гневные слезы.

– Ты трус! Пустил свою жизнь под откос, а вину за это хочешь свалить на меня.

Дик не ответил, и она вновь ощутила гипнотическую силу его ума, проявлявшуюся порою невольно, но неизменно имевшую под собой сложный фундамент истин, которого Николь не то что разрушить, но даже пошатнуть не удавалось. И ей снова пришлось отбиваться от этого ума, защищаться от него выражением маленьких, красивых глаз, надменностью состоятельной хозяйки положения, только еще нарождавшейся близостью с другим мужчиной, накопившимися за годы обидами; она противопоставляла Дику свое богатство и веру в то, что сестра не любит его и стоит сейчас на ее стороне; мысль о новых врагах, которых принесла Дику созревшая в нем горечь; противопоставляла свое торопливое вероломство неспешности, с которой он пил и ел, свое здоровье и красоту его физическому упадку, свою беспринципность его нравственным устоям, – в этой внутренней битве Николь использовала даже свои слабости, отважно сражалась, пуская в ход старые консервные банки, посуду, бутылки, пустые вместилища ее прощенных грехов, гневных вспышек, ошибок. И вдруг, спустя всего две минуты, поняла, что победила, что может теперь оправдаться перед собой без вранья и уверток, что перерезала пуповину. И, проливая равнодушные слезы, пошла на ослабевших ногах к принадлежавшему наконец только ей дому.

Дик подождал, пока она скроется из глаз. Потом уткнулся лбом в парапет. Курс лечения доведен до конца. Доктор Дайвер свободен.

X

В два часа ночи Николь разбудил телефон, а следом она услышала голос отвечавшего на звонок Дика, – он ночевал в соседней комнате, на «беспокойной», как они ее называли, кровати.

– Oui, oui… mais à qui est-ce-que je parle?.. Oui^[151]… – интонация удивленная. – А нельзя ли мне поговорить с одной из леди, господин офицер? Обе занимают очень высокое положение, знакомы с людьми, которые могут создать политические осложнения самого серьезного… Это так, клянусь вам… Ну хорошо, сами увидите.

Дик встал и, поскольку он уже уяснил положение, все, издавна известное ему о себе, твердило: ты должен вмешаться, – давнее фатальное стремление порадовать кого только можно, давнее действенное обаяние, оба они вмиг вернулись к нему с криками: «Воспользуйся мной!» Придется ехать и улаживать историю, до которой ему нет ни малейшего дела, просто потому, что он в слишком ранние годы – быть может, в тот день, когда понял, что остался последней надеждой своего хиреющего клана, – обзавелся привычкой быть любимым. В почти схожем случае – тогда, в клинике Домлера на Цюрихском озере – он, осознав свою силу, принял решение и выбрал Офелию, выбрал сладкую отраву и выпил ее. Пуще всего желая быть отважным и добрым, он с еще даже большей силой желал быть любимым. Так было. Так будет и впредь, понял он, когда телефонная трубка легла, архаически звякнув, на аппарат.

Николь, промолчав довольно долгое время, окликнула мужа:

– Кто это? Кто?

Дик начал одеваться, едва выпустив трубку из рук.

– Антибский poste de police. Они задержали Мэри Норт и ту самую Сибли-Бирс. Дело серьезное – рассказать мне что-либо полицейский не пожелал, только твердил: «pas de mortes – pas d’automobiles»^[152], – однако дал понять, что почти все остальное есть.

– Но почему они позвонили тебе? Как странно.

– Дабы не пострадали репутации наших дам, необходимо, чтобы их выпустили под залог, а внести его может лишь тот, кто владеет какой-либо недвижимостью в Приморских Альпах.

– Ну и нахалки.

– Да я не против. Придется, правда, вытаскивать из отеля старика Госса…

После его отъезда Николь долго лежала без сна, гадая, каким образом эти двое могли нарушить закон, и наконец заснула. В начале четвертого часа Дик вошел в спальню, и Николь, мгновенно пробудившись, спросила: «Что?», словно обращаясь к персонажу своего сна.

– История фантастическая, – начал Дик. Он присел в изножье кровати и стал рассказывать, как вырвал старика Госса из эльзасской комы, попросил его забрать из кассы все деньги и отвез в полицейский участок.

– Я для этой Anglaise^[153] делать ничего не желаю, – ворчал Госс.

Мэри Норт и леди Каролина, наряженные французскими матросами, сидели на скамье меж дверей двух грязноватых камер. Лицо леди хранило негодующее выражение британца, который ожидает, что Средиземноморский флот его страны сей минут разведет пары и устремится к нему на подмогу. Мэри Мингетти пребывала в состоянии паники и упадка всех сил, она буквально бросилась к Дику, вцепилась в его брючный ремень – так, точно тот был крепчайшим их связующим звеном, и принялась умолять Дика сделать что-нибудь. Между тем начальник полиции рассказывал о случившемся Госсу, который выслушивал каждое его слово с великой неохотой, но успевал при этом показывать, сколь высоко он ценит присущее полицейскому мастерство рассказчика, и давать понять, что самого его, прирожденного слугу, услышанное нимало не удивляет.

– Это была просто шалость, – презрительно сообщила леди Каролина. – Мы изображали матросов в увольнительной, подцепили двух глупых девиц. А они раскусили нас и устроили в меблированных комнатах безобразный скандал.

Дик, точно священник на исповеди, серьезно кивал, глядя в каменный пол, – он разрывался между потребностью саркастически расхохотаться и желанием прописать ей пятьдесят плетей и две недели на хлебе и воде. Его сбивало с толку отсутствие в лице леди Каролины какого-либо представления о зле – кроме того, что причинили ей трусливые прованские девчонки и тупая полиция; впрочем, Дик давно уже пришел к мысли, что определенные слои англичан привычно варятся в такой концентрированной эссенции антисоциальности, в сравнении с которой пресыщенность Нью-Йорка выглядит простеньким расстройством желудка у объевшегося мороженого дитяти.

– Я должна выйти отсюда, пока Гасан ничего не узнал, – умоляюще говорила Мэри. – Дик, вы же всегда все улаживали, всегда это умели. Скажите им, что мы сразу уедем домой, что заплатим любые деньги.

– Только не я, – надменно заявила леди Каролина. – Ни шиллинга. Но я с превеликим интересом послушаю, что скажет об этом наше консульство в Каннах.

– Нет, нет! – настаивала Мэри. – Нам нужно до утра выбраться отсюда!

– Я попробую что-нибудь сделать, – сказал Дик и добавил: – Но заплатить, конечно, придется.

И посмотрев на них, как на невинных овечек, коими они, разумеется, не были, покачал головой:

– Из всех дурацких причуд…

Леди Каролина самодовольно улыбнулась.

– Вы ведь тот доктор, что психов лечит, верно? Значит, можете нам помочь, а Госс так просто обязан!

Дик отошел с Госсом в сторону, дабы выяснить, что тот узнал. Дело оказалось более серьезным, чем полагал Дик, – одна из «подцепленных» девушек принадлежала к почтенной семье. Семья рвала и метала или делала вид, что рвет и мечет; с ней придется договариваться отдельно. Со второй, портовой девчонкой, поладить будет легче. Имелись также положения французского закона, согласно которым двух леди могли посадить за содеянное ими в тюрьму или, самое малое, с позором изгнать из страны. Вдобавок существовало все возраставшее различие в терпимости по отношению к заезжей публике – одни горожане наживались за счет колонии иностранцев, других злил связанный с нею рост цен. Изложив все это, Госс препоручил дальнейшее Дику. И тот приступил к переговорам с начальником полиции.

– Вам, разумеется, известно, что правительство Франции желает привлечь в страну побольше американских туристов, желает так сильно, что этим летом Париж распорядился подвергать американцев аресту лишь за самые серьезные преступления.

– Видит Бог, это достаточно серьезно.

– Но скажите, у вас имеются Cartes d’Identité этих леди?

– Документов у них с собой не было – только две сотни франков и несколько колец. Не было даже шнурков, на которых они могли удавиться!

Услышав это и почувствовав облегчение, Дик продолжал:

– Итальянская графиня по-прежнему остается американской гражданкой. Она приходится внучкой… – и Дик начал медленно и зловеще нанизывать вранье на вранье, – Джону Д. Рокфеллеру Меллону^[154]. Слышали о таком?

– О господи, конечно. За кого вы меня принимаете?

– Вдобавок она – племянница лорда Генри Форда^[155] и, следовательно, связана с компаниями «Ситроен» и «Рено»… – Дик подумал, что на этом лучше бы и остановиться, однако искренность его тона производила на полицейского впечатление настолько сильное, что пришлось продолжить: – Арестовать ее – все равно что арестовать члена английской королевской семьи. Вам может грозить… война!

– А что насчет англичанки?

– Перехожу к англичанке. Она помолвлена с братом принца Уэльского – герцогом Бекингемом^[156].

– Хорошенькую он получит женушку!

– Так вот, мы готовы выплатить… – Дик быстро произвел расчеты, – по тысяче франков каждой девушке и еще тысячу отцу «серьезной». К этим деньгам мы добавим две тысячи, которые вы по своему усмотрению распределите между… – он пожал плечами, – теми, кто произвел арест, хозяйкой меблированных комнат и так далее. Я лично вручу вам пять тысяч и буду надеяться, что вы незамедлительно поговорите с кем следует. После этого леди можно будет предъявить обвинение, ну, скажем, в нарушении общественного спокойствия, и освободить их под залог, а назначенный штраф будет завтра доставлен полицейскому судье посыль- ным.

Начальник полиции еще не успел раскрыть рта, а Дик уже понял по его лицу, что все уладится. Начальник неуверенно произнес:

– Запись об аресте я не сделал, поскольку не видел их Cartes d’Identité. Ладно, посмотрим… давайте деньги.

Час спустя Дик и месье Госс высадили двух женщин у отеля «Мажестик», рядом с ландо леди Каролины, в котором дремал ее шофер.

– Помните, – сказал Дик, – вы должны месье Госсу по сотне долларов каждая.

– Хорошо, – согласилась Мэри, – завтра я отдам ему чек и еще кое-что добавлю.

– Ну уж нет! – все они изумленно повернулись к леди Каролине, – полностью пришедшая в себя, она преисполнилась теперь праведного гнева. – Все это ни в какие ворота не лезет. Я не позволю тебе отдавать этим людям сто долларов.

Глаза стоявшего у машины коротышки Госса засверкали.

– Так вы мне не заплатите?

– Конечно, заплатит, – сказал Дик.

Но душу Госса уже обожгла память об оскорблении, нанесенном ему в Лондоне, где он когда-то служил младшим официантом, и маленький француз направился, весь в лунном свете, к леди Каролине.

Старик выпалил в нее очередью обвинений, а когда она с ледяным смешком повернулась к нему спиной, сделал еще шаг и залепил маленькой ступней в самую воспетую из мишеней мира. Взятая врасплох леди Каролина всплеснула, точно подстреленная, руками, и ее укрытое матросской формой тело распростерлось по тротуару.

Голос Дика перекрыл ее яростные вопли:

– Угомоните ее, Мэри! Иначе вы обе через десять минут окажетесь в ножных кандалах!

По дороге в отель старик Госс не промолвил ни слова, и лишь когда они проезжали в Жуан-ле-Пене мимо казино, в котором еще рыдал и кашлял джаз, вздохнул и сказал:

– Никогда не видел женщин, как такие женщины. Я знал много великих куртизанок мира и часто относился к ним с большим уважением, но женщин, похожих на этих женщин, еще не встречал.

XI

Дик и Николь привычно ходили в парикмахерскую вдвоем и стриглись там, и мыли шампунем головы в смежных залах. Из зала Дика до Николь доносились щелчки ножниц, подсчеты сдачи, «вуаля» и «пардоны». На следующий после его возвращения день они туда и отправились, чтобы подстричься и вымыть головы под душистым ветерком вентиляторов.

Когда они подходили у фасаду «Карлтона», окна которого смотрели в лето с упрямой слепотой, достойной подвальной двери, их обогнала машина с Томми Барбаном за рулем. Николь мельком углядела его лицо, замкнутое и задумчивое, впрочем, увидев ее, он насторожился и округлил глаза, и это ее встревожило. Ей сразу захотелось оказаться рядом с ним, а час, который она проведет в парикмахерской, представился Николь пустым промежутком времени, из которых и состояла вся ее жизнь, очередной маленькой тюрьмой. Coiffeuse^[157] с ее белым халатом, влажноватой губной помадой и ароматом одеколона показалась Николь еще одной из ее многочисленных сиделок.

В соседнем зале дремал под фартуком и слоем мыльной пены Дик. Зеркало Николь отражало проход между мужским и женским залами, отразило оно, испугав ее, и Томми, появившегося в нем и резко свернувшего в мужской. Радость нахлынула на Николь – она поняла: Томми пришел, чтобы раскрыть все карты.

Разговор двух мужчин долетал до нее урывками.

– Здравствуйте, нам нужно поговорить.

– …серьезное?

– …серьезное.

– …ничего не имею против.

Минуту спустя Дик вошел в кабинку Николь, лицо мужа, которое он наспех ополоснул и теперь вытирал полотенцем, показалось ей недовольным.

– Явился твой друг, в растрепанных чувствах. Хочет поговорить с нами – я не возражаю. Пошли!

– Но меня еще не достригли.

– Не важно – идем с нами!

Раздосадованная, Николь попросила вытаращившую глаза coiffeuse снять с нее простынку и, ощущая себя невзрачной растрепой, вышла с Диком из отеля. На улице Томми склонился над ее рукой.

– Пойдемте в «Café des Alliées», – сказал Дик.

– Куда угодно, лишь бы нам не мешали, – согласился Томми.

Усевшись под кронами деревьев – лучшего места летом не найти, – Дик спросил:

– Будешь что-нибудь, Николь?

– Citron pressé^[158].

– А мне demi^[159], – сказал Томми.

– «Черно-белый» и сифон, – попросил Дик.

– Il n’y a plus de Blackenwite. Nous n’avons que le Johnny Walkair^[160].

– Ca va^[161].

She’s… not… wired for sound

but on the quiet

you ought to try it…

– Ваша жена вас больше не любит, – без предисловий начал Томми. – Она любит меня.

Двое мужчин взирали один на другого со странным бессилием. В таком положении сказать друг другу мужчинам почти и нечего, поскольку отношения их всего лишь косвенны и определяются тем, в какой мере тот или другой обладал или намерен обладать женщиной, о которой у них идет речь, и потому эмоции их проходят через ее раздвоенное «я», как через неисправную телефонную линию.

– Минуту, – сказал Дик. – Donnez moi du gin et du siphon^[162].

– Bien, Monsieur^[163].

– Отлично. Продолжайте, Томми.

– Мне совершенно ясно, что ваш брак с Николь себя исчерпал. Она покончила с вами. Я ждал этого пять лет.

– А что скажет Николь?

Оба повернулись к ней.

– Я сильно привязалась к Томми, Дик.

Он кивнул.

– Я больше не интересна тебе, – продолжала она. – Стала всего лишь привычкой. После Розмари все изменилось.

Томми, которого такой поворот не устраивал, резко сказал:

– Вы не понимаете Николь. Относитесь к ней, как к пациентке, и лишь потому, что когда-то она была больна.

И тут в разговор их вторгся назойливый американец, вида отчасти зловещего, торговавший вразнос только что прибывшими из Нью-Йорка номерами «Геральд» и «Нью-Йорк Таймс».

– В них чего только нет, ребята, – объявил он. – Давно здесь?

– Cessez cela! Allez Ouste!^[164] – рявкнул Томми и опять повернулся к Дику. – Так вот, никакая женщина не станет терпеть…

– Ребята, – снова встрял американец. – По-вашему, я тут напрасно время теряю, да только не все так думают.

Он вытянул из бумажника посеревшую газетную вырезку. Дик мгновенно узнал ее, – карикатуру, на которой миллионы американцев с мешками золота спускаются по трапам лайнеров.

– Думаете, мне из этих деньжат ни фига не достанется? Еще как достанется. Я только что из Ниццы прикатил, на «Тур де Франс».

Томми вновь попытался отогнать его яростным «allez-vous-en»^[165], а Дик признал в этом настырнике того, кто когда-то, пять лет назад, остановил его на улице Святых Ангелов.

– А когда «Тур де Франс» доберется сюда? – спросил Дик.

– Да с минуты на минуту, приятель.

Он наконец ушел, весело помахав на прощанье рукой, и Томми снова обратился к Дику:

– Elle doit avoir plus avec moi qu’avec vous^[166].

– Говорили бы вы по-английски! Что означает ваше «doit avoir»?

– «Doit avoir»? Что со мной она будет счастливее.

– Ну да, прелесть новизны. Но когда-то и мы с Николь были счастливы вместе, Томми.

– L’amour de famille^[167], – презрительно обронил Томми.

– Если вы с Николь поженитесь, вас тоже ожидает «l’amour de famille», нет?

Некий все возраставший шум заставил Дика замолчать, – вот он достиг конца извилистой улицы, от которой начинался променад, и вдоль бордюра выстроилась компания, быстро обратившаяся в толпу оторвавшихся от сиесты людей.

Пронеслась стайка мальчишек на велосипедах, за ними набитые спортсменами с вымпелами и лентами машины, гудевшие, предвещая появление гонщиков, из дверей ресторанов высыпали на неожиданный шум повара в дезабилье, и из-за поворота вылетели первые велосипедисты. Впереди шел встреченный сотрясшим воздух «ура» одиночка в красной фуфайке, трудолюбиво и уверенно крутивший педали, уходя от валившего на запад солнца. За ним – вплотную друг к другу – троица гонщиков в пестрых поблеклых майках, ноги каждого покрывала желтая короста слепленной потом пыли, лица ничего не выражали, в глазах светилась тяжкая, бесконечная усталость.

Томми, глядя Дику в лицо, сказал:

– Я считаю, что Николь нужен развод, надеюсь, у вас возражений не будет?

За первыми гонщиками последовала растянувшаяся на две с лишним сотни ярдов ватага из еще полусотни велосипедистов, некоторые из них улыбались и даже смущались, некоторые явным образом выложились до конца, но в большинстве своем они были усталыми и безразличными ко всему на свете. Следом прокатила свита мальчишек, несколько безнадежно отставших гонщиков, грузовичок с потерпевшими аварию или смирившимися с поражением велосипедистами. Дайверы и Томми вернулись за свой столик. Николь хотелось, чтобы Дик заговорил первым, однако он, наполовину выбритый – под стать наполовину подстриженной ей – довольствовался молчанием.

– Разве не правда, что ты несчастен со мной? – начала она. – Без меня ты сможешь вернуться к работе, и она пойдет лучше, потому что тебе не придется больше тревожиться обо мне.

Томми нетерпеливо поерзал.

– Это все пустое. Мы с Николь любим друг друга, остальное не важно.

– Ну что же, – отозвался доктор. – Раз мы обо всем договорились, не вернуться ли нам в парикмахерскую?

Однако Томми жаждал ссоры:

– Есть несколько моментов…

– Мы с Николь все обговорим, – бесстрастно сказал Дик. – Не волнуйтесь, – в принципе я со всем согласен, а Николь и я хорошо понимаем друг друга. Без трехсторонних переговоров избежать недоразумений будет легче.

Волей-неволей признав правоту Дика, Томми все же не смог не поддаться свойственному его народу желанию хоть в чем-нибудь да одержать верх.

– Давайте поставим точки над «i», – сказал он. – С этой минуты и до времени, когда будут обговорены все подробности, за интересы Николь отвечаю я. И если вы как-то злоупотребите тем, что еще живете с ней под одной крышей, я взыщу с вас немилосердно.

– Я не любитель вторгаться в сухие чресла, – ответил Дик.

Он кивнул на прощание и пошел к отелю, и Николь проводила его непорочнейшим из ее взглядов.

– Ну что же, – признал Томми, – он был достаточно честен. Милая, ты будешь этой ночью со мной?

– Думаю, да.

Вот так все и закончилось – без драм. Николь поняла, что Дик переиграл ее, предугадав все случившееся еще при эпизоде с камфорной мазью. Но ее все равно охватило возбуждение и счастье, а странное, пустое желание открыться во всем Дику стремительно покидало ее. И тем не менее взгляд Николь провожал Дика, пока он не обратился в точку, смешавшуюся с другими, сновавшими в летней толпе.

XII

Последний, перед тем как покинуть Ривьеру, день доктор Дайвер провел с детьми. Он больше не был человеком молодым, полным светлых мыслей и мечтаний на собственный счет, ему всего лишь хотелось получше запомнить своих детей. Им сказали, что зиму они проведут в Лондоне, с их тетушкой, а после поедут к нему в Америку. И Fräulein^[168] останется с ними, без согласия отца ее не уволят.

Дик был доволен тем, что уделял дочери столь большое внимание, – относительно сына он особой уверенности не питал, ибо никогда не знал, так ли уж много способен дать этим вечно льнувшим к нему, пытавшимся забраться на его плечи, жаждавшим притиснуться к его груди малышам. Однако, когда он прощался с ними, ему захотелось снять с их прекрасных шей головы и провести часы, прижимая их к себе.

Он обнялся со стариком садовником, шесть лет назад разбившим сад на вилле «Диана»; поцеловал на прощание ходившую за детьми прованскую женщину. Она провела с ними почти десять лет и теперь упала на колени и плакала, пока Дик не поднял ее рывком на ноги и не вручил ей триста франков. Николь допоздна пролежала в постели, как они и условились, Дик оставил ей записку и еще одну – Бэйби Уоррен, только что вернувшейся с Сардинии и остановившейся в доме Дайверов. И напоследок основательно приложился к подаренной кем-то бутылке бренди, имевшей три фута в высоту и вмещавшей десять кварт.

А после решил оставить чемоданы на вокзале Канн и попрощаться с пляжем Госса.

Когда Николь и ее сестра пришли в то утро на пляж, взрослых людей там еще не было, лишь авангард детей. Белое солнце маялось в белом небе, обещавшем безветренный день. В баре официанты пополняли запасы льда; американский фотограф расставлял свою технику в ненадежной тени, бросая быстрые взгляды на лестницу всякий раз, как с нее доносились шаги. Его будущая добыча еще отсыпалась в затемненных номерах отеля после пьяной зари.

Выйдя из палатки для переодевания, Николь увидела Дика, – он сидел на возвышавшейся над пляжем скале, купаться явно не собираясь. Николь отступила в тень палатки. Через минуту к ней присоединилась Бэйби, сказавшая:

– Дик все еще здесь.

– Я видела.

– А я надеялась, что ему хватит такта уехать.

– Это его пляж – в каком-то смысле, Дик его и открыл, старик Госс всегда говорит, что обязан всем Дику.

Бэйби, смерив сестру спокойным взглядом, сказала:

– Зря мы прервали тогда его велосипедную прогулку. Человек, севший не в свои сани, теряет голову, какими бы очаровательными выдумками он это ни приукрашивал.

– Дик шесть лет был мне хорошим мужем, – ответила Николь. – За все это время он ни разу не причинил мне боли и делал все, чтобы оградить меня от любых неприятностей.

Бэйби, немного выпятив нижнюю челюсть, сказала:

– Собственно, этому его и учили.

Сестры сидели в молчании; Николь устало размышляла о том о сем; Бэйби прикидывала, не выйти ли ей наконец замуж за последнего соискателя ее руки и состояния, самого настоящего Габсбурга. Не то чтобы она думала об этом. Ее романы давно уже стали настолько походить один на другой, что, по мере того как Бэйби увядала, они обретали ценность лишь как темы для разговора. Чувства ее существовали, строго говоря, лишь в словах, коими она их описывала.

– Он ушел? – спросила наконец Николь. – По-моему, его поезд отходит в полдень.

Бэйби выглянула из их укрытия.

– Нет, – сказала она. – Перебрался на террасу, разговаривает с какими-то женщинами. Ну ничего, народу собралось уже столько, что он навряд ли увидит нас.

Тем не менее Дик видел, как они вышли из палатки, и наблюдал за ними, пока обе не скрылись из глаз. Теперь он сидел на террасе с Мэри Мингетти, попивая анисовую водку.

– В ночь нашего спасения вы были совершенно таким, как прежде, – говорила Мэри. – Только под самый конец ужасно обошлись с Каролиной. Почему вы не всегда так милы? Вы же умеете.

Положение, в котором Мэри Норт объясняет ему, как себя вести, представлялось Дику фантастическим.

– Ваши друзья по-прежнему любят вас, Дик. Но стоит вам выпить, как вы начинаете жутко грубить людям. Этим летом я только и делала, что оправдывала вас в разговорах.

– Классическая фраза доктора Элиота.

– Нет, правда. Никого же не интересует, пьяны вы или трезвы… – она помялась, – даже Эйб, напиваясь до упаду, никогда не оскорблял людей так, как вы.

– Вы все такие скучные, – обронил Дик.

– Да ведь других-то нет! – воскликнула Мэри. – Если вам не нравятся приятные люди, водитесь с неприятными, сами увидите, что из этого выйдет! Каждому хочется жить спокойно и весело, и если вы делаете людей несчастными, они перестают питать вашу душу.

– А мою кто-то питал? – спросил он.

Мэри-то как раз и жила сейчас спокойно и весело, хоть и не сознавала этого, а к Дику она подсела лишь из боязни обидеть его. Еще раз отказавшись от выпивки, она сказала:

– Вы просто-напросто потакаете своим слабостям, вот ваша беда. И, думаю, вам легко представить, как отношусь к этому я, хлебнувшая горя с Эйбом, – я же видела, как замечательный человек обращается в алкоголика…

По ступенькам вприпрыжку, с наигранной беспечностью, спускалась леди Каролина Сибли-Бирс.

Дику было хорошо – он шел впереди этого дня и уже чувствовал себя как человек, прекрасно отобедавший, – однако интерес к Мэри выказывал лишь осмотрительный, сдержанный. Глаза его, чистые, как у ребенка, просили ее сочувствия, Дик сознавал: им овладевает привычная потребность убедить ее в том, что он – последний из уцелевших на этом свете мужчин, а она – последняя женщина..

…Тогда ему не придется поглядывать на тех, других, мужчину и женщину, темного и светлую, два металлических изваяния на фоне небес…

– Я ведь когда-то нравился вам, верно? – спросил он.

– Нравился – да я любила вас. Вас все любили. Вы могли получить любую женщину – стоило лишь попросить…

– Между мною и вами всегда была протянута некая нить.

Она с готовностью клюнула на эту приманку:

– Ведь правда, Дик?

– Всегда – я знал ваши беды, знал, как храбро вы с ними справляетесь.

Однако в душе его уже поднимался привычный смех, и Дик понимал: долго противиться ему он не сможет.

– Я всегда думала, что вы знаете многое, – с воодушевлением сказала Мэри. – И обо мне – больше, чем кто бы то ни было. Наверное, поэтому я и испугалась так, когда у нас случился разлад.

Дик взирал на Мэри с добротой и лаской, свидетельницами чувств, которые он якобы испытывал к ней; взгляды их устремились один к другому, соединились, сопряглись. А затем внутренний смех Дика стал настолько громким, что он испугался, как бы Мэри не услышала его, и щелкнул выключателем, и свет погас, и они вернулись под солнце Ривьеры.

– Мне пора, – сказал он и встал, слегка покачнувшись. Теперь он чувствовал себя не лучшим образом – ток его крови замедлился. Он поднял правую руку и перекрестил пляж, благословляя его, точно римский папа, с высокой террасы. Несколько лиц повернулось к нему под зонтами.

– Я подойду к нему, – сказала, встав на колени, Николь.

– Ну нет, – ответил, потянув ее вниз, Томми. – Пусть остается один.

XIII

Выйдя второй раз замуж, Николь переписывалась с Диком, обсуждая деловые вопросы и будущее детей. Когда она говорила (а случалось это нередко): «Я любила Дика и никогда его не забуду», – Томми отвечал: «Конечно, не забудешь – с какой же стати?»

Дик обосновался в Буффало, начал практиковать, но, по-видимому, без большого успеха. В чем там было дело, Николь не знала, однако через несколько месяцев услышала, что он перебрался в штат Нью-Йорк, в городок под названием Батавия, и занимается там общей практикой, а спустя еще какое-то время – что Дик подвизается в том же качестве, но уже в Локпорте. О тамошней его жизни она совершенно случайно узнала немало подробностей: Дик снова увлекся велосипедной ездой, пользуется большим успехом у местных дам, на столе его лежит толстая стопка бумажных листов, серьезный трактат на какую-то медицинскую тему, который он вот-вот закончит. Его считали обладателем образцовых манер, и однажды он произнес на посвященном вопросам здравоохранения собрании прекрасную речь об употреблении наркотиков; но затем сошелся с работавшей в продуктовом магазине женщиной, оказался замешанным в связанное с врачеванием судебное разбирательство и Локпорт покинул.

После этого он уже не просил, чтобы дети приехали в Америку, а на письмо Николь, в котором она интересовалась, не нуждается ли он в деньгах, и вовсе не ответил. В последнем полученном от него письме Дик сообщил, что практикует в Женеве, штат Нью-Йорк, – у Николь осталось впечатление, что он осел там основательно и живет с какой-то женщиной. Николь нашла Женеву в атласе – самое сердце района «Пальчиковых озер», очень приятное место. Возможно, предпочитала думать она, настоящая его карьера, опять-таки как у Гранта, засевшего в Галене, еще впереди. Последнее письмо Дика пришло из Хорнелла, все тот же штат Нью-Йорк, – городка, не так чтобы близкого к Женеве и очень маленького; так или иначе, он почти наверняка жил в этой части страны – не в одном городе, так в другом.

По эту сторону рая

…По эту сторону рая мудрость – опора плохая.

Руперт Брук

Опытом люди называют свои ошибки.

Оскар Уайльд

Книга первая. Романтический эгоист

Глава I. Эмори, сын Беатрисы

Эмори Блейн унаследовал от матери все, кроме тех нескольких трудно определимых черточек, благодаря которым он вообще чего-нибудь стоил. Его отец, человек бесхарактерный и безликий, с пристрастием к Байрону и с привычкой дремать над «Британской энциклопедией», разбогател в тридцать лет после смерти двух старших братьев, преуспевающих чикагских биржевиков, и, воодушевленный открытием, что к его услугам весь мир, поехал в Бар-Харбор, где познакомился с Беатрисой О’Хара. В результате Стивен Блейн получил возможность передать потомству свой рост – чуть пониже шести футов – и свою неспособность быстро принимать решения, каковые особенности и проявились в его сыне Эмори. Долгие годы он маячил где-то на заднем плане семейной жизни, безвольный человек с лицом, наполовину скрытым прямыми шелковистыми волосами, вечно поглощенный «заботами» о жене, вечно снедаемый сознанием, что он ее не понимает и не в силах понять.

Зато Беатриса Блейн, вот это была женщина! Ее давнишние снимки – в отцовском поместье в Лейк-Джинева, штат Висконсин, или в Риме, у монастыря Святого Сердца – роскошная деталь воспитания, доступного в то время только дочерям очень богатых родителей, – запечатлели восхитительную тонкость ее черт, законченную изысканность и простоту ее туалетов. Да, это было блестящее воспитание, она провела юные годы в лучах Ренессанса, приобщилась к последним сплетням обо всех старинных римских семействах, ее, как баснословно богатую юную американку, знали по имени кардинал Витори и королева Маргарита, не говоря уже о менее явных знаменитостях, о которых и услышать-то можно было, только обладая определенной культурой. В Англии она научилась предпочитать вину виски с содовой, а за зиму, проведенную в Вене, ее светская болтовня стала и разнообразнее и смелее. Словом, Беатрисе О’Хара досталось в удел воспитание, о каком в наши дни нельзя и помыслить, – образование, измеряемое количеством людей и явлений, на которые следует взирать свысока или же с благоговением; культура, вмещающая все искусства и традиции, но ни единой идеи. Это было в самом конце той эпохи, когда великий садовник срезал с куста все мелкие неудавшиеся розы, чтобы вывести один безупречный цветок.

В каком-то промежутке между двумя захватывающими сезонами она вернулась в Америку, познакомилась со Стивеном Блейном и вышла за него замуж – просто потому, что немножко устала, немножко загрустила. Своего единственного ребенка она носила томительно скучную осень и зиму и произвела на свет весенним днем 1896 года. В пять лет Эмори уже был для нее прелестным собеседником и товарищем. У него были каштановые волосы, большие красивые глаза, до которых ему предстояло дорасти, живой ум, воображение и вкус к нарядам. С трех до девяти лет он объездил с матерью всю страну в личном салоне-вагоне ее отца – от Коронадо, где мать так скучала, что с ней случился нервный припадок в роскошном отеле, до Мехико-Сити, где она заразилась легкой формой чахотки. Это недомогание пришлось ей по вкусу, и впоследствии она, особенно после нескольких рюмок, любила пользоваться им как элементом атмосферы, которой себя окружала.

Таким образом, в то время как не столь удачливые богатые мальчики воевали с гувернантками на взморье в Ньюпорте, в то время как их шлепали, и журили, и читали им вслух «Дерзай и сделай» и «Фрэнка на Миссисипи», Эмори кусал безропотных малолетних рассыльных в отеле «Уолдорф», преодолевал врожденное отвращение к камерной и симфонической музыке и подвергался в высшей степени выборочному воспитанию матери.

– Эмори!

– Что, Беатриса? (Она сама захотела, чтобы он так странно ее называл.)

– Ты и не думай еще вставать, милый. Я всегда считала, что рано вставать вредно для нервов. Клотильда уже распорядилась, чтобы завтрак принесли тебе в номер.

– Ладно.

– Я сегодня чувствую себя очень старой, Эмори, – вздыхала она, и лицо ее застывало в страдании, подобно прекрасной камее, голос искусно замирал и повышался, а руки взлетали выразительно, как у Сары Бернар. – Нервы у меня вконец издерганы. Завтра мы уедем из этого ужасного города, поищем где-нибудь солнца.

Сквозь спутанные волосы Эмори поглядывал на мать своими проницательными зелеными глазами. Он уже тогда не обольщался на ее счет.

– Эмори!

– Ну что?

– Тебе необходимо принять горячую ванну – как можно горячее, как сможешь терпеть, и дать отдых нервам. Если хочешь, можешь взять в ванну книжку.

Ему еще не было десяти, когда она пичкала его фрагментами из «Fetes galantes»^[169] Дебюсси; в одиннадцать лет он бойко, хотя и с чужих слов, рассуждал о Брамсе, Моцарте и Бетховене. Как-то раз, когда его оставили одного в отеле, он отведал абрикосового ликера, которым поддерживала себя мать, и, найдя его вкусным, быстро опьянел. Сначала было весело, но на радостях он попробовал и закурить, что вызвало вульгарную, самую плебейскую реакцию. Этот случай привел Беатрису в ужас, однако же втайне и позабавил ее, и она, как выразилось бы следующее поколение, включила его в свой репертуар.

– Этот мой сынишка, – сообщила она однажды при нем целому сборищу женщин, внимавших ей со страхом и восхищением, – абсолютно все понимает и вообще очарователен, но вот здоровье у него слабое… У нас ведь у всех слабое здоровье. – Ее рука сверкнула белизной на фоне красивой груди, а потом, понизив голос до шепота, она рассказала про ликер. Гостьи смеялись, потому что рассказывала она отлично, но несколько буфетов было в тот вечер заперто на ключ от возможных поползновений маленьких Бобби и Бетти…

Семейные паломничества неизменно совершались с помпой: две горничные, салон-вагон (или мистер Блейн, когда он оказывался под рукой) и очень часто – врач. Когда Эмори болел коклюшем, четыре специалиста, рассевшись вокруг его кроватки, бросали друг на друга злобные взгляды; когда он подхватил скарлатину, число услужающих, включая врачей и сиделок, достигло четырнадцати. Но несмотря на это, он все же выздоровел.

Имя Блейн не было связано ни с одним из больших городов. Они были известны как Блейны из Лейк-Джинева; взамен друзей им вполне хватало многочисленной родни, и они пользовались весом везде – от Пасадены до мыса Код. Но Беатриса все больше и больше тяготела к новым знакомствам, потому что некоторые свои рассказы, как, например, о постепенной эволюции своего организма или о жизни за границей, ей через определенные промежутки времени требовалось повторять. Согласно Фрейду, от этих тем, как от навязчивых снов, нужно было избавляться, чтобы не дать им завладеть ею и подточить ее нервы. Но к американкам, особенно к кочевому племени уроженок Запада, она относилась критически.

– Их невозможно слушать, милый, – объясняла она сыну. – Они говорят не как на Юге и не как в Бостоне, их говор ни с какой местностью не связан, просто какой-то акцент… – Начиналась игра фантазии. – Они откапывают какой-нибудь обветшалый лондонский акцент, давно оставшийся не у дел, – надо же кому-то его приютить. Говорят, как английский дворецкий, который несколько лет прослужил в оперной труппе в Чикаго. – Дальше шло уже почти непонятное. – Наверно… период в жизни каждой женщины с Запада… чувствует, что ее муж достаточно богат, чтобы ей уже можно было обзавестись акцентом… они пытаются пустить мне пыль в глаза, мне…

Собственное тело представлялось ей клубком всевозможных болезней, однако свою душу она тоже считала больной, а значит – очень важной частью себя. Когда-то она была католичкой, но, обнаружив, что священники слушают ее гораздо внимательнее, когда она готова либо вот-вот извериться в матери-церкви, либо вновь обрести веру в нее, – удерживалась на неотразимо шаткой позиции. Порой она сетовала на буржуазность католического духовенства в Америке и утверждала, что, доведись ей жить под сенью старинных европейских соборов, ее душа по-прежнему горела бы тонким язычком пламени на могущественном престоле Рима. В общем, священники были, после врачей, ее любимой забавой.

– Ах, епископ Уинстон, – заявляла она, – я вовсе не хочу говорить о себе. Воображаю, сколько истеричек толпится с просьбами у вашего порога, зная, какой вы симпатико… – Потом, после паузы, заполненной репликой священника: – Но у меня, как ни странно, совсем иные заботы.

Только тем священнослужителям, что носили сан не ниже епископского, она поверяла историю своего клерикального романа. Давным-давно, только что вернувшись на родину, она встретила в Ашвилле молодого человека суинберновско-языческого толка, чьи страстные поцелуи и недвусмысленные речи не оставили ее равнодушной. Они обсудили все «за» и «против» как интеллигентные влюбленные, без тени сентиментальности, и в конце концов она решила выйти замуж в соответствии со своим общественным положением, а он пережил духовный кризис, принял католичество и теперь звался монсеньор Дарси.

– А знаете, миссис Блейн, он ведь и сейчас еще интереснейший человек, можно сказать – правая рука кардинала.

– Когда-нибудь, я уверена, Эмори обратится к нему за советом, – лепетала красавица, – и монсеньор Дарси поймет его, как понимал меня.

К тринадцати годам Эмори сильно вытянулся и стал еще больше похож на свою мать-ирландку. Время от времени он занимался с учителями, – считалось, что в каждом новом городе он должен «продолжать с того места, где остановился». Но поскольку ни одному учителю не удалось выяснить, где именно он остановился, голова его еще не была сверх меры забита знаниями. Трудно сказать, что бы из него получилось, если бы такая жизнь тянулась еще несколько лет. Но через четыре часа после того, как они с матерью отплыли в Италию, у него обнаружился запущенный аппендицит – скорее всего, от частых завтраков и обедов в постели, – и в результате отчаянных телеграмм в Европу и в Америку, к великому изумлению пассажиров, огромный пароход повернул обратно к Нью-Йорку, и Эмори был высажен на мол. Согласитесь, что это было великолепно, если и не слишком разумно.

После операции у Беатрисы был нервный срыв, подозрительно смахивающий на белую горячку, и Эмори на два года оставили в Миннеаполисе у дяди с теткой. И там его застигла, можно сказать, врасплох грубая, вульгарная цивилизация американского Запада.

Эпизод с поцелуем

Он читал, презрительно кривя губы:

«Мы устраиваем катанье на санях в четверг семнадцатого декабря. Надеюсь, что и Вы сможете поехать. Приходите к пяти часам.

Преданная Вам
Майра Сен-Клер».

Он прожил в Миннеаполисе два месяца и все это время заботился главным образом о том, чтобы другие мальчики в школе не заметили, насколько выше их он себя считает. Однако убеждение это зиждилось на песке. Однажды он отличился на уроке французского (французским он занимался в старшем классе), к великому конфузу мистера Рирдона, над чьим произношением он высокомерно издевался, и к восторгу всего класса. Мистер Рирдон, который десять лет назад провел несколько недель в Париже, стал в отместку на каждом уроке гонять его по неправильным глаголам. Но в другой раз Эмори решил отличиться на уроке истории, и тут последствия были самые плачевные, потому что его окружали сверстники, и они потом целую неделю громко перекрикивались, утрируя его столичные замашки: «На мой взгляд… э-э-э… в американской революции были заинтересованы главным образом средние классы…» или: «Вашингтон происходил из хорошей семьи, да, насколько мне известно, из очень хорошей семьи…»

Чтобы спастись от насмешек, Эмори даже пробовал нарочно ошибаться и путать. Два года назад он как раз начал читать одну книгу по истории Соединенных Штатов, которую, хоть она и доходила только до Войны за независимость, его мать объявила прелестной.

Хуже всего дело у него обстояло со спортом, но, убедившись, что именно спортивные успехи обеспечивают мальчику влияние и популярность в школе, он тут же стал тренироваться с яростным упорством – изо дня в день, хотя лодыжки у него болели и подвертывались, совершал на катке круг за кругом, стараясь хотя бы научиться держать хоккейную клюшку так, чтобы она не цеплялась все время за коньки.

Приглашение мисс Майры Сен-Клер пролежало все утро у него в кармане, где пришло в тесное соприкосновение с пыльным остатком липкой ореховой конфеты. Во второй половине дня он извлек его на свет божий, обдумал и, набросав предварительно черновик на обложке «Первого года обучения латинскому языку» Коллара и Дэниела, написал ответ:

«Дорогая мисс Сен-Клер!

Ваше прелестное приглашение на вечер в будущий четверг доставило мне сегодня утром большую радость. Буду счастлив увидеться с Вами в четверг вечером.

Преданный Вам
Эмори Блейн».

И вот в четверг он задумчиво прошагал к дому Майры по скользким после скребков тротуарам и подошел к подъезду в половине шестого, решив, что именно такое опоздание одобрила бы его мать. Позвонив, он ждал на пороге, томно полузакрыв глаза и мысленно репетируя свое появление. Он без спешки пройдет через всю комнату к миссис Сен-Клер и произнесет с безошибочно правильной интонацией:

«Дорогая миссис Сен-Клер, простите ради бога за опоздание, но моя горничная… – он осекся, сообразив, что это было бы плагиатом, – но мой дядя непременно хотел представить меня одному человеку… Да, с вашей прелестной дочерью мы познакомились в танцклассе».

Потом он пожмет всем руку, слегка, на иностранный манер поклонится разряженным девочкам и небрежно кивнет ребятам, которые будут стоять, сбившись тесными кучками, чтобы не дать друг друга в обиду.

Дверь отворил дворецкий (один из трех во всем Миннеаполисе). Эмори вошел и снял пальто и шапку. Его немного удивило, что из соседней комнаты не слышно хора визгливых голосов, но он тут же решил, что прием сегодня торжественный, официальный. Это ему понравилось, как понравился и дворецкий.

– Мисс Майра, – сказал он.

К его изумлению, дворецкий нахально ухмыльнулся.

– Да, она-то дома, – выпалил он, неудачно подражая говору английского простолюдина.

Эмори окинул его холодным взглядом.

– Только, кроме нее-то, никого дома нет. – Голос его без всякой надобности зазвучал громче. – Все уехали.

Эмори даже ахнул от ужаса.

– Как?!

– Она осталась ждать Эмори Блейна. Скорей всего, это вы и есть? Мать сказала, если вы заявитесь до половины шестого, чтобы вам двоим догонять их в «Паккарде».

Отчаяние Эмори росло, но тут появилась и Майра, закутанная в меховую накидку, – лицо у нее было недовольное, вежливый тон давался ей явно с усилием.

– Привет, Эмори.

– Привет, Майра. – Он дал ей понять, что угнетен до крайности.

– Все-таки добрался наконец.

– Я сейчас тебе объясню. Ты, наверно, не слышала про автомобильную катастрофу.

Майра широко раскрыла глаза.

– А кто ехал?

– Дядя, тетя и я, – бухнул он с горя.

– И кто-нибудь убит?

Он помедлил и кивнул головой.

– Твой дядя?

– Нет, нет, только лошадь… такая, серая.

Тут мужлан-дворецкий поперхнулся от смеха.

– Небось лошадь убила мотор, – подсказал он.

Эмори не задумываясь послал бы его на плаху.

– Ну, мы уезжаем, – сказала Майра спокойно. – Понимаешь, Эмори, сани были заказаны на пять часов, и все уже собрались, так что ждать было нельзя…

– Но я же не виноват…

– Ну, и мама велела мне подождать до половины шестого. Мы догоним их еще по дороге к клубу Миннегага.

Последние остатки притворства слетели с Эмори. Он представил себе, как сани, звеня бубенцами, мчатся по заснеженным улицам, как появляется лимузин, как они с Майрой выходят из него под укоряющими взглядами шестидесяти глаз, как он приносит извинения… на этот раз невыдуманные. Он громко вздохнул.

– Ты что? – спросила Майра.

– Да нет, я просто зевнул. А мы наверняка догоним их еще по дороге?

У него зародилась слабая надежда, что они проскользнут в клуб Миннегага первыми и там встретят остальных, как будто уже давно устали ждать, сидя у камина, и тогда престиж его будет восстановлен.

– Ну конечно, конечно, догоним. Только не копайся.

У него засосало под ложечкой. Садясь в автомобиль, он наскоро подмешал дипломатии в только что зародившийся сокрушительный план. План был основан на чьем-то отзыве, кем-то переданном ему в танцклассе, что он «здорово красивый и что-то в нем есть английское».

– Майра, – сказал он, понизив голос и тщательно выбирая слова. – Прости меня, умоляю. Ты можешь меня простить?

Она серьезно поглядела на него, увидела беспокойные зеленые глаза и губы, казавшиеся ей, тринадцатилетней читательнице модных журналов, верхом романтики. Да, Майра с легкостью могла его простить.

– Н-ну… В общем, да.

Он снова взглянул на нее и опустил глаза. Своим ресницам он тоже знал цену.

– Я ужасный человек, – сказал он печально. – Не такой, как все. Сам не знаю, почему я совершаю столько оплошностей. Наверно, потому, что мне все – все равно. – Потом, беспечно: – Слишком много курю последнее время. Отразилось на сердце.

Майра представила себе ночную оргию с курением и Эмори, бледного, шатающегося, с отравленными никотином легкими. Она негромко вскрикнула:

– Ой, Эмори, не надо курить, ну пожалуйста. Ты же перестанешь расти.

– А мне все равно, – повторил он мрачно. – Бросить я не могу. Привык. Я много делаю такого, что если б узнали мои родственники… На прошлой неделе я ходил в театр варьете.

Майра была потрясена. Он опять взглянул на нее зелеными глазами.

– Из всех здешних девочек только ты мне нравишься! – воскликнул он с чувством. – Ты симпатико.

Майра не была в этом уверена, но звучало слово модно, хотя почему-то и неприлично.

На улице уже сгустилась темнота. Лимузин круто свернул, и Майру бросило к Эмори. Их руки соприкоснулись.

– Нельзя тебе курить, Эмори, – прошептала она. – Неужели ты сам не понимаешь?

Он покачал головой.

– Никому до меня нет дела.

Майра сказала не сразу:

– Мне есть.

Что-то шевельнулось в его сердце.

– Еще чего! Ты влюблена в Фрогги Паркера, это всем известно.

– Неправда, – произнесла она медленно – и замолчала.

Эмори ликовал. В Майре, уютно отгороженной от холодной, туманной улицы, было что-то неотразимое. Майра, клубочек из меха, и желтые прядки вьются из-под спортивной шапочки.

– Потому что я тоже влюблен… – Он умолк, заслышав вдали взрывы молодого смеха, и, прильнув к замерзшему стеклу, разглядел под уличными фонарями темные контуры саней. Нужно действовать немедля. С усилием он подался вперед и схватил Майру за руку – вернее, за большой палец.

– Скажи ему, пусть едет прямо в Миннегагу, – шепнул он. – Мне нужно с тобой поговорить, обязательно.

Майра тоже разглядела сани с гостями, на секунду представила себе лицо матери, а потом – прощай строгое воспитание! – еще раз заглянула в те глаза.

– Здесь сверните налево, Ричард, и прямо к клубу Миннегага! – крикнула она в переговорную трубку.

Эмори со вздохом облегчения откинулся на подушки.

«Я могу ее поцеловать, – подумал он. – В самом деле могу. Честное слово».

Небо над головой было где чистое как стекло, где туманное; холодная ночь вокруг напряженно вибрировала. От крыльца загородного клуба тянулись вдаль дороги – темные складки на белом одеяле, и высокие сугробы окаймляли их, словно отмечая путь гигантских кротов. Они постояли на ступеньках, глядя на белую зимнюю луну.

– Такие вот бледные луны… – Эмори неопределенно повел рукой, – облекают людей таинственностью. Ты сейчас похожа на молодую колдунью без шапки, растрепанную… – Ее руки потянулись пригладить волосы. – Нет, не трогай, так очень красиво.

Они не спеша поднялись на второй этаж, и Майра провела его в маленькую гостиную, как раз такую, о какой он мечтал, где стоял большой низкий диван, а перед ним уютно потрескивал огонь в камине. Несколько лет спустя комната эта стала для Эмори подмостками, колыбелью многих эмоциональных коллизий. Сейчас они поговорили о катании с гор.

– Всегда бывает парочка стеснительных ребят, – рассуждал он, – они садятся на санки сзади, перешептываются и норовят столкнуть друг друга в снег. И всегда бывает какая-нибудь косоглазая девчонка, вот такая, – он скорчил жуткую гримасу, – та все время дерзит взрослым.

– Странный ты мальчик, – задумчиво сказала Майра.

– Чем? – Теперь он был весь внимание.

– Да вечно болтаешь что-то непонятное. Пойдем завтра на лыжах со мной и с Мэрилин?

– Не люблю девочек при дневном свете, – отрезал он и тут же, спохватившись, что это слишком резко, добавил: – Ты-то мне нравишься. – Он откашлялся. – Ты у меня на первом, на втором и на третьем месте.

Глаза у Майры стали мечтательные. Рассказать про это Мэрилин – вот удивится! Как они сидели на диване с этим необыкновенным мальчиком, и камин горел, и такое чувство, будто они одни во всем этом большущем доме.

Майра сдалась. Очень уж располагающая была обстановка.

– Ты у меня от первого места до двадцать пятого, – призналась она дрожащим голосом, – а Фрогги Паркер на двадцать шестом.

За один час Фрогги потерял двадцать пять очков, но он еще не успел это заметить.

Эмори же, будучи на месте, наклонился и поцеловал Майру в щеку. Он еще никогда не целовал девочку и теперь облизал губы, словно только что попробовал какую-то незнакомую ягоду. Потом их губы легонько соприкоснулись, как полевые цветы на ветру.

– Нельзя так, – радостно шепнула Майра. Она нашарила его руку, склонилась головой ему на плечо.

Внезапно Эмори охватило отвращение, все стало ему гадко, противно. Хотелось убежать отсюда, никогда больше не видеть Майру, никогда больше никого не целовать; он словно со стороны увидел свое лицо и ее, их сцепившиеся руки и жаждал одного – вылезти из собственного тела и спрятаться подальше, в укромном уголке сознания.

– Поцелуй меня еще раз. – Ее голос донесся из огромной пустоты.

– Не хочу, – услышал он свой ответ.

Снова молчание.

– Не хочу, – повторил он со страстью.

Майра вскочила, щеки ее пылали от оскорбленного самолюбия, бант на затылке негодующе трепыхался.

– Я тебя ненавижу! – крикнула она. – Не смей больше со мной разговаривать!

– Что? – растерялся он.

– Я скажу маме, что ты меня поцеловал. Скажу, скажу, и она запретит мне с тобой водиться.

Эмори встал и беспомощно смотрел на нее, точно видел перед собой живое существо, совершенно незнакомое и нигде не описанное.

Дверь отворилась, на пороге стояла мать Майры, доставая из сумочки лорнет.

– Ну вот, – начала она приветливо, поднося лорнет к глазам. – Портье так и сказал мне, что вы наверно здесь… Здравствуйте, Эмори.

Эмори смотрел на Майру и ждал взрыва, но взрыва не последовало. Сердитое лицо разгладилось, румянец сбежал с него, и, когда она отвечала матери, голос ее был спокоен, как озеро под летним солнцем.

– Мы так поздно выехали, мама, я подумала, что нет смысла…

Снизу донесся звонкий смех и сладковатый запах горячего шоколада и пирожных. Эмори молча стал спускаться по лестнице вслед за матерью и дочерью. Звуки граммофона сливались с девичьими голосами, которые негромко вели мелодию, и словно налетело и окутало его теплое светящееся облако.

Кейси Джонс опять залез в кабину,

Кейси Джонс – работай, не зевай…

Кейси Джонс опять залез в кабину

И последним перегоном двинул в рай^[170].

Моментальные снимки юного эгоиста

В Миннеаполисе Эмори провел почти два года. В первую зиму он носил мокасины, которые при рождении были желтыми, но после неоднократной обработки растительным маслом и грязью приобрели нужный зеленовато-коричневый оттенок; а также толстое, серое в клетку пальто и красную спортивную шапку. Красную шапку съела его собака по кличке Граф дель Монте, и дядя подарил ему серый вязаный шлем, очень неудобный: в него приходилось дышать, и дыхание замерзало, один раз он этой гадостью отморозил щеку, и, как ни оттирал ее снегом, она все равно посинела.

Граф дель Монте как-то съел коробку синьки, но это ему не повредило. А через некоторое время он сошел с ума и понесся по улице, натыкаясь на заборы, катаясь в канавах, да так навсегда и умчался безумным аллюром из жизни Эмори. Эмори бросился на кровать и заплакал.

– Бедный маленький Граф! – плакал он. – Бедный, бедный маленький Граф!

Несколько месяцев спустя ему пришло в голову, что сцена сумасшествия была Графом разыграна, и очень ловко.

Самым мудрым изречением в мировой литературе Эмори и Фрог Паркер почитали одну реплику из третьего действия пьесы «Арсен Люпен». И в среду и в субботу они сидели на дневном спектакле в первом ряду. Изречение было такое:

«Если человек не способен стать великим артистом или великим полководцем, самое лучшее для него – стать великим преступником».

Эмори опять влюбился и сочинил стихи. Вот такие:

Их две, а я один –

Люблю и Салли и Мэрилин.

Хоть Салли очень хороша,

Но к Мэрилин лежит душа.

Его интересовало, первое или второе место займет Макговерн из Миннесоты на всеамериканских футбольных состязаниях, как показывать фокусы с картами и с монетой, галстуки «хамелеон», как родятся дети и правда ли, что Трехпалый Браун как подающий сильнее Кристи Мэтьюсона.

Прочел он, среди прочих, следующие произведения: «За честь школы», «Маленькие женщины» (два раза), «Обычное право», «Сафо», «Грозный Дэн Макгру», «Широкая дорога» (три раза), «Падение дома Эшеров», «Три недели», «Мэри Уэр, подружка полковника», «Гунга Дин», «Полицейская газета» и «Сборник лучших острот и шуток».

В истории он следовал пристрастиям Хенти и очень любил веселые рассказы с убийствами, которые писала Мэри Робертс Рейнхарт.

Школа испортила ему французский язык и привила отвращение к литературным корифеям. Учителя считали, что он ленив, неоснователен и знания у него поверхностные.

Многие девочки дарили ему прядки волос. Некоторые давали поносить свои колечки, но потом перестали, потому что у него была нервная привычка покусывать их, держа палец у губ, а это вызывало ревнивые подозрения у последующих счастливцев.

Летом Эмори и Фрог Паркер каждую неделю ходили в театр. После спектакля, овеянные благоуханием августовского вечера, шли в веселой толпе домой по Хеннепин и по Николетт-авеню и мечтали. Эмори дивился, как это люди не замечают, что он – мальчик, рожденный для славы, и когда прохожие оборачивались на него и бесцеремонно встречались с ним глазами, напускал на себя самый романтический вид и ступал по воздушным подушкам, которыми устлан асфальт для четырнадцатилетних.

И всегда, улегшись в постель, он слышал голоса – смутные, замирающие, чудесные – совсем близко, прямо за окном, а перед тем как уснуть, видел один из своих любимых, им же придуманных снов: либо о том, как он становится знаменитым полузащитником, либо про вторжение японцев и как в награду за боевые заслуги его производят в чин генерала – самого молодого генерала в мире. Bo сне он всегда кем-то становился, а не просто был. В этом очень точно выражался его характер.

Кодекс юного эгоиста

До того как его вытребовали обратно в Лейк-Джинева, он, робея, но не без тайного ликования, облекся в первые длинные брюки, а к ним – лиловый плиссированный галстук, воротничок «бельмонт» с плотно сходящимися на горле концами, лиловые носки и носовой платок с лиловой каймой, выглядывающий из нагрудного кармашка. И, что еще важнее, он выработал для себя кодекс, или свою первую философскую систему, которую вернее всего будет определить как аристократический эгоцентризм.

Он пришел к выводу, что самые важные его интересы совпадают с интересами некоего непостоянного, изменчивого человека, именуемого – дабы не отрывать его от прошлого – Эмори Блейном. Он установил, что ему повезло в жизни, поскольку он способен бесконечно развиваться и в хорошую и в дурную сторону. Он не приписывал себе «сильный характер», но полагался на свои способности (заучиваю быстро) и на свое умственное превосходство (читаю уйму серьезных книг). Он гордился тем, что никогда не достигнет высот ни в технике, ни в точных науках. Все же остальные пути для него открыты.

Наружность. Эмори полагал, что он на редкость красив. Так оно, впрочем, и было. Он уже видел себя многообещающим спортсменом и искусным танцором.

Положение в обществе. Тут, пожалуй, таилась самая большая опасность. Однако он не отказывал себе в оригинальности, обаянии, магнетизме, умении затмить любого сверстника и очаровать любую женщину.

Ум. В этом смысле он ощущал свое явное, неоспоримое превосходство.

Далее придется выдать один секрет. Эмори был наделен чуть ли не пуританской совестью. Не то чтобы он слушался ее – в позднейшие годы он почти окончательно ее задушил, – но в пятнадцать лет она ему подсказывала, что он намного хуже других мальчиков… беззастенчивость… желание влиять на окружающих во всем, даже в дурном… известная холодность и недостаток доброты, порой граничащий с жестокостью… зыбкое чувство чести… неправедное себялюбие… опасливый, неотвязный интерес к вопросам пола.

И еще – все его существо пронизывала какая-то недостойная слабость. Резкое слово, брошенное мальчиком старше его годами (а они, как правило, терпеть его не могли), грозило выбить у него почву из-под ног, повергнуть его в хмурую настороженность или в трусливый идиотизм… он был рабом собственных настроений и сознавал, что хотя и способен проявить бесшабашную дерзость, однако лишен и настоящей храбрости, и упорства, и самоуважения.

Тщеславие, умеряемое если не знанием себя, то недоверием к себе, ощущение, что люди подвластны ему, как автоматы, желание «обогнать» возможно больше мальчиков и достичь некой туманной вершины мира – с таким багажом Эмори вступал в годы юности.

Накануне великих перемен

Поезд, разморенный летней жарой, медленно остановился у платформы в Лейк-Джинева, и Эмори увидел мать, поджидавшую его в своем электромобиле. Мотор был старый, одной из первых марок, серого цвета. Увидев, как грациозно и прямо она сидит и как на ее прекрасном, чуть надменном лице заиграла легкая, полузабытая им улыбка, он вдруг почувствовал, что безмерно гордится ею. Когда он, обменявшись с ней сдержанным поцелуем, залезал в автомобиль, его кольнул страх – не утратил ли он обаяния, необходимого, чтобы держаться на ее уровне.

– Милый мальчик, ты так вырос… Посмотри-ка, не едет ли что-нибудь сзади.

Она бросила взгляд направо, налево и двинулась вперед со скоростью две мили в час, умоляя Эмори быть начеку; а на одном оживленном перекрестке велела ему выйти и бежать вперед, чтобы очистить ей дорогу, как делают постовые полисмены. Беатриса была, что называется, осторожным водителем.

– Ты сильно вырос, но по-прежнему очень красив, ты перешагнул через нескладный возраст – а может быть, это шестнадцать лет – или четырнадцать, или пятнадцать? – всегда забываю, но ты через него перешагнул.

– Не конфузь меня, – еле слышно сказал он.

– Но, дорогой мой, как ты странно одет! Все словно подобрано в тон или это нарочно? А белье на тебе тоже лиловое?

Эмори невежливо хмыкнул.

– Тебе нужно будет съездить к Бруксу, заказать сразу несколько приличных костюмов. Мы с тобой побеседуем сегодня вечером или, может быть, завтра вечером. Я хочу все выяснить насчет твоего сердца – ты, наверно, запустил свое сердце и сам этого не знаешь.

Эмори подумал, какую непрочную печать наложило на него общение со сверстниками. Оказалось, что, если не считать некоторой робости, его прежнее взрослое сродство с матерью нисколько не ослабло. И все же первые дни он бродил по саду и по берегу озера в состоянии предельного одиночества, черпая какую-то дремотную отраду в том, что курил в гараже дешевый табак с одним из шоферов.

По шестидесяти акрам поместья были во множестве разбросаны старые и новые беседки, фонтаны и белые скамейки, неожиданно возникавшие в тенистых уголках; жило там обширное и неуклонно растущее семейство белых кошек – они рыскали по клумбам, а вечерами внезапно появлялись светлыми пятнами на фоне темных деревьев. На одной из дорожек среди этих темных деревьев Беатриса наконец и настигла Эмори, после того как мистер Блейн по своему обыкновению удалился на весь вечер к себе в библиотеку. Побранив его за то, что он ее избегает, она вовлекла его в длинный интимный разговор при лунном свете. Его снова и снова поражала ее красота, которую он унаследовал, ее прелестная шея и плечи, грация богатой тридцатилетней женщины.

– Эмори, милый, – ворковала она, – после того как мы с тобой расстались, я пережила такое странное, нереальное время.

– В самом деле, Беатриса?

– Когда у меня в последний раз был нервный срыв… – она говорила об этом как о геройском подвиге, – доктор сказал мне… – голос запел в доверительном регистре, – что любой мужчина, если бы он пил так же упорно, как я, буквально погубил бы свой организм и уже давно сошел бы в могилу, вот именно, милый, в могилу.

Эмори поморщился и попробовал вообразить, как воспринял бы такие слова Фрогги Паркер.

– Да, – продолжала Беатриса на трагических нотах, – меня посещали сны – изумительные видения. – Она прижала ладони к глазам. – Я видела, как бронзовые реки плещутся о мраморные берега, а в воздухе парят огромные птицы – разноцветные, с переливчатым оперением. Я слышала странную музыку и рев дикарских труб… что?

Это у Эмори вырвался смешок.

– Что ты сказал, Эмори?

– Я сказал: а дальше что, Беатриса?

– Вот и все, но это бесконечно повторялось – сады такой яркой расцветки, что наш по сравнению показался бы однотонным, луны, которые плясали и кружились, бледнее, чем зимние луны, золотистее, чем летние…

– А сейчас ты совсем здорова, Беатриса?

– Здорова – насколько это для меня возможно. Меня никто не понимает, Эмори. Я знаю, что не сумею это выразить словами, но… меня никто не понимает.

Эмори даже взволновался. Он обнял мать и тихонько потерся головой о ее плечо.

– Бедная, бедная Беатриса.

– Расскажи мне о себе, Эмори. Тебе эти два года жилось ужасно?

Он хотел было соврать, но передумал.

– Нет, Беатриса. Мне жилось хорошо. Я приспособился к буржуазии. Стал жить, как все. – Он сам удивился своим словам и представил себе изумленную физиономию Фрогги.

– Беатриса, – начал он вдруг. – Я хочу уехать куда-нибудь учиться. В Миннеаполисе все уезжают в школу.

– Но тебе только пятнадцать лет.

– Ну что ж, в школу все уезжают в пятнадцать лет, а мне так хочется!

Беатриса тогда предложила оставить этот разговор до другого раза, но неделю спустя она, к его великой радости, заговорила сама:

– Эмори, я решила, пусть будет по-твоему. Если ты не раздумал, можешь ехать в школу.

– Правда?

– В Сент-Реджис, в Коннектикуте.

У Эмори даже сердце забилось.

– Я уже списалась с кем нужно, – продолжала Беатриса. – Тебе и правда лучше уехать. Я бы предпочла, чтобы ты поехал в Итон, а потом учился в Оксфорде, в колледже Христовой Церкви, но сейчас это неосуществимо, а насчет университета пока можно не решать, там видно будет.

– А ты что думаешь делать, Беатриса?

– Понятия не имею. Видимо, мне суждено доживать мою жизнь здесь, в Штатах. Имей в виду, я вовсе не жалею, что я американка, более того, таким сожалениям могут, на мой взгляд, предаваться только очень вульгарные люди, и я уверена, что мы – великая нация, нация будущего. Но все же… – она вздохнула, – я чувствую, что моя жизнь должна бы догорать среди более старой, более зрелой цивилизации, в стране зеленых и по-осеннему бурых тонов…

Эмори промолчал.

– О чем я жалею, – продолжала она, – так это о том, что ты не побывал за границей, но в общем-то тебе, мужчине, лучше взрослеть здесь, под сенью хищного орла… Так ведь это у вас называется?

Эмори подтвердил, что так. Вторжения японцев она бы не оценила.

– Мне когда ехать в школу?

– Через месяц. Выехать нужно пораньше, чтобы сдать экзамены. Потом у тебя будет свободная неделя, и я хочу, чтобы ты съездил в одно место на Гудзоне, в гости.

– К кому?

– К монсеньору Дарси, Эмори. Он хочет тебя повидать. Сам он учился в Англии, в Харроу, а потом в Йельском университете. Принял католичество. Я хочу, чтобы он с тобой поговорил, – я чувствую, он столько может для тебя сделать… – Она ласково погладила сына по каштановым волосам. – Милый, милый Эмори…

– Милая Беатриса…

И вот в начале сентября Эмори, имея при себе «летнего белья три смены, зимнего белья три смены, один свитер, или пуловер, одно пальто зимнее» и т. д., отбыл в Новую Англию, край закрытых школ.

Были там Андовер и Экзетер, овеянные воспоминаниями о местных знаменитостях, – обширные демократии типа колледжей; Сент-Марк, Гротон, Сент-Реджис, набиравшие учеников из Бостона и старых голландских семейств Нью-Йорка; Сент-Пол, славившийся своими катками; Помфрет и Сент-Джордж – процветающие и элегантные; Тафт и Хочкисс, где богатых сынков Среднего Запада готовили к светским успехам в Йеле; Поулинг, Вестминстер, Чоут, Кент и сотни других, из года в год выпускавшие на рынок вымуштрованную, самоуверенную, стандартную молодежь, предлагавшие в виде духовного стимула вступительные экзамены в университет, излагавшие в сотнях циркуляров свою туманную цель: «Обеспечить основательную умственную, нравственную и физическую подготовку, приличествующую джентльмену и христианину, дать юноше ключ к решению проблем своего времени и своего поколения, заложить прочный фундамент для занятий Искусствами и Науками».

В Сент-Реджисе Эмори пробыл три дня, сдал экзамены с высокомерным апломбом, а затем вернулся в Нью-Йорк, чтобы оттуда отправиться с визитом к своему будущему покровителю. Огромный город, увиденный лишь мельком, не поразил его воображения, оставив только впечатление чистоты и опрятности, когда он ранним утром смотрел с палубы парохода на высокие белые здания вдоль Гудзона. К тому же он был так захвачен мечтами о спортивных триумфах в школе, что эту свою поездку считал всего лишь скучной прелюдией к великим переменам. Оказалось, однако, что его ждет нечто совсем другое.

Дом монсеньора Дарси – старинный, неопределенной архитектуры – стоял высоко над рекой, и владелец его жил там в промежутках между разъездами во все концы католического мира, как какой-нибудь король династии Стюартов, ожидающий в изгнании, когда его снова призовут на престол. Монсеньору было в то время сорок четыре года – цветущий, чуть располневший человек с волосами цвета золотой канители, блестящий и чарующий в обхождении. Когда он входил в комнату в своих алых одеждах, он напоминал закаты у Тернера и сразу привлекал к себе восхищенное внимание. Он успел написать два романа: один, незадолго до своего обращения, резко антикатолический, а второй – через пять лет, в котором пытался изменить свои остроумные выпады против католиков на не менее остроумные шпильки по адресу членов епископальной церкви. Он был ярым сторонником обрядов, великолепным актером, уважал идею Бога настолько, что соблюдал безбрачие, и неплохо относился к своим ближним.

Дети обожали его, потому что он был как дитя; молодежь блаженствовала в его обществе, потому что он сам был молод и ничто его не шокировало. В другое время и в другой стране он мог бы стать вторым Ришелье – теперь же это был очень нравственный, очень верующий (если и не слишком набожный) священнослужитель, искусный в пустяковых тайных интригах и в полной мере ценящий жизнь, хотя, возможно, и не так уж ею избалованный.

Он и Эмори с первого взгляда пленили друг друга: вальяжный, почтенный прелат, блиставший на посольских приемах, и зеленоглазый беспокойный мальчик в своих первых длинных брюках, поговорив полчаса, уже ощутили, что их связывают отношения отца с сыном.

– Милый мальчик, я уже сколько лет мечтаю с тобой познакомиться. Выбирай кресло поудобнее и давай поболтаем.

– Я к вам приехал из школы, знаете – Сент-Реджис.

– Да, твоя мама мне писала – замечательная женщина; вот сигареты – ты ведь, конечно, куришь. Ну-с, если ты похож на меня, ты, значит, ненавидишь естествознание и математику…

Эмори с силой закивал головой.

– Терпеть не могу. Люблю английский и историю.

– Разумеется. В школе тебе первое время тоже не понравится, но я рад, что ты поступил в Сент-Реджис.

– Почему?

– Потому что это школа для джентльменов, и демократия не захлестнет тебя так рано. Этого успеешь набраться в университете.

– Я хочу поступить в Принстон, – сказал Эмори. – Не знаю почему, но мне кажется, что из Гарварда выходят хлюпики, каким я был в детстве, а в Йеле все носят толстые синие свитеры и курят трубки.

Монсеньор заметил со смешком:

– Вот и я там учился.

– Ну, вы-то другое дело… Принстон, по-моему, это что-то медлительное, красивое, аристократическое – ну, понимаете, как весенний день. Гарвард – весь замкнутый в четырех стенах…

– А Йель – ноябрь, морозный и бодрящий, – закончил монсеньор.

– Вот-вот.

Так, быстро и на вечные времена, у них установилась душевная близость.

– Я всегда был на стороне принца Чарли, – объявил Эмори.

– Ну еще бы. И Ганнибала…

– Да, и Южной конфедерации. – Признать себя патриотом Ирландии он решился не сразу – в ирландцах ему чудилось что-то недостаточно благородное, но монсеньор заверил его, что Ирландия – романтическая обреченная страна, а ирландцы – милейшие люди, и отдать им свои симпатии более чем похвально.

Пролетел час, в который вместилось еще несколько сигарет и в течение которого монсеньор узнал – с удивлением, но не с ужасом, – что Эмори не взращен в католической вере; а затем он сказал, что ждет еще одного гостя. Этим гостем оказался достопочтенный Торнтон Хэнкок из Бостона, бывший американский посланник в Гааге, автор ученого труда по истории Средних веков и последний отпрыск знатного, прославленного своими патриотическими подвигами старинного рода.

– Он приезжает сюда отдохнуть, – доверительно, как равному, сообщил Эмори монсеньор. – У меня он спасается от слишком утомительного агностицизма, и, думается, только я один знаю, что при всем своем трезвом уме он носится по воле волн и жаждет ухватиться за такой крепкий обломок мачты, как церковь.

Их первый совместный обед остался для Эмори одним из памятных событий его юности. Сам он так и лучился радостью и очарованием. Монсеньор вопросами и подсказкой вытащил на свет его самые интересные мысли, и Эмори с легкостью и блеском рассуждал о своих желаниях и порывах, антипатиях, увлечениях и страхах. Говорили только он и монсеньор, а старший гость, по характеру не столь восприимчивый и всеприемлющий, хотя отнюдь не холодный, слушал и нежился в мягком солнечном свете, перебегавшем от одного к другому. Монсеньор на многих действовал, как луч солнца, и Эмори тоже – в юности и отчасти много позднее, но никогда больше не повторилось это непроизвольное двойное свечение.

«Какой лучезарный мальчик», – думал Торнтон Хэнкок, которому довелось на своем веку повидать величие двух континентов, беседовать с Парнеллом, Гладстоном и Бисмарком, – а позже, в разговоре с монсеньором, он добавил:

– Только не следовало бы вверять его образование какой-нибудь школе или колледжу.

Но в ближайшие четыре года способности Эмори были направлены главным образом на завоевание популярности, а также на сложности университетского общественного строя и американского общества в целом, в том виде, как они выявлялись на чаепитиях в отеле «Билтмор» и в гольф-клубах Хот-Спрингса.

…Да, удивительная неделя, когда весь духовный мир Эмори оказался перетряхнут и подтвердились сотни его теорий, а ощущение радости жизни претворилось в тысячу честолюбивых замыслов. Причем разговоры велись отнюдь не ученые, боже сохрани! Эмори лишь очень смутно представлял себе, что такое Бернард Шоу, но монсеньор умел извлечь столько же из «Любимого бродяги» и «Сэра Найджела», зорко следя за тем, чтобы Эмори ни разу не почувствовал себя профаном.

Однако трубы уже трубили сигнал к первому бою между Эмори и его поколением.

– Тебе, конечно, не жаль уезжать от меня, – сказал монсеньор. – Для таких, как мы с тобой, родной дом там, где нас нет.

– Мне ужасно жаль…

– Неправда. Ни тебе, ни мне никто по-настоящему не нужен.

– Ну, не знаю…

– До свидания.

Эгоисту плохо

Два года неудач и триумфов, проведенные Эмори в Сент-Реджисе, сыграли в его жизни столь же незначительную роль, как все американские «подготовительные» школы, придавленные пятой университетов, – в американской жизни в целом. У нас нет Итона, где формируется психология правящего класса; вместо этого у нас имеются чистенькие, пресные и безобидные подготовительные школы.

Эмори сразу взял неверный тон, его сочли высокомерным и наглым и дружно невзлюбили. Он усиленно играл в футбол, проявляя то залихватскую удаль, то максимум осторожности, совместимой с достойным поведением спортсмена на поле. Однажды, поддавшись безотчетному страху, он отказался драться с мальчиком одного с ним роста и веса, а через неделю, войдя в раж, сам полез в драку с другим мальчиком, гораздо более рослым и сильным, и вышел из схватки жестоко избитый, но вполне довольный собой.

В любом начальнике он видел врага, и это в сочетании с ленивым равнодушием к занятиям бесило преподавателей. Захандрив, он вообразил себя отверженным, стал искать мрачного уединения и читать по ночам. Страшась одиночества, он завел себе двух-трех приятелей, но, поскольку они не принадлежали к школьной элите, использовал их просто как зеркало, как публику, перед которой позировал, – без этого он не мог жить. Ему было до ужаса тоскливо, до невероятия тяжело.

Кое-какие мелочи служили ему утешением. Когда его заливали волны отчаяния, последним на поверхности оставалось его тщеславие, так что он все же не остался равнодушен, когда Вуки-Вуки, старая глухая экономка, сказала ему, что такого красавца, как он, отродясь не видала. Ему было приятно, что он – самый быстрый и самый младший в футбольной команде; приятно было после оживленного диспута услышать от доктора Дугала, что при желании он мог бы выйти на первое место в школе. Впрочем, доктор Дугал ошибался. Выйти на первое место в школе Эмори не мог – не так он был создан.

Несчастный, загнанный, не любимый ни товарищами, ни учителями – таким был Эмори в первом триместре. Однако, приехав на рождественские каникулы в Миннеаполис, он ни словом никому не пожаловался, напротив.

– Сначала было непривычно, – небрежно рассказывал он Фрогги Паркеру, – а потом все наладилось. Я самый быстрый в нашей команде. Надо бы и тебе поехать в школу, Фрогги. Там просто здорово.

Эпизод с доброжелательным преподавателем

В последний вечер первого триместра старший преподаватель мистер Марготсон вызвал Эмори на девять часов к себе в кабинет. Эмори сразу заподозрил, что предстоит выслушивать советы, но решил держаться вежливо, потому что этот мистер Марготсон всегда относился к нему терпимо.

Учитель встретил его с серьезным лицом и знаком пригласил сесть. Потом откашлялся и придал себе нарочито доброе выражение, как человек, понимающий, что ступает на скользкую почву.

– Эмори, – начал он, – я хочу поговорить с вами по личному делу.

– Да, сэр?

– Я приглядывался к вам весь этот год, и я… я вами доволен. Мне кажется, у вас есть задатки очень… очень хорошего человека.

– Да, сэр? – выдавил из себя Эмори. Неприятно, когда с тобой говорят, как с отпетым неудачником.

– Однако я заметил, – продолжал учитель, набравшись духу, – что товарищи вас недолюбливают.

– Да, сэр. – Эмори облизал губы.

– Так вот, я подумал, может быть, вам не совсем ясно, что именно им в вас… гм… не нравится. Сейчас я вам это скажу, ибо я считаю, что, если ученик знает свои недостатки, ему легче исправиться… понять, чего от него ждут, и поступать соответственно. – Он опять откашлялся, негромко и деликатно, и продолжал: – Видимо, они считают вас… гм… немного нахальным.

Эмори не выдержал. Он встал, и, когда заговорил, голос его срывался.

– Знаю, неужели вы думаете, что я не знаю? – Он почти кричал. – Знаю я, что они думают, можете мне не говорить. – Он осекся. – Я… я… мне надо идти… простите, если вышло грубо.

Он выбежал из комнаты. Вырвавшись на свежий воздух, по дороге в свое общежитие он бурно радовался, что не пожелал принять чью-то помощь.

– Старый дурак! – восклицал он злобно. – Как будто я сам не знаю!

Однако он решил, что теперь у него есть уважительная причина, чтобы больше сегодня не заниматься, и, уютно устроившись у себя в спальне, сунул в рот вафлю и стал дочитывать «Белый отряд».

Эпизод с чудной девушкой

В феврале сверкнула яркая звезда. Нью-Йорк в день рождения Вашингтона внезапно открылся ему во всем блеске. В то первое утро город промелькнул перед ним белой полоской на фоне густо-синего неба, оставив впечатление величия и могущества под стать сказочным дворцам из «Тысячи и одной ночи»; теперь же Эмори увидел его при свете электричества, и романтикой дохнуло от гигантских световых реклам на Бродвее и от женских глаз в ресторане отеля «Астор», где он обедал с Паскертом из Сент-Реджиса. И позже, когда они шли по проходу в партере, а навстречу им неслась будоражащая нервы какофония настраиваемых скрипок и тяжелый, чувственный аромат духов и пудры, он весь растворялся в эпикурейском наслаждении. Все приводило его в восторг. Давали «Маленького миллионера» с Джорджем М. Коэном, и была там одна миниатюрная брюнетка, которая так танцевала, что Эмори чуть не плакал от восхищения.

Чудная девушка,

Как ты чудесна, –

пел тенор, и Эмори соглашался с ним молча, но от всей души.

Чудные речи твои

Мне сердце пронзили…

Смычки пропели последние ноты громко и трепетно, девушка смятой бабочкой упала на подмостки, зал разразился аплодисментами. Ах, влюбиться бы вот так, под звуки этой томной, волшебной мелодии! Последнее действие происходило в кафе на крыше, и виолончели вздохами славили луну, а на авансцене, легкие, как пена на шампанском, порхали комические повороты сюжета. Эмори изнывал от желания стать завсегдатаем таких вот кафе на крышах, встретить такую девушку – нет, лучше эту самую девушку, и чтобы в волосах ее струилось золотое сияние луны, а из-за его плеча официант-иностранец подливал ему в бокал искрометного вина. Когда занавес опустился в последний раз, он вздохнул так глубоко и горестно, что зрители, сидевшие впереди, удивленно оглянулись, а потом он расслышал слова:

– До чего же красив мальчишка!

Это отвлекло его мысли от пьесы, и он стал думать, действительно ли его внешность пришлась по вкусу населению Нью-Йорка.

К себе в гостиницу они шли пешком и долго молчали. Первым заговорил Паскерт. Его неокрепший пятнадцатилетний голос печально вторгся в размышления Эмори.

– Хоть сейчас женился бы на этой девушке.

О какой девушке шла речь, было ясно.

– Я был бы счастлив привести ее к нам домой и познакомить с моими родителями, – продолжал Паскерт.

Эмори проникся к нему уважением и пожалел, что не сам произнес эти слова. Они прозвучали так внушительно.

– Я вот думаю про актрис. Интересно, они все безнравственные?

– Ничего подобного, – уверенно ответил многоопытный юноша. – Эта девушка, например, безупречна, тут сразу видно.

Они шли, смешавшись с бродвейской толпой, паря на крыльях музыки, вырывавшейся из дверей кафе. Все новые лица вспыхивали и гасли, как сотни огней, бледные лица или нарумяненные, усталые, но все равно возбужденные. Эмори вглядывался в них с жадностью. Он строил планы на будущее. Он поселится в Нью-Йорке, станет знакомой фигурой во всех ресторанах и кафе, будет носить фрак с раннего вечера до раннего утра, а днем, когда делать нечего, – спать.

– Да-да, я хоть сейчас женился бы на этой девушке!

Эпизод в героических тонах

Октябрь второго, и последнего, года, проведенного в Сент-Реджисе, крепко запомнился Эмори. Матч с Гротоном начался в три часа в прохладный, погожий день, а закончился, когда уже сгустились холодные осенние сумерки; и Эмори, игравший полузащитником, в отчаянии взывая о поддержке, совершая немыслимые захваты, выкрикивая команды голосом, осевшим до хриплого, исступленного шепота, все же нашел время с гордостью ощутить и белую, в пятнах крови, повязку у себя на голове, и героику сцепившихся в беспорядочной схватке, потных, наседающих тел, ноющих рук и ног. В эти минуты храбрость, как вино, вливалась в него из октябрьского полумрака, и вот он, извечный герой, родной брат морскому бродяге с ладьи викинга, родной брат Роланду и Горацию, сэру Найджелу и Теду Кою, вырывается вперед и, собственной волей брошенный в прорыв, сдерживает натиск живой стены, слыша издалека одобрительный рев трибуны… и наконец, весь в ушибах и ссадинах, вымотанный, но неуловимый, мчится с мячом по широкой дуге, виляет вправо, влево, меняет темп, работает кулаком и, чувствуя, что сразу двое хватают его за ноги, валится наземь за воротами Гротона, одержав для своей команды желанную победу.

Философия прилизы

С высоты своих успехов в старшем классе Эмори только посмеивался, вспоминая, как нелегко ему пришлось в первый год. Он изменился настолько, насколько Эмори Блейн вообще мог измениться. Эмори плюс Беатриса плюс два года в Миннеаполисе – таков он был, когда поступал в Сент-Реджис. Но годы в Миннеаполисе наложили на него лишь очень тонкий внешний слой, недостаточный, чтобы скрыть «Эмори плюс Беатрису» от всевидящих глаз закрытой школы, так что сама эта школа взялась безжалостно вытравливать из него Беатрису и натягивать на изначального Эмори новую, не столь экзотическую оболочку.

Однако ни Сент-Реджис, ни Эмори не оценили того обстоятельства, что изначальный-то Эмори не изменился. Свойства, за которые ему так жестоко доставалось – обидчивость, позерство, лень, склонность прикидываться дурачком, – теперь принимались как должное, как невинные чудачества блестящего полузащитника, способного актера и редактора сент-реджисского «Болтуна»: он с удивлением убеждался, что некоторые младшие школьники подражают тем самым замашкам, которые еще так недавно в нем осуждались.

Когда кончился футбольный сезон, он расслабился в мечтательном довольстве. В вечер бала перед каникулами он рано улизнул к себе и лег, чтобы насладиться музыкой скрипок, летевшей к нему в окно поверх газонов. И много еще вечеров он провел там, грезя наяву о тайных кабачках Монмартра, где матово-бледные женщины поверяют романтические секреты дипломатам и кондотьерам и оркестр играет венгерские вальсы, а воздух густо настоян на лунном свете, интригах и авантюрах. Весной он по заданию преподавателя прочел «L’Allegro» и, вдохновленный Мильтоном, стал упражняться в лирических стихах на тему об Аркадии и свирели Пана. Он передвинул свою кровать к окну, чтобы солнце будило его пораньше, и, едва одевшись, бежал к старым качелям, подвешенным на яблоне возле общежития шестого класса. Раскачиваясь все сильней и сильней, он чувствовал, что возносится в самое небо, в волшебную страну, где обитают сатиры и белокурые нимфы – копии тех девушек, что встречались ему на улицах Истчестера. Раскачавшись до предела, он действительно оказывался над гребнем невысокого холма, за которым бурая дорога терялась вдали золотою точкой.

Среди множества книг, прочитанных им в ту весну, когда ему только-только пошел восемнадцатый год, были «Джентльмен из Индианы», «Новые сказки 1001 ночи», «Человек, который был четвергом» (понравилось, хотя и не понял), «Стоувер в Йеле» (книга, ставшая для него своего рода руководством), «Домби и сын» (когда решил, что надо быть разборчивей в выборе чтения), Роберт Чемберс, Дэвид Грэм Филлипс и Филлипс Оппенгейм – все подряд; и кое-что Теннисона и Киплинга. Из всей школьной программы его, кроме «L’Allegro», привлекла только строгая ясность стереометрии.

К началу июня он ощутил потребность в собеседнике, чтобы было перед кем облекать в слова свои новые мысли, и сам удивился, найдя собрата-философа в лице Рэхилла, старосты шестого класса. В долгих беседах – то шагая по дорогам, то лежа на животе на краю бейсбольного поля или поздно вечером, попыхивая в темноте сигаретами, – они обсуждали школьные дела, и тогда-то родился термин «прилиза».

– Курить есть? – шепнул как-то вечером Рэхилл, всунув голову к Эмори в спальню через пять минут после отбоя.

– Ага.

– Я вхожу.

– Возьми пару подушек, и можешь лечь у окна.

Эмори сел в постели и закурил, пока Рэхилл устраивался. Любимой темой Рэхилла была будущность шестиклассников, и Эмори не уставал снабжать его прогнозами:

– Тед Коннерс? Ну, это просто. На экзаменах срежется, все лето будет заниматься с репетитором, по трем-четырем предметам сдаст переэкзаменовки, а первую же сессию опять завалит. Вернется к себе на Запад и с годик будет кутить напропалую, а потом папаша пристроит его торговать красками. Женится, народит четырех безмозглых сыновей. На всю жизнь сохранит уверенность, что Сент-Реджис пошел ему во вред, и сыновья его будут ходить в городскую школу в Портленде. Умрет в возрасте сорока одного года от двигательной атаксии, а жена его пожертвует пресвитерианской церкви купель, или как это там называется, и выгравирует на ней его имя, и…

– Стой, Эмори, хватит. Очень уж мрачно. А про себя ты что скажешь?

– Я из другой категории, высшей. И ты тоже. Мы философы.

– Я-то нет.

– Глупости. Котелок у тебя варит здорово. – Но Эмори знал, что любые абстракции, любые обобщения и теории для Рэхилла пустой звук, пока он не наткнется на вполне конкретные и наглядные их иллюстрации.

– Да нет же, – не сдавался Рэхилл. – Я всем даю собой помыкать, а сам ничего от этого не получаю. Я, черт подери, просто жертва моих одноклассников – готовлю за них уроки, выцарапываю их из всяких заварух, летом, как дурак, езжу к ним в гости и развлекаю их малолетних сестер, терплю, когда они ведут себя как эгоисты, а они воображают, что в награду за это делают мне приятное – голосуют за меня и твердят, что я – вожак Сент-Реджиса. Я хочу жить там, где каждый делает свое дело и любого можно послать подальше. Надоело мне нянчиться со здешними недоумками.

– Ты не прилиза, – сказал вдруг Эмори.

– Не кто?

– Не прилиза.

– Это еще что такое?

– Как бы тебе объяснить – это что-то такое… их очень много. Ты не из них, и я тоже, хотя я, пожалуй, скорее.

– А кто, например, из них? И почему ты такой же?

Эмори ответил, подумав:

– Ну… как тебе сказать… главный признак, по-моему, это когда человек зачесывает волосы назад, смачивает их и прилизывает.

– Как Карстэрс?

– Вот-вот. Он как раз прилиза.

Два вечера ушло на выработку точного определения. У прилизы красивая или, во всяком случае, аккуратная внешность. Он хорошо соображает и использует все средства, совместимые с честностью, чтобы продвинуться в жизни, заслужить популярность и восхищение и избежать неприятностей. Он хорошо одевается, сугубо опрятен, а названием своим обязан тому, что волосы носит короткие, на прямой пробор и, смочив их водой, прилизывает по последней моде. В том году прилизы избрали эмблемой своего братства роговые очки, так что их было очень легко распознать, Эмори и Рэхилл ни одного не пропустили. Прилиза мог попасться в любом классе, всегда оказывался похитрее и поосмотрительнее своих сверстников и возглавлял какую-нибудь группу или команду, а способности свои тщательно скрывал.

Термин «прилиза» очень помогал Эмори классифицировать людей до первого года в университете, но там его контуры расплылись и смазались до того, что понадобились уже подклассы, из термина он превратился просто в качество. Идеал, который втайне лелеял Эмори, обладал всеми свойствами прилизы, но с добавлением храбрости и недюжинного ума и таланта – а еще Эмори наделил его некоторой долей эксцентричности, что уже никак не входило в портрет чистопородного прилизы.

Это было первым подлинным отходом от ханжества школьных традиций. Понятие «прилиза» подразумевало известную долю житейского успеха, чем он существенно отличался от школьного «примерного ученика».

Эмори окончательно остановил свой выбор на Принстоне, несмотря даже на то, что больше никто из его класса туда не поступал. Йель был овеян романтикой по рассказам, слышанным еще в Миннеаполисе, а позднее – от выпускников Сент-Реджиса, запроданных в «Череп и Кости», но Принстон притягивал сильнее – соблазняла его яркая красочность и репутация самого приятного в Америке загородного клуба. Омраченные грозной перспективой вступительных экзаменов, школьные годы Эмори незаметно уплыли в прошлое. Через много лет, когда он снова попал в Сент-Реджис, он словно начисто забыл свои успехи в старшем классе, а себя мог вспомнить только трудным мальчиком, что бегал когда-то по коридорам, спасаясь от издевок сверстников, обезумевших от избытка здравомыслия.

Глава II. Шпили и химеры

Сперва Эмори заметил только яркий солнечный свет – как он струится по длинным зеленым газонам, танцует в стрельчатых окнах, плавает вокруг шпилей, над башнями и крепостными стенами. Постепенно до его сознания дошло, что он в самом деле идет по Университетской улице, стесняясь своего чемодана, приучая себя смотреть мимо встречных, прямо вперед. Несколько раз он мог бы поклясться, что на него оглянулись с неодобрением. Смутно мелькнула мысль, что он допустил какую-то небрежность в одежде, сожаление, что утром не побрился в поезде. Он чувствовал себя скованным и нескладным среди молодых людей в белых костюмах и без шляп – скорее всего, студентов старших курсов, судя по их уверенному, скучающему виду.

Дом 12 по Университетской, большой и ветхий, показался ему необитаемым, хотя он знал, что обычно здесь живет десятка полтора первокурсников. Наскоро объяснившись с хозяйкой, он вышел на разведку, но, едва дойдя до угла, с ужасом сообразил, что во всем городе, видимо, только он один носит шляпу. Чуть не бегом он вернулся в дом 12, оставил там свой котелок и уже с непокрытой головой побрел по Нассау-стрит. Постоял перед витриной, где были выставлены фотографии спортсменов, в том числе большой портрет Алленби, капитана футбольной команды, потом увидел над окном кафе вывеску «Мороженое», вошел и уселся на высокий табурет.

– Шоколадного, – сказал он лакею-негру.

– Двойной шоколадный сандэ? Что-нибудь еще?

– Пожалуй.

– Булочку с беконом?

– Пожалуй.

Булочки оказались превкусные, он сжевал их четыре штуки, а потом, не наевшись, еще один двойной шоколадный сандэ. После чего, окинув беглым взглядом развешанные по стенам сувениры, кожаные вымпелы и гибсоновских красавиц, вышел из кафе и, руки в карманах, пошел дальше по Нассау-стрит. Понемногу он учился отличать старшекурсников от новичков, хотя форменные шапки предстояло носить только со следующего понедельника. Те, кто слишком явно, слишком нервно корчил из себя старожилов, были новички, и каждая новая партия их, прибывшая с очередным поездом, тут же растворялась в толпе юнцов без шляп, в белых туфлях, нагруженных книгами, словно нанявшихся без конца шататься взад-вперед по улице, пуская клубы дыма из новеньких трубок. К середине дня Эмори заметил, что теперь уже его самого новички принимают за старшекурсника, и постарался придать себе выражение скучающего превосходства и снисходительной насмешки, которое, как ему казалось, он прочел на большей части окружающих лиц.

В пять часов он ощутил потребность услышать собственный голос и повернул к дому – посмотреть, не приехал ли кто-нибудь еще. Он поднялся по шаткой лестнице и, грустно оглядев свою комнату, пришел к выводу, что нечего и пытаться украсить ее чем-нибудь более облагораживающим, чем те же спортивные вымпелы и портреты чемпионов. В дверь постучали.

– Войдите!

Дверь приоткрылась, и показалось узкое лицо с серыми глазами и веселой улыбкой.

– Молотка не найдется?

– Нет, к сожалению. Может быть, есть у миссис Двенадцать, или как там ее зовут.

Незнакомец вошел в комнату.

– Это, значит, ваше обиталище?

Эмори кивнул.

– Сарай сараем, а плата ого-го.

Эмори был вынужден согласиться.

– Я подумывал о студенческом городке, – сказал он, – но там, говорят, почти нет первокурсников, тоска смертная. Не знают, куда себя девать – хоть садись за учебники.

Сероглазый решил представиться:

– Моя фамилия Холидэй.

– Моя – Блейн.

Они обменялись рукопожатием, по-модному низко опустив стиснутые руки.

– Вы где готовились?

– Андовер. А вы?

– Сент-Реджис.

– Да? У меня там кузен учился.

Они подробно обсудили кузена, а потом Холидэй сообщил, что в шесть часов сговорился пообедать с братом.

– Хотите к нам присоединиться?

– С удовольствием.

В «Кенилворте» Эмори познакомился с Бэрном Холидэем – сероглазого звали Керри – и во время скудного обеда с жиденьким бульоном и пресными овощами они разглядывали других первокурсников, которые сидели в ресторане либо маленькими группками, и тогда выглядели весьма растерянно, либо большими группами, и тогда словно уже чувствовали себя как дома.

– В университетской столовой, я слышал, кормят скверно, – сказал Эмори.

– Да, говорят. Но приходится там столоваться – или, во всяком случае, платить за еду.

– Безобразие!

– Грабеж!

– О, в Принстоне на первом курсе спорить не полагается. Все равно как в школе.

Эмори со вздохом кивнул.

– Зато здесь настоящая жизнь, – сказал он. – В Йель я бы и за миллион не поехал.

– Я тоже.

– Что-нибудь для себя выбрали? – спросил Эмори у старшего из братьев.

– Я-то нет. Вот Бэрн – тот рвется в «Принц» – ну, знаете, в «Принстонскую газету».

– Знаю.

– А вы что-нибудь для себя выбрали?

– В общем, да. Хочу попробоваться в курсовой футбольной команде.

– Играли в Сент-Реджисе?

– Немножко, – соскромничал Эмори. – Только я в последнее время ужасно похудел.

– Вы не худой.

– Ну, прошлой осенью я был просто крепыш.

– Да?

Из ресторана они пошли в кино, где Эмори с одинаковым интересом прислушивался и к насмешливым замечаниям молодого человека, сидевшего впереди него, и к оглушительным выкрикам из зала.

– Иохо!

– Мой дорогой – такой большой и сильный – но ах, и нежный притом!

– В клинч!

– В клинч его!

– Ну же, целуй ее, чего медлишь?

– У-у-у!

В одном углу стали насвистывать «На берегу морском», и зал дружно подтянул. За этим последовала песня, в которой слов было не разобрать, так громко все топали ногами, а затем – нечто бесконечное, бессвязное и заунывное:

О! О! О!

На кондитерской фабрике служит она –

Что ж, пусть Бог ей за то пошлет.

Но я не поверю, будто без сна –

Черта с два! –

Она варит варенье всю ночь напролет!

О! О! О!

Проталкиваясь к выходу, бросая вокруг и ловя на себе сдержанно любопытные взгляды, Эмори решил, что в кино ему понравилось и держаться там надо так, как те старшекурсники, что сидели впереди них, – раскинув руки по спинкам кресел, отпуская едкие, остроумные замечания, проявляя одновременно критический склад ума и веселую терпимость.

– Съедим, что ли, мороженое, то есть, простите, сандэ? – предложил Керри.

– Обязательно.

Они сытно поужинали и не спеша двинулись к дому.

– Вечер-то какой.

– Красота.

– Вам еще распаковывать чемоданы?

– И верно. Пошли, Бэрн.

Эмори пожелал им спокойной ночи, сам он решил еще посидеть на крыльце.

В наступившей темноте купы деревьев чернели как призраки. Луна, едва взойдя, прошлась по крышам бледно-голубой краской, и, пробираясь в ночи, застревая в узких расселинах лунного света, до него доносилась песня – песня, в которой явственно звучала печаль, что-то быстротечное, невозвратное.

Ему вспомнился рассказ человека, окончившего университет еще в девяностых годах, про одну из любимых забав Бута Таркингтона – как он на рассвете, выйдя на университетский двор, пел тенором песни звездам, будя в душах благонравных студентов разнообразные чувства – смотря по тому, кто в каком был настроении.

И тут из темной дали Университетской улицы показалась белая колонна – стройным маршем приближались фигуры в белых костюмах, локтями сцепившись в шеренги, откинув головы.

Все назад, все назад,

Все назад – в Нассау-Холл,

Все назад, все назад,

Всё он в мире превзошел!

Все назад, все назад –

Куда бы рок нас ни завел, –

Эй, от-ряд – все на-зад,

Все на-зад – в Нассау-Холл!

Призрачная процессия была уже близко, и Эмори закрыл глаза. Песня взмыла так высоко, что выдержали одни тенора, но те победно пронесли мелодию через опасную точку и сбросили вниз, в припев, подхваченный хором. Тогда Эмори открыл глаза, все еще опасаясь, как бы зрительный образ не нарушил иллюзию совершенной гармонии.

И тут он даже ахнул от волнения. Во главе белой колонны шагал Алленби, футбольный капитан, стройный и гордый, словно помнящий, что в этом году он должен оправдать надежды всего университета, что именно он, легковес, прорвавшись через широкие алые и синие линии, принесет Принстону победу.

Замерев, Эмори смотрел, как проходит шеренга за шеренгой – локти сцеплены, лица – мутные пятна над белыми спортивными рубашками, голоса сливаются в торжественном гимне, – а потом шествие втянулось под темную арку Кембла и голоса стали затихать, удаляясь к востоку, в сторону университетского городка.

Эмори еще долго сидел не шевелясь. Он пожалел, что правила запрещают первокурсникам выходить из дому после отбоя, – так хотелось побродить по тенистым, сладко пахнущим улочкам, где старейший колледж Уидерспун, как отец в темных одеждах, осеняет своих ампирных детей Вигов и Клио, где Литл черной готической змеей сползает к Паттону и Койлеру, а те, в свою очередь, таинственно властвуют над тихим лугом, что отлого спускается до самого озера.

Принстон при свете дня постепенно просачивался в его сознание – корпуса Вест и Реюнион, детища шестидесятых годов; Зал Семьдесят Девятого, красно-кирпичный, чванный; Нижняя Пайн и Верхняя Пайн – знатные леди елизаветинских времен, против воли вынужденные жить среди лавочников, и надо всем – устремленные к небу в четком синем взлете романтические шпили башен Холдер и Кливленд.

Он сразу полюбил Принстон – его ленивую красоту, не до конца понятную значительность, веселье тренировок при луне, красивых, нарядных спортсменов и за всем этим пульс борьбы, не утихающей на его курсе. С того первого дня, когда первокурсники, разгоряченные, усталые, сидя в гимнастическом зале, выбрали президентом курса кого-то из школы Хилл, вице-президентом знаменитость из Лоренсвилла, а секретарем – хоккейную звезду из Сент-Пола, и до самого конца второго учебного года она беспрестанно давала себя чувствовать, эта всесильная общественная система, это преклонение, о котором упоминалось лишь изредка, которого как бы и не было, – преклонение перед «вожаком».

Прежде всего – деление по школам. Эмори, единственный питомец Сент-Реджиса, наблюдал, как возникают и растут землячества – Сент-Пол, Помфрет, Хилл, как в столовой они едят за своими определенными столами, в гимнастическом зале переодеваются в определенном углу и бессознательно окружают себя стеной из чуть менее важных, но честолюбивых, которые ограждали бы их от соприкосновения с дружелюбными и слегка растерянными юнцами из городских средних школ. Подметив это, Эмори тут же возненавидел социальные барьеры как искусственные различия, придуманные сильными для ободрения своих слабых приспешников и отстранения почти таких же сильных, как они сами.

Решив стать одним из богов своего курса, он записался на футбольные тренировки, но через две недели, когда в «Принстонской газете» уже появилась о нем заметка, повредил колено, да так серьезно, что на весь сезон выбыл из строя. Пришлось обдумывать свое положение заново.

В «Униви 12» обитало десятка полтора разношерстных вопросительных знаков. Были среди них три-четыре незаметных, испуганных птенца из Лоренсвилла, два дилетанта-забулдыги из частной школы в Нью-Йорке (Керри Холидэй окрестил их «Пьющие плебеи»), один молодой еврей, тоже из Нью-Йорка, и, в утешение Эмори, братья Холидэй, к которым он сразу проникся симпатией.

Холидэев многие считали близнецами, но на самом деле темный шатен Керри был на год старше блондина Бэрна. Керри был высокий, с веселыми серыми глазами и быстрой, подкупающей улыбкой; он сразу стал ментором всего общежития: осаживал сплетников, одергивал хвастунов, всех оделял своим тонким, язвительным юмором. Эмори пытался вместить в разговор об их будущей дружбе все свои идеи о том, какую роль университет призван сыграть в их жизни, но Керри, не склонный принимать слишком многое всерьез, только журил его за преждевременный интерес к сложностям социальной системы, однако же относился к нему хорошо – с усмешкой и с участием.

Бэрн, светловолосый, молчаливый, вечно занятый, появлялся в общежитии как тень – тихо пробирался к себе поздно вечером, а рано утром уже спешил работать в библиотеку – он лихорадочно готовился к конкурсу на редактора «Принстонской», в котором участвовали еще сорок соискателей. В декабре он заболел дифтеритом, и по конкурсу прошел кто-то другой, но в феврале, вернувшись в университет, снова бесстрашно ринулся в бой. Эмори успевал только перекинуться с ним словами по дороге на лекции и обратно и, хотя был, конечно, осведомлен о его заветных планах, по сути, не знал о нем ничего.

У самого Эмори дела шли неважно. Ему недоставало того положения, которое он завоевал в Сент-Реджисе, где его знали и восхищались им; но Принстон вдохновлял его, и впереди ждало много такого, что могло разбудить дремавшего в нем Макиавелли – лишь бы за что-то зацепиться для начала. Воображение его занимали студенческие клубы, о которых он летом не без труда почерпнул кое-какие сведения у одного окончившего Принстон: «Плющ» – надменный и до ужаса аристократичный; «Коттедж» – внушительный сплав блестящих авантюристов и щеголей-донжуанов; «Тигр» – широкоплечий и спортивный, энергично и честно поддерживающий традиции подготовительных школ; «Шапка и мантия» – антиалкогольный, с налетом религиозности и политически влиятельный; пламенный «Колониальный», литературный «Квадрат» и десяток других, различных по времени основания и по престижу.

Все, чем студент младшего курса мог выделиться из толпы, клеймилось словом «высовываться». Насмешливые замечания в кино принимались как должное, но отпускать их без меры значило высовываться; обсуждать сравнительные достоинства клубов значило высовываться; слишком громко ратовать за что-нибудь, будь то вечеринки с выпивкой или трезвенность, значило высовываться. Короче говоря, привлекать внимание к своей особе считалось предосудительным, и уважением пользовались те, кто держался в тени – до тех пор, пока после выборов в клубы в начале второго учебного года каждый не оказывался при своем деле уже на все время пребывания в университете.

Эмори выяснил, что сотрудничество в «Нассауском литературном журнале» не сулит ничего интересного, зато место в редакционном совете «Принстонской газеты» – подлинно высокая марка. Смутные мечты о том, чтобы прославиться на спектаклях Английского драматического кружка, увяли, когда он установил, что лучшие умы и таланты сосредоточены в «Треугольнике» – клубе, ставившем музыкальные комедии с ежегодным гастрольным турне на рождественских каникулах. А пока, не находя себе места от одиночества и тревожной неудовлетворенности, строя и отметая все новые туманные замыслы, он весь первый семестр бездельничал, снедаемый завистью к чужим удачам, пусть даже самым пустячным, теряясь в догадках, почему их с Керри сразу не причислили к элите курса.

Много часов провели они у окон «Униви 12», глядя, как студенты идут в столовую, отмечая, как вожаки обрастают свитой, как спешат куда-то, не поднимая глаз от земли, одиночки зубрилы, с какой завидной уверенностью держатся группы тех, кто вместе кончал школу.

– Мы – тот самый злосчастный средний класс, вот в чем беда, – пожаловался он однажды неунывающему Керри, лежа на диване и методично закуривая одну сигарету от окурка другой.

– Ну и что же? Мы для того и уехали в Принстон, чтобы так же относиться к мелким университетам, кичиться перед ними – мы, мол, и одеваемся лучше, и в себе уверены – в общем, задирать нос.

– Да я вовсе не против кастовой системы, – признался Эмори, – пускай будет правящая верхушка, кучка счастливчиков, только понимаешь, Керри, я сам хочу быть одним из них.

– А пока что, Эмори, ты всего-навсего недовольный буржуа.

Эмори отозвался не сразу.

– Ну, это ненадолго, – сказал он наконец. – Только очень уж я не люблю добиваться чего-нибудь тяжелым трудом. Это, понимаешь, оставляет на человеке клеймо.

– Почетные шрамы. – И вдруг Керри, изогнувшись, выглянул на улицу. – Вон, если интересуешься, идет Лангедюк, а следом за ним и Хамберд.

Эмори вскочил и бросился к окну.

– Да, – сказал он, разглядывая этих знаменитостей, – Хамберд – сила, это сразу видно, ну а Лангедюк – он, видно, играет в неотесанного. Я таким не доверяю. Любой алмаз кажется большим, пока не отшлифован.

– Тебе виднее, – сказал Керри, усаживаясь на место, – ведь ты у нас литературный гений.

– Я все думаю… – Эмори запнулся. – А может быть, правда? Иногда мне так кажется. Звучит это, конечно, безобразной похвальбой, я бы никому и не сказал, кроме тебя.

– А ты не стесняйся, валяй, отрасти волосы и печатай стихи в «Литературном», как Д’Инвильерс.

Эмори лениво протянул руку к стопке журналов на столе.

– Ты в последнем номере его читал?

– Никогда не пропускаю. Это, знаешь ли, пальчики оближешь.

Эмори раскрыл журнал и спросил удивленно:

– Он разве на первом курсе?

– Ага.

– Нет, ты только послушай. О господи! Говорит служанка:

Как черный бархат стелется над днем!

В серебряной тюрьме белея, свечи

Качают языки огня, как тени.

О Пия, о Помпия, прочь уйдем…

Как это, черт возьми, понимать?

– Это сцена в буфетной.

Напряжена, как в миг полета птица,

Лежит на белых простынях она;

Как у святой, к груди прижаты руки…

Явись, явись, прекрасная Куницца!

– Черт, Керри, что это все значит? Я, честное слово, не понимаю, а я ведь тоже причастен к литературе.

– Да, закручено крепко, – сказал Керри. – Когда такое читаешь, надо думать о катафалках и о скисшем молоке. Но у него есть и почище.

Эмори швырнул журнал на стол.

– Просто не знаю, как быть, – вздохнул он. – Я, конечно, и сам с причудами, но в других этого терпеть не могу. Вот и терзаюсь – то ли мне развивать свой ум и стать великим драматургом, то ли плюнуть на словари и справочники и стать принстонским прилизой.

– А зачем решать? – сказал Керри. – Бери пример с меня, плыви по течению. Я-то приобрету известность как брат Бэрна.

– Не могу я плыть по течению. Я хочу, чтобы мне было интересно. Хочу пользоваться влиянием, хотя бы ради других, стать или главным редактором «Принстонской», или президентом «Треугольника». Я хочу, чтобы мной восхищались, Керри.

– Слишком много ты думаешь о себе.

Это Эмори не понравилось.

– Неправда, я и о тебе думаю. Мы должны больше общаться, именно теперь, когда быть снобом занятно. Мне бы, например, хотелось привести на июньский бал девушку, но только если я смогу держать себя непринужденно, познакомить ее с нашими главными сердцеедами и с футбольным капитаном, и все такое прочее.

– Эмори, – сказал Керри, теряя терпение, – ты ходишь по кругу. Если хочешь выдвинуться – займись чем-нибудь, а не можешь – так не ершись. – Он зевнул. – Выйдем-ка на воздух, а то всю комнату прокурили. Пошли смотреть футбольную тренировку.

Постепенно Эмори склонился к этой позиции, решил, что карьера его начнется с будущей осени, а пока можно, заодно с Керри, кое-чем поразвлечься и в стенах «Униви 12».

Они засунули в постель молодому еврею из Нью-Йорка кусок лимонного торта; несколько вечеров подряд, дунув на горелку у Эмори в комнате, выключали газ во всем доме, к несказанному удивлению миссис Двенадцать и домового слесаря; все имущество пьющих плебеев – картины, книги, мебель – они перетащили в ванную, чем сильно озадачили приятелей, когда те, прокутив ночь в Трентоне и еще не проспавшись, обнаружили такое перемещение; искренне огорчились, когда пьющие плебеи решили обратить все в шутку и не затевать ссоры; они с вечера до рассвета дулись в двадцать одно, банчок и «рыжую собаку», а одного соседа уговорили по случаю дня рождения закатить ужин с шампанским. Поскольку виновник торжества остался трезв, Керри и Эмори нечаянно столкнули его по лестнице со второго этажа, а потом, пристыженные и кающиеся, целую неделю ходили навещать его в больнице.

– Скажи ты мне, кто все эти женщины? – спросил однажды Керри, которому обширная корреспонденция Эмори не давала покоя. – Я тут смотрел на штемпели – Фармингтон и Добс, Уэстовер и Дана-Холл – в чем дело?

Эмори ухмыльнулся.

– Это все более или менее в Миннеаполисе. – Он стал перечислять: – Вот это – Мэрилин де Витт, она хорошенькая, и у нее свой автомобиль, что весьма удобно; это – Салли Уэдерби, она растолстела, просто сил нет; это – Майра Сен-Клер, давнишняя пассия, позволяет себя целовать, если кому охота…

– Какой у тебя к ним подход? – спросил Керри. – Я и так пробовал, и этак, а эти вертихвостки меня даже не боятся.

– Ты – типичный «славный юноша», может, поэтому?

– Вот-вот. Каждая мамаша чувствует, что со мной ее дочка в безопасности. Даже обидно, честное слово. Если я пытаюсь взять девушку за руку, она смеется надо мной и не отнимает руку, как будто это посторонний предмет и к ней не имеет никакого отношения.

– А ты играй трагедию, – посоветовал Эмори. – Говори, что ты – неистовая натура, умоляй, чтобы она тебя исправила, взбешенный уходи домой, а через полчаса возвращайся – бей на нервы…

Керри покачал головой.

– Не выйдет. Я в прошлом году написал одной девушке серьезное любовное письмо. В одном месте сорвался и написал: «О черт, до чего я вас люблю!» Так она взяла маникюрные ножницы, вырезала «о черт», а остальное показывала всем одноклассницам. Нет, это безнадежно. Я для них просто «добрый славный Керри».

Эмори попробовал вообразить себя в роли «доброго славного Эмори». Ничего не получилось.

Настал февраль с мокрым снегом и дождем, ураганом пронеслась зимняя экзаменационная сессия, а жизнь в «Униви 12» текла все так же интересно, хоть и бессмысленно. Раз в день Эмори заходил поесть сандвичей, корнфлекса и картофеля «жюльен» «У Джо», обычно вместе с Керри или с Алеком Коннеджем. Последний был немногословный прилиза из школы Хочкисс, который жил в соседнем доме и, так же как Эмори, поневоле держался особняком, потому что весь его класс поступил в Йель. Ресторанчик «У Джо» не радовал глаз и не блистал чистотой, но там можно было подолгу кормиться в кредит, и Эмори ценил это преимущество. Его отец недавно провел какие-то рискованные операции с акциями горнопромышленной компании, и содержание, которое он определил сыну, было хотя и щедрое, но намного скромнее, чем тот ожидал.

«У Джо» было хорошо еще тем, что туда не заглядывали любознательные старшекурсники, так что Эмори в обществе приятеля или книги каждый день ходил туда, рискуя сгубить свое пищеварение. Однажды в марте, не найдя свободного столика, он уселся в углу зала напротив другого студента, прилежно склонившегося над книгой. Они обменялись кивками. Двадцать минут Эмори уплетал булочки с беконом и читал «Профессию миссис Уоррен» (на Бернарда Шоу он наткнулся случайно, когда во время сессии рылся в библиотеке); за это время его визави, тоже не переставая читать, уничтожил три порции взбитого молока с шоколадом.

Наконец Эмори стало любопытно, что тот читает. Он разобрал вверх ногами заглавие и фамилию автора: «Марпесса», стихи Стивена Филлипса. Это ничего ему не сказало, поскольку до сих пор его познания в поэзии сводились к хрестоматийной классике типа «Мод, сойди в тенистый сад» Теннисона и к навязанным ему на лекциях отрывкам из Шекспира и Мильтона.

Чтобы как-то вступить в разговор, он сперва притворно углубился в свою книгу, а потом воскликнул, как бы невольно:

– Да, вещь первый сорт!

Незнакомый студент поднял голову, и Эмори изобразил замешательство.

– Это вы про свою булочку? – Добрый, чуть надтреснутый голос как нельзя лучше гармонировал с большими очками и с выражением искреннего интереса ко всему на свете.

– Нет, – отвечал Эмори, – это я по поводу Бернарда Шоу. – Он указал на свою книгу.

– Я ничего его не читал, все собираюсь. – И продолжал после паузы: – А вы читали Стивена Филлипса? И вообще поэзию любите?

– Еще бы, – горячо отозвался Эмори. – Филлипса я, правда, читал немного. (Он никогда и не слышал ни о каком Филлипсе, если не считать покойного Дэвида Грэма.)

– По-моему, очень недурно. Хотя он, конечно, викторианец.

Они пустились в разговор о поэзии, попутно представились друг другу, и собеседником Эмори оказался «тот заумный Томас Парк Д’Инвильерс», что печатал страстные любовные стихи в «Литературном журнале». Лет девятнадцати, сутулый, голубоглазый, он, судя по общему его облику, не очень-то разбирался в таких захватывающих предметах, как соревнование за место в социальной системе, но литературу он любил, и Эмори подумал, что таких людей не встречал уже целую вечность. Если б только знать, что группа из Сент-Пола за соседним столом не принимает его самого за чудака, он был бы чрезвычайно рад этой встрече. Но те как будто не обращали внимания, и он дал себе волю – стал перебирать десятки произведений, которые читал, о которых читал, про которые и не слышал, – сыпал заглавиями без запинки, как приказчик в книжном магазине Брентано. Д’Инвильерс в какой-то мере поддался обману и возрадовался безмерно. Он уже почти пришел к выводу, что Принстон состоит наполовину из безнадежных филистеров, а наполовину из безнадежных зубрил, и встретить человека, который говорил о Китсе без ханжеских ужимок и в то же время явно привык мыть руки, было для него праздником.

– А Оскара Уайльда вы читали? – спросил он.

– Нет. Это чье?

– Это человек, писатель, неужели не знаете?

– Ах да, конечно. – Что-то слабо шевельнулось у Эмори в памяти. – Это не о нем была оперетка «Терпение»?

– Да, о нем. Я только что прочел одну его вещь, «Портрет Дориана Грея», и вам очень советую. Думаю, что понравится. Если хотите, могу дать почитать.

– Ну конечно, спасибо, очень хочу.

– Может быть, зайдете ко мне? У меня и еще кое-какие книги есть.

Эмори заколебался, бросил взгляд на компанию из Сент-Пола – среди них был и великолепный, неподражаемый Хамберд – и прикинул, что ему даст приобретение этого нового друга. Он не умел и так никогда и не научился заводить друзей, а потом избавляться от них – для этого ему не хватало твердости, так что он мог только положить на одну чашу весов бесспорную привлекательность и ценность Томаса Парка Д’Инвильерса, а на другую – угрозу холодных глаз за роговыми очками, которые, как ему казалось, следили за ним через проход между столиками.

– Зайду с удовольствием.

Так он обрел «Дориана Грея», и «Деву скорбей Долорес», и «La belle dame sans merci»^[171]. Целый месяц он только ими и жил. Весь мир стал увлекательно призрачным, он пытался смотреть на Принстон пресыщенным взглядом Оскара Уайльда и Суинберна, или «Фингала О’Флаэрти» и «Альджернона Чарльза», как он их называл с претенциозной шутливостью. До поздней ночи он пожирал книги – Шоу, Честертона, Барри, Пинеро, Йетса, Синга, Эрнеста Доусона, Артура Саймонса, Китса, Зудермана, Роберта Хью Бенсона, «Савойские оперы» – все подряд, без разбора: почему-то ему вдруг показалось, что он годами ничего не читал.

Томас Д’Инвильерс стал сначала не столько другом, сколько поводом. Эмори виделся с ним примерно раз в неделю, они вместе позолотили потолок в комнате Тома, обили ее фабричными гобеленами, купленными на распродаже, украсили высокими подсвечниками и узорными занавесями. Эмори привлекали в Томе ум и склонность к литературе без тени изнеженности или аффектации. Из них двоих больше пыжился сам Эмори. Он старался, чтобы каждое его замечание звучало как эпиграмма, что не так уж трудно, если относиться к искусству эпиграммы не слишком взыскательно. В «Униви 12» все это было воспринято как новая забава. Керри прочел «Дориана Грея» и изображал лорда Генри – ходил за Эмори по пятам, называл его «Дориан» и делал вид, что поощряет его порочные задатки и томный, скучающий цинизм. Когда Керри вздумал разыграть эту комедию в столовой, к великому изумлению окружающих, Эмори от смущения страшно обозлился и в дальнейшем блистал эпиграммами только при Томе Д’Инвильерсе или у себя перед зеркалом.

Однажды Том и Эмори попробовали читать стихи – свои и лорда Дансэни – под музыку, для чего был использован граммофон Керри.

– Давай нараспев! – кричал Том. – Ты не урок отвечаешь. Нараспев!

Эмори, выступавший первым, надулся и заявил, что не годится пластинка – слишком много рояля. Керри в ответ стал кататься по полу, давясь от смеха.

– А ты заведи «Цветок и сердце», – предложил он. – Ой, не могу, держите меня!

– Выключите вы этот чертов граммофон! – воскликнул Эмори, весь красный от досады. – Я вам не клоун в цирке.

Тем временем он не оставлял попыток деликатно открыть Д’Инвильерсу глаза на пресловутую социальную систему, – он был уверен, что по существу в этом поэте меньше от бунтаря, чем в нем самом, и стоит ему прилизать волосы, ограничить себя в разговорах и завести шляпу потемнее оттенком, как любой ревнитель условностей признает его своим. Однако нотации на тему о фасоне воротничков и строгих галстуках Том пропускал мимо ушей, даже отмахивался от них, и Эмори отступился – только наведывался к нему раз в неделю да изредка приводил его в «Униви 12». Насмешники-соседи прозвали их «Доктор Джонсон и Босуэлл».

Алек Коннедж, чаще заходивший в гости, в общем относился к Д’Инвильерсу хорошо, но побаивался его как «заумного». Керри, разглядевший за его болтовней о поэзии крепкую, почти респектабельную сердцевину, от души наслаждался и, заставляя его часами читать стихи, лежал с закрытыми глазами у Эмори на диване и слушал:

Она проснулась или спит? На шее

След пурпурный лобзанья все виднее,

Кровь из него сочится – и она

От этого прекрасней и нежнее…

– Это здорово, – приговаривал он вполголоса. – Это старший Холидэй одобряет. По всему видно, великий поэт.

И Том, радуясь, что нашлась публика, без устали декламировал «Поэмы и баллады», так что Керри и Эмори скоро уже знали их почти так же хорошо, как он сам.

Весной Эмори принялся сочинять стихи в садах больших поместий, окружающих Принстон, где лебеди на глади прудов создавали подходящую атмосферу и облака неспешно и стройно проплывали над ивами. Май наступил неожиданно быстро, и, вдруг почувствовав, что стены не дают ему дышать, он стал бродить по университетскому городку в любое время дня и ночи, под звездами и под дождем.

Влажная символическая интерлюдия

Пала ночная мгла. Она волнами скатилась с луны, покружилась вокруг шпилей и башен, потом осела ближе к земле, так что сонные пики по-прежнему гордо вонзались в небо. Фигуры людей, днем сновавшие, как муравьи, теперь мелькали на переднем плане подобно призракам. Таинственнее выглядели готические здания, когда выступали из мрака прорезанные сотнями бледно-желтых огней. Вдали, непонятно где, пробило четверть, и Эмори, дойдя до солнечных часов, растянулся на влажной траве. Прохлада освежила его глаза и замедлила полет времени – времени, что украдкой пробралось сквозь ленивые апрельские дни, неуловимо мелькнуло в долгих весенних сумерках. Из вечера в вечер над университетским городком красиво и печально разносилось пение старшекурсников, и постепенно, пробившись сквозь грубую оболочку первого курса, в душу Эмори снизошло благоговение перед серыми стенами и шпилями, символическими хранителями духовных ценностей минувших времен.

Башня, видная из его окна, шпиль которой тянулся все выше и выше, так что верхушка его была едва различима на фоне утреннего неба, – вот что впервые навело его на мысль о том, как недолговечны и ничтожны люди, если не видеть в них преемников и носителей прошлого. Ему приятно было узнать, что готическая архитектура, вся устремленная ввысь, особенно подходит для университетов, и он ощутил это как собственное открытие. Ровные лужайки, высокие темные окна – лишь редко где горит свет в кабинете ученого – крепко завладели его воображением, и символом этой картины стала чистая линия шпиля.

– К черту, – произнес он громким шепотом, смочив ладони о влажную траву и приглаживая волосы. – С будущего года берусь за дело. – И однако он знал, что дух шпилей и башен, сейчас вселивший в него мечтательную готовность к действию, отпугнет его, когда придет время. Пусть сейчас он сознает только свою незначительность, – первое же усилие даст ему почувствовать, как он слаб и безволен.

Принстон спал и грезил – грезил наяву. Эмори ощутил какую-то нервную дрожь – может быть, отклик на неспешное биение университетского сердца. Река, в которую ему предстоит бросить камень, и еле видные круги от него почти тотчас исчезнут. До сих пор он не дал ничего. И не взял ничего.

Запоздалый первокурсник, шурша клеенчатым плащом, прошлепал по отсыревшей дорожке. Где-то под невидимым окном прозвучало неизбежное «Подойди на минутку». И до сознания его наконец дошли сотни мельчайших звуков, заполнивших пелену тумана.

– О господи! – воскликнул он вдруг и вздрогнул от звука собственного голоса. Моросил дождь. Еще минуту Эмори лежал неподвижно, сжав кулаки. Потом вскочил, ощупал себя и сказал вслух, обращаясь к солнечным часам: – Промок до нитки!

Немножко истории

Летом того года, когда Эмори перешел на второй курс, в Европе началась война. Бросок немецких войск на Париж вызвал у него чисто спортивный интерес, в остальном же он остался спокоен. Подобно зрителю, забавляющемуся мелодрамой, он надеялся, что спектакль будет длинный и крови прольется достаточно. Если бы война тут же кончилась, он разозлился бы, как человек, купивший билет на состязание в боксе и узнавший, что противники отказались драться.

А больше он ничего не понял и не почувствовал.

«Ого-Гортензия!»

– Эй, фигурантки!

– Начинаем!

– Эй, фигурантки, может, хватит дуться в кости, время-то не ждет.

– Ну же, фигурантки!

Режиссер бестолково бушевал, президент клуба «Треугольник», сам не свой от волнения, то разражался властными выкриками, то в полном изнеможении валился на стул, уверяя себя, что никаким чудом им не успеть подготовить спектакль к началу каникул.

– Ну, так. Репетируем песню пиратов.

Фигурантки, затянувшись напоследок сигаретами, заняли свои места; премьерша выбежал на передний план, грациозно жестикулируя руками и ногами, и под хлопки режиссера, громко отбивавшего такт, танец, плохо ли, хорошо ли, был исполнен.

Клуб «Треугольник» являл собой подобие огромного растревоженного муравейника. Каждый год он ставил музыкальную комедию, и в течение всех зимних каникул труппа, хор, оркестр и декорации разъезжали из города в город. Текст и музыку писали сами студенты. Клуб пользовался громкой славой: больше трехсот желающих ежегодно домогались чести стать его членами.

Эмори, с легкостью пройдя в первом же туре второго курса в редакционный совет «Принстонской газеты», вдобавок был введен в труппу на роль пирата по кличке Кипящий Вар. Последнюю неделю они репетировали «Ого-Гортензию!» ежедневно, с двух часов дня до восьми утра, поддерживая себя крепким кофе, а в промежутке отсыпаясь на лекциях. Поразительную картину являл собой зал, где шли репетиции. Большое помещение, похожее на сарай, и в нем – студенты-пираты, студенты-девушки, студенты-младенцы; с грохотом воздвигаются декорации; осветитель, проверяя прожектор, направляет слепящие лучи прямо в чьи-то негодующие глаза; и все время либо настраивается оркестр, либо звучит лихая клубная песня. Студент, который сочиняет вставные стихи, стоит в углу и грызет карандаш: через двадцать минут должны быть готовы еще два куплета – для биса. Казначей и секретарь спорят о том, сколько денег можно истратить на «эти чертовы костюмы для фермерских дочек»; ветеран, бывший президентом клуба в 98-м году, уселся на высокий ящик и вспоминает, насколько проще все это было в его время.

Как «Треугольнику» вообще удавалось подготовить спектакль – это покрыто тайной, но сама подготовка велась азартно, независимо от того, кто из участников заслужит право носить брелок в виде крошечного золотого треугольника. «Ого-Гортензию!» переписывали шесть раз, и на программах значились фамилии всех девяти авторов. Каждая постановка «Треугольника» в первом варианте преподносилась как «что-то новое, не просто еще одна музыкальная комедия», но, пройдя через руки нескольких авторов, режиссера, президента и факультетской комиссии, сводилась все к тем же старым, проверенным канонам, с теми же старыми, проверенными шутками, и так же буквально накануне отъезда оказывалось, что главный комик не то исключен, не то заболел, и так же ругали брюнета из состава фигуранток за то, что «он, черт его дери, не желает бриться два раза в день».

В «Ого-Гортензии!» был один блестящий эпизод. В Принстоне существует поверье, что, когда питомец Йеля, член прославленного клуба «Череп и Кости», слышит упоминание этого священного братства, он обязан покинуть помещение. Существует и другое поверье: что эти люди неизменно достигают больших успехов в жизни – собирают уйму денег, или голосов, или купонов – словом, того, что надумают собирать. И вот на каждом представлении «Ого-Гортензии!» шесть билетов не пускали в продажу, а на непроданные места сажали самых страшных оборванцев, каких удавалось нанять на улице, да еще приукрашенных стараниями клубного гримера. Когда по ходу действия «Арбалет, глава пиратов» говорит, указуя на свой черный флаг: «Я окончил Йель – вот они, Череп и Кости!» – шести оборванцам было предписано демонстративно встать и выйти из зала, всем своим видом выражая глубокую печаль и оскорбленное достоинство. Утверждали, впрочем, без достаточных оснований, что был случай, когда к шести подставным питомцам Йеля присоединился один настоящий.

За время каникул они выступали перед избранной публикой в восьми городах. Эмори больше всего понравились Луисвилл и Мемфис: здесь умели встретить гостей, варили сногсшибательный пунш и предлагали взорам поразительное количество красивых женщин. Чикаго он одобрил за особый задор, выражавшийся не только в громком вульгарном говоре, но поскольку Чикаго тяготел к Йелю и через неделю туда должен был прибыть йельский клуб «Веселье», принстонцам досталась только половина оваций. В Балтиморе они чувствовали себя как дома и все поголовно влюбились. Крепкие напитки потреблялись там в изобилии; кто-нибудь из актеров неизменно выходил на сцену в подпитии и потом уверял, что этого требовала его трактовка роли. В их распоряжении было три железнодорожных вагона, но спали только в третьем, так называемом «телячьем», куда запихнули оркестрантов. Все происходило в такой спешке, что скучать было некогда, но, когда они, уже к самому концу каникул, прибыли в Филадельфию, приятно было отдохнуть от спертой атмосферы цветов и грима, и фигурантки со вздохом облегчения сняли корсеты с натруженных животов.

Когда гастроли кончились, Эмори на всех парах помчался в Миннеаполис, потому что Изабелла Борже, кузина Салли Уэдерби, должна была провести там зиму, пока ее родители будут за границей. Изабеллу он помнил маленькой девочкой, с которой когда-то играл. Потом она уехала в Балтимор – но с тех пор успела обзавестись прошлым.

Эмори чувствовал необычайный подъем, он строил планы, нервничал, ликовал. Лететь на свидание с девушкой, которую он знал в детстве, – это казалось ему в высшей степени интересным и романтичным, так что он без зазрения совести телеграфировал матери, чтобы не ждала его… сидел в поезде и тридцать шесть часов без перерыва думал о себе.

Новое в жизни Америки

Во время гастрольной поездки Эмори постоянно сталкивался с важным новым явлением американской жизни, именуемым «вечеринки с поцелуями».

Ни одна викторианская мать – а викторианскими были почти все матери – и вообразить не могла, как легко и привычно ее дочь позволяет себя целовать. «Так ведут себя только горничные, – говорит своей веселой дочке миссис Хастон-Кармелайт. – Их сначала целуют, а потом делают им предложение». А веселая дочка, Общая Любимица, в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет каждые полгода объявляет о своей новой помолвке и наконец выходит замуж за молодого Хамбла из фирмы «Камбл и Хамбл», который пребывает в уверенности, что он – ее первая любовь, да еще в промежутках между помолвками Общая Любимица (выбранная по тому признаку, что ее чаще всех перехватывают на танцах, в соответствии с теорией естественного отбора) еще нескольких вздыхателей дарит прощальными поцелуями при лунном свете, у горящего камина или в полной темноте.

На глазах у Эмори девушки проделывали такое, что еще на его памяти считалось немыслимым: ужинали в три часа ночи в несусветных кафе, рассуждали обо всех решительно сторонах жизни – полусерьезно, полунасмешливо, однако не умея скрыть возбуждения, в котором Эмори усматривал серьезный упадок нравственности. Но как широко это явление распространилось – это он понял лишь тогда, когда все города от Нью-Йорка до Чикаго предстали перед ним как сплошная арена негласной распущенности молодежи.

Отель «Плаза», за окном зимние сумерки, смутно доносится стук барабанов в оркестре… В полном параде они беспокойно слоняются по вестибюлю, заказывают еще по коктейлю и ждут. И вот через вращающуюся дверь с улицы проскальзывают три фигурки в мехах. Потом – театр, потом – столик в «Ночных забавах» – разумеется, присутствует и чья-то мама, но это только значит, что требуется особая осторожность, и вот чья-то мама уже сидит одна у покинутого столика и думает, что не так страшны эти развлечения, как их малюют, только уж очень утомительны. А Веселая Дочка опять влюблена… И вот что странно: ведь в такси было сколько угодно места, а дочку и этого студентика почему-то не взяли, и пришлось им ехать отдельно, в другом автомобиле. Странно? А вы не заметили, как у Веселой Дочки горели щеки, когда она наконец явилась с опозданием на семь минут? Но этим девицам все сходит с рук.

На смену Царице Бала пришла Фея Флирта, на смену Фее Флирта – Вамп. Царица Бала что ни день принимала по пять-шесть визитеров. Если у Веселой Дочки их случайно встретилось двое, тот из них, с кем она заранее не сговорилась, окажется в очень неудобном положении. В перерывах между танцами Царицу Бала окружал десяток кавалеров. А Веселая Дочка? Где она обретается в перерывах между танцами? Попробуй-ка найди ее!

Та же самая девушка… с головой погрузившаяся в атмосферу дикарской музыки и поколебленных моральных устоев. У Эмори даже сердце замирало при мысли, что любую красивую девушку, с которой он познакомился до восьми часов вечера, он еще до полуночи почти наверняка сможет поцеловать.

– Зачем мы, собственно, здесь? – спросил он однажды девушку с зелеными гребнями, сидя с ней в чьем-то лимузине у загородного клуба в Луисвилле.

– Не знаю. Просто у меня такое настроение.

– Будем честны – ведь мы же никогда больше не встретимся. Мне хотелось прийти сюда с вами, потому что, по-моему, вы здесь – самая красивая. Но вам-то совершенно все равно, что больше вы никогда меня не увидите, правда?

– Правда… но скажите, у вас ко всем девушкам такой подход? Чем я это заслужила?

– И вовсе вы не устали танцевать, и вовсе вас не тянуло покурить, это все говорилось для отвода глаз. Вам просто захотелось…

– Раз вам угодно заниматься анализом, – перебила она, – пошли лучше в дом. Не хочу я об этом говорить.

Когда в моду вошел безрукавный, плотной вязки пуловер, Эмори в минуту вдохновения окрестил его «целовальной рубашкой», и название это Веселые Дочки и их кавалеры разнесли по всей стране.

Описательная

Эмори шел девятнадцатый год, он был чуть ниже шести футов ростом и на редкость, хоть и нестандартно, красив. Лицо у него было очень юное, но наивности его противоречили проницательные зеленые глаза, опушенные длинными темными ресницами. Ему не хватало той чувственной притягательности, что так часто сопутствует красоте и в женщинах и в мужчинах; обаяние его было скорее духовного свойства, и он не умел то включать его, то выключать, как электричество. Но тем, кто видел его лицо, оно запоминалось надолго.

Изабелла

На верхней площадке она остановилась. В груди ее теснились ощущения, которые полагается испытывать пловцам перед прыжком с высокого трамплина, премьершам перед выходом в новой постановке, рослым, нескладным юнцам в день ответственного матча. По лестнице ей подошло бы спускаться под барабанный бой или под попурри из «Таис» или «Кармен». Никогда еще она так не заботилась о своей наружности и не была ею так довольна. Ровно полгода назад ей исполнилось шестнадцать лет.

– Изабелла! – окликнула ее Салли из открытой двери гардеробной.

– Я готова. – От волнения ей слегка сдавило горло.

– Я послала домой за другими туфлями. Подожди минутку.

Изабелла двинулась было в гардеробную, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало, но почему-то передумала и осталась стоять, глядя вниз с широкой лестницы клуба Миннегага. Лестница делала предательский поворот, и ей были видны только две пары мужских ног в нижнем холле. В одинаковых черных лакированных туфлях, они ничем не выдавали своих владельцев, но ей ужасно хотелось, чтобы одна из них принадлежала Эмори Блейну. Этот молодой человек, которого она еще не видела, тем не менее занял собой значительную часть ее дня – дня ее приезда в Миннеаполис. По дороге с вокзала Салли, забросав ее вопросами, рассказами, признаниями и домыслами, между прочим сообщила:

– Ты, конечно, помнишь Эмори Блейна. Так вот, он просто жаждет опять с тобой встретиться. Он решил на день опоздать в колледж и нынче вечером будет в клубе. Он много о тебе слышал – говорит, что помнит твои глаза.

Это Изабелле понравилось. Значит, и он ею интересуется. Впрочем, она привыкла налаживать романтические отношения и без предварительной рекламы. Но одновременно с приятным предчувствием у нее екнуло сердце, и она спросила:

– Ты говоришь, он обо мне слышал? Что именно?

Салли улыбнулась. При своей интересной кузине она чувствовала себя чем-то вроде импресарио.

– Он знает, что тебя считают очень хорошенькой… – она сделала паузу –…и наверно знает, что ты любишь целоваться.

При этих словах Изабелла невольно стиснула кулачки под меховой накидкой. Она уже привыкла к тому, что ее грешное прошлое следует за нею повсюду, и это ее раздражало – но, с другой стороны, в новом городе такая репутация могла и пригодиться. Про нее говорят, что она «распущенная»? Ну что ж, пусть проверят.

В окно машины она глядела на морозное, снежное утро. Она и забыла, насколько здесь холоднее, чем в Балтиморе. Стекло дверцы обледенело, в окошках по углам налип снег. А мысли ее возвращались все к тому же. Интересно, он тоже одевается, как вон тот парень, что преспокойно шагает по людной улице в мокасинах и каком-то карнавальном костюме? Как это типично для Запада! Нет, он, наверно, не такой, ведь он учится в Принстоне, уже на втором курсе, кажется. Помнила она его очень смутно. Сохранился старый любительский снимок, и на нем главным образом большие глаза (теперь-то он, наверно, и весь не маленький). Но за последний месяц, после того как было решено, что она поедет гостить к Салли, он вырос до размеров достойного противника. Дети, эти хитроумные сводники, строят свои планы быстро, к тому же и Салли по мере сил подогревала ее легко воспламеняющуюся натуру. Изабелла уже не раз оказывалась способна на очень сильные, хоть и очень преходящие чувства…

Они подкатили к внушительному белокаменному особняку, стоявшему отступя от заснеженной улицы. Миссис Уэдерби встретила ее ласково и радушно, из разных углов появились младшие кузены и кузины и вежливо с ней поздоровались. Изабелла держалась с большим тактом. Она, когда хотела, умела расположить к себе всех, с кем встречалась, – кроме девушек старше себя и некоторых женщин. И впечатление, производимое ею, всегда было точно рассчитано. Несколько девиц, с которыми она в тот день возобновила знакомство, по достоинству оценили и ее, и ее репутацию. Но Эмори Блейн остался загадкой. Видимо, он отчаянный ухажер и пользуется успехом, хотя не так чтобы очень; очевидно, все эти девушки рано или поздно с ним флиртовали, но сколько-нибудь полезных сведений не сообщила ни одна. Он непременно в нее влюбится. Салли заранее оповестила об этом своих подружек, и, едва увидев Изабеллу, они сами стали уверять ее в этом. А Изабелла про себя решила, что, если потребуется, она заставит себя им увлечься – не подводить же Салли. Может быть, сама-то она в нем и разочаруется. Салли расписала его в самых привлекательных красках: красив как бог, и «так благородно держится, когда захочет», и подход у него есть, и непостоянства хватает. Словом – весь букет тех качеств, которые в ее возрасте и в ее среде ценились на вес золота. Интересно все-таки, это его или не его бальные туфли выделывают па фокстрота на мягком ковре вестибюля?

Впечатления и мысли у Изабеллы всегда сменялись с калейдоскопической быстротой. У нее был тот светски-артистический темперамент, который часто встречается и среди светских женщин, и среди актрис. Свое образование, или, вернее, опыт, она почерпнула у молодых людей, домогавшихся ее благосклонности; такт был врожденный, а круг поклонников ограничен только числом телефонов у подходящих молодых людей, обитавших по соседству. Кокетство лучилось из ее больших темно-карих глаз, смягчало улыбкой ее откровенную чувственную прелесть.

И вот она стояла на верхней площадке клуба и ждала, пока прибудут забытые дома туфли. Она уже начала терять терпение, но тут из гардеробной появилась Салли, как всегда, веселая, сияющая, и пока они вместе спускались по лестнице, словно лучи прожектора освещали в уме Изабеллы поочередно две мысли: «Слава богу, я сегодня не бледная» и «Интересно, а танцует он хорошо?».

Внизу, в большом зале клуба, ее сперва окружили те девицы, с которыми она повидалась днем, потом она услышала голос Салли, перечислявшей фамилии, и машинально поздоровалась с шестью черно-белыми, негнущимися, смутно знакомыми манекенами. Мелькнула там и фамилия Блейн, но она не сразу разобралась, к кому ее приклеить. Все стали неумело пятиться и сталкиваться и в результате этой путаницы оказались обременены самыми нежелательными партнерами. С Фрогги Паркером, с которым Изабелла когда-то играла в «классы» – теперь он только что поступил в Гарвард, – она ловко ускользнула на диванчик у лестницы. Ей хватило одного шутливого упоминания о прошлом. Просто диву даешься, как она умела обыграть такое невинное замечание. Сперва она повторила его прочувствованным контральто с чуть заметной южной интонацией, потом с чарующей улыбкой, словно оценила со стороны, потом снова произнесла с небольшими вариациями, наделив нарочитой значительностью, – причем все это было облечено в форму диалога. Фрогги, замирая от счастья, и не подозревал, что комедия эта разыгрывается вовсе не для него, а для тех зеленых глаз, что поблескивали из-под тщательно приглаженных волос чуть левее от них: Изабелла наконец-то обнаружила Эмори. Подобно актрисе, когда она чувствует, что уже покорила зрительный зал, и теперь уделяет главное внимание зрителям первого ряда, Изабелла исподтишка изучала Эмори. Оказалось, что волосы у него каштановые, и по тому, что это ее разочаровало, она поняла, что ожидала увидеть жгучего брюнета, притом стройного, как на рекламе новых подтяжек. А еще она отметила легкий румянец и греческий профиль, особенно эффектный в сочетании с узким фраком и пышной шелковой манишкой из тех, что все еще пленяют женщин, хотя мужчинам уже изрядно надоели.

Эмори выдержал ее осмотр не дрогнув.

– Вы со мной не согласны? – вдруг как бы невзначай обратилась к нему Изабелла.

Обходя кучки гостей, к ним приближалась Салли и с ней еще кто-то. Эмори подошел к Изабелле вплотную и шепнул:

– За ужином сядем вместе. Мы же созданы друг для друга.

У Изабеллы захватило дух. Это уже было похоже на «подход». Но одновременно она чувствовала, что одну из лучших реплик отняли у звезды и передали чуть ли не статисту… Нет, этого она не допустит. Под взрывы смеха молодежь рассаживалась за длинным столом, и много любопытных глаз следило за Изабеллой. Польщенная этим, она оживилась и разрумянилась, так что Фрогги Паркер, заглядевшись на нее, забыл пододвинуть Салли стул и отчаянно от этого смутился. По другую руку от нее сидел Эмори, уверенный, самодовольный, и, не скрываясь, любовался ею. Он заговорил сразу, так же как и Фрогги:

– Я много о вас слышал с тех пор, как вы перестали носить косички…

– Смешно сегодня получилось…

Оба одновременно умолкли. Изабелла робко повернулась к Эмори. Обычно ее понимали без слов, но сейчас она не стала молчать:

– От кого слышали? Что?

– От всех – с тех самых пор, как вы отсюда уехали.

Она вспыхнула и потупилась. Справа от нее Фрогги Паркер уже «сошел с дорожки», хотя еще не успел это понять.

– Я вам расскажу, какой помнил вас все эти годы, – продолжал Эмори. Она чуть наклонилась в его сторону, скромно разглядывая веточку сельдерея у себя на тарелке.

Фрогги вздохнул – он хорошо знал Эмори и как тот блестяще использует такие ситуации. Он решительно повернулся к Салли и осведомился, думает ли она с осени уехать в колледж. Эмори же сразу повел огонь картечью.

– У меня для вас есть один очень подходящий эпитет. – Это был его излюбленный гамбит. Никакого определенного слова он при этом в виду не имел, но в собеседнице пробуждалось любопытство, а на худой конец всегда можно было придумать что-нибудь лестное.

– Правда? Какой же?

Эмори покачал головой:

– Я вас еще недостаточно знаю.

– А потом скажете? – спросила она еле слышно.

Он кивнул.

– Мы пропустим танец и поболтаем.

Изабелла кивнула.

– Вам кто-нибудь говорил, что у вас пронзительные глаза?

Эмори постарался сделать их еще пронзительнее. Ему показалось – или только почудилось? – что она под столом коснулась ногой его ноги. Впрочем, это могла быть просто ножка стола. Трудно сказать. А если все-таки?.. Он стал быстро соображать, как бы им уединиться в маленькой гостиной на втором этаже.

Младенцы в лесу

Невинными младенцами ни Эмори, ни Изабелла, безусловно, не были, но не были они и порочны. К тому же эти ярлыки не играли большой роли в той игре, которую они затеяли и которая в ее жизни должна была занять главное место на ближайшие несколько лет. Как и у Эмори, все началось у нее с красивой внешности и беспокойного нрава, а дальнейшее пришло от прочитанных романов и разговоров, подслушанных среди девушек постарше ее годами. Изабелла уже в десять лет усвоила кукольную походку и наивный взгляд широко раскрытых блестящих глаз. Эмори смотрел на вещи чуть более трезво. Он ждал, когда она сбросит маску, но ее права носить маску не оспаривал. Она, со своей стороны, не обольщалась его личиной многоопытного скептика. Проведя юность в более крупном городе, она повидала больше разных людей. Но позу его приняла – это входило в число мелких условностей, необходимых в такого рода отношениях.

Он понимал, что ее исключительными милостями обязан тщательной подготовке со стороны; знал, что сейчас в ее поле зрения нет никого более интересного и что пользоваться этим нужно, пока его не заслонил кто-нибудь другой. И оба проявляли изворотливость и хитрость, от которых ее родители пришли бы в ужас.

…После ужина, как положено, начались танцы. Как положено? Изабеллу перехватывали на каждом шагу, а потом молодые люди пререкались по углам: «Мог бы потерпеть еще минут десять!» или: «Ей это тоже не понравилось, она сама мне сказала, когда я в следующий раз ее отбил». И это не было ложью – она повторяла то же всем подряд и каждому на прощание пожимала руку, словно говоря: «Вы же понимаете, я сегодня вообще танцую только ради вас».

Но время шло, и часов в одиннадцать, когда менее догадливые кавалеры обратили свои псевдострастные взоры на других претенденток, Изабелла и Эмори уже сидели на диване в верхней маленькой гостиной позади библиотеки. Она твердо помнила, что они – самая красивая пара и что им сам бог велел искать интимной обстановки, пока не столь яркие пташки порхают и щебечут внизу.

Молодые люди, проходя мимо маленькой гостиной, заглядывали в нее с завистью, девицы на ходу улыбались, хмурились и кое-что запоминали на будущее.

А они сейчас достигли вполне определенной стадии. Они успели обменяться сведениями о том, как жили после того, как виделись в детстве, причем многое из этого она уже слышала раньше. Он сейчас на втором курсе, член редакционного совета «Принстонской газеты», на будущий год надеется стать ее главным редактором. Эмори со своей стороны узнал, что некоторые ее знакомые мальчики в Балтиморе «ужасно распущенные», на танцы приходят нетрезвые, многим из них уже по двадцать лет, и почти все разъезжают на красных «Штуцах». Чуть не половину их успели исключить из разных школ и колледжей, но некоторые – видные спортсмены: одни имена их вызывали в ней уважение. Правду сказать, знакомство Изабеллы с университетской молодежью еще едва началось. Несколько студентов, видевших ее мельком, утверждали, что «малышка недурна – стоит посмотреть, что из нее получится». Но по ее рассказам выходило, что она участвовала в оргиях, способных поразить даже какого-нибудь австрийского барона. Такова сила юного контральто, воркующего на низком широком диване.

Эмори спросил, не считает ли она, что он о себе слишком высокого мнения. Она ответила, что между высоким мнением о себе и уверенностью в себе – большая разница. А уверенным в себе мужчина должен быть обязательно.

– Вы с Фрогги большие друзья? – спросила она.

– В общем да, а что?

– Танцует он жутко.

Эмори рассмеялся.

– Он танцует так, точно не ведет девушку, а таскает ее на спине.

Шутка Изабелле понравилась.

– Вы удивительно верно описываете людей.

Он стал энергично отнекиваться, однако тут же описал ей еще нескольких общих знакомых. Потом разговор перешел на руки.

– У вас удивительно красивые руки, – сказала она. – Как у пианиста. Вы играете?

Повторяю, они достигли вполне определенной стадии, более того – стадии критической. Из-за этой девушки Эмори и так опоздал в университет, теперь поезд его отходил ночью, в четверть первого, чемодан и саквояж ждали в камере хранения на вокзале, и часы в кармане тикали все громче.

– Изабелла, – начал он вдруг, – мне надо вам что-то сказать.

Перед тем они болтали какую-то чепуху насчет «странного выражения ее глаз», и по его изменившемуся голосу Изабелла сразу поняла, что сейчас последует, и даже более – она уже давно этого ждала. Эмори протянул руку назад и вверх и выключил лампу, так что теперь комнату освещала только полоса света из открытой двери библиотеки. И он заговорил:

– Не знаю, может быть, вы уже поняли, что вы… что я хочу сказать. О господи, Изабелла, вы опять скажете, что это подход, но, право же…

– Я знаю, – сказала она тихо.

– Возможно, мы никогда больше так не встретимся, – мне обычно зверски не везет. – Он сидел далеко от нее, в другом углу дивана, но его глаза были ей хорошо видны в полумраке.

– Да увидимся мы еще, глупенький. – Последнее слово, чуть подчеркнутое, прозвучало почти как ласка.

Он продолжал сразу охрипшим голосом:

– Я в жизни увлекался уже много раз, и вы, вероятно, тоже, но, честное слово, вы… – Он не договорил и, нагнувшись вперед, уткнул подбородок в ладони. – Э, да что толку. Вы пойдете своей дорогой, а я, надо полагать, своей.

Молчание. Изабелла, взволнованная до глубины души, скомкала платок в тугой комочек и в бледном сумраке не то уронила, не то бросила его на пол. Руки их на мгновение встретились, но ни слова не было сказано. Молчание ширилось, становилось еще слаще. В соседней комнате другая парочка, тоже сбежавшая наверх, наигрывала что-то на рояле. После обычных вступительных аккордов послышалось начало «Младенцев в лесу», и в маленькую гостиную долетел мягкий тенор:

Дай руку мне –

С тобой наедине

Окажемся мы в сказочной стране.

Изабелла стала чуть слышно подпевать и задрожала, когда ладонь Эмори легла на ее руку.

– Изабелла, – шепнул он, – вы же знаете, что свели меня с ума. И я вам не совсем безразличен.

– Да.

– Вы меня любите? Или есть кто-нибудь другой?

– Нет. – Он едва слышал ее, хотя наклонился так близко, что чувствовал на щеке ее дыхание.

– Изабелла, я уезжаю в Принстон на целых полгода, так неужели нам нельзя… если б я хоть это мог увезти на память о вас…

– Закройте дверь. – Ее голос еле прошелестел, он даже не был уверен, что расслышал. Дверь под его рукой затворилась бесшумно, музыка зазвучала ближе.

Лунный свет мерцает, маня…

Поцелуй на прощанье меня.

Какая чудесная песня, думала она, сегодня все чудесно, а главное – эта романтическая сцена в маленькой гостиной, как они держатся за руки, и вот-вот случится то, что должно случиться. Вся жизнь уже рисовалась ей как бесконечная вереница таких сцен – при луне и в бледном свете звезд, в теплых лимузинах и в уютных двухместных «фордиках», поставленных под тенью деревьев. Только партнер мог меняться, но этот был такой милый. Он нежно держал ее руку в своей. Потом быстро повернул ладонью кверху, поднес к губам и поцеловал.

– Изабелла! – шепот его смешался с музыкой, их словно плавно качнуло друг к другу. Она задышала чаще. – Позволь тебя поцеловать, Изабелла! – Полуоткрыв губы, она повернулась к нему в темноте. И вдруг их оглушили голоса, топот бегущих ног. Мгновенно Эмори включил бра над диваном, и, когда в комнату ворвалось трое, в том числе рассерженный, соскучившийся по танцам Фрогги, он уже небрежно листал журналы на столе, а она сидела, спокойная, безмятежная, и даже встретила их приветливой улыбкой. Но сердце у нее отчаянно билось, и она чувствовала себя обделенной.

Все было кончено. Их шумно тащили в зал, они переглянулись, его взгляд выражал отчаяние, ее – сожаление. А потом вечер пошел своим чередом, и кавалеры, вновь обретя уверенность, стали бойчее прежнего перехватывать девушек.

Без четверти двенадцать Эмори чинно простился с Изабеллой, стоя среди кучки гостей, подошедших пожелать ему счастливого пути. На секунду хладнокровие изменило ему, да и ее передернуло, когда какой-то остряк, прячась за чужими спинами, крикнул:

– Вы бы проводили его на вокзал, Изабелла!

Он чуть крепче, чем нужно, сжал ее руку, она ответила ему на пожатие, как ответила в тот вечер уже многим, и это было все.

В два часа ночи, вернувшись домой, Салли Уэдерби спросила, успели ли они с Эмори «развлечься» в маленькой гостиной. Изабелла обратила к ней невозмутимо спокойное лицо. В глазах ее светилась безгрешная мечтательность современной Жанны д’Арк.

– Нет, – отвечала она. – Я больше такими вещами не занимаюсь. Он просил меня, но я не захотела.

Ложась в постель, она старалась угадать, что он ей напишет завтра в письме с пометкой «срочное». У него такие красивые губы – неужели она никогда…

– «Тринадцать ангелов их сон оберегали…» – сонно пропела Салли в соседней комнате.

– К черту, – пробормотала Изабелла, кулаком взбивая подушку и стараясь не смять прохладные простыни. – К черту.

Карнавал

Эмори, попав в «Принстонскую газету», наконец-то нашел себя. По мере того как приближались выборы, мелкие снобы, эти безошибочные барометры успеха, относились к нему все почтительнее, и старшекурсники заглядывали к нему и к Тому, неловко усаживались на столы и на ручки кресел и болтали о чем угодно, кроме того, что их действительно интересовало. Эмори забавляли устремленные на него внимательные взгляды, и если гости представляли какой-нибудь малоинтересный клуб, с превеликим удовольствием шокировал их еретическими высказыва- ниями.

– Минуточку, – ошарашил он как-то вопросом одну делегацию, – как вы сказали, вы какой клуб представляете?

С гостями из «Плюща», «Коттеджа» и «Тигра» он разыгрывал «наивного, неиспорченного юношу», в простоте душевной и не догадывающегося, зачем к нему явились.

В знаменательное утро в начале марта, когда весь университет был охвачен массовой истерией, он, забрав с собой Алека, пробрался в «Коттедж» и стал с интересом наблюдать своих посходивших с ума однокашников.

Были среди них мотыльки, метавшиеся из клуба в клуб, были друзья трехдневной давности, чуть не со слезами заявлявшие, что им непременно нужно быть в одном клубе, что они жить друг без друга не могут; вспыхивали внезапные ссоры, когда студент, только что выдвинувшийся из толпы, припоминал кому-то прошлогоднюю обиду. Еще вчера неизвестные личности, набрав вожделенное число голосов, сразу становились важными птицами, а другие, про которых говорили, что успех им обеспечен, обнаруживали, что успели нажить врагов, и, сразу почувствовав себя одинокими и всеми покинутыми, во всеуслышание заявляли, что уходят из университета.

Вокруг себя Эмори видел людей забаллотированных – один за то, что носил зеленую шляпу, другой за то, что «одевается, как манекен от портного», за то, что «однажды напился, как не подобает джентльмену», и еще по каким-то причинам, известным только тем, кто сам опускал черные шары.

Эта оргия всеобщей общительности завершилась грандиозным пиршеством в ресторане Нассау, где пунш разливали из гигантских мисок и весь нижний этаж кружился в бредовой карусели голосов и лиц.

– Эй, Дибби, поздравляю!

– Молодец, Том, в «Шапке» – то тебя как поддержали!

– Керри, скажи-ка…

– Эй, Керри, ты, я слышал, прошел в «Тигр» с прочими гиревиками?

– Уж конечно, не в «Коттедж», там пусть наши дамские угодники отсиживаются.

– Овертон, говорят, в обморок упал, когда его приняли в «Плющ». Даже записываться не пошел в первый день. Вскочил на велосипед и погнал узнавать, не произошло ли ошибки.

– А ты-то, старый повеса, как попал в «Шапку»?

– Поздравляю!

– И тебя также. Голосов ты, я слышал, набрал ого!

Когда закрылся бар, они, сбившись кучками, с песнями разбрелись по засыпанным снегом улицам и садам, теша себя заблуждением, что эпоха напряжения и снобизма наконец-то осталась позади и в ближайшие два года они могут делать все, что пожелают.

Много лет спустя Эмори вспоминал эту вторую университетскую весну как самое счастливое время своей жизни. Душа его была в полной гармонии с окружающим; в эти апрельские дни у него не было иных желаний, кроме как дышать, и мечтать, и наслаждаться общением со старыми и новыми друзьями.

Однажды утром к нему ворвался Алек Коннедж, и он, открыв глаза, сразу увидел в окно сверкающее на солнце здание Кембл-холла.

– Ты, Первородный Грех, проснись и пошевеливайся. Через полчаса чтоб был у кафе Ренвика. Имеется автомобиль. – Он снял со стола крышку и со всем, что на ней стояло, осторожно пристроил на кровати.

– А откуда автомобиль? – недоверчиво спросил Эмори.

– Во временном владении. А вздумаешь придираться, так не видать тебе его как своих ушей.

– Я, пожалуй, еще посплю, – сказал Эмори и, снова откинувшись на подушку, ПОТЯНУЛСЯ за сигаретой.

– Что?!

– А чем плохо? У меня в одиннадцать тридцать лекция.

– Филин ты несчастный! Конечно, если тебе не хочется съездить к морю…

Одним прыжком Эмори выскочил из постели, и вся мелочь с крышки стола разлетелась по полу. Море… Сколько лет он его не видел, с тех самых пор, как они с матерью кочевали по всей стране…

– А кто едет? – спросил он, натягивая брюки.

– Дик Хамберд, и Керри Холидэй, и Джесси Ферренби, и… в общем, человек шесть, кажется. Давай поживее!

Через десять минут Эмори уже уписывал у Ренвика корнфлекс с молоком, а в половине десятого веселая компания покатила прочь из города, держа путь к песчаным пляжам Дил-Бич.

– Понимаешь, – объяснил Керри, – автомобиль прибыл из тех краев. Точнее говоря, неизвестные лица угнали его из Эсбери-Парк и бросили в Принстоне, а сами отбыли на Запад. И наш Хитрый Хамберд получил в городском управлении разрешение доставить его обратно владельцам.

Ферренби, сидевший впереди, вдруг обернулся.

– Деньги у кого-нибудь есть?

Единодушное и громкое «нет!» было ему ответом.

– Это уже интересно.

– Деньги? Что такое деньги? На худой конец продадим машину.

– Или получим с хозяина вознаграждение за спасенное имущество.

– А что мы будем есть? – спросил Эмори.

– Ну, знаешь ли, – с укором возразил Керри, – ты что же, думаешь, у Керри не хватит смекалки на каких-то три дня? Бывало, люди годами ничего не ели. Ты почитай журнал «Бойскаут».

– Три дня, – задумчиво произнес Эмори. – А у меня лекции…

– Один из трех дней – воскресенье.

– Все равно, мне можно пропустить еще только шесть лекций, а впереди целых полтора месяца.

– Выкинуть его за борт!

– Пешком идти домой? Нет, лень.

– Эмори, а тебе не кажется, что ты «высовываешься»?

– Научись относиться к себе критически, Эмори.

Эмори смирился, умолк и стал созерцать окрестности. Почему-то вспомнился Суинберн:

Окончен срок пустоты и печали,

Окончено время снега и сна,

Дни, что влюбленных зло разлучали,

Свет, что слабеет, и тьма, что сильна;

С мыслью о времени – скорби забыты,

Почки набухли, морозы убиты,

И, году листвой возвестив о начале,

Цветок за цветком, возникает весна.

Густым тростником замедлен поток…

– Что с тобой, Эмори? Эмори размышляет о поэзии, о цветочках и птичках. По глазам видно.

– Нет, – соврал Эмори. – Я думаю о «Принстонской газете». Мне сегодня вечером нужно было зайти в редакцию, но, наверно, откуда-нибудь можно будет позвонить.

– О-о, – почтительно протянул Керри, – уж эти мне важные шишки…

Эмори залился краской, и ему показалось, что Ферренби, не прошедший по тому же конкурсу, слегка поморщился. Керри, конечно, просто валяет дурака, но он прав – не стоило упоминать про «Принстонскую газету».

День был безоблачный, они ехали быстро, и, когда в лицо потянуло соленым ветерком, Эмори сразу представил себе океан, и длинные, ровные песчаные отмели, и красные крыши над синей водой. И вот уже они промчались через городок, и все это вспыхнуло у него перед глазами, всколыхнув целую бурю давно дремавших чувств.

– Ой, смотрите! – воскликнул он.

– Что?

– Стойте, я хочу выйти, я же этого восемь лет не видел. Милые, хорошие, остановитесь!

– Удивительный ребенок, – заметил Алек.

– Да, он у нас со странностями.

Однако автомобиль послушно остановили у обочины, и Эмори бегом бросился к прибрежной дорожке.

Его поразило, что море синее, что оно огромное, что оно ревет не умолкая, – словом, все самое банальное, чем может поразить океан, но если б ему в ту минуту сказали, что все это банально, он только ахнул бы от изумления.

– Пора закусить, – распорядился Керри, подходя к нему вместе с остальными. – Пошли, Эмори, брось считать ворон и спустись на землю… Начнем с самого лучшего отеля, – продолжал он, – а потом дальше – по нисходящей.

Они прошествовали по набережной до внушительного вида гостиницы, вошли в ресторан и расположились за столиком.

– Восемь коктейлей «Бронкс», – заказал Алек. – Сандвич покрупнее и картофель «жюльен». Закуску на одного. Остальное на всех.

Эмори почти не ел, он выбрал стул, с которого мог смотреть на море и словно чувствовать его колыхание. Поев, они еще посидели, покурили.

– Сколько там с нас?

Кто-то заглянул в счет.

– Восемь тридцать пять.

– Грабеж среди бела дня. Мы им дадим два доллара и доллар на чай. Ну-ка, Керри, займись сбором мелочи.

Подошел официант, Керри вручил ему доллар, два доллара небрежно бросил на счет и отвернулся. Они не спеша двинулись к выходу, но через минуту встревоженный виночерпий догнал их.

– Вы ошиблись, сэр.

Керри взял у него счет и внимательно прочитал.

– Все правильно, – сказал он, важно покачав головой, и, аккуратно разорвав счет на четыре куска, протянул их официанту, а тот, ничего не поняв, только бессмысленно смотрел им вслед, пока они выходили на улицу.

– А он не поднимет тревогу?

– Нет, – сказал Керри. – Сперва он решит, что мы – сыновья хозяина, потом еще раз изучит счет и пойдет к метрдотелю, а мы тем временем…

Автомобиль они оставили в Эсбери и на трамвае доехали до Алленхерста, потолкались среди тентов на пляже. В четыре часа подкрепились в закусочной, заплатив совсем уж ничтожную долю суммы, указанной в счете, – было что-то неотразимое в их внешности, в спокойной, уверенной манере, и никто не пытался их задержать.

– Понимаешь, Эмори, мы – социалисты марксистского толка, – объяснил Керри. – Мы – против частной собственности и претворяем свои теории в жизнь.

– Близится вечер, – напомнил Эмори.

– Выше голову, доверься Холидэю.

В шестом часу они совсем развеселились и, сцепившись под руки, двинулись по набережной, распевая заунывную песню про печальные волны морские. Неожиданно Керри заметил в толпе лицо, чем-то его привлекшее, и, отделившись от остальных, через минуту появился снова, ведя за руку одну из самых некрасивых девушек, каких Эмори приходилось видеть. Ее бледный рот растянулся в улыбке, зубы клином выдавались вперед, маленькие косящие глаза заискивающе выглядывали из-за немного скривленного носа. Керри торжественно познакомил ее со всей компанией:

– Мисс Калука, гавайская королева. Разрешите представить вам моих друзей: мистеры Коннедж, Слоун, Хамбер, Ферренби и Блейн.

Девушка всем по очереди сделала книксен. «Бедняга, – подумал Эмори, – наверно, ее еще ни разу никто не замечал; может быть, она не вполне нормальная». За всю дорогу (Керри пригласил ее поужинать) она не сказала ничего, что могло бы его в этом разубедить.

– Она предпочитает свои национальные блюда, – серьезно сообщил Алек официанту, – а впрочем, сойдет и любая другая пища, лишь бы погрубее.

За ужином он был с ней изысканно почтителен и вежлив. Керри, сидевший с другой стороны от нее, беспардонно с ней любезничал, а она хихикала и жеманилась. Эмори молча наблюдал эту комедию, думая о том, какой легкий человек Керри, как он самому пустяковому случаю умеет придать законченность и форму. В большей или меньшей мере то же относилось ко всем этим юношам, и Эмори отдыхал душой в их обществе. Как правило, люди нравились ему поодиночке, а любой компании он побаивался, если только сам не был ее центром. Он пробовал разобраться в том, кто какой вклад вносит в общее настроение. Душой общества были Алек и Керри – душой, но не центром. А главенствовали, пожалуй, молчаливый Хамберд и Слоун, чуть раздражительный, чуть высокомерный.

Дик Хамберд еще с первого курса стал для Эмори идеалом аристократа. Он был сухощав, но крепко сбит, черные курчавые волосы, правильные черты лица, смуглая кожа. Что бы он ни сказал – все звучало к месту. Отчаянно храбр, очень неглуп, острое чувство чести и притом обаяние, не позволявшее заподозрить его в лицемерной праведности. Даже изрядно выпив, он оставался в форме, даже его рискованные выходки не подходили под понятие «высовываться». Ему подражали в одежде, пытались подражать в манере говорить… Эмори решил, что он, вероятно, не принадлежит к авангарду человечества, но видеть его другим не хотел бы…

Хамберд отличался от типичных здоровых молодых буржуа – он, например, никогда не потел. Другим стоит фамильярно поговорить с шофером, и им ответят не менее фамильярно; а Хамберд мог бы позавтракать у «Шерри» с негром – и всем почему-то было бы ясно, что это в порядке вещей. Он не был снобом, хотя общался только с половиной своего курса. В приятелях у него числились и тузы, и мелкая сошка, но втереться к нему в дружбу было невозможно. Слуги его обожали, для них он был царь и бог. Он казался эталоном для всякого, притязающего на принадлежность к верхушке общества.

– Он похож на портреты из «Иллюстрейтед Лондон ньюс», – сказал как-то Эмори Алеку, – знаешь – английские офицеры, погибшие на войне.

– Если тебя не страшит неприглядная правда, – ответил тогда Алек, – могу тебе сообщить, что его отец был продавцом в бакалейной лавке, потом в Такоме разбогател на продаже недвижимости, а в Нью-Йорк перебрался десять лет назад.

У Эмори тревожно засосало под ложечкой.

Эта их вылазка оказалась возможной потому, что после клубных выборов весь курс словно перетряхнуло, словно то была последняя попытка получше узнать друг друга, сблизиться, устоять против замкнутого духа тех же клубов. Это была разрядка после университетских условностей, с которыми они до сих пор так старательно считались.

После ужина они проводили Калуку на набережную, потом побрели по пляжу обратно в Эсбери. Вечернее море вызывало совсем иные чувства – исчезли его краски, его извечность, теперь это была холодная пустыня безрадостных северных саг. Эмори вспомнилась строка из Киплинга:

Берега Луканона, когда там не ступала нога моржелова…

И все-таки это тоже была музыка, бесконечно печальная.

К десяти часам они остались без единого цента. Последние одиннадцать центов поглотил роскошный ужин, и они шли по набережной, пели, заходили в пассажи и под освещенные арки, останавливались послушать каждый уличный оркестр. Один раз Керри организовал сбор пожертвований на французских детей, которых война оставила сиротами; они собрали доллар и двадцать центов и на эти деньги купили бренди, чтобы не простудиться от ночного холода. Закончили они день в кино, где смотрели какую-то старую комедию, время от времени разражаясь громовым хохотом к удивлению и недовольству остальной публики. В кино они проникли как опытные стратеги: каждый, проходя мимо контролера, кивал через плечо на следующего. Слоун, замыкавший шествие, убедившись, что остальные уже рассыпались по рядам, снял с себя всякую ответственность, – он, мол, их и в глаза не видал, а когда разъяренный контролер кинулся в зал, не спеша вошел туда за ним следом.

Позже они собрались у казино и подготовились к ночевке. Керри уломал сторожа, чтобы тот позволил им спать на веранде, вместо матрасов и одеял они натаскали туда целую кучу ковров из кабинок, проболтали до полуночи, а потом уснули как убитые, хотя Эмори очень старался не спать, чтобы полюбоваться океаном, освещенным совершенно необыкновенной луной.

Так они прожили два счастливых дня, передвигаясь вдоль побережья то на трамвае, то пешком по людной береговой дорожке, изредка пируя за столом какого-нибудь богача, а чаще – питаясь более чем скромно за счет простодушных хозяев закусочных. В моментальной фотографии они снялись в восьми разных видах. Керри придумывал мизансцены: то это была студенческая футбольная команда, то шайка ист-сайдских гангстеров в пиджаках наизнанку, а сам он восседал в центре на картонном полумесяце. Вероятно, снимки эти и по сей день хранятся у фотографа, во всяком случае, заказчики за ними не явились. Погода держалась прекрасная, и они опять ночевали на воздухе, и Эмори опять уснул, как ни старался лежать с открытыми глазами.

Настало воскресенье, торжественно-респектабельное, и они возвратились в Принстон на «Фордах» попутных фермеров и разошлись по домам, чихая и сморкаясь, но вполне довольные своей поездкой.

Еще больше, чем в прошлом году, Эмори запускал академические занятия – не умышленно, а из-за лени и переизбытка привходящих интересов. Его не влекла ни аналитическая геометрия, ни монотонные двустишия Корнеля и Расина, и даже психология, от которой он так много ждал, оказалась скучнейшим предметом – не исследование свойств и влияний человеческого сознания, а сплошь мускульные реакции и биологические термины. Занятия эти начинались в полдень, когда его особенно клонило ко сну, и, установив, что почти во всех случаях подходит формула «субъективно и объективно, сэр», он с успехом ею пользовался. Вся группа ликовала, когда Ферренби или Слоун, услышав вопрос, обращенный к нему, толкали его в бок и он в полусне произносил спасительные слова.

То и дело они куда-нибудь уезжали – в Орендж или на море, реже – в Нью-Йорк или Филадельфию, а однажды, собрав четырнадцать официанток от Чайлдса, целый вечер катали их по Пятой авеню на империале автобуса. Все они уже напропускали больше лекций, чем дозволялось правилами, а это означало дополнительные занятия в будущем учебном году, но весна брала свое – очень уж заманчивы были эти эскапады. В мае Эмори выбрали в комиссию по устройству летнего бала, и теперь, подробно обсуждая с Алеком возможный состав студенческого Совета старших курсов, они среди первых кандидатов неизменно называли себя. В совет, как правило, входило восемнадцать студентов, особенно чем-нибудь отличившихся, и футбольные достижения Алека, а также твердое намерение Эмори сменить Бэрна Холидэя на посту главного редактора «Принстонской газеты» давали все основания для таких предположений. Как ни странно, оба они включали в число кандидатов и Тома Д’Инвильерса, что год назад было бы воспринято как шутка.

Всю весну, то реже, то чаще, Эмори переписывался с Изабеллой Борже, ссорился с ней и мирился, а главным образом подыскивал синонимы к слову «любовь». В письмах Изабелла оказалась огорчительно сдержанной и даже бесчувственной, но Эмори не терял надежды, что в широких весенних просторах этот экзотический цветок распустится так же, как в маленькой гостиной клуба Миннегага. В мае он стал чуть ли не каждый вечер сочинять ей письма на тридцать две страницы и отсылал их по два сразу, надписав на толстых конвертах «Часть 1» и «Часть 2».

– Ох, Алек, по-моему, колледж мне слегка надоел, – грустно признался он во время одной из их вечерних прогулок.

– Ты знаешь, и мне, пожалуй, тоже.

– Хочу жить в маленьком домике в деревне, в каких-нибудь теплых краях, с женой, а заниматься чем-нибудь ровно столько, чтобы не сдохнуть со скуки.

– Вот-вот, и я так же.

– Хорошо бы бросить университет.

– А девушка твоя как считает?

– Ну что ты! – в ужасе воскликнул Эмори. – Она и не думает о замужестве… по крайней мере, сейчас. Я ведь говорю вообще, о будущем.

– А моя очень даже думает. Мы помолвлены.

– Да ну?

– Правда. Ты, пожалуйста, никому не говори, но, может быть, на будущий год я сюда не вернусь.

– Но тебе же только двадцать лет. Бросить колледж…

– А сам только что говорил…

– Верно, – перебил его Эмори. – Но это так, мечты. Просто как-то грустно бывает в такие вот чудесные вечера. И кажется, что других таких уже не будет, а я не все от них беру, что можно. Если б еще моя девушка жила здесь. Но жениться – нет, куда там. Да еще отец пишет, что доходы у него уменьшились.

– Да, вечеров жалко, – согласился Алек.

Но Эмори только вздохнул – у него вечера не пропадали даром. Под крышкой старых часов он хранил маленький снимок Изабеллы, и почти каждый вечер он ставил его перед собой, садился у окна, погасив в комнате все лампы, кроме одной, на столе, и писал ей сумасбродные письма.

«…так трудно выразить словами, что я чувствую, когда так много думаю о Вас; Вы стали для меня грезой, описать которую невозможно. Ваше последнее письмо просто удивительное, я перечитал его раз шесть, особенно последний кусок, но иногда мне так хочется, чтобы Вы были откровеннее и написали, что Вы на самом деле обо мне думаете, но последнее Ваше письмо – прелесть, я просто не знаю, как дождусь июня! Непременно устройте так, чтобы приехать на наш бал. Я уверен, что все будет замечательно, и мне хочется, чтобы Вы побывали здесь в конце такого замечательного года. Я часто вспоминаю, что Вы сказали в тот вечер, и все думаю, насколько это было серьезно. Если б это были не Вы… но, понимаете, когда я Вас в первый раз увидел, мне показалось, что Вы – ветреная, и Вы пользуетесь таким успехом, ну, в общем, мне просто не верится, что я Вам нравлюсь больше всех.

Изабелла, милая, сегодня такой удивительный вечер. Где-то вдалеке кто-то играет на мандолине «Луна любви», и эта музыка словно ведет Вас сюда, в мою комнату. А сейчас он заиграл «Прощайте, мальчики, с меня довольно», и это как раз по мне. Потому что с меня тоже всего довольно. Я решил не выпить больше ни одного коктейля, и я знаю, что никогда больше не полюблю – просто не смогу, – Вы настолько стали частью моих дней и ночей, что я никогда и думать не смогу о другой девушке. Я их встречаю сколько угодно, но они меня не интересуют. Я не хочу сказать, что я пресыщен, дело не в этом. Просто я влюблен. О, Изабелла, дорогая (не могу я называть Вас просто Изабелла, и очень опасаюсь, как бы мне в июне не выпалить «дорогая» при Ваших родителях), приезжайте на наш бал обязательно, а потом я на денек приеду к Вам, и все будет чудесно…»

И так далее, нескончаемое повторение все того же, казавшееся им обоим безмерно прекрасным, безмерно новым.

Настал июнь, жара и лень так их разморили, что даже мысль об экзаменах не могла их встряхнуть, и они проводили вечера во дворе клуба «Коттедж», лениво переговариваясь о том о сем, пока весь склон, спускающийся к Стони-Брук, не расплывался в голубоватой мгле, и кусты сирени белели вокруг теннисных кортов, и слова сменялись безмолвным дымком сигарет… а потом по безлюдным Проспект-авеню и Мак-Кош, где отовсюду неслись обрывки песен, – домой, к жаркой и неумолчно оживленной Нассау-стрит.

Том Д’Инвильерс и Эмори почти перестали спать: весь курс охватила лихорадка азартных игр, и не раз в эти душные ночи они играли в кости до трех часов. А однажды, наигравшись до одури, вышли из комнаты Слоуна, когда уже пала роса и звезды в небе побледнели.

– Хорошо бы добыть велосипеды и покататься, а, Том? – предложил Эмори.

– Давай. Я совсем не устал, а теперь когда еще выберешься, ведь с понедельника надо готовиться к празднику.

В одном из дворов они нашли два незапертых велосипеда и в четверть четвертого уже катили по дороге на Лоренсвилл.

– Ты как думаешь проводить лето, Эмори?

– Не спрашивай. Наверно, как всегда. Месяца полтора в Лейк-Джинева – между прочим, не забудь, что в июле ты у меня там погостишь, – потом Миннеаполис, а значит – чуть не каждый день танцульки, и нежности, и скука смертная… Но признайся, Том, – добавил он неожиданно, – этот год был просто изумительный, верно?

– Нет, – решительно заявил Том – новый, совсем не прошлогодний Том в костюме от Брукса и модных ботинках. – Эту партию я выиграл, но больше играть мне неохота. Тебе-то что, ты – как резиновый мячик, и тебе это даже идет, а мне осточертело приноравливаться к здешним снобам. Я хочу жить там, где о людях судят не по цвету галстуков и фасону воротничков.

– Ничего у тебя не выйдет, Том, – возразил Эмори, глядя на светлеющую впереди дорогу. – Теперь, где бы ты ни был, ты всех будешь бессознательно мерить одной меркой – либо у человека «это есть», либо нет. Хочешь не хочешь, а клеймо мы на тебе поставили. Ты – принстонец.

– А раз так, – высокий, надтреснутый голос Тома жалобно зазвенел, – зачем мне вообще сюда возвращаться? Все, что Принстон может предложить, я усвоил. Еще два года корпеть над учебниками и подвизаться в каком-нибудь клубе – что это мне даст? Только то, что я окончательно стану рабом условностей и совсем потеряю себя? Я и сейчас уже до того обезличился, что вообще не понимаю, как я еще живу.

– Но ты упускаешь из виду главное, – сказал Эмори. – Вся беда в том, что вездесущий снобизм открылся тебе слишком неожиданно и резко. А вообще-то думающий человек неизбежно обретает в Принстоне общественное сознание.

– Уж не ты ли меня этому выучил? – спросил Том, с усмешкой поглядывая на него в сером полумраке.

Эмори тихонько рассмеялся.

– А разве нет?

– Иногда мне думается, – медленно произнес Том, – что ты – мой злой гений. Из меня мог бы получиться неплохой поэт.

– Ну, знаешь ли, это уже нечестно. Ты пожелал учиться в одном из восточных колледжей. И у тебя открылись глаза на то, как люди подличают, норовя пробиться повыше. А мог бы все эти годы прожить незрячим – как наш Марти Кэй, – и это тебе тоже не понравилось бы.

– Да, – согласился Том, – тут ты прав. Это мне не понравилось бы. А все-таки обидно, когда из тебя к двадцати годам успевают сделать циника.

– Я-то такой от рождения, – негромко сказал Эмори. – Я – циник-идеалист. – Он умолк и спросил себя, есть ли в этих словах какой-нибудь смысл.

Они доехали до спящей Лоренсвиллской школы и повернули обратно.

– Хорошо вот так ехать, правда? – сказал Том после долгого молчания.

– Да, хорошо, чудесно. Сегодня все хорошо. А впереди еще долгое жаркое лето и Изабелла!

– Ох уж эта мне твоя Изабелла. Пари держу, что она глупа, как… Давай лучше почитаем стихи.

И Эмори усладил слух придорожных кустов «Одой к соловью».

– Я никогда не стану поэтом, – сказал он, дочитав до конца. – Чувственное восприятие мира у меня недостаточно тонкое. Красота для меня существует только в самых своих явных проявлениях – женщины, весенние вечера, музыка в ночи, море. А таких тонкостей, как «серебром рокочущие трубы», я не улавливаю. Умственно я кое-чего, возможно, достигну, но стихи если и буду писать, так в лучшем случае посредственные.

Они въехали в Принстон, когда солнце уже расцветило небо, как географическую карту, и помчались принять душ, которым пришлось обойтись вместо сна. К полудню на улицах появились группы бывших принстонцев – в ярких костюмах, с оркестрами и хорами, и устремились на свидание с однокашниками к легким павильонам, над которыми реяли на ветру оранжево-черные флаги. Эмори долго смотрел на павильончик с надписью «Выпуск 69-го года». Там сидели несколько седых стариков и тихо беседовали, глядя на шагающие мимо них новые поколения.

Под дуговым фонарем

И тут из-за гребня июня на Эмори внезапно глянули изумрудные глаза трагедии. На следующий день после велосипедной прогулки веселая компания отправилась в Нью-Йорк на поиски приключений, и в обратный путь они пустились часов в двенадцать ночи, на двух автомобилях. В Нью-Йорке они покутили на славу и не все были одинаково трезвы. Эмори ехал во второй машине, где-то они ошиблись поворотом и сбились с дороги и теперь спешили, чтобы наверстать упущенное время.

Ночь была ясная, ощущение скорости пьянило не хуже вина. В сознании Эмори бродили смутные призраки двух стихотворных строф…

В ночи, серея, проползал мотор. Ничто не нарушало тишину… Как расступается морской простор перед акулой, режущей волну, пред ним деревья расступались вмиг, и реял птиц ночных тревожный крик…

Желтеющий под желтою луной, трактир в тенях и свете промелькнул – но смех слизнуло тишиной ночной… Мотор в июльский ветер вновь нырнул, и снова тьма пространством сгущена и синевой сменилась желтизна.

Внезапный толчок, машина стала, Эмори в испуге высунулся наружу. Какая-то женщина что-то говорила Алеку, сидевшему за рулем. Много позже он вспомнил, как неопрятно выглядел ее старый халат, как глухо и хрипло звучал голос.

– Вы студенты, из Принстона?

– Да.

– Там один из ваших разбился насмерть, а двое других чуть живы.

– Боже мой!

– Вон, глядите.

Они в ужасе обернулись. В круге света от высокого дугового фонаря ничком лежал человек, а под ним расплывалась лужа крови.

Они выскочили из машины, Эмори успел подумать: затылок, этот затылок… эти волосы… А потом они перевернули тело на спину.

– Это Дик… Дик Хамберд!

– Ох, господи!

– Пощупай сердце!

И снова каркающий голос старухи, словно бы даже злорадный:

– Да мертвый он, мертвый. Автомобиль перевернулся. Двое, которые легко отделались, внесли других в комнату, а этому уж ничем не поможешь.

Эмори бросился в дом, остальные, войдя за ним следом, положили обмякшее тело на диван в убогой комнатке окном на улицу. На другой кушетке лежал Слоун, тяжело раненный в плечо. Он был в бреду, все повторял, что лекция по химии будет в 8.10.

– Понять не могу, как это случилось, – сказал Ферренби сдавленным голосом. – Дик вел машину, никому не хотел отдать руль, мы ему говорили, что он выпил лишнего, а тут этот чертов поворот… ой, какой ужас… – Он рухнул на пол и затрясся от рыданий.

Приехал врач, потом Эмори подошел к дивану, кто-то дал ему простыню накрыть мертвого. С непонятным хладнокровием он приподнял безжизненную руку и дал ей снова упасть. Лоб был холодный, но лицо еще что-то выражало. Он посмотрел на шнурки от ботинок – сегодня утром Дик их завязывал. Сам завязывал, а теперь он – этот тяжелый белый предмет. Все, что осталось от обаяния и самобытности Дика Хамберда, каким он его знал, – как это все страшно, и обыденно, и прозаично. Всегда в трагедии есть эта нелепость, эта грязь… все так никчемно, бессмысленно… так умирают животные… Эмори вспомнилась попавшая под колеса изуродованная кошка в каком-то из переулков его детства…

– Надо отвезти Ферренби в Принстон.

Эмори вышел на дорогу и поежился от свежего ночного ветра, и от порыва этого ветра кусок крыла на груде искореженного металла задребезжал тихо и жалобно.

Крещендо!

На следующий день его закружило в спасительном праздничном вихре. Стоило ему остаться одному, как в памяти снова и снова возникал приоткрытый рот Дика Хамберда, неуместно красный на белом лице, но усилием воли он заслонял эту картину спешкой мелких насущных забот, выключал ее из сознания.

Изабелла с матерью приехали в четыре часа и по веселой Проспект-авеню проследовали в «Коттедж» пить чай. Клубы в тот вечер по традиции обедали каждый у себя и без гостей, поэтому в семь часов Эмори препоручил Изабеллу знакомому первокурснику, сговорившись встретиться с ней в гимнастическом зале в одиннадцать, когда старшекурсников допускали на бал младших. Наяву она оказалась не хуже, чем жила в его мечтах, и от этого вечера он ждал исполнения многих желаний. В девять часов старшие, выстроившись перед своими клубами, смотрели факельное шествие первокурсников, и Эмори думал, что, наверно, в глазах этих орущих, глазеющих юнцов он и его товарищи – во фраках, на фоне старинных темных стен, в отблесках факелов – зрелище столь же великолепное, каким было для него самого год назад.

Вихрь не утих и наутро. Завтракали вшестером в отдельной маленькой столовой в клубе, и Эмори с Изабеллой, обмениваясь нежными взглядами над тарелками с жареными цыплятами, пребывали в уверенности, что их любовь – навеки. На балу танцевали до пяти утра, причем кавалеры беспрестанно перехватывали друг у друга Изабеллу, и чем дальше, тем чаще и веселее, а в промежутках бегали в гардеробную глотнуть из бутылок, оставленных в карманах плащей, чтобы еще на сутки отодвинуть накопившуюся усталость. Группа кавалеров без постоянных дам – это нечто единое, наделенное одною общей душой. Вот проносится в танце красавица брюнетка, и вся группа, тихо ахнув, подается вперед, а самый проворный разбивает парочку. А когда приближается галопом шестифутовая дылда (гостья Кэя, которой он весь вечер пытался вас представить), вся группа, так же дружно отпрянув назад, начинает с интересом вглядываться в дальние углы зала, потому что вот он, Кэй, взмокший от пота и от волнения, уже пробирается сюда сквозь толпу, высматривая знакомые лица.

– Послушай, старик, тут есть одна прелестная…

– Прости, Кэй, сейчас не могу. Я обещал вызволить одного приятеля.

– Ну а следующий танец?

– Да нет, я… гм… честное слово, я обещал. Ты мне дай знак, когда она будет свободна.

Эмори с восторгом принял идею Изабеллы уйти на время из зала и покататься на ее машине. Целый упоительный час – он пролетел слишком быстро! – они кружили по тихим дорогам близ Принстона и разговаривали, скользя по поверхности, взволнованно и робко. Эмори, охваченный странной, какой-то детской застенчивостью, даже не пытался поцеловать ее.

На следующий день они покатили в Нью-Йорк, позавтракали там, а после завтрака смотрели в театре серьезную современную пьесу, причем Изабелла весь второй акт проплакала, и Эмори был этим несколько смущен, хотя и преисполнился нежности, украдкой наблюдая за нею. Ему так хотелось осушить ее слезы поцелуями, а она в темноте потянулась к его руке, и он ласково накрыл ее ладонью.

А к шести они уже прибыли в загородный дом семьи Борже на Лонг-Айленде, и Эмори помчался наверх в отведенную ему комнату переодеваться к обеду. Вдевая в манжеты запонки, он вдруг понял, что так наслаждаться жизнью, как сейчас, ему, вероятно, уже никогда больше не суждено. Все вокруг тонуло в священном сиянии его собственной молодости. В Принстоне он сумел выдвинуться в первые ряды. Он влюблен, и ему отвечают взаимностью. Он зажег в комнате все лампы и посмотрел на себя в зеркало, отыскивая в своем лице те качества, что позволяли ему и видеть отчетливее, чем большинство других людей, и принимать твердые решения, и проявлять силу воли. Сейчас он, кажется, ничего не захотел бы изменить в своей жизни… Вот только Оксфорд, возможно, сулил бы более широкое поприще…

В молчании он любовался собой. Как хорошо, что он красив, как идет ему смокинг. Он вышел в коридор, но, дойдя до лестницы, остановился, услышав приближающиеся шаги. То была Изабелла, и никогда еще она вся – от высоко зачесанных блестящих волос до крошечных золотых туфелек – не была так прекрасна.

– Изабелла! – воскликнул он невольно и раскрыл объятия. Как в сказке, она подбежала и упала ему на грудь, и то мгновение, когда губы их впервые встретились, стало вершиной его тщеславия, высшей точкой его юного эгоизма.

Глава III. Эгоист на распутье

– Ой, пусти!

Эмори разжал руки.

– Что случилось?

– Твоя запонка, ой, как больно… вот, гляди.

Она скосила глаза на вырез своего платья, где на белой коже проступило крошечное голубое пятнышко.

– О, Изабелла, прости, – взмолился он. – Какой же я медведь! Я нечаянно, слишком крепко я тебя обнял.

Она нетерпеливо вздернула голову.

– Ну конечно же, не нарочно, Эмори, и не так уж больно, но что нам теперь делать?

– Делать? – удивился он. – Ах, ты про это пятнышко, да это сейчас пройдет.

– Не проходит, – сказала она после того, как с минуту внимательно себя рассматривала. – Все равно видно, так некрасиво, ой, Эмори, как же нам быть, ведь оно как раз на высоте твоего плеча.

– Попробуй потереть, – предложил Эмори, которому стало чуточку смешно.

Она осторожно потерла шею кончиками пальцев, а потом в уголке ее глаза появилась и скатилась по щеке большая слеза.

– Ох, Эмори, – сказала она, подняв на него скорбный взгляд, – если тереть, у меня вся шея станет ярко-красная. Как же мне быть?

В мозгу его всплыла цитата, и он, не удержавшись, произнес ее вслух:

– «Все ароматы Аравии не отмоют эту маленькую руку…»

Она посмотрела на него, и новая слеза блеснула, как льдинка.

– Не очень-то ты мне сочувствуешь.

Он не понял.

– Изабелла, родная, уверяю тебя, что это…

– Не трогай меня! – крикнула она. – Я так расстроена, а ты стоишь и смеешься.

И он опять сказал не то:

– Но, Изабелла, милая, ведь это и правда смешно, а помнишь, мы как раз говорили, что без чувства юмора…

Она не то чтобы улыбнулась, но в уголках ее рта появился слабый невеселый отблеск улыбки.

– Ох, замолчи! – крикнула она вдруг и побежала по коридору назад, к своей комнате. Эмори остался стоять на месте, смущенный и виноватый.

Изабелла появилась снова, в накинутом на плечи легком шарфе, и они спустились по лестнице в молчании, которое не прерывалось в течение всего обеда.

– Изабелла, – сказал он не слишком ласково, едва они сели в машину, чтобы ехать на танцы в Гриничский загородный клуб. – Ты сердишься, и я, кажется, тоже скоро рассержусь. Поцелуй меня, и давай помиримся.

Изабелла недовольно помедлила.

– Не люблю, когда надо мной смеются, – сказала она наконец.

– Я больше не буду. Я и сейчас не смеюсь, верно?

– А смеялся.

– Да не будь ты так по-женски мелочна.

Она чуть скривила губы.

– Какой хочу, такой и буду.

Эмори с трудом удержался от резкого ответа. Он уже понял, что никакой настоящей любви к Изабелле у него нет, но ее холодность задела его самолюбие. Ему хотелось целовать ее, долго и сладко – тогда он мог бы утром уехать и забыть ее. А вот если не выйдет, ему не так-то легко будет успокоиться… Это помешает ему чувствовать себя победителем. Но с другой стороны, не желает он унижаться, просить милости у столь доблестной воительницы, как Изабелла.

Возможно, она обо всем этом догадалась. Во всяком случае, вечер, обещавший стать квинтэссенцией романтики, прошел среди порхания ночных бабочек и аромата садов вдоль дороги, но без нежного лепета и легких вздохов…

Поздно вечером, когда они ужинали в буфетной шоколадным тортом с имбирным пивом, Эмори объявил о своем решении:

– Завтра рано утром я уезжаю.

– Почему?

– А почему бы и нет?

– Это вовсе не обязательно.

– Ну а я все равно уезжаю.

– Что ж, если ты намерен так глупо себя вести…

– Ну зачем так говорить, – возразил он.

– …просто потому, что я не хочу с тобой целоваться… Ты что же, думаешь…

– Погоди, Изабелла, – перебил он, – ты же знаешь, что дело не в этом, отлично знаешь. Мы дошли до той точки, когда мы либо должны целоваться, либо… либо – ничего. Ты ведь не из нравственных соображений отказываешься.

Она заколебалась.

– Просто не знаю, что и думать о тебе, – начала она, словно ища обходный путь к примирению. – Ты такой странный.

– Чем?

– Ну, понимаешь, я думала, ты очень уверен в себе. Помнишь, ты недавно говорил мне, что можешь сделать все, что захочешь, и добиться всего, чего хочешь.

Эмори покраснел. Он и вправду много чего наговорил ей.

– Ну, помню.

– А сегодня ты не очень-то был уверен в себе. Может быть, у тебя это просто самомнение.

– Это неверно… – он замялся. – В Принстоне…

– Ох уж твой Принстон. Послушать тебя, так на нем свет клином сошелся. Может, ты правда пишешь лучше всех в своей газете, может, первокурсники правда воображают, что ты герой…

– Ты не понимаешь…

– Прекрасно понимаю. Понимаю, потому что ты все время говоришь о себе, и раньше мне это нравилось, а теперь нет.

– И сегодня я тоже говорил о себе?

– В том-то и дело. Сегодня ты совсем раскис. Только сидел и следил, на кого я смотрю. И потом, когда с тобой говоришь, все время приходится думать. Ты к каждому слову готов придраться.

– Значит, я заставляю тебя думать? – спросил Эмори, невольно польщенный.

– С тобой никаких нервов не хватает, – сказала она сердито. – Когда ты начинаешь разбирать каждое малюсенькое переживание или ощущение, я просто не могу.

– Понятно, – сказал он и беспомощно покачал головой.

– Пошли. – Она встала.

Он машинально встал тоже, и они дошли до подножия лестницы.

– Когда отсюда есть поезд?

– Есть в девять одиннадцать, если тебе действительно нужно уезжать.

– Да, в самом деле нужно. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Они уже поднялись по лестнице, и Эмори, поворачивая к своей комнате, как будто уловил на ее лице легкое облачко недовольства. Он лежал в темноте, и не спал, и все думал, очень ему больно или нет, и в какой мере это внезапное горе – только оскорбленное самолюбие, и, может быть, он по самой своей природе не способен на романтическую любовь?

Проснулся он весело, словно ничего и не случилось. Утренний ветерок шевелил кретоновые занавески на окнах, и он слегка удивился, почему он не в своей комнате в Принстоне, где над комодом должен висеть снимок их школьной футбольной команды, а на другой стене – труппа «Треугольника». Потом большие часы в коридоре пробили восемь, и он сразу вспомнил вчерашний вечер. Он вскочил и стал быстро одеваться – нужно успеть уйти из дому, не повидав Изабеллы. То, что вчера казалось несчастьем, сейчас казалось досадной осечкой. В половине девятого он был готов и присел у окна, чувствуя, что сердце у него как-никак сжимается от грусти. Какой насмешкой представилось ему это утро – ясное, солнечное, напоенное благоуханием сада. Внизу, на веранде, послышался голос миссис Борже, и он подумал, где-то сейчас Изабелла.

В дверь постучали.

– Автомобиль будет у подъезда без десяти девять, сэр.

Он опять загляделся на цветущий сад и стал снова и снова повторять про себя строфу из Браунинга, которую когда-то процитировал в письме к Изабелле:

Не знали мы жизни даров,

Не знали судьбы участья:

Слез, смеха, постов, пиров,

Волнений – ну, словом, счастья.

Но у него-то все это впереди. Он ощутил мрачное удовлетворение при мысли, что Изабелла, может быть, всегда была только порождением его фантазии, что выше этого ей не подняться, что никто никогда больше не заставит ее думать. А между тем именно за это она его отвергла, и он вдруг почувствовал, что нет больше сил все думать и думать.

– Ну ее к черту! – сказал он злобно. – Испортила мне весь год!

Сверхчеловек допускает оплошность

В пыльный день в сентябре Эмори прибыл в Принстон и влился в заполнившие улицы толпы студентов, которых ждали переэкзаменовки. Бездарно это было, конечно, так начинать третий учебный год – по четыре часа каждое утро просиживать в душной комнате, усваивая невообразимую скуку сечения конусов. Мистер Руни с шести утра до полуночи натаскивал тупиц, – выводил с ними формулы и решал уравнения, выкуривая при этом несметное количество сигарет.

– Ну, Лангедюк, если применить эту формулу, то где будет у нас точка А?

Лангедюк лениво распрямляет все шесть с лишком футов своей футбольной фигуры и пробует сосредоточиться.

– Мм… честное слово, не знаю, мистер Руни.

– Правильно, эту формулу здесь нельзя применить. Этого ответа я от вас и ждал.

– Ну да, ну да, конечно.

– А почему, вам понятно?

– Ну да, в общем, да.

– Если непонятно, скажите. Для этого я с вами и занимаюсь.

– Если можно, мистер Руни, объясните еще раз.

– С удовольствием.

Комната была царством тупости – две огромные этажерки с бумагой, перед ними – мистер Руни без пиджака, а вокруг, развалившись на стульях, десятка полтора студентов: Фред Слоун, лучший бейсболист, которому во что бы то ни стало нужно было сохранить свое место в команде; Лангедюк, которому предстояло этой осенью победить йельцев, если только он сдаст свои несчастные пятьдесят процентов; Мак-Дауэлл, развеселый второкурсник, считавший для себя удачей готовиться к переэкзаменовке вместе со всеми этими чемпионами.

– Кого мне жаль, так это тех бедняг, у кого нет денег на эти занятия, – сказал он как-то Эмори, вяло жуя бледными губами сигарету. – Ведь им придется подгонять самим, во время семестра. Скука-то какая, в Нью-Йорке во время семестра можно провести время и поинтереснее. Скорее всего, они просто не подумали, чего себя лишают. – Тон мистера Мак-Дауэлла был до того панибратский, что Эмори чуть не вышвырнул его в окно… Дурачок несчастный, в феврале его мамочка удивится, почему он не вступил ни в какой клуб, и увеличит ему содержание…

В унылой, без искры веселья атмосфере сквозь дым временами звучали беспомощные возгласы: «Не понимаю! Мистер Руни, повторите, пожалуйста!»

Но большинство студентов по глупости или по лени не задавали вопросов, даже когда ничего не понимали, и к последним принадлежал Эмори. Он не мог принудить себя вникнуть в сечение конусов; спокойная, дразнящая их закономерность, заполнявшая неаппетитные апартаменты мистера Руни, превращала любое уравнение в неразрешимый ребус. В последний вечер он посидел над учебником, прикладывая ко лбу мокрое полотенце, а утром беспечно отправился на экзамен, не понимая, куда девалось его весеннее честолюбие и почему жизнь стала такой тусклой и серой. После ссоры с Изабеллой академические успехи как-то сразу перестали его волновать, и к возможному провалу он относился почти равнодушно, хотя этот провал должен был неизбежно повлечь за собой уход с поста редактора «Принстонской газеты» и лишить его каких бы то ни было шансов попасть в члены Совета старшекурсников.

Может, еще кривая вывезет.

Он зевнул, небрежно написал на папке присягу, что работал честно, и вперевалку вышел из аудитории.

– Если ты не сдал, – сказал только что приехавший Алек, сидя у окна в комнате Эмори и обсуждая с ним, как лучше развесить картины и снимки, – значит, ты последний идиот. И в клубе, и вообще в университете твои акции упадут, как камень в воду.

– Сам знаю. Можешь не объяснять.

– И поделом тебе. За такое поведение из «Принстонской» хоть кого вышибут, и правильно сделают.

– Ладно, хватит, – рассердился Эмори. – Посмотрим, как будет, а пока помалкивай. Не желаю я, чтобы в клубе все меня про это спрашивали, точно я картофелина, которую выращивают на приз для выставки огородников.

Вечером неделю спустя Эмори по дороге к Ренвику остановился под своим окном и, увидев наверху свет, крикнул:

– Эй, Том, почта есть?

В желтом квадрате света появилась голова Алека.

– Да, тебе пришло извещение.

У Эмори заколотилось сердце.

– Какой листок, розовый или голубой?

– Не знаю. Сам увидишь.

Он прошел прямо к столу и только тогда вдруг заметил, что в комнате есть и еще люди.

– Здорово, Керри. – Он выбрал самый вежливый тон. – О, друзья мои принстонцы! – Видимо, тут собрались все свои, поэтому он взял со стола конверт со штампом «Канцелярия» и нервно взвесил его на ладони.

– Мы имеем здесь важный документ.

– Да открой ты его, Эмори.

– Для усиления драматического эффекта довожу до вашего сведения, что, если листок голубой, мое имя больше не значится в руководстве «Принстонской газеты» и моя недолгая карьера закончена.

Он умолк и тут только увидел устремленные на него голодные, внимательные глаза Ферренби. Эмори ответил ему выразительным взглядом.

– Читайте примитивные эмоции на моем лице, джентльмены.

Он разорвал конверт и поглядел листок на свет.

– Ну?

– Розовый или голубой?

– Говори же!

– Мы ждем, Эмори.

– Улыбнись или выругайся, ну же!

Пауза… пролетел рой секунд… он посмотрел еще раз, и еще один рой улетел в вечность.

– Небесно-голубой, джентльмены…

Похмелье

Все, что Эмори делал в том учебном году с начала сентября и до конца весны, было так непоследовательно и бесцельно, что и рассказывать об этом едва ли стоит. Разумеется, он тотчас пожалел о том, чего лишился. Вся его философия успеха развалилась на куски, и он мучился вопросом, почему так случилось.

– Собственная лень, вот и все, – сказал однажды Алек.

– Нет, тут причины глубже. Сейчас мне кажется, что эта неудача была предопределена.

– В клубе на тебя уже косятся. Каждый раз, как кто-нибудь проваливается, нашего полку убывает.

– Не принимаю я такой точки зрения.

– Ты, безусловно, мог бы еще отыграться, стоит только захотеть.

– Ну нет, с этим покончено – я имею в виду свой авторитет в колледже.

– Честно тебе скажу, Эмори, меня не то бесит, что ты не будешь ни в «Принстонской», ни в совете, а просто что ты не взял себя в руки и не сдал этот несчастный экзамен.

– Ну а меня, – медленно проговорил Эмори, – меня бесит самый факт. Мое безделье вполне соответствовало моей системе. Просто везение кончилось.

– Скажи лучше, что твоя система кончилась.

– Может, и так.

– И что же ты теперь намерен делать? Поскорее обзавестись новой или прозябать еще два года на ролях бывшего?

– Еще не знаю.

– Да ну же, Эмори, встряхнись!

– Там видно будет.

Позиция Эмори, хоть и опасная, в общем отражала истинное положение дел. Если его реакцию на окружающую среду можно было бы изобразить в виде таблицы, она, начиная с первых лет его жизни, выглядела бы примерно так:

1. Изначальный Эмори.

2. Эмори плюс Беатриса.

3. Эмори плюс Беатриса плюс Миннеаполис.

Потом Сент-Реджис разобрал его по кирпичикам и стал строить заново.

4. Эмори плюс Сент-Реджис.

5. Эмори плюс Сент-Реджис плюс Принстон.

Так, приноравливаясь к стандартам, он продвинулся сколько мог по пути к успеху. Изначальный Эмори, лентяй, фантазер, бунтарь, был, можно сказать, похоронен. Он приноровился, он достиг кое-какого успеха, но поскольку успех не удовлетворял его и не захватил его воображения, он бездумно, почти случайно, поставил на всем этом крест, и осталось то, что было когда-то:

6. Изначальный Эмори.

Эпизод финансовый

В День благодарения тихо и без шума скончался его отец. Эмори позабавило, как не вяжется смерть с красотой Лейк-Джинева и сдержанной, полной достоинства манерой матери, и похороны он воспринял иронически-терпимо. Он решил, что погребение все же предпочтительнее кремации, и с улыбкой вспомнил, как мальчиком придумал себе очень интересную смерть: медленное отравление кислородом в ветвях высокого дерева. На следующий день после похорон он развлекался в просторной отцовской библиотеке, принимая на диване разные предсмертные позы, выбирая, что будет лучше, когда придет его час, – чтобы его нашли со скрещенными на груди руками (когда-то монсеньор Дарси отозвался о такой позе как наиболее благообразной) или же с руками, закинутыми за голову, что наводило бы на мысль о безбожии и байронизме.

Гораздо интереснее, чем уход отца из мира живых, оказался для Эмори разговор, состоявшийся через несколько дней после похорон между ним, Беатрисой и мистером Бартоном из фирмы их поверенных «Бартон и Крогмен». Впервые он был посвящен в финансовые дела семьи и узнал, каким огромным состоянием владел одно время его отец. Он взял приходно-расходную книгу с надписью «1906 год» и тщательно просмотрел ее. Общая сумма расходов за тот год несколько превышала сто десять тысяч долларов. Из них сорок тысяч были взяты из доходов самой Беатрисы, и подробного отчета о них не было: все шло под рубрикой «Векселя, чеки и кредитные письма, предъявленные Беатрисе Блейн». Остальное было перечислено по пунктам: налоги по имению в Лейк-Джинева и оплата произведенных там ремонтных и прочих работ составили без малого девять тысяч долларов, общие хозяйственные расходы, включая электромобиль Беатрисы и купленный в том году новый французский автомобиль, – свыше тридцати пяти тысяч. Записано было и все остальное, причем во многих случаях в записях на правой стороне книги отсутствовали данные, из каких источников эти суммы взяты.

В книге за 1912 год Эмори ждало неприятное открытие: уменьшение количества ценных бумаг и резкое снижение доходов. По деньгам Беатрисы разница была не так разительна, а вот отец его, как выяснилось, в предыдущем году провел ряд неудачных спекуляций с нефтью.

Нефти эти операции принесли ничтожно мало, а расходов от Стивена Блейна потребовали огромных. Доходы продолжали снижаться и в последующие три года, и Беатриса впервые стала тратить на содержание дома собственные средства. Впрочем, в 1913 году счет ее врача превысил девять тысяч долларов.

Общее положение дел представлялось мистеру Бартону весьма запутанным и неясным. Имелись недавние капиталовложения, о результате которых еще рано было судить, а кроме того, он подозревал, что за последнее время были и еще спекуляции и биржевые сделки, заключенные без его ведома и согласия.

Лишь спустя несколько месяцев Беатриса написала сыну, каково на поверку оказалось их финансовое положение. Все, что осталось от состояния Блейнов и О’Хара, – это поместье в Лейк-Джинева и около полумиллиона долларов, вложенных теперь в сравнительно надежные шестипроцентные облигации. Кроме того, Беатриса писала, что надеется при первой возможности обменять все бумаги на акции железнодорожных и трамвайных компаний.

«В чем я уверена, – писала она, – так это в том, что люди хотят путешествовать. Во всяком случае, из такого положения исходит в своей деятельности этот Форд, о котором столько говорят. Поэтому я дала мистеру Бартону указание покупать акции «Северной Тихоокеанской» и компании «Быстрый транзит», как они называют трамвай. Никогда себе не прощу, что вовремя не купила акции «Вифлеемской стали». О них рассказывают поразительные вещи. Ты должен пойти по финансовой линии, Эмори, я уверена, что это как раз для тебя. Начинать нужно, кажется, с рассыльного или кассира, а потом можно продвигаться все выше и выше, почти без предела. Я уверена, что, будь я мужчиной, я бы ничего так не хотела, как заниматься денежными операциями, у меня это стало каким-то старческим увлечением. Но прежде чем продолжать, несколько слов о другом. Я тут на днях познакомилась в гостях с некой миссис Биспам, на редкость любезной женщиной, у нее сын учится в Йеле, так вот она рассказала мне, что он ей написал, что тамошние студенты всю зиму носят летнее белье и даже в самые холодные дни выходят на улицу с мокрыми волосами и в одних полуботинках. Не знаю, распространена ли такая мода и в Принстоне, но ты уж, пожалуйста, не веди себя так глупо. Это грозит не только воспалением легких и детским параличом, но и всякими легочными заболеваниями, а ты им всегда был подвержен. Нельзя рисковать своим здоровьем. Я в этом убедилась. Я не хочу показаться смешной и не настаиваю, как, вероятно, делают некоторые матери, чтобы ты носил ботики, хотя отлично помню, как один раз на рождественских каникулах ты упорно носил их с расстегнутыми пряжками, они еще так забавно хлопали, а застегивать ты их не хотел, потому что все мальчики так ходили. А на следующее Рождество ты уж и галоши не желал надевать, как я тебя ни просила. Тебе, милый, скоро двадцать лет, и не могу я все время быть при тебе и проверять, разумно ли ты поступаешь.

Вот видишь, какое деловое получилось письмо. В прошлый раз я тебя предупреждала, что когда не хватает денег, чтобы делать все, что вздумается, становишься домоседкой и скучной собеседницей, но у нас-то еще есть достаточно, если не слишком транжирить. Береги себя, мой мальчик, и очень тебя прошу, пиши мне хоть раз в неделю, а то, когда от тебя долго нет вестей, я начинаю воображать всякие ужасы.

Целую тебя.
Мама».

Первое появление термина «личность»

На Рождество монсеньор Дарси пригласил Эмори погостить недельку в его Стюартовском дворце на Гудзоне, и они провели немало часов в беседах у камина. Монсеньор еще немного располнел и словно стал еще обходительнее, и Эмори ощутил отдохновение и покой, когда они, расположившись в низких креслах с подушками, степенно, как двое немолодых мужчин, закурили сигары.

– Я все думаю, не бросить ли мне колледж, монсеньор.

– Почему?

– Карьера моя рухнула, вы, конечно, скажете, что это ребячество и все такое, но…

– Вовсе не ребячество, это очень важно. Расскажи-ка мне все по порядку. Обо всем, что ты делал с тех пор, как мы с тобой не виделись.

Эмори заговорил. Он стал подробно описывать крушение своих эгоистических замыслов, и через полчаса от его равнодушного тона не осталось и следа.

– А что бы ты стал делать, если бы ушел из колледжа? – спросил монсеньор.

– Не знаю. Мне хотелось бы поездить по свету, но путешествовать сейчас нельзя из-за этой злосчастной войны. И мама страшно огорчилась бы, если бы я не кончил. Просто не знаю, как быть. Керри Холидэй уговаривает меня ехать вместе с ним в Европу и вступить в эскадрилью имени Лафайета.

– А этого тебе не хочется.

– Когда как. Сейчас я готов хоть завтра уехать.

– Нет, для этого тебе, думается, еще недостаточно надоело жить. Я ведь тебя знаю.

– Наверно, так, – нехотя согласился Эмори. – Просто как подумаешь, что надо бессмысленно тянуть лямку еще год, это кажется самым легким выходом.

– Понимаю. Но, сказать по правде, я не особенно за тебя тревожусь, по-моему, ты эволюционируешь вполне естественно.

– Нет, – возразил Эмори, – я за год растерял половину самого себя.

– Ничего подобного! – решительно заявил монсеньор. – Ты растерял некоторую долю тщеславия, только и всего.

– Ну а чувствую я себя так, как будто опять только что поступил в Сент-Реджис.

– Напрасно. – Монсеньор покачал головой. – То была неудача, а сейчас это к лучшему. Все ценное, что ты приобретаешь в жизни, придет к тебе не теми путями, на которых ты чего-то искал в прошлом году.

– Что может быть никчемнее моей теперешней апатии?

– Да, если не смотреть вперед… но ты растешь. У тебя есть время подумать, и ты понемногу освобождаешься от своих прежних идей насчет престижа, сверхчеловека и прочего. Такие люди, как мы, не способны ни одну теорию принять целиком. Если мы делаем то, что нужно сейчас, и один час в день оставляем себе на то, чтобы подумать, мы можем творить чудеса, но что касается той или иной всеобъемлющей системы главенства – тут мы обычно садимся в лужу.

– Но я не могу делать то, что нужно сейчас, монсеньор.

– Скажу тебе по секрету, Эмори, я и сам только совсем недавно этому научился. Я могу делать сто дел второстепенных, а вот на том, что нужно сейчас, спотыкаюсь, как ты нынче осенью споткнулся на математике.

– А почему обязательно нужно делать то, что нужно сейчас? Мне всегда кажется, что именно это делать ни к чему.

– Это нужно потому, что мы не индивидуумы, а личности.

– Как интересно. Но что это значит?

– Индивидуальности – это то, чем ты себя воображал, то, чем, судя по твоим рассказам, являются твои Слоун и Керри. Индивидуальность – категория главным образом физическая, она человека скорее принижает, и я знаю случаи, когда после долгой болезни она вообще исчезает. Но пока индивидуум действует, он отмахивается от «ближайшего нужного дела». А личность неизбежно что-то накапливает. Она неразрывно связана с поступками. Это веревка, на которой навешано много всякого добра, иногда, как у нас с тобой, заманчиво яркого, но личность пользуется этим добром с расчетом и смыслом.

– А из моих самых ярких сокровищ, – с живостью подхватил Эмори его метафору, – многие рассыпались в прах, как раз когда они были мне нужнее всего.

– Да, в том-то и дело. Когда тебе кажется, что накопленный тобою престиж, и таланты, и прочее у всех на виду, тебе ни до кого нет дела, ты сам без труда с любым справляешься.

– Но с другой стороны, без своих сокровищ я совершенно беспомощен.

– Безусловно.

– А ведь это идея.

– Ты сейчас можешь начать с нуля, а Слоуну и Керри это по самой их природе недоступно. Три-четыре побрякушки с тебя слетели, а ты с досады отшвырнул и все остальное. Теперь дело за тем, чтобы собрать новую коллекцию, и чем дальше в будущее ты будешь при этом заглядывать, тем лучше. Но помни, делай то, что нужно сейчас.

– Как вы умеете все прояснить!

В таком духе они беседовали – часто о себе, иногда о философии, о религии, о жизни – что она такое: игра или тайна. Священник словно угадывал мысли Эмори еще раньше, чем тот сам успевал их для себя сформулировать, – так похоже и параллельно работало их сознание.

– Почему я все время составляю списки? – спросил как-то вечером Эмори. – Самые разнообразные списки.

– Потому что ты – человек Средневековья, – отвечал монсеньор. – Мы оба с тобой такие. Это страсть к классификации и поискам единого типа.

– Это желание додуматься до чего-то определенного.

– Это ядро схоластики.

– Я, перед тем как поехал к вам, уже стал подозревать, что я ненормальный. Наверно, это была просто поза.

– Пусть это тебя не тревожит. Возможно, для тебя отсутствие позы и есть самая настоящая поза. Позируй на здоровье, но…

– Да?

– Делай то, что нужно сейчас.

По возвращении в колледж Эмори получил от монсеньера несколько писем, давших ему обильную пищу для дальнейших размышлений о себе.

«Боюсь, я внушил тебе, что в конечном счете тебе ничто не грозит; пойми, я просто верю, что ты способен на усилия, а отнюдь не хочу сказать, что ты чего-нибудь добьешься без борьбы. С некоторыми чертами твоего характера тебе неизбежно предстоит считаться, но оповещать о них окружающих не рекомендую. Ты лишен чувствительности, почти не способен на любовь, в тебе есть острота ума, но нет смекалки, есть тщеславие, но нет гордости.

Не поддавайся ощущению собственной никчемности: в жизни ты не раз проявишь себя с самой худшей стороны, как раз когда тебе будет казаться, что ты поступил как герой; и перестань скорбеть об утрате своей «индивидуальности», как ты любишь выражаться. В пятнадцать лет ты весь сиял, как раннее утро, в двадцать ты начнешь излучать печальный свет луны, а когда доживешь до моих лет, от тебя, как от меня сейчас, будет исходить ласковое золотое тепло летнего дня.

Если будешь писать мне, очень прошу, пиши попроще. Твое последнее письмо с рассуждениями об архитектуре было противно читать, до того оно заумно, будто ты обитаешь в каком-то умственном и эмоциональном вакууме; и остерегайся слишком четко делить людей на определенные типы, – ты убедишься, что в молодости люди только и делают, что перепрыгивают из одной категории в другую, и когда ты на каждого нового знакомого наклеиваешь какой-нибудь нелестный ярлык, ты всего-навсего засовываешь его под крышку, а едва у тебя начнутся подлинные конфликты с жизнью, он выскочит из-под крышки, да еще покажет тебе язык. Более ценным маяком для тебя был бы сейчас такой человек, как Леонардо да Винчи.

Ты еще узнаешь и взлеты и падения, как и я знавал в молодости, но старайся сохранить ясную голову и не кори себя сверх меры, когда дураки или умники вздумают тебя осуждать.

Ты говоришь, что в «женском вопросе» тебе не дает сбиться с пути только уважение к условностям; но дело не только в этом, Эмори: тут замешан и страх, что, раз начав, ты не сможешь остановиться; здесь тебя ждет безумие и гибель, и поверь, я знаю, о чем говорю. Это то необъяснимое шестое чувство, которым человек распознает зло, полуосознанный страх Божий, который мы носим в сердце.

Чему бы ты ни посвятил себя впоследствии – философии, архитектуре, литературе, – я убежден, что ты чувствовал бы себя увереннее, обретя опору в Церкви, но не хочу тебя уговаривать, рискуя утерять твою дружбу, хотя в душе не сомневаюсь, что рано или поздно перед тобой разверзнется «черная бездна папизма». Пиши мне, не забывай.

Искренне тебе преданный
Тэйер Дарси».

Даже чтение у Эмори в этот период пошло под уклон. Он то углублялся в такие туманные закоулки литературы, как Гюисманс, Уолтер Патер и Теофиль Готье, то выискивал особо смачные страницы у Рабле, Боккаччо, Петрония и Светония. Однажды он из любопытства решил обследовать личные библиотеки своих товарищей и решил, что самый типичный образчик – библиотека Слоуна: сочинения Киплинга, О’Генри, Джона Фокса-младшего и Ричарда Хардинга Дэвиса; «Что следует знать каждой немолодой женщине» и «Зов Юкона»; «подарочное издание» Джеймса Уиткомба Райли, растрепанные, исчерканные учебники и, наконец, собственное недавнее открытие, сильно удивившее его на этих полках, – стихи Руперта Брука.

Вместе с Томом Д’Инвильерсом он выискивал среди принстонских светил кандидата в основоположники Великой традиции американской поэзии.

Младшие курсы в том году оказались интереснее, чем в насквозь филистерском Принстоне два года назад. Сейчас жизнь там стала намного разнообразнее, хотя обаяние новизны улетучилось. В прежнем Принстоне они, конечно же, не заметили бы Танадьюка Уайли. Когда этот Танадьюк, второкурсник с огромными ушами, изрекал: «Земля, крутясь, несется вниз сквозь зловещие луны предрешенных поколений!» – они только недоумевали слегка, почему это звучит не совсем понятно, но в том, что это есть выражение сверхпоэтической души, не сомневались ни минуты. Так, во всяком случае, восприняли его Том и Эмори. Они всерьез уверяли его, что по своему духовному облику он сродни Шелли, и печатали его поэтические опусы, написанные сверхсвободным стихом и прозой, в «Литературном журнале Нассау». Однако гений Танадьюка вмещал все краски своего времени, и вскоре, к великому разочарованию товарищей, он окунулся в богему. Теперь он толковал уже не про «кружение полуденных лун», а про Гринич-Виллидж, и вместо шеллиевских «детей мечты», которые так восхищали их и, казалось, столько сулили в будущем, стал общаться с зимними музами, отнюдь не академическими и заточенными в кельях Сорок второй улицы и Бродвея. И они уступили Танадьюка футуристам, решив, что он и его кричащие галстуки придутся там более к месту. Том напоследок посоветовал ему на два года бросить писательство и четыре раза прочесть полное собрание сочинений Александра Попа, но Эмори возразил, что Поп нужен Танадьюку, как собаке пятая нога, и они с хохотом удалились, гадая, слишком ли велик или слишком мелок оказался для них этот гений.

Эмори с чувством легкого презрения сторонился университетских преподавателей, которые для завоевания популярности чуть ли не каждый вечер приглашали к себе студентов и потчевали их пресными эпиграммами и рюмочкой шартреза. И еще его поражало сочетание доктринерства и полной неуверенности в подходе к любой научной теме; эти свои взгляды он воплотил в коротенькой сатире под заглавием «На лекции» и уговорил Тома поместить ее на страницах «Журнала Нассау».

День добрый, шут.

Который раз

Ты лекцией терзаешь нас

И, рассуждая, как всегда,

Речешь миропорядку «да».

Внимая словесам твоим,

Мы, сто баранов, мирно спим…

Считается, что ты учен:

Из пыльных книг былых времен,

От трепета ни мертв, ни жив

И ноздри плесенью забив,

Вынюхивал ты матерьял,

Сверял, выписывал, кропал,

С колен в восторге встал потом

И вычихнул толстенный том…

А мой сосед, чей взгляд тяжел,

Зубрила-мученик, осел,

Подлиза и любимчик твой,

Склонясь с почтеньем головой,

Тебе сюсюкнет, что вчера

Читал всю ночь он до утра

Твою стряпню… Как тем польщен

Ты будешь! Вундеркиндом он

Прикинется, и властно труд

Вновь призовет к себе зануд.

Двенадцать дней тому назад

Ты возвратил мой реферат –

Узнать я из пометок мог,

Что я наукой пренебрег,

Что я от логики ушел

И зубоскальство предпочел.

«У вас сомненья в этом нет?»

И «Шоу – не авторитет!».

Но ведь зубрила, хоть и скор,

Тебе подсунет худший вздор.

Эстет, какую благодать

Вкушаешь ты, когда пахать

Начнет Шекспира, впавши в жар,

Пронафталиненный фигляр!

Твой здравый смысл и строг и чист,

О правоверный атеист,

И если радикал начнет

Вещать, то ты раззявишь рот,

Кичась идейной широтой,

И в церковь ты зайдешь порой,

В почете у тебя, педант,

Равно и Вильям Бус и Кант,

Живешь ты долгие года,

Уныло повторяя «да».

…Ура, счастливчики, – звонок!

И топотом двух сотен ног

Твои слова заглушены.

Нет больше сонной тишины,

И вмиг забудет наш отряд

Зевок, которым ты зачат.

В апреле Керри Холидэй расстался с университетом и отплыл во Францию, чтобы вступить в эскадрилью имени Лафайета. Но восхищение и зависть, испытанные Эмори в связи с этим поступком, заслонило одно его собственное переживание, которое он так никогда и не сумел понять и оценить, хотя оно целых три года не давало ему покоя.

Дьявол

Из кафе «Хили» они вышли в полночь и на такси покатили к «Бистолари». Их было четверо – Аксия Марлоу и Феба Колем из труппы «Летний сад», Фред Слоун и Эмори. Время было еще не позднее, энергия в них била ключом, и в кафе они ворвались, как юные сатиры и вакханки.

– Самый лучший столик нам, на двух мужчин и двух дам! – завопила Феба. – Поживее, старичок, усади нас в уголок!

– Пусть сыграют «Восхищение»! – крикнул Слоун. – Мы с Фебой сейчас покажем класс. А вы пока заказывайте.

И они влились в толпу танцующих. Эмори и Аксия, познакомившиеся час назад, протиснулись вслед за официантом к удобно расположенному столику, сели и огляделись.

– Вон Финдл Марботсон из Нью-Хейвена! – заорала она, перекрикивая шум. – Эй, Финдл, алло! Привет!

– Эй, Аксия! – гаркнул тот радостно. – Иди к нам!

– Не надо, – шепнул Эмори.

– Не могу, Финдл, я не одна! Позвони мне завтра, примерно в час.

Финдл, веселящийся молодой человек невзрачной наружности, ответил что-то неразборчивое и отвернулся к яркой блондинке, с которой он пытался пройтись «елочкой».

– Врожденный идиот, – определил Эмори.

– Да нет, он ничего. А вот и наш официант. Лично я заказываю двойной «Дайкири».

– На четверых.

Толпа кружилась, сменялась, мельтешила. Все больше студенты, там и тут молодчики с задворок Бродвея и женщины двух сортов – хористки и хуже. В общем, типичная публика, и их компания – такая же типичная, как любая другая. Три четверти из них веселились напоказ, эти были безобидны, расставались у дверей кафе, чтобы поспеть на пятичасовой поезд к себе в Йель или в Принстон; остальные захватывали и более мутные часы и собирали сомнительную дань в сомнительных местах. Их компания по замыслу принадлежала к безобидным. Фред Слоун и Феба Колем были старые знакомые, Аксия и Эмори – новые. Но странные вещи рождаются и в ночное время, и Необычное, которому, казалось бы, нет места в кафе, этих пристанищах всего прозаического и банального, уже готовилось убить в глазах Эмори всю романтику Бродвея. То, что произошло, было так неимоверно страшно, так невообразимо, что впоследствии рисовалось ему не как личное переживание, а как сцена из туманной трагедии, сыгранная в загробном мире, но имеющая – это он знал твердо – некий определенный смысл.

Около часа ночи они перебрались к «Максиму», в два уже были у «Девиньера». Слоун пил без передышки и пребывал в бесшабашно веселом состоянии, Эмори же был до противности трезв; нигде им не встретился ни один из тех старых нью-йоркских распутников, что всех подряд угощают шампанским.

Они кончили танцевать и пробирались на свои места, когда Эмори почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оглянулся… Немолодой мужчина в свободном коричневом пиджаке, сидевший один за соседним столиком, внимательно посматривал на всю их компанию. Встретившись глазами с Эмори, он чуть заметно улыбнулся. Эмори повернулся к Фреду.

– Что это за бледнолицый болван за нами следит? – спросил он недовольно.

– Где? – вскричал Слоун. – Сейчас мы велим его отсюда выставить. – Он встал и, покачнувшись, ухватился за спинку стула.

Аксия и Феба вдруг перегнулись друг к другу через стол, пошептались, и не успел Эмори опомниться, как все они уже двинулись к выходу.

– А теперь куда?

– К нам домой, – предложила Феба. – У нас и бренди найдется, и содовая, а здесь сегодня что-то скучно.

Эмори стал быстро соображать. До сих пор он почти ничего не пил, и если держаться и дальше, то почему не поехать, так вдруг отколоться от остальных было бы неудобно. Более того, поехать, пожалуй, даже необходимо, чтобы присмотреть за Слоуном – тот ведь уже вообще не способен соображать. И вот он подхватил Аксию под руку, и они, дружно ввалившись в такси, поехали в район Сотых улиц и остановились перед высоким белым квартирным домом… Никогда ему не забыть этой улицы… Она была широкая, окаймленная точно такими же высокими белыми домами с темными квадратами окон, дома тянулись вдаль, сколько хватал глаз, залитые театрально ярким лунным светом. Наверно, подумалось ему, в каждом таком доме есть доска для ключей, есть лифт и при нем лифтер-негр. В каждом восемь этажей и квартиры по три и по четыре комнаты. Он не без удовольствия вошел в веселенькую гостиную и опустился на тахту, а девушки побежали хлопотать насчет закуски.

– Феба – девочка что надо, – вполголоса сообщил ему Слоун.

– Я побуду полчаса и уйду, – строго сказал Эмори и тут же одернул себя – кажется, это прозвучало брезгливо.

– Еще чего, – возмутился Слоун. – Уж раз мы здесь, так нечего торопиться.

– Мне здесь не нравится, – угрюмо сказал Эмори, – а есть я не хочу.

Появилась Феба, она несла сандвичи, бутылку, сифон и четыре стакана.

– Эмори, наливай, мы сейчас выпьем за Фреда Слоуна, а то он нас безобразно обскакал.

– Да, – сказала Аксия, входя. – И за Эмори. Мне Эмори нравится. – Она села рядом с ним и склонилась желтой прической ему на плечо.

– Я сам налью, – сказал Слоун, – а ты, Феба, займись сифоном.

Полные стаканы выстроились на подносе.

– Готово. Начали!

Эмори замер со стаканом в руке.

Была минута, когда соблазн овеял его, как теплый ветер, и воображение воспламенилось, и он взял протянутый Фебой стакан. На том и кончилось: в ту же секунду, когда пришло решение, он поднял глаза и в десяти шагах от себя увидел того человека из кафе. В изумлении он вскочил с места и выронил стакан. Человек сидел на угловом диванчике, прислонясь к подушкам. И лицо у него было такое же бледное, словно из воска, – не одутловатое и матовое, как у мертвеца, и нездоровым его не назовешь – скорее это бледность крепкого мужчины, который долго проработал в шахте или трудился по ночам в сыром климате. Эмори как следует рассмотрел его – позже он мог бы, кажется, нарисовать его в мельчайших подробностях. Рот у него был из тех, что называют откровенными, спокойные серые глаза оглядывали их всех по очереди с чуть вопросительным выражением. Эмори обратил внимание на его руки – совсем не красивые, но в них чувствовалась сноровка и сила… нервные руки, легко лежащие на подушках дивана, и пальцы то сжимались слегка, то разжимались. А потом Эмори вдруг заметил его ноги, и что-то словно ударило его – он понял, что ему страшно. Ноги были противоестественные… он не столько понял это, сколько почувствовал… как тайный грешок у порядочной женщины, как кровь на атласе; одна из тех пугающих несуразностей, от которых что-то сдвигается в мозгу. Обут он был не в ботинки, а в нечто вроде мокасин, только с острыми, загнутыми кверху носами, вроде той обуви, что носили в XIV веке. Темно-коричневые, и носы не пустые, а как будто до конца заполненные ступней… Неописуемо страшные…

Видимо, он что-то сказал либо изменился в лице, потому что из пустоты вдруг донесся голос Аксии, до странности добрый:

– Гляньте-ка на Эмори! Бедному Эмори плохо – что, головка закружилась?

– Смотрите, кто это? – крикнул Эмори, указывая на угловой диванчик.

– Ты это про зеленого змия? – расхохоталась Аксия. – Ой, не могу! На Эмори смотрит зеленый змий!

Слоун бессмысленно ухмыльнулся:

– Что, сцапал тебя зеленый змий?

Наступило молчание… Невидимка насмешливо поглядывал на Эмори… Потом словно издали донеслись человеческие голоса.

– А мне казалось, что ты не пьешь, – съязвила Аксия, но слышать ее голос было приятно. Весь диван, на котором сидел «тот», ожил, пришел в движение, как воздух над раскаленным асфальтом, как извивающиеся черви…

– Куда ты, куда? – Аксия схватила его за рукав. – Эмори, миленький, не уходи! – Он уже был на полпути к двери.

– Не бросай нас, Эмори!

– Что, тошнит?

– Ты лучше сядь.

– Выпей воды.

– Глотни бренди…

Лифт был рядом, полусонный лифтер от усталости побледнел до оттенка лиловатой бронзы. Сверху еще несся умоляющий голос Аксии. Эти ноги… ноги…

Не успел лифт остановиться внизу, как они возникли в тусклом электрическом свете на каменном полу холла.

В переулке

По длинной улице приближалась луна, Эмори повернулся к ней спиной и пошел. В десяти-пятнадцати шагах от него звучали другие шаги. Точно падали капли – медленно, но как бы настойчиво напоминая о себе. Тень Эмори футов на десять обгоняла его, и на столько же, очевидно, отставали мягкие подошвы. Инстинктивно, как ребенок, Эмори жался к синему мраку белых зданий, испуганно перепрыгивал через полосы света, один раз пустился бежать, неуклюже спотыкаясь. Потом вдруг остановился. Мелькнула мысль – нельзя распускаться. Он облизал пересохшие губы.

Если бы встретить кого-нибудь хорошего – а есть ли еще на земле хорошие люди или все они теперь живут в белых квартирных домах? Неужели за каждым кто-то крадется в лунном свете? Но если бы встретить кого-нибудь хорошего, кто понял бы его и услышал эти чертовы шаги… И тут шаги сразу зазвучали ближе, а луну закрыло черное облако. Когда бледное сияние опять заструилось по карнизам, шаги были почти рядом, и Эмори послышалось чье-то негромкое дыхание. Ему вдруг стало ясно, что шаги звучат не позади него, а впереди и что так было все время, и он не уходит от них, а идет за ними следом. Он побежал, ничего не видя, стиснув кулаки, чувствуя только, как колотится сердце. Далеко впереди появилась черная точка и постепенно приняла очертания человеческой фигуры. Но теперь это уже не имело значения, он свернул в какой-то переулок, узкий, темный, пропахший помойкой. Виляя, бежал по длинной извилистой тьме, куда лунный свет проникал только маленькими блестками и пятнами… и вдруг, задыхаясь, в полном изнеможении опустился наземь в каком-то углу у забора. Шаги впереди остановились, он слышал, как они тихонько шуршат в непрестанном движении, как волны у причала.

Он закрыл лицо руками, зажмурился, заткнул уши. За все это время ему ни разу не пришло в голову, что он бредит или пьян. Напротив, ничто материальное никогда не вселяло в него такого чувства реальности. Сознание его покорно подчинялось этому чувству, и оно было под стать всему, что он когда-либо пережил. Оно не вносило путаницы. Точно задача, где ответ известен, а решение никак не дается. Ужаса он уже не испытывал. Сквозь тонкую корку ужаса он провалился в пространство, где те ноги и страх перед белыми стенами стали реальными, живыми, неотвратимыми. Только в самой глубине души еще вспыхивало крошечное пламя и кричало, что что-то тянет его вниз, пытается втолкнуть куда-то и захлопнуть за ним дверь. А когда эта дверь захлопнется, останутся только шаги и белые здания в лунном свете, и может быть, сам он станет одним из этих шагов.

За те пять или десять минут, что он ждал в тени забора, пламя не угасло… иначе он потом не умел это назвать. Он помнил, что взывал вслух: «Мне нужен кто-нибудь глупый! Пришлите мне кого-нибудь глупого!» – взывал к черному забору, в тени которого те шаги все шаркали, шаркали… «Глупый» и «хороший», видимо, слились воедино в силу каких-то давнишних ассоциаций.

Воля в этих призывах не участвовала, – воля заставила его убежать от той фигуры, что появилась впереди, – а взывал инстинкт, слой за слоем копившаяся традиция либо бездумная молитва, рожденная давно, еще до этой ночи. А потом вдали словно тихо ударили в гонг, и перед ним над теми ногами сверкнуло лицо, бледное, искаженное каким-то несказанным пороком, от которого оно кривилось, как пламя на ветру; но те полминуты, что гонг звенел и глухо замирал вдали, он знал, что это лицо Дика Хамберда.

Вскоре затем он вскочил на ноги, смутно сознавая, что звуков больше нет и что он один в редеющем мраке переулка. Было холодно, и он побежал, ровно и без остановок, в ту сторону, где светилась улица.

У окна

Когда он проснулся, телефон у его кровати в гостинице звонил не умолкая, и он вспомнил, что просил разбудить его в одиннадцать. На другой кровати храпел Слоун, одежда его была свалена в кучу на полу. Они молча оделись и позавтракали, потом вышли на воздух. Мысль у Эмори работала медленно, он все старался осознать случившееся и вытянуть из хаоса образов, заполнявших память, какие-то обрывки действительности. Если бы утро было холодным и пасмурным, он сразу ухватил бы прошедшее, но выдался один из тех редких для Нью-Йорка майских дней, когда воздух на Пятой авеню сладостен, как легкое вино. Сколько и что именно помнил Слоун – это Эмори не интересовало, судя по всему, Слоун не испытывал того нервного напряжения, которое не отпускало его самого, ходило у него в мозгу туда-сюда, как визжащая пила.

Потом на них накатился Бродвей, и от пестрого шума и накрашенных лиц Эмори стало дурно.

– Ради бога, пойдем обратно. Подальше от этого… этого места.

Слоун удивленно воззрился на него:

– Ты что?

– Эта улица, это же ужас! Пошли обратно на Пятую.

– Ты хочешь сказать, – повторил Слоун невозмутимо, – что у тебя было вчера несварение желудка и ты вел себя как маньяк, а посему ты уже и на Бродвей больше никогда не выйдешь?

Эмори тут же причислил его к толпе, – прежний Слоун с его легким характером и беспечным юмором стал всего лишь одним из порочных призраков, несшихся мимо в мутном потоке.

– Пойми ты! – выкрикнул он так громко, что кучка прохожих на углу оглянулась и проводила их глазами. – Это же грязь, и если ты этого не видишь, значит, ты и сам грязный.

– Ничего не поделаешь, – упрямо отозвался Слоун. – Да что с тобой стряслось? Совесть замучила? Хорош бы ты сейчас был, если б остался с нами до конца!

– Я ухожу, Фред, – медленно произнес Эмори. Ноги у него подкашивались, и он чувствовал, что если еще минуту пробудет на этой улице, то просто упадет и не встанет. – Ко второму завтраку приду в «Вандербильт».

Он быстро зашагал прочь и свернул на Пятую авеню. В гостинице ему стало легче, но когда он вошел в парикмахерскую, решив сделать массаж головы, запах пудры и одеколона вызвал в памяти лукавую, двусмысленную улыбку Аксии, и он поспешил уйти. В дверях его номера внезапная тьма хлынула на него с двух сторон, как два рукава реки.

Он очнулся с четким ощущением, что прошло несколько часов. Рухнул ничком на кровать, объятый смертельным страхом, что сходит с ума. Ему нужны были люди, люди, кто-нибудь нормальный, глупый, хороший. Он не знал, сколько времени пролежал неподвижно. В висках явственно бились горячие жилки, ужас затвердел на нем, словно гипс. Он чувствовал, что снова выбирается наверх сквозь тонкую корку ужаса, и только теперь яснее различил сумеречные тени, едва не поглотившие его. Видимо, он опять заснул, – следующим, что сохранила память, было что он уже расплатился по счету в гостинице и садится в такси. На улице лил дождь.

В поезде на Принстон не было знакомых лиц, только стайка совсем, видно, выдохшихся юнцов из Филадельфии. Оттого, что напротив него сидела накрашенная женщина, к горлу снова подступила тошнота, и он перешел в другой вагон, попытался прочесть статью в каком-то журнальчике. Поймав себя на том, что раз за разом перечитывает те же полстраницы, он отказался от этой попытки и устало припал горячим лбом к отсыревшему стеклу окна. В вагоне курили, было жарко и душно, словно здесь смешались запахи разноплеменного населения всего штата; он попробовал открыть окно, и его обдало холодом облако ворвавшегося снаружи тумана. Два часа пути тянулись как два дня, и он чуть не закричал от радости, когда за окнами поплыли башни Принстона и сквозь синий дождь замелькали желтые квадраты света.

Том стоял посреди комнаты, раскуривая потухшую сигару. Эмори показалось, что при виде его на лице Тома изобразилось облегчение.

– Дурацкий сон мне про тебя снился, – прозвучал сквозь сигарный дым надтреснутый голос. – Будто с тобой случилась какая-то беда.

– Не рассказывай! – громко вскрикнул Эмори. – Не говори ни слова. Я устал, совсем вымотался.

Том искоса взглянул на него, потом сел и раскрыл свою тетрадь с записями по итальянскому языку. Эмори скинул пальто и шляпу на пол, расстегнул воротничок и наугад взял с полки томик Уэллса. «Уэллс нормальный, – подумал он, – а если и он не поможет, буду читать Руперта Брука».

Прошло полчаса. За окном поднялся ветер, и Эмори вздрогнул, когда мокрые ветки задвигались и стали царапать ногтями по стеклам. Том весь ушел в работу, и в комнате стояла тишина – только чиркнет изредка спичка или скрипнет кожа, когда повернешься в кресле. А потом в один миг все изменилось. Эмори рывком выпрямился в кресле и застыл. Том смотрел на него в упор, недоуменно скривив губы.

– О господи! – воскликнул Эмори.

– Боже милостливый! – крикнул Том. – Оглянись.

Эмори молниеносно сделал пол-оборота. И увидел только темное стекло окна.

– Все исчезло, – раздался после короткого молчания испуганный голос Тома. – На тебя что-то смотрело.

Эмори, весь дрожа, снова опустился в кресло.

– Я должен тебе рассказать, – начал он. – Со мной произошла ужасная вещь. Кажется, я видел… видел дьявола… или что-то вроде. Ты какое лицо сейчас видел?.. Впрочем, нет, не говори!

И он все рассказал Тому. Когда он кончил, уже наступила полночь, и после этого, при полном освещении, два полусонных перепуганных мальчика читали друг другу вслух «Нового Макиавелли», пока небо над Уидерспун-холлом не посветлело, и за дверью с легким стуком упал свежий номер «Принстонской газеты», и птицы запели, встречая солнце, омытое вчерашним дождем.

Глава IV. Нарцисс не у дел

В переходный период Принстона, иными словами – за те два последних года, которые Эмори там провел, наблюдая, как университет меняется, раздается вширь и начинает оправдывать свою готическую красоту средствами более интересными, чем ночные процессии, в его поле зрения появилось несколько студентов, разбудораживших устоявшуюся университетскую жизнь до самых глубин. Одни из них поступали на первый курс одновременно с Эмори, другие были курсом моложе; и эти-то люди в начале его последнего учебного года, сидя за столиками в кафе «Нассау», стали в полный голос критиковать те самые установления, которые Эмори и многие, многие другие уже давно критиковали про себя. Прежде всего, как-то почти случайно, речь зашла о некоторых книгах, о том особом роде биографического романа, который Эмори окрестил «романом поисков». В таких книгах герой вступает в жизнь, вооруженный до зубов и с намерением использовать свое оружие как принято – чтобы продвинуться вперед без оглядки на других и на все, что его окружает, однако со временем убеждается, что этому оружию можно найти и более благородное применение. Среди таких книг были «Нет других богов», «Мрачная улица» и «Благородные искания»; последняя из них в начале четвертого курса особенно поразила воображение Бэрна Холидэя и навела его на мысль – а стоит ли довольствоваться столь высоким положением, как светило и властитель дум в своем клубе на Проспект-авеню? Положением этим он, кстати говоря, был целиком обязан университетской элите. Эмори до сих пор был знаком с ним очень поверхностно, только как с братом Керри, но на последнем курсе они стали друзьями.

– Слышал новость? – спросил как-то вечером Том, прибежавший под дождем домой с тем победоносным видом, какой у него всегда бывал после успешного словопрения.

– Нет. Кто-нибудь срезался? Или немцы пустили ко дну еще один пароход?

– Хуже. На третьем курсе примерно треть студентов выходит из состава клубов.

– Что?!

– Факт.

– Почему?

– Реформистские веяния и прочее в этом духе. Это все работа Бэрна Холидэя. Сейчас заседают президенты клубов – изыскивают пути для совместного противодействия.

– Но какие все-таки причины?

– Да разные: клубы, мол, наносят вред принстонской демократии; дорого стоят; подчеркивают социальные различия; отнимают время – все то же, что слышишь иногда от разочарованных второкурсников. И Вудро Вильсон, видите ли, считал, что их нужно упразднить, да мало ли что еще.

– И это не шутки?

– Отнюдь. Я думаю, что они одержат верх.

– Да расскажи ты толком.

– Так вот, – начал Том. – Видимо, идея эта зародилась одновременно в нескольких умах. Я недавно разговаривал с Бэрном, и он уверяет, что это логический вывод, к которому приходит всякий разумный человек, если даст себе труд подумать о социальной системе. У них состоялась какая-то дискуссия, и кто-то выдвинул предложение упразднить клубы. Все за это ухватились, потому что так или иначе сами об этом думали и недоставало только искры, чтобы разгорелся пожар.

– Здорово! Вот это будет спектакль! А как на это смотрят в «Шапке и Мантии»?

– С ума сходят, конечно. Спорят до хрипоты, ругаются, лезут в бутылку, кто пускает слезу, кто грозит кулаками. И так во всех клубах. Я везде побывал, убедился. Припрут к стенке какого-нибудь радикала и закидывают его вопросами.

– А радикалы как держатся?

– Да ничего, молодцом. Бэрн ведь первоклассный оратор, а уж искренен до того, что его ничем не проймешь. Слишком очевидно, что для него добиться поголовного ухода из клубов куда важнее, чем для нас – помешать этому. Вот и я – попробовал с ним поспорить, а сам чувствую, что это безнадежно, и в конце концов очень ловко занял некую нейтральную позицию. Бэрну, по-моему, даже показалось, что он меня убедил.

– Ты как сказал, на третьем курсе треть студентов решили уйти?

– Ну, уж четверть – во всяком случае.

– О господи, кто бы подумал, что такое возможно?

В дверь энергично постучали, и появился сам Бэрн.

– Привет, Эмори. Привет, Том.

Эмори поднялся с места.

– Добрый вечер, Бэрн. Прости, что убегаю, – я собрался к Ренвику.

Бэрн быстро обернулся к нему.

– Тебе, наверно, известно, о чем я хочу поговорить с Томом. Тут никаких секретов нет. Хорошо бы ты остался.

– Да я с удовольствием.

Эмори снова сел и, когда Бэрн, примостившись на столе, вступил в оживленный спор с Томом, пригляделся к этому революционеру внимательнее, чем когда-либо раньше. Бэрн, широколобый, с крепким подбородком и с такими же честными серыми глазами, как у Керри, производил впечатление человека прочного, надежного. Что он упрям, тоже было несомненно, но упрямство было не тупое, и, послушав его пять минут, Эмори понял, что в его увлеченности нет ничего от дилетантства.

Позже Эмори ощутил, какая сила исходит от Бэрна Холидэя, и это было совсем не похоже на то восхищение, которое некогда внушал ему Дик Хамберд. На этот раз все началось с чисто рассудочного интереса. Другие люди, становившиеся его героями, сразу покоряли его своей неповторимой индивидуальностью, а в Бэрне не было той непосредственной притягательности, перед которой он обычно не мог устоять. Но в тот вечер Эмори поразила предельная серьезность Бэрна – свойство, которое он привык связывать только с глупостью, и огромная увлеченность, разбудившая в его душе замолкшие было струны. Бэрн каким-то образом олицетворял ту далекую землю, к которой, как надеялся Эмори, его самого несло течение и которой уже пора, давно пора было показаться на горизонте. Том, Эмори и Алек зашли в тупик, никакие новые интересы их не объединяли: Том и Алек последнее время так же впустую заседали в своих комитетах и правлениях, как Эмори впустую бездельничал, а темы обычных обсуждений – колледж, характер современного человека и тому подобное – были жеваны-пережеваны.

В тот вечер они обсуждали вопрос о клубах до полуночи и в общих чертах согласились с Бэрном. Тому и Эмори этот предмет представлялся не столь важным, как два-три года назад, но логика, с какой Бэрн обрушивался на социальную систему, так совпадала с их собственными соображениями, что они не столько спорили, сколько задавали вопросы и завидовали здравомыслию, позволявшему Бэрну так решительно ниспровергать любые традиции.

Потом Эмори увел разговор в новое русло и убедился, что Бэрн неплохо осведомлен и в других областях. Он давно интересовался экономикой и был близок к социализму. Занимали его ум и пацифистские идеи, и он прилежно читал журнал «Мэссис» и Льва Толстого.

– А как с религией? – спросил его Эмори.

– Не знаю. Я еще многого для себя не решил. Я только что обнаружил, что наделен разумом, и начал читать.

– Что читать?

– Все. Приходится, конечно, выбирать, но главным образом такие книги, которые будят мысль. Сейчас я читаю четыре Евангелия и «Виды религиозного опыта».

– А что послужило толчком?

– Уэллс, пожалуй, и Толстой, и еще некий Эдвард Карпентер. Я уже больше года как начал читать – по разным линиям, по тем линиям, которые считаю важнейшими.

– И поэзию?

– Честно говоря, не то, что вы называете поэзией, и не по тем же причинам. Вы-то оба пишете, так что у вас, естественно, другое восприятие. Уитмен, вот кто меня интересует.

– Уитмен?

– Да. Он – ярко выраженный этический фактор.

– К стыду своему, должен сказать, что ровным счетом ничего о нем не знаю. А ты, Том?

Том смущенно кивнул.

– Так вот, – продолжал Бэрн, – у него есть вещи и скучноватые, но я беру его творчество в целом. Он грандиозен – как Толстой. Оба они смотрят фактам в лицо и, как это ни странно для таких разных людей, по существу выражают одно и то же.

– Тут я пасую, Бэрн, – сознался Эмори. – Я, конечно, читал «Анну Каренину» и «Крейцерову сонату», но вообще-то Толстой для меня – темный лес.

– Такого великого человека не было в мире уже много веков! – убежденно воскликнул Бэрн. – Вы когда-нибудь видели его портрет, видели эту косматую голову?

Они проговорили до трех часов ночи обо всем на свете, от биологии до организованной религии, и когда Эмори, совсем продрогший, забрался наконец в постель, голова у него гудела от мыслей и от досадного чувства, что кто-то другой отыскал дорогу, по которой он уже давно мог бы идти. Бэрн Холидэй так явно находился в процессе роста, а ведь Эмори воображал то же самое о себе. А чего он достиг? Пришел к циничному отрицанию всего, что попадалось ему на дороге, утверждая только неисправимость человека, да читал Шоу и Честертона, чтобы не скатиться в декадентство, – сейчас вся умственная работа, проделанная им за последние полтора года, вдруг показалась пошлой и никчемной, какой-то пародией на самоусовершенствование… и темным фоном для всего этого служило таинственное происшествие, случившееся с ним прошлой весной, – оно до сих пор заполняло его ночи тоскливым ужасом и лишило его способности молиться. Он даже не был католиком, а между тем только католичество было для него хотя бы призраком какого-то кодекса – пышное, богатое обрядами, парадоксальное католичество, которого пророком был Честертон, а клакерами – такие раскаявшиеся литературные развратники, как Поисманс и Бурже, которое в Америке насаждал Ральф Адамс Крам со своей одержимостью соборами XIII века, – такое католичество Эмори готов был принять как нечто удобное, готовенькое, без священников, таинств и жертвоприношений.

Не спалось, он зажег лампу у изголовья и, достав с полки «Крейцерову сонату», пробовал вычитать в ней первопричину увлеченности Бэрна. Стать вторым Бэрном вдруг показалось ему настолько соблазнительнее, чем просто быть умным. Но он тут же вздохнул… может быть, еще один колосс на глиняных ногах?

Он перебрал в памяти прошедшие два года – представил себе Бэрна нервным, вечно спешащим куда-то первокурсником, затененным более яркой фигурой брата. А потом вспомнил один эпизод, в котором главную роль предположительно сыграл Бэрн.

Большая группа студентов слышала, как декан Холлистер пререкался с шофером такси, доставившим его со станции. По ходу спора рассерженный декан заявил, что «лучше уж просто купит весь таксомотор». Потом он расплатился и ушел в дом, а на следующее утро, войдя в свой служебный кабинет, обнаружил на месте, обычно занятом его письменным столом, целое такси с надписью «Собственность декана Холлистера. Куплено и оплачено»… Двум опытным механикам потребовалось полдня, чтобы разобрать машину на мелкие части и вынести из помещения, – что только доказывает, как деятельно может проявиться юмор второкурсников под умелым руководством.

И той же осенью Бэрн произвел еще одну сенсацию. Некая Филлис Стайлз, усердно посещавшая любые вечеринки и праздники в любом колледже, на этот раз не получила приглашения на матч Гарвард – Принстон.

За две недели до того Джесси Ферренби привозил ее на какие-то менее интересные состязания и завербовал в помощники Бэрна, чем нанес этому женоненавистнику чувствительный удар.

– А на матч с Гарвардом вы приедете? – спросил ее Бэрн, просто чтобы о чем-то поговорить.

– А вы меня пригласите? – живо откликнулась она.

– Разумеется, – сказал Бэрн без особого восторга.

Уловки Филлис были ему внове, и он был уверен, что это не более как скучноватая шутка. Однако не прошло и часа, как он понял, что связал себя по рукам и ногам. Филлис вцепилась в него намертво, сообщила, каким поездом приедет, и привела его в полное отчаяние. Мало того что он всеми силами души ее ненавидел, – он рассчитывал в тот день провести время с приятелем из Гарварда.

– Я ей покажу, – заявил он делегации, явившейся к нему в комнату специально, чтобы подразнить его. – Больше она ни одного невинного младенца не уговорит водить ее на матчи.

– Но послушай, Бэрн, чего же ты ее приглашал, раз она тебе ни к чему?

– А признайся, Бэрн, втайне ты в нее влюблен, вот в чем беда.

– А что ты можешь сделать, Бэрн? Что ты можешь против Филлис?

Но Бэрн только качал головой и бормотал угрозы, выражавшиеся главным образом в словах «Я ей покажу!».

Неунывающая Филлис весело вынесла из поезда свои двадцать пять весен, но на перроне взору ее представилось жуткое зрелище. Там стояли Бэрн и Фред Слоун, наряженные в точности как карикатурные фигуры на университетских плакатах. Они купили себе ярчайшие костюмы с брюками-галифе и высоченными подложенными плечами, на голове лихо заломленная студенческая шапка с черно-оранжевой лентой, а из-под целлулоидного воротничка пылает огнем оранжевый галстук. На рукаве черная повязка с оранжевым «П», в руках – тросточка с принстонским вымпелом и для полного эффекта – носки и торчащий наружу уголок носового платка в той же цветовой гамме. На цепочке они держали огромного сердитого кота, раскрашенного под тигра.

Собравшаяся на платформе публика уже глазела на них – кто с жалостливым ужасом, кто давясь от смеха. Когда же приблизилась Филлис с удивленно вздернутыми изящными бровками, двое озорников, склонившись в поклоне, испустили оглушительный университетский клич, не забыв четко добавить в конце имя Филлис. С громогласными приветствиями они повели ее в университетский городок, сопровождаемые целой оравой местных мальчишек, под приглушенный смех сотен бывших принстонцев и гостей, причем многие понятия не имели, что это розыгрыш, а просто решили, что два принстонских спортсмена пригласили знакомую девушку на студенческий матч.

Можно себе представить, каково было Филлис, когда ее торжественно вели мимо принстонской и гарвардской трибун, где сидело много ее прежних поклонников. Она пыталась уйти немножко вперед, пыталась немножко отстать, но Бэрн и Фред упорно держались рядом, чтобы ни у кого не осталось сомнений насчет того, с кем она явилась, да еще громко перебрасывались шутками о своих друзьях из футбольной команды, так что она почти слышала, как ее знакомые шепотом говорят друг другу: «Плохи, видно, дела у Филлис Стайлз, если она не нашла кавалеров получше!»

Вот каким был когда-то Бэрн – неуемный шутник и серьезный мыслитель. Из этого корня и выросла та энергия, которую он теперь старался направить в достойное русло…

Проходили недели, наступил март, а глиняные ноги, которых опасался Эмори, все не показывались. На волне праведного гнева около ста студентов третьего и четвертого курсов покинули клубы, и клубы, бессильные их удержать, обратили против Бэрна свое самое сильное оружие – насмешку. К самому Бэрну все, кто его знал, относились с симпатией, но его идеи (а они возникали у него одна за другой) подвергались столь язвительным нападкам, что более хрупкая натура нипочем бы не выдержала.

– А тебе не жаль терять престиж? – спросил как-то вечером Эмори. Они теперь бывали друг у друга по нескольку раз в неделю.

– Конечно, нет. Да и что такое престиж?

– Про тебя говорят, что в политических вопросах ты большой оригинал.

Бэрн расхохотался.

– Это самое мне сегодня сказал Фред Слоун. Видно, не миновать мне взбучки.

Однажды они затронули тему, уже давно интересовавшую Эмори, – влияние физического склада на характер. Бэрн, коснувшись биологической стороны вопроса, сказал:

– Разумеется, здоровье играет очень большую роль. У здорового вдвое больше шансов стать хорошим человеком.

– Не согласен. Не верю я в «мускулистое христианство».

– А я верю. Я уверен, что Христос был наделен большой физической силой.

– Не думаю, – возразил Эмори. – Слишком уж тяжело он работал. По-моему, он умер сломленным, разбитым человеком. И святые не были силачами.

– Некоторые были.

– Пусть даже так, я все равно не считаю, что здоровье влияет на душевные свойства. Конечно, для святого очень важно, если он способен выносить огромные физические нагрузки, но мания дешевых проповедников, которые поднимаются на цыпочки, чтобы показать, какие они атлеты, и вопят, что спасение мира в гимнастике, – нет, это не для меня.

– Ну что ж, не будем спорить – мы ни до чего не договоримся, да к тому же я и сам еще не вполне в этом разобрался. Но одно я знаю твердо – внешность человека очень много значит.

– Цвет глаз, цвет волос? – живо откликнулся Эмори.

– Да.

– Мы с Томом тоже к этому пришли, – сказал Эмори. – Мы взяли журналы за последние десять лет и просмотрели снимки членов Совета старшекурсников. Я знаю, ты невысоко ценишь это августейшее учреждение, но в общих чертах оно отражает личные успехи в пределах колледжа. Так вот, в каждом выпуске примерно треть – блондины, а среди членов совета блондинов – две трети. Не забудь, мы просмотрели портреты за десять лет; это значит, что из каждых пятнадцати блондинов-старшекурсников в совет попадает один, а из брюнетов – только один из пятидесяти.

– Вот именно, – согласился Бэрн. – В общем, светлые волосы – признак более высокого типа. Я это как-то проверил на президентах Соединенных Штатов, – оказалось, что больше половины из них блондины, и это притом что в стране у нас преобладают брюнеты.

– Подсознательно все это признают, – сказал Эмори. – Обрати внимание, все считают, что белокурые умеют хорошо говорить. Если блондинка не умеет поддержать разговор, мы называем ее «куклой»; молчаливого блондина считаем болваном. А наряду с этим мир полон «интересных молчаливых брюнетов» и «томных брюнеток», абсолютно безмозглых, но никто их почему-то за это не винит.

– А большой рот, квадратный подбородок и крупный нос – несомненные признаки высшего типа.

– Ну, не знаю. – Эмори был сторонником классических черт лица.

– Да, да, вот смотри. – И Бэрн достал из ящика стола пачку фотографий. То были сплошь косматые, бородатые знаменитости – Толстой, Уитмен, Карпентер и другие. – Удивительные лица, верно?

Из вежливости Эмори хотел было поддакнуть, но потом со смехом махнул рукой.

– Нет, Бэрн, на мой взгляд, это скопище уродов. Богадельня, да и только.

– Что ты, Эмори, ты посмотри, какой у Эмерсона лоб, какие глаза у Толстого! – В голосе его звучал укор.

Эмори покачал головой.

– Нет! Их можно назвать интересными или как-нибудь там еще, но красоты я здесь не вижу.

Ни на йоту не поколебленный, Бэрн любовно провел рукой по внушительным лбам и убрал фотографии обратно в ящик.

Одним из его любимых занятий были ночные прогулки, и однажды он уговорил Эмори пойти вместе.

– Ненавижу темноту, – отбивался Эмори. – Раньше этого не было, разве что когда дашь волю фантазии, но теперь – ненавижу, как последний дурак.

– Но ведь в этом нет смысла.

– Допускаю.

– Пойдем на восток, – предложил Бэрн, – а потом лесом, там есть несколько дорог.

– Не могу сказать, что это меня прельщает, – неохотно признался Эмори. – Ну да ладно, пойдем.

Они пустились в путь быстрым шагом, оживленно беседуя, и через час огни Принстона остались далеко позади, расплывшись в белые пятна.

– Человек с воображением не может не испытывать страха, – серьезно сказал Бэрн. – Я сам раньше очень боялся гулять по ночам. Сейчас я тебе расскажу, почему теперь я могу пойти куда угодно без всякого страха.

– Расскажи. – Они уже подходили к лесу, и нервный, увлеченный голос Бэрна зазвучал еще убедительнее.

– Я раньше приходил сюда ночью один, еще три месяца тому назад, и всегда останавливался у того перекрестка, который мы только что прошли. Впереди чернел лес, вот как сейчас, двигались тени, выли собаки, а больше – ни звука, точно ты один на всем свете. Конечно, я населял лес всякой нечистью, как и ты, наверно?

– Да, – признался Эмори.

– Так вот, я стал разбирать, в чем тут дело. Воображение упорно совало в темноту всякие ужасы, а я решил сунуть в темноту свое воображение – пусть глядит на меня оттуда, – я приказывал ему обернуться бродячей собакой, беглым каторжником, привидением, а потом видел себя, как я иду по дороге. И получалось очень хорошо – как всегда получается, когда целиком поставишь себя на чье-нибудь место. Не буду я угрозой для Бэрна Холидэя, ведь он-то мне ничем не грозит. Потом я подумал о своих часах. Может быть, лучше вернуться, оставить их дома, а потом уже идти в лес – и решил: нет, уж лучше лишиться часов, чем поворачивать обратно, – и вошел-таки в лес, не только по дороге, но углубился в самую чащу, и так много раз, пока совсем не перестал бояться, так что однажды сел под деревом и задремал. Тогда уж я убедился, что больше не боюсь темноты.

– Уф, – выдохнул Эмори, – я бы так не мог. Я бы пошел, но если бы проехал автомобиль и фары осветили дорогу, а потом стало бы еще темнее, тут же повернул бы обратно.

– Ну вот, – сказал вдруг Бэрн после короткого молчания, – полдороги по лесу мы прошли, давай поворачивать к дому.

На обратном пути он завел разговор про силу воли.

– Это самое главное, – уверял он. – Это единственная граница между добром и злом. Я не встречал человека, который вел бы скверную жизнь и не был бы безвольным.

– А знаменитые преступники?

– Те, как правило, душевнобольные. А если нет, так тоже безвольные. Такого типа, как нормальный преступник с сильной волей, в природе не существует.

– Не согласен, Бэрн. А как же сверхчеловек?

– Ну что сверхчеловек?

– Он, по-моему, злой, и притом нормальный и сильный.

– Я его никогда не встречал, но пари держу, что он либо глуп, либо ненормален.

– Я его встречал много раз, он ни то, ни другое. Потому мне и кажется, что ты неправ.

– А я уверен, что прав, и поэтому не признаю тюремного заключения, кроме как для умалишенных.

С этим Эмори никак не мог согласиться. В жизни и в истории сколько угодно сильных преступников – умных, но часто ослепленных славой; их можно найти и в политических и в деловых кругах, и среди государственных деятелей прежних времен, королей и полководцев; но Бэрн стоял на своем, и от этой точки их пути постепенно разошлись.

Бэрн уходил все дальше и дальше от окружавшего его мира. Он отказался от поста вице-президента старшего курса и почти все свое время заполнял чтением и прогулками. Он посещал дополнительные лекции по философии и биологии, и когда он их слушал, глаза у него становились внимательные и беспокойные, словно он ждал, когда же лектор доберется до сути. Порой Эмори замечал, как он ерзает на стуле и лицо у него загорается от страстного желания поспорить.

На улице он теперь бывал рассеян, не узнавал знакомых, его даже обвиняли в высокомерии, но Эмори знал, как это далеко от истины, и однажды, когда Бэрн прошел от него в трех шагах, ничего не видя, словно мысли его витали за тысячу миль, Эмори чуть не задохнулся, такой романтической радости исполнило его это зрелище. Бэрн, казалось ему, покорял вершины, до которых другим никогда не добраться.

– Уверяю тебя, – сказал он как-то Тому, – Бэрн – единственный из моих сверстников, чье умственное превосходство я безоговорочно признаю.

– Неудачное ты выбрал время для такого признания, многие склоняются к мнению, что у него не все дома.

– Он просто на голову выше их, а ты и сам говоришь с ним, как с недоумком, – боже мой, Том, ведь было время, когда ты умел противопоставить себя этим «многим». Успех окончательно тебя стандартизировал.

Том был явно раздосадован.

– Он что, святого из себя корчит?

– Нет! Он совсем особенный. Никакой мистики, никакого сектантства. В эту чепуху он не верит. И не верит, что все мировое зло можно исправить с помощью общедоступных бассейнов и доброго слова во благовремение. К тому же выпивает, когда придет охота.

– Куда-то не туда он заворачивает.

– Ты с ним в последнее время разговаривал?

– Нет.

– Ну так ты ровным счетом ничего о нем не знаешь.

Спор окончился ничем, но Эмори стало еще яснее, как сильно изменилось в университете отношение к Бэрну.

– Странно, – сказал он Тому через некоторое время, когда их беседы на эту тему стали более дружескими, – те, кто ополчается на Бэрна за радикализм, это самые что ни на есть фарисеи – то есть самые образованные люди в колледже: редакторы наших изданий, как ты и Ферренби, молодые преподаватели… Неграмотные спортсмены вроде Лангедюка считают его чудаком, но они просто говорят: «У нашего Бэрна появились завиральные идеи» – и проходят мимо. А уж фарисеи – те издеваются над ним немилосердно.

На следующее утро он встретил на улице Бэрна, спешившего куда-то с лекции.

– В какие края, государь?

– В редакцию «Принстонской», к Ферренби. – И помахал свежим номером газеты. – Он там написал передовую.

– И ты решил спустить с него шкуру?

– Нет, но он меня ошарашил. Либо я неверно судил о нем, либо он вдруг превратился в отъявленного радикала.

Бэрн умчался, и Эмори только через несколько дней узнал, какой разговор состоялся в редакции.

Бэрн вошел в редакторский кабинет, бодро потрясая газетой.

– Здорово, Джесси.

– Здорово, Савонарола.

– Только что прочел твою передовицу.

– Благодарю, не ожидал удостоиться такой чести.

– Джесси, ты меня удивил.

– Это чем же?

– Ты не боишься, что заработаешь нагоняй от начальства, если не перестанешь шутить с религией?

– Что?!

– А вот как сегодня.

– Какого черта, ведь передовая была о системе репетиторства.

– Да, но эта цитата…

– Какая цитата?

– Ну как же, «Кто не со мной, тот против меня».

– Ну и что?

Джесси был озадачен, но не встревожен.

– Вот тут ты говоришь… сейчас найду. – Бэрн развернул газету и прочитал: – «Кто не со мной, тот против меня, как выразился некий джентльмен, заведомо способный только на грубые противопоставления и ничего не значащие трюизмы».

– Ну и что же? – на лице Ферренби отразилась тревога. – Ведь это, кажется, сказал Кромвелл? Или Вашингтон? Или кто-то из святых? Честное слово, забыл.

Бэрн покатился со смеху.

– Ах, Джесси! Милый, добрый Джесси!

– Да кто это сказал, черт возьми?

– Насколько мне известно, – отвечал Бэрн, овладев своим голосом, – святой Матфей приписывает эти слова Христу.

– Боже мой! – вскричал Джесси и, откинувшись назад, свалился в корзинку для мусора.

Эмори пишет стихотворение

Недели проносились одна за другой. Эмори изредка удирал в Нью-Йорк в надежде найти что-нибудь новенькое, что могло бы своим дешевым блеском поднять его настроение. Один раз он забрел в театр, на возобновленную постановку, название которой показалось ему смутно знакомым. Раздвинулся занавес, на сцену вышла девушка, он почти не смотрел на нее, но какие-то реплики коснулись его слуха и слабо отдались в памяти. Где? Когда?..

Потом рядом с ним словно зашептал кто-то, очень тихо, но внятно: «Ой, я такая дурочка, вы мне всегда говорите, если я что делаю не так».

Блеснула разгадка, и ласковым воспоминанием на минуту возникла Изабелла.

Он нашел свободное место на программе и стал быстро писать:

Опять в партере я. Темнеет зал.

Вот взвился занавес, а вместе с ним –

Завеса лет. И мы с тобой следим

За скверной пьесой. Радостный финал

Нам не смешон. О, как я трепетал,

Как был я восхищен лицом твоим!

Гнушаясь представлением плохим,

Его вполглаза я воспринимал.

Теперь, зевая, здесь опять я сел –

Один… И гомон слушать не дает

Единственную сносную из сцен

(Ты плакала, а я тебя жалел) –

В ней мистер Игрек защищал развод

В страдальческих объятьях миссис Н.

Все еще спокойно

– Привидения – глупый народ, – заявил Алек. – Просто тупицы. Я любое привидение могу перехитрить.

– Как именно? – осведомился Том.

– Это смотря по тому где. Возьмем, к примеру, спальню. Если действовать осмотрительно, в спальне привидение никогда тебя не настигнет.

– Ну, допустим, ты подозреваешь, что у тебя в спальне завелось привидение, какие ты принимаешь меры, когда поздно вечером возвращаешься домой? – заинтересованно спросил Эмори.

– Надо взять палку, – отвечал Алек наставительно и серьезно, – длиной примерно как ручка от половой щетки. Первым делом комнату необходимо обследовать. Для этого вбегают в нее с закрытыми глазами и зажигают все лампы, после чего с порога тщательно обшаривают палкой чулан, три или четыре раза. Затем, если ничего не случится, можно туда заглянуть. Но только в таком порядке: сначала основательно пройтись палкой, а затем уже заглянуть.

– Это, конечно, старинный кельтский рецепт, – без улыбки сказал Том.

– Да, только они обычно начинают с молитвы. Так или иначе, этот метод годится для поисков в чуланах, а также за дверями…

– И под кроватью, – подсказал Эмори.

– Что ты, Эмори, ни в коем случае! – в ужасе вскричал Алек. – Кровать требует особой тактики. От кровати следует держаться подальше. Если в комнате есть привидение – а это бывает в одном случае из трех, – оно почти всегда прячется под кроватью.

– Ну, так значит… – начал Эмори, но Алек жестом заставил его замолчать.

– Смотреть туда нельзя. Нужно стать посреди комнаты, а потом сразу, не дав ему опомниться, одним прыжком перемахнуть в постель. Ни в коем случае не прохаживаться около постели. Для привидения твое самое уязвимое место – лодыжка. А там ты в безопасности, оно пусть лежит под кроватью хоть до утра, тебе уже ничто не грозит. А если все еще сомневаешься, накройся с головой одеялом.

– Все это чрезвычайно интересно, не правда ли, Том?

– Еще бы! – Алек горделиво усмехнулся. – И выдумано мною лично. Я сэр Оливер Лодж в американском издании.

Эмори опять от души наслаждался жизнью в колледже. Вернулось ощущение, что он продвигается вперед по четкой прямой линии; молодость бурлила в нем и нащупывала новые возможности. Он даже накопил избыточной энергии, чтобы испробовать новую позу.

– Ты что это уставился в пространство? – спросил как-то Алек, видя, что Эмори застыл над книгой в нарочитой неподвижности. – Ради Христа, хоть при мне не разыгрывай мистика – Бэрна.

Эмори поднял на него невинный взгляд.

– В чем дело?

– В чем дело? – передразнил его Алек. – Ты что, хочешь довести себя до транса с помощью… а ну-ка, дай сюда книгу.

Он схватил ее, насмешливо глянул на заголовок.

– Так что же? – спросил Эмори чуть вызывающе.

– «Житие святой Терезы», – прочел Алек вслух. – Ну и ну!

– Послушай, Алек!

– Что?

– Это тебя раздражает?

– Что именно?

– А вот что я бываю как будто в трансе и вообще…

– Да нет, почему же раздражает.

– Тогда будь добр, не порть мне удовольствия. Если мне нравится с видом наивного ребенка внушать людям, будто я считаю себя гением, не препятствуй мне в этом.

– Ты, видимо, хочешь сказать, что решил прослыть чудаком, – рассмеялся Алек.

Но Эмори не сдался, и в конце концов Алек пошел на то, чтобы при посторонних принимать его игру как должное, но с условием, что с глазу на глаз ему будет разрешено отводить душу; и Эмори лицедействовал напропалую, приглашая на обед в клубе «Коттедж» самых эксцентричных типов – шальных аспирантов, преподавателей с диковинными теориями относительно Бога и правительства – и тем повергая высокомерных членов клуба в негодующее изумление.

К концу зимы, когда февраль редкими солнечными днями устремился навстречу марту, Эмори несколько раз съездил на воскресенье к монсеньору, а один раз захватил с собой Бэрна – и получилось отлично: он с одинаковой гордостью и радостью показывал их друг другу. Монсеньор несколько раз возил его в гости к Торнтону Хэнкоку, а раза два – к некой миссис Лоренс, ушибленной Римом американке, которая понравилась Эмори чрезвычайно.

А потом от монсеньора пришло письмо с интересным постскриптумом:

«Знаешь ли ты, что в Филадельфии живет твоя дальняя родственница Клара Пейдж? Она полгода тому назад овдовела и сильно нуждается. Ты, кажется, с ней незнаком, но у меня к тебе просьба: съезди ее навестить. На мой взгляд, она женщина незаурядная и примерно одних с тобой лет».

Эмори вздохнул, но решил съездить, выполнить просьбу…

Клара

Она была древняя как мир… Клара, прекрасная Клара с волнистыми золотыми волосами, недосягаемая для Эмори, как, впрочем, и для любого мужчины. Ее прелесть была чужда вульгарной морали охотниц за мужьями, не подпадала под скучное мерило женских добродетелей.

Горе она несла легко, и Эмори, когда он разыскал ее в Филадельфии, показалось, что ее серо-синие глаза излучают только счастье; дремавшая в ней сила и трезвый взгляд на вещи полностью проявились в столкновении с фактами, перед которыми поставила ее жизнь. Она была одна на свете с двумя маленькими детьми, почти без денег и, что хуже всего, с кучей знакомых. Он сам видел, что по вечерам в ее гостиной бывает полно мужчин, а у нее, как он знал, не было прислуги, если не считать девочки-негритянки, охранявшей малышей в детской на втором этаже. Он видел, как один из завзятых филадельфийских распутников, человек, только и знавший, что пить и буянить как у себя дома, так и в гостях, целый вечер сидел напротив нее, скромно и заинтересованно беседуя о закрытых школах для девочек. Каким тонким умом наделена была Клара! Она умела строить захватывающую, почти блестящую беседу на самом пустом месте, какое только можно вообразить в гостиной.

Помня, что эта женщина прозябает в бедности, Эмори дал волю воображению. По пути в Филадельфию он ясно представил себе дом 921 по Арк-стрит как мрачное трущобное жилище. Убедившись в своей ошибке, он даже испытал разочарование. Дом был старый, много лет принадлежавший семье ее мужа. Престарелая тетка, не пожелавшая его продать, оставила в распоряжении поверенного деньги в счет уплаты налогов на десять лет вперед, а сама ускакала в Гонолулу, предоставив Кларе отапливать дом как сумеет. И хозяйка, встретившая Эмори на пороге, была совсем не похожа на растрепанную женщину с голодным младенцем на руках и выражением грустной покорности во взгляде: судя по оказанному ему приему, Эмори мог бы предположить, что она не ведает в жизни ни трудов, ни забот.

Спокойное мужество и ленивый юмор в отличие от ее обычной уравновешенности – вот убежища, в которые она порой спасалась. Она могла заниматься самыми прозаическими делами (впрочем, у нее хватало ума не смешить публику пристрастием к «художественному» вязанию и вышивке), а потом сразу взяться за книгу и дать воображению носиться по ветру бесформенным облачком. Из самой глубины ее существа исходило золотое сияние. Как горящий в темной комнате камин отбрасывает на спокойные лица блики романтики и высокого чувства, так она по любой комнате, в которой находилась, разбрасывала собственные блики и тени, превращая своего скучного старого дядюшку в самобытного и обаятельного мыслителя, а мальчишку-рассыльного – в прелестное и неповторимое создание, подобное эльфу Пэку. Вначале эта ее способность немного раздражала Эмори. Он считал свою исключительность вполне достаточной и как-то смущался, когда Клара пыталась для услаждения других своих поклонников наделить его новыми интересными чертами. Словно вежливый, но настойчивый режиссер навязывал ему новое толкование роли, которую он заучил уже давным-давно.

Но как умела Клара говорить, как она рассказывала пустячный эпизод про себя, шляпную булавку и подвыпившего мужчину… Многие пробовали пересказывать ее анекдоты, но, как ни старались, получалось бессмысленно и пресно. Люди дарили ее невинным вниманием и такими хорошими улыбками, какими многие из них не улыбались с детства; сама Клара была скупа на слезы, но у тех, кто ей улыбался, глаза увлажнялись.

В очень редких случаях Эмори задерживался у нее на полчаса после того, как остальные придворные удалялись; тогда они пили чай и ели хлеб с вареньем, если дело было днем, а по вечерам «завтракали кленовым соком», как она это называла.

– Вы совсем особенная, правда? – Эмори, забравшись на стол в столовой, уже изрекал со своего нашеста банальности.

– Вовсе нет, – отвечала она, доставая из буфета салфетки. – Я – самая обыкновенная, каких тысячи. Одна из тех женщин, которые не интересуются ничем, кроме своих детей.

– Как бы не так, – усмехнулся Эмори. – Вы – как солнце, и знаете это. – И он сказал ей то единственное, что могло ее смутить, те слова, с которыми первый надоеда обратился к Адаму. – Расскажите мне о себе, – попросил он, и она ответила так же, как, должно быть, в свое время ответил Адам:

– Да рассказывать-то нечего.

Но в конце концов Адам, вероятно, рассказал надоеде, о чем он думает по ночам, когда в сухой траве звенят цикады, да еще добавил самодовольно, как сильно он отличается от Евы, забыв о том, как сильно Ева отличается от него… короче говоря, Клара в тот вечер многое рассказала Эмори о себе. Она не знала свободной минуты с шестнадцати лет, и образование ее кончилось вместе с досугом. Роясь в ее библиотеке, Эмори нашел растрепанную серую книжку, из которой выпал пожелтевший листок бумаги. Эмори бесцеремонно развернул его – это были стихи, написанные Кларой в школе, стихи о серой монастырской стене в серый день и о девушке в плаще, развеваемом ветром, которая сидит на стене и думает о многоцветном мире. Обычно такие стихи вызывали у него зевоту, но эти были написаны так просто, с таким настроением, что он сразу представил себе Клару – Клара в такой вот прохладный, серенький день смотрит вдаль своими синими глазами, пытается разглядеть трагедии, что надвигаются на нее из-за горизонта. Он завидовал этим стихам. Какое это было бы наслаждение – увидеть ее на стене, словно парящей в воздухе у него над головой, и, подойдя ближе, плести ей какой-нибудь романтический вздор. Он познал жестокую ревность ко всему, что касалось Клары: к ее прошлому, ее детям, к мужчинам и женщинам, которые шли к ней, чтобы напиться из источника ее спокойной доброты и дать отдых усталым мозгам, как на захватывающем спектакле.

– Вам никто не кажется скучным, – возмущался он.

– Нет, половина тех, с кем я общаюсь, мне скучны, но это не так уж много, верно? – И она потянулась за томиком Браунинга, чтобы найти строки на эту тему.

Из всех, кого он знал, она одна умела прервать разговор, чтобы отыскать в книге нужный отрывок или цитату, не доводя его этим до белого каления. Она проделывала это часто и с таким искренним увлечением, что он полюбил смотреть на ее золотые волосы, склоненные над книгой, на брови, чуть сдвинутые от старания найти нужную фразу.

Он стал ездить в Филадельфию каждую неделю, на субботу и воскресенье. Почти всегда у Клары бывали в эти дни и другие гости, и она как будто не стремилась остаться с ним наедине – было много случаев, когда одно ее слово могло бы подарить ему лишних полчаса для сладостного обожания. Но он влюблялся все сильнее и уже носился с мыслью о браке. Мысль эта не только бродила у него в голове, но и выливалась в слова, однако позже он понял, что желание его было неглубоко. Однажды ему приснилось, что оно сбылось, и он проснулся в ужасе, потому что во сне Клара была глупая, белобрысая, волосы ее уже не золотились, а с языка, словно ее подменили, срывались невыносимо пошлые трюизмы. Но она была первой в его жизни интересной женщиной, была по-настоящему хорошим человеком, не казавшимся ему скучным, как почти все хорошие люди, которых он встречал. Порядочность только украшала ее. Эмори считал, что обычно хорошие люди либо следуют чувству долга, либо искусственно приучают себя к человеколюбию, и еще, конечно, имеются ханжи и фарисеи (их-то, впрочем, он никогда не причислял к праведникам).

Святая Цецилия

Пусть бархатный наряд тяжел –

Под златом кос, под светом глаз

Румянец розы вдруг расцвел,

То вспыхнул, то опять погас –

И от нее и до него

Истомой все напоено,

И не поймет он: есть иль нет

Мгновенный смех и розы цвет.

– Я вам нравлюсь?

– Конечно, – серьезно ответила Клара.

– Чем?

– Во-первых, у нас с вами много общего. Разные черточки, которые проявляются в нас непосредственно – или раньше так проявлялись.

– Вы хотите сказать, что я неважно использовал свои возможности?

Клара ответила не сразу.

– Знаете, мне трудно об этом судить. У мужчины, конечно, жизнь куда сложнее, а я была защищена от внешнего мира.

– Прошу вас, Клара, не увиливайте, – перебил ее Эмори. – Вы только поговорите немножко обо мне, ладно?

– Почему же нет, с удовольствием. – Она не улыбнулась.

– Вот какая вы милая. Прежде всего, ответьте на несколько вопросов. По-вашему, я очень высокого мнения о себе?

– Да пожалуй, нет – тщеславие у вас безграничное, но для людей, которые его замечают, это только забавно.

– Вот как.

– В сущности, вы смиренный. Когда вам кажется, что вас обидели, вы погружаетесь в бездонное отчаяние. Скажу больше – вам недостает самоуважения.

– Опять в яблочко. Как вам это удается, Клара? Ведь вы мне не даете слова сказать.

– Ну конечно. Я никогда не сужу о человеке по его словам. Но я не договорила. Почему вы, в сущности, так не уверены в себе, хотя готовы всерьез уверять филистеров, что считаете себя гением? А потому, что вы придумали себе кучу смертных грехов и пытаетесь оправдать эту выдумку. Например, вы все твердите, что вы – раб коктейлей.

– Так оно и есть, потенциально.

– И уверяете, что вы бесхарактерный, безвольный.

– Да, абсолютно безвольный. Я – раб своих чувств, своих вкусов, своего страха перед скукой, своих желаний…

– Неправда! – Она ударила одним стиснутым кулачком по другому. – Вы – раб, закованный в цепи раб, но только своего воображения.

– Это интересно. Если вам не надоело, продолжайте.

– Я заметила, что, когда вам хочется лишний день не появляться в колледже, вы действуете вполне уверенно. Вы не принимаете решения, пока вам еще более или менее ясно, что лучше – прогулять или не прогулять. Вы даете своему воображению поиграть несколько часов с вашими желаниями, а потом уж решаете. А воображение, естественно, подсказывает вам миллион оправданий для прогула, так что когда решение приходит, оно уже неправильное. Оно пристрастно.

– Да, но позволять воображению играть в запретные игры, разве это не отсутствие силы воли? – возразил Эмори.

– Милый мой мальчик, вот тут-то вы ошибаетесь. К силе воли это не имеет никакого отношения. И вообще это только лишние, ничего не значащие слова. Чего вам недостает – это здравомыслия, умения понять, что воображение подведет вас, дай ему только волю.

– Черт побери! – удивленно воскликнул Эмори. – Вот этого я не ожидал.

Клара не злорадствовала. Она сразу заговорила о другом. Но он задумался над ее словами и пришел к выводу, что она отчасти права. Он чувствовал себя, как фабрикант, который обвинил служащего в нечестности, а затем обнаружил, что это его родной сын из недели в неделю подделывал записи в книгах. Его бедная, оклеветанная сила воли, которую он так упорно отрицал для обольщения себя и своих друзей, стояла перед ним, омытая от грехов, а здравомыслие под конвоем шагало в тюрьму, и рядом, насмешливо приплясывая, бежал неуемный бесенок – воображение. Клара была единственным человеком, с которым он советовался, самолично не диктуя ответа, – Клара да еще, может быть, монсеньор Дарси.

Как он любил проводить время с Кларой! Ходить с ней за покупками было поистине мечтой эпикурейца. В магазинах, где ее знали, о ней перешептывались как о «красавице миссис Пейдж».

– Помяните мое слово, она-то недолго останется одинокой вдовой.

– А ты помалкивай, она и без твоего мнения обойдется.

– Надо же, какая красавица!

(Входит старший приказчик. Продавщицы умолкают, а он с улыбочками устремляется к покупательнице.)

– Она, говорят, из высшего общества?

– Да, только теперь, я слышала, с деньгами у нее плохо.

– Ох, девушки, но до чего же хороша!

А Клара всех одинаково дарила своей лаской. Эмори подозревал, что в магазинах ей делают скидку, когда с ее ведома, а когда и нет. Он видел, что она отлично одевается, что в доме у нее все высшего качества и что обслуживает ее всякий раз старший приказчик, а то и хозяин магазина.

По воскресеньям они ходили иногда вместе в церковь, – он шел рядом с ней и упивался тем, как капельки влажного воздуха оседают на ее щеках. Она была очень набожна, с самого детства, и одному Богу известно, на какие высоты она возносилась и какую силу там черпала, когда стояла на коленях, склонив золотые волосы, озаренные светом витражей.

– Святая Цецилия! – вырвалось у него однажды, и многие оглянулись на него, священник запнулся посреди проповеди, а Клара и Эмори залились краской.

Это было их последнее воскресенье, потому что в тот вечер он сам все испортил. Просто не удержался.

Они шли, окутанные мартовскими сумерками, теплыми, как в июне, и счастье молодости так переполняло его душу, что он не мог не заговорить.

– Мне кажется, – сказал он дрогнувшим голосом, – что, если бы я потерял веру в вас, я бы потерял веру в Бога.

Она оглянулась на него так удивленно, что он спросил, в чем дело.

– Да ни в чем, – протянула она. – Просто я уже пять раз слышала это от разных мужчин, и это меня пугает.

– Ах, Клара, значит, это вам на роду написано?

Она не ответила.

– Для вас любовь – это, вероятно… – начал он.

Она резко оборвала его:

– Я никогда не любила.

Они пошли дальше, и постепенно ему открылось огромное значение ее слов… никогда не любила… Внезапно она предстала перед ним как дочь небесного света. Сам он начисто выпал из ее мира, и ему лишь хотелось коснуться ее одежды – такое чувство испытал, должно быть, Иосиф, когда ему открылась непреходящая святость Марии. Но одновременно, словно со стороны, он услышал собственный голос, говоривший:

– А я вас люблю – все, что во мне заложено высокого… Нет, не могу я это выразить, Клара, но если я приду к вам снова через два года, когда добьюсь чего-то и смогу просить вашей руки…

Она покачала головой:

– Нет, я больше никогда не выйду замуж. У меня двое детей, и я нужна себе для них. Вы мне нравитесь, мне все умные мужчины нравятся, а вы тем более, но вы меня немного знаете, и пора бы вам понять, что я никогда не вышла бы замуж за умного мужчину.

Она помолчала.

– Эмори!

– Что?

– Вы ведь меня не любите. Вы и не собирались на мне жениться. Разве не так?

– Это сумерки виноваты, – недоуменно произнес Эмори. – Я как-то не осознал, что говорю вслух. Но я люблю вас… или обожаю… или боготворю…

– Это на вас похоже – проиграть за пять секунд всю гамму эмоций.

Он невольно улыбнулся.

– Не изображайте меня таким легковесом, Клара; право же, вы умеете иногда облить холодной водой.

– Вы что угодно, только не легковес, – сказала она серьезно, взяв его под руку и широко раскрыв глаза, – в меркнущем свете он разглядел, какие они добрые. – Легковес – это тот, кто все отрицает.

– Такая весна сегодня в воздухе, такая сладость в вашем сердце!

Она отпустила его руку.

– Сейчас вам хорошо, а я и вовсе на седьмом небе. Дайте мне сигарету. Вы не знали, что я курю? Курю, примерно раз в месяц.

А потом эта непостижимая женщина и Эмори со всех ног побежали к перекрестку, как двое шаловливых детей, взбудораженных голубыми сумерками.

– Назавтра я уезжаю за город, – сообщила она, запыхавшись, стоя в надежном свете фонаря на углу. – Упускать такие дивные дни просто грех, хотя, может быть, они больше чувствуются именно в городе.

– Клара, Клара, каким бесовским обаянием наделил бы вас Бог, если бы чуть направил вашу душу в другую сторону!

– Возможно, – отвечала она. – Впрочем, не думаю. Я, в сущности, не сумасбродка. Никогда не была. А эта моя маленькая вспышка – просто дань весне.

– Вы и сама вся весенняя.

Они уже снова шли рядом.

– Нет, вы опять ошиблись. И как только человек с вашим признанным вами же умом может раз за разом во мне ошибаться? Я – как раз обратное всему весеннему. Если я получилась похожей на идеал сентиментального древнегреческого скульптора, это просто несчастная случайность, но уверяю вас – будь у меня другое лицо, я ушла бы в монастырь и тихо жила… – Она ускорила шаг и закончила громче, чтобы он, едва поспевая за ней, мог услышать. – Без моих драгоценных малюток, по которым я ужасно соскучилась.

Только с Кларой ему становилось понятно, что женщина может предпочесть ему другого. Не раз он встречал чужих жен, которых знавал молоденькими девушками, и, вглядываясь в них, воображал, что читает в их лицах сожаление: «Ах, вот если бы я тогда сумела покорить вас!» Ах, как много мнил о себе Эмори Блейн!

Но этот вечер был вечером звезд и песен, и светлая душа Клары все еще озаряла пути, пройденные ими вместе.

«Вечер, вечер золотой, – негромко запел он лужицам на тротуаре, – воздух золотой… золотые мандолины сыплют золото в долины – радость и покой… Золотых переплетений по земле ложатся тени, словно юный бог смертным золото оставил, беззаботно улетая без путей-дорог»…

Эмори недоволен

Медленно и неотвратимо, а под конец одним мощным всплеском – пока Эмори разговаривал и мечтал – война накатилась на берег и поглотила песок, на котором резвился Принстон. По вечерам в гимнастическом зале теперь гулко топал взвод за взводом, стирая на полу метки от баскетбола. В Вашингтоне, куда Эмори съездил на следующие свободные дни, его ненадолго захватило общее чувство лихорадочного подъема, которое, однако, в спальном вагоне на обратном пути сменилось брезгливым отвращением, потому что через проход от него спали какие-то неаппетитные чужаки, скорее всего, решил он, греки или русские. Он думал о том, насколько легче дается патриотизм однородным нациям, насколько легче было бы воевать, как воевали американские колонии или Южная конфедерация. Он не заснул в эту ночь, а все слушал, как гогочут и храпят чужаки, наполняя вагон тяжким духом современной Америки.

В Принстоне все шутливо утешали друг друга, а в глубине души и себя, перспективой хотя бы пасть смертью храбрых.

Любители литературы зачитывались Рупертом Бруком; щеголей волновало, разрешит ли правительство офицерам носить военную форму английского образца; иные из закоренелых бездельников направляли прошения в Военный департамент – об освобождении от строевой службы и о тепленьком местечке.

Однажды Эмори после долгого перерыва встретил Бэрна и сразу понял, что спорить с ним бесполезно, – Бэрн заделался пацифистом. Социалистические журналы, изучение Толстого и собственное горячее стремление послужить делу, которое потребовало бы всех его душевных сил, определили его окончательное решение ратовать за мир как за личный идеал каждого человека.

– Когда немцы вступили в Бельгию, – начал он, – если бы жители продолжали спокойно заниматься своими делами, германская армия оказалась бы дезорганизованной за какие-нибудь…

– Знаю, – перебил его Эмори. – Все это я слышал. Но я не намерен тебя пропагандировать. Может быть, ты и прав, но еще не пришло и еще сотни лет не придет время, когда непротивление могло бы стать для нас чем-то реальным.

– Но пойми ты, Эмори…

– Что толку спорить.

– Хорошо, не будем.

– Я только одно могу сказать – я не прошу тебя подумать о своей семье, о друзьях – я ведь знаю, что для тебя это нуль по сравнению с чувством долга, – но, Бэрн, не приходило ли тебе в голову, что эти твои журналы, и кружки, и агитаторы, что за всем этим, может быть, стоят немцы?

– В некоторых случаях, конечно, так и есть.

– А может быть, они все за Германию – все эти трусы с немецко-еврейскими фамилиями?

– И это не исключено, – медленно проговорил Бэрн. – Я не могу сказать с уверенностью, в какой мере моя позиция обусловлена пропагандой, которой я наслушался. Мне-то, конечно, кажется, что это мое глубочайшее убеждение, что другой дороги у меня просто нет.

У Эмори упало сердце.

– Но ты подумай, какая это дешевка. Никто ведь не подвергнет тебя гонениям за твой пацифизм, он всего-то втянет тебя в компанию самых худших…

– Едва ли, – перебил Бэрн.

– Ну а на мой взгляд, все это сильно отдает нью-йоркской богемой.

– Я тебя понимаю, поэтому я еще и не решил, заняться ли мне агитацией.

– Неужели тебя прельщает в одиночку говорить с людьми, которые не захотят тебя слушать, – и это с твоими-то данными!

– Так, вероятно, рассуждал много лет назад великомученик Стефан. Но он стал проповедовать, и его убили. Умирая, он, возможно, подумал, что зря старался. Но, понимаешь, мне-то всегда казалось, что смерть Стефана – это то самое, что вспомнилось Павлу на пути в Дамаск и заставило его идти проповедовать учение Христа по всему миру.

– Ну, дальше.

– А дальше – все. Это мой личный долг. Даже если сейчас я просто пешка, просто жертва чьих-то козней. Боже ты мой, Эмори, неужели ты думаешь, что я люблю немцев?

– Ну, больше мне сказать нечего – я исчерпал свои доводы насчет непротивления, и передо мной стоит только исполинский призрак человека, такого, какой он есть и каким всегда будет. И этому призраку одинаково импонирует логическая необходимость Толстого и логическая необходимость Ницше… – Эмори осекся. – Ты когда уезжаешь?

– На будущей неделе.

– Значит, еще увидимся.

Они разошлись, и Эмори подумал, что очень похожее выражение было на лице Керри, когда они прощались под аркой Блера два года назад. Он с грустным недоумением спросил себя, почему сам он не способен на такие же элементарно честные поступки, как эти двое.

– Бэрн – фанатик, – сказал он Тому, – и он неправ, и я сильно подозреваю, что он – слепое орудие в руках анархистов-издателей и агитаторов на жалованье у немцев, – но я все время о нем думаю – как он мог вот так поставить крест на всем, для чего стоит жить…

Бэрн уехал неделю спустя, как-то трагически-незаметно. Он распродал все свое имущество и зашел проститься, ведя за руль обшарпанный старый велосипед, на котором решил добираться до родного дома в Пенсильвании.

– Петр-отшельник прощается с кардиналом Ришелье, – изрек Алек, который сидел развалясь у окна, пока Бэрн и Эмори пожимали друг другу руки.

Но Эмори было не до шуток, и, глядя вслед Бэрну, крутящему своими длинными ногами педали нелепого велосипеда, он знал, что ему предстоит очень тоскливая неделя. В вопросе о войне у него сомнений не было, Германия по-прежнему олицетворяла в его глазах все, против чего возмущалась его душа, – грубый материализм и полный произвол власти, – но лицо Бэрна не забывалось, и ему претили истерические выкрики, звучавшие вокруг.

– Какой смысл в том, что все вдруг обрушились на Гете? – взывал он к Алеку и Тому. – К чему писать книги, доказывающие, что это он развязал войну – или что недалекий, перехваленный Шиллер – сатана в человеческом образе?

– Ты что-нибудь их читал? – лукаво спросил Том.

– Нет, – честно признался Эмори.

– И я нет, – рассмеялся Том.

– Пусть их кричат, – спокойно сказал Алек. – А Гете все равно стоит на своей полке в библиотеке, чтобы всякий, кому вздумается, мог над ним поскучать.

Эмори промолчал, и разговор перешел на другое.

– Ты в какие части пойдешь, Эмори?

– Пехота или авиация – никак не решу. Технику я терпеть не могу, но авиация для меня, конечно, самое подходящее.

– Вот и я так же думаю, – сказал Том. – Пехота или авиация. Авиация, конечно, – это вроде бы романтическая сторона войны, то, чем в прежнее время была кавалерия; но я, как и Эмори, не отличу поршня от лошадиной силы.

Эмори сознавал, что ему недостает патриотического пыла, и недовольство собой вылилось в попытку возложить ответственность за войну на предыдущее поколение… на тех, кто прославлял Германию в 1870 году, на воинствующих материалистов, на восхвалителей немецкой науки и деловитости. И вот однажды он сидел на лекции по английской литературе, слушал, как лектор цитирует «Локсли Холл», и с мрачным презрением судил Теннисона и все, что тот собой олицетворял, – потому что считал его викторианцем.

Господа викторианцы, чужды вам и скорбь и гнев,

Ваши дети пожинают ваш безрадостный посев, –

записал Эмори в своем блокноте. Лектор что-то сказал о цельности Теннисона, и пятьдесят студенческих голов склонились над тетрадями. Эмори перевернул страницу и опять стал писать:

Вы дрожали, узнавая то, что Дарвин возвестил,

И когда убрался Ньюмен, и в обычай вальс входил…

Впрочем, вальс появился намного раньше… Эту строку он вычеркнул.

– …и озаглавленное «Песня времен порядка!», – донесся откуда-то издали тягучий голос профессора. «Времен порядка»! Боже ты мой! Все запихнуто в ящик, а викторианцы уселись на крышку и безмятежно улыбаются… И Браунинг на своей вилле в Италии бодро восклицает: «Все к лучшему!» Эмори опять стал писать:

Вы колена в божьем храме преклоняли то и знай,

Восхваляли за «доходы», упрекали за Китай.

Почему у него никогда не получается больше одного двустишия зараз? Теперь ему нужна рифма к строке:

Бог спивался, но пытались вы научно подтвердить…

Ну ладно, пока пропустим.

И полвека жил в Европе всяк из вас, ханжа и сноб,

И считал, что все в порядке, и сходил прилично в гроб.

– К этому в общих чертах сводятся идеи Теннисона, – гудел голос профессора. – Он вполне мог бы озаглавить свое стихотворение, как Суинберн, «Песня времен порядка». Он воспевал порядок в противовес хаосу, в противовес бесплодному растрачиванию сил.

Вот оно, почувствовал Эмори. Он снова перевернул страницу и те двадцать минут, что еще оставались до конца лекции, писал, уже не отрываясь. Потом подошел к кафедре и положил на нее вырванный из тетради листок.

– Это стихи, посвященные викторианцам, сэр, – сказал он сухо.

Профессор с интересом потянулся к листку, Эмори же тем временем быстро вышел из аудитории. Вот что он написал:

Песни времен порядка –

Вот наследье ваших времен.

Аргументы без заключенья,

В рифмах – на жизнь ответ,

Ключ блюстителей заточенья,

Колокольный старый трезвон…

Завершилась с годами загадка,

А мы – завершенье лет.

Нам – море в разумных пределах.

Крыша неба над низким жильем,

Не для дуэли перчатка,

Пушки, чтоб нас стерегли,

Сотни чувств устарелых

С пошлостью о любом,

Песни времен порядка

И язык, чтобы петь мы могли.

Многое кончилось

Апрель промелькнул как в тумане – в туманной дымке долгих вечеров на веранде клуба, когда в комнатах граммофон пел «Бедняжка Баттерфляй», любимую песенку минувшего года. Война словно бы и не коснулась их, так могла бы протекать любая весна на старшем курсе, если не считать проводившейся через день военной подготовки, однако Эмори остро ощущал, что это последняя весна старого порядка.

– Это массовый протест против сверхчеловека, – сказал Эмори.

– Наверно, – согласился Алек.

– Сверхчеловек несовместим ни с какой утопией. Пока он существует, покоя не жди, он пробуждает худшие инстинкты у толпы, которая слушает его речи и поддается их влиянию.

– А сам он всего-навсего одаренный человек без моральных критериев.

– Вот именно. Мне кажется, опасность тут вот в чем: раз все это уже бывало в прошлом, когда оно повторится снова? Через полвека после Ватерлоо Наполеон стал для английских школьников таким же героем, как Веллингтон. Почем знать, может быть, наши внуки будут вот так же возносить на пьедестал Гинденбурга.

– А почему так получается?

– Виновато время, черт его дери, и те, кто пишет историю. Если бы нам только научиться распознавать зло как таковое, независимо от того, рядится ли оно в грязь, в скуку или в пышность…

– О черт, мы, по-моему, только и делали эти четыре года, что крушили все на свете.

А потом настал их последний вечер в Принстоне. Том и Эмори, которым наутро предстояло разъехаться в разные учебные лагеря, привычно бродили по тенистым улочкам и словно все еще видели вокруг знакомые лица.

– Сегодня из-за каждого дерева смотрят призраки.

– Их тут везде полным-полно.

Они постояли у колледжа Литтл, посмотрели, как восходит луна и серебрится в ее сиянии шиферная крыша соседнего здания, а деревья из черных становятся синими.

– Ты знаешь, – шепотом сказал Том, – ведь то, что мы сейчас испытываем, это чувства всей замечательной молодежи, которая прошумела здесь за двести лет.

От арки Блера донеслись последние звуки какой-то песни – печальные голоса перед долгой разлукой.

– И то, что мы здесь оставляем, это нечто большее, чем наши товарищи, это наследие молодости. Мы – всего лишь одно поколение, мы разрываем все звенья, которые словно бы связывали нас с поколением, носившим ботфорты и шейные платки. В эти темно-синие ночи мы ведь бродили здесь рука об руку с Бэрром и с Генри Ли… Да, именно темно-синие, – отвлекся он. – Всякое яркое пятно испортило бы их, как ненужная экзотика. Шпили на фоне неба, сулящего рассвет, и синее сияние на шиферных крышах… грустно это… очень.

– Прощай, Аарон Бэрр! – крикнул Эмори, повернувшись к опустевшему Нассау-Холлу. – Нам с тобой случалось заглядывать в причудливые закоулки жизни.

Голос его отозвался эхом в тишине.

– Факелы погасли, – прошептал Том. – О Мессалина, длинные тени минаретами прочертили арену цирка…

На минуту вокруг них зазвучали голоса их первого курса, и они посмотрели друг на друга влажными от слез глазами.

– К черту!

Скользит последний луч. Ласкает он ряд шпилей, солнцем только что залитый, и духи вечера, тоской повиты, запели жалобно под лирный звон в сени дерев, что служат им защитой. Скользит по башням бледный огонек… Сон, грезы нам дарующий, возьми ты, возьми на память лотоса цветок и выжми из него мгновений этих сок.

Средь звезд и шпилей, в замкнутой долине, нам снова лунный лик не просквозит. Зарю желаний время обратит в сиянье дня, не жгущее отныне. Здесь в пламени нашел ты, Гераклит, тобой дарованные предвещанья, и ныне в полночь страсть моя узрит отброшенные тенью средь пыланья великолепие и горечь мирозданья.

Интерлюдия май 1917 – февраль 1919

Письмо, помеченное «январь 1918», от монсеньора Дарси Эмори Блейну, младшему лейтенанту 171-го пехотного полка, порт погрузки – лагерь Миллз, Лонг-Айленд.

«Дорогой мой мальчик!

Мне нужно знать о тебе одно: что ты жив; для остального мне довольно поворошить свою беспокойную память – градусник, показывающий только подскоки температуры, – и вспомнить, чем я сам был в твоем возрасте. Но людям свойственно болтать языком, и мы с тобой будем по-прежнему перекрикиваться через всю сцену, пока последний занавес не упадет прямо нам на головы. Но ты включил свой подрагивающий волшебный фонарь жизни с тем же примерно набором картинок, какой был у меня, так что мне просто необходимо написать тебе, хотя бы только для того, чтобы возопить о беспредельной человеческой глупости…

Один этап закончен: что бы с тобой ни случилось, ты никогда уже не будешь тем Эмори Блейном, которого я знал, никогда уже мы не встретимся так, как встречались, потому что твое поколение становится суровым и жестким, куда более суровым и жестким, чем суждено было стать моему поколению, вскормленному на легкой пище девяностых годов.

Я тут недавно перечитывал Эсхила, и в божественной иронии «Агамемнона» я нахожу единственную разгадку нашего жестокого века, когда рушится весь мир и ближайшую аналогию можно сыскать только в безнадежной резиньяции древних. Порой я думаю о наших солдатах во Франции как о римских легионерах, посланных за тридевять земель от своего развратного города сдерживать натиск варварских орд… а орды-то несут опасность посерьезнее, чем этот развратный город… еще один удар вслепую по всему человечеству, фурии, которых мы много лет назад вознесли на пьедестал, над чьими трупами мы победно блеяли с начала до конца Викторианской эры…

А останется от всего этого мир, насквозь пропитанный материализмом, и – католическая церковь. Я все думаю, как ты найдешь в нем свое место. В одном я уверен: кельтом ты проживешь свою жизнь и кельтом умрешь; так что если ты не используешь небо как неизменное мерило для своих идей, земля будет столь же неизменно опрокидывать твои честолюбивые замыслы.

Эмори, я как-то неожиданно понял, что я старик. Как у всех стариков, у меня были свои фантазии, и я тебе о них расскажу. Я тешил себя выдумкой, что ты мой сын, что, может быть, в молодости я однажды впал в бессознательное состояние и зачал тебя, а когда сознание вернулось, я об этом не помнил… Это инстинкт отцовства, Эмори, ведь безбрачие касается не только плоти, оно глубже…

Иногда мне думается, что мы с тобой потому так похожи, что у нас был общий предок, и я установил, что единственная кровь, общая для семейств Дарси и О’Хара, – это кровь О’Донагю… кажется, его звали Стивен…

Когда молния ударяет в одного из нас, она ударяет в обоих: стоило тебе отбыть в порт отправления, как я получил бумаги для поездки в Рим и теперь с минуты на минуту жду указаний, где мне сесть на пароход. Еще до того, как ты получишь это письмо, я буду в пути, а потом настанет и твой черед. Ты пошел на войну, как подобает джентльмену, так же, как пошел в школу и в университет, – потому что так было нужно. Похвальбу и геройские позы вполне можно оставить на долю средних классов, у них это получается гораздо лучше.

Помнишь ли ты те дни в марте прошлого года, когда ты привозил ко мне из Принстона Бэрна Холидэя? Какой это чудесный юноша! Позже, когда ты мне написал, что я, по его мнению, молодец, меня это просто сразило. Как мог он так обмануться? Вот уж чего нельзя сказать ни про тебя, ни про меня. Допускаю, что мы с тобой незаурядные, умные, можно даже, пожалуй, сказать – блестящие. Мы способны привлекать к себе людей, создавать атмосферу, способны почти до конца растворить свои кельтские души в кельтских неуловимостях, почти всегда можем настоять на своем. Но молодцы? Нет, это не о нас.

В Рим я еду с интереснейшим досье и с рекомендательными письмами во все столицы Европы, и когда я там появлюсь, это «произведет впечатление». Эх, если бы я мог взять тебя с собой! Последние строки звучат, пожалуй, несерьезно, не с такими бы словами пожилому священнику обращаться к юноше, уезжающему на войну; единственное мое оправдание в том, что пожилой священник, в сущности, разговаривает с самим собой. Многое у нас с тобой скрыто очень глубоко, и ты не хуже меня знаешь, что именно. У нас обоих есть глубокая вера, хотя у тебя она еще не осознанная; и непомерная честность, которую не уничтожить никакой нашей софистике, и, главное – детская простота души, уберегающая нас от подлинной злобы.

Я написал для тебя ирландский «плач», который и прилагаю. Жаль, что твои «ланиты» не соответствуют описанию их, которое ты там найдешь, вольно ж тебе ночи напролет курить и читать.

Итак, вот мое творение.

Плач по названому сыну, уходящему на войну против чужеземного короля

Ochone

Он ушел от меня сын души моей

В пору золотого расцвета как Энгус Ог Энгус сияющих птиц

А разум его могуч и тонок подобно разуму Кухулина на Мюиртиме.

Awirra sthrue

Чело его бело как молоко коров из стада королевы Мэйв

Ланиты его алы как вишни с того древа

Что склонилось дабы Мария угостила сына Божия.

Aveelia Vrone

Кудри его подобны золотому оплечью королей Тары

Очи его подобны четырем серым морям Эрина

Затуманенным дождем.

Mavrone go Gudyo

Он ринется в веселую багряную битву

Среди вождей свершающих великие подвиги

И жизнь его уйдет от него

И ослабнут струны моего сердца.

A Vich Deelish

Мое сердце это сердце моего сына

И конечно моя жизнь это его жизнь

Можно второй раз быть молодым

Только в сыновьях.

Jia du Vaha Alanav

Да будет сын Божий над ним и под ним впереди него и сзади него

Да затуманит взор чужеземному королю властитель стихий.

Да проведет его владычица милосердия за руку

Сквозь гущу его супостатов так что они не увидят его

Да оградят его надежнее щита Патрик Гэльский

И Колумб Церковный и пять тысяч святых Эрина

Когда он ринется в битву.

Och ochone.

Эмори, Эмори, почему-то я чувствую, что это конец. Один из нас (а может быть, и оба) не переживет эту войну… Я все пытаюсь дать тебе понять, как много значило для меня последние несколько лет это перевоплощение в тебя… поразительно мы с тобой одинаковые… поразительно разные…

Прощай, мой мальчик, да хранит тебя Бог.

Тэйер Дарси».

Ночная погрузка

Эмори продвигался по палубе, к носу, пока не нашел табуретку под электрической лампой. Порывшись в карманах, он достал блокнот и карандаш и стал писать, медленно и старательно:

Пора нам в путь…

Мы молча шли по улице пустой,

Где смолк нестройный гам,

И страшен был наш серый, зыбкий строй

Мятущимся теням,

И откликался эхом порт ночной

Размеренным шагам.

Вот палуба… А ветер все смирней.

Уходит призрак-брег –

Там жалкие обломки сотен дней…

Оплачем ли мы бег

Бесплодных лет?

Как пенна моря муть!

А тучи раздались, и небосвод

Небес огни стремятся захлестнуть,

И за кормою клокотанье вод

Нам всеобъемлющий ноктюрн поет.

…Пора нам в путь.

Письмо от Эмори, помеченное «Брест, 11 марта 1919 г. – лейтенанту Т. П. Д’Инвильерсу, лагерь Гордон, Джорджия».

«Дорогой Бодлер!

Встречаемся в Манхэттене 30-го самого что ни на есть сего месяца, затем подыскиваем себе шикарную квартиру – ты, я и Алек, который в данную минуту находится рядом со мной. Я еще не знаю, чем займусь, но смутно мечтаю посвятить себя политике. Почему это в Англии избранная молодежь из Оксфорда и Кембриджа идет в политику, а мы в США доверяем ее всякому сброду, людям, взращенным на уличных митингах, воспитанным мелкими политиканами и посланным в Конгресс толстопузым продажным мошенникам, не имеющим «ни идей, ни идеалов», как мы, бывало, выражались на диспутах. Еще сорок лет назад у нас были среди политиков хорошие люди, но нас, нас-то для того воспитали, чтобы мы умели нажить миллион и «показать, из какого мы теста». Иногда я жалею, что я не англичанин, американская жизнь кажется мне до того глупой, бессмысленной и гигиеничной, что хоть на крик кричи.

Теперь, после смерти бедной Беатрисы, у меня будет немного денег – увы, очень, очень немного. Я могу простить матери почти все, не могу простить одного: незадолго до смерти, в припадке религиозности, она завещала половину того, что у нее еще оставалось, на церковные витражи и стипендии в духовных семинариях. Мистер Бартон, мой поверенный, пишет, что мои тысячи вложены главным образом в акции трамвайных компаний, а оные компании терпят убытки, потому что цена за проезд всего пять центов. Представляешь себе платежную ведомость, по которой неграмотному человеку платят 350 долл. в месяц?! И все же я в это верю, хотя и видел своими глазами, как состояние, некогда весьма приличное, растаяло в результате спекуляций, транжирства, демократического законодательства и подоходных налогов, – да, малютка, я человек современный.

Как бы там ни было, квартира у нас будет первый сорт. Ты можешь получить работу в каком-нибудь журнале мод, Алек может поступить в ту Цинковую компанию, или чем там владеют его родители, – он читает через мое плечо и говорит, что компания медная, но, по-моему, это не имеет значения, а ты как считаешь? Нажиты деньги на цинке или на меди – один черт, коррупция, надо думать, везде одинаковая. Что касается широко известного Эмори, он бы стал писать бессмертные литературные произведения, будь он хоть в чем-нибудь достаточно уверен для того, чтобы сообщить об этом публике. А искусно сформулированная банальщина – это самый опасный дар потомству.

Том, почему бы тебе не принять католичество? Конечно, чтобы стать хорошим католиком, тебе пришлось бы отказаться от бурных романов, в которые ты меня когда-то посвящал, но стихам твоим пошло бы на пользу, если бы в них появились высокие золотые подсвечники и долгие песнопения, и, хотя американское духовенство весьма буржуазно, как любила говорить Беатриса, ты мог бы посещать только церкви самого высокого полета, и я познакомил бы тебя с монсеньором Дарси, он-то не человек, а чудо.

Смерть Керри я пережил очень тяжело и смерть Джесси тоже, но не настолько. И мне очень, очень хотелось бы узнать, в каких несусветных потемках затерялся Бэрн. Как ты думаешь, может быть, он сидит в тюрьме под вымышленным именем? Покаюсь тебе, война не сделала меня правоверным, что было бы законной реакцией, а, наоборот, превратила в рьяного агностика. Католической церкви за последнее время так часто подрезали крылья, что в войне она играла робкую, почти незаметную роль, и хороших писателей у католиков не осталось. Честертоном я сыт по горло.

Мне попался всего один солдат, который пережил столь широко разрекламированное духовное обновление наподобие этого Доналда Хэнки, к тому же тот, которого я знал, еще до войны готовился принять сан, так что он уже и для духовного обновления созрел. Честно говоря, по-моему, все это чушь, хотя для тех, кто оставался дома, это, видимо, послужило своего рода сентиментальным утешением и, возможно, заставит многих родителей оценить по достоинству своих детей. Этакая религиозность под влиянием катастрофы никакой ценности не представляет и в лучшем случае недолговечна. Думаю, что на каждого солдата, открывшего для себя Бога, приходится четыре, которые открыли Париж.

Но мы – ты, я и Алек, – мы заведем, черт возьми, слугу-японца, и будем переодеваться к обеду, и пить вино, и вести бесстрастную созерцательную жизнь. Ох, лишь бы хоть что-нибудь случилось! Я себе места не нахожу от тревоги и безумно боюсь растолстеть или влюбиться и стать семьянином.

Поместье в Лейк-Джинева будет сдано в аренду. Сразу, как вернусь, съезжу на Запад, повидаюсь с мистером Бартоном и узнаю от него все подробности. Пиши мне на отель «Блекстон» в Чикаго. Засим остаюсь, дорогой Босуэлл,

Сэмюел Джонсон».

Книга вторая. Воспитание личности

Глава I. Ее первый бал

Время действия – февраль. Место действия – большая нарядная спальня в особняке Коннеджей на Шестьдесят восьмой улице в Нью-Йорке. Комната явно девичья: розовые стены и занавески, розовое покрывало на кремовой кровати. Вся комната выдержана в розовых и кремовых тонах, но из обстановки прежде всего бросается в глаза роскошный туалетный стол со стеклянной крышкой и трехстворчатым зеркалом. На стенах – дорогая гравюра с картины «Спелые вишни», несколько вежливых собачек Лендсира и «Король Черных островов» Максфилда Пэрриша.

Страшный беспорядок, а именно: 1) семь-восемь пустых картонок, из пасти которых свисают, пыхтя, языки папиросной бумаги; 2) гора уличных костюмов вперемешку с вечерними платьями – все лежат на столе, все, несомненно, новые; 3) рулон тюля, потерявший всякое самоуважение и раболепно обвившийся вокруг всевозможных предметов; 4) на двух изящных стульчиках – стопки белья, не поддающегося подробному описанию. Возникает желание узнать, в какую сумму обошлось все это великолепие, и еще большее желание увидеть принцессу, для которой… Вот! Кто-то входит. Какое разочарование! Это всего лишь горничная, она что-то ищет. Под одной кучкой белья – нет. Под другой, на туалете, в ящиках шифоньерки. Мелькает несколько очень красивых ночных рубашек и сногсшибательная пижама, но это не то, что ей нужно. Уходит.

Из соседней комнаты слышна неразборчивая воркотня.

Теплее. Это мать Алека, миссис Коннедж, пышная, важная, нарумяненная и вконец замученная. Губы ее выразительно шевелятся, она тоже принимается искать. Ищет не так старательно, как горничная, но зато яростнее. Спотыкается о размотавшийся тюль и отчетливо произносит: «О черт». Удаляется с пустыми руками.

Опять разговор за сценой, и девичий голос, очень избалованный голос, произносит: «В жизни не видела таких безмозглых».

Входит третья искательница – не та, что с избалованным голосом, а другое издание, помоложе. Это Сесилия Коннедж, шестнадцати лет, хорошенькая, смышленая и от природы незлобивая. Она уже одета для вечера, и нарочитая простота ее платья, вероятно, ей не по душе. Подходит к ближайшей стопке белья, выдергивает из нее что-то маленькое, розовое и любуется, держа на вытянутой руке.

Сесилия. Розовый?

Розалинда (за сценой). Да.

Сесилия. Очень модный?

Розалинда. Да.

Сесилия. Нашла! (Бросает на себя взгляд в зеркало и от радости начинает танцевать шимми.)

Розалинда (за сценой). Что ты там делаешь? На себя примеряешь?

Сесилия, перестав танцевать, выходит, унося добычу на правом плече. Из другой двери входит Алек Коннедж. Быстро оглядевшись, зовет зычным голосом: «Мама!» В соседней комнате хор протестующих голосов, он делает шаг в ту сторону, но останавливается, потому что голоса протестуют громче прежнего.

Алек. Так вот где вы все попрятались! Эмори Блейн приехал.

Сесилия (живо). Уведи его вниз.

Алек. А он и есть внизу.

Миссис Коннедж. Так покажи ему, где расположиться. Передай, что я очень жалею, но сейчас не могу к нему выйти.

Алек. Он и так обо всех вас все знает. Вы там поскорее. Папа просвещает его относительно войны, и он уже грызет удила. Он, знаете ли, очень темпераментный.

Последние слова заинтересовали Сесилию, она входит.

Сесилия (усаживается прямо на кучки белья). В каком смысле темпераментный? Ты и в письмах так о нем отзывался.

Алек. Ну, пишет всякие произведения.

Сесилия. А на рояле играет?

Алек. Кажется, нет.

Сесилия (задумчиво). Пьет?

Алек. Да. Он не сумасшедший.

Сесилия. Богат?

Алек. О господи, это ты спроси у него. Семья была богатая, и сейчас какой-то доход у него есть.

Появляется миссис Коннедж.

Миссис Коннедж. Алек, мы, конечно, очень рады принять любого твоего товарища…

Алек. С Эмори-то, во всяком случае, стоит познакомиться.

Миссис Коннедж. Конечно, с удовольствием. Но мне кажется, это чистое ребячество с твоей стороны – когда можно жить с семьей, в хорошо поставленном доме, поселиться с двумя другими молодыми людьми в какой-то немыслимой квартире. Надеюсь, вы придумали это не для того, чтобы пить без всяких ограничений. (Пауза.) Сегодня мне, право, не до него. Эта неделя посвящена Розалинде. Когда у девушки первый большой бал, ей следует уделять внимание в первую очередь.

Розалинда (за сценой). Ты докажи это. Пойди сюда и застегни мне крючки.

Миссис Коннедж уходит.

Алек. Розалинда ничуть не изменилась.

Сесилия (понизив голос). Она ужасающе избалована.

Алек. Ну, сегодня ей найдется кто-то под пару.

Сесилия. Мистер Эмори Блейн?

Алек кивает.

Пока что Розалинду еще никто не перещеголял. Честное слово, Алек, она просто жутко обращается с мужчинами. Ругает их, подводит, не является на свидания и зевает им прямо в лицо – а они возвращаются и просят добавки.

Алек. Им только того и надо.

Сесилия. Ничего подобного. Она… она, по-моему, вроде вампира, и от девушек она тоже обычно добивается всего, что ей нужно, только девушек она терпеть не может.

Алек. Сильная личность – это у нас семейное.

Сесилия (смиренно). На меня этой силы, наверно, не хватило.

Алек. А ведет она себя прилично?

Сесилия. Да не очень. А в общем – ничего особенного, как все. Курит понемножку, пьет пунш, часто целуется… да, да, это все знают, это, понимаешь, одно из последствий войны.

Входит миссис Коннедж.

Миссис Коннедж. Розалинда почти готова, теперь я могу сойти вниз и познакомиться с твоим товарищем.

Мать и сын уходят.

Розалинда (за сценой). Ах да, мама…

Сесилия. Мама пошла вниз.

И вот входит Розалинда. Розалинда до кончиков ногтей. Это одна из тех девушек, которым не требуется ни малейших усилий для того, чтобы мужчины в них влюблялись. Участи этой обычно избегают два типа мужчин: недалеких мужчин страшит ее живой ум, а мужчин интеллектуального склада страшит ее красота. Все остальные – ее рабы по праву сильнейшего.

Если бы Розалинду можно было избаловать, этот процесс был бы уже завершен; и в самом деле, характер у нее не идеальный; если уж ей чего-нибудь хочется, так вынь да положь, и, когда ее желание оказывается невыполненным, она умеет отравить существование всем окружающим. Но баловство не вконец ее испортило. Способность радоваться, желание расти и учиться, беспредельная вера в неисчерпаемость романтики, мужество и честность – по большому счету, все это осталось при ней.

Бывает, что она подолгу ненавидит все свое семейство. Твердых принципов у нее не имеется, жизненная философия сводится к carpe diem для себя и Laissez faire для других. Она обожает нецензурные анекдоты: в ней нет-нет да проявляется грубоватость, свойственная широким натурам. Она хочет нравиться, но осуждение ничуть ее не заботит и никак не влияет на нее.

Примерной ее не назовешь.

Образование для красивой женщины – это умение разбираться в мужчинах. Один мужчина за другим не оправдывал ее ожиданий, но в мужчин вообще она верила свято. Зато женщин терпеть не могла. Они воплощали те свойства, которые она чувствовала и презирала в себе, – потенциальную подлость, самомнение, трусость и нечестность по мелочам. Однажды она объявила целой группе дам, сидевших в гостях у ее матери, что женщин можно терпеть только потому, что они вносят в среду мужчин необходимый элемент легкого волнения. Танцевала она восхитительно, рисовала мило, но небрежно и обладала редкостной легкостью слога, которую использовала только в любовных письмах.

Но перед красотой Розалинды всякая критика умолкает. Роскошные волосы того особого желтого оттенка, на подражании которому богатеет наша красильная промышленность. Просящий поцелуев рот, небольшой, немного чувственный, бесконечно волнующий. Серые глаза и безупречной белизны кожа, на которой вспыхивает и гаснет нежный румянец. Была она тоненькая, гибкая, но крепкая, с хорошо развитой фигурой, и чистым наслаждением было смотреть, как она движется по комнате, идет по улице, замахивается клюшкой для гольфа, а то и пройдется колесом. И последняя поправка – ее живость, непосредственность были свободны от того налета лицедейства, который Эмори усмотрел в Изабелле. Монсеньор Дарси сильно затруднился бы, как ее назвать – индивидуумом или личностью. Возможно, она была бесценным, раз в сто лет встречающимся сплавом того и другого.

Сегодня, в день своего первого большого бала, она, несмотря на свою умудренность, всего-навсего счастливая девочка. Горничная матери только что причесала ее, но она тут же решила, что сама сумеет причесаться гораздо лучше. От волнения она не может ни минуты посидеть на месте. Поэтому мы и увидели ее в этой неприбранной комнате. Сейчас она заговорит. Низкие модуляции Изабеллы напоминали скрипку, но доведись вам услышать голос Розалинды, вы бы сказали, что он мелодичен, как водопад.

Розалинда. Честное слово, я только в двух нарядах чувствую себя хорошо – в кринолине и в купальном костюме. В том и другом я выгляжу очаровательно.

Сесилия. Рада, что выплываешь в свет?

Розалинда. Очень, а ты?

Сесилия (безжалостно). Ты рада, потому что сможешь теперь выйти замуж и жить на Лонг-Айленде среди «наших молодых супружеских пар современного типа». Ты хочешь, чтобы жизнь у тебя была цепочкой флиртов – что ни звено, то новый мужчина.

Розалинда. «Хочу»! Ты лучше скажи, что так оно и есть, и я в этом давно убедилась.

Сесилия. Уж будто!

Розалинда. Сесилия, крошка, тебе не понять, до чего это тяжело быть… такой, как я. На улице я должна сохранять каменное лицо, чтобы мужчины мне не подмигивали. В театре, если я рассмеюсь, комик потом весь вечер играет только для меня. Если на танцах я скажу что-то шепотом, или опущу глаза, или уроню платок, мой кавалер потом целую неделю изо дня в день звонит мне по телефону.

Сесилия. Да, это, должно быть, утомительно.

Розалинда. И, как назло, единственные мужчины, которые меня хоть сколько-нибудь интересуют, абсолютно не годятся для брака. Будь я бедна, я пошла бы на сцену.

Сесилия. Правильно. Ты и так все время играешь, так пусть бы хоть деньги платили.

Розалинда. Иногда, когда я бываю особенно неотразима, мне приходит в голову: к чему растрачивать все это на одного мужчину?

Сесилия. А я, когда ты бываешь особенно не в духе, часто думаю: к чему растрачивать все это на одну семью? (Встает.) Пойду, пожалуй, вниз, познакомлюсь с мистером Эмори Блейном. Люблю темпераментных мужчин.

Розалинда. Таких нет в природе. Мужчины не умеют ни сердиться, ни наслаждаться по-настоящему, а те, что умеют, тех хватает ненадолго.

Сесилия. У меня-то, к счастью, твоих забот нет. Я помолвлена.

Розалинда (с презрительной улыбкой). Помолвлена? Ах ты, глупышка! Если бы мама такое услышала, она бы отправила тебя в закрытую школу, где тебе и место.

Сесилия. Но ты ей не расскажешь, потому что я тоже могла бы кое-что рассказать, а это тебе не понравится, тебе твое спокойствие дороже.

Розалинда (с легкой досадой). Ну, беги, малышка. А с кем это ты помолвлена? С тем молодым человеком, который развозит лед, или с тем, что держит кондитерскую лавочку?

Сесилия. Дешевое остроумие! Счастливо оставаться, дорогая, мы еще увидимся.

Розалинда. Надеюсь, ведь ты моя единственная опора.

Сесилия уходит. Розалинда, закончив прическу, встает, напевая. Потом начинает танцевать перед зеркалом, на мягком ковре. Она смотрит не на свои ноги, а на глаза, смотрит внимательно, даже когда улыбается. Внезапно дверь отворяется рывком и снова захлопывается. Вошел Эмори, как всегда очень спокойный и красивый. Секунда замешательства.

Он. Ох, простите! Я думал…

Она (с лучезарной улыбкой). Вы – Эмори Блейн?

Он (рассматривая ее). А вы – Розалинда?

Она. Я буду называть вас Эмори. Да вы входите, не бойтесь, мама сейчас придет… (едва слышно) к сожалению.

Он (оглядываясь по сторонам). Это для меня что-то новое.

Она. Это – «ничья земля».

Он. Это здесь вы… (Пауза.)

Она. Да, тут все мое. (Подходит к туалетному столу.) Вот видите – мои румяна, мой карандаш для бровей.

Он. Я не думал, что вы такая.

Она. А чего вы ждали?

Он. Я думал, вы… ну, как бы бесполая – играете в гольф, плаваете…

Она. А я этим и занимаюсь, только не в приемные часы.

Он. Приемные часы?

Она. От шести вечера до двух ночи. Ни минутой дольше.

Он. Я не прочь войти пайщиком в эту корпорацию.

Она. А это не корпорация – просто «Розалинда, компания с неограниченной ответственностью». Пятьдесят один процент акций, имя, стоимость фирмы и все прочее оценивается в двадцать пять тысяч годового дохода.

Он (неодобрительно). Холодноватое, я бы сказал, начинание.

Она. Но вам от этого ни холодно ни жарко, Эмори, верно? Когда я встречу человека, который за две недели не надоест мне до смерти, кое-что, возможно, изменится.

Он. Забавно, вы держитесь такой же точки зрения на мужчин, как я – на женщин.

Она. Я-то, понимаете, не типичная женщина… по складу ума.

Он (заинтригован). Продолжайте.

Она. Нет, лучше вы – вы продолжайте. Вы заставили меня заговорить о себе. А это против правил.

Он. Правил?

Она. Моих правил. Но вы… Ах, Эмори, я слышала, что вы – блестящий человек. Мои родные так много от вас ждут.

Он. Это вдохновляет!

Она. Алек говорит, что вы научили его думать. Это правда? Мне казалось, что на это никто не способен.

Он. Нет. На самом деле я очень заурядный. (Явно с расчетом, что это не будет принято всерьез.)

Она. Не верю.

Он. Я… я религиозен… я причастен к литературе, я… даже пишу стихи.

Она. Вольным стихом? Прелестно! (Декламирует.)

Деревья зеленые,

На деревьях поют птицы,

Девушка маленькими глотками пьет яд,

Птица улетает, девушка умирает.

Он (смеется). Нет, не такие.

Она (неожиданно). Вы мне нравитесь.

Он. Не надо.

Она. И такая скромность…

Он. Я вас боюсь. Я любой девушки боюсь – пока не поцелую ее.

Она (назидательно). Сейчас не военное время.

Он. Значит, я всегда буду вас бояться.

Она (не без грусти). Видимо, так.

Оба минуту колеблются.

Он (обдумав все «за» и «против»). Я понимаю, это чудовищная просьба…

Она (заранее зная продолжение). После пяти минут знакомства.

Он. Но прошу вас, поцелуйте меня. Или боитесь?

Она. Я ничего не боюсь, но ваши доводы как-то не убеждают.

Он. Розалинда, я так хочу вас поцеловать.

Она. Я тоже.

Поцелуй – долгий, на совесть.

Он (переводя дух). Ну как, удовлетворили свое любопытство?

Она. А вы?

Он. Нет, оно только-только проснулось. (Видно, что он не лжет.)

Она (мечтательно). Я целовалась с десятками мужчин. Впереди, скорей всего, еще десятки.

Он (рассеянно). Да, это вы могли.

Она. Почти всем нравится со мной целоваться.

Он (спохватившись). Господи, а как же иначе! Поцелуйте меня еще, Розалинда!

Она. Нет, мое любопытство обычно удовлетворяется с первого раза.

Он (обескуражен). Это правило?

Она. Я создаю правила для каждого случая.

Он. У нас с вами есть кое-что общее – только я, конечно, намного старше и опытнее.

Она. Вам сколько лет?

Он. Скоро двадцать три. А вам?

Она. Девятнадцать – только что исполнилось.

Он. Вы, надо полагать, продукт какой-нибудь фешенебельной школы?

Она. Нет, я, можно сказать, сырой материал. Из Спенса меня исключили, за что – не помню.

Он. А вообще вы какая?

Она. Ну – яркая, эгоистка, возбудима, люблю поклонение…

Он (перебивая). Я не хочу в вас влюбиться.

Она (вздернув брови). А вас никто и не просил.

Он (невозмутимо продолжает).…но, вероятно, влюблюсь. У вас чудесный рот.

Она. Чш! Ради бога, не влюбляйтесь в мой рот. Волосы, плечи, туфли – что угодно, только не рот. Все влюбляются в мой рот.

Он. Неудивительно, он очень красивый.

Она. Слишком маленький.

Он. Разве? По-моему, нет.

Снова целует ее, также на совесть.

Она (слегка взволнованная). Скажите что-нибудь милое.

Он (испуганно). О господи!

Она (отодвигаясь). Ну и не надо – если это так трудно.

Он. Начнем притворяться? Уже?

Она. У нас для времени не такие мерки, как у других.

Он. Вот видите – уже появились «другие».

Она. Давайте притворяться.

Он. Нет, не могу – это сантименты.

Она. А вы не сентиментальны?

Он. Нет. Я – романтик. Человек сентиментальный воображает, что любовь может длиться, романтик вопреки всему надеется, что конец близко. Сентиментальность – это эмоции.

Она. А вы не эмоциональны? (Опустив веки.) Вам, вероятно, кажется, что вы до этого не снисходите?

Он. Нет, я… Розалинда, Розалинда, не надо спорить. Поцелуйте меня.

Она (на этот раз совсем холодно). Нет – не чувствую такого желания.

Он (откровенно уязвленный). Но минуту назад вам хотелось меня целовать.

Она. А сейчас не хочется.

Он. Мне лучше уйти.

Она. Пожалуй.

Он направляется к двери.

Ах да!

Он оборачивается.

(Смеясь.) Очко. Счет сто – ноль в пользу нашей команды.

Он делает шаг назад.

(Быстро.) Дождь, игра отменяется.

Он уходит. Она спокойно идет к шифоньерке, достает портсигар и прячет в боковом ящике письменного столика. Входит ее мать с блокнотом в руке.

Миссис Коннедж. Хорошо, что ты здесь. Я хотела поговорить с тобой, прежде чем мы сойдем вниз.

Розалинда. Боже мой! Ты меня пугаешь.

Миссис Коннедж. Розалинда, ты в последнее время обходишься нам недешево.

Розалинда (смиренно). Да.

Миссис Коннедж. И тебе известно, что состояние твоего отца не то, что было раньше.

Розалинда (с гримаской). Очень тебя прошу, не говори о деньгах.

Миссис Коннедж. А без них шагу ступить нельзя. В этом доме мы доживаем последний год – и, если так пойдет дальше, у Сесилии не будет тех возможностей, какие были у тебя.

Розалинда (нетерпеливо). Ну, так что ты хотела сказать?

Миссис Коннедж. Будь добра прислушаться к нескольким моим пожеланиям, которые я тут записала в блокноте. Во-первых, не прячься по углам с молодыми людьми. Допускаю, что иногда это удобно, но сегодня я хочу, чтобы ты была в бальной зале, где я в любую минуту могу тебя найти. Я хочу познакомить тебя с несколькими гостями, и мне не улыбается разыскивать тебя за кустами в зимнем саду, когда ты болтаешь глупости – или выслушиваешь их.

Розалинда (язвительно). Да, «выслушиваешь» – это вернее.

Миссис Коннедж. А во-вторых, не трать столько времени попусту со студентами – мальчиками по девятнадцать-двадцать лет. Почему не побывать на университетском балу или на футбольном матче, против этого я не возражаю, но ты, вместо того чтобы ездить в гости в хорошие дома, закусываешь в дешевых кафе с первыми встречными…

Розалинда (утверждая собственный кодекс, по-своему не менее возвышенный, чем у матери). Мама, сейчас все так делают, нельзя же равняться на девяностые годы.

Миссис Коннедж (не слушая). Есть несколько друзей твоего отца, холостых, с которыми я хочу тебя сегодня познакомить, люди еще не старые.

Розалинда (умудренно кивает). Лет на сорок пять?

Миссис Коннедж (резко). Ну и что ж?

Розалинда. Да нет, ничего, они знают жизнь и напускают на себя такой обворожительно усталый вид. (Качает головой.) И притом непременно желают танцевать.

Миссис Коннедж. С мистером Блейном я еще не знакома, но едва ли он тебя заинтересует. Судя по рассказам, он не умеет наживать деньги.

Розалинда. Мама, я никогда не думаю о деньгах.

Миссис Коннедж. Тебе некогда о них думать, ты их только тратишь.

Розалинда (вздыхает). Да, когда-нибудь я, скорее всего, выйду замуж за целый мешок с деньгами – просто от скуки.

Миссис Коннедж (заглянув в блокнот). Я получила телеграмму из Хартфорда. Досон Райдер сегодня будет в Нью-Йорке. Вот это приятный молодой человек, и денег куры не клюют. Мне кажется, что раз Хауорд Гиллеспи тебе надоел, ты могла бы обойтись с мистером Райдером поласковее. Он за месяц уже третий раз сюда приезжает.

Розалинда. Откуда ты знаешь, что Хауорд Гиллеспи мне надоел?

Миссис Коннедж. У бедного мальчика теперь всегда такие грустные глаза.

Розалинда. Это был один из моих романтических флиртов довоенного типа. Они всегда кончаются ничем.

Миссис Коннедж (она свое сказала). Как бы то ни было, сегодня мы хотим тобой гордиться.

Розалинда. Разве я, по-вашему, не красива?

Миссис Коннедж. Это ты и сама знаешь.

Снизу доносится стон настраиваемой скрипки, рокот барабана. Миссис Коннедж быстро поворачивается к двери. Пошли!

Розалинда. Иди, я сейчас.

Мать уходит. Розалинда, подойдя к зеркалу, с одобрением себя рассматривает. Целует свою руку и прикасается ею к отражению своего рта в зеркале. Потом гасит лампы и выходит из комнаты. Тишина. Аккорды рояля, приглушенный стук барабана, шуршание нового шелка – все эти звуки, слившись воедино на лестнице, проникают сюда через приоткрытую дверь. В освещенном коридоре мелькают фигуры в манто. Внизу кто-то засмеялся, кто-то подхватил, смех стал общим. Потом кто-то входит в комнату, включает свет. Это Сесилия. Подходит к шифоньерке, заглядывает в ящики, подумав, направляется к столику и достает из него портсигар, а оттуда – сигарету. Закуривает и, старательно втягивая и выпуская дым, идет к зеркалу.

Сесилия (пародируя светскую львицу). О да, в наше время эти «первые» званые вечера – не более как фарс. Столько успеваешь повеселиться еще до семнадцати лет, что это больше похоже на конец, чем на начало. (Пожимает руку воображаемому титулованному мужчине средних лет.) Да, ваша светлость, помнится, мне говорила о вас моя сестра. Хотите закурить? Сигареты хорошие. Называются… называются «Корона». Не курите? Какая жалость! Наверно, вам король не разрешает?.. Да, пойдемте танцевать. (И пускается танцевать по всей комнате под музыку, доносящуюся снизу, протянув руки к невидимому кавалеру, зажав в пальцах сигарету.)

Спустя несколько часов

Маленькая гостиная на первом этаже, почти полностью занятая очень удобной кожаной тахтой. В потолке две неяркие лампы, а посредине, над тахтой, висит писанный маслом портрет очень старого, очень почтенного джентльмена, одетого по моде 1860-х годов.

За сценой звучит музыка фокстрота.

Розалинда сидит на тахте, слева от нее – Хауорд Гиллеспи, нудный молодой человек лет двадцати четырех. Он явно страдает, а ей очень скучно.

Гиллеспи (вяло). В каком смысле я изменился? К вам я отношусь все так же.

Розалинда. А мне вы кажетесь другим.

Гиллеспи. Три недели назад вы говорили, что я вам нравлюсь, потому что я такой пресыщенный, такой равнодушный, – я и сейчас такой.

Розалинда. Только не по отношению ко мне. Раньше вы мне нравились, потому что у вас карие глаза и тонкие ноги.

Гиллеспи (беспомощно). Они и сейчас карие и тонкие. А вы просто кокетка, вот и все.

Розалинда. Кокетки меня интересуют только те, что в модных журналах. Мужчин обычно сбивает с толку то, что я вполне естественна. Я-то думала, что вы никогда не ревнуете. А вы теперь глаз с меня не спускаете, куда бы я ни пошла.

Гиллеспи. Я вас люблю.

Розалинда (холодно). Знаю.

Гиллеспи. И вы уже две недели не даете себя поцеловать. Мне казалось, что после того, как девушку поцелуешь, она… она завоевана.

Розалинда. Это в прежнее время так было. Меня каждый раз надо завоевывать сызнова.

Гиллеспи. Вы шутите?

Розалинда. Как всегда, не больше и не меньше. Раньше были поцелуи двух сортов: либо девушку целовали и бросали, либо целовали и объявляли о помолвке. А теперь есть новая разновидность – не девушку, а мужчину целуют и бросают. В девяностых годах, если мистер Джонс похвалялся, что поцеловал девушку, всем было ясно, что он с ней покончил. Если тем же похваляется мистер Джонс выпуска тысяча девятьсот двадцатого года, всем понятно, что ему, значит, больше не разрешается ее целовать. В наше время девушка, стоит ей удачно начать, всегда перещеголяет мужчину.

Гиллеспи. Так зачем вы играете мужчинами?

Розалинда (наклоняясь к нему, доверительно). Ради первой секунды – пока ему только любопытно. Есть такая секунда – как раз перед первым поцелуем – одно шепотом сказанное слово – что-то неуловимое, – ради чего стоит все это затевать.

Гиллеспи. А потом?

Розалинда. А потом заставляешь его заговорить о себе. Скоро он уже только о том и думает, как бы остаться с тобой наедине – он дуется, не пробует бороться, не хочет играть – победа!

Входит Досон Райдер – двадцать шесть лет, красив, богат, знает себе цену, скучноват, пожалуй, но надежен и уверен в успехе.

Райдер. По-моему, этот танец за мной, Розалинда.

Розалинда. Как приятно, что вы меня узнали, Досон. Значит, я не слишком накрашена. Познакомьтесь: мистер Райдер – мистер Гиллеспи.

Они пожимают друг другу руки, и Гиллеспи уходит, погрузившись в бездну уныния.

Райдер. Что и говорить, ваш вечер – большая удача.

Розалинда. Да, кажется… Не берусь об этом судить. Я устала… Посидим немного, вы не против?

Райдер. Против? Да я в восторге. Вы же знаете, я ненавижу торопиться и торопить других. Лучше видеться с девушкой вчера, сегодня, завтра.

Розалинда. Досон!

Досон. Что?

Розалинда. Интересно, вы понимаете, что влюблены в меня?

Райдер (поражен). О, вы замечательная девушка.

Розалинда. А то ведь со мной, знаете ли, сладить трудно. Тот, кто на мне женится, не будет знать ни минуты покоя. Я скверная, очень скверная.

Райдер. Ну, этого я бы не сказал.

Розалинда. Правда, правда – особенно по отношению к самым близким людям. (Встает.) Пошли. Я передумала, хочу танцевать. Мама там, наверное, уже голову потеряла.

Уходят. Входят Алек и Сесилия.

Сесилия. Вот уж повезло – в перерыве между танцами оказаться с родным братом.

Алек (мрачно). Пожалуйста, могу уйти.

Сесилия. Ни в коем случае. С кем же мне тогда начинать следующий танец? (Вздыхает). С тех пор как уехали французские офицеры, балы уже стали не те.

Алек (хмурясь). Я не хочу, чтобы Эмори влюбился в Роза- линду.

Сесилия. Да? А мне казалось, что ты именно этого хочешь.

Алек. Я и хотел, но как посмотрел на этих девиц, что-то засомневался. Эмори мне очень дорог. Он уязвимая натура, и я вовсе не хочу, чтобы сердце у него оказалось разбитым из-за девушки, которой он безразличен.

Сесилия. Он очень красивый.

Алек (все еще хмурясь). Замуж она за него не выйдет, но разбить человеку сердце можно и без этого.

Сесилия. Чем она их привораживает? Хорошо бы узнать секрет.

Алек. Ах ты, хладнокровный котенок. Счастье еще, что у тебя нос курносый, а то никому бы спасения не было.

Входит миссис Коннедж.

Миссис Коннедж. Господи, да где же Розалинда?

Алек (в тоне милой шутки). Да уж, ты знала, у кого спросить. С кем же ей быть, как не с нами!

Миссис Коннедж. Отец созвал восемь холостых миллионеров специально, чтобы представить ей.

Алек. Ты их построй по ранжиру и шагом марш по всему дому.

Миссис Коннедж. Я не шучу – с нее станется в вечер первого бала удрать с каким-нибудь футболистом в кафе «Кокос». Ты пойди влево, а я…

Алек (непочтительно). А может, тебе лучше послать дворецкого поискать в погребе?

Миссис Коннедж (на полном серьезе). Неужели ты думаешь, что она там?

Сесилия. Да он шутит, мама.

Алек. Мама уже представила себе, как она пьет пиво прямо из бочки с каким-нибудь чемпионом.

Миссис Коннедж. Пойдемте же, пойдемте ее искать.

Уходят. Входят Розалинда и Гиллеспи.

Гиллеспи. Розалинда, я вас спрашиваю еще раз – неужели я вам совершенно безразличен?

Быстро входит Эмори.

Эмори. Этот танец за мной.

Розалинда. Мистер Гиллеспи, это мистер Блейн, познакомьтесь.

Гиллеспи. Мы с мистером Блейном встречались. Вы ведь из Лейк-Джинева?

Эмори. Да.

Гиллеспи (хватаясь за соломинку). Я там бывал. Это… это на Среднем Западе, так, кажется?

Эмори (с издевкой). Более или менее. Но меня всегда больше прельщало быть провинциальным рагу с перцем, чем пресной похлебкой.

Гиллеспи. Что?!

Эмори. О, прошу не принимать на свой счет.

Гиллеспи, отвесив поклон, удаляется.

Розалинда. Очень уж он примитивен.

Эмори. Я когда-то был влюблен в такой вот примитив.

Розалинда. В самом деле?

Эмори. Да, да, ее звали Изабелла – и ничего в ней не было, кроме того, чем я сам ее наделил.

Розалинда. И что получилось?

Эмори. В конце концов я убедил ее, что мне до нее далеко, – и тогда она дала мне отставку. Заявила, что я все на свете критикую и к тому же непрактичен.

Розалинда. В каком смысле непрактичен?

Эмори. Ну, понимаете – вести автомобиль могу, а шину сменить не сумею.

Розалинда. Что вы намерены делать в жизни?

Эмори. Да еще не знаю, избираться в президенты, писать…

Розалинда. Гринич-Виллидж?

Эмори. Боже сохрани, я сказал «писать», а не «пить».

Розалинда. Я люблю деловых людей. Умные мужчины обычно такие невзрачные.

Эмори. Мне кажется, что я вас знал тысячу лет.

Розалинда. Ой, сейчас начнется рассказ про пирамиды!

Эмори. Нет, у меня была в мыслях Франция. Я был Людовиком XIV, а вы – одной из моих… моих… (Совсем другим тоном.) А что, если нам влюбиться друг в друга?

Розалинда. Я предлагала притвориться влюбленными.

Эмори. Нам бы это легко не прошло.

Розалинда. Почему?

Эмори. Потому что именно эгоисты, как ни странно, способны на большую любовь.

Розалинда (поднимая к нему лицо). Притворитесь.

Долгий неспешный поцелуй.

Эмори. Милых вещей я говорить не умею. Но вы прекрасны.

Розалинда. Ой, только не это.

Эмори. А что же?

Розалинда (грустно). Да ничего. Просто я жду чувства, настоящего чувства – и никогда его не нахожу.

Эмори. А я только это и нахожу кругом и ненавижу от всей души.

Розалинда. Так трудно найти мужчину, который удовлетворял бы вашим эстетическим запросам.

Где-то отворили дверь, и в комнату ворвались звуки вальса. Розалинда встает.

Слышите? Там играют «Поцелуй еще раз».

Он смотрит на нее.

Эмори. Так что?

Розалинда. Так что?

Эмори (тихо, признавая свое поражение). Я вас люблю.

Розалинда. И я вас люблю – сейчас.

Поцелуй.

Эмори. Боже мой, что я наделал?

Розалинда. Ничего. Не надо говорить. Поцелуй меня еще.

Эмори. Сам не знаю, почему и как, но я полюбил вас с первого взгляда.

Розалинда. И я… я тоже, сегодня такой вечер…

В комнату не спеша входит ее брат, вздрагивает, потом громко произносит: «Ох, простите», – и выходит.

(Едва шевеля губами.) Не отпускай меня. Пусть знают, мне все равно.

Эмори. Повтори!

Розалинда. Люблю – сейчас. (Отходят друг от друга.) О, я еще очень молода, слава богу, и, слава богу, довольно красива, и, слава богу, счастлива… (После паузы, словно в пророческом озарении, добавляет.) Бедный Эмори!

Он снова ее целует.

Неотвратимое

Еще две недели – и Эмори с Розалиндой уже любили глубоко и страстно. Критический зуд, в прошлом испортивший и ему и ей немало любовных встреч, утих под окатившей их мощной волною чувства.

– Пусть этот роман безумие, – сказала она однажды встревоженной матери, – но уж, во всяком случае, это не пустое времяпрепровождение.

В начале марта все той же мощной волной Эмори внесло в некое рекламное агентство, где он попеременно показывал образцы незаурядной работы и погружался в сумасбродные мечты о том, как вдруг разбогатеет и увезет Розалинду в путешествие по Италии.

Они виделись постоянно – за завтраком, за обедом и почти каждый вечер, – словно бы не дыша, словно опасаясь, что с минуты на минуту чары рассеются и они окажутся изгнаны из этого пламенеющего розами рая. Но чары с каждым днем обволакивали их все крепче; они уже говорили о том, чтобы пожениться в июне – в июле. Вся жизнь вне их любви потеряла смысл, весь опыт, желания, честолюбивые замыслы свелись к нулю, чувство юмора забилось в уголок и уснуло; прежние флирты и романы казались детской забавой, способной вызвать лишь мимолетную улыбку и легкий вздох.

Второй раз в жизни Эмори совершился полный переворот, и он спешил занять место в рядах своего поколения.

Маленькая интерлюдия

Эмори медленно брел по тротуару, думая о том, что ночь всегда принадлежит ему – весь этот пышный карнавал живого мрака и серых улиц… словно он захлопнул наконец книгу бледных гармоний и ступил на объятые чувственным трепетом дороги жизни. Повсюду кругом огни, огни, сулящие целую ночь улиц и пения, в каком-то полусне он двигался с потоком прохожих, словно ожидая, что из-за каждого угла ему навстречу выбежит Розалинда – и тогда незабываемые лица ночного города сразу сольются в одно ее лицо, несчетные шаги, сотни намеков сольются в ее шагах; и мягкий взгляд ее глаз, глядящих в его глаза, опьянит сильнее вина. Даже в его сновидениях теперь тихо играли скрипки – летние звуки, тающие в летнем воздухе.

В комнате было темно, только светился кончик сигареты, с которой Том сидел без дела у отворенного окна. Эмори закрыл за собой дверь и постоял, прислонившись к ней.

– Привет, Бенвенуто Блейн. Ну, как там дела в рекламной промышленности?

Эмори растянулся на диване.

– Гнусно, как и всегда. – Перед глазами встало агентство с его бестолковой сутолокой и тут же сменилось другим видением. – Бог ты мой, она изумительна.

Том вздохнул.

– Я просто не могу тебе выразить, до чего она изумительна, – повторил Эмори. – Я и не хочу, чтобы ты знал. Я хочу, чтобы никто не знал.

От окна снова донесся вздох – вздох человека, смирившегося со своей участью.

Глаза у Эмори защекотало от слез.

– Том, Том, ты только подумай!

Сладкая горечь

– Давай посидим, как тогда, – шепнула она.

Он сел в глубокое кресло и протянул руки, чтобы принять ее в объятия.

– Я знала, что ты сегодня придешь, – сказала она тихо. – Как раз когда ты больше всего был мне нужен… милый… милый.

Губы его легко запорхали по ее лицу.

– Ты такая вкусная, – вздохнул он.

– Как это, любимый?

– Ты сладкая, сладкая… – Он крепче прижал ее к себе.

– Эмори, – шепнула она, – когда ты будешь готов на мне жениться, я за тебя выйду.

– Для начала нам придется жить очень скромно.

– Перестань! – воскликнула она. – Мне больно, когда ты себя упрекаешь за то, что не можешь мне дать. У меня есть ты – большего мне не надо.

– Скажи…

– Ведь ты это знаешь? Ну, конечно, знаешь.

– Да, но я хочу, чтоб ты это сказала.

– Я люблю тебя, Эмори, люблю всем сердцем.

– И всегда будешь?

– Всю жизнь… Ох, Эмори…

– Что?

– Я хочу быть твоей. Хочу, чтоб твои родные были моими родными… Хочу иметь от тебя детей.

– Но родных-то у меня никого нет.

– Не смейся надо мной, Эмори. Поцелуй меня.

– Я сделаю все, как ты хочешь.

– Нет, это я сделаю все, как ты хочешь. Мы – это ты, а не я. Ты настолько часть меня, насколько я вся…

Он закрыл глаза.

– Я так счастлив, что мне страшно. Какой был бы ужас, если б это оказалось высшей точкой.

Она устремила на него задумчивый взгляд.

– Красота и любовь не вечны, я знаю. И от печали не уйти. Наверно, всякое большое счастье немножко печально. Красота – это благоухание роз, а розы увядают.

– Красота – это муки, приносящие жертву, и конец этой муке.

– А мы прекрасны, Эмори, я это чувствую. Я уверена, что Бог нас любит.

– Он любит тебя. Ты – самое ценное его достояние.

– Я не его, Эмори, я твоя. Первый раз в жизни я жалею о всех прежних поцелуях, теперь-то я знаю, что может значить поцелуй.

Потом они закуривали, и он рассказывал ей, как прошел день на работе и где им можно будет поселиться. Порой, когда ему случалось разговориться не в меру, она засыпала в его объятиях, но он любил и эту Розалинду – любил всех Розалинд, как раньше не любил никого на свете. Быстротечные, неуловимые, навек ускользающие из памяти часы.

Эпизод на воде

Однажды Эмори и Хауорд Гиллеспи встретились случайно в деловой части города. Они вместе зашли в кафе позавтракать, и Эмори выслушал рассказ, очень его позабавивший. У Гиллеспи после нескольких коктейлей развязался язык, и для начала он сообщил Эмори, что Розалинда, по его мнению, девушка со странностями.

Как-то раз они целой компанией ездили купаться в Уэстчестер, и кто-то упомянул, что туда приезжала Аннет Келлерман и прыгала в воду с шаткой тридцатифутовой вышки. Розалинда тут же потребовала, чтобы Хауорд лез туда вместе с ней – посмотреть, как это выглядит сверху.

Через минуту, когда он сидел на краю вышки, болтая ногами, рядом с ним что-то мелькнуло – это Розалинда безупречной «ласточкой» пронеслась вниз, в прозрачную воду.

– После этого мне, сами понимаете, тоже пришлось прыгать, я чуть не убился до смерти. Меня стоило похвалить уже за то, что я вообще решился. Больше никто из компании не пробовал. Так у Розалинды потом хватило нахальства осведомиться, зачем я во время прыжка пригнул голову. Это, видите ли, не облегчает дела, а только портит впечатление. Ну я вас спрашиваю, как быть с такой девушкой? Я считаю, что это уже лишнее.

Гиллеспи было невдомек, почему Эмори до конца завтрака не переставал блаженно улыбаться. Скорее всего, решил он, это признак тупого оптимизма.

Пять недель спустя

Библиотека в доме Коннеджей. Розалинда одна, сидит на диване, хмуро глядя в пространство. Она заметно изменилась, даже похудела немного. Блеск ее глаз потускнел, можно подумать, что она стала по крайней мере на год старше.

Входит ее мать, кутаясь в манто. Окидывает Розалинду тревожным взглядом.

Миссис Коннедж. Ты сегодня кого ждешь?

Розалинда не слышит, во всяком случае не отзывается.

Сейчас заедет Алек, он везет меня на эту пьесу Барри «И ты, Брут». (Спохватывается, что говорит сама с собой.) Розалинда! Я тебя спросила, кого ты ждешь.

Розалинда (вздрогнув). Я?.. Что… Да Эмори…

Миссис Коннедж (язвительно). У тебя последнее время столько поклонников, что я просто не могла угадать, который на очереди. (Розалинда не отвечает.) Досон Райдер оказался терпеливее, чем я думала. Ты на этой неделе ни одного вечера ему не уделила.

Розалинда (несвойственным ей раньше, до предела усталым тоном). Мама, прошу тебя…

Миссис Коннедж. О, я-то вмешиваться не намерена. Ты уже два месяца потратила на гения без гроша за душой, но, пожалуйста, продолжай, потрать на него хоть всю жизнь. Я вмешиваться не буду.

Розалинда (словно повторяя скучный урок). Тебе известно, что небольшой доход у него есть и что он зарабатывает тридцать долларов в неделю в рекламном…

Миссис Коннедж. И что этого даже на твои туалеты не хватит. (Делает паузу, но Розалинда молчит.) Я пекусь только о твоих интересах, когда отговариваю тебя от безрассудного шага, о котором ты до конца дней будешь жалеть. И на папину помощь рассчитывать нечего. Он немолод, и дела у него последнее время идут плохо. Единственной твоей опорой оказался бы мечтатель, очень милый юноша, из хорошей семьи, но мечтатель – умный мальчик, и больше ничего. (Дает понять, что ум – черта сама по себе отрицательная.)

Розалинда. Мама, ради бога…

Входит горничная, докладывает о приходе мистера Блейна, и тут же входит он сам. Друзья Эмори уже десять дней твердят ему, что он «выглядит как божий гнев», и они правы. А последние полтора суток он не был в состоянии проглотить ни куска.

Эмори. Добрый вечер, миссис Коннедж.

Миссис Коннедж (вполне ласково). Добрый вечер, Эмори.

Эмори и Розалинда переглядываются. Входит Алек. Тот все время держался нейтральной позиции. В душе он уверен, что предполагаемый брак будет для Эмори унизительным, а для Розалинды несчастным, но глубоко сочувствует им обоим.

Алек. Здорово, Эмори!

Эмори. Здорово, Алек! Том сказал, что встретится с тобой в театре.

Алек. Да, я его видел. Как дела с рекламой? Сочинил что-нибудь блестящее?

Эмори. Да ничего особенного. Получил прибавку… (все взгляды с интересом обращаются к нему)… два доллара в неделю.

Все разочарованно отводят глаза.

Миссис Коннедж. Идем, Алек. Я слышу, автомобиль подали.

Все прощаются – кто более, кто менее сердечно. Миссис Коннедж и Алек уходят, после чего наступает молчание. Розалинда по-прежнему хмуро смотрит в камин. Эмори подходит и обнимает ее.

Эмори. Девочка моя. (Поцелуй. Снова пауза, потом она, схватив его руку, осыпает ее поцелуями и прижимает к груди.)

Розалинда (печально). Я люблю твои руки, больше всего люблю. Я часто вижу их, когда тебя здесь нет, – такие усталые… Я знаю их до мельчайшей черточки – милые руки!

На минуту их взгляды встречаются, а потом она разражается сухими рыданиями.

Эмори. Розалинда!

Розалинда. Ой, мы такие жалкие!

Эмори. Розалинда!

Розалинда. Ой, я хочу умереть!

Эмори. Розалинда, еще один такой вечер – и силы мои кончатся. Ты уже четыре дня такая. Влей в меня хоть немножко бодрости, а то я не могу ни работать, ни есть, ни спать. (Беспомощно озирается, точно в поисках новых слов взамен старых, сносившихся.) С чего-то надо начать. Начинать вместе – это даже лучше. (Отклика нет, и наигранная уверенность покидает его.) В чем дело? (Рывком встает и ходит по комнате.) Это все Досон Райдер, я знаю. Он изматывает тебе нервы. Ты всю эту неделю каждый день с ним виделась. Люди мне говорят, что видели вас вместе, а я должен улыбаться, кивать и делать вид, что для меня это не имеет ни малейшего значения. А ты за все это время не нашла нужным ничего мне рассказать.

Розалинда. Эмори, если ты не сядешь, я закричу.

Эмори (садясь с ней рядом). О господи!

Розалинда (беря его за руку, мягко). Ты ведь знаешь, что я тебя люблю.

Эмори. Да.

Розалинда. И что буду тебя любить всегда…

Эмори. Не надо так говорить. Ты меня пугаешь. Как будто нам предстоит расстаться. (Она опять заплакала, встала и перешла с дивана на кресло.) Я весь день чувствовал сегодня, как что-то ускользает. На работе я чуть с ума не сошел, не мог написать ни строчки. Расскажи мне все.

Розалинда. Да правда же, нечего рассказывать. Я просто нервничаю.

Эмори. Розалинда, ты прикидываешь, не выйти ли замуж за Досона Райдера.

Розалинда (после паузы). Он сегодня весь день меня об этом просил.

Эмори. У него-то, видно, нервы крепкие.

Розалинда (снова после паузы). Он мне нравится.

Эмори. Не говори так. Мне больно.

Розалинда. Не дури. Ты же знаешь, что, кроме тебя, я никого не любила и не буду любить.

Эмори. Розалинда, давай поженимся – на будущей неделе.

Розалинда. Это невозможно.

Эмори. Почему?

Розалинда. Невозможно. Это значит мне стать твоей рабыней в какой-нибудь гадкой дыре.

Эмори. У нас будет двести семьдесят пять долларов в месяц.

Розалинда. Дорогой мой, я обычно даже не причесываюсь сама.

Эмори. Я буду тебя причесывать.

Розалинда (со смешком, похожим на всхлип). Спасибо.

Эмори. Розалинда, я не верю, что ты можешь думать о браке с кем-то другим. Ты что-то от меня скрываешь. Скажи мне! Если скажешь, я помогу тебе с этим справиться.

Розалинда. Все дело… в нас. Мы жалкие, вот и все. Именно из-за тех качеств, которые я в тебе люблю, ты всегда останешься неудачником.

Эмори (угрюмо). Ну, дальше.

Розалинда. О, ну хорошо. Да, всему виной Досон Райдер. Он такой надежный. Чувствуется, что он мог бы стать… хорошим фоном.

Эмори. Ты его не любишь.

Розалинда. Не люблю, но зато уважаю, он хороший человек и сильный.

Эмори (неохотно соглашаясь). Да, этого у него не отнимешь.

Розалинда. Ну вот, хотя бы такой пример. Во вторник мы встретили в Райе какого-то бедного мальчика, и, знаешь, Досон посадил его к себе на колени, разговаривал с ним и пообещал подарить ему индейский костюм – а на следующий день вспомнил и купил ему костюм, и… и… так это получилось заботливо, и я невольно подумала, как он хорошо относился бы к… нашим детям, заботился бы о них, и мне не о чем было бы тревожиться.

Эмори (в отчаянии). Розалинда, Розалинда!

Розалинда (чуть лукаво). Не напускай на себя такой страдальческий вид.

Эмори. Какую боль мы способны причинять друг другу!

Розалинда (опять заливается слезами). Это было так замечательно – ты и я. Так похоже на то, о чем я мечтала и боялась, что никогда не найду. Первый раз, что я думала не о себе. И я не могу допустить, чтобы это чувство увяло в серой, тусклой атмосфере.

Эмори. Не увянет оно, не увянет!

Розалинда. Лучше сохранить его как прекрасное воспоминание, упрятанное глубоко в сердце.

Эмори. Да, женщины это умеют, но мужчины – нет. Я бы всегда помнил не то, как это было прекрасно, пока длилось, а только горечь, неизбывную горечь.

Розалинда. Не надо!

Эмори. Никогда больше не видеть тебя, не целовать – словно ворота захлопнули и задвинули засов – ты просто боишься стать моей женой.

Розалинда. Нет, нет, я выбираю более трудный путь, более решительный. Наш брак был бы неудачей, а я неудачницей не была и не буду… Если ты не перестанешь ходить взад-вперед, я закричу!

Он снова в изнеможении опускается на диван.

Эмори. Поди сюда и поцелуй меня.

Розалинда. Нет.

Эмори. Ты не хочешь меня поцеловать?

Розалинда. Сегодня я хочу, чтобы ты любил меня спокойно, издали.

Эмори. Начало конца.

Розалинда (в интуитивном озарении). Эмори, ты еще очень молод. И я молода. Сейчас нам прощают наши позы, нашу дерзость, то, что мы никого не уважаем, и это нам сходит с рук. Но тебя ждет в жизни много щелчков…

Эмори. И ты боишься, что заодно они достанутся и тебе.

Розалинда. Нет, не этого я боюсь. Где-то я читала одни стихи… Ты скажешь – Элла Уилер Уилкокс, и посмеешься, но вот послушай:

В этом и мудрость – любить и жить,

Брать, что судьба решит подарить,

Не молиться, вопросов не задавать,

Гладить кудри, уста целовать,

Плыть, куда страсти несет поток,

Обладать – и проститься, чуть минет срок.

Эмори. Но мы-то не обладали!

Розалинда. Эмори, я твоя, ты это знаешь. За последний месяц бывали минуты, когда я стала бы совсем твоей, если б ты захотел. Но я не могу выйти за тебя замуж и загубить и твою жизнь, и свою.

Эмори. Надо рискнуть – может, и будет счастье.

Розалинда. Досон говорит, что я научусь его любить.

Эмори, опустив лицо в ладони, сидит неподвижно. Жизнь словно покинула его.

Любимый! Я не могу с тобой и не могу представить себе жизнь без тебя.

Эмори. Розалинда, мы раздражаем друг друга. Просто у нас обоих нервы не в порядке, и эта неделя…

Голос у него словно состарился. Она подходит к нему и, взяв его лицо в ладони, целует.

Розалинда. Не могу, Эмори. Не могу я жить, отгороженная от цветов и деревьев, запертая в маленькой квартирке, и ждать тебя целыми днями. Ты бы меня возненавидел в этом спертом воздухе. И я же была бы виновата.

Снова ее ослепили неудержимые слезы.

Эмори. Розалинда…

Розалинда. Ох, милый, уходи. А то будет еще труднее. Я больше не могу…

Эмори (лицо его осунулось, голос напряжен). Ты думаешь, что говоришь? Значит, это навсегда?

Оба страдают, но по-разному.

Розалинда. Неужели ты не понимаешь?

Эмори. Не понимаю, если ты меня любишь. Тебе страшно вместе со мной на два года смириться с некоторыми труд- ностями.

Розалинда. Я была бы уже не той Розалиндой, которую ты любишь.

Эмори (на грани истерики). Не могу я от тебя отказаться! Не могу, и все тут. Ты должна быть моей.

Розалинда (с жесткой ноткой в голосе). А теперь ты говоришь, как ребенок.

Эмори (закусив удила). Ну и пусть! Ты нам обоим испортила жизнь.

Розалинда. Я выбрала разумный путь, единственно возможный.

Эмори. И ты выйдешь за Досона Райдера?

Розалинда. Не спрашивай. Ты же знаешь, в некоторых отношениях я уже немолода, но в других… в других я как маленькая девочка. Люблю солнце, и красивые вещи, и чтоб было весело, и до смерти боюсь ответственности – не хочу думать про кухню, про кастрюли и веники. Мои заботы – это загорят ли у меня ноги, когда я летом поеду на море.

Эмори. Но ты меня любишь.

Розалинда. Поэтому-то и нужно кончать. Неопределенность – это так больно. Такой сцены, как сегодня, мне больше не выдержать.

Снимает с пальца кольцо и протягивает ему. Глаза у обоих снова наполняются слезами.

Эмори (целуя ее в мокрую щеку). Не надо! Сохрани его, ну пожалуйста! Не разбивай мне сердце!

Она мягко вдавливает кольцо ему в ладонь.

Розалинда (безнадежно). Уйди, прошу тебя.

Эмори. Прощай…

Она бросает на него еще один взгляд, полный бесконечного сожаления, бесконечной тоски.

Розалинда. Не забудь меня, Эмори…

Эмори. Прощай…

Он идет к двери, как слепой ищет ручку, находит; она видит, как он вскидывает голову, и вот он ушел. Ушел – она приподнимается, потом падает на диван, лицом в подушки.

Розалинда. О господи, лучше умереть!

Через минуту встает и с закрытыми глазами пробирается к двери. Потом еще раз окидывает взглядом комнату. Здесь они сидели и мечтали; в этот подносик она столько раз насыпала ему спичек; этот абажур они в какое-то блаженно долгое воскресенье предусмотрительно опустили. С блестящими от слез глазами она стоит и вспоминает, потом произносит вслух:

Эмори, дорогой мой, что же я с тобой сделала!

И глубже, чем боль и грусть, которые со временем пройдут, в ней живет чувство, что она что-то потеряла – неведомо что, неведомо как.

Глава II. Методы излечения

В баре «Никербокер», на который с широкой улыбкой взирал многоцветный, веселый «Старый дедушка Коль» работы Максфилда Пэрриша, было людно. Эмори, войдя, остановился и посмотрел на часы: ему необходимо было узнать точное время, присущая ему любовь к перечням и рубрикам требовала отчетливости во всем. Когда-нибудь ему доставит смутное удовлетворение мысль, что «это кончилось ровно в двадцать минут девятого в четверг, десятого июня 1919 года». Было учтено и то, сколько времени он шел сюда от ее дома, – путь, который затем начисто выпал из его памяти.

Он пребывал в каком-то непонятном состоянии. После двух суток непрестанной нервной тревоги, без еды и без сна, завершившихся раздирающей сценой и неожиданно твердым решением Розалинды, его мозг погрузился в спасительное забытье. Он неуклюже рылся в маслинах у стола с бесплатной закуской и, когда к нему подошел и заговорил с ним какой-то человек, выронил маслину из трясущихся пальцев.

– Кого я вижу, Эмори…

Кто-то знакомый по Принстону. Фамилия? Хоть убей, не вспомню.

– Здорово, дружище, – услышал он собственный голос.

– Джим Уилсон. Ты, я вижу, забыл.

– Ну как же, Джим. Конечно, помню.

– На встречу собираешься?

– Еще бы. – И тут же сообразил, что на встречу однокашников он не собирается.

– За морем побывал?

Эмори кивнул, уставясь в пространство. Отступив на шаг, чтобы дать кому-то дорогу, он сшиб на пол тарелку с маслинами, и она, звеня, разлетелась на куски.

– Жалость какая, – пробормотал он. – Выпьем?

Уилсон, изображая тактичность, похлопал его по спине.

– Ты уже и так набрался, старина.

Эмори в ответ только посмотрел на него, и Уилсону стало не по себе от этого взгляда.

– Набрался, говоришь? – произнес наконец Эмори. – Да у меня сегодня капли во рту не было.

Уилсон явно ему не поверил.

– Так выпьем или нет? – грубо крикнул Эмори.

Они двинулись к стойке.

– Виски.

– Мне – «Бронкс».

Уилсон выпил еще одну, Эмори – еще несколько. Они решили посидеть за столиком. В десять часов Уилсона сменил Карлинг из выпуска 15-го года. У Эмори блаженно кружилась голова, мягкое довольство слой за слоем ложилось на душевные увечья, и он без удержу разглагольствовал о войне.

– П-пустая трата духовных сил, – твердил он с тяжеловесным апломбом. – Д-два года жизни в интеллектуальном вакууме. Был идеалист, мечтатель, стал животное. – Он выразительно погрозил кулаком «Дедушке Колю». – Стал пруссаком, насчет женщин в особенности. Раньше я с женщинами по-честному, теперь плевать на них хотел. – В доказательство своей беспринципности он широким жестом смахнул со стола бутылку зельтерской, уготовив ей громкую гибель на полу, но это не помешало ему продолжать: – Лови момент, завтра умрем. В-вот какая у меня теперь философия.

Карлинг зевнул, но Эмори уже не мог унять свое красноречие.

– Раньше хотел понять, откуда компромиссы, половинчатая позиция в жизни. Теперь не хочу понимать, не хочу… – Он так старался внушить Карлингу, что не хочет ничего понимать, что утерял нить своих рассуждений и еще раз объявил во всеуслышание, что он теперь «животное, и точка».

– Ты какое событие празднуешь, Эмори?

Эмори доверительно склонился над столиком.

– Праздную крах всей своей ж-жизни. Величайшее событие. Рассказать про это не могу…

Он услышал, как Карлинг окликнул бармена:

– Дайте стакан бромо-зельцера.

Эмори возмущенно замотал головой:

– Н-не желаю!

– Но послушай, Эмори, тебе сейчас станет дурно. На тебе лица нет.

Эмори обдумал эти слова. Хотел посмотреть на себя в зеркале за стойкой, но, даже скосив глаза, не увидел ничего дальше ряда бутылок.

– Мне бы чего-нибудь пожевать, – сказал он. – Пойдем поищем чего-нибудь п-пожевать.

Движением плеч он поправил пиджак с потугой на небрежность манер, но, едва отнял руку от стойки, мешком свалился на стул.

– Пошли через дорогу к «Шенли», – предложил Карлинг, подставляя ему локоть.

С его помощью Эмори заставил свои ноги кое-как пересечь Сорок вторую улицу.

У «Шенли» все было в тумане. Он смутно сознавал, что громко и, как ему казалось, очень четко и убедительно толкует о своем желании раздавить кое-кого каблуком. Уничтожил три огромных сандвича, жадно и быстро, словно три шоколадные конфеты. Потом в сознание снова стала наведываться Розалинда, а губы беззвучно повторяли и повторяли ее имя. А потом его стало клонить ко сну, и ум лениво, равнодушно отметил, что к их столику стягиваются мужчины во фраках, скорей всего – официанты…

…Он был в какой-то комнате, и Карлинг что-то говорил про узел на шнурках.

– Б-брось, – едва выговорил он сквозь дремоту. – Буду спать так…

Все еще в винных парах

Он проснулся смеясь и лениво обвел глазами комнату – очевидно, номер с ванной в хорошем отеле. Голова у него гудела, картина за картиной складывалась, расплывалась и таяла перед глазами, не вызывая, однако, никакого отклика, кроме желания посмеяться. Он потянулся к телефону на тумбочке.

– Алло, это какой отель?.. «Никербокер»? Отлично. Пришлите в номер два виски.

Он еще полежал, зачем-то гадая, что ему пришлют – бутылку или просто два стакана, уже налитых. Потом с усилием выбрался из постели и зашлепал в ванную.

Когда он вышел оттуда, неспешно растираясь полотенцем, официант уже был в комнате, и Эмори вдруг захотелось его разыграть. Подумав, он решил, что это будет дешево, и жестом отпустил его.

От первых же глотков алкоголя он согрелся, и разрозненные картины стали медленно складываться в киноленту о вчерашнем дне. Снова он увидел Розалинду, как она плакала, зарывшись в подушки, снова почувствовал ее слезы на своей щеке. В ушах зазвучали ее слова: «Не забудь меня, Эмори, не забудь…»

– Черт! – выдохнул он, и поперхнулся, и рухнул на постель, скрученный судорогой горя. Но через минуту открыл глаза и устремил взгляд к потолку.

– Идиот несчастный! – воскликнул он гадливо, вздохнул всей грудью, встал и пошел к бутылке. А выпив еще стакан, дал волю облегчающим слезам. Он нарочно вызывал к жизни мельчайшие воспоминания сгинувшей весны, облекал эмоции в слова, чтобы растравить свою боль.

– Мы были так счастливы, – декламировал он, – так безмерно счастливы. – И, захлебнувшись, опустился на колени возле кровати, лицом в подушку.

– Родная моя девочка… родная… О…

Он так стиснул зубы, что слезы ручьем хлынули из глаз.

– Девочка моя, самая хорошая, единственная… Вернись ко мне, вернись… Ты так мне нужна… Мы такие жалкие… столько страданий причинили друг другу… Ее спрячут от меня… Я не смогу ее видеть, не смогу быть ей другом… Так суждено… суждено…

И опять сызнова:

– Мы были так счастливы, так безмерно счастливы…

Он встал и бросился на кровать в пароксизме чувства и тут постепенно сообразил, что накануне вечером был сильно пьян и что мозги у него опять завихряются. Он рассмеялся, встал и побрел к бутылке…

В полдень он встретил подходящую компанию в баре отеля «Билтмор», и все началось сначала. Позже ему смутно вспоминалось, что он рассуждал о французской поэзии с английским офицером, которого ему представили так: «Капитан Корн его величества пехоты»; что за завтраком он пытался прочесть вслух «Clair de lune»^[172]; потом проспал в глубоком мягком кресле почти до пяти часов, когда его обнаружила и разбудила уже другая компания. Последовала пьяная подготовка несходных темпераментов к тягостному ритуалу обеда. У Тайсона они купили билеты на спектакль с тремя антрактами для выпивки – спектакль всего с двумя монотонными голосами, с мутными, мрачными сценами и световыми эффектами, за которыми было нелегко уследить, когда глаза вели себя так странно. Впоследствии он решил, что это, по-видимому, была «Шутка»…

Потом – «Кокосовая пальма», где Эмори опять поспал на балкончике… Еще позже, у «Шенли», он стал мыслить почти последовательно и, педантично ведя счет выпитым коктейлям, сделался очень прозорлив и разговорчив. Выяснилось, что их компания состоит из пяти мужчин, из которых двое ему слегка знакомы; он заявил, что намерен нести свою долю расходов, как честный человек, и громко твердил, что рассчитаться надо немедленно, – чем вызвал шумное веселье за соседними столиками…

Кто-то упомянул, что в зале сидит известная звезда эстрады, и Эмори, встав с места, подошел к ней и галантно представился… Тут же он оказался втянут в спор сперва с ее кавалером, а затем с метрдотелем, причем сам он держался чуть надменно и изысканно вежливо… и, поддавшись на неоспоримо логичные доводы, согласился, чтобы его отвели обратно к его столику.

– Решил покончить с собой, – объявил он ни с того ни с сего.

– Когда? В будущем году?

– Теперь же. Завтра утром. Сниму номер в «Коммодоре», залезу в горячую ванну и вскрою вену.

– Ну и разговорчики!

– Вам бы еще стаканчик выпить, старина.

– Обсудим это завтра.

Но Эмори не желал ничего слушать – он желал говорить.

– С вами так бывает? – вопросил он театральным шепотом.

– А как же!

– И часто?

– У меня это хроническое.

Последовала дискуссия. Один из собутыльников сказал, что порой ему бывает до того скверно, что он серьезно об этом подумывает. Другой согласился, что жить, собственно, не для чего. «Капитан Корн», каким-то образом снова оказавшийся среди них, высказал мнение, что обычно так чувствуешь себя, когда плохо со здоровьем. Эмори внес предложение – заказать по «Бронксу», намешать туда битого стекла и выпить залпом. К тайной его радости, никто этой идеи не поддержал, и тогда он, допив бокал, подпер подбородок ладонью, а локоть поставил на стол, уверив себя, что так можно поспать, грациозно и почти незаметно, и застыл в оцепенении.

Проснулся он оттого, что в него вцепилась женщина – очень хорошенькая, синеглазая, с растрепанными темными волосами.

– Проводи меня домой! – взмолилась она.

– Что такое? – спросил Эмори, моргая.

– Ты мне нравишься, – сообщила она нежно.

– Ты мне тоже.

Он заметил, что на заднем плане маячит какой-то горластый мужчина, а ему самому толкует что-то один из его компании.

– Этот, с которым я пришла, – болван, – пояснила синеглазая. – Ну его. Отвези меня домой.

– Напилась? – осведомился Эмори, воплощенное благоразумие.

Она застенчиво кивнула.

– Поезжай домой с ним, – посоветовал он веско. – С кем пришла, с тем и поезжай.

Тут горластый мужчина на заднем плане вырвался из удерживавших его рук и приблизился.

– Эй! – произнес он злобно. – Эта девушка со мной, чего встреваешь?

Эмори окинул его холодным взглядом, а девушка вцепилась в него крепче прежнего.

– Отпусти девушку! – крикнул горластый.

Эмори постарался сделать грозные глаза.

– Подите вы к черту, – постановил он наконец и перенес свое внимание на девушку. – Любовь с первого взгляда? – предположил он.

– Я тебя люблю, – шепнула она, прижимаясь к нему. А глаза у нее и правда были красивые.

Кто-то, наклонившись, сказал ему на ухо:

– Это же Маргарет Даймонд. Она напилась, а пришла сюда с этим типом. Оставьте ее в покое.

– Так пусть он о ней и заботится! – яростно выкрикнул Эмори. – Я не нанимался следить за ее нравственностью!

– Оставьте ее в покое!

– Она сама, черт возьми, на мне повисла. Ну и пусть висит!

Все больше людей теснилось вокруг столика. Драка уже казалась неизбежной, но тут проворный официант разогнул пальцы Маргарет Даймонд, и та, выпустив Эмори, залепила официанту пощечину, а потом бросилась на шею своему взбешенному кавалеру.

– О господи! – воскликнул Эмори.

– Пошли!

– Живо, а то и такси не достанешь!

– Официант, счет!

– Пошли, Эмори. Кончился твой романчик.

Эмори расхохотался.

– Знали бы вы, до чего вы правы! Да откуда вам знать. В этом-то все и горе.

Эмори о производственных отношениях

Через два дня, явившись с утра в рекламное агентство «Баском и Барлоу», он постучал в кабинет директора.

– Войдите.

Эмори вошел нетвердой походкой.

– Доброе утро, мистер Барлоу.

– А-а, мистер Блейн. Мы вас уже несколько дней не видели.

– Да, – сказал Эмори. – Я увольняюсь.

– В самом деле? Это, знаете ли…

– Мне здесь не нравится.

– Очень сожалею. Мне казалось, наши отношения как раз… э-э… налаживаются. Вы производили впечатление старательного работника, немного, может быть, увлекающегося…

– А мне надоело, – грубо перебил его Эмори. – Мне в высокой степени наплевать, чья детская мука самая питательная, Хэрбелла или кого другого. Я ее и не пробовал. И расписывать ее другим мне надоело… Да, у меня был запой, знаю.

Лицо у мистера Барлоу посуровело на несколько делений.

– Вы просили работы…

Эмори не дал ему говорить:

– И платили мне безобразно мало. Тридцать пять долларов в неделю, меньше, чем хорошему плотнику.

– Вы только начинали. А раньше вообще еще не работали, – хладнокровно возразил мистер Барлоу.

– Но на мое образование потратили десять тысяч долларов, чтобы я мог писать для вас эту белиберду. А если говорить о стаже, так у вас некоторые стенографистки уже пять лет получают пятнадцать монет в неделю.

– Я не намерен вступать с вами в споры, сэр, – сказал мистер Барлоу, вставая.

– Я тоже. Просто хотел вам сообщить, что увольняюсь.

С минуту они постояли, невозмутимо глядя друг на друга, потом Эмори повернулся и вышел.

Передышка

Спустя еще четыре дня он наконец вернулся в свою квартиру. Том сочинял рецензию для «Новой демократии», где он теперь был штатным сотрудником. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Ну?

– Боже мой, Эмори, где ты заработал синяк под глазом? И скула…

Эмори расхохотался.

– Это еще что, пустяки!

Он стянул пиджак и обнажил плечи.

– Гляди!

Том присвистнул.

– Что на тебя свалилось?

Эмори опять расхохотался.

– Да много всяких людей. Меня избили. Факт. – Он привел в порядок сорочку. – Рано или поздно это должно было случиться, а переживание ценнейшее.

– Кто они были?

– Ну, скорей всего, официанты, и парочка матросов, и несколько случайных прохожих. Удивительное ощущение. Стоит попробовать, хотя бы для обогащения опыта. В какой-то момент валишься с ног, и, пока ты не упал, каждый норовит ударить еще раз, а когда упал – пинают.

Том закурил.

– Я целый день гонялся за тобой по городу, но ты все время от меня ускользал. Воображаю, в какой компании.

Эмори плюхнулся на стул и попросил сигарету.

– Сейчас ты трезвый? – язвительно спросил Том.

– Более или менее. А что?

– Так вот слушай. Алек съехал. Родные уже сколько времени его допекали, чтобы жил дома, вот он и…

У Эмори больно сдавило горло.

– Жалость какая.

– Да, жаль. Если мы останемся здесь, надо подыскивать кого-нибудь другого. Плата за квартиру растет.

– Правильно. Подыщи кого-нибудь, Том. Я заранее согласен.

Эмори прошел в свою комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, был снимок Розалинды, который он собирался окантовать, а пока поставил на комод, прислонив к зеркалу. При виде его Эмори ничего не почувствовал. После тех живых портретов, что рисовала ему память, снимок казался нереальным, мертвым. Он вернулся в общую комнату.

– У тебя нет какой-нибудь картонки?

– Нет, – ответил Том удивленно. – Откуда у меня картонки? Впрочем, погоди, может быть, у Алека осталась.

Эмори нашел-таки, что искал, и, вернувшись к комоду, выдвинул ящик, где лежали письма, записки, обрывок цепочки, два крошечных носовых платка и несколько любительских снимков. Пока он аккуратно перекладывал все это в картонку, ему вспомнилось место из какой-то книги, когда герой, после того как целый год хранил кусок мыла, некогда принадлежавший его неверной возлюбленной, моет им руки. Он засмеялся, стал было напевать «Когда ты уедешь»… Умолк на полуслове.

Бечевка два раза рвалась, но он с ней справился, бросил коробку на дно чемодана, щелкнул замком и вернулся к Тому.

– Уходишь? – В голосе Тома скрывалась тревога.

– Угу.

– Куда?

– Сам не знаю, старик.

– Давай пообедаем вместе.

– Я бы с удовольствием, да уже сговорился пообедать со Сьюки Бреттом.

– Понятно.

– Пока.

В кафе напротив он пропустил коктейль, потом дошел до Вашингтон-сквер и залез на империал автобуса. Сошел он у Сорок третьей улицы и ввалился в бар отеля «Билтмор».

– Ого! Эмори!

– Что будешь пить?

– Официант, сюда!

Температура нормальная

Сухой закон разом положил конец попыткам Эмори утопить горе в вине, и когда он, проснувшись однажды утром, обнаружил, что дни хождений из бара в бар миновали, он не почувствовал ни раскаяния за эти безумные три недели, ни сожаления о том, что повторить их невозможно. Он понимал, что выбрал самый жестокий, хоть и самый пассивный путь, чтобы защититься от кинжала памяти, и, хотя другим он не порекомендовал бы такой способ самозащиты, своей цели он в конце концов достиг – первый приступ боли остался позади.

Поймите его правильно. Эмори любил Розалинду, как ему не суждено было полюбить никого другого. Она забрала себе первое цветение его молодости, извлекла из немереных глубин его существа нежность, поразившую его самого, мягкость и самоотречение, которыми он еще никого не дарил. У него и потом бывали романы, но иного рода – когда он вновь занимал более, вероятно, типичную для него позицию, видя в женщине только зеркало собственного настроения. Розалинда пробудила в нем нечто большее, чем страстное восхищение. К Розалинде он сохранил глубокое, неумирающее чувство.

Но к концу их отношения обрели такой трагический накал, вылившийся в причудливый кошмар его трехнедельного загула, что эмоционально он был опустошен. Убежище, казалось, сулили люди и отношения, которые запомнились ему как тихие либо утонченно искусственные. Он написал рассказ, в котором в циничных тонах изобразил похороны своего отца, и, отослав его в журнал, получил в ответ чек на шестьдесят долларов и просьбу присылать еще материал в таком же духе. Это польстило его тщеславию, но на дальнейшие усилия не подвигло.

Он запоем читал. Был озадачен и угнетен «Портретом художника в молодости»; с огромным интересом проглотил «Неугасимый огонь» и «Джоун и Питер»; не без удивления открыл, с помощью критика по фамилии Менкен, несколько превосходных американских романов: «Вандовер и Зверь», «Проклятие Терона Уэра», «Дженни Герхардт». Маккензи, Честертона, Голсуорси, Беннета он воспринимал уже не как прозорливых, вскормленных жизнью гениев, а всего лишь как занятных современников. Только отрешенная ясность и блестящая логика Шоу и неистовое стремление Уэллса подобрать ключ романтического единства к вечно меняющемуся замку правды не переставали пленять его.

Ему хотелось повидать монсеньора Дарси, которому он написал, вернувшись из Франции, но не получил ответа. К тому же он знал, что свидеться с монсеньором означало бы рассказать о Розалинде, а одна эта мысль приводила его в содрогание.

В поисках тихих людей он вспомнил про миссис Лоренс, очень неглупую, очень достойную леди, принявшую католичество и глубоко преданную монсеньору.

Однажды он позвонил ей по телефону. Да, она прекрасно его помнит, нет, монсеньор сейчас в отъезде, кажется – в Бостоне; обещал, когда вернется, у нее пообедать. А может быть, Эмори навестит ее как-нибудь на этих днях?

– Я решил не терять времени, – не очень ловко начал он, входя в ее гостиную.

– Монсеньор был здесь на прошлой неделе, – с сожалением сказала миссис Лоренс. – Он тоже мечтал с вами встретиться, но забыл дома ваш адрес.

– Он уж не опасается ли, что я ударился в большевизм? – с интересом спросил Эмори.

– Ох, ему сейчас очень трудно.

– Почему?

– Из-за Ирландской республики. Он считает, что ей недостает собственного достоинства.

– В самом деле?

– Когда приезжал ирландский президент, он тоже поехал в Бостон и был чрезвычайно расстроен, потому что члены приемного комитета, когда ехали с президентом в автомобиле, все время тянулись его обнимать.

– Бедный монсеньор, я его понимаю.

– Расскажите, какие у вас остались самые сильные впечатления от пребывания в армии? Внешне вы сильно изменились.

– Это следы другой, более опустошительной битвы, – отвечал он с невольной улыбкой. – А что касается армии – что ж, я установил, что физическая храбрость во многом зависит от того, насколько физически тренирован человек. Убедился, что сам я не более и не менее храбр, чем другие, – раньше я боялся, что окажусь трусом.

– Что еще?

– Еще – вывод, что человек может выдержать что угодно, если привыкнет, и что я хорошо сдал экзамен по психологии.

Миссис Лоренс посмеялась. Эмори испытывал огромное облегчение оттого, что находится в этом тихом доме на Риверсайд-драйв, вдали от более скученных кварталов Нью-Йорка, где людям словно бы некуда выдыхать отработанный легкими воздух. Миссис Лоренс чем-то напоминала ему Беатрису – не темпераментом, но безупречной грацией и уверенностью манер. Дом, обстановка, ритуал обеда – все являло разительный контраст с тем, что он видел в поместьях богачей на Лонг-Айленде, где слуги были так назойливы, что их приходилось буквально отталкивать, или даже в более традиционных семействах, примыкавших к почтенному старому «Юнион-клубу». Он задумывался над тем, откуда взялась эта благопристойная сдержанность, это изящество, в котором ему чудилось что-то неамериканское, – было ли все это унаследовано миссис Лоренс от предков, поколениями живших в Новой Англии, или приобретено во время длительного пребывания в Италии и Испании?

После двух бокалов сотерна язык у него развязался, и, чувствуя, что к нему возвращается былое обаяние, он свободно заговорил о религии, литературе, опасных социальных тенденциях. Миссис Лоренс как будто осталась им довольна, и особенно ее заинтересовал его склад ума, а ему как раз и хотелось, чтобы людей снова привлек его ум – через какое-то время это могло стать уютным прибежищем.

– Монсеньор Дарси до сих пор считает, что вы – его новое воплощение, что в конце концов ваша вера оформится.

– Возможно, – отозвался он. – Сейчас-то я в некотором роде язычник. В моем возрасте всем, вероятно, кажется, что религия не имеет ни малейшего отношения к жизни.

Простившись с ней, он шел по Риверсайд-драйв душевно удовлетворенный. Забавно было опять побеседовать на такие темы, как интересный молодой поэт Стивен Винсент Бенё или Ирландская республика. В последние месяцы из-за пошлых взаимных обвинений Карсона и судьи Кохалона весь ирландский вопрос изрядно ему опротивел, а ведь было время, когда он строил свою жизненную философию именно на кельтских чертах собственного характера.

Он вдруг почувствовал, что в жизни еще много чего осталось, если только пробуждение прежних интересов не означало, что он движется вспять – вспять от самой жизни.

Метания

– Я tres стар, и мне tres скучно, Том, – сказал однажды Эмори, с удобством растянувшись на кушетке у окна. В лежачем положении он всегда чувствовал себя лучше. – Ты был занятным собеседником, пока не начал писать, – продолжал он. – А теперь держишь при себе любую мысль, если есть шансы ее напечатать.

Существование снова устоялось на нормальном безвзлетном уровне. Они решили, что при известной экономии им хватит денег платить за эту квартиру, к которой Том, домоседливый, как кошка, успел привязаться. Старые английские гравюры – сцены охоты – принадлежали Тому, так же как и большой гобелен – реликвия декадентских увлечений студенческих лет, и множество опустевших подсвечников, и резного дерева стульчик в стиле Людовика XV, с которого все через минуту вскакивали от невыносимой боли в спине, – Том объяснял это тем, что сидеть приходилось на коленях у призрака мадам де Монтеспан, – так или иначе, именно имущество Тома обусловило их решение остаться на этой квартире.

Выходили они очень мало: изредка в театр или пообедать в «Рице» либо в Принстонском клубе. Сухой закон нанес смертельные раны обычным местам веселых сборищ; уже нельзя было заглянуть в бар отеля «Билтмор» хоть в пять, хоть в двенадцать часов, с уверенностью, что найдешь там родственные души, а танцевать с юными девицами из Нью-Джерси или со Среднего Запада в Розовом зале отеля «Плаза» ни Тома, ни Эмори не тянуло – они уже вышли из этого возраста, да к тому же и тут требовалось несколько коктейлей, «чтобы спуститься до интеллектуального уровня этих женщин», как выразился однажды Эмори, чем привел в ужас некую почтенную матрону.

От мистера Бартона Эмори получил несколько весьма неутешительных писем, – сдать дом в Лейк-Джинева оказалось нелегко, уж очень он велик; максимальной арендной платы, какую можно получить в этом году, хватит только на уплату налогов и самый необходимый ремонт; мнение поверенного сводилось к тому, что вся эта недвижимость обременительна и не нужна. Однако Эмори, даже готовый к тому, что в ближайшие три года не получит с нее ни цента, все же из каких-то сентиментальных соображений решил пока что дом не продавать.

Тот день, когда он объявил Тому, что ему скучно, мало чем отличался от других. Он встал в полдень, завтракал у миссис Лоренс и домой добрался своим любимым способом – на империале автобуса.

– А почему тебе не должно быть скучно? – зевнул Том. – Разве это не приличествует молодому человеку твоего возраста и положения?

– Так-то так, – задумчиво протянул Эмори, – но мне не только скучно. Мне неспокойно.

– Любовь и война тебя доконали.

– Ну, не знаю, – возразил Эмори. – Думается, война как таковая не оказала особенно сильного влияния ни на тебя, ни на меня, но прежние устои она, безусловно, разрушила, вроде как вытравила из нашего поколения всякий индивидуализм.

Том удивленно поднял голову.

– Да, да, – убежденно продолжал Эмори. – Может, она изо всех на свете его вытравила. О господи, как чудесно было когда-то мечтать, что я стану великим диктатором, или писателем, или религиозным или политическим вождем – а теперь даже какой-нибудь Леонардо да Винчи или Лоренцо ди Медичи не мог бы по старинке прославиться на весь мир. Жизнь стала слишком огромной и сложной. Мир так разросся, что уже не в состоянии шевельнуть собственным пальцем, а я мечтал стать таким важным пальцем…

– Я с тобой не согласен, – перебил его Том. – Люди не оказывались в таком исключительном положении уже со времен… ну, скажем, со времен Французской революции.

Эмори стал горячо возражать:

– Ты неправильно расцениваешь наше время. Сейчас каждый чудак – индивидуалист на период своего индивидуализма. Вильсон был силой, только пока он кого-то представлял; а сколько раз ему пришлось идти на компромисс. Даже Фош вполовину не такая значительная фигура, как Джексон Каменная Стена. Война когда-то была самым индивидуальным занятием, а между тем популярные военные герои не пользовались авторитетом и не знали ответственности. Гайнемер и сержант Йорк. Какому школьнику придет в голову выбрать в герои Першинга? У великого человека нет времени ни на что, кроме как быть великим.

– Так, по-твоему, героев в мировом масштабе вообще больше не будет?

– Будут – в истории, но не в жизни. Карлайлу было бы сейчас нелегко найти материал для новой главы в разделе «Герой как великий человек».

– Давай дальше. Я сегодня в настроении слушать.

– Люди сейчас так стараются верить в вождей, просто до умиления. Но стоит выдвинуться и завоевать популярность какому-нибудь борцу за реформы, или государственному деятелю, или писателю, или философу, – будь то Рузвельт, или Толстой, или Вуд, или Шоу, или Ницше, – как его смывает прочь встречным течением уничтожающей критики. В наши дни никто не способен выдержать громкой славы. Это самый верный путь к забвению. Людям надоедает без конца слышать одно и то же имя.

– Выходит, во всем виновата пресса?

– Безусловно. Возьми хоть себя. Ты работаешь в «Новой демократии», она считается самым блестящим американским еженедельником, ее читают наши виднейшие деятели и проч. и проч. В чем же твоя задача? Да в том, чтобы как можно умнее, интереснее и язвительнее высказываться о любом человеке, учении, книге или политической теории, какие тебе поручают преподнести публике. Чем больше энергии и сарказма ты в это вкладываешь, тем больше тебе платят, тем лучше расходится данный номер. Ты, Том Д’Инвильерс, несостоявшийся Шелли, изменчивый, верткий, умный, беспринципный, воплощаешь в себе критическую мысль нации… нет, не возражай, я знаю, о чем говорю. Я сам в университете писал рецензии на книги. И до чего же это было весело – человек честно, добросовестно пытается обосновать какую-то теорию или предложить лекарство, а ты клеймишь это как «легкое чтение для летнего времяпрепровождения». Попробуй скажи, что это не так.

Том рассмеялся, а Эмори с торжеством продолжал:

– Мы очень хотим верить. Молодые ученые стараются верить в своих предшественников, избиратели стараются верить в своих конгрессменов, страны стараются верить в своих государственных деятелей, – но они не могут верить. Слишком велика разноголосица, слишком велик разнобой нелогичной, непродуманной критики. А с газетами и вовсе дело дрянь. Богатый ретроград с тем особым хищным, стяжательским складом ума, который зовется финансовым гением, может стать владельцем газеты, а эта газета – единственная духовная пища для тысяч усталых, издерганных людей, неспособных в условиях современной жизни заглатывать ничего, кроме жвачки. За два цента избиратель покупает себе политические взгляды, предрассудки и мировоззрение. Через год политическая верхушка сменяется или газета переходит в другие руки – и что же? Снова путаница, снова противоречия, внезапный натиск новых идей, их смягчают, разбавляют водичкой, потом против них начинается реакция…

Он перевел дух.

– Вот поэтому я и зарекся писать что бы то ни было до тех пор, пока мои идеи либо устоятся, либо уж вовсе сгинут. У меня на душе и так достаточно грехов, не хватает еще, чтобы я забивал людям мозги пустышками в форме изящных афоризмов. Того и гляди, я бы толкнул какого-нибудь скромного, безобидного капиталиста на пошлую связь с бомбой или впутал юного невинного большевика в серьезный флирт с пулеметной лентой…

Том уже поеживался от этого пасквиля на его сотрудничество в «Новой демократии».

– Но какое это имеет отношение к тому, что тебе скучно?

Эмори считал, что самое непосредственное.

– Я-то при чем остаюсь? – вопросил он. – На что я годен? Множить потомство? Американские романы внушают нам, что «здоровый молодой американец» в возрасте от девятнадцати до двадцати пяти лет – существо абсолютно бесполое. А на самом деле чем он здоровее, тем это большая ложь. Единственное спасение от этого – найти какой-нибудь всепоглощающий интерес в жизни. Ну, так вот: война кончилась; писать я не могу – слишком верю в ответственность, которую берет на себя писатель; а деловая жизнь – что о ней говорить. Она не связана ни с чем, что меня когда-либо интересовало, если не считать очень приблизительной, чисто утилитарной связи с экономикой. Но случись мне на ближайшие, лучшие десять лет моей жизни погрязнуть в конторской работе, интеллектуально это обогатило бы меня не больше, чем кинолента на индустриальную тему.

– А беллетристика? – предложил Том.

– Безнадежно. Когда я начинаю писать рассказ, меня угнетает, что я пишу, вместо того чтобы жить, – все время думаю, что жизнь-то, может быть, ждет меня в японском саду «Рица», или в Атлантик-Сити, или в трущобах Ист-Сайда. Да и вообще нет у меня к этому настоящей тяги. Я хотел быть просто нормальным человеком, но моя избранница не смогла стать на мою точку зрения.

– Найдешь другую.

– О черт! Забудь об этом думать. Ты еще скажешь, что, если бы девушка была стоящая, она бы меня дождалась? Нет, мой милый, девушка, которой действительно стоит добиваться, никого ждать не станет. Если б я думал, что найдется другая, я бы растерял последние остатки веры в человеческую природу. Развлекаться я, может быть, буду, но Розалинда – единственная на свете женщина, которая могла меня удержать.

– Ну ладно, – зевнул Том. – Я уже битый час выслушиваю твои признания. А все-таки я рад, что у тебя опять появились хоть какие-то резкие суждения.

– Да, – нехотя согласился Эмори. – И, однако, я не могу видеть счастливых семей – с души воротит.

– А счастливые семьи нарочно стараются произвести такое впечатление, – утешил его циник Том.

Том в роли цензора

Бывало и так, что слушал Эмори. Это случалось, когда Том, окутанный клубами дыма, принимался со смаком изничтожать американскую литературу. Ему не хватало слов, он захлебывался.

– Пятьдесят тысяч долларов в год! – восклицал он. – Боже мой, да кто они, кто они? Эдна Фербер, Говернор Моррис, Фанни Хербст, Мэри Робертс Рейнхарт – кто из них создал хотя бы один рассказ или роман, который еще будут помнить через десять лет? А этот Кобб – я не считаю его ни способным, ни занимательным, да и не думаю, чтобы многие его высоко ценили, разве что его издатели. Ему реклама ударила в голову. А уж эти… ах, Гарольд Белл Райт, ах, Зейн Грей…

– Они стараются по мере сил.

– Неправда, они даже не стараются. Некоторые из них умеют писать, но не дают себе труда сесть и создать хотя бы один честный роман. А по большей части они просто не умеют писать, тут я с тобой согласен. Я верю, что Руперт Хьюз старается нарисовать правдивую, широкую картину американской жизни, но стиль и угол зрения у него варварские. Эрнест Пул старается, и Дороти Кэнфильд тоже, но им мешает полное отсутствие чувства юмора; эти двое хоть пишут компактно, не рассусоливают. Каждый писатель должен бы писать каждую свою книгу так, будто в тот день, когда он ее закончит, ему отрубят голову.

– Это как понимать, фигурально?

– Не сбивай меня! Так вот, у некоторых как будто и культура есть, и ум, и литературная хватка, но они просто не желают писать честно, а оправдываются тем, что на хорошую литературу, мол, нет спроса. Тогда почему же, скажи на милость, у Уэллса, Конрада, Голсуорси, Шоу, Беннета больше половины тиражей расходятся в Америке?

– А поэтов маленький Томми тоже не любит?

Том в отчаянии воздел руки, потом дал им бессильно повиснуть и тихо застонал.

– Я сейчас пишу на них сатиру, называется «Бостонские барды и херстовские обозреватели».

– А ну почитай, – с интересом попросил Эмори.

– Пока у меня написан только конец.

– Что ж, это очень современно. Прочти конец, если он смешной.

Том извлек из кармана сложенный лист бумаги и стал читать, делая паузы, чтобы было ясно, что это свободный стих:

Итак,

Уолтер Аренсберг,

Альфред Креймборг,

Карл Сэндберг,

Луис Унтермайер,

Юнис Тийенс,

Клара Шанафельт,

Джеймс Оппенгейм,

Максуэлл Боденгейм,

Ричард Глензер,

Шармел Айрис,

Конрад Эйкен,

Я включаю сюда ваши имена,

Чтобы вы жили,

Пусть только как имена,

В разделе «Ювенилии»

Моего полного собрания сочинений.

Эмори покатился со смеху.

– Здорово! За беспримерную наглость двух последних строк приглашаю тебя пообедать.

Эмори не мог бы подписаться под огульным разносом, который Том учинял американским писателям и поэтам. Он любил и Вэчела Линдзи, и Бута Таркингтона, восхищался изощренным, хоть и неглубоким артистизмом Эдгара Ли Мастерса.

– Что я ненавижу, так это их идиотские бредни насчет «Я бог – я человек – я оседлал бурю – я видел сквозь дым – я сила жизни».

– Ужас!

– И хорошо бы американские прозаики отказались от попыток романтизировать бизнес. Никому не интересно про это читать, если только бизнес не мошеннический. Будь это интересная тема, люди читали бы биографию Джеймса Дж. Хилла, а не эти длиннющие конторские трагедии, где все толкуют о вреде дыма…

– А мрачность! – подхватил Том. – Вот еще один из любимых мотивов, хотя тут, надо признать, пальма первенства у русских. Наша специальность – это истории про маленьких девочек, которые ломают позвоночник, после чего их усыновляют брюзгливые старики, потому что они все время улыбаются. Можно подумать, что мы – нация неунывающих калек, а у русских крестьян одна общая цель – самоубийство.

– Шесть часов, – сказал Эмори, взглянув на часы. – Пошли, угощу тебя роскошным обедом за ювенилии твоего полного собрания сочинений.

Взгляд в прошлое

Июль изнемог от последней особенно жаркой недели, и Эмори, снова не находя себе места, подсчитал, что прошло ровно пять месяцев с того дня, когда он впервые увидел Розалинду. Впрочем, ему уже трудно было почувствовать себя тем молодым человеком, который сошел с военного транспорта, свободный, сам себе хозяин, жаждущий окунуться в гущу жизни. Однажды вечером, когда в окна его комнаты дышал изнурительный, расслабляющий зной, он несколько часов бился над стихами, пытаясь увековечить щемящую радость тех дней.

В ночи ветра февральские летели и шлепали по стенам все сильней, пустые мостовые заблестели. Притихла жизнь. Под светом фонарей, как масло золотое, снег лоснился в час звезд и слякоти.

Как много взглядов снежные заплаты скрывали между слякотных прорех! Я молод был. Со мною шла тогда ты, прекраснее и завершенней всех. Полузабытые мечты впивал я из губ твоих.

Был некий привкус в воздухе полночном; звук не вставал, мертвела тишина – и жизнь вдруг прозвенела льдом непрочным… Мы были вместе… Началась весна. (На крышах быстро таяли сосульки, и город падал в обморок.)

Все наши мысли – иней средь карнизов; мы, тени, целовались в проводах – не жуткий полусмех бросает вызов, а вздох о прежних огненных годах. Все, что она любила, – в сожаленье превращено.

Еще что-то кончилось

В середине августа пришло письмо от монсеньора Дарси, – видимо, ему только что попался на глаза адрес Эмори.

«Дорогой мой мальчик!

Твое последнее письмо меня встревожило. Словно и не ты его писал. Читая между строк, я догадываюсь, что помолвка с этой девушкой не принесла тебе безоблачного счастья, и ты, я вижу, утратил романтический взгляд на жизнь, который был у тебя до войны. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что можно быть романтиком без религии. Иногда мне кажется, что для нас с тобой секрет успеха, какого ни на есть, заключен в мистическом элементе нашего существа: что-то вливается в нас такое, что расширяет нашу сущность, а с отливом его наша сущность съеживается; два твоих последних письма я бы назвал прямо-таки ссохшимися. Бойся потерять себя в сущности другого человека, будь то мужчины или женщины.

В настоящее время у меня гостят его высокопреосвященство кардинал О’Нийл и епископ Бостонский, поэтому мне трудно выбрать время для письма, но потом я очень хочу, чтобы ты ко мне приехал, хотя бы только на субботу и воскресенье. На этой неделе я должен съездить в Вашингтон.

Чем я буду занят дальше, еще неясно. Строго между нами, не исключено, что в ближайшие восемь месяцев на мою недостойную голову опустится алая кардинальская шляпа. Так или иначе, мне бы хотелось иметь свой дом в Нью-Йорке или в Вашингтоне, куда ты мог бы приезжать на свободные дни.

Эмори, я очень рад, что оба мы живы; эта война вполне могла прикончить наш славный род. Но что касается брака – ты сейчас переживаешь самый опасный период своей жизни. Ты рискуешь жениться «на скорую руку, да на долгую муку», но думаю, что этого не случится. Судя по тому, что ты пишешь о плачевном состоянии твоих финансов, теперешняя твоя мечта, разумеется, неосуществима. Однако, меряя тебя моей обычной меркой, я бы сказал, что еще в ближайшие годы тебя ждет серьезное эмоциональное потрясение.

Непременно пиши мне. Куда это годится, что я так плохо о тебе осведомлен.

Искренне к тебе расположенный
Тэйер Дарси».

А через неделю после получения этого письма их маленькое хозяйство развалилось, как карточный домик. Непосредственной причиной послужила тяжелая, видимо, неизлечимая болезнь матери Тома. И вот они свезли мебель на склад, распорядились сдать квартиру от их имени и пожали друг другу руки на Пенсильванском вокзале. Том и Эмори словно только и делали, что прощались.

Оставшись в тоскливом одиночестве, Эмори махнул на юг, надеясь поймать монсеньора в Вашингтоне. Они разминулись на два часа, и тогда, решив провести несколько дней у полузабытого престарелого дядюшки, Эмори покатил по тучным полям Мэриленда в округ Рамильи. Но вместо нескольких дней он пробыл там с середины августа почти до конца сентября, потому что в Мэриленде он встретил Элинор.

Глава III. Ирония юности

Еще много лет, когда Эмори вспоминал Элинор, ему снова слышалось, как плачет ветер, пронизывая сквознячками сердце. В ту ночь, когда они верхом поднимались в гору и холодная луна плыла сквозь тучи, он потерял еще какую-то невосполнимую часть себя, а потеряв ее, потерял и способность жалеть о ней. Можно сказать, что с Элинор к Эмори в последний раз подкралось Зло под маской красоты, в последний раз жуткая тайна заворожила его и растерзала в клочки его душу.

С ней его воображение не знало удержу, вот почему они и поднялись на самую высокую точку в округе и смотрели, как плывет высоко в небе злая луна, – они знали, что видят друг в друге дьявола. Но сама Элинор – или она приснилась ему? Позже затевали игру их призраки, но оба они от души надеялись, что больше не встретятся. Бесконечная ли печаль ее глаз околдовала его или собственное отражение, которое он увидел, как в зеркале, в великолепной ясности ее ума? Другого такого переживания, как Эмори, у нее не будет, и если она прочтет эти строки, то скажет: «А у Эмори не будет другого такого переживания, как я».

И не вздохнет, как не вздохнул бы и он.

Однажды Элинор попыталась написать об этом:

Все, дорогое нам с тобой,

Мы позабудем…

Смех и грусть

Растают, словно снег весной…

Мечты избудем –

Ну и пусть!

Рассвет, что пробуждал экстаз,

Гнетет свечением пустым,

И чувств, что опьяняли нас,

Не ощутим.

Нет, милый, полно, не тоскуй…

Чувств угасанью

Не перечь…

Увял последний поцелуй,

Да и молчанье

В пору встреч

Не даст по вспененным волнам

Метаться призракам былым:

Их, если и предстанут нам,

Не разглядим.

Они чуть не рассорились, потому что Эмори утверждал, что непозволительно рифмовать «угасанью» и «молчанье». И еще был у Элинор кусок другого стихотворения, для которого она никак не могла подобрать начало:

Проходит мудрость… Хоть дано

Годам учить нас день за днем,

Но их уроки все равно

Мы не поймем.

Элинор всем сердцем ненавидела Мэриленд. Она принадлежала к старейшему из старых семейств округа Рамильи и жила с дедом в большом мрачном доме. Родилась и росла она во Франции… Но не с этого надо было начинать. Попробую начать по-другому.

Эмори скучал, как с ним всегда бывало в деревне. Он уходил один на далекие прогулки, читал кукурузным полям «Улялюм» и одобрял Эдгара По, спившегося до смерти в этой атмосфере улыбчивого благодушия. Как-то раз он отшагал несколько миль по незнакомой дороге, потом, на беду послушав совета какой-то негритянки, свернул в лес и окончательно заблудился. Пролетная гроза решила разразиться именно здесь, и, к великой его досаде, небо почернело, и дождь закапал сквозь листву деревьев, сразу ставших неуютными и призрачными. Гром угрожающе заворчал вдалеке, глухими залпами стал прокатываться по лесу. Он шел напролом, надеясь выйти из лесу, и наконец сквозь сетку перепутанных веток увидел просвет между деревьями и дальше – открытое место, то и дело озаряемое молниями. Добежав до опушки, он остановился, не решаясь пуститься через поле к домику – светящейся точке вдали. Было всего половина шестого, но за десять шагов впереди ничего не было видно, только при вспышках молнии все вокруг выступало четкими пугающими очертаниями.

Внезапно слуха его коснулись странные звуки – звуки песни, и пел ее низкий, хрипловатый голос – женский голос – где-то совсем близко. Год назад он, вероятно, рассмеялся бы или задрожал, но сейчас, снедаемый беспокойством, он только стоял и слушал, давая словам проникнуть в сознание.

Les sanglots longs

Des violоns

De l’automne

Blessent mon сoeur

D’une langueur

Monotone.

Новая молния расколола небо, но пение продолжалось, даже не дрогнув. Певица явно была на лугу, и голос ее как будто исходил из стога сена шагах в двадцати впереди.

Потом голос умолк: умолк и зазвучал снова, – точно скорбный хорал взлетал ввысь, повисал в воздухе и падал, сливаясь с дождем.

Tout suffocant

Et blême, quand

Sonne l’heure

Je me souviens

Des jours anciens

Et je pleure…^[173]

– Вздумалось же кому-то в округе Рамильи, – проговорил Эмори вслух, – петь Вердена на мотив собственного сочинения, когда услышать его может только мокрый стог сена!

– Кто-то идет! – крикнул голос, ничуть не встревоженный. – Кто вы? Манфред, святой Христофор или королева Виктория?

– Я Дон Жуан! – экспромтом отозвался Эмори, стараясь перекричать шум дождя и ветра.

Из стога раздался громкий радостный смех.

– Я знаю, кто вы, вы – тот юный блондин, что любит «Улялюм», я вас по голосу узнала.

– Как мне к вам подняться? – крикнул он, подбегая к стогу, уже промокший до нитки. Из-за края стога появилась голова – было так темно, что он разглядел только черные влажные волосы и два глаза, светящихся, как у кошки.

– Надо разбежаться и прыгнуть, – отвечал голос, – а я подам вам руку… Нет, не здесь, с другой стороны.

Он послушался, и, когда стал карабкаться на стог, по колено увязая в сене, маленькая белая рука протянулась ему навстречу, ухватила его руку и помогла добраться до верха.

– Вот и вы, Жуан! – громко приветствовала его обладательница влажных волос. – Без «Дона» мы обойдемся, ладно?

– У вас большой палец в точности как мой! – воскликнул он.

– А вы все держите меня за руку, это рискованно, ведь вы еще не видели моего лица.

Он поспешно выпустил ее руку.

Словно в ответ на его молитву сверкнула молния, и он жадно глянул на ту, что стояла рядом с ним на мокром сене, в десяти футах над землей. Но она закрыла лицо, и он увидел только стройную фигурку, темные, влажные стриженые волосы и маленькие белые руки с большими пальцами, которые отгибались назад, как у него.

– Присаживайтесь, – вежливо предложила она, и их снова окутал мрак. – Если сядете напротив меня в эту ямку, уступлю вам половину моего плаща. Он мне служил палаткой, пока вы так грубо не нарушили мое уединение.

– Вы сами меня позвали, – с готовностью парировал Эмори, – сами позвали и прекрасно это знаете.

– Дон Жуан всегда вот так поворачивает дело, – отвечала она, смеясь, – но я больше не буду называть вас Дон Жуаном, потому что вы блондин, даже рыжеватый. Лучше прочтите мне «Улялюм», а я буду Психеей, вашей душой.

Эмори вспыхнул и порадовался, что его не видно за пеленой ветра и дождя. Они сидели друг против друга в небольшой выемке в сене, частично защищенные плащом. Эмори изо всех сил старался разглядеть Психею, но молний, как назло, не было, и оставалось только ждать. Боже мой! А что, если она совсем не красивая, что, если она – сорокалетняя ученая женщина, о господи, что, если она сумасшедшая? Но он тут же отбросил эту мысль как недостойную. Провидение ниспослало ему девушку, чтобы было кому его позабавить, как ниспосылало Бенвенуто Челлини мужчин, чтобы было кого убить, а он гадает, не сумасшедшая ли она, только потому, что она так пришлась к его настроению.

– Нет, – сказала она.

– Что – нет?

– Не сумасшедшая. Я же не решила, что вы сумасшедший, когда в первый раз вас увидела, значит, и с вашей стороны нечестно так обо мне думать.

– Но как вы могли…

С начала до конца своего знакомства Эмори и Элинор могли поговорить о чем-то, потом замолчать, продолжая об этом думать, а через десять минут заговорить снова, и оказывалось, что мысль у обоих за это время работала одинаково и достигла одинаковой точки, в которой другие не усмотрели бы никакой связи с предыдущей.

– Скажите мне, – попросил он, взволнованно подавшись вперед, – откуда вы знаете про «Улялюм» и какого цвета у меня волосы? Как вас зовут? Что вы тут делали? Отвечайте сразу про все.

Молния вдруг сверкнула неимоверно ярко, и он увидел Элинор, впервые глянул в эти ее глаза. Она была прекрасна – бледная кожа цвета мрамора при свете звезд, тонкие брови и глаза, блеснувшие двумя изумрудами в ослепительной вспышке. Колдунья лет девятнадцати, быстрая и томная, и над верхней губой – узкая выбеленная полоска, очаровательное свидетельство женской слабости. Он тихо ахнул и откинулся на сено.

– Теперь вы меня видели, – сказала она спокойно, – и сейчас, вероятно, скажете, что мои зеленые глаза горят у вас в мозгу.

– Какого цвета у вас волосы? – спросил он тревожно. – Они ведь стриженые?

– Да, стриженые. А какого цвета – не знаю, – продолжала она задумчиво. – Меня столько мужчин об этом спрашивали. Наверно, какого-нибудь среднего цвета. На мои волосы никто не заглядывался, а вот глаза у меня красивые. Можете сказать что угодно, а я все равно знаю, глаза у меня красивые.

– Ответь мне на вопросы, Маделина.

– Я уж их все не помню… и зовут меня, между прочим, не Маделина, а Элинор.

– Как я сразу не догадался. Вы и на вид Элинор, у вас элиноровская внешность… ну, вы меня понимаете.

В наступившем молчании они слушали дождь…

– За шиворот затекает, собрат помешанный, – сообщила она наконец.

– Ответьте на мои вопросы.

– Хорошо. Итак: фамилия – Сэведж, имя – Элинор; живу в большом старом доме, отсюда миля по дороге; ближайший родственник, которого в случае чего известить, – дед, Рамильи Сэведж; рост – пять футов четыре дюйма; номер на крышке часов – триста семь тысяч семьсот тринадцать; нос с изящной горбинкой; нрав – бесовский…

– А меня, – перебил ее Эмори, – где вы меня видели?

– Ах, вы, значит, один из тех мужчин, – отвечала она надменно, – для которых единственная интересная тема разговора – они сами. Извольте, милейший, я как-то на прошлой неделе загорала за изгородью и слышу – по дороге идет человек и говорит таким приятно-самодовольным тоном:

Ночь зачахла, рассвет неизбежный

Предвещало движенье светил,

(говорит)

Вдоль аллеи к нам призрачный, нежный

(говорит)

Возникающий свет доходил.

Ну, я, конечно, высунулась из-за изгороди, посмотреть, но вы, неизвестно почему, пустились бежать, так что я увидела только ваш прелестный затылок. Ага, говорю, вот мужчина, по которому многие девушки вздыхают, и так далее в лучшем ирландском…

– Понятно, – перебил Эмори, – теперь давайте дальше о себе.

– Хорошо. Я иду по жизни, доставляя людям сильные ощущения, сама же таковых почти не испытываю, разве что выдумаю себе кого-нибудь в такой вечер, как сегодня. Смелости, чтобы пойти на сцену, у меня бы хватило, но нет энергии. Чтобы писать книги, нужно терпение, его у меня тоже нет. И я ни разу не встретила мужчину, за которого могла бы выйти замуж. Впрочем, мне еще только восемнадцать лет.

Гроза понемногу стихала, лишь ветер дул с прежним нездешним упорством, и стог степенно раскачивался из стороны в сторону. Эмори был словно в трансе. Он чувствовал, что каждое мгновение бесценно. Никогда еще он не встречал такой девушки, никогда уже она не покажется ему в точности такой же. Он совсем не ощущал себя актером на сцене, что было бы естественно в столь необычной ситуации, – нет, скорее он чувствовал, что вернулся домой.

– Я только что пришла к важному решению, – сказала Элинор, опять помолчав, – потому я и здесь, и это, кстати, ответ на еще один ваш вопрос. Я решила, что не верю в бессмертие.

– Только-то? Как банально!

– Очень, – согласилась она, – и, однако же, огорчительно до противности. Я пришла сюда, чтобы промокнуть – стать как мокрая курица. Мокрые куры всегда отличаются ясностью мышления, – заключила она.

– Продолжайте, – вежливо сказал Эмори.

– Ну, темноты я не боюсь, так что надела плащ и резиновые сапоги и вышла из дому. Понимаете, раньше я всегда боялась сказать, что не верю в Бога, – вдруг меня за это поразит молния, – но вот она я, здесь, и молния меня, конечно, не поразила, но главное то, что сегодня мне было не страшнее, чем в прошлом году, когда я верила в «христианскую науку». Так что теперь я поняла, что я – материалистка и такая же вещь, как вот это сено, а тут из леса появились вы, стали на опушке и трясетесь от страха.

– Это уже нахальство! – возмущенно вскричал Эмори. – Чего же мне было пугаться?

– Самого себя! – крикнула она так громко, что он подскочил. Она смеясь захлопала в ладоши. – Друзья, друзья! Убейте совесть, как я! Элинор Сэведж, материолог, не бойся, не дрожи, не опаздывай…

– Но без души мне никак нельзя, – возразил он. – Не могу я быть только рациональным, а скопищем молекул быть не хочу.

Она наклонилась к нему, впиваясь в его глаза своим горящим взглядом, и прошептала с какой-то романтической одержимостью:

– Так я и думала, Жуан, этого и опасалась, – вы сентиментальны, не то что я. Я – романтичная материалисточка.

– Я не сентиментален. Я романтик не хуже вас. Ведь сентиментальные люди, как известно, воображают, что мгновение можно продлить, а романтики тешат себя уверенностью, что нельзя. (Это различие Эмори проводил не впервые.)

– Парадоксы? Я пошла домой, – сказала она с грустью. – Давайте слезать, до развилки дойдем вместе.

Они стали осторожно спускаться со своего нашеста. Она не приняла его помощи – сделав ему знак отойти, грациозно плюхнулась в мягкую грязь и посидела так, смеясь над собой. Потом вскочила, взяла его за руку, и они пустились по мокрому лугу, перепрыгивая с кочки на кочку. Каждая лужица словно искрилась небывалой радостью – взошла луна, и гроза умчалась на запад Мэриленда. Всякий раз, что Элинор касалась его, он холодел от страха, как бы не выронить волшебную кисть, которой воображение расцвечивало ее в сказочные краски. Он поглядывал на нее краем глаза, как и позже, на их прогулках, – она была прелесть и безумие, и он жалел, что ему не суждено до скончания дней сидеть на стоге сена, глядя на жизнь ее зелеными глазами. В тот вечер он был вдохновенным язычником, и, когда она серым призраком растворилась вдали на дороге, тихое пение поднялось от земли и сопровождало его до самого дома. Всю ночь в окно его комнаты залетали и кружились летние бабочки; всю ночь огромные звуки-призраки плыли в таинственном хороводе сквозь серебряную пыль, а он слушал, лежа без сна в светящейся тьме.

Сентябрь

Эмори выбрал травинку и стал сосредоточенно ее жевать.

– Я никогда не влюбляюсь в августе и в сентябре, – объявил он.

– А когда?

– На Рождество или на Пасху. Я чту церковные праздники.

– Пасха! – Она сморщила нос. – Фу! Весна в корсете.

– По-вашему, весне от Пасхи скучно? Пасха заплетает волосы в косы, носит строгий костюм.

Стяни стопы ремнями сандалий,

Чтоб ярче при беге они сияли, –

негромко процитировала Элинор, а потом добавила: – Для осени День Всех Святых, наверное, лучше, чем День благодарения.

– Гораздо лучше. А для зимы неплох сочельник, но лето…

– У лета нет своего праздника, – сказала она. – Летняя любовь не для нас. Люди столько раз пробовали, что самые эти слова вошли в поговорку. Лето – это всего лишь невыполненное обещание весны, подделка вместо тех теплых блаженных ночей, о которых мечтаешь в апреле. Печальное время жизни без роста… Время без праздников.

– А Четвертое июля? – шутливо напомнил Эмори.

– Не острите! – сказала она, уничтожая его взглядом.

– Так кто же мог бы выполнить обещание весны?

Она минуту подумала.

– Ну, например, провидение, если бы оно существовало, этакое языческое провидение… Вам бы следовало быть материалистом, – добавила она ни к селу ни к городу.

– Почему?

– Потому что вы похожи на портреты Руперта Брука.

В какой-то мере Эмори пытался играть Руперта Брука все время, что длилось их знакомство. Его слова, его отношение к жизни, к Элинор, к самому себе – все это были отзвуки литературных настроений недавно умершего англичанина. Часто Элинор сидела на траве, и ветер лениво играл ее короткими волосами, а хрипловатый ее голос пробегал по всей шкале от Грантчестера до Ваикики. В чтение стихов она вкладывала подлинную страсть. Они острее ощущали свою близость, не только духовную, но и физическую, когда читали, чем когда она лежала в его объятиях, а это тоже бывало часто, потому что они почти с самого начала были словно бы влюблены. Но был ли Эмори еще способен на любовь? Он мог, как всегда, за полчаса проиграть всю гамму эмоций, но даже в минуты, когда оба давали волю воображению, он знал, что ни он, ни она не могут любить так, как он любил однажды, – поэтому, вероятно, они и обратились к Бруку, Суинберну, Шелли. Спасение их было в том, чтобы придать всему красоту, законченность, образное богатство, протянуть крошечные золотые щупальца от его воображения к ее и тем заменить большую, глубокую любовь, которая была где-то совсем близко, но оставалась неуловимой, как сон.

Одно стихотворение – «Торжество времени» Суинберна – они читали снова и снова, и одно четверостишие из него звучало потом в его памяти всякий раз, когда теплыми летними ночами он видел светляков среди темных деревьев и слышал заунывный хор лягушек. Потом из мрака словно появлялась Элинор и стояла с ним рядом, и он слышал ее хрипловатый голос, напоминающий по тембру заглушенные барабаны:

Стоит ли часа или слезы

Думать про смытое бегом времен:

Про стебель, сломанный гневом грозы,

Несвершенный подвиг, несбывшийся сон?

Через два дня после первой встречи состоялось их официальное знакомство, и тетка рассказала ему историю Элинор. Жили они сейчас вдвоем: дед и внучка. Элинор провела юность во Франции с матерью, беспокойной особой, которую Эмори представил себе в чем-то очень похожей на Беатрису, а после смерти матери приехала в Америку. Сперва она поселилась у дяди-холостяка в Балтиморе и там, семнадцати лет, пожелала приобщиться к светской жизни. Всю зиму она веселилась напропалую, а в марте прибыла в деревню, бурно рассорившись с благопристойными балтиморскими родичами, в ярости восставшими против ее поведения. Была обнаружена легкомысленная компания – члены ее распивали коктейли в лимузинах и держались до неприличия снисходительно и покровительственно по отношению к старшим, – и Элинор, как выяснилось, с дерзостью, сильно отдающей парижскими бульварами, завлекла многих невинных юношей, только что со школьной скамьи, на пути беспардонной богемы. Когда сведения об этом дошли до ее дядюшки, успевшего забыть, что и сам он был повесой, только в более ханжескую эпоху, – разразился семейный скандал, после чего Элинор, укрощенная, но негодующая и несмирившаяся, нашла пристанище у деда, пребывавшего в деревне на грани старческого слабоумия. Вот все, что было сообщено Эмори; остальное Элинор рассказала ему сама, но уже много позже.

Они вместе ходили купаться, и Эмори, лениво покачиваясь на воде, выключал из сознания все мысли, оставляя только грезу о туманной стране, где солнце вечно струится сквозь пьяную от ветра листву. Зачем думать, терзаться, что-нибудь делать? Нет, только плавать, плескаться, нырять здесь, на краю времени, когда летние дни становятся все короче. Пусть дни бегут: печаль, воспоминания, боль – все это там, и, прежде чем опять к ним приобщиться, так хочется побыть здесь, безвольным и молодым.

Порой Эмори бывало обидно, что его жизнь из ровного продвижения по дороге, уходящей вдаль среди единого стройного ландшафта, превратилась в ряд быстро сменяющихся, не связанных между собой сцен – два года пота и крови; внезапная, нелепая мечта об отцовстве, которую разбудила в нем Розалинда; получувственная, полуневрастеническая окраска этой осени с Элинор. Он думал о том, сколько времени – а где его взять? – потребуется на то, чтобы наклеить эти бесформенные картинки на место в альбоме его жизни. Точно он на полчаса своей молодости уселся за банкетный стол и пытается насладиться сменой роскошных, усладительных блюд.

Он давал себе туманные обещания когда-нибудь спаять все это воедино. Ему долго казалось, что его то несет вперед потоком любви или увлечения, то прибивает в заводь, и в заводи не хочется думать, хочется только, чтобы со временем новая волна подхватила и понесла дальше.

– Изверившееся, умирающее лето и наша любовь, как они слитны, – печально сказала Элинор, когда они однажды, накупавшись, лежали на берегу.

– «Прощальный отблеск наших сердец…» – Он осекся.

– Скажи мне, – попросила она, – у нее волосы были светлые или темные?

– Светлые.

– Она была красивее меня?

– Не знаю, – отрезал он.

Как-то поздно вечером они гуляли в саду; и взошла луна, разливая вокруг густое великолепие, так что сад превратился в сказочную страну, где Эмори и Элинор, воплощение вечной красоты, были как смутные тени в причудливой любовной игре. Из лунного света они шагнули в тьму беседки, увитой диким виноградом, где запахи были так жалобны, что казались звуками музыки.

– Зажги спичку, – шепнула она, – я хочу тебя видеть.

Чирк! Вспых!

Ночь и корявые стволы напоминали декорацию, и в том, что он здесь с Элинор, ускользающей, нереальной, Эмори почудилось что-то знакомое. Почему это, подумал он, только прошлое кажется странным и невероятным? Спичка погасла.

– Темно, как в колодце.

– Теперь мы – только голоса, – тихо проговорила Элинор. – Слабые, одинокие голоса. Зажги еще спичку.

– Та была последняя, больше нет.

И вдруг он схватил ее в объятия.

– Ты моя, ты же знаешь, что моя! – воскликнул он страстно… Лунный свет прокрался сквозь лозы и слушал… Светляки ловили их шепот, словно просили его оторваться взглядом от ее глаз.

Лето кончилось

– «Все тишиной обволокло, и под луною ветерок почил. В озерах потаенных спит вода, как льдистое стекло, что золотой подарок погребло», – декламировала Элинор деревьям, тонкими штрихами расчертившим ночь. – Жутко здесь, правда? Поедем прямо лесом искать потаенные озера, только смотри, чтобы лошадь не споткнулась.

– Второй час ночи, – возразил он, – тебе нагорит. Да и в лошадях я мало что смыслю, не сумею потом расседлать в полной темноте.

– Замолчи, старый дурак, – прошептала она, неожиданно вспылив, и тут же, перегнувшись в седле, лениво похлопала его по руке стеком. – Своего одра можешь оставить у нас в конюшне, я его завтра пришлю.

– Но на этом одре дядя в семь часов утра должен отвезти меня на станцию.

– Да перестань ты брюзжать. И помни: тебе свойственна нерешительность, это мешает тебе стать украшением моей жизни.

Эмори подъехал к ней вплотную и схватил ее за руку.

– Скажи, что я – украшение твоей жизни, сейчас же скажи, а не то перетащу тебя к себе и будешь сидеть сзади.

Она с улыбкой взглянула на него и замотала головой.

– Давай! То есть нет, не надо. И почему это все самое интересное связано с неудобствами? Война, путешествия, лыжи в Канаде. Кстати, мы скоро поднимемся на Харперов обрыв. Кажется, в нашей программе это назначено на пять часов.

– Вот бесенок, – проворчал Эмори. – Ты мне всю ночь не дашь отдохнуть, придется отсыпаться в поезде, как иммигранту.

– Тсс! Кто-то идет по дороге. Исчезаем. Урра!

С этим воплем, от которого запоздалого путника наверняка пробрала дрожь, она направила лошадь в чащу, и Эмори осторожно свернул за ней следом, как следовал за ней изо дня в день вот уже три недели.

Лето кончилось, но все эти последние недели он наблюдал, как Элинор, легкий грациозный Манфред, воздвигает себе интеллектуальные и психологические пирамиды, упивается своими фантазиями, как малый ребенок, и за обеденным столом вместе с ним сочиняет стихи.

Когда ликующий порыв преобразил их бытие, он, зачарованный, решив, что должен помнить мир ее, любовь и смерть зарифмовал с ее глазами… «Времена над ней не властны!» – он вскричал, но все же умерла она с его дыханьем. Красота ушла, как на заре туман…

Живет искусство – не уста, живут стихи – не стройный стан…

«Будь мудр, начав слагать сонет, не торопи слова певца». Пусть лжи в моих признаньях нет, пусть был правдив я до конца при восхваленье красоты, но беспощаден лёт годин, и не поверит мир, что ты была прекрасна день один.

Он написал это однажды, размышляя о том, как холодно мы относимся к «Смуглой леди сонетов» и как помним ее совсем не такой, какой великий поэт хотел ее обессмертить. Ибо ясно, что если Шекспир мог писать с таким божественным отчаянием, значит, он хотел, чтобы эта женщина осталась жить в веках… а теперь она нам, в сущности, неинтересна… И какая ирония! Если бы не женщина, а поэзия стояла для него на первом месте, сонет был бы не более чем откровенной подражательной риторикой и через двадцать лет никто его уже не читал бы…

Это было последнее в его жизни свидание с Элинор. Наутро он уезжал в Нью-Йорк, и они уговорились совершить небольшую прощальную прогулку верхом при холодном лунном свете. Она сказала, что ей хочется поговорить, может быть, в последний раз в жизни показать себя разумным существом (она имела в виду – всласть попозировать). И вот они свернули в лес и полчаса ехали молча, только время от времени она шепотом произносила «Черт!», зацепившись за докучливую ветку, – произносила с чувством, недоступным никакой другой девушке. Потом стали подниматься к Харперову обрыву, пустив усталых лошадей шагом.

– Господи, как тут тихо! – шепнула Элинор. – Гораздо пустыннее, чем в лесу.

– Ненавижу лес! – сказал Эмори, передернувшись. – И вообще всякую листву и кусты ночью. Здесь так просторно и дышится легче.

– Долгий подъем по долгому склону.

– И холодная луна катит навстречу свое сияние.

– И самое главное – ты и я.

Было очень тихо. По прямой дороге, ведущей к краю обрыва, и вообще-то мало кто ездил. Лишь кое-где негритянская хижина, серебристая в дробящемся о камни лунном свете, нарушала однообразие голого плоскогорья; позади чернела опушка – темная глазурь на белом торте, впереди – высокое, ясное небо. Стало еще холоднее, так холодно, что все теплые ночи словно выветрились из памяти.

– Кончилось лето, – тихо сказала Элинор. – Слышишь, как наши лошади стучат копытами: тук-тук-туки-тук. С тобой так бывало, что, когда поднимается температура, все звуки сливаются в такое вот «тук-тук-тук», кажется, оно может звучать до скончания века. Вот так я себя и сейчас чувствую – старые лошади копытами: тук-тук. Наверно, только это и отличает нас от лошадей и часов. Человек, если будет жить под «тук-тук-тук», непременно свихнется.

Ветер усилился. Элинор плотно запахнулась в накидку и поежилась.

– Очень озябла? – спросил Эмори.

– Нет. Я думаю о себе, о своей черной сути, самой подлинной, с изначальной честностью, которая только и не дает мне стать безнадежной грешницей, потому что заставляет признавать собственные грехи.

Они ехали по краю обрыва, и Эмори глянул вниз. Там, на глубине ста футов, чернела речка, четкая линия, прерываемая бликами на быстрой воде.

– Гадостный мир! – внезапно взорвалась Элинор. – И самое скверное в нем – это я. Господи, почему я не мужчина? Почему я не дура? Вот ты – ты глупее меня, ненамного, но все-таки, а волен резвиться, пока не наскучит, а потом переменить обстановку и снова резвиться, волен развлекаться с девушками, не запутываясь в сети эмоций, волен думать что угодно, и никто тебя не осудит. А я – ума у меня хоть отбавляй, но я прикована к тонущему кораблю неотвратимого замужества. Мне бы надо родиться на сто лет позже, а сейчас – что меня ждет? Придется выходить замуж, ничего не поделаешь. А за кого? Для большинства мужчин я слишком умна, а между тем, чтобы привлечь их внимание, вынуждена спускаться до их уровня, тогда они хоть получают удовольствие, могут отнестись ко мне покровительственно. С каждым годом у меня остается все меньше шансов встретить мужчину без изъянов. И выбирать я могу от силы в двух-трех городах, ну, и, конечно, только в своем кругу.

Понимаешь, – она опять перегнулась к нему, – я люблю умных мужчин, и красивых, и, конечно, незаурядных. А что такое секс – это дай бог один человек из пятидесяти хотя бы смутно понимает. Фрейд и прочее – это мне все известно, но все-таки свинство, что всякая настоящая любовь – на девяносто пять процентов страсть плюс щепотка ревности. – Она умолкла так же неожиданно, как начала.

– Ты, конечно, права, – согласился Эмори. – Это какая-то неприятная, неодолимая сила, и она – подоплека всего остального. Словно актер, который демонстрирует тебе свою технику… погоди, дай додумать…

Он помолчал, подыскивая метафору. Они повернули и ехали теперь по дороге футах в пятидесяти от обрыва.

– Понимаешь, каждому нужно набрасывать на это какое-то покрывало. Мелкие умишки – второе сословие, по Платону, – те пускают в ход остатки рыцарской романтики, разбавленной викторианской чувствительностью; а мы, претендующие на высокую интеллектуальность, притворяемся, будто видим в этом другую сторону своей сущности, ничего общего не имеющую с нашим замечательным разумом. Мы притворяемся, будто самый факт, что мы это понимаем, гарантирует от опасности попасть к нему в рабство. Но на самом-то деле секс таится в самой сердцевине наших чистейших абстракций, так близко, что загораживает вид… Вот сейчас я могу поцеловать тебя и поцелую. – Он потянулся к ней, но она отстранилась.

– Не могу. Не могу я сейчас с тобой целоваться. У меня организация тоньше.

– Не тоньше, а глупее, – заявил он раздраженно. – Ум – не защита от секса, так же как и чувство приличия.

– А что защита? – вспылила она. – Католическая церковь? Максимы Конфуция?

Эмори от удивления не нашелся что ответить.

– В этом, что ли, твоя панацея? – крикнула она. – Сам ты старый ханжа, и больше ничего. Тысячи злющих священников треплются насчет шестой и девятой заповедей, призывая к покаянию кретинов итальянцев и неграмотных ирландцев. Все это покрывала, маски, сантименты, духовные румяна, панацеи. Говорю тебе, Бога нет, нет даже абстрактного доброго начала; каждый должен сам для себя до всего додумываться, правда – вот она, за высоким белым лбом, таким, как у меня, а ты по своей ограниченности не желаешь это признать. – Она выпустила поводья и кулачком погрозила звездам. – Если Бог есть, пусть убьет меня!

– Типичные рассуждения атеистов о Боге, – резко сказал Эмори.

От кощунственных слов Элинор его материализм, и всегда-то непрочная оболочка, затрещал по всем швам. Она это знала, и то, что она знает, бесило его.

– И подобно большинству интеллигентов, которым при жизни религия только мешает, – продолжал он холодно, – подобно Наполеону и Оскару Уайльду и прочим людям твоего склада, на смертном одре ты будешь со слезами призывать священника.

Элинор резко осадила лошадь, и Эмори, догнав ее, тоже остановился.

– Ты так думаешь? – голос ее прозвучал до того странно, что он испугался. – Ну так гляди! Сейчас я прыгну с обрыва. – И не успел он опомниться, как она рывком повернула лошадь и во весь опор понеслась к краю плато.

Он бросился вслед – тело как лед, нервы гудят набатным звоном. Остановить ее нечего и думать. Луну скрыло облако, лошадь не заметит опасности. Но не доезжая футов десяти до края, Элинор с пронзительным воплем бросила тело вбок, грохнулась наземь и, два раза перевернувшись, застыла в кустарнике в пяти шагах от обрыва. Лошадь с отчаянным ржанием исчезла из глаз. Он подбежал к Элинор и увидел, что глаза у нее открыты.

– Элинор! – крикнул он.

Она не ответила, но губы шевельнулись, и глаза вдруг наполнились слезами.

– Элинор, ты расшиблась?

– Кажется, нет, – сказала она едва слышно и заплакала. – Лошадь… насмерть?

– О господи, конечно.

– Ой, – простонала она, – я ведь тоже хотела… я думала…

Он бережно помог ей подняться, посадил на свою лошадь. Так они пустились домой – Эмори вел лошадь, а Элинор, склонившись на луку, горько рыдала.

– Я ведь не совсем нормальная, – выговорила она с усилием. – Я уже два раза такие вещи проделывала. Когда мне было одиннадцать лет, мама помешалась, по-настоящему, была буйнопомешанная. Мы тогда жили в Вене…

Всю дорогу она, запинаясь, рассказывала о себе, и любовь в сердце Эмори медленно убывала вместе с луной. У дверей ее дома они по привычке чуть не поцеловались, но она не кинулась ему на шею, да и он не раскрыл ей объятия, как было бы неделю назад. Минуту они постояли, ненавидя друг друга с лютой печалью. Но Эмори и раньше любил в Элинор самого себя и теперь ненавидел лишь зеркало. В бледном рассвете их фантазии усыпали землю, как битое стекло. Звезды давно погасли, только ветер еще вздыхал, негромко, с перерывами… но обнаженные души – кому они нужны? – и вскоре Эмори зашагал к своему дому, готовый с восходом солнца встретить новый день.

Стихи, которые Элинор прислала Эмори несколько лет спустя

Здесь, земнородные, мы над журчанием водным,

Тем, чья беспечная музыка света полна,

День обнимали со смехом лучисто-свободным…

Здесь нам удобно шептаться и ночь не страшна.

Здесь мы вдвоем… Красотой ли с величьем мы были

Вместе увенчаны вольною летней порой?

Рваные тени листвы на тропе мы любили

И гобелены прозрачные дали немой.

Это был день… А о ночи преданье иное –

Бледной, как сон, в карандашной штриховке ветвей:

Призраки звезд нам шептали о дивном покое,

Славы велели не ждать и не думать о ней.

Звезды твердили о вере, что гибнет с рассветом…

Юность – медяк, ею куплены чары луны.

Смысл и порыв ощущали с тобой мы лишь в этом,

Эти проценты мы были июню должны.

Здесь мы, у струй, что о прошлом расскажут едва ли

То, что не следует знать, и, мечты углубя,

Молвят, что свет – только солнце…

Но воды молчали…

Кажется, вместе мы… Как я любила тебя!

Что было прошлою ночью, в час гибели лета?

К дому что нас потянуло в вечерних тенях?

Кто там из мрака, оскалясь, уставился где-то?

Ах, как ты, спящий, метался! Объял тебя страх.

Что ж… Мы прошли… Мы теперь обратились в преданье –

Метеоритов чудной искривленный металл, –

И подменило навеки меня мирозданье,

Ты же, усталости чуждый, смертельно устал.

Страх – это зов… Безопасность нужна земнородным…

Мы – голоса лишь и лица, навеки бледны…

Шепчется полулюбовь над журчанием водным…

Юность – медяк, ею куплены чары луны.

Стихи, которые Эмори послал Элинор, озаглавленные «Летняя гроза»

Звук песни, дуновенье ветерков,

И чей-то легкий смех в дали немой,

И дождь, и над полями чей-то зов…

На солнце туча бурая нашла

И, трепеща, скликает за собой

Сестер. В деревьях – крыльям нет числа.

Тень промелькнула – это голубок…

И сквозь долину, по ее стволам

Скользит на темную грозу намек –

То дух, присущий высохшим морям,

Чуть слышный гром…

О ливень и туман,

Вам снова бы чадру судьбы сорвать!

Власы ей взвихри, бурный ураган!

Я ожидаю Вас!

И вот опять

Меня захлестывает все страшней

Нагромождение грозы и мглы.

Когда-то были все дожди нежней,

Когда-то были все ветра теплы…

И ты идешь в тумане… Меж кудрей

Сверкающие капли, на губах –

Что старше делает тебя и злей –

Надрыв иронии, веселый страх.

Ты, словно призрак, обгоняешь дождь,

Идешь в лугах, где мертвые мечты,

Где мертвая любовь, и листья рощ

Мертвы, как сон, и дымкой залиты…

Ползет чуть слышный шепот в темноте,

Деревья молкнут.

А ночная мгла

Прочь сорвала хитон промокший дня…

Скользнула по холмам и размела

По долу кудри… Сумрак воцарен…

Деревья стихли… все молчит… покой…

О тьма… сиянье будущих времен…

И чей-то легкий смех в дали немой…

Глава IV. Высокомерное самопожертвование

Атлантик-Сити. К концу дня Эмори шел по пешеходной эстакаде над набережной, убаюканный однообразным шумом вечно сменяющихся волн, вдыхая чуть похоронный запах соленого ветра. Море, думал он, хранит память о прошлом крепче, чем изменчивая земля. Оно все еще шепчет о ладьях викингов, что бороздили океан под черными крыльями-флагами, об английских дредноутах – серых оплотах цивилизации, что в черном июльском тумане сумели выйти в Северное море.

– Да это Эмори Блейн!

Эмори глянул вниз, на мостовую, где только что остановился низкий гоночный автомобиль и за ветровым стеклом расплылась в улыбке знакомая физиономия.

– Спускайся к нам, бродяга! – крикнул Алек.

Эмори ответил и, спустившись по деревянной лестнице, подошел к машине. Все это время они с Алеком изредка виделись, но между ними преградой стояла Розалинда. Эмори это огорчало, ему очень не хотелось терять Алека.

– Мистер Блейн, знакомьтесь: мисс Уотерсон, мисс Уэйн, мистер Талли.

– Очень приятно.

– Эмори, – радостно возгласил Алек, – полезай в машину, мы тебя свезем в одно укромное местечко и дадим кое-чего глотнуть.

Эмори обдумал предложение.

– Что ж, это идея.

– Джилл, подвинься немножко, получишь от Эмори обворожительную улыбку.

Эмори втиснулся на заднее сиденье, рядом с разряженной пунцовогубой блондинкой.

– Привет, Дуглас Фербенкс, – сказала она развязно. – Для моциона гуляете или ищете компанию?

– Я считал волны, – невозмутимо ответил Эмори. – Моя специальность – статистика.

– Хватит заливать, Дуг.

Доехав до какого-то безлюдного переулка, Алек затормозил в черной тени домов.

– Ты что тут делаешь в такой холод, Эмори? – спросил он, доставая из-под меховой полости кварту виски.

Эмори не ответил – он и сам не мог бы сказать, почему его потянуло на взморье. Вместо ответа он спросил:

– А помнишь, как мы на втором курсе ездили к морю?

– Еще бы! И ночевали в павильоне в Эсбери-Парк…

– О господи, Алек, просто не верится, что ни Джесси, ни Дика, ни Керри уже нет в живых.

Алек поежился.

– Не говори ты мне об этом. Осень, холод, и без того тошно.

– И правда, – подхватила Джилл, – этот твой Дуг не очень-то веселый. Ты ему скажи, пусть хлебнет как следует. Когда еще такой случай представится.

– Меня вот что интересует, Эмори, ты где обретаешься?

– Да более или менее в Нью-Йорке.

– Нет, я имею в виду сегодня. Если ты еще нигде не устроился, ты мог бы здорово меня выручить.

– С удовольствием.

– Понимаешь, мы с Талли взяли номер у Ранье – две комнаты с ванной посередине, а ему нужно вернуться в Нью-Йорк. Мне переезжать не хочется. Вопрос: хочешь занять вторую комнату?

Эмори согласился с условием, что водворится сейчас же.

– Ключ возьмешь у портье, номер на мое имя.

И Эмори, поблагодарив за приятную прогулку и угощение, решительно вылез из машины и не спеша зашагал обратно по эстакаде к отелю.

Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить, ни развратничать. Впервые в жизни он почти мечтал о том, чтобы смерть поглотила его поколение, уничтожив без следа их мелкие страсти, усилия, взлеты. Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь, когда по контрасту с предельным одиночеством этой поездки к морю вспоминалась та бесшабашно веселая эскапада четырехлетней давности. То, что в тогдашней жизни было повседневностью – крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний, – улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия.

«Чтобы привязать к себе мужчину, женщина должна будить в нем худшие инстинкты». Вокруг этого изречения почти всегда строилась его бессонница, а бессонница, он чувствовал, ожидала его и сегодня. Мысль его уже начала разыгрывать вариации на знакомую тему. Неуемная страсть, яростная ревность, жажда овладеть и раздавить – вот все, что осталось от его любви к Розалинде, все, что было уплачено ему за утрату молодости, – горькая пилюля под тонкой сахарной оболочкой любовных восторгов.

У себя в комнате он разделся и, закутавшись в одеяло от холодного октябрьского воздуха, задремал в кресле у открытого окна.

Вспомнились прочитанные когда-то стихи:

О сердце, честен был всегда твой труд.

В морских скитаньях годы зря идут…

Но не было сознания, что годы прожиты зря, и не было связанной с ним надежды. Жизнь просто отвергла его.

«Розалинда, Розалинда!» Он нежно выдохнул эти слова в полумрак, и теперь комната полнилась ею; соленый ветер с моря увлажнил его волосы, краешек луны обжег небо, и занавески стали мутные, призрачные. Он уснул.

Проснулся он не скоро. Стояла глубокая тишина. Одеяло сползло у него с плеч, кожа была влажная и холодная на ощупь.

Потом шагах в десяти от себя он уловил напряженный шепот.

Он застыл в кресле.

– И чтобы ни звука! – говорил Алек. – Джилл, поняла?

– Да. – Чуть слышное, испуганное. Они были в ванной.

Потом слуха его достигли другие звуки, погромче, из коридора. Неясные голоса нескольких мужчин и негромкий стук в дверь. Эмори сбросил одеяло и подошел к двери в ванную.

– Боже мой! – расслышал он голос девушки. – Придется тебе впустить их!

– Ш-ш.

Тут начался упорный настойчивый стук в дверь, ведущую к Эмори из коридора, и одновременно из ванной появился Алек, а за ним – пунцовогубая девица. Оба были в пижамах.

– Эмори! – тревожным шепотом.

– Что там случилось?

– Гостиничные детективы. Господи, Эмори, это проверка.

– Так их, наверно, надо впустить?

– Ты не понимаешь. Они могут подвести меня под закон Манна.

Девушка едва передвигала ноги – сейчас она казалась худой и жалкой.

Эмори стал быстро соображать.

– Ты пошуми и впусти их к себе, – предложил он неуверенно, – а я выпущу ее в эту дверь.

– У твоей двери они тоже сторожат.

– Назовись другим именем.

– Не выйдет. Я зарегистрировался под своей фамилией, да и по номеру машины узнают.

– Скажи, что она твоя жена.

– Джилл говорит, один из здешних детективов ее знает.

Девушка тем временем повалилась на кровать и, глотая слезы, прислушивалась. В дверь уже не стучали, а дубасили, потом раздался мужской голос, сердитый и повелительный:

– Откройте, не то взломаем дверь!

В молчании, последовавшем за этим возгласом, Эмори почувствовал, что в комнате, кроме людей, есть и другое… над скорчившейся на кровати фигурой нависла пелена, прозрачная, как лунный луч, отдающая выдохшимся слабым вином, но страшная, грозящая опутать их всех троих… а у окна, полускрытое колышущимися занавесками, стояло еще что-то, безликое и неразличимое, но странно знакомое… Две проблемы, одинаково важные, одновременно встали перед Эмори; все, что произошло затем в его сознании, заняло по часам не больше десяти секунд.

Первым озарением была мысль о том, что всякое самопожертвование – чистая абстракция, он понял, что ходячие понятия: любовь и ненависть, награда и наказание – имеют к нему не больше касательства, чем, скажем, день и час. В памяти молниеносно пронеслась одна история, которую он слышал в университете: некий студент смошенничал на экзамене; его товарищ в приступе самопожертвования взял вину на себя; за публичным позором потянулась цепь сожалений и неудач, неблагодарность истинного виновника переполнила чашу. Он покончил с собой, а много лет спустя правда всплыла наружу. В то время история эта озадачила Эмори, долго не давала ему покоя. Теперь он понял, в чем дело: никакими жертвами свободы не купишь. Самопожертвование, как высокая выборная должность, как унаследованная власть, для каких-то людей, в какие-то моменты – роскошь, но влечет оно за собой не гарантию, а ответственность, не спокойствие, а отчаянный риск. Собственной инерцией оно может толкнуть к гибели, – спадет эмоциональная волна, породившая его, и человек навсегда останется один на голой скале безнадежности.

…Эмори уже знал, что Алек будет втайне ненавидеть его за ту огромную услугу, что он ему окажет…

…Все это Эмори словно прочел на внезапно развернувшемся свитке, а вне его существа, размышляя о нем, слушали, затаив дыхание, эти две силы: прозрачная пелена, нависшая над девушкой, и то знакомое Нечто у окна.

Самопожертвование по самой своей сути высокомерно и безлично; жертвовать собой следует с горделивым презрением.

«Не обо мне плачь, но о детях своих». Вот в таком духе, подумал Эмори, мог бы говорить с ним Господь.

К сердцу его вдруг прихлынула радость, и тут же пелена над кроватью растаяла, как лицо на киноэкране; подвижная тень у окна – иначе он не сумел бы ее назвать – задержалась еще на мгновение, а потом ее словно выдуло ветром из комнаты. Он стиснул кулаки, он ликовал… десять секунд истекли…

– Делай все, как я скажу, Алек. Не спорь, понял?

Алек молча смотрел на него – воплощенный страх и отчаяние.

– У тебя есть семья, – медленно продолжал Эмори. – У тебя есть семья, и тебе необходимо выпутаться из этой истории. Слышишь, что я говорю? – Он повторил еще раз, четко и раздельно: – Ты меня слышишь?

– Слышу. – Голос звучал напряженно, глаза не отрывались от глаз Эмори.

– Алек, ты сейчас ляжешь в постель, здесь у меня. Если кто войдет, притворись пьяным. Слушайся меня, а то я, скорей всего, тебя убью.

Еще мгновение они смотрели друг на друга. Потом Эмори быстро подошел к комоду, взял свой бумажник и сделал девушке знак следовать за ним. Алек что-то сказал, Эмори как будто уловил слово «тюрьма», а потом вместе с Джилл юркнул в ванную и запер дверь на задвижку.

– Ты здесь со мной, – предупредил он строго. – Провела со мной весь вечер.

Она всхлипнула и кивнула.

Тогда он отпер дверь второй комнаты, и из коридора вошло трое. Комнату сразу залил электрический свет, он заморгал и зажмурился.

– Опасную игру затеяли, молодой человек!

Эмори засмеялся.

– А дальше?

Тот, что вошел первым, сделал знак ражему детине в клетчатом костюме.

– Действуйте, Олсон.

– Понятно, мистер О’Мэй, – сказал Олсон, кивая. Двое других с любопытством глянули на свою добычу и удалились, сердито стукнув дверью.

Ражий презрительно воззрился на Эмори.

– Вы что, про закон Манна не слышали? Это надо же – явиться сюда с ней, – он ткнул большим пальцем в сторону Джилл, – с нью-йоркским номером на машине, и в такую гостиницу! – Он покачал головой, давая понять, что долго боролся за Эмори, но теперь ставит на нем крест.

– Так чего вы от нас хотите? – спросил Эмори раздраженно.

– Одевайтесь, живо, да скажите вашей приятельнице, пусть заткнет глотку. – Джилл громко рыдала на постели, но при этих словах утихла и, хмуро собрав одежду, ушла в ванную.

Эмори, натягивая брюки Алека, с удовольствием обнаружил, что ситуация представляется ему комичной. Этот ражий детина печется о добродетели, смех, да и только!

– Кто-нибудь еще здесь есть? – спросил Олсон, напустив на себя вид многоопытного сыщика.

– Тот парень, что снял номер, – небрежно ответил Эмори. – Он пьян как стелька. С шести часов дрыхнет.

– Ладно, заглянем и к нему.

– Как вы узнали? – полюбопытствовал Эмори.

– Ночной дежурный видел, как вы поднимались по лестнице с этой женщиной.

Эмори кивнул; из ванной вышла Джилл, полностью, хоть и не слишком аккуратно одетая.

– Так, – начал Олсон, доставая блокнот, – запишем, кто вы такие. Только давайте по-честному, никаких там «Джон Смит» и «Мэри Браун».

– Минутку, – спокойно перебил Эмори. – Советую вам сбавить тон. Ну, мы попались, так что же из этого?

Олсон сердито выпучил глаза.

– Фамилия! – рявкнул он.

Эмори назвал свою фамилию и нью-йоркский адрес.

– А дамочка?

– Мисс Джилл…

– Эй, – возмутился Олсон, – вы меня детскими стишками не кормите. Как вас звать? Сара Мэрфи? Минни Джексон?

– Ой, господи! – воскликнула девушка, закрыв руками заплаканное лицо. – Только бы моя мама не узнала! Не хочу, чтобы моя мама узнала!

– Ну, долго мне ждать?

– Полегче! – прикрикнул Эмори.

Минута молчания.

– Стелла Роббинс, – пролепетала она наконец. – До востребования, Рагуэй, Нью-Гэмпшир.

Олсон захлопнул блокнот и поглядел на них с глубокомысленным выражением.

– По правилам гостиница могла бы передать эти сведения в полицию, и вы бы, как пить дать, угодили в тюрьму за то, что привезли женщину из одного штата в другой с безнравственной целью. – Он помолчал, чтобы дать им прочувствовать все значение этих слов. – Но гостиница проявит к вам снисхождение.

– Не хотят в газеты попадать! – яростно выкрикнула Джилл. – Снисхождение, скажет тоже!

Эмори почувствовал себя легким, как пушинка. Он понял, что спасен, и только сейчас до его сознания дошло, какой гнусной процедуре его могли подвергнуть.

– Однако, – продолжал Олсон, – гостиницы решили сообща защищать свои интересы. За последнее время эти безобразия участились, и у нас есть договоренность с газетами, чтобы они бесплатно создавали вам кое-какую рекламу. Название отеля не упоминается, а так, несколько строк, что, мол, у вас в Атлантик-Сити вышли неприятности. Ясно?

– Ясно.

– Вы легко отделались, черт возьми, очень легко, но…

– Ладно, – оборвал его Эмори. – Пошли отсюда. Напутственных речей нам не требуется.

Олсон, пройдя через ванную, для порядка взглянул на неподвижное тело Алека. Потом погасил свет и первым вышел в коридор. Войдя в лифт, Эмори ощутил соблазн побравировать – и поддался ему. Он легонько похлопал Олсона по плечу.

– Будьте добры, снимите шляпу. В лифте дама.

Олсон помедлил, но шляпу снял. Последовали две малоприятные минуты под лампами вестибюля, когда ночной дежурный и несколько запоздалых гостей с любопытством глазели на них – безвкусно разодетая девица с опущенной головой, красивый молодой человек с вызывающе задранным подбородком: вывод напрашивался сам собой. Потом холодная улица, где соленый воздух стал еще свежее и резче с приближением утра.

– Вон такси, выбирайте любое и катитесь отсюда, – сказал Олсон, указывая на смутные очертания двух машин, в которых угадывались фигуры спящих шоферов. Он красноречиво потянулся к карману, но Эмори фыркнул, взял девушку под руку и пошел прочь.

– Вы куда велели ехать? – спросила Джилл, когда они уже мчались по тускло освещенной улице.

– На вокзал.

– Если этот тип напишет моей матери…

– Не напишет. Никто ничего не узнает… кроме наших друзей и наших врагов.

Над морем занимался рассвет.

– Голубеет, – сказала она.

– Несомненно, – подтвердил он одобрительно, а потом спохватился: – Скоро время завтракать, вам поесть не хочется?

– Еда… – Она вдруг рассмеялась. – Из-за еды все и вышло. Мы часа в два ночи заказали в номер шикарный ужин. Алек не дал официанту на чай, так он, гаденыш, наверно, и донес.

Уныние Джилл рассеялось едва ли не быстрее, чем ночная тьма.

– Я вам вот что скажу, – заявила она, – ежели хотите покутить в веселой компании, держитесь подальше от спиртного, а ежели хотите напиться, держитесь подальше от спален.

– Запомню.

Он постучал в стекло, и машина остановилась у подъезда ночного ресторана.

– Алек вам очень близкий друг? – спросила Джилл, когда они взобрались на высокие табуреты и облокотились о грязную стойку.

– Был когда-то. Теперь, вероятно, больше не захочет и сам не будет понимать почему.

– Сумасшедшим надо быть, чтобы этакое взять на себя. Он что, очень важный человек? Важнее вас?

Эмори рассмеялся.

– Это покажет будущее, – отвечал он. – В этом и есть самый главный вопрос.

Рушатся несколько опор

Через два дня, уже снова в Нью-Йорке, Эмори нашел в газете то, что искал, – коротенькую заметку о том, что мистеру Эмори Блейну, заявившему, будто он проживает там-то, предложили покинуть отель в Атлантик-Сити, поскольку он принимал у себя в номере женщину, не являющуюся его женой.

А дочитав, он вздрогнул, и пальцы у него задрожали, потому что чуть выше в том же столбце он увидел другую заметку, подлиннее, которая начиналась словами:

«Мистер и миссис Леланд Р. Коннедж объявляют о помолвке своей дочери Розалинды с Дж. Досоном Райдером из Хартфорда, штат Коннектикут…»

Он выронил газету и лег на кровать, изнемогая от дурнотного ужаса. Она ушла из его жизни – теперь уже окончательно, безвозвратно. До сих пор где-то в глубине его души еще теплилась надежда, что когда-нибудь он ей понадобится, и она пошлет за ним, и скажет, что это было ошибкой, что сердце ее ноет от боли, которую она ему причинила. Не тешить ему себя больше даже темным желанием – не была желанна ни сегодняшняя Розалинда, что стала старше, черствее, ни та угасшая, сломленная женщина, которую воображение нет-нет да приводило на порог к нему сорокалетнему. Эмори нужна была ее молодость – сияющее цветение ее души и тела, все, что теперь будет ею продано. С этого дня для Эмори юная Розалинда умерла.

Через день он получил письмо от мистера Бартона из Чикаго – в сухих и четких выражениях тот извещал его, что, поскольку еще три трамвайные компании обанкротились, ни на какие денежные переводы Эмори в ближайшее время рассчитывать не должен. А в довершение всего пустым воскресным вечером пришла телеграмма, из которой он узнал, что пять дней назад монсеньор Дарси скоропостижно скончался в Филадельфии.

И тогда он понял, чтó привиделось ему за занавесками гостиничного номера в Атлантик-Сити.

Глава V. Эгоист становится личностью

На сажень в сон я погружен.

Влеченья, что смирял, теперь

Из заточенья рвутся вон,

Как сумрак ломится сквозь дверь.

Хочу, чтобы помог сыскать

Мне веру новую рассвет…

Увы! Уныло все опять!

Конца завесам ливня нет.

О, встать бы вновь! Когда бы мог

Стряхнуть я хмеля давний пыл

И в небе сказочный чертог

Рассвет, как встарь, нагромоздил!

Когда б мираж воздушный стать

Мог символом, что даст ответ!

Увы! Уныло все опять:

Конца завесам ливня нет.

Стоя под стеклянным навесом какого-то театра, Эмори увидел, как первые крупные капли дождя шлепнулись на тротуар и расплылись темными пятнами. Воздух стал серым и матовым; в доме напротив вдруг возникло освещенное окно; потом еще огонек; потом целая сотня их замерцала, заплясала вокруг. Под ногами у него обозначилось желтым подвальное окно с железными шляпками гвоздей; фары нескольких такси прочертили полосы света по сразу почерневшей мостовой. Незваный ноябрьский дождь подло украл у дня последний час и снес его в заклад к старой процентщице – ночи.

Тишина в театре у него за спиной взорвалась каким-то странным щелчком, за которым последовал глухой гул разом задвигавшихся людей и оживленный многоголосый говор. Дневной спектакль кончился.

Он отступил немного в сторону, под дождь, чтобы дать дорогу толпе. Из подъезда выбежал мальчик, потянул носом свежий, влажный воздух и поднял воротник пальто; появились три-четыре спешащих пары; появилась небольшая кучка зрителей, и все, как один, взглядывали сперва на мокрую улицу, потом на повисший в воздухе дождь и, наконец, на хмурое небо; но вот из дверей густо повалила публика, и он задохнулся от тяжкого запаха, в котором мешался табачный дух мужчин и чувственность разогревшейся на женщинах пудры. После густой толпы опять выходили редкие группки; потом еще человек пять; мужчина на костылях; и, наконец, стук откидных сидений внутри здания возвестил, что за работу взялись капельдинеры.

Нью-Йорк, казалось, не то чтобы проснулся, а заворочался в постели. Мимо пробегали бледные мужчины, придерживая под подбородком поднятые воротники; в резких взрывах смеха из универсального магазина высыпал говорливый рой усталых девушек – по три под одним зонтом; промаршировал отряд полицейских, чудом успевших уже облачиться в клеенчатые накидки.

Дождь словно обострил внутреннее зрение Эмори, и перед ним грозной вереницей прошли все невзгоды, уготованные в большом городе человеку без денег. Гнусная, зловонная давка в метро – рекламы лезут в глаза, назойливые, как те невыносимо скучные люди, которые держат тебя за рукав, норовя рассказать еще один анекдот; брезгливое ощущение, что вот-вот кто-то на тебя навалится; мужчина, твердо решивший не уступать место женщине и ненавидящий ее за это, а женщина ненавидит его за то, что он не встает; в худшем случае – жалкая мешанина из чужого дыхания, поношенной одежды и запахов еды; в лучшем случае – просто люди, изнывающие от жары или дрожащие от холода, усталые, озабоченные.

Он представил себе комнаты, где живут эти люди, – где на вспученных обоях бесконечно повторяются крупные подсолнухи по желто-зеленому фону, где цинковые ванны и темные коридоры, а за домами – голые, без единой травинки дворы; где даже любовь сведена к совращению – прозаическое убийство за углом, незаконный младенец этажом выше. И неизменно – зимы в четырех стенах из соображений экономии и долгие летние месяцы с кошмарами в духоте липких, тесных квартирок… грязные кафе, где усталые, равнодушные люди кладут в кофе сахар своими уже облизанными ложками, оставляя в сахарнице твердые коричневые комки.

Если где-то собираются одни мужчины или одни женщины, это еще куда ни шло; особенно противно, когда они оказываются вместе; тут и стыд женщин, которых мужчины поневоле видят усталыми и нищими, и отвращение, которое усталые, нищие женщины внушают мужчинам. Тут больше грязи, чем на любом поле сражения, видеть это тягостнее, чем реальные ужасы, – пот, и размокшая глина, и смертельная опасность; это атмосфера, в которой рождение, брак и смерть равно омерзительны и таятся от глаз.

Он вспомнил, как однажды в метро, когда вошел рассыльный с большим погребальным венком из живых цветов, от их аромата воздух сразу стал легче и все лица в вагоне на мгновение засветились.

«Терпеть не могу бедных, – вдруг подумал он. – Ненавижу их за то, что они бедные. Когда-то бедность, возможно, была красива, сейчас она отвратительна. Самое безобразное, что есть на свете. Насколько же чище быть испорченным и богатым, чем невинным и бедным». Перед глазами у него четко возникла картина, в свое время показавшаяся ему полной значения. Хорошо одетый молодой человек, глядя из окна клуба на Пятой авеню, сказал что-то другому, и лицо его выразило предельную гадливость. Вероятно, подумал Эмори, он тогда сказал: «О господи, до чего же люди противны!»

Никогда раньше Эмори не интересовался бедняками. Теперь он холодно установил, что абсолютно не способен кому-либо сочувствовать. О’Генри обнаружил в этих людях романтику, высокие порывы, любовь, ненависть, Эмори же видел только грубое убожество, грязь и тупость. Он в этом не раскаивался: никогда с тех пор он уже не корил себя за чувства естественные и искренние. Все свои реакции он принимал как часть себя, неизменную и вненравственную. Когда-нибудь эта проблема бедности в ином, более широком аспекте, подчиненная какой-нибудь более возвышенной, более благородной позиции, возможно, даже станет его личной проблемой, теперь же она вызывала только сильнейшую брезгливость.

Он вышел на Пятую авеню, увертываясь от черной слепой угрозы зонтов, и, остановившись перед «Дельмонико», сделал знак автобусу. Застегнув пальто на все пуговицы, поднялся на империал и ехал под упорным моросящим дождем, снова и снова ощущая на щеках прохладную влагу. Где-то в его сознании начался разговор, вернее – не начался, а опять заставил к себе прислушаться. Вели его не два голоса, а один, который и спрашивал и сам же отвечал на вопросы.

Вопрос. – Ну, как ты расцениваешь положение?

Ответ. – А так, что у меня осталось двадцать четыре доллара или около того.

В. – У тебя еще есть поместье в Лейк-Джинева.

О. – Его я намерен сохранить.

В. – Прожить сумеешь?

О. – Не представляю, чтобы не сумел. В книгах люди всегда наживают богатства, а я убедился, что могу делать все, что делают герои книг. Собственно, я только это и умею делать.

В. – Нельзя ли поточнее?

О. – Я еще не знаю, что буду делать, – и не так уж стремлюсь узнать. Завтра я навсегда уезжаю из Нью-Йорка. Нехороший город, если только не оседлать его.

В. – Тебе нужно очень много денег?

О. – Нет, я просто боюсь бедности.

В. – Очень боишься?

О. – Боюсь, но чисто пассивно.

В. – Куда тебя несет течением?

О. – А я почем знаю?

В. – И тебе все равно?

О. – В общем, да. Я не хочу совершать морального самоубийства.

В. – Хоть какие-то интересы у тебя остались?

О. – Никаких. И не осталось добродетели, которую можно бы потерять. Как остывающий чайник отдает тепло, так мы на протяжении всего отрочества и юности отдаем калории добродетели. Это и называется непосредственностью.

В. – Любопытная мысль.

О. – Вот почему свихнувшийся «хороший человек» всегда привлекает людей. Они становятся в круг и буквально греются о калории добродетели, которые он отдает. Сара в простоте душевной сказала что-то смешное, и на всех лицах появляется приторная улыбка: «Как она невинна, бедняжка!» Но Сара уловила приторность и никогда не повторит то же словечко. Однако после этого ей станет похолоднее.

В. – И твои калории ты все растерял?

О. – Все до единой. Я сам уже начинаю греться около чужой добродетели.

В. – Ты порочен?

О. – Вероятно. Не уверен. Я уже не могу с уверенностью отличить добро от зла.

В. – Это само по себе плохой признак?

О. – Необязательно.

В. – В чем же ты усмотрел бы доказательство порочности?

О. – В том, что стал бы окончательно неискренним – называл бы себя «не таким уж плохим человеком», воображал, что жалею об утраченной молодости, когда на самом деле жалею только о том, как приятно было ее утрачивать. Молодость – как тарелка, горой полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то простое, чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели сласти. Это неверно. Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения. Замужней женщине не хочется снова стать девушкой – ей хочется снова пережить медовый месяц. Я не хочу вернуть свою невинность. Я хочу снова ощутить, как приятно было ее терять.

В. – Куда тебя сносит течением?

Этот диалог несуразно вмешался в его обычное состояние духа – несуразную смесь из желаний, забот, впечатлений извне и физических ощущений.

Сто двадцать седьмая улица… Или Сто тридцать седьмая? Двойка и тройка похожи – впрочем, не очень. Сиденье отсырело… Это одежда впитывает влагу из сиденья или сиденье впитывает сухость из одежды?.. Не сиди на мокрой земле, схватишь аппендицит, так говорила мать Фрогги Паркера. Ну, это мне уже не грозит… Я предъявлю иск Пароходной компании, сказала Беатриса, а четвертой частью их акций владеет мой дядя – интересно, попала Беатриса в рай?.. Едва ли. Он сам – вот бессмертие Беатрисы и еще увлечения многих умерших мужчин, которые ни разу о нем и не подумали… Ну, если не аппендицит, так, может быть, инфлюэнца… Что? Сто двадцатая улица? Значит, тогда была Сто вторая – один, ноль, два, а не один, два, семь. Розалинда не похожа на Беатрису, Элинор похожа, только она отчаяннее и умнее. Квартиры здесь дорогие – наверно, полтораста долларов в месяц, а то и двести. В Миннеаполисе дядя за весь огромный дом платил только сто в месяц. Вопрос: лестница на второй этаж была, как войдешь, слева или справа? В «Униви 12» она, во всяком случае, была прямо вперед и налево. Какая грязная река – подойти поближе, посмотреть, правда ли грязная, – во Франции все реки бурые или черные, так и у нас на Юге. Двадцать четыре доллара – это четыреста восемьдесят пончиков. Можно прожить на них три месяца, а спать на скамейке в парке. Где-то сейчас Джилл – Джилл Бейн, Фейн, Сейн – о черт, шея затекла, ужасно неудобно сидеть. Ни малейшего желания переспать с Джилл, и что хорошего нашел в ней Алек? У Алека грубые вкусы по части женщин. Мой вкус куда лучше. Изабелла, Клара, Розалинда, Элинор – истые американки. Элинор – подающий, скорее всего, левша. Розалинда – отбивающий, удар у нее замечательный. Клара, пожалуй, первая база. Как-то сейчас выглядит труп Хамберда… Не будь я инструктором по штыковому бою, я попал бы на позиции на три месяца раньше, вероятно, был бы убит. Где тут этот чертов звонок…

На Риверсайд-драйв номера улиц едва проглядывали сквозь сетку дождя и мокрые деревья, но один он наконец разглядел – Сто двадцать седьмая. Он сошел с автобуса и, сам не зная зачем, свернул под гору по извилистой дороге, которая вывела его к реке, там, где за длинным молом приютилась стоянка мелких судов – моторок, каноэ, гребных шлюпок, парусников. Он пошел вдоль берега на север, перескочил через низкую проволочную ограду и очутился на большом дворе, примыкающем к пристани. Вокруг было множество лодок, ждущих ремонта; пахло опилками, краской и, едва уловимо и пресно, – Гудзоном. Сквозь густую мглу к нему приблизился какой-то человек.

– Пропуск есть?

– Нет. А это частное владение?

– Это яхт-клуб «Гудзон».

– Вот как, я не знал. Я просто хотел отдохнуть.

– Ну… – начал тот с сомнением в голосе.

– Если скажете, я уйду.

Сторож проворчал что-то, не означавшее ни «да» ни «нет», и прошел мимо. Эмори сел на перевернутую лодку и, наклонившись вперед, подпер щеку ладонью.

– Все эти напасти того и гляди сделают из меня совсем никудышного человека, – проговорил он медленно.

В часы упадка

Под непрестанно моросящим дождем Эмори вяло оглянулся на реку своей жизни, на все ее сверкающие излучины и грязные отмели. Страх все еще владел им – не физический страх, но страх перед людьми, перед предрассудками, нуждой, однообразием. Однако в глубине своей усталой души он спрашивал себя, в самом ли деле он настолько хуже других. Он знал, что с помощью двух-трех софизмов сумеет прийти к выводу, что его слабость обусловлена просто средой и обстоятельствами, что еще не раз, когда он начнет яростно обличать свой эгоизм, какой-то голос вкрадчиво шепнет: «Нет, гений!» Это было одним из проявлений страха – этот голос, нашептывающий, что нельзя быть одновременно великим и добрым, что гениальность – единственно возможное сочетание необъяснимых изломов и бороздок в его сознании, что всякая дисциплина сведет ее к нулю. Сильнее любого отдельно взятого порока или недостатка он презирал самого себя, с отвращением сознавая, что и завтра, и через тысячу дней он будет пыжиться в ответ на комплимент и обижаться на неодобрительное слово, как третьестепенный музыкант или первоклассный актер. Он стыдился того, что очень простые и честные люди обычно относились к нему с недоверием; что он часто проявлял жестокость к тем, кто готов был в нем раствориться, – к нескольким девушкам и кое-кому из мужчин в студенческие годы; что он оказал дурное влияние на людей, время от времени пускавшихся следом за ним в теоретические похождения, из которых он один выходил невредимым.

Обычно в такие вечера – а за последнее время их было много – ему помогали избавиться от этого изнурительного самокопания мысли о детях и о безграничных возможностях, в них заложенных. Он весь обращался в слух, когда в доме напротив просыпался в испуге младенец и ночная тишина звенела тоненьким плачем. Он содрогался от ужаса – неужели это его мрачное отчаяние легло тенью на крошечную душу? Дрожь пробирала его. Что, если настанет день, когда равновесие нарушится и он превратится в чудовище, которое пугает детей, во мраке пробирается в комнаты, общается с призраками, что поверяют жуткие тайны безумцам, обитающим на темных просторах луны…

Улыбка тронула его губы.

«Слишком ты поглощен самим собой», – сказал кто-то. И еще:

«Ступай, займись настоящим делом».

«Перестань терзаться…»

Когда-нибудь он, возможно, и ответит:

«Да, в молодости я, пожалуй, был эгоистом, но скоро понял, что слишком много думать о себе не полезно».

Внезапно его захлестнуло желание послать все к черту и исчезнуть – не покончить с собой, как подобает джентльмену, а спокойно и сладостно скрыться от людских глаз. Он вообразил себя в глинобитном доме в Мексике, – полулежит на тахте, покрытой коврами, в тонких изящных пальцах зажата папироса, рядом гитары наигрывают печальную мелодию, рожденную в Кастилии в незапамятные времена, и девушка с оливковой кожей и карминовыми губами гладит его по волосам. Здесь он мог бы жить день за днем, избавленный от добра и зла, от мук совести и от любого бога (кроме экзотического мексиканского бога, который и сам не без греха и не в меру привержен восточным благовониям), избавленный от успеха, и надежды, и бедности, блаженно скользя вниз по наклонной дороге, что спускается, в конце концов, всего лишь к искусственному озеру смерти.

Сколько есть на свете мест, где можно с приятностью идти ко дну, – Порт-Саид, Шанхай, некоторые уголки Туркестана, Константинополь, Южные моря – все края печальной, завораживающей музыки и многих ароматов, где наслаждение может стать укладом и смыслом жизни, где тени ночного неба и закаты отражают только состояния страсти – краски маков и губ.

Мысли, мысли

Когда-то он безошибочно чуял зло, как лошадь ночью чует впереди сломанный мост. Но остроногий дьявол в комнате Фебы обернулся всего лишь светящейся пеленой над Джилл. Инстинктом он улавливал зловоние бедности, но уже не мог добраться глубже – до зла гордыни и похоти.

Не осталось мудрецов, не осталось героев; Бэрн Холидэй исчез, словно никогда и не жил; монсеньор умер; Эмори одолел сотни книг, сотни лживых вымыслов; он долго и жадно прислушивался к людям, которые притворялись, что знают, а не знали ничего. Мистические откровения святых, некогда наполнявшие его благоговением, теперь слегка ему претили. Байроны и Бруки, бросавшие жизни вызов с горных вершин, оказались на поверку позерами и фланерами, в лучшем случае принимавшими видимость мужества за реальную мудрость. Скопившееся в нем разочарование было словно пышное, старое как мир шествие пророков, философов, мучеников, святых, ученых, Дон Жуанов, иезуитов, пуритан, Фаустов, поэтов, пацифистов; подобно питомцам колледжа, явившимся в парадных мантиях на встречу однокашников, они проходили перед ним: так некогда их мечты, их личности и идеи по очереди отбрасывали яркие отблески на его душу; каждый из них в свое время пытался прославить жизнь и утвердить первостепенную значимость человека; каждый похвалялся, что сумел связать прошлое с собственными шаткими построениями; каждый в конечном счете исходил из готовой мизансцены и из театральной условности, состоящей в том, что человек, алчущий веры, питает свой ум той пищей, что ближе и доступней.

Женщины, от которых он так много ждал, чью красоту он надеялся выразить в формах искусства, чьи непостижимые инстинкты, божественно противоречивые и невнятные, мечтал увековечить на основе опыта, стали всего лишь истоками собственного потомства. Изабелла, Клара, Розалинда, Элинор – самая их красота, на которую слетались мужчины, лишила их возможности обогатить его чем-либо, кроме сердечной тоски да странички, растерянно исписанной словами.

Утрату веры в помощь извне Эмори обосновывал несколькими смелыми силлогизмами. Допустим, что его поколение, хоть и поредевшее после этой викторианской войны и травмированное ею, призвано наследовать прогресс. Но даже если отбросить мелкие расхождения в выводах, временами приводящие к смерти нескольких миллионов молодых мужчин, однако же поддающиеся объяснению, если признать, что в конечном счете Бернард Шоу и Бернгарди, Бонар Лоу и Бетман-Хольвег равноправные наследники прогресса хотя бы потому, что все они выступали против мракобесия, если отбросить антитезы и взять этих людей, этих властителей дум, по отдельности, – с отвращением замечаешь, до чего непоследователен и противоречив каждый из них.

Вот, к примеру, Торнтон Хэнкок – его уважает половина образованных людей во всем мире, он авторитет в вопросах жизни, человек, следующий собственному кодексу и верящий в него, наставник наставников, советчик президентов, – а ведь Эмори знал, что в глубине души этот человек равнялся на священника другой церкви.

А у монсеньора, на которого полагался сам кардинал, бывали минуты странных и страшных колебаний, необъяснимых в религии, которая даже безверие объясняет формулами собственной веры: если ты усомнился в существовании дьявола, это дьявол внушил тебе сомнение в том, что он существует. Эмори сам видел, как монсеньор, чтобы спастись от этого наваждения, ходил в гости к тупым филистерам, запоем читал дешевые романы, глушил себя повседневными делами.

И монсеньор, это Эмори тоже знал, был пусть поумнее, почище, но ненамного старше его самого.

Эмори остался один – из маленького загона он вырвался в большой лабиринт. Он был там, где был Гете, когда начинал «Фауста», где был Конрад, когда писал «Каприз Олмейера».

Эмори подумал, что есть две категории людей, которые в силу природной ясности мышления или в силу разочарования покидают загон и стремятся в лабиринт. Во-первых, это люди, подобные Платону и Уэллсу, отмеченные своеобразной полуосознанной ортодоксальностью, приемлющие для себя только то, что считают приемлемым для всех, неисправимые романтики: им, как они ни стараются, никогда не войти в лабиринт в числе отважных душ. А во-вторых, это бесстрашные бунтари, первооткрыватели – Сэмюел Батлер, Ренан, Вольтер, – которые продвигаются намного медленнее, но заходят намного дальше – не по пути пессимистической умозрительной философии, но в неустанных попытках утвердить реальную ценность жизни…

Эмори прервал себя. Впервые в жизни он четко ощутил недоверие к каким бы то ни было обобщениям и афоризмам. Слишком они опасны, слишком легко воспринимаются общественным сознанием. А между тем именно в таком виде серьезные идеи обычно лет через тридцать доходят до публики. Бенсон и Честертон популяризировали Гюисманса и Ньюмена; Шоу завернул в глянцевую обложку Ницше, Ибсена и Шопенгауэра. Рядовой человек знакомится с выводами умерших гениев по ловким парадоксам и назидательным афоризмам, созданным кем-то другим.

Жизнь – чертова неразбериха… футбол, в котором все игроки «вне игры», а судьи нет, и каждый кричит, что судья был бы на его стороне…

Прогресс – лабиринт… Человек врывается в него как слепой, а потом выбегает обратно как безумный, вопя, что нашел его, вот он, незримый король, – élan vital, – принцип эволюции… и пишет книгу, развязывает войну, основывает школу…

Эмори, даже не будь он эгоистом, начал бы поиски истины с себя самого. Для себя он – самый наглядный пример, вот он сидит под дождем – человеческая особь, наделенная полом и гордостью, волею случая и собственным темпераментом отторгнутая от блага любви и отцовства, сохраненная, чтобы участвовать в формировании сознания всего человечества…

С чувством вины, одиночества, утраты всех иллюзий подошел он к входу в лабиринт.

Новый рассвет повис над рекой; запоздалое такси промчалось по набережной, его непогашенные фары горели, как глаза на лице, побелевшем после ночного кутежа. Вдали печально прогудел пароход.

Монсеньор

Эмори все думал о том, как доволен остался бы монсеньор своими похоронами. То был апофеоз католичества и обрядности. Торжественную мессу служил епископ О’Нийл, последнее отпущение грехов прочел над покойным сам кардинал. Все были здесь – Торнтон Хэнкок, миссис Лоренс, послы, итальянский и английский, без счета друзей и духовенства, – но неумолимые ножницы перерезали все эти нити, которые монсеньор собрал в своей руке. Эмори в безутешном горе смотрел, как он лежит в гробу, с руками, сложенными поверх алого облачения. Лицо его не изменилось и не выражало ни боли, ни страха, – ведь он ни минуты не знал, что умирает. Для Эмори это был все тот же милый старый друг, и не для него одного – в церкви было полно людей с растерянными, подавленными лицами, и больше всех, казалось, были удручены самые высокопоставленные.

Кардинал, подобный архангелу в ризах и в митре, покропил святой водой, загудел орган, и певчие запели «Requiem Eternam»^[174].

Все эти люди горевали потому, что при жизни монсеньора в той или иной мере полагались на него. Горе их было больше, чем грусть о его «чуть надтреснутом голосе или чуть припадающей походке», как выразил это Уэллс. Эти люди опирались на веру монсеньора, на его дар не падать духом, видеть в религии и свет и тени, видеть всякий свет и всякие тени лишь как грани Бога. Когда он был близко, люди переставали бояться.

Из попытки Эмори принести себя в жертву родилось только твердое понимание того, что никаких иллюзий у него не осталось, а из похорон монсеньора родился романтический эльф, готовый вместе с Эмори вступить в лабиринт. Он обрел нечто такое, в чем всегда ощущал, всегда будет ощущать потребность, – не вызывать восхищение, чего прежде опасался, не вызывать любовь, в чем сумел себя убедить, но стать нужным другим, стать необходимым; он вспомнил, какая спокойная сила исходила от Бэрна.

Жизнь раскрывалась в одном из своих поразительных озарений, и Эмори разом и бесповоротно отбросил старый афоризм, которым не прочь бывал лениво себя потешить: «Очень мало что имеет значение, а большого значения не имеет ничто».

Сейчас, напротив, он ощущал сильнейшее желание вливать в людей уверенность и силы.

Толстяк в консервах

В тот день, когда Эмори пустился пешком в Принстон, небо было как бесцветный свод, прохладное, высокое, не таящее угрозы дождя. Пасмурный день, самая бесплотная погода, день для мечтаний, далеких надежд, ясных видений. День, словно созданный для тех чистых построений и абстрактных истин, что испаряются на солнце либо тонут в издевательском смехе при свете луны. Деревья и облака были прорисованы с классической четкостью, деревенские звуки сливались в единый гул, металлический, как труба, беззвучный, как греческая урна у Китса.

Погода привела Эмори в столь созерцательное настроение, что он причинил немалую досаду нескольким автомобилистам, – чтобы не наехать на него, им пришлось значительно сбавить скорость. Так глубоко он ушел в свои мысли, что не очень удивился, когда какая-то машина затормозила рядом с ним и чей-то голос окликнул его – проявление человечности, почти небывалое в радиусе пятидесяти миль от Манхэттена. Подняв голову, он увидел роскошный автомобиль, в котором сидело двое немолодых мужчин: один – маленький человечек с озабоченным лицом, по всей видимости, паразитирующий на втором – крупном, внушительном, в очках-консервах.

– Хотите, подвезем? – спросил паразитирующий, уголком глаза взглянув на внушительного, словно по привычке испрашивая у него молчаливого подтверждения.

– Еще бы не хотеть. Спасибо.

Шофер распахнул дверцу, и Эмори, усевшись посередине заднего сиденья, с интересом пригляделся к своим спутникам. Он решил, что отличительная черта толстяка – безграничная уверенность в себе, притом что все окружающее вызывает у него смертельную скуку. Его лицо, в той части, что не была скрыта очками, принадлежало к разряду «сильных»; подбородок утопал в респектабельных валиках жира; выше имелись длинные тонкие губы и черновой набросок римского носа, ниже плечи без борьбы давали себя поглотить мощной массе груди и живота. Одет он был превосходно и строго. Эмори заметил, что он почти все время смотрит в затылок шоферу, словно упорно, но тщетно стараясь решить какую-то сложную шевелюрную проблему.

Второй, маленький, был примечателен лишь тем, что без остатка растворялся в первом. Человечек секретарского типа, из тех, что к сорока годам заводят себе визитные карточки со словами «Помощник президента» и без вздоха обрекают себя до конца дней на второстепенные роли.

– Далеко путь держите? – спросил человечек безразлично-любезным тоном.

– Да неблизко.

– Решили пройтись для моциона?

– Нет, – деловито ответил Эмори. – Я иду пешком, потому что на проезд у меня нет денег.

– Вот как. – И после паузы: – Ищете работы? А работы, между прочим, сколько угодно, – продолжал он неодобрительно. – Уши вянут слушать эти толки о безработице. Особенно не хватает рабочих рук на Западе. – Слово «Запад» он подчеркнул, широко поведя рукой справа налево. Эмори вежливо кивнул.

– Специальность у вас есть?

Нет, специальности нет.

– Служили клерком?

Нет, клерком Эмори не служил.

– Чем бы вы ни занимались, – сказал человечек, словно согласившись с доводами Эмори, – сейчас время великих возможностей, блестящих деловых перспектив. – Он опять взглянул на толстяка – так адвокат, когда тянет жилы из свидетеля, невольно взглядывает на присяжных.

Эмори решил, что нужно что-то ответить, но хоть убей не мог придумать ничего, кроме фразы:

– Я, конечно, хочу нажить много денег.

Человечек посмеялся невесело, но старательно.

– Этого сейчас хотят все, а вот поработать ради этого никто не хочет.

– Ну что ж, вполне естественная, здравая точка зрения. Почти всякий нормальный человек хочет разбогатеть без особых усилий, это только в проблемных пьесах финансисты «идут на все ради миллиона». А вас разве не прельщают незаработанные деньги?

– Разумеется, нет! – возмутился человечек.

– Однако, – продолжал Эмори, пропустив его слова мимо ушей, – поскольку в настоящее время я очень беден, я в некотором роде склоняюсь к социализму.

Оба спутника с любопытством на него поглядели.

– Эти террористы с бомбами… – Человечек умолк, потому что из чрева толстяка прозвучало гулко и внушительно:

– Если б я думал, что вы бросаете бомбы, я бы вас доставил прямо в тюрьму в Ньюарке. Вот мое мнение о социалистах.

Эмори рассмеялся.

– Вы кто? – вопросил толстяк. – Салонный большевик? Идеалист? Большой разницы я, кстати сказать, между ними не вижу. Идеалисты – бездельники, только и могут, что писать чепуху, которая вводит в соблазн неимущих иммигрантов.

– Что ж, – сказал Эмори, – если быть идеалистом и безопасно и прибыльно, почему не попробовать.

– С вами-то что стряслось? Потеряли работу?

– Не совсем, а впрочем, можно сказать и так.

– Какая была работа?

– Писал тексты для рекламного агентства.

– Реклама – дело денежное.

Эмори скромно улыбнулся:

– Да, я согласен, в конце концов оно может стать денежным. Таланты у нас теперь не умирают с голоду. Даже искусство ест досыта. Художники рисуют вам обложки для журналов, пишут вам тексты реклам, сочиняют регтаймы для ваших театров. Переведя печать на коммерческие рельсы, вы обеспечили безвредное, приличное занятие каждому гению, который мог бы заговорить собственным голосом. Но берегитесь художника, который в то же время интеллигент. Художника, которого не подстричь под общую гребенку, – такого, как Руссо, или Толстой, или Сэмюел Батлер, или Эмори Блейн.

– Это еще кто? – подозрительно спросил человечек.

– Это, – сказал Эмори, – это один интеллигент, еще не очень широко известный.

Человечек посмеялся своим старательным смехом и разом умолк под пылающим взглядом Эмори.

– Чему вы смеетесь?

– Ох уж эти интеллигенты…

– А вам понятно, что означает это слово?

Человечек беспокойно заморгал.

– Обычно оно означает…

– Оно всегда означает: умный и широко образованный, – перебил его Эмори. – Активно осведомленный в истории человечества. – Он намеренно говорил очень грубо. Он обратился к толстяку: – Этот молодой человек, – он указал на секретаря большим пальцем и назвал его «молодым человеком», как слугу называют «бой» безотносительно возраста, – весьма смутно представляет себе истинное значение многих заезженных слов – явление довольно обычное.

– Вы против контроля капитала над прессой? – спросил толстяк, уставившись на него очками.

– Да, я против того, чтобы проделывать за других всю умственную работу. У меня сложилось впечатление, что цель бизнеса состоит в том, чтобы выжимать максимум работы, безобразно низко оплачиваемой, из дураков, которые на это идут.

– Ну, знаете ли, – возразил толстяк, – рабочим-то платят немало, с этим вы не можете не согласиться, – и рабочий день шесть часов, а то и пять, просто смешно. А если он член профсоюза, его вообще не заставишь работать как следует.

– Вы сами в этом виноваты, – стоял на своем Эмори. – Вы никогда не идете на уступки, пока их не вырвут у вас силой.

– Кто это – мы?

– Ваш класс, тот класс, к которому и я принадлежал до недавнего времени. Те, кого отцовское наследство, или собственное упорство, или смекалка, или нечестность, привели в ряды имущего класса.

– Вы что же, воображаете, что вон тот рабочий, что ремонтирует дорогу, охотнее расстался бы со своими деньгами, если бы они у него были?

– Нет, но при чем это здесь?

Собеседник его помолчал, подумал.

– Пожалуй что ни при чем. А какая-то связь все-таки есть.

– Мало того, – продолжал Эмори, – он повел бы себя хуже. У низших классов более узкий кругозор, они менее гибки, и, как индивидуумы, более эгоистичны, и, уж конечно, более тупы. Но все это не имеет ни малейшего отношения к интересующему нас вопросу.

– А в чем же именно состоит вопрос, который нас интересует?

Здесь Эмори пришлось призадуматься, прежде чем решить, в чем состоит этот вопрос.

Эмори придумал новый оборот речи

– Когда умный и неплохо образованный человек попадает в лапы к жизни, – начал Эмори медленно, – другими словами, когда он женится, он в девяти случаях из десяти становится консерватором во всем, что касается существующих социальных условий. Пусть он отзывчивый, добрый, даже по-своему справедливый, все равно главная его забота – добывать деньги и держаться за свое место под солнцем. Жена подстегивает его – от десяти тысяч в год к двадцати тысячам в год, а потом еще и еще, без конца крутить педали в помещении без окон. Он погиб! Жизнь заглотнула его! Он уже ничего не видит вокруг! У него душа женатого человека.

Эмори умолк и подумал, что последняя фраза прозвучала неплохо.

– Есть, правда, люди, – продолжал он, – которым удается избежать этого рабства. Либо их жены не заражены честолюбием; либо они вычитали в какой-нибудь «опасной книге» особенно полюбившуюся им мысль; либо они, как я, например, уже начали было крутить педали, но получили по шапке. Так или иначе, это те конгрессмены, что не берут взяток, те президенты, что не занимаются политиканством, те писатели, ораторы, ученые, государственные деятели, что не пожелали стать всего лишь источником земных благ для нескольких женщин и детей.

– Это и есть радикалы?

– Да, – сказал Эмори. – Есть разновидности – вплоть до такого трезвого критика, как старый Торнтон Хэнкок. Так вот, у этого человека с душой неженатого нет прямой власти, так как, к несчастью, человек с душой женатого в ходе своей погони за деньгами прибрал к рукам серьезную газету, популярный журнал, влиятельный еженедельник – все для того, чтобы миссис Газета, миссис Журнал, миссис Еженедельник могли обзавестись более шикарным лимузином, чем тот, каким владеет нефтяное семейство в доме напротив или цементное семейство в доме за углом.

– А чем это плохо?

– Тем, что богачи становятся охранителями общественного сознания, а человек, владеющий деньгами при одной социальной системе, конечно же, не станет рисковать благополучием своей семьи и не допустит, чтобы в его газете появились требования изменить эту систему.

– Однако же они появляются.

– Где? В дешевых изданиях, которых никто не читает. В паршивых журнальчиках на скверной бумаге.

– Ладно, давайте дальше.

– Так вот, я утверждаю, что в результате ряда условий, из которых главное – семья, есть умные люди двух видов. Одни принимают человеческую природу такой, как она есть, используя в своих целях и ее робость, и слабость, и силу. А противостоит им человек с душой неженатого – тот непрерывно ищет новые системы, способные контролировать или обуздывать человеческую природу. Ему приходится труднее. Сложна не жизнь, а задача направлять и контролировать ее. В этом и состоит его цель. Он – элемент прогресса, а человек с душой женатого – нет.

Толстяк извлек на свет три толстые сигары и, как на блюде, предложил их спутникам на своей огромной ладони. Человечек сигару взял. Эмори покачал головой и потянулся за сигаретой.

– Поговорите еще, – сказал толстяк. – Мне давно хотелось послушать вашего брата.

На первую скорость

– Современная жизнь, – снова заговорил Эмори, – меняется уже не от века к веку, а от года к году, в десять раз быстрее, чем когда-либо раньше. Население в некоторых странах удвоилось, цивилизации все больше сближаются, экономическая взаимозависимость, расовый вопрос, а мы – мы топчемся на месте. Я считаю, что нам нужно двигаться гораздо быстрее. – Последние слова он слегка подчеркнул, и шофер бессознательно прибавил скорость. Эмори и толстяк рассмеялись; человечек, чуть отстав, рассмеялся тоже.

– У всех детей, – сказал Эмори, – должны быть для начала равные шансы. Если отец на первых ступенях воспитания может дать ребенку физическую закалку, а мать – привить ему начатки здравого смысла, это и должно стать его наследством. Если отец не в силах дать ему физическую закалку, если мать в те годы, когда она должна была готовиться к воспитанию детей, только гонялась за мужчинами – тем хуже для ребенка. Не надо дарить ему искусственные подпорки в виде денег, обучать в этих отвратных частных школах, протаскивать через университет… у всех детей должны быть равные шансы.

– Понятно, – сказал толстяк, и очки его не выразили ни одобрения, ни протеста.

– А еще я попробовал бы передать всю промышленность в собственность государства.

– Пробовали. Не получается.

– Вернее – пока не получилось. Будь у нас государственная собственность, лучшие аналитические умы в государственном аппарате работали бы не только для себя. Вместо Бэрлсонов у нас были бы Маккеи. В казначействе у нас были бы Морганы; торговлей между штатами ведали бы Хиллы. В сенате заседали бы лучшие юристы.

– Они не стали бы работать в полную силу задаром. Макаду…

– Нет, – Эмори покачал головой, – деньги не единственный стимул, который выявляет лучшее в человеке, даже в Америке.

– А сами только что говорили, что единственный.

– Сейчас – да. Но если бы частная собственность была ограничена законом, лучшие люди устремились бы в погоню за единственной другой наградой, способной привлечь человечество, – за почетом.

Толстяк насмешливо фыркнул.

– Глупее этого вы еще ничего не сказали.

– Это не глупо. Это вполне вероятно. Если б вы учились в колледже, вы бы не могли не заметить, что некоторые богатые студенты учились ради всяких мелких почестей вдвое прилежнее, чем те, которым приходилось еще и зарабатывать.

– Ребячество, детская игра, – издевался его противник.

– Ничего подобного – или тогда мы все, значит, дети. Вы когда-нибудь видели взрослого человека, который стремится стать членом тайного общества? Или недавно разбогатевшую семью, которая мечтает быть принятой в широко известный клуб? У них при одном упоминании этих мест глаза разгораются. Что человека можно заставить работать, только если держать у него перед глазами золото, – это не аксиома, а наслоение. Мы так давно это делаем, что уже забыли, что есть и иные пути. В мире, который мы создали, это стало необходимостью. Уверяю вас, – Эмори все больше воодушевлялся, – если взять десять человек, застрахованных и от богатства и от голода, и предложить им на выбор – работать по пять часов в день за зеленый бант или по десять часов в день за синий, девять из них стали бы состязаться за синий. Инстинкту соперничества не хватает только эмблемы. Если эмблема – большой дом, они будут трудиться не покладая рук ради самого большого дома. Если это всего лишь синий бант, я, черт возьми, уверен, что они будут стараться не меньше.

– Не согласен.

– Я знаю. – Эмори грустно покивал головой. – Но сейчас это уже не так важно. Думаю, что недалеко то время, когда эти люди сами возьмут у вас то, что им нужно.

Человечек злобно прошипел:

– Пулеметы?

– Вы же и научили их пускать в ход пулеметы.

Толстяк покачал головой.

– У нас в стране достаточно собственников, они этого не допустят.

Эмори пожалел, что не знает процентного отношения американцев, владеющих и не владеющих собственностью, и решил переменить тему.

Но толстяк был задет за живое.

– Когда вы говорите «взять», вы касаетесь опасной темы.

– А как иначе им получить свое? Сколько лет народ кормили обещаниями. Социализм – это, может быть, и не шаг вперед, но угроза красного флага, безусловно, есть движущая сила всякой реформы. Чтобы к вам прислушались, нужно пустить пыль в глаза.

– Примером благотворного насилия, надо думать, служит для вас Россия?

– Пожалуй, – признал Эмори. – Разумеется, там хватают через край, как было и во время Французской революции, но я не сомневаюсь, что это интереснейший эксперимент и проделать его стоило.

– А умеренность вы не цените?

– Умеренных вы не желаете слушать, да и время их прошло. Дело в том, что с народом произошло нечто поразительное, какое бывает раз в сто лет: он ухватился за идею.

– Какую именно?

– Что ум и способности у людей бывают разные, а вот желудки у всех в основном одинаковые.

Человечку тоже достается

– Если бы взять все деньги, существующие в мире… – глубокомысленно произнес человечек, – и разделить их на рав…

– А, бросьте! – отмахнулся Эмори и, даже не взглянув на его возмущенную физиономию, продолжал свое: – Человеческий желудок… – Но тут толстяк раздраженно перебил его:

– Я слушал вас внимательно, но очень прошу, не касайтесь желудков. Мой мне сегодня с утра не дает покоя. В общем, с половиной того, что вы тут наговорили, я не согласен. В основе всех ваших рассуждений – государственная собственность, а государственный аппарат – рассадник коррупции. Не станут люди работать ради синих бантов. Чепуха это.

Когда он умолк, человечек уверенно кивнул и заговорил снова, словно решив на этот раз не дать себя сбить с толку.

– Есть вещи, заложенные в самой природе человека, – изрек он с умным видом. – Так было всегда и всегда будет, и изменить это невозможно.

Эмори беспомощно перевел взгляд с него на толстяка.

– Вот, слышали? Ну как тут не отчаяться в прогрессе? Нет, вы только послушайте! Да я могу с ходу назвать вам десятки природных явлений, которые человеческая воля изменила, десятки инстинктов, которые цивилизация убила или обезвредила. То, что сказал сейчас этот человек, тысячелетиями служило последним прибежищем для болванов всего мира. Ведь этим сводятся на нет усилия всех ученых, государственных деятелей, моралистов, реформаторов, врачей и философов, которые когда-либо посвящали свою жизнь служению человечеству. Это отрицание всего, что есть в человеческой природе достойного. Каждого гражданина, достигшего двадцатипятилетнего возраста, который всерьез это утверждает, надо лишать права голоса.

Человечек, побагровев от ярости, откинулся на спинку сиденья. Эмори продолжал, обращаясь к толстяку:

– Полуграмотные, косные люди, такие, как этот ваш приятель, только воображают, что способны думать, а на самом деле какой вопрос ни возьми, в голове у них полнейшая путаница из готовых штампов… То это «бесчеловечная жестокость пруссаков», то «немцев надо истребить всех до единого». Вечно они толкуют, что «дела сейчас плохи», но притом «нет у них веры в этих идеалистов». Сегодня Вильсон у них «мечтатель, оторванный от практической жизни», а через год они осыпают его бранью за то, что он пытается претворить свои мечты в жизнь. Мыслить четко, логически они не умеют, умеют только тупо противиться любой перемене. Они считают, что необразованным людям не следует много платить за работу, но не понимают, что, если не платить прилично необразованным людям, их дети тоже останутся без образования, и так мы и будем ходить по кругу. Вот он – великий класс, средняя буржуазия!

Толстяк, расплывшись в улыбке, пригнулся к своему секретарю.

– Здорово он вас честит, Гарвин. Ну, и как оно?

Человечек попытался улыбнуться и сделать вид, будто все эти нелепости и слушать не стоит. Но Эмори еще не кончил.

– Теория, согласно которой народ способен сам собой управлять, упирается в этого человека. Если возможно научить его мыслить четко, сжато и логично, освободить его от привычки прятаться за трюизмы, предрассудки и сентиментальный вздор, тогда я – воинствующий социалист. Если это невозможно, тогда, думается мне, не так уж важно, что станется с человеком и с обществом сейчас или когда бы то ни было.

– Слушать вас интересно и забавно, – сказал толстяк. – Вы очень молоды.

– Это может означать только одно – что современный опыт еще не успел ни развратить меня, ни запугать. Я владею самым ценным опытом, опытом истории, потому что, хоть и учился в колледже, сумел получить хорошее образование.

– Язык у вас неплохо подвешен.

– Не все это чепуха! – страстно воскликнул Эмори. – Сегодня я в первый раз в жизни ратовал за социализм. Другой панацеи я не знаю. Я неспокоен. Все мое поколение неспокойно. Мне осточертела система, при которой кто богаче, тому достается самая прекрасная девушка, при которой художник без постоянного дохода вынужден продавать свой талант пуговичному фабриканту. Даже не будь у меня таланта, я бы не захотел трудиться десять лет, обреченный либо на безбрачие, либо на тайные связи, ради того, чтобы сынок богача мог кататься в автомобиле.

– Но если вы не уверены…

– Все равно! – вскричал Эмори. – Хуже моего положения ничего не придумаешь. Революция могла бы вынести меня на поверхность. Да, я, конечно, эгоист. Я чувствую, что при всех этих обветшалых системах был как рыба, вынутая из воды. Из всего моего выпуска в колледже только я и еще каких-нибудь два десятка человек получили приличное образование. А они там принимали в футбольную команду любого идиота-зубрилу, а меня считали недостойным этой чести, потому, видите ли, что какой-то выживший из ума старикашка считал, что мы все должны усвоить коническое сечение. Армия мне глубоко противна. Деловая жизнь тоже. Я влюблен во всякую перемену и убил в себе совесть.

– И будете кричать на всех перекрестках, что нам следует двигаться быстрее.

– Это хотя бы бесспорно, – не сдавался Эмори. – Реформы не будут поспевать за требованиями цивилизации, если их не подгонять. Политика невмешательства – это все равно как баловать ребенка, уверяя, что в конце концов он станет порядочным человеком. Да, станет – если его принудить.

– Но вы сами не верите во все эти социалистические бредни.

– Не знаю. До разговора с вами я об этом серьезно не задумывался. Во многом из того, что я сказал, я не уверен.

– Вы меня удивляете, – сказал толстяк. – А впрочем, все вы такие. Говорят, Бернард Шоу, несмотря на все свои доктрины, самый прижимистый из драматургов, когда дело касается гонорара. Не уступит ни фартинга.

– Что ж, – сказал Эмори, – я просто констатирую, что во мне говорит пытливый ум беспокойного поколения, и я имею все основания поставить свой ум и перо на службу радикалам. Даже если бы в глубине души я считал, что все мы – слепые атомы в мире, который теснее, чем размах маятника, я и мне подобные стали бы бороться против отжившего, пытаться на худой конец заменить старые прописи новыми. В разное время мне начинало казаться, что я правильно смотрю на жизнь, но верить очень трудно. Одно я знаю. Если не посвятить жизнь поискам Святого Грааля, можно провести ее не без приятности.

Минуту оба молчали, потом толстяк спросил:

– Вы в каком университете учились?

– В Принстоне.

Толстяк как-то сразу оживился. Выражение его очков слегка изменилось.

– У меня сын был в Принстоне.

– В самом деле?

– Может быть, вы его знали. Его звали Джесси Ферренби. Он убит во Франции, в прошлом году.

– Я очень хорошо его знал. Могу даже сказать, что он был одним из моих ближайших друзей.

– Он был… хороший мальчик. Мы с ним были очень дружны.

Теперь Эмори заметил сходство между отцом и погибшим сыном, и ему уже казалось, что он с самого начала уловил в лице толстяка что-то знакомое. Джесси Ферренби, тот, что завоевал корону, которой он сам домогался. Как давно это было. Какими они были детьми, лезли из кожи вон ради синих бантов…

Автомобиль замедлил ход у въезда в обширное владение, обсаженное густой изгородью и обнесенное высокой железной оградой.

– Может, заедете ко мне позавтракать?

– Большое спасибо, мистер Ферренби, но я спешу.

Толстяк протянул ему руку. Эмори было ясно, что тот факт, что он знал Джесси, намного перевесил неодобрение, которое он заслужил своими еретическими взглядами. Как могущественны призраки! Даже человечек пожелал пожать ему руку.

– До свидания! – крикнул толстяк, когда машина стала сворачивать в ворота. – Желаю удачи вам и неудачи вашим теориям.

– И вам того же, сэр! – отозвался Эмори, улыбаясь, и помахал ему вслед.

«От камелька, из комнаты уютной…»

До Принстона оставалось еще восемь часов ходьбы, когда Эмори сел отдохнуть у дороги и окинул взглядом тронутую морозцем окрестность. Природа, думалось ему, если понимать ее как нечто в общем-то грубое, состоящее по преимуществу из полевых цветов, которые при ближайшем рассмотрении оказываются поблекшими, и муравьев, вечно снующих по травинкам, таит в себе одни разочарования; куда предпочтительнее природа в виде неба, водного простора и далеких горизонтов. Сейчас мороз, предвестник зимы, будоражил его, вызвал в памяти отчаянную схватку между командами Сент-Реджиса и Гротона, с которой прошла целая вечность – семь лет, и осенний день во Франции год назад, когда он залег со своим взводом в высокой траве и выжидал, прежде чем тронуть за плечо пулеметчика. Он видел обе картины разом, и обе воскрешали в душе наивный восторг – две игры, в которых ему довелось участвовать, по-разному азартные, но равно далекие от Розалинды и от темы лабиринтов, к чему в конечном счете свелась его жизнь.

«Я эгоист», – подумал он.

«Это свойство не изменится оттого, что я буду «видеть чужие страдания», или «потеряю родителей», или стану «помогать людям».

«Эгоизм – не просто часть моего существа. Это его самая живучая часть.

Внести в мою жизнь какую-то устойчивость и равновесие я могу не освободившись от эгоизма, а скорее шагнув за его пределы.

Нет тех достоинств неэгоистичной натуры, которые я не мог бы использовать. Я могу принести жертву, проявить сострадание, сделать другу подарок, претерпеть за друга, отдать жизнь за друга – все потому, что для меня это может оказаться лучшим способом самовыражения; но простой человеческой доброты во мне нет ни капли».

Проблема зла для Эмори претворилась в проблему пола. Он уже начал отождествлять зло с фаллическим культом у Брука и раннего Уэллса. Неразрывно связанной со злом оказалась красота – красота как непрестанное волнение крови, мягкая в голосе Элинор, в старой песне ночною порой, безоглядно бушующая, как цепь водопадов, полуритм, полутьма. Эмори помнил, что всякий раз, как он с вожделением тянулся к ней, она поворачивалась к нему лицом, перекошенным безобразной гримасой зла. Красота большого искусства, красота радости, в первую очередь – красота женщины.

Слишком много в ней общего с развратом и пороком. Слабость часто бывает красива, но добра в ней нет никогда. И в том новом одиночестве, на которое он обрек себя во имя еще неясной великой цели, красота не должна главенствовать; иначе, оставаясь сама по себе гармоничной, она прозвучит диссонансом.

В каком-то смысле это постепенное отречение от красоты было следующим шагом после окончательной потери иллюзий. Он чувствовал, что оставляет позади всякую надежду стать определенного типа художником. Казалось настолько важнее стать определенного склада человеком.

Мысль его сделала крутой поворот, и он поймал себя на том, что думает о католической церкви. У него сложилось убеждение, что тем, кому нужна ортодоксальная религия, недостает чего-то важного, а религия для Эмори означает католичество. Вполне возможно, что это не более чем пустой ритуал, но, видимо, это единственная неизменно действенная защита от падения нравственности. Пока у широких масс не удастся воспитать нравственные критерии, кто-то должен кричать им: «Нельзя!» И, однако, принять это для себя он считал пока невозможным. Для этого требовалось время и отсутствие нажима со стороны. Требовалось сохранить идею в чистом виде без внешних украшений, до конца осознать направление и силу этого нового разбега.

После трех часов целительную прелесть осеннего дня сменило золотое великолепие. Еще позднее он прошел сквозь ноющую боль заката, когда даже облака словно исходили кровью, и в сумерки оказался возле кладбища. Там темно и тихо пахло цветами, в небе чуть наметился лунный серп, шевелились тени. Внезапно у него возникло желание отомкнуть ржавую железную дверь склепа, встроенного в склон холма, – склепа, чисто вымытого дождем, поросшего поздними немощными водянисто-голубыми цветами, может быть, выросшими из чьих-то мертвых глаз, липкими на ощупь, издающими запах гнили.

Эмори захотелось почувствовать, что значит «Уильям Дэйфилд, 1864».

Он подумал, почему это могилы наводят людей на мысль о тщете жизни. Сам он не видел ничего безнадежного в том, что какое-то время прожил на свете. Все эти поверженные колонны, сцепленные руки, голубки и ангелы дышали романтикой прошлого. Он подумал, что было бы приятно, если бы через сто лет кто-то молодой стал гадать, какие у него были глаза, карие или синие, и от души понадеялся, что его могила будет производить впечатление очень, очень давнишней. Странным показалось, почему из длинного ряда надгробий солдатам Гражданской войны только два или три вызвали у него мысль об умершей любви и умерших любовниках, хотя они были точь-в-точь такие же, как и остальные, во всем, вплоть до облепившего их желтоватого мха.

Далеко за полночь он различил впереди башни и шпили Принстона, кое-где – освещенные окна и вдруг, из прозрачного мрака, – колокольный звон. Звон этот длился, как бесконечное сновидение; дух прошлого, благословляющий новое поколение, избранную молодежь из мира, полного пороков и заблуждений, которую все еще вскармливают на ошибках и полузабытых мечтах давно умерших государственных мужей и поэтов. Новое поколение, день за днем, ночь за ночью, как в полусне выкрикивающее старые лозунги, приобщаемое к старым символам веры; обреченное рано или поздно по зову любви и честолюбия окунуться в грязную серую сутолоку; новое поколение, еще больше, чем предыдущее, зараженное страхом перед бедностью и поклонением успеху, обнаружившее, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана…

Жалея их, Эмори не жалел себя. Он чувствовал, что какое бы поприще ни ждало его – искусство, политика, религия, – теперь он в безопасности, свободен от всяческой истерии, способен принять то, что приемлемо, скитаться, расти, бунтовать, крепко спать по ночам…

Он не носил в сердце Бога; во взглядах его все еще царил хаос; по-прежнему была при нем и боль воспоминаний, и сожаление об ушедшей юности, и все же воды разочарований не начисто оголили его душу – осталось чувство ответственности и любовь к жизни, где-то слабо шевелились старые честолюбивые замыслы и несбывшиеся надежды. Но – ах, Розалинда, Розалинда!

– Все это в лучшем случае слабое возмещение, – произнес он печально.

И он не мог бы сказать, почему бороться стóит, почему он твердо решил без остатка тратить себя и наследие тех выдающихся людей, которых встретил на своем пути.

Он простер руки к сияющему хрустальному небу.

– Я знаю себя, – воскликнул он, – но и только!

Прекрасные и проклятые

Посвящается Шейну Лесли, Джорджу Жану Натану и Максвеллу Перкинсу в благодарность за большую литературную помощь и поддержку

Победитель принадлежит трофеям^[175].

Энтони Пэтч

Книга I

Глава 1. Энтони Пэтч

В 1913 году, когда Энтони Пэтчу исполнилось двадцать пять лет, миновало два года с тех пор, как на него – по крайней мере теоретически – снизошла ирония, этот Дух Святой наших дней. Ирония была подобна финальной полировке туфель, последнему взмаху одежной щетки; она была чем-то вроде завершающего интеллектуального штриха. Однако к началу этой истории он еще не продвинулся дальше раннего сознательного этапа своей жизни. Когда вы впервые видите его, он часто задается вопросом, не является ли он бесчестным и слегка помешанным, постыдной и непристойной смазкой, блистающей на поверхности мира, как масляная пленка на чистом пруду. Разумеется, эти моменты перемежаются с другими, когда он считает себя довольно выдающимся молодым человеком, глубоко изощренным, отлично приспособленным к своему окружению и в чем-то более значительным, чем все остальные, кого он знает.

Таково было его нормальное состояние, и оно делало его жизнерадостным, приятным в общении и весьма привлекательным для умных мужчин и для всех женщин без исключения. В этом состоянии он полагал, что однажды совершит нечто тайное и утонченное, благодаря чему избранные сочтут его достойным. Тогда он пройдет испытание и присоединится к сонму неярких звезд в туманном и неопределенном небосводе на полпути между смертью и бессмертием. Пока не настанет время для испытания, он останется Энтони Пэтчем – не застывшим портретом, но целостной и динамичной личностью, самоуверенной, высокомерной, накладывающей свою волю на обстоятельства, – мужчиной, который знает о бесчестии, но обладает честью, знает софистику мужества, но обладает храбростью.

Достойный человек и его одаренный сын

Энтони черпал уверенность в своем общественном положении из надежного источника, будучи внуком Адама Дж. Пэтча, и способности возвести свою родословную к заморским крестоносцам. Это было неизбежно: невзирая ни на какие положения общественного договора, виргинцы и бостонцы принадлежали к аристократии, основанной исключительно на деньгах и принимающей богатство как должное.

Адам Дж. Пэтч, более известный как «Сердитый Пэтч», оставил отцовскую ферму в Территауне в 1861 году и зачислился в Нью-Йоркский кавалерийский полк. Он вернулся с войны в звании майора, штурмовал Уолл-стрит и посреди большой шумихи, раздражения, рукоплесканий и недоброжелательства выкроил себе состояние примерно в семьдесят пять миллионов долларов.

Он посвящал свои силы этому занятию до пятидесяти семи лет. Затем, после острого приступа склероза, он решил посвятить остаток своей жизни нравственному возрождению мира. Он стал реформатором из реформаторов. В подражание блистательным усилиям Энтони Комстока^[176], в честь которого его внук получил свое имя, он нацелил внушительную батарею апперкотов и ударов по корпусу на алкоголь, литературу, аморальное поведение, живопись, патентованные лекарства и воскресные театры. Под влиянием той коварной плесени, которая в итоге покрывает все умы, кроме немногих, он яростно обрушивался на все, что вызывало его негодование. Из своего кресла в кабинете его поместья в Территауне он вел кампанию против чудовищного воображаемого врага под названием «нечестивость» – кампанию, продолжавшуюся пятнадцать лет, за время которой он показал себя оголтелым маньяком, несравненным занудой и невыносимым ханжой. В тот год, когда начинается эта история, он начал выдыхаться: его кампания стала беспорядочной, 1861 год постепенно затмевал 1895-й, а его мысли в основном были сосредоточены на Гражданской войне, в меньшей степени – на покойной жене и сыне и почти никогда – на его внуке Энтони.

На раннем этапе своей карьеры Адам Пэтч женился на худосочной тридцатилетней даме Алисии Уизерс, которая принесла ему сто тысяч долларов и обеспечила безукоризненный доступ в банкирские круги Нью-Йорка. Почти немедленно и довольно отважно она родила ему сына и, совершенно обессилев от этого подвига, стушевалась в сумрачных пределах детской комнаты. Мальчик, Адам Улисс Пэтч, стал завсегдатаем множества клубов, ценителем хорошей физической формы и любителем ездить на тандеме. В поразительном возрасте двадцати шести лет он приступил к сочинению мемуаров под названием «Нью-йоркское высшее общество моими глазами». Слухи о его замысле вызвали живейший интерес среди издателей, но, как выяснилось после его смерти, сочинение было неуместно многословным и чрезвычайно скучным и не удостоилось даже частной публикации.

Этот достойный отпрыск Пятой авеню женился в двадцать два года. Его женой была Генриетта Лебрюн, «контральто бостонского света», и единственный плод их союза по настоянию его деда получил имя Энтони Комсток Пэтч. Когда Комсток отправился в Гарвард, он отправил среднюю часть своего имени в бездну забвения, и впоследствии о ней никто не слышал.

Молодой Энтони имел один совместный портрет своего отца и матери, который в детстве так часто попадался ему на глаза, что приобрел безликое качество мебели, но каждый, кто входил в его спальню, с интересом разглядывал картину. На портрете был изображен щеголь 1890-х годов, худощавый и симпатичный, стоявший рядом с высокой темноволосой дамой с меховой муфтой и намеком на турнюр. Между ними находился маленький мальчик с длинными и кудрявыми каштановыми волосами, одетый в бархатный костюм à la лорд Фаунтлерой^[177]. Это был пятилетний Энтони в тот год, когда умерла его мать.

Его воспоминания о «контральто бостонского света» были расплывчатыми и музыкальными. Она пела, пела и пела в музыкальной комнате их дома на Вашингтон-сквер, иногда с гостями, собравшимися вокруг нее, – мужчины со скрещенными на груди руками затаив дыхание балансировали на краешках диванов; женщины с руками, сложенными на коленях, иногда обращались к мужчинам тихим шепотом и всегда энергично аплодировали и издавали воркующие возгласы после каждого исполнения. Она часто пела только для Энтони по-итальянски, по-французски или на странном и жутковатом диалекте, который она сама считала негритянским языком Юга.

Его воспоминания о галантном Улиссе, первом мужчине в Америке, который стал закатывать отвороты своего пиджака, были гораздо более яркими. После того как Генриетта Лебрюн Пэтч «присоединилась к иному хору», как время от времени хриплым от волнения голосом замечал ее вдовец, отец и сын жили у его деда в Территауне, где Улисс ежедневно заходил в детскую комнату Энтони и заводил приятные, густо пахнущие речи, иногда продолжавшиеся в течение часа. Он постоянно обещал Энтони поездки на охоту и рыбалку, экскурсии в Атлантик-Сити – «о, теперь уже скоро», – но ни одно обещание так и не материализовалось. Одна поездка все же состоялась: когда Энтони исполнилось одиннадцать лет, они отправились за границу, в Англию и Швейцарию, и там, в лучшем отеле Люцерна, его отец умер весь в поту, со стонами и мольбами дать ему больше воздуха. В панике, отчаянии и ужасе Энтони был доставлен в Америку, где обвенчался со смутной меланхолией, которая осталась с ним до конца его жизни.

Прошлое и личность героя

В одиннадцать лет он испытал ужас смерти. За шесть лет впечатлительного детства его родители умерли, а его бабушка неощутимо становилась все более бесплотной, пока, впервые с начала своего супружества, не приобрела на один день безусловное господство в своей гостиной. Поэтому для Энтони жизнь была схваткой со смертью, поджидавшей за каждым углом. Привычка читать в постели была уступкой его мнительному воображению; это утешало его. Он читал до изнеможения и часто засыпал при включенном свете.

Его любимым увлечением была коллекция марок: огромная и настолько всеобъемлющая, насколько это было возможно для мальчика. Дед простодушно считал, что это занятие научит его географии, поэтому Энтони переписывался с полудюжиной компаний, специализировавшихся на филателии и нумизматике, и редкий день обходился без доставки новых кляссеров или пакетов с блестящими листами согласования^[178]. В бесконечном перекладывании своих приобретений из одного альбома в другой заключалось некое таинственное очарование. Марки были его величайшей радостью, и он раздраженно косился на каждого, кто прерывал его игры с ними; они пожирали его ежемесячные карманные деньги, и ночами он лежал без сна, неустанно предаваясь мечтательным размышлениям об их разнообразии и многоцветном великолепии.

В шестнадцать лет он почти безраздельно существовал в своем внутреннем мире, молчаливый юноша, совершенно непохожий на американца, вызывавший вежливое недоумение у своих сверстников. Два предыдущих года он провел в Европе с частным учителем, который убеждал его, что Гарвард будет лучшим выбором, который «откроет двери», послужит великолепным душевным тоником и подарит ему множество верных и самоотверженных друзей. Поэтому он поступил в Гарвард; у него просто не оставалось логического выбора.

Безразличный к общественным условностям, он некоторое время жил в одиночестве и безвестности в одной из лучших комнат Бек-Холла: стройный темноволосый юноша среднего роста с застенчивым, чутким ртом. Его денежное содержание было более чем щедрым. Он заложил основу личной библиотеки, когда приобрел у странствующего библиофила первые издания Суинберна, Мередита и Томаса Харди, а также пожелтевшее неразборчивое письмо с подписью Китса, впоследствии обнаружив, что его бессовестно обчистили. Он стал изысканным щеголем, собравшим патетичную коллекцию шелковых пижам, парчовых халатов и слишком вычурных галстуков, непригодных для выхода в свет. В этом тайном убранстве он расхаживал перед зеркалом в своей комнате или лежал на кушетке у окна в атласном белье, глядя во двор и смутно различая напряженный шум внешней жизни, в которой, казалось, ему никогда не найдется места.

На последнем курсе он с легким удивлением обнаружил, что завоевал определенную популярность у однокурсников. Он узнал, что его рассматривают как весьма романтичную фигуру, как ученого отшельника или столп мудрости. Это забавляло, но втайне радовало его, и он начал выходить в свет – сначала понемногу, потом все чаще. Он вступил в Пудинг-клаб^[179]. Он пил, не выставляя это напоказ, но в полном соответствии с традицией. О нем говорили, что если бы он не поступил в колледж в таком юном возрасте, то мог бы добиться «чрезвычайных успехов». В 1909 году, когда он окончил Гарвард, ему было всего лишь двадцать лет.

Потом снова за границу, на этот раз в Рим, где он поочередно баловался архитектурой и живописью, брал уроки игры на скрипке и писал ужасающие итальянские сонеты, предположительно, размышления монаха XIII века о радостях созерцательной жизни. Среди его гарвардских знакомых прошел слух, что он находится в Риме, и те из них, которые в том году находились в Европе, вскоре навестили его и во время многочисленных экскурсий под луной разведали большую часть города, который был старше эпохи Возрождения и даже Римской республики. К примеру, Мори Нобл из Филадельфии оставался с ним два месяца; вместе они распробовали своеобразное очарование латинянок и испытали восхитительное ощущение собственной молодости и свободы в древней и свободной цивилизации. Многие знакомые деда наносили ему визиты, и будь у него желание, он мог бы стать persona grata в дипломатических кругах. Он и впрямь обнаружил в себе растущую склонность к непринужденному общению, но долгая подростковая отчужденность наряду с развившейся застенчивостью все еще влияли на его поведение.

Он вернулся в Америку в 1912 году из-за внезапной болезни деда и после чрезвычайно утомительного разговора с постепенно выздоравливающим стариком решил отложить идею постоянного проживания за рубежом до смерти последнего близкого родственника. После долгих поисков он снял квартиру на Пятьдесят Второй улице и вроде бы немного остепенился.

В 1913 году процесс согласования Энтони Пэтча с окружающим миром находился на завершающей стадии. Его наружность со студенческих дней претерпела изменения к лучшему: он по-прежнему был слишком худым, но раздался в плечах, а его лицо утратило испуганное выражение первокурсника. Он питал тайную страсть к порядку и всегда одевался с иголочки: его друзья утверждали, что никогда не видели его непричесанным. Его нос был слишком острым, а рот – злополучное зеркало настроения – кривился уголками вниз в моменты уныния, зато голубые глаза выглядели чарующе, светились ли они умом или были полузакрыты в выражении меланхоличного юмора.

Будучи одним из людей, лишенных симметричных черт, присущих арийскому идеалу, он тем не менее считался симпатичным юношей. Более того, он внешне и на самом деле был очень чистым, – той особенной чистотой, которая происходит от красоты.

Безупречная квартира

Пятая и Шестая авеню казались Энтони стойками гигантской лестницы, простиравшейся от Вашингтон-сквер до Центрального парка. Поездка на верхнем этаже автобуса из центра города к Пятьдесят Второй улице неизменно вызывала у него ощущение подъема по длинному ряду ненадежных перекладин, и когда автобус останавливался на его собственной перекладине, он испытывал нечто сродни облегчению, спускаясь на тротуар по шатким металлическим ступеням.

После этого ему оставалось пройти полквартала по Пятьдесят Второй улице мимо громоздкого семейства особняков с отделкой из бурого песчаника, а потом он мигом оказывался под высоким потолком своей огромной гостиной. Это было замечательно. Здесь, в конце концов, начиналась настоящая жизнь. Здесь он завтракал, спал, читал и развлекался.

Сам дом был построен в девяностые годы из мрачного камня; в ответ на растущую потребность в небольших квартирах каждый этаж был тщательно реконструирован и сдавался отдельно. Из четырех квартир апартаменты Энтони, расположенные на втором этаже, были наиболее желанными.

В передней гостиной был прекрасный высокий потолок и три больших окна с приятным видом на Пятьдесят Вторую улицу. В своей обстановке она благополучно избежала принадлежности к какому-то определенному периоду; в ней не было чопорности, захламленности, аскетизма или декаданса. В ней не пахло ни дымом, ни благовониями; она казалась возвышенной и неуловимо меланхоличной. Там имелась глубокая кушетка, обитая мягчайшей коричневой кожей, над которой туманной дымкой реял дух дремоты. Там стояла высокая ширма с китайской лаковой росписью, покрытая геометрическими образами рыбаков и охотников в черном и золотом цвете; она отгораживала угловой альков с вместительным креслом под охраной торшера с оранжевым абажуром. Герб в четырех четвертях, расположенный на задней стенке камина, закоптился до сумрачной черноты.

Миновав гостиную, которая, поскольку Энтони только завтракал у себя дома, оставалась всего лишь блестящей потенциальной возможностью, и пройдя по сравнительно длинному коридору, вы приближались к средоточию квартиры: спальне и ванной Энтони.

Обе комнаты были громадными. Под потолком первой даже величественная кровать с балдахином, казалось, имела средние размеры. Экзотический ковер из алого бархата на полу был мягким, как овечье руно, под его босыми ногами. По контрасту с довольно напыщенной спальней его ванная комната была нарядной, яркой, чрезвычайно удобной и даже слегка игривой. На стенах висели обрамленные фотографии четырех прославленных театральных красавиц того времени: Джулии Сандерсон из «Солнечной девушки», Инны Клэр из «Юной квакерши», Билли Берк из «Осторожно, окрашено!»^[180] и Хейзел Даун из «Дамы в розовом». Между Билли Берк и Хейзел Даун висел эстамп с изображением заснеженного поля под холодным и грозным солнцем; по словам Энтони, это символизировало холодный душ.

Ванна, оборудованная оригинальной подставкой для книг, была просторной и низкой. Стенной гардероб рядом с ней ломился от белья, достаточного для троих мужчин, и от целого поколения шейных платков. Пол был устлан не узким ковриком, подобием облагороженной тряпки, а роскошным ковром, подобным тому, что в спальне, – чудом мягкости, едва ли не массировавшим влажные ноги, вылезающие из ванной…

В общем и целом это была колдовская комната. Легко понять, почему именно здесь Энтони одевался и укладывал свою безупречную прическу; фактически он занимался здесь всем, кроме сна и еды. Ванная была его гордостью. Ему казалось, что если бы он имел любимую женщину, то он повесил бы ее портрет прямо напротив ванны, где, затерянный в успокоительных струйках пара, исходящих от горячей воды, он мог бы лежать, смотреть на нее и предаваться нежным, чувственным мечтаниям о ее красоте.

Он не прядет^[181]

Чистоту в квартире поддерживал слуга-англичанин с необыкновенной, почти сценически уместной фамилией Баундс^[182], чей формализм омрачал лишь тот факт, что он носил мягкий воротничок. Если бы Баундс безраздельно принадлежал Энтони, этот изъян можно было бы исправить без промедления, но он также был Баундсом для двух других джентльменов, проживавших по соседству. С восьми до одиннадцати утра он находился в распоряжении Энтони. Он приносил почту и готовил завтрак. В половине десятого он аккуратно дергал край одеяла Энтони и произносил несколько кратких слов; Энтони никак не мог вспомнить, что это за слова, но подозревал, что они были неодобрительными. Потом он подавал завтрак на ломберном столе в гостиной, убирал постель и наконец, с некоторой враждебностью осведомляясь, не нужно ли сделать что-то еще, покидал квартиру.

По утрам, как минимум один раз в неделю, Энтони наносил визит своему брокеру. Его доход составлял немного менее семи тысяч в год по процентам от денег, унаследованных от матери. Его дед, который не позволял собственному сыну выходить за рамки весьма щедрого содержания, рассудил, что такой суммы будет достаточно для нужд молодого Энтони. На каждое Рождество он посылал внуку пятисотдолларовую облигацию, которую Энтони обычно продавал, так как он постоянно (хотя и не слишком) нуждался в деньгах.

Его общение с брокером варьировало от легких бесед на светские темы до дискуссий о надежности восьмипроцентных инвестиций; Энтони неизменно получал удовольствие от того и другого. Казалось, здание большой трастовой компании непосредственно связывает его с огромными состояниями, которые он уважал за солидарную ответственность, и заверяет его в том, что он занимает достаточно защищенное место в финансовой иерархии. Вид спешащих по делам клерков вызывал у него такое же ощущение надежности, которое он испытывал, когда размышлял о деньгах своего деда, и даже более того: дедовские деньги смутно представлялись Энтони ссудой до востребования, выданной миром Адаму Пэтчу за его нравственную добродетельность, в то время как деньги, которые крутились здесь, как будто собирались и удерживались воедино лишь непреклонной волей и героическими усилиями многих людей. Кроме того, здесь они становились чем-то более явным и определенным – просто деньгами.

Хотя Энтони порой с трудом удерживался в пределах своего дохода, он считал, что этого достаточно. Разумеется, в один прекрасный день у него будет много миллионов, а пока что он находил raison d’etre^[183] в замыслах создания нескольких эссе о римских папах эпохи Возрождения. Это возвращает нас к разговору с его дедом, состоявшемуся сразу же после его возвращения из Рима.

Энтони надеялся обнаружить своего деда усопшим, но по звонку с причала узнал, что Адам Пэтч снова пошел на поправку. На следующий день он скрыл свое разочарование и отправился в Территаун. В пяти милях от станции его такси выехало на тщательно ухоженную дорожку, которая шла по настоящему лабиринту стен и проволочных оград, защищавших поместье. Как говорили люди, было точно известно, что если социалисты придут к власти, то одним из первых людей, которых они убьют, будет старина «Сердитый Пэтч».

Энтони опоздал, и достопочтенный филантроп ожидал его в застекленном солярии, где он уже второй раз просматривал утренние газеты. Его секретарь Эдвард Шаттлуорт (который до своего возрождения был игроком, владельцем салуна и нечестивцем по всем статьям) проводил Энтони в комнату и представил его своему спасителю и благодетелю, как будто показывал ему бесценное сокровище.

Они обменялись формальным рукопожатием.

– Чрезвычайно рад слышать, что тебе стало лучше, – сказал Энтони.

Старший Пэтч достал часы с таким видом, словно встречался со своим внуком лишь на прошлой неделе.

– Поезд опоздал? – мягко спросил он.

Ожидание Энтони раздражало его. Он пребывал в заблуждении, что в молодости ему удавалось вести дела с абсолютной пунктуальностью и выполнять свои обязательства ровно в срок, что было непосредственной и главной причиной его успеха.

– В этом месяце поезда часто опаздывают, – заметил он с ноткой слабого осуждения в голосе, потом глубоко вздохнул и добавил: – Садись.

Энтони смотрел на своего деда с немым изумлением, которое всегда испытывал в таких случаях. Этот дряхлый, наполовину выживший из ума старик обладал такой силой, что, вопреки мнению желтой прессы, мог прямо или косвенно купить такое количество душ, чтобы заселить Уайт-Плейнс^[184]. Это казалось таким же невероятным, как поверить, что когда-то он был крикливым розовым младенцем.

Интервал семидесяти пяти лет его существования действовал как волшебные кузнечные мехи: первые четверть века они до краев наполняли его жизнью, а последние четверть века высасывали все обратно. Его щеки ввалились, грудь запала, руки и ноги стали вдвое тоньше прежнего. Время безжалостно отобрало его зубы, один за другим, подвесило его маленькие глаза в темно-сизых мешках, проредило его волосы, превратило их из серо-стальных в белые в некоторых местах, выжелтило розовую кожу и грубо смешало естественные цвета, как ребенок, балующийся с набором красок. Потом, через тело и душу, оно атаковало его мозг. Оно насылало ему потные ночные кошмары, беспричинные слезы и безосновательные страхи. Оно отщепило от прочного материала его энтузиазма десятки мелких, но вздорных навязчивых идей; его энергия деградировала до капризов и выходок испорченного ребенка, а его воля к власти выродилась в бессмысленное инфантильное желание иметь царство арф и песнопений на земле.

После осторожного обмена любезностями Энтони почувствовал, что от него ожидают изложения его намерений. Вместе с тем легкий блеск в глазах старика предостерегал его от немедленной огласки своего желания жить за рубежом. Энтони хотелось, чтобы Шаттлуорт проявил тактичность и вышел из комнаты, – он недолюбливал Шаттлуорта, – но секретарь уже устроился в кресле-качалке и переводил взгляд выцветших глаз между двумя Пэтчами.

– Раз уж ты здесь, то должен чем-то заняться, – мягко сказал его дед. – Ты должен что-то совершить.

Энтони ждал, что дед добавит «оставить что-нибудь после себя». Потом он заговорил:

– Я думал… мне казалось, что я лучше всего подготовлен для сочинения…

Адам Пэтч поморщился, вероятно, представив семейного поэта с длинными волосами и тремя любовницами.

– …труда по истории, – закончил Энтони.

– Истории? Истории чего? Гражданской войны? Революции?

– Э-ээ… нет, сэр. Истории Средних веков.

Одновременно у Энтони возникла идея об истории папства эпохи Возрождения, преподнесенной под другим углом зрения. Тем не менее он был рад, что сказал о Средних веках.

– Средневековье? А почему не твоя родная страна, о которой ты кое-что знаешь?

– Видите ли, я так долго жил за границей…

– Не понимаю, с какой стати ты должен писать о Средних веках. Мы называли их Темными веками. Никто толком не знает, что там происходило, и никому до этого нет дела. Они закончились, и дело с концом.

Он еще несколько минут продолжал распространяться о бесполезности подобных сведений, естественно, упомянув об испанской инквизиции и «монастырской коррупции». И наконец:

– Как думаешь, ты сможешь заниматься какой-то работой в Нью-Йорке? Ты вообще-то намерен работать? – Последние слова были произнесены с едва уловимым цинизмом.

– Думаю, да, сэр.

– И когда ты закончишь свой труд?

– Э-э-э, понимаете, нужно будет составить общий план. Понадобится масса предварительного чтения.

– Я полагал, что ты уже достаточно долго занимался этим.

И без того неровная беседа довольно резким образом подошла к завершению, когда Энтони встал, посмотрел на часы и заметил, что во второй половине дня он назначил встречу со своим брокером. Он собирался на несколько дней остаться со своим дедом, но утомился и пребывал в раздраженном состоянии из-за качки во время плавания и совершенно не желал выслушивать изощренные ханжеские нападки. Поэтому он обещал вернуться через несколько дней.

Тем не менее в результате этой встречи работа вошла в его жизнь как постоянная идея. За год, миновавший с тех пор, он составил несколько списков авторитетных источников, даже экспериментировал с названиями глав и разделением своей работы на хронологические периоды, но к настоящему времени не существовало ни одной написанной строчки, и такая вероятность не просматривалась. Он ничего не делал, но вопреки общепризнанным прописным истинам ему удавалось получать от этого недурное удовольствие.

Вторая половина дня

Стоял октябрь 1913 года, середина недели сплошь из приятных дней, когда солнечный свет разливался по перекресткам, а воздух казался таким истомленным, что прогибался под призрачным весом падающих листьев. Было приятно сидеть у открытого окна, лениво дочитывая главу «Едгина»^[185]. Было приятно зевнуть после пяти вечера, бросить книгу на стол и неспешно направиться по коридору в ванную, напевая себе под нос.

К тебе… о пре-крас-ная леди, –

пел он, открывая кран,

Я устремляю… свой взор;

О тебе… о пре-крас-ная леди,

Мое сердце болит…

Он повысил голос, чтобы заглушить шум воды, льющейся в ванну. Глядя на фотографию Хейзел Даун, висевшую на стене, он приложил к плечу невидимую скрипку и легко провел по струнам фантомным смычком. Тихое гудение через сомкнутые губы изображало звук скрипки. Секунду спустя он перестал вращать руками, потянулся к рубашке и стал расстегивать ее. Полностью обнаженный и принявший атлетическую позу, как человек в тигровой шкуре на рекламном плакате, он удовлетворенно рассмотрел себя в зеркале и оторвался от этого зрелища, чтобы осторожно попробовать ногой воду. Отрегулировав краны и издав несколько кряхтящих звуков в предвкушении блаженства, он скользнул внутрь.

Когда он привык к температуре воды, то погрузился в состояние сладкой дремоты. По окончании банной процедуры он неторопливо оденется и прогуляется по Пятой авеню до «Рица», где у него был заказан обед с двумя наиболее частыми компаньонами, Диком Кэрэмелом и Мори Ноблом. Потом они с Ноблом отправятся в театр, а Кэрэмел, вероятно, поспешит домой и вернется к работе над книгой, которую он собирался закончить в ближайшее время.

Энтони был рад, что не собирается работать над своей книгой. Сама идея о необходимости сидеть на одном месте и что-то придумывать – не только слова, облекающие мысли, но и мысли, достойные быть облеченными в слова, – казалась абсурдной и находилась за пределами его устремлений.

Покинув ванну, он навел на себя лоск с кропотливой внимательностью чистильщика обуви. Затем он направился в спальню и, насвистывая причудливую неопределенную мелодию, стал расхаживать туда-сюда, застегивая пуговицы, поправляя одежду и наслаждаясь теплотой толстого ковра под ногами.

Он закурил сигарету, выбросил спичку в открытую фрамугу и помедлил, держа сигарету в двух дюймах ото рта, который слегка приоткрылся. Его взгляд сосредоточился на ярком цветном пятне на крыше дома немного дальше по улице.

Это была девушка в красном, несомненно шелковом пеньюаре, сушившая волосы под ранним вечерним солнцем, еще сохранившим свой жар. Его свист затих в неподвижном воздухе; он осторожно подошел на шаг ближе к окну и внезапно осознал, что она прекрасна. На каменном парапете рядом с ней лежала подушка того же цвета, что и ее одеяние; облокотившись на нее, девушка глядела вниз, в освещенный проход между домами, откуда доносились крики играющих детей.

Несколько минут Энтони наблюдал за ней. В нем что-то шевельнулось, – нечто такое, что нельзя было объяснить теплыми предвечерними запахами или блистательной яркостью красного шелка. Он остро ощущал красоту девушки, а потом внезапно понял. Это было расстояние между ними – не редкая и заветная дистанция между двумя душами, но все же расстояние, исчисляемое в обычных ярдах. Их разделял осенний воздух, крыши и невнятные голоса. Однако на одну почти необъяснимую секунду, вопреки природе застывшую во времени, его чувство было более близким к обожанию, чем во время самого страстного поцелуя.

Он закончил одеваться, нашел черный галстук-бабочку и аккуратно поправил его перед трельяжем в ванной. Поддавшись внезапному порыву, он быстро вернулся в спальню и снова выглянул в окно. Теперь женщина стояла; она откинула волосы назад, и он мог хорошо видеть ее. Она была полной, не меньше тридцати пяти лет на вид и совершенно непримечательной. Цокнув языком, он вернулся в ванную и поправил свой пробор.

К тебе… о пре-крас-ная леди, –

беспечно пропел он,

Я устремляю… свой взор…

С последним взмахом щетки, придавшим его волосам гладкий шелковистый отлив, он покинул ванную, вышел из квартиры и направился по Пятой авеню к отелю «Риц-Карлтон».

Трое мужчин

В семь вечера Энтони и его друг Мори Нобл сидят за угловым столиком на прохладной крыше. Мори Нобл больше всего похож на большого, статного, импозантного кота. Он почти непрерывно моргает и жмурит узкие глаза. У него гладкие прямые волосы, которые выглядят так, словно их облизала мама-кошка, – и если так, то она должна иметь поистине великанские размеры. Во время их учебы в Гарварде его считали самой блестящей и неповторимой личностью в группе – самым оригинальным, толковым, спокойным и причисленным к кругу избранных.

Это человек, которого Энтони считает своим лучшим другом. Это единственный из всех его знакомых, которым он восхищается и которому завидует в большей степени, чем готов признаться самому себе.

Сейчас они рады встрече друг с другом; их взгляды исполнены теплоты, и каждый в полной мере испытывает эффект новизны после недолгой разлуки. Присутствие одного успокаивает и расслабляет другого; Мори Нобл, судя по выражению его холеного лица, до нелепости похожего на кошачью мордочку, почти готов замурлыкать. А Энтони, обычно нервный и беспокойный, как блуждающий огонек, теперь наконец безмятежен.

Они ведут один из тех легких разговоров с обменом короткими фразами, какой могут вести только мужчины до тридцати лет или люди, испытывающие сильное напряжение.

ЭНТОНИ: Уже семь часов. Где Кэрэмел? (Нетерпеливо): Пора бы ему уже закончить этот бесконечный роман. Я не ел уже больше…

МОРИ: Он придумал новое название. «Демон-любовник» – неплохо, а?

ЭНТОНИ (заинтересованно): «Демон-любовник»? А, «где женщина о демоне рыдала»^[186]… да, неплохо! Совсем недурно, как думаешь?

МОРИ: Весьма хорошо. Как ты сказал, сколько вре- мени?

ЭНТОНИ: Семь часов.

МОРИ (прищурившись – не раздраженно, но с выражением легкого неодобрения): На днях совсем задурил мне голову.

ЭНТОНИ: Как?

МОРИ: Своей привычкой вести записи.

ЭНТОНИ: Я тоже пострадал. Кажется, вчера вечером я сказал что-то такое, что показалось ему важным, но он забыл, что именно, поэтому напустился на меня. Сказал: «Разве ты не можешь сосредоточиться?» А я ответил: «Ты доводишь меня до слез своей занудливостью. Как я могу вспомнить?»

(Мори беззвучно смеется, растянув лицо в ироничной понимающей улыбке.)

МОРИ: Дик не обязательно видит дальше, чем кто-либо другой. Просто он может записать большую часть того, что видит.

ЭНТОНИ: Это весьма впечатляющий талант…

МОРИ: О да, впечатляющий!

ЭНТОНИ: А энергия, – амбициозная, целенаправленная энергия! Он такой занятный; его общество всегда бодрит и волнует. Иногда слушаешь его затаив дыхание.

МОРИ: О да.

Короткая пауза.

ЭНТОНИ (его худое, неуверенное лицо принимает наиболее уверенное выражение из всех возможных): Но это не энергия упорства и непреклонности. Когда-нибудь, мало-помалу, она истощится, а вместе с ней пропадет и его впечатляющий талант, и останется лишь тень человека, капризная, болтливая и эгоистичная.

МОРИ (со смехом): Вот мы тут сидим и клянемся друг другу, что маленький Дик видит вещи не так глубоко, как мы. Но готов поспорить, что он ощущает некоторое превосходство со своей стороны, – превосходство творческого ума над критическим умом, и все такое.

ЭНТОНИ: Да, но он ошибается. Он склонен с энтузиазмом предаваться миллиону глупых мелочей. Если бы он не был так поглощен реализмом и в результате смог бы примерить одежды циника, то был бы достоин доверия как религиозный лидер колледжа. Он идеалист. О да, это так. Он не считает себя идеалистом, поскольку отвергает христианство. Помнишь его в колледже? Он проглатывал одного писателя за другим: идеи, технику, персонажей. Честертон, Шоу, Уэллс – каждого с такой же легкостью, как предыдущего.

МОРИ (все еще обдумывая свое последнее замечание): Да, помню.

ЭНТОНИ: Это правда. Он натуральный фетишист. Возьмем хотя бы живопись…

МОРИ: Давай сделаем заказ. Он будет…

ЭНТОНИ: Разумеется. Я говорил ему…

МОРИ: Вот он идет. Смотри, он сейчас столкнется с тем официантом. (Поднимает палец, подавая сигнал; это выглядит так, словно кот выставил мягкий и дружелюбный коготь.) А вот и ты, Кэрэмел.

НОВЫЙ ГОЛОС (энергично): Привет, Мори. Привет, Энтони Комсток Пэтч. Как поживает внук старого Адама? Дебютантки все еще преследуют тебя?

РИЧАРД КЭРЭМЕЛ невысокий и светловолосый; ему предстоит облысеть к тридцати пяти годам. У него желтоватые глаза – один поразительно ясный, а другой тусклый, как мутный пруд, – и выпирающий лоб, как у малыша из комиксов. Он выпирает и в других местах: животик пророчески выпячивается, слова как будто вываливаются изо рта, и даже карманы смокинга топорщатся от коллекции расписаний, программок и разнообразных бумажек с загнутыми уголками; на них он пишет свои заметки, болезненно прищуривая разномастные желтые глаза и призывая к молчанию незанятой левой рукой.

Подойдя к столу, он обменивается рукопожатием с ЭНТОНИ и МОРИ. Он один из тех, кто неизменно обменивается рукопожатием, даже с людьми, с которыми он встречался час назад.

ЭНТОНИ: Здравствуй, Кэрэмел, рад тебя видеть. Нам требовалась небольшая разрядка.

МОРИ: Ты опоздал. Гонялся за почтальоном по кварталу? Мы тут как раз обсуждали твой характер.

ДИК (вперив в ЭНТОНИ взгляд яркого глаза): Что ты сказал? Повтори еще раз, я запишу. Сегодня днем одолел три тысячи слов из первой части романа.

МОРИ: Благородный эстет. А я тут наливался алкоголем.

ДИК: Не сомневаюсь. Готов поспорить, вы уже час сидите здесь и беседуете о выпивке.

ЭНТОНИ: Мы никогда не напиваемся до бесчувствия, мой безбородый юнец.

МОРИ: Мы никогда не приходим домой с дамами, с которыми знакомимся под мухой.

ЭНТОНИ: Все наши сборища проникнуты духом высокого благородства.

ДИК: Те, кто хвастается своим умением пить, выглядят особенно глупо. Беда в том, что вы оба застряли в восемнадцатом веке. Школа старых английских сквайров. Вы тихо и мирно пьете до тех пор, пока не падаете под стол. Никогда не веселитесь как следует. Нет, так тоже не годится.

ЭНТОНИ: Готов поспорить, это из шестой главы.

ДИК: Собираетесь в театр?

МОРИ: Да. Мы намерены провести вечер в глубоких раздумьях о жизненных проблемах. Эта постановка лаконично называется «Женщина». Предполагаю, что ее ждет «расплата».

ЭНТОНИ: Боже, так вот что это такое? Давайте снова пойдем на «Фоллис»^[187].

МОРИ: Я устал от этой постановки. Видел ее уже три раза. (Обращаясь к ДИКУ): В первый раз мы вышли на улицу после первого акта и нашли потрясающий бар. Когда вернулись обратно, то попали не в тот театр.

ЭНТОНИ: Провели большой диспут с испуганной молодой парой, якобы занявшей наши места.

ДИК (как будто обращаясь к себе): Думаю… когда я закончу другой роман, напишу пьесу и, возможно, книгу рассказов, то буду работать над музыкальной комедией.

МОРИ: Я знаю – с интеллектуальными стихами, которые никто не будет слушать. И все критики будут стенать и ворчать о добром старом «Пинафоре»^[188]. А я все так же буду бессмысленной блистательной фигурой в бессмысленном мире.

ДИК (напыщенно): Искусство не бессмысленно.

МОРИ: Оно бессмысленно само по себе, но обретает смысл, когда пытается сделать жизнь менее бессмысленной.

ЭНТОНИ: Иными словами, Дик, ты выступаешь перед большой трибуной, наполненной призраками.

МОРИ: Так или иначе, дай им хорошее представление.

ЭНТОНИ (обращаясь к МОРИ): С другой стороны, если мир лишен смысла, зачем что-то писать? Сама попытка наделить его предназначением является бесцельной.

ДИК: Даже признавая все это, можно быть честным прагматиком и дать бедняку волю к жизни. Вы бы хотели, чтобы все вокруг прониклись вашей софистской гнилью?

ЭНТОНИ: Полагаю, что да.

МОРИ: Нет, сэр! Я считаю, что всех в Америке, кроме тысячи избранных, необходимо принудить к принятию жесточайшей системы морали – например, римско-католической. Я не жалуюсь на общепринятую мораль. Скорее мне жаль посредственных еретиков, которые хватаются за софистические находки и становятся в позу нравственной свободы, никоим образом не соответствующую их умственным способностям.

(В этот момент подают суп, и все, что МОРИ хотел добавить к сказанному, оказывается навеки утраченным.)

Вечер

Потом они посетили билетного спекулянта и втридорога приобрели билеты на новую музыкальную комедию «Веселые шалости». Они немного задержались в фойе театра, наблюдая за толпой зрителей, приходивших на премьеру. Здесь были мириады дамских накидок, сшитых из многоцветных шелков и мехов; драгоценности, красовавшиеся на руках и шеях; капли сережек в мочках бело-розовых ушей; бесчисленные муаровые ленты, мерцавшие на бесчисленных шелковых шляпках; золотистые, бронзовые, красные и лаково-черные туфли; высокие, плотно уложенные прически у многих женщин и прилизанные, сбрызнутые водой волосы холеных мужчин, но прежде всего – накатывающие, текучие, вспененные, говорливые, хихикающие волны радостного моря людей, блистающим потоком вливавшихся в рукотворное озеро смеха…

После премьеры они расстались: Мори собирался на танцы в «Шеррис», а Энтони отправился домой готовиться ко сну.

Он медленно пробирался через вечернюю толкучку на Таймс-сквер; гонки колесниц и тысячи верных поклонников этого зрелища делали площадь исключительно яркой и красивой, почти карнавальной. Лица кружились вокруг него, калейдоскоп девушек – безобразных и страшных как смертный грех, слишком жирных, слишком худых, однако парящих в вечернем воздухе, словно приподнятых своим теплым, возбужденным дыханием. Здесь, подумал он, несмотря на свою вульгарность, они кажутся неуловимо возвышенными. Он делал осторожные вдохи, впуская в легкие аромат духов и не такой уж неприятный запах многочисленных сигарет. Его взгляд упал на смуглую молодую красавицу, сидевшую в одиночестве в закрытом такси. Ее глаза в неверном свете наводили на мысли о ночи и фиалках, и на мгновение в нем снова шевельнулось полузабытое ощущение, пережитое днем у окна.

Мимо него прошли два еврея, разговаривавших громкими голосами и бросавших по сторонам бессмысленные надменные взгляды. Они носили слишком облегающие костюмы, которые тогда считались модными в определенных кругах, серые суконные гетры и серые перчатки, лежавшие на рукоятях тростей; их отложные воротники со стойкой имели выемки у кадыка.

Прошла растерянная пожилая дама, зажатая, словно корзинка с яйцами, между двумя мужчинами, которые расписывали ей чудеса Таймс-сквер; их объяснения были такими быстрыми, что женщина, пытавшаяся изобразить беспристрастный интерес, мотала головой туда-сюда, словно заветренной апельсиновой коркой. Энтони слышал обрывок их разговора:

– Это Астор, мама!

– Смотри. Видишь вывеску о гонках колесниц…

– Мы были там сегодня. Нет, там!

– Боже правый!

– Будешь волноваться, станешь тонкой, как монетка. – Он узнал популярную остроту, громко произнесенную одним из прохожих рядом с ним.

– А я ему говорю, я ему говорю…

Тихий шелест проезжающих такси и смех, смех, смех, сиплый, как вороний грай, неустанный и громкий, рокот подземки внизу, и надо всем – круговращение света, сгущения и разрежения, – свет, нанизанный жемчужинами, возникающий и преобразующийся в сияющие полосы, круги и невероятные гротескные формы, причудливо вырезанные в небе.

Он облегченно свернул в тишину, дующую из переулка, как темный ветер, и миновал закусочную, в витрине которой дюжина жареных цыплят вращалась на автоматическом вертеле. Из-за двери доносились запахи жаркого, свежей выпечки и гвоздики. Потом аптека, от которой веяло лекарствами, пролитой содовой водой и приятными обертонами косметического отдела; потом китайская прачечная, все еще открытая, пропаренная и душная, пахнущая стиркой и незнакомым ароматическим маслом. Все эти запахи угнетали его. Когда он вышел на Шестую авеню, то остановился у табачного магазина на углу и почувствовал себя лучше: магазин был жизнерадостным, посетители, плававшие в голубой дымке, покупали роскошные сигары…

Оказавшись в своей квартире, он выкурил последнюю сигарету, сидя в темноте у открытого окна в гостиной. Впервые более чем за год он обнаружил, что наслаждается жизнью в Нью-Йорке. В ней определенно присутствовала редкая, почти южная острота ощущений. И все же иногда город наводил тоску. Энтони вырос в одиночестве и лишь недавно научился избегать уединения. В течение последних нескольких месяцев, когда у него не было вечерних занятий, он благоразумно спешил в один из клубов и находил какое-нибудь занятие. О да, здесь было одиночество…

Дым от его сигареты окружал узкие складки занавесок каймой тусклых белых струек, а кончик сигареты светился до тех пор, пока часы на башне церкви Св. Анны дальше по улице не пробили час ночи с жалобно-изысканным звоном. От эстакады в половине тихого квартала от него доносился рокот барабанов, и если бы он высунулся из окна, то смог бы увидеть поезд, похожий на сердитого орла, описывающий темную дугу за углом. Это напомнило ему недавно прочитанный фантастический роман, где города бомбили с воздушных поездов, и на мгновение он представил, что Вашингтон-сквер объявила войну Центральному парку и что это был летящий на север смертоносный посланец, несущий воинство и внезапную гибель с небес. Но иллюзия потускнела, когда звук ослабел до слабого рокота и постепенно стих вдалеке.

На Пятой авеню звонили колокола и доносились смутные звуки автомобильных гудков, но его собственная улица была тихой, и здесь он был защищен от всех жизненных угроз, ибо его охраняла запертая дверь, длинный коридор и надежная спальня, – безопасность, безопасность! Свет дугового фонаря, сиявший за окном, в этот час напоминал луну, но был более ярким и прекрасным.

Ретроспектива в раю

Красота, которая возрождалась каждые сто лет, сидела в подобии приемной под открытым небом, через которую проносились порывы серебристого ветра, а иногда – запыхавшаяся торопливая звезда. Звезды интимно подмигивали ей, когда пролетали мимо, а ветер мягко, но непрестанно ворошил ей волосы. Она была непостижима, ибо в ней душа и тело обрели единство: красота ее тела была сущностью ее души. Она являла собой гармонию, искомую философами в течение многих столетий. В этой открытой приемной с ветрами и звездами она сидела уже сто лет, погруженная в мирное самосозер- цание.

Наконец ей стало известно, что она должна возродиться. Вздыхая, она начала долгую беседу с Голосом, доносившимся из серебристого ветра. Эта беседа продолжалась много часов, и здесь я приведу только ее фрагмент.

КРАСОТА (ее губы почти не шевелятся, а взгляд, как всегда, обращен внутрь себя): Куда я отправлюсь теперь?

ГОЛОС: В новую страну, где ты раньше не бывала.

КРАСОТА (капризно): Ненавижу попадать в новые цивилизации. Какой срок на этот раз?

ГОЛОС: Пятнадцать лет.

КРАСОТА: А что за место?

ГОЛОС: Это самая изобильная, самая превосходная страна на свете. Страна, где мудрейшие жители лишь немного умнее самых глупых; страна, где правители мыслят как малые дети, а законодатели верят в Санта-Клауса; страна, где уродливые женщины управляют сильными мужчинами…

КРАСОТА (изумленно): Что?

ГОЛОС (в сильном унынии): Да, это поистине грустное зрелище. Женщины со скошенными подбородками и бесформенными носами расхаживают при свете дня. Они говорят «Сделай то!» или «Сделай это!», и все мужчины, даже самые богатые, безоговорочно слушаются их и напыщенно называют их «миссис такая-то» или «моя жена».

КРАСОТА: Но так не бывает! Конечно, я могу понять их покорность красавицам… но толстухи? Костлявые уродины со впалыми щеками?

ГОЛОС: И тем не менее.

КРАСОТА: Что же будет со мной? Какие шансы я буду иметь?

ГОЛОС: Это будет «чуточку труднее», если можно так выразиться.

КРАСОТА (после недовольной паузы): Почему не старые страны, земли виноградников и сладкоречивых мужчин, или страны морей и кораблей?

ГОЛОС: Ожидается, что вскоре они будут очень заняты.

КРАСОТА: Ох!

ГОЛОС: Как всегда, твоя земная жизнь будет заключена в интервале между двумя многозначительными взглядами в обычное зеркало.

КРАСОТА: Скажи, кем я стану?

ГОЛОС: Сначала было задумано, что ты попадешь в то время как киноактриса, но в итоге это сочли нежелательным. В течение этих пятнадцати лет ты примешь облик так называемой «девушки из светского общества».

КРАСОТА: Что это такое?

(В шуме ветра появляется новый звук, который для нашего удобства можно истолковать как ГОЛОС, почесавший в затылке.)

ГОЛОС (спустя некоторое время): Что-то вроде фиктивной аристократки.

КРАСОТА: Фиктивной? Что такое «фиктивный»?

ГОЛОС: Это тебе тоже предстоит узнать там. Ты обнаружишь, что многое является фикцией. И ты будешь делать много фиктивных вещей.

КРАСОТА (безмятежно): Все это выглядит так вульгарно.

ГОЛОС: Даже и наполовину не так вульгарно, как на самом деле. За эти пятнадцать лет тебя будут называть «ребенком рэгтайма», «девушкой свободных нравов», «джазовой крошкой» и «маленькой сиреной». Ты будешь исполнять новые танцы не более и не менее грациозно, чем старые.

КРАСОТА (шепотом): А мне будут платить?

ГОЛОС: Да, как обычно, – любовью.

КРАСОТА (с легчайшим смехом, который лишь на мгновение нарушает неподвижность ее губ): И мне понравится, что меня будут называть «джазовой крошкой»?

ГОЛОС (рассудительно): Тебе это понравится…

Здесь диалог заканчивается; Красота продолжает тихо сидеть на месте, звезды замедляют свой ход в радостном предвкушении, а порывы серебристого ветра развевают ее волосы.

Это произошло за семь лет до того, как ЭНТОНИ сидел у окна своей гостиной и слушал бой башенных часов церкви Св. Анны.

Глава 2. Портрет сирены

Месяц спустя на Нью-Йорк снизошла хрусткая свежесть, которая принесла с собой ноябрь, три громких футбольных матча и великое колыхание мехов на Пятой авеню. Она также создала в городе ощущение напряженности и сдержанного волнения. Теперь с каждой утренней почтой Энтони приходило по три приглашения. Три дюжины добродетельных девиц из высшего света провозглашали свою способность, если не конкретную готовность, родить детей для трех дюжин миллионеров. Еще пятьдесят девиц рангом пониже провозглашали не только свою готовность, но вдобавок и огромное бестрепетное стремление к близкому знакомству с упомянутой группой молодых людей, которые, разумеется, были приглашены на каждую из девяноста шести вечеринок наряду с близкими друзьями и знакомыми юной дамы, студентами колледжей и энергичными молодыми чужаками. Далее, существовал третий слой с городских окраин, из пригородов Ньюарка и Джерси, вплоть до сурового Коннектикута и неприглядных районов Лонг-Айленда, – и, несомненно, бесчисленные сопредельные слои, доходящие до самых низов. Еврейки выходили в свет среди членов своей общины и подыскивали себе шагающего в гору молодого брокера или ювелира для кошерной свадьбы; ирландские девушки, наконец получившие разрешение, бросали взоры на молодых политиков из Таммани-Холла^[189], благочестивых предпринимателей и повзрослевших мальчиков-хористов.

Естественным образом заразный дух ожидания новизны распространился на весь город. Даже рабочие девушки, бедные забитые души, пакующие мыло на фабриках и показывающие роскошные наряды в больших магазинах, мечтали о том, что посреди захватывающего ажиотажа этой зимы им удастся привлечь внимание какого-нибудь мужчины; так неумелый карманник посреди шумной карнавальной толпы может рассчитывать, что его шансы на удачу возрастают. Камины продолжали дымить, но спертый воздух в подземке стал более свежим. Актрисы выступали в новых постановках, издатели выпускали новые книги, а городские дворцы предлагали новые танцы. Железные дороги выпустили обновленные расписания с новыми ошибками вместо старых, к которым уже привыкли пассажиры…

Город являл себя во всей красе!

Энтони, прогуливавшийся под серо-стальным небом во второй половине дня по Сорок Второй улице, неожиданно встретился с Ричардом Кэрэмелом, выходившим из парикмахерской в отеле «Манхэттен». Стоял один из первых по-настоящему холодных дней, и Кэрэмел носил пальто с подкладкой из овчины, наподобие тех, какие уже давно носили рабочие на Среднем Западе; здесь они лишь недавно получили одобрение в модном обществе. На нем была мягкая шляпа неброского темно-коричневого цвета, и его яркий глаз сверкал из-под полей, как топаз. Он энергично остановил Энтони и похлопал его по плечам, больше от желания согреться, чем из игривых побуждений, и после неизбежного рукопожатия разразился речью.

– Дьявольски холодно… Бог ты мой, я весь день работал как проклятый, пока в комнате не стало так холодно, что мне показалось, будто у меня воспаление легких. Чертова домохозяйка, которая экономит на угле, поднялась лишь после того, как я полчаса стоял на лестнице и звал ее. Начала объяснять, что да почему. Боже! Сперва она едва не довела меня до безумия, потом я подумал, что из нее может получиться неплохой персонаж, и начал записывать, пока она говорила, – знаешь, незаметно, как будто я писал без всякого умысла…

Он подхватил Энтони под руку и потащил его за собой по направлению к Мэдисон-авеню.

– Куда мы идем?

– Никуда в особенности.

– Тогда какой смысл? – осведомился Энтони.

Они остановились и уставились друг на друга. Энтони думал о том, сделал ли холод его лицо таким же отталкивающим, как у Дика Кэрэмела, чей нос был алым, выпуклый лоб посинел от мороза, а желтые непарные глаза покраснели и слезились. Мгновение спустя они снова зашагали рядом.

– Я хорошо продвинулся с романом, – Дик глядел на тротуар и выразительно обращался в ту же сторону, – но время от времени я должен выходить на улицу. – Он примирительно взглянул на Энтони, словно жаждал поощрения. – Мне нужно поговорить. Полагаю, лишь очень немногие люди на самом деле думают, то есть сидят, размышляют и последовательно располагают свои идеи. Я думаю, когда пишу или разговариваю. Нужно иметь что-то вроде исходной позиции, – нечто такое, что можно защищать или опровергать. А ты как думаешь?

Энтони хмыкнул и аккуратно высвободил руку.

– Я не прочь побеседовать с тобой, Дик, но это пальто…

– Я имею в виду, что на бумаге твой первый абзац содержит идею, которую ты должен отвергнуть или расширить, – серьезно продолжал Дик. – В разговоре у тебя есть последняя фраза твоего визави, но когда ты просто размышляешь, твои идеи следуют друг за другом, как картинки в волшебном фонаре, и каждая из них вытесняет предыдущую.

Они миновали Сорок Пятую улицу и немного замедлили ход. Оба закурили сигареты и теперь выпускали громадные клубы дыма и морозного пара.

– Давай дойдем до «Плазы» и возьмем себе по эггногу^[190], – предложил Энтони. – Это тебя взбодрит и выгонит чертов никотин из твоих легких. Давай, я позволю тебе всю дорогу говорить о твоей книге.

– Не хочу, если это скучно для тебя. Я хочу сказать, не надо оказывать мне услугу, – он поспешно сыпал словами, и, хотя старался говорить небрежным тоном, его лицо сморщилось от неуверенности.

Энтони был вынужден запротестовать:

– Скучно? Ни в коем случае!

– У меня есть кузина… – начал Дик, но Энтони перебил его, раскинув руки и издав приглушенный крик восторга.

– Хорошая погода, не так ли? – воскликнул он. – Как будто мне снова десять лет. То есть она заставляет меня чувствовать себя так, словно мне десять лет. Убийственно! О господи! В одну минуту мир принадлежит мне, а в следующую минуту я величайший глупец на свете! Сегодня это мой мир, и все просто, очень просто. Даже небытие – тоже просто!

– У меня есть кузина в «Плазе». Знаменитая особа. Мы можем подняться и познакомиться с ней. Она живет там зимой вместе с отцом и матерью, – по крайней мере, с недавних пор.

– Не знал, что у тебя есть кузины в Нью-Йорке.

– Ее зовут Глория. Она из дома… из Канзас-Сити. Ее мать – практикующая билфистка^[191], а отец довольно скучный, но безупречный джентльмен.

– Кто они для тебя? Литературный материал?

– Они пытаются соответствовать. Пожилой джентльмен то и дело рассказывает мне, что недавно познакомился с замечательным персонажем для романа. Рассказывает о своем дурацком друге, а потом говорит: «Вот подходящий персонаж для тебя! Почему бы тебе не написать о нем? Он должен заинтересовать всех». Или же он рассказывает мне о Японии, Париже либо другом известном месте и говорит: «Почему бы тебе не сочинить историю об этом месте? Это прекрасный антураж для романа!»

– Как насчет девушки? – небрежно поинтересовался Энтони. – Глория… Глория, а дальше?

– Гилберт. О, ты должен бы слышать о ней: Глория Гилберт. Ходит на танцы в колледжах и все такое.

– Я слышал это имя.

– Она хорошенькая… на самом деле, чертовски привлекательная.

Они достигли Пятидесятой улицы и свернули к Пятой авеню.

– Как правило, мне нет дела до молодых девушек, – нахмурившись, произнес Энтони.

Строго говоря, это было неправдой. Хотя ему казалось, что средняя дебютантка целыми днями думает и говорит о том, какие открытия уготовил ей большой мир в течение ближайшего часа, любая девушка, зарабатывающая на жизнь только своей красотой, безмерно интересовала его.

– Да, Глория дьявольски хороша… в отличие от ее мозгов.

Энтони издал короткий смешок.

– Ты имеешь в виду, что с ней нельзя поболтать о литературе.

– Нет, это не так.

– Дик, тебе известно, каких девушек ты считаешь умными. Серьезных молодых женщин, которые сидят с тобой в уголке и серьезно говорят о жизни. Таких, кто в шестнадцать лет с авторитетным видом рассуждали, правильно или неправильно целоваться и безнравственно ли для первокурсников пить пиво.

Ричард Кэрэмел обиделся. Его ухмылка смялась, как бумага.

– Нет… – начал он, но Энтони безжалостно перебил его.

– Да, друг мой: тебе нравятся девушки, которые сидят в уголках и обсуждают стихи новейшего скандинавского Данте, вышедшие в английском переводе.

Дик повернулся к нему со странно упавшим лицом. Его вопрос прозвучал почти как мольба.

– Что такое с тобой и Мори? Иногда вы говорите так, будто считаете меня неполноценным.

Энтони смутился, но вместе с тем он чувствовал себя отчужденно и немного неуютно, поэтому решил перейти в наступление.

– Твои мозги тут ни при чем, Дик.

– Как это ни при чем? – сердито воскликнул Дик. – Что ты имеешь в виду?

– Возможно, ты слишком много знаешь для своей работы.

– Такого не может быть.

– А я могу представить человека, который знает гораздо больше, чем может выразить его талант, – настаивал Энтони. – Человека вроде меня. Допустим, к примеру, что у меня больше знаний, чем у тебя, но меньше таланта. Это делает меня бессловесным. С другой стороны, у тебя хватает воды, чтобы наполнить большое ведро и удержать ее там.

– Я тебя совсем не понимаю, – удрученно пожаловался Дик. Безмерно обескураженный, он протестующе набычился и напряженно смотрел на Энтони, преграждая дорогу прохожим, которые бросали на него злые и возмущенные взгляды.

– Я всего лишь хочу сказать, что такой талант, как у Уэллса, должен обладать интеллектом Спенсера. Но незначительный талант должен быть благодарен за то, что может рождать лишь незначительные идеи. И чем более узок твой взгляд на тот или иной предмет, тем увлекательнее ты можешь описать его.

Дик задумался, не в силах точно определить степень критики, заключенной в замечаниях Энтони. Но Энтони, с той легкостью, которая часто давалась ему, продолжил свою речь. Его темные глаза сияли на узком лице; он вздернул подбородок, повысил голос и приосанился.

– Допустим, я горд, умен и рассудителен, как афинянин среди греков. Что ж, я могу потерпеть неудачу там, где преуспеет человек меньшего пошиба. Он может подражать, он может приукрашивать, может быть воодушевленным и оптимистично конструктивным. Но этот гипотетический «я» будет слишком гордым для подражания, слишком рассудительным для энтузиазма, слишком искушенным, чтобы стать утопистом, слишком настоящим греком для приукрашивания действительности.

– Значит, ты не думаешь, что творец опирается на свой разум?

– Нет. Он по возможности улучшает то, что имитирует, с помощью своего стиля, и выбирает из своей интерпретации окружающего мира наиболее подходящий материал. Но в конце концов, каждый писатель пишет потому, что это его образ жизни. Только не рассказывай, что тебе нравятся рассуждения о «божественной функции творца».

– Я вообще не привык называть себя творцом.

– Дик, – Энтони изменил тон. – Я хочу попросить прощения.

– За что?

– За эту вспышку. Мне правда жаль. Я говорил ради эффекта.

– Я всегда считал, что ты филистер в душе, – немного смягчившись, ответил Дик.

Уже зашло солнце, когда они укрылись за белым фасадом отеля «Плаза» и не спеша смаковали пену и желтый густой эггног. Энтони смотрел на своего спутника. Нос и лоб Ричарда Кэрэмела постепенно приобретали сходную окраску; один утратил красноту, другой нездоровую голубизну. Заглянув в зеркало, Энтони с радостью обнаружил, что его кожа не утратила естественный цвет. Напротив, на его щеках играл легкий румянец, и он полагал, что еще никогда не выглядел так хорошо.

– С меня достаточно, – произнес Дик тоном спортсмена на тренировке. – Хочу подняться наверх и повидать Гилбертов. Ты пойдешь?

– Почему бы и нет? Если ты не отдашь меня родителям и не удерешь за угол с Дорой.

– Не с Дорой, а с Глорией.

Секретарь известил об их прибытии по телефону. Поднявшись на десятый этаж, они прошли по длинному извилистому коридору и постучали в дверь номера 1088. Дверь открыла женщина средних лет, миссис Гилберт собственной персоной.

– Как поживаете? – она говорила светским тоном, принятом в дамском обществе. – Я ужасно рада вас видеть…

Последовали сбивчивые объяснения от Дика, а потом:

– Мистер Пэтс? Заходите, пожалуйста, и оставьте пальто вон там, – она указала на стул и сменила интонацию на заискивающий смех с частыми придыханиями. – Это чудесно, просто чудесно! Но, Ричард, ты так долго не был у нас… Нет!.. Нет! – Последние односложные восклицания отчасти служили реакцией, отчасти риторическими паузами в ответ на неопределенные движения Дика. – Прошу вас, садитесь и расскажите, чем вы занимаетесь.

Один расхаживал взад-вперед; другой стоял и отвешивал легкие поклоны; один расточал глуповатые беспомощные улыбки; другой гадал, когда же она сядет… наконец все благодарно расселись и приготовились к приятной беседе.

– Полагаю, это потому, что ты был занят… и кое-что еще, – улыбка миссис Гилберт была почти двусмысленной. Этим «кое-что еще» она пользовалась, чтобы уравновешивать свои наиболее шаткие высказывания. У нее имелось два других приема: «по крайней мере, так я это вижу» и «просто и ясно». Чередование этих трех сентенций придавало ее замечаниям дух общих размышлений о жизни, как будто она вычисляла все возможные причины и наконец указывала на основную.

Насколько мог видеть Энтони, лицо Ричарда Кэрэмела вернулось к нормальному состоянию. Лоб и щеки приобрели телесный оттенок, нос вежливо не привлекал к себе внимания. Он вперил в свою тетю взгляд ярко-желтого глаза, одаряя ее тем нераздельным и преувеличенным вниманием, которое молодые мужчины привыкли уделять всем женщинам, не имеющим в дальнейшем никакой ценности.

– Вы тоже писатель, мистер Пэтс?.. Что же, может быть, мы все будем купаться в лучах славы Ричарда.

Миссис Гилберт издала негромкий смешок, приглашая остальных присоединиться к ней.

– Глории нет дома, – сказала она тоном человека, излагающего аксиому, на основании которой можно было получать результаты. – Она где-то танцует. Глория уходит, приходит и снова уходит. Не понимаю, как она может это вынести. Она танцует весь день и всю ночь; думаю, она дотанцуется до того, что превратится в тень. Отец очень беспокоится за нее.

Она с улыбкой посмотрела на одного, потом на другого. Оба улыбнулись в ответ.

По представлению Энтони, она состояла из ряда полукружий и парабол, наподобие тех фигур, которые одаренные шутники создают на пишущей машинке: голова, руки, бюст, бедра, икры и лодыжки представляли собой поразительный набор округлых ярусов. Она была чистой и ухоженной, с волосами рукотворно-глубокого серого оттенка; ее крупное лицо укрывало видавшие виды голубые глаза и было украшено едва заметными седыми усиками.

– Я всегда говорю, что у Ричарда древняя душа, – обратилась она к Энтони.

В последовавшей за этим неловкой паузе Энтони заподозрил каламбур – нечто такое, для чего Дик часто становился мишенью.

– Мы все обладаем душами из разных эпох, – лучезарно продолжала миссис Гилберт. – По крайней мере, так я это вижу.

– Вполне возможно, – согласился Энтони, готовый ухватиться за многообещающую идею. Но ручеек ее голоса лился дальше:

– У Глории очень молодая душа, безответственная… и кое-что еще. У нее нет чувства ответственности.

– Она искрится и сверкает, тетя Кэтрин, – примирительным тоном произнес Ричард. – Чувство ответственности только испортит ее. Она слишком хорошенькая.

– Хорошо, – признала миссис Гилберт. – Но я знаю только, что она уходит, приходит и уходит…

Количество обстоятельств, дискредитирующих Глорию, потонуло в скрипе дверной ручки, повернувшейся для того, чтобы впустить мистера Гилберта.

Мистер Гилберт был невысоким мужчиной с облачком седых усов, вспушенных под непримечательным носом. Он достиг того этапа, когда его значимость как социального существа превратилась в черный и почти непроницаемый негатив. Его идеи представляли собой популярные заблуждения двадцатилетней давности; его разум следовал вихляющим и анемичным курсом передовиц ежедневных газет. После окончания небольшого, но вселяющего ужас старого университета на Западном побережье он приобщился к целлулоидному бизнесу, а поскольку это требовало лишь крошечной доли привнесенного интеллекта, то он преуспевал в течение нескольких лет, – фактически до 1911 года, когда он стал обменивать свои контракты на неопределенные соглашения с деятелями киноиндустрии. Воротилы этой индустрии в 1912 году решили поглотить его предприятие, и в настоящее время, он, так сказать, тонко балансировал на краешке высунутого языка. Между тем он был управляющим распорядителем Объединенной компании киноматериалов Среднего Запада, проводившим каждые шесть месяцев года в Нью-Йорке, а в остальное время – в Канзас-Сити и Сент-Луисе. Он доверчиво полагал, что ему предстоит нечто хорошее и светлое, а его жена и дочь придерживались того же мнения.

Он не одобрял поведение Глории: она задерживалась допоздна, никогда не ела вовремя и постоянно находилась в сомнительном обществе. Однажды она разозлилась на него и произнесла слова, которые, по его мнению, не могли принадлежать к ее словарю. С женой было проще. После пятнадцати лет неустанной партизанской войны он наконец завоевал ее: это была война невразумительного оптимизма с организованной серостью, и что-то неопределенное в количестве междометий «да-да», которыми он мог отравить любой разговор, принесло ему победу.

– Да-да-да-да, – говорил он. – Да-да-да-да, давайте посмотрим. Это было летом… давайте посмотрим… девяносто первого или девяносто второго года… Да-да-да-да…

Пятнадцать лет «да-да-да-да» разгромили оборону миссис Гилберт. Еще пятнадцать лет этих неустанных и неутвердительных утверждений, сопровождаемых регулярным стряхиванием пепла с кончиков тридцати двух тысяч сигар, полностью сломили ее. Этому своему мужу она сделала последнюю уступку в виде супружеской жизни, более полную и бесповоротную, чем предыдущему: она стала слушать его. Она внушила себе, что прожитые годы приучили ее к терпимости, хотя на самом деле они уничтожили те крохи нравственного мужества, которыми она еще обладала.

Она представила Энтони мистера Гилберта.

– Это мистер Пэтс, – сказала она.

Молодой и пожилой человек соприкоснулись ладонями; рука мистера Гилберта была мягкой, изношенной до состояния выжатого грейпфрута. Потом муж и жена обменялись приветствиями: он сказал ей, что на улице похолодало и что он дошел до газетного ларька на Сорок Второй улице, чтобы купить газету «Канзас-Сити». Он намеревался доехать обратно на автобусе, но обнаружил, что там слишком холодно, да-да-да-да, слишком холодно.

Миссис Гилберт добавила пикантности его приключению, находясь под глубоким впечатлением от его мужества в борьбе с суровой погодой.

– Какой ты смелый! – восхищенно воскликнула она. – Ты действительно смелый. Я бы ни за что не вышла на улицу.

Мистер Гилберт с подлинно мужской бесстрастностью пренебрег благоговением, которое он пробудил в своей жене. Он повернулся к двум молодым людям и победоносно выдвинул на обсуждение тему погоды. Ричарду Кэрэмелу было предложено вспомнить ноябрь в Канзасе. Однако эта наживка вернулась к нему не раньше, чем ее выудили обратно, повертели и ощупали со всех сторон, растянули, попробовали на зуб и в целом окончательно умертвили.

Был успешно представлен древний тезис о том, что в былые времена дни были теплыми, а ночи очень приятными, и они установили точное расстояние по никому не известной железной дороге между двумя пунктами, о которых нечаянно упомянул Дик. Энтони устремил неподвижный взгляд на мистера Гилберта и вошел в состояние транса, который вскоре был нарушен ласковым голосом миссис Гилберт:

– Такое впечатление, что здесь холод отличается большей сыростью: он прямо-таки вгрызается в кости.

Поскольку ответ, хорошо оснащенный «да-да-да-да», уже вертелся на языке у мистера Гилберта, Энтони нельзя было винить за то, что он предпочел резко сменить тему.

– А где Глория?

– Она может прийти в любую минуту.

– Вы знакомы с моей дочерью, мистер…

– Не имел удовольствия, но Дик часто говорил о ней.

– Они с Ричардом кузены.

– Правда? – Энтони улыбнулся с некоторым усилием. Он не привык к обществу старших, и у него одеревенели губы от этой поверхностной жизнерадостности. Так приятно думать о том, что Глория и Дик – двоюродные родственники! В следующую минуту ему удалось послать отчаянный взгляд своему другу.

Ричард Кэрэмел боялся, что им пора уходить.

Миссис Гилберт было невероятно жаль.

Мистер Гилберт полагал, что это очень досадно.

У миссис Гилберт имелась другая идея: она в любом случае была рада их визиту, даже если они видели всего лишь пожилую даму, пожалуй, слишком пожилую, чтобы флиртовать с ней. Энтони и Дик, очевидно, сочли это остроумным замечанием, так как они посмеялись в течение одного трехчетвертного такта.

Они придут снова?

– О да.

Глория ужасно расстроится!

– До свидания…

Улыбки!

Банг!

Два безутешных молодых человека побрели по коридору десятого этажа отеля «Плаза» в направлении лифта.

Дамские ножки

За благообразной расслабленностью, отстраненностью и непринужденной насмешливостью Мори Нобла скрывалась удивительная, непреклонная и зрелая целеустремленность. Его намерение, изложенное в колледже, состояло в том, чтобы провести три года в странствиях и три года в абсолютной праздности, а потом как можно быстрее стать чрезвычайно богатым.

Три года его странствий подошли к концу. Он исследовал земной шар с интенсивностью и любознательностью, которая в любом другом человеке показалась бы педантизмом, – без подкупающей спонтанности, почти как путеводитель Бедекера в человеческом облике. Но в данном случае его путешествия обрели дух некой мистической цели и важного замысла, как будто Мори Нобл был предсказанным Антихристом, движимым предопределением посетить все края света и увидеть миллиарды людей, размножавшихся, скорбевших и убивавших друг друга^[192].

Вернувшись в Америку, он с такой же систематической сосредоточенностью занялся поиском увеселений. Никогда не выпивавший более пинты вина или нескольких коктейлей за один вечер, он приучил себя к выпивке точно так же, как научился древнегреческому языку, словно это, как и древнегреческий, открывало путь к богатству новых ощущений и душевных состояний, к новым реакциям в горе или в радости.

Его привычки были предметом эзотерических догадок. Он имел три комнаты в холостяцкой квартире на Сорок Четвертой улице, но его редко можно было застать там. Телефонистка получила строгую инструкцию, что никто не должен иметь доступ к его слуху, сначала не представившись ей. У нее имелся список из полудюжины людей, для которых его никогда не было дома, и примерно такой же список избранных, для которых он всегда находился дома. Во главе второго списка стояли имена Энтони Пэтча и Ричарда Кэрэмела.

Мать Мори жила вместе с женатым сыном в Филадельфии, и Мори обычно отправлялся туда на выходные, поэтому однажды в субботу, когда Энтони, бродивший по стылым улицам в приступе невыносимой скуки, заглянул в «Молтон-Армс», он был чрезвычайно рад обнаружить, что мистер Нобл находится у себя дома.

Его дух воспарил быстрее поднимавшегося лифта. Так хорошо, так замечательно, что скоро он побеседует с Мори, который тоже будет рад видеть его. Они посмотрят друг на друга с глубокой приязнью, которую оба прячут за добродушным подшучиванием. Если бы на дворе было лето, они бы вышли на улицу и неспешно выпили две больших порции коктейля «Том Коллинз», расстегнув воротнички и лениво наблюдая за танцевальным номером в каком-нибудь августовском кабаре. Но на улице было холодно, порывы ветра налетали из-за углов высоких зданий, и со дня на день наступал декабрь. Гораздо лучше провести вечер в неярком свете ламп, выпить одну-две порции виски «Бушмиллс» или рюмочку коньячного ликера «Гран Марнье», с книгами, поблескивающими вдоль стен, как изысканные украшения, и с Мори, излучающим божественную лень, большим и похожим на кота, когда он отдыхает в своем любимом кресле.

Наконец-то! Комната сомкнулась вокруг Энтони, согревая его. Сияние мощного, вкрадчиво-убедительного разума и темперамент, почти восточный в своей внешней бесстрастности, успокоили мятущуюся душу Энтони и даровали ему умиротворение, которое можно было сравнить лишь с умиротворением, какое испытываешь в обществе недалекой женщины. Человек должен понимать все, иначе он будет принимать все за чистую монету.

Величественный, словно тигр, Мори заполнял собой всю комнату. Внешние ветры стихли; бронзовые подсвечники на каминной полке мерцали, как церковные свечи перед алтарем.

– Что задержало тебя сегодня? – Энтони растянулся на мягком диване и соорудил себе подставку для локтя из подушек.

– Вернулся только час назад. Скромная встреча с чаем и танцами; остался так надолго, что пропустил поезд до Филадель-фии.

– Странно, что ты оставался так долго, – с любопытством заметил Энтони.

– Да, довольно странно. А ты что поделываешь?

– Джеральдина, маленькая билетерша в театре «Китс». Я тебе о ней рассказывал.

– О!

– Навестила меня около трех часов и пробыла до пяти. Своеобразная душечка – она меня забавляет своей абсолютной глупостью.

Мори промолчал.

– Это может показаться странным, – продолжал Энтони, – но что касается меня, и даже насколько мне известно, Джеральдина – настоящий образец добродетели.

Он был знаком с этой девушкой неопределенных и переменчивых привычек где-то около месяца. Кто-то мимоходом передал ее с рук на руки Энтони, который посчитал ее забавной. Ему понравились целомудренные и невесомые поцелуи, которыми она одарила его на третий вечер их знакомства, когда они проезжали на такси по Центральному парку. Ее семья оставалась неуловимой: призрачная тетя и дядя, которые делили с ней квартиру в лабиринте Сотых улиц. Она была общительной и привычно-знакомой, с намеком на задушевность и покой. Он не предпринимал попыток глубже проникнуть в ее жизнь, – не из моральных соображений, но от страха, что любая излишняя близость может нарушить до сих пор безмятежное течение его жизни.

– У нее есть два трюка, – сообщил он Мори. – Один из них – опустить челку на глаза и потом сдуть ее в сторону, а другой – протянуть «Ты ненорма-а-льный!», когда кто-то делает замечание, которое она не в силах понять. Это завораживает меня. Я могу сидеть целыми часами, заинтригованный маниакальными симптомами, которые она находит в моем воображении.

Мори шевельнулся в кресле и заговорил.

– Примечательно, что человек может знать так мало и тем не менее жить в такой сложной цивилизации, как наша. Подобная женщина воспринимает вселенную самым прозаичным способом. Начиная от влияния Руссо до влияния тарифных ставок на стоимость ее обеда, – все эти феномены остаются совершенно непонятными для нее. Она оказалась перенесенной из эпохи копий и луков прямо в наше время, со снаряжением лучника для дуэли на пистолетах. Ты можешь снять перед ней целый пласт истории, и она не заметит разницу.

– Мне хотелось бы, чтобы наш Ричард написал о ней.

– Энтони, ты не можешь всерьез думать, что она достойна описания.

– Достойна не меньше любого другого, – зевая, ответил он. – Знаешь, сегодня я подумал, что испытываю огромную уверенность в Дике. Пока он цепляется за людей, а не за идеи и пока его вдохновение исходит от жизни, а не от искусства, думаю, ему предстоит большое будущее.

– Полагаю, появление черного блокнота доказывает, что он обращается к жизни.

– Он пытается идти в жизнь, – с энтузиазмом ответил Энтони, приподнявшись на локте. – Так поступает любой автор, кроме самых худших, но в конце концов все они довольствуются полуфабрикатами. Случай или персонаж может быть взят из жизни, но писатель обычно интерпретирует их в контексте последней книги, которую он прочитал. Допустим, он знакомится с морским волком и считает, что это оригинальный персонаж. На самом деле он видит сходство между своим морским волком и тем образом, который создал капитан Дэйна^[193] или любой другой автор, поэтому он знает, как представить свой персонаж на бумаге. Разумеется, Дик может создать любого живописного и правдоподобного героя, но вот может ли он точно описать собственную сестру?

Следующие полчаса были посвящены литературной дискуссии.

– Классика – это успешная книга, которая пережила следующий исторический период или поколение, – рассуждал Энтони. – Тогда она становится незыблемой, как архитектурный или мебельный стиль. Она приобретает образное достоинство, приходящее на смену модной тенденции…

Спустя некоторое время тема постепенно утратила остроту. Оба молодых человека не особенно интересовались подробностями. Они любили общие вещи. Энтони недавно открыл для себя Сэмюэля Батлера, и проницательные афоризмы, которые он заносил в свою записную книжку, казались ему квинтэссенцией критического разума. Мори, чей интеллект существенно смягчал жесткость его жизненной схемы, неизменно казался более умудренным, но по общему складу ума их различия фактически сводились к минимуму.

Они перешли от словесности к обсуждению примечательных особенностей сегодняшнего дня.

– Кто приглашал на чай?

– Семья Аберкромби.

– Почему ты задержался? Познакомился с соблазнительной дебютанткой?

– Да.

– В самом деле? – Энтони удивленно повысил голос.

– Вообще-то, не совсем дебютанткой. По ее словам, она вышла в свет два года назад в Канзас-Сити.

– И застряла на месте?

– Нет, – с некоторым самодовольством ответил Мори. – Думаю, это последнее, что можно про нее сказать. Она как будто… в общем, как будто была самой молодой из присутствующих.

– Но не слишком юной, чтобы заставить тебя опоздать на поезд.

– Достаточно юной. Прелестное дитя.

Энтони коротко хохотнул.

– Полно, Мори, ты словно впадаешь в детство. Что ты имеешь в виду под «прелестью»?

Мори беспомощно глядел в пустоту.

– Не могу точно описать ее, разве что сказать, что она чрезвычайно красива. Она… невероятно живая. И она ела мармеладные шарики.

– Что?!

– Это что-то вроде невинного пристрастия. У нее нервический темперамент: она говорит, что всегда ест мармеладки во время чаепития, потому что приходится долго оставаться на одном месте.

– О чем вы говорили – о Бергсоне? О билфизме? Является ли уанстеп безнравственным танцем?

Мори остался невозмутимым, и его шерсть ничуть не встопорщилась.

– В сущности, мы действительно говорили о билфизме. Как выяснилось, ее мать билфистка. Но в основном мы говорили о ногах.

Энтони покатился со смеху.

– Боже мой! О чьих ногах?

– О ее ногах. Она много говорила о них, как будто это настоящая редкость. У меня появилось сильное желание увидеть их.

– Кто она, танцовщица?

– Нет, я обнаружил, что она двоюродная сестра Дика.

Энтони так резко выпрямился, что подушка, на которую он опирался, подпрыгнула, как живое существо, и упала на пол.

– Ее зовут Глория Гилберт?

– Да. Не правда ли, замечательная девушка?

– Я с ней не знаком, но ее отец настолько тупой…

– Что ж, – с неумолимой убежденностью перебил Мори. – Ее родители могут быть безутешны, как профессиональные плакальщики, но я склонен полагать, что у нее оригинальный и незаурядный характер. По внешним признакам – стандартная выпускница Йеля и все такое, но на самом деле другая, совершенно другая.

– Продолжай, продолжай! – допытывался Энтони. – Когда Дик сказал, что у нее в голове ничего нет, я сразу понял, что она должна быть очень хороша собой.

– Он так сказал?

– Готов поклясться, – отозвался Энтони и фыркнул от смеха.

– Ну, то, что он понимает как женский ум, это…

– Знаю, – с жаром перебил Энтони. – Он подразумевает кучку литературной дезинформации.

– То-то и оно. Ему нужны те, кто считает ежегодный нравственный упадок страны либо очень хорошей новостью, либо очень угрожающей новостью. Либо пенсне, либо поза. Так вот, эта девушка говорила о ногах. Еще она говорила о коже – о собственной коже. Всегда о чем-то своем. Она рассказывала мне, какой загар ей хотелось бы получить летом и с какой точностью она обычно рассчитывает это.

– Ты сидел, зачарованный ее низким контральто?

– Ее низким контральто! Нет, ее загаром! Я начал размышлять о загаре. Я стал вспоминать, какой оттенок был у меня, когда я последний раз загорал два года назад. У меня действительно был очень неплохой загар бронзового оттенка, если я правильно помню.

Энтони снова прилег на диван, сотрясаясь от смеха.

– Она заставила тебя… ох, Мори! Спасатель Мори из Коннектикута. Мускатный орех в человеческом облике. Экстренный выпуск! Богатая наследница тайно сбежала со спасателем береговой охраны из-за его роскошного загара! Как выяснилось впоследствии, в его семье были предки из Тасмании!

Мори со вздохом подошел к окну и приподнял штору.

– На улице снегопад.

Энтони, все еще тихо посмеивавшийся, не ответил ему.

– Еще одна зима, – голос Мори, доносившийся от окна, был тихим как шепот. – Мы стареем, Энтони. Господи, мне уже двадцать семь лет! Осталось три года до тридцати, и я стану тем, кого студенты старших курсов называют «мужчиной среднего возраста».

Энтони немного помолчал.

– Ты и впрямь стареешь, Мори, – наконец согласился он. – Это первые признаки распущенной и разболтанной дряхлости: ты весь день говоришь о загаре и дамских ножках.

Мори опустил штору с внезапным резким щелчком.

– Идиот! – крикнул он. – Только подумать, что я слышу это от тебя! Вот я сижу здесь, юный Энтони, и буду сидеть еще двадцать лет или больше, глядя на то, как беспечные души вроде тебя, Дика и Глории Гилберт проходят мимо меня, поют, танцуют, любят и ненавидят друг друга и находятся в вечном движении. А мною движет лишь отсутствие чувств. Я буду сидеть, и снова пойдет снег, – если бы Кэрэмел был здесь, то он бы записывал, – потом придет очередная зима, и мне исполнится тридцать лет, а ты, Дик и Глория будете непрестанно двигаться, танцевать и петь вокруг меня. Но после того, как вас не станет, я буду говорить разные вещи, которые будут записывать новые Кэрэмелы, и выслушивать разочарования, циничные шутки и чувства новых Энтони… да, и разговаривать с новыми Глориями о загаре еще не наступившего лета.

Язычки пламени трепетали в камине. Мори отошел от окна, поворошил угли кочергой и положил дрова на железную подставку над очагом. Потом он опустился в свое кресло, и остатки его голоса выцвели в новом пламени, лизавшем кору красными и желтыми языками.

– В конце концов, Энтони, это ты очень молод и романтичен. Это ты гораздо более впечатлителен и боишься нарушить свой покой. Это я снова и снова пытаюсь привести в движение свои чувства, – тысячи раз пробую дать себе волю, но всегда остаюсь собой. Ничто, практически ничто не трогает меня. Однако… – пробормотал он после очередной долгой паузы, – в этой юной девице с ее нелепым загаром было что-то бесконечно старое, – как и во мне самом.

Волнение

Энтони сонно повернулся в постели навстречу пятну холодного света на его стеганом одеяле с перекрещивающимися тенями оконного переплета. Комната наполнилась утром. Резной комод в углу и старинный, непроницаемый платяной шкаф стояли, как темные символы равнодушной материи; лишь ковер оставался манящим и живым для его бренных ног, и Баундс, ужасающе неуместный в своем мягком воротничке, казался таким же выцветшим, как и мерзлое облачко его дыхания. Слуга стоял рядом с кроватью, все еще протягивая руку, которой он дергал краешек одеяла, а его темно-карие глаза невозмутимо взирали на хозяина.

– Баус! – пробормотало сонное божество. – Эт-ты, Баус?

– Это я, сэр.

Энтони повернул голову, разлепил глаза и торжествующе заморгал.

– Баундс.

– Да, сэр?

– Ты мог бы ото… уау-оу-ох-ох-ох, господи! – Энтони неудержимо зевнул, и содержимое его мозга как будто сбилось в плотный мякиш. Он попробовал еще раз.

– Ты мог бы прийти около четырех часов дня и приготовить кофе с сандвичами или что-то в этом роде?

– Да, сэр.

Энтони немного подумал, испытывая пугающую нехватку вдохновения.

– Сандвичи, – беспомощно повторил он. – Да, сандвичи с сыром, с конфитюром, с курицей и оливками. Не стоит беспокоиться насчет завтрака.

Последнее напряжение ума оказалось непосильным. Он устало закрыл глаза, откинул голову на подушку и быстро расслабил мышцы, которые еще мог контролировать. Откуда-то из расселины его воспоминаний выплыл смутный, но неотвратимый призрак предыдущего вечера; в данном случае это был лишь нескончаемый разговор с Ричардом Кэрэмелом, который зашел к нему около полуночи. Они выпили четыре бутылки пива и жевали сухие хлебные корки, пока Энтони слушал чтение первой части «Демона-любовника».

…Казалось, прошло много часов, прежде чем голос достиг его слуха. Энтони игнорировал его, пока сон смыкался вокруг него, обволакивал его и проникал в закоулки его разума.

– Что? – спросил он, внезапно проснувшись.

– На сколько персон, сэр? – Это по-прежнему был Баундс, терпеливо и неподвижно стоявший в ногах кровати, – Баундс, деливший свои хорошие манеры между тремя джентльменами.

– Насколько что?

– Полагаю, сэр, мне лучше заранее узнать, сколько будет гостей. Мне понадобится рассчитать количество сандвичей, сэр.

– На двоих, – хрипло пробормотал Энтони. – Леди и джентльмен.

– Спасибо, сэр, – промолвил Баундс и удалился, унося с собой унизительно постыдный мягкий воротничок, в равной степени постыдный для троих джентльменов, каждый из которых требовал лишь одной трети его внимания.

Спустя долгое время Энтони встал и облачился в переливчатый коричнево-голубой халат, приятно смотревшийся на его стройной фигуре. С последним зевком он прошествовал в ванную, где включил свет над туалетным столиком (в ванной не было внешних источников света) и с некоторым интересом изучил свое отражение в зеркале. Жалкое зрелище, подумал он, как обычно бывало поутру, – после сна его лицо казалось неестественно бледным. Он закурил сигарету, просмотрел несколько писем и раскрыл утренний выпуск «Трибьюн».

Час спустя, выбритый и одетый, он сидел за столом и рассматривал листок бумаги, извлеченный из бумажника. Листок был исписан неразборчивыми напоминаниями: «Встретиться с мистером Хоулендом в пять часов. Постричься. Узнать по поводу счета от Риверса. Сходить в книжный магазин». Под заключительной надписью стояла приписка: «Деньги в банке, $690 (зачеркнуто), $612 (зачеркнуто), $607».

И наконец, в самом низу, торопливым почерком: «Пригласить Дика и Глорию Гилберт на чай».

Этот последний пункт доставлял ему заметное удовольствие. Распорядок его дня, обычно напоминавший студенистое существо, бесформенную и бесхребетную тварь, приобрел мезозойскую упорядоченность^[194]. День уверенно и даже оживленно продвигался к развязке, к кульминационному моменту, как полагается в пьесе. Он страшился того момента, когда хребет дня окажется сломанным, когда он наконец познакомится с девушкой, поговорит с ней, а потом с поклоном выпроводит ее смех за дверь, оставшись лишь с меланхолическими опивками в чайных чашках и постепенно появляющейся тухлинкой в так и не съеденных сандвичах.

В равномерном течении его дней наблюдалась растущая нехватка живых красок. Энтони постоянно ощущал ее и иногда объяснял этот феномен беседой с Мори Ноблом месяцем раньше. Было нелепо думать, что нечто столь бесхитростное и педантичное, как ощущение впустую потраченного времени, может угнетать его… но нельзя было отрицать, что непрошеное возвращение былых кумиров три недели назад повлекло его в публичную библиотеку, где с помощью читательского билета Ричарда Кэрэмела он выписал полдюжины книг по итальянскому Возрождению. То обстоятельство, что эти книги до сих пор лежали у него на столе в порядке доставки и увеличивали его финансовые обязательства на двенадцать центов за каждый день просрочки, никак не смягчало их немое свидетельство. Они были свидетелями его отступничества, облаченными в тканые и кожаные переплеты. Энтони пережил несколько часов острой и ошеломительной паники.

Первое место в оправдании его образа жизни, безусловно, занимал принцип «бессмысленности бытия». Адъютантами и министрами, пажами и сквайрами, дворецкими и лакеями этого великого Хана были сотни книг, поблескивавших на его полках, его квартира и все деньги, которые ему предстояло унаследовать после того, как старик, живущий выше по течению реки, захлебнется последними остатками своей нравственности. Он был счастливо избавлен от мира, преисполненного угроз от светских дебютанток и глупости многочисленных Джеральдин; скорее ему следовало подражать кошачьей неподвижности Мори и с гордостью носить венец премудрости неисчислимых поколений.

Он снова и снова анализировал эти соображения и с утомительной настойчивостью возвращался к ним. Но даже логически избавившись от сомнений и храбро поправ их ногами, он тем не менее устремился через снежную ноябрьскую слякоть в библиотеку, где не было тех книг, которые ему больше всего хотелось получить. Для нас будет справедливо анализировать состояние Энтони не дальше, чем он сам мог его оценить; разумеется, любая более глубокая попытка была бы предположением. Он обнаружил в себе растущий ужас и одиночество. Сама мысль об одинокой трапезе пугала его; он часто предпочитал сидеть за столом с людьми, которых недолюбливал. Путешествия, которые некогда пленяли его, теперь казались невыносимыми; они были бессодержательной сменой цветов, призрачной гонкой за тенью его собственной мечты.

«Если я слаб по своей сути, то мне нужно заняться работой, делать какую-то работу», – думал он. Его тревожила мысль, что, в конце концов, он представляет собой посредственность, легко поддающуюся чужому влиянию, не обладающую ни четкой позицией Мори, ни энтузиазмом Дика. Казалось трагедией ничего не хотеть, однако он чего-то хотел, чего-то желал. Урывками он понимал, что это такое: некий путь надежды, ведущий к тому, что он представлял как неминуемую и грозную старость.

После коктейлей и ленча в Университетском клубе Энтони почувствовал себя лучше. Он встретился с двумя однокурсниками из Гарварда, и по контрасту с серой тяжестью их разговора его жизнь обрела цвет. Оба они были женаты; один в общих подробностях излагал описание своего свадебного путешествия под вежливые и понимающие улыбки другого. Энтони подумал, что оба они подобны мистеру Гилберту в зачаточном состоянии. Через двадцать лет количество их «да-да» учетверится, а нрав станет раздражительным, и тогда они превратятся в устаревшие сломанные механизмы, псевдоумудренные и бесполезные, до старческого слабоумия пребывающие под опекой женщин, которым они сами испортили жизнь.

Но он был выше всего этого, когда мерил шагами длинный ковер в холле после обеда, помедлив у окна, чтобы посмотреть на мельтешащую улицу. Он был Энтони Пэтчем – блестящим, притягательным, наследником многих людей и многих поколений. Теперь этот мир принадлежал ему, и последний мощный парадокс, который он жаждал раскрыть, находился уже недалеко.

С шальной ребячливостью он увидел в себе власть над землей; с дедовскими деньгами он воздвигнет собственный пьедестал и станет Талейраном, лордом Веруламским^[195]. Ясность его ума, изощренность и разносторонний интеллект, достигшие зрелости и направляемые еще неведомой целью, найдут ему достойную работу. На этой минорной ноте его мечта потускнела: опять работа! Он попытался представить себя в Конгрессе, разгребающим горы мусора в этом невероятном хлеву рядом с узколобыми и свиноподобными рылами, которые он иногда видел в разделах карикатур воскресных газет, вместе с этими просвещенными пролетариями, которые снисходительно делятся с народом идеями, больше подобающими ученикам старших классов. С маленькими людьми и их шаблонными амбициями, которые по своему убожеству задумали возвыситься над посредственностью и подняться на тусклый и унылый небосвод мирского правительства! А лучшие из них, полтора десятка ушлых прагматиков, эгоистичных и циничных, довольствовались правом руководить этим хором белых галстуков и проволочных запонок в нестройном и громогласном гимне, отягощенном смутной неразберихой между богатством как наградой за добродетель и богатством как доказательством порочности, с непрестанным восхвалением Бога, Конституции и Скалистых гор!

Лорд Веруламский! Талейран!

По возвращении в квартиру вернулась и будничная серость. Выпитые коктейли выветрились, сделав его сонным, озадаченным и угрюмым. Он – лорд Веруламский? Сама мысль об этом отдавала горечью. Энтони Пэтч без перечня достижений, без мужества, бессильный удовлетвориться истиной, когда она открывается ему. О, каким же он был претенциозным болваном, делавшим карьеру из коктейлей и тайно сожалевшим в своей слабости о крушении неполноценного и жалкого идеализма! Он приукрасил свою душу тончайшим вкусом, но теперь жаждал лишь старой рухляди. Он был пустым, пустым как забытая бутылка…

Раздался звонок в дверь. Энтони вскочил и приложил к уху слуховую трубку. Голос Ричарда Кэрэмела был шутливо-напыщенным:

– Мисс Глория Гилберт извещает о своем прибытии.

Прекрасная дама

– Добрый день, как поживаете? – поинтересовался он, с улыбкой придерживая дверь.

Дик поклонился.

– Глория, это Энтони.

– Отлично! – воскликнула она и протянула маленькую руку в перчатке.

Под меховым пальто проглядывало зеленовато-голубое платье с белым кружевным воротником, плотно собранным вокруг шеи.

– Разрешите взять ваши вещи.

Энтони вытянул руки и принял скользнувшую в них бурую меховую массу.

– Вот спасибо.

– Что ты думаешь о ней, Энтони? – бесцеремонно осведомился Ричард Кэрэмел. – Разве она не прекрасна?

– Ну и что? – вызывающе крикнула девушка, равнодушная к похвале.

Она была ослепительно свежей; постигнуть ее красоту с одного взгляда было мучительным испытанием. Ее волосы, наполненные небесным блеском, были ярким пятном в зимнем сумраке комнаты.

Энтони, словно фокусник, быстро переместился в другое место и включил грибовидный торшер, озаривший гостиную оранжевым сиянием. Языки ожившего пламени лизали блестящую медную решетку очага…

– Я превратилась в глыбу льда, – небрежно проворковала Глория. Ее глаза с изысканными радужками полупрозрачно-голубого цвета переходили с одного предмета на другой. – Какой приятный огонь! Мы нашли место, где можно было стоять на железной решетке, откуда шел теплый воздух, но Дик не хотел дожидаться там вместе со мной. Я сказала, чтобы он шел один, а мне и так хорошо.

Довольно любезное вступление. Казалось, она говорила без всяких усилий, ради собственного удовольствия. Энтони, сидевший на краю дивана, изучал ее профиль на фоне торшера; изящная, правильная линия носа и верхней губы, подбородок с намеком на решительность, красиво посаженный на не слишком длинной шее. На фотографии она должна была казаться холодной, как античная скульптура, но блеск волос и легкий румянец, игравший на щеках, делали ее самым живым человеком, которого ему приходилось видеть.

– …подумала, что у вас лучшее имя, какое я слышала, – сказала она, судя по всему, по-прежнему обращаясь к себе. Ее взгляд на мгновение задержался на нем и перепорхнул дальше – на итальянские бра, похожие на ряд светящихся желтых черепах на стене, потом на книжные полки, потом на своего кузена, стоявшего на другой стороне комнаты. – Энтони Пэтч. Только вам следовало походить на лошадь – такую, с узкой вытянутой мордой, – и носить лохмотья.

– Однако это все про Пэтча. А как должен выглядеть Энтони?

– Вы похожи на Энтони, – серьезно заверила она, хотя он подумал, что она почти не смотрела на него. – Довольно величавое и торжественное имя.

Энтони позволил себе смущенную улыбку.

– Но мне нравятся имена с аллитерациями, – продолжала она. – Все, кроме моего собственного. Оно звучит слишком вычурно. Я знала двух девушек по фамилии Джинкс, и они носили как раз такие имена, которые им больше всего подходили: Джуди Джинкс и Джерри Джинкс. Симпатично, правда? Вы так не думаете? – ее детские губы приоткрылись в ожидании возражения.

– В следующем поколении всех будут называть Питерами и Барбарами, поскольку сейчас все пикантные литературные персонажи носят имена Питер или Барбара, – предположил Дик.

Энтони продолжил его пророчество:

– Разумеется, имена Глэдис и Элеонор, которые представляли предыдущее поколение книжных героинь и сейчас переживают пору расцвета в светском обществе, в следующем поколении перейдут к продавщицам из магазинов…

– Вместо Эллы и Стеллы, – вмешался Дик.

– А также Перл и Джуэл, – пылко добавила Глория. – Вместе с Эрлом, Элмером и Минни.

– И тут на сцене появлюсь я, – заметил Дик. – Я возьму устаревшее имя Джуэл, наделю им оригинального и привлекательного персонажа, и оно начнет свою карьеру заново.

Ее голос подхватил нить беседы и вился дальше с едва заметными подъемами и полушутливыми интонациями на концах фраз, словно преодолевая препятствия, – и с интервалами призрачного смеха. Дик сообщил ей, что слугу Энтони зовут Баундс, и она решила, что это прекрасно. Дик отпустил скучный каламбур насчет того, что Баундс занимается «лоскутной работой». Она заметила, что если есть что-то хуже каламбура, это человек, который при неизбежном возвращении к остроте награждает ее автора насмешливо-укоризненным взглядом.

– Откуда вы родом? – поинтересовался Энтони. Он знал, но ее красота сделала его неразумным.

– Канзас-Сити, штат Миссури.

– Ее выставили оттуда в то время, когда там запретили продажу сигарет, – сказал Дик.

– Они действительно запретили сигареты? Думаю, мой благочестивый отец приложил к этому руку.

– Мне стыдно за него.

– Мне тоже, – призналась она. – Я недолюбливаю реформаторов, особенно таких, кто пытается исправить меня.

– Их много?

– Десятки. «Ах, Глория, если ты будешь так много курить, то испортишь свой прекрасный цвет лица!» или «Ах, Глория, почему ты не выйдешь замуж и не устроишься на одном месте?»

Энтони с энтузиазмом согласился, хотя и гадал, кому хватило дерзости разговаривать подобным образом с такой девушкой.

– И потом, – продолжала она, – есть всякие хитроумные реформаторы, которые пересказывают разные дикие истории, которые они слышали о тебе, и говорят, что готовы защищать и поддерживать тебя.

Он наконец увидел, что ее глаза были серыми, очень спокойными и невозмутимыми, и когда они остановились на нем, он понял, что имел в виду Мори, когда называл ее очень молодой и одновременно очень старой. Она всегда говорила о себе, как мог бы говорить очаровательный ребенок, а замечания о ее предпочтениях или неприятных вещах были непринужденными и равнодушными.

– Должен признаться, даже я кое-что слышал о вас, – с серьезным видом сообщил Энтони.

Сразу же насторожившись, она выпрямила спину. Ее глаза, серые и вечные, как выветренный гранитный утес, встретились с его глазами.

– Расскажите, и я поверю. Я всегда верю тому, что другие люди говорят обо мне… а вы?

– Неизменно! – хором согласились оба.

– Ну, расскажите.

– Не уверен, что мне следует это делать, – с невольной улыбкой поддразнил Энтони. Она была явно заинтересована и почти комично поглощена собственными мыслями.

– Он имеет в виду твое прозвище, – сказал ее кузен.

– Какое прозвище? – осведомился Энтони вежливо-озадаченным тоном.

Она мгновенно смутилась, но потом рассмеялась, откинулась на подушки и уставилась в потолок.

– Трансконтинентальная Глория, – ее голос лучился от смеха, такого же неопределенного, как многочисленные тени, игравшие между огнем и лампой на ее волосах.

Энтони все еще пребывал в недоумении.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду себя. Так меня называют некоторые глупые мальчики.

– Понимаешь, Дик, она известна как путешественница, объездившая всю страну, – объяснил Дик. – Разве ты об этом не слышал? Ее так называют еще с семнадцати лет.

Взгляд Энтони стал печальным и шутливым одновременно.

– Кто этот Мафусаил в женском облике, которого ты привел сюда, Кэрэмел?

Она оставила его слова без внимания, возможно, даже обиделась на них, потому что вернулась к главной теме.

– Так что вы слышали обо мне?

– Кое-что о вашей внешности.

– Ясно, – с прохладным разочарованием отозвалась она. – И это все?

– Речь идет о вашем загаре.

– О моем загаре? – Теперь она казалась озадаченной. Ее рука поднялась к шее и на мгновение замерла там, как будто нащупывая варианты оттенков.

– Вы помните Мори Нобла? Мужчину, с которым вы встречались около месяца назад? Вы произвели на него огромное впечатление.

Она немного подумала.

– Я помню… но он не приглашал меня к себе.

– Не сомневаюсь, что он просто боялся.

На улице было уже совсем темно, и Энтони сомневался, что его квартира вообще когда-либо выглядела унылой, – такими теплыми и дружелюбными были книги и картины на стенах, и старина Баундс, предлагавший чай из почтительной тени, и трое приятных людей, посылавших друг другу волны интереса и смеха, качавшиеся взад-вперед под радостное потрескивание огня в камине.

Неудовлетворенность

Во второй половине дня во вторник Глория и Энтони пили чай в гриль-баре отеля «Плаза». Ее костюм с меховой оторочкой был серым – «когда носишь серое, то приходится больше краситься», – объяснила она, – а из-под маленькой шляпки без полей, залихватски сидевшей на ее голове, ниспадали волны пшеничных волос с золотистым отливом. При верхнем освещении ее индивидуальность казалась Энтони намного более кроткой. Она выглядела совсем молодой, не больше чем на восемнадцать лет; ее фигура в облегающем футляре, известном как юбка с перехватом ниже колен, была поразительно гибкой и стройной, а ее руки, не «артистичные», не коренастые, были просто маленькими, как и положено ребенку.

Когда они вошли, оркестр доигрывал вступление к матчишу – мелодии, полной кастаньет и плавных, неуловимо-томных скрипичных гармоник, вполне соответствовавшей атмосфере зимнего бара с толпой восторженных студентов, находившихся в приподнятом настроении из-за близких праздников. Глория тщательно осмотрела несколько мест и, к некоторому разочарованию Энтони, кружным путем повела его к столику для двоих в дальнем конце помещения. Когда они пришли туда, она снова задумалась. Стоит ли ей сесть справа или слева? Ее прекрасные глаза и губы хранили самое серьезное выражение, пока она делала выбор, и Энтони опять подумал о том, как она наивна во всех своих жестах; она считала, что все жизни принадлежит ей для выбора и предназначения, как будто постоянно разглядывала подарки для самой себя, разложенные на бесконечном прилавке.

Несколько секунд она отрешенно наблюдала за танцующими и отпускала тихие замечания, когда одна из пар проплывала мимо.

– Вот хорошенькая девушка в голубом, – и, когда Энтони послушно посмотрел в ту сторону, – там! Нет, у вас за спиной, – вон там!

– Да, – беспомощно согласился он.

– Вы ее не видели.

– Я предпочитаю смотреть на вас.

– Знаю, но она была хорошенькой. Правда, у нее толстые лодыжки.

– Что… То есть, правда? – равнодушно отозвался он.

Рядом протанцевала пара, откуда донеслось женское приветствие:

– Здравствуй, Глория! О, Глория!

– И тебе привет.

– Кто это? – спросил он.

– Не знаю. Кто-то. – Она заметила другое лицо: – Привет, Мюриэл! – Она повернулась к Энтони: – Это Мюриэл Кейн. Думаю, она привлекательная, хотя и не слишком.

Энтони одобрительно хмыкнул

– Привлекательная, хотя и не слишком, – повторил он.

Она улыбнулась, мгновенно заинтересованная его реакцией.

– Почему это забавно? – Ее тон был патетично напряженным.

– Просто так.

– Хотите потанцевать?

– А вы?

– Немного. Но давайте посидим, – решила она.

– И поговорим о вас? Вы любите говорить о себе, правда?

– Да. – Она рассмеялась, уличенная в тщеславии.

– Насколько я понимаю, ваша автобиография достойна классического романа.

– Дик говорит, что у меня нет биографии.

– Дик! – воскликнул он. – Что он знает про вас?

– Ничего. Но, по его словам, биография любой женщины начинается с первого поцелуя, который имеет значение, и заканчивается с последним ребенком, который оказывается у нее на руках.

– Он цитирует собственную книгу.

– Он говорит, что у женщин, которых никто не любил, нет биографии, а есть лишь история.

Энтони снова рассмеялся.

– Конечно же, вы не можете утверждать, что вас не любили!

– Полагаю, что так.

– Тогда почему у вас нет биографии? Разве вы никогда не получали поцелуя, который имел бы особое значение? – Как только слова сорвались с губ, он сделал судорожный вдох, словно пытаясь втянуть их обратно. Это же ребенок!

– Не понимаю, что вы имеете в виду под «особым значением», – неодобрительно сказала она.

– Мне хотелось бы знать, сколько вам лет.

– Двадцать два, – с серьезным видом ответила она, встретившись с его взглядом. – А вы как думали?

– Около восемнадцати.

– Пожалуй, я начну с этого. Мне не нравится быть двадцатидвухлетней; ненавижу это больше всего на свете.

– Ваш возраст? Двадцать два года?

– Нет. Когда стареешь и все остальное. Когда выходишь замуж.

– Вам никогда не хотелось замужества?

– Мне не нужна ответственность и вдобавок куча детей.

Она явно не сомневалась, что в ее устах любые высказывания хороши. Затаив дыхание, он ждал ее следующего замечания и ожидал, что оно станет продолжением предыдущего. Она улыбалась, не шаловливо, но ласково, и, после небольшой паузы, несколько слов упало в пространство между ними.

– Мне хотелось бы мармеладных шариков.

– Сейчас! – Он подозвал официанта и отослал его к сигарному прилавку.

– Вы не возражаете? Я люблю мармеладные шарики. Все дразнят меня из-за этого, потому что я постоянно жую их… когда моего отца нет рядом.

– Вовсе нет. Кто эти дети? – вдруг спросил он. – Вы всех их знаете?

– В общем-то, нет, но они… полагаю, они отовсюду. Разве вы раньше не приходили сюда?

– Очень редко. Мне практически нет дела до «милых девушек».

Он сразу же завладел ее вниманием. Она отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле и настоятельно спросила:

– А чем вы сами занимаетесь?

Благодаря коктейлю, вопрос был желанным для Энтони. Он находился в разговорчивом настроении и более того, хотел произвести впечатление на эту девушку, чей интерес казался мучительно-ускользающим. Она останавливалась, чтобы пощипать травку на неожиданных пастбищах, и торопливо пробегала мимо очевидных двусмысленностей. Ему же хотелось порисоваться. Внезапно он возжелал предстать перед нею в новом и героическом свете. Ему хотелось вывести ее из той поверхностности, которую она проявляла ко всему, кроме себя.

– Я ничем не занимаюсь, – начал он и сразу же понял, что в его словах не хватает того галантного изящества, которое он собирался вложить в них. – Я ничего не делаю, поскольку не могу сделать ничего стоящего.

– И что? – Он не удивил ее и даже не завладел ее вниманием, но она, несомненно, поняла его, если он вообще сказал что-либо достойное понимания.

– Вы не одобряете лентяев?

Она кивнула.

– Пожалуй, да, если они элегантны в своей лености. Это возможно для американца?

– Почему бы и нет? – в расстройстве спросил он.

Но ее разум уже оставил тему разговора и воспарил на десять этажей выше.

– Отец чрезвычайно сердит на меня, – бесстрастно заметила она.

– Почему? Но я хочу знать, почему американец не может быть изящно-ленивым, – его речь набирала обороты. – Это поразительно! Это… это… Я не понимаю, почему принято считать, что каждый молодой человек обязан отправляться в деловой центр и трудиться по десять часов в день лучшие двадцать лет своей жизни на скучной, прозаичной работе, разумеется, притом не бескорыстно.

Энтони замолчал. Она смерила его непроницаемым взглядом. Он ждал, когда она согласится или возразит ему, но она не сделала ни того ни другого.

– Вы когда-нибудь составляете мнение о вещах? – с некоторым раздражением спросил он.

Она покачала головой и снова посмотрела на танцовщиков, прежде чем ответить.

– Не знаю. Я не знаю ничего о том, что следует делать вам или кому-либо еще.

Она мгновенно смутила его и нарушила течение его мыслей. Самовыражение еще никогда не казалось таким желанным и таким невозможным.

– Ну, – извиняющимся тоном протянул он. – Разумеется, я тоже, но…

– Я просто думаю о людях, – продолжала она. – Думаю о том, как правильно они выглядят на своем месте и насколько хорошо они вписываются в общую картину. Я не против, если они ничего не делают. Не вижу, с какой стати; в сущности, меня всегда изумляет, когда человек что-то делает.

– Вы не хотите ничего делать?

– Я хочу спать.

Он испытал секундное замешательство, как будто она на самом деле собиралась задремать.

– Спать?

– Вроде того. Я просто хочу отдыхать, пока люди вокруг меня занимаются разными вещами, потому что так мне удобнее и надежнее… и я хочу, чтобы некоторые из них вообще ничего не делали, а только были любезными и дружелюбными со мной. Но я никогда не хочу изменять людей или волноваться из-за них.

– Вы оригинальная маленькая детерминистка. – Энтони рассмеялся. – Этот мир принадлежит вам, не так ли?

– Ну… – протянула она и быстро взглянула на него. – Разве не так? Пока я… молода.

Она немного помедлила перед последним словом, и Энтони заподозрил, что она собиралась сказать «красива». Несомненно, таким было ее намерение.

Ее глаза блестели, и он ждал, что она разовьет эту тему. Так или иначе, ему удалось вызвать ее на откровенность; он слегка наклонился вперед, чтобы лучше слышать.

Но она лишь сказала:

– Давайте потанцуем!

Восхищение

Тот зимний день в «Плазе» был первым в череде «свиданий», которые Энтони назначал ей в суматошные дни перед Рождеством, сливавшиеся в одно размытое пятно. Ему понадобилось много времени, чтобы выяснить, какие области светской жизни города в особенности привлекали ее внимание. Казалось, для нее это почти не имело значения. Она посещала непубличные благотворительные балы в больших отелях; несколько раз видел ее на званых ужинах в «Шеррис»^[196], а однажды, когда он ждал, пока она одевалась, мистер Гилберт, вернувшись к привычке своей дочери «уходить, приходить и снова уходить», выболтал целую программу, включавшую полдюжины танцевальных вечеров, на которые Энтони получил пригласительные карточки.

Он несколько раз приглашал ее на ленч и на чай. Первый вариант – по крайней мере для него – был слишком скомканным и неудачным, поскольку она была сонной и рассеянной, не могла сосредоточиться ни на чем и не уделяла должного внимания его замечаниям. После двух таких бесцветных трапез, когда он обвинил ее в том, что ему оставляют лишь кожу да кости, она от души посмеялась и три дня подряд разделяла с ним чайную церемонию. Это был гораздо более приятный опыт.

Как-то раз в воскресенье перед самым Рождеством он пришел к Глории и обнаружил ее в состоянии временного затишья после какой-то важной, но загадочной ссоры. Со смешанным гневом и удивлением она сообщила ему, что выставила мужчину из своей квартиры (тут Энтони принялся яростно гадать), что этот мужчина устраивает небольшой обед сегодня вечером и что она, разумеется, не придет. Поэтому Энтони пригласил ее на ужин.

– Давайте куда-нибудь пойдем! – предложила она, когда они спускались на лифте. – Я хочу посмотреть представление, а вы?

Обращение в билетную кассу отеля выявило лишь два вечерних «концерта» в воскресенье.

– Они всегда одни и те же, – недовольно пожаловалась она. – Какие-то старые еврейские комики. О, давайте куда-нибудь пойдем!

Скрывая тяжкое подозрение, что ему следовало бы организовать некое представление, которое бы ей понравилось, Энтони изобразил осведомленную жизнерадостность.

– Мы отправимся в хорошее кабаре.

– Я видела все кабаре в городе.

– Тогда мы найдем что-то новое.

Было очевидно, что она находится в скверном настроении. Ее серые глаза теперь приобрели гранитную твердость. Если она не говорила, то смотрела прямо перед собой, как будто видела какую-то безвкусную абстракцию в фойе отеля.

– Хорошо, тогда пойдемте.

Он последовал за ней, сохранявшей изящество даже в меховой шубе, на стоянку такси, где с видом знатока велел водителю ехать на Бродвей, а потом повернуть на юг. Во время поездки он сделал несколько попыток завязать непринужденный разговор, но она облачилась в непроницаемую броню молчания и отвечала ему фразами, такими же угрюмыми, как холодный полумрак такси. Наконец он сдался и, приняв сходное настроение, погрузился в глухое уныние.

Через дюжину кварталов по Бродвею Энтони заметил большую и незнакомую вывеску с надписью «Марафон», выведенную объемными желтыми буквами и украшенную электрическими цветами и листьями, попеременно вспыхивавшими и освещавшими блестящий мокрый асфальт. Он наклонился, постучал в окошко такси и спустя несколько секунд получил информацию от темнокожего привратника. Да, это кабаре. Отличное кабаре. Луч’чее шоу в городе, сэ-эр!

– Может, попробуем?

Глория со вздохом выбросила сигарету в открытую дверь и приготовилась выйти следом; потом они прошли под кричащей вывеской, под широкой аркой и поднялись в тесном лифте в этот невоспетый дворец удовольствий.

Пестрые обиталища самых богатых и самых бедных, блистательных щеголей и отъявленных злодеев, не говоря уже о недавно разрекламированных богемных кругах, известны трепетным старшеклассницам из Августы, штат Джорджия, и Редвинга, штат Миннесота, не только по завораживающим разворотам воскресных театральных приложений и через шокированные и встревоженные публикации мистера Руперта Хьюджеса и других хроникеров «безумной Америки». Но вылазки Гарлема на Бродвей, неистовства скудоумных и кутежи респектабельных принадлежат к тайному знанию, известному лишь самим участникам действа.

Запускаются слухи, и в упомянутом месте по вечерам в субботу и воскресенье собираются представители низших нравственных классов – маленькие озабоченные мужчины, которых в комиксах изображают как «потребителей» или «публику». Они удостоверяются в том, что место соответствует трем критериям: оно дешевое; оно имитирует претенциозную и бездумную тоску по блистательным ужимкам первоклассных кафе в театральном районе; и, что важнее всего остального, – это место, где они могут «подцепить славную девочку». Последнее, разумеется, означает, что любая из таких девушек должна быть робкой, безобидной и скучной по причине отсутствия денег и воображения.

Там по воскресеньям собираются доверчивые, сентиментальные, низкооплачиваемые, загнанные люди с соответствующими профессиями: счетоводы, продавцы билетов, офисные менеджеры, продавцы, но прежде всего клерки – из курьерской службы, с почты, из продовольственных магазинов, из банков, из брокерских контор. Вместе с ними приходят хихикающие, жестикулирующие, патетично-жеманные женщины, которые толстеют рядом с ними, рожают слишком много детей и плывут, беспомощные и неудовлетворенные, по бесцветному морю каторжной работы и разбитых надежд.

Они называют такие низкопробные кабаре в честь пульмановских вагонов. «Марафон»! Непристойные аналогии, позаимствованные из парижских кафе, – это не для них. Сюда послушные завсегдатаи приводят своих «милых женщин», чье изнуренное воображение с готовностью верит, что сцена выглядит яркой и веселой, даже слегка аморальной. Это жизнь! Кому есть дело до завтрашнего дня?

Пропащие люди!

Усевшись, Энтони и Глория огляделись вокруг. За соседним столиком к группе из четырех человек готовились присоединиться еще трое, двое мужчин и девушка, которые явно опаздывали. Манеры девушки могли бы послужить темой для исследования в области национальной социологии. Она знакомилась с новыми мужчинами и при этом ужасно жеманничала. Она делала неопределенные жесты, а словами и почти незаметными движениями век показывала, что принадлежит к несколько более высшему классу, чем ей подобает, что недавно она находилась, а в ближайшем времени еще будет находиться в более высокой и разреженной атмосфере. Она казалась почти болезненно рафинированной в шляпке прошлогодней моды, украшенной фиалками, не менее претенциозной и осязаемо искусственной, чем она сама.

Энтони и Глория зачарованно смотрели, как девушка садится и излучает впечатление единственно достойного и снисходительного присутствия. «Для меня, – говорили ее глаза, – это всего лишь ознакомительный визит в бедный район, о котором отзываются с пренебрежительным смехом и сдержанными извинениями».

…Между тем и другие женщины энергично создавали впечатление, что хотя они находятся в толпе, но не являются ее частью. Это было не то место, к которым они привыкли; они заглянули сюда лишь по причине близости и удобства. От всех компаний в ресторане исходило такое впечатление… но кто мог узнать? Они постоянно меняли положение в обществе: женщины часто выходили замуж за людей с более широкими возможностями, а мужчины в браке внезапно обретали сказочное богатство, – все в соответствии с нелепой рекламной задумкой, где с неба падает рожок с мороженым. Они приходили сюда поесть, закрывая глаза на экономию, проявляемую в нечастой перемене скатертей, в небрежности исполнителей и прежде всего в обиходной невнимательности и фамильярности официантов. Можно было не сомневаться, что клиенты не производили на них особого впечатления. Казалось, что они сами вот-вот рассядутся за столиками.

– Вы не возражаете против этого? – поинтересовался Энтони.

Лицо Глории смягчилось, и она улыбнулась впервые за этот вечер.

– Мне очень нравится, – искренне сказала она. Невозможно было усомниться в ее словах. Взгляд ее серых глаз перемещался в разных направлениях, сонный, праздный или внимательный, останавливаясь на каждой группе и переходя к следующей с нескрываемым удовольствием, так что Энтони мог видеть разные ракурсы ее профиля, изумительно живые выражения рта и подлинное отличие ее лица, форм и манер, делавшее ее одиноким цветком в коллекции дешевых безделушек. При виде ее радости волна ошеломительного чувства подступила к его глазам, перехватила дыхание, щекоткой пробежала по нервам и всколыхнулась в горле трепещущей, шероховатой нежностью. В зале послышалось шиканье. Беспечные скрипки и саксофоны, пронзительные жалобы ребенка поблизости, голос девушки в шляпе с фиалками за соседним столиком, – все это медленно отступило, истончилось и стихло, как сумрачные отражения на блестящем полу, и ему показалось, что они вдвоем остались наедине в бесконечно отдаленном и спокойном месте. Свежесть ее щек была тонкой проекцией из страны изящных, еще неведомых оттенков; ее рука, мягко сиявшая на запятнанной скатерти, была раковиной из далекого, совершенно девственного моря…

Потом иллюзия лопнула, как паутина; комната сгруппировалась вокруг него вместе с голосами, лицами и движением; безвкусно-яркий свет ламп над головой стал зловещей реальностью; вернулось дыхание, медленное и монотонное, которое они разделяли с сотней тщедушных посетителей, – вздымающаяся и опадающая грудь, вечная и бессмысленная игра, взаимодействие, перебрасывание повторяющихся слов и фраз – все это выдернуло его чувства наружу, обнажило их перед удушающим давлением жизни… А потом он услышал ее голос, невозмутимый и далекий, как застывшая мечта, которую он оставил позади.

– Я часть этого, – прошептала она. – Мне нравятся эти люди.

На какое-то мгновение это показалось ему язвительным и ненужным парадоксом, брошенным ему через непреодолимое расстояние, которым она себя окружила. Ее заворожённость усилилась: она неотрывно смотрела на еврейского скрипача, который раскачивал плечами в ритме популярнейшего современного фокстрота:

Что-то льется, –

Ринг-а-тинг-а-линг-а-линг, –

Прямо тебе в уши…

Она снова заговорила, прямо из центра собственной всеобъемлющей иллюзии. Это потрясло его, словно кощунственное заявление из уст ребенка.

– Мне нравится, какие они, – похожие на японские фонари и гофрированную бумагу… и музыка этого оркестра.

– Вы просто молодая дурочка! – яростно запротестовал он.

Она покачала светловолосой головой.

– Нет, это не так. Я действительно похожа на них… Вы должны понять… Вы меня не знаете. – Она помедлила и перевела взгляд на него, резко посмотрев ему в глаза, как будто наконец удивилась его присутствию здесь. – У меня есть черта, которую вы бы назвали «дешевизной». Не знаю, откуда я получила ее, но это… ах, все подобные вещи, яркие цвета и кричащая вульгарность. Я как будто становлюсь частью этого. Эти люди могут ценить меня и воспринимать меня как должное, они могут влюбляться в меня и восхищаться мной, в то время как умные люди, с которыми я встречаюсь, просто анализируют меня, а потом рассказывают мне, что я такая-то из-за того или такая-то из-за этого.

На мгновение Энтони нестерпимо захотелось нарисовать ее, запечатлеть ее сейчас, как она есть, потому что в следующую секунду она уже никогда не будет такой.

– О чем вы думаете? – спросила она.

– О том, что я не реалист, – сказал он и добавил: – Нет, только романтик сохраняет вещи, достойные сохранения.

Где-то в глубокой изощренности Энтони сформировалось понимание, в котором не было ничего атавистического или смутного, в сущности, даже ничего физического, – понимание, хранившееся в романтических воспоминаниях многих поколений, что когда она говорила, встречалась с ним взглядом и поворачивала свою чудесную головку, она трогала его сердце так, как ничто не трогало раньше. Оболочка, содержавшая ее душу, обрела значение, и это было все, что важно. Она была солнцем – растущим, сияющим, собирающим свет и хранившим его, – а потом, спустя целую вечность, изливавшим его в одном взгляде, в фрагменте предложения для той части его души, которая лелеяла всякую красоту и любую иллюзию.

Глава 3. Знаток поцелуев

Со старших курсов, будучи редактором «Гарвард Кримсон»^[197], Ричард Кэрэмел испытывал желание писать книги. Но будучи выпускником, он увлекся ложной иллюзией, согласно которой определенные люди предназначены для «служения» и, отправляясь в большой мир, должны совершить неопределенное великое деяние, которое приведет либо к вечному блаженству, либо, по меньшей мере, к удовлетворенному осознанию своего стремления к наибольшему благу для наибольшего количества людей^[198].

Этот неугомонный дух долго бродил по американским колледжам. Как правило, он берет начало с незрелых и поверхностных впечатлений на первом курсе или даже в подготовительной школе. Состоятельные проповедники, известные своим умением играть на чувствах, обходят университеты, запугивая дружелюбную паству, притупляя интерес и интеллектуальное любопытство, которые являются целью любого образования, и внедряют в умы таинственный догмат греховности, восходящий ко временам детских проступков и к вездесущей угрозе со стороны «женщин». Озорные юнцы, посещающие эти лекции, шутят и смеются над ними, но более робкие глотают вкусные пилюли, которые были бы безвредными для фермерских жен и благочестивых аптекарей, но весьма опасны в качестве лекарства для «будущих лидеров нации».

Этот спрут оказался достаточно силен, чтобы уловить в свои извилистые щупальца Ричарда Кэрэмела. На следующий год после окончания университета он вытащил его в трущобы Нью-Йорка, чтобы возиться с заблудшими итальянцами в должности секретаря «Ассоциации спасения иностранной молодежи». Он проработал там больше года, прежде чем рутина начала утомлять его. Поток иностранцев был неисчерпаемым – итальянцы, поляки, скандинавы, чехи, армяне, – с одинаковыми заблуждениями и обидами, с одинаково безобразными лицами и почти с одинаковыми запахами, хотя он тешил себя мыслью, что за прошедшие месяцы их ароматы становились все более щедрыми и разнообразными. Его окончательные выводы о целесообразности «служения» были довольно расплывчатыми, но в том, что касалось его собственного отношения к делу, они были резкими и решительными. Любой доброжелательный молодой человек, наполненный звенящим рвением последнего крестового похода, мог достигнуть ровно таких же успехов с этими отбросами Европы… а для него пришло время заняться письменным творчеством.

Он жил в центральном общежитии Ассоциации христианской молодежи, но когда перестал выделывать кожаные бумажники из свиных ушей^[199], то поселился в верхней части города и сразу же устроился на работу репортером «Сан». Он держался за эту работу еще около года, изредка и без особого успеха публикуясь в других изданиях, а потом один неудачный инцидент преждевременно завершил его газетную карьеру. Февральским вечером ему поручили описание парада кавалерийского полка на Ист-Сайде. Под угрозой метели он отправился спать перед натопленным камином, а когда проснулся, то написал гладкую статью о приглушенном топоте лошадиных копыт по снегу… Его сочинение отправилось в печать. На следующий день копия статьи отправилась на стол редактору городских новостей с рукописным замечанием: «Уволить того, кто это написал». Как выяснилось, в кавалерийском полку тоже видели предупреждение о снежном буране и отложили парад на следующий день.

Неделю спустя он приступил к работе над «Демоном-любовником».

В январе, первом из долгой череды месяцев, нос Ричарда Кэрэмела неизменно оставался синим, отливающим той же злобной синевой, что и языки пламени, лижущие грешников в преисподней. Его книга была почти готова, и по мере завершения трудов она как будто предъявляла к нему все более высокие требования, подавляя его и высасывая его силы, пока он не стал выглядеть изможденным и загнанным в ее тени. Он изливал свои надежды, похвальбы и сомнения не только перед Энтони и Мори, но и перед любым человеком, которого мог заставить прислушаться к себе. Он встречался с любезными, но озадаченными издателями, обсуждал книгу со случайным собеседником в Гарвардском клубе; Энтони даже утверждал, что однажды воскресным вечером он услышал дискуссию о литературном переложении второй главы с начитанным билетером в холодном и мрачном закутке Гарлемской станции подземки. Последней наперсницей Дика была миссис Гилберт, которая просидела с ним целый час и чередовала интенсивный перекрестный огонь своих мнений между билфизмом и литературой.

– Шекспир был билфистом, – заверила она его с застывшей улыбкой. – О да, он был билфистом! Это доказанный факт.

Это немного ошарашило Дика.

– Если вы читаете «Гамлета», то не можете не видеть этого.

– Но… он жил в более легковерную эпоху… в более религиозную эпоху.

Однако миссис Гилберт не соглашалась на меньшее.

– Да, но билфизм – не религия. Это теоретическая основа всех религий! – Она вызывающе улыбнулась ему. Это было ее коронной фразой в оправдание своей веры. В расположении слов содержалось нечто настолько определенное и захватывающее для ее ума, что высказывание освобождалось от всякой необходимости в уточнении смысла. Вполне вероятно, что она приняла бы любую идею, облеченную в эту блестящую формулировку, которая, по сути дела, была не формулировкой, а reduction ad absurdum^[200] всех остальных догматов.

Наконец наступил блистательный момент для выступления Дика.

– Вы слышали о новом поэтическом движении. Как, не слышали? В общем, многие молодые поэты отказываются от старых форм и делают массу хороших вещей. Так вот, я собирался сказать, что моя книга начнет новое прозаическое движение, нечто вроде Возрождения.

– Уверена, так и будет, – просияла миссис Гилберт. – Совершенно уверена. В прошлый вторник я отправилась к Дженни Мартин, известной хиромантке, по которой все просто с ума сходят. Я сообщила, что мой родственник трудится над книгой, и она сказала, что я буду рада услышать: его ждет необыкновенный успех. И ведь она никогда не видела тебя и ничего не знает о тебе – даже твоего имени!

Издав подобающие звуки, выражавшие его изумление столь поразительным феноменом, Дик жестом подозвал эту тему к себе, как будто он временно исполнял обязанности дорожного полисмена и, так сказать, направлял собственное движение.

– Я совершенно поглощен работой, тетя Кэтрин, – заверил он. – Просто с головой ушел в нее. Все друзья подшучивают надо мной… ну да, я вижу юмор этой ситуации, но мне все равно. Думаю, человек должен уметь терпеть чужие шутки. Они лишь укрепляют мою убежденность, – угрюмо добавил он.

– Я всегда говорила, что у тебя древняя душа.

– Может быть, и так, – Дик достиг того состояния, когда он перестал бороться и подчинился чужому мнению. Его душа должна быть древней; в его представлении, доведенном до гротеска, она была такой старой, что прогнила насквозь. Однако мысленное повторение этой фразы смутно беспокоило его и нагоняло неприятный холодок на спину. Он решил сменить тему.

– Где моя именитая кузина Глория?

– Она куда-то с кем-то ушла.

Дик взял паузу и задумался, а потом, состроив гримасу, которая была задумана как улыбка, но превратилась в угрожающе-насупленный вид, высказал свое соображение:

– Думаю, мой друг Энтони Пэтч влюблен в нее.

Миссис Гилберт вздрогнула, лучезарно улыбнулась с секундным опозданием и выдохнула «В самом деле?» с интонациями заговорщического шепота.

– Я так думаю, – серьезно поправил Дик. – Насколько мне известно, она первая девушка, которую я видел в его обществе.

– Ну да, разумеется, – произнесла миссис Гилберт с тщательно продуманной небрежностью. – Глория никогда не делится со мной своими секретами. Она очень скрытная. Только между нами, – она осторожно наклонилась вперед, явно намереваясь, чтобы не только Небо, но и ее родственник услышал ее исповедь, – между нами, мне бы хотелось видеть, как она остепенится.

Дик встал и с энтузиазмом прошелся по комнате, – невысокий, подвижный, уже полнеющий молодой человек, неестественно засунувший руки в оттопыренные карманы.

– Имейте в виду, я не утверждаю, что абсолютно прав, – заверил он дешевую гостиничную хромгравюру, которая почтительно ухмыльнулась в ответ. – Я не говорю ничего, о чем не знала бы сама Глория. Но думаю, Неистовый Энтони заинтересован, – да, чрезвычайно заинтересован. Он постоянно говорит о ней. Для любого другого человека это было бы дурным знаком.

– Глория – очень молодая душа, – проникновенно начала миссис Гилберт, но родственник перебил ее торопливой фразой:

– Глория будет очень молодой дурочкой, если не выйдет за него замуж. – Он остановился и повернулся к собеседнице; ямочки и морщинки на его лице собрались в боевой порядок, выражавший крайнюю напряженность чувств, как будто он собирался искупить откровенностью любую нескромность своих слов. – Глория – сумасбродная девушка, тетя Кэтрин. Она совершенно неконтролируема. Не знаю, как у нее получается, но в последнее время она обзавелась множеством очень странных друзей. Ей как будто нет дела до этого. А мужчины, с которыми она гуляла по всему Нью-Йорку, были… – Он замолчал, чтобы перевести дух.

– Да-да-да, – поддакнула миссис Гилберт в слабой попытке скрыть свой безмерный интерес.

– Ну вот, – сосредоточенно продолжал Ричард Кэрэмел. – Я хочу сказать, что мужчины, с которыми она раньше появлялась в обществе, принадлежали к высшей категории. Теперь не так.

Миссис Гилберт очень быстро заморгала. Ее грудь задрожала, увеличилась в объеме и какую-то секунду оставалась в таком положении, а потом она сделала выдох, и слова потоком полились из нее.

Она знала, шепотом восклицала она; о да, матери видят такие вещи. Но что она могла поделать? Он знает Глорию. Он видел достаточно, чтобы понять, как бесполезно даже пытаться урезонить ее. Глория так избалована, что с ней, наверное, уже ничего не поделаешь. К примеру, ее кормили грудью до трех лет, хотя тогда она бы уже могла разжевать и палку. Возможно, – никогда нельзя знать точно, – что это сделало ее такой здоровой и выносливой. А с двенадцати лет она начала собирать вокруг себя мальчиков, ох, такими толпами, что не протолкнешься. В шестнадцать лет она начала ходить на танцы в подготовительных школах, а потом и в колледжах. И везде одно: мальчики, мальчики, мальчики. Поначалу, ох, примерно до восемнадцати лет их было так много, что одни ничем не отличались от других, но затем она начала выбирать их.

Миссис Гилберт было известно о череде романтических увлечений, растянувшейся примерно на три года, – пожалуй, их было около дюжины. Некоторые юноши были старшекурсниками, другие недавно закончили колледж: каждое знакомство в среднем продолжалось несколько месяцев, с короткими увлечениями в промежутке. Один или два раза знакомство было более длительным, и мать надеялась, что дело дойдет до помолвки, но каждый раз появлялся новый молодой человек… потом еще один…

Мужчины? Ох, она делала их несчастными в буквальном смысле слова! Нашелся только один, который сохранил определенное достоинство, но он был всего лишь ребенком, – юный Картер Кирби из Канзас-Сити, который в любом случае был настолько самодовольным, что в один прекрасный день уплыл от нее на парусах своего тщеславия, а на следующий день уехал в Европу со своим отцом. Другие имели жалкий вид. Казалось, они не понимали, когда она уставала от них, но Глория редко проявляла демонстративную неприязнь к своим ухажерам. Они продолжали звонить ей и писать письма, пытались встретиться с ней и совершали вслед за ней долгие поездки по стране. Некоторые из них исповедовались перед миссис Гилберт и со слезами на глазах говорили, что никогда не смогут забыть о Глории… хотя как минимум двое из них с тех пор стали женатыми людьми… Но Глория как будто разила их наповал; некий мистер Карстерс до сих пор звонил каждую неделю и присылал ей цветы, от которых она больше не трудилась отказываться.

Несколько раз – по меньшей мере дважды, насколько было известно миссис Гилберт, – дело доходило до неофициальной помолвки: с Тюдором Бэйрдом и с молодым Холкомом из Пасадены. Она была уверена, что так и было, поскольку (но это должно остаться между ними) она несколько раз приходила неожиданно и видела Глорию, которая вела себя так… в общем, как будто она и в самом деле была помолвлена. Разумеется, она не разговаривала об этом с дочерью. Ей свойственна определенная деликатность, и кроме того, она каждый раз ожидала, что о помолвке будет объявлено в ближайшие недели. Но объявление так и не появлялось; вместо этого появлялся новый мужчина.

О, эти сцены! Молодые люди, расхаживавшие взад-вперед по библиотеке, словно тигры в клетках! Молодые люди, пронзавшие друг друга взглядами в прихожей, когда один уходил, а другой приходил! Молодые люди, звонившие по телефону и оставленные в отчаянии перед повешенной трубкой! Молодые люди, угрожавшие отъездом в Южную Америку! Молодые люди, писавшие невероятно трогательные письма! (Она не стала вдаваться в подробности, но Дик предполагал, что миссис Гилберт видела некоторые из этих писем.)

…И Глория, мятущаяся между слезами и смехом, – радостная, сожалеющая, влюбленная и отстраненная, несчастная, нервозная, невозмутимая, посреди великого возвращения даров и замены фотографий в бесчисленных рамках, проходящая очищение в горячей ванне и начинающая все сначала, с новым мужчиной.

Такое положение вещей устоялось и приобрело свойство неизменности. Ничто не могло повредить Глории, как-то изменить или тронуть ее. А потом, словно гром с ясного неба, она сообщила матери, что старшекурсники окончательно утомили ее. Она больше не собиралась ходить на танцы в колледжах.

Так начались перемены – не столько в ее привычках, ибо она продолжала танцевать и имела столько же «кавалеров», как и раньше, – но сама суть этих свиданий стала другой. Раньше это было нечто вроде гордыни, вопрос личного тщеславия. Пожалуй, она была самой прославленной и желанной юной красавицей во всей стране. Глория Гилберт из Канзас-Сити! Она безжалостно пользовалась этим, наслаждалась толпами поклонников и той манерой, в которой наиболее желанные мужчины делали выбор в ее пользу, вызывая жгучую ревность со стороны других девушек. Она смаковала невероятные, если не скандальные, – хотя, как охотно признавала ее мать, – совершенно необоснованные слухи о себе, например, о том, что однажды она искупалась в бассейне Йельского университета в шифоновом вечернем платье.

Но после самовлюбленности, граничившей с мужским тщеславием, которая была сущностью ее триумфальной и ошеломительной карьеры, она вдруг стала равнодушна ко всему этому. Она ушла на покой. Она, блиставшая на бесчисленных вечеринках, элегантно перелетавшая из одного бального зала в другой, собирая дань множества нежных взоров, как будто утратила интерес к прежней жизни. Теперь тот, кто влюблялся в нее, оказывался безоговорочно и почти гневно отвергнутым. Она бесстрастно выходила в свет с самыми безразличными мужчинами. Она постоянно нарушала договоренности, и если в прошлом она испытывала холодную уверенность в своей неприступности и в том, что оскорбленный мужчина вернется к ней, как домашнее животное, то теперь она делала это равнодушно, без гордыни или презрения. Теперь она редко гневалась на мужчин; она зевала им в лицо. Матери казалось – и это было очень странно, – что ее дочь становится все более отстраненной и безучастной.

Ричард Кэрэмел слушал. Сначала он продолжал стоять, но по мере того, как рассуждения его тети наполнялись избыточным содержанием – здесь они представлены в наполовину сокращенном виде, без побочных упоминаний о юной душе Глории и душевных расстройствах самой миссис Гилберт, – он пододвинул стул и сурово внимал ее словам, описывавшим долгую жизнь Глории в промежутках между слезами и беспомощными жалобами. Когда она дошла до истории уходящего года, истории об окурках, оставленных по всему Нью-Йорку в маленьких пепельницах с надписями «Полуночные забавы» или «Маленький клуб Юстины Джонсон», он начал кивать, сначала медленно, потом все быстрее, и наконец, когда она завершила свой монолог в темпе стаккато, его голова абсурдно болталась вверх-вниз, как у марионетки, выражая практически все, что угодно.

В некотором смысле прошлое Глории было знакомой историей для него. Он наблюдал за ней глазами журналиста, поскольку собирался когда-нибудь написать книгу о ней. Но в настоящее время его интерес был исключительно семейным. В частности, он хотел знать, кто такой Джозеф Блокман, которого он несколько раз видел вместе с ней, и две девушки, в обществе которых она постоянно находилась: «эта» Рейчел Джеррил и «эта» мисс Кейн. Несомненно, мисс Кейн не принадлежала к тем женщинам, с которыми Глории стоило бы общаться!

Но момент был упущен. Миссис Гилберт, достигшая вершины своего красноречия, быстро катилась к лыжному трамплину, за которым ждало крушение. Ее глаза были просветами голубого неба, заключенными в два круглых и красных оконных переплета. Ее губы мелко дрожали.

В этот момент дверь открылась и в комнату вошла Глория вместе с двумя юными дамами, о которых недавно шла речь.

Две молодые женщины

– Ну, вот!

– Как поживаете, миссис Гилберт?

Мисс Кейн и мисс Джеррил были представлены мистеру Ричарду Кэрэмелу: «Это Дик» (смех).

– Я так много слышала о вас, – говорит мисс Кейн где-то между хихиканьем и восторженным вскриком.

– Как поживаете? – застенчиво спрашивает мисс Джеррил.

Ричард Кэрэмел пытается двигаться как человек с более грациозной фигурой. Он разрывается между природным радушием и собственным мнением об этих девушках как о заурядных особах, непохожих на выпускниц Фармингтонского колледжа.

Глория исчезает в спальне.

– Садитесь, пожалуйста, – мисс Гилберт, которая уже пришла в себя, широко улыбается. – Снимайте свои вещи.

Дик боится, что она отпустит какое-нибудь замечание о возрасте его души, но забывает о своих опасениях, углубившись в добросовестное авторское исследование двух молодых женщин.

Мюриэл Кейн выросла в преуспевающей семье из Ист-Оранжа. Она была скорее низенькой, чем маленькой, и отважно балансировала на грани между пухлостью и полнотой. Ее темные волосы были уложены в замысловатую прическу. Это обстоятельство, в сочетании с очаровательными коровьими глазками и чрезмерно красными губами, делало ее похожей на Теду Бару, известную актрису немого кино. Люди постоянно говорили, что она похожа на «вампиршу», и она верила им.

Она затаенно верила, что они боятся ее, и в любых обстоятельствах изо всех сил старалась создать впечатление опасности. Человек с воображением мог видеть красный флаг, которым она все время размахивала с неистовой мольбой, но без заметного толку. Она также была невероятно современной; она знала буквально все новые песни, и когда одна из них звучала из фонографа, она вставала, поводила плечами взад-вперед и прищелкивала пальцами, как будто в отсутствие любой мелодии могла бы сама напеть ее.

Ее речь тоже была современной. «Мне все равно, – говорила она. – Если будешь беспокоиться, испортишь фигуру». И еще: «Не могу удержать свои ноги, когда слышу эту мелодию. Ох, боженьки!»

Ее ногти были слишком длинными и вычурными, отполированными до неестественно-розового блеска. Ее одежда была слишком тесной, яркой и щеголеватой, глаза – слишком кокетливыми, улыбка – слишком жеманной. Она выглядела едва ли не прискорбно аляповатой с головы до ног.

Другая девушка явно обладала более утонченным нравом. Это была изысканно одетая еврейка с темными волосами и приятной молочной бледностью. Она казалась нерешительной и застенчивой, и эти два качества подчеркивали ауру изящного очарования, окружавшую ее. Ее родители были членами «епископальной» церкви, владели тремя модными магазинами для женщин на Пятой авеню и жили в шикарной квартире на Риверсайд-драйв. Спустя несколько минут Дику показалось, что она пытается подражать Глории; его удивляло, что люди неизменно выбирают для подражания неподражаемых людей.

– Просто жуткая дорога! – с энтузиазмом восклицала Мюриэл. – За нами в автобусе сидела какая-то сумасшедшая. Она была абсАлютно, сАвершенно ненормальная! Бормотала себе под нос, что она хочет сделать с чем-то или с кем-то. Я прямо оцепенела, но Глория просто не хотела выходить.

Миссис Гилберт приоткрыла рот, выражая должное удивление.

– Правда?

– Да, сумасшедшая женщина. Мы беспокоились, что она бросится на нас. А как безобразна, боженьки! Мужчина напротив нас сказал, что с ее лицом нужно работать ночной сиделкой в приюте для слепых, и мы натурально покатились со смеху, так что он попытался приударить за нами.

Но тут Глория вышла из спальни, и все взгляды в унисон обратились к ней. Обе девушки отступили на задний план, – замеченные, но незаметные.

– Мы разговаривали о тебе, – быстро сказал Дик. – Я и твоя мама.

– Отлично, – сказала Глория.

Наступила пауза. Мюриэл повернулась к Дику.

– Вы великий писатель, не так ли?

– Я писатель, – смущенно признался он.

– Я всегда говорю, – убежденно произнесла Мюриэл, – что если у меня когда-нибудь будет время записать все свои переживания, то выйдет замечательная книга.

Рейчел сочувственно хихикнула; поклон Ричарда Кэрэмела был почти величавым.

– Но я не понимаю, как можно сесть и писать о чем-то, – продолжала Мюриэл. – А стихи? Боженьки, я не могу зарифмовать две строчки! И я должна беспокоиться об этом?

Ричард Кэрэмел с трудом удержался от смеха. Глория жевала мармеладную тянучку и задумчиво глядела в окно. Миссис Гилберт откашлялась и лучезарно улыбнулась.

– Видите ли, – сказала она тоном человека, предлагающего универсальное объяснение. – В отличие от Ричарда, у вас не древняя душа.

«Древняя душа» облегченно вздохнула: все наконец объяснилось.

Потом, словно она думала об этом последние пять минут, Глория внезапно объявила:

– Я собираюсь устроить вечеринку.

– Ой, можно мне прийти? – с наигранной дерзостью воскликнула Мюриэл.

– Это будет званый обед. Семеро человек: Мюриэл, Рейчел и я… потом ты, Дик, Энтони и тот мужчина по фамилии Нобл – он мне понравился, – и еще Блокман.

Мюриэл и Рейчел разразились тихими мурлычущими звуками, выражавшими восторг и энтузиазм. Миссис Гилберт моргнула и просияла.

– Кто такой этот Блокман, Глория? – с напускной небрежностью спросил Дик.

Почуяв легкую враждебность, Глория повернулась к нему.

– Джозеф Блокман? Он из киноиндустрии, вице-президент компании «Образцовое кино». Они с отцом ведут разные дела.

– А!

– Ну, так вы придете?

Все согласились прийти. Дата была назначена на ближайшую неделю. Дик встал, надел шляпу, пальто и шарф и одарил всех общей улыбкой.

– Пока-пока, – сказала Мюриэл и весело помахала ему. – Позвоните мне как-нибудь.

Ричарду Кэрэмелу пришлось покраснеть за нее.

Печальный конец шевалье О’Кифа

В понедельник Энтони пригласил Джеральдину Берк на ленч в «Боз-Ар», а потом они отправились к нему домой, где он выкатил столик на колесиках с запасами спиртного, выбрав вермут, джин и абсент по такому случаю.

Джеральдина Берк, работавшая в билетной кассе театра «Китс», была предметом его невинных забав последние несколько месяцев. Она требовала так мало, что он привязался к ней, так как после плачевного знакомства с дебютанткой высшего света предыдущим летом, когда он обнаружил, что после дюжины поцелуев от него ожидают предложения руки и сердца, он настороженно относился к девушкам из собственного круга. Было слишком легко обратить критичный взор на их несовершенства – некоторые физические шероховатости или недостаток личной деликатности, – но подход к билетерше из «Китса» не требовал строгого отношения. В общении с близкой прислугой можно терпеть качества, которые были бы невыносимыми при обычном знакомстве на собственном социальном уровне.

Джеральдина наблюдала за ним прищуренными миндалевидными глазами, свернувшись в углу дивана.

– Ты все время пьешь, да? – внезапно спросила она.

– Наверное, – с некоторым удивлением отозвался Энтони. – А ты?

– Ничего подобного. Я иногда хожу на вечеринки, не чаще раза в неделю, но выпиваю две-три порции. А вы с друзьями все время пьете. Можно подумать, вы губите свое здоровье.

Энтони был даже тронут.

– Как мило, что ты беспокоишься обо мне!

– Это правда.

– Я не так много пью, – заявил он. – За прошлый месяц я три недели не выпил ни капли. А так я серьезно выпиваю не чаще раза в неделю.

– Но тебе каждый день нужно что-то выпить, а ведь тебе только двадцать пять лет. Разве у тебя нет честолюбия? Подумай, кем ты станешь в сорок лет!

– Я искренне верю, что не проживу так долго.

Он цокнула языком.

– Ты ненорма-альный! – произнесла она, когда он смешивал очередной коктейль, и тут же спросила: – А ты, случайно, не родственник Адама Пэтча?

– Да, он мой дед.

– Правда? – Она явно оживилась.

– Абсолютная правда.

– Как забавно. Мой папа работал у него.

– Он чудной старик.

– Он привередливый?

– Пожалуй, в личной жизни он редко бывает сварливым без необходимости.

– Расскажи о нем.

– Ну… – Энтони подумал. – Он весь ссохся, а остатки его седой шевелюры выглядят так, словно там погулял ветер. Он большой поборник нравственности.

– Он сделал много добра, – с пылкой серьезностью сказала Джеральдина.

– Чушь! – фыркнул Энтони. – Он благочестивый осел с куриными мозгами.

Она легко оставила эту тему и перепорхнула на следующую.

– Почему ты не живешь с ним?

– А почему я не столуюсь в доме методистского пастора?

– Ты ненорма-альный!

Она снова тихо цокнула языком, выражая неодобрение. Энтони подумал о том, насколько добродетельна в душе эта маленькая беспризорница и какой добродетельной она останется даже после того, как неизбежная волна смоет ее с зыбучих песков респектабельности.

– Ты ненавидишь его?

– Сомневаюсь. Я никогда не любил его; нельзя любить тех, кто тебя опекает.

– А он ненавидит тебя?

– Моя дорогая Джеральдина, – Энтони шутливо нахмурился. – Прошу, выпей еще один коктейль. Я раздражаю его. Если я выкурю сигарету, он заходит в комнату и начинает принюхиваться. Он зануда, педант и в общем-то лицемер. Вероятно, я бы не сказал тебе об этом, если бы не принял несколько порций, но полагаю, это не имеет значения.

Джеральдина упорствовала в своем интересе. Она держала нетронутый бокал между большим и указательным пальцем и мерила его взглядом, в котором угадывался благоговейный страх.

– Что ты имеешь в виду, когда называешь его лицемером?

– Возможно, он не лицемер, – нетерпеливо сказал Энтони. – Но ему не нравятся вещи, которые нравятся мне, поэтому в том, что касается меня, он неинтересный человек.

– Хм. – Казалось, Джеральдина наконец удовлетворила свое любопытство. Она откинулась на диванную подушку и отпила из бокала.

– Ты забавный, – задумчиво произнесла она. – Все хотят замуж за тебя, потому что твой дедушка богат?

– Они не хотят… но я не стал бы их винить, если бы они хотели. Правда, видишь ли, я не собираюсь жениться.

Она пренебрегла его мнением.

– Когда-нибудь ты влюбишься. Я знаю, так и будет, – она глубокомысленно кивнула.

– Глупо быть чрезмерно уверенным. Это погубило шевалье О’Кифа.

– Кто он такой?

– Создание моего великолепного разума. Шевалье – это моя креатура.

– Ненорма-альный! – мило промурлыкала она, воспользовавшись нескладной веревочной лестницей, с помощью которой она преодолевала расщелины и карабкалась вслед за умственно превосходящими собеседниками. Она неосознанно чувствовала, что это устраняет расстояния и сближает ее с человеком, чье воображение ускользает от ее восприятия.

– О нет! – возразил Энтони. – Нет, Джеральдина, ты не должна играть в психиатра из-за шевалье О’Кифа. Если тебе кажется, что ты не в силах понять его, я не стану рассказывать о нем. Кроме того, я испытываю некоторую неловкость из-за его прискорбной репутации.

– Думаю, я могу понять все, что имеет какой-то смысл, – с ноткой раздражения ответила Джеральдина.

– Тогда в жизни моего рыцаря есть несколько эпизодов, которые могут оказаться увлекательными.

– Например?

– Именно его безвременная кончина заставила меня размышлять о нем и счесть его персону уместной для нашего разговора. Мне жаль, что приходится начинать знакомство с ним с самого конца, но представляется неизбежным, что он войдет в твою жизнь задом наперед.

– Так что с ним? Он умер?

– Ну да! Что-то в этом роде. Он был ирландцем, Джеральдина, наполовину вымышленным ирландцем необузданного рода, с благородным выговором и «рыжей шевелюрой». Он был изгнан из Эрина^[201] в конце рыцарской эпохи и, разумеется, уплыл во Францию. Подобно мне, Джеральдина, шевалье О’Киф имел одну слабость: он был необыкновенно чувствителен к всевозможным женским уловкам. Он был сентиментальным романтиком, самолюбивым и самодовольным, человеком буйных страстей, подслеповатым на один глаз и почти совершенно слепым на другой. Мужчина, блуждающий по свету, почти так же беспомощен, как беззубый лев, поэтому наш шевалье за двадцать лет стал совершенно несчастным из-за множества женщин, которые ненавидели его, использовали его, надоедали ему, огорчали его, досаждали ему, тратили его деньги и выставляли его дураком, – короче, как принято говорить, любили его.

Это было плохо, Джеральдина. Поскольку за исключением единственной слабости – этой самой чрезмерной впечатлительности – наш шевалье был человеком решительным, он решил раз и навсегда избавиться от изнурительных расходов. С этой целью он отправился в прославленный монастырь в Шампани под названием… известный под анахроничным названием аббатства Св. Вольтера. Там имелось правило, согласно которому ни один монах не мог спуститься на нижний этаж до конца своей жизни, но должен был проводить свои дни в молитвах и размышлениях в одной из четырех башен, названных в честь четырех заповедей монастырского устава: Бедность, Воздержание, Послушание и Молчание.

Настал день, когда шевалье О’Кифу предстояло распрощаться с суетным миром, он был совершенно счастлив. Он отдал все греческие книги своей домовладелице, отослал свой меч в золотых ножнах королю Франции, а все свои памятные вещи из Ирландии подарил молодому гугеноту, который торговал рыбой на улице, где он жил.

Потом он поскакал в аббатство Св. Вольтера, убил свою лошадь у дверей и подарил тушу монастырскому повару.

В пять часов вечера он впервые почувствовал, что освободился от полового влечения. Ни одна женщина не могла войти в монастырь, и ни один монах не имел права спуститься ниже второго этажа. Поэтому, когда он поднимался по винтовой лестнице, ведущей в его келью на самой вершине башни Воздержания, то ненадолго остановился у открытого окна, выходившего на дорогу в пятидесяти футах внизу. Он думал о том, как прекрасен мир, который он покидает: золотистый солнечный дождь, льющийся на поля, пена древесных крон в отдалении, тихие зеленые виноградники, свежесть и простор, раскинувшийся перед ним на много миль. Он облокотился на оконный переплет и смотрел на извилистую дорогу.

Случилось так, что Тереза, шестнадцатилетняя крестьянка из соседней деревни, в тот момент проходила по дороге перед монастырем. Пятью минутами раньше кусочек ленты, поддерживавший чулок на ее прелестной левой ножке, совсем износился и лопнул. Будучи редкостной скромницей, девушка решила дождаться, пока она придет домой, прежде чем взяться за починку, но спущенный чулок так сильно мешал ей, что она больше не могла терпеть. Поэтому, проходя мимо башни Воздержания, она остановилась и изящно приподняла юбку, – к ее чести нужно заметить, что совсем чуть-чуть, – чтобы поправить подвязку.

Новоиспеченный послушник, стоявший в башне старинного аббатства Св. Вольтера, высунулся из окна, как будто вытянутый огромной и неодолимой рукой. Он высовывался все дальше и дальше, пока один из камней вдруг не поддался под его весом, оторвался от кладки с тихим шорохом, и – сначала головой вперед, потом ногами вниз, и наконец мощным и впечатляющим кувырком – шевалье О’Киф устремился навстречу грешной земле и вечному проклятию.

Этот случай так сильно расстроил Терезу, что она бежала всю дорогу до дома и следующие десять лет по одному часу в день возносила тайную молитву за душу монаха, чья шея и чьи обеты были одновременно переломаны в то злополучное воскресенье.

А шевалье О’Кифа, которого заподозрили в самоубийстве, похоронили не в освященной земле, но закопали на ближайшем поле, где он, без сомнения, еще много лет улучшал качество почвы. Такова была безвременная кончина очень храброго и галантного джентльмена. Ну, Джеральдина, что ты думаешь по этому поводу?

Но Джеральдина, давно утратившая нить повествования, лишь шаловливо улыбалась, грозила ему указательным пальцем и повторяла свое универсальное объяснение.

– Ненормальный! – говорила она. – Ты ненорма-альный!

Она думала о том, что его худощавое лицо довольно доброе, а его глаза довольно нежные. Энтони нравился ей, поскольку он был высокомерен без самодовольства, а еще потому, что, в отличие от мужчин в театре, он совершенно не любил привлекать к себе внимание. Что за странная, бессмысленная история! Но ей понравилась та часть, где говорилось о спущенном чулке!

После пятого коктейля он поцеловал ее, и они провели еще час между смехом, озорными ласками и наполовину сдерживаемыми вспышками страсти. В половине пятого она объявила о предстоящей встрече и удалилась в ванную, чтобы привести в порядок волосы. Она не позволила ему заказать такси для нее и задержалась у двери перед уходом.

– Ты обязательно женишься, – убежденно сказала она. – Подожди и увидишь.

Энтони играл со старым теннисным мячиком и несколько раз аккуратно постучал им по полу, прежде чем ответить.

– Ты маленькая дурочка, Джеральдина, – сказал он, подпустив в свой тон немного язвительности.

– Ах, вот как? Хочешь поспорить?

– Это тоже глупо.

– Ага, и это тоже? Хорошо, тогда держу пари, что ты на ком-нибудь женишься в течение года.

Энтони с особенной силой стукнул об пол теннисным мячиком. Она подумала, что сегодня у него хороший день; меланхоличное выражение его темных глаз сменилось некоторой оживленностью.

– Джеральдина, – наконец сказал он. – Во-первых, у меня нет никого, на ком я хотел бы жениться; во-вторых, у меня не хватает денег, чтобы обеспечить двоих людей; в-третьих, я решительно против брачных отношений с людьми моего типа; в-четвертых, я испытываю сильную неприязнь даже к абстрактным размышлениям об этом.

Но Джеральдина лишь понимающе прищурилась, снова цокнула языком и сказала, что ей пора идти. Уже поздно.

– Позвони мне в ближайшее время, – напомнила она, когда он целовал ее на прощание. – В прошлый раз ты не звонил три недели подряд.

– Обязательно позвоню, – с жаром заверил он.

Энтони закрыл дверь, вернулся в гостиную и какое-то время стоял, затерявшись в мыслях, с теннисным мячиком в руке. На него в очередной раз нахлынуло одиночество; в таких случаях он бродил по улицам или сидел за письменным столом в бесцельном унынии, покусывая карандаш. Это была безутешная поглощенность собой, стремление к самовыражению, не находившее выхода, ощущение времени, неустанно и расточительно проходящего мимо, смягчаемое лишь убежденностью в том, что ничто не пропадает впустую, так как все усилия и достижения в равной мере бесполезны.

Его мысли прорывались в чувствах, громогласных и гневных, ибо он был обижен и растерян.

– Даже не думал о женитьбе, боже ты мой!

Внезапно он с силой швырнул теннисный мяч через комнату, где тот едва не задел лампу, отскочил от стены, попрыгал и замер на полу.

Солнечный свет и лунное сияние

Для званого обеда Глория забронировала стол в «Каскадах»^[202] отеля «Билтмор». Когда мужчины встретились в холле в начале девятого, «тот самый Блокман» попал под прицел трех пар мужских глаз. Он был полнеющим румяным евреем около тридцати пяти лет с выразительным лицом под гладко зачесанными соломенными волосами. Без сомнения, на большинстве деловых совещаний его внешность сочли бы располагающей. Он не спеша подошел к троим молодым людям, которые стояли отдельной группой и курили в ожидании хозяйки вечера, и представился со слегка преувеличенной самоуверенностью. Можно усомниться, воспринял ли он ответную реакцию в виде легкой и ироничной холодности; во всяком случае, это никак не отразилось на его манерах.

– Вы родственник Адама Дж. Пэтча? – осведомился он у Энтони, выпустив в сторону две узкие струйки дыма из ноздрей.

Энтони признал это с призрачной улыбкой.

– Он замечательный человек, – с серьезным видом провозгласил Блокман. – Прекрасный образец американца.

– Да, – согласился Энтони. – Определенно, это так.

«Ненавижу таких недоделанных мужчин, – холодно подумал он. – У него вареный вид! Его следовало бы вернуть обратно в духовку; подержать еще минуту, и будет достаточно».

Блокман взглянул на часы.

– Девушкам пора бы появиться…

…Энтони ждал затаив дыхание и дождался:

– …хотя, впрочем, – с широкой улыбкой, – вы же знаете, каковы эти женщины.

Трое молодых людей кивнули. Блокман небрежно огляделся по сторонам; его взгляд критически остановился на потолке, потом скользнул ниже. Выражение его лица сочетало физиономию фермера со Среднего Запада, оценивающего урожай пшеницы, и мину актера, задающегося вопросом, наблюдают ли за ним в этот момент, – публичную манеру всех добропорядочных американцев. Завершив осмотр, он быстро повернулся к сдержанной троице, вознамерившись нанести удар в самое сердце их бытия.

– Вы из колледжа?… Гарвард, да. Как я понимаю, парни из Принстона обыграли вас в хоккей.

Бедняга. Он вытащил еще один пустой номер. Они закончили университет три года назад и с тех пор интересовались только значительными футбольными матчами. Трудно сказать, что после неудачи с этой тирадой мистер Блокман оказался бы в циничной атмосфере, потому что…

Появилась Глория. Появилась Мюриэл. Появилась Рейчел. После торопливого «Общий привет!», брошенного Глорией и эхом подхваченного ее спутницами, они удалились в гардеробную.

Минуту спустя появилась Мюриэл в старательно полураздетом состоянии и крадучись направилась к ним. Она находилась в своей стихии. Ее черные волосы были гладко зачесаны на затылок, глаза подведены темной тушью; она источала густой аромат духов. Это было венцом ее способностей в образе сирены, или, проще говоря, «женщины-вамп», подбирающей и выбрасывающей мужчин, беспринципно и совершенно равнодушно играющей с чужими чувствами. Что-то в исчерпывающей полноте ее попытки с первого взгляда зачаровало Мори: женщина с широкими бедрами, изображающая грациозную пантеру! Пока они еще три минуты ждали Глорию и (по вежливому предположению) Рейчел, он не мог оторвать глаз от нее. Она отворачивала голову, опускала ресницы и покусывала нижнюю губу в изумительной демонстрации застенчивости. Она клала руки на бедра и покачивалась из стороны в сторону в такт музыке, приговаривая:

– Вы когда-нибудь слышали такой безупречный регтайм? Я не могу совладать со своими плечами, когда это слышу.

Мистер Блокман любезно похлопал.

– Вам следует выступать на сцене.

– Мне бы хотелось! – воскликнула Мюриэл. – Вы поддержите меня?

– Обязательно.

Мюриэл с подобающей скромностью прекратила свои телодвижения и повернулась к Мори с вопросом, что он «видел» в этом году. Он истолковал это как обращение к миру драматургии, и между ними завязался оживленный обмен мнениями и названиями, выглядевший примерно так:

МЮРИЭЛ: Вы видели «Сердце на привязи»?

МОРИ: Нет, не видел.

МЮРИЭЛ (с жаром): Это замечательно! Вы должны посмотреть!

МОРИ: А вы видели «Омара-палаточника»?

МЮРИЭЛ: Нет, но слышала, что это замечательно. Очень не терпится посмотреть. А вы видели «Женщину и грелку»?

МОРИ (оптимистично): Да.

МЮРИЭЛ: По-моему, скверная пьеска.

МОРИ (слабо): Да, правда.

МЮРИЭЛ: Но вчера вечером я смотрела «По закону» и решила, что это чудесно. А вы видели «Маленькое кафе»?^[203]

Это продолжалось до тех пор, пока они не исчерпали список постановок. Между тем Дик, повернувшись к мистеру Блокману, решил извлечь то золото, которое он мог намыть из этой малообещающей россыпи.

– Я слышал, что все новые романы предлагаются киностудиям сразу же после выхода в свет.

– Это правда. Разумеется, главная вещь в кинокартине – это сильный сценарий.

– Полагаю, что так.

– Во многих романах полно отвлеченных разговоров и психологии. Естественно, они не имеют для нас особой ценности. Большую часть из них нельзя интересно представить на экране.

– В первую очередь вам нужны сюжеты, – сказал Дик, осененный гениальной догадкой.

– Ну конечно, сюжеты в первую… – Он помедлил и посмотрел в сторону. Пауза затянулась и распространилась на всех остальных, властная, как поднятый палец. Из гардеробной вышла Глория в сопровождении Рейчел.

Наряду с другими вещами за обедом выяснилось, что Джозеф Блокман никогда не танцевал, но проводил время танцев, наблюдая за остальными с утомленной снисходительностью пожилого человека среди детей. Он был гордым и представительным мужчиной. Родившись в Мюнхене, он начал свою карьеру в Америке с торговли вразнос арахисом при странствующем цирке. В восемнадцать лет он работал зазывалой в балагане, потом стал управляющим балаганом, а вскоре после этого владельцем второсортного варьете. Когда кинематография вышла из стадии курьезной новинки и превратилась в многообещающую индустрию, он был амбициозным мужчиной двадцати шести лет с кое-какими средствами для вложения капитала, высокими материальными устремлениями и хорошими рабочими познаниями в области популярного шоу-бизнеса. Киноиндустрия вознесла его туда, откуда она низвергла десятки людей с бóльшими финансовыми способностями, более развитым воображением и бóльшим количеством практических идей… Теперь он сидел здесь и созерцал бессмертную Глорию, ради которой молодой Стюарт Холком ездил из Нью-Йорка в Пасадену, – он наблюдал за ней и знал, что вскоре она перестанет танцевать и усядется по левую руку от него.

Он надеялся, что она поторопится. Устрицы уже несколько минут стояли на столе.

Тем временем Энтони, усаженный по левую руку от Глории, танцевал с ней, всегда строго в определенной четверти бального зала. Это – в том случае, если бы рядом оказались кавалеры без дам, – было деликатным намеком: «Не влезай, куда не просят, черт побери!» Такая близость была выбрана совершенно осознанно.

– Сегодня вечером вы выглядите чрезвычайно привлекательно, – начал он, глядя на нее.

Она встретила его взгляд через полфута, разделявшие их по горизонтали.

– Спасибо… Энтони.

– В сущности, вы так красивы, что испытываешь неловкость, – добавил он, на этот раз без улыбки.

– А вы весьма обаятельны.

– Разве это не замечательно? – Он рассмеялся. – Мы фактически апробируем друг друга.

– А разве вы обычно этого не делаете? – Она быстро ухватилась за его замечание, как всегда делала при любом необъясненном намеке на себя, даже самом легком.

Он понизил голос, а когда заговорил, то в его тоне угадывался лишь отзвук добродушной насмешки.

– Разве священник апробирует папу римского?

– Не знаю… но, наверное, это самый невнятный комплимент, который я когда-либо слышала.

– Пожалуй, я смогу измыслить пару банальностей.

– Не хочу напрягать вас. Посмотрите на Мюриэл! Вон там, рядом с нами.

Он бросил взгляд через плечо. Мюриэл положила свою сияющую щеку на лацкан смокинга Мори Нобла, а ее напудренная левая рука обвилась вокруг его затылка. Оставалось лишь гадать, почему она не догадалась обнять его за шею. Ее глаза, устремленные в потолок, закатывались вверх-вниз; ее бедра раскачивались в танце, и она все время тихо напевала. Сначала это казалось переводом песни на какой-то иностранный язык, но потом стало ясно, что это попытка заполнить песенную ритмику единственными словами, которые она знала, – словами из названия:

Он старьевщик, старьевщик,

Он собирает регтайм,

Он собирает старье, собирает регтайм,

Он собирает, старье, собирает…^[204]

…и так далее, все более странными и примитивными фразами. Когда она ловила довольные взгляды Энтони и Глории, то отвечала лишь слабой улыбкой с полузакрытыми глазами, показывая, что музыка льется ей прямо в душу и приводит ее в состояние экстатического восторга.

Музыка отзвучала, и они вернулись к столу, где одинокий, но исполненный достоинства клиент встал и предложил им занять свои места с такой любезной улыбкой, словно он пожимал им руки и благодарил за блестящее представление.

– Блокхэд^[205] никогда не танцует! Думаю, у него деревянная нога, – заметила Глория, обращаясь к собравшимся в целом. Трое молодых людей вздрогнули, а джентльмен заметно скривился.

Это было главным чувствительным местом в отношениях между Блокманом и Глорией: она все время подшучивала над его именем. Сначала она называла его «Блокгаузом», а в последнее время перешла на более обидный вариант «Блокхэд». Он с завидной выдержкой и иронией настаивал на том, чтобы она обращалась к нему по имени, и она несколько раз послушно делала это… но затем с покаянным смехом возвращалась к «Блокхэду», не в силах совладать с собой.

Это было очень прискорбно и легкомысленно.

– Боюсь, мистер Блокман считает нашу компанию распущенной, – вздохнула Мюриэл, махнув в его сторону ловко подцепленной устрицей.

– Он производит такое впечатление, – прошептала Рейчел. Энтони попытался вспомнить, говорила ли она что-либо раньше, и решил, что нет. Это была ее первая реплика.

Мистер Блокман внезапно кашлянул и произнес громким, проникновенным голосом:

– Как раз наоборот. Когда говорит мужчина, он лишь соблюдает традицию. За ним, в лучшем случае, стоит несколько тысяч лет истории. Но женщина – это дивный рупор нашего потомства.

В потрясенной тишине, наступившей за этим поразительным заявлением, Энтони вдруг подавился устрицей и торопливо закрыл лицо салфеткой. Рейчел и Мюриэл отреагировали сдержанным, немного удивленным смехом, к которому присоединились Дик и Мори, оба с покрасневшими лицами от едва сдерживаемого хохота.

«Боже мой! – подумал Энтони. – Это же субтитры к одному из его фильмов. Он просто запомнил их!»

Только Глория не издала ни звука. Она устремила на мистера Блокмана тихий укоризненный взгляд.

– Ради бога, откуда вы это выкопали?

Блокман неуверенно взглянул на нее, пытаясь угадать ее намерение. Но секунду спустя он восстановил равновесие и нацепил на лицо иронично-снисходительную улыбку интеллектуала в окружении избалованной и неискушенной молодежи.

Из кухни принесли суп, но одновременно с этим дирижер оркестра вышел из бара, где он настраивал тембр с помощью кружки пива. Поэтому суп остался остывать на столе во время исполнения баллады под названием «Все осталось в доме, кроме вашей жены».

Затем подали шампанское, и вечеринка приобрела более непринужденный характер. Мужчины, за исключением Ричарда Кэрэмела, пили без стеснения; Глория и Мюриэл осушили по бокалу; Рейчел Джеррил воздержалась. Они пропускали вальсы, но танцевали под остальные мелодии, – все, кроме Глории, которая как будто немного устала и предпочитала сидеть за столом с сигаретой. Ее взгляд становился то ленивым, то оживленным в зависимости от того, слушала ли она Блокмана или наблюдала за хорошенькой женщиной среди танцующих. Несколько раз Энтони гадал, о чем ей рассказывает Блокман. Он перекатывал сигару во рту и после обеда настолько разоткровенничался, что позволял себе энергичные, даже бурные жесты.

В десять вечера Глория и Энтони приступили к очередному танцу. Когда они оказались за пределами слышимости от стола, она тихо сказала:

– Дотанцуем до двери. Я хочу спуститься в аптеку.

Энтони послушно направил ее через толпу в указанном направлении; в холле она ненадолго оставила его и вернулась с пальто, перекинутым через руку.

– Мне нужны мармеладные шарики, – объяснила она шутливо-извиняющимся тоном, – и вы не догадаетесь, зачем на этот раз. Мне хочется обкусывать ногти, и я буду это делать, если не достану мармеладные шарики. – Она вздохнула и снова заговорила, когда они вошли в пустой лифт: – Я постоянно кусаю их, – видите ли, я немного кусачая. Прошу прощения за остроту. Она неумышленная, просто так сложились слова. Глория Гилберт, женщина-юморист.

Оказавшись внизу, они простодушно обошли стороной кондитерскую стойку отеля, спустились по широкой парадной лестнице, миновали несколько проходов и нашли аптеку в здании Центрального вокзала. После тщательного осмотра витрины с ароматическими средствами она совершила покупку. Потом, повинуясь взаимному невысказанному порыву, они рука об руку направились не туда, откуда пришли, а на Сорок Третью улицу.

Вечер журчал ручейками талой воды; было так тепло, что ветерок, дующий над тротуаром, вызвал у Энтони видение нежданной весны с цветущими гиацинтами. Наверху, в продолговатом объеме темно-синего неба, и вокруг них, в ласкающих прикосновениях воздуха, иллюзия нового времени года приносила освобождение от душной и давящей атмосферы, которую они покинули, и в какой-то приглушенный момент звуки уличного движения и тихий шепот воды в сточных желобах показались призрачным и разреженным продолжением той музыки, под которую они недавно танцевали. Энтони заговорил с уверенностью в том, что его слова исходят от чего-то заповедного и желанного, порожденного этим вечером в их сердцах.

– Давайте возьмем-таки и немного покатаемся! – предложил он, не глядя на нее.

О, Глория, Глория!

Дверь такси широко зевнула у тротуара. Когда автомобиль отчалил, как лодка в лабиринтообразном океане, и затерялся в зыбкой массе темных зданий посреди то тихих, то резких криков и перезвонов, Энтони обнял девушку, привлек ее к себе и поцеловал ее влажные, детские губы.

Глория молчала. Она повернула к нему лицо, бледное под пятнами и проблесками света, скользившими по стеклу, как лунное сияние сквозь листву. Ее глаза были мерцающей рябью на белом озере ее лица; тени ее волос окаймляли лоб пеленой наступающих сумерек. Там не было никакой любви, не было даже отражения любви. Ее красота была прохладной, как напоенный влагой ветерок, как влажная мягкость ее собственных губ.

– В этом свете вы так похожи на лебедя, – прошептал он через какое-то время.

Периоды тишины были такими же шелестящими, как звуки. Казалось, паузы были готовы вот-вот разбиться, но возвращались в забвение его руками, которые теснее смыкались вокруг нее, и ощущением, что она покоится там, как пойманное легкое перышко, прилетевшее из тьмы. Энтони рассмеялся, беззвучно и ликующе, подняв голову и отвернувшись от нее, наполовину поддавшись непреодолимому торжеству, наполовину опасаясь, что его вид нарушит великолепную неподвижность его черт. Такой поцелуй был подобен цветку, поднесенному к лицу, неописуемый и почти не поддающийся запоминанию, как будто ее красота излучала собственные эманации, которые мимолетно проникли в его сердце и уже растворялись в нем.

…Здания отдалились в растаявших тенях; они уже проезжали Центральный парк, и спустя долгое время огромный белый призрак музея Метрополитен величественно проплыл мимо, звучным эхом отзываясь на шум мотора:

– Глория! Ну же, Глория!

Ее глаза смотрели на него из тысячелетней дали. Любые чувства, которые она могла испытывать, все слова, которые она могла бы произнести, казались неуместными по сравнению с уместностью ее молчания, косноязычными по сравнению с красноречием ее красоты… и ее тела рядом с ним, грациозного и холодного.

– Велите ему повернуть назад, – прошептала она, – и пусть как можно быстрее едет обратно…

Атмосфера в обеденном зале была горячей. Стол, усеянный салфетками и пепельницами, казался старым и несвежим. Они вернулись между танцами, и Мюриэл Кейн смерила их необыкновенно проказливым взглядом.

– Ну, где же вы были?

– Позвонили матери, – невозмутимо ответила Глория. – Я обещала, что сделаю это. Мы пропустили танец?

Затем произошел инцидент, сам по себе незначительный, но подаривший Энтони причину для размышлений на много лет вперед. Джозеф Блокман, далеко откинувшись на спинку стула, уставился на него особенным взглядом, в котором странно и нерасторжимо сплелись самые разные чувства. Глорию он приветствовал лишь легким подъемом из-за стола и сразу же вернулся к разговору с Ричардом Кэрэмелом о влиянии литературы на кинематограф.

Магия

Неожиданное и абсолютное чудо ночи таяло вместе с медленной смертью последних звезд и преждевременным рождением первых мальчишек-газетчиков. Пламя вернулось в далекий платонический очаг; белый жар покинул железо, угли подернулись золой.

Вдоль полок библиотеки Энтони, заполнявших всю стену, крался холодный и дерзкий пучок солнечного света, с леденящим неодобрением касавшийся Терезы Французской, Суперженщины Энн, Дженни из Восточного балета, Зулейки-Заклинательницы и Коры из Индианы^[206]. Потом, скользнув ниже и углубившись в прошлое, он с сожалением остановился на неуспокоенных тенях Елены, Таис, Саломеи и Клеопатры.

Энтони, вымытый и побритый, сидел в своем самом глубоком кресле и наблюдал за движением света, пока восходящее солнце не задержалось на мгновение на шелковых кистях ковра и не двинулось дальше.

Было десять часов утра. Листы «Санди таймс», разбросанные у его ног, ротогравюрами и передовицами, общественными откровениями и спортивными таблицами провозглашали о том, что за последнюю неделю мир совершил громадный шаг по направлению к некой блистательной, хотя и довольно неопределенной цели. Со своей стороны, Энтони за это время успел один раз побывать у своего деда, дважды у своего брокера, трижды у своего портного, а в последний час последнего дня недели он поцеловал очень красивую и обаятельную девушку.

После возвращения домой его воображение было переполнено возвышенными и незнакомыми мечтами. В его разуме неожиданно не осталось вопросов или вечных проблем для решения и разрешения. Он испытывал чувство, которое не было ни духовным, ни физическим, ни сочетанием того и другого, и любовь к жизни сейчас наполняла его вплоть до исключения всего остального. Он довольствовался тем, чтобы этот эксперимент оставался отдельным и единственным в своем роде.

Он был почти беспристрастно убежден, что ни одна женщина из тех, кого он встречал до сих пор, ни в чем не могла сравниться с Глорией. Она была неповторимой и безмерно искренней – в этом он был уверен. Рядом с ней две дюжины школьниц и дебютанток, молодых замужних женщин, беспризорниц и бесприданниц, которых он знал, были самками в самом презрительном смысле слова, носительницами и производительницами, до сих пор источающими слабые ароматы пещеры и яслей.

До сих пор, насколько он мог понять, она не подчинялась его желаниям и не тешила его тщеславие, – разве что ее удовольствие в его обществе само по себе было утешением. У него не было причин думать, что она дала ему нечто, чего не давала другим. Так и следовало быть. Мысль о романе, вырастающем из одного вечера, была столь же несбыточной, как и невыносимой. Она отреклась от случившегося и похоронила этот инцидент с неправедной решимостью. Речь шла о двух молодых людях с достаточным воображением, чтобы отличать игру от реальности, которые самой случайностью своего знакомства и небрежностью его продолжения гарантировали свое благополучие.

Порешив на этом, он пошел к телефону и позвонил в отель «Плаза».

Глории не было на месте. Ее мать не знала, куда она ушла и когда вернется.

Именно в этот момент он впервые ощутил превратность своего положения. В отсутствии Глории ощущалось нечто черствое, почти непристойное. Он заподозрил, что своим уходом она заманила его на невыгодную позицию. Вернувшись домой, она обнаружит его имя и улыбнется. Какое благоразумие! Ему следовало бы подождать несколько часов, чтобы осознать абсолютную нелогичность, с которой он рассматривал вчерашний случай. Что за тупая ошибка! Она подумает, что он считает себя наделенным особыми привилегиями. Она решит, что он с неуместной интимностью реагирует на совершенно тривиальный эпизод.

Он вспомнил, что в прошлом месяце его уборщик, которому он прочел довольно сумбурную лекцию о «мужском братстве», явился на следующий день и, на основе вчерашней лекции, расположился на подоконнике для сердечной получасовой беседы. Энтони с содроганием подумал, что Глория будет относиться к нему так, как он относился к этому человеку. К нему, Энтони Пэтчу! Ужас!

Ему никогда не приходило на ум, что он был пассивной вещью, подверженной влиянию далеко за пределами Глории, что он был всего лишь светочувствительной пластинкой, на которую ложится фотографический отпечаток. Какой-то великанский фотограф сфокусировал камеру на Глории, и – щелк! – бедная пластинка не могла не проявиться, ограниченная своей природой, как и все остальные вещи.

Но Энтони, лежавший на диване и смотревший на оранжевый торшер, неустанно ерошил узкими пальцами свои темные волосы и изобретал новые символы проходящего времени. Сейчас она была в магазине, грациозно двигаясь между бархатами и мехами, ее платье жизнерадостно шуршит в мире шелковистых шорохов, прохладных смешков и ароматов множества убитых, но еще живущих цветов. Минни и Перл, Джуэл и Дженни собираются вокруг нее, как придворные фрейлины, несущие легкие полосы креп-жоржета, тонкий пастельный шифон в тон оттенку ее щек, молочное кружево, которое будет в бледном кипении покоиться вокруг ее шеи… Парча в наши дни использовалась лишь для одеяний священнослужителей и обивки диванов, а самаркандский атлас сохранился лишь в воспоминаниях поэтов-романтиков.

Скоро она пойдет куда-то еще, наклоняя голову сотней способов под сотней шляпок в тщетном поиске фальшивых вишенок под блеск ее губ или плюмажей, столь же изящных, как ее гибкое тело.

Потом наступит полдень, и она поспешит вдоль Пятой авеню, как северный Ганимед, – полы мехового пальто изысканно отлетают в стороны в такт ее походке, щеки алеют от прикосновений ветра, дыхание легким паром оседает в бодрящем воздухе, – и двери «Рица» поворачиваются, толпа раздается в стороны, и пятьдесят мужских взглядов устремляются к ней, когда она возвращает позабытые мечты мужьям множества тучных и комичных женщин.

Час дня. Орудуя вилкой, она терзает сердце восторженного артишока, пока ее спутник пичкает себя невнятными тягучими речами человека, пребывающего в состоянии экстаза.

Четыре часа: ее ножки движутся в ритме мелодии, лицо четко выделяется в толпе; ее партнер счастлив, как обласканный щенок, и безумен, как достопамятный шляпник. Потом… потом опускается вечер и снова поднимается влажный ветерок. Неоновые вывески льют свет на улицу. Кто знает? Может быть, поддавшись такому же порыву, как и вчера, они попробуют воссоздать картину из полусвета и теней, которую он видел на притихшей авеню прошлым вечером? Ах, они могут, они могут! Тысяча такси будет раскрывать двери на тысяче углов, и лишь для него тот поцелуй останется навеки утраченным. В тысяче обличий Таис будет подзывать такси и поднимать лицо для ласки. И ее бледность будет девственной и чарующей, а ее поцелуй – целомудренным, как луна…

Энтони возбужденно вскочил на ноги. Как некстати, что ее нет дома! Он наконец понял, чего хочет: снова целовать ее, обрести покой в ее неподвижности и безмятежности. Она была концом любого беспокойства, любого недовольства.

Энтони оделся и вышел на улицу, как ему следовало поступить уже давно. Он отправился к Ричарду Кэрэмелу, где выслушал последний вариант заключительной главы «Демона-любовника». Он не позвонил Глории до шести вечера. Он так и не нашел ее до восьми вечера, и – о, кульминация всех разочарований! – она разрешила ему встретиться с ней лишь во вторник после полудня. Отломанный кусок бакелита со стуком упал на пол, когда он грохнул на рычаг телефонную трубку.

Черная магия

Вторник выдался морозный. Энтони пришел к Глории в два часа промозглого дня, и когда они пожимали друг другу руки, растерянно подумал, целовал ли он ее вообще. Это казалось почти невероятным; он всерьез сомневался, что она помнила об этом.

– В воскресенье я четыре раза звонил вам, – сказал он.

– Вот как?

В ее голосе звучало удивление, выражение лица выглядело заинтересованным. Он молча проклял себя за то, что сказал об этом. Он мог бы знать, что ее гордости нет дела до таких мелких триумфов. Даже тогда он не догадывался об истине – о том, что, никогда не беспокоясь насчет мужчин, она редко пользовалась осторожными ухищрениями, отговорками и заигрываниями, которые были расхожим товаром у ее сестер по полу. Когда ей нравился мужчина, это само по себе было уловкой. Если бы она думала, что любит его, это было бы последним и смертельным ударом. Ее очарование всегда сохранялось неизменным.

– Мне не терпелось увидеть вас, – просто сказал он. – Я хочу поговорить с вами, – то есть на самом деле поговорить там, где мы можем остаться наедине. Можно?

– Что вы имеете в виду?

Он сглотнул комок в горле, охваченный внезапной паникой. У него возникло ощущение, что она знает, чего он хочет.

– Я хочу сказать, не за чайным столиком, – произнес он.

– Ну хорошо, но не сегодня. Я хочу немного проветриться. Давайте погуляем!

На улице было холодно и промозгло. Вся ненависть, заключенная в безумном сердце февраля, выплеснулась наружу в порывах ледяного ветра, жестоко прокладывавшего путь через Центральный парк и по Пятой авеню. Было почти невозможно разговаривать, и дискомфорт настолько отвлекал внимание Энтони, что когда он повернул на Шестьдесят Первую улицу, то обнаружил, что ее больше нет рядом. Он огляделся по сторонам. Она находилась в сорока футах позади и стояла неподвижно. Ее лицо было наполовину скрыто за меховым воротником, искаженное то ли гневом, то ли смехом, – Энтони не мог разобрать, что это было. Он пошел обратно.

– Не прекращайте прогулку из-за меня! – крикнула она.

– Я ужасно извиняюсь, – смущенно отозвался он. – Я иду слишком быстро?

– Мне холодно, – заявила она. – Я хочу домой. И да, вы идете слишком быстро.

– Прошу прощения.

Бог о бок они двинулись к отелю «Плаза». Ему хотелось видеть ее лицо.

– Мужчины обычно не так поглощены собой, когда находятся в моем обществе.

– Мне правда жаль.

– Это очень интересно.

– Действительно, сейчас слишком холодно для прогулок, – быстро сказал он, чтобы скрыть досаду на себя.

Глория не ответила, и Энтони задался вопросом, не попрощается ли она с ним у входа в отель. Она молча дошла до лифта и удостоила его лишь одной фразой, когда двери открылись.

– Вам лучше подняться наверх.

Он на секунду замешкался.

– Возможно, мне будет лучше зайти в другой раз.

– Как скажете, – тихо сказала она в сторону. Нынешняя главная забота для нее заключалась в поправлении выбившихся прядок волос перед зеркалом в лифте. Ее щеки разрумянились, глаза сверкали: она никогда не казалась такой прелестной и изысканно-желанной.

Исполненный презрения к себе, он обнаружил, что идет по коридору десятого этажа, почтительно держась в полутора футах от нее, а потом стоит в гостиной, пока она исчезла, чтобы избавиться от мехов. Что-то пошло не так, и он потерял частицу достоинства в собственных глазах; он потерпел абсолютное поражение в непреднамеренной, но важной схватке. Он хотел прийти, и он пришел. Однако то, что случилось впоследствии, нужно свести к унижению, которое он испытал в лифте. Девушка нестерпимо беспокоила его – так сильно, что, когда она вышла, он невольно перешел в критическую атаку.

– Кто такой этот Блокман, Глория?

– Деловой знакомый моего отца.

– Странный тип!

– Вы ему тоже не нравитесь, – с внезапной улыбкой сказала она.

Энтони рассмеялся.

– Я польщен этим предупреждением. Очевидно, он считает меня… – Он замялся и вдруг спросил: – Он влюблен в вас?

– Не знаю.

– Не может быть, что не знаете, – настаивал он. – Разумеется, влюблен. Помню, как он посмотрел на меня, когда мы вернулись к столу. Наверное, он бы напустил на меня толпу из массовки, если бы не ваша выдумка с телефонным звонком.

– Он не обиделся. Потом я рассказала ему, что случилось на самом деле.

– Вы ему рассказали!

– Он попросил меня.

– Мне это не слишком нравится, – пожаловался Энтони.

Она снова рассмеялась.

– Ах, вот как?

– Какое ему до этого дело?

– Никакого. Поэтому я и рассказала ему.

Энтони в смятении жестко прикусил губу.

– С какой стати я должна лгать? – откровенно спросила она. – Я не стыжусь ничего, что я делаю. Ему было интересно знать, целовалась ли я с вами, а у меня тогда было хорошее настроение, поэтому я удовлетворила его любопытство простым и недвусмысленным «да». Но, будучи по-своему здравомыслящим человеком, он оставил эту тему.

– Только сказал, что ненавидит меня.

– О, это вас беспокоит? Ну, если вам угодно исследовать этот колоссальный вопрос до самых глубин, то он не говорил, что ненавидит вас. Мне это и так ясно.

– Меня это не…

– Ах, довольно! – пылко воскликнула она. – Мне это совершенно не интересно.

С огромным усилием Энтони согласился сменить тему, и они перешли к старинной игре в вопросы и ответы относительно своего прошлого, постепенно воодушевляясь по мере того, как обнаруживали стародавние, проверенные временем черты сходства во вкусах и идеях. Они говорили о вещах, более показательных, чем их намерения, но каждый делал вид, что принимает слова собеседника за чистую монету.

Так начинается близость. Сначала человек выдает свое лучшее описание, яркую и готовую картину, подкрепленную блефом, ложью и юмором. Потом требуются новые подробности, и человек рисует второй портрет, а затем третий… Вскоре лучшие линии взаимно компенсируются и секрет наконец выходит наружу; плоскости картин совмещаются и выдают нас, и хотя мы продолжаем красить и приукрашивать, но больше не можем ничего продать. Мы должны довольствоваться тем, что бесполезные описания нас самих, которые мы преподносим нашим женам, детям и деловым партнерам, принимаются на веру.

– Мне кажется плачевным положение человека, который не испытывает ни нужды, ни амбиций, – с жаром произнес Энтони. – С моей стороны будет патетично испытывать жалость к себе, однако иногда я завидую Дику.

Ее молчание служило поощрением. Насколько возможно для нее, оно выглядело намеренным соблазном.

– Раньше были достойные занятия для джентльмена, располагающего свободным временем, немного более конструктивные, чем задымление ландшафта или жонглирование чужими деньгами. Разумеется, остается наука: иногда мне хотелось бы, чтобы я заложил хорошую основу, хотя бы в Бостонском технологическом университете. Но теперь, ей-богу, мне пришлось бы два года сидеть и сражаться с основами химии и физики.

Она зевнула.

– Как я говорила, я не знаю ничего о том, что следует делать вам или кому-либо еще, – неприветливо сказала она, и от ее безразличия его раздражение вспыхнуло с новой силой.

– Вы не интересуетесь ничем, кроме себя?

– Не особенно.

Энтони уставился на нее; растущее удовольствие от разговора разлетелось в клочья. Она весь день была раздражительной и мстительной, и в тот момент ему казалось, что он ненавидит ее черствый эгоизм. Он мрачно уставился на огонь.

Потом случилось нечто странное. Глория повернулась к нему, улыбнулась, и когда он увидел ее улыбку, все остатки гнева и уязвленного тщеславия покинули его, как будто его собственное настроение было лишь внешней рябью ее настроения, как будто ни одно чувство не могло всколыхнуться в его груди, если она не сочтет нужным потянуть за конец всемогущей контролирующей нити.

Он придвинулся ближе, обнял ее и бережно привлек к себе, пока она не оказалась полулежащей на его плече. Она улыбнулась, когда он поцеловал ее.

– Глория, – очень тихо прошептал он. Она снова сотворила волшебство, утонченное и насыщенное, как пролитые духи, нежное и непреодолимое.

Потом, ни на следующий день, ни много лет спустя, он не мог вспомнить важных вещей, случившихся в тот день. Двигалась ли она? Говорила ли о чем-то в его объятиях или только молчала? Насколько приятными для нее были его поцелуи? И удалось ли ей хотя бы на мгновение заблудиться в своих чувствах?

Для него самого не было никаких сомнений. Он встал, заходил по комнате, охваченный чистым восторгом при виде девушки, свернувшейся в углу дивана, как ласточка, только что приземлившаяся после стремительного полета и следившая за ним непроницаемым взглядом. Он перестал расхаживать и представил, как будет подходить к ней, каждый раз немного смущаясь, обнимать ее и искать ее поцелуя.

Он сказал, что она обворожительна. Он не встречал никого, кто был бы похож на нее. Он шутливо, но настоятельно умолял ее отослать его прочь, ведь ему не хотелось влюбиться. Он больше не станет приходить к ней, ведь она и так занимает слишком много места в его мыслях.

Что за дивный роман! На самом деле он не испытывал ни страха, ни печали, – только глубокая радость от ее общества окрашивала банальность его слов, заставляла сентиментальность казаться грустью, а позерство – глубокомыслием. Он будет вечно возвращаться к ней. Ему следует знать об этом!

– Это все. Было просто необыкновенно познакомиться с вами, очень странно и замечательно. Но так не годится, и это не может продолжаться. – Когда он произносил эти слова, в его сердце зародилась та дрожь, которую мы принимаем за искренность в самих себе.

Впоследствии он помнил один ее ответ на какой-то свой вопрос. В его воспоминаниях – возможно, он неосознанно перестроил слова и отшлифовал их – этот ответ звучал так:

– Женщина должна быть способна красиво и романтично поцеловать мужчину без какого-либо желания стать его женой или любовницей.

Как всегда, когда он был с ней, она как будто постепенно становилась старше, пока размышления, слишком глубокие для выражения в словах, не проступили зимним холодом в ее глазах.

Миновал еще один час, и пламя вспыхивало экстатическими язычками, как будто даже его угасание было приятным. Было уже пять часов, и тиканье часов на каминной полке стало четким и размеренным. Тогда, словно грубая чувственность жестяными звуками часового механизма напоминала ему об опадающих лепестках цветущего полудня, Энтони быстро поднял ее с дивана и приник к ней, беспомощной и бездыханной, в поцелуе, который не был ни игрой, ни воздаянием.

Ее руки упали вдоль тела. В следующее мгновение она освободилась.

– Не надо! – тихо сказала она. – Я так не хочу.

Она уселась на дальнем краю дивана и стала смотреть прямо перед собой. На ее лице появилось нахмуренное выражение. Энтони опустился рядом с ней и накрыл ладонью ее руки. Они были безжизненными и безответными.

– Почему, Глория? – Он потянулся, чтобы обнять ее, но она отстранилась.

– Я так не хочу, – повторила она.

– Прошу прощения, – немного раздраженно отозвался он. – Я… я не знал, что вы проводите столь тонкие различия.

Она не ответила.

– Вы поцелуете меня, Глория?

– Я не хочу. – Ему казалось, что она не двигалась несколько часов.

– Внезапная перемена, не так ли? – Его раздражение возросло.

– Разве? – Она выглядела безразличной, как будто смотрела на кого-то другого.

– Наверное, мне лучше уйти.

Нет ответа. Энтони встал и окинул ее сердитым и одновременно неуверенным взглядом. Потом он снова сел.

– Глория, Глория, вы не поцелуете меня?

– Нет. – Ее губы, выдохнувшие слово, едва шевельнулись.

Он снова встал, на этот раз еще менее решительно.

– Тогда я пойду.

Молчание.

– Хорошо… я ухожу.

Он сознавал безнадежную нехватку оригинальности в своих замечаниях. Фактически, атмосфера в комнате стала гнетущей для него. Ему хотелось, чтобы она заговорила, чтобы она выбранила его, накричала на него, – все, что угодно, кроме этого всеобъемлющего и леденящего молчания. Он проклинал себя как слабого глупца; его сильнейшим желанием было вывести ее из равновесия, обидеть ее, увидеть, как она содрогнется. Беспомощно, непроизвольно он совершил очередной промах:

– Если вы устали целовать меня, то я лучше уйду.

Он увидел, как ее губы слегка изогнулись, и последнее достоинство покинуло его. Она наконец заговорила:

– Кажется, вы уже несколько раз упоминали об этом.

Он огляделся по сторонам, увидел свою шляпу и пальто на стуле и вслепую побрел туда. Положение становилось невыносимым. Оглянувшись на диван, он увидел, что она не повернулась к нему и даже не шелохнулась. С дрожащим «прощайте», о котором он немедленно пожалел, он быстро и безо всякого достоинства вышел из комнаты.

Несколько секунд Глория не издавала ни звука. Ее губы все еще были изогнуты в легкой улыбке; ее взгляд был прямым, гордым и отстраненным. Потом ее глаза немного затуманились, и она прошептала два слова перед затухающим очагом:

– Прощай, дурачок! – сказала она.

Паника

Энтони получил жесточайший удар в своей жизни. Он наконец понял, чего хотел, но казалось, что в процессе поиска он навсегда упустил это. Он вернулся домой в полном унынии, упал в кресло, даже не сняв пальто, и просидел так больше часа. Его мысли метались по тропам бесплодного и безотрадного эгоцентризма. Она прогнала его! В этом заключалось бремя его отчаяния, которое он снова и снова взваливал на себя. Вместо того чтобы схватить девушку и удерживать ее силой до тех пор, пока она не уступит его желанию, вместо того чтобы сломить ее волю собственной волей, он просто ушел от нее, разбитый и бессильный, со скорбной гримасой на лице. Вся сила, которая у него еще оставалась, была потрачена на горечь и ярость, скрытые за манерами наказанного розгами школьника. В одну минуту он безмерно нравился ей, – ах, она почти любила его! В следующую минуту он стал для нее безразличной вещью, дерзким и подобающе униженным мужчиной.

Он не испытывал особых угрызений совести: разумеется, не обошлось без самобичевания, но сейчас для него были важнее другие, гораздо более насущные вещи. Он не так сильно был влюблен в Глорию, как злился на нее. Он больше ничего не хотел от жизни, если не сможет снова быть рядом с ней, целовать ее, прижимать ее к себе, тихую и податливую. Из-за трех минут полного и абсолютного безразличия эта девушка, до сих пор занимавшая высокое, но каким-то образом случайное положение в его глазах, стала предметом его неотступных мыслей. Как бы сильно эти мысли ни варьировали между страстным желанием к ее поцелуям и не менее горячим стремлением обидеть и расстроить ее, остаток его разума испытывал более изощренное стремление овладеть блистательной душой, просиявшей в эти три минуты. Она была прекрасна… но при этом беспощадна. Он должен завладеть той силой, которая отослала его прочь.

В настоящий момент подобный анализ был невозможным для Энтони. Ясность его ума и все бесконечные ресурсы, которые, как он думал, предоставляет его ирония, были отброшены в сторону. Не только в тот вечер, но и в предстоящие дни и недели его книгам суждено было быть лишь предметами обстановки, а его друзьями могли быть только люди, жившие и ходившие в призрачном внешнем мире, которого он старался избегать. Этот мир был холодным и полным унылого ветра, и на какое-то время его проводили в теплый дом, где сиял огонь.

Около полуночи Энтони начал понимать, что проголодался. Он спустился на Пятьдесят Вторую улицу, где было так холодно, что он едва мог видеть; влага замерзала на его ресницах и в уголках губ. Мрак, пришедший с севера, опустился на узкую и угрюмую улицу, где закутанные черные фигуры, которые казались еще чернее на ночном фоне, спотыкаясь, двигались по тротуару под завывание ветра и осторожно переставляли ноги, словно ступая на лыжах. Энтони повернул в сторону Шестой авеню, так поглощенный своими мыслями, что не заметил нескольких прохожих, глазевших на него. Его пальто было широко распахнуто, и ветер, смертоносный и безжалостный, залетал внутрь.

…Спустя какое-то время к нему обратилась женщина, толстая официантка в очках с черной оправой, с которой свисал длинный черный шнурок.

– Заказывайте, пожалуйста!

Ее голос, как ему показалось, был ненужно громким. Он возмущенно поднял голову.

– Вы будете заказывать или нет?

– Разумеется, – слабо запротестовал он.

– Я спросила три раза. Здесь не комната отдыха.

Он посмотрел на большие часы и обнаружил, что уже больше двух часов ночи. Он находился где-то на Тринадцатой улице и секунду спустя увидел и перевел надпись

С’ДЬЛЙАЧ,

выписанную полукругом белых букв на стеклянной витрине. Внутри обретались три или четыре унылые и полузамерзшие проститутки.

– Пожалуйста, принесите кофе и яичницу с беконом.

Официантка, выглядевшая до нелепости интеллигентно в очках со шнурком, бросила на него последний брезгливый взгляд и поспешила прочь.

Господи! Поцелуи Глории были похожи на цветы. Смутно, как будто прошли годы, он помнил звонкую свежесть ее голоса, прекрасные очертания ее тела, просвечивавшие через одежду, ее лицо цвета лилии под уличными фонарями… под фонарями.

Горе обрушилось на него с новой силой, присовокупив нечто похожее на ужас к душевной боли и острому томлению. Он потерял ее. Это была правда, и ее нельзя было отрицать или смягчить. Но на его небосводе жарко вспыхнула новая мысль: как насчет Блокмана? Что теперь произойдет? Это был состоятельный мужчина, достаточно взрослый, чтобы терпимо относиться к красивой жене, нянчиться с ее прихотями и потворствовать ее неразумию, носить ее так, как она, возможно, сама этого желает, – как яркий цветок в петлице, надежно защищенный от вещей, которых она боялась. Он склонялся к мысли, что Глория обыгрывала идею выйти замуж за Блокмана, и было вполне возможно, что разочарование в Энтони под влиянием внезапного порыва может отправить ее в объятия к Блокману.

Эта мысль доводила его до ребяческого неистовства. Ему хотелось убить Блокмана и заставить его страдать за чудовищную самонадеянность. Он твердил это себе снова и снова, плотно сжав зубы, и в его глазах разворачивалась оргия ненависти и страха.

Но за ширмой этой непристойной ревности Энтони наконец осознал, что влюблен, глубоко и искренне влюблен в том смысле, как это понимают мужчины и женщины.

У его локтя появилась чашка кофе, какое-то время испускавшая постепенно уменьшающуюся струйку пара. Менеджер ночной смены, сидевший за конторкой, смотрел на неподвижную одинокую фигуру за последним столиком, а потом со вздохом направился к ней, когда часовая стрелка пересекла цифру «три» на большом циферблате.

Благоразумие

После очередного дня смятение улеглось, и здравый смысл в определенной мере вернулся к Энтони. «Я влюблен!» – страстно восклицал он про себя. Те вещи, которые неделю назад казались непреодолимыми препятствиями, – его ограниченный доход, его желание быть безответственным и независимым, – за эти сорок часов превратились в мякину на ветру его влюбленности. Если он не женится на ней, то его жизнь превратится в жалкую пародию на его собственную юность. Для того чтобы встречаться с людьми и выдерживать постоянное напоминание о Глории, в которое превратилось все вокруг, ему было необходимо иметь надежду. Поэтому он отчаянно и упрямо строил надежду из материала своих снов и мечтаний – надо сказать, довольно хрупкую надежду, которая трескалась и рассыпалась по дюжине раз в день, – надежду, взращенную насмешками, но тем не менее такую надежду, которая будет мышцами и сухожилиями для его самоуважения.

Отсюда он извлек крупицу мудрости, подлинное осознание, полученное из собственного безоблачного прошлого.

«Память коротка», – думал он.

Да, очень коротка. В переломный момент президент банковского треста предстает перед судом и становится потенциальным преступником, которому достаточно лишь одного толчка для того, чтобы стать заключенным. Допустим, его оправдывают, и через год все уже забыто. «Да, однажды он испытал определенные трудности, но полагаю, чисто технического характера». О, память очень коротка!

Энтони встречался с Глорией около дюжины раз и провел в ее обществе, скажем, не более двадцати четырех часов. Предположим, он на месяц оставит ее в покое, не будет пытаться встретиться с ней и станет избегать любых мест, где она может появиться. Возможно ли – тем более что она никогда не любила его, – что к концу этого срока поток событий сотрет его личность из ее сознания, а вместе с его личностью сотрется и память о его оскорблении и унижении? Она забудет, поскольку у нее появятся другие мужчины. Энтони поморщился. Этот вывод больно резанул его: другие мужчины. Два месяца – о господи! Лучше три недели, две недели…

Он думал об этом на второй вечер после катастрофы, когда раздевался, и на этом месте он бросился на кровать и лежал там, слегка подрагивая и глядя на верхушку балдахина.

Две недели: это было хуже, чем вообще ничего. Через две недели он подойдет к ней во многом так же, как сделал бы это сейчас, без индивидуальности или уверенности в себе, по-прежнему оставаясь тем мужчиной, который зашел слишком далеко, а потом – за отрезок времени, который был всего лишь мгновением, но показался вечностью, – распустил нюни. Нет, две недели будет слишком коротким сроком. Любая резкость, которая двигала ею в тот злополучный день, должна была притупиться со временем. Он должен дать ей срок, когда инцидент потускнеет, а потом еще один срок, когда она постепенно начнет думать о нем, пусть даже смутно, но из дальней перспективы, где удовольствие от его общества будет помниться так же хорошо, как и его унижение.

Наконец он остановился на шести неделях как на примерном интервале, наилучшим образом подходящем для его цели. Он отметил дни на настольном календаре и обнаружил, что последний день приходится на девятое апреля. Вот и хорошо: в этот день он позвонит ей и спросит, можно ли им встретиться. До тех пор – молчание.

После этого решения наметился путь к постепенному исправлению ситуации. Он наконец предпринял шаг в том направлении, которое указывала надежда, и осознал, что чем меньше он будет угрюмо размышлять о ней, тем скорее сможет произвести желаемое впечатление при встрече.

Еще через час он крепко заснул.

В промежутке

Хотя с течением дней ореол ее волос ощутимо потускнел для него, а через год разлуки мог бы полностью исчезнуть, эти шесть недель принесли с собой немало отвратительных дней. Он страшился встречи с Диком и Мори, неистово воображая, будто им все известно, но когда все трое встретились, именно Ричард Кэрэмел, а не Энтони находился в центре внимания: «Демон-любовник» был принят к публикации в ближайшее время. Энтони чувствовал, что с недавних пор он отошел в сторону. Он больше не жаждал тепла и надежности в обществе Мори, которое утешало его не далее как в ноябре. Лишь Глория теперь могла дать ему это ощущение, и никто другой. Поэтому успех Дика лишь косвенно порадовал его и ничуть не побеспокоил. Это означало, что мир движется вперед: пишет, читает, публикуется… и живет. Но ему хотелось, чтобы мир неподвижно и бездыханно застыл в ожидании на шесть недель, – пока Глория не забудет.

Две встречи

Энтони находил величайшее удовлетворение в обществе Джеральдины. Он по одному разу пригласил ее на обед и в театр и несколько раз принимал ее у себя в квартире. Когда он был с ней, она занимала его внимание не так, как Глория, но приглушала те эротические устремления, которые были связаны с Глорией. Не имело значения, как он целовал Джеральдину. Поцелуй был просто поцелуем, которым следовало наслаждаться в полной мере на одно короткое мгновение. Для Джеральдины у каждой вещи был свой отдельный закуток: поцелуй был чем-то одним, а все, что следовало из поцелуя, – совсем другим. Поцелуй был «нормальным», а другие вещи были «дурными».

Когда половина назначенного интервала подошла к концу, в течение двух дней произошли два случая, которые нарушили его крепнущее спокойствие и привели к временному рецидиву.

Во-первых, он встретился с Глорией. Это была короткая встреча. Они раскланялись. Оба что-то говорили, но не слышали друг друга. Но когда все закончилось, Энтони три раза подряд прочитал колонку в «Сан», не поняв ни единого предложения.

Можно было подумать, что Шестая авеню – безопасная улица! Отрекшись от своего цирюльника в «Плазе», он однажды утром зашел за угол, чтобы побриться. В ожидании своей очереди он снял пиджак и жилет и стоял перед витриной в рубашке с расстегнутым мягким воротничком. Этот день был оазисом в холодной мартовской пустыне, и тротуар звенел от жизнерадостных голосов прогуливавшихся солнцепоклонников. Дородная женщина, облаченная в бархат, с дряблыми от постоянного массажа щеками, проплыла мимо с пуделем, энергично тянувшим поводок, словно буксир, направляющий к причалу океанский лайнер. Немного позади мужчина в синем костюме в полоску, идущий вразвалочку в белых гетрах, улыбался при виде этого зрелища и, поймав взгляд Энтони, подмигнул ему через стекло. Тот рассмеялся, сразу же перенесшись в то настроение, где мужчины и женщины были неуклюжими и абсурдными фантомами, гротескно вырезанными и закругленными в прямоугольном мире, который они сами построили. Они пробуждали в нем такие же ощущения, как странные и чудовищные рыбы, населявшие эзотерический зеленоватый мир аквариума.

Его взгляд случайно упал еще на двух прохожих, мужчину и девушку, в которой он через одно жуткое мгновение узнал Глорию. Он бессильно стоял на месте; они подошли ближе, и Глория, заглянув внутрь, увидела его. Ее глаза расширились, и она вежливо улыбнулась. Ее губы шевелились. Она находилась менее чем в пяти футах от него.

– Как поживаете? – глупо пробормотал он.

Глория – счастливая, прекрасная и молодая – вместе с мужчиной, которого он никогда раньше не видел!

Именно тогда кресло брадобрея освободилось, и он три раза подряд прочитал газетную колонку.

Второй инцидент произошел на следующий день. Отправившись в бар на Манхэттене около семи вечера, Энтони столкнулся с Блокманом. Так получилось, что помещение было почти пустым, и перед тем, как они узнали друг друга, Энтони расположился в пределах одного фута от старшего мужчины и заказал выпивку, поэтому разговор оказался неизбежным.

– Добрый день, мистер Пэтч, – вполне дружелюбно произнес Блокман.

Энтони пожал протянутую руку и обменялся несколькими афоризмами о температурных флуктуациях.

– Часто заходите сюда? – осведомился Блокман.

– Нет, очень редко. – Он не стал добавлять, что до недавних пор бар в отеле «Плаза» был его любимым местом.

– Приятный бар. Один из лучших в городе.

Энтони кивнул. Блокман осушил свой бокал и взял трость. Он был в вечернем костюме.

– Ну что же, мне пора поспешить. Сегодня я ужинаю с мисс Гилберт.

Смерть внезапно посмотрела на Энтони из двух голубых глаз. Если бы Блокман объявил себя потенциальным убийцей своего визави, то не смог бы нанести более сокрушительного удара. Должно быть, молодой человек заметно покраснел, потому что его нервы моментально вытянулись в струнку. С огромным усилием он выдавил жесткую – о, какую жесткую! – улыбку и произнес традиционные слова прощания. Но в ту ночь он лежал без сна почти до пяти утра, наполовину обезумев от горя, страха и безобразных фантазий.

Слабость

И однажды на пятой неделе он позвонил ей. Он сидел в своей квартире, пытаясь читать «Воспитание чувств»^[207], и что-то в книге послало его мысли в том направлении, куда, будучи предоставлены самим себе, они всегда поворачивали, словно лошади, скачущие в родную конюшню. С внезапно участившимся дыханием он подошел к телефону. Когда он сообщил номер, ему показалось, что его голос дрогнул и сломался, как у школьника. Должно быть, на центральной телефонной станции услышали стук его сердца. Звук трубки, снятой на другом конце, прозвучал роковым громом, и голос миссис Гилберт, приторный, как кленовый сироп, стекающий в стеклянную баночку, ужаснул его протяжным «Ал-лоу?».

– Мисс Глория плохо себя чувствует. Сейчас она спит. Передать ей, кто звонил?

– Никто! – крикнул он.

В дикой панике он бросил трубку и рухнул в кресло, весь в холодном поту от нежданного облегчения.

Серенада

Первым, что он ей сказал, было: «Вы сделали короткую стрижку?» И она ответила: «Да, разве не шикарно?»

Тогда это было не модно. Это вошло в моду через пять или шесть лет, но тогда это считалось чрезвычайно вызывающим.

– На улице солнечно, – с серьезным видом сказал он. – Не хотите прогуляться?

Она надела легкое пальто и бледно-голубую «наполеонку», и они отправились по Пятой авеню к зоопарку, где выразили надлежащее восхищение слоновьим величием и жирафьим умением высоко носить шею, но не посетили обезьянник, поскольку Глория сказала, что там дурно пахнет.

Потом они повернули к «Плазе», разговаривая ни о чем, но радуясь весеннему пению в воздухе и теплому бальзаму, пролившемуся на внезапно позолоченный город. Справа от них находился Центральный парк, в то время как слева громада из мрамора и гранита монотонно бормотала бессвязное послание миллионеров для всех, кто желал его выслушать: «Я работал, я экономил, я был хитроумнее всех сынов Адама, и вот теперь, ей-богу, я сижу здесь!»

Все новейшие и самые красивые марки автомобилей выкатили на Пятую авеню, и отель «Плаза» перед ними возвышался необычно белой и привлекательной башней. Гибкая, праздная Глория шла на расстоянии короткой тени перед ним, отпуская небрежные замечания, ненадолго воспарявшие в слепящем воздухе, прежде чем достигнуть его слуха.

– О! – воскликнула она. – Я хочу на юг, в Хот-Спрингс! Хочу выйти на воздух, покататься по свежей травке и забыть о зиме.

– Вот было бы здорово!

– Я хочу слышать тысячу малиновок, их жуткий гам и щебет. Мне нравятся птицы.

– Все женщины – птицы, – рискнул он.

– А что я за птица? – быстро и нетерпеливо.

– Думаю, ласточка, а иногда – райская птица. Разумеется, большинство девушек – это воробушки: видите вон тех нянек? Это воробьи… а может быть, сороки? И конечно, вы встречали девушек-канареек и девушек-малиновок.

– А также девушек-лебедей и девушек-попугаев. Думаю, все взрослые женщины – это ястребы или совы.

– А я кто… сарыч?

Она рассмеялась и покачала головой.

– Нет, вы вообще не птица, разве не ясно? Вы русская борзая.

Энтони помнил, что они были белыми и почти всегда выглядели неестественно голодными. С другой стороны, их обычно фотографировали рядом с герцогами и принцессами, поэтому он счел себя польщенным.

– А Дик – это фокстерьер, забавный фокстерьер, – продолжала она.

– А Мори – это кот. – Одновременно с этим ему пришло в голову, как Блокман похож на здоровенного агрессивного борова. Но он благоразумно промолчал.

Позже, когда они прощались, Энтони спросил, когда он снова сможет увидеть ее.

– Разве вы не выносите долгих встреч? – невинно поинтересовался он. – Даже если это случится через неделю, думаю, будет весело провести вместе целый день с утра до раннего вечера.

– Было бы неплохо, – она ненадолго задумалась. – Давайте в следующее воскресенье.

– Хорошо. Я составлю программу с точностью до минуты.

Энтони сделал это. Он даже запланировал тонкий нюанс, который произойдет за те два часа, пока она будет пить чай в его квартире: добрейший Баундс распахнет окна, чтобы впустить свежий воздух, но огонь в камине при этом будет гореть, чтобы не было холодно, – и везде будут купы цветов в больших шикарных вазах, которые он купит по такому случаю. Они будут сидеть на диване.

И в назначенный день они как раз сидели на диване. Спустя некоторое время Энтони поцеловал ее, поскольку это вышло совершенно естественно; он обнаружил на ее губах заснувшую сладость, как будто они вообще не расставались. Огонь был ярким, а легкий бриз, колыхавший занавески, принес с собой майскую спелость и обещание лета. Его душа пела в созвучии с далекими гармониями; он слышал переборы гитарных струн и плеск волн на теплом средиземноморском берегу. Он снова был молодым, каким больше никогда не будет, и более победоносным, чем смерть.

Шестичасовой брюзгливый перезвон в церкви Св. Анны на углу раздался слишком скоро. В наступающих сумерках они шли к Пятой авеню, где толпы людей, словно освобожденных из заключения, двигались упругой походкой после долгой зимы. Империалы на крышах автобусов были забиты подлинными королями, а магазины полны чудесных мягких вещей для лета, превосходного лета, созданного для любви так же, как зима предназначена для денег. Жизнь распевала ради ужина на углу! Жизнь разносила коктейли на улице! В этой толпе были пожилые женщины, которые могли бы пробежать и выиграть забег на сто ярдов!

Поздним вечером, лежа в кровати с выключенным светом, когда прохладная комната купалась в лунном свете, Энтони лежал без сна и проигрывал в памяти каждую прожитую минуту, словно ребенок, играющий по очереди с каждой из кучи долгожданных рождественских игрушек. Почти посреди поцелуя он нежно говорил, что любит ее, а она улыбалась, привлекала его к себе и шептала «Я рада», заглядывая ему в глаза. В ее манере появилось новое свойство, новый порыв чисто физического влечения к нему и странная эмоциональная скованность, заставлявшая его стискивать руки и задерживать дыхание от воспоминаний. Он ощущал себя ближе к ней, чем когда-либо раньше. В приступе особого восторга он громко крикнул, что любит ее.

Он позвонил на следующее утро, – на этот раз без промедления и неуверенности, лишь с горячечным волнением, которое удвоилось и утроилось, когда он услышал ее голос.

– Доброе утро, Глория.

– Доброе утро.

– Я только хочу сказать, что ты моя дорогая.

– Я рада.

– Очень хочу видеть тебя.

– Увидишь завтра вечером.

– Это долго, правда?

– Да… – неохотно отозвалась она. Он крепче сжал трубку.

– Могу я прийти сегодня вечером? – Он рискнул всем ради триумфа и откровения тихого «да», прозвучавшего в ответ.

– У меня назначена встреча.

– Ох…

– Но я могла бы… я могу отменить ее.

– О! – чистый восторг, рапсодия. – Глория?

– Что?

– Я люблю тебя.

Еще одна пауза, и потом:

– Я… я рада.

Счастье, как однажды заметил Мори Нобл, – это лишь первый час после смягчения особенно сильного несчастья. Но видели бы вы лицо Энтони, когда он шел по коридору десятого этажа отеля «Плаза» в тот вечер! Его темные глаза сияли, а складки вокруг губ излучали добросердечность. Он был красив, как никогда, захваченный в одном из тех нетленных моментов, которые так ярко запечатлеваются в памяти, что их свет сияет еще долгие годы.

Он постучался и вошел, услышав ответ. Глория, одетая в простое розовое платье, накрахмаленное и свежее, как цветок, тихо стояла в другом углу комнаты и смотрела на него широко распахнутыми глазами.

Когда он закрыл дверь, она тихо вскрикнула и быстро направилась к нему, вскинув руки в поспешном порыве нежности. Жесткие складки ее платья смялись, когда они соединились в торжествующем и несокрушимом объятии.

Книга II

Глава 1. Лучезарный час

Через две недели Энтони и Глория приступили к «практическим дискуссиям», как они называли свои прогулки под немеркнущей луной, облеченные в строго реалистическую форму.

– Не так сильно, как я тебя, – настаивал критик изящной словесности. – Если бы на самом деле любила меня, то хотела бы, чтобы все знали об этом.

– Но я хочу, – возразила она. – Я хочу стоять на углу улицы как живая реклама и оповещать всех прохожих.

– Тогда назови мне все причины, почему ты собираешься выйти за меня в июне.

– Ну, потому что ты такой чистый. Ты похож на порыв ветра, как и я. Знаешь, есть два рода чистоты. Дик принадлежит к одному роду: он чистый, как надраенная сковородка. А мы с тобой чистые, как ручьи и ветры. Когда я вижу человека, то всегда могу сказать, чистый ли он, и если да, то какого рода эта чистота.

– Мы близнецы.

Что за восхитительная мысль!

– Мама говорит… – Она неуверенно помедлила. – Мама говорит, что иногда две души бывают созданы вместе и… для любви еще до своего рождения.

Самый легкий неофит для сетей билфизма… Энтони откинул голову и беззвучно рассмеялся в потолок. Когда его взгляд вернулся обратно, он увидел, что Глория сердится.

– Над чем ты смеешься? – воскликнула она. – Ты уже дважды делал это раньше. В наших отношениях нет ничего забавного. Я не возражаю прикинуться дурочкой и не возражаю, когда ты это делаешь, но не выношу этого, когда мы вместе.

– Мне жаль…

– Ох, только не говори, что тебе жаль! Если не можешь придумать ничего лучше, просто молчи!

– Я люблю тебя.

– Мне все равно.

Наступила пауза, особенно гнетущая для Энтони. Наконец Глория прошептала:

– Извини за грубость.

– Ты не виновата. Это я нагрубил.

Мир был восстановлен, и последующие моменты оказались гораздо более нежными и проникновенными. Они были звездами на этой сцене, и каждый из них разыгрывал представление для двоих: страстный пыл их притворства создавал действительность. В конце концов, это было квинтэссенцией самовыражения, но возможно, по большей части их любовь выражала Глория, а не Энтони. Он часто ощущал себя нежеланным гостем на ее званом вечере.

Разговор с миссис Гилберт оказался затруднительным делом. Она сидела, втиснувшись в маленькое кресло, сосредоточенно слушала и очень часто моргала. Должно быть, она уже знала – последние три недели Глория не встречалась ни с кем другим, – и она должна была заметить настоящую перемену в манерах своей дочери. Ей поручали отправлять особые письма, и разумеется, как делают все матери, она слушала телефонные разговоры с одного конца, – пусть даже иносказательные, но все равно теплые слова…

…Однако она деликатно изобразила удивление и объявила, что безмерно рада. Без сомнения, так оно и было; то же самое относилось к герани, цветущей в ящике для цветов за окном, или к шоферам такси, когда влюбленные искали романтического уединения в их экипажах, – притягательно старомодная услуга с солидным прейскурантом, на котором они писали «вы же понимаете», а потом показывали друг другу.

Но между поцелуями Энтони и его золотая девушка почти непрерывно пререкались.

– Ну же, Глория, – восклицал он. – Пожалуйста, дай мне объяснить!

– Ничего не объясняй. Поцелуй меня.

– Не думаю, что это правильно. Если я ранил твои чувства, нам нужно обсудить это. Мне так не нравится: «Давай поцелуемся, и все забыто».

– Но я не хочу спорить. Думаю, это замечательно, что мы можем поцеловаться и забыть, а вот когда мы не сможем, то придет время для споров.

Один раз какое-то призрачное разногласие достигло таких пропорций, что Энтони встал и рывком натянул пальто. На мгновение показалось, что февральская сцена вот-вот повторится, но понимая, как глубоко она увлечена, он гордо удержал свое достоинство, и секунду спустя Глория рыдала в его объятиях, а ее чудесное лицо было несчастным, как у испуганной девочки.

Между тем они продолжали раскрываться друг перед другом, – невольно, по случайным реакциям и отговоркам, по неприятиям, предрассудкам и неумышленным намекам из прошлого. Горделивая девушка была не способна на ревность, а поскольку он был крайне ревнивым, это достоинство уязвляло его. Он поведал ей малоизвестные случаи из собственной жизни, чтобы возбудить хотя бы слабую вспышку этого чувства, но все оказалось бесполезно. Теперь она владела им и не испытывала никаких желаний к мертвому прошлому.

– О, Энтони, – говорила она. – Когда я грубо обхожусь с тобой, то потом всегда жалею. Я бы отдала свою правую руку, чтобы тебе хоть на секунду стало легче.

В этот момент ее глаза увлажнялись, и она не сознавала, что ее слова иллюзорны. Однако Энтони помнил, что бывали дни, когда они умышленно ранили друг друга и едва ли не радовались этому. Она непрестанно озадачивала его, сначала задушевная и чарующая, отчаянно стремящаяся к непредвиденному, но совершенному единству, а потом молчаливая и холодная, явно равнодушная к любым обстоятельствам их любви или ко всему, что он мог ей сказать. Он часто возводил причины этой зловещей отчужденности к какому-то физическому расстройству, – она никогда не жаловалась ни на что подобное, пока все не заканчивалось, – либо подозревал собственную небрежность, или бесцеремонность, или неудобоваримое блюдо за обедом, но даже тогда ее манера распространять вокруг себя непреодолимую дистанцию оставалась тайной, похороненной где-то в глубине двадцати двух лет непреклонной гордости.

– Почему тебе нравится Мюриэл? – однажды поинтересовался он.

– Она мне не очень нравится.

– Тогда почему ты общаешься с ней?

– Просто для общения. С этими девушками не нужно тратить силы. Они верят всему, что я им говорю… но Рейчел мне вполне нравится. Думаю, она находчивая, к тому же чистенькая и гладкая, правда? В школе и в Канзас-Сити у меня были другие друзья, все более или менее случайные. Девушки просто порхали ко мне и от меня с такой же легкостью, как и парни, которые водили нас в разные места. Они не интересовали меня после того, как обстоятельства переставали сводить нас вместе. Теперь они в основном семейные люди. Впрочем, какая разница – все они были обычными людьми.

– Тебе больше нравятся мужчины, да?

– О, гораздо больше. У меня мужской склад ума.

– Твой ум похож на мой, – не слишком предрасположенный к любому полу.

Впоследствии она рассказала ему о начале своей дружбы с Блокманом. Однажды в ресторане «Дельмонико» Глория и Рейчел встретились с Блокманом и мистером Гилбертом за ленчем, и любопытство побудило их присоединиться. Он весьма понравился ей. Его общество было облегчением после более молодых мужчин, поскольку он довольствовался немногим. Он потакал ей и смеялся независимо от того, понимал ли ее или нет. Она несколько раз встречалась с ним, несмотря на открытое неодобрение родителей, и через месяц он предложил ей выйти за него замуж, предлагая все возможное, от виллы в Италии до блестящей карьеры на киноэкране. Она рассмеялась ему в лицо, – и он тоже рассмеялся.

Но он не опустил руки. К тому времени, когда на сцене появился Энтони, он неуклонно продвигался вперед. Она довольно хорошо относилась к нему, не считая того, что постоянно давала ему оскорбительные прозвища, прекрасно понимая, что он в образном смысле старается держаться рядом с ней, пока она уклоняется от прямого ответа, готовый подхватить ее, если она упадет.

Вечером перед объявлением о своей помолвке она все рассказала Блокману. Это было тяжким ударом для него. Она не делилась подробностями с Энтони, но намекнула на то, что он не замедлил оспорить ее выбор. Энтони предполагал, что разговор закончился на бурной ноте, когда Глория, очень спокойная и непреклонная, полулежала в углу дивана, а Джозеф Блокман из компании «Образцовое кино» расхаживал по ковру с прищуренными глазами и опущенной головой. Глория жалела его, но рассудила, что будет лучше не показывать этого, и в последнем порыве доброжелательности попробовала заставить его наконец возненавидеть ее. Но Энтони, понимавший, что величайшее очарование Глории заключалось в ее равнодушии, догадывался, какой тщетной была эта попытка. Он часто, хотя и мимоходом, задумывался о дальнейшей судьбе Блокмана, но в конце концов совершенно позабыл о нем.

Золотая пора

Однажды днем они заняли пустые места на солнечной крыше автобуса и часами катались от меркнущей Вашингтон-сквер вдоль грязной реки, а потом, когда шальные лучи света покинули западные улицы, проплыли по напыщенной Парк-авеню, потемневшей от зловещего бурления возле универмагов. Движение загустело и остановилось в бесформенной пробке; автобусы по четыре в ряд возвышались над толпой в ожидании свистка уличного регулировщика.

– Смотри, какая красота! – воскликнула Глория.

Перед ними стоял мельничный фургон, обсыпанный мукой, с напудренным клоуном на козлах, управлявшим парой лошадей, – черной и белой.

– Какая жалость! – посетовала она. – В сумерках они бы выглядели очень красиво, если бы только обе лошади были белыми. Сейчас я просто счастлива быть в этом городе.

Энтони покачал головой, не соглашаясь с ней.

– Мне этот город кажется фигляром, который всегда старается достичь потрясающей столичной изысканности, которую ему приписывают. Он пытается быть романтической метрополией.

– Не думаю. Мне он кажется впечатляющим.

– На первый взгляд. Но на самом деле это неглубокое, искусственное зрелище. Здесь есть свои разрекламированные звезды и хлипкие, недолговечные декорации, а также, должен признать, величайшая армия статистов, собранная в одном месте… – Он помедлил, коротко рассмеялся и добавил: – Технически превосходно, но не убедительно.

– Готова поспорить, что полисмены считают людей дураками, – задумчиво сказала Глория, наблюдавшая за крупной, но явно трусливой дамой, которой помогали перейти через улицу. – Они всегда видят людей испуганными, беспомощными, старыми… впрочем, они такие и есть. – Она помолчала и добавила: – Лучше бы нам поторопиться. Я сказала матери, что рано поужинаю и отправлюсь в постель. Она говорит, что я выгляжу усталой, будь оно все проклято.

– Лучше бы мы поскорее поженились, – рассудительно пробормотал он. – Тогда нам не придется желать друг другу спокойной ночи и мы сможем делать то, что хотим.

– Вот будет здорово! Думаю, нам будет нужно много путешествовать. Хочу отправиться на Средиземноморье и в Италию. И еще мне хотелось бы когда-нибудь выступить на сцене, – скажем, примерно через год.

– Будь уверена. Я напишу для тебя пьесу.

– Вот будет здорово! А я в ней сыграю. И потом, когда у нас будет побольше денег… – это была неизменно тактичная ссылка на смерть старого Адама Пэтча, – мы построим великолепное поместье, правда?

– О да, с личными бассейнами.

– С десятками бассейнов. И с личными реками. Как хочется, чтобы это было прямо сейчас!

По странному совпадению он как раз в тот момент желал того же. Словно ныряльщики, они углубились в темный водоворот толпы и вынырнули на прохладных Пятидесятых улицах, неспешно направляясь в сторону дома, бесконечно романтичные друг с другом… они гуляли одни в спокойном саду с призраками, обретенными в мечтах.

Безмятежные дни были похожи на баржи, дрейфующие по медленно текущей реке; весенние вечера были исполнены грустной меланхолии, делавшей прошлое прекрасным и горьким, приглашавшей их обернуться и увидеть, что влюбленности былых лет давно мертвы вместе с позабытыми вальсами своего времени. Самые мучительные моменты возникали, когда их разделяла какая-нибудь искусственная преграда; в театре их руки украдкой соединялись, отправляя и возвращая легкие пожатия в долгой темноте; в многолюдных залах они беззвучно шевелили губами, образуя слова, видимые лишь друг для друга, не зная, что они следуют по стопам запыленных поколений, но смутно представляя, что если истина есть окончание жизни, то счастье есть ее состояние, которое нужно лелеять в одно краткое и трепетное мгновение. А потом, в одну волшебную ночь, май стал июнем. Оставалось шестнадцать дней… пятнадцать… четырнадцать…

Три отступления

Незадолго до объявления помолвки Энтони отправился в Территаун встретиться со своим дедом, который, еще немного более высохший и седой от последних фокусов времени, встретил эту новость с глубоким цинизмом.

– Так ты собираешься жениться, верно? – с подозрительной мягкостью спросил он и начал кивать; это продолжалось так долго, что Энтони не на шутку забеспокоился. Хотя он не знал о намерениях деда, но предполагал, что значительная часть денег достанется ему. Другая значительная часть, разумеется, пойдет на благотворительность, а третья – на продолжение реформы нравственности.

– Ты собираешься работать?

– Почему… – Энтони замешкался, немного растерявшись. – Но я уже работаю. Вы знаете…

– Я имею в виду работу, – бесстрастно произнес Адам Пэтч.

– Я не вполне уверен, чем буду заниматься. Вообще-то я не попрошайка, дедушка, – с некоторой горячностью заверил он.

– Сколько ты откладываешь за год?

– До сих пор ничего…

– Значит, едва умудряясь прожить на собственные деньги, ты решил, что каким-то чудом вы сможете вдвоем прожить на них.

– У Глории есть кое-какие деньги. Достаточно, чтобы покупать одежду.

– Сколько?

– Около сотни в месяц.

– В общем и целом у вас выходит примерно семь с половиной тысяч в год. Это довольно много, – мягко добавил он. – Если у тебя есть здравый смысл, то это много. Но вопрос в том, есть ли он у тебя или нет.

– Полагаю, что да. – Было постыдно терпеть такое ханжеское запугивание от старика, и его следующие слова дышали чистым тщеславием: – Я вполне могу справиться. Кажется, вы убеждены в моей полной бесполезности. В любом случае, я приехал сюда просто сообщить вам, что я женюсь в июне. До свидания, сэр.

Он отвернулся и направился к двери, не подозревая о том, что в этот момент впервые понравился своему деду.

– Подожди, – окликнул Адам Пэтч. – Я хочу поговорить с тобой.

Энтони повернулся к нему.

– Да, сэр?

– Садись. Можешь остаться на ночь.

Несколько успокоившись, Энтони вернулся на свое место.

– Прошу прощения, сэр, но сегодня вечером я собираюсь встретиться с Глорией.

– Как ее зовут?

– Глория Гилберт.

– Девушка из Нью-Йорка? Одна из твоих знакомых?

– Она со Среднего Запада.

– Какой бизнес у ее отца?

– Целлулоидная корпорация, или трест, или что-то в этом роде. Они из Канзас-Сити.

– Ты собираешься устроить свадьбу там?

– Э-э-э, нет, сэр. Мы думали устроить довольно тихую свадьбу в Нью-Йорке.

– А хотел бы ты устроить свадьбу здесь?

Энтони помедлил с ответом. Предложение не особенно привлекало его, но в том, чтобы дать старику право делового участия в своей супружеской жизни, определенно содержалась доля здравого смысла. Кроме того, Энтони был немного тронут.

– Это очень любезно с вашей стороны, дедушка, но разве не возникнет масса затруднений?

– Жизнь – это масса затруднений. Твой отец женился здесь, но в старом доме.

– Правда? Я думал, что он женился в Бостоне.

Адам Пэтч задумался.

– Это верно. Он действительно женился в Бостоне.

Энтони на мгновение смутился от своей поправки и скрыл свой конфуз за словами:

– Ну, я поговорю об этом с Глорией. Лично мне бы этого хотелось, но, разумеется, дело за Гилбертами.

Его дед протяжно вздохнул, наполовину прикрыл глаза и осел в своем кресле.

– Ты спешишь? – спросил он другим тоном.

– Не особенно.

– Мне интересно, – начал Адам Пэтч, с кротким добродушием глядя на кусты сирени, шелестевшие за окном. – Мне интересно, думаешь ли ты когда-нибудь о загробной жизни.

– Ну… иногда.

– А я много думаю о загробной жизни. – Его глаза были тусклыми, но голос – ясным и уверенным. – Сегодня я сидел здесь, размышлял о том, что нас ждет, и почему-то начал вспоминать один день, около шестидесяти пяти лет назад, когда я играл со своей младшей сестренкой Энни там, где сейчас стоит летний домик.

Он указал на длинный цветник; его глаза поблескивали от слез, голос дрожал.

– Я начал думать… и мне показалось, что ты должен немного больше задумываться о загробной жизни. Тебе нужно быть… более уравновешенным, – он помедлил, как будто подыскивая нужное слово, – более трудолюбивым, и…

Выражение его лица изменилось; казалось, он весь захлопнулся, словно капкан. Когда он продолжил свою речь, мягкость исчезла из его голоса.

– Так вот, когда я был лишь на два года старше тебя, – он издал скрежещущий смешок, – я отправил в богадельню троих партнеров фирмы «Рен и Хант».

Энтони смущенно поежился.

– Ладно, до свидания, – внезапно сказал его дед. – Не пропусти свой поезд.

Энтони вышел из дома в необычно приподнятом состоянии и со странной жалостью к старику, – не потому, что богатство не могло купить ему «ни юности, ни крепкого желудка», а потому, что он предложил Энтони устроить свадьбу здесь, и еще потому, что он забыл некий факт о свадьбе собственного сына, который должен был помнить.

Ричард Кэрэмел, который был одним из шаферов, за последние несколько недель причинил Энтони и Глории немалое беспокойство, постоянно отвлекая на себя огни рампы. «Демон-любовник» был издан в апреле и нарушил развитие любовной интриги, как нарушал практически все, к чему оказывался причастен его автор. Это был весьма оригинальный, довольно витиеватый образец последовательного жизнеописания Дон Жуана из нью-йоркских трущоб. Как уже сказали Мори и Энтони и как потом говорили наиболее благожелательные критики, в Америке не было автора, который мог бы так мощно описывать атавистические и далекие от утонченности реакции этой части общества.

Книга задержалась на старте, а потом неожиданно «пошла». Издательства, сначала небольшие, а потом все более крупные, неделю за неделей бодались друг с другом. Пресс-секретарь Армии Спасения назвал роман циничным и ошибочным истолкованием духовного подъема, происходящего на дне общества. Хитроумное рекламное агентство распространило безосновательный слух о том, что «Цыган» Смит^[208] подает иск за клевету, поскольку один из главных персонажей представляет собой карикатурную пародию на него. Книга была изъята из обращения в публичной библиотеке Барлингтона, штат Айова, а один обозреватель со Среднего Запада недвусмысленно намекнул на то, что Ричард Кэрэмел находится в санатории с белой горячкой.

Безусловно, сам автор проводил дни в состоянии приятного безумия. Книга занимала три четверти его разговоров. Он хотел знать, слышал ли кто-нибудь «последнюю сплетню»; он приходил в магазин и громогласно заказывал книги для покупки ради того, чтобы поймать случайный момент узнавания от продавца или посетителей. Он знал с точностью до города, в каких районах страны его книга продается лучше всего; он точно знал свою выручку от каждого издания, и когда он встречался с человеком, который не читал роман или же, как случалось довольно часто, даже не слышал о нем, то погружался в мрачную депрессию.

Поэтому со стороны Энтони и Глории было естественно решить, что он настолько распух от самомнения, что превратился в зануду. К великому разочарованию Дика, Глория публично похвалилась, что не читала «Демона-любовника» и не собирается этого делать до тех пор, пока все не перестанут говорить о книге. По правде говоря, сейчас у нее не было времени для чтения, так как подарки все прибывали, – сначала ручейком, а потом бурным потоком, варьируя от безделушек забытых членов семьи до фотографий забытых бедных родственников.

Мори вручил им изысканный «питейный набор», включавший серебряные бокалы, шейкер для коктейлей и открывалки для бутылок. Выкуп от Дика был более традиционным: чайный сервиз от Тиффани. От Джозефа Блокмана пришли простые, но элегантные дорожные часы с его визитной карточкой. Был даже портсигар от Баундса; это так тронуло Энтони, что ему хотелось расплакаться. Воистину, любое проявление чувств, кроме истерики, казалось естественным для полудюжины людей, подвергшихся этому колоссальному жертвоприношению на алтарь условностей. Отдельная комната, выделенная для этой цели в отеле «Плаза», была забита подарками от гарвардских друзей Энтони и коллег его деда, сувенирами от подруг Глории по Фармингтонскому колледжу и довольно патетичными памятными дарами от ее бывших кавалеров, которые прибыли последними вместе с запутанными меланхоличными посланиями, написанными на карточках и аккуратно засунутыми внутрь. Они начинались так: «Я мало думал, когда…», или «Я желаю тебе всяческого счастья…», или даже «Когда ты получишь это, я уже буду на пути в…».

Самый щедрый подарок одновременно был самым разочаровывающим. Это была уступка от Адама Пэтча: чек на пять тысяч долларов.

Энтони остался холоден к большинству подарков. Ему казалось, что они обязывают вести таблицу семейного положения всех их общих знакомых в течение ближайшего полувека. Но Глория бурно радовалась каждому подарку, разрывая оберточную бумагу и вороша упаковочную стружку с хищностью собаки, раскапывающей кость, упоенно хватаясь за ленточку или металлический край и наконец извлекая вещь целиком и критически разглядывая ее без каких-либо эмоций, кроме всепоглощающего интереса на неулыбчивом лице.

– Посмотри, Энтони!

– Чертовски мило, не так ли?

Она не дожидалась ответа до тех пор, покуда час спустя не давала ему подробный отчет о своей реакции на каждый подарок, о своем мнении насчет их качества в зависимости от размеров, о том, была ли удивлена подарком, и если да, то до какой степени.

Миссис Гилберт обустраивала и перестраивала гипотетический дом, распределяя подарки по разным комнатам и классифицируя предметы как «вторые лучшие часы» или «столовое серебро для ежедневного использования». Она также смущала Энтони и Глорию полушутливыми упоминаниями о комнате, которую она называла «детской». Она осталась довольна подарком от старого Адама и пришла к заключению, что у него очень древняя душа, «как и все остальное». Поскольку Адам Пэтч так и не решил, имела ли она в виду наступающее старческое слабоумие или некую личную психическую схему собственного изобретения, нельзя сказать, что это порадовало его. Наедине с Энтони он неизменно говорил о ней как о «той старой женщине, матери», как будто она была персонажем комедийной пьесы, которую он видел уже много раз. Он так и не смог составить окончательное мнение о Глории. Она показалась ему привлекательной, но, как она сама сказала Энтони, он счел ее легкомысленной и опасался, что похвала будет ей не впрок.

Пять дней! – На лужайке в Территауне был воздвигнут помост для танцев. Четыре дня! – Был заказан специальный поезд для перевозки гостей из Нью-Йорка и обратно. Три дня!..

Дневник

Она была одета в голубую шелковую пижаму и стояла у кровати с рукой на выключателе, чтобы погрузить комнату в темноту, но передумала, открыла ящик стола и достала небольшую черную книжку: дневник «по-строчке-в-день», который она вела последние семь лет. Многие карандашные записи сделались почти неразличимыми, и там были заметки и упоминания о давно забытых днях и вечерах, ибо это был не интимный дневник, хотя он начинался с бессмертных слов «Я собираюсь вести этот дневник для моих детей». Но когда она перелистывала страницы, глаза множества мужчин как будто смотрели на нее из полустертых имен. С одним из них она впервые уехала в Нью-Хэйвен – в 1908 году, когда ей было шестнадцать лет и подложные плечи вошли в моду в Йеле. Она была польщена, поскольку «забавный Мишо» целый вечер, как тогда говорили, ухлестывал за ней. Она вздохнула, вспомнив «взрослое» атласное платье, которым она так гордилась, и оркестр, игравший «Яма-яма, мой Ямамэн» и «Город джунглей». Как давно это было! А имена! Картер Кирби – он прислал ей подарок, как и Тюдор Бэйрд. Марти Реффер – первый мужчина, в которого она была влюблена больше одного дня, и Стюарт Холком, который сбежал вместе с ней в автомобиле и попытался насильно заставить ее выйти за него. И Лари Фэнвик, которым она всегда восхищалась, потому что он однажды вечером сказал ей, что если она не поцелует его, то может убраться из автомобиля и дойти домой пешком. Что за список!

…Но, в конце концов, этот перечень устарел. Теперь она полюбила и настроилась на вечный роман, который будет суммой всех прошлых романов, как это ни печально для остальных мужчин и воспоминаний о лунных ночах, для ее былых «треволнений»… и поцелуев. Но прошлое – ее прошлое – о, какая радость! Она была безмерно счастлива.

Листая страницы, она праздно рассматривала беспорядочные записи за прошлые четыре месяца. Последние несколько записей она прочитала внимательно.

«1 апреля. – Я знаю, что Билл Карстерс возненавидел меня, потому что я была такой неприветливой, но иногда мне противны сентиментальные восхваления. Мы приехали в загородный клуб «Рокьер», где за деревьями сияла восхитительная луна. Мое серебристое платье стало терять блеск. Забавно, как легко забываются другие вечера в «Рокьере», – с Кеннетом Коуэном, когда я так его любила!

3 апреля. – После двух часов со Шредером, у которого, как мне сказали, есть миллионы, я решила, что манера говорить об одном утомляет меня, особенно когда речь идет о мужчинах. Нет ничего более обременительного, и с сегодняшнего дня я клянусь, что буду только потешаться над этим. Мы говорили о «любви» – как это банально! Со сколькими мужчинами я говорила о любви?

11 апреля. – Как ни удивительно, сегодня позвонил Пэтч! Когда он отрекся от меня примерно месяц назад, то буквально рвал и метал. Я постепенно теряю веру в то, что мужчины подвержены смертельным обидам.

20 апреля. – Провела день с Энтони. Возможно, когда-нибудь я выйду замуж за него. Мне нравятся его идеи; он возбуждает во мне дух оригинальности. Около десяти вечера приехал Блокхэд в своем новом автомобиле и отвез меня на Риверсайд-драйв. Сегодня вечером он мне понравился, – такой обходительный! Он понял, что мне не хочется разговаривать, поэтому сидел тихо во время поездки.

21 апреля. – Проснулась с мыслями об Энтони, а он тут же позвонил и был очень мил со мной по телефону, поэтому я отменила свидание ради него. Сегодня я чувствую, что все готова сломать ради него, включая десять заповедей и собственную шею. Он придет в восемь часов; я буду носить розовое и выглядеть свежей и церемонной…»

Здесь Глория сделала паузу и вспомнила, как в тот день после его ухода она разделась под порывами знобящего апрельского ветра, залетавшего в окна. Но она как будто не ощущала холода, согретая проникновенными банальностями, пылавшими в ее сердце.

Следующая запись была сделана несколько дней спустя.

«24 апреля. – Я хочу выйти за Энтони, потому что мужья слишком часто бывают «мужьями», а я должна выйти за любимого.

Есть четыре общих типа мужей:

1. Муж, который всегда хочет оставаться дома по вечерам, не имеет пороков и работает на зарплату. Абсолютно нежелательно!

2. Первобытный хозяин, чья хозяйка должна дожидаться его ласки. Такой тип считает всех хорошеньких женщин «пустышками». Он похож на павлина с задержкой развития.

3. Следующим идет почитатель, обожающий свою жену и все, что ему принадлежит, вплоть до полного забвения обо всем остальном. Такому в жены требуется эмоциональная актриса. Господи, какое это бремя, когда тебя считают праведницей!

4. И Энтони – страстный любовник до поры до времени, достаточно умный, чтобы понять, когда любовь улетучилась и что она должна улетучиться. Поэтому я хочу выйти замуж за Энтони.

Что за гусеницы все эти женщины, которые ползут на брюхе через свой постылый брак! Брак создан не для того, чтобы быть фоном, но нуждается в фоне. Мой брак будет выдающимся. Он не может, не должен быть декорацией, – это будет представление, живое, чудесное, эффектное представление, а мир будет его декорациями. Я отказываюсь посвящать свою жизнь потомству. Безусловно, человек стольким же обязан своему поколению, как и своим нежеланным детям. Что за участь – стать толстой и неблаговидной, утратить любовь к себе, думать о молоке, овсянке, сиделках, подгузниках… Дорогие дети воображения, насколько вы более прекрасны: поразительные маленькие существа, которые порхают (все дети воображения должны порхать) на золотистых крылышках… Но такие дети, дорогие бедные дети, имеют мало общего с супружеством.

7 июня. – Моральная дилемма: было ли плохо заставить Блокмана влюбиться в меня? Потому что я действительно заставила его. Он был почти чарующе печален сегодня вечером. Как кстати, что мне удалось легко проглотить комок в горле и совладать со слезами. Но он всего лишь прошлое, уже погребенное в моих лавандовых россыпях.

8 июня. – Сегодня я пообещала не кусать губы. Пожалуй, не буду, – но если бы он только попросил меня вообще ничего не есть!

Выдуваем пузыри, – вот что мы делаем вместе с Энтони. Сегодня мы выдували настоящих красавцев, а потом они лопались, и мы выдували еще и еще. Мы пускали точно такие же большие и великолепные пузыри, пока вся мыльная вода не закончилась».

На этой записи дневник заканчивался. Она прошлась взглядом вверх по странице оглавления, минуя 8 июня 1912, 1910, 1907 года. Самая ранняя запись была выведена пухлой рукой шестнадцатилетней девушки: там было имя Боба Ламара и еще слово, которое она не смогла разобрать. Потом она поняла, что это такое, и ее глаза затуманились от слез. Там, в расплывчатых серых очертаниях, была запись о ее первом поцелуе, потускневшая, как тот сокровенный день на дождливой веранде семь лет назад. Она что-то припоминала о том, что они говорили друг другу в тот день, однако не могла вспомнить. Слезы покатились быстрее, пока она почти не могла разглядеть страницу. Она внушала себе, что плачет потому, что может вспомнить лишь дождь, мокрые цветы во дворе и запах сырой травы.

…Секунду спустя она нашла карандаш и провела три неровных параллельных линии под последней записью. Потом она написала «КОНЕЦ» крупными печатными буквами, убрала дневник в ящик стола и заползла в постель.

Дыхание пещеры

Вернувшись домой после предсвадебного ужина, Энтони выключил свет и улегся в постель, ощущая себя безликим и хрупким, как фарфоровая чашка на сервировочном столике. Ночь была теплой, – простыня обеспечивала комфорт, – и из-за распахнутых окон доносились эфемерные летние звуки, пронизанные отдаленным предвкушением. Он думал о том, что юные годы, пустые и красочные, были прожиты в поверхностном и нерешительном цинизме над письменными свидетельствами о чувствах людей, давно обратившихся в прах. Теперь он знал, что кроме этого существует нечто иное – его душевный союз с Глорией, чья свежесть и лучезарный огонь были живой плотью для мертвой красоты прочитанных книг.

Из далекой ночи в его просторную комнату настойчиво проникал призрачный, тающий звук, отбрасываемый городом и возвращающийся обратно, словно ребенок, играющий с мячом. В Гарлеме, Бронксе, парке Грэмерси и вдоль набережных, в маленьких комнатах и на усеянных гравием, залитых луной крышах тысячи влюбленных производили этот звук, выдыхая его крошечные фрагменты. Весь город играл с этим звуком в синеющей летней ночи, подбрасывая и возвращая его в обещании того, что в скором времени жизнь будет прекрасна, как в сказке, обещая счастье и даруя его этим обещанием. Это давало любви надежду на выживание, но не более того.

Тогда новая нота резко отделилась от тихих стенаний в ночи. Это был шум, доносившийся с расстояния около ста футов от заднего окна его квартиры, звук женского смеха. Сначала он был тихим, назойливым и плаксивым – какая-то горничная со своим дружком, подумал он, – а потом стал громким и истеричным, пока не напомнил ему девушку из недавнего водевиля в припадке нервного смеха. Затем он постепенно утих, но скоро раздался снова, и в нем послышались слова, – хриплая шутка, какая-то грубая словесная возня, которую он не мог различить. Она ненадолго прервалась, и он мог уловить лишь низкий рокот мужского голоса, потом началась снова, такая же бесконечная, сначала досадная, потом необъяснимо кошмарная. Он поежился, встал с постели, подошел к окну. Звук достиг кульминации, напряженной и сдавленной, почти достигая крика… и вдруг прекратился, оставив после себя тишину, пустую и угрожающую, как бескрайняя тишина наверху. Энтони еще немного постоял у окна, прежде чем вернуться в постель. Он был расстроен и потрясен. Как он ни старался обуздать свои чувства, некое животное свойство этого безудержного смеха захватило его воображение и впервые за четыре месяца пробудило его старое отвращение и ужас по отношению к жизни в целом. Ему захотелось быть там, где дует холодный и резкий ветер, в нескольких милях над скопищем городов, и с безмятежной отрешенностью блуждать по закоулкам своего разума. Жизнь сосредоточилась в этом звуке снаружи, – в жутком повторяющемся звуке женского голоса.

– О господи! – воскликнул он и судорожно вздохнул.

Зарывшись лицом в подушки, он тщетно пытался сосредоточиться на деталях завтрашнего дня.

Утро

Лежа в сером свете, он обнаружил, что было лишь пять часов утра. С нервной дрожью он пожалел, что проснулся так рано: на свадьбе он будет выглядеть утомленным. Он позавидовал Глории, которая могла скрыть свою усталость аккуратным макияжем.

В ванной он рассмотрел свое отражение в зеркале и решил, что он выглядит необычно бледным; полдюжины мелких изъянов выделялись на фоне этой утренней бледности, и за ночь у него отросла едва заметная щетина. В целом он посчитал себя непривлекательным, изможденным и наполовину больным.

На туалетном столике лежало несколько предметов, которые он пересчитал внезапно непослушными пальцами: их билеты в Калифорнию, книжка дорожных чеков, его часы, выставленные с точностью до полминуты, ключ от его квартиры, который нужно не забыть и передать Мори, и, самое главное, кольцо. Оно было платиновым с мелкими изумрудами на ободке. Глория настояла на этом; она сказала, что всегда хотела иметь обручальное кольцо с изумрудами.

Это был третий подарок, который он ей вручил: первым было кольцо невесты, а вторым – маленький золотой портсигар. Теперь он будет дарить ей много вещей – одежду, украшения, друзей и развлечения. Казалось абсурдным, что теперь он будет оплачивать все ее счета в ресторанах. Это обойдется недешево: он гадал, достаточно ли денег он выделил на свадебное путешествие и не стоило ли ему обналичить более крупный чек. Этот вопрос беспокоил его.

Потом неизбежность грядущего события вытеснила из его разума все мелкие подробности. Это был его день, – немыслимый и нежданный полгода назад, но теперь наступающий в желтом свете из восточного окна комнаты и танцующий на ковре, как будто солнце улыбалось своей древней и многократно повторяемой шутке.

Энтони издал короткий нервный смешок.

– Боже мой! – пробормотал он. – Я почти женат!

Шаферы

Шестеро молодых людей в библиотеке «Сердитого Пэтча» становятся все более веселыми под воздействием шампанского «Мумм Экстра Драй», тайком спрятанного в ведерках со льдом между книжных полок.

ПЕРВЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ей-богу! Можете поверить, в моей следующей книге я собираюсь включить сцену свадьбы, которая всех ошеломит!

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: На днях встретил дебютантку, которая считает твою книгу очень сильной. Как правило, юные девицы без ума от таких примитивных вещей.

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Где Энтони?

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Ходит взад-вперед снаружи и разговаривает с собой.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Боже! Вы видели священника? У него совершенно необычные зубы.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Думаю, они натуральные. Забавно, что люди вставляют золотые зубы.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Они говорят, что им нравится. Мой дантист рассказал, что однажды к нему пришла женщина и настояла на том, чтобы он сделал ей золотое покрытие на двух зубах. Вообще без причины; они и так были нормальными.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Слышал, ты издал книгу, Дикки. Мои поздравления!

ДИК (чопорно): Спасибо.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (невинно): О чем она? Истории из колледжа?

ДИК (еще более чопорно): Нет, это не истории из колледжа.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Какая жалость! Уже много лет не выходило хороших книг о Гарварде.

ДИК (сварливо): Почему бы тебе не восполнить этот недостаток?

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Кажется, я вижу отряд гостей на «Паккарде», который заворачивает к дому.

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: В честь этого события можно открыть еще пару бутылок.

ТРЕТИЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Я испытал потрясение, когда узнал, что старик собирается устроить свадьбу с алкоголем. Он же бешеный поборник сухого закона, вы знаете.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (возбужденно щелкая пальцами): Черт возьми! Я знал, что о чем-то забыл. Все время думал, что это мой жилет.

ДИК: Что это было?

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Черт возьми! Черт возьми!

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Слушайте, слушайте! В чем трагедия?

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что ты забыл? Дорогу домой?

ДИК (с затаенной злобой): Он забыл сюжет своей книги о Гарварде.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Нет, сэр, я забыл подарок! Забыл купить подарок старине Энтони. Я все откладывал и откладывал, а потом, черт побери, взял и забыл. Что они подумают?

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК (шутливо): Возможно, это обстоятельство задерживает свадьбу.

(ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК нервно смотрит на часы. Общий смех.)

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Черт побери! Ну и осел же я!

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что ты скажешь о подружке невесты, которая считает, будто она Нора Бэйс?^[209] Она меня замучила своими разговорами о свадьбе в стиле рэгтайм. Ее фамилия то ли Хэйнс, то ли Хэмптон.

ДИК (торопливо пришпоривая воображение): Ты хочешь сказать Кейн, Мюриэл Кейн. Полагаю, это долг чести. Она однажды спасла Глорию на воде, или что-то в этом роде.

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Вряд ли она могла долго проплыть, если бы покачивала бедрами, как сейчас. Наполни мой бокал, ладно? Недавно мы со стариком обстоятельно поговорили о погоде.

МОРИ: С кем? Со старым Адамом?

ВТОРОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Нет, с отцом невесты. Должно быть, он служит в метеорологическом бюро.

ДИК: Он мой дядя, Отис.

ОТИС: Ну что же, это достойная профессия. (Смех.)

ШЕСТОЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Невеста – твоя кузина, не так ли?

ДИК: Да, Кейбл.

КЕЙБЛ: Определенно красавица, не то что ты, Дикки. Но она заставляет старину Энтони принять свои условия.

МОРИ: Почему всех женихов называют «старина»? Думаю, брак – это ошибка молодости.

ДИК: Мори, ты профессиональный циник.

МОРИ: А ты интеллектуальный мошенник.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Здесь у нас битва высоколобых, Отис. Подбирай крошки с чужого стола.

ДИК: Сам ты мошенник! Что ты вообще знаешь?

МОРИ: А что ты знаешь?

ДИК: Спроси о чем угодно, из любой области знаний.

МОРИ: Хорошо. Каков фундаментальный принцип биологии?

ДИК: Ты не знаешь самого себя.

МОРИ: Не увиливай!

ДИК: Естественный отбор?

МОРИ: Неправильно.

ДИК: Я сдаюсь.

МОРИ: Онтогенез воспроизводит филогенез.

ПЯТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Что, получил?

МОРИ: Задам другой вопрос. Каково влияние мышей на урожай клевера? (Смех.)

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Каково влияние крыс на десять заповедей?

МОРИ: Заткнись, балда. Там есть связь.

ДИК: Какая же?

МОРИ (немного помедлив, с растущим замешательством): Давай посмотрим… Кажется, я забыл точное определение. Что-то насчет пчел, питающихся клевером.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: А клевер питается мышами! Ха-ха!

МОРИ (нахмурившись): Дайте минутку подумать.

ДИК (внезапно выпрямившись): Слушайте!

(В соседней комнате раздается залп оживленных разговоров. Шестеро молодых людей встают и поправляют галстуки.)

ДИК (авторитетно): Нам лучше присоединиться к пожарной бригаде. Кажется, они собираются сделать фотографию… Нет, это потом.

ОТИС: Кейбл, возьми на себя подружку невесты, которая болтала о рэгтайме.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК: Как досадно, что я не послал этот подарок!

МОРИ: Если вы дадите мне еще минуту, я вспомню насчет мышей.

ОТИС: В прошлом месяце я был шафером у старины Макинтайра, и…

(Они медленно идут к выходу по мере того, как разговоры за дверью превращаются в галдеж, и пробное вступление к увертюре выражается в протяжных благочестивых стонах оргáна АДАМА ПЭТЧА.)

Энтони

Пять сотен глаз сверлили спину его визитки, и солнце поблескивало на неуместно выпирающих зубах священника. Он с трудом удержался от смеха. Глория что-то говорила ясным, горделивым голосом, и он пытался думать о том, что происходящее необратимо, что каждая секунда имеет важное значение, что его жизнь распадается на две части и лик мира меняется у него на глазах. Он пытался уловить ощущение восторга, охватившее его два с половиной месяца назад. Все эти чувства ускользали от него; он даже не ощущал физической нервозности этого утра, – оно превратилось в одно гигантское последствие. А эти золотые зубы! Он гадал, женат ли священник, и не к месту размышлял о том, может ли священнослужитель исполнить обряд собственного бракосочетания…

Но когда он заключил Глорию в объятия, то испытал сильную реакцию. Теперь кровь снова потекла в его венах. Томное, приятное ощущение довольства окутало его и принесло с собой ответственность и чувство обладания. Он был женат.

Глория

Так много смешанных чувств, что ни одно из них нельзя отделить от остальных! Она могла заплакать по своей матери, которая тихо плакала в десяти футах за ее спиной, и по нежной красоте июньского света, лившегося в окна. Она находилась за пределами сознательного восприятия. Осталось лишь ощущение того, что происходит нечто абсолютно важное, окрашенное диким, исступленным восторгом, – и вера, неистовая и страстная вера, пылавшая в ней как молитва, что в следующее мгновение она навеки окажется надежно защищенной.

Как-то поздно вечером они приехали в Санта-Барбару, где ночной портье в отеле «Лакфадио» отказался принять их на том основании, что они не женаты.

Этот портье думал, что Глория необыкновенно красива. Он не думал, что такая красавица, как Глория, может быть нравственной женщиной.

«Con Amore»^[210]

Первые полгода – поездка на запад, долгие месяцы праздных блужданий по побережью Калифорнии и серый дом недалеко от Гринвича, где они жили до тех пор, пока поздняя осень не сделала окрестности унылыми, – эти дни, эти места видели часы восторженного забвения. Безмятежная идиллия их помолвки поначалу уступила место напряженной романтике более страстных отношений. Эта идиллия покинула их и упорхнула к другим влюбленным; однажды они огляделись вокруг и обнаружили, что она ушла без их ведома. Если бы кто-то из них потерял другого в безмятежные дни, утраченная любовь навеки превратилась бы для потерявшего в смутное неудовлетворенное желание, которое остается на всю жизнь. Но волшебство должно спешить дальше, а влюбленные остаются.

Идиллия миновала и унесла с собой восторги юности. Настал день, когда Глория обнаружила, что другие мужчины больше не утомляют ее; настал день, когда Энтони обнаружил, что снова может допоздна засиживаться по вечерам и беседовать с Диком о тех грандиозных абстракциях, которые когда-то населяли его мир. Но зная о том, что им довелось получить лучшее от любви, они держались за то, что осталось. Любовь еще удерживалась в долгих ночных разговорах, затягивавшихся до пустых предрассветных часов, когда разум становится разреженным, но обостренным, а заимствования из снов становятся тканью жизни, в глубокой и сокровенной нежности, которую они испытывали друг к другу, в их умении смеяться над одинаковыми нелепостями и привычке считать одни вещи возвышенными, а другие печальными.

Прежде всего, это было время открытий. Вещи, которые находили друг в друге, были настолько разнообразными, тесно переплетенными и, кроме того, так подслащенными любовью, что сначала казались даже не открытиями, а отдельными феноменами, которые принимались во внимание для того, чтобы потом забыть о них. Энтони обнаружил, что живет с девушкой, пребывающей в состоянии огромного нервного напряжения и самого бесцеремонного эгоизма. Глория через месяц поняла, что ее муж является отъявленным трусом по отношению к любому из миллиона фантомов, создаваемых его воображением. Ее впечатление было неустойчивым, поскольку эта трусость то выходила наружу и становилась почти непристойно очевидной, то отступала и исчезала, как будто была лишь созданием ее собственного разума. Ее реакция на такое поведение не соответствовала общепринятому мнению о женском поле; оно не пробуждало в ней ни отвращения, ни преждевременного чувства материнской опеки. Сама почти совершенно лишенная физического страха, она не могла его понять, поэтому старалась сосредоточиться на чертах, искупающих эту слабость. По ее мнению, хотя он становился трусом под воздействием потрясения или сильного напряжения, когда его воображение получало полную волю, но вместе с тем он обладал удалой бесшабашностью, которая в определенные короткие моменты почти восхищала ее, и гордостью, которая обычно делала его уравновешенным, когда он думал, что за ним наблюдают.

Эта черта впервые проявилась в виде дюжины инцидентов, когда он становился более нравным, чем обычно: предостерегал таксиста от быстрой езды в Чикаго, отказался отвести ее в «бандитское» кафе, которое она всегда хотела посетить… Разумеется, все эти случаи получали традиционное истолкование, – дескать, он заботился о ней, – тем не менее их совокупный вес начинал беспокоить ее. Но то, что произошло в отеле в Сан-Франциско через неделю после свадьбы, сделало положение вполне определенным.

Это случилось после полуночи, когда в их номере было совершенно темно. Глория задремала, и ровное дыхание Энтони, лежавшего рядом с ней, наводило на мысль, что он уже спит. Внезапно она увидела, что он приподнялся на локте и смотрит в окно.

– Что там, милый? – прошептала она.

– Ничего, – он откинулся на подушку и повернулся к ней. – Ничего, моя дорогая жена.

– Не говори так. Я твоя возлюбленная, а «жена» – безобразное слово. «Постоянная возлюбленная» – нечто гораздо более желанное и осязаемое… Иди ко мне, – добавила она в порыве нежности. – Я могу сладко спать и держать тебя в своих объятиях.

Приход в объятия Глории имел вполне определенное значение. Это означало, что он должен был просунуть руку под ее плечом, потом обвить ее другой рукой и по возможности аккуратнее устроиться вокруг нее в виде трехсторонней колыбели. Энтони, который обычно раскидывался на кровати и у которого после получаса в таком положении окончательно затекали руки, приходилось дожидаться, пока она заснет, осторожно перекладывать ее на другую сторону кровати и лишь потом сворачиваться в свои привычные узлы.

Успокоившись в нежных объятиях, Глория снова задремала. Дорожные часы Блокмана отсчитали пять минут; тишина сгустилась в комнате над незнакомой, безликой мебелью и гнетущим потолком, который неуловимо перетекал в невидимые стены по обе стороны. Внезапно у окна раздался дребезжащий стук, громкий и отрывистый в спертом воздухе.

Энтони одним прыжком вскочил с кровати и напряженно замер рядом с ней.

– Кто там? – испуганно крикнул он.

Глория лежала неподвижно, совершенно проснувшаяся и поглощенная не столько дребезжащим звуком, как застывшей фигурой, чей голос устремился от кровати в зловещую тьму.

Звук прекратился, и в комнате стало так же тихо, как и раньше, но потом Энтони стал торопливо бросать слова в телефонную трубку.

– Кто-то только что пытался забраться в комнату!.. У окна кто-то есть! – Его голос звучал выразительно, с легким оттенком страха. – Хорошо, но поскорее! – Он повесил трубку и остался стоять без движения.

Вскоре у двери послышались шаги и приглушенные голоса. Кто-то постучался; Энтони пошел открывать и увидел взволнованного ночного портье и трех мальчишек-посыльных, выглядывавших из-за его спины. Между большим и указательным пальцами портье держал обмакнутую в чернила ручку; один из посыльных прихватил с собой телефонный справочник и смущенно смотрел на него. Одновременно с этим к группе присоединился поспешно вызванный штатный детектив, и они все как один устремились в комнату.

Со щелчком вспыхнул свет. Завернувшись в простыню, Глория отгородилась от этого зрелища и зажмурилась от ужаса перед непредвиденным вторжением. В ее ошеломлении не было ни одной внятной мысли, кроме ощущения, что Энтони сам во всем виноват.

…Ночной портье говорил, стоя у окна; его тон был наполовину услужливым, наполовину укоризненным, как у учителя, который делает выговор школьнику.

– Там никого нет, – решительно заявил он. – Бог ты мой, там просто никого не могло быть. Отвесная стена, улица в пятидесяти футах внизу. Вы слышали, как жалюзи дребезжат от ветра.

– Ох.

Тогда Глория пожалела Энтони. Ей хотелось лишь утешить его, нежно привлечь к себе и отослать всех остальных, так как их присутствие безмолвно намекало на совершенно одиозную вещь. Однако она не могла поднять голову от стыда. Она слышала прерванную фразу, извинения, формальные слова служащего и неприкрытый смешок мальчишки-посыльного.

– Я весь вечер дьявольски нервничал, – говорил Энтони. – Этот шум почему-то насторожил меня; я лишь наполовину заснул.

– Разумеется, я понимаю, – с приятной тактичностью отозвался ночной портье. – Со мной тоже так бывало.

Дверь закрылась, свет погас. Энтони тихо пересек комнату и забрался в постель. Глория, притворившись едва проснувшейся, с тихим вздохом скользнула в его объятия.

– Что это было, дорогой?

– Ничего, – надтреснутым голосом ответил он. – Мне показалось, что у окна кто-то есть, поэтому я встал посмотреть, но никого не увидел, а шум продолжался, так что я позвонил вниз. Извини, если потревожил тебя, но сегодня ночью я ужасно нервничаю.

Уловив ложь, она внутренне содрогнулась: он не подходил к окну и даже не был рядом с окном. Он стоял у кровати, а потом позвонил, потому что испугался.

– А, – сказала она, а потом: – Я такая сонная!

Еще час они бок о бок пролежали без сна. Глория так плотно зажмурилась, что на фоне темно-лилового цвета возникали и вращались голубые луны, а Энтони слепо уставился в темноту над головой.

Через несколько недель правда постепенно вышла на свет и стала предметом для смеха и шуток. Они завели традицию для таких случаев: каждый раз, когда непреодолимый ужас ночи будет нападать на Энтони, она будет обнимать его и тихо ворковать:

«Я защищу моего Энтони. Никто и никогда не обидит моего Энтони!»

Он смеялся, как будто это был трюк, разыгрываемый для взаимной забавы, но для Глории это было не просто фокусом. Сначала это было острым разочарованием, а потом – одним из тех случаев, когда ей приходилось сдерживать свой темперамент.

Умение справляться с темпераментом Глории, пробуждался ли он от недостаточно теплой воды в ванной или от стычек с мужем, стало едва ли не первостепенной задачей для Энтони. Ее нужно было выполнять очень аккуратно – с помощью точно отмеренной дозы молчания или давления, силы или уступчивости. Ее неумеренный эгоизм проявлялся главным образом во вспышках гнева и сопутствующих мелких жестокостях. Из-за своей смелости и «испорченности», из-за ее чрезмерной и похвальной независимости в суждениях и, наконец, из-за высокомерного убеждения в том, что в мире нет девушки краше ее, Глория стала последовательной ницшеанкой в теории и на практике. Все это, разумеется, сочеталось с обертонами глубокой чувствительности.

К примеру, если дело касалось ее пищеварения, то Глория привыкла к определенным блюдам и была вполне убеждена, что не может есть ничего другого. Утром это был лимонад с помидорным сандвичем, потом легкий завтрак с фаршированным помидором. Она требовала не только еду из ингредиентов десятка разных блюд, но и того, чтобы эта еда была приготовлена строго определенным образом. Один из наиболее досадных случаев произошел в Лос-Анджелесе в первые две недели после свадьбы, когда несчастный официант принес ей помидор, фаршированный салатом с курицей вместо зеленого сельдерея.

– Мы всегда так подаем, мэм, – дрожащим голосом произнес он, глядя в ее гневные серые глаза.

Глория не ответила, но когда официант благоразумно отошел, она грохнула обеими кулаками по столу, так что зазвенели тарелки и столовое серебро.

– Бедная Глория! – невольно рассмеялся Энтони. – Нельзя всегда получать все, что хочешь, верно?

– Я не могу есть эту начинку! – вспыхнула она.

– Тогда я верну официанта.

– Не хочу! Он ничего не знает, проклятый идиот!

– Ну, это не вина отеля. Либо отошли еду обратно и забудь о ней, либо будь умницей и скушай ее.

– Заткнись! – отрезала она.

– Зачем вымещать свои чувства на мне?

– Ох, да я не вымещаю, – запричитала она. – Но я просто не могу это есть.

Энтони беспомощно поник.

– Давай пойдем куда-нибудь еще, – предложил он.

– Я не хочу идти куда-то еще. Я устала обходить десятки кафе и не видеть ничего, пригодного для еды.

– Когда это мы обходили десяток кафе?

– В этом городе приходится так делать, – настаивала она, как будто имела готовый софистический аргумент для любых случаев.

Сконфуженный, Энтони спросил еще раз.

– Почему бы тебе не попробовать? На вкус может оказаться не так плохо, как ты думаешь.

– Просто – потому – что я – не люблю – курицу!

Она взяла вилку и стала презрительно тыкать в помидор, так что Энтони заподозрил, что она начнет разбрасывать начинку во все стороны. Он не сомневался, что она в самом деле очень рассержена, – на мгновение он уловил искру ненависти, направленной на него так же, как и на всех остальных, – а рассерженная Глория на некоторое время становилась неприступной.

Затем он с удивлением увидел, что она осторожно поднесла вилку к губам и попробовала салат с курицей. Она не перестала хмуриться, и он с беспокойством наблюдал за ней, не делая комментариев и почти не смея дышать. Она попробовала еще кусочек и секунду спустя начала уплетать за обе щеки. Энтони с трудом удержался от смеха; когда он наконец заговорил, его слова не имели ни малейшего отношения к салату с курицей.

Этот инцидент с разными вариациями повторялся, как заунывная траурная фуга, в течение первого года их супружества и неизменно оставлял Энтони озадаченным, раздраженным или подавленным. Но другое жесткое столкновение характеров, связанное со стиральными мешками, он посчитал еще более досадным, так как оно закончилось для него неизбежным и решительным поражением.

Однажды ранним вечером в Колорадо, где они оставались дольше всего во время свадебного путешествия (более трех недель), Глория доводила до блеска свою внешность перед чайной церемонией. Энтони, который спускался вниз послушать последние сводки о войне в Европе, вошел в комнату, поцеловал ее припудренную шею и направился к своему туалетному комоду. После неоднократного выдвигания и закрывания ящиков, которое не принесло удовлетворительных результатов, он повернулся к Неоконченному Шедевру.

– У нас есть носовые платки, Глория? – спросил он.

Глория покачала золотистой головкой.

– Ни одного. Я взяла один из твоих.

– Последний, как можно понять, – он сухо рассмеялся.

– Разве? – Она нанесла на губы выразительный, хотя и очень деликатный мазок контурной помады.

– Разве белье не принесли из стирки?

– Не знаю.

Энтони помедлил, а потом с внезапной решимостью распахнул дверь шкафа. Его подозрения подтвердились. На вешалке висел голубой стиральный мешок, выданный службой отеля и набитый предметами его гардероба, которые он сам туда положил. Под ним была разбросана ошеломительная масса одежды – дамского белья, чулок, платьев, ночных рубашек и пижам, – в большинстве случаев почти не ношенных, но, несомненно, проходивших по общей категории «вещи Глории для стирки».

Он встал, придерживая дверь шкафа.

– Почему, Глория?

– Что?

Контур губ стирался и корректировался в соответствии с каким-то таинственным ракурсом; она не дрогнула ни пальцем, манипулируя с помадой, ни взглядом, брошенным в его сторону. Это был триумф сосредоточенности.

– Ты ни разу не отправляла вещи в стирку?

– А они здесь?

– Совершенно определенно.

– Значит, не отправляла.

– Глория, – Энтони опустился на кровать и попытался поймать ее взгляд в зеркале. – Ну ты и молодчина! Я отправлял белье в стирку каждый раз после того, как мы уехали из Нью-Йорка, а больше недели назад ты пообещала мне, что сделаешь это для разнообразия. Тебе нужно было лишь запихать свое барахло в мешок и вызвать горничную по звонку.

– К чему суетиться из-за стирки? – воскликнула Глория. – Я позабочусь об этом.

– Я не суетился из-за стирки. Я готов разделять с тобой эти хлопоты, но когда у нас заканчиваются носовые платки, то совершенно ясно, что пора что-то делать.

Энтони считал, что его доводы звучат необыкновенно логично. Но Глория, явно не в восторге от происходящего, убрала свою косметику и небрежно повернулась спиной к нему.

– Застегни крючки, – попросила она. – Энтони, миленький мой, я совсем забыла об этом. Честно, я собиралась, и сегодня я это сделаю. Не сердись на свою возлюбленную.

Энтони мог лишь усадить ее на колено и стереть поцелуем немного помады с ее губ.

– Я не возражаю, – с улыбкой проворковала она, сияющая и доброжелательная. – Ты можешь сцеловать хоть всю помаду в любое время, когда захочешь.

Но два дня спустя Энтони заглянул в шкаф и увидел, что его мешок по-прежнему висит на вешалке, а куча яркого белья на полу шкафа удивительно выросла.

– Глория! – вскричал он.

– Ох… – Ее голос был не на шутку расстроенным. Энтони в отчаянии подошел к телефону и вызвал горничную.

– Кажется, ты ожидаешь, что я буду твоим лакеем, – раздраженно сказал он.

Глория так заразительно рассмеялась, что Энтони опрометчиво улыбнулся. Несчастный! Каким-то неуловимым образом его улыбка сделала ее хозяйкой положения; с видом оскорбленного достоинства она направилась к шкафу и начала яростно запихивать свое белье в мешок. Энтони со стыдом наблюдал за ней.

– Вот! – произнесла она, намекая на то, что ее пальцы были стерты до костей по воле жестокого надзирателя.

Тем не менее он полагал, что дал ей наглядный урок и что теперь дело закрыто. Увы, оно только начиналось. Одна куча нестираного белья через долгие интервалы следовала за другой; одна нехватка носовых платков следовала за другой через короткие интервалы, не говоря уже о носках, рубашках и всем остальном. И в конце концов Энтони обнаружил, что либо ему самому придется заниматься бельем, либо он будет вынужден терпеть все более неприятные словесные перепалки с Глорией.

Глория и генерал Ли

По пути на восток они на два дня остановились в Вашингтоне, с некоторой враждебностью прогуливаясь среди резкого, отталкивающего света, лишенных свободы расстояний и помпезности, лишенной величия; город казался пастельно-бледным и самовлюбленным. На второй день они совершили опрометчивую поездку в особняк генерала Ли в Арлингтоне.

Автобус, в котором они ехали, был полон разгоряченных и совсем не преуспевающих людей, так что Энтони, настроенный на состояние Глории, ощущал приближение бури. Она разразилась в зоопарке, где экскурсионная группа совершила десятиминутную остановку. Зоопарк пропах обезьяним духом. Энтони только посмеивался, но Глория призывала молнии небесные на человекообразных обезьян, включая всех пассажиров автобуса и их потеющих отпрысков, которые сразу же поспешили к приматам.

Наконец автобус направился к Арлингтону. Там он присоединился к другим экскурсионным автобусам, откуда высыпал рой женщин и детей, оставлявших след из арахисовой шелухи в коридорах особняка генерала Ли и в конце концов столпившихся в комнате, где он женился. На стене этой комнаты висела симпатичная табличка, гласившая крупными печатными буквами: «Дамский туалет». Этот последний удар истощил терпение Глории.

– Это совершенно невыносимо! – яростно заявила она. – Только подумать, что кому-то пришла в голову идея позволить этим людям приходить сюда! И потворствовать им, превращая такие дома в общественные места!

– Если бы деньги не шли на содержание этих домов, они бы превратились в руины, – возразил Энтони.

– Ну и что? – воскликнула она, когда они вышли на широкое крыльцо с колоннами. – Думаешь, здесь сохранился дух 1860 года? Это аттракцион 1914 года.

– Разве ты не хочешь сохранять старые вещи?

– Но мы не можем, Энтони. Прекрасные вещи достигают определенной вершины, а потом они тускнеют и разрушаются, а память о былом улетучивается. И точно так же, как любой исторический период выветривается из наших воспоминаний, вещи этого периода тоже должны приходить в упадок; только так они еще какое-то время сохраняются в сердцах немногих людей вроде меня, которые откликаются на них. К примеру, возьмем кладбище в Территауне. Тупицы, которые выделяют деньги для сохранения старых вещей, умудрились испортить и это. Сонная Лощина сгинула; Вашингтон Ирвинг давно умер, и его книги год за годом догнивают в наших суждениях, – так позвольте кладбищу гнить как положено, как это происходит со всеми вещами. Пытаться законсервировать эпоху, сохраняя ее реликвии, все равно что поддерживать жизнь в умирающем человеке с помощью стимуляторов.

– Значит, ты думаешь, что если эпоха распадается на части, с ее зданиями должно происходить то же самое.

– Ну конечно! Будешь ли ты ценить твое письмо Китса, если подпись была обведена заново, чтобы сохраниться подольше? Именно потому, что я люблю прошлое, я хочу, чтобы этот дом оглядывался на великий момент своей юности и красоты, и хочу, чтобы его ступени скрипели под шагами женщин в кринолине и мужчин в сапогах со шпорами. Но они превратили его в шестидесятилетнюю нарумяненную старуху с крашенными светлыми волосами. Он не имеет права выглядеть таким цветущим. Он мог бы время от времени вываливать из стен по кирпичику в память о генерале Ли. Сколько этих… этих животных, – она обвела рукой вокруг себя, – получает от этого хоть какую-то пользу, несмотря на все истории, путеводители и реконструкции? Как много из тех, кто думает, что почтение в лучшем случае проявляется в приглушенных разговорах и хождении на цыпочках, приедут сюда, если это причинит им хоть какие-то неудобства? Я хочу, чтобы здесь пахло магнолиями, а не арахисом, и хочу, чтобы под моими туфлями хрустел тот же гравий, что и под сапогами генерала Ли. Нет красоты без горечи и нет горечи без ощущения того, что все проходит, что всё: люди, имена, книги, дома – смертно и обречено стать прахом…

Рядом с ними выскочил маленький мальчик с банановой кожурой в руке и, размахнувшись со всей силы, доблестно швырнул очистки в направлении Потомака^[211].

Сентиментальность

Энтони и Глория прибыли в Нью-Йорк одновременно с падением Льежа^[212]. В ретроспективе последние шесть недель казались удивительно счастливыми. Они в полной мере обнаружили то, что большинство молодых пар обнаруживает лишь до некоторой степени: они разделяли много устоявшихся идей, пристрастий и странных причуд и легко общались друг с другом.

Но многие разговоры было очень трудно вывести на уровень дискуссии. Логические аргументы имели фатальные последствия для настроения Глории. Всю свою жизнь она имела дело либо с теми, кто уступал ей по умственному развитию, либо с мужчинами, которые под влиянием почти враждебной угрозы ее красоты не осмеливались ей противоречить. Естественно, ее раздражало, когда Энтони выходил из состояния, в котором ее высказывания были непогрешимыми и безоговорочными решениями.

Сначала он не понимал, что отчасти это было результатом ее «женского» образования, а отчасти – ее красоты. Он был склонен отождествлять ее с женским полом вообще, а потому считал ее своеобразной, но, несомненно, ограниченной. Его бесило открытие, что у нее нет чувства справедливости. Зато он обнаружил, что когда предмет разговора на самом деле интересовал ее, то ее мозг уставал медленнее, чем он сам. Он не смог найти у нее такую особенность разума, как педантичная телеология, – ощущение порядка и точности, ощущение жизни как таинственно скомпонованного лоскутного покрывала. Но со временем он понял, что такое качество было бы неуместным для нее.

Из качеств, которые они разделяли друг с другом, величайшим из всех была почти сверхъестественная способность задевать чувствительные струны своих сердец. В тот день, когда они покидали отель в Коронадо и паковали вещи, она села на одну из кроватей и горько расплакалась.

– Дорогая… – Он обнял ее и положил ее голову себе на плечо. – Что случилось, моя Глория? Скажи мне.

– Мы уезжаем, – прорыдала она. – О, Энтони, это первое место, где мы жили вместе. Наши две маленькие кровати – бок о бок, – они всегда будут ждать нас, а мы больше никогда не вернемся сюда.

Как всегда, она мгновенно трогала его сердце. Чувства нахлынули на него, подступили к глазам.

– Глория, у нас скоро будет другая комната. И две другие маленькие кровати. Мы собираемся всю жизнь быть вместе.

Слова полились из нее низким, хрипловатым шепотом.

– Но они буду не такими… как эти две кровати… никогда больше. Каждый раз, когда мы куда-то переезжаем, двигаемся дальше и меняемся, то что-то теряется… что-то остается позади. Никогда нельзя в точности повторить что-то, а здесь я была настолько твоей…

Он страстно привлек ее к себе, поднявшись выше любой критики ее сентиментальности, проницательно уловив момент, пусть лишь как потворство ее желанию выплакаться… Глория – бездельница, лелеющая свои мечтания, извлекающая сладостную горечь из памятных вещей жизни и молодости.

Позднее в тот день, когда он вернулся с вокзала, куда ездил за билетами, то нашел ее спящей на одной из кроватей и обнимающей какой-то черный предмет, который он сначала не смог определить. Приблизившись, он обнаружил, что это одна из его туфель, не особенно новых или чистых; но ее лицо со следами слез было прижато к ней, и он понял ее старинное и в высшей степени благородное послание. Было почти экстатическим ощущением разбудить ее и увидеть, как она улыбается ему, застенчиво, но вполне сознавая утонченность своего воображения.

Без оценки достоинств или недостатков этих двух проявлений ее сентиментальности Энтони казалось, что они находятся где-то очень близко от средоточия любви.

Серый дом

После двадцати лет буйная движущая сила жизни начинает замедлять ход, и необходима воистину простая душа, чтобы многие вещи в тридцать лет казались такими же важными и полными смысла, как десять лет назад. В тридцать лет шарманщик – это более или менее побитый молью человек, вращающий ручку шарманки, – а ведь когда-то он был шарманщиком! Это очевидное клеймо рода человеческого касается всех безликих и прекрасных вещей, которые свойственны только молодости в ее равнодушной славе. Блестящий бал, расцвеченный легким романтичным смехом, изнашивает свои шелка и атласные платья и обнажает основу рукотворных вещей, – о, эта вечная рука! – самая трагичная и возвышенная пьеса становится лишь последовательностью речей, над которыми бессонными ночами корпит безвестный плагиатор и которая разыгрывается людьми, подверженными коликам, трусости и слезливой сентиментальности.

Теперь это происходило с Глорией и Энтони в первый год их супружества, когда серый дом застал их на сцене, где шарманщик медленно претерпевает свою неизбежную метаморфозу. Ей было двадцать три года, ему двадцать шесть.

Сначала серый дом был плодом чисто пасторальных намерений. Первые две недели после возвращения из Калифорнии они провели в нетерпении в квартире Энтони посреди душной атмосферы открытых сундуков, многочисленных звонков и вечных мешков для стирки. Они обсуждали с друзьями колоссальную проблему своего будущего. Дик и Мори, сидевшие вместе с ними, торжественно и почти глубокомысленно соглашались, пока Энтони оглашал свой список того, что они «должны» делать и где они «должны» жить.

– Мне бы хотелось отвезти Глорию за границу, если бы не эта проклятая война, – посетовал он. – А потом неплохо бы устроиться за городом, разумеется, недалеко от Нью-Йорка, где я смогу писать… или делать то, чем решу заниматься.

Глория рассмеялась.

– Разве он не милый? – обратилась она к Мори. – «То, чем он решит заниматься»! Но чем я буду заниматься, если он будет работать? Мори, вы составите мне компанию, если Энтони углубится в работу?

– Так или иначе, я пока что не собираюсь работать, – быстро сказал Энтони.

Между ними существовало смутное понимание, что в какой-то неопределенный день он поступит на достойную дипломатическую службу, где станет предметом зависти для принцев и премьер-министров из-за своей прекрасной жены.

– Я знаю, что ничего не знаю, – беспомощно сказала Глория. – Мы ходим кругами и никуда не приходим, а потом обращаемся к друзьям, и они отвечают так, как нам бы хотелось. Хоть бы кто-нибудь позаботился о нас!

– Почему бы вам не отправиться… скажем, в Гринвич или куда-то еще? – предложил Ричард Кэрэмел.

– Мне нравится. – Лицо Глории прояснилось. – Как думаешь, мы сможем там снять дом?

Дик пожал плечами, а Мори рассмеялся.

– Вы меня забавляете, – сказал он. – Из всех непрактичных людей вы самые непрактичные. Как только упомянут какое-то место, вы ждете, чтобы мы начали доставать из карманов пачки фотографий, демонстрирующих всевозможные архитектурные стили для бунгало.

– Как раз это мне не нужно, – жалобно сказала Глория. – Жаркое тесное бунгало с кучей детей за соседней дверью и их отцом, который стрижет траву в рубашке…

– Ради всего святого, Глория, – перебил Мори. – Никто не хочет запирать вас в бунгало. И кому вообще пришло в голову упоминать о бунгало? Но вы не найдете подходящее место, если не отправитесь на охоту.

– Куда? Ты сказал «отправиться на охоту», но куда?

Мори с кошачьим достоинством обвел рукой вокруг себя.

– Куда-нибудь туда. За город. Там есть масса мест.

– Спасибо.

– Послушайте! – Ричард Кэрэмел залихватски блеснул желтым глазом. – Беда с вами обоими в том, что вы совершенно неорганизованны. Вы что-нибудь знаете о штате Нью-Йорк? Заткнись, Энтони, я обращаюсь к Глории.

– Хорошо, – наконец призналась она. – Я побывала на двух-трех дачных вечеринках в Портчестере и Коннектикуте, но, разумеется, это не штат Нью-Йорк, верно? И Морристаун тоже, – с сонливой неуместностью добавила она.

Раздался взрыв смеха.

– О боже! – воскликнул Дик. – «И Морристаун тоже»! Нет, а также не Санта-Барбара, Глория. А теперь слушайте. Для начала, если у вас есть состояние, нет смысла рассматривать такие места, как Ньюпорт, Саутгэмптон или Такседо. Они не обсуждаются.

Все торжественно согласились.

– И лично я ненавижу Нью-Джерси. Потом, разумеется, есть северная часть штата Нью-Йорк, над Такседо.

– Там слишком холодно, – отрывисто сказала Глория. – Я была там однажды, в автомобиле.

– Мне кажется, между Нью-Йорком и Гринвичем есть масса городков вроде Рая, где вы можете купить маленький серый дом в…

При этих словах Глория ликующе вскинула голову. Впервые после возвращения с Восточного побережья она поняла, чего хотела.

– Ну да! – воскликнула она. – Ну да! Как раз то, что нужно: маленький серый дом, и чтобы вокруг было пусто, и много серебристых кленов, которые осенью будут коричневыми и золотыми, как на октябрьской картине в галерее. Где нам найти такой?

– К сожалению, я куда-то подевал мой список маленьких серых домов с серебристыми кленами вокруг… но я постараюсь найти его. А вы тем временем возьмите лист бумаги и напишите названия семи вероятных городков. Каждый день на этой неделе вы будете совершать поездку в один из них.

– Ох, хватит! – запротестовала Глория, моментально утратив интерес к теме. – Почему бы тебе не сделать это ради нас? Я ненавижу поезда.

– Тогда возьмите напрокат автомобиль и…

Глория зевнула.

– Я устала это обсуждать. Кажется, мы только занимаемся разговорами о том, где жить.

– Моя изысканная жена устает от мыслей, – иронично заметил Энтони. – Ей нужен сандвич с помидором, чтобы привести в порядок расстроенные нервы. Давайте погуляем и выпьем чаю.

Злополучный итог этого разговора состоял в том, что они восприняли совет Дика в буквальном смысле и через два дня отправились в Рай, где бродили вокруг в сопровождении раздраженного агента по недвижимости, словно растерянные дети в лесу. Им показывали дома за сто долларов в месяц, примыкавшие к другим домам за такую же цену; им показывали отдельно стоящие дома, неизменно вызывавшие у них резкую антипатию, хотя они вяло поддавались желанию агента «посмотреть на плиту – это нечто особенное!» и смотрели, как он трясет дверные косяки и стучит по стенам с явным намерением показать, что дом не обрушится немедленно независимо от того, насколько убедительное впечатление он производит. Через окна они разглядывали интерьеры, меблированные либо в «коммерческом стиле», с прямоугольными стульями и жесткими диванами, либо в «домашнем стиле» с меланхолическими безделушками других лет – скрещенными теннисными ракетками, раздвижными кушетками и наводящими тоску гибсоновскими девушками^[213]. С чувством вины они осмотрели несколько действительно хороших домов – уединенных, величавых и прохладных – за триста долларов в месяц. Они уехали из Рая, оставив агента по недвижимости со своими искренними благодарностями.

В переполненном поезде на обратном пути в Нью-Йорк сиденье позади них занимал страдающий одышкой латиноамериканец, который последние несколько дней, очевидно, питался только чесноком. Они добрались до квартиры в благодарном, почти истерическом состоянии, и Глория поспешила принять горячую ванну в безупречной ванной. В том, что касалось их будущего обиталища, оба они были выведены из строя на целую неделю.

В конце концов дело завершилось нежданной романтической развязкой. Однажды во второй половине дня Энтони влетел в гостиную, готовый поведать свою идею.

– Вот оно! – воскликнул он, как будто только что поймал мышь. – Мы возьмем автомобиль.

– Потрясающе! Разве у нас не хватает других забот?

– Дай мне секунду на объяснение, ладно? Давай просто оставим наши вещи у Дика, положим лишь пару чемоданов в наш автомобиль – тот, который мы собираемся купить, ведь в глуши нам все равно не обойтись без автомобиля – и просто стартуем в направлении Нью-Хэйвена. Понимаешь, когда мы окажемся за пределами сообщения с Нью-Йорком на общественном транспорте, цена аренды будет дешевле, и как только мы найдем подходящий дом, то просто поселимся там.

Благодаря частому и успокаивающему обращению к слову «просто» ему удалось пробудить энтузиазм Глории, впавший в летаргическую спячку. Энергично расхаживая по комнате, он изображал динамичную и неотразимую деловитость.

Жизнь, хромавшая в стоптанных сапогах за полетом воображения, поравнялась с ними неделю спустя, когда они ехали в дешевом, но сверкающем «Родстере» по хаотически неразборчивому Бронксу, потом по широкому сумрачному району с чередованием голубовато-зеленых пустошей и отвратительно копошащихся пригородов. Они покинули Нью-Йорк в одиннадцать утра, и время далеко перевалило за жаркий и блаженный полдень, когда они залихватски проезжали через Пэлэм.

– Это не города, – презрительно обронила Глория. – Это просто городские кварталы, тупо вколоченные в окрестные пустоши. Наверное, у всех здешних мужчин пятнистые усы, потому что они слишком торопятся пить кофе по утрам.

– И играть в пинокль^[214] на пригородных поездах.

– Что такое пинокль?

– Не нужно понимать так буквально. Откуда мне знать? Но звучит так, словно они должны знать эту игру.

– Мне тоже нравится. Звучит так, как будто хрустишь костяшками пальцев, или… Давай я поведу.

Энтони с подозрением покосился на нее.

– Ты клянешься, что хорошо водишь машину?

– С четырнадцати лет.

Он осторожно притормозил у обочины дороги, и они поменялись местами. Затем с жутким скрежещущим звуком сработала передача под звонкий аккомпанемент смеха Глории, который показался Энтони тревожным и безвкусным в худшем смысле слова.

– Поехали! – крикнула она. – Хэй-хо!

Их головы откинулись назад, как у марионеток на шнуре, когда автомобиль рванулся вперед и с ходу обогнул стоявший молочный фургон, чей водитель привстал на сиденье и что-то проревел вслед. По незапамятной дорожной традиции Энтони ответил несколькими короткими эпиграммами о грубой профессии развозчиков молока. Но ему пришлось прервать свои замечания на полуслове и повернуться к Глории с растущей убежденностью, что он совершил серьезную ошибку, когда уступил место за рулем, и что Глория была эксцентричным и чрезвычайно небрежным водителем.

– Ну-ка вспомни, – нервно посоветовал он. – Продавец сказал, что мы не должны ехать быстрее двадцати миль в час первые пять тысяч миль.

Она коротко кивнула, но с явным намерением как можно быстрее преодолеть запретное расстояние немного увеличила скорость. Секунду спустя он предпринял очередную попытку.

– Видишь этот знак? Ты хочешь, чтобы нас задержали?

– Ради всего святого, – раздраженно откликнулась Глория. – Ты всегда так преувеличиваешь!

– Я не хочу, чтобы нас арестовали.

– Кто тебя арестует? Ты такой назойливый, – точно так же, как насчет моей микстуры от кашля вчера вечером.

– Это было ради твоего же блага.

– Ха! Я с таким же успехом могла бы жить с мамой.

– И ты говоришь это мне?

За поворотом оказался пеший полисмен, который вскоре скрылся из виду.

– Ты видела его? – требовательно спросил Энтони.

– Ох, ты меня с ума сведешь! Он не арестовал нас, правда?

– Когда арестует, то будет слишком поздно, – блестяще нашелся Энтони.

Ее ответ был презрительным, почти оскорбленным.

– Эта старая развалина все равно не может делать больше тридцати пяти миль в час.

– Она не старая.

– Она духовно устарела.

В тот день автомобиль присоединился к мешкам для стирки и к аппетиту Глории как отдельный элемент троицы раздора. Энтони предупреждал ее о железнодорожных путях; он указывал на встречные автомобили; в конце концов он потребовал передать ему управление, и Глория, разъяренная и обиженная, молча сидела рядом с ним всю дорогу между Ларчмонтом и Раем.

Но благодаря ее разъяренному молчанию серый дом материализовался из абстракции, поскольку за Раем Энтони уныло покорился неизбежности и уступил ей место водителя. Он безмолвно умолял ее, и Глория, сразу повеселевшая, обязалась быть более осторожной. Но поскольку какой-то неучтивый трамвай грубо настаивал на приверженности своей колее, Глория свернула в переулок и впоследствии так и не смогла найти обратную дорогу на Пост-роуд. Улица, которую они ошибочно приняли за нее, утратила всякое сходство с оригиналом, когда они удалились на пять миль от Кос-Коуб. Шоссейное покрытие превратилось в гравийное, потом в грунтовое; более того, дорога сузилась и обросла рядами кленов, через которые просвечивало заходящее солнце, проделывавшее бесконечные эксперименты с тенью и светом в высокой траве.

– Мы заблудились, – жалобно сказал Энтони.

– Прочитай этот знак!

– Мариэтта… пять миль. Что это за Мариэтта?

– Никогда не слышала о ней, но давай ехать дальше. Здесь мы не можем повернуть, а впереди, наверное, есть объезд с возвращением на Пост-роуд.

Дорога стала тряской, с глубокими колеями и коварными выступающими камнями. Мимо промелькнули фасады трех фермерских домов. Городок вырос впереди скопищем тусклых крыш вокруг высокой белой колокольни.

Потом Глория, замешкавшаяся между двумя вариантами и слишком поздно сделавшая выбор, переехала пожарный гидрант и резким рывком сорвала трансмиссию.

Было уже темно, когда агент по недвижимости из Мариэтты показал им серый дом. Они набрели на него к западу от поселка, где он опирался на небо, – теплый синий плащ с крохотными кнопками звезд. Серый дом стоял с тех пор, когда женщин, которые держали кошек, считали ведьмами, когда Поль Ревир^[215] изготавливал вставные зубы в Бостонской средней школе, предвосхищая рождение великой торговой нации, когда наши предки победоносно покидали Вашингтон целыми толпами. С тех пор дом был укреплен в слабом углу, существенно перепланирован и заново оштукатурен изнутри, а также обзавелся кухонной пристройкой и боковым крыльцом, но если не считать того, что какой-то жизнерадостный простофиля обил крышу новой кухни красной жестью, дом оставался демонстративно колониальным.

– Как получилось, что вы приехали в Мариэтту? – спросил агент требовательным тоном, близким к подозрению. Он показал им четыре просторные и хорошо проветриваемые спальни.

– У нас сломался автомобиль, – объяснила Глория. – Я наехала на пожарный гидрант, и нас отбуксировали в гараж, а потом мы увидели вашу вывеску.

Мужчина кивнул, не в силах понять смысл такой спонтанной экскурсии. Было что-то слегка аморальное в предприятии, осуществляемом без многомесячной подготовки.

В тот вечер они подписали договор аренды и в автомобиле агента с ликованием вернулись в полусонный и ветхий отель «Мариэтта», слишком унылый даже для случайного флирта и последующих развлечений в придорожном сельском трактире. Полночи они лежали без сна, планируя вещи, которыми предстояло заняться. Энтони собирался с ошеломительной скоростью работать над своим историческим трудом и таким образом снискать расположение своего циничного деда… Когда автомобиль отремонтируют, они будут исследовать окрестности и вступят в ближайший «очень приятный» клуб, где Глория будет играть в гольф или что-то еще, пока Энтони будет писать. Разумеется, эта идея принадлежала Энтони; Глория была уверена, что она хочет только читать, мечтать и получать сандвичи с помидором и лимонад от какого-нибудь доброго слуги, чей облик до поры скрывался в тумане. В перерывах между абзацами Энтони будет приходить и целовать ее, пока она будет праздно лежать в гамаке… Гамак! Сонм новых мечтаний в ритме неторопливого покачивания, пока ветер будет обдувать гамак, а солнечные волны будут играть тенями колышущейся пшеницы, или пыльная дорога, усеянная токами тихого летнего дождика…

И гости, – тут они устроили долгую дискуссию, и оба старались выглядеть необыкновенно зрелыми и дальновидными. Энтони утверждал, что им понадобятся посетители как минимум раз в две недели, хотя бы «для разнообразия». Это спровоцировало увлеченную и чрезвычайно сентиментальную беседу, в центре которой стоял вопрос: разве Энтони не считает, что Глория дает ему достаточно разнообразных впечатлений? Хотя он уверял ее, что так и думает, она продолжала сомневаться в этом… В конце концов разговор вернулся в обычное монотонное русло: «А что тогда? Что мы тогда будем делать?»

– Давай заведем собаку, – предложил Энтони.

– Я не хочу собаку. Хочу кошечку.

Она подробно и с большим энтузиазмом углубилась в описание истории, вкусов и привычек кошки, которую когда-то имела. Энтони решил, что у той кошки был ужасный характер и она не обладала ни личной притягательностью, ни верным сердцем.

Потом они заснули и проснулись за час до рассвета, и серый дом танцевал в фантомном великолепии перед их заспанными глазами.

Душа Глории

В ту осень серый дом принял их с нежностью, опровергавшей его циничную старость. Мешки для стирки, аппетит Глории и склонность Энтони к меланхолии и воображаемой «нервозности» никуда не делись, но были и периоды нежданной безмятежности. Сидя рядом на крыльце, они ждали, когда луна начнет лить потоки серебра на сельские угодья, перескочит через густой лес и расплещет лучистые волны у их ног. В таком свете лицо Глории было насыщенно-белым, навевающим воспоминания, и приложив небольшое усилие, они могли избавиться от шор привычки и обнаружить друг в друге почти такую же совершенную романтику, как в прошедшем июне.

Однажды ночью, когда ее голова покоилась у него на сердце и их сигареты мерцали виляющими кнопками света в куполе темноты на кроватью, она впервые и отрывочно заговорила о мужчинах, которые на короткие моменты льнули к ее красоте.

– Ты часто думаешь о них? – спросил он.

– Лишь иногда, если происходит что-то такое, что напоминает о конкретном мужчине.

– Ты помнишь… их поцелуи?

– Я помню всевозможные вещи… Мужчины отличаются от женщин.

– В чем?

– О, совершенно отличаются, – и это невыразимо. Мужчины, имеющие самую прочную репутацию в том или этом, иногда бывали удивительно непоследовательны со мной. Брутальные мужчины были нежными, ничтожные мужчины были поразительно любящими и преданными, а достойные мужчины занимали позиции, которые были какими угодно, только не достойными.

– Например?

– Ну, был паренек по имени Перси Уолтон из Корнелла, который считался настоящим героем в колледже, великим спортсменом и спас множество людей на пожаре или что-то в этом роде. Но вскоре я обнаружила, что он глуп в довольно опасном смысле.

– В каком?

– Он имел наивное представление о женщине, которая «подходит ему в жены», особое представление, с которым я часто сталкивалась и которое всегда приводило меня в бешенство. Ему была нужна девушка, которая никогда не целовалась, которой нравится шить, сидеть дома и отдавать должное его самомнению. И я готова прозакладывать шляпу на то, что, если он заполучил идиотку, которая будет сидеть дома и обожать его, сейчас он гуляет на стороне с какой-нибудь гораздо более бойкой девицей.

– Мне жаль его жену.

– Я бы не стала ее жалеть. Подумай, какой тупицей она должна быть, если не поняла этого до того, как вышла за него. Он относится к тому типу, для которого идея чтить и уважать женщину состоит в том, чтобы не позволять ей никаких развлечений. Пусть даже с лучшими намерениями, он застрял глубоко в Средневековье.

– Как он относился к тебе?

– Я подхожу к этому. Как я сказала тебе – или не говорила? – он был настоящим красавцем: большие и честные карие глаза и одна из тех улыбок, которые гарантируют, что за ними прячется сердце из чистого золота. Будучи молодой и доверчивой, я полагала, что он обладает некоторым благоразумием, поэтому я пылко целовалась с ним как-то вечером, когда мы ехали с танцев в Хомстеде, что в окрестностях Хот-Спрингс. Помню, это была чудесная неделя, – роскошные деревья раскинулись по всей долине, как зеленая пена, и по утрам в октябре между ними поднимался туман, словно дым от костров, отчего они становились коричневыми…

– Как насчет твоего друга с идеалами? – перебил Энтони.

– Похоже, после того, как он поцеловал меня, то решил, что, наверное, ему будет дозволено немного больше, что меня не нужно «уважать», как всем довольную Беатрису Фэрфакс^[216] из его воображения.

– Что он сделал?

– Не много. Я столкнула его с шестнадцатифутовой насыпи, прежде чем он взялся за дело всерьез.

– Он пострадал? – со смехом поинтересовался Энтони.

– Сломал руку и растянул лодыжку. Он разболтал эту историю по всему Хот-Спрингс, а когда его рука зажила, то мужчина по имени Барли, которому я нравилась, подрался с ним и снова сломал ее. Это был жуткий скандал. Он угрожал подать в суд на Барли, который был родом из Джорджии, и люди видели, как Барли покупает пистолет в городе. Но потом, вопреки моей воле, мама утащила меня обратно на север, поэтому я так и не выяснила, чем все закончилось. Хотя однажды я видела Барли в холле отеля «Вандербильт».

Энтони долго и громко смеялся.

– Что за карьера! Наверное, мне следовало прийти в ярость от того, что ты целовала так много мужчин. Но это не так.

Она села в постели.

– Забавно, но эти поцелуи не оставили следа во мне – я имею в виду, ни следа распущенности, – хотя однажды мужчина совершенно серьезно сказал мне, что ему ненавистна мысль обо мне как о публичном стакане для питья.

– Мужественный человек.

– Я лишь рассмеялась и посоветовала думать обо мне как о чаше любви, которая переходит из рук в руки, но тем не менее считается ценной.

– Это почему-то меня не беспокоит, – с другой стороны, конечно, должно беспокоить, если бы ты давала им нечто большее, чем поцелуи. Но я верю, что ты абсолютно не способна на ревность, если не считать уязвленного тщеславия. Почему тебя не беспокоит то, что я делал? Ты бы предпочитала, если бы я был абсолютно невинным?

– Все дело в отпечатке, который может остаться в тебе. Я целовалась потому, что мужчина был хорош собой, или потому, что луна была такой красивой, или даже потому, что я чувствовала себя сентиментальной и слегка тронутой. Но не более того. Ничто из этого не оказало ни малейшего влияния на меня. Но человек помнит; он позволяет воспоминаниям навещать и тревожить себя.

– Ты целовала кого-нибудь так же, как целовала меня?

– Нет, – просто ответила она. – Я уже говорила, что мужчины пробовали… ох, разные вещи. У любой хорошенькой девушки есть такой опыт… Видишь ли, – добавила она, – для меня не имеет значения, сколько женщин у тебя было в прошлом, если речь шла лишь о физическом удовлетворении, но полагаю, я не смогу вынести мысль о том, что ты когда-то долго жил с другой женщиной или даже хотел жениться на какой-то теоретической девушке. Это совсем другое. Тогда ты будешь помнить все мелкие интимные подробности, и они заглушат ту свежесть, которая, в конце концов, и есть самая драгоценная часть любви.

Охваченный восторгом, он привлек ее на подушку рядом с собой.

– О, моя милая, – прошептал он. – Если бы я помнил что-то, кроме твоих дорогих поцелуев.

– Энтони, я слышала, как кто-то говорил, что он хочет пить? – мягко сказала Глория.

Энтони хохотнул и с довольной, немного смущенной улыбкой встал с постели.

– Положи в воду маленький кусочек льда, – добавила она. – Полагаю, это тебя не затруднит?

Глория пользовалась прилагательным «маленький» каждый раз, когда просила оказать ей услугу: из-за этого услуга становилась менее тяжкой. Энтони снова рассмеялся: когда она хотела маленький кубик льда или целый кусок, ему приходилось спускаться на кухню… Ее голос догнал его в коридоре.

– А еще маленький крекер и немножко мармелада…

– Бог ты мой! – восторженно вздохнул Энтони. – Она просто восхитительна! В ней есть порода!

– Когда мы заведем ребенка, – однажды начала она (они уже решили, что это будет через три года), – я хочу, чтобы он был похож на тебя.

– Не считая ног, – лукаво намекнул он.

– Ах да, не считая ног. У него будут мои ноги. Но все остальное пусть будет от тебя.

– Мой нос?

Глория помедлила.

– Ну, может быть, мой нос. Но определенно твои глаза… и мой рот, и, пожалуй, моя форма лица. Интересно; думаю, он будет выглядеть мило, если унаследует мои волосы.

– Моя дорогая Глория, ты целиком присвоила ребенка.

– Я не хотела, – жизнерадостно извинилась она.

– Пусть у него будет хотя бы моя шея, – предложил он, с серьезным видом рассматривая свое отражение в зеркале. – Ты часто говорила, что тебе нравится моя шея, потому что не видно кадыка, и кроме того, твоя шея слишком короткая.

– И вовсе не короткая! – возмущенно воскликнула она и повернулась к зеркалу. – Как раз нужной длины. Ты же говорил: «Я никогда не видел такой замечательной шеи».

– Она слишком короткая, – поддразнил он.

– Короткая? – Ее тон выдавал раздраженное изумление. – Короткая? Да ты сумасшедший! – Она вытянула шею и втянула обратно, чтобы убедиться в ее змеиной гибкости. – Ты называешь это короткой шеей?

– Одной из самых коротких, какие я только видел.

Впервые за несколько недель из глаз Глории потекли слезы, а во взгляде, устремленном на него, застыла настоящая боль.

– О, Энтони…

– Боже мой, Глория! – Он в замешательстве подошел к ней и взял ее за локти. – Не плачь, пожалуйста! Разве ты не поняла, что я просто пошутил? Глория, посмотри на меня! Дорогая, у тебя самая длинная шея, которую я когда-либо видел. Честно.

Слезы растворились в кривоватой улыбке.

– Ну… значит, тебе не следовало так говорить. Давай поговорим о р-ребенке.

Энтони стал расхаживать по комнате и говорить в пространство, словно готовясь к дебатам.

– Если вкратце, то у нас может быть двое детей, совершенно разных и логически отличающихся друг от друга. Один ребенок будет сочетанием наших лучших качеств. Твое тело, мои глаза, мой ум, твоя смышленость… Потом будет ребенок, сочетающий наши худшие качества, – мое тело, твой нрав и мою нерешительность.

– Мне нравится этот второй ребенок, – сказала она.

– Но чего мне бы действительно хотелось, – продолжал Энтони, – это иметь две пары тройняшек с промежутком в один год, а потом экспериментировать с шестью мальчиками…

– Пожалел бы меня, – вставила она.

– …Они получат образование в разных странах и будут учиться по разным системам, а когда им исполнится двадцать три года, я соберу их вместе и посмотрю, какими они стали.

– Пусть у каждого из них будет моя шея, – предложила Глория.

Конец главы

Автомобиль наконец отремонтировали, и в отместку за содеянное он вернул их к вопросам, которые были причиной бесконечных распрей. Кто будет сидеть за рулем? Как быстро должна ехать Глория? Эти два вопроса и последующие взаимные упреки продолжались целыми днями. Они проехали по городам на Пост-роуд – Раю, Портчестеру и Гринвичу – и посетили дюжину друзей, в основном знакомых Глории, которые находились на разных стадиях обзаведения детьми и в этом отношении (впрочем, как и в других) утомляли ее до состояния нервного помрачения рассудка. В течение часа после каждого визита она яростно грызла ногти и проявляла склонность вымещать свое раздражение на Энтони.

– Я ненавижу женщин, – тихо восклицала она. – Что им можно сказать, кроме «дамских разговоров»? Я восхищалась над десятком младенцев, которых мне хотелось придушить. И каждая из этих женщин либо втайне ревнует и подозревает своего мужа, если он привлекательный, либо начинает уставать от него, если нет.

– Ты больше не собираешься встречаться с женщинами?

– Не знаю. Мне они никогда не казались чистыми, – нет, никогда. Не считая нескольких. Констанс Шоу, – помнишь, миссис Мерриэм, которая приезжала к нам в прошлый вторник, – так вот, она почти единственная. Она такая высокая, статная и выглядит свежей.

– Мне не нравятся высокие женщины.

Хотя они посетили несколько обедов с танцами в разных загородных клубах, но решили, что от осени осталось уже слишком мало, чтобы посещать светские мероприятия, даже если бы им этого хотелось. Энтони ненавидел гольф; Глории немного нравилась эта игра, и хотя она получила удовольствие от стремительного темпа партии, устроенной студентами-старшекурсниками как-то вечером, и была рада, что Энтони гордится ее красотой, она также заметила, что хозяйка вечера миссис Грэнби несколько обеспокоилась тем фактом, что Алек Грэнби, одноклассник Энтони, с энтузиазмом присоединился к игре. Супруги Грэнби больше не звонили, и хотя Глория посмеялась над ними, это немало раздосадовало ее.

– Понимаешь, – объясняла она Энтони, – если бы я не была замужем, то она бы не стала беспокоиться, но в свое время она часто ходила в кино и теперь считает меня женщиной-вамп. Но дело в том, что умиротворение подобных людей требует усилий, которых мне просто не хочется прилагать… А эти милые студентики пожирали меня глазами и делали идиотские комплименты! Я уже выросла, Энтони.

В Мариэтте практически не было светской жизни. Полдюжины фермерских поместьев шестиугольником располагались вокруг нее, но эти дома принадлежали древним старцам, которые появлялись лишь в виде неподвижных, покрытых сединой комков на задних сиденьях лимузинов по пути к станции, иногда в сопровождении не менее древних, но вдвое более массивных жен. Горожане, среди которых преобладали незамужние женщины, были особенно неинтересны, – со своими горизонтами, ограниченными школьными праздниками, и блеклыми душами, подобными отталкивающим белым конструкциям трех церквей. Единственной местной жительницей, с которой они вступили в тесный контакт, была широкобедрая и широкоплечая шведка, которая каждый день приходила убираться и готовить в их доме. Она была молчаливой и расторопной, и Глория, после того как обнаружила ее рыдающей в сложенные руки на кухне, почувствовала необъяснимый страх перед ней и перестала жаловаться на еду. Девушка осталась с ними из-за своего невысказанного и таинственного горя.

Склонность Глории к предчувствиям и ее смутная вера в сверхъестественное были сюрпризом для Энтони. Некий комплекс, надлежащим и научным образом подавленный в раннем возрасте ее матерью-билфисткой, либо какая-то наследственная гиперчувствительность сделали ее подверженной любому психическому внушению, и, далекая от мнительности по отношению к человеческим побуждениям, она была склонна приписывать любое необыкновенное событие прихотливым выходкам усопших людей. Протяжные скрипы старого дома ветреными ночами, которые для Энтони были взломщиками с револьверами наготове, для Глории были зловещими и беспокойными аурами мертвецов, искупающих неизбывную вину над древним и романтичным очагом. Однажды ночью из-за двух быстрых стуков внизу, причину которых Энтони опасливо и безуспешно исследовал, они пролежали без сна почти до рассвета, задавая друг другу экзаменационные вопросы о мировой истории.

В октябре к ним приехала Мюриэл с двухнедельным визитом. Глория позвонила ей по междугородной связи, и мисс Кейн завершила разговор характерным для нее образом, со словами: «Вот и ла-ла-ладушки! Буду ровно в срок!» Она явилась с дюжиной популярных песен под мышкой.

– Тебе нужно завести фонограф здесь, в сельской глуши, – сказала она. – Маленькую «виктролу», они стоят недорого. Тогда каждый раз, когда тебе будет одиноко, ты сможешь послушать Карузо или Элла Джонсона прямо у себя в комнате.

Она довела Энтони до умопомрачения своими рассказами о том, что «он был первым умным мужчиной, которого она когда-либо знала, а она так устала от неглубоких людей». Он гадал, как люди могут влюбляться в таких женщин. Тем не менее он подозревал, что при определенном беспристрастном рассмотрении даже она может показаться нежной и многообещающей.

Но Глория, бурно демонстрировавшая свою любовь к Энтони, снизошла до состояния мурлычущего довольства.

И наконец, на выходные прибыл Ричард Кэрэмел, как всегда велеречивый, но нестерпимо литературный для Глории. Они с Энтони вели дискуссии еще долго после того, как она засыпала наверху сном младенца.

– Это было чрезвычайно забавно, – литературный успех и все остальное, – сказал Дик. – Еще до того, как появился роман, я безуспешно пытался продать несколько рассказов. Потом, когда вышла книга, я отшлифовал три рассказа, и их приняли в том журнале, который отвергал их раньше. С тех пор я написал еще много; издатели не заплатят за мою книгу до зимы.

– Не позволяй победителю принадлежать трофеям.

– Ты хочешь сказать, необразованному быдлу? – Он немного подумал. – Если ты имеешь в виду сентиментальные концовки, я этого не делаю. Но я бы не сказал, что соблюдаю особую предосторожность. Я определенно стал писать быстрее и уже не размышляю так много, как следовало бы. Вероятно, потому, что мне не с кем поговорить с тех пор, как ты женился, а Мори уехал в Филадельфию. Нет уже прежнего натиска и амбиций. Ранний успех и все такое.

– Это тебя не беспокоит?

– Беспокоит до чертиков. Я называю это «словесной лихорадкой», которую можно сравнить с охотничьим азартом, – что-то вроде напряженного литературного самосознания, которое приходит, когда я пытаюсь заставить себя что-то написать. Но реально страшные дни наступают, когда я думаю, что не могу писать. Тогда я задаюсь вопросом, имеет ли писательский труд какую-то ценность вообще… То есть не являюсь ли я каким-то разрекламированным клоуном.

– Я рад, что ты так говоришь, – произнес Энтони с оттенком старого покровительственного высокомерия. – Я боялся, что ты чуточку впал в идиотизм из-за своей работы. Прочитал то адское интервью, которое ты дал…

– Боже милосердный! – перебил Дик с выражением муки на лице. – Не упоминай о нем. Его написала юная особа… крайне восторженная юная особа. Она то и дело повторяла, какую «сильную» вещь я написал, так что я как бы потерял голову и сделал массу странных заявлений. Но некоторые из них были хороши, как думаешь?

– О да, – особенно та часть о многоопытном авторе, пишущем для младших представителей своего поколения, критиков следующего поколения и наставников всех грядущих поколений.

– Ну, я верю в это, – со слабой улыбкой признался Ричард Кэрэмел. – Просто было ошибкой рассказать об этом.

В ноябре они переехали в квартиру Энтони, откуда устроили торжественные экскурсии на футбольные матчи между Йелем и Гарвардом и между Принстоном и Гарвардом, на каток Сент-Николс, в многочисленные театры и на разнообразные увеселительные мероприятия, от степенных танцевальных вечеров до больших балов, которые любила Глория, устраиваемых в тех немногих домах, где лакеи в напудренных париках снуют вокруг в помпезной английской манере под наблюдением огромных мажордомов. Они собирались отправиться за границу в первой половине года или, в любом случае, когда закончится война. Энтони наконец-то закончил эссе о двадцатом веке в стиле Честертона, которое должно было послужить вступлением к предполагаемой книге, а Глория провела обширную исследовательскую работу в области русских собольих шуб. В целом наступление зимы было вполне комфортным, но в середине декабря билфистский демиург вдруг решил, что душа миссис Гилберт достаточно состарилась в своем нынешнем воплощении. В результате Энтони отвез несчастную и истеричную Глорию в Канзас-Сити, где по обычаю рода человеческого они заплатили ужасную и потрясающую разум дань мертвым.

Мистер Гилберт в первый и последний раз в своей жизни предстал воистину патетичной фигурой. Женщина, которую он сломил ради бдения над своим телом и верного служения своему разуму, ироничным образом покинула его именно тогда, когда он больше не мог содержать ее. Он больше никогда не сможет с прежним удовлетворением изводить и запугивать человеческую душу.

Глава II. Симпозиум

Глория убаюкала разум Энтони. Она, которая казалась благоразумнейшей и прекраснейшей из женщин, повисла, как сверкающий занавес на его дверях, закрыв солнечный свет. В те первые годы все, во что он верил, неизменно носило отпечаток Глории; он всегда видел солнце через узоры ее занавеса.

Что-то вроде апатии вернуло их в Мариэтту следующим летом. Они плелись через долгую расслабленную весну, своенравные и лениво-экстравагантные, – вдоль побережья Калифорнии, время от времени присоединяясь к другим группам и дрейфуя из Пасадены в Коронадо, из Коронадо в Санта-Барбару без более очевидной цели, чем желание Глории танцевать под разную музыку или улавливать почти неощутимые вариации изменчивых красок моря. Из Тихого океана навстречу им поднимались дикие скалистые взгорья и не менее варварские постоялые дворы, расположенные таким образом, чтобы во время сиесты можно было в полусне забрести на обнесенный плетнями базар, украшенный костюмами для поло с эмблемами Саутгэмптона, Лейк-Фореста, Ньюпорта и Палм-Бич. Подобно волнам, которые сталкивались, плескались и блестели в самой безмятежной бухте на свете, они присоединялись то к одной, то к другой группе и вместе с ними кочевали от одной стоянки к следующей, неустанно бормоча о странных бестелесных радостях, поджидавших в следующей зеленой и плодородной долине.

Это был простой класс здоровых бездельников. Лучшие из мужчин были умеренно образованными, – они казались вечными кандидатами для вступления в некий идеализированный клуб «Порцеллин» или «Череп и Кости»^[217], распространивший свое влияние по всему миру. Женщины, чуть красивее большинства, имели хрупко-спортивное телосложение и были довольно бестолковыми в качестве хозяек, но очаровательными и невероятно декоративными в качестве гостей. Невозмутимо и грациозно они пританцовывают на избранных ступенях в благоуханные часы чайных церемоний, с определенным достоинством совершая телодвижения, чудовищно пародируемые клерками и девушками-хористками по всей стране. Казалось грустной насмешкой, что в этой уединенной и скомпрометированной ветви изящных искусств Америка достигла бесспорного превосходства.

Потанцевав и поплескавшись в щедрой весне, Энтони и Глория обнаружили, что они потратили слишком много денег и поэтому на некоторое время должны удалиться от общества. Объяснение заключалось в «работе» Энтони. Не успев оглянуться, они снова оказались в сером доме, теперь уже с лучшим представлением о других возлюбленных, которые ночевали там, других именах, выкликаемых над перилами, других парах, которые сидели на ступенях крыльца и смотрели на серо-зеленые поля и черную громаду лесов за ними.

Энтони оставался все таким же, но более беспокойным, оживлявшимся лишь под стимулирующим воздействием нескольких коктейлей и слабо, почти неощутимо, терявшим интерес к Глории. Но Глории в августе должно было исполниться двадцать четыре года, и она испытывала заманчивую, но искреннюю панику по этому поводу. Шесть лет до тридцати! Если бы она меньше любила Энтони, ее чувство полета во времени проявилось бы в интересе к другим мужчинам, в нарочитом стремлении извлечь преходящий отблеск влюбленности от каждого потенциально возлюбленного, который глядел на нее исподлобья над сияющим обеденным столом. Однажды она сказала Энтони:

– Если я чего-то хочу, то беру это. Так я считала всю свою жизнь. Но получилось так, что я хочу тебя, и во мне просто нет места для любых других желаний.

Они ехали на восток по опаленной солнцем и безжизненной Индиане, и она оторвалась от одного из своих любимых киножурналов, внезапно обнаружив, что небрежная беседа вдруг приняла серьезный оборот.

Энтони хмуро выглянул из окошка. На перекрестке трассы с грунтовой дорогой промелькнул фермер в своем фургоне, жевавший соломинку. Судя по всему, это был тот же самый фермер, которого они миновали уже десяток раз, сидевший как безмолвный и злокозненный символ. Энтони нахмурился еще сильнее и повернулся к Глории.

– Ты беспокоишь меня, – неодобрительно сказал он. – Я могу представить, что захочу другую женщину в определенных мимолетных обстоятельствах, но не представляю, что смогу овладеть ею.

– У меня все по-другому, Энтони. Я не могу докучать себе и противиться вещам, которые меня привлекают. Мой способ избегать этого – не хотеть никого, кроме тебя.

– И все же, когда я думаю, что если ты случайно кем-то увлеклась…

– Не будь идиотом! – воскликнула она. – Здесь не может быть никаких случайностей. И я даже не представляю такой возможности.

Это завершило разговор на высокой ноте. Неизменная признательность Энтони делала его общество более радостным для нее, чем чье-либо другое. Она получала удовольствие от его присутствия, – она любила его. Поэтому лето началось во многом так же, как и предыдущее.

Тем не менее в домашнем хозяйстве произошла одна радикальная перемена. Скандинавка с ледяным сердцем, чья аскетическая кухня и сардоническая манера ожидания у стола так угнетала Глорию, уступила место чрезвычайно умелому японцу по имени Таналахака, который признался, что ответит на любые призывы, включающие двусложное слово «Тана».

Тана был необычно малорослым даже для японца и имел довольно наивное представление о себе как о космополите. В день своего прибытия из «Р. Гучимоники, надежного японского бюро по трудоустройству» он позвал Энтони в свою комнату и показал сокровища из личного сундука. Они включали обширную коллекцию японских открыток, каждую из которых он был готов во всех подробностях описать своему работодателю. Среди них было полдюжины карточек порнографического характера и явно американского происхождения, хотя изготовитель скромно опустил свое название и форму для почтового адреса. Потом он извлек на свет образцы своей ручной работы: американские брюки, сшитые по размеру, и два комплекта нижнего белья из плотного шелка. Он конфиденциально сообщил Энтони, для какой цели предназначены эти вещи. Следующим экспонатом была довольно хорошая копия гравюры Авраама Линкольна, лицу которого он придал безошибочно японскую форму глаз. Последней была флейта; он собственноручно изготовил ее, но она сломалась, и вскоре он собирался починить ее.

После этих вежливых формальностей, которые, по представлению Энтони, были свойственны уроженцам Японии, Тана произнес длинную речь на ломаном английском об отношениях хозяина и слуги, из которой Энтони усвоил, что он работал в больших поместьях, но постоянно ссорился с другими слугами, поскольку они не были честными. Они потратили много времени на обсуждение произношения слова «честный» и по сути дела остались весьма недовольны друг другом, так как Энтони упрямо настаивал на том, что Тана пытался сказать «шершни» и даже стал жужжать на осиный манер и хлопать руками, изображая крылья.

Через сорок пять минут Энтони был отпущен с теплыми заверениями в том, что они будут иметь и другие приятные беседы, в которых Тана расскажет, «как мы поживаем в моей стране».

Такова была красноречивая премьера Таны в сером доме… и он сдержал свое обещание. Хотя он был добросовестным и честным, но, безусловно, оказался ужасным занудой. Он как будто не мог совладать с собственным языком и иногда произносил абзац за абзацем с выражением сродни боли в маленьких карих глазах.

По воскресеньям и понедельникам он читал разделы комиксов в газетах. Один из них, с участием веселого японского дворецкого, безмерно увлекал его, хотя он утверждал, что главный герой, который казался Энтони человеком явно азиатского типа, на самом деле имел лицо американца. Трудность заключалась в том, что когда (с помощью Энтони) он правильно выговорил реплики с трех последних картинок и усвоил их содержание с сосредоточенностью, достойной «Критики чистого разума» Канта, он совершенно забыл содержание первых картинок.

В середине июня Энтони и Глория отметили первый год своей свадьбы, договорившись о «свидании». Энтони постучал в дверь, и она побежала открывать. Потом они вместе сидели на диване и перечисляли прозвища, которые придумали друг другу, новые сочетания старинных способов выражения нежности и привязанности. Но это свидание не сопровождалось тихим пожеланием спокойной ночи, произнесенным с восторгом или сожалением.

В конце июня Глорию подстерег ужас, который обрушился на нее, вспугнул ее яркую душу, отбросив ее на полжизни назад. Потом он медленно поблек и отступил в ту непроницаемую тьму, откуда пришел, но безжалостно забрал с собой частицу ее юности.

С непогрешимым чутьем на драматизм он выбрал маленькую железнодорожную станцию в жалком поселке возле Портчестера. Станционная платформа весь день была пустой, как прерия под пыльным желтым солнцем, обметаемая взглядами селян того несносного типа, который живет в окрестностях столицы и приобрел ее дешевую щеголеватость без ее воспитанности. Десяток этих мужланов, красноглазых и угрюмых, как пугала, наблюдали за инцидентом. Он смутно промелькнул в их сумбурных и непонятливых умах, воспринятый в широком смысле как грубая шутка, а в наиболее тонком смысле как «стыд и позор». А между тем на платформе мир утратил часть своей яркости и блеска.

Энтони просидел с Эриком Мерриамом за графином шотландского виски весь жаркий летний день, пока Глория и Констанс Мерриам плавали и загорали в Бич-Клаб. Глория чувственно растянулась на теплом мягком песке под солнечным зонтиком, выставив на солнце свои прекрасные ноги. Позднее все четверо полакомились незамысловатыми сандвичами; потом Глория встала и похлопала Энтони по колену своим зонтиком, привлекая его внимание.

– Нам пора идти, дорогой.

– Сейчас? – Он неохотно посмотрел на нее. В тот момент ничто не казалось более важным, чем коротать время на тенистом крыльце, попивая выдержанный скотч, пока хозяин предается нескончаемым воспоминаниям об эпизодах какой-то забытой политической кампании.

– Нам в самом деле пора идти, – повторила Глория. – Мы можем взять такси до станции… Ну же, Энтони! – чуть более властно скомандовала она.

– Послушайте… – Мерриам, чья история прервалась на полуслове, произнес формальные возражения, в то же время украдкой наполняя стакан гостя щедрой порцией виски с содовой, которой должно было хватить на десять минут. Но при раздраженном окрике Глории «Нам уже пора!» Энтони одним глотком осушил стакан, поднялся на ноги и отвесил хозяйке изысканный поклон.

– Кажется, кому-то и впрямь пора, – без особой учтивости сказал он.

Минуту спустя он следовал за Глорией по садовой дорожке между высоких розовых кустов; ее зонтик легко задевал свежие июньские листья. «Очень бесцеремонно», – подумал он, когда они подошли к дороге. С оскорбленным простодушием он полагал, что Глория не должна была прерывать столь невинное и безобидное развлечение. Ему пришло в голову, что раньше он уже несколько раз сталкивался с таким поведением. Неужели ему всегда предстоит отрываться от приятных эпизодов по касанию зонтика Глории или движению ее брови? Его нежелание переросло в глубокую обиду, которая всколыхнулась в нем непреодолимой волной. Он продолжал молчать, с трудом подавляя желание упрекнуть ее. Они нашли такси перед гостиницей и в молчании доехали до маленькой станции…

Потом Энтони понял, чего он хочет: утвердить свою волю против этой невозмутимой и неотзывчивой девушки, одним изумительным усилием добиться превосходства над ней, которое казалось бесконечно желанным.

– Давай заедем к Барнсам, – сказал он, не глядя на нее. – Мне не хочется возвращаться домой.

Миссис Барнс, в девичестве Рейчел Джеррил, имела летний дом в нескольких милях от Редгейта.

– Мы ездили к ним позавчера, – коротко ответила она.

– Уверен, они будут рады нас видеть. – Он почувствовал, что взял недостаточно сильную ноту, собрался с духом и добавил: – Я хочу повидать Барнсов. У меня нет никакого желания ехать домой.

– Ну, а у меня нет никакого желания ехать к Барнсам.

Они внезапно уставились друг на друга.

– Ну же, Энтони, – с досадой сказала она. – Сейчас воскресный вечер, и наверное, они пригласили гостей на ужин. Почему мы должны приезжать в такое время…

– Тогда почему мы не могли остаться у Мерриамов? – выпалил он. – Зачем отправляться домой, когда мы прекрасно проводили время? Они предлагали нам остаться на ужин.

– Так и должно было быть. Дай мне деньги, и я куплю железнодорожные билеты.

– И не подумаю! У меня нет настроения ехать на чертовом душном поезде.

Глория топнула по платформе.

– Энтони, ты ведешь себя как пьяный!

– Ничего подобного. Я совершенно трезв.

Но его голос сорвался на сиплое кудахтанье, и она поняла, что это неправда.

– Если ты трезвый, дай мне деньги на билеты.

Но было уже слишком поздно так разговаривать с ним. В его голове засела одна мысль: Глория эгоистична, она всегда была эгоистичной, и так будет продолжаться, если он здесь и сейчас не утвердит себя в качестве ее властелина. Это был самый подходящий случай, потому что она лишила его удовольствия по своему капризу. Его решимость окрепла и моментально приблизилась к тупой и упрямой ненависти.

– Я не поеду на поезде, – произнес он дрожащим от гнева голосом. – Мы отправимся к Барнсам.

– Только не я! – выкрикнула она. – Если ты так хочешь, я уеду домой одна!

– Давай, уезжай.

Без единого слова она повернулась к билетной кассе; одновременно он вспомнил, что у нее есть с собой немного денег и что это не та победа, которой он желал, которой он должен добиться. Он шагнул следом и схватил ее за руку.

– Послушай, – пробубнил он. – Ты не поедешь одна!

– Конечно, поеду… в чем дело, Энтони? – воскликнула она и попыталась вырваться, но он лишь крепче сжал ее руку и уставился на нее прищуренным злобным взглядом.

– Отпусти! – В ее крике послышалась ярость. – Отпусти меня, если у тебя осталась хоть капля порядочности!

– Почему?

Он знал, почему. Но он испытывал сумбурную и не вполне уверенную гордость от того, что удерживал ее на месте.

– Я собираюсь домой, понимаешь? И ты должен отпустить меня!

– Нет, не должен.

Ее глаза горели.

– Ты собираешься устроить здесь сцену?

– Я говорю, что ты не поедешь! Я устал от твоего вечного эгоизма!

– Я всего лишь хочу домой. – Две гневные слезинки скатились из ее глаз.

– На этот раз ты сделаешь то, что я скажу.

Она медленно выпрямилась и откинула голову жестом бесконечного презрения.

– Я тебя ненавижу! – Ее тихие слова истекали ядом сквозь стиснутые зубы. – Отпусти меня! Ох, я ненавижу тебя! – Она рывком высвободила руку, но он тут же ухватил ее за другую руку. – Ненавижу тебя! Ненавижу!

При виде ярости Глории его неуверенность вернулась, но он чувствовал, что зашел слишком далеко, чтобы пойти на попятный. Казалось, что он всегда уступал ей и что в глубине души она презирала его за это. Да, сейчас она может ненавидеть его, но потом будет восхищаться его превосходством.

Приближающийся поезд дал предупредительный гудок, который мелодраматично докатился до них по блестящим голубоватым рельсам. Глория толкалась и напрягалась, стараясь освободиться, и с ее губ срывались слова, более древние, чем Книга Бытия.

– Ах ты скотина! – рыдала она. – Ах ты скотина! Ох, как я тебя ненавижу! Ненавижу тебя! Ах ты скотина! Ах ты…

Другие пассажиры, стоявшие на платформе, стали оборачиваться и глазеть на них; мерный рокот поезда усилился до металлического лязга. Глория удвоила усилия, потом вдруг прекратила сопротивляться и застыла, сверкая глазами и дрожа от беспомощного унижения, пока поезд с ревом и пыхтением подходил к станции.

За облаком пара и скрежетом тормозов донесся ее тихий голос:

– Если бы здесь нашелся хотя бы один мужчина, ты не смог бы этого сделать. Не смог бы! Ты трус! О, какой ты трус!

Энтони молча и сам весь дрожа жестко держал ее, смутно сознавая, что десятки лиц, странно неподвижных, словно тени из сна, обращены к нему. Потом звук колокольчика извлек квинтэссенцию металлических лязгов, похожих на физическую боль, клубы дыма с неторопливым ускорением полетели к небу и через несколько мгновений шума и газообразных турбулентностей ряд лиц пробежал мимо, уплыл дальше и стал неразличимым, – остались лишь косые лучи солнца, падавшие на восток через рельсы, да затихающий шум поезда, словно звук жестяного грома. Энтони уронил руки. Он победил.

Теперь он мог смеяться, если бы захотел. Тест был сдан, и он подкрепил свою волю насилием. Пусть снисходительность пойдет по стопам победы.

– Мы возьмем автомобиль и вернемся в Мариэтту, – с безупречной сдержанностью сказал он.

Вместо ответа Глория схватила его ладонь обеими руками, подняла ее ко рту и глубоко впилась зубами в большой палец. Он почти не почувствовал боли; увидев брызнувшую кровь, он рассеянно достал носовой платок и перевязал рану. Это тоже было частью триумфа: казалось неизбежным, что поражение должно вызвать некое возмущение, и, как таковое, оно не заслуживало внимания.

Она рыдала почти без слез, горько и безутешно.

– Я не пойду! Я не пойду! Ты – не можешь – меня – заставить! Ты… ты убил всякую любовь, которую я имела к тебе, и всякое уважение. Но все, что осталось во мне, умрет, если я сойду с этого места. О, если бы я думала, что ты можешь поднять руку на меня…

– Ты поедешь со мной, – жестко сказал он. – Даже если мне придется нести тебя.

Он повернулся, подозвал такси и велел водителю ехать в Мариэтту. Шофер вышел из машины и распахнул дверь. Энтони повернулся к жене и процедил сквозь зубы:

– Ты сядешь сама или мне посадить тебя туда?

Со сдавленным криком муки и отчаяния она подчинилась и села в автомобиль.

Всю долгую поездку в сгущавшихся сумерках она просидела, свернувшись в клубок на своей стороне салона; ее молчание лишь иногда прерывалось короткими сухими рыданиями. Энтони глядел в окошко, и его разум неуклюже обрабатывал медленно изменяющееся значение того, что произошло. Что-то пошло не так, – тот последний крик Глории порвал струну, посмертное эхо которой вызывало неуместное беспокойство в его сердце. Он должен быть прав… однако теперь она казалась такой маленькой и трогательной, сломленной и удрученной, униженной сверх меры, которую могла вынести. Рукава ее платья были порваны, зонтик пропал, забытый на платформе. Он вспомнил, что это был новый костюм и она очень гордилась им еще сегодня утром, когда они уезжали из дома… Он начал гадать, мог ли кто-то из их знакомых видеть этот инцидент. И ее крик назойливым рефреном возвращался к нему:

«Но все, что осталось во мне, умрет…»

Эти слова вызывали смутную, но возрастающую тревогу. Они слишком хорошо подходили к Глории, которая лежала в углу, – больше не гордой Глории, ни какой-либо другой Глории, которую он знал. Хотя он не верил, что она перестанет любить его, – разумеется, это было немыслимо, – и все же казалось сомнительным, что Глория без ее надменности, независимости, целомудренной уверенности и мужества останется предметом его гордости, лучезарной женщиной, всеми любимой и обаятельной, потому что она была собой в неописуемом и победоносном смысле.

Даже тогда он был пьян, настолько пьян, что не сознавал меры своего опьянения. Когда они доехали до серого дома, он направился в свою комнату и, продолжая мрачно и беспомощно размышлять, что же он натворил, провалился в глубокий сон на кровати.

Было уже больше часа ночи, и дом казался необычно притихшим, когда Глория, бессонная и с широко распахнутыми глазами, пересекла прихожую и толкнула дверь его комнаты. Он был слишком одурманен, чтобы догадаться открыть окна, и воздух был спертым и густым от паров виски. Секунду она стояла возле его кровати – стройная, изысканно-грациозная фигура в мальчишеской шелковой пижаме, – а потом импульсивно бросилась к нему, наполовину разбудив его лихорадочной чувственностью своего объятия и роняя теплые слезы на его горло.

– Ох, Энтони! – исступленно воскликнула она. – О, мой дорогой, ты не знаешь, что натворил!

Однако рано утром, явившись в ее комнату, он опустился на колени возле ее кровати и расплакался, словно маленький мальчик, как будто это его сердце было разбито.

– Похоже, что вчера вечером, – серьезно сказала она, перебирая пальцами его волосы, – та часть меня, которую ты любил, которую стоило знать, гордость и огонь, – все это пропало. То, что осталось от меня, всегда будет любить тебя, но уже не так, как раньше.

Тем не менее даже тогда она сознавала, что со временем это забудется и что жизнь редко наносит окончательный удар, но всегда утекает прочь. После того утра об инциденте больше не вспоминали, а ее глубокая рана зажила под руками Энтони, и если было торжество зла, то им владела некая более темная сила, чем они сами, владела знанием и победой.

Независимость Глории, как и все искренние и глубокие качества, зародилась бессознательно, но однажды доведенная до ее внимания завораживающим открытием Энтони, она в значительной степени приобрела очертания формального принципа. Из ее манеры разговора можно было прийти к выводу, что вся ее стойкость и энергия сводились к горячему отстаиванию антитезы «Наплюй на всех».

– На всех и на все, – говорила она, – не считая меня, а значит, и Энтони. Это жизненное правило, и если бы оно было ошибочным, я бы все равно придерживалась его. Никто ничего не делает для меня, если это не доставляет ему удовольствия, и я поступаю точно так же по отношению к ним.

Когда она произнесла эти слова, то стояла на парадном крыльце самой любезной дамы из Мариэтты, но потом она издала странный короткий вскрик и рухнула на пол в глубоком обмороке.

Дама привела ее в чувство и привезла домой в своем автомобиле. Так почтенной Глории открылось, что она, вполне вероятно, была беременна.

Она лежала внизу на длинном диване. Теплый день стучался в окно и прикасался к поздним розам на столбиках крыльца.

– Я могу думать лишь о том, что люблю тебя, – жалобно сказала она. – Я ценю мое тело, потому что ты считаешь его прекрасным. И это мое – твое – тело станет безобразным и бесформенным? Это просто невыносимо. О, Энтони, я не боюсь боли.

Он отчаянно, но тщетно пытался утешить ее.

– А потом у меня вырастут широкие бедра и я стану бледной, – продолжала она. – Вся моя свежесть пропадет, а волосы перестанут блестеть.

Он расхаживал по полу, засунув руки в карманы.

– Это точно?

– Я ничего не знаю. Я всегда ненавидела генакологов, или как их там называют. Думаю, со временем я заведу ребенка, но не сейчас.

– Только ради бога, не надо лежать здесь и так сокрушаться.

Ее рыдания прервались, и она почерпнула тишину из милосердных сумерек, сгустившихся в комнате.

– Включи свет, – попросила она. – Дни кажутся такими короткими… в июне они были гораздо длиннее, когда я была маленькой девочкой.

Зажегся свет, и за окнами и дверью как будто опустились синие портьеры из нежнейшего шелка. Его бледность и неподвижность, теперь уже без горя или радости, пробудили ее сочувствие.

– Ты хочешь, чтобы я сохранила ребенка? – апатично спросила она.

– Мне все равно. То есть я сохраняю нейтральную позицию. Если ты хочешь, то я, наверное, буду рад. Если нет, – что же, и это правильно.

– Я хочу, чтобы ты принял то или иное решение!

– Давай предположим, что ты принимаешь решение.

Она презрительно посмотрела на него и не снизошла до ответа.

– Ты как будто считаешь, что из всех женщин на свете именно тебя избрали для этого высшего унижения.

– А что, если так? – сердито воскликнула она. – Для них это не унижение, а оправдание для жизни. Это единственное, на что они годны. Но для меня это унижение.

– Послушай, Глория, что бы ты ни сделала, я буду на твоей стороне, но, ради бога, не страдай по этому поводу.

– Ох, не трясись надо мной! – простонала она.

Они обменялись молчаливыми взглядами, не выражавшими ничего особенного, кроме усталости. Потом Энтони взял книгу с полки и опустился на стул.

– Завтра я уеду и повидаюсь с Констанс Мерриам.

– Хорошо. А я отправлюсь в Территаун и встречусь с дедом.

– Понимаешь, – добавила она, – дело не в том, что я боюсь этого или чего-то еще. Я верна себе, ты знаешь.

– Знаю, – согласился он.

Практичные люди

В своем благочестивом гневе на немцев Адам Пэтч кормился военными сводками. Стены его дома были покрыты пришпиленными картами; атласы громоздились на столах под рукой вместе с «Хрониками мировой войны в фотографиях», официальными разъяснениями, а также «личными впечатлениями» военных корреспондентов и рядовых X, Y и Z. Несколько раз во время визита Энтони секретарь Эдвард Шатллуорт, некогда носивший титул «квалифицированного джин-лекаря» в баре «Шляпа святого Патрика» в Хобокене, а ныне охваченный праведным возмущением, появлялся со свежими выпусками новостей. Старик с неутомимой яростью атаковал каждую статью, вырезая те колонки, которые казались ему достаточно зрелыми для сохранения, и засовывая их в уже распухшие архивные папки.

– Ну, чем ты занимаешься? – любезно обратился он к Энтони. – Ничем? Я так и думал. Я все лето собирался приехать и посмотреть на тебя.

– Я писал. Помнишь эссе, которое я вам послал, – то самое, которое я продал «Флорентайн» прошлой зимой?

– Эссе? Ты не присылал мне никакого эссе.

– Конечно, посылал. Мы говорили о нем.

Адам Пэтч мягко покачал головой:

– Ну, нет. Мне ты не присылал никакого эссе. Возможно, ты думал, что послал, но я не получал его.

– Послушайте, дедушка, вы же читали его, – немного раздраженно настаивал Энтони. – Вы прочитали его и не согласились со мной.

Внезапно старик вспомнил, но это было заметно лишь по слегка отвисшей челюсти, обнажившей ряды сероватых десен. Ощупывая Энтони древним зеленым взглядом, он колебался между признанием своей ошибки и ее сокрытием.

– Значит, ты пишешь, – поспешно сказал он. – Тогда почему бы тебе не написать об этих немцах? Напиши о чем-то реальном, о том, что происходит сейчас и будет интересно для людей.

– Кто угодно не может быть военным корреспондентом, – возразил Энтони. – Нужно иметь какую-нибудь газету, готовую покупать твои материалы. А я не могу тратить деньги на работу независимым журналистом.

– Я отправлю тебя, – неожиданно предложил его дед. – Я отправлю тебя в качестве уполномоченного корреспондента от любой газеты по твоему выбору.

Энтони содрогнулся от такой мысли и почти одновременно увлекся ею.

– Я… я не знаю…

Ему придется покинуть Глорию, которая посвятила ему всю свою жизнь и окружила его любовью. Глория находилась в беде. Нет, это было немыслимо… однако он видел себя одетым в хаки и опирающимся на тяжелую трость, как делают все военные корреспонденты, с ранцем на плече и старающимся быть похожим на англичанина.

– Мне нужно это обдумать, – признался он. – Конечно, это очень любезно с вашей стороны. Я поразмыслю и дам вам знать.

Мысли об этом занимали его по дороге в Нью-Йорк. Он испытал одну из внезапных вспышек воображения, которой удостаиваются все мужчины, которые находятся под влиянием сильных и любимых женщин, показывающих им мир более крепких мужчин, прошедших более суровую подготовку и борющихся не с абстрактными призраками, а с настоящими врагами. В этом мире руки Глории существовали лишь как жаркие объятия случайной любовницы, хладнокровно выбранной и быстро забытой…

Эти незнакомые фантомы столпились вокруг него, когда он садился на поезд до Мариэтты на Центральном вокзале. Вагон был переполнен, он занял последнее свободное место и лишь через несколько минут бросил случайный взгляд на мужчину рядом с собой. Он увидел тяжелую челюсть, крупный нос, скошенный подбородок и маленькие припухшие глаза. Секунду спустя он узнал Джозефа Блокмана.

Они одновременно привстали, наполовину смущенные, и обменялись тем, что можно было считать половиной рукопожатия. Потом, словно в завершение церемонии, они коротко рассмеялись.

– Что ж, – без особого воодушевления заметил Энтони. – Мы уже давно не встречались. – Он сразу же пожалел о своих словах и уже хотел добавить «я и не знал, что вы тоже ездите по этому направлению», но Блокман опередил его любезным вопросом:

– Как поживает ваша жена?

– Очень хорошо. А как ваши дела?

– Превосходно. – Его тон подчеркивал величие этого определения.

Энтони показалось, что за прошедший год достоинство Блокмана значительно увеличилось. «Вареный» вид исчез, и он наконец выглядел состоявшимся человеком. Кроме того, он больше не выглядел безвкусно одетым. Неуместная игривость его галстуков уступила место строгому темному узору, а его правая рука, на которой раньше красовались два тяжелых кольца, теперь была лишена украшений и даже влажного маникюрного блеска на ногтях.

Достоинство также проявлялось в его личности. Былая аура успешного коммивояжера окончательно поблекла, как и намеренно-заискивающая манера общения, низшей формой которой является похабная шутка в пульмановском курительном вагоне. Можно было представить, что, привыкнув к чужому раболепству в финансовом отношении, он приобрел отчужденность, а подвергаясь насмешкам в обществе, он приобрел сдержанность. Но что бы ни придавало ему вес вместо объема, Энтони больше не ощущал надлежащего превосходства в его присутствии.

– Помните Кэрэмела, Ричарда Кэрэмела. Вы вроде бы встречались однажды вечером.

– Помню. Он писал книгу.

– Так вот, он продал ее кинокомпании. Человек по фамилии Джордан написал сценарий для фильма. Дик завел подписку в бюро газетных вырезок и теперь вне себя от ярости, потому что половина кинокритиков говорит о «силе и убедительности «Демона-любовника» Уильяма Джордана». Старину Дика вообще не упоминают. Можно подумать, этот Джордан на самом деле задумал и написал текст.

Блокман понимающе кивнул.

– В большинстве контрактов оговорено, что имя оригинального автора должно появляться во всех платных публикациях. Кэрэмел все еще пишет?

– О да, очень усердно. В основном рассказы.

– Что ж, хорошо, очень хорошо… Вы часто ездите на этом поезде?

– Примерно раз в неделю. Мы живем в Мариэтте.

– Вот как? Отлично, отлично. Сам я живу возле Кос-Коуба. Недавно купил там дом. Нас разделяет всего лишь пять миль.

– Вам нужно посетить нас. – Энтони подивился собственной учтивости. – Уверен, Глория будет рада повидать старого друга. Любой подскажет вам, где находится наш дом, – мы живем там уже второй год.

– Благодарю вас. – Затем, словно отвечая любезностью на любезность, Блокман поинтересовался: – Как поживает ваш дед?

– Совсем неплохо. Сегодня я позавтракал с ним.

– Великий человек, – убежденно произнес Блокман. – Прекрасный образец американца.

Триумф бездействия

Энтони обнаружил свою жену в глубоком гамаке на крыльце, жадно поглощающей лимонад и сандвич с помидором и непринужденно беседующей с Таной на тему одного из его сложных вопросов.

– В моей стране, – Энтони узнал его неизменное вступление, – все народы… едят рис… потому что у них нет. Не могут есть, чего нет.

Если бы его национальность не была столь очевидной, можно было бы подумать, что он приобрел знания о родной стране из американских учебников по географии для начальной школы.

Когда японца осадили и отправили на кухню, Энтони вопросительно повернулся к Глории.

– Все в порядке, – объявила она с широкой улыбкой. – И это удивило меня больше, чем удивляет тебя.

– Значит, нет сомнений?

– Нет и быть не может!

Они предались беспечному веселью, возрадовавшись вновь обретенной безответственности. Потом он сообщил ей о возможности отправиться за границу, как будто почти стыдился отвергнуть ее.

– Что ты думаешь? Скажи прямо.

– Но, Энтони… – потрясенно выдохнула она. – Ты хочешь уехать? Без меня?

Он помрачнел, – однако уже когда она произносила вопрос, он понял, что слишком поздно. Ее руки, нежные и сильные, сомкнулись вокруг него, ибо он уже отверг все предыдущие возможности в той комнате отеля «Плаза» в прошлом году. Они были анахронизмом из эпохи подобных мечтаний.

– Конечно нет, Глория, – солгал он в безмолвной вспышке понимания. – Я думал, что ты можешь отправиться со мной как медсестра или что-то в этом роде. – Он смутно гадал, как его дед может отнестись к этому.

Когда Глория улыбнулась, он снова осознал, как она красива, – роскошная девушка волшебной чистоты с невыразимо искренним взглядом. Она приняла его предложение с расточительной проницательностью и подняла его как маленькое рукотворное солнце, купаясь в его лучах. Она сочинила потрясающий сюжет для фантасмагории их военных приключений.

Пресытившись этой темой после ужина, она зевнула. Ей хотелось уже не разговаривать, а читать «Пенрода»^[218], вытянувшись на диване до полуночи, пока она не заснет. Но Энтони, который романтично поднялся с ней на руках по лестнице, остался бодрствовать и размышлять о событиях прошедшего дня, смутно рассерженный на нее, смутно неудовлетворенный.

– Чем я буду заниматься? – начал он за завтраком. – Мы женаты уже больше года и только беспокоимся по пустякам, даже не будучи умелыми бездельниками.

– Да, тебе нужно чем-то заняться, – признала она, пребывая в дружелюбном и словоохотливом настроении. Это было не первым из таких разговоров, но поскольку Энтони обычно выступал в роли зачинщика, Глория старалась избегать их.

– Дело не в том, что я испытываю угрызения совести насчет работы, – продолжал он, – но дедушка может умереть уже завтра, а может прожить еще десять лет. Между тем мы живем не по средствам, и все, чем мы можем похвастаться, – это фермерский автомобиль и кое-какая одежда. Мы содержим квартиру, в которой прожили лишь три месяца, и маленький старый дом в глуши. Нам часто становится скучно, но мы не предпринимаем никаких усилий познакомиться с кем-либо, кроме той компании, которая все лето шлялась по Калифорнии в спортивных костюмах и в ожидании смерти своих родственников.

– Как ты изменился! – заметила Глория. – Когда-то ты говорил мне, что не понимаешь, почему американец не может бездельничать с изяществом.

– Проклятье, тогда я не был женат. И мой ум работал на полную катушку, а теперь крутится вхолостую, как шестеренка, которой не за что зацепиться. Честно говоря, если бы я не встретил тебя, то мне пришлось бы чем-то заняться. Но ты сделала безделье таким изысканно-привлекательным…

– Ах, значит, это я виновата…

– Я имел в виду другое, и ты это знаешь. Но мне уже почти двадцать семь лет, и…

– Слушай, ты меня утомляешь, – досадливо перебила она. – Ты говоришь так, словно я мешаю тебе или сдерживаю тебя.

– Я всего лишь обсуждаю положение, Глория. Разве я не могу обсудить…

– Я полагала, ты достаточно силен, чтобы решить…

– …что-то с тобой без…

– …твои собственные проблемы, не обращаясь ко мне. Ты много говоришь о том, что собираешься работать. Я бы легко могла тратить больше денег, но я не жалуюсь. Работаешь ты или нет, но я люблю тебя. – Ее последние слова были мягкими, как снег, выпавший на жесткую землю. Но сейчас оба не обращали внимания друг на друга: каждый был занят шлифовкой и совершенствованием своей позиции.

– Я сделал… кое-что. – Для Энтони это было неблагоразумным расходом своих резервов. Глория рассмеялась, разрываясь между восторгом и издевательством; она отвергала его софистику, но восхищалась его беззаботностью. Она никогда не стала бы винить его в бесплодной праздности, если бы он был искренним хотя бы в этом и исходил из того, что ничто не стоит особых усилий.

– Работа! – фыркнула она. – Ах ты, печальная птичка! Обманщик! Работа – это значит полный порядок на столе, правильное освещение, наточенные карандаши и «перестань петь, Глория!», и «пожалуйста, держи этого проклятого Тану подальше от меня», и «позволь мне прочитать мою вступительную фразу», и «я еще не скоро закончу, Глория, так что ложись в постель», и множество чашек чаю или кофе. Это все. Примерно через час я слышу, как карандаш перестает елозить по бумаге, и выглядываю наружу. Ты достал книгу и что-то «ищешь» там. Потом ты читаешь. Потом зеваешь, отправляешься в постель и ворочаешься до утра, потому что в тебе полно кофеина и ты не можешь заснуть. Две недели спустя спектакль повторяется.

С немалым трудом Энтони удалось сохранить обрывки достоинства.

– Ну, это легкое преувеличение. Ты прекрасно знаешь, что я продал эссе журналу «Флорентайн», и оно привлекло большое внимание, учитывая тираж издания. И более того, Глория, ты знаешь, что я сидел до пяти утра, когда заканчивал работу.

Она замкнулась в молчании, бросая ему спасательный канат. И если он не повесился на нем, то определенно дошел до самого края.

– По крайней мере, я действительно хочу стать военным корреспондентом, – промямлил он.

Глория придерживалась того же мнения. Оба были готовы к этому и даже нетерпеливо ожидали этого, по взаимному заверению. Вечер завершился на сентиментальной ноте и возвышенных разговорах о величии праздного образа жизни, слабом здоровье Адама Пэтча и любви любой ценой.

– Энтони, – позвала она, перегнувшись через перила, примерно неделю спустя. – Кто-то стоит у двери.

Энтони, который качался в гамаке на усеянном солнечными зайчиками южном крыльце, прошествовал к парадному входу. Внушительный иностранный автомобиль сгорбился, как огромный угрюмый жук, у начала дорожки. Мужчина в легком чесучовом костюме и такой же кепке помахал рукой.

– Привет, Пэтч. Вот, решил заглянуть к вам.

Это был Блокман, – как всегда, неуловимо облагороженный, с более утонченным выговором, более убедительной непринужденностью.

– Я в ванной, – вежливо отозвалась Глория. Мужчины с улыбкой признали ее безупречное алиби.

– Она скоро спустится. Пойдемте на боковое крыльцо. Не желаете ли выпить? Глория часто принимает ванну, – добрую треть каждого дня.

– Жаль, что она не живет в Саунде^[219].

– Мы не можем себе это позволить.

Поскольку замечание исходило от внука Адама Пэтча, Блокман воспринял его как добродушную шутку. Через пятнадцать минут, наполненных остроумными любезностями, появилась Глория в накрахмаленном желтом платье, свежая после купания и распространявшая животворную энергию.

– Хочу произвести сенсационное впечатление в кинофильмах, – сразу объявила она. – Я слышала, что Мэри Пикфорд зарабатывает миллион долларов в год.

– Знаете, вы бы могли этого добиться, – сказал Блокман. – Думаю, вам обеспечен успех на съемках.

– Ты позволишь мне, Энтони? Если я буду исполнять только несложные роли?

По мере обмена высокопарными репликами Энтони дивился тому, что для него и Блокмана эта девушка некогда была самым энергичным, самым волнующим человеком, которого они когда-либо знали, а теперь они втроем сидели, как хорошо смазанные механизмы, – без страха, без конфликтов, без энтузиазма, – маленькие фигурки, густо покрытые эмалью, надежно укрытые за пределами удовольствий в мире, где смерть и война, притупленные чувства и благородная дикость покрывали целый континент клубáми ужаса.

Скоро он позовет Тану и они вольют в себя сладостный и утонченный яд, который моментально вернет их к приятным восторгам детства, когда каждое лицо в толпе намекало на важные и прекрасные договоры, которые заключались где-то далеко ради достижения величественной и беспредельной цели… Жизнь была не большим, чем этот летний день; легкий ветерок, шевелящий кружевной воротник платья Глории; запекаемая на медленном огне сонная веранда… Они казались невыносимо равнодушными, отстраненными от любой романтики непосредственных действий. Даже красота Глории нуждалась в необузданных чувствах, нуждалась в горечи, нуждалась в смерти…

– …В любой день на следующей неделе, – сказал Блокман, обращаясь к Глории. – Вот, возьмите эту карточку. Они устроят вам тестовый прогон примерно на триста футов кинопленки и смогут весьма точно рассудить на этом основании.

– Как насчет среды?

– Отлично, тогда в среду. Только позвоните мне, и я поеду вместе с вами…

Он встал, обменялся быстрым рукопожатием, и вот уже его автомобиль скрылся в клубах пыли на дороге. Энтони ошарашенно повернулся к жене.

– Почему, Глория?

– Ты ведь не будешь возражать, если я пройду кинопробу, Энтони? Просто маленькая проба. Так или иначе, в среду я собиралась в город.

– Но это же глупо! Ты ведь не хочешь сниматься в кино, – целый день шататься по студии с массой дешевых статистов.

– Мэри Пикфорд не шатается по студии!

– Не все такие, как Мэри Пикфорд.

– Не понимаю, как ты можешь возражать против моей попытки.

– Тем не менее я возражаю. Ненавижу актеров.

– Ох, не утомляй меня. Думаешь, я очень увлекательно провела время, пока дремала на этом проклятом крыльце?

– Ты бы не возражала, если бы любила меня.

– Разумеется, я люблю тебя, – нетерпеливо ответила она и быстро перешла в наступление: – Именно поэтому мне противно видеть, как ты разваливаешься на части, пока валяешься без дела и твердишь, что тебе нужно работать. Возможно, если я на какое-то время займусь съемками, это даст тебе толчок к действию.

– Для тебя это лишь жажда новых ощущений, вот и все.

– Может быть. Это совершенно естественное стремление, не так ли?

– Тогда вот что я скажу. Если ты отправишься на съемки, я отправлюсь в Европу.

– Хорошо, давай! Я-то тебя не останавливаю!

Демонстрируя, что это действительно так, она разразилась меланхолическими слезами. Вместе они выстраивали армии сантиментов – слов, поцелуев, нежных ласк и самобичеваний. Но они ничего не достигли, и это было неизбежно. Наконец, в колоссальном порыве эмоций, каждый из них сел и написал письмо. Глория написала Джозефу Блокману, а Энтони – своему деду. Это было торжество бездействия.

Однажды в начале июля, вернувшись из Нью-Йорка во второй половине дня, Энтони позвал Глорию. Не получив ответа, он предположил, что она спит, и направился на кухню за одним из маленьких сандвичей, которые всегда готовили для него. Он обнаружил Тану за кухонным столом перед богатым ассортиментом всякой всячины: сигарных коробок, ножей, карандашей, крышек от консервных банок и кусочков бумаги, покрытых замысловатыми символами и диаграммами.

– Какого черта ты делаешь? – с любопытством спросил Энтони.

Тана вежливо улыбнулся.

– Я покажу, – с энтузиазмом воскликнул он. – Я расскажу…

– Ты делаешь конуру?

– Нет, сэа, – Тана снова улыбнулся. – Делаю пишинку.

– Пишущую машинку?

– Да, сэа. Я думаю, о, все время думаю, лежу в постели и думаю о пишинке.

– Значит, ты думаешь, что сделаешь ее, да?

– Ждите. Я расскажу.

Энтони, жевавший сандвич, небрежно прислонился к раковине. Тана несколько раз открыл и закрыл рот, словно проверяя его способность к действию. Потом слова полились из него:

– Я думал – пишинка – имеет, о, много-много-много-много вещь. Да, много-много-много-много.

– Много клавиш. Понятно.

– Не-ет? Да, клавиша! Много-много-много-много буков. Вроде a, b, c.

– Ты прав.

– Ждите. Я расскажу. – Он скривился от громадного стремления выразить свои мысли. – Я думал… много слов… кончаются как одно. Вроде i-n-g.

– Точно, целая куча.

– Потом… я делаю… пишинку… быстрой. Не так много буков.

– Это замечательная идея, Тана. Экономит время. Ты заработаешь состояние. Нажимаешь одну клавишу, и появляется «ing». Надеюсь, у тебя получится.

Тана пренебрежительно рассмеялся.

– Ждите. Я расскажу…

– Где миссис Пэтч?

– Ее нет. Ждите, я расскажу… – Он скорчил новую гримасу, подыскивая слова. – Моя пишинка…

– Где она?

– Здесь. Я делаю, – он указал на кучу хлама на столе.

– Я имею в виду миссис Пэтч.

– Ее нет, – заверил Тана. – Говорит, вернется в пять часов.

– Она в поселке?

– Нет. Уехала до ленча. Она уехала… мистер Блокман.

Энтони вздрогнул.

– Уехала с мистером Блокманом?

– Будет обратно в пять.

Не говоря ни слова, Энтони вышел из кухни, сопровождаемый безутешным «я расскажу» в исполнении Таны, устремленным ему вслед. Значит, вот как Глория представляет себе острые ощущения! Он стиснул кулаки; за считаные секунды он довел себя до исступленного раздражения. Он направился к двери и выглянул наружу; ни одного автомобиля поблизости, а его часы показывали четыре минуты шестого. С неистовой энергией он зашагал по дорожке и вскоре достиг того места, откуда мог видеть дорогу до поворота в миле от дома. Ни одного автомобиля, кроме… но это была фермерская колымага. Тогда, в унизительной гонке за достоинством, он устремился под прикрытие дома с такой же быстротой, как вылетел наружу.

Расхаживая по гостиной, он начал сердито репетировать речь, которую он произнесет, когда она войдет в дом.

«Значит, это любовь!» – начнет он… или нет, это слишком похоже на популярную фразу «Значит, это Париж!». Он должен быть горделивым, опечаленным, оскорбленным в лучших чувствах. Так или иначе… «Так вот чем ты занимаешься, когда я встаю рано утром и весь день бегаю по делам в жарком городе. Неудивительно, что я ничего не пишу! Неудивительно, что я не осмеливаюсь упускать тебя из виду!»

Постепенно воодушевляясь, он попробовал развить тему.

– Я скажу тебе, – продолжал он. – Я скажу…

Он помедлил, когда уловил в своей речи знакомый отзвук, а затем понял: это были слова Таны: «Я расскажу…»

Но Энтони не посмеялся над нелепостью ситуации. В его лихорадочном воображении было уже шесть – семь – восемь вечера, а она все не приезжала! Блокман решил, что она устала и несчастна, и убедил ее уехать в Калифорнию вместе с ним…

Снаружи послышалась веселая суматоха и радостный крик «Йо-хо-хо, Энтони!». Весь дрожа, он поднялся на ноги и ослабел от радости, когда увидел ее порхающей по дорожке. Блокман шел следом с кепкой в руке.

– Мой дорогой! – крикнула она. – Это была самая лучшая увеселительная поездка – по всему штату Нью-Йорк!

– Я должен отправляться домой, – почти сразу же добавил Блокман. – Жаль, что вас обоих не было дома, когда я при- ехал.

– Мне жаль, что меня не было, – сухо отозвался Энтони.

После его отъезда Энтони замешкался в нерешительности. Страх покинул его сердце, но он полагал, что некоторый протест был бы морально уместным. Глория покончила с этой неопределенностью.

– Я знала, что ты не будешь возражать. Он приехал как раз перед ленчем. Сказал, что ему нужно съездить по делам в Гаррисон, и предложил составить ему компанию. Он выглядел таким одиноким, Энтони. И я всю дорогу вела автомобиль.

Энтони безвольно опустился в кресло. Он устал, – устал от всего, устал от ничего, устал от земного бремени, которое ему досталось не по своему выбору. Как всегда, он чувствовал себя бесполезным и неопределенно-беспомощным. Будучи одним из тех людей, которые, несмотря на все слова, остаются бессловесными, он как будто унаследовал лишь огромную традицию человеческих неудач и ощущение неизбежной смерти.

– Пожалуй, мне все равно, – ответил он.

Нужно быть терпимым к подобным вещам, и Глория, молодая и красивая, должна иметь разумные привилегии. Однако его безмерно раздражало, что он не смог этого понять.

Зима

Глория перекатилась на спину и некоторое время лежала неподвижно на огромной кровати, наблюдая за февральским солнцем, чей блеклый свет подвергался последней утонченной метаморфозе, проходя через освинцованное оконное стекло. У нее еще не было четкого ощущения того, где она находится, или событий вчерашнего либо позавчерашнего дня; потом, словно отпущенный маятник, память начала отсчитывать свою историю, с каждым взмахом высвобождая отмеренный интервал времени, пока жизнь снова не вернулась к ней.

Теперь она слышала затрудненное дыхание Энтони рядом с собой; она чуяла запах виски и сигаретного дыма. Она заметила, что не вполне владеет своими мышцами; когда она шевельнулась, это было не плавное движение с последующим напряжением, легко распространявшимся по всему телу, – нет, это было огромное усилие нервной системы, как будто ей каждый раз приходилось гипнотизировать себя, чтобы совершить невероятное действие…

Она была в ванной и чистила зубы, чтобы избавиться от нестерпимого вкуса. Потом она вернулась к постели и услышала звяканье ключа Баундса в двери квартиры.

– Просыпайся, Энтони! – резко сказала она.

Она забралась в постель рядом с ним и закрыла глаза.

Едва ли не последней вещью, которую она помнила, был разговор с мистером и миссис Лэйси. Миссис Лэйси сказала: «Вы уверены, что не хотите, чтобы мы вызвали для вас такси?», и Энтони ответил, что они смогут нормально дойти до Пятой авеню. Потом они оба неосмотрительно попытались отвесить поклон и нелепо повалились на батальон пустых бутылок из-под молока, стоявших в темноте с открытыми горлышками. Она не могла придумать правдоподобное объяснение для этих молочных бутылок. Возможно, их привлекло пение в доме Лэйси, и они собрались там, разинув рты от восторга и желания посмотреть на веселье. Что ж, им досталась худшая участь, хотя казалось, что Глория и Энтони так и не смогут встать, – эти проклятые штуки так перекатывались всюду…

Тем не менее они нашли такси.

– У меня сломался таксометр, и поездка до вашего дома обойдется в полтора доллара, – сказал шофер.

– Ладно, – отозвался Энтони. – А я молодой Пэк Макфарленд^[220], и если ты подойдешь ближе, то я так отделаю тебя, что ты больше не встанешь.

При этих словах водитель уехал без них. Должно быть, они нашли другое такси, ведь сейчас они были в квартире…

– Сколько времени? – Энтони сел в постели и уставился на нее немигающим совиным взглядом.

Это был явно риторический вопрос. Глория не видела причины, почему она должна была знать, сколько сейчас времени.

– Ей-богу, я чувствую себя как у дьявола в аду! – невыразительно пробормотал Энтони. Расслабившись, он рухнул обратно на подушку. – Давай, приводи свою старуху с косой!

– Энтони, как мы все-таки попали домой вчера вечером?

– Такси.

– О! – Затем, после паузы: – Ты отнес меня в постель?

– Не знаю. Сдается, это ты отнесла меня в постель. Какой сегодня день?

– Вторник.

– Вторник? Надеюсь, что так. Если среда, то я должен приступить к работе в этом идиотском месте. Предполагается, что там нужно быть в девять утра или в какой-то другой богопротивный час.

– Спроси у Баундса, – слабым голосом предложила Глория.

Бодрый и трезвый, – голос из мира, который они за последние два дня, казалось, покинули навеки, – Баундс короткими пружинистыми шагами прошел по коридору и появился в полутемном дверном проеме.

– Какой сегодня день, Баундс?

– Полагаю, двадцать второе февраля, сэр.

– Я имел в виду день недели.

– Вторник, сэр.

– Спасибо.

Наступила небольшая пауза.

– Вы готовы к завтраку, сэр?

– Да, и еще, Баундс: прежде чем вы накроете на стол, будьте добры принести графин с водой и поставить его здесь, рядом с постелью. Меня немного мучит жажда.

– Да, сэр.

Баундс со спокойным достоинством удалился по коридору.

– День рождения Линкольна, – без энтузиазма объявил Энтони. – Или День святого Валентина, или еще чей-то. Когда мы начали эту безумную вечеринку?

– В воскресенье вечером.

– После вечерней молитвы? – язвительно предположил он.

– Мы колесили по всему городу на двух такси, и Мори сидел рядом с водителем, помнишь? Потом мы приехали домой, и он попробовал приготовить бекон, – вышел из кухни с кучкой обугленных остатков и настаивал на том, что все было «обжарено до пресловутой хрустящей корочки».

Оба рассмеялись – непринужденно, но довольно натужно – и, лежа бок о бок, стали отматывать назад цепочку событий, которая привела к этому ржавому и хаотичному рассвету.

Они прожили в Нью-Йорке почти четыре месяца после того, как в конце октября за городом стало слишком холодно. В этом году они отказались от Калифорнии, отчасти из-за нехватки средств, отчасти из-за желания отправиться за границу, если эта нескончаемая война, продолжавшаяся уже второй год, наконец закончится этой зимой. В последнее время их бюджет утратил эластичность; он больше не покрывал веселые капризы и приятные излишества, и Энтони провел много головоломных и неприятных часов над густо исписанным цифрами блокнотом, сводя замечательные балансы, которые оставляли громадные маржинальные остатки на «развлечения, путешествия, и т. д.», и пытаясь хотя бы приблизительно оценить их прошлые затраты.

Он помнил то время, когда, отправляясь на вечеринку с двумя лучшими друзьями, они с Мори неизменно оплачивали бóльшую долю расходов. Они покупали билеты в театр или пререкались из-за счета за ужин. Это казалось уместным и нормальным: Дик, со своей наивностью и поразительным капиталом сведений о себе, был незрелой, почти комичной фигурой, – придворным шутом у их королевских величеств. Но все изменилось. Теперь у Дика всегда были деньги, а Энтони мог развлекаться в своих пределах, почти всегда исключавших необузданные, вдохновленные вином вечеринки с расплатой наличными деньгами. Именно Энтони на следующее утро бывал мрачным по этому поводу и говорил насмешливой и пренебрежительной Глории, что «в следующий раз нужно быть более осторожными».

За два года после издания «Демона-любовника» Дик получил больше двадцати пяти тысяч долларов, большей частью в последнее время, когда гонорары авторов художественных произведений начали беспрецедентный рост благодаря ненасытному аппетиту кинопродюсеров, нуждавшихся в новых сценариях. Он получал по семьсот долларов за каждый рассказ, что в то время было крупным заработком для такого молодого человека (ему еще не исполнилось тридцати лет), а за каждую вещь для кино, где было достаточно много «динамики» – то есть поцелуев, стрельбы и самопожертвования, – еще тысячу долларов сверху. Качество его сочинений было разным: в каждом из них имелась своя доля жизненной силы и интуитивной техники, но ничто не могло сравниться с выразительностью «Демона-любовника», и было еще несколько текстов, которые Дик считал откровенной дешевкой. Судя по его горячим объяснениям, они предназначались для расширения читательской аудитории. Разве не правда, что творцы от Шекспира до Марка Твена, достигшие истинного величия, обращались не только к избранным, но и ко множеству остальных?

Хотя Энтони и Мори не соглашались с ним, Глория посоветовала ему продолжать в том же духе и зарабатывать как можно больше денег; так или иначе, это было единственным, что имело значение.

Мори, который стал чуть более дородным, обходительным и добродушным, устроился на работу в Филадельфии. Он приезжал в Нью-Йорк один или два раза в месяц, и в таких случаях все четверо странствовали по знакомым маршрутам из ресторана в театр, потом в кабаре «Веселые забавы» или, по желанию вечно любопытной Глории, в один из погребков Гринвич-Виллидж, славившийся бешеной, но мимолетной модой на «движение новых поэтов».

В январе, после многочисленных монологов, обращенных к молчаливой жене, Энтони решил любой ценой «чем-то заняться» в зимние месяцы. Ему хотелось ублажить деда и даже, в определенной мере, посмотреть, насколько ему самому это понравится. Во время нескольких пробных, наполовину светских визитов он обнаружил, что работодатели не заинтересованы вакансией для молодого человека, готового «испытать свои силы примерно на несколько месяцев». В качестве внука Адама Пэтча его принимали повсюду с подчеркнутой вежливостью, но теперь старик был отыгранной картой: зенит его славы как «угнетателя», а потом как духоподъемного лидера произошел за двадцать лет до его ухода на покой. Энтони даже обнаружил нескольких молодых людей, вполне убежденных в том, что Адам Пэтч уже несколько лет назад упокоился в могиле.

В конце концов Энтони обратился к деду за советом и получил рекомендацию поработать на рынке ценных бумаг. Это предложение показалось ему утомительным, но в конце концов он решил попробовать. Чистые деньги, зарабатываемые путем ловких манипуляций, в любом случае обладали притягательностью, в то время как почти любая область промышленного производства была бы нестерпимо скучной. Он подумывал о работе в газете, но решил, что такой график не подходит для женатого человека. Он задерживался на приятных фантазиях, представляя себя либо редактором блестящего аналитического еженедельника, американского «Меркюр де Франс», либо блистательным продюсером сатирических комедий и парижских музыкальных ревю. Однако подступы к замкам этих гильдий оказались защищены профессиональными секретами. Было практически невозможно пробиться в журнал, если раньше ты не работал в другом журнале.

Поэтому в конце концов, по рекомендательному письму деда, он вошел в Sanctum Americanum, где за расчищенным столом восседал президент «Уилсон, Хаймер и Харди», и вышел оттуда наемным работником. Ему предстояло приступить к работе двадцать третьего февраля.

Двухдневный кутеж, по его словам, был запланирован в честь этого судьбоносного события, ибо после начала работы ему придется рано ложиться спать по рабочим дням. Мори Нобл прибыл из Филадельфии с деловой целью, заключавшейся во встрече с неким человеком с Уолл-стрит (с которым, кстати говоря, он так и не встретился), а Ричарда Кэрэмела наполовину убедили, наполовину заманили присоединиться к ним. В понедельник они снизошли до посещения модной алкогольной свадьбы, и к вечеру наступил финальный эпизод: Глория, преодолевшая привычный лимит из четырех точно рассчитанных по времени коктейлей, устроила им доселе невиданную радостную вакханалию, обнаружив поразительное знание балетных пируэтов и распевая песни, которые, по ее собственному признанию, она усвоила от своей кухарки в невинном семнадцатилетнем возрасте. Она с перерывами повторяла их по просьбам слушателей в течение всего вечера с такой компанейской откровенностью, что Энтони, совсем не раздосадованный, только потакал этому новому источнику увеселения. Вечеринка была отмечена и другими памятными эпизодами, – например, беседой Мори с покойным крабом, которого он волочил за собой на бечевке с целью узнать, насколько хорошо краб осведомлен с приложениями биноминальной теоремы, а также вышеупомянутой гонкой на двух такси со степенными и внушительными тенями зданий на Пятой авеню в качестве зрителей, закончившейся бегством по запутанным темным аллеям Центрального парка. Наконец Энтони и Глория нанесли визит какой-то сумасбродной молодой паре – супругам Лэйси, – где рухнули на пустые молочные бутылки.

Настало утро – и время сосчитать чеки, обналиченные тут и там в клубах, магазинах и ресторанах. Время открыть окна и выпустить затхлый дух вина и сигарет из высокой голубой гостиной, собрать осколки стекла и протереть запачканную ткань на стульях и диванах; вручить Баундсу костюмы и платья для отправки в чистку; и наконец, вывести свои изможденные дрожащие тела и угнетенные выцветшие души на морозный февральский воздух, чтобы жизнь могла продолжаться, а Уилсон, Хаймер и Харди завтра в девять утра получили к своим услугам энергичного молодого человека.

– Помнишь, как Мори встал на углу Сто Десятой улицы и изобразил регулировщика, махая рукой, чтобы машины ехали вперед, и выставляя ладонь, чтобы они останавливались? – крикнул Энтони из ванной. – Должно быть, они приняли его за частного детектива.

После каждого воспоминания они заливались бурным смехом; их переутомленные нервы остро реагировали как на радость, так и на депрессию.

Глория перед зеркалом дивилась прекрасному оттенку и свежести своего лица, – казалось, она никогда не выглядела так хорошо, хотя у нее сводило желудок, а голова разрывалась от боли.

День проходил медленно. Энтони, ехавший к своему брокеру, чтобы занять денег по долговой расписке, обнаружил в своем кармане только два доллара. Плата за проезд могла стоить всех этих денег, но он чувствовал, что сегодня не выдержит спуска в подземку. Когда таксометр достигнет предела его средств, ему придется идти дальше пешком.

Здесь его ум соскользнул в одну из своих характерных грез наяву. В этой фантазии он обнаружил, что счетчик крутится слишком быстро, – должно быть, таксист-обманщик специально отрегулировал его. Энтони спокойно доехал до пункта назначения, а потом небрежно вручил шоферу те деньги, которые были справедливой платой за проезд. Тот полез в драку, но не успел он поднять руки, как Энтони уложил его одним мощным ударом. А когда он поднялся, Энтони быстро отступил в сторону и с хрустом добил его в висок.

…Теперь он был в суде. Судья оштрафовал его на пять долларов, а у него не было денег. Может быть, судья примет чек? Да, но судья не знает, кто он такой на самом деле. Что ж, они могут подтвердить его личность, позвонив ему на квартиру.

…Они так и сделали. Да, это миссис Энтони Пэтч, но откуда ей знать, что этот человек является ее мужем? Откуда ей знать? Пусть сержант полиции спросит ее, помнит ли она молочные бутылки…

Он поспешно наклонился вперед и постучал по стеклу. Такси всего лишь выехало на Бруклинский мост, но счетчик показывал доллар и восемьдесят центов, а Энтони никогда не упускал случая дать десять центов на чай.

Несколько позже он вернулся в квартиру. Глория тоже выходила – за покупками, – а теперь спала, свернувшись в углу дивана и обхватив руками свое приобретение. Ее лицо было безмятежным, как у маленькой девочки, а в свертке, который она крепко прижимала к груди, лежала детская кукла – проникновенный целительный бальзам для ее взволнованного и бесконечно юного сердца.

Неизбежность

Именно с этой вечеринки, особенно с участия Глории в тех событиях, в их образе жизни начались решительные перемены. Величественная позиция «Наплюй на все» из обычного принципа Глории превратилась в единственное утешение и оправдание того, что они предпочитали делать, и тех последствий, к которым это приводило. Не сожалеть ни о чем, не испускать ни одного жалобного крика, жить в соответствии с четким кодексом чести по отношению друг к другу и ловить моменты счастья так ревностно и настойчиво, как только можно.

– Никто не позаботится о нас, кроме нас самих, Энтони, – однажды сказала Глория. – Для меня нелепо делать вид, что я чувствую какие-то обязательства перед миром, а что касается беспокойства о том, что люди могут подумать про меня, то я просто не беспокоюсь, вот и все. С тех пор, как я была маленькой девочкой в танцевальной школе, матери других маленьких девочек, не таких популярных, как я, постоянно критиковали меня, но я всегда рассматривала критику как разновидность завистливого уважения.

Это было сказано в связи с вечеринкой в ресторане «Буль-Миш»^[221], где Констанс Мерриам увидела ее за столом с тремя другими изрядно подвыпившими участниками. Как «старая школьная подруга», Констанс на следующий день взяла на себя труд пригласить ее на ленч и сообщить, как ужасно она выглядела.

– Я дала понять, что мне так не кажется, – сказала Глория в разговоре с Энтони. – Эрик Мерриам похож на сублимированный вариант Перси Уолкотта; помнишь того парня из Хот-Спрингс, о котором я рассказывала? Его представление об уважении к Констанс состоит в том, что он оставляет ее дома вместе с шитьем, книгой и ребенком, а сам отправляется на вечеринку, сулящую что угодно, кроме смертной скуки.

– Ты так и сказала?

– Определенно. Еще я сказала, что на самом деле она возражает против того, что я провожу время лучше, чем она.

Энтони зааплодировал. Он невероятно гордился Глорией, гордился тем, что она неизменно затмевала других женщин на вечеринках, гордился, что мужчины всегда были рады веселиться вместе с ней в большой шумной компании без каких-либо попыток сделать больше, чем восхищаться ее красотой и теплом ее жизненной силы.

Эти «вечеринки» постепенно стали для них главным источником развлечения. По-прежнему влюбленные, по-прежнему необыкновенно заинтересованные друг другом, при приближении весны они тем не менее обнаруживали, что пребывание дома по вечерам быстро надоедает им. Книги казались нереальными; старое волшебство уединения уже давно исчезло, – вместо этого они предпочитали скучать на тупой музыкальной комедии или отправляться на обед с самыми неинтересными из своих знакомых при условии, что там будет достаточно коктейлей, чтобы разговор не становился совершенно невыносимым. Несколько более молодых женатых людей, с которыми они дружили в школе или в колледже, а также множество холостяков стали интуитивно думать о них каждый раз, когда им нужно было оживиться и встряхнуть свои чувства, так что редкий день проходил без звонка со словами «интересно, что вы собираетесь делать сегодня вечером». Женщины, как правило, боялись Глории – ее способность без усилий оказываться в центре внимания и невидная, но тем не менее тревожная манера становиться любимицей их мужей – все это инстинктивно вызывало у них глубокое недоверие, обостряемое тем обстоятельством, что Глория была в целом равнодушна к любому проявлению близости со стороны других женщин.

В назначенную среду в феврале Энтони вошел во впечатляющий офис «Уилсон, Хаймер и Харди» и выслушал многочисленные запутанные инструкции в изложении энергичного молодого человека примерно его возраста по фамилии Кехлер, чьи соломенные волосы были вызывающе зачесаны в стиле помпадур. Он объявил себя заместителем секретаря с таким видом, как будто это свидетельствовало о его исключительных способностях.

– Вы обнаружите, что здесь есть два типа людей, – сказал он. – Есть люди, которые становятся помощником секретаря или казначея, попадающие в наш список до тридцати лет, и есть люди, попадающие туда в сорок пять лет. Тот, кто попадает в сорок пять лет, остается там до конца своей жизни.

– А что с теми, кто попадает туда в тридцать лет?

– Ну, они поднимаются вот сюда, – он указал на список заместителей вице-президентов. – А возможно, становятся президентом, секретарем или казначеем.

– Как насчет этих, еще выше?

– Эти? А, это попечители, люди с капиталом.

– Понятно.

– Некоторые считают, что ранний или поздний старт зависит от того, получил ли человек высшее образование. Но они ошибаются.

– Понятно.

– У меня было такое образование; я закончил Бакли в 1911 году, но когда я пришел на Уолл-стрит, то вскоре обнаружил, что полезные вещи здесь – это не премудрости, которые я учил в колледже. В сущности, мне пришлось выкинуть из головы много этих премудростей.

Энтони невольно подумал, каким еще «премудростям» он мог научиться в Бакли в 1911 году. Неугомонная мысль о том, что это были какие-то курсы кройки и шитья, преследовала его до конца разговора.

– Видите того парня? – Кехлер указал на молодо выглядевшего мужчину с красивыми седеющими волосами, сидевшего за столом внутри ограждения из красного дерева. – Это мистер Эллингер, первый вице-президент. Он везде был, все видел, получил прекрасное образование.

Энтони тщетно пытался открыть свой разум перед романтикой финансов. Он мог думать о мистере Эллингере лишь как об одном из покупателей роскошных кожаных собраний Теккерея, Бальзака, Гюго и Гиббона, выставленных на полках больших книжных магазинов.

В течение сырого и пасмурного марта он готовился к торговле ценными бумагами. Лишенный энтузиазма, он рассматривал суету и толкотню вокруг себя лишь как бесплодное и всепоглощающее стремление к непостижимой цели, осязаемым свидетельством которого были только соперничающие особняки мистера Фрика и мистера Карнеги на Пятой авеню. То, что эти напыщенные вице-президенты и попечители действительно могли быть отцами «лучших людей», которых он знал в Гарварде, казалось нелепостью.

Он ел в столовой для сотрудников наверху с тревожным подозрением, что его разыгрывают, и всю первую неделю гадал, правда ли, что десятки молодых клерков, иногда очень бойких, опрятных и только что окончивших колледж, живут пламенной надеждой протиснуться на узкую полоску картона до того, как наступит роковое тридцатилетие. Разговоры, которые вплетались в узор дневной работы, были посвящены одной теме. Они обсуждали, как мистер Уилсон заработал свои деньги, каким методом пользовался мистер Хаймер и к каким средствам прибегает мистер Харди. Они рассказывали старинные, но вечно живые анекдоты о состояниях, моментально сколоченных на Уолл-стрит каким-нибудь «мясником», «барменом» или «проклятым курьером, боже ты мой!», а потом беседовали о современных биржевых играх и о том, будет ли лучше нацелиться на сто тысяч долларов или довольствоваться двадцатью тысячами. В прошлом году один из помощников секретаря вложил все свои сбережения в акции «Бетлем Стил». История о его головокружительном величии, высокомерной отставке в январе и его триумфальном дворце, который сейчас возводят в Калифорнии, была излюбленной темой в офисе. Даже фамилия этого человека приобрела магическое значение, символизируя устремления всех добрых американцев. О нем рассказывали анекдоты: например, как один из вице-президентов советовал ему продавать, – ей-богу! – но он продолжал держать и даже покупал с маржей, «и только посмотрите, где он теперь!».

Судя по всему, для них в этом заключался смысл жизни – головокружительный успех, слепивший глаза, зов цыганской сирены, заставлявший их довольствоваться скудным заработком и арифметической невероятностью их собственного успеха.

Для Энтони такие представления выглядели отвратительно. Он чувствовал, что для того, чтобы преуспеть на этом поприще, идея успеха должна захватить и ограничить его разум. Ему казалось, что неотъемлемой чертой всех этих мужчин была вера в то, что их занятие составляет самую суть жизни. При прочих равных условиях самоуверенность и авантюризм одерживали верх над техническими знаниями; было ясно, что более специализированная работа отправлялась почти на самое дно, поэтому технических экспертов с соответствующей сноровкой удерживали там.

Его решимость оставаться дома по вечерам в будние дни не прожила и одной недели, и в доброй половине случав он приходил на работу с сокрушительной, тошнотворной головной болью, и ужас переполненной утренней подземки звенел у него в ушах как эхо из преисподней.

Потом он резко прекратил работать. Он оставался в постели весь понедельник и поздно вечером, охваченный одним из приступов тоскливого отчаяния, которым он поддавался время от времени, он написал и отправил письмо мистеру Уилсону, где признался, что считает себя непригодным для этой работы. Глория, вернувшаяся из театра с Ричардом Кэрэмелом, обнаружила его на диване, безмолвно глядевшим на высокий потолок, более угнетенным и обескураженным, чем когда-либо после их женитьбы.

Она хотела, чтобы он распустил нюни. В таком случае она бы жестко отчитала его, но он только лежал на диване, такой несчастный и подавленный, что она пожалела его. Она опустилась на колени, погладила его волосы и сказала, как мало это значит, как мало значит все остальное, пока они любят друг друга. Все было так же, как в первый год, и Энтони, откликнувшийся на прикосновение ее прохладной руки, на ее голос, тихий, как дыхание у него над ухом, сразу повеселел и заговорил с ней о своих будущих планах. Прежде чем отправиться в постель, он даже пожалел про себя, что поспешил оставить рапорт о своей отставке.

– Даже когда все кажется скверным, ты не можешь полагаться на то решение, – сказала Глория. – Только сумма всех твоих решений имеет значение.

В середине апреля пришло письмо от агента по недвижимости из Мариэтты, предлагавшего им арендовать серый дом на следующее лето за немного более высокую цену, с приложением формы арендного договора для подписи. Целую неделю неосторожно забытые письмо и договор пролежали на столе Энтони. У них не было намерения возвращаться в Мариэтту. Они устали от этого места и мучились от скуки большую часть предыдущего лета. Кроме того, их автомобиль превратился в дребезжащую массу ипохондрического металлолома, а покупка нового была нежелательной с финансовой точки зрения.

Но из-за очередного буйного кутежа, продолжавшегося целых четыре дня, в котором на той или иной стадии принимало участие больше дюжины людей, они все-таки подписали договор; к их вящему ужасу, они не только подписали, но отослали его, и сразу же показалось, как будто они слышат, как дом злорадно облизывает свои белые челюсти и только ждет, чтобы сожрать их.

– Энтони, где тот договор? – встревоженно спросила она воскресным утром, протрезвев и ощутив тошнотворную реальность. – Где ты его оставил? Он был здесь!

Потом она поняла, что произошло. Она вспомнила домашнюю вечеринку, которую они устроили в зените радостного энтузиазма; она вспомнила комнату, полную людей, которым в менее захватывающие моменты не было никакого дела до нее и Энтони, и похвальбу своего мужа о выдающихся достоинствах и уединенности серого дома, который так хорошо изолирован, что там можно шуметь в свое удовольствие. Потом Дик, который навещал их, начал восторженно кричать, что это лучший домик, какой только можно представить, и что они поступят как идиоты, если не снимут его еще на одно лето. Было легко довести себя до ощущения, каким жарким и пустынным становится город в летние месяцы и насколько прохладными и целительными были чары Мариэтты. Энтони схватил договор и стал размахивать им; к счастью, Глория оказалась на все согласной, и в последней вспышке словоизлияния все мужчины обменялись торжественными рукопожатиями и согласились, что обязательно приедут в гости…

– Энтони! – закричала она. – Мы подписали и отправили его!

– Что?

– Договор!

– Какого дьявола?

– Ох, Энтони! – В ее голосе звучало неизбывное горе. Они построили себе тюрьму на все лето, на целую вечность. Это был удар, подрывающий самые основы их стабильности. Энтони решил, что он сможет как-то договориться с агентом по недвижимости. Они больше не могли себе позволить двойную аренду, а отъезд в Мариэтту означал отказ от квартиры, его безупречной квартиры с изысканной ванной и комнатами, которые он обставил купленной мебелью и картинами. Это было ближайшее подобие дома, которое он когда-либо имел, наполненное воспоминаниями четырех красочных лет.

Но им так и не удалось уладить дела с агентом по недвижимости; они вообще не смогли ничего уладить. Обескураженно, без разговоров о том, что нужно стараться получать лучшее от жизни, даже без универсального «мне все равно» Глории, они вернулись в дом, который, как они уже знали, не мог сохранить их юность или любовь и хранил лишь суровые и невыразимые воспоминания, которыми они не могли поделиться.

Зловещее лето

В то лето в доме наступил ужас. Он пришел вместе с ними и поселился там мрачной пеленой, накрывшей нижние комнаты, постепенно распространяясь и поднимаясь по узкой лестнице, пока не проник тяжким гнетом даже в их сны. Энтони и Глория возненавидели уединение. Ее спальня, которая выглядела такой розовой, юной и нежной, в тон ее пастельному нижнему белью, разбросанному на стульях и кровати, теперь как будто шептала своими шелестящими занавесками:

«Ах, моя прекрасная дама, твоя грациозность и изящество – не первые, которые померкнут здесь под летним солнцем… Поколения нелюбимых женщин прихорашивались перед этим зеркалом для сельских возлюбленных, которым не было дела до этого… Юность приходила в эту комнату в бледно-голубых одеждах и покидала ее в серых саванах отчаяния, и многие девушки долгими ночами лежали без сна там, где стоит эта кровать, и проливали горькие слезы в темноте».

В конце концов Глория бесцеремонно вынесла из комнаты всю свою одежду и кремы и объявила, что приехала жить вместе с Энтони под предлогом того, что одна из оконных сеток прохудилась и пропускает насекомых. Ее комната была оставлена для бесчувственных гостей, и они одевались и спали в чертогах ее мужа, которые Глория почему-то считала «хорошими», как будто присутствие Энтони могло истребить тревожные тени прошлого, посещавшие эти стены.

Различие между «хорошим» и «плохим», с самого начала установленное по совокупности их жизненного опыта, было заново сформулировано в ином виде. Глория настаивала, что любой, кого приглашают в серый дом, должен быть «хорошим»; в случае девушки это означало, что она либо должна быть простой и безукоризненной, либо обладать определенной силой и цельностью. Поскольку она всегда очень скептично относилась к своему полу, ее мнения теперь были связаны с определением, является ли женщина «чистой» или нет. Под нечистоплотностью она подразумевала самые разные вещи: отсутствие гордости, слабость характера, но самое главное – безошибочную ауру распущенности.

– Грязь легко пристает к женщинам, – сказала она. – Гораздо легче, чем к мужчинам. Если только девушка не очень молодая и смелая, для нее почти невозможно идти под уклон без определенных животных потребностей самого истеричного и грязного рода. У мужчин по-другому; полагаю, именно поэтому один из самых распространенных героев рыцарских романов – это мужчина, который храбро устремляется в преисподнюю.

Она была расположена ко многим мужчинам, особенно к тем, кто оказывал ей искреннее уважение, неизменное гостеприимство, но довольно часто она с внезапным озарением говорила Энтони, что кто-либо из его друзей попросту использует его, поэтому от него лучше отказаться. Энтони привычно сомневался и отнекивался, настаивая на том, что она обвиняет «хорошего человека», но он обнаружил, что его мнение чаще бывало ошибочным, особенно в нескольких случаях, когда он оказывался с кучей ресторанных счетов на руках, оплачивать которые предстояло ему одному.

Больше от страха перед одиночеством, чем от желания брать на себя увеселительные хлопоты, они наполняли дом гостями по выходным и часто приглашали посетителей в будние дни. Вечеринки по выходным были примерно одинаковыми. После прибытия трое или четверо приглашенных более или менее пристойно напивались, после чего следовал шумный обед и поездка в загородный клуб «Крэдл-Бич», куда они вступили потому, что он был недорогим и оживленным, если не модным, и стал почти необходимой принадлежностью для таких случаев. Более того, никого особенно не волновало, чем занимаются члены клуба, и до тех пор, пока супруги Пэтч и их гости не слишком нарушали тишину, не имело значения, видели или нет законодатели общественного мнения в «Крэдл-Бич», как разгоряченная Глория с короткими интервалами поглощает коктейли в комнате для ужинов.

Суббота обычно завершалась эффектной суетой; часто оказывалось необходимо помочь одурманенному гостю улечься в постели. Воскресенье приносило с собой нью-йоркские газеты и тихий восстановительный отдых на крыльце поутру, а днем хозяева прощались с одним или двумя гостями, которым было нужно вернуться в город, и с новыми силами возвращались к выпивке с одним или двумя гостями, которые оставались до завтра, что заканчивалось компанейской, если не буйной вечерней пирушкой.

Верный Тана, педагог по натуре и мастер на все руки по призванию, вернулся вместе с ними. Среди более частых гостей возникла традиция, связанная с ним. Однажды днем Мори Нобл заметил, что его на самом деле зовут Танненбаум и что он является немецким агентом, внедренным в США для распространения тевтонской пропаганды через графство Вестчестер. После этого из Филадельфии стали приходить загадочные письма, адресованные ошарашенному японцу под именем «лейтенант Эмиль Танненбаум» с зашифрованными сообщениями от «Генерального штаба» и украшенные живописными двойными колонками японских иероглифов. Энтони неизменно и без улыбки передавал их Тане; несколько часов спустя адресата можно было найти озадаченно корпевшим над ними на кухне и ревностно утверждавшим, что сопроводительные символы не были японскими и даже отдаленно не напоминали японские.

У Глории развилась сильная неприязнь к Тане с того дня, когда, неожиданно вернувшись из поселка, она обнаружила его лежащим на кровати Энтони и разгадывающим газетную статью. Все слуги интуитивно любили Энтони и недолюбливали Глорию, и Тана не был исключением из правила. Но он глубоко опасался ее, и его неприязнь выходила наружу лишь в моменты уныния, когда он вкрадчиво обращался к Энтони с ремарками, предназначенными для ее слуха.

«Что миз Пас хочет на обед?» – спрашивал он, глядя на Энтони. Или же он делал замечания насчет жестокого эгоизма «мериканских народов» в такой манере, что не оставалось сомнений, о каких «народах» он говорил.

Но они не осмеливались рассчитать его. Такой шаг был бы несовместимым с их косностью. Они смирились с присутствием Таны, как смирились с плохой погодой, телесными недугами и самой волей Божьей, – как они смирялись со всеми вещами, даже с самими собой.

Во тьме

Как-то знойным днем в конце июля Ричард Кэрэмел позвонил из Нью-Йорка и сообщил, что они с Мори собираются приехать и привезти своего друга. Они явились около пяти вечера, немного навеселе и в сопровождении невысокого плотного мужчины лет тридцати пяти, которого они представили как мистера Джо Халла, одного из лучших парней, с которыми Энтони и Глории приходилось встречаться.

У Джо Халла была соломенная щетина, с трудом пробивавшаяся сквозь кожу, и низкий голос, варьировавший от глубокого баса до хриплого шепота. Энтони, который отнес наверх чемодан Мори, последовал за ним в комнату и тщательно закрыл дверь.

– Что это за тип? – требовательно спросил он.

Мори восторженно хохотнул.

– Кто, Халл? О, с ним все в порядке. Он хороший.

– Да, но кто он такой?

– Халл? Просто хороший парень. Он принц. – Его хохот усилился и достиг кульминации в быстрой последовательности веселых кошачьих ухмылок.

Энтони то улыбался, то хмурился.

– Мне он кажется странным. Жутко одет… – Он помедлил. – У меня смутное подозрение, что вы двое где-то подобрали его вчера вечером.

– Чушь, – объявил Мори. – Да я всю жизнь знаком с ним!

Однако это утверждение сопровождалось еще одной порцией хихиканья и кошачьих ужимок, поэтому Энтони был вынужден ответить:

– Ни черта подобного!

Позже, незадолго до обеда, пока Мори вел шумную беседу с Диком, а Джо Халл слушал и помалкивал, потягивая коктейль, Глория увлекла Энтони в гостиную.

– Мне не нравится этот Халл, – сказала она. – Пусть он пользуется ванной Таны.

– Мне неудобно просить его об этом.

– Я не хочу, чтобы он заходил в нашу ванную.

– Судя по всему, это обычный простофиля.

– У него белые туфли, похожие на перчатки. Я видела, как сквозь них проступают пальцы на ногах. Тьфу! Так или иначе, кто он такой?

– Тут ты меня поймала.

– Не знаю, как у них хватило наглости привезти его сюда. Здесь не спасательная станция для моряков!

– Они были уже под мухой, когда позвонили сюда. Мори сказал, что они гуляют со вчерашнего дня.

Глория рассерженно покачала головой и вернулась на крыльцо, не добавив ни слова. Энтони видел, что она пытается забыть о своей неуверенности и просто радоваться наступающему вечеру.

День был жарким, как в тропиках, и даже в поздних сумерках волны тепла, поднимавшиеся от сухой дороги, слабо колыхались, словно подрагивающие пласты желатина. Небо было безоблачным, но далеко из-за леса в направлении Саунд-Бич доносился слабый и настойчивый рокот. Когда Тана объявил, что все готово к обеду, то мужчины, с разрешения Глории, остались без пиджаков и вошли в дом.

Мори затянул напев, который они все подхватили во время первой перемены блюд. В нем было лишь две строки на популярную мелодию «Дорогая Дейзи»:

Па-а-ника мною владеет,

Мы-ы-ы в моральном упадке!

Каждое исполнение приветствовалось всплесками энтузиазма и продолжительными аплодисментами.

– Веселее, Глория! – подбодрил Мори. – Вы выглядите немножко унылой.

– Ничего подобного, – солгала она.

– Эй, Таннебаум! – окликнул он через плечо. – Я налил тебе выпить. Давай!

Глория попыталась остановить его.

– Пожалуйста, Мори, не надо!

– Почему бы и нет? Может, после обеда он сыграет нам на флейте. Вот тебе, Тана.

Ухмыляющийся Тана унес бокал на кухню. Через несколько мгновений Мори вручил ему следующий.

– Веселее, Глория! – воскликнул он. – Ради всего святого, ради всех нас, развеселитесь!

– Дорогая, выпей еще, – посоветовал Энтони.

– Давайте, пожалуйста!

– Веселее, Глория, – непринужденно произнес Джо Халл.

Глория поморщилась от непрошеного упоминания ее имени и огляделась вокруг посмотреть, не заметил ли кто-то еще. Слово, с такой легкостью слетевшее из уст мужчины, которого она считала неподходящим для общества, внушало ей отвращение. Секунду спустя она заметила, что Джо Халл передал Тане очередную порцию выпивки, и ее гнев усилился, скорее всего, из-за последствий уже принятого алкоголя.

– …Однажды мы с Питером Грэнби отправились в турецкую баню в Бостоне около двух часов ночи, – рассказывал Мори. – Там не было никого, кроме владельца, так что мы затолкали его в шкаф и заклинили дверь. Потом явился какой-то парень, который хотел попариться в бане. Ей-богу, он принял нас за массажистов! Ну, так мы подхватили его и бросили в бассейн вместе со всеми одежками. Потом вытащили, разложили его на лежанке и охаживали до тех пор, пока он не стал сине-фиолетовым. «Полегче, ребята! – верещал он. – Пожалуйста…»

«Неужели это Мори?» – подумала Глория. В любом другом изложении эта история лишь позабавила бы ее, но только не Мори, – бесконечно внимательный, само воплощение тактичности и учтивости…

Па-а-ника мною владеет,

Мы-ы-ы…

Раскат грома на улице заглушил остальные слова; Глория поежилась и попробовала опрокинуть бокал, но от первого вкуса на языке ей стало тошно, и она поставила его обратно. Обед закончился, и все вышли в большую комнату, прихватив с собой несколько бутылок и графинов. Кто-то закрыл дверь на крыльцо от ветра, поэтому вытянутые щупальца сигарного дыма уже извивались в спертом воздухе.

– Вызываю лейтенанта Таннебаума! – Опять этот оборотень Мори. – Принести флейту!

Энтони и Мори устремились на кухню; Ричард Кэрэмел завел фонограф и подошел к Глории.

– Приглашаю любезную кузину на танец.

– Мне не хочется танцевать.

Как будто выполняя некое чрезвычайно важное поручение, он с серьезным видом обхватил ее маленькими пухлыми руками и принялся делать быстрые шаги вокруг комнаты.

– Отпусти меня, Дик! – настаивала она. – У меня кружится голова!

Он с ходу опустил ее на диван и побежал на кухню с криком:

– Тана! Тана!

Потом, без всякого предупреждения, чьи-то другие руки обхватили ее и подняли с дивана. Джо Халл подобрал ее и теперь спьяну пытался подражать Дику.

– Довольно! – резко сказала она.

Его плаксивый смех и вид колючей желтой щетины так близко от ее лица вызывал у нее непреодолимое отвращение.

– Немедленно!

– Па-а-ника… – начал он, но не закончил, поскольку Глория быстро размахнулась и влепила ему оплеуху. Он сразу же отпустил ее, и она упала на пол, по пути задев плечом сервировочный столик.

Комната была наполнена мужчинами и дымом. Тана в белом пиджаке спотыкался, поддерживаемый Мори. Он выдувал из своей флейты умопомрачительные звуки, известные, по словам Энтони, как японская караванная песня. Джо Халл нашел коробку свечей и жонглировал ими, вопя «одной меньше!» каждый раз, когда промахивался, а Дик танцевал сам с собой в завораживающем кружении вдоль стен и в середине комнаты. Ей показалось, что все вокруг покачивается в гротескном четырехмерном вращении через пересекающиеся плоскости голубоватой дымки.

Снаружи и впрямь бушевала гроза; промежутки между грохотом ливня заполнились скребущим шорохом высоких кустов вокруг дома и дробью дождя по жестяной крыше ванной комнаты. То и дело вспыхивали молнии, оставлявшие за собой густые раскаты грома, как чушки штыкового чугуна, вынимаемые из добела раскаленной топки. Глория видела, как дождь хлещет в три распахнутых окна, но не находила сил, чтобы закрыть их.

…Глория вышла в прихожую. Она пожелала спокойной ночи, но никто ее не слышал и не обратил на нее внимания. На мгновение показалось, что какое-то существо смотрит вниз от перил на втором этаже, но она не могла заставить себя вернуться в гостиную: лучше безумие, чем этот безумный гам… Наверху она поискала выключатель, но промахнулась в темноте; молния, озарившая комнату, сразу же высветила кнопку на стене. Но когда вокруг снова сомкнулась непроницаемая тьма, выключатель снова ускользнул от ее непослушных пальцев, поэтому она стащила платье и нижнюю юбку и устало растянулась на сухой стороне наполовину промокшей кровати.

Она закрыла глаза. Снизу доносился пьяный галдеж, иногда прерываемый внезапным звоном разбитого стекла, потом звучали фрагменты сбивчивого, нестройного пения…

Глория пролежала там около двух часов; так она подсчитала потом, просто собрав вместе кусочки времени. Она была в сознании и даже бодрствовала еще долго после того, как шум внизу утих, а гроза переместилась на запад, отбрасывая грохочущие звуковые послесловия, которые тяжело и безжизненно ложились ей на душу и пропадали в намокших полях. На смену пришла медленная, упорная россыпь дождя и ветра, пока за окнами не осталось ничего, кроме легкой капели и хлюпающей игры гроздьев влажного плюща за окном. Она находилась в промежуточном состоянии между засыпанием и пробуждением, и ни одно из них не преобладало.

Внезапно ее потревожило желание избавиться от веса, давившего ей на грудь. Она чувствовала, что если закричит, то вес будет снят, и тогда, крепко сомкнув веки, она попыталась выдавить этот комок из горла… но все было бесполезно.

Кап! Кап! Кап! Звук не был неприятным, – как весна, как прохладный дождик из детства, устраивавший веселое месиво на ее заднем дворе и поливавший крошечный сад, который она вскапывала лопаткой и рыхлила миниатюрными граблями и мотыгой. Кап… к-кап! Все было как в те дни, когда дождь падал с желтых небес, таявших до наступления сумерек и выпускавших по диагонали единственный сияющий луч во влажные лиственные кроны. Так прохладно, так ясно и чисто… и ее мать стояла там, в центре дождя, в средоточии мира, – сухая, надежная и сильная. Сейчас она хотела оказаться рядом с матерью, но ее мать умерла и навеки ушла за пределы зрения и осязания. И этот груз давил на нее, давил и давил, – о, как же сильно!

Она оцепенела. Кто-то подошел к двери и смотрел на нее, очень тихо, если не считать легкого покачивания. Она различала силуэт его фигуры на фоне какого-то неопределенного света. Нигде не раздавалось ни звука, даже капель прекратилась, – лишь огромная, всепроникающая тишина… и эта фигура, которая качалась и качалась в дверном проеме, неописуемый и вкрадчиво-скрытый ужас, болезненный и непристойный под внешним лоском, как пятна от оспы под слоем пудры. Но ее усталое сердце, колотившееся до стеснения в груди, заверяло ее, что в ней, испуганной и потрясенной, еще теплилась жизнь.

Эта минута (или ряд минут) растянулась до бесконечности, и перед ее глазами поплыли размытые пятна, но она с ребяческим упрямством пыталась пронзить взглядом сумрак перед дверью. В следующее мгновение показалось, что какая-то невообразимая сила вот-вот вырвет ее из пут бытия… а потом фигура в дверном проеме – это был Халл, теперь она видела – демонстративно повернулась и, по-прежнему слегка покачиваясь, отодвинулась назад и пропала, как будто поглощенная тем непостижимым светом, который придавал ей объемность.

Кровь хлынула в ее члены, кровь и жизнь одновременно. Со вспышкой энергии она села в постели и сместилась в сторону, пока ее ноги не коснулись пола. Она должна была выйти в эту холодную сырость, ощутить шелест мокрой травы вокруг ног и свежую влагу на лбу. Она механически оделась и нашарила шляпу в темном шкафу. Нужно уйти из этого дома, где нечто бесформенное давило ей на грудь или превращалось в блуждающие раскачивающиеся фигуры в полумраке.

Охваченная паникой, она неуклюже накинула плащ и нашла рукав в тот момент, когда услышала шаги Энтони, поднимавшегося по лестнице. Она не отваживалась ждать; он мог задержать ее, и даже Энтони был частью этого груза, частью этого злого дома и мрачной тьмы, сгущавшейся вокруг него…

Она метнулась в коридор и быстро спустилась по задней лестнице, услышав голос Энтони в спальне, которую она только что покинула.

– Глория! Глория!

Но теперь она уже была на кухне и вышла за дверь прямо в ночь. Сотни капель, подхваченных порывом ветра с мокрого дерева, посыпались на нее, и она радостно прижала их к лицу пылающими руками.

– Глория! Глория!

Голос был бесконечно далеким, жалобным и приглушенным. Она обошла дом и направилась к дороге по передней дорожке, почти ликуя, когда свернула на нее и пошла по короткой траве на обочине, двигаясь с осторожностью в глубокой темноте.

– Глория!

Она бросилась бежать и споткнулась о кусок ветки, сломанной ветром. Теперь голос звучал снаружи. Энтони, побывавший в пустой спальне, вышел на крыльцо. Но бесформенное нечто гнало ее вперед; оно осталось позади вместе с Энтони, и ей нужно было спасаться бегством под этим тусклым и гнетущим небом, заставляя себя преодолевать безмолвие перед собой, как будто оно было осязаемой преградой.

Она прошла примерно полмили по едва различимой дороге и миновала пустой амбар, маячивший в стороне, как черный предвестник беды, – единственное строение между серым домом и Мариэттой, – и повернула на развилке, где дорога вступала в лес и тянулась между двумя высокими стенами листьев и веток, почти соприкасавшихся над головой. Внезапно она увидела перед собой узкую серебристую полосу, похожую на блестящий меч, наполовину погруженный в грязь. Когда она подошла ближе, то радостно вскрикнула: это была тележная колея, наполненная водой, а когда она подняла голову, то увидела светлую расщелину в небе и поняла, что взошла луна.

– Глория!

Она вздрогнула всем телом. Энтони был где-то в двухстах футах позади нее.

– Глория, подожди меня!

Она плотно сжала губы, чтобы удержаться от крика, и ускорила шаг. Она не успела пройти еще сто ярдов, как лес растворился, скатившись как темный чулок с колена дороги. В трех минутах ходьбы перед собой, высоко в воздухе, она увидела тонкое переплетение мерцающих бликов и отсветов, волнообразно сходившихся через регулярные промежутки к какой-то невидимой точке. Это был огромный каскад проводов, вздымавшийся над рекой, как ноги гигантского паука, чьим глазом был маленький зеленый огонек в будке стрелочника, и тянувшийся параллельно железнодорожному мосту в направлении станции. Станция! Там будет поезд, который увезет ее.

– Глория, это я! Это Энтони! Глория, я не буду тебя останавливать! Ради всего святого, где ты?

Она не ответила, но пустилась бежать, держась высокой стороны дороги и перепрыгивая через блестящие лужи – плоские озерца разреженного, бесплотного золота. Резко повернув налево, она устремилась по узкой проселочной дороге вдоль темной железнодорожной насыпи. Скорбное уханье совы на одиноком дереве заставило ее поднять голову. Прямо перед собой она видела эстакаду, ведущую к железнодорожному мосту, и лестницу, ведущую к ней. Станция находилась за рекой.

Очередной звук потряс ее – заунывный гудок приближающегося поезда, и почти одновременно, – ответный гудок, тонкий и отдаленный.

– Глория! Глория!

Должно быть, Энтони направился дальше по главной дороге. Она злорадно рассмеялась, довольная тем, что ускользнула от него; теперь у нее было время подождать, пока поезд не пройдет мимо.

Гудок раздался уже совсем близко, а затем, без предварительного лязга и грохота, в ночь ворвался темный изогнутый силуэт, отбрасывавший длинные тени на высокую насыпь. Его появление не сопровождалось никакими звуками, кроме встречных порывов ветра и мерного перестука колес по рельсам: это был электропоезд. Два ярких голубых пятна над локомотивом образовывали лучистую рассыпчатую полоску между ними, которая, словно мерцающий огонек лампады рядом с телом покойника, на мгновение высветила ряды деревьев и заставила Глорию инстинктивно отпрянуть к дальней стороне дороги. Свет был тепловатым, как кровь. Ритмичный стук быстро смешивался сам с собой в монотонный рокот, а потом, удлинившись, как темный эластик, состав пролетел мимо и прогремел по мосту, отбросив огненную вспышку на торжественно застывшую реку внизу. Затем он стремительно сократился и втянул звук в себя, пока не осталось лишь многоголосое эхо, замершее на дальнем берегу.

Безмолвие снова воцарилось над сырой землей; слабая капель возобновилась, и внезапно целый холодный душ обрушился на Глорию, вырвав ее из похожего на транс оцепенения, причиненного летящим поездом. Она быстро сбежала к насыпи и начала подниматься на мост по железному трапу, по пути вспомнив, что ей всегда хотелось это сделать и что она получит дополнительную долю острых ощущений, шагая по мосткам метровой ширины, проложенным над рекой рядом с рельсами.

Ну вот! Так гораздо лучше. Теперь она была наверху и видела окрестные земли, открытые пологие холмы под холодной луной, грубо заплатанные и сшитые тонкими рядами и густыми рощами деревьев. Справа от нее, примерно в полумиле вниз по реке, оставлявшей за собой блестящий и липкий улиточный след, мигали разбросанные огни Мариэтты. Не более чем в двухстах ярдах от моста виднелась платформа станции, обозначенная неярким фонарем. Гнетущий дух куда-то испарился: верхушки деревьев внизу качали свет юных звезд в полусонной дреме. Это было именно то, чего она хотела, – стоять одной в возвышенном и прохладном месте.

– Глория!

Словно вспугнутая птица, она побежала по мосткам, подскакивая, прыгая, поскальзываясь, проникнутая восхитительным ощущением собственной легкости. Пусть он придет: она больше не боялась этого, но сначала нужно попасть на станцию, потому что это было частью игры. Она была счастлива, крепко сжимая в руке снятую шляпу, а ее коротко стриженные кудрявые волосы развевались за ушами. Она думала, что никогда не чувствовала себя такой молодой, – это была ее ночь, ее мир. С торжествующим смехом она сбежала с мостков и, достигнув деревянной платформы, радостно опустилась возле железного столба под навесом.

– Вот она я! – крикнула она в предрассветном ликовании. – Вот она я, Энтони… дорогой, старый, беспокойный Энтони.

– Глория! – Он вышел на платформу и подбежал к ней. – С тобой все в порядке?

Он опустился на колени и заключил ее в объятия.

– Да.

– Что случилось? Почему ты ушла? – беспокойно осведомился он.

– Мне пришлось… там что-то было. – Она помедлила, когда огонек тревоги снова вспыхнул в ее сознании. – Что-то давило на меня… здесь, – она положила руку на грудь. – Мне нужно было выйти из дома и скрыться от этого.

– Что давило на тебя?

– Не знаю… Тот человек, Халл…

– Он приставал к тебе?

– Он пришел пьяный и стоял у меня в дверях. Думаю, тогда я немного помешалась.

– Глория, дорогая моя…

Она устало положила голову ему на плечо.

– Давай вернемся домой, – предложил он.

Она вздрогнула.

– Ох! Нет, я не могу. Оно снова придет и будет давить на меня. – Ее голос повысился до жалобного причитания, висевшего в темноте. – Эта вещь…

– Ну, ну, – успокаивающе произнес он и привлек ее к себе. – Мы не будем делать ничего такого, чего ты не хочешь. А чего тебе хочется? Просто сидеть здесь?

– Я хочу… хочу убраться отсюда.

– Куда?

– Ох, куда угодно.

– Боже мой, Глория! – воскликнул он. – Ты еще пьяна!

– Нет. Я весь вечер была трезвой. Я поднялась наверх примерно – ох, я не знаю, – примерно через полчаса после обеда… О-оох!

Он нечаянно прикоснулся к ее правому плечу.

– Там больно. Я где-то повредила плечо. Не знаю… как будто кто-то поднял меня и бросил на землю.

– Глория, пошли домой. Уже поздно, и здесь сыро.

– Не могу, – простонала она. – О, Энтони, не упрашивай меня! Я приду завтра. Ты иди домой, а я здесь подожду поезда. Я отправлюсь в гостиницу…

– Тогда я поеду с тобой.

– Нет, я не хочу, чтобы ты ехал со мной. Мне хочется побыть одной. Мне хочется выспаться, – о, как я хочу спать! А завтра, когда ты как следует проветришь дом, и там не останется запаха виски и сигарет, и все будет в порядке, и Халл уедет оттуда, тогда я вернусь домой. Если я пойду сейчас, та штука… Ох!

Она закрыла глаза ладонью, и Энтони понял, что попытки убедить ее будут тщетными.

– Когда ты ушла, я был совершенно трезвым, – сказал он. – Дик уснул на диване, а мы с Мори устроили дискуссию. Тот парень, Халл, куда-то ушел. Потом до меня дошло, что я не видел тебя уже несколько часов, поэтому поднялся наверх…

Он замолчал, когда из темноты донеслось громогласное «Эй, привет!». Глория вскочила, и он последовал ее примеру.

– Это голос Мори, – взволнованно сказала она. – Если Халл вместе с ним, держи их подальше, держи их подальше от меня!

– Кто там? – позвал Энтони.

– Только Дик и Мори, – хором откликнулись два голоса.

– А где Халл?

– В постели. Он вырубился.

Их расплывчатые фигуры появились на платформе.

– Какого дьявола ты тут делаешь вместе с Глорией? – с сонливым изумлением поинтересовался Ричард Кэрэмел.

– А что вы двое здесь делаете?

Мори рассмеялся.

– Будь я проклят, если сам знаю. Мы отправились за вами и потратили уйму времени на это занятие. Я услышал, как ты на крыльце вопишь «Глория!», поэтому разбудил Кэрэмела и не без труда вбил ему в голову, что если нужен поисковый отряд, то нам лучше поучаствовать в этом. Он замедлил наше продвижение, потому что время от времени садился посреди дороги и спрашивал, что происходит. Мы выслеживали вас по приятному аромату «Канэдиэн Клаб»^[222].

Под низким навесом платформы послышались нервные смешки.

– Но правда, как вы нашли нас?

– Ну, мы шли по дороге, а потом вдруг потеряли вас из виду. Похоже, вы свернули на проселок. Минуту-другую спустя кто-то окликнул нас и спросил, не ищем ли мы юную девушку. Мы подошли ближе и увидели маленького дрожащего старика, который сидел на упавшем дереве, как сказочный гном. «Она свернула туда, – сказал он. – И едва не наступила на меня в ужасной спешке, а потом какой-то парень в коротких брюках для гольфа побежал за ней. Он бросил мне вот это», – тут старик помахал долларовой бумажкой.

– Ох, бедный старичок! – воскликнула Глория, тронутая его рассказом.

– Я бросил ему еще один доллар, и мы двинулись дальше, хотя он упрашивал нас остаться и рассказать, в чем тут дело.

– Бедный старичок, – печально повторила Глория.

Дик сонно опустился на ящик.

– И что теперь? – стоически поинтересовался он.

– Глория расстроена, – объяснил Энтони. – Мы с ней уедем в город на следующем поезде.

Мори в темноте достал из кармана расписание.

– Зажги спичку.

Крошечный язычок пламени выскочил из матового стержня, зыбко осветив четыре лица, гротескных и незнакомых здесь, в бескрайней ночи.

– Давайте посмотрим. Два часа, половина третьего… нет, это дневные. Елки-палки, вам придется ждать поезда до половины шестого.

Энтони замешкался.

– Ну что же, – неуверенно пробормотал он. – Мы решили остаться здесь и дожидаться поезда. Вы оба можете вернуться домой и поспать.

– Ты тоже иди, Энтони, – настаивала Глория. – Я хочу, чтобы ты немного поспал, мой дорогой. Ты весь день ходил бледный, как призрак.

– Почему, дурочка ты этакая?

Дик зевнул.

– Ну ладно. Вы остаетесь, и мы остаемся.

Он вышел из-под навеса и посмотрел на небо.

– В конце концов, довольно приятная ночь. Звезды видны и все остальное. Очень симпатичный ассортимент.

– Дай посмотреть. – Глория двинулась за ним, и двое мужчин пошли следом. – Давайте посидим тут, – предложила она. – Так мне гораздо больше нравится.

Дик и Энтони превратили длинный ящик в опору для спины и нашли достаточно сухую доску, на которую могла сесть Глория. Энтони опустился рядом с ней, а Дик с некоторым усилием взгромоздился на бочонок из-под яблок.

– Тана устроился спать в гамаке на крыльце, – заметил он. – Мы отнесли его в дом и оставили сохнуть рядом с кухонной плитой. Он вымок до костей.

– Ужасный человечек! – вздохнула Глория.

– Как поживаете? – Мрачный, заупокойный голос донесся откуда-то сверху, и оглянувшись, они с изумлением увидели, что Мори каким-то образом забрался на крышу навеса и сидел там, болтая ногами в воздухе, словно темная фантастическая горгулья на фоне звездного небосклона.

Должно быть, именно для таких случаев наши праведники украшают железные дороги объявлениями с красно-желтыми надписями «Иисус Христос – Господь наш» и благоразумно чередуют их с объявлениями «Виски «Гантер» – хороший выбор», – его неспешные слова как будто слетали вниз с огромной высоты и мягко опускались на слушателей.

Раздался тихий смех, и трое внизу повернули лица к нему.

– Думаю, мне нужно рассказать вам историю моего образования, – продолжал Мори. – Как раз под этими язвительными созвездиями.

– Давай! Пожалуйста!

– Вы правда хотите?

Они выжидающе замерли, пока он обращал задумчивый зевок в сторону ухмыляющейся белой луны.

– Ну ладно, – начал он. – Будучи маленьким ребенком, я молился. Я накапливал молитвы от будущих прегрешений. Как-то за год я накопил тысячу девятьсот молитв на сон грядущий.

– Брось сигаретку, – пробормотал кто-то.

Маленькая пачка приземлилась на платформу одновременно с громогласной командой:

– Тишина в зале! Я собираюсь избавиться от бремени многих памятных заметок, припасенных для такой земной тьмы и таких блистающих небес.

Внизу зажженная спичка передавалась от одной сигареты к другой. Голос продолжил:

– Я был искусен в обмане божества. Я молился сразу же после всех прегрешений, пока молитвы и прегрешения не стали неразличимыми для меня. Я считал, что поскольку человек восклицает «Боже мой!», когда сейф падает ему на голову, это доказывает, что вера коренится глубоко в груди человека. Потом я пошел учиться. Четырнадцать лет полсотни энтузиастов показывали мне кремневые замки и восклицали: «Это настоящая вещь! Новые ружья – это лишь несерьезная подделка». Они осуждали книги, которые я читал, и вещи, о которых я думал, называя их аморальными; потом мода поменялась и проклинаемые вещи стали называть «умными».

Поэтому я обратился – благоразумно для своего возраста – от профессоров к поэтам, слушая лирический тенор Суинберна, глубокий тенор Шелли, Шекспира с его первым басом и превосходным диапазоном, Теннисона с его вторым басом и периодическими фальцетами, Мильтона и Марло с их глубоким басом. Я склонял свой слух к щебету Браунинга, к декламации Байрона и бубнежке Уодсворта. Я немного научился прекрасному – достаточно, чтобы понять, что оно не имеет ничего общего с истиной, – и кроме того, я обнаружил, что нет никакой великой литературной традиции; есть лишь обычай знаменательной кончины каждой литературной традиции…

Потом я вырос, и красота навязчивых иллюзий отпала от меня. Склад моего ума загрубел, и мой взгляд приобрел скорбную резкость. Жизнь всколыхнулась вокруг моего острова словно море, и я поплыл.

Этот переход был незаметным; какое-то время он ожидал своего часа. Он имел свои коварные, на первый взгляд невинные ловушки для каждого человека. Для меня? Нет… я не пытался совратить жену привратника или бегать голышом по улицам, объявляя о своей принадлежности к мужскому полу. Страсть никогда не решает дела, – только одежды, которые она носит. Я заскучал, вот и все. Скука, которая есть иное и частое обличье возмужания, стала неосознанным мотивом всех моих поступков. Красота осталась позади, понимаете? Я вырос. – Он выждал паузу. – Конец школьного и высшего образования. Начало второй части.

Три движущиеся яркие точки подсказывали расположение слушателей. Глория теперь наполовину сидела, наполовину лежала на коленях Энтони. Он так крепко обнимал ее, что она могла слышать стук его сердца. Ричард Кэрэмел, взобравшийся на бочонок, время от времени ерзал и тихо покряхтывал.

– Потом я оказался в этом царстве джаза и сразу же впал в почти осязаемое замешательство. Жизнь стояла надо мной, как бессмертная учительница, и редактировала мои заказные мысли. Однако, вооружившись ошибочной верой в разум, я двинулся дальше. Я читал Смита, который насмехался над милосердием и считал презрительную ухмылку высшей формой самовыражения, – но он затмил свет милосердия в моем сердце. Я читал Джонса, который ловко избавился от индивидуализма, но узрите, – Джонс по-прежнему стоит у меня на пути. Я даже не размышлял, а был полем боя для мыслей множества людей; скорее я был одной из тех желанных, но беспомощных стран, которые мотаются взад-вперед между великими державами.

Я достиг зрелости под впечатлением, что накапливаю важный опыт, чтобы направить свою жизнь к счастью. И правда, я совершил невеликий подвиг, решая каждый вопрос в уме, прежде чем он представал передо мной в реальности, но тем не менее часто оказывался разгромленным и ошеломленным.

Но после нескольких дегустаций этого последнего блюда я решил, что с меня довольно. «Вот! – сказал я. – Опыт недостоин его получения!» Это было не то, что приятно происходит с пассивным юнцом, – это стена, на которую натыкается активный юнец. Поэтому я завернулся в кокон того, что считал неуязвимым скептицизмом, и решил, что мое образование закончено. Но было уже слишком поздно. Защитив себя обязательством не создавать новых связей с трогательным, но обреченным на гибель человечеством, я утратил связь со всем остальным. Я сторговал битву за любовь на битву с одиночеством, битву за жизнь на битву со смертью.

Он помолчал, чтобы придать выразительность своей последней тираде, потом зевнул и продолжил:

– Полагаю, началом второй фазы моего образования было жуткое недовольство тем обстоятельством, что меня используют вопреки моей воле и с непостижимым намерением для какой-то высшей цели, о которой я не догадывался, – конечно, если такая цель вообще существовала. Я оказался перед трудным выбором. Строгая учительница как будто говорила мне: «Мы собираемся играть в футбол, и точка. Если ты не хочешь играть в футбол, ты вообще не можешь играть…»

Что мне оставалось делать: время игры было таким коротким!

Видите ли, я чувствовал, что нас лишили даже того утешения, которое можно обрести в выдумке офисного клерка, будто бы он поднимается с колен. Думаете, я ухватился за этот пессимизм и прижал его к сердцу как некую высшую ценность, не более гнетущую, скажем, чем серый осенний день перед очагом? Едва ли. Я был слишком горячим, слишком живым для этого.

Ибо мне казалось, что у человека нет никакой высшей цели. Человек вступил в абсурдную и растерянную борьбу с природой, – с той самой природой, которая по чудесной и блистательной случайности привела нас туда, где мы могли восстать против нее. Она изобрела способы избавить наш род от худших и таким образом дала остальным силу осуществить ее высшие, – или, скажем, наиболее курьезные, – хотя по-прежнему неосознанные и случайные намерения. И тогда, вооружившись лучшими дарами просвещения, мы вознамерились обойти ее. В этой республике я видел, как черное начинает смешиваться с белым, – а в Европе происходила экономическая катастрофа ради спасения трех болезненных и скверно управляемых народов от единой власти, которая могла бы организовать их для материального процветания.

Мы произвели на свет Христа, который мог исцелять проказу, а теперь прокаженное поколение стало солью земли. Если кто-то может найти в этом хоть какой-то урок, пусть выступит вперед.

– Так или иначе, мы можем усвоить от жизни один-единственный урок, – вставила Глория, не возражая ему, но скорее меланхолически соглашаясь с ним.

– Какой же? – резко спросил Мори.

– То, что из жизни нельзя извлечь никаких уроков.

После короткой паузы Мори сказал:

– Юная Глория, прекрасная и безжалостная дама^[223], впервые посмотрела на мир с непреложной искушенностью, которой я пытался достичь, Энтони никогда не достигнет, а Дик никогда не поймет до конца.

Со стороны бочки донесся раздраженный стон. Энтони, привыкший к темноте, ясно различал желтый глаз Ричарда Кэрэмела и негодование на его лице, когда тот воскликнул:

– Ты спятил! По твоему собственному утверждению, я должен был достичь какого-то опыта хотя бы потому, что пытался что-то сделать.

– Что именно? – свирепо крикнул Мори. – Пытался пронзить мрак политического идеализма отчаянным и необузданным стремлением к истине? Вяло сидел день за днем на жестком стуле, безмерно отстраненный от жизни, глядя через деревья на верхушку церковного шпиля и пытаясь раз и навсегда четко отделить познаваемое от непостижимого? Пытался ухватить момент действительности и навести на него глянец собственной души, чтобы возместить то невыразимое качество, которым он обладал при жизни и которое было утрачено при передаче на холст или на бумагу? Тратил постылые годы, трудясь в лаборатории ради крохотной частицы относительной истины в массе шестеренок или в пробирке?

– А ты пытался?

Мори помедлил с ответом, а когда он заговорил, в его голосе звучала усталость и нотка горечи, которая на мгновение задержалась в сознании трех слушателей, прежде чем воспарить к луне, словно мыльный пузырь.

– Не я, – тихо сказал он. – Я родился усталым, но с остроумием моей матери и талантом таких женщин, как Глория. Но к этому, несмотря на все мои разговоры и умение слушать, несмотря на тщетное ожидание непреходящей общности, которая как будто скрывается за каждым аргументом и любым рассуждением, – к этому я не добавил ни йоты.

Издалека донесся глубокий звук, который был слышен уже какое-то время, а теперь проявился как жалобное мычание огромной коровы и жемчужное пятнышко головного прожектора в полумиле от них. На этот раз прибыл паровозный состав, стонущий и рокочущий, словно от чудовищного негодования, когда он осыпал платформу дождем искр и угольной пыли.

– Ни йоты! – Голос Мори снова доносился до них как будто с огромной высоты. – Что за хлипкая вещь – этот наш разум с его короткими шагами, колебаниями, метаниями взад-вперед и катастрофическими отступлениями! Разум – это простое орудие обстоятельств. Есть люди, которые утверждают, будто бы разум должен был создать вселенную. Ерунда, разум не способен создать даже паровой двигатель. Он был создан обстоятельствами. Разум представляет собой лишь нечто немногим большее, чем короткая линейка, которой мы измеряем бесконечные достижения Обстоятельств.

Я мог бы сослаться на современное мировоззрение, но насколько нам известно, в ближайшие пятьдесят лет мы можем увидеть полный пересмотр того самоотрицания, которое владеет умами нынешних интеллектуалов: триумфальной победы Христа над Анатолем Франсом… – Он помедлил и добавил: – Но все, что я знаю, – это огромная важность моей личности для меня самого и необходимость признания этой важности перед самим собой. Мудрая и прекрасная Глория родилась со знанием этих вещей и болезненной тщетности попыток узнать что-либо еще.

Итак, я начал рассказывать о своем образовании, верно? Но, как видите, я ничего не узнал и даже о себе узнал совсем немного. И если придется, я должен умереть с замкнутыми устами и колпачком на чернильной ручке, как делали умнейшие люди после… ах да, после провала определенного начинания, кстати говоря, довольно странного. Оно касалось некоторых скептиков, которые считали себя дальновидными людьми, прямо как мы с вами. Позвольте мне рассказать о них в качестве вечерней молитвы перед тем, как вы отойдете ко сну.

Когда-то давным-давно все умные и одухотворенные люди стали придерживаться одной веры, – то есть они не имели никакой веры. Но их беспокоила мысль, что вскоре после их смерти им будут приписывать многочисленные культы, системы и предсказания, о которых они не помышляли и не собирались помышлять. Поэтому они сказали друг другу:

«Давайте объединимся и напишем великую книгу, которая навеки станет насмешкой над человеческой доверчивостью. Давайте убедим наших лучших эротических поэтов написать о радостях плоти и призовем наиболее зрелых журналистов поведать истории знаменитых авторов. Мы включим в книгу все самые нелепые бабьи сплетни, какие только сможем найти. Мы выберем самого тонкого сатирика, который составит одно божество из всех божеств, почитаемых человечеством, – божество, которое будет более величественным, чем любое из предыдущих, и вместе с тем таким слабым и человечным, что станет прибауткой для смеха по всему миру. Мы припишем ему всевозможные шутки, суетные занятия и неистовства, которым он якобы предается ради собственного развлечения, чтобы люди читали нашу книгу, размышляли над ней, и в мире больше не будет всякой чепухи.

Наконец, давайте позаботимся о том, чтобы книга обладала всеми стилистическими достоинствами, так что она будет вечным свидетельством нашего глубокого скептицизма и всеобъемлющей иронии».

Так они и поступили, а потом они умерли.

Но книга осталась жить, – ведь она была так прекрасно написана и поражала размахом воображения, вложенного в нее всеми этими умными и одухотворенным людьми. Они не потрудились дать ей название, но после их смерти книга стала известна как Библия.

Когда он закончил, комментариев не последовало. Какое-то влажное оцепенение, разлитое в ночном воздухе, казалось, заворожило их всех.

– Как я и сказал, я начал с истории моего образования. Но выпитые коктейли уже выдохлись, ночь почти закончилась, и скоро повсюду начнется жуткая суета среди деревьев и домов и в двух магазинчиках за станцией, и несколько часов все вокруг будут носиться как ошпаренные. Ну, а мы… – со смехом закончил он, – слава богу, мы вчетвером можем обрести вечный покой со знанием того, что оставили мир в несколько лучшем состоянии, потому что жили в нем.

Подул ветерок, который принес с собой легкие завитки облаков, разбросанные по небу.

– Твои замечания становились все более бессвязными и непоследовательными, – сонно сказал Энтони. – Ты ожидал чудесного озарения, которое позволит тебе излагать самые блестящие и сокровенные мысли в самой подходящей обстановке для философского симпозиума. Между тем Глория продемонстрировала дальновидную беспристрастность, когда заснула; я могу тебя заверить в этом, поскольку ей удалось целиком сосредоточить свой вес на моем измученном теле.

– Я утомил тебя? – поинтересовался Мори, с некоторым беспокойством глядя на него.

– Нет, ты разочаровал нас. Ты выпустил множество стрел, но удалось ли тебе подстрелить хотя бы несколько птиц?

– Птиц я оставляю Дику, – поспешно сказал Мори. – Я выражаю свои мысли прерывисто, разрозненными фрагментами.

– От меня ты не дождешься возмущения, – пробормотал Дик. – Мой разум слишком занят материальными вещами. Я слишком сильно хочу принять теплую ванну, чтобы беспокоиться насчет важности моей работы или того, насколько жалкими и безнадежными мы представляемся друг другу.

Рассвет проявился как растущая белизна на востоке за рекой и сбивчивое чириканье в кронах соседних деревьев.

– Без четверти пять, – вздохнул Дик. – Еще почти час дожидаться поезда. Смотри! Двое готовы, – он указал на Энтони, чьи веки медленно сомкнулись. – Сон семьи Пэтч…

Но еще через пять минут, несмотря на усилившийся щебет и чириканье, он склонил голову на грудь, кивнул два, три раза…

Лишь Мори оставался бодрствующим и сидел на крыше станции с широко распахнутыми глазами, с усталой напряженностью глядя на зарождение рассвета. Он удивлялся эфемерности идей, меркнущему сиянию бытия и приступам самопоглощения, жадно вторгавшимся в его жизнь, словно крысы в обветшавший дом. Он ни о ком не сожалел; утро понедельника было его делом, а потом появится девушка из другого сословия, для которой он был всей ее жизнью; эти вещи были наиболее близки его сердцу. В неизвестности наступающего дня казалось самонадеянностью, что он вообще пытался думать с помощью такого слабого и неисправного инструмента, как его собственный разум.

Взошло солнце, устремившее вниз огромные массы светоносного тепла. Проснулась жизнь, деятельная и беспорядочная, двигавшаяся вокруг них, словно мушиный рой: клубы темного дыма из паровозной трубы, бодрое объявление «посадка закончена!» и звон колокольчика. В сонной растерянности Мори видел глаза за окнами раннего пригородного поезда, с любопытством наблюдавшие за ним, и слышал быстрый спор между Глорией и Энтони насчет того, должен ли он отправиться в город вместе с ней. Потом снова поднялась шумиха, Глория исчезла, а трое мужчин, бледных как призраки, остались стоять на платформе, пока закопченный угольщик, сидевший в кузове отъезжавшего грузовика, хриплым голосом воспевал летнее утро.

Глава III. Сломанная лютня

Августовский вечер, половина восьмого. Окна в гостиной серого дома широко распахнуты, терпеливо обменивая загнивающий внутренний дух алкоголя и сигаретного дыма на свежую сонливость жаркого предзакатного воздуха. В атмосфере витают ароматы увядающих цветов, такие тонкие и непрочные, уже намекающие на уходящее лето. Но август все еще неустанно напоминает о себе стрекотом тысячи сверчков вокруг бокового крыльца, и еще одного, который пробрался в дом и надежно укрылся за книжной полкой, откуда он теперь время от времени верещит о своем хитроумии и непреклонной воле.

Комната находится в полном беспорядке. На столе стоит блюдо с фруктами, вполне настоящими, хотя они выглядят искусственными. Вокруг него сгруппирован зловещий ассортимент графинов, бокалов и переполненных пепельниц, из которых в спертом воздухе до сих пор поднимаются волнистые лесенки дыма; не хватает лишь черепа, чтобы создать подобие почтенной цветной литографии, некогда важной принадлежности любого «вертепа», которая определяет принадлежность к разгульной жизни с восторженной и благоговейной сентиментальностью.

Через некоторое время бодрое соло сверходаренного сверчка прерывается, но затем дополняется новым звуком: меланхолическими жалобами на беспорядочно перебираемой флейте. Очевидно, что музыкант скорее практикуется, чем играет мелодию, поскольку время от времени неуклюжие звуки умолкают, сменяясь неразборчивым бормотанием, а потом возобновляются.

Перед седьмым фальстартом к тихой дисгармонии присоединяется третий звук. Это звук такси, остановившегося перед домом. Минутная тишина, потом шумный рокот уезжающего такси, почти заглушающий шорох шагов на угольной дорожке. В доме раздается пронзительный вопль дверного звонка.

Из кухни выходит маленький усталый японец, торопливо застегивающий лакейский пиджак. Он открывает переднюю сетчатую дверь и впускает красивого мужчину лет тридцати на вид, облаченного в благонамеренные одежды, свойственные тем, кто считает себя слугами человечества. Очевидно, благонамеренность свойственна и его характеру: взгляд, которым он обводит комнату, исполнен любопытства и решительного оптимизма, а когда он смотрит на Тану, то в его глазах ощущается тяжкое бремя усилий по воодушевлению безбожного азиата. Его зовут ФРЕДЕРИК Э. ПАРАМОР. Он учился в Гарварде вместе с ЭНТОНИ, где из-за сходства первых букв их фамилий их часто усаживали рядом во время лекций. Между ними завязалось поверхностное знакомство, но с тех пор они больше не встречались.

Тем не менее ПАРАМОР входит в комнату с таким видом, словно решил остаться до завтра.

Тана отвечает на вопрос.

ТАНА (вкрадчиво ухмыляясь): Уехал обедать в гостиницу. Вернется через полчаса. Нет с половины седьмого.

ПАРАМОР (осматривая бокалы на столе): У них были гости?

ТАНА: Да, гости. Миста Кэрэмел, миста и миссэйс Барнс, мисс Кейн, все оставались здесь.

ПАРАМОР: Понятно. (Любезным тоном.) Вижу, они загуляли не на шутку.

ТАНА: Не понимаю.

ПАРАМОР: Они весело провели вечер.

ТАНА: Да, они пили. Ох, много, много, много пили.

ПАРАМОР (деликатно отступая от темы): Кажется, я слышал звуки музыки, когда приближался к дому?

ТАНА (с судорожным смешком): Да, я играю.

ПАРАМОР: На одном из японских инструментов.

(Он явно подписывается на журнал «Нэшнл джиогрэфик».)

ТАНА: Я играю на флейте, на японской фле-е-ейте.

ПАРАМОР: Что же ты играешь? Одну из ваших японских мелодий?

ТАНА (морщит лоб и гримасничает): Я играю дорожную песню. Как вы называете? – железнодорожную песню. Так называется в моей стране. Как поезд. Она идет та-а-ак: это значит, гудок, поезд трогается. Потом идет та-а-ак: это значит, поезд едет. Идет вроде так. Очень красивая песня в моей стране. Дети поют.

ПАРАМОР: Звучит очень красиво.

(В этот момент становится ясно, что ТАНА лишь огромным усилием воли удерживается от того, чтобы побежать наверх за своими открытками, включая шесть штук, изготовленных в Америке.)

ТАНА: Я делаю коктейль для джентльмена?

ПАРАМОР: Нет, спасибо. Я это не употребляю (улыбается).

(ТАНА удаляется на кухню, оставив межкомнатную дверь слегка приоткрытой. Из проема вдруг снова доносится мелодия японской дорожной песни, – на этот раз не репетиция, а настоящее представление, громкое и энергичное.

Звонит телефон. ТАНА, поглощенный своей мелодией, не обращает внимания, поэтому ПАРАМОР берет трубку.)

ПАРАМОР: Алло… Да… Нет, его сейчас нет, но он может вернуться в любую минуту… Баттеруорт? Алло, я не вполне разобрал имя… Алло, алло, алло. Алло!.. Эх!

(Телефон упрямо отказывается пропускать любые звуки. ПАРАМОР вешает трубку.

В этот момент музыкальная тема подъезжающего такси возвращается и приносит с собой второго молодого человека; он несет чемодан и открывает парадную дверь без звонка.)

МОРИ (в прихожей): Эй, Энтони! Йохо! (Он входит в гостиную и видит ПАРАМОРА.) Как это?

ПАРАМОР (пристально смотрит на него): Это и впрямь Мори Нобл?

МОРИ: Так точно. (Он с улыбкой приближается и протягивает руку.) Как поживаешь, старина? Сколько лет, сколько зим!

(Для него лицо ПАРАМОРА смутно ассоциируется с Гарвардом, но он не уверен даже в этом. Если он когда-то и знал имя, то давно забыл его. Тем не менее, с достойной чуткостью и не менее похвальным милосердием, ПАРАМОР осознает этот факт и тактично выходит из неловкого положения.)

ПАРАМОР: Ты забыл Фреда Парамора? Мы вместе ходили на исторические лекции старого дядюшки Роберта.

МОРИ: Нет, не забыл, дя… Фред. Кстати, Фред был… я имею в виду дядюшка Роберт был классным стариком, верно?

ПАРАМОР (несколько раз кивает с комичным видом): Да, великая личность. Вот именно, великая.

МОРИ (после короткой паузы): Да… он был такой. А где Энтони?

ПАРАМОР: Слуга-японец сказал мне, что он в какой-то гостинице. Обедает, я полагаю.

МОРИ (смотрит на часы): Давно ушел?

ПАРАМОР: Похоже на то. По словам японца, они скоро вернутся.

МОРИ: Думаю, мы можем выпить.

ПАРАМОР: Нет, спасибо. Я это не употребляю (улыбается).

МОРИ: Не возражаешь, если я выпью? (Зевает, пока наливает себе из бутылки.) Чем ты занимался после окончания колледжа?

ПАРАМОР: О, самыми разными вещами. Я вел активную жизнь. Мотался по свету туда-сюда.

МОРИ: А, значит, побывал в Европе?

ПАРАМОР: Нет… к сожалению.

МОРИ: Похоже, мы все скоро туда отправимся.

ПАРАМОР: Ты в самом деле так думаешь?

МОРИ: Конечно! Страну уже больше двух лет кормят зарубежными сенсациями. У всех начинается зуд, всем хочется пощекотать нервы.

ПАРАМОР: Значит, ты не веришь, что на кону стоят какие-то идеалы?

МОРИ: Ничего особенно важного. Люди время от времени хотят поразвлечься.

ПАРАМОР (напряженно): Очень интересно слышать такое от тебя. Так вот, я разговаривал с человеком, который побывал там…

(Во время изложения свидетельств и впечатлений, которое читатель может самостоятельно заполнить фразами вроде «Он видел это собственными глазами», «Блестящий дух Франции» и «Спасение цивилизации», МОРИ сидит с полузакрытыми глазами, выражая бесстрастную утомленность.)

МОРИ (при первой удобной возможности): Кстати, тебе известно, что в этом самом доме находится германский агент?

ПАРАМОР (со сдержанной улыбкой): Ты серьезно?

МОРИ: Абсолютно. Считаю своим долгом предупредить тебя.

ПАРАМОР (поддавшись внушению): Гувернантка?

МОРИ (шепотом, указывая большим пальцем в сторону кухни): Тана! Это не его настоящее имя. Насколько мне известно, он регулярно получает почту, адресованную лейтенанту Эмилю Танненбауму.

ПАРАМОР (смеется, проявляя дружескую терпимость): Ты водишь меня за нос.

МОРИ: Вероятно, мои обвинения необоснованны. Но ты так и не рассказал, чем занимаешься.

ПАРАМОР: Например, пишу.

МОРИ: Художественные произведения?

ПАРАМОР: Нет. Документальную прозу.

МОРИ: А что это такое? Вид литературы, где факты наполовину перемешаны с вымыслом?

ПАРАМОР: О, я ограничиваюсь фактами. Я много занимался общественной работой.

МОРИ: А!

(В его глазах моментально вспыхивает огонек подозрения, как будто ПАРАМОР объявил себя начинающим карманником.)

ПАРАМОР: В настоящее время я занимаюсь общественной работой в Стэмфорде. На прошлой неделе кто-то сказал мне, что Энтони Пэтч живет совсем рядом.

(Разговор прерывается из-за шумихи снаружи, в которой четко слышится смех и голоса разговаривающих мужчин и женщин. Потом в комнату входят ЭНТОНИ, ГЛОРИЯ, РИЧАРД КЭРЭМЕЛ, МЮРИЭЛ КЕЙН, РЕЙЧЕЛ БАРНС и ее муж РОДМАН БАРНС. Они толпятся вокруг МОРИ и бессмысленно отвечают «Отлично!» на его общее «Привет!». Между тем ЭНТОНИ подходит к другому гостю.)

ЭНТОНИ: Будь я проклят! Как поживаешь? Страшно рад видеть тебя.

ПАРАМОР: Приятно встретиться с тобой, Энтони. Я расположился в Стэмфорде, поэтому решил заглянуть к тебе. (Проказливо.) Большую часть времени нам приходится вкалывать изо всех сил, так что можно позволить себе небольшой отдых.

(Болезненно сосредоточившись, ЭНТОНИ пытается вспомнить имя. После тяжкой борьбы его память выдает имя «Фред», вокруг которого он поспешно сооружает фразу «Рад, что ты так решил, Фред!» Тем временем легкое шушуканье, предваряющее знакомство, сменяется звенящей тишиной. МОРИ, который мог бы помочь, отмалчивается и наблюдает со зловредным удовольствием.)

ЭНТОНИ (в отчаянии): Леди и джентльмены, это… это Фред.

МЮРИЭЛ (с непринужденным легкомыслием): Привет, Фред!

(РИЧАРД КЭРЭМЕЛ и ПАРАМОР сердечно приветствуют друг друга по имени; последний вспоминает, что ДИК был одним из студентов его группы, который раньше вообще не трудился разговаривать с ним. ДИК тупо представляет, что ПАРАМОР – кто-то из гостей, с которыми он раньше встречался в доме ЭНТОНИ.

Три молодые женщины поднимаются наверх.)

МОРИ (вполголоса, обращаясь к ДИКУ): Не видел Мюриэл после свадьбы Энтони.

ДИК: Сейчас она в самом цвету. Ее последняя коронная фраза: «Я так скажу!»

(ЭНТОНИ некоторое время безуспешно отбивается от ПАРАМОРА и наконец пытается сделать разговор общим, предлагая всем выпить.)

МОРИ: Я уже хорошо приложился к этой бутылке. Дошел от «40 % крепости» до «винокурни» (показывает слова на этикетке.)

ЭНТОНИ (обращаясь к ПАРАМОРУ): Никак не угадаешь, когда эти двое появятся в следующий раз. Однажды попрощался с ними в пять вечера, и будь я проклят, если они не заявились обратно в два часа ночи. Взяли напрокат большой туристический автомобиль в Нью-Йорке, подъехали к двери и вывалились наружу, разумеется, пьяные в стельку.

(ПАРАМОР с восторженным уважением разглядывает обложку книги, которую он держит в руке. ДИК и МОРИ обмениваются взглядами.)

ДИК (невинным тоном, обращаясь к ПАРАМОРУ): Ты работаешь здесь, в городе?

ПАРАМОР: Нет, в поселке Лэйрд-Стрит в Стэмфорде. (Поворачивается к ЭНТОНИ) Ты не представляешь, какая нищета царит в этих маленьких коннектикутских городках. Итальянцы и другие иммигранты. В основном католики, понимаешь, поэтому очень трудно достучаться до них.

ЭНТОНИ (вежливо): Высокая преступность?

ПАРАМОР: Не столько преступность, сколько грязь и невежество.

МОРИ: Вот мое предложение: всех грязных и невежественных людей следует немедленно казнить на электрическом стуле. Ничего не имею против преступников: они придают жизни колоритность. Беда в том, что если ты начинаешь карать за невежество, то тебе приходится начинать с первых людей страны. Потом ты переходишь к деятелям киноиндустрии и, наконец, к конгрессменам и духо- венству.

ПАРАМОР (со смущенной улыбкой): Я говорю о более фундаментальном невежестве, – даже о незнании нашего языка.

МОРИ (задумчиво): Полагаю, им приходится нелегко. Даже не могут быть в курсе поэтических новшеств.

ПАРАМОР: Лишь когда проработаешь в поселке несколько месяцев, начинаешь понимать, как плохо обстоят дела. Как говорит наш секретарь, грязь под ногтями не заметна, пока не вымоешь руки. Разумеется, мы уже привлекли значительное внимание.

МОРИ (грубо): Ваш секретарь может с таким же успехом сказать, что если положить бумагу на каминную решетку, то она моментально сгорит.

(В этот момент ГЛОРИЯ, заново накрашенная и жаждущая восхищения и развлечений, присоединяется к компании в сопровождении двух подруг. На какое-то время беседа рассыпается на отдельные фрагменты. ГЛОРИЯ просит ЭНТОНИ отойти в сторону.)

ГЛОРИЯ: Пожалуйста, Энтони, не надо много пить.

ЭНТОНИ: Почему?

ГЛОРИЯ: Потому что ты становишься слишком легковерным, когда напиваешься.

ЭНТОНИ: Боже милосердный! Сейчас-то в чем дело?

ГЛОРИЯ (после паузы, в течение которой она хладнокровно удерживает его взгляд): В нескольких вещах. Во-первых, почему ты настаиваешь, что должен платить за все? У обоих этих мужчин больше денег, чем у тебя!

ЭНТОНИ: Но, Глория, это же мои гости!

ГЛОРИЯ: Не понимаю, почему ты должен платить за бутылку шампанского, которую разбила Рейчел Барнс. Дик пытался оплатить второй счет за такси, но ты ему не позволил.

ЭНТОНИ: Но, Глория…

ГЛОРИЯ: Когда нам приходится продавать облигации даже для оплаты наших счетов, пора обходиться без излишних щедростей. Кроме того, я больше не собираюсь быть такой любезной с Рейчел Барнс. Ее мужу это нравится не больше, чем мне!

ЭНТОНИ: Но, Глория…

ГЛОРИЯ (резко пародирует его): «Но, Глория!» Этим летом мне слишком часто приходится видеть такое, – с каждой хорошенькой женщиной, которая тебе попадается. Это уже входит в привычку, и я не собираюсь этого терпеть! Если ты можешь флиртовать, я тоже могу. (Чуть позже, вдогонку.) Кстати, этот Фред не будет вторым Джо Халлом, не так ли?

ЭНТОНИ: Нет, боже упаси! Наверное, он хочет, чтобы я выпросил у деда немного денег для его паствы.

(ГЛОРИЯ отворачивается от сильно удрученного ЭНТОНИ и возвращается к гостям.

К девяти вечера их можно разделить на две группы – тех, кто систематически напивается, и тех, кто выпил мало или совсем не пил. Во второй группе находятся супруги БАРНС, МЮРИЭЛ и ФРЕДЕРИК Э. ПАРАМОР.)

МЮРИЭЛ: Мне бы хотелось научиться писать. У меня много идей, но никак не удается выразить их в словах.

ДИК: Как сказал Голиаф, он понял, что чувствовал Давид, но не мог этого выразить. Филистимляне немедленно превратили это замечание в свой девиз.

МЮРИЭЛ: Я вас не понимаю. Должно быть, поглупела на старости лет.

ГЛОРИЯ (нетвердо пошатываясь между беседующими, словно подвыпивший ангел): Если кто-то проголодался, на столе в гостиной есть французские пирожные.

МОРИ: Не выношу эти викторианские коробочки, в которых их доставляют.

МЮРИЭЛ (преувеличенно-изумленным тоном): Я так скажу, что вы пьяны, Мори.

(Ее грудь – все еще мостовая, которую она подставляет под копыта многочисленных жеребцов в надежде, что их железные подковы высекут хотя бы искру романтики в темноте…

БАРНС и ПАРАМОР ведут беседу на какую-то высоконравственную тему, настолько благонамеренную, что мистер БАРНС уже несколько раз пытался ускользнуть в более порочную атмосферу вокруг центрального дивана. Непонятно, остается ли ПАРАМОР в сером доме из вежливости, из любопытства или ради того, чтобы в будущем написать социологический отчет об упадке нравов в Америке.)

МОРИ: Фред, насколько я понимаю, вы человек очень широких взглядов.

ПАРАМОР: Ну да.

МЮРИЭЛ: Я тоже. Я считаю, что ни одна религия не хуже другой и так далее.

ПАРАМОР: В каждой религии есть что-то хорошее.

МЮРИЭЛ: Я католичка, но сама всегда говорю, что не работаю над своей верой.

ПАРАМОР (с безграничным терпением): Католическая вера – очень, очень могущественная.

МОРИ: Что ж, человек таких широких взглядов должен принимать во внимание возвышенность духа и концентрированный оптимизм, которые содержатся в одной порции коктейля.

ПАРАМОР (отважно берет бокал): Спасибо, я попробую… но только один.

МОРИ: Один? Возмутительно! Здесь воссоединились выпускники 1910 года, а ты отказываешься хотя бы немного разогреться. Давай!

За здоровье короля Карла,

Чашу хвалебную несите…

(ПАРАМОР энергично присоединяется.)

МОРИ: Наполни кубок, Фредерик. Тебе известно, что все в нас подчиняется целям природы, а ее цель относительно тебя – превратить тебя в буйного гуляку.

ПАРАМОР: Если человек может пить как джентльмен…

МОРИ: Между прочим, кто такой джентльмен?

ЭНТОНИ: Мужчина, который никогда не держит булавки за лацканом пиджака.

МОРИ: Чепуха! Общественный статус человека определяется количеством хлеба, которое он употребляет в сандвиче.

ДИК: Это человек, который предпочитает первое издание книги последнему выпуску газеты.

РЕЙЧЕЛ: Это человек, который никогда не выдает себя за наркомана.

МОРИ: Это американец, который может одурачить английского дворецкого, так что его самого примут за английского дворецкого.

МЮРИЭЛ: Это мужчина из хорошей семьи, который закончил Йель, Гарвард или Принстон, имеет деньги, хорошо танцует и все остальное.

МОРИ: Наконец-то превосходное определение! Кардинал Ньюмен теперь может отдыхать в сторонке^[224].

ПАРАМОР: Думаю, мы должны взглянуть на этот вопрос в более широком смысле. Разве не Авраам Линкольн сказал, что джентльмен – это человек, который никогда не причиняет боли?

МОРИ: Насколько мне известно, это высказывание принадлежит генералу Людендорфу.

ПАРАМОР: Ты, конечно, шутишь.

МОРИ: Выпей-ка еще.

ПАРАМОР: Мне не следует… (Понижает голос так, чтобы его мог слышать только МОРИ.) Что, если я скажу тебе, что это третья порция алкоголя, которую я принимал за всю свою жизнь?

(ДИК заводит фонограф, что заставляет МЮРИЭЛ встать и качаться из стороны в сторону. Ее локти прижаты к ребрам, руки выставлены под прямым углом к туловищу наподобие плавников.)

МЮРИЭЛ: О, давайте уберем ковры и потанцуем!

(ЭНТОНИ и ГЛОРИЯ принимают это предложение с внутренними стонами и болезненными, покорными улыбками.)

МЮРИЭЛ: Давайте, лентяи. Вставайте и помогите отодвинуть мебель.

ДИК: Подождите, пока я допью свою порцию.

МОРИ (сосредоточившись на своей цели по отношению к ПАРАМОРУ): Вот что я тебе скажу. Давай нальем еще по бокалу, выпьем, а потом потанцуем.

(Слабая волна протеста разбивается о скалу настойчивости МОРИ.)

МЮРИЭЛ: У меня просто голова идет кругом.

РЕЙЧЕЛ (вполголоса, обращаясь к ЭНТОНИ): Глория сказала тебе, чтобы ты держался подальше от меня?

ЭНТОНИ (смущенно): Ну… определенно нет. Разумеется, нет.

(РЕЙЧЕЛ загадочно улыбается ему. За два прошедших года она обзавелась крепким, хорошо ухоженным телом.)

МОРИ (поднимает свой бокал): За поражение демократии и падение христианства!

МЮРИЭЛ: Это уже слишком!

(Она бросает притворно укоризненный взгляд в сторону МОРИ, а потом пьет. Все остальные тоже пьют, – одни легко, другие с трудом.)

МЮРИЭЛ: Очистите площадку для танцев!

(Этот процесс кажется неизбежным, поэтому ЭНТОНИ и ГЛОРИЯ присоединяются к великому передвижению столов, нагромождению стульев, скатыванию ковров и разбиванию лампочек. Когда мебель укладывают безобразными кучами по сторонам комнаты, в середине остается свободное место площадью примерно восемь квадратных футов.)

МЮРИЭЛ: Теперь давайте музыку!

МОРИ: Тана исполнит нам любовную песнь отоларинголога.

(Посреди неразберихи в связи с тем, что ТАНА удалился почивать, организуется подготовка к представлению. Японца в пижаме и с флейтой в руке заворачивают в пуховое одеяло и усаживают на стул, установленный на одном из столов, где он устраивает нелепое и гротескное представление. ПАРАМОР заметно пьян и настолько очарован этим состоянием, что усиливает эффект, подражая алкоголикам из комиксов, и даже иногда рискует икать.)

ПАРАМОР (обращаясь к ГЛОРИИ): Хотите потанцевать со мной?

ГЛОРИЯ: Нет, сэр. Я хочу устроить лебединый танец. Можете стать моим партнером?

ПАРАМОР: Конечно. Сделаем их всех.

ГЛОРИЯ: Хорошо. Вы начинайте с той стороны комнаты, а я начну с этой.

МЮРИЭЛ: Поехали!

(И вот Бедлам с воплем вылетает из бутылок:

ТАНА погружается в невразумительные лабиринты дорожной песни, и его жалобные «тутл-тут-тут» смешиваются с меланхоличными каденциями «Бедной бабочки, ждущей в цветах»^[225], звучащими из фонографа. МЮРИЭЛ совсем ослабела от смеха и может лишь отчаянно цепляться за БАРНСА, который, танцуя с угрожающей четкостью армейского офицера, топает по полу без всякого настроения. Энтони пытается расслышать шепот РЕЙЧЕЛ, не привлекая внимания ГЛОРИИ…

Но самый абсурдный, невероятный и патетичный инцидент еще впереди, – один из тех инцидентов, в котором жизнь кажется постановкой, необузданной имитацией литературы самого низшего пошиба. ПАРАМОР пытается подражать ГЛОРИИ, и когда всеобщая суматоха достигает кульминации, он начинает вращаться, все более и более головокружительно… он спотыкается, выпрямляется, снова спотыкается и наконец падает в прихожую… едва ли не попадая в объятия старого АДАМА ПЭТЧА, чье появление прошло незамеченным из-за вавилонского столпотворения в комнате.

АДАМ ПЭТЧ мертвенно-бледен. Он опирается на трость. Рядом с ним стоит ЭДВАРД ШАТТЛУОРТ; именно он хватает ПАРАМОРА за плечо и отклоняет траекторию его падения от достопочтенного филантропа.

Время, которое потребовалось для того, чтобы тишина воцарилась в комнате и накрыла ее зловещим покровом, можно оценить примерно в две минуты, хотя еще минуту после этого слышны хрипы фонографа и ноты японской дорожной песни, льющиеся чахлой струйкой из флейты ТАНЫ. Из девяти присутствующих людей лишь БАРНС, ПАРАМОР и ТАНА не догадываются о личности новоприбывшего. Никто из этих девяти человек не знает, что АДАМ ПЭТЧ сегодня утром пожертвовал пятьдесят тысяч долларов на введение общенационального сухого закона.

ПАРАМОРУ выпало нарушить сгустившуюся тишину; его жизнь достигла наивысшей точки безнравственности вместе с этой невообразимой ремаркой.)

ПАРАМОР (уползая на четвереньках в сторону кухни): Я не гость… просто я работаю здесь.

(Снова наступает тишина – на этот раз настолько глубокая и отягощенная невыносимо дурным предчувствием, что РЕЙЧЕЛ испускает нервный смешок, а ДИК обнаруживает, что снова и снова повторяет строку из Суинберна, до нелепости уместную в данной ситуации:

Печальный бутон, не успевший расцвесть…^[226]

…Из шорохов доносится трезвый и напряженный голос ЭНТОНИ, который что-то говорит АДАМУ ПЭТЧУ, но вскоре и он затихает.)

ШАТТЛУОРТ (с жаром): Ваш дед решил, что ему пора приехать сюда и посмотреть на ваш дом. Я позвонил из Рая и оставил сообщение.

(Серия коротких вздохов, как будто исходящих из ниоткуда, заполняет следующую паузу. Лицо ЭНТОНИ белее мела. Губы ГЛОРИИ полуоткрыты, в ее прямом взгляде, устремленном на старика, читается испуг и возбуждение. Никто в комнате не улыбается. Никто? Или плотно сомкнутый рот СЕРДИТОГО ПЭТЧА немного приоткрывается, обнажая ровные ряды тонких зубов? Он мягко произносит пять слов.)

АДАМ ПЭТЧ: Мы немедленно возвращаемся домой, Шаттлуорт.

(Это все. Он разворачивается и, опираясь на трость, проходит через прихожую и услужливо распахнутую парадную дверь. Его нетвердые шаги с бесчеловечной напыщенностью хрустят по гравийной дорожке под августовской луной.)

Ретроспектива

В таком отчаянном положении они были похожи на двух золотых рыбок в аквариуме, откуда спустили воду; они даже не могли подплыть друг к другу.

В мае Глории должно было исполниться двадцать шесть лет. По ее словам, она ничего не хотела – только как можно дольше оставаться молодой и красивой, быть счастливой и радостной, иметь деньги и любовь. Она хотела того же, чего хочет большинство женщин, но она стремилась к этому с гораздо большей страстью и энергией. Она была замужем более двух лет. Сначала это были дни безмятежного понимания, подъема к восторгам обладания и гордости собой. Эти периоды чередовались с короткими вспышками враждебности, продолжавшимися не более часа, за которыми следовало забвение, – по крайней мере, до завтрашнего дня. Так прошло полгода.

Потом безмятежность и довольство утратили ликующий оттенок и заметно выцвели; лишь в редких случаях, подхлестываемые ревностью или вынужденной разлукой, былые восторги возвращались к ним, – то самое единение душ, прежняя острота чувств. Она могла ненавидеть Энтони даже целый день и легкомысленно сердиться на него даже целую неделю. Взаимные упреки вытеснили нежность как потворство своим желаниям, почти как развлечение, и случались ночи, когда они отходили ко сну, пытаясь вспомнить, кто первый рассердился и кто должен быть сдержанным на следующее утро. На исходе второго года в этом уравнении появились два новых элемента. Глория осознала, что теперь Энтони способен проявлять абсолютное равнодушие по отношению к ней или временное безразличие, скорее похожее на апатию, из которой она больше не могла вывести его тихим шепотом на ухо или соблазнительной улыбкой. Бывали дни, когда ее ласки действовали на него словно некое удушье. Она замечала такие вещи, но никогда полностью не признавалась в них самой себе.

Лишь недавно она обнаружила, что, несмотря на свое обожание, свою ревность, гордость и зависимость от него, она, по большому счету, презирает его, и это презрение неощутимо смешивается с другими ее чувствами… Причиной всему была ее любовь – жизнеутверждающая женская иллюзия, которая обрела свое воплощение апрельским вечером, много месяцев назад.

Что касается Энтони, то, несмотря на эти качества, она была единственным предметом его увлечения. Если бы он потерял ее, то превратился бы в сломленного человека, всецело поглощенного горькими и сентиментальными воспоминаниями о ней до конца своей жизни. Он редко находил удовольствие в днях, проведенных наедине с ней; время от времени он предпочитал, чтобы к ним присоединялся кто-то третий. Иногда ему казалось, что если бы его не оставляли в полном одиночестве, то он бы сошел с ума, а несколько раз он определенно ненавидел ее. Спьяну он был способен на кратковременное увлечение другими женщинами, что было до недавних пор подавляемым проявлением его склонности к экспериментам.

Этой весной и летом они рассуждали о своем будущем счастье – о том, как они будут путешествовать от одной летней страны к другой и в конце концов вернутся в роскошное поместье, где, возможно, заведут чудесных спокойных детей. Потом он займется дипломатией или политикой, где совершит немало важных и прекрасных дел, и наконец, в образе седовласой супружеской четы (изысканно-седовласой, с волосами как серебристый шелк) они будут купаться в безмятежности и славе, глубоко почитаемые местной буржуазией… Все это наступит «когда мы получим деньги»; их надежда покоилась именно на таких мечтах, а не какой-либо удовлетворенности все более распущенной, бессмысленно растрачиваемой жизнью. Серым утром, когда ночные выходки съеживались до непристойностей без капли юмора или достоинства, они могли, по своему обыкновению, доставать эту пачку общих надежд и пересчитывать их, потом улыбаться друг другу и повторять как скрепляющее заклинание лаконичный, но искренний ницшеанский девиз Глории «Мне на все наплевать!».

Их положение уже заметно пошатнулось. Существовал денежный вопрос, все более досадный и угрожающий; существовало осознание, что выпивка стала необходимой принадлежностью для веселья, – не такое уж редкое явление в среде британской аристократии сто лет назад, но довольно тревожное в пору цивилизации, которая постепенно становилась более воздержанной и осмотрительной. Более того, оба смутно сознавали, что их восприятие мира немного притупилось и они уже не могли так чутко реагировать на окружающее и других людей. У Глории зародилось нечто, в чем она до сих пор абсолютно не нуждалась, – незавершенный, но тем не менее безошибочный скелет ее старинного ужаса: совести. Это осознание совпадало с постепенным упадком ее физического му- жества.

Потом, августовским утром, после неожиданного визита Адама Пэтча, они проснулись, усталые и удрученные, разочарованные в жизни и способные испытывать лишь одно всеобъемлющее чувство – страх.

Паника

– Ну? – Энтони сел в постели и посмотрел на нее. Уголки его губ были угрюмо опущены, голос был напряженным и гулким.

В ответ она лишь поднесла руку ко рту и начала медленными, четкими движениями обкусывать ноготь.

– Мы это сделали, – сказал он после короткой паузы; так и не дождавшись ответа, он пришел в раздражение. – Почему ты ничего не говоришь?

– А каких слов ты ждешь от меня?

– Что ты думаешь?

– Я ничего не думаю.

– Тогда перестань грызть палец!

Последовала короткая сбивчивая дискуссия о том, что она думает или не думает. Энтони казалось необходимым, чтобы она вслух размышляла о катастрофе, случившейся вчера вечером. Ее молчание было способом переложить ответственность на него. Со своей стороны, она не видела необходимости в разговоре; момент требовал того, чтобы она глодала свой палец, словно нервозный ребенок.

– Я собираюсь исправить эту проклятую ситуацию с моим дедом, – с беспокойной убежденностью сказал он. Слабый проблеск уважения был обозначен употреблением слова «дед» вместо «дедушка».

– Ты не сможешь, – резко возразила она. – Ты никогда этого не добьешься. А он не простит до конца своих дней.

– Возможно, – с несчастным видом согласился Энтони. – Но, наверное, я смогу уравнять шансы, если как-то исправлюсь и буду вести себя по-новому…

– Он выглядел больным, – перебила она. – Он был бледным, как мука.

– Он на самом деле болен. Я говорил тебе об этом три месяца назад.

– Лучше бы он умер на прошлой неделе! – раздраженно пробормотала она. – Бесцеремонный старый болван!

Ни один не рассмеялся.

– Но позволь сказать тебе вот что, – тихо добавила она. – В следующий раз, когда я увижу, как ты ведешь себя с любой женщиной так же, как вел себя с Рейчел Барнс вчера вечером, то я уйду от тебя: так и знай! Я просто не собираюсь это терпеть!

Энтони пришел в ужас.

– Слушай, не глупи, – слабо запротестовал он. – Ты же знаешь, что для меня не существует никаких женщин, кроме тебя. Вообще никаких, дорогая.

Его попытка перейти на нежный лад потерпела бесславную неудачу: на первый план снова выступила более близкая угроза.

– Если я отправлюсь к нему и скажу, с подобающими библейскими цитатами, что я слишком далеко зашел по нечестивой тропе, но наконец узрел свет… – Энтони замолчал и с капризным выражением посмотрел на свою жену. – Интересно, что он сделает?

– Не знаю.

На самом деле она гадала, хватило ли их гостям сообразительности уехать сразу же после завтрака.

Целую неделю Энтони собирался с духом для поездки в Территаун. Перспектива выглядела отвратительно, и, оставшись в одиночестве, он бы никуда не поехал; но если его воля пришла в упадок за последние три года, то же самое относилось к его способности противостоять убеждению. Глория заставила его поехать. По ее словам, недельное ожидание было неплохой тактикой, поскольку за это время ожесточенная враждебность его деда может остыть, но ждать дольше будет ошибкой: это даст ему возможность закоснеть в своем убеж- дении.

Охваченный смятением, он уехал… но все оказалось тщетно. Шаттлуорт надменно сообщил ему, что Адам Пэтч нездоров. Были получены строгие указания никого не пускать к нему. Под обвиняющим взором бывшего «джин-лекаря» решимость Энтони быстро увяла. Он едва ли не украдкой вернулся к ожидавшему такси и лишь немного восстановил уважение к себе, когда успел на поезд, радуясь как мальчишка, которому удалось сбежать в утешительное царство чудесных блистающих дворцов, которые все еще высились в его воображении.

Когда он вернулся в Мариэтту, Глория встретила его с презрением. Почему он не пробился в дом силой? Она бы так и сделала!

Вдвоем они составили черновик письма для старика и после существенных исправлений отправили его. Это было наполовину извинение, наполовину вымышленное объяснение. Письмо так и осталось без ответа.

В сентябре наступил день, располосованный чередованием солнца и дождя, – солнца без тепла, дождя без свежести. В тот день они покинули серый дом, видевший расцвет их любви. Четыре больших чемодана и два чудовищных ящика стояли в разобранной комнате, где два года назад они лежали, лениво потягиваясь и предаваясь довольным, томным, отрешенным мечтаниям. В пустой комнате гуляло эхо. Глория, в новом коричневом платье с меховой оторочкой, молча сидела на чемодане, а Энтони нервно расхаживал взад-вперед и курил в ожидании грузовика, который отвезет их вещи в город.

– Что там? – спросила она, указывая на какие-то книги, сваленные в кучу на одном из ящиков.

– Это моя старая коллекция марок, – смущенно признался он. – Я забыл ее упаковать.

– Энтони, глупо таскать ее с собой.

– Ну, я просматривал ее в тот день, когда мы уехали из квартиры прошлой весной, и решил не оставлять ее на хранение.

– Ты можешь ее продать? Разве у нас не хватает барахла?

– Извини, – смиренно отозвался он.

Грузовик с громоподобным ревом подкатил к двери. Глория вызывающе погрозила кулаком, посмотрев на голые стены.

– Я так рада уехать отсюда, – воскликнула она. – О, как я рада! Господи, как я ненавижу этот дом!

Вот так прекрасная и блистательная Глория вернулась в Нью-Йорк вместе со своим мужем. В том самом поезде, который увозил их домой, они поссорились: ее резкие слова повторялись с частотой, регулярностью и неизбежностью станций, которые они проезжали.

– Не сердись, – жалобно умолял Энтони. – В конце концов, у нас нет ничего, кроме друг друга.

– Большую часть времени у нас не было даже этого, – отрезала она.

– Когда это не было?

– Много раз, начиная с того случая на платформе вокзала в Редгейте.

– Ты же не хочешь сказать, что…

– Нет, – холодно перебила она. – Я не зацикливаюсь на этом. Это пришло и ушло, – но когда оно ушло, то что-то унесло с собой.

Она резко замолчала. Энтони тоже сидел в молчании, подавленный и сбитый с толку. Унылые видения придорожных городков – Мамаронек, Ларчмонт, Рай, Пэлэм-Мэнор – сменяли друг друга с интервалами блеклых и сырых пустошей, безуспешно изображавших живописную природу. Он обнаружил, что вспоминает о том, как однажды летним утром они вдвоем отправились из Нью-Йорка на поиски счастья. Возможно, они не ожидали найти его, но поиск сам по себе был более отрадным занятием, чем что-либо иное, на что он надеялся с тех пор. Казалось, что жизнь должна быть установкой декораций вокруг человека, иначе она превращалась в катастрофу. Не было ни покоя, ни отдыха. Стремление дрейфовать по жизни и мечтать оказалось бесполезным; дрейф мог привести лишь к опасным водоворотам, а сны становились фантастическими кошмарами, полными колебаний и сожалений.

Пэлэм! Они поссорились в Пэлэме, потому что Глория пересела за руль. А когда она поставила маленькую подошву на педаль газа, автомобиль дернулся перед стартом, и их головы откинулись назад, как у марионеток, подвешенных на одной нити.

Бронкс: дома стояли теснее и блестели на солнце, уже клонившемся к западу в широком сияющем небе и бросавшем вереницы лучей на улицы. Он полагал, что Нью-Йорк был его домом, – городом роскоши и тайны, экстравагантных надежд и экзотических снов. Здесь, в пригородах, нелепые оштукатуренные дворцы возносились на фоне заката, какое-то мгновение маячили в прохладной нереальности и уплывали далеко назад, вытесняемые сумбурным лабиринтом над Гарлем-ривер. Поезд ехал в сгущавшихся сумерках мимо полусотни жизнерадостных потных улиц верхнего Ист-Сайда, каждая из которых мелькала за окном вагона, как просвет между спицами гигантского колеса, каждая со своим мощным и красочным откровением в образе нищих детей, лихорадочно кишащих на аллеях из красного песка, словно яркие муравьи. Из окон многоквартирных домов выглядывали толстые лунообразные матери, словно созвездия на этом убогом небосводе, – женщины, похожие на темные дефектные драгоценности, женщины, похожие на овощи, женщины, похожие на огромные мешки чудовищно грязного белья.

– Мне нравятся эти улицы, – вслух подумал Энтони. – Здесь всегда кажется, как будто для меня устроили представление, как будто через секунду после того, как я уеду, они перестанут прыгать и смеяться, станут очень грустными, вспомнят о том, какие они бедные, и с опущенными головами расползутся по домам. Такое впечатление часто можно получить за границей, но редко – в этой стране.

Внизу на оживленной и длинной улице он прочитал десяток еврейских фамилий на вывесках магазинов; у дверей каждой лавки стоял невысокий смуглый мужчина, внимательно наблюдавший за прохожими. В их глазах можно было прочитать подозрительность, гордость, алчность, ясность и понимание. Нью-Йорк, – теперь он не мог отделить город от медленного восходящего потока этих людей и маленьких лавок, – растущих, движущихся, объединявшихся и распространявшихся во все стороны, наблюдая за прохожими с ястребиной зоркостью и пчелиным вниманием к деталям. Это было впечатляющее зрелище, а в перспективе оно казалось грандиозным.

Голос Глории с удивительной расчетливостью вмешался в его мысли.

– Интересно, где был Блокман этим летом.

Квартира

После юной уверенности наступает период напряженной и невыносимой сложности. У продавцов содовой воды с сиропом этот период настолько короткий, что им можно пренебречь. Люди, расположенные выше на общественной шкале, держатся дольше в попытке сохранить высшую утонченность отношений, «непрактичные» представления об искренности. Но с приближением к тридцати годам это занятие становится слишком обременительным, и то, что до сих пор казалось близким и неминуемым, постепенно становится смутным и отдаленным. Повседневная рутина опускается, как сумерки на сильно пересеченный ландшафт, смягчая его до тех пор, пока он не становится терпимым. Сложность слишком изощренна и разнообразна; ценности совершенно меняются с каждым ударом, нанесенным по жизненной силе. Становится ясно, что мы ничему не можем научиться по прошлому опыту, чтобы лицом к лицу столкнуться с будущим, поэтому мы перестаем быть импульсивными и убежденными людьми, заинтересованными в том, что считаем этически правильным вплоть до тонкой грани. Мы заменяем правила поведения идеями верности своим принципам, мы ценим надежность превыше романтики и вполне неосознанно становимся прагматиками. Лишь немногим выпадает участь неустанно заботиться о нюансах взаимоотношений, – и даже для них такое возможно лишь в определенные часы, предназначенные для этой задачи.

Энтони Пэтч перестал быть человеком, который испытывает склонность к интеллектуальным приключениям или любопытству, и стал человеком предубеждений и предрассудков, стремившимся к тому, чтобы ничто не могло побеспокоить его чувства. Эта постепенная перемена произошла за последние несколько лет и ускорилась из-за целого ряда тревог, кормившихся его разумом. Прежде всего, это было ощущение бесцельно потраченного времени, постоянно дремавшее в его сердце и теперь проснувшееся из-за обстоятельств, в которых он оказался. В моменты сомнений и неуверенности его донимала мысль, что жизнь, в конце концов, может быть важной и осмысленной. Когда ему было немного за двадцать, его убежденность в тщетности любых усилий и отречении от мира была подтверждена учениями, которыми он восхищался, дружбой с Мори Ноблом, а впоследствии и его женой. Однако были случаи, – к примеру, незадолго до первой встречи с Глорией и в тот раз, когда его дед предложил ему отправиться за границу в качестве военного корреспондента, – когда неудовлетворенность собой едва не подтолкнула его к решительному шагу.

Как-то раз, незадолго до последнего отъезда из Мариэтты, небрежно перелистывая страницы «Бюллетеня выпускников Гарварда», он обнаружил раздел о том, чем занимались его сверстники примерно через шесть лет после окончания колледжа. Да, большинство из них ушло в бизнес, а некоторые занимались обращением американских или китайских язычников в расплывчатую версию протестантства, но немногие занимались конструктивной работой на должностях, которые не были синекурой или повседневной рутиной. К примеру, был Кельвин Бойд, который, едва успев закончить медицинское отделение, открыл новый метод лечения тифа, отправился за границу и теперь облегчал некоторые последствия цивилизованности, принесенные великими державами в Сербию; был Юджин Бронсон, чьи статьи в «Новой демократии»^[227] характеризовали его как человека с идеями, поднимавшимися над вульгарной актуальностью и популярной истерией; был человек по фамилии Дэли, отстраненный от преподавания в добродетельном университете за проповеди марксистского учения на лекциях. В науке, искусстве и политике он наблюдал появление настоящих героев своего времени, – был даже квотербэк^[228] Северанс, который беспрекословно и достойно отдал свою жизнь за Иностранный легион в битве при Эне^[229].

Энтони отложил журнал и некоторое время думал об этих таких разных людях. Во времена утраченной безупречности он бы отстаивал свою позицию до последнего; как Эпикур, пребывающий в нирване, он бы восклицал, что бороться – значит верить, а верить – значит ограничивать себя. Он с таким же успехом мог бы стать прихожанином, регулярно посещающим церковь, так как его устраивала перспектива бессмертия, или рассмотреть возможность участия в кожевенном бизнесе, поскольку напряженная конкуренция уберегала бы его от мрачных раздумий. Но теперь он не имел таких утонченных моральных принципов. Этой осенью, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, он был склонен закрывать глаза на многие вещи, избегать глубокого проникновения в мотивы и первопричины и страстно желать защиты от окружающего мира и от себя самого. Он ненавидел одиночество, и, как уже было сказано, он часто страшился оставаться наедине с Глорией.

Из-за пропасти, которая разверзлась перед ним после визита его деда, и последующего отвращения к прежнему образу жизни, было неизбежно, что ему следовало оглядеться по сторонам в этом неожиданно враждебном городе и поискать друзей и обстановку, которая выглядела бы самой теплой и надежной. Его первым шагом была отчаянная попытка вернуться в свою старую квартиру.

Весной 1912 года он подписал договор о четырехлетней аренде за тысячу семьсот долларов в год, с возможностью продления. Срок действия договора истек в прошлом мае. Когда он только въехал в квартиру, комнаты были всего лишь потенциальными возможностями, почти неотличимыми друг от друга, но Энтони увидел этот потенциал и оговорил условие, по которому они с домовладельцем должны были потратить определенное количество денег на реконструкцию. Арендная плата выросла за прошедшие четыре года, и прошлой весной, когда Энтони отложил вопрос о продлении договора, домовладелец, которого звали мистер Сонберг, осознал, что он может получить гораздо большую цену за привлекательные апартаменты. Соответственно, когда Энтони обратился к нему по этому вопросу в сентябре, то столкнулся с предложением Сонберга о трехлетней аренде по две с половиной тысячи долларов в год. Оно показалось Энтони возмутительным. Это означало, что больше трети их дохода будет уходить на арендную плату. Аргументы о том, что его собственные деньги и идеи по благоустройству квартиры сделали ее привлекательной, не возымели действия.

Он безуспешно предложил платить две тысячи, а потом две тысячи двести долларов, хотя они с трудом могли себе такое позволить: мистер Сонберг оставался непреклонным. Выяснилось, что два других джентльмена уже вроде бы рассматривают вопрос об аренде квартиры; именно такие квартиры сейчас пользовались спросом, и с деловой точки зрения было бы неразумно просто отдать ее мистеру Пэтчу. Кроме того, хотя владелец раньше не упоминал об этом, несколько других жильцов предыдущей зимой жаловались на шум – пение, танцы по ночам и так далее.

Кипя от негодования, Энтони поспешил вернуться в отель «Риц», где сообщил Глории о крахе своих планов.

– Я просто вижу, как ты позволил ему отказаться от любых уступок! – бушевала она.

– А что я мог сказать?

– Ты мог бы сказать ему, кто он такой. Я бы этого не потерпела. Ни один мужчина в мире не стал бы этого терпеть! Ты позволяешь другим людям помыкать тобой, обманывать тебя, наезжать на тебя и извлекать выгоду за твой счет, словно глупенький мальчик. Это нелепо!

– Ради всего святого, только не выходи из себя.

– Знаю, Энтони, но ты такой олух!

– Возможно. Так или иначе, мы не можем себе позволить содержать эту квартиру. Но мы тем более не можем себе позволить жить здесь, в «Рице».

– Это ты настаивал, чтобы мы поселились здесь.

– Да, поскольку я знал, что тебе будет плохо в дешевом отеле.

– Разумеется, мне было бы плохо!

– В любом случае, нам нужно найти место для жилья.

– Сколько мы можем платить? – требовательно спросила она.

– Ну, мы сможем платить даже его цену, если будем продавать больше облигаций, но вчера вечером мы договорились, что пока я не найду себе определенное занятие, мы…

– Это все мне известно. Я спросила тебя, сколько мы можем платить, исходя только из нашего дохода.

– Считается, что за жилье нужно платить не больше четверти от общего дохода.

– Сколько это будет?

– Сто пятьдесят долларов в месяц.

– Ты хочешь сказать, что мы имеем только шестьсот долларов в месяц? – В ее голосе зазвучали подавленные нотки.

– Само собой! – сердито ответил он. – Думаешь, мы могли бы тратить больше двенадцати тысяч долларов в год, не залезая в основной капитал?

– Мне известно, что мы продавали облигации, но… неужели мы тратили так много? Как это могло случиться? – Ее испуг усилился.

– Я заглянул в те аккуратные расходные книжки, которые мы вели, – иронично заметил он и добавил: – Два арендных договора большую часть времени, одежда, путешествия… да что там, каждая весна в Калифорнии обходилась примерно в четыреста долларов. Тот проклятый автомобиль с самого начала проходил по статье чистых убытков. А также вечеринки, развлечения, – в общем, то одно, то другое.

Оба были взвинчены и очень подавлены. В пересказе для Глории ситуация выглядела еще хуже, чем в тот раз, когда он впервые совершил это открытие.

– Ты должен получить какие-то деньги, – внезапно сказала она.

– Знаю.

– И тебе нужно предпринять еще одну попытку повидаться с дедом.

– Я это сделаю.

– Когда?

– Когда мы найдем жилье.

Такой случай представился неделю спустя. Они сняли маленькую квартиру на Пятьдесят Седьмой улице за сто пятьдесят долларов в месяц. Там имелась спальня, гостиная, ванная и кухонный уголок, – все это в многоквартирном доме из белого камня с тонкими стенами. Хотя комнаты были слишком тесными, чтобы разместить лучшую мебель Энтони, они были новыми и чистыми и не лишенными привлекательности с точки зрения гигиены и освещенности. Баундс уехал за границу с целью зачислиться в британскую армию, и вместо него они пользовались скорее терпимыми, нежели приятными услугами сухопарой и костлявой ирландки, к которой Глория испытывала откровенную неприязнь, поскольку та любила рассуждать о доблести «Шинн Фейн»^[230], когда подавала завтрак. Но они поклялись больше не брать японцев, а с английскими слугами теперь было туговато. Другие трапезы они разделяли друг с другом в ресторанах и отелях.

Причиной, в конце концов заставившей Энтони с опозданием поспешить в Территаун, было объявление, опубликованное в нескольких нью-йоркских газетах и гласившее, что мультимиллионер, филантроп и почтенный борец за чистоту нравов Адам Пэтч тяжело болен без надежды на выздоровление.

Котенок

Энтони так и не удалось встретиться с дедом. Врачи настоятельно рекомендовали, чтобы он ни с кем не разговаривал, сказал мистер Шаттлуорт, любезно предложивший принять любое сообщение, которое Энтони соблаговолит доверить ему, и передать таковое сообщение Адаму Пэтчу, когда его состояние позволит это сделать. Но недвусмысленными намеками он подтвердил мрачное умозаключение Энтони, что присутствие блудного внука у ложа больного будет особенно нежелательным. В какой-то момент Энтони, памятуя о решительных инструкциях Глории, двинулся с места, как будто пытаясь проскользнуть мимо секретаря, но Шаттлуорт с улыбкой расправил мускулистые плечи, и Энтони понял, сколь тщетной окажется такая попытка.

Горько униженный, он вернулся в Нью-Йорк, где муж и жена провели беспокойную неделю. Небольшой инцидент, случившийся однажды вечером, показал, в каком нервном напряжении они пребывали.

Возвращаясь домой по поперечной улице после обеда, Энтони заметил бездомную кошку, кравшуюся возле дорожного ограждения.

– Я всегда испытывал инстинктивное побуждение пнуть кошку, – лениво сказал он.

– А мне нравятся кошки.

– Однажды я поддался этому порыву.

– Когда?

– О, много лет назад, задолго до знакомства с тобой. Однажды вечером во время антракта я вышел на улицу. Ночь выдалась холодная, вроде этой, а я был немного пьян… один из первых случаев, когда я вообще был навеселе, – добавил он. – Наверное, бедная маленькая попрошайка искала место для сна, а я был в скверном настроении, поэтому мне показалось забавным пнуть ее…

– Ох, бедная киска! – воскликнула Глория, искренне тронутая.

Вдохновленный своим повествовательным чутьем, Энтони развил тему.

– Это было очень нехорошо, – признал он. – Несчастный зверек обернулся и жалобно посмотрел на меня, как будто в надежде, что я подберу его и обойдусь с ним по-доброму, – на самом деле это был котенок, – но прежде чем он успел что-то сделать, здоровенный башмак опустился прямо ему на спину…

– Ох! – в ее восклицании звучала настоящая мука.

– Ночь была такой холодной, – злорадно продолжал он, сохраняя меланхоличный тон. – Думаю, он ожидал ласки хотя бы от кого-нибудь, но получил только боль…

Внезапно он замолчал: Глория зарыдала. Они добрели до дома, а когда вошли в квартиру, Глория бросилась на диван и расплакалась так, словно он поразил ее в самую душу.

– Ох, бедная маленькая киска! – жалобно повторяла она. – Бедная маленькая киска! Так холодно…

– Глория…

– Не подходи ко мне! Пожалуйста, не подходи. Ты убил несчастную киску!

Тронутый, Энтони опустился на колени рядом с ней.

– Дорогая, – произнес он. – О, моя дорогая Глория. Это неправда. Я выдумал эту историю – целиком, до последнего слова.

Но она не поверила ему. Что-то в подробностях рассказа, выбранных им для описания, заставило ее проплакать до самой ночи. Она оплакивала котенка, Энтони, себя и всю боль, злобу и жестокость этого мира.

Кончина американского моралиста

Старый Адам умер в полночь в конце ноября, с благочестивой хвалой Господу на тонких губах. Он, которого так много восхваляли при жизни, покинул мир, восхваляя Всемогущую Абстракцию, которую, по его собственному мнению, он мог рассердить в наиболее распущенные моменты своей юности. Было объявлено, что он достиг некого перемирия с божеством, условия которого остались скрытыми от общественности, хотя многие полагали, что эти условия включали наличие крупного денежного платежа. Все газеты напечатали его биографию, и в двух из них появились короткие редакционные статьи о размерах его состояния и о его роли в драме эпохи индустриализации, при которой он вырос. В них сдержанно упоминалось о реформах, которые он спонсировал и финансировал. Мемуары Комстока и цензора Катона^[231] были воскрешены и шествовали по газетным текстам, как изможденные призраки.

В каждой газете было отмечено, что он оставил после себя единственного внука, Энтони Комстока Пэтча из Нью-Йорка.

Похоронная церемония состоялась на семейном участке кладбища в Территауне. Энтони и Глория приехали в первом экипаже, слишком встревоженные, чтобы чувствовать себя неловко. Оба безнадежно вглядывались в лица приближенных старого Пэтча, которые были с ним до самого конца, пытаясь угадать предзнаменование удачи.

Через неделю благопристойного ожидания, проведенную в лихорадочном волнении, они не получили никаких уведомлений, поэтому Энтони позвонил адвокату своего деда. Мистера Бретта не было дома; его возвращения ожидали в течение часа. Энтони оставил номер своего телефона.

Шел последний день ноября. На улице стоял хрусткий морозец, блеклое солнце безрадостно заглядывало в окна. Пока они ждали звонка и делали вид, что читают, атмосфера – как внутри, так и снаружи – как будто проникалась ощущением трагической ошибки. Целую вечность спустя раздался звонок, и Энтони, судорожно встрепенувшись, схватил трубку.

– Алло… – Его голос звучал глухо и напряженно. – Да, я оставил сообщение. Простите, кто это? Да… Ну да, по вопросу об имуществе. Разумеется, я заинтересован, и я не получил никаких известий об огласке завещания… Я подумал, что у вас, возможно, нет моего адреса… Что?.. Да…

Глория упала на колени. Интервалы между фразами Энтони были похожи на турникеты, вращавшиеся у нее в сердце. Она обнаружила, что беспомощно крутит большие пуговицы на бархатной подушке. Потом она услышала:

– Но это… это очень, очень странно… это очень странно… очень странно. Нет даже, э-ээ… какого-либо упоминания о… причине?

Его голос казался слабым и отдаленным. Она испустила тихий звук, наполовину вздох, наполовину всхлип.

– Да, я понимаю… Хорошо, спасибо… спасибо…

Трубка со щелчком опустилась на рычаг. Она смотрела на пол и увидела, как его ноги пересекли солнечное пятно, высветившее узор на ковре. Тогда она встала и смерила его ровным сумрачным взглядом в тот момент, когда его руки обвились вокруг нее.

– Любимая моя, – хрипло прошептал он. – Черт его побери, он все-таки сделал это!

Следующий день

– Каков круг наследников? – спросил мистер Хэйт. – Видите ли, когда вы так мало можете мне рассказать об этом…

Мистер Хэйт был высоким, сутулым и все время казался насупленным. Его рекомендовали Энтони как хитроумного и въедливого адвоката.

– У меня есть лишь смутное представление, – ответил Энтони. – Человек по фамилии Шаттлуорт, который был его любимчиком, управляет его имуществом в качестве администратора, доверенного лица или кого-то в этом роде – всем, кроме прямых пожертвований для благотворительных организаций и денежных сумм, отписанных его слугам и двоим родственникам из Айдахо.

– Какова их степень родства?

– Троюродные или четвероюродные, не ближе того. Я никогда даже не слышал о них.

Мистер Хэйт понимающе кивнул.

– И вы хотите оспорить условия завещания?

– Полагаю, да, – сокрушенно признался Энтони. – Я хочу выбрать то, что выглядит наиболее многообещающим… то есть хочу, чтобы вы мне объяснили.

– Вы хотите, чтобы они отказались официально утвердить завещание?

Энтони покачал головой.

– Здесь вы меня поймали. Не имею понятия, что значит «официальное утверждение». Я хочу получить долю от имущества.

– Тогда давайте разберемся подробнее. К примеру, вам известно, почему завещатель отказал вам в праве наследования?

– В общем-то, да, – сказал Энтони. – Понимаете, он всегда был сторонником нравственных реформ, и…

– Знаю, – без тени улыбки перебил мистер Хэйт.

– …и полагаю, он никогда не считал меня достойным уважения. Видите ли, я не стал заниматься бизнесом. Но до прошлого лета я был вполне уверен, что являюсь одним из наследников. Мы снимали дом в Мариэтте, и однажды вечером деду пришло в голову приехать и посмотреть, как мы живем. Так получилось, что в тот вечер мы устроили шумную вечеринку, а он явился без какого-либо предупреждения. Так вот, он только посмотрел на нас вместе со своим подручным Шаттлуортом, а потом развернулся и укатил обратно в Территаун. После этого он не отвечал на мои письма и даже не разрешил мне повидаться с ним.

– Он был ревнителем сухого закона, не так ли?

– Он был кем угодно, в том числе настоящим религиозным маньяком.

– Когда было составлено завещание, по которому он лишил вас наследства?

– Недавно… я имею в виду, с конца августа.

– И вы считаете, что непосредственной причиной, по которой он не оставил вам большую часть своего имущества, было его недовольство вашими недавними поступками.

– Да.

Мистер Хэйт задумался. На каких основаниях Энтони предполагал оспорить завещание?

– Разве здесь нельзя усмотреть чего-то вроде злонамеренного влияния?

– Незаконное влияние может послужить основанием, но его труднее всего доказать. Вам нужно продемонстрировать, что завещатель перед смертью подвергся такому давлению, в результате которого он избавился от своей собственности вопреки прежним намерениям…

– А если предположить, что этот Шаттлуорт притащил его в Мариэтту как раз тогда, когда, по его сведениям, там должно было состояться некое празднество?

– Это не имело бы отношения к сути дела. Существует четкое различие между рекомендацией и влиянием. Вам придется доказать, что его секретарь имел дурные намерения. Я бы предложил оттолкнуться от другой основы. Завещание не может быть официально утверждено в случае безумия, алкоголизма, – тут Энтони улыбнулся, – или же старческого слабоумия.

– Но его личный врач, будучи одним из заинтересованных людей, безусловно, подтвердит, что он не был слабоумным, – возразил Энтони. – И это правда. По сути дела, скорее всего он распорядился деньгами именно так, как хотел, – это вполне согласуется со всем остальным, чем он занимался в своей жизни…

– Видите ли, слабоумие в этом смысле очень похоже на незаконное влияние; оно подразумевает, что собственностью не распорядились в соответствии с первоначальным намерением. Самым распространенным основанием является принуждение, то есть физическое давление.

Энтони покачал головой.

– Боюсь, на это совсем мало шансов. Мне больше всего нравится незаконное давление.

После дальнейшей дискуссии, так насыщенной техническими терминами, что она осталась в основном непонятной для Энтони, он нанял мистера Хэйта в качестве юридического консультанта. Адвокат предложил личную встречу с Шаттлуортом, который, вместе с Уилсоном, Хаймером и Харди, был исполнителем завещания. Он договорился с Энтони о визите в конце недели.

Как выяснилось, состояние оценивалось примерно в сорок миллионов долларов. Наибольшая сумма по индивидуальному завещанию в размере одного миллиона долларов доставалась Эдварду Шаттлуорту, который вдобавок получил годовую зарплату в тридцать тысяч долларов в должности администратора фонда доверительного управления, доходы от которого распределялись по различным благотворительным учреждениям и реформаторским обществам практически по его усмотрению. Остальные девять миллионов были распределены между двумя родственниками из Айдахо и другими бенефициарами: друзьями, секретарями, слугами и работниками, которые в то или иное время удостоились одобрительного внимания Адама Пэтча.

На исходе второй недели мистер Хэйт начал подготовку к опротестованию завещания по клиентскому договору с Энтони Пэтчем, предусматривавшему гонорар в пятнадцать тысяч долларов.

Зимний ропот

Не прошло и двух месяцев, прожитых в маленькой квартире на Пятьдесят Седьмой улице, как она приобрела для них обоих такой же неопределенный, но почти осязаемый отпечаток порока, которым был пронизан серый дом в Мариэтте. Поскольку оба непрерывно курили, везде ощущался запах табака: он пропитал их одежду, постельное белье, занавески и усеянные пеплом ковры. К нему добавлялась затхлая аура винных паров, неизбежно наводившая на мысли о красоте, превратившейся в прах, и о попойках, вспоминаемых с омерзением. Дух был особенно крепким вокруг набора бокалов на буфетном столике и в гостиной, где стол красного дерева был усеян белесыми кругами от когда-то поставленных стаканов. Здесь прошло немало вечеринок; люди ломали вещи, людей тошнило в ванной Глории, люди проливали вино и устраивали невероятный бардак в кухонном уголке.

Все эти вещи стали обыденной частью их существования. Несмотря на множество решений, принимаемых по понедельникам, по мере приближения выходных возникало негласное понимание, что их необходимо отметить каким-нибудь нечестивым увеселением. Когда наступала суббота, они не обсуждали положение, а звонили тому или иному человеку из своего круга достаточно безответственных друзей и предлагали устроить рандеву. Лишь после того, как друзья были в сборе и Энтони доставал графины, он небрежно бормотал: «Пожалуй, я позволю себе только один коктейль…»

Потом они пропадали на два дня – и морозным утром вспоминали, что были самыми шумными и самыми заметными членами наишумнейшей и наивиднейшей компании в «Буль-Миш», или в клубе «Рамэ», или в любом из других заведений, менее разборчивых по отношению к буйствам своих клиентов. Они обнаруживали, что каким-то, теперь уже совершенно непонятным образом просадили восемьдесят или девяносто долларов; как правило, они списывали это на счет бедственного положения «приятелей», повсюду сопровождавших их.

Наиболее искренние друзья временами начинали увещевать их прямо на вечеринках и предсказывать им мрачный конец из-за утраты «имиджа» для Глории и вреда для «комплекции» Энтони. История о бесцеремонно прерванной попойке в Мариэтте, разумеется, утекла во всех подробностях («Мюриэл не собирается рассказывать об этом каждому встречному, – сказала Глория Энтони, – но она думает, что каждый, кому она рассказывает, – единственный, кому она собирается рассказать об этом») и, вполне прозрачно завуалированная, уже получила заметное освещение в «Городских сплетнях»^[232]. Хотя условия завещания Адама Пэтча были преданы огласке и в газетах появились заметки, связанные с судебным иском о наследстве, история была доведена до блестящего финала, к бесконечному унижению Энтони. Слухи о них поползли изо всех щелей, – слухи, как правило, основанные на крупицах истины, но пересыпанные нелепыми и зловещими деталями.

Внешне они не выказывали признаков упадка. Глория в двадцать шесть лет по-прежнему была двадцатилетней Глорией; ее лицо было свежей розовой оправой для ясных глаз, волосы кудрявились в детской красе, постепенно темнея от цвета спелой пшеницы до желтовато-коричневого; ее гибкое тело было телом нимфы, бегающей и танцующей в орфических рощах. Десятки мужских взглядов зачарованно провожали ее, когда она проходила по холлу отеля или между рядами кресел в театре. Мужчины просили, чтобы их представили ей, впадали в долгие периоды искреннего восхищения, испытывали неподдельную любовь к ней… она по-прежнему была изысканно и неправдоподобно красивым существом. Со своей стороны, Энтони скорее приобрел, нежели потерял во внешности; его лицо приобрело неосязаемо-трагичный оттенок, романтически контрастировавший с его подтянутым и безупречным видом.

В начале зимы, когда все разговоры переключились на вероятность вступления Америки в войну и когда Энтони предпринял отчаянную и чистосердечную попытку хоть что-нибудь написать, Мюриэл Кейн приехала в Нью-Йорк и немедленно явилась навестить их. Судя по всему, она, как и Глория, не собиралась меняться. Она знала новейший жаргон, танцевала новейшие танцы и говорила о самых последних песнях и постановках со всем рвением искательницы новых ощущений, проводившей свой первый сезон в Нью-Йорке. Ее жеманство было неизменно новым и неизменно безрезультатным; ее одежда была чрезмерно вызывающей, а черные волосы подстрижены в короткую челку, как у Глории.

– Я приехала на зимний выпускной бал в Нью-Хэйвене, – объявила она, делясь своим восхитительным секретом. Хотя она должна была быть старше любого из выпускников, ей всегда удавалось заполучить то или иное приглашение смутным намеком, что на следующем празднестве произойдет романтическое приключение, которое закончится у алтаря.

– Где же ты была? – поинтересовался Энтони в предвкушении очередного развлечения.

– В Хот-Спрингс. Там было очень весело и бодренько, – и еще больше мужчин!

– Ты влюбилась, Мюриэл?

– Что ты имеешь в виду под любовью? – Это был риторический вопрос года. – Вот что я тебе скажу, – она резко сменила тему, – наверное, это не мое дело, но вам обоим пора остепениться.

– Мы уже давно остепенились.

– Ну да, как же! – язвительно фыркнула она. – Я везде только и слышу истории о ваших похождениях. Должна сказать, мне пришлось сильно постраться, защищая вас.

– Можешь не трудиться, – холодно сказала Глория.

– Послушай, Глория, – запротестовала Мюриэл. – Ты же знаешь, что я одна из ваших лучших друзей.

Глория промолчала.

– Пьющая женщина – это ничего особенного, – продолжала Мюриэл, – но Глория такая красавица, и люди повсюду узнают ее, поэтому для них очевидно…

– Что ты там слышала? – требовательно спросила Глория, чье любопытство одержало верх над достоинством.

– Ну, например, что та вечеринка в Мариэтте была убийственной для деда Энтони.

Муж и жена моментально напряглись от раздражения.

– Это просто возмутительно!

– Так они говорят, – упрямо настаивала Мюриэл.

Энтони зашагал по комнате.

– Это дикость! – заявил он. – Те самые люди, которых мы приглашаем на вечеринки, трубят об этом повсюду как об отличном розыгрыше, а в конце концов это возвращается к нам в подобном виде!

Глория закрутила рыжеватый локон вокруг пальца. Мюриэл облизнула вуалетку, обдумывая свое следующее замечание.

– Вам нужно завести ребенка.

Глория устало посмотрела на нее.

– Мы не можем себе этого позволить.

– У всех обитателей трущоб есть дети, – торжествующе произнесла Мюриэл.

Энтони и Глория обменялись улыбками. Они достигли стадии жарких ссор, которые не были преднамеренными, – ссор, которые тлели подспудно и временами прорывались наружу или затухали от чистого безразличия, – но визит Мюриэл временно сблизил их. Когда дискомфорт их существования оказывался замеченным со стороны, это придавало им движущий импульс сплотиться против враждебного мира. Теперь этот импульс очень редко приходил изнутри.

Энтони обнаружил, что сравнивает собственную жизнь с существованием ночного лифтера в их доме, – бледного мужчины с жидкой бородой, примерно шестидесяти лет, державшегося с преувеличенным достоинством для своего положения. Без намека на веселье он вспомнил избитую шутку о том, что жизнь лифтера состоит из подъемов и спадов; в любом случае это была замкнутая жизнь, полная бесконечной скуки. Каждый раз, когда Энтони входил в лифт, он затаенно ожидал реплику пожилого человека: «Пожалуй, сегодня нам светит получить немного солнышка». Энтони думал о том, как мало дождя или солнечного света он мог втиснуть в эту маленькую клетушку посреди прокуренной, лишенной окон прихожей.

Персонаж из тьмы и теней, он достиг трагической высоты, когда расстался с жизнью, так обделившей его. Как-то ночью в дом вломились трое молодых бандитов, которые связали его и бросили на кучу угля в подвале, пока сами разоряли кладовую. На следующее утро, когда привратник нашел его, он совершенно замерз и умер от пневмонии через четыре дня.

На смену ему пришел нахальный негр с Мартиники с нелепым британским акцентом и склонностью к ворчливости, особенно неприятной для Энтони. Кончина пожилого лифтера оказала на него примерно такой же эффект, как история с котенком – на Глорию. Она напоминала ему о жестокости жизни, как и о собственном растущем ожесточении.

Он занялся письменным творчеством и наконец-то делал это от всей души. Он обратился к Дику и целый час напряженно вникал в объяснение процедурных тонкостей, на которые он раньше пренебрежительно глядел сверху вниз. Он срочно нуждался в деньгах; ему приходилось каждый месяц продавать облигации для оплаты счетов. Дик высказался ясно и откровенно:

– Что касается статей на литературные темы в малоизвестных журналах, там ты не заработаешь достаточно денег для оплаты аренды. Разумеется, если у человека есть талант юмориста или какие-то специальные знания, либо он рискнет написать большую биографию, то он может напасть на золотую жилу. Но для тебя художественная литература остается единственным выбором. Говоришь, тебе нужны деньги прямо сейчас?

– Определенно.

– Ну, пройдет около полутора лет, прежде чем ты получишь какие-то деньги за роман. Попробуй писать рассказы на популярные темы. И кстати, даже если они не будут особенно выдающимися, они должны быть жизнерадостными и описывать неопровержимые факты, чтобы ты мог прилично зарабатывать на них.

Энтони подумал о недавнем опусе Дика, который появился в известном ежемесячном журнале. Речь там шла главным образом об экстравагантных выходках соломенных чучел, которые, по заверению автора, были представителями нью-йоркского светского общества; действие вращалось вокруг формальных вопросов о непорочности главной героини и сопровождалось глумливыми социологическими замечаниями о «безумных забавах четырехсот избранных».

– Но твои рассказы… – почти непроизвольно начал Энтони.

– О, это другое дело, – с поразительным апломбом произнес Дик. – Видишь ли, у меня есть репутация, поэтому от меня ждут обращения к сильным темам.

Энтони внутренне содрогнулся, осознав после этого замечания, как низко пал Ричард Кэрэмел. Неужели он и впрямь думает, что эти невероятные последние байки так же хороши, как и его первый роман?

Энтони вернулся в свою квартиру и принялся за работу. Он обнаружил, что дух оптимизма был нелегкой задачей. После полудюжины тщетных попыток он пошел в публичную библиотеку и в течение недели изучал подшивку популярного журнала. Потом, уже лучше снаряженный, он написал свой первый рассказ «Диктофон Судьбы». Рассказ был основан на немногочисленных сохранившихся воспоминаниях о шести неделях работы на Уолл-стрит год назад. Предполагалось, что это жизнерадостная история о молоденьком офисном клерке, который по чистой случайности напел в диктофон замечательную мелодию без слов. Цилиндр был обнаружен братом его босса, известным продюсером музыкальных комедий, который тут же потерял его. Основное действие рассказа было связано с поисками пропавшего цилиндра и завершалось бракосочетанием блистательного клерка (который стал успешным композитором) с мисс Руни, добродетельной стенографисткой, сочетавшей в себе образы Жанны д’Арк и Флоренс Найтингейл.

Он полагал, что именно такой материал нужен журналам. В лице своих героев он изобразил обычных жителей розово-голубого литературного мира и погрузил их в сахариновый сюжет, который не оскорбит ни один желудок в Мариэтте. Он напечатал рассказ через два интервала; такой совет предлагался в буклете «Простой путь к успеху для писателя», написанном Р. Мэггсом Уиддлстейном, который уверял честолюбивого водопроводчика в тщетности физической работы, так как по окончании курса их шести уроков он сможет зарабатывать минимум тысячу долларов в месяц.

После прочтения рассказа скучающей Глории и вытягивания из нее бессмертной ремарки, что это «лучше, чем куча вещей, которые попадают в печать», он присовокупил сатирический псевдоним «Жиль де Сад», запечатал рукопись в надлежащий конверт с обратным адресом и отправил по почте.

После гигантских трудов по зачатию своего первенца он решил дождаться результатов от этого рассказа, прежде чем браться за следующий. Дик сказал ему, что он сможет выручить до двухсот долларов. Если по какой-то причине рассказ сочтут непригодным, письмо от редактора, несомненно, даст ему представление о том, какие изменения нужно внести.

– Разумеется, это самая отвратительная литературная поделка, когда-либо увидевшая свет, – сказал Энтони.

Оказалось, что редактор вполне согласен с ним. Он вернул рукопись с пометкой об отказе. Энтони отослал рассказ в другое место и взялся за следующий. Второй рассказ назывался «Маленькие открытые двери» и был написан за три дня. На этот раз речь шла об оккультизме: супруги, которые отдалились друг от друга, но воссоединились благодаря медиуму во время эстрадного представления.

Всего было написано шесть рассказов, – шесть жалких и негодных попыток «литературного творчества», предпринятых человеком, который раньше никогда не прилагал последовательных усилий в сочинительстве. Ни в одном из них не было искры жизненной энергии, а их суммарного изящества и меткости выражений не хватило бы на среднюю газетную колонку. Пока они находились в обращении, в целом собрали тридцать два отказа, – надгробия для пакетов, которые он находил лежавшими у своих дверей, словно мертвые тела.

В середине января умер отец Глории, и они снова отправились в Канзас-Сити. Это была скверная поездка, потому что Глория непрестанно предавалась тягостным раздумьям, – не о смерти отца, но о смерти матери. Когда дела Рассела Гилберта прояснились, они стали обладателями около трех тысяч долларов и огромного количества мебели, которая хранилась на складе, ибо он провел свои последние дни в маленьком отеле. В результате его смерти Энтони сделал новое открытие, связанное с Глорией. Во время поездки на восток она совершенно поразительным образом показала свои билфистские убеждения.

– Но почему, Глория? – восклицал он. – Ты же не хочешь сказать, что веришь в этот вздор.

– Почему бы и нет? – вызывающе ответила она.

– Потому что… это просто фантастика. Ты же знаешь, что являешься агностиком в любом смысле слова. Ты насмехаешься над любой общепринятой формой христианства… а потом вдруг заявляешь, что веришь в какой-то дурацкий закон перевоплощения.

– А что, если так? Я слышала, как ты, Мори и все остальные, чей интеллект я уважаю хотя бы в малейшей степени, соглашались с тем, что жизнь представляется совершенно бессмысленной. Но мне всегда казалось, что, если я чему-то неосознанно научилась в этой жизни, она может быть не такой уж бессмысленной.

– Ты ничему не учишься, а только устаешь. А если уж ты должна иметь веру, чтобы мир казался более сносным, выбери ту, которая обращается к рассудку людей, а не массе истеричных женщин. Человек вроде тебя не должен ничего принимать на веру, если это нельзя достойно продемонстрировать.

– Истина меня не волнует. Я хочу немного счастья.

– Если ты пораскинешь умом, то поймешь, что первое определяет второе. Любой простак может обольститься мусорными измышлениями.

– Мне все равно, – упрямо повторила она. – И кроме того, я не предлагаю никакую доктрину.

На этом спор закончился сам собой, но впоследствии Энтони несколько раз вспоминал о нем. Было тревожно обнаружить, что старое убеждение, явно усвоенное от ее матери, снова возникает под вечной маскировкой собственной идеи.

Они добрались до Нью-Йорка в марте, после опрометчивой и расточительной недели, проведенной в Хот-Спрингс, и Энтони возобновил свои безуспешные изыскания в области художественной прозы. По мере того как обоим становилось ясно, что путь к спасению не лежит через популярную литературу, их взаимное доверие и мужество пошатнулось еще сильнее. Между ними постоянно шла непростая борьба. Любые усилия по урезанию расходов заканчивались впустую из-за абсолютного бездействия, и к марту они снова пользовались любыми предлогами как оправданием для «вечеринок». С самонадеянной бесшабашностью Глория выдвинула предложение, что они должны взять все свои деньги и устроить один настоящий кутеж до тех пор, пока хватит средств; все будет лучше, чем наблюдать, как деньги утекают по капле на разные мелочи.

– Глория, тебе так же нужны эти вечеринки, как и мне.

– Дело не во мне. Я все делаю в соответствии с моими идеями: прожить каждую минуту своей молодости наилучшим образом, какой только возможен.

– А потом?

– Меня не волнует, что будет потом.

– Потом ты будешь жалеть.

– Возможно, но я ничего не смогу с этим поделать. И все лучшие дни останутся со мной.

– Ты будешь такой же. В некотором смысле, у нас уже есть наши лучшие дни. Мы разбудили дьявола и теперь платим за это.

Тем не менее деньги продолжали уходить. На смену двум дням безудержного веселья приходили два дня замкнутости; это был бесконечный и почти неизменный цикл. Резкие встряски, когда они происходили, обычно проявлялись в приступах работы у Энтони, пока Глория, нервная и утомленная, оставалась в постели или рассеянно грызла ногти. Через день-другой такой скуки они приглашали гостей, а потом… ах, какое это имело значение? Эта ночь, этот блеск, исчезновение забот и ощущение, что если жизнь не имеет цели, то она в любом случае романтична по своей сути! Вино придавало их неудачам определенную доблесть.

Между тем судебное разбирательство медленно продвигалось вперед, с бесконечными расспросами свидетелей и предъявлением доказательств. Предварительные слушания по делу о наследстве завершились. Мистер Хэйт не видел причин, которые могли бы воспрепятствовать основному судебному заседанию до начала лета.

Блокман появился в Нью-Йорке в конце марта; он провел в Англии около одного года по делам, связанным с компанией «Образцовое кино». Общий процесс совершенствования продолжался: каждый раз он одевался немного лучше, его интонации становились более зрелыми, в его манерах сквозила ощутимо бóльшая уверенность, что все прекрасные вещи в мире принадлежат ему по естественному и неотчуждаемому праву. Он приехал с визитом, задержался лишь на один час, говорил в основном о войне и покинул их с заверениями о новой встрече. Во время второго визита Энтони не было дома, но взволнованная и поглощенная новыми мыслями Глория радостно приветствовала мужа ранним вечером.

– Энтони, – начала она. – Ты все еще возражаешь, если я попробую свои силы в кино?

Он всем сердцем восставал против этой идеи. Когда она как будто начала отдаляться от него, – пусть даже в виде угрозы, – ее присутствие снова стало даже не столько ценным, как отчаянно необходимым.

– О, Глория!

– Блокман сказал, что он возьмет меня, но если я вообще собираюсь что-либо сделать, то нужно приступать сейчас. Им нужны только молодые женщины. Подумай о деньгах, Энтони!

– Для тебя – да. Но как насчет меня?

– Разве ты не знаешь, что все мое принадлежит и тебе?

– Что за проклятая карьера! – взорвался высоконравственный, бесконечно осмотрительный Энтони. – И шайка там подобралась соответствующая. Мне надоело, что этот Блокман приходит сюда и вмешивается в наши дела. Я ненавижу всю эту театральщину.

– Это не театральщина! Это совсем другое.

– И что я должен делать? Ездить за тобой по всей стране? Жить на твои деньги?

– Тогда заработай сам.

Разговор перерос в одну из самых ожесточенных ссор, которую они когда-либо имели. После примирения и неизбежного периода моральной апатии она осознала, что Энтони высосал жизнь из ее планов. Ни один из них не упоминал о вероятности того, что Блокман был, безусловно, заинтересованной стороной, но оба понимали, что это стоит за возражениями Энтони.

В апреле была объявлена война с Германией. Вильсон и его кабинет министров, – кабинет, который своим отсутствием оригинальных лиц странным образом напоминал двенадцать апостолов, – аккуратно спустил с поводка изголодавшихся псов войны^[233], и пресса принялась истерически клеймить зловещую мораль, философию и музыку, порождаемую тевтонским складом ума. Те, кто ублажал себя особенной широтой взглядов, проводили тонкое различие: лишь немецкое правительство доводило их до истерии, а остальные сами довели себя до рвотно-непристойного состояния. Любая песня, где имелись слова «мать» и «кайзер», гарантированно имела огромный успех. Все наконец-то получили тему для разговоров, и почти все в полной мере наслаждались ею, как будто они прошли отбор на роли в мрачной романтической пьесе.

Энтони, Мори и Дик подали заявления о приеме в тренировочные лагеря для офицеров. Двое последних чувствовали себя странно взволнованными и безукоризненными; словно юнцы из колледжа, они болтали друг с другом о том, что война является единственным предлогом и оправданием для существования аристократов, и воображали невообразимую офицерскую касту, состоявшую в основном из наиболее привлекательных выпускников трех или четырех колледжей на Восточном побережье. Глории казалось, что в этой буйной жажде крови, охватившей нацию, даже Энтони приобрел новое обаяние.

К их огромному недоумению, Десятый пехотный полк, прибывший из Панамы, был сопровожден эскортом патриотических граждан при переходе от одного салуна к другому. Выпускников Вест-Пойнта стали замечать впервые за долгие годы, и складывалось общее впечатление, что дела идут славно, хотя и вполовину не так славно, как в ближайшем будущем, что каждый является славным парнем и все народы одинаково великие, – разумеется, за исключением немцев, – и в каждом слое общества изгоям и козлам отпущения достаточно лишь надеть военный мундир, чтобы быть прощенными, восхваляемыми и оплаканными родственниками, бывшими друзьями и совершенно незнакомыми людьми.

К сожалению, маленький и педантичный врач решил, что у Энтони что-то не в порядке с кровяным давлением. Он не мог добросовестно выписать ему направление в тренировочный лагерь для офицеров.

Разбитая лютня

Третья годовщина их свадьбы миновала незаметно, без каких-либо празднеств. Весна растаяла в оттепелях, перетекла в жаркое лето, покипела на медленном огне и испарилась. В июле завещание было представлено на утверждение и после опротестования было направлено судьей по наследственным делам на испытательный срок до суда. Вопрос был отложен до сентября; существовало затруднение с отбором непредубежденного жюри присяжных из-за нравственных соображений, присутствовавших в деле. К разочарованию Энтони, вердикт в итоге был вынесен в пользу завещателя, после чего мистер Хэйт обратился с апелляционным иском уже к Эдварду Шаттлуорту.

Пока лето близилось к концу, Энтони и Глория беседовали о вещах, которыми они займутся, когда деньги достанутся им, и о местах, куда они отправятся после войны, когда они «снова обретут согласие», поскольку оба надеялись на время, когда любовь, воспрянувшая как феникс из пепла, возродится в своей таинственной и непостижимой глубине.

Его призвали в начале осени, и на этот раз врач на обследовании не упомянул о низком кровяном давлении. Все казалось бесцельным и грустным, когда однажды вечером Энтони сказал Глории, что ему больше всего хочется, чтобы его убили. Но, как всегда, они жалели друг друга не за то и не вовремя…

Они решили, что сейчас она не поедет вместе с ним в лагерь на Юге, где формировалась его воинская часть. Она останется в Нью-Йорке и будет «пользоваться квартирой», чтобы сэкономить деньги и следить за продвижением дела, которое теперь находилось на рассмотрении в апелляционном отделе, который, по словам мистера Хэйта, неизменно оттягивал сроки.

Едва ли не последний их разговор был бессмысленной ссорой из-за распределения доходов: каждый по одному слову был готов все отдать другому. В сумятице и неразберихе их совместной жизни было типично, что октябрьским вечером, когда Энтони явился на Центральный вокзал для переезда в офицерский лагерь, она успела туда лишь ради того, чтобы поймать его взгляд над головами беспокойной толпы. В приглушенном свете дебаркадера их взгляды растянулись над морем истерики, заполненным малодушными рыданиями и духами несчастных женщин. Должно быть, они задумались о том, что сотворили друг с другом, и должно быть, каждый винил себя в том, что вычертил этот мрачный узор, по линиям которого они двигались с трагической неопределенностью. В конце концов, их разделяло слишком большое расстояние, чтобы один мог видеть слезы другого.

Книга III

Глава 1. Вопрос цивилизованности

По отрывистой команде из какого-то невидимого источника Энтони ощупью двинулся внутрь. Он думал о том, что впервые за три с лишним года проведет больше суток вдали от Глории. Эта неизбежность наполняла душу неизбывной тоской. Он покидал свою чистую и прекрасную женщину.

По его мнению, они пришли к наиболее практичному материальному соглашению: ей доставалось триста семьдесят пять долларов в месяц – не слишком много, с учетом того, что более половины этой суммы уходило на аренду, – а он получал пятьдесят долларов в дополнение к своему жалованью. Он не видел необходимости в большем: еда, одежда и жилье будут предоставлены бесплатно, и у рядового не было никаких социальных обязательств.

В вагоне было многолюдно, и воздух уже был спертым от дыхания. Это был один из так называемых «туристических вагонов» – дешевая разновидность пульмановского вагона с непокрытым полом и плетеными сиденьями, которые нуждались в чистке. Тем не менее Энтони принял эту обстановку с облегчением. Он смутно ожидал, что они поедут на юг в товарном вагоне, в одном конце которого будут стоять восемь лошадей, а в другом – сорок человек. Он так часто слышал фразу «hommes 40, chevaux 8»^[234], что она стала сумбурной и зловещей.

Протискиваясь по проходу с вещмешком, закинутым через плечо как монструозная синяя сарделька, он не видел свободных мест, но спустя несколько секунд заметил одно, в данный момент занятое ногами низкорослого смуглого сицилийца, который вызывающе развалился в углу, надвинув шляпу на глаза. Когда Энтони остановился рядом с ним, тот глянул с угрожающей ухмылкой, должно быть, натренированной в качестве защиты от этой колоссальной уравниловки. Услышав резкий вопрос Энтони «Это место свободно?», он очень медленно поднял ноги, словно посылку с хрупким содержимым, и аккуратно поставил их на пол. Он не сводил глаз с Энтони, пока тот садился и расстегивал форменную тужурку, которую он получил вчера в лагере Аптон. Она была тесновата в подмышках.

Прежде чем Энтони успел изучить других пассажиров в своей секции, в головной части вагона появился молодой младший лейтенант, который легкой походкой направился по проходу, выкликая поразительно грубым голосом:

– В этом вагоне курить запрещено! Не курить! Парни, не курить в этом вагоне!

Когда он скрылся из виду, со всех сторон послышались слабые протесты и упреки.

– Святые угодники!

– Господи!

– Не курить?

– Эй, парень, вернись!

– Что за идея?

Три или четыре сигареты полетели в открытые окна. Другие остались внутри, небрежно спрятанные от взглядов. Здесь и там раздавались реплики, исполненные бравады, насмешки или покорного юмора, но и они вскоре сменились безжизненной и всеобъемлющей тишиной.

Четвертый обитатель секции Энтони внезапно заговорил.

– Прощай, свобода, – угрюмо буркнул он. – Ничего-то не осталось, кроме как жить офицерской шавкой.

Энтони посмотрел на него. Это был высокий ирландец, на лице которого застыло выражение безразличия, смешанного с абсолютным презрением. Его взгляд упал на Энтони, как будто он ожидал ответа, потом переместился на других. Получив лишь вызывающий взгляд от итальянца, он застонал и звучно сплюнул на пол в знак достойного перехода к прежнему молчанию.

Через несколько минут дверь снова распахнулась, и младший лейтенант впорхнул в вагон. Он сохранил привычную официальную ауру, но на этот раз выпевал другую мелодию.

– Ладно, ребята, курите, если хотите! Моя ошибка, парни. Все в порядке! Давайте, курите, – это я ошибся!

На этот раз Энтони хорошо рассмотрел его. Он был молодым, худым и уже поблекшим, чем-то похожим на собственные усы; он напоминал лоснящийся сноп светлой соломы. Его подбородок был почти безвольным, чему он противопоставил величавую и неубедительную хмурость; такое нахмуренное и суровое выражение у Энтони было связано с лицами многих младших офицеров, которых он видел в течение следующего года.

Все сразу же закурили, независимо от того, хотели ли они этого раньше или нет. Сигарета Энтони вносила свой вклад в кислотную дымку, которая как будто перекатывалась взад-вперед полупрозрачными облаками с каждым движением поезда. Разговоры, затихшие между двумя впечатляющими визитами молодого офицера, возобновились с новой силой; мужчины с другой стороны прохода начали предпринимать неуклюжие эксперименты с вместимостью плетеных кресел для относительного комфорта; две карточных игры, начатые без особого азарта, вскоре привлекли несколько зрителей, усаживавшихся на ручки кресел. Через несколько минут Энтони обратил внимание на непрерывный надоедливый звук: дерзкий маленький сицилиец заснул и теперь похрапывал. Было тягостно размышлять о том, что эта одушевленная протоплазма, которую можно было назвать разумной только из вежливости, была заперта в вагоне непостижимой цивилизацией и теперь неслась куда-то к смутному нечто без какой-либо цели, значения или последствий. Энтони вздохнул, раскрыл газету, покупку которой он не мог припомнить, и стал читать в тусклом желтом свете.

Десять часов душно уперлись в одиннадцать; время сгущалось, увязало и замедляло ход. Поезд вдруг остановился посреди темной глуши, время от времени совершая короткие обманчивые рывки вперед или назад и трубя грубые гимны в высокой октябрьской ночи. Когда Энтони изучил газету вдоль и поперек, включая редакционные статьи, карикатуры и военные стихи, его взгляд упал на короткую заметку под заголовком «Шекспирвилль, Канзас». Судя по всему, в торговой палате Шекспирвилля недавно состоялись энергичные дебаты по вопросу, следует ли называть американских солдат «Сэмми» или «Воюющие христиане». От этой мысли ему стало тошно. Он отложил газету, зевнул и позволил своему разуму скользить по касательной. Он гадал, почему опоздала Глория. Казалось, это произошло уже давно, и он испытал боль иллюзорного одиночества. Он пытался представить, под каким углом она рассматривает свое новое положение и какое место в ее мыслях он продолжает занимать. Эта мысль подействовала как новый депрессант: он открыл газету и снова взялся за чтение.

Члены торговой палаты Шекспирвилля в конце концов сошлись на «Парнях Свободы».

Еще два дня и две ночи они катились на юг, делая загадочные и необъяснимые остановки среди безводных пустошей, а потом с помпезной спешкой пролетая через большие города. Эти капризы поезда для Энтони были предзнаменованием причуд всей армейской админист- рации.

В этих бесплодных пустошах им приносили из багажного вагона бобы с беконом, которые он сперва не мог есть и скудно перекусывал молочным шоколадом из войсковой лавки. Но на второй день еда из багажного вагона начала казаться удивительно вкусной. На третье утро прошел слух, что через час они прибудут в пункт назначения, лагерь Хукер.

В вагоне стало невыносимо жарко, и все сидели в рубашках. Солнце светило в окна, – усталое древнее солнце, желтое, как пергамент, и несообразно растянутое в процессе движения поезда. Оно пыталось войти внутрь победоносными квадратами, но ложилось искаженными мазками. Однако оно было ужасающе неизменным, так что Энтони начинало беспокоить, не является ли оно осью для всех неуместных лесопилок, деревьев и телеграфных столбов, быстро вращавшихся вокруг него. Снаружи оно исполняло свое высокое тремоло над оливковыми дорогами и красновато-коричневыми хлопковыми полями, за которыми пробегала неровная линия лесов, прерываемая выступами серых скал. Передний план был редко усеян жалкими, плохо залатанными лачугами; время от времени попадались образцы расслабленных мужланов из Южной Каролины или бредущие негры с угрюмыми или растерянными взглядами.

Потом леса отступили, и они выкатились на открытое пространство, похожее на запеченную корку огромного пирога с сахарной присыпкой в виде бесконечных палаток, образовывавших геометрические фигуры на его поверхности. Поезд совершил неуверенную остановку; солнце, деревья и столбы словно выцвели, и его вселенная медленно вернулась в привычное положение с Энтони Пэтчем в самом центре. Когда мужчины, усталые и потные, столпились у выхода из вагона, он учуял тот незабываемый аромат, которым пропитываются все постоянные военные лагеря, – запах отбросов.

Лагерь Хукер был поразительным и живописным новообразованием, напоминавшим картину «Вторая неделя в Городе Старателей 1870 года». Это было скопление деревянных будок и серо-белых палаток, соединенных паутиной дорог, с жесткими коричневыми плацами в окаймлении деревьев. Здесь и там стояли зеленые домики YMCA^[235], неутешительные оазисы с удушливым запахом влажной фланели и закрытых телефонных будок, – и напротив каждого из них обычно находилась кипящая жизнью войсковая лавка, руководимая неторопливым офицером, который с помощью мотоциклетной коляски умудрялся превращать свое дежурство в приятную и непринужденную синекуру.

Взад-вперед по пыльным дорогам пролетали солдаты интендантской службы, тоже в мотоциклетных колясках. Взад-вперед проезжали генералы в правительственных автомобилях, время от времени останавливавшихся, чтобы привлечь внимание к чьей-то невнимательности, грозно нахмуриться при виде капитанов, марширующих во главе рот, установить помпезный ритм в этой красочной показухе, которая триумфально распространялась по всему лагерю.

В первую неделю после прибытия призывники из набора Энтони проходили через бесконечные прививки и физические осмотры, а также занимались предварительной муштрой. В эти дни он отчаянно уставал. Бойкий и добродушный сержант из отдела снабжения выдал ему обувь не того размера; в результате его ноги так распухали, что последние дневные часы превращались в настоящую муку. Впервые в жизни он мог броситься на койку между обеденным и вечерним построением и, словно с каждой секундой погружаясь в бездонную перину, мгновенно отойти ко сну, пока шум и смех вокруг него превращался в приятное бормотание сонных летних звуков. Утром он просыпался с ноющей болью в закоченевших мышцах, чувствовал себя пустым, как призрак, и торопился навстречу другим призрачным фигурам, толпившимся в серых проездах, пока резкий звук горна раздирал серые небеса.

Он находился в составе костяка пехотной роты примерно из ста человек. После неизменного завтрака с жирным беконом, холодным тостом и кашей все сто человек бросались к уборным, которые, как бы их ни чистили, всегда были невыносимыми, как туалеты в дешевых отелях. Потом на плац в нестройном строю, – человек, хромавший на левую ногу, гротескно расстраивал вялые попытки Энтони шагать в ногу, – где взводные сержанты либо демонстрировали неистовое рвение, чтобы произвести впечатление на рекрутов и офицеров, либо тихо рыскали рядом с линией строя, избегая видимых усилий и ненужной заметности.

Когда они оказывались на плацу, немедленно начиналась работа, и они снимали рубашки для гимнастики. Это была единственная часть дня, доставлявшая удовольствие Энтони. Лейтенант Кретчинг, заведовавший гимнастическими упражнениями, был жилистым и мускулистым, и Энтони добросовестно повторял его движения с ощущением, что делает нечто ценное для себя. Другие офицеры и сержанты расхаживали среди рекрутов со злонамеренностью школьников, время от времени собираясь вокруг какого-нибудь несчастного, плохо контролировавшего свои мышцы, и отдавая ему сумбурные инструкции и приказы. Когда им попадался особенно унылый и худосочный экземпляр, они задерживались возле него на целых полчаса, отпуская язвительные реплики и покатываясь со смеху.

Один низенький офицер по фамилии Хопкинс, который отслужил сержантом в действующей армии, был особенно несносным. Он воспринимал войну как дар возмездия, полученный им от высших богов, и постоянный рефрен его пылких речей заключался в том, что новобранцы не могут по достоинству оценить серьезность и ответственность «службы». Он считал, что достиг своего нынешнего величия благодаря сочетанию прозорливости и безупречной расторопности. Он имитировал тиранические наклонности каждого офицера, под командованием которого ему приходилось служить в былые времена. Хмурое выражение примерзло к его лицу; перед тем как дать рядовому разрешение съездить в город, он глубокомысленно взвешивал последствия такой отлучки для роты, армии и благополучия военного ремесла во всем мире.

Лейтенант Кретчинг, светловолосый, недалекий и флегматичный, неспешно ознакомил Энтони с тонкостями выполнения команд «смирно», «направо», «кругом» и «вольно». Его главным изъяном была забывчивость. Он целых пять минут мог держать роту в мучительном напряжении по команде «смирно», пока сам стоял перед строем и объяснял новое движение. В результате только люди в центре строя понимали, о чем речь, – те, что стояли по флангам, были слишком поглощены необходимостью смотреть прямо вперед.

Строевые упражнения продолжались до полудня. Они состояли из последовательных бесконечно малозначительных подробностей, и хотя Энтони понимал, что они согласуются с логикой войны, это тем не менее раздражало его. То обстоятельство, что низкое кровяное давление было неподобающим для офицера, но никак не мешало исполнять обязанности рядового, казалось дикой несообразностью. Иногда, прослушав длинную инвективу, связанную со скучным и на первый взгляд абсурдным предметом, известным как военная «учтивость», он подозревал, что неявная цель войны состоит в том, чтобы позволить офицерам действующей армии – людям с менталитетом и устремлениями школьников – поразвлечься настоящим убийством. Его эксцентрично принесли в жертву двадцатилетнему терпению Хопкинса!

Из трех товарищей по палатке – плосколицего добросовестного уклониста из Теннесси, большого испуганного поляка и презрительного кельта, сидевшего рядом с ним в поезде, – двое коротали вечера за составлением бесконечных писем домой, а ирландец сидел у входа в палатку, снова и снова насвистывая себе под нос десяток пронзительных и монотонных птичьих трелей. Скорее для того, чтобы избежать их общества, чем в надежде отвлечься, после снятия карантина в конце недели он отправился в город. Он поймал один из драндулетов, целыми стаями приезжавших в лагерь к вечеру, и через час оказался перед отелем «Стоунуолл» на сонной и жаркой главной улице.

В наступавших сумерках город оказался неожиданно привлекательным. Тротуары были населены ярко одетыми и чрезмерно накрашенными девушками, непринужденно болтавшими приглушенными голосами с протяжным выговором, десятками водителей такси, которые осаждали проходивших офицеров криками «Отвезу куда угодно, лейтенант!», и периодическими процессиями оборванных, шаркающих, подобострастных негров. Энтони, неторопливо прогуливавшийся в теплых сумерках, впервые за годы ощутил жаркое, эротичное дыхание Юга, растворенное в жаркой нежности воздуха, в непрестанном убаюкивании мыслей и времени.

Он прошел около квартала, когда его внезапно остановил резкий окрик откуда-то сбоку:

– Вас не учили, что нужно отдавать честь офицерам?

Он тупо посмотрел на того, кто обращался к нему, – плотно сбитого темноволосого капитана, который пригвоздил его к месту угрожающим взглядом выпученных карих глаз.

– Встать смирно! – эти слова буквально прогремели по улице. Несколько ближайших прохожих остановились поглазеть. Девушка в лиловом платье перехихикивалась со своей спутницей.

Энтони встал по стойке «смирно».

– Ваш полк и рота?

Энтони ответил.

– Когда вы будете проходить мимо офицера на улице, нужно вытянуться в струнку и отдать честь!

– Да, сэр!

– Скажите «Так точно, сэр»!

– Так точно, сэр!

Офицер хмыкнул, круто развернулся и зашагал по улице. Секунду спустя Энтони двинулся дальше. Город больше не казался экзотичным и неторопливым; волшебство вечера вдруг испарилось. Его взор мгновенно обратился внутрь и сфокусировался на его бесправном положении. Он ненавидел этого офицера, любого офицера… жизнь была просто невыносимой.

Когда он прошел еще полквартала, то осознал, что девушка в лиловом платье, которая хихикала при виде его замешательства, идет со своей подругой примерно в десяти шагах перед ним. Несколько раз она оборачивалась и глядела на Энтони с жизнерадостно-насмешливым выражением в больших глазах, которые как будто были одного цвета с ее платьем.

На углу они с подругой явно замедлили шаг. Он должен был сделать выбор: присоединиться к ним или небрежно пройти мимо. Секунду спустя он поравнялся с парочкой, снова заливавшейся смехом, – не такими пронзительными руладами, каких можно было ожидать от актрис в знакомой комедии на Севере, а тихими грудными переливами, звучавшими как отголоски тонкой шутки, с которой он невольно столкнулся.

– Как поживаете? – спросил он.

Ее глаза были мягкими, как тени. Были ли они фиолетовыми, или их темная голубизна смешивалась с серыми оттенками заката?

– Приятный вечер, – неуверенно произнес Энтони.

– Это верно, – сказала вторая девушка.

– Для вас этот вечер был не очень приятным, – вздохнула девушка в лиловом платье. Ее голос казался такой же частью вечера, как полусонный ветерок, шевеливший широкие поля ее шляпы.

– Ему нужен был шанс, чтобы показать себя, – с презрительным смехом сказал Энтони.

– Пожалуй, что так, – согласилась она.

Они свернули за угол и неспешно двинулись по переулку, как будто следуя за дрейфующим тросом, к которому они были прикреплены. В этом городе казалось совершенно естественным сворачивать в переулки, казалось естественным никуда в особенности не направляться, ни о чем не думать… В переулке было темно; они внезапно оказались в квартале с живыми изгородями из шиповника и маленькими тихими домами, прятавшимися в глубине.

– Куда вы идете? – вежливо поинтересовался он.

– Просто иду. – Ее ответ мог быть извинением, вопросом или объяснением.

– Можно я буду идти с вами?

– Пожалуй, да.

То, что ее выговор отличался от привычного, было преимуществом. Он не мог определить общественное положение уроженки Юга по ее выговору; в Нью-Йорке девушка из низшего сословия говорила бы с невыносимой пронзительностью, если не считать розовых очков опьянения.

Темнота подкрадывалась ближе. Они мало разговаривали: Энтони задавал небрежные вопросы на общие темы, две его спутницы отвечали с провинциальной скупостью на фразы и эмоции. Они снова свернули за угол, потом еще раз. В середине квартала они остановились под фонарем.

– Я живу рядом, – объяснила другая девушка.

– А я живу в нескольких кварталах отсюда, – сказала девушка в лиловом.

– Могу я проводить вас домой?

– До угла, если хотите.

Другая девушка отступила на несколько шагов. Энтони снял фуражку.

– Вам полагается отдать честь, – со смехом сказала девушка в лиловом. – Все солдаты отдают честь.

– Я научусь, – рассудительно ответил он.

– Ну, ладно… – Вторая девушка помедлила и добавила: – Заходи ко мне завтра, Дот.

Она вышла из желтого круга под фонарем. Потом Энтони и девушка в лиловом прошли в молчании три квартала до маленького шаткого домика, который был ее домом. Она помедлила у деревянной калитки.

– Ну что же… спасибо.

– Вам нужно идти так скоро?

– Я должна.

– Мы не могли бы еще немного погулять?

Она бесстрастно посмотрела на него.

– Я даже не знаю вас.

Энтони рассмеялся.

– Еще не поздно.

– Пожалуй, я лучше пойду.

– Я подумал, что мы могли бы спуститься обратно и посмотреть кино.

– Мне бы хотелось.

– Тогда я провожу вас домой. У меня как раз достаточно времени. Я должен быть в лагере к одиннадцати вечера.

Было так темно, что теперь он едва мог увидеть ее. Складки ее платья почти незаметно колыхались от ветра, и эти ясные, беззаботные глаза…

– Тогда почему бы нам не сходить… Дот? Разве вам не нравится кино? Лучше пойдемте.

Она покачала головой.

– Мне не следует.

Когда он понял, что она тянет время, чтобы произвести впечатление на него, это ему понравилось. Он подошел ближе и взял ее за руку.

– Если мы вернемся к десяти, то пойдете? Только в кино?

– Ну… пожалуй…

Рука об руку они вернулись в центр города и прошли по мглистой, сумрачной улице, где негритенок-газетчик оповещал об экстренном выпуске в размеренной каденции, принятой у местных уличных торговцев и почти такой же мелодичной, как песня.

Дот

Роман Энтони и Дороти Рэйкрофт был неизбежным результатом его возрастающей небрежности по отношению к самому себе. Он не поддался ее желанию обладать желаемым и не пал на колени перед более жизнеутверждающей и захватывающей личностью, чем его собственная, как это произошло с Глорией четыре года назад. Он попросту влился в новую форму из-за своей неспособности выносить окончательные суждения. Он не мог сказать «нет!» ни мужчине, ни женщине; заимодавец и искусительница в равной мере находили его мягкотелым и податливым. Он вообще редко принимал решения, а когда это происходило, то они были наполовину истеричными затеями, принятыми в панике перед каким-либо ошеломленным и непоправимым пробуждением.

Особой слабостью, которой он поддался на этот раз, была потребность во внешнем возбуждении и стимуляции. Он почувствовал, что впервые за четыре года может выразить и интерпретировать себя по-новому. Девушка обещала покой; часы, каждый вечер проведенные в ее обществе, смягчали нездоровые и неизменно тщетные потуги его воображения. Он стал настоящим трусом, рабом сотен беспорядочно расползающихся мыслей, высвобожденных крушением его искренней преданности Глории, которая была главной тюремщицей его неполноценности.

В тот первый вечер, когда они стояли у калитки, он поцеловал Дороти и пообещал встретиться с ней в следующую субботу. Потом он отправился в лагерь и при свете, вопреки уставу горевшем в его палатке, написал длинное письмо Глории – блистательное письмо, полное сентиментальной сумрачности, памятного аромата цветов, истинной и захватывающей нежности, – все это он снова на мгновение узнал в поцелуе, отданном и взятом в густом и теплом сумраке под луной всего лишь час назад.

Когда наступил субботний вечер, он обнаружил Дот, ждавшую у входа в кинотеатр «Бижу». Как и в предыдущую среду, она была одета в лиловое платье из тонкой кисеи, которое с тех пор явно постирали и накрахмалили, потому что оно выглядело свежим и разглаженным. Дневной свет подтвердил его первое, неверное и фрагментарное впечатление о том, что она очаровательна. Она была опрятной; черты ее лица были мелкими и несимметричными, но красноречивыми и хорошо согласующимися друг с другом. Она была смуглым и непрочным маленьким цветком, однако ему показалось, что он уловил в ней некую душевную сдержанность и силу, черпаемую из ее пассивного приятия любых вещей. В этом он заблуждался.

Дороти Рэйкрофт было девятнадцать лет. Ее отец держал небольшой и малодоходный магазин на углу, и она окончила среднюю школу в последней четверке из своего класса за два дня до его смерти. По сути дела, ее поведение на классном пикнике, где начались слухи, было просто неблагоразумным: она сохраняла формальную девственность еще больше года после этого. Ее парень работал клерком в магазине на Джексон-стрит и на следующий день после достопамятного инцидента неожиданно отбыл в Нью-Йорк. Он уже некоторое время собирался уехать туда, но дождался закономерного завершения своего любовного мероприятия.

Через некоторое время она поделилась своим секретом с подругой, и позже, когда она наблюдала, как ее подруга исчезает на сонной улочке под пыльным солнцем, во вспышке интуиции поняла, что ее история выйдет наружу. Однако, поведав ее, она почувствовала себя гораздо лучше и испытала незначительную горечь и укрепила свой характер таким образом, что могла пойти в другую сторону и повстречаться с другим мужчиной с искренним намерением доставить себе удовольствие. Как правило, такое случалось с Дот. Она не была слабой, поскольку ничто внутри ее не свидетельствовало о слабости. Она не была сильной, поскольку так и не знала, что некоторые ее поступки были смелыми. Она не противоречила, не приспосабливалась и не шла на компромиссы.

У нее не было чувства юмора, но вместо этого она обладала веселым нравом, который позволял ей смеяться в нужные моменты, когда она была с мужчинами. Она не имела определенных намерений, – иногда она смутно сожалела, что ее репутация препятствовала шансам на надежную защиту, которые она когда-либо имела. Это было негласное открытие: ее мать заботилась лишь о том, чтобы каждое утро отправлять ее в ювелирную лавку, где она зарабатывала четырнадцать долларов в неделю. Но некоторые парни, знакомые ей по средней школе, теперь смотрели в другую сторону, когда гуляли с «хорошими девушками», и эти инциденты ранили ее чувства. Когда такое случалось, она уходила домой и плакала.

Помимо клерка с Джексон-стрит, было двое других мужчин, первый из которых побывал в городе проездом еще в начале войны. Он остался на ночь, чтобы с кем-нибудь познакомиться, и лениво прислонился к колонне отеля «Стоунуолл», когда она проходила мимо. Он задержался в городе на четыре дня. Она думала, что влюблена в него, и обрушила на него ту первую истерию страсти, которая должна была достаться малодушному клерку. Мундир морского офицера – в те дни они были редкостью – оказал свое магическое действие. Он уехал с невнятными обещаниями на устах и, оказавшись в поезде, возрадовался тому, что не назвал ей свое настоящее имя.

Последующая депрессия бросила ее в объятия Сайруса Филдинга, сына местного торговца одеждой, который окликнул ее из своего «Родстера», когда она шла по тротуару. Она всегда знала его по имени. Если бы она родилась в более высоких кругах, то он бы знал ее раньше. Она происходила из несколько более низких кругов, но в конце концов они встретились. Через месяц он уехал в тренировочный лагерь, немного испуганный близостью, но немного облегченный от осознания того, что она не слишком глубоко увлеклась им и что она не принадлежит к особам того рода, от которых можно ожидать неприятностей. Дот романтизировала эту интрижку и тщеславно признала, что война отобрала у нее этих мужчин. Она внушила себе, что могла выйти замуж за морского офицера. Тем не менее ее тревожило, что за восемь месяцев в ее жизни перебывали трое мужчин. Она скорее испытывала страх, чем изумление от того, что скоро станет похожей на одну из тех «дрянных девчонок» с Джексон-стрит, на которых она зачарованно смотрела три года назад со своими подружками, хихикающими и жующими резинку.

Какое-то время она старалась быть более осторожной. Она разрешала мужчинам «подцеплять» ее; разрешала целовать ее и даже допускала некоторые более далеко идущие вольности, но не стала никого добавлять к первоначальной троице. Через несколько месяцев сила ее решимости – или скорее горькая рациональность ее опасений – пошла на убыль. Она стала беспокойной и периодически выпадала из жизни и времени, пока лето катилось к завершению. Солдаты, с которыми она встречалась, были явно ниже ее, либо, менее очевидно, выше ее, – но в последнем случае им хотелось лишь попользоваться ею. Это были янки, грубые и нелюбезные; они прибывали целыми толпами. А потом… потом она познакомилась с Энтони.

В тот первый вечер он был для нее лишь немного большим, чем приятное несчастное лицо и голос, подручным орудием для того, чтобы скоротать час-другой, но когда он сдержал свое обещание и встретился с ней в субботу, она внимательно изучила его. Он ей понравился. Сама не зная о том, она увидела на его лице отражение собственных трагедий.

Они снова пошли в кино и снова бродили рука об руку по тенистым ароматным улочкам, время от времени разговаривая приглушенными голосами. Потом они миновали калитку и направились к маленькому крыльцу…

– Я могу ненадолго остаться, правда?

– Ш-шш! – шепнула она. – Нам нужно вести себя очень тихо. Мама сидит и читает «Модные истории».

Словно в подтверждение сказанного, он услышал тихий шелест переворачиваемой страницы. Через открытые прорези штор пробивались горизонтальные полосы света, тонкими параллельными рядами падавшие на юбку Дороти. Улица была безлюдной, если не считать группы людей на крыльце дома напротив, которые время от времени заводили тихую добродушную песню.

А когда ты просне-е-шься,

У тебя бу-удут

Все красивые лошадки…^[236]

Потом, как будто она дожидалась их прихода за соседней крышей, луна неожиданно выглянула из-за плюща и окрасила лицо девушки в цвет белых роз.

Энтони испытал вспышку воспоминаний, настолько яркую, что перед закрытыми глазами образовалась картина, отчетливая, как кинокадр на экране: талая весенняя ночь, выплывшая из полузабытой зимы пять лет назад, и другое лицо, – свежее, сияющее и похожее на цветок, повернутое к свету и такое же неизменное, как звезды…

Да, la belle sans merci^[237], жившая в его сердце, представленная ему мимолетным сиянием темных глаз в «Риц-Карлтоне», в сумрачном взгляде из кареты, проезжающей по Булонскому лесу! Но те ночи были лишь частью песни, отзвуком былой славы, – а здесь снова были слабые дуновения ветра, иллюзии, вечное настоящее с обещанием любви.

– Ох, – прошептала она. – Ты любишь меня? Ты меня любишь?

Заклятье было разбито: дрейфующие фрагменты звезд стали всего лишь ночью, пение на улице превратилось в монотонное гудение, в жалобное стрекотание цикад в траве. Почти со вздохом он поцеловал ее дрожащие губы, пока ее руки обвивались вокруг его плеч.

Воитель

По мере того как неделя за неделей усыхали и уносились прочь, масштаб поездок Энтони расширялся до тех пор, пока он не дорос до понимания лагеря и его окрестностей. Впервые в жизни он находился в постоянном личном контакте с официантами, которым он оставлял чаевые, с шоферами, которые уважительно прикасались к своим шляпам, с плотниками, водопроводчиками, цирюльниками и фермерами, которые раньше отличались лишь раболепием в своем профессиональном коленопреклонении. За первые два месяца в лагере он не выдерживал и десяти минут связного разговора с одним человеком.

В учетно-послужной карточке его текущее положение значилось как «студент»; во время первоначального анкетирования он неосмотрительно назвал себя «писателем», но когда товарищи по роте спрашивали о его занятии, он обычно называл себя банковским служащим. Если бы он честно признался, что не занимается никакой работой, его бы заподозрили в принадлежности к категории бездельников.

Его взводный сержант Поп Донелли был неряшливым «старым служакой», исхудавшим от выпивки. В прошлом он проводил бессчетные недели на гауптвахте, но недавно, благодаря нехватке инструкторов строевой подготовки, был поднят на свою нынешнюю недосягаемую вершину. Его лицо было изрыто воронками и имело безошибочное сходство с аэрофотографиями «поля битвы при Чем-то». Раз в неделю он напивался водкой в городе, тихо возвращался в лагерь, падал на койку и на побудке присоединялся к роте, похожий на белую посмертную маску.

Он лелеял поразительную иллюзию, что ловко обманул правительство; он прослужил восемнадцать лет за крохотное жалованье и вскоре должен был выйти в отставку (тут он обычно подмигивал) с внушительной пенсией в пятьдесят пять долларов в месяц.

Он рассматривал это как блестящую шутку, которую он сыграл над теми десятками людей, которые травили и унижали его с тех пор, когда он был девятнадцатилетним деревенским пареньком из Джорджии.

В настоящий момент было только два лейтенанта: Хопкинс и Кретчинг, пользовавшийся успехом среди новобранцев. Кретчинга считали нормальным парнем и прекрасным лидером, но год спустя, когда он куда-то исчез, прихватив с собой тысячу сто долларов из средств, предназначенных для общего питания, его оказалось чрезвычайно трудно найти, как это случается со многими руководителями.

И наконец, был капитан Даннинг, бог этого недолговечного, но самостоятельного микрокосма. Он был офицером армейского резерва, нервным, энергичным и очень увлеченным. Это последнее качество часто обретало зримую форму в виде пены, выступавшей в уголках его рта. Как и большинство должностных лиц, он воспринимал свои обязанности в самом прямом смысле и возлагал надежды на то, что вверенное ему подразделение выглядит так первоклассно, как того заслуживает первоклассная война. Несмотря на беспокойство и тяжкие раздумья, это было лучшее время в его жизни.

Баптисте, маленький сицилиец с поезда, впал в немилость у него на второй неделе строевой подготовки. Капитан несколько раз приказывал рядовым быть чисто выбритыми на утреннем построении. Однажды он выявил угрожающее нарушение этого правила – несомненно, результат пагубного тевтонского влияния, – за ночь у четверых мужчин отросла щетина. Тот факт, что лишь трое из четырех обладали минимальным пониманием английского языка, лишь сделал наглядный урок еще более необходимым, поэтому капитан Даннинг решительно послал брадобрея из добровольцев на ротную улицу за бритвой, после чего ради спасения демократии пол-унции волос было насухо содрано со щек троих итальянцев и одного поляка.

За пределами ротного мирка время от времени появлялся полковник, тяжеловесный мужчина с кривыми зубами, который объезжал батальонный плац на красивом черном жеребце. Он был выпускником Вест-Пойнта и таким образом формально являлся джентльменом. У него была старомодная жена и старомодный склад ума, и большую часть времени он проводил в городе, пользуясь преимуществами недавно повышенного общественного статуса военнослужащих. Последним из всех был генерал, который проезжал по дорогам лагеря, предшествуемый собственным флагом. Его фигура была настолько суровой, отстраненной и величественной, что производила неизгладимое впечатление.

Декабрь. Теперь по ночам дули холодные ветры, а по утрам на плацу стояла зябкая сырость. Энтони обнаружил, что все больше радуется продолжению своей жизни. Странно обновленный телесно, он мало беспокоился и существовал в настоящем с неким животным удовлетворением. Дело было не в том, что Глория или жизнь, которую она олицетворяла, стала реже появляться в его мыслях; просто она день за днем становилась все менее реальной, менее яркой. В течение недели они страстно, почти истерично переписывались, а затем по негласному соглашению перестали писать больше двух, потом одного раза в неделю. Она говорила, что скучает; если его бригада надолго останется на месте, то она приедет к нему. Мистер Хэйт собирал более сильное адвокатское резюме для суда, чем она ожидала, но сомневался, что апелляционные слушания по делу состоятся до конца весны. Мюриэл находилась в городе и занималась работой для Красного Креста; они часто гуляли вместе. Что думает Энтони, если она присоединится к Красному Кресту? Трудность в том, что она слышала, что, возможно, ей придется обмывать негров спиртом, и после этого ее патриотизм поубавился. В городе было полно солдат, и она видела многих парней, с которыми не встречалась уже несколько лет…

Энтони не хотел, чтобы она приезжала на Юг. Он внушил себе, что для этого есть много причин: ему нужно отдохнуть от нее, а ей – от него. В городке ей будет невыносимо скучно, и она сможет видеться с Энтони лишь несколько часов каждый день. Но в душе он опасался, что причина заключается в его привязанности к Дороти. Фактически, он жил в ужасе перед тем, что Глория случайно или намеренно узнает о его новых отно- шениях.

К концу второй недели эта путаница стала причинять ему настоящие мучения из-за своей неверности. Тем не менее в конце каждого дня он оказывался не в силах противостоять соблазну, неодолимо выводившему его из палатки и направлявшему к телефону в домике YMCA.

– Дот.

– Да?

– Наверное, я смогу приехать вечером.

– Я очень рада.

– Ты хочешь насладиться моим блестящим красноречием в течение нескольких часов под звездным небом?

– Ох, какой ты смешной… – На мгновение его посетило воспоминание пятилетней давности – воспоминание о Джеральдине. Потом:

– Я приеду около восьми вечера.

В семь часов он сядет в маршрутку до города, где сотни юных южанок сидят на залитых лунным светом крылечках в ожидании своих возлюбленных. Он будет уже достаточно возбужден для ее теплых сдержанных поцелуев, для удивительного покоя во взглядах, которыми она его одаряла, – взглядов, более близких к преклонению, чем любые другие, которые ему доводилось вдохновлять. Они с Глорией были равными и обходились без мыслей о благодарности или обязательствах. Для этой девушки даже его ласки были бесценным даром. С тихим плачем она призналась ему, что он не первый мужчина в ее жизни; был и другой. Он рассудил, что тот роман закончился, так и не успев начаться.

Действительно, насколько это касалось ее самой, Дот говорила правду. Она забыла клерка, морского офицера и сына торговца тканями, забыла остроту своих чувств, что было подлинным забвением. Она сознавала, что в каком-то смутном и сумрачном инобытии кто-то забрал ее девственность, но казалось, что это произошло во сне.

Почти каждый вечер Энтони приезжал в город. Теперь на крыльце было слишком холодно, поэтому ее мать уступила им крошечную гостиную с десятками хромолитографий в дешевых рамках, ярдами и ярдами декоративной бахромы и спертым воздухом от нескольких десятилетий близкого соседства с кухней. Они разжигали огонь, а потом, радостно и ненасытно, она приступала к любовным ласкам. В десять вечера она провожала его до двери: черные волосы в беспорядке, бледное лицо без всякой косметики казалось еще более бледным в белом лунном сиянии. Как правило, снаружи все было ясным и серебристым, иногда накрапывал медленный теплый дождик, слишком ленивый, чтобы долететь до земли.

– Скажи, что любишь меня, – шептала она.

– Конечно же, моя сладкая детка.

– Разве я ребенок? – почти с сожалением спрашивала она.

– Да, маленький ребенок.

Она смутно знала о Глории. Ей было больно думать об этом, поэтому она представляла соперницу гордой, надменной и холодной. Она решила, что Глория старше Энтони и что между мужем и женой нет никакой любви. Иногда она позволяла себе мечтать, что после войны Энтони получит развод и они поженятся, но она никогда не говорила об этом Энтони, почти не понимая почему. Она разделяла мнение его ротных товарищей, что он был кем-то вроде банковского клерка, и считала, что он живет достойно, но бедно. Она говорила так:

– Дорогой, если бы у меня водились деньги, я бы отдала их тебе до последнего цента… Мне бы хотелось иметь пятьдесят тысяч долларов.

– Думаю, это целая куча денег, – соглашался Энтони.

…В своем письме Глория написала: «Полагаю, что если бы мы могли согласиться на один миллион, будет лучше сказать мистеру Хэйту, чтобы он взялся и уладил это дело. Но все-таки будет жаль…»

– Тогда мы могли бы купить автомобиль! – воскликнула Дот в последней вспышке торжества.

Впечатляющее событие

Капитан Даннинг считал себя великим знатоком человеческих характеров и гордился этим. Через полчаса после знакомства с человеком он привычно помещал его в одну из доморощенных категорий: прекрасный человек, добрый малый, умный парень, теоретик, поэт и «дешевка». Однажды в начале февраля он приказал вызвать Энтони в свое присутствие в штабную палатку.

– Пэтч, – назидательным тоном произнес он. – Я уже несколько недель наблюдаю за вами.

Энтони стоял прямо и неподвижно.

– И я считаю, что у вас есть задатки хорошего солдата.

Он подождал, пока не остынет теплый румянец, естественно ожидаемый после таких слов, а затем продолжил:

– Это не детские игрушки, – заявил он, сдвинув брови.

– Нет, сэр, – меланхолично согласился Энтони.

– Это мужская игра, и нам нужны лидеры. – Потом наступила кульминация: стремительная, уверенная и зажигательная. – Пэтч, я собираюсь сделать вас капралом.

При этом известии пораженный Энтони даже слегка отшатнулся. Ему предстояло стать одним из четверти миллиона человек, облеченных этим высшим доверием. Теперь он сможет прокричать специальную фразу «Следуйте за мной!» семерым другим испуганным солдатам.

– Судя по всему, вы довольно образованный человек, – сказал капитан Даннинг.

– Так точно, сэр.

– Хорошо, очень хорошо. Образование – великая вещь, но оно не должно ударять в голову. Продолжайте в таком же духе, и вы станете хорошим солдатом.

С этими прощальными словами, звеневшими в его ушах, капрал Пэтч отдал честь, четко исполнил поворот кругом и вышел из палатки.

Хотя разговор позабавил Энтони, он навел на мысль, что жизнь стала бы более приятной в чине сержанта, или же, если он найдет менее придирчивого медицинского экзаменатора, в чине офицера. Он мало интересовался службой, которая как будто противоречила хваленой армейской доблести. Во время инспекций никто не старается одеваться так, чтобы выглядеть хорошо; все одеваются так, чтобы не выглядеть плохо.

Но по мере того, как проходила зима – короткая бесснежная зима с сырыми ночами и промозглыми дождливыми днями, – он дивился тому, как быстро система переварила его. Он был солдатом; все, кто не были солдатами, были штатскими. Мир делился преимущественно на эти две категории.

Ему пришло в голову, что все четко обособленные касты, такие как военнослужащие, разделяли людей на два вида: тех, кто был таким же, как они, и всех остальных. Для духовенства существовали клирики и светские лица, для католиков существовали католики и не-католики, для негров существовали черные и белые, для заключенных существовали сидящие в тюрьме и свободные люди, для больных – больные и здоровые… Поэтому, ни разу в жизни не задумавшись над этим, он был штатским человеком, светским лицом, не-католиком, язычником, белым, свободным и здоровым…

По мере того как американские войска поступали во французские и британские траншеи, он стал находить имена многих выпускников Гарварда в списках военных потерь, публикуемых в «Вестнике армии и военно-морского флота». Но несмотря на всю пролитую кровь и пот, положение казалось неизменным, и он не видел перспектив окончания войны в ближайшем будущем. В старинных хрониках правый фланг одной армии всегда громил левый фланг другой армии, в то время как собственный левый фланг рассыпался под натиском правого фланга противника. После этого наемники бежали с поля боя. В те времена все было очень простым, как будто заранее предрешенным…

Глория писала, что она много читает. Она говорила о том, какую неразбериху они сотворили из своих отношений. У нее осталось так мало занятий, что она все время представляла, насколько иным могло бы оказаться их положение. Все ее окружение казалось ненадежным, а ведь несколько лет назад она вроде бы удерживала все связующие нити в своем кулачке…

В июне ее письма стали сбивчивыми и приходили реже, чем раньше. Она неожиданно перестала писать о своей поездке на Юг.

Поражение

Март за городом выдался на редкость хорошим, с цветущим жасмином, нарциссами и россыпями фиалок в теплой траве. Впоследствии Энтони часто вспоминал один день этого свежего и волшебного великолепия, когда он стоял в одиночном окопе и намечал мишени, читая «Аталанту в Калидоне» ничего не понимающему поляку. Его голос смешивался со свистом, жужжанием и шлепками пуль над головой.

Весна на след зимы спускает свору…

Банг!

Равнины полнит дождь и звон листвы…

Фррр!

Все впадины земли доступны взору

Сезонов матери, царице синевы…^[238]

– Эй! Готовьсь! Третья мишень!

В городе улицы снова погрузились в сонное оцепенение, и Энтони с Дот проходили по собственным следам предыдущей осени, пока он не начал испытывать дремотную привязанность к этому Югу, больше похожему на Алжир, чем на Италию, – с поблекшими чаяниями, устремленными назад через бесчисленные поколения к некой теплой первобытной нирване, без забот и без надежды. Здесь в каждом голосе присутствовали интонации сердечности и бессловесного понимания. «Со всеми нами жизнь разыгрывает одну и ту же чудесную и мучительную шутку», – как будто говорили они в приятной жалобной гармонии, которая в восходящей модуляции обрывалась на незавершенной минорной ноте.

Ему нравилась парикмахерская, где он получал неизменное «Привет, капрал!» от бледного, изможденного молодого человека, который брил его и до бесконечности прижимал прохладную вибрирующую машинку к голове, жаждавшей этого прикосновения. Ему нравился «Сад Джонстона», где они танцевали и где трагичный негр извлекал томительные, ноющие мелодии из своего саксофона до тех пор, пока аляповатый зал не превращался в зачарованные джунгли варварских ритмов и дымного смеха, где можно было забыть об однообразном течении времени за тихими вздохами и нежными шепотами Дороти, что было венцом всех устремлений, средоточием довольства.

В ее характере появился оттенок грусти, сознательного уклонения от всего, кроме приятных мгновений жизни. Ее фиалковые глаза часами оставались неодушевленными, когда она бездумно и беспечно купалась в его внимании, словно кошка на солнце. Он гадал, что о них думает ее усталая и робкая мать и бывают ли у нее моменты абсолютного понимания, когда она догадывается о сути их отношений.

В воскресные дни они гуляли по окрестностям, время от времени отдыхая на сухом мху на опушке леса. Здесь собирались птицы в кустах белого кизила и на фиалковых полянах; здесь вековые деревья отливали прохладным кристаллическим светом, безразличные к пьянящей жаре, поджидавшей снаружи; здесь он мог произносить прерывистые сонные монологи в разговоре, не имевшем значения и не требовавшем ответов.

Наступил палящий июль. Капитан Даннинг получил распоряжение отрядить одного из солдат для обучения кузнечному делу. Полк пополнял и приобретал боевую силу, и ему потребовалось большинство ветеранов в качестве инструкторов строевой подготовки, поэтому он выбрал маленького итальянца Баптисте, от которого ему было легче всего избавиться. Маленький Баптисте никогда не имел ничего общего с лошадьми. Его страх только ухудшил положение. Однажды он вернулся в штабную комнату и заявил капитану Даннингу, что хочет умереть, если его не освободят от этой работы. Он пожаловался, что лошади лягают его и у него ничего не получается. В конце концов он упал на колени и на смеси ломаного английского и ветхозаветного итальянского стал умолять Даннинга освободить его от должности. Он не спал уже три дня; чудовищные жеребцы скакали и вставали на дыбы в его снах.

Капитан Даннинг пристыдил ротного писаря (который хохотал во все горло) и сказал Баптисте, что он может делать то, что хочет. Но когда он обдумал положение, то пришел к выводу, что не может пожертвовать лучшим солдатом. Для маленького Баптисте дело обернулось совсем плохо. Лошади как будто угадывали его страх и пользовались этим в любом удобном случае. Две недели спустя громадная черная кобыла разбила ему череп копытами, когда он пытался вывести ее из стойла.

В середине июня появились слухи, а затем и приказы, связанные с переменой лагеря. Бригаде предстоял переезд в пустой военный городок, расположенный в ста милях дальше к югу, где она войдет в состав дивизии. Сначала люди думали, что их отправят в траншеи, и на улице весь вечер собирались маленькие группы, обсуждавшие эту новость и обменивавшиеся хвастливыми восклицаниями вроде «Мы им покажем!». Когда правда просочилась наружу, она была надменно отвергнута как уловка, скрывавшая настоящий пункт их назначения. Они наслаждались чувством собственной важности. В тот вечер они сообщили своим девушкам из города, что они «собираются бить немцев». Энтони некоторое время бесцельно ходил между группами, а потом остановил маршрутку и отправился в город сообщить Дороти о своем отъезде.

Она ждала на темной веранде, одетая в дешевое белое платье, подчеркивавшее юную нежность ее лица.

– Ох, – прошептала она. – Я ждала тебя, солнышко. Весь день.

– Мне нужно кое-что сказать тебе.

Она потянула его на сиденье в гамаке, не обратив внимания на зловещий тон.

– Расскажи.

– Мы уезжаем на следующей неделе.

Ее руки, тянувшиеся к его плечам, замерли в воздухе, подбородок вздернулся. Когда она заговорила, мягкость исчезла из ее голоса.

– Уезжаете во Францию?

– Нет, нам не выпала такая удача. Уезжаем в какой-то проклятый лагерь на Миссисипи.

Она зажмурилась, и он увидел, как дрожат ее веки.

– Дорогая маленькая Дот, жизнь так чертовски тяжела.

Она расплакалась у него на плече.

– Жизнь чертовски тяжела, чертовски тяжела, – бесцельно повторил он. – Она только ранит и ранит людей, пока не ранит так сильно, что им уже не больно. Это последнее и худшее, что она делает.

Лихорадочно, почти страдальчески она привлекла его к своей груди.

– О господи, – сдавленно прошептала она. – Ты не можешь уехать далеко от меня. Тогда я умру.

Энтони обнаружил, что невозможно представить свой отъезд как простой и безличный удар судьбы. Он находился слишком близко к ней и мог лишь повторять:

– Бедная маленькая Дот… бедная маленькая Дот.

– А что потом? – устало спросила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты – это вся моя жизнь, вот что. Я умру ради тебя прямо сейчас, если ты скажешь. Я возьму нож и убью себя. Ты не можешь оставить меня здесь.

Ее тон напугал его.

– Такое случается, – ровным голосом сказал он.

– Тогда я уеду вместе с тобой, – по ее щекам струились слезы. Ее губы дрожали в экстазе горя и страха.

– Милая моя, – сентиментально пробормотал он. – Милая маленькая девочка. Разве ты не понимаешь, что мы лишь откладываем то, что должно случиться? Через несколько месяцев я отправлюсь во Францию…

Она отпрянула от него, стиснула кулаки и подняла лицо к небу.

– Я хочу умереть, – сказала она, словно запечатлевая каждое слово в своем сердце.

– Дот, – тревожно прошептал он. – Ты забудешь. Вещи кажутся милее, когда они оказываются утраченными. Я знаю, потому что когда-то хотел чего-то и получил это. Это было единственное, чего я очень хотел, Дот. А когда я получил это, оно рассыпалось в пыль у меня в руках.

– Хорошо.

Поглощенный собой, он продолжал:

– Я часто думал, что если бы не получил желаемое, то у меня все сложилось бы по-другому. Я бы нашел что-нибудь у себя в уме и запустил это в оборот. Я был бы доволен своей работой и получал бы тщеславное удовлетворение от успеха. Полагаю, что в какое-то время я мог иметь все, что хочу, – в разумных пределах, – но та вещь была единственной, которую я страстно желал. Господи! Это научило меня, что человек не может иметь ничего, вообще ничего. Потому что желание только обманывает тебя. Это как солнечный луч, прыгающий туда-сюда по комнате. Он останавливается и золотит какую-нибудь ненужную вещь, а мы, бедные глупцы, стараемся завладеть ею… но когда мы это делаем, солнечный луч перескакивает на что-то другое, и ты получаешь бесполезную вещь, но тот блеск, к которому ты стремился, уже пропадает… – Он неловко запнулся. Дот успела встать и теперь стояла с сухими глазами, обрывая мелкие листья с темного плюща.

– Дот…

– Уходи, – холодно сказала она.

– Что? Почему?

– Мне не нужны просто слова. Если это все, что у тебя есть для меня, лучше уходи.

– Но почему, Дот…

– То, что для меня смерть, для тебя лишь куча слов. Ты так красиво составляешь их вместе.

– Извини. Я говорил о тебе, Дот.

– Уходи отсюда.

Он приблизился к ней с распростертыми руками, но она удержала его на месте.

– Ты не хочешь, чтобы я отправилась с тобой, – ровным голосом сказала она. – Возможно, ты собираешься встретиться с этой… с этой женщиной… – Она не могла заставить себя произнести слово «жена». – Откуда мне знать? Тогда, пожалуй, ты больше не мой парень. Поэтому уходи.

На какое-то мгновение, пока противоборствующие предупреждения и желания сталкивались в душе Энтони, наступил один из тех редких моментов, когда он мог сделать шаг, подталкиваемый внутренним побуждением. Потом на него нахлынула волна усталости. Было поздно, – всегда было слишком поздно. Уже долгие годы он уплывал от мира в мечтах и основывал свои решения на чувствах, зыбких, как вода. Маленькая девушка в белом платье господствовала над ним, приближаясь к истинной красоте в жесткой симметрии своего желания. Огонь, пылавший в ее сумрачном раненом сердце, окружал ее, как будто настоящее пламя. С какой-то глубинной и еще неведомой гордостью она отстранилась от него и достигла своей цели.

– Я не собирался… я не хотел показаться таким черствым, Дот.

– Это не имеет значения.

Пламя окатило Энтони. Что-то провернулось в его внутренностях, и он встал, беспомощный и разгромленный.

– Иди ко мне, Дот… маленькая любимая Дот. Поехали со мной. Теперь я не могу оставить тебя…

С глухим рыданием она обвила его руками и навалилась на него всем своим весом, пока луна, занятая извечными трудами по сокрытию несовершенств мирового лика, проливала свой запретный мед на сонную улицу.

Катастрофа

Начало сентября в лагере Бун на Миссисипи. Темнота, кишевшая насекомыми, билась о москитную сетку, под прикрытием которой Энтони пытался написать письмо. Время от времени доносилась болтовня из соседней палатки, где шла игра в покер, а снаружи проходил какой-то солдат, распевавший последние вирши о «К-К-Кэти».

Энтони с усилием приподнялся на локте и, с карандашом в руке, уставился на пустой лист бумаги. Потом, пропустив вступление, он начал писать:

«Не представляю, в чем дело, Глория. Я уже две недели не получал ни строчки от тебя и, естественно, теперь беспокоюсь…»

Он с недовольным фырканьем отшвырнул листок и начал снова:

«Не знаю, что и думать, Глория. Твое последнее письмо, короткое и холодное, без единого нежного слова и даже без нормального описания, чем ты занимаешься, пришло две недели назад. Вполне естественно, что я беспокоюсь. Если твоя любовь ко мне не умерла до конца, то ты, по меньшей мере, хотя бы могла избавить меня от забот…»

Он снова скомкал листок и сердито швырнул его через прореху в стене палатки, одновременно понимая, что утром ему придется забрать его обратно. Ему больше не хотелось пробовать. Он не мог вложить в строки ни капли тепла, – лишь свербящую ревность и подозрительность. Начиная с середины лета эти несоответствия в письмах Глории становились все более и более заметными. Сначала он почти не замечал их. Он настолько привык к поверхностным обращениям «дорогой» и «милый», разбросанным по ее письмам, что не обращал внимания на их присутствие или отсутствие. Но в последние две недели до него постепенно начало доходить, что чего-то не хватает.

Он послал ей телеграмму с ночной скидкой, где говорил, что сдал экзамены в тренировочном лагере для офицеров и ожидает вскоре уехать в Джорджию. Она не ответила. Он телеграфировал снова, и когда не получил ни слова в ответ, то вообразил, что она могла уехать из города. Но его снова и снова терзала мысль, что она никуда не уезжала, и в его разуме замелькали вереницы безумных видений. Предположим, что Глория, неугомонная и изнывавшая от скуки, нашла себе кого-нибудь… точно так же, как он. Эта мысль ужасала его своей вероятностью; целый год он уделял ей так мало внимания в своих мыслях именно потому, что не сомневался в ее верности. Теперь, когда появилось сомнение, старые страхи и собственнические чувства вернулись с тысячекратной силой. Что может быть для нее более естественным, чем новая влюбленность?

Он вспомнил, как Глория обещала, что если она чего-то захочет, то возьмет это. Настояв на том, что она действует исключительно ради собственного удовольствия, она могла бы выйти из такого романа незапятнанной, – как она говорила, в счет идет только воздействие на разум человека, а ее реакция будет чисто мужской: насыщение и слабая неприязнь.

Но так было лишь в первое время после того, как они поженились. Впоследствии, когда она обнаружила, что может ревновать Энтони, то – по меньшей мере внешне – изменила свое мнение. Для нее в мире не существовало других мужчин; он был уверен в этом. Воображая, что подобная разборчивость будет ограничивать ее устремления, он небрежно относился к сохранению всей полноты ее любви, которая, в конце концов, была краеугольным камнем храма их отношений.

А между тем он все лето оплачивал содержание Дот в пансионе, расположенном в центральной части города. Для этого ему пришлось написать своему брокеру запрос о переводе средств. Дот скрыла свою поездку на юг, когда сбежала из материнского дома за день до того, как бригада снялась с лагеря, и оставила матери записку, что она уехала в Нью-Йорк. На следующий вечер Энтони зашел к ней, как будто хотел повидаться с Дороти. Миссис Рэймонд находилась в состоянии прострации, и в доме дежурил полицейский. Последовал допрос, из которого Энтони удалось выпутаться с большим трудом.

В сентябре из-за его подозрений по отношению к Глории общество Дот стало утомительным, затем почти невыносимым. Он был нервным и раздражительным из-за нехватки сна, а в его сердце поселился тошнотворный страх. Три дня назад он отправился к капитану Даннингу и попросил отпуск, но столкнулся лишь с благожелательными проволочками. Дивизия отправлялась за границу, в то время как Энтони отправлялся в лагерь для подготовки офицеров; любые разрешения на отпуск могли быть получены только теми, кто покидал страну.

После этого отказа Энтони отправился на почту с намерением телеграфировать Глории о своем желании, чтобы она приехала на Юг. Он подошел к двери… и отступил в отчаянии, осознав абсолютную бессмысленность такого шага. Затем он потратил вечер на раздраженные препирательства с Дот и вернулся в лагерь, угрюмый и сердитый на весь мир. Это была неприятная сцена, посредине которой он стремительно удалился. То, что предстояло сделать с ней, в данный момент не казалось ему жизненно необходимым; он был совершенно поглощен обескураживающим молчанием своей жены.

Клапан палатки неожиданно откинулся, и в образовавшемся треугольнике появилась темная голова на ночном фоне.

– Сержант Пэтч? – акцент был итальянским, и судя по портупее, Энтони понял, что это вестовой из штабной палатки.

– Я кому-то понадобился?

– Десять минут назад в штаб-квартиру позвонила женщина. Она говорит, что должна вам что-то сказать. Очень важное.

Энтони откинул москитную сетку и встал. Это могла быть телеграмма от Глории, переданная по телефону.

– Просила привести вас. Она снова позвонит в десять часов.

– Хорошо, спасибо. – Он подхватил свою фуражку и секунду спустя уже шел за вестовым в жаркой, почти удушливой темноте. В штабном бараке он отдал честь полусонному дежурному офицеру.

– Садитесь и подождите, – беззаботно предложил лейтенант. – Судя по всему, девушке ужасно не терпится поговорить с вами.

Надежды Энтони рухнули.

– Большое спасибо, сэр. – Когда квакнул телефон, висевший на стене, он уже знал, кто звонит.

– Это Дот, – послышался нетвердый голос. – Я должна увидеться с тобой.

– Дот, я же сказал, что не смогу освободиться еще несколько дней.

– Я должна встретиться с тобой сегодня вечером. Это важно.

– Слишком поздно, – холодно сказал он. – Сейчас десять вечера, а я должен быть в лагере к одиннадцати.

– Ну хорошо, – в этих двух словах было спрессовано столько душевной боли, что Энтони ощутил нечто вроде угрызений совести.

– В чем дело?

– Я хочу попрощаться с тобой.

– Ох, не будь идиоткой! – воскликнул он. Но его настроение улучшилось. Какая удача, если она уедет из города этой ночью! Какой груз упадет с его души! Но он сказал:

– Ты все равно не сможешь уехать до завтра.

Краешком глаза он увидел, что дежурный офицер ночной смены озадаченно рассматривает его. Следующие слова Дот заставили его вздрогнуть.

– Я не говорила, что собираюсь уехать.

Энтони крепко стиснул трубку. Ему вдруг стало холодно, как будто жара покинула его тело.

– Что?

В ответ прозвучало несколько слов, произнесенных неистовым, прерывающимся голосом:

– Прощай… ох, прощай!

Щелк! Она повесила трубку. Издав нечто среднее между вздохом и всхлипом, Энтони торопливо вышел из барака. Снаружи, под звездами, мерцавшими, словно серебристая мишура, над кронами маленькой рощи, он замер неподвижно, не зная, что делать. Означало ли это, что она собирается покончить с собой… ох, маленькая дура! Его переполняла горькая ненависть к ней. В этой развязке он оказался не в силах понять, что сам послужил причиной этой путаницы, этого сумасбродства, отвратительной смеси тревоги и страданий.

Он обнаружил, что медленно идет прочь, снова и снова повторяя, что беспокойство ни к чему не приведет. Лучше всего вернуться в свою палатку и заснуть. Ему нужен сон. Господи! Дадут ли ему еще когда-нибудь поспать? Его ум находился в полном смятении и разброде; когда он вышел на дорогу, то панически развернулся и пустился бегом, не в сторону своей роты, а в обратном направлении. Солдаты возвращались из города; он может найти такси. Минуту спустя из-за поворота появились два желтых глаза. Он отчаянно бросился к ним.

– Такси! Такси! – Это был пустой «Форд». – Мне нужно в город.

– Обойдется в один доллар.

– Хорошо. Если вы поторопитесь…

Спустя неопределенное количество времени, которое показалось вечностью, он взбежал по крыльцу маленького ветхого дома, распахнул дверь и едва не столкнулся с огромной негритянкой, которая шла через прихожую со свечой в руке.

– Где моя жена? – истерично выкрикнул он.

– Она легла спать.

Вверх по лестнице через три ступеньки, потом по скрипучему коридору. В комнате было темно и тихо; он дрожащими пальцами зажег спичку. Два широко распахнутых глаза уставились на него из смятого клубка простыней на кровати.

– Ах, я знала, что ты придешь, – судорожно пробормотала она.

На Энтони нахлынула холодная волна гнева.

– Значит, это был просто план, чтобы заманить меня сюда и устроить мне неприятности! – произнес он. – Проклятье, ты слишком часто кричишь «волки»!

Она жалобно посмотрела на него.

– Я должна была увидеть тебя. Я не смогла бы жить. О, я должна была увидеть тебя…

Он уселся на краю постели и медленно покачал головой.

– От тебя нет толку, – решительно сказал он, неосознанно пользуясь тоном, который часто слышал от Глории в разговорах с ним. – Ты знаешь, что нечестно поступила со мной.

– Нагнись поближе. – Что бы он ни сказал, сейчас Дот была счастлива. Он заботился о ней. Она привлекла его на свою сторону.

– О боже, – беспомощно произнес Энтони. Когда по его телу прокатилась неизбежная волна усталости, его гнев улегся, отступил и исчез. Внезапно он рухнул на колени и расплакался возле ее кровати.

– Не плачь, милый, – умоляла она. – Ох, только не плачь!

Она прижала его голову к своей груди и стала утешать его, смешивая свои слезы счастья с его горькими слезами. Ее рука нежно гладила его темные волосы.

– Я такая маленькая дурочка, – сокрушенно шептала она. – Но я люблю тебя, а когда ты холоден со мной, то кажется, что и жить больше не стоит.

В конце концов, это был покой: тихая комната со смешанными запахами женской пудры и духов, рука Дот, нежная, как теплый ветерок, в его волосах, ее поднимавшаяся и опускавшаяся грудь, когда она дышала… на мгновение показалось, что он находится рядом с Глорией, как будто они отдыхали в гораздо более приятном и надежном доме, чем любой из тех, где он побывал.

Прошел час. В прихожей раздался мелодичный перезвон часов. Он вскочил на ноги и посмотрел на фосфоресцирующие стрелки своих наручных часов. Была полночь.

Ему было трудно найти такси, которое отвезло бы его обратно в такое время. Попросив водителя ехать побыстрее, он рассчитывал лучший способ проникнуть в лагерь. В последнее время он несколько раз опаздывал и знал, что если его еще раз поймают, то, возможно, его имя будет вычеркнуто из списка кандидатов на получение офицерского чина. Он гадал, не лучше ли будет отпустить такси и рискнуть обойти часового в темноте. Тем не менее офицеры часто проезжали мимо часовых после полуночи…

– Стоп! – Односложное слово донесло из желтого отблеска, отбрасываемого фарами на дорогу впереди. Шофер выключил зажигание, и к ним подошел часовой с винтовкой в боевом положении. По злополучному совпадению, рядом с ним был начальник караула.

– Вы опоздали, сержант.

– Так точно, сэр. Задержался.

– Очень плохо. Назовите свое имя.

Пока офицер ждал с блокнотом и карандашом в руке, что-то не вполне осмысленное подступило к губам Энтони, – что-то, рожденное паникой, сумятицей и отчаянием.

– Сержант Р. А. Фоули, – с замиранием ответил он.

– Подразделение?

– Рота Q, восемьдесят третий пехотный полк.

– Хорошо. Отсюда вам придется идти пешком, сержант.

Энтони отдал честь, быстро расплатился с таксистом и бегом отправился в расположение полка, который он назвал. Когда он скрылся из виду, то изменил направление и с бешено бьющимся сердцем поспешил в свою роту с ощущением, что совершил фатальную ошибку.

Через два дня офицер, который был начальником караула, узнал его в парикмахерской в центре города. В сопровождении военного полисмена его отконвоировали обратно в лагерь, где он был без суда понижен в звании до рядового и ему на месяц запретили покидать расположение роты.

После этого удара его охватил приступ жесточайшей депрессии, а еще через неделю его снова поймали в центре города, бесцельно блуждавшего в пьяном угаре и с пинтой контрабандного виски в кармане форменных брюк. Лишь из-за определенных признаков безумия в его поведении его приговор на суде был ограничен тремя неделями гауптвахты.

Кошмар

В начале ареста в нем созрела убежденность в том, что он сходит с ума. В его сознании как будто поселилось некоторое количество темных, но колоритных личностей, – некоторые из них были знакомыми, другие незнакомыми и ужасными, – управляемых маленьким надзирателем, который сидел где-то высоко и наблюдал за происходящим. Его беспокоило то, что надзиратель был болен и с трудом справлялся со своими обязанностями. Если он опустит руки или дрогнет хотя бы на мгновение, все эти невыносимые создания вырвутся наружу; только Энтони мог знать, в какой непроглядной черноте он окажется, если все худшее в нем будет беспрепятственно править его сознанием.

Дневной жар неуловимо изменялся, пока не превратился в угольную тьму, рухнувшую на опустошенную землю. Над его головой ходили голубые круги зловещих неведомых солнц, бессчетные огненные точки непрерывно кружились у него перед глазами, как будто он все время лежал под палящим светом в состоянии лихорадочного оцепенения. В семь утра нечто призрачное и фантасмагорическое, нечто абсурдно нереальное, – что, как он догадывался, было его смертным телом – вышло вместе с семью другими заключенными и двумя охранниками для работы на лагерных дорогах. В один день они нагружали и разгружали тонны гравия, рассыпали его и разравнивали граблями. На следующий день они работали с огромными бочками докрасна раскаленного гудрона, заливая гравий черными сияющими озерами расплавленного жара. Ночью, запертый на гауптвахте, он лежал бездумно, не имея мужества собраться с мыслями и глядя на неравномерно перекрещенные потолочные балки над головой примерно до трех утра, когда он провалился в прерывистый беспокойный сон.

В рабочие часы он трудился с неуклюжей спешкой, пока день тащился к знойному закату над Миссисипи, пытаясь физически истощить свои силы, чтобы вечером глубоко заснуть от полного изнеможения.

…Однажды днем на вторую неделю он испытал ощущение, что за ним наблюдают два глаза, притаившиеся в нескольких футах за одним из охранников. Это пробудило в нем смутный ужас. Он отвернулся от глаз и принялся яростно работать лопатой, пока не возникла необходимость развернуться и отправиться за новой порцией гравия. Тогда глаза появились снова, и его уже натянутые нервы были готовы разорваться. Глаза плотоядно глумились над ним. В жаркой тишине он слышал трагичный голос, окликающий его по имени. Земля нелепо раскачивалась взад-вперед под галдеж беспорядочных криков.

Когда он пришел в себя, то снова оказался на гауптвахте, и другие арестанты бросали на него любопытные взгляды. Глаза больше не возвращались. Прошло много дней, прежде чем он осознал, что голос должен был принадлежать Дот, что она звала его и вызвала некую суматоху. Он пришел к этому незадолго до окончания своего срока, когда гнетущее облако рассеялось, оставив его в глубокой и бессильной летаргии. По мере того как сознательный посредник – тот самый надзиратель, который удерживал взаперти невообразимую мешанину ужасов, – становился сильнее, Энтони слабел физически. Он едва смог вынести еще два дня неустанного труда, и однажды дождливым днем, когда его освободили и вернули в свою роту, он вошел в палатку и сразу же провалился в тяжелый сон, от которого очнулся только перед рассветом, с ноющими мышцами и совершенно не отдохнувший. Рядом с его койкой лежали два письма, уже некоторое время ожидавшие его возвращения. Первое письмо было от Глории; оно было коротким и прохладным.

«Дело дойдет до суда в конце ноября. Ты сможешь получить увольнительную?

Я несколько раз пыталась написать тебе, но, кажется, от этого было бы только хуже. Я хочу обсудить с тобой несколько вопросов, но однажды ты уже воспрепятствовал моему приезду, и у меня нет желания пробовать снова. Нам необходимо посоветоваться друг с другом по целому ряду вещей. Я очень рада твоему назначению.

Глория».

Он слишком устал для понимания написанного, а тем более для беспокойства по этому поводу. Ее слова и намерения остались где-то очень далеко, в непостижимом прошлом. Он едва взглянул на второе письмо, написанное Дот; невнятный, размытый слезами почерк, потоки протестов, нежностей и горя. Просмотрев одну страницу, он выпустил листок из вялой руки и снова погрузился в туманную глубь собственных грез. На побудке он проснулся с жаркой лихорадкой и упал в обморок, когда попытался выйти из палатки, а в полдень его отправили в военный госпиталь с воспалением легких.

Он сознавал, что эта болезнь стала для него даром судьбы. Она спасла его от истерического рецидива, и он выздоровел вовремя, чтобы сырым ноябрьским днем погрузиться в поезд до Нью-Йорка и отправиться к бесконечной резне, ожидавшей впереди.

Когда его полк добрался до лагеря Миллс на Лонг-Айленде, единственной мыслью Энтони было как можно раньше попасть в город и увидеться с Глорией. Теперь было ясно, что перемирие подпишут в течение недели, но ходили слухи, что войска в любом случает продолжат отправлять во Францию до последнего момента. Энтони был устрашен перспективой долгого плавания, утомительной разгрузки во французском порту и целого года пребывания за границей, где они придут на смену солдатам, видевшим настоящие битвы.

Он намеревался получить двухдневную увольнительную, но лагерь Миллс оказался под строгим карантином в связи с эпидемией инфлюэнцы; даже офицерам запрещалось покидать лагерь, если не считать официальных поручений. Для рядового это не подлежало обсуждению.

Лагерь представлял собой унылое месиво, холодное, продуваемое ветрами и грязное, накопившее горы отбросов по мере прохождения многих дивизий. Их поезд прибыл в семь вечера, и они дожидались своей очереди, пока армейский клубок распутывался где-то впереди. Офицеры неустанно бегали взад-вперед, выкрикивая приказы и устраивая колоссальный переполох. Как выяснилось, неприятность была связана с полковником, который пребывал в праведном гневе, поскольку он был выпускником Вест-Пойнта, а война могла прекратиться, прежде чем он успеет переправиться на театр боевых действий. Если бы воюющие правительства осознали количество разбитых сердец старших воспитанников Вест-Пойнта в течение той недели, они бы, несомненно, продлили смертоубийство хотя бы на один месяц. Какая жалость!

Глядя на блеклые ряды палаток, растянувшиеся на мили посреди натоптанного месива из грязи и снега, Энтони сознавал неосуществимость желания добраться до телефона этим вечером. С утра он при первой возможности позвонит Глории.

Проснувшись навстречу холодному и промозглому рассвету, он стоял в строю на побудке и слушал страстную речь в исполнении капитана Даннинга.

– Вы, парни, можете думать, что война закончилась. Позвольте вас заверить, это не так! Это очередной фокус, и мы лучше сдохнем, если позволим нашей роте расслабиться, потому что, извольте поверить, мы отплывем отсюда в течение недели, а когда мы это сделаем, то скоро увидим настоящий бой. – Он сделал паузу, чтобы солдаты могли в полной мере осознать это заявление. – Если вы думаете, будто война закончилась, просто поговорите с любым, кто в ней участвовал, и убедитесь, думают ли они, что с немцев достаточно. Нет, они так не думают! И никто не думает. Я разговаривал со знающими людьми, и они говорят, что нам в любом случае придется повоевать еще один год. Они не считают, что все кончено. Так что, ребята, не забивайте себе головы дурацкими идеями.

Это последнее увещевание он произнес с удвоенным нажимом, после чего распустил роту.

В полдень Энтони бегом направился к ближайшему телефону в армейской лавке. По мере приближения к тому, что соответствовало центральной части лагеря, он заметил, что многие другие солдаты тоже бегут и что человек возле него внезапно подпрыгнул и щелкнул каблуками в воздухе. Эта склонность к бегу стала всеобщей, и от маленьких взволнованных групп здесь и там доносились радостные выкрики. Он остановился и прислушался: над стылой землей завывали гудки, и колокола в церквях Гарден-Сити вдруг разразились гулким перезвоном.

Энтони снова побежал. Теперь крики стали более ясными и отчетливыми, поднимаясь в морозный воздух вместе с облачками из луженых глоток:

«Германия капитулировала! Германия капитулировала!»

Фальшивое перемирие

В тот вечер в матовых шестичасовых сумерках Энтони протиснулся между двумя товарными вагонами и, перебравшись через железную дорогу, прошел по путям до Гарден-Сити, где поймал электричку до Нью-Йорка. Оставался определенный риск ареста; он знал, что военная полиция часто проходит по поездам и спрашивает пропуска, но предполагал, что сегодня бдительность будет ослаблена. В любом случае ему нужно было ускользнуть, поскольку он так и не смог дозвониться до Глории, а еще один день неопределенности был невыносимым для него.

После необъяснимых остановок и ожиданий, напомнивших ему ту ночь, когда он уезжал из Нью-Йорка больше года назад, поезд подошел к вокзалу Пенсильвания, и он направился знакомым путем к стоянке такси, где необходимость назвать свой адрес показалась ему гротескной и странно воодушевляющей.

Бродвей представлял собой буйство света, запруженное доселе небывалой праздничной толпой, триумфально шествовавшей по щиколотку среди бумажного мусора, заполонявшего тротуары. Здесь и там, возвышаясь на скамьях и ящиках, солдаты обращались к беззаботным горожанам, чьи лица были ясно различимыми в белом сиянии, исходившем сверху. Энтони обратил внимание на полдюжины фигур: пьяный матрос, завалившийся назад и поддерживаемый двумя другими моряками, размахивал фуражкой и испускал взрывы дикого рева; раненый солдат с костылем в руке, подхваченный в водовороте плеч каких-то вопящих штатских; темноволосая девушка, сидевшая в медитативной позе со скрещенными ногами на крыше припаркованного такси. Несомненно, здесь победа пришла вовремя, и кульминация была достигнута с высшей небесной прозорливостью. Великая и богатая нация совершила победоносную войну и достаточно пострадала для горечи утрат, но недостаточно – для ожесточенности: отсюда и карнавал, празднества и всеобщее ликование. Под этими яркими огнями сияли лица людей, чья слава давно миновала, чьи цивилизации были мертвы, – людей, чьи предки слышали новости о победах в Вавилоне, Ниневии, Багдаде и Тире сотни поколений назад; людей, чьи предки видели прохождение увенчанной цветами и украшенной рабами триумфальной процессии, когда пленных проводили по широким улицам императорского Рима…

Мимо театра «Риальто», мимо сверкающего фасада «Астора», мимо переливчатого великолепия Таймс-сквер… ослепительно-яркая аллея впереди… Потом – или это произошло годы спустя? – он расплатился с шофером перед белым зданием на Пятьдесят Седьмой улице. Он вошел в холл, – ага, вот и негр-привратник с Мартиники, такой же ленивый, неторопливый, ничуть не изменившийся.

– Миссис Пэтч у себя?

– Я только что пришел, сэр, – ответил привратник со своим несообразным британским акцентом.

– Отвези меня наверх.

Медленный рокот лифта, затем три ступеньки до двери, которая отворилась от его стука.

– Глория! – его голос дрожал. Ответа не было. Из пепельницы поднималась тонкая струйка дыма, на столе лежал раскрытый перевернутый выпуск «Вэнити Фэйр»^[239].

– Глория!

Он побежал в спальню, потом в ванную. Ее нигде не было. От голубого неглиже цвета яйца малиновки, лежавшего на кровати, исходил слабый, иллюзорно знакомый аромат духов. На стуле висели чулки и платье для улицы; открытая пудреница зевала на комоде. Должно быть, она только что ушла.

Резко зазвонил телефон, и он вздрогнул, но ответил на звонок, при этом чувствуя себя взломщиком.

– Добрый день. Можно попросить миссис Пэтч?

– Нет, я сам ее ищу. Кто это?

– Это мистер Кроуфорд.

– А это мистер Пэтч. Я сам только что прибыл, довольно неожиданно, и не знаю, где ее найти.

– Вот как? – судя по голосу, мистер Кроуфорд был немного ошарашен. – Ну, я полагаю, что она отправилась на бал Перемирия. Мне известно, что она собиралась туда, но я не думал, что она уйдет так рано.

– А где проводят бал Перемирия?

– В отеле «Астор».

– Спасибо.

Энтони резко повесил трубку и встал. Кто такой мистер Кроуфорд? И кем он ей был, если собирался отвести ее на бал? Как долго это продолжалось? За несколько секунд он десятка полтора раз задал себе эти вопросы и сам же ответил на них. Сама близость к ней доводила его почти до исступления.

Охваченный безумным подозрением, он принялся рыскать по квартире, выискивая любые признаки мужского присутствия, открывал шкафчики в ванной, лихорадочно рылся в ящиках комода. Потом он обнаружил нечто, заставившее его внезапно остановиться и сесть на одну из сдвинутых кроватей-близнецов. Уголки его рта опустились, как будто он собирался заплакать. В углу ящика, перевязанные истертой голубой ленточкой, лежали все письма и телеграммы, которые он отправил ей за прошлый год. Его переполнила радость, смешанная с сентиментальным стыдом.

– Я недостоин прикасаться к ней! – воскликнул он, обращаясь к четырем стенам. – Я недостоин коснуться ее ручки!

Тем не менее он вышел на улицу и отправился на поиски.

В вестибюле «Астора» его сразу же окружила такая плотная толпа, что продвижение вперед сделалось почти невозможным. Он спросил у полудюжины людей, где находится бальный зал, прежде чем получил внятный и трезвый ответ. Наконец, после заключительного долгого ожидания, он сдал в гардероб свою военную шинель.

Было лишь девять вечера, но танцы уже шли вовсю. Панорама выглядела невероятно. Женщины, женщины повсюду, – девушки, веселые от вина и пронзительно распевающие над гулом мельтешащей толпы, усыпанной конфетти; девушки в окружении мундиров десятка разных стран; толстые женщины, без всякого достоинства падающие на пол и сохраняющие самоуважение с криками «Ура союзникам!»; три седые старушки, танцующие вокруг моряка, который вращался волчком, лежа на полу, и прижимал к сердцу пустую бутылку из-под шампанского.

Энтони с затаенным дыханием разглядывал танцующих, пожирал глазами скомканные ряды, поочередно смыкавшиеся и расходившиеся вокруг столиков, присматривался к дующим в горны, целующимся, кашляющим, смеющимся и пьющим компаниям под огромными развернутыми флагами, склоненными в разноцветном сиянии над этим пышным парадом зрелищ и звуков.

Потом он увидел Глорию. Она сидела за столиком для двоих в противоположном конце зала. На ней было черное платье, над которым парило ее оживленное лицо, окрашенное в нежнейшие оттенки розового и показавшееся ему средоточием проникновенной красоты в этом зале. Его сердце взметнулось ввысь, как при звуках новой прекрасной мелодии. Он проталкивался к ней и звал ее по имени как раз в тот момент, когда ее серые глаза посмотрели вверх и увидели его. В это мгновение их тела встретились и растаяли; весь мир со своим буйным празднеством и клокочущим музыкальным рокотом выцвел до экстатической монотонности, стал приглушенным, как жужжание пчел.

– О, моя Глория! – воскликнул он.

Ее поцелуй был прохладным ручейком, струившимся из ее сердца.

Глава II. Вопрос эстетики

Год назад, когда Энтони уехал в лагерь Хукер, все, что осталось от прекрасной Глории Гилберт, – ее оболочка, ее молодое великолепное тело, – поднялось по широкой мраморной лестнице Центрального вокзала под ритм парового двигателя, сонно стучавшего в уши, и вышло на Вандербильт-авеню, где над улицей нависала массивная громада отеля «Билтмор», чей низкий сияющий вход втягивал внутрь разноцветные меховые манто роскошно одетых девушек. На какое-то время она задержалась у стоянки такси, наблюдая за ними и думая о том, что лишь несколько лет назад она принадлежала к их числу, вечно устремленная в сияющее Далеко, всегда готовая к величайшему страстному приключению, ради которого существовали изящные, красиво опушенные дамские накидки, ради которого были накрашены девичьи щеки, а их сердца воспаряли выше этого преходящего дворца утех, который поглощал их, причесывал, одевал и делал все остальное.

Становилось холоднее, и мужчины, проходившие мимо, поднимали воротники своих пальто. Эта перемена нравилась ей и понравилась бы еще больше, если бы все вокруг менялось – погода, улицы и люди, и она могла бы унестись прочь, чтобы проснуться где-нибудь в высокой комнате со свежими запахами, одинокая и застывшая внутри и снаружи, как в ее красочном и девственном прошлом.

В такси она бессильно расплакалась. То, что она не была счастлива вместе с Энтони уже больше года, не имело значения. В последнее время его присутствие нельзя было сравнить с тем, что оно пробуждало в ней тогда, в достопамятном июне. Новый Энтони, раздраженный, слабый и несчастный, мог вызвать у нее лишь ответное раздражение и усталость от всего, кроме воспоминаний об одаренном богатым воображением и красноречивом юноше, вместе с которым она познала экстатическое торжество чувств. Из-за этих ярких и взаимных воспоминаний она делала для Энтони больше, чем для любого другого человека, – поэтому, когда она села в такси, то от души расплакалась и захотела вслух произнести его имя.

Несчастная и одинокая, как забытый ребенок, она сидела в тихой квартире и писала ему письмо, полное смешанных эмоций.

«…Я смотрю на рельсы и почти вижу, как ты уезжаешь, но без тебя, дорогой мой, драгоценный мой, я не могу видеть, слышать, думать или чувствовать. Быть в разлуке, – когда это уже произошло или только случится с нами, – все равно что просить пощады у бури, Энтони. Это все равно что состариться. Мне так хочется поцеловать тебя – прямо в ямку на шее, где начинаются твои черные волосы. Потому что я люблю тебя, и что бы мы ни делали и ни говорили друг другу, ты должен чувствовать, как сильно я люблю, какой бездушной я остаюсь, когда тебя нет. Я даже не могу ненавидеть присутствие проклятых людей, тех людей на вокзале, которые не имеют никакого права жить дальше, – я даже не могу обижаться на них, хотя они загрязняют наш мир, потому что я хочу только тебя и ничего больше.

Если бы ты ненавидел меня, если бы ты был покрыт язвами, как прокаженный, если бы ты сбежал с другой женщиной, морил бы меня голодом или бил меня – как абсурдно это звучит, – то я бы все равно хотела тебя, все равно бы любила тебя. Мой дорогой, я знаю это.

Уже поздно, – у меня открыты все окна, и воздух снаружи нежный, как весной, но почему-то гораздо более юный и хрупкий, чем весной. Почему они изображают весну юной девушкой, почему эта иллюзия все три месяца поет и танцует по бесплодным пустошам? Весна – это тощая и старая тягловая лошадь с выпирающими ребрами, это куча мусора в поле, выбеленная солнцем и дождем до зловещей чис- тоты.

Дорогой мой, через несколько часов ты проснешься и будешь несчастным и недовольным жизнью. Ты будешь в Делавэре, или в Каролине, или где-то еще, это не важно. Я не верю, что кто-либо из живых может всерьез считать себя мимолетным образованием, преходящим наслаждением или необязательным злом. Лишь очень немногие люди, которые подчеркивают тщетность жизни, замечают эту тщетность в самих себе. Вероятно, они считают, что, провозглашая жизнь злом, они каким-то образом спасают свою ценность от гибели, но это не так, даже для нас с тобой.

…И все же я могу видеть тебя. Я вижу голубую дымку между деревьями, где ты будешь проезжать, слишком красивую, чтобы задержаться надолго. Нет, гораздо чаще будут попадаться красно-желтые квадраты сухой земли, – они будут тянуться вдоль пути, как грязные и шершавые бурые простыни, сохнущие под солнцем, механически колышущиеся и отвратительные. Природа, неопрятная старая ведьма, спит там с каждым фермером, негром или иммигрантом, которому случится возжелать ее…

Теперь ты видишь, что когда ты уехал, я написала письмо, полное презрения и отчаяния. И это лишь означает, что я люблю тебя, Энтони, люблю всем, чем только может любить твоя

Глория».

Когда она написала адрес, то подошла к двойной кровати и легла, обхватив руками подушку Энтони, как будто силой своих чувств могла превратить ее в теплое и живое тело. В два часа ночи ее глаза были сухими, и она с горестной настойчивостью вглядывалась в темноту, вспоминая, безжалостно вспоминая и виня себя в сотнях воображаемых колкостей, создавая подобие Энтони, сходное с неким распятым и преображенным Христом. Какое-то время она думала о нем так же, как он в наиболее сентиментальные моменты думал о себе.

В пять утра она все еще бодрствовала. Загадочный гремящий звук, который раздавался каждое утро в проходе между зданиями, подсказал ей время. Она слышала звонок будильника и видела желтый квадрат света на иллюзорной пустой стене напротив. С наполовину готовой решимостью немедленно последовать за ним на Юг ее тоска стала отдаленной и нереальной, отступив от нее, когда тьма отодвинулась дальше на запад. Тогда она заснула.

Когда она проснулась, вид пустой кровати рядом с ней вызвал новый приступ страдания, который, впрочем, вскоре был рассеян равнодушием яркого солнечного утра. Хотя она не сознавала этого, но испытала облегчение за завтраком без необходимости видеть его усталое и озабоченное лицо напротив себя. Теперь, оставшись одна, она потеряла всякое желание жаловаться на еду. Ей пришло в голову, что она может менять свой завтрак: к примеру, лимонад с помидорным сандвичем вместо вечного бекона с яйцами и тостами.

Тем не менее ближе к полудню, когда она обзвонила несколько своих знакомых, включая воинственную Мюриэл, и выяснила, что каждую из них уже пригласили на ленч, то поддалась тихой жалости к себе и своему одиночеству. Устроившись клубком на кровати с карандашом и бумагой, она написала Энтони другое письмо.

Позднее в тот же день пришло заказное письмо, отправленное из какого-то городка в Нью-Джерси. Сходство формулировок и почти слышимые нотки беспокойства и недовольства были такими знакомыми, что принесли ей утешение. Кто знает? Может быть, армейская дисциплина закалит Энтони и приучит его к представлению о работе. Она непоколебимо верила, что война закончится до того, как его призовут на фронт, а между тем суд скоро закончится их победой, и тогда они смогут начать сначала, теперь уже на новой основе. Первое, что она должна будет сделать, – завести ребенка. Было невыносимо оставаться совершенно одной.

Миновала неделя, прежде чем она могла оставаться в квартире без необходимости поплакать. В городе осталось мало интересного. Мюриэл перешла на работу в госпиталь в Нью-Джерси, откуда она могла приезжать в столицу на выходные лишь раз в две недели, и с этой потерей Глория начала понимать, как мало друзей она завела за все эти годы в Нью-Йорке. Она знала, что мужчины служат в армии. «Мужчины, которых я знала?» Она смутно допускала, что все мужчины, которые когда-либо влюблялись в нее, были ее друзьями. Каждый из них в то или иное время – иногда довольно значительное – утверждал, что ценит ее расположение превыше всего в жизни. Но теперь… где они теперь? По меньшей мере двое умерли, полдюжины или больше были женаты, а остальные разбросаны по миру от Франции до Филиппин. Она гадала, думает ли о ней хоть кто-то из них, и если да, то как часто и в каком отношении. Большинство из них по-прежнему должны были представлять семнадцатилетнюю девушку, юную сирену, которой она была девять лет назад.

Женщины тоже разбрелись кто куда. В школе ее недолюбливали. Она была слишком красивой, слишком ленивой и недостаточно сознательной, чтобы считаться «Воспитанницей Фармингтона» и «Будущей Женой и Матерью», что всегда подчеркивалось заглавными буквами. И девушки, которые сами никогда не целовались, намекали с шокированным выражением на простых, но не особенно честных лицах, что Глория делала это. Потом эти девушки уезжали на юг, запад или восток, выходили замуж и становились «дамами», предрекавшими Глории дурную участь, сами не подозревая о том, что никакая участь не бывает дурной и что они, подобно ей, ни в коей мере не являются хозяйками своей судьбы.

Глория мысленно пересчитала людей, посещавших их серый дом в Мариэтте. В то время казалось, что у них постоянно имелась компания, – она даже позволяла себе невысказанное убеждение, что каждый гость впоследствии оказывался в небольшом долгу у нее. Каждый из них задолжал ей моральный эквивалент десяти долларов, и если она когда-нибудь окажется в нужде, то сможет, так сказать, позаимствовать у них эту воображаемую валюту. Но они ушли, рассеялись, как мякина, загадочно и незаметно исчезли телесным или духовным образом.

К Рождеству убежденность Глории в том, что она должна присоединиться к Энтони, вернулась с новой силой, уже не как неожиданный порыв чувств, а как неотступная потребность. Она решила написать ему о своем приезде, но отложила это объявление по совету мистера Хэта, который почти каждую неделю ожидал, что дело дойдет до суда.

Однажды в начале января, когда она шла по Сорок Пятой авеню, теперь блестящей от мундиров и увешанной флагами достойнейших наций, она встретилась с Рэйчел Барнс, которую не видела уже около года. Даже Рэйчел, которую она невзлюбила, была облегчением от скуки, и они вместе зашли в «Риц» попить чаю.

После второго коктейля они стали более разговорчивыми. Они нравились друг другу. Они обсуждали своих мужей, – Рэйчел поддерживала тон напускного тщеславия и умалчивала о мелочах, как свойственно замужним женщинам.

– Родман сейчас за границей, состоит в интендантской службе. Он стал капитаном. Ему пришлось уехать, но он не думает, что ввяжется во что-то большее.

– Энтони служит в пехоте. – Слова, в сочетании с коктейлем, вызывали у Глории самые теплые чувства. С каждым глотком она приближалась к уютному и надежному патриотизму.

– Кстати, – сказала Рэйчел полчаса спустя, когда они уходили, – не могла бы ты заглянуть ко мне на обед завтра вечером? Будут два ужасно милых офицера, которые скоро отправятся за океан. Полагаю, мы должны сделать все возможное, чтобы они провели приятный вечер.

Глория с радостью согласилась. Она записала адрес, – судя по номеру дома, респектабельное жилое здание на Парк-авеню.

– Было очень приятно встретиться с тобой, Рэйчел.

– Было просто замечательно. Мне давно этого хотелось.

Этими фразами они обменялись в Мариэтте в тот вечер, когда Энтони и Рэйчел проявляли ненужное внимание друг к другу. Все было прощено: Глория простила Рэйчел, а Рэйчел простила Глорию. Кроме того, было прощено и забыто, что Рэйчел оказалась свидетельницей величайшей катастрофы в жизни мистера и миссис Энтони Пэтч…

Время движется вперед через компромиссы с событиями.

Ухищрения капитана Коллинза

Оба офицера были представителями популярной военной профессии: капитанами-пулеметчиками. За обедом они говорили о себе с нарочитой скукой как о членах «Клуба самоубийц»; в те дни любая маловразумительная воинская служба была оправданием для такого названия. Один из капитанов, – ухажер Рэйчел, как отметила Глория, – был крупным мужчиной с приятными усами и безобразными зубами. Другой, капитан Коллинз, был коренастым, розоволицым и склонным к беспечному смеху каждый раз, когда он ловил на себе взгляд Глории. Он сразу же увлекся ею и в течение всего обеда осыпал ее бессодержательными комплиментами. После второго бокала шампанского Глория решила, что впервые за несколько месяцев она получает настоящее удовольствие.

После обеда прозвучало предложение куда-нибудь отправиться и потанцевать. Оба офицера запаслись бутылками из буфета Рэйчел – закон запрещал подавать спиртное военнослужащим, – и, снарядившись должным образом, они прошлись бесчисленными фокстротами по нескольким блистательным караван-сараям на Бродвее, честно меняя партнеров, – в то время как Глория становилась все более шумной и потешной для розоволицего капитана, который почти не трудился убирать с лица радушную улыбку.

К ее большому удивлению, в одиннадцать вечера она оказалась в меньшинстве среди тех, кто был готов продолжать веселье. Остальные хотели вернуться на квартиру к Рэйчел, – чтобы взять еще спиртного, как они говорили. Глория настоятельно указала, что фляжка капитана Коллинза наполовину полна, – она только что видела это, – но потом, встретившись взглядом с Рэйчел, заметила многозначительное подмигивание. Она рассеянно подумала, что ее подруга хочет избавиться от офицеров, и согласилась погрузиться в такси на улице.

Капитан Вольф сидел слева и держал Рэйчел на коленях. Капитан Коллинз сидел посередине, и когда он устроился сам, то положил руку на плечо Глории. Она безжизненно оставалась там несколько секунд, а потом напряглась, как тиски.

– Вы ужасно красивая, – прошептал он.

– Большое спасибо, сэр. – Она не была ни довольна, ни раздосадована. Столько мужских рук проделывало такое упражнение до Энтони, что она воспринимала это как сентиментальный жест, лишенный какого-либо значения.

В длинной парадной гостиной Рэйчел свет исходил только от теплившегося камина и двух торшеров с оранжевыми шелковыми абажурами, так что в углах скапливались глубокие убаюкивающие тени. Хозяйка, расхаживавшая в длинном свободном платье из темного шифона, как будто подчеркивала чувственную атмосферу. Какое-то время они сидели вчетвером, пробуя сандвичи, ожидавшие на чайном столике; Глория оказалась наедине с капитаном Коллинзом на кушетке у камина. Рэйчел и капитан Вольф удалились в другой конец комнаты, где они приглушенно беседовали друг с другом.

– Жаль, что вы замужем, – сказал капитан Коллинз. Его лицо было нелепой актерской карикатурой на серьезность.

– Почему? – Она протянула бокал для коктейля.

– Больше не пейте, – нахмурившись, посоветовал он.

– Почему же нет?

– Вы будете приятнее… если перестанете пить.

Глория внезапно уловила намерение, скрывавшееся за этой ремаркой, и атмосферу, которую он пытался создать. Ей захотелось рассмеяться, но она понимала, что здесь нет причины для смеха. Она наслаждалась вечером и не имела желания отправиться домой, но в то же время ее гордость была уязвлена таким низменным флиртом.

– Налейте мне еще, – велела она.

– Пожалуйста…

– О, к чему эти глупости! – раздраженно воскликнула она.

– Хорошо, хорошо, – он неохотно подчинился.

Потом его рука снова обвилась вокруг нее, и снова она не выказала протеста. Но когда розовая щека оказалась совсем близко, она уклонилась.

– Вы ужасно милая, – с бесцельной манерностью произнес он.

Она начала тихо напевать, теперь уже желая, чтобы он убрал руку. Внезапно ее взгляд упал на интимную сцену на другой стороне комнаты. Рэйчел и капитан Вольф слились в долгом поцелуе. Глория слегка поежилась, сама не зная почему… Розовое лицо снова приблизилось к ней.

– Вам не стоит смотреть на них, – прошептал он. Почти сразу же другая его рука обвилась вокруг нее, и она ощутила его дыхание на своей щеке. Абсурдность ситуации снова восторжествовала над отвращением, и ее смех стал оружием, которому не понадобился клинок слов.

– А я думал, что вы душка, – говорил он.

– Что такое душка?

– Ну, девушка, которой нравится… наслаждаться жизнью.

– То есть целоваться с вами считается наслаждением?

Разговор прервался, когда Рэйчел и капитан Вольф неожиданно появились перед ними.

– Уже поздно, Глория, – сказала Рэйчел. Она раскраснелась, а ее волосы были растрепаны. – Тебе лучше остаться здесь на ночь.

На какое-то мгновение Глории показалось, что она предлагает офицерам уйти. Потом она поняла и, вместе с этим пониманием, поднялась на ноги с такой небрежностью, какую только могла изобразить.

Рэйчел непонимающе продолжала:

– Можете лечь в комнате рядом с этой. Я принесу все, что нужно.

Взгляд Коллинза по-собачьи умолял ее; рука капитана Вольфа уверенно обхватила талию Рэйчел. Они ждали.

Но соблазн распущенности – многокрасочный, разноликий, витиеватый и всегда немного попахивающий тухлятиной, – ни к чему не призывал Глорию и ничего не обещал ей. Если бы она захотела, то осталась бы без колебаний и сожалений, но сейчас она могла спокойно противостоять трем парам враждебных и оскорбленных глаз, которые последовали за ней в прихожую с натужной вежливостью и пустыми словами.

«Он не был душкой хотя бы для того, чтобы отвезти меня до дома, – подумала она в такси, а потом, с внезапной вспышкой негодования: – Что за пошлая свинья!»

Галантность

В феврале ей выпало переживание совершенно иного рода. Тюдор Бэйрд, предмет ее старинного и страстного увлечения, за которого она когда-то всерьез намеревалась выйти замуж, приехал в Нью-Йорк в составе авиационного корпуса и нанес ей визит. Они несколько раз сходили в театр, и через неделю, к ее огромному удовольствию, он так же влюбился в нее, как и раньше. Она вполне умышленно намекнула на это и слишком поздно осознала, что совершила злой поступок. Он дошел до состояния, когда мог лишь сидеть рядом с ней в унылом молчании каждый раз, когда они куда-то выходили.

Как член йельской общины «Свитка и Ключей»^[240], он обладал надлежащей сдержанностью «настоящего яйцеголового», надлежащими представлениями о галантности и noblesse oblige^[241], – но также, к несчастью, надлежащими предрассудками и надлежащим отсутствием собственных идей, – все эти черты Энтони научил ее презирать, но тем не менее она скорее восхищалась ими. Она обнаружила, что, в отличие от большинства ему подобных, он не был занудой. Он был видным мужчиной, слегка остроумным, и когда она была рядом с ним, то чувствовала, что из-за какого-то качества, которым он обладал, – назовите это глупостью, преданностью, сентиментальностью или чем-то менее определенным, чем вышеперечисленные, – он сделал бы все, что было в его силах, лишь бы порадовать ее.

Он поведал ей об этом наряду с другими вещами, очень корректно и с тяжеловесной мужественностью, скрывавшей подлинное страдание. Вовсе не любя его, она прониклась жалостью к нему и в чувственном порыве поцеловала его однажды вечером, потому что он был таким обаятельным, – реликтом исчезающего поколения, которое жило в самодовольной и утонченной иллюзии, а теперь оказывалось вытесненным менее галантными ослами. Потом она была рада, что поцеловала его, потому что на следующий день, когда его самолет рухнул с высоты пятнадцати сотен футов над Минеолой, осколок бензинового мотора насквозь пронзил его сердце.

Глория, одна

Когда мистер Хэйт сообщил Глории, что суд состоится не раньше осени, она решила заняться кинопробами без ведома Энтони. Если он увидит ее успех на актерском и финансовом поприще, если он убедится, что она может навязать свою волю Джозефу Блокману, ничего не отдавая взамен, то расстанется со своими глупыми предрассудками. Полночи она лежала без сна, планируя свою карьеру и предвкушая будущие успехи, а на следующее утро позвонила в компанию «Образцовое кино». Мистер Блокман находился в Европе.

Но на этот раз идея так сильно завладела ее вниманием, что она решила обойти агентства по найму работников киноиндустрии. Как это часто случалось, ее острое чутье сработало вопреки ее лучшим намерениям. В помещении агентства пахло так, как будто оно уже давно умерло. Она подождала пять минут, изучая своих малообещающих конкуренток, а потом энергично прогулялась по самым отдаленным уголкам Центрального парка и пробыла там так долго, что подхватила простуду. Она пыталась выветрить дух агентства по найму из своего дорожного костюма.

Весной, читая письма от Энтони, она начала догадываться – не из-за какого-то отдельного письма, но скорее из-за совокупного эффекта, – что он не хочет, чтобы она приезжала на Юг. Странно повторяемые оправдания, которые, судя по всему, ему самому казались неполноценными, появлялись с фрейдистской регулярностью. Он расставлял их в каждом письме, как будто опасался, что забыл это сделать в прошлый раз, как будто испытывал насущную потребность убедить ее. Ласкательные и уменьшительные нежные слова постепенно становились механическими и натужными, словно, закончив очередное письмо, он перечитывал его и буквально впихивал их в текст, как эпиграммы в пьесе Оскара Уайльда. Она приняла решение, отвергла его, поочередно гневаясь или впадая в уныние, и наконец гордо замкнула свой разум и позволила все возрастающей холодности вкрадываться в ее собственные послания.

В последнее время у нее было много поводов занять внимание чем-то другим. Несколько авиаторов, с которыми она познакомилась через Тюдора Бэйрда, приехали в Нью-Йорк, чтобы повидать ее; кроме того, появились еще два старинных ухажера, расквартированных в лагере Дикс. Все эти люди отправлялись на войну, поэтому, так сказать, передавали ее с рук на руки своим друзьям. Но после очередного, довольно неприятного эксперимента с потенциальным капитаном Коллинзом, когда ей представляли очередного знакомого, она ясно давала понять, что он не должен питать ложных надежд относительно ее статуса и личных намерений.

Когда наступило лето, она, как и Энтони, стала просматривать списки потерь среди офицерского состава и испытывала нечто вроде меланхоличного удовлетворения, когда узнавала о смерти человека, с которым она когда-то танцевала «джермен»^[242], или, узнавая по именам младших братьев своих бывших кавалеров, думала о том, что по мере наступления на Париж мир наконец подходит к неизбежному и заслуженному краху.

Ей исполнилось двадцать семь лет. Ее день рождения миновал почти незаметно. Когда ей исполнилось двадцать лет, это испугало ее; в двадцать шесть она испытала некоторое беспокойство, но теперь она смотрелась в зеркало со спокойным одобрением, глядя на британскую свежесть своего лица и все ту же стройную подростковую фигуру.

Она старалась не думать об Энтони. Казалось, будто она переписывается с незнакомцем. Она рассказала своим знакомым, что он стал капралом, и была раздосадована, когда они отреагировали с вежливым равнодушием. Однажды ночью она плакала, потому что жалела его, – если бы он проявил хотя бы немного чуткости, она бы без колебаний отправилась к нему первым поездом, – чем бы он там ни занимался, он нуждался в духовной заботе, и теперь она чувствовала, что может сделать даже это. Еще недавно, лишившись его общества, высасывавшего ее моральную силу, она почувствовала себя восхитительно живой. До его отъезда она была склонна (по чистой ассоциации с ним) предаваться мрачным размышлениям о своих утраченных возможностях. Теперь она вернулась к нормальному состоянию ума, стала сильной, надменной и проживала каждый день с максимальным удовольствием. Она купила куклу и нарядила ее; одну неделю она проплакала над «Итаном Фромом»^[243], а на следующей неделе наслаждалась романами Голсуорси, которого любила за его талант воссоздавать через аллегорию ростка во тьме ту иллюзию юной романтичной любви, где женщина смотрит только вперед и никогда не оглядывается назад.

В октябре письма от Энтони умножились и стали почти неистовыми, а потом внезапно прекратились. Она провела беспокойный месяц, и ей потребовались все силы, чтобы удержаться от немедленной поездки на Миссисипи. Потом пришла телеграмма с извещением, что он был в госпитале и что она может ожидать его возвращения в Нью-Йорк в течение десяти дней. Словно фигура из сна, он вернулся в ее жизнь через бальный зал в тот ноябрьский вечер, – и все долгие часы, наполненные знакомым блаженством, она прижимала его к груди, лелея иллюзию счастья и покоя, который она не надеялась обрести снова.

Поражение генералов

Через неделю полк Энтони отправился обратно на Миссисипи для расформирования. Офицеры заперлись в купе пульмановских вагонов и пили виски, купленное в Нью-Йорке, а в плацкартных вагонах солдаты тоже напивались, как только могли, и каждый раз, когда поезд останавливался у какого-нибудь поселка, делали вид, будто они только что вернулись из Франции, где практически уничтожили германскую армию. Все они носили заморские фуражки и утверждали, что у них не было времени пришить золотые нашивки за выслугу лет. Мужланы с побережья находились под глубоким впечатлением и спрашивали, как им понравилось жить в траншеях, на что они отвечали: «Эх, парень!», глубокомысленно цокая языками и качая головами. Кто-то взял мелок и накорябал на борту вагона: «Мы выиграли войну – теперь мы возвращаемся домой», а офицеры лишь посмеялись и оставили все как есть. Каждый старался получить свою долю куража и фанфаронства от этого позорного возвращения.

Пока они катились к старому лагерю, Энтони снедала тревожная мысль о том, что он может увидеть Дот, терпеливо ожидающую его на платформе. К своему облегчению, он никого не увидел и ничего не услышал о ней. Если бы она осталась в городе, то непременно попыталась бы связаться с ним, поэтому он пришел к выводу, что она уехала. Он не знал, куда именно, и это его не беспокоило. Он хотел только вернуться к Глории, – к возрожденной и восхитительно живой Глории. Когда его наконец демобилизовали, он покинул свою роту в кузове огромного грузовика вместе с толпой бывших солдат, которые дали одобрительные, почти сентиментальные отзывы о своих офицерах, особенно о капитане Даннинге. Со своей стороны, капитан обратился к ним со слезами на глазах и поведал о том, какое удовольствие (и т. д.) служить и работать (и т. д.), время не потрачено впустую (и т. д.), не забывать о долге (и т. д.). Все было очень скучно и по-человечески; думая об услышанном, Энтони, чей разум проветрился после недельного пребывания в Нью-Йорке, снова почувствовал глубокое отвращение к военному делу и ко всему, что было с ним связано. В своих ребяческих сердцах двое из каждых трех профессиональных офицеров считали, что войны были созданы для армий, а не армии для войн. Он радовался, наблюдая за тем, как генерал и полевые офицеры безутешно проезжают по опустевшему лагерю, лишенные своих частей и подразделений. Он радовался, когда слышал, как люди из его роты пренебрежительно смеются над увещеваниями, побуждавшими их оставаться в армии. Тогда им пришлось бы поступать в «военные школы». Теперь он знал, что это за «школы».

Два дня спустя он был в Нью-Йорке вместе с Глорией.

Очередная зима

Ранним вечером в феврале Энтони вернулся в свою квартиру и, ощупью пробравшись через тесную прихожую, непроглядно-темную в зимних сумерках, увидел Глорию, сидевшую у окна. Она повернулась, когда он вошел.

– Что сказал мистер Хэйт? – равнодушно спросила она.

– Ничего, – ответил он. – Возможно, в следующем месяце.

Она внимательно посмотрела на него; ее слух, настроенный на его голос, улавливал легчайшее косноязычие.

– Ты выпил, – бесстрастно заметила она.

– Только пару бокалов.

– Ну да.

Он зевнул в кресле, и на мгновение между ними воцарилось молчание. Потом она внезапно и резко спросила:

– Ты ходил к мистеру Хэйту? Скажи мне правду.

– Нет. – Он слабо улыбнулся. – По правде говоря, у меня не было времени.

– Я так и думала, что ты не пойдешь… Он послал за тобой.

– Мне наплевать. Меня тошнит от ожидания в его офисе. Можно подумать, это он оказывает мне услугу.

Он посмотрел на Глорию, словно ожидая моральной поддержки, но она вернулась к созерцанию сомнительной и малообещающей погоды за окном.

– Сегодня я чувствую себя довольно усталым от жизни, – осторожно заметил он. Она продолжала молчать. – Я встретил приятеля, и мы поговорили в баре «Билтмора».

Сумерки неожиданно сгустились, но никто из них не пошевелился, чтобы зажечь свет. Заблудившиеся невесть в каких раздумьях, они сидели в комнате, пока сильный порыв снега не заставил Глорию тихо вздохнуть.

– Чем ты занимаешься? – спросил он, когда молчание стало гнетущим для него.

– Читаю журнал. Там полно идиотских статей от преуспевающих авторов о том, как ужасно для бедных людей покупать шелковые рубашки. И пока я читала, то не могла думать ни о чем, кроме того, что я хочу серое беличье пальто, а мы не можем себе это позволить.

– Конечно, можем.

– Ну нет.

– Ну да! Если ты хочешь меховое пальто, то можешь получить его.

В его голосе, доносившемся из темноты, скрывались пренебрежительные нотки.

– Ты хочешь сказать, мы можем продать еще одну облигацию?

– Если это будет необходимо. Я не хочу, чтобы ты ходила раздетой. Правда, мы много потратили с тех пор, как я вернулся.

– Ох, заткнись! – раздраженно сказала она.

– Почему?

– Потому что я устала слушать, как ты болтаешь о том, сколько мы потратили или что мы сделали. Ты вернулся два месяца назад, и с тех пор мы практически каждый день устраиваем вечеринки. Мы оба хотели погулять, и мы это сделали. Ты же не слышал от меня ни одной жалобы, верно? Но ты только ноешь, ноешь и ноешь. Мне уже все равно, что мы делаем или что будет с нами, но, по крайней мере, я последовательна. И я не потерплю твоих жалоб и причитаний…

– Знаешь, ты сама иногда бываешь не очень любезной.

– У меня нет обязательств быть любезной. Ты не предпринимаешь никаких попыток изменить положение.

– Но я…

– Ха. Сдается, я уже слышала это раньше. Этим утром ты собирался не прикасаться к спиртному до тех пор, пока не найдешь работу. И тебе даже не хватило смелости зайти к мистеру Хэйту, когда он послал за тобой насчет судебного иска.

Энтони поднялся на ноги и включил свет.

– Послушай-ка! – моргая, выкрикнул он. – Меня уже тошнит от твоего острого язычка!

– И что ты собираешься предпринять по этому поводу?

– Думаешь, я совершенно счастлив? – продолжал он, не обратив внимания на ее вопрос. – Думаешь, я не знаю, что мы живем не так, как следует?

Глория мгновенно встала и выпрямилась перед ним, дрожа всем телом.

– Я этого не потерплю! – взорвалась она. – Мне не нужны твои поучения. Ты и твои страдания! Ты просто жалкий слабак, и ты всегда был таким!

Они тупо уставились друг на друга, не в силах произвести должное впечатление. Каждый из них испытывал неимоверную усталость, до ломоты в костях. Потом она ушла в спальню и захлопнула дверь за собой.

Возвращение Энтони вернуло на передний план все их предвоенные обиды и претензии. Цены угрожающе выросли, и в сравнительной перспективе их доход сократился до немногим более половины от первоначального размера. Был крупный предварительный гонорар мистеру Хэйту; были акции, купленные по сто долларов, которые теперь опустились до тридцати и сорока, и другие инвестиции, которые вообще не окупались. Предыдущей весной Глория столкнулась с альтернативой: либо съехать с квартиры, либо подписать годовой договор аренды по двести двадцать пять долларов в месяц. Она подписала договор. По мере того как необходимость экономии возрастала, они неизменно обнаруживали, что совершенно не способны экономить. Возобновилась старая политика проволочек. Озабоченные своей некомпетентностью, они рассуждали о том, что будут делать, – ох, – завтра, как они «перестанут ходить на вечеринки» и как Энтони устроится на работу. Но когда опускалась темнота, Глория, привыкшая к ежевечерним развлечениям, ощущала в себе позывы старинной бесшабашности. Она стояла в дверях спальни, яростно глодала пальцы и иногда ловила взгляд Энтони, когда он отрывался от книги. Потом раздавался телефонный звонок, и нервное напряжение уходило; она отвечала с плохо скрываемым энтузиазмом. Иногда кто-нибудь заходил «только на несколько минут», и вот – усталое притворство, появление винного столика, возрождение изнуренного духа – и пробуждение, как середина бессонной ночи, в которой они блуждали.

На исходе зимы вместе с победными маршами возвращавшихся войск по Пятой авеню они все острее сознавали, что после возвращения Энтони их отношения совершенно изменились. После краткого повторного расцвета нежности и страсти каждый из них вернулся в свою одинокую мечту, не разделяемую с другим, и ласковые слова, которыми они обменивались, как будто шли от одного пустого сердца к другому, гулким эхом обозначая уход того, что, как они оба понимали, наконец закончилось.

Энтони снова обошел столичные газеты и снова получил отказ в поддержке от пестрого сборища офисных юношей, молоденьких телефонисток и редакторов городских новостей. Вердикт гласил: «Мы сохраняем открытые вакансии для наших сотрудников, которые все еще находятся во Франции». Потом, в конце марта, его взгляд упал на рекламное объявление в утренней газете, в результате чего он наконец обрел некое подобие работы.

ВЫ МОЖЕТЕ ПРОДАВАТЬ!!!

Почему бы не зарабатывать, пока вы учитесь?

Наши продавцы зарабатывают по 50–200 долларов в неделю.

Далее следовал адрес на Мэдисон-авеню и указания, предписывавшие явиться сегодня к часу дня. Глория, заглянувшая ему через плечо после одного из привычных поздних завтраков, заметила, как он лениво изучает объявление.

– Почему бы тебе не попробовать? – предложила она.

– Да ну, это очередная безумная схема.

– Возможно, и нет. По крайней мере, у тебя будет опыт.

По ее настоянию он явился в час дня по указанному адресу, где оказался одним из плотной толпы разносортных мужчин, ожидавших перед дверью. Они варьировались от мальчишки-курьера, явно злоупотребившего временем своего работодателя, до глубокого старца с искривленным телом и искривленной тростью. Некоторые были потрепанными жизнью, со впалыми щеками и красными набрякшими глазами, другие совсем юными, возможно, еще не закончившими школу. После пятнадцатиминутного ожидания и толкания локтями, пока все изучали друг друга с вялой подозрительностью, появился энергичный молодой пастырь в приталенном костюме и с манерами заместителя директора, который погнал их наверх в большую комнату, напоминавшую школьный класс и так же заставленную бесчисленными партами. Здесь перспективные коммивояжеры расселись по местам и снова стали ждать. Через некоторое время на помосте в дальнем конце зала появилось полдюжины сдержанных, но бодрых мужчин, которые, за одним исключением, уселись полукругом, лицом к слушателям.

Исключением был человек, который выглядел наиболее сдержанным, бодрым и молодым из остальных и который подошел к краю помоста. Слушатели с затаенной надеждой рассматривали его. Он был невысоким и довольно смазливым, но это была скорее коммерческая, а не актерская красота. У него были густые светлые брови и почти неправдоподобно честные глаза, и когда он достиг края своей трибуны, то как будто выстрелил в публику этими глазами и одновременно вскинул руку с двумя вытянутыми пальцами. Пока он покачивался, восстанавливая равновесие, в зале воцарилось выжидательное молчание. Молодой человек с безупречной уверенностью овладел вниманием слушателей, и его слова, когда они раздались, тоже были твердыми и уверенными, в стиле школы «прямо-и-сплеча»^[244].

– Люди! – начал он, выдержав паузу. Слово замерло после долгого эха в конце зала, и лица, обращенные к нему с воодушевленным, циничным или усталым выражением, в равной мере были прикованы к нему и сосредоточены на нем. Три сотни взглядов слегка приподнялись. С плавным изяществом, напомнившим Энтони катание шаров в боулинге, он погрузился в море объяснений.

– Этим ярким и солнечным утром вы взяли в руки свою любимую газету и обнаружили рекламное объявление с простым и ясным, никак не приукрашенным утверждением, что вы можете продавать. Это все, что там было сказано. Там не говорилось «что», там не говорилось «как», там не говорилось «почему». Там всего-навсего утверждалось, что вы, вы и вы, – он указывал на слушателей, – можете продавать. Моя работа заключается не в том, чтобы сделать вас успешными, потому что каждый человек рождается успешным и сам делает себя неудачником; не в том, чтобы научить вас красноречию, потому что каждый человек – прирожденный оратор и сам превращает себя в молчуна. Моя задача состоит в том, чтобы рассказать вам одну вещь таким образом, что вы поймете ее, рассказать о том, что вы, вы и вы уже имеете деньги и процветание, и это наследство лишь ждет, когда вы придете и заявите свои права на него.

На этом месте какой-то мрачный ирландец, сидевший за партой в заднем конце зала, встал и вышел наружу.

– Этот человек думает, что он найдет свое наследство в пивной за углом. (Смех.) Он не найдет его там. Когда-то давным-давно я сам искал его там (смех), но с тех пор я сделал то, что каждый из вас, независимо от того, насколько он молод или стар, беден или богат (волна ироничных смешков), тоже может сделать. Это было до того, как я нашел… себя!

Мне интересно, знает ли кто-либо из вас, что такое «Задушевные беседы». Так вот, «Задушевные беседы» – это небольшая книжка, в которой я около пяти лет назад начал записывать свои открытия о главных причинах человеческих неудач и главных причинах человеческих успехов, – от Джона Д. Рокфеллера до Джона Д. Наполеона (смех) и еще раньше, до тех дней, когда Авель продал свое первородство за миску похлебки^[245]. Вот сто экземпляров этих самых «Задушевных бесед». Те из вас, кто пришел с искренними намерениями, кто заинтересовался нашим предложением, но самое главное, кто недоволен тем, как обернулись его дела в настоящее время, получат по одной книге, которую унесут к себе домой, когда пройдут через вон ту дверь.

Далее, у меня в кармане лежат четыре только что полученных письма, где речь идет о «Задушевных беседах». Эти письма подписаны людьми, известными каждой американской семье. Послушайте это письмо из Детройта.

«Дорогой мистер Карлтон!

Я хочу заказать еще три тысячи экземпляров «Задушевных бесед» для распространения среди моих продавцов. Они сделали больше для повышения эффективности труда, чем любые премиальные предложения, которые я когда-либо рассматривал. Я сам постоянно читаю их и хочу сердечно поздравить вас с открытием первопричины той величайшей проблемы, которая сейчас стоит перед нашим поколением, – проблемы искусства продаж. Твердая основа, на которой стоит наша страна, – это мастерство торговли.

Еще раз примите мои самые сердечные поздравления.

Искренне ваш,

Генри У. Террел».

Он произнес имя тремя долгими громогласными восклицаниями, делая паузы для усиления магического эффекта. Потом он прочитал еще два письма, одно от производителя вакуумных пылесосов, а другое от президента Большой Северной Салфеточной Компании.

– А теперь, – продолжил он, – я в нескольких словах собираюсь рассказать вам, в чем заключается предложение, которое сделает тех из вас, кто возьмется за дело с надлежащим усердием. Попросту говоря, вот оно: «Задушевные беседы» были зарегистрированы в качестве компании. Мы собираемся вложить эти маленькие брошюры в руки каждой крупной деловой организации, каждого торговца и каждого человека, который знает, – я говорю не «думает», а знает! – что он может продавать! Мы предлагаем часть акций концерна «Задушевные беседы» на рынке, и для того, чтобы распространение было как можно более широким, а также для того, чтобы мы могли представить живой, конкретный, материальный пример искусства продаж и каким оно может быть, мы собираемся дать тем из вас, кто окажется настоящими людьми, шанс продавать эти акции. Мне безразлично, что вы пытались продавать раньше или как вы пытались продавать это. Не имеет значения, насколько вы стары или молоды. Я хочу знать лишь две вещи: во-первых, хотите ли вы добиться успеха, и во-вторых, будете ли вы трудиться ради успеха?

Меня зовут Сэмми Карлтон. Не «мистер Карлтон», а просто Сэмми. Я обычный деловой человек, без всяких выкрутасов. Я хочу, чтобы вы называли меня Сэмми.

Это все, что я собирался сказать вам сегодня. Завтра я жду тех из вас, кто обдумает мое предложение и прочитает экземпляр «Задушевных бесед», который получит у выхода, чтобы вернуться в эту самую комнату в то же самое время. Тогда мы подробнее рассмотрим предложение и я объясню вам, в чем заключаются открытые мною принципы успеха. Я хочу, чтобы каждый из вас почувствовал, что вы, вы и вы можете продавать!

Голос мистера Карлтона еще раз эхом прокатился по залу и стих. Под шарканье и топанье множества ног, пихание и толкание локтями толпа понесла Энтони к выходу.

Дальнейшие похождения с «Задушевными беседами»

Под аккомпанемент ироничного смеха Энтони поведал Глории историю своего коммерческого приключения. Но она слушала без улыбки.

– Ты снова собираешься опустить руки? – холодно поинтересовалась она.

– Что… но ты же не ожидаешь, что я буду…

– Я никогда ничего не ожидала от тебя.

Он замешкался.

– Ну… я не вижу ни малейшей пользы в том, чтобы смеяться до упаду над подобными делишками. Если есть что-то еще старее, чем древняя история, то это новый поворот.

От Глории потребовалось поразительное количество моральной энергии, чтобы застращать его до возвращения обратно, и когда он явился на следующий день, немного подавленный от внимательного чтения ветхих банальностей, игриво рассыпанных в тексте «Задушевных бесед о честолюбии», то обнаружил лишь пятьдесят из первоначальных трехсот слушателей, ожидавших появления энергичного и убедительного Сэмми Карлтона. Способность мистера Карлтона к принуждению и воодушевлению на этот раз проявилась в разъяснении величественной теории мастерства продаж. Судя по всему, апробированный метод состоял в том, чтобы изложить свое предложение, но потом не спрашивать «А теперь вы не купите?» – о нет, так было неправильно! – а правильно было изложить свое предложение, а потом, после низведения своего оппонента до состояния полного изнеможения, высказать категорический императив: «А теперь послушайте! Я потратил свое время, когда объяснял вам суть дела. Вы признали мои доводы, и теперь я хочу задать лишь один вопрос: сколько вы хотите купить?»

Пока мистер Карлтон громоздил одно утверждение на другое, Энтони начал испытывать нечто вроде неприязненного доверия к нему. Явно преуспевающий человек, он поднялся до такого положения, что поучает других. Энтони не пришло в голову, что человек, который достигает коммерческого успеха, редко знает, как или почему это произошло, и, как это было в случае с его дедом, когда он начинает выдумывать причины, эти причины обычно оказываются неточными и абсурдными.

Энтони отметил, что из множества пожилых людей, которые откликнулись на первоначальное объявление, вернулись лишь двое, и что из тридцати с небольшим людей, собравшихся на третий день, чтобы получить от мистера Карлтона фактические инструкции по продаже, в наличии осталась лишь одна седая голова. Эти тридцать человек были ревностными неофитами: их губы повторяли движения губ мистера Карлтона, они покачивались на сиденьях от энтузиазма, а в интервалах его проповедей беседовали друг с другом напряженным одобрительным шепотом. Однако из немногих избранных, которым, по словам мистера Карлтона, «было предопределено получить награды, которые по праву принадлежат им», менее полудюжины сочетали в себе хотя бы малую толику личного обаяния с великим даром «толкача». Но им было сказано, что все они прирожденные толкачи, – просто необходимо, чтобы они страстно и беззаветно верили в то, что они продают. Он даже побуждал каждого по возможности покупать акции для себя, чтобы усилить собственную искренность.

На пятый день Энтони прогуливался по улице с полным комплексом ощущений человека, разыскиваемого полицией. Действуя в соответствии с инструкциями, он выбрал высокое офисное здание, чтобы начать с верхнего этажа и продвигаться вниз, останавливаясь у каждого офиса, где на двери будет табличка с именем. Но в последнюю минуту он заколебался. Возможно, будет разумнее акклиматизироваться к морозной атмосфере, которая, как он чувствовал, ожидала его впереди, попробовав сначала несколько офисов, скажем, на той же Мэдисон-авеню. Он вошел в пассаж, который выглядел лишь наполовину преуспевающим, и, когда увидел табличку с надписью «Перси Б. Уэзерби, архитектор», героически открыл дверь и вошел внутрь. Чопорная молодая женщина вопросительно посмотрела на него.

– Могу я встретиться с мистером Уэзерби? – Он гадал, не показался ли его голос слегка дрожащим.

Она осторожно положила руку на трубку телефона.

– Будьте добры, назовите ваше имя.

– Он, э-ээ… не знает меня. То есть, он не знает моего имени.

– Какое у вас дело к нему? Вы страховой агент?

– Нет, нет, ничего подобного! – поспешно заверил Энтони. – Нет, это… это личное дело.

Он усомнился в том, следовало ли так говорить. Когда мистер Карлтон наставлял свою паству, все выглядело очень просто: «Не позволяйте выставить себя на улицу! Покажите, что вы решительно настроены поговорить с ними, и они выслушают вас».

Девушка уступила при виде приятного, меланхоличного лица Энтони, поэтому секунду спустя дверь внутренней комнаты открылась и оттуда вразвалочку вышел высокий мужчина с прилизанными волосами. Он приблизился к Энтони с плохо скрываемым нетерпением.

– Вы хотели видеть меня по личному делу?

Энтони пришел в ужас.

– Я хотел поговорить с вами, – вызывающе сказал он.

– О чем?

– Понадобится некоторое время на объяснение.

– Ну, так в чем дело? – В голосе мистера Уэзерби обозначилось растущее раздражение.

Тогда Энтони начал, с силой выдавливая из себя каждое слово, каждый слог:

– Не знаю, приходилось ли вам слышать о серии брошюр под названием «Задушевные беседы»…

– Боже правый! – воскликнул Перси Б. Уэзерби, архитектор. – Вы пытаетесь тронуть мое сердце?

– Нет, это бизнес. «Задушевные беседы» были зарегистрированы в качестве компании, и мы предлагаем часть акций на свободном рынке…

Его голос постепенно затихал, подавленный неотступным и презрительным взглядом его нежданной добычи. Еще минуту он продолжал бороться, все более ранимый, путающийся в собственных словах. Уверенность выходила из него вместе с порциями умственной отрыжки, которые казались частями его собственного тела. Тогда Перси Б. Уэзерби, архитектор, почти милосердно прервал интервью.

– Боже правый! – с отвращением выпалил он. – И вы называете это личным делом!

Он развернулся и прошествовал в свой кабинет, громко хлопнув дверью. Не осмеливаясь посмотреть на стенографистку, Энтони каким-то загадочным и постыдным образом выбрался из комнаты. Обильно потея, он стоял в вестибюле и гадал, почему никто не приходит арестовать его; в каждом торопливо брошенном взгляде он безошибочно различал презрение.

Через час и с помощью двух порций неразбавленного виски он решился на новую попытку. Он зашел в лавку слесаря-сантехника, но когда он упомянул о своем деле, водопроводчик стал торопливо натягивать пальто, хрипло заявляя, что ему пора на ленч. Энтони вежливо заметил, что бесполезно что-то продавать мужчине, когда он голоден, и водопроводчик от всей души согласился с ним.

Этот эпизод воодушевил Энтони: он старался думать, что если бы водопроводчик не торопился на ленч, то по крайней мере выслушал бы его речь.

Миновав несколько блистающих и неприступных универмагов, он вошел в бакалейный магазин. Разговорчивый владелец сообщил ему, что перед покупкой любых акций он собирается проверить, как перемирие повлияло на рынок. Энтони это показалось почти нечестным. В воображаемой Утопии мистера Карлтона единственная причина, по которой перспективные покупатели могли воздержаться от покупки акций, заключалась в том, что они сомневались, будет ли такая инвестиция многообещающей. Разумеется, человек в таком состоянии был почти смехотворно легкой добычей, загоняемой в угол всего лишь с помощью благоразумного применения выверенных коммерческих аргументов. Но эти люди… как же так, они вообще не рассматривали возможность покупки!

Энтони принял еще несколько порций, прежде чем нацелиться на своего четвертого клиента, агента по продаже недвижимости. Тем не менее он оказался сокрушенным единственным ударом, не менее убедительным, чем силлогизм. Агент по торговле недвижимостью сказал, что у него есть три брата, которые занимаются инвестиционным бизнесом. Узрев себя в роли разрушителя семейных связей, Энтони извинился и вышел на улицу.

После очередной выпивки у него созрел блестящий план продажи акций барменам на Лексингтон-авеню. Это заняло несколько часов, так как понадобилось принять несколько порций в каждом месте, чтобы привести владельца в надлежащее расположение ума для делового разговора. Но бармены единогласно утверждали, что если бы у них были деньги для покупки ценных бумаг, то они бы не работали барменами. Дело выглядело так, как будто они сговорились на таком опровержении его аргументов. По мере приближения сумрачного и сырого пятичасового рубежа он обнаружил, что у них появилась еще более досадная склонность ставить ему препоны с помощью насмешек.

В пять часов, сосредоточившись с неимоверным усилием, он решил, что должен придать больше разнообразия вербовке своих сторонников. Он выбрал кулинарный магазин среднего размера и зашел туда. Во вспышке озарения он ощутил, что нужно заворожить не только владельца магазина, но также и всех покупателей; возможно, повинуясь стадному инстинкту, они будут покупать именно как потрясенное и мгновенно убежденное стадо.

– Веч’р добрый, – громко и сипло начал он. – Есть ма’нькое пред’жение.

Если он хотел добиться тишины, то получил ее. Нечто вроде благоговейного молчания снизошло на полдюжины женщин, делавших покупки, и на седовласого старца в поварском колпаке и фартуке, который разделывал цыплят.

Энтони вытащил пачку брошюр из приоткрытого портфеля и добродушно помахал ими.

– Купите аб’гации, – предложил он. – Так же хороши, как аб’гации Свободы!^[246] – Эта фраза понравилась ему, и он решил развить тему. – Лучше, чем аб’гации Свободы. Каждая из этих стоит две свободных аб’гации.

В его разуме возник пробел, и он перескочил к заключительной части выступления, сопровождаемой надлежащими жестами, немного смазанными из-за необходимости держаться за прилавок одной или двумя руками.

– А теперь послушайте! Я потратил свое время. Я не хочу знать, почему вы не покупаете. Я просто хочу, чтобы вы сказали, почему. Хочу, чтобы вы сказали, сколько!

На этом этапе они должны были устремиться к нему с чековыми книжками и ручками в руках. Осознав, что они могли не уловить его намек, Энтони с актерским инстинктом повторил финальный монолог.

– А теперь послушайте! Я потратил свое время. Вы поняли пр’жение. Вы согласились с аг… с арг’ментами? Т’ерь все, что мне нужно от вас: скоко св’дных аб’гаций?

– Послушай-ка, – вмешался новый голос. Дородный мужчина, чье лицо было украшено симметричными завитками соломенных усов, вышел из застекленной будки в заднем конце магазина и угрожающе приблизился к Энтони. – Послушай-ка, ты!

– Сколько? – сурово повторил продавец. – Ты потратил мое время…

– Эй, ты! – крикнул владелец. – Я упеку тебя в полицию.

– Никак нет! – с доблестным вызовом отозвался Энтони. – Я только хочу знать, сколько.

Здесь и там в магазине поднимались облачка критических замечаний и увещеваний.

– Как ужасно!

– Он буйный маньяк.

– Он пьян в стельку.

Владелец резко схватил Энтони за руку.

– Убирайся, или я вызову полисмена.

Какие-то остатки здравого смысла заставили Энтони кивнуть и неуклюже засунуть свои облигации в портфель.

– Сколько? – с сомнением повторил он.

– Всех, если понадобится! – прогремел его оппонент, потрясая желтыми усами.

– П’дайте им всем по аб’гации.

С этими словами Энтони повернулся, с серьезным видом поклонился своим последним слушателям и вывалился из магазина. Он нашел такси на углу и доехал до дома. Там он впал в непробудный сон на диване, поэтому, когда Глория нашла его, воздух был спертым от кислого перегара, а его рука по-прежнему сжимала раскрытый портфель.

За исключением тех случаев, когда Энтони пьянствовал, спектр его ощущений стал меньше, чем у здорового пожилого человека, а когда в июле объявили сухой закон^[247], он обнаружил, что те, кто мог себе это позволить, стали пить еще больше, чем раньше. Теперь хозяин доставал бутылку по самому незначительному поводу. Потребность предъявлять спиртное была проявлением того же рефлекса, который побуждает мужчину украшать свою жену драгоценностями. Наличие спиртного было похвальбой, едва ли не символом респектабельности.

По утрам Энтони просыпался усталым, нервозным и озабоченным. Безмятежные летние сумерки и багряная утренняя прохлада в равной мере оставляли его безответным. Лишь на краткий момент, в теплоте и оживлении чувств после ежедневного первого коктейля, его разум обращался к переливчатым мечтам о будущих удовольствиях, – к общему наследию счастливых и проклятых. По мере опьянения мечты тускнели, и он становился смятенным призраком, движущимся по странным закоулкам собственного разума, полным неожиданных ухищрений. В лучших случаях он становился грубовато-презрительным или погружался в душные и безжизненные глубины. Однажды вечером в июне он резко повздорил с Мори по самому тривиальному вопросу. На следующее утро он смутно припоминал, что речь шла о разбитой пинтовой бутылке шампанского. Мори посоветовал ему протрезветь, тем самым глубоко ранив его чувства, поэтому в попытке сохранить достоинство он встал из-за стола, схватил Глорию за руку и наполовину вывел, наполовину затолкал ее в такси на улице, оставив Мори с тремя заказанными обедами и тремя билетами в оперу.

Такие прискорбные концовки стали настолько обычными, что, когда они случались, он больше не трудился приносить извинения. Если Глория протестовала, – а в последнее время она была более склонна погружаться в презрительное молчание, – он либо принимался ожесточенно защищаться, либо понуро уходил из квартиры. Ни разу после инцидента на платформе станции в Редгейте он не наложил на нее руки в гневе, хотя часто воздерживался от этого лишь по велению некоего инстинкта, заставлявшего его содрогаться от ярости. Поскольку он до сих пор ценил ее превыше любого другого человека, то стал более остро и часто ненавидеть ее.

До сих пор судьи апелляционного отделения медлили с вынесением решения, но после очередной отсрочки они наконец подтвердили приговор нижестоящего суда; двое судей выступили против. Апелляционный иск был обращен на Эдварда Шаттлуорта. Дело должно было дойти до суда высшей инстанции, и они оказались перед перспективой очередного неопределенного ожидания. Полгода, может быть, один год. Дело стало для них совершенно нереальным, далеким и неопределенным, как небеса.

Прошедшей зимой один мелкий вопрос оказался вездесущим и утонченным раздражителем: вопрос о серой меховой шубке Глории. В то время женщины заворачивались в длинные беличьи пелерины, которые можно было видеть через каждые несколько ярдов на Пятой авеню. Женщины принимали форму обелисков. Они казались свинообразными и непристойными; они были похожи на содержанок, утопающих в роскоши, в женственной дикости своих одеяний. Тем не менее Глория хотела получить серую беличью шубку.

Обсуждая этот вопрос, или, скорее, дискутируя на эту тему, – ибо уже на первом году их супружества каждое обсуждение превращалось в ожесточенные дебаты, полные таких оборотов, как «совершенно определенно», «абсолютно возмутительно», «тем не менее это так», и ультравыразительного «несмотря на», – они пришли к выводу, что не могут себе этого позволить. Постепенно это становилось символом их растущей материальной озабоченности.

Для Глории сокращение их дохода было поразительным феноменом, не имевшим объяснения или прецедентов; то, что это вообще могло произойти в течение пяти лет, казалось преднамеренной жестокостью, задуманной и осуществленной неким язвительным божеством. Когда они поженились, семь с половиной тысяч в год казались достаточным содержанием для молодой пары, особенно когда оно было подкреплено ожиданием многих миллионов. Глория так и не осознала, что капитал уменьшался не только количественно, но и по покупательной способности, пока гонорар в пятнадцать тысяч долларов для мистера Хэйта не сделал этот факт внезапно и поразительно очевидным. Когда Энтони призвали в армию, они оценивали свой доход более чем в четыреста долларов в месяц, хотя доллар уже тогда падал в цене, но после его возвращения в Нью-Йорк они обнаружили, что их дела находятся в еще более тревожном состоянии. Они получали лишь четыреста пятьдесят долларов в год от своих капиталовложений. И хотя суд по завещанию отодвигался перед ними, как назойливый мираж, а отметка финансовой несостоятельности маячила на близком расстоянии, они обнаружили, что жить на текущий доход стало больше невозможно.

Поэтому Глория ходила без беличьей шубки и каждый день на Пятой авеню немного стыдилась своей весьма поношенной и укороченной леопардовой шкуры, теперь безнадежно устаревшей. Каждый второй месяц они продавали по одной облигации, но после оплаты счетов денег хватало лишь на жадно поглощаемые текущие расходы. Расчеты Энтони показывали, что их капитала должно хватить еще примерно на семь лет. Поэтому сердце Глории решительно ожесточилось, когда за одну неделю после долгой истеричной вечеринки, во время которой Энтони капризно избавился от пиджака, жилета и рубашки прямо в театре и был выдворен оттуда группой швейцаров, они потратили вдвое больше, чем стоила серая беличья шубка.

Наступил ноябрь, больше похожий на бабье лето, с теплыми, ласковыми ночами, в чем больше не было необходимости, ибо лето завершило свои труды. Бэйб Рут впервые побил рекорд по количеству пробежек, а Джек Демпси сломал челюсть Джессу Уилларду в Огайо^[248]. В Европе обычное число детей пухло с голоду, а дипломаты занимались привычным бизнесом сохранения мира для новой войны. В Нью-Йорке пролетариат был «призван к дисциплине», а ставки на Гарвард обычно принимали пять к трем. Наступил подлинный мир, начало новой эпохи.

В спальне квартиры на Пятьдесят Седьмой улице Глория лежала на кровати и металась с боку на бок, время от времени садясь и сбрасывая с себя ненужное одеяло и однажды попросив Энтони, который бессонно лежал рядом с ней, принести ей стакан воды со льдом.

– Пожалуйста, обязательно положи лед, – настойчиво сказала она. – Вода из-под крана недостаточно холодная.

Глядя через тонкие занавески, она видела закругленную луну над крышами и желтое сияние в небе за ней, исходившее от Таймс-сквер. Пока она созерцала эти два несовместимых светила, ее разум работал над чувством, – или, скорее, над сложно переплетенным комплексом чувств, – занимавшим ее мысли в течение этого дня, и вчерашнего дня, и так далее до последнего времени, которое она могла припомнить более или менее связно и ясно, – должно быть, до тех пор, пока Энтони служил в армии.

В феврале ей исполнится двадцать девять лет. Этот месяц приобрел зловещую и непреодолимую значительность, заставлявшую ее в эти туманные, почти лихорадочные часы задаваться вопросом, не растратила ли она в конце концов свою слегка утомленную красоту и есть ли прок от любого качества, связанного с жестокой неизбежностью смерти.

Давным-давно, когда ей был двадцать один год, она написала в своем дневнике: «Красотой можно только восхищаться, только любить ее ради того, чтобы потом заботливо собрать ее и вручить своему избраннику, как букет роз. Насколько я могу судить, мою красоту следует использовать именно таким образом…»

А теперь весь этот ноябрьский день, весь этот безотрадный день под грязно-белым небом, Глория думала о том, что, возможно, она ошибалась. Для сохранения полноты своего первоначального дара она не искала иной любви. Но когда пламя первых восторгов потускнело, уменьшилось и покинуло их, – что она тогда сохраняла? Ее озадачивало, что она больше не понимает, что хранит: сентиментальные воспоминания или некое глубокое и принципиальное понятие о чести. Теперь она сомневалась, что какие-то моральные вопросы имели прямое отношение к ее образу жизни – проходить по самым ярким и веселым тропам, ни о чем не заботясь и ни о чем не сожалея, и хранить свою гордость, всегда будучи собой, и делать то, что ей казалось нужным и прекрасным. Начиная от первого мальчика в итонском воротничке^[249], чьей «девушкой» она была, и до последнего случайного мужчины, чей взгляд стал бдительным и оценивающим, когда остановился на ней, она нуждалась лишь в той несравненной прямоте, которую могла выразить во взгляде или облечь в непоследовательную фразу, – ибо она всегда говорила отрывистыми фразами, – чтобы окружить себя бесчисленными иллюзиями, неизмеримыми расстояниями, невыразимым сиянием. Для того чтобы пробуждать мужские души, создавать возвышенное счастье или возвышенное отчаяние, она должна оставаться неизменно гордой, – гордой, чтобы быть чистой, но и для того, чтобы быть нежной, страстной и одержимой.

В глубине души она сознавала, что никогда не хотела иметь детей. Грубая повседневность, приземленность, невыносимые ощущения при беременности, угроза ее красоте, – все это ужасало ее. Она хотела существовать лишь как разумный цветок, продлевающий и сохраняющий себя. Ее сентиментальность могла отчаянно цепляться за собственные иллюзии, но ироничная душа нашептывала, что материнство является привилегией и для самки бабуина. Поэтому она мечтала только о призрачных детях – ранних, идеальных символах ее ранней, идеальной любви к Энтони.

В конце концов, лишь красота никогда не подводила ее. Она никогда не видела красоту, подобную собственной. То, что это означало в этическом и эстетическом смысле, меркло перед великолепной реальностью ее бело-розовых ног, чистой безупречности ее тела и детского рта, похожего на воплощенный символ поцелуя.

В феврале ей исполнится двадцать девять лет. Пока долгая ночь близилась к окончанию, в ней зрело абсолютное понимание того, что она сделает со своей красотой в ближайшие три месяца. Сначала она была не уверена, но проблема постепенно разрешилась сама собой в виде старого соблазна киноэкрана. Никакая материальная нужда не могла подвигнуть ее на этот шаг с такой силой, как страх утратить свою красоту. Ей не было дела до Энтони, нищего духом, слабого и сломленного человека с налитыми кровью глазами, к которому она до сих пор испытывала моменты нежности. Это не важно. В феврале ей исполнится двадцать девять лет. Еще сто дней, так много дней… Завтра она отправится к Блокману.

Вместе с решением наступило облегчение. Ее воодушевляло, что иллюзия красоты каким-то образом будет подкреплена и сохранена, хотя бы на целлулоидной пленке, когда реальность исчезнет. Значит, завтра.

На следующий день она почувствовала себя слабой и больной. Она попыталась выйти на улицу и удержалась от падения, лишь уцепившись за почтовый ящик рядом с парадной дверью. Негр-лифтер с Мартиники помог ей подняться наверх, и она лежала в постели, дожидаясь возвращения Энтони и не в силах даже расстегнуть лифчик.

Пять дней она пролежала с инфлюэнцей, которая, когда месяц свернул за угол и перешел в зиму, обернулась двухсторонней пневмонией. В лихорадочных вылазках своего разума она бродила по дому с мрачными неосвещенными комнатами, выискивая свою мать. Она хотела одного: быть маленькой девочкой, вверенной умелым заботам некой покладистой, но превосходящей силы, более недалекой и уравновешенной, чем она сама. Казалось, единственным возлюбленным, которого она когда-либо хотела иметь, был возлюбленный из сна.

«Odi Profanum Vulgus»^[250]

Однажды, в разгар болезни Глории, произошел любопытный инцидент, ненадолго озадачивший профессиональную сиделку мисс Макговерн. Это произошло днем, но в комнате, где лежала пациентка, было темно и тихо. Мисс Макговерн стояла у постели, смешивая какую-то микстуру, когда миссис Пэтч, явно пребывавшая в глубоком сне, вдруг села и с негодованием заговорила.

– Миллионы людей, – сказала она, – кишащих как крысы, лопочущих как макаки, воняющих как в аду… обезьяны! Или вши, наверное. За один действительно прелестный дворец… скажем, на Лонг-Айленде или даже в Гринвиче… за один дворец, полный картин из Старого Света и изысканных вещей, с древесными аллеями, зелеными лужайками и видами на синее море, и чудесными людьми в превосходных одеждах… Я бы принесла в жертву сотню тысяч из них, нет, миллион из них! – Она подняла слабую руку и щелкнула пальцами. – Мне нет дела до них, понимаете?

Взгляд, который она обратила на мисс Макговерн после завершения этой речи, был необыкновенно мечтательным и странно сосредоточенным. Потом она издала короткий смешок, исполненный презрения, упала на подушку и снова провалилась в сон.

Мисс Магковерн была ошеломлена. Она гадала, что это за сотни тысяч, которыми миссис Пэтч была готова пожертвовать ради своего дворца. Доллары, предположила она, – однако это прозвучало не совсем так, как если бы речь шла о долларах.

Кино

В феврале, через семь дней после ее дня рождения и большого снегопада, завалившего переулки, как грязь заполняет щели в полу, снег превратился в слякоть, сгоняемую в водостоки водой из шлангов департамента по очистке улиц. Ветер, не ставший менее резким от того, что налетал порывами, врывался в квартиру через открытые окна и приносил с собой мрачные тайны закоулков, но очищал квартиру супругов Пэтч от застоявшегося сигаретного дыма.

Глория, завернувшаяся в теплый халат, вошла в стылую комнату, сняла телефонную трубку и позвонила Джозефу Блокману.

– Вы имеете в виду мистера Джозефа Блэка? – требовательно спросила телефонистка из «Образцового кино».

– Блокмана, Джозефа Блокмана. Б-л-о…

– Мистер Джозеф Блокман сменил фамилию на Блэк. Хотите поговорить с ним?

– Ну… да. – Она нервно вспомнила, как однажды в лицо назвала его Блокхэдом.

С его офисом удалось связаться благодаря любезности еще двух женских голосов; последней была секретарша, которая спросила ее имя. Только услышав в трубке ровное течение знакомого, но обезличенного голоса, она поняла, что с момента их последней встречи миновало три года. И он сменил фамилию на Блэк.

– Мы можем встретиться? – беспечно поинтересовалась она. – Конечно же, по делу. Я собираюсь попробовать силы в кино… если смогу.

– Я очень рад. Всегда считал, что это вам понравится.

– Как вы думаете, вы можете устроить мне пробу? – спросила она с высокомерием, свойственным всем красивым женщинам, – всем женщинам, которые когда-либо считали себя красивыми.

Он заверил ее, что все зависит лишь от того, когда она хочет прийти на пробу. В любое время? Хорошо, он позвонит позже в этот день и сообщит подходящее время. Разговор завершился формальными пустословиями с обеих сторон. С трех часов до пяти она просидела рядом с телефоном, но без всякого результата.

Однако на следующее утро пришла записка, которая успокоила и одновременно взволновала ее.

«Дорогая Глория,

Благодаря чистой удаче до моего внимания дошел материал, который, как я думаю, будет самым подходящим для Вас. Мне бы хотелось видеть, как Вы начнете с чего-то, что принесет Вам известность. В то же время если очень красивая девушка Вашего типажа окажется в кадре с одной из довольно поношенных кинозвезд, которые являются неизбежным бедствием для любой съемочной компании, то, скорее всего, пойдут разные пересуды. Но есть «вставная» роль молоденькой девушки в картине Перси Б. Дебриса, которая, как я полагаю, просто создана для Вас и принесет Вам известность. Уилла Сэйбл и Гастон Мирс исполняют характерные роли, а Вы, полагаю, сыграете роль ее младшей сестры.

Так или иначе, Перси Б. Дебрис, который режиссирует картину, говорит, что если Вы придете в студию завтра (в четверг), то он устроит пробный прогон. Если десять часов Вас устраивает, я встречу Вас там в это время.

С наилучшими пожеланиями,

Искренне ваш,
Джозеф Блэк».

Глория решила, что Энтони не стоит знать об этом до тех пор, пока она не получит определенную позицию, поэтому на следующее утро она оделась и ушла из квартиры до того, как он проснулся. Ее зеркальце, как она считала, поведало ей практически то же самое, что и раньше. Она гадала, могли ли сохраниться какие-то остаточные следы недавней болезни. Она немного похудела и несколько дней назад вообразила, что ее щеки стали чуточку тоньше, – но она считала, что это преходящее состояние и в этот конкретный день она выглядит такой же свежей, как всегда. Она купила и примерила новую шляпку, а поскольку день выдался теплый, она оставила леопардовую шкуру дома.

В студии «Образцовое кино» о ее прибытии объявили по телефону и сообщили, что мистер Блэк сейчас спустится к ней. Она огляделась по сторонам. Две девушки шли в сопровождении маленького толстяка в модном пиджаке со скошенными нагрудными карманами; одна из них указала на кипу тонких пакетов, сложенных у стены до высоты груди и тянувшихся на добрых двадцать футов.

– Это студийная почта, – объяснил толстяк. – Фотографии кинозвезд, которые сотрудничают с «Образцовым кино».

– О!

– На каждой стоит автограф Флоренс Келли, Гастона Мирса или Мака Доджа, – он доверительно подмигнул. – По крайней мере, когда Минни Макглук из Саук-Центр^[251] получит фотографию, которую она заказывала, то будет думать, что это автограф.

– Это просто штамп?

– Конечно. Им понадобилось бы работать восемь часов в день, чтобы подписать половину фотографий. Говорят, студийная почта Мэри Пикфорд обходится ей в пятьдесят тысяч в год.

– Ничего себе!

– Конечно. Пятьдесят тысяч. Но это лучшая реклама, какая только есть…

Они вышли за пределы слышимости, и почти сразу же появился Блокман, – смуглый обходительный джентльмен лет тридцати пяти на вид, который с теплой учтивостью приветствовал ее и сообщил, что она совершенно не изменилась за три года. Он привел ее в огромный зал, не уступавший по размерам оружейному складу и разделенный чередующимися съемочными площадками и слепящими рядами незнакомых огней. Каждая площадка была обозначена большими белыми буквами: «Компания Гастона Мирса», «Компания Мака Доджа» или просто «Образцовое кино».

– Вам приходилось посещать киностудию?

– Нет, никогда.

Ей понравилось. Здесь не было гнетущей замкнутости, запахов грима и грязных безвкусных костюмов, которые когда-то возмущали ее за кулисами музыкальных комедий. Эта работа совершалась в чистой утренней атмосфере; все приспособления выглядели красочными, дорогими и новыми. На площадке, задрапированной колоритным маньчжурским занавесом, в соответствии с указаниями из мегафона по сцене расхаживал настоящий китаец, в то время как огромный сверкающий механизм выдавал на-гора старинный нравоучительный текст для просвещения национального духа.

К ним подошел рыжеволосый мужчина и с фамильярным уважением обратился к Блокману, который ответил:

– Добрый день, Дебрис. Хочу познакомить тебя с миссис Пэтч… Как я уже объяснил, она хочет сниматься в кино… Ладно, куда пойдем?

Мистер Дебрис – великий мистер Дебрис, подумала Глория – повел их на съемочную площадку, изображавшую офисный интерьер. Несколько стульев было сдвинуто вокруг камеры, стоявшей перед сценой, и они расселись по местам.

– Вы когда-нибудь бывали на киностудии? – спросил мистер Дебрис и смерил ее взглядом, который был квинтэссенцией проницательности. – Нет? Хорошо, тогда я в точности объясню, что будет происходить. Мы собираемся провести так называемую пробу, чтобы проверить вашу фотогеничность, прирожденные сценические навыки и вашу реакцию на инструктаж. Нет никакой надобности нервничать по этому поводу. Я просто велю оператору отснять несколько сотен футов эпизода, который отметил в этом сценарии. На основании этого материала мы можем весьма точно определить, что нам нужно.

Он достал отпечатанный на машинке постановочный сценарий и объяснил суть эпизода, в котором ей предстояло выступить. Как выяснилось, некая Барбара Уэйнрайт тайно вышла замуж за младшего партнера фирмы, чей офис был представлен на съемочной площадке. Однажды, случайно попав в пустой кабинет, она естественным образом заинтересовалась, где работает ее муж. Зазвонил телефон, и после некоторого колебания она ответила на звонок. Она узнала, что ее муж попал под автомобиль и погиб на месте. Это известие ошеломило ее. Сначала она была не в состоянии осознать истину, но наконец до нее дошло и она упала на пол в глубоком обмороке.

– Это все, что нам нужно, – заключил мистер Дебрис. – Я буду стоять вот здесь и давать вам примерные подсказки, а вы должны играть так, как будто меня нет, и делать все так, как вам кажется естественным. Не нужно бояться, что мы будем слишком строго судить эту пробу. Мы просто хотим получить общее представление о вашей сценической личности.

– Понятно.

– Вы найдете грим в помещении за сценой. Не перестарайтесь. Совсем немного красного.

– Понятно, – повторила Глория и кивнула. Она нервно облизнула губы кончиком языка.

Проба

Когда она вышла на съемочную площадку через настоящую деревянную дверь и аккуратно закрыла ее, то обнаружила, что одета неподобающим и неудобным образом. По такому случаю ей следовало купить «девичье» платье, – она по-прежнему могла носить их, и оно стало бы хорошим капиталовложением, если бы подчеркнуло ее грациозную юность.

Ее внимание резко переключилось на судьбоносный момент, когда голос мистера Дебриса донесся из-за яркого света софитов впереди.

– Вы оглядываетесь в поисках вашего мужа… Теперь – вы не видите его… вас заинтересовал его кабинет…

Она осознала монотонный стрекот камеры. Это беспокоило ее. Она невольно глянула в камеру и тут же подумала, успела ли она принять правильное выражение лица. Потом, с некоторым усилием, она принудила себя к действию; никогда раньше она не ощущала, что движения ее тела были настолько банальными, неуклюжими, лишенными грации и достоинства. Она обошла кабинет, подбирая разные предметы и тупо глядя на них. Потом она осмотрела пол, потолок и тщательно изучила несущественный свинцовый карандаш, лежавший на столе. Наконец, когда она больше не могла придумать никакого занятия, а тем более выразительного жеста, она выдавила улыбку.

– Хорошо. Теперь звонит телефон. Дзынь-дзынь! Вы колеблетесь, потом отвечаете на звонок.

Она поколебалась, а потом подняла трубку, – слишком быстро, как ей показалось.

– Здравствуйте.

Собственный голос показался гулким и нереальным. Слова звенели на пустой сцене, словно призрачные завывания. Абсурдность их требований поражала ее, – неужели они ожидали, что она по мановению руки поставит себя на место этого нелепого и толком не объясненного персонажа?

– …Нет… нет… Еще нет! Теперь слушайте: «Джон Самнер только что попал под автомобиль и погиб на месте!»^[252]

Глория медленно приоткрыла свой детский ротик.

– Теперь кладите трубку. Со всей силы!

Она повиновалась и прильнула к столу, глядя перед собой широко распахнутыми глазами. Наконец-то она почувствовала легкое воодушевление, и ее уверенность возросла.

– Теперь падайте в обморок.

Она рухнула на колени, потом ничком распростерлась на полу и замерла бездыханно.

– Отлично! – объявил мистер Дебрис. – Благодарю вас, этого достаточно. Более чем достаточно. Вставайте, пожалуйста.

Глория встала, собрав все свое достоинство и отряхнув юбку.

– Ужасно! – с прохладным смешком заметила она, хотя ее сердце гулко колотилось в груди. – Чудовищно, не правда ли?

– Вам не понравилось? – спросил мистер Дебрис со слабой улыбкой. – Показалось, что слишком трудно? Я ничего не могу сказать, пока не просмотрю отснятый материал.

– Разумеется, нет, – согласилась она, попытавшись отыскать какой-то скрытый смысл в его замечании, но ничего не обнаружив. Именно так он должен был сказать, если не старался обнадежить ее.

Спустя несколько минут она покинула студию. Блокман пообещал, что она узнает о результатах кинопробы в ближайшие несколько дней. Слишком гордая, чтобы добиваться ясных комментариев, она испытывала непонятную неуверенность. Лишь теперь, когда последний шаг наконец был сделан, она поняла, что задним числом просчитывала вероятность успешной карьеры в кино последние три года. В тот вечер она попыталась перебрать в уме все мелкие детали, которые могли повлиять на решение за или против нее. Ее беспокоило, наложила ли она достаточно грима, а поскольку это была роль двадцатилетней девушки, она гадала, не выглядела ли она слишком серьезной. Меньше всего она была довольна своей игрой на сцене. Ее выход был просто отвратительным, – фактически, пока она не подошла к телефону, она не выказала ни малейшего самообладания, – а потом проба закончилась. Если бы только они понимали! Ей хотелось попробовать еще раз. Безумный план позвонить на следующее утро и попросить о новой пробе завладел ее воображением и так же внезапно исчез. Просить Блокмана об очередной услуге казалось неблагоразумным и просто невежливым.

На третий день ожидания она пребывала в чрезвычайно нервозном состоянии. Она обкусывала щеки изнутри, пока они не начали саднить, и испытала невыносимое жжение, когда полоскала рот листерином. Она настолько упорно ссорилась с Энтони, что он покинул квартиру в холодном бешенстве. Но поскольку он был испуган ее необыкновенной холодностью, то позвонил через час, извинился и сказал, что он пообедает в клубе «Амстердам», единственном, где он еще сохранял членство.

Миновал час дня, а она позавтракала в одиннадцать, поэтому, решившись пренебречь ленчем, она направилась на прогулку в Центральный парк. В три часа она получит письмо. К трем часам она вернется.

Весна наступила преждевременно. На дорожках подсыхали лужи, и маленькие девочки с серьезным видом рулили кукольными колясками под тонкими деревьями, а за ними парочками ходили утомленные няньки, обсуждая друг с другом невероятные тайны, известные только таким, как они.

Два часа на ее золотых часиках. Ей нужно будет купить себе новые часы, – овальные, платиновые, инкрустированные бриллиантами, – но они будут стоить побольше беличьих шубок, и разумеется, сейчас они были за пределами досягаемости, как и все остальное, – но может быть, то самое письмо уже ожидает ее… примерно через час… точнее, через пятьдесят восемь минут. Десять минут на возвращение, а осталось сорок восемь… уже сорок семь…

Девочки сосредоточенно катили свои коляски по сырым солнечным дорожкам. Няньки, ходившие парочками, обсуждали свои непостижимые секреты. Там и тут попадались бывалые мужчины, сидевшие на газетах, разложенных на сохнущих скамейках, – родственные не этому лучезарному и прекрасному дню, а грязному снегу, затаившемуся в темных уголках и ожидавшему окончательного истребления…

Целую вечность спустя, войдя в тускло освещенную прихожую, она увидела лифтера с Мартиники, неуклюже топтавшегося в свете витражного окна.

– Для нас есть почта? – спросила она.

– Наверху, мэм.

Коммутационная панель омерзительно квакнула, и Глория ждала, пока он управится с телефоном. Ей было тошно, пока лифт со стоном проползал вверх: этажи проплывали, как медленные столетия, и каждое из них было угрожающим, порицающим или исполненным тайного смысла. Письмо, белое пятнышко проказы, лежало на грязном кафельном полу.

«Дорогая Глория,

Вчера мы устроили экспериментальный прогон, и мистер Дебрис, судя по всему, полагает, что ему нужна более молодая женщина на эту роль. Он сказал, что игра выглядит неплохо и что у него есть небольшая характерная роль надменной богатой вдовы, которая, по его мнению, была бы для вас…»

Глория безутешно подняла взгляд, пока он не уперся в другую сторону переулка. Но она не видела противоположную стену, потому что ее серые глаза наполнились слезами. Она прошла в спальню, крепко сжав письмо в руке, и опустилась на колени перед высоким зеркалом платяного шкафа. Ей исполнилось двадцать девять лет, и мир таял у нее на глазах. Она старалась думать, что все дело в гриме, но ее чувства были слишком глубокими, слишком непреодолимыми для любого утешения, какое могли предложить связные мысли.

Она напрягалась до тех пор, пока не почувствовала, как натянулась кожа на висках. Да, ее щеки почти неуловимо запали внутрь, в уголках глаз собрались крошечные морщинки. Глаза выглядели по-другому. Но как же, ведь они были другими! Она внезапно поняла, какие у нее усталые глаза.

– О, мое чудное лицо, – прошептала она, охваченная неистовым горем. – О, мое чудное лицо! Я не хочу жить без моего прекрасного лица! Ох, что же случилось?

Потом она наклонилась к зеркалу и, как на кинопробе, ничком упала на пол и зарыдала. Это было первое неуклюжее движение в ее жизни.

Глава 3. Все равно!

В течение следующего года Энтони и Глория стали похожими на актеров, расставшихся со своими костюмами и утративших гордость, чтобы продолжать на трагической ноте, так что когда мистер и миссис Хальм из Канзас-Сити проигнорировали их однажды вечером в отеле «Плаза», то лишь потому, что мистер и миссис Хальм, как и большинство людей, испытывали отвращение к зеркалам своей атавистической сущности.

Новая квартира, за которую они платили восемьдесят пять долларов в месяц, была расположена на Клэрмонт-авеню, которая проходит в двух кварталах от Гудзона в полутемном лабиринте Сотых улиц. Они жили там уже месяц, когда Мюриэл Кейн приехала навестить их ранним вечером.

Весна склонялась в сторону лета, и уже стояли безупречные сумерки. Энтони валялся на диване, глядя на уходящую к реке Сто Двадцать Седьмую улицу, в конце которой он мог видеть единственное пятно яркой зелени, обозначавшее сиротливый тенистый уголок на Риверсайд-драйв. По другую сторону водного пространства раскинулся Палисэйд, увенчанный уродливыми конструкциями парка аттракционов… Однако скоро наступит закат, и те же самые железные паутины обретут величие на фоне небосклона и превратятся в зачарованный дворец, возвышающийся над гладью сияющего тропического канала.

Энтони обнаружил, что улицы возле его квартиры были улицами, на которых играли дети, – улицами, лишь немногим более опрятными, чем те, которые он проезжал по пути в Мариэтту, но в целом того же рода, где иногда попадались шарманки или ручные органчики и прохладными вечерами многочисленные пары молодых девушек заходили в аптеку на углу, где продавалась фруктовая вода с мороженым, и грезили свои бескрайние грезы под низкими небесами.

На закате бессвязные восторженные крики играющих детей начали стихать у открытых окон, и Мюриэл, пришедшая в гости к Глории, обратилась к Энтони в полупрозрачном сумраке комнаты.

– Почему бы нам не включить свет? – предложила она. – Здесь становится призрачно.

Он устало встал и выполнил ее просьбу; серые оконные стекла исчезли. Энтони потянулся. Он погрузнел: его живот выпирал над поясом, тело стало более мягким и рыхлым. Ему было тридцать два года, и его ум превратился в мрачную и захламленную развалину.

– Хочешь немного выпить, Мюриэл?

– Нет, спасибо. Я больше не пью. Чем ты теперь занимаешься, Энтони? – с любопытством спросила она.

– В последнее время я только и занимался этим судебным иском, – равнодушно ответил он. – Он поступил в апелляционный суд, и дело так или иначе должно решиться к осени. Был некий протест насчет того, попадает ли это дело под юрисдикцию апелляционного суда.

Мюриэл щелкнула языком и склонила голову набок.

– Ну и дела! Никогда не слышала, чтобы разбирательство тянулось так долго.

– Они все такие, – вяло отозвался он, – все наследственные дела. Говорят, если дело решается меньше чем за четыре-пять лет, это исключительный случай.

– Ох… – Мюриэл отважно изменила курс. – Почему же ты не ходишь на работу, лентяй ты этакий?

– Куда? – резко спросил он.

– Ну, куда угодно. Ты еще молодой человек.

– Если это комплимент, то я весьма польщен, – сухо ответил он, а потом добавил с внезапной усталостью: – Разве тебя особенно беспокоит, что я не хочу работать?

– Меня не беспокоит, но это беспокоит многих других людей, которые говорят…

– Бог ты мой! – с горечью произнес он. – Кажется, что уже три года я ничего не слышал о себе, кроме диких бредней и благочестивых увещеваний. Я устал от этого. Если ты не хочешь нас видеть, оставь нас в покое. Меня не заботят мои бывшие «друзья». Мне не нужны визиты из милосердия и критика под видом добрых советов… – Он замолчал и добавил извиняющимся тоном: – Прошу прощения, Мюриэл, ты не должна разговаривать как благотворительница, которая работает с отбросами общества, даже если ты посещаешь представителей обедневшего среднего класса.

Он укоризненно уставился на нее налитыми кровью глазами, – глазами, которые когда-то были темно-голубыми и ясными, но теперь были слабыми, напряженными и испорченными чтением в пьяном виде.

– Почему ты говоришь такие ужасные вещи? – запротестовала она. – Ты говоришь так, как будто вы с Глорией принадлежали к среднему классу.

– А зачем делать вид, что это не так? Ненавижу людей, которые корчат из себя великих аристократов, хотя не могут даже создать такую видимость.

– Ты думаешь, что человеку нужны деньги, чтобы быть аристократом?

Мюриэл… испуганная демократка!

– Ну разумеется. Аристократичность – это лишь признание того, что определенные черты, которые мы считаем замечательными, – мужество, честь, красота и все остальное в этом роде, – лучше всего развиваются в благоприятной обстановке, где человеческий характер не искажается нуждой и невежеством.

Мюриэл закусила нижнюю губу и повела головой из стороны в сторону.

– Ну, а я скажу, что если человек происходит из хорошей семьи, то он всегда остается приятным человеком. В том-то и беда с тобой и Глорией. Вы считаете, что поскольку обстоятельства не могут быть такими, как вы хотите здесь и сейчас, все ваши старые друзья пытаются избегать вас. Ты слишком чувствительный…

– По правде говоря, ты вообще ничего не знаешь об этом, – перебил Энтони. – Для меня это лишь вопрос гордости, и на этот раз Глории хватило ума согласиться, что нам не следует ходить туда, где нас не хотят видеть. А нас не хотят видеть. Мы для них – идеальный дурной пример.

– Чепуха! Ты не оставишь свой пессимизм в моем маленьком солярии. Думаю, тебе нужно забыть все эти болезненные измышления и устроиться на работу.

– Послушай, мне тридцать два года. Предположим, я начну заниматься каким-то идиотским делом. Возможно, за два года я поднимусь до пятидесяти долларов в неделю, – и это если мне повезет. То есть если я вообще получу работу; сейчас жуткая безработица. Ладно, допустим, я получаю эти пятьдесят долларов в неделю. Думаешь, я стану счастливее от этого? Думаешь, что, если я не получу дедовских денег, моя жизнь будет хотя бы сносной?

Мюриэл благодушно улыбнулась.

– Что же, – сказала она. – Может быть, это умно, но это не здравый смысл.

Через несколько минут пришла Глория; казалось, она принесла с собой некоторую сумрачность, неопределенную и необычную для нее. Она не показала, что рада видеть Мюриэл. Энтони она небрежно бросила: «Привет!»

– Я обсуждала философские вопросы с твоим мужем, – сказала неугомонная Мюриэл.

– Мы говорили о некоторых основополагающих концепциях, – сказал Энтони со слабой улыбкой, потревожившей его бледные щеки, еще более бледные от того, что их покрывала двухдневная щетина.

Не обратив внимания на его иронию, Мюриэл повторила свои доводы. Когда она закончила, Глория тихо сказала:

– Энтони прав. Не имеет смысла появляться на людях, если у тебя есть ощущение, что они смотрят на тебя определенным образом.

– Разве тебе не кажется, что если даже Мори Нобл, который был моим лучшим другом, не приходит повидать нас, то пора прекращать звать гостей? – жалобно добавил он. В его глазах стояли слезы.

– Что касается Мори Нобла, то ты сам виноват, – холодно сказала Глория.

– Неправда.

– Самая настоящая правда.

– Позавчера я встречалась с девушкой, которая знакома с Мори, и она сказала, что он больше не пьет, – быстро вмешалась Мюриэл. – Он стал очень осторожным.

– Не пьет?

– Практически вообще не пьет. Он зарабатывает кучу денег. После войны он вроде как изменился. Он собирается жениться на Сесиль Ларраби, девушке из Филадельфии, у которой есть миллионы, – во всяком случае, так пишут в «Городских сплетнях».

– Ему тридцать три года, – произнес Энтони, думая вслух. – Как-то странно думать, что он собирается жениться. Я всегда считал его блестящим мыслителем.

– Он и был таким, – пробормотала Глория. – В своем роде.

– Но блестящие мыслители не занимаются бизнесом… или все-таки занимаются? Или что они делают? Что становится со всеми, кого ты знал раньше и с кем имел так много общего?

– Тебя куда-то заносит, – с мечтательным видом заметила Мюриэл.

– Они меняются, – сказала Глория. – Все качества, которыми они не пользуются в повседневной жизни, зарастают паутиной.

– Последним, что он мне сказал, было то, что он собирается работать ради того, чтобы забыть, что не существует ничего, достойного для работы, – вспомнил Энтони.

Мюриэл сразу же ухватилась за его слова.

– Как раз этим тебе и следует заняться! – триумфально воскликнула она. – Разумеется, я не стала бы думать, что кто-то захочет работать просто так. Но это даст тебе хоть какое-то занятие. Что вы вообще делаете с собой? Никто не видит вас в «Монмартре»^[253] или… или где угодно. Вы экономите?

Глория презрительно рассмеялась, краешком глаза поглядывая на Энтони.

– Над чем ты смеешься? – требовательно спросил он.

– Ты знаешь, над чем я смеюсь, – холодно ответила она.

– Над этим ящиком виски?

– Да. – Она повернулась к Мюриэл. – Вчера он заплатил семьдесят пять долларов за ящик виски.

– И что с того? Это дешевле, чем покупать по одной бутылке. Тебе не стоит делать вид, что ты тоже не пьешь.

– По крайней мере, я не пью днем.

– Какое тонкое различие! – воскликнул он и поднялся на ноги в бессильной ярости. – Более того, будь я проклят, если ты будешь швырять это мне в лицо каждые пять минут!

– Но это правда.

– Нет, неправда! И меня тошнит от твоей привычки вечно критиковать меня перед гостями! – Он довел себя до состояния, когда его руки и плечи начали заметно трястись. – Можно подумать, ты не подзуживала меня тратить деньги и не потратила на себя гораздо больше, чем я.

Теперь встала Глория.

– Я не позволю тебе разговаривать со мной таким тоном!

– Ну и ладно; Богом клянусь, тебе и не придется!

Он выскочил из комнаты. Две женщины слышали его шаги в прихожей, потом хлопнула входная дверь. Глория снова опустилась на стул. Ее лицо чудесно выглядело при свете лампы – сдержанное, непроницаемое.

– Ох! – горестно воскликнула Мюриэл. – В чем же дело?

– Да ни в чем конкретно. Просто он пьян.

– Пьян? Послушай, но он был совершенно трезвым. Он разговаривал…

Глория покачала головой.

– Нет, он не выказывает признаков опьянения до тех пор, пока едва может встать с места, и нормально разговаривает, пока не начинает волноваться. В пьяном виде он говорит гораздо лучше, чем когда он трезвый. Но он весь день сидел здесь и пил, не считая того времени, которое он потратил, чтобы сходить до угла и купить газету.

– О, как ужасно! – Мюриэл была неподдельно тронута. Ее глаза наполнились слезами. – Такое часто случается?

– Ты имеешь в виду пьянство?

– Нет… когда он вот так уходит.

– Да, часто. Он придет около полуночи, будет плакать и просить прощения.

– А ты?

– Не знаю. Мы просто живем.

Женщины сидели при свете лампы, смотрели друг на друга, и каждая по-своему была бессильна перед этим. Глория по-прежнему была хорошенькой, настолько хорошенькой, насколько могла в ее состоянии, – ее щеки раскраснелись, и она носила новое платье, неблагоразумно купленное за пятьдесят долларов. Она надеялась, что сегодня вечером уговорит Энтони сходить с ней в ресторан или в один из роскошных новых кинотеатров, где будет мало людей, обращающих на нее внимание, и на которых она, в свою очередь, сможет посмотреть. Она хотела этого, поскольку знала, что ее щеки раскраснелись, а ее платье было новым и хорошо сидело на ней. Теперь они очень редко получали приглашения, но она не стала говорить об этом Мюриэл.

– Глория, дорогая моя, мне бы хотелось, чтобы мы вместе пообедали, но я обещала человеку… и уже половина восьмого. Мне пора бежать.

– Ну, я так или иначе не смогла бы пойти. В первую очередь, я весь день неважно себя чувствовала и не могла съесть ни крошки.

Проводив Мюриэл, Глория вернулась в комнату, выключила лампу и, облокотившись на подоконник, стала смотреть на Палисэйд-парк, где сверкающий вращающийся круг колеса обозрения был похож на дрожащее зеркало, ловившее желтое отражение луны. Улица затихла, дети разошлись по домам; на другой стороне она могла видеть семью, собравшуюся за ужином. Бесцельно и нелепо они встали и обошли вокруг стола. Все, что они делали, выглядело несообразным, как будто их беззаботно и небрежно дергали сверху за невидимые нити.

Она посмотрела на свои часики; было восемь часов. Сегодня она какое-то время была довольна собой, – особенно когда прогуливалась по «Гарлемскому Бродвею» между Сотой и Сто Двадцать Пятой улицей, где ее чутье улавливало многочисленные запахи, а ее внимание было увлечено необыкновенной красотой итальянских детей. Это странно воздействовало на нее, как когда-то на Пятой авеню, в те дни, когда она была безмятежно уверенной в своей красоте и знала, что все принадлежит ей, – каждый магазин со всем своим содержимым, каждая игрушка для взрослых, сверкавшая за витриной, – все принадлежало ей, стоило лишь спросить. Здесь, между Сотой и Сто Двадцать Пятой улицей, были оркестры Армии Спасения, старухи в призрачных шалях, сидевшие на крылечках, и липкие леденцы в грязных ручонках темноволосых детей, а позднее солнце заливало светом фасады высоких домов. Все было густым, душистым и аппетитным, как блюдо от заботливого французского повара, которым нельзя не наслаждаться, хотя она понимала, что его ингредиенты были собраны из отходов…

Глория неожиданно вздрогнула, когда над темными крышами раздался стон речной сирены, и, отодвинувшись от окна, так что легкие занавески упали с ее плеча, включила лампу. Было уже поздно. Она знала, что в ее сумочке осталась какая-то мелочь, и подумала, не стоит ли ей выйти на улочку и выпить кофе с рогаликом там, где освобожденная подземка^[254] превращала Манхэттен-стрит в ревущую пещеру, или же съесть ломтик пряной ветчины с хлебом на кухне. Кошелек решил за нее: там остался десятицентовик и два цента.

Через час тишина в комнате стала невыносимой, и она обнаружила, что ее взгляд переместился с дивана на потолок, куда она смотрит без каких-либо мыслей в голове. Внезапно она встала, немного помешкала, покусывая палец, а потом пошла к буфету, сняла с полки бутылку виски и налила в стакан. Она наполнила стакан доверху имбирным элем и, вернувшись на стул, дочитала журнальную статью. Речь шла о последней революционной вдове, которая юной девушкой вышла замуж за древнего ветерана Континентальной армии в 1906 году. Глории казалось странным и романтичным, что они с этой женщиной были современницами.

Она перевернула страницу и узнала, что кандидат в Конгресс был обвинен в атеизме его оппонентом. Удивление Глории исчезло, когда она узнала, что обвинения были ложными. Кандидат всего лишь отвергал чудо с хлебами и рыбами. Однако под давлением он был вынужден признать, что абсолютно верит в прогулку по воде.

Закончив первую порцию, Глория смешала себе вторую. Облачившись в ночную рубашку и удобно устроившись на диване, она вдруг поняла, что несчастна и что по ее щекам текут слезы. Она подумала, что это могут быть слезы жалости к себе, и постаралась не плакать, но существование без счастья и надежды угнетало ее, и она качала головой из стороны в сторону с опущенными уголками подрагивавших губ, как будто отрицала утверждение, сделанное неизвестно кем и неизвестно где. Она не знала, что этот ее жест был старше, чем сама история, что для сотен поколений людей невыносимое и непреходящее страдание выражалось в этом жесте отрицания, протеста и замешательства перед чем-то более глубоким и могущественным, чем сотворил Бог в человеческом облике, и перед которым этот Бог, если он существовал, был бы точно так же бессилен. Правда, заключенная в средоточии трагедии, свидетельствует о том, что эта сила ничего не объясняет и ни на что не отвечает, – она неосязаема, как воздух, но более окончательна, чем смерть.

Ричард Кэрэмел

В начале лета Энтони прекратил свое членство в «Амстердаме», своем последнем клубе. Он посещал его не чаще двух раз в год, и членские взносы стали непосильным бременем. Он вступил в этот клуб после возвращения из Италии, потому что так сделали его дед и его отец, и еще потому, что в этот клуб можно было вступить при любой возможности, – но, по правде говоря, он предпочитал Гарвардский клуб, главным образом из-за Дика и Мори. Однако, в связи с упадком доходов, «Амстердам» стал казаться все более желанной безделушкой… от которой в конце концов с некоторым сожалением пришлось отказаться.

Его новые знакомцы были своеобразной компанией. С несколькими из них он встречался в месте под названием «У Сэмми», где, если постучаться в дверь и подвергнуться осмотру из-за железной решетки, в благоприятном случае можно было устроиться за большим круглым столом, попивая вполне приличный виски. Именно здесь он познакомился с человеком по имени Паркер Эллисон, который был образцовым примером гарвардского тунеядца и который с максимальной скоростью проматывал крупное «пивное» состояние. Его представление о величии сводилось к управлению шумным красно-желтым гоночным автомобилем, катавшимся по Бродвею с двумя обвешанными побрякушками девушками с жесткими глазами. Он принадлежал к тем, кто предпочитает есть с двумя девушками, а не с одной; его воображения не хватало на то, чтобы поддерживать диалог.

Кроме Эллисона, был Пит Лайтелл, который нахлобучивал наискось серый котелок. Он всегда был при деньгах и обычно проявлял добродушную разговорчивость, поэтому Энтони вел с ним бесцельные и долгие беседы летними и осенними вечерами. Он обнаружил, что Лайтелл не только говорил, но и мыслил целыми фразами. Его философия состояла из ряда изречений, приживавшихся там и тут в процессе активной и бездумной жизни. Он изрекал извечные фразы о социализме; он держал наготове изречения, связанные с существованием личного божества, – что-то насчет того случая, когда он попал в железнодорожную аварию; у него были изречения насчет ирландской проблемы, насчет женщин, которых он уважал, и насчет тщетности сухого закона. Единственные моменты, когда его речь возвышалась над этими сбивчивыми умозаключениями, с помощью которых он описывал самые экстравагантные события в своей жизни, более обычного наполненной событиями, наступали в тех случаях, когда он приступал к подробному описанию плотских удовольствий, в которых он разбирался досконально: еды, напитков и женщин, которых он предпочитал.

Он одновременно являл собой самый распространенный и самый примечательный продукт нашей цивилизации. В десяти или девяти случаев мимо такого проходят на улице, – безволосая обезьяна с десятком фокусов. Он был героем тысячи романов о жизни и искусстве, – и он был сказочным болваном, солидно выступавшим в многочисленных бесконечно запутанных и головокружительных эпосах в течение шестидесяти лет.

С такими людьми, как эти двое, Энтони пил и спорил, пил и дискутировал. Они ему нравились, потому что он ничего не знал о них, потому что они жили в настоящем и не имели ни малейшего представления о неизбежной связи времен. Они сидели не перед киноэкраном с меняющимися роликами, а в замшелом старомодном путевом дневнике, где все ценности окостенели, а выводы перепутались. Однако сами они ничуть не смущались этим, потому что им нечего было смущаться: они меняли фразы от месяца к месяцу точно так же, как меняли галстуки.

Энтони – вежливый, утонченный и потеющий – напивался каждый день: у Сэмми вместе с этими мужчинами, в квартире со знакомыми книгами и очень редко вместе с Глорией, которая в его глазах стала приобретать безошибочные очертания сварливой и неразумной женщины. Определенно, это была не старая Глория, – та Глория, которая, если она заболевала, предпочитала причинять страдания окружающим вместо того, чтобы признаться, что она нуждается в помощи и сочувствии. Теперь она не брезговала причитаниями и жалостью к себе. Каждый вечер, когда она готовилась ко сну, то намазывала лицо какой-нибудь новой мазью, с помощью которой она вопреки логике надеялась вернуть прежнюю свежесть и блеск своей увядающей красоте. Когда Энтони был пьян, он поддразнивал ее по этому поводу. Когда он был трезв, то вежливо, а иногда даже нежно обходился с ней. В эти короткие часы он как будто возвращался к старой способности понимать слишком хорошо, чтобы винить, – к той способности, которая была лучшим его качеством, а теперь быстро и неуклонно вела к его падению.

Но он ненавидел трезвость. Она заставляла его ощущать сутолоку окружающих людей, атмосферу борьбы и алчных устремлений, надежды, более презренной, чем отчаяние, непрестанного продвижения вверх или вниз, которое в любой столице наиболее заметно среди неустойчивого среднего класса. Не способный жить с богатыми, он решил, что теперь выберет жизнь с самыми бедными. Все было лучше, чем тяжкая чаша пота и слез.

Ощущение безмерной панорамы жизни, никогда не имевшее сильного присутствия в восприятии Энтони, теперь умалилось почти до исчезновения. Через долгие интервалы, когда какие-то происшествия или жесты Глории радовали его, серый занавес забвения опускался на него. По мере того как он становился старше, все эти вещи тускнели, но выпивка оставалась.

В опьянении была добродушная приятственность, – оно придавало неописуемый лоск и очарование, словно воспоминания об эфемерных былых вечерах. После нескольких стаканчиков наступало блистающее волшебство «Тысячи и одной ночи» в сени «Буш Терминал Билдинг»^[255], – его шпиль был великолепным пиком, золотистым и блистательным на фоне недостижимого небосвода. А Уолл-стрит, пошлая и банальная, торжество золота, роскошный спектакль разума, где великие цари копят деньги для грядущих войн…

…Плод молодости или плод лозы, преходящее волшебство краткого перехода из тьмы во тьму, – старинная иллюзия, что истина и красота неотделимы друг от друга.

Однажды вечером, когда он стоял перед огнями «Дельмонико» и закуривал сигарету, то увидел два экипажа, стоявшие на обочине в ожидании случайного пьяного пассажира. Вышедшие из моды кабриолеты были грязными и поношенными; потрескавшаяся кожа морщинилась, как стариковское лицо, плюшевые валики выцвели до буро-голубоватого цвета. Даже лошади были старыми и усталыми, как и седовласые старцы, восседавшие наверху и хлопавшие хлыстами с гротескной пародией на галантность. Остатки былых увеселений!

Энтони Пэтч отошел в сторону в приступе внезапного уныния, размышляя над горечью таких пережитков. Казалось, ничто не портится так быстро, как удовольствие.

Как-то днем на Сорок Второй улице он впервые за много месяцев повстречался с Ричардом Кэрэмелом, процветавшим и располневшим Ричардом Кэрэмелом, чье лицо округлилось под стать высокому лбу бостонского интеллектуала.

– Только на этой неделе вернулся с побережья. Собирался навестить вас, но не знаю твоего нового адреса.

– Мы переехали.

Ричард Кэрэмел отметил, что Энтони носит засаленную рубашку с немного, но заметно обтрепанными обшлагами и что под его глазами набрякли полумесяцы цвета сигарного дыма.

– Так я и подумал, – сказал он, устремив на друга взор своего ярко-желтого глаза. – Но куда и как поживет Глория? Боже мой, Энтони, я слышал самые жуткие истории про вас даже в Калифорнии, а когда вернулся в Нью-Йорк, то обнаружил, что вы абсолютно скрылись из виду. Почему вы не возьмете себя в руки?

– Послушай-ка, – нетвердо отозвался Энтони. – Я не выдержу долгой лекции. Мы теряли деньги дюжиной разных способов, и, естественно, люди болтали об этом, как и насчет судебного иска, но этой зимой точно будет принято окончательное решение…

– Ты говоришь так быстро, что я не могу тебя понять, – спокойно сказал Дик.

– В общем, я сказал все, что собирался сказать, – отрезал Энтони. – Навести нас, если хочешь… или нет!

С этими словами он повернулся и направился в толпу, но Дик перехватил его и удержал за руку.

– Послушай, Энтони, не надо так быстро слетать с катушек! Ты знаешь, что Глория моя родственница, а ты один из моих старейших друзей, так что для меня естественно интересоваться, когда я слышу, что ты отправляешься на корм псам… и тянешь ее за собой.

– Мне не нужны проповеди.

– Ну, хорошо. Тогда как насчет того, чтобы пойти ко мне на квартиру и немного выпить? Я только что поселился там и купил у таможенника три ящика джина «Гордонс»^[256].

Пока они шли по улице, он с нажимом продолжил:

– Как насчет денег твоего деда: ты собираешься их получить?

– Старый дуралей Хэйт надеется на лучшее, особенно потому, что люди уже устали от реформаторов, – возмущенно сказал Энтони. – Это может сыграть на руку, к примеру, если судья решит, что из-за Адама Пэтча ему стало труднее найти выпивку.

– Ты не можешь обойтись без денег, – задумчиво произнес Дик. – Скажи, ты в последнее время пробовал писать?

Энтони молча покачал головой.

– Забавно, – сказал Дик. – Я всегда думал, что вы с Мори когда-нибудь начнете писать, а теперь он превратился в скупого аристократа, а ты…

– Я – дурной пример.

– Интересно почему?

– Наверное, ты думаешь, что знаешь почему, – сказал Энтони, с усилием сосредоточившись. – В глубине души и успешный человек, и неудачник имеют хорошо взвешенную точку зрения: один потому, что добился успеха, другой потому, что потерпел неудачу. Преуспевающий человек учит своего сына извлекать выгоду из состояния отца, а неудачник учит своего сына получать пользу от отцовских ошибок.

– Я не согласен, – сказал автор «Младшего лейтенанта во Франции». – Я много слушал тебя и Мори, когда мы были молоды, и находился под большим впечатлением, потому что вы были последовательно циничны, но теперь… боже мой, кто из нас троих выбрал для себя интеллектуальную жизнь? Не хочу выглядеть тщеславным, но это я. А я всегда считал и буду считать, что нравственные ценности существуют.

– Ну, хорошо, – отозвался Энтони, который откровенно развлекался. – Даже если так, тебе известно, что на практике жизнь никогда не представляет четко обозначенных проблем.

– Для меня представляет. Ничто не заставит меня нарушить определенные принципы.

– Но откуда тебе знать, когда ты нарушаешь их? Тебе приходится гадать, как и большинству людей. Тебе приходится расставлять ценности по местам, когда ты оглядываешься назад. Тогда ты завершаешь портрет, со всеми подробностями и полутонами.

Дик покачал головой с высокомерным упрямством.

– Все тот же пустой цинизм, – сказал он. – Это всего лишь разновидность жалости к себе. Ты ничего не делаешь, поэтому ничто не имеет значения.

– Да, я вполне способен на жалость к себе, – признал Энтони. – И я не утверждаю, что получаю от жизни столько же удовольствия, как ты.

– Ты говоришь – по крайней мере, раньше говорил, – что счастье – это единственная ценность в жизни. Ты считаешь себя счастливее из-за того, что стал пессимистом?

Энтони гневно фыркнул. Он быстро терял удовольствие от разговора. Теперь он нервничал и хотел выпить.

– Бог ты мой, где же ты живешь? – воскликнул он. – Я не могу идти до бесконечности.

– У тебя есть только душевная выдержка, да? – остро парировал Дик. – Ладно, я живу прямо здесь.

Он свернул в сторону жилого дома на Сорок Девятой улице, и через несколько минут они находились в новой большой комнате с открытым камином и четырьмя стенами, покрытыми рядами книг. Мулат-дворецкий подал джин с содовой и лаймовым соком, и следующий час они провели за учтивой беседой, постепенно понижая уровень джина и любуясь светло-оранжевым осенним пламенем в камине.

– Искусства одряхлели, – сказал Энтони через некоторое время. После нескольких порций нервное напряжение отпустило, и он обнаружил, что снова может думать.

– Какие искусства?

– Все. Поэзия умрет первой. Рано или поздно она будет поглощена прозой. К примеру, прекрасные слова, красочные образы и блестящие сравнения теперь принадлежат прозе. Для того чтобы добиться внимания, поэзии приходится выискивать необычные слова, грубые и приземленные слова, которые никогда не считались прекрасными. Красота как сумма нескольких прекрасных частей достигла апогея в творчестве Суинберна. Ей некуда двигаться дальше, – разве что в романах.

– Знал бы ты, как меня бесят эти новые романы! – нетерпеливо перебил Дик. – Боже мой! Повсюду, где я бываю, какая-нибудь глупая девочка спрашивает меня, читал ли я «По эту сторону рая»^[257]. Неужели все наши девушки таковы? Если это правда жизни, во что я не верю, то следующее поколение пойдет на корм собакам. Я устал от низкопробного реализма и считаю, что в литературе еще есть место для романтиков.

Энтони старался припомнить, какие вещи Ричарда Кэрэмела он читал в последнее время. Кроме «Младшего лейтенанта во Франции», был роман «Земля сильных людей» и несколько десятков рассказов, один хуже другого. Среди молодых и остроумных обозревателей вошло в привычку упоминать имя Ричарда Кэрэмела с презрительной улыбкой. Его называли «мистером» Ричардом Кэрэмелом и непристойно выставляли его труп на посмешище в каждом литературном приложении. Его обвиняли в том, что он сколотил огромное состояние, продавая пошлые мусорные сценарии для кино. По мере того как менялась книжная мода, его имя становилось чуть ли не синонимом графомана.

Пока Энтони думал об этом, Дик поднялся на ноги и как будто заколебался, собираясь сделать признание.

– Я тут собрал немного книг, – внезапно произнес он.

– Вижу.

– Собрал исчерпывающую коллекцию хорошей американской литературы, старой и новой. Я не имею в виду обычный набор из Лонгфелло и Уиттиера; в сущности, здесь больше всего современных изданий.

Он подошел к одной из стен; осознав, что от него ожидают того же самого, Энтони встал и последовал за ним.

– Смотри!

Под печатным ярлыком «Американа» он выставил шесть длинных рядов книг в прекрасных переплетах и, очевидно, тщательно подобранных.

– Вот современные прозаики.

Тогда Энтони увидел подвох. Между Марком Твеном и Драйзером было втиснуто восемь незнакомых и неуместных томов: труды Ричарда Кэрэмела. Да, там был «Демон-любовник», но также семь других, одинаково ужасных, написанных без всякой искренности или изя- щества.

Энтони невольно взглянул на лицо Дика и заметил выражение легкой неуверенности.

– Разумеется, я поставил и собственные книги, – торопливо добавил Ричард Кэрэмел. – Хотя некоторые вещи довольно неровные; я писал слишком быстро после того, как заключил тот журнальный контракт. Но я не верю в ложную скромность. Разумеется, некоторые критики не уделяли мне особого внимания после того, как я достиг известности, но, в конце концов, дело не в критиках. Это лишь стадо овец.

Впервые за такое долгое время, что он едва мог припомнить, Энтони ощутил привкус старого и приятного презрения к своему другу. Ричард Кэрэмел продолжал:

– Как тебе известно, мои издатели преподносят меня как американского Теккерея. Это из-за моего романа о Нью-Йорке.

– Да, – с трудом согласился Энтони, стараясь выглядеть серьезно. – Полагаю, в твоих словах много правды.

Он понимал, что его презрение неразумно, и знал, что без колебаний поменялся бы местами с Диком. Он сам, как мог, пробовал писать совершенно неискренние вещи. Да и может ли человек пренебрежительно относиться к труду всей своей жизни?

В тот вечер, пока Ричард Кэрэмел сосредоточенно работал, то и дело промахиваясь по клавишам, щуря усталые разномастные глаза и занимаясь дешевой писаниной даже в те безрадостные часы, когда огонь угасает, а в голове все плывет от слишком долгой сосредоточенности, – Энтони, безобразно пьяный, лежал на заднем сиденье такси по пути в квартиру на Клермонт-авеню.

Избиение

По мере приближения зимы Энтони овладело некое безумие. Утром он просыпался таким нервным, что Глория чувствовала, как он дрожал в постели, прежде чем мог собраться с силами, чтобы добрести до буфета за выпивкой. Его характер стал невыносимым, кроме как под действием спиртного. Пока он грубел и разлагался под взглядом Глории, ее душа и тело отдалялись от него; когда он пропадал всю ночь, как случалось несколько раз, она не только не сожалела об этом, но даже испытывала нечто вроде мрачного облегчения. На следующий день он проявлял слабые признаки раскаяния и ворчливо-пристыженным тоном признавался, что, наверное, он стал слишком много пить.

Он мог часами напролет сидеть в большом кресле, стоявшем в его квартире, впадая в некий ступор. Даже его интерес к чтению любимых книг куда-то улетучился, и несмотря на постоянные препирательства между мужем и женой, единственной темой, которую они действительно обсуждали, было продвижение дела с завещанием. Трудно представить, на что надеялась Глория в сумрачных глубинах своей души и чего она ожидала от предстоящих огромных денег. Обстановка склоняла ее к превращению в гротескное подобие домохозяйки. Она, еще три года назад никогда не варившая кофе, иногда готовила еду три раза в день. Днем она много гуляла, а по вечерам читала – книги, журналы, все, что она могла найти под рукой. Если она теперь хотела завести ребенка, даже ребенка от Энтони, который интересовался ее постелью в пьяном виде, то не говорила об этом и не выказывала никакого интереса к детям. Сомнительно, что она смогла бы ясно сказать любому человеку, чего она хочет, – одинокая красивая женщина, теперь уже тридцатилетняя, укрывшаяся за непроницаемой запретной оболочкой, рожденной и сосуществовавшей с его красотой.

Однажды днем, когда снег на Риверсайд-драйв снова стал грязным, Глория, которая ходила в бакалейную лавку, вернулась в квартиру и обнаружила Энтони, расхаживавшего по комнате в состоянии тягостной нервозности. Его воспаленные глаза, обращенные к ней, были усеяны веточками кровеносных сосудов, напомнивших ей изображение рек на карте. На какой-то момент она увидела его внезапно и окончательно постаревшим.

– У тебя есть деньги? – сразу же поинтересовался он.

– Как… Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Деньги! Деньги! Ты говоришь по-английски?

Она проигнорировала его и прошла на кухню, чтобы положить в ледник бекон и яйца. Когда он особенно много пил, то неизменно пребывал в плаксивом настроении. На этот раз он последовал за ней и, стоя в дверях кухни, повторил свой вопрос.

– Ты слышала, что я сказал. У тебя есть деньги?

Она отвернулась от холодильного шкафа и посмотрела на него.

– Ты что, с ума сошел, Энтони? Ты знаешь, что у меня нет денег, если не считать доллара мелочью.

Он выполнил резкий поворот кругом и вернулся в гостиную, где продолжил расхаживать по комнате. Было ясно, он замышляет нечто важное и зловещее, – но он так же очевидно хотел, чтобы его спросили, в чем дело. Присоединившись к нему через минуту, она уселась на длинном диване и начала распускать волосы. Она больше не носила короткую стрижку, а цвет ее волос за прошлый год изменился от густо-золотого с рыжиной до невыразительного светло-каштанового оттенка. Она купила жидкое мыло и собиралась сполоснуть голову; ее посетила мысль добавить флакончик пергидроля в воду для мытья.

«Ну, что там?» – безмолвно говорила ее поза.

– Этот чертов банк! – дрожащим голосом произнес он. – Они держали мой счет больше десяти лет – десяти лет! Выяснилось, что у них есть какое-то авторитарное правило, по которому нужно держать на счету остаток более пятисот долларов, иначе они не будут тебя обслуживать. Несколько месяцев назад они написали мне и сообщили, что я ушел в минус. Я как-то выписал два недействительных чека, – помнишь, в тот вечер в «Ризенвебере»^[258]? – но я все возместил на следующий день. Так вот, я пообещал старому Хэллорану – их менеджеру, этому жадному ирландцу, – что впредь буду осторожнее. И я думал, что все идет нормально; я регулярно проверял корешки чековой книжки. А сегодня я зашел туда, чтобы обналичить чек, а Хэллоран говорит мне, что им придется закрыть мой банковский счет. Он сказал, что поступает слишком много необеспеченных чеков, а я никогда не залезал в кредит больше чем на пятьсот долларов и всего лишь на день-другой. Ей-богу, как ты думаешь, что он сказал?

– Что?

– Он сказал, что давно пора это сделать, потому что у меня там нет ни единого проклятого пенни!

– А это правда?

– Так он сказал. Похоже, я выписал этим парням от Бедроса чек на шестьдесят долларов за последний ящик выпивки, а в банке осталось только сорок пять. Ну, так они добавили пятнадцать долларов сверху, а потом закрыли банковский счет.

В своем невежестве Глория вообразила призрак заключения под стражу и публичного позора.

– Нет, они ничего не сделают, – заверил он. – Бутлегерство – слишком рискованный бизнес. Они пришлют счет на пятнадцать долларов, и я оплачу его.

– Ясно. – Она немного подумала. – Ладно, мы можем продать еще одну облигацию.

Он язвительно рассмеялся.

– Да, это всегда легко. Особенно когда те немногие, которые еще приносят какой-то доход, котируются от пятидесяти до восьмидесяти центов на доллар. Каждый раз, когда мы продаем облигацию, то теряем почти половину ее стоимости.

– Но что еще мы можем сделать?

– Ну, как обычно, мы можем что-нибудь продать. У нас есть бумаги на восемьдесят тысяч по номинальной стоимости, – он снова неприятно рассмеялся. – На рынке они будут стоить около тридцати тысяч долларов.

– Меня беспокоили те десятипроцентные капиталовложения.

– Черта с два! – отозвался он. – Ты делала вид, что тебя это беспокоит, чтобы вцепиться в меня, если бы дело вдруг прогорело, но ты хотела рискнуть не меньше меня.

Глория немного помолчала, словно взвешивая шансы.

– Энтони! – вдруг воскликнула она. – Две сотни в месяц – это лучше, чем ничего. Давай продадим все облигации и положим в банк тридцать тысяч долларов. Если мы проиграем дело, то сможем три года прожить в Италии, а потом мы просто умрем.

– Три года, – нервозно повторил он. – Три года! Ты сбрендила. Мистер Хэйт потребует еще больше, если мы проиграем. Думаешь, он занимается благотворительностью?

– Об этом я не подумала.

– А сегодня суббота, – продолжал он, – и у меня есть только доллар с мелочью, а нам нужно прожить до понедельника, пока я не дозвонюсь до своего брокера… И в доме не осталось ни грамма выпивки, – добавил он, как будто это только что пришло ему в голову.

– Ты можешь позвонить Дику?

– Уже позвонил. Слуга сказал, что он уехал в Принстон, чтобы выступить с речью в литературном клубе или что-то в этом роде. Он не вернется до понедельника.

– Ладно, давай посмотрим… У тебя нет друга, к которому ты мог бы обратиться?

– Я обращался к паре ребят. Не смог никого найти дома. Жаль, я не продал то письмо Китса, как собирался на прошлой неделе.

– А как насчет мужчин, с которыми ты играешь в карты у этого Сэмми?

– Думаешь, я стану обращаться к ним? – Его голос зазвенел от праведного ужаса.

Глория поморщилась. Он скорее был готов обсуждать ее стесненное положение, чем испытывать собственное тщеславное неудобство от неуместной просьбы.

– Я подумал о Мюриэл, – продолжал он.

– Она в Калифорнии.

– Ну, а как насчет тех мужчин, с которыми ты развлекалась, пока я служил в армии? Наверное, они были бы рады оказать тебе небольшую услугу.

Она презрительно посмотрела на него, но он не обратил внимания.

– А твоя старая подруга Рейчел… или Констанс Мерриам?

– Констанс Мерриам умерла год назад, и я не стану обращаться к Рейчел.

– Ладно. А как насчет Блокмана, – того самого джентльмена, которому так не терпелось помочь тебе, что он едва мог сдержаться?

– Ох! – Он наконец уязвил ее, и при этом не был слишком бестолковым или бесчувственным, чтобы не понимать этого.

– Почему бы не обратиться к нему? – грубо настаивал он.

– Потому что… я ему больше не нужна. – Она с трудом произнесла эти слова, а он не ответил и лишь продолжал цинично смотреть на нее. – Если хочешь знать, я расскажу. Год назад я обратилась к Блокману, – он сменил фамилию на Блэк, – и попросила его устроить меня в кино.

– Ты ходила к Блокману?

– Да.

– Почему ты мне ничего не сказала? – недоуменно поинтересовался он, стерев улыбку с лица.

– Потому что ты, скорее всего, опять где-то напивался. Он устроил мне пробу, и они решили, что я недостаточно хороша для чего-либо, кроме характерной роли.

– Характерной роли?

– Для роли «тридцатилетней женщины» или вроде того. Мне еще не исполнилось тридцати, и я не думала… что выгляжу на тридцать лет.

– Черт бы его побрал! – вскричал Энтони, яростно вставая на ее защиту в капризном порыве чувств. – Но почему…

– Именно поэтому я не могу обратиться к нему.

– Только подумать, какая наглость, – настойчиво повторял Энтони. – Какая наглость!

– Теперь это не имеет значения, Энтони; нам нужно как-то прожить воскресенье, а в доме нет ничего, кроме буханки хлеба, полфунта бекона и пары яиц на завтрак. – Она показала ему содержимое своего кошелька: – Семьдесят центов, восемьдесят, один доллар пятнадцать центов. Вместе с твоими будет около двух с половиной долларов, верно? Энтони, мы сможем прожить на это. На эти деньги мы можем купить массу еды, гораздо больше, чем сможем съесть.

Позвенев мелочью в ладони, он покачал головой.

– Нет. Мне нужно выпить. Я так чертовски нервничаю, что весь дрожу. – Внезапно ему в голову пришла мысль: – Может быть, Сэмми обналичит мой чек. А в понедельник я поспешу в банк вместе с деньгами.

– Но они закрыли твой счет.

– Верно, верно… я и забыл. Вот что я скажу: я отправлюсь к Сэмми и найду кого-то, кто одолжит мне денег. Чертовски не хочется просить, но… – Внезапно он щелкнул пальцами. – Я знаю, что делать! Я заложу свои часы. Я могу выручить за них двадцать долларов и вернуть их в понедельник, если заплачу шестьдесят центов сверху. Я уже закладывал их раньше… когда был в Кембридже.

Он надел пальто и с коротким «Пока!» направился к выходу по коридору. Глория встала. Она вдруг поняла, куда он пойдет в первую очередь.

– Энтони! – позвала она. – Не лучше ли оставить мне эти два доллара? Тебе ведь нужно только оплатить проезд.

Дверь захлопнулась; он сделал вид, будто не услышал ее. Она еще мгновение смотрела ему вслед, а потом вернулась в ванну к своим трогательным притираниям и стала готовиться к мытью волос.

В заведении Сэмми он нашел Паркера Эллисона и Пита Лайтелла, сидевших за столом и попивавших виски с лимонным соком. Было лишь немного больше шести вечера, и Сэмми, или Сэмюэль Бендири, как его звали на самом деле, сметал в угол кучку сигаретных окурков и битого стекла.

– Здорово, Тони! – обратился Паркер Эллисон к Энтони. Иногда он называл его «Тони», в других случаях обращался к нему как к «Дэну». Для него каждый человек по имени Энтони должен был носить одно из этих уменьшительных имен.

– Садись. Что будешь пить?

В подземке Энтони пересчитал свои деньги и обнаружил, что у него есть почти четыре доллара. Он мог оплатить два круга по пятьдесят центов за порцию; это означало, что ему доставалось шесть порций. Потом он отправится на Шестую авеню и получит двадцать долларов и закладную в обмен на часы.

– Ну, разбойники, – добродушно произнес он. – Как ваша преступная жизнь?

– Нормальненько, – ответил Эллисон и подмигнул Питу Лайтеллу. – Какая жалость, что ты женат. Мы присмотрели себе славных подружек примерно на одиннадцать вечера, когда заканчиваются шоу в варьете. Ох, парень! Да, сэр, просто беда для женатого человека, верно, Пит?

– Стыд и позор.

В половине восьмого, когда они шестой раз выпили по кругу, Энтони обнаружил, что его намерения уступают позиции его желаниям. Теперь он был жизнерадостен, почти счастлив и просто наслаждался собой. История, которую только что закончил Пит, показалась ему необычной и глубоко остроумной, поэтому он решил, – как это происходило почти всегда на данном этапе, – что они «чертовски хорошие парни», сделавшие для него гораздо больше, чем все остальные, кого он знал. Вечером в субботу ломбарды работают допоздна, и он полагал, что после очередной порции он достигнет того великолепного и радостного настроения, когда все кажется окрашенным в розовый цвет.

Он искусно пошарил в жилетных карманах, извлек два четвертака и с деланым изумлением уставился на них.

– Будь я проклят, – горестно произнес он. – Кажется, я ушел из дома без бумажника.

– Нужны наличные? – непринужденно осведомился Лайтелл.

– Я оставил деньги дома на комоде. Как раз хотел очередной раз угостить вас…

– Забудь об этом, – пренебрежительно отмахнулся Лайтелл. – Полагаю, мы в состоянии купить хорошему парню столько выпивки, сколько он хочет. Что будешь, то же самое?

– Вот что я скажу, – вмешался Паркер Эллисон. – Давайте отправим Сэмми на ту сторону улицы за сандвичами и поужинаем здесь.

Остальные двое согласились.

– Хорошая идея.

– Эй, Сэмми, не хочешь кой-чего сделать для нас…

Вскоре после девяти часов Энтони поднялся на нетвердых ногах и, невнятно пожелав приятелям доброй ночи, пошатывающейся походкой направился к двери, по пути вручив Сэмми один из двух оставшихся четвертаков. Оказавшись на улице, он неуверенно замер, а потом зашагал по направлению к Шестой авеню, где, как ему помнилось, он часто проходил мимо нескольких ломбардов. Он миновал газетный киоск и две аптеки и лишь потом понял, что стоит перед тем местом, которое искал, и что оно было закрыто и заперто на засов. Не смутившись, он продолжил поиски; еще один ломбард, в половине квартала от первого, тоже был закрыт, как и еще два на другой стороне улицы, а потом и пятый, на площади. Увидев слабый свет в последнем заведении, он начал стучаться в стеклянную дверь и отступился лишь после того, как из глубины появился ночной охранник и сердитым жестом велел ему идти по своим делам. С растущей обескураженностью и недоумением он пересек мостовую и пошел назад к Сорок Третьей улице. На углу возле заведения Сэмми он нерешительно помедлил; если он вернется в квартиру, как того требовало его тело, то окажется беззащитным перед горькими упреками, – но теперь, когда закрылись ломбарды, он не имел представления, где достать деньги. Наконец он решил, что все-таки может попросить в долг у Паркера Эллисона, но когда он подошел к двери, то увидел, что она заперта, а свет внутри погашен. Энтони посмотрел на часы: половина десятого. Он пошел дальше.

Через десять минут он бесцельно остановился на углу Сорок Третьей улицы и Мэдисон-авеню, по диагонали напротив ярко освещенного, но почти пустого входа в отель «Билтмор». Здесь он немного постоял, а потом тяжело опустился на сырую доску посреди какого-то строительного мусора. Он просидел там почти полчаса, когда его разум представлял собой изменчивый узор поверхностных мыслей, главным из которых было то, что он должен добыть какие-то деньги и вернуться домой, прежде чем его развезет настолько, что он не сможет найти дорогу.

Посмотрев в сторону «Билтмора», он увидел мужчину, стоявшего прямо под освещенным навесом рядом с женщиной в горностаевой шубке. Пока он смотрел, парочка двинулась вперед, и мужчина подозвал такси. По безошибочным признакам, сквозившим в походке давно знакомого человека, Энтони понял, что это был Мори Нобл.

Он встал и крикнул:

– Эй, Мори!

Мори взглянул в его сторону, потом повернулся к девушке как раз в тот момент, когда подъехало такси. С суматошной идеей одолжить у него десять долларов Энтони со всей возможной скоростью побежал через Мэдисон-авеню и по Сорок Третьей улице.

Когда он приблизился к Мори, тот стоял у открытой двери такси. Его спутница повернулась и с любопытством посмотрела на Энтони.

– Привет, Мори! – выдохнул он и протянул руку. – Как твои дела?

– Спасибо, замечательно.

Они опустили руки, и Энтони замешкался. Мори явно не собирался представлять его своей спутнице, но лишь стоял и смотрел на него с непроницаемой кошачьей отчужденностью.

– Я хотел повидаться с тобой… – неуверенно начал Энтони. Ему показалось неприличным просить взаймы, когда девушка стояла всего лишь в четырех футах от него, поэтому он замолчал и мотнул головой, словно приглашая Мори отойти в сторону.

– Я очень спешу, Энтони.

– Понимаю, но ты можешь… ты мог бы… – он снова замешкался.

– Увидимся в другой раз, – сказал Мори.

– Это важно.

– Мне жаль, Энтони.

Прежде чем Энтони решился выпалить свою просьбу, Мори невозмутимо повернулся к девушке, помог ей устроиться в автомобиле и с вежливым пожеланием доброго вечера уселся рядом с ней. Когда он кивнул из-за окошка, Энтони показалось, что выражение его лица не изменилось ни на йоту. Затем такси с капризным треском тронулось с места, а Энтони остался стоять в свете арочных ламп.

Он направился в «Билтмор» без какой-либо причины, кроме той, что вход находился рядом, и, поднявшись по широкой лестнице, нашел сиденье в нише вестибюля. С холодной яростью он сознавал, что его публично унизили; он был настолько уязвлен и разгневан, насколько было возможно для него в таком состоянии. Тем не менее он упорно цеплялся за необходимость достать какие-то деньги прежде чем попасть домой, и снова пересчитал по пальцам своих знакомых, которым он в принципе мог позвонить по такому чрезвычайному случаю. В конце концов ему пришло в голову, что он может обратиться к своему брокеру, мистеру Хоуленду, позвонив ему домой.

После долгого ожидания он выяснил, что мистера Хоуленда нет дома. Он вернулся к телефонистке, наклонившись над ее столом и вертя в пальцах последний четвертак, словно оскорбленный джентльмен, не желавший уходить без сатисфакции.

– Позвоните мистеру Блокману, – внезапно сказал он. Собственные слова удивили его. Имя возникло в его сознании из-за скрещенья двух смутных предположений.

– Назовите его номер, пожалуйста.

Едва понимая, что он делает, Энтони принялся искать Джозефа Блокмана в телефонном справочнике. Ему не удалось найти человека с таким именем, и он уже был готов закрыть справочник, когда его осенило, что Глория упоминала о перемене фамилии. Найти Джозефа Блэка было делом одной минуты; потом он дожидался в будке, пока центральная станция набирала номер.

– До-обрый вечер. Мистер Блокман… то есть мистер Блэк дома?

– Нет, сегодня вечером его не будет дома. Передать сообщение?

В голосе слышались интонации лондонского кокни; это напомнило ему о богатых вокальных способностях Баундса в выражении почтительности.

– Это мистер Пэтч. Жиз’но важный вопрос.

– В данный момент он находится на вечеринке в «Буль-Миш», сэр.

– Спасибо.

Энтони получил пять центов сдачи и отправился в «Буль-Миш», популярный танцевальный клуб на Сорок Пятой улице. Было около десяти вечера, но на улицах было темно и малолюдно, как бывало всегда, пока публика не начинала выходить из театров примерно час спустя. Энтони знал «Буль-Миш», так как был там вместе с Глорией год назад, и помнил правило о том, что посетители должны приходить в вечерних туалетах. Хорошо, его не пустят наверх, но он пошлет посыльного за Блокманом и подождет его в нижней прихожей. В какой-то момент он не сомневался в естественности и изяществе своего замысла. В его искаженном воображении Блокман представал как еще один из его добрых приятелей.

В прихожей «Буль-Миша» было тепло. Желтые лампы на высоком потолке заливали светом толстый зеленый ковер, в центре которого белая лестница поднималась к танцевальному залу.

Энтони обратился к коридорному:

– Мне нужно встретиться с мистером Блокманом… с мистером Блэком, – сказал он. – Он наверху, так что вызовите его.

Парнишка покачал головой.

– Это против правил. Вы знаете, за каким столиком он сидит?

– Нет. Но я должен встретиться с ним.

– Подождите, я позову официанта.

После недолгого ожидания появился метрдотель с картонкой, на которой были обозначены забронированные места. Он удостоил Энтони циничного взгляда, который, однако, не достиг цели. Они вместе склонились над картонкой и без труда нашли стол: восемь человек, все по приглашению мистера Блэка.

– Скажите ему, что это мистер Пэтч. Очень, очень важно.

Он снова принялся ждать, опершись на перила и прислушиваясь к сбивчивой мелодии «Безумной от джаза», доносившейся сверху. Девушка-гардеробщица рядом с ним напевала:

Там, там, в лечебнице для шимми^[259],

Там живут безумные от джаза.

Там, там, в лечебнице для шимми,

Я свою любовь оставил сразу.

Она пришла и свой умишко растрясла,

Теперь пускай назад порастрясется…

Потом он увидел Блокмана, спускавшегося по лестнице, и шагнул ему навстречу, чтобы обменяться рукопожатием.

– Вы хотели видеть меня? – прохладно спросил старший мужчина.

– Да, – ответил Энтони и зачем-то кивнул. – Это по личному делу. Не могли бы мы отойти сюда?

Пристально наблюдая за ним, Блокман последовал за Энтони к крутому изгибу лестницы, где их не могли видеть и слышать любые посетители ресторана.

– Ну? – спросил Блокман.

– Я хотел потолковать с вами.

– О чем же?

Энтони только рассмеялся; смех прозвучал глупо, хотя он хотел показаться непринужденным.

– Так о чем вы хотели со мной поговорить? – повторил Блокман.

– К чему спешить, старина? – Энтони попытался дружеским жестом положить руку на плечо Блокману, но тот слегка отстранился. – Как дела?

– Спасибо, хорошо… Послушайте, мистер Пэтч, у меня гости наверху. Им покажется невежливым, если я слишком долго пробуду здесь. Так зачем вы хотели встретиться со мной?

Уже второй раз за этот вечер разум Энтони совершил резкий скачок, и он сказал то, что вовсе не собирался говорить.

– Как я пой’маю, вы выставили мою жену из кино.

– Что? – Румяное лицо Блокмана потемнело в отсвете пересекающихся теней.

– Ты меня слышал.

– Послушайте, мистер Пэтч, – ровным тоном произнес Блокман, не меняя выражения лица. – Вы мерзко и оскорбительно пьяны.

– Не слишком пьян, чтобы побазарить с тобой, – с ухмылкой отозвался Энтони. – Во-первых, моя жена не хо’шт иметь ничего общего с тобой. И никогда не хотела. Пай’маешь меня?

– Тихо! – сердито приказал старший мужчина. – Мне следовало бы думать, что вы достаточно уважаете свою жену, чтобы не упоминать ее имя при таких обстоятельствах.

– Неважно, как я об’жаю свою жену. Только одно: оставь ее в покое. Катись ты к черту!

– Послушай, похоже, ты немного спятил! – отрезал Блокман. Он сделал два шага вперед, намереваясь обойти Энтони, но тот заступил ему дорогу.

– Не так быстро, паскудный ты еврей.

На какое-то мгновение они замерли, уставившись друг на друга: Энтони, немного покачивавшийся из стороны в сторону, и Блокман, дрожавший от ярости.

– Поосторожнее! – напряженно предупредил он.

– Я снова скажу это, пас…

Тут Блокман нанес удар со всей силой хорошо тренированного сорокапятилетнего мужчины. Его кулак врезался прямо в рот Энтони. Тот грохнулся на перила лестницы, выпрямился и замахнулся на противника широченным боковым ударом. Но Блокман, который упражнялся ежедневно и кое-что понимал в кулачном бою, легко блокировал удар и дважды врезал ему в лицо короткими прямыми джебами. Энтони тихо крякнул и повалился на зеленый бархатный ковер, уже во время падения ощущая, что его рот наполнился кровью, а спереди чего-то не хватает. Он с трудом поднялся на ноги, тяжело дыша и отплевываясь. Когда он направился к Блокману, который стоял в нескольких футах со сжатыми, но не поднятыми кулаками, двое официантов, появившихся из ниоткуда, схватили его за руки и лишили всякой надежды на сопротивление. Между тем за ними чудесным образом собралось около дюжины людей.

– Я убью его! – кричал Энтони, вырываясь и раскачиваясь из стороны в сторону. – Дайте мне убить…

– Вышвырните его на улицу! – напряженным голосом велел Блокман, когда какой-то человечек с изрытым оспой лицом торопливо протолкался к нему между зрителями.

– Какие-то трудности, мистер Блэк?

– Этот ханыга пытался шантажировать меня! – заявил Блокман. Потом его голос возвысился едва ли не до пронзительной гордости: – Он получил по заслугам!

Человечек повернулся к официанту.

– Позови полисмена! – приказал он.

– Не надо, – поспешно вмешался Блокман. – Он того не стоит. Просто вышвырните его на улицу… Уф! Что за скотство!

Он повернулся и с серьезным достоинством направился в уборную, когда шесть жилистых рук схватили Энтони и поволокли его к выходу. «Ханыгу» бесцеремонно швырнули на тротуар, где он приземлился на четвереньки с гротескным шлепком и медленно завалился на бок.

Шок от удара потряс Энтони. На какое-то время острая боль распространилась по всему телу. Потом дискомфорт сосредоточился в животе, и когда он пришел в себя, то обнаружил, что здоровенная нога пинает его.

– Прочь с дороги, бродяга! Давай живее!

Это был громадный привратник. У тротуара остановился лимузин, и его обитатели готовились к выгрузке, – то есть две женщины стояли на подножке и с видом оскорбленного достоинства ожидали, пока это непристойное препятствие не будет убрано с их пути.

– Двигайся, а то я тебя выпинаю!

– Ну-ка, ну-ка… я заберу его.

Новый голос; Энтони показалось, что он был более терпимым, более расположенным к нему, чем тот, первый. Чьи-то руки снова подхватили его под мышки и наполовину приподняли, наполовину оттащили его в благословенную тень четырьмя подъездами дальше, а затем прислонили к каменному фасаду шляпного магазина.

– Премного обязан, – слабо пробормотал Энтони. Кто-то нахлобучил мягкую шляпу ему на голову, и он поморщился.

– Посиди спокойно, приятель, и тебе полегчает. Те парни здорово тебя отделали.

– Я вернусь и убью этого грязного… – Он попытался встать, но рухнул спиной к стене.

– Сейчас ты ничего не сможешь, – донесся голос сверху. – Разберешься с ними в другой раз. Только не заводись, ладно? Я помогу тебе.

Энтони кивнул.

– Сейчас тебе лучше бы домой. Тебе зуб выбили, приятель, ты хоть знаешь?

Энтони ощупал зубы языком и подтвердил услышанное. Потом он с усилием поднял руку и нащупал выбоину.

– Я отвезу тебя домой, дружище. Где ты там живешь…

– О господи! Господи! – перебил Энтони, яростно сжимая кулаки. – Я покажу этой грязной своре! Ты поможешь мне разобраться с ними, а потом мы сочтемся. Мой дед – Адам Пэтч из Территауна…

– Кто?

– Адам Пэтч, богом клянусь!

– Хочешь ехать до самого Территауна?

– Нет.

– Ну, так скажи, куда тебе ехать, дружок, и я достану такси.

До Энтони наконец дошло, что его добрый самаритянин был низкорослым, широкоплечим индивидуумом довольно потрепанного вида.

– Эй, так где ты живешь?

Даже полупьяный и получивший жестокую взбучку, Энтони догадывался, что его адрес будет плохим залогом для безумной похвальбы насчет его деда.

– Добудь мне такси, – распорядился он, шаря по карманам.

Подъехал таксомотор. Энтони снова предпринял неблагодарную попытку подняться на ноги, но его лодыжка подвернулась, как будто разломившись пополам. Самаритянин помог ему забраться внутрь и сам пристроился рядом.

– Послушай-ка, приятель, – сказал он. – Ты спекся, тебе изрядно досталось, и ты не попадешь домой, если кто-то не донесет тебя, поэтому я собираюсь с тобой и знаю, что ты все сделаешь по-честному. Где ты живешь?

Энтони с определенной неохотой назвал свой адрес. Потом, когда такси тронулось с места, он положил голову на плечо своего спасителя и впал в сумрачный, болезненный ступор. Когда он очнулся, мужчина выволок его из такси перед квартирой на Клермонт-авеню и пытался поставить его на ноги.

– Ты можешь идти?

– Да… вроде бы. Ты лучше не заходи со мной, – он снова беспомощно порылся в карманах. – Послушай, – извиняющимся тоном промямлил он, опасно раскачиваясь в вертикальном положении, – боюсь, у меня нет ни цента.

– А?

– Меня обчистили.

– Ска-ажите-ка на милость! Разве ты не обещал, что сочтешься со мной? А кто заплатит таксисту? – Он повернулся к водителю за подтверждением. – Ты слышал, как он сказал, что все будет по-честному? А насчет его дедули?

– А по сути, это только ты все гов’рил, – неосторожно пробубнил Энтони. – Но если придешь завтра, то…

Тут шофер такси высунулся из автомобиля и свирепо произнес:

– Ну-ка, врежь как следует этому дешевому ублюдку. Если бы он не был ханыгой, его бы не вышвырнули оттуда.

В ответ на это предложение кулак доброго самаритянина вылетел вперед наподобие тарана и отправил Энтони на каменное крыльцо многоквартирного дома, где он замер неподвижно, пока высокие здания раскачивались взад-вперед над его головой…

Спустя долгое время он очнулся и почувствовал, что вокруг стало гораздо холоднее. Он попытался шевельнуться, но его мышцы отказались подчиниться. Ему захотелось узнать, сколько времени, но когда он потянулся за часами, то обнаружил лишь пустоту в кармане. Его уста невольно изрекли древнюю фразу:

– Что за ночь!

Как ни странно, он был почти трезв. Не шевеля головой, он смотрел туда, где в середине неба на якоре стояла луна, проливавшая свет на Клермонт-авеню как на самое дно глубокой и неизведанной бездны. Не было ни звука, ни признака жизни, кроме непрерывного жужжания в его ушах, но секунду спустя Энтони сам нарушил тишину отчетливым и необычным звуком. Это был звук, который он неоднократно пытался изобразить в «Буль-Мише», когда сошелся лицом к лицу с Блокманом, – недвусмысленный звук ироничного смеха. Срываясь с его разорванных, кровоточащих губ, он был похож на жалкую отрыжку его души.

Три недели спустя судебные слушания подошли к концу. Катушка нескончаемой юридической волокиты, разворачивавшейся на протяжении четырех с половиной лет, вдруг размоталась и соскочила со шпинделя. С одной стороны остались Энтони и Глория, а с другой – Эдвард Шаттлуорт и целый взвод благоприобретателей, которые лжесвидетельствовали, лгали и в целом вели себя неблаговидно, в разной степени движимые алчностью и отчаянием. Однажды утром в марте Энтони проснулся с сознанием того, что вердикт будет вынесен сегодня в четыре часа дня, и при мысли об этом он встал и начал одеваться. К его крайней нервозности примешивался неоправданный оптимизм по поводу исхода дела. Он полагал, что решение суда низшей инстанции может быть пересмотрено, хотя бы из-за отрицательной реакции на реформы и реформаторов, недавно возобладавшей в обществе из-за чрезмерностей сухого закона. Но он больше рассчитывал на их личные претензии в адрес Шаттлуорта, чем на чисто юридические аспекты судебного слушания.

Одевшись, он налил себе порцию виски, а потом направился в комнату Глории, где обнаружил ее совершенно проснувшейся. Она целую неделю пролежала в постели, – потакая своему капризу, как воображал Энтони, – хотя врач сказал, что ее лучше не беспокоить.

– Доброе утро, – без улыбки пробормотала она. Ее глаза казались необычно большими и темными.

– Как ты себя чувствуешь? – через силу поинтересовался он. – Лучше?

– Да.

– Гораздо лучше?

– Да.

– У тебя хватит сил отправиться со мной на суд во второй половине дня?

Она кивнула.

– Да, я хочу этого. Дик вчера сказал, что, если будет хорошая погода, он приедет на своем автомобиле и возьмет меня на прогулку в Центральном парке… и смотри, какое солнце!

Энтони машинально выглянул из окна, потом опустился на кровать.

– Господи, как же я нервничаю! – воскликнул он.

– Пожалуйста, не сиди здесь, – быстро сказала она.

– Почему?

– От тебя пахнет виски. Я не могу этого вынести.

Он рассеянно встал и вышел из комнаты. Немного позже она позвала его и попросила принести немного картофельного салата и холодной курицы из кулинарной лавки.

В два часа дня к дому подъехал автомобиль Ричарда Кэрэмела; когда он позвонил, Энтони отвез Глорию вниз на лифте и вышел на тротуар вместе с ней. Она сказала кузену, как мило с его стороны, что он собирается покататься с ней.

– Не строй из себя простушку, – пренебрежительно отозвался Дик. – Это ерунда.

Но как ни удивительно, для него это было вовсе не ерундой. Ричард Кэрэмел прощал многих людей за многочисленные обиды. Но он так и не простил свою родственницу Глорию Гилберт за ее заявление, которое она сделала незадолго до своей свадьбы, семь лет назад. Она сказала, что даже не собиралась читать его книгу.

Ричард Кэрэмел запомнил это; он хорошо помнил об этом на протяжении семи лет.

– Когда мне ждать вашего возвращения? – спросил Энтони.

– Мы не вернемся, – ответила она. – Встретимся на суде, в четыре часа дня.

– Ладно, – пробормотал он. – Я приду.

Наверху он нашел письмо, ожидавшее его. Это было размноженное на мимеографе извещение, в снисходительно-развязном тоне убеждавшее «настоящих парней» отдать долг чести Американскому легиону. Он раздраженно швырнул письмо в мусорную корзину и сел, облокотившись на подоконник и невидящими глазами глядя на солнечную улицу.

Италия… Если приговор будет вынесен в их пользу, они уедут в Италию. Это слово стало для него чем-то вроде талисмана: страна, где невыносимые жизненные сложности и заботы будут стряхнуты с плеч, как ветхая одежда. Сначала они отправятся на морские курорты, где среди яркой и живописной толпы забудут о болезненных моментах отчаяния. Чудесно обновленные, они снова пройдут в сумерках по пьяцца ди Спанья, двигаясь посреди дрейфующего потока смуглых женщин, оборванных нищих и суровых босоногих монахов. Мысль об итальянских женщинах слабо всколыхнула его чувства: когда его бумажник снова станет тяжелым, даже романтика может вспорхнуть обратно на свой насест, – романтика голубых каналов Венеции, золотисто-зеленых холмов Фьезоле после дождя и женщин, – женщин, которые сменяли друг друга, растворялись, преображались в других женщин и уходили из его жизни, но всегда оставались молодыми и прекрасными.

Но ему казалось, что его отношение к жизни должно измениться. Все беды, которые он когда-либо претерпел, все горе и страдание происходило из-за женщин. Они разными способами что-то делали с ним, – неосознанно, почти небрежно, – вероятно, считая его пугливым и мягкосердечным, они уничтожали в нем все то, что угрожало их абсолютной власти над ним.

Отвернувшись от окна, он встретился со своим отражением в зеркале и удрученно обозрел свое болезненно-бледное, одутловатое лицо, глаза с сеточкой сосудов, похожих на частицы засохшей крови, понурую и дряблую фигуру, чья безвольная поза была воплощением апатии. Ему было тридцать три года, но он выглядел на все сорок. Ну что же, все еще может измениться.

Резко прозвучал дверной звонок, и он дернулся, словно от удара. Совладав с собой, он вышел в прихожую и открыл дверь. Перед ним стояла Дот.

Встреча

Он попятился от нее в гостиную, понимая лишь отдельные слова из медленного потока фраз, непрерывно изливавшегося из нее, – предложение за предложением, с навязчивой монотонностью. Она была одета с убогой благопристойностью: трогательная шляпка с розовыми и голубыми цветочками прикрывала ее волосы. Из ее слов он разобрал, что несколько дней назад она увидела статью в газете, связанную с судебным процессом, и получила его адрес у клерка из апелляционного суда. Она позвонила в квартиру и услышала, что Энтони нет дома, от какой-то женщины, которой она отказалась назвать свое имя.

Он стоял в гостиной, глядя на нее с ошеломленным ужасом, пока она продолжала тараторить. У него возникло неотступное ощущение, что вся цивилизация с ее условностями и обычаями была совершенно нереальной… По ее словам, она работала в магазине дамских шляп на Шестой авеню. Это была одинокая жизнь. После его отъезда из лагеря Миллс она долго болела; ее мать приехала за ней и отвезла ее домой, в Каролину… Потом она уехала в Нью-Йорк с мыслью найти Энтони.

Она была ужасающе серьезна. Ее фиалковые глаза покраснели от слез; мягкие интонации ее голоса прерывались короткими, тихими всхлипываниями.

Это был конец. Она так и не изменилась. Она хотела вернуть его прямо сейчас, и если этого не случится, она должна умереть…

– Тебе нужно убраться отсюда, – наконец заговорил он со зловещей натужностью. – Мне что, мало забот и без твоего прихода? О господи! Ты должна убраться отсюда!

Она зарыдала и опустилась на стул.

– Я люблю тебя! – восклицала она. – Меня не беспокоит, что ты говоришь! Я люблю тебя.

– Мне все равно, – он почти визжал, – убирайся, ох, убирайся отсюда! Разве ты не достаточно мучила меня? Разве тебе мало?

– Ударь меня! – бессмысленно, исступленно умоляла она. – Да, ударь меня, и я поцелую руку, которой ты меня ударил!

Он повысил голос до надсадного крика.

– Я убью тебя! – вопил он. – Если ты не уберешься отсюда, я убью тебя, убью, убью!

Теперь в его глазах сверкало безумие, но Дот встала и бесстрашно шагнула к нему.

– Энтони! Энтони!..

Он лязгнул зубами и слегка отпрянул, как будто собираясь наброситься на нее со всей силой, но потом изменил свое решение и с диким видом оглядел пол и стены.

– Я убью тебя! – бормотал он между короткими, судорожными вздохами. – Я убью тебя!

Он вцепился в это слово, как будто мог одной лишь силой воли осуществить свое намерение. Наконец встревожившись, она больше не стала приближаться к нему, но, встретившись с его неистовым взглядом, на шаг отступила к двери. Энтони принялся метаться из стороны в сторону, по-прежнему изрыгая свою единственную угрозу. Потом он нашел то, что искал: прочный дубовый стул, стоявший у стола. С резким, прерывистым криком он схватил стул, занес над головой и с бешеной силой запустил его прямо в белое испуганное лицо на другой стороне комнаты… Потом на него опустилась вязкая беспросветная тьма, вычеркнувшая любые мысли, ярость и безумие, – и с почти осязаемым щелчком лик мира изменился у него перед глазами…

Глория и Дик пришли в пять часов и стали звать его. Ответа не было; потом они вошли в гостиную и обнаружили стул с разломанной спинкой, валявшийся у двери. Они сразу заметили, что комната находилась в беспорядке: ковры сдвинуты, фотографии и безделушки свалены посреди стола. В воздухе висел тошнотворно-сладковатый запах дешевых духов.

Они нашли Энтони сидящим в пятне солнечного света на полу его спальни. Перед ним лежали три больших раскрытых кляссера, и когда они вошли, он перебирал целую кучу марок, вытряхнутых из одного из них. Подняв взгляд и заметив Дика и Глорию, он с критическим видом склонил голову набок и жестом велел им не подходить ближе.

– Энтони! – возбужденно крикнула Глория. – Мы победили! Они отменили предыдущее решение!

– Не входите, – слабым голосом пробормотал он. – Вы испачкаете марки. Я разбираю их и знаю, что вы наступите на них. Все всегда пачкается.

– Что ты делаешь? – изумленно спросил Дик. – Впадаешь в детство? Разве ты не понимаешь, что вы победили в суде? Теперь у тебя есть тридцать миллионов!

Энтони лишь укоризненно посмотрел на них.

– Закройте за собой дверь, когда выйдете отсюда. – Он говорил как нахальный ребенок.

Глория смотрела на него с постепенно нарастающим ужасом.

– Энтони, что случилось? – воскликнула она. – В чем дело? Почему ты не пришел… Боже, что это такое?

– Послушайте, – мягко сказал Энтони. – Вы двое, убирайтесь отсюда, а не то я расскажу дедушке.

Он взял пригоршню марок и разбросал их вокруг себя, – разноцветные и яркие, как листья, они переворачивались и витиевато порхали в солнечном свете, – марки Англии и Эквадора, Венесуэлы и Испании… Италии…

Вместе с малыми птицами^[260]

Утонченная небесная ирония, предопределившая кончину бесчисленных поколений воробьев^[261], несомненно отмечает тончайшие интонации устной речи пассажиров таких судов, как «Беренгария»^[262]. И она, несомненно, присутствовала при том, как молодой человек в клетчатом кепи быстро пересек палубу и обратился к хорошенькой девушке в желтом платье.

– Это он, – сказал он, указывая на закутанную фигуру, восседавшую в кресле-каталке возле поручней. – Энтони Пэтч. Он впервые появился на палубе.

– О, так это он?

– Да. Говорят, он немного повредился умом с тех пор, как получил свои деньги четыре или пять месяцев назад. Видите ли, тот другой тип по фамилии Шаттлуорт, религиозный парень, который не получил денег, заперся в номере отеля и застрелился.

– Ох, вот как…

– Но похоже, Энтони Пэтч не переживает по этому поводу. Он получил свои тридцать миллионов. И при нем есть личный врач на тот случай, если ему придет в голову, что здесь что-то не в порядке. А она выходила на палубу? – спросил он.

Хорошенькая девушка в желтом осторожно огляделась.

– Она была здесь минуту назад. Ходила в шубе из русского соболя, которая, должно быть, обошлась в небольшое состояние. – Она нахмурилась и решительно добавила: – Знаете, я ее не выношу. Она выглядит какой-то… какой-то крашеной и нечистой, если вы понимаете, что я имею в виду. Некоторые люди просто выглядят такими независимо от того, какие они на самом деле.

– Да, я понимаю, – согласился мужчина в клетчатом кепи. – Впрочем, она выглядит недурно. – Он немного помолчал. – Интересно, о чем он думает, – полагаю, о своих деньгах или, может быть, испытывает угрызения совести по поводу этого Шаттлуорта.

– Возможно…

Но мужчина в клетчатом кепи весьма заблуждался. Энтони Пэтч, сидевший возде поручня и смотревший на море, не думал о своих деньгах, ибо в своей жизни он редко бывал по-настоящему озабочен материальным тщеславием, и не об Эдварде Шаттлуорте, поскольку лучше всего смотреть на вещи со светлой стороны. Нет, он был погружен в вереницу воспоминаний, во многом так же, как полководец, который оглядывается на успешно проведенную кампанию и анализирует свои победы. Он думал о перенесенных тяготах, о невыносимых страданиях, которые он претерпел. Его пытались наказать за ошибки его юности. Он был ввергнут в беспощадную нищету, его мечтательные устремления сурово карались, друзья покинули его… даже Глория обратилась против него. Он был один, совершенно один против всего этого.

Лишь несколько месяцев назад люди уговаривали его сдаться и опустить руки, уступить посредственности, ходить на работу. Но он знал, что его образ жизни полностью оправдан, и упорно стоял на своем. Ведь даже друзья, которые обошлись с ним самым недружелюбным образом, теперь стали уважать его и осознали, что он был прав с самого начала. Разве Лэйси, Мередиты и Картрайт-Смиты не пригласили его и Глорию в «Риц-Карлтон» всего лишь за неделю до их отплытия?

В его глазах стояли огромные слезы, и голос его дрожал, пока он что-то нашептывал самому себе.

– Я им показал! – говорил он. – Это был жестокий бой, но я не сдался и все преодолел!

Прекрасный и проклятый Фрэнсис Скотт Фицджеральд 1896–1940

Знаешь, ведь и неудачник, и баловень судьбы, оба в душе верят, что у каждого из них верный взгляд на жизнь… только удачливый учит своего сына извлекать прибыль из капитала отца, а те, кто не слишком преуспел, учат сыновей извлекать опыт из отцовских ошибок.

«Прекрасные и проклятые» (1922)

Фрэнсис Скотт Ки Фицджеральд – один из ярчайших американских прозаиков, летописец провозглашенного им «века джаза», мирного двадцатилетия между двумя чудовищными мировыми войнами. Он мечтал сочинять музыкальные комедии, но написал несколько знаковых романов и множество рассказов и эссе, точно и едко характеризующих американское сообщество первой трети ХХ века и обозначающих крушение пресловутой американской мечты.

Он родился 24 сентября 1896 года в Сент-Поле, Миннесота, США, в семье ирландских католиков. Его отец был разорившимся эмигрантом с Юга, а мать происходила из довольно обеспеченной семьи из северного штата, и ее родня брак не одобряла. Будущий писатель получил свое имя в честь дальнего родственника по линии отца – Фрэнсиса Скотта Ки, автора гимна США «Star Spangled Banner» («Знамя, усыпанное звездами»). Родители матери обеспечили Фицджеральду, единственному (остальные умерли в младенчестве) внуку, престижное образование – юный Фрэнсис Скотт учился в Академии Сент-Пола, а после окончания старшей школы поступил в Принстонский университет.

Юный Фрэнсис Скотт Фицджеральд на прогулке

Фицджеральд с детства мечтал стать писателем и автором музыкальных комедий. Первый рассказ он сочинил в 10 лет, и его страсть к писательству поощрялась преподавателями. Несмотря на то, что дед полностью оплатил его учебу в элитном вузе, и то, что юный Фрэнсис Скотт имел возможность играть в футбольной команде и участвовать в студенческом театре после занятий, а не искать возможности заработка, Фицджеральд остро чувствовал пропасть между такими, как он, и отпрысками аристократических семейств. Он называл это «затаенной завистью крестьянина» и позже не раз возвращался к воспоминаниям о студенческих годах в своей ранней прозе. Параллельно учебе, а иногда и вместо лекций он писал сценарии и пьесы для труппы Princeton Triangle Club и публиковался в студенческих журналах.

Принстон Фицджеральд не окончил – в 1917 году он понял, что увлекся жизнью вне занятий и может провалить выпускные экзамены. Он ушел добровольцем в армию, где даже сделал неплохую карьеру – дослужился до адъютанта генерала. Там, опасаясь, что не доживет до конца войны и не оставит о себе значительных воспоминаний, Фицджеральд написал первый вариант своего дебютного романа, посвященного учебе в Принстоне.

Он надеялся попасть на фронт, но так и не принял участия в боевых действиях Первой мировой войны. Это до конца дней тревожило его, сформировав своеобразный комплекс перед ровесниками, побывавшими в гуще военных событий. Но он принадлежит «потерянному поколению» так же, как своему времени. «Потерянное поколение» – молодые фронтовики, родившиеся с 1880 по 1900 гг. и в большинстве сгинувшие в безудержном угаре 1920-х. Тогда никто еще не говорил о посттравматическом синдроме, но юноши, за годы войны потерявшие навыки к мирной социальной жизни, не смогли до конца к ней приспособиться. Одни спивались, другие сходили с ума, третьи становились участниками сомнительных компаний и даже преступных организаций, иные сводили счеты с жизнью. Жизнь вне опасности казалась им незначительной. Завтра тебя может и не стать, значит, сегодня ты должен получить все, до чего дотянешься, «сиюминутную радость», по Фицджеральду. «Лихорадочный гедонизм» и показательный, аутоагрессивный бунт против традиций – главный мотив этого двадцатилетия, выделенный Фицджеральдом, воспетый им, показанный без прикрас. Это лейтмотив, красной нитью прошивший все тексты Фицджеральда, болезненно автобиографические.

Фицджеральд в 1918 году

После демобилизации в 1919 году Фицджеральд не вернулся в университет, а устроился в рекламное агентство и начал рассылать тексты в издательства и редакции журналов. К тому времени он уже был знаком с прототипом большинства главных женских персонажей своих романов – красавицей Зельдой Сейр.

Встреча произошла во время его службы в армии – его часть стояла в лагере Шеридан, в Алабаме. Позднее Фицджеральд не раз рассказывал, что ему понадобилось несколько часов, чтобы влюбиться в 18-летнюю красавицу и предложить ей руку и сердце. Впрочем, больше у него ничего за душой не было, и ее семья сочла молодого человека без статусного состояния и сколько-нибудь стабильного заработка недостойным женихом для одной из самых завидных невест штата. Да и сама Зельда не рвалась замуж за безвестного военного, у которого не было ни денег, ни наград. Щемящая любовная история прервалась на некоторое время – в этот период Фицджеральд отчаянно пытался пробиться в литературную тусовку, и отчасти ему это удалось. Он писал много рассказов, эссе и стихов, обращался во множество издательств, но особого успеха не добился. Неудача за неудачей преследовали начинающего литератора, он уволился из агентства, регулярно уходил в длительные алкогольные загулы, но в конце концов вернулся в родительский дом и взялся за серьезную и тщательную переработку дебютного романа, начатого в армии.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд и Зельда в Мантгомери, 1920 год

Зельда Сейр в 1919 году

Первый вариант рукописи назывался «Романтический эгоист». Фицджеральд начал серьезно перерабатывать ее летом 1919 года, в марте 1920-го она вышла под названием «По ту сторону рая», а писателя обозначили как самого молодого из когда-либо изданных в одном из старейших издательств Америки Charles Scribner’s Sons. Как и все последующие вещи Фицджеральда, этот текст имеет немало личного – сам автор отмечал, что отразил в книге и первую любовь, и студенческие годы. Успех был ошеломляющий, теперь перспективному и блистательному молодому автору от литературы Фицджеральду было что предложить амбициозной невесте.

Роман «Прекрасные и проклятые» последовал за дебютом и был опубликован в 1922 году. Это была первая попытка Фицджеральда отразить «век джаза». Определение, к слову, было его личным изобретением. Это также был первый текст, в котором начинающий писатель не только осмысливал эпоху. На примере судеб Энтони Пэтча и его жены Глории он впервые рассказал историю своих отношений и брака с Зельдой, с которой в тот момент они жили бесшабашной безумной жизнью, типичной для «золотой» американской молодежи начала 1920-х. В ту пору брак Фицджеральдов представлял собой череду громких скандалов, освещенных в прессе, эксцентричных поступков и бездумную трату состояния. Деньги текли рекой – Зельда выросла в семье известного юриста, Фицджеральд уже прославился как восходящая звезда новой литературы. Средства алабамского свекра и гонорары уходили на алкоголь, наряды, отдых в отелях, штрафы и судебные залоги.

Фотография четы Фицджеральд зимой 1921 года

Фицджеральд много писал о молодых годах, о студенчестве, где он впервые осознал свою социальную и финансовую несостоятельность, об отношениях с девушками – волнующей физической стороне и искаженной морали новой эпохи. Это было удивительное время. Молодежь нащупывала новые границы, раздвигала их, едва ли не впервые в истории открыто бунтуя против старших поколений. Фицджеральд вновь и вновь описывал своих ровесников, вернувшихся с полей и из окопов Первой мировой войны. Они были юны и в целом мало знали устройство мирной жизни и ее социальные механизмы. У них за плечами был горький опыт, и они пытались компенсировать упущенные годы и возможности. Не верящие в стабильность, часто страдающие посттравматическим расстройством, о котором специалисты заговорят много позже, эти молодые люди старались взять от жизни как можно больше наслаждений и незаслуженных бонусов, не задумываясь о том, что будет на следующий день. И наступит ли этот день вообще. В одном из своих эссе Фицджеральд назвал 1920-е «самой дорогостоящей оргией в истории», и с ним было сложно спорить – он принимал живейшее участие в этом безумии.

Фицджеральд по всеобщему признанию социальный реалист, но некоторые исследователи признают за ним следование готической традиции – в конце концов, он романтик, возможно, один из последних. Но с начала писательской деятельности он все чаще использует мистические мотивы и символизм в своих текстах. С одной стороны, эти мрачные образы – порождение алкогольных галлюцинаций и зарождающегося сумасшедствия. Они звучат в пандан «ревущим 1920-м» и олицетворяют истеричную и бессмысленную жизнь золотой молодежи, процесс ради процесса. С другой – видения персонажей и их гротескные образы помогают оттенить социальную составляющую текстов, выразить двойственность душевного состояния людей и слома в экономике и культуре Америки в первой трети ХХ века. И так уж вышло, что, с одной стороны, Фицджеральд – романтик, герой, человек, переплавивший музыку в тексты, а с другой – мрачный меланхолик, танцующий на палубе тонущего судна.

Фрэнсис и Зельда в сентябре 1921 года, за месяц до рождения дочери

Фицджеральдов называли королевской четой поколения. На них равнялись, о них собирали слухи. Но постепенно писатель начал уставать от изматывающего, преимущественно ночного, образа жизни. Он пытался вырваться из порочного круга Нью-Йорка, окутанного парами спиртного и оглушенного звуками оркестров в подпольных ночных клубах. Сначала он купил особняк на Манхэттене. Здесь они с Зельдой прожили два года, здесь же были написаны первые главы «Великого Гэтсби», впоследствии ставшего культовым. Но жизнь не была безоблачной. К тому же у крошки Зельды оказался чудовищный характер, она была нестабильна, но никто еще не видел за истериками психического расстройства. На фоне ее депрессии и душевного кризиса идея переехать за океан и найти там свободу, в том числе творческую, казалась супругам хорошей идеей.

Фрэнсис Скотт и Зельда Фицджеральд в 1921 году отправились в Европу, путешествовали по Италии и Франции, но быстро утомились осмотром старинных достопримечательностей. Во всяком случае, Зельда. Но ее муж, набирающий опыт прозаик, несмотря на несколько неоправданные впоследствии ожидания, был одержим идеей познакомиться с европейскими литераторами, изучить их ценности и понять их мотивы. Вернувшиеся в США супруги спустя три года вновь пересекли океан и прожили в Старом Свете около семи лет. Поначалу Фицджеральд нашел в Париже все, что ему нужно, – столица Франции всегда была центром культурной жизни, а «американская группировка» считала город весьма удобным для жизни и творчества. В середине 1920-х там обитало немало соотечественников Фицджеральда. Но постепенно, во время своего второго европейского периода, писатель разобрался в том, кто есть кто в парижском сообществе, и пришел к выводу, что лишь немногие из них занимались чем-то стоящим. В мае 1925 года он с сожалением сообщил критику Менкелю в одном из писем: «Здесь целая колония американских литераторов (толпящихся вокруг Паунда). Все это старьевщики, исключение составляют Хемингуэй и еще несколько человек, которые думают и работают гораздо больше, чем их молодые нью-йоркские собратья». Встречу с Хемингуэем Фицджеральд считал одной из самых важных в своей жизни, как, впрочем, и сам Хемингуэй, писавший, что «Скотт – настоящий писатель», создавший великолепный роман, символ «века джаза». Да, к тому времени великий роман о незначительных людях увидел свет, но, как и другие произведения автора, имел сложную судьбу.

Фицджеральды с дочерью Фрэнсис (Скотти) в Париже в 1926 году

В оксфордском списке «Ста главных книг столетия» роман Фицджеральда «Великий Гэтсби» занял второе место – первое было отдано «Улиссу» Джойса. Хемингуэй дал точное определение – книга действительно олицетворяла ценности эпохи, а таинственный протагонист главного героя Джеймс Гэтсби встал в начале длинной цепочки богатых и харизматичных персонажей, напускающих туман на свое полное лакун прошлое.

Почему роман стал таким значительным? «Сухой закон» вместо того, чтобы спасти общество от тотальной алкогольной зависимости и повысить общий уровень нравственности и благопристойности, запустил процесс решительно обратный. Молодежь, по природе своей тянущаяся ко всему запретному, не просто пробовала спиртное – юноши и девушки открыто бунтовали против сложившихся устоев и ограничений. 12 лет 10 месяцев и 19 дней – ровно столько длилось действие официального запрета на продажу спиртного. Параллельно этой юридической действительности процветала контрабанда – бутлегерство, сказочно обогащались производители нелегального алкоголя – муншайнеры и владельцы подпольных притонов – «спикизи»^[263], а также держатели аптек, торговавших чем угодно запретным и труднодоступным, но не лекарствами в первую очередь.

Тогда же завершился крах пресловутой американской мечты. Чтобы верить в ее состоятельность, надо было обладать известной наивностью. Никаких чистых помыслов или окрашенных романтикой амбиций, лишь цинизм и трезвый расчет. Богатство и славу можно было заработать только аморальными методами – во всяком случае, героев (и антигероев) Фицджеральда сложно убедить в обратном. Перед ними был их собственный пример и опыт тех, кто их окружает. Все обеспеченные персонажи «Великого Гэтсби» получили свое состояние сомнительными способами или ведут себя так, что их едва ли можно упрекнуть в высокой морали.

Но отсутствие каких бы то ни было нравственных установок и захлебывающееся веселье – это и есть атмосфера «ревущих 1920-х», точно описанная Фицджеральдом по следам собственной жизни. Он по себе знал, что именно находится внутри сверкающего шара, звенящего джазовыми импровизациями. Впрочем, попасть в завлекательный и порочный мир было не так легко. В «Великом Гэтсби» это обозначено довольно прозрачно. Золотой билет на закрытые вечеринки недоступен для людей вроде Миртл, любовницы Тома. Да и сам рассказчик попадает туда почти случайно.

Но 1920-е это еще и время, когда достижения технического прогресса постепенно входят в жизнь американцев. Мода распространяется на покупку «устройств». Развивается автомобильная промышленность, в домах появляются пылесосы, электроутюги и первые стиральные машинки. В доме Гэтсби есть техническое чудо – соковыжималка. Что же касается автомобилей – в «Великом Гэтсби» это важная часть сюжета. Весь город знает желтый «Форд» Джеймса, хотя у него есть и «Роллс-Ройс», и лимузин. Том ездит на «Форде», который планирует продать мужу своей любовницы, у которого в гараже также «приткнулся поломанный “Форд”».

Американская жена по-прежнему твердой рукой управляет домом и детьми, но за покупками может отправиться в элегантном двухместном автомобильчике, а продукты заказать по телефону. Впрочем, в 1920-е женщины не только голосуют, появляются первые дамы-губернаторы. Это все еще диковинка, но работающая, образованная, независимая женщина больше не черная овца среди белоснежных агнцев. Хотя при известной обеспеченности можно и не работать, а танцевать на бесчисленных ночных вечеринках, отсыпаясь днем. Этот новый для американской литературы, да и для консервативного американского общества образ Фицджеральд выкристаллизовал из сонма своих знакомых и поселил во всех своих произведениях.

Роман, в отличие от других текстов Фицджеральда, был написан в достаточно жесткой и стройной структуре. В письме критику Менкену писатель отмечал, что вдохновлялся манерой Федора Достоевского и намеренно избегал свойственной ему самому хаотичности повествования. Описывая стремительное низвержение американской мечты, крах иллюзий и юных надежд, порочную сторону «века джаза», Фицджеральд закрутил почти детективную историю и дал характеристику 1920-м. Он намекал на истинные движители теневой экономики, показывал, кто на самом деле стал столпами благонравного американского общества.

Стоит заметить, что американские читатели встретили текст, впервые опубликованный в 1925 году и обличающий их нравы, без должного энтузиазма. Никому особо не нравилось читать о том, что символ безграничной свободы, знаменитая американская мечта в конце концов обернулась долгим падением в бездну. Зато соотечественники Фицджеральда, живущие в Париже, в том числе его друг Эрнест Хемингуэй, были в восторге – по их мнению, только настоящий писатель мог создать такой пылкий, искренний и горький текст. В их восприятии Фицджеральд перешел водораздел – из начинающего прозаика он стал зрелым серьезным автором. Тем временем роман был впервые экранизирован в 1926 году, а впоследствии еще четыре раза. Но настоящая популярность пришла спустя почти 20 лет – книга была переиздана в середине 1940-х и 150 000 томов отправились американским солдатам, воевавшим в окопах Второй мировой войны. «Великий Гэтсби» прославился, и с тех пор его сияние не померкло.

Иллюстрацию для первого издания «Великого Гэтсби» выполнил художник Фрэнсис Кугат (1893–1981)

В год выхода своего главного романа Фицджеральд начал писать и вновь и вновь переписывать новую книгу – «Ночь нежна». От первоначального замысла практически ничего не осталось, несколько раз изменился и сюжет, и имя главного героя. Через четыре года он взялся за написание второй версии, добавив новых персонажей, в том числе молодую женщину по имени Николь. От этого варианта осталось всего две главы. В 1932 году Фицджеральд начал разрабатывать третью версию – это было уже не просто потоковое письмо, он серьезно подошел к разработке сюжета, обозначил эпизоды, прописал персонажей. Роман был завершен в 1933 году и опубликован в апреле 1934 года в журнале Scribner’s Magazine. Спустя четыре года в ответ на критику Фицджеральд хотел еще раз переработать «Ночь нежна» – его упрекали в нецельной структуре и неочевидной хронологии, – но не успел завершить начатое. Остались лишь его заметки, следуя которым его друг Малькольм Коули проставил хронологию сцен – в этом виде книга вышла уже в 1951 году.

Считается, что это наиболее личный роман Фицджеральда, образ главного героя, Дика Драйвера, близок автору. Фицджеральд наделил его многими своими чертами, дал ему воспоминания, сожаления о том, что не участвовал в событиях Первой мировой войны, и даже психическое заболевание некогда любимого Диком человека. Как и Фицджеральд, Драйвер ищет свое место по обе стороны Атлантики, но не находит его. Жизнь писателя в Европе, его неоправдавшиеся надежды – все это вложено в мысли и поступки протагониста. А жена и пациентка главного героя, страдающая нервными срывами Николь, – воплощение Зельды Фицджеральд. Увы, но при жизни автора и эта книга не пользовалась успехом на его родине.

Между созданием первой и третьей версий романа «Ночь нежна» Фицджеральды успели вернуться в США, а в 1931 году Зельду поместили в специализированную клинику в Швейцарии – нервные срывы учащались. Позднее ее психическое состояние, подорванное алкоголем, значительно ухудшилось. Неудачливой танцовщице и писательнице, страдающей запоями и затяжными истериками, ей диагностировали шизофрению. Из клиники Зельда Фицджеральд уже никогда не вышла. Сам страдающий алкоголизмом, Фицджеральд был вынужден отдать их единственную дочь, четырнадцатилетнюю Скотти, в интернат.

Несмотря на славу и миф о безразмерном богатстве, Фицджеральд зарабатывал крайне нерегулярно и мало. Он писал для глянца того времени и журнала Esquire, выпустил сборник эссе о «веке джаза». Не оставляя надежды сочинять либретто для музыкальных комедий, он отправился в Голливуд. Ему повезло застать «золотой век» американского кинематографа. Писателю даже удалось заключить контракт с влиятельной компанией «Метро-Голдвин-Майер». Но падение, начатое в юности, уже завершалось. Не помог даже оживляющий чувства роман с колумнисткой и писательницей Шейлой Грэм. Фицджеральд все реже выходил из запоев, потерпел крах как сценарист, пытался писать новый роман, но его «Последний магнат» так и не был завершен. 21 декабря 1940 года было объявлено о смерти Фрэнсиса Скотта Ки Фицджеральда. По официальной версии, 44-летнего писателя сразил инфаркт. Жена пережила его на 8 лет – в 1948 году она погибла при пожаре в психиатрической больнице на востоке страны.

«Век джаза», провозглашенный Фицджеральдом, – это короткая, громокипящая, искрящаяся дуальная эпоха. Одна ее грань – кризис и удручающая нищета, другая – «сухой закон», нувориши, гангстеры, авантюризм, овеянный романтическим флером, и, конечно, безумные вечеринки с запретным алкоголем и музыкой, рвущей каноны на миллионы пайеток. Этот короткий промежуток передышки между двумя страшными войнами обозначил поколение «новых» американцев – как в реальности, так и в литературе. Вслед за ними, словно в предчувствии неотвратимой катастрофы, прекрасные и проклятые обитатели вселенной Фицджеральда резвятся истерично, как в последний раз. А потусторонние образы и мистические символы подчеркивают их беззащитность перед будущим. Герои Фицджеральда потеряны в хаосе, как Эмори Блейн из «По ту сторону рая». Существо, которое он видит в пьяном бреду, это его темное начало, узел порочного, едва сдерживаемого внутри. Джеймс Гэтсби, занимающийся мифотворчеством по мотивам собственной биографии, предстает типичным готическим персонажем – прекрасным, опасным, таинственным. Безумные девы, обреченные протагонисты и безнадежная тоска, заглушаемая алкоголем и оркестровым свингом, – вот что такое золотая молодость по Фицджеральду, воспетая им с поэтической обреченностью и в то же время безжалостной самообличающей точностью.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд в 1937 году

Несмотря на то что прижизненная его слава была непрочной и довольно скромной, Фицджеральд прекрасно сознавал свою роль в литературе и однажды написал своему редактору: «Даже и сейчас не так уж часто встретишь в американской прозе вещи, на которых вовсе нет моего отблеска, – пусть совсем немножко, но я ведь был своеобразен».

Анастасия Шевченко

Примечания

1

Псевдоним Ф. С. Фицджеральда, герой его якобы автобиографического романа «По эту сторону рая» (1920).

(обратно)

2

Городской особняк (фр.). – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

3

См. рассказ А. Грина «Серый автомобиль».

(обратно)

4

«Симон, называемый Петром» – роман Роберта Кибла (1921) о сложившейся на фронте любовной паре – священнике и медсестре.

(обратно)

5

Джо Фриско (1889–1958) – американский водевильный актер, начинавший как танцор джаза.

(обратно)

6

Гильда Грей (1901–1959) – сценический псевдоним Марианны Михальска, водевильной танцовщицы, которой обязан своей популярностью танец «шимми». С 1922 г. выступала на Бродвее в серии постановок под названием «Варьете Зигфрида».

(обратно)

7

Джон Лусон Стоддард (1850–1931) – американский писатель, разъезжавший по США с лекциями о своих путешествиях по свету, которые затем публиковались (всего получилось 11 томов). Любопытно, что его сын Теодор Лотроп Стоддард (1883–1950) написал книгу «Нарастающее сопротивление цветных мировому владычеству белой расы», на которую, собственно, и ссылается в 1-й главе Том.

(обратно)

8

Дэвид Беласко (1853–1931) – американский театральный деятель, прославившийся реалистичностью своих декораций.

(обратно)

9

Комментаторы романа полагают, что это отсылка к «Бесплодной земле» Т. С. Элиота: «Машина в ожидании дрожит, как таксомотор» (Перевод А. Сергеева).

(обратно)

10

Генерал армии конфедератов Томас Джонатан Джексон (1824–1863) получил после сражения при Бул-Ране (1861) прозвище «Каменная Стена».

(обратно)

11

Учрежденная в 1919 году организация ветеранов войны.

(обратно)

12

«Орден Данило. Черногория, король Никола». Князь Данило Петрович-Негош (1826–1860) – первый светский властитель Черногории. Король Никола Петрович-Негош (1841–1921).

(обратно)

13

Рози Розенталь – реальное лицо, мошенник, убитый у входа в «Метрополь» в 1912 году.

(обратно)

14

Подписанное союзниками под Компьеном перемирие с Германией (11 ноября 1918), после которого боевые действия уже не велись.

(обратно)

15

На западе также распространен вариант игры (в прятки), который называется «сардинки». В этом варианте прячется один, а ищут его все остальные. Тот, кто найдет его первым, прячется вместе с ним. Затем к ним присоединяется следующий, кто их найдет, потом по очереди все остальные. Игра кончается, когда последний игрок присоединяется к остальным. Он объявляется проигравшим и обычно прячется следующим. В сардинки часто играют в темноте.

(обратно)

16

«Замок Рэкрент» (1800) – первый в Европе исторический роман, написанный ирландкой Марией Эджуорт (1767–1849).

(обратно)

17

Оксфордская, старейшая в мире, научная библиотека, так и работающая со времени ее открытия (около 1373).

(обратно)

18

Трималхион – персонаж романа «Сатирикон», авторство которого приписывается жившему во времена Нерона Петронию Арбитру, разбогатевший вольноотпущенник. Роман сохранился фрагментарно, основная часть – именно «Пир у Трималхиона».

(обратно)

19

Хопалонг Кэссиди – выдуманный ковбой, герой рассказов и романов американского писателя Кларенса Малфорда (1883–1956); первый рассказ опубликован в 1904 г.

(обратно)

20

Праздников (фр.). – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

21

Перевод А. Грибанова.

(обратно)

22

Отель для иностранцев (фр.).

(обратно)

23

Флот, соединение военных кораблей (фр.).

(обратно)

24

Джордж Антейл (1900–1959) – американский пианист и композитор-авангардист.

(обратно)

25

Отец (фр.).

(обратно)

26

Ремесло, профессия (фр.).

(обратно)

27

В километре от Канн находится остров Сент-Маргерит, на нем стоит Форт-Рояль, тюрьма, в которой содержался таинственный человек в железной маске.

(обратно)

28

Кафе «Союзники» (фр.).

(обратно)

29

Кабачок, маленькое кафе (фр.).

(обратно)

30

Френсис Бёрнетт (1849–1924) – американская писательница, автор сентиментальных детских книг («Маленький лорд Фаунтлерой»).

(обратно)

31

Прошу прощения, господа. Не могу ли я получить мой гонорар? Натурально, лишь за медицинскую помощь. Господин Барбан рассчитаться не может, у него с собой только купюра в тысячу франков, а другой господин оставил бумажник дома (фр.).

(обратно)

32

Сколько? (фр.)

(обратно)

33

Смертельный, решающий удар (фр.).

(обратно)

34

«…доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем» (Екклезиаст, 12:6).

(обратно)

35

Северный вокзал (фр.).

(обратно)

36

Ну вот! Вот так! (фр.)

(обратно)

37

Данкен Файф (1768–1854) – американский мебельный мастер.

(обратно)

38

Луиза Мэй Олкотт (1832–1888) – американская писательница, автор романа «Маленькие женщины»; графиня Софья де Сегюр, урожденная Ростопчина (1799–1874) – французская детская писательница.

(обратно)

39

Хенгист Кентский (ум. около 488 г.) – легендарный король Кента; имя его означает на древнеанглийском «жеребец». Предшественником Хенгиста был его брат Хорса (ум. 455), имя которого означает «лошадь». Оба родились в Германии и были приглашены (с дружинами) кельтским королем Британии Вортигерном для борьбы со скоттами, пиктами и римлянами.

(обратно)

40

Джон Першинг (1860–1948) – американский военный, командовавший в Первую мировую войну американскими экспедиционными силами во Франции. В 1921 году возглавил Генеральный штаб США, в 1924 вышел в отставку.

(обратно)

41

Алль Сентраль – большой парижский рынок того времени.

(обратно)

42

Полицейский участок (фр.).

(обратно)

43

– Ты револьвер заметил? Маленький такой, красивый – игрушка. – Но бьет по-настоящему! … Рубашку его видел? Столько крови – как на войне (фр.).

(обратно)

44

Отсылка к Матф., 22, 2–13.

(обратно)

45

«Череп и кости» – старейшее (основано в 1832 г.) тайное студенческое общество Йельского университета, ставшее прототипом множества других.

(обратно)

46

Бут Таркингтон (1869–1946) – американский писатель и драматург, автор романов из жизни подростков Среднего Запада.

(обратно)

47

«1000 рубашек» (фр.).

(обратно)

48

«Писчебумажный магазин», «Кондитерская», «Уцененные товары», «Реклама» (фр.).

(обратно)

49

«Солнечный завтрак» (фр.).

(обратно)

50

«Церковные облачения», «Регистрация смертей», «Ритуальные услуги» (фр.).

(обратно)

51

Томас Алоизий Дорган (1877–1929) – американский карикатурист, подписывавший свои рисунки «Тад».

(обратно)

52

Американская пехотная дивизия. Создана в 1917-м, в 1918 году переброшена во Францию, использовалась как учебная часть, в боях не участвовала.

(обратно)

53

Войдите! (фр.)

(обратно)

54

Полицейский (фр.).

(обратно)

55

Удостоверение личности (фр.).

(обратно)

56

Негр (фр.).

(обратно)

57

Речь идет об американском обществе матерей, дети которых пали на войне.

(обратно)

58

Нью-Йоркский еженедельник, издававшийся с 1924 по 1951 год. В нем печатался и Фицджеральд.

(обратно)

59

Эйб все перепутал. Это Георг II, которому доложили, что победоносный генерал Джеймс Вольф – сумасшедший, сказал: «Хорошо бы он перекусал других моих генералов». Грант возник здесь в связи с любившим выпить генералом Улиссом Грантом. Когда после какой-то из одержанных им побед президенту Линкольну донесли, что Грант пьяница, президент поинтересовался, где он берет виски, пояснив, что желал бы послать по бочонку столь замечательного напитка каждому из своих генералов.

(обратно)

60

Покрывало (фр.).

(обратно)

61

Роско «Толстяк» Арбакл (1887–1933) – популярнейший американский комик немого кино. В 1921 году его обвинили в изнасиловании и непредумышленном убийстве актрисы Вирджинии Рапп. Последовал запрет на его фильмы. Суд присяжных оправдал Абракла, запрет был снят, но больше его в кино практически не снимали.

(обратно)

62

У. М. Теккерей «Кольцо и роза, или История принца Обалду и принца Перекориля» (Пер. Р. Н. Померанцевой).

(обратно)

63

В конце учебного года в Йеле празднуется «День отбоя» (Tap Day), во время которого студентов младших курсов выбирают членами трех тайных обществ старшекурсников.

(обратно)

64

«Элайху» – тайное общество старшекурсников Йельского университета. Названо в честь Элайху Йеля, одного из основателей университета.

(обратно)

65

Улисс Грант (1822–1885), прослужив в армии с 1843 по 1854 г., ушел в отставку в чине капитана. Некоторое время он занимался фермерством, а потом переехал в городок Галена, где до начала Гражданской войны работал в кожевенной лавке отца.

(обратно)

66

Эмиль Крепелин (1856–1926) – немецкий психиатр, один из основателей клинической психиатрии.

(обратно)

67

Впервые описанный Фрейдом психологический феномен – бессознательный перенос ранее пережитых чувств к одному лицу на совершенно другое.

(обратно)

68

Мой капитан (фр.).

(обратно)

69

Мне наплевать (фр.).

(обратно)

70

Еще меньше и еще неопытнее (фр.).

(обратно)

71

Вся ваша (фр.).

(обратно)

72

Цезуры (лат.).

(обратно)

73

Роскошный мужчина (фр.).

(обратно)

74

Диагноз: шизофрения. Острая, запущенная фаза заболевания. Боязнь мужчин – всего лишь симптом, и отнюдь не врожденный… Прогноз по необходимости сдержанный.

(обратно)

75

Сумасбродство (фр.).

(обратно)

76

Иоганн Каспар Лафатер (1741–1801) – швейцарский поэт, богослов и физиогномист.

(обратно)

77

Иоганн Генрих Песталоцци (1746–1827) – швейцарский педагог.

(обратно)

78

Иоганн Генрих Альфред Эшер (1819–1882) – швейцарский промышленник и политик, строитель Готардской железной дороги.

(обратно)

79

Ульрих Цвингли (1484–1531) – швейцарский церковный реформатор.

(обратно)

80

Очень красивая (исп.).

(обратно)

81

Спокойной ночи, сеньора (исп.).

(обратно)

82

Спокойной ночи (англ. искаж.).

(обратно)

83

Радость моя! Принеси, пожалуйста, Дику еще стакан пива (нем.).

(обратно)

84

Здравствуйте, доктор. – Здравствуйте, месье. – Хорошая погода. – Да, превосходная. – Вы теперь здесь работаете? – Нет, просто приехал на денек. – Вот оно что. Ну, до свидания, месье (фр.).

(обратно)

85

Ein Versuch die Neurosen und Psychosen gleichmässig und pragmatisch zu klassifizieren auf Grund der Untersuchung von fünfzehn hundert pre-Krapaelin und post-Krapaelin Fällen wie siz diagnostiziert sein würden in der Terminologie von den verschiedenen Schulen der Gegenwart – а дальше звучный подзаголовок – Zusammen mit einer Chronologic solcher Subdivisionen der Meinung welche unabhängig entstanden sind.

(обратно)

86

Рвать цветы запрещается (фр.).

(обратно)

87

Ирен Касл (1893–1969) – американская танцовщица и актриса, сделавшая модной короткую стрижку «под мальчика».

(обратно)

88

Энтони Уэйн (1745–1796) – американский генерал и государственный деятель, получил прозвище «Безумный» за отвагу, проявленную во время Войны за независимость.

(обратно)

89

Маршалл Филд (1834–1906) – чикагский миллионер.

(обратно)

90

Плевать я на все хотела (фр.).

(обратно)

91

Слуга в отеле (фр.).

(обратно)

92

Министерство иностранных дел (фр.).

(обратно)

93

Псевдоним Жанны-Флорентины Буржуа (1875–1956) – французской певицы, киноактрисы и клоунессы.

(обратно)

94

«Только не в губы» (фр.) – оперетта (1925).

(обратно)

95

«Париж-Лион-Средиземноморье» (фр.).

(обратно)

96

Рецидив (фр.).

(обратно)

97

Сэмюэль Уорд Макаллистер (1827–1895) – составитель списка 400 семейств Нью-Йорка, которые, по его мнению, образовывали «сливки общества».

(обратно)

98

Синдикат инициативы (фр.) – организация (обычно местная), занимавшаяся изысканием новых ресурсов.

(обратно)

99

Штурмовой отряд (нем.).

(обратно)

100

Мадам… Не могу ли на пару минут оставить с вами этих малюток? Очень срочное дело, я заплачу десять франков. – Конечно (фр.).

(обратно)

101

Побудьте с этой доброй дамой. – Да, Дик (фр.).

(обратно)

102

Седьмая дочь седьмой дочери, рожденная на берегах Нила… Входите, месье… (фр.).

(обратно)

103

Аттракцион (фр.).

(обратно)

104

Гляньте-ка на нее… Посмотрите на эту англичанку (фр.).

(обратно)

105

Манипулирующий людьми гипнотизер из романа Джорджа Дю Морье «Трильби».

(обратно)

106

Спасибо, месье, месье так щедр. Я только удовольствие получила, месье, мадам. До свидания, мои маленькие (фр.).

(обратно)

107

У Дайверов сломалась машина (фр.).

(обратно)

108

Раннее слабоумие (лат.).

(обратно)

109

«Иллюстрация» (фр.), «Летучий листок» (нем.).

(обратно)

110

Одна из центральных улиц нью-йоркского Гарлема.

(обратно)

111

Гороховый суп (нем.).

(обратно)

112

Сосиски (нем.).

(обратно)

113

Императорский омлет (нем.).

(обратно)

114

«…в романе Синклера Льюиса «Уолл-стрит» проанализирована жизнь маленького американского городка» (ит.).

(обратно)

115

Эдна Фербер (1885–1968) – американская писательница, драматург и сценаристка.

(обратно)

116

Один из холмов Рима.

(обратно)

117

«Цитадель Цезаря» (ит.).

(обратно)

118

Майкл Арлен (1895–1956) – американский писатель, учившийся и долгое время живший в Англии.

(обратно)

119

«Играй, мой оркестр» (ит.).

(обратно)

120

Да… Да… Да (ит.).

(обратно)

121

Сколько до отеля «Квиринал»? – Сто лир (ит.).

(обратно)

122

Тридцать пять, плюс чаевые (ит.).

(обратно)

123

Да (фр.).

(обратно)

124

Так вот. Слушай. Поезжай в «Квиринал». Слушай: вы пьян. Платите, сколько говорит шофер. Вы поняли? (фр.)

(обратно)

125

Нет, не согласен. – Что? – Я заплачу сорок лир. Довольно и этого (фр.).

(обратно)

126

Слушай! … Вы пьян. Вы били шофера. Вот так, вот так… Хватит и того, что я не лишаю вас свободы. Платить, сколько он говорит – сто лир. Поезжай в «Квиринал» (фр.).

(обратно)

127

Двести лир! (ит.)

(обратно)

128

Не понимаем по-английски (ит.).

(обратно)

129

Хорошо! Ну, хорошо же! Хорошо! (ит.)

(обратно)

130

Все время прямо, направо… налево (ит.).

(обратно)

131

«Отель Три Части Света» (фр.).

(обратно)

132

Нежелательные лица (лат.).

(обратно)

133

Что? (фр.)

(обратно)

134

Установленная в 70-х годах восемнадцатого столетия граница между свободными и рабовладельческими штатами США.

(обратно)

135

Сволочь! (фр.)

(обратно)

136

До свидания, мадам! Всего хорошего! (фр.)

(обратно)

137

Нам, героям… требуется время, Николь. Мелкими упражнениями в героизме мы не обходимся, нам подавай большие масштабы (фр.).

(обратно)

138

Говорите со мной по-французски, Николь (фр.).

(обратно)

139

Северо-африканский корпус (фр.).

(обратно)

140

Джон Хелд (1889–1958) – американский иллюстратор и карикатурист.

(обратно)

141

Стихотворение Редьярда Киплинга.

(обратно)

142

Экое ребячество! …Можно подумать, он Расина декламирует (фр.).

(обратно)

143

Курица, бабенка (фр.).

(обратно)

144

Ад (фр.).

(обратно)

145

По-английски (фр.).

(обратно)

146

Послушайте! Послушайте! (фр.)

(обратно)

147

Анита Лус (1888–1981) – американская писательница-юмористка.

(обратно)

148

Свершившиеся факты (фр.).

(обратно)

149

Поверенных в делах (фр.).

(обратно)

150

Как ты? (фр.)

(обратно)

151

Да, да… С кем я говорю? … Да… (фр.)

(обратно)

152

Жертв нет – разбитых машин нет (фр.).

(обратно)

153

Англичанка (фр.).

(обратно)

154

Джон Д. Рокфеллер (1839–1937) и Эндрю Меллон (1855–1937) были в то время богатейшими людьми Америки.

(обратно)

155

Американский автопромышленник Генри Форд (1863–1947) лордом, разумеется, не был.

(обратно)

156

Принц Уэльский – титул наследника английской короны, и никакой герцог Бекингем быть его братом не может. К тому же последний представитель рода Бекингемов скончался в 1889 году.

(обратно)

157

Парикмахерша (фр.).

(обратно)

158

Лимонный сок (фр.).

(обратно)

159

Полулитровая кружка пива (фр.).

(обратно)

160

«Блакенвайта» нет. Только «Джонни Волкер» (фр.).

(обратно)

161

Годится (фр.).

(обратно)

162

Принесите-ка мне джину и сифон (фр.).

(обратно)

163

Хорошо, месье (фр.).

(обратно)

164

Отстань! Пошел прочь! (фр.)

(обратно)

165

Пошел ты к черту (фр.).

(обратно)

166

Я даю ей больше, чем вы (фр.).

(обратно)

167

Семейное счастье (фр.).

(обратно)

168

Гувернантка (нем.).

(обратно)

169

«Галантные праздники» (фр.).

(обратно)

170

Все стихи в этом романе переведены В. Роговым.

(обратно)

171

«Безжалостная краса» (фр.) – стихотворение Китса.

(обратно)

172

«Лунный свет» (фр.) – стихотворение Верлена.

(обратно)

173

Издалека

Льется тоска

Скрипки осенней –

И, не дыша,

Стынет душа

В оцепененье.

Час прозвенит –

И леденит

Отзвук угрозы,

А помяну

В сердце весну –

Катятся слезы (фр.). Перевод А. Гелескула.

(обратно)

174

«Вечный покой» (лат.).

(обратно)

175

Автором пословицы «Трофеи принадлежат победителю» (To the victor belong the spoils) является сенатор-республиканец от Нью-Йорка Уильям Мэрси, который иронически употребил эту фразу по отношению к демократам в 1832 году (прим. перев.).

(обратно)

176

Энтони Комсток (1844–1915) – ревностный борец за нравственность, в юности едва не покончивший с собой из-за постоянного рукоблудия. Основал «Общество борьбы с пороком» под лозунгом «Нравственность выше искусства». Хвастался, что сжег 60 тонн запрещенных книг. В его честь был назван «Закон Комстока», действовавший в США до 1960 года (прим. перев.).

(обратно)

177

«Маленький лорд Фаунтлерой» – детский роман Фрэнсис Ходжсон Бернетт, опубликованный в 1886 году (прим. перев.).

(обратно)

178

Лист согласования – филателистический термин для обозначения плотных листов бумаги, картона, пластика альбомного размера, к которым прикреплены выставляемые на продажу филателистические материалы. Предназначен для демонстрации товара и согласования с выбором покупателя (прим. перев.).

(обратно)

179

Имеется в виду «Клуб быстрого пудинга», основанный Хорасом Бинни в 1795 году для студентов и выпускников Гарварда. Каждую неделю два члена клуба, выбранные в произвольном порядке, должны готовить импровизированный пудинг для остальных. Это старейший студенческий клуб в США; его членами были четыре президента, включая Рузвельта и Кеннеди (прим. перев.).

(обратно)

180

«Осторожно, окрашено!» («Mind-the-paint, Girl!») – пьеса Артура Пинеро (1912) о восходящей театральной звезде (прим. перев.).

(обратно)

181

Название происходит от евангельского текста: «Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как каждая из них» (Лк. 12, 27) – (прим. перев.).

(обратно)

182

«Bounds» в буквальном переводе – «границы, ограничения» (прим. перев.).

(обратно)

183

Разумное основание или смысл существования (фр.). Здесь уместнее второй вариант.

(обратно)

184

Уайт-Плейнс – город в штате Нью-Йорк с населением примерно 50 000 человек (прим. перев.).

(обратно)

185

«Едгин» (анаграмма от «нигде») – утопический роман Сэмюэля Батлера 1872 года (прим. перев.).

(обратно)

186

«By woman waiting for her demon-lover» – строка из стихотворения С. Т. Кольриджа «Кубла-Хан» (прим. перев.).

(обратно)

187

«Фоллис» – серия бродвейских театральных ревю и мюзиклов по образцу парижского «Фоли-Берже», которая шла с 1907 до 1931 года. Имеется в виду один из мюзиклов (прим. перев.).

(обратно)

188

Очевидно, речь идет о комической опере «Пинафор, или Возлюбленная матроса» У. Гилберта и А. Салливана (1878) с романтичным сюжетом (прим. перев.).

(обратно)

189

Таммани-Холл – политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, контролировавшее выдвижение кандидатов в Манхэттене с 1854 по 1934 год. Названо в честь индейского вождя Таманенда.

(обратно)

190

Эггног – коктейль из взбитых яиц с сахаром и ромом (прим. перев.).

(обратно)

191

Билфизм – термин, выдуманный Ф. С. Фицджеральдом и введенный в оборот в этом романе; обозначает людей, которые верят в реинкарнацию души (прим. перев.).

(обратно)

192

Видоизмененная цитата из Тобиаса Джорджа Смоллетта (1721–1771), шотландского писателя и поэта, повлиявшего на творчество Диккенса и Теккерея (прим. перев.).

(обратно)

193

Уильям Гудвин Дэйна (1797–1858) – бостонский капитан, который в 1825 году прибыл в Санта-Барбару, где женился и стал алькальдом (мэром) этого города. Со временем он стал фольклорным персонажем (прим. перев.).

(обратно)

194

В 1920-е годы считалось, что позвоночные животные появились в мезозойскую эпоху, хотя на самом деле это произошло раньше (прим. перев.).

(обратно)

195

Намек на Фрэнсиса Бэкона, который был единственным лорд-канцлером среди баронов и графов Веруламских и имел право на титул лорда (прим. перев.).

(обратно)

196

«Шеррис» – знаменитый экстравагантный ресторан в Нью-Йорке, несколько раз переезжавший с места на место. Там устраивали костюмированные балы и однажды устроили обед для гостей на лошадях. Во время действия романа ресторан находился на 59-й улице (прим. перев.).

(обратно)

197

«Гарвард Кримсон» – ежедневная студенческая газета Гарвардского университета, с 1873 года издаваемая студентами старших курсов (прим. перев.).

(обратно)

198

Цитата из Иеремии Бентама (1748–1832), основоположника утилитаризма (прим. перев.).

(обратно)

199

Парафраз афоризма Стивена Госсона (1579) – «кроить шелковые кошели из свиных ушей» (прим. перев.).

(обратно)

200

Низведение до абсурда (лат.).

(обратно)

201

Эрин – древнее кельтское название Ирландии (прим. перев.).

(обратно)

202

«Каскады» – большой бальный зал на 22-м этаже старого отеля «Билтмор». Существовал до 1981 года (прим. перев.).

(обратно)

203

Суть в том, что Мюриэл говорит о популярных мелодрамах, а Мори – о комедии положений и трагифарсе (прим. перев.).

(обратно)

204

Мюриэл исполняет композицию Ирвинга Берлина «He’s a rag-picker» о пианисте, который подбирает на клавишах мелодию регтайма (прим. перев.).

(обратно)

205

Blockhead – болван, тупица (англ.).

(обратно)

206

Тереза Французская – героиня романа Эмиля Золя «Тереза Ракен» (1867); Суперженщина Энн – Энн Уайтфилд из пьесы Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек» (1903); Зулейка-Заклинательница – героиня «Зулейки Добсон» Макса Бирбома (1911); Кора из Индианы – героиня пьесы «Кларенс» Бута Таркингтона (1919) – (прим. перев.).

(обратно)

207

«Воспитание чувств» – роман Густава Флобера (1869).

(обратно)

208

Американский евангелист Родни Смит по прозвищу Цыган (1860–1947), родившийся в цыганском таборе. Работал в Армии Спасения и в Ассоциации христианской молодежи (прим. перев.).

(обратно)

209

Нора Бэйс (1880–1928) – американская актриса и певица, звезда водевиля и музыкальной комедии (прим. перев.).

(обратно)

210

«С любовью» (ит.).

(обратно)

211

Река на востоке США, впадающая в Чесапикский залив.

(обратно)

212

Немцы захватили бельгийские укрепления вокруг Льежа между 5 и 17 августа 1914 г. (прим. перев.).

(обратно)

213

Эстампы с изображением молодых состоятельных модниц, основанные на популярных рисунках иллюстратора Чарльза Дэна Гибсона (1867–1944) – (прим. перев.).

(обратно)

214

Пинокль – карточная игра с двумя наборами по 24 карты (прим. перев.).

(обратно)

215

Поль Ревир (1734–1818) – американский национальный герой, один из организаторов «Бостонского чаепития», принимавший активное участие в событиях американской революции (прим. перев.).

(обратно)

216

Беатриса Фэрфакс – псевдоним группы авторов популярной газетной колонки с советами для домохозяек (прим. перев.).

(обратно)

217

«Порцеллин» – закрытый мужской клуб Гарвардского университета, основанный в 1791 или в 1794 г.; «Череп и Кости» – аристократический закрытый клуб Йельского университета, основанный примерно в 1833 году (прим. перев.).

(обратно)

218

«Пенрод» – роман Бута Таркингтона 1912 года, названный в честь двенадцатилетнего героя (прим. перев.).

(обратно)

219

Имеется в виду курортный городок Саунд-Бич в штате Нью-Йорк, расположенный на берегу Атлантического океана (прим. перев.).

(обратно)

220

Патрик Фрэнсис Макфарленд (1888–1936), боксер в легком весе (прим. перев.).

(обратно)

221

Сокращение от бульвара Сен-Мишель в Париже (прим. перев.).

(обратно)

222

Премиальный сорт канадского виски (прим. пер.).

(обратно)

223

Аллюзия на стихотворение Китса «La Belle Dame Sans Merci» (1820) – (прим. перев.).

(обратно)

224

В эссе «Идея университета» (1852) кардинал и теолог Джон Генри Ньюмен (1801–1890) определяет джентльмена как «человека, который никогда не причиняет боли». Подвыпивший Парамор думает, что фраза может принадлежать Аврааму Линкольну, а Мори приписывает ее Эриху Людендорфу (1865–1937), немецкому генералу во время Первой мировой войны (прим. перев.).

(обратно)

225

Песня из американского мюзикла, чрезвычайно популярная во время Первой мировой войны; было продано более одного миллиона нот и дисков для фонографа (прим. перев.).

(обратно)

226

Строка из стихотворения А. Суинберна «Заброшенный сад» (1878) в переводе А. Ермакова (прим. перев.).

(обратно)

227

«Новая демократия» – вымышленный аналог либерального периодического издания «Новая республика», где публиковали статьи Вирджиния Вульф и Джордж Оруэлл (прим. перев.).

(обратно)

228

Квотербэк – защитник в американском футболе (прим. перев.).

(обратно)

229

Немецкая атака в середине июля 1918 года на линии Эна – Марна, отраженная французскими и американскими войсками вместе с остатками Иностранного легиона (прим. перев.).

(обратно)

230

«Шинн Фейн» – националистическая партия Ирландии с леворадикальными взглядами, имевшая террористическое крыло (прим. перев.).

(обратно)

231

Марк Порций Катон, известный как «Цензор Катон», был римским политиком и полководцем II века до н. э. Как и Адам Пэтч, он славился своей суровостью, скупостью и жесткой приверженностью принципам (прим. перев.).

(обратно)

232

Фицджеральд имеет в виду желтый журнал «Городские сюжеты», где публиковались всевозможные столичные сплетни и сенсации. Вымышленный журнал «Городские сплетни» упоминается также в его романе «Великий Гэтсби» (прим. перев.).

(обратно)

233

Аллюзия на монолог Марка Антония вскоре после убийства Цезаря (Шекспир, «Юлий Цезарь», акт II, сцена 3) (прим. перев.).

(обратно)

234

«40 человек, 8 лошадей» – стандартная вместимость французских грузовых вагонов во время Первой мировой войны (прим. перев.).

(обратно)

235

YMCA – Христианская организация молодежи (прим. перев.).

(обратно)

236

Припев южной колыбельной «Все красивые лошадки» (прим. перев.).

(обратно)

237

Аллюзия на стихотворение Китса «La Belle Dame Sans Merci» (1820) – (прим. перев.).

(обратно)

238

Поэма Алджернона Суинберна (1865). Цитируется по переводу Э. Ермакова.

(обратно)

239

Журнал Vanity Fair («Ярмарка тщеславия») издавался под редакцией Роберта Бенчли. В начале 1920-х годов там публиковались юмористические скетчи Фицджеральда (прим. перев.).

(обратно)

240

«Свиток и Ключи», или «Ключи», – одно из шести старейших студенческих обществ в Йельском колледже (прим. перев.).

(обратно)

241

Обязанностях дворянства (фр.).

(обратно)

242

Сложный танец, в котором участники часто меняются местами. Одна пара считается «ведущей», а другие повторяют ее движения и подсказки (прим. перев.).

(обратно)

243

«Итан Фром» (1911) – роман Эдит Уортон (1862–1937), лауреата Пулитцеровской премии (прим. перев.).

(обратно)

244

Фицджеральд применяет идиому, которая сейчас используется для описания энергичных и напористых презентаций, а в его время означала «прямо и откровенно» (прим. перев.).

(обратно)

245

На самом деле это Исав уступил свое право первородства Иакову за миску чечевичной похлебки (Быт.: 25) (прим. перев.).

(обратно)

246

«Облигации Свободы» (Liberty bonds), первый выпуск которых состоялся в 1917 г., были введены в обращение правительством США для покрытия военных расходов. Дефолт по ним состоялся в 1933 г. (прим. перев.).

(обратно)

247

Сухой закон был впервые объявлен в США 1 июля 1917 года, но его действие стало всеобщим лишь в 1919 году (прим. перев.).

(обратно)

248

Бэйб Рут (1895–1948) – бейсболист, поставивший рекорд высшей лиги, совершив 29 пробежек в 1919 году. Джек Демпси (1895–1983) – боксер-тяжеловес, в жестоком бою победивший Джесса Уилларда 4 июля 1919 года (прим. перев.).

(обратно)

249

Итонский воротничок – большой, жесткий белый воротник, который надевали воспитанники Итонского колледжа в Англии. Его носили с узким пиджаком, короткими штанами, гетрами до колен и черными оксфордами (прим. перев.).

(обратно)

250

«Противна чернь мне [чуждая тайн моих]» – Гораций, «Оды», III, 1, 1 (прим. перев.).

(обратно)

251

Здесь Фицджеральд подшучивает над читателями. Флоренс Келли (1859–1932) – общественная активистка, основавшая приют для нуждающихся женщин в Чикаго; два других актера являются вымышленными. Саук-Центр – провинциальный городок из романа Синклера Льюиса «Главная улица» (1920) (прим. перев.).

(обратно)

252

Еще одна шутка Фицджеральда. После смерти Энтони Комстока в 1915 году [см. примечание на стр. 8] Джон Самнер занял пост секретаря нью-йоркского «Общества по искоренению порока». В 1920 году он возбудил судебное преследование издателей журнала, публиковавших фрагменты из «Улисса» Джеймса Джойса (прим. перев.).

(обратно)

253

Популярное кафе и кабаре на углу Бродвея и Пятидесятой улицы (прим. перев.).

(обратно)

254

Первая нью-йоркская подземка выходила наружу в так называемой Манхэттенской впадине и пятнадцать кварталов шла по виадуку над Манхэттен-стрит (прим. перев.).

(обратно)

255

Стройный небоскреб на пересечении Сто Тридцатой Западной и Сорок Второй улицы славился своим роскошным интерьером: дубовые панели, восточные ковры и старинная мебель, а также эксклюзивный клуб и ресторан (прим. перев.).

(обратно)

256

Лондонский сухой джин особенно ценился во время сухого закона, когда обычно можно было достать только контрабандные или «самопальные» спиртные напитки (прим. перев.)

(обратно)

257

«По эту сторону рая» – первый роман самого Фицджеральда, который принес ему литературный успех. На момент публикации «Прекрасных и проклятых» в 1922 году его тираж достигал 50 000 (прим. перев.).

(обратно)

258

«Ризенвебер» – модное кабаре на углу Пятьдесят Восьмой улицы и Коламбус-Сёкл (прим. перев.).

(обратно)

259

Шимми – бальный танец в ритме рэгтайма, где танцующий извивается всем телом, как будто хочет избавиться от смирительной рубашки. Мода на него закончилась в конце 1920-х годов (прим. перев.).

(обратно)

260

Аллюзия на библейское изречение: «Не две ли малые птицы продаются за два ассария? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; У вас же и волосы на голове все сочтены; Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц» (Матф., 10: 29–31) (прим. перев.).

(обратно)

261

В английской Библии короля Якова все «малые птицы» называются воробьями (прим. перев.).

(обратно)

262

Пассажирское судно, сошедшее со стапелей в Германии в 1912 году, было названо «Императором». После Первой мировой войны оно было передано Британии в качестве репарации за потопленную «Лузитанию» и переименовано в «Беренгарию» (прим. перев.).

(обратно)

263

Англ. Speakeasy («говорите тише») – нелегальные питейные заведения или клубы, в которых продавались крепкие алкогольные напитки во времена «сухого закона» (1920–1933) в США.

(обратно)

Флибуста

Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза (fb2)

Фрэнсис Скотт Фицджеральд Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза