Незакрытых дел – нет (fb2)

- Незакрытых дел – нет (пер. Ольга Сергеевна Серебряная,Петр Серебряный) 1380K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андраш Форгач

Андраш Форгач
Незакрытых дел – нет

…время молчать, и время говорить…

Екклесиаст 3:7

András Forgách

Élő kötet nем marad

* * *

Published by arrangement with Sárközy & Co. Literary Agency

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© 2015 Forgách András

© О. Серебряная, перевод на русский язык, 2021

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021 Издательство CORPUS^®

I. Госпожа Папаи

День рождения

Г-жа Папаи пришла на встречу минута в минуту. А вот господа минут на пятнадцать опоздали, за что долго просили покорнейше их простить, и потом преподнесли г-же Папаи букет по случаю ее шестидесятилетия. Все это происходило на площади Баттяни. Господа все извинялись и извинялись, пока г-жа Папаи не отмахнулась нетерпеливым жестом от всех этих ненужных слов, обезоруживающе улыбнувшись и сказав с заметным акцентом и певучей мелодией в голосе, которая лишь подчеркивала очарование ее фразы (в воздухе кружились снежинки, и о них, кстати, в отчете упомянуть забыли): «Пусть это будет самая большая проблема, господа», – точнее, она сказала «товарищи», но сейчас, дабы не умалять серьезности нашего повествования, останемся при слове «господа», которое все же больше соответствует учтивым комплиментам, прозвучавшим, когда мужчины преподносили свой роскошный букет. Далее все небольшое общество, как и было заранее условлено, направилось, обходя площадь, в сторону кафе, которое находилось у церкви или за ней (это уж как смотреть) и полуподвальное положение которого напоминало о временах до больших потопов. Заслышав звонкий смех г-жи Папаи, серая пена на реке тоже на миг повеселела, и да – сам Хокусай позавидовал бы этому изумительному зрелищу: на серебристо-серую воду косо опускаются огромные белые снежинки. В тот же самый миг в сторону Цепного моста от расположенной за выходом из метро конечной остановки отъехал с жутким дребезжанием, заглушившим смех г-жи Папаи, девятнадцатый трамвай^[1].

Г-жа Папаи выглядела не особо элегантно: на лоб натянута толстая вязаная шапка из цветной шерсти, бежевое пальто на теплой подкладке, вышедшее из мастерских швейной фабрики «Красный Октябрь», тоже не сказать чтобы последней модели, обута в простые туфли на плоской подошве, а единственным украшением были прекрасные сияющие глаза – яшмово-зеленые, отливающие серым и голубым. Она будто намеренно не заботилась о своем внешнем виде. «Будет вам, господа! Неважно, как человек выглядит, не платье красит человека!» – сказала бы она, если бы ее об этом спросили. На сей раз, кстати, непритязательный вид определенно был ей на руку. То, что у нее день рождения, она им не сообщала, потому что г-же Папаи было особенно важно, чтобы окружающие «не устраивали никаких глюпостей» по поводу этого дня, не нравились ей церемонии, ненужные празднования: «Есть на этой земле много более важные вещи, куда более важные: люди голодают, ходят без обуви, болеют, гибнут на войне», – хотя на самом деле рождение г-жи Папаи было окутано некоторой неопределенностью – об этом, впрочем, троица наших господ точно знать не могла. Так уж совпало, что день рождения г-жи Папаи время от времени приходился на один славный скользящий праздник, и в ее детстве семья, все еще строго соблюдавшая религиозные предписания, когда было настроение, отмечала день рождения г-жи Папаи, этот двойной праздник, по нескольку дней кряду, раз уж праздник зажигания свечей длится, как всем известно, восемь дней; родители же, поддавшись артистическому легкомыслию, иной раз даже отступали от настоящей, прозаической даты (кстати, это было 3 декабря), ведь дочь своим появлением на свет доставила им такую же радость, что и сам праздник. Наверное, именно из-за этого скольжения и вышло так, что мать г-жи Папаи, натура увлекающаяся, известная плохой памятью и склонная к флирту, объявляясь в разных колониальных и прочих конторах, коих из-за двойной администрации было до обидного много, что сильно усложняло жизнь переселенцев, всякий раз называла иную дату, ибо обнаруживала вдруг, что помнит только, что дочь родилась на Хануку, отчего в разных документах могли фигурировать сразу несколько соседних дней, а именно 1 декабря, 2 декабря, 3 декабря – больше того, в одном месте значилось шестое! – чем, наверное, и объясняется «равнодушие» и даже глубокая антипатия, какую г-жа Папаи – убежденная атеистка – испытывала по отношению к собственному дню рождения. Если нельзя узнать, в какой именно день она на самом деле родилась, останавливаться на какой-то конкретной дате и вправду довольно абсурдно. Но господа всего этого знать не могли.

И вот г-жа Папаи спустилась по крутым ступеням, ведущим в кафе «Ангелика», в сопровождении трех обходительных господ (подполковника полиции Миклоша Бейдера, передающего, старшего лейтенанта полиции доктора Йожефа Доры, принимающего, а также подполковника полиции Яноша Сакадати, замначальника сектора)^[2]. Все это только потому не выглядело как выход опереточной примадонны, что двое, Дора и Сакадати, из скромности и в соответствии с правилами конспирации несколько поотстали. Но на этом сюрпризы не кончились. Они уже сидели внизу, в одном из уютных закутков, отгороженных высокими спинками диванов, и господа уже успели посоперничать друг с другом в том, кому из них удастся подхватить зимнее пальто с плеч г-жи Папаи (самым ловким оказался Миклош), а когда пальто с ее плеч ниспало, взоры всех троих задержались на былой красоте уже немолодой и не очень высокой женской фигуры, явленной в бедрах и высокой полной груди, которые, кстати, в расцвете своей красы представали на неизвестных троим господам пляжных фотографиях, преимущественно на тех, что выгодно подчеркивали силуэт на фоне предзакатного неба; на них же вырисовывалось в профиль и лицо, красивое отчасти благодаря своим совершенным пропорциям, а отчасти – благодаря веселости и безусловной любви к жизни, которыми светились его черты. То, что оные старые экзотические фотографии делались у моря в ходе конспиративных собраний, вероятно, взбудоражило бы троих господ, если бы об этом вообще зашла речь, но беседа не касалась ливанских кедров, в сени которых таились бухты, где купались и флиртовали друг с другом дамы и господа самых разных национальностей и вероисповеданий, где они фотографировались с осликами, водопадами и Средиземным морем и где обсуждали насущнейшие задачи местной партячейки, пока к северу от них бушевала мировая война. Так вот, когда все четверо расселись в закутке и тщательно изучили меню, трое господ, чуть не перебивая друг друга, заказали себе кофе, а г-жа Папаи – чай «эрл грей», считавшийся в те времена пределом роскоши; от пирожного же, хоть взять его и уговаривал мягким баритоном старший из господ, Миклош, она отказалась, сославшись на чрезмерный объем талии. «Французские бисквиты здесь весьма недурственные, просто бесподобные, – уверял ее Миклош. – У меня внук по два за один присест съедает, а уж маковые…» («Флодни! Это такая еврейская штука, да?» – встрял было товарищ Сакадати, но, почувствовав на себе неодобрительные взгляды Миклоша и Йожефа, тут же умолк.) Миклош, который знал г-жу Папаи дольше всех, продолжал настаивать и все нахваливал ей знаменитые на весь мир кондитерские шедевры «Ангелики», пока после долгих колебаний она наконец не дала себя уговорить и не согласилась на профитроль; воспоследовавшая за этим война между вилочкой и профитролем оставила на губах г-жи Папаи следы взбитых сливок, которые она слизывала с громким хохотом, что потом дало повод для многочисленных шутливых замечаний со стороны мужчин. Сами они тоже, наверное, не отказались бы что-нибудь съесть, однако понимали, какие издержки повлечет за собой эта встреча^[3], и хотя контора в этом отношении руки им не связывала, они прекрасно знали, что в долгосрочной перспективе некоторая воздержанность не повредит. Еще до появления профитроля, в тишине, какая нередко возникает в тесных компаниях, когда каждый чувствует, что от предварительных формальностей и общих фраз пора переходить к делу, Йожеф, к огромной радости г-жи Папаи, неожиданно, как по волшебству, достал из портфеля^[4]изумительно красивую скатерть с народной вышивкой (она была упакована в тонкую оберточную бумагу и перевязана розовой лентой), и все трое: Миклош, Янош и Йожеф – в один голос еще раз поздравили г-жу Папаи с шестидесятилетием, ведь, как уже отмечалось, в день сдачи-приемки г-же Папаи как раз исполнилось шестьдесят.

Однако, к величайшему изумлению троих господ, дальнейшая беседа пошла не по плану. И дело тут было не только в том, что верхняя часть профитроля неожиданно свалилась на мраморный столик, а уголки губ у г-жи Папаи оказались чуть-чуть испачканными сладким кремом, на что Йожеф (по праву принимающего) после некоторых колебаний с молодецкой улыбкой осмелился обратить внимание товарища секретной сотрудницы. Дело в том, что г-жа Папаи – когда порученные ей довольно многообразные задачи были тщательно разъяснены, а она спокойно, как отличник, да еще и без всяких шпаргалок, точно все повторила^[5], что свидетельствовало о ее выдающейся памяти, которая, впрочем, проявлялась и в струившихся широким потоком, богатых на по дробности прошлых ее донесениях, и после того как Миклош «передал» г-жу Папаи Йожефу, хотя там, на месте, эту операцию называли не совсем так, и как старший по званию уже махнул официантке, чтобы принесла счет, а сам достал толстый бумажник, – г-жа Папаи вдруг заметила голосом пронзительным и резким, похожим на призыв муэдзина, и этот голос тут же заставил трех товарищей навострить уши: «Думаю, мне не стоит больше этого делать, не могу больше этим заниматься», от этих слов воздух вокруг стола прямо-таки заледенел, а г-жа Папаи чуть тише, но все тем же резким фальцетом добавила: «И вовсе не потому, что я не согласна с нашими общими целями». От такой перемены тона все трое господ буквально окаменели, и подполковник полиции, заметив официантку, в эту самую минуту с торжественной улыбкой подходившую к столу, чтобы положить перед Миклошем счет, на котором значилась не такая уж скромная общая сумма, остановил ее на полпути указательным пальцем правой руки. Сначала он решил, что попросит официантку подойти чуть позже, но потом, ощутив благодаря безошибочному инстинкту всю нелепость ситуации, понял, что тем самым – нарушив неписаные правила конспирации – только привлечет к себе внимание. По счастью, в «Ангелике», полупустой в этот предвечерний час, их веселая компания ни на кого особого впечатления не произвела: чиновники из близлежащих контор любили завернуть сюда в полдень или зайти на кофе или на пиво уже после утомительного рабочего дня; в углу, правда, сидели, тесно прижавшись, обязательные влюбленные, но они были заняты тем, что бесконечно всматривались в сияющую глубину глаз друг друга, так что товарищ Бейдер с интуицией прирожденного полководца тут же, прошипев сквозь зубы в сторону г-жи Папаи одно-единственное слово «Позже!», дал понять, что отводит свою кавалерию от моста. Не скрою, г-жа Папаи изрядно струсила, увидев посуровевшее вдруг лицо Миклоша, с него вмиг слетело все благодушие, ей даже показалось, что она уже слышит скрежет зубов; в то же время, как опытная коммунистка, она быстро сообразила, что сейчас ей лучше помолчать, даром что ее разрывало от давно уже – да, собственно, с самого 1975 года^[6] – вихрящейся где-то внутри удушающе горькой злости. Когда официантка наконец отошла, Миклош посмотрел на г-жу Папаи – то же самое сделали Янош и Йожеф – с некоторым ожиданием и беспокойством. «Я, – сказала г-жа Папаи, – на службе народной демократии не только выполняла до сих пор бесчисленные и не такие уж легкие просьбы, невзирая на тяготы личной жизни, но и не раз выступала с конкретными предложениями. И даже в тех случаях, когда в ответ на мои предложения мне говорили: „Превосходно, спасибо вам, чудесно, здорово, шикарно, йофи“, – даже в таких случаях ничего, вообще ничего не происходило. Даже при стольких моих удостоившихся похвалы предложениях или как раз из-за них в последнее время ко мне вообще не обращаются, как будто меня и нет на свете. Ну и с какой стати я должна считать эту работу важной, если, когда я что-то говорю или предлагаю, я никому неинтересна, все только делают вид, но как только от меня что-то нужно, так я прям – раз! – и должна бегом что-то делать. Считаю, что поступать так с товарищами, как бы это сказать, – не по-товарищески. В таких рамках никакого смысла в своей работе я не вижу и только потому все-таки не бросаю, что еще надеюсь: изменения в работе приведут к взлету». Выслушав это словоизвержение, господа какое-то время сидели как три пристыженных школьника; ничего подобного они не ожидали, а к тому, чтобы завербованный агент поучал кого бы то ни было из своих кураторов, и вовсе были не приучены, однако многое повидавший на своем веку Миклош быстро вышел из положения. «Дорогая товарищ г-жа Папаи, – сказал он с предусмотрительностью дипломата, – как раз в последнее время перед нами встала масса задач в других областях, и если вы внимательно читали новости, то можете себе представить, сколько у нас забот и хлопот; в такие моменты, понятное дело, есть известные приоритеты…» Но г-жу Папаи не так легко было купить, и она бесцеремонно перебила Миклоша: «Когда нужно перевести статьи, с которыми я глубоко не согласна, а мне даже чтение таких гнусных реакционных статей, с которыми я глубоко не согласна, причиняет страдания, не говоря уж о дословном переводе, от него меня просто выворачивает – еще и потому, что по-венгерски я владею плохо и нуждаюсь в помощи, но ни от кого, кроме как разве лишь от своего сына, ее не получим, но не могу же я вечно хищать его свободное время, да и не хотелось бы его в это втягивать», – чем дольше говорила г-жа Папаи и чем запальчивее становилась ее речь, тем быстрее в ней множились трогательные ошибки: согласные менялись местами, окончания, приставки и суффиксы начинали жить самостоятельной жизнью; мужчинам, впрочем, это определенно нравилось, и когда г-жа Папаи извинилась на этот счет, чтобы показать, какая для нее мука мученическая – составлять все эти донесения, а потом переписывать их по ночам от руки, Миклош ее перебил: «Эти грамматические ошибки, эти мелкие отклонения, дорогая г-жа Папаи, лишь добавляют вашим донесениям достоверности; признаюсь, что в „тошноворотном“ море языковой серости они действовали прямо-таки освежающе. Помню, какой замечательный был ваш самый первый рапорт, ваш, можно сказать, первый выход, когда шесть лет назад вы с сыном поехали в гости к своей семье, ну это же шедевр просто: как в Яффе на пристани вы вернулись за своими чемоданами^[7] – это вы не для меня писали, но товарищ Мерц специально ко мне зашел, чтобы зачитать, и я уже тогда обратил внимание, какой блистательный наблюдатель это писал, ну как такую прелесть забудешь – когда вы, например, пишете, что „отспросились“ обратно на пароход за своими чемоданами, – понимаете, „отспросились“, а не „отпросились“ – я даже рассмеялся, так это удачно…» Но г-жа Папаи, нахмурившись, снова перебила Миклоша и продолжила: «Но я, каким бы трудом мне это ни давалось, выполняю просьбы, пишу донесения, перевожу статьи, да еще и в срочном порядке, забросив все остальное, – и тогда я хороший товарищ. Но когда я о чем-то прошу, тогда я, получается, всего лишь мышка, последний копошащийся в пыли джук». – «Джук?» – переспросил товарищ Бейдер в замешательстве. «Прусак», – ответила г-жа Папаи с вызовом. – «Теперь вам хотелось бы, чтобы я сократила свою поездку. Если я и это сделаю, что мне за это будет? Все мои предостережения просто выбрасывают в мусор. И все мои идеи яйца выеденного не стоят». Тут подполковник полиции тайком бросил взгляд на лейтенанта полиции Йожефа Дору, передающий – на принимающего: вот, мол, возможность на деле доказать, что он достоин задачи, обладает надлежащей психологической чуткостью и умеет должным образом направлять и руководить г-жой Папаи, которой в эти минуты все трое втайне еще больше восхищались, потому что благодаря этому своему страстному словоизвержению она прямо-таки помолодела.

«Дорогая товарищ г-жа Папаи, – мягко проговорил Йожеф, – в том-то и состоит моя цель – и в ходе этой нашей встречи я подал, наверное, тысячу знаков в доказательство этого: восстановить доверие между нами. Доверие, которое выдержит любые потрясения. Ведь цель у нас общая – борьба за правду и справедливость». Это был тактичный намек на расшитую народным узором скатерть, которую он, правда, купил для г-жи Папаи не на свои деньги, но, в конце концов, никто ведь не заставлял его задабривать этим подарком так называемого секретного сотрудника. Естественно, товарищ Дора даже не догадывался, что г-жа Папаи эту скатерть передарит, причем она уже знала кому, отличный будет подарок, когда она, даст бог, увидит в Тель-Авиве свою семью в ходе оплаченной этими заказчиками поездки, оперативные задачи которой – у г-жи Папаи не было на этот счет никаких сомнений – находились в общем-то за пределами ее возможностей; она, конечно, дойдет до конца и все сделает, но вряд ли попадет на сионистский конгресс, чему на самом деле она радовалась, потому что каждая клеточка ее существа восставала против этих «националистских камланий», зато она по крайней мере побудет с людьми, которых любит, а им эта скатерть с традиционной венгерской вышивкой «матьо» доставит огромное удовольствие. Вообще г-жа Папаи к вещам не привязывалась, при первой же возможности избавлялась от них, а если нет, то они исчезали в каком-нибудь узле, потому что выбрасывать она ничего не выбрасывала. Еще в детстве она усвоила от матери, что не надо делать из вещей фетиша, – от матери, которая, притом что они были небогаты, регулярно приглашала домой ребятишек с улицы, варила им какао со взбитыми сливками и не раз, повинуясь внезапной прихоти, дарила кому-нибудь из них туфли или платья своих дочерей; если же в этот момент она вдруг замечала печаль на лицах собственных детей, то пускалась в долгие рассуждения о том, что скоро над человечеством забрезжит заря коммунизма, а пока они должны подавать всем пример. Нет, вещи для г-жи Папаи особой ценности не имели; при виде подарка на день рождения глаза ее засверкали, этикет как-никак, но это только потому, что она поняла, какой замечательный подарок скоро получится из этого подарка.

Товарищ Сакадати уже некоторое время беспокойно ерзал на своем месте, что-то ему хотелось сказать. Товарищ Бейдер легко дотронулся под столом до колена своего коллеги, и товарищ Сакадати ошибочно воспринял прикосновение как знак поощрения, тогда как товарищ Бейдер, напротив, таким неформальным способом давал понять, что затянувшаяся встреча окончена; и вот теперь, наверное, из-за того, что Сакадати так долго держал при себе то, что ему хотелось сказать (он же молчал, пока двое его коллег беседовали с г-жой Папаи – то благодушно, то как два строгих экзаменатора), Сакадати прямо-таки прорвало, и он с пылкостью, свойственной разве что школьникам, напомнил г-же Папаи, какими теплыми и задушевными были их первые встречи, ведь тогда этот разведенный вьюноша сорока двух лет, совершенно одинокий, если не считать довольно жалких случайных эксцессов, в какой-то момент абсолютно превратно истолковал неприкрытую непосредственность, с которой г-жа Папаи при первом же их знакомстве попросила прощения за то, что она, когда это возможно, со всеми на «ты»; и это Сакадати определенно понравилось, пускай и пришлось отклонить ее попытку, и в дальнейшем они оставались на «вы», но и здесь тоже присутствовала своя эротика, ибо тогда и еще некоторое время после этого товарищ Сакадати, которому всегда нравились дамы старше него, все-таки надеялся по-детски – пусть это и строжайше запрещалось всеми правилами – на какие-то более интимные отношения. Теперь же, сознавая, что отныне они будут встречаться гораздо реже, а то и вовсе не будут, потому что товарищ Дора принимает у товарища Бейдера руководство г-жой Папаи и с этого момента обработка материалов г-жи Папаи будет находиться в исключительной компетенции товарища Доры, Сакадати совсем пригорюнился. И хоть пожаловаться на недостаток работы он не мог – дел у него было воз и маленькая тележка, весь Ближний Восток на нем, хоть он не знал ни арабского, ни иврита, да и с английским было так себе, пусть он и сдал экзамен заведомо благосклонной комиссии, тяжкий груз взвалил он на себя, особенно в нынешний взрывоопасный момент, – все же он едва сдерживал по-прежнему прорывавшуюся в голосе страсть, когда напоминал г-же Папаи, как она умеет очаровать, втереться в доверие к людям, и когда потом заговорил о перспективах, которые их общее дело – борьба с международным сионизмом – может открыть перед ними в не столь отдаленном будущем. Несколько преувеличив, он добавил, что работа г-жи Папаи приносит неоценимую пользу Народной республике, принимая во внимание ее редкое знание языков и полную приключений жизнь, а затем с его уст сорвались еще и такие слова: мол, высокопоставленные советские товарищи тоже с похвалой отзываются о материалах, которые они готовили как раз на основании обзоров г-жи Папаи, – но на сей раз Бейдер не стал довольствоваться легким похлопыванием по колену, а (улыбнувшись г-же Папаи) просто пнул его со всей мочи по щиколотке.

«Пора на барщину!» – провозгласил он в порядке извинения с кислой улыбкой и, демонстративно взглянув на часы, встал. Слово «барщина», robot, он произнес немного по-русски, и получилась «работа». Но не только из-за работы он столь внезапно вышел из-за стола. На самом деле он страшно перепугался, как раз в этот момент заметив, что в «Ангелику» зашел, в сопровождении ослепительно красивой девушки, известный своей оппозиционностью и пользующийся большим авторитетом на Западе писатель; а он знал из регулярно стекавшихся к нему различных донесений, в которых благонадежность г-жи Папаи если и не ставилась под вопрос, то, скажем так, оставалась на повестке дня, что ее дети поддерживают очень тесные связи с определенными кругами будапештской интеллигенции, и испугался, как бы г-жа Папаи тоже не заметила вышеназванную фигуру. Нужно было любой ценой избежать их взаимных приветствий; он проклинал себя за то, что они вообще пошли в эту «Ангелику», которая, как всем известно и о чем можно прочитать в многочисленных донесениях, была у этого писателя в силу близости к дому излюб ленным местом для свиданий. Миклош тут же по-солдатски вскочил из-за стола и решительно посмотрел на часы. Какое забавное зрелище представляли собой эти кавалеры, когда они все трое, и впрямь как три робота, внезапно поднялись и одновременно посмотрели на часы! Десять минут пятого^[8].

Г-жа Папаи повязала на шею шелковый платок и уже на улице, где по-прежнему кружился легкий снег, хорошенько застегнула пальто, поглубже натянула вязаную шапку и направилась пешком по плавно взбирающейся вверх улице Баттяни в сторону площади Москвы, точнее, в сторону Дома ветеранов им. Ференца Рожи, где в крохотной гостиной их квартирки ее ждал безумный муж, бывший г-н Папаи: он стоял, сгорбившись в дверях, и, терзаемый тяжкими предчувствиями, ошалело дрожал от тревоги.

Попытка

Два молодых человека просидели в коридоре уже добрых полчаса. На четвертый этаж они поднялись на лифте. Из-за дверей с мягкой обивкой доносился звук пишущих машинок, по которым усердно колотили чьи-то пальцы, – видимо, там жила своей жизнью большая контора; по облицованному деревом коридору проносились секретарши – все, конечно же, на шпильках – с документами на подпись в руках, иной раз рысцой пробегал пузатый господин в плохом костюме и при галстуке, а время от времени откуда ни возьмись появлялась фигура в военной форме с кобурой на боку; все ходили туда-сюда, занимались своими делами, как будто не замечая двух молодых людей. Других ожидающих в этом отделанном деревом коридоре не было – наверное, он и не предназначался для ожидания, и это казалось странным, потому что молодые люди все равно испытывали чувство, возможно необоснованное, что за ними следят, что вся эта суматоха – лишь поставленный ради них спектакль, а длительное ожидание – не что иное, как время для наблюдения за ними, хоть они и гнали от себя эту мысль, хоть и смеялись над ней, полагая, что ожидание здесь в порядке вещей, потому что контора есть контора. Правда, когда сильно лысеющий молодой человек прошел перед ними во второй раз, в них все же проснулось смутное подозрение, и хотя они делали вид, что вне и выше всего этого, в душе зародилось это unheimlich^[9] чувство, для которого и слова-то на своем языке не подберешь, это мистическое ощущение, будто за тобой тут следят даже стены. А может, за ними не и следили, а только хотели, чтобы они почувствовали, что следят. Ведь они хоть и по отдельности, но пришли вовремя, и хотя понятно, что не стоит ждать от чиновников, на которых изо дня в день наваливается такое чудовищное количество бумажной работы, чтобы они немедленно приняли любого, кто бы ни зашел с улицы, все-таки если это контора, куда их позвали к определенному часу, то к чему тогда это долгое ожидание?

Какой-то едва уловимый страх вызвало в них уже само угловое здание, покрытое серой штукатуркой и еще больше посеревшее просто от запущенности, а также его главный вход, где человек в форме спросил у них документы, внес данные в большую книгу и позвонил куда-то, доложив об их прибытии. В угловом здании по адресу: улица Ласло Рудаша, 45, находился, как сообщала висящая слева от входа черная стеклянная табличка с золотыми буквами, паспортный отдел Министерства внутренних дел – в здании неприветливом, но на какое-то мгновение неожиданно показавшемся им даже красивым благодаря своим пропорциям. Хотя странная его асимметрия их внимания не привлекла: с улицы, если подходить пешком со стороны бульвара Ленина, ее не видно – заметна только серость, а если быть совсем точным, стальная серость; вот, пожалуй, и все, что произошло в тот не особенно знойный летний день июня 1978 года. Здание, конечно, довоенной постройки, тут сомнений не было – об этом свидетельствовали пропорции, окна, две розетки над главным входом, видневшиеся лишь наполовину из-за остекленной ребристой конструкции из кованого железа над парадной дверью. Да, эти стены выглядели столь же запущенными, обшарпанными и невзрачными, как и все дома в округе, но если бы молодые люди могли увидеть здание целиком, они бы, возможно, заметили, что оно напоминает контору, совмещенную с храмом: слева от входа фасадный ризалит неожиданным образом украшали колонны и арочные окна, тимпан наверху свидетельствовал о многообразии внутренних пространств, а под большим тимпаном виднелся еще один поменьше, что сообщало ризалиту еще большую загадочность. Сидящего на крыше дома сфинкса с застывшим лицом было совсем не видно: кому придет в голову переходить на другую сторону улицы Ласло Рудаша, чтобы хорошенько рассмотреть главный фасад паспортного отдела Министерства внутренних дел?^[10] Вероятно, издалека, из-за вокзальных путей, из мансарды расположенного где-нибудь там дома это здание, наверное, можно было бы увидеть во всей красе. Но главное, не видно было даты на тимпане, MDCCCLXXXXVI, гордо возвещающей, что дом этот построен не одну, а две мировые войны тому назад, в год великого подъема и тысячелетия существования государства^[11]. Заботливые руки – или бомбежка, а может, и прицельная пулеметная очередь – сбили гермы с полуобнаженными женщинами, венчавшие замковые камни рустованной части первого этажа, их место заняли безыскусные ромбы. Но кое-что там отсутствовало и по воле проказника-архитектора: на углу улиц Ласло Рудаша и Вёрёшмарти кто-то как будто отрезал от дома, словно от торта, длинный треугольный кусок, вследствие чего большое здание осталось, по сути, без угла, и этим как будто нечто утверждалось, казалось, этой узкой гранью здание как будто обращалось ко всем жителям города: узкая ниша для статуи на третьем этаже пустовала, а над ней, как над ораторской трибуной, нависал в качестве неожиданного декоративного элемента ажурный резной балдахин, еще выше располагался гербовый щит, который, наверное, специально оставили пустым – в круговороте двух мировых войн с него все отвалилось, исчезло, и теперь не осталось никаких свидетельств того, что утром той памятной пятницы молодые люди с некоторой опаской вошли с залитой солнцем улицы не куда-нибудь, а в бывшее здание Великой Символической Ложи Венгрии, во дворец вольных каменщиков. Обыкновенная по коммунистическим временам контора, благодаря деревянной обшивке, может, чуть более элегантная, к тому же осталось кое-что из старинной, сделанной на заказ мебели. Сообразно списку пожеланий, составленному заказчиками для архитектора, в здании соорудили три святилища и две мастерские. В этом нашла свое проявление сложившаяся к тому времени практика: если раньше у каждой ложи имелось собственное помещение, то здесь работали сразу несколько лож, каждая в своем месте и в свое время. В доме, кроме того, были столовая, где после работ велись приятные разговоры, сдававшийся внаем ресторан, библиотека, салон, комната для игр – ну, и конторские помещения. Правда, важнейшие символы вольных каменщиков в оформлении здания присутствовали скромно, не в самых заметных местах. В малом тимпане, притаившемся под большим, обнаруживались букеты, а эдикулы окон третьего, основного в архитектурном смысле, этажа украшали завитки раковины – рокайли; в разбросанной же по стенам лепнине никакого символического смысла не было. Отсутствие символического содержания могло объясняться тем, что в демонстрации своих символов вольные каменщики всегда проявляли сдержанность. И только самые внимательные прохожие замечали, что скрывалось на крыше за парапетами, украшенными урнами и балюстрадами. Помимо опирающегося на земной шар сфинкса, вторым главным декоративным элементом здания были четыре совы, каждая поддерживала небесную сферу с плывущими по ней знаками зодиака. Постаментом для этих сов служила важнейшая для вольных каменщиков эмблема – наложенные друг на друга циркуль и наугольник, и все это вместе венчал лучистый треугольник, символизирующий бога.

Канцелярия, куда с легкой внутренней дрожью вошел младший из двух молодых людей, представляла собой помещение неправильной формы с довольно низким потолком. В центре возвышался громадный стол, и невысокий мужчина в форме подполковника, с тройным подбородком и в очках в золотой оправе, любезно пригласивший его сесть, буквально исчез за этим столом, как только уселся сам. В силу своей неправильной формы канцелярия, будто бы составленная из нескольких помещений, казалась одновременно удивительно большой, куда более просторной, чем обыкновенно бывает, и в то же время, из-за своей узости, какой-то тесной и неудобной. Слева, у задней стены, виднелась небольшая ниша, определить глубину которой не представлялось возможным, – вероятно, это был сквозной проход, и там при желании подслушать ведущиеся в канцелярии разговоры мог преспокойно спрятаться кто угодно: этот человек остался бы вне зоны видимости того, кто вошел бы в это помещение из коридора и даже сделал бы несколько шагов вперед. Из-за низкого подвесного потолка, а главное, из-за бестолково обрезанных сверху арочных окон, которые, очевидно, были рассчитаны на гораздо большее внутреннее пространство и потому едва впускали хоть какой-то свет с улицы, внутри даже днем приходилось зажигать электричество, иначе там царил полумрак, из-за чего в известные моменты помещение, в полном соответствии с душевным состоянием находящихся в нем, казалось совсем крошечным и темным. Но что еще удивительнее, перед арочными окнами – из какой-то необходимости или по другим странным соображениям – пол метра на полтора в глубину помещения был на двадцать сантиметров ниже, и чтобы пройтись, приходилось то и дело подниматься и спускаться на одну ступеньку, как бы прихрамывая, по каковой причине хозяин этой комнаты, наверное, и предпочитал оставаться на той половине, где, узурпировав самый центр, стоял огромный письменный стол (на самом деле – два сдвинутых вместе предмета мебели разных размеров), поглощая все пространство. Контора, таким образом, походила на узкий карцер, в задней части которого, перед настоящей стеной, угадывалась еще другая, невидимая теперь стена. Кто знает, может, некогда здесь и была та самая «темная камера», в которой кандидат в вольные каменщики, перед тем как его вводили в святилище, где он подвергался различным испытаниям, мог предаться уединенным размышлениям и составить духовное завещание. В любом случае тот, кто проводил здесь свои дни, мог ощущать себя сразу и гигантским, и крошечным, и усталым службистом, из которого вытянули все жилы, и всемогущим серым кардиналом, вершащим людские судьбы. С правой стороны стояли два объемистых сейфа, выкрашенных в гадкий коричневый цвет, и из их сверкающих замков торчали ключи, рядом с сейфами – нечто старинное с застекленной дверью в стиле рококо, вроде секретера, причем было видно, что он пустой. Слева помещались круглый стол с мраморной столешницей и два венских стула, будто в кафе; на столе, покрытом кружевной скатертью, стояли хрустальная пепельница и электроплитка с толстым черным проводом, тянущимся к утопленной в стене безобразной розетке; на плитке металлическим блеском сверкала кофеварка, так называемая квохталка^[12]. Потянув носом воздух, можно было почувствовать запах свежеобжаренных кофейных зерен. Взглянув на свои холеные руки, подполковник вежливо представился, после чего довольно долго молчал. Перед ним на столе лежал новенький хрустящий загранпаспорт, то есть он был готов – казалось, если принюхаться, можно даже уловить его запах; аккуратно положив правую руку на паспорт и тщательно изучив ногти на левой, подполковник перевел задумчивый взгляд на молодого человека – как хищник, который еще не решил, что ему делать со своей жертвой: сразу убить или сначала немножко с ней поиграть.

Оба молодых человека удивились, когда секретарша – матрона лет пятидесяти с крашеными волосами, в длинной серой юбке и белой блузке с рукавами-буфами – первым вызвала младшего из них. Иаков и Исав, старая история о первородстве и сопряженных с ним привилегиях^[13].

У подполковника имелись на выбор две возможности. За долгие годы практики он довел свое мастерство до совершенства и с легкостью мог пустить в ход любую из них, все нужные фразы, от и до, были наготове, лежали в ящике стола, открывай и бери: одна зловещая, другая приветливая; в первом варианте за словами таилась угроза, вдалеке собирались темные грозовые тучи, а может быть, и препятствия для карьерного роста, тогда как во втором – блестящие перспективы, уверенность в завтрашнем дне и розовые восходы на горизонте. Как и подобает виртуозу, он назубок знал все реплики, весь сценарий, а из всех своих служебных обязанностей именно вербовку считал делом самым волнующим и вдохновенным, этот момент приносил ему больше всего удовольствия, потому что был ближе всего к тому, о чем он мечтал в детстве, – к театру; эту роль он играл охотнее всех прочих, хотя прекрасно понимал – он был не идиот, – насколько никчемны и смехотворны перспективы, которые он собирался открыть перед сидящим напротив молодым человеком; тот, конечно, не мог знать, что его ожидает, однако все его существо охватила легкая дрожь, как бывает со всеми подозреваемыми, в том числе и с теми, кого обвиняют в том, чего они точно не совершали. Страх он, наверное, тоже испытывал – такой, когда не знаешь, чего боишься, но боишься все равно; об этом свидетельствовали и вызванная волнением бледность, и то, как он дышал, заметно приоткрыв рот, и легкое покраснение кожи, и засверкавший вдруг взгляд, и прочие признаки, которых человек несведущий вряд ли заметил бы, – признаки, о которых сам этот человек, естественно, даже не подозревает, и хотя никакой он не подозреваемый, потому что с чего бы его стали в чем-то подозревать? – этим благоприятным моментом надо было воспользоваться, чтобы дать ему почувствовать, что в смысле власти никакого равенства тут нет, но, конечно, мягко и осторожно, так, чтобы не вспугнуть добычу, а, наоборот, подстеречь ее и заманить в силки, и тогда уже вполне достаточно – даже когда имеешь дело с более изощренными умами, чем у этого парня, – просто легкого намека на превратности и злоключения, которые могут ожидать их на жизненном пути. На курсах повышения квалификации в Москве подполковнику на лекции по политической истории каким-то чудом попался зачитанный до дыр томик Талейрана: заметив его жадный взгляд, гениальный подполковник Волков всучил ему эту книгу, по-мужски похлопав по плечу; потом он ценой немалых трудностей достал-таки французско-венгерский словарь и смог ее прочитать – конечно, он врал, что знает французский, вранье стало уже своего рода профессиональным недугом; как заявил однажды его начальник, рассказывая о своем романе с женщиной: только давайте не будем называть это враньем, и потом прибавил: «Это же просто дипломатия!» Нет никаких сомнений, что тогда-то будущий подполковник и влюбился на всю жизнь в этого перешедшего на сторону революции епископа, Шарля Мориса де Талейрана-Перигора, если называть его полным именем, и выучил наизусть его лучшие афоризмы – не ему ли принадлежат слова о том, что женатый человек с детьми ради денег готов на все? У конторы, конечно, больших денег не было, да и не в деньгах суть, хотя время от времени платить приходилось: расплачиваться за «головы», вознаграждать за услуги, покрывать относящиеся к делу мелкие расходы – суммы ничтожные, однако достаточные, чтобы получше приковать к себе этих мазуриков, если не чем-то иным, так сознанием своей вины; не Талейран ли сказал, что «язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли»? До чего же хорошо сказано! Подполковник начал перебирать в голове другие афоризмы, искал, чем бы блеснуть перед сидящим напротив молодым человеком, который работает в театре и о котором говорят, да это по нему и видно, что он весьма образован и очень умен^[14], но ничего не приходило в голову, впрочем, может, вспомнится по ходу дела, суть в том, чтобы у него не возникло ни малейшего подозрения, что его принуждают. Конечно, в случае г-жи Папаи никакого принуждения и не требовалось, они, правда, так и не сказали ей^[15], что давно ее переаттестовали, ей это знать необязательно, за четыре года бесперебойного сотрудничества могла бы уже догадаться, что игра тут идет не на бобы, а в остальном какая разница между «секретным поверенным» и «секретным сотрудником»? По сути, это какие-то нюансы, но нравственные чувства человека тоже надо принимать во внимание, по собственной воле доносчиком становиться никто не будет, а если кто и будет, то только отбросы человечества, с такими, конечно, тоже нужно работать, но тут было ясно, причем ясно стало довольно быстро, что, хоть г-жа Папаи и убежденный член партии, бывают на свете такие чудаки, все более частые поездки в Израиль, которые были вовсе не лишены опасности – ведь Шабак, это не подлежит сомнению, лучшая в мире секретная служба, – она предпринимала только затем, чтобы побыть со своим обожаемым отцом, и потом, тут у нее на шее висел сумасшедший муж, который, между прочим, и раньше-то – ибо подполковник добросовестно прослюнявил все три толстых тома его дела, когда серьезно встал вопрос о возможности привлечь к работе г-жу Папаи, – работал, в общем-то, как попало, пока в один прекрасный день не сошел с ума, человек способный, спору нет, свободно говорит на семи языках, но слишком уж небрежный и непредсказуемый, донесения его по большей части можно было сразу отправлять в корзину, если бы их не надо было подшивать к рабочему досье, да к тому же он, хоть и был практикующим журналистом, почти ничего не писал, а на конспиративной квартире, как то и дело отмечает куратор в своих заметках, из него слова клещами было не вытянуть, каждый раз рассказывал по-разному одну и ту же историю, много набралось таких случаев, и когда г-жа Папаи отчиталась, что у мужа развилась мания преследования, с уст подполковника чуть не сорвалась шутка в духе Талейрана, что, мол, по крайней мере в этом случае можно констатировать: субъективное состояние объясняется объективными обстоятельствами, базис определяет надстройку. Суть, конечно, не в том, что в донесениях всегда должно быть что-то, чем можно воспользоваться, а в том, что производить эти донесения все равно нужно, и эта производственная часть работы ему тоже несильно нравилась (существовала определенная негласная норма), если же цех работал без перебоев, то пара-тройка вещей посерьезнее там уж всяко попадется, не говоря уже о том, что доносителей надо было чем-то занимать, нельзя предоставлять их самим себе, они должны чувствовать на себе взгляд конторы, но говоривший на семи языках Папаи, который все-таки проявлял в работе некоторый энтузиазм, шпионом из-за пустобрешества своего был никудышным: легко вступал в препирательства с кем угодно, был неспособен сотрудничать с теми, кто не разделял его платформы, – и, к сожалению, отчасти такая же ситуация сложилась и с г-жой Папаи, из-за чего г-жа Папаи была лишь «одноруким бандитом», как цинично выразился в ходе одной беседы товарищ Иштван Берени, а следовательно, нужно отучать ее, если это вообще возможно, ставить собственные убеждения выше работы^[16]. Своей антипатии к еврейскому государству она никогда не скрывала – по сути, эта антипатия ее и мотивировала, и нужно было терпеливо подводить ее к тому, что в таких вещах следует проводить четкую разницу между личными убеждениями человека и службой делу, между интересами социалистического лагеря и частным мнением агента, о чем с ней не раз серьезно говорили; естественно, при этом не ставилось под вопрос давно и окончательно сложившееся мировоззрение г-жи Папаи, небезынтересное и с антропологической точки зрения: подполковнику редко попадались евреи, которые с таким, почти карикатурным, неистовством ненавидели бы еврейское государство, которое вдобавок было бы еще и их родиной^[17]. Г-жа Папаи неизменно поправляла подполковника, стоило ему завести речь о том, что она родилась в Израиле: «Не в Израиле, а в Палестине», – перебивала она с раздражением, вызывавшим у подполковника невольную улыбку; г-же Папаи это было неприятно, но подполковник такие проводимые с детским упрямством различия существенными не считал. Однажды он чуть ли не десять минут хохотал над фразой, попавшейся ему в одном из донесений г-жи Папаи^[18], но решил не поднимать эту тему и даже – из педагогических соображений – не привлекать к этим логическим кульбитам внимание секретного сотрудника, хотя ему было бы страшно любопытно, как г-жа Папаи ответит на такой лукавый вопрос: «Из чего же товарищ заключила, что такое чувство, „наверное“, существует?» В чем-то он понимал г-жу Папаи, ибо даже у подполковника могут возникать чуждые работе сомнения и навязчивые идеи, но он не смог бы добросовестно выполнять свою работу, прислушайся он к пению этих сирен; впрочем, следует констатировать, что при всех своих противоречиях и чрезмерной приверженности линии партии г-жа Папаи была идеальным «клиентом»: запутанные денежные обстоятельства, непонятные мировоззренческие уклоны ее детей, а также сложности с въездом ее многочисленной израильской родни с непреодолимой силой толкали ее к ним в объятия; конечно, такие вещи они с г-жой Папаи обсуждали лишь вскользь, о семейных делах подполковник никогда не спрашивал, только помогал, когда было нужно, с рассмотрением каких-то заявлений на визу, а если г-жа Папаи вдруг обрушивала на него поток жалоб^[19], он выслушивал с исключительным пониманием, ломая голову над тем, как подытожить все это множество бесполезных и посторонних сведений в одном сжатом сложносочиненном предложении в конце собственного рапорта и есть ли среди поступившей информации какой-нибудь полезный факт, какая-нибудь мелочь. «Мелочи обладают громадной значимостью», – говорил в Москве подполковник Волков, то же самое мог бы сказать и Талейран; но все же подобные экскурсы в личную жизнь случались в ходе бесед довольно редко, по большей части их внимание было сосредоточено на агентурных заданиях, которые г-жа Папаи выполняла с величайшим усердием.

Как свидетельствует сделанная в 1951 году черно-белая фотография, дом 45 по улице Подманицкого – очевидно, чтобы приветствовать двигавшуюся в сторону площади Героев праздничную колонну – украсили к 1 Мая: над помещенной между красных знамен, двух побольше и двух поменьше, надписью СМОТР НАРОДОВ, ВЕДУЩИХ БОРЬБУ ЗА МИР можно было увидеть портретики в рамах: Ленин, Ракоши, Сталин, причем портрет Ракоши был на пару сантиметров меньше, чем портреты его русского и грузинского коллег. Стало быть, к 1978 году угловым домом уже более четверти века владело МВД (поначалу – Отдел госбезопасности, ÁVO), а в 1951 году, одновременно с окончательным переездом сюда органов внутренних дел, саму улицу переименовали из улицы Подманицкого в улицу Рудаша. Но чего не знали ни тот ни другой, ни подполковник, ни молодой человек, так это того, что в той самой комнате на четвертом этаже, где между ними произошел разговор деликатного свойства^[20], секретарша не кого-нибудь, а самого Дюлы Гёмбёша, поразительно похожая на секретаршу подполковника, прилежно печатала на машинке речи председателя Венгерской ассоциации национальной обороны (MOVE)^[21]. Узкий проход вел в отдельную, сохранившую свои своды часть большой залы; в этом самом просторном помещении и обосновался Гёмбёш, чьи парни всю дорогу насмехались над украшавшими его стены фресками в египетском стиле – «ни дать ни взять жидовскими», по их мнению, – однако Гёмбёш, кто знает почему, не разрешал их ни сбить, ни завесить. Секретарша не раз заставала господина председателя за тем, что он, глубоко погрузившись в свои мысли, сидит, уставившись на египетскую осоку в стиле модерн на стене своего кабинета. Как человек, которого коснулась исходящая от древних изображений метафизическая сила. На самом деле вольных каменщиков начали вышвыривать из здания еще до белого террора – 19 марта 1919 года. Сначала они сдали пару выходящих на улицу торговых и конторских помещений Социал-демократической партии, но после 21 марта советское правительство полностью завладело зданием Великой ложи. 14 мая 1920 года здание захватила будущая Партия защиты расы Дюлы Гёмбёша, тогда еще проходившая под именем Венгерской ассоциации национальной обороны, сокращенно MOVE, и уже 18 мая министр внутренних дел Михай Дёмётёр запретил деятельность ложи. В сентябре 1923 года министр внутренних дел Раковски (сын бывшего великого магистра!) приказал кадастровому ведомству переписать здание на Государственный фонд страхования здоровья госслужащих. В сфере недвижимости мафия орудовала уже тогда. Все это время Гёмбёш оставался в здании, и не просто оставался: Ассоциация обороны сначала получила право аренды на шестнадцать лет в 1926 году, а потом – несмотря на то что Миклош Хорти и его круг сделали все возможное, чтобы вытеснить Гёмбёша из политики, – переписала здание на себя. Немногим позже Гёмбёш покинул созданную им самим организацию, но его люди, из числа которых вышло много влиятельных нилашистов^[22], так и оставались в этом доме: сам дом сделался прекрасной базой для рейдов против еврейского населения, а подвал вольных каменщиков превратился в идеальное хранилище для награбленного. Эта идиллия продолжалась вплоть до самой осады Будапешта. В феврале 1945 года, когда в Буде еще сопротивлялись, выбравшиеся из бомбоубежищ вольные каменщики потребовали у Временного национального правительства вернуть им здание ложи, и на волне огромной послевоенной эйфории от наступившей свободы правительство удовлетворило их просьбу, но порекомендовало, чтобы они попробовали договориться с водворившейся там ранее Национально-крестьянской партией. Позиции Великой ложи укрепило еще и то, что на основании датированного апрелем 1945 года постановления МВД деятельность ложи была вновь легализована. Обширные связи вольных каменщиков сработали на славу. В феврале Великая ложа заключила, уже как собственник, временное соглашение с Национально-крестьянской партией: оно признавало за Крестьянской партией право на использование третьего и четвертого этажей здания. Но это была лишь необходимая жертва ферзя перед матом. В сентябре 1946 года началась реконструкция, отчасти на пожертвования, отчасти с американской помощью. Параллельно со стройкой продолжался спор с Национально-крестьянской партией об освобождении здания. Ради этого Великая ложа даже пыталась добиться, чтобы здание объявили памятником архитектуры. 1 октября 1946 года великий магистр Геза Шупка поставил об этом в известность строительную комиссию, добавив: «Впрочем, во всей этой процедуре, похоже, не будет никакой необходимости, потому что Крестьянская партия и так готова мирно покинуть здание ложи». Что и произошло вслед за вступившим в силу судебным решением в начале 1947 года. Главный бургомистр Будапешта Йожеф Кёваго, который, как член ложи Корвина, и сам был вольным каменщиком, предложил от имени столицы 30 тысяч форинтов, бесплатный вывоз обломков, а также – когда здание ложи будет готово – дар в виде декоративных растений для его украшения. Работа, несмотря на перебои с финансированием, шла по плану. Большой проблемой оказались грунтовые воды, для сдерживания которых – в качестве симптоматического лечения – было решено заполнить подвал строительным мусором. 15 марта 1948 года в разгар праздничных церемоний^[23] была торжественно открыта мастерская на втором этаже. 12 июня 1949 года руководство Великой ложи распорядилось о реализации принятого сорок лет назад, но так и не исполненного постановления общего совета. В соответствии с ним большой зал получил имя Кошута, средняя мастерская – имя Балашши, тогда как мастерские № 2, 3, 4 были названы в честь Ади, Казинци и Мартиновича соответственно. Но идиллия продолжалась недолго. В июне 1950 года с яростным выпадом против вольных каменщиков сначала выступил Реваи^[24], а потом, 12-го числа, в ложу ворвался Отдел госбезопасности и занял ее здание. Участь дома была решена.

Во внезапной тишине, которая неожиданно обрушилась на них в самом начале разговора и которая в конечном счете была его собственной тишиной, подполковник ощутил, что этот молодой человек окажется более твердым орешком, чем обычно бывает. От его предупредительной улыбки веяло какой-то особой неуязвимостью, неприступностью, было в нем какое-то бесконечное одиночество, которое подполковник – иначе он не мог – даже зауважал, из-за чего все его предложения в процессе разговора сами собой переходили в условное наклонение, а предостережения, которые должны были звучать определенно, твердо и грозно, по ходу дела начинали таять во рту, как масло. Отведенное на беседу время потихоньку истекло, а подполковник все ломал голову над цитатой из Талейрана, которая могла бы произвести впечатление на молодого человека. Семьи у него нет. Возможно, никогда и не будет, сухо подумал подполковник; он заметил, что глаза у юноши совсем такие же, как у г-жи Папаи, это вселило в него надежду, но прорваться сквозь тишину он все равно не мог. Он уже поднялся из-за стола с паспортом в руках – стоя он был ненамного выше, чем когда сидел, – и уже протягивал его молодому человеку, как вдруг, подняв голову, посмотрел прямо в зелено-голубые глаза визитера и выдал (его самого удивило, с какой страстью вырвались из него эти слова): «Кофе должен быть горячим, как преисподняя, черным, как черт, чистым, как ангел, сладким, как любовь». К концу этой фразы он покраснел. «Талейран, – добавил он. – Не хотите ли кофе?» И тут до него дошло, какую огромную ошибку он совершил. «А, Талейран! – сказал юноша, широко улыбнувшись. – Это начало конца». На что, как в шахматной партии, подполковник немедленно ответил еще одной цитатой: «Это хуже, чем преступление, – это ошибка». – «Это Фуше, – без труда парировал молодой человек, забирая паспорт из рук подполковника. – Министр полиции». – «Кто-кто?» – «У Стефана Цвейга есть про него книга. Классика». – «У кого про него книга?» Подполковник совсем запутался. «Спасибо, не хочу, – сказал молодой человек. – Меня там брат ждет». Подполковник, как будто он только и ждал этого волшебного слова, слегка вздрогнул и собрался. «Прошу вас», – начал он и сам удивился просочившемуся в его голос почти просительному тону. «Мы прямо как любовники, – думал он между тем, сгорая от стыда, – в каком-нибудь французском фильме, на вокзале». Взор его затуманился, он тяжело дышал, но потом собрался. «Прошу вас, – решительно заговорил он, – не рассказывайте о предмете нашей беседы брату. Сделаете это для меня?» – «Конечно», – сказал молодой человек и, прежде чем выйти за дверь, еще раз оглянулся. Подполковник стоял там, уже наполовину отвернувшись, как будто глядя на человека, которого было видно лишь ему, а потом пропал из поля зрения посетителя, потому что тот уже закрыл за собой дверь.

«Что думаешь, Дюри?» – спросил подполковник вышедшего из коридорчика коллегу. Капитан Очко, облаченный в гражданское, прикурил сигарету. «Не знаю, – непринужденно сказал он. – Мне кажется, с ним надо было пожестче». – «Пожестче? – уставился на него подполковник. – Я рад, что хоть одну нормальную фразу из себя выдавил». – «Так он тебя околдовал?» – спросил Очко с издевкой. «Как думаешь, явится он?» – «Понятия не имею», – сказал Очко и прокричал секретарше: «Марика, кофе сюда!» Марика вошла с противоположной стороны, из оклеенной обоями бесшумной двери между сейфами. «Сейчас сварить?» – «Чуть-чуть подождите, товарищ», – хрипло сказал подполковник, и в ответ на это глаза у Марики округлились. То, что подполковник назвал ее товарищем, ничего хорошего не обещало.

Лондон, 1962

Папаи нервничал.

Он тащил сынишку по Финчли-роуд, то спускавшейся, то поднимавшейся вверх главной улице Хэмпстеда, шел вперед или, скорее, мчался сломя голову, и сын тщетно старался попасть в ногу, не поспевая за широкими и непредсказуемыми шагами своего отца. Они пронеслись мимо мелких окраинных магазинчиков, миновали остановку, где пассажиры, выстроившись гуськом, дожидались автобуса, потом кирпичную стену с вывеской «Банк», откуда мужчины в шляпах, стоя спиной к дороге, извлекали, как по волшебству, деньги^[25]; пробились сквозь тяжелый, пряный запах fish and chips, пробежали рысцой мимо темного жерла станции метро «Finchley Road», беспрерывно изрыгавшей пассажиров и заглатывавшей новых, и продолжали двигаться по направлению к своей цели, человек-глыба и кроха-сын. Отец так схватил сына за руку, что кончики пальцев у того совсем уже полиловели, стали багровыми, казалось, из-под ногтей вот-вот брызнет кровь, но хотя истерзанные пальцы болели, мальчик долго не осмеливался даже обмолвиться об этом. Папаи несся по тротуару длинными нервными шагами, не обращая внимания на встречных, которые предусмотрительно уступали ему дорогу.

И при этом он пел.

 Иногда сын перехватывал взгляды прохожих, но ничего не говорил – он знал, что говорить рекомендуется не всегда, иной раз лучше промолчать. Не раз бывало, что дети, как сверчки, моментально разбегались по углам, стоило только отцу неожиданно выскочить из какой-нибудь комнаты в длинном коридоре их лондонской квартиры (да и дома в Будапеште тоже) – он же, скрежеща зубами, молотил кулаками по воздуху и бормотал нечто неразборчивое в адрес своих невидимых врагов.

 А врагов у него была прорва.

 Куда ни глянь, он всюду видел людей, стремящихся его уничтожить. Наверное, это началось, когда четырехлетним ребенком он лишился отца. Эти набившиеся в комнату высокие мужчины, все сплошь в черном, все на него глазеют. Ледяная рука отца у него на темени. Но Папаи думал не только о себе. Еще больше его беспокоило, что великое дело, на которое он положил жизнь, находилось в опасности и в любой момент могло потерпеть поражение. Великое общее дело, дело всего человечества. К тому же он был одинок, нещадно одинок.

 И при этом он пел.

 – Папа, – едва слышно сказал мальчик, – не пой, а то подумают, что ты идиот.

 Он готов был откусить себе язык, он понятия не имел, зачем вообще заговорил. Человек-глыба, его грузный отец, который всего минуту назад пел веселую песенку, дико сжал сыну руку и с перекошенным лицом заорал на него, так что сразу несколько прохожих остановились и стали крутить головами туда-сюда, пытаясь сообразить, откуда доносится этот непонятный рев:

– Как ты смеешь называть отца идиотом?

 И он бросил сына прямо посреди Финчли-роуд и ушел не оборачиваясь – лицо свинцовое, побелевшее, губы трясутся. У мальчика на глаза навернулись слезы. Не в силах двинуться, он стоял, стараясь не упустить из виду измятый отцовский плащ, но в этот предвечерний час он постепенно затерялся среди прохожих: по улице шли сплошь одни взрослые – сделали свои покупки, теперь пойдут домой, включат телевизор и будут смотреть очередную серию «Улицы Коронации».

 Да, Папаи нервничал.

 И у него были все основания нервничать. Сегодня он встал в пять утра, чтобы добраться до крохотного офиса Венгерского телеграфного агентства на Флит-стрит. Ему надо было со скоростью света просмотреть все утренние газеты, чтобы к семи успеть подготовить обзор для своих коллег в Будапеште. Но во сколько бы он ни встал, всегда было поздно: ему звонили в самое невозможное время, постоянно что-нибудь выдумывали, хотели нож вонзить в спину, уничтожить, доказать, что он лентяй, невежда, непрофессионал, – но он еще покажет им, кто тут лентяй, невежда и непрофессионал! Он с адской скоростью печатал на машинке вслепую, двумя пальцами, никогда не смотрел на клавиши, стучал, как виртуоз, перепрыгивал с клавиши на клавишу – акробат без страховки, ему доставлял удовольствие уже сам этот физический акт: что он может поставить машинку где угодно и тут же начать сыпать с дикой скоростью самыми красивыми, удачными, блестящими выражениями. Он располагал огромным запасом устойчивых фраз, метких эпитетов, иносказаний и гневных обличений, без которых на родине журналисту было не обойтись. Идеологическая родословная у него безупречная. Да вообще, кто лучше него? Кто? Он в третий раз выстроил свою жизнь с нуля, и даже не в третий, а в пятый, он, как феникс, возрождался из пепла на руинах войны, за которой следил издалека, – напрасно он рвался на поля сражений, его туда не пустили, а потом еще и ставили ему это в вину, но он все же выполз из-под руин своей жизни, волоча за собой неистребимые воспоминания об истребленной семье, снова поднялся на одной только неиссякаемой силе воли и на хитроумии, как Одиссей. Взял все, что только может вырвать у Судьбы обаятельный тип недурной внешности с хорошо подвешенным языком.

 Но – напрасно. Казалось, все снова рушится, причем именно в тот момент, когда Папаи начал наконец разбираться в фортелях и фокусах заграничного репортерства, освоился, так сказать, в профессии. Все посыпалось, причем тогда именно, когда он наладил необходимые связи, выстроил собственную сеть, к тому именно моменту, когда он готов был уже приступить к работе «втемную» и с этой целью начал втираться в доверие к случайным знакомым. Полученная два года назад синекура досталась ему как своего рода награда за образцовое поведение в 1956 году. Он был коммунист. В те бурные, счастливые, бешеные, обманчивые, гибельные, грозные октябрьские дни он сразу понял, на чьей он должен быть стороне, по какую сторону баррикад, и был этим горд – прямо-таки кичился этим, бросая свой победный рев в лицо обществу, которое, пережив краткое упоение свободой, снова научилось бояться и сидеть тихо. И вот наконец величайшая награда: четыре года в Лондоне. Ему даже представился случай склонить голову перед английской королевой! Недоуменные, завистливые взгляды, которые он ловил на улице, доставляли ему горькое удовлетворение; смирилось и Венгерское телеграфное агентство, где с ним сначала вообще обращались как с куском говна; это вечное недоверие, эта подозрительность, которые ему приходилось проглатывать. На какой-то миг он снова поверил, что способен переменить судьбу, воскресить надежды, что ему выпал шанс обратиться к истинному призванию, что он сможет избавиться от своих пороков, покончить с беспорядочностью и рассеянностью, забыть о беспричинных припадках ярости, что он сумеет стереть следы своих прошлых провалов, исправит все свои промахи, которые и допустил-то только потому, что был здесь чужим. Его сюда просто занесло ветром, он родился не в Пеште, больше того – он вообще нигде не родился, ведь он так ни разу и не побывал в своем родном городе, так и не пересек румыно-венгерской границы, чтобы посмотреть, что стало с его детством, что стало с городом, где поубивали едва ли не всех – почти всех до единого, с кем его связывали некогда узы любви.

 Он не был своим – только притворялся; он бойко приводил доводы, пользуясь топорной логикой большевизма, перепрыгивал вслепую над неизвестностью, ссылаясь на доводы разума, но при этом так никогда и не ощутил на собственном опыте, какова она, эта прочная невидимая ткань дружб, сохранявшихся, вопреки всем разногласиям, на протяжении десятилетий. Семьи в подлинном смысле у него не было, она канула, исчезла в лагерях смерти; в этом чужом, но говорящем на родном языке мире у него не было никаких тылов. Видел, как С. З. Сакалл^[26] ел шпик на террасе кафе «Аббазия» на площади Октогон. Вот и всё. Ничего у него не было, только вера в идеологию, которая в одну секунду могла представить объяснение всем на свете явлениям. Не помогли и адресованные товарищам по партии длинные жалобы, которые он усердно писал, чтобы привлечь их внимание или заручиться поддержкой, если на него нападут или он почувствует опасность. Эти жалобы были полны обличительных замечаний в адрес коллег, и поэтому уже тогда поползли слухи, что он донос чик, – раньше, чем это случилось, раньше, чем его на самом деле завербовали. И даже те, кто ему помогал, относились к нему с недоверием. Живой еврей, ненавидящий сионизм. Какой-то оксюморон.

 Лишившись всего, он получил все же свою главную награду – самую красивую женщину на земле, которая верила в то же, во что и он, да еще и точно так же, как он. Его соперники опешили, когда обнаружили, что именно он, этот способный, но склонный к пустословию и хвастовству тип, заполучил – после страстной осады – в качестве спутницы жизни «настоящую Ингрид Бергман», как он ее называл; с плутовской улыбкой на лице он давал понять нахмурившимся собеседникам: он прекрасно знает, что не заслужил это несравненное сокровище. Он изловил ее, как охотник, приковал к себе, но знал при этом, что его «неизлечимая любовь» остается без ответа, ибо подлинные чувства его молодая супруга питала к другому. Однако такую цену он готов был заплатить. Доводы для этого звучали тем убедительнее, чем неувереннее был он сам, в них таилось какое-то колдовство, как будто сами эти доводы могли преодолеть казавшиеся непреодолимыми препятствия – «Осталось освободиться от всех ненужных препятствий на пути к осуществлению», о yeah, это магическое слово, «препятствия», играет в нижеследующем письме роль credo quia absurdum est^[27], ведь ясно же, что чем невероятнее нечто, тем оно вернее!

12th of February, Jerusalem, 1946

My dear Bruria!

Your letter, dated the 24/10, is still my latest source of information about you. I could not guess what are (or I hope were) the reasons of your silence. I don’t want to make any precipitated conclusions, I am only stressing the necessity of a more frequent exchange of views, considering my very complicated position.

You know, Bruria, I have decided in a certain way. This was the easiest part of the job, you will agree with me I am sure. What comes now is to rid myself of all the unnecessary burdens barring the road leading towards the realization.

It is difficult like hell to drop the great majority of my tasks in the movement, when I don’t see who will do the job, at least as well as I was trying to do. But I must drop them or otherwise my plans with chemistry will remain empty promises.

I have seen Helmut to-day. He told me that you received my letters and that you have been glad about the news. On my questions why Bruria is so silent lately, meaning the letters, he told me that you are too busy for that. I have swallowed this quietly since there is nothing Helmut can do about it. However I must confess that this can be only a secondary reason.

Is it too much to ask somebody, who is as close to me as I believe it to be, to tell me frankly if anything has changed?

«Bruria will not change her heart» – you wrote to me – «I shall not give a spark of hope if I would not be sure» – you wrote. Still, it can happen, what then? Will you keep quiet for a while and ponder about the smoothest way of conveying me the news?

You did not write to me and you must have had a reason. Suppose I would have chosen the way I proposed in my previous letters: Humanities and all that. What was to be your attitude towards our relation in a case like that? Can it be true that you would have dropped the whole affair, including writing?

I wish this would not be true. I am asking myself and that’s why I am asking you about it. The weeks have passed «somewhat nervously», to quote you again. I have been Friday evening in Tel Aviv and slept at your home. I met your brother but until now we could not find a way for a closer understanding, although I was trying hard. He was somewhat reserved. His wife is a wonderful person, I started to like her from the first moment and she was very communicative. I had a chat with your father, he could not attend the celebration of «7 November» because of a cold. He is getting nearer to me every time I meet him. I must make a headway towards his personality – to grasp more of him. It is quite difficult because our conversation is limited to questions from his side and answers from my side, and all this concerning me alone.

I must stop now it is very late in the night and I am so tired that my eyes are aching. So good night to you Bruria and don’t forget to write to me whatever you may deem necessary. I am taking my chances. Your Marcell, who is incurably in love with you and only you^[28].

* * *

Лет через десять ему пришлось подписать в комнате без окон одну бумагу – прежде чем он смог получить самую желанную, заманчивую и, пожалуй, самую выгодную работу в своей жизни. Выгодную, но вовсе не в материальном смысле, ибо зарплаты как раз хватало только на то, чтобы создать минимальную материальную обеспеченность, – выгодную скорее в интеллектуальном смысле, в разгар холодной войны, когда дела у людей с гибким мышлением, но идеологически максимально твердых резко пошли в гору. Необходимость усвоить некоторые сведения, связанные с шифрованием и конспирацией, дабы выступить в романтической роли зарубежного агента, казалась неплохой платой за то, чтобы одним прыжком перенестись в город мечты, в Лондон! Он подписал без колебаний, «из патриотических убеждений», как говорили о тех, кого не надо было шантажировать или избивать, потому что в то время, если человека принимали в партию, он по определению считался и патриотом – собственно, членство в партии и было ходячим патриотизмом. Так одним махом он стал не только первым после войны корреспондентом Венгерского телеграфного агентства в Лондоне, но и секретным агентом Разведывательного отдела II/3 Управления политических расследований Министерства внутренних дел под кодовым именем ПАПАИ.

Почему он выбрал именно это имя? Он никогда не бывал в Папе^[29] и не состоял ни в какой связи с главой католической церкви, не было в нем ничего «папского», в этом простом, отступившем от своей веры еврее. Чудной выбор, но Папаи всегда был готов к самым прихотливым сменам идентичности, его не интересовало, что nomen est omen. Несколькими годами ранее он как-то пугающе быстро избавился от своего настоящего имени, ФРИДМАН («человек мира»), сохранив от него лишь первую букву, и стал ФОРГАЧ ем («щепкой»). Его непосредственный начальник, которого немногим позже посадили, в критический момент велел ему сменить фамилию – он встал и вышел в коридор, а через минуту вошел обратно и представился: «Товарищ Форгач». ТОВАРИЩ ЩЕПКА: имя, которое как будто принуждает расщепиться, расколоться, рассыпаться.

 СЭР ЩЕПА. Прямо-таки персонаж шекспировской пьесы. Главное, чтобы ничего жидовского в фамилии не было: в партии уже и так столько евреев, что даже московские чиновньики стали качать головами и грозить пальцем в знак предостережения. Тут следовало быть начеку. Следовало скрывать свое истинное «я». Старое «я», которое уже и так исчезло в кровавом хаосе Второй мировой войны. И вот еще что: лучше не иметь еврейской фамилии, когда готовится такой большой процесс по делу врачей-евреев, которые собрались было отравить самого сидящего в Кремле Большого Брата.

 На этот раз его выручил офицер в Министерстве внутренних дел.

 Лейтенант Такач сидел в задумчивости с ручкой в руке, уставившись на круглое лицо Папаи, то есть еще-не-совсем-Папаи, глядел на его толстые очки в роговой оправе – наверное, самые дешевые и безобразные очки, какие только можно было получить в профсоюзной поликлинике: две топорные черные рамки по обе стороны носа, которые – если не считать лысины и тройного подбородка – полностью определяли его лицо. Лейтенанту, не лишенному чувства юмора, сначала пришло в голову имя ПАПАСЕМ (папские глаза) – старинное слово, возникшее, когда прибывших в Ватикан членов венгерской делегации привели в изумление оправленные в золото очки папы Льва X. Однако готовившийся к роли крестного отца Такач в конце концов решил, что «Папасем» – слишком уж остроумно, и просто отсек от него вторую часть. Хочешь спрятать еврея – перекрась его в католика. Пусть будет ПАПАИ. Такач был исключительно доволен собой. Мастерский ход!

 Папаи кивнул. Да, из него выйдет прекрасный Папаи. Он шаркнул ножкой: где прикажете подписать? И рука привычно чиркнула по бумаге, которую ему придвинули.

 Шаг за шагом избавляться от самого себя.

 Ведь даже и ФРИДМАН не было его настоящей фамилией, она появилась из-за того, что в соответствии с указом императора Иосифа от 1787 года все евреи должны были взять себе немецкие имена, сохранявшие начальную букву их настоящего имени. Само же имя, за исключением буквы «Ф», было утрачено. Двести лет спустя на сцену бодрым шагом выходит ТОВАРИЩ ЩЕПКА, помахав на прощание ЧЕЛОВЕКУ МИРА, а тут подоспел и ПАПАИ. Их все больше.

 В шестидесятых годах, пребывая в постоянных поисках какого-нибудь «я», которое впоследствии он так нигде и не нашел, Папаи изобрел четвертое alter ego. Кого-то, с кем он мог наконец идентифицироваться. На сцене появляется УГО КАЦ, этот персонаж и доведет до конца его битвы. Битвы, которые одну за другой проигрывает Папаи. Врагом номер один для УГО КАЦа был, однако, не международный империализм. УГО КАЦ ненавидел музыку. Такая была у него особенность. Его визитная карточка. Музыка его раздражала. Музыка. Дурацкий звон в ушах. Музыка. Единственное, что способно было доставить счастье супруге Папаи, матери его четверых детей. Моцарт, Бах. Это все хлам, который давно пора выбросить, вся эта пудра рококо и холодная математика. Музыконенавистничество и было той последней темной норой, в которую – прежде чем тьма успевала поглотить вообще все – заползал, собрав все силы, Уго Кац.

 Но вернемся к ухаживаниям. На протяжении долгих месяцев Папаи подавлял в себе природный инстинкт, принуждавший его переспать с любой готовой на это девицей (а готовы тогда были многие, после войны резко выросла охота размножаться), но потом осознал, что даже этот связанный с воздержанием обряд вуду ему не поможет, ибо с прелестных губ его будущей невесты так и не слетело никакого ответа. И тут готовый на все кавалер снова переходит в наступление.

 Во втором письме он перечисляет свои экзистенциальные решения, которые обычно считаются предпосылками для хорошего брака. Сначала автор письма доказывает, что из него выйдет солидный человек, ведь он наконец записался на химический факультет Иерусалимского университета (хотя вместе с тем он чистосердечно признается, что его знаний далеко не достаточно, чтобы справиться с требованиями избранной профессии), и приличная работа у него тоже есть – ну да, так называемая «приличная работа», но то, что он взялся за столь презренный и низкооплачиваемый труд, уже свидетельствует о присущей ему большой смелости. Он обещает – несмотря на то, что ему трудно противостоять соблазну стать профессиональным революционером, – что откажется от всякой партийной работы, притом что в партии он светоч, восходящая звезда, человек незаменимый абсолютно. И да, он нашел место, где они смогут вместе поселиться, – в студенческом общежитии, хотя тут же на одном дыхании признается, что для медовой недели (на месяц рассчитывать не приходилось) это место не совсем подходит, скорее даже совсем не годится. Любой вроде бы покоящийся на твердой почве план в следующее же мгновение подрывала беспощадная реальность. Но это и есть Молодость. Бежать против ветра. Дать волю фантазии. Это и есть Судьба. Важна идея, вовсе не обязательно, чтобы она была реальной. Чем она нереальнее, тем больше смысла ее реализовать. К тому же у него была еще одна блестящая мысль. Заяц из цилиндра. Бег наперегонки со временем. Как сделать нереальное реальным? Давай поженимся в Хануку! Ханука существует, она есть в календаре. Ханука и свадьба подходят друг к другу, как разгадка к загадке. Предложение, от которого трудно отказаться, да? – а почему трудно? Потому что «не знаю, когда представится ближайший подобный случай». Неопровержимый довод, не правда ли? Мечты, построенные на зыбучем песке. Но – чудо из чудес! Брурия готова: она слепо бросается в этот омут.

21st of February, Jerusalem, 1946

Bruria my Darling.

So I have started both things: the laboratory and the job in the morning. I can’t tell which of them is the worst. In the lab I am sometimes wondering how can somebody with so little knowledge, as I have got, start chemistry. It is like an adventure. Still I will have to complete all my deficiencies, if you will be here, the study will go easier. I am taking off the rust from my brains, so my heart can send some fresh blood into it.

The job is not so bad only I have to sleep somewhere in town otherwise I won’t be able to be there in time. There are about 14–16 machines to be washed. When the night is dry the job is easy, but when wetness covers the machines, I am having a hell of a time. Not only it takes double time, but it is never nice enough for the customers who don’t spare their voices and vocabulary to tell me what they think.

The party takes the heaviest toll. There is no excuse for me. We are approaching the X Congress. I shall try NOT to be a delegate so I can quietly study at least during those three days without being chased from one «extraordinarily important session» to some other action where I am «indispensable». Slowly I am convincing the Secretary about me being a student also for studies and not only for political activities in the University.

I was looking for a room in the neighbourhood of my working place but I couldn’t find anything good for us. Still I hope that in the worst case we can stay in the students home. I demanded permission for this from the Students organization and in principle there is no opposition. The trouble is that there is not much privacy in such students homes and I don’t see why should I share those very few moments I can have with you with two dozen strangers.

Say Bruri, what’s your opinion about getting married in the course of Hanuka! There is a whole week, when the University is closed and outside study I can have a spell of time to be with you more than five minutes a day. We can have a couple of days in Tel Aviv or Haifa too. If not in Hanuka I can’t see when next there will be such an occasion. Don’t forget to convey my greetings to Naama, and don’t forget that I love you more than ever. If your eyes are getting tired, go to an eye specialist at once, the glasses won’t spoil your beauty. I shall be in Tel Aviv on the 6th in the afternoon.

Marcell^[30]

Как, должно быть, лестно было внимать этим обжигающим словам, ощущать наплыв любви, переживать неимоверную пылкость слепого обожания, но – увы, в конце концов слишком горькой оказалась эта легкая победа. Три месяца спустя Марцелу приходится признать, что «чувство, сметающее все на своем пути» привело его в «смятение». Молодой муж, душа поэтическая, но на первый взгляд такая рациональная, вынужден осознать: хоть он и вооружился не опровержимой логикой, которой овладел благодаря чтению Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, этих гигантов мысли, факты сильнее любой логики. Но он не страшится горькой правды: «Потому что ни у тебя, ни у меня нет твердой почвы под ногами и потому что я уже потерял всякую связь со своей прошлой жизнью». Не сдаваться в данном случае не значит ничего иного, как со всего размаху биться головой о непроницаемую стену молчания. «…Я любил тебя, даже когда еще был отрезан от всякой надежды, что когда-нибудь мы снова встретимся». И как замечательно формулирует он в конце своего письма задачу на будущее: ему хочется добраться до «таящихся в глубине нежных чувств» Брурии, хочется взломать наглухо замкнутую «ракушку», в которой они запрятаны.

19th of March, 1947

Bruria Darling!

There are three months since we married. It is time to make some observations although I do not dare to pretend to know more about the future of our relation than my own hopes for its perpetuity. To begin with, it is something we both know: all marriages are, or better, have got their difficulties at the start, still our case being a special one, we made the mistake of underestimating the dangers. I have taken too lightly the fact that you were not in love with me; you have been too daring in expecting from yourself to be able to cope with all the demands and possible complications of marriage in case of marrying anybody (anybody from the point of view of the sentimental attachment).

We both were mistaken and we both did not give up. This is the «deus ex machine», the surprise for me and for the sceptics as well. We did not give up because this would have been a mechanistic attitude.

We did not give up because there is not guarantee that something better or at least as good as that and not worse, waits around the corner.

We did not give up because we BOTH need love, and both of us genuinely hope that there is a possibility for changes, for a development to put it better.

The trouble was and partly goes on to be, that we had such a different attitude towards love, owing to our diametrically opposed background and practical differences, that we were unable to compromiseon the sentimental ground although logical decisions have been taken in this respect.

The question remains if only the form is divergent or the content of love is so altered in each case that no development, say no compromise will be able to patch it up?

I think this view is mistaken: love is a natural necessity common to all normal and healthy people, those then, whose soul has not been crippled under the existing social conditions. That much for what I think is common ground. Now for me alone: I must confess to-night that I became too strongly involved in this affair. Too strongly because there is no solid ground under our feet and I already lost the touch with my previous life. It is true I loved you even in my being isolated from all hope of meeting you, but this love never obliged my thinking, planning and carrying out – my full self; it only affected my sentimental half or quarter. To-day it is overwhelming and therefore confusing. Please don’t take this for blackmailing you with my sentiments. It hurt me terribly when you asked in Ben Shemen last Thursday if I shall commit suicide in case you will leave me. The amount of love is not weighed by desperate deeds. I am sure that I am strong enough to stand any blow may this bring the greatest pain and the longest suffering.

In the past I experienced this in a very concentrated form, you know the fate of my beloved ones, this has shaken me out of my track for some time, but I got back and carried on.

Now this must be clear to you: I don’t want you Bruria because I cannot imagine life without you, I want you because life is nicer, better, fuller, nearer to perfection with you than without you. More about this: you can make, and in some respects you already made a better man out of me, this of course only if you will find the right approach, and believe me dearest one, I can help you in bringing about the changes you wish to see in yourself, if you will open yourself to me not only with logical decisions, but with the tenderness of your feelings locked somewhere in the depth of your shell. There is never too much love if we are ready to take it, not for its own sake but for the sake of our belief in an ever blooming, glorious march of the human race towards that to-morrow that sings in our hearts.

There is nothing more I can say that you don’t know already, I shall not use the word your name conveys me its content: My Bruria, Your Marcell^[31]

«Я слишком легкомысленно отнесся к тому факту, что ты в меня не влюблена», – отмечает едва ли не мимоходом молодой муж; назревает гражданская война, вскоре начнется война за независимость, в муках рождается государство Израиль, а двое молодых людей пытаются понять, не совершили ли они оба роковую ошибку.

Чувства Брурии оставались запертыми в створках ракушки, но в целом они чудесно друг другу подходили. Краеугольным камнем их общей веры была одна великая личность, тогда еще живой и здравствующий человек, которого звали Иосиф Виссарионович Джугашвили. В письме от 11 января 1946 года Брурия рассказывает:

I was discussing with a boy of nineteen about current problems. Whenever I mentioned the word «Democracy» he made a wry face and murmured: «Again an empty, common-place word» – He is a student in the university, took up mathematics. His world was shaken during the last few years and every expression which for us is full of meanings, because there is action behind it, for him is an empty phrase. So was it when I mentioned a book by Stalin. Here he retorted: «You too are contaminated with this blind adoration of a man?» You see, he is an intelligent boy. Not a Zionist. Not narrow-minded. But altogether detached from the life of the simple people, the majority of humanity, from whose lap he himself grew. He is afraid to see meanings behind expressions. He is afraid to decide where to take a place. He is a typical petty-bourgeois intellectual^[32].

Пишет она товарищам в Бейрут, где провела до этого несколько лет, первые годы своей взрослой жизни: там она училась на медсестру в Американском университете, в интернациональной компании, в невиданной красоты средиземноморских краях, которые потом называла попросту Раем. Там учились армяне, иракцы, сирийцы, американцы, евреи; во время войны жизнь в «средиземноморском Париже» была поразительно свободной, и они смаковали каждую минуту. Вернувшись в Палестину и поступив на работу медсестрой в одну из иерусалимских больниц, она чувствовала себя на родине как в ссылке, и это ощущение изгнанничества впоследствии уже никогда ее не оставляло – впрочем, как и страстного молодого человека, который вскоре попросил ее руки. Она чувствовала себя чужой в своем родном городе, где каждый день наблюдала проявления британского колониального гнета и теракты радикальных сионистов. Вместо национального, чисто еврейского государства она представляла себе многонациональное. Всю свою жизнь. Она знала, что это утопия, но именно в такую утопию ей хотелось верить:

To day it is a wonderful springday. Those who know Jerusalem, can imagine the clearness and freshness and charms of this city. When one looks at the city from the mountains, he forgets that it is reality which is in front, because it is so easy to fall into a dreamy state and see all like in a fairy-tale. I know what is wishful thinking, all of us do fight such thoughts but they come up nevertheless. To day my thoughts were concentrated on a truly dream-like subject: Palestine free and democratic. On the mountains hundreds of people picking flowers and dancing. Amphitheatres for thousands of people are surging with people who visit the best plays there. At night, to the full moon, the best music is played and the ballet dancers give the most fantastic and beautiful dance, which thousands of people enjoy and understand! Well, I think it is more than enough to bother you with my dreams^[33].

Притом что в мировоззренческих вопросах между ними расхождений не было, молодой Папаи прекрасно понимал, на какой опасной грани он балансирует. Что именно он писал о шантаже в том же самом письме, через три месяца после свадьбы?

Please don’t take this for blackmailing you with my sentiments. It hurt me terribly when you asked in Ben Shemen last Thursday if I shall commit suicide in case you will leave me. The amount of love is not weighed by desperate deeds^[34].

Каков, однако, пророческий дар! За два года до лондонской авантюры, в 1958-м в Будапеште, он уже стоял на стуле с веревкой на шее перед ванной комнатой, когда Брурия ворвалась в дом, откуда всего за две недели до этого была готова уйти навсегда. Целый день ее терзали мрачные предчувствия. А Марци стоял там, рядом на полу лежала предсмертная записка. Она с самого утра каждые десять минут звонила домой по телефону и, так как никто ни разу не взял трубку, помчалась туда. Быстрее ветра. И больше никогда не пыталась сбежать снова.

«Shall we dance or you accompany me home? Будем танцевать или проводишь меня домой?» – такой вопрос сорвался с уст Брурии, этого прекрасного дикого существа; и Брурия заметила в безумном взгляде Ромео всполохи любви c первого взгляда. Она стояла перед бальной залой, в свете свечей, прохладный иерусалимский ветер шевелил темные волосы, обрамлявшие загорелое лицо, на котором, как цветы жасмина, лучились глаза; Брурия была в простом белом платье, расшитом яркими цветочными узорами, как фея из народной сказки: зрелый плод, протяни руку и сорви.

На какое-то мгновение она осталась там в одиночестве и, по-видимому, почувствовала себя сиротливо среди танцующей коммунистической молодежи, на первомайском балу, где оркестр в промежутках между фокстротами, танго и самбами играл «Марсельезу», «Интернационал» и русские народные песни, а на паркете толпились облаченные в британскую военную форму молодые еврейские юноши самого разного происхождения, которые пошли в армию исключительно ради того, чтобы получить возможность воевать с нацистами в Европе, но застряли в Северной Африке, Египте и Палестине, потому что британцы им не доверяли. Были там и поляки с итальянцами, только что освобожденные военнопленные и дезертиры. И было много местных юнцов – небритых, облаченных в рабочую одежду, в сандалиях или даже босых, – представителей еврейства нового типа, готовых на любую работу, строящих прекрасный новый мир. Часть девушек тоже казались юношами из-за того, что были одеты в мужские рубахи и мешковатые брюки: красивые молодые еврейки из Восточной Европы, дети беженцев. И нулевая серия, родившиеся уже тут, – сарбы, которым были знакомы и тяготы освоения целины, и радости нового свободного мира; держались они прямо и грубовато, без околичностей. Война закончилась, на небе солнце медленно заходило за холм.

«Shall we dance or you accompany me home?» – так звучал приставленный к его груди вопрос, наживка, на которую рыба тотчас же клюнула. Молодой человек явно был склонен к поспешным решениям, путая их с отвагой, но и девушка тоже – она тоже была слишком порывистой и резкой, зато именно поэтому в трудные моменты умела действовать с исключительной энергией. И молодой человек угодил в ловушку. Вдали от огней первомайского бала они шли темными переулками, где могло произойти все что угодно: их мог задержать военный патруль, могли ограбить, могли припугнуть, а то и – why not? – прихлопнуть. В горячечные дни 1946 года поножовщина в Иерусалиме была делом обычным, как и во времена Иосифа Флавия. Иной раз преступники, будто они и впрямь читали «Иудейскую войну», даже облачались в женскую одежду. Эта долгая прогулка по узким, извилистым улочкам, когда они во всем сошлись и согласились едва ли не по всем спорным вопросам, буквально снимая слова друг у друга с языка, наполнила сердце молодого человека тщетными мечтаниями. Дойдя до дверей ее комнаты, где им пришлось перейти на шепот, потому что весь дом уже спал, девушка – вместо того чтобы поцеловать его – попросила оказать ей небольшую услугу. Не мог бы он отвезти письмо одному английскому солдату, Томасу Роджерсу, который, так уж вышло, служит в том же самом городе в Египте, что и он? В эти смутные, опасные времена Брурия не доверяла почте, а Марцел к роли почтальона оказался готов. И уже неинтересно, было ли письмо, которое его попросили передать, прощальным. Может, и было, а может, и нет.

* * *

Лицо лейтенант Такача расплылось в довольной улыбке, когда он складывал подписанную бумагу и убирал ее на место. Кажется, они с Папаи нашли приемлемый для обоих тон; у Папаи определенно было превосходное чувство юмора, он, похоже, неплохо информирован, не говоря уже о том, что за ним стояла Партия.

– И не переживайте, товарищ Папаи, мы довольно долго не будем вас беспокоить.

– Я и не переживаю, – ответил Папаи. – Всегда готов служить родине в меру своих способностей.

– Не уверен, что этого достаточно, – мрачно парировал Такач.

Туча пробежала по лицу Папаи. Откуда ему было знать, что офицер сменил тон сознательно, заранее все просчитав? Но тот уже добавил:

– Я пошутил.

Началась старая игра в кошки-мышки. Нужно было протянуть невидимую нить зависимости, замерить удаленность, наладить бесперебойную связь, разъяснить субординацию, приступить к дрессуре. И все это, естественно, в расслабленной манере, чтобы субъект не почувствовал, что его так или иначе к чему-то принуждают: это добровольная служба, служба Родине и Партии, то есть великому делу всего человечества.

– К кому в посольстве я могу обратиться в крайней ситуации?

– Ни к кому, – сказал Такач. – Дожидайтесь получения инструкций. В данный момент я не вижу причин для возникновения какой-либо крайней ситуации. Ведь суть в чем: нам хотелось бы изменить сложившийся за рубежом образ нашей страны. Хотелось бы показать, что мы действуем независимо и не являемся, как они говорят, всего лишь государством-вассалом. Контрреволюционеры, устроившие пятьдесят шестой год, рассеялись по всей Европе – они принижают, охаивают, очерняют собственную родину, клевещут на нее. Перед вами не стоит другой задачи, кроме как сдружиться с кем только сможете. Неплохо, если эти люди занимают высокие должности, может, кто-то даже окажется министром; депутаты – подчеркиваю – от любой парламентской партии, редактора влиятельных газет, пусть даже самых реакционных, это меня не интересует. Чем реакционнее, тем лучше. Как по мне, так пусть эти ваши друзья будут хоть свиньями-капиталистами. Суть в том, чтобы с ними подружиться. Снискать их доверие.

– На этот счет я вообще не переживаю, – сказал Папаи, и Такач фыркнул в ответ на повторенное выражение, которое сам только что ввел в разговор. Он знал, что отрицание – это, как правило, не что иное, как утверждение.

– А не мешало бы! – заявил Такач с драматизмом в голосе. – Напоминаю, что вы все время должны быть бдительны. Выполняйте свою работу, как считаете нужным, мы в это вмешиваться не будем, но сохраняйте бдительность. И вот ваши инструкции.

Он вручил Папаи конверт.

– Прочитайте внимательно, выучите наизусть и сожгите. Сегодня же.

«Дурацкий ритуал, – подумал про себя Такач. – Просто чтобы агент ощутил собственную значимость».

– Встретимся примерно через неделю и пробежимся еще раз по деталям. Но это вам не шпионский роман, товарищ Папаи, а вы – не какая-нибудь там собака на поводке.

Он задумался, почему сказал это сейчас. Почему ему в голову пришла эта собака? Он быстро поднялся, его рука застыла в пространстве между ними. Папаи раздумывал, было ли это приглашением к рукопожатию. Нет, не было.

– Удачи вам, товарищ Папаи!

Если не считать данного в насмешку кодового имени, его оставили в покое. В первый год его не просили ни о каких услугах, не вызывали на тайные встречи и считали чем-то вроде «спящего агента», еще одним резидентом среди прочих. Кто были эти прочие, он понятия не имел. Может, все сотрудники посольства, от водителя и садовника до самого посла? Может, и жены тоже? Как подчеркивается во всех руководствах, в критических ситуациях бесценно, если жены посвящены в дела мужей. Но при этом нужно было следить за своей речью, и это давалось нелегко, потому что он был скор на язык и тверд в убеждениях.

За несколько минут до того, как он столь безжалостно бросил сына на Финчли-роуд, они вдвоем вышли из расположенной неподалеку кондитерской, где подавали и кофе. Папаи обожал сладости, а вообще ел постоянно и что попало и большую часть своих денег тратил на лакомства, он был настоящий гурман; всеядностью и прожорливостью, вероятно, и объяснялись 50 кг лишнего веса, огромный живот, округлившееся лицо и тройной подбородок, но его жена тоже любила сладости, все сладости своей родной земли, Палестины: фиги, финики, сушеные фрукты, халву, цукаты из апельсиновых корок, – но могла умять в неограниченном количестве и марципаны, которые делались из каббалистического плода ее семьи, миндаля, и шоколадки «Кэдбери» с изюмом – последние после долгих лет лишений покупались и потреблялись в семье большими плитками, но кто же не любит сладостей?

К числу приятных дел, которые он сам себе придумал, относилось посещение кондитерской в начале Кэнфилд-Гарденз, совсем недалеко от метро: они только заскочат и поболтают с работающими там дамами. Сын всегда поражался, как он умел завязать разговор с незнакомцами, особенно с женщинами, все равно сколько им лет, как ему обязательно надо было их рассмешить, обязательно добиться, чтобы они покраснели. В комплиментах Папаи знал толк. Колокольчик над дверью еще звенел, а он одним своим приветствием уже давал понять, что на сей раз к ним зашел не абы кто. Даже самые застенчивые продавщицы не могли скрыть улыбку, а то и хихикали вместе со всеми над каким-нибудь неожиданно ввернутым пикантным определением или прелестной в своей непристойности фразой. С этим Папаи справлялся безукоризненно. Потом они снова вышли на улицу, и Папаи откусил кусок покрытого глазурью маффина, не прерывая отчета об африканской проститутке, с которой ему довелось весьма коротко познакомиться в александрийском борделе. Они стояли перед витриной «Маркс энд Спенсер» – для мальчика один из самых любимых видов времяпрепровождения, – когда у них из-за спины вынырнул, вежливо приподняв шляпу, незнакомый пожилой господин. Ну, господин не господин, скорее чудак, всего лишь изображение господина, вырезанное из какого-нибудь потрепанного журнала тридцатых годов. Над почти бесцветными губами виднелись взъерошенные усы, как у Кларка Гейбла; вел он себе церемонно, но вместе с тем забавно, а габаритами попадал в диапазон между отцом и сыном.

– Добрый день. Если я не ослышался, вы разговариваете по-венгерски, – сказал он, вежливо приподняв свою зеленую охотничью шляпу. – Прошу прощения, если я вам помешал.

Он говорил по-венгерски, но как-то не вполне: все слова на своих местах, но в этом его приподнятом, деликатном тоне, во всей его манере держаться было что-то гротескное. Голос напоминал дребезжание старой пластинки с танцевальной музыкой, а костюм составлял, вероятно, его единственную приличную одежду – так уж он в нем двигался, с такой осмотрительностью, только бы он не пострадал в этом – уже окраинном – районе.

– И как вам нравится жизнь в свободном мире? Когда вы приехали? – спросил он у Папаи, тут же прибавив: – Вы, конечно же, остаетесь?

И чуть ли не пируэт сделал вокруг своего зонтика, которым пользовался как тростью. Худшего адресата для этих вопросов и представить было нельзя: вместо вежливого, быть может, уклончивого и ничего не значащего ответа он получил жесткий хук слева, но прежде чем нанести его, Папаи успел еще и колкость выдать:

– Остаться тут? В стране, где даже кофе приличный сварить не могут? Нет, нет, никогда!^[35]

И тут же последовал подробный и основательный урок, преподать который этому пожилому господину он считал своим долгом: нет, этого допотопного, неизвестно откуда взявшегося персонажа в охотничьей шляпе никак нельзя было отпустить восвояси, обменявшись парой тактичных слов, – его нужно раз и навсегда поставить на место. И Папаи произнес короткую, но эффектную речь о нещадной эксплуатации английского рабочего класса, о скором падении Британской империи и упадке капитализма, о проходящих на английской территории учениях западногерманской армии, которые угрожают порядку в Европе, об атомной бомбе и европейском общем рынке, о Соединенных Штатах Америки и о военно-промышленном комплексе. Папаи знал, как расправляться с такими типами, как держать их подальше, – по крайней мере, он был убежден, что знает, и на этот раз его метод, похоже, сработал, потому что усатый человечек, приподняв свою шляпу с перышком, удалился чуть ли не бегом, а когда он исчез в переулке, Папаи, все еще глядя ему вслед, пробормотал себе под нос:

– Я знаю, кто тебя прислал.

Он снова схватил сына за руку, и они зашагали по Финчли-роуд в сторону аптеки, где он хотел купить лекарства жене и сыну, с которым за пару дней до этого произошел мелкий несчастный случай. И в этот момент запел, так уж вышло. Но еще до того, как это произошло, он кое-что сказал.

– Такие типы никогда случайно на улице не появляются, – заявил он с серьезным выражением лица, многозначительно глядя на сына. – Запомни это и никогда не забывай: этот безвредный на вид старикашка был не кто иной, как agent provocateur.

Он разговаривал с сыном как с равным, его вообще не интересовало, понимает ли тот, что он говорит. Когда они оставались один на один, он внезапно менял тон – как будто сын был не сыном, а его собственным alter ego; он не выбирал слов, говорил свободно, откровенно, открывал душу, признавался во всех своих грехах, во всем мелком, некрасивом, стыдном – впрочем, о моментах геройских, прекрасных и пылких он тоже рассказывал; его не интересовало, понимает ли сын хоть что-нибудь из всего этого, он обращался с ним как с главным наследником, которому, когда придет время, нужно будет знать, куда закопали семейные ценности: сколько сделать шагов от орехового дерева и в каком направлении. В кругу семьи, когда присутствовали и остальные, Папаи возвращался в норму, если можно назвать нормальной эту комичную, зловещую, игривую, нервную, фонтанирующую каламбурами, громогласную или молчаливую фигуру, способную внезапно прийти в исступление или поддаться глубокому страху; этот человек не имел никакого настоящего влияния на своих детей – всем в доме заправляла его жена: она вела хозяйство, договаривалась с владельцем квартиры, беседовала с молочником, поддерживала отношения с соседями, налаживала электричество, красила комнаты, покупала мебель, готовила завтрак, решала, как потратить каждую заработанную Папаи копейку. Папаи, несмотря на свои выдающиеся умственные способности и шутливый стиль – ведь он молниеносно все понимал, видел насквозь все проблемы, говорил на многих языках и в любой момент был готов к смелому, остроумному выпаду, – несмотря на все это, дома присутствовал главным образом своим отсутствием. Он был еще одним ребенком, самым большим, который иной раз развлекал остальных, иной раз терроризировал, а то становился начальником, которому слова поперек не скажи; его грузная фигура занимала довольно большое пространство в квартире, но это большое пространство в основном пустовало. Он умел осадить детей словом, обидеть их язвительным замечанием, как будто они ему соперники, мог дать затрещину, когда хотел их приструнить, но угрызений совести по этому поводу не испытывал. Его самого мать воспитывала пощечинами, а подчас и крепким пинком под зад или методичным битьем зонтиком по голове – так уж понимала свою задачу его овдовевшая мать, обожавшая единственного сына до самозабвения и вусмерть его избаловавшая, Маргит, которую так легко было разгневать и которая замерзла в ужасающих муках в Аушвице, оказавшись предметом врачебного эксперимента, когда, желая изучить воздействие, производимое на женское тело сильным холодом, один, так сказать, исследователь выгнал на территорию за пределами лагеря – при температуре гораздо ниже нуля – тридцать-сорок раздетых догола новоприбывших узниц. Папаи вырос без отца и сам по-настоящему так никогда и не научился им быть.

– Словом, эта черная девушка в той темной комнате… – рассказывал он, пока его сын строил глазки деревянному Пиноккио: на голове синий суконный колпак с латунным колокольчиком на конце, соломенного цвета волосы – как бы он хотел получить на день рождения эту куклу-марионетку! – …она была из Нубии – знаешь, где Нубия? Под Египтом, но они говорят «над Египтом», там все наоборот, все вверх ногами, там живут самые черные люди на земле, они такие черные, что ночью их не видно. Кстати, а я не рассказывал, – вдруг прервал он самого себя, он любил неожиданные отступления, – не рассказывал о прекрасной юной бедуинке, которая стояла в пустыне рядом с воинским эшелоном? Поезд простоял там уже несколько часов, нам стало скучно, и пока другие бедуины орали и попрошайничали, мы поспорили, девушка это или юноша. У нее были длинные черные волосы, слипшиеся от грязи, и кто-то бросил ей монетку, чтобы она приподняла свой драный балахон и показала, что там под ним, а спор тем временем шел по-крупному, ставки были уже солидные, и когда она увидела летящую к ней монету, а эшелон тем временем уже тронулся, она начала медленно приподнимать свои длинные, до пят, обноски, и вот нá тебе – прекрасная девушка оказалась юношей, знатный у него был инструмент. Ну так вот, возвращаясь к нубийской шлюхе: должен сказать, внутри там сильно воняло – этот кисловатый запах египетских борделей, ни с чем его не перепутаешь, никакие курильницы его забить не могут, поначалу совсем неприятный, но зато потом такой манящий и возбуждающий; а когда она вытянулась на кровати – ну чистая пантера, – оказалось, что у нее сбриты все волосы, тело совершенно голое – понимаешь, как бильярдный шар, нигде ни волоска, только черная как уголь, отливающая маслянистым блеском кожа, понимаешь, что я говорю?

В этот момент их прервал венгерский дяденька с усами как у Кларка Гейбла, и последовало короткое интермеццо, с которым Папаи справился быстро и эффективно.

– На чем я остановился? Я не рассказывал про одного солдата в учебном лагере, который любил пить пиво из чужих бутылок? Стоило ему увидеть, что кто-то оставил открытое пиво, как он тут же спрашивал: «Можно?» – но не дожидался ответа, а сразу изрядно отпивал из бутылки, пока однажды другой солдат, которому надоела эта наглость, не приготовил для него специальную бутылку: сначала он выпил до последней капли все, что в ней было, потом нассал в нее и уселся на холме рисовать карту, потому что у нас было картографическое подразделение. И вот он сидит, с головой погрузившись в рисование, а рядом стоит початая бутылка пива; тут появляется этот наглый тип, этот жмот, уже издалека замечает добычу – наполовину выпитую бутылку пива на траве – и, добравшись до нее, сразу спрашивает:

«Можно?» – делает мощный глоток… и тут же выплевывает. И больше никогда, понимаешь, больше ни разу! А какую рожу скорчил! – Папаи громко рассмеялся, настолько ему нравилась эта сцена, о которой он от кого-то слышал или которую и вправду видел сам – он ведь тоже был картограф и прекрасно проводил время в картохранилище с «Капиталом» Маркса и «Улиссом» Джойса. – Ты знаешь, я пиво не люблю, никогда его не пил и ни разу не выкурил ни одной сигареты – ну разве что в шутку. Никогда не понимал, зачем люди курят, в армии я был богатый, потому что продавал все свои пивные и табачные талоны. У меня всегда были деньги, я мог когда угодно поехать в Иерусалим или в Тель-Авив, чтобы повидаться с твоей мамой. Ловишь военный джип и едешь. А мама твоя не всегда бывала дома, так что иной раз приходилось довольствоваться обществом твоего деда.

 В этот момент сынишка чихнул. Папаи, строго посмотрев на него, изрек:

– Приличные люди не кашляют.

Сын так перепугался, что не только слова не решился вымолвить, но и не чихнул ни разу, как ни свербело в носу.

– Кстати, я тебе рассказывал о девушке, которую я однажды посадил к себе на колени – дело было в Иерусалиме, прелестная была девушка, – мы долго целовались, и тут она пернула, и этот перд по всем правилам скатился вниз по моей штанине, до самой ступни, как мраморный шарик, скатился прямо мне в ботинок, и никакой прекрасной девушки вдруг не стало, я уже больше не смог ее поцеловать. Почему? Не знаю. Как бы там ни было, эта нубийская женщина, что у нее были за груди! – огромные, никогда в жизни еще таких не видел, притом что они не висели, нет – твердые груди с коричневыми сосками, губы изнутри розовые, глаза чернее ночи, но когда я увидел, что она вся выбрита, я, в общем, не смог ничего сделать, это, можно сказать, меня убило, такой стыд, это же была королева борделя, я заплатил тройную цену, но не смог с ней, понимаешь? После школы мы, бывало, заходили в бордель в Сатмарнемети^[36], мадам обожала мою цветущую рожу, стоило ей меня увидеть, так и норовила больно ущипнуть, в ушах у нее висели крупные золотые кольца, накрашена она была как старая кукла, а однажды завела меня в комнату, где за картиной была дырка в стене, там за полцены можно было подсмотреть, как другие делают. А, и там еще работала сестра одного моего одноклассника, ее мы все попробовали, ради смеха.

 Пиноккио в бежевых коротких штанишках и красной рубашке все еще улыбался мальчику.

 Папаи запел «Goodbye Piccadilly, Fare well Leicester Square» – и даже не так громко, на самом деле просто себе под нос. У него были другие проблемы, сейчас ему было не до Пиноккио. В голове складывались хаотичные планы, мелькали неосуществимые расчеты, ясность и сумятица сменяли друг друга.

 И тут ко всему впридачу сын обозвал его идиотом.

В полшестого утра, до этого проведя в полусне лишь несколько часов, вконец запыхавшийся, весь в поту, Папаи добрался до представительства Венгерского телеграфного агентства, занимавшего крохотную комнатку в третьем этаже офисного здания на Флит-стрит. Чтобы не опоздать, он взял такси, но, к его величайшему изумлению, его противник, доктор Рац – человек почтенных лет, «старый реакционер», как он, не особо вдаваясь в тонкости, называл его в ночных разговорах с женой, – уже сидел там перед телексом; тот даже не взглянул на него, а только пробормотал в его сторону нечто, что при желании можно было принять и за приветствие. Но это было отнюдь не приветствие. Скорее брань. В последний месяц у него рухнуло все, что еще могло рухнуть.

 За полгода до этого их начальник, председатель Венгерского телеграфного агентства товарищ Барч, приехал в Лондон, чтобы после долгой переписки лично разъяснить Папаи, в чем беда с его материалами и почему они по большей части отправляются в мусорную корзину, как только их выплюнет телекс^[37]. Телексы стучали в серой бетонной коробке на площади Напхедь, стоявшей как раз напротив квартиры Папаи, нужно было только посмотреть ввысь, – так что пока он там жил, они с этой серой коробкой волком глядели друг на друга, пусть даже прошло уже много лет с тех пор, как его после мучительно долгой череды унижений выперли из агентства.

 Разъяснение было, по существу, официальным смертным приговором. Папаи слушал бесстрастную речь Барча, и ему казалось, что его поставили к стенке.

 С того дня «старый реакционер» – старик с безупречными манерами англосакса, который обретался в Лондоне с двадцатых годов, чувствовал там себя как рыба в воде и печатал в серьезных изданиях серьезные очерки по самым чувствительным вопросам английской внутренней и внешней политики, – разговаривал с Папаи совсем другим тоном. После 1956 года, в период консолидации, Венгерское телеграфное агентство снова привлекло к работе доктора Раца – отчасти чтобы показать миру, что Венгрия открыта для перемен, хотя нейтральный, сдержанный тон доктора Раца и, соответственно, его прогрессивный и профессиональный подход к делу тоже ценились весьма высоко. С тех роковых ноябрьских дней, когда в Лондон приезжал начальник, доктор Барч, доктор Рац прекрасно понимал, какая судьба нависла над «жирным типом», над этим «упертым, тупым и замшелым болваном» (по-английски, нужно отдать должное, это неделями оттачивавшееся тройное определение получилось воистину прекрасным за счет аллитераций: obstinate, obtuse and obsolete moron). Причем доктор Рац всегда добавлял: «И это еще мягко сказано». Он знал, что лондонские деньки его коллеги, которого он, впрочем, никогда не считал настоящим коллегой, сочтены. Он стал вести себя грубо и неучтиво и, как человек благородный, не мог простить Папаи, что ему, такому утонченному английскому джентльмену, приходится кому-то грубить.

Со стороны генерального директора, товарища Барча, потребовался достаточно сложный и тонкий маневр: сам он не был членом партии, но товарищем был, и, никуда не деться, состоял в интимных отношениях с секретными службами, был депутатом марионеточного парламента, а во время оно в качестве члена коллегии присяжных принимал участие в самом одиозном в Восточной Европе показательном процессе – процессе Райка. Он попросту не мог не понимать, кто такой этот Форгач-Папаи; стало быть, рекомендовалась величайшая осторожность. Чтобы устранить его, надо было доказать высшим партийным органам – ибо для назначения всех зарубежных корреспондентов требовалось их одобрение, – что забросить в змеиное гнездо Венгерского телеграфного агентства этого «парашютиста» было серьезной ошибкой с их стороны. В то же время ему нужно было защитить своих подчиненных; будучи, кроме всего прочего, еще и спортсменом – одно время Барч не без успеха занимал должность зампредседателя, а потом и председателя Венгерской футбольной федерации, – он знал, как важно завоевать доверие подчиненных. Значительную часть штата Венгерского телеграфного агентства, естественно, составляли члены партии или беспартийные, но проверенные режимом, благонадежные люди. Требовалось однозначно доказать, почему Папаи непригоден для этой должности. Деловые письма, писавшиеся еще до его приезда в Лондон, – письма, из которых ясно, что они не просто деловые, а прямо-таки мучительные в своей доскональности, и которые мы не будем здесь приводить во всех подробностях, – содержат меткое наблюдение, достойное нашего внимания. Составлять письма так, чтобы в них не к чему было придраться, приходилось еще и для того, чтобы прикрыть ворчащих, непримиримых по отношению к Папаи сотрудников, которые пытались сначала задвинуть его подальше, а потом, когда его назначили корреспондентом в Лондоне, и вовсе от него избавиться. Папаи был лазутчиком, подлежащим уничтожению, партийным ставленником, ненавистным парашютистом, которого нужно сровнять с землей, списать со счетов, сбагрить куда-нибудь на веки вечные. Однако сделать это было не так просто. Наверняка у него были связи. Но Барч нашел его слабое место.

 Генеральный директор обнаружил в корреспонденциях Папаи параноидальную тенденцию любой ценой и в любом месте выискивать заговор. Папаи – и для коммуниста, твердо придерживающегося линии партии, это было, пожалуй, логичным – снова и снова усматривал за каждым событием происки газет, интриги информационных агентств, тайный сговор между вроде бы соперничающими партиями. Соответственно, он создавал новости из того, как делаются новости. Папаи не был наемным писакой – как журналист он, быть может, опередил свое время, привнеся в журналистику постмодернистскую идею саморефлексии, революционное осознание того, что medium is the message^[38], однако, с точки зрения Барча, в этих злобных, основанных на смутных догадках (и не без основания отправлявшихся в мусорную корзину) писаниях, по сути, не было никакого содержания, поскольку Папаи пренебрегал священным долгом репортера и ведущего корреспондента, который, по Барчу, состоял в поиске и раскрытии фактов – в идеальном мире, добавим мы, а не в стране (и Барч прекрасно это понимал), где норм, соблюдения которых он, как строгий педель, с таким апломбом требовал от Папаи, на самом деле не существовало. Папаи должен был следовать фактам, сохраняя объективность и беспристрастность, но в то же время от него неизменно ждали идеологически верной трактовки освещаемых событий. В корреспонденциях Папаи нередко фигурировали допущения, догадки, туманные ссылки на анонимные источники. Он, впрочем, честно признавал свои ошибки, он был совсем не дурак и отдавал себе полный отчет в том, что делает, ведь в конечном счете он – по крайней мере в собственных глазах – всю свою жизнь оставался революционером, переворачивателем мира. Означало ли это, что в отдельных случаях он вправе придавать фактам нужный уклон и при этом еще сочетать свои мятежные устремления с некоторой легкомысленностью и неподготовленностью? Почему бы и нет? В то же время благодаря врожденному чувству юмора он был способен иронически взглянуть на собственную дубоватость, да и выгоды английского политического устройства он тоже ясно видел – это проявлялось в некоторых его ярких репортажах. Самое серьезное нарекание Барча состояло в том, что значительная часть его материалов была чистой фантасмагорией, пустой выдумкой, а его корреспонденции – сплошной импровизацией, нашпигованной железной идеологией; именно поэтому в большинстве случаев речь в них шла о всемирном заговоре темных сил, ставивших своей целью дискредитацию благого дела, то есть Советского Союза, а также противодействие священным целям мирового коммунизма. Плодовитость, с какой Папаи порождал заметки о препятствующих прогрессу злых силах, лишь усугублялась той новой секретной ролью, которую он должен был сочетать с журналистикой.

 То, что он был агентом разведки и должен был жить двойной жизнью, пусть пока только теоретически, серьезно обременило его ум; обязательная мнительность, профессионально обусловленная паранойя усугубили и без того характерную для него вечную напряженность – впрочем, не каждый журналист, подрабатывающий секретным агентом, попадает на склоне лет в сумасшедший дом. Пожалуй, есть основания предположить, что вербовка способствовала пробуждению и расцвету дремавших в нем параноидальных тенденций.

 В контору на Флит-стрит он ввалился, как ускользнувший от погони зверь – вспотевший, запыхавшийся, но не смог даже снять пальто и шляпу, потому что доктор Дежё Карой Рац уже сидел у телекса, усердно вбивая туда заметку о каких-то пустячных событиях. Папаи пришел в ярость.

– Когда я смогу воспользоваться телексом?

– Откуда мне знать? Зайдите попозже.

И вот он стоял ранним утром посреди пробуждающегося Лондона, на оживленной Флит-стрит: из собственной конторы его выкинули, и он понятия не имел, куда идти, к кому обратиться. Через два часа ему надо было быть в парламенте, где начиналось важное заседание; это его работа, нужно работать дальше; словно отсеченная конечность, он имитировал движения, как если бы все было в порядке, но вдруг его пронзила боль – неотступная фантомная боль разрыва с миром, безумное ощущение уходящей из-под ног почвы. Позвонить Брурии, спросить у нее, что делать? От бешеного утреннего ветра его пробрала дрожь, и он решил, что лучше будет от звонка воздержаться. Надо быстро что-нибудь перехватить – сэндвич с индейкой, хот-дог, жареную картошку, все что угодно, лишь бы успокоить нервы.

 Но были у него и другие причины нервничать.

 Пару дней назад дома разразился скандал, и теперь он медленно, но верно приближался к своей кульминации. Все началось с того, что его, пожалуй, излишне любопытная жена открыла конверт и прочитала письмо, которое ее племянница написала своим родителям. Девочка приехала в гости, жила у них дома и, чтобы подтянуть английский, вот уже несколько недель работала няней. Счастье улыбнулось именно ей: среди родственников целый год шло соперничество на предмет того, кто именно получит возможность отправить свою дочь к Папаи, чтобы подучить язык прямо в Лондоне. Она победила, и теперь удобная квартира в Хэмпстеде, в которой царили, можно сказать, покой и безмятежность, стала такой же тесной и неустроенной, как в Будапеште, где шагу невозможно было ступить, не наткнувшись на кого-нибудь по дороге. Втиснуть четверых детей в трехкомнатную квартиру всегда нелегко, в любой момент может начаться борьба, особенно если детям постарше уже требуется отдельное жизненное пространство, ни у кого нет возможности уединиться без самопожертвования со стороны другого члена семьи. Ни у Папаи, ни у его жены не было своей комнаты, к этому они уже привыкли, но дети занимали всю квартиру целиком, что ни день, то вспыхивал очередной конфликт, начинались яростные, до истерики, споры; к тому же они приводили друзей, в квартире было не протолкнуться, а еда в холодильнике всегда кончалась гораздо раньше, чем планировалось, равно как и деньги^[39]. Теперь, когда тут поселилась и племянница, пришлось еще потесниться, и терпение у родителей готово было лопнуть.

И тут этот скандал. Жену Папаи, которая – возможно, и не совсем случайно – прочитала оставленное на столе письмо, глубоко возмутило его содержание: детские жалобы на обстановку в ее квартире, на ее невоспитанных, грязных и неорганизованных отпрысков подействовали на г-жу Папаи как соль на рану. Потому что в этой злобной карикатуре была доля правды, а племянница написала все это в первую очередь для того, чтобы угодить своим родителям, которые и так-то были не лучшего мнения о Папаи и обо всей их антиизраильской шатии, хотя в лицо не всегда это высказывали и не сразу вступали в крикливую перебранку (считавшуюся обязательным пунктом программы семейных встреч) о том, чтó порядочному еврею следует думать и делать в связи с Израилем. Его жене это письмо показалось предательством со стороны племянницы, и в этом тоже была доля правды, ведь она и так пошла на серьезные жертвы, чтобы принять ее у себя, решив почему-то (почему – загадка, все-таки семья есть семья), что ее долг – проглотить горькую пилюлю и не отказать девице, никогда не принадлежавшей к числу ее любимых родственников. Возможно, в данном случае ее реакция была слишком бурной, но она заводилась по любому поводу с тех пор, как осознала шаткое положение своего мужа и поняла, что, по сути дела, ему отказали от места в Венгерском телеграфном агентстве, его командировке пришел бесславный конец и Папаи понятия не имеет, что будет дальше; по ночам, лежа в супружеской постели, она только тем и занималась, что пыталась помочь ему принять неприемлемое, – нет, другого выхода нет, девчонке следует уехать, нужно немедленно отослать ее домой. Решение не из легких, но на сей раз она настоит на своем.

 Что ж, такое может случиться в любой семье. Однако в этой истории была одна загвоздка. О ней знал только Папаи, но он не осмеливался поделиться этой тайной даже с женой. Шах и мат.

«Куда я попал?» – подумал Папаи, прежде чем запеть прямо на Финчли-роуд:

It’s a long way to Tipperary,

It’s a long way to go.

It’s a long way to Tipperary

To the sweetest girl I know!

Goodbye, Piccadilly,

Farewell, Leicester Square!

It’s a long long way to Tipperary,

But my heart’s right there^[40].

 «Кругом сплошное ничто, я снова там, где начал, то есть нигде. И сам я никто».

Племянница, написавшая то самое язвительное письмо, где с изрядной иронией обрисовала лондонскую жизнь семейства Папаи, очень подружилась с невестой, а впоследствии женой молодого, но уже состоявшегося оксфордского историка. Этот только что вышедший из университета историк, работавший над книгой, в которой речь шла о примирительной по отношению к Гитлеру английской внешней политике, в ходе своих изысканий приезжал в Будапешт и почти мгновенно попал под прицел венгерской контрразведки. Мартин Гилберт родился в еврейской семье, бежавшей в Англию из России, и считался левым, даже чуть ли не коммунистом, как и множество других блестящих умов, окончивших курс в Оксфорде и Кембридже; в то же время, будучи автором официальной биографии Черчилля, он поддерживал хорошие отношения с британским консервативным правительством, в силу чего имел доступ к закрытым от общественности правительственным архивам и, соответственно, представлялся идеальным кандидатом на роль шпиона. Годом раньше, во время его визита в Будапешт, с ним «подружились», то есть приставили к нему агентов, выступавших под видом историков, или историков, которые при этом были и агентами: те назначали ему свидания в Париже и Вене, то и дело слали открытки с красивыми видами, на которые он тепло, по-дружески отвечал. Он даже как будто понимал, к чему это ведет, и как будто бы принял условия этой двусмысленной игры. Поначалу все шло блестяще. Он открыто критиковал британский политический строй. Был страшно доволен своим пребыванием в Будапеште. Там у него много друзей – ему, по крайней мере, казалось, что это друзья. И в досье уже значилось его кодовое имя: «Кэррел»^[41].

 Для Папаи это могло стать первым настоящим заданием – ему нужно было предоставить информацию о «Кэрреле» и так или иначе манипулировать действиями племянницы в Лондоне. Для нового шпиона, которому нужно доказать свою профпригодность, лучшего задания просто не найти. Но, к сожалению, он получил это задание именно в тот момент, когда его отзывали с лондонского поста и когда дни его в Венгерском телеграфном агентстве были сочтены. Что за черт, живешь как на минном поле! Тем не менее нужно было сделать небольшое усилие или притвориться, что он его делает, и он был к этому готов, надеясь – может, и не без оснований, – что если он каким-то образом сумеет показать результат, то его оставят и в качестве корреспондента. И после лондонского фиаско кураторы еще долго приставали к нему с расспросами, и он говорил, говорил о мире, которым вообще-то втайне восторгался и доступа в который у него давным-давно не было^[42]. Он надеялся, что соответствующие товарищи поговорят насчет него с Барчем. Может, он выиграет какое-то время. Все шло как нельзя лучше, но теперь эту нахальную племянницу, которая была идеальной наживкой для крупной рыбы, придется, ничего не поделаешь, прогнать домой в Будапешт, отправить к родителям первым же самолетом. Жена не желала терпеть ее больше ни дня, и как объяснишь, почему племяннице следует остаться, когда он не может открыть ей всей правды. Бред.

Она не верила своим ушам.

– Ты правда хочешь, чтобы она тут осталась? – Вопрос прозвучал на иврите, она сорвалась на визг. Папаи пытался убеждать, но жена не дала ему закончить. – Лё! – заорала она. – Афпам лё!^[43]

 Она была необузданной и не знала страха. Была способна мгновенно порвать со всей своей предыдущей жизнью. Не боялась скандалов. В любой момент могла обернуться дикой кошкой. И когтей ее следовало опасаться. Когда ей было шестнадцать, эта юная коммунистка пришла домой в пятницу вечером и включила радио. Отец – изначально он собирался стать раввином и получил жутко религиозное воспитание, однако в результате непрестанной подрывной деятельности, которую вела его жена, религиозность его незаметно преобразилась до такой степени, что теперь его, пожалуй, можно было назвать осторожным атеистом, – решительным тоном сообщил ей, что следует уважать чувства других людей, и выключил радио. Атмосфера накалилась, разгорелся спор, и дочь-революционерка прокричала ему в лицо: «Любая религия – ложь, пережиток старой, прогнившей системы, опиум для народа!» – и снова включила радио. Потому что ей хотелось послушать Бетховена. И отец влепил ей пощечину. Отвесил классическую оплеуху а-ля Макаренко. Ни до, ни после он никогда ничего подобного не делал и тотчас же пожалел об этом, ведь он был человек незлобивый, сельский учитель, который ни разу не ударил ни одного своего воспитанника и никогда не выходил из себя – один только раз, да и то из-за своей до страсти любимой дочери-дикарки. А дочь побежала: пронеслась с легкостью газели через весь Тель-Авив, вскочила на военный грузовик и затерялась в маленькой, раздираемой многообразными распрями стране. Она была чемпионка по бегу, настоящая спортсменка. В школе ей равных не было. Особым прилежанием она не отличалась, зато была натурой мечтательной, романтичной, глотала книгу за книгой. Она устроилась воспитательницей в лагере для детей-сирот где-то на севере, недалеко от Голанских высот. Любовь не заставила себя ждать, ее избранник был красив, как Давид Микеланджело. Настоящий принц. К тому же христианин. Она питала явное пристрастие к необычным типам. Крещеный араб. Который как-то вечером приехал за ней верхом и увез. Она вскочила на лошадь, и они исчезли в ночной тьме прямо на глазах у ее ошеломленных коллег. Нет, запугивать ее было бесполезно, укротить ее никому не под силу.

* * *

Старший лейтенант Такач молчал с недовольным видом. Разговор на конспиративной квартире вышел неприятный^[44]. Старшего лейтенанта Такача вообще не интересовали ни личные проблемы Папаи, ни его служебные неприятности. Что ему требовалось, так это сотрудничество. К тому же Папаи еще даже не написал того, что обещал, и Такачу приходилось каждый раз медленно и методично его расспрашивать – тяжкий труд! – плюс ему самому нужно было писать подробный отчет, в связи с чем он не был на седьмом небе от счастья. Заметив рассеянность Папаи, он подумал, что тот просто ленив. О чем ему и сказал. Дело «Кэррел» было слишком важным, чтобы дать провалить его такому ленивому и поверхностному агенту, как Папаи.

Он и понятия не имел, с какими душевными муками были сопряжены для Папаи малейшие сведения – а Такач прямо-таки клещами выдирал из него каждое слово, – ведь тому приходилось сообщать о племяннице своей жены.

 Опять провал. И снова провал.

 Язык ему связывали старые семейные распри, это оказалось сильнее, чем любая сицилийская омерта. Семья его жены, которая, по меньшей мере теоретически, была также и его семьей, хотя про себя он называл ее своей «фантомной семьей», была лишь фантомной болью его собственной семьи, тенью семьи, эрзац-семьей, семьей-протезом, где он так никогда и не получил уважения и сочувствия, по которым так тосковал, и где его презрительно, свысока жалели: нет, нет, они его так и не приняли. И вот вроде бы представился подходящий момент для мести, но он чувствовал себя беспомощным, совершенно разбитым и был не в состоянии выдавить из себя ни слова. Старший лейтенант Такач не понимал, с чего этот сыплющий меткими формулировками, речистый журналист-пустобрех, этот наделенный здоровым чувством юмора коммунист, объехавший мир вдоль и поперек, вдруг начинает заикаться и мямлить, как онемевший от растерянности ребенок, и каждым своим словом, с такими муками из него вытянутым, противоречит всему, что было сказано раньше.

 Такач, этот квалифицированный сотрудник отдела II/3, не мог даже близко себе представить, что разговаривает с кучкой пепла, с тенью человека, утратившего всякую веру в этот мир и в самого себя. Он уже не был евреем, но неевреем тоже не был. Не был ни тем ни другим. Был и тем и другим. Да попросту был ничем.

 Все дядья и тетки его жены еще в двадцатые годы уехали в Палестину, последовав за старшим из братьев, однако некоторые из них, в том числе и родители этой племянницы, вернулись – в самый неподходящий из всех возможных моментов – в дрейфующую в сторону нилашизма Венгрию: кто потому, что жизнь переселенцев в подмандатной Палестине показалась им не слишком привлекательной, а кто и потому, что колониальные власти сначала посадили их за подрывную деятельность, а потом выдворили из страны. Положение у британцев было шаткое и уязвимое, им приходилось постоянно балансировать между арабами и евреями, но уж если им случалось наткнуться на нелегального еврейского переселенца, который к тому же был коммунистом, они педантично применяли к нему все параграфы, какие только можно было применить, и объявленная в тюрьме голодовка тут ничем помочь не могла.

 Семейство странным образом перемещалось в противоположных направлениях, и эти противоположные маршруты иной раз пересекались во времени и отражались друг в друге, как в зеркале. В 1939 году, когда Папаи в свои 19 лет собрался бежать от надвигающегося апокалипсиса, мать достала ему поддельный паспорт и щедро снабдила долларами, чтобы ее обожаемый ребенок в своих приключениях был избавлен от материальных трудностей, а когда он спросил ее, высунувшись из окна вагона на вокзале в Бухаресте, скоро ли она последует за ним, она отрезала: «Женщин трогать не будут», – и это были последние слова Маргит. Семья его будущей жены как раз в это время перемещалась в противоположном направлении, чтобы, вернувшись в Венгерское королевство, пережить ужасы нилашистского режима, и хотя мужчин забрали на обязательные работы и даже в концлагеря, а женщин загнали в колонну, направлявшуюся в сторону дунайской набережной, каким-то чудом все выжили. И в это самое время, говорили они, Папаи жил в свое удовольствие в солнечной Палестине. Это было сразу и упреком, и обвинением: как может выступать против сионизма человек, который избежал ужасов войны, которого не забирали в концлагеря и не расстреливали в Дунай^[45]? Это был самый беспощадный довод из всех, ему сложно было что-либо противопоставить. Почему он вернулся с молодой женой после войны и теперь просит у семьи поддержки? Что он за тряпка! Умудрился принять такое решение, так будь добр, неси ответственность. Зачем было возвращаться? Почему не остались там?

 Но там мир был для них сущим адом – адом и ничем больше. Его молодая жена писала из Палестины одному своему приятелю:

 Tonight I write to you with a fresh feeling of resistance, with a stronger will to struggle and with a clear knowledge of our difficult task here! You know that Palestine today is a hell. With all its smallness it contains all the ingredients necessary to make it a great camp of suffering. This is what the English wanted and this is how they succeeded in their aims. There is no use to write more about the present situation, what you know, with some exaggeration, from other papers is enough. You have only to interpret it, to read in between the lines. So we live here and sometimes a flash of thought demands from us to run away from here. It is easy to hide in a mountaineous village, where no paper ever reach, or to go to Ethiopia and work there in a small village. It is all too easy. But we must face it. Without facing it we shall agree to the foreign rule, to the ruthless crazy imperialism. And you know: we don’t want to run away, because it is against our class-consciousness. Not because it is easier to fight but because we want to live with a clear conscience.

I am sorry for the long sentences, but you understand me, dear friend. I work in the hospital for a long day… It is so far from the town. But it is good, I have work and earn my living. My husband studies, but unfortunately much of his time is exhausted in other things than chemistry… You know the constant need for people… and it is too sad that it is not realized that he must finish his studies well. Science is not a joke! It cannot be done superficially^[46].

Странные мысли, скажут многие. Но именно так они чувствовали, эти два молодых коммуниста, забившие свои непокорные головы какими-то идеалами, – так, и никак иначе. Брурия была хорошая девушка с сильными убеждениями: через неделю после свадьбы, в письме от 26 декабря 1946 года, она предлагает свой политический анализ «жгучих проблем Палестины», сильно напоминающий донесения, которые г-жа ПАПАИ писала тридцать лет спустя для отдела III/1^[47]:

Now I am in Jerusalem, living in a curious suspension. I can start to work next week in a job that will give me many opportunities to develop and teach. It is in a Child-Welfare-Centre, in the old city of Jerusalem. It is the poorest and dirtiest section of Jerusalem and may be of Palestine. The only objection to start the work is the extremely low salary. It is 9 pounds monthly, with the additional pay for high cost of living it will be about 17–19 Palestinian pounds. It is less than minimum for us. My husband is a student of chemistry and he does not earn except occasionally by working after his studies. It is truly a problem. It seems that I’ll have to continue a hospital job, where I’ll earn more, but where I shall not get any satisfaction. Anyhow all is quite pale in comparison with the burning problems of Palestine. The X. congress of the P. C. P. has formulated its decisions in a small pamphlet. I’ll send it to my sister. Please ask her to translate especially those parts which concern the Jewish and Arab relationship. I hope that soon the Party will send an English translation. It will be good to translate it to French. You will notice that the question of Immigration is formulated in a very tactical manner. The party under the present circumstance cannot find a way to bring the question in a more direct and open manner. I cannot agree, but at the same time my only place is with the C. P. I’ll work in the Y. C. L.

As you know probably from the newspapers, the Zionist congress in Basel completed its session without reaching any final decisions. The main discussions were around the question: «What imperialism should the Zionist movement choose for its protector? The British or American?» The American sector in the congress is the most reactionary section of this jingoistic movement, and they had a majority. Now the Zionist activity will be operated on «American Orientation». The «progressive» parties, those who call themselves Marxists-Zionists, decided to move for Weizmann, who is for «British Orientation». The end results are: Weizmann’s proposals to go to London’s sponsored «round-table» for Palestine was defeated. The new «higher Zionist committee» prepares new proposals for Zionist activities in the future. Most of the delegates in the congress are for continuation of the «illegal» immigration into Palestine, and for new «settlement-movement» which actually means new Zionist strongholds in different places in Palestine.

In all this political games the C. P. stands as the only anti-imperialistic factor, and is confronted by very difficult tasks. We are very weak in Jerusalem. We have not entered at all into the working-class circle. Our comrades have not developed yet the spirit of public, social worker. I think that Jerusalem is particularly difficult for our party work. It is a town with «comportments», with a strange individualistic stamp on its people. Nevertheless I’ll work hard and do my best^[48].

 В тот момент, когда летом 1947 года, бежав из разрушенной войной Палестины, где, как им обоим думалось, они не могли оставаться, Папаи и его красавица жена, его добыча, на которую мужчины оборачивались на улице, будто не верили своим глазам, вышли из пражского поезда на Восточном вокзале, молодой Папаи уже во второй раз сжег за собой все мосты. Они прибыли в Будапешт, этот город надежды, это «горнило будущего», и при этом понятия не имели, как им там преуспеть. Прыгнули очертя голову в зияющую пустоту. Семье пришлось проявить заботу, собрать денег, помочь с мебелью, но кое-кто из родственников смотрел на них как на предателей. Предателей Израиля. Странные люди, родня его жены. Папаи казался чужим в их среде и так чужим и остался, в их глазах он дважды предал еврейство. Он упорно боролся за то, чтобы доказать, что он настоящий мужчина, что он на многое способен, но после долгих лет борьбы единственным доказательством этого были четверо детей и красавица жена, все остальное – лишь имитация, жалкая подделка, пустая мимикрия.

* * *

Когда они с сыном вышли, держась за руки, из дома № 13 по Недерхол-гарденз, из достославных ворот Элм-три-хауз, и стали спускаться с холма, подгоняемые приятным холодком клонящегося к вечеру весеннего дня, Папаи тотчас же заговорил, а сын, хоть и слышал уже добрую часть этих историй, причем не раз, охотно слушал их снова.

– Знаешь, однажды твоя бабушка дала мне пинком под зад, я рассказывал? А знаешь за что?

– Пинком под зад?

– Ага, под зад. И еще она сломала мне об голову зонтик, когда я опозорил ее на открытом экзамене по математике в школе. Мы вышли из ворот гимназии, и она как начнет лупить меня зонтиком по голове! Ну, зонтик и сломался, а она заплакала. А потом мы вместе рассмеялись. А в тот раз у нас в гостиной сидели две дамы, две занудные старухи, собирали деньги в пользу «Керен Каемет»^[49].

Мальчик не понимал, что значит «Керен Каемет», но ему страшно нравились непонятные слова. Он не спрашивал, что они значат, и отец не объяснял. Оставшись один, он играл с ними: подбрасывал вверх и смотрел, как они падают.

– Они собирали деньги на покупку земли в Земле обетованной. «Земля без народа для народа без земли», как сказал Бальфур^[50].

Мальчик не стал спрашивать, кто такой этот самый Бальфур, – и так было хорошо! Хорошо не понимать какие-то вещи.

– А может, это и не он сказал, тогда все об этом талдычили, в тридцать шестом-то. Прекрасно помню этот день: они сидят за чаем в гостиной, убеждают пожертвовать на еврейское государство и говорят маме: «Но ведь там никого нет – совершенно безлюдный край, голая земля, пустыня». Я это слышу, вижу, как мама открывает кошелек и дает им кучу денег, и спрашиваю: «Почему? Там разве нет арабов?» Маму легко было вывести из себя – она тут же вскочила и так дала мне пинком под зад, что я натурально вылетел из комнаты, как мячик – бум! – с таким ударом ее бы в любую команду центрфорвардом взяли, уж поверь, а я только ржал. Мне дико нравилось, что у меня такая мама. Когда старухи ушли, она уже пожалела об этом – ну просто не смогла совладать с собой, понимаешь, – а потом она поцеловала меня, сунула мне денег в карман и сказала: «Ты пойми, это ж мои лучшие клиентки». Потому что эти дамы часто покупали у нее ковры, мама умела торговать, как никто на свете, когда папа умер и у нас отняли наш магазинчик, «Фридман и партнеры» – эти «партнеры» его и отняли, – а папа всю жизнь мечтал, что на вывеске когда-нибудь будет написано «Фридман и сын», как в его любимом романе Диккенса «Домби и сын», и когда мама осталась одна-одинешенька, без копейки, да еще и со мной на руках, денег не было вообще, но семья прислала ей в помощь служанку из секеев^[51], и мама стала ткать ковры, ну то есть эта крестьянская девушка их ткала, и такие замечательные ковры у них получались, что в конце концов даже королевская семья стала заказывать их из Бухареста, так они прославились, и мы разбогатели, правда, для этого пришлось серьезно поработать, меня разбаловали, а эти две дамы из «Керен Каемет» часто покупали у нее ковры, и, помню, каждый год на Рош а-Шана нужно было идти на кладбище, к папе на могилу.

 Они спустились пешком к подножию холма, где Недерхол-гарденз упирается в Финчли-роуд, там была лестница, и мальчик стал играть со словом «Рош а-Шана» – он не спросил, что это значит, – и поэтому от него ускольз нули несколько фраз, которые произнес отец.

– Ты не слушаешь, что ли?

– Слушаю.

– Тогда что такое Рош а-Шана?

– Не знаю.

– Ну и правильно делаешь, что не знаешь, это могло быть в любой день, но это было на Рош а-Шана, осенью, когда уже очень холодно. И вот наша большая кухня в одной из наших квартир на втором этаже, потому что была еще вторая квартира, ты знаешь, я тебе рассказывал, в одной была мастерская, где девушки ткали ковры – прелестные были девушки, я любил там у них посидеть, они все время пели и смеялись, – а в другой мы жили. На большой кухне в плите полыхал настоящий огонь, мама говорила прислуге, потому что у нас было три служанки, одна каждое утро провожала меня в школу и в конце дня забирала, так вот, мама говорила кухарке, чтобы та испекла десять рогаликов – знаешь, почему их должно быть именно десять?

– Нет, не знаю.

– Потому что библейских праведников, цадиков, десять, вот, и тогда мы шли на кладбище.

 Они уже стояли перед кондитерской на Кэнфилд-гарденз, но не заходили, потому что Папаи хотел закончить историю. Им нужно было сходить к врачу: за два дня до этого с сыном приключился мелкий несчастный случай – он упал в обморок в посольстве, попробовав из маминой рюмки коньяку, а может, просто измучился после дневного спектакля, где играл Миши Нилаша^[52], представление шло на берегу озера, там была осока и еще утки, посольство устроило пикник по случаю 1 Мая, Миши Нилаш жаловался громким голосом, что другие съели его посылку, и еще они сходили на могилу Маркса на Хайгейтском кладбище, и папа нес его на плечах сквозь толпу, как же хорошо было проплыть меж этих сияющих лиц, все на него смотрели, он сидел на исполинских плечах отца, все дамы на них оборачивались, как он был горд за своего отца, как гордился тем, что упал в обморок, так хорошо было упасть в обморок, все стали спрашивать, что случилось с ребенком.

 – И там на холоде всегда стояли нищие, поджидали богачей, которые дадут им денег, мама раздавала им еще теплые рогалики, и тогда они шли за нами к папиной могиле, чтобы помолиться вместе с нами, знаешь, черный мрамор на могиле был такой холодный, мне каждый год приходилось его целовать, я ненавидел его целовать, боялся, что губы примерзнут к мрамору, но мама настаивала на этой церемонии. Наверное, это был единственный ритуал, на котором она настаивала. На самом деле да, это и был единственный ритуал, на котором она в своей жизни вообще настаивала.

 Повисла тишина. Папаи глубоко вздохнул и направился в кондитерскую, позабыв, что он не один. Но обернулся и посмотрел долгим взглядом на сына.

– Знаешь, никогда не забуду эту тишину, как эти высокие люди в черном стояли в комнате, все в цилиндрах. Желтое лицо отца на кровати. Передо мной открылся коридор из людей, людской коридор, мне было четыре года, путь к его кровати был такой длинный. Он был желтый, как будто его выкрасили желтой краской, помню, я еще подумал: почему он такой желтый? Когда разразилась война, ему уже было 28 лет, он не хотел идти на фронт, знаешь, это была Первая мировая, и он выкурил двести сигарет, переплыл ледяную Самош, чуть не помер, температура была сорок, а через десять лет, потому что, понимаешь, его семья не хотела, чтобы он женился на маме, потому что мама была из бедной семьи, в их глазах это был мезальянс – знаешь, что это значит?

 Но он не стал дожидаться ответа, и что это значит – тоже не стал объяснять. Ну и хорошо. Слово вспорхнуло, как бабочка, у мальчика перед глазами. Чудесная была бабочка.

– И мамина семья тоже не хотела, чтобы они женились, потому что поговаривали, что Енё Фридман – больной человек, что у него туберкулез, что у него никогда не будет потомства, им нравилось твердить это слово, «потомство», потому что за пару лет до этого – как будто и так у него проблем было мало – Енё надавали пенделей в драке в корчме, отбили одно яичко – по счастью, не то, которое производит сперму, а другое, в котором, знаешь, она только накапливается, которое всегда на пару градусов прохладнее, ты это знал? Потрогай – почувствуешь. Оно такое, как лéдник. Иначе ты бы сейчас здесь не стоял и не щурился на меня своими голубыми глазами, маленький ты мой, помню, мне нужно было дойти до папиной кровати, встать прямо перед ней, я дико боялся, такая была кругом тишина, мне ведь четыре года было, никогда не забуду эту кошмарную звенящую тишину, а папа положил мне руку на голову, и рука, сынок, была такая тяжелая, такая тяжелая, я никогда бы не поверил, что рука может быть такой тяжелой.

Под Будайской крепостью

Ей нужно с ними поговорить.

 Когда по крутой винтовой лестнице, где лучше было держаться стены, потому что к середине ступени опасным образом сужались, она добралась наконец до третьего этажа, который, с учетом полуэтажа, был, по сути, четвертым, запыхавшаяся г-жа Папаи обнаружила входную дверь открытой. На какое-то мгновение ей показалось, что на самом деле она заперта – просто слегка подрагивает на сквозняке. В двери было три забранных рифленым стеклом оконца, самое верхнее закрывалось изнутри на задвижку, но сейчас и оно было открыто. Г-жа Папаи заглянула в маленькое окошко, и в лицо ей пахнуло затхлым запахом квартиры. Звонить не хотелось, она подтолкнула дверь носком туфли, и та со скрипом и хрипом медленно отворилась. На элегантной черной табличке, висевшей под щелью для писем, все еще значилось золотыми буквами: Марцел Форгач. Как на могильном камне. В нос ударило теплом центрального отопления, застарелым дымом и кисловатым запахом испортившейся еды, а на ее резкий, громкий, нетерпеливый призыв никто не вышел. Когда она захлопнула за собой дверь, по паркету пронеслась, сверкая маячком, красная пожарная машинка. Она не удержалась и чихнула. Сделав два неуверенных шага вперед, подняла с тяжелым вздохом пожарную машинку с пола и положила ее на стол. Открыла окно. Судя по разбросанным повсюду предметам, не так давно они еще были дома – наверное, просто выскочили куда-то: в магазин, в аптеку, на почту, на детскую площадку. Сквозь распахнутое окно тепло от батареи устремлялось в прохладу раннего осеннего вечера.

 Мать жаждет проявлений любви. Когда повзрослевшие дети встречают свою жаждущую любви и хоть какой-то теплоты мать окурками, немытой посудой, неубранными постелями, грязным бельем, разбросанным по кроватям, по всем углам, по полу, загнивающей или высохшей едой в холодильном шкафу, прокисшим молоком прямо в пакетах, грязными полами; волосами, рассыпавшимися при расчесывании, унитазом, испещренным погаными высохшими экскрементами, запахом несмытой мочи и разбросанными книгами, а не проявлениями любви и заботы, которых она ждет, то поневоле что-то сжимается в области сердца. Или, может, в голове? Потому что она только что пришла домой (к себе домой?) с работы или из больницы (она уже четвертый год ходит туда почти без перерыва), и как приятно было бы, если бы ее встретили знаками любви и заботы, а не грязными, вонючими, загаженными, мрачными комнатами. Вот бы сейчас чистую застеленную кровать, чайку, несколько непринужденных слов! Отсутствие проявлений желанной нежности или бескорыстной доброй воли со стороны взрослых детей всерьез ставит вопрос: где мать ошиблась настолько, что тоска по любви приводит лишь к сгустку боли где-то в области сердца или в голове? Мать получает то, что сама приготовила? Приготовила и подмешала яд? Напоила этим ядом своих малолетних детей, и через двадцать лет вот он, результат? Яд? Я лгала! Отрицала, что у меня депрессия. Выходит, надо мне было раздеться догола, раскрыться и вопить во все горло, чтобы «мамина депрессия и ее причина» вошли в самую душу бедных моих детей. Тогда бы эта «искренность» привела в мир более отзывчивых детей? Тогда эта жажда любви нашла бы удовлетворение? Мелочная (!) мать.

Из комнаты мальчишек открывался вид на Будайскую крепость. Задний фасад будайского дворца был такой же принадлежностью квартиры, как и мебель, полученная в подарок или взятая на время у родных и знакомых, но так и не возвращенная обратно, – все вещи абсолютно разные, однако со временем они начали походить друг на друга. На выходящей в сторону холма Напхедь трехчастной стене замка группировались рядами выступы, балюстрады, лоджии, зияющие чернотой окна, заложенные ниши; посередине серого фасада шесть коринфских колонн подпирали террасу с видом на Буду, над ней парили в воздухе шесть почерневших статуй, сплошь полуобнаженные женщины. Элегантную крышу снесло взрывной волной; само это громадное здание было скорее декорацией, чем укреплением, которое нужно защищать: много раз перестраивавшийся королевский замок приобрел свою окончательную форму как раз тогда, когда историческая значимость королевства практически сошла на нет. Несколько раз здесь ночевал австрийский император, когда заезжал в эти края, а потом регент, то есть тоже не король. Ревущие львиные головы глядели вниз с обгоревших стрельчатых арок, обрамляющих окна, серо-черный фасад покрывали дыры и выбоины, оставленные пулеметными очередями и взрывами, у подножия стен лежали гигантские расщепленные балки и кучи обломков высотой в целый этаж – ночью в свете луны вся эта монументальная серая масса, вся эта громада казалась поблекшей открыткой на стене или стоящим в углу шкафом, который невозможно открыть. Она возвышалась над домами, пустая и ни к чему не пригодная. Зеленый конь. На одиноком выступе замка, над чахлым кустарником и тонкими деревьями, повылезавшими из щелей в стене, прямо напротив комнаты, в которой жили мальчишки, стоял на дыбах зеленый конь – даже не стоял, а парил, кто знает с каких пор. Конь был того же зеленого цвета, что и обрушившийся купол крепости. Сказочный конь, сбросивший своего всадника. Мальчишки об этом знать не могли, но никого он не сбрасывал – наоборот, какой-то хортобадьский табунщик в просторных портках, стоящий по другую сторону от коня, прямо у здания Королевского манежа, пытался его обуздать. Этого безымянного табунщика, в честь которого назвали и маленькую площадь, мальчишки никогда не видели и даже не знали о его существовании, а ведь то был сам «Укротитель коней»: на это место он попал в 1901 году – после того как с большим успехом съездил на Всемирную выставку в Париж – и пережил здесь обе мировые войны. Барышни, поднимаясь на прогулку в крепость или спускаясь оттуда, охотно фотографировались у постамента с брыкающимся конем, каковой, видимо, был какой-то особо чувствительной точкой во всей крепости, раз зимой 1944 года его охраняла напуганная и угрюмая бронетанковая дивизия CC. Но мальчишкам из окна была видна лишь груда развалин, вход на территорию крепости был запрещен, в деревянной будке сидел сторож, который караулил закрытое сооружение и, завидя детей, тотчас выскакивал наружу, начинал махать руками, кричать и грозиться, и они бежали прочь – и только зеленый конь стоял непоколебимо там, у себя наверху.

 Дурные предчувствия стали одолевать ее, как только она вышла из трамвая. С озабоченным видом она направилась в сторону дома, со знакомыми сталкиваться не хотелось^[53].

Прибавив шагу, она миновала группу белоснежных скульптур: в центре одиноко стоял предводитель крестьянского восстания, поджаренный на раскаленном троне, – в кольчуге, из-под которой выпирали мощные мускулы, и с булавой в руке; если смотреть с тротуара, он казался на голову выше крепостного фасада. За ним начинался серпантин ведущей в крепость дороги. Тут, у скромной невысокой стены, до самого конца пятидесятых годов стоял как будто вытесанный из камней этой самой стены длинный памятник артиллеристам: шесть лошадей, по три в ряд, понурив головы, с трудом тащили орудие, на трех дальних сидели артиллеристы в касках, а на стене мемориала среди прочих были высечены названия городов, отторгнутых от Венгрии по Трианонскому мирному договору. В 1937 году регент, питавший особую слабость к возведению военных памятников, лично открыл и этот: сколько городов – столько и венков; по всему мемориалу развесили, как спасательные круги по бортам океанского лайнера, двадцать девять штук, только лайнер этот пошел ко дну, и после войны окрестные дети играли в прятки под ногами лошадей с оторванными головами и всадников, головы которых тоже снесло взрывом; этих впряженных в орудие животных дети считали львами. А еще дальше, позади стояла единственная оставшаяся от дворца короля Матяша изъеденная временем гранитная колонна – как мертвое дерево, с которого срезали все ветви.

Трамвай уже не ходил у них перед домом, громыхая, как ящик с инструментами, и вырывая обитателей квартир из самых глубоких предрассветных снов, остановку перенесли на сто метров дальше, за лужайку с цветами, образовавшуюся на месте старого фонтана: ближе к холму Напхедь, где то и дело можно было наткнуться на кости погибших солдат, неразорвавшиеся мины, неиспользованные патроны и таинственные пещеры, из которых несло мочой и говном. Раньше, бывало, какой-нибудь оторва выбегал из-под арки их дома и, запрыгнув с разбегу на заднюю площадку трамвая прямо через невысокую металлическую загородку, весело махал остальным, дожидался, пока трамвай, трясясь всем корпусом, поднимется вверх по склону, и выпрыгивал у ступеней кинотеатра, чтобы купить билет на вечерний сеанс. Во всем царил деревенский дух. Летом приезжал на телеге развозчик льда, искрились на солнце ледяные осколки, словоохотливый малый рубил лед топором, плотницкой скобой стаскивал со своей телеги блоки и раскидывал их по ведрам мгновенно собиравшихся вокруг него жильцов. Уголь привозили на грузовике, в воздухе перед домом носилась, сверкая на солнце, угольная пыль, чувствовался ее запах, мужики с покрытыми сажей лицами сгружали брикеты или кокс лопатами в большие плетеные корзины и заносили их на спине внутрь – или же уголь прямиком по желобу скатывался к котлу, чтобы раз в неделю, по субботам, в доме была горячая вода. На карнизе полуподвального этажа сохли, издавая резкий запах ацетона, свежеокрашенные красно-синие оловянные солдатики. Из-за оконной решетки жена второго дворника кормила примостившихся на корточках детей лепешками лангошами со сметаной. Старший дворник топил котел, и в глазок ведущей в подвал серой железной двери было видно, как пламя освещает его блестящее от пота лицо. Как будто бы весь дом был одним большим кораблем. Приезжал старьевщик, приезжал точильщик. Запряженные в шаткую телегу сказочные клячи рыли грубо подкованными копытами ухабистую мостовую. Повсюду чувствовался доносившийся из древней пряничной лавки запах медовых пряников. На витрине красовались большие стеклянные банки, доверху набитые этими пряниками, над дверью звенел колокольчик, и две добродушные беловолосые тетушки с улыбкой встречали посетителя.

 Ани ло ядаат. Даже не знаю, дома ли они.

На какое-то мгновение она замерла в глубокой, напоминающей коробку арке дома. Приготовила лицо для встречи со знакомыми. С тех пор как она съехала отсюда два года назад, это давалось ей нелегко. Здесь ее знали как человека-улыбку, эту роль она играла постоянно, и сейчас тоже, хотя всегда сознавала, что человека-улыбку она только играет. Даром что она от природы была веселого нрава – стоило ей увидеть саму себя, как она понимала, что лжет. Как раз сейчас настроения улыбаться у нее вообще не было. Она задрожала всем телом, из груди вырвался похожий на икоту звук – такими сильными оказались воспоминания. Отсюда она вышла ранним летним утром в 1958 году, когда убежала с Томом – английским рядовым, в которого влюбилась еще в Палестине и который пересек полконтинента, чтобы приехать к ней из Англии с женой и двумя детьми, и она сбежала с ним на Балатон. Не могла не сбежать. От судьбы не уйдешь. Здесь же, в октябре 1956 года, Папаи стоял с рыжеволосой нечесаной дочерью на руках, слушая доносящееся через распахнутое окно радио, когда повстанцы с кокардами на груди едва не вздернули его на фонарном столбе^[54].

И здесь же однажды случилось так, что, не рассчитав, по своему обыкновению, время, Папаи поздно вышел из дома со старшим сыном и дочерью и, оказавшись на улице, не посмотрев ни направо, ни налево, уже хотел было перебежать мостовую, таща за собой детей, как прямо перед домом, едва их не задавив, со скрежетом затормозил грузовик «Чепель». Папаи обрушил на шофера град ругательств, а тот вместо ответа просто выпрыгнул из своей кабины и закатил Папаи увесистую пощечину, от которой очки слетели у того с носа. Г-жа Папаи не знала об этой пощечине. Только в память старшего сына неизгладимо врезалось беззащитное, онемевшее, ошарашенное лицо Папаи.

 Наверное, в это же время на доме появилась надпись – уже не узнать, кто ее сделал, повстанцы или те, кто сажал их по тюрьмам, но зеленые буквы (все заглавные) остались: ТВЕРДУЮ НАРОДНУЮ ВЛАСТЬ! Надпись почти стерлась, теперь разобрать ее мог лишь тот, кто ее помнил. Но как бы то ни было, она стала для всего дома магическим охранным знаком. Когда младший сын г-жи Папаи возвращался домой из школы, спускаясь по крутым ступеням холма Напхедь, он всегда, всякий раз без исключения прочитывал эту надпись, никогда ничего в ней не понимал и никогда ни у кого не спрашивал, что она значит.

 ИЦИК, ИЦИК, КРОШКА ИЦИК, СПРАВИМСЯ БЕЗ АУШВИЦА! Где-то была и такая надпись, г-жа Папаи столкнулась с ней в те революционные дни, и это тоже было тяжелой пощечиной: она знала, что ей следует отсюда уехать, и все-таки она осталась.

 Что прошло, то прошло.

 Не глядя ни направо, ни налево, она решительным шагом направилась внутрь, в прохладный выложенный камнем вестибюль. Направо и налево открывались две темные лестничные клетки, напротив сияла ярким светом стеклянная стена с видом на крепость и полный цветов внутренний двор. Квартира дворника казалась нежилой, занавески были задернуты, консьержка – с тех пор как у жильцов появились собственные ключи от ворот – по большей части тихо сидела у себя в полуподвальной квартире, куда вели ступеньки прямо из стеклянной будки. Но тем не менее сейчас она была тут как тут – стояла, как раньше, с веником в руке. От шороха веника г-жа Папаи очнулась и посмотрела в ее сторону.

– Как ваш дорогой муж, г-жа Форгач?

Г-жа Папаи пробормотала что-то вместо ответа, а потом, когда вопрос был задан снова, повторила певучим голосом, широко улыбаясь:

– Поправляется, старается как может, г-жа Ленарт!

Но г-жа Ленарт не проявила жалости и не отпустила ее:

– Бедный товарищ Форгач, вот уж не заслужил он этого от судьбы.

Она дважды взмахнула веником, слегка подняв пыль.

– Видела я его давеча – ужас в каком человек состоянии! Как будто его надвое раскололи. Ох, не заслужил товарищ такое от судьбы!

 В г-жу Папаи как будто нож вонзили. Она не знала, издевается над ней г-жа Ленарт или хочет утешить, но склонялась скорее к первому. Она пошла было дальше, но безжалостный голос г-жи Ленарт, прогремевший, как предупредительный выстрел, снова остановил ее.

– Ничего не хочу сказать, но вчера вызывали полицию. Я, правда, сама ничего не слышала, но говорили, что у вас стоял невыносимый шум и галдеж и что их раз пять-шесть предупреждали, стучали снизу, долбили в стену, но все без толку, как галдели – так и галдели. Вам бы надо поговорить с детьми, г-жа Форгач, потому что я хоть и не знаю, кто вызвал полицию, но если услышу такое, я как пить дать сделаю то же самое. После десяти вечера какая-то женщина – может, ваша дочь – визжала в окно, и ей-богу, было уже за полночь, а они все приходили и приходили, без конца хлопали воротами, аж дом дрожал, я чуть не померла со страху, что стекло выбьют. Я все понимаю: молодежь, сама была молодой, но все же после десяти вечера действительно нельзя так себя вести – или я неправа? У нас в доме живут трудящиеся, г-жа Форгач, вы сами это прекрасно знаете.

 «Трýдящиеся» – г-жа Ленарт постаралась, чтобы это слово прозвучало в духе пятидесятых. Ее вдруг захлестнули старые слова – такие как «органы». Она даже чуть не сказала «МГБ», но вовремя себя одернула.

– Если органы станут часто сюда наведываться, от этого никому хорошо не будет. Не дело это, мне кажется.

В ее голосе звучало как будто даже злорадство: наконец-то она может ткнуть в глаза г-же Форгач тем, от чего ей самой было тошно при коммунистах. Наверное, поэтому с уст у нее и срывались эти странные слова. Потому что эти Форгачи тоже были такие. Нет, люди они неплохие, но все-таки коммуняки, и по какой-то таинственной причине их надо было опасаться. Даже этого шута горохового, дородного товарища Форгача, который мимо пройти не мог, чтобы не отпустить какой-нибудь идиотский комплимент или не ущипнуть легонько. Шустрый был этот толстяк, товарищ Форгач! Не пил, не курил, но кобель был еще тот!

 В ответ г-жа Папаи лишь скривилась, поджала губы и пошла дальше. Она двигалась по внутреннему двору в направлении лестницы D, маневрируя, как шахматная фигура, между цветочными клумбами. Ей казалось, что из-за темных окон полуподвальных квартир чьи-то внимательные глаза следят за этими ее перемещениями.

 Архитектурные странности возникли из-за того, что дом высился на месте здания, построенного совершенно в другом стиле, и следы его все еще сохранялись. До войны здесь была казарма лейб-гвардии – здание в форме буквы U с двумя башнями, со сводчатыми подъездами, с удобными балконами и просторными террасами на крыше; в узкой задней перемычке жили солдаты, в передних частях располагались огромные, обставленные с помпой, но без роскоши офицерские квартиры с высокими потолками. Прекрасная, наверное, у них была работа – надежная и непыльная. Каждый день в одной из квартир – попеременно – текли послеобеденные беседы за чашкой черного кофе. Молодой Папаи с юной женой въехал в один из двух одинаковых, стоящих вплотную друг к другу безликих корпусов, возведенных на месте обрушившейся после бомбежек казармы: «Началась борьба за повышение уровня жизни», – по-английски отчитывался он об успехах в торжествующем письме^[55]к молодой жене, которая готовилась в тот момент к экзаменам и была беременна их первым ребенком; даже и через год после переезда они разговаривали между собой на английском или на иврите, и так продолжалось до тех пор, пока кто-то не донес на г-жу Папаи, что она говорит в трамвае на иностранном языке, и ей не сделали выговор на работе. Двор дома, куда из сада вела лестница с каменными перилами, окружала сложенная из неотесанных камней и облицовочного кирпича и украшенная стилизованными бойницами ограда; изначально двор создавался как спортивная площадка для солдат, здесь на снарядах рядовые накачивали себе мускулы, потом он превратился в футбольное поле, в пыли которого дотемна пинали мяч дети – в первое время они вели настоящую оборонительную войну против подростков из других дворов, битвы по преимуществу приходились на время созревания каштанов, но бывало, что в ход шли и настоящие кирпичи: неизвестно, что служило мотивом для этих межплеменных войн, но в какой-то момент они просто прекратились.

 Два серых блочных дома по обе стороны площади Дёрдя Дожи.

От казарм с куполами, напоминавшими марципановый торт, не осталось и следа, так же как и от памятника артиллеристам Первой мировой, – при осаде Будапешта их сначала старательно разбомбили американцы, а потом со своих позиций на горе Геллерт основательно изрешетили русские. Драбанты – с металлическими, украшенными пером цапли колпаками на головах, в жилетах с густой шнуровкой и расшитых народными орнаментами безрукавках, с которых еще и кисточки свисали, в узорчатых сапогах и с саблями – служили в почетном карауле перед зданием дворца и едва ли представляли собой военную силу, способную защитить крепость от сколько-нибудь серьезной атаки.

 В начале 1949 года молодой сотрудник пресс-службы премьер-министра со всеми своими скромными пожитками и маленькой дочкой на руках – еще не Папаи, но уже и не Фридман – въехал в новенькую квартиру, казавшуюся в тех обстоятельствах вполне представительной. Похоже, что его карьера после стольких закавык и поворотов все-таки встала наконец на прямые, как стрела, рельсы.

* * *

Она даже не сняла пальто. Вешалка в прихожей почти вырвалась из стены – столько на нее навесили; одежда выпирала во все стороны, нельзя было пройти мимо, ничего не задев, повесить пальто там было просто некуда. В зеркало она не посмотрелась. В кухне было грязно, на плите рдела, раскалившись, самая маленькая конфорка: кто-то забыл на ней чайник – видно, хотел сделать чай и уже положил на чашку ситечко с заваркой, но вода давно выкипела, в квартире стоял запах пережженного масла. Г-жа Папаи быстро выключила конфорку: ручка была липкая от грязи, белая эмалированная плита почернела от сбежавшей овсянки и присохших, растрескавшихся остатков еды. Она не сразу поняла, что ей делать: браться за щетку или оставить все как есть, но в итоге поставила чайник под холодную воду; тот зашипел, в лицо ударило паром. Она рассеянно заглянула в кладовку. На полках было пусто: из полумрака сиротливо выглядывали баночка с засохшей горчицей, несколько проросших картофелин, пара скукожившихся луковиц. Один раз она тоже умудрилась устроить пожар в квартире – давно, в 1963 году, ушла и оставила утюг включенным. Марци был в больнице, ей нужно было бежать на работу в Красный Крест. В соседнем доме заметили, что из окна струится черный дым; пожарные не могли попасть в запертую на ключ квартиру, хотя тащить шланг вверх по узкой лестнице все равно смысла не имело, так что они прямо с улицы направили в кухонное окно струю воды. Паркет размок, вниз по винтовой лестнице хлынули грязные потоки, зрители аплодировали. Дверь кладовки и через пятнадцать лет была вся в пузырях, как маца, – ее просто выкрасили, а из-под краски ясно проступали лунные кратеры.

 Из большой комнаты послышался какой-то шорох. Она только теперь заметила, что кто-то занес туда все стулья.

 Самую изящную вещь в доме – овальный стеклянный столик с отделанным бронзой основанием и греческими колоннами вместо ножек – задвинули в угол, письменный стол на львиных лапах подтащили ближе к батарее: в этом самом столе член рабочей милиции^[56] Папаи держал служебный револьвер и патроны в латунных гильзах, по ящикам были беспорядочно рассованы брошюры и семейные бумаги. В комнате, как в театре, в два ряда стояли стулья самого разного пошиба, большой истрепанный персидский ковер кто-то свернул и прислонил к стене рядом с висящей там черно-белой фотографией с загнувшимися краями: на снимке младшая дочь г-жи Папаи (в сером с отливом костюме Папаи, в белой рубашке, при галстуке и в огромных солнечных очках) исполняет главный хит домашнего театра – длинный страстный монолог из знаменитого итальянского фильма, в котором начальник следственного отдела полиции убивает проститутку, а потом сам руководит расследованием^[57].

 Лучше бы не входить, лучше бы развернуться и исчезнуть отсюда.

 Жалюзи были наполовину опущены. Что-то ее останавливало, но она все-таки не удержалась и неслышными шагами прошла в комнату, где спала на протяжении четверти века, в самые трудные времена, то в одном углу, то в другом, одна, на продавленных скрипучих кроватях, и Папаи – он приходил домой на рассвете, когда заканчивалась его смена на Венгерском радио, или со стоном внезапно просыпался посреди ночи – должен был на цыпочках обойти письменный стол, чтобы пробраться к ней, если ему хотелось – а хотелось ему часто, сердце его не знало покоя, ему хотелось и тогда, когда ей не хотелось, но он считал, что двое младших детей, ночевавших с ними в одной комнате, уже глубоко спят. Хотя в этом никогда нельзя было быть уверенным. Любовью они занимались беззвучно, сдерживая стоны, только ужасно скрипела кровать. Потом Папаи крадучись возвращался в свой угол. Ни у нее, ни у него никогда не было собственной комнаты. Когда такая возможность появилась, они пустили квартиранта: денег на хозяйство не хватало, и даже мизерная прибавка была нелишней, но квартирант не платил, и избавиться от него им удалось только ценой больших усилий. Случалось, что в какую-то из маленьких комнат въезжал бедный родственник, и выкинуть его оттуда тоже было не так-то просто. Комфортно г-же Папаи спалось только на купленном в Лондоне диване с зеленой обивкой, который одним движением превращался в кровать – и на чудо это тогда дивились все родственники.

 Кто-то тихо засмеялся. На полу на матраце лежал полуголый светловолосый парень, то есть скорее даже сидел, опершись спиной о стену и подсунув подушку под поясницу; из-под бедуинского одеяла торчали длинные волосатые ноги, на впалом животе лежала гитара, и он тихонько бренчал на ней какую-то мелодию. Завидев г-жу Папаи, он просиял.

– Целую ручки! – сказал он в той же манере, в какой дети здороваются на лестнице, и шаловливо заулыбался.

При виде его худобы г-жа Папаи первым делом подумала, что его надо бы накормить.

– Что это ты играл? Баха? – спросила она, только чтобы что-то спросить. – У вас тут театр был?^[58] – добавила она, но дальше пройти не решилась; даже притом, что на нее вдруг накатила страшная усталость, ей очень хотелось накормить этого лохматого молодого человека, друга ее сына, расставить по местам стулья, подмести в комнате, застелить постели, проветрить, пропылесосить ковер и вообще навести порядок в этом безумном беспорядке, но у нее не было на это сил. Она рухнула на ближайший стул в полном изнеможении. Юный блондин как будто готовился к долгому разговору: он вежливо положил гитару на паркет, и это медленное, сделанное с лишними усилиями движение, ради которого ему нужно было перегнуться через весь матрац, привлекло ее внимание к неподвижному телу, лежавшему рядом с ним под простыней. Из-под простыни выглядывали лишь две грязные ступни.

 – Да, Баха, Wohltemperiertes Klavier. – И парень уже было снова услужливо потянулся за гитарой, но его движение прервал вопрос г-жи Папаи. В этот момент у нее дико забилось сердце.

– Это ты поставил воду кипятиться? – спросила она, ничего лучше на ум не пришло.

Вместо ответа он поднял висевший у него на шее амулет на кожаном шнурке, который за полгода до этого получил от г-жи Папаи, потому что, закончив вышивку, она, по своему обыкновению, дарила ее первому, кого увидит. Вышивка изображала райскую птицу.

– Все еще у меня, тетя Риа, – воскликнул он радостно, после чего добавил, наморщив лоб: – Я только что слышал там голос Петера.

– Все-таки мог бы и выключить.

– Все, меня уже нет! – крикнул парень и, как был, выпрыгнул из кровати и стал рывками натягивать брюки.

Своей поспешностью он как будто хотел отвлечь внимание от тела, неподвижно лежащего под простыней.

«Быть этого не может, – подумала г-жа Папаи, – это невозможно. Не может быть, чтобы он там лежал, но если даже он там лежит, тогда что это значит и почему мне такое вообще пришло в голову?»

Сердце у нее заколотилось еще быстрее, забилось, как взбесившийся, бьющий копытами зверь, силящийся вырваться из своего загона.

– Ты есть не хочешь? – собралась она было спросить исхудалого парня, но не смогла оторвать взгляд от очертаний спящего тела и, к величайшему своему удивлению, спросила: – Ты не знаешь, где Андраш?

 С резким визгом распахнулась входная дверь: судя по гулким голосам на лестнице, пришли сразу несколько человек, целая группа – из прихожей послышался громкий смех и оживленные споры. Кто-то включил свет. Их оказалось всего трое, но ее сына среди них не было.

 Тем временем уже стемнело.

 Она ничуть не удивилась, что в квартиру вдруг нахлынуло столько чужих; сколько жила на свете, всегда была готова к тому, что кто-нибудь может прийти, как и в детстве в дом ее родителей, и его накормят и постелют ему постель, будь то нищенка, арабская партийная делегация, возвращающаяся домой в Тель-Авив из Москвы или оказавшаяся здесь проездом из Тель-Авива в Москву, дальние родственники, тетушка, племянница, квартирант, которого нельзя выкинуть на улицу, армяне, англичане, французы, итальянцы, какой-нибудь сосед, который зашел за солью, мукой или картошкой или принес свежий арбуз, почтальон с телеграммой – но не друзья, потому что друзей у них не было. А когда из Тель-Авива, или из Москвы, или из Стокгольма приезжал седовласый патриарх, зампредседателя Всемирного совета мира, отец г-жи Папаи, вся семья собиралась в сияющей натертым паркетом пустой гостиной перед покрытой трафаретным узором стеной, вокруг стеклянного столика, все в своих лучших воскресных нарядах ради групповой фотографии, и на время фотографирования топор войны закапывали глубоко под землю, а вместе с ним и безобразные раздоры, раздиравшие семью на куски, все попреки, всю ревность и ненависть – они бывают в любой семье, но тут все крутилось вокруг колдовского слова «Израиль»: ведет он захватническую войну или отражает вероломное нападение, агрессор он или невинная жертва? Когда и без того не слишком большая Коммунистическая партия Израиля раскололась надвое, споры стали вести с горячностью, которая посрамила бы даже участников средневековых религиозных войн. Раскол переживался как какая-то мировая катастрофа или наступление Веймарской республики. Снэ, Микунис, Снэ, Микунис^[59] – два эти имени звучали беспрерывно, эти двое были еретиками и раскольниками, предателями, отвернувшимися от единственно спасительной промосковской платформы. Снэ, Микунис, а также имена арабских звезд новой партии звучали беспрерывно: Хабиби и Туби, Туби и Хабиби, «Аль-Иттихад» и «Зо Хадерех»^[60], родственники совали друг другу под нос вырезанные из газет статьи на иврите и английском, орали об империализме и об истреблении нации, и все это только усугубилось после войны 1967 года и разрыва дипломатических отношений, тогда единство семьи дало особенно глубокие трещины. Заходил Саша, всегда веселый, благоухающий приятными ароматами арабский коммунист; он регулярно появлялся во время каких-то своих командировок с блоком «Мальборо», и г-жа Папаи, которая курить толком не умела и курила лишь изредка, тут же демонстративно затягивалась сигаретой; заходил торговец нефтью из Бейрута – армянин, христианин и коммунист, который до конца жизни слал своей обожаемой Брурии открытки со всех концов света. Так вот, стало быть, когда приезжал седовласый голубоглазый патриарх, семья на какой-то миг казалась одним целым: приносили новорожденных, приводили детей постарше, улыбались даже те, кто еще вчера готовы были утопить друг друга в ложке воды.

 Ее сына среди них не было. У самого шумного гостя глаза искрились синевой, на лоб была залихватски надвинута коричневая шляпа, которую он никогда не снимал, на губах бродила вечная улыбка, ехидная, но все-таки не вполне издевательская – как будто он предвкушал то, что собирался вот-вот сказать, в голове еще не сложилась точная формулировка, но он заранее причмокивал от одной только мысли; на носу у него были очки с толстыми стеклами, зрительно увеличивавшие глазные яблоки, речь его лилась легко и мелодично, как будто он играл в написанной им самим пьесе, при этом особого внимания на второго гостя он не обращал – говорил, что говорил, его несло, а если бородатый поэт с рябым лицом вставлял какое-то беглое замечание, он немедленно парировал, но мог, не переводя дыхания, еще и выразить тому свое восхищение. Чем-то эти двое напоминали Дон Кихота и Санчо Пансу – неразлучная пара, запрещенный поэт и уволенный отовсюду писатель. Третий тип, похоже, близким знакомым не был, наверное, прибился к ним где-нибудь – на другой квартире, в кабаке или в Клубе молодых художников. Было несколько таких ночных скитальцев, которые кочевали с одной вечеринки на другую, появлялись без предупреждения и без приглашения и уходили неожиданно, никто не замечал когда^[61].

 Увидев г-жу Папаи, молодой человек в коричневой шляпе тотчас же упал на колени, как какой-нибудь уличный приставала.

– О роза Хеврона! – воскликнул он с нахальной ухмылкой, но при этом довольно мило.

Он театрально приложился к ее руке, но поцелуй получился от души, искренний. Где бы г-жа Папаи ни появлялась, настроение мгновенно менялось, становилось каким-то праздничным. Ее лицо, даже измученное и утомленное, светилось исключительной красотой. Та же красота лилась из каждого уголка этой запущенной, неприбранной квартиры – красоту излучали вещи и картины, стеклянные вазы и вышивки, книги и репродукции; именно перед этим далеким притяжением не могли устоять, сами того не ведая, молодые и не очень молодые мужчины, время от времени заполонявшие всю квартиру: писатели и актеры по большей части да университетские студенты – друзья или случайные знакомые ее детей. Пользовавшиеся большой славой представления, которые устраивала в квартире младшая дочь г-жи Папаи – готовая на любые приключения, кипящая умом и страстью, громкоголосая, с отливающими бронзой рыжими волосами, – были всего лишь предлогом, чтобы сюда прийти. Но сейчас и ее здесь не было.

 – Привет, Брурия, – сказал поэт, отыскивая глазами стул, на который можно было бы сесть, потому что в это время суток он уже охотнее сидел, чем стоял. Стула не было, он тут же закурил. В глазах г-жи Папаи, относившейся к искусству с религиозным почтением, эти гости, что бы она о них ни думала, были друзьями ее детей – и потому святыми, будь они какие угодно. Будучи медсестрой, она не проводила различий между людьми. И шутку оценить тоже умела. Она с интересом посмотрела на третьего гостя, который молчал.

– Ты даже не знаешь, что такое Хеврон, – тихо и немного печально обратилась г-жа Папаи к обладателю коричневой шляпы. – Это оккупированный арабский город.

Тот спохватился:

– Прошу прощения!

Он начал было говорить, что думает в связи с этим, но вовремя замолчал и только блеснул очками. Дальше эту болезненную тему обсуждать не стали.

 – А Петер?

– Вот-вот придет, он каких-то итальянцев встретил тут недалеко, в саду Хорвата.

– Англичан.

– Ну англичан, пардон, один черт. Вообще-то это были итальянцы. Они стояли тут перед домом и пели.

– Англичане это были, – сказал поэт, – он их встретил на Южном вокзале. – Он затушил сигарету и закурил другую.

– Ну хорошо, пусть будут англичане. Вообще-то они итальянцы, но неважно. Мы вообще-то пришли к его сестренке. У нас к ней важный разговор. Она дома?

Не дожидаясь ответа, он залез рукой в одну из тарелок и стал доедать остатки макарон. С видом человека, желающего констатировать нечто жизненно важное, он заявил с набитым ртом:

– То, что они говорили по-английски, еще не значит, что они не итальянцы.

– Итальянцы вообще не говорят по-английски.

– Я знаю, что ты все лучше знаешь, но все равно это были итальянцы. А ты знал, что на улице Кидьо есть место, где можно взять настоящий пармезан? – Неожиданно он уселся на край обеденного стола. Он часто делал что-то такое, чему сам потом удивлялся. Кончик носа у него был в томатной пасте. – Вот видишь, как раз о таких вещах, что я тут вытворяю, следовало бы писать в «Напло», – провозгласил он с довольным видом. – Терпкий, зрелый пармезан, твердокаменный пармезан, душистый пармезан, умбрийский и тосканский пармезан! Это траппишта^[62]. В условиях реального социализма траппишта – это и есть пармезан. Но не беда, мы прощаем тебя, кто бы ты ни был, рукожопый пештский поваренок!

 Эти слова он произнес с интонацией священника, отпускающего грехи пештскому повару, потом вылизал тарелку, достал из кармана пиджака уже наполовину выпитую бутылку вина и поставил ее на стол. Вырвав пробку зубами, он взял один из мутных стеклянных сосудов – наверное, склянку из-под горчицы, – выплеснул из него подозрительную жидкость и налил себе вина.

– Не люблю пить из горлá, – сказал он игриво, как будто его кто-то спрашивал, выпил залпом и скривился. – Болгарское. Мерзость.

– Прошу прощения, – быстро проговорил поэт, в пояс поклонился в сторону г-жи Папаи, как настоящий джентльмен, затушил сигарету в тарелке и быстро скрылся за дверью.

 Они стояли в довольно странном месте, в самом сердце трехкомнатной квартиры. Под конец шестидесятых г-же Папаи удалось ценой героических усилий наскрести денег, назанимать где только можно и снести стены, ликвидировав таким образом узкую, коридорного типа прихожую, в которой царил вечный мрак, и создав большое единое пространство. Квартира стала вдруг какой-то голой, из нее ушла тайна; исчезла стена, стыдливо прикрывавшая вход в туалет, корзину для грязного белья и отчасти ванную, что повлекло разнообразные и неожиданные последствия. Все комнаты в квартире – две маленьких и большая, а также все места общего пользования выходили теперь в это единое пространство.

Поскольку от кухни, руководствуясь несомненным архитектурным чутьем, тоже отхватили кусочек, пространство посреди квартиры получилось довольно приятным, и туда поставили обеденный стол, однако на то, чтобы снять кухонную напольную плитку с бело-зелеными узорами и заменить ее на паркет, денег уже не осталось, так что перед кухней образовался подиум, на пару сантиметров возвышающийся над остальным полом. Если кому-то хотелось сказать что-то важное или казалось, что никто не обращает на него внимания, что в этом кавардаке случалось нередко, он всегда мог встать на эту «сцену» и заговорить во весь голос. След от снесенных стен шел по всему полу словно рана. Новую кухонную стену пьяный каменщик поставил кривовато, ввиду чего это помещение, а вместе с ним и вся квартира, как будто зашаталось, прямо как во время будапештского землетрясения 1956 года. Перед кухней на стене был выступ – заложенный дымоход, в котором виднелось отверстие для печной трубы, забитое газетной бумагой. В пятидесятых годах под ним стояла небольшая чугунная печка; в сильные холода ее топили принесенным из подвала углем; вокруг на сделанных дядей стульчиках во время дезинфекции от вшей сидели дети – кожа на голове горит, от волос пахнет керосином, – а когда темнело, они, трясясь от холода и стуча зубами, забивались под большие пуховые одеяла. Электричество часто отключалось, и тогда зажигали керосиновую лампу. Они жили как номады, кочуя из комнаты в комнату по квартире, в которой со временем становилось все теснее и теснее. Изначальное распределение было таким: две девочки жили в угловой комнате, два мальчика – в той, что сразу у входа, родители – в большой; но этот порядок нарушался, стоило ему установиться, и они переезжали из комнаты в комнату; время от времени, озаренный внезапной идеей, Папаи один занимал какую-то из маленьких комнат, потому что ему хотелось работать – писать роман, который перевернет мир, или же он переводил какую-нибудь научно-популярную книжку, про Китай или про Пола Робсона, и суматохе не было конца.

На дверь, выходящую в геометрический центр этого помещения, кто-то очень остроумный повесил табличку с написанным большими красными буквами словом «Туалет», предупреждая тем самым вопросы гостей. Как раз за этой самой дверью громко рыгал поэт: он с облегчением кряхтел и охал, и некоторое время ничего другого просто не было слышно. Сидевший на столе писатель в коричневой шляпе звучно расхохотался.

Фанерные двери массивных встроенных шкафов, появившихся в прихожей после реконструкции, перекосились, на покоробившихся от сырости полках пылились напиханные туда как попало одежда и постельное белье. Г-жа Папаи давно уже здесь не жила. Ссылаясь на свое прошлое в рабочем движении, она получила – ценой, как она любила выражаться, «ползания перед ними на окровавленном животе» – квартиру в панельном доме на другом конце города^[63]. Кто остался, тот остался, кто съехал – тот съехал.

Вскоре в квартире появились еще человек пять, но и среди них ее сына не было. Она хотела поговорить с ним о загранпаспорте. Оба ее сына едут в землю предков. Дело сложное. У дочери – из-за ее поездки, которую сочли нелегальной, – загранпаспорт как раз сейчас отобрали, а в ходе ночной проверки документов, когда она отказалась отвечать на вопросы, полицейские вывихнули ей руку. Надо доставать новый загранпаспорт. В местном парткоме она договорилась, но из ЦК пришло распоряжение снова его аннулировать. Важно было бы поговорить с ними лично. Она не понимала, почему они этого не понимают.

 Лама?^[64]

* * *

Почти в это же время примерно в восьмистах метрах от дома на улице Аттилы, если считать по прямой, тоже в Буде, но по другую сторону крепости, перед изумленным взором младшего сына г-жи Папаи на измятой простыне – скрипучая деревянная кровать в стиле крестьянского барокко была изрядно продавлена – лежала Венера Боттичелли, воплощенная в белокурой польке, девушке ослепи тельной красоты. Они валялись наверху – квартира была двухуровневая, и входную дверь, точно так же как и у Форгачей, никогда не запирали на ключ, кто угодно мог зайти сюда в любое время и, если был голоден, отрезать себе кусок черствого хлеба. В квартире царил художественный беспорядок: на веревке сушились детские вещи, всюду валялись зачитанные до дыр романы, стояли немытые чашки из-под чая, кто-то оставил открытой банку абрикосового повидла с ложкой внутри, на бидермайеровском столике с растрескавшейся инкрустацией, изящную ножку которого подпирал кирпич, стояла переполненная пепельница, рядом с напольными часами красовалась эмалевая табличка с названием парижской улицы, повсюду были раскиданы ноты – Моцарт и Шуберт, семейные фотографии и детские рисунки, на шкафу лежало собрание сочинений Маркса и Энгельса, на полу кто-то рассыпал бисер, у стены стояло заляпанное воском пианино, имелось также кресло с одним подлокотником, позднебарочного вида канапе, складные садовые стулья с каркасом из металлических трубок. Сюда по большей части приходили те же люди, что и в другую квартиру, – как явствует из донесений^[65], за один и тот же вечер они много раз пересекались друг с другом в различных точках города, ибо общественные места, за исключением одного-двух, в десять вечера уже закрывались.

Не останавливаясь подробнее на этой сцене, раскроем только, что в кровати уже некоторое время чаще всего слышался вопрос «Tak czy nie?»^[66], и касался он того, что молодой человек проявлял намерение проникнуть наконец в росистое лоно девушки. «Tak czy nie?» Девушка смеялась, они снова целовались – долго. У девушки были упругие, смотрящие слегка в разные стороны груди, она извлекла марихуану из висевшего на шее красного кожаного мешочка, они закурили, у молодого человека засвербело в горле, он закашлялся – и ничего, кроме этого, не было. Несколько раз звонил телефон, но они не отвечали. Наконец они расправили лежащую у них под задами измятую простыню, натянули на себя колючий плед, но было еще слишком рано, сон не шел, а когда они все-таки выключили свет, так как ничего лучшего им в голову не пришло, хрустнула ведущая на второй этаж деревянная лестница.

За пару дней до этого старший сын г-жи Папаи подцепил на площади Адама Кларка юную польку. Минут через десять она сидела в квартире у Будайской крепости под перекрестным огнем трех смеющихся лиц: предлагая ей поесть и выпить, они дивились на доставшееся им добро, сиявшее, словно покрытый росой лепесток; в тот же вечер она к ним переехала. Ей досталась отдельная комната, поскольку одно место освободилось: старший сын г-жи Папаи должен был уехать в тот самый вечер и поэтому – опрометчиво, как впоследствии выяснилось, – вверил свою добычу сестре и брату, сдал им ее, как в камеру хранения на вокзале, чтобы те присматривали за ней, пока он не вернется. И вот теперь, вернувшись, он нигде не мог ее найти, он прочесал из-за нее весь город – младшая сестра только пожимала плечами, а младший брат бесследно испарился, – но он упорно искал дальше, расспрашивал – до тех пор, пока, поддавшись странному предчувствию, не зашел в пустую квартиру, где на втором этаже его ждала та самая картина: два голых человека, одеяло натянуто под самый подбородок.

 На верхней ступеньке он вдруг остановился, окаменев, а потом рухнул в глубокое кресло и расплакался. Он был куда более ранимым, чем многие думали, и одно из своих «ползаний на окровавленном животе»^[67]г-жа Папаи предприняла как раз ради него: мать сразу обратилась в высшую инстанцию, к всемогущему Дёрдю Ацелу, на этот раз впустую. Старший брат не мог знать, что в руки его младшему брату, над которым все время в открытую издевались из-за его неопытности по части женщин, это незаслуженное чудо свалилось только благодаря их изобретательной и многоопытной младшей сестренке. И кровь, и слезы, и забавы. Впрочем, младшая сестренка была хорошей сестрой^[68].

* * *

В квартиру на улице Аттилы все подходили и подходили люди, располагались по-домашнему за обеденным столом, поднося к нему разнокалиберные стулья из большой комнаты. Кто-то приносил с собой еду, кто-то – бутылку вина. В кресле, из которого сквозь обивку выпирали пружины, безмолвно сидел поэт, бутылка советской водки стояла у него под рукой. Из-за стола виднелись в общем-то только его черные глаза, потому что у кресла кто-то неведомо зачем наполовину отпилил ножки. Он извлек из кармана брюк маленькую стопку. На вечер никакого театрального представления не объявляли, но это вовсе не исключало того, что оно все-таки состоится: приход зрителей сам по себе как будто вызывал на сцену представление. Бывало, что-то начиналось (а бывало, и нет) – все что угодно, абсолютно любое событие, которое можно назвать театром, – просто потому, что собралось соответствующее количество публики. Порой в квартиру набивалось двадцать-тридцать гостей самого разного возраста: седовласые, лысые, почтенного вида господа и битники, богемного вида публика и гимназисты, только что освободившиеся из тюрьмы преступники и писатели, у которых на Западе вышел не один роман, актеры, кинорежиссеры, студентки и многодетные, фанатично верующие матери семейств, подрабатывавшие в институте натурщицами. Они рассеивались по комнатам, напоминавшим пещеры, или, собравшись вокруг стола в передней, пускались в оживленные споры о делах, покрытых густым, как молоко, туманом: о решениях партии, о полицейских расследованиях, о запрещенной книге, тайком ввезенной в страну, или о последнем фильме Бергмана – обо всем сразу, на одном дыхании. Между полуночью и рассветом здесь зарождались великие любови, разгорались и потом внезапно затухали великие ссоры. Две девушки читали вслух письмо, секретным путем доставленное из Парижа^[69], а молодой человек с фотоаппаратом делал снимки разных точек квартиры, обращая особое внимание на то, чтобы они были симметричными.

 Тут следует добавить, что хозяева квартиры отсутствовали, но это, похоже, никому не мешало.

 Было уже за полночь, когда молодой человек, стоя в лунном свете перед погрузившимся во тьму домом на улице Аттилы и обвив рукой точеную талию польки, пытался свистом выманить к освещенному окну большой комнаты кого-нибудь, кто мог бы скинуть ключ от ворот, и не прекращал при этом нашептывать что-то замечтавшейся девушке, словно проныра-экскурсовод. Они присели на корточки у зарешеченного окна полуподвала и заглянули внутрь: помещение напоминало каземат, камеру пыток. На четвертом этаже их окна горели желтым. Наверное, в царящем наверху шуме и гаме его клич просто не слышали. Табан^[70] погрузился в глубокую тишину – лишь полицейская машина притормозила было на улице Аттилы, но поехала дальше. В любой момент кто-нибудь из соседей мог выглянуть, чтобы прогнать их.

 – You see, this was the washing-chamber where my mother washed our things with her hands every week. And look! – указал он ввысь. – In the Second World War there was an airplane stuck in this house, I used to dream with it, it was a poor Fritz, who flew up in Wien and was shot down before he could reach the so called Bloodfield nearby. The people came from all over the town to admire it. What a sight!^[71]

 За неделю до взятия Будайской крепости, 5 февраля 1945 года, в соседний с казармой лейб-гвардии дом врезался немецкий военный планер. Хвост и корпус самолета еще долго картинно торчали из разрушенного здания на диво окрестным жителям. Первое, с чем столкнулись под проломленной крышей квартиры, выходящей на бульвар Аттилы, те, кто осмелился вылезти из подвала во время осады, была отрезанная голова молодого летчика-немца – она выкатилась на паркет им под ноги, как только они взломали топором дверь кабины. Рука летчика все еще сжимала ручку управления катапультируемого кресла. Впрочем, ужас, который испытали жители дома, быстро сменился радостью: в тесном багажном отделении транспортного планера DFS-230, в опечатанных мешках они обнаружили несколько центнеров картошки, которую этот летательный аппарат, рассчитанный на транспортировку девяти человек, должен был доставить немецким и венгерским частям, защищавшим крепость. Как и другие такие же планеры, он вылетел из Вены и собирался приземлиться неподалеку отсюда на Вермезё, Кровавом поле.

«Е» – холод ледников, далеких и прекрасных,

Палатка, облачко в просторе отдаленном.

«И» светится во тьме железом раскаленным,

То – пурпур, кровь и смех губ дерзких, ярко-красных^[72].

 До этого девушка читала вслух Мицкевича, чтобы доказать, что нет на свете языка прекраснее, чем польский, а молодому человеку в тот момент пришли в голову только эти строчки из Рембо. Пока он их декламировал, кто-то выглянул из окна и скинул ключ, который ему каким-то чудом удалось поймать.

* * *

Гораздо раньше один из гостей, отличавшийся некоторой скрытностью в поведении, – молодой мужчина с ироничной улыбкой и тонкими чертами лица, у которого в прошлом были мимолетные приключения с обеими сестрами и который, соответственно, приходил сюда, еще когда тут жили родители вместе со своими собственными родителями (те горячо спорили и между собой, и с супругами Папаи), давал братьям сочинения Мао Цзэдуна, соблазнял сестер и как к себе домой взбегал по винтовой лестнице, – этот гость, заметив хмурого поэта, который дисциплинированно отхлебывал из своего стакана и прикуривал одну сигарету от другой (а у ног его сидела поклонница с апельсином в руке – редким по тем временам лакомством), легким кивком головы позвал его выйти в комнату сестер – она находилась за ванной, и вид из окна там перекрывал росший перед домом большой каштан. В 1956 году это окно пробила срикошетившая от крепостной стены шрапнель – в тот самый момент, когда, забежав на пару минут из подвала в квартиру, жадный до новостей Папаи наклонился, чтобы выключить радио. Поэт тяжело поднялся, прихватил с собой бутылку водки, зажженную сигарету, пепельницу и рюмку и, держа все это в одной руке, что само по себе могло претендовать на серьезный цирковой трюк, указательным пальцем другой руки дал знак своей готовой вскочить поклоннице, что идти за ним не надо. К их величайшему удивлению, в комнате сестер на незастеленной кровати, где на месте подушки лежал бюстгальтер, под картиной Босха, изображающей поносящие Христа ехидные рожи, и вышитым толстыми хлопковыми нитками автопортретом Ван Гога (неподражаемое, сияющее, как солнце, произведение упомянутой выше сестры с волосами цвета бронзы) сидел курчавый мужчина с бледным мраморным лицом – кинорежиссер; казалось, он сидит там уже целые столетия – с мускулами штангиста и невозмутимостью Будды; играя с опутанной женскими волосами резинкой, он углубленно читал кантовскую «Критику чистого разума» и даже не посмотрел на двух заговорщиков. Решить, видно ли ему что-то в этом полумраке, было невозможно, но исключать этого тоже было нельзя. Он как будто бормотал что-то самому себе, и вошедшие, кивнув с пониманием, тактично не стали включать свет – из проигрывателя доносились звуки индийского ситара, – а тихо отошли и, стоя у выходящего на каштан открытого окна, продолжили беседу о делах, касающихся их одних, а именно о следующем номере самиздата, который они редактировали. На улице Варалья уже зажгли газовые фонари.

 Тем временем г-жа Папаи исчезла.

 В комнате сестер под мерный звук глиняного барабана – Папаи притащил его из какой-то своей ближневосточной поездки, быть может в Каир, – в густом дыме марихуаны, который клубился перед окном, закрытым с целью звукоизоляции, в окружении разгоряченных лиц, как два негра или араба, танцевали друг с другом два брата; пот лил с них ручьями, лица горели, они зашлись в каком-то неведомом первобытном танце – под окном их младшая сестра все быстрее лупила в глиняный барабан, напротив нее на полу сидела, прислонившись спиной к стене, белокурая полька и мечтательно глядела на двух братьев, а они – босые, с напряженными спинами, – будто повинуясь какой-то неведомой силе и делая странные ныряющие движения, со всей мочи колотили ногами по полу и вились, вились друг вокруг друга.

 С матерью они так и не встретились.

Будапешт, 3-й район, ул. Керек, 22, 7-й этаж, кв. 35 

1

У товарища Доры голова шла кругом.

За тот год, что он пробыл ее куратором, как он ни изгалялся, все было впустую, впустую хвалил он г-жу Папаи, иной раз, пожалуй, даже нарочно преувеличивая^[73], – г-жа Папаи встречала эти похвалы скептической улыбкой, поскольку прекрасно понимала, какую разведывательную ценность имело то, что она до сих пор добывала для них: по большей части нулевую^[74]; «что взять с глупой домохозяйки?» – говорила она в такие моменты, слегка кокетничая, хотя не раз выяснялось, что она гораздо образованнее своих кураторов, не говоря уже о том, что каждое ее утро начиналось с прослушивания скрипичной музыки в исполнении Иегуди Менухина. Похвалы ее радовали, это правда, но поскольку в делах, с ее точки зрения, важных она «терпела одно унизительное поражение за другим», а все это в целом воспринимала как взаимный обмен услугами, у нее оставалось ощущение горечи. Ее просьбы, связанные с чем-то очень важным для нее и требующим обязательного разрешения, в обиходном языке справедливо именуются «доносом», но она относилась к ним по-другому: она с твердых позиций отстаивала интересы дела и рассчитывала на поддержку Партии, стоящей с ней на одной стороне. О Партии она не думала как о чем-то противостоящем или чуждом ей, ибо Партия была для нее и Богом, и Родиной, и семьей; да, Партия стояла выше нее, Партию нужно было защищать от нападок, Партия была для нее даже важнее собственной семьи, каковую она почитала за настоящую святыню. Г-жа Папаи оставалась верна идеологии пятидесятых годов. От нее она не отступалась, хоть и могла позволить себе критику. Она была восприимчива к искусствам, была готова помочь любому, кто обращался к ней со своей бедой, помогла куче людей, в том числе и тем, кто этого не заслуживал; она говорила на нескольких языках и разбиралась в напастях, которые могут постигнуть душу и тело человека; как практикующий переводчик, она соприкасалась с людьми, принадлежащими к самым разным классам общества, с венграми и с иностранцами, и, как правило, очаровывала своих собеседников – но в одном оставалась непреклонна. Этого-то Дора и не понимал, этой двойственности: удивительная гибкость и чувствительность, бесконечная открытость и любознательность в определенных вещах, главным образом в том, что касалось искусства, романтическое воображение – и при этом замкнутые в самих себе, непреложные, несокрушимые догмы, которым г-жа Папаи явно присягнула на верность. В душе этого агента зияла настоящая бездна, и глубину ее Дора измерить не мог. Однако при всей разности в целях и средствах сообщничество между старшим лейтенантом и г-жой Папаи за год только укрепилось, причиной чему, возможно, была регулярность их встреч. Г-жа Папаи чувствовала, что есть нечто, о чем она не может сказать никому, и что травмы, о которых она не может говорить даже с самой собой, нужно похоронить глубоко в душе, в том числе и самую глубокую травму, которую необдуманное замужество лишь усугубило. Правда, ее готовность сотрудничать с тайной полицией подогревалась и очарованием подпольной жизни: хоть это очарование и поблекло с годами, оно напоминало г-же Папаи о богатой на приключения юности в рядах нелегального движения, о бессонных ночах, проведенных в оливковых рощах и колючих зарослях в компании видавшего виды автомата и отчаянно небритого молодого мужчины – пьянящий запах его пота мешался с накатывавшим горячими волнами густым ароматом эвкалипта и апельсина. Что же до все более задушевных разговоров, которые она вела со старшим лейтенантом – постепенно г-жа Папаи становилась все откровеннее, едва ли не вплотную подступая к опасной для нее самой черте, – то они создавали странную иллюзию дружбы между ними. Она делилась со старшим лейтенантом своими повседневными заботами и раздумьями, причем не только личными проблемами, но и сомнениями по поводу дальнейшего сотрудничества, которые больше и больше мучили ее. Несмотря на смутные дурные предчувствия, товарищ Дора не отказывался от сотрудничества с г-жой Папаи, он делал это вопреки своим убеждениям, ведь со временем в нем окрепла уверенность, что г-жу Папаи надо отпустить, что этому «нещадному живодерству», как он выражался (иной раз у него скребло на сердце, когда он встречался глазами с измученным взглядом г-жи Папаи), пора положить конец, но все зря – сделать этого он не мог, это его работа, за это ему платят деньги, поражение для него недопустимо, раз уж товарищ подполковник Бейдер, ранее курировавший г-жу Папаи, смог показать столь прекрасные результаты. Едва ли не каждый день у него возникало чувство, что г-жа Папаи, которая выжимала из себя все соки, стараясь выполнить его – зачастую до смешного мелочные – поручения, не заслуживает такой судьбы^[75]. Написанные ею характеристики и краткие сообщения^[76]о нигерийских, танзанийских, палестинских, иракских и индийских журналистах были занимательными^[77], порой свидетельствовали о глубоком знании людей^[78], однако на основании ее сообщений или каким-либо иным способом ни одного журналиста пока еще не удалось заманить в силки. Эти африканские и азиатские журналисты были недоверчивыми^[79]и к своему пребыванию в Венгрии относились, по сути, как к летнему отдыху^[80]. Иной раз старший лейтенант с легкостью отметал сомнения, связанные с г-жой Папаи, но уже в начале их только завязывавшихся отношений, в марте, его как током поразило одно письмо – без адресата, – которое г-жа Папаи направила директору школы журналистики и которое, естественно, едва ли не сразу попало к нему, о чем он г-же Папаи не сказал. Позже, правда, настроение у г-жи Папаи улучшилось – «она человек настроения», думал Дора; на этот счет он тоже прошел специальную подготовку в разведшколе, он знал, как, не изменившись в лице, принимать подобные взрывы эмоций; в конце концов, опыт ведения допросов оборачивался для него большим подспорьем, когда приходилось иметь дело с душевным состоянием сетевых сотрудников, – но высказанные в этом письме соображения все равно преследовали его на протяжении многих дней – в трамвае, в служебной машине, дома перед телевизором, потому что в этом письме г-жа Папаи как будто заигрывала с мыслью о самоубийстве и говорила о каких-то грехах, которые вынуждена искупать собственной депрессией. Только бы г-жа Папаи не проговорилась где-нибудь и не похерила весь его многолетний упорный труд! Он охотно бы поделился этим письмом дома с женой, но работу он с ней обсуждать не мог – разве что ответить односложным «да», когда она спрашивала: «Что, трудный был день?» И хотя потом тучи рассеялись и г-жа Папаи с новой энергией и присущим ей воодушевлением бодро участвовала в жизни журналистской школы, мартовское письмо все же было трагическим криком о помощи, и поэтому, как заслуживает того главная героиня этой новеллы, мы приведем его тут почти целиком, без каких-либо изменений:

 Это письмо сугубо личного характера: оно обращено к тебе. Не нужно много объяснений, чтобы снова высказать то, что формируется во мне уже больше года. Я в страшной депрессии, часто возникают мысли о смерти. Сейчас нет смысла заново перечислять причины. Коммунист, который многое пережил, поймет своего друга и единомышленника: бóльшую часть моей энергии снедает поддержание жизни моего несчастного мужа; так что учеба, переподготовка и вся та сосредоточенность, которая необходима для бодрости, напоминают уже лишь увядший цветок. А их принято вышвыривать на помойку. От этого очень больно, ведь я знаю, что систематическая учеба и бодрость еще могли бы быть возможны – но ужасно упрямые обстоятельства не дают. Так что должна попрощаться с институтом и где-нибудь в другом месте искупить свою депрессию (как грех). Мне так хотелось бы утонуть, исчезнуть. Может быть, и получится. Насколько я знаю, последняя лекция товарища Рева будет 22 апреля. Думаю, тогда я и могла бы без лишнего шума попрощаться со школой.

С настоящим дружеским прощанием

Будапешт, 31 марта 1983 г.

 Куда только подевались прошлогодняя безмятежная улыбка, мелодичный смех, профитроль и сладкая пена, оставшаяся в уголке губ г-жи Папаи? Куда подевался шутливый тон, когда все казалось таким легким и г-жа Папаи уезжала в Израиль, чтобы выведать секреты XXIX и XXX Всемирных сионистских конгрессов? С тех пор прошел ровно год, и поскольку на следующий день у г-жи Папаи был день рождения, ей исполнялся шестьдесят один, товарищ Дора снова пришел с красивым букетом.

Сейчас это нельзя было запороть.

– И что, эта Пэт Гейм была сильно влюблена в вашего старшего брата? – спросил Дора, но как-то вскользь, как будто и не ждал ответа на свой вопрос, а сам тем временем аккуратно положил на край стола пачку писем, которые принес после прочтения. – Здесь все, – добавил он, перехватив испытующий взгляд, брошенный г-жой Папаи на адресованные ей конверты из Канады.

Г-жа Папаи, как будто ее поймали с поличным, заулыбалась как девчонка. Она как раз заварила чай, «эрл грей», в воздухе распространился запах бергамота, а она уже наливала жирное молоко из пакета с отрезанным уголком в крепкую, как чифирь, заварку. Дора не любил чай с молоком, но с г-жой Папаи – если они встречались не в «Ангелике» и не в буфете кутвёльдской больницы, а в доме ветеранов – ему всегда приходилось выпивать чашку. Он ждал, пока чай остынет, удивленно поглядывая на г-жу Папаи, которая, наплевав на все приличия, пила жадно и самозабвенно, то и дело причмокивая; сахар она никогда не размешивала, а выуживала его ложечкой со дна и потом со смаком крушила зубами, запивая его обжигающим напитком и хлюпая, чтобы не обжечься.

– Я к этому в Лондоне приучилась, – сказала она с милой ужимкой в свое оправдание, когда оторвалась от чая и увидела округлившиеся глаза Доры.

– Кто-то в семье собирает марки? – осторожно спросил Дора, потому что из всех конвертов марки были аккуратно вырезаны, и г-жа Папаи в ответ рассмеялась.

– Вся родня в Эрец помешана на красивых марках!

Она собрала ложкой остатки сахара со дна чашки, проглотила его и выжидающе посмотрела на Дору.

– В Эрец? – переспросил Дора.

– В Израиле, – поправилась г-жа Папаи с широчайшей улыбкой.

«Эрец» означает родину, страну. Так израильтяне называют свою землю, как потом выяснил в словаре Дора. Красивой, наверное, женщиной была эта г-жа Папаи. Старший лейтенант огляделся вокруг в поисках скатерти с народной вышивкой, которую он подарил г-же Папаи ровно год назад, но ее нигде не было видно, и он решил, что лучше об этом не спрашивать.

– Так эта Пэт сильно была влюблена в вашего старшего брата?

И снова началась игра в кошки-мышки. Игра эта им обоим очень нравилась. Как два соперника, они заняли свои позиции на поле и теперь внимательно следили друг за другом. За многие годы г-жа Папаи довела до совершенства умение изображать искренность. Старшему лейтенанту Доре иной раз приходилось задавать жутко бестактные вопросы, на которые г-жа Папаи в принципе не обязана была отвечать. В таких случаях старший лейтенанту приходилось быть начеку, следить за тем, какую технику ускользания задействует член агентурной сети. Г-жа Папаи сразу же раскрывала свои карты, выбирая игру под названием «полная откровенность»; по крайней мере складывалось впечатление, что таков ее выбор – откровенничать с Дорой, как на исповеди^[81]. Дора, напротив, оставался настороже, ведь никогда нельзя было знать наверняка, услышал ли он всю правду. Никогда еще он не имел дела с еврейкой. Если ее в семье держат за дурочку, думал старший лейтенант Дора, то у г-жи Папаи, наверное, и вправду особо утонченная семья. «Я-то была дурочка и красавица», – выпалила однажды г-жа Папаи. Иной раз она произносила подобные фразы, и в эти моменты старший лейтенант Дора смотрел в оба, чтобы не угодить в расставленные перед ним силки. В конце концов, он прекрасно понимал, что в идеале отношение офицера-оперативника к члену агентурной сети должно быть в своем роде отеческим, основанным на взаимном доверии и понимании. Он задает общие нормы поведения, методы и приемы, связанные с выполнением заданий, и одновременно таким образом оказывает влияние на ум, чувства и волю сетевого агента. Так его учили в школе, и он с успехом применял это на практике. Что же до красоты г-жи Папаи, то она и сейчас еще была привлекательной – даже, если хотела, производила впечатление женщины по-настоящему красивой и приятной во всех отношениях. Несколько лет назад ее вполне могли использовать в качестве ласточки (это еще называют «медовой ловушкой») в пикантной операции; в связи с израильским полковником, с которым у г-жи Папаи, как считалось, в юности были интимные отношения, заходила речь и об этой возможности, ибо ни одно направление удара нельзя сбрасывать со счетов, в Центре это считалось базовой аксиомой: в секретных службах из отвергнутых и казавшихся бесполезными идей не раз вырастали самые что ни на есть плодотворные планы. Но потом на совещании офицеров-оперативников от этой идеи отказались – в том числе из-за больших расходов, которые она повлечет. Не говоря уже о том, что они не смогли однозначно установить, насколько г-жа Папаи вообще склонна к половым связям. Проштудировав предыдущие материалы по г-же Папаи, старший лейтенант пришел к убеждению, что она отнюдь не так наивна, как себя подает. В политических вопросах она была непреклонна и этого никогда не скрывала, но когда товарищи, да и сам Дора, просили ее хотя бы чуть-чуть покривить душой, ведь от нее этого ожидали как от штатного носителя тайны в качестве профессионального минимума, она отказывалась самым решительным образом, со слезами на глазах. Впрочем, когда ей поясняли суть более широких международных и венгерских взаимосвязей, она, казалось, сразу же их понимала и – по крайней мере на время – отступала от своих правил, до этого момента имевших бескомпромиссный характер. Но переживала отступление как поражение. Искренность и непреклонное, почти фанатичное отстаивание своих позиций для сетевого агента несомненная слабость^[82], и это сильно снижало ее оперативную ценность.

– Да, можно и так сказать. Это называется большой любовью.

Дора расплылся в улыбке, которую г-жа Папаи поняла превратно. А Доре внезапно пришло на ум определение любви, согласно которому она была не чем иным, как «эмоционально окрашенной тягой к совместности» – ни больше ни меньше; когда на выпускном экзамене профессор, читавший у них разведдеятельность, с серьезным видом спросил его об этом, он не смог договорить, потому что его разобрал смех. По счастью, экзаменатор тоже был не лишен чувства юмора, и Дора получил «отлично». Г-жа Папаи, превратно истолковав улыбку на лице старшего лейтенанта, добавила, как будто оправдываясь:

– Моему брату было почти шестьдесят, а ей всего двадцать шесть, брат хоть и был тот еще донжуан, на этот раз влюбился, все это происходило в кибуце, огромная всепоражающая страсть, с первого взгляда, этого не заметил только тот, кто не хотел замечать. Брат прямо на второй день выбрал ее для себя из всех митнадвим, а через полтора года был уже мертвый.

– Из кого?

– Из добровольцев. Жена у него была женщина холодная. В больнице не могла даже обезболивающую свечку своему мужу поставить. Я должна была засовывать все эти свечки в задницу своему дорогому брату. У него были жуткие боли. Рак кишечника.

Г-жа Папаи произнесла «жуткие боли», словно бы лелея эту боль, и у Доры возникло ощущение, будто она и себе желает подобного. Впрочем, будучи опытной медсестрой, окончившей американский университет в Бейруте, обо всем, что относится к телу, она умела говорить с поразительной объективностью.

– Я убеждена, – сказала г-жа Папаи, – что эта вспышка большой любви была уже предчувствием болезни. Брат был очень, ну очень хорош собой. Он, конечно, тоже был сионист. Но на него я не могла из-за этого сердиться. Мы с ним никогда о политике не говорили. Все были влюблены в моего старшего брата. Все до одного.

Дору всегда изумляло, как точно выражается г-жа Папаи, когда ее речь лишена эмоций. В такие моменты у нее как будто даже исчезал акцент, никаких претензий к ее венгерскому предъявить было невозможно. Будучи квалифицированной медсестрой, она точно знала, что происходит в организме человека, когда он находится при смерти.

– В психологии это еще называют Torschlusspanik, – тихо заметила г-жа Папаи. – Они приезжали в гости ко мне в Будапешт. Тогда я и познакомилась с Пэт.

– Ой, фотография! – воскликнул старший лейтенант Дора и вынул из кармана завернутую в целлофан карточку. – Чуть не забыл.

С фотографии смотрела довольно невзрачного вида девушка – по крайней мере, Доре она не понравилась, – вдобавок еще и блондинка, с мясистым носом; однако нужно признать, что взгляд у нее был открытый и смелый. Г-жа Папаи забрала у него фотографию, вынула из целлофана и бросила на нее нежный взгляд. Прислонила карточку к стоящей на столе вазе, в которой красовался только что полученный от него букет.

– Пэт. Думаю, расстояние тоже сыграло свою роль.

– Торшус… вас?^[83] – спросил Дора и потянулся за блокнотом.

– Боязнь закрывающихся ворот. Это когда мужчины чувствуют, что уже не возбуждают желания в каждой встречной женщине. Что песенка спета.

Дора начал усиленно изучать край ковра, г-жа Папаи покраснела, сообразив, что слишком далеко зашла. Насколько откровенной она могла быть в том, что касается любовных или сексуальных увлечений других людей, настолько же скрытной она была в отношении собственных чувств. Кто-кто, а г-жа Папаи знала, что такое любовь, которую расстояние делает невыносимой. И все же перед ее взором предстал не Том – неуклюжий блондин, английский солдат, сидящий в своем купальном костюме на парапете пляжа в Александрии, а Папаи – как он стоит в кальсонах на табуретке перед ванной, выпятив волосатый живот, с привязанной к газовой трубе веревкой на шее, и смотрит на г-жу Папаи, рывком распахнувшую дверь в квартиру. Какое-то предчувствие заставило ее примчаться домой с работы.

– И она умная девушка, да?

Дора откашлялся: как раз рано утром он пробежал скверные черновые переводы, наспех подготовленные одним из его коллег. Русский он знал довольно хорошо, немецкого тоже кое-как нахватался еще в ГДР, в казарме, а английский у него, увы, хромал, что несколько препятствовало его продвижению по службе. «Как-нибудь объясниться смогу!» – хвастался он перед коллегами, но это было преувеличением. В чужом городе он не сумел бы даже спросить, где находится вокзал. Что-то его смущало в этих бесконечно длинных письмах, но он не мог определить, что именно. Наверное, следовало бы прочитать их внимательнее.

– И вы, товарищ, действительно думаете, что это правда – что она вхожа в высшие круги канадской политики, как она пишет?

– Мне Пэт никогда не стала бы врать, – быстро ответила г-жа Папаи, и внутри у нее все сжалось. Ей хотелось сменить тему, но сделать она ничего не могла, это прерогатива старшего лейтенанта. Хотя они никогда об этом не говорили, Дора был настоящим начальником г-жи Папаи, и решения принимал он. Тут им приходилось проявлять осмотрительность, ибо игра состояла в том, чтобы изображать, будто они сблизились благодаря своим убеждениям и общаются на равных.

Папаи снова был в больнице, поэтому они и смогли встретиться в доме ветеранов. Он получил место в Липотмезё, и г-жа Папаи совершала туда ежедневные паломничества, чтобы делать с ним гимнастику. Она взваливала себе на спину причитающего Папаи и вытягивала его: антидепрессанты вызвали атонию кишечника, из-за чего он страдал от постоянных запоров. Лекарство, которое он принимал от глазной болезни, дало осложнения на сердце, да и Паркинсон тоже плохо уживался с душевной болезнью. Дора даже представить себе не мог, скольких трудов стоило поддержание жизни Папаи. Как и того, что такое жить с сумасшедшим. В крошечной квартирке на втором этаже, где больной Папаи жил со своей супругой, в декабре стоял вечный полумрак и свет приходилось зажигать еще до обеда. Вдоль одной стены стояла омерзительная типовая мебель.

– И что, неужели этот Трудо на ней женится?

– Трю́до. Пьер Трюдо. Мне Пэт врать не стала бы, на это она неспособна. У ее семьи очень большие связи.

– Мне эта история кажется какой-то мутной, – сказал Дора и сделал глубокий вдох. Он так и не завел речь о том, о чем ему хотелось бы. В конторе они втроем ломали голову над письмами этой канадской девушки, передавали их из рук в руки, то и дело повторяя друг другу, что по этой наводке можно было бы поймать большую рыбу, если все это правда. Послали бы к ней г-жу Папаи, а там бы посмотрели.

Но здесь-то и была загвоздка. Хотя сейчас он пришел к ней даже не поэтому. Он еще больше укрепился во мнении, что г-жа Папаи достала эти письма от канадской девушки исключительно в качестве предлога для того, чтобы навестить свою дочь, которая жила в Нью-Йорке, – это был жест крайнего отчаяния. И никакой беды в этом не было бы, потому что за дочерью они установили постоянное наблюдение еще в Пеште, она находилась под прицелом спецслужб, за границей явно пользовалась своими связями со здешней оппозицией, и г-жа Папаи, пожалуй, могла бы собрать на этот счет полезную информацию, но эта Пэт Гейм… На которой якобы хочет жениться канадский премьер… Которая не вылезает из больниц, живет на снотворных и целыми днями ревмя ревет по своей утраченной любви – старшему брату г-жи Папаи… Дора свято верил, что это тупик. Но сказать этого он не мог.

Он пересмотрел все досье на людей, которых ранее называла г-жа Папаи. Ни с одним ничего не вышло. Притом что г-жа Папаи особой разборчивостью не отличалась. Предложила им даже свою племянницу, которая живет в Милане. Пригласила ее в Будапешт вместе с ее персидским мужем. Они побывали в столице, уехали – и ничего. Назвала она и архитектора, мужа своей двоюродной сестры; этот случай казался весьма многообещающим, потому что репутация у него была подмочена и тут и там, он врал направо и налево, совсем запутался в финансах и явно скрывал от жены своих любовниц. Для секретных служб самый подходящий, просто идеальный случай. Но он не поддавался ни на какие уговоры приехать в Венгрию, хотя г-жа Папаи пустила в ход все средства. В 1956 году он бежал на Запад, будучи сотрудником Министерства внутренних дел, и смертельно боялся снова оказаться в Венгрии; никакие доводы на него не действовали, он все время увертывался и водил за нос г-жу Папаи, которая всякий раз наивно попадалась на удочку. И вишенка на торте: оказалось, что у него еще и диплома нет, хотя г-жа Папаи поставила на уши весь Пешт, чтобы его достать. Контрразведка была готова сделать ему липовый диплом, если этот товарищ согласится лично его забрать. Но он, конечно, и к этому был не готов. Явно надеялся, что диплом каким-нибудь чудом материализуется из воздуха и он начнет легально проектировать квартиры-бункеры для едва пробившихся в средний класс израильтян в новых жилых кварталах Тель-Авива. А какой чудесной добычей могла бы стать израильская пограничница, которая, в нарушение всех служебных правил, вступила в разговор с г-жой Папаи во время досмотра багажа в аэропорту Тель-Авива – та всегда была готова поболтать и у всех вызывала доверие. У пограничницы в Мишкольце жил прошедший через Аушвиц старик-родственник, и она якобы хотела тайно связаться с ним через г-жу Папаи. Даже адрес его дала. Когда они нашли в Мишкольце этого родственника, того уже не было в живых. Или сын г-жи Папаи, которого она сама порекомендовала для работы – ну или по крайней мере не протестовала против такой идеи. Сын этот так у них и не объявился. Надо было этим заняться, но товарищ Бейдер запретил. А еще этот несчастный борец за мир во всем мире, который от всей души ненавидел свою новую родину, где его то и дело унижали за отказ служить в армии (он и дочерям своим служить запретил); но даже в Венгрии было не придумать, что делать с этим махровым пацифистом. От него возникли бы одни проблемы. С таким узким мировоззрением он стал бы парией в любой стране, оставаясь при этом неподкупным и подозрительным. Или самая серьезная, самая многообещающая добыча – полковник израильской армии, давний ухажер г-жи Папаи. Г-жа Папаи прихорошилась и отправилась в компании своей младшей сестры к полковнику на виллу. Тот очень тепло принял двух некогда славившихся на весь свет красоток и, сидя перед телевизором после обеда со многими переменами блюд, довольно критично отзывался об израильских политических кругах, однако стоило только проницательному полковнику начать расспрашивать г-жу Папаи о пятьдесят шестом годе и о Солженицыне, как разговор стал спотыкаться и в конце концов совсем застопорился. Г-жа Папаи не умела врать. В других обстоятельствах ее бы за это наградили, но в данном случае это было хуже чем преступление – это была ошибка. Единственной серьезной добычей г-жи Папаи можно считать русского сотрудника Института Вейцмана, отъявленного антисоветчика по фамилии Зарецкий, который помогал евреям с эмиграцией в Израиль, – удивительно, что он вообще стал с ней разговаривать. Но его взяли в оборот русские. Да, за это г-жу Папаи можно было погладить по головке.

Что же до канадской девушки, то ее безвозвратно затягивало безумие. Да, ее бесконечно длинные письма были полны точных формулировок, насколько мог понять Дора по черновым переводам, однако во всех этих письмах с маниакальным постоянством обсуждались одни и те же темы; толковая молодая женщина с блестящим интеллектом превратилась в слезливую, вечно ноющую безумицу, забившуюся в угол кровати и живущую на снотворных; все ее грандиозные планы: роман, пьеса, докторская – один за другим растаяли как дым. И теперь вдруг на ней хочет жениться не кто-нибудь, а премьер-министр Канады?

«Неужели вокруг г-жи Папаи все сходят с ума?» – спросил себя старший лейтенант Дора. И откашлялся.

– Спасибо за отменный чай, – тихо сказал он, словно собираясь уходить. Он поднялся, церемонно пожал руку г-же Папаи, застегнул свое зимнее пальто и шагнул было в коридор. В коридоре стоял старик с ходунками – прямо перед дверью в комнату, ни туда ни сюда, – стоял, словно его там забыли. Дора развернулся в дверях, как будто ему вдруг что-то пришло в голову. Он был очень доволен собой в связи с этим маневром.

– А где вы жили с мужем до того, как переехать сюда? – спросил он г-жу Папаи, как будто сам не знал ответа.

– На улице Керек, – настороженно ответила г-жа Папаи, готовясь к очередному повороту в шахматной партии. Нервы у нее напряглись. Сколь безобидно ни прозвучал вопрос товарища Доры, г-жа Папаи была уверена, что он связан с каким-то неизвестным ей делом, – впрочем, она научилась не подавать вида. – Рядом со школой.

– А номер дома какой?

– 22.

Старший лейтенант аж на цыпочки приподнялся. Он сделал шаг вперед и закрыл за собой дверь.

– Можно мне присесть?

– Заварю еще чаю.

– Нет-нет, я спешу.

Они посмотрели друг на друга.

– Мне неловко, – сказал товарищ Дора.

– Нет причин стесняться, – успокоила его г-жа Папаи.

– Речь идет о проблеме, с которой столкнулся один мой друг. Точнее, об одной нашей технической проблеме. Там из окон видно продуктовый на улице Сентендреи?

– Видно.

– Вот это здорово. Значит, так. В доме напротив живет один наш приятель, про которого точно неизвестно, на чьей он стороне. Чтобы нам с ним получше познакомиться, хотелось бы немножко посмотреть, чем он там в своей квартире промышляет.

Г-жа Папаи навострила уши. Она прекрасно понимала, что значит «один наш приятель». Или по крайней мере думала, что понимает, и этого уже было достаточно.

Старший лейтенант замялся. То, что он намеревался изложить, было, на его вкус, настолько прозрачным, что, выслушав, только идиот не сообразил бы, о чем на самом деле идет речь, – но у них с коллегами было слишком мало времени, чтобы придумать легенду получше. Причем затронуты были такие лица, что следовало быть особенно осмотрительным. Г-жа Папаи делала вид, что не понимает (а может, и в самом деле не понимала). Иногда одна партия перетекала в другую, а временами они разыгрывались параллельно. Если она безупречно прикинется, будто не понимает, это будет означать, что на самом деле она прекрасно все понимает; если же она сделает вид, будто понимает, то это вовсе не будет означать, что она и в самом деле понимает. Цель состояла в том, чтобы присутствовали обе эти возможности. Чтобы она помогла офицеру, как бы ничего не поняв. Хотя достаточно и того, чтобы она сделала вид, будто не понимает. Катастрофой было бы, если бы она себя выдала.

Дора принял озабоченный вид.

– Там есть одна квартира…

– В 22-м доме? – прервала его г-жа Папаи.

– Да нет… как раз нет… говорю же, прямо напротив… на другой стороне улицы… квартира, где уже некоторое время происходит нечто вроде… в общем, это создает нам некоторые проблемы, и нам бы хотелось разобраться, что именно там происходит…

– На третьем этаже?

Старший лейтенант не задумываясь, автоматически ответил:

– Да, на третьем. А почему вы спрашиваете?

– Вот! Так я и знала! Муж первым заметил, но я на такие вещи внимания не обращаю, потому что это у него обсешн, такая навязчивая фантазия, что за ним кто-то следит, я ему сразу сказала, что никто за ним не следит, но он сказал, что там напротив стоит камера и что ее направили прямо в окна нашей квартиры, а я ему сказала, что это идиотизм, зачем им за нами следить, по каким таким причинам, это все его болезнь, мания преследования, и он пообещал, что больше не будет этого говорить, но той же ночью мне не спалось, и я повнимательней рассмотрела это окно с толстыми портьерами, и довольно часто никого дома не было, а если были, то всю ночь жгли свет, кому под силу столько платить за электричество? Я отмахнулась от этой мысли, но как-то увидела, что у подъезда в четыре утра остановилась темная машина, и еще несколько раз повторялось то же самое, а из окна выглянул мужчина и прокричал что-то вниз на каком-то языке…

Старший лейтенант оказался в превосходной позиции. Как в карточной партии, где противник необдуманно отдает все козыри, сам того не замечая. Вот что в г-же Папаи было странно. То она сидит в глубокой депрессии и молчит, поджав губы, а минуту спустя глаза загораются, и она, едва не срываясь на крик, начинает предлагать идею за идеей, одну лучше другой, или, во всяком случае, проявляет инициативу, как прилежная ученица, которая так тянет руку, что вот-вот вывалится из-за парты.

– Ну да, именно эта квартира.

– Было странно, что там всегда задернуты шторы.

– И поскольку мы помнили, что на улице Керек живет ваш младший сын… У вас еще есть ключ от квартиры?

Г-жа Папаи окаменела. Этого делать нельзя. Это была единственная сфера, где она чувствовала себя уязвимой. В святая святых нельзя входить просто так. Она нахмурилась.

«Надо ковать железо, пока горячо», – подумал старший лейтенант.

– Речь идет о двадцати минутах, не больше.

Тишина сгустилась настолько, что ее можно было резать ножом, и Дора это почувствовал.

– Не думаю, что мой сын был бы этому рад. Но главная проблема даже не в этом, а в том, что он страшный домосед. Плюс к тому он может прийти и уйти в самый неожиданный момент, он же работает не так, как все. Встает поздно, а вечером, если у него дежурство в театре, он просто дожидается начала представления и сразу же идет домой.

– Ну да, – тихо заговорил товарищ Дора. – Ваш сын не должен об этом узнать. Дело щекотливое. Хотя благодаря этому нам удалось бы одним махом разрешить эту нашу техническую проблему. Вы бы нам страшно помогли. Даже не знаю, почему нам это до сих пор в голову не приходило^[84]. Но если так не пойдет, будем искать другой выход. Не могли бы вы описать мне планировку квартиры?

Вот это г-жа Папаи могла воспринять и как приказ. Старший лейтенант Дора делал вид, что не замечает, в каком смятении пребывает г-жа Папаи. Он расстегнул пальто, снял его и бесцеремонно бросил на одну из кроватей. Г-жа Папаи должна была почувствовать, что дело серьезное и пути назад уже нет.

– Думаю, я все-таки попрошу чаю, – сказал Дора. – Уж очень холодно на улице.

– Три комнаты, одна рядом с другой. Все очень просто, никаких изысков, напротив комнат – ванная, туалет и кухня. Первая комната побольше, средняя поменьше, это гостиная, третья опять побольше. В первой живет мой сын. Из кухни видно школу.

Г-жа Папаи стала сдержанной и немногословной. Похоже, она не спешила заваривать чай, но старшего лейтенанта чай тоже не слишком занимал.

– И когда вы сможете нас туда впустить?

– Не знаю.

– Какое-то решение найти все-таки нужно.

Старший лейтенант посмотрел на г-жу Папаи несколько огорченно. Неужели она не понимает, о чем речь? Не понимает, что времени на отговорки нет? Не понимает, в чем ее роль?

– И еще одно: иногда в квартире живут друзья. Мой сын всегда проявляет большую щедрость, если его друзьям негде жить. Мне он об этом не докладывает, да и не должен докладывать.

– И сейчас там тоже кто-то живет?

– Понятия не имею. Но исключать этого нельзя.

«Или знает, или не знает», – подумал старший лейтенант, уставившись на г-жу Папаи своими водянистыми глазами. И едва взглянув на старшего лейтенанта Дору, она увидела нечто, что сама не понимала, как назвать. Ее охватил ужас. Откуда ей знать, что известно Доре о делах ее сына? В прошлый раз она слишком разоткровенничалась, а не надо было. О том, как она была бы счастлива, если бы сын нашел себе пару. Как сильно ей хочется внуков. Двое внучат у нее, правда, уже есть, но как бы она была счастлива, если бы и этот сын подарил ей еще одного! Даже этого не следовало говорить. Ей показалось, что старший лейтенант расслышал сквозившую в ее словах бездонную печаль. Нельзя выставлять напоказ этот голимый стыд. Эти разорвут ее сына на куски, перешагнут через него, выжмут, как тряпку, сделают его жизнь невозможной. Г-жа Папаи почувствовала, как из комнаты улетучивается кислород, внезапно ее прихватила астма, она задыхалась. Ее большая грудь вздымалась и опадала. Она чувствовала, как держит на руках своего маленького сына, который хотел умереть сразу же после рождения, как прижимается щекой к его мягкому личику и как весенним солнечным днем глядит с улыбкой в камеру Папаи у подножия Будайской крепости. Слегка склонив голову набок, она посмотрела на старшего лейтенанта. Выдержала небольшую паузу и заговорила тонким девичьим голосом – такого голоса старший лейтенант еще никогда у нее не слышал.

– Наверное, я могла бы под каким-нибудь предлогом отослать сына из дома.

– Давайте, – сказал Дора тоном несколько хмурым и к многословию не располагающим, но все же с некоторым сочувствием в голосе.

– На Рождество приедет из Москвы моя дочь.

«Знаем мы эту ось Нью-Йорк – Москва, – довольно злобно подумал старший лейтенант Дора. – Даже так: знаем мы эту ось Тель-Авив – Нью-Йорк – Москва. Эти евреи всегда найдут, где солнце ярче светит. Куда ни упадут, всегда приземляются на ноги». Он бы, например, тоже с удовольствием съездил в Нью-Йорк. И это ему еще удалось подавить ехидную усмешку, хотя в подпитии она у него иной раз и пробивалась, потому что в конечном счете он был тип довольно завистливый; ему, конечно, нравилась авантюрная, секретная, конспиративная сторона его работы, потому что, глядя на прохожих на улице, он мог почувствовать себя маленьким божеством, однако он довольно сильно ненавидел самого себя именно из-за своей испепеляющей душу профессии, правда толком этого даже не осознавая. И лишь все чаще наваливавшееся безразличие напоминало ему, что что-то в его жизни не так.

– И тогда мне нужно будет убраться в квартире. А в такие моменты сын сбегает из дома.

– Отлично! – сказал старший лейтенант Дора. – Поздравляю, идея превосходная. И тогда вы на пару минут впустите в квартиру наших людей.

– Только пусть не опаздывают.

– Нет, товарищ, они придут как смерть, когда им назначено.

Он поднялся.

– Так чаю вы, значит, не хотите? – робко спросила г-жа Папаи.

– Но перед тем как осуществить акцию, мы еще раз основательно все обсудим, – ответил Дора. – Через три дня, здесь же. – Он даже не дал себе труда как-то откликнуться на вопрос г-жи Папаи. – Меня ждут. Наш разговор немного затянулся.

В его голосе невозможно было не уловить упрека.

2

Сердце бешено колотилось.

Она не знала, позвонить ли ей или открыть дверь своим ключом.

Одно другого не лучше. Она пришла без предупреждения, потому что сын так и не взял трубку. Но, может, это и хорошо.

– Мама! – На нее смотрел сын, всклокоченный, в одних трусах. Он вышел в прихожую на звук ключей и столкнулся лицом к лицу с матерью. – Так рано? – Они смотрели друг другу в глаза, и это было все равно что вглядываться в свои собственные. В глазах матери он увидел что-то еще, но не мог понять, что же именно. Наверняка что-нибудь с отцом, или с младшей сестрой, или со старшей, случилось что-нибудь страшное, надо немедленно что-то делать, срочно кого-то спасать, лезть вверх по отвесной скале или прыгать в пропасть, один черт.

– А ведро-то ты зачем принесла, прости господи?

Мать так и стояла с ведром у входа, на площадке панельной многоэтажки.

– А здесь есть ведро?

– Понятия не имею.

– Ну вот затем и принесла.

Сын отошел от двери – с лестницы потянуло уличным холодом. Г-жа Папаи сразу прошла на кухню. Стол там был завален объедками, которые несколько дней никто не убирал.

– Ну и бардак! – сказала она брезгливо и тяжело вздохнула. Не снимая пальто, она села на какой-то стул там же, где стояла, не выпуская из рук тяжелую хозяйственную сумку, до отказа набитую консервами и другой едой.

– Ты же не собираешься прямо сейчас убираться?

– Как раз сейчас и буду.

– Не самый удачный момент, в третьей комнате еще спят.

– У тебя опять гости?

– Дюри с Майей. Пойдем, я тебе чай сделаю.

– Да некогда мне.

В голове у г-жи Папаи начали мелькать мысли. Ну если не мелькать, то роиться. Она попыталась заново прокрутить в уме весь разговор с куратором^[85].

– К тебе сестра послезавтра приезжает. Нельзя принимать ее в этой помойке.

Сын исчез в своей комнате, потом вернулся. Некоторое время он смотрел на погруженную в свои мысли мать, а потом сел рядом с г-жой Папаи на потертый зеленый диван, который был куплен двадцать лет назад в Англии и который давным-давно надо было выкинуть. А каким современным и модным он тогда считался! Родственников он приводил в изумление. В спинке, которая для этой цели переворачивалась, можно было хранить белье. Спать на сбившемся комками матрасе стало уже невозможно, перетягивавшие его крест-накрест ленты провисли, но ни у кого не хватало духа выбросить этот родовой символ, равно как и два шедших с ним в комплекте кресла с ободранными подлокотниками. Когда этот зеленый диван только купили, младший сын мог целиком втиснуться в ящик для белья – правда, с большим трудом. Тем временем он надел синий махровый халат с белыми полосками – халат был на два размера больше, чем нужно, подол волочился по полу, а когда он рисовал, рукава приходилось закатывать. Изначально халат купили отцу в эпоху его особой дородности, когда, при весе 115 кг, он еще состоял, как он любил выражаться, «членом общества зеркальных яиц», потому что (та-да-дам!) видел собственные яйца исключительно в зеркало. Членов в обществе было двое – он и один из его немногочисленных друзей. Хотя, пожалуй, «немногочисленных» тут поэтическое преувеличение. Общество они составляли вдвоем с его единственным другом. Надо добавить, хоть Папаи и не мог этого знать, что этот его друг, с которым он некоторое время работал в одной редакции, тоже писал о нем в своих донесениях. И о нем тоже. В его оправдание стоит сказать, что о Папаи он отзывался благоприятно. Словом, эта шутка про общество зеркальных яиц входила в основной репертуар Папаи. Он с детства собирал шутки себе в блокнотик. Все считали Папаи человеком с бесподобным чувством юмора.

Сын попытался было обнять маму, но почувствовал, как напряглось ее тело.

– Они еще спят.

Ее лицо застыло от тревоги. Морщины стали глубже, тонко очерченный нос торчал как клюв, губы сжаты. Сколько забот у бедняжки! Вечно она о ком-то беспокоится.

– Ты бы сходил в больницу. Сделать с ним гимнастику. И вымыть. Они его не моют. У меня уже сил нет. Эйн ли коах.

Последнее она произнесла только про себя, для себя. В минуты усталости, измождения, отчаяния она невольно переходила на иврит, сама того не замечая. Так два года спустя, на смертном одре, в больнице, в морфийном забытьи она неожиданно сядет на кровати и откроет глаза. Соседка по палате – уже потом, когда завернутое в простыню тело г-жи Папаи спустили в прозекторскую, – весело рассказывала ее сыну, который как раз собирал материнские вещи по ящикам больничной тумбочки, что тем вечером, шутки ради, просто чтобы проверить, она крикнула в сторону лежащей в беспамятстве г-жи Папаи: «Шма Исраэль!» – и глаза г-жи Папаи открылись, она села на кровати. Хотя в тот момент была уже мертва.

С кухни послышался звон посуды, и г-жа Папаи бросилась из гостиной, словно львица, заслоняющая собой своих детенышей.

– Оставь! Оставь! – закричала она копошащейся на кухне молодой женщине, которая с улыбкой к ней обернулась.

– Вчера мы очень поздно пришли. Не сердись, что мы так все оставили. Я все сейчас сделаю.

Г-жа Папаи ослабла от этой обезоруживающей улыбки. Молодая женщина действовала в тесной кухне так стремительно и бесшумно, что г-же Папаи было просто не подойти к раковине.

– Сейчас сварю кофе, – сказала молодая женщина.

– Не нужно, – ответила г-жа Папаи.

– Опять этот блядский снег! – донесся из недр квартиры хрипловатый голос. Поэт, натянув только брюки, вышел из третьей комнаты – босой, с голым торсом, почесывая бороду: он был невысокий, грудная клетка немного птичья, и спина сгорблена, ключицы прямо-таки нависают над худой волосатой грудью, но плечи по-мужски мускулистые. Почесываясь, он остановился в дверях гостиной.

– Слушай, – начал поэт, – я тут решил презентовать сегодня суп из седла косули. Ну не здесь, а в Адилигете^[86]. А где эта поганка?

Характерным для него движением он протянул левую руку через правое плечо и почесал лопатку. Чесался долго, с наслаждением.

– Деньги-то у нее.

– Да? – спросил сын г-жи Папаи, и во рту у него собралась слюна. – Суп из седла косули?

– Мясник на Баттяни обещал отложить для меня кусок. Туда нам надо попасть к четырем. А к супу из косули я подам отбивную в сухарях, картофельное пюре с мускатным орехом и зеленый горошек на сливочном масле со свежей петрушкой. Вот на чем я остановился. Девушки еще что-нибудь сообразят. В пирожных я ничего не смыслю. Это уже высокое искусство.

– Но каким образом?

– Не здесь, в Адилигете. Там по крайней мере настоящая плита. Но сначала заглянем в «Лебедя». И потом уже потащимся в Буду, на улицу Режю. Где эта дохлятина?

Собрания редколлегии поэт почитал за святыню. На некоторые встречи он, бывало, опаздывал на несколько дней, если не на неделю или больше, на некоторые мог вообще не прийти – естественно, их не отменяя, зато на редколлегиях «Беселё» объявлялся с точностью Биг-Бена и аккуратным женским почерком правил до последней запятой вверенные ему рукописи. В конце улицы Режю уже полгода стоял вагончик дорожно-ремонтного предприятия, из крошечного окошка которого сотрудники Министерства внутренних дел фотографировали всех, кто приходил в адилигетский дом. Сиих своих намерений они не скрывали, и направлявшиеся в дом люди иной раз даже махали им рукой. Набившиеся в тесный вагончик секретные сотрудники служили вечным предметом для шуток. Видимости ради они даже вскрыли на одном участке разбитый асфальт, чтобы был повод производить дорожные работы.

– Где мои сигареты? Где мартышка?

– Майя? На кухне. Они там с мамой.

– Тогда я прихорошусь.

– Рождество будет снежное, ты разве не рад?

Поэт оглянулся.

– Черта с два будет. Ничего ты в этом не понимаешь. – И он снова исчез в задней комнате, где сын г-жи Папаи перевидал в свое время столько семейных сцен. Когда родители дрались, точнее, когда мать колотила отца, потому что он не давал поставить себе клизму и маслянистая вода выливалась из груши прямо на постель. Заслышав шум, он вбегал в комнату и прижимал отца к кровати, а тот, как раненый зверь, извивался у них в руках на мокрой простыне.

Поэт, хотя по нему было трудно это сказать, любил принарядиться. Черный костюм, отглаженная белая рубашка и серый галстук составляли его любимый наряд. Сейчас он, ругаясь вполголоса, искал в одной из лежащих на полу сумок свой серый галстук в сиреневую полоску.

Г-жа Папаи беспомощно и в то же время восхищенно наблюдала, как под руками молодой женщины едва ли не сами собой образуются кристальная чистота и порядок. Ее охватил какой-то паралич, пересилить который ей стоило большого труда. На плите уже клокотал кофейник, Майя одним движением протерла пластмассовый стол, подмела пол и крикнула с кухни:

– Ребята, выкиньте кто-нибудь мусор!

Сын г-жи Папаи, усевшийся тем временем за пишущую машинку, чтобы зафиксировать события предыдущего дня, вскочил с места, услужливо подхватил мусорное ведро, подрулил к громоздкому мусоропроводу на другом конце лестничной клетки, высыпал туда содержимое ведра и вернулся назад. К этому времени на столике в гостиной уже дымились четыре чашки кофе, на кухне поэт рассыпался в комплиментах его матери, а та в ответ громко смеялась.

* * *

Оставшись одна в квартире, г-жа Папаи тщательно заперла входную дверь и оставила ключ в замке. Первым делом она осмотрела комнату сына. На полу рядом с кроватью среди нескольких других книг лежал отпечатанный на гектографе выпуск «Беселё». Она подняла его с пола и спрятала за книгами, стоявшими в ряд на застекленной книжной полке. Потом поняла, что так не пойдет – журнал все равно было видно, – снова вытащила его и понесла в кладовку, где с горем пополам сняла с верхней полки один из обшарпанных, с выщербинами чемоданов. В нем лежал всякий хлам: бедуинское украшение для седла, ожерелья, медные кувшины, разрозненные фотографии, старые газеты с заметками Папаи, жемчуг, нитки для вышивания, большой деревянный верблюд, которого Папаи притащил из Каира тридцать лет назад, проломленный глиняный барабан – г-жа Папаи торопливо сунула туда «Беселё», защелкнула замки и с тяжелым вздохом взгромоздила его обратно на полку. Она задыхалась в облаке поднявшейся пыли, ей было горько. Вернувшись в комнату сына, она замерла перед книжной полкой при виде листочка, на котором ее собственным почерком была записана арабская пословица: ВРЕМЯ КАК САБЛЯ – НЕ ТЫ ЕГО, ТАК ОНО ТЕБЯ. Она остановилась у письменного стола, посмотрела на пишущую машинку «Консул», в которой остался наполовину заполненный лист с проставленной сверху датой – 20 декабря 83 года, вынула его и положила на стол лицом вниз. Она знала, что сын придет в ярость, если узнает, но ее это не интересовало. Она вдруг заметила конверт с написанным чужой рукой адресом. Немного помявшись, не выдержала и запустила руку вовнутрь. Пока она вынимала написанное по-французски письмо, из конверта выпала фотография. Она подняла ее с пола: на нее смотрел юноша-мулат с курчавыми волосами. Ее передернуло, и она быстро засунула письмо в конверт. Сняв с полки еще несколько книг, затолкала их обратно корешками к стене. Комнату гостей она тоже осмотрела.

Покончив со всем этим, она уселась на зеленом диване в гостиной и поставила телефон на столике перед собой. Водрузив очки на нос, принялась листать записную книжку – чем дальше, тем импульсивнее. Сама эта записная книжка находилась в довольно-таки диком состоянии. Обложка давно оторвалась, страницы выпадали, и хотя сначала она старалась записывать имена в алфавитном порядке, потом эту привычку забросила. Рецепты и визитные карточки были вложены прямо между страниц, а под номерами телефонов, равно как и над ними, обнаруживались восклицательные знаки, заметки, названия лекарств, никак не связанные со всем этим почтовые адреса, отдельные слова на иврите, обрывки английских предложений и нацарапанные как попало размашистыми буквами стихотворные строчки с орфографическими ошибками – «Краска стыда тело мое заливает. Тысяча игол мозг мой пронзает», – страницы, выпавшие из этой книжечки с мягкой обложкой, г-жа Папаи почти никогда не засовывала на место и теперь качала головой в укор самой себе: найти что-либо в этой окрошке было практически невозможно. «Уфф!»

Стон нетерпения вырвался из ее груди, когда она наконец наткнулась на то самое имя и телефон. Она сделала глубокий вдох и начала набирать номер.

3

Через десять минут снизу позвонили. Г-жа Папаи стояла наготове в прихожей у домофона; трубку она сорвала со стены таким движением, как будто это вопрос жизни и смерти, вежливо поприветствовавшему ее мужчине ответила громким «Добрый день!». «Седьмой этаж, от лифта направо!» – прокричала она в трубку. «Мы знаем», – неожиданно ответил вежливый мужской голос. Распахнув двери настежь, г-жа Папаи встретила облаченных в комбинезоны мужчин: один был в берете, сумка с инструментами в руках, другой – в кепке, третий нес небольшой черный чемодан, но сразу они входить не стали, а еще долго и громко топтались на вспученном растрескавшемся линолеуме перед несуществующим ковриком, стряхивая с обуви снег. Тот, что в берете, еще и аккуратно постучал ногой по замалеванной зеленой краской стене, чтобы выбить подтаявший грязный снег из рифленой подошвы своего сапога. «Проходите, проходите, пожалуйста, невелика беда, я все равно убираюсь!» – закричала – пожалуй, опять слишком громко – г-жа Папаи, которой совсем не улыбалось, что кто-то из соседей увидит ее гостей. Газовщики и водопроводчики приходят по одному, а этих было трое. Она смотрела на незнакомых мужчин со странной смесью доверия и подозрительности, не понимая, насколько с ее стороны допустима приветливость или насколько навязчивым может показаться ее поведение.

– Где? – спросил тот, что с усами, на вид старший по званию, и г-жа Папаи сразу же провела своих гостей в среднюю комнату, так называемую гостиную, и указала на окно. «На третьем этаже», – многозначительно добавила она. Мужчины на какое-то мгновение уставились друг на друга, едва не позабыв легенду, которой во время утренней оперативки им, естественно, прожужжали все уши. «А нельзя без свидетелей?» – спросил тогда старший по группе у капитана Мерца, но капитан Мерц был непреклонен. «Вторгаться в квартиру, – сказал он, – было бы слишком рискованно, потому что нам не просчитать, когда хозяин бывает дома, а постоянное наблюдение – лишняя трата времени и денег. Г-же Папаи можно полностью доверять. К тому же она не знает, какова истинная цель визита. В любом случае у вас с собой должен быть фотоаппарат. Внутри квартиры тоже обязательно пофотографируйте, чтобы мы знали расположение комнат. Снимите все помещения. Если найдете нелегальные издания, тоже их сфотографируйте. На все про все у вас примерно тридцать минут. Установить надо во всех трех комнатах. С этими удлиненными квартирами одна канитель». – «Справимся», – устало откликнулся человек в берете, которому в тот день предстояло выполнить три таких задания.

«Завáрить кофе? – услужливо спросила г-жа Папаи, не понимая, что за дрожь сотрясает ее тело именно тогда, когда она хочет вести себя как можно естественнее и должна следить, чтобы по ее лицу ничего нельзя было заметить. – То есть трое кофе, – тут же уточнила она. И воскликнула: – Там, на третьем этаже, где шторы задернуты!» – заметив какую-то нерешительность на лицах застывших посреди комнаты мужчин. Один стоял, уставившись на большой, весьма колоритный настенный ковер, на котором женщины с кувшинами на головах и грудными младенцами на руках направлялись к роднику, а мужчины с мотыгами и косами на плечах шли поднимать твердую, сплошь усеянную камнями обетованную землю. В этой крошечной комнатке он покрывал целую стену. «Гобелен, – сказала г-жа Папаи, – работы моей матери». Тот, что в берете, уважительно цокнул языком, глаза у него засияли дружелюбием, он подошел поближе и потрогал ковер. «Превосходно», – провозгласил он, склонив голову набок. Г-жу Папаи непонятно от чего передернуло. Как будто у нее вырвали сердце. Усатый тем временем присел на корточки рядом с выкрашенной серой краской батареей и выудил из сумки с инструментами «Никон». Неспешными, размеренными движениями он вставил в фотоаппарат пленку и, пользуясь желтой занавеской как прикрытием, начал снимать дом напротив. Или по крайней мере делал вид, что снимает. Транжирить пленку на такие глупости не рекомендовалось.

– Я хочу кофе, – сказал в этот момент третий, заставив г-жу Папаи пробудиться от грез. Он проследовал за ней на кухню.

– Несильно, однако ж, большая, – заметил он по-свойски и подчеркнуто встал прямо в дверях, пока г-жа Папаи зажигала газ.

– К сожалению, есть только растворимый, – развела руками г-жа Папаи.

– Идеально, – вежливо ответил мужчина, молча глазея по сторонам.

– С молоком?

– Нет-нет, ничего не надо, и ни крупинки сахара! – весело отозвался он, и г-жа Папаи посмотрела на него взглядом опытной медсестры. Цвет лица у него так себе. Кожа припухлая, синие круги под глазами. Он был после длинной ночной смены, обычное для него дело.

– На голодный желудок без молока и сахара не рекомендуется, – тихо предупредила г-жа Папаи. Мужчина только покачал головой, в его нетерпеливом движении был даже как будто оттенок угрозы, он вел себя так, словно ему на самом деле не хочется сейчас разговаривать, но в то же время широко, натянуто улыбался. Улыбка прямо-таки застыла у него на лице. Г-жа Папаи какое-то время стояла у плиты в крошечной кухне, потом присела на табуретку. Она пыталась тайком прислушаться к доносящимся из комнаты шорохам и негромким репликам. Вскоре над плечом стоящего в дверях мужчины показалось небритое лицо того, что в берете.

– Прошу прощения, товарищ, можно мне от вас позвонить? – спросил он.

Г-жа Папаи кивнула.

– А где телефон?

– В комнате моего сына.

– Спасибо. Я оплачу разговор.

– Нет-нет, это лишнее, звоните себе спокойно. Вы же не в Америку, правильно я понимаю?

И сразу пожалела, что это слово сорвалось у нее с губ. Вода закипела, г-же Папаи хотелось выглянуть в коридор из-за стоящего в дверях мужчины, но сделать этого она не могла – лишь замялась неловко на некоторое время, совсем забывшись.

– Вода кипит, – произнес мужчина. Г-жа Папаи только сейчас заметила, что он грызет спичку: она перемещалась у него из одного уголка рта в другой, потом обратно.

– Может быть, слишком крепкий, – проговорила она в порядке извинения, и мужчина, уже потянувшись за чашкой, рассмеялся.

– Главное, чтоб было вредно, милостивая госпожа, главное, чтоб было вредно.

4

Вот он стоит в ванной – скелет, обтянутый иссохшей плотью. Загребает руками, как свалившийся на спину паук. Топили еле-еле, в просторной ванной было зябко и влажно, стояла удушающая вонь. В высоко расположенные окна свет почти не проникал, внутри царил полумрак. Иногда в начале процедуры Папаи, крепко ухватившись за сына, яростно, до боли бился лбом ему в лоб. В таких случаях сын смотрел на него в упор, как стоглазая муха, и это помогало: от его взгляда отец как-то утихомиривался. «Я как укротитель какой-то», – думал сын. Рядом на сушилке висели пластмассовые утки, вдоль стены стояли фарфоровые утки, в углу – стеклянные утки: на них пеной засохла моча, из них несло выделениями диабетиков, паралитиков, радикулитников. Отец стоял перед ним в ванной, как вознесенная на пьедестал мумия, мокрые волосинки змеились, как глисты, по животу и спине. На дне большого деревянного сундука валялось грязное постельное белье, чуть дальше на полу лежал разорванный матрас, весь в пятнах мочи и крови. К стене были привалены запутавшиеся друг в друге костыли с обтянутыми грязной марлей подмышечными упорами и стоптанными на разные стороны розовыми резиновыми наконечниками. Рядом с ванной стоял гнутый железный стул с облупившейся белой краской – на случай если кому-то захочется принять сидячую ванну, к нему были приварены поручни. Будто какое-то средневековое орудие пыток.

Он основательно намылил старику спину и ляжки, руки, подмышки, пальцы и уши – две маленькие резиновые покрышки.

Этот хнычущий, трепещущий объект, этот расколотый надвое человек и был его отец. Он порождение его чресл. Трудно было представить, что он – продолжение этого нечто. Заслышав внезапный шум, Папаи робко оглянулся, инстинктивно прикрыв пипиську дрожащей рукой. Пиписька была без крайней плоти и на холоде совсем съежилась. С громким скрипом открылась наружная дверь, и кто-то заглянул в другое помещение – в предбанник, где рядком располагались сортиры с отпиленными наполовину дверями. Было слышно, как вошедший, насвистывая, справляет малую нужду, а потом, смачно рыгнув, усердно захлопывает все двери. Папаи испуганно втянул шею, как будто его били, и потерял из-за этого равновесие – в последнюю минуту его подхватил сын. Скелет этот был страшной тяжести. За десять минут до того в палате он набивал отцу рот дрянной пересоленной ветчиной, подхватывая тонкие ломтики прямо из свертка, а отец тем временем колотил его по плечу своим слабым кулаком, колол и тыкал жалящим взглядом. Он, по-видимому, забылся в исступлении, но забылся осторожно – ровно настолько, чтобы сын его не бросил и не ушел. И вот теперь он стоял в ванной, в кои-то веки без очков, глядя в никуда осоловелым, растерянным взглядом, и лишь жалобный ужас читался в его карих глазах. Тело, с которого страх сгрыз все мясо, человеческими словами не описать. Неделями он таскал в себе свои шлаки, отчего живот становился тугим, как барабан, и круглым, как резиновый мяч. Внизу, словно горло стянутой кошелки, виднелся давний шрам от вырезанной грыжи, еще ниже – лиловато-коричневые чресла, прикрытые синевато-серыми волосами. «Может, надо еще и клизму ему сегодня поставить», – подумал сын, и его передернуло. Хрупкая, как пергамент, кожа отца словно отделилась от плоти, мышцы болтались, а коленки были блестящие и белые, будто майолика.

Сестрам было некогда мыть Папаи, и он сильно вонял, распространяя вокруг сладковатый запах разлагающейся плоти. Глубокая эмалированная ванна из чугуна стояла совершенно случайным образом, прямо посреди помещения, как давно не застилавшаяся кровать в дешевых номерах. Дверь в ванную сыну закрыть не удалось, несмотря на то, что он и не обрадовался бы, если бы к ним кто-то ввалился, и когда, заслышав шум извне, он тоже на какое-то мгновение обернулся, его окатило водой из душа, который он держал в руке, да так, что он вымок до нитки, – это его разозлило, и в отместку он начал еще сильнее тереть мыльными руками сгорбленную спину отца. Будто наказывал его за что-то, в чем тот не был виноват. Туалеты с дверями-половинками перед ванной; «Справлять нужду на публике – какой-то концлагерь!» – пришло ему в голову, когда он загонял Папаи в ванную. Наконец он аккуратно выдавил себе на ладонь блестящую маслянистую капельку шампуня «WU-2» из желтого флакона и размазал ее по отцовскому неровному черепу, на котором теперь уже реяли лишь несколько седых волосинок. У сына была густая курчавая грива, и ему совсем не хотелось вот так же облысеть. Опять кто-то вошел и, повозившись у одной из дверей, с громким сопением уселся на унитаз: он пердел и натужно стонал, эти звуки отражались эхом от покрытых кафелем стен, а сын тем временем тер банной рукавицей опавший зад Папаи. Отец стыдился своего ужасно обезображенного тела, но пришлось покориться. «I would prefer not to», – сказал он, цитируя своего любимца Бартлби^[87], перед тем как раздеться, и на лице его мелькнула слабая мерцающая улыбка, хотя что тут поделаешь, раздеть он себя дал, но в качестве последнего протеста не хотел разгибать спину, а непрестанную дрожь в руках он не смог бы унять, даже если бы захотел. Наконец сын взял больничное махровое полотенце и вытер этого гигантского младенца.

Позже они вышли на улицу и посидели на скамейке в саду, укутанные с ног до головы. Выглянуло декабрьское солнце, и немного поежившись в его лучах, они вернулись в палату.

5

На другой день рано утром старший лейтенант Дора снова стучал в двери квартиры г-жи Папаи в доме ветеранов^[88]. Когда он, услышав громкое «Входите!», вошел в квартиру, в лицо ему ударила музыка – концерт для двух скрипок Иоганна Себастьяна Баха, – голоса скрипок заполняли собой все помещение. Г-жа Папаи, слегка покачивая головой в такт музыке, сидела у проигрывателя в другом конце комнаты – на фоне широкого, от стены до стены, окна виднелся лишь ее силуэт; казалось, что г-жа Папаи шьет: нацепив очки, она то и дело протыкала иголкой синий кусок бархата. Дора рассчитывал, что, увидев его, она выключит проигрыватель, но на этот раз все было не так. Улыбнувшись ему, она жестом пригласила его садиться, потому что музыка вот-вот кончится. Скрипичные партии исполняли Иегуди Менухин и Давид Ойстрах, но этого товарищ Дора знать не мог. У товарища были странные отношения с музыкой. Теоретически он не имел ничего против, но был из тех, кого при звуках классической музыки охватывает бесконечное нетерпение. Она казалась ему пустой тратой времени, досадным пережитком былых времен, ничего интересного ему в такие моменты в голову не шло, никакой красоты он в ней не находил, для его уха это был просто шум – где-то что-то пилят, вот и все, но на этот раз он с собой совладал. Усевшись в кресло, он в упор посмотрел на г-жу Папаи, но ей как будто не было до него дела. Это тоже его раздражало. Между тем старший лейтенант и на этот раз пришел не с пустыми руками^[89]. До поры до времени в его сумке скрывалась книга, которую он еще вчера выбрал в магазине, после долгих колебаний решив: «Да и эта сгодится!»

– И что же, был ваш сын дома? – спросил Дора просто по профессиональной привычке, когда рычажок с треском оторвался от пластинки и проигрыватель остановился; прежде чем продолжить, Дора так и сяк прокрутил в голове минутную тишину, предшествовавшую решительному «Нет!» со стороны г-жи Папаи. «Может, она все еще под воздействием музыки?» – покачал он головой.

– Вы с тех пор с ним не разговаривали?

– Разговаривала, конечно. Я с ним каждый день разговариваю. Такой у меня сын, дай бог каждому. Он пошел к отцу в больницу. Тогда я и поднялась в квартиру. Красиво, правда?

Она имела в виду музыку. Все это звучало как заученный текст.

– Как ваш дорогой муж?

– Все так же. Он всегда так же. Я уже рада, что не хуже.

«Нет, она не врет, – думал Дора, – а даже если и врет, все равно: люди попали в квартиру, увидим, что из этого выйдет».

– Мы с детьми много спорим, – неожиданно заговорила г-жа Папаи.

Старший лейтенант в этот момент уже собирался уходить. Основательно похвалив добросовестную работу г-жи Папаи за год (состоявшую главным образом из докладов о студентах Международной школы журналистики, каковые все-таки не были совсем уж безынтересными^[90] – правда, г-жа Папаи еще и специальную культурную программу для них организовывала, а за билеты в театр платило Министерство внутренних дел), он наконец вручил ей альбом гравюр Дюлы Дерковица о восстании Дёрдя Дожи.

– Я с удовольствием выполняла эту работу, несмотря на все проблемы, – сказала г-жа Папаи, рассеянно глядя на альбом. Она раздумывала, кому можно было бы его передарить. – Очень мне нравятся африканцы. Они лучше нас. С ними я гораздо лучше понимаю себя, чем с венграми. Но сейчас у меня никакой работы нет, переводить меня уже давно не зовут, хотя раньше звали часто. – Это звучало как какой-то упрек или просьба, но Дора только кивал, не промолвив ни слова. – А ведь двух пенсий ни на что не хватает, когда у человека такая большая семья.

Г-жа Папаи – этого старший лейтенант Дора знать не мог – не умела беречь деньги. «Деньги: хара!» – говорила она с крайним презрением. Разозлившись, она иной раз прибегала к напоминавшим кряхтенье и перханье гортанным звукам иврита, как будто обращаясь с молитвой к какому-то ей самой неизвестному богу. «Хара?» – переспрашивал сын. «Говно. Деньги – говно!» Ей нравилось смешивать два языка в какой-то особый коктейль. Безродный блюз. «У меня нет родного языка, – иногда говорила она с мазохистской улыбкой. – На иврите я уже толком не знаю, а венгерский так и не выучила». Ее отношение к деньгам определялось, пожалуй, не столько библейской легендой о золотом тельце, сколько расписками в получении разных сумм в долларах и форинтах, без которых она вряд ли смогла бы столько раз навестить своего обожаемого отца в далекой стране.

За двумя родинами погонишься – ни одной не останется. Так можно было бы сказать, но я не буду. Скольким родинам ни изменяй, а умирать надо.

Старший лейтенант Дора прекрасно понимал, к чему она клонит, но не реагировал. В отчет он это внесет. Они не могли назначить г-же Папаи месячный оклад, для этого ей надо было бы слегка приналечь на работу. В Конторе и без того далеко не каждый благосклонно взирал на то, что творят дети г-жи Папаи. Как выразился один коллега, похоже, детей Папаи медленно, но верно затягивает в болото оппозиции. «Как и все это племя евреев-коммуняк в целом» – таким был итог углубленного анализа, прозвучавший за закрытыми дверями после нескольких рюмок коньяка. Оставшись без посторонних, они находили особое, извращенное удовольствие в том, чтобы костерить коммунистов. В письменной форме никто бы себе такого не позволил: «Не так давно эти избалованные детки были маоистами. Банда извращенцев. Заняться им нечем! Теперь им уже подавай летучий университет? Ради этого мы оплачивали их дорогостоящее обучение в наших университетах? За которое они ни гроша не платили. А еще хотят за границу кататься в свое удовольствие? Чтобы там остаться? Если г-жа Папаи желает покрывать эти проделки… Нет, надо все-таки г-жу Папаи мягко предупредить. Только так, чтобы она не восприняла это как выпад против нее самой. От этого пострадала бы даже та небольшая оперативная ценность, какой обладает этот агент».

Как будто угадав мысли Доры, г-жа Папаи сама подняла эту тему. Между ними повисла секундная тишина, ее нужно было прогнать.

– Мы с детьми много спорим, – снова сказала г-жа Папаи.

Дора был снисходителен и великодушен.

– Такое в каждой семье бывает. Молодежь критикует стариков. На то она и молодежь. Я бы и сам мог порассказать о своей дочери. – Об этой фразе он тотчас пожалел, уж лучше бы язык себе откусил. Переводить разговор в личную плоскость строго запрещено, для сексота куратор не может быть частным лицом, куратор должен сохранять строгий нейтралитет, даже когда требуется вызвать собеседника на откровенность; это золотое правило, краеугольный камень, непреложная истина. Но сказанного уже не воротишь.

– А ведь они всего Маркса и Ленина проштудировали! А может быть, в том и была ошибка. – Г-жа Папаи даже не заметила заключенной в этих словах иронии и продолжала рассуждать на том языке брошюр, который вошел в ее плоть и кровь. – Потому что их теоретические познания на каждом шагу вступают в противоречие с ежедневной политической практикой, и в результате они не могут внутренне принять очень многие политические шаги.

«Старая песня, – подумал Дора, который, конечно, расслышал в филиппике г-жи Папаи вечную ее жалобу. – Мало ей того, что у нас нет дипломатических отношений с евреями? Какого черта ей еще надо? Хочет, чтобы сионистов в Венгрии бросали в тюрьму? Но в таком случае можно пересажать всех журналистов!» Было раннее утро, он встал по будильнику, чтобы поскорее и из первых рук получить информацию о вчерашней операции, спал совсем мало и поэтому немного злился на г-жу Папаи. «Маркса и Ленина они проштудировали, как же! А „Красную книжечку“? Это как? Ничего не значит?» – подумал он, но ничего не сказал.

– Я уже какое-то время с ними не спорю, потому что все равно ни в чем их не могу убедить, так что споры кажутся мне неплодородными.

– Бесплодными.

– Да, бесперспективными.

С шумом заглотнув последнюю каплю чая с молоком со дна стакана, г-жа Папаи спросила с вызовом:

– Кстати, пару дней назад я виделась с другом моего сына, Дёрдем Петри. Вы его знаете, товарищ Дора?

В мозгу Доры прозвенел тревожный звоночек. Он ломал голову над подходящим ответом, но найти его оказалось нелегко, и г-жа Папаи продолжала:

– Очень хороший поэт. Мне так кажется.

Она принесла с ночного столика книжку Петри «Описанное падение». В середине она была заложена вышитой закладкой. Дора бросил стеклянный взгляд на обложку, но не потянулся за книгой и ничего не сказал.

– Он говорит, что ему недавно отказали в загранпаспорте.

«Чего она от меня хочет? Провоцирует?»

– Так оно и понятно, если система не терпит критики, талантливому человеку нетрудно впасть в радикализм.

Беседа начинала напоминать дурной сон.

– Послушайте, товарищ, – сказал Дора официальным тоном. – Мы не при сталинизме живем. И не в средневековье. Руководство прислушивается к разумной критике. Если она не деструктивная. Времена показательных процессов уже миновали.

– Я, кстати, листала и другую его книгу, «Вечный понедельник», – сообщила г-жа Папаи с обезоруживающей улыбкой. – Та мне не понравилась. Сплошные грубости. Но сам Петри мне очень симпатичный. Да и в той книжке тоже есть прекрасные строки.

– Это же было какое-то нелегальное издание или нет? – спросил, терзаясь, старший лейтенант. Он раздумывал, как вставить в отчет этот разговор. «Спятила она, что ли?» – мелькнуло у него в голове. Он даже подумал, что, может, в комнате стоит прослушивающее устройство и г-жа Папаи, хотя он о ней такого даже предположить не мог, пытается его подставить. Или она хочет показать, что прекрасно понимает, ради чего устраивалась вчерашняя операция? Но тогда все накрылось.

– Я с оппозицией не знаюсь, ничего конкретного мне о них неизвестно, но думаю, что они необязательно бесчестные люди, они указывают на присутствующую в нашем обществе негативную линию. Возможно, следовало бы прислушаться к их словам в интересах реформ.

– На мой взгляд, – начал Дора, хотя чувствовал, что говорит не то, как будто механически отвечает затверженный урок, – оппозиция занята весьма тонкой работой, в ходе которой выявление реальных ошибок и выдвижение их на передний план осуществляется не ради строительства социализма, а ради его дискредитации и подрыва, причем систематически и на основании разработанных за границей планов.

Г-жа Папаи молчала. У старшего лейтенанта Доры возникло четкое ощущение, что на лице у нее играет едва заметная язвительная улыбка. Глаза сияли озорством, как у человека, который что-то натворил. Откуда старшему лейтенанту было знать, что в юности г-жа Папаи ела селедку с шоколадом, отчего вся семья хваталась за голову. Задним числом уже не разобраться, то ли она ела селедку с шоколадом, потому что ей это действительно нравилось, то ли потому, что так можно было от чистого сердца посмеяться над теми, кого это приводило в ужас.

– Я думаю иначе, – сказала г-жа Папаи, выдержав короткую паузу. Рот у нее оставался неподвижным, и Доре вдруг показалось, что ему это послышалось. Но даже если г-жа Папаи и не произнесла этих слов, их как будто высказало ее лицо. Потому что она так и смотрела молча на Дору, который покраснел до ушей^[91].

Г-жа Папаи завершает свою деятельность

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО

Отдел III/I-3

Тов. Дора!

Тов. Кочиш!

Похоже, г-жа Папаи заканчивает свою деятельность^[92]. Давайте передадим ей хотя бы тысячу форинтов из нашего фонда, это минимум за ту помощь, которую она добросовестно^[93] оказывала для нас^[94] на протяжении десятилетий^[95].

Можно было бы даже 2000 форинтов^[96] ей дать!

Йожеф Штёкль

X. 2.

Тов. Штёкль!

Согласен. Посмотрите, как и в какой форме мы могли бы помочь. Только тактично!^[97]

Кочиш 10/3

РАПОРТ

Будапешт, 01 октября 1985 г.^[98]

Докладываю, что 26 сентября 1985 г. в 14:00 я провел встречу с секретным сотрудником под кодовым именем Г-ЖА ПАПАИ в Доме им. ФЕРЕНЦА РОЖИ.

В ходе встречи предполагалось обсудить следующие темы:

– Заказ на перевод по просьбе отделения III/I-7 МВД^[99]

– Ситуацию, обстоятельства Г-ЖИ ПАПАИ^[100]

По прибытии я вручил Г-ЖЕ ПАПАИ букет цветов^[101].

В начале беседы Г-ЖА ПАПАИ сообщила, что больна раком легких и что вследствие тяжелой болезни у нее выпали волосы, отекло лицо и все тело^[102]. Она проходит систематическое лечение, и врачи говорят, что процесс распространения рака удалось затормозить^[103].

Г-ЖА ПАПАИ жаловалась на сильные боли и на то, что ей все труднее переносить свое состояние, и поэтому ее муж все еще в санатории, потому что она не в силах о нем заботиться^[104].

Помимо болезни она очень озабочена тем, что ее дочь, которая работала в Москве в конце года возвращается домой и она должна найти для нее квартиру^[105].

Она планирует разменять квартиру на улице Керек на две поменьше и таким образом разрешить квартирный вопрос^[106].

Переходя к нашей конкретной просьбе, я обратился к г-же Папаи с просьбой отрецензировать содержание статей на двух страницах газеты^[107].

Г-ЖА ПАПАИ взялась за это задание и пообещала подготовить переводы, как только позволит ее состояние^[108].

Мы договорились созвониться в середине октября.

Встреча, расходы на которую составили 100 форинтов, закончилась в 17 ч. 20 мин.

 Заключение:

Г-ЖА ПАПАИ понимает, что страдает неизлечимой болезнью, поэтому она практически уже подвела итоги своей жизни и в оставшееся ей время хотела бы иметь как можно меньше забот^[109]. Она знает, что в любой момент может оказаться в критическом состоянии, поэтому стремится привести в порядок все, что после нее останется^[110].

 Предложение:

За реферативно-переводческую работу по согласованию с отделом III/1-7 МВД из их средств заплатить г-же ПАПАИ 1000 форинтов при получении перевода^[111].

Ст. лейтенант доктор Йожеф Дора

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО

Отдел III/I-3

Тема: по делу

Г-ЖИ ПАПАИ (код. имя)

ЗАПИСКА

Будапешт, 28 декабря 1985 г.

27 ноября 1985 г. Г-ЖА ПАПАИ (код. имя) попала в больницу в тяжелом состоянии^[112]и умерла^[113] 30 ноября 1985 г. С оперативной точки зрения желательно ее сохранение в Отделе машинной обработки данных. Г-ЖА ПАПАИ была связана с нашими органами с 1975 г., а в 1979 г. тов. БЕЙДЕР аттестовал ее в качестве секретного сотрудника.

 Предложение:

Передать материалы в архив.

Ст. лейтенант доктор Йожеф Дора

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО

Отдел III/I-3

Тема: по делу

Г-ЖИ ПАПАИ (код. имя)

Разрешаю

Майор полиции доктор Кальман Кочиш,

начальник отдела

Тема: о сдаче в архив дел Г-ЖИ ПАПАИ (код. имя)

 ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Будапешт, 28 декабря 1985 г.

Передать в архив два тома дела № Z 2959 – вербовочное и рабочее досье Г-ЖИ ПАПАИ (код. имя). (Незакрытых дел – нет.) Данных враждебных лиц досье не содержат.

За это я бы, однако, не поручился.

Ой, смотри, мама, стих получился!^[114]

 Палач

Дали мне веревку в руки.

 Дерево сама нашла.

 Не сказали мне, что шутят,

 Так я в палачи пошла.

 Я казнить себя решилась —

 Я добра для палача —

 И на ветке удавилась.

II. Брурия и Марцел

  Афродита

Уже на людной площади в Афинах

А потом и под Пафосом

Сын ковылял

Скитался бродил останавливался

отставал терялся из виду сворачивал за угол

спускался под землю

То ли в Пафосе то ли не в Пафосе а уже

В Пирее – да в Пирее тоже

Он будто пытался стряхнуть с себя

Освободиться от этой прекрасной фигуры

Брутально

Как будто с ней не о чем говорить

На залитом мазутом и дегтем причале

Где в серой воде качаются корабли

Они сели в такси в Лимасоле

Оставалось двенадцать часов до отъезда

А главная достопримечательность в Пирее

Все же маячащий вдали Парфенон а не ужасный

порт с красивым именем Пирей

Когда из шумной беспечной ленивой и грязной

глубины города он увидел на вершине скалы

Парфенон его сердце застучало

или оборвалось как пишут в романах

«Он действительно существует – не только на картинках!»

Ноги приросли к земле как пишут в романах

Сердце замерло на миг как пишут в романах

Но храм Афины Паллады там наверху на скале

Еще не сверкал белоснежными колоннами

Он был черным от сажи и грязи

и в запустении.

На югославской границе после таможни

и паспортного контроля

Прекрасная фигура

Когда они остались вдвоем в купе

Где на стенах висели цветные фотографии за стеклом

Моста Эржебет Парламента пляжа

в Балатонфюреде

Словом они все еще были дома в каком-то смысле

пусть уже и за границей

Прекрасная фигура

Достала из чулка доллары

Он как сейчас помнит эти плотные пролетарские

коричневые чулки

Мать сбросила туфлю и стянула чулок с правой ноги

Это был странный момент

Оба покраснели

Мать от лжи он от чулка

Хоть он и прежде мог видеть его каждый день

Как и усыпанную веснушками мамину ляжку

Потому что мама стыдливостью не отличалась

И порой показывалась перед детьми

Нагишом – ни своих огромных грудей

Ни белой кожи и красивых бедер она перед семьей

не стыдилась – ни своей красоты

Ни остатков ее

А покраснели оба все-таки оттого

Что маме пришлось ломать эту комедию

При всей верности идеалам

И прятать деньги – ведь этого экзотического путешествия

Не случилось бы

Если бы оба родителя не были

Идейными коммунистами кирпичиками системы

Журналистом и медсестрой

«Коммуняками» выступавшими на собраниях

Но доллары приходилось прятать под одеждой

Им тоже как всем остальным

Позже отец его подвинулся умом

Оттого что перевез через границу

белый мерседес для какого-то полковника

И с тех пор все ждал что за ним придут

Прекрасная фигура покраснела вынимая пачку денег

из чулка

Покраснела и громко рассмеялась

Смех ее – как смех конного казака скачущего

По мраморной лестнице Зимнего дворца —

Больше походил на ржание

Она их перехитрила и пронесла деньги

На корабль который из Пирея доставил их через Кипр

в Хайфу

На землю предков

Откуда она сама себя выслала

Кто-то заглянул из коридора

Таксист получил двадцать долларов в порту Лимасола

Небритый болтливый пышно-усатый

Который обходился парой десятков английских слов

В том числе и для этого ей пришлось засовывать купюры

в чулки

Для поездки на уже разделенный зеленой линией остров

Где смешались в кучу греки турки

Двадцать долларов чтобы взглянуть на место рождения

Афродиты

А еще там бывал Ричард Львиное Сердце Coeur de Lion

Которого много позже сразила стрела

Она попала в плечо

И неосторожный хирург по кличке Мясник

Вырвал ее с мясом так что рана загноилась

Это произошло в замке Шалю-Шаброль

Но Ричард простил молодого арбалетчика из замка

Мстившего за отца и двух братьев

И на руках матери испустил дух

Беспощадно стряхнул с себя

Вот что сын сделал с мамой на рынке где молодой официант

В зеленой форме и расстегнутой белой рубашке

танцующей походкой

С улыбкой разносил кофе на медном подносе

между машин

В Пафосе мать и сын слушали как шофер

размахивая руками

Объяснял им что именно тут Афродита вышла

Из пены морской

На унылый скалистый берег

Нынче кишащий туристами

В февральском свете дул зефир

И кожа на лице матери натянулась

Потому что сын упрямо молчал а потом исчез

В огромной опутанной корнями платана подземной часовне

которую еврейская вдова по имени Соломония

позже как говорят обратившаяся в христианскую веру

построила вокруг дерева когда пара наемников

Львиного Сердца

перебили ее семью

и теперь суеверные местные

повязывают на дерево носовые платки

Уже в одиночку сын

Спустился в подвал

Прекрасной фигуре иконы и лампады

были неинтересны

Я атеистка фыркнула она после целого дня молчания

Молчание сына как стрела ранило ее сердце

А там куда вела крутая лестница в полумраке

И где он оставался наедине с иконами

И заброшенным алтарем в пахнущей плесенью тьме

Между сырыми стенами

Под журчание ручья

Сын долго-долго стоял перед картинкой с мученической

смертью

Какого-то святого вырезанной

неловкими руками из газеты

И уже свернувшейся от влаги

Ножницы все еще лежали тут же на столе вместе

с разломанным хлебом

Кошка бегала у него под ногами

Боже

Было тихо мрачно и темно

И вот он стоял там

В тишине

Преследовавшей их общее одиночество

Влажное дыхание Зефира принесло ее

По волнистому бурлящему морю к острову Кипру

На мягкой пене

Марцел

Не пой папа все подумают что ты идиот

Сказал ему я на Финчли-роуд

И тогда он разозлился и

Бросил меня на улице а мне еще не было и восьми

Хоть до этого держал меня за руку

Минутой ранее в задушевный момент

В резком запахе фиш-н-чипс

Через который мы продирались как Ил-18 сквозь облака

Он рассказывал мне о шлюхе из Александрии

Он не раз рассказывал сыну о своих отношениях

С женщинами – этот лондонский корреспондент ВТА

То была негритянка вавилонская шлюха с коралловыми

зубами

Главная драгоценность борделя его кохинур

За которой мужчины выстраивались в очередь

И когда наконец дошло до него

Рассказывал папа

Он лег на продавленную пружинную кровать и взглянул

на нее

Продолжал папа

А снаружи доносился уличный шум

Точно как Флобер в Египте

Которого несколько недель занимало исключительно то

Что чувствует женщина которую он ебет

В будуаре на набережной Нила

И вот эта богиня встает перед кроватью

Эта гибкая нубийская пантера

Снимает через голову прозрачное платье

Лишь два медных кольца танцуют в ее ушах

Она раздевается донага

И более нагой она быть уже не могла

Потому что кроме того

Рассказывал папа голосом от которого мурашки по спине

Голосом в котором все еще слышался извращенный экстаз

Она была полностью выбрита

Ни волоска на черном теле

Кожа да кожа мерцающие холмы

Ни единой травинки

На которой мог бы отдохнуть взгляд

Только маленькая черная щель из которой как орхидея

в сумерках

блестели розовые губы

There was a man in Liverpool

Who had a red ring on his tool

He went to the clinic

But the doctor a cynic

Said

Wash it its lipstick

Youfool^[115]

Он не сделал того

Чего требует мужская честь от много повидавшего

британского солдата

Даже если его разбудить среди ночи

Рассказывал мне папа на Финчли-роуд

В гуще заграничных запахов

В середине своего земного пути

Однажды лондонской осенью

Через двадцать два года после того случая

Мне шел девятый год

Я был главным затейником в отряде им. Поля Робсона

Отец начал свой рассказ двумя кварталами ранее

Перед магазином «Маркс энд Спенсер»

Где мы рассматривали игрушки на витрине

А потом ушел от меня скрежеща зубами

Потому что я осмелился сказать ему – смотри выше —

Не пой папа все подумают что ты идиот

Откуда мне было знать что папа шпион

Никудышный шпион но все равно шпион мой папа

Под кодовым именем Папаи^[116]

Может быть потому он и пел

Так громко посреди Финчли-Роуд

Днем среди прохожих

Возможно он напевал английский марш или что-то еще

Даже забыв что я тоже там

У него сразу же пропало желание

В том борделе в Александрии

Он впал не в экстаз а в ужас

От этой бесконечной степени обнаженности

Поразившей и его самого и женщину

Которая облизала уголки губ

со спокойствием нубийской пантеры готовящейся

к прыжку

И вот он застегивает пряжку поверх своей ладной формы

Надевает набекрень фуражку

С имперским британским гербом

И английской короной сверху

Адъютант Монтгомери^[117]

И насвистывая выходит на улицу

Бравый рядовой мой отец

Заплатил по-офицерски

В белоснежной загадочной Александрии

Когда он говорил все слушали

Этого веселого острослова

Когда он говорил люди смеялись

Он записывал шутки в тетрадку^[118]

Вместе с другими сведениями

Скажем об индустриализации в Ираке

Или о лейтенанте Каддафи который принимал его в шатре

Он быстро писал и быстро переворачивал страницы

Печатал двумя пальцами да еще вслепую

Я не знал что папа шпион

Кто-кто но не он

Он так и не выдал

Что еще творил в Александрии^[119]

Кроме того что воевал с немцами

Которых там как известно не было

И того что он как любовный почтальон

Вручал письма моей мамы своему самому-самому

главному сопернику

На раскаленной от солнца улице Александрии

Города Кавафиса

В порту пенятся волны

Двое мужчин обмениваются парой слов

Он рассказывает сальные анекдоты и машет

на прощание

Мне даже так кажется вместо шутки могла быть цитата

из Сталина

Кавафис уже умер

Они смотрят друг на друга

Иногда я представляю эту сцену

Визжащая девушка высовывается из мчащегося джипа

Как же она удивится когда ее изнасилуют

Том был коммунист солдат англичанин блондин

небольшого ума

И большая любовь моей матери

До самой смерти

Сизиф начал катить свой камень еще на борту

эмигрантского корабля

Красивый мальчик с редкими волосами

Поступил в девятьсот тридцать восьмом

На юридический факультет в Бухаресте

Если не ошибаюсь он не отучился и полсеместра

Не получил ни диплома ни вообще ничего

Он не мог ничего закончить

А я не знал что мой отец шпион

Да – он

Позже он не закончил университета в Иерусалиме

Где забросив химию пытался кустарным способом

Сделать светящуюся краску

На этом химия для него закончилась

В лаборатории он днями и ночами

тайно смешивал фосфор не знаю с чем

Не в самом знаменитом еще в то время университете

Он химичил не по поручению партии

а по собственной инициативе

Чтобы на много повидавших камнях вечного города

И ночью красовались Down with и Death to^[120]

Если бы эта краска когда-нибудь засветилась

Ему еще повезло что колба не взорвалась

Эх папашка

Однажды его все-таки поймали когда он раздавал

листовки

Но это уже другая история

Мимо ехал военный джип

Но он выскользнул из пиджака и спрыгнув с грузовика

Побежал что есть духу

Он никогда ничего не доводил до конца

Мой папа

Юношей он захаживал в бухарестские Salon litteraire

В руке трость

На галстуке булавка с бриллиантами

Да и в театрах бывал мой Онегин

Но уходил после первого акта

А в салоне молодые румынские еврейки

с волосами выкрашенными в синий и красный

Were talking of^[121] Железная гвардия and Микеланджело

Selbstverständlich^[122] конечно же по-французски

Румыны отправили его в лагерь для новобранцев

Где-то разразилась мировая война

Но дисциплина и в самом деле хромала

Это был скорее захват заложников а не серьезный

Военный тренировочный лагерь

Да и часовым можно было дать взятку

Богемный повеса кобель донжуанишка

Которого так обожали прачки с улицы А.

Он щекотал их своими словами

А они смеялись так что их лица краснели

Он играл на моей матери как на музыкальном инструменте

На теле не на душе

Прилежный посетитель борделей

Виртуоз своего дела

Он перелезал к ней ночью. Они были беззвучны

В худшем случае скрипнет пол

Зашуршит продавленный матрас

Мы с родителями тогда жили в одной комнате

И спали на двух раскладушках

Я и младшая сестра

Однажды мадам пустила его в бордель

Это было в старом Сатмаре

Он еще даже не сдал examenul final^[123]

Неслучайно моя темпераментная бабушка

Сломала о его голову зонтик

Перед воротами гимназии Эминеску

После позорного экзамена

Когда папа перед целой армией родителей

Завалил математику

И сшибла – пока сын хохотал —

Расшитую серебром гимназическую фуражку

Так что та укатилась в грязь

Они даже в то время спали в одной кровати

Бабушка погружалась в Zauberberg^[124]

Хотя по большей части разгадывала кроссворды

Сколько букв в слове mademoiselle, Марцел?

В Сатмаре благосклонная к нему мадам

Сдвинув легкомысленную картинку на стене

Показала маленькую дырочку

В которую было видно

Чем домнуль Мунтяну^[125]

Вице-президент Banca Comerciala^[126]

Занимается с Лизой, этим ландышем

И сестрой их одноклассника

Он рассказал мне это прежде

Чем бросить меня на Финчли-Роуд

Не пой папа все подумают что ты идиот

Его лицо перекосилось от ярости

В такие моменты он собой не владел

Мир для него переставал существовать

Уже в порту Констанцы

Или даже раньше на Gara de Nord^[127]

Мать проводила его и посадила на поезд

А сама осталась на Gara de Nord

И долго махала платком^[128]

Перед этим она подкупила румынскую стражу

И сделала поддельный паспорт

Хваткая была женщина моя бабушка

Избавила его от худшего

Оно и стало корнем среди корней его бед

Это чудесное спасение

Тот же путь но обратно он тоже проделал

Хитрый Сизиф ускользал дважды

Улизнул оттуда куда сам же бежал

Бросил новую родину

На третью ее променяв

Он начинал сначала пока было это сначала

Выкручивался но ничего не доводил конца

И вот тебя пришлось заменить

На место Папаи заступила Папаи^[129]

Алкеста спустилась в Аид

Это фото сделано в порту Констанцы

Он стоит на набережной

В кожаном пальто с иголочки

Готовый к приключениям

Подвизавшийся там фотограф

Проворным движением выхватил его из толпы

И щелкнул

Женщин сказала моя бабушка на Gara de Nord

Женщин не тронут^[130]

Не пой папа все подумают что ты идиот

Сказал я ему на Финчли-роуд

В порту фотограф

Засунул руки в деревянную коробку

Переносную лабораторию

И на солнечном свету – вот это да! —

Даже не заглянув туда ни на миг

Проворным движением

Достал и показал фотографию

С застенчивой мягкой улыбкой

С готовальней с фотоаппаратом

Всем что можно продать за деньги

Папа сел в Констанце на пароход

Но дедова рука с синими ногтями

Свинцовая рука уже легла на голову сироты

Умирая он благословил сына

Дед прыгнул в реку Самош

Чтоб уклониться от призыва

И скурил двести сигарет

А через десять лет умер от этого

Отцу не терпелось мне это рассказать

Иной раз он был как Шахерезада

Избалованный барчук

С легкостью бравший барьеры

В темной комнате мужчины в трауре

На стене картина маслом с ткацкой фабрикой в Лодзи

Она якобы принадлежала его прапрадеду

А у колоннады небольшая лавка

Фридман и партнер

Партнер-то их и ограбил

Тяжелая рука на папиной башке

Воздушный шарик весом в тонну

Десять свежеиспеченных рогаликов которые Маргит

Раздала нищим болтавшимся у ворот кладбища

Чтобы поминальная молитва подействовала

Хотя он всюду носил с собой

Это благословение

Оно его не защитило

Не защитило ни от чего^[131]

Брурия

Это случилось с ней на полдороге еще в Афинах

До отплытия оставалось два дня

И она решила подняться на Парфенон

Но уже возле самого храма заметила

Что по мраморным обломкам

Идет человек и фотографирует ее

Я мог бы долго описывать это

Было довольно прохладное утро

Не как в Пеште а зимний афинский денек

Когда буйствует Борей

А в лицо дует Кекий и Нот

Человек беззащитен перед их непрекращающимися

вихрями и ударами

На вершине магнитной горы

Они хлещут по лицу срывают одежду

Того и гляди тебя подхватит и отшвырнет

Птицы облетают это место

Хотя тут как раз засияло солнце невозмутимый Гелиос

И мозг готов закипеть от гнева

Неизвестный мужчина сделал

Даже не одну а десяток фотографий

На них видно как мама с каменным лицом

Словно вихрь

Несется к фотографу

Скользит вниз

По мраморным ступеням

Словно Афина Паллада по троянской равнине

Крепкие скулы выделяются на ее лице

Взгляд острый камешек

Как у человека которого застали врасплох

О почему я никогда не видел тебя такой

Безжалостная богиня

Или словно Агава за которой Пентей

Подглядывал и мы знаем чем это для него обернулось

или словно Медея со звонким победным

смехом раздиравшая в клочья своих сыновей

Ее строго проинструктировали

Что подобного происходить не должно^[132]

Ее поведение подчинялось приказу

И обо всем подозрительном

Следовало докладывать

Но нам тогда она рассказывала о другом

Сколько умолчаний сколько полуправд

Ты не то нам рассказывала мамочка

Пусть она даже не была Матой Хари

Хотя сравнение напрашивается

Но когда человек думает о матери

А у Маты Хари детей не было

И как позднее выяснилось

Она даже не была шпионкой

В любой момент такая накладка может случиться

Она была маленьким винтиком в механизме

И вот мать направилась в страшном гневе

В сторону агента ЦРУ (КГБ, Шабак, МИ-6)

Как разгневанная Гера супруга Юпитера

Или как Артемида на бледном коне

На руке висит сумочка взгляд разгневан

Как у целящейся амазонки

И мы знаем чем все кончилось с Актеоном

На этот раз вышло получше

Фотографиями мы любовались

Рассматривая каменное лицо строгого агента

Они обошлись ей в 20 долларов насколько я знаю

Настолько уменьшилась сумма тех денег

Которые выдали ей товарищи

Чтобы шпионить за сионистскими происками

И помогать строить социализм

Нет не была она героиней вовсе нет

Постоянно находилась между двух родин

Как между двух стульев

Ицик Ицик крошка Ицик

Справимся без Аушвица

Когда эта надпись появилась на стене

Когда вся страна вышла на улицы

В ее ушах звенели только эти слова

На осыпающейся штукатурке

Она сошла с трамвая

И надпись бросилась ей в глаза

Неопровержимая реальность

И папу повесили бы на фонаре

Потому что он молол чепуху

Когда молодые некрасивые дяди появились на улице

Если бы на руках у него не сидела моя младшая сестра

Это лохматое рыжеволосое курносое чудо

Мене текел фарес – выход был один

Собраться и бросить все к чертям

И бежать отсюда далеко неважно куда

Это казалось вполне разумным шагом

Но каким-то особым седьмым чувством

и он и она

медсестра и журналист

г-н Папаи и г-жа Папаи

г-н Форгач и г-жа Форгач

Марцел и Брурия

Всегда принимали безошибочно плохие решения

Все решения плохи

Да – плоха сама необходимость принимать решение

Ведь бывают же ситуации когда невозможно

Принять хорошее решение

Например когда я все это пишу

Например как я все это пишу

Женись не женись

Все равно пожалеешь

Беги оставайся

Пожалеешь

Но главное всегда конечно в том

Чтобы смело не внимать доводам разума

Наплевать на любые предостережения

Делать то что велит нам сердце

Это уж действительно романтический концепт

Революционер не думает

Он идет и делает что диктует сердце

Мчится спасать мир

А на месте сердца

Осколки стекла да ржавая колючая проволока^[133]

И коли нет греха мы найдем его

«По-настоящему одаренный человек который умеет молчать но в то же время смотрит на мир открытыми глазами» – так сказала она им обо мне – ОНА – она сказала это обо мне им.

Когда она подумала о том

Что я мог бы перенять у нее эстафету

Что из меня мог бы выйти

Папаи-младший

Никогда мы об этом не говорили никогда

Она наврала вербующему офицеру

Или может все же говорили

О Гефсимания, Гефсимания

В будайском доме под крепостью

В бомбоубежище вместе со старухами

Которые до смерти зацеловали мою физиономию

Кровавой осенью 56-го

Моя мать в отличие от всей страны

Ждала когда же опять придут русские

Сколько раз ох сколько же раз

Садилась она на корабль – да разве корабль?

В суденышко на сэкономленные

Гроши от коммунистического государства

Да плату за головы^[134]от Щедрого отдела III/1

Чтобы прикоснуться к древней земле

Из которой истекает вся сила

И берутся за дела легендопроизводители^[135]

Единственный край где ей хорошо

Единственную землю что готова ее принять

Единственную которая пока лишь мерещится

И из которой соткана каждая ее клетка

Холмы гору апельсиново-красный песок берега

Куда бы она ни пришла шпионить

Ничего она не видит но все фиксирует как машина

Совокупляющиеся в морском аромате апельсиновые

деревья

Эвкалипты цикламены анемоны олеандры и орхидеи

Цветочные водопады под которыми скрываются бункеры

Испепеленные жарой жасмины

Жаркие бурные ссоры

Бальзам ненависти на ранах сердца

И снова все сначала

Из точки А в точку Б а потом из Б в А

И так далее ad infinitum

И моя мама безродная бродяга

Что же она за человек

Прекрасная прекрасная потерянная

Прекрасная даже в умирании

Величественно-демоническая и ангельская

Несется навстречу боли

Которую не унять и морфием

И по частям по суставам уступает свои члены смерти

Глядит тебе в глаза ей нечего скрывать

Шум ветра доносящийся из вселенной

Беззащитная ослепленная хаотичная рычащая

Нежная истерическая спокойная возбужденная

Преследуемая среди преследующих

Та кто умеет лечить наложением рук

И ванну моет с антисептиком

Снова на маленьком утлом суденышке

Среди грязных глинисто-серых волн

Захлебываясь на скользкой единственной мачте

Которую вытолкнула из себя Харибда.

И вот на другом берегу на мгновение – но нет

Нет нет нет нет нет

Нет даже и на мгновение —

Встревоженная душа

Если глядеть в глаза фактам

Ни на мгновение

Но может быть все же

На одно мгновение где-то там

Вблизи голубоглазого бога отца

На одно-единственное мгновение

Успокоилась ее душа

Она приплыла

Кирьят Сефер шемона^[136]

Адрес указанный на конверте

Заставшая в муках с текущим от сенной лихорадки носом

Продавшая родину печальная душа

Болтает на нейтральной полосе с пограничницами

Все время боясь что ее арестуют

Она освоила этот гадкий деревянный язык

На котором ни с кем больше не поговоришь

Ибо ее влекло назад как изгнанницу

В мир откуда она пришла

Она так организовывала свои поездки

Sehr praktisch sehr geschickt sehr^[137] не знаю как еще

Задним числом думаю над этим

Как бы это ни казалось непонятным все же где-то понятно

Но если б я только знал где находится это где-то

О нет нет никогда она не была хитроумной

Не была хитроумным Одиссеем

Не заливала уши воском

И сразу поддалась искушению

Быть может

У парящего золотого купола

Который ей не принадлежал

Ни в каком ни в малейшем смысле

Даже так

Как пылинки кружащиеся на свету

Но может быть на единственный миг

Когда в белоснежном платье

Стоя на холмах

Она смотрела на исхлестанный солнцем город

В котором она родилась^[138]

Брурия

Брурия ткала пряла вышивала

вышивала ткала пряла

судьбу свою колола пронзала

Чудище что жило с другой стороны горы

растворяясь вдали за морями

я не смотрю на фотографию

хочу воспроизвести по памяти

за спиной у женщин

шестиглавая Сцилла свою челюсть с зубами в три ряда

кладет на ночь в стакан с водой

нет мне все же нужно пойти и посмотреть

на плывущий под облаками золотой купол

на вопящих женщин

которые несутся к Чудищу

чтобы отвлечь его внимание

от того что недостижимо

нити цвета

чтоб ты помер в ботинках

она вбирала в себя цвета каждой своей клеточкой

хорошая девочка

которую на Генисаретском озере

весной 25-го или 26-го

на корабле какой-то мужчина

заманил в каюту и

заманил в каюту и

запинаясь рассказывала она

тут память неожиданно начинает икать

на озере где Иисус ходил по воде

она пыталась мне что-то рассказать

что рассказать невозможно

как Арахна которую гневная Афина Паллада

превратила в паука

потому что та лучше вышила грехи богов

или как Филомея которая с отрезанным языком

вышивала сестре гобелен

чтобы без слов картинками рассказать ей

что Терей делал с ней в хижине

он хватает девушку за локоны больно выворачивает ей руки

за спину

отрезает железом язык только корень извивается

в горле

как отрубленный хвост змеи извивается подпрыгивая

на земле

но Терей даже после этого свою необузданную похоть

еще несколько раз удовлетворяет

с помощью обесчещенного тела девушки

прядет ткет колет ночи напролет

ткет вытыкает картину

и рака в ней

и Чудище в ней

пока не достигнет своей иголкой

освещенного луной панельного дома

в микрорайоне

в окнах которого

мерцает свет

Брурия

В отличие от этого истина состоит

В отличие от этого ситуация заключается

В отличие от этого случилось так

В отличие от этого я хотел бы сказать что

В отличие от этого когда я полагал что

В отличие от этого когда я думал о том что

В отличие от этого когда тогда

Не сентиментальничать

Ситуация состоит просто в том

Что совершенно в противоположность этому

Можно даже сказать

Диаметрально противоположно

В отличие от этого уже и в поезде

Но все же

И все же

Но и тогда не так

А начиная с этого тем более нет

III. Кое-что еще

Когда при мне утверждают, что человек тем счастливее, чем меньше способен чувствовать, я вспоминаю индийскую поговорку: «Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, а еще лучше быть мертвым».

Шамфор

Есть вещи, понять которые можно, только если они происходят с нами. Нет никакого другого способа что-либо о них разузнать. Понимание того, что произошло на самом деле, придет только вместе с самим событием. Такие вещи можно вообразить, если у фантазии хватит на это смелости и неукротимости, но понять их получится, только когда это действительно случится. Если мы не можем или не хотим давать себе в случившемся отчета, это все равно так; так это и когда отчет дать невозможно, потому что никакой отчет и близко не подберется к добытому знанию, а скорее умертвит, уничтожит его.

Одно из таких событий – смерть матери. Смерть матери – событие космическое. «Оборвалось последнее звено цепи», – телеграфировал большой венгерский писатель знаменитой актрисе. Что же это за последнее звено, о котором говорил писатель? То, что соединяло его с человечеством? То, что наделяло смыслом его жизнь? Другая такая вещь – когда врач сообщает, что у тебя рак, или ты узнаешь, что рак у кого-то, кого ты очень любишь, – у твоего друга, у возлюбленного. Врач сказал, что… В действительности же это означает вот что. И ты просто сидишь и смотришь перед собой. Или падает самолет, на котором ты летишь. Тогда ты наверняка понимаешь. Хоть уже и не сможешь никому рассказать. Вариант более благополучный: ты сидишь в машине, которая в предрассветный час слетает с шоссе и трижды кувыркается на заснеженном поле. Тишина. Ни шороха. Мертвое молчание. Но вот кто-то зашевелился. Истеричный смех. Ни у кого ни царапины. С этого момента все, кто был в этой машине, видят мир иначе. Необязательно об этом говорить, но теперь вы все знаете что-то, чего до сих пор не знали. Или если милое, умное, удивительное существо, твоя тетушка, к которой ты не раз обращался за советом, в один прекрасный день просыпается и не знает, кто она такая. Тогда ты понимаешь, что такое Альцгеймер. В ее улыбке запечатлено знание всей жизни, ее тело все еще помнит ее такой, какой она была, химические процессы продолжаются, внешняя оболочка цела, вот только она не знает, кто она такая. Хотя весь ее мир находится от нее на расстоянии вытянутой руки, он таится в каждом ее движении, он химически въелся в ее тело, он пульсирует там – в каждом ее жесте и каждой фразе. На поверхности не видно, что ее нет. Она все так же держит в руках книгу и целый день, месяцами, читает… все ту же, одну-единственную страницу. Читает все так же красиво, в свете лампы. Изумительный профиль. Смеется она громко, но собственного имени не знает. Это она и все-таки не она. Если ты знал и любил ее, ты внезапно все понимаешь. Это знание погружает тебя в немоту. А если не знал и не любил, то это просто печальный случай, новость в газете, любопытный факт.

Или если в один прекрасный день (хорошо, не такой уж это был прекрасный день) выясняется, что у тебя завербовали мать. Звонит приятель, который случайно наткнулся на эти данные. К нему в руки попала папка. Типичное начало. Звонит телефон, известие пронзает болью. И здесь то мелкое привходящее обстоятельство, что III/I – не совсем то же самое, что III/III^[139], погоды не делает, потому что никого особо не заинтересует. То есть как это – не то что то же самое, да оно еще тожесáмее. Мама была агентом, доносчицей. Не была. Была. Нет. Да. Ну хорошо, не доносчицей – шпионкой. Не настоящей шпионкой, а кем-то вроде того. Ни тем ни другим, а секретным сотрудником, сексотом. Мелким винтиком в аппарате подавления, его последней шестеренкой. Но разве такие детали могут быть мелкими? Разве могут быть незначительными? И вот это одно-единственное мгновение меняет все те мгновения, которые ты провел с этим малюсеньким винтиком и деталью, все те мгновения, что ты прожил с этим сексотом под кодовым именем. Как будто законы перспективы и притяжения могут измениться в одну минуту. А вот гляди-ка, могут. Но от этого меняются не только проведенные вместе мгновения. Становятся уязвимыми, обнажаются и все прочие мгновения, уничтожаются «до» и «после», ликвидируются сокровенные минуты семейной жизни – первые вопросы, первые шаги, первые слова, съеденная вместе еда, проведенные вместе праздники, Рождество, духи, которыми обрызгивали женщин на Пасху, первый школьный день, выдача табелей, шалости, сказки, детские враки, мелкие чудеса, раскрывающиеся в горячей воде китайские пагоды и драконы, веселье, грусть, карточные игры, влюбленности, чай с молоком, который со свистом прихлебывали вместе из чашек, тунец со сметаной, лепешки лангоши на берегу Балатона, кубики марципана на лезвии ножа, Kellogg’s Crispy Cornflakes, «Щелкунчик», «Лебединое озеро», жаркие ссоры, долгие слезы, сенная лихорадка, Томас Манн, громогласные утверждения истины, шумные застолья, посапывание, зубная боль, вылазки на природу, то, что ночью она капала тебе в ухо разогретое масло, что массировала тебе виски, пела колыбельные на иврите и по-венгерски, открытие мира, семейные альбомы, горные вершины спят во тьме ночной, Шуберт, Тосканини, все до единого звуки всей прослушанной музыки, все мельчайшие интервалы и паузы тоже. Все будет теперь подозрительным, особенно красота, все будет заурядным: широта натуры, великодушие, жертвенность.

Все будет отсчитываться от другой точки, и об этом невозможно говорить.

Но не говорить об этом тоже невозможно.

«В гостиной собиралось самое разнообразное общество: там бывали все – от кино- и театральных режиссеров и актеров до чернорабочих. Гости представляли собой срез тогдашнего общества, и все это свидетельствовало о значительной этнической и культурной терпимости. Ну а фон для созданной детьми атмосферы, которую с некоторым преувеличением можно было определить как „дух свободного университета“, обеспечивала мама, которая время от времени привносила порядок в мир пополнения съестных припасов, посуды и ковров; в остальном же ходу вещей не препятствовала. Она была женщина чрезвычайно энергичная, но не авторитарная. В ее личности гармонично сочетались аристократизм и трудолюбие. До сих пор не знаю, как у нее хватало времени на всех и вся.

Однажды она и для меня вышила чудо величиной с зажигалку. Должно быть, она работала над ним несколько месяцев: там были золотой, серебряный, голубой, зеленый, красный цвета. Изображало оно райскую птицу, которая, по легенде, всю свою жизнь проводит в полете и спускается на землю только в момент смерти. Это я ей таким казался? Или это она так увековечила саму себя? Эти вопросы навсегда останутся без ответа, поскольку во всем, что касалось чувств, она была скупа на слова. И хотя из соображений тактичности я предпочитаю не называть здесь фамилий или вообще обхожусь без имен, не могу устоять перед соблазном и не привести здесь ее дышащего ветхозаветной музыкой имени: Брурия Ави-Шаул. Быть может, именно благодаря ей аристократизм и хорошие манеры впервые обрели для меня человеческий масштаб, стали чем-то достижимым и далеким от всяких протоколов. У нее были своеобразные и в то же время характерные пристрастия левого толка, хотя о своих политических взглядах она говорила лишь изредка; по большей части она черпала свой словарный запас из повседневности и поэзии».

Так писал о ней мой давно покойный друг Дёнци, человек не от мира сего, который впоследствии стал соло-гитаристом группы «Европа Киадо».

Брурией многие восхищаются, для многих это станет жесточайшей пощечиной, разочарованием, непомерным горем. Выходит, наша мать была этим самым секретным сотрудником и сетевым агентом. Найдутся, конечно, и такие, кому это будет только на руку. «А я с самого начала говорил… Ну я-то в этом не сомневался», – скажут они. Так взвоем же. Выплачем все это. Сядем все вместе и обсудим. Обсудим еще раз. Обсудим десять, сто, тысячу раз. Прочитаем все досье от корки до корки. Зачем мне читать эти досье? Одно вербовочное, другое рабочее. Освоим новый язык, новый словарь, познакомимся поближе с миром, который вызывает у нас стихийное отторжение, от которого волосы встают дыбом и кровь стынет в жилах, от которого мы просыпаемся в поту посреди ночи и в котором нам так неуютно, – с миром, за которым мы с таким комфортом до сих пор наблюдали издалека. Это всегда были другие. Другие люди, которых так легко было судить. Рак всегда находят у других. В автокатастрофах всегда погибают другие. И вот теперь это у нас под кожей, хуже татуировки – татуировку хоть видно.

И вот что еще плохо. Начинаешь думать (страдания тому причиной, боль или стыд – ведь еще и сейчас, когда я пишу это, меня часто, в самые неожиданные моменты прихватывает, и я краснею от стыда, который нужно чем-то загладить), что все-таки, несмотря ни на что, это нечто из ряда вон выходящее. Но трагедия еще и в том, что это не так. Расстраивает, насколько отдельные случаи похожи друг на друга. И все сплошь банальные. Почти все они начинаются и заканчиваются одинаково. Каждая история пропитана, как скипидаром, монотонностью делопроизводства, бестолковым языком спецслужб и государства. Все это похоже на какого-то заспиртованного уродца. На рыбий жир. Большую ложку которого она давала каждый вечер, и обязательно нужно было проглотить. Я чувствую сейчас, что в моей комнате стоит затхлый дух. Только что зашел туда и чуть не задохнулся. Мне нужно достать все письма, конверты, папки, фотоальбомы, сумки, воспоминания, все до единого, и к каждому присмотреться. И вот я сижу в этом затхлом облаке – точно таком же, какое окутывало наши старые гардеробы. Запах детства. Узнаю его. Старые бумаги, письма в конвертах с пометкой «авиа», коричневые от времени газеты, газетные вырезки, брошюры, открытки, фотографии, удостоверения и какие-то справки. До этого они были рассеяны по всему дому в прелестном беспорядке. Хожу по квартире, собираю и отношу их к себе в комнату. Второй раз пытаюсь понять, что произошло. Первая попытка была через десять лет после маминой смерти. Из этого получилась книга «Зехузе»^[140]. Тогда я начал наводить порядок в чудовищном хаосе. Но порядка из него все-таки не вышло.

В то же время в каком-то извращенном смысле польза от такого поворота событий тоже есть. Он бросает резкий свет на твою собственную историю. Все переоценивается, должно быть переоценено, и это заставляет тебя заново все взвесить, заставляет присмотреться, отступив на три шага назад, к собственной жизни, прожитой в едва ли не полной с ней слитности и потому без особой восприимчивости к более широким связям. Можно даже сказать, что это шанс. Все равно, последний или первый.

Во время разговора в кафе – когда должно было выясниться, кто же тот имярек, тот член семьи, о котором, без упоминания имени, уже шла речь по телефону, – я был заранее, еще до того, как услышал ее имя, уверен – хоть это и было абсолютно, решительно невозможно, и если что-то и могло быть исключено, то именно это, как раз потому, что это совершенно исключено, – что это наверняка моя мать. Но откуда была во мне эта уверенность? Может, из-за ее приоткрывшихся губ, когда я чувствовал, что она хочет что-то сказать, что-то вертится у нее на языке, но в итоге так ничего и не говорит? Мать не плачет – дитя не разумеет. Но раз уж пришла беда – отворяй ворота. Я ведь, кстати, слышал раньше, что что-то такое поговаривают о моем отце, но отметал все, как крошки хлеба или сигарный пепел, я высмеивал этих людей. С чего бы им вербовать слепо верящего, убежденного коммуниста, ярого приверженца режима, во всеуслышание заявляющего о своих взглядах, которые столькие его коллеги отстаивали только из приспособленчества, втайне думая совсем по-другому, – да еще и считали себя героями, просто потому, что осмеливаются думать иначе, думать не то, что говорят. Еще и поэтому папа стал среди них парией. Еще и поэтому я мог ценить своего отца: по крайней мере, пишет что думает, пусть я и не в восторге от его дум. Проблема была даже не столько в качестве самих этих мыслей, сколько в том, до какой степени пострадал его некогда остроумный стиль, насколько простоватым он стал под воздействием его дубового догматизма. Он был не первым умным человеком, который превратился в глупца под воздействием собственных верований. «Что скрывается за новостями» – так называлась его рубрика в «Мадьяр Немзет». В детстве мне очень нравился логотип в виде телефона в шапке этих статей. Теперь, если они мне попадаются, я даже абзаца не могу прочитать – такой пустотой отдает каждое слово, каждая фраза. На что он им такой был нужен? Но как же я заблуждался. В 1960 году моего отца – в награду за то, что после 1956 года он сыграл довольно-таки позорную роль, – назначили лондонским корреспондентом ВТА. Ненадолго: за два года упорной подрывной работы, которую вели против «засланного парашютиста» основные силы ВТА, карьеру ему сломали. А при его назначении большой вес могло иметь то, что он согласился на сотрудничество и подписал бумагу. С четырьмя детьми в Лондон. Четверо детей – прекрасное прикрытие: столько забот, столько всякой всячины!

Опись содержимого сумок и коробок семьи Форгач

4 мужских костюма

1 мужское пальто

1 мужской халат

1 мужские спортивные брюки

10 шт. ’’ нижнего белья

5 ’’ пижам

10 ’’ рубашек

3 пары ’’ ботинок

6 пар ’’ носков

3 женских пальто

2 ’’ костюма

7 ’’ платьев

20 шт. ’’ нижнего белья

10 женских кардиганов и пуловеров

5 пар ’’ туфель

5 халатиков

10 б/у капроновых чулок

15 полотенец

20 детских платьев

6 детских полупальто

6 ’’ пальто альпака

6 мишек

20 детских рубашек

40 штук ’’ нижнего белья

12 ’’ ботинок

10 длинных детских брюк

6 коротких ’’

6 юбок

5 передников

8 детских пижам

20 детских носков

5 плечиков для одежды

2 простыни

5 наволочек

7 скатертей

5 юбок

2 словаря

40 учебников и учебных пособий

10 романов для юношества

2 учебника английского

1 правила венгерской орфографии

1 чертежная доска с линейками

1 набор красок

1 большая кукла

1 «Микрокосмос» Бартока (2 тетради)

Бела Балаж: Замок герцога Синяя Борода

1 пишущая машинка «Эрика»

1 кофеварка

1 швейная шкатулка

1 платяная щетка с футляром

1 набор туалетных принадлежностей

1 набор для чистки обуви

1 шерстяное одеяло

1 байковое одеяло

1 покрывало

1 комплект столовых приборов (6 ножей, ложек, маленьких ложечек)

Не содержит драгметаллов!

ВАЛЮТНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ЭКСПОРТ

22 СЕНТ. 1960

Справка выдана

РАЗРЕШЕНИЕ тип 5

Марцел Форгач

Выбыл

26/IX/1960

ВЕНГЕРСКОЕ ТЕЛЕГРАФНОЕ

АГЕНТСТВО

Финансовый отдел

БУДАПЕШТ

Но теперь-то мы знаем, что он не только докладывал как журналист, но и сам был ПАПАИ. Сек. сот. под код. именем ПАПАИ, один из членов т. н. «лондонской резидентуры». Папа – Папаи. Мало того, что он в мгновение ока превратился из Фридмана в Форгача: вышел в коридор товарищем Фридманом, а вернулся товарищем Форгачем. Папаи. Страшно интересно, почему он получил именно эту кличку. Но теперь я этого уже никогда не узнаю. В занимательном исследовании Кристиана Унгвари о лондонской резидентуре и ее развале в одной из сносок всплывает некий ПАПАИ: он выступил с довольно-таки безумным планом, именовавшимся на профессиональном жаргоне «медовой ловушкой», в рамках которого обещал, что наша родственница соблазнит молодого англичанина, профессора истории, – тысяча картечин и одно ядро, так и заорал бы: «Папа, кончай нести чушь!» Эта сноска до сих пор остается единственным свидетельством, что он действительно что-то делал, поскольку все три досье сек. сот. под код. им. ПАПАИ исчезли без следа. Или, по крайней мере, пока нигде не обнаружились. Пишу это как потомственный журналист. Кровь так просто не забьешь, она себя проявит. Куй железо, пока горячо. Не знаю, хочу ли я вообще видеть эти папки. Хотя хочу, конечно. Не говоря уже о том, что я совершенно превратно понял эту невинную сноску – наверное, потому, что хотел понять ее именно так. Просто спроецировал на эту серость и скуку фильм про Джеймса Бонда. Потому что в сноске вообще не было речи ни о какой «медовой ловушке», как бы ни ласкала мне уши экзотичность этого выражения. С тех пор я добрался и до оригиналов донесений – жернова ИАГБ, Исторического архива служб госбезопасности, крутятся медленно, – из которых следует, что некий ст. лейтенант полиции Имре Такач устно расспрашивал папу (Папаи) на квартире «К» (то есть конспиративной), и единственное, что беспокоило старшего лейтенанта, как он и отмечает в разделе «Заключение?», было то, что определенные детали папа (Папаи) раскрывал лишь после долгих понуканий, как человек, который не слишком напрягает память, а на повторно поставленные вопросы давал разные, порой путаные ответы.

Заключение

Уже в сентябре 1962 года «Папаи» устно отчитывался о встрече Ж. А. c Х. Р. С тех пор я много раз просил у него письменный рапорт об этом, но он всегда на каких-то основаниях в этом отказывал. В ходе встречи я заставил его это написать. Ни рапорт, ни устный отчет не полные. В деле Х. Р. «Папаи» можно использовать, хотя на основании родственных связей и проделанной работы следует обдумать, в какой мере его вовлекать.

Ст. лейтенант полиции Имре Такач

Этот ad hoc куратор не мог знать, что в 1963 году, после тотального провала лондонской командировки, папа заглянул в ту самую темную пропасть, в которую позже провалится уже основательно, то есть страдал от полного истощения нервной системы, как тогда выражались; это было второе его истощение, они случались раз в десять лет – ‘53, ‘63, ‘73, – как будто задавая широту и долготу папиного сума сшествия. Вот он сидит на скамейке в саду больницы Корвина на аллее Горького, после целого курса электрошоковой терапии, мне тогда как раз исполнилось одиннадцать, мама привела меня к нему, но папа не стал со мной разговаривать – он вглядывался куда-то перед собой, смотрел, будто не узнавая.

Когда в 2004 году я впервые вошел с улицы в ИАГБ – попробуй запомни это название, – чтобы истребовать свои бумаги и бумаги моих родителей, а также все, что касается моего окружения, мне выдали лишь три-четыре листочка, не имевших никакого значения, совершенно безынтересных, и поперек каждого шла надпись большими зелеными буквами: ИСТОРИЧЕСКИЙ АРХИВ СЛУЖБ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ. Я получил ровно столько, сколько и большинство заявителей, о которых я слышал. Даже сейчас, приходя в читальный зал архива на улице Этвеша и выходя оттуда, я вижу, что каждый день появляются новые заявители, вижу, насколько они уязвимы, вижу, с каким терпением разговаривает с ними сидящий в стеклянной будке администратор – точь-в-точь как медсестра в нервном диспансере. Получив так мало бумаг, они, наверное, успокаиваются. Я не успокоился. Что же мне выдали? Один агент сообщил, чтó я сказал как-то раз на гуманитарном факультете. Полпредложения. Да еще и не дословно процитировано. Глупости. Тогда нам еще не раскрывали имен агентов. Сегодня я знаю, как его зовут. Лица не помню. Понятия не имею, кто он такой. Мне даже лень подойти к полке и открыть конверт, в котором я принес тогда домой эти несколько страничек. Все это было ни пришей ни пристегни. Полное разочарование. И вот задним числом, когда я держу в руках две толстых подшивки, где и мое собственное имя встречается не раз, а не только имена моих родителей, когда я держу их в руках – виртуально, конечно, потому что вообще-то обе они, вербовочное досье и рабочее, находятся на улице Этвеша в крепко запертом шкафу в зале для исследователей, – я, как бы помягче выразиться, поражаюсь, почему мне вручили тогда только это. Грех было в 1990 году и позже не предать гласности все эти бумажки, все до одной, – грех, грех, грех. Непростительный, неискупимый.

Один из документов, которые мне тогда выдали, все же представлял собой некоторый интерес – правда, совсем уж косвенный. В ходе реабилитационных процессов, последовавших после смерти Сталина, папу вызвали на улицу Дьоршкочи^[141], это было в июне 1954-го, он рассказывал, как испугался, когда за ним закрылись железные ворота, как раскаленные на солнце железные ворота жгли ему спину, – именно этот момент ему было важно пересказывать еще и еще раз. Мне кажется, тогда он испугался на всю жизнь. Конечно, не в первый раз и не в последний. Страх то и дело возвращался. В 1973-м в последний раз и окончательно. Эти протоколы – с подписью моего 34-летнего отца на каждой странице – я тогда и получил.

Министерство внутренних дел

Следственное управление

Строго секретно!

Заявление

Я, нижеподписавшийся, осознавая свою ответственность перед законом, обязуюсь ни при каких обстоятельствах не упоминать в присутствии посторонних о том, что был допрошен в Следственном управлении Министерства внутренних дел. Принимаю к сведению, что в случае нарушения обязательства против меня может быть возбуждено уголовное дело.

Будапешт, 30-го июня месяца 1954 года

Подписку взял:

мл. лейтенант госбезопасности

Дёрдь Беофшич

Подписку дал:

Марцел Форгач

Ах, эта подпись! Это сплетение букв! Офицер, проводивший допрос, вел себя корректно – именно так, как, по нашим представлениям, следует вести себя в ходе процесса по реабилитации: был объективен, сух и приставал скорее к свидетелям, которых тогда вызывали по делу, чем к бывшим подсудимым. Он прекрасно знал, как за пару лет до этого были получены эти самые свидетельские показания. Вполне возможно, что в каком-нибудь другом деле он сам и избивал подозреваемого до полусмерти. Быть может, именно поэтому он так охотно разыгрывал из себя джентльмена, когда вел необходимые для реабилитации очные ставки. Папа, по его собственной версии, был всего лишь Жюльеном Сорелем, заблудившимся на поле битвы. Если не считать не лишенных художественности рассказов о том, каким, в том числе и физическим, переживанием оказался для него страх, он вообще никогда не говорил, чтó он там делал. А я и не спрашивал. Хотя. Мне и в голову не приходило его расспрашивать. У нас просто не было слов для нормального разговора. Притом что рассказчик папа замечательный. Он и стихи писал. «Смолк быстрых капель перестук, / Сквозь тьму спешит толпа. / Поют деревья на ветру, / А я все жду тебя», – такой стишок он сочинил для Кати незадолго до того, как ее сожгут в Аушвице; их застали in flagranti ее родители, слишком рано вернувшиеся домой из-за того, что отменили киносеанс. Есть даже фотография – Кати на катке в Сатмарнемети, но сейчас не найти.

За пару лет до того, как папу вызвали, некоего Эндре Рошту – папиного начальника в пресс-службе премьер-министра с июня 1948-го до сентября 1949-го (когда всю компанию поспешно отпустили на все четыре стороны) – приговорили к длительному тюремному сроку по одному из второстепенных дел, сопутствовавших показательным процессам. До этого Эндре Рошта, точно так же как и мой папа, работал под началом Ракоши. Есть еще такая история: папа перевел на французский какую-то речь товарища Ракоши, и в один прекрасный день ему звонит сам Матяш, говорит надтреснутым голосом в трубку и поздравляет папу в связи с его прекрасным французским. Папа сначала немного испугался, но потом, выпячивая грудь, стал рассказывать всем и каждому, что произошло. Ну так вот, в июне 1954-го отца вызвали на улицу Дьоршкочи. Выступил он относительно неплохо, хотя все равно стыдно. Так и слышу, как он заикается, юлит, оправдывает себя. Не так, не тогда, не совсем это.

Как проходил ваш допрос в 1949 году в связи с делом Эндре Рошты?

Насколько мне известно, в 1949 году в связи с Роштой меня допрашивал некий старший лейтенант Хорват. В ходе допроса Хорват спросил, как это я не заметил, что Рошта развернул враждебную деятельность, как можно было не видеть, что Рошта враг, который, кроме всего прочего, терроризирует венгерскую прессу. В ходе допроса Хорват подталкивал меня к тому, чтобы я искал взаимосвязь между деятельностью Рошты и тем фактом (который он же мне и сообщил), что Рошта враг. Среди прочего Хорват спросил и о том, известно ли мне, что Рошта был шпионом. Когда я сообщил ему, что нет, Хорват спросил: теперь, когда я уже знаю, что Рошта шпионил на иностранные державы, о каких враждебных действиях я могу сообщить в связи с Роштой или о деятельности, которую можно связать со шпионской сущностью Рошты. В таких обстоятельствах в 1949 году я дал свои показания на Эндре Рошту.

Но из протокола еще и выясняется, как в 1949 году, при активном папином участии, пресс-служба премьер-министра трудилась над уничтожением свободной прессы.

Была ли по линии венгерской прессы такая направленность, что форму и содержание падких на сенсации буржуазных газет следует переключить на разъяснение политики Партии и правительства?

…Была задача приучить журналистов буржуазных газет к тому, что нужно менять форму и содержание газет и переходить от прежней погони за сенсациями к установкам правительства и Партии.

Какую работу развернул Рошта при проведении в жизнь вышеуказанной задачи?

Подход Эндре Рошты в связи с вышеуказанным состоял в том, чтобы приглашать к себе редакторов буржуазных газет или беседовать с ними по телефону. В этих беседах Рошта давал упомянутым редакторам установку относительно того, какими темами следует заниматься их газетам. И работа Рошты приносила результаты, поскольку газеты как раз и печатали в связи с сельским хозяйством или промышленностью те статьи, которые Рошта отдавал им готовыми, или те, которые он говорил им написать.

Было ли вследствие вышеуказанной деятельности Рошты оказано такое воздействие на газеты, что они унифицировались, а их читаемость упала?

В буржуазных газетах действительно наблюдалась определенная унификация, которая отчасти была следствием того, что пресс-служба премьер-министра не могла проводить достаточную работу со всеми редакторами буржуазных газет, а по большей части только давала им общие установки. Однако редакторы буржуазных газет неохотно занимались публикацией и редактированием статей, посвященных политике Партии и правительства, и не приводили их в ту форму, в которой это было бы понятно читающей публике. И одним из последствий было то, что читаемость буржуазных газет упала. Тем не менее я не могу утверждать, что это стало следствием намеренно плохой работы со стороны Рошты, поскольку – по его словам – он постоянно поддерживал связь с высшим руководством Партии. В своих единоличных решениях или указаниях он всегда ссылался на товарищей, работающих в ЦК.

В общем, эти показания оказались не таким уж приятным чтением.

И был еще другой странный случай. Четыре года спустя, 26 мая 1958-го, двое следователей в гражданском позвонили к нам в квартиру на пр. Аттилы, 8, чтобы, как пишет замначальника сектора Хуго Немет в своем труде, озаглавленном «ИЗУЧЕНИЕ ОБСТАНОВКИ», расспросить моего отца – члена рабочей милиции – о наших соседях. По оценке замначальника сектора, консьержка была недостаточно благонадежной, поэтому они обратились к отцу и к еще одной квартиросъемщице, Корнелии Полачек. Прекрасно помню папину – серо-стального цвета – форму рабочей милиции, один раз я даже видел его в ней на параде, быть может как раз в 1958 году, 1 Мая, сидела она на нем не то чтобы блестяще (это его четвертая по счету и последняя форма: первая была в гимназии Эминеску, вторая – в румынской армии, без всяких знаков различия, третья – в английских колониальных войсках), но гораздо больше меня волновало то, что свой служебный револьвер и патроны к нему он держал в ящике письменного стола – мне кажется, нарушая тем самым правила хранения оружия. Очень мне нравились эти валявшиеся среди бумаг патроны в латунных гильзах, я часто их рассматривал и даже играл с ними, когда отца не было дома, потому что вообще-то этот ящик открывать было запрещено. Они действительно были красивые, эти патроны. И довольно тяжелые.

Выходит, наш дворник доносчиком не был. Помню, сыновья у него были дикие, в футбол играть толком не умели, грубо толкались на поле, но как сыновьям дворника мы им это прощали – у них была власть. Ленарты жили в 1-й квартире, в полуподвале, и мы часто усаживались на корточках перед их выходящим во внутренний двор окном – держали военный совет, когда появлялись основания опасаться нападения извне. Мы собирали колючие конские каштаны в качестве снарядов; особой опасности эта война между мальчишками с пустыря и защитниками дома не представляла, хотя мне чуть не выбили левый глаз половинкой кирпича, заброшенного в верхний двор с крыши высокой каменной ограды. Время от времени за спинами своих сыновей показывался, с глумливой улыбкой на лице, сам дворник, дядюшка Ленарт, который любил поймать мальчишку – просто с целью выкрутить ему ухо. Если же он вдруг отлучался из дома, его сыновья пускали нас в будку, и мы копались там в дворницком гроссбухе, перечитывая его смешные замечания о жильцах.

В мае 1958 года следователи позвонили в дверь нашей квартиры на пр. Аттилы, 8, лестница D, третий этаж. Думаю, тогда папа тоже испугался. А если и нет, то он все-таки должен был знать, с кем имеет дело. Они расспрашивали его о нашем хромом соседе, чье появление всегда приводило меня в крайнее смятение. Я его боялся. Это был Песочный человек из сказки Гофмана. Черноволосый, темноглазый замкнутый хромой дядя. Выходит, и он, Песочный человек этот, сохранился в архивных бумагах. И, как выяснилось, до 1956 года Песочного человека тоже завербовали. В «ИЗУЧЕНИИ ОБСТАНОВКИ» установлен такой поразительно интересный факт:

Обычно он уходит из дома утром и вечером возвращается домой к себе в квартиру.

Приходил он всегда в одно и то же время, около шести вечера, ортопедический ботинок с толстой подошвой, который он носил на правой ноге, близился громким топ-топом по винтовой лестнице – пока он добирался до третьего этажа, проходила целая вечность. Я до дрожи боялся, как бы он меня не увидел. В рапорте утверждается, что Песочный человек

по месту жительства не делился своими мнениями в связи с политическими вопросами даже с ближайшими соседями. В период контрреволюции находился дома, временами изредка куда-то выходил, но быстро возвращался.

Как добавляет Хуго Немет,

в 1957 году через свои связи в райкоме он вступил в партию, ибо в первичной ячейке его не приняли, поскольку после событий полиция наблюдала за ним как за личностью, подозреваемой в подрывной работе.

Часто c безудержно колотящимся сердцем я подглядывал за ним через щель для почты, смотрел, как он возится с ключом, пока на лестнице не погаснет свет. От него несло алкоголем и табаком, и это не только отталкивало, но и привлекало. Тут нужно знать, что мои родители никогда не пили и никогда не курили. «Настоящий мужчина пьет и смолит как черт», – сказала одна наша соседка по дому, отражая папину романтическую атаку или как раз наоборот – наверняка этого никогда нельзя было понять – уступая его ухаживаниям. Как выяснилось из дела, которое я изучал пару дней назад (в сентябре 2015 года), – потому что таков уж этот архив: стоило только тронуть в правильном месте, и материал посыпался на меня как из рога изобилия, так что под конец на столе образовалась настоящая башня из папок, – Песочного человека – как члена левого крыла Национально-крестьянской партии, который к тому же тайно вступил в Венгерскую партию трудящихся, – в конце сороковых годов один раз уже вербовали:

Информатор под кодовым именем «Золтан Пал» был завербован в 1949 г. на идейных основаниях. Добросовестен в работе, полученные задания исполнял по мере своих знаний и возможностей. В ходе его секретной работы мы не сталкивались с двурушничеством, деконспирацией. После контрреволюции он тоже с готовностью предоставил себя в наше распоряжение. Его работа во многом помогла при повторном учете правых элементов Национально-крестьянской партии.

Это уже докладывает ст. лейтенант Янош Энгельгардт. Однако материалы этого агента пропали в водовороте 1956-го. Если не считать той печальной роли, которую он сыграл в политике, Песочный человек не такой уж злой и страшный (его отец был простым ночным сторожем).

Живет в хорошо обставленной однокомнатной квартире со всеми удобствами. Поддержанием чистоты в квартире занимается приходящая домработница. C жильцами дома за исключением только одного-двух он поддерживает шапочное знакомство. У него был широкий круг друзей, которые приходили к нему до событий, но главным образом в ходе событий. Во время контрреволюции и после нее к нему заходили самые разные личности, как то: люди из провинции, чиновники и журналисты. Эти люди приходили в разное время дня, бывало, что оставались и на ночь.

Хотя после «событий» он снова вступил в партию, в МВД хотели знать, не стоит ли завербовать его заново. И мой папа, поскольку дворник у них на поводу не пошел, мой папа, то есть «лицо, предоставившее информацию», быстренько-прекрасненько рассказал им, что знал:

…согласно его сообщению, в настоящее время к нему тоже приходят в подобной форме и в те же моменты, что и во время событий, только еще не так часто.

И все же больше всего моего отца тревожило то, что этот молчаливый хромой человек в ортопедических ботинках, Пулаи была его фамилия, по выходным возвращается домой очень поздно и каждый раз с новой женщиной. В любом случае по вечерам он взбирался по винтовой лестнице в состоянии сильного опьянения.

Свободное время проводит с друзьями и женщинами, вследствие чего на квартире бывает мало, за исключением того времени, когда к нему регулярно приходили.

Материальное положение удовлетворительное.

С родителями и родственниками в провинции состоит в регулярной переписке, по временам их навещает. Но в ряде случаев эти лица у него ночуют.

Его друзья и различные молодые зрелые женщины часто проводят там ночь и кутят. Он больной человек, много раз лежал в больнице с легкими.

Ах, эти «молодые зрелые женщины»! Мать с отцом старались говорить тихо, но ведь Пулаи и на иврите Пулаи. Он был молчалив и становился все молчаливее, уже не старался водить дружбу с подозрительными элементами, о чем органы определенно жалели, поскольку таким образом они его теряли. Я что было духу бежал вверх по лестнице, стоило мне издалека его заметить. Стоя на темной лестнице, я зачарованно следил сквозь пыльное окно, как хромой черт, еле ковыляя между цветочными клумбами по узкой, выложенной камнем дорожке во внутреннем дворе, приближается к лестнице. «Все-таки не может это быть случайностью, что у человека такой страшный сосед», – прикидывал я. «Это судьба», – думал я, убегая от него в квартиру и дважды поворачивая ключ в замке.

Неожиданный поворот в конце дела:

Имея в виду ограниченные возможности для разведывательной деятельности, а также нахождение на руководящей работе в ВСРП, он, согласно оперативным правилам, не может быть членом нашей агентурной сети, поэтому рекомендую исключить его из сети и больше не использовать в качестве контакта в обществе.

А под конец он еще и нашел в себе силу показать им фигу:

Подписку о неразглашении в связи с прекращением связи я не взял, поскольку информатор отказался от ее написания на том основании, что при вступлении с нами в связь от него не требовали подписку о неразглашении, соответственно, он не видит необходимость давать обратную подписку.

Слышу, как папа вполголоса, немножко скороговоркой обсуждает с мамой Песочного человека. Мне пять лет. Они замечают, что я слежу за ними, уходят в большую комнату и закрывают за собой дверь.

Но сейчас речь не о папе.

Дальше его ношу тащила Брурия.

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

Сектор 4-С, III/I

Служебная записка

Будапешт, 20 ноября 1975 г.

Прошу выдать том III рабочего досье с. с. под код. им. ПАПАИ за номером Z-281.

Капитан полиции Карой Мерц

Разрешаю:

Йожеф Штёкль

Подполковник полиции Оскар Киш

и. о. замначальника отдела

Начальнику регистрационного отдела

Управления группы III/I МВД!

Выносу не подлежит

К чему им было использовать Брурию для «замещения» Марцела?

…ее активизация последовала только из-за тяжелой болезни ее мужа, ради его замещения

– как тонко сформулировал в другом месте автор доклада. Если в ней была такая большая потребность, то почему ее нельзя было завербовать саму по себе? Почему она должна была носить имя моего отца даже в этом аду?

Когда Брурию стали «снабжать» «поручениями помельче», как прециозно выражается капитан полиции Мерц в докладе от 4 февраля 1976 года, официально ПАПАИ еще был активен (хотя его третий и последний срыв уже случился в 1973 году). Возможно, он сам и порекомендовал жену в качестве переводчика вместо себя, но вообще известно, что жен работающих за границей членов сети тоже часто вербовали, предполагая, что для супругов то, что муж или жена – агент спецслужб, все равно никакая не тайна. В книгах по разведдеятельности эта возможность рассматривается как очевидная. Подозреваю, что Брурия знала, чем занимается ее муж, корреспондент ВТА. А может, когда она сдавала в Институт истории партии свои первые переводы – уже дома, в начале семидесятых, – понятия не имела, с кем на самом деле работает (но даже если и понимала, то наверняка не знала, под каким именем она у них проходит):

За прошедшие пять лет г-жа ПАПАИ два раза была в Израиле, при выезде мы снабжали ее поручениями помельче. В ходе опроса по возвращении она предоставила кое-какую полезную информацию. На покрытие последних оперативных расходов мы выдали ей сто долларов.

С ней поступали не так, как с другими: тех пугали, избивали или шантажировали, и только потом – в публичных местах, кафешках или если их приводили на К- или С-квартиры – наступала очередь постепенного приручения и размягчения, step by step, как чудесно и невыносимо описал все это автор «Исправленного издания»^[142]. Но даже в случае Брурии оставалась некая серая зона: стоя на краю бассейна, пловец – в данном случае куратор – сначала совсем ненадолго опускает в воду кончик большого пальца, пробуя температуру, потом нагружает подлежащего вербовке все более сложными заданиями и наконец – черт с тобой! – сует ей в руку сто долларов, как суют их скрипачу-цыгану, чтоб сыграл. Когда Брурия – деньги ей были явно очень кстати – приняла сто долларов, она уже заключила сделку. С этого момента все шло гладко.

Даже страшно, насколько гладко.

В первую такую поездку, когда она уже получила официальное задание и ее обучили всяким принятым в секретных службах хитростям, мы отправились вместе – Брурия и я. До Афин на поезде, оттуда из Пирея пароходом в Яффу, с остановкой на Кипре. Помню, какое это было сюрреалистичное переживание – в двадцать три года, выглянув туманным холодным утром в сад за домом наших угрюмых афинских хозяев, увидеть апельсин, растущий на дереве. Тогда я осознал, что апельсины растут на деревьях точно так же, как яблоки или груши.

Ужасно читать первое мамино донесение. За поездку заплатила семья, но от этого чтение расписок в получении за подписью Форгач Марцелне не становится менее удручающим – жутко, отчаянно удручающим. В этой поездке я часто недоумевал, почему она так напряжена. Папы нет, может вздохнуть свободно. Ну конечно: ей же нужно было беспрерывно все фиксировать, фиксировать и фиксировать. Приведенный ниже список скучноват, но тем самым с этой частью мы более или менее разделаемся, поскольку последующие будут один в один; в любом случае Брурии кучу всего задали на дом:

На основании вышеизложенного рекомендую, согласно Приказу за номером 0024/1966, предоставить г-же ПАПАИ несколько более конкретные и широкие разъяснения по следующим пунктам:

– Текущая внутриполитическая ситуация в Израиле.

– Положение переселенцев, причины эмиграции из Израиля.

– Внутренняя экономическая напряженность, ситуация с уровнем жизни.

– Подготовка к XXIX Всемирному сионистскому конгрессу.

– Отклик Израиля на проходивший в Брюсселе конгресс «в защиту советских евреев».

Относительно израильской агентурно-оперативной ситуации:

– Проверки, осуществляемые при въезде и выезде (паспорт, таможенный досмотр, личный досмотр и т. д.).

– Обязательства, связанные с пропиской, заполнение бланков, формуляров, анкет, на какие вопросы нужно было ответить, в чем состояла процедура.

– Признаки надзора (слежка либо иные проявления контроля – может быть, ограничительные меры, с особым упором на провокации).

– Возможности поездок по Израилю, ограничения на перемещение или территориальные ограничения.

Все же это было непростое задание для страстного, бессистемного ума, для медсестры: ей ведь нужно было совместить профессиональный политический анализ с непредвзятостью опирающегося на точные данные социолога и змеиной мудростью разведчика. Донесение же являет собой какой-то вопиющий лепет. Для моей поездки мама состряпала им такой предлог: мол, я должен привести в порядок литературное наследие деда. Я оказался бы для этого дела совершенно непригодным в силу полного незнания иврита. Да я бы и сейчас на это не сгодился. Позже я, правда, немного освоил иврит своими силами: вначале учился по абсурдному гэдээровскому учебнику, когда работал на болтовом заводе в Холоне, промышленном пригороде Тель-Авива, – с арабами, кстати; в обеденный перерыв, присев на лестнице в заводском дворе, я всегда открывал свою книжечку, потому что иначе не мог обменяться ни с кем ни единым словом, рабочие с Западного берега по-английски не говорили – от силы знали какие-то слова. Смех это был, а не учеба, – как если бы сегодня кто-нибудь вздумал учить венгерский по глупой хрестоматии 1958 года издания. Учебник я купил еще в 1972 году в Восточном Берлине, когда оказался там на гастролях с группой «Орфео» в качестве горе-барабанщика, но это другая история. В написанных на иврите текстах речь шла о рабочих и работницах, о производстве и образцово-показательной семье, какой ее замыслил для восточных немцев Вальтер Ульбрихт; соответственно, я отчасти усвоил несуществующий социалистический иврит и мог потом этими словами без конца развлекать израильскую молодежь. Но я-то учил иврит не ради чего-нибудь, а лишь для того, чтобы проникнуть в тайны загадочного маминого родного языка (который в Израиле на улице звучал, кстати, отнюдь не так таинственно – скорее даже заурядно и грубо), – и да, у меня было такое чувство, будто с каждым словом, которое я вызубривал и значение которого внезапно осознавал в самый неожиданный момент, я опять, как ребенок, постигаю физические очертания мира; вода – это майм? Как это так: майм – вода?! Я как будто вглядывался в хрустальный шар, в котором мне открывалось сразу и прошлое, и будущее, и при этом проникал, словно рентгеновский луч, в тело моей матери. Я говорил: нечто – сладкое (мотек) или соленое (малуах), влажное (ратув) или сухое (явеш); я говорил: сейчас зима (хореф) или лето (каиц), кому-то грустно (оцув) или весело (ализ), – и посредством новых слов как будто узнавал об этих вещах нечто радикально новое, например что во влаге всегда ощущается какая-то странная сухость, что и в самой большой сухости гудит влажный, насыщенный звук «ш»: из всех этих необыкновенных слов, противоречивших всем законам природы, я реконструировал зрение, слух и обоняние моей матери. Заново выстраивал ее детство. Понимал ее перевернутый мир. Ставил ее с головы на ноги. Я составлял свою мать из слов иврита, как из кусочков пазла. Мама – женщина-мозаика. Эти слова-ощущения все до одного пропитаны телесным бытием и содержанием, каждое из них я слышал из уст матери, и с тех пор это так и есть. Язык работал как магнитофон, как скрытая видеокамера. Я шпионил за своей матерью.

Дома родители часто говорили между собой на иврите, чтобы мы ничего не поняли, и моя голова, как чулан, еще долго была набита бессчетными словами, значения которых я не знал, словами, которые, быть может, я никогда и не пойму. И когда то или иное из хранившихся в моем мозгу выражений озарялось, как по волшебству, смыслом – а по большей части это были фразы, которые мои родители бросали друг другу в гневе, поскольку иврит служил для них прежде всего языком брани, а не любви, языком войны, выпадов и пререканий, а не согласия и гармонии, – мне казалось, что я постиг нечто вселенское, понял нечто о каждом из когда-либо существовавших языков. В общем, в силу ритуального повторения перебранок значение слов не было для нас такой уж тайной, значение обильно летавших у нас по дому запальчивых, резких, прилипчивых, разящих, как стрелы или град камней, слов (Зе ло беседер! Эйн ли кесеф! Нет, не в порядке! У меня денег нет!). Но когда я был совсем маленький, колыбельные, которыми меня усыпляли, звучали тоже на иврите – о, эти слова, с их густыми медовыми мелодиями, тающими во рту, как восточные сладости, а с ними и аппетитные запахи, которые источали регулярные, приходившие издалека израильские посылки: финики, халва, а еще запах шоколада и «Мальборо», покупавшегося в аэропорту блоками; если гости приезжали оттуда – а приезжали часто, – они всегда привозили что-нибудь экзотическое; и когда в этом первом нашем совместном путешествии я наконец впервые фланировал по тем самым местам, словно среди декораций, искусно возведенных на киностудии: по бульвару Ротшильда, по Сдерот Бен Гурион, по Дизенгоф, в Яффе или по пляжу, – я так же вбирал в себя местные запахи и день ото дня, с каждым новым словом все укреплялся в иллюзии, что я лучше понимаю свою мать. Как будто эти странные слова, которые произносятся задом наперед, и предложения, которые надо выкрикивать (мой старший брат метко обозвал этот сумбурный, непостижимый для нас язык кашей – в честь овсяной каши, porridge, которую со времен нашего лондонского житья Брурия неизменно готовила нам каждое утро), как будто все эти обыкновенные, но в то же время таинственные языковые фигуры заключали в себе мамину ДНК. Через некоторое время я научился читать еврейские буквы и без огласовки, по уличным табличкам, которые я, как первоклашка, упорно разбирал по слогам за имевшиеся в моем распоряжении несколько секунд, когда ездил на автобусе по городу. Но это еще не значит, что я овладел ивритом. Это был лишь предлог для моей поездки, мама просто-напросто взяла меня с собой, потому что хотела поехать именно со мной, а не с моим старшим братом, хотя после нашей старшей сестры была его очередь; со мной мама могла чувствовать себя в безопасности (теперь я даже знаю, чтó она скрывала).

Приглашение для ее сына организовано в связи с тем, что его считают подходящим человеком – как окончившего философский факультет – для профессиональной разборки и обработки литературного и политического наследия.

На этот раз Брурия еще не получает денег от своих кураторов, но это на самом деле не имеет значения. Имеет, но не имеет. Имеет. Приучаю свое сердце молчать.

При нынешнем ее выезде мы не покрываем ни дорожные расходы, ни траты другого характера, поскольку для нас ее израильская поездка представляет интерес только при условии, что мы найдем в упомянутом наследии документы, которые сможем использовать для активных мероприятий против сионистских организаций или их руководства.

Короче, они хотели порыться у деда в письменном столе. При следующей поездке, годом позже, отметив усердие, с каким мать (мама, мамочка, има шели) относится к сотрудничеству, они быстренько восполнили финансовое упущение, о чем свидетельствует раздел «ПРЕДЛОЖЕНИЕ» от 30 января 1977 года:

Материальные вопросы:

Ввиду того что до сих пор мы не выделяли никаких средств на покрытие расходов Г-ЖИ ПАПАИ в ходе ее поездок в Израиль, в настоящей поездке предлагаем покрыть расходы на дорогу в соответствии с нижеследующим:

Билет на самолет: 8000 форинтов

Билет на пароход: 400 долларов США

На прочие расходы: 100 долларов США

Для вывоза валюты просим разрешение на служебном бланке, легенду для ее легализации мы разработаем.

О, эти легенды и маневры по поводу «платы за головы»! Постепенное, шаг за шагом совращение! Как пишет подполковник полиции Отто Селпал в своем созданном незадолго до обсуждаемых здесь событий бессмертном произведении «Принципы и общие методы руководства, подготовки, воспитания и контроля над сетевыми агентами», конкретно в «стихе» под названием «Степени похвалы»:

Степени похвалы

а) Офицер-оперативник хвалит сетевого агента, работой которого он руководит.

б) Вышестоящий по отношению к офицеру-оперативнику выражает признательность сетевому агенту в форме благодарности.

в) За выдающиеся достижения сетевой агент может быть представлен к награде.

А помимо этого можно еще раздавать поощрения, да-да, но, конечно, отнюдь не все равно, в какой форме, поскольку «отдельные лица в силу своих установок болезненно реагируют на денежные выплаты» и даже более того: «находят эту форму признательности оскорбительной»:

Формы вознаграждения

Денежное вознаграждение. Простейшая для применения форма вознаграждения при наличии объективных и субъективных условий. При использовании необходимо принимать во внимание, что:

– отдельные лица в силу своих установок болезненно реагируют на денежные выплаты, находят эту форму признательности оскорбительной;

– в случае агентов, завербованных на изобличающих основаниях, первое время по возможности не использовать;

Выражаясь нормальным языком, подвергшихся шантажу преступников некоторое время держим на коротком поводке, чтобы не зазнавались.

– выплаты не должны принимать регулярный (месячный, квартальный и т. д.) характер;

– в случае агента, завербованного во враждебных кругах, пока он работает против своих бывших товарищей, целесообразно прибегать к наградам лишь в исключительных случаях (может вызвать «угрызения совести»).

Если же денежные вознаграждения так ранят эти чувствительные души, есть другая возможность – вручить ценный подарок. Но и тогда надо думать, «будет ли он вообще ему рад». Действуя с большой осмотрительностью, нужно выяснить:

– соответствует ли ценный подарок нашим воспитательным целям, представляет ли он для сетевого агента практическую, гастрономическую, культурную и т. д. ценность, будет ли он вообще ему рад. Плохо подобранный ценный подарок не производит эмоционального эффекта, способствующего укреплению сотрудничества. Именно поэтому целесообразно дарить данному сетевому агенту ценный подарок, соответствующий его кругу интересов, положительным пристрастиям, «хобби». Например, инженеру, исследователю – ценную книгу по специальности, коллекционеру – предметы, которые пополнят его коллекцию (картины, марки, монеты, антикварные вещи и т. д.).

Но что мы скажем дома? Откуда эти деньги, откуда эти старинные часы? Ценный подарок вручается, только если:

– Награждаемый сетевой агент способен приемлемым образом легализовать ценный подарок в глазах своего окружения.

Но рецепт легализации у хитрого Селпала тоже есть:

Легализация наград

…Сетевому агенту нужно убедительным и приемлемым образом легализовать происхождение денежного вознаграждения, ценного подарка или иных выгод в глазах своего ближнего и дальнего окружения. Для легализации нужно располагать однозначной, проверяемой для других (в особенности для членов вражеских кругов) легендой, которую можно последовательно представить во всех направлениях. В выработке легенды должен помочь рекомендациями офицер-оперативник. Пренебрежение необходимостью легализации может в определенном случае привести к значительной деконспирации. В случае денежного вознаграждения нужно найти соответствующее объяснение касательно источника денег. Например, спортлото, лотереи, выигрыши, подработки и т. д. Легализация ценного подарка в отдельных случаях может представлять большую сложность. Методы: использование легенды о покупке на деньги, полученные из неожиданных или ожидаемых источников; подарок, полученный из непроверяемого источника; результат долгого накопления, скрывавшегося от семьи, и легенда для этого и т. д.

И есть еще практическое правило, заслуживающее внимания:

Заслуживающее внимания практическое правило: не рекомендуется покупать предметы, выделяющиеся из средней массы своим назначением, формой или ценностью, рядом с местом проживания или местом работы сетевого агента или неподалеку от местожительства лиц, в отношении которых ведется тайное расследование. Особенно это касается маленьких городов и поселков.

Упоминается также и о «предоставлении иных преимуществ», но «в рамках законных возможностей» и «в первую очередь в качестве оказания чисто человеческой помощи», и к этой «человеческой помощи» – «например, загранпаспорт» – моя дорогая матушка прибегала, когда было можно, чаще всего остального.

Несомненно, что эти труднодостижимые для среднего человека или же требующие больших хлопот льготы вызывают много толков среди окружающих. Особенно это относится к делам, находящимся в ведении МВД (например, загранпаспорт, справка о несудимости, различные разрешения и т. д.). Вознаграждением в этой форме можно пользоваться только в самых узких границах, обдуманно, трезво и с разрешения вышестоящего начальства, в силу того что оно опасно, труднолегализуемо и при этом может вести к коррупции и опуститься до уровня протекционизма.

Именно поэтому им следует пользоваться только в случаях крайней необходимости, в первую очередь в качестве оказания чисто человеческой помощи (например, направление в больницу, медицинская помощь, получение лекарств, отдых в санатории и т. д.).

Но это, в общем, всего лишь мелочи. Не мелочи, но все-таки мелочи. А вот с этой первой поездкой началось, покатилось, как лавина, которую уже не остановить, то, что на кошмарном жаргоне спецслужб называют… не выговорить, меня тошнит от этого, сейчас вырвет, надо встать из-за стола, выйдем подышим, я закуриваю сигару, варю себе кофе, хожу еще некоторое время туда-сюда, сердце беспокойно колотится, выглядываю за дверь квартиры, теперь снова за компьютер, руки еще покоятся на клавиатуре, но пальцы уже нащупали нужные буквы и ждут, когда мозг отдаст приказ написать (нет, лучше не писать): «деятельность по наводке на потенциальный объект вербовки». Если бы я мог сейчас остановить ручку, которую сжимают мамины пальцы, когда дома, ночью – папа уже храпит в забытьи от лошадиной дозы снотворного – она просыпается при свете луны – немой, замогильный свет, – а может, она вообще не могла заснуть, садится за стол, слишком низкий и неудобный, ей даже нравится, что он неудобный, и, сгорбившись над столом, начинает писать своей шариковой ручкой. Впрочем, еще не факт, что она дожидалась такого момента. Мне попадались донесения – написанные от руки обзоры, – в которых видны, судя по отменному стилю, поправки моего тогда уже якобы свихнувшегося отца. Ну да. Г-ЖА ПАПАИ и Г-Н ПАПАИ, если позволяло состояние последнего или же мама заставляла его силой – в качестве терапии или в последнем отчаянии, поскольку сама она была неспособна связать конец и начало предложения, слова разбегались, как муравьи, во всех направлениях, не желали сотрудничать, бесились, как непослушные дети, – словом, папе приходилось помогать, а следовательно, Г-Н ПАПАИ и Г-ЖА ПАПАИ иной раз работали вместе. Еще одна причина дать маме именно такое кодовое имя.

Значит, есть – будем говорить откровенно – и такая работа: поиск потенциальных объектов для взятия в разработку. Это общеизвестные вещи, не знаю, почему мне так противно это писать. Хотя как не знаю. Благодаря сочетавшимся в моей матери рвению, общительности и непосредственности, благодаря ее способности в любой момент завести разговор даже с незнакомым человеком (впрочем, в Израиле я не раз наблюдал уже и в эту первую поездку, с какой легкостью незнакомые люди заговаривают друг с другом на улице, у нас я это тоже наблюдал во времена больших кризисов, но там ведь был [и есть] вечный кризис, постоянное возбуждение, своего рода коллективная истерия – и вечные общие темы: на автобусной остановке, в магазине, в концертном зале, на улице люди обращаются друг к другу, как будто они тысячу лет друг друга знают, даже не представляются, угощают друг друга апельсинами или какими-нибудь еще фруктами, какой-то едой, если нужно долго ждать автобуса или просто потому, что эта еда оказалась у них с собой; панданом, обратной стороной этого является грубая, без оглядки на что-либо давка при посадке в автобус, когда он наконец приходит, но и эта бесцеремонность – тоже сильное общественное переживание) – благодаря всему этому она была идеальным сотрудником: в любой ситуации могла вступить в разговор с кем угодно, и ей и в голову не приходило, да и не могло прийти – ведь она жила в иллюзии, будто просто выполняет возложенное на нее партией задание, просто делает свою работу, – в какое болото она таким образом погружается с каждым шагом. Когда в деле в первый раз всплыло имя члена семьи – жившей тогда в Милане моей двоюродной сестры, которая обожала мою мать, свою тетю, и которую обожала моя мать, – у меня замерло сердце. И с этого момента она фактически уже не останавливалась.

Х. Х. в процессе развода. Возвращаться в Израиль она не хочет, будет жить в Италии и дальше.

На заработок архитектора прожить трудно, поэтому она решила сменить занятие. Вероятно, откроет какой-нибудь магазин. Она также заявила, что охотнее всего поселилась бы в Венгрии, но если она примет такое решение, то до его осуществления дело дойдет только через 10–15 лет.

Г-жа ПАПАИ берется, если мы видим в этом необходимость, посетить свою родственницу в Милане и позднее в какой-то момент пригласить ее в Венгрию.

По моей просьбе она подготовит на основании вышеизложенного более подробное донесение.

Капитан полиции Карой Мерц

Подозреваю, что за этим стояло что-то другое, но это только подозрение, а на самом деле скорее даже пристрастная снисходительность, жажда увидеть в более выгодном свете то, что нельзя приукрасить. А именно: считать, что Брурия знала, была уверена, что из этого ничего не выйдет, но хотела показать свое усердие. Ее ведь беспрерывно бомбардировали такими вопросами: назвали бы уже кого-нибудь, стольких ведь людей знаете, хуже не станет; и она, как хорошая девочка, поддавшись принуждению, выдала какое-то имя, а может, и не по принуждению (ох, не надо было этого делать – цыц, детка, пафосу тут не место, но ох, не надо было!), а просто чтоб заткнуть им глотку, она знала, что она тут ни при чем, а если и при чем, то все равно из этого ничего выйдет и она уж как-нибудь выкрутится. Простота, которая хуже воровства, доводящая до греха наивность. Ведь тут уже все равно, выйдет из этого что-нибудь или не выйдет. Не вышло, но какая разница. Разница все же есть. Разница уже в том, что она была на это способна – в интересах какого бы то ни было дела, по каким бы то ни было причинам, и поскольку она уже сделала это однажды, в другой раз пойдет легче, и с каждым разом будет все легче и легче отдавать на съедение безымянной машине (назови ее хоть Партией, которая в религии Брурии, бесспорно, соответствовала церкви) имя, сведения, какую бы то ни было конфиденциальную информацию о человеке, с которым ты потом весело переглядываешься, которого принимаешь в гостях, который смотрит на тебя с нескрываемым восторгом и даже не догадывается, в чем изваляют его имя, а если повезет и дело так никогда и не обнаружится, потому что его уничтожили, как, вероятно, уничтожили папино, – то и никогда этого не узнает. Ни сам этот человек, ни кто-либо другой. Но даже если так, это все равно случилось, случилось навсегда.

Однако настоящим грехопадением стала не милая Х., назвав которую в качестве потенциального объекта вербовки, Брурия перешла Рубикон, а другой человек; его я, пожалуй, любил не так сильно, как мамину племянницу, мою двоюродную сестру, и поэтому – пусть я и был шокирован – сердечного припадка со мной в этой связи не случилось, хотя сам факт задел очень и очень сильно. Случайным образом в сети нашей секретной сотрудницы снова попался архитектор – хоть и не такой близкий родственник, как Х., но все равно – сожитель двоюродной сестры Брурии, ее ровесник, венгр по происхождению; да, судя по всему, опробовать свой блестящий талант по поиску объектов для разработки, который она усердно развивала и далее, мать решила именно на семье. А когда в самой гуще тупых, бестолковых официальных текстов неожиданно обнаруживаешь знакомое имя, имя человека, о котором ты давно позабыл, да еще и в деле, которое отдаленно касается и тебя тоже, происходит вот что: архитектор, как обрисованный парой штрихов герой толстовского романа, словно бы спрыгивает с бумаги; перед глазами отчетливо предстало: вот он объясняет нам что-то на залитой солнцем тель-авивской улице, прежде чем мы войдем к нему в контору. Когда он отводит от меня взгляд, мне видны даже поры у него на коже. Сухие и ноздреватые обороты официальных документов иной раз не уступают вкусу размоченной в чае, тающей во рту прустовской мадленки. В том, как этот вроде-бы-дядя водит нас по своей конторе в Тель-Авиве, громко и словоохотливо что-то объясняя (такие люди непрерывно треплются исключительно потому, что на самом деле их вообще не интересует, с кем они разговаривают; а с другой стороны, они хотят что-то скрыть – так Достоевский описывает Раскольникова, когда тот со смехом входит в квартиру к следователю и продолжает хохотать в прихожей), – так вот, было в этом дальнем почти-что-дядюшке нечто и от беспрерывно тараторящего восточного лавочника, который начинает торговаться с покупателем, еще не ведая, что тот хочет купить; а мясистым своим носом он напоминал мне моего дородного, словоохотливого отца-острослова, чья бросавшаяся в глаза веселость скрывала темные, закрытые едва ли не наглухо, невыразимые глубины. Рассказывают, что Дюла Кабош^[143] страдал тяжелой депрессией. Люди с повышенным чувством юмора по большей части сумасшедшие. Темные, закрытые едва ли не наглухо, невыразимые. Ах, мама, мамочка. К сожалению, архитектор, у которого пропал несуществующий диплом, точь-в-точь соответствовал описаниям, которые мама, должно быть, получила от своего куратора: он казался человеком, которого есть чем шантажировать, вдобавок в совершенстве владел обоими языками и т. д.:

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

Отдел III/I-4

Тов. Мерц!

Действуй согласно данным директивам.

28/III/77 Подпись

РАПОРТ

Будапешт, 24 марта 1977 г.

Г-жа ПАПАИ сообщает:

В декабре прошлого года она уехала на похороны своей матери в Израиль, откуда вернулась 19 марта. В ходе пребывания за границей она несколько раз встречалась с одним из знакомых своей родственницы;

Р. Б. Б. (17/VI/1927, Мишкольц, K. O.^[144], бывший домашний адрес в Мишкольце: ул. Дь., д. 80) архитектор, гражданин Израиля, проживает в Тель-Авиве.

В ходе разговоров рассказал о себе следующее:

Окончил Будапештский технический университет по специальности «инженер-архитектор».

Одним из первых окончил Красную академию.

Жил в Мишкольце, там же и работал. По его утверждению, работал также и на МВД и в этот период ездил в Китай. Двое его сестер вышли замуж за советских офицеров, расквартированных в окрестностях Мишкольца. С 1956 года он ничего о них не знает, но предполагает, что они уже не живут в Венгрии.

В 1956 году Р. Б. Б. бежал из Венгрии, оправдывая свой поступок тем, что в случае смены режима у него могли быть неприятности из-за того, что в прошлом он был связан с МВД.

В Израиле стал совладельцем архитектурного бюро. Работает инженером-архитектором, но живет в постоянном страхе, потому что у него нет диплома.

Посылать запрос в Венгрию он боится, потому что Красной академии пришлось бы подтвердить, а там этим довольны не будут. Он также опасается, что в какой-то момент вскроются его былые связи с МВД и тогда его привлекут к ответственности за то, что в свое время он эти данные скрыл. В бюро у него работают два чертежника и секретарша. Его партнер предприятием не слишком озабочен, ему приходится все делать самому.

Сожительница Р. Б. – также венгерского происхождения – в разговоре с глазу на глаз сказала г-же ПАПАИ, что ее все больше беспокоит поведение мужа. Он опасается, что его телефон прослушивают, переписку просматривают, а за ним – следят. Время от времени он получает деньги из таинственных источников, исчезает на день-два, всегда после этого нервничает, но никогда не говорит, что́ его беспокоит. По ее мнению, он работает на какую-то социалистическую страну и поэтому все время боится провала.

Предложения:

С помощью г-жи ПАПАИ мы могли бы начать изучение вышеназванного лица. Надо бы попытаться достать копию его инженерного диплома, это взяла бы на себя г-жа ПАПАИ, равно как и поддержание с ним связи по переписке, а позднее, когда диплом будет у нас, могла бы пригласить его в третью страну.

С помощью подотдела III/I управления полиции комитата Боршод мы проведем расследование в Мишкольце с целью получения данных и отыскания родственников.

Наконец, предлагаю обратиться в органы госбезопасности социалистических стран и попросить их о помощи в проводимой нами работе.

Капитан полиции Карой Мерц

Тов. БАЙДЕР!

Что знает «Г-ЖА ПАПАИ» о работе вышеназванного лица в МВД?

28/IV Я. С.

В первом, написанном от руки донесении мать своими скромными средствами попыталась создать групповой порт рет венгерской эмиграции, а далее, как хороший агент, не забыла упомянуть, насколько сильно Р. Б. боялся. В своем донесении она говорит о разных страхах, проявляет себя как настоящий знаток страха и, кажется, ни капли не боится, что кто-то может воспользоваться этими страхами в дурных целях. Точно так же я содрогнулся, когда, получив в свое время от знакомого донесение Шандора Тара^[145], прочитал, что, когда у него в Дебрецене остановились направлявшиеся в Трансильванию друзья, он тщательно зафиксировал названия лекарств, рассмотрев флакончики, оставленные ими на столе (кто знает, вдруг пригодится). «Этот человек может представлять интерес», – говорит, стало быть, наш тель-авивский агент:

Встречи

Большинство венгерских эмигрантов сионисты. Даже и тогда сионисты, когда тоскуют по дому и хотели бы (а этого хотели бы многие) снова или еще несколько раз вдохнуть воздух будапештских улиц и кофеен. Сионистская пропаганда, газета «Новый Восток», делает свое дело, и хотя многие любят Венгрию, между двумя родинами выбирают Израиль. Прогрессивно мыслящие венгерские эмигранты находят место в КПИ или в кругу ей сочувствующих. Некоторые эмигранты ненавидят царящую в Израиле атмосферу, это совершенные пессимисты – они боятся и поэтому не занимаются политикой. Один такой, напр. – уроженец Мишкольца Р. Б., который, по его словам, одним из первых в Венгрии окончил Красную Академию, инженерный факультет; он ненавидит Израиль и очень жалеет о своем отъезде из Венгрии из-за контрреволюции. Он боится, что в Израиле всплывет, что он служил в МВД в качестве инженера, и постоянно подозревает, что его телефон прослушивают. В настоящий момент работает инженером-архитектором; якобы он талантливый. К его большому огорчению, у него нету диплома. Вероятно, он у него был, но он боится упоминать диплом Красной Академии. Таким образом, его подтверждение в качестве инженера еще не осуществлено (уже 20 лет).

Когда я спросила его, почему он не приедет домой решить проблему с дипломом, он ответил: «Я боюсь, потому что работал в МВД инженером в не самое простое время». Если ему можно верить, он, кроме того, съездил в Китай, когда работал в МВД. Этот человек может представлять интерес. У него там много разных связей. В бюро у него работают трое, два чертежника и секретарша. Он уверяет, что его старшая сестра замужем за советским офицером высокого ранга. После контрреволюции он не поддерживает связи со своей семьей.

Еще более ужасающим мне кажется такой эпизод: мать, во время все той же нашей совместной поездки 1976 года, описывает свою встречу с молодым человеком в итальянском посольстве в Тель-Авиве. Здесь она выступает уже как Мата Хари и, облачившись в доспехи полной конспирации, пускает в ход свою готовность помочь – свою ангельскую готовность помочь, о которой столь многие говорили. Бедная Мата Хари! Тщетно историки доказывали, что никакой шпионкой она не была, – само имя ее стало синонимом шпионки. Поскольку юноша, беззащитный из-за незнания языка, не представляется, мать тайком читает в анкете его имя; характеристику она ему дает не самую лестную, да еще, как хороший наблюдатель, фиксирует, что ее собеседник отнесся к ней с подозрением; но этого ей недостаточно, и она добавляет: или просто делает вид, будто в чем-то ее подозревает, потому что наверняка он тоже шпион, таких израильские спецслужбы с удовольствием используют, словоохотливо замечает мама; и начинается игра отражений, о которой мечтает любой стоящий шпион, потому что она-то и придает подобного рода неожиданным встречам особый смак. Подозрение это, многократно повторенное в пределах фразы, выражено с таким драматургическим совершенством, что у куратора, когда он это прочитал, наверняка прямо слюнки потекли:

Этот тип стал подозрительным, потому что, как я почувствовала, хотел меня расспросить или втереться ко мне в доверие. На мой взгляд, он был очень глупый, но, может, просто хотел таким казаться.

Она заключает, что он хотел ее расспросить, из того, что она хотела его расспросить. Но прочтем это пропитанное едкими насмешками донесение полностью.

Я познакомилась с молодым человеком по имени Э. Л., отец которого работает в газете «Новый Восток», и он заявил с апломбом, что летом едет в Венгрию к деду и что разрешение он получил легко, практически без усилий. Он утверждает, что работает где-то «директором», на вид ему лет 20–22. Мы встретились c ним в итальянском посольстве. Он утверждал, что сначала едет в США, оттуда возвращается в Италию и едет дальше в Венгрию. В Шабаке охотно используют лиц такого типа. Имя его я прочитала в анкете на итальянскую визу – поскольку он не говорит по-английски, я выступила переводчиком. Он с сожалением сказал, что в Израиле плохо с преподаванием языков. Этот тип стал подозрительным, потому что, как я почувствовала, хотел меня расспросить или втереться ко мне в доверие. На мой взгляд, он был очень глупый, но, может, просто хотел таким казаться. Других подозрительных обстоятельств я не заметила.

А вот еще один странный случай, на сей раз – с израильской пограничницей.

Донесение

24 марта 1977 г., Будапешт

Г-жа ПАПАИ сообщает:

В этом году она возвращалась от израильских родственников 18 марта. Проверку документов в аэропорту Тель-Авива производила пограничница Й. Й.

Узнав, что г-жа ПАПАИ венгерка, она отозвала ее в сторону и стала подробно расспрашивать о Венгрии.

Ее интересовало, правда ли, что тут демократия, церкви открыты, евреев не преследуют, и прочие подобные темы. Потом она сообщила, что сама тоже венгерского происхождения, родилась в Венгрии, в 1948 году, когда ее родители эмигрировали в Израиль, ей было 8 лет. Она замужем, есть ребенок, муж-офицер командует небольшим гарнизоном.

В Венгрии, насколько она знает, у нее остался только один родственник, от которого уже давно не было известий. Насколько ей известно, он тяжело болел, часто попадал в больницу, так что вполне возможно, что его уже нет в живых.

Ей бы очень хотелось увидеть Венгрию, встретиться с родственником, но ехать ей страшно. С одной стороны, потому что она не знает, пустят ли ее в Венгрию, с другой стороны, она боится, что будет, если израильские власти узнают, что она туда ездила. У мужа тоже могут быть неприятности.

Она попросила г-жу Папаи помочь с получением известий о своем родственнике. Позвонить туда или написать письмо, найти его, сказать, что она хотела бы его навестить, но в письмах обсуждать это не может. Еще она просила, если ее поездка осуществится, помочь ей в Будапеште, потому что она не знает обычаев и было бы хорошо, если бы кто-то помог.

Г-жа ПАПАИ обещала помочь. И взялась съездить в Мишкольц, чтобы найти там родственника.

Как свидетельствует анонимная рукописная помета на полях, в подразделении III/I отнюдь не ручались, что речь не идет о ловушке, удачно расставленной специально для г-жи ПАПАИ, и что пограничница в Тель-Авиве не завела разговор именно с целью провалить их агента:

Интересная информация, кажется совершенно естественной – но вовсе не обязательно, что речь и в самом деле идет о такой безобидной вещи. Тем более что в Израиле известна политич. принадлежность г-жи П. Давайте выясним через подразделение в Мишкольце, надо бы узнать, кто этот родственник, и еще узнать, есть ли у Й. Й. другие родственные связи в стране, кроме этой. Все же представляется целесообразным надлежащим образом подготовить г-жу Папаи и потом послать ее в Мишкольц, но к тому времени мы уже должны будем сформировать четко продуманный план.

Ну давайте-давайте, формируйте!

И моя мама, моя вечно занятая мама, у которой никогда ни на что нет времени, тотчас же готова ехать в Мишкольц, чтобы заманить в ловушку израильскую пограничницу. История, по крайней мере в досье Брурии, продолжения не имеет.

Сколь замысловатые семейные отношения приходилось ей распутывать в рамках ее деятельности по поиску объектов для вербовки, сколько слабых мест ей пришлось обнаружить в семьях, которые она навещала! В дело идут родственники, друзья, друзья друзей, конфиденциальная информация, полученная в ходе разговоров, семейные уязвимости – она впихивает в донесение все, что можно использовать.

Еще одна семья венгерских эмигрантов: брат В. <…> живет в Будапеште – И. Л., подполковник в отставке. Трое сестер его жены живут за границей. Интереснее всего семья М.: ее муж – большой человек в сфере импорта-экспорта продуктов питания, они очень богаты. В прошлом у него были связи с Венгрией, но от Л. я узнала, что В. можно отнести к нечистым на руку бизнесменам. В семье двое сыновей, оба исполняют воинскую повинность. Младший, Й., первый год в армии, служит в контрразведке. Его мать, М., особо просила меня по секрету передать жене Л., чтобы она ни в коем случае не слала писем на их адрес и чтобы, если они захотят приехать в гости в Израиль, в анкете на визу она вообще не упоминала В. и его семью в качестве родственников. В анкету можно вписывать только двух других сестер. Мотивировала она это тем, что, как узнал ее сын, другой девушке венгерского происхождения, родившейся уже в Израиле и говорящей на нескольких языках (в том числе и в совершенстве по-венгерски, научилась у родителей), – притом что она вроде бы во всех отношениях подходила для службы в контрразведке – отказали на том основании, что у нее есть родственники в Венгрии. Соответственно, Й. разрешил эту проблему тем, что на вопрос о родственниках в соцстранах ответил отрицательно. Кроме того, я узнала от его матери, что Й. хотел бы служить в военной контрразведке на профессиональной основе. Пока что он дослуживает первый год из обязательных трех. Когда я пришла в гости к В., Й. как раз пришел домой с работы (он, кстати, живет дома), он был в военной форме и очень не обрадовался моему визиту.

С чего бы ему радоваться?

Когда мать чувствует, что ее находят подозрительной или неприятной, что ее, пожалуй, побаиваются, это ее, как профессионала, ничуть не смущает.

Третьим венгром, с которым я несколько раз разговаривала, но из-за отсутствия времени недостаточно глубоко, был Ш., секретарь организации «отказывающихся от военной службы по соображениям совести» (численностью около 10–15 человек). Ш. очень меня боялся и так и не сказал, у кого он жил в Кишпеште, когда приезжал сюда (насколько я знаю, летом 1975 года). Сказал, что не у родственников, а у одного такого же «миролюбивого человека», который выступает против военной службы по соображениям совести и которого венгерские власти не любят и, напр., не выпускают за границу.

Впрочем, Брурия получает, пожалуй, от меня плюсик, хоть и крошечный: этот самый Ш. просит ее совета насчет переезда обратно, а она, мудро отвечая вопросами на его вопросы, отговаривает его:

Он спросил моего мнения насчет того, не вернуться ли ему в Венгрию насовсем. Этот вопрос занимает его главным образом потому, что у него две дочери, которых он воспитывает в ином духе, чем там принято в школах (антивоенный настрой, полное вегетарианство, против изучения Библии и т. д.). В ответ он не получил от меня ни да ни нет, но я задала ему разные вопросы, из которых можно было понять: как у человека, который «отказывается от военной службы по соображениям совести», у него могут быть проблемы и в Венгрии, при воспитании дочерей он точно так же может войти в противоречие с нашими воспитательными принципами.

О, если бы я мог сейчас спросить свою мать, что она подразумевает под «нашими воспитательными принципами»! Кстати, в разговорах с этим возможным объектом вербовки больной вопрос «какой родине ты сохранил бы верность?» тоже всплывает, его задал Ш. в ходе допроса офицер Шабака, – да, об этом я у мамы тоже спросил бы. Из имени проводившего допрос офицера наша недремлющая наблюдательница заключает, что «это, вероятно, всего лишь псевдоним». Мама входит во вкус шпионской работы. Вот что произошло во время третьего разговора между г-жой ПАПАИ и Ш., когда «Ш. несколько оттаял»; между прочим, маму ничуть не смущало, что Ш. – член правления Лиги прав человека, председателем которой был как раз ее отец, мой дед. Во всяком случае, в ходе разговора Ш. делит венгерских коммунистов на две группы, по сути указывая на одну из важнейших опор, обеспечивавших устойчивость кадаровского режима:

Родственники Ш. живут в Пеште, и некоторые из них, по его мнению, «искренние коммунисты», а некоторые – «неискренние». Поскольку он лично антисионист, ему поневоле пришлось вступить в спор с друзьями его родственников, когда он на три дня приезжал в Будапешт, чтобы сделать себе венгерское гражданство. О венгерской полиции у него сложилось на удивление хорошее впечатление, поскольку с ним лично они были «любезны и предупредительны». Несколько оттаяв (наверное, в ходе нашего третьего разговора), Ш. рассказал, что сразу после его возвращения в Израиль его пригласили в тель-авивский Шабак (Министерство внутренних дел) и некий З. М. (это, вероятно, всего лишь псевдоним) долго расспрашивал его, зачем ему гражданство социалистической Венгрии и что было бы, если бы его стали допрашивать в Пеште о военных секретах, – кому бы он остался верным, Израилю или Венгрии? По словам Ш., ответ он дал недвусмысленный: он против любой военной службы и не обсуждает эти темы ни в Израиле, ни где-либо еще, более того – поскольку он в этом ничего не понимает, он и не может обсуждать все это ни теоретически, ни практически. У Ш. возникло ощущение, что это, наверное, не последний такой допрос, хотя с тех пор прошло уже несколько месяцев.

Но мать способна организовать не только такие, вроде бы незначительные, встречи, она ведь хорошая девочка, первая ученица и с примерным рвением стремится удовлетворить все просьбы своих кураторов – я даже могу объяснить почему; за полтора года, прошедшие с тех пор, как я открыл это роковое досье, я только и делал, что ломал над этим голову, ломал и ломал, пока не нашел ответы, но сейчас еще не время открывать их читателю. Мать, вероятно, считала, что это дело никогда не обнаружится, но я уверен, что, если бы оно обнаружилось, она с открытым забралом взяла бы ответственность на себя. Как ни странно, будучи непримиримым врагом сионизма, она могла находить во всем этом нечто позитивное. О Габоре Боди^[146] тоже, кстати, говорят, – и сам я так думаю, поскольку лично его знал, одно время он был моим другом, – что если этот блистательно умный человек взял на себя роль доносчика из каких-то личных или карьерных соображений, то этому во многом способствовали его левые убеждения – по крайней мере, такое впечатление создается по его отчетам и донесениям. Правда, на второй встрече, проходившей на конспиративной квартире, этот горе-Фауст хотел было отозвать свою подпись, поставленную под заявлением о вербовке. Куратор, который был ему очень симпатичен, заверил его, что эта бумага никогда не попадет в руки посторонних. А подпись он решил отозвать, когда, к его величайшему изумлению, через две недели после того, как он это порекомендовал, Иветту Биро^[147] действительно отстранили от руководства журналом «Филмкультура». Габор, видимо, думал, что может говорить все что угодно без каких-либо последствий. Какое заблуждение! Зато он получил задание еще теснее сдружиться с Иветтой Биро. И все свои силы бросил на то, чтобы это задание выполнить.

Как бы то ни было, в Израиле мать мобилизовала свою младшую сестру – то есть уговорила мою тетю навестить вместе с ней своего бывшего ухажера и старого товарища Цви Элпелега, который, как явствует из ее подробного и основательного донесения, довольно высоко поднялся в израильской военной и гражданской иерархии, а тетя и мама, девицы Ави-Шаул, считались в Палестине времен британского мандата легендарными красотками, и бывший ухажер, подполковник в отставке, едва ли мог сказать «нет», когда ему позвонили; он тотчас пригласил их к себе на ужин:

Из моих встреч интересной и, возможно, заслуживающей того, чтобы поддерживать связь и в дальнейшем, была встреча с Цви Эль-Пелегом, поднявшимся до высокого ранга по израильской военной лестнице: в 1950-х годах он был военным комендантом Треугольника^[148], после синайской кампании 1956 года – военным комендантом Газы, а после Шестидневной войны – военным комендантом Наблуса. Раньше он носил имя Цви Алфалуг^[149], и в начале 40-х годов мы были членами организации «Рабочая молодежь». Позже он был ведущим ее членом, его задача состояла в выявлении и исключении из организации проникших в нее нелегальных молодых коммунистов. (До меня дело не дошло, потому что я тем временем уехала в Ливан в 1942 году.)

В настоящий момент Эль-Пелег отчислен в запас, окончил университет в Тель-Авиве и председательствует в обществе «Израиль – Восток» (Israel Oriental Society), которое действует при университете.

Его статьи иногда публикуются в New Outlook (Middle East Monthly) и в послеполуденной бульварной газете «Маарив». Эль-Пелег пригласил меня (по моей инициативе) к себе домой. Разговор зашел о контрреволюции 1956 года и почему я тогда не эмигрировала. Почему я называю события 1956 года контрреволюцией. Этот вопрос очень его интересовал. Поскольку по телевизору в тот вечер передавали дискуссию между министром по делам полиции Хилелем и другими профессорами о подготовке к выборам на оккупированных арабских территориях, Эль-Пелег даже несколько раз называл Хилеля идиотом и ругал правительство Рабина в целом.

По его словам, они проводят плохую политику на оккупированных территориях. Беседа продолжалась до позднего вечера, и хозяин попросил меня высказать мое мнение о Солженицыне. Я пообещала, что мы поговорим об этом при нашей следующей встрече. К сожалению, из-за недостатка времени она так и не состоялась. Эль-Пелега считают богатым человеком: ему принадлежат водоочистные сооружения.

В любом случае Элпелег был начеку, женские чары на него не подействовали, и продолжения и на этот раз не последовало. Тем не менее одна встреча Брурии оказалась, с точки зрения спецслужб, особенно полезной, как можно прочитать в одной из т. н. «регистрационных карточек».

РЕГИСТРАЦИОННАЯ КАРТОЧКА

к информации, поступившей в 6-й отдел

26 апр. 1977 г.

КАНАЛ

секр. сотр. г-жа Папаи 4-й отд. имя – кодовое имя – квалификация – подразделение – наименование органа – кодовое имя

КУРАТОР

Мерц к.

НАЗВАНИЕ «Антисоветская деятельность Зеева Зарецкого»

ТЕКСТ ЗАКЛЮЧЕНИЯ, КОММЕНТАРИЙ, ПРЕДЛОЖЕНИЯ, НЕОБХОДИМОСТЬ В ДОПОЛНИТЕЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИИ

Использовано для информирования дружественного органа.

Не могу себе представить, что во время этого разговора мать не пресуществилась в г-жу ПАПАИ – она ведь не смогла бы завести разговор с этим самым Зарецким, если бы не скрывала своих чувств.

В своем цитировавшемся выше произведении Отто Селпал, этот поздний последователь Станиславского, блестяще разъясняет офицерам-оперативникам, наставляющим будущих членов агентурной сети, принципиальную разницу между внешним и внутренним проживанием роли. Вот как раз вжиться в роль у мамы и не получалось. Или, по крайней мере, получалось не всегда. Однако, согласно Селпалу, способность вживания в роль можно развить:

а) Развитие навыков вживания в роль.

В ходе выполнения заданий сетевой агент следует заранее определенной линии поведения. Эта линия поведения должна быть пережита внешне и внутренне, представлена убедительно, приемлемым для враждебного окружения образом.

Г-жу ПАПАИ много критиковали, и вполне справедливо, за недостатки в этой области. Определенной линии поведения она придерживалась и даже, если было нужно, эту линию собой воплощала, но как только речь заходила о сионизме, она сдержаться не могла. Как будто кто-то нажимал на кнопку. Селпал продолжает:

Соответственно, отнюдь не безразлично, хорошо или плохо сетевой агент воплощает определенную линию поведения во враждебной среде. Даже основательно, с наивысшей целесообразностью продуманная линия поведения не станет убедительной, если сетевой агент не будет представлять ее с соответствующей суггестивностью внешнего и внутреннего проживания.

Кстати, суггестивности маме определенно было не занимать, это я могу засвидетельствовать. Она была твердью небесной, да и сейчас ею остается, пусть эту твердь и затянуло тучами.

Внешнее вживание в роль выражается во внешних проявлениях и представляет собой поведение, целенаправленно подстраивающееся под содержание. К таковым относятся внешний вид, одежда, жестикуляция, манеры и т. д. Внешнее вживание тесно связано с внутренним содержанием. Например, член агентурной сети, играющий роль человека, отягченного серьезными материальными проблемами, не должен одеваться по последней моде и появляться на людях в прекрасном расположении духа.

Это уж точно маме особого труда не составило бы: за одеждой она никогда не следила и частенько бывала в плохом настроении. «Определенный облик, отражающий человеческие качества» – прямо-таки роскошная, на мой взгляд, писательская находка Селпала, ибо вполне точно описывает, чего ожидали от моей матери ее кураторы – подполковник Бейдер, старший лейтенант Дора или тот же капитан Мерц.

Внутреннее вживание в роль – это способность члена агентурной сети отождествляться с обликом, определенным в рамках линии его поведения (отражающим мировоззренческие, политические, моральные, человеческие качества и т. д.), и обеспечивать суггестивное выражение своих чувств, мыслей и т. д. в соответствии с этим обликом.

После этого Селпал остроумно констатирует, что член агентурной сети «встречается с различными людьми в различных ситуациях» (прекрасно сказано! Об этом можно было бы целый роман написать!), и тут же подводит итог:

В ходе своей работы член агентурной сети встречается с различными людьми в различных ситуациях – естественно, что линия поведения, которую он проводит, не может оставаться одной и той же во всех этих случаях. Именно развитие способности вживаться в роль дает члену агентурной сети возможность сравнительно легко и быстро приспосабливаться к ролям, требующим иного поведения.

И давайте не будем забывать, что кураторы – выдающиеся преподаватели актерского мастерства:

Способность вживаться в роль последовательно формируется и совершенствуется под руководством офицера-оперативника путем детального обсуждения надлежащего поведения и периодических тренировок, а также в ходе практической работы.

С чем с чем, а с высказанными Зарецким соображениями мама была максимально не согласна, и я не понимаю, почему она прямо там, на месте не ввязалась в бурный, нескончаемый спор. Будучи хорошей ученицей, Брурия, должно быть, тоже знала – как пишет Михай Рапчак в своем бессмертном творении под названием «Психологические аспекты работы „втемную“ в системе налаживания контактов и сбора информации», – какое значение имеют:

– Выбор подходящего для разговора тона. Здесь, безусловно, нужно приспособиться к собеседнику, который, как ожидается, предоставит информацию.

– Освоение того, какими формами вежливости пользуется подлежащее предварительному изучению лицо и какими привычками обладает.

– Освоение навыков терпеливого и активного выслушивания путем проявления соответствующей степени заинтересованности.

– Легкость в налаживании связей, в способности вызывать доверие и симпатию.

Легкость у мамы имелась, доверие и симпатию она тоже могла пробудить едва ли не в каждом. Но всего этого, конечно же, недостаточно: необходимо также опознавать в другом «человеческие слабости», ибо «склонность к передаче секретов» таится во многих (или во всех нас?), и, согласно Селпалу, таких людей нужно только соответствующим образом спровоцировать:

…важнее всего – опознание и использование человеческих слабостей выбранной личности. Таковыми могут быть, например, склонность к передаче секретов, проявляющаяся в особенности у тех, кого можно «спровоцировать» в соответствии с целью. Пользуясь тщеславием таких личностей или настойчиво упирая на их человеческое достоинство, офицер-разведчик может так или иначе получить желаемый ответ. Сюда же мы можем отнести стремление похвастаться большей образованностью при обмене мнениями с коллегами, когда человек хочет блеснуть ею на фоне других. Стоит упомянуть и человеческие слабости, проявляющиеся в том, что человек склонен говорить больше, чем нужно, особенно оказавшись в эмоционально взвинченном состоянии или под воздействием алкоголя. В таких случаях офицер разведки, секретный сотрудник или даже другой член агентурной сети могут подстегнуть интересующего их человека тщательно подобранными «провокационными» замечаниями, и тот, позабыв осторожность, выдаст им нужную информацию.

Куда более изощренной представляется предложенная Рапчаком, выходящая за пределы человеческих слабостей стратегия, «искусство начала»:

Умение завязать разговор, например, часто называют «искусством начала», поскольку оно, бесспорно, содержит в себе определенные элементы искусства. От способности растопить лед зависит весь ход разговора, а потом и результаты темного сбора информации.

Положительную роль в «искусстве начала» играет (особенно в случае первой встречи) уже то, как человек представляется, выделение каких-то подробностей «биографии» (легенды), общие или близкие переживания, один и тот же круг интересов. Это непременно следует выяснить заранее, а потом, заведя об этом разговор, показать большой интерес к личности собеседника (жилищное положение, книги, дети, картины, животные, марки, рыбалка, спорт, дипломаты и т. д.).

Но Рапчаку, вечному перфекционисту, энтузиасту «темного» метода, этого мало (курсив мой):

Разговор в собственном смысле можно начать только после создания надлежащего настроения. Здесь большую роль играет личная заинтересованность собеседника, то есть его ощущение, что из предстоящего разговора он извлечет (интеллектуальную или материальную) пользу. Однако при этом учитываются и такие важные мотивы, как повод «позлословить», любопытство или ощущение, что отказ от участия в разговоре был бы невоспитанностью, поступком, идущим вразрез с хорошими манерами.

Однако идеальнее всего, когда разговор завязывается под влиянием определенного, располагающего поведения офицера разведки. Может получиться и так, что офицеру разведки удается оказать воздействие на своего собеседника именно тем, что он выдает себя за человека, менее осведомленного в теме. Это особенно эффективно, когда офицеру разведки известно, что собеседник отвечает охотно и, по-видимому, совершенно откровенен с офицером разведки.

Офицер разведки будет действовать правильно, если своим поведением постарается поддержать дружескую, несколько даже панибратскую атмосферу и словами, намеками, жестами убедит своего собеседника, что и сам собеседник, и то, что он говорит, находится в центре его внимания. Если собеседник не почувствует в вопросах искреннего интереса, такое отношение не станет для него толчком к предоставлению более широкого круга сведений, а, возможно, как раз вынудит его сочинять и выдумывать. Для того чтобы установить доверие, нам тоже нужно сказать что-то такое, что заинтересовало бы собеседника, поэтому обязательно нужно знать его интересы. Это, однако, по возможности не должно превращаться в куплю-продажу, в «ты мне – я тебе». Если, несмотря на всесторонность подготовки, мы оказываемся перед вопросом, на который должны отреагировать, но еще не знаем как, то и к такой ситуации можно быть готовыми, поскольку мы всегда можем дать уклончивый ответ: «Об этом я еще не думал», или «ваше мнение по этому вопросу важнее моего», или даже «в конце разговора мы еще вернемся к этому». Это может даже пробудить в собеседнике любопытство и поддерживать его до конца.

Бурные нескончаемые споры, беспрестанные провокации в отношении другого были у нас в семье настоящим фирменным блюдом, своего рода десертом, как и у Кафки, только в отличие от их семьи, где спор чаще всего касался того, какого именно числа и в котором часу имели место какие-то семейные события, или того, кто при этом присутствовал, а кто нет, у нас дома ожесточенно спорили о политических целях израильтян и арабов, США и СССР и в целом о ситуации на Ближнем Востоке – спорили, пока вены на шее не вздуются, лица не раскраснеются, а глотки не охрип нут: суть была в том, чтобы две стороны, если в споре участвовали две стороны, по возможности ни в чем не соглашались, и это несогласие, невозможность никого переубедить сами по себе считались какой-то особой ценностью – наверное, в этом слышался отзвук классовой борьбы и воссоздавались непримиримые противоречия между рабочим классом и буржуазией, но мне уже не представить, как именно мать убедила Зарецкого изложить ей свои взгляды – задела, что ли, его тщеславие? разозлила его? или как раз чем-то спровоцировала? Если, конечно, это не происходило в большой компании, где Брурия в конце концов просто сидела, притаившись, в качестве наблюдателя и, взяв себя в руки, сохраняла глубокое молчание:

9 марта 1977 г. я встретилась с сотрудником израильского Института Вейцмана Зеевом Зарецким – он русского происхождения и возглавляет в этом институте спектрометрическую лабораторию. Зарецкому 49 лет, из Советского Союза он уехал в 1971 году. В Москве он работал в Академии наук на кафедре химии. Он похвастался, какую важную задачу ему доверили: он должен поддерживать тесные связи с организациями сионистских активистов в Советском Союзе. Он выступил с нападками на показанный в Москве фильм «Скупщики душ»^[150]. В этом фильме рассказывается о молодых людях, которые, как там говорится, «принимают деньги от зарубежных сионистских организаций». По словам Зарецкого, этот фильм – первая ступень советского антисемитизма: в качестве врагов там показывают тех, кто борется за права человека.

Зарецкий осудил демонстративные жесты США (прием Буковского в Белом доме, направленное Сахарову письмо), поскольку тем самым они вынуждают советские власти на крайние меры. В Москве прекрасно понимают, что идти на дальнейшие уступки невозможно, потому что они сталкиваются все с новыми и новыми требованиями. Если за этим последуют более жесткие шаги, они еще больше помешают эмиграции, которая и так значительно снизилась.

Зарецкий сказал, что он и его коллеги работают над тем, чтобы выстроить удобные каналы связи с сионистскими активистами в Советском Союзе. Один из крайне важных каналов – регулярная связь по телефону. Несмотря на то что КГБ предпринимает все меры для недопущения телефонных разговоров, им трудно без них обойтись, важно, чтобы борцы чувствовали поддержку и ободрение. Особенно это необходимо потому, что начиная с 1972 года транслируемые на Советский Союз русскоязычные передачи трудно поймать по радио из-за глушения спецслужбами, да и ловятся они только в южных областях.

Он с сожалением констатировал, что мотивация к переселению в Советском Союзе падает. Они стараются выработать другие методы, от которых ждут новой волны эмиграции, к которой они должны своевременно подготовиться.

С точки зрения Зарецкого, большая ошибка в том, что советские евреи слишком много знают о трудностях, ожидающих их в Израиле, и в том числе этим объясняется то, что половина эмигрантов не желают селиться в Израиле.

Пять с плюсом.

Кураторы настолько довольны г-жой ПАПАИ, что чуть позже возлагают на нее задачу, которая ей не по силам.

По отношению к результату они потом настроены довольно критически:

В ходе поездки Г-ЖЕ ПАПАИ удалось добыть ценные документы о XXX Всемирном сионистском конгрессе, однако ее работа по сбору политической информации оставляет желать лучшего.

В своем отчете она отвечает на наши вопросы общими фразами, на журналистском, пропагандистском уровне, который не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к информации.

Ее утверждения и заключения ясно дают понять, что приверженность собственной политической позиции не дает ей возможности оставаться объективной. Тем не менее стоит обратить внимание на контакты высокого уровня, которыми Г-ЖА ПАПАИ располагает в Израиле и которые в дальнейшем могли бы стать основополагающими элементами оперативной работы Г-ЖИ ПАПАИ.

Она попыталась выполнить задание в несколько заходов и в несколько бурлескной манере, но впустую – она туда не попала, потому что попасть на XXIX и XXX конференции Всемирного еврейского конгресса, проходившие в Иерусалиме в условиях строгой безопасности, было невозможно, она даже близко не подошла ни к одному из делегатов, чему, я думаю, втайне радовалась, во всяком случае, она дважды героически уговорила свою знакомую свозить ее туда (для этой знакомой венгерская госбезопасность впоследствии купила по маминой просьбе альбом Чонтвари – в качестве компенсации за бензин и в благодарность за помощь); однако дома она попыталась пустить пыль в глаза своим кураторам, предъявив доступные любому политические брошюры и тому подобное (в ее задачу входило также собирать все, что относится к израильской почте: канцелярские принадлежности, марки, конверты, почтовую бумагу, – и с этим она легко справилась), но было ясно, что это фиаско, пусть ей и не объявили об этом сразу же. Оказывается, ей нельзя доверять вопросы сложные и щекотливые. Она не умеет играть роль. Самое страшное пугало, сионизм.

Мы детализировали ее задачи, сгруппировав их вокруг нижеследующих тем:

– Важнейшие постановления XXIX Всемирной сионистской конференции, принятые против Советского Союза и других социалистических стран и в интересах живущих там евреев.

– Характер и суть конкретных антисоветских мероприятий, осуществление которых было задачей конгресса.

– К формированию какой теории они стремятся в интересах повышения эффективности сионистской идеологии.

– Какие меры они намерены принять для того, чтобы привлечь еврейскую молодежь к сионистскому движению.

– Осуществление каких мероприятий и планов ожидается для интенсификации эмиграции и повышения активности евреев, живущих в социалистических странах.

– Аспекты палестинской проблемы, которые поднимались со стороны отдельных делегатов конгресса.

– Характер возможных противоречий между Всемирным сионистским конгрессом и Всемирным еврейским конгрессом, а также между израильской, американской и другими делегациями.

– Мнение различных слоев общества и лиц о сепаратных переговорах между Израилем и Египтом по миру на Ближнем Востоке.

– Интерес для нас могут представлять также связанные с ее въездом меры на границе и в ходе таможенного досмотра и вообще во время ее пребывания в Израиле. Какие произошли изменения и в какую сторону – большей строгости или большего благоприятствования?

– Ограничения на поездки по стране, какие меры были введены для обеспечения безопасности конгресса.

– Помимо вышеизложенного, мы просим предоставить документы и материалы, помогающие понять экономическую и политическую жизнь в Израиле, особенно после прихода к власти партии «Ликуд».

Материальные вопросы:

На основании утвержденного плана поездки я выдал под расписку 8000 форинтов и 500 долларов США на дорогу и покрытие расходов. Я также обеспечил ее разрешением на вывоз валюты в целях легализации последней.

Она и сама знала, что берет на себя невыполнимую задачу, но все же поехала. Я же не берусь, да и не могу анализировать ни ход событий на Ближнем Востоке в XX веке, ни конфликт между евреями и палестинцами и арабо-израильские войны; по вопросам мировой политики я высказываться не желаю – единственное, чего я хочу здесь и сейчас, это понять свою мать. Она не могла не чувствовать – и как выясняется из некоторых ее позднейших (слишком поздних!) заявлений, она это прекрасно понимала, – что, сколь бы сильными ни были ее политические убеждения и ее вера, сколь бы великую несправедливость ни видела и ни чувствовала она у себя на родине (имеются в виду изгнанные палестинцы, их срытые бульдозерами деревни или томящиеся в лагерях беженцы) и насколько бы неразрешимой ни казалась ей эта ситуация, она – подобно многим евреям левых убеждений, самый выдающийся из которых, пожалуй, всемирно известный лингвист Ноам Хомский, но также и кинорежиссер Кен Лоуч, и актриса Ванесса Редгрейв, – вытаскивала на поверхность исключительно ошибки и преступления израильтян, прибегая порой к извращенной, примитивной риторике передовиц «Правды» и оставляя без внимания реальную связь событий. Слепому национализму, каковым был, по ее мнению, сионизм, она противопоставляла ослепленность другого рода – советское имперское мышление. Жан Жене противопоставлял арабский мир французскому колонизаторству и французской культуре, которую он, горячо любя, ненавидел и, проведя некоторое время – кстати, по приглашению Арафата – с палестинскими бойцами, что для него стало в первую очередь эротическим приключением, именно об этом и написал. Позже, когда он провел два часа в ливанских лагерях беженцев Сабра и Шатила^[151] и описал зрелище зверски убитых палестинцев, даже и тогда его в первую очередь занимали трагические события, описание смерти, а не противостояние идеологий, хотя он всегда стоял на стороне слабых и беззащитных, а не сильных мира сего, и одно время даже поддерживал «Черных пантер» – все это было, однако, частью его личной мифологии, а не продуктом обслуживающего авторитарный режим верноподданнического мышления. Брурия не могла не чувствовать, что то и дело, причем все серьезнее, переступает границы – и не только границы государств, но и нормы поведения, – это она, наверное, обосновывала для себя тем, что «цель оправдывает средства»; всю свою жизнь она преодолевала барьеры, подчас радикально и храбро, но под конец это стало неприемлемым с моральной точки зрения – пожалуй, зря она ставила знак равенства между отвагой, с которой в юности участвовала в нелегальной деятельности, и помощью, которую за деньги оказывала отделу III/I. Последствия этих нарушений границ расходились кругами, влияя – пусть не всегда непосредственно – на повседневную жизнь других: не только незнакомцев, но и друзей и членов семьи; в любом случае все это поддерживало жалкую и продажную бюрократическую диктатуру, которая обслуживала интересы советской империи и лишала граждан свободы. По некоторым оговоркам было ясно: она чувствовала, что режим по эту сторону железного занавеса, режим, который она поддерживает, – ужасающе туп и неисправим. Иначе почему бы евреям чувствовать себя чужими у себя на родине?

Осуществление всех этих антикоммунистических, антисоциалистических планов можно было бы свести на нет, если бы евреи-несионисты, особенно в социалистических странах, не чувствовали себя чужими у себя на родине. Сионисты прекрасно знают об этом ощущении чуждости и его эксплуатируют. Они пользуются всеми лазейками, какие только можно найти в бюрократическом аппарате социалистического лагеря. Поэтому дело не только в том, чтобы усилить внутреннюю безопасность и все, что с ней связано, но и в том, что следовало бы серьезно взвешивать каждый шаг, который мог бы дать международному сионизму повод для эксплуатации еще остающихся в социалистическом лагере косных бюрократических порядков. Венгерская политика в этой сфере могла бы служить примером, но и здесь еще есть ошибки. Гораздо лучше, когда израильские газеты клеймят антисемитами интеллигенцию еврейского происхождения в социалистических странах (напр., в полуденной газете «Маарив» от 27 января 1983 г. Михая Шюкёшда и Андраша Мезеи именуют антисемитами, которые придерживаются «чудовищных» воззрений), чем когда они ругают венгерское правительство или его бюрократический аппарат.

И потом, без комментариев, она пишет специально для слухачей:

Этот человек преподает астрофизику в университете в Тель-Авиве и только что провел годичный академический отпуск в США. Перед этим он принимал участие в научном конгрессе в Будапеште. Вернувшись в Израиль, он с теплотой рассказывал о своих впечатлениях от Будапешта, ему только не понравилось, что в гостинице как-то централизованно днем и ночью работало радио и стоило ему его выключить, как тут же появлялся работник гостиницы и спрашивал, что случилось с радио. По его мнению, есть какая-то связь между вышесказанным и прослушкой разговоров. Он считает, что людей, беседующих в гостиничных номерах, всегда прослушивают, и телефонные разговоры тоже.

И наконец, настоящее сокровище, нечто о проблематике еврейства, свидетельствующее о ее знакомстве с Талмудом: это вечное блуждание мысли взад-вперед автору донесения отнюдь не в новинку; фрагмент из рабочего досье моей матери, написанный ее рукой, привожу буквально и не могу избавиться от ощущения, что этот ее оборот «есть, наверное, такое чувство» – то есть что некоторые, похоже, и вправду чувствуют себя евреями, где бы они ни жили, – не лишен некоторой иронии:

Никто не должен обманываться, что из-за совершенной Израилем агрессии в евреях в диаспоре пустят корни антиизраильские настроения.

Как доказывает исторический опыт, евреи, если они чувствуют себя евреями (потому что есть, наверное, такое чувство – истинное или ложное, но есть), всегда найдут способ оправдать израильскую политику. Даже если они настроены критически или испытывают антипатию в случае определенных агрессорских действий, они не отвернутся от Израиля, от сионизма. Их поддержка, которая выражается в симпатии или денежной поддержке, не прекратится. В Израиле многие опасаются, что евреи в диаспоре отвернутся от Израиля. Поэтому они сломя голову пытаются организовать промывание мозгов для евреев в диаспоре, отправляя к ним делегатов получше. Они организуют большие и мелкие дискуссионные кружки (не только в еврейских кругах), в которых пытаются наводить тень на плетень. Об одном из таких кружков я привезла материалы. В Израиле царят депрессивные настроения, это правда. Правые прекрасно пользуются этим в своих дальнейших целях. Есть поляризация в сторону позитивных, справедливых решений, но пока что доминируют силы агрессии.

В качестве диагноза не так уж и плохо. Брурия часто вступала в споры со своими кураторами и даже если в какой-то момент поджимала хвост, при первом же удобном случае начинала спорить снова. Она служила системе, почитала эту деятельность чем-то вроде продолжения своей работы, будь то работа переводчицей или работа в больнице, и, естественно, получала за нее вознаграждение, принимая его как причитающееся ей по праву, а если вознаграждение не всегда было материального свойства, она смотрела на него как на законную компенсацию. Ей и так приходилось отвоевывать каждый сантиметр, каждый миллиметр у своих кураторов, у системы в целом, причем никаких особых привилегий у нее не было, – хотя правда и то, что в конце шестидесятых они с папой получили учрежденный при Кадаре эрзац ордена Витязя, орден «За заслуги перед социалистической родиной»^[152], – якобы за партизанское прошлое, и он действительно давал льготы, пусть и не заоблачные, но все же льготы, а каждый филлер был на счету. Однажды, ценой чрезвычайно долгой беготни и «ползания на стертом до крови животе», она добыла для постоянно пополняющейся семьи Форгачей квартиру на улице Керек, куда вселилась меньшая часть семьи, потому что до этого, на старом месте, мы жили почти как в ночлежке, друг у друга на головах. Папа, как ответственный кормилец семьи, пытался получить с доплатой квартиру побольше, но его попытки одна за другой терпели крах; случайными переводами и статьями, дополнявшими его зарплату новостного редактора и начальника смены на радио, можно было заткнуть лишь самые большие дыры, беречь деньги мои родители не умели, они и в самом деле не знали им цену, обращались с ними как дети, отсюда и сопровождавший начало каждого месяца рефрен: «Я в минусе». Но что главное: ради регулярных и жизненно для нее необходимых поездок к семье Брурия получила в качестве вознаграждения загранпаспорт, добыла паспорта для семьи – для меня, моих старшего брата и младшей сестры, доставала дешевые въездные визы для израильских друзей, родственников и товарищей – как раз когда между Израилем и Венгрией не было дипломатических отношений, и не было довольно долго, причем не по вине Израиля, и наконец (хотя в смысле значимости это следовало бы упомянуть в первую очередь), как героическая мать, она простирала над нами свои крылья, в одиночку защищая своих детей, которые отнюдь не демонстрировали своим поведением преданности режиму, а, наоборот, путались с разного рода подозрительными компаниями, прибивались к следующей западным образчикам творческой братии и регулярно всплывали в разнообразных донесениях Министерства внутренних дел.

Между трагедиями всегда затешется сатировская драма, и дело Петри было не единственным, когда Брурию цинично и гнусно, цинично и гнусно – да, цинично и гнусно – использовали офицеры-оперативники Отдела III/I; похоже, они мнили себя этакими фарфоровыми – херендского фарфора – всадниками апокалипсиса: уж они-то несут мир всему миру и потому могут творить что угодно; но в любом случае мне никак не понять, почему они чувствовали себя в праве так обманывать мою мать, помогавшую им в силу собственных убеждений, так морочить ей голову, врать ей в глаза. Присущий этому делу комичный дилетантизм не оправдывает гнусности намерений, криворукость не оправдывает злодейства. Мать для этого тоже была нужна, спору нет, нужна была ее уверенность, что эти могут творить что угодно, нужна была извращенная покорность мнимой революционерки, готовность согласиться с тем, что эти типы служат «благому делу», хотя многое указывает, что в это она все-таки до конца не верила. Просто у нее не было слов, чтобы это сказать. В любом случае ясно, что фигурирующая в нижеследующем документе информация изначально исходила от нее, и наделенные мудростью Будды офицеры-оперативники, состряпавшие план на своей ведьмовской кухне, думали, что разыграют этот шар от борта, подсекут его своими плохо сработанными киями, поэкспериментируют немного с душой человека – ну и что такого, что они копаются в чужой семейной жизни и возлагают на мать роль, играть которую ей вообще-то нельзя. И все же комично до невозможности – чего они надеются добиться пересказом этих слов (к тому же соответствующих действительности); комично даже притом, что в других обстоятельствах этот метод наверняка мог привести к трагическим последствиям. Злодейство в миниатюре – хоть плачь, хоть смейся.

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

Сектор 4-а III/III

т. Сакадати С. Я., Б.

Полковнику полиции тов. ИШТВАНУ БЕРЕНИ,

начальнику отдела III/III-11 МВД

Будапешт

В качестве автора распространяемых по стране рукописей враждебного содержания и главного организатора их распространения мы держим под наблюдением Х. Ч., бывшего режиссера Венгерского радио.

В ходе наблюдения мы установили, что в последнее время в группе, выпускающей самиздат, все больше крепнет убежденность в том, что Ч. – «человек, внедренный МВД».

Пересуды вокруг его личности стали множиться из-за спора, который он имел со студенткой университета ; ссылаясь на собственный опыт, она указала на перегибы со стороны полиции, в каковой истории Ч. решительно усомнился.

После этого имевшиеся у подозрения превратились в почти полную уверенность, о чем она и сообщила в том числе своей матери.

В ходе устного обсуждения установлено, что у тов. майора полиции Миклоша Бейдера, служащего в отделе МВД III/I-11, есть возможность заново проиграть эту информацию матери, г-же Форгач.

В интересах дискредитации Х. Ч. и ради усиления подозрений на его счет просим тов. майора Бейдера сообщить г-же Форгач нижеследующее – дав понять, что эти сведения получены из конфиденциального источника:

– Нам известно, что склонна дискредитировать полицию и вместе с тем распространяет ложные слухи о Х. Ч.

– Г-жа Форгач должна постараться убедить изменить поведение, ибо она уже и так привлекла к себе внимание Министерства внутренних дел своими действиями – иного, но столь же вредительского характера.

От передачи вышеуказанного мы ожидаем, что таким образом в кружок проникнет больше сведений о «связях Ч. с органами внутренних дел, его покровителями», усилится его изоляция и большее число людей ослабят еще существующие в настоящий момент связи с ним. Кроме того, можно ожидать и снижения активности .

Будапешт, 12 декабря 1978 г.

Полковник полиции

доктор Йожеф Хорват,

замначальника группы

Кап. пол. Миклош Эшвег,

завсектором

Как она все-таки могла сотрудничать с «товарищами», со сменяющими друг друга кураторами, допуская их в самую интимную свою сферу, показывая им свои вышивки, рассказывая о своих страхах?

Конечно, этому их тоже учат:

Можно констатировать, что для формирования и культивирования откровенных, человеческих отношений между офицером-оперативником и членом агентурной сети в целом больше всего подходит начальная стадия встречи.

Эту стадию разговора целесообразно направить так, чтобы член агентурной сети мог поднять личные проблемы – будь то рабочие, семейные или иные сложности, а также найти возможность разделить с офицером-оперативником все свои радости и печали.

Но иной раз положение становится шатким, и офицер-оперативник, в данном случае старший лейтенант Дора, этот психолог с орлиным глазом, тут же это замечает и фиксирует в своем рапорте:

Г-жа Папаи попросила помочь ей и узнать для ее дочери, которая учится в Москве, сколько стоит в Вене используемое в дерматологии устройство «Вальдманн-180» или «Вальдманн-200». Мы условились, что договоримся по телефону о времени нашей ближайшей встречи в начале марта 1983 года. Встречу, расходы на которую составили 75 форинтов, мы завершили в 12:35.

Заключение:

Во время встречи г-жа Папаи выглядела очень усталой, однако увлеченно высказывала замечания к своему письменному докладу.

Похоже, она согласится вести работу по активному выявлению потенциальных объектов вербовки в своем окружении.

Просьбу о помощи в связи с медицинским устройством она высказала с большим смущением.

Мама неловко высказала свою просьбу и тем самым себя выдала. Она уже не бравый, уверенный в себе агент, а неуверенная, тревожная мать. Что ж, об этом мы тоже позаботимся. Вот что говорит Отто Селпал в своем учебнике касательно «искренности» идеального офицера-оперативника (что, само собой, ходячий оксюморон):

Для офицера-оперативника начать разговор такого направления – не жест обыкновенной вежливости, но важная часть, один из элементов углубления искренних человеческих отношений. Искренний интерес офицера-оперативника к проблемам члена агентурной сети, сочувствие и самая широкая помощь, безусловно, приводят к позитивному результату. Такие отношения закладывают основу взаимного доверия и уважения. Вести разговор в этом направлении целесообразно и в интересах создания свободной от напряженности атмосферы, необходимой для заслушивания донесений.

Но независимо от всего вышесказанного, для того чтобы испытывать доверие по отношению к чужим господам, требовались не только домашние неурядицы, душевная неустроенность, постоянное высокое напряжение, вызванное вечной неразрешенностью каких-то вопросов, – ведь неслучайно Бланш Дюбуа из «Трамвая „Желание“» говорит врачу: «Неважно, кто вы такой… я всю жизнь зависела от доброты первого встречного», – для этого требовались примитивная идеология, которую она впитала с детства и которую всегда ценила, донельзя упрощенное объяснение общественных несправедливостей, солидарность с этими серыми эмвэдэшниками и кабинетными бойцами гэбэшного фронта, приходящими из своих контор на тайные встречи: так или иначе, но они оставались в ее глазах рыцарями какой-то святой идеи – и ни к чему были Томас Манн, Гёте, Оскар Уайльд и Джозеф Конрад, ни к чему были Бах, Бетховен, Брамс, Шуберт и Чайковский, всего этого было мало, все это оказалось недостаточным противовесом тому чрезмерно упрощающему мир мышлению, в котором испытывало крайнюю необходимость пропащее, но все же прекрасное человеческое существо, вознамерившееся помогать другим в этом не поддающемся упорядочиванию мире. Это мышление – в рамках которого ставится знак равенства между Холокостом, этим всемирным скандалом, и трагической несправедливостью, выпавшей на долю палестинцев, – хоть и привлекательно для многих, но с логической точки зрения несообразно; мысль эта не выдерживает испытания на прочность, это кривое зеркало, но для Брурии оно к тому моменту выкристаллизовалось в идею фикс. Она затворилась в этой идеологии точно так же, как умела затвориться в музыке, полностью уходя в нее; между тем она помогала множеству людей, в придачу к собственным детям – такова была семейная традиция – взяла приемных дочерей, которых любила едва ли не больше – и это тоже была семейная традиция, – чем своих, с каким-то доходящим до крайности бескорыстием, и даже когда ее собственным детям ничего не хватало, она с присущим ей великодушием вечно раздавала все другим и даже не замечала, что иной раз лишает своих детей необходимого им внимания; но ведь такая самоотверженность – а эта медсестра и повитуха, окончившая summa cumlaude курс в Бейруте, не раз думала поехать в Африку – способствовала и тому, что рассеянность, которую ее кураторы тоже отметили и даже рассматривали как фундаментальную черту ее характера, все усугублялась и усугублялась совсем уж до невыносимости (впрочем, это кураторов не беспокоило, они даже на этом играли, то и дело бессовестно ее обманывали, использовали ее как средство, как мебель, какой-то глупый предмет), но ведь и ей нужны были эти разброд и хаос, эта беспорядочность (в беспорядке у нее была своя система, в личном хаосе царил незримый порядок, каждую бумажку, каждый кусочек шелка, любой документ, любую открытку она куда-то прятала, часто сама не зная куда, но выкидывать ничего не выкидывала, и я, кстати, такой же), этот беспрестанно и непрерывно воссоздававшийся хаос был очень нужен ей для того, чтобы не сталкиваться лицом к лицу с собственной фундаментальной проблемой – проблема же заключалась в том, что она была нигде. Нигде.

В 1688 году швейцарских солдат, служивших не так уж и далеко от дома, по большей части в качестве наемников, поразила загадочная болезнь, симптомами которой, среди прочего, были эмоциональная лабильность, беспросветное отчаяние, приступы неуемных рыданий, анорексия и попытки самоубийства; швейцарский врач Иоганнес Хофер соорудил тогда для обозначения этих симптомов из слов νόστος (возвращение) и ἄλγος (боль), встречающихся и в «Илиаде», выражение «ностальгия», которое впоследствии сделало столь блистательную карьеру и которое ни в коем случае не следует путать с тоской по родине. Хофер, например, наблюдал случай ностальгии у молодого человека, переехавшего из Берна в Базель, то есть оказавшегося в каких-то сорока километрах от родного города. О корнях недуга, поразившего швейцарских наемников, Хофер пишет в своей диссертации: «Причины этих болезней мозга, по существу, демонические», так как «животные духи подвергаются в среднем мозгу непрестанной встряске со стороны тканей, еще сохраняющих полученные на родине острые впечатления». В 1732 году другой швейцарский врач доказывал, что причиной ностальгии служит «резкая перемена атмосферного давления, которое подвергает тело чрезмерному воздействию, гонит кровь из сердца в мозг и тем самым вызывает наблюдаемый нами эмоциональный недуг». Тогда еще повсеместно считалось, что ностальгия – болезнь специфически швейцарская: надежные и хорошо подготовленные швейцарские солдаты служили наемниками в самых разных армиях по всей Европе, и некоторые военные врачи уже высказывали спекулятивные суждения, что, быть может, причина болезни кроется в том серьезном ущербе, который наносит барабанным перепонкам и клеткам мозга беспрерывный перезвон колокольчиков, доносящийся от пасущихся в Альпах коров. А еще говорят, что в начале XIX века один русский генерал вылечил внезапно появившуюся и быстро распространявшуюся в его частях ностальгию неожиданно успешным методом погребения заживо.

Для Брурии единственным методом излечения стал бы переезд на родину, но это было невозможно, так что после каждого возвращения оттуда ее охватывали все более тяжелые приступы ностальгии. Хотя, возможно, и переезд ничего бы не решил, ибо смутным объектом ее желания была давно ушедшая на дно страна, подводный мир, Палестина, в которой еще жили вместе два народа – под чужой, правда, властью. Симптомы на некоторое время затухали, чтобы стать потом еще более мучительными. Сенную лихорадку, которая терзала ее с весны до самой осени, это уж точно усугубляло до невыносимости, и Брурия отдавалась страданию, как если бы это могло заглушить безумную ностальгию, из-за которой она была готова, как лемминг, броситься со скалы на верную смерть.

В какой-то момент – она этого и не заметила – ее заточили в стране, причем в стране, где она не хотела жить, хотя некоторое время думала, что захочет, в стране с чужими запахами, чужими красками, чужим языком, в условиях системы, которая, как ей говорили, была лучшей в мире и которая оказалась одной из худших (но она приспособилась, многие годы делала вид, будто и вправду этого хочет), в стране, где она так навсегда и осталась чужой, потому что стоило ей заговорить в трамвае по-английски или вдруг на иврите, на нее доносили – это было еще в пятидесятых годах, в знак предостережения, и этим предостережениям не виделось ни конца ни края, они не убывали, а только множились. Но пути назад не было.

В 1983 году я привез ей в подарок из Западного Берлина открытку, купленную в Gemäldegalerie в Далеме (до воссоединения города большое художественное собрание размещалось там). На открытке была знаменитая картина Брейгеля-старшего: две обезьяны, вдали – порт Антверпена, обезьяны сидят в большом сводчатом окне, прикованные цепями к общему кольцу, одна из них уставилась на нас, зрителей, другая, удрученная, как будто окуклилась, на подоконнике рядом с ними – расколотая скорлупка фундука или грецкого ореха. Когда я вручил ей эту открытку, Брурия рассматривала ее как заколдованная, как будто художник в 1562 году схватил в этой картине всю ее жизнь. Она дважды вышивала этих обезьян, хотя оригинала никогда не видела. И каким-то чудом увеличила картину в точности до размеров оригинала – к тому моменту в вышивании для нее не было ничего невозможного, – и прямо заявляла гостям, вежливо интересовавшимся, над чем она работает, что две эти обезьяны – она и мой отец.

Они оба были обитателями «нигде» – ни венгры, ни евреи, ни чужаки, ни товарищи, ни соотечественники. Для товарищей они были евреями, для евреев – коммунистами, для коммунистов – венграми, для венгров – чужими. Безродные патриоты. Насельники шеола^[153], они стали обитателями ада, их личного ада. Вечному жиду необязательно, конечно, вербоваться в агенты – и своих бед столько, что ему скитаться до самого Судного дня.

А тут еще, в качестве вишенки на торте, появляется «дело Рапчани». Брурия, как и ее куратор, последовательно пишет фамилию Ласло Рапчани^[154] с ошибкой (Rapcsány вместо Rapcsányi), из чего я делаю вывод, что старший лейтенант Дора самой книги в руках никогда не держал и понятия не имел, о чем идет речь, – его занимало только одно: как бы мамино письмо не получило общественной огласки. Из-за этой книги об Иерусалиме мама слетела с катушек. Но из доклада старшего лейтенанта от 13 апреля 1984 года видно и то, как работает система «ты мне – я тебе»: предназначенное для общественной огласки письмо они не поддерживают, но живущий в Америке израильский племянник без проблем получает визу.

РАПОРТ

Будапешт, 13 апреля 1984 г.

Докладываю, что 9 апреля 1984 года в 15:00 в доме ветеранов им. ФЕРЕНЦА РОЖИ провел встречу с секретным сотрудником под кодовым именем Г-ЖА ПАПАИ.

На встрече мы предполагали обсудить следующие темы:

– ЛАСЛО РАПЧАНИ: книга «ИЕРУСАЛИМ».

– Дело ГРЕГОРА ЦВИ.

Г-ЖА ПАПАИ выразила свое глубокое возмущение тем, что в Венгерской Народной Республике могла выйти книга Рапчани, с каждой страницы которой так и пышет сионизмом. Г-ЖА ПАПАИ вручила прилагаемый проект письма, которое она намерена отправить товарищу БЕРЕЦУ^[155] (прил. № 1).

В споре, который развернулся в связи с этим посланием и необходимостью его написания, я старался убедить Г-ЖУ ПАПАИ, что, хоть я и понимаю ее возмущение, я не считаю полезным или целесообразным отправлять письмо в такой форме куда бы то ни было, поскольку это может ударить как по ней самой, так и по нашему оперативному сотрудничеству.

Г-ЖА ПАПАИ поняла причину моей озабоченности и объявила, что отказывается от того, чтобы самой подписывать письмо, однако хотела бы, чтобы в какой-то форме на книгу вышла рецензия с указанием на ее ошибки и «художественную» ценность.

Сошлись на том, что мы выясним, какие мы видим возможности для соответствующей критики книги.

Г-ЖА ПАПАИ просит, чтобы мы сделали возможным въезд в Венгрию для ее родственника ГРЕГОРА ЦВИ ХАВКИНА. ХАВКИН гражданин Израиля, который уже несколько лет живет в США и занимается исследованиями в области психологии животных, она передала данные ХАВКИНА (прил. № 2).

В конце встречи мы поговорили о детях Г-ЖИ ПАПАИ^[156].

Заключение:

По вопросу о книге РАПЧАНИ предлагаю установить связь с отделом III/III-1 МВД.

И дальше само это зловещее письмо, идеально отражающее ту шизофрению, тот не имеющий выхода лабиринт, в которых существовали и в которых бились г-н и г-жа ПАПАИ, мои отец и мать, – что здесь, что в большом мире.

Три досье г-на ПАПАИ, правда, пропали, но донесения его еще лежат, затаившись, в других досье – как, например, вот этот всплывший пару дней назад обзор печати, датированный 1972 годом, очевидно, одно из последних донесений г-на ПАПАИ, которое касается выходящего в Италии ежемесячника «Ха-тиква» (что значит «надежда», так же называется и государственный гимн Израиля). В этом донесении г-н ПАПАИ остроумно изобличает двуличие издания: журнал делает вид, что он не сионистский, тогда как на самом деле он как раз сионистский. Г-н ПАПАИ видит все насквозь, его беспощадная железная логика (которая вообще-то больше похожа на пародию – не сердись, папа, я должен был это сказать) покоится на единственном неизменном основании: непоколебимой приверженности текущей позиции великого Советского Союза. Даром что этот, казалось бы, высокого уровня журнал открыт другому мышлению – как это выясняется уже из папиного изложения его содержания; с точки зрения г-на ПАПАИ, это все лишь хитрое коварство, подлая, скрытая пропаганда. По сути дела, папа проецирует на предмет анализа логику, пленником которой сам и является. Ни туда ни сюда. Возможна только одна истина. Этот рапорт – прямо-таки рентгеновский снимок того непроглядного лабиринта, где еще в пору своей юности заблудились г-н и г-жа ПАПАИ и откуда, к сожалению, они так никогда и не выбрались.

РАПОРТ

Будапешт, 26 января 1972 г.

«Ха-тиква»… журнал Союза еврейской молодежи Италии.

В ноябрьском номере рассказывается о XXIV съезде Союза.

Из решений выясняется, что, подчеркивая свою «независимость» от сионистских движений, Союз прямо и косвенно стоит на службе Израиля и политики сионизма.

Зная левые настроения итальянской молодежи, Союз выдвигает программу c отчетливо «левым» уклоном… Она хитрым образом предполагает обеспечение прав палестинских арабов, там сказано, что на оккупированных территориях не должны создаваться военные поселения, но в то же время не говорится, как палестинцам отстаивать свои права, а основной акцент ставится на гарантировании прав израильтян.

В связи с «антисемитизмом» резким нападкам подвергаются Сирия, Ирак и Советский Союз.

При всех многократных констатациях, что журнал сионистским не является, он находит тысячу способов для рекламы Израиля, размещает объявления, оплаченные израильскими фирмами, организует курсы иврита и семинары по Израилю, равно как образовательные поездки в Израиль.

Под видом «свободной дискуссии» журнал публикует мнения именитых сионистов, предоставляет слово… одному из руководителей Всемирного союза еврейских студентов, который призывает к сплочению сионистов и несионистов. (Он, конечно, спешит оговориться, что несионисты – это ни в коем случае не антисионисты.)

Секретный сотрудник под кодовым именем Папаи, собственной рукой

Примечание:

Мы продолжим изучение журнала «Ха-тиква» в рамках учета итальянских сионистских организаций.

Майор полиции Янош Сакадати

С точки зрения старшего лейтенанта, официальная линия – это всего лишь линия; если ее проведут куда-нибудь в другую сторону, значит, линия пройдет где-то в другом месте; с точки зрения моей матери, «линия» была вопросом жизни и смерти, колючей проволокой под током. Хорошо было бы не включать в книгу этот текст, но, к сожалению, не могу этого сделать: хоть Брурия и просиживала ночи напролет, с поразительной восприимчивостью воссоздавая иглой и нитками картину Брейгеля, она не заметила, что «Иерусалиму» Рапчани, который она считала (я, кстати, думаю, что по праву) книгой односторонней, поверхностной и пропагандистской, присуща та же самая логика, что и ее письму. Фраза (из письма в итоге вычеркнутая), в которой она сравнивает Голду Меир с Рудольфом Хёссом, как раз и есть эта зеркальная логика, доведенная до абсурдного конца. И есть в нем еще одно крайне интересное предложение; оно рождено – с точки зрения стиля и грамматического строя – из фраз, которых она поднабралась в разнообразных, читавшихся на протяжении десятилетий идеологических изданиях и новостных статьях, и потому наглядно представляет внутреннюю неразбериху, присущую также и автору письма: «Пропускать этот факт значит не прояснять реальность, а только порождать неразбериху у людей в головах».

Тем не менее автор письма права: книга Рапчани действительно односторонняя. Но столь же односторонняя, как и это письмо. Ведь извращенная зеркальная логика работает и в обратную сторону, а именно в том аргументе, что арабы – все поголовно нацисты. Когда отец автора этого письма, мой глубоко религиозный дед, прибыл в 1922 году в Иерусалим, он с удивлением обнаружил, что страна отнюдь не пуста, как ему говорили, потому что, вопреки рассказам, там живут арабы, да к тому же эти арабы, или бедуины, живут, как жили библейские евреи; и по этой причине он взял в соответствии с арабским обычаем имя «отец Саула» в честь своего перворожденного сына и стал, таким образом, Ави-Шаулом, – и где тогда был Советский Союз и где нацисты! Тем не менее в зеркальной логике кипящего негодованием автора этого письма образ страдальцев, который до этого – на протяжении тысячелетий, кстати, – относился к евреям, переходит к палестинцам, террористами же – и никаких возражений тут быть не может – становятся израильтяне. Пугает даже не само заключение, к которому поневоле приходит это механическое до мозга костей мышление, а скорее то, что она не замечает и не может заметить, на каких глиняных ногах стоит ее аргументация и насколько заранее готовым является каждое ее заключение; и что толку в том, что за этим кроются реальные страдания и глубокое личное знание города – ее и вправду чудесного родного города и его обитателей, – если в любой момент новый поворот политической линии, в которой не отыщешь даже следов принципиальности, мог затереть и переписать ее действия и высказанные мнения, и она это слепо принимала. Такие мелочи, как причины, по которым меняется или не меняется политическая линия Венгрии, Брурия пропускала, закрывала на нее глаза. Она ведь билась в лапах людей, которые писали о ней следующее:

…на основании поступающих от нас запросов она ведет для нас работу по сбору информации и отработке отдельных лиц.

Вот чем была для них мама, «отработчиком отдельных лиц», – мама, чьи руки умели избавить меня от головной боли, мама, из которой по прочтении пользовавшейся молчаливой поддержкой властей книги Рапчани вырвался этот почти нечленораздельный вопль, адресованный «товарищу главному редактору», – и это его еще приглушила железная дисциплина партработника.

Многоуважаемый товарищ главный редактор, осмелюсь сделать несколько критических замечаний о вышедшей с большой шумихой книге «Иерусалим» Ласло Рапчани.

Эту книгу автор посвящает «своим ближним, или богу». Из содержания книги, однако, выясняется, что многострадальный палестинский народ не относится к ближним писателя. Не стану касаться исторических утверждений до 1948 года, хотя псевдообъективное изложение декларации Бальфура вызывает отвращение, декларация Бальфура служила не интересам еврейского народа, а интересам английского империализма, колониальной политики Великобритании. Пропускать этот факт значит не прояснять реальность, а только порождать неразбериху у людей в головах.

Автор многократно повторяет, что политикой не занимается, но разве отказ от занятий политикой не политика? существует ли объективный подход к истории? Разве историк-журналист не должен быть привержен политике Венгерской Народной Республики, не обязан хотя бы в минимальной степени следовать той идеологии и политике, которая является нашей?

В то же время книга пристрастна, тенденциозна, старается протащить ту мысль, что евреи сохранились на протяжении столетий только потому, что их объединяла «идея Иерусалима». Не хочу заниматься опровержениями, хотя и могла бы, но если правильно думать так, как пишет писатель – и как уже написано в массе сионистских политико-идеологических книжек, чем занимались на многочисленных сионистских конгрессах, появился ряд деклараций о чудотворном Иерусалиме, – тогда очевидный вывод книги (стр. 20, первый абзац) в том, что государство Израиль по праву оккупировало Старый город Иерусалима и весь Западный берег, ибо в библии Бог обетовал Аврааму и это.

Рапчани настолько свыкся с этой оккупацией (хоть и сильно завуалированно, но это ведь еще опаснее), что оккупированный в 1967 году город Наблус тоже приписывает к Израилю: «Одно из самых интересных поселений Израиля» (стр. 147), хотя даже средний читатель венгерских газет мог бы знать, что Наблус и сейчас является одним из центров палестинского сопротивления. Не так давно группа еврейских террористов совершила покушение на мэра города с помощью самодельной бомбы, в результате чего он лишился обеих ног. Этот кровавый акт террора осудили не только арабы, коммунисты, но даже и ООН. Но Рапчани политикой не занимается…

Пригласивший писателя университет им. Бар-Илана – это фундаменталистское религиозное учреждение, содержащееся главным образом на американские деньги.

Иегуда Лахав, который принимал и сопровождал его, – ренегат, который в 1965 году вышел из КПИ и с тех пор стал ярым антикоммунистом, рупором подстрекательства против социалистических стран. А КПИ могла бы сказать о Лахаве гораздо больше.

Энтузиазм книги по поводу единого (израильского) Иерусалима совершенно очевиден на стр. 300–301, где красиво описывается энтузиазм еврейского руководства. Единственное, что он пишет о «бульдозерной» акции, это что она «вызвала резкий отклик в арабском общественном мнении и международной прессе», а сколько арабских домов, которые тоже столетиями стояли на своих местах и жители которых тоже столетиями были иерусалимцами, разрушили в ходе «бульдозерной» акции и то, что против этого протестовало множество живущих в Израиле прогрессивно мыслящих людей, гуманистов и коммунистов, – это уже не вошло в книгу, которая политикой не занимается.

О мэре оккупированного Иерусалима автор пишет, какой он замечательный знаток культуры. Конечно, господин Коллек знаток, и Иерусалим он тоже любит, но разве мэр оккупированного города не политик par excellence? Рапчани даже не взял труд встретиться с жителями оккупированного Иерусалима, потому что это была бы уже политика, единственный араб, с которым он встретился (стр. 74), это владелец арабского кафе, который рассказывал сказки… Он даже не побывал у бывшего мэра арабского Иерусалима, отпрыска древнего иерусалимского рода Амина Маджаджа, врача и директора больницы Макассед, живущего в древнем иерусалимском доме у ворот Ирода, хотя тот многое мог бы рассказать писателю о городе. Но, естественно, это значило бы уже заниматься политикой, да и господин Коллек компетентнее, поскольку он родился в Венгрии…

Но разве не занимается политикой автор – который, по всей видимости, ездил в Израиль только затем, чтобы встречаться с археологами, – когда он беседует на оккупированной территории с отправленными туда оккупационными властями историками и археологами, чья работа и разыскания ведутся там незаконно? Но если бы он это упомянул, он должен был бы упомянуть и об оккупации 1967 года, которой для писателя, похоже, не существует – напротив, как он пишет, «сегодня мне стало ясно: нет ничего странного в том, чтобы стремиться к непрерывности камней и мыслей, к их оживающей преемственности» (стр. 161, ср. стр. 20).

Так он протаскивает в книгу в целом ложное сознание того, что Иерусалим един и неделим именно в руках Израиля. На стр. 156 упоминается о том, что израильские власти открыли Яффские ворота и что это «облегчает сообщение», – разве так реагировал бы автор, если бы, скажем, ФРГ напала на главный город ГДР и открыла бы стену, чтобы облегчить проход?!

./.

Метод, которым пользуется автор, состоит в том, чтобы много о чем не говорить, так что того, о чем он не пишет, просто не существует. Не существует акций Мотты Гура и его солдат^[157], не существует актов террора со стороны оккупантов, не существует выкинутых палестинцев, которые живут в лагерях беженцев и ждут, когда возымеют действие десятки резолюций ООН, принятых с 1947 года. Но это все политика – это вам не Голда Меир, которая в книге писателя выступает «доброй бабушкой», та самая Голда Меир, которая была зачинательницей нескольких захватнических войн Израиля. История знает много политиков, которые любили музыку, свою жену, даже своих внуков, но история все же сохраняет не то, какими они были дедами, а их политические поступки. Рудольф Хёсс, комендант Аушвица, тоже любил свою семью.

В мои цели и задачи не входит перечислять все сходные с вышеупомянутыми места в этой книге – этой задачей должны были бы заниматься другие, однако я считаю совершенно необходимым, чтобы книгу прочитали и компетентные лица и напечатали о ней критику, высказанную с политической точки зрения, которая внесла бы некоторую ясность в то, что дух этой книги отражает отнюдь не официальную политику Венгрии. – По крайней мере, мне хотелось бы на это надеяться.

С уважением,

Форгач Марцелне /

Брурия Ави-Шаул

Будапешт, 6 апр. 1984 г.

Вот мамино мировоззрение, со всеми причиндалами. Ею руководит не расчет, не скрытый интерес, единственное, чего она хочет, – это проорать правду. А потом она сдается.

Три недели спустя, 2 мая, старший лейтенант Дора докладывает:

В связи с книгой Рапчани Г-ЖА ПАПАИ сообщила, что разговаривала с сотрудником Института внешних связей товарищем ЭНДРЕФИ, который был того же мнения, что и мы, то есть чтобы она никому не отсылала письмо с отзывом на книгу. Продолжая эту мысль дальше, я смог убедить Г-ЖУ ПАПАИ, что в этом случае она вызовет письмом – в какую бы инстанцию она его ни отправила – лишь негативное воздействие.

Ожидаемого ею результата можно добиться только основательной, медленной, но непрерывной работой, которая, однако, относится уже к нашей сфере. Я поблагодарил Г-ЖУ ПАПАИ за то, что она привлекла наше внимание к опасной книге, и заверил ее, что мы сделаем все ради того, чтобы в будущем такого по возможности не происходило, однако это можно осуществить лишь в результате борьбы, поэтому немедленных эффектных результатов ожидать нельзя. В конце нашей беседы зашла речь о состоянии здоровья г-на ПАПАИ, потом обсуждали первомайские праздники. В 15:30 мы закончили встречу на том, что я при первой же возможности верну Г-ЖЕ ПАПАИ письмо П. ГЕЙМ.

Заключение:

Воздействием аргументов и времени Г-ЖУ ПАПАИ, похоже, удалось успокоить, она отказалась от публичного распространения своей критики.

Поражение за поражением. Но все же старший лейтенант всесторонне обсудил с г-жой Папаи первомайские праздники.

Когда мой ученый дед давал своей дочери столь редкое и красивое имя Брурия (по значению – «светлая, яркая» – более-менее соответствующее латинскому «Клара»), кто знает, не передал ли он ей вместе с тем – через судьбу другой Брурии, дочери достославного рабби Ханины бен Терадиона, сожженного на медленном огне римлянами, и жены великолепного рабби Меира, – предрасположенность к трагедии и катастрофе? Ибо по легендам – хотя эти легенды возникли много столетий и событий спустя, – блистательно умная Брурия, которая с такой охотой подтрунивала над учеными раввинами, Брурия, на которую не раз ссылается вавилонский Талмуд – таким разумом и такой красотой она обладала, – умерла якобы так: после того как ее муж, рабби Меир, который, согласно другой истории, должен был бежать в Вавилон, потому что вызволил младшую сестру Брурии из устроенного для римских оккупантов борделя (причем девственницей), так вот этот Меир – исключительно, кстати, из научной любознательности – поручил своему ученику соблазнить Брурию, чтобы тем самым доказать ей и всему свету даже не слабость женщин, а скорее то, что женщина, которая слишком много копается в Талмуде и слишком много умствует, становится более сладострастной и подверженной греху, чем та, которая этого не делает. Ранее Брурия не раз поднимала этот довод на смех. Тем не менее осаде молодого ученика она в конце концов уступила, хоть и долго ее сдерживала, и пришла от этого в такое горе, что, как гласит легенда, повесилась. В других источниках утверждается, что она умерла от стыда. В этой связи родилось много ученых комментариев, предлагающих смягчающие обстоятельства. Согласно одному из них, соблазнителем был сам рабби Меир, только переодетый. Брурия, пишут комментаторы, должна была просто согласиться: мол, это утверждение Талмуда о женщинах, конечно, верное, а она – лишь исключение, – но она не согласилась, и поэтому пришлось ее посрамить. Выходит, Брурия была одной из первых феминисток. «По какой дороге мне следует идти в Лод?» – спросил у нее один раввин. Брурия устроила ему разнос, сказав, что если дело и вправду обстоит так, как недавно говорил рабби, а именно что ученым мужам следует вести с женщинами как можно более короткие разговоры, то он мог бы спросить: «В Лод – куда?» Из этого мне уже, в общем-то, ясно, что на Брурию, эту насмешливую жену раввина, бросает историческую тень интеллектуальная зависть позднейших самцов-талмудистов. Ибо Брурия за один-единственный день выучила от 300 учителей 300 галах, и в вавилонском Талмуде она то и дело появляется со своими остроумными или едкими репликами и толкованиями. Брурия, скажем прямо, – одна из звезд Талмуда. Когда ее муж готов уже был перерезать своих слишком шумных соседей, мешавших медитации, Брурия объяснила ему, что в псалмах говорится не об истреблении грешников, а об истреблении греха. По мидрашу, самый знаменитый ее поступок тоже трагичен: как-то на праздники муж ее куда-то уехал, и в это время жизни обоих их сыновей неожиданно унесла болезнь. Когда муж вернулся, она не сказала ему, что произошло, а сначала спросила: «Не так давно некто доверил мне кое-что на хранение, а теперь пришел и просит назад. Отдаем или нет?» А муж ей: «Дитя мое, если кому-то вручили нечто на хранение, разве не должен он вернуть это владельцу?» – «Если бы ты не сказал, я бы не отдала». И взявши его за руку, повела в комнатку, где на кровати лежали их покойные сыновья, и сняла с них саван. Рабби Меир заплакал, а Брурия произнесла: «Не ты ли говорил, что вверенное на хранение следует вернуть владельцу?»

* * *

Во дворе нашего дома, под каштаном, мы играем в шнур, почти стемнело. По правилам нужно попасть монеткой в десять, двадцать или пятьдесят филлеров на прочерченную в пыли линию или кинуть так, чтобы она встала на ребро у стены дома, если правило было такое. Тот, кто последним попал на линию, забирал все деньги, точнее, он мог первым их потрясти, и все «орлы» доставались ему. Если он попадал при этом в другую монетку, ее можно было забрать, это тоже было его. Понятно, что каждый игрок стремился оказаться последним, и поэтому, как только выигрыш был поделен в соответствии с различными правилами, кто-нибудь выкрикивал:

– Чур, я последний!

– Я предпоследний!

– Предпредпоследний!

– Предпредпредпоследний!

– Предпредпредпредпоследний!

– Предпредпредпредпредпоследний!

В этот момент из темного окна на третьем этаже высовывается женская фигура и говорит мелодичным голосом:

– Но теперь давайте уже таки заправду последний предпредпоследний.

Я смотрю на нее, задрав голову, и в пробивающемся из прихожей свете вижу, как мерцает ее улыбка.

29 марта 2014 – 30 сентября 2015

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЛИСТ

Досье, содержащее на сегодняшний день 48 документов на 79 листах, мною закрыто.

Будапешт, 30 декабря 1985 г.

Ст. лейтенант Й. Дора

Примечания переводчика

Многое из рассказанного в этой книге может показаться молодому российскому читателю чуждым и не вполне понятным – и в силу исторической дистанции, и в силу разности опыта, пройденного странами Центральной Европы после распада «Восточного блока» в самом начале 1990-х годов.

Первое, что стремились демонтировать сторонники демократических перемен как в СССР, так и в странах, находившихся в его орбите, были секретные службы, как бы они ни назывались: КГБ, Штази, Секуритате, «Статни беспечност» или, как в случае Венгрии, отдел III/III Министерства внутренних дел, – чтобы разоблачить и показать во всех подробностях ту работу по уничтожению нормальных общественных связей и человеческого достоинства, которую эти службы вели. Сейчас уже видно, насколько успешно реализовались эти усилия в разных странах.

В Германии над восстановлением изрезанных в шредерах архивов Штази все эти годы трудился целый институт, и доступ к документам на себя самих получили миллионы людей. Плоды этой деятельности видны не только в воспоминаниях бывших объектов слежки, теперь документально подкрепленных^[158], или в философских раздумьях над моральными аспектами сотрудничества^[159], но и в самой что ни на есть популярной культуре: кто не смотрел фильм фон Доннерсмарка «Жизнь других» (2006)?

В Польше и Чехии были созданы соответственно Институт национальной памяти и Институт исследования тоталитарных режимов, работающие с архивами госбезопасности. В Чехии есть, кроме того, оцифрованный устный архив «Память народа»; в нем собраны интервью самых разных людей о взаимодействии со спецслужбами, так что любой желающий может ознакомиться с типичными и нетипичными ситуациями вербовки и составить свое представление о том, как непросто было остаться честным и сохранить достоинство в этот период. Своя институция есть и в Венгрии – тот самый Исторический архив служб национальной безопасности, куда как на работу ходил при написании этой книги Андраш Форгач.

А вот архивы КГБ открыты для исследователей лишь в трех Балтийских республиках и в Украине. Бывает, что документы из этих архивов публикуются по-русски, – но для россиян они никогда не приобретут той личной силы, которая только и может заставить серьезно задуматься о прошлом обычного человека и гражданина, а не специалиста-историка. В нынешних российских условиях читатели могут узнать о подобном личном опыте только от центральноевропейских авторов – тем важнее переводы таких книг.

Общественные дискуссии и даже скандалы, связанные с сотрудничеством известных и уважаемых людей с органами, то и дело вспыхивают в странах Центральной Европы на протяжении двадцати лет. Порой их отголоски доходят и до России: кто-то слышал, что информатором спецслужб был венгерский кинорежиссер Иштван Сабо, многие помнят резкую отповедь бывшего президента Польши Леха Валенсы в ответ на обнаруженные не так давно протоколы с его подписью. В каждой стране – своя особенная боль: в Чехии с ужасом восприняли известие о том, что со спецслужбами сотрудничал писатель и философ, икона национального андеграунда Эгон Бонди, целый ряд венгерских печальных открытий упоминает в третьей части этой книги сам Андраш Форгач.

В Венгрии, однако, эта тема уже нашла свое классическое выражение в романе Петера Эстерхази «Исправленное издание»^[160]. Эстерхази, потомок одной из самых влиятельных и богатых аристократических семей Центральной Европы, десять лет посвятил созданию своего opus magnum – романа Harmonia Caelestis^[161], в котором через призму истории рода воспевается жизнь его отца, графа Матяша Эстерхази. Отправив роман в печать, писатель решил поинтересоваться в архиве служб нацбезопасности, какие доносы писали на него стукачи в 1970-1980-е годы, но вместо этих доносов – по определению безобидных в силу исключительной литературной успешности Эстерхази – ему выдали досье, вербовочное и рабочие, его собственного отца, героя только что завершенного романа. Из пережитого потрясения родилось «Исправленное издание»: в нем Эстерхази как бы правит свой собственный роман, чтобы тот соответствовал новой, страшной действительности. Это книга такой исключительной художественной и философской силы, что решение писать на ту же тему выдает в Андраше Форгаче большую смелость.

Тем не менее смелость эта себя оправдала: хотя родители Форгача, как и отец Эстерхази, сотрудничали с венгерскими спецслужбами, они были совсем другими людьми – евреями, счастливо избежавшими гибели в Холокосте, и к тому же коммунистами, то есть горячими сторонниками режима, установившегося в Венгрии после войны, а не злейшими классовыми врагами. Они делали то, что делали, совсем по другим причинам, нежели граф Матяш Эстерхази, а их сын Андраш Форгач написал совсем не похожую на «Исправленное издание» книгу. В ней нет рассуждений о многовековой истории страны и ответственности за нее, зато много размышлений о бездомности, беспомощности и любви, которая всегда оказывается обманутой.

И последнее, что важно знать об этой книге и о ее авторе. Форгачи – очень известная семья в венгерских андеграундных, а теперь просто культурных кругах. Старший брат Андраша – знаменитый медиахудожник и кинорежиссер Петер Форгач, младшая сестра Жужа – в юности звезда будапештского андеграундного театра, теперь писательница. В 1980-х их квартира была одним из центров разнообразной «авангардной» культурной деятельности, и с их матерью Брурией, главной героиней этой книги, были знакомы очень многие. Выход этого документального романа расколол семью: сестра выступила резко против. Для венгров страстные споры о позволительности публиковать подобные вещи, упорное отрицание истинности рассказанного Андрашем Форгачем стали, по сути, продолжением книги.

Ольга Серебряная

Примечания

1

Докладываю, что 3 декабря 1982 года я встретился в кафе «Ангелика» с тайным сотрудником под кодовым именем г-жа ПАПАИ. Во встрече также приняли участие подполковник полиции тов. Янош Сакадати и подполковник полиции тов. Миклош Бейдер. Мы прибыли на встречу с десятиминутным опозданием. Г-жа Папаи ждала нас на площади Баттяни. После того как меня представили, я принес ей сердечные поздравления по случаю шестидесятилетия и вместе с наилучшими пожеланиями вручил в подарок скатерть с народными узорами, которая ей очень понравилась, а также букет цветов.

(обратно)

2

РЕЗОЛЮЦИЯ

Настоящим подтверждаем, что досье за номером 2959, В-1, Р-1 на сетевого агента… (место и год рождения, фамилия матери), работающего под кодовым именем «Г-ЖА ПАПАИ», в целях дальнейшего контроля и руководства деятельностью агентурного лица передается от тов. РУДОЛЬФА РОНАИ и принимается сегодняшним числом тов. Йожефом ДОРОЙ (код подразделения III/1-3).

Будапешт, …числа окт. месяца 1982 г.

Рудольф Ронаи, передающий

Йожеф Дора, принимающий

(обратно)

3

Расходы на встречу составили 386 форинтов.

(обратно)

4

ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Будапешт, 1 декабря 1982 г.

Секретный сотрудник Г-ЖА ПАПАИ 3 декабря 1982 года отмечает 60-летие.

Состоит в оперативной связи с управлением отдела III/I с 1976 года, за этот период предоставила целый ряд ценных сведений об израильской агентурной, оперативной обстановке, равно как и о происках сионистского движения. Нам были предоставлены ценные материалы с 29-го Всемирного сионистского конгресса, на 30-й Всемирный сионистский конгресс тоже планируется выезд с оперативными целями.

Ввиду проделанной работы, в связи с 60-летием

Предлагаю

в качестве вознаграждения представить Г-ЖУ ПАПАИ к ценному подарку стоимостью 1000 форинтов.

Ст. лейтенант полиции доктор Йожеф Дора.

(обратно)

5

Далее в ходе беседы мы обратились к кругу вопросов, касающихся поездки в Иерусалим.

Г-жа Папаи сказала, что родственники торопят ее с поездкой и обязуются покрыть расходы, связанные с ее пребыванием там. Хотя всплыла и проблема: им хотелось бы, чтобы она пробыла там как минимум два месяца.

Товарищ Сакадати попросил г-жу Папаи, чтобы она попробовала сократить время своего пребывания, поскольку нам нужны сравнительно свежие материалы. Она сказала, что может позвонить своим родственникам и уточнить их готовность к приему. 500 форинтов на телефонные издержки я отдал под расписку.

(обратно)

6

ИТОГОВЫЙ РАПОРТ

Будапешт, 1 ноября 1982 г.

Тайный сотрудник под кодовым именем «г-жа ПАПАИ» была завербована сотрудниками бывшего отделения III/I-4 в 1975 г. Фактически это «наследство», доставшееся ей от мужа, который был связан со службой с пятидесятых годов, но в настоящий момент пребывает в тяжелом депрессивном расстройстве и непригоден к исполнению своих задач.

«Г-жу ПАПАИ» завербовали на основании принципиальности и патриотизма, она стоит на твердой политической основе, являясь убежденным сторонником нашего общественного порядка.

(обратно)

7

Интересно, что при всей строгости полицейского контроля они ничего не имели против того, чтобы я сама снесла на берег свои чемоданы, пока остальные, выстроившись в очередь на таможенный досмотр, понапрасну дожидались багажа. Ибо портовые грузчики снесли немножко чемоданов, а позже, в девять, улеглись в трюме парохода прямо на багаж и начали завтракать. И никто, вообще никто не мог заставить их поспешить с разгрузкой и только потом приступать к еде. Я вышла из большого портового помещения, с легкостью отспросилась обратно на корабль и спустилась с чемоданами вниз. Остальные несколько часов дожидались, чтобы пройти таможенный досмотр. Таможенники были строги с несколькими молодыми американцами, которые уже работали добровольцами в кибуце и снова приехали с той же целью. Наверное, искали у них героин, потому что перевернули все их вещи и очень основательно расспрашивали. В моем случае таможенный досмотр на пути туда и обратно был довольно поверхностный. Даже не открывали чемоданы. Таможенная декларация там стандартная.

(обратно)

8

Знакомство закончилось в 16:10; расстались на том, что теперь встречаемся в кутвёльдской больнице 6-го в 15:00 в буфете у регистратуры.

(обратно)

9

Жуткое (нем.). (Примеч. перев.)

(обратно)

10

По другой стороне улицы Ласло Рудаша (ныне Подманицкого) никто обычно не ходит, потому что ее образуют стены полузаброшенных привокзальных строений, за которыми – большое пространство с железнодорожными путями, ведущими к Западному вокзалу. Тем не менее перейти на другую сторону, чтобы рассмотреть здание на противоположной стороне, можно, узкий тротуар имеется. (Примеч. перев.)

(обратно)

11

В 1896 году в Венгрии широко отмечалось тысячелетие завоевания (обретения) родины. Вокруг этой даты в Будапеште развернулось большое строительство, открылось первое в континентальной Европе метро, город преобразился. (Примеч. перев.)

(обратно)

12

Гейзерная кофеварка, мока. (Примеч. перев.)

(обратно)

13

Г-жа ПАПАИ обратила наше внимание еще и на своих сыновей, которые тоже хотели бы в ближайшем будущем поехать в Израиль с целью посещения родственников. (Их делам мы тоже дали ход.)

(обратно)

14

Секр. сотр. под код. именем г-жа ПАПАИ, с которой мы давно и плодотворно работаем, уведомила на последней встрече, что оба ее сына подали заявления в соответствующие органы МВД на получение загранпаспорта для поездки в Израиль. Согласно утверждению «г-жи ПАПАИ», основной целью их поездки является участие в праздновании дня рождения их деда Ави-Шаула. Ави-Шаул – видный израильский писатель и борец за мир, зампредседателя Лиги прав человека.

<… >

Сыновья cекр. сотр. под код. именем г-жа ПАПАИ: Форгач Петер (дата рождения 10/IX/1950), научный сотрудник Института народного просвещения; Форгач Андраш (18/VII/1953), в настоящее время завлит Кечкеметского национального театра. Последний слушал историю философии в университете им. Лоранда Этвеша и готовится стать кинорежиссером. Член комсомола. Считает себя коммунистом, однако не готов принять обязательства, связанные с членством в партии. По-настоящему одаренный человек, который умеет молчать, но в то же время смотрит на мир открытыми глазами.

На основании того, что нам известно, представляется целесообразным перед его выездом в Израиль провести с ним беседу в помещении канцелярии паспортного отдела под предлогом рассмотрения его заявления на загранпаспорт.

В ходе беседы следует привлечь его внимание к подстерегающим его при выезде опасностям, указав, с какими трудностями он может столкнуться из-за отсутствия дипломатических отношений.

Выяснить у него, какова первичная цель его поездки (помимо свидания с родственниками) и, далее, с какими представлениями и ожиданиями он едет в Израиль.

В том случае, если в ходе беседы сложится впечатление, что он склонен к сотрудничеству с нами, отыскать его по возвращении.

Беседу проведет подполковник полиции тов. Миклош Бейдер при участии капитана полиции тов. Дёрдя Очко.

(обратно)

15

На основании хорошего знания Израиля и широкого круга личных знакомств г-жа ПАПАИ способствовала нашей работе весьма полезными разысканиями по разным сигналам, оставаясь при этом единственным имеющимся у нас ивритоязычным переводчиком. Ввиду того что официальное зачисление в секретные сотрудники является чистой формальностью, отдельно мы ей об этом не сообщали.

(обратно)

16

«Г-жа ПАПАИ» – человек решительный, напористый, работает целеустремленно, с усердием. Ее возраст (60 лет), довольно средний уровень образованности, рассеянность, обусловленная семейной трагедией, и не доведенная до нужного уровня подготовка не дают нам возможности отточить это дело, чтобы оно получило перспективный характер.

(обратно)

17

На протяжении всей нашей беседы с г-жой ПАПАИ чувствовалось, что опыт, вынесенный ею из положения в Израиле, вызывает в ней глубокое возмущение и эта страсть почти не оставляет ей возможностей для трезвых и объективных оценок в политических вопросах. Она то и дело подчеркивала неприемлемость политики Израиля.

(обратно)

18

Евреи, если они чувствуют себя евреями (потому что есть, наверное, такое чувство – истинное или ложное, но есть)…

(обратно)

19

«Г-жа ПАПАИ» – надежный, добросовестный и честный партнер. Она и до этого вносила свой вклад в работу по сбору информации. Однако на ее работе сказывается состояние ее мужа, его влияние. Ее семейное положение и без того исключительно сложное, неустроенное. (У нее трое взрослых детей – два сына и дочь, плюс еще приемная девочка. За исключением последней каждый из детей привносит в ее и без того нелегкую жизнь тяжкие хлопоты. Дочь – которая, кстати, находилась под надзором внутренней контрразведки – в ходе прошлогодней поездки к родственникам в США вышла замуж и осталась там. Органы контрразведки считают целесообразным оттягивать ее приезд сюда. Отъезд дочери, а главное, препоны для ее приездов на родину стали для «г-жи ПАПАИ» причиной серьезных конфликтов.)

(обратно)

20

На основании одобренной инициативы 23/VI/1978 я провел беседу c Андрашем Форгачем в помещении канцелярии паспортного отдела. В ходе беседы я вежливо обратил его внимание на опасности, подстерегающие его в ходе поездки в Израиль, на то, какие трудности может причинить ему отсутствие дипломатических отношений. Я сообщил ему, что мы выпускаем в Израиль по их собственной просьбе некоторых молодых людей, чье человеческое и политическое поведение мы высоко ценим, но что мы внимательно следим за их поездками, поскольку опасаемся, что в отсутствие дипломатических отношений они могут подвергнуться провокациям или столкнуться с другими непредвиденными трудностями. В ходе беседы я, кроме того, сослался на пару-тройку негативных эпизодов, случившихся в Израиле с гражданами Венгрии. То, что он все это по большей части знал и сам, усилило его доверие по отношению ко мне.

После этого я спросил, с какими представлениями, с какими ожиданиями он едет в Израиль.

Андраш Форгач сказал, что едет туда по приглашению своего деда Ави-Шаула, видного израильского писателя и общественного деятеля, с той целью, чтобы помочь привести в порядок литературное наследие Ави-Шаула ввиду его преклонного возраста. Мы провели короткий, но углубленный разговор об Израиле, о создавшейся в настоящий момент обстановке, и тут, пожелав ему доброго пути, я сказал, что с радостью увиделся бы с ним и после его возвращения, поскольку интересно было бы узнать о его впечатлениях и приобретенном там опыте. При этом я обратил его внимание, что делать это следует только по собственной воле, если он действительно чувствует, что может оказать нам полезную услугу, и если это не приведет его к конфликту с самим собой. Я попросил, чтобы этот разговор остался между нами и чтобы он не ставил о нем в известность своего также присутствовавшего в данном случае старшего брата, с которым я поговорил на эту тему отдельно, с той разницей, что его я не просил явиться по возвращении. Андрашу Форгачу я сказал, что потому только прошу его явиться по возвращении, что мои собственные ощущения и знание людей дают мне основания оценить его как личность, к которой я могу смело обратиться, если речь идет о благородной цели. Андраш Форгач поблагодарил меня за доверие и пообещал, что по возвращении непременно явится в паспортный отдел, где я оставил свой номер телефона. После беседы ко мне пришла мать Андраша Форгача. Она сказала, что после этой встречи Андраш зашел к ней и чрезвычайно позитивно отозвался о беседе в паспортном отделе, у него твердое намерение подготовить отчет о поездке в Израиль и приобретенном там опыте. Андраш Форгач, научный сотрудник Института народного просвещения, заведующий литературной частью театра, в университете слушал историю философии и готовится стать режиссером. Яркая, обаятельная личность. Располагает незаурядными познаниями и хорошо владеет английским языком.

Дальнейший план состоит в том, что я постараюсь воспользоваться явкой Андраша Форгача для углубления связи с ним, поскольку, согласно моей оценке, из него может получиться ценный для нас контакт.

Миклош Бейдер, подполковник полиции

(обратно)

21

MOVE – ультраправая военизированная организация, в 1919 году сыгравшая решающую роль в свержении Венгерской советской республики, в борьбе с румынской оккупацией и предотвращении восстановления монархии. Адмирал Хорти, приходу к власти которого способствовала Ассоциация, до конца пытался сдерживать ее фашистские устремления. Главой ассоциации был Дюла Гёмбёш (1886–1936). (Примеч. перев.)

(обратно)

22

Нилашисты – сторонники национал-социалистической Партии скрещенных стрел, которая неоднократно запрещалась венгерским правительством, – пришли к власти в октябре 1944 года, после свержения регента Миклоша Хорти и оккупации Венгрии Германией. С их помощью Эйхману удалось депортировать в Аушвиц бóльшую часть венгерских евреев; недепортированных нилашисты добивали своими силами в Будапеште. (Примеч. перев.)

(обратно)

23

По поводу столетия революции 1848 года и последовавшей за ней войны за независимость под предводительством Лайоша Кошута. (Примеч. перев.)

(обратно)

24

Йожеф Реваи (1898–1959) – член политбюро Венгерской партии трудящихся, курировал вопросы идеологии и культуры. (Примеч. перев.)

(обратно)

25

Банкоматов в 1962 году еще не было; речь идет об автоматических ячейках, куда в любое время дня и ночи можно было поместить наличные. Ими пользовались, в частности, работники магазинов для хранения дневной выручки. (Примеч. перев.)

(обратно)

26

Енё Герё (1883–1955) – знаменитый венгерский актер еврейского происхождения, бежавший в начале войны в Голливуд, где прославился в роли метрдотеля в фильме «Касабланка» под именем С. З. Сакалл. (Примеч. перев.)

(обратно)

27

Верую, ибо абсурдно (лат.). (Примеч. перев.)

(обратно)

28

12 февраля 1946 г. Иерусалим

Моя дорогая Брурия!

Твое письмо от 24 октября остается моим последним источником информации о тебе. Не могу взять в толк, в чем состоят (или, надеюсь, состояли) причины твоего молчания. Не хочу делать поспешных выводов – лишь подчеркиваю необходимость более частого обмена взглядами, имея в виду мое достаточно сложное положение. Ты знаешь, Брурия, что я принял определенное решение. Это было самое простое – в этом, я уверен, ты со мной согласишься. Теперь осталось освободиться от всех ненужных препятствий, стоящих на пути к его осуществлению. Адски трудно отказаться от большей части своих обязанностей в движении, особенно когда не знаешь, кто сделает эту работу хотя бы не хуже, чем это пытался сделать ты. Но все же придется от них отказаться, иначе мои планы касательно химии так и останутся пустыми обещаниями. Сегодня видел Хельмута. Он сказал, что ты получила мои письма и была рада новостям. Когда я спросил, почему Брурия в последнее время молчит, имея в виду письма, он ответил, что ты слишком занята. Мне пришлось молча это проглотить, ведь что тут Хельмут может поделать. Но все же должен признаться, что это мне кажется лишь второстепенной причиной.

Неужто я слишком многого хочу, когда прошу человека, настолько мне близкого, как мне хочется верить, сказать откровенно, не изменилось ли что?

«Сердце Брурии не переменится», – писала ты мне. «Я бы не подала ни малейшей надежды, если бы не была уверена в своих чувствах», – писала ты. Но все равно же это может произойти, и что тогда? Будешь молчать, раздумывая, как бы помягче мне об этом сообщить? Ты мне не писала, и тому должна была быть причина. Что, если бы я решил, как предлагал в своих предыдущих письмах: гуманитарные науки и все такое? Каким тогда был бы твой взгляд на наши отношения? Неужели правда, что ты могла вот так бросить все и даже писать перестала?

Очень надеюсь, что такого быть не могло. Я задаюсь этим вопросом сам и только поэтому задаю его тебе. Последние недели прошли «несколько нервно» – цитируя, опять же, тебя. В пятницу вечером я был в Тель-Авиве, ночевал у вас дома. Встретил твоего брата, но пока нам не удалось прийти к настоящему взаимопониманию, хотя я очень старался. Он был несколько сдержан. Жена его – замечательный человек, мне она сразу понравилась, она была очень разговорчива. Побеседовал с твоим отцом, он не смог прийти на празднование 7 Ноября, потому что простудился. С каждой нашей встречей он становится мне все ближе. Мне следовало бы примериться к его личности – чтобы лучше его понять. Но это довольно сложно, потому что наш разговор ограничивается вопросами с его стороны и ответами с моей, причем речь идет исключительно обо мне. На этом придется остановиться, уже глубокая ночь, и я так устал, что даже глаза болят. Спокойной тебе ночи, Брурия, не забывай писать мне все, что сочтешь нужным. На риск я готов. Твой Марцел, неизлечимо влюбленный в тебя и только в тебя (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

29

Папа – город на западе Венгрии, недалеко от Веспрема. (Примеч. перев.)

(обратно)

30

21 февраля 1946 г.

Иерусалим Брурия, дорогая моя.

Ну вот, я начал и то и другое: ходить в лабораторию и работать по утрам. Не могу сказать, чтó тяжелее. В лаборатории я иной раз удивляюсь, как так получилось, что человек, который знает так мало, как я, вообще рискнул взяться за химию. Все это похоже на авантюру. Все равно мне нужно наверстать упущенное, и если ты будешь здесь, учиться мне будет легче. Очищаю свой мозг от ржавчины, чтобы сердце могло гнать туда свежую кровь. С работой все не так плохо, только приходится ночевать где-то в городе, иначе вовремя не успеть. Надо вымыть примерно 14–16 аппаратов. Если ночь сухая, то работа эта несложная, но когда они покрываются влагой, начинается ад. Тогда это не только занимает в два раза больше времени, но и клиентам всегда что-нибудь да не нравится, и они не жалеют ни голоса, ни выражений, чтобы высказать свое мнение. Но самая большая нагрузка – партийная. Тут мне нет никаких оправданий. Близится X съезд. Постараюсь, чтобы меня НЕ отправили туда делегатом, чтобы можно было спокойно позаниматься хотя бы эти три дня, а то ведь будут гнать с одного «чрезвычайно важного заседания» на другое мероприятие, где я совершенно «незаменим». Мало-помалу мне удастся убедить секретариат, что я студент, которому надо еще и учиться, а не только вести политическую деятельность в университете. Искал для нас комнату где-нибудь рядом с моей работой, но ничего подходящего не нашел. Как бы там ни было, надеюсь, что в худшем случае мы сможем поселиться в студенческом общежитии. Я попросил разрешения на это в студенческой организации, в принципе они не возражают. Беда только, что в таких общежитиях нет особых возможностей для личной жизни, и я не очень понимаю, почему я должен делить те редкие моменты, когда мы сможем быть вместе, с двумя десятками чужих людей. Скажи, Брури, как ты относишься к тому, чтобы пожениться в Хануку? Университет целую неделю будет закрыт, и вне учебы было бы чудесно побыть вместе с тобой больше пяти минут в день. Пару дней мы могли бы провести в Тель-Авиве или в Хайфе. Если не в Хануку, то не знаю, когда представится ближайший такой случай. Не забудь передать мой привет Нааме и не забывай, что я люблю тебя больше, чем когда-либо. Если у тебя быстро устают глаза, немедленно сходи к специалисту, очки не испортят твоей красоты. В Тель-Авиве буду 6-го числа пополудни.

Марцел (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

31

19 марта 1947 г.

Брурия, дорогая моя!

Вот уже три месяца, как мы женаты. Пора сделать несколько замечаний, хотя я бы не осмелился утверждать, что знаю о будущем наших отношений что-либо, помимо собственной надежды на то, что они сохранятся навеки.

Начну с того, что мы оба знаем: поначалу любой брак сталкивается с трудностями, но у нас положение особое, потому что мы допустили ошибку, недооценив опасности. Я слишком легкомысленно отнесся к тому факту, что ты в меня не влюблена, ты тоже проявила излишнюю смелость, решив, что сможешь справиться с затруднениями, возможными в браке, когда выходишь замуж за кого попало (за «кого попало» с точки зрения чувственной связи).

Мы оба ошиблись, и ни один из нас не сдался. Это deus ex machina, это большая неожиданность для нас обоих и для тех, кто был настроен скептически.

Мы не сдались, потому что это было бы механистическим подходом. Мы не сдались, потому что нет гарантии, что за углом нас ждет нечто лучшее или по крайней мере не хуже того, что есть. Мы не сдались, потому что у нас ОБОИХ есть потребность в любви и потому что мы оба искренне надеемся, что есть шансы на перемены, или, точнее говоря, на развитие.

Беда была в том – и отчасти остается, – что мы настолько по-разному подходили к любви вследствие диаметральной противоположности нашего происхождения и жизненного опыта, и в том, что были неспособны к компромиссам на почве чувств, хоть мы и приняли логические решения в этом плане.

Остается вопрос, относятся ли столь сильные расхождения только к форме, или содержание любви в этих двух случаях тоже настолько разное, что этого не преодолеть никаким развитием или компромиссом?

Мне кажется, что это воззрение ложное: любовь – это естественная потребность любого нормального и здорового человека, то есть по крайней мере тех, кто не изуродован существующими общественными условиями.

До сих пор речь шла о том, что я назвал общими основаниями. Теперь что касается меня одного.

Сегодня ночью я должен признать, что слишком уж сильно втянулся в это дело. Слишком сильно еще и потому, что ни у одного из нас нет твердой почвы под ногами, и потому, что я уже потерял всякую связь со своей прошлой жизнью. Правда, я любил тебя, даже когда еще был отрезан от всякой надежды, что когда-нибудь мы снова встретимся, но эта любовь никогда не обязывала меня к тому, чтобы придумывать и осуществлять какие-либо планы в связи с самим собой, – она оказывала воздействие исключительно на чувственную половину или четверть меня.

Сегодня же, напротив, выросло сметающее все на своем пути чувство, из-за которого я пребываю в смятении. Прошу тебя, не думай, что я хочу шантажировать тебя своими чувствами. Меня страшно ранило, когда ты спросила в прошлый четверг в Бен-Шемене, покончу ли я с собой, если ты меня бросишь. Не нужно мерить степень любви отчаянными поступками. Уверен, что я достаточно силен для того, чтобы выдержать подобный удар, даже если он принесет величайшую боль и долгие страдания. В прошлом я испытал это в очень концентрированном виде, ты знаешь судьбу моих близких, это на некоторое время совершенно вышибло меня из седла, но я собрался с силами и вернулся к обычной жизни. Одну вещь ты должна понимать: я не потому хочу тебя, Брурия, что не могу представить себе жизни без тебя, а потому, что с тобой жизнь прекраснее, лучше, полнее, ближе к совершенству, чем без тебя. Но речь идет даже о большем: ты можешь сделать меня лучше, и с определенной точки зрения уже и сделала, но это, конечно, только если ты найдешь правильный подход, и поверь мне, дорогая, я тоже могу помочь тебе осуществить те перемены, которые ты бы хотела в себе видеть, если ты откроешься передо мной, но не просто решением разума, а мобилизацией твоих нежных чувств, таящихся в глубине твоей ракушки.

Любви никогда не бывает слишком много, если мы способны ее принять, и не просто ради нее самой, а если в сердцах наших поет вера в процветание и торжество прогресса, ведущего род человеческий в завтрашний день.

Не знаю, что еще сказать, кроме того, что ты и так знаешь, так что не буду злоупотреблять одним и тем же словом – твое имя и так его в себе содержит: моя Брурия, твой Марцел (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

32

Обсуждала текущие проблемы с девятнадцатилетним молодым человеком. Стоило мне произнести слово «демократия», как он скорчил кислую мину и пробормотал себе под нос: «Ну вот, еще одно пустое общее место». Он учится в университете на математика. За последние несколько лет мир его пошатнулся, и выражения, которые для нас полны смысла, потому что за ними стоит действие, для него лишь пустые слова. То же самое произошло, когда я упомянула одну из книг Сталина. Он тотчас же на меня набросился: «Тебя тоже заразили слепым преклонением перед этой личностью?» Понимаете, он интеллигентный юноша. Не сионист. И ограниченным его не назовешь. Но при всем при этом оторванный от жизни простых людей, от большинства человечества, из лона которого он сам вырос. Он боится смысла, стоящего за словами. Страшится решить, на чью сторону встать. Типичный мелкобуржуазный интеллектуал (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

33

Сегодня чудесный весенний день. Кто знает Иерусалим, может себе представить чистоту, свежесть и очарование этого города. Когда смотришь на него с гор, попросту забываешь, что у тебя перед глазами реальность, – так легко замечтаться и смотреть на все как на волшебную сказку. Знаю, что это наивное желание, нам всем приходится бороться с такими мыслями, но они все-таки прорываются. Сегодня мысли мои вертелись вокруг воистину сказочного предмета: свободной и демократической Палестины. В горах сотни людей танцуют и собирают цветы. Амфитеатры, рассчитанные на тысячи зрителей, заполнены до отказа, там смотрят лучшие в мире постановки. Ночью в полнолуние играют самую прекрасную музыку, а танцоры балета представляют самые фантастические, чудесные танцы, которыми наслаждаются и которые постигают тысячи людей. Но, думаю, мне давно уже пора прекратить донимать тебя своими мечтами (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

34

Прошу тебя, не думай, что я хочу шантажировать тебя своими чувствами. Меня страшно ранило, когда ты спросила в прошлый четверг в Бен-Шемене, покончу ли я с собой, если ты меня бросишь. Не нужно мерить степень любви отчаянными поступками (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

35

«Нет, нет, никогда» – лозунг громких кампаний за пересмотр условий Трианонского мирного договора по результатам Первой мировой войны, которые в Венгрии считали крайне несправедливыми: страна потеряла две трети своей бывшей территории, многие венгры оказались гражданами других стран – как, собственно, и отец автора, родившийся уже в Румынии. Борьба за пересмотр условий Трианонского договора отчасти способствовала тому, что Венгрия оказалась союзницей нацистской Германии во Второй мировой войне: по результатам организованных при поддержке Италии и Германии «арбитражей» в конце 1930-х годов Венгрия вернула себе большую часть отторгнутых территорий. (Примеч. перев.)

(обратно)

36

Сатмарнемети – ныне город Сату-Мару в Румынии. Центр крупной хасидской общины (воссозданной после Второй мировой войны в Нью-Йорке), Сатмарнемети отошел к Румынии по Трианонскому мирному договору. (Примеч. перев.)

(обратно)

37

ВЕНГЕРСКОЕ ТЕЛЕГРАФНОЕ АГЕНТСТВО

БУДАПЕШТ 28 ноября 1961 г.

159-490

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР

Дорогой товарищ Форгач!

Как я и обещал Вам в Лондоне, мы основательно и добросовестно проверили Вашу работу как корреспондента. Постоянно отслеживая Ваши материалы, мы с товарищем Печи сошлись в нижеследующей оценке. Оценка дана на основании работы, проделанной за последние 3–4 месяца.

В этот период мы получили несколько хороших, то есть подлежащих дальнейшему использованию, репортажей и комментариев, которые в общем и целом были на высоте принятых в Венгерском телеграфном агентстве требований к форме и содержанию. Пошли в дело присланные Вами репортажи и новости о событиях, связанных с английским движением за мир, об акциях протеста против ядерного вооружения и ремилитаризации Германии… Мы получили несколько стройных, ясных по содержанию комментариев… Вы должным образом сообщали о событиях, имеющих отношение к Венгрии, и о привлекающих внимание от случая к случаю сообщениях английских газет, в которых раскрываются кое-какие экономические и социальные проблемы Англии. Наверное, излишним будет подробно перечислять материалы, которые отражают положительные черты Вашей работы, поскольку из наших изданий Вы сами можете составить представление, что и в какой форме считается пригодным для опубликования. Если судить только по количеству, то доля Ваших материалов, выходящих в наших изданиях, не так уж мала. Однако нужно сказать откровенно: в том, что касается содержательной оценки работы, эта доля особого значения не имеет. Помимо достаточно значительного количества забракованных материалов, среди опубликованных немало таких, которые можно было дать только после существенной переработки по форме и по содержанию (это наверняка не ускользнуло от Вашего внимания!). Еще больше таких информационных материалов, отказаться от которых было нельзя исключительно из соображений вложенного в них труда и расходов на телефонные переговоры. В этих материалах самих по себе никаких ошибок нет – беда, как правило, в том, что они серые, мелкие и ни на йоту не продвигают затронутую в них тему. Материалы такого характера, от которых «ничего не убудет, если их нет, и ничего не прибудет, если они есть», к сожалению, составляют значительную часть Ваших корреспонденций.

(обратно)

38

Известная формула канадского культуролога Маршалла Маклюэна: форма коммуникации уже содержит в себе определенное сообщение (содержание). (Примеч. перев.)

(обратно)

39

Я навел справки в связи с жалобой товарища Форгача на то, что он не получил зарплату. Мне ответили, что зарплату ему переводят каждый месяц как положено. Что касается его замечания о том, что сейчас у него зарплата ниже, чем два года назад, то это, к сожалению, отчасти выходит за рамки наших компетенций, а отчасти не совсем так. Сверх зарплаты в 90 фунтов товарищ Форгач получает 49,13 фунта в качестве семейной надбавки и 25 фунтов на деловые расходы. Раньше он получал 123 фунта плюс 20 фунтов на деловые расходы. Однако в эту сумму была включена плата за съем жилья. В итоге выходит, что товарищ Форгач получает 244 фунта 13 шиллингов против 143 фунтов в прошлом. Это действительно немного, но больше в данный момент выбить нельзя. Он недоволен, что у него вычли 11 фунтов из средств на съем квартиры. Вычет произведен на основании приказа № 35.900/1959, который предписывает, что в случае аренды меблированной квартиры выплаты за нее должны быть снижены на 10–15 %, поскольку в стоимость аренды включена плата за коммунальные услуги (отопление, электричество и т. д.). Такие вычеты производятся и у других наших корреспондентов. Товарищ Форгач должен был об этом знать, поскольку наш жилищный отдел сообщил о факте вычета еще до его отъезда. Впрочем, мне тоже показалось, что удержанная сумма слишком высокая, поэтому мы попробуем выяснить этот вопрос с бухгалтерией.

(обратно)

40

Путь далекий до Типперери,

Путь далекий домой,

Путь далекий до милой Мэри

И до Англии родной,

До свиданья, Пикадилли,

Где мы бывали столько раз,

Где под вечер мы с девчонками бродили,

Где так скучно без нас!

 (пер. С. Болотина) (Примеч. перев.)

(обратно)

41

ВЫПИСКА

из донесения, поданного 25 октября 1962 года секретным сотрудником «Папаи»

«Хелен РОБИНСОН

Студентка, 20 лет. Живет в Оксфорде в колледже Св. Хильды. Отец служит в Министерстве иностранных дел, ранее занимал должности и за рубежом. Состоятельное семейство. Под влиянием жениха Хелен придерживается левых взглядов. Ее жених Мартин ГИЛБЕРТ, преподаватель в Оксфорде, написал книгу о мюнхенском сговоре с участием Чемберлена. Мартин уже бывал в Венгрии. Хелен хотелось бы сюда приехать. Летом ее родители этому воспрепятствовали, но поскольку Хелен теперь уже совершеннолетняя, она может получить загранпаспорт и без согласия родителей. Ее пригласила Ж. Л., дочь университетского преподавателя, гостившая у нас в Лондоне, и если за это время не возникнет никаких препятствий, на Рождество она будет здесь. Она очень подружилась с нами и часто жаловалась на реакционные взгляды своих родителей. Горячо привержена кубинской революции».

Будапешт, 12 ноября 1962 года

Майор полиции Шандор Шуста 

(обратно)

42

РАПОРТ

Будапешт, 18 февраля 1963 г.

Докладываю, что 25 января 1963 г. с 9 до 11 часов я проводил встречу с секретным сотрудником «Папаи» на «Деликатной» консп. квартире. На этот раз я потребовал от него рассказать о Союзе парламентских корреспондентов.

Союз парламентских корреспондентов – организация, объединяющая журналистов крупнейших информагентств и газет, работающих в нижней и верхней палатах английского парламента. Его задача состоит в том, чтобы от случая к случаю организовывать коктейли и обеды, на которые приглашают ведущих политиков. От случая к случаю Союз проводит пресс-конференции, куда приглашают высказаться ведущих политиков. Это внепартийная организация. Внутриорганизационную жизнь они не ведут. При уплате вступительного взноса и ежегодного членского взноса членом может стать любой парламентский корреспондент. <…>

В ходе летнего опроса «Папаи» мы предложили ему вступить в Союз парламентских корреспондентов. Будучи за границей, он не сумел создать для этого подходящего повода. <…>

С точки зрения «Папаи», для получения негласной информации и установления негласных связей можно использовать существующие парламентские движения. <…> У лондонских журналистов, особенно у корреспондентов крупных газет, позиции намного прочнее, им незачем устанавливать с нами особые дружеские отношения.

С провинциальными журналистами, которых тамошние газеты посылают в столицу лишь на время парламентской сессии, в Лондоне гораздо проще подружиться. Им нравится, что у них есть возможность вступить в общение с иностранным корреспондентом.

Буфет и ресторан для журналистов очень хороши для установления связей и получения посредством этих связей негласной информации.

Однако эту информацию нельзя переоценивать. В большинстве своем она отражает официальную позицию Англии наряду с частными мнениями отдельных лиц. Но она хороша тем, что создает основу для более глубокого ознакомления с вопросом. Добыл он и кое-какие более интересные сведения, которые тоже сообщил.

Об охране парламента он сказал, что, по его мнению, это ребята из контрразведки. К этому мнению он пришел на основании нескольких мелочей. Напр., один раз на балконе для иностранных корреспондентов охранника на месте не было, и он спустился к английским корреспондентам, чтобы попросить речь одного министра. Внизу ему ничего не сказали. Он взял у охранника со стола размноженный текст речи и вернулся на место. Через несколько минут появился встревоженный охранник, принес ему несколько копий и спросил, что ему еще необходимо. О том, что в будущем ему не следует ходить на балкон для английских корреспондентов, речи не было – он просто просил обращаться к нему, если что-то понадобится. Вряд ли он был просто такой вежливый. На самом деле нижний охранник мог доложить, что один из иностранных корреспондентов спускался вниз, и верхнему охраннику сделали замечание.

Еще он сказал о парламентских охранниках, что им мало платят, это простые люди из провинции. Вряд ли они живут в хороших условиях, по одежде это тоже видно. Он несколько раз видел, что западные журналисты приносили им подарки в благодарность за мелкие услуги. Один западногерманский журналист принес почтовую марку и т. д. С одним охранником ему удалось завязать хорошие отношения. Этот доставал для него тексты речей и законопроектов. В ответ он угощал его сигаретой, а в тех случаях, когда нужно было платить, обычно давал ему чаевые. По его мнению, охранники следят за иностранными корреспондентами и докладывают об этом, однако он предполагает, что о чаевых они не сообщают.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В ходе опроса «Папаи» упомянул, то есть подтвердил все те оперативные возможности, которые обеспечивали корреспонденту в парламенте сбор негласной информации и расширение связей на месте. Признав эти возможности, он сослался на то, что только он вработался, как Венгерское телеграфное агентство решило его отозвать на родину. Его ответ можно принять лишь с определенными оговорками. Действительно, нужно было больше времени, чтобы познакомится (sic!) деятельность агента в С. П. К. и в парламенте, но дальше этого он не пошел, даже c учетом объективных трудностей, он не хотел вести более серьезную работу.

ЗАДАЧИ

Продолжать опросы «Папаи».

Ст. лейтенант полиции Имре Такач

(обратно)

43

Нет! Никогда! (ивр.) (Примеч. перев.)

(обратно)

44

Заключение

Уже в сентябре 1962 года «Папаи» устно отчитывался о встрече Ж. А. c Хелен Робинсон. С тех пор я много раз просил у него письменный рапорт об этом, но он всегда на каких-то основаниях отказывал. В ходе встречи я заставил его это написать. Ни рапорт, ни устный отчет не полные.

В деле Х. Робинсон «Папаи» можно использовать, хотя на основании родственных связей и проделанной работы следует обдумать, в какой мере его вовлекать.

Ст. лейтенант полиции Имре Такач

(обратно)

45

Вскоре после оккупации Венгрии Германией (март 1944 года) началась массовая депортация венгерских евреев в Аушвиц. «Полностью очистить от еврейского населения» не удалось только Будапешт, где было создано еврейское гетто. Туда – после прихода к власти нилашистов 15 октября 1944 года – регулярно наведывались для расправ их вооруженные дружины. Те же дружинники зимой 1944–1945 года ловили прятавшихся по городу евреев, сразу же вели их к Дунаю, выстраивали на набережной спиной к воде и расстреливали. Так появилось выражение «расстреливать в Дунай». В 2005 году на набережной был открыт незаметный издалека памятник – брошенная в беспорядке обувь разных размеров и фасонов (скульптор Дюла Пауэр). (Примеч. перев.)

(обратно)

46

Сегодня вечером пишу тебе, ощутив новый прилив сил к сопротивлению и рост боевого духа, хоть я и понимаю прекрасно, какие сложные задачи стоят здесь перед нами! Ведь нынешняя Палестина – сущий ад. Какой бы маленькой она ни была, здесь есть все условия для того, чтобы превратить ее в огромный лагерь страданий. Этого хотели англичане, и они добились-таки своих целей. Нет смысла писать что-то еще о текущей ситуации, достаточно того, что ты с некоторыми натяжками знаешь из газет. Нужно только их соответствующим образом толковать, уметь читать между строк. Так мы тут живем, и порой нас пронзает неотступная потребность отсюда бежать. Легко спрятаться в горной деревне, куда не доходит никаких новостей, или уехать в Эфиопию и работать там в какой-нибудь деревеньке. Проще некуда. Но мы должны смотреть в лицо реальности. Если мы не будем смотреть ей в лицо, нам придется принять иностранное господство и беспощадный, безумный империализм. Потому мы и не хотим бежать – нам классовое сознание не позволяет. Нет, не потому, что бороться легче, а потому, что нам хочется жить с чистой совестью.

Прости за длинные предложения, ты меня понимаешь, дорогой друг. Я с утра до ночи работаю в госпитале… Это страшно далеко от города. Но хорошо, что у меня есть работа и я зарабатываю себе на жизнь. Мой муж еще учится, но, к сожалению, слишком много времени поглощают у него совсем другие вещи, чем химия… Ты знаешь, какая тут потребность в людях… и никто не понимает, что ему надо как следует закончить учебу, и это грустно. Наука не шутка! С кондачка в ней ничего не сделать (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

47

С 1963 года отдел внешней разведки III Главного управления в структуре МВД ВНР. (Примеч. перев.)

(обратно)

48

Я сейчас в Иерусалиме в очень странной подвешенной ситуации. На следующей неделе я могу выйти на работу, которая откроет мне многочисленные возможности для развития и преподавания, – в детском центре в старом Иерусалиме. Это самая бедная и самая грязная часть Иерусалима – а может, и всей Палестины. Единственный довод против того, чтобы переходить на эту работу, – мизерная зарплата. Девять фунтов в месяц с надбавкой за высокую стоимость жизни, это будет примерно 17–19 палестинских фунтов. Это даже меньше минимума. Мой муж учится в университете на химика и денег не зарабатывает – разве что попадется случайная работа после учебы. Это действительно проблема. Похоже, мне так и придется работать в больнице, где я зарабатываю больше, но совсем не получаю удовлетворения. Как бы там ни было, все это сильно бледнеет на фоне жгучих проблем Палестины. X съезд КПП [Коммунистической партии Палестины] подытожил свои решения в короткой брошюрке. Я отправлю ее сестре. Попроси ее, чтобы она перевела, особенно то, что касается отношений между евреями и арабами. Надеюсь, что партия разошлет в скором времени английский перевод. Хорошо бы перевести и на французский. Ты увидишь, что вопрос переселения затрагивается там исключительно в тактическом плане. В нынешних обстоятельствах партия не может поставить этот вопрос в более прямой и открытой форме. Я не согласна, но в то же время иного места, кроме как в КП, для меня нет. Буду работать в СМК [Союзе молодых коммунистов].

Как ты, наверное, знаешь из новостей, Сионистский конгресс в Базеле завершился, так и не приняв никаких окончательных решений. Основные споры велись вокруг вопроса: «Какой империализм следует выбрать сионистскому движению в качестве своего покровителя? Британский или американский?» Американский сектор на этом конгрессе был самой реакционной частью этого шовинистского движения, и у них было большинство. Отныне сионистская деятельность будет ориентирована на Америку. «Прогрессивные» участники, называющие себя марксистами-сионистами, решили принять сторону Вейцмана, сторонника «британской ориентации». В итоге: предложение Вейцмана принять участие в инициированном Лондоном «круглом столе» по Палестине потерпело поражение. Новый «верховный сионистский комитет» готовит новые предложения касательно дальнейшей сионистской деятельности. Большинство делегатов конгресса выступают за продолжение «нелегальной» иммиграции в Палестину и за новое «поселенческое движение», что на практике означает создание новых сионистских оплотов в разных частях Палестины. Во всех этих политических играх КП остается единственным антиимпериалистическим фактором, и это ставит перед ней сложнейшие задачи. Мы очень слабы в Иерусалиме. Мы вообще не проникли в рабочие круги. Наши товарищи еще не усвоили коллективистское мышление общественного работника. Мне кажется, Иерусалим особенно сложен с точки зрения партийной работы. В этом городе люди стараются «соблюдать приличия», каждый отмечен какой-то странной печатью индивидуализма. Тем не менее я буду упорно трудиться и сделаю все, что могу (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

49

Еврейский фонд, созданный в 1901 году для покупки земель в Палестине под еврейские поселения. (Примеч. перев.)

(обратно)

50

Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) – британский политик, премьер-министр Великобритании в 1902–1905 годах. В 1917 году, будучи министром иностранных дел, обнародовал декларацию о доброжелательном отношении Великобритании к сионистским устремлениям евреев. В 1922 году Декларация Бальфура была включена в текст мандата Великобритании на Палестину, утвержденного Лигой Наций. Тем не менее автором этой фразы Бальфур не является. (Примеч. перев.)

(обратно)

51

Секеи – трансильванские венгры, имевшие собственные традиции и промыслы, а также языковые особенности. (Примеч. перев.)

(обратно)

52

Миши Нилаш – одиннадцатилетний школьник, герой романа Жигмонда Морица «Будь добрым до самой смерти» (1920) – одной из самых популярных детских книг в Венгрии. (Примеч. перев.)

(обратно)

53

АНКЕТА

для включения в личное дело

(заполняется ответственным оперативником)

1. Имя и фамилия: …Г-жа Марцел Форгачне*^{В Венгрии женщины после замужества обычно получают не только фамилию мужа, но и его имя с добавлением частицы «né». В последние десятилетия это делается по желанию. (Примеч. перев.)}

2. Прежнее имя (девичья фамилия): …Брурия Ави-Шаул

3. Место, день, месяц, год рождения: …Иерусалим, 3 декабря 1922 г.

4. Имя матери: …Леа Йедидья

5. Образование: …медицинский институт

6. Классовое происхождение: …интеллигенция

7. Гражданство: …венгерское

8. Национальность: …палестинка

9. Род занятий: …д/хозяйка

10. Место работы (на данный момент): …

11. Месячный заработок (на данный момент): …

12. Адрес (на данный момент): …Будапешт, III район, улица Керек, 22.

13. Кодовое имя (указать изменения): Г-ЖА ПАПАИ

14. Основания для вербовки: …Патриотические

15. Дата вербовки: …март 1975 г.

16. К работе привлек: кап. пол. Йожеф Штёкль

17. Квалификация (указать изменения): …

18. Работа по линии (указать изменения): …сионистские организации.

Кроме того, переводчик с иврита и английского.

(обратно)

54

В квартире стало невыносимо. Со двора, с улицы было слышно радио, потому что раскатистый голос диктора доносится теперь через открытые окна сразу из нескольких квартир.

Беру с собой во двор старших детей, Петера и Веру, мы встаем там перед воротами. Из расположенной в полуподвальном этаже квартиры привратника доносится речь Имре Надя: «…жизненные интересы народной демократии требуют ввода советских войск…»*^{Тенденциозно искаженная цитата из выступления Имре Надя по радио 25 октября 1956 года, на следующий день после назначения его новым премьер-министром. Точный текст: «Советские части, вмешательство которых в борьбу было необходимо, исходя из жизненных интересов нашего социалистического строя, с восстановлением спокойствия и порядка будут немедленно отозваны». (Примеч. перев.)} К нам подходит молодой человек, пыль на ботинках, одежда измята, он тоже слушает радио.

– Из Пешта? – спрашиваю я его.

– Да, – отвечает он.

– Как там ситуация? Контрреволюционеры все сопротивляются?

– На площади Кальвина контр…революционеры еще бьются, – говорит он и быстро добавляет: – Кровь рекой течет…

К нам присоединяются еще четыре-пять юношей с национальными кокардами на груди – вид у них хоть и помятый, но одеты они хорошо. Эти не жалеют голоса:

– Все не так! Половина студентов университета все еще бьются на улицах.

– Им следует сложить оружие, а то конца не будет этой борьбе.

– А ты кто такой? Кто тебя будет слушать?

– Это Имре Надь сказал, сами слышали.

– Имре Надь пусть катится ко всем чертям!

– Еще вчера вы требовали, чтобы он стал премьер-министром.

– Он нам больше не премьер, потому что он позвал на помощь русских. А ты – вон видишь фонарный столб? – вот на нем мы тебя скоро и вздернем.

Я покрепче хватаю Петера и Веру за руки и слышу, как один из парней сурово замечает: «К чему тащить с собой детей?»

У нас в Кристине*^{Кристинаварош – район в Буде к западу от крепости. Назван в честь эрцгерцогини Кристины, дочери императрицы Марии Терезии. (Примеч. перев.)} сравнительно тихо. Вопиют лишь стены, покрытые непотребными шовинистскими надписями. Заговорил вульгарный голос антикоммунизма, напоминающий о нилашистских временах. Первую такую надпись мог оставить только тот, кто в фашистские времена сам был фашистом. Но многие из этих надписей выдают неуверенность детской руки. Незрелые юнцы подхватили лозунги фашистского пошиба и усердно передают их дальше. У ворот 13-14-летние ребята из нашего дома взволнованно обсуждают события. Один 23-го ночью был в городе. Он с воодушевлением рассказывает, что видел бои и что они забрались на кондитерский склад и вдоволь наелись там сладостей. По нему видно, что он воображает себя героем, остальные слушают его с благоговением и завистью.

(обратно)

55

27th of July, 1948, Budapest

Dearest Bruri!

Yesterday I got the following proposals:

1. to replace Dezső in the V kerület [5th district of Budapest] he left for good

2. to go to Party school for 4 weeks in order to be prepared for the job of a three months school leader.

3. to work in the prime minister’s press department

The answer of the manager in the bank was that he won’t let me go – he needs me badly, after a tough fight he agreed in principle but he put a condition that only after the cadre will give him at least two communists to replace me. He sent me there to tell this and in the meantime he phoned up Rosta. When I arrived there to explain things, they won’t listen to my explanations and immediately gave me work. Rosta dismissed all the conditions and so I am in the job after one year of wringling. Végi is jubilant and told me: «You see that I was right!!!»

Otherwise no news, everything in order, having a fine time like in my good old bachelor days. I hope you don’t object. (?)

AND NOW FOR A FLAT. The battle has begun for a higher living standard. All my pupils left for vacations. I am simply dried up. I hope you saved a couple of fillers so we can live on ‘fistukim’ [pistachios] at least.

Love and many many kisses

Forgács Marcell

P. M.’s press dept. Lecturer*^{27 июля 1948 года, Будапешт}

^{Дражайшая Брури, Вчера я получил следующие предложения:}

^{1. въехать на место Дежё в пятом районе (он уехал насовсем);}

^{2. пройти четырехнедельный курс в партийной школе, чтобы подготовиться к руководству трехмесячными курсами;}

^{3. работать в пресс-службе премьер-министра.}

^{В ответ начальник в банке сказал, что он меня не отпускает – я ему очень нужен, после ожесточенной борьбы он в принципе согласился, но только при том условии, что отдел кадров даст ему как минимум двух коммунистов взамен меня. Он отослал меня, чтобы я им это сказал, а сам тем временем позвонил Роште. Когда я туда пришел, чтобы объяснить ситуацию, они не стали слушать мои объяснения и тут же дали мне работу. Рошта отмел все условия, и теперь, после года битв, я получил должность. Веги сказал мне с победоносным видом: «Видишь, я был прав!» Других новостей нет, все в порядке, я отлично себя чувствую, как в старые добрые холостяцкие времена. Надеюсь, ты не имеешь ничего против.}

^{ТЕПЕРЬ ЧТО КАСАЕТСЯ КВАРТИРЫ. Началась борьба за повышение уровня жизни. Все мои ученики уехали на лето, и у меня иссякли все источники денег. Надеюсь, ты сэкономила пару филлеров, чтобы мы смогли продержаться хотя бы на фистуким [фисташках].}

^{С любовью, много-много поцелуев,}

^{Марцел Форгач, референт пресс-службы премьер-министра (англ.). (Примеч. перев.)}

(обратно)

56

Вспомогательное вооруженное формирование, созданное после подавления революции 1956 года из верных режиму партийных кадров. (Примеч. перев.)

(обратно)

57

Череду премьер завершил сольный номер Жужанны Форгач. Монодрама с элементами пантомимы несет в себе глубоко пессимистический посыл. Человеческое отчуждение и одиночество она представляет в форме, свидетельствующей о неизбежном распаде брачных уз, а семью – и два пола внутри нее – приравнивает к роботизированному однообразию. Подобно предыдущему, это представление содержало в себе множество эротических, непристойных элементов. Это зрители тоже восприняли с одобрением.

(обратно)

58

Гостей созвали на театральное представление, которое началось около 20:15. Как следует из названия, авторы спектакля стремились представить на сцене жизнь Паскаля. Главные роли исполняли Янош Ксантус и Дёрдь Козма. Пьеса – которую они дополнили каламбурами – имела глубоко обсценный, гомосексуальный характер, несла на себе признаки андеграундной сцены. В рядах присутствовавших она вызвала единодушное одобрение. После этого демонстрировали короткометражки Агнеш Хай, которые мой знакомый уже видел на другом показе. Среди них заслуживает внимания этюд под названием «Tempo», потому что в одной из ролей там играет соратник Миклоша Харасти*^{Миклош Харасти (р. 1945) – один из основателей движения венгерской демократической оппозиции, в начале 1970-х участвовал в леворадикальной студенческой организации, за что был помещен под полицейский надзор. С 1980 года – редактор самиздатского журнала «Беселё» («Собеседник»). (Примеч. перев.)} по имени Майор, он работает декоратором в капошварском театре.

Во время показа пришли Юлия Вереш и мать Форгачей – узнав программу вечера, она заявила, что знает эту пьесу. Из всего этого следует, что представления могут носить регулярный характер.

<…>

Петер Ковач сказал моему знакомому, что 17 июня по адресу Будапешт, VIII район, бульвар Йожефа, д. 60 Миклош Эрдей*^{Миклош Эрдей (1928–1986) – автор, теоретик и режиссер, в 1960-1970-х годах получивший известность как «отец нового венгерского авангарда».(Примеч. перев.)} устраивает «креативистическую акцию», на которую ждут всех желающих. «Немеш»

Заключение: секр. аг. выполнил свое задание хорошо, его донесение имеет оперативную ценность, сведения можно считать проверенными. Его данные подкрепляют и дополняют нашу подтвержденную информацию, полученную из другого источника.

В последние месяцы мы получили из нескольких источников сведения о том, что будапештские «новые левые» и члены анархистских групп сделали новым местом своих собраний квартиры Яноша Ксантуса и Жужанны Форгач. Теперь наш связной впервые обстоятельно доложил о текущем состоянии программ, которые там устраиваются. Часть лиц, посещающих мероприятия, находятся под наблюдением наших органов в связи с ведением враждебной деятельности.

Обстоятельства показа этих пьес, судя по всему, подкрепляют их концепцию о том, что в данной политической ситуации наиболее целесообразным методом сплочения групп и отдельных лиц является общая «художественная» деятельность. Представления имеют нигилистическое звучание, их непристойность говорит о глубоком человеческом кризисе, который переживают участники. В косвенной форме они отрицают правомочность социалистической культуры.

Их творчество создается в духе т. н. «контркультуры», популярной на Западе.

(обратно)

59

Моше Снэ (при рождении Мойше Клайнбойм, 1909–1972) – деятель социалистического сионизма, а впоследствии один из лидеров израильских коммунистов. Шмуэль Микунис (1903–1982) – израильский левый политический деятель. После раскола Коммунистической партии Израиля в августе 1965 года Микунис возглавил ее «национальную», сионистскую часть (в советской историографии получила название «раскольническая группировка Микуниса – Снэ»), которая впоследствии поддержала действия израильского правительства в Шестидневной войне 1967 года. (Примеч. перев.)

(обратно)

60

Эмиль Хабиби (1922–1996), Тауфик Туби (1922–2011) и Меир Вильнер (1918–2003) основали при расколе КПИ в 1965 году партию РАКАХ («Новый коммунистический список»), которая полностью поддерживала антиизраильскую политику СССР и стран-сателлитов СССР. Коммунистическая арабоязычная газета «Аль-Иттихад» была основана в 1944 году при участии Эмиля Хабиби, который оставался ее редактором до 1989 года. «Зо Хадерех», еженедельник Коммунистической партии Израиля, выходит с 1965 года на иврите. (Примеч. перев.)

(обратно)

61

Передал: секр. агент, кодовое имя «Немеш»

Принял: лейт. полиции Лайош Сабо

Место: «ближняя» «к» – квартира

(обратно)

62

Траппишта – в социалистической Венгрии чуть ли не единственный и весьма низкокачественный сорт сыра. (Примеч. перев.)

(обратно)

63

Я уже не знаю, важно ли принятие во внимание самочувствия ветеранов.

Но я пишу (возможно, во второй раз), потому что мне не хотелось бы попасть в психбольницу, как это произошло с моим мужем. Если вы не можете удовлетворить следующую мою просьбу в рамках собственных полномочий, прошу считать, что ее не было. У меня нет никакой нужды в том, чтобы Ни в коем случае не пересылайте мое письмо ни в какую другую организацию, учреждение, т. д. (причины, если нужно) заниматься этим делом Лучше выбросьте мое письмо в мусорную корзину, и на этом тогда всё.

Вкратц 1. В 1947 году мы с мужем приехали из Палестины. Мой муж (р. 1920) с 1940-го и я с 1942 года члены партии коммунисты. (за засл. перед соц. отеч. союз партизан) и т. д.

2) Мой муж: увольнение из пресс-сл. премьер-министра в связи с процессами райка. Безработица. Товарищ Шебеш заявляет мне: «Ваш муж к кадрам не относится, пусть идет работать на стройку».

3) В 1953 году директор книжного издательства «Искра» уволил моего мужа потому что: его тесть живет в Израиле (в это время в Советском Союзе шло «дело врачей». («Тесть»: М. АВИ-ШАУЛ, писатель-коммунист, поэт…)

4) Контрреволюция: мой муж вместе со мной – среди первых, кто объявился в партии. Он в смертельной опасности. После военного подавления контррев. моего мужа зовут в канцелярию премьер-министра, чтобы он помог в печатной и пропагандистской работе. (Вместе с Эрнэ Ваго и другими он едет на Чепель и другие предприятия переубеждать бастующих и т. д.)

5) В 1957 году попадает во внешнеполит. отдел «Мадьяр Немзет».

6) 1960, по предложению ЦК: корреспондент Венгерского телеграфного агентства в Лондоне. Перед нашим отъездом Тибор Кёвеш (ВТА) появляется у нас в квартире. Заявляет: это он должен был ехать до Лондона, но у него еще нет членства в партии… (Позже мы узнали, что в ВТА во время контрреволюции из-за кружка петоффы и т. д. и т. п. его «подвинули»). Тибор Кёвеш делает все, чтобы из дома вонзать нож в спину моему мужу. Товарищ Форгач не получил никакой помощи от ВТА. К 1962 году Кёвеш вступает до партии, моего мужа психически довели из-за подлых интриг в тылу бесперерывных на всем пару интриг. Мы возвращаемся домой. Кёвеш выезжает в Лондон.

7) 1962: по предложению ЦК моего мужа рекомендуют в министерство иностранных дел. Проходят месяцы, пока не приходит ответ (на протяжении многих лет еще несколько таких писем писем с отказом, вышедших из-под пера г-жи Тураи, кадровички министерства иностранных дел). (Мой муж не по собственной воле являлся в министерство, это всегда происходило по рекомендации высших партийных органов.) В 1962 году тогдашний министр иностранных дел сказал буквально следующее: «Товарищ Форгач, ваш тесть живет в Израиле, поэтому мы не можем принять вас на работу. Если Ави-Шаул попросит обратно гражданство и обустроится здесь, мы сможем поговорить снова». Мы должны были проглотить эту жуть, но мы не смогли. Мы чувствовали себя и были неблагонадежными личностями, чувствовали на себе клеймо! С тех пор ничего приятного не было, потому что в мидовском отделе кадров палки в колеса есть дело лежит дело «Марцела Форгача». Кто в него заглядывает представляет себе врага. Мы снова и снова переживаем этот чудовищный настоящий кошмар пока не сгинем или пока дело не исправят те, от кого это зависит.

8) 1967: агрессия на Ближнем Востоке. Марцел Форгач ведет борьбу на радио за безоговорочное проведение в жизнь политики партии. И дорого расплачивается за это: он и антисемит и агант ажан-провокатор, анонимные звонки и письма. Его доводят дружественные сионистам лица еврейского и нееврейского происхождения, против него начинают нашептывать, поливают грязью – и это продолжалось до сегодняшнего дня. Чаша переполнилась, когда одному из моих детей (у меня четверо детей) в университете пересказали нашептывания, порожденные в ВТА: Форгач очень одаренный, но в погоне за постами доносил на людей в ЦК. Эту «новость» породили венгерские журналисты, в настоящее время работающие корреспондентами в США. Доказать не могу, да и не нужно доказывать, потому что не в этом суть. Для моего мужа это была последняя капля. Его рассудок как будто окутала великая тьма. Его отвезли в глазную клинику с глаукомой на срочную операцию зеленая которакта за ½ года до этого инфаркт (2 года назад у него был инфаркт). Глаза прооперировали, но психиатрической больницы он избежать не смог! Сейчас он там. но он никогда не выкарабкается из своего состояния, которое в 1962 году

Сыпавшиеся в 1949, 1953, 1960, 1962, 1967 и после этого и в то время удары поменьше и удары побольше сделали свое дело. Но особенно Улучшение с моей точки зрения возможно только в исправлении основополагающей несправедливости. Остаюсь

Остаюсь, с товарищеским приветом

Форгач Марцелне награжденная медалью за соц. отеч.

медсестра на пенсии

(обратно)

64

Почему? (ивр.) (Примеч. перев.)

(обратно)

65

Задание: Продолжайте следить за деятельностью двух группировок. Если представится естественная возможность, зайдите в указанные в донесении квартиры. Получите данные о том, с какой целью и как часто различные личности посещают эту жилплощадь. Воздерживайтесь от того, чтобы брать с собой кого бы то ни было на эти мероприятия, за исключением тех случаев, когда кого-то из круга ваших знакомых тоже пригласили. Обращайте внимание на реакцию участников, старайтесь не выделяться, но в своем поведении соответствуйте тому, как держится большинство.

(обратно)

66

«Да или нет?» (польск.) (Примеч. перев.)

(обратно)

67

Дорогой товарищ Ацел*^{Дёрдь Ацел (1917–1991) в это время был членом Политбюро и секретарем ЦК ВСРП, отвечавшим за проведение культурной политики партии. (Примеч. перев.)}, нашего сына, Петера Форгача, студента первого курса Института изобразительных искусств, завалили в зимнюю сессию по скульптуре, что автоматически приводит к отчислению из института.

Мы обращаемся к товарищу Ацелу и просим принять нас, потому что нам стало известно, что неудовлетворительную оценку ему поставили не на профессиональных основаниях, а на основании «политического» рассмотрения. Петера зачислили благодаря высоким баллам, полученным на экзамене. В институте он провел лишь два с половиной месяца, невозможно представить себе, чтобы он мог за это время откатиться назад, – как раз напротив, его многочисленные новые работы свидетельствуют о серьезном прогрессе, как это и констатировали компетентные люди в самом институте.

Мы, однако, узнали, что до профессиональной оценки непозволительным образом на партсобрании имела место раздача политических ярлыков и за этим последовали профессиональные оценки, вынесенные под давлением в качестве наказания – на основании недоказанных обвинений. В довершение всего ни нашего сына, ни всех остальных, кого заклеймили похожим образом в их отсутствие, не поставили об этом в известность, не предупредили об этом ни до, ни после, но привели в исполнение «политический» приговор в профессиональной сфере. Нам думается, что как раз это абсолютно недопустимо с точки зрения политики нашей партии, чистоты художественной критики и преподавания искусства.

Однако в связи с нашим сыном нужно сообщить и о некоторых личных обстоятельствах. Петер трудится с большим упорством: каждый день он встает в четыре утра, разносит газеты, после этого идет в институт, где учится и работает до самого вечера. Его жена, также студентка отделения скульптуры, ждет ребенка. Мы живем в одной квартире с ними и тремя нашими другими детьми. Общая картина такова, что наша семья понесла серьезные утраты и в годы фашизма, что мы, кроме того, с оружием в руках боролись против фашизма и колониального империалистического гнета как члены нелегальной коммунистической партии. В период показательных процессов нас клеймили как райкистов, титоистов, империалистических шпионов, что в нашем случае означало увольнение с работы и отстранение от учебы в университете. На протяжении долгих лет нашей судьбой были дискриминация и полное пренебрежение. Трудно было объяснить это нашим четверым детям, которых мы, несмотря ни на что, воспитали в коммунистическом духе и которые стали сознательными молодыми коммунистами.

В период контрреволюции мы, как старые коммунисты, тоже оказались в списках тех, кого следует «убрать». Мы были одними из первых, кто поднялся на борьбу с контрреволюцией, принял участие в реорганизации партии и учреждении рабочей милиции. Сегодня все выглядит так, что на основании ничем не доказанных политических оценок – через Петера – на нас, старых коммунистов, снова обрушились с административными методами.

Не нам судить, о чем и как следует спорить в институте и его парторганизации, но если они думают, что есть «спорные» взгляды, тогда их следует прояснять в споре, а не карать за них профессионально, подрывая на корню жизненный путь молодых людей и лишая их возможности учиться и заниматься творчеством. Обсуждение политических проблем и проблем искусства отвечает целевым установкам нашей партии, стремящейся к прояснению идеологических вопросов на принципиальной основе, отвечает принципам социалистического искусства и критики, а также нормам коммунистической педагогики. Поэтому мы просим товарища Ацела рассмотреть это дело и решить его по справедливости.

С товарищеским приветом,

Будапешт, 26 декабря 1971 года

(обратно)

68

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

ОСОБОЙ ВАЖНОСТИ!

Отдельный сектор III/III-8

НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ВРАЖДЕБНЫМИ, ОППОЗИЦИОННЫМИ ВНУТРЕННИМИ ЭЛЕМЕНТАМИ

ЕЖЕДНЕВНОЕ ДОНЕСЕНИЕ № 127

Будапешт, 13 июня 1979 года

В кругу лиц, занимающихся подготовкой нелегального журнала под названием «Напло», возникли разногласия из-за содержания отдельных опубликованных в «Напло» в журнале сочинений. Их особенно задело то, что «редколлегия» призвала Петера Форгача отозвать из Журнала его последнюю рукопись, компрометирующую одного из их товарищей. Из-за такого отношения редакционной установки его сестра Жужа Форгач заявила: впредь она не будет принимать участия в подготовке «Напло».

Под влиянием споров Ференц Даниэль и Петер Надаш тоже решили, что выходят из «Напло». разрывают связи с «Напло».

К исполнению: подготовка информационного доклада, продолжение секретного дознания.

Месарош Белане, майор полиции, зав. сектором

(обратно)

69

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО!

ОСОБО ВАЖНО!

Отделение III/4

17 НОЯБРЯ 1976 г.

Передал: секр. агент, код. имя «Тамаш Фехер» Принял: лейт. полиции Тибор Циркош Дата: 12 ноября 1976 г.

Место: «К» квартира, код. назв. «Бальзак» Тема: создание «Венгерского феминистского движения»

Один знакомый моего друга, студент университета, говорит, что летом в Венгрии было учреждено феминистское движение под названием «Венгерское феминистское движение». Документы или брошюры для этого движения уже вышли в Париже. То есть летом несколько человек – их имена моему другу на данный момент не известны – стали невозвращенцами и организовали там несколько публикаций. В Венгрии, по утверждению … это движение, по сути, организовала Юлия Вереш, бывшая студентка-философ, а среди членов или по крайней мере довольно активных членов он еще упомянул Пирошку Маркуш, которая в настоящий момент учится на философском факультете по специальности «философия», а также Жужу Форгач. Конкретно … знает проект программы, который он и пересказал моему другу. Этот проект состоит примерно из 10 пунктов, и среди них фигурирует следующее: составители проекта полагают, что женщины – в той мере, в какой они пытаются оценивать или вообще исследовать свое положение – составляют класс, а не какую-то группу или примыкающую к прослойке общественную конгломерацию, а женский пол как таковой должен не просто считаться одним из основополагающих в современных обществах, а именно что одним из угнетенных.

В других пунктах много внимания уделяется подчиненному по отношению к мужчинам положению женщин. С одной стороны, такие частные вопросы, как напр. то, что механизация кардинально не изменила подчиненного положения женщин, потому что она изменяет домашнюю работу лишь количественно, но никак не качественно.

Соответственно, она не представляет собой того рода освобождения, которое означало бы для женщин по-настоящему значительное высвобождение энергии. То же самое касается и того, насколько мужчины помогают женщинам в выполнении домашней работы. Почти как прокламация звучал тот пункт программы, в котором говорилось, что женщинам следовало бы более сознательно пользоваться той биологической данностью, что детей на свет производят именно они, а не мужчины. Из-за этого, согласно проекту программы, женщинам эта ситуация приносит скорее вред, чем пользу, по сравнению с мужчинами. Среди пунктов программы фигурирует и такой что если бы женщины не находились в настолько подчиненном положении по отношению к мужчинам, это сыграло бы большую роль в процессе полного освобождения общества, потому что мужчины не пользуются всеми теми правами, которые им, возможно, полагаются или на которые они могли бы претендовать. Среди прочего это происходит и потому, что женщины традиционно, на протяжении столетий или даже тысячелетий, находятся в таких общественных обстоятельствах, где их угнетают. Еще несколько пунктов проекта программы касаются положения семьи, и ее они категорически отвергают, хотя нет никаких конкретных предложений насчет того, какая группа или формация могла бы вместо семьи функционировать в качестве наименьшей базовой единицы общества. Скорее лишь в порядке декларирования фигурируют такие пункты, что семья заведомо является одним из условий, воспроизводящих порабощение женщин.

Подготовлено: в 4 экземплярах

3 машинописные страницы

Заключение: Наш агент сверх поставленных ему задач сообщил, что Юлия Вереш, бывшая студентка-гуманитарий, а также Жужа Форгач и Пирошка Маркуш, в настоящее время третьекурсницы факультета гуманитарных и общественных наук по специальности «история и философия», являются членами «Венгерского феминистского общества», созданного в Венгрии летом 1976 года.

Информация содержит существенные части из программного заявления «движения», из которых можно заключить, что на основании враждебных политических представлений они хотят действовать «в интересах улучшения положения женщин», для чего располагают также и зарубежными связями.

К исполнению: Рекомендую направить копию донесения в подразделение III/III-4-b. МВД.

Будапешт, 24 ноября 1976 г.

Лейт. полиции Тибор Циркош

(обратно)

70

Табан – один из центральных районов Буды. (Примеч. перев.)

(обратно)

71

Видишь, здесь была прачечная, где мама каждую неделю стирала вручную наши вещи. И гляди, – указал он ввысь, – во время Второй мировой войны в этот дом врезался самолет, мне это часто снилось. Бедный фриц, он взлетел в Вене, и его сбили на подлете к Кровавому полю, это тут рядом. Люди шли со всего города, чтобы на это полюбоваться. Это было зрелище! (англ.) (Примеч. перев.)

(обратно)

72

Пер. с франц. В. Дмитриева. (Примеч. перев.)

(обратно)

73

В ходе бесед мы получили восемь сообщений политического содержания, в 6-м Отделе их признали ценными.

(обратно)

74

На следующих встречах мы должны выявить, какова причина слабой результативности, которую г-жа ПАПАИ продемонстрировала в области сбора политической информации, а в ходе инструктажа и обучения агента постараться подстегнуть г-жу ПАПАИ к более объективным политическим оценкам.

(обратно)

75

Г-жа ПАПАИ произвела впечатление очень усталого, надломленного человека, и проблемы, о которых она рассказала, полностью подкрепили это впечатление. Несмотря на это, она охотно взяла на себя выполнение полученного задания и даже добавила: если бы школа дала ей больше возможностей, она смогла бы узнать интересующих нас людей еще лучше. Муж приходит в ужас, когда Г-ЖА ПАПАИ хочет выйти из дома, потому что боится, что ее арестуют на улице. Им настолько овладели симптомы мании преследования, что иногда он еще и выходит за дверь комнаты, чтобы посмотреть, не подглядывает ли там кто-то.

(обратно)

76

Г-жа ПАПАИ сообщила, что РОФУС КОЗА занял много денег у других студентов. Взгляды у него вполне приемлемые.

(обратно)

77

С точки зрения г-жи ПАПАИ, имеющиеся напряжения могли быть вызваны обострениями в международной жизни, поскольку обучающиеся здесь студенты прибыли из развивающихся стран мира и, кроме того, будучи журналистами, обладают политической жилкой, поэтому на их повседневное самочувствие с большой вероятностью оказывает влияние мировая напряженность.

(обратно)

78

«Он член партии, которая считается прогрессивной, и в своих действиях не руководствуется узкими племенными взглядами. На работе и перед читателями он свою партийную принадлежность напоказ не выставляет, поскольку в Нигерии, по его словам, журналист должен выглядеть абсолютно беспартийным. Глубоко верующий пресвитерианин. Он дважды посмотрел в театре „Страсти в Чикшомьо“*^{Постановка по мотивам страстных представлений, игравшихся в XVIII веке в гимназии при францисканском монастыре Чикшомьо (ныне в городе Меркуря-Чук, Румыния). Первое собрание этих пьес было опубликовано в 1897 году В 1970-х, когда венгерское меньшинство в Румынии жаловалось на притеснения со стороны режима Чаушеску в Будапеште на их основе был создан спектакль, в котором библейская история преломлялась через традиционную культуру трансильванских венгров. (Примеч. перев.)}, но смотрел исключительно с религиозной точки зрения. Говорит, что благодаря спектаклю он почувствовал себя счастливым: подтвердилась свобода вероисповедания в социалистической стране. Он хотел бы достать фотографии разных сцен из этой пьесы, чтобы напечатать их дома в своей газете. Вера его очень глубока; он верит в ад и в божий суд. Едва ли не каждый поступок для него – это путь испытания веры. Его старшая сестра в данный момент учится на курсах повышения квалификации в Риме – она диетсестра (?). АЛАОУД хотел туда съездить, чтобы ее навестить».

(обратно)

79

По ощущениям Г-ЖИ ПАПАИ, студенты причислили ее к преподавательскому составу и поэтому не были с ней настолько открытыми, как раньше. Этот враждебный настрой вдобавок еще и ограничивал ее оперативную деятельность.

Вышеизложенное дополняется еще и тем, что в личной жизни Г-ЖА ПАПАИ несет все большую нагрузку по уходу за мужем, состояние здоровья которого все ухудшается.

(обратно)

80

По мнению студентов, школа не выполнила своей задачи, лекции были скучные, во время лекций они читали газеты и писали письма.

(обратно)

81

Сразу по прибытии я поздравил Г-ЖУ ПАПАИ цветами по случаю ее дня рождения. Г-ЖУ ПАПАИ очень растрогал этот жест, и в связи с семейным праздником она начала рассказывать о своих детях. Ее сильно удручает, что дети не следуют примеру родителей и не занимаются политикой в духе марксизма-ленинизма. Она разобрала во всех подробностях свои принципы воспитания и все равно не понимала, почему ее дети обратились к иным идеям или вовсе отошли от политики.

Чтобы уравновесить ожесточенность Г-ЖИ ПАПАИ, я попытался подчеркнуть положительный вклад ее детей в том смысле, что если врач, не придерживающийся марксистских убеждений, успешно практикует здесь, в социалистической Венгрии, то это свидетельство в пользу социалистического здравоохранения, так что эта работа тоже очень полезна для нашего общества.

(обратно)

82

При всей политической предвзятости Г-ЖИ ПАПАИ на справедливость ее оценок все-таки могли бы повлиять мнение и широкие познания ее отца, который и в настоящее время, несмотря на болезнь, активно участвует в политической жизни.

(обратно)

83

Торшус… что? (нем.) (Примеч. перев.)

(обратно)

84

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

СТРОГО СЕКРЕТНО

Тов. Дора!

Подразделение III/III-4-a

Полковник полиции тов. Оскар Киш

Начальник отдела III/1-3 МВД

Для внутреннего пользования

На нашей контрразведывательной территории мы держим под наблюдением Дёрдя Петри (1943 г. р., Будапешт, мать Корнелия Буттер Вальтер) – писателя, проживающего по адресу: Будапешт, 1-й район, ул. Баттяни 23.

Мы располагаем заслуживающей доверия информацией о том, что вышеназванное лицо не так давно переехало по адресу: Будапешт, 3-й район, ул. Керек, 22, 7-й этаж, кв. 35.

На основании устной договоренности с товарищем ст. лейтенантом доктором Дорой просим сделать возможным для подразделения 3/e наблюдение за Дёрдем Петри по вышеуказанному адресу, то есть обеспечить нам доступ в квартиру через секр. сотр. под кодовым именем «г-жа Папаи».

Будапешт, 12 декабря 1983 г.

Подполковник полиции Миклош Эшвег,

начальник отдела

Майор полиции Иштван Надь,

замначальника отдела

(обратно)

85

Товарищ Бейдер (ранее курировавший Г-ЖУ ПАПАИ) вспомнил, что у Г-ЖИ ПАПАИ тоже квартира в этом районе, и порекомендовал обратиться к ней за помощью в решении нашей задачи. В ответ на это Г-ЖА ПАПАИ назвала адрес и подтвердила мне, что окна выходят на улицу Сентендреи.

Я очень обрадовался и спросил ее, видно ли из квартиры продуктовый магазин на улице Сентендреи.

Г-ЖА ПАПАИ удивленно спросила, не собираемся ли мы осуществить наблюдение за квартирой на третьем этаже в доме напротив. На мой уклончивый ответ она сказала, что сразу после переезда ей бросилось в глаза, что там была роскошно обставленная квартира, но окна всегда были закрыты толстыми портьерами. Квартирой подолгу никто не пользовался, владелец, по-видимому, был за границей.

Затем я задал несколько вопросов, касающихся устройства квартиры и привычек ее обитателей, Г-ЖА ПАПАИ охотно ответила на все, сообщив, что в квартире живет ее сын Андраш и что, поскольку он большой домосед, она не знает, как устроить так, чтобы квартира продолжительное время была пустой.

В качестве выхода она предложила, что 20 декабря 1983 года ей нужно будет убраться в квартире, и тогда ее сына точно не будет дома. Я предложение принял, однако спросил: по вечерам, когда в театре есть представления, принимает ли ее сын в них участие. Насколько известно Г-ЖЕ ПАПАИ, сын, даже когда он на дежурстве, смотрит только начало спектакля и потом идет домой. Второе препятствие в том, что он очень часто пускает в квартиру своих друзей и знакомых и никогда не ставит об этом в известность Г-ЖУ ПАПАИ.

В конце концов мы условились, что, если Г-ЖА ПАПАИ узнает, что ее сын на какое-то продолжительное время оставит квартиру пустой, она поставит меня об этом в известность и обеспечит нам свободный доступ в квартиру.

В крайнем же случае мы можем выполнить необходимую работу 20 декабря 1983 года, пока она убирается. Отдельно я обратил внимание Г-ЖИ ПАПАИ на то, что было бы неправильно, если бы о наших планах узнал Андраш, его друзья или другие жители дома, поскольку дело крайне деликатное, и поэтому в ходе нашей работы важнее всего соблюдение правил конспирации. Г-ЖА ПАПАИ поняла и заявила, что ее дети не знают о ее работе, то есть о ее связях с нами, и в дальнейшем тоже не узнают, потому что они и в этом вопросе исповедуют иные взгляды, нежели их родители. В конце беседы мы поговорили о внутрипалестинском конфликте и условились, что Г-ЖА ПАПАИ сообщит по телефону, если квартира будет пустая.

Встреча, расходы на которую составили 122 форинта, закончилась в 11:45.

Заключение

В начале разговора выяснилось, что Г-ЖА ПАПАИ своих детей очень любит и ради них способна на все. Она в курсе их идеологических заблуждений, пытается их нейтрализовать, однако до сих пор ее усилия остаются безуспешными.

В свете вышеуказанных фактов привлечение к делу Г-ЖИ ПАПАИ могло иметь место, только если для получения доступа в квартиру мы воспользовались бы какой-нибудь приемлемой для нее легендой.

В данном случае осуществляемое техническими средствами наблюдение за квартирой напротив – той, что и привлекла внимание Г-ЖИ ПАПАИ, – может являться легендой, воспользовавшись которой наши техники смогут произвести проникновение.

Предложения

Поставить в известность отдел III/III-5 о возможности технического проникновения.

(обратно)

86

 Адилигет – будайское предместье Будапешта, где в доме на улице Режю проходили заседания самиздатовского журнала «Беселё». (Примеч. перев.)

(обратно)

87

Герой повести Германа Мелвилла «Писец Бартлби» часто повторял: «Я бы предпочел отказаться». (Примеч. перев.)

(обратно)

88

 Докладываю, что 21 декабря 1983 г. в 8:00 провел встречу с нашим секр. сотр. под кодовым именем Г-ЖА ПАПАИ в доме им. Ференца Рожи. В ходе встречи предполагалось обсудить следующие темы:

– Возможный резонанс операции, осуществленной в квартире на улице Керек.

– Оценка оперативной деятельности Г-ЖИ ПАПАИ, осуществленной в 1983 г.

(обратно)

89

 Я сообщил Г-ЖЕ ПАПАИ, что мы очень благодарны за возможность воспользоваться ее квартирой, потому что благодаря этому мы смогли успешно выполнить нашу задачу.

После чего кратко оценил оперативную работу, проведенную Г-ЖОЙ ПАПАИ в 1983 г.

Я поблагодарил ее за оказанную нам помощь и в знак признания ее трудов преподнес ей книгу.

Г-ЖА ПАПАИ очень обрадовалась подарку, поблагодарила наших товарищей за то, что подумали о ней, и заявила: она надеется и в последующие годы способствовать большей плодотворности нашей работы. В конце мы поговорили о состоянии ПАПАИ. Встреча, расходы на которую составили 225 форинтов, закончилась в 9:30.

(обратно)

90

Их не предусмотренные программой передвижения,

личная жизнь,

связи,

человеческие качества, привычки,

возможные компрометирующие сведения,

политические взгляды, подготовка, профессиональное мастерство,

склад характера, поведение, манеры, способ подавать себя,

состояние здоровья.

(обратно)

91

 Заключение:

Г-ЖА ПАПАИ встретила меня с обычным радушием, да и обсуждение политических вопросов в наших беседах – элемент не новый.

Стоит, однако, упомянуть, что Г-ЖА ПАПАИ завела речь об оппозиции и прямо перешла к тому, что касается ее отношения к Дёрдю ПЕТРИ.

К деятельности оппозиционеров Г-ЖА ПАПАИ относится едва ли не с сочувственной снисходительностью, не предполагая за ней дурных мотивов.

Она выслушала мои разъяснения, возражений у нее не было, но по ней было видно, что она не принимает мою точку зрения.

Предложения:

– На следующей встрече с Г-ЖОЙ ПАПАИ обратить усиленное внимание на ее отношения с оппозицией.

Ст. лейтенант докт. Дора

(обратно)

92

Так и что г-жа Папаи заканчивает, ты, Штёкль? И что значит «похоже»? Сам-то ты на кого похож?!

(обратно)

93

В каком смысле ты соблаговолил употребить тут это слово?

(обратно)

94

«Оказывала для нас» – ума не приложу!

(обратно)

95

Всего десять лет это было, алё, и даже не десять, если я не ошибаюсь, давайте, блядь, уже не будем играть здесь с цифрами, ёб твою мать, прошу прощения.

(обратно)

96

Плохая шутка! «…даже 2000 форинтов»! Этим вы хотите заткнуть рот моей дорогой матушке? Это вы называете щедростью?

(обратно)

97

Что ты сказал, скотина, крыса конторская? «Только тактично»? Что еще ты хочешь сделать тактично с моей мамой, какое тебе дело до моей мамы, убери свои поганые руки от моей мамы, иначе, говнюк, будешь иметь дело со мной, тактичная ты паскуда!

(обратно)

98

Ты пять дней, что ли, это писал, долбоеб?

(обратно)

99

Верх нахальства – заставить умирающую работать за гроши. Вот и весь такт.

(обратно)

100

Ну уж если что-то тебя не касается, скотина, то именно это. О, как манерно, по-витгенштейновски сформулировано: «Ситуация, обстоятельства» – уклад и устои. Отъебись.

(обратно)

101

У мамы сенная лихорадка, цветы для нее – смерть. Ты убить ее хочешь?

(обратно)

102

Мама, и ты впустила этого говнюка в свою комнату? Мама! Вышвырни его вон! Скажи ему, что он гнусный хорек.

(обратно)

103

Врет моя душенька и сама это знает.

(обратно)

104

Так, слушай сюда, мама! Давай-ка это обсудим. Сколько раз я тебе говорил оставить его в больнице? Сколько раз я тебе говорил упрятать его в закрытое отделение и оставить там, иначе от его болезни умрешь ты? Сколько раз я это говорил? Ну, сколько? Нисколько. Это был не я. Но даже если и говорил, я знал, что без толку.

(обратно)

105

Может, ты диктовал это письмо, мистер Никто, но запятые-то мог бы расставить, хоть и задним числом.

(обратно)

106

 Какой квартирный вопрос? На две конуры, что ли, ты хочешь обменять клетушку в новостройке? Менять-то нечего. Ты могла что-то уладить, «в кровь ободрав живот», как ты любила выражаться, пока у тебя еще оставались связи в белом доме*^{Белый дом – здание Управления госбезопасности, а впоследствии ЦК ВСРП на набережной Дуная (он действительно белый). (Примеч. перев.)}. Ты ползала на животе и умоляла. Сейчас ты кого хочешь умолять?

(обратно)

107

Даже в свои последние часы она должна мучиться, «рецензируя содержание» твоих сраных статеек? Больше никто во всем этом гребаном городе не знает иврита?

(обратно)

108

Мама, в этом нет никакой необходимости. За 2000 форинтов? Ты скажи, я дам тебе 2000 форинтов, вот, держи, пожалуйста. Бери! Деньги – хара, мама, деньги – хара!

(обратно)

109

Сгинь отсюда и больше никогда не возвращайся. Мама все равно тебя не впустит. Я ей запретил тебя впускать. Моя дорогая глупая мама. Такая прекрасная. Напрасно будешь звонить, мы не возьмем трубку, это уж точно. Мы разорвем в клочья все эти мелкие донесения, расписки в получении, фотографии, протоколы, оценки – ты бы лучше дома у себя осмотрелся, а то большая беда приключится!

(обратно)

110

Не знаю ни о каком «порядке». Куда ты его запрятала? Я искал, но его нигде не было. Ни в одной из твоих сумок его не было, в шкафу не было, в ящиках тоже – нигде не было. Ничего не было – только бесконечная неустроенность, хаос, мама, только ужасающая, холодная пустота и разброд, мама, только чудовищный бардак, пыль, стычки, безобразные распри, братоубийство, предательство и нагромождение лжи. Мама!

(обратно)

111

К чему? Чтобы еще больше втянуть в грязь мой бриллиант, мою маму? Напрасно ты брызжешь на нее своей отравой, на мой бриллиант, на мою безволосую, с пушком на голове, сияющую улыбкой мамочку – все равно ты не сможешь ее запачкать, как бы тебе этого ни хотелось, скотина, тебе даже до следов ее ног не дотянуться!

(обратно)

112

Ничего вы не знаете.

(обратно)

113

 Форгач Марцелне

30/XI/85

тапочки 2 пары

туфли 1 пара

халат 1 шт.

пальто 1 шт.

ночная рубашка 2 шт.

туалетные принадлежности

столовые приборы

очки 3 шт.

думка 2 шт. + наволочка

и пододеяльник 4 шт.

вязаная шаль 1 шт.

шарф 1 шт.

свитер 2 шт.

спортивные брюки 1 пара

майка 1 шт. + трусы 5 шт. + чулки +

носки 2 пары

полотенце 2 шт.

нижний зубной протез 1 шт.

1000 (одна тысяча) форинтов

удостоверение личности

карточка больницы Кутвёльди

будильник 1 шт.

стеклянная чашка 1 шт.

книги 3 шт. (Игры, в которые играют люди; Польза от волшебства: Смысл и значение сказок; Тутанхамон)

Опись составила: Эстер Геленчер

– // – принял: Андраш Форгач

(обратно)

114

 Аллюзия на позднее надрывное стихотворение классика XX века Аттилы Йожефа «Смилуйся, мамочка»:

Смилуйся, мамочка, мама… смотри,

Вот и стих получился!

(пер. М. Бородицкой) (Примеч. перев.)

(обратно)

115

 В Ливерпуле какой-то чудак

Красноту обнаружил в трусах.

Он в больницу скорей.

Там от хмурых врачей

Услыхал: «Смой помаду, дурак!»

 (англ.) (Примеч. перев.)

(обратно)

116

 «19/VI/75 Я изгоню свой страх преследования с 24 ч. 20/VI/75, в случае если комитет не объявится. Обещаю, что не буду иметь дело с химерами и осознаю объективную действительность на основании рекомендаций Брурии. С утра я просыпаюсь в приятном и спокойном настроении, занимаюсь нормальными жизненными делами и не даю безрассудным химерам и фантомам одержать верх. Результаты анализов принимаю без споров. Больше не преследую самого себя. Ради собственного спасения стараюсь открыть свое прошлое, открыть те события и поступки, которые были продиктованы моими коммунистическими убеждениями.

Подпись: Марцел форгач

Не воровал не обманывал не растрачивал

19/VI/75 – Марцел форгач»

(обратно)

117

«Не знаю, чем я дал повод к переоценке моей деятельности в прошлом, к тому, чтобы „изобличить“ меня как человека, который „служил в штабе Монтгомери“, когда я во всех своих биографиях писал, что призвался в английскую армию по распоряжению ПКП и там как рядовой пехоты, а позже как картограф при ближневосточном командовании (в картохранилище в низшем ранге, потому что, будучи коммунистом, не получал повышения), а Монтгомери там тогда (1944–1946) вообще не было. Прошу партийную организацию расследовать это, а также то, в чьих интересах стричь меня под одну гребенку со всяческими неблагонадежными элементами». 

(обратно)

118

 «Почему евреи едят шпик прямо из свертка? Чтобы не осквернять тарелку трефным».

(обратно)

119

 «Согласно моему мужу Марцелу Форгачу, в функциональном отделении общенациональной клиники нервных и умственных расстройств на улице Вёльдь его заразили сифилисом, который попал в его организм через подушку больного сифилисом соседа. Этой венерической болезнью он заразился примерно в конце февраля 1975 г. Задумка с венерической болезнью была решением некоего комитета, задача которого, согласно моему мужу, состоит в том, чтобы различными средствами довести его до ручки (что к 12/VII/75 ни разу не получило подтверждения). „Комитет“ поручил медперсоналу на улице Вёльдь непременно привить эту болезнь моему мужу и таким образом склонить его к тому, чтобы он обнаружил свою связь с десятком знакомых женщин и тем самым разоблачился во грехе…

В случае если РВ была бы негативной, мой муж Марцел Форгач обязуется, что сделает все в интересах того, чтобы уничтожить деятельность комитета, которой он во многих случаях воспользовался в оправдание своих страхов, и заняться познанием реальности собственными силами.

Форгач Марцелне

12 /VII/1975

Обязуюсь, что в случае негативной РВ уничтожу не существующий в реальности комитет, который является порождением моего воображения.

Марцел форгач

чтв. 22:30 вечера 12/VII/1975»

(обратно)

120

«Долой» и «Смерть…» (англ.) (Примеч. перев.)

(обратно)

121

Разговаривали о (англ.). (Примеч. перев.)

(обратно)

122

Разумеется (нем.). (Примеч. перев.)

(обратно)

123

Выпускной экзамен (румын.). (Примеч. перев.)

(обратно)

124

«Волшебная гора» (роман Томаса Манна) (нем.). (Примеч. перев.)

(обратно)

125

Господин Мунтяну (румын.). (Примеч. перев.)

(обратно)

126

Коммерческого банка (румын.). (Примеч. перев.)

(обратно)

127

Северный вокзал (румын.). (Примеч. перев.)

(обратно)

128

«Ее тело давно растворилось, как дым,

И пепел упал на германское поле». 

(обратно)

129

…ее активизация воспоследовала только из-за тяжелой болезни ее мужа, ради его замещения.

(обратно)

130

 «Ее тело давно растворилось, как дым,

И пепел упал на германское поле».

(обратно)

131

«Мое имя еще в телефонной книге,

Хоть я сам средь еврейских могил,

Мальчик мило дурачился 53 года,

А вырасти как-то забыл.

Ты хотел, чтоб тебя любили,

Но все делал наоборот.

И в ответ одно равнодушие

Или жалобы в крайнем случае.

Почему ж ты остался подростком,

Верящим лишь в мечты,

Как будто все в жизни просто?»

(1973) 

(обратно)

132

Помимо вышеизложенного рекомендую проводить детальную разъяснительную работу, особенно в вопросах, касающихся ее безопасности.

(обратно)

133

«Мать жаждет проявлений любви. Когда повзрослевшие дети встречают свою жаждущую любви и хоть какой-то теплоты мать окурками, немытой посудой, неубранными постелями, грязным бельем, разбросанным по кроватям, по всем углам, по полу, загнивающей или высохшей едой в холодильном шкафу, прокисшим молоком прямо в пакетах, грязными полами; волосами, рассыпавшимися при расчесывании, унитазом, испещренным погаными высохшими экскрементами, запахом несмытой мочи и разбросанными книгами, а не проявлениями любви и заботы, которых она ждет, то поневоле что-то сжимается в области сердца. Или, может, в голове? Потому что она только что пришла домой (к себе домой?) с работы или из больницы (она уже четвертый год ходит туда почти без перерыва), и как приятно было бы, если бы ее встретили знаками любви и заботы, а не грязными, вонючими, загаженными, мрачными комнатами. Вот бы сейчас чистую застеленную кровать, чайку, несколько непринужденных слов! Отсутствие проявлений желанной нежности или бескорыстной доброй воли со стороны взрослых детей всерьез ставит вопрос: где мать ошиблась настолько, что тоска по любви приводит лишь к сгустку боли где-то в области сердца или в голове? Мать получает то, что сама приготовила? Приготовила и подмешала яд? Напоила этим ядом своих малолетних детей, и через двадцать лет вот он, результат? Яд? Я лгала! Отрицала, что у меня депрессия. Выходит, надо мне было раздеться догола, раскрыться и вопить во все горло, чтобы „мамина депрессия и ее причина“ вошли в самую душу бедных моих детей. Тогда бы эта „искренность“ привела в мир более отзывчивых детей? Тогда эта жажда любви нашла бы удовлетворение?

Мелочная (!) мать»

(1977) 

(обратно)

134

 Итоговая ведомость выплат за 1978 г.

Дата – вознаграждение агенту – оперативные расходы

1. 8/II/1978 – … – 8000 форинтов

2. 8/II/1978 – … – 500 долларов США

(обратно)

135

 Мы сообща выработали легенду для ее путешествия и линию поведения, которой она должна придерживаться в ходе своего пребывания в Израиле. В качестве легенды, объясняющей ее любопытство, секретной сотруднице следует обозначить интерес к израильской внутренней политике.

Для вывоза валюты мы просим разрешение на служебном бланке, легенду для ее легализации мы выработаем.

(обратно)

136

Ул. Кирьят Сефер, 8 – адрес моих деда и бабки в Тель-Авиве.

(обратно)

137

Очень практично, очень ловко, очень (нем.). (Примеч. перев.)

(обратно)

138

«Я считаю себя существом ущемленным, ведь мне давно уже пришлось сбросить крылья, что каждое разумное существо получает от рождения, и еще крепче привязать пуповину к грубым земным вещам – так повелела чрезмерно жестокая действительность. Могу сказать и этим завершу свои строки: не припомню ничего, что делало бы меня счастливой на протяжении долгих лет, разве что танцующая под дудку своего хозяина-араба обезьянка, виденная из окна на узкой уличке в старом Иерусалиме… в возрасте трех лет.

Обнимаю целую

Бру

Будапешт, 15/VIII/1975» 

(обратно)

139

Речь идет о различии между негласными сотрудниками управления III/III венгерской политической полиции, которое занималось внутренней контрразведкой (то есть в первую очередь следило за соотечественниками), и управления III/I, которое занималось внешней разведкой. После 1990 года выражение «три-дробь-три» стало в Венгрии синонимом слова «стукач». (Примеч. перев.)

(обратно)

140

«Зехузе» – книга Андраша Форгача, опубликованная в 2007 году. В ее основу легли письма, которые на протяжении всей жизни писала его матери живущая в Израиле бабушка Форгача, мать Брурии. Название переводится с иврита как «вот так вот» – любимое бабушкино выражение, нечто вроде воннегутовского so it goes, «такие дела». (Примеч. перев.)

(обратно)

141

C 1951 года на улице Дьоршкочи, 25, в Будапеште находились следственное управление и тюрьма для политических заключенных венгерского МВД. (Примеч. перев.)

(обратно)

142

Крупнейший венгерский писатель Петер Эстерхази (1950–2016), завершив семейную сагу Harmonia caelestis, обратился в архив, чтобы ознакомиться с доносами на самого себя, – но вместо этого получил досье своего отца (и главного героя только что завершенного романа). Из этого родилась книга «Исправленное издание», в которой перемежаются фрагменты отцовских досье, цитаты из романа Harmonia caelestis и комментарии автора. (Примеч. перев.)

(обратно)

143

Дюла Кабош (1887–1941) – венгерский комический актер, особенно прославившийся ролями в кинокомедиях 1930-х годов. (Примеч. перев.)

(обратно)

144

К. О. – инициалы матери. В Венгрии имя матери – обязательный элемент личных данных человека. (Примеч. перев.)

(обратно)

145

Шандор Тар (1941–2005) – венгерский писатель, социолог. Как стало известно в 1999 году, с 1978-го он сотрудничал со спецслужбами, следил за многими своими знакомыми. (Примеч. перев.)

(обратно)

146

Габор Боди (1946–1985) – режиссер и теоретик экспериментального кино. В 2001 году были опубликованы документы, свидетельствующие о его сотрудничестве с отделом III/III в 1973–1983 годах. (Примеч. перев.)

(обратно)

147

Иветта Биро (р. 1930) – киновед и сценарист, возглавляла журнал «Филмкультура» с 1965 до 1973 года, потом уехала в Париж; с 1982-го преподавала в киношколе Нью-Йоркского университета. (Примеч. перев.)

(обратно)

148

Треугольник – концентрация городов и деревень израильских арабов на востоке равнины Шарон у подножия Самарии, рядом с так называемой «зеленой линией» – линией разграничения, установленной по окончании Арабо-израильской войны 1948–1949 годов между Израилем с одной стороны и Ливаном, Сирией, Трансиорданией – с другой. (Примеч. перев.)

(обратно)

149

Настоящая фамилия Цви Элпелега (1926–2015) – Эльфланг, он родился в Баранове на юге Польши. (Примеч. перев.)

(обратно)

150

«Скупщики душ» – документальный фильм, созданный телеобъединением «Экран» Гостелерадио СССР в 1976 году. В нем рассказывалось о тяжкой доле переехавших в Израиль советских евреев, о массовых самоубийствах, зверствах израильских спецслужб в отношении желающих уехать из страны и проч. (Примеч. перев.)

(обратно)

151

16 и 17 сентября 1982 года, в период гражданской войны в Ливане и в ходе Ливано-израильской войны, боевики ливанской партии Катаиб, бывшие союзниками Израиля, провели в лагерях беженцев Сабра и Шатила в предместье Бейрута военную операцию по поиску и уничтожению палестинских боевиков – якобы в отместку за убийство президента Ливана Башира Жмайеля и еще двадцати шести человек, совершенное, по их мнению, членами Организации освобождения Палестины. Погибли, по разным оценкам, от 700 до 3500 человек. (Примеч. перев.)

(обратно)

152

Орден «За заслуги перед социалистической родиной» был учрежден Президиумом Верховного Совета ВНР в 1966 году; награжденные и члены их семей пользовались некоторыми льготами, например получали более высокую пенсию, зачислялись в университет без конкурса и т. п. Орден Витязя – высшая государственная награда Венгрии периода регентской монархии 1920–1944 годов. С 1953 года имеет статус рыцарской институции, ее штаб-квартира находится за пределами Венгрии. (Примеч. перев.)

(обратно)

153

Шеол – обитель мертвых в иудаизме. (Примеч. перев.)

(обратно)

154

Ласло Рапчани (1925–2013) – венгерский писатель и журналист, сотрудник Венгерского радио. Книга «Иерусалим», о которой пойдет речь дальше, вышла в 1984 году. С 1989 года он был председателем Общества венгеро-израильской дружбы. (Примеч. перев.)

(обратно)

155

Янош Берец (р. 1930) – в 1980-х годах член ЦК Венгерской социалистической рабочей партии, секретарь по вопросам идеологии и пропаганды. (Примеч. перев.)

(обратно)

156

Меня это не радует, но ничего не поделаешь.

(обратно)

157

Мордехай Гур, он же Мотта Гур (1930–1995), во время Шестидневной войны командовал бригадой парашютистов, занявшей Восточный Иерусалим. Именно Гур произнес по рации знаменитую фразу: «Храмовая гора в наших руках». (Примеч. перев.) 

(обратно)

158

Cм., например, книгу Тимоти Гартона Эша «Досье: Личная история» (Ash T. G. The File: A Personal History. Harper Collins, 1997).

(обратно)

159

Скажем, в блестящем эссе Петера Надаша «Наш бедный Саша Андерсон» (Надаш П. Тренинги свободы: Избранные эссе / Пер. В. Середы. М.: Три квадрата, 2004. С. 82–121).

(обратно)

160

Эстерхази П. Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia caelestis» / Пер. В. Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

(обратно)

161

Эстерхази П. Harmonia Caelestis / Пер. В. Середы. М.: Новое литературное обозрение, 2008.

(обратно)

Оглавление

I. Госпожа Папаи

  День рождения

  Попытка

  Лондон, 1962

  Под Будайской крепостью

  Будапешт, 3-й район, ул. Керек, 22, 7-й этаж, кв. 35 

    1

    2

    3

    4

    5

  Г-жа Папаи завершает свою деятельность

II. Брурия и Марцел

III. Кое-что еще

Примечания переводчика