Здравствуй, мишка! (fb2)

- Здравствуй, мишка! 7696K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Сергеевич Онегов

А. Онегов
Здравствуй, мишка!
(Научно-художественная литература)

Предисловие

Как вы думаете, почему люди боятся медведей, почему именно об этих животных сложено так много самых разных страшных историй! Наверное, потому, что медведь — большой и сильный зверь... Но ведь и наши волки — большие и сильные звери, к тому же волки куда чаще заглядывают к поселениям людей, к отарам овец, к стадам оленей, куда больше доставляют человеку хлопот, чем медведи. И на волков люди злятся, волков порой даже ненавидят, а вот бояться особенно не боятся и при встрече с волком не бросаются так поспешно наутек, как при встрече с медведем.

Первый раз я увидел волков, когда мне было чуть больше семи лет. Дело было зимой, я зачем-то вечером вышел на крыльцо и тут около ящика, куда сносили с кухни отбросы, увидел двух больших собак. Собаки чутко сидели на снегу, сразу заметили меня, слегка подались назад, а из ящика легко выпрыгнула и встала рядом с ними еще одна, точно такая же большая темная собака. Не знаю почему, но собак мне захотелось прогнать, я взял из поленницы полено и что было сил кинул его в собак... И большие собаки тут же исчезли, как исчезают ночные тени...

О своей встрече я тут же рассказал дома. Взрослые выслушали меня, вышли на улицу и, когда отыскали на снегу следы моих «собак», в один голос заявили, что это не собаки, а волки.

Ну, волки так волки, согласился я, но оттого, что рядом с нашим крыльцом по ночам бродят волки, страшно не стало ни мне, ни взрослым — двери в хлев, где стояли у нас коза и поросенок, хорошо закрывались, собаки у нас не было, и волкам нечего было у нас стащить.

Не испытывал никто из нас особого страха и тогда, когда посреди зимы волки целой стаей стали заглядывать по ночам в деревню и таскать нерасторопных собак. За собак, которых звери утаскивали из деревни, мы считали волков своими заклятыми врагами, ненавидели их, но бояться не боялись — наоборот, мы мастерили самострелы и мечтали о настоящих охотничьих ружьях, чтобы рассчитаться с серыми разбойниками...

В том же лесу, где жили наши враги — волки, водились и медведи. Но увидеть медведя мне очень долго не приводилось: эти тайные лесные звери не часто наведывались к лесным деревушкам и, видимо, не имели никакого желания лишний раз показываться людям на глаза. Правда, рассказов о медведях мне приходилось слышать очень много...

Однажды наша соседка вернулась из леса очень взволнованная и даже оставила в лесу корзинку с ягодами. Наша соседка ходила в лес за малиной и там, в малиннике, нос к носу встретилась с медведем. Медведь вроде бы даже и не заметил женщину — он был очень увлечен сбором ягод. Женщина первой увидела зверя, бросила корзину и кинулась из леса домой..

Помню, как рассказывали пастухи о медведе, который незаметно вышел из леса и кинулся на корову. Правда, свалить корову зверю не удалось, но пастухи тут же пригнали стадо в деревню и наотрез отказались пасти коров в той стороне, где водился «страшный зверь».

Почему же все-таки люди так боятся медведей? Может быть, этот страх рождается не только потому, что медведь сильный, большой зверь, может во всем виновата тайная, таежная жизнь этого животного — ведь неизвестное всегда настораживает нас: кто знает, как поведет себя этот зверь?

Возможно, именно так и рождаются часто разные страшные истории, главный герой которых наш бурый медведь. И эти истории слышим мы еще в раннем детстве, они остаются в памяти и долго мешают нам правильно ответить на вопрос: как быть, если в лесу, на лесной тропе, встретим медведя?

Страшные рассказы о медведях слышал и я, а потому очень долго считал бурого медведя самым опасным лесным зверем и всегда, когда собирался в свои лесные походы, брал с собой на всякий случай ружье и пулевые патроны.

Так же опасливо относился я к бурому медведю и в начале лета 1965 года, когда отправился в большое путешествие по нашей северной тайге. Медведей в тех местах было много, я часто встречал их совсем свежие следы, а потому первое время ходил по таежным тропам очень осторожно, все время прислушивался и приглядывался, чтобы случайно «не разойтись», как скажут в тех местах, на медведя. Но шло время, жизнь северной тайги становилась мне все понятней, я смелей ходил по старым таежным тропам, по этим же тропам бродили и настоящие хозяева тайги, медведи, бродили по-прежнему спокойно и независимо, и очень скоро я стал ловить себя на мысли, что уже не так беспокойно ожидаю возможную встречу с медведем. А еще некоторое время спустя я совсем перестал думать о такой встрече с опаской и все чаще и чаще стал оставлять свое ружье в лесной избушке.

И тут, будто в ответ на мою уверенность, медведи по-своему отблагодарили меня — они стали не так поспешно покидать тропу, по которой я шел, нередко попадались мне на глаза, а потом просто пожаловали к моему лесному домику в надежде чем-то поживиться...

Два года провел я рядом с этими спокойными, мирными животными и за все это время ни разу не видел от них ничего плохого. Рядом со мной жили разные медведи: старые и молодые, встречался я и с медведицей, возле которой крутились малые медвежата. А потому очень скоро пришел к выводу, что медведи, обитающие в наших северных лесах, не такие уж страшные звери и что с ними вполне можно жить по соседству, если относиться к ним с таким же уважением, с каким относимся мы к соседу по квартире.

Обычно натуралисту не принято верить на слово — в подтверждение сделанных открытий он должен предоставить конкретный документальный материал: шкуры или тушки животных, фотографии, карты-схемы.

Все это я очень хорошо знал, но когда начал писать свои рассказы о медведях, никаких особых документов предоставить не мог.

Не мог я привезти с собой из тайги медвежьи шкуры: живя в лесной избушке рядом с медведями, я категорически отказывался поднимать ружье в сторону этих животных, я считал медведей своими соседями, соседями добродушными и доверчивыми. Не было у меня и фотографий. Не мог я привести в своих рассказах и точные карты с нанесенными на них медвежьими тропами. Раскрывать тайну Медвежьего Государства, доверенную мне, я не имел никакого морального права: ведь есть такие люди, которым ничего не стоит воспользоваться такими точными картами, отправиться по указанным тропам в лес и из охотничьих автоматов двенадцатого калибра расстрелять в упор тех медведей, которые совсем недавно спокойно смотрели в глаза человеку.

Словом, никаких документов у меня не было, хотя, откровенно говоря, я не собирался как-то особо подтверждать свои рассказы — ведь документировать положено лишь научные открытия, а в моих рассказах никаких особых открытий и не было, я всего-навсего постарался пересказать те выводы, которые давно сделали для себя вдумчивые, грамотные охотники наших северных лесов: «Медведь добродушен, любопытен, уживчив рядом с человеком, но бывает зол и памятлив на обиды, когда ему досаждают». И то, что этот вывод никак не был моим личным открытием, что это действительно опыт народа, давно живущего бок о бок с медведями, еще раз подтвердили своими очень интересными фотоработами охотовед из города Череповца Вологодской области Виктор Николаевич Михайлов и его товарищ врач Мстислав Владимирович Березовский.

Эти люди очень любят природу, они прекрасные охотники, но охотятся за животными не с ружьями, а с фотоаппаратами. Эти два настойчивых фотоохотника и разыскали в вологодских лесах бурых медведей и как могли постарались доказать животным, что они, люди, не желают никому ничего плохого. И на этот раз бурые медведи оказались вполне добродушными и покладистыми.

Несколько лет подряд Михайлов и Березовский встречались со своими знакомыми медведями, разыскивали их снова после долгой зимней спячки, и медведи по-прежнему доверчиво принимали своих старых друзей. Вот так и появились те фотографии медведей, которые напечатаны в этой книге.

Конечно, это не те медведи, которых встречал я десять лет тому назад в Архангельской тайге. Но когда первый раз увидел я фотоработы Михайлова и Березовского, все старое, пережитое когда-то в северных лесах, сразу вернулось ко мне, ожило, заговорило, и я, как наяву, видел тогда своих старых знакомых, своих добрых друзей. Я видел «Хозяина» и «Лесника», «Мамашу» у Вологодского ручья и «Моего Мишку» в малиннике у Угольных полян...

Так рядом с моими рассказами о медведях все-таки появился документ — фотоработы Михайлова и Березовского, которые в другом лесу, на примере других медведей доказали, что наши бурые медведи не такие уж страшные животные.

Так еще раз была убедительно подтверждена старая и мудрая истина: «Мирный, покладистый зверь чаще встречается там, где к нему с достойным уважением относятся люди».

ГОД 1965

Глубокое озеро. Восемь километров пути

Честно говоря, я никогда не собирался жить бок о бок с медведями и ходить по тропам, которые проложили в тайге эти большие и уверенные в себе животные. И думал я в своей первой дороге по Архангельской тайге совсем не о медведях — хотелось мне добраться к самым глухим таежным озерам, куда ни разу не заглядывали рыбаки и где обязательно должны были водиться очень большие щуки. Представлял я себе, как ранние утром широкий хвост-лопата громадной рыбины обрушится вдруг на листья кувшинок, глубоко качнет воду, и от этого тяжелого удара щучьего хвоста разойдется по безлюдной тайге глухое эхо. Мечтал я поймать щуку-великана на спиннинг, долго выводить ее к лодке, а потом неожиданно увидеть всплывшую рядом с бортом широченную темно-зеленую спину хозяина таежного озера.

Забегая вперед, скажу, что добрался я до таких озер, встречал и провожал закаты над таежной водой, охотился за щуками-великанами. Крушили они мою снасть, а иногда и мне удавалось победить в такой трудной, а порой и рискованной борьбе на буйной осенней воде в тщедушной, повидавшей виды осиновой лодчонке-долбленке.

Полюбил я северную тайгу, полюбил ели и осины, светлые открытые болота-ягодники и бродил я по таким ягодным местам, радовался теплому летнему солнцу, первому осеннему туману, первому инею, радовался встрече с каждым зверем и спокойно шел от одного лесного болота к другому, от ручья к озеру, от озера к реке по старым и новым медвежьим тропам.

Но такое спокойствие пришло ко мне лишь в конце моего пути по тайге, а в начале дороги я все время помнил о своем оружии. Было у меня с собой и ружье, были и патроны, был и охотничий нож, и, провожая меня, мои друзья напоминали мне, что такой нож всегда должен быть под рукой на случай, если медведь кинется на меня...

Уезжал я из Москвы на поиски щук-громадин в конце июня. Добрался на поезде до первой железнодорожной станции Архангельской области, провел на карте прямую линию до города Повенца, Карельской АССР, и тронулся в путь, правда, не но прямой, а по наезженной проселочной дороге.

Лето стояло жаркое, сухое, неподъемный рюкзак, набитый до отказа всевозможным снаряжением, и дорога по взгоркам отнимали так много сил и заставляли так сильно потеть, что рубашку во время коротких остановок приходилось просто-напросто выжимать. Но вот дорога спустилась вниз, высокий, прямоствольный лес опустил на дорогу глубокую тень, и почти тут же у дороги открылось сначала небольшим заросшим заливом, а потом и широким плесом с темной водой озеро Глубокое.

Может быть, и прошел бы я в этот день еще километров десять — двенадцать, но первое северное озеро, встретившееся мне в пути, показалось таким тихим и таким приветливым, что очень скоро на берегу у самой воды поднялась в кустах моя палатка — моя первая стоянка на архангельской земле.

Вечером я варил уху. И почти тут же на дымок костра подошел к палатке человек. Как звали этого человека, я уже не помню, но весь наш вечерний разговор остался в памяти, как осталась для меня надолго первая белая ночь архангельского Севера.

Белая ночь... Она даже не белая, а прозрачная, голубоватая, в малиновых околышках зари. Заря, кажется, вокруг, и ее отгораживают от меня и от озера лишь резные елочки по берегам-холмам. Елочек по холмам много. У глубокой, молчащей какими-то своими тайнами вечерней воды костер. Огня почти не видно рядом с малиновыми облаками, вокруг только дым. Дым от комаров, что досаждают со всех сторон, дым для уюта и для первого здесь, на Севере, рассказа о медведях. Рассказывает мой гость:

— Человека наш медведь не боится, когда не досаждают. Бывает, и сам покажется, и к костру выйдет, будто ищет чего. Сидели мы как-то у костра вот так же. Котелок с ухой сняли, поужинали и чаю попили. И огня-то не осталось — уголья одни в костре. А он и пришел. Вышел он тихо, так, что и не слышали. Вышел из кустов и глядит на нас…

Помню, как поразило меня тогда то уважение, с которым рассказывал о медведе коренной лесной житель, охотник, рыбак. «Он», «медведь» произносилось величаво, почти торжественно.

— А ружья у вас были с собой? — спрашиваю я.

— Были. Трое нас было — у каждого по ружью.

— А почему не стреляли?

— А пошто стрелять-то? На мясо, что ль?.. Когда за лосем ходим, о мясе думаем, а за медведем — нет.

Мой гость скоро отправится на озеро, отведет от берега свой старенький плотик. Плот качнется, подтолкнет впереди себя воду. Потом в воду уйдет шест, и разойдутся от шеста мягкие, недалекие волны…

По озеру пошла уже легкая пугливая рябь то там, то тут. Рябь будто разбрасывается, собирается снова. Потом исчезает и появляется на новом месте. И эта рябь без всякого ветра. Так же без ветра двигается, живет вокруг нас и дым костра — полосы его мутного дыми тихо ложатся на воду, на плот, стоящий пока у берега, и куда-то плывут дальше...

Рябь по озеру — это следы сорожьих стай. А сорога — это плотва, та же самая плотва, что и под Москвой, только называют ее здесь по-другому: не плотва, а сорога. Большие стаи сороги-плотвы поднимаются из глубины озера к самой поверхности вслед за уходящим на короткий летний покой северным солнцем. Когда солнце совсем скрывается за тайгой и заря, кажется, вот-вот погаснет, рыба выплескивается уже по всему озеру и жадно хватает любую насадку. Скоро, совсем скоро, заметив новый огонек зари, стаи сороги западут, уйдут на глубину, в мох, в траву. Мой гость сегодня не охотник, а рыбак — он пришел ловить рыбу, но почему-то не торопится на воду.

— Стрелял я его. Не раз. И сразу стрелял, и ранить случалось. И на меня раненый шел. Страшный он зверь. И не от силы страшный, а на человека похож... Мясо его есть не могу. Как лапу его вспомню — что рука, — так не по себе делается. А стрелял, когда отступать некуда. Другой раз встретишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. А ничего такого и не скажешь. Постоишь, посмотришь — он и уходит сам. Редко когда перед тобой встанет. А вот к кострищу тогда вышел. Сидим, смотрим на него, молчим, а он к самому костру подкатил, лапой погребся по угольям, какие не жаркие, и ушел, и ладно так ушел, будто проверять что приходил... Мало их теперь у нас. Дальше есть, а здесь мало. Уходят от шума, да и ружья теперь у каждого... А зверь добрый. И все понимает. От его ума и страшно делается...

Сорога гуляет уже по всему озеру, широко, видно. Плот уходит, уходит тихо, почти не трогая воды, потом останавливается в негустом тумане и так остается над глубокой водой лесного озера до нового солнца. На плоту рыбак с удочкой в руках... Утром мой гость-рыбак уйдет домой, унося немного крупной плотвы и недорассказанные лесные истории...

Спать в эту ночь не хотелось. Я сидел у костра, ждал, когда рыбак вернется обратно, и вспоминал сказку о двух товарищах, которую слышал еще в раннем детстве...

Мальчишки пошли в лес то ли за ягодами, то ли за грибами, а тут медведь. Один из мальчишек, потрусливей и побыстрей, забрался на дерево, а другой, не такой расторопный, остался на лесной дорожке, упал на землю, закрыл голову руками и приготовился к самому страшному. И вот медведь подошел, обнюхал испугавшегося мальчишку и пошел своей дорогой. Когда страшный лесной зверь скрылся совсем, мальчишка, забравшийся на дерево, спустился вниз и, не веря, что товарищ его остался целым и невредимым, спросил: «А что сказал тебе медведь?» И услышал в ответ: «Товарищей в беде оставлять нельзя».

А ведь действительно, медведь мог не тронуть мальчишку — не тронул же он людей, сидячих у костра, только поворошил угли и ушел...

Узкая полоска зари все настойчивей и настойчивей тянется к востоку, скоро покажется солнце, большое, близкое солнце северного лета. Но до этого с воды на берег поднимутся мутные полосы ночного тумана, чтобы до следующего вечера укрыться в прибрежных кустах. Туман совсем окружает мой костер, и, будто из тумана, на память приходит одна быль, очень похожая на сказку о двух товарищах…

В тайге работали геодезисты. Делали съемку местности. Из тайги с маршрута возвращались в лагерь инженер — мужчина и его помощник — женщина. Мужчина, начальник, шел впереди налегке, а женщина шла сзади, неся за плечами громоздкий прибор. И вдруг навстречу медведь. Мужчина тут же оказался на дереве, а женщине помешал забраться на дерево громоздкий прибор. Медведь рядом. Женщина, как в той детской сказке нерасторопный мальчишка, закрыла лицо руками и приготовилась к самому худшему. И медведь подошел к ней, обнюхал ее и, как в сказке, пошел дальше своей дорогой. Что «говорил» перепуганной насмерть женщине хозяин тайги, я не знаю, а вот геодезисты сказали такое, что мужчина, оставивший в беде женщину, бежал из тайги навсегда.

Почему медведь не тронул безоружного человека? Почему поступил так, как в детской сказке? А может быть, это и не сказка? Может быть, медведь добродушный от природы зверь?

К восходу солнца с озера вернулся мой гость-рыбак. Мы варили уху и пили чай. И снова у нашего костра велись добрые лесные разговоры-рассказы. Привык я верить словам лесных старателей, уважаю рассказы настоящих охотников, рыбаков, знаю, что все в таких рассказах, немногословных и ненавязчивых, правда, а потому и слушал с большим вниманием, о чем рассказывал мне мой гость, и верил каждому его слову:

— Встретишь его случаем, в глаза ему не смотри. А если смотришь, плохо не думай. Поймет он, что зла не таишь, и уйдет сам. Но сначала все проверит.

И эта истина была мне знакома. Читал я об индейцах, которые учили себя не думать о добыче во время охоты. А совсем недавно услышал я о биологе Шаллере и о гориллах. Шаллер изучал жизнь этих грозных животных, спал рядом с ними, ходил следом и остался живым и невредимым. Правда, за все время жизни рядом с гориллами отважный натуралист ни разу не осмелился посмотреть животным в глаза. У горилл посмотреть друг другу в глаза означает вызов. Вызов к дуэли, далеко не в пользу безоружного человека... А кто сказал, что у медведя глаза только для того, чтобы отличать день от ночи?

Но в глаза медведю смотрят. Смотрели и те трое охотников у костра, когда зверь пожаловал к ним в гости. Смотрят и на лесных тропах и часто по-хорошему расходятся. Почему же медведь не проявляет агрессии в этих случаях? Потому ли, что на него смотрят именно добро? Или, может, человек просто пугается, и его глаза, его поза выражают только испуг и принимаются медведем как «белый флаг»: ведь признается же поза капитуляции, такой «белый флаг» у собак, когда собака, просящая пощады, опрокидывается на спину перед более грозным противником... У собак «лежачего» не бьют. А может быть, такое же правило существует и у медведей? Не знаю... Пока ничего не знаю, пока только восьмой километр пути по северным дорогам, места здесь шумные, и медведей вокруг почти нет — они отступили, ушли дальше в лес.

30-й километр пути

Сразу за Глубоким озером начиналась новая широкая дорога. Ее проложили, видимо, совсем недавно через гнилое лесное болото, заросшее малиной, кривыми березками и дуплистой ивой. Дорога уходила дальше в лес. Под ногами гравий, крупный, упругий и пыльный от сухого лета. От дорожной пыли поседели кусты малины у полотна дороги. Поседели густо — дождей давно не было. К полудню солнце припекло так, что тащить по открытому месту тяжелый рюкзак я мог без остановки не более тридцати — сорока минут. Следующие двадцать — тридцать минут я сидел на краю дороги, откинувшись спиной на рюкзак, старался отдышаться и отчаянно отбивался от комаров.

В жаркое болотное лето комары, казалось, сходили с ума. Они выбирались из зарослей ивы несметными полчищами, от которых темнело небо, и хищно сваливались на все живое. От комаров не помогали никакие мази. Лицо потело, мазь тут же смывалась по́том, и комары с утроенной яростью снова набрасывались на тебя. От этих насекомых было только одно спасение — вода. Если по дороге мне попадался ручей или не очень грязная лужа, я тут же останавливался, сбрасывал рюкзак и бежал к воде умыться. Смыв мазь и пот, я мог спокойно отдыхать несколько минут — комары будто теряли меня на это время, не лезли к лицу, хотя сплошной серой массой копошились на рукавах куртки, на коленях брюк, старались просунуть свои острые хоботки сквозь ткань.

Так и шагал я по лесной дороге через болото, воюя с комарами и с потяжелевшим от трудной дороги рюкзаком, до тех пор, пока не заметил впереди себя дымок.

Дымок поднимался над самой дорогой и лениво, сонно тянулся все дальше вверх, теряясь, тая там вверху в свете жаркого летнего дня. У небольшого дымного костра на корточках сидел мальчишка и длинной ивовой палочкой что-то помешивал в старом, черном от густой копоти чайнике, висевшем над медленным огнем. Мальчишка варил крепкий, почти черный чай, от которого, как от спелой черемухи, долго вязало рот.

К костру из болота почти тут же выбрались двое мужчин. Их лица казались прокопченными, задубевшими, как у египетских мумий. На голове у каждого были белые куски материи от комаров. Комары старались подобраться к этим прокопченным людям с тыла — они пытались заползти под белые платки-шлемы сзади, но концы платков все время двигались и скидывали с плеч жужжащие отряды насекомых.

Двое мужчин и мальчишка-подросток заготавливали на болоте ивовую кору. Содранная со стволов кора связывалась в пучки — тукачи. Тукачи выносились из леса и на обочине дороги ждали попутной машины. Это был тяжелый труд — заготавливать кору, «драть корье». А потому больше двух-трех дней лесные старатели здесь на болоте не оставались. Комары донимали и этих терпеливых людей.

У костра мы разговорились. Густой дым отгонял насекомых, и хотя дымом было не очень приятно дышать, никто из нас отодвигаться от костра не желал. Увидев у меня ружье, заготовители принялись рассказывать о лосях, которых вокруг, по их словам, было очень много.

Лоси пока меня не интересовали, а о медведе никто не упоминал, и самое ценное, что вынес я из нашей беседы, это то, что по дороге нет-нет да и ходят машины, возят гравий на тридцатый километр, куда новая дорога уже добралась.

Не успел я отпить из кружки и трех глотков крепкого, вяжущего чая, как из-за поворота вырвался и, резко затормозив, замер около нас тяжело груженый самосвал.

Этот самосвал и увез меня от комариных полчищ и доставил туда, где оканчивалась дорога.

В конце дороги на берегу небольшой речки стоял вагончик дорожного сторожа. Речушка именовалась Осиновкой, а дорожного сторожа звали Андреем.

Андрей оказался рыбаком и охотником, хотя ни путной снасти, ни путного оружия у него не было. Две блесны, хлыстоватое березовое удилище с куском капроновой лески и ружье без патронов — вот и весь его арсенал.

Ловить рыбу Андрей ходил без ружья, брал только удилище и коробку с червями. На червя рыба ловилась только вечером, а днем хариус, что водился в реке, предпочитал оводов. Как и заготовители коры, Андрей прежде всего напоил меня крепким чаем, без которого, по его мнению, в такую парную жару никак нельзя, и тут же повел вверх по Осиновке на рыбалку.

Обратно к вагончику мы возвращались поздно, в густом тумане. Речка была где-то внизу — мы пробирались через кусты по холмам. Дорогу угадывал Андрей по памяти. Когда вагончик был уже совсем близко, Андрей остановился, долго курил, а потом стал неторопливо рассказывать:

— Здесь я как-то от медведя бежал. Кубарем катился — ноги все о кусты и камни ободрал. Потом опомнился — медведя и не слышно. Встал — и бегом домой. Ночью с ним встретился. Иду, а медведь и стоит на дороге совсем близко. Бежать назад — догонит сразу. Вперед он не пускает — дорогу загородил. Ружья с собой не было. Я закричал что-то, а потом в сторону вниз и прыгнул. Не погнался он за мной. А я ведь перед ним виноват. Обидел я его. Узнал я его — тот самый. Стрелял я в него до этого, но только ранил легко. Злой зверь — помнит обиды. Ох помнит! Не разобрался тогда в темноте, поди, что это я. А то бы несдобровать. Голову оторвать не оторвет, а ребра поломает. Да и волосы вместе с кожей до лба с затылка снимет. Ну его к черту! Зарок дал — больше за ним никогда не пойду...

На следующий день около воды я обнаружил следы медведя. Следы большие. Зверь ворочал на берегу речки камни — что-то искал под камнями. Потом поднялся на холм и долго шел по нашим вчерашним следам почти до самого вагончика. Недалеко от вагончика медведь свернул в сторону болота. На болоте остались глубокие ямы от широких медвежьих лап. В ямах стояла черная болотная вода.

О медвежьих следах я рассказал Андрею. Тот сначала ничего не ответил и только за чаем вспомнил мой рассказ:

— Сюда он приходит редко. А откуда приходит, не знаю. Тогда, после выстрела, ходил я за ним, но найти не смог. И кровь рядом со следом была, правда, немного крови — легко так капала, с боку. С этим зверем теперь не сговоришься. Моя вина. А приходить будет. Зачем, не знаю, но ходит, будто ждет чего. Или за мной охотится...

48-й километр пути

Дальше тридцатого километра дороги нет — дальше тяжелое грязное болото, заросшее крапивой и ольшаником. Кругом сырость и все те же несметные полчища комаров-кровососов.

Из гнилого болота я выбрался уже в сумерках.

Еле отмылся от дорожной грязи в неглубоком быстром ручье, переночевал в теплой избе, позавтракал и разговорился с девчушкой, дочерью хозяина.

— Дядя, а у вас ружье есть?

— Есть.

— А сильное?

— Сильное.

— И медведя стрелит?

— И медведя... А зачем в него стрелять?

— А у нас медведя стрелили. Недавно совсем. Великого-великого! Большинский такой медведь — пудов на десять...

Медведя здесь убили все-таки не недавно, а давно. И больше о медведях здесь пока ничего не слышно. Есть лоси, есть выдра, куница, но медведь сюда давно не заглядывает.

Выходит, что тот медведь, который «охотится» за дорожным сторожем Андреем, в эти места дороги не знает.

56-й километр пути

По северным местам есть много озер с простыми и очень точными именами. Если озеро называется Круглым, оно обязательно круглое. А если Долгое, то действительно больше походит на широкую тихую реку. А если Глубокое, то есть в таком озере тайная неизведанная глубина, и там, на глубине, обязательно живут огромные щуки.

Второе озеро, которое встретил я на своем пути, показалось мне еще более приветливым, светлым и тихим. И я не удивился, узнав, что называют это озеро именно Светлым. Здесь, почти у самой воды, и поставил я свою палатку.

В озере водились те же окуни, те же щуки. Здесь, как и в Глубоком озере, по вечерам поднимались к самой поверхности несметные стаи сороги. И так же, как на Глубоком озере, опускалась на воду озера Светлого тихая и задумчивая белая ночь.

Белая ночь опускалась на воду Светлого озера так же медленно и незаметно. Небо из желтого становилось малиновым, потом малиновые краски густели, догорали, появлялись бурые и сиреневые тона, и только над самым лесом, под темными облаками оставалась на всю ночь светлая, желтая полоска нетающей зари. Эта полоска медленно плыла над лесом с запада на восток, потом будто останавливалась на востоке, разгоралась, расходилась шире, поднималась вверх, уступая место первым мягким лучам летнего северного солнца.

С солнцем на берег озера приходили коровы. Коровы приходили на водопой после ночной кормежки в лесу.

В летнее время стадо на Севере пасут обычно ночами. Днем скот донимают слепни. Слепни появляются с восходом солнца. Коровы сначала отмахиваются от них хвостами, подергиваются всем телом. Но когда слепней много, ни хвосты, ни подергивания не помогают, и стадо устремляется к воде и заходит в воду так, что из воды торчат только рогатые головы. Если воды поблизости нет, а слепни заедают совсем, то стадо может «сбеситься». «Сбесившиеся» коровы высоко поднимают хвосты и несутся бог знает куда, безумно вытаращив глаза.

Ночью коровам спокойней — в это время слепней нет. Но ночью к стаду могут подойти звери. Не успел я поставить палатку на берегу Светлого озера, как пастухи рассказали мне, что два дня назад пестрая телушка вернулась с ночного пастбища с ободранным боком.

Кто мог напасть на телушку? Волки? Нет. Пастух клянется, что во всем виноват медведь. Это от его лапы остались на пегом боку телушки глубокие борозды когтей. А ведь медведя в этих местах не слышно было давно.

Нет, медведь здесь постоянно не живет. Он здесь ходовой, редкий зверь — только заглядывает в эти места. Да и как жить медведю в этих краях, когда кругом грохочут узкоколейки, вывозящие лес, когда по лесным дорогам-лежневкам день и ночь носятся рычащие лесовозы. Нет, места эти уже не медвежьи.

На берегу Светлого озера я задержался, и задержался только потому, что очень хотел найти себе друга. От пастухов я узнал, что в деревне не так давно ощенилась хорошая охотничья собака и что от этой собаки можно заполучить щенка.

Но щенок еще был слишком мал, отнимать его тут же от матери я не решился, а потому стал ждать, когда мой маленький друг немного подрастет.

Но вот наконец черный, смешной, беспокойный щенок-кутенок у меня за пазухой. Я принес его в палатку, уложил рядом с собой на одеяло. Но мой новый друг лежать на одеяле категорически отказался. Урча и фырча, набрасываясь на мои пальцы и больно кусая их острыми, тоненькими зубами, он стал пятиться назад до тех пор, пока не оказался у меня в ногах, и только там, у выхода из палатки, присмирел и, свернувшись в пушистый комочек, успокоился и заснул.

Спал кутенок крепко, посапывая во сне, но среди ночи вдруг проснулся и поднял жалобный скулеж. Что произошло, я сразу не понял. И только засветив фонарь, догадался, в чем дело. Щенок захотел «на улицу», но пачкать пол палатки не решался и, отчаянно вопя, стал искать выход, тыкаясь и скребясь в натянутую парусину. Пришлось подниматься и выпускать своего маленького друга. Я приоткрыл дверь, и кутенок, спотыкаясь, тыкаясь носом в траву, покатил на своих коротеньких лапках в кусты.

В кустах он пропадал долго. Я уже собрался, было, его искать, но мой «чистюля» наконец явился, заполз в палатку и, свернувшись комочком у меня в ногах, сладко заснул.

Ходить быстро Верный — так я назвал своего щенка — пока не мог, и мне пришлось не один день таскать его за пазухой. За пазухой он быстро засыпал, укачивался и проявлял несогласие с таким видом транспортировки только тогда, когда хотел есть или когда наступало время его очередного туалета.

Со щенком было весело и просто. Я был теперь не один. Впереди ждал меня настоящий лес, настоящая тайга, и я очень надеялся, что, встав как следует на ноги, мой четвероногий друг верно защитит меня, вовремя известит о любой опасности: ведь как-никак, а придется нам, видимо, жить на берегу дальних таежных озер бок о бок с медведями...

75-й километр пути

До встречи с медведями мне и моему Верному было еще далеко — от железнодорожной станции, где я расстался с поездом, до моей новой стоянки на берегу реки нас отделяло по прямой всего семьдесят пять километров. У щенка еще было время подрасти, а у меня было время обдумать, как вести себя, если в гости к нам вдруг пожалует слишком любопытный Мишка. В себе я был уверен — нет, я не струшу, не убегу, не брошу малолетнего щенка на растерзание хищным зверям. А вот как поведет себя мой четвероногий друг? Здесь я мог еще сомневаться — ведь все бывает, встречаются и трусливые собаки, которые, чуть заслышав зверя, кидаются наутек. Но все мои сомнения сразу рассеялись после того, как мой еще совсем маленький Верный спас нашу палатку от разгорячившегося быка...

Надо же было случиться такому: поставил я свою палатку на берегу реки как раз там, куда, оказалось, к утру выходили из леса коровы во главе с ужасно строптивым и действительно свирепым быком. Если бы знать мне заранее, что этого быка могли усмирить лишь с помощью здоровенных колов человек пять крепких мужчин, то бежал бы я от этого злополучного места, куда глаза глядят. Но о свирепом быке я ничего не знал до тех пор, пока этот грозный зверь не двинулся в сторону моей палатки.

Вечером, когда я пил чай и кормил щенка, на огонек моего костра подошел невысокий, средних лет мужчина. Мужчина оказался лесником. Ему надо было ехать в город на пароходике. Пароходик уходил только утром, и я предложил гостю переночевать вместе со мной и Верным в нашем брезентовом домике. Хоть мой гость поначалу и смутился, но предложение принял, и мы еще долго разговаривали в палатке, прежде чем заснуть.

Нового жильца Верный принял недоверчиво и сердито — дотронуться до себя не позволил и никакого угощения из чужих рук не взял. Ворчал он ужасно, когда наш гость забрался в палатку и улегся спать. Это ворчание я слышал уже сквозь сон. Спал я чутко, и тут показалось мне, что щенок разворчался что-то слишком сердито. Встать бы мне да посмотреть, что делается вокруг, но совсем просыпаться не хотелось, и опомнился я только тогда, когда Верный с визгливым лаем кинулся наружу из палатки.

Дверь палатки я расстегнул не сразу, а когда расстегнул и выглянул из своего непрочного жилища наружу, то прямо перед собой увидел большую, тяжелую морду быка, его раздутые ноздри с увесистым стальным кольцом и низко опущенные, короткие, сильные рога. И перед этим страшилищем, упрямо надвигавшимся на меня, не желая отступать ни на шаг, отчаянный в своей щенячьей злости, голосил не то со страха, не то от великого мужества мой Верный.

Не знаю, чем бы закончилась эта встреча, что осталось бы от моей палатки, если бы быку удалось преодолеть эти последние три — пять метров...

Говорят, что самые необходимые решения приходят вовремя. Я, к сожалению, так, наверное, и не догадался бы, как поступить, как остановить быка и спасти свое имущество. Бык был совсем рядом. И когда мне оставалось лишь прыгнуть в сторону, чтобы не попасть на рога к свирепому зверю, из палатки к быку метнулся мой гость — лесник.

Все произошло мгновенно. И я долго еще не мог понять, почему бык вдруг остановился: то ли он остановился победителем, опрокинув кинувшегося к нему человека, то ли его остановило недоумение: «Как так? Кто это посмел помешать мне?» На самом же деле все было совсем по-другому... Проснувшись от визга щенка, мой гость сразу понял, в чем дело, успел оценить обстановку и, кинувшись к быку, обеими руками ухватил свирепого зверя за кольцо.

Сколько раз позже, желая усмирить злых быков, вспоминал я об этом кольце. Порой легкого удара прутом или тонкой палочкой по кольцу, что вставлено в ноздри быку, вполне хватало, чтобы животное разом присмирело. Сопротивляться, вырываться, будучи привязанным за кольцо, ни один бык не мог — любое сопротивление вызывало резкую боль, — для этого и вставляли свирепым быкам кольцо в ноздри.

Все это мой гость знал раньше меня и теперь, поймав быка за кольцо и повиснув на этом кольце всем телом так, что голова быка оказалась прижатой к земле, он просил меня позвать пастухов.

Пастухи явились почти тут же. Подскакали они на лошадях. Каждый из них держал в руках по здоровенному колу, и пришлось быку, увертываясь от тяжелых ударов, поспешно отступать в кусты.

Итак, первое утро на 75-м километре пути началось у меня с происшествия, а раз уж утро оказалось беспокойным, то верил я всегда, что и весь день будет такой же интересный, насыщенный событиями. Не обмануло меня мое предчувствие и на этот раз. Не успел я позавтракать, как к моей палатке прибежала девчушка и, не переводя дыхания, торопясь и сбиваясь, стала рассказывать мне, охотнику, да еще московскому, стало быть, человеку смелому и готовому заступиться за всех, о почтальоне и медведе...

— Почтальонка сумку на дороге бросила и прибегла в деревню пустой. Напугалась — страсть просто...

— А где это было?

— Да вот тут, недалеко. Совсем сразу за деревней.

И пришлось мне, призвав на помощь своего отважного, верного друга, что пока еле-еле поспевал за мной, путаясь в высокой луговой траве, идти на розыски почтовой сумки.

Сумку на дороге я не нашел — ее подобрала сама «почтальонка», опомнившись и отойдя от страха. Но там, где произошла неожиданная встреча человека с медведем, на влажном песке дороги отыскал я свежие следы не очень большого животного. Как настоящий следователь, осмотрел я место происшествия и точно установил, как было дело...

Медведь пугать девушку-почтальона вовсе не собирался. Он просто вышел на дорогу, чтобы пересечь ее и пойти куда-то дальше по своим медвежьим делам. Но рядом с дорогой, как на грех, попался ему муравейник. А как пройти мимо муравейника медведю — никак нельзя, и зверь со всем своим старанием принялся ворошить муравьиную кучу. Медведь, вороша муравейник, конечно, увлекся и не заметил, что совсем близко к нему подошел человек.

Девушка-почтальон тоже не думала о встрече со зверем: медведей здесь мало, давно о них ничего не слышно. Но впереди на дороге вдруг оказался косматый зверь. В руках у девушки был цветок, ромашка-поповник, которую сорвала она просто так, походя. Девушка вскинула голову от цветка, который до этого вертела в руке, и сразу увидела медведя. Сумка с почтой сползла с правого плеча. Девушка, наверное, вскрикнула и бросилась бежать.

Медведь ее не преследовал, он круто повернулся на задних лапах и, испугавшись, пожалуй, не меньше, кинулся в кусты, в сторону от дороги. Так и окончилась эта случайная встреча, о подробностях которой рассказали мне оброненный цветок, след от упавшей сумки, следы девушки-почтальона и следы небольшого медведя.

На влажном песке дороги очень хорошо отпечатались следы медвежьих лап, немного похожие на след босого человека. И только канавки от длинных медвежьих когтей не давали ошибиться любому, даже малоопытному следопыту, что нет, не человек, а все-таки зверь, бурый медведь посетил эту лесную дорогу незадолго до тебя.

120-й километр пути

Ночь. Заваленная камнями река. Речку называют Шильдой. «Шильда, Шильда...» — поет на камнях ночная вода. «Шильда, Шильда...» — тревожно отзываются кулики, разбуженные мной. Шильда приходит из настоящего леса...

Завтра я вступлю в настоящий лес, в настоящую тайгу. Впереди очень долго не будет никаких жилых деревень. Не будет людей, если не считать двух пастухов, что пасут в двадцати пяти километрах отсюда колхозное стадо телушек.

Пастухи пасут стадо там, где недавно была лесная деревушка. Люди из леса переехали поближе к хорошим дорогам, оставив свои дома, свои пашни, покосы.

И все эти прежние пашни и покосы стали теперь лесным, отгонным пастбищем для скота. Скот угнали в лес рано, в начале лета, а пригонят обратно лишь перед зимой. Вот и все сегодняшнее хозяйство людей в лесу.

Ночь останавливает мои размышления о завтрашнем дне, останавливает ожидание завтрашнего пути. Живо только прошлое: вся дорога сюда, все пройденные с рюкзаком за плечами километры, Их было, конечно, не сто двадцать. Сто двадцать — это по прямой от той далекой сейчас железнодорожной станции, куда за шестнадцать часов доставил меня из Москвы поезд Москва — Архангельск, до моего сегодняшнего ночлега на берегу реки Шильды. Но были и кривые, и повороты, и поиски. Были встречи с озерами и реками, с людьми и зверем. Но эти встречи пока не остановили меня, не остановили рядом с собой надолго, и я шел и шел дальше, мечтая добраться до настоящих нехоженых дебрей, до самых глухих озер, где до меня давно уже никто не ловил рыбу. И чем дальше я шел, тем отчетливей понимал, что там, в настоящем лесу, придется мне все время жить бок о бок с соседями, серьезными и сильными, может быть, и опасными, если я не смогу ужиться рядом с ними. Что делать, если хозяином в настоящем лесу живет пока еще бурый медведь.

Этот рассказ о медведях услышал я здесь, на берегу Шильды, уже в темноте...

Жил недавно в этих местах старик охотник. Старик был, пожалуй, упрям в своем пристрастии к древним привычкам. Ружье у него было старое, гильзы часто раздувало от чрезмерных зарядов пороха. Вместо пуль он заворачивал в бумажку и заталкивал в гильзы шарики от подшипника. Не очень задумывался этот старый охотник и тогда, когда прямо молотком заколачивал в гильзы капсюли. Эти капсюли часто подводили при выстреле — случались осечки. Последняя осечка для старика оказалась роковой... Это было совсем недалеко отсюда. Медведь поднялся из кустов неожиданно. И старик, не часто думавший о последствия и раньше, вскинул ружье и выстрелил в зверя. Зверь, наверное, захрипел от раны, но не убежал, а пошел навстречу новому выстрелу. Руки не могли подвести старого охотника — крепкие руки лесного старателя верно держали ружье. Но еще одного выстрела не получилось. Курок глухо щелкнул по металлу, капсюль, забитый в гильзу молотком, не воспламенился. Осечка... Позже в деревню привезли останки сплоховавшего охотника. Раненый медведь ушел... Прошло время. Старика понемногу забыли. Но от него осталось расшатанное ружье и патронташ с не очень верными пулевыми патронами. Теперь это ружье и эти патроны брал в лес сын старика. И ружье снова подвело. В том же лесу, на том же месте поднялся навстречу человеку медведь. И медведь не желал отступать — он нападал.

Человеку пришлось стрелять. Эта встреча окончилась так: медведь все-таки помял охотника, охотника отправили в больницу, долго лечили, а медведя привезли в деревню и нашли и ту пульку, что послал навстречу своей смерти старый охотник.

Все было за то, что сыну встретился в лесу зверь, раненный еще стариком отцом...

От этого рассказа становилось немного не по себе, и я отчетливо вспоминал дорожного сторожа Андрея и следы медведя рядом с домиком-вагончиком на тридцатом километре моего пути в лес. Может, тот медведь, раненный Андреем, действительно охотился за человеком, поджидая его, искал встречи, чтобы по-своему рассчитаться с ним за ранение, за обиду? Может быть — все может быть.

Дорога по лесу

Сейчас вся дорога от реки Шильда до оставленной людьми лесной деревушки лежит передо мной на листе бумаги. Я прошел эту дорогу уже много раз, хорошо знаю ее, нарисовал по памяти и могу расставлять на этом рисунке разные знаки, отмечая те или иные памятные места и встречи...

Недалеко от Шильды перебегал через мою дорогу Менев ручей. Здесь я всегда останавливался и курил, здесь оканчивались владения людей и начинались владения леса. Через Менев ручей были мостки. Около мостков у ручья были крутые берега и вязкое дно и он больше походил в этом месте на торфяную канаву. Первый раз я перебирался через этот ручей еще по мосткам. Но после зимы мостки снесло весенней водой, и, чтобы попасть в лес, мне пришлось по весне переправляться через разлившийся ручей на плоту.

Менев ручей — это всего два километра пути в настоящий лес. За ручьем начинается мягкая и не очень прочная в сырое время года торфяная дорога. Тут у края дороги на чистине я часто спугивал тетеревов. Чуть дальше, в тусклом сыром осиннике, меня вечно пугали глухари. Глухари неожиданно вырывались из кустов у самой дороги и шумно и тяжело неслись в глубь леса.

Осинник, куда к осени собирались на кормежку глухари, старый, а оттого гнилой и вечно мокрый. В таком осиннике от вечной сырости под ногами всегда жидкая серая глина. От этой кислой глины в лесу было как-то нечистоплотно до самых морозов, до зимы. Правда, еще до зимы, до морозов осиновый лес вдруг преображался, вспыхивал парадными красками, загорался, светился. Но дорога по кислой глине не становилась веселей от яркого осеннего листа. Даже наоборот, опавший лист обманывал тебя. Он укрывал грязь дороги, ты забывал о неверной глине, смело ставил ногу на праздничный ковер, но сапог тут же скользил в сторону, и грязь тяжелыми мокрыми комьями оказывалась у тебя на брюках.

Осинник оставался позади. Хотелось остановиться, передохнуть. Но еще рано. Весь путь по лесной дороге раз и навсегда был расписан. Его надо было пройти засветло — впереди еще много часов тяжелого пути, и останавливаться и немного отдыхать после осинника я позволял себе только на Собольей пашне.

Уж почему этот небольшой клочок бывшей когда-то в лесу пашни назвали Собольим, я так и не узнал. Соболь в Архангельской тайге, как мне известно, не встречался никому с самых незапамятных времен. Вместо соболя охотился здесь за птицей и мышами другой ценный зверек — куница. А может быть, когда-то владел этим клочком земли какой-нибудь крестьянин по прозвищу или по имени Соболь, а потому и пашню нарекли этим именем.

Соболья пашня — это шесть километров пути по тяжелой расквашенной дороге, это два часа пути с рюкзаком за плечами.

Когда идешь по этой дороге в лес, первые шесть километров до Собольей пашни не кажутся слишком трудными — ты еще не устал, у тебя еще есть силы, но, когда возвращаешься обратно из леса к людям, последние шесть километров, что отделяют Соболью пашню от Шильды, изматывают вконец.

В начале зимы 1965 года я выходил из леса. За плечами у меня был тяжелый рюкзак. Под ногами глубокий снег, прикрывший вязкую болотную грязь, не сдавшуюся пока морозам. Снег был выше колен. Под снегом не всегда точно угадывалась дорога, сапог, пробивший настил снега, то и дело попадал в глубокие лывы — лужи с нестынущей водой торфяного болота, вяз в густой грязи, и чуть ли не на каждом шагу мне приходилось с трудом вытягивать ногу вместе с сапогом из вязкого месива. Я шел уже несколько часов без отдыха, без перекура. Сил почти не оставалось. С трудом добрался я до Собольей пашни, скинул рюкзак прямо на снег и долго стоял, покачиваясь от усталости и переводя сбившееся дыхание. Короткий зимний день подходил к концу. А тут еще густая пелена слепого снега тяжело опустилась на лес и скрыла впереди дорогу. Я собрал последние силы и хотел вскинуть на плечи рюкзак. Но рюкзак будто потяжелел раза в два и не отрывался от земли. С трудом я дотянул рюкзак прямо по снегу к густой елке и с еще большим трудом поднял свою ношу и повесил ее на еловый сук. Рюкзак я оставил в лесу, а сам, кое-как разбирая, угадывая впереди дорогу через слепой снег, побрел дальше. В этот раз от Собольей пашни до жилья брел я несколько часов. На Меневом ручье я упал, разбил ногу. Падал, оступался с дороги, скрытой снегом, я и потом у реки, в деревне. После тяжелой зимней дороги по лесу я приходил в себя дня два, и все это время мой рюкзак висел на краю Собольей пашни на толстом еловом суку. Когда я разыскал в лесу свои вещи, рюкзак показался мне глыбой схваченного морозом мокрого снега — отпотевший за дорогу рюкзак оплыл толстым слоем мутного льда, и, прежде чем снять его с елового сука и вскинуть за плечи, мне пришлось долго счищать этот лед.

Это было зимой. А в середине лета, в первой дороге по лесу, Соболья пашня запомнилась мне глубокой торфяной грязью под ногами и невообразимым множеством комаров. Комары допекали меня и раньше. Сначала я отчаянно воевал с этими кровососами, а потом прекратил всякую войну, поняв ее бесполезность в сырой болотной тайге. И только тогда, когда эти неугомонные насекомые, нудно гудя, собирались густой толпой на коленях моих брюк и норовили просунуть свои хоботки-иголочки через материю, я злился и разом накрывал ладонью настырных пискунов. Как-то, отдыхая в пути, я попробовал подсчитать, сколько же комаров, накинувшихся на мои колени, могу я накрыть своей ладонью. Считал я поверженных кровопийц внимательно и с удивлением подвел итог операции «возмездие»: сразу сорок семь комаров поплатились за наглость.

Этот рекордный подсчет сделал я на пути к речке Осиновке, в самом начале своего пути. К сожалению, этот рекорд держался недолго, и очень скоро число комаров, павших под моей ладонью, стало приближаться к круглой сотне. И тогда я с ужасом представил себе, что совсем скоро комары могут начать еще более решительные атаки, которые, конечно, не остановят никакие жертвы. Это мое опасливое предположение и подтвердилось как раз на краю Собольей пашни.

У края торфяной канавы-дороги с кочки на кочку кем-то был брошен кусок соснового стволика. Кора с дерева давно сошла, и теперь гладкое бревнышко как нельзя лучше служило уставшему человеку лесной лавочкой-седелышком. Кое-как я разыскал рядом с лавочкой-чурбаком сухую кочку и пристроил здесь свой рюкзак. Потом устало опустился на лесную лавочку и только-только собрался чуть забыться в коротком приятном отдыхе, как серая масса комаров опустилась на мою голову, на мои плечи, руки и ноги. Выждав, когда комары усядутся на мои колени так густо, что скроют собой материю брюк, я плотно и сильно прикрыл ладонью правое колено и принялся считать захваченных врасплох разбойников. Считал погибших под моей ладонью насекомых я долго, а когда их число перевалило за вторую сотню, то подсчеты оставил, отдав абсолютный рекорд еще малознакомой мне лесной поляне с красивым именем Соболья пашня.

Сразу за лесной поляной к дороге вплотную подступал темной стеной еловый лес, редко пробитый то там, то здесь белыми столбиками худых березок. Еловая стена сжала с двух сторон лесную дорогу. Дорога густо заросла упругой сырой травой, и среди этой травы на дороге я с трудом разбирал старые, раскисшие следы стада, отправленного в лес месяца полтора тому назад. Следов людей я нигде не обнаружил.

Под резиновым сапогом сырая лесная трава хрустко ломалась, я шел по этой траве, выбирая для каждого нового шага место попрочней, ступая осторожно на березовые и еловые стволики, брошенные кем-то, видимо, очень давно на кислую глубокую грязь, и с нетерпением ждал, когда минутная стрелка часов переместится по циферблату на три четверти круга. И только после этого я получу право снова остановиться, скинуть на землю рюкзак и снова передохнуть от грязи и рюкзака.

Мне оставалось идти еще минут пять, чтобы выдержать график принятого мной же движения, когда сырая, вязкая дорога вдруг свернула за еловую стену и, чуть приподнявшись из болота, разом очутилась на сухом островке, поросшем березками. Дальше, за крошечным островком сухого леса, опять тянулась болотная грязь. Останавливаться посреди грязи не хотелось, я простил себе нарушение графика и остановился на отдых на пять минут раньше положенного срока.

Сухой остров после трех часов грязи показался мне раем, и я не мог не обойти его весь, чтобы не порадоваться очень приятной встрече.

Под березами росли крепкие с темно-бурыми шляпками грибы подберезовики. Грибов было так много, что я подумал: «Не остановиться ли мне здесь, не набрать ли грибов, не сварить ли грибной суп?» И очень может быть, я так бы и поступил, если бы не открытие, которое сделал тут же...

Уже потом, когда смело бродил по тайге, шагал по медвежьим тропам, я научился почти безошибочно определять, что медведь находится рядом со мной. Помогали мне здесь и слух, и обоняние — у медведя, как и у каждого животного, есть свой особый запах, и этот запах большого всеядного животного можно уловить при некотором опыте на значительном расстоянии. Помогало мне заранее узнать о близости зверя и еще какое-то не всегда точно определенное чувство, которое я называл для себя чувством зверя... Ты еще вроде и не слышал легкого треска сучка под медвежьей лапой, вроде еще и не уловил запах зверя, но уже точно знаешь, веришь сам себе, что зверь рядом, что он идет в твою сторону, приближается... И я почти никогда не ошибался.

Это чувство приходило с опытом, со временем. А что я мог тогда, я, городской житель, привыкший к светофорам, указателям, к рекламе, привыкший, что обо всем, что может ждать тебя впереди, расскажут тебе другие?.. И конечно, я не мог догадаться, что всего в двадцати метрах от моего рюкзака, сброшенного на землю у края дороги, только что отдыхал медведь...

Метрах в двадцати от дороги под высокой, густой елью на сухом месте увидел я подстилку из елового лапника, почти точно такую же, какую устраивают туристы и охотники под своей палаткой. Еловая перина меня удивила. Лапник был свежий, недавно оборванный с ветвей, еще нигде не подсохший. Выходило, что туристы или охотники были здесь совсем недавно. Но почему на дороге не заметил я следов человека? Следующее опасливое подозрение подкралось ко мне, когда, обследуя еловую перину, я не нашел нигде следов от колышков, которыми обычно укрепляют палатку... А может, лапник натаскал человек, который ночевал в лесу без палатки? Я осмотрел все вокруг, но нигде поблизости не нашел ту елку, с которой должны были ломать лапник. Обычно известные мне туристы и охотники так не поступали — они не ходили за лапником слишком далеко от своих временных стоянок и обламывали еловые ветви тут же, около будущего ночлега.

А если здесь ночевал настоящий таежный охотник-старатель, для которого лес родной дом, где нельзя вести себя нерачительно, бездумно... Наверное, я еще долго бы рисовал в своем воображении некий симпатичный мне образ бережливого, умного человека с окладистой мягкой бородой, если бы моим сентиментальным мыслям не помешал щенок.

Всю дорогу по болоту мой маленький друг ехал у меня за пазухой, а сейчас, во время отдыха, я вынул его из-под рубашки и пустил побегать. Щенок осмотрелся, потянул в себя лесной воздух слева и справа и, ковыляя, путаясь в траве, поплелся за мной исследовать сухой клочок светлого леска, поднявшегося среди гнилых болот. Я остановился у еловой подстилки, загадочно появившейся в глухом лесу, и не заметил, как мой Верный поплелся куда-то дальше и исчез в кустах. И тут как раз за кустами раздался вдруг злой лай-скулеж моего отважного щенка.

Щенок лаял на что-то невидимое и не слышимое мной, скрывавшееся, как я полагал, впереди за стеной елей и берез. Я шагнул вперед. Верный, приободренный моим решительным шагом, также сделал несколько своих щенячьих шажков в сторону возможной опасности, но снова замер и пискливо взбрехнул. Я прислушался, присмотрелся, ничего опасного впереди не обнаружил и только собирался пожурить своего четвероногого друга, как совсем близко уловил не очень приятный запах — сразу за кустами, которые мы с Верным отважно преодолели, по седой лесной траве лежали пятна жидкого помета. Помет был совсем свежий.

Я слыхал, что если медведя как следует напугать, то у него тут же расстроится желудок. Явление это называли «медвежьей болезнью» и в вологодских и в пермских лесах, где приходилось мне слышать самые разные медвежьи рассказы, но относиться к этим рассказам достаточно серьезно я не мог и чаще считал «медвежью болезнь» не очень остроумным анекдотом.

Не знаю, напугал ли я как следует медведя, или он сам, заслышав, почуяв человека, поторопился убраться в глубь леса, но то, что желудок у этого зверя работал не вполне нормально, я могу засвидетельствовать достаточно авторитетно.

Догадавшись тут же, кто именно устроил рядом с лесной дорогой мягкую еловую постель, я, наверное, тогда растерялся, по крайней мере, преследовать ушедшего от меня зверя не стал, а как можно тише вернулся к своему рюкзаку, под языком которого лежало в чехле мое двуствольное ружье шестнадцатого калибра, и неприятно для себя вспомнил со всеми подробностями услышанную только вчера вечером историю про оплошавшего старика и его сына...

Постепенно некоторая неуверенность у меня прошла, но прошло одновременно и желание набрать грибов в сухом островке и сварить здесь, рядом с чистыми светлыми березками, вкусный грибной суп. Немного я успокоился и стал подумывать, как быть дальше с ружьем. Оставить ли ружье в чехле, или все-таки достать из чехла, собрать и нести на всякий случай в руке... А вдруг...

Просто так, ради красивой позы или неоправданного риска, я бы не убрал подальше двустволку. Нехитро спустить курок заряженного ружья, да еще тогда, когда веришь в оружие и умеешь не очень плохо стрелять. Но нельзя же стрелять только потому, что твой страх сильнее тебя.

Итак, мое ружье по-прежнему осталось в чехле. Неуверенность и неопределенность прошли, и я вернулся туда, где совсем недавно зло ворчал мой Верный, и отыскал на болоте свежие следы-ямы от медвежьих лап — медведь уходил от меня ходко, далеко разбрасывая на быстром ходу лапами торфяную грязь. Потом шаг зверя стал покороче, на зеленом ковре лесного болота уже не попадались мне комья раскиданной грязи — медведь, видимо, немного успокоился и, обойдя болото по полукругу, вышел на дорогу. По дороге он не спеша побрел впереди меня.

Я вернулся к рюкзаку, уложил за рубашку Верного и, отмахиваясь от комаров сломанной березовой веткой, пошел по дороге следом за медведем: мне надо было идти как раз в ту сторону, куда направился зверь.

По жидкому, разбитому мостику я переправился через лесной ручей, и тут же у ручья заметил старые и свежие медвежьи следы; следов было много, и все они были оставлены одними и тем же животным. Следы тянулись и по краю дороги, и пересекали дорогу то с одной, то с другой стороны. Все говорило о том, что медведь бродил здесь часто, часто навещал ручей, что здесь он живет, разыскивает корм и что, наконец, вступил я на территорию, принадлежащую зверю — впервые вошел в настоящий медвежий «дом».

Странным казалось мне только одно: почему этот тайный таежный зверь устроил себе летнюю постель у самой дороги? И я попытался ответить на этот вопрос. Люди ушли из леса в прошлом году и оставили эту дорогу. Всю осень, зиму и весну по этой дороге никто не ходил и не ездил. Весной медведь поднялся из берлоги, заглянул к дороге, не обнаружил следов людей и преспокойно остался здесь. Видимо, не смутило зверя и стадо, которое прогнали в лес в начале лета. А почему все-таки устроил медведь лежку у самой дороги? Может быть, потому, что именно здесь оказалось сухое, удобное для отдыха место... А может, медведя подвела его уверенность, может, он что-то не предусмотрел в своем опрометчивом решении: ведь мы-то его все-таки здорово напугали.

Свежий след медведя долго тянулся впереди меня по лесной дороге, потом зверь сошел с лесной дороги — свернул влево, и следы исчезли в кустах. Мне оставалось месить торфяную грязь еще минут десять до очередного отдыха, когда свежий медвежий след снова пересек мой путь, на этот раз слева направо, будто зверь проверял, где я, прошел ли вперед или остался сзади. Судя по следам, на дороге медведь стоял недолго и скрылся в густом ельнике. Я не заметил ни качающихся веток там, где скрылся зверь, не услышал треска сучка — медведь значительно опередил меня. Он оставил мне только следы на черном сыром зеркале давно нехоженой людьми дороги. Я перешел эти следы и, немного отдохнув, двинулся дальше.

Ночь остановила меня в пути. Ночевал я у лесного ручья по имени Вологодский. До пастухов, до оставленной людьми деревушки было еще километров десять. Я еще не знал ничего об этом оставшемся отрезке дороги, не знал ничего о полянке у Вологодского ручья, сдавленной черным кольцом еловых стволов, и, наверное, поэтому спал спокойно.

Дрова в костре догорали. На угли со всех сторон стекали и стекали мутные густые полосы тумана, и от недавних веселых и смелых язычков пламени остались только изредка потрескивающие головешки. Головешки чадили сырым дымком, которые и напоминал всему живому, что здесь в лесу есть человек.

Пожалуй, для жителей леса дым костра, связанный в их памяти с запахом, видимо, человека, есть не что иное, как своеобразный заявочный столб грозного существа, знак его территории. А чужую территорию надо уважать, тем более что хозяин ее всесилен. Я верил этому предположению, верил в дымок своего костра, в свою заявку, которую сделал на право ночлега у Вологодского ручья на сегодняшнюю ночь.

Мое право на собственную территорию и даже на сон не признавали только комары. Их не пугал даже дым костра, и они всю ночь попросту не давали мне спать. Перед сном я также не достал ружье из чехла, не собрал его, не опустил в стволы пулевые патроны. Здесь, у костра, я вспомнил медведя, что вышел на огонь к охотникам, вспомнил, как медведь, о котором услышал на берегу Глубокого озера, смело ворошил на глазах людей потухшие угли, и верил, что и тот зверь, который устроил лежку рядом с дорогой и который должен был бродить где-то совсем неподалеку, все-таки разберется, что тревожить спящего человека ему нет никакого смысла.

Утром, еще в тумане, я с беспокойством обнаружил, что этой ночью все-таки рисковал — меня могли на полном основании выдворить отсюда. Рядом с костром у моста через ручей лежали на сыром песке следы дородной медведицы и ее малолетних наследников. Медведица с медвежатами бродила здесь только вчера и, видимо, давно считала и мост через ручей, и старое кострище, и часть дороги, по которой я добрался к ручью, своими личными владениями.

По следам я установил, что медвежат было трое. Этой весной, выбравшись из берлоги вместе с матерью, медвежата впервые увидели свет солнца, и теперь, веселые, озорные, они носились по таежным тропам. Мать-медведица, видимо, была строга, и медвежата частенько получали от нее увесистые шлепки. От таких расправ—наказаний на коричневой глине дороги оставались скользнувшие назад пятками следы небольших лапок провинившегося медвежонка. Так вся семья и добралась до ручья, переправилась по мостку через водную преграду и прошла совсем рядом с тем местом, где чуть позже я разложил костер.

К медведице с медвежатами я откровенно испытывал почтительное уважение и особенно не хотел в своей первой дороге по тайге встречаться с дородной мамашей лицом к лицу. Кто ее знает, как поведет она себя при встрече с человеком, который забрался в ее личные владения? Кто знает, как поведут себя малыши? Вдруг медвежата кинутся ко мне, чтобы поиграть, а смурная мать подумает, что я их обижаю. Нет, уж лучше держаться подальше от такой «веселой семейки».

Встреча с медведицей и ее медвежатами оставалась пока для меня крайне нежелательной: пока я еще не очень верил в то, что медведица-мамаша, занятая воспитанием малышей, может доброжелательно отнестись к человеку, помешавшему ее семейному счастью…

Я шел навстречу следу медвежьего семейства, шел, как говорят охотники, «в пяту», видел свежие и старые следы, омытые дождем, обветренные, и находил новые подтверждения тому, что шагаю сейчас по территории еще одного медвежьего «дома».

Медведица жила здесь, исправно посещала значительный участок моей сегодняшней дороги. Развороченные муравьиные кучи, сбитые грибы, ножки от грибов, раскиданная труха старых пней и покопы... Хозяйство медведицы заканчивалось последним растрепанным муравейником. Здесь медведица выходила из леса на дорогу и вчера и еще раньше. А может, и сейчас, в тишине туманного раннего утра под робкий писк только что пробудившихся рябчиков медведица бредет сюда к дороге берегом лесного ручья...

Лес молчал настороженно и чутко. От напряженной лесной тишины, от ожидания возможной встречи с хозяйкой тайги становилось не по себе, и мысли то и дело возвращались к оружию... Но никто не вышел на дорогу ни справа, ни слева, никто не показался ни сзади, ни впереди меня. Не услышал я и ни одного лесного треска, шороха.

Треск в кустах услышал я уже на Черепове. Неширокая, но длинная и извилистая поляна когда-то была пашней. В этом году пашня заросла травой, но по остаткам соломы, по редким щетинкам прошлогодней стерни, что кой-где проглядывала среди буйного разнотравья, можно было догадаться, что год тому назад шелестел здесь вызревшими до белизны сухими метелками густой овес.

Овес рос в прошлом году по всей поляне, поднимался наверх к рядку ровненьких сосенок и спускался вниз к невысоким корявым кустам ольшаника. Наверное, из этих кустов и выходили в прошлом году «на овсы» медведи… Сначала зверь чутко прислушивался и принюхивался, проверял, выжидал и только тогда, когда убеждался, что на поляне никого нет, неслышно брел к овсяному клину и долго обсасывал овсяные метелки, широко загребая их своими охватистыми лапами.

Здесь за кустами ольшаника и услышал я негромкий треск сучка. Треск повторился, но уже в стороне — я не мог ошибиться: от кустов ольшаника глубже в лес кто-то уходил. Лось или медведь?

Треск больше не повторился. Нет, это не лось — лось уходит от человека дальше, дольше шумит в лесу, и по этому шуму можно точно проследить его путь. Скорей всего, это был все-таки медведь. Но почему он уходил так неосторожно и позволил себе сломать по дороге не один сучок?.. Взрослый медведь ходит тише, незаметней. Он не ломает сучки под лапой на каждом шагу. Медвежья лапа как бы обтекает подушечкой ступни каждую сухую ветку, попавшуюся на пути. Да и не будет медведь шагать просто так, то и дело наступая на сухие ветки. А уж если сучок или ветка, попавшая под лапу, и треснет под тяжелым зверем, то медвежья лапа, большая, мягкая, погасит звук, как ватный тампон глушит треск ломающегося стекла ампулы. Вот почему так тихо, так неприметно бродит по тайге большой тяжелый зверь. Поэтому и я, отправляясь в лес, чаще надевал мягкие резиновые тапочки-кеды, чем резиновые сапоги. Кеды глушат мои шаги. Но почему зверь, если это был медведь, сейчас так «гремел»?

Все-таки это был медведь — я разыскал его следы, ясные, чистые на свежей от росы и податливой почве. Наверное, это был медведь-подросток, след у него оказался небольшим, шаг нешироким. Возможно, этого медведя-подростка никто никогда не пугал, и природная осторожность еще не потребовалась ему.

Я обошел поляну, добрался по дороге до небольшого лесного ручья, встретил старые и новые следы медведя-подростка и еще раз мог утверждать, что отыскал новое владение медведя. Третий медвежий «дом». Рядом с «домом» медведицы. Ни медведица, ни медведь-подросток не заглядывали друг к другу в гости — следы этих зверей не встречались, не пересекались друг с другом.

Я возвращался обратно по дороге, перебирался через ручей, вдоль которого бродила медведица-мать со своим детским садом, снова возвращался к поляне со странным именем Черепово и снова не видел, чтобы соседи наведывались друг к другу в гости. Между двумя медвежьими «домами» была как бы естественная граница — хиленький ручей, который ни один из соседей, видимо, не осмеливался перейти.

Итак, три медвежьих хозяйства, три «дома» на двадцати четырех километрах лесной дороги, совсем недавно оставленной людьми.

«Дома» четко очерчены, огорожены «заборами» — следами животных, между владениями соседей естественные рубежи — «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно.

Нет, честно говоря, я не ожидал, что еще по пути к лесной деревушке придется мне трижды стать «нарушителем» чужих границ, трижды вступать во владения хозяев тайги. Что же будет дальше, когда окончится эта дорога и к дальним озерам потянутся чуть приметные таежные тропы? Может, там, дальше, медведи настроили целые редуты, миновать которые без оружия человеку будет очень нелегко. Ведь медведи-то, в общем, домоседы, крепкие «хозяева», привязанные к своему «дому», к своей территории. А не получится так, что эти упрямые звери не захотят мириться с моим присутствием?

Отгонное пастбище

В лесной деревушке, оставленной людьми, жили в то лето два пастуха: Петро и Василий. Деревушка была небольшой. Два десятка домов тесной кучкой стояли на берегу озера и были огорожены со стороны пашни длинной и высокой изгородью-огородом ^[1]. Когда-то сразу за этой изгородью тянулись широкой полосой поля. Поля в свою очередь тоже были обнесены высокой изгородью. Это было уже второе кольцо-ограда вокруг деревни. А сразу за этим вторым кольцом начинались лесные пастбища — поскотина.

Огороды-изгороди не допускали скот к посевам со стороны пастбища и не выпускали скот на поля из деревни. Чтобы попасть из деревни на пастбище, скоту предстояло пройти по длинной дороге-улице, выгороженной, отделенной от пашни с обеих сторон высоким и прочным забором. Вход в улицу из деревни преграждался воротами-отводом. И каждое утро пастухи открывали, отводили в сторону эти ворота и гнали стадо пастись. Стадо, миновав по улице-дороге поля, подходило еще к одним воротам-отводу и только после этого попадало на лесное пастбище.

Пастбище-поскотина больше походило не на пастбище, а на прореженное вырубками и лесными полянами редколесье. За редколесьем высокой темной стеной стоял сплошной еловый лес. В этот лес путь стаду был закрыт еще одним ограждением — высоким, непролазным забором — осеком, который сооружали, косо укладывая друг на друга молодые березки, осинки, елки, срубленные прямо тут же на краю поскотины.

Когда-то изгороди-огороды и осек, окружающий поскотину, были крепкими и неприступными для стада. Но сейчас за этими ограждениями никто не смотрел, и они где осели, где покосились, где упали. Кой-где в осеке проделали ходы-лазы медведи и лоси, и теперь пастухам приходилось внимательно следить, чтобы скот не ушел с пастбища в глухой лес.

К вечеру стадо возвращалось домой, ворота-отвод плотно закрывались, и телушки во главе со своим злым и упрямым быком всю ночь до утра стояли под окнами домов. Утром стадо отправляли снова на пастбище. Телушек не били, не подгоняли батожками, а просто открывали для них ворота в изгороди, и они сами шли то на Выгородки, то на Новины, то к Щучьему ручью.

Куда, в какую сторону открывать на этот раз ворота, куда направить нынче стадо, решал Петро, небольшого роста, тихий человек, с рябым лицом и вечно улыбающимися глазами. Петро хромал после войны, и теперь, припадая на одну ногу, шел вслед за стадом с батожком в руке. Часто Петро шел впереди стада, ласково поманивая за собой телушек. Звал он их как-то особенно нежно. «Пестроньк, Пестроньк», — слышалось впереди стада, и все стадо не торопясь шло за пастухом. Когда Петро брал с собой на пастбище соль, телушки шли быстрее.

К обеду Петро возвращался в деревню, оставляя телушек на пастбище одних, месил и пек хлеб, сбивал масло, варил кашу, уху. Вечером, когда стадо подавало сытые голоса у изгороди, Петро просматривал телушек, уговаривал дурных успокоиться, никогда не считал их по головам, а знал подопечных «в лицо», и если обнаруживал, что какой-то телушки дома нет, то прихватывал батожок и, устало хромая, уходил в ночной лес.

В лесу на тропах он искал следы заблудших животных, обреза́л их путь, угадывал, куда они пошли, в какую сторону и зачем, и всегда приводил их в деревню. Вернувшись из леса после таких долгих поисков, Петро молча хлебал уху, пил чай, курил и только после этого принимался что—нибудь негромко рассказывать.

Рыбу для ухи, мясо для супа добывал в лесу Василий, неуемный таежный охотник и рыбак. Промышлял Василий на тех же самых дальних озерах, куда собирался отправиться я, пропадал он другой раз в тайге дня три-четыре, возвращался всегда прокоптившимся в курной избушке, голодным, истосковавшимся по куреву. Но был всегда веселый и разбитной.

Рыбы Василий приносил обычно много, но, кроме рыбы, доставлял таежный рыбак и охотник и многочисленные медвежьи рассказы. Говорил Василий мало, но все, что произносил через редкие, но удивительно прочные зубы, было правдой, хотя подчас и до предела сухой.

— Медведицу с медвежатами видел. Два было. Слышал больше.

— Где?

— От избушки в сторону.

И все. В другой раз так же коротко:

— Опять медведь в Концезерье.

— Свежий след?

— Нахожено.

— Давно?

— И этого дня шастал.

В деревне вместе с пастухами я жил уже с неделю, ловил рыбу, помогал пасти стадо, слушал таежные рассказы и все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь больше интересуют меня уже не щуки, не тайна воды дальних озер, а хозяева тайги — медведи. Еще совсем недавно я не думал о медведях так часто. Я расспрашивал о них встречных людей только потому, что хотел более точно представить себе характер своих будущих соседей. И конечно, тогда не испытывал никакого желания специально отправиться в гости к бурым медведям. Но теперь что-то изменилось, что-то произошло, и я думал уже только о медведях.

У меня не было теперь никакого страха, никакой напряженности при встрече со свежим следом медведя — у меня появился интерес, а вместе с интересом пришло ко мне удивительное спокойствие, очень похожее на спокойствие моих друзей Петра и Василия.

Ни Петро, ни Василий не боялись медведей, ходили в лес без оружия и днем и ночью рядом с медвежьими тропами пасли телушек и в один голос заявляли, что медведь — зверь тихий и добрый, пока его не обидишь.

В рассказах Петра я чувствовал почтительное отношение к медведю, то самое уважение, с которым рыбак на берегу Глубокого озера рассказывал мне о «страшном звере». Рассказы Василия были проще, все свои встречи с медведем лихой охотник вспоминал лишь как выстрелы, осечки, мясо, шкуры и премии.

Премию за добычу медведя в то время платили: медведь считался по этим местам вредным и опасным зверем. И мне казалось, что именно эта премия и подогревала прежде всего охотничью страсть Василия. И только напоминание о медведе, который не так далеко отсюда напал сначала на старика охотника, а чуть позже кинулся и на его сына, иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент таежного старателя.

Количество медвежьих историй, услышанных мною здесь, на отгонном пастбище, росло с каждым днем. И каждый вечер эти истории как бы завершались громовыми выстрелами в таежное небо. Из ружья стрелял Василий. Перед этим он долго заколачивал в медные, позеленевшие гильзы невообразимо большие заряды дымного пороха. Из стволов ружья выбрасывался столб густого огня, а из порассохшихся окон после громовых выстрелов, «произнесенных» прямо с крыльца, падали на пол кусочки замазки. Выстрелы в ночное небо полагались каждый день для предупреждения зверя.

— А какой зверь выстрела боится?

— Всякий зверь, что рядом бродит.

— И медведь?

— А что он, лучше? Тоже к стаду сунется, если не пугать.

— А выстрела медведь боится?

— Не каждый. На Вологодском ручье на выстрел сам вышел.

— На Вологодском? Когда?

Вологодский ручей — это то самое место, где я ночевал по дороге в лес, спал, привалившись к колодине около чадящего костра, и где утром рядом со своим костром обнаружил свежие следы медведицы с медвежатами. История, о которой упомянули пастухи, произошла у Вологодского ручья несколько лет тому назад.

... В деревушку шел парнишка-почтальон. У него с собой было старое ружье и несколько патронов с пулями. У Вологодского ручья юный почтальон остановился отдохнуть и попить воды. Снял сумку, хотел спуститься к ручью, но тут из кустов появился медведь. Нет, медведь не бросился на человека, но молодой охотник отлично знал закон таежной охоты: если добыча попала на глаза, ее надо добыть. Он вскинул ружье и выстрелил в зверя. Медведь после выстрела бросился к охотнику, но рана оказалась смертельной, и зверь замер у самых ног стрелка. Юный охотник был не только решительным, но и предусмотрительным. Прежде чем подойти и дотронуться до добычи, он перезарядил ружье и сделал это вовремя. Из кустов на полянку к Вологодскому ручью выскочил еще один медведь и пошел на охотника. Парнишка-почтальон метким выстрелом свалил и этого зверя.

— Выходит, на выстрел бросился другой-то, — закончил Василий свой рассказ. — Вологодский — это ихнее место. Человека у нас в деревне не было, чтобы медведя у ручья не видел. Премию тогда за них парнишке большую давали.

Премию давали и за другуюмедведицу. Василий случайно поднял ее берлоги по неглубокому снегу. Медведица ушла. Василий обошел ее след и отыскал место, где она залегла снова. Обнаружив новую берлогу, охотник уходил из леса осторожно, отмечая свой путь сначала лезвием ножа на стволах елей, и только потом, когда отошел достаточно далеко и уже не боялся, что посторонний звук доберется до берлоги, вытянул из-за пояса топор и стал оставлять на деревьях метки-затеси.

Путь к берлоге был помечен, но охоту решили отложить до глубокого снега, когда медведь спит крепче. На охоту отправились вдвоем. Медведица из берлоги не поднималась долго. Но потом все-таки встала. Ее убили, а затем отыскали в берлоге и двух крошечных медвежат.

У тех медвежат, наверное, были белые нагруднички — белые полоски на шейках. Но охотники этого, пожалуй, не заметили. Они свалили медвежат в мешок и пошли в деревню за лошадью, чтобы вывезти добытого зверя. Шли резко и ходко от успеха и крепкого мороза. О медвежатах, что сжались в комочки в мешке, по дороге забыли, а когда прибыли домой, то обнаружили, что малыши замерзли. Но «премию» давали и за них...

Петро слушал такие рассказы молча, будто молчанием подтверждал правду. И только потом, когда рассказы о мясе и премиях заканчивались, вспоминал об овсах и раненом звере. От его рассказов становилось легче, спокойней.

На овсах, куда по осени выходили медведи, охотники стреляли чаще в темноте и нередко только легко ранили зверя. Раненый зверь уходил, и бывало, что уходил совсем.

— А на человека медведь не идет, когда ранили вы его?

— Не помню такого... Вот на Черепове стрелили, заранили только, он и ушел в выломок. Так больше и не видывали...

— А близко на овсах подходит?

— Да другой раз и к тебе прямо подкатит... Мы ж лабазы на деревьях не строим, с земли ждем. Сидишь прямо в борозде посреди поля и ждешь. Увидишь, что подкатил, тогда встаешь и стреляешь...

Что это? Отвага? Героизм? Вера в ружье? Или другое: убеждение, что медведь зверь мирный и «всегда уходит, уходит даже раненный не шибко, если уйти не мешаешь»? Тогда за что же премии?

— А скот у вас медведь драл?

— Не бывало вроде...

— А мужиков ломал?

— Этого зазря нет... Да, уходит он.

«Не бывало вроде», «этого зазря нет»... За что же премии?

Василий крутит папироску и подводит итог нашей беседы молчанием. Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь на кого-то просто так напал...

И снова наступает утро. Снова уходят на пастбище наши телушки. И опять Василий приносил с таежных троп рассказы о медведях. И все так же по вечерам гремят в нашей деревушке громовые выстрелы в небо. Телушек по-прежнему никто не трогает, хотя медвежьи следы встречаются совсем недалеко от деревни.

Белая карта

По вечерам в старом деревянном домике у темного окна в притихшую тайгу, рядом с табаком, кружкой крепкого чая, куском сахара, тщедушной коптилкой и собственной угрюмой тенью по стенам, по потолку, над потрепанным в дорогах дневником — я острее и реальнее представлял себе, что наша деревушка, наше стадо, наши собаки и мы сами, я и двое пастухов, находимся в кольце медвежьих владений. Нас как бы впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь за Собольей пашней у Пашева ручья, лежку которого я разыскал; медведица с медвежатами у Вологодского ручья и не слишком осторожный медведь-подросток на Черепове. Но это еще не все.

Впереди, на тропе к Верхнему озеру, тоже ходит медведь. Слева от деревни — другой. Медведи есть и справа, за озером. И это только первый ряд медвежьего оборонительного кольца. А может быть, и наступательных позиций. В конце дня, после долгого вечернего чая вместе с пастухами, я ухожу к себе и долго рисую в своем дневнике карту, наношу на лист бумаги свои встречи со следами животных, наношу сведения, полученные от Василия и Петра, и даже лай собак. Границы медвежьих владений, Медвежьего Государства, обрисовываются пока еще только контурами, но это Государство уже есть, живет для меня реально, хотя и загадочно...

Я знаю, где бродят наши телушки, где их разыскивает Петро, сам хожу на поиски заблудшего стада, но ни разу не видел, чтобы следы наших телушек были перерезаны медвежьим следом. Было другое: сначала на дорогу ложились лапы зверя, а сверху на них чуть позже ложились следы копыт — и больше здесь медведь уже не проходил... Что это? Ходовой, случайный зверь? Нет. Медведь здесь живет, живет рядом с пастбищем. Тогда, может быть, это самое настоящее уважение стада? Вряд ли, зверь достаточно силен и совсем не вегетарианец. Хороший удар лапой — и любая телушка окажется на земле. Кто заступится за нее, ведь пастухов рядом часто не бывает. А может, медведь как-то знает, что за стадо могут заступиться? Почему у медведя, живущего здесь оседло, рядом с человеком, не могла возникнуть связь между телушками и людьми? «Люди стреляют — люди опасные соседи...» А если это действительно так, тогда это самый настоящий закон уважения более слабым соседом территории сильного. Ведь медведь все время рядом со стадом и рядом со стадом охотится за лосями...

Не так давно лесник, которого все мы звали просто Костей, шел по лесному обходу. Костя совсем недавно жил в этой лесной деревушке, но выехал отсюда вместе с другими жителями. Правда, наш лес по-прежнему находился в его владении, и Костя часто бывал у нас в гостях...

По дороге к нам Костя, как скажут тут, разошелся на медведя. Медведь только свалил лося и пировал на добыче.

Костя шел не спеша, не прислушивался и не смотрел по сторонам, издали не заметил зверя и поднял глаза от тропы только тогда, когда услышал медвежий рык. Костя испугался и упал на тропу. Потом пришел в себя, потихоньку встал и невредимым прибыл к нам в деревушку. А медведь все это время оставался около сваленного лося и не сделал в сторону человека ни шагу.

Правда, человек сразу же упал на землю, заслышав предупреждающий рык. А может быть, рык медведя — это действительно предупреждение? Предупреждение, как у всякого порядочного животного: «Не трогай мою добычу. Я голоден. Уходи. Смотри, если не уйдешь». Ведь есть же такой рык-сигнал у собаки.

Всякая порядочная собака, завидев соперника, врага, прежде всего, издаст рык и покажет зубы. И только потом эти зубы могут быть пущены в ход, если рык-предупреждение не будет принят. Наверное, вот так вот по-своему «объяснившись» друг с другом, и расходятся в лесу человек и медведь, когда медведь разбирает, что человек не желает ему ничего плохого, не несет с собой никакой опасности.

«Другой раз увидишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. Постоишь, посмотришь, он и уходит сам». Пожалуй, о таком «добром» объяснении с медведем и поведал мне рыбак на Глубоком озере.

А случай с дедкой Степанушкой? Дедка Степанушка ехал верхом по дороге в лес. Мирно добрался на лошади до Вологодского ручья и вдруг увидел медведицу с медвежатами.

— А она стоит, пугает меня, плюется, конь траву щиплет, а медвежата по елкам сидят. Подождал я — вижу, что ничего. Потянул коня за удила и говорю ему, коню-то: «Поехали, что ль...» Мы и поехали, а она ушла, тихо так дорогу уступила.

Я хорошо знаю дедку Степанушку, тихого, невозмутимого старика. Он действительно мог сидеть верхом на коне перед медведицей, сидеть спокойно, без страха и добро щурить подслеповатые глаза. А потом негромко сказать коню, сказать, а не рвануть удила: «Поехали, что ль». И конь пошел, оставив позади успокоившуюся медведицу.

А встреча Петра с медведем у Вологодского ручья?

... Медведь рылся у дороги, фыркал, чихал. А Петро шел, припадал на протез. До медведя близко. Ждать, когда уйдет? Поздно ждать — задержишься в дороге, солнце уже к елкам, да и нога не настоящая, чтобы ночью ковылять по тайге. И Петро подошел еще ближе и спокойно сказал: «Здравствуй, Мишка!..» Мишка поднял голову, поводил носом и уступил дорогу.

И о таких мирных встречах рассказывают почти все. Но, может быть, эти жесты примирения со стороны медведя только от трусости? По лесу носились такие безумные охотники, как Василий, били зверя, громыхали ружьями. И зверь, встречаясь с человеком и помня его воинственные сигналы, просто извинялся, просил пощады и фыркал от страха, как месячный котенок на кобеля. Ох уж нет! Как не хотел бы я оказаться на месте того же самого Василия там, за озером, у глухариного «точища».

... На ток Василий пошел с товарищем. До глухарей было еще далеко. Шли громко и бездумно. И «раскатились» на медведицу. Заранее о звере ничего не знали. Потом куда-то со страху стрельнули, когда медведица пошла на людей. Еле-еле удалось убежать. И бежал тот самый Васька, который не боялся в лесу решительно ничего.

Пусть рассказы Петра, Василия, дедки Степанушки не до конца достоверны, пусть охотники, рыбаки, пастухи что-то забывают сказать, что-то опускают, что-то прибавляют в своих рассказах, но всегда слышишь от них одно и тоже: «Медведь — зверь любопытный и доверчивый, пока человек не обидел его, и никогда ни с того ни с сего не кинется на тебя...» И этому еще больше веришь, когда вдруг слышишь, как какая-нибудь тетка Матрена, женщина хоть и родившаяся в лесной деревушке, но далеко не охотничьего призвания, рассказывает:

— Сошла дорогу легко. Так у Пашева водой побрела чуток.

— А медведя не встречали?

— А что я, за зверем шла, что ль...

— А видели?

— Поди, и видала.

— А где?

— Да где еще ему быть — за Пашевым и стоял у самой грязи.

И все.

Я слушаю и знаю, что там, у края грязи, сразу за Пашевым ручьем, сегодня стоял тот самый медведь, чью лежку я отыскал в своей первой дороге по лесу. Медведь был, по-прежнему оставался хозяином своего «дома». И тетка Матрена видела его сегодня.

Моя белая контурная карта продолжала оживать новыми подробностями. Собранная информация требовала хотя бы предварительной обработки. Ведь совсем скоро я сам пойду в тайгу. Что ждет меня впереди? Как встретят меня хозяева тайги? Что отвечу я?

Не знаю, может быть, тогда на берегу таежного озера в пустой лесной деревушке, где рядом бродили медведи и волки, у меня родилось какое-то особое отношение к зверю. Может, в чем-то я был не прав, допускал неточности, оценивая поведение медведей, но мне хочется и сейчас вспомнить те выводы, которые сделал я для себя в 1965 году перед первой дорогой в глубь Медвежьего Государства...

Первую черту характера медведя, которую я пытался определить выгодно для себя, я назвал добродушие.

Добродушие... Может быть, точнее было сказать — уравновешенность. Но мне казалось, что природная сила зверя, уверенность, с которой этот зверь шагал по тайге — ведь хозяин в тайге пока он, — не могли не родить особого психического настроя, который у людей мы обычно и называем добродушием. Медведь добродушен, не желает ссориться по пустякам, но памятлив на обиды и зол, когда его вынуждают отступать или защищаться. Добродушие могло родить у зверя и своеобразное доверие к окружающему, пока окружающее не приносит обиды, боли.

Не мог я отказать медведю и в любопытстве. Медведь всеяден. Отсюда и своеобразная широта кругозора, разнообразие кормовых угодий и путей передвижения. Память прочно удерживает все, что уже видел, узнал.

Эти короткие выводы и помогали мне верить, что любая моя встреча со зверем в тайге окончится благополучно. Я постараюсь уважать медведя, хотя и буду все время помнить о тех крайних случаях состояния животного, когда напрочь могут быть забыты все жесты примирения, все предупреждения и возможные мирные исходы.

Крайние случаи остаются.

Медведь-шатун. Поднятый из берлоги зверь, не нашедший новую берлогу или не улегшийся в берлогу с осени от летней и осенней бескормицы. Голодный большой зверь обречен в зимнем лесу на гибель. Нет ягод, нет муравейников, травы, корней, гнилых пней, грибов... По глубокому снегу не загонишь лося. Медведя ждет голодная смерть, и перед этой неизбежной смертью медведь сам несет смерть всему живому.

Голоден и зол зверь при выходе из весенней берлоги. Голод терзает его после долгого зимнего сна. Худые бока, хищный блеск глаз. Не раз видел я останки лосей, сваленных зверем на апрельский наст, и, честно говоря, не очень верил тогда, что весной голодный зверь помнит свои жесты и сигналы предупреждения.

Гон. Период спаривания. Горячие следы самки. Рев дерущихся самцов. И вряд ли разгорячившийся самец будет невозмутимо позировать перед объективом фотоаппарата.

Не очень хотелось мне испытывать терпение и медведицы-матери. Кто ее знает, за кого примет она меня, ревностно оберегая своих медвежат.

А еще больше не хотелось мне встречаться в лесу с медведем, недавно залечившим огнестрельную рану. Я очень верил, верю и сейчас, спустя почти десять лет, что выстрел, рану, боль медведь может помнить очень долго. Помнят по-своему выстрелы и другие животные. Помнят по собственным ранам, по крику боли или предсмертным судорогам собратьев. Но медведь может помнить рану и боль чуть по-другому. Он силен — это нельзя забывать. Наверное, поэтому настоящие таежные охотники до сих пор строго чтят закон: «Оставить в лесу раненого медведя нельзя». Этот закон и от рачительности, бережливости — добро не должно пропадать. Это и от памяти прошлого: сколько раз на памяти любого таежного охотника раненый зверь тут же переходил от обороны к наступлению.

Вот и все мои выводы, которые смог сделать я в лесной деревушке на отгонном пастбище в середине лета 1965 года перед первой тропой в глубь Медвежьего Государства.

До первой тропы по тайге у меня оставалась тогда всего одна ночь. За окном слышались редкие свисточки куликов, напуганных щукой. Щука у самого берега в траве охотилась за мелкой рыбешкой, охотилась ночью при луне, резкими ударами хвоста пугая ночную тишину. Завтра я отведу от берега лодку-долбленку, буду долго брести рядом с лодкой по отмели, пока не окончатся камни, которые могут поцарапать осиновое дно легкой посудинки. Потом возьму в руки весло, и в густом утреннем тумане скроется сзади наша лесная деревушка, скроется мой дом, где на столе у окна останется ждать меня мой дневник.

Завтра, точнее, уже сегодня я сделаю первый шаг туда, где перед большим знаком вопроса стоят два, не совсем обычные здесь, в глухой тайге, понятия: добродушие и доверчивость медведя.

Кто ты?

Всю тропу до Верхнего озера я знал почти наизусть. От лесной деревушки, где жили пастухи, я плыл сначала на лодке. Лодку оставлял в конце озера, на берегу мелкого заросшего залива, и по чуть приметной тропе шел к дальнему таежному озеру, которое и Петро, и Василий называли Верхним. Старая, давно не хоженая лесная дорожка миновала поляну и осторожно пробиралась между двумя угрюмыми елями.

Эти ели всегда казались мне воротами в лес. Здесь я обычно останавливался, курил и только потом шел дальше через густой, слепой ельник. Ельник оканчивался, и очень скоро над тропой нависала высокая и кривая береза с наростом плоского узорчатого гриба. До этой березы было всего пятнадцать минут быстрого шага. И почти сразу за березой встречал я обычно следы медведя.

Сегодняшние свежие следы уже лежали на моей тропе, и я еще раз убедился, что этот медведь выходит на прогулку когда ему вздумается, — по-моему, у него не было никакого определенного распорядка дня. Он мог появиться около березы и днем, и вечером, и утром. Выйдя на тропу, этот зверь брел дальше к болоту, по пути задерживался чуть ли не у каждой кротовой норы, иногда рылся в кустах, сворачивал на лесную поляну и так, не торопясь, добирался до ягодного болота, которое именовалось Первым Сокольим.

Никаких соколов рядом с болотом за все время я так и не увидел, но ягоды на Первом Сокольем были, и медведь их собирал. Густой мокрый мох долго хранил следы зверя. Медведь крутился около ягодных кустов, мял их, обсасывал кисти голубики, обрывал бруснику вместе с листьями и всегда успевал уйти с болота до моего появления.

Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, оценил бы его солидность в пудах: «Медвежонок пудов на пять». Может быть, но меня интересовал прежде всего характер этого зверя. В следах не было последовательности. Медведь крутился по ягоднику бестолково, бродил по своим старым дорогам, где ягоды уже были оборваны, терял здесь много времени, вместо того чтобы пройти сразу чуть дальше.

Не задумывался этот медведь, видимо, и обо мне, не искал встречи с человеком, а мои следы просто игнорировал. Иногда я ждал его у края болота, ждал подолгу, другой раз издали слышал, как брел он по кустам, но увидеть так и не увидел. Позже, изучив пути и время прогулок этого животного, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту. Это был какой-то дурной, бестолковый медведь.

Я оставлял дурного медведя в покое и шел дальше, зная всякий раз, что совсем скоро встречу следы еще одного медведя.

Первое Соколье болото податливо похлюпывало под моими ногами, пофыркивало сырым торфом и оставалось позади. Снова мою тропу сжимал непролазной стеной черный ельник. В этом месте с лесной дорожки я часто вспугивал рябчиков. Рябчики, наверное, уже привыкли ко мне и далеко не улетали. Они рассаживались по еловым ветвям и с любопытством крутили головками, провожая меня дальше.

Сухой еловый остров заканчивался, и начиналось еще одно болото, которое именовалось Вторым Сокольим. Со Второго Сокольего болота и начинались владения еще одного медведя. Еловый остров, который я только что миновал, был как бы ничейной территорией, своеобразной вспаханной полосой — ни один из соседей сюда, кажется, никогда не заглядывал: муравейники стояли нетронутыми, черничник был не объеден.

Хозяин Второго Сокольего болота оставлял после себя неторопливые тяжелые следы. Первый раз я вступал на территорию этого медвежьего «дома» осторожно, старался не попадать своим сапогом в отпечаток медвежьей лапы, старался ничем не выдать своего присутствия в чужих владениях. Но на следующий день свежих следов медведя на тропе я не обнаружил: медведь, видимо, узнал обо мне и обошел мои следы стороной, по кустам.

Так повторялось несколько дней подряд — зверь на тропу старался не выходить. Угрюмая осторожность этого зверя, его недоверие к чужому вызвали у меня откровенное уважение, и я дал медведю имя. С тех пор от Второго Сокольего болота до Верхнего озера я ходил по тропе, которая принадлежала «Леснику». Он должен быть хмурым и даже немного сердитым, этот Лесник. А, встретив тебя, должен посмотреть в твою сторону пристально, выжидающе, будто желал спросить: «Кто ты и что скажешь?»

Но до каких-либо разговоров между нами было еще далеко. Медведь по-прежнему сторонился меня, старался не пользоваться тропой, которую волей-неволей захватил я, а я, честное слово, немного побаивался этого угрюмого, скрытного зверя.

На Верхнем озере я ловил рыбу, плавал на плоту вдоль заросших заливов и старался перехитрить щук. Озеро мне нравилось, оно будто звало меня к себе, и я навещал эту тайную глубокую воду таежного озера каждый день и каждый день встречал свежие следы Лесника.

Лесник по-прежнему уходил от меня, избегал встречи, оставляя мне лишь широкие глубокие следы на мягкой белой глине около вывороченных с корнями деревьев. Другой раз следы затекали водой на моих глазах — медведь только-только был здесь. Я останавливался, ждал, когда он уйдет подальше. Порой мне казалось, что зверь где-то совсем рядом и тоже ждет и откуда-то пристально смотрит на меня. Лес молчал. Молчали птицы. Хотелось как-то снять это тягостное напряжение, прогнать от себя мысли: где медведь, следит ли за мной? А вдруг?.. Но я не решался даже закурить, чтобы лишний раз не выдать себя. Не шевелясь, я стоял около свежих следов медведя минут пять — десять, потом осторожно шел дальше. А на обратном пути с озера снова видел его следы, только что оставленные на тропе: Лесник снова проверял свою дорогу. Следы человека, его запах не могли не беспокоить медведя: ведь мои следы лежали в его «доме».

Что-то надо было предпринимать. Конечно, проще было бы встретиться с ним и все-все ему объяснить. Но как это сделать? Этого я не знал. А уходить не хотелось. Тайный лесной зверь тянул к себе, и я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что теперь хожу в лес только для того, чтобы встретиться и как-то объясниться с Лесником.

Теперь, добравшись до Второго Сокольего болота, я стал оставлять на тропе свои знаки: делал ножом метки на вывороченных еловых корнях, ронял на тропу стружки с рябиновой палочки, оставлял на камнях пустые спичечные коробки и яркие бумажки от сигаретных пачек. Я не боялся уже курить в дороге, и Лесник не уходил, не сторонился моих своеобразных заявок, но, как и в самом начале, тихо и тайно бродил за мной следом.

Мы с ним жили как бы в одном доме без перегородок, но ни разу не встречались, не видели друг друга. Я его не видел — это точно. А как он?

Спичечные коробки и яркие бумажки от сигаретных пачек оставались нетронутыми, но каждая новая отметка на тропе все-таки задерживала зверя. Перед каждым предметом, недавно появившемся в лесу, Лесник останавливался за несколько шагов, а потом только шел дальше.

Иногда я возвращался с озера в сумерках. В темноте по тропе приходилось идти осторожно, чтобы не поранить лицо об острые еловые сучки. Я внимательно прислушивался, старался разобрать ночные голоса. Порой, услышав странный лесной звук, я останавливался. Во время таких остановок мне не раз приходил на память угрюмый характер Лесника. Вряд ли этот зверь потерпит шутки и фамильярность, за которые сейчас в темноте можно было принять любой мой неосторожный шаг.

В середине августа дни умирали раньше и быстрей. Ночные дороги по лесу стали повторяться чаще, и смутная тревога теперь почти не покидала меня. Мои хождения на Верхнее озеро казались мне какой-то странной охотой. Кого за кем? И я часто ловил себя на привычном для зверовых охот движении правой руки к рукоятке охотничьего ножа — этот нож теперь был всегда со мной.

Теперь, возвращаясь домой с озера, я с беспокойством обнаруживал, что Лесник подходил сегодня еще ближе к моему вечернему костру. Что он хотел? Выгнать меня, рассчитаться со мной или по-своему попросить убраться из чужих владений подобру-поздорову?

Дальше продолжаться так не могло. Я уже собирался принять решение: уйти из тайги и забыть дорогу к Верхнему озеру. Но Лесник меня опередил. Он пришел сам, пришел вечером перед туманом и встал на высоком берегу почти надо мной.

Мой щенок Верный был еще недостаточно силен, чтобы бежать рядом со мной по таежной тропе, а носить его по лесу на руках, когда за мной «охотился» угрюмый медведь, я не решался. Поэтому щенка со мной на Верхнем озере не было, и никто не мог подсказать мне вовремя, что медведь стоит совсем близко и пристально смотрит на меня.

Вечером, подогнав к берегу плот, я разводил костер и варил уху. Костер был у меня обычно небольшим, но дымным. Я подкладывал в огонь большие шершавые листья папоротника и отдыхал в дыму от комаров. И на этот раз, сварив уху, я сидел около дымного костра. И тут что-то беспокойно подтолкнуло меня и заставило насторожиться.

Все было тихо. Солнце скатилось за лес, и полоска противоположного берега чуть-чуть затуманилась. Я повел глазами по упавшему стволу ели, по зарослям малины и папоротника. Никого нигде не было. Я медленно поднял глаза вверх. И там, где тропа начинала круто спускаться к воде, сзади себя увидел медведя.

Он стоял почти рядом, большой, сильный и удивительно добрый, будто хороший хозяин, что зашел в свою избу посмотреть, кто это пожаловал к нему в гости, и радушно поздороваться с гостями. Он стоял на тропе открыто, спокойно и даже не водил носом. В его позе не было ни вызова, ни злости, ни бычьего упрямства, ни желания разделаться со мной.

Я хорошо запомнил его глаза, глубокие, пристальные. Запомнил и его уши, короткие, чуть прижатые к голове.

Я невольно шевельнулся — он не ушел, даже не переступил с лапы на лапу. Нужно было, наверное, как-то объяснить ему, кто я, нужно было что-то сказать... Но моя скованность не проходила.

Потом Лесник ушел. Ушел он спокойно и медленно, будто все выяснил, все узнал.

Я внимательно осмотрел его сегодняшние следы, и эти следы рассказали мне, что медведь вышел на берег озера не из чащи, а пришел прямо по тропе, что шел он не на водопой, ибо на его пути уже встречался глубокий лесной ручей с чистой родниковой водой. Он шел ко мне осторожно, но не крался. А на обратном пути его не остановили ни спичечный коробок, ни пустая пачка из-под сигарет — на яркую бумажку он просто наступил.

После нашей встречи в лесу почти ничего не изменилось, но мне стало легче ходить на озеро, а медведь принял территорию человека в своем «доме» и уважал мой личный участок на берегу озера, где оставались мои удочки, котелок, топор. За вещи я был всегда спокоен.

А еще я знал, что теперь любая встреча с Лесником на таежной тропе окончится обязательно мирно. С этим медведем я встречался потом не раз. Завидев меня, он обычно останавливался, видимо, сердился, но никогда не рычал и не фыркал. Я не хотел терять доброго соседа и просто уходил, а утром точно устанавливал по следам, что Лесник и на этот раз не свернул в сторону, а шел следом за мной, провожая человека до границы своего хозяйства.

«Здравствуй, Мишка!»

С Лесником мне так и не удалось поговорить, не удалось сказать ему даже самое простое: «Здравствуй, Мишка!» Во-первых, инициатива встречи принадлежала ему, а не мне, и я, честно говоря, здорово тогда растерялся. А во-вторых, угрюмый, суровый зверь никак не походил на того покладистого Мишку, которому запросто можно было сказать: «Здравствуй».

Вот почему я очень обрадовался, когда услышал позади нашей деревушки отчаянный лай Шарика.

Шарика я считал отвратной собакой. Нельзя было никогда знать, на что способен этот пес в любую следующую минуту. Шарик был злым, подобострастным, он умел огрызаться и в то же время, прижав уши и припав животом к земле, выпрашивать у тебя угощение. Если в угощении ему почему-либо отказывали, то Шарик тут же принимался за грабежи и воровал у нас все, что можно было украсть.

Но этот пес был порой и полезен. Он верно стерег телушек, первым подавал голос, когда к нашей деревушке кто-то подходил, и, конечно, помогал своему хозяину в лесу на охоте. Если Шарик поднимал громкий лай на берегу ручья, за изгородью, то Василий тут же хватал ружье и несся за деревню, хорошо зная, что «кобель орет на выдру». Выдру ловко избавляли от не вполне доброкачественного по летнему времени меха, шкурку растягивали на правилке, а Шарик получал за это разбойное браконьерство кусок хлеба.

В это утро Шарик хрипел сразу за выпасом, недалеко от деревушки, и Василий точно определил:

— На медведя кобель орет.

Лай собаки слышался долго. Шарик с ревом шел вдоль выпаса, спустился в низину, к озеру, и отстал от зверя лишь в еловом острове.

В это время над тайгой каждый день висели по-осеннему нудные дожди. Дожди приносил южный ветер. Ветер рвался под крышу, в окна и через разошедшиеся от времени рамы, через щели в стеклах задувал по ночам мою коптилку. Но непогода и помогала мне — в такие дождливые дни я мог точнее определить свежесть следа: старые следы быстро замывались, а новые ярче горели на лесных тропах.

Дождавшись, когда Шарик вернется, я накинул плащ, пошел в лес и почти тут же около малинника за деревушкой отыскал свежие следы медведя.

Медведь вышел из леса в малинник, долго бродил среди кустов, обсасывал ягоды, но собака спугнула его, и он ушел вдоль озера в еловый остров.

Уходил от собаки медведь не спеша. Он, видимо, хорошо знал эти места и не побрел через чащину, а точно свернул с поляны на лесную тропу. По всему выходило, что зверь бывал здесь не раз и, может быть, где-то совсем недалеко жил, бродил каждый день и отдыхал на мягкой еловой перине. Сегодня он немного увлекся, забрел слишком далеко, подошел к самой деревне и теперь вынужден был отступать.

Мне была хорошо известна охотничья страсть, страсть охотника. Я мог часами выслеживать зверя, ждать его на тропе. Эта страсть имела конечный, реальный результат — ведь охотник шел в лес за добычей. За добычей носился в лес и Шарик, за добычей ходил по таежным тропам и Василий. Но что заставляет теперь меня идти следом за медведем? Добывать его я не собирался. Я не собирался даже фотографировать его, но все-таки шел туда, куда совсем недавно направился зверь.

Дождь прекратился, последние густые полосы дождя задержались на еловых ветвях и, казалось, ждали только меня. Под каждой еловой лапой я опасливо озирался и почтительно пригибался, чтобы не стряхнуть на себя оставшийся на ветвях дождь. Ноги на подъемах и спусках обрывали мелкий мох елового леса. Мох скользил под моими сапогами по песку, по гальке, по камням и корням деревьев, ноги то и дело срывались с этих корней и камней. Идти было тяжело.

Во встречах с Лесником я достаточно приучил животное к себе и, наверное, вызвал с его стороны любопытство. Я не был тогда излишне навязчивым, а потому расписаться в абсолютном добродушии зверя пока не мог; может быть, Лесник как-то оценил мою уважительность, мою нерешительность, осторожность и даже робость, а потому не тронул меня. Другое дело, придти незваным гостем и попробовать навязать знакомство.

Наверное, это желание разыскать медведя, увидеть его, встретить и посмотреть смело ему в глаза, а потом мирно разойтись и вело меня в новом пути по тайге.

Конечно, стронутого собакой зверя мне не догнать. И я даже не думал о том, что именно сегодня могу увидеть медведя. Мне необходимо было сначала все узнать, отыскать его тропы, место кормежки, может быть, даже его летнюю постель-лежку и только потом искать встречи.

Теперь каждый вечер в деревне меня дожидалась карта и чистые страницы дневника. На карте каждый день я отмечал свой путь вокруг предполагаемого владения медведя, отмечал его следы. После этих путешествий в моем дневнике остались не очень подробные, но достаточно точные записи.

Первый день

Медведь ушел от собаки в глубь елового острова. Я оставил след и пошел прямо на запад. Вышел на дорогу и пошел по ней в юго-западном направлении. По дороге шел километра четыре, медвежьих следов не отыскал, видел много следов лосей, видел и лося, большого сильного быка с ветвистыми рогами. Отростки на рогах подсчитать не успел — лось заметил меня и шумно скрылся в кустах.

Свернул с дороги и через еловый лес пошел на восток. Над елями висело тяжелое, сырое небо, висело низко и хмуро. В еловом лесу было сумрачно, и след медведя я чуть-чуть не пропустил.

Медведь поднимался вверх в еловый остров. Лапы зверя скользили по мокрому склону, срывали зеленый бархат таежного мохового ковра и осыпали со склона мелкие камушки и комочки коричневой земли. Медведь пришел в остров с поляны. Поляна недалеко. Куда идти дальше? За ним? Нет. За ним я не пошел.

Я срезал полоску коры с ели, надщепил ствол, стесанный ножом, и в открывшуюся щель вложил полоску коры. Получилась стрелочка, которая указывала то направление, куда ушел медведь.

Я свернул на север, к поляне. До поляны других следов не обнаружил. Но зато здесь на открытом месте разыскал и разрытые муравейники, и настоящие медвежьи тропы.

Тропы оставались по поляне полосами смятой травы. Густые, ломкие от зрелости стебли лесной травы рассказали мне почти все. Медведь здесь бродил часто — тропы были и старые и новые. Здесь он ворошил муравейники, не так давно разыскал осиное гнездо, разрыл его, выкинул на траву, разорвал, уничтожил все содержимое — серое разорванное гнездо валялось на траве, сот нигде не было.

Остался на поляне и сегодняшний след зверя, совсем свежий, не замытый дождем. Я прикинул направление этого следа — выходило, что именно этой дорогой медведь и ушел в еловый остров, где с час назад сделал я на еловом стволе указатель-стрелочку.

За поляной пробирался вниз к озеру худой лесной ручеек. Воды в ручье почти не было, хотя с неделю над тайгой висели сплошные дожди. Но свежие следы медведя около ручья были. Были здесь и старые отпечатки лап — зверь часто переходил этот ручей. Я тоже перешел ручей и направился в сторону дома, стараясь не наступать на медвежьи следы, чтобы не выдать зверю свой излишний интерес к его особе.

Следы попадались мне навстречу долго, но потом у низинки, через которую лежал старый мостик-настил, исчезли в кустах. И этот медведь, как и его собратья, выходил на дорогу, проложенную в лесу людьми, не просто из лесной чащи, а по границе естественного рубежа, по краю низинки.

Эта особенность медвежьих путей-дорог становилась для меня уже привычным правилом. Так ходил Лесник, выбираясь на тропу по краю болота, так путешествовала медвежья семья около Вологодского ручья, и тот большой медведь у Пашева ручья тоже сворачивал с дороги только там, где начиналось болото. Пожалуй, эти животные как-то разбирались в «географии» леса и выбирали естественные границы для обнесения своих территорий или находили по ним охотничьи, кормовые угодья.

Наконец я добрел до малинника, откуда Шарик выгнал медведя. По малиннику вдоль и поперек лежали медвежьи тропы. Они лежали часто, но не путались и проходили около самых богатых ягодных кустов.

Медвежьи дороги по ягодникам я встречал часто, и всякий раз мне так и хотелось сравнить их с тропами человека, проложенными в лесу. Идешь по такой тропе, проложенной охотником, рыбаком, и всегда удивляешься, как эту тропу умудрились проложить.

Тропа человека всегда оптимальный путь к цели. Есть дорога короче, но она по болоту. Есть совсем сухой путь, но он длинней. А тропа идет и по болоту, и вовремя сворачивает в чистый остров, но не задерживается там для лишней петли. Удивлялся я еще и другому: завалов на тропе много меньше, чем рядом в лесу. Стоило пройти тропе чуть правей или левей, и после каждого тяжелого ветра-бурелома приходилось бы искать обходы. Видимо, охотник, шагавший первый раз по лесу, хорошо знал, какое дерево упадет первым, какое вторым в сильный, шквальный ветер.

Медведи, видимо, тоже знали, что во время ветра находиться в высокоствольном лесу опасно, а потому их следы в ветреные дни чаще встречались на открытых местах.

Как-то в сильный ветер мне пришлось заночевать в лесу. Мой попутчик, охотник-старик, неразговорчивый, будто замшелый от долгой жизни в лесу, категорически отказался устраиваться на ночлег на сухом месте под елями и увел меня на болото. Под сапогами урчала ржавая жижа, мы рубили болотные кривые сосенки и долго гатили корявыми стволиками ненасытную грязь. Про себя я ворчал на старика, но старался не подавать вида, что не доволен его решением спать посреди болота.

К вечеру ветер еще покрепчал, и к вою ветра разом добавился стон и треск падающих деревьев. Бурелом в лесу трудно описать. Просто скажу: бывает страшно, когда грохот, вой, треск, взрывы и стоны окружают тебя со всех сторон... К утру ветер стих, как ни в чем не бывало показалось веселое солнце, и мы перебрались из болота на сухое место, где вчера вечером я хотел остановиться на ночлег. Мое сухое место было завалено. Неподалеку я разыскал следы медведя. С вечера медведь вышел из леса на болото, отыскал среди воды бугорок повыше и переждал здесь страшную ночь. Лежка была временной, мокрой. Других следов, других лежек на болоте не оказалось. За утренним чаем мой попутчик-старик, желая, видимо, еще раз подчеркнуть свое лесное превосходство, объяснил мне причину, которая заставила медведя покинуть сухой лес и отправиться на эту ночь ночевать на болото: «Не дурней тебя хозяин-то, он про ветер все знает...»

Я, конечно, допускал, что любой медведь лучше меня может угадывать изменения погоды: ведь никакой крыши над головой у него нет и ему волей-неволей приходится заботиться самому о себе. Но как медведь умудрялся прокладывать по лесу тропы, не ошибаясь, угадывая наперед, где надо свернуть и куда, я себе не представлял, а ведь его тропа тоже оптимальный путь к цели, будь то дорога на лежку, ходы по ягодникам или путь к воде.

Второй день

Рано утром я снова отправился в малинник, но на этот раз свернул из малинника не на запад, а на восток — сегодня мне предстояло обойти медвежий «дом» с другой стороны и замкнуть круг своего обхода.

Я шел вдоль изгороди-осека, которая отделяла пастбище от леса. Вдоль осека следов не было. Не было следов и около троп, проложенных нашими телушками, хотя зверь бродил где-то рядом.

Медведь перешел осек дальше, куда стадо пока не заходило, и спустился к воде. К озеру вели сегодняшние, вчерашние и еще более поздние следы. Следы вели и обратно в лес. Подход к воде оказался удобным. Я легко мог зачерпнуть воду кепкой.

Десять часов утра. Шел небольшой дождь. Но сегодняшние следы совсем не смыты — медведь был на водопое недавно. Я поднялся по его тропе. Медведь уходил с озера после водопоя всегда прямо вверх, а подходил к воде с разных сторон. Слева внизу подо мной оставалось озеро, темное от непогоды и густых елей по самому берегу. С той стороны озера почти к самому берегу подходила поляна Черепово. А не тот ли это медведь, который неосторожно уходил от меня по кустам на Черепове? Нет, след этого животного крупнее. Хотя до Черепова и недалеко, но это другой зверь. Я прошел вдоль всего озера и свернул в еловый лог.

Лес потянулся не медвежий, сырой, мшистый, без ягодников и муравейников. Не знаю, но мне всегда казалось, что чернота елового лога, жуткого, мрачного, по душе только рыси. Я видел следы когтей этой кошки на лице человека, видел шрамы на шее охотника, оставленные ее зубами. И оба раза рысь кидалась на человека именно в еловом лесу. Нет, такой лес не для медвежьих прогулок — здесь могут быть только летние лежки да зимние квартиры.

Мне уже приходилось видеть берлоги, удавалось находить и удобные летние постели-лежки медведей. Одну из берлог я разыскал под вывороченным корнем на краю лесного завала. Лежки встречались мне на сухих местах, на местах открытых. Лежки всегда были устроены из еловых лап. Толстых сучьев в постели не было, и лежать на медвежьей перине всегда было приятнее, чем просто на земле. Лежка каждый год, видимо, новая — я не видел в медвежьей перине уже пожелтевших веток. Не знаю, сколько у него лежек, когда не тревожат, но думаю: если и не одна, то немного — ведь лежка стоит немалого труда.

Как хотелось сегодня узнать мне, где именно отдыхает этот медведь...

Мне оставалось совсем немного пройти до того места, где вчера оставил я свою стрелочку-указатель, и тут я увидел свежий след медведя. След вел из елового лога, куда зверь ушел вчера, и тянулся в сторону к поляне. Я пометил стрелочкой и этот след. И почти совсем рядом обнаружил еще одну свежую, сегодняшнюю тропу животного — медведь возвращался с поляны обратно в еловый остров.

Теперь уже три стрелочки оставались на еловых стволах, стрелочки показывали направление в глубь леса, там они сходились, там, наверное, и была медвежья лежка.

Искать лежку сегодня я не стал, я повернул к поляне и внимательно присматривался к следу, который оставил медведь, возвращаясь с кормежки на отдых. Весь сегодняшний путь зверя появлялся передо мной, как кадры киноленты, прокрученные в обратную сторону.

Здесь он топтался, что-то обнюхивал, но землю уже не рыл — видимо, был сыт. Тут его почему-то заинтересовало старое осиное гнездо, которое он давно уже разорил. К осиному гнезду поднялся от муравейника, перед этим петлял по поляне, рылся в земле, искал корни. На ягоднике собирал чернику. На черничник вышел с того самого хилого ручейка, где и вчера я отыскал его следы. И сегодня медведь вышел на дорогу по краю мокрой низинки. В малинник на этот раз медведь не заглядывал. Почему? Может, в этом виноват Шарик?

Сегодня я установил точное направление к лежке, обследовал охотничий район медведя. Угодья богатые: несколько ручьев, ягоды, муравейники, поляны — пищи хватит. Поэтому и район не очень большой.

Третий день

6 часов 15 минут. На водопое медведь еще не был. В малиннике я услышал шорох — медведь был там, но, видимо, почуял меня и ушел из малинника, ушел в сторону озера.

8 часов 15 минут. Отыскал след, выходной след с лежки. Иду на лежку. Нашел лежку. Над постелью высокая раскидистая ель, постель из мягких еловых лап. Подстилка толстая — в поставленную на ребро ладонь. Мягкая — без сучков. Обзор отсюда отличный.

Когда первый раз я обнаружил в лесу лежку-постель медведя, мне очень хотелось поскорей уйти подальше от этого места, незаметно скрыться. А сейчас, наоборот, мне очень хотелось остаться рядом с лежкой, дождаться зверя и увидеть его изумленные глаза: «Как так, кто это забрался на мою постель?»

Но как ни манил отдых на медвежьей перине, я все-таки отказался от него и сделал это только потому, что боялся спугнуть зверя. А вдруг он уйдет и оставит лежку...

Теперь я более-менее представляю пути-дороги этого медведя. И мне хочется высказать предположение, что есть у него тропы мокрого и сухого дня. В мокрые, дождливые дни он бродит по сухим, высоким дорогам, в ельниках, а в сухие дни без дождей тропы иные — они тянутся по ольшаникам, крапиве, вдоль ручья, по болоту.

Пожалуй, у медведя есть и чувство пути, расстояния, умение точно распределить силы на всю дорогу по лесу. Кажется, будто он знает, сколько осталось до лежки и рассчитывает себя только на этот путь — след на лежку всегда немного усталый, шаг медленный и неширокий.

Что еще?.. Примерно установил время, когда медведь выходит к полянам: здесь он бывает утром между восемью и десятью часами.

Четвертый день

Около поляны я был в половине восьмого. Утро туманное, но день обещает быть сухим, ясным. На поляну медведь уже выходил, но бродил здесь недолго и ушел в сторону — на лежку он, видимо, не пошел.

Неужели мой вчерашний визит к его постели насторожил зверя? Я снова отыскал лежку и расстроился: медведь после меня здесь не был. Неужели ушел и спит теперь в другом месте? Неужели он настолько осторожен? Тогда его могут насторожить и мои следы на поляне — не уйдет ли он с поляны уже завтра? Надо немного подождать и пока не беспокоить медведя...

Седьмой день

Два дня я оставался дома, но сегодня не выдержал и рано утром тихо пришел на поляну. Утро снова туманное. В стороне на рябинах первыми подали в утреннем лесу голос дрозды-рябинники. Я сидел на краю поляны около молоденьких елочек, не шевелился и ждал. Совсем рядом со мной выбрались из кустов тетеревята. Тетеревята уже большие — петушки стали темнеть, у них пробивается черное перо взрослых петухов-косачей. Теперь они уже не так дружно бродят по лесу, не бегают друг за другом. Один отыскал муравьиную кучку и принялся в ней «купаться», как купаются куры в пыли. Другой петушок все время стоял в стороне и, видимо, ждал, когда наступит его очередь. Совсем рядом со мной бродила молоденькая курочка-тетерка. Она так и останется рябенькой, аккуратной. Курочка заметила меня и долго вертела головкой, рассматривая незнакомца то одним, то другим глазом.

На поляне тетерева были недолго, скоро ушли, а вместо них появилась синичка-московка. Она, потихоньку попискивая, стала кувыркаться на ветках березы. На ее голосок прилетела еще одна синичка, потом еще и еще показались точно такие же птички. Синички не обращали на меня ровно никакого внимания. А одна из них даже решила познакомиться с моим сапогом. Подскочила совсем близко и что-то стала выглядывать, рассматривать на подошве сапога. Ничего, видимо, интересного не нашла и присоединилась к подругам.

Так вместе с птицами я и дожидался медведя. Но медведь на поляну сегодня не вышел. В стороне раздался крик крапивника — крапивник почему-то всегда подает голос, когда рядом бродит медведь. И другой раз не слышишь шагов зверя, но по крику крапивника всегда точно узнаешь, что медведь бродит где-то совсем рядом. Медведь обошел поляну и скрылся в еловом острове. Я еще немного подождал, поднялся из елочек, отыскал сегодняшний след зверя и успокоился — медведь уходил в ту сторону, где была его лежка. Значит, я не очень испугал его.

Восьмой день

Всю ночь лил дождь. Дождь лил и утром. На поляну я пришел поздно — медведь уже успел обойти свои угодья. Сегодня в мокрый день он путешествовал по сухим местам — бродил по ельникам.

Девятый день

Встреча состоялась. Медведь оказался небольшим: всего пудов на семь, как сказал бы Василий. Я сидел в тех же самых елочках. Слушал крики дроздов. Дрозды не задерживались на одном месте, накидывались на рябины шумно и торопливо, быстро-быстро хватали ягоды и так же поспешно летели к другим рябинам, хотя ягод вокруг было достаточно.

За криками дроздов другие голоса леса терялись, и я, наверное, просто не услышал, как возмущался крапивник, раньше меня узнав о приближении медведя. По-прежнему все было спокойно. Как вышел медведь на поляну, я не заметил — я не слышал ни треска, ни шороха, ни фырканья зверя. Еще секунд десять — пятнадцать назад здесь, у муравейника, никого не было, а когда я снова взглянул на муравейник, то не поверил своим глазам: у муравейника стоял и старательно ворошил муравьиную кучу медведь. Он разорял муравейник так старательно и сосредоточенно, как будто занимался этим делом по крайней мере уже с полчаса.

Медведь меня не видел. Я оставался в елочках и не шевелился. Большой, тяжелой лапой зверь ворошил муравейник и то и дело слизывал с лапы набравшихся на нее муравьев. Видимо, муравьи добрались и к его носу — медведь повертел головой, фыркнул, несколько раз чихнул и снова принялся за муравьиную кучу.

Сколько времени продолжался этот легкий завтрак, точно сказать не могу — на часы не смотрел. Я все время не спускал глаз с медведя, чтобы сразу перехватить его взгляд. Нас разделяло очень небольшое расстояние — всего метров десять — двенадцать, но чуткий, вроде бы осторожный зверь долго не замечал меня. Он был увлечен, как увлекается ребенок новой и интересной игрушкой. Тянулось время, и я стал подумывать про себя: «А что будет дальше? Может быть, он и не заметит меня, не поднимая головы, шагнет в мою сторону, и тогда нам придется столкнуться нос к носу?» Дальше я старался остановить свои мысли, чтобы не пугать самого себя возможной встречей — как ни говорите, но сталкиваться с медведем нос к носу в лесу, да еще в его собственном доме было бы не совсем приятно.

Наверное, медведь все-таки узнал обо мне — он вдруг поднял нос от муравейника и уставился на меня удивленными глазами. Нос его вытянулся, уши приподнялись. Правую лапу, которой ворошил муравейник, он от неожиданности не опустил, и по ней все так же ползали потревоженные насекомые.

Потом медведь опустил лапу, тряхнул головой, фыркнул — наверное, муравьи все еще ползали и по его носу — и снова посмотрел на меня. Последние тревоги и сомнения покинули меня, и я откровенно улыбнулся, посочувствовал зверю: его все еще донимали муравьи, он никак не мог избавиться от них, а тут стой и гадай, кто это смотрит на тебя из елочек...

Не знаю, правильно ли понял медведь мою улыбку, только он склонил набок голову и, переступив с лапы на лапу, чуть сдвинулся назад. Я улыбнулся еще раз и не очень громко сказал: «Здравствуй, Мишка!»

Наверное, эти слова произнес я все-таки достаточно уважительно, по крайней мере, медведь не зарычал и не бросился на меня. Он еще раз переступил лапами, попятился, и теперь его скрывала от меня широкая еловая лапа. Оттуда, из-под елки, зверь еще некоторое время изучал меня. Я медленно поднялся с земли, расправил затекшие ноги, и медведь исчез. До этого я не спускал с него глаз и мог отмечать каждое его движение. Но на какое-то мгновение я отвел глаза, и зверь, будто ждал этого момента, неслышно скрылся в лесу.

За медведем я не пошел. Домой я вернулся довольный и в своем дневнике записал, что сегодня в девять часов сорок семь минут я сказал «Моему Мишке» приветливое «здравствуй».

На часы я посмотрел, когда встал из елочек и не увидел своего нового знакомого. А имя «Мой Мишка» я дал этому медведю потому, что по-другому не мог и назвать этого первого моего медведя, которого отыскал сам и которому вслух сказал: «Здравствуй, Мишка!..»

Черепок

Недалеко от нашей деревушки, за озером, была лесная поляна — Черепово. Когда-то здесь сеяли овес, но теперь по всей поляне росли большие белые ромашки и красный клевер. Среди клевера и ромашек находил я кустики лесной земляники и подолгу сидел в траве, собирая вкусные ягоды.

Посреди поляны стояли невысокие, но очень пушистые сосны. Под соснами селились муравьи. Чуть в стороне от муравейников я всегда находил веселые семейки грибов маслят. Маслят было много. Они прятались под старыми сосновыми иглами и оттуда лукаво посматривали на меня своими желтыми головками-шляпками.

По краю поляны росла черемуха и рябина. Весной от цветов черемухи вся поляна была белой. А осенью, когда поспевала рябина, вокруг загорались красными фонариками рябиновые ягоды. К ягодам рябины собирались большие стаи беспокойных дроздов, и начинался шумный птичий праздник.

Откуда взялось среди глухого леса это веселое, светлое место? Откуда взялось само название поляны Черепово?

Когда-то здесь на поляне стояла лесная деревушка. В деревушке жили гончары. Но потом дома сгорели и люди ушли отсюда. Я разыскал в стороне старый, заброшенный колодец, а на месте бывшей гончарной мастерской нашел много глиняных черепков. Черепки встречались повсюду. Вот по этим-то глиняным черепкам и назвали светлое веселое место Черепово.

Поляна мне нравилась, но больше всего привлекали меня здесь не ягоды, не грибы, не птицы, а небольшой и не очень осторожный медведь, следы которого я встретил в своей первой дороге в лес.

Как-то, посетив поляну, я заметил свежий след этого медведя. След вел к соснам, к муравейникам. Один муравейник был разрыт. Муравьи бегали взад и вперед по своему разрушенному дому и, казалось, еще не успели понять, что произошло.

Медведь у муравейника был совсем недавно. Он заглянул и к малине, оборвал ягоды с крайнего куста и не спеша побрел в чащу. Теперь, подходя всякий раз к поляне, я останавливался и прислушивался, нет ли там медведя. Но по-прежнему он еще до меня успевал поворошить муравейники, покопаться в земле у дорожки и пособирать малину. Получалось, что мы оба живем неподалеку и нам нравятся одни и те же места. Выходило, что мы настоящие соседи, но пока не встречались и не познакомились друг с другом. А что если предложить этому медведю познакомиться?

По следам я точно узнал, что этот зверь не слишком маленький, чтобы сразу испугаться меня, и не очень большой, чтобы наотрез отказаться от знакомства с человеком. Скорей всего, это был медведь-подросток — вот почему он и бродил по тайге так легко и смело.

Именно таким, добродушным и доверчивым, я и представлял себе своего лесного соседа и даже придумал для него смешное имя «Черепок». А как же еще можно было назвать этого и не медведя и не медвежонка. Он действительно был как бы осколочком, черепком — и жил-то он в стороне от главных медвежьих владений, совсем рядом с людьми, и вел себя еще не так солидно, как его старшие собратья.

Вот для этого медвежонка Черепка я и приготовил первое угощение. У меня оставалось немного сгущенного молока. Я поставил банку с молоком на печку, молоко загустело и превратилось в настоящие тянучки. Банку с тянучкой я отнес на поляну и оставил на пеньке неподалеку от кустов черемухи.

Утром я тихо подходил к Черепову, прислушивался. Вот и сосны, и куст черемухи, вот и пенек, где вчера оставил я свое угощение. Около пенька трава была примята медвежьими лапами, а банка с тянучкой исчезла.

В этот раз я оставил на пеньке вареную рыбу и сухари и прикрыл их сверху тяжелыми сучьями, чтобы угощение не растащили птицы.

На следующее утро я снова был на поляне. Угощение с пенька исчезло, а сучья, которыми я прикрывал рыбу и сухари, валялись далеко в стороне.

Трава, смятая большими лапами, уже успела подняться, но была суха. Медведь походя стряхнул с листьев и стеблей утреннюю росу, и теперь широкая сухая полоса по поляне выдавала след Черепка. След от пенька тянулся к лесу.

Я радовался — второй день подряд Черепок наведывался к пеньку и, видимо, с удовольствием принимал мои угощения.

Теперь каждый день в одно и то же время я оставлял медведю на поляне завтрак. И очень скоро медведь запомнил не только пенек, но и час завтрака.

Усвоив эту науку, Черепок стал появляться около поляны незадолго до моего прихода. Я выкладывал на пенек рыбу, сухари, кусочки сахара и частенько слышал, как медведь, ворча и пофыркивая, бродит по кустам малины. Я оставлял завтрак, покидал поляну и издали наблюдал, как Черепок выбирается из чащи и поводит носом.

Да, это был небольшой медведь — ему еще не хватало настоящей медвежьей солидности, и он нетерпеливо косолапил к пеньку, не оглядываясь, не озираясь по сторонам. Из своего укрытия я не мог видеть, как он завтракает, — Черепка скрывали от меня сосны и кусты черемухи. Но вот завтрак оканчивался, и медведь снова появлялся на поляне.

Конечно, моих скромных подношений медведю не хватало для настоящего завтрака, и он отправлялся дальше на поиски пищи...

Черепок уходил. Я покидал свою засаду, тихо спускался к лодке, брал весло и не спеша плыл домой, вспоминая по дороге все, что было сегодня, и представляя себе завтрашнюю встречу с медведем. И тогда мне очень хотелось прийти однажды на поляну пораньше, сесть возле пенька, дождаться, когда медведь покажется, подойдет к своему лесному столу, увидит, что там ничего нет, и сам попросит у меня угощения... И такой день наступил…

На поляну я пришел рано. Солнце только-только показалось за ветвями берез. Над клевером и ромашками еще плыли, покачиваясь, тонкие пленочки утреннего тумана. Еще не проснулись и не выбрались из муравейника муравьи. Я не пошел сразу к пеньку, а остановился около черемухи, присел на камень и стал ждать.

Ждал я недолго. В лесу раздался чуть слышный, глухой звук-щелчок «чик-чик...». Потом еще раз и ближе что-то «чикнуло» и смолкло. Последний раз «чик-чик» раздалось совсем близко, и на поляне появился Черепок.

Не оглядываясь и не прислушиваясь, Черепок смело направился к пеньку. Чем меньше оставалось ему до пенька, тем шаги его становились нетерпеливее и тем чаще потягивал он носом воздух, стараясь заранее угадать, какое лакомство ждет его сегодня.

Но пенек был пуст. Медведь остановился и так растерянно посмотрел вокруг, будто его очень сильно обидели.

Мне стало по-настоящему жаль Черепка, я хотел было шагнуть вперед и протянуть ему угощение, но медведь заметил меня. Нет, он не испугался, не рассердился. Он просто уставился на меня своими маленькими темными глазами, недовольно повел носом, потом повернулся и медленно пошел прочь.

Я боялся, что Черепок уйдет совсем, обидится и никогда больше не вернется к пеньку. Но медведь не ушел — он остановился на краю поляны и громко заворчал. Я тут же подошел к пеньку, положил на него и рыбу, и сухари, и сахар и быстро отошел к кусту черемухи.

И Черепок вернулся. Он удивленно посмотрел на меня, обошел пенек и принялся за завтрак.

Завтракал медведь аккуратно. Правой лапой чуть поворошил мои дары, а потом по частям стал отправлять их в рот. Если рыба или сухарь падали с лапы, медведь тут же наклонялся, старательно разгребал траву и уже языком подхватывал из травы упавший кусочек.

И рыба, и сахар, и сухари быстро исчезли с пенька. Черепок осмотрел все вокруг, еще раз старательно поворошил траву, видимо, что-то там нашел, облизнулся, приподнялся на задних лапах и уставился на меня.

Он вытянул в мою сторону нос, склонил набок голову, опустил к животу передние лапы и всем своим видом будто говорил мне: «Ну, посмотри на меня, пожалуйста. Ну, неужели тебе жалко для своего друга еще немного сухарей или, на худой случай, две-три рыбешки?»

Рыбы у меня больше не было, в рюкзаке оставалось лишь немного сухарей, которые я припас себе на дорогу. Но что не сделаешь ради настоящей дружбы, и я протянул Черепку все свои сухари.

Лакомство из рук медведь, конечно, не принял. Он отошел в сторону, терпеливо дождался, когда я положу на пенек угощение, когда отойду от пенька, и только потом вернулся, быстро умял сухари, снова поднялся на задних лапах и снова состроил просящую рожицу.

Голова Черепка наклонялась то вправо, то влево, он то опускался, то поднимался, глаза его то поглядывали на меня исподлобья, то смотрели прямо, просяще и трогательно.

Как ответить ему, как объяснить, что у меня больше ничего нет? Наших слов медведь не понимает, и тогда я тоже заговорил с Черепком жестами. В ответ я тоже покачивал головой, разводил руками, будто вместе с ним сожалел, что у меня больше ничего не осталось. Поймет ли он меня? И Черепок как будто все понял. Он перестал выпрашивать, опустил нос и, медленно переставляя лапы, поплелся в лес.

Прошел день. Утром в положенный срок я снова пришел на поляну, но там уже бродил медведь. Я хотел было подойти к пеньку, но Черепок заметил меня и быстро закосолапил в мою сторону.

Я остановился. Медведь подошел совсем близко, уселся на задние лапы и, как вчера, принялся выпрашивать у меня угощение. Я хотел пройти дальше к пеньку и положить туда завтрак, сделал шаг вперед, но Черепок загородил мне дорогу. Он опустился на все четыре лапы, сердито посмотрел на меня и громко заворчал. Я попытался объяснить медведю жестами, что сейчас там вон, у пенька, отдам ему все, что принес... Сейчас, сейчас, только пропусти меня вперед... Но Черепок то ли не понял, то ли не желал меня понять. Он еще громче заворчал и принялся топтаться на месте, будто объясняя мне, что дорога вперед закрыта.

Медведь сердился уже по-настоящему, и мне пришлось отступить. Я хотел уйти совсем, но так просто отпускать меня Черепок не желал. Он забежал вперед, остановился на тропе, загородил мне дорогу к озеру и снова сердито заворчал.

Я находился в крайне глупом положении — медведь отказывался уступить мне дорогу, не отпускал из леса, и я ничего не мог поделать. И тут простая мысль пришла мне в голову: «А что, если откупиться от него?» Я развязал рюкзак, достал сверток, и медведь тут же перестал рычать.

Я уже подходил к лодке, когда сзади услышал сопение. Я оглянулся — сзади по тропе быстро шел Черепок. Что еще придумал этот зверь? Убегать от него мне не хотелось — не хотелось показывать ему, что я струсил. Я обернулся к нему и остановился. Остановился неожиданно и Черепок. Остановился, сел на задние лапы и принялся покачивать головой, как у пенька, когда просил у меня угощение. Ну, что я мог сказать этому глупому зверю, который за кусок сухаря готов был и веселить, и растерзать меня. Я махнул Черепку на прощание рукой и сел в лодку.

С тех пор медведь всегда провожал меня с поляны до самой лодки. Шел он сзади, выдерживая почтительное расстояние. Когда я останавливался на тропе и оборачивался к нему, он замирал на месте. Но стоило мне сесть в лодку и чуть отплыть от берега, как медведь тут же оказывался на берегу и порой очень зло ворчал.

Чуть позже Черепок научился и встречать меня у причала. И теперь, приставая к берегу, я всегда видел его довольную, улыбающуюся морду.

Да, мой четвероногий друг умел улыбаться, но улыбался он только носом и глазами. Он морщил нос, чуть прищуривал глаза.

Как-то я приехал немного позже. Медведь расхаживал уже по берегу. Он ломал кусты, выворачивал с корнями сухие елки, глухо рычал и немного успокоился только тогда, когда увидел мою лодку. Я затащил лодку на берег, взял рюкзак, шагнул к Черепку, но он не сдвинулся с места.

Наши отношения не были столь близкими, чтобы я мог подойти к медведю, похлопать его по плечу и запросто сказать: «Ну-ка, друг, уступи дорогу». И я принялся жестами и словами издали объяснять ему, что недоволен его упрямством. Но медведь и слушать меня не хотел. Больше того, он несговорчиво фыркнул и далеко отшвырнул в сторону попавшуюся ему под лапу сухую валежину.

Медведь был рассержен и, видимо, не желал мириться. Мне не оставалось ничего другого, как сесть в лодку и отправиться домой. Я оттолкнул от берега лодку, кинул в нос лодки рюкзак, взял весло, и Черепок тут же стих. Но я все-таки уплывал. Его шутки мне уже надоели, и я совсем не хотел, чтобы вот так, шутя, этот зверь ни с того ни с сего огрел меня своей тяжелой лапой. Я уплывал все дальше и дальше — и тут сзади, на берегу раздался настоящий плачь...

Не так давно на берегу точно такого же озера убили медведицу и медвежонка. Другому медвежонку удалось убежать. И на следующий день я услышал, как плакал оставшийся в живых медвежонок-сирота. В лесу, в диком безлюдном лесу, я услышал настоящий плач человека. Я тут же пошел на помощь, но увидел следы маленького медвежонка. Медвежонок мне не показался. Он ходил по кустам можжевельника, по зарослям елочек, ходил там, где только вчера бродила его мать, и плакал.

Сначала медвежонок просто голосил, повторяя подряд один и тот же тоскливый звук. Потом этот односложный крик остановился и сразу перешел в долгий и безнадежный призыв — лесной сирота звал свою погибшую мать и жаловался лесу...

И сейчас я не только услышал, но и увидел, как убивается в горе медведь...

Что-то причитая, Черепок опустил голову к земле и прикрыл ее лапой. Он был уже совсем взрослым медведем, в его голосе нет-нет, да и проскальзывали басовые нотки, но он все-таки по-настоящему плакал, как плакал маленький медвежонок-сирота.

Я повернул лодку. Медведь видел, что я плыву к нему, но остановить свое горе не мог. Потом Черепок, посапывая и пошмыгивая носом, понуро поплелся впереди меня к поляне. Я шел следом, и мне, честное слово, было очень неловко перед медведем.

Я окликнул своего реву. Он остановился и, глядя куда-то в сторону, послушно ждал, когда я развяжу рюкзак и положу прямо на тропу все, что принес ему сегодня.

С тех пор пенек на поляне редко дожидался нас. Мы чаще встречались прямо на берегу. Медведь здесь завтракал. Я разговаривал с ним. Потом мы расходились — медведь в лес, а я на озеро.

Овсы

В лесу я был не один — рядом со мной жили медведи, лоси, волки, белки, птицы, и все эти коренные лесные жители не могли не знать о моем присутствии — одни избегали встреч с человеком, другие внимательно следили за мной. Об этом я всегда узнавал по следам. Нередко мне удавалось и встретиться с лесными жителями. И мои встречи с животными в лесу были не так уж редки. Почему?

Почему посторонние, чужие для леса люди почти ничего не видят, почти никого не встречают на лесных тропах? Почему Петро и Иван Михайлович, одноногий, но сильный и мудрый старик, который иногда приходил к нам в гости, видят в лесу куда больше, куда чаще встречают тех же медведей, чем Василий, жадный и неуемный в добыче?

Я мог не всегда доверять отдельным деталям побед Василия, но Ивана Михайловича слушал с большим уважением и верил каждому его слову, и мы вместе с ним подолгу порой разгадывали разные медвежьи загадки...

Как-то Иван Михайлович решил сделать на дальнем озере новую лодку. Лодки делают здесь из осины. Подходящую осину рыбак подыскал, свалил ее, выбрал лишнюю древесину, распарил осиновую скорлупку над огнем — лодка получилась легкая, ладная. Лодку Иван Михайлович уже спустил на воду, а стружка осталась на берегу. Окончив работу, рыбак отправился домой, переночевал, забрал снасти и с утра пораньше вернулся на озеро. Подошел к берегу и видит — вся стружка с берега собрана в лодку, лодка качается на волнах недалеко от берега, а на том месте, где стояла лодка и лежала стружка, остались свежие медвежьи следы.

Что хотел медведь? Зачем натаскал в лодку стружку? Зачем отпихнул лодку от берега? Почему не испугался запаха человека?

Иван Михайлович объяснил это событие по-своему: «Не хотел хозяин, чтобы я там рыбачил — вот и решил меня прогнать».

Но рыбак оказался упрямым и с таежного озера не ушел. Больше того: принялся рыбак строить избушку. Свалил ели, пообтесал бревна, сложил уже несколько венцов в срубе. Но устал и вернулся домой немного отдохнуть. Отдохнул, пришел на озеро и видит — избушки нет, бревна, что уже сложил в сруб, раскиданы по сторонам, а около избушки следы тех же самых медвежьих лап. Так воевали рыбак и медведь до тех пор, пока медведь не сдался и не ушел подальше.

Услышал я от Ивана Михайловича и о том, как ждал он однажды медведя на краю овсяного поля, сидел спиной к лесу, лицом к овсу. Ждал, когда медведь выкатит на овес и примется обсасывать овсяные метелки. Но медведь на этот раз шел другой дорогой и чуть не уткнулся носом в затылок охотнику. Иван Михайлович услышал зверя только тогда, когда тот был совсем рядом. Зверь ушел, не причинив человеку никакого вреда.

Неужели медведь заранее не узнал, что в кустах сидит человек? Мог бы узнать. А если этот сильный, не обиженный пока человеком зверь ходит по тайге так же уверенно и спокойной, как ходят по тайге Петро и Иван Михайлович, спокойно, не спеша, не очень задумываясь о том, что ждет его за каждым поворотом лесной дорожки...

Я долго учился легко ходить по лесу, старался избавиться от скованности, от напряжения. И не сразу узнал в себе это спокойное чувство. А когда узнал, то весь лес стал для меня настоящим домом. Теперь, когда я шел на озеро и нес тяжелый рюкзак, я думал только о том, как спущусь к воде, как умоюсь и спокойно покурю на берегу. Когда нес в лесную деревушку продукты, думал только о том, как увяжу свой дом, как затоплю печь, вскипячу чай и сделаю первый глоток крепкого, сладкого чая. А если и случались в пути какие неожиданные встречи, то они не пугали, не заставали врасплох.

Дорогу от людей в лес до нашей лесной деревушки я прошел уже много раз. К людям я ходил за продуктами, за письмами. В дороге я старался быть в одно и то же время у приметных, памятных мне мест, строго соблюдая график движения, чтобы не задержаться в пути и не брести потом по ночной лесной дороге. Вот во время таких путешествий мне и удавалось часто видеть того первого медведя, который как бы впустил меня в лес у Пашева ручья за Собольей пашней.

Я назвал этого медведя «Хозяином». Хозяин почти всегда был на месте — я или слышал его, или видел тяжелого, строгого, медлительного, пристально изучающего человека. Теперь от меня он уже не убегал, как тогда, когда я остановился отдохнуть рядом с его лежкой. Заметив зверя, я обычно останавливался, спускал на землю рюкзак и не спеша курил.

Мне казалось, что перед нашей встречей медведь всегда что-то делал около дороги, потом узнавал о человеке и выходил на дорогу проверять, кто я. Это предположение подтверждали и следы. Выяснение личности велось на почтительном расстоянии — медведь всякий раз выходил на дорогу впереди меня метров за тридцать-сорок. На дороге стоял недолго и уходил в лес, как бы открывая мне путь.

Как и всегда, после такой встречи-дознания Хозяин уходил с дороги вправо, в ельник по краю болота. Свою опрометчивую лежку он давно покинул — лапник высох, следов около постели не было. Но остальное хозяйство медведь сохранил.

Сначала могло показаться странным такое распределение зверей на дороге в лес. Почему первым встречал меня именно Хозяин, большой, старый зверь? Случайность? А может, и нет. Если допустить, что здесь, в начале дороги, куда нет-нет да и заглядывали люди, поселился бы менее мудрый и более трусливый зверь, то остался бы он здесь жить? А если бы и не покинул этого места, то по крайней мере не выходил бы на дорогу проверять, кто идет по лесу, и не стоял бы на дороге перед человеком так долго. Получил бы тогда другой, более трусливый медведь имя Хозяин? А сейчас на дороге в начале леса был именно Хозяин. И пусть объявился он на этой территории случайно, но остаться здесь хозяином получил право только он.

Не мог же назвать я Хозяином того медвежонка, что носился по Черепову и, как глупый щенок, подбирал все мои угощения. Черепок вел себя не очень солидно. Его, видимо, до этого никто не трогал, он потерял врожденную осторожность, легко сошелся со мной, ворошил каждую жестянку, каждый коробок, оброненный на дороге. Чем-то этот медведь-подросток действительно походил на глупого щенка, живущего на задах деревни. Такой щенок хоть и побаивался людей, но интерес к двери в избу проявлял. Я видел таких зверьков, забитых, запуганных. Но стоило протянуть щенку руку, потрепать его по ушам, и вся щенячья радость выплескивалась на тебя.

Над тайгой уже повисла осень, сырая, нудная, с убегающими назад теплыми днями. С осени появились у меня заботы о зиме, и мне все чаще и чаше приходилось отправляться из леса, чтобы запасти на зиму продукты. Вот в такой дороге мне и выпало встретиться с медведицей и вспомнить слова дедки Степанушки: «Стоит, пугает меня, плюется, а конь щиплет траву, а медвежата по елкам сидят...»

Правда, медвежата в этот раз на елку забираться не стали, они остановились, попятились и спрятались за свою мать. Медвежат было трое, родились они только в этом году, но уже успели подрасти. У меня не было и коня, и тяжелый рюкзак мне приходилось тащить за плечами. Рюкзак вымотал меня так, что еще перед Вологодским ручьем я мечтал только об одном — скорей добраться до дома и сбросить, наконец, на лавку свою трехпудовую ношу. Под этим рюкзаком я видел впереди себя только дорогу, видел всего лишь на полтора шага вперед и вот тогда-то и услышал, как «плюется» медведица...

Медведица действительно «плевалась» — она рычала и фыркала, но фырканье и рык приходили ко мне через слюну. Слюна была, как мне показалось, не от бешенства — скорей всего, медведица, только что что-то жевала, а я помешал трапезе.

Рык повторился и, перешел в неразборчивое ворчание. Выдерживать нервы не слишком беспечной родительницы мне не хотелось, и я отступил, отступил рюкзаком назад, не отводя от медведицы глаз.

Самая первая и, пожалуй, самая неприятная минута встречи прошла, и я ощутил у себя на плечах холодный пот. Медведица стояла на месте, а я продолжал пятиться назад, не спуская с нее глаз и что-то стараясь объяснить ей своими глазами.

Что уж говорил я этому зверю про себя, точно не помню. Да и что можно сказать, когда перед тобой вдруг появляется сердитый таежный зверь, а ты, задавленный неподъемным рюкзаком, молишь только о том, чтобы медведица тут же не кинулась на тебя.

И медведица не кинулась. Она позволила мне отступить. Все так же, не спуская глаз с сердитой мамаши, я отходил и на ходу пытался высвободить руки из лямок рюкзака… Наконец, это мне удалось. Рюкзак плюхнулся на землю. И я почувствовал себя спасенным. И тут, как обычно после неожиданных переживаний, ко мне вернулась шальная смелость. Я категорически отказался дальше отступать. Я присел около рюкзака на корточки и вслух заговорил с медведицей. Содержание этого разговора я запомнил и могу передать его достаточно точно:

— Ну, что ты, глупая! Ну, что... Ну, успокойся... Ну, здравствуй ...

И медведица успокоилась, перестала рычать и водить носом. Тут я осмелел совсем, встал во весь рост и вытянул из пачки папиросу. Чиркнул спичкой. Что уж заинтересовало во мне медвежонка, что его удивило: то ли папироса, то ли спичечный коробок. Медвежонок по глупости сунулся вперед и неосмотрительно подвернулся родительнице под лапу. Не успел я опомниться, как медведица сильным ударом отшвырнула его назад. Медвежонок заскулил, наткнулся на своих собратьев, опрокинулся на спину, собратья тоненько фыркнули, и матери ничего не оставалось, как приняться за наведение порядка. Она повернула голову к своему детскому саду, приподняла лапу — и пискуны мигом исчезли в кустах.

Но сама медведица уходить с дороги пока не собиралась. Она поворчала на кусты, медвежата по одному высыпали обратно на дорогу, весело закрутились вокруг матери и совсем забыли меня. Так и стояли мы на лесной дороге друг против друга: я и медвежья семья; только теперь медведица, видимо высказав и объяснив мне все, что полагалось высказать человеку, нарушившему ее покой, повернулась ко мне задом.

Медведица ушла не сразу — я еще долго видел ее и ее медвежат впереди себя на дороге. Когда беспокойное семейство скрылось, я еще немного подождал, снова вытянул папиросу из пачки, не торопясь закурил и только тогда взвалил на себя рюкзак и медленно побрел к своему дому.

Следы медведицы и медвежат долго тянулись впереди меня и только у ручья свернули в лес. С легким сердцем я посмотрел туда, куда ушли звери, и веселей зашагал по дороге.

Чем была для этой медведицы лесная дорога, которую проложили люди? Автострадой — кратчайшим путем от ручья к ручью? Или охотничьей дорогой по кормовым угодьям? Ведь вдоль дороги обычно чаще встречаются муравейники, вдоль дороги больше грибов. Часто видел я на лесных дорогах, которыми пользовались медведи, и развороченные муравейники и покопы. Часто видел на дорогах и просто следы, прямые, целеустремленные — казалось, зверь в этом случае не интересовался ничем, а просто шел по дороге к какой-то своей цели. И эти следы встречались мне не весной после берлоги, когда звери ходят широко, не во время гона, не в осеннее время, когда медведи забывают до весны свои персональные владения и отправляются на зимние берлоги, а в летнее время, когда неприкосновенность границ каждого индивидуального хозяйства строго соблюдается. Уж как живут-бродят эти медведи, почему другой раз оставляют свои кормовые участки и переходят на новые, хотя и на старых еще хватает корма, я так и не узнал. Не мог я и установить, почему это вдруг медведица, с которой я чуть не столкнулся у Вологодского ручья и которая очень любила копаться в земле и ворошить муравьиные кучи у края дороги, вдруг забывала о муравьях, и о ягодах, что сплошным ковром стелились вдоль обочины, и выходила на дорогу, казалось, просто так — прогуляться, поиграть с медвежатами. А может быть, она, устав бродить по черному темному лесу, выбиралась на дорогу, как выбираемся другой раз мы из темного помещения на улицу, чтобы порадоваться дневному свету.

Такие же, казалось, необъяснимые, бесцельные, с моей точки зрения, прогулки не раз отмечал я и у Черепка, и у Лесника, и у Хозяина, и у Моего Мишки. И все эти прогулки по дорогам и открытым полянам выпадали обычно на ясные солнечные дни. Приняв «солнечные ванны», медведи возвращались на свои лесные тропы, уходили каждый к своей лежке, в свои охотничьи владения, чтобы отдохнуть или продолжить поиски пищи. И ни разу даже во время таких «праздных» прогулок ни один из моих медведей не забрел в хозяйство соседа, не нарушил в течение лета чужой границы. Вот почему я несколько удивился, когда в начале сентября обнаружил следы чужого медведя на поляне, которая до этого принадлежала только Моему Мишке.

Следы остались на поляне широкой бороздой в пожухлой траве. Медведь пришел откуда-то из тайги, обошел поляну и повернул обратно в ту сторону, откуда пришел. Зверя не интересовали ни старые гнилые пни, ни ягоды, ни муравейники, казалось, что он что-то искал, но так и не нашел. Кто этот зверь и откуда? След медведя меньше, чем у Хозяина, но крупней, чем у Лесника. Куда он отправился дальше? Из леса незнакомый зверь спустился к озеру, обошел его по высокому берегу, также не обратив внимания ни на муравейники, ни на ягоды, и вышел на Черепово.

На Черепове я отыскал свежие следы Черепка. Черепок был на месте. Незнакомый медведь обошел поляну и, круто повернув, вернулся обратно в еловый лог... И только здесь меня осенило: «Овсы, конечно, овсы!». Зверь отправился искать овес, который еще в прошлом году сеяли и на Черепове, и на той поляне, где встретился я с Моим Мишкой.

Еще в прошлом году медведи по осени навещали поля, где вызревал овес, мяли хрупкие стебли и сосали восковые метелки. В этом году овса никто не сеял — люди из деревни ушли. Но зверь помнил и отправился на поиски по старой памяти, ничего не нашел и вернулся в лес. Вот почему медведь шагал так целеустремленно, не обращая внимания ни на ягоды, ни на муравейники.

Первый раз медведя на овсах я видел еще тогда, когда увлекался охотой. Друзья уговорили меня поохотиться на медведей, я согласился и устроил себе на дереве настил-лабаз из прочных жердей. Здесь, на дереве, с ружьем в руках я и ждал с вечера зверя. Правда, медведь вышел тогда из леса к другому краю овсяного поля и оставил меня в дураках. Сначала я расстраивался, переживал, что так неудачно закончилась моя охота, но потом был рад, что не привелось стрелять в зверя, что зверь остался жить.

Не стал я стрелять и в медведицу, что ходила на овсы днем, открыто, прямо через деревню, не обращая внимания ни на скот, ни на людей...

Медведица выходила из леса, на виду у всей деревни переходила дорогу, усаживалась поудобней на краю овсяного поля и так, сидя на задних лапах, ползала по овсу, загребая передними лапами спелые метелки и неторопливо их обсасывая. После каждого такого набега на овсяное поле на месте овса оставались широкие наползы, а на лесной тропе, по которой медведица выходила к деревне, появлялись неароматные следы из овсяной мякины, побывавшей в медвежьем желудке.

Осенний овес медведям был необходим: с него они жирели, набирали вес перед зимней берлогой; и случись медведю не попробовать овса да выпади в лесу неурожайный год на клюкву, пойдут по лесу звери-шатуны, что не запаслись на зиму жиром.

Это стремление зверей попасть на овсяное поле знали все таежные охотники и старались не упустить случая и поохотиться на овсах на медведей. Охота эта была не очень сложной — за медведем не надо было идти по лесным тропам, он приходил сам. И мое неожиданное открытие, что наступило время медвежьим овсам, не только объяснило мне пути неизвестного медведя, но и родило беспокойство: «А вдруг?» А вдруг Мой Мишка, Лесник, Хозяин, «Мамаша» — так я называл медведицу, которую встретил у Вологодского ручья, — Черепок и даже «Дурной медведь», уйдут на овес, уйдут туда, где есть ружья?

Нет, это беспокойство посетило меня не оттого, что я не люблю охоту. Даже сейчас я могу вернуться домой за ружьем, опустить в стволы пулевые патроны и пойти в лес. Я могу пойти по звериным тропам днем, неслышно останусь ночевать под елкой без костра, чтобы не спугнуть зверя, буду выслушивать лесную тишину, обрезать следы, ждать. Дождусь и наконец выстрелю. Но сделаю это я только тогда, когда в лесу заявится обезумевший хищник. Я возьму ружье, чтобы предупредить несчастье и погасить возможное недоверие человека к другим медведям. А сейчас мне было жалко моих зверей, как бывает жалко друзей, которые могут попасть в беду.

Все эти дни я беспокойно бродил по лесу и искал следы своих медведей. Черепок оставался на месте. Он был цел и невредим. А вот Лесник и Дурной исчезли. Лесник, как и неизвестный медведь, заглянул сначала на Черепево, овса здесь не нашел и двинулся на юг к другой лесной деревушке, где люди пока жили и где овес сеяли и в этом году. Следов Дурного я так и не нашел.

Я ходил по пустому лесу, собирал просто так осенние листья, которые падали мне на плечи; вечерами, раскладывая эти листья на столе, восстанавливал свои дневные маршруты и с грустью отмечал, что Медвежье Государство опустело. У Вологодского ручья перестали мне встречаться следы Мамаши и ее детского сада. Реже находил я и следы Хозяина. Он, пожалуй, тоже посещал овсяные поля, но до овсов ему было гораздо ближе, и днем после ночных походов он возвращался в свое летнее хозяйство. А как с остальными медведями? Останутся ли живы, а если останутся, то заглянут ли обратно в свои «дома» перед тем, как уйти на зимние берлоги?

И мои медведи вернулись. Вернулись в конце сентября. Хозяин по-прежнему занял дорогу в лес. Мамаша снова показывалась у Вологодского ручья. Объявился и Лесник. Позже всех прикатил с овсов в лес Дурной. Все заняли свои прежние хозяйства, но ненадолго. Приближалась зима. Рядом был снег, мороз, крутые метели, слепые бураны, и медведи отправились на берлоги.

Первым на зиму ушел Мой Мишка. В своей последней дороге с Верхнего озера я не нашел следов Лесника и Дурного медведя. Перестал потрескивать по кустам Черепок. А последним исчез Хозяин — последними уходят на берлогу обычно самые большие медведи...

Но я еще оставался в лесу, собирался зимовать, и последний раз пошел за продуктами. В этот раз обратно в свою деревушку я особенно не торопился. Телят из леса давно угнали, вместе со стадом ушли из леса и пастухи. Я оставался в лесу один — в пустой деревушке меня никто не ждал, мне некуда было торопиться, я остановился, скинул рюкзак, присел на колоду и закурил. От частых осенних дождей лес вымок, почернели стволы елей, лес стал грустным, прощальным, и мне очень захотелось именно сейчас сказать моему Медвежьему Государству, Государству доброму и открытому для меня, простое «до свидания».

Я сказал это «до свидания» тихо, почти про себя. Но мне ответили. Ответили не близко, но ясно: «Чик-чик... чик-чик...» Так всегда случайно потрескивает неосторожный сучок под мягкой медвежьей лапой... Кто-то еще не заснул, кто-то ходил, что-то проверял, искал. Но совсем скоро это медвежье «чик-чик» в лесу уже не раздастся, его не будет до самой весны.

Спокойной вам зимы, друзья...

ГОД 1966

Смутное время

Зима начиналась трудно и долго, приходила несколько раз и всякий раз отступала. От кислого снега и поздних густых дождей лесные дороги вспухли и стали непроходимыми. Я давно собирался оставить свой лесной домик и выйти к людям. В Москве меня ждали дела, но выбираться из леса с грузом по тяжелой, непроходимой дороге я не решался и ждал крепких, верных морозов, которые, по моим расчетам, вот-вот должны были прийти и схватить, вымостить прочным льдом кислые, распухшие болота.

Наконец озеро укрылось первым льдом. Лед крепчал с каждым днем, но был не прозрачным, а мутным, седым — такой лед редко оставался лежать до весны. Это была первая примета того, что тепло еще вернется, что озеро снова откроется темной, дымящейся водой, — и примета подтвердилась. Мороз опять отступил, и лед на озере растащило, разбило теплым южным ветром. И снова я ждал, когда вернется зима, когда уляжется сырой ветер и когда вместо него потянет суровым холодом с севера, а на небе появятся, наконец, большие морозные звезды настоящей зимы.

Но южный ветер не стихал, сплошная мутная мгла, что висела над крышей моего дома, никак не уходила, и каждая новая ночь, как и предыдущая, слепо и тяжело опускалась на пустую лесную деревушку. В такие ночи я подолгу не спал, топил печь, записывал в дневник все, что осталось в памяти от недавних встреч в тайге, и неприятно, тревожно слышал за окном изводящий вой ветра.

Я жил тогда в пустой лесной деревушке один. Еще совсем недавно рядом со мной был мой Верный, который успел к зиме подрасти. Наверное, с собакой было бы куда проще, а может быть, и веселей. Но Верный погиб, не пройдя со мной до конца все лесные дороги 1965 года. Собака заболела, у меня не было для нее никаких лекарств, и я мог только как-то успокоить, согреть своего верного друга.

Я укладывал собаку рядом с собой на лавке у печи, укрывал ее одеялом. Утром я поднимался с лавки, шел к умывальнику, на озеро за водой, за дровами, а собака, потеряв в болезни все свои силы, оставалась неподвижно лежать на месте и только по оставшейся еще привычке — не потерять хозяина — чуть заметно поводила следом за мной полузакрытыми, тусклыми, догорающими глазами.

Верного я похоронил недалеко от своего дома, как хоронят обычно собаку-друга.

В Москву я вернулся только в декабре. Работа, встреча с друзьями, стопки непрочитанных журналов, что дожидались меня с самой весны, — все это сразу отодвинуло недавние лесные встречи. А память о тяжелой осени, о трудной зиме, память о собаке, оставшейся навсегда там, в лесу, казалось, никогда не вернет этим встречам их тепла, радости, а оставит только грусть и вряд ли так скоро позовет меня обратно в лес.

Но в конце января я получил письмо, простую, бесхитростную весточку от Петра, с которым летом мы вместе пасли на лесном пастбище телушек, ловили рыбу, пекли в русской печи хлеб. В письме говорилось о том, что в лесу по зиме был Василий, охотился, искал куницу, что с весны в лесную деревушку вряд ли отправят теперь стадо, так что на озере будет тихо, и что снега сейчас так много, что в лес не пробраться теперь, поди, и на охотничьих лыжах...

И что-то сразу изменилось во мне с этим письмом, что-то остановило разом всю мою городскую суету, и уже в конце января я стал снова собираться обратно в свой лес.

Зачем? Что собирался искать я дальше?.. Глухие таежные озера я уже нашел. Я видел и волков и лосей. Встречался с медведями. Отыскал в лесу все старые тропы, подновил на них стрелочки и тески, что указывали путь по тайге. Всего этого мне вполне хватало, чтобы сесть за письменный стол и начать работу над книгой. Что же еще собирался я открывать для себя в знакомом лесу, на берегах знакомых озер? Не знаю. Но с каждым днем все чаще и чаще вспоминал я теперь избушку на Долгом озере, которую отыскал только по осени и подправил, вспоминал лодку, которую починил и на всякий случай убрал подальше от полой воды в кусты. Я вспоминал свой котелок, оставленный в домике на берегу лесного озера, свой топор, свое повидавшее виды одеяло, которые тоже, наверное, ждали меня там, в лесу... По ночам мне снился огонь в печи, как наяву, видел я во сне шнур перемета и слышал, как в глубине озера на этом шнуре тупыми толчками отзывается громадина-щука, попавшаяся на крючок.

В окно моей московской комнаты все еще бились городские метели-сквозняки, еще приходилось спускать от мороза уши лохматой шапки, но я уже знал, что зима уходит. Острое чувство приближающейся весны не могло меня обмануть. Это чувство обострялось, становилось беспокойней и нетерпеливей, когда слышал я за окном первую песенку-колокольчик большой желтогрудой синички. А потом первая капель, первая сосулька, первая лужица на дороге, первый клочок-проталина оттаявшей весенней земли и на этой дымящейся проталине первые, уставшие с дороги, весенние грачи.

Я уже собирал вещи, готовил снасть, снаряжал патроны, хотя и знал, что попасть в лес по весне с грузом почти невозможно. Не знаю, как бы дожидался я отъезда, если бы рядом со мной не было тогда Бурана.

Бурана я принес домой маленьким месячным щенком-кутенком. Буран был лайкой, и у него к месячному возрасту уже поднялись острые, чуткие ушки и веселым калачиком загнулся к спине хвостик-крючок. Я возился со щенком все свободное время. Носил его гулять, учил слушаться, а когда мой будущий пес крепко спал в корзинке, я старался представить, как мой Буран вырастет, как станет большой собакой и как вместе с ним мы будем мирно жить на берегу Долгого озера в небольшой лесной избушке, жить рядом с таежными птицами и зверями.

В дорогу мы отправились лишь в мае. Быстро добрались до реки Шильды, но здесь, где начинался наш лес, надолго остановились. Дороги в лес все еще не было. Шильда гудела весенним широким половодьем. В лесу в эту зиму было много снега, снег лежал в лесу долго, но на этот снег в середине мая упала по-летнему знойная жара, и за день-два эта жара высушила по деревне до пыли дорогу и разом растопила в лесу почти весь снег. Растаявший снег глубокой, широкой водой катил по лесным дорогам к реке, затопил все лесные болота. По такой весенней воде я с трудом добрался до края леса, но дальше пути не нашел.

Мне оставалось только ждать, когда вода спадет, и слушать еще и еще раз рассказы-известия, принесенные из леса по настам. Насты в этом году были крепкие и долгие. В апреле чуть ли не каждый день пекло солнце. На солнце снег плавился сверху, раскисал, но после солнца уже к вечеру объявлялся крутой мороз и схватывал раскисший снег прочной ледяной коркой. По такой морозной корке, по настам, в эту весну нередко разъезжали даже на лошадях. По таким прочным настам и ходил в лес, в брошенную деревушку Василий.

Василий ходил в лес за рыбой. К этому времени в озере пробуждались от зимнего сна-вялости косяки плотвы-сороги. Густые стаи этих рыб еще подо льдом шли к устью ручья, готовясь в путь-дорогу на нерест. Василий ломал пешней лед у ручья, ставил сети и ловил из-подо льда крупную, тяжелую плотву.

Это было в апреле. Медведь к этому времени уже поднялся из берлоги, пробудился и отправился по настам на поиски корма. Василий видел следы большого медведя на Черепове — зверь на широких махах гнал по насту лося. Лось проваливался, пробивал копытами наст, обдирал ноги о льдистую, острую кромку мерзлого снега. Медведь шел следом легко, наверное, все-таки догнал лося, но Василий по следам не пошел и, чем окончилась эта весенняя охота, не знал.

Видел Василий следы медведя и около самой деревни. Этот медведь был поменьше. Следы были свежие, и собака Василий, Копейка, ушла по этим следам и долго с лаем преследовала зверя...

Кто бы это мог быть? Кто из моих старых знакомых осмелился заглянуть в деревню? Кто охотился за лосем на Черепове, где обычно вертелся лишь небольшой медвежонок Черепок, который, конечно, не стал бы тягаться с лесным быком?.. На эти вопросы я мог ответить лишь там, в лесу, а не здесь, на берегу разлившейся реки.

Вода в реке пошла на убыль, пошла споро, почти на глазах. Я уложил в рюкзак все, что могло войти в него, и собрался в первую дорогу. Мне предстояло забросить в лес три таких рюкзака, каждый из которых потянул бы на весах не менее трех пудов.

В первую дорогу Бурана я не взял. Нести на руках его было трудно, а мучить маленького щенка на весенних гнилых дорогах я не хотел. Бурана я оставил Петру. Он как-то заманил его в кладовку, закрыл там, а я потихоньку выбрался из дома и тронулся в путь.

До Менева ручья я добрался без особых приключений и даже ни разу не зачерпнул сапогом весеннюю воду. Два километра весенней дороги оставались за плечами, впереди было еще двадцать с лишним километров пути, но мне почему-то верилось, что и дальше меня не ждут никакие особые преграды, кроме кислых весенних болот. Но у Менева ручья дорога в лес преподнесла мне первый сюрприз.

Неширокий по летнему времени ручей сейчас разлился. Вода приподняла бревна старого моста и растащила их вслед за собой по ручью. Дороги на ту сторону ручья не было...

Конечно, я не задумывался бы, как быть: возвращаться или переплывать весенний ручей, не будь со мной тяжелого рюкзака, — тогда бы я очень скоро форсировал водную преграду. Но рюкзак на себе с берега на берег через буйную полую воду не переправишь, и пришлось мне, вооружившись топором, наводить через Менев ручей первую в этом году переправу.

Рядом с ручьем не было подходящего леса, а из худосочной, ломкой ольхи ни плота, ни моста не сделать, и я принялся разыскивать по ручью бревна, унесенные полой водой.

Бревна по течению унесло далеко. По одному я вылавливал эти бревна, плавил их вверх по течению, собирал в плот, потом, забравшись по грудь в воду, разворачивал этот плот поперек ручья. И когда плот одним концом уперся в бугорок, оставшийся среди полой воды от противоположного берега, я, наконец, облегченно вздохнул, если так можно было назвать то, что получилось у меня вместо глубокого вздоха. Мокрый, грязный, в одних трусах стоял я около своего рукотворного моста с топором в руках, и этот топор судорожно трясся в закоченевшей руке. И все-таки на ту сторону Менева ручья я перешел победителем.

Наверное, после нескольких часов возни с мостом и полагалось мне немного передохнуть, но я напрочь отказался от отдыха, посчитав, что на ходу, да еще под рюкзаком, я скоро избавлюсь от леденящего изнутри холода. Шел я быстро. В лесу еще местами лежал снег, осевший, жесткий сверху, ноздреватый — зима еще оставалась в лесу под ельниками, в канавах, — а рядом со снегом, на местах повыше и посветлей, уже цвели первые фиалки. Черемуха только-только набирала лист и стояла будто в зеленом тумане. Вокруг пели птицы, пели неумолчно, громко. Я шел через туман ожившей черемухи, через бесконечные птичьи песни и тоже негромко пел. Долгая зима, ожидание встречи с лесом остались позади. И вот она, эта встреча. Вот он, лес! Вот эта дорога, знакомая до мелочей, старая, трудная, лесная дорога, которая в прошлом году увела меня, пожалуй, навсегда в тайгу...

Почти сразу за Меневым ручьем на дороге лежали следы небольшой медведицы и двух крохотных медвежат. Медведица вышла на дорогу по сухой грядке и шла впереди меня в сторону Собольей пашни. След тянулся по дороге километра три. Медведица шла не спеша, обходила лужи, грязь. Медвежата топали рядом, то слева, то справа от матери, и тоже не лезли в воду, а выбирали место посуше, и только там, где маленькому зверенышу не удавалось удержаться на скате или на свале дороги, видел я скользнувшие к луже небольшие лапки-следы будущих хозяев тайги.

Медвежья семья добралась благополучно до Собольей пашни и свернула с дороги. В том году здесь я ни разу не встречал медвежьего следа. Откуда сейчас взялись здесь эти звери? Почему забрели к самому Меневу ручью и почему раньше, ни вчера, ни позавчера, не выходили на эту дорогу — других, прежних следов на дороге не было. Куда отправилась эти звери, что искали они: пищу или присматривали для себя новый дом, осваивали новое хозяйство?

До Пашева ручья медвежьих следов я не встретил. У ручья я остановился отдохнуть. Здесь в прошлом году я всегда встречал следы Хозяина, здесь видел иногда этого большого сумрачного медведя. Хозяин тоже должен был давно подняться из берлоги, но ни старых, ни новых следов Хозяина у Пашева ручья я не обнаружил. Не было знакомых мне отпечатков лап и на Прямой дороге, хотя вода с дороги уже сошла, и след мог бы остаться на обветрившейся лесной грязи...

К вечеру добрался я до Вологодского ручья, где когда-то в первой своей дороге пережидал ночь у дымящегося сырого костра. Я спустился к ручью, умылся; достал из рюкзака хлеб, сало, сахар, а после ужина внимательно осмотрел всю поляну, перешел по мосту на другую сторону ручья, прошелся по дороге и опять не отыскал знакомых мне медвежьих следов. А ведь в прошлом году здесь бродила медведица с медвежатами. Я встретился однажды с этой серьезной мамашей, почти столкнулся с ней нос к носу, но мы мирно разошлись. Неужели и этот зверь покинул свое прежнее хозяйство и тоже куда-то ушел?

Ночевать у Вологодского ручья мне не хотелось. На тайгу опускались теперь каждый вечер белые светлые ночи, и, застань меня в пути такая ночь, я вряд ли бы заплутал в дороге. Сейчас, когда лесная деревушка и мое озеро были совсем близко, я не мог больше откладывать встречу. Звал меня тут же продолжить путь и тот небольшой медведь-медвежонок Черепок, которого в прошлом году угощал я рыбой и сухарями.

Неужели и он расстался со своим «домом» и тоже куда-то переселился?

К поляне, где встречались мы с Черепком, я подходил тихо. Оставил на дороге рюкзак и, будто шел на тайное свидание, все время останавливался и внимательно выслушивал вечернюю тайгу... Вот он, прошлогодний пенек, где оставлял я медведю угощения. Здесь, за кустами черемухи, я прятался и, осторожно выглядывая из кустов, наблюдал первый раз за своим будущим другом.

Нет, Черепок не покинул свою поляну, вспомнил ее после зимнего сна и вернулся в свой «дом» — вот его следы, недавние, не очень большие. Он снова крутился у муравейников, что-то искал на краю леса. Здравствуй! Ну здравствуй, мой Черепок!

Как мне хотелось тогда остаться здесь до утра, подождать и, может быть, увидеть своего старого знакомого! Узнает ли он меня или нет? Не испугается ли?

А может, он уже так подрос и стал таким серьезным, что напрочь откажется от нашей прежней полудетской дружбы и встретит меня сердитым рыком?

Наверное, я все-таки заночевал бы на Черепове, если бы тут же на краю поляны не встретил еще один медвежий след.

След лежал глубоко на сырой земле. Тяжелый, большой зверь быстро перешел дорогу на широком шаге.

Потом шаг сменился рысью, а рысь перешла в прыжки. И почти тут же я отыскал следы лосихи.

Острые следы лосихи глубоко врезались в сырой мох — лосиха уходила от медведя, а следом за ней тянулся совсем еще маленький теленок. Теленок появился на свет недавно, еще не научился резво бегать, но теперь ему приходилось спасаться от врагов.

Маленькие неуклюжие копытца лосенка неосторожно срывали на ходу мох. Наверное, теленок еще и спотыкался, прыгая следом за матерью. У реки под елями лежал снег, и на этом последнем снегу, как на листе бумаги карандашом, были четко оставлены следы лосихи, следы медведя и последние следы выбившегося из сил лосенка. Перед рекой лосенок ковылял впереди матери — лосиха, видимо, подталкивала его впереди себя носом. У самой реки, перед водой, мать и теленок замешкались, и медведь настиг их…

У реки на снегу осталось месиво медвежьих следов, остались пятна крови и оброненные шерстинки новорожденного лосенка. Лосиха, перескочив реку, ушла в лес. Медведь перетащил лосенка через завал и пошел куда-то вниз по реке. Дальше я не стал разбирать следы.

Недавняя лесная трагедия, прочитанная по следам, гибель несмышленыша-лосенка будто погасили во мне всю мою весеннюю радость. Я сразу почувствовал, что устал в дороге, и последние километры пути к лесной деревушке показались мне очень тяжелыми.

Знакомая деревушка открылась мне с холма сразу, будто кто-то долго скрывал ее от меня, а потом вдруг, сжалившись надо мной, открыл наконец занавес. Темный вечерний лес сразу отступил, и его сменили кустарник и редкие березки, что спускались вниз с холма к последнему ручью на моем пути.

Сейчас за поворотом я увижу мостик через этот ручей, а там останется мне преодолеть всего каких-то триста — четыреста метров, и я осторожно ступлю на ступеньки крыльца своего дома.

Мостик через ручей выглянул за поворотом, и тут мне показалось, что березка, стоявшая у ручья сразу за мостиком, покачивается без ветра.

Березка качнулась последний раз и замерла. Я не мог ошибиться: деревцо, видимо, кто-то задел и оно действительно только что качалось. И тут совсем неподалеку услышал я легкий треск сучка. Этот треск-щелчок был знаком мне, я не забыл его за долгую зиму, услышал этой весной первый раз здесь, у ручья, и точно знал, что от мостика по берегу ручья уходит сейчас от меня медведь.

Медведь был только что на дороге и только что ушел в кусты. Может быть, это тот самый зверь, который совсем недавно свалил лосенка? Нет, я не боялся медведя, хотя знал, что весенний голодный медведь обычно не расположен ни к каким шуткам — мне просто не хотелось тогда еще раз остро вспоминать, что те самые звери, которые так покладисто приняли меня в прошлом году в лесу и казались мне самыми мирными соседями, все-таки звери со своей природой и со своими законами, и что сейчас после берлоги, голодные, рыщут они по лесу в поисках пищи, охотятся за лосями, отбивают у лосих новорожденных лосят и жадно рвут клыками сваленную добычу.

Это была правда таежной жизни. Но в прошлом году по летнему времени, когда медведи бродили по ягодникам, эта правда не встретилась мне, не показалась так остро, как сейчас...

За мостиком около березки, что покачивалась у меня на глазах, я увидел следы медведицы и медвежонка и немного успокоился, вспомнив, какими смешными и занятными бывают маленькие медвежата.

Медвежонок, который следом за матерью только что перешел мою дорогу, родился в этом году, выбрался по весне из своего темного зимнего жилища и первый раз увидел свет дня, свет солнца.

И теперь, семеня рядом с матерью, познавал он на каждом шагу новый для себя мир.

Наверное, этот зверек еще не знал, что у него тоже есть враги, что врагом может быть человек такой же, как я. Наверное, на этот раз он даже не ухватил запах человека.

О близости человека, узнала, пожалуй, только его мать, а медвежонок по-своему верил матери и теперь поспешно улепетывал следом за ней подальше от опасного места.

Медведица и медвежонок подошли к ручью — это все я узнал по следам, чуть выждав и чуть отпустив вперед напуганное медвежье семейство. У ручья медведица остановилась и осторожно вошла в воду. Наверное, медвежонок был еще слишком мал, чтобы самостоятельно преодолеть водную преграду, и матери пришлось переносить его через ручей, ухватив зубами за шиворот — следы медвежонка оборвались на берегу ручья, не спустились к воде и появились на другой стороне тоже не у самой воды.

Перебравшись через ручей, медведица быстро пошла к лесу, малыш несся впереди матери, и я то и дело видел, как следы медвежонка накрывала лапа медведицы.

Семейство направилось к Могову болоту, на север, где в прошлом году я не встретил ни разу медвежьих следов. Неужели эти звери обоснуются там и мне представится тогда случай познакомиться с еще одним хозяйством тайного Медвежьего Государства?

Уже в деревне у самого своего дома, чуть ли не рядом с крыльцом, встретил я следы еще одного медведя. Медведь пришел в деревню оттуда, где в прошлом году обитал доверчивый и сговорчивый зверь, которому я сразу дал имя Мой Мишка.

Зверь обошел пустую деревню по задам, ничего интересного для себя там не нашел, прошел степенным шагом по улице под окнами домов, разгреб кучу рыбных отбросов, оставленных по весне Василием, и отправился обратно в ту же сторону, откуда явился. Я разбирал медвежьи следы, оставшиеся в деревне, сравнивал их со следами знакомых мне по прошлому году медведей и совсем точно мог сказать, что на разведку в деревню приходил именно Мой Мишка.

Значит, ты жив, Мой Мишка. Значит, благополучно перезимовал, дождался весны и не забыл свои прежние владения.

Ночью я сушил у печки одежду. В доме было сыро и пахло после зимы мышами и какой-то прелью.

Я долго топил печь, пил чай, слушал за окном бульканье и чуфыканье тетеревов, что расположились широким весенним током прямо напротив моего дома, вспоминал всю сегодняшнюю дорогу по лесу и разгадывал новые загадки моих соседей по тайге, моих старых знакомых — бурых медведей.

Я пытался представить себе, как выходили медведи из берлог, как, голодные, отправлялись они на поиски пищи, как забывались на это время старые «дома» и прежние незыблемые границы летних хозяйств. Может быть, до сих пор где-то бродят по тайге и Хозяин и Мамаша со своими подросшими медвежатами, разыскивая корм — вероятно, поэтому я и не отыскал их следов на старой лесной дороге. Но скоро медведи должны набраться сил, откормиться — ведь скоро совсем у них начнется гон. Что произойдет в лесу тогда?

Гон

Пожалуй, до конца своих не всегда спокойных дней я буду помнить 30 мая 1966 года. 29 мая я занес в лесную деревушку свой второй рюкзак. По пути в лес я снова не встретил следов Хозяина, не отыскал и следов Мамаши — звери еще не вернулись в свои прежние владения. Ночью я спал плохо, торопился вернуться обратно за последним рюкзаком. Еще только-только взошло солнце, а я уже миновал Черепово и быстро вышагивал к Вологодскому ручью. И там, где в прошлом году бродила знакомая мне семья, потянулись передо мной ходкие следы зверя. След был большой, но узкий, и я мог достаточно точно определить, что впереди меня по дороге, где-то совсем недалеко шла медведица.

Животное вышло на дорогу сразу за Череповым. След на глазах затекал водой, вода была мутная: муть, поднятая медвежьей лапой, еще не успела осесть. Я прибавил шаг и на прямом отрезке дороги увидел зверя. Он, не оглядываясь и не поднимая головы от дороги, ходко шел впереди меня. Я мог бы его догнать. У меня на плече было ружье. Ружье мешало перепрыгивать через лужи, и я снял его с плеча и взял в руку.

Что заставило меня прибавить шаг? Не знаю... Помню только, что в каком-то тревожном тумане, на ходу, будто по привычке, я открыл патронташ и опустил в патронник ружья тяжелые пулевые патроны. Нет, я не собирался стрелять — меня вел вперед лишь интерес. И даже ружье, скинутое с плеча и подхваченное правой рукой, было не для охоты: нести ружье в руке было удобнее, висевшее на плече ружье мешало быстро идти.

Перед Вологодским ружьем я снова увидел медведицу. До нее оставалось всего метров сто, но она по-прежнему не обращала на меня внимания.

Уже потом я понял, что это был тот самый гон, который я в своих немудрых рассуждениях причислял к тем крайним случаям, когда мирный и сговорчивый зверь терял голову. В дневнике от 30 мая 1966 года осталась моя короткая запись:

«Гон медведей. Зачем-то побежал за медведицей — наверное, хотелось поближе посмотреть. Попал в тиски. Куда-то стрелял. Жидкая кровь на дороге. Кажется, потом долго курил. В гон на дорогах хозяином медведь...»

Позже по следам я восстановил всю картину события. Медведица вышла на дорогу и не очень быстро шла, оставляя за собой «горячие» следы. Я хотел догнать зверя, поближе посмотреть на него и несся следом по краю дороги, по бровке, оставшейся от тракторных саней. Я увлекся и, конечно, не узнал заранее, что вслед медведицы вышел позади меня медведь-самец. Медведь, как и медведица, шел посреди дороги, подминая, закрывая своими широкими лапами следы только что прошедшей самки.

Знал ли зверь, идущий сзади меня, что впереди него человек? Думая, что нет, иначе бы обошел, рыкнул или просто сгреб бы меня лапой и в лучшем для меня случае отшвырнул в сторону... Но медведь не сделал этого, не слышал и не видел меня до тех пор, пока чуть не уперся носом в мою спину.

В самый последний момент я почувствовал, как что-то темное и большое надвинулось на меня сзади. Я отшатнулся, со страху рывком взвел курки и куда-то выстрелил. А потом наступила тишина.

Я успел спустить только один курок. Ружье грохнуло с пояса, не дойдя до плеча...

Следа пули по кустам и деревьям я не нашел. Наверное, сначала я курил — там, где я спустил курок ружья, валялась пережеванная мной папироса. Папироса была не выкурена до конца, но опалена неверной спичкой по всей бумаге — спичка в моих руках тогда дрожала. На дороге валялось несколько спичек: пожалуй, с одной спички мне не удалось прикурить.

Потом я помню все точно... Я раскрыл стволы, выкинул стреляную гильзу, опустил в патронник новый патрон и взвел оба курка... Лес молчал. Я достал новую папиросу, прикурил ее сразу. И осмотрел дорогу. След медведя-самца был очень большим. Рядом со мной на дороге остались отпечатки его лап. С этого места зверь кинулся в кусты, подмял их и содрал на ходу мох с упавшего дерева. Дальше я не пошел. На дороге, там, где медведь стоял последний раз, я обнаружил кровь. Крови было мало — всего одна капля, жидкая от воды, на которую она упала. Как эта кровь могла сказаться на дороге, когда она успела упасть на землю: неужели медведь еще постоял после выстрела? А ведь, казалось, прошло всего мгновение...

Куда попала пуля? След пули я нашел на дороге, у канавы, — от пули на дороге осталось то же самое, что остается от неразорвавшейся бомбы: затекшая водой воронка и свежие выбросы грязи, только все это было куда меньше. Копаться в земле я не стал. Прояснилось, откуда взялась кровь: пуля чиркнула по боку медведя и обронила красную каплю сукровицы.

Если бы пуля попала чуть выше, что было бы тогда? Гадать не хотелось — холодно было и без догадок.

Но медведь все-таки ушел, а ведь на выстрел звери частенько идут. А если этот медведь, увлеченный, занятый своими «мыслями», просто испугался, не ожидал встречи и не разобрался, кто я и откуда грохот? Что же, и так может быть.

После выстрела медведица не остановилась и даже не прибавила шага, она дошла до топкого болота и свернула с дороги в лес по границам болота.

О своей оплошности я боялся кому-либо говорить. Рассказал только Петру. Петро выслушал меня доверчиво и понятливо и посоветовал пока подождать, не ходить в лес:

— В лесу сейчас он хозяин. Обожди ходить — до греха тут недолго.

Но ждать не хотелось. Я набил в рюкзак остатки своего имущества, позвал Бурана и, попрощавшись с людьми, надолго отправился в лес. Здесь-то по дороге к деревушке я и собрал дополнительные сведения о своем случайном выстреле.

Тогда и нашел я изжеванную папиросу, много спичек и еще раз осмотрел воронку от пули.

Эта пуля, всаженная в дорогу, долго не давала мне покоя, долго искал я для себя оправдания: как это я, прошедший не одну лесную тропу, мог растеряться и в испуге схватиться за ружье? Мне было, откровенно, стыдно за самого себя, я сравнивал себя с горе-охотниками, которые готовы стрелять в ночном лесу чуть ли не на каждый шорох, и ругал себя самыми последними словами.

Мучило меня и чувство вины перед животным, в сторону которого я поднял ружье.

Это чувство вины, неясность обстановки в весеннем хозяйстве медведей, постоянные передвижения зверей, пустые «дома», знакомые мне по прошлому году — все это и привело меня к представлению о некоем Смутном времени, неясном для меня периоде в жизни Медвежьего Государства.

Хозяева возвращаются в свои «дома»

Теперь я уходил в лес надолго. В брошенную людьми лесную деревушку я уже занес почти все свое имущество — снасть, снаряжение, одежду, книги, — и мне оставалось доставить в лес только продукты и еще не совсем подросшего Бурана.

С Бураном мы уже заглядывали в лес, я учил его преодолевать лужи, он уже смело шагал по болоту, и я надеялся, что первая дорога в тайгу не очень напугает его. Мы простились с большим северные селом, где добро принимали нас, где сушили нам на дорогу ржаные сухари, где я закупал продукты, и куда время от времени буду выходить из леса, чтобы получать письма и отправлять свои.

В лесу цвела черемуха. Белый туман ее цветов заливал все вокруг. Я шел легко. Быстро миновал Менев ручей, Соболью пашню, впереди совсем недалеко был уже Пашев ручей, но тут вдруг опустился сверху и загородил собой и дорогу, и лес тяжелый густой дождь.

По лужам, что тут же разлились от дождя, вздулись большие частые пузыри. Небо было обложено тучами плотно и надолго. Кое-как прикрыв сверху рюкзак куском клеенки, я брел через кусты и лужи к старой, давно отжившей свой век охотничьей избушке. Избушка стояла в лесу чуть в стороне от Пашева ручья. Ее давно забыли, и теперь от прежнего уютного и гостеприимного строения оставались целыми только старые, подопревшие стены.

Крыша и потолок избушки давно упали, раздавили печь-камеленку, свалили на пол прокопченные камни, и для меня и моего щенка осталось в этой бывшей избушке лишь полтора квадратных метра земляного пола у осевшего прореза двери. Рюкзак я поставил в угол у двери, укрыл его от дождя. На мне все промокло, и, чтобы хоть как-то согреться, я прижался спиной к рюкзаку и спрятал на грудь под куртку мокрого щенка. Буран дрожал, жался ко мне и тихо поскуливал.

К полуночи дождь стал выдыхаться. Я разыскал в рюкзаке сухие спички и выбрался из своего укрытия-склепа, чтобы развести костер.

У костра я высушил одежду, вскипятил чай, накормил щенка. Буран, согревшись и плотно закусив, растянулся у догоравшего костра и тут же заснул. Я присел на корточки у тлеющих головешек, закурил и прислушался. Дождь прекратился, и только с еловых лап нет-нет да и падали на прошлогодний осенний лист крупные, громкие капли воды. Тук-тук... — раздавалось то слева, то справа. Тук-тук... — постукивали по прошлогодним листьям капли, запоздавшего, осевшего на ветвях дождя сзади и впереди меня. И тут за редким стуком капель воды услышал я еще один звук-шорох...

Короткий шорох повторился за кустами черемухи, потом точно такой же шорох услыхал я справа от кустов. Я не мог ошибиться — в тумане мокрого рассвете кто-то осторожно бродил около старой охотничьей избушки и моего догоревшего костра. Сейчас этот «кто-то» был сзади, совсем близко. Шорохи пропали. Появились снова. И, наконец, раздался знакомый мне осторожный хруст-щелчок сломанной осиновой веточки. Все замерло. Таинственный гость выдал себя, и теперь, наверное, остановился и прислушался, решая, что делать, когда личность его опознана. Таиться дальше не имело смысла, и я услышал глубокие, мягкие шаги зверя по болотной траве — трава, чуть-чуть шелестела под большими лапами.

Я кашлянул, кашлянул негромко, только для того, чтобы оповестить моего гостя, что я слышу его шаги и знаю о его присутствии. Шаги смолкли. Потом раздалось негромкое, недовольное ворчание, и зверь пошел в сторону по воде через ручей. Это был медведь. Он был здесь, рядом, и, конечно, проверял, кто это забрел в такую весеннюю рань в его владения.

Скоро из-за леса показалось чистое, умытое дождем солнце, и мы двинулись в путь. У Пашева ручья я встретил, наконец, медвежьи следы, знакомые мне следы Хозяина. Хозяин так же, как год тому назад, шагал по своей дороге, добрался до болота и свернул перед болотом в ельник.

Хозяин вернулся в свои прежние владения. Ну, как, пускаешь меня не этот раз в лес? Наверное, пускаешь — тебе, пожалуй, хватило ночи, чтобы разобраться во всем.

В конце Прямой дороги, на границе владений Хозяина, я остановился. Солнце высоко поднялось над лесом, и от дороги, от болотных кочек под чахлыми сосенками поднимались навстречу солнцу облачки густого теплого тумана, родившегося после дождя. И за этим туманом услышал я голоса глухариного тока.

Совсем рядом с дорогой, на краю болота, вовсю «точили» лесные петухи. Заканчивал свою песню-точение один глухарь, и ему почти тут же отвечал другой. Я подсчитывал голоса глухариного тока и удивлялся. По всем правилам ток этих птиц должен начинаться с рассвета и заканчиваться к первым лучам солнца. Но эти глухари, токующие рядом с лесной дорогой, кажется, забыли о всех правилах. Давно наступил полдень, светило солнце, а лесные петухи и не думали закрывать до следующего рассвета свой праздник. Да и о каком рассвете может быть речь на севере в белые ночи, когда день и ночь сходятся и расходятся в северную весну так незаметно, что стоит чуть затянуться небу белесой пеленой, стоит не показаться солнцу, и ты с трудом угадаешь, что сейчас: пасмурный день или светлая весенняя ночь. А может быть, глухари изменили своим правилам еще и потому, что поздно начали в этом году ток — поздно пришла в этом году на север весна, и теперь, чтобы вовсю наиграться, натоковаться, птицам просто не хватает отпущенного на ток времени. Я слушал ток больших скрытных таежных петухов и ласково поглаживал по голове своего Бурана. Буран спал у моих ног и, конечно, не слышал глухариных песен. Наверное, он был еще мал, охотничья страсть у него не проснулась, он, как скажут охотники, не понимал пока ни зверя, ни птицы.

Не обратил Буран внимания и на медвежьи следы у Вологодского ручья. У Вологодского ручья, как и год тому назад, отыскал я следы медведицы Мамаши и ее прошлогодних медвежат. Медвежата подросли и теперь оставляли после себя на дороге не следочки-пятачки детских лапок, а почти настоящие медвежьи следы-печати.

Около Мамаши в этом году было только двое медвежат. В прошлом году малышей было трое. Где же еще один медвежонок? Может быть, он погиб, а может быть, просто стал слишком самостоятельным и с весны отправился искать свою собственную дорогу.

Медвежье семейство ушло впереди меня по дороге. Я присматривался к следам Мамаши, вспоминал следы той медведицы, что подвела меня не так давно во время гона здесь на дороге, и еще раз убедился, что тогда встретил я именно Мамашу. Это ее хотел я увидеть совсем близко, за ней несся, перепрыгивая через лужи. А кто тот зверь, который чуть не смял меня? Нет, это был не Хозяин. Кто же он? Где сейчас? Запомнил ли мое ружье и мой выстрел?..

В своем домике на берегу озера, вечером за столом я достал дневник и нанес на карту Медвежьего Государства границы трех медвежьих домов. И Хозяин, и Мамаша, и Черепок были на месте, вернулись в свои прежние владения, соблюдая прошлогодние границы. Все были дома. Дома был и я. Только мне было немного грустно оттого, что по деревне не слонялись наши прошлогодние телушки, не ворчал под окнами бык, не носились от дома к дому наши прошлогодние собаки. Стадо в эту весну не отправили в лес, а потому не было в деревне ни Петра, ни Василия, и мне не с кем было посидеть вечером у коптилки и просто так поговорить за кружкой крепкого чая.

Но побыть одному в оставленной людьми деревушке мне так и не удалось. На следующее утро услышал я со стороны дороги за холмом не то частые выстрелы, не то далекий рык-треск трактора. Этот рык то стихал, то пропадал совсем, то появлялся снова и был на этот раз громче. А к вечеру увидел я на холме трактор-вездеход.

Кто и зачем пожаловал сюда, я пока не знал. Трактор спустился к озеру, стих, угомонился, и очень скоро там, где остановился трактор, потянулся кверху густой дым большего костра. Ко мне в гости никто не пожаловал, и на следующее утро я сам отправился к дымному костру.

У костра сидел крепкий, краснолицый парень и длинной березовой палкой что-то перемешивал в глубоком артельном котле. Парень назвался Геной. Гена был рабочим экспедиции, которая прибыла в лес ремонтировать топографическую вышку. Сейчас все рабочие были в лесу, а Гену оставили кашеварить. Обед был уже готов, и от нечего делать наряженный повар вытащил из груды мешков и ящиков двустволку двенадцатого калибра и стал похваляться передо мной своим умением точно стрелять. Мне не хотелось поддерживать пустой разговор, я немного посидел у костра и отправился домой.

Настроение у меня было неважное. Хотя и любил я людей бродячего племени, геологов, геодезистов, но знал в то же время, что нередко пристраиваются в экспедиции люди без доброго сердца, а то и без человеческой чести. И таким людям ничего не стоит забыть, что существуют правила охоты, и они, заполучив в руки ружье, не всегда задумываются, когда и во что стрелять. Краснолицый Гена, с которым я только что встретился, казалось, походил именно на таких бессовестных людей. И как бы в подтверждение моих мыслей сзади грохнул выстрел.

Уж в кого стрелял первый раз тот недалекий охотник, я не знаю. Но «подвиги» этого стрелка, совершенные на следующий день, стали известны мне со всеми подробностями.

С утра пораньше на следующий день Гена отправился на озеро и недолго думая разрядил свою двустволку в гагару. Убитую птицу горе-стрелок из воды доставать не стал, и к вечеру ее прибило ветром к самому моему дому. Следом за гагарой Гена пристрелил зайчишку, а дальше — больше, побрел непутевый охотник на Могово болото, где велись из года в год журавли. Крики журавлей Гена слышал и решил попытать свое счастье и в этой охоте, а заодно проверить ружье на дальнобойность.

По таежной тропе к Могову болоту Гена шел быстро, не прислушивался и не приглядывался к лесу и чуть не налетел на медвежонка. Это был тот самый медвежонок, который вместе с матерью встретился мне у нашей деревушки еще в моей первой весенней дороге в лес. Этого медвежонка мать-медведица перенесла тогда в зубах через ручей…

Испугался или не испугался Гена, не знаю, только курок ружья горе-охотник успел спустить. К счастью, ружье было заряжено дробью, а не пулей, и дробовой заряд, судя по всему, задел медвежонка лишь краем. Может быть, недалекий стрелок выстрелил бы и еще раз, но второй раз разрядить ружье в медвежонка он не успел — из кустов вырвалась медведица, и Гена бежал, бежал без оглядки и пришел в себя только тогда, когда выскочил к трактору и костру.

Говорили потом, что этого непутевого охотника спасли только ноги. А может быть, медведица просто лишний раз подтвердила свою врожденную порядочность. Ей ничего не стоило догнать врага и расправиться с ним. И такое бывало. Спросите геологов, геодезистов, может быть они еще помнят, как однажды такие же недалекие люди, как кашевар Гена, ни за что ни про что убили малышей-медвежат. Медведицы рядом не было, но ночью она разыскала палатку, где спали убийцы ее детей, и совершила лесное правосудие… Кажется, из тех «охотников» никого не осталось в живых.

Возможно, я и задержался бы еще немного на нашем озере, пожил бы в деревушке, но разгром, который учинили случайные в лесу люди, заставил меня раньше уйти на Долгое озеро.

Черемуха к этому времени уже отцветала, по заливам озера стали подниматься листья белых лилий, шел июнь, звонкий, голосистый от птичьих песен. Вот-вот должна была зацвести рябина, а следом за цветами рябины должны были появиться в заливах озера нерестовые лещи. В это время я оставил лесную деревушку и отправился дальше, где ждала меня небольшая долбленая лодочка, припрятанная мной с осени в кустах, где ждала меня уютная лесная сторожка, жаркая печь и аккуратный столик у крошечного окна-прорези в тайгу...

Площадка молодняка

Сколько я помню себя, я всегда возился с животными, и вечно у меня дома кто-нибудь жил. Были у меня ежи, ужи, ящерицы, самые разные певчие птички, грачи, галки, сороки, белые мыши, крысы, морские свинки, кошки, собаки…

Но мне всего этого было мало, и вечная мечта собрать в комнате чуть не весь зоопарк не давала мне покоя. Но наконец я, видимо, понял, что собрать всех животных, которые мне нравились, в комнате никак нельзя, а потому решил постучаться в двери настоящего зоопарка и попросил принять меня в кружок юных биологов.

Если бы я постучался в дверь зоопарка чуть раньше или чуть позже, то меня обязательно допустили бы к площадке молодняка, к той небольшой площадке, огороженной круглой сеткой-забором, где, на радость взрослым и малышам резвились, кувыркались, ссорились и мирились самые разные звери-малыши.

Возиться с этими зверятами было моей светлой мечтой, целью жизни. Но так получилось: бригада юннатов, прикрепленная к площадке молодняка, оказалась укомплектованной, расширять ради меня установленные кем-то штаты никто не собирался, а потому мне, новичку, было предложено пойти к хищникам, к копытным, в попугайник или, на худой случай, в бригаду «вольных птиц».

Чем занималась эта «вольная бригада», я в ту горькую пору крушения всех моих радужных надежд не знал, но сами слова — «воля» и «птицы» — меня тронули, и я утешился тем, что определенно решил стать вольной птицей. Раз уж не получилось так, как хотелось, то пусть не получится и до конца — и вместо доклада о львах, тиграх, северных оленях или австралийских какаду я представил общему собранию КЮБЗа (кружок юных биологов зоопарка) небольшое сообщение о самых обычных синицах.

В КЮБЗ просто так, без доклада, не принимали. Меня внимательно выслушали и даже похвалили, не забыв напомнить, что на площадке молодняка, мол, свет клином не сходится и что порой куда лучше жить среди вольных птиц, чем чистить клетки за волчатами и лисятами.

Честно говоря, я до сих пор не знаю, что лучше, но вольные птицы меня тогда увлекли, да так, что вместо биологического факультета МГУ оказался я после школы в Авиационном институте. И вот здесь-то, высоко над землей, далеко от леса, от озер и рек, в стороне от так и недостигнутой площадки молодняка, и напала на меня безысходная тоска. По ночам мне снились волчата и медвежата, снились лесные опушки, где мирно возились самые разные лесные малыши.

В короткие перерывы между работой забирался я на забытые миром старицы рек, находил зарастающие заливные озера и подолгу сидел на берегах таких пустячных водоемов, рассматривая в воде рыб, водяных черепах, ужей и жуков-плавунцов. Как хотелось мне тогда вернуться обратно, встать на колени перед той самой комиссией КЮБЗа, которая почему-то согласилась с моим скоропалительным решением стать «вольной птицей», и слезно попросить: «Возьмите меня обратно. Я буду ждать, ждать долго и все-таки дождусь, когда в штате площадки молодняка освободится пусть самая пустячная должностная единица. Я хочу возиться с этими лесными малышами, хочу учить их, дрессировать. Кто знает, может быть, во мне пропадает талант нового Дурова».

Пропал или не пропал во мне талант великого дрессировщика, был ли этот талант вообще — ей-богу, не знаю. Я знаю только одно: в то время, когда мы вместе с щенком поселились в избушке на берегу таежного озера, никакого подобного таланта я в себе уже не обнаружил…

Как ни тешимся, как ни радуемся мы, принеся домой кутенка-щенка, но и радость, и веселье быстро проходят, уступая место обычной прозе, которая в каждом руководстве, посвященном собакам, выражена предельно кратко: «Собаку надо воспитывать». Эту краткую мудрость я выучил наизусть, успешно испытал на практике теоретические положения всех и всяких руководств по воспитанию собак и перед отъездом в лес мог гордо сказать, что мой Буран к своему трехмесячному возрасту знает все, что ему положено было знать.

Правда, некоторые благоприобретенные навыки пристойного поведения мой щенок успел немного растерять, оказавшись среди более вольных и менее воспитанных деревенских собак. Увы, я не мог быть все время рядом с ним и строго напоминать, что можно, а что нельзя: дважды я отправлялся с рюкзаком в лес, оставив Бурана на попечение Петра. И этих нескольких дней вполне хватило моему щенку, чтобы научиться гонять кошек, затевать ни с того ни с сего шумные свалки с соседскими собаками и воровать по гнездам куриные яйца. Причем и в воровстве по курятникам и в драках, и в охоте за кошками он, как мне казалось, преуспел так, как ни один местный щенок его возраста.

Но это было только началом. Застав Бурана на месте преступления в курятнике, я, как мог строго, объяснил ему, что такое хорошо, а что такое плохо. Похожее объяснение состоялось у нас и по поводу кошек. Постарался я остановить его и в стремлении к бесцельным дракам. И казалось, мой четвероногий ученик все понял. С этой верой и добрался я сначала до лесной деревушки, а там и до Долгого озера, конечно, не предполагая, какие новые испытания ждут меня на пути к славе Великого дрессировщика.

Избушка, где мы поселились, стояла почти у самой воды. Вверх от избушки в сухой еловый остров поднималась тропа, по которой мы с Бураном и пришли сюда. По пути к озеру, перед еловым островом миновали мы сухое моховое болото. Болото было ягодным, кормовым для птиц, и я мог предположить, что там, на краю елового острова, у болота должны водиться глухари. Занятый срочной работой по ремонту избушки, печи, лодки я не мог тут же проверить свое предположение, не мог точно установить, есть ли поблизости глухари, а потому мой щенок, свободный, разумеется, от всех и всяких обязанностей по дому, сделал это раньше меня и в доказательство своего отважного похода по тайге принес домой чуть живого глухаренка.

По дороге к избушке Буран измял и измусолил глухаренка так, что мне пришлось долго приводить несчастного птенца в чувство, прежде чем предоставить ему свободу. И это было бы ничего — ну, поругал бы я щенка, подлечил птенца-несмышленыша... Так нет, притащив глухаренка домой и, видимо, посчитав его своей собственной добычей, Буран наотрез отказался отдавать его мне.

Ни команды, поданные соответствующим тоном, согласно самым лучшим инструкциям по дрессировке, ни уговоры и упрашивания, произнесенные с верой в то, что и у собаки могут быть душа, сердце, не помогли, и пришлось мне брать в руки длинный прут и гоняться за своим оболтусом вокруг избушки до тех пор, пока этот прут не обломался.

В конце концов глухаренка щенок оставил, выпустил из пасти, но в сторону не отошел, а замер над ним, косо и зло посматривая на меня. То, что в лесу, после удачной охоты, в состоянии все еще полыхающего охотничьего азарта, мой будущий пес на время забыл все науки, приподнесенные ему в Москве, я мог допустить, а поэтому даже как-то оправдать своего неслуха, но то, что мой верный пес, моя защита и надежда, мой Буран мог ни с того ни с сего показать мне зубы, я, конечно, не предполагал. Но так именно и получилось. Я был уже совсем рядом и только собрался протянуть руку за глухаренком, как услышал злой рык...

Я слышал от своего щенка все: щенячий лай-брех, щенячий скулеж и щенячье нытье, но злой, по-взрослому хриплый рык слышать от Бурана мне пока не приходилось, и я на какое-то время просто остолбенел. И этого было вполне достаточно, чтобы озверевший пес снова вышел из повиновения, опять ухватил птенца и кинулся с ним в кусты.

В конце концов вся эта неприглядная история окончилась тем, что я выдрал своего неслуха еще раз прутом, загнал за печку, строго-настрого приказал ему сидеть дома, а сам, приведя в чувство глухаренка, отправился в еловый остров возвращать похищенного птенца матери-глухарке.

Буран, кажется, понял мое строгое предупреждение и целый день не выходил из-за печки. Но к вечеру я сжалился над собакой и решил с ней заговорить.

Кто знает, может быть, и стоило мне тогда выдержать характер, дождаться, когда пес сам попросит прощения — может быть, после этого все сразу бы и изменилось, но чувство вины перед наказанным щенком не уходило, я сжалился и позвал его к себе.

Буран появился из-за печки не сразу — он то ли все еще переживал свою вину, то ли, не в пример мне, выдерживал характер и вынуждал меня поклониться ему еще раз.

Я погладил щенка по голове, потрепал его по ушам, поговорил с ним и только отвернулся к печке, чтобы приготовить ужин для своего покаявшегося друга, как Буран куда-то исчез из избушки. Вернулся он уже в темноте, вымазанный в болотной грязи, и, не глядя на меня, независимо прошагал к себе за печку. Где ты был, негодный пес? Почему без разрешения отправился в лес? Но пес даже не показался из своего укрытия.

Установить какие-либо откровенные контакты со своенравным псом мне в тот вечер так и не удалось. Буран определенно что-то задумал и делиться со мной своими планами не собирался. Утром, как и всегда, он выбрался из избушки в кусты, чтобы справить свои утренние дела, но, как раньше, обратно в избушку не вернулся. Я подождал до обеда, но пес не пришел и на обед. Может быть, и здесь следовало проучить собаку невниманием, забыть о ней на время и даже не заметить ее возвращения — мол, делай, что хочешь и обходись теперь без меня. Наверное, я так бы и поступил, если бы неподалеку от избушки не встретил недавно свежие следы волка.

Обида обидой, воспитание воспитанием, но терять собаку, отдавать ее на съедение волкам я не хотел и, поминая своего бродягу самыми нелестными словами, отправился в тайгу на поиски...

По еловым островам и моховым болотам бродил я долго, все время посвистывая и окликая своего заблудшего друга.

Но его нигде не было. Правда, следы Бурана мне встречались то там, то тут, и я опасливо для себя стал догадываться, что мой пес за эти несколько дней самостоятельных походов успел проложить по тайге свои собственные тропы.

Что искал он на этих тропах, за кем охотился? Но ни в одном месте рядом со следами собаки не обнаружил я ни перьев, ни клочков шерсти — значит, мой щенок пока не стал мародером.

К избушке я вернулся поздно и с великим удивлением увидел у дверей нашего жилища Бурана. Как ни в чем не бывало, он смотрел на меня своими раскосыми глазами и даже не забыл повилять хвостом, издали узнав хозяина.

Правда, броситься ко мне, как прежде, с визгом и радостью он не решился, пожалуй, догадываясь, что его тайные походы я не одобряю. Тут и я сделал вид, что не собираюсь его прощать, и, следуя его примеру, так же сдержанно ответил на приветствие, заменив обычные поглаживания и ласковые слова дружески-деловым: «Привет».

Как уж там строятся мысли у наших собак, но только я был уверен, что этот мой «привет» подвел сразу убедительную черту под наши теперешние отношения и узаконил определенную независимость Бурана.

На этот раз к предложенному ему ужину Буран подошел с чувством собственного достоинства: как же, он так тщательно скрывал свои походы, ожидая наказания, и вот его походы стали известны хозяину, а наказания не последовало — выходит, он трудился не зря и право на самостоятельность наконец получил.

Воевать с собакой, стремящейся к независимости, я не стал, зная, что уговорить сразу мне ее не удастся, а наказывать, отталкивать от себя не хотелось, и, как ни больно было это мне, хозяину, записавшему себя в друзья к малолетнему псу, я вынужден был смириться с мыслью, что моего четвероногого друга больше интересуют лес, болота, лягушки, чем человек, который не чаял в нем души.

Да, Бурана в то время больше интересовали лягушки, чем я. Он каким-то образом вылавливал их из заросших болотинок, осторожно вытаскивал на сухое место и подолгу тешился, играл с ними, навязывая этим, перепуганным до смерти, обитателям болот свои щенячьи правила игры.

Конечно, никакого удовольствия от такой игры ни лягушки, ни птенцы, которых Буран умудрялся вылавливать в лесу так же искусно, как и лягушек, не получали. И пес особенно их не обижал. Он лишь чуть дотрагивался до лягушки мягкой лапой, заставляя ее прыгнуть в сторону, тут же оказывался на пути решившего сбежать партнера по игре и снова ждал, когда лягушка перестанет таиться и прыгнет еще раз. И так, останавливая и подталкивая перепуганное животное, Буран проводил около него чуть ли не все время, оставшееся от похода.

Как-то я застал своего друга за таким занятием, долго наблюдал за ним, а когда не выдержал и засмеялся, Буран тут же оставил игру и, как будто его тайная игра так и осталась никому не известной, сделался очень серьезным и с гордым видом пошел впереди меня по тропе домой.

Иные цели в своих лесных походах Буран пока не преследовал, и я был доволен хотя бы тем, что он не уничтожал в лесу ни птиц, ни зверей и каждый вечер к ужину исправно возвращался к избушке.

Но однажды к ужину Буран не явился. Я забеспокоился и тут же пошел в лес. Обследовал все известные мне тропы, звал, кричал, свистел, но Буран не явился даже не свист. Тогда я отвел от берега лодку, взял весло и отправился искать его на берегу озера. Через каждые пятьдесят-сто метров я оставлял весло и призывно свистел. Собака не откликалась.

Я проплыл уже километра полтора и, наконец, на берегу у самой воды разглядел белый живой комочек.

Комочек приближался. Это был Буран. До него еще было далеко, но я уже хорошо видел, как он прыгал, крутил хвостом и припадал на передние лапы. Я подъезжал все ближе и ближе к берегу и тут неожиданно для себя увидел рядом с собакой двух медвежат. Буран играл с медвежатами.

В прошлом году как раз на этом месте заметил я медведицу с медвежатами. Медвежата были в ту пору большими, взрослыми, им шел тогда второй год, и они, затеяв шумную игру, уже не так опасливо посматривали на свою строгую мать. Познакомиться с этой медведицей мне не удалось — она оказалась несговорчивой и пугливой и всякий раз, заслышав меня, поспешно уходила в глубину леса. В этом году у медведицы, если это была та же самая медведица-мать, появились новые медвежата. Ее прошлогодние, подросшие теперь дети уже разошлись по тайге в поисках собственных дорог, а с новыми, недавно появившимися, малышами медведица опять выходила на берег озера. Ее следы я уже встречал у самой воды, встречал следы и ее маленьких медвежат, но видеть это семейство еще не видел.

И теперь мне представился случай не только увидеть, но и совсем близко познакомиться с медвежатами, а то и с их мамашей.

Буран по-прежнему прыгал перед медвежатами. Медвежата, наверное, немного побаивались странного белого зверя, жались друг к другу и потихоньку отступали к кустам. Когда собака, играя, подскакивала к ним совсем близко, нарушая правила допустимой игры, то один или другой мохнатый зверек высовывал навстречу собаке свою лапу, будто предупреждал, что запрещенные границы не следует переходить.

Мое удивление от неожиданной встречи почти тут же сменилось беспокойством.

Где медведица?..

А если она не знает пока ничего об этой игре, если она вдруг явится и не пощадит моего щенка?..

Я торопился, быстро греб, надеясь добраться до своего глупого пса раньше, чем покажется из кустов медведица.

Лодка врезалась в берег, я выскочил из лодки, бросился к щенку, а тот, как и полагалось ему, по своей щенячьей дури сразу не узнал меня, оскалился, зло рыкнул в мою сторону и отважно загородил собой медвежат.

Я схватил щенка за шиворот, щенок заголосил и умудрился, правда, уже в лодке, больно цапнуть меня за палец. Разбирать, кто из нас прав, кто виноват, не было времени. Я оттолкнул от берега лодку и схватил весло.

Но и тут к Бурану не вернулось благоразумие: он вырвался от меня, кинулся в нос лодки и попытался выскочить на берег, и я с трудом поймал его, ухватив за задние лапы.

Лодка развернулась и понеслась к середине озера. И как раз в это время из кустов раздался злой рык медведицы-матери. Я оглянулся и увидел ее у самого обреза берега, большую, насупившуюся, готовую тут же кинуться на любого, кто попытается тронуть ее малышей. К счастью, догонять лодку вплавь медведица не решилась, и мы благополучно вернулись домой.

Дома я пожурил собаку, но все-таки, как следует, накормил, надеясь что только так могу теперь вернуть почти потерянную дружбу. Буран с удовольствием уплел уху, кашу, похрустел кусочками сахара и отправился к себе за печь спать. А я долго сидел у окна, чистил рыбу, наловленную за день, и вспоминал недавнее событие, мучаясь и не находя ответа на вопрос: «Почему медведица не расправилась со щенком, почему, на худой случай, не прогнала, не напугала его? А может быть, у медведей тоже полагается относиться к детям, как к детям, не всегда деля их на своих и чужих?»

Этот вопрос занимал меня и на следующий день, и, пока я искал подходящие ответы, мой бестолковый пес снова отправился в тайгу на поиски друзей.

И снова под самый вечер я отыскал его на берегу озера рядом с медвежатами и снова удивился, почему медведица появилась из кустов и начала рычать только тогда, когда я подъехал к импровизированной площадке молодняка?

«Домашний медведь»

С тех пор, как Буран узнал дорогу к медвежатам, беспокойство за щенка не покидало меня ни на минуту. Кто знает, что будет дальше? Щенок подрастал, становился совсем своевольным. Если еще недавно я мог терпеть его щенячьи шалости, то теперь в этих шалостях нет-нет да и проглядывал упрямый характер взрослого пса.

С некоторых пор Буран придумал таскать у меня со стола книжки и тетрадки дневника. Для книжек и дневника пришлось мне устраивать специальную полку повыше, куда щенок уже не мог добраться. И тогда настырный пес стал охотиться за моей мыльницей. Что делать: устраивать еще одну полку и убирать туда мыльницу или раз и навсегда запретить собаке заниматься воровством?

Увы, объясниться по-хорошему нам не удалось, и пришлось мне устраивать настоящую засаду за печкой и ловить на месте преступления своего собственного пса. Я вооружился длинным прутом, которого Буран боялся больше всего на свете, и затаился... Ждать мне пришлось недолго. Щенок вернулся с прогулки, тут же отметил для себя, что хозяина нет поблизости, и направился прямо к столику, где лежала моя мыльница...

Уж какой был у Бурана особый интерес к этой мыльнице, выяснить мне так и не удалось. Спокойно преодолев расстояние от порога до окна и по-хозяйски положив передние лапы на край стола, Буран потянулся носом к желанному предмету и только приоткрыл пасть и чуть наклонил голову, чтобы поудобнее ухватить зубами пластмассовую коробочку, как тонкий конец прута резко хлестнул его по спине. Что тут было... Буран отскочил от столика, прижался к полу и, ожидая, видимо, чего-то еще более страшного, крепко закрыл глаза. А когда открыл глаза и увидел рядом меня с прутом в руке, то кинулся вон из избушки и прятался в кустах до самого вечера.

Вечером, виноватый, побитый, с поджатым хвостом и опущенным носом, явился пес на мое приглашение зайти в дом. Явился, сел у самого порога и долго не осмеливался посмотреть мне прямо в глаза. Я поставил ему у печки миску с ужином, разрешил подойти к еде, но Буран, все еще переживая случившееся, от еды отказался и, дождавшись, когда я лягу спать, бочком-бочком убрался к себе за печку.

С тех пор мою собаку будто подменили. Мыльница лежала на прежнем месте, но Буран даже не смотрел в сторону недавно интересовавшего его предмета. Теперь на моем столе лежали и книжки и тетради, и все остальное, что некогда привлекало моего щенка в его детских играх.

Но, к сожалению, эта наука имела силу только в стенах избушки — в лесу пес вел себя по-прежнему независимо и вольно. Вот почему и боялся я, как бы однажды медведица-мать не обозлилась по-настоящему на щенка. Вряд ли, увидев, что собака ведет себя слишком навязчиво в играх с медвежатами, медведица будет читать Бурану нравоучения. Что же делать? Как уберечь щенка? И пришлось мне волей-неволей брать собаку каждый день к себе в лодку и вместе с ней отправляться на рыбную ловлю.

Лодка была у меня совсем небольшая, шаткая, валкая, в ней нельзя было даже встать во весь рост на малой волне. Плавать же по озеру в поисках рыбы приходилось долго: мяса у нас не было и каждый день я варил уху. Да еще рыба в это лето ловилась плохо — в это лето стояла душная грозовая погода. Обратно к избушке я возвращался только вечером и все это время, с утра до вечера, вынужден был теперь воевать в лодке с Бураном.

Непоседливый пес категорически отказывался сидеть в лодке. Он тянул свой любопытный нос к каждому листу кувшинки, проплывавшему вдоль борта, старался ухватить зубами стебли тростника, тут же прыгал к каждой пойманной рыбешке и выводил меня из себя так, что я не выдерживал, подгонял лодку к первой попавшейся сухой кочке и высаживал пса-неслуха на эту кочку...

Если бы в этой собаке было хоть сколько-нибудь страха! Так нет, стоило мне взять в руки весло и развернуть лодку, чтобы хоть на короткое время почувствовать себя в лодке хозяином, как Буран тут же сползал с кочки в воду и быстро плыл следом за мной. И опять все повторялось сначала. Оказавшись в лодке, отряхнувшись и обдав меня с ног до головы водой, пес снова принимался охотиться за листьями кувшинок, за тростником и за каждой пойманной на крючок рыбешкой.

Выдержать такое испытание больше недели я не смог, дальше я наотрез отказался делить с Бураном утлую посудинку, и пес снова стал оставаться днем около избушки на правах единоличного хозяина нашего лесного домика. Может быть, я и придумал бы что-то иное, но тут появилась и еще одна причина, которая заставила меня оставлять собаку на берегу. Дело в том, что почти сразу многие лесные обитатели догадались, что наш лесной домик остается на целый день без всякой охраны. Первыми провели разведку вороны. Разведка удалась, и отважные птицы прочно оккупировали крышу избушки, крыльцо, причал и яму для мусора, куда зарывал я рыбные отходы.

Вороны целый день, ковыляя, подпрыгивая, ссорясь, торчали около нашего жилища, но, завидя издали лодку, исправно возвращались в лес, уступая временно захваченную территорию законным хозяевам. Эта временная оккупация наших владений серыми воронами меня особенно не расстраивала — злился на ворон лишь Буран, считая, видимо, что избушка и окружающие места должны принадлежать в любое время дня и ночи только ему. Завидев серых птиц на крыше нашего домика, Буран тут же кидался в нос лодки, недолго раздумывая, прыгал в воду, вплавь добирался до берега, с ходу вступал в бой и с отчаянным лаем разгонял непрошеных гостей.

Как-то, возвращаясь домой, я не заметил поблизости от избушки ворон. Но Буран по привычке, не дожидаясь, когда лодка подойдет к причалу, плюхнулся в воду, выбрался на берег, поспешно отряхнулся и опрометью, даже не посмотрев на дверь нашего домика, кинулся за кем-то в лес.

Лая собаки я не услышал и, надеясь, что Буран не разыщет в этот раз никаких ворон и тут же вернется, забрал из лодки улов, удочки и стал подниматься по тропке от причала к избушке. И тут на дорожке около причала увидел я незнакомые следы...

Следы походили на следы небольшого медвежонка, только у этого медвежонка были не по возрасту длинные и крепкие когти. Следы этих длинных и крепких когтей отыскал я и на двери избушки — неизвестный царапал снизу дверь, желая открыть ее и проникнуть в наше жилище. У порога валялись кусочки сорванного с крыши старого зеленого мха, которым давно поросла крыша избушки, — неизвестный забирался и на крышу и даже сдвинул с места несколько досок.

Нет, забираться через крышу в дом медведь не станет — медведь слишком откровенен и прям в своей дороге к цели. Он может выломать дверь вместе с косяками, высадить окна, на худой случай, разворотить саму избушку, но чтобы разбирать крышу и через потолок искать ход в интересующее его помещение... Нет, это не медвежья работа, на такое способна только росомаха. И действительно, именно этот тайный лесной зверь, хитрый, как старая волчица, ловкий, как быстрая рысь, и сильный, как медведь, наведался к нам в гости...

Ничего хорошего этот визит нам не сулил. Росомаха, конечно, пронюхала, что в избушке хранится съестное, и теперь будет ждать только случая, чтобы так или иначе добраться до наших запасов.

Пес вернулся домой поздно, вернулся грязный, усталый, но целый и невредимый. Росомаху он, конечно, не догнал — этот зверь не будет ждать, когда его разыщут, сегодня он уйдет очень далеко, чтобы завтра-послезавтра явиться снова и неожиданно.

Итак, у меня появилась новая задача, которую надо было решать. К сожалению, эта задача была с несколькими неизвестными…

Крыша у нашей избушки была старая, и росомаха могла легко разгрести полусгнившие доски и добраться до потолка. Потолок тоже нетрудно было разобрать сильному зверю, и тогда прости-прощай все наши продукты, которые с таким трудом были занесены в лес.

Все выходило так, что избушку надо было охранять. Но если целыми днями я буду сидеть на берегу вместо сторожа, то кто наловит рыбы и что мы будем есть тогда на завтрак, на обед и на ужин? Если же оставить дома собаку, не бросит ли она свой сторожевой пост и не убежит ли снова к медвежатам?.. А если все-таки у Бурана проснется совесть и он останется сторожить наше имущество, а потом с присущей ему отвагой кинется на росомаху, что будет тогда? А если росомаха не испугается, не удерет, а примет вызов — ведь Буран еще слаб для такого серьезного боя?..

Всю ночь я думал, что мне делать, а утром покрепче закрыл дверь, вбил в щель между дверью и косяком прочный березовый клин, чтобы дверь не открыл даже медведь, забрал в лодку Бурана и все-такми отправился на рыбную ловлю. Правда, на этот раз я прихватил с собой ружье и уехал от причала совсем недалеко, чтобы с воды можно было видеть нашу избушку.

Из лодки мне хорошо было видно, как к нашему домику почти тут же заявились вороны и, не спеша, принялись копаться в мусорной куче. Буран тоже видел ворон, но особого интереса к ним в этот раз не проявил. Уж что вразумило моего пса, почему не обращал он теперь внимания на ворон — то ли вчерашний свежий след росомахи отвлек его от птиц, то ли ему как-то передалось мое беспокойство и теперь он вместе со мной ждал, что будет дальше...

Прошел час, другой, рыба ловилась неважно. У лодки крутилась только мелкая плотвичка. Я то и дело поправлял на крючке червя, выжидал момент подсечки, внимательно следя за пляшущим поплавком и забыл на время поглядывать на избушку и на ворон. Тут-то и раздался шумный плеск воды, а от резкого толчка я чуть было не оказался за бортом лодки.

Не успел я опомниться, как Буран уже несся вплавь к берегу. Что произошло? За кем кинулся он? Я посмотрел в сторону нашего домика и увидел на крыше большого темного зверя ростом с хорошую собаку. Это была росомаха. Я бросил в лодку удочки и схватил ружье. Росомаха заметила меня, быстро соскочила с крыши и исчезла в кустах. Я выстрелил ей вслед. Расстояние для выстрела было слишком большим, дробь, конечно, не долетела бы отсюда до избушки, но я выстрелил и еще раз, желая напомнить зверю-разбойнику, что за ним внимательно следят, и за разбойные набеги будут строго наказывать.

Когда я добрался до избушки, и росомаха и увязавшийся за ней Буран были уже далеко. На крыше снова были откинуты в сторону старые доски, но дальше разбойник не проник — мы ему помешали.

Буран вернулся домой, как и прошлый раз, только к вечеру, и опять я не отыскал на нем никаких следов жесткой схватки — скорей всего, он просто не дошел до зверя, не догнал его. На этот раз всю ночь мой помощник не спал, прислушивался, подходил к двери, а под утро выпросился на улицу и патрулировал наши владения.

Позавтракав и собрав удочки, я спустился к лодке и позвал собаку. Буран тут же прибежал из леса, остановился около дверей нашего домика, но ближе ко мне не подошел — возможно, его очень беспокоили визиты настырной росомахи, и теперь, когда росомаха могла снова прийти, отважный пес наотрез отказался покидать свой сторожевой пост. В тот момент, когда нашему хозяйству действительно угрожала опасность, я не мог позволить себе сомневаться в искренних намерениях своего пса — ведь все его предки были достойными собаками и всегда считали дом хозяина своим собственным домом.

Ловить рыбу на этот раз я отправился один. Буран проводил меня до лодки и вернулся домой. Я ловил рыбу и все время видел, как около двери избушки внимательным белым столбиком сидит мой верный пес. Без собаки дела на озере пошли быстрей, и скоро я вернулся домой. На следующее утро Буран снова остался сторожить избушку, а я один отправился на озеро. Росомаха пока не появлялась, и я стал уезжать от избушки все дальше и дальше. И вот как-то, забравшись в дальний залив и забывшись над поплавками, услышал я визг своего щенка...

Лодка неслась к причалу. Причал был все ближе и ближе. И вот наконец я вижу угол крыши нашего домика, потом всю крышу, вижу уже оконце и край крыльца... Но рядом с избушкой никого нет. А визгливый, отчаянный лай не прекращается.

Я выпрыгнул из лодки на берег и, не подтягивая лодку, побежал вверх по тропе. И тут из-под самого крыльца выскочил мой щенок и, продолжая визжать, рычать и лаять одновременно, кинулся впереди меня по тропе.

Кусты, что росли вверху на тропе, трещали и качались — кто-то большой и тяжелый уходил от нас в тайгу, уходил быстро. Потом треск прекратился. Я вернулся к избушке, почти тут же вернулся назад и Буран, и мы общими усилиями принялись устанавливать личность гостя, который так напугал щенка.

Дверь избушки была на месте — гость не смог справиться с березовым клином, забитым между дверью и косяком, и, расчертив острыми когтями нашу дверь, отправился изучать мусорную яму. Яма ему понравилась, он разрыл ее и добрался до рыбных отбросов.

Яму пришлось снова закапывать. Больше ничего наш гость не успел натворить. Я еще раз осмотрел все вокруг, отыскал на тропе не очень большие медвежьи следы и вынужден был признать, что дорогу к нашему жилищу вслед за росомахой узнал и медведь.

Судя по всему, этот медведь был еще недостаточно солидным лесным хозяином — наверное, только в прошлом году расстался он со своей матерью-медведицей и отправился в самостоятельную дорогу. Эта не слишком осторожная дорога и привела его к лесной избушке, где поселился человек.

Если росомаху мы сразу приняли как очень опасного врага, то обвинить в чем-либо разыскавшего нас медведя мы пока не могли. И, честно говоря, я был даже рад, что хозяин тайги, пусть и не очень солидный, пожаловал к нам в гости. Нашу дверь он не выломает, через крошечное окошко в избушку не заберется, крышу ворошить не станет и, как показал сегодняшний день, не станет особенно и обижать собаку... Что стоило ему приподнять плаху, лежащую у крыльца, и вытащить из-под нее ревущего щенка. А ведь медведь этого не сделал. Выходило, что с этим зверем можно как-то подружиться, приучить к себе, и будет он бродить здесь вокруг и около, и тогда никакая росомаха не осмелится подойти к нашему жилью: уж лучшего сторожа, чем медведь, в лесу и не отыскать.

Но у каждого сторожа, рассуждал я, должен быть хоть какой-то интерес сторожить доверенное ему имущество. Вот почему вечером у печки и принялся я делить вареную рыбу на три части: часть поменьше — Бурану, совсем немного — мне, а самую большую часть — нашему добровольному сторожу-медведю.

Утром я собирался поступить так: оставить на видном месте угощение для медведя, покрепче закрыть дверь и увезти с собой на озеро Бурана, чтобы пес не помешал медведю позавтракать и заступить на сторожевую вахту...

Утром я проснулся рано, выпустил прогуляться щенка, принялся было готовить завтрак, но тут совсем рядом с избушкой услышал лай Бурана и недовольное ворчание медведя. Наш сторож, видимо, посчитал вчерашний визит вполне успешным и, не дожидаясь, когда хозяева уйдут по своим делам, явился с утра пораньше к избушке, чтобы из рук в руки принять «ключи» от лесного домика. И нам пришлось поторопиться.

Как радушные хозяева, мы не стали задавать нашему гостю лишних вопросов, выложили прямо на тропу у избушки угощение, закрыли дверь и поспешно отступили к лодке. Лодка еще не успела отойти от берега и развернуться, а медведь уже выбрался из кустов и, поводя носом, переминаясь с лапы на лапу, стал принюхиваться к запаху вареной рыбы.

Наш гость оказался не из робкого десятка, а потому и мы решили не показывать медведю, что немного побаиваемся его. Я оставил весло, ухватил Бурана за шиворот, чтобы тот не выпрыгнул из лодки и не кинулся к зверю выяснять отношения, и стал ждать, что будет дальше.

Не знаю, встречал ли этот медведь когда-нибудь людей и какие это были люди, только сейчас, наблюдая, как аппетитно ест этот зверь нашу рыбу, как старательно вылизывает языком то место, где рыба лежала, я мог сделать вывод, что все-таки люди не пугали пока нашего мохнатого гостя. Собрав с земли все до крошки, медведь, как и вчера, обошел избушку, опять отправился к мусорной яме, долго сопел и ворчал там, разгребал землю, и только потом не спеша поплелся вверх по тропе в тайгу.

Медведь ушел, мы вернулись домой, и почти тут же в кустах снова раздался знакомый треск — наш гость возвращался. Я забрал Бурана в избушку, привязал к кольцу, ввернутому в стену, крепко закрыл дверь изнутри и стал ждать, что будет дальше...

Зверь подходил к нашему лесному домику-крепости со стороны двери, и в окошко я никак не мог его увидеть. Буран вздыбил шерсть на холке, натянул поводок и стал хрипеть на дверь. Я прислонился к двери и хорошо слышал шаги на тропе. Вот медведь ближе, еще ближе... Шаги стихли — зверь остановился, и до меня донеслось старательное сопение. В двери была небольшая щелка, я прильнул к ней, чтобы узнать, что делает наш гость, но через щелку увидел только бок зверя — медведь стоял на тропе около того самого места, где утром я оставил ему рыбу и наверное, с деловым сопением обнюхивал землю.

Ближе зверь не подошел, в дверь ломиться не стал, в окно не заглянул. Осада стала мне надоедать. Находиться совсем рядом и не видеть как следует медведя я больше не желал и, осторожно убрав засов, приоткрыл дверь... Медведь поднял голову, увидел человека и сразу подался назад. Он почти сел на задние лапы, но тут же поднялся и, быстро развернувшись, понесся вверх по тропе.

В этот день наш «Домашний медведь» — так я назвал этого зверя — больше не приходил, но на следующее утро чуть свет снова был у двери избушки и снова, увидев меня, опрометью бросился прочь.

Шли дни, и наш гость стал нашим настоящим соседом. Сосед оказался на слишком навязчивым — он приходил к нам утром, уплетал оставленную ему рыбу, потом уходил в кусты, бродил где-то неподалеку до вечера, а вечером, когда мы возвращались домой с озера и готовили ужин, снова трещал по кустам, дожидаясь новых подношений.

Открывать нашу дверь медведь больше не пытался, а с тех пор, как все рыбные отбросы я стал отдавать ему, прекратил и раскапывать мусорную яму. Правда, ручным он не стал, близко ко мне не подходил и отказывался вступать в доверительные переговоры даже с собакой. Когда Буран первым выскакивал из лодки и несся к избушке, Домашний медведь тут же скрывался в кустах, уступая место у домика настоящим хозяевам. И Буран тоже, наверное, понимал, что большой опасности для нас этот зверь не представляет, а потому никогда не уходил за медведем в лес надолго и отвечал на его ворчание в кустах лишь негромким предостерегающим рыком.

Вечером, поужинав около избушки, медведь уходил в лес обычно очень тихо, и я не всегда точно мог сказать, ушел он или еще крутится где-то здесь, а потому стал нередко ловить себя на мысли: «А что, если этот зверь останется на ночь рядом с дверью, а я неосторожно наступлю на него в темноте — вспомнит ли он тогда наши щедрые дары и простит ли человека, который его случайно побеспокоил?»

И все-таки не зря говорят, что всякая дружба хороша только тогда, когда друзья думают друг о друге. Конечно, медведь не очень думал о том, мешает он нам или нет. Да и я сам, приучив зверя бродить рядом, не прикинул сразу, какая ответственность ложится на меня и какую дань потребуется платить нашему четвероногому сторожу за то, что отпугивал он от нашей избушки пронырливую росомаху…

Росомаха с тех пор, как пожаловал к нам Домашний медведь, действительно ни разу не заглядывал в наши края. Но теперь другая забота волновала меня: как отвадить медведя, как освободить себя от этого ненасытного зверя — ведь шутки шутками, а теперь я торчал на озере с утра до вечера и без конца ловил рыбу, чтобы кормить прожорливого сторожа. Да еще с собой в лодку я снова вынужден был брать Бурана; Буран мужал на глазах, и недавнее порыкивание в сторону навязчивого зверя его вдруг стало не устраивать. Ни с того ни с сего он стал кидаться к медведю и, как настоящий зверовой пес, норовил ухватить медведя за задние лапы...

Мне не хватало теперь только того, чтобы около моей избушки разыгрывались сцены зверовой охоты с хриплым лаем взбесившейся собаки и злым ревом медведя. И я снова ломал себе голову, снова искал подходящее решение и, ничего толкового не придумав, решил оставить на время избушку, забрать собаку и уйти из леса.

В лесу я жил уже давно, давно не получал писем, к концу подходили и продукты. Я ушел из избушки, переночевал в нашей лесной деревушке, а наутро двинулся дальше к людям.

В большом северном селе прожил я несколько дней, отправил написанные письма, прочитал все газеты, скопившиеся за это время, закупил продукты и собрался в обратный путь. Снова ночевал я в пустой лесной деревушке, топил свою старую печь, набрал и насушил на зиму ягод и грибов и только тогда отправился на Долгое озеро.

Избушка была уже совсем близко — оставалось выйти с ягодного мохового болота, миновать сухой еловый остров и спуститься вниз по тропе к нашему озеру. Вот наконец и еловый остров и спуск к озеру. И как раз здесь, на краю елового острова, где тропа начинала спускаться вниз к озеру, к избушке, стоял прямо на тропе наш старый знакомый Домашний медведь.

Может быть, я просто случайно встретил его на тропе. А может, он ждал нас и, услышав, узнав заранее о нашем приближении, вышел на тропу, чтобы встретить своих друзей... Медведь посмотрел на меня, на собаку, потом не спеша повернулся и впереди нас стал медленно спускаться к избушке. И Буран вдруг не обозлился, не зарычал, не кинулся драться, а быстро шмыгнул в кусты и напрямик, обгоняя медведя, бросился через кусты к нашему домику.

Когда я спустился вниз, Буран хозяином сидел у двери и ждал меня, а в стороне по кустам, чуть потрескивая, бродил Домашний медведь и тоже, наверное, ждал, когда я доберусь до избушки. Подойти поближе, как и раньше, медведь не решился — все-таки он не был здесь настоящим хозяином, он был всего-навсего верным сторожем и все это время, пока мы отсутствовали, по-своему сторожил наш лесной домик.

В домике все было цело. Без нас не заглядывала сюда росомаха, не наведывались даже вороны — вокруг избушки лежали только старые и свежие следы нашего медведя. Что мне оставалось еще делать? Конечно, я тут же забыл все хлопоты и неприятности, которые доставлял нам Домашний медведь, быстро развязал рюкзак и положил на дорожку около избушки большую горсть белых сухарей для нашего верного друга.

Волки, лоси и Лесник

Как ни стерег Домашний медведь нашу избушку, тропу, ведущую от избушки в тайгу, еловый остров и край ягодного мохового болота, но однажды он все-таки сплоховал и допустил в наши владения волков...

К волкам я относился несколько иначе, чем к медведям и даже к росомахе. Медведей, живущих поблизости, я знал, давно считал их своими мирными соседями, соседями порядочными и благовоспитанными, а потому и не ждал от них никаких особых неприятностей. Неприятности могла преподнести мне росомаха. Она могла забраться в избушку и разграбить наш продовольственный склад. Но это еще полбеды — в конце концов, продукты можно было занести в лес снова. Главную же опасность представляли для нас только волки.

Волки в нашей тайге были. Еще в первые дни, когда мы только поселились на берегу Долгого озера, встречал я неподалеку от нашей избушки следы старой волчицы. Волчица совсем близко подходила к нам, что-то искала, а потом, переловив на болоте почти всех глухарят, ушла и долго не подавала о себе никаких вестей.

Что стоило этому быстрому, сильному зверю поймать в лесу мою собаку... Сколько таких же охотничьих собак погибло в этих местах от волков. Я часто вспоминал Шарика, пронырливого, наглого, но очень смелого на охотничьей тропе пса, который вместе с пастухами жил в прошлом году в нашей лесной деревушке. Шарика волки подстерегли в лесу прошлой осенью. Потом Василий долго искал свою собаку, но нашел только следы волков и оброненный клочок собачьей шерсти... Не так давно здесь же, у Долгого озера, погибла еще одна толковая охотничья собака Соболько. Соболько шел впереди по тропе, охотник шел сзади, почти совсем рядом. Волчица неожиданно выскочила из кустов, схватила собаку и тут же скрылась в кустах. А что, если такую же охоту устроят волки за моим Бураном...

Все время, пока волчица бродила рядом, я не спускал с собаки глаз. Потом волчица ушла, я успокоился, но всегда помнил, что волки живут поблизости, и старался не забираться вместе с собакой на ту сторону озера...

Так уж велось в лесу: волки редко жили там, где обитали медведи. То ли медведи недолюбливали волков, а те в свою очередь старались не попадаться на глаза хозяевам тайги, только я никогда не видел, чтобы серые охотники откровенно разгуливали по медвежьим тропам. А может быть, была здесь и другая причина — может быть, волки выбирали для жилья свои волчьи места, где медведю просто нечего было делать, и редко заглядывали во владения медведей, где хозяйничали по-своему другие хозяева.

Не были исключением из этого правила и берега Долгого озера. Наш берег, где стояла моя избушка, был сухим, чистым, богатым на ягоды и грибы, и именно здесь встречал я обычно медведей. Другой, противоположный берег был ниже, темней, он был перепутан черной ольхой и затянут гнилыми, негодными для ягод болотами. Именно там, на той стороне озера, и встречал я чаще всего волчьи следы.

Встречались мне там следы и знакомой волчицы. В конце озера, у ручья, отыскал я следы и матерого волка-самца. Следы волка и волчицы часто встречались друг с другом, и я стал догадываться, что у этих зверей где-то недалеко от Долгого ручья, который вытекал из нашего озера, должно быть логово, а в этом логове, наверное, подрастают волчата.

Отправившись как-то в конец озера и пробравшись дальше по Долгому ручью, отыскал я на берегу ручья и следы волков-переярков, волков-подростков. Эти волки-подростки появились на свет в прошлом году, зиму провели вместе с матерью и отцом, а по весне, когда приспела пора родиться новым волчатам, отошли от родителей и поселились на берегу Долгого ручья.

Здесь, по соседству с хозяйством волка и волчицы, молодые охотники проводили лето и, наверное, ждали, когда подойдет пора осеннего сбора стаи и когда мать-волчица первой подаст призывный сигнал к этому сбору. Тогда забудутся все летние границы, летние хозяйства, и волки, старые и молодые, и совсем небольшие прибылые волчата, родившиеся только в этом году и только-только подтянувшиеся, поднявшиеся на ногах к осенним холодам, соберутся вместе и отправятся в свои волчьи рейды по тайге. Тогда и начнется коллективная, облавная и загонная охота этих зверей за зайцами, лосями. А пока в тайге стояло зрелое лето, и прошлогодние волчата сами по себе торили в лесу свои собственные охотничьи тропы и не осмеливались заглядывать туда, где в логове еще только подрастали их младшие братья.

Хоть и считались прошлогодние волчата, волки-переярки, недостаточно опытными лесными охотниками, но и они, пожалуй, знали все таежные законы и на нашу сторону озера, занятую медведями, как правило, не заходили. Вот почему я и насторожился, когда в конце елового острова, на краю мохового болота, совсем недалеко от избушки, встретил следы волков-подростков.

Волки прошли по краю болота на широких махах, раскидывая сильными лапами клочки ржавого торфяного мха. И почти тут же, чуть в стороне от волчьих следов, увидел я большие следы лося. Лось тоже мчался по болоту...

О том, что волки и в летнее время нет-нет да и устраивают охоты на лосей, я догадывался и раньше. А совсем недавно мои догадки подтвердились — мне довелось увидеть раненую лосиху...

Если вороны, росомаха и медведь, узнав о нашем поселении в лесу, сделали для себя вывод, что за наш счет можно поживиться, и потянулись к человеку, то никаких особых благ появление на берегу озера человека и собаки лосям не сулило. Скорей всего, мы доставляли этим животным только беспокойство, и я ожидал, что очень скоро лесные быки и коровы, навещавшие залив озера, что был недалеко от нашей избушки, уйдут из этих мест или в крайнем случае будут вести себя осторожней. Но получилось совсем иначе.

Правда, первое время лоси действительно насторожились и тут же уходили с лесных троп, заранее узнав о моем приближении. Но позже, как-то разобравшись, что ни я, ни мой щенок особой опасности не представляем, эти угрюмые звери вернулись на свои тропы и так же справно, как и до нашего поселения, стали выходить по вечерам к заросшему мелкому заливу и все ночи напролет бродить по воде, объедая молодые побеги кубышек и белых лилий.

Дальше — больше, и однажды какой-то бесстрашный лось придумал спускаться к заливу прямо по тропе, которая шла под окном нашего лесного домика. Этот лось выходил на нашу тропу всякий раз уже в ночном сумраке. В это время я обычно еще не спал, сидел за столом у окошка, заполнял свой дневник и всегда слышал, как лось спускается из тайги к воде.

Как-то, заслышав такие ночные шаги, я приоткрыл дверь и увидел на тропе перед избушкой молодого, сильного быка. Бык услышал скрип двери, остановился, повернул в мою сторону большие длинные уши и, что-то, видимо, сообразив, свернул с тропы, но не убежал обратно, а обошел избушку стороной и, треща по кустам, все-таки выбрался к заливу.

Сколько лесных быков и коров приходило по ночам в наш залив, я примерно знал: ночи еще были светлые и в легком тумане такой белой ночи я мог издали различить силуэты больших животных, зашедших по грудь в воду. Позже я стал замечать, что лосей в заливе как будто прибывает, а следом и нашел в лесу новые, только что протоптанные тропы, ведущие к нашему заливу. Эти тропы смело пересекали лесные дороги медведей, и я всякий раз удивлялся, как эти лоси совсем не страшатся своих врагов, как отваживаются разгуливать там, где бродят хозяева тайги.

Заметив, что лосей в нашем заливе стало по ночам прибывать, я не сразу задумался, что именно заставило этих животных посещать наши шумные, по таежным понятиям, места: ведь человек все-таки есть человек и собака всегда остается в лесу собакой. А когда задумался и попытался найти ответ, то никакого подходящего ответа долго найти не мог... Точно такие же мелкие и кормовые заливы были по озеру и в других местах. Но эти лоси другими заливами почему-то почти не интересовались и тянулись именно в нашу сторону. И зачем нужно было месить сто верст киселя, когда корм можно было отыскать и в другом месте? И только потом слабая догадка пришла ко мне: «А что, если лоси приходят к нам потому, что здесь, недалеко от избушки, где живут человек и собака, их не тронет ни один хищник — ведь в других местах, около других заливов почти все время встречал я волчьи следы». Наверное, именно так все и было — разведав безопасное место, лесные быки и коровы смело форсировали ручьи и болота, открыто нарушали границы владений волков и медведей и все-таки шли кормиться туда, куда вряд ли сунутся и волки и медведи.

Побродив по заливу и перемешав за ночь весь залив, к утру лоси расходились в разные стороны и никогда не торчали у воды днем. И только однажды этот заведенный порядок был нарушен... Спустившись утром к воде, заметил я неподалеку лосиху. Лосиха зашла по живот в озеро и неподвижно стояла в воде, все время подергивая плечом. Я присмотрелся — на плече у лосихи светилась свежая рана. Рана была не широкой, но длиной, будто кто-то с размаху ударил лосиху большим ножом.

Такую рану мог оставить только волк — бросившись сбоку к лосихе, волк ударил клыками в плечо, но не удержался и, падая вниз на землю, открыл клыками длинную рану.

Для взрослого, опытного волка такая необдуманная охота была непростительной ошибкой. Матерый зверь будет гнать добычу, будет бежать бок о бок с лосем, готовясь к завершающему прыжку, и никогда не промахнется, не ударит вскользь по плечу — удар придется точно по шее. Да и вряд ли опытный зверь решиться гнать лося летом по твердой лесной тропе, где лося почти всегда выручат длинные, быстрые ноги — для такого длительного гона волку нужны силы, а потому все летние охоты волков за лосями, как правило, ведутся иначе...

Хитрые звери устраивают засаду, ждут лося на тропе около вязкого болота, потом неожиданно окружают добычу и, не дав ей опомниться, гонят в топь, и только тогда, когда лось вязнет в болоте, теряет силы, в ход пускаются клыки.

Сомнений не было: на лосиху, что отстаивалась теперь в заливе, спасаясь от слепней и комаров, напали волки-переярки, не рассчитавшие свои силы.

Лосиха бродила по кустам неподалеку от нашей избушки несколько дней подряд. Когда слепни и комары донимали ее, она заходила в воду. Потом рана затянулась, лосиха ушла в тайгу, и неудачная охота волков-подростков мной постепенно забылась. Но теперь эти волки-подростки пожаловали чуть ли не к самой избушке и снова погнались за лосем.

По следам я не пошел — был уверен, что и эта охота волкам не удастся.

Наступил вечер, лоси как ни в чем не бывало снова пожаловали в свой залив, и я еще раз убедился, что ничего страшного в лесу в этот день не произошло — просто прошлогодние волчата прознали, где бродят теперь лесные быки и коровы, и отважились, по своей неопытности, попытать охотничье счастье именно здесь.

Прошло несколько дней, новых волчьих следов поблизости я не встречал и, посчитав, что никакая опасность не подстерегает в лесу мою собаку, отправился вместе с Бураном вверх по небольшому ручью, что тянулся к нашему озеру из глухого елового лога.

Ручей выходил из елового лога неширокой зеленой болотинкой. Болотника была здесь открытая, светлая, веселая, но дальше, где к ручью подступали сплошной корявой стеной сырые ольшины, она теряла зеленый цвет, темнела и смрадно чадила гнилой топью.

Я пробирался по болоту вдоль стены ольшаника, прыгая с кочки на кочку. Буран сразу убежал вперед и долго не появлялся. Мне оставалось совсем немного идти по кочкам среди корявых кустов — впереди уже проглядывался вершинами елок сухой взгорок, и тут около кривого ольхового куста перешли мою дорогу глубокие лосины следы-ямы...

Следы были старые, обветрившиеся, ямы, пробитые среди болотных кочек копытами лося, успели затечь коричневой грязью, а грязь успела загустеть. Лось прошел здесь несколько дней назад. Он шел ходко, не выбирая дороги, и, будто слепой, двинулся через кусты к черной топи... Куда он, там же трясина? Но лось, ломая кусты, все-таки шел в глубь болота.

Смутная тревога пришла ко мне: «А что, если это тот самый лось, которого недавно гнали волки?.. Неужели волки загнали его на болото?» И я, не разбирая дороги, прыгая с кочки на кочку, хватаясь за стволики ольшинок, продирался через непролазную чащу туда, куда ушел лось.

Болотное месиво хлюпало под моими сапогами, трещали обломанные мной ветки. Но вот, наконец, ольшаник начал редеть, и через редкие прогалы в ольховой стене стала проглядываться болотная часть.

На болоте никого не было. То ли лось разом выскочил к самой трясине, и трясина затянула его, не оставив никаких следов, то ли в самый последний момент лесной бык почуял смертельную опасность и кинулся в сторону от топи вдоль кустов вверх по ручью...

Я осторожно пробирался туда, где совсем кончались кусты и начинался рыжий мох топкого болота — мне хотелось все-таки дознаться, чем окончилась охота волков на этот раз. Теперь мне оставалось сделать всего два-три шага, чтобы увидеть болото во всю его ширину, и тут справа от меня, почти рядом, за кустами раздался хриплый, глухой рык...

Рык раздался так неожиданно, так резко ударил по настороженной таежной тишине, что я вздрогнул, качнулся назад, нога сорвалась с кочки и ушла по колено в гнилую жижу. Болото дальше и дальше тянуло вниз мою ногу, я старался вырвать сапог из трясины и в то же время старался не отвести глаза от медведя.

Медведь был рядом, нас отделяло всего несколько болотных кочек, всего несколько ольховых стволиков было между нами, а я из последних сил тянул из болота сапог и видел, как из пасти зверя, дрожа и отрываясь клочьями, падала вниз пенная слюна. Около медведя покатым, перемазанным грязью бугром торчал из болота круп погибшего лося.

Все-таки охота волкам на этот раз удалась. Лось завяз в болоте, и волки настигли его. Конечно, управиться с целой тушей два серых охотника не могли. Все, что осталось от пира, было брошено на болоте. Эти-то останки лесного быка и разыскал медведь.

Уже потом, вспоминая подробности неожиданной встречи со зверем, догадался я, что встретился именно с Лесником. Я помнил его взгляд исподлобья, тяжело посаженную голову, вечно прижатые к голове уши, тупую, угловатую морду и не по-медвежьи широкий нос...

Лесник до этого был занят трапезой и, увлекшись, наверное, не слышал ничего вокруг. И я, продираясь через кусты, прыгая с кочки на кочку, тоже не слышал ничего, кроме хлюпанья болота под моими сапогами.

Медведь смотрел на меня, не отводя глаз и не унимая пенной слюны, бегущей из пасти. Конечно, мне нужно было тут же отступить назад или упасть на землю, демонстрируя свою покорность и прося извинения или пощады. Но назад дорога была только в топь, да и упасть по-настоящему я тоже никак не мог — болото по-прежнему крепко держало мою ногу.

Наконец я почувствовал, что нога начинает выходить из трясины. Я держался за ольховый стволик и тянул его на себя, стараясь выбраться на кочку. Если мне это удастся, я освобожусь от трясины, но в то же время еще на полшага сокращу расстояние между мной и рычащим медведем...

Уж что помогло мне в тот раз выбраться из болота и благополучно вернуться домой... Может, помогло мне само болото — ведь медведь тоже вяз в трясине и не мог, как на сухом месте, разом подняться на задние лапы и обрушиться на непрошеного гостя? А может быть, Лесник все-таки помнил меня и ради прежнего знакомства пощадил человека, да еще попавшего в беду.

Мне трудно было ответить на эти вопросы — я мало что запомнил из того, как проходили первые минуты нашей встречи... В конце концов я все-таки выбрался на кочку и, так же, не спуская с медведя глаз и стараясь не выдать свой испуг, оказался еще на одной кочке. Потом меня выручил случайно попавшийся под руку березовый стволик. Когда я шел по болоту, этой березки я не видел. Но она оказалась вдруг совсем кстати — я ухватился за нее и отступил от медведя еще на шаг. Расстояние между нами увеличилось, стало чуть легче, и следующий шаг назад я сделал уже более уверенно.

Когда голова зверя скрылась за кустами, я считал себя почти спасенным и только молил бога, чтобы моему спасению не помешал Буран: «А вдруг этот пес явится сюда именно сейчас и, конечно, ни в чем не разобравшись, с визгом кинется на медведя?» Кусты все плотней и плотней закрывали от меня болото, и вот за кустами уже не видно бурого пятна медвежьей шубы. Кочки попадались чаще, были выше и суше, и я отступал все быстрей и быстрей.

Наконец я выбрался из кустов на то место, где встретил следы лося. Я был спасен. Я мог повернуться теперь спиной к болоту, к медведю и почти бегом мог уйти от опасного места. Но нервы у меня тут же сдали, и я, вместо того чтобы уйти подальше, присел на кочку и потянулся в карман за табаком. Табак был на месте, но спички промокли. Я отшвырнул спичечный коробок и вспомнил опасливо, что Буран в любую минуту может вернуться сюда и затеять с медведем драку. Я поднялся с кочки и, еле передвигая ноги, поплелся к своей избушке...

Дома я с трудом стянул с себя сапоги. В сапогах была грязь, и их пришлось мыть и сушить, а портянки, брюки и куртку, перепачканные в болотной грязи, пришлось долго полоскать в озере. Развесив на кустах мокрую одежду, я присел на порог избушки, долго смотрел на вершину седой осины, что высоко и раскидисто поднялась над крышей лесного домика, и все еще не верил тому, что совсем недавно произошло на краю топкого лесного болота.

В чувство меня привел Буран. Он скатился ко мне по тропе из елового острова и со щенячьей настойчивостью кинулся лизать мое лицо. Нет, все-таки без этой собаки мне было бы очень трудно здесь в лесу. И пусть другой раз приходилось мне переживать из-за Бурана, пусть этот шалый пес мог подвести меня в любой момент, пусть он что-то делал некстати, зато почти всегда он точно разбирался, когда мне грустно, тяжело, и всегда вовремя поспевал ко мне со своими откровенными ласками.

Старые друзья

К Долгому озеру все ближе и ближе подходила осень. На осине, что прикрывала своими ветвями наш домик, стали появляться желтые листья. На озере уже отцвели белые лилии, вызрели и приготовились распушиться на осеннем ветру коричневые шишечки камыша-рогоза. Ночи загустели, стали темными, по ночам над озером загорались теперь яркие близкие звезды и поднималась большая белая луна, предвещая своим чистым, горящим светом ночной холод и слепой туман осеннего утра.

Этот туман поднимался над озером еще с вечера, неслышными, мутными струями тек с берега к воде и затягивал к ночи всю воду. Звезды и луна, заглядывая сверху в ночное озеро и не добираясь до воды через туман, подсвечивали, подкрашивали полотно тумана небесным холодным светом, и всякий раз, глядя на ночное озеро, затянутое серебристой пеленой, представлял я себе, что сейчас я не в лесу, не около избушки, а где-то очень высоко, над облаками, где царствует вечный холод.

Однажды в такую «заоблачную» холодную ночь и услышал я с той стороны озера далекий призывный вой. Выла волчица, выла долго, пронзительно. От этого воя, как от сырого холода, по спине пробегали колючие мурашки. Буран, разобрав за лесом чужой голос, тоже насторожился и долго не уходил домой. Волчица первый раз объявила о начале осеннего сбора волчьей стаи.

Еще совсем недавно, когда серые охотники держались своих хозяйств, скрывали от тайги то место, где было их логово, я мог все-таки надеяться, что ни волк, ни волчица не станут объявлять мне открытую войну, не станут охотиться за моей собакой, то теперь, когда волчата подросли, и близилось время осенних походов, верить волкам я не мог.

На следующий день я принялся собирать свои вещи — я хотел в самое ближайшее время оставить глухое озеро и перебраться в нашу лесную деревушку, подальше от волков. Мне предстояло еще высушить и убрать лодку, чтобы хрупкая осиновая посудинка не подгнила, дожила до следующего года: кто знает, может быть, эта лодчонка еще кому-нибудь и пригодится. Собирался я последний раз обойти берега озера, посмотреть, как и что теперь, к осени, на этих берегах, но все мои планы пришлось забыть и срочно покинуть избушку после ночного визита волков.

Волки заявились к самой избушке. Я не спал, услышал за окном шорохи на тропе и при свете луны через дверную щель разглядел зверей. Они сидели вокруг нашего домика и чего-то ждали. Волки подошли так неслышно, что Буран даже не проснулся, не учуял наших врагов.

Конечно, я мог открыть дверь и распугать зверей. Они бы убежали — да и какой зверь станет слишком долго объясняться с человеком... Но теперь мне представился случай не только попугать серых охотников, но и строго предупредить их. На цыпочках добрался я до стены, где висело мое ружье, на ощупь отыскал в патронташе и вытащил оттуда два патрона с мелкой дробью. Буран проснулся, натянул поводок и рыкнул.

С тех пор, как за озером раздалась ночная песня волчицы, я стал привязывать на ночь собаку. Буран сразу понял, что его вольным походам здесь на озере пришел конец, смирился с ошейником и с цепью и покорно лежал в своем углу на мягкой сенной подстилке. Сейчас он что-то услышал за дверью, вскочил, натянул поводок и глухо и зло зарычал.

Нет, волки и не думали разбегаться. Они по-прежнему сидели вокруг избушки неподвижно, как изваяния. Я вернулся к двери с ружьем в руках, взвел оба курка и осторожно приоткрыл дверь. Волки сидели на месте. Я сделал шаг вперед, приподнял стволы ружья и спустил курок.

Гром выстрела раскатился над ночной тайгой. Ночное таежное эхо еще не отпустило грохот ружья, еще несло его над озером, а волков на тропе около избушки уже не было. Я спустил второй курок, и вслед серым разбойникам прогремел в лесу еще один громовой выстрел.

Утром я собрал все вещи и за два раза перенес их с Долгого озера в лесную деревушку, где в прошлом году жил вместе с пастухами.

Деревушка после глухой, темной тайги показалась мне приветливой, светлой — старые поля и покосы отодвигали здесь лес в сторону, а большое открытое озеро с невысокими чистыми берегами делало владения человека еще шире и просторнее. Поля, лесные покосы, старые вырубки — все было мне здесь знакомо по прошлому году, и я почти сразу, как только вернулся сюда с Долгого озера, отправился в лес на свидание со старыми местами, на поиски старых друзей.

Лесная деревушка и окружающие ее места понемногу забывали людей. Два года не дымились здесь печные трубы, не скрипели колеса телег. Правда, в том году в этих местах паслись телушки, а в деревне жили пастухи, но и телушки и пастухи были здесь уже гостями, жили в деревне недолго, ушли из леса еще в начале сентября, а в этом году обратно не вернулись...

Еще в прошлом году под окнами наших домов верещали ласточки-касаточки. Сейчас ласточек не было. Пора осеннего перелета еще не наступила — птицам рано было покидать родные места и уходить от зимы. Но ласточек-касаточек я так и не отыскал на этот раз в пустой лесной деревушке — люди покинули эти места, и птицы не стали больше сюда прилетать.

Исчезли из деревни и скворцы. Не увидел я сразу и ворон. Но зато все ближе и ближе подходили к озеру и к старым пустым домам коренные жители тайги. На задах своего дома увидел я следы лисы, к вечеру первого дня Буран отыскал около деревни куницу и с лаем долго гнал ее по болотной чистине. А там, где в прошлом году стояли у берега лодки пастухов и висели на колах-вешалах наши сети, обнаружил я следы медведя.

Следы показались мне знакомыми. Они тянулись к деревушке из дальнего конца озера, как раз оттуда, где в прошлом году обитал Дурной медведь. В этот году Дурной медведь, видимо, стал расширять границы своего хозяйства и, прознав, что на берегу озера нет людей, все чаше и чаще заглядывал в деревушку.

Следов около деревушки было много, но все они были старыми, давнишними. А свежих следов Дурного медведя я не отыскал даже там, где в прошлом году этот зверь бродил по малинникам, где собирал бруснику и клюкву. Его сосед, хозяин Верхнего озера, угрюмый и смурной медведь по кличке Лесник по-прежнему владел своей старой территорией и, видимо, не собирался никому ее уступать. А вот Дурного медведя я так не встретил ни около Долгого озера, ни у Могова болота, куда он мог перебраться в поисках ягод. К концу лета Дурной куда-то исчез.

Не встретил я на старых лесных полянах и Моего Мишку. Весной он был здесь, заглядывал в деревню, бродил по своим тропам еще в середине лета, а сейчас на память о покладистом, неторопливом звере остались мне в лесу лишь его старые покопы да разворошенные муравейники. Мой Мишка тоже куда-то исчез.

А может быть, как и в прошлом году, медведи ушли на овсы, поближе к другим деревушкам, где сеяли на лесных полянах любимый медведями овес? Нет, пора овсов еще не наступила, еще не пришел сентябрь, днем еще совсем по-летнему варились высоко в небе большие и пухлые кучевые облака. Нет, не овсы увели отсюда моих старых знакомых.

И мне было по-настоящему трудно догадываться, что медведи, как ласточки и скворцы, тоже покинули свои владения и ушли из тайги вслед за человеком. Что вело их в этой беспокойной и опасной дороге, что мешало им остаться здесь, в тишине? А может быть, там, где жили люди, ждало моих друзей что-то такое, чего нет в безлюдных местах?

Конечно, рядом с людьми был овес. Там были вырубки и чистины, были настоящие медвежьи места. А вырубки и чистины возле нашей безлюдной деревушки уже зарастали, затягивались лесом на глазах, и под частой, густой порослью осины, березы, ольхи никла и задыхалась недавняя луговая трава.

Буйная, молодая поросль осины и березы вытянулась за два года почти до самой деревни. Казалось бы, что еще может быть лучше для тех же самых лосей, какие другие места нужны теперь лесным быками коровам, когда корм рядом, вокруг, но поубавилось почему-то около нашей деревни и этих животных. А ведь совсем недавно, когда здесь жили люди, лосей было много. Они выходили к полям и покосам еще по весне, по настам. Здесь, около деревни, лосихи приносили каждую весну лосят и бродили со своими телятами чуть ли не рядом с колхозным стадом. К зиме, когда открывалась охота на лосей, лесные быки и коровы обычно разбредались по тайге, но весной снова возвращались обратно, будто зная, что охота в это время запрещена и что здесь, рядом с деревней, не тронут их ни волки, ни медведи... Неужели эти, казалось бы, недогадливые звери-тугодумы ушли из нашего леса только потому, что не стало здесь людей, не стало защиты от врагов?

Я вспоминал свое Долгое озеро, заросший мелкий залив около избушки, куда по ночам выходили на кормежку лесные были и коровы, и соглашался с лосями: «Действительно, около людей этим животным было куда спокойнее по летнему времени...» А может быть, и медведи ушли из нашего леса только потому, что отсюда ушли лоси, за которыми они не прочь поохотиться?..

Потеряв Дурного и Мишку, шел я теперь к лесной поляне по имени Черепово с особой надеждой. Как хотелось тогда мне встретить своего Черепка, небольшого, покладистого медведя — медвежонка! Весной по дороге в лес я видел его следы, слышал его неосторожные шаги за кустами, но, поселившись в избушке на Долгом озере, так и не собрался раньше прийти в гости к Черепку.

Бурана в эту дорогу с собой я не взял. Он стал совсем взрослым зверовым псом и мог помешать желанной встрече. Вот наконец и поляна, и сосенки, и муравьиные кучи под соснами, которые постоянно ворошил Черепок. Муравейники были на месте, трудолюбивые насекомые уже успели отстроить свои дома после нашествия медведя. Муравейники казались теперь выше и шире. Вокруг них густо поднялись перезрелые, позднелетние травы. И нигде среди этой травы не отыскал я медвежьих троп.

Я долго бродил вокруг поляны, искал следы Черепка, потом прошел по его старым, размытым дождями следам дальше по лесной дороге, добрался до ручейка, где заканчивались владения этого медвежонка и начиналось хозяйство медведицы Мамаши, но и здесь не нашел ничего, что говорило бы о недавнем хозяине светлой лесной поляны. Черепка нигде не было.

Теперь я шел по лесной дороге к Вологодскому ручью — я торопился узнать, бродит ли там еще Мамаша со своими медвежатами или она тоже почему-то покинула свои владения и переселилась в другие места.

Дальше Вологодского ручья я не пошел, боясь и там, у Пашева ручья, у развалившейся охотничьей избушки, где прятались мы с Бураном от весеннего дождя, не встретить следов медведя, боясь узнать, что и Хозяин, как Черепок и Мамаша, покинул свое прежнее хозяйство.

А может быть, все-таки виноваты во всем только овсы? Может быть, в этом году овес вызрел раньше срока и раньше обычного позвал к себе медведей?..

Я давно не ходил по лесной дороге, которая вела к такой же небольшой, но пока не опустевшей деревушке. Этой дорогой, пожалуй, уже никто не пользовался, упавшие в ветер ели и осины перегородили ее тяжелыми заборами, и мне пришлось чуть ли не всю дорогу перелезать через эти завалы. Но вот лес окончился, начались поля, на полях полосами и клиньями колосился овес. Он был еще не зрелый, местами совсем зеленый. Сеяли овес в этом году поздно, и конечно, никаких медвежьих следов около полей с овсом я не отыскал. Но зато в деревушке услышал рассказы о медведях.

Все жители деревушки утверждали, что медведей в этом году развелось вокруг очень много... «Страсть божья, сколько медведя в лесу — так и ползают по ягодникам, будто откуда разом пришли. Пожалуй, в этом году все овсы потопчут...»

К овсам, к охотничьей поре, готовились в этом году в деревушке основательно и задолго — лили пули, заряжали патроны и присматривали места, где положить с дерева на дерево жерди лабаза, где удобнее ждать зверя, вышедшего к овсяному клину. Приглашали и меня пожаловать на эту охоту, но я отказался и вернулся к себе домой. Я не мог отправиться на охоту туда, где бродят теперь мои медведи, где бестолково шастает по лесу Дурной, где старательно обирает ягоды Мой Мишка, где еще не очень осторожно и осмотрительно выходит на дорогу людей мой Черепок.

Что-то происходит даже с самым заядлым охотником, когда выручает он из беды малого лосенка, встречает на лесной тропе медвежонка-сироту. Может быть, виноваты здесь глаза этих зверей, доверчивые, ждущие... И не поднимет такой человек ружье в сторону знакомого животного, не спустит курок, не оборвет жизнь живого существа, которое доверчиво посмотрело ему в глаза…

Если бы меня беспокоили только эти мысли, мне было бы легче. Но ведь не только я мог взять в руки ружье — моих медведей ждали на овсах и другие охотники, не знавшие, не видевшие раньше ни Черепка, ни Моего Мишку. И опять, как и в прошлом году, ждал я тревожно известий оттуда, где вызревал овес.

В прошлом году мои медведи остались целыми, вернулись обратно. Но что будет в этом году?

Осины по берегам озера давно стояли в густых осенних красках. Потемнела перед скорыми холодами еловая хвоя, и теперь еловые острова казались тяжелыми и мрачными. Улетели на юг журавли, на озеро прибыли с севера черные утки. По ночам стал приходить резкий морозец, а наутро после такого морозца звонко хрустели под моими сапогами прозрачные пластинки льда.

Овес по полям давно скосили. Медведям пора было вернуться домой и подыскивать места для берлог, но наш лес, опустев еще в конце лета, так и не ожил в эту осень новыми медвежьими тропами. На овсах в этом году убили только одного медведя. Значит, кто-то из моих старых знакомых должен был вернуться обратно, если уходил отсюда не навсегда...

Я опять бродил по тайге, встречал следы волков и лосей. Лоси к этому времени уже окончили свои осенние бои-турниры и совсем скоро должны были собраться на зиму небольшими стадами. Я разыскал в тайге тропы Лесника — Лесник оставался на прежнем месте и перед зимой собирал на Сокольих болотах клюкву. Но те места, где недавно еще бродили Дурной, Мой Мишка и Черепок, опустели. Опустела и осенняя дорога у Вологодского ручья.

Впереди была зима, меня и Бурана ждала в зимнем лесу охота за пушным зверем, но оставаться здесь дальше мне уже не хотелось — меня, как и медведей, тоже тянуло к людям, и я чаще и чаще вспоминал теперь Москву, тесные улочки старого Арбата, книжные магазины, свой рабочий стол у окна большой комнаты и пишущую машинку на этом столе.

В первых числах октября пошел густой снег. Снег лег глубоко и широко, но лежал недолго, пришло резкое тепло, снег сразу растаял, и я собрался выходить из леса к людям по последней осенней дороге.

После растаявшего снега и резкого тепла в лесу парило так, что я закатал рукава куртки. Осень еще не собиралась уходить и уступать свое место зиме. Наверное, и медведи должны были знать, что осень еще постоит, а потому я очень надеялся, что встречу на дороге свежие следы зверей.

Вот и подъем на бугор к елям, где оканчивались когда-то владения людей и начиналось Медвежье Государство. Здесь когда-то бродил Черепок. Вот его любимая поляна с необычным для светлой лесной поляны именем — Черепово.

На краю поляны верещали в рябиннике дрозды, верещали громко и бестолково. Завидев меня, они кинулись в кусты. Я остановился, посмотрел им вслед и как-то неожиданно подумал, что с этой поляной, с этими рябинами и этими дроздами прощаюсь, наверное, уже навсегда.

У Вологодского ручья я скинул рюкзак, напился воды, отдохнул. В лесу было тихо и пусто, и только осторожный голосок темной лесной воды чуть пробивался ко мне через эту таежную тишину.

На Прямой дороге перед Пашевым ручьем я снова остановился и прислушался. А что, если Хозяин все-таки не покинул свои места? Нет, он не должен был уйти — он был слишком строг и упрям в своей дороге. Пожалуй, он был еще и стар, а к старости не всех уведут от прежних мест даже самые заманчивые пути. Я искал на дороге следы этого медведя. Я очень хотел увидеть отпечатки его лап, запомнить их навсегда — ведь Хозяин был тем самым зверем, который первым встречал меня в лесу и «давал разрешение» продолжить путь по лесной дороге.

Мостик у Пашева ручья совсем подгнил, концы бревен свалились в воду и качались под сапогом. Я осторожно перешел ручей и последний раз остановился в своей дороге. Здесь, у ручья, не было рябин, не было и шумных дроздов, и лишь какая-то заблудшая пичуга редко подавала тоненький голосок.

И как раз тут чуть в стороне от дороги, где за елками была старая развалившаяся охотничья избушка, услышал я треск-щелчок сухой ветки... «Чик-чик...» — донеслось до меня.

Я замер и почти тут же услышал еще раз: «Чик-чик...» Хозяин был на месте и, как положено всякому хозяину, провожал меня из леса домой...

А может быть, это был и не тот медведь, может быть, другой таежный хозяин занял место пожилого зверя и теперь, узнав о человеке, вышел к краю дороги проверить, кто я и с чем ухожу из тайги...

ГОД 1968

Прошло почти два года с тех пор, как попрощался я со своим лесом, со своими медведями, и за все это время мне так и не удалось побывать ни в лесной деревушке, ни в охотничьей домике на берегу таежного озера... Как он там без меня, мой лес? Как там мои медведи? Лишь изредка приходили ко мне короткие письма от охотников и рыбаков, с которыми я успел познакомиться за два года жизни в лесу. Но охотники и рыбаки бывали теперь в тайге редко и почти ничего не могли мне рассказать. Жив ли еще Хозяин? Бродит ли по тропе у Верхнего озера угрюмый Лесник? Не убили ли кого из моих старых друзей? А может быть, кто-то из них уже успел состариться, оставил свои лесные тропы и навсегда расстался с тайгой?..

Я знал, что медведи погибают от выстрела, погибают от удара лосиного копыта, но животные умеют еще и просто умирать. Надолго остался у меня в памяти рассказ лесника Виктора Герасимова о том, как умирают медведи на лесной тропе, вытянув впереди себя последний раз уже слабеющие совсем лапы и тяжело опустив на землю между лапами большую, лобастую голову. От такой памяти мне становилось другой раз грустно, грустно было и оттого, что не мог я, как прежде, с весны до зимы бродить по знакомым лесным тропам.

У меня в это время была другая работа. Я должен был рассказать людям о тайге, о медведях, сказать главное, что узнал и во что поверил.

Я уже заканчивал свою работу над книгой о заонежской тайге. Совсем близко была зима, я угадывал ее приближение и очень хотел еще до зимы хоть на день попасть туда, где жили мои медведи. И вот наконец поезд, небольшая северная станция, автобус по долгой и холодной позднеосенней дороге и в конце дороги большое северное село, откуда еще совсем недавно начинались все мои лесные тропы.

В пути я задержался, потерял один день на дорогу в поезде, один день на автобус, и времени у меня оставалось теперь лишь на обратную дорогу домой, да здесь еще пошли дожди и вспухли разом под густыми дождями лесные болота. Попасть на свои таежные озера я уже не мог. За вечерним чаем у теплой печи сидели мы с Петром и Василием до глубокой ночи, вспоминали лесные тропы, телушек и, конечно, наших медведей.

С той поры в лесу многое изменилось. Медведи действительно разбрелись из леса, ушли поближе к другим лесным деревням, где еще жили люди, и только на Прямой дороге да тропе у Верхнего озера встречал Василий в это и в то лето следы медведей.

Конечно, на Прямой дороге у Пашева ручья по-прежнему бродил Хозяин, а у Верхнего озера оставался Лесник. Характер у Хозяина, по словам Василия, не изменился. Он так же «встречает» каждого человека — или показывается впереди на дороге, или трещит в стороне по кустам. А вот Лесник вроде бы одичал и теперь не уходит в сторону, когда идешь по его тропе...

Совсем недавно на Верхнее озеро отправились рыбаки. Правда, среди этих рыбаков не было настоящих лесных старателей. Рыбаки шли шумно, окликая друг друга и надеясь, что зверь, заслышав их, уйдет в сторону. До Верхнего озера оставалось совсем немного. И тут на тропе вырос здоровенный медведь...

Покидав мешки и ружья, взрослые люди с криком бросились бежать и долго потом не решались вернуться обратно и подобрать растерянное имущество...

Я слушал эту историю, которую в лицах пересказывал мне еще и еще раз Василий, смеялся вместе с Василием и Петром и точно догадывался, что там, на тропе к Верхнему озеру, встретил слабонервных рыбаков мой Лесник. Лесник оставался верен себе и ревностно берег лесную тропу, в конце которой на берегу Верхнего озера три года назад произошла наша первая встреча...

Был среди рассказов, которые поведали мне мои друзья, и такой рассказ, что заставил меня задуматься... Совсем недавно журнал «Наука и жизнь» опубликовал мою повесть о медведях. Хоть и старался я скрыть настоящие имена рек и озер, по берегам которых бродили мои медведи, хоть и не приводил я адрес Медвежьего Государства, но кто-то из охотников как-то дознался, где именно обитают Хозяин, Мамаша, Черепок и другие знакомые мне звери. И вот в конце лета этого года, почти под самую осень, прибыла в наши места «моторизованная бригада» стрелков с ружьями и с желанием заполучить медвежьи шкуры.

Прибыли «догадливые» охотники в наши места на мотоциклах и на мотоциклах же надеялись попасть в лес. Но свои мотоциклы отважные стрелки бросили, еще не добравшись до начала лесной дороги. Может быть, и встретили бы эти люди моих медведей, но, к счастью, никто из них не умел носить тяжелые мешки с продовольствием и снаряжением по топким лесным дорогам — болотам. Да еще местные охотники, посмеиваясь и подтрунивая над городскими стрелками, наговорили им таких ужасов, так страшно разрисовали наших медведей, что гости, сразу забыв все свои желания и напрочь отказавшись от медвежьих шкур, тут же повернули обратно и под визгливый лай местных собачонок умчались на своих мотоциклах подальше от нашего леса.

Хоть и смеялись мы в тот вечер над горе-охотниками, но горькое чувство обиды не покидало меня... Неужели ради шкуры, которая потом будет пылиться на стене или на полу, можно поднять оружие на зверя, который еще только вчера открыто смотрел в глаза человеку? Нет, это было предательством. И помогать дальше предательству я не мог. Вот почему так долго отказывался я начать большой рассказ о своих медведях, вот почему так поздно появилась эта книга. И только сейчас, когда в моем лесу давно уже все изменилось, когда на месте вчерашних болот проложены лесовозные дороги, а охота на медведей в наших местах почти запрещена, позволил я себе вспомнить своих старых знакомых.

Но и сейчас по Архангельской тайге бродят бурые медведи, живут эти звери и в соседних Карельских лесах. И я очень прошу всех, кто встретит на лесной тропе следы этих больших, неторопливых зверей: вспомните, что эти звери нередко бывают доверчивыми и любопытными, что никогда без особых на то причин не поднимется медведь на человека, а постарается отойти, уступить человеку дорогу. Такой уж наш русский медведь, хозяин северных лесов, такой уж у него характер, прямой и откровенный. И чем-то характер этого таежного зверя симпатичен русскому человеку, не забывшему лесные дороги. Поверьте мне, что наш медведь, давно живущий бок о бок с людьми, не любит пустых ссор, хотя в то же время может по-своему не простить горькой обиды. И не будет никогда настоящего русского леса без нашего медведя, станет такой лес походить скорей на пригородный парк, чем на северную тайгу, и не будет в таком парке ни таежных троп, ни лесных сказок, которые с детства учат нас доброте и откровению...

1965 — 1974 г.г. Архангельская тайга — Москва.

Годы 1974 — 1976

Это следы медведя, свежие, оставленные на песке совсем недавно. Кажется, что большие, глубокие вмятины-отпечатки еще хранят тепло медвежьей лапы... Что искал здесь, на берегу залива, хозяин тайги, зачем вышел сюда из леса и долго шел вдоль воды по песчаной отмели? Может быть, он приходил на водопой или искал выброшенную волной на берег рыбу? Часто такие медвежьи путешествия по берегу озера, реки кажутся на первый взгляд бесцельными — зверь может идти вдоль кромки воды долго, не забираясь в воду и ничего не подбирая по дороге. И только потом, когда подобные медвежьи тропы по песчаным отмелям встретятся тебе уже не раз, начнешь догадываться: «Нет, не напрасно вышел зверь из глухой чащи к самой воде — ведь путь по песку, обкатанному, уплотненному водой, куда легче, чем дорога по глухому бурелому». Выходит, медведь умеет неплохо выбирать себе дорогу.

Иногда в тайге на стволах сосен и елей можно отыскать следы медвежьих когтей — порой это глубокие и длинные борозды, оставленные на коре дерева и густо заплывшие смолой. Такие «медвежьи метки» сделаны обычно высоко над землей — здесь зверь поднимался на задние лапы, вставал во весь рост и драл кору. Почему медведь дерет кору? Одни считают, что медведь царапает деревья в то время, когда у него проходит летняя смена когтей (линька когтей). Другие утверждают, что медведь оставляет свои метки на деревьях, чтобы предупредить соседей по тайге — мол, не заглядывайте в чужие владения. Возможно, что такие бросающиеся в глаза отметины действительно служат своеобразными пограничными знаками-предупреждениями, что данная территория занята.

Но не специально же обходит медведь границы своего хозяйства и оставляет то там, то здесь такие предупреждающие метки — скорей всего, зверь дерет кору, помогая сойти старым когтям, а уж оставленные следы этой медвежьей «работы» становятся предупреждением для соседей, как становятся таким предупреждением отпечатки лап зверя на лесной тропе.

На стволе этой сосны следы медвежьих когтей, «медвежьи метки», появились еще до того, как началась смена когтей, — проходя под деревом, хозяин тайги заметил на его вершине гнездо орлана-белохвоста и, видимо, решил добраться до этого гнезда. Уж какую цель преследовал настойчивый зверь в рискованном путешествии вверх по сосне: то ли он собирался полакомиться яйцами птицы, то ли к гнезду вело его природное медвежье любопытство? Но вершины медведь так и не достиг и, видимо, сорвавшись один раз, отказался от новой попытки добраться до гнезда.

Эти «медвежьи метки» на стволе осины — тоже следы путешествия медведя вверх по стволу. На этот раз путешествие завершилось успешно — зверь добрался до вершины, обломал молодые ветки, накидал их на землю, благополучно спустился вниз, полакомился молодыми, сочными листьями и побрел дальше. Обычно следы таких путешествий встречаются очень редко — медведи забираются на вершины деревьев в поисках корма лишь тогда, когда в лесу нет богатого подлеска, когда лес беден кормом. И только в сибирской тайге в пору, когда созревают кедровые орехи, звери с охотой лазают на кедры.

Здесь медведя не пугает никакая высота — ради кедровых орехов медведь готов лезть даже на самый высокий кедр.

Это давно отжившая свой век и потерявшая вершину осина, казалось, ничем не могла привлечь внимания хозяина тайги. Но медведь около этого дерева остановился и даже забрался вверх по стволу... Зверя заинтересовало дупло. Может быть, в дупле поселились пчелы и там есть мед? Правда, около дупла не было слышно гудения пчел — скорей всего, в дупле никто и не жил. Но медведь есть медведь — ему надо воочию убедиться, что дупло действительно пустое.

Повстречаться с медведем в лесу трудно. Лишь там, где медведей много, где их почти совсем не беспокоят люди, они ведут себя менее осторожно, и тогда встреча с ними в малиннике или на лесной тропе более вероятна. Но если зверю часто приходится слышать выстрелы ружей, урчание машин, приходится часто встречать следы человека, то он становится осторожным и, прежде чем выйти на лесную тропу, всякий раз долго и внимательно прислушивается и принюхивается и при первом подозрительном звуке или запахе тут же неслышно исчезает в чаще, оставив возле лесной дорожки лишь следы своих могучих лап. Так обычно и соседствуют в лесу человек и медведь: медведь старается не попасться ему на глаза, а человек, если не обладает искусством настоящего следопыта, если не умеет вести себя в лесу так же незаметно, как дикие звери, узнает о том, что рядом с его дорогами бродит медведь, лишь по отпечаткам лап на сырой почве, по редким «медвежьим меткам» на стволах деревьев да по разрытым им муравьиным кучам.

На этот раз человеку повезло. Он познал искусство следопыта-натуралиста — и вот долгожданная встреча... Вот он, медведь. Нет, это еще не знакомство, а лишь самая первая встреча. Медведь еще не знает о присутствии человека. Но первая победа уже одержана — человек увидел его, большого, внешне медлительного. Правда, встреча была недолгой — зверь скоро ушел и будто сразу растворился в чаще.

Еще одна встреча с медведем. Догадывается ли зверь, что человек заметил его? Почему, как и прошлый раз, он так же поспешно уходит? А если догадывается, что человек неподалеку, то почему не повернет голову в его сторону, почему не проверит лишний раз, кто именно побеспокоил его? Видимо, медведь еще не привык к запаху человека, он издали улавливает этот запах и торопится поскорей уйти прочь от возможной опасности. А если вот так изо дня в день, в одно и то же время приходить к медведю на свидание, не пугать его, не навязывать встречу, то не случится ли так, что зверь станет спокойнее реагировать на ваше появление, а потом и перестанет слишком поспешно уходить от вас?

Если знать, где бродит, где кормится медведь, если по следам, оставленным возле лесной поляны, точно установить, в какое время дня выходит он сюда, то не так уж сложно понаблюдать за ним с близкого расстояния. Но надо учесть, что у медведя прекрасные обоняние и слух. Если удастся прийти к месту кормежки раньше его и затаиться в кустах так, чтобы ветерок, стелющийся над травой, шел не от вас к нему, а от него к вам, то медведь может не скоро догадаться, что за ним наблюдает человек. И если ветер вдруг не изменит своего направления, если не подведет случайный шорох, то зверь, так ни о чем и не догадавшись, не спеша побредет в лес, закончив трапезу.

У медведя неважное зрение. Сейчас он повернулся мордой к человеку, затаившемуся в кустах. Человек не шевелится, и слух не может подсказать зверю, кто именно находится неподалеку. Нет ветра, и не выручит обоняние. И не раз вот так, не догадываясь о близкой опасности, подходил медведь чуть ли не вплотную к людям, сидящим в засаде. А кажется, сейчас достаточно лишь короткого взгляда, чтобы заметить неподалеку человека с фотоаппаратом в руках.

Эта встреча была непродолжительной. Как и вчера, медведь вышел на знакомую поляну, но тут же уловил тревожный запах, а затем и увидел человека. Зверь замер — ведь это первая настоящая встреча, до этого медведь не видел человека. Как поведет он себя сейчас? Отступит или двинется навстречу? Медведь оставался на месте всего несколько секунд, потом резко развернулся и за два коротких прыжка-броска скрылся в лесу.

На этот раз медведь убегать не торопится... Он вышел на лесную поляну в том же самом месте, где выходил всегда. И здесь его опять ждала встреча с человеком. Он уже знал запах этого существа, уже видел его здесь, на поляне, но прежний опыт встречи с человеком не оставил в памяти ничего плохого, и теперь медведь не торопится скрыться в лесу. Он стоит открыто и выжидающе, но что-то все-таки не позволяет ему и на этот раз сохранить положенную солидность, и с поляны, в конце концов, он удаляется так же поспешно, как в прошлый раз.

Человек, поселившийся в лесу, очень скоро вступает в контакт со своими пернатыми и четвероногими соседями. Одни животные могут отнестись к человеку с особым доверием, и очень скоро такое доброе соседство перейдет чуть ли не в настоящую дружбу. Другие звери и птицы могут вести себя подчеркнуто независимо, но уже не станут бояться человека. Вот так независимо-спокойно стал вести себя и тот самый медведь, который совсем недавно поспешно скрывался в лесу, уловив запах человека, заслышав его шаги. И теперь не так уж редко можно было видеть этого зверя и достаточно близко подойти к нему — к медведю вернулось прежнее спокойствие лесного жителя, редко встречавшего здесь, в лесу, опасность.

Как встретит теперь медведь человека, если человек пожелает подойти поближе к нему? Проявит ли медведь ту самую агрессивность, о которой так часто говорится в разных лесных историях? Или же агрессивность не является для медведя правилом поведения? Зная, что ни одному животному нельзя навязывать свои условия, натуралист с фотоаппаратом в руках не спеша подходит к медведю, которого уже успел приучить к себе. Подходит по ветру, то есть так, что ветер дует в сторону медведя и тот может заранее узнать о приближении человека и принять решение, как ему поступить: удалиться или же прогнать непрошеного гостя. И вот медведь поймал первый, еще не очень ясный запах. Нет, он почти не изменил своей позы — он всего лишь поднял голову и, поводя носом, старается точнее узнать, кто именно пожаловал к нему. Наконец он узнал знакомый запах и остался стоять на месте. Человек подходит. Расстояние между ним и зверем сокращается. Зверь уже хорошо видит приближающегося. А человек все это время снимает, щелкает затвором фотоаппарата... Что же произойдет дальше? А произошло то же самое, что происходит и в лесу, когда на лесной тропе встречаются человек, умеющий с достойным уважением относиться к животным, и медведь, не обиженный еще людьми: медведь и в этот раз уступил дорогу человеку. Он медленно повернулся и так же медленно побрел в сторону.

У многих животных существует правило — добытая пища принадлежит только тому, кто ее добыл. Это правило называется «правом на занятый стол». Не всегда голодный зверь станет спокойно наблюдать, как его собрат с аппетитом поглощает пищу: голодный может приблизиться к чужому столу и голосом или позой выразить свое желание отнять чужую добычу. Вот здесь-то и вступает в силу никем не писанное правило, которое помогает хозяину добычи прогнать наглеца. Хозяин «обеденного стола» может быть слабее пришельца, но достаточно ему принять предупреждающую позу или издать сигнал угрозы, как пришелец отходит в сторону и мирно ждет, не достанется ли ему что-нибудь после того, как хозяин закончит трапезу. У животных предупреждающая поза или сигнал угрозы, произнесенный возле «обеденного стола», как правило, уважаются всеми собратьями. Так же грозно встречает хозяин добычи и появление около себя животных другого вида. А как поведет себя медведь, если человек помешает его трапезе?

Медведь кормился на зеленом весеннем лугу, на зеленях, и не собирался покидать свой «обеденный стол», когда человек подошел к нему. Человек подошел слишком близко. Он не обратил внимания на то, что хозяин «обеденного стола» уже прервал трапезу и пристально и зло смотрит на него. Человек не обратил внимания и на напряженную позу животного, почему-то не пожелал заметить и настороженные уши. Первые жесты предупреждения не произвели на пришельца никакого впечатления. Вот сейчас, кажется, и наступил тот самый момент, когда медведь по праву хозяина «обеденного стола» должен проучить наглеца: сейчас зверь кинется к человеку и остановит его ударом лапы... Но этого не происходит. Большой, сильный зверь, будто желая избежать прямого столкновения, еще раз, и более внушительно, предупреждает непрошеного гостя. Теперь он подобрал лапы, приготовился к атаке и высоким, сердитым горбом поднял на загривке шерсть…

Такую позу предупреждения пришелец не может не заметить. И он не стал больше испытывать терпение медведя — он отступил. Сделан второй, пятый, десятый шаг назад, и шерсть на загривке у медведя стала опускаться. Отступление пришельца продолжается, зверь успокаивается, и проходит всего несколько минут с тех пор, когда атака животного казалась неминуемой, а хозяин «обеденного стола» вновь принимается за трапезу, подтвердив еще раз ту истину, что медведь довольно-таки покладистый, сговорчивый зверь, не любящий ссор по пустякам.

Нет, медведь не собирается лезть на дерево. Не собирается он и драть кору — оставлять свои «медвежьи метки». Большой, сильный и независимый зверь на этот раз немного испугался и укрылся за деревом от людей. Что же произошло? Ведь совсем недавно этот же самый медведь встретил человека грозным жестом предупреждения и отступил не зверь, а человек... А произошло вот что. В гости к медведю пожаловали сразу два человека, и один из них пришел первый раз. Медведь не знал второго гостя, но не убежал прочь, ибо успел привыкнуть, что человек ничего страшного не представляет. Победило природное медвежье любопытство — он отбежал в сторону, спрятался за дерево и, выглядывая из-за ствола, стал наблюдать, что же будет дальше?

Медведь может реагировать на встречу с неизвестным и таким образом. Он только что шел по краю леса, опустив нос к земле, что-то высматривал впереди себя и особенно не принюхивался и не прислушивался к посторонним запахам и звукам. Да и запах человека, шорох травы под его ногами, щелчки фотоаппарата уже не волновали медведя так, как раньше, — он привык к этому. Но тут со стороны донесся до зверя незнакомый резкий звук — человек первый раз в его присутствии подал голос. Незнакомый звук заставил насторожиться, и медведь повернул голову в сторону, откуда этот звук пришел. А человек крикнул еще раз, и гораздо громче. И медведь мгновенно поднялся на задние лапы... Теперь, поднявшись во весь рост, он хорошо разглядит, кто это пугает его. Но эта поза, эта знаменитая «медвежья свечка» не только помогает зверю лучше разглядеть неизвестный предмет или неизвестное существо. Вот так, стоя на задних лапах, возвышаясь над окружающим, зверь чувствует себя куда уверенней при неожиданной встрече.

Уж как именно различает медведь добро и зло, пока остается его медвежьей тайной. Но вот таким добрым, внимательным взглядом и встречает он либо хорошо знакомых, либо тех, кто зашел в его владения без дурных намерений. Вот тогда и выпадает человеку увидеть медведя почти рядом, увидеть большого, добродушного зверя, который, как хороший хозяин, вышел навстречу, чтобы узнать, кто же пожаловал к нему в гости.

Медведь добродушен и доверчив, но в то же время памятлив на обиды и зол, когда его вынуждают защищаться. И сколько раз вот так вот, низко опустив голову и будто загородив себя широким и тяжелым лбом-щитом, хаживал он на горе-стрелков, по глупости или со страху поднявших ружье в сторону не такого уж безобидного зверя! И даже тяжело раненный, зверь не сворачивал с этой своей грозной дороги и настигал врага... На этот раз перед медведем оказался не враг, а знакомый ему человек с фотоаппаратом в руках. Но человек подошел уж слишком близко, и зверь вынужден был приготовиться к атаке. Еще секунда, и последует молниеносный бросок в сторону непрошеного гостя...

Медведь не бросился в атаку — для этого не было причин, да к тому же еще человек сам остановился, а затем сделал и шаг назад. И медведь почти тут же ответил на предложенное примирение — он приподнял голову, открыв тем самым грудь, уязвимое место. Он поступил точно так же, как поступает собака, не желающая ссоры: такая собака подставляет противнику самое уязвимое место — шею. В ответ на доверие медведя человек отступил еще на несколько шагов. И тогда зверь повернулся к человеку боком, демонстрируя уже полное доверие: ведь бок у медведя одно из самых уязвимых мест. Но напряжение встречи еще не прошло, и медведь, обходя по дуге человека, все еще настороженно, исподлобья посматривает в его сторону.

Вот и позади первые встречи на лесных тропах, которые нередко проходили и натянуто, и напряженно. Наконец медведь совсем привык к человеку и теперь при встрече не торопится уйти. В его взгляде нет уже ни тревоги, ни беспокойства. И когда встретишь такого вот, неторопливого, доверчивого зверя, когда увидишь его добрые глаза, то невольно покажется, что медведь смотрит на тебя не просто так, он будто внимательно ждет, что ты скажешь ему, как ответишь на его доверие.

Это фотографии одного и того же медведя. Охотовед В. Н. Михайлов, разыскавший этого зверя в Вологодских лесах и подружившийся с ним, назвал его «Белобоким».

Имя было дано по белой полосе, которую медведь носил сбоку на шее. Обычно такого белого ошейника у медведей нет. Правда, медвежата появляются на свет с белыми полосками-нагрудничками, но эти полоски исчезают с возрастом, и взрослые звери таких нагрудничков уже не носят. А вот у Белобокого белое пятно заметно даже издали. Пожалуй, только это и отличает медведя, подружившегося с человеком, от остальных его собратьев. Белобокий был в меру осторожен и недоверчив при встрече с неизвестным, достаточно строг и даже сердит, когда его излишне беспокоили, а потому по праву носил и свое второе имя — хозяин тайги.

Но стоило медведю разобраться, кто перед ним, и настороженность и недоверчивость проходили, исчезала подозрительность во взгляде, появлялось любопытство, а затем и то самое добродушно-снисходительное выражение, которое и помогло бурому медведю заслужить славу самого симпатичного животного наших лесов. Именно о таком медведе и сложены русские народные сказки.

Только что хозяин тайги смотрел недоверчиво, исподлобья, только что его взгляд был строг и даже сердит, но вот чуть-чуть опущен медвежий нос, чуть приспущены небольшие медвежьи уши, совсем незаметно округлились глаза — и перед вами вместо сердитого таежного зверя добродушное животное.

Медвежата появляются на свет посреди зимы в самые трескучие морозы. Правда, настоящий свет малыши увидят только весной — им еще предстоит вместе с матерью отлеживаться в теплой берлоге до тех пор, пока первые весенние ручьи не пробьются через снег к земле и не подмочат медвежьей шубы. Вот тут и увидят медвежата первый раз солнце... Этот маленький, неумелый пока пушистый зверек, смешно вышагивающий по только что пробудившейся лесной поляне, к концу лета подрастет, а к концу следующего года станет почти самостоятельным лесным зверем. А пока над ним светит ласковое весеннее солнце, солнце его первой весны, пока он еще очень мал и, смешно косолапя, отчаянно спешит вслед за матерью, которая повела его в первый поход по тайге.

Поход по лесу не всегда безопасен. И стоит матери остановиться, прислушаться, а затем подать негромкий сигнал тревоги, как маленькие медвежата тут же понесутся к ближайшим деревьям и быстро заберутся наверх. Здесь, затаившись среди густых ветвей или просто прижавшись к стволу, зверьки пережидают опасность, и не сразу удается обнаружить на деревьях напуганных малышей. Но вот опасность миновала. Медведица снова вышла на дорогу, по которой до тревоги мирно шла вся семья. Медвежата сразу заметили, что их мать успокоилась, и они один за другим, перебирая лапками, поспешили вниз, на землю. Если же медведице случается встретиться с врагом и приходится прогонять его, если она при этом хотя бы раз издаст свой грозный сигнал-рык, то даже после того, как опасность минует, медвежата еще долго будут таиться в ветвях и не сразу отважатся спуститься на землю.

Вот она, медведица-мать, угрюмая, упрямая в своей цели, готовая в любую минуту вставать на защиту медвежат. Внешне медведица может показаться тяжелой, неповоротливой, медлительной на ходу. Но стоит появиться опасности, как от внешней неповоротливости и медлительности не остается и следа, и мало найдется желающих испытывать нервы растревоженной мамаши. Пожалуй, медведица, возле которой крутятся медвежата, — самый опасный зверь в лесу, если не считать медведя-шатуна. Вот почему многие, заслышав или заметив издали медвежье семейство или встретив на лесной тропе свежие следы медведицы и медвежат, торопятся покинуть опасное место.

Не каждому доведется вот так, с близкого расстояния, наблюдать за медведицей и ее медвежатами, мирно пасущимися на лесной поляне. Медведица, как и положено всем медведям, очень чутка. Посторонний запах, подозрительный звук тут же насторожат ее. Да еще возле медведицы крутятся любопытные медвежата-непоседы. Порой они раньше матери замечают человека и поднимают тревогу. Но бывает и такое: медвежата, заметив странное двуногое существо, не бегут прочь. Мать не подала сигнал тревоги — она еще не увидела человека. Так чего же бояться? И малыши, ведомые любопытством, несутся к человеку, чтобы поближе познакомиться, а то и навязать ему свою игру. Здесь-то человек и попадает в самую сложную ситуацию... Перед ним маленькие медвежата, существа занятные, доверчивые, так и хочется погладить их, поиграть с ними. Но будьте осторожны — в любую секунду мать может хватиться своих малышей и неожиданно появиться перед вами...

Вряд ли медведица, заставшая своих медвежат возле человека, благосклонно отнесется к непрошеному гостю. А потому лучше всего не дожидаться, когда медвежата заметят вас. Лучше не дожидаться и того момента, когда вас обнаружит медведица, на пути которой вы оказались. Но в данном случае человек пожелал, чтобы звери обратили на него внимание. Это было необходимо, чтобы лишний раз доказать, что даже медведица-мать, ревностно опекающая своих малышей, при встрече с человеком не кидается на него, если тот первым не совершит акта агрессии. Конечно, натуралист, сделавший этот снимок, рисковал — характер медведицы еще не был известен ему. А вдруг эта медведица окажется взбалмошной, неуравновешенной и сразу же бросится в атаку? Что сдержит ее тогда? Оружия у человека не было.

И вот наступил тот самый, критический момент... Еще секунду назад медведица-мать спокойно паслась вместе со своими малышами на лесной поляне, пощипывая молодую траву. Человек был неподалеку, но звери ничего не знали о нем. И вот резкий щелчок затвора фотоаппарата заставил медведицу тут же остановиться. Раздался ее короткий рык — сигнал тревоги, и медвежата тут же кинулись к спасительному лесу. А медведица-мать чуть отпрянула назад, загородив собой отступающих малышей и приготовившись подняться на дыбы и с глухим ревом двинуться на врага. И тут человек, увидев, что мать заняла оборонительную позу и приготовилась защищать своих детей, сделал шаг назад, потом другой, третий и так отступил от сердитой медведицы, оставив ей право спокойно уйти в лес следом за своими медвежатами.

Так еще раз было доказано, что даже мать-медведица, вечно обеспокоенная заботой о медвежатах, редко идет на человека, попавшегося ей на пути.

Это тоже медведица; в нижнем правом углу на фотографии под склонившейся к земле сухой сосновой вершинкой едва различимо темное пятно — это медвежата. Медвежье семейство потревожил человек. До леса оказалось далеко, и медвежата просто затаились в траве неподалеку от матери, а медведица-мать поднялась на дыбы. Но обратите внимание на ее лапы: они не раскинуты в стороны, не приподняты, как во время атаки — лапы опущены вниз и почти сведены на животе. Нет, медведица не собирается пока атаковать непрошеного гостя — она лишь заняла самую последнюю позицию, приняла самую последнюю позу предупреждения и так, стоя на задних лапах, пофыркивая, порыкивая и притопывая ногой, старается прогнать человека. И опять человеку предоставлено право мирно отступить.

Медведица уже несколько раз встречалась с человеком. Она, видимо, уже привыкла к его запаху и виду, привыкла и к щелчкам затвора фотоаппарата. То, что еще совсем недавно казалось ей подозрительным, представлялось опасным, теперь не пугает и не настораживает ее. Заслышав или завидев человека с фотоаппаратом в руках, медведица-мать, которой полагается быть чрезмерно недоверчивой и строгой, лишь поднимает в его сторону голову. Сигнал тревоги теперь уже не звучит, а потому медвежата и не собираются бежать сломя голову к спасительному лесу. Заметив, что мать кого-то разглядывает, они усаживаются на задние лапки и таращат в сторону странного существа, которое уже не раз приходило к ним в гости, свои глазенки-бусинки.

Гость, как и прошлый раз, ведет себя вполне мирно. Теперь он хорошо знает то допустимое расстояние, на которое он может приблизиться к медвежьей семье, не вызвав тревоги. Он старается не нарушать этой условной границы. А если границы не нарушаются, то почему бы соседям не жить мирно? И медведица всем своим поведением демонстрирует желание сохранить с человеком, уважающим ее законы, и дальше добрые отношения. Медведь — большое животное, и, для того чтобы насытиться молодой травой, ему надо долго пастись на лугу; хватит, посмотрели, убедились, что это тот же самый мирный сосед, а теперь снова за дела, снова за корм. И вот уже медвежата веселой рысью разбегаются в разные стороны, чтобы продолжить прерванный завтрак.

Медведица должна много раз встречать человека, и все эти встречи должны проходить спокойно, мирно, и только после этого строгий, осторожный зверь проникнется к человеку таким доверием, что станет открыто пастись вместе с медвежатами перед объективом фотоаппарата, не обращая на своего мирного соседа почти никакого внимания. И только малыши-медвежата, вечно любопытные, нет-нет да и вздернут свои носики в сторону человека, а потом по примеру матери снова станут бродить по лугу.

Эта медвежья семья нам хорошо знакома. Крайняя справа — та самая медведица, которая год назад выводила на лесную поляну трех своих маленьких медвежат. С тех пор прошло лето, осень и зима. Медвежата и эту зиму перезимовали вместе с матерью в одной берлоге и по весне все вместе выбрались навстречу весеннему солнцу. Но теперь это уже не те неуклюжие и поспешные в бегстве малыши — медвежатам пошел второй год, и уже этой осенью им придется самостоятельно искать для себя персональные зимние квартиры. Но пока еще медвежья семья так же дружна и медведица по-прежнему настороженно встречает любых непрошеных гостей. С утра пораньше медвежья семья вышла на берег залива. Здесь у самого берега метала икру рыба. Во время нереста рыбу не так уж трудно подстеречь и выхватить из воды цепкой медвежьей лапой. Наверное, семья приходила сюда на рыбную ловлю уже не раз — нерест шел уже с неделю. Возможно, и сегодня рыбалка была бы удачной...

Но тут медведица и медвежата заслышали рокот мотора. Рокот быстро приближался. Медведица оставила рыбную ловлю и стала прислушиваться и принюхиваться. А медвежата поднялись на задние лапы (предыдущий снимок) и беспокойно выглядывали, кто именно пожаловал к ним в гости, кто помешал их занятию... К берегу приближалась моторная лодка — она шла прямо сюда, в залив. Медвежата, догадавшись, что приближается опасность, отпрянули от воды, готовые тут же начать отступление. Но сигнал к отступлению еще не подан. Сначала медведица должна все-все узнать, а следом и попытаться прогнать непрошеных гостей. Теперь она поднялась на задние лапы и принялась притопывать ногой, как бы объясняя прибывшим, что им следует убраться отсюда подобру-поздорову.

На лодке выключили мотор — это сначала немного успокоило медведицу. Но лодка не останавливалась — она приближалась к берегу. Медведице не удалось напугать пришельцев. И сигнал к отступлению все-таки подан — семья поспешно отошла от воды. Казалось, медведи остановятся теперь только тогда, когда почти скроются из глаз. Но беглецы остановились очень скоро. Медведица не собиралась уводить медвежат далеко. Подросшие, сильные и ловкие, медвежата теперь не требовали такой осторожности, как в прошлом году. Семья отошла от берега всего на 20 — 25 метров, и мать снова поднялась на задние лапы (нижний снимок) и снова принялась высматривать, что будут делать незнакомцы. На этот раз, немного отступив и заметив, что лодка остановилась, медведица стала вести себя более решительно: она чаще порыкивала, сильнее топала ногой.

Так не хотелось медведице покидать облюбованный залив — ведь там была рыба, был корм. Но люди, явившиеся сюда на лодке, не посчитались с медвежьей семьей, не поняли или не захотели понять жестов предупреждения, которые без конца посылала им медведица-мать, и беспокойной мамаше ничего не оставалось, как оставить пустые «переговоры» и повести своих медвежат куда-нибудь в другое место. Медведи уходили от воды по болоту медленно, они не торопились, будто надеялись, что лодка, помешавшая им, вот-вот уйдет из залива, и тогда они вернутся обратно. Метров через двести медвежья семья остановилась, и медвежата, не умеющие долго предаваться грусти, тут же затеяли веселую возню.

Прошло еще одно лето и еще одна зима. Взрослые медвежата покинули свою мать, которая почти два года заботилась о них, преподавала им мудрую лесную науку осторожности, учила разыскивать корм — подросшие медвежата отправились в самостоятельную дорогу, а у медведицы появились новые малыши. Они, как и их старшие братья и сестры, появились на свет посреди зимы в самые трескучие морозы в теплой медвежьей берлоге и только этой весной впервые увидели солнце. Сейчас они уже окрепли, немного подросли и бойко шагают рядом с матерью по песчаной отмели. Они еще не встречали людей. А их мать с людьми знакома уже давно. Еще два года назад, когда точно такими же малышами были ее старшие дети, медведица впервые встретила человека с фотоаппаратом в руках. Забыла ли она эти встречи? Как поведет она себя сейчас, если знакомый по прошлым встречам человек встретится ей на пути?

На пути медведицы оказался человек, тот самый, с которым она не раз встречалась и в прошлом и в позапрошлом году. Возможно, она вела бы сейчас себя несколько иначе, если бы рядом с ней не было вот этих самых крошечных медвежат, что тесной кучкой сбились у ее ног и осторожно выглядывают, кто это появился перед ними. И медведица поднялась на задние лапы. Видимо, она разобралась, кто именно перед ней. Но здесь, на открытом месте, далеко от леса, медвежата оказались совсем беззащитными — им не забраться на деревья, не затаиться в густой траве. Поэтому лучше перестраховаться, чем ошибиться и подвергнуть малышей опасности. Обратите внимание, как медведица держит лапы. Сейчас они не сведены на животе, не опущены вдоль туловища — зверь готов защищать своих детей. И возможно, окажись перед такой решительной матерью другой человек, пришлось бы ему услышать и рык-предупреждение. В этот же раз зверь не рычал и даже не топал ногой, и очень скоро медведица опустилась на все четыре лапы и неторопливо повела своих малышей прочь от незнакомого им существа — как-никак, а медвежата должны знать, что человек может быть и опасным. А если не преподать им эту науку, если их, доверчивых и бесстрашных, встретит жестокий человек? Нет, лучше перестраховаться, чем ошибиться...

А это один из новых хозяев Медвежьего Государства — недавний медвежонок, отправившийся в самостоятельную дорогу. Население Медвежьего Государства возросло в числе, и Государство расширило свои границы. Но пока окончательный выбор личных территорий у вчерашних медвежат еще не закончился, и они нет-нет да и заглядывают туда, где совсем недавно бродили вместе с матерью... Этот медвежонок-юноша еще не приобрел необходимой взрослому медведю лесной осторожности, его пока особенно не пугают следы людей, голоса стада, и он смело подходит к забору, отгораживающему хозяйство людей от владений леса. Этот забор он видел еще в прошлом году, но видел только издали — мать не подводила их к самой границе хозяйства людей. А сейчас двухлетний медвежонок разом перемахивает через жерди, забывая о возможной встрече с опасностью.

По этой песчаной отмели медвежата не раз бродили следом за матерью. Места хорошо знакомые. Здесь на песке они часто находили корм — волны приносили погибших рыб. Может быть, и на этот раз повезет и удастся около воды отыскать пищу. О том, что там, впереди, медведя ждет богатый стол, всегда расскажут вороны. Если они появятся около воды, и не одна, а сразу несколько, значит, там волны выбросили на берег добычу, которую одной вороне не под силу унести. И медведь спешит к богатому столу и, порыкивая на самых наглых птиц, отбирает у них солидного леща или судака. Скоро, когда медведица станет выводить сюда своих малышей, отсюда придется убраться, а пока подросшие медвежата, отправившиеся недавно в самостоятельную дорогу, частенько выбираются к воде в надежде отыскать корм.

Этот медведь-юноша, видимо, уже познал науку лесной осторожности, согласно которой все неизвестное может быть опасным. Он издали заметил людей и, не дожидаясь, когда те подойдут поближе, поспешил убраться с открытого места в лесную чащу. Когда к медведю придет и другой лесной опыт, когда он почувствует в себе настоящую медвежью силу, он не будет сразу убегать от возможной опасности. Тогда, заслышав или почуяв постороннего, он сначала насторожится и будет ждать, с чем именно явился в его лес непрошеный гость. И только тогда, когда не останется никаких сомнений в том, что опасность рядом, хозяин тайги неслышно скроется в чаще. Но до того времени, когда он станет настоящим хозяином тайги, придется проложить в тайге не одну собственную медвежью тропу...

Вот и подошел к концу рассказ о жизни Медвежьего Государства, в которое удалось войти двум натуралистам В. Н. Михайлову и М. В. Березовскому. Это сложное и тайное пока для людей таежное Государство живет по тем же законам, по которым жило Медвежье Государство, обнаруженное мной в Архангельской тайге в 1965 году. Те же медвежьи тропы, те же индивидуальные хозяйства, та же природная осторожность хозяев, то же недоверие ко всему, что может нести опасность, и то же нежелание ссориться по пустякам и умение избежать открытой войны с людьми. К сожалению, таких Медвежьих Государств становится все меньше и меньше в наших лесах. Таежные старатели — охотники и рыбаки, — давно живущие бок о бок с медведем, объясняют это так: «Мало их теперь у нас — уходят они от шума, да и ружья почти у каждого...»

Сейчас охота на бурого медведя строго ограничена. Но число прежних глухих медвежьих уголков неустанно сокращается, отступают, сокращаются в числе и некогда обширные Медвежьи Государства. Так что же ждет этого большого покладистого зверя завтра, послезавтра?.. Какова его судьба? Сможет ли он жить рядом с людьми? Смогут ли люди с достойным уважением относиться к своему соседу, бурому медведю?

1

Изгороди, огораживающие лесные деревни, на Севере называют «огородами».

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ГОД 1965

  Глубокое озеро. Восемь километров пути

  30-й километр пути

  48-й километр пути

  56-й километр пути

  75-й километр пути

  120-й километр пути

  Дорога по лесу

  Отгонное пастбище

  Белая карта

  Кто ты?

  «Здравствуй, Мишка!»

    Первый день

    Второй день

    Третий день

    Четвертый день

    Седьмой день

    Восьмой день

    Девятый день

  Черепок

  Овсы

ГОД 1966

  Смутное время

  Гон

  Хозяева возвращаются в свои «дома»

  Площадка молодняка

  «Домашний медведь»

  Волки, лоси и Лесник

  Старые друзья

ГОД 1968

Годы 1974 — 1976