Мастерская кукол (fb2)

- Мастерская кукол [litres][The Doll Factory] (пер. Владимир Александрович Гришечкин) 2427K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Элизабет Макнил

Элизабет Макнил
Мастерская кукол

Лондон, ноябрь 1850

Портрет

Когда улицы Лондона становятся темны и на них опускается тишина, юная девушка на цыпочках спускается в подвал кукольной мастерской и садится за древнее бюро. Перед ней лежит раскрашенная фарфоровая голова куклы – лежит и смотрит в пустоту пустым взглядом ярко-зеленых глаз. Девушка выдавливает немного белой и розовой акварели в устричную раковину, задумчиво слюнявит кончик кисти и поправляет зеркало на подставке. Негромко потрескивает свеча. Девушка щурится и глядит на лежащий перед ней лист бумаги.

Наконец она добавляет в раковину немного воды и тщательно смешивает краски, пытаясь получить телесный тон. Первый, неуверенный, мазок ложится на бумагу. Толстая полугладкая бумага холодной прессовки не коробится от воды.

Колышутся вместе с пламенем свечи тени. Они становятся то короче, то длиннее, и тогда темно-рыжие волосы девушки почти сливаются с темнотой подвала. Еще мазок. Еще… На бумаге появляются очертания подбородка и скул. На них падает свет, и девушка добавляет белой краски, старательно выписывая собственное лицо, отражающееся в зеркале: широко расставленные глаза, лоб, резкий изгиб деформированной ключицы… Наверху, в комнатах над лавкой, спят сестра молодой художницы и хозяйка мастерской, и даже чуть слышное шуршание кисти кажется ей оглушительным, способным разбудить обеих.

Нахмурив брови, девушка рассматривает портрет. Она допустила ошибку, сделала лицо слишком маленьким. Ей хотелось написать его во весь лист, но не вышло; теперь оно занимает верхнюю треть листа, словно паря над пустым белым пространством. Напрасно она поторопилась и не сделала предварительный набросок. Теперь драгоценный лист бумаги, на которую она потратила все, что сумела сэкономить за неделю, безнадежно испорчен.

Или нет?..

Несколько секунд она сидит неподвижно, разглядывая портрет. Ее сердце стучит громко и часто, взгляд блестящих кукольных глаз гипнотизирует. Она знает, что должна вернуться в спальню, пока ее не хватились, но…

Не отрывая взгляда от зеркала, девушка наклоняется вперед и придвигает свечу поближе. Это не дешевая сальная, а настоящая восковая свеча, которую она потихоньку стащила из хозяйкиных запасов. Обмакнув палец в горячий воск, девушка лепит из него колпачок, а потом заносит руку над пламенем. Ей хочется знать, как долго она сможет терпеть жар. Пляшут по стенам тени, чуть слышно трещит, сгорая, рыжеватый пушок на тыльной стороне ладони…

Часть первая

Несомненно, в этом сердце обитает нечто неподвластное гибели, а жизнь – больше, чем мечта.

Мэри Уолстонкрафт, «Письма, написанные во время короткого путешествия по Швеции, Норвегии и Дании», (1796)

В прекрасном – радость без конца, без края,

Прекрасное живёт, не умирая.

Оно растёт и ширится, благое,

Стоит на страже нашего покоя.

Дж. Китс, «Эндимион»¹

Лавка редкостей и курьезов Сайласа Рида

Сайлас сидел за верстаком, держа перед собой чучело голубки. В подвале было тихо, как в могиле, и только дыхание самого Сайласа чуть колыхало перья на чучеле. Их движение создавало иллюзию жизни, и казалось, будто птица вот-вот раскроет серый с жемчужной восковицей клюв и полетит на Темзу клевать на отмелях устриц и рачков.

Во время работы Сайлас сильно вытягивал губы, однако при свете лампы его нельзя было назвать некрасивым. Ему уже исполнилось тридцать восемь, однако его волосы были по-прежнему густы и их совершенно не тронула седина. Вот он ненадолго поднял голову, машинально скользнув взглядом по полкам и стеллажам, на которых выстроились разнокалиберные стеклянные сосуды с бумажными этикетками. В них в мутном растворе соли и квасцов плавают законсервированные «образцы» – разбухшие новорожденные ягнята, змеи, котята, ящерицы, кролики и другие. Они давно мертвы, но кажется, будто они так и льнут к пыльному стеклу, стараясь рассмотреть, что же происходит снаружи, за стенками их стеклянных узилищ.

– Только попробуй теперь от меня улететь, мошенница!.. – пробормотал Сайлас и, вооружившись щипцами, потуже закрутил на ножках птицы проволоку, закрепляя чучело на деревянной подставке. Ему нравилось разговаривать со своими изделиями, выдумывать истории о том, как и почему то или иное живое существо оказалось на верстаке в его подвальной мастерской. Размышляя о судьбе голубки, он перебрал несколько разных сценариев: то ему казалось, что она совершала налеты на плывущие по каналу баржи с зерном, то он решал, что птица, себе на беду, свила гнездо в снастях стоящего на Темзе «Одиссея». В конце концов Сайлас остановился на варианте, который пришелся ему по душе больше остальных, и несколько раз упрекнул голубку в том, что она усвоила привычку нападать на торгующих водяным кресс-салатом детей.

Теперь чучело было готово, и Сайлас, удовлетворенно вздохнув, поставил его на верстак.

– Ну вот!.. – сказал он и, откинувшись на спинку стула, отвел с лица упавшие на глаза волосы. – Надеюсь, теперь ты уже никогда не сможешь выхватывать пучки салата из рук маленьких озябших девочек, которые пытаются заработать себе на кусок хлеба!

Своей работой Сайлас остался доволен, хотя ему и пришлось поторапливаться, чтобы закончить ее в срок. Да и заказчик – он не сомневался – тоже будет рад: чучело выглядело как живое. Чуть приподнятые крылья голубки расходились цифрой V, и казалось, будто она летит, а легкий наклон вперед еще усиливал это впечатление. Кроме того, Сайласу досталось голубиное сердце, лежавшее теперь в стеклянной банке с консервирующим раствором, в котором плавало уже больше двух десятков побуревших овальных сердец, – их охотно покупали для опытов аптекари и шарлатаны-врачи.

Некоторое время Сайлас прибирался в мастерской, потом тщательно вытер инструменты и аккуратно разложил на столе. Пора было возвращаться в лавку. Он поднялся почти до половины ведущей наверх лестницы и, держа чучело в руках, толкнул плечом крышку люка, когда в подвале пронзительно задребезжал звонок.

Час был еще ранний, но Сайлас надеялся, что это Альби. Поспешно выбравшись из подвала, он накрыл люк ковром из оленьей шкуры, поставил готовое чучело на шкаф и пошел к дверям. Быть может, думал Сайлас, как раз сегодня произойдет то, о чем он мечтал: мальчишка наконец-то принесет небывалый, удивительный образец – таинственное существо, которое Сайлас не мог себе даже представить. Последние находки Альби никуда не годились; по большей части это были кишащие червями дохлые крысы, облезлые кошки с размозженными черепами и погибшие под колесами голуби с переломанными крыльями («Ах, если бы вы только знали, сэр, как трудно было их найти! Сборщики костей успевают собрать все самое лучшее!»). Между тем для того, чтобы коллекция выдержала испытание временем и прославила в веках имя своего создателя, Сайласу необходимо было что-то совершенно необычное, можно даже сказать – исключительное.

Размышляя об этом, Сайлас вспомнил историю одной хлебопекарни на Стрэнде, владелзец которой едва сводил концы с концами, выпекая из непросеянной муки твердые как булыжники караваи, годные лишь на то, чтобы подпирать ими двери в жаркую погоду. Булочнику уже грозила долговая тюрьма, когда он додумался вымачивать клубнику в сахарном сиропе и продавать в маленьких стеклянных банках. В короткое время захудалая пекарня стала широко известна, теперь о ней даже упоминалось в городских туристических брошюрках. Что-то в этом роде необходимо было и Сайласу – что-то уникальное и неповторимое, что сделает его коллекцию известной. Несколько раз ему даже казалось, будто он нашел это что-то, – нашел свою засахаренную клубничину, – однако, когда работа над образцом подходила к концу, Сайласа одолевали сомнения и он начинал хотеть чего-то другого. Врачи-анатомы и крупные коллекционеры, которыми он всегда восхищался – образованные люди вроде Джона Хантера² и Эстли Купера³, – не имели недостатка в образцах для своих исследований. Бывая в пабах напротив Университетского колледжа⁴, Сайлас частенько прислушивался к разговорам студентов-медиков, обсуждавших утренние вскрытия, и испытывал жгучую зависть. Разумеется, его возможности были куда как скромнее, и все же он верил, что однажды Альби непременно – непременно! – принесет ему что-то замечательное. Тогда он сразу станет знаменит, а имя Сайласа Рида украсит собой мемориальную доску перед входом в музей, где будут выставлены его работы, а его талант и усилия наконец-то будут признаны всеми. Не раз он представлял себе, как Флик, возлюбленная подруга его детства, поднимается вместе с ним по крутым каменным ступеням и в восхищении замирает перед мраморной мемориальной доской, на которой высечено его имя. Не в силах сдержать восторга, она крепко обнимет его, а он скажет, что все это он делал только ради нее.

Но когда Сайлас открыл дверь, на пороге стоял вовсе не Альби. Это была всего лишь горничная, которая пришла за заказанным ее госпожой чучелом колибри для шляпки. Следом за горничной явился мальчишка в бархатном жилете, который бесконечно долго рассматривал прилавок и в конце концов купил жалкую брошку с крыльями бабочки, которую Сайлас, с трудом сдерживая презрение и разочарование, едва не швырнул ему в лицо. Потом пришел еще кто-то, и с каждым стуком в дверь его раздражение делалось все сильнее. Полученные гроши он складывал в кошелек из собачьей кожи, а в перерывах между покупателями водил пальцем по одному и тому же предложению в «Ланцете»⁵, пытаясь понять его суть: «…Ново… но-во-обра-зо-вани-е, раз-де-ля-ю-щее ладье… ладьевид… ладьевидные кости сто-пы…»… Звонок, стук в дверь, снова звонок, несколько часов, проведенных в темной подвальной мастерской да необходимость каждый вечер подниматься в спальню над лавкой – вот из чего состояла его жизнь.

Нет, это просто возмутительно, думал Сайлас, окидывая крошечную лавку мрачным взглядом. Торгуешь сущей ерундой, чтобы иметь возможность просто оплачивать аренду! Увы, вкусы покупателей оставляли желать много лучшего. Большинство клиентов были просто неспособны оценить подлинные сокровища: столетний череп льва, веер из китового легкого, чучело мартышки под стеклянным колпаком и многое другое. Почти все они, едва переступив порог, сразу бежали к массивному шкафу из красного дерева в глубине лавки, за стеклянными дверьми которого хранились бабочки, точнее – их багряные и золотые крылья, которые Сайлас додумался помещать между гладкими, тонкими стеклышками. Некоторые из них могли сгодиться в качестве кулонов, большинство же предназначались для того, чтобы держать их в качестве украшения на комоде, на каминной полке или на туалетном столике. Сам Сайлас считал крылья глупыми безделушками, которые каждый, у кого достанет воображения, мог бы сделать сам. Увы, те вещи, которые нравились ему самому, покупали разве что аптекари да художники.

Только когда часы пробили одиннадцать, он услышал несильный стук в дверь и тихое позвякивание колокольчика в подвальной мастерской (он нарочно провел звонок именно туда, потому что, увлекшись работой, мог и не услышать, как стучат в дверь). Сайлас бросился открывать. Разумеется, это мог быть очередной праздный зевака, у которого завелся лишний пенни, и даже если это был Альби, его появление вовсе не означало, что мальчишка отыскал что-то интересное. В последний раз он принес летучую мышь с переломанными крыльями, дохлую галку и бродячую собаку, годную только на рагу, – и все же сердце Сайласа непроизвольно забилось быстрее.

На сей раз предчувствие его не обмануло. Это действительно был мальчишка.

– А-а, Альби… – проговорил Сайлас, открывая входную дверь, в которую тотчас начал просачиваться желтоватый городской туман – печально знаменитый «гороховый суп» с Темзы. – Принес что-нибудь?

Десятилетний сорванец дерзко ухмыльнулся в ответ («Я знаю, что мне десять, сэр, потому что я родился в тот самый день, когда наша королева выходила замуж за принца Альберта»). Во рту у него оставался только один зуб, который торчал из верхней челюсти, словно виселица посреди площади.

– Принес, сэр. У меня есть для вас отличная зверушка! Такой у вас еще не было.

Сайлас бросил взгляд вдоль переулка, застроенного мрачными, ветхими домами, которые кренились в разные стороны, точно подвыпившие матросы. Переулок казался безлюдным, и он удовлетворенно кивнул.

– Ну, показывай, что там у тебя… – И Сайлас слегка ущипнул мальчишку за подбородок – пусть знает, кто здесь главный. – Задняя нога мегалозавра или, может быть, голова русалки?..

– Для русалок погода не та, сэр. Знаете, какая холоднющая вода в Риджентс-канале? А вот второе существо… Этот ваш мега… мегаза… В общем, он просил передать, что вы сможете забрать его рога, как только он их сбросит.

– Очень любезно с его стороны.

Альби громко высморкался в рукав.

– Но я все равно принес вам кое-что интересненькое. Это настоящие драгоценности, сэр, просто брилянты! И я не расстанусь с ними меньше чем за два шиллинга. Только предупреждаю, товарец не рыжий, как вы любите… – С этими словами мальчуган развязал веревку, стягивавшую горловину его мешка, и запустил руку внутрь. Сайлас с жадностью следил за его движениями. В воздухе распространился чуть сладковатый гнилостный запах, и он прикрыл нос ладонью – запаха мертвечины Сайлас не любил. В его лавке было чисто и прохладно, как в операционной или в аптеке, и почти не пахло ни угольным дымом, ни старым мехом, ни пылью от чучел, не говоря уже о смраде разлагающейся плоти. Сайлас терпеть не мог этот запах и сражался с ним не жалея сил. В кармане жилета он всегда носил миниатюрный флакончик с лавандовым маслом, которое, если капнуть им на верхнюю губу, позволяло не замечать вони, но сейчас ему не хотелось совершать лишние движения и отвлекать Альби, который и так был не способен сосредоточиться на предмете разговора дольше, чем прыгающая с места на место блоха.

Мальчишка подмигнул.

– Настоящее сокровище, сэр! – повторил он, крепко сжимая горловину мешка, словно там было что-то живое.

Сайлас попытался пренебрежительно усмехнуться, но вышло не слишком натурально. Он не любил, когда маленький оборванец пытался его заинтересовать. Глупые ужимки уличного бродяги возвращали Сайласа в собственное детство, когда ему приходилось таскать через весь двор к печам тяжелые глиняные капсулы для обжига керамики, попутно уворачиваясь от материнских тумаков, от которых болели руки и плечи. Порой Сайлас даже спрашивал себя, действительно ли ему удалось оставить ту давнюю жизнь в прошлом, и если да, то почему он позволяет этому однозубому беспризорнику водить себя за нос?

Но Сайлас ничего не сказал. Ему даже удалось изобразить зевок, однако краем глаза он продолжал посматривать на мешок в руках Альби. Сайлас даже не мигал – мальчишке все-таки удалось не на шутку его заинтриговать.

Альби снова ухмыльнулся и наконец раскрыл мешок. Заглянув внутрь, Сайлас увидел двух дохлых щенков.

То есть в первое мгновение ему показалось, будто перед ним два щенка, но когда он наклонился, чтобы взять их в руки, то заметил всего один загривок, одну шею и одну голову. Череп был еще не сросшийся и состоял словно бы из отдельных пластин.

Сайлас негромко ахнул, потом улыбнулся и провел кончиком пальца по голове щенка, нащупывая теменной шов. Он хотел убедиться, что это не трюк. Альби был вполне способен с помощью иголки и нитки сшить вместе двух собак в надежде выманить у него несколько лишних монет. Подняв странного щенка повыше, Сайлас поднес его к свету газовой лампы, согнул и разогнул суставы всех восьми ног, нащупал под шкурой мягкие кругляши позвонков.

– Вот это уже на что-то похоже! – проговорил он наконец. – Это совсем другое дело!

– Щенок стоит два шиллинга, сэр! – поспешно сказал Альби. – Дешевле не отдам.

Рассмеявшись, Сайлас вынул кошелек из собачьей кожи.

– Один шиллинг, и не больше! А еще можешь войти и посмотреть мою лавку, – добавил он, но Альби решительно затряс головой и слегка попятился. По лицу его скользнуло какое-то странное выражение, несколько похожее на страх, которое, впрочем, тут же исчезло, когда Сайлас сунул ему в руку монету. Мальчишка прочистил горло и презрительно харкнул на мостовую.

– Один шиллинг?! Вы что, хотите, чтобы я околел с голода?..

Но Сайлас уже закрыл дверь и не отозвался, даже когда мальчишка забарабанил по ней кулаками. Облокотившись на шкаф, он опустил взгляд, желая убедиться, что удивительные щенки никуда не пропали у него из рук. Они были на месте, и Сайлас прижал их к груди, как ребенок прижимает любимую игрушку, ласково поглаживая все восемь мохнатых лап. Похоже, щенки не прожили на этом свете и одной минуты, даже не сделали первого вдоха, но это не имело никакого значения.

Маленький оборванец

Только когда Сайлас закрыл дверь, Альби немного успокоился. Сунув монету в рот, он прикусил ее своим единственным зубом. Зачем он это сделал, мальчик не знал – просто он видел, что так часто делает его сестра. Платой мальчишка был доволен – получить два шиллинга он не очень-то и рассчитывал. Ведь как оно в жизни устроено?.. Если требуешь два шиллинга, то получишь шиллинг; что же будет, если попросить шиллинг?.. Пожав плечами, Альби выплюнул монету в ладонь и спрятал поглубже в карман. На эти деньги он купит порцию вареных свиных ушей себе на обед, а остальное отдаст сестре.

Но сначала ему нужно было сделать еще одно дело.

Кроме мешка, предназначенного для Мертвечины, у него был с собой мешок поменьше, сшитый из грубого холста. В нем лежали крошечные кукольные юбочки и кофточки, которые Альби шил несколько ночей подряд. Каждый раз, заходя в кукольную лавку, куда он сдавал готовую работу, мальчик старался быть очень внимательным, чтобы не перепутать мешки, и все равно каждый раз ему казалось, что он ошибся, и тогда у него замирало сердце от страха. Меньше всего ему хотелось видеть, каким будет выражение лица у старой миссис Солтер, когда вместо кукольных одежек она увидит в мешке кишащих личинками дохлых крыс.

Слегка подув на руки, чтобы хоть немного их согреть, Альби сорвался с места. Изо всех сил работая тонкими кривыми ногами, он стремительно пронесся по извилистым грязным улочкам и пересек заваленный кучами навоза Сохо, то и дело перепрыгивая через лужи мочи и стараясь не обращать внимания на оборванных, неряшливых проституток, которые из-под опущенных век следили за его бегом, как кот наблюдает за мухой. Выбежав на Риджент-стрит, мальчик не удержался и бросил взгляд на лавку, где продавались зубные протезы – четыре гинеи за комплект. Машинально коснувшись кончиком языка своего единственного резца, Альби пересек улицу прямо перед носом у запряженной в экипаж лошади. Напуганная лошадь едва не поднялась на дыбы. Альби испугался не меньше ее, но сумел обуздать свой страх, закричав кучеру:

– Смотри куда едешь, болван!..

И прежде чем кучер успел обругать его в ответ или огреть кнутом, Альби был уже на противоположной стороне улицы – на пороге кукольной лавки миссис Солтер.

Кукольный магазин миссис Солтер

Держа в руках миниатюрную юбочку, Айрис вела ногтем большого пальца вдоль швов, готовясь раздавить спрятавшуюся в ткани вошь или блоху. Заметив висящую нитку, она послюнила ее конец и аккуратно завязала.

Несмотря на то что был уже почти полдень, хозяйка заведения миссис Солтер еще спала, но Роз, сестра Айрис, уже сидела на своем стуле, склонившись над шитьем.

– Что ж, по крайней мере на этот раз ты не принес нам никаких насекомых, – сказала Айрис. – Но впредь не оставляй свободных ниток, милый. В городе полно швей, каждая из которых готова продать собственного ребенка, лишь бы получить такую работу, как у тебя.

– Но, мисс, моя сестра больна. У нее жар, и мне пришлось сидеть с ней всю ночь, а я уже несколько дней не ходил на каток. Это несправедливо!..

– Бедняжка! – Айрис обернулась через плечо, но ее сестра, казалось, с головой ушла в работу. – Ты прав, это, конечно, очень несправедливо, – добавила она, понизив голос, – только нашей миссис Солтер наплевать на какую-то там справедливость, ведь это не женщина, а сам дьявол в юбке. Ты когда-нибудь видел ее язык?

Альби покачал головой.

– Так вот, он у нее раздвоенный, как у змеи.

При этих ее словах мальчишка улыбнулся такой открытой, такой бесхитростной улыбкой, что Айрис захотелось крепко его обнять. Его спутанные светлые волосы, рот с единственным зубом и испачканное сажей лицо – все это не имело для нее значения. В каком-нибудь другом мире Альби вполне мог появиться на свет в их семье в Хэкни и быть ее братом.

Айрис вручила мальчугану свежий кусок ткани и, убедившись, что Роз по-прежнему не обращает на них внимания, сунула ему в руку шестипенсовик. Это были ее собственные деньги, которые она откладывала, чтобы купить кисти и бумагу, но…

– Вот, возьми. Купи своей сестре горячего бульона.

Альби нерешительно уставился на деньги.

– Бери-бери, это не шутка, – сказала Айрис.

– Огромное спасибо, мисс. – Глаза мальчика потемнели, и он стремительно выхватил монету из рук Айрис, словно боясь, что она передумает. В следующее мгновение он уже выскочил из магазина, едва не сбив с ног шарманщика-итальянца. Шарманщик замахнулся на него тростью, но Альби был уже далеко.

Айрис проводила его взглядом и только потом перевела дух. Она знала, что Альби – просто маленький оборванец, поэтому от него не следует ожидать соблюдения даже элементарных правил гигиены. И все же она никак не могла понять, почему от него всегда так сильно пахнет мертвечиной.

***

Кукольный магазин миссис Солтер на Риджент-стрит («Кукольный эмпорий», как значилось на вывеске) втиснулся аккурат между двумя конкурирующими между собой кондитерскими, поэтому в торговом зале, где сидели девушки, постоянно пахло жженым сахаром и горячей карамелью. Запах этот просачивался сквозь трещины в стенах и дымоходе и был буквально вездесущ. Иногда, когда он становился особенно сильным, Айрис снилось, что она ест конфеты, сливовое желе и крошечные кексы со взбитыми сливками или едет в Букингемский дворец на пряничных слонах, расписанных глазурью. Впрочем, гораздо чаще ей снилось, будто она тонет, захлебываясь в кипящей патоке.

Когда сестры Уиттл только поступили ученицами в магазин миссис Солтер (была ли хозяйка когда-нибудь замужем, так и осталось для них тайной), торговый зал буквально ошеломил Айрис. Она была уверена, что из-за их с Роз дефектов (у самой Айрис с младенчества была деформирована ключица, а лицо сестры изуродовали страшные рубцы – следы перенесенной оспы) хозяйка поместит их где-нибудь в подвальном складе, но ошиблась. Вместо этого обеих девушек усадили за позолоченное бюро в самом центре торгового зала, где покупатели могли наблюдать за их работой. Айрис получила коробку порошковых красок и несколько кистей из лисьего волоса, чтобы раскрашивать фарфоровые лица, руки и ноги кукол. Работа была кропотливой и утомительной, но в первые дни Айрис не замечала трудностей. Ее буквально зачаровали стоящие вдоль стен шкафы из драгоценного эбенового дерева, полки которых были буквально забиты фарфоровыми куклами в роскошных шелковых и атласных нарядах. Кроме того, в зале было светло и тепло, в позолоченных держателях горели белые восковые свечи, а в камине уютно потрескивал огонь.

Но сейчас, сидя рядом с сестрой за рабочим столом с фарфоровой куклой и подвылезшей кистью в руках, Айрис изо всех сил старалась подавить зевоту. Чудовищная усталость грузом повисала на плечах, заставляя ее сильно сутулиться: порой Айрис казалось, что она уставала бы гораздо меньше даже работай она на фабрике. Руки ее покраснели и потрескались от зимнего холода, но, если Айрис натирала их салом, кисть начинала скользить в пальцах, и тогда она рисковала испортить кукольные губы или румянец на фарфоровых щеках. Шкафы вдоль стен оказались вовсе не из эбенового дерева, а из обыкновенного дуба, выкрашенного дешевой черной краской. От жара горящих свечей золотистый лак на подсвечниках потрескался и облез, а на ковре на полу – там, где каждый день ходила миссис Солтер, – ворс вылез и сделался таким же редким, как волосы на голове хозяйки магазина. Сочащиеся из трещин в стенах запахи и копоть, духота и промозглая сырость зала, а также ряды кукол на полках придавали магазину сходство со склепом, и Айрис, которой каждый вздох давался с огромным трудом, все чаще казалось, будто она похоронена здесь заживо.

– Мертвый или живой?.. – шепотом спросила Айрис у своей сестры-близняшки, придвинув поближе дагерротип, на котором был изображен ребенок: невыразительное неподвижное личико в пене кружев, аккуратно сложенные на коленях ручки, тщательно наглаженное платьице.

– Тише ты!.. – прошипела в ответ Роз, потому что как раз в этот момент в зал вошла миссис Солтер – вошла и уселась на стул у двери, с треском раскрыв на коленях большую Библию.

Айрис поспешно опустила голову. Угадывать, мертвый или живой ребенок изображен на дагерротипе, по которому изготавливалась на заказ очередная кукла, было одним из немногих доступных сестрам развлечений, хотя в каждом подобном случае Айрис чувствовала себя немного виноватой. В самом деле, одно дело – расписывать куклу, с которой будет возиться живой и резвый ребенок, и совсем другое – изготовить игрушку, которая будет сидеть на надгробном камне в качестве посмертного подарка умершей девочке или мальчику. Между тем львиную часть своего дохода миссис Солтер получала именно делая портретные куклы мертвых детей, а поскольку нынешняя зима выдалась на редкость холодной, дети простужались и умирали чаще обычного, и обеим девушкам в кукольном магазине приходилось трудиться не покладая рук. Порой Айрис и Роз не вставали со своих мест по двадцать часов кряду вместо обычных двенадцати. «Вполне понятно и естественно, – объясняла им миссис Солтер своим «особым» голосом, предназначенным для общения с клиентами, – что люди хотят почтить память ушедшего от них малютки. В конце концов, даже у апостола Павла в «Послании к коринфянам» сказано: «мы ходим верою, а не видением… и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа»⁶. Душа ребенка вознеслась на небеса, а кукла осталась как символ того плотяного сосуда, который она некогда населяла».

Догадаться, изображен ли на дагерротипе живой или мертвый ребенок, было не просто, но со временем Айрис определила для себя несколько признаков, по которым можно было довольно быстро решить эту задачу. Например, если малыш выглядел спящим и лежал в окружении бумажных кружев и цветов, он почти наверняка был мертв. Мертвого ребенка, запечатленного в сидячем положении, выдавала подпорка за спиной или даже удерживавший его человек, который часто был одет таким образом, чтобы сливаться с драпировками, служившими в качестве фона. Наконец, был еще один верный признак: живой ребенок не мог оставаться абсолютно неподвижным столько времени, сколько требовала экспозиция при дагерротипии, поэтому такой отпечаток неизбежно оказывался слегка смазанным в отдельных деталях, и только снимки мертвецов, неподвижно глядевших прямо перед собой, выглядели противоестественно четкими.

– Это живая девочка, – решила наконец Айрис. – И очень терпеливая. У нее только глаза немного расплылись, а все остальное вышло достаточно четко.

– Эй, прекратите болтать! – злобно прикрикнула на девушек миссис Солтер. – Работайте!

Резкий голос хозяйки заставил Айрис ниже наклонить голову. Старательно смешивая краски, чтобы сделать чуть темнее сомкнутые губы куклы, она пыталась не смотреть на миссис Солтер, боясь, что та разозлится еще больше и ущипнет ее за кожу на внутренней стороне локтя. Это было обычное наказание, которого сестры удостаивались достаточно часто, а пальцы у миссис Солтер были словно щипцы для колки сахара.

День за днем Айрис и Роз сидели, склонясь над своей работой, делая небольшой перерыв только на обед, состоявший из чашки крепкого говяжьего бульона и хлеба. Айрис красила фарфоровые лица, приклеивала куклам парички из настоящих волос, а иногда, если у ребенка на дагерротипе были кудряшки, завивала их с помощью железных щипцов, которые разогревала на решетке камина. Роз в основном шила. Иголка в ее руках мерно двигалась вверх и вниз, словно смычок в руках скрипача. Ее работа заключалась в том, чтобы отделывать грубые юбки и платья, которые изготавливали неквалифицированные портнихи, крошечными рюшами и кружевами, украшать корсажи речным жемчугом и стеклярусом и пришивать к одежде крошечные, как мышиные носы, пуговицы, обтянутые тонким бархатом.

Айрис и Роз были близняшками, однако сходства между ними было немного. С самого детства Роз слыла красавицей и была любимицей матери и отца. Зная это, она и вела себя соответственно. Деформированная ключица Айрис – врожденный дефект, из-за которого ее левое плечо казалось наклоненным вперед, – вызывало у сестры покровительственное чувство. Но Айрис это только раздражало. «Я не калека! Я нормальная!» – сердито восклицала она, когда Роз пыталась забрать у нее пакеты с продуктами, купленными в зеленной или рыбной лавке. Бывало, сестры даже ссорились, но их соперничество не превращалось в ненависть: они спорили, кто дальше прыгнет, кто аккуратнее напишет домашнее задание, иногда даже дрались за добавочную порцию картофельного пюре, но каждое столкновение непременно заканчивалось примирением, и перед сном обе часто сидели у камина, обнявшись и мечтая о маленьком магазинчике, который они надеялись когда-нибудь открыть.

Но потом все изменилось, и изменилось в худшую сторону. Когда сестрам исполнилось по шестнадцать лет, Роз заболела оспой, которая едва ее не убила. Жаль, что не убила, сказала Роз, когда, едва оправившись от болезни, увидела в зеркале молочно-белое бельмо на левом глазу и изрытую глубокими гнойными язвами кожу. Со временем язвы поджили, но после них на лице Роз остались глубокие, уродливые ямы, а кожа на ногах и плечах, которую она до крови расчесывала ногтями, сделалась багрово-красной и покрылась беловатыми шрамами. «Ну за что, за что мне такое наказание?! – в отчаянии восклицала Роз каждый раз, когда оказывалась перед зеркалом, а однажды добавила так тихо, что Айрис сначала подумала – ей это послышалось: – Боже, почему я, а не она?!..»

Сейчас сестрам было по двадцати одному году. У обеих были очень красивые густые медно-каштановые волосы, но Роз носила их распущенными, прикрывая свои изрытые оспинами щеки. Айрис, напротив, заплетала волосы в тугую косу до пояса длиной, так что ее мраморно-белая, удивительно гладкая кожа сразу бросалась в глаза. Теперь сестры больше не болтали друг с другом, не обменивались секретами. О собственной лавке они тоже не вспоминали. Иногда, проснувшись утром, Айрис замечала, что сестра глядит на ее лицо с таким непроницаемо-холодным выражением, что ей становилось не по себе.

***

Время шло к вечеру, и Айрис начала клевать носом. Ее веки словно налились свинцом, глаза закрывались сами собой, к тому же миссис Солтер как раз разговаривала с клиенткой, и ее монотонный голос действовал на Айрис усыпляюще.

– …Каждую куклу мы изготавливаем с особым тщанием и любовью, – льстиво ворковала хозяйка. – Мы используем самый лучший, самый тонкий фарфор с северных фабрик… Да-да, у нас почти семейное предприятие, мы – как одна семья… Очень скромные, очень тихие девочки, не то что эти нахальные торговки из Крэнборна… никакого понятия о чести и порядочности…

Чтобы не уснуть и не упасть со стула, Айрис отчаянно щипала себя за колени, и все-таки ей все больше казалось, что с ее стороны не будет таким уж большим преступлением, если она ненадолго вздремнет прямо за столом.

– Боже мой, Рози!.. – шепотом воскликнула она, когда сестра довольно сильно толкнула ее под ребра. – Ну у тебя и локти! Твердые, ну просто камень!

– Скажи спасибо, что я тебя разбудила. Если бы миссис Солтер заметила, что ты спишь за работой…

– Я просто не в силах удержаться, – пожаловалась Айрис. – Сегодня меня так и клонит в сон!

Роз не ответила, сосредоточенно ковыряя подсохшую болячку на руке.

– Скажи, что бы ты сделала, если бы мы смогли вырваться отсюда? Если бы нам не нужно было каждый день…

– Сбежать?.. – перебила сестра сердитым шепотом. – Ну и чем бы ты тогда занималась? Бросила бы меня, а сама стала шлюхой?

– Конечно, нет! – прошипела в ответ Айрис. – Я хотела бы стать художницей и рисовать настоящие вещи, а не эти бесконечные глаза, губы и щеки. Я бы… – Она непроизвольно сжала кулаки с такой силой, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Боль заставила ее опомниться и подумать о тех страданиях, которые причиняют сестре эти слова. Айрис с трудом разжала пальцы.

С другой стороны, подумала она, это ведь не ее вина, что Роз заболела. И тем не менее сестра каждый день наказывает ее за это, наказывает своей нелюбовью.

– Просто мне иногда кажется, что я долго не выдержу. Мы здесь как в… в логове сатаны!

При этих словах миссис Солтер – хотя она и находилась на другом конце торгового зала – резко обернулась и нахмурилась. Роз вздрогнула и уколола палец иглой.

Входная дверь громко стукнула на сквозняке. Айрис всмотрелась в закопченые окна, за которыми бушевала непогода. По улице чередой катились блестящие от дождевой воды экипажи, и Айрис подумала о тех знатных леди, которые сидят внутри в уютном полумраке, словно гусеницы в коконе.

Потом она прикусила губу, добавила на палитру немного голубой краски и снова обмакнула кисть в банку с водой.

Щенок

– Ах ты, мерзкий щенок! – ласково сказал Сайлас, склоняясь над рабочим столом в подвале. – Поверь, мне жаль, что для тебя все кончилось так плохо, но ты сам виноват. Если бы ты не сожрал марципаны, которые приготовил для гостей шеф-повар, все могло бы обернуться иначе.

Отбросив со лба волосы, Сайлас сам рассмеялся своей выдумке, одновременно раскладывая на столешнице хирургические ножи разной формы и размера. Щенок – точнее, два сросшихся вместе щенка (теперь он видел это совершенно отчетливо) – был распластан перед ним брюхом вверх. Час был поздний, но Сайлас даже не думал об отдыхе. В самом деле, какой может быть сон, когда у него есть эта удивительная вещь!

Сначала он хотел поместить щенков в консервирующий раствор целиком, но потом решил изготовить два экспоната вместо одного. Из шкуры он сделает чучело, а кости соединит проволочками, чтобы получился скелет. И когда он откроет свой собственный музей из чистого мрамора (именно «когда», а не «если»; даже в мыслях Сайлас не позволял себе в этом сомневаться), он выставит чучело странного щенка прямо в фойе, в стеклянной витрине, окруженной стройными белоснежными колоннами.

Несмотря на ноябрьский холод, пот струился по его лбу, и Сайлас вытер его платком. Несколько раз разогнув и согнув пальцы, словно для того, чтобы придать им большую гибкость, он взял в руку самый большой нож и сделал первый неглубокий надрез в паху левого щенка. Кожа легко разошлась под острым лезвием, и Сайлас, взявшись за край, осторожно потянул, стараясь действовать без рывков и не прилагать слишком большое усилие. На лбу у него выступило еще несколько крупных капель пота, которые скатились вниз, запутавшись в бровях. Сайлас перевел дух, негромко присвистнул сквозь зубы и снова взялся за скальпель. Он действовал очень осторожно, стараясь не рассечь мышцы и не повредить располагающиеся под ними внутренние органы: кишечник, желудок и легкие, укрытые тонкой пурпурной пленкой. На секунду он отвлекся, чтобы снова вытереть лоб, потом передвинул щенка на дюйм в сторону, чтобы на него падал свет. По мере того как разрез на животе удлинялся, снимать шкуру становилось все легче и легче. Вооружившись ножом с длинным и узким лезвием, Сайлас аккуратно подрезал ее на всех восьми лапах, стараясь дотянуться до самых подушечек. Точно так же он поступил с головой, остановившись только у самого носа – широкого, ромбовидного, с четырьмя ноздрями. Тени, которые отбрасывали его собственные руки, усложняли работу, и Сайлас, вооружившись самым маленьким из ножей, стал действовать еще медленнее и аккуратнее. Снаружи уже сгустились ранние ноябрьские сумерки, когда ему удалось, наконец, снять всю шкуру целиком.

– Ох уж эти гости!.. Можно подумать, им было мало свежих фруктов из теплицы да взбитых сливок, подавай им еще и марципаны! – пробормотал Сайлас, снова возвращаясь к своей фантазии. – И никто, никто не пожалел маленького милого щенка, который просто созорничал, – добавил он, представив себе, какое замечательное чучело может у него получиться. Ах, если бы только Гидеон мог видеть его сейчас, подумал Сайлас. Он был бы просто поражен тем мастерством, какого ему удалось добиться за прошедшие пятнадцать лет!.. Да что там, он бы просто лопнул от зависти!

Думать о том, насколько он превзошел этого шута горохового, было приятно, но Сайлас постарался отогнать от себя все мысли о Гидеоне. Наступал самый ответственный момент, однако эта часть работы нравилась ему больше всего. Перед ним лежал весьма многообещающий труп, и он должен был, так сказать, раскрыть его потенциал. Правда, не раз случалось и так, что ожидания Сайласа не оправдывались, но сейчас он был уверен, что ничего подобного не произойдет, – и упивался своей властью. Восторг, который он испытывал перед тем, как сделать первый надрез, до сих пор был таким же сильным, как и много лет назад, когда Сайлас нашел свой первый череп. «Идем со мной», – сказал он в тот день Флик, когда они после работы вместе вышли за ворота гончарной мастерской. И она не сказала «нет», вот только в конце концов Сайлас почему-то оказался за городом один.

Именно тогда, блуждая среди полей и перелесков, он наткнулся на разложившийся труп лисы. Зрелище было настолько отвратительное, что его едва не вырвало, но Сайлас только зажал ладонью рот и смотрел, смотрел до тех пор, пока не заметил, что уцелевшие обрывки лисьего меха были того же удивительного красно-золотого оттенка, что и волосы Флик. Это открытие заставило его позабыть об отвращении и о тяжелом трупном запахе. Словно зачарованный, Сайлас присел на корточки рядом с мертвым животным, пораженный совершенством и изяществом лисьего скелета. Изгиб позвоночника казался ему безупречным, каждая тонкая косточка выглядела как фрагмент изысканнейшей головоломки. Когда-то это существо было живым, подумал Сайлас, оно бегало, дышало и питалось, а теперь застряло на половине пути между красотой и кошмаром.

В задумчивости он коснулся кончиками пальцев белеющей лобной кости лисы, потом прижал руку к собственному лбу.

После этого Сайлас каждый день наведывался к трупу, следя за неторопливой, тщательной работой муравьев, червей и личинок, которые уничтожали шкуру и внутренности, пока среди травы не забелели голые кости. Это был медленный процесс; наблюдать за ним было все равно что смотреть, как распускается цветочный бутон, но терпения Сайласу было не занимать. Крое того, во время каждого визита к трупу он подмечал что-то новое: правильный геометрический рисунок реберной решетки, удивительную хрупкость бедренных костей, тонкие и извилистые, как драгоценное кружево, черепные швы. Не удержавшись, он щелкнул по кости ногтем, череп отозвался приглушенным звоном.

Когда последние ошметки мяса исчезли и череп как следует высох на солнце, Сайлас завернул его в тряпку, отнес домой и спрятал.

В то лето Сайлас много раз пускался в путешествия по окрестностям, где он надеялся найти новые экземпляры для своей коллекции. Он обливался потом от жары, кожу слоями покрывала дорожная пыль, но его усилия были вознаграждены. Вскоре у него было уже пятнадцать черепов. Он налаживал силки и даже сделал себе лук и стрелы, чтобы охотиться на обитателей лесов, полей и речных побережий. Старых, медлительных кроликов он ловил просто руками и душил, сжимая им пальцами горло. Это было просто. Сайлас бесшумно подкрадывался к ним, когда они паслись на травянистых откосах, а потом бросался вперед и хватал за шею. Первую минуту или две зверьки трепыхались у него в руках, били в воздухе лапами, и Сайлас сам невольно задерживал дыхание от восторга. И даже когда борьба прекращалась и кролик безвольно обвисал у него в руках, он на всякий случай продолжал еще некоторое время стискивать податливое серое горло зверька.

С черепами Сайлас обходился предельно аккуратно и бережно. Сначала он думал, что ему хватит пяти, десяти, максимум – дюжины черепов, но остановиться не мог. Каждый новый экземпляр приносил ему еще большее наслаждение, чем предыдущий, и Сайлас продолжал рыскать по полям и лесам в поисках добычи. Его коллекция росла, но, разумеется, тогда ему так и не удалось найти ничего подобного тому сокровищу, что лежало перед ним сейчас. Мохнатое существо, восемь ног которого придавали ему сходство с пауком, превосходило своей красотой и совершенством все, что он только мог вообразить в детстве, и Сайласу казалось, что ничего лучшего ему уже не сыскать.

Ну вот, на сегодня, пожалуй, достаточно, решил Сайлас, с наслаждением потягиваясь. Все, что мог, он уже сделал, к тому же чрезмерное утомление могло привести к ошибке и к порче великолепного экземпляра. Было, наверное, уже часов шесть или больше. Пора было отдохнуть. Зевая, Сайлас опустил освежеванный труп в жестяное ведро. Его предстояло долго варить на медленном огне, чтобы мясо отстало от костей, из которых он с помощью пассатижей, клея и тонкой как волосок проволоки соберет великолепный скелет.

Выбравшись из подвальной мастерской, Сайлас почти сразу поднялся в спальню в верхнем этаже. Он уже надевал ночную рубашку и колпак, когда его взгляд упал на полку рядом с кроватью, на которой выстроились в ряд больше десятка мышиных чучел. Каждая мышь была одета в крошечный костюмчик.

Сайлас взял в руки самую маленькую мышь с бурой шерсткой, погладил кончиком пальца ее шерстяную юбочку, шаль, которую сам связал из самой тонкой шерсти, крошечную фарфоровую тарелку, которую мышь держала в лапах. Наконец он поставил чучело обратно на полку и задул свечу.

Он уже начал засыпать, когда в дверь громко постучали. Сайлас накрыл голову подушкой.

Стук превратился в глухой грохот, похожий на раскаты далекого грома.

– Са-а-ай-ла-а-а-с!

Сайлас вздохнул. Что за люди пошли, никакого у них нет терпения! Слава богу, у него нет соседей, которых мог бы побеспокоить этот стук. Интересно, кого это принесло? Да что же они так колотят?! Или они не в состоянии прочитать надпись «Закрыто» на табличке, которую Сайлас повесил на дверь лавки?

– Ouvre la porte!⁷

Застонав, Сайлас сел на кровати, надел сюртук, натянул штаны, заново разжег лампу и начал медленно спускаться по узкой лестнице.

– Je veux ma colombe!⁸

– А-а, это вы, мистер Фрост, – произнес Сайлас, открывая дверь, за которой стоял высокий и гибкий молодой мужчина в забрызганной краской одежде. Капельки засохшей краски виднелись даже в его растрепанных вьющихся волосах, похожих на какой-то дикарский меховой убор. Названный мистер Фрост обладал недюжинным живописным талантом, а также был наделен соразмерными этому таланту самоуверенностью и непоколебимым сознанием своей правоты, и Сайлас нередко разрывался между презрением к молодому человеку и желанием ему угодить.

Увидев Сайласа, Фрост широко улыбнулся.

– Я так и знал, что ты дома. Я пришел за моей голубкой, если, конечно, от моих воплей она не спрыгнула со своего насеста и не вылетела в окно. Ну, где ты ее прячешь?.. – И, не дожидаясь ответа, художник махнул рукой какому-то человеку, который только что появился из-за угла у поворота в переулок.

– Эй, иди скорей сюда! Опять ты опоздал!

Ночь уже почти вступила в свои права, а в переулке не было ни одного фонаря, поэтому Сайлас не сразу разглядел второго мужчину, который осторожно продвигался вперед, лавируя между кучами мусора, нечистот и золы на мостовой. Наконец он подошел достаточно близко, и на его лицо упал свет от лампы, которую Сайлас держал в руке. Чрезвычайная худоба делала его похожим на вконец заезженного пони. Это был приятель Фроста, тоже художник, а звали его Джон Милле.

– Господи, Луис, что ты сделал со своей одеждой?! – воскликнул Милле. – Я бы и свою собаку не одел в такое рванье!

– Я тоже рад тебя видеть, Джонни! – ухмыльнулся Фрост. В следующую секунду он уже шагнул в лавку, даже не вытерев башмаков о лежащий на пороге железный скребок.

– Хорошо, что у вас еще открыто, – сказал Милле, и Сайлас не стал возражать, хотя у него было закрыто.

– Сайлас закончил мою голубку, – сообщил Фрост. – Вот сейчас и поглядим, как он справился с работой. Р-р-р!.. – зарычал он и, схватив с полки львиный череп, притворился, будто хочет швырнуть им в приятеля. Тот машинально пригнулся, а Сайлас замер в испуге. Он хотел попросить художника положить череп на место, но почему-то оробел и не смог произнести ни звука. Повернувшись, Сайлас снял со шкафа чучело птицы.

– Господи боже мой! – воскликнул Фрост, когда Сайлас вынес ему чучело голубки. – Это превосходно, просто превосходно! Как раз что-то в этом роде я имел в виду. – Схватив птицу, он погладил ее пальцем по головке. – Ах, если бы только мои натурщицы умели сидеть так смирно, как она! Отличная работа, друг мой! – С этими словами он протянул Сайласу золотую гинею. Сумма была вдвое больше той, о которой они условились, но художник отказался от сдачи, сказав, что хорошая работа заслуживает хорошего вознаграждения. Сайлас все еще пытался протестовать, но Фрост только отмахнулся. Затолкав голубку в небольшой ранец из толстой свиной кожи, он подтолкнул приятеля к выходу. Через минуту оба уже вприпрыжку мчались к выходу из переулка, а Сайлас смотрел им вслед. На бегу Луис положил руку на плечо Милле, и на каждом третьем шаге приятели совершали потешный прыжок, похожий на фигуру какого-то танца. В свете лампы, которую Сайлас машинально поднял повыше, чтобы осветить им путь, то и дело мелькали белые лодыжки и белые запястья Фроста, которые неожиданно напомнили Сайласу Флик. Наконец приятели пропали из вида, затерялись в темноте, и Сайлас, обернувшись, окинул взглядом свою тесную лавчонку, ее низкий потолок и обшарпанные шкафы, которые он собственноручно покрасил, пытаясь придать им более респектабельный вид. Уголки его губ недовольно опустились, но он проговорил только:

– Ну вот, глупая маленькая птица, больше ты не будешь нападать на торговок салатом. Твоему новому хозяину это не понравится. – И, продолжая укоризненно качать головой, он закрыл дверь.

Юная художница

Несмотря на то что весь день ее клонило в сон, уснуть Айрис никак не удавалось. От запаха жженого сахара болела голова, а конский волос, которым был набит матрац, колол тело даже сквозь простыню. Она ворочалась с боку на бок, укладываясь то так, то эдак, высовывала из-под одеяла то ногу, то руку, чтобы дать им немного остыть в прохладном воздухе чердачной комнаты, но все было тщетно. Какое-то время Айрис лежала неподвижно, пытаясь внушить себе полное спокойствие и дышать мерно и глубоко, попадая в такт дыханию сестры, но мысли ее продолжали скакать с одного предмета на другой, не давая забыться сном ни на минуту. Ей хотелось рисовать. Рисовать! Стоило ей закрыть глаза, как ей начинали мерещиться изящные оловянные тюбики с виндзорскими⁹ акварельными красками, устричные раковины, в которых она смешивала цвета, и набор дорогущих собольих кистей, которые Айрис в конце концов купила после шести месяцев жесточайшей экономии.

Какое-то время спустя она приподнялась на локте и слегка толкнула сестру в плечо.

– Я никогда не видела попугаев… – сонно пробормотала та, переворачиваясь на другой бок, и Айрис поняла, что Роз будет крепко спать до тех пор, пока колокола на Святом Георгии не пробьют пять. За стеной она слышала далекий лязг и пыхтение паровозов на железной дороге, сквозь который пробивался тоненький, с присвистом, храп миссис Солтер. Насчет нее Айрис не беспокоилась: после ежевечерней порции лауданума¹⁰ хозяйка спала как мертвая.

Не в силах больше терпеть, Айрис выбралась из-под одеяла. Дощатый пол чуть слышно заскрипел под ногами, но дверная защелка, которую девушка регулярно смазывала салом, открылась совершенно беззвучно. Отчего-то Айрис вдруг захотелось рассмеяться, но она успела вовремя зажать рот ладонью и не издала ни звука.

Когда она уже кралась на цыпочках по коридору, ее ног коснулся холодный сквозняк, колыхнувший подол ночной рубашки. Дверь комнаты миссис Солтер была открыта настежь, и свет ночника желтушным пятном ложился на пол. В воздухе сильно и остро пахло желудочным соком, и Айрис в очередной раз подумала, что несмотря на лекарства, которые миссис Солтер ежедневно принимала в огромных количествах (пилюли «Друг матери» от гастрита, «Безвредные пластыри доктора Монро с мышьяком» от прыщей и другие), болезнь хозяйки, похоже, только усиливается. Айрис до смерти надоело каждое утро стирать запятнанный рвотой коврик (для этого ей приходилось пользоваться крепким уксусным раствором, разъедавшим кожу на руках), но еще хуже были щипки и затрещины, которые миссис Солтер с особенной щедростью раздавала в дни, когда ее одолевали бредовые видения. Не особенно боясь, что ее услышат, она кричала, что пригрела в своем доме двух шлюх и что Айрис вот-вот согрешит со страшным джентльменом с зеленой кожей и кабаньими клыками. В такие дни единственным спасением для сестер было пореже попадаться хозяйке на глаза.

Ах, если бы только однажды аптекарь перепутал лекарство миссис Солтер с крысиным ядом, думала Айрис, спускаясь в подвал по старой скрипучей лестнице.

***

Подвал состоял из одной сравнительно небольшой, сырой и темной комнаты, служившей складом для хранения материалов, из которых изготавливались куклы. В воздухе здесь стоял такой сильный запах плесени и гниющей мешковины, что он перебивал даже вонь жженого сахара. В наваленных вдоль стен мешках хранились волосы с голов южногерманских крестьянок¹¹, а в корзинах лежали еще не раскрашенные фарфоровые ноги, руки и лысые головы, странно похожие на диковинные недозрелые плоды. В одной из корзин под фарфоровыми головами хранились главные сокровища Айрис – ее краски, кисти и несколько листов драгоценной бумаги, как еще не использованных, так и с начатыми, но незаконченными рисунками. Все это она перенесла на небольшое бюро, а сама села на шаткий стул.

Айрис хватило одного взгляда, чтобы убедиться: вчера она действительно ошиблась, выбирая масштаб рисунка. Ей хотелось написать большой портрет, но лицо, которое она изобразила, занимало меньше трети листа. Поначалу увиденное привело Айрис в отчаяние – ей казалось, что она не умеет и никогда не будет уметь рисовать как следует. Некоторое время спустя она, однако, успокоилась и, присмотревшись к рисунку внимательнее, обнаружила, что краски на нем яркие, а мазки уверенные и твердые. Ах, если бы только ее голова не торчала в верхней части листа, где она выглядела так нелепо! Отрезать нижнюю, пустую часть ей не хотелось – бумага и так была не слишком большой. Интересно, чем можно заполнить пустое пространство, чтобы спасти рисунок? А что, если…

Повинуясь внезапному порыву, Айрис встала и сняла через голову ночную рубашку – из самой простой фланели, с желтыми пятнами пота под мышками. Пламя свечи осветило гладкую, бледную, как рыбье брюхо, кожу. На секунду девушка попыталась представить, с каким отвращением отнеслись бы к тому, что она собиралась сделать, родители, вечно твердившие о целомудрии и нравственности. К счастью, родители никоим образом не могли застать Айрис здесь, в этом подвале, так что с их мнением можно было не считаться. Другое дело – Роз или, еще хуже, миссис Солтер. Что, если хозяйка зачем-то спустится в подвал? Да она способна вообразить себе невесть что, особенно под действием опийной настойки, которая только усилит ее ужас и отвращение. Полбеды, если миссис Солтер ограничится тем, что обзовет ее шлюхой, проституткой или продажной девкой. Будет куда хуже, если хозяйка решит ее уволить – тогда Айрис потеряет не только крышу над головой, но и двадцать фунтов годового дохода. Что ей тогда делать? Возвращаться к родителям?..

Айрис, однако, постаралась как можно скорее выбросить эти мысли из головы. Поудобнее устроившись на стуле, клеенчатое сиденье которого неприятно холодило ей ягодицы, Айрис достала краски и выдавила понемногу пигмента в расставленные по столешнице половинки устричных раковин. Намочив кисть, она стала смешивать краски, чтобы получить телесный цвет. Когда все было готово, Айрис снова взглянула на себя в зеркало, но на этот раз взгляд девушки опустился ниже, остановившись на небольших грудях с твердыми, острыми сосками. Прикусив губу, она рассматривала их довольно долго. Да, в ее внешности был серьезный дефект – проклятая ключица, которая заставляла ее горбиться… Неужели она – уродка, или в ней все же есть хотя бы капелька подлинной красоты?

Было время, когда Айрис буквально ненавидела свою ключицу, которая неправильно срослась после травмы, полученной при рождении. В жизни она ей не мешала – из-за нее Айрис лишь немного сутулилась, но дети на улице частенько дразнили ее «горбуньей», ловко пародируя ее манеру ходить, слегка наклонившись вперед. Роз пыталась защитить сестру («А ну, отстаньте от нее, сопляки!»), но, по правде говоря, не слишком старалась, боясь в свою очередь стать объектом злых шуток ребятни («Рыжие ведьмы! Близнецы-великанши!» – частенько кричали им вслед мальчишки, если они появлялись на улице вместе.). Лишь со временем, особенно в последние год или два, Айрис научилась воспринимать этот дефект (право же, не такой и отвратительный!) как часть своей индивидуальности. Пожалуй, теперь она не стала бы избавляться от него, даже если бы могла. Ее изогнутая ключица отнюдь не пугала уличных торговцев-лоточников и не мешала им весело свистеть ей вслед. Порой, когда она проходила слишком близко, самые дерзкие даже хватали ее за талию. «Не хочешь повеселиться, красотка?» – спрашивали одни. «Я уверен, ты не прочь познакомиться со мной и с моей дубинкой поближе!» – говорили другие. В этих случаях Айрис делала решительное лицо («Что это вы такая хмурая, мисс? Хотите, я вас развеселю?») и шагала дальше, стараясь не обращать внимания на их вопли и свист. Если же с ней была Роз, Айрис спешила взять сестру под руку (та обычно опускала взгляд, хотя как раз ее-то мало кто замечал) и шепнуть ей на ухо, как она ненавидит этих грубых уличных приставал.

При этом Айрис знала, что уже очень скоро ей придется быть любезной с кем-то из молодых людей, которые, тиская в руках шляпу, время от времени возникали на пороге кукольного магазина. Замужество, как она хорошо понимала, было выходом, вот только выходом куда?.. Затягивать с этим, во всяком случае, не стоило: ей уже исполнился двадцать один год; еще немного – и ее красота поблекнет и начнет увядать. И если она промедлит, то превратится в тридцатилетнюю старую деву, обреченную до конца жизни гнуть спину над раскрашиванием фарфоровых кукольных голов. Мать, кстати, уже писала ей о некоем молодом привратнике из гостиницы, который хотел с ней познакомиться. Он даже несколько раз заходил в лавку, но Айрис пока удавалось избегать встреч с ним. Соответственно, она даже не знала, плох он или хорош – ей не хотелось за него замуж просто потому, что его выбрали родители.

А еще Айрис не представляла, как она сможет оставить Роз. Она-то никогда не найдет себе мужа – это было очевидно. Единственное, что могла сделать для нее Айрис, это выйти замуж за кого-то сравнительно обеспеченного, чтобы иметь возможность помогать сестре на протяжении всей ее жизни. О том, чтобы бросить Роз на произвол судьбы, не могло быть и речи – Айрис знала, что просто не в силах этого сделать. В конце концов, они были близняшками, а значит, связь между ними была крепче и сложнее, чем между обычными сестрами.

Болезнь Роз, казалось, и укрепила, и в то же время разрушила эту связь. Когда сестры были маленькими, Айрис имела обыкновение рисовать кусочком угля на любом обрывке бумаги, какой только попадал ей в руки, – на полях газет, на обертке от масла, на обрывках старых обоев. В те времена Роз искренне восхищалась той легкостью, с какой сестра могла изобразить почти любой предмет: стул, дерево, котенка. «Нарисуй эти ножницы!» – говорила она, и на бумаге появлялись ножницы. «Нарисуй слона», – просила Роз, но ничего хорошего у Айрис не выходило – она могла изобразить только то, что видела перед собой. Так было, но теперь Роз только отворачивалась, когда сестра пыталась развлечь ее своими набросками.

И снова Айрис пришлось сделать над собой усилие, чтобы отогнать посторонние мысли и смешать правильный тон для нижней стороны грудей, где тени были особенно густыми. Вот кисть заскользила по предварительно смоченной бумаге, и Айрис невольно засмотрелась, как растекается во все стороны прозрачная, как воздух, акварель. Пока все получалось как надо, и она чувствовала себя довольной. Глядя на плоды своих трудов, Айрис исполнялась уверенности, что ее тело принадлежит ей одной и никакая миссис Солтер не имеет права использовать его, чтобы отскребать от грязи полы и стирать вонючие коврики. С другой стороны… с другой стороны, именно это тело каждый день напоминало Роз о том, какой бы она могла быть, не случись с ней это несчастье, но тут уж Айрис ничего не могла поделать. И все же, думая о том, что сестра, быть может, завидует ей, она ощутила какую-то странную дрожь. Чем она была вызвана, Айрис не могла бы сказать. Быть может, ей было неловко перед сестрой за то, что болезнь ее пощадила, быть может, она, напротив, была рада, что на ее коже нет тех страшных ям и рубцов, которые навеки изуродовали Роз. Не исключено было, впрочем, что она просто замерзла в холодном подвале.

Высоко подняв кисть, Айрис долго всматривалась в собственный портрет. Сравнивая его с оригиналом (лицо нужно было слегка подправить, но она займется этим позже), она задержалась на груди и талии. Айрис казалось невозможным представить, что их когда-нибудь коснется грубая мужская рука. Чужой человек обнимет ее за талию, потом его ладонь поднимется выше и сожмет… Нет, невозможно! Айрис поморщилась, словно наяву почувствовав это прикосновение, и поспешила вернуться к рисунку.

Она никогда не расспрашивала сестру об одном происшествии, невольной свидетельницей которого она однажды стала. Еще до болезни у Роз был поклонник – Чарльз, или просто «тот джентльмен», как они называли его между собой. Какое-то время сестра говорила с Айрис только о нем, с гордостью показывая сделанные им подарки – настоящие шоколадные конфеты, стеклянные бусы, клетку с желтой канарейкой (однажды Роз забыла закрыть дверцу, канарейка залетела в дымоход и умерла). Им тогда было по пятнадцати, но они уже тогда понимали: «джентльмен» может спасти Роз от тяжелых жерновов жизни, если женится на ней и сделает хозяйкой в своем небольшом городском коттедже в Мэрилебоне на окраине Лондона. С Айрис Чарльз тоже подружился и даже обещал, что одолжит ей денег на магазин, как только он и Роз… Он не договорил, не произнес вслух слово «поженятся», но Айрис было довольно и того, что он уже сказал. Их с Роз лавка, которую они решили назвать «Флора», превращалась из фантазии в реальность… ну, почти в реальность, и Айрис поспешила взглянуть на сестру, чтобы убедиться: Роз не возражает против подобного проявления внимания – против того, чтобы Чарльз включил и ее в их планы на будущее.

Каждое воскресенье, когда отец и мать отправлялись куда-нибудь по делам, Чарльз приезжал к ним домой. В такие дни Роз просила сестру оставаться в комнате наверху, но однажды Айрис, обидевшись на подобное недоверие и нежелание сестры посвящать ее в свои тайны, потихоньку спустилась вниз и прильнула к закрытой двери. В замочную скважину ей было хорошо видно, как Чарльз, расположившись на старом деревянном стуле, который сделал еще их дед-столяр, привлек к себе Роз. Одной рукой он задрал ей юбки, а другой – расстегнул пуговицы штанов. Не успела Айрис перевести дух, как Роз уже сидела у него на коленях и ритмично подскакивала, словно ехала верхом на лошади. В первую секунду Айрис пришла в ужас, но, словно завороженная ритмом «скачки», странными гримасами на лицах ее участников и скрюченными пальцами Чарльза, которые словно когти впивались в молочно-белые ляжки сестры, не могла ни оторваться от замочной скважины, ни просто закрыть глаза. На мгновение ей даже захотелось, чтобы это она сидела с задранными юбками на коленях у «джентльмена», а сестра подсматривала за ними в замочную скважину.

Но больше всего поразило Айрис, как обыденно и просто выглядело то, чему она стала свидетельницей. Можно было подумать – в комнате не происходило ничего особенного, хотя она отлично знала, в чем дело. Грех!.. Именно от него их с Роз неустанно предостерегали родители и священники с церковной кафедры.

Даже сейчас Айрис не могла сказать, откуда Чарльз узнал о болезни сестры. Но, как бы там ни было, уже на второй день после того, как лицо Роз покрылось гнойниками и язвами, он явился к ним в дом и прямо на пороге вручил Айрис письмо для сестры.

«Роз будет очень рада узнать, что вы заходили. У нее небольшая простуда, но она скоро поправится», – солгала Айрис, но Чарльз не стал задерживаться и сразу ушел, сказав от силы одно-два слова. Письмо оказалось отнюдь не пылким любовным посланием и даже не пожеланием скорейшего выздоровления. Чарльз писал, что порывает с Роз. Прочтя письмо, сестра выгнала Айрис из комнаты, а сама схватила дедушкино кресло и с такой силой швырнула о стену, что оно разлетелось на тысячу кусков. С тех пор Айрис больше не слышала ни ее веселого, заразительного смеха, ни сделанных шепотом признаний.

Какой-то шум привлек внимание Айрис. Что это, крыса скребется за стеной или кто-то спускается в подвал?..

Да, это чьи-то тяжелые шаги!

Подскочив от неожиданности, Айрис так резко обернулась, что опрокинула стакан с грязной водой, которая лужей растеклась по столешнице. К счастью, она успела схватить рисунок прежде, чем он намок. Метнувшись в угол, чтобы спрятать его под мешками, Айрис вдруг поняла: шаги удаляются.

– Слава тебе господи!.. – пробормотала она, прижимая портрет к обнаженной груди. Облегчение, которое испытывала Айрис, было таким сильным, что она едва не рассмеялась в голос. Надо же быть такой глупой! Она была уверена, что не ослышалась и что это миссис Солтер спускается в подвал, чтобы застать ее на месте преступления, но это был просто подмастерье или ученик пекаря, который вернулся в соседнюю кондитерскую после позднего представления в дешевом театрике.

Только начав вытирать с бюро быстро расползавшуюся лужу, Айрис заметила лежащую на столе готовую кукольную голову и не сдержала досадливого восклицания. Вы-плеснувшаяся из стакана вода попала на фарфор, и теперь на лице куклы расплывалось безобразное серое пятно.

– О нет! Только не это! – пробормотала Айрис, хватая фарфоровую голову и впопыхах вытирая ее подолом ночной рубашки. Чтобы раскрасить эту куклу, у нее ушло несколько часов. Что она будет делать, если работа целого дня окажется испорчена? Поплевав на ткань, Айрис лихорадочно потерла кукольные щеки, но ничего не добилась – фарфоровая голова была безнадежно испорчена.

Скрипнув зубами, Айрис едва не зарычала от досады и разочарования. Какая же она неуклюжая! А самое обидное заключалось в том, что тревога оказалась ложной – в подвал никто не спускался. Шум раздался за стеной, но она запаниковала, и вот результат! Что же ей теперь делать?

В отчаянии Айрис подняла взгляд к крошечному зарешеченному окну под самым потолком. Сейчас, должно быть, уже около полуночи, решила она. Теперь ей придется работать всю ночь, чтобы раскрасить новую голову.

С неожиданной остротой ощутив пронизывающий холод и сырость подвальной комнаты, Айрис снова надела ночную рубашку. Нет, на свой портрет она даже не станет глядеть! Нет. Этакая непристойность!..

И вдруг ее вновь посетило ставшее уже привычным ощущение, что с ней что-то не так. Как будто где-то глубоко внутри Айрис росла опухоль, которую невозможно было ни вылечить, ни удалить. Наверное, ей следовало уничтожить свои рисунки, поднести их к пламени свечи и дождаться, пока бумага превратится в пепел, но это было выше ее сил.

И, достав из корзины чистую кукольную головку, Айрис тяжело вздохнула и принялась заново красить выпуклые фарфоровые глаза и наводить румянец на фарфоровые щеки.

Великая выставка

Было утро субботы, и на всех городских церквях оглушительно трезвонили колокола. Почти две недели Сайлас не покладая рук трудился над скелетом щенков, питаясь одним хлебом и слабым пивом, и сейчас ему очень хотелось сходить в «Дельфин», чтобы пропустить стаканчик подогретого бренди с маслом и корицей. Увы, посмотрев на часы, он убедился, что «Дельфин» откроется еще не скоро.

– Проклятье!.. – выругался Сайлас. Ему нужно было как-то убить эти несколько часов, и он решил побывать на строительстве нового павильона Великой выставки. Как относиться к этому огромному сооружению из стекла и стальных ферм, он пока не знал. Его крошечную лавочку нельзя было даже сравнивать с самым большим из когда-либо построенных выставочных залов, и Сайласу казалось, что возведение этого так называемого «Хрустального дворца» (хотя каждому известно, что это просто оранжерея-переросток) было затеяно нарочно, чтобы приуменьшить его достижения. Тем не менее он ходил смотреть на строительство почти каждую неделю, подсознательно желая поскорее увидеть готовый павильон.

Обычно в переулке, где располагалась его лавка, не было видно ни одной живой души, но сегодня в сточной канаве валялись двое мертвецки пьяных мужчин, судя по виду – фабричных рабочих. Один из них с ног до головы перемазался в собственной рвоте, бриджи другого потемнели от мочи, и Сайлас, слегка замедлив шаг, окинул обоих пристальным взглядом. Первый пьяница слегка напоминал Гидеона формой головы и торса, но Сайлас знал, что это не может быть он. Прижимая к носу надушенный носовой платок, Сайлас старательно обошел мужчин, стараясь держаться от них как можно дальше, хотя для этого ему пришлось буквально прижаться к стене дома. Вскоре он вышел на Стрэнд и взмахом руки остановил омнибус.

С Гидеоном Сайлас познакомился вскоре после того, как в 1835 году приехал в Лондон и поселился в дешевом пансионе в Холборне. Его крошечная квартирка из одной комнаты была битком набита черепами и чучелами мелких животных. В столицу он перебрался в надежде приобрести хоть какую-то известность. Раньше о нем знали только в салонах провинциального Стоука, но торчать в этой дыре, особенно после того, как бесследно исчезла Флик, Сайлас не видел большого смысла. Лондон привлекал его еще и тем, что именно здесь сформировалось сообщество хирургов, анатомов и ученых-натуралистов, которые интересовались вскрытиями и проблемами сохранения образцов.

Отыскать Университетский хирургический колледж не составляло особого труда. Немало часов Сайлас провел у его ограды, глядя сквозь прутья на знаменитых хирургов, которые то шагали во всех направлениях по безупречно подстриженным зеленым лужайкам, то исчезали за тяжелыми входными дверьми. По ночам он часто пробирался в крытую аркаду у черного хода, зная, что мертвые тела попадают в колледж именно этим путем, но откуда они берутся, Сайлас тогда еще не догадывался. Однажды он услышал во дворе какой-то шум, ржание лошади и возню. Приглядевшись, Сайлас разглядел черный экипаж, из которого вынесли на носилках что-то, накрытое тканью. Должно быть, это и было то самое мертвое тело – сокровище, о котором он так долго мечтал. Позабыв об осторожности, Сайлас выглянул из своего укрытия между колоннами и, вытянув шею, попытался рассмотреть мертвеца. Больше всего на свете хотелось быть одним из студентов-медиков, которые примут участие в утреннем занятии по анатомии, но об этом, разумеется, не стоило даже думать. Он и грамотой-то овладел с трудом. Читать Сайлас кое-как научился, а вот чистописание ему не давалось – писал он только печатными буквами, да и то с ошибками.

Гидеон сам подошел к нему, когда он в очередной раз «дежурил» днем у ограды колледжа. Невысокий, коренастый, он был студентом старшего курса. Все в его облике и манере держаться выдавало принадлежность к привилегированному классу, и тем не менее они разговорились. Гидеон рассказал Сайласу немало любопытного и о мертвых телах, которые ему доводилось вскрывать в анатомичке, и о многочисленных наглядных пособиях, которые там хранились: о пораженных опухолью легких, о деформированных черепах сифилитиков, о заспиртованном мозге, извлеченном из тела с рубленой раной головы, об удивительном древе кровеносной системы, заполненной для наглядности цветным воском, и о многом другом.

«Эти экспонаты необходимы нам, врачам, чтобы лучше понимать, что такое жизнь и как ее можно продлить, – важно сказал Гидеон, когда Сайлас в нескольких словах объяснил новому знакомому, чем занимается. – Вы, как я понял, интересуетесь несколько иными вещами. Это, конечно, не совсем то же самое, и все же, я думаю, – ваше занятие не лишено занимательности».

Сайлас воспринял эти слова как похвалу и, раздувшись от гордости, охотно рассказал Гидеону о своей коллекции. А тот, похоже, с каждым днем все чаще искал его общества, с неподдельным интересом расспрашивая нового знакомого о его работе. Стоя у ограды колледжа и ухватившись за прутья, Сайлас подробно рассказывал о том, как работал с ласточками, крысами и полевыми мышами, и даже поделился своей мечтой открыть когда-нибудь собственный музей («Что-то вроде кунсткамеры, если вы понимаете, что я имею в виду»), который обессмертит его имя. Когда, в какой момент они стали друзьями, Сайлас не знал. Вероятнее всего, это произошло, когда они вместе сидели в пабе, – произошло совершенно незаметно для обоих.

Однажды, когда после многочисленных просьб своего нового друга Сайлас наконец-то решился показать ему собственноручно изготовленное чучело малиновки – кривое, со скособоченным клювом и непропорционально длинной шеей, Гидеон веско сказал:

«Знаете, коллега, я абсолютно убежден, что обнаруженный вами феномен определенно представляет интерес для современной науки. – И, пошевелив усами (а Сайлас давно заметил, что Гидеон делает это каждый раз, когда чем-то взволнован или заинтригован), студент добавил: – Вот что я вам скажу, друг мой, я, конечно, не натуралист и специализируюсь в совершенно иной области, но должен сказать прямо: ничего подобного я в жизни не видел. Этот клюв, эта изящная лебединая шея у обыкновенной малиновки… Позвольте вас поздравить, сэр, перед нами – настоящее чудо природы, и открыли его вы!»

Услышав эти слова, Сайлас едва не рассмеялся от счастья. Он только что удостоился похвалы самого настоящего студента-медика, и вдобавок джентльмена, который к тому же не брезговал разговаривать с ним каждый день. Больше того, Гидеон совершенно искренне восхищался его искусной работой, его зорким глазом, его безошибочной интуицией. Для юноши, который буквально вчера приехал в столицу из провинции, – не из самой глухой, правда, но все-таки, – это была большая честь.

Под конец Сайлас, краснея и запинаясь, попросил своего знакомого достать ему что-нибудь «для коллекции» из анатомического театра. В ответ Гидеон экспансивно взмахнул руками и заявил, что у него как раз есть на примете одна любопытная вещица, которая, несомненно, если не обеспечит Сайласу подлинную славу, то, во всяком случае, будет весьма полезна на пути к ней.

«Сам Фредерик Рюйш¹² поднялся бы из могилы ради обладания подобной вещью!» – таинственным шепотом произнес Гидеон, когда несколько дней спустя наконец-то вручил Сайласу заветный сверточек, и его усы задергались, как у крысы.

Сайлас принял сверток с наигранным хладнокровием и попытался развернуть. Наверное, подумал он, внутри лежит часть человеческого тела, и даже представил, как некоторое время спустя они с Гидеоном будут обсуждать ее, сидя за столом в таверне, доверительно наклонившись друг к другу, как настоящие коллеги. Судя по весу, это могло быть сердце или даже…

«Нет, нет, не здесь! – воскликнул Гидеон, хватая его за руку. – Дома посмотрите. Это такая вещь… такая замечательная и редкая вещь, что… И если мои преподаватели пронюхают, что я передал ее вам, мне не поздоровится».

«Сколько… сколько она стоит? В данный момент я… я несколько стеснен в средствах и не могу позволить себе…»

«Никакой платы не нужно! – замахал руками Гидеон. – С кого-то другого я, быть может, и взял бы довольно большую сумму, но вы… После всех… – Он немного помолчал, словно подыскивая слова. – После всех тех приятных часов, которые я провел в вашем обществе…»

«Даже не знаю, как вас благодарить, сэр!»

«Ну, когда откроется ваш музей, вы могли бы увековечить мое имя в списке почетных дарителей».

«Обязательно, сэр! Всенепременно!»

Сайлас кивнул и улыбнулся. Ему ужасно хотелось хоть одним глазком посмотреть, что же там, в таинственном свертке, но, уважая просьбу своего благодетеля, он не решился развернуть ткань за ближайшим углом. Вместо этого Сайлас со всех ног помчался домой, на бегу увертываясь от экипажей и кэбов и ежеминутно рискуя попасть под лошадь.

Ворвавшись к себе в квартирку, он с грохотом захлопнул дверь, запер ее на ключ и развернул подарок.

Внутри лежала полуобглоданная цыплячья ножка и две переваренных моркови.

Чтобы не расплакаться, Сайлас изо всех сил закусил губу и опустился на пол прямо около двери. Только сейчас ему стало ясно, какая жестокая насмешка скрывалась за каждым словом, за каждым подергиванием нафабренных усов студента.

***

Сойдя с омнибуса, Сайлас свернул на одну из дорожек Гайд-парка и зашагал по ней, направляясь к месту строительства Хрустального дворца. Должно быть, от усталости его ногу свело легкой судорогой, и, машинально потирая бедро, он с удивлением осознал, что совершенно не помнит поездки через пол-Лондона – последним его отчетливым воспоминанием были двое пьяниц в канаве; все последующее казалось окутанным плотным туманом. Впрочем, подобное Сайласу было не в новинку – сколько он себя помнил, случайные воспоминания нередко исчезали из его головы без всякого следа, словно изображение на пластинке дагерротипа, еще не обработанного ртутными парами. Тщетно Сайлас напрягал память – никаких картин или образов в ней так и не возникло.

В конце концов Сайлас решил, что никаких оснований для беспокойства у него нет. В парке (он потянул носом воздух) чудесно пахло, а на деревьях чирикали птицы. Вот подлинная красота, думал он, разглядывая голые ветви, тянувшиеся к бледно-голубому небу, словно почерневшие пальцы только что выбравшегося из могилы мертвеца. Опавшая листва хрустела под ногами, как старые кости. Какой-то человек случайно толкнул его и, извинившись, заторопился дальше – туда, где вокруг забора, ограждавшего строительную площадку, собралась небольшая, пестро одетая толпа.

Сайлас часто приходил сюда, чтобы понаблюдать за возведением огромного стеклянного павильона. За небольшую плату можно было даже пройти на площадку, чтобы рассмотреть все в подробностях. Он знал, что через год павильон будет разобран и перенесен на новое место, но не одобрял подобную меру. Дело было даже не в напрасной трате сил и энергии; Сайлас просто не мог понять, какой смысл строить музей, если выставленные в нем экспонаты не будут храниться вечно? И все же, глядя на уносящиеся высоко вверх ажурные конструкции, краны и блоки, черневшие на фоне неба, словно парящие птицы, он не мог не признать, что готовый павильон будет выглядеть очень эффектно. Ни в одной стране мира еще не строилось ничего подобного. Шутка сказать – под огромной стеклянной крышей разместятся десятки экспозиций, сотни и тысячи экспонатов, дающих представление о новейших достижениях промышленности, строительства, науки и коммерции. Неудивительно, что «Панч» окрестил будущий павильон Хрустальным дворцом. Это и будет дворец, гигантский дворец-музей, в котором найдется место для диковин со всего света.

На стройплощадке кипела работа. Десятник покрикивал на рабочих в цилиндрах, налегавших на толстые веревки и канаты, возчики охаживали кнутами исхлестанные бока ломовых лошадей. Струи пара взмывали в небо, а вслед за ними, слегка раскачиваясь на тросах, поднималась на головокружительную высоту очередная ажурная поперечина полукруглого свода.

А было бы неплохо, вдруг подумал Сайлас, если бы организаторы Великой выставки попросили его изготовить один-два экспоната для раздела, в котором будут представлены предметы искусства. Но никто к нему с такой просьбой не обращался, и даже на его письма никто не ответил. Интересно почему?.. Чем всем этим сэрам и пэрам не нравится его коллекция? Или они просто не принимают его всерьез?..

Сайлас попытался подавить чувство обиды, но его руки сами собой сжались в кулаки. Словно подчеркивая его настроение, по небу побежали облака, запахло дымом: черные легкие индустриального Лондона ритмично сокращались, заполняя воздух зловонными миазмами. Где-то истерично заржала испуганная лошадь.

Нет, решил про себя Сайлас, он не должен сдаваться. Нужно удвоить усилия. Он будет работать, как вол, и когда-нибудь у него будет собственный музей, еще больше, чем этот. Ну а пока…

Тут он вдруг заметил в толпе мальчишку, который, стремительно шныряя между зеваками, одним быстрым движением выхватил белый платок из сумочки какой-то леди. Приглядевшись, Сайлас обратил внимание на растрепанные светлые волосы воришки. Эти волосы он сразу узнал, и на сердце у него сделалось чуточку теплее – все-таки он не один среди этой грохочущей стройки. Улыбнувшись, Сайлас крикнул:

– Эй, Альби!..

Но оборванец его не услышал. Сайлас шагнул к нему и с замиранием сердца понял: Альби попался. Какая-то женщина крепко держала его за запястье; белый платок свисал из пальцев мальчишки, как флаг капитуляции. Спотыкаясь о пучки травы, Сайлас заторопился вперед – он хотел спасти мальчишку, убедить женщину не сдавать его полиции, и вдруг с удивлением увидел, что Альби смеется.

Вновь замедлив шаг, Сайлас всмотрелся в женщину. Она была еще молодой, лет двадцати, и высокой, как мужчина. Ее длинные рыжие волосы были заплетены в толстую косу. Флик?.. Неужели это Флик – повзрослевшая, женственная, грациозная?.. Нет, этого не может быть, потому что… Кроме того, Флик была стройной, как тростинка, а эта молодая женщина стояла, слегка покренившись на левую сторону.

Нет, это не Флик. Сайлас знал это твердо, и все-таки все его тело пронизала какая-то странная дрожь. Так бывает, если потянуть за ручку дверного звонка в очень старом доме: натяжение передается по проволоке к дверному колокольчику, который начинает раскачиваться, и вот уже звуковые колебания разносятся по всему дому, с легкостью просачиваясь сквозь стены и потолки. Сейчас Сайлас Рид стоял словно зачарованный, чувствуя только, как в голове у него звенят маленькие колокольчики, а по мышцам и нервам разносятся зудящие вибрации.

Но что они означали, он понять не мог.

Карманник

Альби присел по нужде, свесив над сточной канавой худые прыщавые ягодицы, похожие на две грязные луны. Пока он занимался своим делом, на дороге показалась группа мужчин. Увидев мальчишку, один из них остановился и засвистел, а потом бросил в него палкой.

– Отстань, дурак! – крикнул в ответ Альби и, наскоро подтершись листом конского щавеля, натянул штаны. Над сточной канавой поднимался горячий пар, и маленький бродяга взглянул на сделанную им кучу с тем же удивлением, с каким относился к любым отходам своего организма. Как ухо производит горькую на вкус оранжевую ушную серу? Откуда берется в носу та полужидкая черная дрянь, которую он высмаркивает в рукав или на мостовую? Он не знал, но хотел бы знать.

Подобрав валявшийся поблизости обломок доски, Альби зачерпнул им побольше собственного дерьма и метнул вслед удалявшимся мужчинам. Те бросились врассыпную, а мальчишка, икая от смеха, помчался в противоположную сторону и вскоре затерялся в толпе.

***

С точки зрения Альби сегодняшний день был самым подходящим, чтобы попытаться немного подзаработать. Ради этого стоило даже рискнуть и перебраться через изгородь, окружавшую строительную площадку. Туда пускали только по билетам, которые нужно было покупать за деньги, поэтому мальчишка вполне здраво рассудил, что, во-первых, на строительной площадке соберутся в основном те, у кого есть чем поживиться, а во-вторых, все они будут увлеченно наблюдать за тем, как рабочие поднимают наверх очередную ажурную арку и, соответственно, потеряют обычную осторожность. Что здесь строят, Альби не особенно интересовался, и все же его поразил наполовину готовый металлический каркас, который был выше самых высоких деревьев парка.

Сама строительная площадка была довольно грязной. После недавних дождей глинистая почва раскисла, и в ней отпечатались глубокие следы от колес ломовых телег, подвозивших на площадку новые железные конструкции и доски для возведения лесов. Про себя Альби решил, что, когда в павильоне вставят стекла, надо будет прийти сюда и разбить одно или два, просто чтобы полюбоваться, как забегают все эти богачи.

Размышляя таким образом, мальчишка ловко лавировал между людьми, словно челнок между нитями основы. Едва перебравшись через забор, Альби достал из-под куртки фальшивую руку – набитую сеном «колбасу» из грязно-розовой ткани, заканчивавшуюся пятью тряпичными же пальцами, – и затолкал ее в рукав. Издалека муляж действительно можно было принять за живую конечность, особенно если не всматриваться слишком пристально. Настоящей рукой Альби собирался потихоньку вытаскивать из карманов зевак шелковые носовые платки. Жемчужные браслеты, серебряные цепочки и часы мальчик никогда не брал, но не потому, что был недостаточно ловок. Он, разумеется, ни за что бы в этом не признался, но на самом деле Альби очень боялся попасться. Одно дело носовой платок и совсем другое – цепочка или часы. За них вполне можно было угодить в тюрьму или, еще хуже, на каторжные работы. Тогда его посадят на корабль и отправят в Устралию, а это означало, что он навсегда расстанется с сестрой.

Все эти соображения, однако, ничуть не мешали Альби презирать богачей, щеголявших в новеньких сюртуках и расшитых золотом камзолах и живших в похожих на дворцы домах, окруженных высокими заборами из остроконечных пик. Он знал, что эти «благородные» господа не позволили бы ему мыть свои уборные, и поэтому каждый раз, когда ему удавалось вытянуть из чьего-то кармана или сумочки благоухающий одеколоном платок, Альби довольно ухмылялся. Платки он собирался отнести знакомому скупщику на Дак-лейн, который, не задавая ненужных вопросов, заплатит за них по полпенни за штуку. Пройдет немного времени, и у него наберется достаточно денег, чтобы заказать шикарные искусственные зубы. Лучше всего были бы, конечно, зубы из моржовой кости! Они казались Альби самыми красивыми, и он заглядывался на них каждый раз, когда проходил мимо лавки аптекаря.

Ему как раз удалось вытащить у какой-то леди премиленький платочек из белого шелка в мелкий красный горошек, когда кто-то схватил его за фальшивую руку и вытряхнул ее из рукава куртки.

– Это не я! Я ничего не сделал! – протараторил Альби и обернулся. Перед ним стояла Айрис. Облегчение, которое испытал мальчишка, заставило его широко улыбнуться, а с губ сорвалось негромкое мурлыканье, похожее на то, которое издает играющий с шерстяным клубком кот.

– Дай сюда, – проговорила Айрис тихо, но твердо.

– Что отдать, мисс?..

Девушка нахмурилась, и Альби притворно вздохнул.

– Ах, мисс, это же всего-навсего пустяк, безделушка. Для них она не имеет значения, а для меня… Жизнь – суровая штука, мисс. Если б вы только знали, как трудно мне достается каждый пенни… – проговорил мальчик, но выражение лица Айрис не изменилось, и Альби понял, что выученная им специально для таких случаев фраза почему-то потеряла свою волшебную силу. Он протянул девушке украденный платок и печально смотрел, как она возвращает его обворованной им женщине («Простите, мадам, вы, кажется, уронили вот это…».)

– Ну вот, вечно вы все испортите!.. – проворчал Альби, когда Айрис снова повернулась к нему.

– Опять шаришь по карманам, маленький негодяй? – раздался рядом еще один голос, и мальчик, вскинув голову, увидел Сайласа, одетого, как обычно, в потрепанный серый плащ. – Я думал, после того как я заплатил тебе целых два шиллинга, деньги понадобятся тебе не скоро!

Альби насторожился. Он не выносил, когда чучельник появлялся словно из-под земли. Да еще этот его специфический медицинский запах… От этого запаха Альби почему-то начинало тошнить. Тем не менее он машинально поклонился и уже собирался напомнить старому скряге, что получил от него не два шиллинга, а только один, но передумал.

– Познакомьтесь, сэр. Это мисс Айрис, э-э-э… – проговорил Альби. Он старался подражать произношению высших классов, но в результате заговорил с простонародным ирландским акцентом. – Простите, мисс, не знаю вашей фамильи… А это мистер Сайлас… Его фамилии я тоже не знаю.

Айрис слегка улыбнулась и коротко кивнула.

– Я работаю у мисс Айрис, – продолжал мальчишка. – То есть не у нее, а… В общем, я кой-чего шью из лоскута и сдаю в кукольный магазин старухи Солтер.

– Это который на Риджент-стрит? – уточнил Сайлас, и Айрис машинально кивнула, подтверждая слова Альби.

– А мистеру Сайласу я приношу всякие мертвые штуки… – Для пущего эффекта мальчишка хотел показать, будто кого-то душит, но сдержался и только помахал руками в воздухе. Тем не менее на лице Айрис все же отразилось легкое отвращение, однако она постаралась его скрыть – то ли из вежливости, то ли потому, что почувствовала страх. Мальчишке даже захотелось ее подбодрить, отпустив по адресу чучельника какую-нибудь шутку, но ничего подходящего ему на ум не пришло.

– Вот как? – только и спросила Айрис.

– Когда-нибудь моя коллекция будет известна всей стране, – сдержанно пояснил Сайлас.

– Что ж, было бы любопытно как-нибудь на нее взглянуть, – ответила Айрис, но ее голос прозвучал настолько невыразительно, что Альби понял: она почти не слушает, что ей говорят. Айрис словно искала кого-то взглядом в толпе. Спустя пару секунд она действительно попрощалась с обоими и, повернувшись, ушла. Ее капор мелькнул возле выхода со стройплощадки и пропал из вида, и Альби, пожав плечами, повернулся к Сайласу, но тот даже не глядел на него. Повернув голову, он смотрел в ту сторону, куда ушла девушка, и прижимал руку к груди – к тому самому месту, где у Айрис выпирала ключица. Казалось, он даже немного сгорбился, словно копируя ее легкую сутулость.

– Сэр… – нерешительно проговорил Альби, решив, что Сайлас окончательно тронулся умом. – Та штука, которая у нее на шее… Вы не бойтесь, это не заразно.

Великие расходы

Расставшись с Альби и его знакомым, Айрис двинулась сквозь толпу. Сейчас она сутулилась даже сильнее обычного, непроизвольно стараясь стать как можно ниже ростом, чтобы Роз не заметила ее среди колышущегося моря цилиндров, шляпок и капоров. На мгновение остановившись, она внимательно огляделась по сторонам, но Роз нигде не было видно, и Айрис вздохнула с облегчением.

За оградой строительной площадки девушка снова остановилась и, ненадолго прикрыв глаза, попыталась представить все, что она только что видела, в виде огромного холста, на котором точно, с соблюдением законов перспективы, воспроизведены мельчайшие детали великой стройки: ажурное кружево еще голых, черных деревьев, изящная стальная конструкция, которая, блестя на солнце, вздымается чуть не до самых небес, плывущие в воздухе клубы пара, похожие на облака пушечного дыма с картины «Наполеон при Ватерлоо», которую они с Роз видели в Национальной галерее. Правда, то старое полотно было совсем темным, а Айрис хотелось, чтобы ее картина была яркой, живой, похожей на пронизанное светом огромное витражное стекло.

Она попыталась представить решетчатую конструкцию павильона не с обычными, а с цветными – алыми, голубыми, малиновыми и зелеными стеклянными панелями, но решила, что это было бы, пожалуй, чересчур ярко. Находиться в таком павильоне было бы, наверное, все равно что внутри огромного калейдоскопа – не каждый человек такое выдержит.

Когда-то Айрис была уверена, что самое большое здание Лондона – Букингемский дворец, но павильон будущей выставки уже сейчас поражал своими размерами. Ничего более величественного Айрис не видела еще никогда. Если люди, побеждая силы природы, научились строить здания, в которых свободно помещаются самые высокие вязы парка, то на что способна она сама? Большую часть времени Айрис казалась себе незначительной и ничтожной, словно какое-то мелкое насекомое, но бывали дни, когда она чувствовала, что стоит ей только посильнее оттолкнуться, и она взлетит в небо, навсегда освободившись от всего, что связывало ее с родителями, с лавкой миссис Солтер и даже – стыдно сказать! – от Роз.

Сегодня как раз был один из таких дней.

– Скажите, разве этот павильон не прекрасен? – обратилась она к какой-то даме, которая остановилась поблизости. Айрис, впрочем, могла бы заговорить с кем угодно – до того ей хотелось поделиться с кем-нибудь своими чувствами и переживаниями.

– О да, он действительно великолепен, – отозвалась незнакомка, и Айрис ощутила, как ее охватывает теплое чувство и к этой леди, и к десяткам других людей, которые пришли сюда сегодня, чтобы понаблюдать за строительством. Если бы она могла, то обняла бы их всех со всеми их радостями и невзгодами, со всеми привязанностями, разочарованиями, с их смехом и слезами.

Не в силах справиться с бурлящей внутри радостью, Айрис сорвалась с места и побежала по лужайкам парка, чувствуя, как колотит по спине толстая рыжая коса. Ее ноги едва касались земли, а трава под башмаками казалась мягкой, как пух. Не успела она, однако, добежать до первого ряда деревьев, как ей пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Пластинка китового уса от корсета вонзилась ей в бедро, сам корсет сдавил грудь словно железным обручем, а рукам в кружевных перчатках стало жарко, словно она поднесла их слишком близко к огню.

За спиной Айрис послышался какой-то звук, словно кто-то позвал ее по имени. Оборачиваться, чтобы понять, кто это, ей было не нужно. Ну почему, почему Роз повсюду за ней ходит?.. Что она надеется увидеть или узнать?.. Жизнь Айрис была скучнее потемневшего серебра, и лицемерие сестры выводило ее из себя. Во время их совместных выходов в город Роз старалась следовать за Айрис буквально по пятам, зорко следя за тем, чтобы сестра не принимала ничьих ухаживаний, хотя сама она, вне всякого сомнения, кинулась бы на шею любому, кто поманил бы ее пальцем, даже не вспомнив о своей сестре-горбунье.

***

– Ах, вот ты где!.. – воскликнула Айрис, притворившись, будто только что заметила Роз, которая шла к ней, взволнованно протягивая вперед руки. Низ ее платья был в глине и траве, но двигалась она плавно, словно настоящая леди (можно было подумать, что она не шагает, а катится на колесиках), к тому же с того места, где стояла Айрис, было почти не видно шрамов на ее лице. На мгновение ей даже показалось, будто произошло чудо и Роз снова стала такой же красивой, как была когда-то. Не без горечи Айрис подумала о своей сутулости и о своей неловкой ковыляющей походке, которую она не раз наблюдала в магазинных витринах.

– Слава богу, Роз! Я уж думала, ты потерялась. Идем скорее, иначе мы опоздаем к обеду и мама будет волноваться.

– Но ведь ты первая от меня убежала! Я все видела! Я думала, ты решила меня бросить!..

И лицо Роз сделалось таким несчастным, что Айрис стало стыдно.

***

Переполненный омнибус доставил сестер из Гайд-парка в Бетнал-грин. Вот и их улица… Здесь Роз отняла у Айрис руку. Нетерпеливые восклицания, запах несвежего белья – и через минуту они уже сидят за столом в родительском доме. Отец негромко откашливается в рукав.

Айрис честно пыталась прожевать пудинг с почками, но он оказался слишком плотным, и она проглотила кусок целиком. Рядом негромко пыхтела Роз, безуспешно сражаясь со своей порцией домашнего угощения. Этот звук бесконечно раздражал Айрис, и в конце концов она сказала:

– Я рада, что завтра я снова услышу своего любимого священника. Он такой веселый и так интересно проповедует!

– Очень хорошо, что его службы кажутся тебе такими поучительными, – заметила мать, бросая на дочь предостерегающий взгляд.

– О да!.. – Айрис застыла, не донеся вилку до рта. Жир на куске пудинга отливал желтизной, а на мясе поблескивала не до конца счищенная пленка. Айрис попыталась поймать взгляд Роз, чтобы безмолвно извиниться за свой побег, но сестра смотрела в тарелку.

– Я всегда думала, что пристрастие к причастному вину является признаком высокого благочестия, – сказала Айрис. – Ведь чем больше священник пьет Кровь Христову, тем ближе он к святости, разве не так?

При этих ее словах Роз коротко улыбнулась, но тут же принялась тереть рукой оспины на подбородке, и Айрис, отвернувшись, уставилась на фарфорового спаниеля на каминной полке – дешевую безделушку, имитировавшую обычаи богатых домов. Как это похоже на ее родителей, подумала Айрис. Сколько она себя помнила, они всегда пытались копировать обычаи и мораль общественного класса, к которому не принадлежали. Почему-то ей казалось, что родители других девушек, работавших в лондонских лавках, вряд ли были столь же озабочены соблюдением правил благопристойности.

Мать устало вздохнула.

– Айрис, прошу тебя, хватит. А может, ты действительно считаешь, что это забавно?

И Айрис заметила, как мать взяла Роз под руку. Теперь перед ней были не мать и дочь, а сомкнувшая щиты и ощетинившаяся копьями фаланга – военный союз, заключенный в тот день, когда Роз получила злополучное письмо от Чарльза. Почему так случилось, Айрис не понимала, но сестра и мать уже много лет относились к ней так, словно это она написала то письмо, словно это она изуродовала лицо Роз страшными шрамами, навсегда лишив ее возможности выйти замуж. Поначалу Айрис пыталась как-то переломить ситуацию, но так ничего и не добилась; казалось, она за считаные дни утратила способность утешать или смешить сестру, хотя раньше они жили душа в душу и часто мечтали о собственном магазинчике, украшенном цветами и оклеенном обоями с цветочным орнаментом. Нет, она по-прежнему любила Роз, конечно любила. И все же…

Айрис сделала еще одну попытку поддержать разговор. – Павильон для Великой выставки выглядит очень красиво… – сказала она.

– Великая выставка, Великая выставка… Великие расходы, вот что я вам скажу! – проворчал отец. При этом он коротко хохотнул, словно призывая своих слушательниц оценить его остроумие, и Айрис послушно хихикнула.

– Миссис Солтер говорит, – добавила Роз, – что, когда люди начнут поклоняться товарам, английскому обществу настанет конец.

– Кому лучше знать, как не ей! – не удержалась Айрис.

– И что это значит, позволь тебя спросить? – осведомилась мать.

Айрис не ответила и только промокнула губы салфеткой. На белой ткани остались уродливые коричневые пятна от соуса.

– Когда мы были в Гайд-парке, Айрис меня бросила! – капризно заявила Роз. – Я так испугалась! Только что она была рядом, а потом вдруг раз – и исчезла. И я нигде не могла ее найти. Она как будто испарилась, затерялась в толпе, а я так плохо вижу своим одним… – Роз не договорила и только взглянула на мать своим единственным здоровым глазом.

«Ябеда!»

– Это правда, Айрис? – мать повернулась к ней. – Но почему ты так поступила? Ведь раньше ты всегда любила свою сестру, а теперь убегаешь от нее как от прокаженной, бросаешь ее посреди толпы…

Айрис не ответила. Она знала, что действительно была не права, когда оставила сестру одну, но ведь это не она первая оттолкнула ее от себя. Роз сделала это много лет назад и продолжала отталкивать сейчас. Прикрыв глаза, Айрис попыталась припомнить, как паровые краны поднимали наверх ажурную арку свода, как огромная конструкция раскачивалась и вибрировала, повиснув на толстых тросах, и какое облегчение она испытала, когда арка наконец встала на место. Она надеялась, что воспоминание поможет ей справиться с собой, но тяжесть, лежавшая у нее на сердце, не исчезала.

Нет, ей не вырваться, никогда не стать свободной, подумала Айрис. Ей суждено влачить это жалкое существование, терпеть затрещины и щипки миссис Солтер и мириться с завистью сестры. Единственный выход – дождаться, пока к ней не посватается какой-нибудь подходящий мужчина и она не начнет рожать каждый год по ребенку. Тогда дни ее заполнятся все той же бесконечной рутинной работой: она станет пропускать через катки выстиранное белье, превращать тухлые мясные обрезки в воскресные пироги и нянчиться с детьми, которые будут болеть то скарлатиной, то инфлюэнцей, то еще чем-нибудь. И тогда у нее совершенно точно не останется ни времени, ни сил, которые она могла бы посвятить рисованию.

Мать тяжело вздохнула, и Айрис отвернулась, чтобы не встречать ее исполненный осуждения взгляд.

– Еще картошки? – спросил отец, непроизвольно похлопывая ладонью по карману, как он делал всегда, когда дочери отдавали ему большую часть своей недельной получки. Он слегка наклонил голову, и Айрис видела, как блестит от испарины его плешивая макушка.

– Нет, спасибо, – вразнобой пробормотали девушки.

– Айрис!.. – Голос матери зазвенел, как туго натянутая струна, и отец вскинул голову. Волоски на его сжатых кулаках угрожающе встопорщились.

– Почему ты не отвечаешь своей матери, Айрис? Неужели это так трудно? Твоя сестра всегда отвечает быстро и вежливо, а ты…

Опустив голову, Айрис разглядывала застывшую на тарелке подливу. Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не стукнуть ладонью по столу, не сдернуть с него запятнанную скатерть вместе с посудой, не завизжать и не расколотить на мелкие осколки фарфорового спаниеля. Но приступ раздражения уже прошел, и она улыбнулась как можно смиреннее.

– Это не совсем так, мама. Просто на стройке было очень много народа и я потеряла Роз из вида. – И Айрис отправила в рот еще кусок пудинга.

Часы на стене поднатужились и хрипло пробили шесть раз.

П.Р.Б.

– Бокал подогретого бренди, пожалуйста, – сказал Сайлас, кладя на стол монету. Почти в ту же секунду за окнами таверны громко зазвонили церковные колокола, призывая прихожан к вечерне. Шесть часов, машинально отметил Сайлас. Как быстро пролетел день!

Он сидел в открытом полукабинете почти у самого очага, и его бледные щеки раскраснелись от жара. Казалось, все вокруг него сверкает, поблескивает и горит: вогнутая каминная решетка, потолок с подвешенными к нему серебряными кружками и газовыми рожками, вылетающие из очага угли, которые вспыхивали и гасли на циновке у самых его ног. На стене напротив висела табличка с надписью «Ну и какой эль тебе нравится?». Каждый раз, приходя в эту таверну, Сайлас смотрел на нее и улыбался просто для того, чтобы показать всем, что он умеет читать.

Принесли бренди – горячий, ароматный, с толстым слоем растопленного сливочного масла на поверхности, которое Сайлас проглотил в первую очередь. Думал он при этом, однако, не о напитке, а о девушке – об изгибе ее деформированной ключицы и о ее зеленых, как изумруды, глазах.

– Давненько вы к нам не заходили, мистер, – сказала ему хозяйка, которую все здесь звали Мадам, а за глаза – Дельфиниха, по названию заведения. Ее тон казался дружелюбным и приветливым, но Сайласу показалось, что по лицу Мадам скользнула тень беспокойства. – А вот ваших приятелей-художников я вижу достаточно часто. Слишком часто, коли на то пошло…

– Я был очень занят, – холодно ответил Сайлас, невольно задумавшись о том, почему, в самом деле, он так долго не заходил в «Дельфин», где было уютно и тепло, где эль всегда был свежим и крепким и где можно было подслушать весьма и весьма интересные разговоры.

Сидевшая в кабинке напротив девушка с таким глубоким декольте, что видны были соски, визгливо захохотала и толкнула в грудь своего кавалера – мужчину с тусклыми серыми волосами. Как обычно, в волосах девушки качалось выкрашенное в розовый цвет страусиное перо.

Мадам торопливо повернулась и двинулась в ее сторону.

– Эй, Марго, сколько раз тебе повторять! Я не потерплю никакого неуважения к нашим дорогим клиентам!

Сайлас сжал в руке бокал. Даже легкая пена на поверхности бренди напоминала ему своим цветом волосы той девушки. Айрис, как представил ее Альби. Девушка с темно-рыжими волосами и чуть запавшими, широко расставленными глазами – зелеными, как омуты, в которых ему чудились одиночество и тоска, казавшиеся Сайласу одновременно и непонятными, и очень знакомыми. В одном он не сомневался: отныне эта девушка и он накрепко связаны друг с другом, и эта связь не прервется, что бы ни случилось.

Почему так произошло? Объяснение он нашел довольно быстро. Эта девушка – Айрис – была очень похожа на выросшую и ставшую взрослой Флик. Когда Сайлас ее увидел, ему даже показалось, будто это именно она – Флик, исчезнувшая без следа, когда ему было всего пятнадцать.

Однажды он пытался показать ей свою коллекцию, и они вместе бежали через рощу, где Сайлас хранил свои сокровища. До сих пор он вспоминал медно-золотой проблеск ее волос, ее худые руки с выступающими костяшками, ее улыбку. В эти минуты Сайлас впервые чувствовал себя как настоящий джентльмен, который пригласил леди в свой рабочий кабинет, – в свой мир, в который еще никому не было хода. Показывая Флик черепа кролика, барсука, лисицы и свое главное сокровище – череп барана с закрученными спиралью мощными рогами, Сайлас внимательно наблюдал за выражением ее лица и пытался угадать, какое он произвел впечатление.

Даже сейчас, много лет спустя, Сайлас часто вспоминал Флик. Он тосковал о ней, мечтал о встрече, и сейчас ему казалось, что Бог услышал его молитвы. Как он думал, так и случилось: Флик не утонула в одной из стаффордширских речушек, не погибла от кулаков фабричного мастера, не попала под колеса экипажа с пьяным возчиком на козлах, а бежала в Лондон и нашла работу в кукольной лавке.

Флик стала Айрис.

– Давай, Луис, прыгай! – заорал кто-то. Сайлас обернулся и заметил у стойки троих своих знакомых художников, которые чему-то громко смеялись. Луиса Фроста и Джона Милле он не видел с тех пор, как они заходили к нему в лавку за чучелом голубки, то есть почти три недели (и все равно это был слишком малый срок, чтобы попытаться всучить им еще что-нибудь из его изделий). Их приятеля Габриэля Россетти тогда с ними не было, но Сайлас знал, что эта троица – друзья неразлейвода. Сейчас Милле и Россетти встали друг напротив друга и взялись за руки, а Фрост – длинноногий и к тому же худой как скелет – отступил назад на несколько шагов, собираясь прыгать через этот импровизированный барьер. Его длинные волосы растрепались и торчали во все стороны, так что со стороны он напоминал созревший одуванчик.

– Господа, господа, будьте же благоразумны! – Мадам попыталась вмешаться, но Луис уже разбежался и прыгнул. Мелькнули тощие, с узловатыми коленями ноги, и художник, перемахнув через вытянутые руки приятелей, с грохотом приземлился на пол. Удар был столь силен, что с потолка посыпалась труха, но художник только отряхнул колени и с победным видом оглядел зал. Часть сидевших за столиками клиентов разразилась приветственными криками, остальные только ухмылялись в тарелки и кружки с элем.

– Да здравствует П.Р.Б.! – выкрикнул Россетти, отбрасывая с глаз темные вьющиеся волосы, и Сайлас невольно поморщился – не потому, что вообще не любил шум, а потому, что не был посвящен в тайну этих букв, и это его раздражало. Что за П.Р.Б. такое? Чьи-то инициалы?.. Сокращенное название какой-то группы?

– Да здравствует П.Р.Б.!!! – в две глотки заревели Фрост и Милле, подхватывая этот странный клич, и Луис тотчас запел «Марсельезу»:

– Вперед, сыны отчизны!..

– Настал ваш славы час! – хором вторили Милле и Россетти.

– Еще не настал! – рявкнула Мадам таким грозным басом, что в баре задребезжали кружки, а художники притихли. – Не настал, – повторила она чуть тише. – И кстати, не о ваших ли художествах говорилось на прошлой неделе в разгромной статье в «Таймс»?

– Это нечестно! Удар ниже пояса! – загалдели художники. – Вот увидите, дорогая Дель… дорогая Мадам, наш день еще придет!..

Кое-кто из сидевших за столиками захихикал, но Сайлас оставался спокойным. Глядя на художников – молодых парней, каждый из которых был лет на десять моложе его, он думал о той бурлящей энергии, о той бьющей через край жизненной силе, какой он сам никогда не обладал. Ему приходилось видеть, как в поисках «сногсшибательной натуры», как они выражались, трое художников брали друг друга за руки и, заняв таким образом всю ширину тротуара, медленно двигались вперед, не пропуская ни одной миловидной женщины. В такие минуты Сайлас завидовал им черной завистью. Быть может, стань он в свое время студентом-медиком, и у него были бы такие же друзья, но…

Ему не потребовалось особо прислушиваться, чтобы уловить фрагменты разговора трех друзей:

– Мы прошли всю Тотнем-корт-роуд… Ни одной подходящей! Как, скажите, на милость, я смогу закончить свою «Возлюбленную Гижмара», если у меня не будет по-настоящему сногсшибательной натуры?

– Все лучше, чем обшаривать притоны в поисках пташек, похожих на Мэд…

– А взять, к примеру, этого «кривошеего, рыжего, хнычущего мальчишку»…¹³

– Ради всего святого, не напоминай мне об этой дурацкой статье…

– Но, Джонни, все знают, каков этот Диккенс на самом деле… – попытался утешить приятеля Фрост.

– Болван, сущий болван! И надутый индюк к тому же… Все трое захохотали, и Сайлас подумал: может, стоит все же заговорить с ними и попытаться продать им чучело ласточки, котенка или какой-нибудь череп, чтобы они могли использовать его в качестве «характерной детали» для очередного шедевра? В последнее время он слишком много занимался сросшимися щенками и продал совсем мало украшений из крыльев бабочек, в результате чего у него накопились кое-какие долги.

– Глядите, это же наш Кадавр!.. – внезапно воскликнул Россетти, и Сайлас счел необходимым обернуться. Перегородка между кабинками представляла собой решетку из толстых деревянных реек, в промежутки между которыми было отлично видно всех троих. Сухо кивнув в ответ, Сайлас слегка приподнял бокал в знак приветствия.

– Простите его невоспитанность, – сказал Луис, вставая коленями на скамью и перегибаясь через перегородку, так что его лицо повисло в воздухе над головой Сайласа. Сегодня художник был еще больше похож на вампира: волосы блестели от помады, а бледная кожа в полутьме таверны выглядела какой-то синюшной. – Габриэль, ты просто свинья! Думаю, тебе бы не понравилось, если бы кто-то называл тебя так, как ты только что назвал нашего, гм-м… друга Сайласа.

– Чушь! Я назвал его так в знак глубокой признательности за те замечательные вещи, которые он нам поставляет. – Лицо Россетти тоже появилось над перегородкой.

– Меня называли и похуже, – заметил Сайлас.

Луис забарабанил пальцами по перегородке, выстукивая какой-то мотивчик, который Сайлас не смог опознать. Ногти художника тоже были окаймлены не до конца отмытой краской – красной охрой, которая напоминала запекшуюся кровь.

– Вот что я скажу, Сайлас: ты-то мне и нужен. Крайне удачно, что мы тебя встретили, – теперь не придется тащиться в эту твою жуткую лавку.

«Скоро у меня будет собственный музей, – подумал Сайлас. – Музей, а не лавка. И я еще подумаю, пускать ли вас в него».

Сделав небольшой глоток бренди из бокала, он сказал вслух:

– Вот как? Вы, вероятно, хотели приобрести еще какое-нибудь чучело для ваших… для вашей работы?

– Что? – Луис махнул рукой. – Вовсе нет. Я хотел поговорить насчет чучела голубки, которое я приобрел у тебя некоторое время назад – И что с ним такое? – осведомился Сайлас, думая о том, как эффектно он расположил перья на хвосте и на крыльях птицы – этой бывшей грозы торговцев кресс-салатом. Чучелом голубки он втайне гордился. Это был безупречный образец его мастерства.

– Что? Оно протухло – вот что!..

– Простите, я не понял… – ошеломленно пробормотал Сайлас.

– Протухло и начало гнить, – раздельно повторил Луис. – Я на пару недель уезжал в Эдинбург, а когда вернулся, мой дом просто кишел навозными мухами. – Он всплеснул руками и напоказ содрогнулся, но в его голосе прорывалось неподдельное раздражение. – Ваше чучело… в нем копошились отвратительные личинки, а запах был такой, что меня чуть не вырвало. Господи, как же там воняло! Помнишь, Джонни?..

– Я почувствовал трупный запах уже на Говер-стрит, – вставил Милле.

– Вы уверены, что пахло именно оно? – перебил Сайлас и, держась за край стола, привстал. От волнения в животе у него похолодело. – Я высушил его как следует. Оно не могло…

– Уверен ли он?! – прогремел Россетти, в свою очередь, перевешиваясь через перегородку. – Конечно, уверен, разрази меня гром! Что еще могло так смердеть? Уж не кисти и не краски, это уж точно! Тебе еще повезло, любезный, что эта неприятность случилась с Луисом, а не со мной. Я не такой добряк, как он. Уж я бы…

– Габриэль, прошу тебя… – Луис сделал слабую попытку утихомирить приятеля. Когда он снова заговорил с Сайласом, его голос звучал значительно мягче. – Мне не хотелось бы этого говорить, но как раз из-за запаха у меня и возникли кое-какие сложности. Моя натурщица – моя «леди Гижмар» – удрала. Она заявила, что не может находиться в доме, где так сильно воняет, а я как раз нахожусь на том этапе работы, когда натурщица мне совершенно необходима.

Сайлас крепче сжал бокал в кулаке.

– Прошу прощения, сэр. Мне очень жаль, но… Ума не приложу, что могло случиться с чучелом. Разумеется, я возмещу вам все расходы, – нехотя добавил он, и, хотя Луис отмахнулся от его предложения, это не улучшило настроения Сайласа. Где он мог ошибиться? Неужели, подумалось ему, он так увлекся работой над другим образцом – над летучей мышью, кажется, – что позабыл как следует высушить голубку? Что ж, придется настоять, чтобы художник взял взамен чучело летучей мыши. О том, сколько он потеряет на этом деле, Сайлас решил не думать, но лоб его пошел озабоченными морщинами. У него, разумеется, были кое-какие сбережения, но, пожалуй, все они уйдут на оплату аренды. Впрочем, свое он все равно возьмет: теперь главное – не поссориться с художниками, и тогда со временем он повысит цены на новые заказы и вернет все, что потерял.

– Из-за твоей тухлой птицы у Луиса возникли серьезные трудности! – заявил Россетти так громко, что даже Марго в соседней кабинке перестала взвизгивать, а Сайлас уставился на свой бокал, не в силах вынести презрительного пренебрежения на лицах других клиентов. Да, он совершил промах, но Россетти было вовсе не обязательно оповещать об этом всю округу.

– Не такие уж серьезные, если говорить откровенно… – начал было Луис.

– А как еще прикажешь говорить?! – фыркнул Россетти. – Твою голубку сожрали черви, и все, что от нее осталось, покоится теперь на дне Темзы. А твоя натурщица – эта торговка с рынка, которая не может и секунды посидеть спокойно…

– Она шевелилась только время от времени, когда ей становилось совсем невмоготу…

– Теперь это уже не важно, а важно, что она тебя покинула, потому что твоя мастерская пропахла мертвечиной, точно старый склеп.

– Быть может, Сид согласится мне немного попозировать. А если нет, я найду подходящую натурщицу в какой-нибудь таверне, – возразил Луис.

Россетти снова фыркнул.

– Если ты имеешь в виду мисс Сиддал, то на нее можешь не рассчитывать – ее пишет Джонни. В общем, теперь у тебя ни птицы, ни натурщицы. У тебя вообще ничего нет, кроме надежды когда-нибудь заполучить и то и другое. Чистый холст и пара набросков с птицы не в счет – с этим ты вряд ли осмелишься пойти в Академию. – С этими словами Россетти соскользнул с перегородки и снова уселся на скамью, сложив пальцы домиком. – А ты говоришь – ничего страшного…

Луис нахмурился.

– Но у меня, по крайней мере, есть моя идея. Я очень ясно представляю себе, какой должна быть моя картина, и я ее напишу. И она будет выставлена в Академии, пусть даже… – Он немного помолчал. – Пусть даже на ней будет одна только девушка, без голубки.

– Ты прав, – вмешался Милле, сочувственно похлопывая приятеля по плечу. – Главное – идея. Что касается деталей, то с ними как-нибудь решится само.

– Кроме того, Кадавр… – продолжил Россетти, снова поворачиваясь к Сайласу, и тот невольно поморщился.

– Мистер Сайлас, – поправил Луис.

– Кроме того, мистер Сайлас обещал возместить тебе ущерб, – как ни в чем не бывало проговорил Россетти. – Хотел бы я только знать, как он это сделает. Или вы, любезный, сумеете совершить чудо и вернуть нашему товарищу ту непоседливую девицу, которую так напугала ваша тухлая птица? – Теперь он обращался непосредственно к Сайласу. – Это просто возмутительно – продавать служителям искусства сделанные кое-как чучела!

– Да, Сайлас, с этим чучелом ты сел в лужу, – добавил Милле, и Сайлас покраснел. Даже Милле им недоволен! – Видели бы вы, как расстроился наш друг!..

– Его печаль была глубока, – важно подтвердил Россетти. – Говоря по-простому, он просто места себе не находил. Честно говоря, Кадавр, я был о тебе лучшего мнения.

Это возмутительно. Я был о тебе лучшего мнения. Эта лебединая шея… Сайлас закрыл лицо руками. Эта лебединая шея! Трое мужчин смеялись над ним, и у каждого было лицо Гидеона, улыбка Гидеона, усы Гидеона… Сайлас помертвел от ужаса. Он – ничтожество. Презренный, грубый, ни на что не годный ремесленник, у которого никогда не будет собственного музея. Неудачник. Он опозорен, и его доброе имя втоптано в грязь.

– На самом деле, джентльмены, – неожиданно сказал Луис, – все не так скверно, как кажется. Простите их, мой добрый Сайлас, – сегодня мои друзья настроены слишком по-боевому. Я уверен, что сумею найти выход. По крайней мере, я успел набросать птицу до того, как она… окончательно испортилась. – Он протянул руку, и Сайлас машинально втянул голову в плечи, но художник только похлопал его по плечу. Его прикосновение было твердым и дружеским, а звучавшие в голосе искренность и доброта казались чем-то невероятным после резкости Россетти. Сайлас не смел поднять голову; когда же он заговорил, его голос заметно дрожал:

– Я… я мог бы кое-что предложить… – Трясущейся рукой он поднес к губам бокал с бренди и сделал большой глоток. Голова у него кружилась, а напиток показался отвратительным на вкус – слишком густым и слишком сладким… Возможно, впрочем, все дело было в том, что Сайлас никак не мог разобраться со своими чувствами. Сейчас ему больше всего хотелось угодить Фросту, сохранить его дружбу, возместить потерю чучела. И, не успев даже как следует обдумать все последствия своего поступка, Сайлас сказал:

– Мне кажется, я знаю одну девушку, с которой вы сможете писать вашу леди, э-э-э… Гижмар… Ведь так ее зовут, я не ослышался? Она работает в магазине миссис Солтер.

– В кукольной лавке?

– Да. Так, во всяком случае, мне сказа… – Сайлас оборвал себя на полуслове и даже поднес руку к губам, словно хотел остановить нечаянно вырвавшиеся слова, затолкать их обратно в горло. Нет, нельзя!.. Айрис слишком хороша! Она принадлежит ему. Что он наделал?!!

– Нет, нет, скорее всего она вам не подойдет! – быстро сказал он. – Точно, не подойдет! Я ошибся, она… У нее есть один дефект. Уродство, если хотите. Видите ли, ее ключица… она ее портит. В общем, вам она наверняка не понравится!

– Ну, это уж я сам решу. Завтра же пойду на нее взглянуть… – Луис достал переплетенную в кожу записную книжечку, карандаш с золотым колпачком и записал на чистой странице: «Кукольная лавка Солтер».

И Сайлас понял, что только что совершил еще одну ошибку – еще ужаснее первой.

Ссора

Держа в руке кукольную ногу, Айрис сидела в лавке на своем обычном месте, сосредоточенно рисуя на фарфоре черный башмачок. Скоро работа была закончена, и она, зевнув, потянулась и подняла глаза.

И вздрогнула.

Из тумана, клубящегося за стеклом витрины, на нее смотрели четверо мужчин. Все они были молоды и выглядели довольно привлекательно, но их взгляды, устремленные прямо на нее, заставили Айрис смутиться. Особенно внимательно рассматривал ее молодой человек с темными вьющимися волосами. Вспыхнув, Айрис опустила взгляд, чтобы посмотреть, все ли у нее в порядке с одеждой. Платье и рабочий фартук были в полном порядке, и все же первым ее побуждением было прикрыться, словно она оказалась перед ними голой, однако уже через секунду Айрис поняла, что их внимание ей, скорее, приятно. Пусть смотрят, решила она, хотя в горле у нее встал комок при одной мысли о том, что родители были правы и что внутри нее действительно скрывается какая-то врожденная испорченность, заставившая ее подсматривать за сестрой в замочную скважину и рисовать себя обнаженной.

Роз, сидевшая рядом, пока ничего не заметила. Опустив голову, она сосредоточенно выдергивала нитки из крошечного кружевного воротничка. Айрис уже собиралась толкнуть сестру локтем, но кудрявый мужчина за стеклом поднес палец к губам. Увидев этот жест, который словно бы устанавливал между ней и незнакомцем какую-то порочную связь, Айрис снова вздрогнула. Нет, это совершенно невыносимо! Как они смеют разглядывать ее так, словно она манекен в магазине или экспонат в музее? А этот мужчина, который только что призывал ее к молчанию… Он же похож на обыкновенного уличного торговца! На нем нет ни цилиндра, ни даже котелка, которые порядочные мужчины надевают, когда выходят на улицу. Похоже, он не джентльмен, да и его приятели не лучше.

И, решительно выпрямившись, Айрис машинально коснулась рукой ключицы.

– Посмотри-ка!.. – окликнула она Роз, убедившись, что миссис Солтер нет в зале. – Посмотри на этих грубиянов!

Но мужчины за стеклом мгновенно исчезли, и, обернувшись, Айрис увидела, что за окном никого нет.

***

Сочащийся в окна дневной свет медленно тускнел. Наступили ранние осенние сумерки, и девушки зажгли свечи и масляные лампы и подбросили в камин последнюю на сегодня порцию угля. Поужинали они, как обычно, хлебом и холодной подливой, а миссис Солтер с такой жадностью прикладывалась к своей бутылочке с опийной настойкой, словно это была материнская грудь. После этого лампы погасили и все разошлись по своим комнатам – хозяйка к себе, девушки к себе.

В постели Айрис прижалась к спине Роз и взяла ее за руку. Ободренная тем, что сестра не отдернулась, Айрис сказала:

– Прости, что убежала от тебя в парке.

– Ничего страшного. Я уже не сержусь.

– Помнишь, как мы мечтали о собственном магазинчике? – Она слегка сжала горячую ладонь Роз. – О том, как я буду раскрашивать жестянки для конфет и печенья, а ты будешь вышивать платки и салфетки?

– М-м-м…

– Что я сделала не так?

Роз не ответила, и Айрис поняла, что сестра уснула. Еще какое-то время она лежала неподвижно, чувствуя, как понемногу расслабляются напряженные пальцы Роз, потом выпустила ее руку и, встав с кровати, на цыпочках вышла из комнаты, бесшумно отворив заранее смазанную дверь. Спустившись по лестнице, она проникла в подвал, сбросила ночную рубашку и села рисовать. В подвале было холодно, и она вся застыла и побелела, как кролик, – Айрис видела это в зеркале, которое установила на бюро после того, как разложила перед собой бумагу и краски.

О холоде и сырости она, однако, скоро забыла. Краски послушно ложились на портрет, на бумаге возникали тени и полутени, и застрявший в горле комок понемногу рассасывался. Ожидая, пока краска немного подсохнет, Айрис прижала ладонь к животу чуть ниже груди и вновь почувствовала, как глубоко внутри нее что-то ворочается и трепещет. «Какая невоспитанность! – снова подумала она, вспоминая четырех мужчин, смотревших на нее из окна витрины. – Настоящие джентльмены не должны так пялиться на незнакомую женщину!» Айрис, однако, чувствовала, что ее гнев не так силен, как должно было быть в подобных обстоятельствах. Во взглядах мужчин ей почудилось что-то вроде безмолвного одобрения или даже восхищения, и это не могло ей не польстить.

Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Айрис решила думать о спящей наверху сестре, но сама не заметила, как вспомнила о подсмотренном свидании – о том, как бледные ягодицы Роз терлись о грубую шерсть мужских брюк, вспомнила синяки, оставленные на ее бедрах мужскими пальцами.

Лежавшая на подвздошье рука замерзла. Айрис опустила ее ниже, зажав между ног, и вновь ощутила внутри странное, тянущее чувство. Что это могло быть, она понять не успела: за ее спиной скрипнула, отворяясь, дверь, и Айрис, подскочив от страха, потянулась к сброшенной ночной рубашке и прижала ее к себе.

– Я… я… – лепетала она не в силах даже обернуться. Кровь шумела в ушах, сердце отчаянно колотилось. Это, конечно, миссис Солтер, думала Айрис. Хозяйка застала ее на месте преступления, и теперь ее работе в магазине конец. Ее вышвырнут на улицу, и ей придется шить матросские подштанники, чтобы заработать на хлеб. А как объяснить родителям, почему миссис Солтер ее выгнала? Самое обидное, однако, заключалось в том, что в глубине души Айрис с самого начала знала: рано или поздно она попадется, и тогда о ее нескромном поведении станет известно всем…

– Что ты… что ты здесь делаешь? И почему ты голая?! – В голосе, раздавшемся позади нее, звучали возмущение и гнев, но Айрис хватило самообладания понять, что это – о, счастье! – вовсе не миссис Солтер. Это ее сестра.

Как только до нее дошло, что это не хозяйка, Айрис испытала громадное облегчение, которое сменилось какой-то необъяснимой досадой. Можно было подумать, ей хотелось, чтобы ее выгнали, и теперь она была разочарована тем, что этого не произошло.

Тем временем Роз обошла бюро и, взяв в руки рисунок, поднесла к свету и уставилась на него единственным здоровым глазом..

– Что ты здесь делаешь? И… и что это такое?! – Роз взмахнула рисунком, и на ее щеках проступили два красных пятна.

– Отдай! – выкрикнула Айрис. – Отдай! – Она выхватила портрет из рук сестры, чувствуя, что стыд и страх больше не имеют над ней власти. – Тебя это не касается!

– Это… это неприлично! Зачем ты разделась? Или ты сделала это специально, чтобы подразнить меня? Я конечно, знала, что ты – тщеславная маленькая дрянь, но это… А ты не подумала, что скажет миссис Солтер? И что будет с нами обеими? Да она просто вышвырнет нас на улицу без всяких рекомендаций! – визгливо выкрикнула Роз. – Что мы тогда будем делать? Кто наймет нас на работу? С моим-то лицом и с твоим уродством?

– Но я… я действительно не подумала, что миссис Солтер может уволить и тебя тоже.

– Послушай, сестренка! – Роз схватила Айрис за локоть – как раз за то место, где ее днем ущипнула хозяйка. – Ты должна поклясться, что больше никогда не будешь… не будешь рисовать эти свои картинки… – Она подавила рыдание. – Я знаю… и мама тоже всегда знала, что в тебе есть что-то порочное!

Роз говорила и говорила, но взгляд ее блуждал по обнаженному телу сестры, и Айрис крепче прижала к груди ткань ночной рубашки. Наконец Роз отвела глаза, но Айрис поняла, что значил этот взгляд, это выражение лица, которое было ей так хорошо известно. Горечь и зависть – вот что прочла она в глазах сестры.

– Обещай же, что больше не будешь рисовать! – настойчиво повторила Роз, но Айрис молчала. Продолжая прижимать к себе рубашку, она смотрела на свой портрет и думала о том, что ее сестра-близнец выглядела почти так же, пока болезнь не изуродовала ее тело и лицо. Ей было жаль Роз, но отказаться ради нее от рисования она не могла. Никогда, никогда она не даст такого обещания!

– Обещай!.. – снова повторила Роз настойчивей и громче. – Ты должна, иначе… Иначе я все расскажу маме!

Но Айрис по-прежнему не отвечала. Прислушиваясь к шуму крови в ушах, она слегка переступала с ноги на ногу на холодном полу и думала: как, когда они с Роз стали такими? Когда-то они были неразлучны и ходили повсюду, взявшись за руки. Когда-то, стоило их ладоням соприкоснуться, и они начинали ощущать живое тепло друг друга, а теперь… Теперь в присутствии сестры Айрис буквально задыхалась.

– Слышишь, что я говорю? Ты должна поклясться, что больше не будешь заниматься этими гадостями, иначе…

– Что – иначе?.. – требовательно перебила Айрис. Она наконец сбросила с себя оцепенение, и слова полились потоком, бессвязные, необдуманные, поспешные, напоминающие истерику капризного ребенка, но сдержать себя Айрис уже не могла. – Что – иначе? Ты нажалуешься миссис Солтер и маме?.. Да ради бога! Я их ненавижу, как ненавижу эту работу, на которой я впустую трачу свои силы и свою молодость! Ты, наверное, хочешь, чтобы я застряла здесь навсегда, чтобы я стала такой же несчастной, как ты?! Этого не будет! Вам наплевать, чего я хочу и о чем мечтаю. С тех пор, как ты заболела…

– С тех пор, как я заболела?! – Роз неожиданно всхлипнула. – Да как у тебя только язык поворачивается…

– При чем тут мой язык? Я ничего тебе не сделала, и я не виновата, что ты заболела, но ты и мама – вы обе наказываете меня за это. И не надо читать мне проповеди о морали и нравственности. Не тебе меня упрекать, Рози! Я-то отлично знаю, что… – Айрис ненадолго замолчала, подыскивая подходящее слово. Даже несмотря на владевший ею гнев, она понимала, что потом обязательно пожалеет о сказанном, но по-прежнему не могла остановиться. – Что ты тоже не святая. Ты, небось, думала, будто я ничего не знаю, но я своими глазами видела, как ты согрешила с Чарльзом!..

Звук пощечины Айрис услышала раньше, чем почувствовала боль. Щека ее мгновенно покраснела, из глаз посыпались искры.

– Да как ты смеешь! – завизжала она, больше не заботясь о том, что миссис Солтер может ее услышать. – Я тебя ненавижу! – В ярости Айрис швырнула ночную рубашку на пол и осталась голышом, не думая о том, что выглядит жалко и смешно.

Ее вспышка подействовала на Роз неожиданно сильно. Гнев ее утих, сменившись отчаянием, и она заплакала горько, как ребенок. Между ее открытыми губами заблестела тонкая пленка слюны, лицо жалобно сморщилось.

– Не… уходи… – попыталась сказать она, но Айрис только сердито отвернулась. Она не должна, не должна допустить, чтобы мольбы сестры уменьшили ее решимость. Вырвав у Роз портрет, она прижала его к груди и бросилась к лестнице из подвала. В один миг она взлетела по холодным ступеням наверх. Еще пролет – и Айрис оказалась в мансарде. Там она заперла входную дверь на замок и только потом сообразила, что ее ночная рубашка осталась внизу. Ну и пусть – спускаться за ней Айрис не собиралась. Снова увидеть сестру, почувствовать ее жгучую ревность или, еще хуже, ее фальшивую озабоченность правилами «морали» было выше ее сил.

И, продолжая кипеть праведным гневом, Айрис юркнула в постель.

***

Айрис разбудили колокола церкви Святого Георгия, пробившие пять. Поначалу пустующий тюфяк Роз ее озадачил, но потом подробности прошедшей ночи начали одна за другой всплывать в ее памяти. Айрис не знала куда деваться от невыносимого стыда и в конце концов с головой накрылась стеганым одеялом. Она не должна была так разговаривать с сестрой. Она не должна была терять самообладание. Нужно было как-то утешить Роз, но…

В дверь негромко постучали, и Айрис отперла замок. На пороге, опустив голову, стояла Роз. Судя по всему, ночь она провела в подвале – на полу или на мешках с волосами для кукол.

Айрис молча отступила в сторону, пропуская Роз внутрь. Нет, не будет она извиняться! Слова «В тебе есть что-то порочное» по-прежнему жгли ее словно огнем. Сестры оделись в полном молчании; ни та ни другая так и не сказали ни слова, и только когда они зашнуровывали друг другу корсеты, Роз прошептала чуть слышно:

– Пожалуйста, обещай, что больше не будешь!..

Но Айрис ничего не сказала. Она по-прежнему не хотела ни извиняться, ни давать каких-то обещаний, хотя и понимала, что ее рисованию пришел конец. Роз не оставит ее в покое, она будет угрожать, упрашивать, льстить, будет следить за ней внимательнее обычного и в конце концов все равно нажалуется матери или хозяйке. И тогда…

Айрис почувствовала, как по ее щеке сбегает горячая слезинка.

– Извини меня за то, что я тебе наговорила. Я… я вовсе не хотела сказать, что я тебя ненавижу, – проговорила она наконец.

Роз ответила не сразу. Когда же она наконец заговорила, ее голос был холоден, как талая вода.

– Ты должна извиняться не за это, а за свое рисование.

– Я сожалею, что мое желание рисовать так тебя огорчает, но…

– Это не то, о чем я просила, – сказала Роз, и Айрис не ответила. Когда Роз отошла, чтобы воспользоваться ночным горшком, Айрис потихоньку вытащила из-под матраса свой измятый потрет и, спрятав его на груди, поспешила в подвал, спеша прибраться там, пока миссис Солтер еще не встала.

Но на складе все было в идеальном порядке. Бюро было тщательно вытерто, корзины и мешки с фарфоровыми деталями расставлены вдоль стен, и Айрис вздохнула с облегчением, но уже в следующий миг страшная мысль поразила ее, и она сунула руку в корзинку с кукольными головами.

В дверях подвальной комнаты беззвучно возникла Роз – изрытое оспинами лицо, бельмастый глаз глядит в пустоту.

– Где они?! Где мои кисти? Где картины, которые я нарисовала? – крикнула Айрис. – Где они? Что ты с ними сделала?!

Роз молча накручивала на палец прядь волос.

– Я рисовала их несколько месяцев! Ты их выбросила? Сожгла? А мои краски? Куда ты их спрятала?!

– Какое это имеет значение? Ведь это просто вещи… – проговорила Роз, но голос ее дрогнул. – Пойми же наконец, я… я желаю тебе только добра. Если нас обеих вышвырнут, что мы будем делать? Куда нам…

– Врешь! Ты несчастна и хочешь, чтобы все вокруг тоже были несчастными! – перебила Айрис. – И это были мои краски, я купила их на собственные деньги. Я копила на них целый год, а ты..!

– Все деньги, которые я зарабатываю, я отдаю родителям, и ты должна была делать то же самое. Ты не имела права тратить их на свои нужды.

– Гадина! Какая же ты гадина!.. – пробормотала Айрис. Она еще никогда не называла так свою сестру, во всяком случае – не вслух. Но сейчас она сказала это – и ей неожиданно полегчало.

***

Остаток дня прошел в напряженном молчании. Айрис сидела на своем месте, отвернувшись от сестры, и пыталась работать, но получалось плохо: руки дрожали, и она никак не могла покрасить кукольные губы ровно. Раза два она перепутала синюю и зеленую краски, но успела вовремя остановиться.

Ближе к вечеру миссис Солтер велела ей отнести пару готовых кукол заказчику на Беркли-сквер.

– Я не могу доверить такое важное дело этому однозубому оборванцу, – сказала она. – Придется тебе туда сходить.

При мысли о том, что ей наконец-то удастся вырваться из лавки, Айрис почувствовала невероятное облегчение. Быстро вскочив со стула, она уложила кукол в корзину, словно пару селедок, и прикрыла стружкой.

– Только не мешкай, возвращайся скорее, – начала миссис Солтер, но Айрис уже бросилась к двери. Дверной колокольчик мелодично звякнул, и она выбежала на улицу.

В этот час на улицах Лондона было особенно многолюдно. Возвращающиеся с работы клерки, мастеровые, уличные торговцы и разносчики – все шумели, торговались, покупали, продавали или меняли различные товары: безделушки, сувениры, игрушки, жареную рыбу или свиные уши. Какой-то человек, продававший щенков терьера, взгромоздил корзину с товаром себе на голову и зычно выкрикивал цену, но его голос и визг щенков были едва слышны за ржанием, цокотом лошадиных копыт и грохотом колес бесчисленных повозок и экипажей. Шум стоял такой, что Айрис на миг оторопела, замерев на пороге лавки. Ей, однако, удалось довольно быстро справиться с собой, и она сошла с крыльца, машинально обернувшись на закрывшуюся дверь – зеленую, с выписанным золотыми буквами названием магазина над ней. Ах если бы у нее был факел и бутылка бренди, подумала Айрис. С каким бы удовольствием она подпалила бы лавку, превратила ее в пепел и угли, и ни капельки бы об этом не пожалела.

– Прошу прощения, – сказал кто-то позади нее, тронув Айрис за рукав. – Не могли бы вы уделить мне немного времени?

Круто повернувшись, Айрис отскочила назад и даже замахнулась, решив, что имеет дела с карманницей, но стоявшая перед ней женщина была мало похожа на воровку. Высокая, с длинным прямым носом, она выглядела как настоящая леди.

– Прошу прощения, что обращаюсь к вам вот так, на улице, но…

Айрис удивленно уставилась на нее. Должно быть, она принимает меня за кого-то другого, подумалось ей.

Женщина едва заметно улыбнулась.

– Боюсь, что мы не знакомы, – сказала она, – но я вас знаю. Вы работаете в кукольном магазине. Меня зовут Кларисса, Кларисса Фрост… – За грохотом и скрежетом экипажей Айрис едва разобрала имя, произнесенное уверенным, но не слишком громким голосом. – А вас?..

– Что-что?

– Как вас зовут?

– Айрис… – Она нахмурилась.

– А фамилия?

Айрис слегка покраснела, сообразив, что правила вежливости требовали от нее назвать свое полное имя.

– Уиттл. Айрис Уиттл. Но что…

– Еще раз простите великодушно, что пришлось подойти к вам прямо на улице, мисс Уиттл. Я понимаю, для вас это было довольно неожиданно, но…

Только тут Айрис разглядела за спиной женщины того же молодого мужчину с нервным лицом, который вчера пялился на нее в окно. Он улыбался – и он по-прежнему был без шляпы!

Айрис сердито сдвинула брови.

– Опять вы! – бросила она. События вчерашней ночи и сегодняшнего утра выбили ее из колеи, и она не сумела сдержать раздражение.

– Ах, простите, – сказала Кларисса и, нахмурившись, повернулась к мужчине. – Как я понимаю, вы не знакомы?

– Знакомы? Да ничего подобного! Просто вчера этот человек разглядывал меня в окно… Как видно, он не имеет никакого понятия о хороших манерах!

При этих ее словах молодой мужчина рассмеялся. Смех у него был приятный и показался Айрис вполне искренним.

– Ничего смешного тут нет, – заявила Айрис и покраснела. – И нечего дурочку из меня строить. Я женщина, а не экспонат.

– Этот плохо воспитанный субъект – мой брат, – сказала Кларисса, жестом остановив молодого человека, который как раз собирался что-то сказать.

– Брат? – переспросила Айрис. Кларисса была настоящей леди, но молодой мужчина, которого она назвала братом, выглядел как обычный уличный оборванец: штаны слишком короткие, рубашка чем-то забрызгана, голубой сюртук, явно знававший лучшие дни, местами разошелся по швам. При мысли о том, что этот небрежно одетый человек может приходиться братом столь элегантной женщине в дорогом шелковом платье, Айрис едва не расхохоталась.

– Мой брат действительно одевается несколько иначе, чем я, но… – промолвила Кларисса и, заметив, как Айрис шарахнулась от какого-то прохожего, едва не сбившего ее с ног, добавила: – Быть может, нам лучше поговорить в каком-нибудь более подходящем месте? Эти экипажи ужасно шумят!

И, не дожидаясь ответа, Кларисса взяла Айрис под локоть и направилась к ближайшему кафе – очень дорогому и роскошному. При виде сводчатых потолков, белоснежных, тщательно отглаженных скатертей и сверкающих чайных приборов Айрис так растерялась, что позабыла о корзинке с куклами, которую крепко сжимала в руке. Что все это значит, думала она. Самые разные предположения с быстротой молнии проносились у нее в голове, но ни одно из них не показалось Айрис хотя бы похожим на правду. Что от нее нужно этим странным людям – Клариссе и ее брату? Зачем они повели ее в такое место? Ее старый капор с полями козырьком не шел, разумеется, ни в какое сравнение с модной шляпкой Клариссы, и Айрис постаралась не обращать внимания на ухмылку швейцара. Сама ее спутница, впрочем, ничего не заметила. Щелчком подозвав официантку, она заказала тарелку сэндвичей и чай.

– Только не вздумайте экономить на огурцах, как в прошлый раз, – предупредила она. – И имейте в виду: я вполне способна отличить разбавленные сливки от неразбавленных.

Только сейчас Айрис догадалась, в чем дело. Кларисса, несомненно, содержательница публичного дома, а ее так называемый брат, скорее всего, просто сутенер, который ищет для нее юных наивных девушек.

– Извините, но мне пора идти, – сказала Айрис, сделав движение к дверям. – И не думайте, что я какая-нибудь глупая гусыня, я вижу вас обоих насквозь. Всего хорошего!

Она приподнялась на стуле, но Кларисса вежливо, но твердо взяла ее за плечо.

– Постойте и… не бойтесь, – сказала она. – Мой брат – художник.

– Настоящий художник? – От удивления Айрис даже приоткрыла рот.

– Самый настоящий, – уверила ее Кларисса. – Его зовут Луис. Луис Фрост.

При этих словах Луис посмотрел на Айрис – посмотрел, как ей показалось, с надеждой.

– Никогда о таком не слышала. – Айрис покачала головой.

– Что ж, это вполне возможно… – спокойно согласилась Кларисса. – Мой брат – член группы молодых художников, которые называют себя Прерафаэлитским братством, или, сокращенно, П.Р.Б. Кроме него в Братство входят также Холман Хант, Джон Милле, Габриэль Россетти и еще несколько человек… Быть может, эти имена вам что-нибудь скажут? – В ее взгляде отразилось ожидание – такое же, какое несколько секунд назад промелькнуло в глазах Луиса, но Айрис снова сделала отрицательный жест.

– К сожалению, их я тоже не знаю. Никогда не слышала. Быть может, они не такие уж хорошие художники, чтобы…

– Значит, еще услышите. Они очень талантливы, а мой брат и вовсе один из лучших, – возразила Кларисса, снова усаживая ее на стул. – Луис обучался в Королевской академии искусств, две его работы принимали участие в последней летней выставке Академии в Берлингтон-Хаусе. Уж поверьте мне на слово, Луис – настоящий мастер, он способен создавать поистине великие полотна, но… – Тут она немного замялась и продолжила с неожиданной горячностью: – Но попробуйте убедить в этом наших критиков! Современное искусство насквозь испорчено, оно стало фальшивым, неестественным, механистичным. Живопись пребывает в застое. Мой брат и его товарищи хотят это изменить. Из девиз – копировать природу, а не улучшать ее.

Королевская академия… выставки… критики… Айрис мысленно повторяла эти слова, которые казались ей сладкими, как спелые вишни. А как они звучат – точно прекрасная музыка, которую хочется слушать и слушать без конца! Безумная мысль пришла ей в голову: а что, если эти пере… прерафаэлиты каким-то чудесным образом узнали о ее рисунках и теперь хотят, чтобы она присоединилась к их братству? Это было, конечно, совершено невозможно, но на один краткий миг Айрис в это почти поверила. Впрочем, она тут же подумала, что братство на то и братство, что его членами могут быть только мужчины. Да и как они могли бы узнать о том, что она тоже рисует? Но тогда… тогда в чем же все-таки дело?

– А я-то тут при чем? – спросила она напрямик и снова поймала на себе взгляд Луиса. Встретившись с ней глазами, он не отвернулся, а продолжал смотреть, и Айрис невольно подумала, что у него красивые глаза. Они были такими темными, что казались почти черными, но в самой их глубине сверкали золотые искры. Если бы ее попросили нарисовать такие глаза у куклы, у нее просто не нашлось бы подходящих красок.

– Наше предложение может показаться вам несколько нескромным, но уверяю вас – мы приложим все усилия, чтобы соблюсти приличия. – Кларисса слегка откашлялась. – Моему брату нужна натурщица. Не согласились бы вы…

– Натурщица? – переспросила Айрис, стараясь ничем не выдать своего разочарования. Опустив голову, она принялась теребить выбившуюся из рукава нитку. Натурщица! Даже ей известно, что позировать – это почти то же самое, что торговать своим телом. Да и Роз никогда ей этого не простит. Для нее будет смертельным оскорблением, если она узнает, что сестра выставляет напоказ свое тело, свое лицо. Родители ее проклянут. Да и работу в магазине Солтер она наверняка потеряет.

– Вас что-то смущает? – осведомилась Кларисса, внимательно наблюдавшая за выражением лица Айрис. – Я, разумеется, понимаю, что наше предложение звучит немного неожиданно, но в нем нет ничего…

– Не в этом дело, – пробормотала Айрис. – Просто…

– Эй, сюда! Наконец-то!.. – сказала Кларисса официантке, которая поставила на стол большое блюдо с золотой каймой, на котором были горой навалены крошечные бледные сэндвичи на белом хлебе с обрезанной коркой. Кларисса задумчиво отправила один в рот и жестом пригласила Айрис угощаться.

– Если Луис прославится, – продолжила она пару секунд спустя, – то совершенно заслуженно. Лично я не сомневаюсь, что так и будет. А если на его полотнах будет запечатлен ваш образ, то вместе с ним обретете бессмертие и вы. Только подумайте, моя дорогая: вами будут любоваться, восхищаться вами и через сто, и даже через двести лет! – Кларисса сделала крошечный глоток чаю. Чашку она держала четырьмя пальцами, отставив мизинец. – Ну и наконец, вы будете получать по шиллингу в час, что, как я понимаю, намного больше вашей нынешней платы.

– По шиллингу в час?!

– Именно так, моя дорогая.

Айрис попыталась сглотнуть, но в горле у нее неожиданно пересохло.

– И за эти деньги я должна буду… должна буду позировать…

– Не беспокойтесь, в том, чтобы быть натурщицей, нет ничего неприличного, – с живостью сказала Кларисса, а Луис лукаво приподнял бровь, словно давая понять, что словам его сестры не следует особо доверять. – Одно время я сама ему позировала. Впрочем, если хотите, можете пригласить с собой компаньонку…

Роз… Как только Кларисса упомянула о компаньонке, Айрис первым делом подумала о сестре. Подумала и сразу вспомнила о вчерашней ссоре, о сожженных рисунках, об украденных красках и незаслуженной пощечине. Нет, только не Роз, решила она и крепко стиснула зубы.

– Судя по вашему лицу, у вас нет на примете никого подходящего, – заметила Кларисса. – Что ж, если не возражаете, в первое время я могла бы присутствовать на сеансах.

– Вы… ваш брат хочет писать меня из-за этого? – Айрис жестом указала на свою искривленную ключицу. – Такой, какая я есть?

– Что?.. Ах нет. Конечно же нет! – Луис наконец-то вступил в разговор, и Айрис подумала, что он говорит как человек, получивший хорошее образование. Да и голос у него был приятный – глубокий густой баритон. – Просто у вас исключительно интересная внешность. Ваше лицо – оно одновременно и красивое, и загадочное. А волосы!.. Я думаю, их не укротить никакими шпильками и булавками. Это… это просто что-то потрясающее! Они так и просятся на свободу.

– Вы и правда считаете, что я… – Айрис не знала, воспринимать ли его слова как комплимент или как оскорбление. Ей необходимо было взять себе в руки, и, чтобы выиграть время, она обратилась к блюду с бутербродами.

– Кроме того, мне кажется, что именно такой должна быть возлюбленная Гижмара. Нет, я абсолютно в этом убежден. Вы и есть возлюбленная Гижмара! Его королева!

Айрис нахмурилась, но спросить, кто такой этот Гижмар, не посмела. Кларисса, впрочем, без труда угадала ее мысли по выражению глаз.

– Мой брат, – пояснила она, – работает сейчас над картиной, которая будет называться «Возлюбленная Гижмара в заточении». К сожалению, мой брат зачастую слишком… слишком увлекается своими идеями и забывает, что далеко не все разделяют его пристрастие к средневековой романтической литературе. Вкратце говоря… – Кларисса чуть приподняла голову, и ее голос зазвучал невыразительно, как у человека, который уже в сотый раз повторяет одно и то же: – Леди, о которой идет речь, была совсем юной девушкой, которую старый ревнивый муж увез в уединенный замок на берегу океана. Какое-то время спустя поблизости от замка причалил корабль молодого рыцаря по имени Гижмар. Он и девушка встретились на берегу и полюбили друг друга. Через год об их любви узнал муж, он изгнал рыцаря из своих владений, но юная леди успела завязать рубаху Гижмара хитрым узлом, развязать который может только она, а Гижмар, в свою очередь, надел на нее пояс, который может расстегнуть только он один. Я правильно говорю?.. – обратилась она к брату, и тот кивнул с набитым ртом. – Злой муж поместил неверную жену в тюрьму. Впоследствии ей удалось бежать, но бедняжке не повезло – она попала в замок короля Мерьядюка, который попытался ее соблазнить, но получил отказ. Спустя какое-то время девушка снова встретила Гижмара, приехавшего на рыцарский турнир, доказала, кто она такая, развязав узел на рубашке, который до нее пытались развязать многие женщины… Так, во всяком случае, я запомнила. Ну а потом… потом Гижмар осадил замок Мерьядюка, убил тирана и женился на своей возлюбленной, которая стала леди Гижмар. – Кларисса снова повернулась к брату и улыбнулась: – Ну, Луис, как тебе моя версия?..

– Сойдет, пожалуй… – ответил Луис, постукивая ногтями по столу. – Короче говоря, мы решили спасти вас от короля Мерьядюка, – добавил он.

– От кого? – не поняла Айрис.

Луис фыркнул.

– От этой строгой седой дамы, у которой рот – как куриная гузка.

– Ах, вы о миссис Солтер! – Айрис хихикнула, но вовремя спохватилась и сделала вид, что закашлялась. Посмотрев на Луиса, она добавила очень тихо, почти шепотом: – А вы научите меня рисовать?

– Что-что?.. – Луис улыбнулся и вдруг захохотал. – Научить вас?!

В его голосе звучало недоверие, и Айрис вдруг вспомнила все свои страхи и сомнения. Поднявшись из-за стола, она сказала:

– Извините, но мне действительно пора. Я и так уже опаздываю, а у меня еще есть дела. Спасибо за угощение.

– Нет-нет, побудьте с нами еще! – воскликнул Луис, протягивая к ней руку. Его теплые пальцы легли ей прямо на запястье – на открытый участок кожи между рукавом и перчаткой.

Это была неслыханная вольность, и Айрис отдернула руку.

– Простите, – проговорил Луис. – Я сожалею, если я вас напугал, но… На самом деле все очень просто. Вы должны стать моей «леди Гижмар».

– Должна? Вашей «леди Гижмар»?.. А меня вы спросили?..

Но Луис пропустил ее слова мимо ушей.

– Как только я увидел вас, я сразу понял…

Айрис почувствовала нарастающее раздражение.

– А как только я увидела вас, я сразу поняла, что вы очень плохо воспитаны!

Он снова засмеялся, а Айрис припомнила слова, брошенные ей Роз: «В тебе есть что-то глубоко порочное!»

Айрис вздернула подбородок.

– Мне очень жаль, что мое желание учиться рисовать кажется вам смешным, но…

Луис перестал смеяться и сделался серьезным, по крайней мере внешне.

– Простите меня за неуместный смех. Это… это просто от неожиданности. Я действительно не ожидал… Хотя мисс Сиддал, одна из наших натурщиц, кажется, тоже рисует. Что ж, я согласен: вы будете получать шиллинг в час за то, что станете моей натурщицей, и я каждую неделю буду учить вас рисовать… Скажем, в течение часа.

– Но я хотела бы учиться по-настоящему. Час в неделю – это слишком мало.

Он снова рассмеялся.

– Вот уж не ожидал встретить столь крепкую деловую хватку в такой молодой женщине! Договорились, я буду учить вас рисовать по полчаса в день. – Он посмотрел на нее почти просительно и добавил: – Соглашайтесь же, мисс Уиттл!

Айрис задумчиво прикусила губу. Так не бывает, думала она. Не бывает, чтобы все, о чем мечталось, сбылось так быстро. Ей хотелось рисовать больше всего на свете, но… Она же совсем не знает ни этого Луиса, ни его сестру. Ну и что, что Кларисса похожа на настоящую леди?.. Айрис с детства воспитывалась на рассказах родителей о наивных, доверчивых девушках, которые, поддавшись на щедрые обещания, попали в беду. Она слышала и о белошвейках, польстившихся на высокооплачиваемую работу в сомнительных заведениях, и о горничных, которые поступили на работу к распутным негодяям и сделались объектами издевательств и насилия, но учиться рисовать ей по-прежнему хотелось больше всего на свете. А если все, что обещал Луис, – правда, она сможет вырваться на свободу. Когда еще ей представится такая возможность?

Кларисса ободряющим жестом похлопала ее по руке.

– Мой брат – человек увлеченный и увлекающийся. Собственные идеи кажутся ему блестящими, и он совершенно неспособен поставить себя на место другого. Почему бы вам для начала не побывать в его студии, не увидеть все собственными глазами? А когда вы убедитесь, что от вас не потребуется ничего, что противоречило бы общепринятым представлениям о приличиях, вы и примете решение.

Айрис немного помолчала, поправила капор и крепко сжала ручку корзины дрожащими от волнения пальцами.

– Когда мне лучше прийти? – спросила она.

Часть вторая

Лиза, милая сестра,

Ты отведала плодов

Из запретных тех садов,

Ты зачахнешь, словно я,

Жизнь померкнет, как моя,

Будут гоблины являться

И манить в свои края…

Кристина Россетти,

«Базар гоблинов» (1859)¹⁴

Кто ценит свежесть нежных роз,

Тот рвет их на рассвете,

Чтоб в полдень плакать не пришлось,

Что вянут розы эти.

Роберт Геррик,

«Совет девушкам» (1648)¹⁵

Мегалозавр

Альби снилось, что он плывет на борту чайного клипера. Дует свежий бриз, палуба раскачивается и поскрипывает, а паруса хлопают в такт ударам сердца. Под палубой располагаются темные трюмы и матросский кубрик, уставленный сундучками и увешанный гамаками для сна.

Сестра тоже плывет вместе с ним. Мальчик держит ее за руку и улыбается широко-широко, потому что во рту у него новенькие зубы. Стоит ему зажмуриться, и он чувствует на щеках ветер и соленые океанские брызги. Не открывая глаз, Альби может пробежать по всему судну от носа до кормы, выкрикивая команды, которые он слышал в лондонских доках: «Поднять парус! Улавливай под ветер! Лево на борт!» Со всех сторон, куда ни посмотри, только далекий горизонт – размытая голубая линия, где море сливается с небом и редкими облаками. Трещат борта, стонут снасти, и его сестра негромко вскрикивает. Хлопанье парусов на ветру становится оглушительным. Он – на корабле. На корабле!..

Сестра крепче сжимает его руку. Теперь Альби лежит в крошечном кубрике в своем гамаке. Прямо над ним – еще один гамак. Во время шторма кроватная… нет, гамачная сетка раскачивается и прогибается так, что грубые веревки царапают ему нос. Он – на корабле. На корабле!

Но вот шторм стихает. С грохотом пронесся последний шквал, скрипнули по подушке ногти сестры, раздался ее последний тихий всхлип. О, с каким наслаждением Альби умертвил бы этот проклятый ветер, задушил голыми руками, вышиб бы из него дух!

Хлопнула входная дверь, и Альби, выбравшись из-под кровати, потер ноющую руку. На тыльной стороне кисти отпечатались четыре красных полумесяца. В одном месте из-под кожи проступила капелька крови, но Альби тут же ее слизнул.

Сестра сидела на кровати. Мальчик вытянул руку, чтобы отвести в сторону ее влажные от пота волосы, но она сморщилась и отпрянула.

– На этот раз он не сделал тебе больно, – промолвил Альби. – Ведь не сделал, правда?..

Сестра отрицательно покачала головой, продолжая сосредоточенно подсчитывать разложенные на подушке потемневшие монетки. Каждую из них она пробовала на зуб. Альби считал вместе с ней. Шесть пенсов. Прежде чем эта ночь подойдет к концу, сестра заработает еще пять раз по столько. Она уже давно болела инфлюэнцей, но вместо того чтобы лечиться, выдавала свою болезнь за чахотку, что позволило ей поднять цену на целый пенни. Умирающие девушки пользовались в городе бешеным спросом, прямо мода какая-то на них пошла! Что ж, лучше так, чем за гроши гнуть спину на фабрике.

Сестра встала и накинула ветхую ночнушку, а Альби уселся на край кровати и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, достал иглу и нитки. Старый подвал для хранения угля был мал, как табакерка; встав посреди комнаты, Альби мог бы дотронуться до каждой из четырех стен, а если бы встал на колени на кровати – то и до потолка, но у многих не было и этого.

– Впервые я корнета встре-е-етил, В полку драгун позавчера.

Ему я лихо задал перца, Забрал пригоршню серебра-а!..

Краем глаза он наблюдал за сестрой, которая, задрав подол ночной рубашки, присела над миской с уксусом. Ее лобковые волосы были похожи на грязное мочало. «Давай уедем отсюда, – хотел сказать ей Альби. – Давай уедем! Проберемся на корабль и уплывем в дальние края!» Но разве там будет не то же самое? – подумалось ему. Где бы они ни были, все повторится снова. Он ненавидел ремесло сестры и в то же время принимал его, смирялся с ним, хотя его ненависть не становилась от этого слабее. Альби вообще не привык думать о жизни как о счастливой или о несчастной – для него она была просто выживанием, ежедневной борьбой за жалкий кусок хлеба, который нужно было добыть любой ценой и при этом – не попасть в работный дом. Да, подчас ему хотелось убежать от такой жизни, убежать куда-то очень далеко, но он понимал, что бежать некуда.

– Ну что ты опять воешь? – недовольно спросила сестра.

– Это называется пение, – сухо отозвался мальчишка, не переставая орудовать иглой. – А если ты не разбираешься, нечего и говорить… И вообще, не приставай! Я вооружен, так что, если кто вздумает ко мне задираться, тому я быстро выколю глаз или два… Это так же просто, как проткнуть кузнечные мехи. Пшик – и все!..

Альби шил из обрезков атласа красивую розетку, чтобы подарить Айрис на Рождество, но сестре мальчуган говорить об этом не стал, боясь, что она станет его дразнить. Сам он постоянно вспоминал монету, которую Айрис потихоньку сунула ему в руку, и все больше убеждался, что на самом деле эта девушка – не работница из кукольного магазина, а переодетая фея, единственная добрая душа во всем городе. Альби хорошо помнил, как однажды она потихоньку сунула ему в мешок каравай хлеба, а еще раньше подарила красиво раскрашенный деревянный волчок, которым сама играла в детстве.

Сестра Альби тяжело вздохнула и снова забралась под одеяло.

– Мне надо поспать до того, как начнут приходить клиенты, – сказала она, и Альби тоже вздохнул. Для сестры предстоящая ночь будет нелегкой, это уж как пить дать.

– Эй!.. – Прямо над их головами кто-то застучал по железной решетке окна. – Альб, ты там? Тебе еще нужны собаки?

– А ну, пошел отсюда со своей дохлятиной! Только и знаете, что шляетесь, не даете честной девушке уснуть! – крикнула сестра, но Альби уже бросился к выходу. Откинув грязный полог, служивший им дверью, он взбежал по ступенькам (не забыв перепрыгнуть через прогнившую) и выскочил на улицу, сжимая в руке свой мешок.

– Собака? Где?! Старая или молодая? – засыпал он вопросами стоящего на тротуаре приятеля.

– Не знаю, – отозвался мальчишка. – Она попала под кэб.

– Значит, она еще не сдохла?

– Наверное, еще нет, но нам лучше поторопиться. Бедняга воет так, что на погосте Святой Анны все мертвецы проснутся.

– Тогда бежим.

Солнце садилось. Его желтый свет едва просачивался сквозь висящую в воздухе угольную пыль, дым и туман. Мальчишки сорвались с места и помчались по обшарпанным, бедным улицам – сначала по Олд-Комптон, потом по Фрит и, наконец, свернули на Ромилли, где уже был слышен далекий жалобный визг. На бегу приятели яростно торговались – за доставленные сведения приятель просил шоколадную конфету или пакет мясных шкварок, но Альби сумел уговорить его взять пакетик засахаренного имбиря.

Собака попала под колесо задней лапой, превратившейся в кровавое месиво, в котором белели осколки костей. Как видно, она пыталась отползти, но каждое движение причиняло ей еще более сильные страдания, и собака визжала все громче, все жалобнее. Кровь тонкими струйками сбегала в сточную канаву.

– Надо ее прикончить, чтоб не мучилась, – сказал какой-то прохожий. – Сломать ей хребет, что ли…

– Предоставьте это мне, сэр, – важно сказал Альби, осторожно приближаясь к собаке. – Тише, тише!.. – приговаривал он, стараясь все же не подходить слишком близко, чтобы раненая тварь его не укусила. Альби знал, что после укуса собаки он может взбеситься и у него пойдет пена изо рта. Как он и думал, вылечить собаку было невозможно: ее задняя лапа была размозжена и кровоточила, точно мясные отходы, которые уличные мальчишки-попрошайки засовывают под одежду в надежде вызвать жалость у прохожих.

– Хорошая собачка!.. – проговорил он и погладил дворнягу по спине. В ответ собака заскулила чуть тише. Глаза ее, казалось, готовы вылезти из орбит, тело крупно дрожало. – Тише, тише, красотка. Сейчас я тебе помогу… – Альби сделал приятелю знак, и тот подал ему подобранный тут же камень. Сжав его в руке, мальчик закрыл глаза. Он не любил убивать, но лучше так, чем оставить бедняжку медленно умирать от боли! А то, глядишь, на визг сбегутся мальчишки-беспризорники, которые забавы ради запинают еще живую собаку ногами или сожгут живьем. Кроме того, за труп можно будет получить у Сайласа еще несколько пенсов и таким образом хоть немного приблизить тот прекрасный момент, когда у него появятся новенькие зубы. Правда, собаку было бы лучше удавить: если череп останется цел, старый скряга даст за нее больше, но… но Альби просто не мог так поступить. Хладнокровно затягивать петлю и видеть смертный ужас в собачьих глазах, ощущать последние судороги обмякшего тела – все это было выше его сил. И он снова взялся за камень.

Удар, хруст ломаемой кости – и тишина. Лапы собаки еще подергивались, но она была мертва. Альби сидел над ней на корточках и пытался отдышаться. Мертва… Мальчуган вытер лицо ладонью и принялся засовывать мертвое тело в свой мешок.

– Прости, красотка… – проговорил он вполголоса.

***

– Мегалозавр… Мегалозавр… Мегалозавр… – Альби не помнил, где он слышал это слово и что оно означает, но повторял его снова и снова. – Мегалозавр, – бормотал он себе под нос, мчась по улицам по направлению к лавке Сайласа. Собака в переброшенном за спину мешке была еще теплой. Вот бедняжка, не повезло ей!.. Впрочем, для Лондона это обычное дело. Однажды он и сам, быть может, попадет под лошадь, и его тело окажется в мертвецкой при какой-нибудь больнице – изуродованное, неподвижное, ни на что не годное. Заинтересуются им разве что эти хирурги-безбожники, которых хлебом не корми, дай вскрыть свежий труп!.. При мысли об этом его передернуло. Сестра все время твердила, чтобы он был осторожнее, чтобы не торопился и не перебегал улицу перед бешено несущимися экипажами и каретами, чтобы остерегался лошадей с их острыми копытами и возниц с тяжелыми кнутами. Именно так, кстати, он и лишился зубов. Когда Альби было четыре, его сбил кэб, и хотя все его кости остались целы, лошадиной подковой ему выбило почти все молочные зубы, а новые, «взрослые», на их месте почему-то не выросли. За исключением одного… Тут Альби по привычке потрогал языком одинокий резец во рту. Ничего, когда он накопит денег, то сможет купить себе отличные зубы. Билл и остальные мальчишки просто обзавидуются.

«Мегалозавр… Мегалозавр… Мегалозавр…» – Навязчивый ритм неведомого слова продолжал звучать у него в голове, когда он промчался по широкому, обсаженному деревьями Стрэнду, протолкался сквозь толпу клерков и нырнул в неприметный тупик – настолько узкий, что здесь и двоим было не разойтись. Только здесь мальчуган позволил себе перевести дух, хотя воняло в переулке прегадостно, и уже чуть более спокойным шагом двинулся к лавке Сайласа. У двери висела небольшая табличка, на которой, как уверял сам Сайлас, написано, что посетители должны стучать или звонить, и Альби, поднявшись на крыльцо, сначала несколько раз потянул за спрятанную в небольшой нише рукоять дверного звонка, а потом несколько раз ударил по двери кулаком. В переулке царил почти полный мрак. В окнах домов не светилось ни огонька, и только где-то орала и скребла стену кошка.

Прошло сколько-то времени, и дверь со скрипом отворилась.

– Ну, в чем дело? – спросил Сайлас, появляясь на пороге. В руке он держал крошечный свечной огарок. В его мигающем свете хозяин лавки выглядел еще более худым, чем на самом деле, а его беспокойные глаза словно ощупывали окрестности. Вот Сайлас окинул взглядом Альби, посмотрел вдоль улицы сначала в одну, потом в другую сторону и снова повернулся к мальчугану. – Что у тебя? – повторил он.

– Настоящий брилянт, сэр, – бойко протараторил Альби, хотя прекрасно понимал, что его сегодняшняя добыча – не ахти какая драгоценность. – Точнее, у меня был этот брилянт, только мне пришлось швырнуть им в дворнягу, которая погналась за мной в городе.

– Что-то я никак не пойму, о чем ты тут толкуешь.

Альби почесал в затылке.

– Если я ничего не путаю, это был мегалозавр, сэр. Настоящий мегалозавр, только маленький. К сожалению, вам пока придется обойтись без него, зато я принес взамен кое-что другое. Что вы скажете на это, сэр?..

Он, однако, не спешил доставать из мешка свое «сокровище», боясь, что Сайлас рассмеется ему в лицо. Тот, однако, явно начинал терять терпение, и мальчик решился. Жестом фокусника Альби запустил руку в мешок и, вытащив мертвую собаку, протянул ее Сайласу, глядя на него с мольбой и надеждой. За протезы из кости просят четыре гинеи, вспомнил он, а ему пока удалось скопить всего двенадцать шиллингов. Такими темпами ему придется ходить без зубов до старости.

Сайлас долго не отвечал. Казалось, он смотрит сквозь мальчика, и Альби осмелился снова заговорить, хотя и несколько упавшим голосом:

– Это совсем свежий обра… зец, сэр! Свежайший! Собачка умерла всего несколько минут назад; смотрите, даже не закоченела! Только подумайте, какой замечательный скелетик из нее выйдет, косточка к косточке! Шкуру можно пустить на перчатки, мех – на отделку, ну а не захотите возиться со скелетом, так из костей можно наделать отличных свистков, гребней и всего, чего душа пожелает. Можно даже сделать клавиши для этого… для фортипяно или как оно там называется по-правильному. Фролтепьяно?.. Клавиши из собачьей кости, сэр! Это же здорово! А еще…

– Эта девушка… – внезапно прервал его Сайлас, оттолкнув в сторону руки Альби с зажатым в ней трупом собаки. От неожиданности мальчик даже выронил свой «образец», и он шлепнулся на землю. Альби, впрочем, тут же его подобрал и стер грязь с размозженного темени собаки рукавом.

– Эта девушка… – повторил Сайлас. – Она…

– Какая девушка, сэр?

– Та самая… – Сайлас тронул себя за ключицу, и Альби, невольно вздрогнув, поспешил изобразить самое глубокое и искреннее недоумение.

– Не понимаю, о какой девушке вы говорите… сэр.

– Все ты отлично понимаешь, плут. Я говорю о девушке, которая работает в кукольном магазине мадам Солтер. Об Айрис.

Альби наморщил лоб, почесал нос, потом пожал плечами.

– Что-то не припомню такую… Айрис, вы говорите? Но…

– Да брось ты дурака валять! – Сайлас начал терять терпение. – Мы встретились на строительстве павильона для Выставки, помнишь? Ты сам нас представил и сказал, что ее зовут Айрис.

– Да нет же, сэр! Вы, наверное, ошиблись, – настаивал Альби. Он очень надеялся, что Сайлас в конце концов ему поверит – поверит, что мог ошибиться, перепутать, забыть… – Я вас ни с кем не знакомил, – добавил он с жаром. – Должно быть, вам это просто приснилось. Я не знаю никакой Айрис, вот как бог свят! Как же я мог ее с вами познакомить?

Но Сайлас снова уставился куда-то сквозь него и только изредка теребил свои длинные волосы да кусал и без того искусанные губы.

– Там не было никакой девушки, сэр. Ни Айрис, и никакой другой! – воскликнул Альби, но ответа так и не последовало, и мальчуган понял, что все его старания заставить Сайласа забыть о существовании Айрис пропали втуне.

Чучельник помнил.

Переписка

Колвилл-плейс, 6

Фабрика.

2 января, 1851

Ничьей «леди Гижмар».

Позвольте принести Вам мои глубочайшие извинения за задержку. В последний раз мы с Вами виделись чуть больше месяца назад, но за это время произошло много важных событий, в которые я оказался вовлечен помимо – я бы даже сказал вопреки, моей воле. В частности, мне пришлось дважды побывать в Эдинбурге по неотложному делу. В результате одной из этих поездок я тяжело заболел и был, без преувеличения, на пороге смерти. Но не страшитесь! Можете отменить заказ на траурное платье и черные страусовые перья – благодаря заботам моей верной Джинивер я снова пребываю в добром здравии. Правда, моя жестокая и черствая сестра утверждает, будто я, как все ипохондрики, принял обычный легкий насморк за смертельную болезнь. «Обычный легкий насморк», ха! Слышали бы Вы, как громогласно я чихал и какой свирепый кашель раздирал мою слабую грудь! Уж Вы не обошлись бы со мной так равнодушно, как моя дорогая Кларисса.

Но к делу… Я пишу только для того, чтобы сказать Вам еще раз: бегите! Бегите от Вашего злого тюремщика Мерьядюка как можно скорее. Я никогда не принадлежал к тем, кто чтит священный день отдохновения – субботу (что ни в коем случае не является единственным моим недостатком), так что если Вы сможете разок обойтись без ваших коленопреклонений, проповедей и тому подобной чепухи, я буду ждать Вашего визита 12 числа сего месяца. Не забудьте захватить образцы Ваших рисунков, и я постараюсь дать Вам первый краткий урок живописи. Насчет соблюдения приличий можете не волноваться – я попрошу сестру тоже прийти, чтобы составить вам компанию.

Остаюсь искренне ваш и проч. Луис Фрост, П.Р.Б.

***

Кукольный магазин мадам Солтер

Риджент-стрит 2 января, 1851

Уважаемый мистер Фрост.

Я была рада узнать, что Вы поправились.

Кстати, кто такая Джинивер?

Пожалуй, я смогла бы уделить Вам час моего времени, но не в субботу, а в воскресенье – после воскресной службы, но не позднее трех пополудни. Должна, однако, сразу предупредить, что меня влечет исключительно любопытство. Позировать Вам от случая к случаю, пусть даже за шиллинг в час, я вряд ли смогу. Мои почтенные родители и моя уважаемая нанимательница – люди строгих правил; они ни за что этого не допустят, так что на Вашем месте я бы не возлагала на мой приход особых надежд.

С уважением,

Айрис Уиттл.

Фабрика

Нужный Айрис дом оказался довольно ветхим, но все же он был изящнее и красивее, чем она ожидала. Когда-то это высокое здание с узким кирпичным фасадом имело безусловно аристократический вид, но сейчас оно пришло в запустение, словно выморочное имущество, которое никак не удается продать. На окнах не было даже занавесок, а подойдя ближе, Айрис разглядела и другие приметы запустения: одно окно в первом этаже было разбито, штукатурка местами отвалилась, а разросшийся плющ и папоротники свисали не только из стеклянных ящиков Варда¹⁶, глиняных вазонов и подвешенных к фасаду корзин, но и из каждой щели и трещины в кладке. Засыпанная соломой улочка была так узка, что когда мимо девушки промчалась повозка, ей, чтобы не быть раздавленной, пришлось буквально вжаться в стену за большим цветочным вазоном, в котором тоже колыхались длинные папоротниковые ветви.

Когда повозка скрылась за углом, Айрис с облегчением откашлялась и оглядела свое платье, к лифу которого была приколота маленькая атласная розетка – запоздалый рождественский подарок Альби. Заметив замявшуюся ленту, она расправила ее кончиками пальцев и без особой надежды потерла жирное пятно на рукаве, оставшееся от пролитого бульона. Это было ее парадное платье, сшитое несколько лет назад из довольно тонкой хлопчатобумажной материи, которая успела поблекнуть от времени и многочисленных стирок. Айрис, однако, оно по-прежнему нравилось – нравилось, как оно обтягивает ее талию, нравились рукава «фонариками», подчеркивавшие изящество ее тонких рук. Правда, подобный покрой вышел из моды уже несколько сезонов назад, но она всегда утешала себя тем, что платье ей идет, к тому же в нем Айрис обычно чувствовала себя на редкость уверенно. Обычно, но не сейчас… Сейчас Айрис казалось, что со стороны она, должно быть, выглядит как бедная родственница, только что приехавшая из провинции, а не как человек, который еще совсем недавно – всего-то месяц с небольшим тому назад – лакомился изящными сэндвичами, украшенными зелеными треугольничками свежего огурца, и такими густыми сливками, что от них у нее даже слегка расстроился желудок. Но отступать она не собиралась. Раз уж она здесь, надо действовать, решила Айрис и протянула руку к ручке дверного звонка.

Рядом с ручкой она заметила небольшую табличку с надписью: «Фабрика П.Р.Б. Просьба звонить громче». Эти слова неожиданно ее подбодрили и даже заставили улыбнуться: Айрис вдруг почувствовала себя членом малочисленной группы посвященных, знавших подлинное значение трех загадочных букв П.Р.Б. Это были вовсе не инициалы, как непременно подумал бы человек посторонний. Прерафаэлитское братство – вот что означало это сокращение. На мгновение Айрис даже показалось, что и она каким-то образом причастна к братству. В конце концов, Кларисса же объяснила ей, что это за группа и какие цели она перед собой ставит, следовательно, ее сочли человеком, который достоин того, чтобы быть посвященным в тайну. А вот Роз не знает, что такое П.Р.Б., и вряд ли когда-нибудь узнает. Такие вещи положено знать только тем, кто с восхитительной небрежностью уснащает свою речь словами «выставка», «критика», «экспозиция» и «Королевская академия». Что за удивительные слова, как приятно они звучат, как ласкают слух и согревают сердце! Впрочем, спохватилась Айрис, к ней-то все это не имеет никакого отношения. Кто она такая? Да никто. Она пока еще даже не натурщица. У нее вообще ничего нет, кроме жгучего желания рисовать, да вот этого…

И Айрис в растерянности посмотрела на единственный свой уцелевший рисунок, который она для пущей сохранности спрятала в небольшой чехол-трубку, сшитый из обрезка плотной ткани, найденного ею в одном из мешков в подвале кукольной мастерской.

– Мне ужасно любопытно, осмелитесь ли вы когда-нибудь войти или мне придется давать вам первый урок прямо на улице? – раздался у нее над головой веселый мужской голос, и Айрис, шарахнувшись от неожиданности в сторону, налетела на тяжелую глиняную вазу и ушибла палец на ноге. Боль была такая, что на мгновение она даже забыла, зачем она сюда пришла. Лишь несколько секунд спустя Айрис немного пришла в себя и огляделась, но так и не увидела того, кто ее окликнул.

– Я здесь! Посмотрите наверх! – снова прозвучал тот же голос. Айрис послушно задрала голову и увидела Луиса, который смотрел на нее из окна второго этажа и ухмылялся.

– Я как раз… собиралась позвонить, но вы меня опередили.

– Это было не трудно, ведь вы стоите на крыльце добрых десять минут. Я наблюдаю за вами уже довольно давно, и, должен признаться, едва не выдал себя, когда эта дурацкая повозка чуть было вас не переехала… Потом мне показалось, что вы застряли между цветочным горшком и стеной и не сможете выбраться без посторонней помощи, но я решил подождать еще немного, и…

– Значит, вы за мной подглядывали? – Айрис покраснела.

– Подглядывал? Вот уж нет! Я всего лишь наблюдал… Кстати, настоящий художник должен все время наблюдать, ибо именно в окружающей природе он черпает… Ладно, подождите еще немного, я вас сейчас впущу.

«Как вы посмели! Я пока еще не ваша натурщица, чтобы за мною наблюдать!» – хотела возмутиться Айрис, но Луис уже исчез. Когда же дверь отворилась и он появился на пороге, ее гнев сразу куда-то улетучился стоило ему улыбнуться. Войдя следом за ним в прихожую, пропахшую воском, скипидаром и льняным маслом, Айрис полной грудью вдохнула этот восхитительный и волнующий запах и только потом огляделась. Ковер под ногами протерся до основы, у подсвечника, рассчитанного на пять свечей, уцелело всего две чашечки, зато стены прихожей были сплошь увешаны картинами, как законченными, так и едва начатыми. Сама прихожая была выкрашена в зеленовато-синий, как болотная вода, цвет, а стены между деревянной обшивкой и потолком были украшены рядами павлиньих перьев. Карнизы, плинтусы, дверные коробки, перила и балясины ведущей наверх лестницы сверкали позолотой, что выглядело красиво и богато.

Айрис даже захотелось задержаться здесь, чтобы рассмотреть все получше, но Луис подтолкнул ее к лестнице.

– А ваша сестра уже приехала, мистер Фрост?

– Кларисса? О, нет. Ей помешали какие-то неотложные дела. Она, видите ли, состоит в Мерилебонском благотворительном обществе, и… Полагаю, какому-то сиротке срочно понадобилась помощь, так что придется нам обойтись без Клариссы. И пожалуйста, зовите меня по имени – я терпеть не могу все эти светские условности.

– Но…

– Да, я помню, что Кларисса обещала быть вашей компаньонкой, но как раз сегодня обстоятельства помешали ей приехать. Впрочем, не бойтесь, никто не собирается приносить вас в жертву Венере.

Он произнес эти слова свободно, непринужденно и, похоже, совершенно искренне, но Айрис все равно почувствовала, как у нее сперло дыхание и сердце екнуло в груди. Ей даже пришлось напомнить себе, что она явилась сюда для того, чтобы научиться рисовать – и ни для чего больше. Разумеется, она должна дать Луису понять, что ему следовало бы воздержаться от столь откровенного заигрывания. Быть может, размышляла Айрис, другие натурщицы и позволяют так с собой разговаривать, а некоторым из них это, возможно, даже нравится, но она не такая. Она – приличная девушка и не позволит ему себя компрометировать. Нет, что бы ни говорил Луис, она не поддастся. Либо он будет строго соблюдать приличия, либо ему придется искать себе другую модель.

Только тут Айрис спохватилась, что она пока не соглашалась ему позировать. И не согласится. Скорее всего – не согласится.

– А ваши слуги дома? – спросила она.

– Слуги? – Луис небрежно махнул рукой. – Я не выношу, когда во время работы эта братия путается под ногами. Раз в неделю сюда приходит горничная – вот и все, что мне нужно. – Он жестом пригласил Айрис подняться по лестнице. – Идемте же, я покажу вам свою студию.

За всю свою недолгую жизнь Айрис еще никогда не встречала никого, кто хотя бы отдаленно напоминал Луиса. Его непринужденные манеры помогали ей раскрепоститься, позабыть об условностях и в то же время околдовывали, очаровывали, подчиняли себе, и Айрис никак не могла решить, как же действуют на нее его слова и улыбки на самом деле. Она, впрочем, довольно быстро поняла, что Луис – человек, который привык поступать по-своему, к тому же ему явно нравилось шокировать окружающих, открыто высказывая свои взгляды, однако как раз эта черта его характера неожиданно пришлась ей по душе. И все же Айрис решила, что не станет доставлять ему удовольствие, обнаруживая свое возмущение и гнев. Она примет правила игры. Пожалуй, ей и самой будет интересно попробовать его перехитрить. Она не станет спорить, притворится, будто полностью согласна со всеми его замечаниями, а там… там видно будет.

– Насколько я могу судить, вы больше не стоите на пороге смерти, – заметила Айрис с легкой улыбкой.

– Я действительно поправился довольно быстро, однако в этом нет никакой моей заслуги. За свое скорое выздоровление я должен благодарить Джинивер, которая проявила подлинную преданность и самоотверженность, как и подобает настоящей леди.

– Это весьма благородно с ее стороны, – заметила на это Айрис и вздохнула с облегчением. Так он женат, подумала она. Что ж, это снимает большинство проблем.

– Это верно, но… Боюсь, что Джинивер съела весь мой рождественский пудинг, так что, как видите, она не лишена недостатков. Впрочем, вы сами сейчас все увидите.

– Вот как?..

Луис все же первым поднялся по лестнице и толкнул выходящую на площадку дверь.

– Вот моя студия, мисс. Специально к вашему приходу я сделал генеральную уборку.

Айрис шагнула вперед и тут же наступила на разбросанные по полу створки мидий, громко захрустевшие у нее под ногой.

– Генеральную уборку?.. – переспросила она, удивленно оглядываясь по сторонам. Студия представляла собой большую, светлую, но невероятно захламленную комнату: казалось, будто какой-то великан раскручивал ее, словно глобус, пока содержимое всех шкафов и полок не вывалилось на пол. В углу, накрытое газетами, валялось пыльное чучело какого-то зверя, скорее всего – медвежонка. На стене висели два выпуклых зеркала.

– Откровенно говоря, моя мать и я так и не смогли договориться, что же на самом деле означает это выражение – «генеральная уборка», – небрежно проговорил Луис. – На мой взгляд, оно звучит казенно и скучно. И, согласитесь, когда все вещи аккуратно разложены в соответствии с так называемым «порядком», это действительно неинтересно и скучно. Разве вам так не кажется? Сам я никогда не был сторонником системы, согласно которой каждый предмет должен находиться на своем месте: столовые приборы в буфете, краски – на полках, кисти – в банках и так далее. Это безвкусно, антихудожественно и свидетельствует о полном отсутствии всяческого воображения! А человеческий ум должен мыслить, импровизировать, создавать…

Пока он говорил, Айрис продолжала оглядываться по сторонам, впитывая детали обстановки, но тут газеты в углу зашевелились, и она взвизгнула.

– Ай, что это?!! Медведь! Живой медведь!!!

Луис недоуменно посмотрел на нее, но тут же расхохотался, да так, что у него подкосились ноги и ему пришлось схватиться за дверь, чтобы не упасть. Глаза он закрыл, и из-под век потоками текли слезы.

– Ах-ха-ха!.. Ме… кха! … дведь! Ну и уморили вы меня!

– Это… это совершенно не смешно! – начала Айрис, борясь с желанием броситься наутек, поскольку существо, которое она приняла за чучело медвежонка, выбралось из-под газет и заковыляло в их сторону. Ей было неприятно, что Луис над ней смеется, но она боялась этого странного животного, боялось, что оно бросится на нее и укусит. В том, что оно может укусить, Айрис не сомневалась. На ее взгляд, Луис был как раз из тех людей, которые ради шутки держат дома опасных зверей, а потом сами становятся их жертвами.

Не выдержав, она сделала крошечный шажок назад.

– Вы… вы удалили ему когти? Или вырвали зубы? – спросила она дрожащим голосом.

Этого оказалось достаточно, чтобы Луис перестал смеяться. Выпрямившись, он вытер с глаз слезы и перевел дыхание.

– Нет, нет, что вы! Как можно! Во-первых, это было бы жестоко, а во-вторых… Во-вторых, это просто вомбата, и она совершенно безобидна. К тому же сейчас она в трауре. Кстати, познакомьтесь: ее зовут Джинивер.

– Ах вот как?! Понятно… Значит, Джинивер не ваша… – «жена», чуть не сказала Айрис, но вовремя удержалась. «Вомбата… Вомбата, – мысленно повторила она незнакомое слово. – В трауре?..»

Только сейчас она заметила черную ленточку, повязанную животному на шею и завязанную кокетливым бантиком, и постаралась скрыть улыбку, подняв ладонь к губам.

– Ничего смешного тут нет, – довольно сухо заметил Луис. – Как раз на Рождество Джинивер потеряла Ланселота, хотя должен признаться – они никогда не были особенно дружны. Джинивер предпочитает проводить время в моей мастерской, тогда как Ланселот обитал главным образом на чердаке. Правда, будучи ночными животными, они оба предпочитали темное время суток, но это единственное, что было между ними общего. Когда Ланселот скончался, я оплакивал его, как самого близкого родственника.

– Он умер от старости?

– Ах, если бы!.. – В знак скорби Луис слегка наклонил голову. – Дело в другом. Как раз на Рождество моему другу Россетти пришло в голову научить Ланселота курить, но курить он так и не научился, зато сжевал полную коробку сигар и закусил плиткой шоколада. А наутро – отдал богу душу. Теперь мы с Россетти больше не разговариваем.

– Мне очень жаль это слышать. – Айрис протянула руку в направлении вомбаты, словно собираясь ее погладить, но так и не осмелилась коснуться густой мохнатой шерсти – все-таки Джинивер была слишком похожа на миниатюрного медведя. Во всяком случае, она была такой же буро-коричневой и мохнатой, а комплекцией напоминала пушечное ядро.

– Она не кусается?

Вместо ответа Луис наклонился и, схватив медведеподобную Джинивер в охапку, прижал к груди. Лицо его покраснело от усилий, но он все-таки сумел высвободить одну руку, чтобы почесать любимицу за ухом.

***

Пока Луис возился с вомбатой, Айрис обошла студию, внимательно все разглядывая и пытаясь запомнить. В дальнем углу она увидела мольберт – довольно большую и сложную деревянную конструкцию, которая была куда больше бюро, на котором рисовала она. На мольберте стояла картина, но она была накрыта плотной тканью, и, хотя Айрис очень хотелось посмотреть, над чем Луис сейчас работает, заглянуть под нее она не решилась. Как же, наверное, удобно и приятно иметь в своем распоряжении такую просторную и светлую комнату, в которой можно рисовать, подумала Айрис. Ах, если бы она могла жить здесь, в этом доме! Она была бы на седьмом небе от счастья и не требовала бы от жизни ничего большего. Увы, Айрис хорошо понимала, что это всего лишь мечты, несбыточные мечты. Ее родители просто упали бы в обморок, если бы узнали, что их дочь не только провела полчаса наедине с неженатым художником, но и всерьез задумывалась о том, чтобы стать его натурщицей! Даже сейчас два отражения Айрис следили за ней из зеркал на стене, и ей казалось, будто за ней наблюдают мать и отец. На мгновение Айрис даже почудилось, что и Роз тоже здесь, но она постаралась стряхнуть наваждение.

Потом внимание Айрис привлекли полки и стеллажи, забитые самыми удивительными предметами. Она рассматривала их с жадностью, борясь с желанием взять тот или иной предмет в руки, чтобы ощутить его тяжесть и заодно увидеть скрывающиеся за ним другие диковины. Здесь были и сверкающие перламутром морские раковины самых причудливых форм и расцветок, и какие-то черепа, и раскрашенные птичьи яйца, и растрепанное птичье гнездо из мха и соломы, и фрагменты рыцарских доспехов, включая кольчужную рубашку, и рыльце водосточной трубы в виде фантастической каменной фигуры, и разнообразные гипсовые бюсты и торсы, и множество других вещей. В задумчивости Айрис провела кончиками пальцев по изящному гипсовому носу какого-то римского вельможи, а потом взяла в руки прохладную мраморную кисть, словно отбитую от какой-то античной статуи.

– Прошу прощения, но эту штуку вы лучше не трогайте, – сказал Луис и, забрав у нее руку, положил ее обратно на полку.

– Разве она такая хрупкая? – удивилась Айрис.

– Она не хрупкая, но весьма и весьма ценная. Я, видите ли, позаимствовал ее в Британском музее.

– Как это любезно со стороны музея – пойти навстречу художнику, чтобы он мог без помех практиковаться в…

Луис смущенно переступил с ноги на ногу.

– Дело в том, что я никого ни о чем не просил.

– Неужели вы ее украли?! А если бы вы попались?

– Я бы не попался. Если б я захотел, из меня вышел бы отличный профессиональный вор. Правда, чтобы провернуть это дельце, мне пришлось попросить Россетти устроить небольшой скандал и отвлечь внимание смотрителей, но это как раз было самой легкой частью моего плана: его-то долго уговаривать не нужно. Вот Милле – тот ни за что не согласился бы!.. – Луис экспрессивно взмахнул руками. – В некоторых вопросах он весьма щепетилен, хотя, если разобраться, то это вовсе не кража: я же верну руку назад, когда она будет мне не нужна.

– У вас интересная логика. И весьма эластичная мораль, – заметила Айрис. Взяв в руки павлинье перо, она некоторое время любовалась перебегающими по нему сполохами изумрудно-зеленого, черно-синего и малиново-алого цветов. Ах, если бы у нее были такие краски, чтобы рисовать!.. Золотой в черном обрамлении «глазок» на конце пера неожиданно показался ей похожим на глаза Луиса, и она смутилась.

Он перехватил ее взгляд, но истолковал его неправильно.

– Значит, вы меня… вы не одобряете мой поступок?

– Я? Вовсе нет!

– Вы-то, наверное, не украли бы и булавки!

– Откуда вы знаете? – спросила Айрис, не глядя на него.

– Мне так кажется.

– Но вы меня совсем не знаете.

– Тогда докажите мне, что я ошибаюсь! – Луис шагнул вперед.

– С какой стати я должна вам что-то доказывать?

– Я так и думал. Вы слишком гордая и слишком правильная.

– Это не так. Не совсем так… – Айрис сложила руки на груди. Совершенно неожиданно Луис оказался как-то слишком близко: она отчетливо ощущала исходящее от него тепло и запах краски, которой была испачкана его одежда. У нее даже перехватило дыхание, вот только от чего – от страха или от волнения? Ответить на этот вопрос Айрис оказалась не в силах.

– Что ж, до тех пор, пока вы не докажете обратное, я буду считать вас утонченной и прекрасно воспитанной маленькой леди.

– Утонченной и прекрасно воспитанной?.. – Айрис постаралась не попасться в расставленную ловушку. – Гм-м!..

– Вообще-то, большинство женщин восприняли бы мои слова как комплимент.

– Я не большинство, – отрезала Айрис. Луис стоял совсем рядом, и на секунду ей даже показалось, что он собирается ее поцеловать. Я не должна ему этого позволять, в смятении подумала она, чувствуя, как колотится сердце в груди. На самом деле ей очень хотелось, чтобы он прикоснулся к ней, хотя бы еще раз взял ее за руку, но Луис только слегка причмокнул губами и отошел к окну.

– Ладно, покажите мне ваши рисунки, – сказал он, придвигая два стула к стоявшему в уголке столу.

– Какие рисунки?

– Те, которые я просил вас захватить с собой.

– К сожалению, у меня сохранился только один рисунок. Даже, скорее, набросок, – проговорила Айрис, доставая из футляра свой свернутый в трубку автопортрет и расстилая его на столе. Это было все, что ей удалось спасти. В течение месяца с небольшим она прятала его под матрасом, отчего бумага сильно помялась, к тому же, прежде чем прийти сюда, ей пришлось отрезать нижнюю часть рисунка: плечи, грудь, тело, пусть они и были намечены всего несколькими мазками. Сейчас, взглянув на свою работу, так сказать, свежим глазом, Айрис решила, что вышло не так уж плохо. Быть может, Луису тоже понравится.

– Гм-м… – пробормотал Луис, поднося рисунок к свету. – Техника, конечно, довольно примитивная…

– Примитивная?! – Айрис выхватила у него рисунок. – Да я вообще..! Я никогда не..!

– Тише, тише, я вовсе не собирался вас оскорблять. Вы никогда не учились рисованию, верно? Тем не менее в вашем рисунке правильно схвачены пропорции и анатомические детали, соблюдены перспектива и композиция, верно передана светотень, но… но кистью вы владеть не умеете.

Айрис не знала, что ей делать – заплакать, завизжать от ярости, может быть, даже ударить его. Вспыхнув, она открыла рот – и выпалила первое, что пришло ей в голову:

– Одним словом, вам не нравится… Ну что же, быть может, мне тоже не понравятся ваши картины!

– Я этого не исключаю. Во всяком случае, в этом вы будете не одиноки. Некто Чарльз Диккенс, к примеру, отозвался о моих работах следующим образом… – Луис запрокинул голову, прикрыл глаза и заговорил монотонной скороговоркой, какой обычно повторяют выученный наизусть текст: – «…Ромео на картинах молодого художника похож на разжиревшего лавочника, а трепетная Джульетта выглядит словно недавно умершая старуха из работного дома». Вот так-то, дорогая Айрис… А ведь меня никто не упрекнет в том, что я не владею кистью. Что касается вас, то… Скажу откровенно: если вы ждете от меня похвал, тогда вам лучше вернуться в этот ваш кукольный магазинчик.

– Я оттуда не уходила и не собираюсь этого делать, – перебила Айрис, но ее голос предательски дрогнул. Немного помолчав, чтобы собраться с мыслями (Луис все это время с любопытством наблюдал за выражением ее лица), она заговорила о другом: – А этот критик… мистер Диккенс, кажется?.. Он действительно так сказал про ваши картины? Я думаю… я думаю, что, выскажись он подобным образом о моих работах, я бы его, наверное, ударила. Вызвала на дуэль. Если бы, конечно, я была мужчиной…

– Что ж, не стану скрывать: он таки основательно подпортил мне настроение, но потом я подумал: мы – я имею в виду наше братство – занимаемся новым искусством, мы создаем новое искусство, а на это требуется время. Что касается мистера Диккенса, то не его вина, а его беда, что ему нравятся только замшелые классики, скучные мазилы, начисто лишенные воображения и не способные увидеть, насколько прекрасен мир вокруг. – Луис снова взял в руки рисунок Айрис. – Да, я назвал ваш набросок примитивным, и это действительно так, но позвольте мне объяснить, почему это вовсе не оскорбление. Как я уже сказал, вы интуитивно ухватили самое главное, – проговорил он, внимательно рассматривая портрет. – Да, вам не хватает техники, не хватает того, что обычно называют «школой», но и в рисунке, и в вас самой, несомненно, присутствует то, что называют «искрой Божьей». Признаться, я этого не ожидал! Я думал, что на ваших рисунках я увижу обычные скучные цветочки, причем по большей части такие, каких не существует в природе, но вы, оказывается, не боитесь работать с натурой, причем стремитесь изображать ее как можно честнее. Такой подход мне по сердцу. Да, вам недостает техники, мастерства, но ведь это дело наживное. И как раз с этим я мог бы вам помочь. – Увлекшись, Луис заговорил громче. – Возьмем, к примеру, то, как вы изобразили собственное лицо. На вашем рисунке оно такое же, как в жизни, хотя большинство начинающих художников на вашем месте удовлетворились бы идеализированным овалом. А нос-то!.. По правде говоря, у вас он вышел похожим на баклажан, но это только подчеркивает природную, естественную красоту оригинала! А ваши краски! Вы не боитесь использовать тот колер, который кажется вам наиболее подходящим, и, хотя ваши рисунки похожи на средневековый манускрипт с золотыми буквицами и затейливыми виньетками, изображение на нем живет.

Эти слова так сильно взволновали Айрис, что ей пришлось опуститься на стул и подсунуть под себя руки, чтобы он не видел, как они дрожат. К счастью, Луис ничего не заметил.

– Придвигайтесь поближе! – велел он, махнув ей рукой. – Я знаю, что вам пора возвращаться в вашу дурацкую лавку, но я обещал учить вас живописи и сдержу слово. Не волнуйтесь, наш первый урок будет недолгим. Смотрите… – С этими словами Луис поставил на стол одно из зеркал, предварительно сняв его со стены. Оно оказалось с выпуклым стеклом, и Айрис, поглядев в него, увидела, что в нем отражается чуть не вся студия, которая, при всем своем беспорядке и хаосе, показалась ей образчиком новой, еще неиспробованной жизни.

– Иногда я просто ненавижу эти зеркала, – сказал Луис. – Когда я гляжу в них, мне кажется, будто там, за стеклом, я вижу своего близнеца, изуродованного какой-то страшной болезнью. Но когда я пишу, выпуклое зеркало помогает мне увидеть мою натуру как бы в нескольких измерениях сразу. Согласен, это немного похоже на колдовство, но ведь живопись и есть не что иное, как самое настоящее чудо.

– Ох!..

Его голос зазвучал немного иначе, и Айрис показалось – она видит в нем мягкость и мечтательность, которых не замечала раньше.

– Вот одна из самых грубых ошибок, которую совершают практически все художники-любители, – сказал Луис. – Обратите внимание вот на эту впадинку под носом… Для передачи тени вы воспользовались розовой краской более темного оттенка, не так ли?..

Айрис посмотрела на свое отражение в зеркале. Их взгляды встретились, и она покраснела.

– Да, но…

– А теперь, смотрите внимательнее. На самом деле это не более темный телесный тон; тень у вас под носом складывается из синего, красного и желтоватого оттенков. То же касается и глаз. Они не просто зеленые – посмотрите внимательнее, и вы увидите, какой это глубокий цвет со множеством переливов, оттенков… Кроме того, ваши глаза отчасти затенены ресницами, и это тоже нужно учитывать.

Айрис моргнула.

– Вы не против, если я немного подправлю ваш набросок?

Она фыркнула. Надо же, он сказал не «дайте-ка я нарисую, как надо, поверх вашей мазни», а «немного подправлю»! Ей хотелось высмеять его, но еще больше Айрис хотелось научиться рисовать, поэтому она кивнула, и Луис тут же взял с полки коробку акварельных красок – великолепных красок в блестящих оловянных тюбиках! – развел немного берлинской лазури и одним взмахом кисти посадил два светло-голубых пятнышка у нее под носом и на подбородке. Еще немного поколдовав с красками, Луис парой движений углубил и оживил ее глаза на портрете, а под конец слегка поправил нос.

– Как… как вам удалось?.. – пробормотала Айрис. Она была совершенно потрясена совершенным им волшебством. Ей не верилось, что перед ней – тот же самый портрет, который она рисовала на протяжении многих ночей. Ее лицо стало гораздо более живым, не говоря уже об увеличившемся сходстве. Да, подумала она, это именно волшебство, а вовсе не «школа», как он выразился несколько ранее.

– Практика. – Луис слегка пожал плечами. – И должен заметить: у вас тоже появится возможность практиковаться, если вы согласитесь для меня позировать. Когда я не буду писать или делать с вас наброски, вы сможете работать самостоятельно, пользоваться моими красками и прочим. Я натяну для вас на подрамники несколько холстов и… освобожу вот этот стол. В конце каждого сеанса я буду давать вам уроки.

Айрис не ответила.

– Я также собираюсь научить вас работать маслом, и, если дело пойдет, вы сможете разместить какое-нибудь ваше полотно на летней выставке Академии в будущем году. Разумеется, обещать я не могу, но чем черт не шутит. – Он пожал плечами. – Живопись – это моя жизнь. Чем я буду заниматься, если не смогу писать?.. Я стану крысоловом, сборщиком костей, да кем угодно – это уже не будет иметь ни малейшего значения. Ха! Кто не пишет, тот не живет – именно так следует относиться к искусству. А в вас, помимо несомненных способностей, есть нечто, отвечающее принципам нашего братства… впрочем, сейчас речь не об этом. Сейчас речь идет только о том, какое решение вы примете, какой сделаете выбор.

Его маленькая речь привела Айрис в еще большее смятение. Стараясь отдалить момент, когда ей придется ему отказать, она снова оглядела мастерскую, а потом сказала:

– Не могли бы вы рассказать мне поподробнее о вас… о вашем братстве.

Луис кивнул и отошел к занавешенному тканью мольберту. Стоявший на нем холст был почти сплошь закрашен белым, если не считать образовывавших фон мазков краски, в которых Айрис узнала багряные листья девичьего винограда и благородную желтизну старого мрамора. Единственной законченной деталью было изображение голубки, влетавшей в намеченное несколькими штрихами окно: перья были выписаны во всех деталях и с большим мастерством. Глаза птицы, в которых преломлялся и блестел светло-голубой свет, и вовсе выглядели как живые, а в клюве она держала веточку оливы.

Центральное место на холсте занимали фигура стоящей женщины, данная, впрочем, одним контуром, и нарисованная еще более схематично фигура мужчины, который, опустившись на колено, целовал женщине руку.

– Милле будет позировать за Гижмара, – пояснил Луис. – На картине будет запечатлен тот самый момент, когда рыцарь спасает свою возлюбленную от Мерьядюка.

Значит, подумала Айрис, чтобы закончить картину, ему нужно только ее лицо!

– Наши живописные приемы существенно отличаются от всего, чему учат в Королевской академии. Мы используем более яркие краски, которые накладываются на сырой белый грунт, – продолжал художник. Айрис слушала его с напряженным вниманием и с не совсем понятной ей самой жадностью. Еще никогда ни один мужчина не разговаривал с ней так откровенно и так серьезно, и уж конечно, никто из мужчин никогда не обсуждал с нею столь серьезные вопросы. Луис говорил так, словно ни секунды не сомневался в ее способности понять его с полуслова, разобраться в его умопостроениях и проникнуть в замыслы. Он отлично знал, что ей недостает «школы», следовательно, она могла просто не знать каких-то специальных терминов, и тем не менее разговаривал с ней как с равной, а не как с ребенком. Больше всего Айрис сожалела о том, что не знает способа как-то сохранить его слова, чтобы впоследствии прослушать их еще раз и, быть может, лучше разобраться в сказанном, как следует подумать о том, чем он столь щедро с ней делился. Луис рассказывал о членах братства, о том, как они стремятся изображать природу такой, какова она есть в действительности, о том, что Джон Милле, самый младший из членов Академии за всю ее историю, подвергается гонениям и нападкам за свои взгляды, но мужественно не обращает на них внимания, ибо твердо верит в идеи прерафаэлитов. Он рассказывал ей о том, как важна летняя выставка Академии и как много зависит от того, где и как вывешена картина (чтобы произвести должное впечатление, она должна висеть на хорошо освещенной стене, причем на уровне глаз зрителя), а также о том, какими скучными кажутся членам братства занятия в Академии, где их заставляют снова и снова рисовать отлитые из гипса скульптуры и различные геометрические фигуры. Потом он рассмешил ее рассказом о том, как другие студенты, презиравшие Милле за его талант, вывесили беднягу за окном, привязав к его лодыжкам пару шелковых чулок, и как сам Луис, случайно проходивший мимо, его спас. Еще он показал ей некоторые свои картины и, отчаянно жестикулируя, объяснил, что ему удалось, что не удалось и почему. Схватив с полки книгу с гравюрами, изображавшими кладбище Кампо-Санто в Пизе, Луис заявил, что оно считается одним из самых красивых в мире, и добавил, что кладбище было основано еще до того, как в эпоху Рафаэля искусство сделалось бесчестным и идеалистичным.

– Теперь и живопись, и скульптура, и все прочее – просто ложь, которая, в свою очередь, основана на лжи! – воскликнул он. – Мы хотим писать грязные ноги у Христа на кресте, хотим писать бородавку на подбородке Иосифа, потому что так было на самом деле. Производить скучные красивые картинки на темном фоне не для нас. Мы намерены изображать реальную жизнь со всеми подробностями, пусть даже кому-то они могут показаться достаточно неприглядными!

– Но почему тогда… – осмелилась спросить Айрис, – почему вы, стремясь изображать настоящую жизнь во всех деталях, выбираете для своих полотен столь… романтические сюжеты?

– Простите, но, боюсь, я вас не понимаю. – Луис пристально посмотрел на нее.

Вместо ответа Айрис показала на небольшую картину, на которой закованный в латы рыцарь протягивал букет цветов босоногой деве, застывшей в неестественно-жеманной позе.

– Вы рисуете рыцарей и их идеальную любовь, – сказала она. – Почему не выбрать сюжет, который бы больше соответствовал вашему стремлению изображать реальную жизнь? Почему не написать бедную девушку, брошенную возлюбленным? – (Тут она помимо воли снова подумала о Роз.) – Почему не написать голодных беспризорников, которых полно на каждой улице? В Лондоне хватает реальной жизни, которая только и ждет, чтобы кто-нибудь изобразил ее непредвзято и честно!

При этих ее словах что-то во взгляде Луиса изменилось. Теперь он рассматривал ее так, словно увидел впервые в жизни.

– Понимаю… – проговорил он медленно и склонил голову набок. – Хант пытался писать что-то в этом роде. Да, я, кажется, понимаю… – И Луис снова посмотрел на нее, на этот раз – еще более пристально и внимательно.

– Так вы согласны мне позировать?

Айрис прикусила губу, боясь произнести слова, которых она и желала, и боялась. На секунду ей даже захотелось, чтобы Роз и родители оказались сейчас в мастерской, – насколько тогда ей было бы проще ответить отказом. Еще несколько секунд прошло в напряженном молчании, прежде чем Айрис выдавила:

– Я… я не знаю. Мне бы хотелось, но…

– Вы уверены, что не сможете позировать и работать у миссис Солтер? Сид – то есть Лиззи, натурщица Россетти, – продолжала работать, и ее родные не возражали.

– Я знаю, что миссис Солтер мне не позволит. А мои родители… они ни за что меня не простят.

– Ну и прекрасно! – Луис движением головы отбросил со лба прядь волос. – Денег, которые вы будете получать, хватит, чтобы снять собственную небольшую комнатку в мансарде где-нибудь поблизости. Я случайно знаю один пансион на Шарлотт-стрит. Там сдают комнаты только незамужним девицам, никаких мужчин, никаких семейных пар… Место довольно респектабельное и стоит всего шиллинг в неделю. Вы заработаете эти деньги за один сеанс. А в дальнейшем вы, вероятно, сможете получать куда большие суммы за свои картины. Если, конечно, захотите.

Перед мысленным взором Айрис пронеслись искаженное ревностью лицо сестры, безглазые кукольные головы, фарфоровый спаниель на каминной полке, а в ушах раздалось журчание, с которым Роз мочилась в их общий ночной горшок.

Потом она представила свою собственную комнатку в мансарде, свою собственную кровать и собственный ночной горшок, который ей не придется ни с кем делить. Немного уединения, возможность побыть одной – ведь имеет же она право на такую малость? Но и это еще не все! Она будет каждый день рисовать, будет окружена художниками и, кто знает, быть может, когда-то настанет день, когда ее картины действительно будут висеть в залах Академии!

Снова сняв с полки павлинье перо, Айрис принялась вертеть его в руках.

– Я все понимаю, – проговорил наконец Луис. – На самом деле в мире найдется очень мало людей, которые настолько преданы искусству, что готовы идти ради него на жертвы, и, если вы не из таких, это не ваша вина. Что ж, я постараюсь найти другую леди Гижмар, хотя это будут непросто. Без вас моя картина много потеряет. Да и жаль будет, если такой талант, как ваш, пропадет, так и не развившись…

– Нет!!! – выкрикнула Айрис, всем своим существом почувствовав, как сильно ей хочется остаться в этой комнате – остаться и никуда не уходить. Она пробыла здесь меньше часа, но этого оказалось достаточно, чтобы при малейшей попытке подняться она ощущала себя кораблем, бросившим якорь в родном порту. «Не отпускай меня! – хотелось ей крикнуть. – Ни сейчас, и вообще никогда! Позволь мне остаться!»

– Значит, вы согласны?

За всю свою прежнюю жизнь Айрис еще ни разу не имела возможности сделать собственный выбор, еще никогда не ощущала за собой право самой определять свою дальнейшую жизнь. Сейчас решительный миг настал, и она чувствовала, как дрожат колени и тревожно урчит в животе. И тут Айрис вспомнила о привратнике из гостиницы, о его жадных мужских ладонях, представила все будущие ужины, которые ей придется ему готовить, подумала о покрасневших и потрескавшихся от работы и стирки руках – и сравнила все это с новой жизнью, которую обещал Луис.

Она кивнула едва заметно, почти неуловимо, потом с силой сжала руки перед собой.

– Я обещаю. Да. А вы… вы будете учить меня рисовать?

– Честное благородное слово!

После того как решение было принято, они обсудили кое-какие детали: когда она уволится из кукольного магазина, когда Клариссе следует съездить в пансион, чтобы договориться о комнате, и назначили дату первого сеанса – в начале следующей недели, когда все прочие вопросы будут улажены. Наконец Айрис встала, и Луис подал ей капор и шаль. Она даже надела перчатки, но застегнуть не смогла – пальцы ее продолжали трястись и не чувствовали пуговиц.

Выйдя из дома, Айрис остановилась на крыльце. Дело шло к вечеру, воздух сильно остыл, и каждый ее выдох превращался в облачко пара. Наверху послышался скрип открываемого окна, и она подняла голову.

– До свидания, леди Гижмар! – крикнул ей Луис, и Айрис рассмеялась. Уже шагая по улице прочь, она постаралась поменьше горбиться, но это оказалось нелегко, поскольку тяжелая мраморная рука, которую она прятала под шалью, заставляла ее крениться на левый бок. Что ж, думала Айрис, по крайней мере, теперь он не будет считать ее «прекрасно воспитанной маленькой леди». И она улыбнулась себе под нос.

– À bientot!¹⁷

Айрис помахала в ответ.

– Ох, прошу прощения! – воскликнула она секунду спустя, наткнувшись на какую-то проходящую мимо женщину. Та резко обернулась, и Айрис почувствовала, как радость, согревавшая ее изнутри, мгновенно остыла, обратившись в лед.

– Роз, ты?.. Я…

Роз была в такой ярости, что мышцы ей не повиновались, поэтому вместо того, чтобы отвернуть голову, она повернулась всем телом, но Айрис успела заметить, что ее щеки побелели, а нос сделался красным от долгого пребывания на холоде, и с него текло.

– Надеюсь, твой художник заплатил тебе достаточно, – проговорила она.

Ее голос резал, как остро отточенный нож.

Два письма

Лондон, Белгрейв-сквер, 32 5 января, 1851

Уважаемый мистер Рид!

Я пишу Вам по поручению Лондонского подкомитета Королевской комиссии по организации Великой выставки в связи с Вашими письмами от 16 июня, 27 июля, 18 августа, 8 сентября, 29 сентября и др., адресованными как непосредственно нам, так и в подкомитет Комиссии в Стоуке-на-Тренте. Прошу извинить за задержку с ответом. Как Вы понимаете, Комиссия уже получила несколько тысяч писем с различными предложениями, так как Лондон постоянно растет, а Стоук-на-Тренте считается центром промышленного производства страны.

Спешим уведомить Вас, что Комиссия готова выставить Ваш уникальный витраж из крыльев бабочек в тематическом разделе «Кружевоплетение, ткачество и вышивка», если Вы своевременно подтвердите, что являетесь автором и изготовителем данного экспоната и заявите о своей готовности передать нам упомянутое изделие на время проведения выставки. Для оценки уникальности и высоких художественных достоинств предлагаемого экспоната Вам надлежит доставить его в мою резиденцию 8 числа текущего месяца по адресу: Лондон, Белгрейв-сквер, 32 в первой половине дня.

Мы понимаем, что, возможно, назначенный срок для Вас не слишком удобен, и тем не менее настаиваем на точном его соблюдении. Подобная срочность объясняется затруднительным положением, в которое попала Комиссия из-за того, что несколько мастеров не смогли своевременно представить свои работы.

Помимо самого выставочного образца просим также представить его краткое описание, в котором следует в обязательном порядке отразить особенности его изготовления, а также, по возможности, его возможное предназначение. Например: «Образец номер 218 представляет собой парадную столовую скатерть, состоящую из 2 тысяч сшитых друг с другом разноцветных тканевых фрагментов, которые образуют изображение 23 исторических и вымышленных персонажей. Замысел и работа являются результатом творческого труда участника Выставки имярек, который трудился над данным образцом в свое свободное время на протяжении 18 лет».

Остаюсь искренне Ваш, Томас Филигри, Член Лондонского подкомитета по организации Великой выставки промышленных работ всех народов

***

Сибрайт-стрит, 7 января, 1851

Дорогая Айрис!

Вчера ты очень нас огорчила, когда заявила о своем намерении оставить работу у миссис Солтер – работу, которая давала тебе прекрасный заработок! Разумеется, мы сожалеем о твоем выборе и на коленях умоляем тебя подумать еще раз, подумать как следует! В конце концов, еще не поздно все изменить. Со своей стороны мы ни секунды не сомневаемся, что тебя сбили с толку, обманом и лестью завлекли на ложный путь, который ты никогда не избрала бы сама.

Свое мнение по этому вопросу мы не изменим. Мы делали для тебя все, что только было в наших силах. Мы кормили тебя, мы дали тебе образование – гораздо лучшее, чем требует твое общественное положение, мы нашли тебе место ученицы в магазине миссис Солтер и не жаловались, когда требовалось вносить за тебя довольно высокую плату, мы воспитывали тебя в строгих христианских традициях и даже подыскали тебе прекрасного жениха – человека, занимающего весьма респектабельное место привратника в гостинице (нет нужды говорить, что расположение, которое он к тебе питает, может сойти на нет, как только он узнает, что ты вступила на гибельный путь). И вот как ты отплатила нам за нашу доброту!

Ответь же, куда ты пойдешь, когда твоя репутация будет окончательно погублена?

Мы оплакиваем твое опрометчивое решение и сожалеем о твоей сестре, на судьбе которой оно, бесспорно, отразится самым неблагоприятным образом, ибо тень твоего позора неизбежно падет и на нее! Если ты не хочешь думать о нас, подумай хотя бы о Роз, которая и так слишком много страдала.

Если до завтра ты передумаешь, обещаем, что простим тебе твой поступок и никогда не будем его обсуждать, никогда не напомним тебе о том, как близко ты была к тому, чтобы погубить свою бессмертную душу, свою репутацию и свое будущее. Но если ты будешь упорствовать в своем заблуждении, ты можешь потерять свое место среди членов нашей семьи – потерять навсегда.

Возвращаем аванс, полученный от твоего нового «нанимателя», – это грязные деньги, и ты можешь оставить их себе.

«Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся»¹⁸.

Мы будем молиться, чтобы ты одумалась и вернулась в лоно семьи.

Любящие тебя папа и мама.

Дрозд

– …Ну пожалуйста, сестренка! – снова сказала Роз. – Пожалуйста, не уходи!..

Это был последний вечер Айрис в лавке, и Роз из последних сил старалась не плакать, но губы ее дрожали. В углу лежала котомка с немногочисленными пожитками Айрис – еще одно безжалостное напоминание о том, что это их последние часы вдвоем.

– Ну пожалуйста! – снова сказала Роз.

Известие о том, что сестра намерена бросить мастерскую, она восприняла в штыки. Сначала Роз очень разозлилась, но, видя, что поколебать решимость Айрис ей не удается, очень быстро опустилась до униженных мольб, однако и они не возымели своего действия. «Прекрати! Прекрати немедленно!» – чуть не сказала ей Айрис, но вовремя прикусила язык. Она знала, что подсознательно стремится к ссоре, к скандалу, которые облегчили бы ее уход и сделали не таким острым чувство вины, которое терзало ее так сильно, что почти заглушило голод. Все-таки она расставалась не с чужим человеком.

Ногти Роз были обгрызены чуть не до мяса, а на собранную котомку она смотрела такими глазами, словно надеялась, что вот сейчас ее горловина сама собой развяжется и нижняя юбка сестры сама уляжется на прежнее место в ящике комода, а серое полотняное платье снова повиснет на крючке рядом с дверью, где висело и платье Роз.

– Пожалуйста, не уходи! Я куплю тебе новые краски! Обязательно куплю, если только ты не…

Айрис снова промолчала. Закончив расплетать косу, она встряхнула волосами и легла на кровать рядом с сестрой. Конский волос царапнул ей бедро, и она нетерпеливо провела по матрасу ладонями.

– Да где же он?!.. – пробормотала она с досадой. – Этот чертов волос каждую ночь колет меня через простыню, словно матрас набит иголками. Каждую ночь!.. Где он, черт его побери?! – И Айрис, с удивлением обнаружив, насколько она сама близка к слезам, несколько раз с силой ткнула матрас кулаком.

Роз повернулась в ее сторону и, заметив торчащий из ткани крошечный черный волосок, вытащила его двумя пальцами и бросила на пол.

– Спасибо, – пробормотала Айрис, но было поздно. Ее вспышка словно открыла какие-то невидимые шлюзы, и Роз внезапно заговорила – заговорила так быстро и так горячо, что сразу стало понятно: она сдерживала себя слишком долго и сейчас решила высказать сестре все, что накипело у нее внутри.

– Ах, если бы я только могла заставить тебя понять!.. – с упреком воскликнула Роз, и Айрис тотчас ощетинилась.

– Понять что? – парировала она не менее агрессивно. Похоже, последней ссоры все равно было не избежать, и Айрис не стала сдерживаться. Больше того, она наслаждалась этой ссорой, нуждалась в ней.

– Ты не понимаешь, что это такое – погубить репутацию, разрушить свою жизнь, полностью отдаться чему-то – а потом все потерять. Желать, даже сейчас желать, чтобы он… – Она запнулась, но через секунду продолжила: – Я уверена, он погубит тебя точно так же, как… как…

– Не погубит, – перебила Айрис решительно. Она не понимала, как может Роз не видеть, насколько простым и естественным было ее желание. – При чем тут Луис? Я хочу только одного – рисовать!

– Я уверена – все будет так, как я говорю. И когда это произойдет, ты станешь такой же, как я.

– Ах, Рози!.. – Айрис нащупала под одеялом пальцы сестры, и на этот раз Роз не отдернула руку. Напротив, она крепко сжала ее пальцы, поднесла их к губам и стала горячо целовать – снова и снова, один за другим. Это проявление любви было столь внезапным и сильным, что Айрис стало не по себе. За последние несколько лет Роз еще никогда не обнаруживала свои чувства столь явно, и она подумала, что боится этих обжигающих поцелуев. Высвободив руку, Айрис сказала:

– Ты не… не волнуйся за меня. Все будет не так, как ты думаешь. Ведь я ухожу не потому, что в кого-то влюбилась, а потому, что хочу рисовать. А он обещал меня научить!

– Ты лжешь! – ответила Роз и повернулась к Айрис спиной. – Ты лжешь. Лжешь точно так же, как и тогда, когда сказала, что не могла найти меня на Выставке, хотя я отлично знаю, что ты нарочно от меня удрала. Я видела, как ты оглядывалась через плечо, проверяя, вижу я тебя или нет. А теперь ты снова лжешь…

– Я не лгу, – возразила Айрис. – Я только хочу, чтобы ты поняла, как это для меня важно. Ты сама прекрасно знаешь, что мне всегда хотелось рисовать.

Роз потерла свою изуродованную оспинами щеку.

– Да, для тебя это важно. Твое рисование значит для тебя куда больше, чем я. Это я поняла.

– Да нет же!.. – Айрис очень старалась подобрать для ответа правильные, точные слова, но вместо этого начала заикаться. – Я хотела сказать, что… что я уйду из мастерской, но это не значит, что все остальное должно измениться. Мы сможем встречаться, гулять, разглядывать витрины в Мейфэре… Мне даже кажется – если мы не будем видеться каждый день, наши отношения станут больше похожи на то, что было раньше. Ты помнишь, как было раньше, Роз?..

Роз с присвистом втянула воздух сквозь стиснутые зубы, потом поднесла к губам большой палец и принялась сосредоточенно рвать зубами кожу возле обгрызенного ногтя. Айрис передернулась. «Перестань! Я больше не могу этого выносить!» – чуть не закричала она.

– Помню, – проговорила Роз чуть слышно. – Я помню, но… Тебе все равно придется выбирать; получить и то, и другое, как ты надеешься, у тебя не получится. И если сейчас ты уйдешь, то… больше ты меня не увидишь. Никогда.

– Но, Роз, неужели ты действительно решила…

Роз приглушенно всхлипнула и открыла рот словно для того, чтобы что-то сказать, но так и не произнесла ни слова.

Больше говорить было не о чем.

Некоторое время Айрис просто лежала неподвижно и разглядывала пятно на потолке, напоминавшее своими очертаниями морскую раковину. Молчание тянулось и тянулось – десять минут, двадцать, полчаса… Наконец она услышала, что Роз задышала ровно, как во сне. Свеча на столе по-прежнему горела, но Айрис не стала ее тушить. Повернувшись на бок, она посмотрела на сомкнутые веки сестры, на ее губы с опущенными уголками и тихонько вздохнула.

Этой ночью Айрис дважды вставала с постели и принималась при свете свечного огарка писать письмо Луису. «Умоляю простить меня, сэр, но я передумала, потому что…» Дальше этого она так и не продвинулась, ибо каждый раз ей вспоминались светлая студия, острый запах терпентина и два выпуклых зеркала, похожие на ведущие в новую жизнь двери. Разорвав бумагу на мелкие клочки, Айрис возвращалась в постель, но проходило несколько минут, и сомнения обрушивались на нее с новой силой.

Она так и не заснула. На рассвете Айрис осторожно поцеловала Роз в щеку и выскользнула из-под одеяла. Будить сестру, чтобы попрощаться как следует, она не стала, боясь, что ее решимость может поколебаться. Подойдя к вешалке, Айрис начала одеваться, стараясь производить как можно меньше шума. Она торопилась, пальцы скользили на шнурах корсета, пуговицы не лезли в петли, но наконец все было готово, и Айрис, подхватив свою котомку, проверила, на месте ли мраморная рука.

Потом она закинула котомку на плечо и повернулась, чтобы бросить последний взгляд на спящую сестру. Ресницы Роз чуть заметно дрогнули, и Айрис догадалась, что та не спит, но говорить ничего не стала. В последний раз вдохнув густой карамельный запах, она вышла из комнаты и тихо закрыла за собой дверь.

***

К тому моменту, когда Айрис добралась до ограды Британского музея, у нее разболелась спина – такой тяжелой оказалась мраморная рука. По пути она успела несколько раз выбранить себя за глупость – за то, что вообще решила стащить ее у Луиса. Теперь этот поступок казался Айрис принадлежащим к какой-то другой жизни – быть может, к далекому детству, когда она была не прочь созорничать, но теперь она стала другой. Всё стало другим.

Кроме того, Айрис понятия не имела, как действовать дальше. Что делать с рукой? Не могла же она просто отдать ее хранителю музея. Вдруг он станет ее расспрашивать или даже решит, что это она ее украла?

Украшенная завитушками чугунная решетка ограды была чуть не в три раза выше Айрис, а на заостренных, как пики, концах толстых прутьев блестела позолота. Казалось, эту ограду возвел сам Бог и никакому смертному не удастся ее преодолеть. Насколько Айрис знала, Британский музей был настоящим дворцом науки, знаний и богатства, и все же сейчас ей казалось, что его ограда больше похожа на крепкую тюремную решетку. Стоя возле нее, Айрис каждую секунду ждала, что кто-то вот-вот крикнет: «Воровка! Хватайте ее!», и к ней со всех сторон бросятся полицейские со своими трещотками. Они схватят ее и отправят в Ньюгейт, в сырую и темную камеру, из которой она не выйдет до конца жизни, и это будет только справедливо. Поделом ей!.. То, что она украла у Луиса мраморную руку, – ерунда. В конце концов, Луис украл ее первым. Куда хуже, что она предала сестру и причинила горе собственным родителям. Именно за это она заслуживала самого сурового наказания.

Впрочем, Айрис тут же устыдилась собственных мыслей, которые показались ей чрезмерно драматичными, почти театральными. Еще раз оглядевшись по сторонам и убедившись, что ее никто не видит, она достала из котомки завернутую в чистую холстину руку и, просунув ее между прутьями, подтолкнула так, чтобы та откатилась как можно дальше от ограды (в противном случае ценный экспонат мог бы стащить какой-нибудь бродяга). Айрис искренне надеялась, что когда руку обнаружат, то не выбросят вместе с мусором. Не лучше ли было потихоньку вернуть ее Луису?.. Уж он-то нашел бы безопасный способ вернуть ее на место.

Но дело было сделано. Никто ее не заметил, никто не бросился на нее с криком «Держи вора!», и Айрис, повернувшись, зашагала прочь от музея. По пути она достала и развернула материно письмо, не в силах сопротивляться желанию еще раз уколоть себя побольнее. «Ступила на гибельный путь», «погубила душу», «опрометчивое решение», «тень твоего позора»… Эти слова как будто смешивались с угольным дымом, вонючим серно-желтым туманом и вонью многочисленных переносных жаровен, на которых жарились в масле картофель и свежий снеток. В течение еще нескольких секунд Айрис всматривалась в выведенные материнской рукой строки, потом разорвала бумагу на клочки и швырнула на мостовую. Некоторое время она наблюдала за тем, как обрывки письма размокают и тонут в лужах, чувствуя, как мрачное удовлетворение от этого зрелища понемногу сменяется в ней пьянящим, головокружительным восторгом. Она свободна! Она свободна и впервые в жизни может делать все что захочет. Судьба дала ей возможность самой выбирать свой жизненный путь (поистине редкий дар для таких, как она!), и Айрис была счастлива, что не упустила свой шанс и что ей хватило смелости идти до конца.

Отныне все зависит только от нее!

И, полной грудью вдохнув сырой лондонский воздух, Айрис повернулась и, не обращая внимания на колотившую по спине котомку, бросилась бежать мимо торговцев жареной рыбой к дому Луиса, к своей комнатке в мансарде. Она стремительно пересекла Блумсбери-стрит и помчалась по Тотнем-корт-роуд. Остановившись, чтобы перевести дух, Айрис подумала, что впервые за много лет не чувствует сдавливавших ей грудь тяжких цепей.

На обочине она увидела черного дрозда, который сидел на груде расщепленных куриных костей и пел, раздувая горлышко и поблескивая гладкими маслянистыми перьями. Айрис протянула к нему руку, но дрозд расправил крылья и улетел.

Гроб

Облаченный в темно-синюю бархатную ливрею с золотым галуном дворецкий проводил Сайласа к выходу. Отворяя перед гостем дверь, он гордо выпятил грудь – ни дать ни взять поющий на ветке дрозд.

– До свидания, – сказал дворецкий и, выдержав чуть заметную паузу, добавил с некоторым сомнением в голосе: – Сэр.

Сайлас машинально кивнул и ощупал лацканы сюртука – еще довольно нового, но пошитого из дешевого синего сукна. Ему хотелось что-то сказать или сделать, чтобы поставить этого наглеца на место, но ничего подходящего не пришло ему на ум, и он вышел из дома на площадь, обсаженную аккуратно подстриженными деревьями, которые давали приятную тень. Между деревьями белели аккуратные изгороди палисадников и тщательно оштукатуренные фасады городских особняков, похожих на нарядные кукольные домики. Все дома стояли вдоль одной линии, и Сайлас удовлетворенно вздохнул: этот район Лондона, отличавшийся простой и строгой геометрической планировкой, всегда нравился ему больше других. Куда там Спиталфилду и Сохо с их ветхими домишками, с их кривыми и грязными переулками, неряшливыми женщинами, оборванными мужчинами, нечищенными дверными молотками и бескрайними, как море, лужами, в которых мочи было больше, чем воды! Они не вызывали у Сайласа ничего, кроме отвращения, и он заранее решил, что когда разбогатеет, то жить будет только здесь, в Бельгрейвии.

Чучело щенка (или щенков?), а также тщательно собранный скелет лежали в большом ящике, который Сайлас крепко держал в руках. Прежде чем отправиться к Томасу Филигри, он заранее приготовил шутку – вот, дескать, приходится ради вас доставать бедняжек из их гроба, но, когда он произнес ее вслух, чиновник даже не улыбнулся. В кармане у Сайласа лежал стеклянный брелок с крыльями самой красивой бабочки, который он захватил с собой, чтобы показать, как будет выглядеть его витраж. Образец очень понравился мистеру Филигри, и он обещал, что на выставке будут представлены не только щенки, но и витражное окно.

Стоило Сайласу об этом подумать, как его спина сама собой распрямилась, а шаг стал тверже. Он был почти уверен, что ему придется убеждать представителя Комиссии в том, что его изделия достойны занять место среди экспонатов Великой выставки, но эти опасения оказались напрасными. Мистер Филигри был в полном восторге. Особо он отметил изящество сдвоенного скелета, паутинную тонкость ребер, позвоночников, тазовых костей и лап, каждая кость которых была по размеру чуть больше спички. Посасывая трубку, чиновник сказал:

«Похоже, ваш образец может стать жемчужиной нашего зоологического раздела. Поговаривают – правда, все это только на уровне слухов, – что через шесть месяцев, когда Выставка закроется, Хрустальный дворец будет перенесен на другое место, где он будет функционировать в качестве музея. Если эти планы осуществятся, уверяю вас – я буду самым решительным образом настаивать на том, чтобы в нем была создана специальная палеонтологическая секция. Я уверен, что эти щенки – а также, возможно, другие ваши изделия – будут прекрасно смотреться рядом со скелетами игуанодонов и птеродактилей».

При этих словах сердце Сайласа часто забилось, и ему пришлось поглубже вздохнуть, чтобы совладать с собой.

Потом они с Филигри обсудили, каким должен быть витраж с бабочками (тут ему очень пригодился стеклянный брелок, который он продемонстрировал чиновнику в качестве образца своего искусства). Сайлас сказал, что его размер будет примерно два на два фута и что витраж будет представлять собой листы тонкого стекла, между которыми он намерен разместить крылья бабочек разных видов, расположив их в виде красивого узора. Про себя он давно прикинул, что ему понадобится не меньше двухсот разных бабочек – павлиноглазок, красных адмиралов, крапивниц и других. Главная трудность заключалась в том, что витраж надлежало закончить к маю, когда открывалась Выставка, а первые бабочки появлялись в городе не раньше апреля, но Сайлас решил, что сначала подготовит раму, а когда станет тепло, сделает Альби сачок и отправит его в столичные парки. Этот голодранец будет, конечно, рад получить от своего благодетеля новую работу, благодаря которой он сможет заработать несколько лишних монет.

И, шагая по широким бульварам, забитым сверкающими полированным деревом экипажами, ухоженными лошадьми, модно одетыми денди в париках и разжиревшими комнатными собачками, которых прогуливали напудренные служанки, Сайлас невольно вспомнил, как он впервые получил признание и заработал свою первую гинею. Самым забавным ему казалось, что благодарить за это он должен свою мать. Ах, если бы она только знала, что сама помогла ему накопить денег и бежать в Лондон, хотя ее единственным постоянным желанием было унизить сына, надавав ему тумаков или отхлестав сложенной в несколько раз веревкой.

Сайлас, впрочем, понимал, что на самом деле все произошло в достаточной степени случайно. Однажды вечером его мать, напившись, по обыкновению, до такого состояния, что едва держалась на ногах, наткнулась за домом, который они делили с двумя другими семьями, на холщовый мешок, в котором Сайлас держал свои сокровища. Когда мать ткнула ему мешком в лицо и требовательно спросила, что с ним такое и какое колдовство он задумал, Сайлас испугался. Высушенные черепа в мешке сухо постукивали друг о друга, и он, одним быстрым движением выхватив из рук матери свою главную драгоценность, бросился наутек. Убежать ему большого труда не составило – мать попыталась было его догнать, но ноги ее не слушались, однако куда идти и что делать дальше, Сайлас тогда не представлял. Понадежнее спрятав мешок, он до вечера просидел в роще, дожидаясь, пока мать уснет, а потом потрусил домой.

На следующий день Сайлас с огромным синяком под глазом сидел во дворе рядом с Флик и хмуро смотрел, как она полирует только что вынутые из печи горячие тарелки. Ах, если бы только у него были деньги, думал Сайлас. Он взял бы с собой Флик и удрал отсюда подальше – туда, где мать не смогла бы его разыскать. Вся мастерская уже знала о его коллекции. Утром, во время короткой, но жестокой расправы со «спятившим» сыном, мать Сайласа, обладавшая громким, как у мужчины, голосом, не преминула оповестить всех работников гончарной мастерской, что ее младший, должно быть, повредился в уме, коли начал собирать по окрестностям старые кости и черепа. Рассказчицей она была неплохой, и работники буквально покатывались от хохота.

«Только представьте, целый мешок оскаленных звериных черепов! – вопила мать, не переставая работать кулаками, так что Сайлас едва успевал уворачиваться. – И где он их только набрал?! Только старьевщики и сборщики костей этим подрабатывают, да и то не у нас, а в Лондоне! Нет, этот маленький мерзавец точно спятил. Я знаю, это его отец виноват! Я всегда подозревала, что он спьяну приложил сыночка башкой об пол, когда тот был еще младенцем!..»

Наконец экзекуция закончилась, и Сайлас, получив последний пинок, пулей вылетел во двор мастерской, где он до обеда месил глину и подносил к печам только что снятые с гончарных кругов тарелки, чашки и блюдца. Но стоило ему только присесть отдохнуть и полюбоваться ловкими движениями Флик, как кто-то крепко взял его за плечо. Обернувшись, Сайлас увидел перед собой хозяина мастерской и машинально пригнулся, ожидая повторения утренней трепки. До сих пор разговаривать с хозяином ему не приходилось – во дворе мастерской он появлялся довольно часто, но, конечно, не снисходил до беседы с мальчишкой-подмастерьем. Несколько раз Сайлас видел его и в городе в сопровождении разодетой в пух и прах тощей жены и шести дочерей-погодков, которые были так похожи друг на друга, что Сайлас удивлялся, как родители их не путают.

– Это ты собираешь черепа? – спросил хозяин, и взгляд Сайласа испуганно заметался из стороны в сторону. Он смотрел куда угодно – на потемневший кирпич обжигных печей, на Флик, на корзину с глазуровочными кистями, на стопку еще не обожженных тарелок – но только не на хозяина. Что он с ним сделает, если Сайлас скажет «да»?

– Это ты младший сын миссис Рид?

– Да… сэр…

– Иди за мной, – велел хозяин и повел Сайласа в свой рабочий кабинет, где стоял заваленный бумагами стол с обитой кожей столешницей. Усевшись в кресло, хозяин сказал, что слышал, как мать ругала его утром, а потом добавил, что в городском доме у его жены есть особый шкаф – «кабинет редкостей», – в котором она хранит коллекцию диковинок: редкую бабочку, чучело малиновки, настоящего жука-скарабея из Египта и тому подобные вещи. Сам он не одобрял увлечения жены собиранием подобных предметов. Не иначе, с современными женщинами что-то случилось, сказал хозяин, раз они предпочитают это жутковатое хобби вышиванию или раскрашиванию каминных экранов, но теперь это модно. Ему приходилось беседовать с несколькими леди, добавил он, у которых тоже есть такие коллекции; одна из них даже хвасталась перед ним настоящей русалкой, привезенной из индийских колоний, хотя каждому ясно, что это просто чучело обезьяны с пришитым к нему рыбьим хвостом. Одним словом, закончил хозяин, ему бы хотелось, чтобы собрание его жены было не хуже, так что не покажет ли ей Сайлас свои черепа, чтобы она могла выбрать для своей кунсткамеры что-нибудь оригинальное. Разумеется, ему будет заплачено.

Сайлас тотчас согласился, но попросил, чтобы хозяин не рассказывал об этом ни одной живой душе. Ни его матери, никому.

День, когда пятнадцатилетний Сайлас продал жене хозяина свой первый череп, был самым радостным и самым тяжелым в его жизни. И впоследствии он глубоко сожалел о каждом пожелтевшем черепе, с которым ему приходилось расстаться. Для него это были не просто старые кости, а почти друзья, с которыми приятно иногда побеседовать, и все же с каждой монетой, которая появлялась у него в кармане после очередной сделки, он приближался к своей мечте – к тому, чтобы бежать вместе с Флик в Лондон. Его родные даже не подозревали, что неуклюжий, худой, грязноватый мальчишка сделался желанным гостем в домах самых богатых жителей Стоука-на-Тренте, что о нем говорят в светских салонах, его балуют и встречают как самого дорогого гостя, хотя, прежде чем ввести Сайласа в комнаты, слугам нередко приходилось вооружаться мокрой тряпкой, чтобы стереть с его лица сажу и копоть.

Торговля черепами и скелетами оказалась делом на удивление прибыльным.

***

Какой-то лакей в красных бриджах слегка толкнул Сайласа, и он, очнувшись от воспоминаний, принялся мечтать о том, как обрадуется Айрис, когда он расскажет ей свои новости. Она будет просто в восторге, когда он сообщит, что тоже участвует в Великой выставке. Уже не раз Сайлас мысленно разговаривал с ней на самые разные темы и представлял, как на ее лице появляется восторженная улыбка и как она берет его под руку, чтобы быть ближе к нему. Сама Айрис, впрочем, во время этих воображаемых бесед говорила очень мало. Сайлас весьма тщательно режиссировал их ход, отводя ей роль слушателя, который с восторгом внимает его откровениям и лишь изредка издает восхищенное восклицание или просит повторить какие-то особенно поразившие ее слова. Вот и сейчас воображаемая Айрис сказала:

«Пожалуйста, расскажи еще раз об этом джентльмене с Белгрейв-сквер – о Томасе Филигри. Опиши, как все было – мне хочется самой это представить!»

И Сайлас с удовольствием повторил свой рассказ, а Айрис охала и ахала, и смотрела на него изумленно расширившимися глазами, и смеялась его шутке насчет гроба и щенков, а он любовался ее ровными зубами и розовым нежным нёбом. Под конец Сайлас взял ее за руку и провел по своей лавке, подробно рассказывая о каждом изделии, а Айрис то замирала в восторге, то брала тот или иной предмет в руки, словно желая ощутить его тяжесть.

«Знаешь, Сайлас, – сказала она наконец, – после того как Альби представил нас друг другу, я часто о тебе думала, и наша дружба… – (Тут она промокнула уголок глаза платком.). – Наша дружба стала для меня важнее самой жизни! – (Нет, подумал Сайлас, это слишком театрально. Эти последние слова придется вычеркнуть.) – …Наша дружба значит для меня все. Ты для меня как брат!» – (Вот, уже лучше.)

Сайлас моргнул, огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что дошел почти до пересечения с Пикадилли. Он уже собирался свернуть направо, где находились его дом и мастерская, но вдруг передумал и двинулся налево, чтобы пройти по Риджент-стрит. Раз он достаточно хорош, чтобы участвовать в Выставке, рассуждал Сайлас, следовательно, он должен быть хорош и для нее, не так ли? В глубине души он был абсолютно уверен, что не ошибается и что Айрис каждый день ждет его прихода.

Да, так он и сделает – зайдет в кукольный магазин и поговорит с ней. Он расскажет ей свои новости. В конце концов, они же познакомились на строительстве, поэтому, если он упомянет о своем участии в Выставке, это будет только естественно. Кроме того, Айрис сама сказала, что хочет посмотреть его коллекцию, так что… И все же его сердце стучало громко, как барабан. Он покажет ей щенков и подарит стеклянный сувенир с бабочками. «О, Сайлас! – воскликнет Айрис. – Я часто гадала, где мне вас найти! Как чудесно, что вы сами заглянули к нам!»

И он зашагал быстрее, чувствуя, как громко шумит в ушах кровь.

(«Ах, какой приятный сюрприз!» – скажет она и, заправив за ухо прядь волос, посмотрит на него с восхищением и удовольствием.)

За последние недели Сайлас уже несколько раз проходил мимо кукольного магазина, пользуясь малейшим предлогом, чтобы изменить свой обычный маршрут. И каждый раз он старательно смотрел на мостовую, боясь поднять глаза и заглянуть в стеклянную витрину.

На этот раз он вошел.

Айрис сидела за рабочим столом, склонившись над куском ткани. Как умело она шьет! На столе перед ней стояла небольшая катушка, от которой Айрис, по-видимому, только что отрезала небольшой кусок кружев. Стараясь ступать как можно тише, Сайлас подошел ближе. Мысленно он уговаривал ее поднять голову и взглянуть на него. Он будет бесконечно счастлив, когда в ее глазах мелькнет узнавание и она улыбнется. Ну, скорей же!..

Она подняла голову, и Сайлас едва не споткнулся. Лицо, которое он увидел перед собой, было покрыто ужасными шрамами. Несомненно, это следы оспы!.. Нет, не может быть, чтобы это была Айрис! Не могла же она за такой короткий срок… Но это ее волосы, ее фигура… Как такое может быть?

В ужасе Сайлас уставился на молочно-белое бельмо на глазу девушки. Второй глаз покраснел, словно она недавно плакала, да и выражение ее изрытого оспинами лица было печальным.

– Айрис, дорогая, что с тобой?..

Губы девушки сжались.

– Я не Айрис, – сказала она так холодно, что Сайласу показалось, будто он глотнул ледяного силлабаба¹⁹. – Если вы ищете мою сестру, то она здесь больше не работает. Она уволилась сегодня утром.

– Что-о?.. Где она?!

– Мне-то что за дело? Да и вам тоже?..

Резкий тон ответа заставил Сайласа поморщиться. Как она не похожа на свою сестру, подумал он, опуская ящик с чучелом на пол.

– Мне нужно ее найти, это очень важно, – сказал он. – Мы с вашей сестрой были близкими друзьями.

Девушка фыркнула.

– Ну, меня это не удивляет. Похоже, у Айрис было много разных знакомых.

Что она имела в виду Сайлас не понял, но уточнять не стал. – У вас есть ее новый адрес? Мне действительно нужно ее найти, понимаете?..

– Почему я должна давать вам ее адрес?

Сайлас вздохнул.

– Поверьте, я не собираюсь доставлять ей никаких неприятностей, – сказал он и вдруг заметил, как выражение изуродованного лица девушки еле уловимо изменилось. Судя по появившейся на ее губах легкой гримасе отвращения, она наверняка решила, что он и Айрис были любовниками. Сайласу, однако, было приятно, что она так подумала, и он не стал ее поправлять.

– Я хорошо знал вашу сестру, – сказал он. – Но она сбежала от меня без всяких объяснений, и теперь я хочу ее разыскать.

– Я так и думала, – сказала девушка, вертя в пальцах обрывок кружев, и Сайлас порадовался, что она поняла его именно так, как ему хотелось. – Ну что ж, пусть… Мне все равно. Напугайте ее как следует. Застаньте ее врасплох, а заодно – устройте сюрприз ее новому inamorato²⁰.

Сайлас не знал, что означает это последнее слово, и уставился на кучу кукольных паричков на столе, изо всех сил желая, чтобы девушка выложила, наконец, необходимые ему сведения.

– И где же… – проговорил он наконец.

– Колвилл-плейс, шесть, – выпалила она. – Там вы найдете Айрис.

Сайлас наклонился и подобрал свой ящик.

– Благодарю вас, э-э-э…

– Роз.

– Благодарю вас, Роз, вы были очень любезны.

***

Колвилл-плейс оказался довольно узкой улочкой, дома на которой стояли так тесно, что казалось, они налезают один на другой. Все они были довольно высокими – в три или даже в четыре этажа, но шириной всего в комнату. На первых этажах некоторых домов размещались лавки – свечная, бакалейная и другие.

Сначала Сайлас хотел постучать в дверь нужного номера, но потом передумал. Отчего-то ему казалось, что Айрис работает здесь горничной или судомойкой у какой-нибудь старой строгой вдовы, которая будет очень недовольна, если к служанке вдруг придет посетитель-мужчина. Потом он заметил на двери табличку и прочитал по складам:

«Фаб-ри-ка П. Р. Б. Просьба зво-нить гром-че».

Опять эти буквы! – подумал Сайлас. Он так и не смирился с тем, что никто из художников не счел нужным посвятить его в тайну загадочных инициалов, которые он впервые услышал в «Дельфине». Сначала он решил, что это просто фамилии художников – Поул, Россетти и кто-то еще, кого он не знает, – но почему тогда Фрост и Милле остались, так сказать, за бортом?.. Ладно, подумал Сайлас, не так уж это и важно. Куда важнее выяснить, действительно ли Айрис живет теперь здесь?

И, перейдя на другую сторону улицы, он присел на ступеньку перед дверью пустующей лавки, пыльная витрина которой смотрела точнехонько на шестой номер. Свой драгоценный ящик Сайлас поставил на колени, а рукой бессознательно теребил пуговицу сюртука, ожидая, пока Айрис появится из дверей напротив. Чтобы скоротать время, Сайлас сперва разглядывал треснувшее стекло витрины, а потом стал обдумывать слова, с которыми он обратится к девушке, когда она выйдет. Он был совершенно уверен, что Айрис и обрадуется, и удивится, что ему удалось ее разыскать.

Какое-то время спустя до его слуха донеслись звуки фортепьяно. Мелодия показалась Сайласу мрачной, почти траурной. Изредка он бывал в церкви и слышал рев органа, пронзительное завывание скрипок и монотонное гудение хора, но они отнюдь не привели его в восторг. Но Айрис, решил он, наверное, нравится такая музыка – ведь у нее такая нежная, чувствительная душа! Быть может, это даже она играет, подумал Сайлас и попытался представить, как ее изящные, тонкие пальцы проворно бегают по слоновой кости клавиш, как плавно изгибается ее позвоночник и склоняется голова.

Он ждал долго, поспешно вскакивая, когда на улице раздавались шаги, но каждый раз это оказывалась не она, не она… И все же ему повезло. Когда Сайлас основательно замерз и проголодался и уже собирался ненадолго покинуть свой пост, чтобы купить в ближайшем пабе порцию картофеля или пудинг, он вдруг увидел Айрис, которая только что вышла на Колвилл-плейс из какой-то боковой улочки. Она выглядела намного выше ростом, чем он помнил, и к тому же была совсем не похожа на прислугу: прямая спина, голова гордо поднята, а свободно расправленные плечи говорили не столько о физической силе, сколько о силе характера.

Сайлас подхватил свой ящик и поднялся со ступенек. Айрис уже поравнялась с ним, и он ее окликнул:

– Мисс… мисс Айрис!

Она обернулась. Но что это?! Ни улыбки, ни огонька узнавания в ее глазах!

Сайлас нервно облизал губы, сглотнул.

– Да?.. – удивленно проговорила она и огляделась, словно ожидая увидеть рядом какую-то другую Айрис, к которой обращены эти слова. – Прошу прощения, сэр, я что-то не припоминаю…

Из всех ответов этого он ожидал меньше всего. Он был так уверен, что она тоже думала о нем, мечтая о встрече, и – на тебе!

– Я… Меня зовут Сайлас…

Удивленное выражение не исчезло с ее лица, но он уверил себя, что это просто шутка и она вот-вот рассмеется. Тем не менее – просто на всякий случай – Сайлас счел необходимым пояснить:

– Мы с вами познакомились на строительстве павильона Великой выставки. Мой маленький приятель Альби…

Она чуть заметно нахмурилась. Нет, понял Сайлас, бросив взгляд на свой ящик, это не шутка и не розыгрыш. Увы.

– Да, конечно. Теперь я припоминаю… – Айрис замолчала, вопросительно глядя на него. Сайлас тоже молчал, и она наконец сказала:

– А что случилось? Альби заболел?

– О нет, просто… Просто я как раз сегодня узнал, что тоже буду участвовать в Великой выставке. – Сайлас кивком показал на свой ящик. – То есть не я, а мои образцы. Экспонаты. Чучело и скелет щенка, а также художественный витраж… я сделал его из крыльев бабочек. Этот щенок… он уникальный! На самом деле это не один щенок, а два, просто в материнской утробе они почему-то срослись и… – Он слегка откашлялся. – Они у меня с собой, вот в этом гробу… – Сайлас взглядом показал на ящик. – Когда я его открываю, это выглядит как… как будто я достаю их из могилы.

Айрис озадаченно взглянула на него.

– Я что-то не совсем…

– Ах, не обращайте внимания. Я просто шучу, – пояснил Сайлас, с удовольствием отметив, что его голос почти не дрожит.

– К сожалению, мне пора идти, – сказала она, кивнув в направлении дома номер шесть. – Я вышла только на минутку, чтобы купить свечей. До свидания. Приятно было с вами…

– Постойте! – быстро сказал Сайлас и сделал шаг вперед, загораживая ей путь. – Когда мы с вами познакомились, там, на Выставке, вы сказали, что хотели бы как-нибудь взглянуть на мою коллекцию. Я держу ее у себя в лавке. Если вы скажете, когда вам удобно, я с удовольствием…

Айрис огляделась и заговорила очень медленно, тщательно подбирая слова. Она была очень вежлива. Она была просто невероятно вежлива, и Сайлас догадался, что Айрис его совершенно не помнит. Ему даже пришло в голову, что его сокровища ей вовсе не интересны и что она может согласиться посетить его лавку только из вежливости. И что тогда? Мысль, ясная как стекло, промелькнула в его мозгу. Тогда, сказал внутренний голос, тебе придется ее убить. Он прозвучал столь отчетливо, что Сайлас едва не кивнул в знак согласия, однако уже мгновение спустя чуть не рассмеялся: как глупо и нелепо с его стороны думать что-либо подобное!

– Что ж, если я случайно буду проходить мимо вашей лавки… – проговорила Айрис и прикоснулась пальцами к атласной розетке, приколотой к лифу ее платья.

Сайлас взволнованно переступил с ноги на ногу. – Как насчет завтра? Вы сможете зайти завтра?

– Завтра?

– Приходите в пять! – Сайлас сунул руку в карман и, достав стеклянный брелок с заключенным внутри крылом бабочки, протянул ей.

– Вот, возьмите. Это для вас.

Айрис взглянула на голубое крыло с коричневато-белым глазком и слегка улыбнулась.

– Как красиво! Вы сами это сделали?

– Да!

– Ах!.. – Она надолго замолчала. Похоже, затянувшаяся пауза ее нисколько не смущала. Большим пальцем Айрис слегка поглаживала гладкую поверхность стекла, но, кажется, сама не замечала, что делает. Сайлас тем временем с жадностью разглядывал ее деформированную ключицу, натянувшую ткань платья, и внезапно ему захотелось потрогать эту тонкую косточку, узнать, какова она на ощупь.

– Если хотите, я мог бы показать вам, как я изготавливаю эти стеклянные безделушки, хотя другие мои изделия намного интереснее. Мой магазин называется «Лавка древностей и курьезов Сайласа Рида», он находится в конце одного из переулков на Стрэнде. Спросите любого из клерков или мальчишек-писцов – они покажут вам дорогу.

Айрис машинально кивнула, но, похоже, его слова прошли мимо ее ушей.

– Значит, вы и есть мистер Рид?

– Вы можете называть меня моим христианским именем. Для вас я Сайлас.

– Сайлас?

– Да, – подтвердил он, пытаясь сглотнуть подступившую к горлу горечь. В конце концов, Альби представил их друг другу, да и сам он назвал ей свое имя в самом начале их разговора, но она почему-то оказалась не в состоянии его запомнить.

– «Лавка древностей и курьезов Сайласа Рида», – повторил он. – Завтра в пять я вас жду.

– Хорошо. «Лавка Сайласа Рида»… Спасибо за подарок.

– Не за что, – ответил Сайлас, но Айрис уже повернулась и пошла прочь, а он почувствовал, что земля под ним покачнулась и пошла волнами, как во время самого ужасного землетрясения.

Гуммигут и крапп-марена²¹

– Постарайся не двигаться! – сказал Луис, постукивая по зубам кончиком карандаша.

– Я стараюсь! – отозвалась Айрис, но в ее голосе прозвучало что-то похожее на отчаяние. Стоять неподвижно, подняв над головой одну руку и вытянув перед собой другую, было очень нелегко. К счастью, длинное зеленое платье, которое она надела по просьбе Луиса, было подпоясано не слишком туго, иначе бы она, наверное, не выдержала.

– Если бы ты снимал меня для даггеротипа, я бы наверняка нигде не расплылась, – добавила она. – И его можно было бы принять за мой посмертный снимок.

– Прошу вас, многоуважаемый труп, – подбородок повыше. Вот так, отлично!..

Его мольберт стоял всего в двух-трех шагах от нее, и Айрис было хорошо видно лицо Луиса. Разглядывая его, она обнаружила у него на скуле небольшую родинку, которую раньше принимала за капельку засохшей краски. Его ресницы были длинны и казались особенно темными на фоне бледной кожи, а слегка выпяченные губы были полными, как у девушки. Нет, Айрис вовсе не собиралась его разглядывать, но нужно же ей было на что-то смотреть, чтобы хоть ненадолго отвлечься от боли в затекших мышцах! Никто не предупредил ее, что позировать придется так долго и что это такой тяжелый и скучный физический труд. Руки и плечи ныли, поясницу ломило, а в ноги как будто вонзались десятки острых иголок. Соглашаясь позировать, Айрис представляла, что будет томно возлежать на кушетке, на мягких подушках, но реальность оказалась куда прозаичнее. Стоять неподвижно, ощущая боль и ломоту буквально во всех членах, – на такое она не рассчитывала.

Луис тоже смотрел на нее – смотрел так, словно она была чем-то, что необходимо изучать, рассматривать, – чем-то, чем нужно дорожить и что нужно беречь. Вот его внимательный и пристальный взгляд, который Айрис ощущала почти как прикосновение, задержался на ее щеке, и карандаш художника надолго остановился, замер, прижатый к холсту.

Интересно, считает ли он ее красивой? Что он думает о немного неправильной форме ее носа, о небольшом пятне на лбу? Или он пока только осваивается с контурами и формой ее лица, пытается запомнить, зафиксировать их в памяти? Несколько ранее Луис говорил ей, что настоящий художник воспринимает окружающий мир как картину, как бесконечное множество углов, линий и контуров, как движение, которое можно остановить и перенести на холст. Айрис было не совсем понятно, как это возможно – остановить движение, и ей захотелось расспросить его об этом поподробнее. На мгновение Айрис почувствовала себя маленькой девочкой, которая, держась за руку матери, засыпает ее множеством вопросов: почему голуби летают? почему сахар продают большими желтыми головами? почему небо синее? – но вспомнила, что ее-то собственная мать всегда отвечала ей одинаково: успокойся, не вертись, замолчи, бери пример с Роз. И так без конца… Разумеется, это были никакие не ответы, просто матери хотелось, чтобы Айрис оставила ее в покое.

Нет, думать о Луисе было не в пример приятнее, чем о родителях, и Айрис снова сосредоточилась на художнике. Она спрашивала себя, глядит ли он на всех своих натурщиц одинаково – с мягкой улыбкой, словно он только что придумал какую-то забавную шутку, – или нет? Случалось ли ему обнимать своих натурщиц и задирать им юбки, как поступал ухажер Роз? На мгновение Айрис представила, как Луис целует ей руку, как прижимает к губам ее пальцы, но постаралась поскорее прогнать эту мысль. Вместо этого она стала думать о том, как критики будут восхищенно замирать перед ее изображением и как родители станут гордиться ею: «Портрет нашей Айрис выставлен в Королевской академии! На днях его продали за…». (А кстати, за сколько можно продать картину? За десять фунтов? За двадцать?… Этого Айрис не знала. Надо будет не забыть спросить у Луиса, решила она, хотя, возможно, это вульгарный вопрос.)

Карандаш Луиса снова забегал по холсту – шурх, шурх, шурх. Из угла студии донесся скрежет мастихина Милле – напоминание о том, что он тоже здесь. Краешком глаза Айрис видела белое пятно – человеческий череп, с которого делал наброски второй художник. Когда она впервые увидела череп, то сразу подумала о том, как мог выглядеть человек, которому он раньше принадлежал, – как он ел, как хмурился, как смеялся. Впрочем, эта мысль заставила ее содрогнуться. Когда-то этот человек был жив, а теперь его череп – всего лишь объект, который можно набросать углем или карандашом. Натюрморт, вспомнила Айрис слово, которое она слышала еще в школе. Мертвая натура…

Снаружи грохотали колеса экипажей и карет, превращавшие слякоть в грязь. Выпавший утром снег сохранился только на подоконниках и отчасти на крышах, хотя там он посерел от сажи. Громко пел какой-то мужчина, а торговка фруктами визгливо кричала: «Лимоны! Кому лимоны?! Всего пенни за штуку!» Роз сейчас, наверное, в лавке, подумала Айрис, сидит и шьет, с трудом протыкая иглой плотный бархат. Казалось, у всех были свои дела, своя жизнь, и только она одна торчала здесь, как фонарный столб, не смея пошевелиться. Впрочем, по большому счету Айрис ничуть не жалела о том, что согласилась позировать. В конце концов, она же хотела познакомиться с настоящими художниками и, быть может, чему-то у них научиться. И она своего добилась.

Вчера, после того как Айрис вернула мраморную руку в Британский музей, она направилась прямиком на Шарлотт-стрит, где Луис и его сестра сняли для нее крошечную квартирку в мансарде. Колвилл-плейс находилась совсем рядом, а значит, после сеансов Айрис не нужно было тащиться через весь город, чтобы попасть домой. Хозяйка пансиона отперла ей дверь квартиры, вручила ключи и удалилась, и Айрис с замирающим сердцем вошла внутрь. Только сейчас до нее в полной мере дошло, что значит иметь собственную кровать в своей собственной комнате, а также собственные умывальник и комод.

Устраиваясь на новом месте, Айрис вынуждена была зайти к Луису, чтобы позаимствовать пару свечей. Кларисса, которая как раз навещала брата, вернулась на Шарлотт-стрит вместе с ней, захватив немного угля и растопку для крошечной железной жаровни. Вместе они чистили и скоблили грязную облицовку стен, мыли дощатый пол и полировали мягкой тканью медные украшения на кровати. Клариссе эта работа была не в новинку – так, во всяком случае, она сказала, и Айрис не усомнилась в ее словах, поскольку сестра Луиса не только ловко орудовала щетками и тряпкой, но и ни на секунду не закрывала рот, увлеченно рассказывая о брате, о его картинах, об их матери, о благотворительной работе, которой занималась ее новая знакомая, обучая бывших падших женщин домоводству и шитью. Наконец Кларисса ушла, и Айрис постаралась внушить себе, что сама-то она вовсе не падшая женщина и не содержанка, как, несомненно, сказала бы Роз, если бы оказалась сейчас здесь, в мансарде. «Рабочее место проститутки!» – вот что бы она сказала, если бы увидела медную кровать и чисто вымытый пол, который Айрис застелила недорогой, но очень красивой на вид циновкой. Ах, Рози, Рози…

Вздохнув, Айрис пересекла комнату (для этого ей понадобилось сделать всего три шага) и, остановившись возле окна, стала смотреть на улицу. Вскоре ей на глаза попалась молодая девушка, которая, переговорив о чем-то с одетым во фрак мужчиной, взяла его под руку и повела к повороту в неприметный переулок. Что такое вообще эти светские приличия, спросила себя Айрис, провожая парочку взглядом. Хозяйка пансиона с самого начала заявила ей, мол, никаких гостей-мужчин она не потерпит, так что Айрис могла быть спокойна хотя бы в том отношении, что она поселилась не в борделе. И это ее более чем устраивало. Сама она за всю жизнь даже ни разу не целовалась с мужчиной, тогда как Роз и ее «джентльмен»…

Гнев на сестру и ее лицемерие помогли Айрис справиться с чувством вины. Бросившись на кровать, она спокойно уснула и проснулась, только когда за окнами было уже совсем темно.

***

– Ну вот, так гораздо лучше, – сказал Луис, доставая из коробки уголь для рисования. – Я вижу, ты уже научилась стоять неподвижно. Так держать!

– Я изо всех сил стараюсь подражать твоей мраморной руке, – с самым невинным видом откликнулась Айрис.

Луис ничего не ответил.

– Скажи, эта мраморная рука была намного больше, чем моя?

Снова молчание.

– Может быть, можно ее как-то измерить? Скажем, если бы я приложила к ней ладонь…

– Возьми да посмотри сама! – отозвался Луис из-за мольберта. – Она вон там, на полке.

Айрис повернула голову. Мраморная рука как ни в чем не бывало лежала на прежнем месте.

– Но… как?!

– Это была отличная проделка, – сообщил Луис. – Сначала я обыскал весь дом и, признаюсь, мне было очень не по себе. Все-таки музейная вещь!.. Но потом я вспомнил, как ты ею восхищалась, и все понял. Я знал, что ты, скорее всего, попытаешься ее вернуть, причем сделаешь это вчерашним утром. Я устроил возле музея засаду, и моя догадка довольно скоро подтвердилась. Как только ты перестала швырять на мостовую бумажки и удалилась, я достал руку с помощью длинной ветки и вернулся домой. Вот так, дорогая моя Айрис!..

– Но ты… – начала было она, но Луис по-прежнему прятался за мольбертом, и Айрис не видела его лица.

***

К трем пополудни дневной свет начал тускнеть. Теперь студия освещалась главным образом огнем камина и несколькими лампами. Луис отложил карандаш, и Айрис с удовольствием покрутила руками, разминая затекшие от долгого стояния мускулы. Милле давно спал, растянувшись на кушетке и использовав Джинивер вместо подушки.

– Ну что, начнем наш урок? – предложил Луис, подталкивая Айрис к стоявшему в углу столу. На стол он положил мраморную руку, несколько листов плотной бумаги и коробку угольных карандашей-рашкулей. – Попробуй нарисовать эту руку, – сказал он, садясь на стул рядом. – Не думай о пропорциях, изобрази ее, как ты видишь. – И, откинувшись на спинку стула, Луис принялся листать какой-то журнал. Айрис успела заметить только напечатанное на корешке название – «Росток»²², но оно ничего ей не говорило.

Повернувшись к столу, Айрис провела по бумаге несколько линий, наметив дугами кончики пальцев и изогнутой чертой – нижнюю часть ладони.

Милле на диване перестал храпеть и открыл глаза.

– Слушай, Джонни, – обратился к нему Луис, – это последнее стихотворение Кристины²³ мне что-то не очень нравится… А тебе?

Айрис повернула голову и стала смотреть в окно, где снег превратился в некое подобие града.

– Что случилось? Почему ты не рисуешь? – спросил Луис.

– Я думала – ты будешь меня учить.

– Как я могу тебя чему-то учить, если ты провела всего пару линий?

– Но ты на них даже не смотришь.

– Хорошо. Чему, в таком случае, ты хотела бы учиться? Айрис посмотрела на щедро заляпанный красками мольберт.

– Не мог бы ты показать мне, как писать маслом?

– Сначала надо научиться ползать и только потом – ходить!

Милле на диване громко фыркнул.

– Именно так говорил наш преподаватель в Академии, Луис. Сначала ползать, потом – ходить. Или ты забыл, как тебе не нравились эти слова? Ты не желал ползать, ты хотел сразу летать! Вот не думал, что доживу до того дня, когда Луис Фрост превратится в такого же наставника молодых художников и будет пользоваться теми же избитыми фразами из репертуара старины Перкинса!

Луис поднялся и отряхнул брюки.

– Очень хорошо, я дам тебе урок масляной живописи хотя бы только для того, чтобы заткнуть его. – Он бросил на приятеля уничтожающий взгляд. – Но предупреждаю: завтра мы вернемся к наброскам углем.

Милле подмигнул Айрис, и она улыбнулась в ответ.

– Ладно вам, заговорщики!.. – проворчал Луис, садясь рядом с ней у мольберта и выдавливая пузырь²⁴ с краской на фарфоровую палитру. – Чтобы краски на наших картинах играли и переливались, как в жизни, мы, прерафаэлиты, прибегаем к одному нехитрому трюку. Перед тем как писать, холст нужно покрыть слоем цинковых белил. Сами краски мы почти не смешиваем, но разводим очень сильно, до полной прозрачности, благодаря чему белый грунт как бы просвечивает сквозь них, делая колер более живым, натуральным.

Айрис посмотрела на разложенные перед ней краски – зеленый кобальт, ультрамарин, мадженту, гуммигут и другие – и не сдержала восторженного вздоха. Ощущение было такое, словно она много месяцев питалась одной жидкой овсянкой и вдруг ей предложили сладкий плам-пудинг.

– На-ка, попробуй, – сказал Луис, вручая ей соболью кисть.

Айрис обмакнула кончик кисти в темно-красный кармин. – Как попробовать?

– Как хочешь.

– Но что я должна нарисовать? – Айрис не пошевелилась, и он сказал мягко:

– Что-нибудь. Не бойся ошибиться. Главное – освоиться с кистью и красками. Я в свое время совершил немало ошибок, но мне так хотелось рисовать, что я не обращал на них внимания. Вот и ты поступай так же.

Айрис перехватила кисть поудобнее и провела ею сверху вниз, оставив на холсте жирный торжествующий мазок, чем-то похожий на восклицательный знак. Осмелев, она набрала на кисть еще немного краски и сделала несколько мазков покороче. Вышло немногим лучше, чем неумелая мазня ребенка, но Айрис тем не менее была в полном восторге. От радости у нее даже слегка закружилась голова, словно после бокала доброго вина, и она украдкой покосилась на Луиса, чьи мягкие кудри в отблесках камина отливали золотом. Его палец – даже более бледный, чем мрамор, из которого была высечена рука, – указывал на что-то на холсте, но Айрис совершенно не собиралась слушать, что он собирается сказать. Ощущение полной свободы захватило ее с головой, и на некоторое время она полностью отдалась новым незнакомым ощущениям, наслаждаясь тем легким усилием, с которым скользила по холсту кисть. Лишь на мгновение Айрис вспомнилось, как Луис взял ее за руку во время их первой встречи в кофейне, и машинально коснулась ладонью щеки, пытаясь освежить в памяти испытанное ею тогда ощущение.

Зазвонил дверной звонок, и Луис пошел открывать. Вскоре он вернулся, держа в руке смятое письмо.

– Что случилось? – лениво спросил Милле с дивана.

– Ничего особенного. – Не вскрывая конверта, Луис бросил письмо в камин, и Айрис, глядя, как корчится в огне бумага, невольно вспомнила письмо родителей. «Вчера ты нас очень огорчила…».

– Ты собираешься написать еще один автопортрет? – спросил Луис.

– Нет, – покачала головой Айрис. – Пожалуй, мне лучше начать с мраморной руки.

– А-а, краденая древность… А почему?

Потому что она напоминает мне о кукольной мастерской, об Альби с его фальшивой рукой, о временах, при одной мысли о которых я начинаю задыхаться, могла бы ответить Айрис, но она промолчала. На самом деле она не хотела обо всем этом забывать, и мраморная рука из музея казалась ей узким мостиком между двумя ее жизнями – между безысходным прошлым и полным надежд будущим.

– Так, нипочему, – ответила она и снова заработала кистью, покрывая холст прихотливыми мазками. Тишина в комнате была абсолютной, лишь потрескивали дрова в камине и шуршала по холсту кисть. Луис зевнул и потянулся с чисто кошачьей грацией. Летящая за окном снежная крупа превратилась в дождь, послышалось утробное ворчание грома, но трое художников в своей студии были в тепле и безопасности. На секунду Айрис вспомнился мужчина, который заговорил с ней вчера и пригласил к себе в лавку смотреть какую-то «коллекцию». Как бишь его звали – Элиас? Сесил?.. Интересно, какое из своих «изделий», о которых он говорил с таким восторгом, этот странный человек намеревался ей всучить?

С дивана послышался негромкий, с переливами, храп – Милле снова заснул. Он лежал на спине, приоткрыв рот, а его нос торчал вверх, словно свиное рыло. Глядя на него, Луис и Айрис начали тихонько смеяться и смеялись до тех пор, пока не забыли, что их так развеселило. Наконец оба успокоились, и Айрис, прикрыв глаза, придвинулась поближе к уютному теплу камина. «Ах, если бы это не кончалось! – подумала она. – Я не хочу, чтобы это кончалось!»

Если она вдруг вернется в мастерскую Солтер, ей придется снова расписывать кукольные глаза, щеки, губы и ногти, а нежная внутренняя поверхность ее рук почернеет от жестоких щипков хозяйки.

Рози…

Нет!

Старинные часы в углу комнаты хрипло пробили половину пятого.

Лев

Сайлас не отрываясь смотрел на часы, отмечая пальцем движение минутной стрелки. Половина пятого. Через полчаса Айрис будет здесь. Когда она войдет, он будет, как сейчас, сидеть в кресле рядом со шкафом с бабочками, и лицо его будет углубленным и сосредоточенным. Негромко скрипнет дверь, он поднимет голову, поправит пенсне и отложит в сторону номер «Ланцета». Сайлас уже дважды принимал самую выгодную позу, чтобы она сразу увидела – перед ней настоящий ученый. Сегодня он даже смазал свои темные волосы помадой и зачесал назад, а бледную кожу умастил ароматным мылом и маслом. Собственный нос с благородной римской горбинкой всегда был предметом его особой гордости, поэтому вместо масляных ламп Сайлас зажег свечи, полагая, что при их мягком колышущемся свете он будет выглядеть особенно эффектно.

«Айрис, – скажет он ей. – Как я рад, что вы смогли прийти. Я читал «Ланцет» и не заметил, как пролетело время. Проходите же. Счастлив приветствовать вас в моей скромной мастерской».

Она протянет ему руку без перчатки – восхитительно розовую, как копченая семга, которую денди едят в дорогих ресторанах, а он закроет дверь на замок и повесит на нее табличку «Закрыто», чтобы никакие праздные покупатели их не беспокоили.

«Я полностью в вашем распоряжении», – скажет он, и она нежно рассмеется, и глаза ее засверкают от восхищения теми сокровищами, которые Сайлас собирался ей показать. Возможно, она начнет с львиного черепа (он тяжел, и ему придется ей помочь), восхитится острыми клыками и проведет кончиками пальцев по шершавой поверхности старой кости.

«Я всегда думала, что кости должны быть гладкими, – скажет Айрис. – Я не думала, что они такие… На мой вкус, ощущение довольно неприятное».

А потом она хихикнет в кулак и скажет, что должна открыть ему одну тайну. Он, конечно, притворится обеспокоенным. «Надеюсь, с вами все в порядке?» – скажет он, и она кивнет.

«Моя тайна касается другого, – признается Айрис. – Вчера, когда вы меня окликнули, я решила сделать вид, будто не узнаю вас, но теперь я об этом сожалею. Мне было больно видеть, как сильно вы огорчились. Но скажите, – добавит она, – разве по моему лицу вы не догадались, что я просто шучу?»

«О, какой вы жестокий друг!» – вздохнет он и погрозит ей пальцем.

Тогда Айрис сядет на скамеечку у его ног и насадит на тонкую деревянную шпажку большую засахаренную клубничину, целую банку которых он купил у бакалейщика на Стрэнде. Почти секунду она будет держать сочную, красную, блестящую ягоду у губ и только потом отправит ее в рот и станет медленно, с удовольствием жевать. А может, держа клубнику за щекой, она попросит его поподробнее рассказать о том, как ему удалось изготовить скелет щенков. («Ваш подарок, сувенир с крылом бабочки, скажет она, мне очень дорог. Это самое дорогое, что у меня есть. Вы были очень щедры, Сайлас, и я хорошо вижу, что вы прекрасный человек и душа у вас добрая. Ах, если бы я только обладала какими-то талантами, чтобы достойно отплатить вам за ваш подарок!») А пока она будет говорить, он будет любоваться розовой мякотью раздавленной клубники у нее во рту и ее зубами – мелкими, как у кошки, и блестящими, словно шлифованный фарфор.

Пытаясь представить себе историю ее жизни, Сайлас решил, что родители безумно ее любили, но когда ей было восемь, оба скоропостижно скончались, и Айрис вместе со своей уродливой (хотя и любящей) сестрой оказались на попечении злой и жестокой родственницы, поспешившей отдать их в обучение к миссис Солтер. В том, что выдуманная им история соответствует действительности, Сайлас ни минуты не сомневался и был готов выслушать признание Айрис в том, что ей, как и ему, всегда было очень одиноко и что она всегда мечтала о настоящем друге. А он в ответ скажет, что с тех пор как они встретились в последний раз, он почти не мог работать – такой внезапной и прочной была дружеская связь, в мгновение ока возникшая между ними. Он расскажет Айрис о своем детстве, о побоях, о том, как ему приходилось работать по много часов в день, обжигая пальцы и страдая от дыма и жара печей для обжига керамики, и как в минуты крайнего отчаяния он гадал, сумеет ли он когда-нибудь от всего этого избавиться. А когда она растрогается, он упомянет о своем бесконечном одиночестве – о том, как он жил совершенно один, не любимый никем и презираемый даже уличными мальчишками, которые никогда не приглашали его в компанию. Надо будет рассказать Айрис и о Флик – о том, как однажды утром, после того как они вместе ходили лакомиться ежевикой, она бесследно исчезла, и ее долго не могли найти, и как он представлял ее себе лежащей в реке: бледное мертвое лицо в окружении кувшинок, рыжие волосы колышутся на поверхности, точно водоросли. Упомянет он и о том, что, по его мнению, Флик убил ее собственный отец, хотя никаких доказательств у него нет. А быть может, добавит он, она вовсе не умерла, а просто сбежала из дома, однако в глубине души он по-прежнему убежден, что Флик погибла.

Так он размышлял, а минутная стрелка все ползла по циферблату – ползла с такой мучительной медлительностью, что Сайлас несколько раз проклял себя за то, что не назначил Айрис прийти раньше. Если бы он предложил ей навестить его хотя бы без четверти пять, сейчас она была бы уже здесь. Но раз уж так получилось, ему остается только терпеть, подумал Сайлас и снова уставился на часы. Казалось, его сердце отсчитывает секунды, оставшиеся до встречи.

Тик.

Тик.

Так.

Сайлас встал, потянулся, переставил свечу с одного края стола на другой. Оценив результат, он покачал головой и вернул свечу на место. Повернувшись к зеркалу, Сайлас окинул себя еще одним внимательным взглядом. Зеркало было вставлено в новенькую раму, которую он месяц назад собственноручно склеил из тоненьких рыбьих ребер, расположенных в виде веера. Это была долгая и скрупулезная работа, требующая большой точности, и он подумал, что сейчас у него бы, наверное, просто не хватило на это терпения. Кроме того, в последнее время у него все чаще тряслись руки. Вот и сейчас его отражение в зеркале чуть заметно подрагивало, и Сайлас машинально провел пальцами по волосам, а оставшуюся на коже помаду вытер о рубашку.

Казалось, часы вовсе остановились.

Без десяти пять.

Стрелка часов сдвинулась с места.

Без пяти…

Сайлас снова сел и закинул ногу на ногу, стремясь выглядеть одновременно и суровым, и дружелюбным. Незачем смущать девушку, которая вот-вот впорхнет в лавку.

Взяв «Ланцет», он снова стал читать.

– Запущенная двух… двусторонняя колос… косолапость, – бормотал он вполголоса, – является следствием долговременного отсутствия нагрузок и неправильного расположения стоп. Сте-но-то-ми-я и разрыв связок нередко наблюдаются в случаях, когда…

Слова расплывались перед глазами, он едва понимал, что читает. В конце концов Сайлас швырнул журнал на пол, но, убедившись, что Айрис все еще нет, снова подобрал, тщательно разгладив страницы ладонями. Кровь шумела у него в ушах, на шее пульсировала набухшая жила.

Пять часов. Где же она?!

Наверное, решил Сайлас, ей захотелось немного его помучить, подразнить, пококетничать. Он прилагал такие усилия, стараясь сохранять непринужденную и в то же время величественную позу, что его мускулы начало сводить самыми настоящими судорогами. В какой-то момент Сайлас поймал себя на том, что неотрывно глядит на входную дверь. Снаружи полило сильнее, дождь превратился в настоящий ливень, косые струи которого безжалостно хлестали оконные стекла. Послышалось далекое ворчание грома. Айрис наверняка промокнет до нитки, пронеслась у него в мозгу первая связная мысль. Придется ему что-то придумать, чтобы поскорее высушить ее платье. А может, просто выжать ее, как выжимают мокрую тряпку?

«Ну и дождь! – скажет Айрис. – Настоящая буря! И все-таки стоило промокнуть, чтобы попасть сюда!»

Пять минут шестого.

Наверное, она где-то укрылась и выжидает, пока дождь немного ослабнет, чтобы припуститься бегом.

«Не могла же я прийти к вам мокрая! Неужели вам хотелось, чтобы я погубила свое платье?»

Десть минут шестого.

Дождь перестал, но Сайлас подумал, что на мостовой еще много воды, а Айрис, конечно, не захочет намочить туфли. Наверное, она движется медленно, тщательно обходя лужи, как обходят кротовины на лугу, но в душе она, наверное, довольна, что заставила его ждать.

Четверть шестого.

Что, если ее задержало какое-нибудь происшествие? Не серьезное, о нет!.. Скажем, ребенок упал со своего пони или котенок забрался на высокое дерево и не может слезть. Что-нибудь в этом роде. Она, конечно, бросится на помощь – сохраняя, разумеется, и свое изящество, и утонченное достоинство. Да, конечно, в этом все дело. Непредвиденные обстоятельства задержали Айрис в пути, но сейчас она спешит к нему, боясь, что заставила его ждать слишком долго.

Половина шестого.

Нет, что-то все-таки случилось! Айрис сшибла пролетка. Она попала под копыта или под колеса и теперь лежит на улице, истекая кровью и мысленно призывая его на помощь.

Сайлас вскочил, но сразу же сел снова. Он ждал, и ждал, и ждал, неподвижный, словно каменное изваяние.

Часы пробили шесть, семь, восемь часов, но Сайлас по-прежнему не шевелился. Он сидел словно в трансе, уставившись в одну точку, и лишь твердил про себя: она придет. Придет. Обязательно придет. А если не сможет прийти, то пришлет записку с извинениями. А вдруг она мертва? Нет, не может быть! Она просто играет с ним – играет, чтобы убедиться, насколько на самом деле она ему небезразлична.

Стемнело, и уличный шум, доносившийся со Стрэнда, понемногу стих. Только тогда Сайлас наконец понял – хотя и не решался себе в этом признаться, – что Айрис не придет. С ней ничего не случилось – она просто не придет. Вчера она его не узнала, а сегодня забыла о приглашении. И это не игра, не кокетство. На самом деле ей на него плевать.

Сайлас несколько раз согнул и разогнул пальцы и, поднявшись, подошел к шкафу, где лежал львиный череп. («Я всегда думала, что кости должны быть гладкими…». Дурак! Трижды дурак! Она смеется над тобой – совсем как Гидеон!) Взяв череп в руки, Сайлас точно младенца прижал его к груди и двинулся к двери. Щелчок замка (звук, которого он ждал весь день) прозвучал в его ушах еще одной жестокой насмешкой. Тяжело дыша, Сайлас шагнул за порог. Вдоль стен домов громоздился раскисший от дождя мусор, мокрые булыжники мостовой блестели в падающем из распахнутой двери свете догорающих свечей. В луже Сайлас увидел свое отражение – бледное, перекошенное лицо с черными провалами вместо глаз. Будь ты проклята, подумал он, поднимая череп над головой. Лишь мгновение Сайлас колебался, потом с силой швырнул свою главную драгоценность на мостовую. От удара старая кость треснула – челюсть отлетела в сторону, а сам череп развалился на две половинки, разойдясь по теменному шву. Львиная голова оказалась не прочнее сухой глины.

Подобрав половинку черепа, Сайлас с силой прижал ее зазубренным краем к шее. Боль была приятной, как тепло камина, и он надавил сильнее, чувствуя, как упруго подается кожа чуть ниже уха. Надавить чуть сильнее, подумалось ему, и он без труда перережет себе горло.

Крепко сжав зубы, Сайлас снова швырнул обломок черепа себе под ноги. Один за другим он подбирал самые крупные фрагменты и снова бросал, превращая их в крошечные осколки размером не больше ногтя. Сайлас задыхался, пот ручьями стекал у него по лбу и по спине, но он не останавливался, пока львиный череп не превратился в труху, которую он растер башмаком.

Сувенир

Айрис разбудил громкий треск. В мансарде было холодно, огонь в камине давно погас, и ей пришлось долго дуть на руки, чтобы хотя бы немного их согреть. Выглянув в окно, она увидела, что улицы покрыты белым покрывалом свежевыпавшего снега. А с неба уже падали новые снежинки, стирая отпечатки башмаков и следы экипажей так же быстро, как метла мусорщика. Казалось, весь мир съежился и стал меньше: заснеженные лошади, с трудом тащившие по снегу повозки и кареты, были размером с мышь, а уличные торговцы сделались похожими на заводные игрушки. Во дворе дома напротив мужчина колол лучину на растопку, и сверкающий топор в его руках выглядел маленьким, как спичка.

– Эй, приятель! – крикнула ему служанка из соседнего дома. – Нельзя ли не шуметь? Честные женщины еще спят!

– Они такие же честные, как этот снег – белый, – отозвался мужчина, не прерывая своего занятия. – А сколько на нем грязных мужских следов – и не сосчитать!

Айрис начала одеваться. После того как вчера она несколько часов простояла неподвижно, мускулы еще болели, но ей не терпелось увидеть Луиса и продолжить делать наброски мраморной руки. В течение недели она рисовала ее каждый день, и каждый новый набросок казался ей лучше, чем предыдущий.

Торопясь, Айрис смахнула с полки какой-то предмет. Наклонившись, чтобы его подобрать, она увидела, что это довольно красивый стеклянный брелок: голубое крыло бабочки, заключенное между пластинками тонкого полированного стекла. Глядя на него, Айрис вспомнила маленького смешного человечка, который вчера подошел к ней на улице.

Застилая кровать, Айрис снова выронила брелок, но на этот раз даже не стала его поднимать. Нет, не то чтобы он ей совсем не нравился, просто странный подарок внушал ей какое-то необъяснимое беспокойство, хотя понять, в чем причина, Айрис никак не удавалось. В конце концов она выбросила вчерашнее происшествие из головы, решив, что это был просто рекламный трюк – способ заставить ее побывать в лавке и что-нибудь там купить. Что ж, в таком случае этот человек – Сайрус? Элиас? – ошибся, приняв ее за состоятельную леди, готовую тратить деньги на разные пустяки.

Некоторое время она размышляла об уловках лондонских торговцев, так что спустя какое-то время ее мысли естественным образом обратились к Роз и к их воображаемой лавке, о которой они когда-то столько мечтали. Голубые маркизы, созвездие газовых светильников, заполненные самыми изысканными товарами витрины – вспоминая об этом, Айрис только улыбнулась. Ах, как им хотелось, чтобы их магазин светился в лондонском тумане, словно сказочная пещера Аладдина! Сейчас она понимала, что это была только мечта, которой не суждено сбыться, способ хоть как-то скрасить унылые, заполненные нескончаемым трудом будни. Айрис никогда не верила, что им с сестрой удастся накопить достаточно денег, чтобы покинуть кукольную мастерскую Солтер и начать собственное дело. Быть может теперь, когда она станет зарабатывать больше, ей и удастся кое-что откладывать, чтобы когда-нибудь отдать эти деньги сестре, – если, конечно, та согласится их взять. Пусть Роз попробует открыть собственный магазин, поскольку это, кажется, было единственным, что ей оставалось.

Да, Айрис отлично понимала, что каждый день, который сестра проводит за шитьем в кукольной мастерской, уменьшает ее и без того ничтожные шансы на счастливую жизнь. И если ничего не предпринять, Роз так и останется старой девой, приживалкой, никому не нужной и никем не любимой, которая так и состарится за работой, не приносящей ей ни радости, ни удовлетворения.

Ну ничего, подумала Айрис, через недельку-другую, когда Роз смирится с ее уходом, она ей напишет и попытается подбодрить. Вчера вечером она даже побывала на Риджент-стрит и немного постояла напротив магазина миссис Солтер. В окне мансарды, которую Айрис когда-то делила с сестрой, горела свеча, а один или два раза ей даже удалось заметить на фоне занавесок темный силуэт Роз.

От холода Айрис снова вздрогнула и огляделась. Разжигать камин не было особого смысла – уж лучше она как можно скорее отправится к Луису. У него в доме всегда было тепло, даже жарко, а просыпался он рано.

Но когда она позвонила у дверей дома на Колвилл-плейс, ей открыл не Луис, а служанка в кокетливом кружевном фартучке поверх добротного коричневого платья.

– Мистер Фрост дома? – спросила Айрис, когда служанка присела в реверансе.

– Как о вас доложить, мисс?

– Скажите, что пришла… мисс Уиттл.

– Вы его родственница, мисс Уиттл? Позвольте вашу визитную карточку.

– Я не родственница. Я ему позирую, и…

На лице служанки появилась презрительная усмешка.

– Ах, вот оно что!.. – проговорила она надменно. – Вы натурщица… В таком случае поднимайтесь наверх. – И, отвернувшись, она принялась укладывать в корзину предназначенное для стирки белье.

Айрис уставилась на нее во все глаза. Да как она посмела – эта служанка, приходящая горничная – относиться к ней с таким пренебрежением, словно она была не лучше постельного клопа! Айрис считала себя ничем не хуже ее, однако распространяться об этом она все же не стала. Проскользнув мимо служанки, которая издала губами какой-то неприятный звук, она стала подниматься по лестнице в студию, стараясь держаться как можно прямее. Нет, она ничего не скажет Луису. Не хватало еще, чтобы эта девица убедилась, что ее удар попал в больное место.

Увидев ее, Луис коротко поклонился.

– Ах, леди Гижмар! Сегодня вы рано! – только и сказал он. Час был действительно довольно ранний, но художник уже стоял за мольбертом в окружении своих сокровищ и задумчиво потирал лицо. На мгновение Айрис захотелось, чтобы это ее ладонь касалась его щеки, но она поспешила отбросить эту мысль.

– Что-нибудь не так? – спросила она.

– Все не так! – ответил он неожиданно резким тоном. – Абсолютно все! Ничего не получается! Ну почему я не клерк, не адвокат, не гробовщик на худой конец? По какой такой причине, хотелось бы мне знать, я предпочел искусство нормальным профессиям? Ведь быть художником – сущее мучение, если, ты, конечно, не какой-нибудь Вошуа Хренольдс!

– Но что все-таки случилось, дорогой мой рыцарь?

– Это не смешно… – отозвался Луис, но не выдержал и улыбнулся. – Я никак не могу написать Гижмара. Его фигура представляется мне чересчур идеализированной и… Нет, даже не знаю. Может быть, банальной? Заурядной? Помнишь, ты говорила, что искусство должно быть реальным? Твои слова поразили меня. Мне захотелось, чтобы моя картина была другой – интересной и оригинальной, но что я пишу? Просто мужчину, который стоит на коленях перед женщиной, – только и всего…

Айрис взглянула на набросок, на котором Гижмар и его возлюбленная были изображены в крошечной комнате в башне. Рыцарь целовал суставы ее пальцев, касаясь одной рукой причудливой застежки на поясе девушки.

– Попробуй нарисовать леди одну, без Гижмара, – сказала она.

– Что-что?.. – переспросил он, и Айрис, сообразив, что перебила его, повторила свои слова.

– Но как зритель поймет, что Гижмар ее освободил? – удивился Луис.

– Разве это главное? – ответила Айрис. – Разве не важнее показать страдание, надежду и любовь, которая не становится слабее, даже несмотря на невзгоды и отчаяние? Мне кажется, это намного интереснее. Голубка, которая подлетает к окну с оливковой веткой в клюве, – она показала на изображение птицы, – уже символизирует освобождение и искупление. Зачем же на картине еще и Гижмар?

Луис нахмурился.

– Но…

– Разве ты не можешь расположить героиню иначе? – не отступала Айрис. – Пусть она протягивает руку к голубке.

– Но ведь это… – задумчиво протянул Луис.

– Да, я понимаю, – Айрис кивнула. – Но что мешает тебе изобразить возлюбленную Гижмара в момент, когда после изгнания рыцаря ревнивый муж запер ее в башне, – в башне, из которой она сама вырвалась на свободу, а не была спасена своим возлюбленным, как в конце легенды, когда Гижмар избавил ее от Мерьядюка?

– Но тогда мне придется начать все сначала!

– Время у тебя есть. Кроме того, на самом деле тебе достаточно только замазать Гижмара… – В волнении она едва не ткнула в холст пальцем, но Луис успел перехватить ее за запястье.

– Осторожнее! Краска еще не высохла! – рявкнул он, но выражение его лица начало понемногу меняться.

– Я вовсе не хотела…

– Я знаю. – Луис пристально взглянул на нее. – А знаешь, в чем-то ты права. Гижмара я уберу, а за спиной леди можно разместить зеркало, в котором будет отражаться распахнутая дверь темницы… – Оторвавшись от мольберта, Луис накинул побитую молью шерстяную пелерину и протянул Айрис ее плащ.

– Идем, – сказал Луис, направляясь к двери. – Я не могу оставаться в этом склепе и минутой дольше! Давай лучше прогуляемся.

– Ты с ума сошел? – рассмеялась Айрис, спускаясь следом за ним по лестнице.

– Возможно. И мой недуг тяжек.

– Но есть ли хоть капля надежды на выздоровление?

– Аптекарь сказал мне, – ответил Луис, когда они выходили на улицу и Айрис взяла его под руку прямо под носом у горничной, – что моя единственная надежда – это общество доброго друга.

Айрис улыбнулась. Ей нравилось держать его под руку, и она снова спросила себя, как вышло, что они стали общаться друг с другом столь легко или непринужденно. На «ты» они перешли довольно давно, так что она даже не могла сказать, когда это случилось. Теперь Айрис почти не спрашивала себя, прилично ли порядочной женщине прогуливаться под руку с холостым мужчиной. В конце концов, ходила же она к обедне под руку со своим отцом! Правда, Луис не был ей даже родственником, но, насколько Айрис могла судить, вел он себя как настоящий джентльмен. Он даже не пытался прижать к себе ее руку в перчатке, лежащую на сгибе его локтя, и только изредка она чувствовала, как его брюки с шуршанием касаются ее кринолина.

Они шагали по притихшим улицам, укрытым плотным покрывалом снега, который громко скрипел у них под ногами. Спустя какое-то время Луис остановился и, сложив пальцы в виде прямоугольной рамки, принялся объяснять, как должен смотреть на мир настоящий художник.

– Видишь вон там, на крыше, сосульки? – говорил он. – А теперь подумай, как лучше расположить их на холсте и что они могут символизировать. Внезапную опасность, может быть, даже угрозу – вот первое, что приходит мне в голову. Кроме того, можно использовать их в качестве зеркала, которое отражает предметы, находящиеся вне смыслового поля картины. К примеру, погляди, как отражается в сосульках зеленое платье этой девочки. – Луис показал на маленькую девочку-торговку, которая трясла в воздухе какими-то склянками с белым порошком. – Обрати внимание, как согнута ее рука – она образует почти правильный треугольник, а это, в свою очередь, может направить взгляд наблюдателя на какой-то важный элемент картины.

– Крысиный яд! Крысиный яд! – звонко выкрикнула девочка, с надеждой глядя на них. – Всего пенни за флакон!

– Купи, – посоветовал Луис. – Может пригодиться.

– Зачем это? В моей квартире нет крыс.

– Пошлешь в подарок миссис Солтер, – рассмеялся он. – Пусть добавит его к своей коллекции лекарств.

– Какой ты гадкий!

– А вот это нам действительно понадобится, – сказал Луис, подзывая к себе мальчишку с охапкой оранжерейных цветов (к этому моменту они почти дошли до Риджентс-парка). – Сколько стоит этот голубой первоцвет?

– Один шиллинг, сэр.

Айрис готова была потянуть Луиса за рукав – целый шиллинг за какой-то цветок! – но он уже сунул мальчишке монету. Она хорошо помнила, как откладывала два пенса в неделю, чтобы купить краски или бумагу для рисования, и его расточительность и пугала, и восхищала ее.

– Это, конечно, не ирис, – проговорил Луис, лукаво глядя на нее, – но сойдет. Можно?..

Она кивнула, и он воткнул цветок ей в волосы, легко коснувшись пальцами уха. Для Айрис это оказалось уже слишком – все происходило чересчур быстро и было слишком нереальным, слишком похожим на сон, и ей захотелось, чтобы события не неслись с такой скоростью. Ей нужно было время, чтобы приспособиться, привыкнуть, чтобы все как следует обдумать и решить, правильно она поступает или нет. Сейчас Айрис казалось, что все произошедшее с ней – это какой-то трюк, фокус, магия. Только подумать: всего неделю назад она работала в кукольной мастерской и ни о чем подобном не помышляла, а теперь…

«Мы ни секунды не сомневаемся, что тебя сбили с толку, обманом и лестью завлекли на ложный путь».

Горло Айрис внезапно сжало судорогой, словно она только что проглотила ложку противного говяжьего жира. Когда-то они с Роз ели его на обед каждый день. Она помнила беловатую шелковистость этого «деликатеса», который они намазывали на хлеб, чтобы было не так противно. Жир прилипал к нёбу, толстой пленкой обволакивал горло, а его привкус не исчезал даже после того, как они запивали его жидким горячим чаем. Бывало, его запах преследовал ее до самого вечера.

– Ты что-то притихла. Что-нибудь не так? – заметил Луис, но Айрис ответила только, что немного устала, и он сразу пошел медленнее.

На дорожках парка, куда они свернули, почти никого не было. Айрис по-прежнему держала его под руку, а Луис рассказывал ей о себе с откровенностью, которая едва не застала ее врасплох. Так она узнала, что его мать была француженкой и что она умерла сравнительно недавно – после двадцати с лишним лет вдовства. («Мой отец скончался очень рано, и я его совсем не помню, – сказал Луис. – А выходить замуж во второй раз мама не захотела. Ей и так было хорошо, да и мне не хотелось, чтобы у меня появился отчим».) Потом он попытался выяснить у Айрис подробности ее жизни, но на все вопросы она отвечала уклончиво, не спеша отвечать откровенностью на откровенность. Не то чтобы она не хотела открывать ему какие-то факты, которые могли бы выставить ее в дурном свете; просто ей казалось, что по сравнению с ним она прожила жизнь скучную и заурядную. Прошедшие годы представлялись Айрис чем-то вроде слепого карандашного наброска, и только сейчас ее дни приобрели яркую насыщенность масляной живописи. Она просто не могла признаться, что практически единственное, что ей довелось видеть в жизни, это обшарпанный интерьер кукольной мастерской, и что день за днем она только и делала, что вставала в пять утра и принималась за работу, которую исполняла машинально, словно лунатик. Айрис была совершенно уверена, что Луис никогда не чувствовал разъедающего ноздри запаха уксуса и хлорной извести, с помощью которых только и можно было отстирать запачканный рвотой коврик из спальни миссис Солтер, никогда не вращал вальцы бельевого катка. Она прошла через все это, и теперь, когда тупой, однообразный труд остался в прошлом, чувствовала себя совершенно счастливой.

– Расскажи мне о своей матери, – попросил Луис.

– Давай не будем о ней говорить, – ответила Айрис, чувствуя, как ее горло снова сжало будто клещами. – В другой раз, хорошо? – И, открыв рот, она принялась ловить им падающие с неба крупные снежинки, которые с почти беззвучным шипением таяли у нее на языке.

– А ты сумеешь поймать хоть одну? – спросила она Луиса. – Вон, смотри, какая большая! – добавила она, заметив снежинку размером с головку одуванчика.

Луис послушно бросился вперед и схватил снежинку, лязгнув зубами, словно терьер.

– Ну и какая мне будет за это награда?

– Вечная слава, – улыбнулась Айрис.

– Вечная слава? – повторил он. – Вот не думал, что добиться вечной славы так просто.

Вскоре они вышли на берег замерзшего пруда, где был организован каток, и остановились возле будки смотрителя. Расчищенный от снега лед пестрел катающимися, которые стремительно носились по кругу, но еще быстрее неслись мысли Айрис.

На катке

Альби заложил такой крутой вираж, что полы его длинной куртки взлетели и опали, точно крылья. На каток в Риджентс-парке он приходил теперь почти каждое утро – сразу после того, как относил готовые кукольные наряды в магазин старухи Солтер. Сегодня, впрочем, на пруду было многолюднее, чем обычно: рядом с мальчишками из мясных лавок и учениками бакалейщика то и дело проносились богатые дети в развевающихся шелковых одеждах.

Остановившись, чтобы перевести дух, Альби огляделся, окинув взглядом и будку смотрителя, и повисший над верхушками деревьев красноватый шар зимнего солнца, похожий на готовый прорваться нарыв, и коричневатые пятна перемолотой коньками слякоти, напоминавшие мокроту чахоточного больного. Лед под коньками Альби негромко хрустнул, и он поспешил присоединиться к длинной веренице мальчишек, которые, вцепившись друг в друга, катались по кругу «паровозиком». Секунда – и вот он уже несется вместе с остальными, громко выкрикивая на ходу «Чух-чух-чух!» и выпуская изо рта клубы белого пара.

Когда промокшие ноги начали замерзать, Альби покинул хоровод и, подъехав к берегу, наклонился, чтобы отвязать взятые напрокат коньки. У него еще осталось несколько мелких монет, и он решил, что купит сестре порцию горячей сладкой каши с джином. Почему-то ему казалось, что такая каша ей не только понравится, но и будет полезна для ее здоровья.

– Альби! – окликнул его кто-то, и мальчик обернулся.

– Здрасьте, мисс Айрис.

– Привет. Я так и думала, что найду тебя здесь. Мы тебе махали-махали, но ты нас не видел.

Держа коньки в одной руке, Айрис шагнул к ней, и она крепко обняла его за плечи.

– Скажи, ты сегодня видел Роз? Как она?

– По-моему, хорошо, – отозвался Альби, покосившись на спутника Айрис. Однажды он уже видел его в обществе Сайласа, вспомнил мальчик. Кажется, этот тип – художник или что-то вроде того. – Только она все равно меня не любит – все время зажимает нос и говорит, что от меня плохо пахнет, – добавил Альби и фыркнул.

– Не мог бы ты передать ей, что я… что я очень о ней скучаю?

Альби пожал плечами, потом ткнул пальцем в атласную розетку, приколотую к лифу ее платья под плащом.

– А-а, вы все-таки носите эту штуку, которую я вам подарил!

На мгновение ему захотелось рассказать Айрис о Сайласе – о том, как чучельник ни с того ни с сего вдруг принялся расспрашивать его о ней. Как-то раз Альби случайно видел, как в глухом переулке Сайлас прижал к стене и схватил за горло какую-то женщину. Что они не поделили, он, конечно, не знал – быть может, девица пыталась его надуть, но этот случай вселил в него тревогу, и сейчас Альби раздумывал, не стоит ли предупредить Айрис насчет чучельника. Ему не хотелось, чтобы девушка попала в беду, но что именно он должен ей сказать, мальчишка понятия не имел. Если он просто скажет Айрис, мол, один человек о ней расспрашивал, она просто рассмеется и будет права, ведь никаких фактов у него нет. Нет даже подозрений – одни лишь дурные предчувствия.

Пока он раздумывал, Айрис снова заговорила:

– Познакомься с мистером Фростом, Альби. Он – художник и пишет мой портрет.

– Пишет – это чего? – осведомился Альби.

– Рисует. Красками, – пояснила Айрис.

– А-а.. – Альби улыбнулся. – Здрасьте, мистер.

– Как поживаешь, Альби? – сказал мистер Фрост, разглядывая мальчика. – Ах ты, господи! Где же твои зубы?..

Альби шмыгнул носом и вытер его рукавом.

– Не выросли, сэр. Я мечтаю накопить денег и купить искусственные.

– Но они, кажется, стоят дороговато?

– Четыре гинеи за полный комплект… – Альби заметил, что взгляд мистера Фроста стал каким-то особенно пронзительным и острым. Под этим взглядом он почувствовал себя голым и невольно отшатнулся, как отшатывалась его сестра, когда к ним в каморку приходил один джентльмен с широким, рыхлым лицом, усыпанным мелкими, едва подсохшими болячками, которые придавали ему сходство с подгнившей картофелиной. Альби так и называл его – Картофельная Морда.

– Черт меня возьми, Айрис! – воскликнул мистер Фрост. – Это именно то, что нужно! Он мне подходит!

– Подходит для чего? – удивлено спросила Айрис, и Альби едва удержался, чтобы не задать тот же вопрос. Художник ему понравился, но… мало ли какие люди бывают на свете.

– Для моей картины с пастушком – картины, которую я задумал, – пояснил мистер Фрост. – Ну, леди Гижмар, разве вы не видите?..

Кто такая эта леди Гижмар, хотел спросить Альби, но сказал совсем другое.

– Если за это будут как следует платить, почему бы нет?.. – проговорил он солидно. – Тоже мне наука – перегонять коров или овец! Я быстро научусь, сэр, не сомневайтесь. А куда их гнать, небось на Спиталфилдский мясной рынок?..

Портрет леди Гижмар

Шли дни, летели недели.

В последней четверти января Луис закончил подготовительные наброски, разметил на холсте фигуру возлюбленной Гижмара и начал подбирать краски, чтобы как можно точнее передать оттенок медно-рыжих волос Айрис. Сама Айрис к этому времени не только научилась стоять совершенно неподвижно («Я стала идеальной натурщицей!» – шутливо говорила она), но и писать масляными красками – разводить, смешивать, добавлять к рисунку мельчайшие детали с помощью тонкой собольей кисти, чтобы не было видно мазков, соблюдать пропорции, форму и перспективу при изображении лица или руки. Обычно Айрис так сильно разводила краски льняным маслом, что они становились текучими и приобретали прозрачность акварели. (Очень похоже на манеру Россетти, сказал по этому поводу Луис, и Айрис хотела спросить, не заметил ли он в ее набросках хотя бы крупицу присущего Россетти таланта, но промолчала.) Мраморную руку она рисовала чаще всего, рисовала с удовольствием, и, хотя ей по-прежнему доводилось совершать ошибки, она не очень расстраивалась, зная, что это всего лишь наброски и что в будущем она от этих ошибок непременно избавится. Наброски понемногу накапливались – по одному в день, – но Айрис не показывала их ни Холману Ханту, ни Милле, и только Луису дозволялось на них взглянуть. Писала она и другие предметы, но рука нравилась ей больше всего. Каждый раз, принимаясь за очередной набросок, Айрис ухитрялась находить что-то новое в расположении пальцев, а то обнаруживала небольшую впадинку у основания ладони, которая раньше ускользала от ее внимания.

По вечерам, когда становилось так темно, что писать было уже невозможно, Айрис тоже не скучала. Она шила платья для Клариссиных «женщин, вступивших на путь исправления», кроила из толстого темно-синего сукна детали лифов, корсажей, юбок, спинок или рукавов – достаточно широких, чтобы не мешать им заниматься домашней работой. Часто она пыталась представить себе этих девушек и женщин, которым представилась уникальная возможность начать новую жизнь. Себя Айрис тоже причисляла к этим счастливицам, хотя так называемое приличное общество наверняка сочло бы, что она-то поступила как раз наоборот, предпочтя честному труду в лавке миссис Солтер праздность и богемный образ жизни (если работа натурщицы – праздность, возмущалась про себя Айрис, в таком случае землекопы и строители – такие же бездельники, как она!).

Как только определились контуры будущей картины «Возлюбленная Гижмара в заточении», у Луиса вышел спор с Хантом, заявившим, что комната в башне, где томится возлюбленная рыцаря, похожа на тюремную камеру в его картине «Клавдий и Изабелла»²⁵, которую он недавно закончил, и что сам мотив спасения Луис скопировал с его же полотна «Валентин защищает Сильвию от Протея»²⁶. Художники, однако, довольно быстро помирились, когда Луис возразил приятелю, что с тем же успехом он может обвинять в плагиате Милле, нарисовавшего свою «Мариану»²⁷ в схожем интерьере. Вдобавок Луис купил Ханту коробку его любимых карамелек, и мир был восстановлен. Хант рассмеялся и сказал, что коль скоро все их картины в той или иной степени затрагивают тему «узилищ», мук ожидания и чудесного избавления, им следует объявить этот сюжет основным для всего Прерафаэлитского братства на весь 1851 год.

Каждый вечер Луис провожал Айрис до ее пансиона и сдержанно, по-дружески, прощался с ней у дверей. Иногда ей не спалось, и тогда, водя кончиком пальца по рисунку на обоях, она думала: «Только теперь я живу по-настоящему. Моя жизнь началась только сейчас!» Эти мысли помогали ей ощутить в себе новую способность быть счастливой, радоваться и любить. Впервые за много-много лет Айрис начала бояться смерти. Глядя на свою бледную руку, почти сливавшуюся с серовато-голубыми обоями, она никак не могла поверить, что когда-нибудь ее пальцы похолодеют и потеряют гибкость, жизнь покинет тело, а душа – отлетит, и только нарисованное Луисом лицо переживет ее на многие десятилетия, запечатлев ее такой, какой она была сейчас.

Впрочем, переполнявшая Айрис радость была такой большой и кипучей, что ей не верилось, что когда-нибудь она может иссякнуть.

***

Наступил февраль. Ухмылка приходящей горничной оставалась все такой же презрительной и надменной, да и родители Айрис держали слово, отказываясь принимать ее у себя. Саму Айрис, однако, это обстоятельство беспокоило куда меньше, чем поведение Роз, которая по-прежнему не отвечала на ее письма. До сих пор Айрис помнила, как много лет назад, когда им было лет по тринадцать, сестра восторгалась сделанным ею наброском отцовской табакерки. «Ты и правда сама ее нарисовала? – спрашивала она снова и снова. – Ты не врешь?» Убедившись, что Айрис действительно ничего не стоит нарисовать на обрывке бумаги любой предмет или животное, она настояла на том, чтобы они вместе сходили в Национальную галерею. Там Роз останавливалась чуть не перед каждой картиной и, разведя руки широко в стороны, старалась убедить Айрис в том, что она-то наверняка сумела бы нарисовать лучше. «Когда у нас будет свой магазин, – добавляла она, – ты сможешь быть продавщицей и знаменитой художницей! Покупатели к нам просто валом повалят, лишь бы взглянуть на тебя хоть одним глазком!» Увы, к отрадным картинам детства примешивалось горькое воспоминание о том, каким было лицо Роз, когда она застала ее в подвале, и тогда Айрис снова начинало терзать острое чувство вины.

О сестре она думала почти постоянно – когда выдавливала краску на фарфоровую палитру, когда добавляла терпентин или масло, когда касалась карандашом бумаги. Впрочем, пока Айрис работала, эти мысли почти не затрагивали ее души, вытесняемые радостью, которую она испытывала, когда ей удавалось подобрать нужный тон или верно передать форму изображаемого предмета, будь то мраморная рука, букет цветов или какая-нибудь безделушка из обширной коллекции Луиса. Когда у нее все получалось, Айрис могла часами не разгибать спины, ни на минуту не ослабляя внимания и пребывая в состоянии глубокого творческого и душевного подъема.

Больше всего времени она по-прежнему уделяла мраморной руке. Айрис рисовала ее под разными углами, выбирая наиболее удачный ракурс для своей будущей картины. В магазине Брауна на Хай-Холборн она приобрела превосходный, хотя и очень небольшой по размеру, мелкозернистый холст, который был гладким, как полированная слоновая кость, а Луис подарил ей кисть – такую тонкую, что нужно было поднести ее к свету, чтобы разглядеть волоски.

Практиковалась Айрис на маленьких, размером с почтовую марку, участках холста. Кроме того, Луис доверил ей работать над фоном «Возлюбленной Гижмара». В общей сложности она написала два кирпича в стене темницы, пять листьев плюща, обвившего оконную решетку, и два рубина в диадеме на голове леди. Сам Луис тем временем закончил стоящее у ног пленницы серебряное блюдо, на котором были и спелые лиловые сливы (на одной сидела желто-полосатая оса), и коврига хлеба, и бокал с вином. Чтобы передать блеск серебра, сливовой кожицы и отороченного мехом платья леди Гижмар, он использовал камедь, и теперь изображение на холсте сияло и переливалось, словно пронизанное солнцем витражное окно.

– Я бы не отказалась немного посидеть в такой тюрьме, – заметила по этому поводу Айрис, отщипнув пару спелых виноградин от большой кисти, которая лежала в вазе на столе, но Луис продолжал хмуриться. Ему никак не удавалось передать выражение лица леди Гижмар, которое выходило у него слишком бледным и каким-то самодовольно-жеманным. В конце концов он решил оставить его в покое и вернуться к нему примерно через месяц в надежде, что за это время ему в голову придет какая-то подходящая идея.

Недовольство собой не мешало Луису помногу разговаривать с Айрис, даже когда оба были заняты работой. Они беседовали буквально обо всем – о поэзии, о своих честолюбивых планах, о Милле, о приближающейся весне и семейных делах Луиса, так что со временем у нее сложилось впечатление, что он относится к ней как к сестре. В то же время Айрис не переставали удивлять его заботливая предусмотрительность и внимание. Если ей случалось упомянуть о том, что ей необходим такой-то пигмент, то на следующее утро она непременно находила его на своем рабочем столе. Если она рассказывала о том, как по дороге в парк почувствовала запах превосходного пирога с почками, то, возвращаясь со встречи членов П.Р.Б., которые происходили с достаточной регулярностью, Луис приносил ей завернутый в бумагу кусок пудинга с патокой. Когда же Айрис принималась его благодарить, он просто отмахивался, утверждая, что то же самое сделал бы и для Клариссы. В конце концов Айрис решила, что если бы Луис хотел ее соблазнить, то давно попытался бы это сделать, однако до сих пор ей было решительно не в чем его упрекнуть.

Она, разумеется, слышала о любви Форда Брауна²⁸ к его модели Эмме Хилл, от которой у него была незаконнорожденная дочь Кэтрин, слышала как Милле сплетничал о взаимном влечении Россетти и его натурщицы Лиззи Сиддал (хотя сам Россетти все отрицал). Несколько раз Айрис пыталась обиняком узнать у Милле (теперь она называла его не «мистер Милле», а просто «Джон»), были ли у Луиса другие натурщицы и как он к ним относился, но была при этом столь осторожна, что он просто не понимал ее намеков и отвечал, что да, конечно, Луис писал женщин и до нее. Задать же прямой вопрос Айрис пока не осмеливалась.

Как-то после обеда Луис спросил, можно ли ему показать Милле ее наброски. Айрис разрешила и, присев на диван, стала с безразличным видом поглаживать спящую Джинивер, хотя ее напряженный слух ловил каждое слово.

– Господи помилуй!.. – воскликнул Милле, перебирая наброски. – И ты до сих пор молчал! Какая удивительная простота! Гениальная простота!

– Ну, теперь-то ты понимаешь, что я имел в виду? – отозвался Луис, и Айрис поняла, что он уже говорил с приятелем о ней и о ее рисунках. Ей очень хотелось знать, что Луис ему сказал, поскольку в разговорах с ней он был довольно скуп на похвалы. Если Луис и говорил ей что-то, то, как правило, ограничивался советами, что и как ей следует изменить или исправить.

– Я-то думал, что речь идет об обычных женских рисунках – о птичках, цветочках, котятах и тому подобном. Мне и в голову не приходило… Честно говоря, я даже удивлялся, зачем ты тратишь столько времени, пытаясь чему-то ее научить.

Луис кивнул.

– Обрати внимание на пальцы – на то, как она ухватила их изгиб, форму… Конечно, это еще не настоящее мастерство, но набросок очень, очень многообещающий, согласен?

Милле взял в руки еще один рисунок.

– Совершенно согласен. Если так и дальше пойдет, скоро она нас догонит, а там, того гляди, и затмит!

Лишь невероятным усилием воли Айрис удалось усидеть на месте, хотя больше всего в эти минуты ей хотелось схватить Джинивер за лапы и пуститься в пляс.

***

В марте Луис и Айрис стали совершать долгие прогулки по городским паркам. Правда, ходил он слишком быстро, так что ей порой приходилось чуть ли не бежать, чтобы не отстать от него, но она не жаловалась. Однажды Луис набрал для нее целый букет пролесок, и Айрис никак не могла с ним расстаться, даже когда цветы завяли и засохли. Благодаря этим прогулкам она научилась смотреть на мир как на огромное художественное полотно, где есть место для чего угодно. А кроме того, теперь Айрис хорошо представляла себе, как можно изобразить эти детали. На картине, которую она безостановочно рисовала в своем воображении, Айрис могла бы запечатлеть и покрасневшие от холода пальцы жены рыбака, с необычайной ловкостью потрошившие селедку, и сверкающий, чуть зазубренный нож в ее руке, в котором отражались багровые угли жаровни. Немного мадженты смешать с гуммигутом, мысленно прикидывала она, и добавить каплю ультрамарина, чтобы передать блеск металла и матовую белизну ногтевых лунул, похожих на пять поцарапанных зеркал. А развевающиеся на ветру волосы и проступившие под кожей сухожилия прекрасно передадут напряжение и быстроту движений. В то же время ей пока не хватало храбрости, чтобы пытаться писать что-то столь реальное и живое, поэтому, возвратившись в студию, она снова и снова рисовала холодную мраморную руку.

Они побывали в Риджентс-парке, в Грин-парке и на Хайгейтском кладбище, где, присев на скамью, долго делали наброски каменного ангела, украшавшего собой одну из могил. И с каждым днем Айрис все сильнее казалось, что она перестает быть для Луиса просто натурщицей и ученицей, а понемногу превращается в коллегу-художника и друга. Сама она стала как-то особенно дорожить каждым его прикосновением, и не только когда он брал ее руку в свою, направляя карандаш в правильную сторону, но и когда во время прогулок случайно соприкасались их пальцы.

Теперь Айрис носила более свободные корсеты и простые платья, а волосы оставляла распущенными, не обращая внимания на неодобрительные взгляды прохожих. Как-то раз она даже пробовала курить трубку Луиса, но резкий табачный дым не особенно ей понравился.

– Ну и ну! – сказал однажды Луис, заметив, как Айрис посмотрела на какого-то неодобрительно нахмурившегося джентльмена (они как раз спускались с Хайгейтского холма, возвращаясь с кладбища). – Оказывается, ты умеешь убивать взглядом! Надеюсь, ты никогда не будешь смотреть так на меня, иначе со мной может случиться все что угодно. Скорее всего, я просто упаду замертво.

Он по-прежнему помогал ей делать наброски мраморной руки, внимательно следя, как она намечает композицию графитным мелком, как кладет первый слой белой краски, кое-где подцвеченный изумрудно-зеленым и ультрамарином, как выводит на картоне линии и складки ладони. Нередко Айрис засиживалась над своим рисунком допоздна, и даже позируя Луису для картины, она часто размышляла о тех улучшениях и исправлениях, которые ей нужно сделать, представляла себя контуры, которые нужно написать, тени, которые необходимо сделать глубже или, наоборот, ослабить. И хотя композиция ее картины была самой незамысловатой, – просто мраморная рука, лежащая на простой деревянной поверхности на розово-красном фоне, – труда в нее было вложено едва ли не больше, чем в самые сложные картины любого из членов П.Р.Б.

Наконец настал день, когда Айрис смогла сказать себе, что ее картина готова. Она, правда, не была полностью лишена недостатков, однако Айрис искренне ею гордилась и даже задумывалась о том, чтобы послать ее на летнюю выставку Королевской академии. Луис, впрочем, сомневался, что картину примут, и советовал Айрис подождать до следующего года. «Зачем спешить? – говорил он. – За год ты сумеешь отточить свое мастерство, и будущим летом твою руку оторвут буквально с руками – извини за плохой каламбур. К тому же ты еще молода и времени у тебя достаточно. У тебя впереди годы!..» Но Айрис не слушала – ей хотелось быстрого успеха.

Побывали они и на строительстве Хрустального дворца для Великой выставки. К этому времени каркас павильона был полностью готов, и рабочие, сидя в небольших тележках, двигавшихся по специальным желобам под самой крышей, вставляли в гнезда сверкающие стеклянные панели.

И все время они разговаривали. Луис рассказывал о своих путешествиях в Остенде, Париж и Венецию, где ему попался такой упитанный гондольер, что их лодка едва не пошла ко дну, и где он ночи напролет танцевал на балах и любовался великолепной архитектурой в готическом стиле. Еще он говорил о том, какой энергией наполнили его эти поездки, какое подарили вдохновение. Упоминал Луис и о том, как он прочел «Камни Венеции»²⁹, в котором Джон Рёскин высоко оценивал творческую свободу и приверженность истине. По мнению Луиса, Братство прерафаэлитов придерживалось сходных творческих принципов, и поэтому ему очень хотелось, чтобы знаменитый критик заметил его картины.

Еще он рассказывал Айрис о георгианских площадях Эдинбурга, куда на полгода собиралась поехать Кларисса, чтобы ухаживать за больной подругой, а потом вдруг добавил, что должен сопровождать сестру во время этого путешествия (она планировала отправиться в Эдинбург морем), поэтому в течение примерно недели его в Лондоне не будет.

Вскоре Луис действительно уехал. В его отсутствие Айрис пользовалась его красками и кистями, наслаждаясь возможностью спокойно работать в уединении своей комнаты в мансарде. Теперь, когда она не позировала, у нее появилась масса свободного времени, которое Айрис могла посвятить рисованию углем или красками. Еще никогда она не оставалась со своей работой один на один, но никакой неуверенности или робости Айрис не чувствовала. Напротив, на нее снизошли глубокий душевный мир и покой, о которых раньше она не смела и мечтать. Это продолжалось, однако, всего два дня. Уже на третьи сутки Айрис начала скучать по Луису, с которым всегда могла поговорить о своих набросках и который был всегда готов развеселить ее какой-нибудь забавной историей. На четвертый день она написала его сестре и с трепетом и волнением, удивившими ее самое, стала ждать ответа, но ответного письма все не было, и Айрис вновь почувствовала себя одиноко. Это испугало ее – не само одиночество, а то, до какой степени она привыкла ощущать рядом Луиса. С другой стороны, кроме него, у нее больше никого не было, и она постоянно думала о нем, вспоминала их долгие, неторопливые беседы, пыталась вновь вызвать в себе те же чувства, которые испытывала каждый раз, когда он невзначай прикасался к ней. Нет, говорила себе Айрис, так нельзя! Она должна выбросить его из головы! Но чем больше она старалась последовать голосу здравого смысла, тем настойчивее возвращались к ней мысли о Луисе.

Наконец он вернулся, и Айрис поймала себя на том, что испытывает в его присутствии странную неловкость. Теперь она держалась с ним молчаливо, да и он тоже утратил свое обычное многословие. Казалось, что-то произошло, и из близких друзей, общавшихся легко и непринужденно, они превратились в двух людей, которые едва знакомы между собой.

Оставив на время «Возлюбленную Гижмара», Луис начал писать Айрис для «Пастушки», и каждый день по окончании сеанса она едва могла разогнуть затекшие ноги: после того как ей приходилось по несколько часов сидеть, подогнув их под себя, икры сводило жестокими судорогами, а бедра кололо словно тысячами иголок. Правда, примерно каждый час Луис спрашивал, не устала ли она, но Айрис отвечала, что все в порядке.

По вечерам Луис по-прежнему учил ее писать, но держался при этом с холодной отстраненностью профессионала, и Айрис не могла не задаться вопросом, что случилось или что было сказано в Эдинбурге, что он так внезапно и резко к ней охладел. Несколько раз она пыталась завести разговор о Клариссе, о доме, просто о том, какое у него настроение, но Луис делал вид, будто не замечает ее намеков, так что если они о чем-то и беседовали, то только о живописи.

«Нет, – говорил Луис, постукивая кончиком карандаша по ее эскизу. – Это противоречит основным законам перспективы. Нарисуй эту руку так, как ты ее видишь. Я же знаю, ты можешь лучше!»

И Айрис послушно садилась переделывать рисунок, а на его вопросы отвечала коротко, односложно, однако Луис так ни разу и не попытался развеять ее мрачное настроение.

***

Время между тем бежало все так же стремительно. Не успели они оглянуться, как наступил апрель. Пора было готовить картины для летней выставки Академии, и Луис снова водрузил «Возлюбленную Гижмара» на мольберт. Незаконченным оставалось только лицо леди, которое Луис изо всех сил старался довести до совершенства.

– Неужели вы не можете не двигаться, леди Гижмар? – сказал ей Луис в один из дней, когда Айрис, не удержавшись, зевнула, и в его голосе – впервые за все время, которое прошло со дня его возвращения из Эдинбурга – ей почудились нотки прежнего дружеского тепла. – Пожалуйста, не шевелись – вот так!.. Прекрасно!

Было уже довольно темно, и у дверей давно ждал наемный экипаж, который должен был отвезти готовую картину в Академию. Время от времени с улицы доносилось фырканье лошадей и глухое позвякивание подков, когда они, застоявшись, перебирали ногами.

– Ну вот, опять ты дотянул до последней минуты! – недовольно заметил с дивана Милле. – Это так на тебя похоже!

– Спасибо за поддержку, – огрызнулся Луис. – Я уверен, что свои картины ты отослал еще пару недель назад, да небось и лаком их успел покрыть. Извини, дружище, не все могут работать так же быстро, как ты.

– Не забывай, в прошлом году мои работы вообще не хотели принимать.

– Если твою «Мариану» отвергнут, я сожгу Академию, – нахмурился Луис. – Или съем Джинивер. Только ради всего святого, не отвлекай меня сейчас!

Айрис снова захотелось зевнуть, но она справилась с собой. Часы пробили одиннадцать. Луис лихорадочно работал, прикусив губу. Его волосы были в полном беспорядке и торчали в разные стороны, но он ничего замечал. Несколько раз Луис принимался нервно расхаживать из стороны в сторону, но когда Милле пытался что-то сказать, он останавливал его нетерпеливым движением руки.

– Ты уверен, что это мудрая идея – работать над картиной до последней минуты? – не выдержал наконец Милле. – Краска не успеет высохнуть; одно неловкое движение, и она смажется…

Луис издал злобное шипение и вернулся за мольберт.

– Ерунда!.. Ничего не выйдет!.. Я уверен, что художественная комиссия откажется ее принять!.. – время от времени принимался ворчать он, и Айрис подумала о своей маленькой, скромной картине – о мраморной руке на мареновом фоне. Она знала, что могла бы как-то ее улучшить, подправить, но не сомневалась, что ее-то наверняка не примут, и вовсе не потому, что большой палец вышел несколько непропорциональным. Просто в художественной комиссии Академии к женщинам-художницам относились не слишком благосклонно. С другой стороны, Мэри Торникрофт³⁰ выставлялась уже несколько раз, так почему она, Айрис, не может?.. Послать или не послать – вот в чем вопрос? Впрочем, немного времени, чтобы принять решение, у нее еще оставалось. Пока Луис не закончит «Возлюбленную Гижмара», она еще могла колебаться и размышлять, но потом…

Джинивер ткнулась носом ей в ногу, и Айрис едва удержалась, чтобы не наклониться и не погладить смешного зверька.

Была почти полночь, когда Луис отшвырнул кисть и, воскликнув «Кончено!», отступил от мольберта на пару шагов, чтобы бросить последний взгляд на результаты своего труда.

– Ну, что скажешь? – спросил он у Айрис, постукивая себя мастихином по подбородку. – Не слишком ярко вышло?..

Айрис взглянула. Темный промежуток между полуоткрытыми губами Луис закрасил неразбавленной изумрудно-зеленой краской, отчего лицо леди Гижмар на полотне странным образом ожило, сделавшись загадочным и гордым.

– Нет, слишком избито, слишком банально… Боюсь, ее все-таки не возьмут!

Айрис хотела пошутить, сказать что-то вроде: «Ничего, ничего… Ты художник молодой, но многообещающий!», но промолчала. На самом деле она очень гордилась Луисом и в то же время очень ему завидовала. Мазки на готовой картине были положены с таким мастерством и точностью, что ей показалось – она может почувствовать идущий от каменной стены запах сырости и плесени, может дотронуться до блестящих листьев плюща и ощутить под пальцами шелковистую упругость спеленатой пауком добычи. Возлюбленная Гижмара казалась живой; она стояла вполоборота к зрителю и протягивала руку к пролетающей мимо зарешеченного окна голубке с оливковой ветвью в клюве. Ее тонкую талию охватывала красная шелковая лента, завязанная сложным узлом, у ног стояло блюдо с нетронутым завтраком, губы чуть приоткрылись, и на них играла улыбка, а легкий румянец чуть окрасил щеки… Луис ухитрился передать даже владеющее ею напряжение – казалось, леди Гижмар вот-вот сорвется с места и выбежит вон, навстречу свободе. Да, подумала Айрис, это и есть настоящая живопись. Никто и ничто не движется, но каждому ясно – вот переломный, решающий момент, кульминация, за которой последует то ли счастливый конец, то ли новые испытания и невзгоды.

«Возлюбленную Гижмара» Луис задумывал как ответ Милле с его «Марианой». Он даже написал под ней те же слова «Как жизнь пуста – он не придет» и добавил несколько строк из «Лэ о Гижмаре» на старофранцузском.

– Ну? Что скажешь?! – требовательно спросил Луис, выбивая мастихином дробь по палитре. – Неплохо получилось, правда?

– Правда, – тихо ответила Айрис. – Она… она великолепна!

– Да, очень хорошо, – подтвердил Милле. – И если она не заслуживает того, чтобы висеть на лучшем месте, тогда я уже не знаю, что заслуживает!

– Ладно, поживем – увидим, – вздохнул Луис и, сняв картину с мольберта, бережно уложил в большой деревянный ящик. На крышке он написал «Обращаться с осторожностью! Сырая краска!».

Именно в этот момент Айрис решила, что тоже будет участвовать в выставке. Пусть ее отвергнут, но она обязана попытаться!

– А где моя картина? – спросила она.

– Идем со мной к экипажу, – предложил Луис. – Погрузим картину, и я провожу тебя домой.

– Где моя картина, Луис? Ты обещал вставить ее в раму, чтобы я могла… Где она?!

Держа в руках ящик с картиной, Луис и Милле остановились в дверях и переглянулись. В этот момент они были очень похожи на гробовщиков.

– Или ты считаешь, что я не должна участвовать? – Айрис закусила губу. – Я знаю, моя картина не так хороша, как твоя, что я могу писать лучше, но…

Луис снова посмотрел на приятеля.

– Я бы не стал говорить ей сейчас, – сказал Милле.

– Наверное, я должен был сделать это раньше, но…

Айрис почувствовала острую боль в груди.

– Вы считаете, – проговорила она с горечью, – что у меня нет никакого таланта… Что я не могу…

– Ах, Айрис! – воскликнул Луис. – Все не так. Совершенно не так! Дело вообще в другом… – (Айрис заметила, что он избегает смотреть ей в глаза.). – Это… Джинивер. Признаю – я виноват. Я оставил твою картину на серванте в гостиной. Как раз зашел Хант, и я хотел показать ему, чего ты добилась… Я просто не заметил, что Джинивер тоже в гостиной. Конечно, мне нужно было проверить, но я… Она до нее добралась, а ты сама знаешь, какие у Джинивер когти и зубы. Одним словом, Айрис… твоя картина погибла.

Притон

Сайлас забыл Айрис. Выбросил ее из головы. Он повторял это себе каждое утро, едва поднявшись с постели. Прошло почти два с половиной месяца с того дня, когда он пригласил ее к себе в лавку, а она не пришла. Нет, она не заболела и не умерла – Сайлас знал это точно, потому что на следующее утро побывал на Колвилл-плейс и видел, как она входила в тот дом. Никакого письма, которое объясняло бы, почему она не смогла прийти, он так и не получил. Не пришла Айрис и на следующий день, и через день.

И он ее забыл. Совсем.

И если бы им суждено было случайно встретиться на улице, ее руки взлетели бы вверх, к лицу. Она бы извинялась как сумасшедшая за то, что не пришла, а он бы сделал вид, будто никак не может сообразить, кто перед ним. «А-а-а!.. – проговорил бы он наконец. – Вы та самая девушка, – извините, не припомню вашего имени, – которая так хотела посетить мой магазин редкостей». И тогда она стала бы упрашивать его пригласить ее еще раз, а он бы ей отказал. С удовольствием отказал.

Или он отправился бы на Великую выставку, чтобы осмотреть свои экспонаты, и вдруг заметил бы рядом с витражом из крыльев бабочек смутно знакомую фигуру (до чего же приятную фигуру!). Она бы тотчас его узнала и бросилась к нему, громко стуча каблуками по каменной плитке и сжимая в руке стеклянную безделушку, которую он ей подарил, но ему будет все равно. «Ах если бы я только пришла тогда! – воскликнет она. – Но я боялась!» Или: «Я позабыла адрес!» А он ответит: «О, не беспокойтесь, Изабель… ведь ваше имя – Изабель, не так ли? Ничего страшного, всякое бывает. А теперь прошу меня извинить, но я сейчас слишком занят и не могу показать вам мой маленький музей».

Над своими экспонатами Сайлас трудился не покладая рук. Чучело и скелет сросшихся щенков он уложил в обитые изнутри войлоком ящики, на которых собственноручно написал: «ХРУПКОЕ!!! АБРАЩАЦА С АСТАРОЖНОСТЬЮ!», и сам отвез драгоценные образцы в Комиссию по организации Выставки. Витраж тоже был почти готов – Альби поймал уже больше шестидесяти самых разных бабочек. Он приносил их Сайласу живыми, в глиняных горшочках с завязанным тряпкой горлышком. Маленький оборванец оказался слишком мягкосердечен – как он сказал, у него рука не поднималась убивать столь красивые создания, и Сайлас невольно удивился, когда это Альби стал таким сентиментальным. Раньше он ничего подобного за ним не замечал, и эта новая черта в характере мальчишки не на шутку его раздражала.

Взяв у Альби очередной горшок, Сайлас платил ему фартинг или полпенни (в зависимости от того, сколько бабочек сидело внутри), а потом спускался в подвал. Двух или трех бабочек, которые ухитрились вылететь из горшочка прежде, чем он успел их схватить, Сайлас потерял и с тех пор действовал предельно аккуратно. Однажды он оторвал лимоннице крыло и некоторое время смотрел, как искалеченная бабочка, странно похожая на миниатюрную сигару, кругами ползает по столу, не в силах взлететь, и только жалко трепещет единственным оставшимся крылом. Наконец ему это надоело и он придавил бабочку дужкой пенсне.

Набрав достаточное количество крыльев, Сайлас рассортировал их по цвету, разложив на полу своей мастерской, где они – белые, голубые, коричневые и оранжевые – лежали словно опавшие листья. Крылья он аккуратно наклеивал на девять стеклянных квадратов одинакового размера, создавая изысканный и яркий симметричный узор. Закончив один квадрат, он укладывал сверху другой, точно такой же, получая, таким образом, стеклянную панель для будущего витражного окна. Работа была утомительная, требующая осторожности и внимания, но Сайласа она странным образом успокаивала.

Когда до назначенного Комиссией срока оставалось всего три недели, крылья неожиданно закончились. Между тем он успел завершить только пять из девяти панелей будущего витража. На Альби надежды было мало, и Сайлас понял, что оставшееся место придется заполнять крыльями мотыльков. Однажды поздним вечером он установил в лавке лампу поярче и распахнул настежь входную дверь. Вскоре началось нашествие. Мотыльки и ночные бабочки, привлеченные светом, впархивали внутрь и начинали пьяновато метаться вокруг лампы, то и дело стукаясь о стекло, о потолок и о шкафы. Сайлас ловил их сачком и со всеми предосторожностями выпутывал из бязи, зная, что достаточно одного неосторожного движения, чтобы их тонкие крылья с причудливым узором превратились в прах.

Работа над витражом возобновилась. По ночам Сайлас ловил бабочек, днем наклеивал на стекло, но однажды, когда он расположил крылья восьми перламутровок красивой оранжевой дугой, ему вдруг захотелось выпить.

Выпрямившись на стуле, Сайлас попытался расправить плечи. Спина болела от долгого, почти неподвижного сидения за верстаком. И в самом деле, подумал он, пора немного передохнуть.

***

– Как обычно, подогретое бренди с маслом?.. – спросила Мадам, когда Сайлас вошел в «Дельфин». В руках у нее был испачканный красной помадой бокал, который она вытирала грязноватым полотенцем.

– Два бренди, – ответил Сайлас и протянул ей несколько монет.

Для вечера четверга в таверне было на удивление тихо. Впрочем, погода стояла почти по-летнему теплая, и Сайлас решил, что все местные пьянчуги, должно быть, предпочли расположиться в парке или где-нибудь на набережной Темзы. Впрочем, ближе к ночи они все равно соберутся в «Дельфине», но пока в таверне было спокойно и почти безлюдно.

– Кого-то ждете, сэр?

– Нет.

– Бог ты мой, целых два бренди! Балуете вы себя, сэр, я всегда это говорила. Можно подумать, будто вы выросли на черепаховом супе и засахаренном имбире! – Мадам рассмеялась, но Сайлас слышал от нее эту фразу уже много раз, поэтому его ответная улыбка была больше похожа на оскал.

Получив заказ, он опрокинул первый бокал практически залпом. Обжигая пищевод, горячее бренди ринулось в желудок, и Сайлас слегка поморщился, но уже через секунду ему стало хорошо и тепло. Он славно поработал и вполне заслужил то, что Мадам называла «баловать себя». Последние дни Сайлас и вовсе жил точно в лихорадке, забывая о самом необходимом. Одежда его обтрепалась и висела мешком – так он похудел. Нередко он даже поесть забывал и, ложась спать, мог без труда пересчитать у себя все ребра. Похоже, благодушно подумал Сайлас, ему необходима какая-нибудь женщина, которая бы о нем заботилась. Ну, ничего… Как только он прославится и ему поручат организовать собственный музей, нанять горничную или служанку станет ему по средствам, и уж тогда он мешкать не станет.

Сайлас уже почти представлял себе эту предполагаемую служанку, которая будет стирать его воротнички, чистить фрак, накладывать ему на тарелку вареные мозги и говяжий пудинг, которая будет слушать его рассказы, восхищаться его мастерством и его талантом и называть его «величайшим гением эпохи».

Бросив взгляд на соседний столик, Сайлас увидел Марго, которая, повиснув на шее у хорошо одетого пожилого мужчины, чем-то похожего на адвоката, незаметно подбираясь к цепочке его карманных часов. То и дело она накручивала ее на палец и потихоньку тянула на себя, словно адвокат был попавшейся на уду рыбой. В волосах Марго победоносно трепетало розовое страусиное перо. Лицо мужчины раскраснелось от ее поцелуев, а полуприкрытые глаза довольно поблескивали.

Неожиданно адвокат поднялся и, пошатываясь, двинулся вглубь зала, а Марго звонко крикнула хозяйке:

– Мадам, приготовьте джентльмену ведро, ему нужно пописать!

Как только адвокат исчез из вида, Марго пересела к Сайласу и без стеснения обняла его обеими руками за шею. Сайлас покраснел. Он желал этого прикосновения. На мгновение ему даже показалось, что, если Марго будет и дальше его обнимать, он не выдержит и расплачется.

Девушка что-то прошептала.

– Что-что? – переспросил он.

– Я сказала – хватит облизываться, Сайлас. Ты просто как течная сука! Меня от тебя тошнит.

– От меня?

– Да, от тебя. Не зря же тебя прозвали Пучеглазый Сайлас.

– П-пучеглазый?

– Ага. И хватит меня лапать. Возвращайся лучше назад в тот поганый пруд, из которого ты выполз.

Опустив взгляд, Сайлас уставился на бренди в своем втором бокале. На слегка покачивавшейся поверхности напитка он увидел отражение своего перекошенного лица и почувствовал, как по шее поднимается жар. Не раздумывая, Сайлас одним глотком осушил бокал и со стуком поставил его обратно на стол. Мир вокруг качнулся и начал медленно вращаться, но Сайлас все-таки поднялся.

– Ты должна научиться хорошим м-манерам, – пробормотал он. – Когда-нибудь я стану настоящим джентльменом, и тогда ты пожалеешь, что так разговаривала со мной…

Марго пожала плечами и, выпятив губы, стала разглядывать себя в карманное бронзовое зеркальце. Достав пуховку, она поправила слой румян на щеках и снова пожала плечами.

Стараясь ступать твердо, хотя ноги его заплетались, Сайлас подошел к барной стойке. Обстановка расплывалась перед его глазами, пол качался, словно пароходная палуба. Напрасно он начал с бренди, подумалось ему. Надо было поесть как следует.

– Эта шлюха… – проговорил Сайлас, наваливаясь грудью на стойку и показывая пальцем на столик, где он оставил Марго. – Эта грязная т-варь… Ее нужно… проучить!

Опираясь на локти, Мадам наклонилась к нему через стойку.

– Проучить ее? После того, что ты с ней сделал? Просто удивительно, как у некоторых хватает наглости…

– Что я с ней сделал? – перебил Сайлас. – Да я с этой шлюхой даже ни разу не разговаривал!

– А-а, так вы у нас, сэр, просто святой, так, что ли? Невинный как новорожденный младенец? Ну и ну!.. – И, отвернувшись, Мадам стала принимать заказ от какого-то клиента.

***

Стук каблуков по мостовой отдавался в ушах Сайласа, точно удары парового молота. Это стучали его собственные каблуки. Он налетал на уличных торговцев, не уступал дороги ни леди с детьми, ни расфранченным джентльменам во фраках и лаковых туфлях. Пусть для разнообразия сегодня они оказывают ему знаки уважения, решил он. Сайлас шагал быстро и целеустремленно, шагал по прямой – сам прямой, как палка. Лишь на перекрестке с Оксфорд-серкус он ненадолго остановился, глядя на проносящихся мимо лошадей – на гладких рысаков в серебряной упряжи, на худых запаленных кляч, роняющих на мостовую клочья пены, – и отчетливо представлял себе, как бросится под их грохочущие, высекающие искры копыта и железные обода стремительно вращающихся колес. И тогда – полное небытие. Уничтожение. Его тело превратится в окровавленный изуродованный труп, распластанный на мостовой.

Слегка покачиваясь на каблуках, Сайлас погрузился в воспоминания… Пучеглазый Сайлас. Кадавр. Кривоножка. Он помнил, как негромко затрещали волосы Марго, когда он намотал их на руку и дернул, запрокидывая ей голову назад. Он помнил распяленный буквой О рот Флик, помнил Айрис… Айрис, которая не пришла. И, крепко зажмурив глаза, Сайлас сделал крошечный шажок вперед – туда, где не переставая грохотали по булыжникам железные колеса.

Но уже через мгновение он, вздрогнув, отскочил назад. Нет, ни за что он не доставит им этого удовольствия. Он добьется успеха. Обязательно добьется! Разве он уже не достиг почти всего, чего хотел? Всего, о чем так долго мечтал? Сайлас попытался вообразить свой витраж с бабочками, чучело и скелет щенков в стеклянном павильоне Хрустального дворца. Несомненно, этой Выставке суждено стать величайшим событием эпохи, и он к нему причастен. Организаторы уже подсчитали, что за полгода в Хрустальном дворце побывает как минимум пять миллионов человек. Пять миллионов человек будут смотреть на его образцы и восхищаться его мастерством!..

Но вместо витража и чучела перед его мысленным взором снова и снова вставало лицо Айрис.

Сайлас подергал себя за кожу на щеках и, повернувшись, решительно зашагал в сторону Колвилл-плейс, но, когда на углу Сент-Джайлс-стрит, известной своими притонами и публичными домами, какая-то светловолосая девушка взяла его за руку, он с готовностью последовал за ней в лабиринт узких боковых улочек и тупиков.

– Далеко еще? – спросил Сайлас, когда девушка попыталась отвлечь его безостановочной болтовней.

– Наше заведение – одно из лучших, сэр… – лепетала она, когда они свернули в очередной грязный переулок, где в кучах отбросов копошились крысы, а пахло хуже, чем на кожевенных заводах Южного берега³¹. – Вы не глядите, что на улице немного грязно, – добавила она, перешагивая через кучу конского навоза. – У нас работают только молодые девушки, невинные, как голубки, но они знают, как доставить мужчине удовольствие. – Тут его провожатая остановилась возле покосившейся развалины, подпертой несколькими гнилыми бревнами, похожими на искривленные пальцы больного подагрой. – Не беспокойтесь, лишнего с вас не возьмут, у нас все по-честному… Осторожно, сэр, здесь ступеньки.

Какая-то женщина, распахнув запотевшее окно, выплеснула на улицу ведро дымящихся помоев, и Сайлас, поморщившись, перешагнул порог.

В доме девушка повела его куда-то вниз, в крошечную комнатку с таким низким потолком, что Сайлас не мог полностью выпрямиться, хотя он и не был особенно высок ростом. В комнате остро пахло уксусом, человеческим потом и засохшим на простынях семенем. Сочащийся влагой бугристый потолок, покрытый пятнами копоти, напоминал почерневшее легкое курильщика. Стены тоже были темными, и Сайлас догадался, что находится в бывшем угольном погребе. Предназначавшееся для загрузочного желоба отверстие под самым потолком, служившее окном, подтвердило его догадку.

Тем временем девушка, которая привела его сюда, задрала платье до самого подбородка, продемонстрировав грязноватый втянутый живот и груди размером не больше припухших блошиных укусов, и Сайлас впервые вгляделся в ее лицо как следует. В нем было что-то слишком детское, что-то слишком…

– Нет, – глухо, словно поперхнувшись, сказал Сайлас. – Ты не годишься. Мне нужна рыжая девушка.

– А вы попробуйте меня, сэр. Я уверена, что я вам понравлюсь. Вы-то как раз в моем вкусе! – Она жеманно хихикнула, и Сайлас снова поморщился, увидев ее гнилые зубы. Встречаться с ней взглядом ему по-прежнему не хотелось, и он, оглядевшись по сторонам, заметил в углу на табуретке грязный серый картуз. Сайлас узнал его почти сразу. Этот картуз принадлежал Альби.

– Нет, – твердо повторил он и отвернулся.

– Но постойте, сэр!.. – жалобно проговорила девушка.

– У вас есть рыжеволосые?

Девушка опустила взгляд. Всякий намек на игривость исчез из ее голоса, когда она сказала – невыразительно и сухо:

– Конечно, есть. Вам нужна Молли. Вы найдете ее в комнате над моей.

Выйдя на лестницу, Сайлас начал подниматься наверх, прыгая через ступеньки. В паху у него стало горячо, а пальцы рук закололо в предвкушении. Найдя нужную дверь, он без стука вошел.

В комнате не было ничего, кроме узкой кровати, на которой сидела чуть полноватая рыжеволосая девица. Сайлас окинул ее оценивающим взглядом. Ее ночная рубашка была не такой ветхой, как у соседки снизу, глаза не были такими детскими, да и «передний балкон» выглядел достаточно внушительно. Сама комната тоже была выше; в ней было даже настоящее, хотя и небольшое, окно с разбитой нижней панелью, а в нечищеной бронзовой жаровне дымили угли. Пахло в комнате тоже намного лучше – главным образом потому, что навязчивые ароматы дешевого одеколона и вчерашнего джина заглушали все остальные запахи.

– Ну вот, совсем другое дело! – удовлетворенно воскликнул Сайлас. – Я так и думал, что тут будет получше. – Он бросил подозрительный взгляд на пожелтевшее постельное белье. – Когда здесь в последний раз меняли простыни?

– За что платишь, то и получаешь! – дерзко ответила девица. Голос у нее был низкий и хриплый. – Если тебе нужна «французская модель», красавчик, ступай на Хай-маркет, только там с тебя сдерут гинею, а может быть, и больше. Здесь ты получишь все за шесть пенсов, если, конечно, тебе не захочется чего-то необычного. – И, наклонившись вперед, она без всякого стеснения похлопала его по встопорщившимся спереди брюкам. – Я вижу, наша скромная обстановка тебя ничуточки не пугает, так что давай не будем тратить зря время.

– Не будем… – пробормотал Сайлас, разглядывая ее. – Твои волосы… какой прекрасный рыжий цвет!

Молли принялась гладить его прямо сквозь брюки, и Сайлас зажмурился от удовольствия, одновременно нашаривая в кармане деньги. Девица потянулась за ними, кроватные пружины пронзительно взвизгнули под ее тяжестью, и Сайлас открыл глаза. Несмотря на тусклый свет свечи, он разглядел на простыне темные капельки крови и небольшое углубление в форме личинки – место, где Молли спала каждую ночь, свернувшись калачиком для тепла. На мгновение взглянув на себя ее глазами, Сайлас решил, что девица, должно быть, воспринимает его приход как дар свыше, ибо он, несомненно, был намного лучше фабричных грубиянов и рыночных торговцев, которых ей приходилось обслуживать. В самом деле, почему бы нет, подумалось ему. В конце концов, два дня назад он даже помылся.

А Молли и в самом деле заговорила с ним куда вежливее, чем в первые минуты.

– Я вижу, сэр, вам по нраву озорные девчонки, – сказала она. – Я сразу это поняла. Обещаю, вы не будете разочарованы, сэр…

Она болтала и болтала, и Сайласу вдруг захотелось, чтобы она поскорее замолчала. Он едва удерживался, чтобы не зажать ей рот ладонью: его выводил из себя и ее хриплый голос, и ее простонародная манера выговаривать слова, и ее картавое пришепетывание – жалкая пародия на интимность, выглядевшая к тому же насквозь фальшивой. Сайлас уже готов был встать и уйти, но его останавливало одно – ее волосы. Густые, ярко-рыжие, они казались великолепными, и он постарался сосредоточиться на них одних, отрешившись от всего остального.

Молли машинально почесала локоть, и в свете свечи заплясали сухие чешуйки кожи. Сайлас изо всех сил старался не думать о том, что вдыхает тот же воздух, которым дышала эта девица, и что вместе с воздухом внутрь него попадают и эти чешуйки, и запах ее немытого тела, и, возможно, какие-то болезнетворные миазмы. К тому моменту, когда Молли расстегнула его брюки и взялась рукой за то самое, заветное («Отличная у вас штука, сэр! Сразу видать, вы умеете доставить девчонке удовольствие!»), у него оставалось только одно желание: чтобы свеча погасла, чтобы наступила полная темнота и он смог перейти, наконец, к тому, ради чего пришел. Сайлас хотел вонзаться в нее снова и снова, до тех пор, пока не перестанет чувствовать что-либо, пока вся его тоска, стыд, гнев и одиночество не превратятся в ничто и пока сама мысль об Айрис не исчезнет навсегда.

Айрис!..

Сайлас с силой оттолкнул руку Молли и, схватив за волосы, бросил на кровать. Она только негромко вскрикнула, а он уже одним быстрым движением разодрал на ней ночную рубашку, ненароком расцарапав ногтями кожу на груди.

– Ты за это заплатишь! – злобно прошипела Молли, но Сайлас снова дернул ее за волосы, а потом схватил одной рукой за горло, а другой прижал к простыне ее тонкие запястья. Теперь он был готов, но, бросив взгляд вдоль ее искусанного клопами тела, Сайлас с ужасом увидел черные лобковые волосы.

– Подделка! – заревел он, отталкивая ее от себя. Его срамной уд разочарованно обмяк, и Сайлас, словно прозрев, разглядел, что пышные рыжие волосы на голове Молли и в самом деле выкрашены дешевой красно-коричневой краской.

Ахнув, девица отпрянула в сторону, и он увидел, что ее подушка тоже покраснела от постоянного соприкосновения с волосами. Низ живота Сайласа тянуло и выворачивало тупой болью, и он поспешил натянуть брюки и застегнуть пуговицы. Ему хотелось как можно скорее оказаться подальше отсюда, пусть даже это означало, что он снова останется один, и он буквально вывалился из крошечной вонючей комнатенки и помчался по лестнице вниз, не обращая внимания на сладострастные стоны и детский плач, доносившиеся из-за других дверей. Этот притон – он казался ему отвратительным. Колыбель греха, гнездо самого отвратительного порока!.. Нет, надо быть сумасшедшим, чтобы прийти сюда по собственной воле!

Зажав рот ладонью, словно человек, сдерживающий рвоту, Сайлас выбежал на улицу и помчался к «Дельфину», но по пути снова свернул туда, куда шел раньше – к Колвилл-плейс. Там он опустился на ступеньки перед дверью заброшенной лавки и ждал, ждал, ждал, пока не почувствовал, что руки перестали трястись и что к нему возвращается его обычное спокойствие.

Моржовая кость

Полки в лавке дантиста были сплошь заставлены стеклянными банками, а в них лежали зубы, зубы, зубы – пожелтевшие и покрытые пятнами, похожие на мертвый жемчуг. В витринах красовались зубные протезы, мягкие каучуковые основания которых были соединены золотыми пружинными петлями. Зубы в протезах были заметно белее и ровнее, чем в банках. Интересно, кому они могли принадлежать прежде, подумал Альби, зачарованно разглядывая эти произведения стоматологического искусства. В притоне, где он жил вместе с сестрой, когда-то была одна девушка, у которой были очень красивые, ровные зубы. Когда она умерла от чахотки, ей сначала вырвали все зубы и только потом отвезли на кладбище для бедных. С другой стороны, Альби не раз слышал, что искусственные зубы называют «зубами Ватерлоо», значит, их взяли у мертвых солдат, не так ли?..

Он представил эти зубы у себя во рту, представил собственные ослепительные улыбки, хрящи, которые он будет разгрызать, и многое, многое другое, что будет ему доступно, когда у него появятся новенькие зубные протезы. До сих пор он ел только каши, размоченный в воде хлеб, бульоны, разваренные овощи, топленый жир и свиные уши, и они надоели ему до последней степени. Когда у него будут зубы, он сможет грызть орехи, как сестра, есть яблоки, лук и многое другое.

Хозяин лавки и его ученик Альби пока не заметили, и он, спрятавшись за прилавком, с нежностью провел грязным пальцем по гладкому стеклу витрины. Ученик дантиста стоял к нему спиной и, вооружившись жутковатого вида клещами, склонялся над привязанным к креслу ребенком лет шести. Ребенок визжал, точно поросенок, которого режут, но Альби неожиданно ему позавидовал. Что значит любая боль по сравнению с новенькими блестящими зубами из моржовой кости, за которые заплатит его богатая мамочка? Да Альби готов был сам вышибить себе последний зуб, если бы знал, что получит вместо него прекрасные зубные протезы.

Хозяин-дантист беседовал о чем-то с франтовато одетым пожилым мужчиной, и Альби навострил уши.

– Я бы рекомендовал искусственные зубы из моржовой кости, – услышал он. – Они не так быстро обесцвечиваются, как «зубы Ватерлоо», хотя храбрые солдаты, которым они когда-то принадлежали, и защищали их изо всех сил… Фарфоровые зубы выглядят неплохо, да и стоят всего три гинеи, но такие протезы нередко трескаются, так что, на мой взгляд, лучше заплатить чуть побольше…

Четыре гинеи! Упоминание этой огромной суммы заставило Альби вспомнить, какая пропасть отделяет его от обладания искусственными зубами. Нет, видно, ему суждено вечно ходить с голыми деснами и единственным зубом, который делает его похожим на придурковатого кролика. Правда, сестра часто говорила ему, что на свете есть вещи поважнее зубов и что он, Альби, тщеславен, как любой лондонский франт, но… но он был с ней совершенно не согласен. Сам он, во всяком случае, не мог представить ничего такого, что было бы ему нужнее, чем сверкающие искусственные зубы.

На мгновение Альби задумался о том, чтобы разбить витрину, схватить протезы и броситься наутек. Еще он мог бы резать карманы или воровать багаж на вокзалах, и тогда очень скоро он смог бы купить себе десяток протезов, если б захотел, но увы – в глубине души Альби понимал, что это пустые фантазии. Воровать платки – только на это он и осмеливался. Нет, мальчуган не считал себя трусом, да и ловкости ему хватало. И все же больше всего на свете Альби боялся попасться, потому что тогда его отправят на каторгу в другую страну, а его сестра останется один на один со всеми этими ужасными мужчинами, которые навещали ее по вечерам.

Хозяин повернулся к двери и вдруг заметил Альби, скорчившегося за прилавком.

– Эй, ты! Я же тебя предупреждал – не смей больше сюда ходить. А ну, пошел вон, голодранец! Ну, кому сказал?!..

Шагнув вперед, он протянул руку, чтобы схватить Альби за шиворот, но мальчишка увернулся.

– Не трогай меня, свинья, собачий сын! – взвизгнул он и, прыгнув к дверям, выскочил на улицу. Через секунду Альби уже со всех ног улепетывал прочь, держа курс на кукольную лавку старухи Солтер.

Роз уже ждала его, беспокойно вращая незрячим глазом. Поглядев на нее, Альби невольно задумался, известно ли ей, что всего за фунт она может купить себе стеклянный глаз, да такой, что не отличишь от настоящего? Он, однако, ничего не сказал и, протянув ей мешок, стал смотреть, как Роз перебирает стопку крошечных юбочек и платьиц.

– Три платья, четыре юбки, четыре платья, пять юбок… – считала она вслух.

Альби пососал ноготь на указательном пальце.

– Айрис велела сказать…

– Пожалуйста, не надо, – перебила Роз. – Даже не упоминай о ней.

– Но она просила…

– Ни слова больше!.. – Ее голос прозвучал резче, но Альби заметил, как Роз сглотнула, а во взгляде, которым она окинула стены лавки, промелькнули печаль и смирение. – Не говори мне о ней.

– Вы по ней скучаете?

На этот раз глаза Роз гневно сверкнули.

– Это не твое дело!

– А она говорит, что ей вас очень не хватает.

– Сколько раз тебе повторять, глупый мальчишка…

– Она говорит, что вы ее сестра и она никогда не хотела расставаться с вами, мисс, – быстро сказал Альби, не в силах сдержаться. – А еще она сказала, что счастлива, на самом деле счастлива, и что вы тоже сможете стать счастливой, если сумеете вырваться…

Выпалив все это на одном дыхании, он на всякий случай отступил на пару шагов назад, боясь, что Роз попытается его ударить или ущипнуть, как любила делать миссис Солтер. В крайнем случае, думал он, мисс снова велит ему заткнуться или что-то вроде того, но Роз ничего не сказала. Вместо этого она низко опустила голову, и на ее красном рябом лице появилось выражение такой глубокой печали, что Альби не выдержал и отвернулся.

***

Альби шел по улице, едва волоча ноги – совсем как паровоз, у которого упало давление пара в котле. На шутки и проказы у него не осталось никаких сил, и он решил отправиться прямо домой, чтобы увидеть сестру, рассмешить ее какой-нибудь выдуманной историей и завалиться рядом с ней на кровать, пока не наступили самые «горячие» в смысле клиентов вечерние часы. Альби был уже совсем недалеко от своего угольного погреба, когда мимо него с завидной скоростью промчался Сайлас. Встреча удивила Альби – несмотря на то что трущобный квартал Сент-Джайлс находился недалеко от лавки чучельника, во всех остальных отношениях между ними пролегали десятки и даже сотни миль. Неужели Сайлас искал его?.. Это было первое, что подумал Альби, но потом он заметил полурасстегнутые брюки Сайласа, заметил выражение его лица и то, как он зажимал рот ладонью, – и выронил свой Мешок. Через мгновение Альби уже мчался во весь дух. «Нет, – думал он на бегу, – нет, нет, пожалуйста!.. Только не это!..»

Словно ураган он ворвался в дом, едва не упав на крыльце, подгнившие ступеньки которого затрещали под его ногами, молнией промчался мимо сидевших в прихожей девушек («Что это с нашим Альби? Может, за ним гонится полиция?»), обогнул сидевшую на лестнице заплаканную Молли и утешавшую ее Нелл («Успокойся, дорогая! Ведь он ничего тебе не сделал. Ты просто испугалась, так что же… Нам всем иногда бывает страшно!») и буквально ссыпался по ступенькам, ведущим в угольный погреб. Рывком отодвинув в сторону ветхий, прожженный в нескольких местах театральный занавес, Альби ворвался в комнатку и увидел, что его сестра сидит на кровати, уставившись в стену перед собой, а на полу догорает свеча: моргающий фитиль, плавающий в лужице растопленного сала.

– С тобой все в порядке!.. – воскликнул Альби. – А я подумал… – Он сел на кровать рядом с сестрой и взял ее за руку. – Тут есть один человек… очень плохой человек… – забормотал Альби. – Если он придет, ты не должна с ним видеться, понимаешь? Совсем. Кричи, отбивайся, но только не говори «да». И наплевать, что Нэнси это не понравится…

– О ком ты? – спросила сестра, ласково взъерошив ему волосы. – Кто этот плохой человек?

Альби перевел дух.

– Человек, который только что был здесь, в доме. У него черные волосы, а еще от него очень странно пахнет. Если ты его увидишь – беги со всех ног, прячься. Никогда, ни за что не соглашайся быть с ним, что бы он ни предлагал. Я… у меня насчет него плохое предчувствие.

– Он приходил, – монотонно, без всякого выражения проговорила его сестра. – Я его видела.

– Но ты не…

Она покачала головой.

– Он сказал – я ему не понравилась. Ему хотелось девушку с рыжими волосами. Нэнси была недовольна. Она сказала – ей надоело, что я никому не нравлюсь, а мой долг и так уже вырос до двух фунтов. Слава богу, скоро откроется Выставка, и клиентов станет побольше, правда?.. – Она потянула себя за волосы и добавила совсем тихо: – Знаешь, Альб, плохо, когда мужчины меня хотят, но еще хуже, когда они меня не хотят.

Плач Вомбаты

Фабрика, Колвилл-плейс, 6 9 апреля

Любезная Леди Гижмар!

Позвольте поблагодарить Вас за Ваш вчерашний визит, хотя он и был не слишком продолжительным. Если Вам не хочется, можете не приходить и сегодня. Я рад, впрочем, что Вы все же согласились украсить своим присутствием наш сегодняшний совместный ужин (Милле угощает).

Ну а если серьезно, Айрис, то мне действительно очень жаль, что твоя картина погибла столь бесславно. Я знаю, ты старалась быть великодушной и снисходительной, но это не умаляет моей вины. Я проявил недопустимую, вопиющую беспечность! Обещаю извлечь из этого урок и сделать все, чтобы компенсировать твою утрату. Что касается нашей опальной Джинивер, то она готова абсолютно на все, лишь бы искупить свою вину. И она уже сделала первый шаг в этом направлении, о чем я спешу тебя уведомить.

Дело в том, что сегодня, сразу после завтрака, я наткнулся в гостиной на несколько листов исписанной незнакомым почерком бумаги, на которой обнаружились также чернильные отпечатки лап, странно похожие на следы нашей раскаивающейся подруги, послужившей, помимо своей воли, орудием слепой судьбы.

Может ли Джинивер быть автором этих стихов?.. Их стиль, безусловно, хромает, а размер местами не соблюден, однако нельзя не принять во внимание, что наша общая знакомая – всего лишь разжиревшее, ленивое четвероногое, которое предпочитает крепкий продолжительный сон любым формам интеллектуального самовыражения, поэтому мне кажется, что мы могли бы быть снисходительны к стилистическим погрешностям, которые она допустила.

Твой Л.

ПЛАЧ ВОМБАТЫ

Песнь IIIIII

Песнь II

Песнь III

Песнь IV

Песнь V

В тумане

– Айрис… – проговорил Луис, открывая дверь. На лице его блуждала робкая улыбка, но она не улыбнулась в ответ. Днем Айрис побывала на строительстве Хрустального дворца, побывала в Национальной галерее, чтобы взглянуть на свою любимую картину «Портрет четы Арнольфини»³², а также – не без затаенного удовольствия – проигнорировала приглашение Луиса вместе отправиться к Брауну, чтобы купить несколько новых холстов.

Но куда бы она ни пошла, Айрис постоянно думала о картине, над которой столько трудилась, – о том, как она набрасывала контуры, стараясь соблюсти перспективу и пропорции, как разводила краски, чтобы белая грунтовка просвечивала сквозь мраморную руку, как старательно клала мазок за мазком, чтобы они ложились вплотную друг к другу. Когда в тот злополучный вечер Луис, погрузив свою картину в экипаж, показал ей, что осталось от ее «Античной десницы», Айрис с трудом удержалась от того, чтобы не заплакать. Холст был разорван, краска потрескалась и осыпалась, на сломанном подрамнике остались следы зубов. Восстановить картину было невозможно – это она поняла сразу, и, прежде чем Луис успел ей помешать, швырнула ее в камин. Огонь ярко вспыхнул, в комнату потянулись черный дым и отвратительный запах горящей краски, так что Луису пришлось сбивать пламя кочергой.

Сейчас он провел ладонью по лицу и моргнул.

– Входи же скорее, Айрис! Поверь, я очень сожалею… Позади него раздался какой-то шум, и в прихожую, переваливаясь, выбрела Джинивер.

– Прочь, мерзкая тварь! – прикрикнул на нее Луис, хлопая в ладоши. – Кыш!..

Джинивер печально покосилась на него и стала неуклюже взбираться по лестнице.

– Проваливай, проваливай! – крикнул ей вслед Луис. – Нечего тебе здесь делать. А если вздумаешь остаться – берегись! Айрис может захотеть воздать тебе по заслугам, и тогда… что смогут твои тупые мягкие когти против ее острого языка?

– Все шутишь? – спросила Айрис, проходя следом за ним в гостиную. Сегодня на ней было голубое шелковое платье, которое она позаимствовала у одной из девушек в пансионе, чтобы пойти на званый ужин Милле. Платье оказалось мало: в нем она чувствовала себя как туго спеленатый младенец, и это сильно ее раздражало. – Ничего не выйдет, Луис. Я понимаю, для тебя это ерунда, но… Посмотрела бы я на тебя, если бы это была твоя картина. А если бы моя работа хоть капельку тебе нравилась, ты не бросил бы ее там, где каждая вомбата может до нее добраться… Я оставила ее на мольберте, где Джинивер никак не могла до нее дотянуться, но… Конечно, это был далеко не шедевр, но твое отношение…

– Поверь, Айрис, мне очень нравилась твоя «Античная десница». Я только хотел похвастаться ею перед Хантом, вот и…

– Как бы там ни было, я не желаю, чтобы мой труд был предметом глупых шуточек.

Луис посмотрел на нее.

– Мне действительно жаль, что так получилось, Айрис. А шучу я потому, что… на самом деле я просто не знаю, что сказать! Для тебя это большая потеря, и я отлично тебя понимаю… – Он убрал за ухо прядь волос. – На самом деле, это было ужасно.

Он стоял так близко, что Айрис чувствовала, как от него пахнет чаем с мятой и сигарами. Это был такой знакомый и такой дорогой запах, что ее гнев остыл сам собой.

– Даже не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь…

– Скорее всего – нет. Во всяком случае, не скоро. Возможно, лет через пятьдесят или сто…

– Тогда я распоряжусь, чтобы слова раскаяния были высечены на моем надгробии. «Скончался от стыда» – что-то в этом роде.

Айрис внимательно посмотрела на него, отметив узкий белый жилет с цветочным орнаментом, серебряные карманные часы, тщательно расчесанные на пробор и напомаженные волосы.

– Во что это ты вырядился?

– Милле подарил мне кое-что из своего гардероба, словно я – его дворецкий. – Луис смущенно одернул рукава фрака. – Так вот, насчет Джинивер… Ты получила ее поэму?

– Да. С ее стороны это было очень мило.

– Разве ты не хочешь взглянуть на дворец, который она для тебя выстроила?

– О чем ты?!

– О поэме… – Луис покачал головой. – Только подумать, каких трудов Джинивер стоило ее написать. С такими толстыми лапами, как у нее, даже удержать перо очень нелегкая задача, не говоря уже обо всем остальном. Нет, ей пришлось очень, очень потрудиться, готов поклясться чем угодно, но ты не хочешь уделить ей ни капельки внимания. А ведь бедняжка Джинивер так старалась, так старалась, надеясь заслужить твое прощение!..

– Луис, ты бредишь?!

– Идем. Надо посмотреть, что это за «дворец любви» построила для тебя Джинивер. – И он дважды ущипнул себя за мочку уха, как делал всегда, когда чувствовал себя не вполне уверенно.

Продолжая недоумевать, Айрис поднялась за ним в студию. Взятое взаймы платье сковывало ее движения, и она чувствовала себя, как разряженная в пух и прах кукла.

– Ну что, злосчастное животное, – обратился Луис к вомбате, которая как ни в чем не бывало спала на диванной подушке. – Скажи мне, где обещанный дворец? – Наклонившись, он поднес ухо к морде зверька, словно прислушиваясь. Айрис заметила, что мех Джинивер был густо намазан макассаровым маслом³³. – Где ты его построила?

– Надеюсь, это не одно из ее гнезд, которые она делает из старых газет и собственных какашек, – заметила Айрис. – В противном случае я боюсь, что нашей дружбе придет конец.

Луис взял Джинивер за лапу и показал ею в направлении лестницы.

– Пойдем туда, куда она показывает.

Айрис пожала плечами. Она не знала, что и подумать. Спектакль, который разыгрывал Луис, казался ей довольно странным. Наверное, решила она, он купил ей какой-нибудь подарок, думала она, – домик из спичек или «снежный шар». И Айрис последовала за ним на самый верхний этаж – на чердак над его спальней, где раньше была комната горничной. До сих пор она там ни разу не бывала.

– Не очень-то похоже на дворец, – фыркнул Луис, останавливаясь возле двери чердака, но тут же улыбнулся открытой и бесхитростной улыбкой. – Надеюсь, ты будешь не слишком разочарована.

На двери Айрис увидела табличку с надписью: «Не беспокоить! Художник работает!».

– Что это? – спросила она.

Луис толкнул дверь, и Айрис почувствовала, как от удивления у нее глаза на лоб полезли.

Крошечная комнатка под самой крышей была переоборудована в настоящую студию. В углу стоял мольберт, а на нем – натянутый на подрамник белоснежный холст. На полках выстроились в ряд банки с кистями самой разной формы и размера, коробки, бутылочки и свиные пузыри с красками, серпентином и маслом. Небольшое окно было обращено на запад, и за ним, золотя лондонские крыши и шпили церквей, садилось большое оранжевое солнце. Таким же золотом сияло и лицо Луиса, когда он повернулся к ней.

– Джинивер утверждает, что это для тебя, хотя я не представляю, откуда она взяла деньги, чтобы купить краски и кисти. Возможно, она тайком подрабатывала щеткой для чистки дымоходов. – Он рассмеялся, но как-то очень смущенно, да и глаза его оставались серьезными. Взгляд Луиса – пристальный, вопросительный – был устремлен на нее.

– Для меня? – растерялась Айрис и, сделав несколько шагов, взяла в руки банку с красками. Кто-то – то ли Джинивер, то ли сам Луис – прилепил к ней этикетку с надписью «Кисти Айрис», и она машинально погладила ее кончиком пальца.

– Тебе нравится? – спросил Луис. – Я знаю, это не много но… Я очень огорчился из-за того, что стряслось с твоей картиной.

– Нравится ли мне?.. – повторила Айрис, растерявшись еще больше.

Луис взялся за вбитый в стену медный крюк.

– Здесь будет висеть твоя первая картина. В этой студии ты можешь работать в любое время, когда не будешь позировать, – я не стану тебя беспокоить. Главное, теперь тебе больше не придется работать за маленьким столом внизу и терпеть мою болтовню. – Он снова взглянул на нее, но на этот раз Айрис не сумела разгадать, что означает появившееся на его лице выражение. – Прости меня за картину, мне действительно очень жаль, что она пропала. Впрочем, ты сможешь послать свою картину – или картины – на выставку Академии в будущем году. Я уверен, тебя ждет блестящий дебют. Критики устанут писать… хвалебные отзывы, – уточнил он торопливо.

Теперь Луис стоял от нее всего на расстоянии ладони. Она могла бы обнять его, прижать к себе, почувствовать его тепло… Неожиданно Айрис смутилась и сказала с напускной веселостью:

– Ты говоришь – все это дело лап Джинивер? На мой взгляд, она слишком легкомысленна, чтобы устроить все так… хорошо.

– Значит, тебе нравится? – снова спросил он.

– Очень, – ответила она искренне. Айрис действительно была очень довольна и счастлива. Когда Луис вышел, она подошла к окну и, сложив перед собой руки, рассмеялась, а потом закружилась в импровизированном танце. Да, комната была достаточно большой, чтобы не цепляться за стены, хотя поднять руки она не могла – не потому, что мешало платье, а потому, что потолок был все же довольно низким. Но это ничего, решила Айрис. Это пустяки. Главное, что это ее студия! Ее! И все здесь тоже для нее – краски, кисти, мольберт. Здесь она сможет создавать свои картины – прекрасные картины, которые понравятся даже самым серьезным, самым строгим критикам. И, не в силах сдержаться, Айрис сжала руки в кулаки и энергично взмахнула ими перед грудью. Она на правильном пути. Еще немного, и ее мечта наконец осуществится. Вот только что она будет рисовать?.. Повернувшись, Айрис взглянула на холст, который показался ей огромным – гораздо больше тех небольших кусочков, на которых она писала прежде. В нем было… Да, по меньшей мере три фута в высоту и два в ширину, подумала она и, шагнув к мольберту, слегка нажала на холст кончиками пальцев. Холст был натянут как надо, – ей пришлось приложить усилие, прежде чем она почувствовала, как упруго прогнулась под рукой ткань, и Айрис вдруг осознала, что сейчас ей хочется только одного: как можно скорее засесть за работу над новой картиной. Только так, наверное, она смогла бы обуздать вскипающую в груди радость, побуждавшую ее вопить, смеяться и швырять о стены стеклянные банки с кистями.

В дверь деликатно постучали. Это был Луис, который напомнил, что им пора выходить.

– Милле, наверное, нас уже заждался. Мы должны спасти его от несносного Россетти.

Не без труда взяв себя в руки, Айрис наскоро пригладила волосы ладонью. Все еще немного задыхаясь от клокочущего в груди смеха, она повернулась к двери. Ей совсем не хотелось идти на этот ужин – куда интереснее было остаться в студии и сделать пару набросков, но она сказала:

– От Россетти? Вот хорошо! Мне не терпится с ним познакомиться.

– Думаю, ему хочется познакомиться с тобой куда сильнее.

– Что ты имеешь в виду?

Луис пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

– Милле и Ханту он нравится, – добавила Айрис, пытаясь поддержать разговор, но ее ум то и дело возвращался назад, в новенькую студию, к кистям, краскам и девственно-чистому холсту.

– Россетти не травил их домашних питомцев сигарами. Бедный Ланселот!..

– Только вчера я мечтала о том, чтобы он отравил и Джинивер. А если бы он этого не сделал, я сама сняла бы с нее шкуру и натянула вместо холста.

– Не может быть, чтобы ты была так жестока к бессловесным тварям! – Спустившись в прихожую, Луис заметил Джинивер, которая пыталась драть когтями ковер. Когти у нее были короткие и широкие, немного похожие на миндаль, но в конце концов ковру пришлось бы худо. Она, впрочем, не успела нанести ему сколько-нибудь существенный вред. Крякнув от натуги, Луис подхватил вомбату на руки и, заставив ее размахивать передними, запел:

Айрис понятия не имела, что он поет и на каком языке – на французском или на каком-то другом.

– Моцарт, – пояснил Луис. – «Свадьба Фигаро».

– Я знаю, – соврала Айрис.

– Ты когда-нибудь была в опере?

– Я…

– Тогда я тебя свожу.

Иногда Айрис очень хотелось знать больше – столько, чтобы произвести на него впечатление своим умением разбираться в поэзии, архитектуре, искусстве и прочем, но низкое происхождение и отсутствие денег были непреодолимым препятствием. Единственное, в чем она неплохо разбиралась, это в тканях и – совсем немного – в торговле. Айрис умела отличить игольное кружево от бобинного и понимала, как важно выставлять в магазинной витрине лучшие товары, но этим ее познания и ограничивались. За всю жизнь она не видела ничего более интересного, чем грязноватый лабиринт узких улочек между Бетнал-грин и Риджент-стрит, облезлый интерьер кукольной мастерской и сырые, покрытые плесенью стены подвального склада. Что греха таить, порой ей очень хотелось вернуться в этот замкнутый, до последней трещинки знакомый мирок, потому что внезапно обретенная свобода часто казалась ей слишком большой – совсем как могучая океанская волна, способная захлестнуть неопытного пловца с головой. Но что ей до той, прежней жизни, где она была никем и ничем? Теперь у нее есть две почти что собственных мансарды – в одной она живет, в другой будет писать картины. И так ли уж плохо, что она дорожит и тем и другим – дорожит и не хочет этого лишиться? На первый взгляд ничего плохого в этом не было, но разве не ради своей свободы она бросила родную сестру, оставив ее гнить заживо в клоповнике миссис Солтер?

Айрис отряхнула подол платья, к которому пристало несколько волосков из шкуры вомбаты.

– Идем. Нам действительно пора.

***

– Откровенно говоря, я совершенно не понимаю, зачем нам нужна эта глупая Академия! – разглагольствовал Россетти, отправляя в рот кусочки жареной куропатки. Он был хорош собой, этого Айрис не могла не признать, хотя и был намного ниже ростом, чем она ожидала. Когда Луис их представил, его макушка оказалась где-то на уровне ее носа, отчего Айрис захотелось пригнуться.

– Критики высказали свою позицию более чем недвусмысленно, а я считаю – раз они не хотят нас признать, мы тоже можем наплевать на их просвещенное мнение. Лично я в этом году не выставил ни одной картины, и поделом им!

– А тебе не кажется, что с нашей стороны было бы куда дальновиднее расшатать Академию, так сказать, изнутри? – возразил Милле. – Как греки поступили с Троей.

– Господи, Джон! Ты, должно быть, считаешь себя троянским конем, тогда как на самом деле ты – детская игрушечная лошадка!

Хант фыркнул, а Луис многозначительно взглянул на Айрис, словно говоря: «Видишь, я был прав». На нее, однако, прямота Россетти произвела скорее благоприятное впечатление, и она, небрежно кивнув в ответ, стала с любопытством разглядывать просторный обеденный зал – его высокие и узкие окна, изящные гипсовые розетки на потолке и широкий резной карниз. В очаге ревел огонь, хотя погода стояла довольно теплая.

За полированным столом их было шестеро: Уильям Холмен Хант, Джон Милле, Данте Габриэль Россетти, Лиззи Сиддал и Луис. Остальные члены Прерафаэлитского братства – брат Габриэля Уильям, Томас Вульнер и Фредерик Стефенс были заняты и прийти не смогли. («Они нас сторонятся, – заметил по этому поводу Россетти. – За исключением разве что Уильяма – ему надо кормить семью, поэтому он действительно много работает».)

Напротив Айрис сидела Лиззи Сиддал. Она была очень хороша собой, чего, собственно, Айрис и ожидала. Ее бледная кожа была гладкой, как самый лучший фарфор, так что казалось – одно неосторожное движение, и она может треснуть; золотисто-рыжие волосы рассыпались по плечам, а черты были столь безупречны, что казались кукольными. На лице Лиззи отпечаталась такая глубокая сосредоточенность и внимание, что Айрис почти не сомневалась – как и она сама, Лиззи старается запомнить, впитать в себя все, что услышит. Сейчас Айрис было трудно представить, что эта девушка когда-то была модисткой с Крэнборн-элли (на мгновение ей вспомнилось, как отзывалась о них миссис Солтер: «Визгливые торговки шляпками и корсетами, никакой скромности, никакой порядочности!») – с таким спокойным достоинством она держалась. Сама Айрис чувствовала себя несколько менее уверенно, главным образом потому, что никак не могла понять, зачем ее и Лиззи пригласили сегодня сюда. Насколько она знала, подобные совместные ужины происходили достаточно регулярно и предназначались только для джентльменов. Сначала Айрис подумала – это потому, что и она, и Лиззи Сиддал хотят научиться писать картины, но, когда Россетти со смехом поведал собравшимся, с каким беспокойством отнесся к его занятиям домовладелец, у которого художник арендовал студию («Он прямо в глаза посоветовал мне относиться к моим натурщицам, как подобает джентльмену, поскольку некоторые художники, видите ли, способны скомпрометировать искусство ради утоления своих грубых страстей!»), ей вдруг пришло в голову, что поскольку все прочие натурщицы были самыми обыкновенными шлюхами, их двоих позвали на ужин только потому, что они выглядели достаточно респектабельно.

Лиз Сиддал действительно держалась безупречно, да и за столом она явно умела себя вести. Она едва прикоснулась к жюльену, отказалась от рыбы и теперь отщипывала от перепелиной грудки крошечные кусочки и отправляла их в рот. Глядя на нее, Айрис невольно припомнила, как учила ее хорошим манерам мать. В приличном обществе, говорила она, ешь как можно меньше; не ешь, а клюй, как птичка, но удержаться было невероятно трудно. Еда на столе была такой вкусной, что Айрис дочиста обглодала перепелиные кости и даже положила себе вторую порцию маслянистого картофельного пюре. Если бы можно было вылизать тарелку, ей-богу, она бы это сделала!

– Замечательно вкусны эти пташки, – заметил Россетти, имея в виду перепелов. – Только очень уж малы. Иногда так и хочется проглотить одну целиком. – И, оторвав крылышко, он отправил его в рот и принялся жевать, гримасничая и хрустя тонкими косточками.

– Попробуй, проглоти, – посоветовал Хант, смеясь. – Но предупреждаю: завтра утром, когда пойдешь в уборную, тебя ожидает несколько неприятных минут.

– Тише, тише, здесь дамы! – воскликнул Милле, но Айрис, бросив взгляд на Лиззи, заметила, что та прячет улыбку.

– О, наш нежный чувствительный пол! – воскликнул Россетти. – Прошу прощения у леди; я, кажется, действительно немного забылся.

И, опустив руку под стол, он нашел ладонь Лиззи и сжал, а Айрис поспешила отвести взгляд. Художник и его модель о чем-то тихо переговаривались, наклонившись друг к другу так близко, что их головы почти соприкасались, и Айрис подумала: и они еще пытаются делать вид, будто не влюблены! Как ни тихо они шептали, до нее долетали обрывки фраз: «мой дорогой философ», «милая Сид» и так далее.

Луис, сидевший рядом с Айрис, уткнулся взглядом в тарелку.

– Над чем ты сейчас работаешь? – обратился он к Ханту, как-то слишком громко загремев своим столовым серебром.

Хант пустился в пространные рассуждения о картине из деревенской жизни, на которой непременно должны быть пастух и пастушка, потом – совершенно неожиданно для Айрис – переключился на Евангелие и заговорил о полотне, которое он собирался назвать «Свет мира». Подключившийся к разговору Милле рассказал о картине «Офелия», которую он задумал, – о том, как трудно будет передать выражение спокойствия и печали на лице утонувшей девушки, о символическом значении незабудок, маков, нарциссов, фритилярий и других цветов, которые должны окружать мертвое тело.

– Для этой картины, – воскликнул он, разгорячась, – мне понадобится невероятно красивая натура, да только где ее взять?

– Попробуй использовать Лиззи, – предложил Россетти.

– Я готова! – тотчас откликнулась Лиззи Сиддал. – «Гамлет» – мое любимое произведение у Шекспира.

– А-а!.. – ухмыльнулся Россетти. – Я вижу, что не зря занимался твоим образованием! Похоже, мы все скоро перейдем на шекспировские сюжеты.

Хант согласно кивнул, а Милле сказал, обращаясь к Лиз:

– Тебе придется позировать в ванне с водой. Это будет не очень удобно, хотя я, конечно, попробую подогреть воду. Что-нибудь да придумается.

– В ванне с водой? – переспросила Лиззи. – Но я пока не готова погибнуть ради искусства.

– Что касается меня, – снова вступил Россетти, прикуривая от свечи толстенькую сигару, – то я еще не решил, какая картина будет у меня следующей. Мне хотелось бы написать Данте и Беатриче. Например, как поэт встречает возлюбленную после ее смерти.

Луис фыркнул.

– Мне эта история не особенно нравится. Не понимаю, как Данте мог всю жизнь любить эту женщину и даже бросить ради нее жену, если он видел ее всего лишь один раз? Вся эта рыцарская романтика, бессмертная благородная любовь – мне это начинает надоедать. – Он кивнул лакею, пришедшему забрать тарелки. – Спасибо, Смит…

– Как такое может надоесть? – удивился Милле. – Разве не прекрасно, когда подлинные чувства проявляются открыто, когда они не стеснены условностями, но, напротив, могут быть выражены совершенно свободно? Страсть, героизм, духовное пробуждение – разве это не настоящее?

– В том-то и дело, – возразил Луис, – что эти чувства не настоящие. Впервые мне об этом сказала Айрис, и с тех пор я постоянно над этим размышляю. Романтические чувства – это идеализированная любовь, которая совсем не похожа на реальность.

Айрис подалась вперед.

– На что же она похожа? – спросила она негромко. «Что такое любовь для тебя?» – чуть не добавила она, но ей помешало громкое фырканье Россетти, который так решительно взмахнул салфеткой, словно заранее отметал любые ее доводы.

– Я хотел бы верить в любовь, которую мы изображаем на наших картинах, – продолжал Луис. – Но в последние несколько месяцев я часто задумываюсь, не является ли настоящая любовь чем-то совершенно иным. Что, если мы просто путаем глупую, безрассудную страсть вроде той, которую Данте питал к своей Беатриче, с истинной любовью, которая означает постоянство, восхищение, возможность узнать кого-то по-настоящему…

– Надеюсь, ты шутишь, – заметил Россетти, пуская в потолок струйку дыма. – Взять хотя бы твою последнюю картину, о которой рассказывал мне Джон… Как я понял, ее сюжет основан на спасении Гижмаром своей возлюбленной от короля Мерьядюка. Если это не романтика в чистом виде, тогда я даже не знаю, что это!

Луис покачал головой.

– У тебя устаревшие сведения. Сначала я действительно хотел писать именно этот сюжет, но потом кое-что изменилось, и я взял для картины более ранний эпизод из той же легенды. Я изобразил, как возлюбленная Гижмара покидает замок своего старого мужа уже после того, как он узнаёт о ее любви к молодому рыцарю и изгоняет его прочь. И не забудь, что до этого момента Гижмар и его возлюбленная были вместе полтора года! Не очень-то похоже на историю Данте и Беатриче, не так ли?

– Ну и что? – раздраженно бросил Россетти. – Ведь в конце концов Гижмар ее все-таки спас, верно? В этом-то и заключается вся суть так называемой романтики. Всем нам хочется спасать женщин, а женщинам хочется быть спасенными. В конце концов, мы же спасли мисс Сиддал и мисс Уиттл? – Взмахом руки он показал на девушек, и Айрис вспомнила презрительную улыбку приходящей прислуги Луиса. Уж ее-то родители и сестра, несомненно, сказали бы, что ее не спасли, а заманили в ловушку, обманули, завлекли…

– Теперь мне понятно, – продолжал Россетти, – почему ты, Луис, всегда так восставал против брака, почему ты утверждал, что брак – это конец любви, что он не приносит ничего, кроме неприятностей. И сейчас я склонен с тобой согласиться.

Айрис заметила, как Россетти и Луис обменялись взглядами: в глазах одного светилось понимание, тогда как второй нахмурился, словно в знак предостережения.

– К чему обзаводиться женой, которую придется содержать в старости, если существуют восторг и наслаждения новой любви?! – добавил Россетти и причмокнул губами, целуя сложенные вместе кончики пальцев.

Не смея поднять глаза, Айрис разглядывала зубцы своей вилки. Негромко и спокойно, как только могла (но ее голос все равно прозвучал надтреснуто и странно), она спросила:

– Так значит, мистер Фрост, вы не верите в брак?

– Я… откровенно сказать – нет. То есть… Во всяком случае, я мог бы привести немало причин, по которым брак кажется мне институтом, подавляющим все свободное и естественное, – ответил Луис, метнув на Россетти еще один сердитый взгляд. – Официально оформленный документ, удостоверяющий, что двое любят друг друга, – вот что такое брак. С моей точки зрения, это просто нелепо! Зачем нужны какие-то бумаги, если самой любви вполне достаточно? И зачем выставлять ее напоказ, зачем связывать себя по рукам и ногам какими-то обязательствами?.. А если человек совершит ошибку? Нет, в этом отношении я – совершенный язычник. Для меня освященный Богом союз двух тел не значит ровным счетом ничего.

Айрис уставилась на него. Она не верила своим ушам.

– Почтительно склоняю голову перед твоими обширными познаниями в области отношений между мужчинами и женщинами, – заметил Россетти. – Брак – формальность, страстная любовь – чепуха. Бедная Сильвия, твоя первая романтическая любовь!.. Надеюсь, хотя бы твоя последняя возлюбленная не отравила твоей мечты об истинном чувстве?

– Попридержите язык, сэр!.. – прикрикнул Луис и покраснел. – Меня вы можете оскорблять сколько хотите, но я не потерплю ни малейшего неуважения в отношении мисс Уиттл!

Россетти швырнул недокуренную сигару на тарелку.

– Ей-богу, эти новомодные гаванские штуки не высушены как следует. Их просто невозможно курить! – Он опустил пальцы в миску с душистой розовой водой. – Ладно, в самом деле – хватит о грустном…

Тема разговора действительно сменилась. Теперь художники говорили о Джошуа Рейнольдсе – своем общем враге, но Айрис больше не слушала. Неужели, размышляла она, Россетти действительно считает ее «прекрасной дамой» Луиса? А кто такая Сильвия? Не глупо ли она поступает, позволяя себе мечтать о Луисе? Теперь ей было совершенно ясно, что он никогда на ней не женится, и не только потому, что не верит в брак. Для него она была всего лишь натурщицей, которую он писал для своих картин, а его хорошее отношение к ней… Скорее всего это было просто воспитание, привычка вести себя по-джентльменски. Он, во всяком случае, не подавал ей никаких надежд, не писал страстных любовных писем, не стремился взять за руку и не давал никаких обещаний, если не считать их договоренности об оплате ее услуг и уроков живописи. Что касалось студии, которую Луис оборудовал для нее на чердаке, то он сделал это, скорее всего, лишь из дружеских побуждений. Быть может, Луис даже относится к ней как добрый и щедрый старший брат к глупой маленькой сестре, которой вдруг захотелось научиться рисовать, но он в нее не влюблен – о нет!

За столом по-прежнему звучали имена Шекспира, Чосера, сэра Вошуа Хрейнольдса, Истлейка и других литераторов и художников, которых даже сейчас, после нескольких месяцев тесного общения с Луисом, Айрис знала только понаслышке. Это заставило ее вновь пожалеть о том, что она не получила никакого образования, кроме школьного. Ах, если бы она только разбиралась в искусстве не хуже, чем они, – тогда, быть может, Луис относился бы к ней как к равной.

Когда на стол подали большой пирог с патокой, украшенный тонкими, как паутина, стеклянистыми нитями расплавленной карамели, Айрис вдруг почувствовала, что у нее внутри все переворачивается. К горлу подступила тошнота, и она всерьез испугалась, что ее вот-вот вырвет. На мгновение ей показалось, что она снова лежит под одеялом в душной каморке над кукольным магазином, и ее бедра касается горячее и потное бедро Роз, а в воздухе висит густой и приторный запах жженого сахара, сочащийся из трещин в стенах и дымоходе. А еще ей чудилось, что и сейчас, за этим столом, Роз сидит рядом с ней – рядом с самой обычной шлюхой, которую Луис привел только для того, чтобы похвастаться перед друзьями своей «возлюбленной», в которую он вовсе не влюблен, не говоря уже о том, чтобы на ней жениться.

И, стиснув зубы и избегая встречаться с Луисом взглядом, Айрис принялась ворочать ложечкой кусок пирога на своей тарелке.

***

– Я же говорил тебе, что иногда Россетти бывает просто невыносим! – сказал Луис. – Но сегодня он превзошел самого себя. Ты сама видела, как он буквально из кожи вон лез, чтобы нас унизить. Эти его намеки… Нет, я просто отказываюсь понимать, какой бес в него вселился. А главное, для чего все это? Чтобы получить извращенное удовольствие вроде того, которое испытывает кошка, играющая с пойманной мышью? Мне очень не хотелось устраивать скандал, но теперь мне кажется, что я напрасно сдержался. Надо было отплатить ему той же монетой, показать, что у меня тоже есть зубы и когти.

Они уже подходили к «фабрике» на Колвилл-плейс, и Айрис невольно ускорила шаги. Ей не терпелось поскорее вернуться в мансарду на Шарлотт-стрит, где она могла бы еще раз вспомнить сегодняшний вечер и спокойно обдумать все, что услышала сегодня.

– Э-э, леди Гижмар, нельзя ли чуть помедленнее? Вы несетесь, как ракета!..

– Меня зовут Айрис, – ответила она чуть резче, чем намеревалась. За ужином Айрис немного выпила, и сейчас у нее разболелась голова, да и все окружающее как-то странно покачивалось и кружилось. Пытаясь прийти в себя, она ненадолго остановилась и взглянула на небо. На западе дотлевал ушедший день, и над крышами домов уже плыл в дыму расплывчато-желтый кругляш луны. Улицы были пустынны, и только какой-то бродяга, сутулясь от холода, прятал лицо в воротник изодранного плаща.

– Хорошо, пусть будет Айрис. – Луис встал перед ней, мешая двинуться с места. – Ты очень расстроилась? Постарайся не обращать внимания на выходки Россетти, но…

– Я не расстроилась.

– Да перестань, меня не обманешь! Я отлично знаю, что, когда дамам изменяет их обычная сдержанность, это означает, что они чем-то расстроены. Проклятый Россетти! Это он испортил тебе настроение, не так ли?..

– Возможно, я не похожа на тех дам, которых ты… – «Которых ты так хорошо знаешь», – едва не ляпнула она, но все же сумела сдержаться, несмотря на то, что в голове еще плавали клочья хмельного тумана. Шампанское, которое они пили на десерт, сыграло с Айрис дурную шутку – вроде она и пьяна-то не была, но ее мысли путались, а ноги выделывали какие-то странные коленца. Быть может, подумалось ей, это потому, что раньше она не пила ничего крепче разбавленного водой эля и причастного вина. Впрочем, новые ощущения Айрис, скорее, нравились. Интересно все же, кто такая Сильвия?..

– Которых я – что?..

– Ничего, – ответила она. – Ничего особенного.

Луис вздохнул и принялся играть цепочкой карманных часов. Как странно, подумала Айрис, одет он хорошо, даже шикарно, но дорогая одежда почему-то ему совсем не к лицу.

– Я хочу немного пройтись, – сказала она.

– Пройтись? Что ж, идем. А куда?

– Я пока не решила.

Они повернули на север и двинулись по Шарлотт-стрит, удаляясь от пансиона, в котором она жила. Каблуки башмаков Луиса громко стучали по мостовой.

– Я тоже пока не знаю, куда нам лучше пойти, так что пойду-ка я за тобой, – объявил он. – Куда ты, туда и я. Как послушная собачка.

– Как угодно, – с прохладцей сказала Айрис, но тут же невольно улыбнулась. Он идет рядом с ней, они шагают почти в ногу… Она даже стала забывать о своих тревогах. Горечь все еще обжигала ей горло, но в груди пробудилось и другое чувство, для которого у Айрис пока не было названия. Пожалуй… пожалуй, это было удовольствие. Да, точно – удовольствие! И еще – азарт. Сознание собственного преступления заставляло ее сердце биться чаще, а кровь снова прихлынула к щекам. Да, она совершила и продолжает совершать именно то, от чего ее так часто предостерегали родители. Она гуляет по ночному Лондону с молодым неженатым мужчиной, который не приходится ей близким родственником и которого никак нельзя назвать невинным. Вот он лукаво косится на нее уголком глаза, и его волнистые волосы подпрыгивают при каждом шаге – мягкие, словно стружки на картине Милле. Да и дышит-то он, кажется, в одном ритме с нею…

– Ночной Лондон всегда казался мне очень романтичным, – сказал Луис, первым нарушив затянувшееся молчание, и Айрис почувствовала, как ее сердце забилось еще быстрее. – Романтичным и прекрасным, несмотря на воров, грабителей и… – Он ловко увернулся от какой-то женщины, которая выскользнула из подворотни и попыталась схватить его за рукав. – И ночных бабочек, – добавил он с усмешкой. – Иногда мне даже кажется, что возможные опасности делают его еще более восхитительным.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Айрис.

Луис показал на другую подворотню, где царил непроглядный мрак.

– Что, если там, в темноте, прячется бродяга с ножом, который собирается броситься на нас? Или вон там… – Он показал на укромный уголок под наружной лестницей какого-то дома. – Разве ты не чувствуешь, как при одной мысли об этом кровь быстрее течет по жилам? – Луис внимательно посмотрел на нее. – Извини, если я тебя напугал, но…

Айрис усмехнулась.

– Меня не так-то просто напугать. Я не из тех девушек, которые способны упасть в обморок из-за пустяка.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что опять не захватила свои нюхательные соли? Какой досадный промах, мисс Уиттл!.. – Она улыбнулась, а он продолжал: – Нет, мне бы действительно хотелось, чтобы на нас напали разбойники и я защитил тебя в яростной рукопашной схватке. Кулаком в челюсть, и… Впрочем, я, кажется, уподобляюсь Россетти. – Луис пожал плечами и огляделся. – Кстати, где мы?..

– Я не знаю, я шла за тобой.

– Да что ты! Это я шел за тобой. – Луис вгляделся в закопченную табличку с названием улицы. – Беда в том, что мы оба с недопустимой самонадеянностью шагали черт знает куда. Из-за нее, из-за этой самонадеянности, каждый из нас, вероятно, полагал, будто другой знает, куда идет. Похоже, мы с тобой друг друга стоим… – Слегка опустив голову, Луис разглядывал обширное темное пространство впереди, где не светилось ни одно окно, не горел ни один фонарь. – Кажется, я знаю, где мы, – промолвил он наконец. – Это, должно быть, Риджентс-парк. Только подумать, что мы не заметили, как прошли весь Мерилиебон и Фицровию!

– Я думала, художники должны все замечать.

Они перешли через улицу и остановились у решетчатой ограды парка, и Луис осторожно коснулся пальцем остроконечного прута.

– Когда-то я знал человека, – сказал он, – который накурился опиума и выбросился из окна. Он упал как раз на такие пики. Они проткнули его насквозь. Это было отвратительное зрелище: мой знакомый выглядел как рыба, которая трепещет на острие гарпуна.

– Какая жуть!

– Именно, жуть… – Его глаза были такими темными, что Айрис не видела, куда он глядит. – Иногда мне не верится, что все мы умрем, что меня больше не будет, а Земля будет все так же вращаться вокруг своей оси. Без меня. И единственным свидетельством того, что я когда-то существовал, будут мои картины. Когда умерла мама… Я знаю, это звучит глупо, но я отлично помню, как сильно я удивился на следующее утро, когда солнце снова встало над садом, словно ничего не произошло. Мне тогда казалось, что с ее смертью все должно остановиться, замереть, что солнце должно перестать всходить и заходить, потому что мамы больше нет и она не сможет его увидеть. Я несу чепуху, да?..

Айрис сделала отрицательный жест. Почему-то ей вспомнилось, как она стояла, прижав ладонь к обоям, и поражалась тому, что голубоватые вены под кожей похожи на прожилки в крыле бабочки.

– Ты очень по ней скучаешь?

– Каждый день и каждый час. Она была лучшей на свете.

– Ох…

– Я думаю, ты бы ей понравилась. Мама любила, когда у человека есть характер. А еще она всегда очень волновалась буквально из-за всего, будь то французский язык, которому она нас учила, мои рисунки или вишневые деревья в цвету по весне. – Он опустил голову. – Да, мне ее очень недостает.

– Я не думаю, что скучала бы по своей матери, если бы она умерла.

– А мне кажется, скучала бы, – возразил Луис, но Айрис покачала головой.

– Она никогда меня не любила. Даже когда я была маленькой. Возможно, дело было в каких-то… ну, не знаю… – она немного понизила голос, – осложнениях, связанных с моим появлением на свет. Сколько я себя помню, маму все время мучили боли, и она больше не могла иметь детей. И из-за этого она постоянно на меня сердилась. Кстати, моя ключица – тоже следствие тяжелых родов. Она сломалась, когда я родилась, а срослась неправильно. А еще я была непослушной – вечно я делала что-нибудь не то и не так.

– Не представляю, как можно на тебя сердиться, – сказал Луис. – И точно так же я не представляю, что можно состариться и умереть.

– Тут уж никуда не денешься. Пройдет еще несколько десятков лет, и ты станешь морщинистым, как старый ботинок, – сказала Айрис и, толкнув створку ворот парка, шагнула вперед, в темноту под деревьями, которая была похожа на самую черную краску. Там она снова остановилась и широко раскинула руки, словно хотела обнять и деревья, и парк, и ночь, и небо над головой. Вино согрело ее, голова прошла, и она чувствовала себя превосходно.

– Эй, ты куда? В парке может быть опасно!..

– А кто только что хотел защищать меня от разбойников?

– Да, но здесь могут быть настоящие разбойники.

Айрис рассмеялась и, сорвавшись с места, бросилась бежать, с каждым шагом погружаясь все глубже в прохладу и свежесть апрельской ночи. Трава чуть слышно шелестела под ее туфлями. Она ускорила бег и помчалась стремительно, как заяц. Ее грудь вздымалась, с силой натягивая лиф тесного платья, но Айрис не замедляла шага. Еще никогда в жизни она не делала ничего подобного. Этот безумный бег в темноте дарил ощущение небывалой свободы, и Айрис наслаждалась им так, словно была птицей и парила в небесной синеве, где нет ни препятствий, ни ограничений. Ах, если бы Роз видела, как она мчится по Риджентс-парку и не останавливается, несмотря на предостерегающие возгласы Луиса, который остался где-то далеко позади. Она бежит просто потому, что может бежать, потому что не могла позволить себе этого раньше, потому что… Тут Айрис запнулась ногой о кротовую кучку и слегка замедлила шаг. Только теперь она заметила, что темнота вдруг стала не такой плотной и в ней проступают очертания деревьев, светлый гравий дорожек и блестящая поверхность озера.

У самой воды Айрис остановилась, жадно ловя ртом воздух и держась за бок. Через несколько секунд ее догнал Луис. Он улыбался.

– Ах, Айрис!.. – проговорил он, отдуваясь. – Смотри, как красиво!

Несколько минут они стояли молча, любуясь кипящей серебром луной, ее бледным отражением в неподвижной воде и седыми языками тумана, что, неспешно клубясь, стлались над поверхностью озера. Казалось, будто весь мир был только что создан специально для них двоих.

– Я хочу это написать! Такой красоты я никогда не видел. Это озеро… оно совершенно!

– Да, – эхом откликнулась Айрис.

Луис шагнул вперед, наклонился и потянул шнурки на башмаках.

– Не делай глупостей, – предупредила Айрис, но перед ее мысленным взором сама собой встала картина: бледный, обнаженный Луис в лунном свете. Нахмурившись, она добавила: – Пожалуй, будет лучше, если ты войдешь в воду первым, чтобы я могла тебя спасти.

– Спасти меня? Вот уж вряд ли… Скорее уж мне придется спасать тебя.

В его голосе Айрис почудился намек, и на сердце у нее стало чуточку теплее. В то же время она испытывала легкое разочарование – она ожидала от него чего-то более оригинального, не такого затертого и банального.

– Впрочем, леди, кажется, принято пропускать вперед… – С этими словами он обхватил ее за талию и притворился, будто хочет столкнуть в воду. Айрис качнулась, зацепилась за что-то и, стараясь сохранить равновесие, в свою очередь, обняла его. Вода тихо плескалась у ее ног, и она подумала, как бы не погубить туфли.

Луис так и не убрал рук с ее талии, Айрис тоже не спешила опускать свои.

Они еще долго стояли обнявшись, чувствуя, как обжигающе холодная вода просачивается сквозь швы обуви. Айрис хотелось взглянуть на лицо Луиса, но она упрямо уставилась на плывущую над деревьями луну, боясь, что стоит ей только повернуться к нему, и он ее поцелует. Поцелует и… и что потом?

Она чувствовала его руку, чувствовала его ладонь, чувствовала каждый палец. Ей казалось – обними он ее крепче, и она просто умрет. Луис был стройным и сильным, но она отчетливо ощущала дрожь его тела. Странный жар волной разливался по ее членам; казалось, он устремлялся туда, где они касались друг друга, и Айрис хотелось, чтобы это скорее прекратилось… или чтобы не прекращалось никогда.

Его ладонь на ее талии. Его ладонь на ее талии. Его ладонь на… Она знала, что эта минута рано или поздно пройдет, пролетит, и всем сердцем хотела задержаться в ней. В темноте, в тумане, с ним…

С Луисом.

Кровное родство

Сайлас стоял на Шарлотт-стрит напротив пансиона Айрис. Стертые до волдырей ноги болели, но он не обращал внимания на боль. Запрокинув голову, он смотрел на уличный фонарь – большой стеклянный шар на чугунном столбе, который то затухал, то снова ярко вспыхивал, но Сайлас даже не моргал.

Ноги сами привели его сюда. Словно курильщик опиума, который несколько недель прожил без любимого зелья, раз за разом приходит к курильням в Шедвелле, чтобы вдохнуть хотя бы запах горящего в трубках мака, так и он не мог сопротивляться глубокой внутренней потребности разыскать Айрис.

О, Айрис! Его лучший образец!

О том, как он провел последние несколько часов, Сайлас почти ничего не помнил, а то, что помнил, хотел поскорее забыть. После того как он покинул «Дельфин», Сайлас словно оглушенный скитался по улицам, разглядывая леди в шелках, старух в лохмотьях, девушек в хлопчатобумажных платьях, а потом сидел на ступеньке напротив дома на Колвилл-плейс и ждал, ждал, ждал, бесконечно долго ждал. Он был настолько уверен, что Айрис работает здесь служанкой, что испытал глубочайшее потрясение, когда впервые увидел его. Это было скверно само по себе, но в действительности дела обстояли еще хуже. Просто ужасно обстояли. Сайлас убедился в этом своими глазами, когда увидел их ночью у озера.

Это было даже хуже, чем однажды вечером, когда Сайлас застал Флик в объятиях хозяйского сына. Здоровенный парень целовал ее в шею, а она кокетливо извивалась в его потных руках.

Уличный фонарь заморгал, почти потух – и снова ярко вспыхнул.

Сайлас пребывал в смятении. Внутри него боролись жаркий гнев и яростное, всесокрушающее желание, но со стороны заметить это было невозможно. По-прежнему глядя на мигающий фонарь, он был недвижим, словно каменное изваяние, и только губы его беззвучно шевелились. Руки и ноги Сайласа покалывало от долгой неподвижности, но он был рад этому ощущению, напоминавшему, что он все еще живет и дышит. Сам Сайлас полностью сосредоточился на том, что он ощущает, видит, обоняет. Вот ногти сжатых в кулаки рук вонзаются в ладони, оставляя на коже глубокие впадины в форме полумесяцев. Вот мигает и колеблется свет газового фонаря. Вот запах дешевых духов – это Марго. Должно быть, она слишком крепко прижалась к нему в таверне, и теперь от него еще долго будет пахнуть ее объятиями.

Фонарь негромко щелкнул и погас, и Сайлас заморгал. Погас и соседний фонарь, и он, неуклюже повернувшись, увидел, как рассвет растекается по небу, словно багровый синяк. Ему отчаянно хотелось спать, усталость путала мысли, а в пустом желудке громко урчало, но хуже, острее всего была опустошенность, которую оставила в его душе прошедшая ночь со всеми ее невеселыми открытиями.

Чувствуя боль и ломоту во всем теле, Сайлас кое-как добрел до поворота на Колвилл-плейс, прошел немного вперед и, опустившись на уже знакомую ему ступеньку, прислонился затылком к двери заброшенной лавки, краска на которой потрескалась и облетала на землю крошечными жесткими чешуйками. Новая идея пришла ему в голову, и Сайлас нажал на дверь спиной. Дверь негромко треснула. Похоже, лавка действительно была брошена, и, если он сумеет пробраться внутрь, у него будет отменный наблюдательный пункт, где его никто не заметит, а он сможет видеть все что нужно. Кроме того, в случае необходимости в лавке можно будет и подремать.

Сайлас огляделся по сторонам, выждал немного, давая пройти торговке с бидоном молока, и налег на дверь плечом. Несколько толчков, и хлипкий замок не выдержал. Дверь с треском распахнулась, и Сайлас чуть не свалился на пол лавки.

Внутри было довольно темно, но его глаза быстро привыкли к слабому освещению. Штукатурка на стенах покрылась густой сетью трещин, на пыльном полу валялся разный мусор. Сайлас выбрал уголок почище, подсунул под голову свернутый плащ и мгновенно заснул.

***

Сайлас проснулся и долго не мог сообразить, где он. Некоторое время он ощупывал пространство вокруг в поисках полки с мышами и сумки с журналами, но натыкался только на грязные, разбитые плитки каменного пола. Ни мышей, ни журналов… Наконец Сайлас вспомнил, как забрался в заброшенную лавку, а заодно – и как Луис обнимал Айрис на берегу озера. Это воспоминание причинило ему такую боль, что он непроизвольно прикрыл глаза ладонью, но тщетно. Видение продолжало дразнить его, вставая пред ним словно наяву.

Наконец Сайлас поднялся с пола и подошел к пыльной витрине. Отсюда ему были хорошо видны окна первого этажа – комнаты, где Луис ест, ходит, спит, строит планы. О, дьявол, о, хитрый и коварный обольститель!.. Сайлас хорошо помнил, как в «Дельфине» художник усаживал на колени самых разных женщин, как он смеялся и опрокидывал в глотку бокал за бокалом. И такому человеку он своими руками отдал Айрис, преподнес буквально на тарелочке!..

И Сайлас снова стал ждать. Он был уверен: Айрис скоро придет. Не может не прийти, ибо она, как все женщины, коварна и лукава. Айрис принадлежит ему, но она его предала и должна быть наказана.

Не успел колокол на ближайшей церкви пробить половину часа, как он увидел ее. Сайлас сразу узнал ее необычную походку, ее манеру чуть сутулиться при ходьбе. И тотчас что-то словно толкнуло его в самое сердце, а в душе заворочалась смутная тоска. В Айрис был какой-то животный магнетизм, какая-то притягательность, которую Сайлас даже не пытался отрицать. Напротив, он был твердо уверен, что их души раз и навсегда связаны незримой прочной нитью, которая никогда не порвется. Уже не раз Сайлас удивлялся, с какой легкостью он прощает ей все, что бы она ни совершила. Так и сегодня, едва увидев, что Айрис надела его любимое платье с широким воротом, открывавшим эту ее соблазнительно искривленную ключицу, он простил ей даже ночные объятия у озера. Тонкая, красиво изогнутая косточка натягивает тонкую, белую, почти прозрачную кожу… Ах, если бы только он мог забыть ее! Ах, если бы только она не околдовала его с первой же встречи!

Напротив витрины Айрис остановилась, и Сайлас, почти не соображая, что делает, протянул ей навстречу руку, словно приглашая девушку войти.

«Если ты заглянешь внутрь, – сказал он себе, – я пойму, что ты – моя. Я пойму твое безмолвное послание, пойму, что он ничего для тебя не значит и ты хочешь, чтобы я о тебе заботился. Только я – и никто другой».

Он не осмеливался даже дышать и только прижимал левую руку (правой Сайлас по-прежнему тянулся к пыльному стеклу витрины) к горлу, на котором набухли толстые вены. Этот жест немного успокоил его и в то же время напугал. Прислушиваясь к ударам взбесившегося пульса, громом отдававшимся у него в ушах, он подумал о том, какую же власть забрала над ним Айрис, что даже его тело столь бурно реагирует на ее близость.

Айрис тем временем шагнула к витрине, потерла стекло рукавом, чтобы счистить грязь, а потом – Сайлас не мог поверить! – заслонила ладонями от света глаза и, подавшись вперед, попыталась заглянуть в лавку.

Сайлас непроизвольно отшатнулся, прижался спиной к дальней стене, распластался по ней. Расчищенный Айрис пятачок стекла слегка затуманился от ее дыхания, а потом… Потом она вдруг повернулась и быстро зашагала к дому напротив. Именно в этот момент над крышами поднялось солнце, и его яркие лучи засияли сквозь туман и дым, превращая здания в громадные призраки.

Сайлас видел, как Айрис стоит перед дверью Луиса, слегка переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. Чего она ждет? Какие ласки предвкушает? Какой-нибудь другой холодный и жестокий ум мог бы нарисовать не одну соблазнительную картину, каждая из которых ранила бы его точно нож, но Сайлас не мог даже вообразить, что Айрис способна опуститься до чего-то подобного. Только не после того совершенно ясного знака, который она ему только что подала, попытавшись заглянуть в темную лавку!

Когда-то давно он точно так же наблюдал за домиком Флик, пока все жители Стоука-на-Тренте спали, – все, за исключением нескольких работников, которые ночами напролет подбрасывали уголь в оранжевые пасти обжигных печей. Сайлас старательно прятался, и его ни разу не застали за этим занятием. За многие часы наблюдений он сумел хорошо изучить Флик, от него не укрылась даже ее манера при ходьбе легка выворачивать наружу носок левой ноги. Он любил ее. О, как он любил ее! Он знал, что хозяйский сын ее только использует; для него она была не больше чем салфетка, которую выбрасывают после того, как в нее высморкаются, – подготовительным этапом перед встречей с другими девушками из богатых семей. Свою любовь Сайлас скрывал до тех пор, пока не понял, что больше не может ждать. В тот, последний день Флик бежала рядом с ним через поля и перелески, а ее рыжие волосы летели по ветру, точно пламя. Он показал ей место, где росла особенно крупная и сладкая ежевика, и Флик жадно ела, отправляя спелые ягоды в рот обеими руками, и красный сок стекал по ее подбородку, а на зубах блестела черно-розовая мякоть…

…Потом Сайлас уложил ее на траву. Она была такой хрупкой, такой худой, что он различал под кожей буквально каждую косточку, каждый сустав, каждое изящно изогнутое ребро, и его сердце снова наполнилось любовью.

Цветок

Ожидая, пока Луис откроет дверь, Айрис нервно теребила косу, перебрасывая ее с плеча на плечо. По коже бежали мурашки, но не от холода. В бледном свете раннего утра воспоминания о прошедшей ночи казались и пугающими, и драгоценными, важными и неважными. Что они скажут друг другу, спрашивала себя Айрис. Многое ли изменилось между ними со вчерашнего дня? Когда-то – не так уж давно! – она впервые стояла перед этими же дверями. Тогда она тоже нервничала, и сейчас Айрис казалось, что она видит отражение прежней себя в темном стекле дверной панели. Стоит ей поднять руку, и она коснется той Айрис, которая только что вырвалась на свободу и полна решимости начать новую жизнь, хотя еще не знает, какой она будет.

Ее рука уже начала подниматься, но тут дверь открылась и перед ней появился Луис – он сосредоточенно хмурился, но его длинные волосы были, как всегда, растрепаны. Коротко улыбнувшись, он жестом пригласил Айрис войти внутрь. Шагнув вперед, она сразу заметила на консольном столике в прихожей разорванное письмо.

Интересно, кто из них заговорит первым?

Все так же в молчании они поднялись наверх. Казалось, весь дом затаил дыхание, а картины на стенах лукаво косятся на нее.

– Я раздумываю над своей новой картиной, – проговорил наконец Луис, когда оба вошли в его студию. Там он отошел к окну и встал к ней спиной, упершись лбом в стекло.

– Да?

– О картине с пастушкой, для которой ты уже позировала. Я хочу сделать ее довольно большой – примерно три на два фута. Возможно, я начну уже сегодня, если только мне удастся отыскать твоего беззубого приятеля.

– Альби?.. – Айрис тоже подошла к окну и бросила взгляд на ссутулившегося бродягу, который сидел на ступеньке заброшенного магазина напротив. А ведь совсем недавно, когда она пыталась заглянуть в магазин сквозь пыльное стекло, там никого не было, мимолетно подумала она.

– Может, послать за ним?

– Пожалуй… – Луис потер шею. – Мне нужно чем-то заняться… Ах, не следовало мне вчера пить!

Айрис опустила взгляд. Что означают эти его последние слова? Сожаление о том, что произошло?..

– Мне тоже.

– Обычно мы не напиваемся, – сказал он. – Но вчера… вчера мне было очень хорошо.

– Мне тоже. – Она подняла голову, и Луис, обернувшись, встретился с ней взглядом. Впрочем, через мгновение оба уже отвернулись, чувствуя какое-то непонятное смущение.

– Как ты думаешь, умер бы я от холода, если бы вчера ночью все-таки полез купаться в этот пруд?

Айрис рассмеялась, отчасти потому, что его предположение действительно показалось ей забавным, отчасти от облегчения. Значит, подумала она, прошедшая ночь все-таки была на самом деле. Она ее не выдумала и не увидела во сне.

– Думаю, да.

– И меня сочли бы самоубийцей, – легко подхватил он. – Меня бы закопали на неосвященном участке кладбища, и никто не принес бы мне на могилу голубые ирисы. – По-прежнему не глядя на нее, Луис просунул палец в прореху на рубашке и принялся теребить расползающиеся нитки. Значит, он тоже нервничает, поняла Айрис и расслабилась еще немного, хотя странное выражение его лица все еще ее смущало. Луис выглядел каким-то… пристыженным, но понять, в чем дело, ей никак не удавалось. Как странно он себя ведет, думала она. Ведь кажется, вчера ничего и не было – они не давали друг другу никаких клятв, никаких обещаний; он даже ни разу ее не поцеловал! Наверное, раньше у него была любовница, к которой он относился достаточно серьезно, – та самая Сильвия, о которой проболтался Россетти. Наверное, это из-за нее, решила она, испытывая какую-то непонятную ревность.

Стараясь отвлечься, Айрис снова поглядела в окно на заброшенную лавку и представила, что она принадлежит им с Роз. Заглянуть внутрь ей так и не удалось, но Айрис была уверена, что лавка достаточно просторна, чтобы там хватило места для двух прилавков и трех полок на каждой из боковых стен. Да, эта старая лавка прекрасно подошла бы для их магазинчика – для «Флоры». Нужно только дочиста отмыть витринные стекла, заменить или выкрасить заново дверь, разложить на прилавках флакончики с духами, вышитые подушечки, мыло с ароматом розовых лепестков и прочие товары…

– Ладно, давай немного поработаем, – сказал Луис. – Думаю, я мог бы писать тебя в саду, если только Джинивер не будет слишком сильно возражать – это ведь ее царство.

***

Отправив на поиски Альби мальчишку-посыльного, который его неплохо знал, они прошли в запущенный сад на заднем дворе. Лужайка была изрыта вомбатой и к тому же густо заросла крапивой, и Луису пришлось воспользоваться тростью, чтобы проложить путь к позеленевшей чаше фонтана с фигурой какого-то чудища в центре. Когда Айрис устроилась на краю чаши, Луис поставил рядом с ней складной стульчик и мольберт и принялся за наброски. Работал он быстро, широкими движениями: взгляд – штрих, взгляд – штрих…

Айрис сидела неподвижно, стараясь не обращать внимания на боль в ногах, которые почти сразу начали затекать. Сохранять одно и то же положение ей было трудно и еще по одной причине: нервное напряжение и возбуждение хотя и ослабели, но все же улеглись еще не до конца, и в голову Айрис сами собой лезли самые странные мысли, а ее лоно отчего-то налилось жаром.

Наконец Луис сделал паузу и поманил ее пальцем.

Айрис потянулась, громко хрустнув плечевыми суставами.

– Взгляни, – предложил он, когда она подошла, и показал ей набросок, сделанный углем и местами растушеванный. Рисунок был не из лучших – кое-где линии были проведены неправильно, и Луис исправил их другими, более жирными. – Видишь, я набросал контур твоего тела не одной непрерывной линией, как предпочитает делать Россетти и остальные, а с помощью чередования света и теней. Обрати внимание на шею – она целиком образована тенями вокруг нее. – Он показал пальцем на рисунок.

– Вижу. – Айрис кивнула.

– А теперь твоя очередь, – сказал Луис, устанавливая на мольберте свежий картон.

– Что мне нарисовать?

– Что хочешь.

Он не предложил ей рисовать себя, а встал позади. Опустившись на стульчик, Айрис взяла в руки угольный карандаш и принялась делать набросок горгульи в центре фонтана, стараясь передать форму ее вытянутого рыла и рогов с помощью теней. Постепенно работа увлекла ее, и она подумала, как приятно покинуть молчаливый дом и оказаться на улице, где веет ветер и поют птицы.

Рисунок, который выходил из-под ее рук, был более уверенным и точным, чем несколько месяцев назад: в нем было меньше линий и четких контуров и больше экспериментов со светотенью. Прижав карандаш к картону плашмя, она крест-накрест заштриховала самую глубокую тень в основании скульптуры и вдруг заметила какую-то птицу, опустившуюся на ветку ближайшего дерева. Птица вертела головкой, охорашивалась, и Айрис подумала, что до сих пор рисовала только мраморную руку (а сейчас – мраморное чудище), рабски копируя мертвые, застывшие формы, создавая что-то наподобие не слишком качественного дагерротипа. Пожалуй, подумала она, даже хорошо, что Джинивер съела ее картину и «Рука» не попала на выставку, не стала ее дебютом. Сейчас Айрис отчетливо чувствовала, что способна на большее. В отличие от картин Луиса, ее наброски не имели сюжета и, отображая лишь «мертвую натуру», не запечатлевали мгновения жизни, имевшие продолжение за пределами полотна. Теперь настала пора двигаться дальше. Тяжеловесная статичность собственных работ перестала удовлетворять Айрис, и она обратила все свое внимание на птицу, пытаясь передать на свободном уголке картона задор ее хохолка, стремительную остроту клюва, непоседливую энергию встопорщенных крыльев. Милле и Луис никогда не писали птиц и животных с натуры, предпочитая покупать чучела, но Айрис это казалось обманом. Что, если попробовать сделать набросок с живой птицы?..

Ее рука задвигалась быстрее, но она тут же сделала несколько ошибок и вздохнула.

– Я хочу нарисовать, как топорщатся ее перья, когда она приподнимает крылья! – пожаловалась Айрис.

– Боюсь, в данном случае ты занимаешься безнадежным делом, – сказал Луис. – Ты забыла, что искусство заключается в том, чтобы остановить движение.

Айрис снова вздохнула и посмотрела на набросок.

– Наверное, у меня все-таки нет никаких способностей!

– Ты действительно так думаешь?

– Да. Я просто бездарь.

Он не ответил, как не отвечал никогда, если Айрис напрашивалась на похвалу. Обычно это ее не задевало, но сейчас она почувствовала необъяснимое раздражение.

– Наверное, мне следует бросить рисовать, – сказала она, от души желая, чтобы Луис возразил. – Я безнадежна!..

Но Луис не ответил. Отломив от дерева усыпанную цветами ветку, он взмахнул ею, и воздух наполнился летящими по ветру розовыми лепестками.

Маленький пастушок

Наряженный в старомодный колет из овчины, Альби лежал на подушках в студии Луиса и думал о рае – о таком специальном месте в небесах, куда попадают одни только праведники. Должно быть, именно так они себя там чувствуют, решил он, наслаждаясь теплом мягкой овечьей шкуры. Ах, как хотелось бы ему оказаться в раю и походить по облакам! Или даже попрыгать по ним!.. Не удержавшись, мальчуган погладил меховой отворот и тут же услышал донесшееся из-за мольберта рычание. Вспомнив, что ему полагается лежать неподвижно, Альби вернул руку на бедро.

– Когда я получу плату? – проговорил он одними губами, но, вспомнив, что он теперь – работающий человек, проговорил отрывистым и резким тоном, каким пользовалась его сестра: – Выкладывай-ка два шиллинга, приятель, да поживее. И деньги вперед. Я не хочу, чтобы ты взял и смылся, не заплатив.

– Что? – рассеянно переспросил Луис. – Я не собираюсь никуда смываться. Это мой дом. Лежи-ка смирно!..

– Извиняйте, хозяин. – Но тут у Альби зачесалось в носу, и он машинально запустил в него палец.

Луис снова заворчал.

– Я не дурак, сэр. Если вы не заплатите мне флорин, как договаривались, не увидите мою киску!

– Что-что? – снова спросил Луис. – О чем это ты болтаешь?! – Он раздраженно отшвырнул карандаш. – Тебе очень повезет, если я тебе вообще что-то заплачу. Я уже сто раз говорил тебе: не шевелиться!

Боязнь остаться без денег заставила Альби застыть неподвижно почти на целую минуту. Ему будут платить два шиллинга в день, мечтал мальчуган. Очень скоро он станет так же богат, как все эти франты, которых он видел в цирке! Если бы Альби умел считать, он бы, конечно, прикинул, сколько дней ему придется позировать, прежде чем он сумеет накопить на новые зубы, но, к добру или к худу, математика была ему недоступна.

– Тебя что, блохи заели?

– Извините, сэр, – смиренно произнес Альби и снова застыл неподвижно.

Неожиданно он вспомнил Сайласа, который сидел, закутавшись в плащ, на крыльце брошенной лавки и чихал. При мысли о чучельнике Альби невольно вздрогнул. Он заметил его, еще приближаясь к двери Луиса, но узнал не сразу, решив, что это просто какой-то бродяга. Лишь подойдя ближе, он почувствовал знакомый запах и понял, кто перед ним. Должно быть, подумал Альби, Сайлас узнал, где живет Айрис, и явился сюда, чтобы следить за ней, но зачем?..

Посасывая зуб, Альби решал, сказать или не сказать Луису о Сайласе. Чучельник внушал ему какие-то смутные опасения, поэтому правильнее было бы предупредить художника, но что он ему скажет? «Мне кажется, в Айрис втрескался один подозрительный тип»? Но Луис только рассмеется и будет прав. В конце концов, он же не знает точно, какая опасность грозит Айрис. Тогда, может быть, предупредить ее саму? Но Айрис была сейчас на заднем дворе – она рисовала птиц возле старого, заросшего мхом фонтана, и Альби не хотелось ее отвлекать или пугать. С другой стороны… Мальчик подумал о красных пятнах на шее Молли, оставленных пальцами Сайласа. Нет, Айрис обязательно нужно предупредить, сказать – пусть будет осторожна.

– Я вот что хотел вам сказать, сэр… – начал Альби, не поворачивая головы. – Тут возле вашего дома ошивается один человек…

Луис нахмурился. «Заткнешься ты наконец?» – вот что означало выражение его лица, но Альби уже решился, и остановить его было труднее, чем несущуюся галопом лошадь.

– Я видел его напротив вашей двери, сэр. Он… нехороший человек, так что будьте настороже.

– Ради всего святого, дитя, лежи смирно!

– Но, сэр, мне кажется, – он может следить за Айрис. Луис коротко взглянул на него.

– Кто? Кто следит за Айрис?

– Тот человек, сэр. Я только что видел его прямо напротив вашей двери. Он увидел Айрис возле той стройки в Гайд-парке, а потом долго расспрашивал меня, как ее зовут, где она живет и так далее.

Луис поднялся и подошел к окну.

– Там никого нет. Хочешь, посмотри сам… Хотя, нет, нет! Лучше не шевелись!.. Говорю тебе – там никого нет.

– Он там был, клянусь! Его зовут Сайлас, и он торгует очень странными вещами – чучелами, черепами и прочим…

– А-а, Сайлас!.. – Луис рассмеялся. – Безобидный дурачок… Я его хорошо знаю. Он и мухи не обидит, так что ты что-то перепутал. Наверное, он искал меня, а вовсе не Айрис. Сайлас частенько появляется у дома Милле на Говер-стрит – должно быть, теперь он узнал и мой адрес. Наверное, хочет продать мне еще одно чучело голубки или спаниеля.

Альби покраснел. Он уже жалел, что затеял этот разговор. Как глупо с его стороны… Но почему тогда он никак не может успокоиться? Ему снова вспомнилось, как в темном переулке Сайлас прижал к стене какую-то женщину, но, быть может, она действительно пыталась его обжулить? Айрис-то ему ничего не сделала! И все же мальчик помнил странную настойчивость чучельника, и на душе у него было неспокойно. Как ни старался он прогнать свои страхи, они возвращались снова и снова, неотвязные и смутные.

Сын

С той памятной ночи у озера прошло почти две недели, но за все это время они ни разу не заговаривали о том, что произошло между ними на берегу. Айрис даже начала гадать, уж не жалеет ли Луис о том, что дал волю чувствам. А если нет, тогда почему он так упорно молчит? Или для него все это настолько не важно, что он вообще об этом не думает?

Сама она думала о том, что случилось на берегу, каждый день. По вечерам, раздеваясь, чтобы лечь в кровать, она вспоминала прикосновение его крепких пальцев, и иногда этого оказывалось достаточно, чтобы все ее тело охватывало странное напряжение, а бедра судорожно сжимались в пароксизме желания. Айрис, впрочем, еще не совсем понимала, что это за желание и к чему оно может ее привести. Ей просто хотелось, чтобы он обнимал ее, чтобы прикасался к ней, остужая или, напротив, раздувая еще сильнее тлеющий в ее лоне огонь. Но Луис вел себя как обычно, и лишь изредка она ловила на себе его внимательный взгляд. Заметив, что она на него смотрит, он тут же отворачивался, но ничего не говорил.

В один из дней, придя на очередной сеанс, она застала Луиса с большим конвертом в руках. На конверте стоял штамп с эмблемой Королевской академии, а запечатан он был красной сургучной печатью.

– Это ответ?! – воскликнула Айрис. – Давай, открывай скорее!

Луис нерешительно повертел конверт, потрогал клапан, положил конверт на столик, но тут же снова взял в руки.

Они оба не могли оторвать от него взгляд.

– Я уверена, что твою картину приняли, – проговорила наконец Айрис.

– Даже не знаю… – отозвался он. – В прошлом году критики набросились на нас, как волки на овец… к тому же я подписал картину буквами П.Р.Б. Одного этого вполне достаточно, чтобы снова их разозлить.

– Тогда я открою, – сказала Айрис, выхватывая у него конверт.

– Эй, эй!.. Это частная корреспонденция джентльмена! – слабо запротестовал Луис, но Айрис не обратила на него внимания. Взломав печать, она вытащила из конверта лист бумаги и впилась в него глазами.

– Ну, что там? Да не тяни же ты!

– Уважаемый мистер Фрост… – запинаясь, прочла она вслух.

– Ради бога, Айрис! Дай сюда!.. – Он, в свою очередь, вырвал у нее письмо, и его глаза забегали по строкам.

– Ну как?

– Ох-х!.. Приняли!..

– Тогда почему у тебя такое несчастное лицо?

– Я… я не знаю. Многое зависит от того, на какое место ее повесят. И критики…

– Ты, кажется, говорил, что тебе наплевать на их мнение.

– Ну-у… – протянул Луис, аккуратно складывая письмо. – Может быть, я так и говорил, но… Покажи мне художника, которому действительно наплевать, когда о его картинах говорят ужасные вещи. – Он неуверенно улыбнулся. – Ну а в целом это хорошие новости…

– Подумать только!.. – Айрис вздохнула. – Твоя картина будет висеть в Королевской академии!..

– И ты тоже… Я имею в виду – это же твой портрет, – с улыбкой напомнил Луис. – Вот увидишь, ты сразу станешь знаменитой. И тогда ты бросишь меня ради Тернера или Констебля.

– Брошу обязательно. – Айрис взяла у него письмо и задумалась. – А ведь и в самом деле… – проговорила она. – Я тоже попаду в Академию. Господи, даже представить себе не могу! Столько людей придут на летнюю выставку и увидят меня!.. – Она подумала о том, что лет через сто, когда ее уже давно не будет на свете, картина все еще будет существовать и люди будут по-прежнему разглядывать ее лицо. Нет, решила Айрис, в будущем году она обязательно должна послать в Академию свою картину. Тогда она будет творцом, а не просто музой художника, создавшего бессмертный шедевр. Ей нужна лишь идея, сюжет, – и можно начинать.

В дверь постучали, и Луис бросился открывать. Это пришел Милле.

– Мою картину приняли, Джон! Ты знаешь?

Он знал. Три картины Милле – «Дочь дровосекса», «Возвращение голубя в ковчег» и «Мариану» – тоже приняли, и Луис заключил друга в объятия.

– Думаю, в этом году Академия уже не сможет нас не признать, – заявил он. – Все будут нас восхвалять, а мистеру Диккенсу придется подавиться собственной желчью. «Настал наш славы час!» – пропел Луис. – Если повезет, о наших картинах напишет сам Рёскин.

Потом он повел Милле и Айрис в гостиную и достал из буфета бутылку зеленого шартреза и три пухленькие сигары. Милле хотел было отказаться, но Луис чуть не насильно сунул ему в руку бокал, налил всем троим вина и чокнулся с Айрис.

– За нашей славы час! – провозгласил он.

Айрис выпила и чуть не закашлялась – таким сладким и крепким оказался ликер. Почти сразу у нее в голове зашумело, и она снова припомнила ночь, когда они с Луисом стояли, обнявшись, на берегу пруда и его рука обнимала ее за талию, а ее лежала у него на поясе.

– Придумал! Пойдемте в «Дельфин»! – воскликнул Луис.

– Пойдемте, – согласился Милле. – Я поставлю тебе порцию светлого.

– Нет, это я поставлю тебе порцию светлого, – возразил Луис и повернулся к Айрис. – Ты тоже должна пойти с нами.

– Но я не могу!

– Почему? – Луис потянулся к ее перчаткам и капору. – Или у тебя есть занятие поинтереснее? Может быть, ты идешь к кому-то на вечеринку или в оперу?

Айрис недоуменно уставилась на него. Как просто быть мужчиной, подумала она. Им-то нет необходимости думать о подобных вещах!

– Как я могу пойти в таверну с двумя неженатыми…

– Чепуха! К тому же мы будем твоими дуэньями.

– Вы? Вы не можете! Как я уже сказала, вы оба не женаты, я тоже не замужем. Если я пойду туда с вами, меня будут считать… – Она не договорила, неожиданно задумавшись о том, а принадлежит ли она к тем слоям общества, где о подобных вещах действительно задумываются. Кто она такая? Швея-продавщица из кукольной лавки, которая стала натурщицей. О какой добродетели она печется?

– Вот не думал, что тебя заботит, что скажут о тебе лицемеры и ханжи!

– А я ее понимаю, – неожиданно заявил Милле.

– Спасибо… – Айрис с такой силой сжала бокал в руке, что ей даже показалось, еще немного, и он может треснуть. – Спасибо, мистер Милле, – поправилась она в попытке сохранить последние крохи респектабельности, которая с каждым днем ускользала от нее все больше.

Луис нахмурился.

– Мистер Милле?.. А я – я теперь буду мистер Фрост? Айрис качнула головой.

– Вам придется пойти без меня.

– Не говори ерунды. – Луис искоса посмотрел на нее. – Впрочем, если не хочешь, я не стану настаивать. Останемся дома и будем разглядывать стенные панели. Вот весело-то будет!..

В дверь снова постучали, и выражение его лица мгновенно переменилось.

– Это наверняка Хант! – воскликнул Луис. – Я уверен, что его «Валентина»³⁵ тоже приняли и что ваши картины будут висеть на лучших местах!

– Я открою, – вставила Айрис, которая стояла ближе всех к выходу. Открывая парадную дверь, она слышала, как Милле и Луис возбужденно переговариваются в гостиной.

Но на пороге стоял вовсе не Хант.

Это был ребенок, который удивленно моргал, глядя на нее. У него были большие, как сливы, глаза и светлые волосы, которые наискось падали на лоб. Одет он был в изрядно помятый матросский костюмчик, и выражение лица у него было на редкость серьезным и взрослым. Такие лица Айрис видела только у детей состоятельных родителей, которых она изредка встречала в парке, где они прогуливались со своими боннами и няньками. Сейчас Айрис едва не рассмеялась – лицо мальчугана было точь-в-точь как у школьного учителя.

– Добрый день, – сказала она, слегка наклонившись, чтобы их лица оказались на одном уровне. – Что угодно юному джентльмену?

Мальчик нахмурился.

– Там, куда пристал мой корабль… – Он наморщил лоб еще сильнее. – В доках, вот как это называется. В общем, там мне сказали, что пришлют мои вещи по этому адресу. Здесь живет мой папа. Он дома?.. Мама заболела, и меня послали к нему на пароходе с тетей Джейн. В пути меня немного укачало, но сейчас уже все хорошо. Тетя Джейн расплачивается с извозчиком там, на углу. Она ходит неверот… невероятно медленно, поэтому я ее опередил…

– Твой папа?

– Да, – ответил мальчик и, вытянув шею, заглянул вглубь коридора, где как раз отворилась дверь гостиной.

– Папа! – закричал он и, просияв, бросился в объятия Луиса.

Еще письма

Говер-стрит, 7

12 апреля

Уважаемый мистер Рид!

Я несколько раз пытался застать Вас в магазине, но, по-видимому, попадал в нерабочие часы.

Для работы мне необходимо чучело собаки наподобие той пары, которую вы предоставили мне для моей «Изабеллы»³⁶, но несколько меньшего размера. Лучше всего подошли бы породы бленхейм, йоркширский терьер и тому подобные. Сообщите как можно скорее, имеется ли у вас в наличии подходящее чучело, и если нет – сможете ли вы изготовить его в течение месяца? Плачу две гинеи, в том числе за срочность.

Искренне ваш,

Джон Милле.

Фабрика П. Р.Б.

17 апреля

Айрис!

Очень жаль, что ты покинула мой дом в такой спешке. Я готов при первой же возможности объяснить тебе все.

Твой

Л.

Фабрика П. Р.Б. 18 апреля

Айрис!

Надеюсь, ты получила мое предыдущее послание. Здорова ли ты? Твоего ответа я не получал. Вынужден с сожалением констатировать, что ты пропустила сегодняшний сеанс. Сможешь ли ты позировать завтра, как мы договаривались? Кроме того, мне необходимо обсудить с тобой один важный вопрос.

Если я вдруг чем-то тебя оскорбил или обидел, прошу меня простить.

Твой

Л.

Айрис!

Хозяйка пансиона утверждает, что ты отправилась на прогулку, но я видел в твоем окне свет. Мне не хотелось бы обвинять достойную леди во лжи, поэтому будем считать, что я ошибся. Надеюсь, ты понимаешь, сколь небезопасно оставлять горящие свечи без присмотра, и т. д. и т. п.

Сегодня ты снова не пришла в студию. Имей в виду – без твоих разбросанных где попало рисунков бедняжка Джинивер может скончаться от истощения.

Л.

Колвилл-плейс, 6

19 апреля

Айрис!

Твое молчание начинает меня пугать!

Я был бы очень благодарен за любую возможность поговорить с тобой и обсудить создавшееся положение.

Посылаю тебе пакет твоих любимых глазированных трюфелей. Надеюсь, ты не станешь их выбрасывать.

Твой

Луис

Клод

За несколько дней Сайлас узнал об Айрис почти все. Он узнал, что она частенько покусывает кончик своего рыжего локона или разглаживает приколотую к лифу платья потрепанную атласную розетку, что она живет в женском пансионе на Шарлотт-стрит и что ее окно находится в мансарде с левой стороны. Во всяком случае, именно в этом окне вспыхивал свет вскоре после того, как она входила в подъезд.

Еще он узнал, что Айрис очень любит глазированные трюфели, которые она покупает в бакалее на Тотнем-корт-роуд. Чтобы стать ближе к ней, Сайлас тоже их попробовал, но конфеты ему не понравились – они были тошнотворно сладкими и к тому же липли к нёбу и зубам. Теперь Сайлас целыми днями торчал на Колвилл-плейс, следя за домом номер шесть, изо всех сил стараясь не думать о том, что может делать там Айрис. Иногда, впрочем, его защита ослабевала, и тогда он отчетливо представлял, как Луис яростно вонзается в ее нежное лоно, слышал серебряные бубенцы ее смеха и звук горячего дыхания. Сайлас, однако, старался гнать от себя эти мысли, потому что это была ложь, ложь, ложь… Айрис будет принадлежать ему и никому больше. Она уже принадлежит ему!

Когда-то Сайлас точно так же думал о Флик, но сейчас она казалась ему лишь мимолетным увлечением – чем-то несерьезным, что могло только отвлечь его мысли от подлинной красоты, которую он наконец-то отыскал, хотя на это и ушло много-много лет. Кроме того, Флик была слишком жадной. Он был к ней так добр и снисходителен, он даже прощал ей заигрывания с сыном владельца фарфоровой мастерской, но она отплатила ему черной неблагодарностью. Ради нее он копил деньги, откладывал каждую монету, которую богатые дамы Стоука платили за его черепа, а ведь расставаться с ними ему было не легче, чем с лучшими друзьями. И все же он продавал их, мечтая о том, что когда-нибудь у него появится достаточно большая сумма, чтобы они с Флик могли вместе убежать в Лондон. Однажды Сайлас даже показал ей свою коллекцию, но девушка подняла его на смех, а потом оскорбила, назвав сумасшедшим.

С Айрис он поведет себя умнее. Правда, бывали дни, когда Сайлас терял над собой контроль, и тогда ему казалось, что его любовь к ней – просто безумие и что Айрис его совсем не любит. Эти мысли лишали его сил и решимости, но каждый раз он утешался тем, что такое сильное чувство, как у него, не может остаться без ответа. Ему нужно только ждать – тихо, терпеливо, словно в засаде, пока она сама не упадет в его объятия. Правда, никакого плана у Сайласа пока не было, но это его не особенно тревожило. В конце концов, его план относительно Флик сложился сам собой, и ему оставалось только привести его в исполнение. Точно так же будет и с Айрис, в этом он был уверен.

Ну а пока он просто наблюдал за ней, изучал, запоминал, сопоставлял. Это занятие настолько увлекло его, что Сайлас почти перестал бывать в своей лавке. В мастерскую он и вовсе не спускался больше двух недель. Все заботы, дела, которые Сайлас когда-то считал важными, потеряли для него всякий смысл. Зачем, к примеру, ему витраж из крыльев бабочек? По совести сказать, у него с самого начала не лежала к нему душа, так зачем же утруждать себя, тратить зря время и силы?.. В конце концов он совершенно забросил работу над витражом; заготовленные для него стеклянные панели покрылись пылью, а крылья пойманных Альби бабочек высохли и превратились в прах. Сам мальчишка тоже куда-то запропастился: раньше, если он не заставал Сайласа дома, Альби оставлял в дверной щели тонкие щепочки – знак, что он приходил и что у него есть подходящий товар, но таких условных знаков Сайлас давно не видел. Похоже, мальчишке тоже наскучило собирать дохлятину и гоняться за бабочками, и он нашел себе какое-то другое занятие.

Единственным, что напомнило Сайласу о его ремесле, было письмо Милле. С трудом прочитав его по складам, он смял бумагу и конверт и швырнул в очаг. Можно подумать, думал Сайлас, ему нечем заняться, кроме как изготавливать для художника всякую ерунду. Нет, сэр, у него есть дела поважнее ваших картин!

***

А потом Айрис подала ему еще один знак. Она гуляла в Риджентс-парке, на лужайках которого еще виднелись кое-где отцветающие нарциссы. Сайлас незаметно следовал за ней и в конце концов нагнал возле озера. Айрис сидела на каменной скамье, о чем-то глубоко задумавшись, и Сайлас подумал, что в таком положении Айрис кажется еще более хрупкой и прелестной, а главное – не такой высокой. Единственное, что его немного огорчило, это то, что сегодня она была в платье с глухим воротничком, скрывавшим ее изысканно изогнутую ключицу.

Впервые за много дней Айрис не пошла с утра к Луису, а по ее опущенным плечам Сайлас догадался, что девушку что-то печалит. В руках у нее была сорванная ветром цветущая ветка яблони, и Айрис по одному отрывала от нее овальные розовые лепестки и роняла наземь. Эта картина вызвала у Сайласа такое глубокое умиление, что он почувствовал острую боль в сердце. Так, низко склонив голову, она сидела около часа, и Сайлас изнывал от желания подойти к ней, погладить по плечу, утешить, попробовать на вкус крохотные сверкающие слезы, капавшие с ее очаровательного подбородка на подол платья.

«Ты позаботишься обо мне, правда? – скажет она. – Ведь ты единственный, кому я действительно дорога».

Резкий порыв ветра забрался ей под капот, высвободив длинный, чуть вьющийся локон, и Айрис время от времени поднимала руку, чтобы убрать его обратно, но уже через минуту он снова вырывался на свободу. Взгляд ее упирался в землю, лицо было бледно, а в глазах не видно было обычного блеска и живости, и Сайлас задумался, что могло ее так огорчить. Быть может, ее сестра серьезно заболела? Надо будет зайти в кукольный магазин и навести справки. Возможно, он сможет чем-то помочь, и тогда улыбка снова вернется на ее бледные уста.

Небольшой спаниель с розовым ошейником выскочил из-за куста и подбежал к Айрис. Сайлас терпеть не мог собак, особенно так называемых декоративных пород. Ему приходилось слышать, как живется этим избалованным тварям – вареная печенка на завтрак, обед и ужин, ванны с яичным желтком каждую неделю, шелковые подушки для спанья и бархатные башмачки для лап. Воистину, владельцы этих бесполезных существ думают о своих питомцах куда больше, чем о простых людях, которые каждый день встречаются им на улицах. Взять хотя бы его самого… Что он видел в детстве, кроме голода и колотушек, тогда как дочери владельца мастерской наряжали своих левреток в бархатные костюмчики и катали по улицам в колясках!

Но Сайлас отбросил эти мысли, стоило ему только увидеть, как изменилось выражение лица Айрис. Наклонившись еще сильнее, она протянула руку, чтобы погладить спаниеля по голове, и на ее лице впервые за сегодняшнее утро появилась улыбка – словно солнышко выглянуло из-за туч. Пес облизал ей пальцы, ткнулся носом в запястье, а Айрис почесала его за ухом.

Этот знак невозможно было не заметить или неправильно понять. Он был настолько внятен, словно Айрис прокричала его во все горло. «Не смей пренебрегать своим ремеслом! – вот что она хотела сказать, поглаживая лохматую спину спаниеля. – Вот тебе собака для Милле!»

Подобная забота о его делах тронула Сайласа чуть не до слез. Вот чем они так похожи. Доброта и забота друг о друге… похоже, они и впрямь созданы для того, чтобы быть вместе.

«Ты уверена? – мысленно уточнил он. – Уверена, что это именно то, что нужно?»

Ответом ему был тихий мелодичный смех. Собака встала на задние лапы, и Айрис рассмеялась, чтобы он услышал и не сомневался больше.

***

Вернувшись в лавку, Сайлас отыскал свои вырезки из «Ланцета», в которых рассказывалось, как работать с хлороформом. В течение трех лет он аккуратно вырезал тонкими серебряными ножницами все статьи, в которых упоминалось о новом усыпляющем веществе³⁷, даже не представляя толком, когда и зачем оно может ему понадобиться. Сейчас он достал из ящика буфета пухлую папку с вырезками и некоторое время внимательно читал, время от времени снимая со свечи нагар.

«Том 51; Хлороформ – по-ль-за и по-боч-ны-е… побочные эфе… эффекты…»

Два года назад он уже пытался купить это вещество, но тогда оно было совсем новым и дорогим и достать его было невероятно трудно. Теперь же его можно было купить просто в аптеке. Сложность, однако, заключалась в том, что в окрестных аптеках его хорошо знали, поэтому после некоторых колебаний Сайлас вышел из дома и сел на омнибус до Фаррингдона.

Аптеки всегда нравились ему своим уютом, тишиной и витавшими в воздухе сложными лекарственными запахами. Зайдя внутрь, он, бывало, подолгу разглядывал стеклянные и фарфоровые склянки, в которых перекатывались разноцветные пилюли, глазел на деревянные ящики с таинственными порошками, доставать которые следовало специальной ложкой, любовался стоящими в углу скелетами из полированного дерева и аккуратными рядами коробочек, жестянок и флаконов на полках и прилавке. Сегодня, впрочем, он не стал тратить время зря и сразу перешел к делу.

– Мне нужен флакон хлороформа, – сказал он аптекарю. – Меня послал мой семейный врач. Видите ли, моя жена… ей скоро рожать, и я хотел бы облегчить ее страдания.

– Вы поступили совершенно правильно, сэр, – ответил аптекарь. – Хлороформ с каждым днем становится все популярнее. Говорят, что даже Ее Величество намерена испробовать это замечательное средство при следующих родах. Этот метод обезболивания похвалил и наш прославленный писатель мистер Диккенс. Ожидаете сына, сэр?..

– Что-что? – В первую минуту Сайлас даже растерялся, но почти сразу понял, о чем идет речь. – А-а, нет… Нет. Видите ли, мы оба хотим девочку.

– Понятно. – Аптекарь отвернулся и, задрав голову, принялся разглядывать полки, водя из стороны в сторону пальцем, а Сайлас от нетерпения принялся барабанить по прилавку ногтями, но тотчас спохватился. Нельзя показывать, что он волнуется.

– А-а, вот он где… Думаю, вам хватит одного небольшого флакона. Одна доза, правильно?

– Я возьму два флакона, – сказал Сайлас решительно. Аптекарь заколебался.

– Вы уверены, сэр?.. Не лучше ли проявить осторожность – в чрезмерных дозах это средство может быть опасным. Мне бы не хотелось, чтобы ваша супруга столкнулась с… с какими-то осложнениями.

– Да, я уверен. – Сайлас кивнул. – И я буду очень, очень осторожен. Кроме того, осложнения после родов могут наступить и без хлороформа, не так ли?

– Вы совершенно правы, сэр. Несмотря на то что в наш век медицина достигла просто поразительных успехов, осложнения и побочные эффекты все еще возможны, – сказал аптекарь, вручая Сайласу две небольшие стеклянные бутылочки с залитыми сургучом горлышками.

***

Все дальнейшее представлялось Сайласу достаточно простым. От него требовались только терпение и осторожность: первое – чтобы ждать и наблюдать, второе – чтобы не попасться. Вскоре он уже знал, что кличка спаниеля с розовым ошейником – Клод, что каждое утро его выгуливает заспанная горничная и что, едва попав в парк, пес несется к одной и той же луже и бегает там по грязи, пачкая лапы и приплюснутую, как у свиньи, морду. Жил Клод в доме номер 160 по Глостер-сквер. Шерсть у него была светло-бежевой, если не считать более темных полосок на лапах и коричневого чепрака на спине, однако после утренних «грязевых ванн» пес становился почти черным. Отчаянно зевающая горничная имела обыкновение спускать его с поводка у самого входа в парк, предоставляя Клоду бегать на свободе, пока сама она болтала с другими служанками. За псом она совсем не следила и даже не убирала за ним, оставляя эту неаппетитную работу сборщикам собачьих экскрементов.

За три дня наблюдений Сайлас выяснил все, что хотел, и был готов действовать. Рано утром он спрятался за деревьями и вскоре услышал ленивые шаги горничной, у ног которой вертелся спаниель. Минута, и бархатный поводок отстегнут. Пес сразу помчался к зарослям, и Сайлас приготовил пакет с мясными обрезками, которые он прихватил с собой в качестве приманки.

Солнце поднялось над вершинами деревьев, и бесчисленные капли росы засверкали в траве как мышиные глазки. В этот ранний час в парке не было гуляющих франтов и леди – только служанки и горничные, которые поминутно терли глаза и собирались в группы, чтобы посплетничать о хозяевах. За вверенными их попечению домашними любимцами слуги почти не следили, предоставляя им бегать где вздумается.

Клод тем временем подбежал совсем близко к тому месту, где прятался Сайлас. По дороге он обнюхивал траву, а заодно сунул нос под хвост борзой суке (Сайлас в своем укрытии залился беззвучным смехом при мысли о том, как по возвращении с прогулки хозяйка станет целовать морду своего любимца). Оказавшись в подлеске, пес принялся носиться кругами, все больше удаляясь от дорожки, где осталась горничная. Вскоре он выбежал к берегу озера, залез передними лапами в воду и, сделав несколько торопливых глотков, двинулся в обратном направлении. Вот он обогнул дерево, облаял невидимую в листве птицу или белку и снова углубился в заросли. Когда Сайлас наконец его нагнал, пес сидел на задних лапах, а рядом дымилась в прохладном утреннем воздухе свежая куча.

– Иди-ка сюда, дружок! – тихонько позвал Сайлас и причмокнул губами. – На!.. – Он показал псу кусочек мяса. – На-на-на!..

Клод поднял нос и принюхался. Он был еще совсем молодым псом, почти щенком. Айрис сделала правильный выбор – это именно то, что нужно Милле.

Сайлас бросил мясо перед Клодом, и тот принялся есть, виляя из стороны в сторону обрубленным хвостом.

Момент был подходящий, и Сайлас достал из кармана бутылочку с хлороформом, плеснул немного на носовой платок и, сделав быстрый шаг вперед, прижал к носу пса. Через каждые пять секунд он добавлял на платок еще каплю вещества.

Клод не засыпал минуту или две, так что Сайлас даже слегка встревожился – ему казалось, что хлороформ должен подействовать быстрее. Пару раз пес негромко взвизгнул и наконец обмяк. Но он всего лишь спал, а Сайласу нужен был труп, и он с силой сжал мохнатое горло пальцами. Клод вяло дернулся, но уже через минуту Сайлас почувствовал, что пульс пропал, да и звука дыхания он не слышал.

Дело было сделано, и, спрятав мертвого спаниеля под плащом, Сайлас быстро пошел к другому выходу из парка. Айрис будет довольна, думал он на ходу. Ведь он сделал все, как она хотела.

Позор

Фабрика, 22 апреля

Айрис!

Умоляю тебя уделить мне хотя бы пять минут твоего времени! Я знаю, что приезд моего сына стал для тебя неожиданностью, быть может, он даже тебя испугал. И в этом, несомненно, есть доля моей вины.

Да, у меня есть сын, но до сих пор я считал эту тему глубоко личной и к тому же не слишком подходящей для того, чтобы обсуждать ее с тобой. Похоже, я ошибался.

Мне хотелось бы хотя бы вкратце объясниться и заверить тебя, что открывшиеся обстоятельства никак не повлияют на твой статус моей натурщицы и, если угодно, моей «ученицы». Мой брак уже много лет брак только по названию: Сильвия и я давно живем раздельно, и мое имя ничем не запятнано. За исключением членов братства ни один человек в Лондоне не знает, что я женат: в обществе меня считают закоренелым холостяком. Разумеется, я пойму, если, прочтя мое объяснение, ты решишь разорвать наш договор (хотя я убежден, что в этом случае мир искусства многое потеряет, не говоря уже о бедняжке Джинивер, которая может и вовсе скончаться от тоски). Единственное, о чем я тебя прошу, это не принимать никакого решения, пока мы не поговорим подробно.

Твой Луис

Колвилл-плейс, 6 22 апреля

Дорогая Айрис!

Я был очень огорчен, когда ты отказалась встретиться со мной сегодня вечером, лишив меня, таким образом, возможности объяснить тебе ситуацию лично. Попробую сделать это здесь, поскольку для меня весьма важно, чтобы ты поняла, как обстоят дела в действительности.

Впрочем, я и сейчас с трудом понимаю, что сказать, как и с чего начать… Слова путаются у меня в голове и упрямо не хотят ложиться на бумагу. Ах, если бы ты была сейчас со мной, а не читала эти строки у себя в мансарде, в парке или в другом месте. Именно по этой причине я никогда не любил писем – жалкая это все же замена разговору лицом к лицу, когда видишь глаза собеседника, чувствуешь, как он реагирует на твой голос и интонацию!

С другой стороны, может быть и лучше, если я не буду воображать тебя рядом с собой. Попробую написать это письмо так, словно речь идет о жизни совершенно постороннего человека.

Итак, все началось с наших отцов – Сильвии и моего, – которые были соседями и близкими друзьями. Они вместе учились в школе, потом вместе поступили в Оксфорд. Оба женились почти одновременно, а их дочери, Сильвия и Кларисса, были ровесницами и вскоре тоже стали близкими подругами, так что в детстве мы часто проводили летние каникулы втроем.

Должен сказать, что родители Сильвии с самого начала были уверены, что мы с ней должны пожениться. Они предназначали ее для меня чуть не с младенчества. Впоследствии Сильвия признавалась, что мать часто рассказывала ей обо мне, превознося до небес мои достоинства и таланты, как действительные, так и воображаемые. Начиная лет с десяти она покупала Сильвии красивые шелковые ленты или заставляла часами сидеть с нагретыми железными стержнями в волосах, если существовала хоть малейшая возможность, что мы с ней окажемся в одном и том же месте.

Однажды, когда мне было лет пятнадцать, я приехал на каникулы домой и встретил там Сильвию. Должно быть, со мной что-то случилось, потому что в то лето я увидел ее словно в первый раз. Стрела Купидона поразила меня в самое сердце, я влюбился глубоко и страстно.

Спустя какое-то время родители Сильвии пригласили нас с Клариссой провести несколько недель в их летнем имении в Троссахсе³⁸, и я захватил с собой свой альбом для набросков и несколько брикетов сухой акварели. В Шотландии мы с Сильвией пользовались полной свободой, какая обычно предоставляется детям. Мы вместе бродили по берегам озер и потоков, любовались живописными окрестностями, читали друг другу стихи… Но я уклонился от темы. Вкратце говоря, в этом волшебном краю наша юношеская любовь окрепла еще больше. Мы были просто очарованы друг другом и, конечно, полагали, будто это и есть настоящее чувство. Конечно, мы были глупы, наивны, романтичны. Я раздувал свое чувство словно костер, питая его поэзией, музыкой, живописью… Да, я знаю, что это звучит банально, но тогда я мог узнать о любви только из книг, из великих произведений искусства, ведь мне было только пятнадцать! Я был уверен, что любовь должна поглотить, раздавить меня, сокрушить меня в своем чреве, и мне остается только покориться. Бороться с любовью – тогда мне и в голову не могло прийти ничего подобного!

Сильвия испытывала примерно те же самые чувства. Мы посвящали друг другу плохие стихи, писали по ночам сентиментальные письма, чтобы на следующий же день украдкой обменяться ими, хотя за нами никто не следил. Мы оба воображали себя персонажами картины, каждый жест которых тщательно обдуман, рассчитан и запечатлен навеки кистью великого художника по имени Любовь.

Разумеется, наши родители все знали и надеялись, что это детское чувство со временем перерастет в нечто более прочное и продолжительное. Моя мать, к примеру, уговаривала меня не спешить со свадьбой, отложить ее на несколько лет. Ей хотелось, чтобы сначала я побывал на континенте и обзавелся собственным источником дохода. Но ни я, ни Сильвия не прислушивались ни к доводам родни, ни к доводам здравого смысла. Нам казалось, что ни ее родители с их слюнявой нежностью друг к другу, ни моя мать, которая после смерти отца, казалось, еще больше расцвела, просто не способны понять нашу великую любовь, которая превосходила собой все, что знала человеческая история.

В конце концов мы решили бежать, чтобы тайно обвенчаться, и мы добились своего. Это был довольно эгоистичный план, но самое смешное заключалось в том, что наши родные ничуть не возражали бы, вздумай мы с ними посоветоваться. И в самом деле, вышло довольно забавно: нам нужны были видимые, вещественные доказательства того, что наша любовь является вечной и бессмертной, тогда как в действительности наше чувство, искусственно взращенное нами и нашими родителями, было всего лишь домом, построенным на песке.

Ничего удивительного, что похмелье наступило быстро и оказалось довольно горьким. Наши идеализированные представления о любви рассыпались в прах, как только мы столкнулись с нехваткой денег и с раздражением, которое мы оба начали испытывать при виде друг друга. Сильвия оказалась совсем не такой, какой рисовало ее мое воображение, да и я, наверное, сильно ее разочаровал. И наверное, иначе и не могло быть. Что такое плоть и кровь по сравнению с романтическими грезами? Оглядываясь назад, я готов признать, что Сильвии было нелегко со мной: я оказался слишком далек от ее идеала. С другой стороны, мне было всего семнадцать, я был полон сил и энергии, но оказался заперт в темнице раннего брака. Мне хотелось рисовать, писать красками, читать книги, путешествовать, а приходилось исполнять ее капризы. Ничего общего – ничего такого, что могло бы нас объединить, у нас не нашлось, и когда очарование первого чувства растаяло, мы обнаружили, что на самом деле мы двое – абсолютно чужие друг другу люди.

Глубокое разочарование, которое испытывала Сильвия, привело ее к болезни. Это был тот самый случай, когда меланхолия поражает не только ум, но и все тело. Целыми днями она проводила в постели, и любая мелочь могла вызвать ее гнев или слезы. Сильвия начинала злиться, если я просто брал в руки газету, так как она считала, что через бумагу могут передаваться какие-то болезни. Любой посторонний запах вызывал у нее рвоту. Сама ничего не делая, она требовала, чтобы я сидел с ней, утешал и ласкал ее целыми днями.

Я тратил огромные деньги на врачей. Вместе мы совершили поездку в Венецию, в Альпы, но это привело лишь к тому, что Сильвии стало отвратительно одно мое присутствие. Да и я окончательно убедился, что нам совершенно нечего сказать друг другу. Как-то я перечитал ее ранние письма ко мне и увидел, что меня в них нет. Луиса, которому они были адресованы, не существовало в природе, он был нереальным, целиком выдуманным.

Прошло еще немного времени, и Сильвия заявила, что не желает больше оставаться со мной под одной крышей. Откровенно говоря, услышав это, я испытал облегчение. Вскоре она действительно отправилась к своим родным в Эдинбург, забрав с собой нашего маленького сына, а я… я впервые за много лет вздохнул свободно. Разводиться с ней официально я не собирался – для этого необходимо было бы публично обвинить ее в измене, в неисполнении супружеского долга и тому подобном, а это означало бы покрыть наши имена позором. Мы просто расстались, и это положение устраивало нас обоих.

И вот недавно выяснилось, что ее болезнь не была притворством. Врачи утверждают, что у Сильвии рак и что она долго не протянет (Кларисса, кстати, сейчас с ней, в Эдинбурге – ухаживает за своей старинной подругой). В каждом своем письме ко мне Сильвия пишет, что умирает, и требует, чтобы я неотлучно находился при ней, но каждый раз, когда я приезжаю, она снова становится сварливой, раздражительной и слезливой. Лежа в постели, она требует, чтобы ей подали то разбавленный бульон, то засахаренные фрукты, и по-прежнему кричит на меня по поводу и без повода, а я не в силах это выносить.

Что еще тут можно сказать? Вот неприглядный факт: у меня есть жена, но мы уже пять лет живем раздельно и терпеть друг друга не можем. К счастью, мое имя не было широко известно и я мог не бояться скандала, но, когда о моих картинах заговорят… Словом, я бесконечно жалею о совершенной когда-то ошибке.

Ты, наверное, захочешь узнать, почему я тебе все это написал? Потому, дорогая Айрис, что я очень хочу, чтобы ты вернулась ко мне и как модель, и как коллега-художник. Я хочу снова гулять с тобой в парке, смеяться над самовлюбленностью Милле и над проделками Джинивер. Я хочу, чтобы когда-нибудь наши картины висели в Академии рядом. Надеюсь, ты поймешь, в каком непростом положении я по собственной глупости оказался, и поймешь, что тень моего позора никогда не коснется тебя.

А еще я пишу тебе потому, что наши отношения не должны строиться на недомолвках и умолчаниях.

Прошу тебя, приходи завтра.

Искренне твой, Луис Фрост

Шарлотт-стрит, 23 апреля

Уважаемый мистер Фрост!

Я приду к Вам завтра. Сердечно благодарю Вас за столь подробное освещение всей ситуации. Благодаря Вашей откровенности я наконец-то уяснила себе мое положение. Тем не менее я вынуждена просить Вас дать мне рекомендательное письмо, необходимое для устройства на работу.

Ваша Айрис Уиттл.

Сильвия

К ее приходу Луис прибрался в гостиной. То есть действительно прибрался, так что Айрис было совершенно не к чему придраться. Поленья были сложены возле камина аккуратной пирамидкой, уголь лежал в ведерке, а разбросанные книги и журналы вернулись на полки. Даже пыли в углах было немного.

Луис сидел в кресле напротив. Всего четыре дня прошло с тех пор, как из Эдинбурга приехал его сын, однако выглядел он почти таким же тощим, как Милле. Глаза Луиса были обведены черными кругами, румянец со щек исчез, а кожа казалась белой, как фарфор, да и сам он не метался по комнате, не жестикулировал, не наполнял комнату заразительным смехом. Айрис он показался неподвижным, как спичка в коробке: ноги сдвинуты, руки лежат на коленях.

– Я купил тебе твои любимые трюфели, – сказал Луис. – Они в кухне, я сейчас принесу. – Он пошевелился, собираясь подняться, и его взгляд переместился с потолка на дверь.

Даже сейчас Айрис не могла не признать, что он по-прежнему красив. Глядя на его густые волосы, на руки, в которых таилась тихая, спокойная сила, она вновь ощутила прилив желания. Он был так близко, что Айрис могла бы его обнять. Ах, если бы только знать, где кончается ее увлечение живописью и начинается страсть к этому молодому, красивому мужчине.

Она взмахнула рукой в знак того, что он может не беспокоиться. Сейчас не до конфет.

– Как ты поживаешь? – спросил Луис.

– Спасибо, хорошо, – ответила Айрис, обращаясь к каминной полке. Отчего-то ей вдруг стало очень одиноко, и она поняла, как сильно ей нужна Роз, по которой она по-прежнему скучала. Уже несколько раз Айрис писала сестре, но так и не дождалась ответа. Неужели Роз действительно смогла выбросить из памяти все, что их когда-то связывало, думала она порой. Сама Айрис до сих пор помнила, как в детстве, сделав из старых обоев маленькие государственные флажки, они отправились к Сент-Джеймсскому дворцу³⁹, чтобы хоть одним глазком взглянуть на королеву, которая только что вышла замуж за принца Альберта, как они вместе ели подаренные Чарльзом конфеты, как хихикали над его глубокомысленными высказываниями и делились секретами.

«…Мы не сомневаемся, что тебя сбили с толку, обманом и лестью завлекли на ложный путь…»

– Ты получила мое письмо, – не спросил, а констатировал Луис. Краешком глаза Айрис видела, как он подался вперед, и почувствовала, что в ней растет злость на него, на Сильвию, на свои собственные глупость и упрямство, с которым она так долго цеплялась за несбыточную, ускользающую надежду. – Ты позволишь мне объяснить кое-что подробнее?

– В этом нет необходимости, – ответила Айрис. – Ты ничего мне не должен, за исключением моих набросков и рекомендательного письма. За ними я и пришла.

Луис фыркнул.

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно, – отрезала она. – Мне нужно рекомендательное письмо. Надеюсь, ты его написал?

– И все-таки я должен объясниться…

Айрис вдруг почувствовала, что задыхается. Воздух как будто превратился в густой дым, в мокрую шерсть, намертво забившую нос и рот.

– Я нашла подходящее место… – с трудом выговорила она – В Ковент-Гардене. Я буду модисткой.

– С тем же успехом ты можешь пойти на фабрику. Там никаких рекомендаций не требуется.

– Кто ты такой, чтобы говорить мне…

– Тебе там не понравится. Ты – творческая натура, монотонный, однообразный труд не для тебя. Никакой свободы, никакого вдохновения, никакого полета фантазии… На фабрике ты будешь просто работницей, одной из многих, крошечной шестеренкой большого механизма.

– Что ты об этом знаешь?! – вспылила Айрис. – Да и не твое это дело. Я пришла за рекомендацией… и, если ты мне ее не дашь, я уйду.

– Ты права. Я не дам тебе рекомендацию.

– Не дашь?.. – ахнула Айрис.

– Если это единственный способ вынудить тебя остаться – нет.

– Но… ты не можешь так поступить со мной, – сказала она, подавляя гнев. Луис нарочно ее провоцировал, но она не должна поддаваться. Единственный способ одержать над ним верх и добиться своего – оставаться спокойной.

– Тебе вовсе незачем искать другую работу. Я совершенно не понимаю, почему ты вдруг решила…

– Это было необходимо.

– Но почему?

– Потому что… – «Потому что ты женат, а я… я боюсь», – хотела она сказать.

– Потому что ты боишься? – мягко подсказал Луис.

– Чего мне бояться? – Айрис пыталась говорить спокойно и твердо, но не могла справиться с эмоциями. – И вообще, перестань говорить мне, что я чувствую, а что – нет! Ты ничего обо мне не знаешь!

– Ты права, – с неожиданной горячностью ответил Луис. – Откуда мне знать, если ты ничего о себе не рассказываешь? Другого такого скрытного человека я просто не знаю!

– Это я-то скрытная?! – прорычала Айрис и добавила с яростью, какой сама от себя не ожидала: – А разве не ты скрывал, что у тебя есть жена и сын, которых ты оставил в Эдинбурге, чтобы они не мешали тебе жить в свое удовольствие и ухлестывать за твоими натурщицами? Ты постоянно твердил о честности в искусстве, о том, как важно следовать правде жизни, но на самом деле ты ничего такого не думал. Ты вел себя как самый настоящий лицемер и обманщик, и я для тебя… – Она вспомнила насмешливо замечание Россетти насчет «обширных познаний» Луиса в области взаимоотношений между мужчинами и женщинами. – Для тебя я просто игрушка, которую ты можешь выбросить, как только она тебе прискучит. Нет, не прикасайся ко мне! – крикнула Айрис, когда он попытался взять ее за руку. – Не оскорбляй меня еще больше своими предложениями помощи и уроков живописи, потому что на самом деле ты просто хочешь под любым предлогом затащить меня в постель!

– Я стараюсь затащить тебя в постель? – Брови Луиса удивленно подскочили. – Напротив, я делал все, чтобы скрывать свои истинные чувства. Если бы я хотел… тебя соблазнить, я бы уже давно это сделал.

– Черта с два! – выпалила Айрис, испытывая острое желание схватить со стола элегантную вазу с цветами и швырнуть ее в стену над каминной полкой. – Да как ты вообще смеешь?.. Если хочешь знать, ты мне совершенно безразличен. И я не такая, как твои другие девки, так что на успех можешь не рассчитывать!

– Я знаю, что ты не такая. А они… они для меня ничего не значили. Обычные замарашки из трущоб…

– Как ты можешь так о них говорить? Они ведь тоже люди!

– А ты думаешь, я для них что-нибудь значил?!.. Ладно… по крайней мере, теперь я точно знаю, что ты обо мне думаешь. – Краем глаза она видела, как дрожат его руки. – Я тебе безразличен? Отлично! Что ж, в таком случае мне, видимо, придется извиниться перед тобой за то, что считал тебя другой. Все это время я вел себя как глупец, я надеялся, что у меня есть хотя бы ничтожный шанс… но – нет… Я тебе безразличен.

Айрис уставилась на него. Все ее члены налились невероятной тяжестью; просто пошевелиться и то было трудно, почти невозможно. Его слова эхом отдавались в ее ушах: «Я надеялся, что у меня есть хотя бы ничтожный шанс…»

Луис пригладил растрепавшиеся волосы, потер лицо, отвернулся, и Айрис подумала, что могла бы обнять его, поцеловать, если бы… если бы не презирала его так сильно.

Несколько секунд в гостиной царило молчание, потом она пошевелилась и поплотнее закуталась в платок, собираясь уходить, но в последний момент Луис все-таки отважился бросить на нее короткий взгляд, и вся ее решимость куда-то испарилась. Она просто не могла расстаться с ним. Не могла – и все. Это было выше ее сил. В эти мгновения Айрис казалось, что она должна получить его целиком или навсегда с ним расстаться, однако ей была невыносима сама мысль, что она может потерять и его, и все, что связывалось с ним в ее представлениях: его советы, прикосновения руки, которая направляли зажатый в ее пальцах уголь, мазки ярко-алой краски на белом холсте, превращающиеся на глазах в нарисованную клубничину – спелую, сочную, подмигивающую блестящим бочком.

И, почти помимо своей воли, Айрис шагнула вперед. Через мгновение их губы соединились. Она почувствовала исходящий от него ароматный запах трубочного табака и испытала приступ стыда, который через считаные мгновения превратился в желание. Айрис часто повторяла себе, что должна сопротивляться этому чувству. Много раз она репетировала, как выставит перед собой ладони и напомнит Луису о своей чести, о порядочности и добром имени, но, когда его губы опустились ниже, а ее рука скользнула ему под жилет и нащупала выпуклый рельеф груди, остановиться она уже не смогла, да и не хотела.

– Айрис… – начал было Луис, но она закрыла ему рот еще одним поцелуем и, опустившись на кушетку, притянула к себе. Возбуждение и радость огнем вспыхнули в ее груди, когда она почувствовала, как Луис поднял ее нижние юбки и просунул ладонь между бедрами. Негромко вскрикнув, Айрис в свою очередь потянулась к нему. Кушетка скрипнула под двойной тяжестью, но она не слышала. Единственное, чего она хотела сейчас, это целиком отдаться своему позору, который был так бесконечно прекрасен…

Бабочка

Лондон, Белгрейв-сквер, 32

23 апреля, 1851

Уважаемый мистер Рид!

Надеюсь, Вы пребываете в добром здравии.

За последнее время я несколько раз пытался списаться с Вами и даже посылал по указанному Вами адресу специального курьера, но он не застал Вас дома. В этой связи я настоятельно просил бы Вас подтвердить получение сего письма любым удобным для вас способом.

Как Вам, несомненно, известно, до открытия Великой выставки остается всего неделя, однако мы до сих пор не получили от Вас экспонат под названием «Витраж с бабочками» (каталожный № 297, раздел XIX). Условленная дата предоставления образца уже прошла, однако он еще может попасть в экспозицию, если Вы доставите его до 25 числа сего месяца. Это крайний срок, поскольку, как Вы, безусловно, понимаете, нам предстоит проделать большую подготовительную работу по классификации и организации экспонатов, прежде чем 1 мая Выставка будет открыта для публики. В случае, если что-то помешает Вам закончить работу в указанный срок, просим незамедлительно известить об этом Королевскую комиссию по проведению Великой выставки. Возможно, мы сможем оказать Вам необходимую помощь по окончательной сборке и транспортировке готового образца.

Также считаю необходимым сообщить, что экспонат № 106, раздел XXX (сросшиеся собаки, скелет и чучело), получен нами в полной сохранности.

Прошу Вас связаться со мной при первой возможности.

Ваш Т. Филигри, Секретарь Лондонского отделения Королевской комиссии по организации и проведению Великой выставки промышленных работ всех народов.

Кость

Айрис лежит на полу в подвале под лавкой Сайласа, и он протягивает к ней руки. Она спускает с плеча ворот платья и мечтательно улыбается – совсем чуть-чуть, так что не видно даже зубов, но это, несомненно, улыбка. Но Сайлас не глядит на ее лицо. Она, такая же, какой он увидел ее в тот день, когда они впервые встретились на строительстве павильона Великой выставки, – изящная, причудливо изогнутая ключица, которая чуть натягивает тонкую белую кожу. Айрис кивает. Это означает: «Да, можешь ее потрогать». Сайлас сжимает тонкую кость пальцами, и она вдруг отделяется от тела, словно отрубленная мясником. Он держит ее в руке, подносит к глазам. Он в восторге. Такой красоты он еще никогда не видел!

Айрис кладет свою руку поверх его пальцев.

– Наконец-то ты сумела от него избавиться, – говорит Сайлас.

– Спасибо тебе, – отвечает она. – Ах, если бы я только смогла увидеть твои работы в Хрустальном дворце, я бы больше ничего не требовала до конца моей жизни. Ты настоящий гений, Сайлас!

Откуда-то доносится громкий стук, и она оборачивается.

– Не уходи! – просит Сайлас, но его уже грубо отрывают от нее, а сама Айрис начинает понемногу таять в воздухе. Кость в руке тоже исчезает. Стук повторяется – громкий, настойчивый, и Сайлас понимает, что сжимает в кулаке пустоту.

Он, однако, не спешит открывать глаза, продолжая наслаждаться чудесным сном. Впрочем, кто сказал, что это был сон? Он видел Айрис так ясно, что у него нет никаких сомнений: все это происходило в действительности. Она приходила к нему на самом деле! Не зря же она упомянула про Великую выставку. Айрис хотела подсказать ему, что он должен сделать дальше. Ну конечно!.. Он купит ей входной билет!

Стук в дверь продолжается, с улицы доносятся какие-то крики, но Сайлас, натянув на голову подушку, пытается еще раз насладиться гладкой текстурой изящной косточки.

– Сайлас! Я знаю, что ты дома! Открывай живо, дерьмо трусливое!

На этот раз он узнал голос Дельфинихи. Именно так она орала, когда в полночь вышвыривала из своего заведения упившихся до беспамятства клиентов.

Что ей от него надо?

Нахмурившись, Сайлас крепко закрыл глаза и попытался снова заснуть, надеясь увидеть продолжение сна. Что ему снилось, когда раздался этот дурацкий стук? Ах да!.. Айрис взяла его за руку, наклонилась ближе и сказала…

– Да открой же эту чертову дверь, мерзавец!

Но Сайлас только крепче зажмурился.

За последние дни ему не раз приходилось слышать, как стучатся в лавку клиенты. Ничего удивительного. До начала светского сезона оставалось совсем немного, до открытия Выставки – и того меньше, и Лондон был наводнен приезжими, каждый из которых жаждал приобрести у него какую-нибудь диковинку. Но Сайлас не открывал, и в конце концов клиенты уходил восвояси, брезгливо зажимая носы, чтобы не чувствовать поднимавшейся от куч нечистот вони. Там, среди отбросов, гнил и светло-бежевый спаниель с коричневым пятном на спине, к которому Сайлас давно утратил интерес.

В дверь ударили так сильно, что Сайласу показалось, будто весь дом зашатался. Интересно все же, что ей надо, подумал он. Что случилось, если Дельфиниха так старается? Да пусть она хоть в лепешку расшибется – он не откроет ни ей, ни кому-либо другому. Правда, он уже на несколько недель просрочил арендную плату, но это такие пустяки!.. Айрис считает, что он вовсе не обязан…

– Что ты с ней сделал, негодяй?! – завопила снаружи мадам. – Меня не проведешь, я знаю, что ты имеешь к этому какое-то отношение. В тот день, когда вы поссорились, ее нашли мертвой в сточной канаве. Черта с два она поскользнулась на камнях и сломала себе шею! И не надейся выйти сухим из воды, Сайлас. Марго была мне как дочь, и я добьюсь правды!

Последовал еще один мощный удар в дверь (каблуком, догадался Сайлас), после чего послышались удаляющиеся шаги.

Будь я проклят, если знаю, о чем болтала эта сумасшедшая баба, подумал он. Похоже, Дельфиниха совсем обезумела от джина и рома. А если Марго действительно окочурилась, что ж, туда ей и дорога! В конце концов, она была самой обыкновенной шлюхой, грубой и злоязычной, и ему ее ни капельки не жалко.

Отбросив подушку, Сайлас встал с кровати и, почесывая грудь, шагнул к своей полке с чучелами мышей – неподвижных, словно парализованных страхом. Глядя на них, Сайлас с удовольствием подумал о том, что созданная им композиция похожа на дагерротип, только хитрые оптические и химические преобразования были здесь ни при чем. Это он сумел остановить время, заставив каждого грызуна навеки замереть в той или иной позе. Нет, эти твари не сгниют, не испортятся, как голубка, которую он продал Фросту. Во всяком случае, произойдет это не скоро – он хорошо над ними поработал.

Мыши были самым первым увлечением Сайласа. Он делал чучела, одевал в крошечные платьица и покупал для них специальные кукольные подставки. Сейчас на полке стояло двенадцать мышей, и у каждой был свой собственный облик. Вот мышь-мельничиха в клетчатой юбке, вот мышь-торговка сладостями в капоре и со стеблем сахарного тростника в лапе, вот мышь-проститутка в шелковых юбках… Все они стоят теперь у него на полке, собирая пыль.

Он уже давно не любовался ими и сейчас начал с конца ряда. Последней на полке стояла маленькая Флик в мышином обличье – в лапах она держала крошечную фарфоровую тарелку. К ее голове Сайлас приклеил пучок ярко-рыжей шерсти, которую он выстриг из шкуры найденного где-то Альби дохлого кота.

Разглядывая мышь, Сайлас вспоминал тонкие, но сильные, загрубевшие от жара печей пальцы Флик, вспоминал их дружбу – ведь это была именно дружба, хотя они никогда об этом не говорили. Еще он помнил синяки у нее на лице и на ногах, которые переливались всеми цветами, от пурпурно-черного до изжелта-фиолетового. Он всегда очень переживал, когда видел, как отец Флик грубо, словно куклу, хватает дочь за руку, или когда прислушивался к звукам, доносившимся из покосившегося коттеджика, где она жила. Побои, которые Флик и Сайлас ежедневно получали от родителей, делали их похожими друг на друга (как, впрочем, и на большинство других детей), но он всегда придавал этому сходству особое значение. Он верил, что между ними существует Связь. Сайлас и его мать, Флик и ее отец… Каждая косточка в ее худом, избитом теле, каждый жест и каждый взгляд, казалось, взывали о помощи. «Спаси меня, Сайлас. Спаси, ведь здесь моя жизнь не стоит и ломаного гроша!»

И он спас ее. Он помог. Только благодаря ему Флик сумела вырваться из ада, в котором жила.

Джентльмен

На этот раз Альби повезло: он успел удрать из дома до того, как Нэнси спустилась в подвальную комнатку с намерением заставить его заняться постельным бельем. В последнее время мальчуган стал в притоне чем-то вроде прачки: он вытряхивал покрывала и стирал в огромном котле простыни, покрытые засохшими пятнами, похожими на слизистый след улитки. От уксуса и грубых щеток кожа у него потрескалась, и руки немилосердно щипало. Альби долго терпел, но вчера не выдержал и заявил глупой корове, что он теперь – настоящий натурщик и не может опускаться до черной работы, но Нэнси только расхохоталась и швырнула ему очередной тюк вонючих простыней.

Сегодня Альби был в синих замшевых бриджах, которые буквально на днях получил в награду у торговца поношенным платьем на Петтикоут-лейн за то, что в течение целого дня привлекал покупателей акробатическими трюками. Бриджи очень нравились мальчугану; во-первых, на коленках были большие красные заплаты, а во-вторых, на лодыжках они застегивались красивыми костяными пуговицами. Кроме того, он считал, что такие роскошные бриджи вполне соответствуют его новому статусу натурщика, и поэтому не несся как угорелый, а выхаживал важно, словно городские щеголи, и с отлично разыгранной надменностью приподнимал воображаемый котелок при встрече со знакомыми уличными торговцами.

– Разве я не говорил, что когда-нибудь стану настоящим джентльменом? – сказал он торговцу лимонами, но тот в ответ презрительно фыркнул.

– Это без зубов-то?.. Да таких «джентльменов» на базаре – пучок за пятачок.

Альби щелкнул пятками и слегка подпрыгнул.

– Скоро у меня будут прекрасные зубы из моржовой кости. Вот увидишь! – пообещал он. – А сейчас извини, я спешу по важному делу, – добавил мальчуган, поглядев на свои карманные часы – картонный кружок, привязанный к пуговице куртки обрывком шпагата. – Настоящий джентльмен должен быть пук… пунтуальным. Это значит, не опаздывать и не приходить раньше, понятно? В общем, пока, деревенщина рябая!

Торговец только головой покачал, а Альби двинулся дальше по направлению к Колвилл-плейс. Он широко расставлял руки, занимая, таким образом, почти полтротуара, и шел так, пока какой-то старик не стукнул его по запястью серебряным набалдашником трости.

– Смотри куда прешь, щенок!

Альби в ответ высунул язык. Сегодня ничто не могло омрачить его радостного настроения – ни свист ветра в прорехах куртки, ни тот факт, что бродячий кот, которому он привязал на шею кусок грязной веревки, чтобы, как подобает джентльмену, вести его перед собой вместо собаки, удрал еще на Оксфорд-стрит. Буквально через несколько дней должна была открыться Выставка, а это означало, что у сестры будет больше клиентов.

Как ни медленно он шел, до Колвилл-плейс Альби все же добрался слишком рано. Вспомнив, что он теперь должен быть «пунтуальным», мальчик озабоченно нахмурился. Буквально накануне он упросил Луиса рассказать ему об обычаях и привычках, которые отличают настоящих джентльменов, но запомнил только «пунтуальность», потому что слово было трудное. Альби несколько раз уточнял, что оно означает, и художник объяснил, что быть пунктуальным означает приходить точно в назначенное время, так как и опаздывать, и приходить раньше одинаково неприлично. «Пунтуальный, пунтуальный, пунтуальный…» – вполголоса бормотал Альби на протяжении всего сеанса (еще одно новое слово, которое означало время, в течение которого он должен был сидеть неподвижно), пока не запомнил его накрепко.

Он уже видел впереди дверь дома Луиса, когда колокол ближайшей церкви пробил десять раз. Мальчик отсчитал количество ударов по пальцам, которых тоже было десять, и поморщился.

– Вот досада-то!.. – прошептал Альби: на сеанс он должен был явиться только в половине одиннадцатого.

Потом его взгляд упал на ступеньки перед дверью заброшенной лавки, где он на днях видел Сайласа. Посижу здесь полчасика, решил Альби. Сказано – сделано. Скрестив ноги, он уселся на крыльцо, подставил лицо солнцу и стал терпеливо ждать, пока колокол пробьет один раз.

Сначала Альби был спокоен – ждать ему было не привыкать, но какое-то время спустя ему отчего-то стало не по себе. Мальчику казалось, будто грязные витрины наблюдают за ним пристально и недоброжелательно. А может, кто-то смотрит на него из-за стекол? Озноб пробежал по спине мальчугана, и он несколько раз обернулся, но витрины были сплошь покрыты пылью и паутиной, к тому же в лавке было темно, и Альби так и не разглядел, есть ли там кто-нибудь. В стекле отражалось только его собственное лицо, и он хотел по привычке скорчить рожу, но вспомнил про свой единственный зуб и прикрыл рот ладонью.

И тут он почувствовал знакомый едкий запах.

Сглотнув, Альби поднялся на ноги. Стекло на уровне его лица оказалось сравнительно чистым, и он прижался к нему лбом, надеясь рассмотреть, что происходит внутри лавки.

И отшатнулся. Из темноты на него смотрело бледное, узкое лицо, которое он мгновенно узнал.

Чучельник! Какого черта он здесь делает?

Мальчуган попробовал открыть дверь. Он был уверен, что она заперта или забита гвоздями, но дверь легко поддалась, и Альби вошел в лавку, где не было ничего, кроме мусора и пустых подсвечников на стенах. Только потом он разглядел Сайласа, который скорчился на полу рядом с окном. Его щеки заросли щетиной, а синий сюртук был в пыли и паутине.

– Это вы, сэр?!.. – удивленно воскликнул Альби. – Что вы здесь делаете? Может быть, вы хотите продать мистеру Фросту какое-нибудь из ваших чучел? – добавил он, вспомнив слова Луиса.

Сайлас ничего не ответил, только недовольно поморщился и трижды постучал себя кончиками согнутых пальцев по ключице. Раздавшийся глухой звук поверг мальчика в ужас, хотя он пока не понимал – почему.

– Что с вами, сэр?.. – спросил он на всякий случай. – Вы пьяный, что ли?

– Исчезни, – прошипел Сайлас. – Она не должна видеть тебя здесь!..

Альби сглотнул. Только теперь ему многое стало ясно. Инстинкт его не подвел, и он горько пожалел, что не был более настойчив в разговоре с Луисом. Он должен был убедить художника, что Сайлас по-настоящему опасен.

– Отстаньте от нее, а?

– От кого?

– Сами знаете, – сказал Альби и передернулся. До него только сейчас дошло, почему Сайлас постукивал себя по ключице. – От Айрис. Я знаю, что вы замышляете. Я…

Сайлас взмахнул рукой, и Альби, проследив за его взглядом, увидел, что он глядит на окна Луисовой студии во втором этаже.

– Ты ничего не знаешь, Альби. Ты не можешь даже вообразить, как она страдает.

Альби покрутил головой.

– Сэр, Сайлас, пожалуйста… Оставьте ее в покое. Она не хочет с вами знаться. Вы должны оставить ее в покое. – Мальчик раздул грудь и развернул плечи, чтобы казаться больше и сильнее. Он помнил, как Сайлас держал за горло ту женщину, помнил багровые пятна на шее Молли, и в душе его пробудились гнев и желание защитить Айрис. В конце концов, она не сделала ничего такого, чтобы этот чучельник таскался за ней по пятам, высматривал, вынюхивал, замышлял всякие гадости. Да и сам Альби чувствовал себя виноватым – зачем он показал Айрис Сайласу? Нужно это как-то исправить, думал он. Предупредить Айрис. Еще раз поговорить с Луисом. Может быть, даже заявить в полицию.

– Говорю тебе, не смей ее трогать! – проговорил он, привстав на цыпочки. Его лицо оказалось на одном уровне с лицом Сайласа, и мальчик почувствовал исходящий от чучельника запах – не тот едкий, химический запах, который был ему хорошо знаком, а другой. Это был густой и острый запах зверя.

Сайлас нисколько не испугался и даже не отвел взгляда. Его рука описала стремительную дугу, а кулак врезался Альби в лицо. Чучельник оказался гораздо сильнее, чем ожидал мальчишка. Альби покачнулся, попятился – и с размаху сел на грязный пол, испачкав свои новенькие бриджи в пыли.

Удар ошеломил его, но это продолжалось недолго. В груди Альби вспыхнула такая ненависть, что он позабыл о боли и страхе. Проворно вскочив на ноги, мальчишка дернул Сайласа за рукав:

– Прекратите за ней следить! Забудьте о ней, ясно?!

Губы Сайласа плотно сжались, превратившись в тонкую ниточку.

– Ну пожалуйста, сэр!.. Не трогайте ее! Зачем она вам?..

Сайлас не отвечал, и тревога Альби стала еще сильнее. Он попытался толкнуть чучельника, но не смог даже сдвинуть его с места. В отчаянии мальчик взмахнул кулаком и ударил его в подбородок.

Сайлас заморгал – скорее от неожиданности, чем от боли, но уже через мгновение пришел в себя и, схватив Альби за воротник куртки, потянул вверх, приподняв мальчугана над землей. Ветхая ткань затрещала, но выдержала, и мальчик снова поразился силе, которая была заключена в руках этого костлявого, узкоплечего мужчины. В ноздри ударил кисловатый, гнилостный запах дыхания Сайласа, и Альби наугад замахал кулаками в воздухе, а потом попытался вцепиться чучельнику ногтями в лицо, но его ноги по-прежнему болтались в нескольких дюймах от пола, и ему было не на что опереться. Сайлас держал его железной хваткой, и Альби тщетно напрягал силы, стараясь освободиться.

Заметить летящий ему в лицо кулак он не успел. Все вокруг вдруг затопило алой волной боли, и Альби почувствовал, что куда-то проваливается.

Придя в себя, он понял, что лежит на полу. Болел затылок, которым он ударился о стену, болел разбитый рот, а из расквашенного носа выдулся большой красный пузырь. Перед глазами плавало в воздухе расплывчатое белое пятно – это было лицо Сайласа, который, наклонившись над ним, проговорил раздельно:

– Если будешь лезть не в свое дело, если скажешь ей или кому-то другому хоть слово, я займусь этой полудохлой крысой, твоей сестрой. Я знаю, где она живет – в угольном погребе под притоном Нэнси. Я отыщу ее, где бы она ни пряталась, и разберусь с нею по-своему. Ты понял?!.. – Сайлас схватил его за плечо, встряхнул, и Альби всхлипнул. Ему хотелось плюнуть чучельнику в лицо, но он не посмел – страх, который мальчик испытывал, оказался слишком силен.

Тем временем Сайлас выпустил его плечо, и Альби повалился на пол. Языком он нащупал во рту какой-то твердый предмет. Сплюнув в ладонь, он увидел, что это был его последний зуб. Широко открыв рот, мальчик попытался вставить его на место, но только перемазался кровью, которая потекла по подбородку и закапала на живот.

Когда он поднял взгляд, Сайласа уже не было в лавке.

Не сразу Альби удалось подняться. Наконец, превозмогая боль и шум в голове, он вскарабкался на ноги и сунул выбитый зуб в карман. Он не сдастся, не уступит. Он должен спасти Айрис. Если не считать сестры, она была единственной, кто относился к нему по-человечески.

Выбравшись из лавки, Альби перешел улицу и постучался в дверь Луиса. До назначенного времени оставалось еще четверть часа, но мальчик уже не думал о «пунтуальности». Колени его дрожали.

Он звонил и стучал, но ему никто не открывал, хотя Альби был уверен, что художник дома, да и Айрис давно должна была прийти. От этого ему стало очень одиноко. В какой-то момент Альби начало казаться, что он стал невесомым, легким, словно бесплотная тень, которую может развеять самый слабый порыв ветра. Ноги теряли сцепление с землей, голова кружилась, в затылке пульсировала тупая боль. Машинально ощупывая разбитый нос, мальчик почувствовал, как он негромко хрустнул, и из ноздрей снова потекла кровь, заливая и без того испачканные губы и подбородок.

Альби принялся колотить в дверь ногами, хотя боль в голове с каждым ударом становилась все сильнее. «Пожалуйста, откройте!» – хотел крикнуть он, но вместе с последним зубом Альби лишился и способности говорить внятно, и сумел издать только громкое шипение:

– Псалста… псалста!..

Его синие бриджи покрылись пятнами крови, которая капала с подбородка, попадая на куртку, на рубашку, на землю. Глядя, как она впитывается в сухую пыль, Альби вспомнил слизистые следы на простынях, которые он накануне яростно оттирал щеткой и уксусом, вспомнил жалкую улыбку сестры и ее свисающую с кровати руку, которую он крепко сжимал, пока веревочная сетка над его головой ритмично раскачивалась то вверх, то вниз. Сайлас… Альби вспомнил угрозы чучельника и понял, что этот отпетый негодяй способен на все. Буквально на все.

И все же мальчик постепенно успокаивался. Паника отступила. Его колени перестали дрожать, кровь почти не текла, и только боль, словно большая бабочка в сачке, все так же пульсировала в затылке и отдавала в глаза. На мгновение Альби представил себе сестру – избитую, окровавленную, – которая валяется в сточной канаве, словно куча выброшенного тряпья. Просто еще одна шлюха, до которой никому нет дела… И конечно, никто не прислушается к его словам, если ему вздумается обвинять в чем-то «почтенного мистера Рида».

Эта нарисованная его воображением картина подействовала на Альби так сильно, что он позабыл о боли. Собираясь с силами, мальчик еще некоторое время стоял неподвижно, потом повернулся и медленно побрел прочь, немного кренясь на правую сторону. Нет, он не имеет права рисковать жизнью сестры.

Даже ради Айрис…

Нет, грустно размышлял Альби, сворачивая за угол, не бывать ему натурщиком. Он не способен быть настоящим другом Айрис, и даже сестре от него мало проку. Ни на что-то он не годен, а все потому, что трус! Самый обыкновенный трус, который только болтать умеет.

Одинокая слеза выкатилась из глаз мальчугана и, скользнув по щеке, остановилась в уголке губ, но Альби не решился вытереть ее рукой. Он лишь слизнул ее языком и ощутил во рту горьковатый вкус соли и железа.

Урок анатомии

На стук и звонки в дверь они по обоюдному согласию решили не откликаться. Никто не должен вторгаться в их уютный маленький мир, в котором им было так хорошо. Заслышав доносящиеся снизу звуки, Айрис лишь приоткрыла глаза и бросила короткий взгляд на Луиса. Он лежал на спине и не шевелился; глаза его были закрыты, но Айрис знала, что он не спит.

Лениво покачивая ногой тяжелый кроватный полог из вощеного ситца, Айрис думала о том, что хотела бы оставаться здесь вечно, чтобы снова и снова заниматься любовью с Луисом, чувствовать, как его семя подсыхает у нее на животе, трескаясь, словно яичный белок. Он сам сказал ей, что не должен ничего оставлять внутри нее, и объяснил – почему.

Счастливо вздохнув, Айрис устроила голову в ямке чуть ниже левого плеча Луиса и стала слушать, как бьется его сердце.

– Удивительно… – проговорила она немного погодя. – Моя голова так удобно помещается в этой впадинке, словно она создана специально для меня.

– Возможно, так и есть, – не открывая глаз, отозвался он и провел рукой по ее спине, словно по клавишам фортепиано. – Тебе хорошо?

– Очень! – ответила Айрис и тоже закрыла глаза, чтобы вернее отсечь страхи и тревоги, маячившие на самом краю сознания, и полностью сосредоточиться на «здесь» и «сейчас». «Я здесь, – думала она, – и Луис тоже. Все прекрасно. Так прекрасно, как только может быть. Или наоборот – все просто ужасно». Айрис понимала, что ее доброе имя и ее репутация окончательно погибли, но ей почему-то было совершенно наплевать.

Приоткрыв глаза, она уперлась взглядом в выпуклую, почти лишенную волос грудь Луиса и машинально погладила его по бедру. От его ласк ее собственные груди набрякли и сделались очень чувствительными, а низ живота слегка побаливал – да и губы тоже. Ничего удивительного – их поцелуи были горячими и жадными, к тому же раз или два Луис довольно чувствительно прикусил ее губу.

До сегодняшнего дня Айрис считала, что «амурные дела», как однажды выразилась ее мать (она, впрочем, тут же спохватилась и даже прикрыла рот ладонью), непременно должны быть связаны с болью, страданием и необходимостью терпеливо переносить мужские прихоти. Однажды она и в самом деле увидела на улице грязного бродягу, перед которым стояла на коленях женщина в отрепьях. Запустив руку в ее спутанные волосы, бродяга прижимал голову женщины к своим штанам, а та издавала странные звуки – совсем как кошка, которую тошнит. Когда Айрис догадалась, в чем дело, ее и саму чуть не вырвало, и она подумала, что мать, вероятно, была права. И все же подсмотренная ею сцена близости между Роз и ее «джентльменом» оставила у Айрис двойственное впечатление: вид его жадных шарящих рук, оставлявших на бедрах сестры багровые синяки, привел ее в ужас, и все же ей было очевидно, что удовольствие от происходящего получает не только Чарльз, но и Роз.

С тех пор Айрис часто хотелось испытать что-либо подобное, но она не решалась перешагнуть внушенные ей окружающими ограничения и запреты. С раннего детства она привыкла думать о своих «секретных местечках» как о чем-то постыдном – таком, что необходимо прятать от чужих глаз. И только после того, как в ее жизни появился Луис, все, что Айрис слышала раньше, стало казаться ей частью какого-то грандиозного заговора, в котором участвовали не только ее родители, но и священник, и школьные учителя. Никто из них ни разу не намекнул, ни разу не проговорился, что «грех», которым ее всегда пугали, может быть столь сладостным.

Тут Айрис вспомнила, как она корчилась от стыда, когда Луис смотрел на нее голую и улыбался, а потом взял и поцеловал прямо туда, да еще назвал эту неудобоназываемую часть ее тела прекрасной. От этого она окончательно растерялась и пришла в ужас, но потом…

– Если ты не прекратишь, мне придется нарушить мое джентльменское слово и еще раз принести тебя в жертву Венере, – неожиданно проговорил Луис, и Айрис осознала, что все это время продолжала поглаживать его бедро.

– Хотелось бы мне знать, – откликнулась она, целуя его в ухо, – стоило ли жертвовать величавым благородством искусства ради низменной страсти?

– Разумеется, нет.

– И это говорит художник!.. – Айрис хихикнула. – Впрочем, если расценивать все происшедшее как урок анатомии…

– Так и есть, – усмехнулся он. – Я – очень добросовестный художник, и мне необходимо как можно лучше изучить твое… твою анатомию. – Он взял ее руку в свою, поднес к губам и поцеловал. – Я должен заучить наизусть каждую впадинку твоего тела, каждый сустав, а главное – отыскать во всем этом волнующую истину. – С этими словами Луис провел рукой по ее плечу и коснулся пальцем груди. – Я стремлюсь исключительно к чистоте ощущений, – добавил он. – И чтобы достичь этого, мне необходимо смотреть на тебя как можно дольше.

Айрис вздохнула и крепче прижала его к себе. Перед ее глазами промелькнуло что-то темное, слегка изогнутое (каким словом его лучше назвать, она не знала), и стиснула зубы от острого приступа желания. Когда она впервые увидела… увидела эту штуку, то испытала одновременно и благоговейное восхищение, и разочарование – до того безобразной она ей показалась. Раньше Айрис даже не подозревала, что прячут мужчины в своих штанах («часть мужского гардероба, которую не принято упоминать в приличном обществе», как выражалась ее мать), и сейчас совершала одно волнующее открытие за другим.

Вытянувшись на простынях, Айрис обратилась мыслями к чистому холсту в своей студии на верхнем этаже. Ей очень хотелось нарисовать Луиса. Будущая картина словно сама собой материализовалась перед ее мысленным взором, и она ощутила прилив вдохновения. Айрис очень хорошо представляла, что и какими красками она должна изобразить, чтобы его тело выглядело живым, исполненным гармонии и красоты. Можно будет также поместить на картину Альби и себя, хотя, конечно, центром композиции должен стать именно Луис. Пожалуй, она не станет вдохновляться сюжетами, взятыми из пьес Шекспира или средневековых рыцарских баллад. Будет гораздо лучше, если она попробует повторить благородную простоту полотен ван Эйка⁴⁰, ее любимого голландского художника. Айрис уже отчетливо видела образованный их телами треугольник: она и Луис стоят, держась за руки, а Альби за столом чистит клубнику, лезвие ножа отражает голубизну июньского неба, рука чуть приподнята в знак сосредоточенности и внимания, ягоды в тарелке спелые и блестящие, но не гнилые.

Надо будет подумать, решила Айрис, как добиться того, чтобы позы всех троих выглядели свободно и естественно. На ее взгляд, на картинах художников – членов П.Р.Б. – человеческие фигуры выглядели застывшими, хотя Луис и убеждал ее, что эти несколько нарочитые позы призваны передавать не столько движение, сколько идею. Нет, пусть он говорит, что хочет, – она все равно сделает по-своему. Своих героев она разместит так, чтобы запечатленная на картине сценка выглядела как можно натуральнее – ну, как если бы кто-то случайно ее подсмотрел, бросив взгляд в раскрытое окно. Никакой пассивной сосредоточенности на лицах, никакой скованности в движениях. Луис должен выглядеть так, словно он вот-вот рассмеется, а Альби – словно он только что проглотил украдкой пару сочных, сладких клубничин. Если она хочет, чтобы ее картина славила Жизнь во всей ее естественности, значит, каждая деталь должна излучать радость. Ах, если бы ей удалось уговорить позировать и Роз, подумала Айрис, но она понимала, что та ни за что не согласится. Что ж, она напишет на столе вазу, в которой будет стоять одна-единственная роза, символизирующая отсутствующую сестру.

Тут Айрис вспомнила стихотворение, в котором воспевались очарование и красота мира. Однажды ей прочел его Луис. Одну строку из этого стихотворения можно будет поместить на картине в рамочке на задней стене. «В прекрасном – радость без конца без края…» – и дальше еще что-то насчет покоя и чудесных снов.

– Что с тобой? Замечталась?.. – спросил Луис, и Айрис моргнула.

– Я думала о том, что должна… написать тебя! – выпалила она.

– Ты это серьезно? И как ты собираешься меня писать?.. – проговорил он, но Айрис только покачала головой. Ее идея была еще слишком хрупкой – совсем как только что проклюнувшийся из земли росток, который может погубить любое неосторожное прикосновение.

– Я пока не знаю, – ответила она. – Просто мне хочется, чтобы меня воспринимали как настоящего художника. Как ты думаешь, женщина может быть художником?

– Что ж, тебе повезло, потому что у тебя, бесспорно, есть талант. И к тому же свой собственный натурщик, который никак не ограничивает тебе доступ к собственному телу… но только с точки зрения изучения перспективы.

Айрис слегка приподнялась на локте.

– Талант? Ты действительно считаешь, что он у меня есть?

– Ты сама знаешь, что есть.

– Но… раньше ты никогда мне про это не говорил. Не говорил про талант. Ты вечно твердил, что у меня есть «способности» и при этом этак презрительно фыркал, словно тебе в нос залетела муха.

– Разве? Неужели я действительно ни разу не сказал, что у тебя есть талант? Серьезное упущение с моей стороны… – Луис задумчиво покрутил надетое на палец кольцо. – Знаешь что?.. Мы можем сделать вид, что ты мужчина. Если ты возьмешь мужской псевдоним, твои картины будут продаваться лучше, гораздо лучше. Многие художники поступали подобным образом.

Айрис улыбнулась.

– Я не смогу оставаться собой, если публика будет знать меня как Айвена или Айзека.

– Что ж, пусть будет по-твоему!.. Мисс Айрис Уиттл, знаменитая художница! Живое доказательство того, что женщины способны не только ткать гобелены и малевать акварелью цветочки и птичек! – Он посмотрел куда-то в угол, и Айрис, проследив за его взглядом, разглядела на стене вставленную в рамку миниатюру. – Моей маме ты бы точно понравилась!

– Даже несмотря на то, что я работала в лавке?

– Она позабыла бы об этом так же быстро, как я. Ты сложена как настоящая леди, а характера у тебя хватает на десятерых.

– На десятерых леди Гижмар? – с улыбкой уточнила Айрис, поглаживая свою любимую часть Луиса – участок загрубевшей кожи у верхней границы бедра.

– Я тебя предупреждал! – сказал Луис, приподняв пальцами ее подбородок, и Айрис снова его поцеловала. Она целовала и целовала его жаркие губы, пока ей не стало казаться, что еще немного – и она утонет в них, точно в океане.

Билет

Как Вы и прасили, пасылаю Вам билет на аткрытие Великой выстафки, которое имеет состояться завтра.

Хрустальный дворец

Шум, суматоха, бесчисленные толпы производили ошеломляющее, оглушающее впечатление. Огромный фонтан розового стекла выбрасывал в воздух сверкающие струи воды. Возле турникетов образовалась небольшая давка. Женщины, препоручив свои плащи и сумочки сопровождающим их мужчинам, в приступе восторга хватали друг друга за руки и издавали бессвязные восклицания. Украшения, роскошная одежда, бьющие в глаза позолота и яркие краски делали павильон похожим на дорогой бордель. Повсюду, куда ни посмотри, колыхались перья, переливались шелка, вздымались зонтики от солнца, покачивались шляпки, шелестели акры и акры кринолинов. Между живыми вязами, узловатыми стволами пальм в кадках и многочисленными скульптурами истекали расплавленным воском сотни хрустальных подсвечников и дышали жаром газовые фонари. Все вместе напоминало вращающийся калейдоскоп, в котором картинки сменяли друг друга с такой головокружительной быстротой, что ни рассмотреть, ни просто задержаться на чем-либо было решительно невозможно.

Сайлас тем не менее сделал попытку успокоиться, вообразив себе выставку ночью, когда в павильоне не будет людей – одна только тишина, сочащийся сквозь ажурную стеклянную крышу лунный свет и ряды удивительных экспонатов. «Это время пройдет…» Но сосредоточиться ему никак не удавалось. От множества экспонатов глаза буквально разбегались, а в ушах продолжали жужжать назойливые обрывки разговоров:

– Такой же кошмар, как на приемах в королевском дворце…

– Только поглядите на платье леди Чарлемонт…⁴¹ Сплошная золотая парча!.. О чем она только думала?..

– Другие фрейлины тоже нарядились точно на коронацию…

– Ба! А вот и общественные ватерклозеты! – сказал грубый мужской голос. – И всего за пенни! Похоже, я стану первым, кто их опробует!

Сайласа задели веером. От жары он буквально задыхался и был вынужден расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Хрустальный дворец был не только похож на оранжерею-переростка – он и был ею, и Сайлас чувствовал себя здесь как перезревший, начавший подгнивать фрукт. Пот ручьями стекал по его лицу, но он, поминутно вытирая лоб рукавом, искал глазами Айрис, надеясь увидеть ее простенькое платье среди разодетых в пух и прах придворных дам, но павильон был поистине огромен. Сайлас знал, что он будет большим (не зря же он так внимательно следил за его строительством), и все же размеры Хрустального дворца потрясли его. Изогнутый свод потолка располагался на головокружительной высоте, вдоль стен тянулись одна над другой стеклянные галереи. Казалось, на то, чтобы осмотреть все выставленные здесь экспонаты, обойти все отделы и галереи, могут уйти недели или даже месяцы.

Сайлас подумал о своем собственном маленьком музее, которым он так гордился, – о его темных уголках, о низком потолке, о его обволакивающей духоте. Павильон Выставки был в тысячи, десятки тысяч раз больше, чем вся его квартира вместе с лавкой, верхней спальней и подвальной мастерской. А экспонаты?.. Разве мог он, обычный человек, большая часть жизни которого к тому же уже прошла, изготовить достаточно образцов, чтобы соперничать с экспозицией Хрустального дворца?

Впрочем, тут же подумал Сайлас, все это пустяки, ведь у него есть Айрис. Рядом с ней он снова сможет почувствовать себя всемогущим. Она одна способна сполна вознаградить его за годы разочарований и невзгод. Она станет его главным достижением, его главным образцом, жемчужиной его коллекции. Только бы она пришла…

Внезапно ему пришло в голову, что в этой толчее Айрис будет нелегко его разыскать, но он решил, что уж его-то сросшихся щенков она наверняка найдет. А раз так, он должен ждать ее там.

Надрывно зарыдал орган, и толпа разразилась восторженными криками – это в центральном проходе появилась сама королева, но Сайласу было наплевать на Ее Величество. Он был бы только рад, если бы всех этих людишек унесло ураганом или разметало взрывом и в павильоне остались только он и Айрис. Да что там в павильоне – во всем мире!.. Ему нужна была только она. Она одна – и никто больше.

***

В поисках щенков Сайлас прошел мимо ряда ухающих паровых прессов, привлекших его внимание выверенными движениями рычагов и ритмичными ударами бойков по наковальням. Они были очень похожи на громоздкие формовочные станки, стоявшие в гончарной мастерской в Стоуке. Сайлас хорошо помнил, как в детстве ему хотелось сунуть палку в их грязные хищные пасти. Но что делают подобные механизмы здесь, на Выставке?.. Несомненно, они призваны демонстрировать преимущества индустриализации, вот только что хорошего в том, если заводы и фабрики начнут во множестве выпускать совершенно одинаковые журналы и книги, одинаковый фарфор с геральдическими гербами и одинаковые рулоны тканей с одинаковым рисунком? Если такова новая промышленная эпоха, то он не желает иметь с ней ничего общего. Слава богу, думал Сайлас, ни одна машина не может делать то, что умеет он. Ни одна машина не способна препарировать животных, снимать шкуры, изготавливать чучела и придавать им естественные позы. До этого индустриализация еще не дошла и никогда не дойдет!

Спеша туда, где должны были находиться его сросшиеся щенки, он проходил по пронизанным солнцем галереям, поддерживаемым полосатыми желто-сине-зелеными колоннами, где были расставлены многочисленные стеклянные шкафы и ящики с чучелами самых разных существ. Чучела угрей, спящий орангутан, пара гималайских моналов⁴² в царственно-ярком оперении, сидевших на сухой ветке друг напротив друга… Композиция называлась «Брачный танец», и Сайлас подумал, что неплохо было бы показать птиц Айрис и спросить, какую супружескую пару они напоминают ей (она, конечно, захихикает и, взяв его под руку, назовет – в шутку, конечно! – испорченным молодым мужчиной). Между тем щенков нигде не было видно; Сайлас даже испугался, что в неразберихе перед открытием их могли потерять, украсть, испортить – и тут он буквально наткнулся на них. Чучело и скелет стояли на небольшом пьедестале и выглядели очень эффектно. Самому Сайласу они и вовсе казались бесподобными. Какая тонкая, искусная работа, думал он. Неужели это его руки и его ум сотворили подобную красоту?!.. Охваченный гордостью, он припомнил, как все начиналось несколько месяцев назад – как задребезжал дверной колокольчик, как он открыл и увидел Альби, который достал из мешка и протянул ему это удивительное чудо природы. Сколько он мечтал о тех временах, когда сросшиеся щенки займут достойное место в музее – и вот, пожалуйста! Его работа стала центральным экспонатом Великой выставки, где ею будут любоваться сотни тысяч, быть может, даже миллионы людей. Не зря он часами склонялся над верстаком, склеивая и скрепляя проволокой каждую косточку, каждый позвонок, скобля и сшивая шкуру и пропитывая ее специальными составами, чтобы сохранить от гниения и моли. Он заботился о щенках внимательнее, чем молодая мать заботится о своем первенце, и вот его мечта осуществилась!

Встав между двумя стеклянными витринами, в которые были заключены чучело и скелет, Сайлас то любовался делом своих рук, то поглядывал на людей, которые задерживались перед экспозицией, восхищенно переговариваясь и качая головами. Ему стоило огромного труда удержаться и не крикнуть всем этим людям, что этот великолепный экземпляр создан его гением и его умелыми руками.

– Поразительно! – сказал своей спутнице какой-то джентльмен в белом фраке. – Просто поразительно! Интересно, чья это работа? Быть может, этот мастер сможет сделать что-нибудь и для твоего кабинета диковинок?

Услышав эти слова, Сайлас буквально раздулся от гордости. Ах, если бы Айрис слышала эти слова! Без нее, без ее восхищения успех казался ему неполным, и он то и дело привставал на цыпочки и вытягивал шею, выглядывая ее в толпе. Быть может, думал он, после того как ей придется прокладывать себе путь в этой толчее, ее лицо раскраснеется, а волосы выбьются из-под капора, но стоит ей только увидеть его, как она улыбнется – быть может, даже присядет в реверансе («Интересно, полагается ли делать реверанс всем порядочным девушкам или это относится только к леди из высшего общества? Надо будет выяснить»), а он прочтет ей (очень бегло и с выражением) то, что написано на пояснительной табличке к его образцам, чтобы она убедилась: он не только гениальный мастер, но и образованный человек.

«Сросшиеся щенки: скелет и чучело. Изготовлены собственноручно участником выставки мистером Сайласом Ридом. Являются частью обширной частной коллекции мр. Рида, которую он собирал в течение 23 лет».

Между тем время шло, полдень давно миновал. В Хрустальном дворце стало еще жарче, и вместе с жарой росли и сомнения Сайласа. Она не придет, думал он. Не придет, хотя она и утверждала, будто ей хочется взглянуть на его работу. Ведь не пришла же она к нему в лавку, когда он ее приглашал! Должно быть, его достижения, какими бы они ни были, ее совсем не интересуют. Он сам ее не интересует – вот почему она держится с ним отстраненно, холодно и ничуть не стремится познакомиться с ним поближе. В прошлый раз он ждал ее полдня, но Айрис так и не появилась. Сегодня он ждет ее уже… да, почти пять часов. И где она, скажите на милость?..

Сайлас сделал глубокий вдох, стараясь сохранить спокойствие. Руки он сложил перед собой, надежно сплетя пальцы, чтобы не поддаться соблазну и не расколотить вдребезги стеклянные витрины со щенками, чтобы не разорвать в клочки шкуру, не разнести по косточкам крошечный скелет с двойным позвоночником и восемью лапами. Экспонаты? Да это просто чепуха, а не экспонаты! Детские игрушки, приманка для ротозеев. По сравнению с ней они просто дрянь. И сама Айрис тоже дрянь! Любой воспитанный человек на ее месте хотя бы ответил на его письмо и постарался вернуть билет, который, между прочим, стоил больших денег. Лживая, неблагодарная дрянь.

Сука!

Он дал ей еще один шанс – последний, но она не пришла.

Роз

– Вчера я получила очень странное письмо, – крикнула Айрис Луису, стараясь перекрыть грохот несущихся по улице экипажей. Был день открытия Великой выставки, и конные повозки запрудили все улицы. Местами образовались пробки – кареты и ландо стояли, ржали лошади, скрипели рессоры, возчики на козлах зевали и поигрывали кнутами. Двое мужчин громко ругались и засучивали рукава, словно собираясь сойтись врукопашную, и Луис поспешил увести Айрис подальше от места ссоры. Вскоре затор остался позади, они перешли на западную сторону Риджент-стрит, и она взяла его под руку.

– Его принесли, когда ты был у Милле, – сказала Айрис. – Я хотела тебе сказать, но забыла.

– Забыла о чем? – уточнил Луис.

– О письме, – терпеливо пояснила Айрис. – Знаешь, иногда мне хочется поговорить о чем-то кроме Академии.

Она, впрочем, прекрасно понимала его состояние. Назавтра был назначен предварительный просмотр картин летней выставки Королевской академии, и Луису не терпелось узнать, на какие места повесили работы членов П.Р.Б., а также услышать мнение критиков.

– Извини, – сказал Луис, слегка пожимая ее руку. – От кого было письмо?

– Я не знаю, но в него был вложен билет.

– Какой билет?

– Билет на открытие Великой выставки. – Айрис пожала плечами. – Он, наверное, дорого стоил, но… В письме почему-то говорилось, что я просила достать мне билет, хотя я ничего такого не делала. – Она вдруг осознала, что ее сбивчивый монолог похож на бред и что Луис глядит на нее как-то странно. – Ах, все это пустяки, – воскликнула Айрис. – Не обращай внимания.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть тайный обожатель? – Луис грозно нахмурился. – Сейчас же возвращаемся домой! Где-то в шкафу у меня были дуэльные пистолеты, нужно их только найти…

– Может быть, и есть, – лукаво улыбнулась Айрис. – И у него перед тобой одно огромное преимущество: он очень редко говорит об Академии.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Луис тотчас вернулся к своей излюбленной теме.

– Я буду очень удивлен, если наши картины окажутся на лучших местах – на уровне взгляда. Скорее всего их повесят выше или ниже – под самым потолком или рядом с полом. В любом случае… Кроме того, многое зависит, в какой из залов они попадут. В Академии есть несколько залов, не слишком удачно расположенных с точки зрения естественного освещения. Туда обычно попадают…

Он говорил что-то еще, но Айрис почти не слушала, потому что с каждым шагом они подходили все ближе к кукольному магазину миссис Солтер. Вот показалась витрина, и Айрис невольно поморщилась, почувствовав на себе пристальные, немигающие взгляды выставленных за стеклом кукол, большую часть которых она раскрасила собственноручно. Здесь, в этом доме она мучилась несколько бесконечно долгих лет, задыхаясь, как муха в янтаре. Всего за несколько месяцев ее мир резко изменился, расширился, заиграл яркими красками, и ей было странно видеть, что здесь все осталось по-прежнему. Да, зеленая входная дверь облезла еще больше, да в витрине появилась пара новых кукол, но это была все та же кукольная мастерская-магазин – окаменевшая реликвия ее недавнего прошлого.

Сквозь стекло витрины она различала фигуру сестры, ее склоненную голову, копну медно-рыжих волос.

– Мне нужно ненадолго зайти внутрь, – сказала она, довольно невежливо прервав Луиса на полуслове. – Я хочу повидать сестру.

– Ты уверена, что это действительно необходимо? – осторожно осведомился он. – В конце концов, она не ответила ни на одно из твоих писем и не согласилась с тобой встретиться. Быть может, она вовсе не хочет…

– …Но тебя она не должна видеть, – быстро сказала Айрис. – Это может расстроить ее еще сильнее. – И, вручив Луису свой зонтик от солнца, она шагнула к дверям лавки. На пороге Айрис ненадолго застыла, подумав о том, что на ней нет корсета и что ее волосы против обыкновения распущены по плечам, однако после непродолжительного колебания она все же толкнула дверь. Дверной колокольчик звякнул, и Айрис вошла внутрь.

Услышав, что дверь отворилась, Роз подняла голову (миссис Солтер, к счастью, не было).

– Чем могу служить, мадам?

Яркое солнце светило в спину Айрис, и она прекрасно видела и сестру, и клочья пыли на протертом ковре, но Роз, ослепленная светом, ее не узнала.

– Я… я… – Айрис увидела, как вращается в глазнице белый, незрячий глаз Роз. Другой ее глаз превратился в щелку – она пыталась как можно скорее приспособиться к потоку хлынувших в лавку солнечных лучей.

– Это я, Роз, – тихо сказала Айрис, и выражение лица Роз мгновенно изменилось.

– Зачем ты пришла? – спросила она сухо, враждебно.

– Пожалуйста, сестренка… – Айрис двинулась вперед, цепляясь каблуками за ворс протертого ковра. – Не прогоняй меня!

– Ты пришла, чтобы меня мучить? Что ж, смейся. Мне все равно.

– Что?.. – удивилась Айрис. – Нет, что ты! Я и не думала смеяться!

– Тогда почему ты не можешь оставить меня в покое?

– Я очень скучаю по тебе. – Айрис опустилась на свое прежнее место рядом с Роз. Ее платье зацепилось за знакомую щепку на ножке стола, спина прижалась к спинке стула, изгиб которой был как будто сделан специально для нее. Казалось, само время со скрежетом и скрипом остановилось, и Айрис, почувствовав, как прошлое виток за витком обволакивает ее, точно эластичная, прочная паутина, глубоко вздохнула.

– Для кого ты шьешь? Для живого или для мертвого?

Роз молчала, но Айрис заметила, как дрожат ее стиснувшие иглу пальцы.

– А где миссис Солтер?

– Ушла по делу. Она ищет новую ученицу. Та, которая пришла сразу после тебя, долго не продержалась.

– Я… я часто думаю о тебе, Рози.

Роз некоторое время молчала, потом ее лицо неожиданно побагровело.

– Как ты могла, Айрис?! Как ты могла?!! – почти выкрикнула она.

– Могла что?

Роз отшвырнула шитье.

– Как ты могла так поступить с мамой, с папой, со мной?

– Но ты же знаешь, я вовсе не… На самом деле все не так, как вы думаете!

– А как? – Роз с горечью рассмеялась. – Мне-то, наверное, пора уже привыкнуть, что меня все бросают, но наши родители… – Ее смех прервался, превратившись в сдавленный кашель. – Этот твой… художник… Он, наверное, каждый день тебя трахает.

– Роз!!! – Айрис понятия не имела, что ее сестра знает такие слова, не говоря уже о том, чтобы их употреблять.

– Что, я угадала? Ты с ним спишь?

Айрис опустила взгляд.

– Рози, прошу тебя…

Роз снова рассмеялась.

– Я так и знала! Можешь не сомневаться – когда ты ему надоешь, он выбросит тебя, как пустую устричную раковину.

– Он этого не сделает, – возразила Айрис. – Он меня любит!

После этих ее слов в мастерской на несколько минут установилась напряженная тишина. Айрис машинально водила пальцем по темной спирали, закручивавшейся вокруг сучка на гладкой деревянной столешнице. Набравшись храбрости, она решила попробовать еще раз:

– Я хочу, чтобы ты знала, Роз: я ушла вовсе не для того, чтобы сделать тебе больно. Я люблю тебя.

– Не ври.

– Но я говорю правду! Или ты сомневаешься?.. Господи, Роз, ведь ты же моя сестра! Я постоянно думаю о тебе.

– Еще бы, ведь ты – там, а я по-прежнему здесь.

– Да, ты по-прежнему здесь… – сказала Айрис. – Знаешь, хочешь начистоту?.. Тебе ведь не обязательно здесь оставаться. Существуют и другие возможности.

– Какие же? Сделаться шлюхой? Боюсь, даже для этого я слишком уродлива.

– Я вовсе не это имела в виду. – Айрис пришлось крепче сжать руки, чтобы не поддаться соблазну и не обнять сестру. – Я могла бы тебе помочь.

– Оставь свою благотворительность при себе. Обойдусь и без подачек, – резко ответила Роз, и Айрис вдруг поняла, чем помимо сырых обоев и вони из кондитерской пахнет в комнате. Воздух в лавке был буквально пропитан разочарованием. Безвыходностью. Одиночеством. Казалось, ими пропитался весь воздух. Миссис Солтер принимала порошки и настойки, чтобы забыть о своем поражении. Роз сражалась с отравлявшей ее каждый день и каждый час горечью, вызванной потерей любимого мужчины, потерей красоты, потерей всякой надежды на счастливое будущее. И, как будто этого мало, до недавнего времени она каждый день видела перед собой лицо сестры, напоминавшее ей о том, какой она была и какой уже никогда не будет. Ах, Рози, Рози!.. Айрис внезапно ощутила такой сильный прилив нежности, что ей пришлось схватиться за край стола, чтобы не заключить сестру в объятия.

– Я знаю, ты меня ненавидишь, – сказала она, и Роз отвернулась. – Но я ушла вовсе не от тебя. Я ушла от этой жизни – от тупой однообразной работы, от щипков миссис Солтер, от однообразного и беспросветного существования, которое я… которое мы обе вели в этих стенах. Я ушла, чтобы стать свободной, чтобы рисовать. Разве ты не помнишь, что я всегда мечтала стать художницей, да и ты тоже хотела этого для меня? Однажды ты даже накопила денег, чтобы мы вместе могли сходить в Национальную галерею.

Волосы Роз упали ей на лицо, и Айрис никак не могла рассмотреть ее выражение. Собственный голос – неприятный, настойчивый – эхом звучал у нее в голове, но остановиться она не могла и продолжала сыпать вопросами, которые так долго не осмеливалась задать:

– Почему ты так сильно переменилась ко мне? Что я сделала не так? Я знаю, ты заболела и тебя бросил твой… твой кавалер, но разве я в этом виновата? Я готова была помогать тебе чем могла, я хотела быть твоим другом, но ты первая оттолкнула меня, и…

Роз вскинула голову, и в ее здоровом глазу сверкнул огонек – словно спичка вспыхнула и тут же погасла.

– Очень хорошо, Айрис. Отличная работа, сестрица!

Айрис опешила.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты всегда завидовала мне. Сравнивала себя со мной.

– Ничего подобного! Я никогда..!

– А когда ты мне не завидовала, ты меня презирала.

– Нет, – поспешно сказала Айрис, хотя в груди у нее заворочалось какое-то беспокойное чувство. – Говорю тебе, я вовсе не…

– И ты еще смеешь утверждать, будто ни в чем не виновата?! Какая чушь! Ведь это ты разрушила мою жизнь!

– Я? Как??!

– Не лги мне. Ты прекрасно знаешь – как.

– Я не лгу, Роз. Я и в самом деле не знаю…

– Не знаешь? Но ведь это ты написала ему про мою болезнь.

– Кому – ему?

– Чарльзу.

Айрис потребовалось несколько мгновений, чтобы вспомнить: Чарльзом звали кавалера сестры.

– Я ему написала? Когда?

Роз жестом указала на свое изрытое оспинами лицо.

– Когда я заболела. Ты написала ему, что у меня оспа, и я знаю, почему ты так поступила. Ты мне завидовала, завидовала, завидовала! Ты хотела занять мое место, хотела, чтобы он полюбил тебя. Как он обо всем узнал, если не от тебя? Ты все ему рассказала, и после этого у тебя еще хватило наглости передать мне его письмо… Это ты, ты уничтожила мою единственную надежду на счастье! Если бы у меня была возможность поговорить с ним, Чарльз, быть может…

– Ничего я ему не писала! – резко перебила Айрис. – Клянусь! Что касается его письма к тебе… я думала, что это обычное любовное послание. Я понятия не имела, что в нем.

– Как же тогда он обо всем узнал?

– Я… я не знаю. – Айрис наклонилась к Роз. – Честное слово – не знаю. – Она неожиданно нахмурилась. – И давно ты подозреваешь меня в… в том, что я разрушила ваши отношения? Почему же ты ничего мне не сказала?

Роз молчала.

– Клянусь чем хочешь, Роз, я ничего не делала. Ничего такого, что было бы направлено против тебя. Как ты только могла так обо мне подумать? Разве ты не помнишь, ведь я тоже плакала, когда узнала…

Низко опустив голову, Роз продолжала смотреть на кукольное платьице, которое бессознательно мяла в ладонях.

– Но я думала… я думала…

– Ты ошиблась. – Айрис тряхнула головой. – Я не знаю, кто сообщил Чарльзу о твоей болезни, я знаю только, что это была не я. Когда он передал мне письмо, я сказала, что у тебя обычный насморк.

– Я… я понимаю. – Роз уколола палец иглой и отложила шитье. – Но… Прошу тебя, дай мне немного времени. Мне нужно подумать.

– Но позволь мне хоть чем-нибудь тебе помочь. Сегодня я могла бы работать вместе с тобой хоть целый день – я уверена, миссис Солтер не стала бы возражать… – Не в силах остановиться, Айрис все говорила и говорила: – А помнишь, как мы мечтали открыть собственный магазин – магазин с голубыми маркизами над окнами?.. Я бы рисовала брошки и другие украшения, которые бы мы вместе делали и продавали…

Роз по-прежнему не поднимала головы, и Айрис не видела ее лица, однако ей все сильнее хотелось погладить сестру по густым рыжим волосам, которые она когда-то каждое утро расчесывала деревянным гребнем и щеткой из барсучьей щетины, бережно расправляя спутавшиеся пряди.

– Помнишь, мы хотели обе им владеть? И мы не хотели никаких ужасных мужей! Ну, помнишь?..

Айрис вытерла слезу, упавшую с лица Роз на край стола.

– Вот о чем мы мечтали – ты и я!

– Прости меня, – глухо сказала Роз.

– И ты тоже меня прости. Можно… можно мне остаться? Роз покачала головой.

– Не сейчас.

– Хорошо. Я понимаю. – Айрис встала и двинулась к двери, но замолчать она не могла – слишком страшной казалась ей разделявшая их тишина.

– Я сейчас уйду, – говорила она, – но я хочу, чтобы ты знала – я уже начала копить деньги на магазин. Это будет твой магазин, а я буду тебе помогать. Да-да, я помню: ты говорила, что не возьмешь его денег, но я уже придумала, как сделать так, чтобы у меня появились свои. Я буду писать и продавать картины. Мы откроем магазин вдвоем, но хозяйкой будешь ты, а я стану работать у тебя продавщицей. Знаешь, я научилась рисовать еще лучше, чем раньше. Теперь я могу писать на заказ крошечные портреты на слоновой кости… или даже большие, на холсте. Вот увидишь, как у нас сразу пойдет дело. От покупателей отбоя не будет! – Взявшись за ручку двери Айрис на мгновение обернулась и увидела, что сестра глядит прямо на нее своим единственным глазом. На лице Роз было написано такое страдание, что Айрис вздрогнула, как от удара кулаком в грудь.

Роз что-то пробормотала себе под нос.

– Прости, что?..

– Я хотела… ты будешь иногда меня навещать?

Айрис только кивнула в ответ.

Нож

Два джентльмена во фраках степенно кивнули один другому в знак приветствия и приподняли цилиндры, но Альби не обратил на них никакого внимания, хотя в любое другое время постарался бы запомнить этот церемониал, чтобы повторить при первом же удобном случае. С недавних пор ему стало не до пустяков. Еще совсем недавно он чувствовал себя словно поплавок, который непременно выскочит на поверхность, какая бы сила ни толкала его вниз, – так танцует на поднятых баржей волнах плавающий по Темзе мусор, но сейчас Альби тонул. Он не бегал, не прыгал и не скакал. Он даже не пел и постоянно чувствовал себя усталым и подавленным.

Синяки у него на лице почти сошли – только под глазами еще виднелись багровые кровоподтеки да сломанный нос оставался изжелта-черным, но страх не проходил. Напротив, он стал еще сильнее с тех пор, как пару дней назад Сайлас постучал согнутым пальцем в окно их с сестрой комнаты. Это, конечно, было просто напоминание о том, что чучельник ничего не забыл и что он готов выполнить свою угрозу, но с тех пор Альби почти не спал. Впрочем, появление Сайласа помогло ему заглушить голос совести. Теперь мальчик почти не думал о том, чтобы предупредить Айрис. Все его мысли были о сестре, которую – стоило ему хоть на минуту сомкнуть глаза – он точно наяву видел с перерезанным горлом или сломанной шеей. Нет, он ни в коем случае не должен допустить, чтобы с ней случилось что-то плохое, думал мальчик, и пытался представить себе сестру живой и здоровой. Вот она сидит голышом на постели, пересчитывая заработанные за ночь монеты, вот она улыбается своей кривоватой улыбкой, вот обнимает его, когда они, наконец, ложатся в кровать, чтобы немного подремать перед рассветом… Но стоило ему вспомнить об угрозах Сайласа, как все эти мысли тотчас улетучивались, и Альби снова видел свою сестру избитой или убитой.

В конце концов он все-таки решил, что будет следовать за Сайласом словно тень, куда бы тот ни пошел, и внимательно наблюдать за всеми его поступками. Следить за человеком, который сам за кем-то следит, – это казалось чем-то вроде детской забавы, но Альби хорошо понимал, что это не игра. Что ж, говорил себе мальчуган, если Сайлас попытается причинить вред Айрис, тогда ничего не поделаешь – он постарается ему помешать. Глупая попытка наброситься на чучельника с кулаками кое-чему его научила, и Альби, взяв из скопленных на зубы денег несколько монет, купил в лавке старьевщика старый кухонный нож. Теперь этот нож постоянно лежал у Альби в кармане, тщательно завернутый в подобранную где-то тряпицу.

– За все годы существования Академии это, пожалуй, их лучшая выставка, – сказал кто-то у него над ухом, но Альби понятия не имел, что «Академия» и есть то высокое каменное здание, напротив которого он остановился. И по правде говоря, ему было наплевать, академия это или что-нибудь еще. На улицах он обращал внимание не столько на дома, сколько на опасности, от которых необходимо уклоняться, – на подозрительных людей, на несущиеся во весь опор экипажи, на готовых огреть его кнутом кучеров, на ветхие стены, откуда ему на голову мог обвалиться кусок штукатурки, на полисменов и так далее. Кроме того, сейчас его взгляд был прикован к Сайласу, за которым Альби следил с самого утра. Чучельник проталкивался сквозь толпу, сжимая в руке клочок бумаги с напечатанными на нем буквами. Стараясь не потерять его из вида, мальчик машинально провел языком по голым деснам. Это движение до некоторой степени успокаивало страхи, гнездившиеся в его чахлой груди и сжимавшие горло железным обручем.

Альби знал, что этот квадратный клочок бумаги называется билетом. Похожий билет был у Сайласа вчера, когда он ходил на Великую выставку. Тогда дальше турникетов Альби не пропустили. Сегодня его, похоже, снова ждала неудача. И дело было даже не в билете. При некотором везении мальчуган мог бы вытащить билет из кармана любого из собравшихся здесь джентльменов, да что толку?.. Для всех этих людей он всего лишь подозрительный оборванец с синяками на лице, который того и гляди что-нибудь украдет. Единственное, на что он мог надеяться, это на то, что Айрис, если она здесь тоже появится, будет в относительной безопасности среди всех этих разодетых господ из высшего общества. Навряд ли Сайлас осмелится навредить ей на глазах у всех.

Прислонившись к стене между колоннами, Альби вытер рукавом вспотевший лоб. Чучельник уже почти вошел в здание. Мальчик не сомневался, что Сайлас проведет внутри довольно много времени. Так было вчера на Великой выставке: Альби ждал его снаружи несколько часов и все равно едва не проглядел в толпе, когда Сайлас вышел. Что ж, похоже, судьба решила подарить ему еще один шанс – шанс, который он упустил вчера. За время, которое Сайлас проведет внутри этого большого каменного здания, Альби вполне успеет побывать у него в лавке, и если там ему попадется что-нибудь подозрительное – какое-то доказательство того, что чучельник собирается причинить вред Айрис, – тогда он сообщит об этом полиции, и Сайласа повесят, а Айрис и сестра, да и он сам, наконец-то будут в безопасности. О том, что чучельник что-то скрывает, что он ведет какую-то страшную двойную жизнь, Альби догадывался давно, но в последние недели его подпитываемые страхом подозрения переросли в самую настоящую панику, толкавшую мальчугана к решительным действиям.

Убедившись, что Сайлас вошел в здание, Альби повернулся и быстро пошел прочь.

– Академия, академия, академия, – вполголоса твердил он, уворачиваясь от набитого клерками омнибуса. – Академия, академия, академия…

На Стрэнде Альби огляделся по сторонам и юркнул в заканчивающийся тупиком переулок, где находилась лавка Сайласа. Дома по обеим сторонам переулка казались ему высокими, точно корабли; окна в них были разбиты, и из одного сочился дым. Тротуаров не было, а на мостовой громоздились кучи золы, мусора и гниющих отбросов, которые липли к башмакам Альби. Лавка стояла в самом конце. Ветхое двухэтажное строение покосилось, навалившись на стену дома рядом, – совсем как старый пьяница, которому невмоготу стоять прямо, – но от него веяло самой настоящей жутью.

Не доходя примерно десятка шагов до двери, Альби наткнулся на полуразложившийся труп собаки. Сильный запах тления ударил ему в нос. От шкуры остались только клочья палевой шерсти, между выступающими дугами ребер шевелились отвратительные личинки, узкие оскаленные челюсти оголились, и из кости торчали острые, как у лисы, зубы. Не выдержав, мальчик закрыл нос и рот рукавом и отвернулся. Нужно пошевеливаться, подумал он. Что, если Сайлас вернется и застанет его в лавке?

На всякий случай Альби подергал дверь лавки, но, как он и ожидал, она оказалась заперта. Тогда он поднял голову и увидел, что Сайлас оставил открытым окно верхнего этажа. Окно было совсем маленьким – ненамного шире отверстия дымохода, но Альби это не смутило: он умел карабкаться по стенам и протискиваться в самые узкие щели. Это умение было очень полезным, если нужно было сыграть с кем-то шутку или сократить путь. Пальцы у него были цепкими, как кошачьи когти, а руки и ноги – сильными. Сестра не раз говорила Альби, что, если бы он не был таким честным, из него получился бы лучший в Лондоне форточник.

Еще раз оглядевшись, Альби поплевал на ладони и начал взбираться по боковой стене.

Предварительный просмотр

Одетые в черное лакеи, странно похожие на стаю воронов, расступились, но поглядывали на Сайласа с усмешками, в которых сквозило презрение.

Сначала он думал, что его не пустят даже несмотря на билет, за который, кстати, ему пришлось уплатить непомерно большую сумму, однако после непродолжительных пререканий дверь перед ним все-таки распахнулась.

В прошлые годы Сайлас нередко дежурил у дверей Академии, пытаясь заинтересовать художников своими изделиями (в качестве доказательства своего мастерства он даже носил с собой несколько образцов небольшого размера). В том, что Луис будет сегодня на открытии Летней выставки, он был уверен – ни один лондонский художник не мог бы пропустить столь значительное событие. Не сомневался Сайлас и в том, что Луису непременно захочется показать Айрис свои картины.

Оказавшись в здании, Сайлас двинулся вдоль анфилады огромных, как пещеры, демонстрационных залов и с первых же шагов почувствовал, как сильно ему действует на нервы хаос, в который превратили выставку организаторы. Он бы предпочел, чтобы картины на стенах висели строго по линеечке, чтобы они были заключены в одинаковые рамы и имели одинаковые размеры. Но полотна были развешаны как попало, очень близко друг к другу, отчего казалось, будто стены залов оклеены вульгарными пестрыми обоями. Слава богу, хотя бы потолок был украшен симметричными гипсовыми завитками, на которых отдыхал взгляд, и Сайлас то и дело поглядывал на них, пытаясь совладать с сумбуром в мыслях. Но идти, задрав голову, было не слишком удобно: очень скоро он налетел на какого-то джентльмена с бакенбардами, который посмотрел на него как на последнего пшюта. Гидеон?.. Нет, это был совсем другой человек, но Сайлас все равно почувствовал себя изгоем. Ох уж это пресловутое «высшее общество»!.. Он стремился к нему всей душой, но оно его не принимало. Даже в Стоуке, где богатые леди охотно скупали у него черепа и кости для своих собраний, его считали шутом или юродивым. Да что там – родная мать презирала его, считая сумасшедшим, так что же говорить об остальных?

Чтобы отвлечься от этих мыслей, Сайлас стал думать об Айрис, о том, что она скоро будет здесь. Он увидит ее, а она заметит его в толпе и, наверное, решит, что он все-таки стал частью общества, иначе бы ему ни за что не достать билета на закрытый для широкой публики просмотр шедевров, куда допускают только признанных специалистов в области искусства (в конце концов, что такое таксидермия, как не разновидность скульптуры?).

Она, конечно, удивится. Интересно, что ему сказать Айрис, если он осмелится к ней приблизиться? Упрекнуть ли ее за то, что она не пришла к нему ни в лавку, ни на Выставку, хотя он прислал ей билет?.. С ее стороны это было не очень-то вежливо и даже, пожалуй, жестоко. Впрочем, у нее есть оправдание. Она наверняка скажет, что не могла прийти без дуэньи, и будет совершенно права. А он ответит…

В этот момент Сайлас вынырнул из облака густого сигарного и трубочного дыма и – он не мог поверить собственным глазам! – увидел ее. Айрис была здесь, в зале, но только не в толпе, а на стене. Картина!.. Задохнувшись от волнения, Сайлас стал пробираться вперед, толкнув по дороге какого-то толстяка, который довольно грубо его обругал («От такого слышу, сэр!»), но ничто, ничто не могло его остановить. Вот он уже у самой картины – стоит, жадно впитывая взглядом дорогой образ.

Да, это Айрис. Такая же, как в жизни. Неподвижная, схваченная на середине жеста, и в то же время – настоящая. Ему казалось, он может влезть в раму и присоединиться к ней на холсте, почувствовать теплую пульсацию ее нежной шеи, ощутить прохладный шелк руки, которой она коснется его щеки. Взгляд Айрис, немного испуганный и в то же время исполненный надежды, был устремлен прямо на него, а в рыжих волосах сверкала тонкая золотая корона. Значит, Луис написал ее в образе королевы… Что ж, интуиция у этого парня работает как надо, этого у него не отнимешь.

Краем глаза Сайлас наблюдал за большой группой мужчин, которые, как и он, восхищались картиной, и в груди его разгорался гнев. Они недостойны смотреть на Айрис. Они не имеют права любоваться ее полными, чуть выпяченными губами, широко расставленными глазами и изящным изгибом деформированной ключицы. Айрис принадлежит только ему. Ему. Она – его королева!

Когда толпа перед картиной немного поредела, Сайлас обратил внимание на интерьер, в котором художник изобразил Айрис. Он отметил и решетку на окне, и тоскливое выражение ее лица, и птицу, к которой она протягивала руку. Постойте, постойте!.. Разве это не та самая голубка, которую он продал художнику? Так и есть, тут не может быть никаких сомнении. А как выписано каждое перышко, каждая пушинка! Глядя на нее, было совсем нетрудно представить, что птица только что выпорхнула из нарисованной темницы. Но разве сумел бы Луис так нарисовать голубку, если бы он продал ему негодное чучело, с гордостью подумал Сайлас.

Приблизившись к стене еще на шаг, он прочел подпись под картиной.

«Воз-люб-лен-ная Гиж-ма-ра в тем-ни-це… Как жи-знь пус-та – он не при-дет». – и еще несколько слов, которые он не разобрал, но этого и не требовалось. Его воображение заработало на полную катушку, и Сайлас осознал – осознал с чувством облегчения и признательности, – что Айрис дает ему третий знак. Наконец-то ему стало ясно, что́ он должен сделать, чтобы удостоиться ее благодарного взгляда, чтобы сделать ее своей, чтобы развлечь Айрис и раз навсегда стереть с ее лица печаль.

Радость нахлынула на него. Все его существо переполнялось пьянящим восторгом и трепетом, которое Сайлас не решался назвать и которое хотел бы навсегда сохранить в себе, если бы мог. То, что он испытывал, было куда лучше, чем бежать за Флик по лугам Стаффордшира, лучше, чем наткнуться на череп барана с круто изогнутыми рогами, лучше, чем наконец-то получить возможность беспрепятственно целовать Флик в губы и знать, что отныне она принадлежит только ему одному.

Итак, решено. Он освободит Айрис, чего бы это ни стоило.

Успех

– Дорогой, – сказала Айрис, потянув Луиса за руку, – что случилось? Ей-богу, ты двигаешься медленнее, чем Джинивер. На выставке хватает интересных вещей. В конце концов, не так уж важно, на какое место повесили твою картину.

– Ладно, идем. Главное, сохранять достоинство, – отозвался Луис, но тут же рассмеялся и двинулся дальше чуть ли не вприпрыжку. – Думаю, для меня не будет слишком большим сюрпризом, если мою картину засунули куда-нибудь в темный уголок, как было в прошлом году с хантовским «Риенци»⁴³. В конце концов, я это предвидел.

Огромное, почерневшее от копоти здание Королевской академии на Трафальгарской площади высилось прямо перед ними. У входа собралась небольшая толпа мужчин в черных цилиндрах, над которыми поднималось голубоватое облачко табачного дыма. Легкий ветерок рвал дым в клочья, но мужчины стояли неколебимо и твердо, словно черпая силу в тяжелой неподвижности здания у себя за спиной. Казалось, даже самое сильное землетрясение не в силах пошатнуть и самую тонкую из его колонн. Академия была незыблема, как скала. Глядя на ее толстые каменные стены, Айрис вспомнила свой рисунок и подумала, что Джинивер вмешалась очень своевременно. Кто бы мог подумать, что простая вомбата способна стать орудием Провидения! Сейчас Айрис была рада, что не смогла выставить свою «Античную руку» – все-таки рисунок был еще слишком сырым, незрелым. В следующем году, думала она, все будет по-другому. Чтобы ее дебют состоялся, она должна написать безупречную картину – такую, которая сразу же привлечет к себе внимание. Не последнюю роль играл и размер: Айрис уже решила, что ее полотно будет как минимум пяти футов в высоту. Чем больше места будет занимать картина, тем выше вероятность, что ее заметят.

Привратник открыл перед ними дверь, почтительно поклонился и знаком показал, что они могут пройти, минуя очередь. Пока они поднимались по мраморной лестнице, Луис чуть сильнее сжал ее локоть, и Айрис неожиданно почувствовала желание. Перед глазами промелькнула картина, заставившая ее порозоветь. Словно наяву Айрис увидела, как ее губы, плотно обхватив напряженный член Луиса, быстро движутся вверх и вниз и он едва сдерживает крик наслаждения.

Не удержавшись, она негромко хихикнула, и Луис удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал. На ходу он то и дело раскланивался с какими-то людьми, приподнимал в знак приветствия шляпу (еще один подарок Милле), и Айрис заметила в его волосах несколько засохших капель голубой краски. Время от времени Луис шепотом называл ей имена людей, с которыми здоровался.

– Это Браун, я слышал, о его «Чосере»⁴⁴ очень хорошо отзываются. А это Истлейк… и леди Истлейк. Это Лейтон… А вон тот тип – сам Рейнольдс…

В залах Академии стоял неумолчный гул множества голосов, а плотный табачный дым плыл под потолком подобно грозовой туче. Луис тоже достал из кармана трубку и крепко сжал зубами мундштук, но зажигать не стал. Когда они вошли в первый зал, он остановился и обвел взглядом стены – сначала на уровне глаз, потом выше и ниже. Айрис попыталась проделать то же самое, но не смогла – у нее буквально разбегались глаза. Представляя себе этот день, она думала, что картины будут висеть на стенах ровными рядами, но то, что она видела сейчас, больше всего напоминало хаос – великолепный и прекрасный хаос. Стены демонстрационного зала напоминали лоскутное одеяло, состоящее из заключенных в золоченые рамы картин самых разных размеров и форм – прямоугольных, квадратных, овальных и с закругленным верхом. Картины висели чуть не вплотную одна к другой – от пола до потолка, который один оставался свободным. Айрис и вообразить не могла, сколько кропотливого труда, вдохновения и бессонных ночей вмещает эта комната – быть может, несколько десятилетий или даже столетий. Попытавшись сосредоточиться на картине, изображавшей ручей в Шотландии, она никак не могла отделаться от мыслей о том, какими красками пользовался автор, как он накладывал их на холст, какую технику использовал. Да, в этом зале были собраны не только труд и вдохновение, но и работа мысли, которая скрывалась за каждым холстом, как за циферблатом часов скрывается сложный и тонкий механизм.

– Ее здесь нет, – сказал Луис напряженным голосом и потащил Айрис в следующий зал.

Пока они пробирались сквозь толпу, Айрис слегка приподняла юбки, чтобы на них кто-нибудь не наступил, а сама с любопытством оглядывалась по сторонам. Зрители внимательно рассматривали полотна, указывали друг другу на какие-то заинтересовавшие их детали, смеялись, задумчиво покачивали головами. Казалось, сегодня здесь собрался весь Лондон, чтобы обсудить новые картины и вынести приговор, но она знала, что это не так. На предварительный просмотр приглашали только специалистов-критиков и авторов.

– Как ты думаешь, сколько здесь может быть картин? – спросила она.

– Что-что?.. – переспросил Луис, и Айрис повторила вопрос. – Не знаю. Больше тысячи, наверное. Но где же она?!..

– Да вот же! Смотри! – Она потянула его за рукав, и Луис, повернувшись, двинулся в указанном направлении.

Его картина висела на стене Западного зала на лучшем месте – прямо по центру, на высоте человеческого взгляда. Ее яркие краски буквально светились на фоне темно-коричневых тонов остальных полотен.

А на картине…

На картине была она, Айрис. На глазах у всего мира. Луис запечатлел ее в цвете, окружил прямоугольником золотой рамы и… вдохнул в нее жизнь. Вот она, замершая на мгновение – и на века.

Как же все-таки здорово он ее написал!

Прошел почти месяц с тех пор, как Айрис видела картину в последний раз. Леди Гижмар в своей темнице стояла, повернувшись в полуанфас к зрителям. Одна рука была свободно опущена вдоль тела, другая, чуть приподнятая, указывала на пролетающую за решеткой окна голубку с зеленой ветвью в клюве. Сейчас, глядя на картину, Айрис спросила себя, как она могла сомневаться в том, что Луис ее любит? В каждом его мазке, в каждой линии сквозили такие безграничные нежность и любовь, что ей стало жарко. Это не просто картина, поняла Айрис. Это – признание.

– Плющ… – пробормотал Луис и, отступив на полшага назад, слегка нахмурился. – Надо было прописать листья порезче.

– Какая разница? Главное, что твоя картина висит на лучшем месте, – шепнула ему Айрис.

В зале по-прежнему стоял гул голосов, но Айрис казалось, что зрители благоговейно замерли, любуясь работой Луиса. Он запомнит этот миг навсегда, подумалось ей. И я тоже.

– Да, ты права… – ответил Луис и шумно выдохнул. – И не только она… – Он показал чуть левее. – Смотри, «Возвращение голубя в ковчег» тоже поместили на уровне взгляда, а «Мариану» – чуть ниже, но тоже хорошо..

Айрис на мгновение закрыла глаза и представила, что ее будущая картина тоже висит здесь, рядом с холстом Луиса. Она начала ее совсем недавно – наметила на девственно-белом холсте контуры фигур, области света и теней, круглый край тарелки с клубникой и вазу с цветами. Сегодня она собиралась положить первые мазки, и ей вдруг очень захотелось как можно скорее оказаться в своей студии.

– Мистер Фрост?.. – сказал какой-то человек, тронув Луиса за плечо, и он, обернувшись, учтиво поклонился и представил Айрис.

Мужчина усмехнулся.

– Какое великолепное тело! И рост! Вашу модель ни с кем не спутаешь. Она тоже продается?..

По-видимому, это была шутка, но Луис не улыбнулся. Они немного поговорили о том, что Рёскин уже осмотрел картины, а также о том, как повезло Лондону, что две выставки открылись в городе почти одновременно.

– Вернисаж Академии, конечно, интереснее, – сказал мужчина. – К сожалению, Великая выставка привлекает гораздо больше зрителей.

Луис фыркнул.

– Как я слышал, Великой выставке недостает индивидуальности. Это настоящее торжество массовой промышленной продукции и в то же время – лишенная какой-либо внятной системы коллекция ремесленных поделок. Для живописи там места не нашлось. Известно ли вам, сэр, что комиссия по организации Выставки разрешила включать в экспозицию картины только в том случае, если они написаны новейшими усовершенствованными пигментами? Подумать только, что кто-то намерен оценивать художников не по их таланту, а по тому, насколько ловко они научились пользоваться новыми красками!

Все это Айрис уже слышала, и не раз, поэтому какое-то время спустя она перестала прислушиваться к разговору и только разглядывала заговорившего с Луисом мужчину. На щеке у него был шрам в форме личинки насекомого, и, когда он говорил, этот шрам неприятно изгибался, словно живя собственной жизнью. Вот он похлопал Луиса по локтю и, повернувшись так, словно хотел полностью исключить Айрис из разговора, сказал:

– Позвольте представить вам мистера Боддингтона, который изъявил желание приобрести вашу «Возлюбленную Гижмара в темнице».

Названный господин, подошедший к ним незадолго до этих слов, слегка поклонился. На Айрис он даже не взглянул, и она отвернулась.

– Прошу прощения… – пробормотала она на всякий случай, но никто из мужчин ее не услышал, и она снова стала смотреть на картину. Ее лицо на полотне было нежным и мягким, но Айрис не видела на нем ни тени улыбки. Как ей казалось, оно выражало одно лишь смирение и полную покорность судьбе, тогда как сама Айрис считала, что выражение лица леди Гижмар должно быть совсем другим. Внезапно новая мысль пришла ей в голову, да такая, что ее плечи опустились, словно на них повис тяжкий груз. Картина… Сначала она восприняла ее как большой успех Луиса, как повод для радости и триумфа, но теперь полотно все больше казалось ей ловушкой, в которую она угодила. Женщина на полотне стала ее двойником; она была и похожа на Айрис, и в то же время – совершенно не похожа. Больше того, леди Гижмар с ее покорностью, с ее готовностью вынести все, что приготовила судьба, как будто взяла ее в плен, и теперь Айрис не могла бы сказать точно, где заканчивается она сама и начинается эта нарисованная Луисом женщина. Нет, ей в какой-то степени были свойственны и покорность, и терпение, но они не были основными чертами ее характера. Неужели Луис не сумел этого разглядеть? Неужели он воспринимает ее только наполовину? Или она сама виновата, что он не увидел ее такой, какой Айрис себя считала?

Кроме того, ее неприятно удивило, что «Возлюбленная Гижмара» будет продана. Подобное ей просто не приходило в голову. Почему-то Айрис казалось, что Луис захочет оставить картину у себя. В конце концов, с этим полотном у них обоих было связано слишком много воспоминаний, чтобы отдать его в чужие руки. Но, похоже, она просчиталась, и этот противный мистер Боддингтон вот-вот купит картину…

Но ведь это всего лишь картина, напомнила себе Айрис. Это холст, краска и деревянная рама, но вовсе не она сама! Утешение, однако, вышло так себе. Как и Луис, Айрис вложила в картину слишком много душевных сил, слишком много надежд, и теперь женщина на ней отчасти была ею.

– …Конечно, широкой публике такие картины не по вкусу, – услышала она. – Как я понимаю, критики и раньше весьма нелицеприятно высказывались по поводу вашей манеры, которую они называют слащавой, но мне ваша картина нравится. Скажу больше, я буквально восхищен ею! Такой колорит!.. Сколько вы за нее просите?

Краем глаза Айрис заметила на лице Луиса улыбку. Кивнув, он сказал:

– В данном случае мне претит выступать в роли торговца искусством, но… меньше чем за четыре сотни я бы с этой картиной не расстался.

Четыреста фунтов! Вот, оказывается, сколько она стоит! Айрис снова взглянула на картину, потом на соседние полотна с изображением женщин (их лица тоже останутся в веках, чтобы люди могли обсуждать их или просто смотреть) и подумала, что у каждой из них есть своя цена. А значит, Академия вовсе не храм искусства, а по-праздничному убранный магазин, где продаются десятки бледных, печальных, тоскующих женщин. И она в том числе.

Отойдя немного в сторону, она заметила какого-то иностранца, скорее всего – француза, который глядел на «Мариану» и недовольно фыркал, но ее это совершенно не задело. «Мариана» тоже продается, как же иначе?.. Тщетно Айрис пыталась сдержать раздражение, говоря себе, что Луис – художник, что живопись для него не только искусство, но и профессия, с помощью которой он зарабатывает на жизнь, и что он сначала покупает натурщиц, чтобы потом точно так же продавать картины. Соглашаясь ему позировать, Айрис об этом не думала; ей казалось, что натурщица в какой-то степени является соавтором собственного портрета, и теперь ее разочарование было особенно глубоким. Как она могла забыть, что живопись, – как, впрочем, и все на свете – опирается на незыблемые законы… нет, не гармонии, а коммерции. Недаром Милле как-то сказал, что, мол, для картины ему нужна «невероятно красивая натура». А этот знакомый Луиса… он только что сказал про нее: «Какое великолепное тело!» Выходит, женское тело продается и здесь – правда, через посредство живописи, но это вряд ли имеет принципиальное значение.

Кто-то схватил ее за локоть, и Айрис подскочила от неожиданности. Чужие пальцы впились в ее плоть с такой силой, что на мгновение ей показалось, будто на выставку Академии каким-то образом пробралась миссис Солтер. Но это была не она. В ноздри ударил резкий запах пота и немытого тела, и Айрис резко обернулась, пытаясь освободить руку. Прикосновение этих пальцев вызывало у нее отвращение и страх.

Перед ней стоял какой-то мужчина, которого она, кажется, где-то уже видела.

– Я все понимаю, – сказал он с таким видом, словно они были давно и близко знакомы. Изо рта у него воняло, губы были ярко-красными и блестящими, в глазах горел какой-то мрачный огонь.

От неожиданности Айрис так растерялась, что на несколько секунд даже потеряла способность сопротивляться. Он мог бы вывести ее из галереи, и она бы пошла за ним, как ребенок за своей матерью. Вокруг было полно людей, но Айрис видела их словно сквозь толстый слой воды – сколько ни кричи, все равно никто не услышит. Да она и не могла кричать; как Айрис ни старалась, ей не удавалось издать ни звука. Должно быть, подумалось ей, так чувствует себя кролик перед удавом, муха, парализованная ядовитым укусом паука…

Мужчина и в самом деле облизал губы, отчего они еще больше заблестели. На мгновение Айрис даже показалось, что язык у него раздвоенный, как у змеи.

– Вы должны стать моей прекрасной дамой, – проговорил мужчина. – Нет, моей царицей!..

Только теперь Айрис его узнала. Это был тот самый человек, который подошел к ней на улице и подарил стеклянную безделушку с крылом бабочки (остаток его паучьей трапезы?). Кажется, тогда он даже представился, но вспомнить его имя она не могла. Элиас? Илайя?..

К счастью, ее паралич понемногу проходил, и Айрис сделала попытку высвободить руку, но он держал ее будто клещами. Можно было подумать, что чем больше она думает о том, чтобы вырваться, тем сильнее он сжимает ее руку. У Айрис даже дыхание занялось – так отвратительны были ей его влажные, холодные пальцы, а от его запаха к горлу подкатывалась тошнота.

Боль, которую причиняла Айрис его хватка, была мучительной, но она же помогла ей опомниться.

– Отпустите меня сейчас же! – сказала она решительно и с такой силой выдернула локоть из его пальцев, что мужчина покачнулся. Ее резкое движение привлекло внимание группы джентльменов, стоявших неподалеку, но никто из них не поспешил к ней на помощь. Кто-то издал неодобрительное восклицание, кто-то насмешливо ухмыльнулся, и Айрис почувствовала, что краснеет. Вероятно, она нарушила какие-то правила поведения в обществе, но ей было все равно. Скорее подальше от этого жуткого человека!..

И Айрис быстро пошла прочь. Она была почти уверена, что незнакомец бросится следом и попытается снова ее схватить. К счастью, он остался на месте, и только его лицо перекосилось, как у человека, который случайно коснулся раскаленного докрасна железа.

Мыши

В комнате было полутемно, и Альби заморгал, пытаясь приспособиться к неверному освещению. Колено, которым он ударился о подоконник, когда лез в окно, немилосердно болело, и он подумал, как бы не сорваться со стены на обратном пути.

Наконец плавающие перед глазами серые пятна растаяли, и он смог осмотреться. Железная кровать Сайласа у дальней стены стояла незастеленной, но простыни на ней были на удивление чистыми. Над кроватью висела самодельная полка, на которой виднелись какие-то небольшие предметы, похожие на комки пыли. Подойдя ближе, Альби понял, что на самом деле это не пыль, а чучела мышей – белых, серых, коричневых. Почти все они были одеты в юбочки, корсеты и капоры и напоминали разодетых в кружевные платьица кукол в витрине магазина миссис Солтер. Взяв в руки самую маленькую мышь, Альби поднес ее к глазам. Она была одета в короткую юбочку до колен, а в лапах держала маленький белый кружок. К голове между ушами был приклеен клочок рыжей шерсти.

Альби невольно вздрогнул, хотя чучело было сделано так искусно, что им трудно было не восхищаться. В другой обстановке он, быть может, попробовал бы даже поиграть с этими мышами, но тут внизу пробили часы, и мальчик подпрыгнул от неожиданности. Переведя дух, Альби спустился в лавку.

В небольшом зале было очень тихо. Оживленный Стрэнд был совсем недалеко, но сюда не доносилось ни звука. Лишь изредка Альби слышал приглушенный топот копыт или визгливый крик торговца. Пыльные чучела животных и птиц, стоявшие на шкафах и стеллажах, казалось, следили за ним своими тусклыми стеклянными глазами, пожелтевшие черепа скалили острые зубы, словно только и ждали, пока он отвернется, и Альби снова поежился. Неожиданно ему пришло в голову, что на самом деле он понятия не имеет, что он здесь ищет и что надеется найти. Глупо было бы думать, что Сайлас хранит в шкафу труп убитой женщины или держит где-то на виду подробный план нападения на Айрис. Тишина действовала Альби на нервы, и он, дрожа, машинально провел кончиками пальцев по большой пожелтевшей кости, покоившейся на специальной проволочной подставке. Над ней висело на ниточке чучело ласточки – крылья расправлены, острый клюв чуть приоткрыт. Казалось, в лавке само время остановилось и все эти существа замерли или заснули.

Альби снова вздохнул и двинулся к высокому комоду в углу. Он долго рылся в ящиках, но не обнаружил ничего подозрительного, если не считать нескольких осколков фарфора и листков бумаги, на которых было что-то написано. К сожалению, Альби это ничего не дало: читать он не умел, а если бы и умел – вряд ли ему удалось бы разобрать каракули, которыми были покрыты вырванные из блокнота странички. Царящая в лавке тишина стала тем временем еще более глубокой, и Альби невольно заторопился. В самой глубине зала он обнаружил на полу ковер из цельной шкуры оленя. Разглядывая сплющенный нос животного, мальчик спросил себя, где же Сайлас изготавливает свои чучела и прочие образцы. Он знал: для того чтобы сделать скелет, скажем, кошки, с нее нужно снять шкуру, а потом долго варить на медленном огне, чтобы мясо отстало от костей, которые затем необходимо отскоблить специальным ножом, соединить проволокой и укрепить на деревянной подставке, однако никаких специальных приспособлений, котлов и ножей Альби не видел. Было совершенно не похоже, что Сайлас работает прямо в лавке, но тогда где?.. В спальне никаких инструментов тоже не было, и Альби еще раз огляделся по сторонам, ища дверь в потайную комнату, но ничего не обнаружил. Окно в задней стене выходило в небольшой захламленный двор, но и там не было ничего примечательного. Единственная дверь вела на улицу.

От пыли у него давно першило в горле, а густой химический запах вызывал тошноту. Альби снова подумал, что сделает с ним Сайлас, если застанет в лавке, и похлопал себя ладонью по карману. Слава богу, нож был на месте, и мальчуган поклялся себе, что непременно им воспользуется. Чучельник оказался гораздо сильнее, чем он предполагал. Сайлас сломал ему нос и выбил зуб, к тому же, падая, Альби так треснулся затылком, что у него несколько дней болела голова, и ему определенно не хотелось, чтобы это повторилось. И вообще, какого черта ему здесь надо? Чего ради он ввязался в эту опасную игру с форменным сумасшедшим? Разве ему не дорога собственная жизнь и жизнь сестры?

Пора было уходить, и Альби бросился к лестнице, ведущей наверх. Прыгая второпях через ступеньки, он едва не оступился, но успел вовремя схватиться за перила. От страха мальчуган вспотел, мокрая рубашка неприятно липла к телу, но сейчас он мог думать только об одном: ему необходимо выбираться отсюда как можно скорее.

В спальне он сразу метнулся к окну. Рассохшиеся деревянные половицы пронзительно скрипели и визжали у него под ногами, словно котята, которым наступили на хвост. Альби уже занес ногу на подоконник, когда заметил под кроватью Сайласа что-то розовое. Любопытство превозмогло страх, который он испытывал, – любопытство и какая-то смутная тревога, которая заставила его замешкаться. Присев возле кровати, он достал непонятную розовую штуку и отряхнул от пыли.

Это было крашеное птичье перо, и Альби с ужасом уставился на него.

Разумеется, ни один закон не запрещал Сайласу хранить под кроватью крашеные перья. В конце концов, в его лавке внизу можно было найти вещи куда более странные, и все же Альби вдруг показалось, будто чучельник стоит у него за спиной и медленно ведет холодными пальцами вдоль его позвоночника. Это перо… Оно напомнило Альби одну девушку, которая когда-то снимала комнатку над их угольным погребом. Она носила в волосах розовые перья и была широко известна тем, что умела громко вопить, имитируя наслаждение. Потом она съехала, сумев каким-то образом выбраться из трущобного Сент-Джайлса и стать вполне респектабельной леди: поговаривали, что она служит теперь официанткой в какой-то таверне в Сохо. Марго – вот как ее звали… Альби не вспоминал о ней уже довольно давно, но сейчас невольно задумался, как розовые перья из ее волос могли оказаться в жилище Сайласа. Или это совсем другое перо? Что, если чучельник зачем-то купил его у уличной торговки – девчонки с грубым лицом, которая продавала с лотка дешевые женские украшения?

Тут Альби снова подумал о сестре, считающей на кровати заработанные гроши, и, засунув перо подальше под кровать, вернулся к окну. Он так спешил поскорее выбраться из этого жуткого места, что, спускаясь по стене, оступился и упал с высоты нескольких футов. Неловко приземлившись на больную ногу, мальчуган зашипел от боли, но тут же прижался к стене и огляделся. Никого и ничего. В переулке по-прежнему невыносимо воняло мертвечиной, и все же, выбравшись из дома Сайласа, Альби вздохнул с облегчением.

На крыше

– Повтори-ка еще раз, что он тебе сказал? – спросил Луис и потянулся к графину с вином.

Он и Айрис лежали на толстом одеяле в углублении между коньками двух крыш и чувствовали себя превосходно. На крышу они попали, выбравшись из слухового окна в доме Луиса. Скат был довольно крутым, а черепица – скользкой, и Луису, который настоял на том, чтобы захватить с собой портвейн и одеяло, приходилось держаться за хлипкое ограждение крыши только одной рукой, однако рискованный трюк закончился благополучно. Вскарабкавшись на самый верх, они перевалили через конек и улеглись в это углубление, словно в гнездо. Правда, отсюда им было почти не видно Лондона – их взгляду были доступны только низкое небо и тонущие в дыму шпили самых высоких церквей, но этого им вполне хватало. В конце концов, они забрались сюда вовсе не для того, чтобы любоваться пейзажами.

– Я сейчас уже точно не помню, – ответила Айрис и поглядела на свою руку – на четыре красно-синих пятна, проступивших там, где пальцы незнакомца впились в ее плоть. – Что-то насчет того, что он-де все понимает и что я должна стать его царицей, его прекрасной дамой или чем-то в этом роде… Все это было очень странно.

– И этот человек – он схватил тебя за руку? – Луис отхлебнул вина прямо из горлышка. Айрис выпятила губы, и он поднес графин к ее рту, чтобы она тоже могла сделать несколько глотков. – По-моему, он просто псих. Ты не обратила внимания, он подходил к кому-нибудь еще?

– Я не видела. – Айрис задумалась. Инцидент, происшедший на выставке, оставил у нее двоякое впечатление: с одной стороны, ничего страшного не случилось, но с другой… У нее было ощущение, что за всем этим стоит что-то большое и страшное – такое, что заставляло ее нервничать и чувствовать себя уязвимой. – Но он подходил ко мне и раньше, – вспомнила она. – Он приглашал меня к себе в лавку. – Новая мысль пришла ей в голову. – Как ты думаешь, может быть, это он прислал мне билет на открытие Великой выставки?

– Билет?

Айрис вздохнула.

– Ты меня совсем не слушаешь!

– Ах, билет!.. Как же, как же, я отлично помню… – Луис провел кончиками пальцев по следам на ее руке. – Но, быть может, этот человек просто увидел картину, потом посмотрел на тебя и был поражен сходством… А кроме того, в тебя просто невозможно не влюбиться.

– Нет, дело не в сходстве. – Айрис покачала головой. Ну как объяснить ему, что она чувствует и почему ей так не по себе? Всю жизнь Айрис старалась не поощрять мужчин, но и не отталкивать, что, впрочем, не мешало ей их немного побаиваться. Как ей казалось, мужчины считали ее чем-то, чем можно любоваться и к чему приятно прикоснуться. Когда кто-то обнимал ее за талию, это казалось Айрис просто дружеским жестом. Жаркий шепот и внезапный поцелуй в щеку приятно льстили ее самолюбию, и когда такое случалось, она чувствовал себя благодарной. Наверное, ей следовало больше ценить подобные знаки внимания, но и не слишком поддаваться мужскому обаянию; нравиться, но не выглядеть слишком доступной. У мужчин не должно было возникать никаких сомнений в ее порядочности и респектабельности, но и тыкать им в нос своей добродетелью тоже не стоило, иначе они могли счесть ее недотрогой… Это, однако, было непростой задачей, и иногда Айрис хотелось просто быть естественной.

– Я знаю, это может показаться пустяком, – попробовала она еще раз, – но…

– Никакой это не пустяк! – тут же отозвался Луис. – Посмотри на свою руку – этот мерзавец наставил тебе синяков! Если бы я знал, кто он такой…

– Но что, если он… – Она чуть не сказала «влюблен до безумия», но это показалось ей слишком самонадеянным, поэтому Айрис выбрала другое слово: – Одержим навязчивой идеей? Так, кажется, говорится?.. Нет, я не знаю, что это за идея, однако у меня такое впечатление, что он уже давно за мной следит. А вдруг этот человек и сейчас наблюдает за нами из какого-то укрытия? Знаешь, от таких мыслей и самой недолго сойти с ума… – Она содрогнулась. – Я как о нем подумаю, так прямо мороз по коже.

– Ты хоть что-нибудь о нем знаешь?

– Знаю, что его зовут Сайлас… А еще он подарил мне одну безделушку – крыло бабочки в стекле. Довольно любопытная вещица, но по большому счету – ничего особенного…

– Так это же Кадавр! – воскликнул Луис, садясь на одеяле. – Точно, он! Вот так негодяй!

– Ты его знаешь?

– Конечно, я его знаю. Он делает чучела разных животных и птиц и продает художникам. Сайлас действительно странный малый, но ты не должна из-за него беспокоиться… – Лицо Луиса неожиданно стало задумчивым. – Кажется, не так давно Альби что-то говорил мне насчет Сайласа. Он якобы видел, как тот ошивался вокруг этого дома… – Луис тряхнул головой. – Нет, наверное, мальчишка ошибся. Наверняка ошибся.

– А что еще сказал Альби?

– Честно говоря, не помню. Я думал о набросках, которые у меня никак не выходили, и слушал его не особенно внимательно. Мне, впрочем, показалось, что он очень боится чучельника, но я не уверен… – Он еще немного подумал. – Нет, это просто чушь! Я хорошо знаю Кадавра – жалкий человечишка… Одно время он подкарауливал нас с Милле на Говер-стрит – хотел всучить нам кое-что из своих изделий. Многие лондонские художники покупают у него чучела, кости и другие диковины для своих картин. Должно быть, и в Академию он пришел потому, что хотел что-нибудь кому-нибудь продать… – Луис просиял, как человек, который только что решил какую-то сложную задачу. – Ну конечно!.. Наверняка так и было. Не бойся, Кадавр совершенно безвреден. Жалкая личность. Он и мастер-то так себе. Сам Кадавр, несомненно, считает себя гением, но он заблуждается… – Луис слегка пожал плечами. – Впрочем, если хочешь, я могу сходить к нему в лавку и поговорить. Пусть скажет, зачем он тебя так напугал.

Теперь уже настал черед Айрис задуматься. Она отчетливо представила себе, как Луис, вообразив себя ее благородным спасителем, врывается к Сайласу в лавку, кричит, угрожает, быть может, даже сбрасывает на пол пару чучел или что там ему подвернется под руку. Но ей-то хотелось как можно скорее забыть этого жутковатого человека, а Луис мог ненароком подтолкнуть его к каким-то необдуманным поступкам. Нет, нечего делать их мухи слона, лучше как можно скорее забыть о существовании чучельника. И без того он занял чересчур много места в их жизни – вот уже полчаса они говорят только о нем, а между тем… Она покачала головой.

– Нет, не стоит. Я думаю, что ты прав. Он просто глупец. То, что произошло в Академии, – обыкновенная случайность.

При этих ее словах Луис заметно расслабился.

– Ну, если ты так считаешь… Но если он снова тебя побеспокоит – обязательно скажи мне.

Они сделали еще по глотку портвейна, и Луис взял ее за руку. Машинально водя мыском туфли по черепице, Айрис подумала, как хорошо просто быть рядом с ним, ни о чем не думать, ни о чем не тревожиться. Быть может, это и есть та самая «настоящая любовь», о которой она всегда мечтала. Сейчас, во всяком случае, она была счастлива. Даже Сайлас оказался забыт, или почти забыт. Айрис положила голову на плечо Луису, а он погладил ее по волосам, и она зажмурилась от удовольствия. Какое им обоим дело до этого странного человека? Луис считал его ничтожным и жалким; возможно, он действительно слегка тронулся умом – ну так что ж? Ничего удивительного или из ряда вон выходящего она в этом не видела. Ну а синяки у нее на руке… наверное, он просто не рассчитал силы, когда схватил ее за локоть, желая привлечь к себе внимание.

– Знаешь, – промолвил Луис, – один человек хотел купить мою картину.

– Да, я слышала.

– Так вот, я решил ее не продавать.

– Почему?

– Потому что… Нет, не скажу. Ты подумаешь, что я сентиментальный осел, и будешь совершенно права.

– Нет, не подумаю.

– Подумаешь! – Луис начал ее щекотать.

– Ну хватит, хватит! Подумаю! – взмолилась Айрис.

– То-то же!.. – Луис с довольным видом откинулся на спину. – В общем, даже не знаю… Просто мне кажется, что леди Гижмар на картине – это ты. Глупо, правда?

– Но я – это я. Я не кусок холста, а настоящая женщина из плоти и крови.

– Не напоминай мне об этом. – Он уткнулся лицом в ее шею. – В общем, я решил, что не продам картину, даже если об этом попросит меня сам Рёскин. Мистеру Боддингтону я предложил «Пастушку». Он заплатил за нее триста фунтов.

– Триста фунтов?! – воскликнула Айрис, думая о бесконечных часах, проведенных за работой в магазине миссис Солтер. Чтобы заработать такую кучу денег, ей потребовалось бы раскрасить несколько сотен или даже тысяч кукол, на что ушло бы лет пятнадцать. За это время ее сестра превратится в старуху.

– Да, триста. – Луис улыбнулся. – И пятьдесят из них причитается тебе.

– Что? Почему? Я же ничего не делала, только позировала. Луис фыркнул.

– Я плачу тебе не за это. Ты рисовала луг, небо, выписывала эти чертовы лютики… Несколько десятков или даже сотен лютиков! Согласен, это было сравнительно простое задание, но я не хочу, чтобы ты трудилась бесплатно.

– Я не могу принять от тебя эти деньги, – упрямо сказала Айрис, но он только выставил перед собой ладони в знак того, что не желает слышать никаких возражений, и она не стала настаивать. Вместо этого она попыталась представить Роз за прилавком собственного магазина, в окружении рулонов ярких дорогих тканей и других товаров. Да, ради сестры она возьмет эти деньги. Ради Роз и ради Альби. Ей нелегко было видеть его пустой рот и почерневшие десны. Она даст ему три фунта – пусть купит себе искусственные зубы. Айрис понимала, что с ее стороны это будет, пожалуй, чересчур щедро, но с другой стороны – почему бы нет? Если не считать Луиса, подумала она, касаясь пальцами полинявшей атласной розетки на лифе платья, в последние несколько месяцев мальчуган был ее единственным другом, и она хорошо видела, как он страдает, хотя Альби ни разу не пожаловался, ни разу не сказал, как ему тяжело. Кроме того, он ходил к Роз, носил ее письма и даже пытался их помирить – и все это бесплатно. Решено, она сделает Альби такой подарок! Двенадцать фунтов она оставит себе, таким образом Роз останется тридцать пять. Вполне достаточно, чтобы начать собственное дело.

Луис коснулся губами ее лба.

– Я не хочу с тобой расставаться. Никогда.

– Все-таки ты сентиментален, – вздохнула Айрис, хотя ее сердце буквально разрывалось от радости. – Или это вино так на тебя подействовало? Боюсь, как бы мне не пришлось поместить тебя в Бедлам⁴⁵.

– Помести меня лучше в постель.

– Не в постель, а в Бедлам, глупый!

Его голос согревал, как вино. Айрис глотнула портвейна и, задержав его во рту, наклонилась, чтобы поцеловать Луиса и передать вино ему изо рта в рот. От неожиданности он закашлялся, разбрызгивая рубиновую жидкость, и даже назвал ее коварной, но Айрис видела, что он тоже возбужден. Губы его были сладкими и пахли корицей и трубочным табаком. Как же хорошо, подумала Айрис. Мы с ним… мы как будто женаты! И она нарочито медленно провела ладонью по его груди.

– Хочешь, вернемся в дом? – предложил Луис.

– А зачем? – ответила она, расстегивая пуговицы на его рубашке. – Нас и здесь никто не увидит – разве только голуби да чайки…

О Сайласе она больше не думала.

***

В тот же день Луис и Айрис сидели в ее студии. Солнце понемногу клонилось к закату. Луис ел из миски засахаренные груши и шоколад, а Айрис работала.

– Пожалуй, надо добавить немного желтого, – озабоченно сказала она. – Подай мне гуммигут, пожалуйста…

Луис допил оставшийся на дне миски сироп.

– Кроме него тебе понадобится ультрамарин, чтобы сделать тени более густыми. – Он взял с полки два свиных пузыря и выдавил на палитру понемногу гуммигута и ультрамарина.

Айрис бросила взгляд на холст. На переднем плане были набросаны контуры мужской и женской фигур, фоном служила высокая ваза с голубыми ирисами и алыми розами. Лепестки и стебли цветов Айрис выписала очень тщательно, теперь ей нужно было только добавить цвета, вдохнуть в них жизнь легким поворотом кисти. Настоящие, живые ирисы, которые купил для нее Луис, уже начали увядать и сморщиваться, но Айрис считала, что в качестве натуры они еще послужат. Пососав кончик кисти, чтобы собрать ворс в точку, она нанесла на края лепестков сильно разведенный голубой, оставляя белый холст там, где цветки были молочно-белыми или где лежали пятна света, и наблюдавший за ней Луис покачал головой. На его взгляд, она слишком спешила. Было бы лучше, сказал он, если бы она сделала еще несколько предварительных набросков, но Айрис пропустила его замечание мимо ушей. То и дело поглядывая на холст, она командовала отрывисто и резко:

– Дай мне еще немного ультрамарина… немного, я сказала. И капельку изумрудной краски… нет, больше. И добавь масла.

Луис не протестовал; он послушно исполнял все ее распоряжения и мыл за ней кисти, тщательно расправляя мягкий ворс.

– Слушай, Айрис… – внезапно сказал он, вырвав ее из глубокой задумчивости, с какой она созерцала результаты своих трудов. – Мне нужно сказать тебе одну вещь…

– М-м-м?..

– Ты не будешь очень возражать, если мы не поженимся? Айрис медленно вытерла руки тряпкой, но ничего не сказала. Вопрос, который он задал, подразумевал слишком многое, и отвечать на него следовало, тщательно все обдумав и взвесив. Айрис понимала – Луису хочется, чтобы она одним своим словом решила беспокоившую его проблему, но это было выше ее сил. Она не могла этого сделать хотя бы потому, что она возражала. С другой стороны, не лучше ли иметь хоть что-то, чем вообще ничего?

– Нет, ты не думай! Я тебя очень люблю, но…

– Послушай, я пытаюсь писать, а ты…

– О, моя прекрасная леди Гижмар! У вас просто ледяное сердце… – Он замолчал, прислушиваясь. – Кажется, звонят в дверь? Не беспокойся, я открою. Не хочу мешать тебе создавать свой шедевр.

Когда дверь за ним закрылась, Айрис подошла к окну и стала смотреть на щипцы и скаты лондонских крыш. Из окна мансарды город выглядел маленьким, словно на картинке. Казалось, с ним можно играть, снимая крыши с домов и передвигая находящиеся внутри фигурки Альби, его сестры, Роз и их родителей, которые, наверное, сидят сейчас за столом и читают Библию.

– Кто приходил? – спросила она, услышав за спиной стук открывшейся двери.

– Тебе лучше спуститься самой, – ответил Луис. – Там твоя сестра.

Айрис повернулась так резко, что смахнула на пол палитру.

– Роз?! И надо ж такому случиться, что ей открыл именно ты! – И она бросилась вниз. На бегу Айрис бросила на себя взгляд в зеркало. Ее волосы растрепались, старое платье, которое она надевала, чтобы работать, было измято и покрыто пятнами краски, под ногтями тоже застрял пигмент, но приводить себя в порядок ей было некогда. Слетев в прихожую, она увидела Роз.

– Ой, Рози! Я тебя совсем не ждала! – выпалила Айрис. – Извини, что я в таком виде…

Роз покачала головой.

– Это ты меня извини. Мне следовало написать… предупредить… Но когда миссис Солтер послала меня к клиентке, я решила, что должна зайти… Особенно после вчерашнего разговора.

Роз стояла в прихожей в своем широком капоре, скрывавшем покрытое шрамами лицо, и протягивала сестре голубой ирис.

– Вот, возьми. Это тебе… Они только-только распустились.

Айрис взяла цветок и с благодарностью прижала его к груди.

– Как это мило с твоей стороны, Рози!.. А ведь ты всегда посмеивалась над подобными вещами, помнишь? Знаешь, я как раз рисую ирисы, но те, которые у меня есть, уже совсем засохли, а этот… Он совсем свежий и ужасно красивый – он прекрасно мне подойдет. Ты уж прости, но я не могу предложить тебе даже чаю. У нас вышла вся заварка, и печенье тоже кончилось… То есть не совсем кончилось, просто Джинивер – это вомбата Луиса – нашла коробку и почти все слопала…

Она смущенно замолчала, подумав, что ее слова звучат как бред сумасшедшего, и жестом пригласила сестру в гостиную. Там она убрала с дивана пустой стакан и черепаховый гребень, которым Луис расчесывал Джинивер, расправила покрывало, и Роз села.

– Ты выглядишь совсем иначе, – сказала она с улыбкой. – Не так, как раньше. Впрочем, ты всегда была шустрее меня.

– Да нет, – отозвалась Айрис, стараясь не глядеть на свое отражение в зеркале. – Я всегда так выгляжу, когда работаю… Просто забываю обо всем!

Роз посмотрела на нее и сказала дрогнувшим голосом:

– Я очень по тебе скучала. И еще… еще я очень тебе завидовала.

– Я тоже вела себя ужасно, – быстро ответила Айрис, вспомнив, как убежала от сестры на Выставке, бросив ее среди толпы совершенно одну. Роз между тем снова открыла рот, словно собираясь извиняться, но Айрис почувствовала, что не сможет этого вынести. Да кто она такая, чтобы Роз перед ней унижалась? «Ты считаешь меня убогой и жалкой», – вспомнила она ее слова и подумала, что сестра была совершенно права. От стыда у нее даже перехватило горло, и Айрис едва не поперхнулась.

– Мне очень, очень жаль, что я…

– Давай не будем больше об этом, – перебила Айрис и сама испугалась, что ее слова прозвучали слишком резко. Опустившись на диван рядом с Роз, она сказала гораздо мягче: – Я имею в виду, не надо извиняться: мы обе были не правы, но теперь это в прошлом.

И Айрис слегка пожала пальцы сестры. Ощущение было таким знакомым, словно она прикоснулась к собственной руке.

– Как там миссис Солтер? Ей не лучше?..

– Увы. Она по-прежнему принимает огромное количество лауданума, а потом несет такое, что нормальному человеку и в голову не придет. Например, сегодня утром она обвинила меня в том, что я завела близкие отношения с фарфоровой куклой.

Айрис рассмеялась, хотя на самом деле ничего смешного в этом не было. Рассердившись, миссис Солтер начинала изо всех сил щипать Роз за локти, а Айрис еще не забыла, как это больно.

– Послушай… – Она немного наклонилась вперед. – А что, если ты откроешь собственную лавку?

– Ну, если мне когда-нибудь попадется дерево, на котором вместо листьев будут висеть серебряные монеты…

– Нет, – сказала Айрис. – Я могла бы одолжить тебе денег на первое время.

– У тебя столько нет. – Роз фыркнула. – Сама подумай – нужно ведь и на аренду, и на товары, и на… Я думаю, мне понадобится фунтов пятьдесят.

– Тридцать пять фунтов у меня есть. Этого хватит, если взять кредит под товар.

– У тебя есть тридцать пять фунтов? Откуда?!

– Это деньги за мою работу.

– Тридцать пять фунтов? Тридцать пять фунтов?!

– Да. Я помогала Луису написать фон к картине, которую он продал.

– Сколько же стоит вся картина?

– Этого я не знаю, – солгала Айрис. – Он не говорил. Роз покачала головой.

– Я не могу их взять. Это твои деньги.

– Если ты решишься, мы можем считать, что я даю их тебе взаймы. А там…

– Я… я подумаю, – перебила Роз, и Айрис испугалась, что, быть может, она поспешила и теперь сестра может подумать, будто она хвастается перед нею своим богатством или своими новыми возможностями. И надо же ей было так ошибиться как раз тогда, когда они с Роз только-только поладили!.. В растерянности Айрис оглядела захламленную гостиную, вспоминая, какое впечатление произвела на нее эта комната, когда она впервые сюда попала. Эти картины в золоченых рамах, эти плотные голубые обои, переливающиеся павлиньи перья, книги и журналы на полках, восточный узор карниза… Должно быть, Роз просто ошеломлена, раздавлена этим великолепием – совсем как она когда-то.

– А что ты рисуешь? Какую картину? – спросила Роз.

– Я только-только начала писать одну новую вещь… И знаешь, мне кажется – у меня кое-что получается. Правда, я пока нарисовала только силуэты, контуры людей и предметов, но…

– А можно мне взглянуть?

– Конечно можно, только…

– Только там – Луис?

– Да. – Айрис кивнула.

– Что ж… – Роз одернула рукава, чтобы скрыть синяки на локтях. – В конце концов, мы с ним только что виделись, так что, если он не возражает…

– Идем! – сказала Айрис решительно. Роз взяла ее под руку, и они стали вместе подниматься по лестнице.

Подвал

Сайлас теребил и выкручивал рукав сюртука, пока ветхая ткань не затрещала. Только сейчас он заметил, как сильно у него трясутся руки. Господи, во что он превратился?! Он стал нервным, неряшливым, потерял способность находить удовольствие в самых простых вещах, которые когда-то ему так нравились. Это все она, подумал он. Она и ее коварство. На мгновение Сайлас представил себе картину – представил мягкую улыбку и исполненный нежности взгляд Айрис – и спросил себя, почему бы ей его не полюбить? Неужто она не в состоянии понять, как сильно он ее обожает, как он был добр к ней, как много времени и денег истратил на их дружбу? Другая бы на ее месте… Но Айрис оказалась невнимательна и беспечна, она с легкостью наносила ему одну глубокую рану за другой… Быть может, она по своему легкомыслию считает, что это пустяки, легкие царапины, и ей невдомек, как кровоточит и болит его израненное сердце!

А вдруг она его ненавидит? В таком случае он ненавидит ее стократ сильнее. Когда в галерее она вырвалась от него, у Сайласа от ярости закружилась голова, а перед глазами встала багровая пелена. Он едва удержался от того, чтобы не броситься на нее, не сжать пальцами ее цыплячью шейку, не ударить головой о тяжелую золотую раму ближайшей картины. Она это заслужила! Она выставила его на посмешище, отвергла его любовь, хотя он уже много раз давал ей возможность оценить глубину и силу своих чувств. Он был вежлив, мягок и терпелив, но она вела себя с ним все грубее, все надменнее. Пора это прекратить, давно пора, но… но Сайлас вдруг понял, что не может этого сделать. Просто не может!

В отчаянии он повалился на пол и несколько раз перекатился из угла в угол, колотя кулаками по доскам, чтобы дать выход своему гневу, одиночеству, ревности и другим чувствам, которые не умел назвать. Вскоре, однако, его приступ прошел, Сайлас потер щеку и сел, оглядываясь по сторонам уже совсем другим, внимательным и цепким взглядом. Нет, подумалось ему, он не позволит себя так легко сломать. Он должен заполучить Айрис. И он ее заполучит. Просто он поторопился, вот она и ускользнула, но больше он такой ошибки не сделает.

Поднявшись на ноги, Сайлас сдвинул в сторону ковер из оленьей шкуры, поднял крышку люка и спустился в свою подвальную мастерскую, где стены были сложены из крепкого камня, а тишина стояла такая, что он слышал, как шумит в ушах кровь. Подсев к верстаку, Сайлас начал составлять план, который не даст осечки.

***

В следующие десять дней Сайлас работал так, как не работал даже над сросшимися щенками. Он привел в порядок одежду, зашил самые большие прорехи, вымылся и даже воспользовался флакончиком с душистым лавандовым маслом. Одновременно он понемногу переносил из подвала в лавку свои инструменты, готовые экспонаты и хранившиеся в банках и бутылях образцы. Самые большие банки поднимать по лестнице было тяжело и неудобно, и ему пришлось предварительно их опорожнять, а потом снова наполнять консервирующим раствором. Кое-что он отнес знакомому аптекарю и продал, выручив на этом несколько шиллингов. Работа была не из легких, но Сайласу она нравилась именно своей кропотливостью, необходимостью действовать методично и последовательно. Кроме того, он знал, что, поднимая наверх очередную бутыль, он приближает минуту, когда сможет начать осуществлять свой гениальный план, и это дарило ему дополнительное удовольствие. Время от времени Сайлас даже ощупывал опустевшие полки, гордясь проделанной работой. Ни один жених не готовился к встрече с невестой столь тщательно, как он, ни один влюбленный не был столь предусмотрителен и внимателен. Сайлас был уверен, что учел и продумал буквально все.

В Стоуке все было иначе. Этот городок со всех сторон окружала сельская местность – маленький, зеленый мир, где даже небо казалось размером с голубую стеклянную бусину. Трепетала на ветру листва, а кусты были сплошь покрыты крупными, иссиня-багровыми ягодами спелой ежевики – той самой, о которой Сайлас рассказывал Флик. Когда он впервые с ней заговорил, она очень удивилась и презрительно скривила губы (так, впрочем, поступали буквально все, к кому он обращался). Несколько раз она даже обернулась, чтобы убедиться, что их не видит никто из подмастерьев – мальчишек и девчонок одного с ними возраста. Флик очень не хотела, чтобы они над ней смеялись, но, когда Сайлас рассказал, сколько замечательных ягод и фруктов растет в том укромном местечке, которое он отыскал в лесу, в ее глазах промелькнул огонек интереса. Воодушевленный этим, он не жалея красок расписывал свой воображаемый сад – земля там усыпана опавшими спелыми плодами, кусты сгибаются от огромного количества сладкой ежевики, а на ветвях поспевают ароматные сливы и яблоки, которые так и сыплются на землю. Сайлас знал, что Флик недоедает – ее тонкие косточки так и выпирали из-под кожи, – и не сомневался, что сумеет ее заинтересовать. Она и в самом деле перестала озираться и, убрав волосы за ухо, посмотрела на него с хитрой улыбкой. Флик еще не поверила ему окончательно, но очень хотела поверить.

На следующий день, взяв несколько монет из тех денег, которые он скопил, чтобы бежать в Лондон, Сайлас отправился на рынок и накупил самых лучших, самых спелых фруктов, а Флик соврал, что набрал их в своем секретном месте и что он покажет ей, где оно находится, если она пойдет с ним.

Флик набросилась на принесенные им плоды с жадностью, позаботившись, впрочем, чтобы их никто не видел вместе. Руки у нее были тонкими, как веточки. На обед у нее был просто кусок черствого хлеба с водой, поэтому фрукты она проглотила за считаные секунды и вопросительно уставилась на него. Ну, говорил ее взгляд, где этот твой сад? Давай, показывай скорее!..

Когда в подвале не осталось ничего, кроме единственного деревянного стула с прямой спинкой и подлокотниками с завитками на концах, он стал похож на пещеру, но Сайлас предпочитал называть его гнездом, которое он приготовил для Айрис. Ему хотелось сделать его как можно уютнее – хотя бы как та комната, которую он видел на картине. В этом отношении Сайлас не собирался экономить: он непременно повесит на стены картины, принесет мягкое кресло и блюда с изысканными яствами, но не сразу. Он твердо решил, что сначала Айрис должна заслужить его доверие. Пока же Сайлас частенько садился на стул и размышлял о том, что бы он предпринял, если бы ему было необходимо бежать из подвала. Он смотрел на сочащиеся сыростью камни, на сводчатый потолок у себя над головой и думал, что оно похоже на звериное нёбо. Ощупывая стены, Сайлас убедился, что они достаточно прочны и нигде не крошатся. Пол был земляной, плотно утрамбованный. Стеллажи и полки он разобрал, а крючки, скобы и кронштейны выдернул, чтобы в подвале не осталось ничего, что могло бы сойти за оружие. Только колокольчик, который он провел в подвал от входной двери, Сайлас трогать не стал, решив, что Айрис все равно не сможет никак его использовать. Кроме того, с его помощью он сможет узнавать о появлении клиентов, когда будет проводить время с ней.

В какой-то момент у него вызвала сомнение прочность потолка, и Сайлас, встав на стул, попытался выдернуть из кладки хоть один камень, но только оцарапал пальцы и сорвал ноготь. Нет, подвал был построен на совесть, а значит, здесь Айрис будет в безопасности. Он выпустит ее обратно в мир, только когда убедится, что она любит его. А в том, что Айрис его полюбит, Сайлас не сомневался.

В лавке он давно приготовил все необходимое для осуществления своего плана. Длинные полосы прочной и толстой холстины обовьют ее руки и ноги плотно, как бинты, и в то же время не причинят ей вреда. Кляп он сделал из шейного платка. Другой такой же платок он хранил в шкафчике вместе с запасом хлороформа. Ему пришлось объездить весь Лондон, чтобы купить несколько флаконов в разных аптеках, зато теперь он мог быть уверен, что не оставил никаких следов. Сайлас любил пересчитывать флаконы, тыкая пальцем в каждый. Всего их было двадцать восемь – двадцать семь запечатанных и один початый. Часть хлороформа из этого флакона Сайлас потратил на спаниеля, но дело того стоило: он убедился, что новое средство работает. До сих пор он помнил, как затуманились глаза пса, как замедлялись и наконец окончательно затихли удары его сердца.

Теперь ему оставалось только дождаться подходящего момента. Нужно было застать Айрис одну, чтобы ее никто не хватился. И Сайлас терпеливо ждал. Уже неделю у него все было готово, но ему казалось – он был готов всю жизнь.

Зубы

В последние несколько недель Альби буквально преследовал резкий химический запах, который прочно ассоциировался у него с Сайласом. Казалось, он исходит даже от его грязных ладоней. Иногда мальчик не выдерживал и решал немедленно отправиться к Айрис, чтобы предупредить ее насчет чучельника, но каждый раз останавливался, стоило ему только представить избитую или убитую сестру, которую он до конца жизни будет оплакивать в одиночестве. Тем не менее он продолжал следить за Сайласом, когда только мог, и от него не ускользнули произошедшие в манерах чучельника перемены, которые Альби счел тревожными. К примеру, если раньше Сайлас бродил по городу так, словно не отдавал себя отчета в том, куда идет и что происходит вокруг, то теперь его походка сделалась энергичной и целеустремленной, а в каждом брошенном по сторонам взгляде сквозили внимание и готовность действовать. Мальчик также убедился, что в последнее время чучельник следил за Айрис с одиннадцати до четырех, после чего спешил к себе в лавку. Что он там делал, так и осталось неизвестным. Окно во втором этаже Сайлас держал теперь надежно закрытым, да Альби, наверное, все равно не хватило бы смелости снова забраться к нему в дом. Мальчик, однако, не забыл про выкрашенное в розовый цвет перо, которое он нашел у Сайласа под кроватью. Как-то раз он поинтересовался у девушек из притона, где можно найти Марго, но ему ответили, что она поскользнулась на улице и сломала себе шею, и Альби с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть.

Он вообще стал в последнее время очень нервным и не мог ни на чем сосредоточиться. Даже сестра это заметила. Она то шутила, что он, мол, вздрагивает при малейшем шуме, как воришка, который впервые стянул на рынке пирожок с требухой и теперь боится, как бы его не арестовала полиция, то упрекала за то, что он больше не развлекает ее услышанными на улице песенками. Однажды она очень ласково сказала ему:

– Что с тобой, мой цветочек? Может, ты действительно что-то украл? Или ты боишься, что тебе тоже придется обслуживать мужчин, как брату Молли? Не бойся, пока я жива, этого не будет. А ему… ему деньги нужнее, чем нам. – Она ненадолго задумалась, потом решительно тряхнула светлыми спутанными волосами. – Нет, Альби, ты пойдешь учиться в школу для бедных и получишь аб-ро-зо-вание. Я не знаю, что это за штука – говорят, это просто умение читать, писать и считать, но тем, кто все это умеет, живется гораздо легче, чем нам, неграмотным… – Сестра снова покачала головой и пристально посмотрела на Альби. – Что все-таки случилось?..

Но Альби ничего не ответил и даже на всякий случай отошел подальше. Сначала ему хотелось и вовсе уйти из комнаты, чтобы сестре не вздумалось снова его расспрашивать, но, поразмыслив, решил остаться. На улице ему все равно нечего было делать. Колокол ближайшей церкви только недавно пробил пять часов, и Альби был уверен, что Сайлас сейчас у себя в лавке и не выйдет из нее до завтра. Пожалуй, решил он, ему стоит поспать часика три, пока у сестры не начнется рабочий день, точнее – рабочая ночь. Тогда она выставит его за дверь и ему снова придется ждать, пока не уйдет последний клиент.

Обернувшись к кровати, мальчик увидел, что сестра уже спит. Ее разметавшиеся по подушке волосы потемнели от пота, а рот слегка приоткрылся. Она лежала столь неподвижно, а ее ноги и руки были разбросаны в стороны под такими странными углами, что Альби даже испугался, уж не умерла ли она. Но, протянув руку, чтобы потрогать щеку сестры, он почувствовал на кончиках пальцев ее горячее дыхание.

Альби уже собирался улечься рядом с ней, когда громкий стук в окно заставил его подскочить. Неужели это снова Сайлас, подумалось ему.

– Альб! – крикнул кто-то, и мальчик, узнав голос, перевел дух. Это был всего лишь Билли – приятель, который помогал ему отыскивать мертвых животных и птиц.

– Тише ты! – прошептал Айрис. – Сестра уже спит!

– Я тебя не слышу! – снова крикнул Билли. – Выходи-ка, дело есть.

Укутав сестру грубым шерстяным одеялом, Альби вышел из подвала на улицу.

– Ну, что тебе?

– Та женщина снова хочет тебя видеть, – сообщил Билли. – Она обещала дать мне пенни, если я тебя найду.

Альби покачал головой.

– Скажи ей, что ты меня не видел.

– Не могу. Тогда она не даст мне денег. Кроме того, она все равно уже здесь.

Альби обернулся и увидел Айрис, которая махала ему рукой, пробираясь между озерами нечистот и мочи, грудами навоза и человеческих фекалий. Альби махнул ей в ответ.

– Эй, мисс… Стойте там! Я сам подойду. Это неподходящее место для таких, как вы.

Айрис показала на покренившуюся, с осыпавшейся штукатуркой стену притона.

– Ты здесь живешь?

– Да, мисс, – ответил Альби и сделал несколько шагов к ней навстречу. На девушку он старался не смотреть.

– У меня для тебя кое-что есть, – сказала Айрис, протягивая Билли монетку, которую сорванец тотчас сунул за щеку и умчался. – Кое-что, что тебе очень понравится, – добавила она, широко разводя руки, собираясь обнять мальчика, но Альби остановился, не доходя до нее несколько шагов. – Тебя нелегко найти, – продолжала Айрис, чему-то улыбаясь. – Хочешь, идем со мной, я напою тебя чаем. У меня действительно есть для тебя один приятный сюрприз…

Что такое «сюрприз» Альби представлял очень смутно, но ведь сказала же она, что сюрприз приятный, поэтому все же пошел за Айрис, словно собачонка, которую тащит за собой на поводке владелец. Но когда они оказались на Колвилл-плейс перед дверьми дома Луиса, мальчик встал как вкопанный.

– Я туда не пойду, – сказал он как можно тверже. – И вообще, у меня нет времени.

– Но я специально купила тебе к чаю сладкое яичное суфле, чтобы тебе было проще есть его с твоим единственным зубом…

– Я не голоден, мисс, – быстро ответил Альби, но живот тут же выдал его громким урчанием. К счастью, он успел прикрыть рот ладонью, и Айрис не заметила отсутствия его последнего зуба. – Извините, я не совсем здоров. Наверное, съел что-нибудь не то.

– Что, так и не зайдешь?

– У меня сегодня много дел, мисс. Моя сестра… она мне кое-что поручила. – Он нарочно говорил отрывисто и грубо, словно стараясь установить дистанцию между собой и ею. На Айрис Альби по-прежнему старался не смотреть, но не слышать прозвучавших в ее голосе удивления и разочарования он не мог.

«Трус!»

– Все-таки загляни на секунду, я отдам тебе подарок, который обещала, – с улыбкой сказала Айрис, и ему все-таки пришлось войти в прихожую. Глаз он по-прежнему не поднимал, поэтому ему были видны только ее туфли, которые повернулись мысками в его сторону. Туфли были грязными, украшенный тесьмой подол платья тоже пропитался какой-то дрянью, и на нем красовалось большое коричневое пятно – должно быть, Айрис все же ступила во что-то, когда пришла на его улицу.

– Что ж, если у тебя нет времени… – Айрис слегка откашлялась. – Луис продал свою картину «Пастушка», для которой ты позировал, и я… То есть он передал мне для тебя некоторую сумму. Премию.

Альби почти не слушал ее. Сосредоточив все свое внимание на ковре под ногами, он думал о гнилых ступеньках, ведущих в угольный погреб, где мирно и бестревожно спала его ни о чем не подозревающая сестра. Айрис… Сайлас… Если он увидит их вместе…

– Одним словом, – сказала Айрис, – мы решили дать тебя три фунта. На новые зубы.

– Что?! – Альби удивленно вскинул голову и непроизвольно взглянул на ее приветливое лицо, на лучащиеся добротой глаза. Он, впрочем, сразу осознал, какую совершил ошибку, и, поспешно опустив взгляд, принялся с удвоенным вниманием изучать узор ковра.

– Три фунта на новые зубы от нас с Луисом! – с торжеством объявила Айрис. – Я знаю, что это довольно большая сумма, но… Кое-кто, возможно, решил бы, что я поступаю глупо, но ты всегда был для меня как младший брат, и… – Она немного помолчала, потом добавила совершенно другим тоном: – Мне очень жаль, но я просто не знала… Неужели ты с сестрой действительно живешь в этой ужасной трущобе?

Альби не ответил.

«Предупреди ее! Предупреди сейчас же! – твердил ему внутренний голос. – Ну, давай же! Предупреди ее, тряпка, слюнтяй, трусливый щенок!»

В смятении Альби принялся ожесточенно чесать руки – сначала одну, потом другую. Очень скоро на коже проступили капельки крови, но он все продолжал скрести себя грязными отросшими ногтями. Он видел, как Айрис сунула руку в карман передника, и ему захотелось оказаться как можно дальше от нее. Просто взять и перенестись в другое место. Ну почему, почему ей непременно нужно быть такой доброй?! Почему она не хочет оставить его в покое? Почему не хочет просто взять эти три фунта себе? Он не заслуживал этих денег. Напротив, он бы только обрадовался, если бы Айрис выбранила его, даже ударила, ведь он ее предал! И продолжал предавать даже сейчас.

«Скажи же ей, чертов дурак!»

Но, не сумев совладать со страхом, Альби быстро, по-воровски, схватил деньги и, юркнув в дверь, бросился бежать.

– Альби!.. – крикнула ему вслед Айрис, несомненно, потрясенная и уязвленная его грубостью, но мальчик и не подумал остановиться.

Вот и хорошо, думал он на бегу. В конце концов, он же не просил у нее этих денег, совершенно не просил! Тем не менее ему очень хотелось, чтобы ноги его запнулись о камень, чтобы он упал на мостовую или налетел на телегу или экипаж. Это было бы достойным наказанием за то, что он сделал.

– Мегалозавр – мегалозавр – мегалозавр… – Альби снова и снова повторял это слово, пытаясь сосредоточиться, но его язык почему-то начал заплетаться.

– Мегалозавр – мегалозарис – мегалозайрис – Айрис – Айрис – Айрис…

Вскоре он задохнулся и перешел на шаг. Грудь его раздирали рыдания, нос заложило, но глаза оставались сухими.

***

Когда Альби вошел в аптеку, его щеки и верхняя губа были покрыты коркой засохших соплей, а белки глаз сделались розовыми, как шербет. Пальцами одной руки он на ходу счищал эту корку, а в другой сжимал деньги, не решаясь убрать их в карман или разжать кулак хотя бы на секунду.

– Эй, что ты здесь забыл, голодранец? А ну, проваливай! – прикрикнул на него дантист-хозяин, загораживая от Альби витрины с зубными протезами.

– Я за зубами! У меня есть деньги! – с вызовом ответил Альби, не спеша, впрочем, показывать хозяину свои сокровища. Однажды он видел, как торговца рыбой зарезали за две гинеи.

– Покажи! – потребовал хозяин.

– Не покажу, пока вы не покажете мне лучшие протезы из моржовой кости!

– Откуда у тебя столько? Кого-нибудь надул, смошенничал? Или украл?..

– А вам-то что за дело? Заработал – вот откуда.

Хозяин аптеки отступил в сторону – впрочем, на всякий случай он все же крепко держал мальчика за плечо куртки.

Зубы лежали на прилавке – великолепные, жемчужно-белые, драгоценные. Полированная кость сверкала, каучуковая основа в форме десен была приятного нежно-розового цвета.

– У меня есть три фунта, сэр, – проговорил Альби, напуская на себя важный вид. – И я хотел бы приобрести протез из моржовой кости. Правда, он стоит на три шиллинга больше, но, быть может, вы мне уступите? Сейчас, когда открылась Великая выставка, у вас должна быть хорошая торговля… Я слышал, зубы из моржовой кости лучше других – они не трескаются, как фарфоровые, и не желтеют, как зубы Ватерлоо.

Дантист задумался. Ожидая ответа, мальчик украдкой проверил деньги и вдруг обнаружил, что сжимает в кулаке не три фунта, а пять. Пять банкнот по одному фунту.

Айрис… Почему она так поступила? Потому что увидела, в какой развалине он живет, или потому что узнала, что его сестра больна?

«… Ты всегда был для меня как брат».

– Нет уж, – сказал дантист. – Три фунта маловато за такие зубы.

– Я ошибся, – ответил Альби. – Денег у меня хватит и еще останется. Давайте скорее зубы!

– Только не вздумай вставить их и удрать, – предупредил хозяин. – Я все равно тебя поймаю и вобью их тебе в глотку. – С этими словами он отпер маленьким ключом самую большую витрину и вручил мальчику протезы.

Моржовая кость сверкала белизной, петли и крючки из тонкой золотой проволоки напоминали творение искуснейшего ювелира. Альби никогда не видел и тем более не держал в руках такой красоты. Засовывая протез в рот, он дрожал от волнения.

Но протез оказался слишком велик. Он целиком заполнил рот мальчика, уперся в щеки и в нёбо, а когда Альби попытался заговорить, то издал лишь нечленораздельное шипение.

– К ним нужно привыкнуть, – сказал дантист, поднося к его лицу зеркало.

Придерживая протез пальцами, Альби улыбнулся во весь рот. Зубы были прекрасны. И сам он тоже выглядел прекрасно. Именно этого он хотел, об этом мечтал, ради этого недоедал, экономя каждый фартинг, и вот наконец перед ним – его собственное лицо с нормальной улыбкой, с двумя рядами ровных, белых зубов. Глядя на них, Альби с удовольствием щелкнул языком по внутренней стороне протеза. Отличные зубы, подумал он. Гораздо лучше, чем у сестры, даром что искусственные.

При мысли о сестре улыбка застыла на лице Альби. Он представил, как она лежит на кровати и ждет, когда в дверях появится первый клиент. Пять фунтов были бы для нее целым состоянием. Она смогла бы заплатить долги, уйти из притона, купить нормальную одежду и, быть может, даже поступить на хорошее место служанкой или горничной. Все это стоило пять фунтов… те самые пять фунтов, которые он едва не потратил на то, чтобы просто покрасоваться перед знакомыми с новыми зубами.

И, выплюнув протез, Альби вывернулся из рук дантиста и бросился бежать, оставив зубы из моржовой кости на краю прилавка.

Отчет и ответ

Из статьи «Еще один отчет о выставке в Королевской академии», опубликованной в лондонской «Таймс» 7 мая 1851 г.

В этой статье мы отнюдь не намерены, как бы нам того ни хотелось, порицать странное заболевание, поразившее как умы, так и зрение группы молодых художников, именующих себя П.Р.Б. или «Прерафаэлитским братством». Их символ веры заключается в абсолютном игнорировании законов перспективы, в пренебрежении закономерностями распределения света и тени, в отвращении к красоте в любом ее проявлении и приверженности к самым незначительным или уродливым деталям изображаемых ими объектов, в подчеркивании всего несформировавшегося и приземленного. […] Эти молодые художники стяжали некоторую известность благодаря своей склонности к античному стилю и подчеркнуто простой технике, которые соотносятся с подлинным искусством точно так же, как средневековые баллады и рисунки в «Панче» соотносятся с творениями Джотто и Чосера⁴⁶. Мы не можем более проявлять терпимость к рабскому подражанию неестественным стилям, фальшивой перспективе и грубому колориту, заимствованному из глубокой древности. Будучи готовы снизойти к любым капризам искусства, если они несут печать гения и оригинальности, мы, однако, не желаем больше любоваться тем, что Фюссли⁴⁷ определил как «покровы, которые сорваны, а не сняты»: расплывшимися на грани апоплексии или, наоборот, худыми словно черепа лицами, позаимствованными из флаконов аптекарей красками, жестами и позами, которые кажутся злой карикатурой на действительность. […] Столь болезненное стремление жертвовать истиной, красотой и подлинным чувством в угоду эксцентричности и желанию прославиться, не заслуживает пощады. Публика имеет право требовать, чтобы эти оскорбляющие глаз картины перестали выставляться.

Из письма Джона Рёскина редактору «Таймс», опубликованного в названной газете 12 мая 1851 г.

Достоуважаемый сэр!

Я искренне надеюсь, что свойственная Вам широта взглядов станет добавочным аргументом в пользу того, чтобы опубликовать на страницах «Таймс» мое глубокое сожаление по поводу того, что появившиеся в Вашей газете в минувшую среду критические замечания в адрес выставленных в Королевской Академии работ мистера Милле, [мистера Фроста] и мистера Ханта были выдержаны не только в чрезмерно суровом, но и насмешливо-презрительном духе.

Я сожалею об этом, во-первых, потому, что вложенный в эти картины кропотливый труд вкупе с их художественной достоверностью (каковые являются совершенно неоспоримыми) ни в коем случае не заслуживают презрения или насмешек. Кроме того, эти молодые художники находятся в наиболее критическом периоде своей карьеры – в поворотном пункте, пройдя который они могут либо кануть в безвестность, либо подняться до истинного величия. Я также совершенно уверен, что их участь будет во многом определяться характером критики, обрушившейся на их картины. […] Позволю себе упрекнуть Вас в легкости, с какой Вы походя обвинили молодых людей в склонности «жертвовать истиной, красотой и подлинным чувством в угоду простой эксцентричности». […] Прежде чем вдаваться в подробности, позвольте мне хотя бы попытаться исправить то негативное впечатление, которое редакционная статья могла посеять во многих умах. Молодые художники, именующие себя прерафаэлитами (впрочем, на мой взгляд, подобный выбор названия не делает чести их здравому смыслу), вовсе не хотят подражать античному искусству как таковому. Да они и не очень много о нем знают. […] Насколько я могу судить, они стремятся вернуться к ранним эпохам только ради одного – ради того, чтобы в сценах, которые они рисуют, изображать то, что они видят, или то, что обычно называют скрытым смыслом, без какой бы то ни было оглядки на общепринятые правила и каноны живописи. […]

Имею честь оставаться Вашим покорным слугой, Джон Рёскин, автор «Современных художников».

9 мая 1851 г., Денмарк-хилл

Болезнь

Эдинбург,

Грейт-Кинг-стрит, 62,

11 мая

Моя любовь, мой благородный рыцарь, мой Валентин!..

Моя болезнь усугубилась, и я горько сожалею, что ты не ответил на мое предыдущее письмо. Как ты можешь быть столь холоден и равнодушен?!

Врачи говорят, что мне уже не на что надеяться. В течение нескольких последних месяцев Кларисса ухаживала за мной с нежностью и заботой, которые больше пристали бы возлюбленному. Умоляю тебя, поспеши ко мне, прежде чем я оставлю позади суету мира.

«И призови Меня в день скорби твоей, и избавлю тебя, и ты прославишь Меня»⁴⁸.

Остаюсь вечно твоя,

Сильвия

Эдинбург,

Грейт-Кинг-стрит, 62,

11 мая

Дорогой Луис!

Я обещала написать, когда будет близок конец. Сейчас я окончательно уверилась, что надежды нет, и счет идет на часы.

Она постоянно зовет тебя, но прежде чем ты решишься приехать, тебе нужно как следует подготовиться. Сильвия очень изменилась – рак источил ее, как прибой точит раковину на берегу. Ее лицо покрылось пятнами, на теле – там, где растет опухоль, – появились вздутия. Есть и другие признаки, но тут уж ничего не поделаешь. Эта болезнь уродует человека, и не только внешне.

Умоляю тебя, какие бы чувства ты к ней ни испытывал – приезжай. Она умирает, а ты можешь помочь ей облегчить свою совесть и обрести покой перед лицом Вечности. Кроме того, я не хочу, чтобы, когда ее не станет, у тебя появились причины для сожалений.

Джейн забрала твоего сына из школы, сейчас он возвращается домой.

Умоляю тебя: не опоздай!

Любящая тебя,

Кларисса.

Эдинбург

– Ты видела?.. – воскликнул Милле, как только Айрис открыла дверь. – Нет, ты это видела?! – Он швырнул цилиндр на столик в прихожей. – Луис! Луис! Куда ты подевался? Ты читал сегодняшнюю «Таймс»??!

– «Таймс»? – переспросил Луис, появляясь в прихожей следом за Айрис. Его щеки все еще покрывал румянец – Милле позвонил в дверь как раз в тот момент, когда Айрис достигла пика наслаждения и они, едва разжав объятия, с хихиканьем бросились одеваться. Сейчас, бросив взгляд на Луиса, Айрис заметила, что его рубашка застегнута не на ту пуговицу, но Милле, кажется, не обратил на это внимания.

– Вот именно! – воскликнул он и, ткнув пальцем в свежий номер газеты, которую держал в руках, принялся читать вслух:

– Достоуважаемый сэр! «Надеюсь, что свойственная Вам широта взглядов…». Так, это не интересно… Вот!.. «…Вложенный в эти картины кропотливый труд вкупе с их художественной достоверностью… ни в коем случае не заслуживают презрения или насмешек…»

– Что ты бормочешь? В чем вообще дело? – поморщился Луис, но Айрис видела, что он заинтересован. Шагнув вперед, Луис отнял у Милле газету.

– Письмо Рёскина! – выпалил Милле. – Он написал в «Таймс» письмо, в котором выступил в нашу защиту. Он изложил там все наши идеи и принципы, и вообще он нас хвалит. Сам Рёскин, представляешь?!

Айрис читала статью поверх плеча Луиса, но дошла только до середины, когда он сказал:

– Неплохая статья, очень неплохая! Написано, правда, без излишнего пыла, но это как раз и хорошо! Никто не заподозрит, что Рёскин расхваливает кого-то из знакомых, к которым дружески расположен. Да вот, здесь он прямо так и говорит: «Я не знаком ни с кем из них лично»…

– Это огромная удача! Такой авторитетный человек – и вдруг поддержал наши идеи. Ты знаешь, он и мне написал… – Милле достал из кармана аккуратно сложенное письмо, держа его обеими руками, словно дворецкий, несущий к столу драгоценную супницу с черепаховым супом. – Рёскин хотел купить мою картину «Возвращение голубя…», но она, ко сожалению, уже продана. Ах, если бы я не поторопился!.. Кстати, в письме он спрашивает и о твоей «Леди Гижмар…».

– Скажи ему, что она не продается, – спокойно ответил Луис.

– Но ведь это же Рёскин!.. – У Милле вытянулось лицо, и Айрис спрятала улыбку. Можно было подумать, Луис только что объявил другу, что порезал драгоценный холст на сигары. – Это тебе не какой-нибудь мистер Боддингтон или чиновник из муниципалитета. Это Рёскин, величайших критик нашего времени!

– Я прекрасно знаю, кто он такой, – ответил Луис. – Но картина не продается. – Он ненадолго задумался, словно смысл сказанного дошел до него с некоторым опозданием. – А ты уверен, что Рёскин действительно хотел ее купить?

– Уверен. В письме так и написано… Не веришь – прочти сам.

Луис покачал головой.

– То, что Рёскин за нас, – это прекрасно, но не стоит забывать о том, что злопыхатели тоже не дремлют, – напомнил он, и Айрис сразу поняла, о чем идет речь. Всего неделю назад «Панч» опубликовал рисунки, пародирующие «Мариану» и «Леди Гижмар»; когда же в «Таймс» появилась первая разгромная рецензия, Луис в гневе швырнул газету в камин.

– «Неестественный стиль, фальшивая перспектива и грубый колорит»… – процитировал он сейчас, взмахнув отнятой у Милле газетой. – Но это и есть тот поворотный пункт, благодаря которому мы можем сделать шаг к подлинному величию!

Милле кивнул.

– Да. Он так и написал.

– Это просто замечательно, – поддакнула Айрис. – Даже не верится.

И вместе с Милле она проследовала в гостиную, а Луис ненадолго вышел, чтобы отправить посыльного в лавку за бренди и пирожными. Айрис пить не особенно хотелось – она еще не пришла в себя после вчерашней вечеринки, когда вместе с Луисом, Россетти и Хантом они плавали на лодке в Ричмонд. (Айрис приглашала и Роз, но сестра отказалась – миссис Солтер просила ее никуда не отлучаться из магазина, пока она не найдет вторую продавщицу.) С собой у них было две бутылки кларета и ликер. Стоял прекрасный майский день, и берега Темзы словно пеной оделись мелкими розовыми цветами, названия которых Айрис не знала. Ветра почти не было, и под гладкой как стекло водной поверхностью мелькали стремительные тени крупных форелей. Мужчины, однако, оказались не особенно умелыми гребцами, поэтому на обратном пути Айрис взялась за весла сама. Россетти громко выражал свое возмущение этим обстоятельством, но, как заметил тот же Луис, пытавшийся помочь Айрис, его негодование оказалось недостаточно сильным, чтобы побудить художника поменяться с ней местами, хотя возвращались они по течению. Айрис, впрочем, не возражала, к тому же во время гребли они с Луисом несколько раз соприкоснулись локтями, и, поглядев на него, она заметила в его глазах неподдельную нежность и любовь.

***

Письмо пришло ближе к вечеру. Милле к этому времени отправился проветриться, а Айрис сидела на софе и делала углем набросок миски с клубникой. На картине ей никак не удавалось передать округлую гладкость ягод и правильно расположить их относительно края тарелки, и Луис посоветовал ей сделать несколько набросков подряд, чтобы приучить руку правильно выписывать плавные линии. Устроив альбом для набросков на его вытянутых ногах, Айрис принялась за работу.

Когда раздался звонок в дверь, Луис только вздохнул.

– Мне очень жаль, но твой столик придется убрать, – сказал он, спуская ноги на пол. – Пойду посмотрю, кто там.

Он вернулся через минуту и, не глядя на нее, сел рядом на софу. В руках Луис держал распечатанное письмо.

– Что-нибудь случилось? – спросила Айрис. – От кого это?

– От Сильвии, – ответил он. – Обычно я не открываю ее писем, но на этот раз адрес на конверте был написан рукой Клариссы.

– Вот как? – Айрис старалась говорить небрежно, чтобы Луис не заметил, как ее передернуло, когда он произнес имя жены вслух. – Что же она пишет?

– Она умирает. – Луис опустил голову и посмотрел на письмо. – Похоже, ей недолго осталось.

– И это все?

– Нет. Она хочет, чтобы я приехал попрощаться…

Айрис вертела в руках угольный карандаш, не замечая, что ее пальцы стали совсем черными.

– И ты… поедешь?

– Я думаю… я думаю, это мой христианский долг. Она умирает и просит приехать – не могу же я отказать ей в последней просьбе? Пароход в Эдинбург отходит от пристани у Лондонского моста каждый вечер… – Его взгляд метнулся к часам на стене. – Я как раз на него успею, если потороплюсь. Сильвия… Она хочет примирения.

– Примирения? – ровным голосом переспросила Айрис.

– Не в том смысле. А если и в том, то… Для меня наши отношения давно в прошлом. Пойми, Айрис, я должен ехать, чтобы она умерла спокойно, – чтобы она знала, что я не питаю к ней зла. Не поехать было бы непорядочно и жестоко. Пусть она отойдет в лучший мир с чистой совестью, с сознанием того, что я ее простил. Кроме того, мой сын… Должен же его кто-то утешить.

– Мне кажется, ты говорил, что твоя… что она только притворяется больной.

– Кларисса тоже пишет, что Сильвии осталось несколько дней, возможно – часов. Если ты не веришь мне…

– Тебе я верю, – ответила Айрис. – Но я не верю ей, Сильвии…

Луис протянул ей письмо.

– На, читай сама…

Айрис дрожащими руками взяла письмо и поднесла к глазам. «Моя любовь, мой благородный рыцарь, мой Валентин!.. Как ты можешь быть столь холоден?.. Умоляю, поспеши ко мне… Остаюсь вечно твоя, Сильвия…» – прочла она. Письмо показалось ей истеричным, жеманным и насквозь лживым.

– Это… это любовное послание, – проговорила она медленно.

– Ничего подобного, – ответил Луис, забирая у нее письмо. – Это последнее «прости» женщины, которая одной ногой стоит в могиле.

– Ну да, разумеется, – отрывисто бросила Айрис. – А ты… тебе ее жалко?

– Странный вопрос, – сказал Луис. Айрис была уверена – он будет уверять ее, что нет, нисколько не жалко, но он сказал:

– Конечно, мне ее жаль.

Прежде чем ответить, Айрис долго смотрела поверх его головы на стену – на то место, где немного не совпадал узор обоев. Этот разрыв, перекос рисунка раздражал ее и раньше, но сейчас она готова была ногтями сорвать обои со стены. Луис попытался взять ее за руку, но Айрис его оттолкнула. Она понимала, что должна поддержать его, проявить сочувствие, но ревность и задетое самолюбие не позволяли ей этого сделать.

– Я знаю, ты думаешь, что я…

– Пожалуйста, не надо говорить мне, о чем я думаю.

– Ты знаешь, что я люблю только тебя, Айрис. Я не люблю Сильвию, давно не люблю, но ведь она умирает, и мне ее жаль. В конце концов, мы женаты… были женаты. – Луис многозначительно посмотрел на нее. – Когда она… Когда ее не станет, я буду свободен.

– Свободен? – язвительно осведомилась Айрис. – От чего? Или для чего?

– Я думаю, тогда наши с тобой отношения станут, гм-м… более честными.

Она не осмелилась задать прямой вопрос, но представила, как, проснувшись рано утром, она освобождается от его жарких, чуть влажных объятий, приподнимается на локте и говорит: «Мой дорогой супруг…» Да, тогда многое изменится. И родители, несомненно, даруют ей свое прощение, потому что Луис, как ни суди, куда лучшая партия, чем привратник в гостинице. Кроме того, она тоже любит Луиса. Любит по-настоящему.

– Более честными? Как это?

– Ну… я больше не буду женатым мужчиной.

– И что от этого изменится? – Айрис взяла в руки угольный карандаш и положила его между страницами альбома для эскизов.

Лицо Луиса вытянулось.

– О, Айрис, нет! Ты не так поняла! Я не хотел, чтобы ты подумала, будто я… будто мы… Нет, я по-прежнему не верю в брак. Дело в другом. Я имел в виду, что мы оба будем чувствовать себя свободнее и сможем не бояться сплетен. – Он потянул себя за прядь волос возле уха – у него это всегда было признаком глубокого душевного волнения, но каждое сказанное им слово по-прежнему причиняло Айрис жгучую боль.

– Ах, если бы ты знала, как я тебя люблю!

– Любишь, конечно, но не так уж сильно.

– Но я очень тебя люблю! Я хотел бы быть с тобой всегда!

– Ты не понимаешь… – проговорила Айрис, чувствуя, как пелена гнева, который она тщетно пыталась обуздать, застилает ей глаза. – Ты не понимаешь, в каком положении оказалась я! Родители не пускают меня на порог. Ты хочешь, чтобы я уступала твоим желаниям, но не допускаешь и мысли о том, чтобы назвать меня своей женой. Ты твердишь, что брак для тебя невозможен при любых обстоятельствах, но для нее – для Сильвии – ты все-таки сделал исключение!

Айрис уже не могла контролировать себя, хотя еще несколько минут назад она бы скорее умерла, чем сказала такое.

– Но ведь я всегда подчеркивал, что брак для меня неприемлем вне зависимости от того, что когда-то я сделал глупость, женившись на Сильвии… которая, к слову сказать, тоже человек, а не просто препятствие, стоящее между мной и новым союзом.

– Как у тебя все просто, Луис! И как удобно для тебя!

– Это вовсе не просто…

– Не просто? Почему же это? – Айрис сердито уставилась на него. – Ты берешь все, что захочешь, и при этом утверждаешь, будто всего лишь придерживаешься своих так называемых принципов! Какая удобная позиция!.. И какие удобные принципы! Твой… твои отношения со мной нисколько тебя не унижают, наоборот, в глазах света ты приобретаешь репутацию обаятельного шалопая и повесы, но… но меня-то твои почитатели и друзья считают обыкновенной шлюхой!

Луис поморщился, и Айрис повторила свои слова еще громче:

– Да, шлюхой! И тебя это вполне устраивает. Ты даже не думаешь о том, что у меня могут быть свои принципы! А между тем мне совсем не все равно, как на меня смотрят другие люди. Даже твоя приходящая горничная и та глядит на меня с презрением, как на содержанку. А я и есть твоя содержанка! Если ты меня бросишь, с чем я останусь? Ни с чем!

– Но я вовсе не имел в виду…

– Нет. – Айрис отвернулась. – Мне и в голову не приходило ставить тебя в неловкое положение, унижать и принуждать тебя мучиться со старой женой, когда вокруг так много молодых, красивых, беззаботных…

– Это говорил Россетти, а не я.

– А какая разница, если ты с ним согласен?

Луис снова потянулся к ее руке, но Айрис отодвинулась подальше.

– Я люблю тебя, Айрис.

– Любишь, но жениться не собираешься.

Он промолчал, но для нее это было вполне ясным ответом. Разочарование, которое она испытывала, придавило ее, как холодная чугунная плита, но Айрис не собиралась страдать до конца жизни. Если уж им суждено расстаться, лучше сделать это быстро. Больной зуб нужно вырвать, и чем скорее, тем лучше.

– Когда отходит пароход? – спросила она.

– Послушай, Айрис…

– Когда отходит пароход? – повторила она холодно, и он поднял вверх обе ладони.

– В шесть часов.

Айрис посмотрела на старинные часы.

– В таком случае, тебе пора. Умирающая Сильвия ждет своего Валентина, – сказала она и, не в силах сдержаться, добавила едко: – Кстати, когда ты вернешься, ты можешь обнаружить, что освободился заодно и от меня!

Почти сразу она пожалела о своей несдержанности, но было поздно. Высказанная ею угроза повисла между ними, словно грозовая туча. Взять свои слова обратно ей мешала гордость, и Айрис, отвернувшись, стала смотреть на свое отражение в зеркале – на тот маленький мир, который она только что разбила вдребезги.

– Айрис, нет… – пробормотал Луис в растерянности. – Ты не можешь…

Но она только отмахнулась от него.

– Собирайся. Я найду тебе кэб.

– Я никуда не уеду, пока…

– Уедешь, – ответила Айрис, с трудом преодолевая пронзившую ее боль. – Я иду за кэбом.

И прежде чем он успел ее задержать, она вскочила и, выбежав на улицу, помчалась по мостовой. Ноги ее скользили по мокрой соломе, а перед глазами одна за другой вставали мучительные картины. Вот Луис танцует с Сильвией на балу в Венеции и его руки обнимают ее гибкий стан; вот они вместе лежат в постели, и Сильвия, обняв его за спину, громко шепчет в порыве страсти: «О, мой благородный рыцарь!» А вот она на смертном одре, прелестная, словно камея, и преданный Луис, которого она словно домашнюю собачонку призвала к себе, просто щелкнув пальцами, поправляет ее разметавшиеся по подушке волосы и шепчет слова любви, надеясь хоть так облегчить ее уход. Айрис изо всех сил старалась не думать об этом, но ее воображение продолжало работать, как могучая паровая машина, создавая один образ за другим. Вот Луис целует Сильвию в губы, вот они слились в страстном объятии… Айрис знала, что это несправедливо, что она просто ревнует к умирающей. Луису необходимо туда поехать. Он должен поехать. Увы, отнюдь не сознание того, что он вынужден торопиться в Эдинбург, было для Айрис больнее всего. Сильвия… Выходит, Луис любил ее достаточно сильно, чтобы сделать своей женой, а вот Айрис он этой чести не удостоил.

– Я люблю тебя! – крикнул ей вслед Луис, высовываясь из окна студии, но Айрис уже повернула на Шарлотт-стрит и скрылась за углом. Она слышала его крик, но ничего не ответила. Все ее силы уходили на то, чтобы сдержать теснившиеся в груди рыдания.

Кэб

Приближалось лето, и с каждым днем погода становилась все жарче. Горячий и душный воздух большого города окутывал Сайласа, словно тяжелое, плотное покрывало, и он обливался потом. Сняв свой залатанный синий сюртук, он поминутно проводил пальцем под воротничком рубашки, машинально следя глазами за бездомной кошкой, пробиравшейся вдоль улицы прямо за витриной заброшенной лавки. Худая кошачья спина была странно искривлена, и Сайлас задумался, что может быть тому причиной – врожденный порок развития или травма позвоночника? Всего несколько месяцев назад он пошел бы за этой кошкой и попытался ее изловить, чтобы как следует изучить ее скелет, но сейчас Сайлас почти сразу потерял к животному всякий интерес. В очередной раз вытерев вспотевшую шею под воротничком, он снова стал смотреть на дом Луиса. Пока ничего не происходило, если не считать мальчишки-посыльного, который доставил какое-то письмо. Дело шло к вечеру, и Сайлас подумал, что скоро, наверное, станет чуть прохладнее.

Внезапно напротив громко хлопнула дверь. Сайлас вскинул глаза и увидел Айрис, которая быстро бежала куда-то вдоль улицы. Она была без капора, а ее юбки развевались на бегу, поднимая клубы смешанной с сажей городской пыли.

Не успел Сайлас опомниться, как во втором этаже дома распахнулось окно, и он поспешно отпрянул от витрины вглубь лавки.

– Я люблю тебя! – услышал он крик художника и почувствовал, как его рот заполняется кислым и резким, как сок лимона, вкусом.

Рано или поздно Айрис придет к нему, подумал Сайлас упрямо. Она будет такой же, как на этой картине в Академии. Чуть опустив подбородок, на который ляжет отсвет масляной лампы, она скажет: «Ты помог мне полюбить тебя, Сайлас. Просто уму непостижимо, как это я не замечала тебя раньше!»

Он уже собирался последовать за Айрис, но потом вспомнил, что на девушке не было ни капора, ни платка, которые она всегда надевала, когда уходила куда-нибудь надолго. Значит, Айрис скоро вернется, рассудил он и снова стал ждать. И когда несколько минут спустя она снова появилась в конце улицы, Сайлас почувствовал вполне естественную гордость. Ах, если бы он служил в полиции, каким бы ценным работником он был, сколько бы пользы смог принести, сколько преступлений раскрыл бы благодаря своей наблюдательности и научному складу ума!

Потом Сайлас обратил внимание, что следом за Айрис медленно едет кэб, запряженный приземистой гнедой лошадью. Кэбмен – здоровенный деревенского вида парень с лихо закрученными усами – произвел на Сайласа не слишком приятное впечатление, и он испугался, что Айрис может оказаться с ним наедине, если поедет куда-то в этом экипаже.

Но скоро его страхи рассеялись. Кэб, во всей видимости, предназначался для Луиса, который уже вышел из дома с небольшим дорожным сундучком в руках. Сундучок он тут же взгромоздил на крышу экипажа, а возница привязал его веревкой. Лошадь заржала и фыркнула, но Сайлас все же расслышал слова Луиса:

– К причалу у Лондонского моста, приятель. И поскорее.

Потом Луис попытался взять Айрис за руку, но она отвернулась и сказала что-то таким резким, визгливым голосом, что Сайлас ничего не разобрал. Луис еще некоторое время пытался ее уговаривать, потом вздохнул и сел в кэб. Возница взмахнул кнутом, разворачивая повозку.

Сайлас так крепко стиснул зубы, что у него разболелась голова. Какое это счастье – знать, что Айрис не любит Луиса, не любит по-настоящему. Правда, он и раньше так думал, но одно дело думать, предполагать, и совсем другое – получить неоспоримые, твердые доказательства… И тут в его мозгу сверкнула еще одна мысль, мгновенное озарение, за которое Сайлас ухватился со всей решимостью человека, который долго ждал своего часа. Вот оно, подумал Сайлас. Вот тот подходящий момент, о котором он столько мечтал. В самом деле, ситуация складывалась просто идеальная; она настолько соответствовала всем его замыслам, словно он сам спланировал и осуществил только что развернувшиеся у него перед глазами события.

У него уже давно все было готово. Он очистил подвал, запасся хлороформом, оставалось только заполучить саму Айрис. В голове Сайласа само собой всплыло слово, которое часто употребляла одна проститутка, ненадолго приехавшая в Англию из Парижа. Это было слово séjour. Что оно значит, Сайлас доподлинно не знал, но догадался, что его можно перевести как «побывка» или «временное жительство». Айрис должна перебраться к нему на séjour. Главное, начать действовать, пока что-нибудь ему не помешало. Луиса Сайлас больше не опасался, но сестра Айрис могла появиться в любой момент и испортить все, что он подготовил с таким старанием и тщательностью.

Много лет назад, когда Сайлас имел обыкновение посещать пабы в окрестностях Университетского колледжа (ах, как давно он там не был!), ему удалось подслушать разговор двух хирургов, обсуждавших предстоящую операцию. Пациент на столе, говорил один, хлороформ подействовал, и нужно провести первый разрез. Действовать скальпелем необходимо быстро и точно, погружая его в плоть под правильным углом и на нужную глубину, однако успех операции зависит не только от этого, но и от того, насколько правильно выбрано время. Да, добавлял он, хирургическое вмешательство может спасти больному жизнь, однако поспешить с ним так же опасно, как и опоздать. Точно так же предстояло действовать и Сайласу – быстро, уверенно, не суетясь, но и не мешкая, иначе подходящий момент будет упущен и кто знает, когда представится новая возможность?

Тем временем кэб уже катил по улице прочь. Вот Луис в последний раз махнул из окна рукой (дурацкий жест!), и экипаж скрылся за углом, а Айрис все стояла у двери, обхватив себя за плечи. По ее лицу текли слезы.

«Как жизнь пуста, – она сказала…» – вспомнил Сайлас. Чушь! Он подарит ей радость и счастье.

Айрис осталась совершенно одна. И если так было предопределено свыше, подумал Сайлас, кто он такой, чтобы противиться судьбе?..

***

Впервые за много лет Сайлас бежал. Неуклюже выбрасывая перед собой худые голенастые ноги, он мчался все вперед и вперед, лавируя между леди и франтами, огибая метельщиков и бродячих торговцев. На бегу он задел прилавок торговки фруктами, яркие апельсины запрыгали по мостовой, как мячики, торговка что-то крикнула ему вслед, но Сайлас и не подумал остановиться. Он бежал, как бегают уличные мальчишки, и сердце в груди стучало часто и громко, во рту пересохло, по лицу градом катился соленый пот, но Сайлас ничего этого не замечал. Сейчас он думал только об Айрис – о том, как она пойдет этим же путем, пойдет по его следам. Конечно, несмотря на срочность она не будет бежать, ведь она – леди, но все равно она будет спешить… Она пойдет по этой же улице, мимо этих же домов… Какими они ей покажутся? Что она подумает?

Наконец Сайлас свернул в свой переулок и едва не споткнулся. Раньше он не замечал зеленых пятен плесени на стенах, не замечал, как близко стоят друг к другу покосившиеся, словно готовые рухнуть ему на голову дома, не замечал груд мусора и нечистот, от которых поднимался отвратительный запах. Пожалуй, такая картина может ее напугать. Войдет она в переулок или остановится на углу, гадал Сайлас. Пожалуй, нет – уж очень здесь темно и грязно.

Он еще некоторое время оценивал обстановку, потом поискал взглядом труп спаниеля, но его, должно быть, уже подобрал сборщик костей, чтобы продать на клееварню. В переулке никого не было – ни бродяг, ни оборванных детей, которые изредка прятались здесь от ветра. Со Стрэнда доносился оглушительный шум уличного движения – стучали копыта, ржали лошади, скрежетали по булыжнику железные ободья колес, кричали возницы. За этим шумом, подумал Сайлас, никто и не услышит, если она вскрикнет или станет звать на помощь. Правда, примерно через час закончится рабочий день, распахнутся двери контор и банков и сотни и сотни клерков ринутся по домам, однако никому из них и в голову не придет совать нос в темный и грязный переулок, так что на этот счет можно не беспокоиться. А если кто и заглянет сюда – что ж, Сайлас тоже не будет стоять на месте, и, прежде чем чужие глаза успеют приспособиться к полумраку, он будет уже у себя в лавке.

Да, темнота переулка – его верный союзник. Он и сейчас-то мало что может разобрать – особенно после широкой улицы, где стены домов так и сверкают на солнце. То же самое произойдет и с Айрис, как только она свернет в переулок: в первые секунды она не будет видеть ничего, кроме зеленых и желтых пятен, плавающих перед глазами, и, конечно, не заметит его, прильнувшего к стене за дверным косяком. Этих секунд ему с лихвой хватит, чтобы исполнить задуманное.

Сайлас был уверен, что в доме у него все в порядке, но все же захотел еще раз убедиться – он не упустил ни одной мелочи. Войдя в лавку, он тщательно запер входную дверь, потом поднял оленью шкуру, скрывавшую люк в полу, и попытался представить, как будет тащить к нему неподвижное тело. Айрис была легкой и изящной, и он не сомневался, что сможет нести ее на руках. Если же она сломает лодыжку, когда он будет опускать ее в подвал, это будет только кстати. Со сломанной ногой любая попытка побега, которую она могла бы предпринять (в первое время, о, только в первое время, пока Айрис не узнает его как следует!), была обречена.

От волнения у него вдруг затряслись руки, и Сайлас прикоснулся к флакону с хлороформом, стоявшему на буфете в полной готовности, а потом погладил шершавую кость – бедренную быка, которую собирался использовать вместо дубинки. Скоро… теперь уже совсем скоро. Конец его одиночеству.

Теперь ему нужен был только человек, который написал бы Айрис письмо, но на Стрэнде сидело множество мальчишек-писцов. К их услугам частенько прибегали служащие окрестных контор, которые только притворялись образованными, а на самом деле даже читали с трудом.

Слова, которые следует написать, Сайлас давно обдумал.

Блоха

– Чего ему было надо?

Мальчишка с пером в руках поднял голову и вытер рукавом нос, но ничего не ответил, и Альби придвинулся ближе. Глядя на аккуратные кривульки на табличке, болтавшейся у мальчишки над головой, он удивился про себя, как эти палочки и петельки могут образовывать слова и как кто-то может в них разобраться.

– Что он просил тебя написать? – требовательно спросил он.

– Кто просил?

– Человек, который только что подходил. В синем сюртуке. – Альби следил за Сайласом весь день и видел, как Луис уехал в кэбе на причал и как после этого Сайлас пришел в сильное возбуждение и начал совершать странные поступки.

– Тебе-то что за дело? – ухмыльнулся мальчишка. Он был одет в вытертый бархатный жилет и соломенное канотье с разлезающимися полями. Демонстративно глядя мимо Альби, он закричал пронзительным голосом, растягивая гласные:

– Письма, прошения, жалобы! Всего пять пенсов! Отличные письма за пять пенсов! – И добавил чуть тише: – Отойди, оборванец, ты отпугиваешь моих клиентов.

– Слушай, ты!.. – прошипел Альби. – Что тебя просил написать мужчина в синем сюртуке? – И он наградил мальчишку-писца своим самым свирепым взглядом. Экий образованный выискался, подумалось ему. Сидит здесь кум королю, а сам-то ничем не лучше него, Альби.

Но взглядами мальчишку было не пронять, и Альби схватил со складного столика, где лежало несколько придавленных камнем листов пергамента и бумаги, бутылочку с чернилами. Выдернув пробку, он выплеснул часть чернил на мостовую.

– Эй, отдай! – заволновался писец. – Знаешь, сколько это стоит? Десять шиллингов!..

Он потянулся к бутылочке, но Альби поднял ее над головой.

– Я ее сейчас вообще разобью, если ты не ответишь на мой вопрос! – пригрозил он. – Говори, что он просил тебя написать!

– Только попробуй! – взвизгнул мальчишка. – Я тебя… Ты еще пожалеешь!

– Просто скажи, чего ему было надо, – повторил Альби, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя его тревога с каждой минутой росла. Он готов был избить этого сопляка и в то же время мысленно умолял его не упрямиться. «Скажи мне, – думал он. – Ну пожалуйста, скажи!..»

– Ему было надо, – проговорил мальчишка, передразнивая неправильную речь Альби, – чтобы я написал письмо.

– Это я знаю, – нетерпеливо прервал Альби. – Что было в письме? Я не шучу, слышишь? Вот как бог свят: я сейчас точно расколочу эту твою бутылку! – И в подтверждение своих слов он выплеснул на землю еще немного чернил.

Мальчишка скрипнул зубами, но, видно, решил не связываться с Альби, который был выше и сильнее. Кроме того, в драке бутылка с чернилами наверняка оказалась бы разбита вдребезги.

– Это было письмо от какой-то девчонки, которая просила свою сестру скорее прийти в дом в конце улицы… В конце вон той улицы, – уточнил маленький писец, махнув рукой в направлении переулка, где находилась лавка Сайласа. – Она вроде подвернула или сломала ногу. Все, больше ничего не знаю. А теперь отдай чернила, иначе… иначе я тебя поколочу.

Альби задумчиво пожевал губу, пытаясь понять, что все это могло значить.

– А как звать девчонку, которой он послал письмо?

– Зовут, – с усмешкой поправил мальчишка. – Я не помню.

– Не Айрис?..

– Может быть, и Айрис. Ну а таперь… – добавил он, внезапно перейдя на простонародный лондонский выговор, – таперь верни-ка мои чернила, не то я закричу «Держи вора!». Тебя схватят и заставят заплатить мне десять шиллингов!

Альби резким движением сунул ему в руки бутылку и, пока мальчишка не успел опомниться, стремительно бросился наутек. Свернув за угол, он, впрочем, перешел на быстрый шаг, размышляя на ходу о письме и об Айрис, которая осталась одна. Луис, если судить по дорожному сундучку, который он погрузил в кэб, уехал на несколько дней, и Айрис некому будет защитить.

Поверит ли Айрис письму?

Поверит, понял Альби, и его сердце забилось часто-часто, словно он пробежал по меньшей мере милю.

«Ну что, слюнтяй, ты и теперь смолчишь? Ведь это ты втравил ее во все это, ты!..»

О сестре Альби мог больше не беспокоиться. Она была в безопасности – в общежитии благотворительного приюта для женщин в Мерилиебоне, и к тому же с тремя фунтами в кармане. Два фунта пошли на уплату долгов. Сполна расплатившись с хозяйкой притона, сестра Альби вырвалась на свободу и теперь обучалась домоводству, чтобы стать горничной. Ей сказали, что уже совсем скоро она сможет работать и даже обещали подыскать хорошее место в богатом доме. Там, считал Альби, Сайлас ее ни за что не найдет!

Но… как быть ему? Терзаемый совестью, мальчуган обещал себе, что начнет действовать, как только убедится, что сестре ничто не грозит. Сейчас он был в этом уверен. Значит…

«Ты всегда был для меня как младший брат».

От острого приступа стыда Альби даже подпрыгнул, словно у него под ногами вдруг оказалась раскаленная плита. Он и в самом деле трус. Трус и слабак. Если бы Альби мог, он дал бы себе здоровенного пинка, избил бы себя как следует, вышиб бы из своего дурацкого тела весь дух. Айрис в опасности, а он все медлит, все рассуждает, как ему поступить. К счастью, еще не поздно. Он еще успеет ее предупредить, сказать, чтобы она не верила письму.

Но ему нужно торопиться.

Альби был уверен, что сумеет опередить посыльного с письмом. Никто – ни один лондонский мальчишка – не знал все подворотни, короткие пути и дыры в заборах лучше, чем он. Он доберется до Айрис и все ей расскажет, но что дальше? Даже если девушка ему поверит, у них не будет никаких доказательств, чтобы добиться ареста чучельника. Сайлас останется на свободе и придумает какой-нибудь другой план. Быть может, он даже попытается отомстить ему, но Айрис, по крайней мере, станет осмотрительнее и осторожнее. А там и Луис вернется… Что ж, он сделает все, что в его силах, чтобы спасти Айрис сейчас, подумал Альби, а там будет видно. Быть может, розового пера, которое он нашел под кроватью Сайласа, хватит, чтобы полиция смогла обвинить его в убийстве.

И, приняв решение, мальчуган побежал, как не бегал еще никогда. Он мчался так, что ветер свистел в ушах и в прорехах старой рубашки. Чтобы сократить путь, мальчуган использовал все секретные проходы, перелазы, улицы и переулки, которые знал как свои пять пальцев. Ребенок, оборванный уличный бродяжка, он чувствовал в себе небывалое могущество и силу. Он спешит на помощь. Он успеет. Он терпеливо следил за каждым шагом Сайласа и теперь знает о чучельнике столько, сколько не знает никто.

Свои ноги мальчуган ощущал как упругие пружины, которые послушно несли его к цели. Он думал об Айрис, о том, как она машинально поглаживала пальцами подаренную им атласную розетку, о том, как она дала ему шесть пенсов, когда его сестра была больна, а потом подарила целых пять фунтов на новые зубы. Какая она все-таки замечательная, какая добрая…

Эти мысли целиком заполнили его мозг, когда он выскочил на Оксфорд-стрит, откуда было уже рукой подать до Колвилл-плейс. Всего пять минут – и он будет у цели. Увы, Альби слишком замечтался, слишком увлекся мыслями о том, как спасет Айрис, поэтому, перебегая улицу, он не поглядел по сторонам, как делал обычно, не прислушался к грозному рокоту близкой опасности.

Удар. Железо заскрежетало по железу, с треском сломались деревянные оглобли, громко заржала испуганная лошадь.

Когда копыта ударили его в грудь и отшвырнули под бешено вращающиеся колеса, в последние краткие мгновения, пока железный обод еще не раздавил его череп словно яичную скорлупу, Альби не думал ни о сестре, ни об Айрис. Отчего-то перед ним возник на миг ее тонкий палец, который, скользнув вдоль шва на кукольном платьице, нащупал и раздавил затаившуюся в ткани блоху. Щелчок – и на ткани проступила крошечная капелька крови – красивая и блестящая, словно стеклянная бусина.

Ламли-корт

Ламли-корт, 14

Уважаемая мисс Айрис!

Вы меня не знаете. Я пишу Вам по поручении мисс Роз. Вынужден с прискорбием сообщить, что сегодня на Стрэнде Ваша сестра подверглась нападению. Преступник задержан, но мисс Роз сильно пострадала, и я взял на себя смелость перенести ее в мое скромное жилище. Как только мисс Роз пришла в себя, она продиктовала мне Ваш адрес и попросила написать Вам письмо с просьбой прийти как можно скорее. Я живу на Ламли-корт, дом 14, в самом конце улицы.

К счастью, полученные Вашей сестрой раны оказались не слишком серьезными, однако я все же счел необходимым вызвать к ней врача.

Искренне Ваш,

М-р Т. Бейкер

Карета

На Оксфорд-стрит что-то случилось. Лежала на боку опрокинутая карета, вокруг толпились люди. Быстро шагая по тротуару навстречу зевакам, Айрис уговаривала себя не смотреть, но до нее все равно доносились крики и плач. Какая-то леди упала в обморок, не выдержав жары и атмосферы всеобщего волнения. Не надо туда смотреть, твердила себе Айрис, иначе я расстроюсь еще больше, но словно какая сила заставляла ее повернуть голову, и в конце концов она не выдержала. Одного короткого взгляда ей хватило, чтобы заметить лежащую на боку лошадь со сломанной ногой (острая белая кость, пропоровшая темную шкуру чуть ниже колена, была ей хорошо видна) и розовую от крови пену, которая стекала с лошадиной морды в канаву. Сидевший рядом на корточках возница пытался успокоить животное и во всеуслышание жаловался, что лошадь теперь наверняка придется отправить на живодерню и что маленький голодранец сам бросился под копыта. Увидела Айрис и небольшое тело, накрытое дерюгой, из-под которой выглядывали странно белые босые ноги с пальцами, похожими на речные ракушки.

Над телом склонилась совсем юная девушка с разметавшимися светлыми волосами, одетая в простое, но чистое платье. Это платье Айрис узнала сразу – именно такую одежду и именно из такой ткани она шила для приюта, который Кларисса организовала для падших женщин. Девушка трясла мертвого мальчика за плечо и, жалобно всхлипывая, кричала возчику:

– Это мой брат! Это был мой брат!

– Да он даже по сторонам не смотрел, бесенок этот! – оправдывался тот, обращаясь, впрочем, не к девушке, а к подошедшему констеблю. – Он как выскочит!.. Я и сделать-то ничего не успел! – И возчик взмахнул кнутом, отгоняя от кареты беспризорника, пытавшегося стянуть колесную чеку.

Айрис отвернулась и тряхнула головой, стараясь поскорее выбросить увиденное из памяти. Подобные происшествия случались в Лондоне нередко, и ей уже приходилось видеть попавших под колеса людей, но сейчас Айрис казалось, будто в городском воздухе распространяется что-то тлетворное – какие-то ядовитые миазмы, которые отравляют и губят людей одного за другим. Сначала Сильвия оказалась на пороге смерти, думала она, потом какой-то бандит напал на Роз, а теперь этот бедный уличный мальчишка попал под лошадь всего в нескольких шагах от ее дома. Помимо воли ею начал овладевать суеверный страх – Айрис вновь припомнила те многочисленные случаи, которым она стала невольной свидетельницей: вот сборщик собачьего помета замерз на чужом крыльце, вот пожилой джентльмен схватился за сердце и упал, вот нищенка прижимает к груди посиневший трупик ребенка. Все это она видела своими собственными глазами, но так и не смогла привыкнуть к виду смерти, и каждый такой случай заставлял ее переживать и внушал ужас.

Чтобы отвлечься, Айрис заставила себя вспомнить о сестре. Она надеялась, что Роз пострадала не слишком серьезно. Ушиб, сломанная рука или нога – все это пустяки, думала она. Только бы не лицо! Она очень боялась, что бандит мог изувечить лицо сестры, сделав его еще более безо бразным и пугающим. Если произошло именно это, Роз, несомненно, снова замкнется в себе и станет еще более нелюдимой.

И надо же было этому несчастью случиться именно сейчас, с досадой подумала Айрис, вспоминая, как доверчиво Роз протянула Луису руку, очевидно, справившись с последними остатками ревности и подозрительности.

Луис… Она его простит – уже простила. Перед тем как сесть в кэб, он сказал, что женится на ней, но она чувствовала себя слишком уязвленной, чтобы воспринять его слова всерьез. «Ты не должен этого делать потому, что я тебя об этом прошу, – ответила она ему тогда. – Ты должен захотеть этого сам». Но к тому времени, когда принесли письмо о несчастье с Роз, ее гнев уже остыл, и Айрис разыскивала перчатки и капор, чтобы попытаться перехватить Луиса на причале и объясниться с ним, прежде чем он уедет. Теперь об этом не могло быть и речи, но Айрис уже решила, что напишет ему в Эдинбург.

Между тем ее снова окружил привычный шум большого города, который продолжал жить своей жизнью, и Айрис подумала, что на самом деле ей хочется только одного: обнять Роз и обнять Луиса – и никогда, никогда больше с ними не расставаться. Раскаленный солнцем воздух застревал в горле, и она пошла чуть медленнее. Совсем юная девчушка в зеленом платье протянула ей пару ношеных туфель со сбитыми каблуками (Всего два пенса, мисс!). Мальчишка-оборвыш схватил Айрис за руку и продемонстрировал корзинку отливающей серебром мелкой рыбешки, и ей пришлось еще больше замедлить шаг, чтобы не толкнуть его и не вывернуть улов на мостовую.

Она шла все дальше и дальше, сворачивая то в одну, то в другую сторону. Порой ей приходилось буквально продираться сквозь густую толпу, огибать кучи грязи и золы. Несколько раз она свернула не туда, и ей пришлось возвращаться. Вскоре она приблизилась к Темзе, и в воздухе, и без того горячем и душном, запахло густой вонью с реки. Из дверей ресторана Руля⁴⁹ выкатился какой-то пьяный. Увидев Айрис, он широко заухмылялся и хотел что-то сказать, но она, не слушая его бессвязного бормотания, шла все дальше и наконец очутилась на Стрэнде, где ее захлестнули, закружили толпы спешащих клерков. Интересно, где живет этот мистер Бейкер, подумала Айрис, озираясь по сторонам. Письмо, которое она получила, было написано на дорогом, толстом пергаменте, и Айрис вообразила, что дом, который она ищет, должен быть большим и богатым.

– Ты не знаешь, где здесь Ламли-корт? – спросила она у какого-то малыша, сгибавшегося под тяжестью корзины мраморного мыла. Его рубашка потемнела от пота и грязи, и Айрис подумала, что писать ее нужно земляной охрой с небольшой добавкой гуммигута.

– Да вот же она, мисс! – ответил мальчишка, ткнув пальцем в сторону мрачного тоннеля, мимо которого Айрис только что прошла – с некоторой опаской, поскольку из темного зева переулка тянуло отходами и гнилью.

Как странно, подумала она. Если мистер Бейкер, который позаботился о ее сестре, действительно живет в конце этого грязного переулка, тогда он, скорее всего, вовсе не так богат, как она воображала. Но почему тогда его письмо написано на дорогом пергаменте? Даже Луис, припомнила она, писал свои письма на более дешевой бумаге.

Ах, Луис… Когда он будет позировать для ее картины, надо будет подцветить его буйные, темные кудри изумрудно-зеленым. Тогда они заиграют как в жизни, подчеркивая мальчишеский задор и красоту его лица. Но все это будет потом, а сейчас ей нужно спешить, ведь ее ждет Роз!

И, не раздумывая больше, Айрис свернула в переулок и двинулась вглубь него, не заметив впопыхах, что испачкала платье о стену дома на углу. Взглядом она искала нужный номер, но после яркого солнца на Стрэнде глаза ее почти ничего не видели. Должно быть, поэтому удар чем-то тяжелым сзади по голове застал ее врасплох.

Часть третья

Se sires l’ad mis’en prisun

En une tur de marbre bis,

Le jur ad mal e la nuit pis.

Лэ Марии Французской, «Гижмар», (ок. XI в.)⁵⁰

Как жизнь пуста! – она сказала, —

Он не придет и впредь.

А я устала, так устала,

Уж лучше умереть!

Альфред Теннисон,

«Мариана» (1830)⁵¹

Séjour

Айрис без чувств лежала на земляном полу подвала, и Сайлас протянул к ней руку. Она была бледна – лицо белое, приоткрытый рот зиял, как рана. Айрис не шевелилась, и он расстегнул высокий воротник ее платья. Вот она, ключица, – в точности такая, какой он запомнил ее по Великой выставке, по картине в Академии, по встречам на улице, когда ветер раздувал развязавшийся шейный платок. Тонкая выгнутая косточка, гладкая кожа чуть морщит… Она так красива, так приятна на ощупь – совсем как твердый сучок в старых деревянных перилах, стершихся от прикосновения множества рук.

Сайлас улыбнулся. Он все-таки добился своего. Все, кто смеялся и издевался над ним – мать, мальчишки в гончарной мастерской, Гидеон, – никто из них не сумел бы сделать то, что сделал он. Сайлас заполучил Айрис в свой музей. Она приехала к нему на séjour.

Прикрыв глаза, он попытался припомнить, как все произошло. Айрис появилась в переулке внезапно. Свет бил ей в спину, и он не сразу ее узнал, опомнившись только после того, как она пробежала мимо него. Нелегко ему было бить ее по затылку костью, но ведь он с самого начала знал, что без этого не обойтись. Да и в чем была бы его награда, если бы все, что он задумал, было легко? Тут как с фарфоровой тарелкой, думал Сайлас. Разве было бы так приятно держать ее в руках, если бы для того, чтобы ее изготовить, не надобен был труд истопников, гончаров, формовщиков, шлифовальщиков, разрисовщиков, глазуровщиков? В случае с Айрис ему пришлось выступать в роли всех этих людей, и, право же, он справился с работой превосходно. Когда он ударил Айрис, она пошатнулась и застонала, но у него уже был наготове смоченный хлороформом платок, который Сайлас тут же прижал к ее лицу. Она почти не сопротивлялась – только приподняла руки, что-то промычала и заснула так быстро, так покорно, что Сайлас уверился: Айрис сама этого хотела. Письмо, которое он отправил ей от имени сестры, было зажато у нее в руке, и Сайлас тотчас же им завладел. В его плане это было самое уязвимое место: если бы она оставила письмо дома, Луис знал бы, где ее искать.

Слегка выпрямившись, Сайлас внимательнее вгляделся в лицо Айрис и вдруг испытал приступ какой-то непонятной грусти. Откуда она взялась, он не понимал, но в горле у него встал сухой комок, который ему никак не удавалось сглотнуть. Наконец Сайлас вздохнул и, подняв Айрис с пола, усадил на стул. Ее руки и ноги он плотно примотал широкими полотняными лентами к ножкам и подлокотникам, завязав концы тройными и даже четверными узлами, и только убедившись, что развязать их она не сможет, удовлетворено выпрямился.

Он давно решил, что, когда Айрис очнется, его не должно быть рядом. Пусть она сама освоится со своим новым положением. Потом он принесет ей еды и воды, и они поговорят. Постепенно они познакомятся поближе, и, как только он убедится, что ей можно доверять, он развяжет ей руки, и они будут обедать и ужинать вместе. Айрис расскажет ему о своей жизни, о том, как работала в кукольном магазине, и они будут вместе хохотать над Луисом и его ужасными привычками и предпочтениями. («Это настоящая свинья, – скажет она. – Я знаю, что воспитанной девице не подобает употреблять такие грубые слова, но я надеюсь, что Бог меня за это простит. Спасибо, милый Сайлас, что ты избавил меня от этого ужасного человека!..»)

Подумав об этом, Сайлас улыбнулся, а вскоре и вовсе позабыл о своей недавней меланхолии. К тому времени, когда он поднялся в лавку и прижал люк застекленным шкафом с бабочками, он уже хохотал во весь голос, хохотал отрывисто и грубо, абсолютно не сдерживаясь, – совсем как человек, который окончательно убедился, что способен добиться чего угодно. И Сайлас действительно чувствовал, что ему все позволено и что никакая сила не может ему помешать. Словно одержимый он с неослабевающей энергией то поднимался в спальню, то снова спускался в лавку и все хохотал, хохотал, хохотал, не в силах избыть переполнявшее его торжество.

Темнота и тишина

Придя в себя, Айрис тотчас открыла глаза, но никакой разницы не заметила. Со всех сторон ее обступали непроницаемый мрак и абсолютная, мертвая тишина, какая бывает, наверное, только в могиле. В этом мраке не видно было ни отблесков лунных лучей, ни желтоватого света газового фонаря на противоположной стороне улицы. В тишине не слышно было ни шороха шагов, ни криков припозднившихся гуляк, ни плача ребенка, ни ржания лошади. Темнота и тишина казались почти материальными – вязкими, густыми и тяжелыми, словно плотный, черный бархат.

И в самом деле, уж не в могиле ли она? Айрис попыталась поднять руки к лицу, но обнаружила, что они привязаны к чему-то твердому. Она напрягла все силы, но руки не сдвинулись ни на дюйм, и только невидимые путы крепче впились в запястья. Ноги тоже были привязаны; она могла пошевелить только пальцами, а между тем ее ступни уже начали опухать – так крепко стягивали их веревки. Голова кружилась, затылок болел, к горлу подкатывала тошнота. Айрис попыталась закричать, но издала только приглушенный стон. Рот оказался чем-то закрыт, и ее дыхание, отражаясь от этой преграды, согревало щеки и подбородок. Когда же она попыталась вдохнуть поглубже, невидимая ткань плотно прижалась к губам, не пропуская воздух, и Айрис, испугавшись, что может задохнуться, замотала и затрясла головой.

С каждой проведенной в темноте минутой ее страх и тревога росли, становясь все сильнее. Где она? Что произошло? В какое-то мгновение она даже подумала, что это просто одна из шуток Луиса, но ее радость была недолговечной: почти сразу Айрис поняла, что он здесь ни при чем, и испытала еще один приступ тошноты и панического ужаса. На какое-то время она будто обезумела и не сознавала, что делает. Айрис корчилась на стуле, извивалась, пыталась топать ногами, сжимала и разжимала кулаки. Стул под ней раскачивался все сильнее и в конце концов опрокинулся на бок. Острая боль в бедре и в ребрах пронзила ее. Одна рука Айрис оказалась плотно прижата к телу ее собственным весом, локоть вонзался в живот, щека прижалась к неровному, твердому полу, а рот наполнился затхлой горечью, похожей на привкус испорченного вина. В панике она забилась, забарахталась на полу, но веревки держали крепко, а терзавший ее страх становился все глубже, все острее.

– М-м-м-м-м-мгх-х! – промычала она, давясь закрывавшей рот тряпкой. – Мг-х-х-х…

Айрис казалось, что она вот-вот задохнется. Воздух не проходил в пересохшее, стиснутое судорогой горло. Она шире открыла рот, но это не помогло – вдохнуть она не могла. Руки и пальцы на ногах сделались холодными, как фарфор, кровь в жилах превратилась в лед. Страх сжимал сердце словно клещами, перед глазами плыли багровые пятна, кишечник сводило острыми спазмами.

И вдруг словно молния сверкнула у нее в мозгу. Она поняла…

Сайлас!..

Прочные ремни врезались в ее плоть точь-в-точь как его пальцы тогда, на выставке. Твердая земля, на которой она лежала, сдавливала, как его объятия – сырые, холодные. Закрывшая рот повязка – это его ледяные, вялые губы. Это он заманил ее сюда фальшивым письмом, и она сама пошла в расставленную ловушку. Но зачем? Зачем ему это было надо?

Думать об этом было слишком страшно. Айрис гнала от себя пугающие мысли, но они упорно возвращались. Что он с ней сделает, когда спустится в эту могилу? Или… или он вообще больше сюда не придет? Что, если он оставит ее здесь умирать, как пойманную крысу под перевернутым ведром?

Но она еще жива. Она хоть и с трудом, но дышит. Она представляет собственные пальцы на фоне голубых обоев и видит вздувшиеся вены, по которым бежит горячая кровь. Она черпает утешение в стуке собственного сердца.

И все же ей очень, очень страшно…

Глазированные трюфели

Сайлас торопливо шагал по улице, прижимая к груди плотный бумажный пакет. Он знал, что напрасно беспокоится, – шкаф с бабочками был достаточно тяжел, да и Айрис все равно не сможет ни развязать, ни разорвать толстые полотняные ленты, – и все же беспокойство не отступало: Сайлас боялся, что его главная драгоценность каким-то образом все же выскользнет у него из пальцев. Он войдет в двери, услышит тишину и поймет, что все это был только сон, волшебный сон, и что он снова остался один. Одиночество было для него пыткой. Сайлас только притворялся, будто оно ему по душе, но на самом деле выбора у него не было и он просто смирялся с неизбежным. Лавка, куда никто не заходит, кровать, которую ему не с кем разделить, привычка разговаривать с самим собой, давно ставшая его второй натурой, да шум собственных мыслей – все это до предела измотало разум и выжгло его душу дотла.

И вот все изменилось. Теперь у него появилась собеседница и друг – прелестнейшее из всех созданий. Сайлас был уверен: как только Айрис увидит свои любимые конфеты, которые он купил ей в той же лавке, куда она часто ходила сама, все недоразумения между ними тотчас будут забыты и похоронены. Да и разве может быть иначе? Ведь Айрис – леди и должна быть обучена благодарности.

Но вот и его дом… Едва войдя внутрь, Сайлас остановился и прислушался. Ничего. Он наклонился, и ему показалось, что из подвала доносится что-то вроде мяуканья, но это действительно могла быть кошка или забравшийся в соседний дом мальчишка-беспризорник.

Сдвинув в сторону шкаф, Сайлас открыл люк. Жалобное поскуливание стало громче, и ему захотелось утешить Айрис, успокоить, объяснить ей, что он – ее спаситель, но Сайлас сдержался. О том, кем они стали друг для друга за последние несколько часов, он пока не задумывался. В самом деле, кто для него Айрис? Пленница? Гостья? Его прекрасная дама или лучший экземпляр в коллекции? И кто он сам – ее тюремщик, друг, у которого она гостит, избавитель или хозяин? Впрочем, какая разница? Единственное, что имеет значение, это то, что теперь она здесь, с ним.

Сайлас зажег масляную лампу и, взяв в зубы пакет с конфетами, начал осторожно спускаться в подвал. Добравшись до нижней перекладины лестницы, он повернулся и, приподняв фонарь повыше, увидел, что Айрис лежит вместе со стулом на полу. Ее глаза налились кровью и в панике бегали из стороны в сторону.

– Не бойтесь, я не желаю вам зла, – сказал Сайлас, но когда он шагнул к ней, она съежилась от страха.

Взявшись за спинку стула, Сайлас снова поставил его вертикально.

– Я принес вам небольшой подарок.

Айрис уставилась на него, и Сайлас принялся нервно теребить рукав сюртука. Это выражение страха на ее прекрасном лице – откуда оно? Чего она так боится? В том, что он сделал, не было ничего особенного. На протяжении веков подобное случалось с сотнями, тысячами самых разных женщин. Она и сама предстала на картине в образе одной из них – так чего же она так боится?

Жестом фокусника Сайлас выхватил из-за спины пакет с конфетами, и взгляд Айрис мгновенно сделался острым и пронзительным.

– Глазированные трюфели, ваши любимые! – сказал он, но выражение ее лица не изменилось, и Сайлас решил зайти с другой стороны.

– Если вы обещаете вести себя благоразумно, я вас развяжу.

Тут Сайлас поперхнулся. Ему вдруг пришло в голову, что она полностью в его власти, а он к такому не привык. Не то чтобы это было неприятно – наоборот! – и все же Сайлас чувствовал себя неуверенно. После непродолжительного колебания он все же убрал повязку, закрывавшую ей половину лица. Айрис несколько раз открыла и закрыла рот, но ничего не сказала и не закричала. Последнее обстоятельство обнадежило Сайласа, и он проговорил как можно мягче, машинально переходя на «ты»:

– Хочешь, я буду класть конфеты прямо тебе в рот?

Он, впрочем, тут же пожалел о своих словах. В том, чтобы тебя кормили, как ребенка или собаку, было что-то недостойное, а ведь Айрис он считал леди.

– Отпустите меня, – вымолвила наконец Айрис, и ее голос прозвучал так странно, с такой мольбой, что Сайлас едва не выронил пакет. – Пожалуйста, отпустите!… Обещаю, я никому про вас не скажу… Я вообще никому ничего не скажу, только отпустите меня!

– Я купил эти конфеты специально для тебя, – несколько растерянно повторил Сайлас, пытаясь незаметно сменить тему разговора. – В той же самой лавке, куда ты ходила раньше.

– Что вам от меня нужно? Денег? Луис заплатит, сколько вы хотите. Вы должны меня отпустить!..

– Сладкие трюфели внутри, хрустящая сладкая глазурь снаружи, – сказал он, доставая двумя пальцами конфету. – Целый пенни за дюжину.

– Мне не нужно вашего шоколада! – выкрикнула Айрис, и ее глаза снова заметались из стороны в сторону. – Отпустите меня!

– Я хочу только подружиться с тобой.

– А потом вы меня отпустите? – Она ухватилась за его слова, как голодный пес хватает упавший со стола кусок мяса. – Конечно, я готова с вами дружить. Только отпустите меня, и увидите…

– Докажи мне свою дружбу. Напиши письмо.

– Письмо?

– Да, письмо. – Сайлас на секунду задумался и добавил чуть тише: – Напиши человеку, которого ты сейчас упомянула, что ты в безопасности и что он не должен ни о чем беспокоиться.

– Но ведь я вовсе не в безопасности!

– Ты в полной безопасности, – твердо сказал Сайлас и добавил: – Со мной…

Айрис начала раскачиваться на стуле, вперед – назад, вперед – назад.

– Не понимаю, что вам еще нужно! Я обещала, что буду вашим другом. И я сделаю все, что захотите, только…

– Я хочу, чтобы ты написала письмо, – повторил Сайлас, но собственный голос показался ему неестественным и каким-то визгливым, и он попытался сказать то же самое более твердо: – Ты должна написать письмо!

Айрис затрясла головой.

– Пожалуйста, отпустите меня, – снова сказала она. – Я все сделаю.

Сайлас почувствовал приступ раздражения и презрения. – Я уже обещал, что отпущу тебя, – проговорил он. – Отпущу, когда буду уверен, что мы – друзья.

– Но мы друзья! Настоящие друзья! Что я должна сделать, чтобы доказать это?

– Я купил твои любимые конфеты. – Жалобы и капризы Айрис начали раздражать Сайласа, еще немного – и он потеряет терпение. – На… – И он протянул ей конфету, держа ее на раскрытой ладони словно кормил лошадь.

Сначала она отпрянула, насколько позволяла высокая спинка, потом выгнула шею и вдруг укусила его за палец, да так сильно, что Сайлас вскрикнул от боли.

– Ах ты!.. – Сайлас вырвал палец, одновременно ударив ее кулаком в зубы. Он крепко сжал пострадавший палец другой рукой, боясь, что Айрис могла сломать кость.

Дальше начался сущий кошмар. Айрис начала кричать. Ее вопли наполнили подвал гулким эхом, оно гуляло от стены к стене, и Сайласу захотелось зажать уши ладонями – или как можно сильнее ударить ее по голове. Что угодно, лишь бы она замолчала! Это не был жалобный тихий плач, который Сайлас ожидал услышать. Это был пронзительный и громкий звериный вой, прерывавшийся, только когда Айрис необходимо было набрать в легкие побольше воздуха.

– Прекрати! Прекрати сейчас же! – выкрикнул он и сунул руку в карман сюртука, в панике нашаривая заветную бутылочку. Плеснув хлороформа на платок, Сайлас прижал его к лицу Айрис, но она продолжала кричать, отчаянно дергая головой. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем лекарство начало действовать. Айрис, правда, еще дергалась и мотала головой, время от времени громко всхлипывая, но наконец тело ее обмякло и повисло на ремнях.

В подвале наступила тишина.

Ключица

В свете лампы глаза Сайласа горели двумя желтыми огоньками.

«Что ты со мной сделал?» – хотела спросить Айрис, но ее рот снова был надежно заткнут, и она не смогла издать ни звука. Она и в самом деле не понимала, что произошло. Айрис смутно помнила, как он прижал к ее лицу носовой платок, и она вдруг погрузилась в глубокий сон, которому была не у силах сопротивляться. Это напоминало какой-то колдовской трюк, и, хотя Айрис никогда не верила в колдовство, сейчас она готова была поверить во что угодно.

– Если не будешь вести себя как следует, я не позволю тебе разговаривать.

Ни разговаривать, ни ходить, ни есть самой… Он, правда, готов был ее кормить, но это было так унизительно! В довершение всего Айрис почувствовала необходимость облегчиться. Она должна терпеть, твердила она себе. Когда он уйдет, она попытается освободиться, а пока… пока ей необходимо держать себя в руках, не давая страху парализовать ее волю. Несмотря на свое отчаянное положение, Айрис испытывала стыд от того, что не смогла удержаться и начала кричать, а потом еще и укусила его за палец. Всю жизнь ее учили обуздывать свои страсти и эмоции – не кричать, не плакать, уважать мнение мужчин и так далее… Увы, с чувствами ей всегда было нелегко справиться, а сегодня они и вовсе вышли из-под контроля. В результате она чуть не задохнулась от гнева и отчаяния.

Между тем… Между тем, если подумать как следует, положение ее вовсе не безнадежно. Уже завтра Роз обнаружит, что ее нет в пансионе, и поднимет тревогу, да и Луис должен скоро вернуться из Эдинбурга. Вместе они что-нибудь придумают. В конце концов, она же рассказывала Луису, как Сайлас схватил ее на выставке. Умному человеку этого хватит, чтобы сделать кое-какие выводы, которые необходимо проверить. Что до их ссоры, то должен же он понимать, что это была простая размолвка. Конечно, Луис уже давно ее простил. Скоро он придет и освободит ее. Должен прийти.

Пользуясь тем, что Сайлас принес с собой лампу, Айрис украдкой рассматривала свою темницу. Потолок был низким, каменные стены сочились сыростью, а местами были словно изморозью покрыты россыпями мелких кристаллов. Она знала, что такие кристаллы часто образуются в подвалах – например, в подвале под магазином миссис Солтер такими кристаллами зарос целый угол. Значит, она в каком-то подвале, и скорее всего – все еще в Лондоне: в деревнях почти не встретишь домов с каменными погребами.

Лампа в руке Сайласа моргала и коптила, но он продолжал внимательно за ней наблюдать. Его взгляд резал как нож, обжигал как огонь. Казалось, он был способен высушить ее, превратить в уголь, в золу.

«На предмет, который изображаешь, нужно смотреть до тех пор, пока не сможешь воспроизвести его на холсте хоть с закрытыми глазами», – часто повторял Луис когда еще в начале их знакомства Айрис жаловалась, что слишком долгие сеансы ее утомляют. Сейчас она решила притвориться, будто снова позирует.

Я сижу в студии, твердила она себе. Все кости и все мускулы у меня ноют и болят, но это только от неподвижности, от необходимости часами сохранять одну и ту же позу. Глаза, которые смотрят на меня сейчас, – это глаза художника, глаза Луиса, наполненные желанием и любовью. Эти глаза – словно два озера, в которых можно утонуть; вряд ли она когда-нибудь сумеет подобрать краски, чтобы передать их цвет. Скоро, совсем скоро он скажет ей, что сеанс закончен и она может шевелиться…

Украдкой она поглядела на Сайласа и с трудом поборола дрожь. В его глазах был только голод, а его приоткрытый алчный рот напоминал каплю черной краски, разбегающуюся в воде, пачкающую и ее, и все вокруг. Усилием воли Айрис попыталась снова вызвать в памяти образ Луиса, который, постукивая кистью о мольберт, пытается запечатлеть ее в памяти, чтобы рисовать с закрытыми глазами.

Леди Гижмар…

Новая мысль пришла ей в голову, и она проследила за взглядом Сайласа. Он был направлен не на нее, не на ее бедра или груди, а на шею – на ту самую злополучную ключицу, которая, как она только сейчас поняла, видна из-под расстегнутого воротника платья. В этом взгляде было что-то такое, что Айрис попыталась отпрянуть, отодвинуться от Сайласа как можно дальше. Кажется, она начинала догадываться, почему он обратил на нее внимание, почему был так настойчив, хотя она игнорировала все его попытки свести с ней более близкое знакомство. Айрис помнила заключенное между двух стекол голубое крыло бабочки, помнила, как Сайлас похвалялся изготовленным им чучелом какого-то щенка… да и Луис как-то говорил, что Сайлас изготавливает для художников чучела, чтобы использовать их вместо живой натуры. Что, если он собирается сделать чучело из нее?! Сделать и поместить в свою коллекцию?

Айрис почувствовала, как по спине у нее потек пот, хотя в подвале было совсем не жарко. Какое жуткое занятие – собирать кости, кожу и части мертвых животных! Разве нормальный человек станет этим заниматься?

Не сразу Айрис поняла, что это ее крик отражается от стен, что это она кричит в неизбывном ужасе, совладать с которым ее воля была бессильна. И словно по сигналу, ее мочевой пузырь не выдержал. Айрис почувствовала, как горячая жидкость собирается под ней и стекает по ногам на пол.

Сайлас сидел в своей лавке на жестяном бочонке и держал в руках газету. В бочонке плавало в консервирующем растворе полтора десятка ворон. Раньше каждая ворона сидела в отдельной стеклянной банке в подвальной мастерской, но когда Сайлас стал переносить свои образцы в лавку, ему пришлось свалить их в жестянку подходящего размера. И он нисколько об этом не жалел! По привычке Сайлас все же залил трупики ворон раствором морской соли и квасцов, хотя на самом деле бочонок был для него всего лишь надгробием на могиле, где покоились его прежние, мелкие желания. Теперь они ничего для него не значили – в его сети наконец-то попалась настоящая добыча.

В лавке царил хаос, вещи и экспонаты были кое-как навалены друг на друга. Исчез прежний строгий порядок, исчезли до блеска протертые витрины, застекленные шкафы и аккуратные ряды банок с этикетками. Повсюду толстым слоем лежала пыль (Сайлас чихнул), да и запах усилился. Одна из самых больших колб треснула, раствор вытек, и голубиные сердца начали гнить, но ему было наплевать. Беспорядок в лавке странным образом гармонировал с нынешним состоянием его ума и дарил покой.

Снизу, из подвала, донесся слабый шум, и Сайлас встрепенулся, подумав о другом запахе, который вплетался в застарелую вонь гниющей плоти и консервирующих растворов. Это был запах мочи. Когда он ощутил его в первый раз, это привело его в смятение. Его Прекрасная Дама, его Леди Айрис, его Образец Совершенства не только рычала и кусалась, как запертый в клетку зверь, – она еще и обмочилась, и он не знал, как ему следует отнестись к этому факту. Едва поняв, что произошло, он просто повернулся и поднялся в лавку, оставив ее в подвале. В это мгновение ему хотелось оказаться как можно дальше от Айрис, которая неожиданно проявила себя как самый обычный человек со свойственной человеку физиологией. Но стоило Сайласу оказаться в лавке, среди знакомых и привычных предметов, как он тотчас начал представлять себе ее мочевой пузырь – розовый, блестящий и влажный, как персик со снятой кожицей. И тут же он вообразил этот мочевой пузырь отдельно от Айрис – высушенный, жесткий, беловато-серый, словно свиное ухо. Вот бы проделать этот опыт, подумалось ему, вот бы подержать его в руках!

Но сейчас у него были заботы поважнее, и Сайлас вернулся к газете, жалея, что не может читать достаточно быстро. Наконец он добрался до последней страницы, где размещалась игривая реклама туалетного мыла и духов для леди, и вздохнул с облегчением. Об исчезновении Айрис в газете не было ни слова. Значит, ее еще не хватились.

Внезапно Сайласу захотелось покинуть захламленную, пыльную лавку, и он потянулся к шляпе. Нет, не лавку… Ему хотелось, пусть ненадолго, оказаться подальше от Айрис. Даже когда его подвальная мастерская была заставлена банками и колбами с молчаливыми экспонатами внутри, она не казалась ему маленькой, но с тех пор, как там поселилась Айрис, ему почему-то было в ней тесно. Можно было подумать, что Айрис как-то чудовищно разрослась, разбухла, как сырое тесто, заполнив комнату своими мольбами, хныканьем и отвратительным запахом своей мочи. Хорошо еще, что ему пришло в голову привязать ее в сидячем положении и он не видит, какая она на самом деле высокая…

И впервые за все время в сердце Сайласа закрались сомнения в правильности своего поступка. Не свалял ли он дурака? Айрис оказалась не такой, какой он ее представлял, и теперь Сайлас боялся, что и вести себя она будет совсем не так, как он рассчитывал. Что, если она не сможет его полюбить? Что, если она останется такой же, как сейчас – озлобленной, упрямой, не поддающейся никаким уговорам, никаким доводам?..

И, нахлобучив шляпу, Сайлас отправился на прогулку. Стояло позднее утро, и омнибусы, катившиеся по лондонским улицам, были битком набиты спешащими на работу пассажирами. Провожая их взглядом, Сайлас подумал, что и сам слишком торопится. Ведь Айрис пробыла у него двенадцать, от силы – четырнадцать часов. Она растеряна, сбита с толку, напугана – так какого же «хорошего поведения» он от нее ожидает? Нужно дать ей время пообвыкнуть, подумать обо всем как следует, освоиться со своим новым положением. Он должен проявить терпение, должен прощать ей ее слабости и недостатки. Как же иначе? Ведь минувшей ночью он совсем не чувствовал обычного гнетущего одиночества, потому что рядом с ним было другое живое существо, другой человек.

Двигаясь неспешным шагом, Сайлас свернул на Риджент-стрит и ненадолго остановился у витрины кукольного магазина, чтобы понаблюдать за Роз сквозь стекло витрины. Он сделал это единственно для того, чтобы успокоиться и привести в порядок свои мысли. В полдень Роз вышла из магазина, и Сайлас незаметно пошел следом, гадая, куда она могла направиться. Роз привела его к пансиону на Шарлотт-стрит. Спрятавшись за углом, Сайлас видел, как хозяйка пансиона открыла ей дверь, и попытался представить их разговор. Хозяйка, несомненно, сказала, что Айрис нет дома и что вчера вечером она не вернулась, и Роз забеспокоилась – это было ясно видно по тому, как она нахмурила свой изрытый оспинами лоб, по ее слишком резким жестам и движениям.

От пансиона Роз направилась к дому Луиса и позвонила, потом стала стучать, но ей никто не открыл, и она в раздумье замерла посреди тротуара. Глядя на нее, Сайлас задался вопросом, как много Айрис рассказала сестре о нем, и пожалел о том, что не сдержался и схватил ее за руку на выставке в Академии. И как он только мог до такой степени потерять контроль над собой, совершить такую глупость?! Нет, теперь Айрис просто должна написать письмо, которого он от нее требовал. Должна. Другого выхода нет.

И, оставив Роз перед домом Луиса, Сайлас зашагал дальше по узким кривым переулкам, которые вывели его к Гайд-парку. Дорога была дальняя, он натер ногу, начал хромать и в конце концов остановил омнибус. Сидя на скамье, Сайлас глядел в окно и пытался вызвать в памяти запах Флик. От нее пахло чистотой, свежестью – не так, как от Айрис. Он помнил снежную белизну ее кожи, помнил, как она с жадностью набивала рот черными ягодами ежевики… Потом был провал – словно не хватало какого-то куска, и вот она уже лежит на траве, все такая же белая, но неподвижная и холодная.

Эти яркие, как вспышки фейерверка, картины и раньше, бывало, проносились в его мозгу, но он всегда старался прогнать их, чтобы ненароком не вспомнить что-нибудь неприятное. Флик убил ее отец, твердил себе Сайлас. Это он разделался с дочерью, а Сайлас только нашел тело, и точка! Или, может, он только вообразил себе это тело, вообразил во всех подробностях, а на самом деле Флик просто не выдержала и сбежала от отца в Лондон.

Все прочие воспоминания о тех далеких днях Сайлас выгладил и отшлифовал, как самый лучший фарфор. Он помнил, каким было выражение лица Флик, когда он протянул ей купленные на рынке фрукты и сказал, что, если она пойдет с ним, он покажет, где можно взять еще. Тогда у него еще не было никакого плана, то есть – никакого четкого плана. Он был молод и неопытен, и ему ужасно хотелось провести с ней вечер. А еще ему хотелось, чтобы Флик его полюбила.

Но Флик с ним не пошла. Она никогда бы этого не сделала, потому что боялась насмешек других детей, работавших в мастерской, но Сайлас был настойчив. Под ее ветхим платьем он различал молодые, только начавшие наливаться груди и гадал, похожи ли они на набрякшие сосцы щенной суки или они красивее? А каковы они на ощупь? Как нос котенка или лучше?.. И чудо все-таки произошло: улучив момент, когда во дворе мастерской никого не было, Флик подтолкнула его к воротам, и вскоре они уже бежали через лес туда, где ежевика росла особенно густо.

– Это и есть твое место? – спросила она и наморщила нос, разглядывая колючие, перепутанные кусты, усыпанные черно-красными, сверкавшими точно рубины, ягодами. – Мне казалось, ты говорил – здесь растут яблоки, сливы и эти… персики, а не только ежевика. Ежевики я могла бы набрать и возле нашего дома, если б захотела.

Сайлас неуверенно переступил с ноги на ногу.

– Я думал…

– Ты все наврал! – перебила Флик. – Ты купил эти яблоки и сливы на рынке!

– Вовсе нет! – продолжал стоять на своем Сайлас, но внутри него уже разгорался гнев. Он же старался сделать как лучше! Он истратил столько денег, а она вместо благодарности называет его лжецом!

– Где ты взял деньги, чтобы их купить? Небось украл?

– Нет, – возразил он. – Я не ворую. Я только хотел показать тебе…

– Я все скажу твоей матери!.. И она тебя выдерет, – уверенно сказала Флик и, сделав шаг вперед, стала обрывать ягоды и пригоршнями совать в рот. Ее руки так и мелькали, двигаясь с неумолимой, расчетливой быстротой паровой формовочной машины, которая появилась в мастерской месяц назад. – Слушай, – проговорила она с набитым ртом, – почему ты все время такой?..

– Какой?

– Такой. – Она состроила идиотскую гримасу, и Сайлас ее мгновенно возненавидел. – Знаешь что?.. Иди-ка ты лучше домой!

– Но это мое место, – возразил он. – Я его нашел. Я привел тебя сюда… чтобы показать мою коллекцию. И еще… Я накопил для нас немного денег, чтобы мы с тобой могли уехать в Лондон.

– Проваливай! – Флик небрежно махнула рукой, словно прогоняя кошку, а потом бросила в него спелую ягоду. Ежевичина попала ему в грудь и лопнула, оставив на рубашке пятно. Звонко рассмеявшись, Флик хотела бросить еще одну ягоду, но Сайлас успел перехватить ее за запястье.

– Отпусти! – крикнула она, но он только сильнее сжал пальцы.

– Я хочу показать тебе мою коллекцию, – твердо повторил Сайлас и потащил упирающуюся Флик к группе деревьев, где он выложил в ряд свои главные сокровища: череп барана, череп полевки, несколько лисьих черепов и костей. Увы, Флик, совсем не хотелось на них смотреть (он так и не понял почему). Она все время пыталась вырваться, шипела и царапалась, и он ударил ее по лицу, чтобы успокоить и привести в чувство. Но Флик не успокоилась – она лягалась и брыкалась и с такой силой наподдала ногой череп барана, что он раскололся пополам…

… А потом Сайлас вдруг увидел, что она лежит на траве и ее лицо испачкано соком ежевики, точно кровью.

Даже сейчас, много лет спустя, он испытал приступ гнева, стоило ему вспомнить ее презрительный тон и ее насмешки. Разве они не бежали вместе через луга, легкие как птицы? Разве не играло солнце в ее огненных волосах?

Нет.

Он не станет больше об этом думать.

Сайлас вздохнул и стал смотреть на вырастающее с правой стороны от омнибуса величественное здание Хрустального дворца. Где-то там, внутри этой стеклянной громадины стояли на постаменте его сросшиеся щенки. Мальчишки из гончарной мастерской, которые вечно смеялись над ним, а иногда и поколачивали – мальчишки с лицами, припорошенными словно мукой мельчайшей глиняной пылью, – все они, скорее всего, давно умерли от астмы или силикоза. Гидеон тоже не добился ни славы, ни успеха – Сайлас знал это наверняка. На протяжении многих лет он внимательно просматривал «Ланцет», но не встретил там ни одного упоминания о своем враге. Возможно, Гидеон тоже умер, заразившись какой-нибудь страшной болезнью в лечебнице для рабочих.

Хрустальный дворец так и сверкал на солнце; ярусы стеклянных панелей и куполообразная крыша делали его похожим на огромный глазированный торт, выставленный в витрине кондитерской. Сайласу нравились строгие геометрические формы стеклянного павильона, нравились его ажурные фермы, которые казались необычайно легкими, хотя и были сделаны из чугуна и стали. Более достойного места для своих щенков он не мог бы и желать.

У Хрустального дворца Сайлас сошел с омнибуса и, протолкавшись сквозь толпу, состоявшую из школьных экскурсий и путешественников, приехавших из других городов (одна женщина уверяла всех, будто пришла в Лондон пешком из Корнуолла, чтобы хотя бы одним глазком увидеть Великую выставку), предъявил у турникетов свой абонемент. Он не спешил, подолгу задерживаясь возле массивных туш фабричных паровых машин, печатных и формовочных прессов и котлов. Машины вздыхали и пыхтели, тяжело ухали, с шипением выпускали струи пара и распространяли густой угольный чад, а Сайлас разглядывал их с интересом и легким пренебрежением. Сегодня ему не было нужды волноваться и гадать, придет Айрис или нет, и он чувствовал себя намного спокойнее и увереннее, чем в день открытия.

Переходя от одного раздела Выставки к другому, Сайлас невольно поражался разнообразию и богатству экспозиции. Казалось, в Хрустальном дворце собрано буквально все, что было изобретено, сконструировано или построено людьми. Ему запомнились раздвижной гроб, знаменитый алмаз «Кохинур», резной алавастровый сосуд, новенькие велосипеды и кареты. Германский таможенный союз прислал на Выставку несколько лягушачьих чучел, которые изображали парикмахерскую, – одни лягушки сидели в крошечных креслицах с повязанными вокруг шей пудромантелями, а другие склонялись над ними с блестящими бритвами в лапах. Рядом были выставлены чучела котят, которые расположились за накрытым к чаю столом. Эти чучела Сайлас осмотрел с особым вниманием и нашел, что швы выполнены недостаточно искусно, да и позы выглядят ненатурально.

Свой собственный экспонат он оставил напоследок, словно изысканное лакомство, которое кажется еще вкуснее после нескольких часов предвкушения. Сросшиеся щенки – чучело и скелет – стояли на сдвоенном постаменте, на котором значилось его имя.

«Сайлас Рид».

Да, это он, а это – его работа.

Ах, если бы только Айрис пришла, когда он приглашал ее на открытие Выставки. Ах, если бы она пришла, когда он звал ее к себе в лавку. Тогда все было бы совершенно иначе. Ах, если бы Флик не смеялась над ним, а взяла за руку и пошла туда, куда он собирался ее отвести. Он хотел быть им другом, но они отвергли его и теперь должны были винить во всем только себя.

Побег

Повязка на губах Айрис промокла от слез. Щеки щипало от соли, а ягодицы и бедра немилосердно зудели и чесались. Она не только обмочилась, но и замаралась – просто не смогла удержаться, и теперь сидеть было скользко и противно. Голод и жажда немилосердно терзали ее внутренности, но мысль о том, что придется есть и пить из рук Сайласа, была невыносима. Положение казалось безвыходным. Айрис была почти уверена, что никогда, никогда не выберется из этого мрачного подвала, никогда больше не увидит дневной свет.

– Напиши письмо, – снова и снова говорил он. – Это все, о чем я тебя прошу. Одно-единственное письмо.

Письмо… Если она его напишет, то сможет что-то получить. Так за шиллинг покупают волчок, за гинею – фарфоровую куклу.

Если она напишет это письмо, он развяжет ей руки и она сможет есть самостоятельно.

Если она напишет письмо, он развяжет ей ноги, и она сможет ходить по подвалу.

Если она его напишет, он позволит ей и то, и другое, и третье, и все же Айрис продолжала упрямо качать головой.

Она знала, что все его слова – ложь. Он не сделает ничего из того, что обещает. Вся ее надежда была теперь только на Луиса – на то, что он сможет отыскать ее здесь и освободить. Если она упустит этот шанс, ей больше не на что будет надеяться.

***

Айрис так крепко сжала кулаки, что ногти глубоко вонзились в ладони. «Перестань плакать! – приказала она себе. – Прекрати сейчас же!» Что толку проливать слезы? Они ни на кого не подействуют и ничего не изменят. Она должна действовать, должна сделать все, чтобы выжить, пусть даже ей придется, словно животному, есть у него из рук. Она должна экономить силы, чтобы остаться в живых.

Пытаясь отвлечься, Айрис стала думать о том, как Луис писал леди Гижмар, один за другим укладывая на холст короткие, сочные мазки. Зеленовато-синие, влажно-прозрачные тени на белом грунте создавали иллюзию реального человеческого тела, хотя это была всего лишь краска – разбавленный терпентином пигмент на кончике кисти. Особенно ей нравился узел на поясе леди – хитрый узел, развязать который мог только сам Гижмар. Сейчас Айрис попыталась припомнить, какого цвета он был, и не смогла. Здесь, в подвале, все было черным, коричневым, тускло-желтым, и на одно страшное мгновение ей вдруг показалось, что изумруд, лазурь, ультрамарин и краплак существуют только в ее воображении.

К счастью, Сайлас оставил лампу, и, хотя света от нее было немного, Айрис могла рассмотреть широкие полотняные полосы, которыми она была привязана к стулу. Ее лодыжки были прихвачены к ножкам стула чуть выше перекладины, руки притянуты к подлокотникам. В передней части подлокотники были довольно широкими и загибались вниз, но там, где они состыковывались со спинкой, дерево заметно сужалось.

Немного подумав, Айрис повернулась в кресле, насколько это было возможно, пытаясь сдвинуть матерчатые ленты, которыми были привязаны руки, к узкой части подлокотника. Через мгновение путы ослабли, и она согнула руку так, чтобы узел оказался ближе к ладони. Еще одно усилие, и она смогла захватить его пальцами. Эти пальцы умели водить карандашом по бумаге и пользоваться кистью, и Айрис не сомневалась, что и с узлом они тоже справятся. И действительно, ткань, которую она тянула и дергала, начала понемногу скользить, и вскоре Айрис ухитрилась освободить правую руку.

Ура! Она не умрет в этом сыром, мрачном подвале! Она снова услышит голос Луиса, который засмеется и скажет: «Мы спешили спасти тебя от короля Мерьядюка, но опоздали: ты справилась сама!»

Улыбнувшись, Айрис несколько раз разжала и сжала кулак, разгоняя по жилам застоявшуюся кровь (на коже остались следы от пут), и, быстрым движением сорвав с лица повязку-кляп, провела языком по губам. Во рту по-прежнему было кисло и сухо, но воздух, который она вдыхала, казался более свежим.

Развязать левую руку и освободить ноги было делом одной минуты. Покончив с этим, Айрис попыталась встать, но ее колени неожиданно подогнулись, и она едва не упала. В течение нескольких секунд она чувствовала себя как вынутое из формочки желе, которое не успело застыть до конца: руки тряслись, ноги не держали, колени ходили ходуном.

Выждав немного, Айрис повторила попытку; на этот раз она действовала не торопясь, и ей удалось подняться, хотя боль в затекших ступнях оказалась такой сильной, что она едва удержалась от крика.

Когда кровообращение в ногах более или менее восстановилось, Айрис бросилась к лестнице. Она знала, что люк, скорее всего, надежно заперт, но все-таки вскарабкалась по сырым, скользким ступенькам и уперлась плечом в крышку. Увы, с тем же успехом она могла пытаться сдвинуть с места здание Королевской академии.

Спустившись вниз, Айрис попыталась придумать какой-нибудь план. На глаза ей попалась оставленная Сайласом масляная лампа, и она взяла ее в руки. Лампа была довольно тяжелой, и Айрис на пробу взмахнула ею в воздухе. Что, если ударить Сайласа лампой по голове?.. Удар на какое-то время его оглушит, и у нее появится возможность сбежать.

План показался ей блестящим, и Айрис, вернувшись к стулу, снова опустилась на сиденье, постаравшись уложить полотняные ленты так, чтобы со стороны казалось, будто она по-прежнему надежно привязана. Потом она задула огонек (пусть Сайлас думает, что закончилось масло) и взяла лампу в правую, дальнюю от лестницы руку. Так, рассуждала она, Сайлас ничего не увидит, а она сможет нанести ему достаточно сильный удар.

Ждать пришлось недолго. Сверху донесся скрежет, словно сдвигали какой-то тяжелый предмет, придавливавший крышку люка, и Айрис почувствовала, как ее сердце забилось сильно и часто. Сайлас решил навестить ее именно тогда, когда она была готова – он словно давал ей время сделать свой ход. Можно было подумать, что они играют в какую-то сложную игру вроде шахмат, вот только это была не игра – Айрис знала это твердо.

Скрипнул открываемый люк, послышался шорох подошв по ступенькам, и в подвал проникло немного света – словно луч солнца на мгновение блеснул из-за туч. Сайлас спускался молча; в руках он держал какой-то громоздкий предмет. Айрис увидела, что это стул, и мимолетно удивилась – зачем в подвале еще один стул? Он что, принес его для себя? Стул мешал Сайласу; на последней ступеньке он оступился и негромко выругался вполголоса.

Прежде чем он успел восстановить равновесие, Айрис вскочила и, стремительно шагнув к нему, замахнулась лампой, но Сайлас пригнулся, и она только задела его по уху. Не мешкая, она ударила снова, и на этот раз попала точно по голове. Сайлас пошатнулся и упал на четвереньки, а Айрис бросилась к лестнице. Люк был открыт, но ее пальцы и ноги скользили по сырым перекладинам. Напрягая все силы, она вцеплялась в них руками и отталкивалась ногами, поднимаясь все выше. Вот ее голова показалась над полом странной, захламленной комнаты. Айрис почти перевалилась через край люка, когда Сайлас пришел в себя и, схватив ее за лодыжку, потянул вниз.

Свободной ногой Айрис попыталась наугад лягнуть его по руке или по голове. «Нет! – думала она. – Тебе не удержать меня, не победить!» Один из ее ударов пришелся во что-то мягкое, его пальцы соскользнули, и Айрис рывком выбралась из люка, завалившись всем телом на пыльный дощатый пол. Увы, она не успела убрать ноги, и Сайлас снова вцепился ей в ступню. Его железные пальцы впились ей в ногу и потянули назад, в темноту.

Ухватиться ей было не за что. Чувствуя, что не удержится, Айрис закричала изо всех сил:

– Помогите! Кто-нибудь, помогите! Он убьет меня! Он… Сайлас дернул сильнее, ее колени соскользнули с края люка, и со сдавленным воплем отчаяния и гнева Айрис полетела вниз.

Она упала достаточно удачно и почти не ушиблась. Почти тотчас Айрис попыталась подняться, готовая сражаться – бить, царапаться и кусаться. Это был ее единственный шанс. Она должна вырваться отсюда во что бы то ни стало! Но Сайлас уже стоял над нею, и в руке у него белел носовой платок.

Что-то промелькнуло перед самым ее лицом, и в голове Айрис зазвенело. Чем он ее ударил? Неужели просто кулаком? Не в силах удержаться на ногах, она опустилась на утоптанную землю, и носовой платок стремительно приблизился.

– Нет!.. – успела прошептать она. – Пожалуйста, не надо! Я все сделаю… я буду хорошей…

– Я тебе не верю! – прогремел Сайлас, хватая ее за волосы. Носовой платок прижался к губам, закрыл нос. Айрис напрягала всю свою волю, пытаясь не потерять сознание. Она корчилась и извивалась в его руках и даже задержала дыхание, но все было тщетно. Сырые стены подвала заколыхались, словно мираж, закружились, точно карусель.

Потом все исчезло.

Добрый друг

«Он меня убьет!»

Сайлас смотрел на спящую Айрис и вспоминал этот ее отчаянный вопль. Как она могла так о нем подумать? Впрочем, теперь он, кажется, понял, чем объяснялось ее непредсказуемое поведение и ее страх. Когда она очнется, нужно будет объяснить ей, что его намерения были самыми добрыми и благородными. Он не собирается ее убивать. Он только хочет подружиться с ней. О, как она прекрасна! О, эти слегка выступающие надбровные дуги над смеженными веками, о, эта изогнутая словно лук ключица!.. Тут Сайлас почувствовал нарастающую в паху тяжесть. «Отличная у вас штука, сэр»… Он до сих пор помнил ту девчонку из борделя, ее лживый голос, ее льстивые интонации, ее выкрашенные дешевой краской волосы. А как там воняло – в ее крошечной комнатушке! Едва ли не хуже, чем пахло от Айрис, когда она обмочилась от страха.

На обратном пути из Хрустального дворца Сайлас заглянул в плотницкую мастерскую и купил стул, в сиденье которого попросил прорезать дыру. Этот стул он собирался подарить Айрис и, спускаясь в подвал, предвкушал ее удивление и радость. Но вместо благодарности она ударила его по голове и попыталась бежать. И как она только ухитрилась освободиться?!

У него еще болел укушенный ею палец, а теперь к нему прибавились ссадина на ухе и синяк на голове. По совести говоря, Сайлас никак не ожидал, что эта совсем молодая девушка может быть такой неблагодарной и испорченной, но сейчас ее черты действительно напомнили ему злобную обезьяну.

На своем новом стуле Айрис сидела, слегка наклонившись вперед, насколько позволяли ей полотняные ремни. Под сиденье Сайлас поставил старое жестяное ведро. Чтобы устроить все как следует, Сайласу пришлось также задрать ей нижние юбки, причем он сумел проделать это, ни разу к ней не прикоснувшись, хотя ему очень хотелось. Заново привязывая Айрис к стулу, он заметил, что от пут ее руки посинели и распухли, как у мертвеца, неделю пролежавшего на улице, и, сжалившись, не стал слишком затягивать ремни. Когда все было готово, он достал свой флакончик с лавандовым маслом и слегка подушил Айрис виски и перед платья. Аромат лаванды почти перебил запах мочи и фекалий, и Сайлас снова мог без помех восхищаться свежестью и красотой девушки.

Губы Айрис шевельнулись, и с них потянулась на лиф платья ниточка слюны. Вот она поперхнулась, моргнула, снова закашлялась. Его любимица, его лапочка просыпается!

Айрис подняла голову, обвела мутным взглядом стены подвала и застонала.

– Я пересадил тебя на новый стул. Он… на нем тебе будет удобнее, – сообщил Сайлас. – А кричать… кричать бесполезно. Здесь тебя все равно никто не услышит.

Айрис молчала и только закусила губу.

– Я хочу быть твоим другом. Я хочу…

– Ты хочешь меня убить! – перебила она дрожащим голосом. – Сделать из меня экспонат! Тебе нужна моя ключица!..

Сайлас наклонился, так что его лицо оказалось на одном уровне с ней.

– Нет, – сказал он убежденно – Ты не понимаешь. Я… я никогда бы так не поступил! Как ты можешь так обо мне думать? Я хочу быть твоим другом. Я хочу, чтобы ты любила меня.

Айрис покачала головой.

– В чем дело?! – спросил Сайлас чуть резче, чем намеревался.

– Любить тебя? – насмешливо переспросила она, и ее рот растянулся в презрительной ухмылке. Точно так же ухмылялась когда-то и его мать. – Я скорее полюбила бы жабу! Я презираю тебя! Ненавижу! Я…

– Ты не можешь на самом деле так думать. Ты… ты научишься, вот увидишь.

Айрис выпятила подбородок и проговорила раздельно:

– Ни-ког-да!

– Научишься.

– Меня от тебя тошнит.

Сайлас не ожидал подобной вспышки, и в его груди полыхнуло жаркое пламя гнева, вызванного ее тупым упрямством. Она вела себя хуже, чем упряжка волов, возивших в мастерскую уголь для обжигных печей. Они едва тащились, спотыкались на каждом шагу и норовили свернуть не туда, но десятник, который поступил на работу примерно за год до его побега в Лондон, в конце концов сумел с ними справиться. Изо всех сил орудуя кнутом, он добился того, что волы начали двигаться не шагом, а ленивой трусцой, и притом – именно туда, куда требовалось.

Он долго молчал, ожидая, пока Айрис снова заговорит. Наконец, не глядя на него, она сказала:

– Зачем тебе это нужно?

– Нужно что?..

– Убивать, коллекционировать всех этих животных и птиц? Зачем ты отнимаешь у них жизнь?

Сайлас покачал головой. Айрис так ничего и не поняла… Он не убивал животных, а напротив, сохранял их, превращал в символы, способные сохраняться годами и десятилетиями, делал чучела из шкур, которые иначе сначала поседели бы, а потом просто сгнили где-нибудь под забором или на пустыре. А главное, все эти существа были ему дороги. Почему, почему в наш прагматический век все сущее непременно должно иметь свое предназначение, выполнять какую-то роль? Разве одной красоты недостаточно?!..

Он уже собирался высказать все это вслух, когда Айрис прервала плавный ход его мыслей.

– Я проголодалась, – заявила она тоном, который больше пристал бы принцессе, отдающей приказания слуге.

Сайлас решил ее подразнить.

– Ну, не знаю, не знаю… – проговорил он, но она и ухом не повела, и Сайлас вздохнул.

– В прошлый раз ты меня укусила, помнишь?.. – Он продемонстрировал ей покрасневший, распухший палец. Чтобы предотвратить заражение, Сайлас промыл его кипяченой водой и винным спиртом, и полукруглые ранки, оставленные ее передними зубами, потихоньку подживали.

– Я не буду. В этот раз я не буду тебя кусать, – пообещала Айрис. – Мне очень хочется есть. И пить тоже. – Она подняла на него глаза, и Сайлас едва не задохнулся от восторга: она вновь показалась ему прекрасной.

– Хорошо. – Он кивнул, сдавшись раньше, чем собирался. Определенно, Айрис знала, как добиться своего.

На этот раз, не желая больше рисковать своими пальцами, он воспользовался хирургическим лотком в форме почки, в который собрал разбросанные по земляному полу конфеты. Лоток он поднес к ее губам. Наклонив голову набок, Айрис зубами схватила конфету. Так, одну за другой, она съела все трюфели.

– Пить, – сказала Айрис, когда конфеты закончились, и Сайлас, достав из кармана бутылку с водой, вылил ее содержимое в тот же лоток. Айрис лакала, как кошка, не обращая внимания на плавающий в воде мусор.

– Ну что, так-то лучше? – спросил он, но она не ответила.

Он должен, должен заставить ее полюбить себя!

– Я говорил совершенно серьезно, – снова сказал Сайлас. – Я хочу только быть твоим другом.

Ответа не было, так что ему даже показалось – она уснула. Наконец Сайлас не выдержал:

– Я так долго… – Он запнулся, потому что никогда прежде не говорил этого вслух. – Я так долго было одинок. Очень одинок!

Айрис не шевелилась.

– Когда я был ребенком, со мной никто не хотел дружить. У меня не было ни одного друга. Я мечтал, вдруг кто-нибудь захочет быть моим другом, но они… они все меня презирали. Смеялись надо мной. Потом, когда я стал старше, мне казалось, у меня наконец-то появился товарищ. Он был врачом, хирургом. Но и он тоже высмеял меня, и…

Сайлас говорил и говорил, заполняя стылый воздух подвала событиями своей жизни, своими чувствами, тревогами и обидами, он впечатывал их в камень стен, в утоптанную землю пола. Он рассказал ей, каким одиноким было его детство, как много и тяжело ему приходилось работать и как его природная любознательность стала для него единственной отдушиной, единственным светлым пятном в череде однообразных дней, заполненных трудом и беспросветностью.

Но Айрис так ничего ему и не ответила.

В беспросветности

Время тянулось бесконечно. Айрис не знала, сколько дней или ночей она уже провела в плену. Сайлас приносил ей еду и воду, и какая-то часть ее существа почти ждала, когда сверху донесется звук его шагов, когда заноют петли люка и заскрипят по ступенькам подошвы его башмаков. Она ненавидела себя за это и даже пыталась в приступе отвращения топать ногами по полу, но правда заключалась в том, что, только когда он был рядом, Айрис могла не бояться, что сойдет с ума.

Во все остальное время вокруг была только тьма, тьма, тьма – бесконечная, глубокая и такая плотная, что казалось, в ней можно задохнуться. Не было в мире такой темной краски, как не было достаточно толстой кисти, чтобы ее написать. В этой тьме растворялись и теряли связность мысли, а дорогие сердцу образы превращались в обрывочные видения. В минуты просветления Айрис пыталась представить, что Роз сидит в углу, склонив голову над шитьем, воображала себе легкий шорох протаскиваемой сквозь шелк нити. Царапанье крысы где-то наверху превращалось в тихий скрежет Луисова мастихина по холсту. Врезающиеся в кожу матерчатые ремни причиняли ей боль, но она воображала, что это Луис ласкает ее руки, а шум крови в ушах казался Айрис его шепотом. Она не могла пошевелиться, и эта неподвижность тоже была мучительна. Айрис мочилась под себя и ходила в жестяное ведро, но представляла себя отшельницей в монастыре, запертой в башне средневековой девой, заговорщицей в тюремной камере, куклой в коробке, собакой в клетке.

Для этой картины мне понадобится невероятно красивая натура…

А она и впрямь хороша…

Какое великолепное тело…

Айрис ела, стараясь набраться сил. Она больше не пыталась бежать, потому что сначала ей нужно было составить план – абсолютно надежный план, который не подведет. Она должна быть расчетливой, спокойной и терпеливой. Ей необходимо завоевать доверие Сайласа. Рано или поздно он сделает ошибку или о чем-нибудь забудет… Она должна сделать так, чтобы он успокоился, позабыл о своей постоянной настороженности. В прошлый раз она слишком поторопилась. Ей нужно было выждать чуть дольше – или ударить его сильнее, но она не сумела этого сделать. Ох-х!.. От досады на собственную глупость Айрис даже подпрыгнула на стуле. Что, если это был ее единственный шанс, а она его упустила?

***

Интересно, вернулся ли Луис? И если да, то почему он до сих пор ее не нашел? В отчаянии она перебирала десятки, сотни самых разных, самых фантастических вариантов. Что, если Сильвия поправится? Что, если он снова влюбится в нее и останется в Эдинбурге? Что, если на обратном пути его пароход налетит на камни и пойдет ко дну? Что, если он все-таки вернется на Колвилл-плейс и подумает, что она ушла от него, как и грозила?..

А если… А если…

Ладно, попробуем по порядку. Вот он входит в дом и видит, что воздух в комнатах застоявшийся и холодный и ее нигде нет, как нет и никаких ее следов. (Ах если бы она оставила то письмо, с помощью которого Сайлас заманил ее в ловушку!) Что сделает Луис в этом случае? Наверное, направится в пансион на Шарлотт-стрит и попытается навести справки. Хозяйка, конечно, скажет ему, что не видела ее целую неделю (но была ли то действительно неделя или всего два или три дня? Айрис давно потеряла счет времени). Быть может, она добавит, что все вещи жилички на месте, так что вряд ли она уехала. По идее этого должно хватить, чтобы Луис забеспокоился.

Что же он предпримет дальше? Наверное, попытается разузнать что-то у Роз (Айрис как наяву услышала звон колокольчика над дверью, почувствовала тошнотворно-сладкий запах горячей карамели, ощутила под ногой потертый ворс ковра), но сестра скажет, что тоже ничего не знает и беспокоится, потому что Айрис не пришла к ней, как обещала. Роз скажет – она думала, что Айрис в последний момент уехала вместе с Луисом, и только теперь узнала, что это было не так.

Вот тут-то Луис должен вспомнить о Сайласе. Он знает, что Сайлас подарил ей брелок с крылом бабочки, знает, что он грубо хватал ее за руку на вернисаже, знает, что в последнее время Айрис опасалась этого человека. И конечно, Луис тут же бросится в лавку.

Сайлас откроет дверь, и Луис стремительно ворвется внутрь, а если чучельник вздумает сопротивляться – ударит его кулаком или дубинкой. Она услышит шум борьбы, услышит шум его шагов наверху и будет кричать, звать Луиса до тех пор, пока он ее не услышит.

Тогда он сдвинет в сторону закрывающий люк сундук или шкаф.

Рывком поднимет сколоченную из толстых досок крышку. В подвал хлынет свет, и она увидит Луиса, который спустится к ней, разорвет проклятые путы и будет целовать, целовать без конца.

Мадам

Когда раздался щелчок сработавшей мышеловки, Сайлас сидел в кресле и читал. Аккуратно сложив «Ланцет» и «Таймс», он положил их на журнальную полку, сделанную из костей и шкуры барсука, хрустнул суставами пальцев – каждым в отдельности – и только потом поднялся.

Обычно, когда ему нужен был новый образец, он просил об этом Альби, но маленький оборванец не заходил к нему уже несколько недель. В последний раз Сайлас видел мальчишку, когда постучал в окно его подвальной комнаты, чтобы напомнить об их договоре, и, похоже, напугал мерзавца чуть не до полусмерти. Возможно, рассуждал он, Альби перебрался в новый притон или просто нашел какой-то способ обходиться без его денег. И пожалуй, это было даже к лучшему. Ему вовсе не хотелось, чтобы мальчишка приходил к нему в лавку именно сейчас, когда Айрис была у него в гостях. Мало ли что он вообразит! Сайлас и без того подозревал, что Альби знает слишком много.

В мышеловке-давилке лежала толстая белая мышь, придавленная подпружиненным рычагом. Ее глаза, напоминающие два маленьких рубина, уже потускнели, и жизнь ушла из них, но брюшко продолжало шевелиться, и Сайлас потыкал его кончиком зубочистки. Вот странно! Мышь совершенно точно была мертва, но продолжала двигаться!

Только потом он понял, в чем дело. В животе большой мыши копошились маленькие мыши-дети! Раньше ему приходилось сталкиваться с подобным феноменом только раз, да и то не у мыши, а у собаки. Интересно, как они называются? Мышонки? Мышата?

Он разжал пружину и вынул мышь из мышеловки. Экземпляр был очень неплохим – крупным, с чистой белой шерсткой на розоватом теле. Позвоночник, конечно, был сломан, но это не страшно – ему была нужна только шкурка, а она не пострадала.

Расчистив место на своем рабочем столе, который также перекочевал из подвала наверх, Сайлас выложил на него инструменты: три скальпеля, скребок, таксидермические ножницы и нож-мездряк. С помощью специальных булавок он прикрепил мышь к специальной доске за лапки и, взяв один из скальпелей, провел по брюшку первый разрез, воображая себя хирургом.

– Плохая мышь! – проговорил он. – Нагуляла себе детей где-то на стороне. Ничего, сейчас я тебя от них избавлю.

Каждый из зародышей корчился в собственном околоплодном мешке. Сайлас прокалывал оболочку и смотрел, как мышата выбираются на свободу и расползаются по столешнице. Их было шесть – шесть розовых, голых мышат. У них даже не было глаз – вместо них под тонкой кожей едва виднелись какие-то темные шарики, похожие на готовых выбраться из куколки молодых мух. Один из мышат ткнулся полупрозрачным носом в его скальпель, и Сайлас тихо рассмеялся.

Потом ему это надоело, и он одного за другим перебил мышат деревянным молотком. Сбросив сплющенные трупики в жестянку для отходов, Сайлас занялся мышью-матерью. Он действовал предельно осторожно возле ушей, лап и хвоста, где к коже прикреплялись мускулы, отскабливая мясо от шкуры кончиком самого тонкого скальпеля. Вскоре у него в руках была мягкая, белая шкурка, которую он щедро засыпал солью и оставил немного подсохнуть. Набивать чучело можно было, только когда шкурка просолится как следует, в противном случае образец мог начать гнить.

Тут Сайлас вспомнил Луиса и протухшее чучело голубки. Вот с чего все началось! Казалось бы – случайность, но именно она подарила ему Айрис.

Водя пальцем по шершавой от соли внутренней поверхности шкурки, Сайлас вдруг понял, что впервые за все утро подумал об Айрис. Она начинала его утомлять. Он не мог больше видеть ее испуганные глаза, не мог вдыхать поднимавшийся из ведра запах ее испражнений. Это казалось ему мерзким и каким-то нечеловеческим. Сайласу и в голову не приходило, что от Айрис может так отвратительно вонять.

В дверь громко постучали, и он, поморщившись, решил не открывать. За последние дни Сайлас несколько раз слышал в переулке шаги клиентов, но таблички «Закрыто» на дверях обычно хватало, чтобы никто из них не звонил и не стучал.

Стук повторился – громкий, настойчивый, и Сайлас подсунул под себя обе руки, которые отчего-то начали дрожать. До его слуха доносилось и негромкое позвякивание колокольчика в подвале (Айрис, несомненно, тоже его услышала). Похоже, это не просто клиент. Что, если это Альби – Альби, который привел с собой Луиса?..

– Мистер Рид! Откройте! – донесся снаружи властный мужской бас, но Сайлас не двинулся с места.

– Открой дверь, мерзавец! – Это был уже другой голос, который Сайлас узнал бы из тысячи. Этот пронзительный визг, похожий на крик кошки, которой наступили на хвост, мог принадлежать только одному человеку – Мадам из «Дельфина». Интересно, что ей опять от него нужно? Не может быть, чтобы она все еще подозревала его в смерти одной из своих шлюх. О смерти Марго даже не писали в газетах, так что вряд ли это могло быть по-настоящему важно, и тем не менее она снова притащилась сюда – и как раз тогда, когда у него гостит Айрис! Что, если девчонка закричит? Конечно, он, как всегда, завязал ей рот, но насколько хорошо держится повязка?

На лбу Сайласа проступили капельки пота. Одна скользнула по виску вниз, и он стер ее рукой.

– Откройте, мистер Рид! – снова раздался мужской голос. Мгновение спустя последовал такой сильный удар, что дверь содрогнулась. Если он не отопрет, понял Сайлас, они высадят дверь и… Знать бы, что за мужчина явился к нему вместе с Мадам. Вышибала из «Дельфина» или…

Вскочив, Сайлас бросился буфету и, выдвинув ящик, принялся рыться в нем в поисках самого большого скальпеля, который он использовал, когда препарировал особо крупные образцы. Ничего, бормотал он себе под нос, он сумеет заговорить им зубы, ответить на любые вопросы, а если вышибала все-таки попробует применить силу, что ж… его ждет сюрприз.

Отыскав скальпель, Сайлас повернулся к выходу.

– Что случилось? – спросил он, осторожно приоткрывая дверь.

К его огромному изумлению, рядом с Мадам стоял вовсе не вышибала. Это был рослый констебль в длинном темно-синем сюртуке и высоком лаковом цилиндре. На поясе у него висели полицейская дубинка, трещотка и фонарь, а серебряные пуговицы и пряжки сверкали, как рыбья чешуя.

Только сейчас Сайлас осознал, что все еще сжимает в руке скальпель, и поспешил засунуть его сзади за пояс.

– Что случилось? – повторил он.

– Прошу прощения за беспокойство, сэр, – басом прогудел констебль. – Я должен задать вам несколько вопросов.

При этих его словах Мадам злобно сощурилась, отчего ее глаза превратились в две щелочки.

– Мерзавец! Негодяй! Я знаю, это твоих рук дело!.. – выкрикнула она и ринулась вперед, словно собираясь вцепиться Сайласу ногтями в лицо, но дюжий констебль остановил ее движением руки.

– Успокойтесь, мэм. Держите себя в руках.

– Я с удовольствием отвечу на любые ваши вопросы, констебль, – проговорил Сайлас, напуская на себя самый беззаботный вид. – Если я могу помочь в каком-то расследовании – только скажите…

Губы констебля под длинными густыми усами зашевелились, но поначалу Сайлас не слышал ни слова. Он целиком сосредоточился на этом движении, которое напомнило ему корчившихся на столе новорожденных мышат.

– Что-что? – переспросил он, моргнув.

– Я спросил – вам знакома некая Джейн Симмонд?

– Марго! – пролаяла Мадам. – Марго! Ты знал ее, проклятый трус!

– Я знал ее. Как, впрочем, и все, кто регулярно бывал в «Дельфине», – подтвердил Сайлас. – Марго… то есть Джейн Симмонд, постоянно там торчала.

Он заметил, что констебль нетерпеливо притопывает ногой. Похоже, Мадам успела достать его до печенок и ему не терпелось отделаться от этой истеричной особы. Нужно поговорить с полицейским, как мужчина с мужчиной, понял Сайлас. Никаких сомнений, что он поверит ему, а не Мадам.

– На самом деле, я даже не был с ней знаком, – сообщил он доверительным тоном. – То есть я знал, как она выглядит, знал, что ее зовут Марго, но… Видите ли, констебль, она была очень дурно воспитана, поэтому у меня не было никакого желания познакомиться с этой молодой особой поближе. Мне приходилось слышать, что она погибла, но, откровенно говоря, меня это не особенно взволновало. – Сайлас постарался придать своему лицу озадаченное выражение. – И уж конечно, мне и в голову не могло прийти, что ее смерть вызывает какие-то подозрения. Марго злоупотребляла джином и другими напитками, возможно даже опием, так что я нисколько не удивился, когда узнал, что она оступилась и… Подобные вещи, к сожалению, происходят достаточно часто, так что я, признаться, несколько озадачен тем, что полиция взялась расследовать этот случай.

Констебль кивнул.

– Сначала мы действительно решили, что это был несчастный случай, но… – сказал он и повернулся к Дельфинихе, которая снова шагнула вперед.

– Я знаю, что это ты! – прошипела она прямо в лицо Сайласу. – Я знаю, это был ты! Берегись, Сайлас! Я это так не оставлю! Я…

Сайлас опустил голову, притворившись удивленным.

– Если это был несчастный случай, тогда при чем тут я? Какое я имею отношение к тому, что несчастная пьянчужка упала и ударилась головой?

Констебль снова пошевелил усами и произнес извиняющимся тоном:

– Тем не менее, сэр, я должен спросить вас: где вы были в тот вечер, когда это произошло?

– Да разве я теперь вспомню? Ведь это было довольно давно, не так ли, констебль?.. – И Сайлас небрежно пожал плечами. Он старался держаться непринужденно, но от слов полицейского ему вдруг стало жарко. Колени его дрожали, скальпель из-за пояса начал проваливаться ниже, и Сайлас подумал, что должен как можно скорее избавиться от непрошеных гостей. – Скорее всего, я был здесь, у себя в магазине. Я вообще выхожу довольно редко – здесь у меня и лавка, и мастерская…

И тут он услышал тихое, но настойчивое мяуканье, несущееся из подвала. От этого звука у него едва не остановилось сердце. И в самом деле едва не остановилось – таким сильным был охвативший его страх. Когда же они уйдут – и этот тупой полицейский, и Мадам?.. Он должен выставить обоих, и немедленно. Иначе…

– Что с вами, сэр? – Констебль пристально вглядывался ему в лицо, и Сайлас натянуто улыбнулся.

– Простите, я не расслышал…

– Я спросил – что произошло между вами в тот вечер, когда вы поссорились. Расскажите все с самого начала – с того самого момента, когда вы пришли в «Дельфин». Итак?..

Сайлас задумался, вспоминая. Сначала он был в «Дельфине», потом пошел в бордель – к той крашеной лгунье, потом вернулся в «Дельфин», чтобы выпить… и все. Нет, не все: в тот день он допоздна торчал на Колвилл-плейс, следя за Айрис и Луисом, потом вернулся к себе в лавку… И запах!.. Запах духов Марго на рукаве его сюртука!

Сайлас пошатнулся и принужден был ухватиться за косяк двери, чтобы не упасть. Нет! Не нужно об этом думать! Сейчас главное – не дать им услышать сдавленные крики Айрис.

– Что вы делали в тот вечер? – повторил констебль.

– Я посетил «Дельфин» и… и действительно видел там Марго… то есть Дженни. Она вела себя довольно вызывающе и… – Сайлас говорил и говорил, сам удивляясь тому, как свободно льется его речь и как убедительно звучит каждое слово, хотя в голове у него царил полный сумбур. – И я догадался, что она сильно пьяна. Марго буквально не могла усидеть на месте, хотя с ней был какой-то пожилой джентльмен. Впрочем, я почти не обращал на них внимания. Я только позволил себе сказать Мадам…

При этих словах Дельфиниха зарычала на него.

– …Я только позволил себе сказать Мадам, что Марго слишком много выпила, и…

– Да он был в ярости и ругался как сапожник!

Констебль поднял руку, призывая Мадам к молчанию, и Сайлас продолжил болтать, в надежде заглушить несущийся из подвала звук, который он ощущал, казалось, каждой клеточкой своего тела:

– …Потом я пошел прямо сюда.

– Вы были один? – уточнил констебль.

– Я живу один. Надеюсь, это не преступление?

Констебль неожиданно насторожился.

– Что это за звук?

– Какой звук? – Сайлас похолодел. В горле у него пересохло, и он несколько раз откашлялся.

– Вот этот… Вы тоже слышите?

– А-а, вот вы о чем!.. Это мяуканье буквально сводит меня с ума; ни днем, ни ночью от него покоя нет. Вон в том доме живут беспризорники… – Сайлас показал на соседний дом, в котором вот уже несколько месяцев не было ни единой живой души. – Они держат в клетке котенка. Только подумать – какая жестокость!

– Понятно. – Констебль слегка пожал плечами. – Голодранцы. Что с них возьмешь?..

Он заговорил о том, что в Лондоне слишком много бродяг и слишком мало домов, чтобы разместить всех желающих. Сайлас слушал и кивал, не в силах поверить, что его показания убедили представителя закона, но, по-видимому, это было так. Полицейский не только не усмотрел в его рассказе о последней встрече с Марго (или с Джейн, как ее там?..) ничего подозрительного или странного, но и поверил в его версию о запертом в клетке котенке.

– У вас есть ко мне еще какие-то вопросы? – вежливо спросил Сайлас, когда констебль замолчал. Ему очень хотелось закончить этот разговор, поэтому он добавил, повернувшись к Дельфинихе: – Я вполне понимаю ваши чувства, Мадам. Согласен, мы не всегда ладили, но мне все-таки кажется – попытавшись обвинить меня в смерти Марго, вы хватили через край. Ведь всякому ясно, что это был просто несчастный случай, и…

– Мерзавец! Негодяй! Каиново семя!.. – Ринувшись вперед, Мадам вцепилась ему в волосы и сильно дернула. Она лягалась и царапалась, и, хотя Сайласу приходилось туго, он не отвечал, дожидаясь, пока констебль оторвет от него эту разъяренную мегеру.

– Прекратите, мадам, иначе мне придется вас арестовать!

– Я ее ни в чем не обвиняю, – сказал Сайлас, переводя дух. – Это все джин. Если пить его слишком много, человек становится склонен к истерическому поведению.

Констебль закатил глаза.

– Спасибо, сэр, что позволили задать вам несколько вопросов… А ну, мадам, прекратите! Хватит, кому говорю!..

Сайлас закрыл дверь и, тяжело дыша, привалился к ней спиной.

Гижмар

Милый Гижмар!

Я больше тебя не люблю, и мне остается только одно – сказать тебе «Прощай!». Не ищи меня и не пытайся списаться со мной – я все равно не отвечу. Мы больше не увидимся.

Твоя Айрис.

Чудовище

Айрис закрыла глаза. Пол, к которому она прижималась щекой, был сырым и холодным: она снова повалила стул, когда в отчаянии пыталась позвать на помощь. Жестяное ведро тоже опрокинулось, и его содержимое понемногу впитывалось в землю и в ее юбки.

Все было напрасно. Все впустую. Она звала и звала, но тугая повязка заглушала издаваемые ею протяжные, хриплые звуки. И все же Айрис не оставляла попыток, топала ногами, раскачивая стул, пока не свалилась вместе с ним. Сверху доносились приглушенные голоса, потом раздался сердитый женский вопль и стукнула, закрываясь, входная дверь.

Теперь она слышала только шаги Сайласа, который ходил по своей лавке из угла в угол.

Прошло еще какое-то время, послышался скрежет отодвигаемого сундука или шкафа, и люк в потолке отворился. Свет лампы, которую Сайлас держал в руке, резанул ее по глазам, и она заморгала. На свету запах, казалось, сделался еще сильнее. Пот, моча… это было отвратительно! А ведь когда-то она каждое утро подогревала в лохани воду и, намылив губку, тщательно мыла подмышки, живот и все остальное.

– Ты должна написать письмо, – заявил Сайлас, снова поставив ее стул вертикально и развязав повязку, закрывавшую ей рот. Он был чем-то сильно взволнован и то и дело сжимал и разжимал кулаки, так что суставы становились совсем белыми. Айрис, впрочем, была почти рада, что он все-таки пришел. В последний раз он спускался к ней, должно быть, сутки назад: ее язык распух от жажды и едва ворочался во рту, а желудок громко требовал пищи.

Сайласу нужна моя ключица, думала она.

Сайласу нужна моя ключица.

Я для него просто крыса, которая корчится на полу.

Я должна бежать. Непременно должна бежать. Если мне удастся спастись, я найду Луиса и попрошу у него прощения за то, что не поверила, когда он сказал, что любит меня. Я обниму Роз и дам Альби столько денег, чтобы он мог пойти в нормальную школу… Клянусь, я сделаю все это, только бы мне убежать!..

Сайлас протянул ей гусиное перо и лист бумаги.

– Ты должна написать ему. Ах, если бы ты не была такой упрямой!..

Айрис попыталась ответить, но из пересохшего горла вырвался только придушенный хрип.

– Я… я напишу…

– Что-о?.. – Сайлас метнул на нее удивленный, недоверчивый взгляд.

– Я напишу… твое чертово письмо!

– Айрис, дорогая! Леди не должны употреблять такие слова.

Она скрипнула зубами.

– Я сделаю, как ты хочешь, но не раньше чем ты развяжешь мне руки и принесешь воды и еды.

Он ответил не сразу, и по его ухмылке Айрис догадалась: ему хочется ее как следует помучить, но в конце концов Сайлас все же сходил наверх и вернулся с лотком в форме почки, в котором плескалось что-то вроде похлебки. Лакая чуть теплую жидкость, Айрис вдруг подумала о Луисе чуть ли не с ненавистью. Где он?! Почему он до сих пор не пришел освободить ее?!

Когда она поела, Сайлас отвязал ее правую руку. При этом он случайно коснулся своей холодной, влажной ладонью ее кожи, и Айрис негромко вскрикнула от отвращения. А Сайлас уже протягивал ей перо и бумагу, и она пошевелила рукой, разминая затекшие пальцы. Пальцы двигались, но, когда она взяла перо и попыталась писать, у нее ничего не вышло, и Айрис в приступе раздражения швырнула его в дальний угол.

– Тише, тише!.. – проговорил Сайлас и подобрал перо. – Я никуда не спешу, и ты не спеши. Попробуй еще раз.

И он громко и внятно продиктовал ей лживые слова, которые она должна была написать.

***

Как только Айрис закончила, Сайлас сразу же выхватил у нее готовое письмо.

Она надеялась, что обращение «Гижмар» насторожит Луиса. Прежде Айрис называла его так только в шутку, поэтому он должен был как минимум задуматься, почему она использовала это имя в столь серьезном письме. Айрис была уверена, что он поймет: это знак, что она находится в плену – что она, как леди Гижмар на картине, ждет, чтобы он ее освободил. Правда, Луис мог решить, что она действительно больше не хочет его видеть, но ничего лучшего она придумать все равно не смогла.

Внезапно Айрис закашлялась и почувствовала, как саднит и ноет в груди. В этой холодной и темной комнате, где капало с потолка, а стены были мокрыми от влаги, она бесконечно тосковала по дневному свету, по зеленым лужайкам Гайд-парка, по деревьям на берегу пруда. О, как прекрасно было бы вырваться на свободу, вдохнуть полной грудью напоенный ароматами лета воздух, побежать по песчаной дорожке навстречу Луису!..

– Ми-лый Ги… Гиж… – прочел Сайлас вслух и вдруг замолчал, пристально всматриваясь в написанное. Внезапно он резко выпрямился и с негодованием потряс письмом перед ее лицом.

– Что это? – требовательно спросил он. – Кто такой этот Гижмар?

– Я так его называю… – Айрис сделала попытку пожать плечами. – Я никогда не звала его Луисом. Если бы я написала «Луис», он мог подумать… он бы заподозрил обман.

– Ты лжешь!

– Нет, не лгу, – возразила Айрис. – Я действительно с самого начала звала его Гижмаром. Так звали рыцаря, который…

– Лжешь! – почти крикнул Сайлас, смяв письмо в кулаке. – Ты лжешь мне и думаешь, что я не в состоянии распознать обман! Ты просто грязная тварь, животное!.. Я хотел быть твоим другом, я так старался…

– Это я-то животное?! Я?!! – воскликнула Айрис, вспыхивая как порох. – Нет, Сайлас, это ты запер меня здесь неизвестно зачем. И это ты обманул меня, когда написал письмо от имени моей сестры! Кто из нас после этого чудовище?..

– Но ты сама хотела…

– Я хотела? Да ты просто спятил! Да-да, спятил. Ты не человек – дьявол. Я тебя ненавижу и буду ненавидеть до последнего вздоха. Жалкий червяк! Ничего удивительного, что ты всегда был один и никто не хотел с тобой дружить!

– Замолчи! – завизжал Сайлас, топая ногами. – Замолчи сейчас же!!!

Но Айрис не слушала.

– Именно поэтому тебя презирала собственная мать. Она видела, какая у тебя жалкая, уродливая душонка!.. – Слова лились потоком, и Айрис не смогла бы их остановить, даже если бы захотела. Внутри нее словно прорвало плотину, и все запасы желчи и сарказма, которые она копила в себе – сколько? Неделю? Две? Или всего несколько дней? – хлынули наружу. И где, наконец, этот чертов Луис? Почему он не идет?!

– Заткнись! – прогремел Сайлас. Он судорожно рылся в карманах, и Айрис поняла, что будет дальше. Платок и тяжелое забытье… Она не хотела, чтобы Сайлас снова ее усыпил, она вообще не хотела его злить, потому что боялась того, что он может с ней сделать, но продолжала поносить его самыми обидными словами, какие только знала.

– Дрянь, мокрица, тряпка, слизняк, неудачник!.. Я никогда не полюблю тебя, чудовище! Я буду только ненавидеть тебя – сильнее, чем ненавидела тебя твоя мать! – Айрис прочистила горло, собирая всю скопившуюся в нем слизь, потом изогнула шею и плюнула прямо ему в лицо. Она не промахнулась. Слюна и мокрота поползли по его щеке, доставив ей мрачное удовлетворение.

Но уже в следующее мгновение Айрис снова очутилась на полу. Сайлас опрокинул стул, навалился на нее и схватил за горло. Она попыталась сказать что-то еще, закричать или хотя бы застонать, но не смогла. Его железные пальцы так крепко сдавили ей шею, что Айрис могла только хрипеть, как кошка, на шее которой затягивают петлю.

Четырнадцатая мышь

Прошло два дня с тех пор, как Сайлас спускался к Айрис в последний раз. Наваждение растаяло, но раскаяние продолжало мучить его. Он хорошо помнил свои пальцы на горле Айрис, помнил, как она хрипела, задыхаясь, стараясь глотнуть воздуха. Только когда глаза ее закатились, он немного опомнился и, убрав руки, снова поставил ее стул вертикально. Ее хрип звучал упреком в его ушах. «Прости меня, прости… – бормотал он в панике. – Но ты сама виновата! Не нужно было меня злить!» Потом ее вырвало, и он очень осторожно и нежно стер с ее подбородка желтоватую нитку смешанной с желчью слюны. «Видишь, как я о тебе забочусь?» – сказал Сайлас, тщательно завязывая ей рот. Пятясь задом, он отошел к лестнице и, взявшись за перекладину, бросил на нее еще один обеспокоенный взгляд. Глаза Айрис были красными и метались из стороны в сторону, а с губ то и дело срывалось жалобное хныканье, но он был уверен, что с ней все будет в порядке.

Поднявшись наверх, Сайлас убрал написанное Айрис письмо в ящик буфета, хотя и знал, что оно никуда не годится. Из его затеи ничего не вышло, но он почему-то не решался его выбросить или сжечь.

Он, однако, не забыл, как Айрис на него смотрела и что она ему кричала. И этого воспоминания было достаточно, чтобы ему не хотелось видеть ее снова. Кроме того, Сайлас был занят. Каждое утро он внимательно просматривал газеты, пытаясь напасть на след Альби, или занимался изготовлением мышиного чучела: набивал ватой туловище, вставлял в глазницы черные стеклянные бусинки, продевал в лапы обернутую тряпками проволоку.

Работа успокаивала его. Чучело было почти неотличимо от живого зверька, и Сайлас почувствовал удовлетворение. Он ничего не забыл и ничему не разучился, а значит, он справится и с предстоящей работой. С главной работой своей жизни.

По поводу Марго он тоже больше не беспокоился. Расследование, если таковое и было начато, скорее всего заглохло. Полиция к нему больше не приходила, да и в газетах не появлялось никаких статей. Да и с какой стати властям его подозревать, если у них не было никаких доказательств – ничего, кроме свидетельских показаний Мадам, которые ни один здравомыслящий человек не принял бы всерьез. Констебль явился к его дверям, скорее всего, только потому, что был одним из клиентов «Дельфина». Несомненно, Мадам ему что-то пообещала, однако даже несмотря на это Сайлас обратил внимание на выражение глубокого скепсиса на его лице, да и свои вопросы блюститель порядка задавал ему исключительно для проформы. Если бы полиция действительно что-то подозревала, полицейских было бы несколько, они перерыли бы всю его лавку, нашли в подвале Айрис, а самого Сайласа отправили бы в тюрьму.

Подумав об этом, он сосредоточился на том, чтобы просунуть кусок мягкой проволоки внутрь мышиного хвоста. Сайлас был уверен, что о Мадам можно забыть – скорее всего, он больше никогда не услышит ни о ней, ни о Марго. И все же он не мог не думать о том, что могло бы случиться, если бы констебль не удовлетворился его ответами и не поверил в рассказ о котенке в клетке. Что, если бы он вошел в лавку, увидел нож у него за поясом, услышал крики Айрис? Сайлас очень старательно заметал следы, продумывал каждую мелочь, но сейчас он убедился – любой случайности вроде сегодняшнего визита полицейского и Мадам может оказаться достаточно, чтобы все пошло прахом. А что, если крики Айрис услышит какой-нибудь любопытный покупатель – горничная знатной леди или любящий совать нос в чужие дела мальчишка? А ведь оставался еще Луис, который должен был буквально со дня на день вернуться в Лондон. Что он предпримет, когда обнаружит, что Айрис бесследно исчезла?

Вытерев проступившую на лбу испарину, Сайлас поставил чучело мыши вертикально. Увы, несмотря на все старания, это определенно была не лучшая его работа, однако он все же вооружился иголкой и ниткой, чтобы зашить разрез на брюшке. Руки дрожали и не слушались, и он то и дело вонзал иглу слишком глубоко. В результате шов получился неровный и кривой, но он только вздохнул и не стал ничего переделывать. Обычно каждый следующий экспонат получался у него лучше, чем предыдущий, но об этом образце этого сказать было нельзя. Что с ним творится?..

Пытаясь уверить себя, что он относится к результатам своего труда чересчур строго, Сайлас взбежал на верхний этаж, где в спальне стояли на полке мышиные чучела, изготовленные им раньше. Первым делом он их сосчитал. Мышей было тринадцать – чертова дюжина, и Сайлас взял в руки свой недавний шедевр – рыжевато-коричневую мышь с крошечным розовым перышком на макушке – и исследовал зигзагообразный шов, восхищаясь аккуратными, ровными стежками. Чучело было выполнено превосходно! А теперь поглядим, с чего все начиналось, подумал он, снимая с полки свой самый первый экземпляр. Это была маленькая мышь, которая держала в лапах крошечную тарелку. К ее голове был приклеен клочок рыжего меха. В те времена у него еще совсем не было опыта, и теперь Сайлас отчетливо видел, что плохо набитое туловище обвисло, головка накренилась, а шкурка растянулась и повылезла.

Что ж, похоже, новая, четырнадцатая мышь сделана не так уж плохо, решил он и снова спустился в лавку. Увы, взяв со стола только что изготовленное чучело, Сайлас окончательно убедился, что руки его подвели. Буквально все было сделано не так! Проволочки, которые он вставил в лапы, оказались слишком короткими, а набивка была распределена неравномерно. Еще одно путешествие наверх только усилило охватившее его смятение.

Ты просто как течная сука, Сайлас! Меня от тебя тошнит. Возвращайся-ка лучше в тот поганый пруд, из которого ты выполз!

И это было еще не все. В один миг ему вспомнились все насмешки, издевательства и презрение, которыми награждали его окружающие люди. Ну почему, почему никто из них ни разу не отнесся к нему по-доброму?!

И, стукнув кулаком по столу, Сайлас решил как можно скорее навестить Айрис.

Булочка с изюмом

Кто-то прикасался к ее ключице. Чье-то дыхание согревало кожу на шее. Луис?.. Сайлас? Или это ей только кажется? Или только снится?..

Луис возник перед ней точно наяву – мираж, вызванный к жизни отчаянием: глаза блестят, длинные волосы вьются по плечам. «Джинивер выстроила для тебя дворец», – сказал он с улыбкой, а потом взял за руку и повел через весь дом в просторную, светлую студию, где стены были сделаны из прозрачных стеклянных панелей, а в самой середине стоял накрытый алым бархатом пьедестал для натурщика. На таком возвышении было хорошо лежать, вытянувшись во весь рост, и Айрис потянулась к нему, но свет за стенами померк, пол ушел из-под ног, и она оказалась в сыром и холодном полумраке. Любимое лицо дрогнуло, потекло – и превратилось в лицо Сайласа. Она вскрикнула, умоляя Луиса не уходить, остаться с ней, но все было тщетно. Холодная мраморная рука из Британского музея ощупывала ее ключицу, и от твердых каменных пальцев исходил могильный холод, который растекался по членам, подбираясь к сердцу.

– Луис!.. – прохрипела она. Потом: – Где ты, любимый?.. – Потом: – Пить!..

Возле ее губ очутился мокрый край кружки или стакана. Она пила и пила, проливая воду на себя, и от этого ей становилось все холоднее. Потом Сайлас предложил ей булочку с изюмом – мягкую, покрытую белой сахарной глазурью: он ломал ее на кусочки и по одному клал ей в рот.

– Еще!.. – проговорила Айрис немного погодя. Отвыкший от пищи желудок сводило острой болью, но она требовала еще и еще еды, не зная, когда – через сколько дней или недель – он придет в следующий раз. Что, если Сайлас вовсе перестанет приходить, оставит ее здесь умирать от голода и жажды? Что, если он где-нибудь задержится или погибнет – попадет под лошадь, свалится в Темзу? Тогда ее ждет ужасная смерть – ведь никто, кроме него, не знает, что она заперта в этом подвале.

– Еще!..

Из кармана сюртука извлекается еще одна булочка. Господи, какая же она крошечная!..

– Мне было очень одиноко, пока не появилась ты, – говорит он, и его голос гремит у нее в ушах, словно гром. – Очень, очень одиноко, но теперь…

– Пожалуйста, отпусти меня! – просит Айрис. Эти слова она повторяла, наверное, уже тысячи раз. – Пожалуйста! Я никому не скажу. Я сделаю вид, будто уезжала…

– Ты лжешь, – отвечает он, но в его голосе ей мерещится мягкость и даже какая-то доброта.

– Пожалуйста, отпусти! – умоляет Айрис, и слезы капают с ее носа и подбородка. – Прошу тебя, Сайлас! Ведь я такой же человек, как ты, я не экспонат, не образец, не… Пожалуйста!..

– Я хотел быть твоим другом. – Он качает головой. – Очень хотел, но ты не обращала на меня внимания.

– Прости меня, – отвечает она в промежутках между рыданиями и приступами кашля. В подвале холодно, но она буквально обливается потом. Должно быть, у нее лихорадка. – Я была такая дура!..

Айрис знает, что должна добиться его расположения, – обязательно должна, чтобы он пришел к ней в следующий раз, чтобы принес воду и еду.

– Ты мой друг, – добавляет она. – Ведь правда – друг?..

– Я тебе не верю.

– Но я говорю правду! – возражает Айрис и вдруг спрашивает: – Ты меня отпустишь? Хоть когда-нибудь?..

Молчание.

– Но ведь я останусь твоим другом. Я буду тебя навещать!.. Мы сможем вместе ходить на Великую выставку.

– Один раз я тебя уже приглашал. Ты не пришла.

– Тогда я тебя не знала, а теперь знаю. Если бы ты только отпустил меня, я бы доказала, что на самом деле хочу быть твоим другом. Очень хочу!.. Ты бы сам убедился… – Она бормочет и бормочет, повторяя одни и те же слова по пять, по десять раз, так что каждая следующая ее фраза звучит как эхо предыдущей. – …Твоим другом… твоим другом… другом…

Он сидит перед ней, обняв себя руками за плечи.

– Расскажи мне о себе, – просит он.

– Я обязательно расскажу… в следующий раз, – говорит она. Господи, пусть только он будет, этот следующий раз! – Но только если ты принесешь мне горячие пирожки и молоко… Или горячий бульон. Или…

Ее прервало дребезжание колокольчика в углу. Сайлас тут же вскочил, а Айрис начала кричать, но горло ее подвело, и крик прозвучал хрипло и глухо. Прежде чем она успела набрать воздуха для следующего вопля, Сайлас уже прижал к ее лицу платок со странной, остро пахнущей жидкостью.

Несколько секунд Айрис боролась – крутила головой, пыталась освободиться и крикнуть еще раз. Звонок зазвонил снова, потом еще, а она все сопротивлялась.

«Не спи, Айрис! – мысленно твердила она. – Только не спи! Не давай миру погаснуть. Это еще один шанс, еще одна возможность!..» И даже когда глаза ее закрылись, ей еще долго казалось, будто она слышит восторженные вопли толпы на бракосочетании королевы Виктории, чувствует, как колет бедра и спину матрас из конского волоса, видит тело мальчишки под колесами телеги, кладет на холст первый мазок, любуется подаренным сестрой ирисом, устраивает голову в ямке на плече Луиса… Ах Луис!.. Где же ты, любимый?..

Звонок

Резкий звук дверного звонка развеял мечты Сайласа. На мгновение он почти поверил, что Айрис действительно хочет быть его другом – что она и есть его друг, и совершенно искренне задумывался, уж не отпустить ли ее на самом деле. Он вполне мог это сделать – и наслаждаться сознанием собственного благородства. Да и Айрис, конечно, была бы ему благодарна… Со временем она могла бы доставить ему немало приятных минут – приносить ему пищу или сидеть рядом, пока он будет трудиться над очередным экспонатом для своей коллекции. Он бы снова открыл лавку и возобновил торговлю; это было важно, поскольку его сбережения растаяли с катастрофической быстротой. Уже очень скоро домовладелец потребует арендную плату – и что он тогда будет делать?

Но когда она подняла крик, Сайлас понял, что Айрис притворялась и стоит только ее освободить, как она тотчас побежит в полицию. И тогда все раскроется.

Когда хлороформ наконец подействовал, Сайлас еще несколько мгновений задумчиво смотрел на ее склоненную на грудь голову, на упавшие вперед волосы и обнажившуюся тонкую белую шею. Но звонок продолжал звонить – громко, настойчиво, а в дверь барабанили уже без перерыва. Если это Мадам и ее прикормленный констебль, подумал Сайлас, они могут сломать дверь и ворваться в лавку. Тогда они увидят открытый люк в полу и…

Сайлас бросился к лестнице. Он так торопился, что едва не сорвался с верхней ступеньки, но сумел удержаться и выбраться в лавку. Захлопнув люк, он рывком сдвинул шкаф, скрывая вход в погреб от посторонних глаз, и поспешил к входной двери. Это может быть только Мадам, думал он. Никто другой не проявил бы подобного упорства.

– В чем дело? – довольно резко спросил он, распахивая дверь. – Кто это тут трезвонит?

Но на пороге он увидел вовсе не Мадам.

Перед ним стоял этот ловкач Луис. Из-за его плеча выглядывала Роз – уродливая, краснолицая, точно ошпаренная свинья. Луис… Сайлас невольно зажмурился, ожидая удара в лицо, ожидая конца…

Но художник не оттолкнул его в сторону и не ринулся в лавку, чтобы как можно скорее воссоединиться со своей шлюхой-любовницей. Это могло означать только одно – он ничего не знает. Если бы Луис что-то знал или хотя бы догадывался, он привел бы с собой констеблей или своих друзей-художников, чтобы разобраться с ним по-своему. Но с ним была только эта одноглазая уродина, и Сайлас приободрился. Ему ничего не стоит обвести этих двоих вокруг пальца, подумал он. Он справился с Мадам – справится и с ними, нужно только держаться спокойно и уверенно, чтобы не вызвать никаких подозрений. А главное, не нужно грубить и пытаться как можно скорее отделаться от нежданных гостей. Все должно быть как всегда.

И Сайлас попытался улыбнуться, но лишь растянул рот в неприятной гримасе, слегка оскалив зубы.

– Чем могу служить, сэр? – проговорил он, прилагая невероятные усилия, чтобы сохранить на лице улыбку. Необходимость демонстрировать общительность и готовность услужить бесконечно его раздражала. Сколько у него времени до того, как Айрис очнется от действия хлороформа? Пять минут? Десять?.. Луис может услышать, как она стонет и возится, пытаясь разорвать путы, и насторожится. Его не проведешь сказочкой о котенке, которого мучают беспризорники. Чтоб ты провалился, проныра, со злобой подумал Сайлас, чувствуя, как канарейкой в клетке бьется в груди сердце.

– Вам нужен новый образец? Чучело голубки? Кошки?… На мгновение он испугался, что его вина крупными буквами написана у него на лице, и схватился за косяк двери, готовый костьми лечь, но не пропустить художника в лавку.

– Где Айрис? – требовательно спросил Луис, а Роз прищурила единственный глаз. Под ее взглядом Сайлас невольно поежился, но вовремя вспомнил, что они ничего не знают. Возможно, у них и есть какие-нибудь подозрения, но ничего конкретного, ничего осязаемого.

– Простите, что? – переспросил он с приятной улыбкой.

– Айрис здесь? – снова спросил Луис. – У тебя?

– Она рассказала Луису, что ты хватал ее за руку, – добавила Роз из-за его плеча. – И что ты приходил к ее пансиону. А теперь она исчезла. Где моя сестра?

Сайлас машинально отметил, что она сказала «исчезла». Не «похищена», а просто «исчезла». Это сразу его ободрило, но страх по-прежнему с такой силой сдавливал грудь, что он едва мог дышать.

– О да, разумеется, она только что зашла ко мне на чашечку чая, – пошутил он, кое-как совладав со страхом, и даже ухитрился рассмеяться, впрочем, довольно фальшиво.

Луис посмотрел в одну сторону, в другую, потом провел рукой по своим непокорным кудрям, и Сайлас пожалел, что убрал свой самый большой скальпель обратно в буфет. Ах, если бы сейчас он был у него под рукой! С каким удовольствием он прижал бы этого молокососа к стене и выпустил ему кишки!..

– Вы можете войти, разумеется, – добавил он. – Хотя я даже не представляю, что вы собираетесь здесь найти.

Обернувшись, Сайлас заметил на полке буфета скальпель. Оказывается, он не положил его в ящик, как собирался. Вот и хорошо. Скальпель может ему пригодиться.

Луис нерешительно заглянул в полутемную лавку. Ему явно было не по себе. Казалось, он боится, что стоит ему переступить порог и он с головой погрузится в безумие. Сайлас был уверен, что художник дальше не пойдет, но Луис только сказал:

– Что ж, если ты действительно не против… – И они с Роз вошли в лавку.

– Не стесняйтесь! – усмехнулся Сайлас, подавляя очередной приступ паники. – Почему бы вам не поискать вашу знакомую в ящиках бюро? – И, шагнув к буфету, он незаметно опустил скальпель в карман. – Айрис, дорогая, выходи! – добавил он издевательским тоном.

Луис ничего не сказал, только огляделся по сторонам и – вот наглец! – стал быстро подниматься по лестнице, ведущей в спальню.

– Э-э-э, сэр, послушайте! Так нельзя! Это уже переходит всякие… – запротестовал Сайлас, но художник не обратил на него ни малейшего внимания. Рябая ведьма оскалилась, и Сайлас поймал себя на том, что как загипнотизированный смотрит на глубокие рытвины на ее лице. Интересно, как будут выглядеть эти оспины, если содрать с ее черепа кожу и разложить, скажем, на столе, подумалось ему. Интересная может получиться фактура.

– Что вы подразумевали, когда сказали, что Айрис «исчезла»? – спросил он у Роз.

Прежде чем она успела ответить, ему в голову пришла блестящая мысль. Повернувшись к ней спиной, Сайлас порылся в одном из ящиков бюро, разорвал какую-то бумагу на две неравные части и, сунув больший кусок в карман, выпрямился.

– «Исчезла» – значит скрылась в неизвестном направлении, – ответил ему Луис, снова спускаясь в лавку. – Я несколько дней отсутствовал, а когда вернулся, ее уже нигде не было. И ни письма, ни записки…

Лицо у него было глуповато-смущенное, и Сайлас не преминул поинтересоваться:

– А с чего вы тогда взяли, будто она прячется под кроватью в моей спальне?

– Это не смешно, – резко сказала Роз. – Моя сестра исчезла, быть может, она попала в беду, но мы ее найдем. Уехать, никого не предупредив, она не могла – это не в ее характере…

– Да, черт побери! – поддакнул Луис. – Это не смешно и даже ни капельки не забавно. Не понимаю, как ты можешь над этим шутить? Альби мне кое-что рассказывал, и сама Айрис тоже… Ты преследовал ее по пятам, ты напугал ее на выставке в Академии… И вот, всего через несколько недель, я возвращаюсь из Эдинбурга и узнаю, что Айрис пропала. Это действительно совсем на нее не похоже.

Сайлас прищурился. Он отлично помнил, как Луис уезжал в Эдинбург – помнил, как Айрис уклонилась от его прощального поцелуя, а на ее лице появилось выражение гнева и обиды. Не похоже? Ну-ну…

– Но что, если для ее исчезновения была какая-то причина? – спросил он спокойно. – Допустим, вы с ней поссорились и она решила…

– Это маловероятно, – перебил Луис, но Сайлас уловил в его голосе неуверенность. – Кроме того, Альби сказал, что ты следил за Айрис…

– Альби?.. – переспросил Сайлас, машинально теребя волосы. Альби, маленький паршивец, проблема, которую он так и не успел решить. Оборванец выдаст его без малейших колебаний. Он все расскажет Луису, стоит только на него как следует нажать, и тогда… все погибло. С другой стороны, неужели мальчишка осмелился рискнуть жизнью сестры, рассказывая обо всем художнику?

– К сожалению, Альби погиб, – добавил Луис угрюмо.

– Погиб? – переспросил Сайлас, с трудом скрывая радость.

– Попал под карету. Ко мне приходила его сестра. Я взял ее к себе горничной, и она рассказала, что Альби тебя очень боялся.

Чертов предатель, подумал Сайлас. Все они такие, оборванцы эти. Он был так добр с ним, и вот как он ему отплатил! Впрочем, сейчас не время об этом думать. Главное – поскорее выставить этих двоих из лавки. Придется ему осуществить план, который пришел ему в голову несколько минут назад, хотя, честно говоря, он был довольно приблизительным. Ну а если Айрис очнется раньше, тогда… Сайлас погладил кончиком пальца лежащий в кармане скальпель и почувствовал, как острое лезвие легко рассекло кожу. Отличный инструмент, да и неожиданность на его стороне. Одного движения будет достаточно, чтобы вскрыть этого жалкого рисовальщика от шеи до паха. Потом он перережет горло Роз, и все будет в порядке.

– Вообще-то, – начал Сайлас, – внезапные исчезновения как раз в характере Айрис…

– Да что ты можешь знать о ее характере! – отрезал Луис.

– Разве она ничего вам не говорила?

– Не говорила о чем? – Луис шагнул к нему. Роз продолжала наблюдать за чучельником единственным глазом, горевшим словно прожектор.

– Вообще-то, это сугубо личное дело, – проговорил Сайлас слегка извиняющимся тоном человека, который знает какую-то постыдную тайну. Сердце отчаянно стучало у него в груди, но он пустил в ход все свои способности, стараясь изобразить смущение. – Мне очень неловко об этом рассказывать, но…

– Не смей говорить об Айрис дурно! – воскликнул Луис, но больше ничего не прибавил.

– Даже не знаю, как вам это получше сказать… – Сайлас прикусил губу. – Видите ли, мы… то есть я и Айрис… Между нами существовали определенного рода отношения. Близкие отношения.

– Не может этого быть!.. – ахнул Луис.

– Ты лжешь! – крикнула Роз, и Сайласу захотелось придушить ее прямо на месте.

– Ах, мисс Роз, я все понимаю, но… Айрис встречалась со мной у вас под самым носом, но вы ничего не замечали.

– Ты просто негодяй! Негодяй и лжец!

Сайлас почувствовал, что еще немного – и его терпению придет конец, и все же нашел в себе силы продолжить:

– Вы же помните – когда Айрис работала у миссис Солтер, я раз или два заходил за ней… – сказал он, удивляясь тому, сколь избирательной оказалась его память. Порой она была как «гороховый суп» – знаменитый лондонский туман, в котором ни зги не разглядишь, но порой можно было только поражаться, какие мельчайшие подробности она хранила. – Вы ведь помните, не так ли?..

– Когда это было? – Луис повернулся к Роз. – О чем он вообще говорит?

Роз потупилась.

– Я… я тогда была очень сердита на Айрис. Мы с ней не разговаривали, но… даже тогда мне и в голову не приходило, что моя сестра могла связаться с таким ничтожеством.

Пальцы Сайласа сжались на рукоятке скальпеля, но, чудовищным усилием воли справившись с собой, он уставился на кошачью голову, плававшую в мутном растворе в одной из банок с экспонатами.

– Мы действительно встречались не очень долго, – сказал он как только почувствовал, что способность говорить снова к нему вернулась. – Но сохранили добрые отношения. Именно поэтому Айрис пригласила меня на закрытый просмотр в Королевскую академию. Она сказала – там будет выставлен ее портрет. Я пришел, но… Кстати, кто вам сказал, будто я на нее напал?

– Ты схватил ее за руку, – объяснил Луис. – Очень крепко. И не хотел отпускать.

Сайлас усмехнулся.

– Ничего подобного я не делал. Мы спокойно поговорили и расстались… Наверное, Айрис нарочно выдумала эту историю с нападением, чтобы привлечь ваше внимание, заставить вас переживать.

– Лжешь! – проговорил Луис, но его голосу недоставало уверенности. – Айрис не такая. Она не могла…

– Вам, конечно, очень неприятно об этом узнать, сэр, и тем не менее она так поступила.

– Что ты с ней сделал? – снова спросил Луис, и Сайлас быстро сунул руку в карман. Сколько у него времени? Если Айрис очнется… Эти двое должны уйти как можно скорее!

– Ничего. Абсолютно ничего. Просто у Айрис была такая привычка – исчезать. Нет, я верю, что вы не ссорились, сэр, но… поводом могла послужить любая размолвка. Ведь незадолго до этого она поссорилась с сестрой и ушла от нее неизвестно куда. Я правильно говорю, мисс Роз?

– Да, но… Все было не совсем так… – попыталась объяснить Роз, но Сайлас не дал ей договорить.

– Вот и меня она тоже бросила, сэр, бросила без всякой видимой причины. Вышвырнула, как яблочную кожуру. Да вот, взгляните сами, сэр…

С этими словами Сайлас достал из кармана письмо, от которого незаметно оторвал верхний край со строкой, где Айрис обращалась к «милому Гижмару».

«Я больше тебя не люблю, и мне остается только одно – сказать тебе «Прощай!». Не ищи меня и не пытайся списаться со мной – я все равно не отвечу. Мы больше не увидимся.

Твоя Айрис».

Он мог прочесть этот текст наизусть, но вместо этого протянул бумагу Луису. Художник выхватил письмо у него из рук и склонился над ним. Роз слегка вытянула шею, стараясь заглянуть в написанное.

– Где ты это взял? – спросил наконец Луис.

– Письмо принес посыльный. Ведь это ее почерк?

Луис закрыл лицо руками.

– Боже мой! Не могу поверить!

– Это поддельное письмо! – твердо сказала Роз. – Не знаю, как он его добыл, но это фальшивка.

– Я… я тоже не верю… – пробормотал Луис, но в его голосе звучало отчаяние, да и сам он как-то обмяк, словно прохудившийся кузнечный мех. – Нет, я не отпущу ее, не сдамся! Я найду Айрис, чего бы это ни стоило!

– Мне очень жаль, сэр, – вмешался Сайлас. – А сейчас прошу меня извинить, но меня ждут дела.

Взмахнув кулаком, Луис ринулся вперед, но Роз остановила его. Рука у нее была тонкая, но Луис сразу сдался, словно его схватил цирковой борец. В последний раз судорожно вдохнув воздух, он позволил Роз вывести себя на улицу.

– Это еще не конец. Ты о нас еще услышишь! – пообещал Луис в дверях, но его слова не испугали Сайласа. Шагнув вперед, он захлопнул дверь и задвинул засов.

Секунду спустя в дверь снова забарабанили.

– Я не верю тебе! – кричал Луис. – Не верю! Я доберусь до правды, и, если ты причинил ей вред – берегись! Я… я люблю ее! – Его голос прервался, и Сайлас понял, что Луис плачет.

– Идемте. Здесь мы все равно ничего не добьемся, – сказала Роз. Дверь в последний раз вздрогнула от удара ногой, и наступила тишина.

Она продолжалась всего минуту. Потом из подвала снова донеслось мычание Айрис.

Голубь

Когда Айрис и Роз были детьми, возле их дома нередко появлялся бродячий торговец птицами. Расставив на тротуаре свои клетки, он начинал громко нахваливать свой товар. Торговец носил темно-желтый сюртук и широкополую шляпу набекрень. В его деревянных клетках сидели голуби, скворцы, зеленушки и зяблики. Их перья были выкрашены яркими масляными красками, так что издалека казалось, будто это и впрямь какие-то редкие птицы из далеких тропических стран и краев.

– Канарейки за шиллинг, попугаи – по два шиллинга! – бодро выкликал торговец, и маленькая Айрис каждое утро задерживалась возле него, загипнотизированная видом склеившихся от краски перьев и вялыми попискиваниями пичуг, которые то и дело слегка приседали, словно собираясь взлететь, но только беспомощно бились о прутья.

Сестры очень жалели маленьких пленниц и не раз просили, чтобы торговец их отпустил или хотя бы перестал мучить. Роз при этом делала жалобную гримасу, словно готова была заплакать, тогда как Айрис гневно топала ногами и размахивала кулачком. Торговец, однако, не обращал на них никакого внимания. Он только презрительно отмахивался от обеих, а однажды, не выдержав, отвесил Айрис подзатыльник и заявил, что из нее выйдет плохая торговка, если она намерена жалеть свой товар.

– Надо же, – добавил он, и сплюнул, – вроде бы сестры, да и похожи как две капли воды, но одна сладкая, как клубничка, а другая горькая, как редис.

– Вам бы не понравилось, если бы вас посадили в клетку, – парировала Айрис.

– Пожалуйста, сэр, отпустите скорее бедных птичек! – попросила Роз, но торговец только головой покачал.

Каждый раз, когда Айрис видела торговца на его обычном месте, ее гнев разгорался все сильнее. Как-то родители ее за что-то наказали – то ли за то, что она испачкала свой передник, то ли за то, что отказывалась есть тушеные овощи, то ли за то, что смеялась в церкви. Как бы там ни было, настроение у Айрис было самое боевое, и она мигом придумала план.

– Отвлеки его, – шепнула она сестре.

– Что ты собираешься делать? – так же шепотом ответила Роз, боязливо оглядываясь по сторонам.

– Увидишь. Главное – отвлеки!

И пока Роз, присев возле клеток с голубями, лепетала какую-то чушь насчет того, что люди когда-нибудь тоже научатся летать, на что торговец с грубоватой усмешкой возразил: «Люди – летать? Скорей уж они станут ходить по луне!», Айрис незаметно зашла сзади и, схватив одну из клеток, попыталась отворить дверцу, но та оказалась замотана проволокой. Торговец все еще разговаривал с Роз. На нее он не смотрел, и Айрис, решившись, выломала несколько деревянных прутьев, которые были чуть толще спичек.

– Лети же, дурачок!.. – шепнула она раскрашенному голубю, но тот только тупо смотрел на нее и тихо гугукал.

– Лети скорее! – повторила Айрис и тряхнула клетку, но голубь только крепче вцепился когтями в жердочку.

Как раз в это мгновение торговец обернулся и, увидев Айрис, попытался схватить ее за шиворот, но девочка увернулась. Клетку она выронила, и ярко-желтый, сверкающий, как павлин, голубь наконец-то выбрался наружу. Айрис не сомневалась, что он немедленно взмоет в небо, где его с восторгом встретят обыкновенные сизые собратья-голуби и тотчас выберут Голубиным Королем, но этого не произошло. Айрис не учла, что краска, которой он был выкрашен, намертво склеила перья, так что даже расправить крылья голубь не мог. Вместо этого он, смешно дергая шейкой, выбежал на мостовую.

– Стой! Куда ты?! – закричала Айрис, но было поздно – окованное железом колесо пароконной коляски превратило голубя в лепешку.

Глядя на расплющенную птицу, Айрис возненавидела себя. Она же хотела только добра и не понимала, почему все кончилось так плохо. Роз заплакала, а торговец наподдал Айрис ногой и к тому же потребовал с родителей два шиллинга в качестве возмещения убытков.

***

Айрис не могла бы сказать, почему ей вспомнилась та давняя история, а в голову уже лезли другие картины, мысли, воспоминания.

Вот они с Луисом лежат на крыше, под открытым небом – обнаженные, не ведающие стыда, согретые солнцем. Его тело ритмично содрогается, и она чувствует, как приближается кульминация. «Я люблю, я люблю, я люблю тебя!» – горячо шепчет он ей на ухо.

Луис…

Он так и не появился, чтобы ее спасти. Не распахнул люк, не сбежал по лестнице, чтобы разорвать ее путы. Она по-прежнему беспомощна и ничего не знает о том, ищет ли ее хоть кто-нибудь и сколько ей еще ждать. Быть может, спасение придет через несколько минут, быть может – никогда.

«Как жизнь пуста, – она сказала, – он не придет и впредь. А я устала, так устала. Уж лучше умереть».

Нет, он придет. Придет и увидит… Айрис попыталась представить, как Луис находит ее в этой комнате. Грязную, вонючую, полубольную, перепачканную, точно свинья в хлеву. Таково подлинное лицо всякого заточения, не имеющее ничего общего с тем возвышенным образом, который он запечатлел на своей картине: бледное, благородное лицо, обращенное к льющемуся из окна золотому свету.

Она изо всех сил напрягала слух, надеясь услышать скрип петель открываемого люка, но сверху не доносилось ни звука, если не считать шагов Сайласа, который как ни в чем не бывало расхаживал по своей лавке. Его холодное равнодушие пугало Айрис. Ей хотелось, чтобы он, влюбленный и взволнованный, предстал перед ней и поспешил уверить ее, что он не желает ей зла, что он хочет только одного – быть ее другом.

«Спустись ко мне! – мысленно приказывала ему Айрис. – Поговори со мной. Принеси мне есть!»

«Не бросай меня здесь умирать» – вот что это означало на самом деле.

Страх, холодный парализующий страх охватывал ее.

Птица в клетке…

Слипшиеся от краски перья…

И никакой ребенок не придет, чтобы сломать прутья решетки.

Не успела она об этом подумать, как в ее воспаленном мозгу забрезжила смутная идея.

Королевская академия

Когда Сайлас проснулся, было уже довольно поздно – около полудня. Он лежал на кровати, а поверх одеяла валялась газета. Если бы Айрис не написала в письме имя «Гижмар», он мог и пропустить объявление в левом нижнем углу последней полосы. С тех пор как Луис возник на пороге его лавки, не прошло и суток, и Сайлас подумал, что художник, похоже, не тратил времени даром. Но, быть может, к тому, чтобы разместить а газетах это объявление, его подтолкнуло что-то из сказанного Сайласом.

Потянувшись, он снова взял в руки газету. В первый раз Сайлас прочел объявление с большим трудом, но сейчас он знал его наизусть.

«Любимая!

Я не перестану искать тебя. Я люблю тебя и знаю, что ты тоже меня любишь. Наша ссора была всего лишь пустяком, о котором я забыл почти сразу. Я найду тебя, где бы ты ни была, и женюсь на тебе – если, конечно, столь убогая перспектива хоть сколько-нибудь тебя прельщает. Пожалуйста, напиши мне! Без тебя я пропадаю.

Твой Гижмар».

Объявление поразило Сайласа своей слащавой сентиментальностью. Оно было таким банальным и нелепым, таким детским, что Сайлас сразу понял: художник понятия не имеет о настоящей любви. Он не знает, что тому, кто любит, необходимы терпение, осторожность, тщание, умение планировать и ждать. О, глупец!.. Поделом ему.

Поднявшись, Сайлас некоторое время смотрел на чучела мышей на полке. Во рту было сухо, к тому же глубоко внутри он ощущал странную тупую боль, словно кто-то расколол его пополам, как полено.

Воспоминания… Все дело было в воспоминаниях. Всего за одну ночь он потерял способность забывать.

Сайлас не отрываясь смотрел на самую маленькую мышь – на мышь со шкуркой светлого табачного цвета и крошечной тарелкой в лапах. Ее маленькая мордочка с глазками-бусинками была точной копией лица Флик, припорошенного белесой глиняной пылью и слегка распухшего после удара отцовского кулака. Но сейчас ему казалось – она не улыбается, а рычит и скалится от страха и отвращения. «Лжец! – сказала тогда Флик. – Лжец!» И, торопясь избавиться от него, она злобно пнула ногой его лучший образец – череп барана с изогнутыми рогами. От удара череп развалился на несколько кусков, и это привело его в бешенство. Не помня себя, Сайлас молча молотил ее кулаками, потом повалил, схватил за горло и сжимал до тех пор, пока лицо Флик не сделалось багровым, а глаза не вылезли из орбит. Он сделал это. Сделал. Потом ему удалось обо всем забыть, и он вместе со всеми принял участие в поисках. Иногда воспоминания возвращались, и он дважды посетил укромный уголок под деревьями, чтобы прикоснуться кончиками пальцев к посиневшему, покрытому кровоподтеками телу, от которого уже начал исходить сладковатый запах разложения. Сайласу очень хотелось посмотреть, как выглядит скелет Флик, но по округе все еще шныряли поисковые партии, и в одну из ночей он оттащил ее поглубже в чащу. Видели его только ущербный месяц да лиса, которая обратилась в бегство, стоило ему только шикнуть на нее. Листья деревьев отворачивались в ужасе, совы наперерыв кричали о его тайне, жуки разбегались по своим укрытиям, но ни один человек так ничего и не узнал.

Обнаружив, что держит чучело Флик – нет, чучело мыши! – в руках, Сайлас поставил его на место и посмотрел на другой образец. Это была единственная мышь-мужчина, одетая в клеенчатую шапочку студента-медика, казинетовый сюртук и хирургический фартук. В тонкой розовой лапке чучело сжимало иголку, заменявшую скальпель.

Гидеон.

Та ночь была непогожей и ветреной. То и дело срывался дождь, а Гидеон к тому же вышел из университета так поздно, что поджидавшему его Сайласу уже начинало казаться, что он его пропустил. Но он ждал и ждал с ножом в руке и тяжелой ненавистью в сердце, и его терпение было вознаграждено.

Сайлас погладил мышь по пыльной шерстке и задумчиво пососал дуплистый зуб. Отчего-то ему вспомнилась картина, которую он видел в Академии. На ней Айрис выглядела величественно, как настоящая королева.

В течение следующей пары часов Сайлас впервые за несколько недель приводил себя в порядок. Он брился и мылся. Особое внимание Сайлас уделил подмышкам и гениталиям, пытаясь вытеснить грубые «человеческие» запахи ароматами мыла и лаванды, которые всегда ассоциировались у него с чистотой. Тщательно одевшись, он уложил в карман самый острый скальпель, который использовал, чтобы провести первый, самый важный разрез. Убедившись, что скальпель не проткнет ткань, Сайлас вышел из лавки.

Вскоре он был на Стрэнде. Прямо перед ним сошла с омнибуса целая толпа лакеев с черными бакенбардами и работниц в широких капорах, которые делали их похожими на грибы. Они заполнили весть тротуар, но перед Сайласом почему-то расступались, давая ему пройти, и он вздохнул. Так было всегда. Всю жизнь окружающие шарахались от него с насмешкой или презрением, и никому не было дела до того, что он чувствует себя одиноко, что он страдает…

По-прежнему двигаясь быстро и целеустремленно, Сайлас пересек Трафальгарскую площадь. Он не замедлил шага, даже когда налетел на продавца горячего картофеля и опрокинул его переносную печку. Ему даже доставило удовольствие смотреть, как с шипением гаснут на мостовой ярко-оранжевые угли.

У входа в Королевскую академию, разумеется, дежурил швейцар, но Сайласа было не остановить. Он даже не поморщился, когда увидел какую-то парочку, которая рука об руку поднималась по лестнице впереди него, не отвернулся, когда увидел, что девушка шепнула что-то на ухо мужчине. Нож в кармане сюртука придавал ему уверенности, и он смело прокладывал себе путь сквозь лабиринт высоких, увешанных картинами залов.

Вот и она.

Картина.

Какой же она была красивой! Какой целомудренной и чистой! И какие надежды питал сам Сайлас, когда впервые пришел сюда на предварительный просмотр. Желание и уверенность в том, что она его полюбит, распирало Сайласа изнутри точно горячий воздух – оболочку воздушного шара. Ему казалось – он будет бесконечно счастлив, если сможет каждый день видеть ее, разговаривать с ней, прикасаться к ее искривленной ключице. Сайлас воображал обращенное к нему лицо, воображал лежащую на нем печать тихой радости, которую она испытает, оказавшись у него в плену, и думал о том, что мог бы даже позволить ей свободно ходить по всему подвалу. Он бы складывал к ее ногам свои дары: серебряные кувшины с вином и нектаром, караваи свежего хрустящего хлеба, блюда со спелой клубникой и инжиром, а она радовала бы его своей красотой и изяществом, своими длинными, струящимися волосами, гладкой белой кожей и хрустящими накрахмаленными юбками.

Но маленький сказочный мир, который он себе воображал, этот вожделенный идеал, к которому он стремился всеми силами души, так и остался мечтой, миражом, который таял буквально на глазах. Реальная Айрис оказалась совсем другой. Ее грубая, примитивная речь резала слух, а характер оказался и вовсе несносным: такой испорченной, капризной и упрямой женщины он еще не встречал. Даже ее неземная красота, казалось, поблекла: волосы свалялись, а кожа на лице покраснела и покрылась сыпью и прыщами – особенно вокруг рта, который ему приходилось каждый раз завязывать тряпкой. Кроме того, Сайлас все-таки опасался, что констебль, Луис или Мадам могут вернуться в самый неподходящий момент. Они могли пробраться к нему в лавку даже сейчас, могли услышать крики Айрис, сдвинуть шкаф с бабочками и найти люк. И тогда…

Он потер подбородок и пристальнее всмотрелся в лицо Леди Гижмар на картине. Его взгляд различал мазки краски на щеке, блики света в глазах, неестественную бледно-зеленую внутренность приоткрытого рта. Да, вблизи картина оказалась именно тем, чем была: иллюзией, обманом, грубой подделкой – совсем как крашеные рыжие волосы шлюхи из борделя. А лжи Сайлас терпеть не мог. Он считал, что хуже этого ничего и быть не может.

Его рука, сжимавшая в кармане рукоятку скальпеля, чуть дрожала. Дождавшись, когда толпа перед картиной поредеет, а в углу зала зашумят поспорившие о чем-то любители живописи, Сайлас достал скальпель и вонзил в край холста. Холст был твердым, как дерево, но он нажал сильнее, и острие с тихим щелчком проткнуло ткань.

Картина была невелика – примерно с его руку шириной, и Сайлас плавно провел лезвием поперек холста. Раздался негромкий треск. На руку посыпались чешуйки краски, крученые льняные волокна упруго лопались и тут же раздавались в стороны. Леди Гижмар была разрезана пополам на уровне пояса; развалилось надвое и нарисованное окно. Сайлас удовлетворенно улыбнулся, убрал скальпель и, громко стуча каблуками по деревянному паркету, пошел к выходу. Беспрепятственно спустившись по лестнице, он пересек двор и смешался с толпой на площади. Никто его не преследовал.

Вода

Айрис попробовала пошевелить ногами, но они отказывались повиноваться, словно Сайлас подрезал ей сухожилия. На мгновение она представила себе его руку с зажатыми в ней хирургическими ножницами. Щелк! Щелк! А ведь он и правда способен на что-то подобное, подумала Айрис и похолодела от ужаса. Тогда ей точно не выбраться, значит, надо спешить.

И, едва услышав, что Сайлас куда-то вышел, Айрис резко наклонилась вперед, пытаясь встать на цыпочки с тем расчетом, чтобы стул, к которому она была привязана, оказался у нее на спине. Увы, едва коснувшись пальцами пола, Айрис испытала такую сильную боль, что не удержалась от крика. Мышцы на ногах одеревенели и настолько ослабли, что она едва не завалилась лицом вперед. Лишь в последний момент она успела откачнуться назад и принять первоначальное положение.

Некоторое время Айрис сидела неподвижно, набираясь сил. Закрывавшая рот тряпка мешала ей дышать, кожа вокруг губ чесалась и саднила, а собственное дыхание казалось несвежим и затхлым. Нет, она непременно должна освободиться, чтобы снова дышать свежим воздухом, ощущать ароматы цветов, а не собственной мочи, видеть что-то помимо слепящей темноты. И, почувствовав, что боль в ногах немного улеглась, Айрис повторила попытку. Это был почти акробатический трюк, который отнял у нее все силы, но в этот раз ей удалось придвинуться вместе со стулом почти вплотную к стене.

Это был большой успех, и она позволила себе передохнуть еще немножко. Прислонившись виском к холодному, влажному камню, Айрис тяжело дышала, ожидая, пока мускулы перестанет сводить жестокой, выворачивающей суставы судорогой.

Я чувствую боль, думала она, значит, я еще жива.

Холодный пот еще стекал по ее лицу, но Айрис, помня о необходимости спешить, снова встала на цыпочки и попыталась разбить стул о стену. Поначалу она действовала не слишком решительно, боясь пораниться или нанести себе серьезное увечье, но стук дерева по камню прозвучал так глухо и безнадежно, что Айрис отбросила осторожность. Удар! Еще один! На этот раз она прищемила предплечье и взвизгнула от боли. По коже заструилась теплая кровь, но ей было все равно. Айрис даже испытала какую-то извращенную радость от сознания, что способна вынести и это, и вообще все что угодно.

От усилий ее ноги снова начало сводить судорогами, в затылке запульсировала боль, но Айрис продолжала исступленно биться о стену. Снова и снова она бросалась на нее всем телом, стараясь повредить стул. Раз или два ей показалось, будто она слышит сухой треск ломающегося дерева, но, когда Айрис попробовала пошевелить рукой, подлокотник не поддался, и она снова ударила стулом о стену. Ах, если бы ей только удалось освободить руку – одну только руку! Тогда развязать узлы и освободиться не составило бы труда.

Иногда, отдыхая, Айрис закрывала глаза и думала, что все ее усилия тщетны. Ей казалось, будто она барахтается в какой-то глубокой реке и вот-вот камнем пойдет ко дну. Силы ее на исходе, ей не освободиться, не убежать. От этих мыслей пересохшее горло Айрис сжималось, окружающее смазывалось и начинало кружиться в бешеном водовороте, дурнота наплывала волнами, и ей стоило огромного труда не потерять сознание.

Нет, твердила она себе, нельзя опускать руки. Она будет бороться до конца. Должна бороться.

Ее рука и плечо покрылись синяками и ссадинами, икры пылали от напряжения, но Айрис продолжала ударять стулом о каменную кладку, мысленно считая разы.

«… Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…»

В какой-то момент ей стало казаться, что ее члены сделаны из фарфора, как у куклы, что ее изгвазданное, порванное платье – роскошный кукольный наряд из плотного блестящего атласа с кружевной оторочкой, что на ногах у нее нарисованы черной краской туфли с белыми пуговицами и что боль – это всего лишь случайные уколы иглой, которой Роз сшивает платье на тряпичном теле.

«Живой или мертвый?» – спрашивает она сестру, и та прячет улыбку.

«Неужели тебе еще не надоела эта глупая игра?»

«Смотри, глаза на снимке чуть смазаны. Значит, ребенок живой!»

А сама-то она жива??!

И, зарычав от ярости, Айрис снова атаковала стену. Сила собственных ног на мгновение ошеломила ее, но она тут же об этом забыла, потому что наконец-то услышала самый прекрасный, самый замечательный в мире звук – треск ломающегося дерева.

На этот раз это не была игра воображения. Айрис сразу почувствовала, как ослабли путы. Вспыхнувшая в запястье боль прострелила руку до плеча. Усталость и боль заставили ее на несколько секунд замереть, но вместо уныния и безнадежности Айрис испытывала глубочайшее удовлетворение от того, что все-таки добилась своего. Она сделала то, что, как ей казалось, было выше ее сил. Стряхнув с себя апатию, Айрис быстро развязала оставшиеся узлы на руках и на ногах и отшвырнула в сторону ненавистный кляп. Теперь нужно попытаться встать.

И тут она услышала шаги. Сайлас… Он ходил наверху из стороны в сторону, потом остановился возле люка. Если он сейчас спустится вниз, то сразу увидит сломанный стул и лежащие у ее ног матерчатые полосы. Бороться с ним Айрис не могла – для этого она была слишком слаба. Конечно, Сайлас легко ее одолеет, а потом снова свяжет – еще крепче, чтобы она не могла повторить свой трюк. Быть может, он даже изобьет ее или сломает ей ногу, чтобы предотвратить новую попытку побега. И тогда ей конец. Она больше ни за что не сумеет освободиться.

Наверху заскрежетал по доскам сдвигаемый тяжелый предмет, и Айрис едва не завизжала от отчаяния. Скрипнули петли, люк распахнулся, вниз хлынул желтоватый гангренозный свет, и Айрис увидела, что ее руки в крови, что ее платье испачкано и изодрано чуть не в клочья. Негромко лязгнула лампа, зашуршали по ступенькам подошвы. Еще секунда, и Сайлас будет здесь…

Она хотела крикнуть, обругать его самыми страшными словами, но ее язык словно прилип к пересохшей гортани и не желал повиноваться. Вместо крика из горла Айрис вырвался лишь хриплый булькающий звук, который и на человеческий-то голос не был похож.

«Уходи! – мысленно приказала она Сайласу. – Прочь! Не смей сюда спускаться!».

И – о чудо! – ноги Сайласа вдруг исчезли, люк захлопнулся, и она услышала его удаляющиеся шаги.

***

Когда Айрис рискнула наконец встать со стула, ноги под ней подгибались, едва выдерживая ее тяжесть. Примерно так же она чувствовала себя, когда попыталась подняться после того, как целый час позировала, подогнув ноги под себя. Ее шатало как пьяную, и Луис, смеясь, обнял Айрис за плечи, не дав упасть. Сейчас она тоже чувствовала его руки, которые поддерживали ее под локти, слышала знакомый голос, советовавший переносить тяжесть тела с одной ноги на другую.

Рядом с Луисом стояла и Роз.

«Держись, сестренка! – шептала она. – У тебя получится». Прошло, наверное, минут пять, прежде чем Айрис убедилась, что может стоять. Тогда, двигаясь все еще не слишком уверенно, она принялась обыскивать подвал. Единственным ее оружием был сломанный подлокотник от стула – слишком легкий, чтобы им можно было ударить как следует. Айрис надеялась найти на полу хотя бы осколок стекла, но поиски оказались тщетными – Сайлас убрал все, не оставив ей ни одной мелочи. И вдруг она вспомнила о звонке, который несколько раз звонил где-то в углу. Быть может, подумалось ей, она сумеет вырвать протянутую к нему проволоку? Правда, Айрис не знала, как ею воспользоваться, но это было хоть что-то. И она решила попробовать.

Подойдя к стене, она стала водить кончиками пальцами по сводчатому потолку подвала, стараясь не пропустить ни одного ряда камней. Потолок был сырым, скользким от плесени; местами на камнях наросли острые кристаллы, которые кололи ей кожу и забивались под ногти. Наконец Айрис наткнулась на холодный металл. Это была проволока. Совсем рядом висел заплетенный паутиной колокольчик с маленьким язычком.

Снять с крюка колокольчик, чтобы тот не упал на пол и не наделал шума, было нелегко, но в конце концов Айрис с этим справилась. Вырвать из стены подсоединенную к нему проволоку оказалось гораздо труднее. Она раскачивала ее из стороны в сторону, повисала на ней всей тяжестью и в конце концов оступилась и упала на пол. Цепляясь за камни, Айрис снова вскарабкалась на ноги и попробовала еще раз. На этот раз ей повезло. Послышался какой-то глухой стук, и проволока подалась. Медленно, дюйм за дюймом, Айрис вытаскивала ее из невидимых креплений, морщась каждый раз, когда металл скрежетал о металл. Сверху, впрочем, не доносилось ни звука – ни шагов, ни скрипа половиц, ни голосов. Должно быть, Сайлас снова куда-то ушел или лег спать.

Когда проволока оказалась у нее в руках, Айрис снова задумалась, что ей с ней делать. Впрочем, от одного сознания того, что у нее есть еще что-то кроме подлокотника, ей стало легче на душе. Сможет ли она связать Сайласа? Или задушить? В том, что у нее хватит на это сил, Айрис сомневалась, но твердо решила попытаться. И уж на этот раз она не станет бояться нанести ему увечье или убить. Справиться с Сайласом будет, конечно, непросто, но Айрис поклялась себе, что, когда настанет решающий момент, она постарается вложить в удар всю свою силу и ненависть.

Теперь ей оставалось только дождаться, когда чучельник спустится в подвал.

***

Ждать пришлось долго. Бесконечно долго.

На какое-то время Айрис даже задремала, присев на стул с отломанным подлокотником. Она не собиралась спать, но ее глаза закрывались сами собой. Чтобы восстановить силы, Айрис сидела не шевелясь, вставая, чтобы пройтись по комнате из стороны в сторону, только когда мышцы начинало сводить судорогой, и все же с каждой минутой она чувствовала себя все слабее. В голове плавал туман, мысли путались, давали о себе знать голод и жажда.

Жажда была особенно мучительной. Еще никогда ей не хотелось пить так сильно, что она готова была отдать жизнь за глоток самой обыкновенной воды. Жажда терзала ее внутренности, выворачивала их наизнанку и вдобавок вызывала мучительную головную боль, от которой буквально раскалывалась голова. Айрис думала только о воде, грезила водой. В минуты забытья ей мерещилось, будто она стоит у мольберта, но вместо того, чтобы окунать кисть в банку с мутной от краски водой, она подносит ее к губам и выпивает до дна.

Время от времени ее сознание прояснялось, и тогда Айрис пыталась сосредоточиться на своем теле, на дыхании, на бешеном стуке крови в ушах.

Она жива.

Она готова действовать.

Она должна действовать. Почему он не приходит?..

Айрис пыталась слизывать влагу со стен, но ее желудок отвечал на это болезненными спазмами. В нем давно ничего не было, и, наверное, только поэтому ее не стошнило. Порой она всерьез задумывалась о том, чтобы укусить себя за руку и напиться собственной крови, но не была уверена, что это принесет какую-то пользу. Скорее наоборот, так она еще больше ослабеет, и Сайлас справится с ней без особого труда.

Когда Айрис в очередной раз погрузилась в грезы, ей привиделось, будто она плавает в огромном озере с прозрачной, чистой водой. Вот она ныряет до самого дна и широко открывает рот в надежде, что прохладная вода хлынет внутрь, но этого почему-то не происходит. Вместо этого ее наполняет сухой, горячий воздух, и Айрис начинает всплывать на поверхность. Стараясь удержаться под водой, она хватается за какой-то камень на дне, но это оказывается фарфоровая кукольная голова с грязно-серыми разводами краски на щеках. Это та самая голова, которую она испортила, когда опрокинула стакан… Айрис попыталась отбросить голову в сторону, но почему-то не смогла; когда же она вновь взглянула на нее, это оказалась не голова, а череп. Откуда-то она знала, что это женский череп, больше того – Айрис была уверена, что это ее собственный череп. Все дно озера было сплошь покрыто черепами, безволосыми кукольными головами и женскими телами, и все они были мертвы, мертвы…

Где же он? Сколько ей еще ждать?

Ведь еще немного, и никаких сил у нее вовсе не останется.

Все, что могла, Айрис вложила в борьбу со стулом и теперь чувствовала себя выпотрошенной, как рыба.

Из темноты возникло лицо Луиса. Она даже почувствовала на щеке тепло его дыхания.

«Хочешь, вернемся в дом?» – сказал Луис, уткнувшись лицом в ее шею.

«А зачем? Нас и здесь никто не увидит», – ответила она, и он принялся лить ей в рот согретый солнцем портвейн. Айрис кашляла и отплевывалась, вино попадало на платье, а он вдруг стал целовать ее в губы. Он целовал и целовал Айрис, покуда она не перестала ощущать что-либо.

Темнота вокруг была мягкой и теплой, словно пуховое одеяло. Айрис завернулась в нее, завернулась в Луиса, и подумала: наконец-то они снова вместе.

Игла

Четыре выкрашенных золотой краской деревянных палочки, каждая из которых была размером чуть больше спички, Сайлас склеил в виде прямоугольника. Вот он соединил последний угол, и у него в руках оказалась миниатюрная золотая рамка. Отложив ее в сторону, Сайлас взял со стола чучело белой мыши, одетое в аккуратно сшитое голубое платьице: как и большинство хирургов, иголкой и ниткой Сайлас владел не хуже, чем скальпелем. О том, что это необходимо, он узнал из подслушанных в свое время разговоров. Сидя за кружкой эля, студенты Университетского колледжа нередко хвастались своим умением штопать носки, рассказывали, как практиковались на одежде и телах набивных кукол младших сестер или сплетничали о ежегодном конкурсе вышивок, проводившемся среди хирургов.

– Ты у меня красавица, не так ли? – спросил он у мыши и, погладив мягкую шерстку на голове грызуна, укрепил чучело на подставке. К только что изготовленной рамке Сайлас подвесил на тончайшем волоске дохлую муху, которая должна была символизировать голубку, к которой Айрис протягивала руку на картине. Рамку Сайлас установил так, что муха оказалась перед мордочкой мыши.

Откинувшись на спинку стула, Сайлас некоторое время рассматривал результат своих трудов. Экспонат был, безусловно, далек от совершенства, но ему он нравился. Вечером он отнесет его наверх и поставит на полку рядом с остальными.

Потом Сайлас подумал об Айрис. За весь сегодняшний день из подвала не донеслось ни звука – ни стука, ни хныканья, вообще ничего. Эта тишина в равной степени и пугала, и успокаивала его. С одной стороны, отсутствие шума было странным, даже зловещим признаком, к тому же порой он испытывал желание с кем-нибудь поговорить. С другой стороны, Сайлас испытывал облегчение от того, что ему не нужно было выслушивать прерываемые плачем жалобы и требования Айрис, не нужно было сопротивляться ее хитростям и уловкам, которые в конце концов могли бы заставить его отпустить ее на свободу. А вдруг она умерла?.. Уж лучше так, решил Сайлас. Нет, он этого не хотел, никогда не хотел, но… Пусть все произойдет как бы само собой. Скоро, очень скоро он сможет перенести свои банки с образцами обратно в подвал.

И, вооружившись тряпкой, Сайлас принялся наводить в лавке порядок. Он стер пыль со стеклянных сосудов, отполировал кости и черепа с помощью смеси масла и толченой пемзы и расставил готовые чучела животных и птиц в некоем подобии порядка. Покончив с уборкой, он достал папку с вырезками из «Ланцета» и нашел те из них, в которых говорилось о том, как крепится ключица к другим костям скелета и как она соединяется с манубрием (это еще что такое?) и гру-дин-но-клю-чич-ным суставом. Сайлас уже почти понял, что такое этот манубрий (всего-то навсего рукоятка грудины!), когда в дверь лавки постучали.

– Кто там? – спросил он, вскакивая.

– Мейбл, сэр, – раздался в ответ женский голос. – Моя хозяйка заказывала у вас брошку с бабочкой.

Сайлас открыл дверь и увидел перед собой миловидную рыжеватую девушку в одежде горничной.

– Ваш звонок, кажется, сломан, сэр. А на вывеске написано стучать и звонить.

Он машинально посмотрел на то место, где должна была располагаться рукоятка дверного звонка. Углубление для нее пустовало, а сама рукоятка валялась под стеной в грязи.

– Можно мне войти, сэр?

Сайлас улыбнулся, напуская на себя вид радушного хозяина.

– Я был в отъезде, мисс, и сейчас у меня в лавке настоящий хаос. Боюсь, мне будет не просто отыскать брошку вашей госпожи. Но если вы зайдете через пару дней, брошка будет вас ждать.

Когда она ушла, Сайлас внимательно осмотрел ручку звонка. Должно быть, подумал он, веревка, которой она крепилась к проволоке, сгнила и проволока «убежала» в стену. Придется спуститься в подвал и посмотреть, как можно починить звонок.

Вернувшись в лавку, он сдвинул с люка шкаф с бабочками, открыл крышку, зажег лампу и посветил вниз. Айрис сидела на стуле, бессильно наклонившись вперед. Мертва или просто потеряла сознание?..

Прижимая к носу платок, Сайлас начал спускаться по лестнице. Платок помогал плохо – в подвале воняло, и он старался дышать не слишком глубоко.

У подножья лестницы он повернулся и шагнул к Айрис. Она была совсем бледной – бледнее, чем при жизни. Проступившая на ее лице испарина еще не высохла, и оно блестело, словно шкурка свиного окорока. Надо отдать ей должное, подумал Сайлас – она боролась до конца. Она боролась упорнее, чем Марго, упорнее, чем Флик и все остальные, но…

Неожиданно ему понравилось, как свешиваются вперед ее волосы. Протянув руку, он слегка подергал, а потом пропустил сквозь пальцы густую рыжую прядь. Ее волосы были шелковистыми и мягкими, как лисий мех, только куда более красивого золотисто-коричневато-каштанового оттенка. Жаль, что они немного свалялись, но это не беда. Он расчешет, распутает эти чудные пряди с терпением и лаской любовника, и они снова засверкают, как драгоценное руно.

Волосы Айрис действительно напоминали Сайласу лису – ту самую, которую он нашел в лесу: красно-коричневая шубка, светлое, как глинозем, пушистое брюшко, узкая изжелта-серая челюсть и стиснутые в предсмертной агонии острые зубы. Когда-то это тело было исполнено звериной грации и упругой силы, но внутренности и мускулы давно сгнили. От зверька остался только скелет – подлинный памятник красоте, которой он когда-то обладал.

Едва подумав об этом, Сайлас почувствовал, как к глазам подступают слезы. Через мгновение он уже рыдал, давая выход своим чувствам – беспокойству, страху и любви, которые ему приходилось сдерживать в течение десяти дней. Да, Айрис пробыла с ним только десять дней!.. Всего десять дней было у него, чтобы приручить эту белую мышку, эту красавицу!..

Тут у него снова перехватило горло. Рыдания поднимались из самой глубины его существа, из какого-то бездонного колодца, о существовании которого Сайлас прежде не подозревал. Ему было жаль себя, жаль Айрис – эту небывалую красоту, которой больше нет.

– Прости меня!.. Прости!.. – повторял он снова и снова. Ее глаза были не видны за волной упавших вперед волос, и, прижав ладони к лицу, Сайлас заплакал навзрыд.

Шкаф с бабочками

Когда Сайлас потянул ее за волосы, Айрис представила себя куклой из магазина. Это не ее волосы он держит в руке, твердила она себе, это парик, сшитый из волос южногерманских крестьянок. Это не на ее губы он глядит, а на крашенный кармином фарфоровый рот. Ее руки холодны, как фарфор, а глаза превратились в зеленоватое стекло. И не на стуле она сидит, а на полке в лавке миссис Солтер, и это не его руки прикасаются к ней, а пальцы шаловливого ребенка, который пытается играть с куклой, которую ему еще не купили.

Айрис твердо решила, что ничем не выдаст себя, и, похоже, ей это удалось. Сайлас ничего не заметил – ни сломанного подлокотника, ни кое-как намотанных на предплечья полос материи, ни проволоки, которую она сжимала в кулаке. Зато сама Айрис сразу обратила внимание, что сегодня от него пахнет не так, как обычно. Так, или почти так, пахло от аптечного шкафчика миссис Солтер, где хранились тинктуры и лосьоны, таблетки и пилюли, способные подарить каждому вечную молодость и несокрушимое здоровье. А еще от него почему-то пахло скипидаром и только что отмытыми кистями.

Айрис пыталась исподтишка рассмотреть Сайласа сквозь кисею упавших на лицо волос, но перед глазами все расплывалось, и она снова подумала, что может рассчитывать только на внезапность. Пусть он решит, будто она умерла, тогда, возможно, ей удастся захватить его врасплох. Она почти не дышала, и все равно ей было страшно, что он может услышать отчаянный стук ее сердца.

Когда Сайлас зарыдал, она чуть было его не пожалела, но через секунду ее ненависть стала еще жарче. В эти мгновения Айрис презирала его с такой силой, что ей пришлось прикусить губу, чтобы не закричать от ярости и отвращения.

… Постарайся не двигаться.

… Если бы ты снимал меня для дагерротипа, меня можно было бы принять за посмертный снимок. Я бы нигде не расплылась.

Сайлас опустился на корточки и закрыл лицо руками.

Пора, решила Айрис, но окружающий воздух вдруг показался ей густым, как жидкая грязь. Она попыталась поднять руку, но у нее ничего не получилось. Мышцы отказывались подчиняться, и ее рука лежала неподвижно, словно чужая. Нужно двигать ей понемножку, по чуть-чуть – пошевелить пальцами, разгоняя кровь, потом попробовать согнуть запястье и…

Слева от нее оказался Луис, а справа – сестра. Оба чуть заметно мерцали в полутьме подвала, и она попыталась увидеть их за этими стенами, разглядеть по-настоящему. Вот Роз, хозяйка магазина, что-то пишет в толстом гроссбухе, а рядом стоит ученица в кружевном передничке. А вот и Луис. Он работает над новой картиной: его губы чуть изогнулись в лукавой улыбке, сильные руки уверенно водят кистью по холсту. А что это у него за спиной? Да это же ее собственная, уже готовая картина!.. Она висит на стене в одном из залов Академии, висит на самом лучшем месте – на уровне человеческого взгляда, на стене, освещенной льющимся из окна светом.

Словно утопающий, который из последних сил стремится наверх, к солнцу и воздуху, Айрис подняла руку, и та подчинилась с удивительной, почти сказочной легкостью. Резко выпрямившись на стуле, Айрис размахнулась с силой ударила Сайласа деревяшкой по голове. Удар вышел что надо! Он дрожью отдался ей в плечо, а мир вокруг озарился яркими вспышками света, как будто краска с мастихина случайно выплеснулась на готовое полотно. Сайлас замахал руками, попытался встать, и Айрис снова ударила его подлокотником, на этот раз – по лбу, чувствуя, как ее буквально трясет от ненависти, гнева и внезапно нахлынувшей силы.

Сайлас упал, и его лоб окрасился кровью – мазок мареной по белой коже. Он взвыл, заскреб пальцами по земляному полу, пытаясь схватить ее за лодыжки, и Айрис, дотянувшись до стоявшего под стулом ведра, полного отвратительной вонючей жижи, опрокинула его Сайласу на голову. Но он все-таки подобрался к ней слишком близко, и она снова и снова била его деревяшкой, а мир вокруг кружился и раскачивался как пьяный. Потом хрустнула какая-то кость – его ребро, скорее всего, – и тут же с треском сломался подлокотник. Отшвырнув обломки, Айрис попятилась и схватилась за стену, чтобы удержаться на ногах, но погреб начал раскачиваться вместе с ней.

Понемногу перед глазами Айрис прояснилось. Прямо перед собой она увидела ступеньки ведущей наверх лестницы и вцепилась в них обеими руками. Перекладины казались восхитительно холодными, но поднималась она слишком медленно – ей мешали усталость и путавшиеся под ногами длинные юбки (оторванную от звонка проволоку она повесила на запястье). Поранила Айрис и правую ладонь, но боли она почему-то не чувствовала и даже слегка удивилась, увидев на руке кровь.

Поднявшись на несколько ступенек Айрис на секунду остановилась. В ушах шумело, тени угрожающе смыкались вокруг, руки срывались с перекладин, и она подумала, что если упадет сейчас, то снова подняться по лестнице ей будет уже не под силу.

Внизу в темноте застонал Сайлас. Он уже пришел в себя и полз к ней, а Айрис с каждой секундой чувствовала себя все слабее. Головокружение и тошнота лишали ее последних сил, и ей пришлось напомнить себе, что это – последняя возможность спастись. Последняя и единственная. И она обязана использовать ее до конца. Она должна выжить!

Покрепче ухватившись за лестницу, Айрис продолжила подъем, действуя более расчетливо и аккуратно. Сайлас возился уже прямо под ней, но она постаралась отрешиться от этих звуков, полностью сосредоточившись на стоящей перед ней задаче. Главное, не сорваться. Падать нельзя. Ни в коем случае нельзя.

Скрипя зубами от напряжения, Айрис одолела еще ступеньку. И еще одну. Только бы не упасть! Она дернула ногой, отбрасывая мешающие юбки, поднялась еще немного, и наконец преодолела уровень пола лавки.

Яркий солнечный свет резанул Айрис по глазам, и она зажмурилась. Он был таким чистым, таким золотым, таким теплым, что ей показалось – она может ухватиться за него, как за поручень. Со Стрэнда доносились приглушенный цокот копыт и грохот колес – обычные люди жили обычной жизнью и знать не знали, что происходит совсем рядом. Врывавшийся в ее легкие воздух тоже был сухим и чистым. Мертвые животные и птицы удивленно смотрели на нее из стеклянных банок с мутным раствором.

Еще одно усилие, напомнила себе Айрис и стала подтягиваться. Именно в этот момент она почувствовала на своей лодыжке руку Сайласа. Опустив взгляд, она увидела внизу тусклый блеск его мокрых волос и окровавленный лоб. Айрис попыталась сбросить его, ударить ногой, но у нее почти не осталось сил, а Сайлас держал крепко.

Проволока! У нее же есть проволока! Сбросив ее с руки, Айрис перехватила проволоку поудобнее и изо всех сил хлестнула по вцепившимся в ногу пальцам. Раздался крик, – она так и не поняла чей, – но державшая ее рука разжалась.

В тот же миг Айрис рванулась наверх и оказалась на полу лавки. Свет!.. Ей хотелось купаться в нем, пить его, смаковать каждую каплю солнечного сияния и тепла. Но в подвале снова заворочалось не побежденное до конца чудовище: она услышала глухое рычание, потом знакомый шорох подошв о ступеньку. Поспешно откатившись в сторону, Айрис попыталась захлопнуть люк, но разболтанные петли подвели. Крышку перекосило, и она, закрываясь, не попала в предназначенный для нее паз в полу. И почти сразу один из углов люка начал приподниматься – это Сайлас, вскарабкавшись по лестнице, нажал на него плечом.

Айрис в панике огляделась. В глаза ей бросился высокий застекленный шкаф, но сдвинуть его она все равно бы не смогла. Даже встать ей было не под силу; Айрис сидела на полу среди своих изорванных грязных юбок и в отчаянии прижимала танцующую крышку рукой, которую она поранила, когда пыталась сломать подлокотник.

На какое-то время ей удалось задержать Сайласа. Напор его, во всяком случае, ослаб, и Айрис быстро отползла за шкаф. Он был сделан из красного дерева и выглядел достаточно массивным, но, когда Айрис прислонилась к нему, спиной, он чуть-чуть качнулся. Крышка подвала снова стала приподниматься, и она, упираясь ногами в пол, навалилась на шкаф всей своей тяжестью. Отчаяние придало ей сил. Шкаф еще раз качнулся, на мгновение замер в неустойчивом положении, а потом рухнул прямо на люк. Пыль поднялась столбом, брызнуло во все стороны разбитое стекло, а разноцветные бабочки в беспорядке рассыпались по полу.

Не сразу Айрис поняла, что ее враг надежно заперт. Она думала только о том, как бы поскорее выбраться из лавки. Поспешно перевернувшись на живот, Айрис поползла к двери, хотя мир вокруг продолжал раскачиваться и кружиться. Осколки стекла вонзались ей в ладони, ранили колени и превращали ее нижние юбки в подобие бахромы, но она все-таки сумела добраться до двери, сдвинуть засов и выбраться в переулок.

Там она нащупала опору и поднялась во весь рост.

В ноздри ей ударили смрад подгоревшего жира из какой-то таверны, зловоние с Темзы, дым очагов, вонь гниющих овощей и десятки других запахов. Под ногами скрипели сухие угли и зола. В воздухе висела поднятая экипажами густая пыль, и Айрис закашлялась, но солнце, пробиваясь в щели между домами, продолжало заливать Лондон своим щедрым сиянием, и от этого грязный переулок казался Айрис прекраснее всего на свете. В эти мгновения даже время как будто замерло, движение остановилось, и на землю снизошел блаженный покой.

И все это принадлежало ей.

Айрис была уверена, что у нее совсем не осталось сил.

И все же…

И все же она захромала к выходу из переулка – к толпе, суете, и шарканью сотен и тысяч ног. Но главное было не это. Теперь Айрис могла видеть живой мир вокруг, и ей казалось – она способна смотреть на него днями, годами напролет и никогда не устать. Выщербленный кирпич в стене, вытянутая рука мальчишки-газетчика, тонущий в пыли и в дыму дальний конец Стрэнда, куда она в конце концов вышла… Айрис даже пожалела, что у нее нет при себе красок и нет Луиса, который подсказал бы, как лучше запечатлеть черный цилиндр на голове клерка, травяную зелень грохочущего экипажа и девушку с распущенными рыжими волосами, которая бежит и бежит по улице навстречу будущему…

Лондон, май 1952

Картина

Королевская академия искусств, отчет о выставке.

НАШ КРИТИК СРЕДИ КАРТИН

(Выдержка из критической статьи, опубликованной в «Лондон иллюстрейтид ньюз» 22 мая 1952 г.)

В прошлом мне неоднократно приходилось подвергать суровой критике картины художников, принадлежащих к так называемому «Прерафаэлитскому братству», однако на сей раз я вынужден отдать им должное. В самом деле, стоит только войти в Восточную залу Академии, и ваши глаза сами собой устремятся на средних размеров полотно, вывешенное на высоте человеческого роста. Как ни странно, оно производит столь благоприятное впечатление, что ваш покорный слуга с удовольствием созерцал его почти целый час. Скажу сразу: некоторые недостатки технического свойства оставляют молодой художнице достаточный простор для совершенствования, однако ее восприятие живой натуры поражает непредвзятостью и новизной. <…>

Картина, о которой идет речь, написана в манере, свойственной большинству представителей Прерафаэлитского братства, для которых характерны яркие краски, смелые эксперименты со светом и равномерная расстановка акцентов. Основным достоинством подобного подхода является тщательная прорисовка второстепенных деталей, которые, таким образом, невольно привлекают внимание зрителя. Мышь, убегающая от кошки, ваза с готовыми распуститься ирисами и розами, светловолосая служанка, которая угощается клубникой, пока хозяйка смотрит в другую сторону, – все эти необязательные подробности, однако, нисколько не умаляют значения центральных персонажей картины. Что же это за персонажи? Это двое влюбленных, которые заключили друг друга в объятия. Их лица обращены друг к другу, а позы столь естественны, что вся картина буквально дышит свежестью и оригинальностью, которые выгодно отличают ее от большинства болезненно-сентиментальных полотен со схожим сюжетом. <…>

Выпуклое зеркало на стене в значительной степени расширяет внутреннее пространство картины. В нашем случае этот избитый прием, характерный для современного искусства, полностью оправдан замыслом художницы. В зеркале мы видим фигуру молодой женщины, которая могла бы быть сестрой-близнецом героини на переднем плане. Женщина сидит за прилавком, обратив взор на сверкающий медью кассовый аппарат. Беглая, но какая впечатляющая деталь! Ее обезображенное оспой лицо как бы намекает на неумолимый ход времени, на неизбежность распада и смерти, тогда как кассовый аппарат символизирует Весы, служащие для оценки поступков и отсчета пролетающих дней.

<…> Светловолосая служанка, которую мы видим на заднем плане картины, также имеет своего двойника. Это мальчишка лет десяти, который, стоя в конусе падающего из окна солнечного света, протягивает руку по направлению к зрителю, то ли приглашая его сделать шаг вперед и оказаться внутри картины, то ли просто выпрашивая монетку. <…>

Возможно эта простая, хотя и достаточно многофигурная композиция, и не основывается на поэзии Шекспира, однако оригинальная и честная манера, с какой написана эта почти по-домашнему уютная сцена, все же покорила вашего покорного слугу – человека, лишенного сентиментальности и склонного к насмешке, – заставив его испытать искреннее восхищение естественной прелестью картины, созданной, несомненно, талантливой молодой художницей.

От автора

Во время действия романа фамилия Элизабет Сиддалл писалась через два «д» и два «л», но Россетти уговорил свою натурщицу поменять ее на «Сиддал», так как это выглядело более элегантно.

1

Пер. Евг. Фельдмана. (Здесь и далее – прим. переводчика.)

(обратно)

2

Джон Хантер – шотландский хирург, считавшийся одним из самых видных ученых и хирургов своего времени.

(обратно)

3

Эстли Купер – английский врач, хирург.

(обратно)

4

Университетский колледж – медицинский колледж Лондонского университета.

(обратно)

5

«Ланцет» – еженедельный журнал для медицинских работников, основан в 1823 г.

(обратно)

6

2-е Кор. 5:7 и 5:8.

(обратно)

7

Открывай! (франц.)

(обратно)

8

Мне нужна моя голубка! (франц.)

(обратно)

9

«Виндзор энд Ньютон» – марка профессиональных акварельных красок и других художественных принадлежностей.

(обратно)

10

Лауданум – настойка опия на спирту, популярное в XIX в. лекарство.

(обратно)

11

В середине XIX столетия человеческие волосы пользовались большим спросом. Они использовались для изготовления канатов, рыболовных снастей, париков и шиньонов. Стоили они довольно дорого, и девушки со всей Европы охотно продавали свои локоны. Больше всего ценились светлые волосы из Германии и Скандинавских стран.

(обратно)

12

Фредерик Рюйш – голландский анатом, профессор анатомии и ботаники в Амстердаме. Автор анатомической коллекции Кунсткамеры.

(обратно)

13

Речь идет о картине Дж. Милле «Христос в родительском доме».

(обратно)

14

Перевод Б. Ривкина.

(обратно)

15

Перевод А. Сендык.

(обратно)

16

В богатых домах часть окон превращали в миниатюрные оранжереи с помощью так называемых ящиков Варда – герметичных стеклянных ящиков, установленных вровень с нижней границей окна, в которых росли цветы.

(обратно)

17

До скорого свидания! (франц.)

(обратно)

18

Лк., 15:24.

(обратно)

19

Силлабаб – напиток из сливок с вином.

(обратно)

20

Любовник, возлюбленный. (ит.)

(обратно)

21

Гуммигут и крапп-марена – (ярко-желтый и малиново-красный) – названия цветов акварельных красок.

(обратно)

22

«Росток» – журнал, основанный членами Братства прерафаэлитов: Уильямом Хантом, Габриэлем Россетти и его братом Уильямом. Журнал не пользовался особенным успехом и выходил с января по апрель 1850 г.

(обратно)

23

Имеется в виду Кристина Россетти – сестра Габриэля Россетти. Была живописцем и поэтессой.

(обратно)

24

До того как широко распространились оловянные и свинцовые тюбики, изобретенные в США в 1841 г., масляные краски упаковывали в завязанные узлом свиные мочевые пузыри.

(обратно)

25

«Клавдий и Изабелла» – картина У. Ханта (1850).

(обратно)

26

«Валентин защищает Сильвию от Протея» – картина У. Ханта (1851).

(обратно)

27

«Мариана» – картина Дж. Милле (1851).

(обратно)

28

Форд Мэдокс Браун – английский живописец и поэт, один из виднейших представителей прерафаэлитизма, хотя никогда не входил в само Братство прерафаэлитов. Был близким другом Габриэля Россетти.

(обратно)

29

«Камни Венеции» – трехтомный трактат о венецианском искусстве и архитектуре английского искусствоведа Джона Рёскина.

(обратно)

30

Мэри Торникрофт – британская скульпторша.

(обратно)

31

Кожевенные заводы на южном берегу Темзы использовали для выделки кож собачьи экскременты.

(обратно)

32

«Портрет четы Арнольфини» – картина голландского живописца Яна ван Эйка.

(обратно)

33

Макассаровое масло – популярное в Викторианскую эпоху средство для укладки и блеска волос.

(обратно)

34

Рассказать, объяснить не могу я,

как волнуюсь, страдаю, тоскуя.

Сердце бьется во мне, изнывает,

и огнем разливается кровь!

Если вижу я женщину, – странно! —

я и рад, и боюсь несказанно;

речь моя на устах застывает,

и томлюсь я от слова «любовь»!

Ария Керубино из оперы «Свадьба Фигаро», либретто П. И. Чайковского

(обратно)

35

Имеется в виду картина У. Ханта «Валентин спасает Сильвию от Протея».

(обратно)

36

«Изабелла» – картина Дж. Милле.

(обратно)

37

Хлороформ был впервые получен в 1831 г. В клинической практике в качестве общего анестетика хлороформ впервые применен в 1847 г.

(обратно)

38

Троссахс, Троссакс – живописная долина в центральной Шотландии в окрестностях оз. Лох-Ломонд.

(обратно)

39

Сент-Джеймсский дворец – бывшая королевская резиденция в Лондоне. Построен в XVI в.

(обратно)

40

Ян ван Эйк – голландский живописец раннего периода, реалист и портретист. Жил в 1390—1441 гг.

(обратно)

41

Леди Чарлемонт – 1-я фрейлина королевы Виктории.

(обратно)

42

Гималайский монал – птица семейства фазановых.

(обратно)

43

Имеется в виду картина У. Ханта «Риенци клянется отомстить за смерть своего младшего брата, убитого в схватке между кланами Орсини и Колонна» (1849).

(обратно)

44

«Джефри Чосер при дворе Эдуарда III» – картина Форда Мэдокса Брауна.

(обратно)

45

Бедлам – популярное название приюта Св. Марии Вифлеемской для умалишенных.

(обратно)

46

«Панч» – британский иллюстрированный и литературный журнал сатирической и развлекательной направленности.

(обратно)

47

Фюссли Иоганн Генрих – швейцарский и английский живописец и теоретик искусства.

(обратно)

48

Пс. 49:15.

(обратно)

49

Старейший ресторан Лондона, основан Томасом Рулем в 1798 г.

(обратно)

50

А в башне унылой, серой

Часовню устроил муж,

И ценною росписью – сцены с Венерой —

Украсил ее к тому ж…

Перевод со старофранцузского Вероники Долиной

(обратно)

51

Перевод М. Виноградовой

(обратно)

Оглавление

Лондон, ноябрь 1850

  Портрет

Часть первая

  Лавка редкостей и курьезов Сайласа Рида

  Маленький оборванец

  Кукольный магазин миссис Солтер

  Щенок

  Юная художница

  Великая выставка

  Карманник

  Великие расходы

  П.Р.Б.

  Ссора

Часть вторая

  Мегалозавр

  Переписка

  Фабрика

  Два письма

  Дрозд

  Гроб

  Гуммигут и крапп-марена21

  Лев

  Сувенир

  На катке

  Портрет леди Гижмар

  Притон

  Моржовая кость

  Плач Вомбаты

  В тумане

  Кровное родство

  Цветок

  Маленький пастушок

  Сын

  Еще письма

  Клод

  Позор

  Сильвия

  Бабочка

  Кость

  Джентльмен

  Урок анатомии

  Билет

  Хрустальный дворец

  Роз

  Нож

  Предварительный просмотр

  Успех

  Мыши

  На крыше

  Подвал

  Зубы

  Отчет и ответ

  Болезнь

  Эдинбург

  Кэб

  Блоха

  Ламли-корт

  Карета

Часть третья

  Séjour

  Темнота и тишина

  Глазированные трюфели

  Ключица

  Побег

  Добрый друг

  В беспросветности

  Мадам

  Гижмар

  Чудовище

  Четырнадцатая мышь

  Булочка с изюмом

  Звонок

  Голубь

  Королевская академия

  Вода

  Игла

  Шкаф с бабочками

Лондон, май 1952

  Картина

  От автора