Семь бойцов (fb2)

- Семь бойцов (пер. Александр Данилович Романенко) 718K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Войо Терич

Войо Терич
СЕМЬ БОЙЦОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Войо Терич — югославский (сербский) писатель. Родился в 1914 году. До второй мировой войны активно занимался революционной деятельностью. С 1941 года — участник освободительной борьбы народов Югославии. Прошел путь от командира взвода до комиссара дивизии. После победы находился на различных ответственных постах, в частности, был директором издательства «Младо поколене» в Белграде.

В 1952 г. вышла книга воспоминаний В. Терича о войне, в 1957 г. — роман для молодежи «Абар». В 1959 г. появился роман «Семь бойцов», получивший высокую оценку югославской прессы. В 1967 г, опубликован роман «Город».

Роман «Семь бойцов» посвящен действительным событиям в годы освободительной борьбы народов Югославии против немецко-фашистских оккупантов и внутренней реакции.

Войо Терич не ставит цели — показать в романе всю эпопею борьбы народов Югославии в минувшей войне. Но, хотя описываемые Теричем события и носят на первый взгляд частный характер, материал романа дает возможность читателю глубже понять характер освободительного движения в Югославии, полнее представить те исключительно трудные условия, в которых братский народ боролся с гитлеровцами и внутренней реакцией.

Действие романа развертывается на фоне реальных событий. В середине 1943 года на реке Сутьеска произошел крупный бой группы соединений Народно-освободительной армии Югославии с превосходящими силами немецко-фашистских войск. В ходе боя одна дивизия НОЛЮ была разбита и почти полностью уничтожена. Чудом уцелевшим ее бойцам удалось скрыться в окрестных лесах. Но, потеряв дивизию, каждый из них не перестал чувствовать себя солдатом Народно-освободительной армии. И первой мыслью было найти другие части народных вооруженных сил. Вот так, присоединяясь друг к другу, встречаются герои романа «Семь бойцов». В течение месяца отважная семерка пробирается к своим. Полуголодные, оборванные, рискуя каждую минуту нарваться на немецкий патруль или погибнуть от пули четников и усташей, в труднейших горных условиях совершают свой переход семь бойцов. Обо всем этом и рассказывает Войо Терич в своем романе.

Летом 1943 года освободительная борьба народов Югославии против иноземных оккупантов и их приспешников развернулась по всей стране. Народно-освободительная армия Югославии, созданная под руководством коммунистической партии из отдельных партизанских отрядов еще в середине 1941 года, теперь превратилась в значительную вооруженную силу. В ее составе уже было 57 бригад, сведенных в 18 дивизий, 4 корпуса и 70 партизанских отрядов. Войска НОАЮ и партизанские отряды очистили от врага большую часть своей родины, образовав «свободную территорию».

Освободительное движение против немецко-фашистских захватчиков в Югославии тесно переплелось с революционной борьбой народных масс. На освобожденной территории ликвидировался не только оккупационный режим, но и органы власти марионеточных режимов. Повсюду создавались народно-освободительные комитеты, которые явились своего рода фундаментом нового общественного устройства, подлинно народной власти. Еще 27 ноября 1942 года учредительная скупщина Антифашистского вече народного освобождения Югославии (АВНОЮ), созванная в городе Бихач по инициативе Верховного штаба НОАЮ, провозгласила себя высшим политическим органом освободительного движения и выступила в качестве верховного политического представителя народов Югославии в их борьбе с оккупантами и внутренними предателями. 29 ноября 1943 года на втором заседании АВНОЮ в городе Яйце были приняты исторические по важности решения, ставшие основой для создания новой социалистической Югославии.

Гитлеровское командование, пытаясь задушить освободительное движение в Югославии, проводило многочисленные карательные операции, рассчитанные на окружение и разгром основных сил Народно-освободительной армии и партизанских отрядов. Но югославский народ под руководством коммунистической партии мужественно сражался с фашистскими захватчиками и не собирался вставать перед ними на колени. Неоценимую моральную поддержку югославскому народу оказал своей героической борьбой с фашизмом советский народ и его доблестные вооруженные силы. Исторические победы Красной Армии на советско-германском фронте вселяли уверенность в неизбежность торжества справедливого дела.

Летом 1943 года гитлеровское командование предприняло новое, «пятое наступление» с целью разгрома народных вооруженных сил Югославии. Об этом наступлении необходимо сказать несколько подробнее, потому что в воспоминаниях действующих лиц романа содержатся не всегда точные сведения.

Гитлеровцы развернули наступление в середине мая в Черногории и Герцеговине. У реки Сутьеска произошел один из самых тяжелых боев за все годы освободительной войны в Югославии. Фашистская армия насчитывала здесь около 120 тысяч солдат и офицеров. Ей противостояло всего лишь 19 тысяч бойцов Народно-освободительной армии Югославии. Войска Народно-освободительной армии оказались в окружении. Враг более чем в шесть раз превосходил их по численности, не говоря уже о значительном превосходстве в оружии и боевой технике. Горная местность осложняла решение задачи на прорыв из окружения. Войска НОЛЮ были истощены и изнурены предшествующими длительными боями, не имели достаточного запаса продовольствия и оружия. Кроме того, в окруженной группировке оказался госпиталь, в котором находилось около 4 тысяч раненых бойцов НОАЮ.

Днем и ночью в течение месяца бойцы и командиры Народно-освободительной армии Югославии вели мужественную борьбу с врагом. Войска НОЛЮ потеряли третью часть личного состава, но основную задачу выполнили— прорвали железное кольцо окружения. Рухнули планы гитлеровцев на полное уничтожение окруженной группировки. В июне войска НОЛЮ перешли в наступление в Восточной Боснии, а в июле 1943 года освободили большую территорию в этом районе. Эта победа народных вооруженных сил Югославии была одержана благодаря высокому политико-моральному состоянию войск НОЛЮ, героизму ее бойцов и командиров.

На борьбу с оккупантами и предателями родины поднялись все слои населения Югославии. Роман Терича отражает эту характерную особенность освободительного движения. Вот бывший командир взвода Грабовац: в последнем бою личный состав его взвода полностью погиб. В свое время Грабовац был рабочим, затем стал профессиональным военным. Он не мыслит себя вне армии и борьбы.

Минер в прошлом был также рабочим. Смолоду познал он обездоленность и бесправность рабочего человека и сознательно примкнул к коммунистическому движению. Своей волей, убежденностью и разумными действиями он, быстро завоевывает уважение у своих спутников. Ясное понимание им целей борьбы оказывает большое влияние на окружающих. Образ Минера в романе занимает центральное место. Через него раскрывается роль коммунистов в вооруженной борьбе народов Югославии. И не случайно автор называет Минера «настоящим комиссаром», «убежденным бойцом» и т. д.

Грабовац и Минер встречают, еще троих: бойца с пурпурным знаком на шапке — Судейского, старика и раненую девушку с рябинками на лице. В романе она так и фигурирует как «Рябая». Рябая и старик — из крестьян, Судейский — интеллигент. Это — мужественные люди, на глазах которых совсем недавно погибли многие их товарищи.

Наконец к пяти воинам присоединяются еще двое: боец Йован — выходец из зажиточных крестьян и пришедшая вместе с ним девятнадцатилетняя студентка Адела. Теперь в группе семь бойцов. Все они — очень разные люди как по социальному положению, так и по убеждениям. Одни из них связали свою судьбу с коммунистической партией, другие — беспартийные. Адела и Рябая — еще совсем юные девушки. Грабовац, Судейский и Минер — люди средних лет. Так оно и было в Югославии в годы второй мировой войны. Стар и млад, коммунист и беспартийный, рабочий, крестьянин, интеллигент и патриотически настроенный солдат — все, кому были дороги свобода и независимость родины, будущее своего народа, под руководством коммунистической партии восстали против немецко-фашистских захватчиков и их пособников.

Пробираясь к своим, отважная семерка каждую минуту была готова вступить в бой с врагом. Усталость валила с ног. Изнурял зной. Мучили голод и жажда. Но бойцы не выпускали из рук оружия. Они несли с собой немецкий автомат, чешский карабин, итальянский пистолет. Это опять весьма характерно для партизанских отрядов и бойцов Народно-освободительной армии Югославии. С первых дней освободительной борьбы они вынуждены были пользоваться оружием, которое удалось собрать после капитуляции старой югославской королевской армии, продержавшейся в силу многих обстоятельств всего лишь несколько дней в «апрельской войне» (1941 г.).

Главными «арсеналами» для народных бойцов стали склады оружия противника. Оружие добывалось в бою. И лишь незначительная часть боеприпасов изготовлялась самими партизанами и бойцами НОАЮ. Позже у наших боевых соратников появятся советские винтовки и автоматы, пулеметы и минометы, артиллерия, танки и авиация. Они будут получать из Страны Советов также обмундирование, продовольствие, медикаменты и многое другое. По мере приближения Красной Армии к западным границам нашей Родины, а затем и к границам Югославии эта помощь Советского Союза становилась все более существенной.

Что же побуждало людей различных профессий, разных национальностей и верований добровольно подниматься на борьбу, преодолевать неимоверные трудности, каждый день смотреть смерти в глаза и жертвовать самым дорогим, что есть у человека, — жизнью?

На страницах романа Терича мы находим ответ на этот вопрос. Первостепенное значение, безусловно, имел тот факт, что фашистские страны, вероломно напав на Югославию, стремились поработить югославский народ, разграбить его национальное богатство, ликвидировать югославское государство, а его территорию поделить между империалистическими разбойниками. Свободолюбивый югославский народ на протяжении своей истории пролил немало крови в борьбе за независимость, так что безумец тот, кто задумал поставить на колени такой народ. На оккупированной территории Югославии немецко-фашистские захватчики встретили непокоренных, мужественных людей, которые под руководством коммунистической партии поднялись на всенародную борьбу против оккупантов. Подчеркивая преемственность национально-освободительных традиций югославского народа, Терич пишет в романе:

«Огромный ветвистый бук! Тебе, должно быть, уже сотни лет. Ты помнишь Карагеоргия (вождя первого сербского восстания против турок в 1803–1805 годах.—Л. А), когда тот начинал восстание. Разлапистый и одинокий, ты далеко тянешь свои ветки. Сейчас, прислонясь к твоему стволу, сидит Минер, обнимая винтовку. Он кажется таким же могучим и мудрым. Под твоей кроной за эти сто лет не раз сидели такие богатыри».

Немецко-фашистские захватчики пытались потопить в крови освободительное движение на югославской земле. Каждый из семи бойцов рассказывает о чудовищных злодеяниях фашизма. Гитлеровцы расстреляли отца Грабоваца. Рябая с ужасом вспоминает, как фашистские молодчики убивали пленных после боя на Сутьеске. Многие села на пути героев романа дотла сожжены оккупантами. Немецко-фашистские захватчики забирали у населения все, что можно было взять, и отправляли в Германию. Вот почему югославы питали лютую ненависть к врагу.

Наиболее сознательная часть населения, и прежде, всего коммунисты, понимала, что борьба идет не только за национальное, но и за социальное освобождение народов Югославии. Эта истина все больше проникала в широкие народные массы, тем более что значительная часть страны была превращена в «свободную территорию», где возникли органы народной власти. Размышляя в тяжелые минуты о том, во имя чего они переносят столько трудностей и лишений, бывший командир взвода коммунист Грабовац говорит себе: «Ты сражаешься, сражаешься за республику, где все будут счастливы…Я выбрал сам свою судьбу и за наше дело буду бороться до конца».

Осмысливая события, бойцы Народно-освободительной армии Югославии поднимаются до глубокого понимания конечных целей борьбы, и это — несомненно, результат деятельности коммунистической партии, на протяжении многих лет проводившей идеологическую работу среди трудящихся, и прежде всего рабочего класса. На последних страницах романа читаем: «Мы шли на восток. Там рождается солнце, там родилась революция». Думается, что именно здесь, в лаконичной фразе, автор образно выразил глубочайшую мысль. Победа Великой Октябрьской социалистической революции в России положила начало крушению капиталистического мира и торжеству социализма, оказала огромное влияние на широкие народные массы во всех уголках земного шара. Яркий свет Великого Октября озарил путь борьбы революционерам и трудовому народу во всех странах.

Есть еще фактор величайшего значения, который помогал вести освободительную борьбу народам Югославии, как и всех других стран, порабощенных немецко-фашистскими захватчиками. Речь идет о Советском Союзе, о героической борьбе советского народа и его Красной Армии, которые вынесли на своих плечах главную тяжесть второй мировой войны и сыграли решающую роль в разгроме фашистской Германии.

Правда, в романе Терича упоминаются лишь мимоходом Москва, Сталинград. Люди старшего поколения, да и не только они, конечно, хорошо знают, что связано с этими городами (и прежде всего с великими битвами под Москвой и Сталинградом) и какое огромное значение эти исторические победы имели для исхода всей второй мировой войны, для мощного подъема национально-освободительного движения в различных странах. В связи с этим очень жаль, что для полноты характеристики действительных дум и чаяний героев своего романа Терич не воспользовался событиями решающего значения, которые происходили на советско-германском фронте. А между тем известно, что коммунистическая партия Югославии в годы минувшей войны уделяла этим событиям исключительно большое внимание, так как хорошо сознавала, что в победах советского народа и Красной Армии югославский народ черпает силы для борьбы и уверенность в победе правого дела. Летом 1943 года бойцы НОАЮ, конечно, хорошо знали о многих выдающихся победах Красной Армии.

Знакомясь с действующими лицами романа, невольно приходишь к выводу, что Терич не стремился представить своих героев только в положительном свете — в любых условиях, при любых обстоятельствах. В трудные минуты одни из них выражают усталость от войны, у других появляются сомнения: надо ли было подниматься на вооруженную борьбу и кто победит в этой войне. Йован, который больше других высказывал в пути различные недовольства, в критическую минуту покидает своих спутников и направляется на переговоры с местной бандой.

Однако все эти негативные, отрицательные явления носят преимущественно временный, преходящий характер. В целом же для народных бойцов характерна глубокая убежденность в абсолютной необходимости сражаться против иноземных оккупантов. Минуты проявления слабости и определенных разочарований неизбежно уступают место ясному пониманию задач всенародной борьбы за свободу и счастье. Вот динамика размышлении одного из семи бойцов — Грабоваца:

«Все большее место в моей жизни занимала Адела. Мне казалось, что она и только она украсит мой путь золотым ореолом. Бури и скитания мне надоели еще смолоду. И теперь, когда зыбкая пелена забвения подобно тонкому слою мха затягивала в памяти события у реки, я стал думать, что война эта — пустая авантюра, которой не суждено счастливо завершиться. Кто знает, сможем ли мы выдержать до конца?» Сомнения, колебания свойственны каждому человеку. Важен результат. И Грабовац приходит к выводу:

«Скажу откровенно, без преувеличения: я не променял бы эту жизнь на прежнюю, когда я не принадлежал ни партии, ни армии, ни ей, Аделе. Если я даже погибну, то умру с сознанием, что добровольно избрал свой путь. Я воюю так, как воевали мои предки. И поступаю так, как поступили бы они на моем месте».

Не всем бойцам из семерки удалось преодолеть трудный, опасный путь. В первом тяжелом бою с группой местных предателей погибли старик и Рябая. Йован ушел на переговоры с бандитами и не вернулся. В другом бою погиб Судейский. У границы своего района Минер распрощался с Грабовацем и Аделой: у него было партийное задание в этих краях. Больше мы ничего не знаем об этом благородном, мужественном человеке.

Вторая часть романа «Семь бойцов» фактически посвящена описанию дальнейшего пути Грабоваца и Аделы.

Им приходится преодолевать много лишений и опасностей. Но сознание того, что где-то неподалеку находятся части Народно-освободительной армии, придает им силы.

Грабовац с первой встречи был очарован красотой, независимым характером и мужеством Аделы. Но в течение многих дней он не решался с ней даже заговорить. Казалось, девушка совершенно равнодушна к нему. И вот они остались вдвоем. При расставании с Минером Аделе был предоставлен выбор, с кем ей продолжать свой путь. Девушка пошла с Грабовацем.

Приятно отметить, что автор романа «Семь бойцов» не пошел на поводу у некоторых моралистов, утверждающих, что война огрубляет все, особенно чувства во взаимоотношениях между мужчиной и женщиной. Грабовац, конечно, не предстает перед нами в качестве вышколенного джентльмена. Он сам отмечает, что ему следовало бы быть более внимательным и предупредительным к Аделе. Но это — внешняя сторона дела. В действительности он питает к девушке нежные чувства и готов ради нее на все.

Мужество Грабоваца, его благородство и честность покоряют сердце Аделы. Они сближаются и окончательно решают навсегда быть вместе — как муж и жена.

По-человечески жаль, что война разлучает этих людей, которые, может быть, больше, чем многие другие, имеют право на любовь и счастье. В последнем бою, когда Грабовац с Аделой укрылись в пещере и отбивались от атак четников, Адела была смертельно ранена осколком мины в грудь.

Грабовац остался один. Но это не сломило его. Он продолжает идти на восток в надежде, что ему удастся наконец добраться до своих, чтобы вновь вместе со всеми бороться за самое великое, что может быть у настоящего человека, — за свободу и независимость своего народа.

В живых, как мы знаем, остался и Минер. К сожалению, автор не сообщает нам, какое задание получил Минер от партии. Мы также ничего не знаем, что он делал раньше в своем районе. Но можно быть уверенным, что комиссар Минер, вожак отважной семерки, работал во имя победы над ненавистным врагом.

Действие романа Терича «Семь бойцов» ограничено во времени летом 1943 года. В этот период югославский народ, его Народно-освободительная армия готовились к новым боям и победам. Событием огромной важности для освободительной борьбы народов Югославии явился выход войск Красной Армии к границам Югославии в сентябре 1944 года. С конца сентября по 20 октября этого года советские войска, в оперативном подчинении которых находились многие соединения болгарской Народной армии, в тесном взаимодействии с войсками Народно-освободительной армии Югославии блестяще осуществили Белградскую операцию. Были освобождены восточные районы Югославии и ее столица Белград. Благодаря этой выдающейся победе советских, югославских и болгарских войск в Югославии были созданы благоприятные политические, материальные и военные условия для успешного завершения полного освобождения остальных районов страны.

Плечом к плечу, как боевые друзья и соратники, воины Советской Армии и Народно-освободительной армии Югославии громили немецко-фашистских захватчиков на югославской земле. Белградская операция вписала славную страницу в историю боевой дружбы народов Советского Союза и Югославии. Эта дружба скреплена обильно пролитой кровью лучших сынов советского и югославского народов. Май 1945 года принес победу над фашизмом. Увенчалась победой и борьба югославского народа. Он встал на путь строительства новой жизни, на социалистический путь развития.

Выносливость и стойкость, мужество и героизм семи бойцов из романа Терича характерны для всей освободительной борьбы народов Югославии, так как партизанам и бойцам Народно-освободительной армии приходилось сражаться фактически в глубоком тылу фашистских захватчиков.

Героической борьбой за свою свободу и независимость югославский народ внес значительный вклад в общее дело разгрома агрессивного блока фашистских государств и тем самым по праву завоевал признательность прогрессивных людей всего мира.

Роман Войо Терича «Семь бойцов» написан хорошим, образным языком и, можно надеяться, будет прочитан советским читателем с большим интересом.

Полковник Ратников А. Н.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу возле поваленного дерева. Стояла необычная тишина. Лишь слышно было, как ветер гудит в глубине ущелья. Щедро светило июньское солнце, лаская и убаюкивая. Перед глазами расплывался ствол дуба, покрытый темной корой. Опершись на него, я осмотрелся. На небе ни облачка. День был ослепительно ярким. Река отливала серебром. Неподалеку от меня валялись коробка, две сигареты и пустой автоматный диск. Лицо и руки мои были в крови. И тут я вспомнил, что долго полз куда-то, прежде чем уткнулся в это дерево. Напрягая память, стал перебирать события. Перед моим мысленным взором прошел весь взвод — двадцать пять человек. Я был их командиром. Мы занимали позиции по вершине гребня. В ущелье, слева и справа от нас, собирала силы наша дивизия.

Вскоре разгорелся бой. Сначала раздались одиночные выстрелы. Плохо окопавшиеся бойцы сразу же попали под пули. Затем заговорила артиллерия. Долину заволокло дымом. Один за другим гибли наши люди. Мой взвод таял на глазах, а ведь мы два года сражались бок о бок.

Потом, вспоминал я, осталось всего восемь человек.

Восемь опытных, закаленных бойцов! Казалось, пламя перед ними отступает и пуля их не берет. Они были полны решимости сражаться до конца. Между тем огонь противника становился плотнее. Уже хорошо можно было различить подползавших фашистов.

В эти минуты немцы оборвали нашу связь со штабом, но, сориентировавшись, я и сам понял, что мы обороняем позицию, которая уже больше никому не нужна…

— Есть кто здесь? — спросил я, очнувшись от полузабытья.

Никто не отозвался.

Где мой отделенный Мурат? Ведь я должен быть вместе со своими бойцами! «Взвода нет, — тихо прошептал я. — Все погибли…»

Существует поверье, будто солдат не может пережить свою часть больше чем на месяц. Значит, мне некуда спешить! Неужели уничтожена вся дивизия? От этой мысли мне стало жутко. Мрачное предчувствие охватило меня. Но ведь если б уцелела хоть одна рота, слышалась бы перестрелка!

Собравшись с силами, я пополз дальше, внимательно вглядываясь вперед. Возле покосившейся ограды в ряд лежали десять почерневших трупов. Этих расстреляли. У троих на пилотках сверкали красные звезды с серпом и молотом. Чуть подальше валялась изуродованная туша лошади… Я поспешил к лесу. Осторожно пробираясь сквозь чащу, прислушивался к каждому шороху, боясь наткнуться на засаду. Но попадались одни лишь трупы…

II

До реки оставалось метров двести. Я с трудом передвигал ноги. Вода притягивала меня, как магнит. Сквозь кустарник я видел серебристую излучину реки и спешил прильнуть к ее холодным волнам. Эта древняя река и скалы, поросшие бело-зелеными лишаями, на мгновение заставили меня забыть обо всем на свете.

Солнце клонилось к горизонту, окрашивая прибрежные кусты в мягкие тона. Огромные папоротники вдоль скал отливали пурпуром. Меня манил противоположный берег. Ведь именно с той стороны я ушел утром вместе со своими людьми. Там каждый кустик знаком, и каждая кочка помнит пас. Может быть, кто из моих людей и остался жив? И сейчас пробирается сквозь кусты? А может, жив и Мурат?

Между тем темнело. Я пристально вглядывался в противоположный берег. Отражаясь в воде, он казался совсем рядом. И эта близость еще больше волновала меня. Наконец я решил, что лучше погибнуть у порога родного дома, чем увидеть, что там никого не осталось в живых.

Буду переправляться! Но переправиться на тот берег не так-то просто, тем более если в кустах притаилась засада; Ведь река — всегда препятствие на пути солдата. На ней он — открытая цель! По опыту я знал, что в таких случаях нужно действовать осторожно, не торопясь.

Я еще раз окинул взглядом прибрежную отмель и поднес к глазам бинокль, о котором совсем было забыл. Правый берег Сутьески, казалось, можно достать рукой. Мысленно я уже шел по тому берегу. И вдруг словно молния меня пронзила — в поле моего зрения попал немец. В бинокль он казался огромным и был совсем рядом. Одетый в помятый мундир, он стоял под кленом, держа на плече винтовку. Смотрел он хмуро и независимо. От волнения у меня перехватило дыхание, тревожно забилось сердце. Я рассмотрел край растянутой палатки. Совсем близко. Протяни руку и коснешься ее пестрой поверхности. Я опустил бинокль и посмотрел невооруженным глазом. Расстояние между мною и немцем немного увеличилось. Я снова поднял бинокль и заметил почерневшую от росы растяжку, а рядом с нею тонкий телефонный провод. Вот оно что! Но немец, казалось, был равнодушен ко всему на свете. Он с беззаботным видом нес свою службу и время от времени спокойно рассматривал противоположный берег. И это спокойствие раздражало и пугало меня. Фашист чувствовал себя спокойно на нашей земле! Во мне поднималась волна ненависти. «Убить его! — мелькнула мысль. — Гляди, как хорошо виден его затылок! И коробка пулеметных лент у палатки! Буду переправляться в этом месте…» — решил я.

Подо мной резко хрустнула ветка. Я замер. Тишина. Подул легкий ветерок, и листья вокруг зашептались, словно предсказывая чью-то смерть. Умереть? Стать мишенью, как то чучело в школе? Нет, ни в коем случае. Необходимо как можно осторожнее переправиться через реку. Представь, что ты в центре горящего города, и тебе во что бы то ни стало нужно из него выбраться. Нет, ты не должен допустить, чтоб тебя убили. Будь храбрым, ведь ты — солдат. Сейчас ты, как иголка в стогу сена, никто из них не знает, где ты. И уцелеть — это твой долг. А долг — это то, что заставляет забыть страх и дает силы подползать даже к амбразуре ощерившейся огневой точки.

Вдруг откуда-то донеслось повизгивание собаки. Что это, полиция? Я уже собрался войти в воду, но в этот момент; как назло, часовой повернулся в мою сторону. Невольно, словно подчиняясь гипнозу, я поднял бинокль и приблизил к себе это лицо. Водянистые выпученные глаза, казалось, цепко впились в меня, будто обнаружив. Не знаю, сколько прошло времени, но я так и не тронулся с места. Немец же стоял свободно, на открытой поляне перед палаткой, словно у себя дома. Будто не он, а я нахожусь в чужой стране. От обиды у меня перехватило дыхание. Я поднял винтовку и прижался щекой к прикладу.

Но в эту минуту снизу по течению послышались выстрелы. Должно быть, военная полиция прочесывала местность, подбирая трупы своих солдат и добивая наших раненых. Часовой повернулся ко мне спиной и зашагал в том направлении.

Проклятая собака заскулила ближе. Вот она радостно взвизгнула, видимо, обнаружив мой свежий след. Что же ты стоишь? Лучше погибнуть, чем ждать, пока тебя схватят и начнут колотить, как дикого кабана.

И вот я в воде. Стараясь ни о чем не думать, я полностью доверился Сутьеске. И она понесла меня к заветной цели. Несколько пуль шлепнули справа. Но я видел только лес на том берегу. До него оставалось метров двадцать, а силы уже оставляли меня. Сказывалась усталость, бессонные ночи и постоянный голод.

У самого берега я поднялся во весь рост. С одежды струйками стекала вода. Медленно, слишком медленно стал карабкаться по камням. Ухватившись за выступ, я нечаянно стукнул прикладом. И тут же пулеметная очередь ударила в скалу над моей головой. Я собрал последние силы и, шатаясь, пошел в лес. Те, кто отчаянно строчил по мне с того берега, должно быть, волновались больше меня. На их глазах «бандит» медленно уходил в заросли. Уходил, пошатываясь от усталости, подставляя свое исхудалое тело огню. Словно презирал смерть…

III

Подул ветер, и высокие сосны согнулись, как мачты. И чем дальше углублялся я в лес, тем сильнее завывал ветер в вершинах деревьев. Мимоходом я сорвал пучок черемши, но не смог утолить мучившего меня голода.

В тот день я прошел много километров. Желание найти своих подгоняло меня. В моем батальоне было шесть взводных и три командира роты. Неужели только мне суждено было остаться в живых? Я жил уже целый день после того, как переплыл реку, и еще день с половиной с тех пор, как уничтожили дивизию. Но чем же тут гордиться? Что это за командир взвода, который не уберег ни одного своего солдата, а теперь бредет, сам не зная куда? Охваченный этими мыслями, я шел и шел, еле передвигая ноги, крепко вцепившись в винтовку, все больше углубляясь в лес. Какое-то неведомое чувство подсказывало мне, что где-то рядом — немцы, что они повсюду окружают меня. Но я шел и шел, словно уходил в вечность. Мне насмешливо кивали еловые ветки, могучий аромат леса опьянял меня, тишина и безлюдье пугали.

Солнечный луч, словно заманивая, пробился сквозь качающиеся ветки и упал на узкую тропу. Будто кто подтолкнул меня. Неверным шагом, ощущая под ногами землю, как большую палубу корабля на взволнованном море, я пошел по этой тропе на восток. Через полкилометра она привела меня к небольшому ущелью, каких много в этих местах. Остановившись у входа в него, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Под большим дубом стоял какой-то человек. Я сразу же укрылся за одним из деревьев.

Из-под шапки незнакомца выбивались седые волосы. Тяжелый взгляд его синих глаз сверлил меня. Нас разделяло всего несколько деревьев.

— Ты кто? — спросил он резко.

— Человек! — ответил я.

Он стоял у дуба и, казалось, сливался с ним. Этот человек не даст мне уйти! Огромной рукой он обхватил ствол винтовки. Ноги были обуты в крепкие башмаки, а штанины, грубо заштопанные на коленях, почти касались земли.

— Вижу, что человек, — сказал он.

— С реки, — пояснил я, — там, где был бой.

— Был бой, говоришь? — криво усмехнулся он.

Я не знал, как лучше ответить на эту усмешку: то ли разозлиться, то ли проявить осторожность. А он вышел из своего укрытия и спокойно стал подходить ко мне, крепкий, как тот дуб, за которым он только что стоял.

— Как зовут тебя?

— Грабовац, — ответил я сердито.

— Твою часть разбили?

— Да, как и твою. Я ни одной не видел не разбитой… Ты солдат? — спросил я.

Он не ответил.

— Ладно уж, — произнес я.

Незнакомец более дружелюбно взглянул на меня.

— Если знаешь лес, веди, — сказал я, а про себя подумал: может, я золотой самородок нашел, а может, и гриб ядовитый.

— Меня зовут Минер, — отрезал он и протянул мне руку. На поясе у него висели две гранаты.

Теперь мое одиночество кончилось. Я сел рядом с Минером и только теперь почувствовал, как устал…

Проспав два часа, мы тронулись дальше, по долине какого-то ручья. Я заметил, что Минер знает дорогу. Так началось наше путешествие, вернее, поиски кусочка земли, где бы смерть не была хозяином. Теряя сознание от голода, я еле успевал за Минером. Иногда в памяти всплывали картины прошлого. Вспоминалось только хорошее. Печальное как-то само собой утопало в забвении, исчезало в сверкании ручьев, что бежали перед нами с севера на юг. Но порой красота окружающей природы только еще больше угнетала меня…

IV

Мы идем уже несколько часов, а Минер не проронил ни слова. Он идет первым, ссутулив свои широкие плечи и чуть наклонив голову, как разъяренный бык, готовый к бою. Метрах в трех от него плетусь я. Минер передвигается крадучись, бесшумно. В своей поношенной одежонке он иногда напоминает мне большой почерневший пень. Когда силы оставляют меня, я ударяю камнем о приклад. Минер сразу же останавливается, оглядывается и рукой приглашает сесть рядом. Лес, как плотный занавес, прикрывает нас, а мы, как актеры, готовимся с минуты на минуту выйти на сцену.

Вдруг лесную тишину разорвал чей-то свист. Неожиданно, как на заре, закукарекал петух и раздались выстрелы. Мы бросились па землю и осмотрелись. Вскоре послышался топот и стих где-то далеко позади. Наверное, мы напоролись на один из хвостов немецких подразделений…

Спустя полчаса у скалы, что серым полотнищем высвечивала в лесу, послышалась немецкая речь. Мы отступили в глубь леса, в тишину, утопая в ней, как в омуте. Тишина становилась мучительной, потому что была обманчивой. Мы знали, что рядом — враг, и пробирались по лесу, переходя от одного дерева к другому, будто шли по болоту, нащупывая ногой одинокие кочки.

Я никак не мог понять путь Минера. А он словно замок повесил на губы. Прислушиваясь к каждому шороху, Минер шел осторожно, но внешне казался совершенно спокойным. Почувствовав опасность, поднимал палец. И точно так же молча останавливал меня. Иногда отмашкой локтя указывал, на какую сторону надо обратить внимание. Когда же опасность отодвигалась, он едва заметно подавал мне знак двигаться. И я безропотно подчинялся его воле. Если он припадал за каким-нибудь дубом, то же самое делал и я, только в пяти шагах от него. Вставал он — поднимался и я.

К концу дня мы обошли огромную скалу. В слабом свете догорающего дня я впервые заметил на лице Минера выражение затаенной радости. Наступали мглистые сумерки. Ночь темной кисеей накрывала небо. Мы остановились и устроили себе жесткое ложе.

Так прошел наш первый день.

V

Спасаясь от немецкого патруля, мы вышли из леса. Стоял день. Дул теплый ветер. Вокруг тишина, только под ногами у нас хрустят ветки. И тут в глубине ущелья мы увидели каких-то оборванцев. Они шли спокойно, и ни один из них не встрепенулся, когда немецкий патруль выпустил очередь по опушке леса. Пули просвистели высоко над скалой, потому что немцы пока никого из нас не заметили.

Человек, шедший первым, скоро оказался прямо передо мной — долговязый, в серых штанах, в бурой обтрепанной шапке. Через плечо переброшено итальянское одеяло защитного цвета, связанное узлом на поясе. На ногах — большие сапоги. Из правого кармана торчит рукоятка немецкого «вальтера». Длинный магазин для автоматической винтовки. Изможденное, но молодое загорелое лицо.

Заметив меня, он схватился за кобуру и, переломившись в поясе, с молниеносной быстротой скинул с плеча винтовку. На его грязной шапке я заметил пурпурный знак. Он держал меня на прицеле. Следовавшие за ним девушка и старик остановились.

— С Сутьески! — произнес я.

— Хорошо! — ответил он хрипло и повернулся к своим: — Наш!

В лесу снова затрещали выстрелы. Долговязый пристально разглядывал меня. В долине, уходившей в сторону от ущелья, оглушительно журчал ручей. Где-то очень далеко слышались короткие автоматные очереди.

— Из какой части?

— Третьей.

— Я мог тебя убить.

— Я бы то же самое сделал.

Он протянул мне корявую руку:

— Я не похож на немца.

Он не сводил с меня испытующего взгляда, стараясь, видимо, понять, не дезертир ли я.

— Ты был в бою?

— Да.

— Кем ты служил?

— Взводным.

— Что с твоими людьми?

Я махнул рукой. Незнакомец говорил спокойно, но мне в его тоне слышалась издевка. Хотелось крикнуть: «Хватит этих вопросов или я разобью тебе морду!»

— Иди к чертовой матери! — вырвалось у меня, и я повернулся спиной. Долговязый примирительно спросил:

— Куда?

— Привести…

— Сколько их с тобой?

— Один.

— Оружие есть?

— Да.

— Тогда порядок. Догоняйте нас.

Я прошел немного вперед и увидел машущего мне Минера.

— Тише! — произнес долговязый, когда мы догнали их, и больше не обращал на нас внимания.

Огромное сверкающее солнце галопом мчалось по небу. Мы шли вдоль русла ручья. Под ногами шелестели жухлые листья. На них оставались наши следы. В расщелинах с левой стороны открывались все новые и новые долины — одна уже другой. Русло нашего ручья и одна из долин все время соединялись, чтобы потом разойтись и снова встретиться, как в какой-то сказке.

Теперь нас пятеро. Мы идем друг за другом, стараясь не очень сближаться, но и не отставать. Наконец вошли в густой лес.

Над головой прошумел самолет. Он летел высоко. Вот рванул с места испуганный заяц. На тонкой ветке закачалась белка. Ловко перепрыгивая с ветки на ветку, она некоторое время сопровождала нас.

Охваченные глухой тишиной леса, мы быстро шли по его мрачному коридору. Теперь нас вел Минер. Долговязый спокойно принял это и уступил.

На одном из привалов Минер подошел ко мне.

— Ступай впереди меня и наблюдай за правой стороной. Я буду смотреть влево… — И, помолчав, спросил, глядя на след нашивок на моем рукаве: — Ты был взводным?

— Да. Был до последнего боя.

Он хрустнул пальцами:

— У тебя хорошее зрение?

— Не особенно.

Он легонько подтолкнул меня в спину:

— Смотри, чтоб нас не застали врасплох. Здесь может появиться патруль, тогда нам придется стрелять. — И озарил меня светлой улыбкой…

За спиной я услышал кашель старика. Он тащился позади, задыхаясь и изнемогая. Теперь мы вступили словно в преддверие ада. Солнце не могло пробиться сквозь густые переплетения ветвей и листьев, но все равно было жарко и душно. Я шел, чуть нагнувшись, в тени, обхватив рукой кожаный ремень, то и дело ощупывая полные подсумки. Восемьдесят патронов!

А вдруг тебя упредят и ты не успеешь расстрелять патроны? Я снял с плеча винтовку, правой рукой обхватил цевье, левой погладил ствол.

Заметив мое движение, Минер одобрительно кивнул головой.

Я все время смотрел на заросли справа, как приказал Минер. Размытый кустарник, осевшая красная почва. На ней растут примулы. В подмытом берегу желтеют плети корней.

«Идите сюда!» — жестом позвал нас Минер.

Я направился к котловинке. Русло здесь расширялось, образуя воронку с неглубоким дном. Вокруг воронки буйно разросся бурьян, до самой буковой рощи.

— Сюда! — показал Минер.

Мы без звука повиновались.

— Они нас глубоко оскорбили, — вдруг сказал Минер, — а я бы самого господа бога двинул в рыло, если б он меня оскорбил. Они разбили нашу дивизию, и теперь мы шляемся, как корабль без рулевого. Верно, Судейский? — обратился он к долговязому.

Нахмуренный, с отсутствующим взглядом, тот не проронил ни слова. Все молчали. Да и не нужны были слова. Когда группа людей встретит такого человека, как Минер, она беспрекословно подчинится ему. Она пойдет за ним даже на смерть. Мы стояли под деревьями, молча сжимая в руках винтовки. Наши горящие взгляды были полны решимости.

Я принялся наблюдать за девушкой. Лицо ее было изрыто оспой. Из оружия — один лишь маленький итальянский пистолет. И ничего больше. Она развязала небольшую пеструю сумку и стала раздавать всем по горсти сухих кукурузных зерен. Твердые зерна кукурузы напомнили мне вкус хлеба. «Хорошо, что мы встретили этих людей», — подумал я. Судейский осторожно насыпал себе неполную горсть и до меня вдруг дошло, что это все наши запасы. Бедный старик! У него не было зубов. Он налил воды в углубление камня и, положив туда зерна, другим камнем стал толочь их.

— Пошли наверх, посмотрим, — предложил мне Минер.

Когда мы отошли в сторону, он сказал:

— По-моему, мы раньше встречались?

— Да?

— Не помнишь меня?

— Нет.

— Я из четвертого. Тот самый, что шел с минометами.

Ты мне отдал коня, которого взяли под Баня Лукой. Это был отличный копь, под седлом. А ведь ты неплохо ездишь верхом.

И только теперь я припомнил, что в самом деле видел однажды этого минометчика. Почему же я до сих пор не узнал его? Или он так переменился? Или я стал другим? Или мы просто-напросто встречались в незначительных ситуациях? Я только не мог вспомнить, как звали его тогда: Минером или же он носил какое-то совсем другое имя.

— Мне жалко было у тебя его забирать, хотя я знал, что ты не откажешь. Это была военная необходимость, а конь как раз под седло годился. Порядком пришлось помучиться, пока приучил его носить вьюки.

— Ты — командир минометчиков?

— Да.

— Теперь тебя больше так не называют.

— С тех пор как мы закопали минометы.

Он побледнел и отвернулся.

— Да, — тихо произнес он. — Это случилось год назад. Была совсем иная ситуация. Правда, мы сохранили головы, — продолжал Минер, остановившись. — Но неизвестно — надолго ли.

Он махнул головой в том направлений, откуда мы пришли и где сейчас находились немцы. Меня поразило, что об этом он говорит спокойно, с улыбкой на лице. Вдруг он сделал предупреждающий жест.

— Иди вон по той тропинке, — шепнул он, — и, смотри, не слишком ломай ветки. Затаись и прислушайся! Если ручей мешает, пройди чуть подальше, к горе, и подожди. Я подойду с другой стороны. Если заметишь что, дай мне знать постукиванием камня о камень, по не выдай себя. Понял?

— Ты думаешь, они здесь есть?

— Предполагаю, — ответил он, нахмурившись. На обоих берегах ручья их стоянки. У нас нет иного выбора, кроме как держаться этой дороги, между их биваками.

Минер словно нюхом чувствовал, где располагались немцы, и будто тысячу раз проходил по этому бездорожью…

VII

Я ничего не услышал и ничего не заметил! Неподалеку от меня кто-то грыз кору на дереве. Наверняка кабаны. Потом вдалеке, там, откуда мы пришли, началась стрельба. Минер появился, но так неожиданно, что я схватился за винтовку.

Мы молча вернулись к остальным и пошли дальше. Слева, в километре от нас, стреляли. Стрельба теперь непрерывно сопровождала нас. А мы шли спокойно и молчали, словно это нас вовсе и не касалось, словно мы находились в некоем абсолютно мирном краю. «Люди слишком измучены и устали, чтоб еще волноваться», — подумал я.

— Отставшего оставим! — мягко, как предупреждение, произнес Минер. Он хотел еще крепче соединить нас, и в его голосе слышалась решительная нота.

Мы взяли немного правее того пути, по которому в ночь перед боем спускалась бригада. Меня захватили воспоминания. На миг сквозь ветки пробилось солнце, но вскоре мы опять углубились в чащу, словно провалились в тьму туннеля. Какое-то неясное предчувствие томило меня. Казалось, что-то должно произойти. Да и Минер стал намного осторожнее, ведя нас па восток по темному и жаркому лесному туннелю с зеленым сводом.

Мы шагали с трудом, еле передвигая ноги. Нас мучил голод. Я готов был сожрать целого барана или хотя бы остаток кукурузы, которую несла Рябая. Опа бережет эти зерна. И как это у нее хватает терпения? «В конце концов, это глупо, — убеждал я себя. — Почему бы и не съесть их?»

И вдруг вспомнил, что в тот вечер, когда роты последний раз начинали марш, я сунул в карман штанов мясо. Завернутое в бумагу, оно так и лежало в моем кармане. Мясо посинело и неприятно пахло, но червей на нем не было. Я обрадовался и стал делить его. Странно, почему я не вспомнил о нем раньше? А ведь умирал с голоду! Почему? Кругом была смерть, вот и позабыл.

— Остаток спрячь, — сказал Минер. — На другой раз.

— К черту! — ответил я. — Вот и наемся.

Тогда Минер взял у меня кусок мяса и завернул в бумагу, предварительно переложив его черемшой.

— Так меньше вонять будет. — С этими словами он протянул сверток Рябой.

Та бережно взяла мясо, уложила в сумку и тщательно застегнула ее. Только теперь я заметил, что девушка волочит правую ногу.

— Тебя ранили? — спросил я.

— Да, при отступлении.

— Что за рана?

— Кость не затронуло.

— Когда делала перевязку?

— Вчера вечером. Только нечем обработать. Подорожник прикладываю. Старик меня научил…

Молча шагаем дальше. Минер вместе с Судейским ушли вперед, в разведку.

— Ступай сзади! — приказал мне Минер. — Оглядывайся, не идет ли кто следом.

Оглядываться было неприятно. Ветер шевелил кусты, и я то и дело останавливался. Потом приходилось тратить немало сил, чтобы догнать ушедших. Старик плелся, тяжело дыша. Девушка, превозмогая боль, старалась держаться невозмутимо. Лишь однажды я заметил, как исказилось от боли ее лицо, но, перехватив мой взгляд, Рябая сделала вид, будто ничего не случилось.

Километра через четыре я догнал Минера.

— Устали? — спросил он.

— Да.

— Путь у нас долгий…

— Наверстаем, когда спадет жара.

Минер ничего не ответил и продолжал шагать. Наконец он выбрал для стоянки надежное место.

— Тишину не нарушать! — приказал он.

Я понимал, что рано или поздно мы натолкнемся на немецкий патруль, один из тех, что прочесывают лес между биваками. Ведь немцы растянулись вдоль дороги на много километров вперед.

— Долго задерживаться опасно, — заметил Судейский.

— Все сейчас опасно, — отозвался Минер. — И все же я надеюсь, что мы выберемся. Это как в сказке об осле и льве.

— Что за сказка? — спросил старик.

Лицо Минера озарилось улыбкой, словно солнце выглянуло из-за туч.

— А вот какая. Лев больше всего на свете любил ослиное мясо. Увидел он однажды отличного осла и от радости так сильно разбежался, что перепрыгнул его, только спину чуть когтями задел. И пришлось льву не солоно хлебавши отправиться восвояси.

— А почему он не вернулся? — спросил старик.

— Лев — гордый и не любит возвращаться к своим жертвам, — ответил Минер. В голосе его мне послышалась насмешка.

— Ничего сказка! — заметил старик.

— Ты думаешь, немцы спешат в Италию? спросил Судейский.

— То, что думаю, оставлю при себе. Впрочем, бывают случаи, когда лев оказывается не слишком гордым.

— Спешат? Но это не мешает им все истреблять на своем пути, — вставил я.

— Не мешает. Они чувствуют себя уверенно! — произнес Судейский.

— Но мы не позволим истребить нас, — решительно сказал Минер.

— Воля божья, — вмешался старик.

Так-то оно так, — ответил Минер. — Но лучше бы отдохнуть. Бог не любит усталых людей…

— У тебя одышка? — спросил я старика.

Он ничего не ответил. Глаза у него покраснели, взгляд был мутным, седые волосы — грязные и всклокоченные.

Минер сидел неподвижно, уставившись в зеленую стену леса. Старик и Рябая расположились рядом, а я, опираясь на винтовку, опустился на поваленное дерево, немного позади их. Судейский лежал на спине.

Солнце уже оседлало гору. Подул свежий вечерний ветерок. Стоял чудесный летний вечер. Вокруг развесистого бука буйно разросся папоротник. О чем-то шептался кустарник. Трудно было отвести взгляд от этих кустов, под порывами ветра они качались все сильнее и сильнее. Нас было пятеро партизан — безмолвная поросль вместо шумной дивизии! От отчаяния защемило в груди. Казалось, ничто не может вывести меня из оцепенения.

И вдруг в раздвинутых руками кустах я увидел две головы. Одна из них явно принадлежала женщине. Ее пышные волосы блестели на солнце. Эти люди находились довольно далеко, я не мог как следует разглядеть их лица. Мужчина был небрит. Но если рядом с ним женщина, значит, это — не немцы. И я спокойно наблюдал за ними, потом махнул Минеру.

— Ты что? — прошептал Минер, подползая ко мне. — Кто это?

— Это не немцы, — ответил я.

— Они тебя заметили?

— Думаю, что да. Но это не имеет значения.

— Почему?

В это время те двое вышли из кустов. Мужчина, очень худой, обросший, смуглый, походил на кочующего цыгана. На плече он небрежно нес чешский карабин с коротким прикладом и вызывающе смотрел на меня.

У девушки были волнистые волосы. Темно-русые и блестящие. И большие глаза! «Она! — обожгла меня мысль. — Та самая девушка из партизанского отряда!» Мгновенно перед моим взором возникла шеренга бойцов в лесу и эта девушка с бездонным взглядом. Командир батальона ставит задачу в канун боя. Дубы поднимают плечи, подпирая небо…

Я прирос к месту и не сводил с нее глаз.

А они оба подошли к Минеру, что-то ему сказали: и уселись рядом со стариком. Эту девушку звали Аделой. Она поздоровалась со стариком и Рябой, а на меня будто и не обратила внимания. Правда, мне показалось, что украдкой она как-то странно взглянула на меня, но это мне просто так показалось. Я был почти уверен, что она даже не посмотрела в мою сторону. Однако на душе у меня стало почему-то светло и радостно, хотя девушка не обменялась со мной ни одним словом.

Мы тронулись дальше. Русло ручья утопало в гирлянде раскидистых веток. Заходящее солнце лишь изредка пробивалось тонкой золотистой ниткой сквозь густой зеленый туннель. Вечерний ветер обдавал нас прохладой, предательски шелестел в кустах.

«А она не очень похудела», — подумал я, хотя с того вечера прошло не больше десяти дней. Это была, конечно, она. Те же черные глаза. То же продолговатое, смуглое лицо. Те же волнистые волосы, только сейчас на ней — шерстяная крестьянская юбка, плотно облегающая фигуру, а тогда она была в солдатских брюках. Эту девушку достаточно увидеть один раз, чтобы запомнить навсегда.

«Думай о своей задаче!» — одернул я себя. И стал внимательно всматриваться в кустарник. Минер остановился и приказал мне:

— Иди метрах в пятидесяти перед нами и смотри вправо. Теперь тут стало опаснее. Я пойду вслед за тобой!

«Она опаснее войны и всего на свете!» — хотелось кричать мне. Казалось, я перестаю быть самим собой. И хотя я изо всех сил подавлял в себе желание смотреть на нее, она, как магнит, притягивала мой взгляд. Девушка произвела на меня огромное впечатление.

Я старался ничем не выдать своего волнения. Но проницательный Минер заметил перемену во мне. Я несколько раз ловил на себе его долгий, внимательный взгляд. Подобно облачку, сулящему непогоду! Под этим взглядом я опускал глаза, как будто сделал что-то нехорошее.

На одном из поворотов сквозь густую листву мы заметили чью-то тень и какое-то движение.

— Лошадь, — сказал Минер.

Что-то дрогнуло во мне при этом слове. Как голодные волки мы осторожно подкрадывались к ней. Это была партизанская лошадь, брошенная бог знает когда, истощенная до предела. Она неподвижно стояла в кустах и, казалось, не имела сил сдвинуться с места.

Безмолвным полукругом мы подходили к ней. Лошадь медленно повернула голову и посмотрела на нас, печально и озабоченно. И вдруг кивнула нам, как знакомым. «Наверное, узнала, — думал я. — Оборванных, неумытых, небритых, как вся та армия, которой она служила».

Несколько мгновений мы стояли молча. Потом Минер вынул нож.

VIII

Адела не выходила у меня из головы. Я вспомнил ночь перед боем. Мы стояли в колонне. Мой взвод, двадцать пять оборванных парней, готовился к выступлению. Вокруг шумел высокий сосновый бор. Здесь собрались все части последнего эшелона: две бригады, один отдельный батальон, две роты, отставшие от своих, штабные отделения и госпиталь с тремя тысячами раненых. На рассвете нам надо было прорваться. Мы делили патроны, когда к нам подошла отставшая часть пролетарской бригады. Все ее бойцы были в новеньких итальянских мундирах. Этот отряд среди нас, оборванцев, напоминал сверкающий клинок среди ржавых сабель.

Двадцать автоматчиков встали рядом с нами.

— Адела! — крикнул их командир. — Становись в строй!

Вот тогда я и увидел ее впервые. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Маленькие груди топорщились под солдатской гимнастеркой. Овальное лицо девушки обрамляли волосы, спадавшие на плечи.

— Что за часть? — спросил я ее.

— Вторая пролетарская рота, — ответила она детским голосом и пронзила меня взглядом. И то, что в суматохе, перед боем, я увидел это юное создание, наполнило душу какой-то светлой радостью.

Утром, когда завязался бой, я потерял Аделу из виду.

IX

Минер все время шел первым и вдруг повернул назад. Я понял, что он напал на чей-то след. Подойдя ближе, я разглядел свежие следы немецких сапог, подкованных гвоздями. Мне стало не по себе: они где-то совсем рядом, в этом лесу. След свернул в кусты и исчез. Мы замерли.

У последнего отпечатка ступни Минер опустился на колено и стал внимательно разглядывать. Сейчас он был похож на большой серый камень.

— Полчаса назад здесь прошел солдат, — произнес наконец Минер, поднимаясь.

— Вот еще следы, — заметил старик.

И в самом деле, чуть правее виднелись другие следы.

— Прошли двое, — ответил Минер. — Они шли с грузом: уж больно глубокие вмятины. — Резкая складка обозначилась на его лбу: — Повара за водой ходили.

Он поставил ногу возле лужицы, рядом со следом немецкого солдата. В углубление потекла вода.

— За полчаса наполнится, — сказал Минер.

Нас потрясло это открытие. Мы молча наблюдали, как вода заполняет след Минера.

Да, Минер знал больше нас. И сейчас в его взгляде мы, шестеро, читали призыв к кровной мести.

Мы понимали, что чем больше сил у противника, тем меньше у нас шансов на спасение. Но тем сильнее росла наша ненависть к захватчикам. И это как бы уравнивало наши силы.

Мой взгляд упал на бойца с черным цыганским лицом, Йована, парня, пришедшего вместе с Аделой.

— Что же мы стоим? — заметил он. — Надо идти, или я один уйду.

А мы идем, — спокойно сказал Минер. — Ты, Грабовац, иди первым, я — за тобой. Ты — замыкающим, — обратился он к Йовану.

Тот нахмурился:

Распоряжаешься как командир. Я тебя не выбирал.

— Если ты хочешь идти с нами, делай, что говорят, — отрезал Минер, сверкнув глазами.

— Иди! — сказала Адела, ласково посмотрев на Йована.

И от этого взгляда мне стало очень грустно.

Я стыдился признаться, что меня охватило чувство ровности, которому здесь не место. Я упрекал себя за это. Но, вопреки всему, это чувство росло во мне, как бурьян.

— Теперь будь внимателен, — шепнул мне Минер.

Но до меня не сразу дошло его предупреждение.

В душе я надеялся, что ничего не случится, что мы не нарвемся на немцев.

Солнце клонилось к горизонту. Потянул легкий ветерок, и стало приятней шагать по зеленому коридору. Нас семеро! Две девушки, Судейский, старик, Йован, Минер и я. А в лесу даже четверо чего-то стоят! Правда, у Аделы нет винтовки, только две гранаты у пояса. Рябая — это настоящий солдат. Она терпеливо переносит боль в ноге. Мне в жизни не приходилось встречать такой терпеливой девушки! Старика, конечно, не стоит принимать во внимание…

Я внимательно всматривался в кусты справа. Если здесь появятся немцы, надо перейти ручей и скрыться в зарослях па той стороне. Только бы не пустили собак… Когда же они пройдут через лес? Где-то должны кончаться их колонны? Не сегодня-завтра мы убедимся в этом. А пока лучше двигаться вдоль кустов. Так у меня будет время вскинуть винтовку. За сутки мы проходим пятнадцать, а то и двенадцать километров. Но, в конце концов, мы все-таки выйдем!..

Осмотревшись, я обратил внимание на выжженную костром проплешину. Скользнул по ней взглядом и снял с ремня винтовку.

— Нагнись пониже, — шепнул мне Минер и, повернувшись, махнул рукой остальным. — Ниже, еще ниже, — снова раздался его шепот, — Смотри влево, вниз.

Вдоль скалы бурлила река. Шум воды заглушал все другие звуки. Чуть дальше середины реки из воды торчал небольшой утес. Быстрый поток то и дело накрывал его белой пеной. Но снова и снова, сверкая на солнце, показывался гладкий черный камень. И вновь исчезал. Завороженный этим зрелищем, я не сводил с реки глаз. А когда перевел взгляд на кусты, почти рядом увидел фигуру в голубовато-зеленом мундире.

Немец, расстегнув воротничок, беззаботно шагал по лесу. Когда он поравнялся со мной, дуло моей винтовки оказалось у самой его глотки. Человек в немецком мундире побагровел, от неожиданности раскрыл рот и не смог произнести ни слова.

— Не стреляй! — сказал мне Минер. В руке он держал свой «вальтер».

Немец поднял руки. Я чувствовал, как дрожит мой палец на спусковом крючке. Эта неожиданная встреча сильно взволновала меня. Наверно, он отправился за водой. Значит, они неподалеку, если этот шагает таким расхристанным. Но как они смеют так вольно гулять по нашему лесу?

На боку у немца болтался большой револьвер. Из такого, должно быть, стреляют в затылок. Немец таращил глаза на Минера, который снимал у него с ремня револьвер. Пленный не сопротивлялся, он понимал, что его шансы равны нулю.

— Унтер-офицер, и его часть недалеко, — сказал Минер.

Немец только хлопал глазами, наблюдая, как у него отбирают документы. При виде пленного на лице у Аделы отразилось удивление, словно она разглядывала пойманного зверя.

Связав немцу руки, мы поставили его в середину пашей колонны и тронулись дальше. Шли бесшумно, стремясь как можно скорее «испариться» с этого места. Позади немца, сжимая в руке пистолет, шагала Адела. Лицо ее было спокойно. Старик шел впереди и крепко держал в руках конец кожаного ремня, которым связали пленного.

Нас было семеро, а фашист — один. Не много стоила теперь его жизнь! Конечно, если исходить из того, что по обе стороны нашего пути, быть может, в каких-нибудь десяти метрах от уреза воды, располагались лагерем две или три тысячи немцев, — тогда можно было считать, что пленный находился в лучшем положении, чем мы.

Я шел в стороне, и это позволило мне лучше разглядеть немецкого унтер-офицера. Он держался надменно, как будто вовсе и не испытывал страха. Меня оскорбляло его самообладание. Хотя он и шел совсем близко от немецких биваков, а мы, потеряв свои части, от рот до дивизии, были окружены теперь его войсками, но он все-таки считался пленным, а мы, как и подобает любой армии, имели «языка».

Немец выделялся среди нас своим ладным мундиром и, скорее, походил на барина, которому оборванные цыгане показывают дорогу. Он шагал, выпрямившись, как выхоленный жеребец. На вид был довольно силен, только ростом пониже Минера.

Я вспомнил часового на Сутьеске. Казалось, этот немец и часовой, которого я видел в бинокль, — одно и то же лицо. Попади тот часовой к нам в плен, он, наверное, держался бы также высокомерно. Такая уж их тевтонская порода!

Уходили все дальше и дальше от того места, где взяли пленного. Усталые, голодные, оборванные. Но судьба, видно, решила еще раз подшутить над нами. Кто-то торопливо приближался к нам, и вдруг лесную тишину разорвал звонкий юношеский голос:

— Ганс!

Пленный повернул голову, но, почувствовав сталь на своем затылке, присмирел.

— Ганс! — звучал призыв. «Ганс!» — раздавалось по лесу.

Послышался хруст веток, и, чуть не налетев на Минера, из кустов выскочил немецкий солдат.

«— А! — произнес он. — A, bitte!

Он был белобрыс и очень напуган.

Увидев наши пилотки, он сначала замер в недоумении, а потом на лице его отразился ужас.

— О! — выдавил он из себя и перевел взгляд на унтер-офицера. По его лицу разлилась бледность.

— О! Ты, пес! — спокойно произнес Минер и направил ему в лоб дуло пистолета. Дрожа от страха, немец, как побитая собака, безмолвно молил о пощаде. Во взгляде Минера он читал ненависть. На лице своего унтер-офицера видел осуждение. По тому, как тряслись кончики его пальцев, я понял, что этот немец — никудышный вояка.

— О! — повторил он снова.

Мы связали ему руки веревкой. Идти он должен был за Минером.

Наш командир, видно, сразу смекнул, что такой замухрышистый немец может дать важные сведения. Ведь на унтер-офицера нечего и надеяться…

Ситуация осложнилась. Нас стало девять. Если мы напоремся на группу вооруженных карателей, то откроем огонь, и пленные для нас — только обуза.

— Шагай побыстрей, человече! — вполголоса приказал мне Минер. — Поднажми, нужно быть попроворней, а то придется целый полк конвоировать.

Минер любил съязвить. Мы пошли быстрее, зорко наблюдая за пленными. Особенно усердствовал старик. Он то и дело понукал немцев, покрикивая и злорадно посматривая на них.

— Помолчи, старик, — зашипел Минер. — Прикуси язычок.

Тот на минуту смолк. Но вскоре опять принялся подгонять пленных. На их лицах застыло каменное выражение. Мы втроем вели каждого из фашистов. Они были откормленными и сильными, и только страх оказаться пристреленными мешал им предпринять попытку к бегству.

На первом же привале Минеру удалось выжать у младшего немца кое-какие сведения. Оказалось, весь этот район, длиной в восемь километров, занимало его подразделение — 86-й егерский батальон гренадерского полка, численностью восемьсот человек!

— Здесь? — спросил Минер, когда мы миновали предполагаемую границу, до которой доходили патрули карательного батальона, и пленный, поняв его, подтвердил это кивком головы.

Мы изнемогали от усталости и вынуждены были остановиться.

Солнце садилось. Лишь вдали, у кривого граба, почти параллельно земле сверкал одинокий луч. И этот пучок золотого света, казалось, держит на ладонях нашу судьбу.

— Зачем останавливаться? — возразил Йован. — Надо идти дальше.

— А эти? — спросил его Минер.

Вот погас последний солнечный луч. В лесу воцарились мрак и холод.

— Их нужно ликвидировать, — заявил Йован.

— Услышат, — заметил Судейский.

— Есть разные способы. — Это было сказано таким зловещим тоном, что оба пленных разом подняли головы, хотя и не понимали языка.

— О! — протянул Минер.

— А ты отпусти их, — ехидно продолжал Йован. — Когда тебе вслед побежит военная полиция с собаками, ты и костей не соберешь.

Он был прав, и мы молчали. В верхушках деревьев шумел ветер. Пленные по приказу Минера лежали на спине. Мы понимали, что придется их убить, но никому не хотелось брать это на себя. Однако и конвоировать их всю дорогу мы тоже не можем.

— Как же быть? — спросил Судейский.

— Этот сукин сын может выдать, — сказал старик, кивнув в сторону унтера. — И нас всех похватают.

— Да, он из волчьей стаи, — произнес Минер. — Солдаты Лера^[1] не дезертируют, когда на их стороне сила, — продолжал он, обращаясь ко мне. — Как ты думаешь? Что молчишь?

— Если вам их жалко, отпустите, — ледяным тоном заметил Йован. — Пусть уходят. Моя голова не дороже вашей…

— Что ходить вокруг да около? С пленными нужно кончать. Война есть война, и хотя в глубине моего сердца шевельнулось что-то похожее на жалость, я как можно спокойнее произнес:

— Нельзя их отпускать.

Огромный ветвистый бук! Тебе, должно быть, уже сотни лет. Ты помнишь Карагеоргия^[2], когда тот начинал восстание. Разлапистый и одинокий, ты далеко тянешь свои ветки. Сейчас, прислонясь к твоему стволу, сидит Минер, обнимая винтовку. Он кажется таким же могучим и мудрым. Под твоей кроной за эти сто лет не раз сидели такие богатыри.

Наконец Минер нарушил молчание.

— Допроси его, — приказал он Судейскому.

Тот подошел к унтеру и спросил, откуда он.

— Из Бремена, — последовал ответ.

— Какой части?

Немец молчал.

— Из какой ты части? — повторил вопрос Судейский.

Унтер-офицер назвал номер батальона. Судейский спрашивал о полке, о том, когда он попал сюда и куда будет двигаться. Однако на все вопросы, касающиеся передвижения и расположения немецких войск, унтер-офицер не ответил ни слова.

— Надо кончать, — решительно сказал Минер.

— Я пойду, — подошел к нему Йован.

— Ножом? — тихо спросил Судейский.

Адела делала вид, будто ничего не слышит. Однако в сгущающихся сумерках я заметил, как побледнело ее лицо. На поясе у нее висели две гранаты. В руке она неловко сжимала «вальтер», отобранный у немецкого унтера.

— Иначе нельзя, — ответил Судейскому Йован.

Отец Йована имел сотни овец. И мы хорошо понимали, что никто, кроме Йована, не сумеет сделать это.

— Наши так никогда не поступали, — тихо произнесла Рябая. Она обычно не вмешивалась в разговор, и сейчас ее слова прозвучали как обвинение.

— Много ты знаешь! — накинулся на нее старик.

— Когда? — спросил Судейский.

— Сейчас! — решил Минер. — Сейчас же!

Во рту у пленных торчали кляпы. Младший, вращая глазами, издал слабый гортанный звук. Брови его сошлись на переносице. Старший держался спокойно. Его взгляд был полон ненависти и презрения. Младший пытался что-то объяснить, доказать…

Судейский и Йован отвели их по склону. Судейский на плохом немецком языке объявил пленным приговор.

Он перечислил все бесчинства, которые творили гитлеровские войска. Убийства и поджоги. Истребление раненых он считал особо тяжким преступлением.

— Не мы к вам пришли убивать мирных жителей, — говорил Судейский. — Не мы несем ответственность за эту войну…

— Приговор приведен в исполнение, — чуть слышно сказал нам Йован.

XI

Мы шагаем по высохшему руслу реки. Адела по-прежнему владеет моими мыслями. А о чем думает она? Поговорить с ней, однако, мне никак не удавалось.

И вот первый привал под скалой. Увидев, что Адела села в стороне от остальных, я подошел к ней.

— Ты помнишь тот вечер накануне боя?

— Да.

— А ведь могла позабыть! Я еще спросил тогда, какая ваша рота. Верно?

— Да, — ответила Адела. — Я помню. Рота, в которой я была, проходила мимо твоего взвода.

Она замолчала. Я тоже не мог найти слов. Это было все, что мы сказали тогда друг другу.

И так день за днем, от ночи к ночи мы пробираемся по лесу. Всеми нами владеет одно страстное желание — поскорее выбраться из окружения. И каждый день мы — как бойцы накануне боя — готовимся к прорыву.

Минер словно родился в этих краях. Он вел группу уверенно, минуя лесные тропы, на которых мог встретиться патруль. Минер умел вовремя заметить опасность. Даже заросли бука не мешали ему. И всегда его глаза светились силой и уверенностью.

Сегодня был чудесный день. Мы срывали нежные буковые листья с молодых веток, трепетные и прозрачные, терпкие на вкус. К ночи остановились под соснами на одном из лесных холмов. Как всегда, укладывались по двое, чтобы не замерзнуть. Да и безопаснее. Адела и Рябая расположились неподалеку. Прислушиваясь к их дыханию, я думал об Аделе.

Лунный свет белым каскадом падал на лохмотья домотканной одежды. Интересно, где она переоделась? Ведь тогда она была в брюках. Наверное, у беженцев, что тянулись за госпиталем. Теперь девушка ничем не отличалась от обычной крестьянки. Она поступила разумно. Я вот тоже переоделся в новые брюки с убитого унтера…

Всю ночь кричала сова, не давая нам спать. Утром я почувствовал сильную слабость. Ломило все тело. Ноги отказывались повиноваться. Я никому не сказал ни слова. Мы осторожно пошли гуськом. Ко мне подошел Минер, чтобы обсудить маршрут.

— Надо идти по тому берегу, по горе, — предложил я.

— Почему? — удивился Минер.

— Хорошая мысль, — поддержал меня Судейский.

— Неужели тебе не понятно, почему ты должен оставаться в хвосте? — спросил Минер.

— Какого черта вы играете в таинственность? — вскипел Судейский.

— Ты собаку слышал?

— Слышал.

— А если это охотники?

— Может, собака у пастухов?

— В таком месте? — спросил насмешливо Минер.

— А беженцы? — возразил Судейский.

— В таком месте? — с большей иронией в голосе повторил Минер.

— Что это за разговор? — вспыхнул Судейский. — Ты трусишь?

— Да, друг, — ответил Минер. — Да. Трушу. А знаешь, почему?

— Нет.

— Не хочу драпать без старика и девушек, если туго придется.

— И я бы не удрал.

— Мне и в голову не приходило сомневаться в тебе, — примирительно произнес Минер. — Я только сказал то, что думаю.

Судейский осмотрелся по сторонам и молча пошел за нами.

Выбираясь из района, занятого немецкой армией, мы, как обломки корабля, разбитого бурей, пытались всплыть на поверхность, но погружались все глубже и глубже в пучину чужеземных войск.

Судя по всему, теперь это были резервные части. Они шли по тому же пути, по которому раньше проследовали основные силы. В задачу резерва обычно входило прочесывание местности.

Прислонившись к хмурой скале, поросшей мхом, мы с Минером внимательно смотрели вверх. Там, над нашими головами, таинственно шумел лес. И вдруг я отчетливо различил новенькие мундиры альпийских стрелков. Их было двадцать два. Они почти сливались с зелеными листьями. Укрываясь в ползучей траве, мы осторожно отступили назад, предупредив остальных, что надо переменить направление.

Остановились в тени деревьев. Небо отсюда казалось темно-голубым, а солнце будто восседало на ветвях огромной сосны. В глубине ущелья, у самой реки, белел ствол одинокой березки. Меня неотступно преследовала мысль, почему именно меня взял с собой в разведку Минер. Может, почувствовал, как я ему предан? А может, Йована и Судейского он потому и оставил внизу, что в них был полностью уверен, а во мне — нет? «Нельзя его подозревать, — сказал я сам себе. — Он хитер, но открыт. Он наверняка сказал бы, если б думал иначе!» Я посмотрел на Минера, на его изрезанную морщинами коричневую шею, опаленную ветром, на его широкую спину и могучие плечи. О чем он сейчас думает?

Минер провел ладонью по лбу и загадочно посмотрел па меня.

— Пойти напиться, — сказал он. — Вот тебе бинокль. В случае чего — постучи по камню.

Минер ловко схватился за выступ скалы и бесшумно скользнул вниз. На дне ущелья гремела река, заглушая любой посторонний звук. На фоне мрачных скал Минер в своей темной одежде казался громадным валуном, беззвучно перекатывавшимся к реке.

Я сидел не шелохнувшись. Красноватые стволы сосен сверкали на солнце смолой.

Вдруг откуда-то сверху до моего слуха донесся характерный звук. Так стукается обо что-то твердое алюминиевая фляжка или котелок. Значит, как мы и предполагали, на скалах был бивак. Я осторожно стал ударять по камню. Вскоре вернулся Минер.

— Что-нибудь услышал? — спросил он.

— Звякнул металл о камень.

— Фляжка, — тихо произнес Минер. — Наверняка, здесь солдаты.

— Да?

— Высоко?

— Вон за теми тремя соснами на скале.

— Там у них лагерь.

— Ты уверен?

— Я так думаю, — ответил Минер. — Но лучше бы, конечно, в этом убедиться. У самой реки немцы не останавливаются. Они слишком осторожны, а шум воды мешает слышать.

— Но за водой к реке все же спускаются, — заметил я.

— Это точно. Но повара, если они там есть, могли запастись водой раньше.

Я не стал возражать. Было уже около десяти часов. Дорога каждая минута.

— Мы могли бы пойти наудачу, сразу, — предложил я. — Эта проплешина не так уж велика.

— Ты знаешь, как мы предупреждаем друг друга?

— Да, — ответил я и, выждав, когда не скрипела под ветром сосна, ударил камнем о камень. Затем ударил еще раз. Снизу чуть слышно до нас долетел ответный сигнал.

К реке мы спускались по очереди. Оглянувшись, я увидел Аделу, а за нею, метрах в четырех, — старика. Они время от времени останавливались, осматривались и осторожно скользили вниз.

Я быстро шел через открытую поляну, всматриваясь в редкие сосны: каждая из них могла быть засадой. Угрожающе вздымалась к небу скала. Утоптанная тропа вилась от реки к папоротникам и исчезала в густом кустарнике. Наконец мы вошли в реку. На другом берегу лес был еще гуще.

Напрягая память, я вспоминал тот день…

Прежде чем выйти к Пиве, мы долго лежали в лесу, усталые и грязные. Неподалеку текла река, но подползти к самой воде мы не могли. По тому берегу петляла тропинка. По обеим ее сторонам рос густой папоротник. Высокие деревья отбрасывали длинные тени. По этой тропинке мимо нас двигались гитлеровские войска. Немцы растянулись колоннами по одному. Это говорило о том, что они ничего не боятся. Мы лежали, укрывшись в буйной растительности, и наблюдали.

От мундиров колонна немцев была голубовато-зеленой. Мелькали короткие сапоги с широкими голенищами, за которые были засунуты ручные гранаты. Время от времени доносилась команда. Армейские лошади с трудом тащили тяжелое орудие. Погоняя их, свистели бичами ездовые. Солдаты генерала Лера успели загореть, их лица отливали медью. Правда, у каждого третьего лицо было худое и очень измученное.

И все это происходило в каких-нибудь тридцати метрах от нас. Мы слышали дыхание лошадей. Нас разделяла только река. Изредка кто-нибудь из солдат сбегал к ней вымыть руки или умыться. Кое-кто наполнял водой фляжку. Делали они это торопливо, с опаской поглядывая на наш берег. И нам, семерым, тогда казалось, что нас вот-вот обнаружат. Но солдат убегал, догоняя своих. Иногда долетал отрывистый начальственный возглас, то ли команда, то ли брань, адресованная отставшему солдату. Немцы, видимо, очень спешили. Но куда?

Однажды мы и на этой стороне каньона услышали немецкую речь. Значит, их войска находятся повсюду, на обоих берегах реки. «Не скоро, наверно, увидим мы хвост этого войска», — шепнул я Минеру.

Но часа через два колонна оборвалась. Наступила мучительная тишина.

— Эх, — произнес Судейский, — никогда я не верил басням о том, будто их было сто тысяч.

Он еще больше похудел с того дня, когда мы встретились. Штаны его превратились в лохмотья. Зато куртка, снятая с младшего немца, была совсем новая.

— Да, — согласился я, — много их сегодня прошло, а ведь это только часть. Вот уже три дня мы пробираемся сквозь них.

— Теперь я вижу, что мы что-то значим, — проговорил Минер.

— Ты хотел сказать: только теперь видишь, что мы за сброд, — заметил Йован.

— Я хотел сказать то, что сказал. Ради какого-то сброда не посылают сто тысяч. Сто тысяч посылают против армии, которая чего-то стоит.

— Ты слишком преувеличиваешь, — злорадно ответил Йован.

— Я солдат у тех, кто прорвался, — возразил Минер. — И не люблю менять командиров.

— У нас нет командиров, — настаивал Йован. — Они все погибли.

Минер вдруг подошел к нему вплотную и молча уставился в его глаза. Затем, с трудом переводя дыхание, чеканя каждое слово, сказал:

— Они прорвались.

— Если они прорвались и бросили раненых…

Под суровым взглядом Минера Йован осекся. Все молчали. Да, Минер был комиссар из комиссаров. Мы ждали, что он ответит.

— Ты не знаешь, что говоришь, — произнес он. — Прорвались те, кто мог и как мог.

— Почему? — спросил Йован, пристально глядя на него.

— Потому что необходимо было прорваться тем, кто может.

— Это трусливый ответ.

Я сидел на земле, но, предвидя недоброе, подошел к Минеру.

— Не люблю таких разговоров, — сказал он внешне спокойно, словно ничего и не произошло. — Я не выношу, когда утверждают, будто мы победили у реки. Но и паникерские разговоры не терплю. Я не утверждаю, что командиры делали именно то, что следовало делать, но и не хочу думать об этом.

— Брось, — сказал я.

Мне не хотелось обнаруживать своей неприязни к Йовану. Я чувствовал, что этот человек отчаянно смел и что он не уверен в группе, но поскольку Йован пришел вместе с Аделой, мне казалось низостью говорить что-либо против него.

Мы опять залегли, потому что снова появились немецкие колонны и обоз. Я взял бинокль и стал рассматривать идущего впереди офицера. Загорелое надменное лицо. Руки сами потянулись к оружию. Убить бы этого фашиста! Мысленно я ощупывал ящики с минами, разоружал солдат, отнимал у них ранцы с продовольствием, приговаривая:

— Хватит, вы так много уложили наших…

Но чувствуя свое бессилие, я жадно смотрел на немцев и яростно считал. В этой колонне — тысяч пять. У реки погибло столько же партизан. Мурашки поползли у меня по спине. Сколько полегло взводных, командиров и комиссаров! Около трехсот девушек навеки закрыли глаза в тот день. Сколько медсестер и обозных! Перед глазами возник погибший комиссар, потом Мурат. Вот боец Радован. Ему пробило легкие, и кровь водопадом лилась у него изо рта. Белокурой девушке-санитарке миной оторвало ногу. Погибли командиры отделений моего взвода, маленький связной Митар, которому не исполнилось и шестнадцати лет, долговязый пулеметчик, пожилой солдат Вид, командир роты. Мина разбила ему таз. Ротный цирюльник, далматинец, тоже пошел в атаку и не успел сделать ни одного выстрела. Имена многих бойцов позабылись, но я помнил их всех по лицам. Вот они на привале, вот, разъяренные, бросаются в атаку.

Сначала в наших ротах погиб каждый десятый. Потом и всю дивизию разбили. Прочесывая местность, немцы уничтожили остальных. Поверят ли, что в одном месте полегло столько народу? Лучше, если не поверят…

Я не сводил глаз с того берега. Ветер шумел в прибрежных кустах. А немцы все шли и шли.

Вскоре и на нашей стороне раздался треск сучьев. Гитлеровцы проходили всего в двадцати метрах. И у нас не было никакой возможности отползти в сторону.

Мне никогда не приходилось видеть их лица так близко и в таком изобилии. В бою, на расстоянии, немцы были просто мишенью. Марширующими по шоссе или едущими в грузовиках. Я обычно видел их только в бинокль. Невооруженным глазом их трудно было отличить от серого кузова.

Рядом со мной задыхался старик, с трудом сдерживая кашель. В это время метрах в десяти от нас показался немец верхом на лошади. В просвете между ветками мы видели, как он все время оглядывался, двигаясь рядом с колонной. Если у них еще и собаки, то нам несдобровать. Фашисты, конечно, расправятся с нами, потому что никто из нас сдаваться не собирался…

Мы лежали не шелохнувшись, держа оружие наготове.

Минер посмотрел на скалы.

— Поздно, — прошептал я.

— Знаю, а надо было.

Среди обломков камня шел высокий немец. Это был обыкновенный рядовой с винтовкой в руках. Нас разделял только куст можжевельника, шага в три шириной. Немец пристально всматривался в нашу сторону.

— Мы могли его убить, — сказал я Минеру, когда немец ушел.

— Да, — шепнул он. — Но он со своими.

Теперь они двигались тремя колоннами. У каждого третьего — на груди автомат. У пояса и за голенища засунуты гранаты. Вскоре они исчезли в лесу, как и все предыдущие.

Теперь, когда на этом берегу смолкли ненавистные шаги, мы облегченно вздохнули. Где-то на западе тянулись облака. Прямо передо мной по листу подорожника медленно ползла лесная улитка. Я посмотрел в бинокль на тот берег. Не верилось глазам — ни одного немца!

— Это были последние, — сказал Минер.

— Много их, — вслух произнес старик.

— Укрытие нам больше не нужно, — продолжал Минер.

— Удачная маскировка, — заметил Судейский.

Я посмотрел в сторону девушек. И Адела впервые улыбнулась мне.

Деревья надвигались на нас, как дома. Сливаясь друг с другом, они превращались в предместья и улицы. Все это напомнило мне тот последний город, которым овладела наша дивизия три месяца назад.

Мы подходили к нему по лугу. Это была плоская низменность, под дождем она казалась еще более ровной. К югу тянулись болотистые окна. Всего две дороги пересекали эту долину. Очистив местность от усташей^[3] и немцев, мы приближались к городу. Над нашими головами свистели пули «дум-дум». Километрах в десяти от города мы подобрали застрявшие на дороге орудия, и теперь они открыли огонь по городским укрытиям. Вечером мы заняли предместье. Как и накануне, всю ночь сеял дождь.

На рассвете несколько батальонов бросилось в атаку. Рисковать всей дивизией не имело смысла. Моя рота вошла в город, когда совсем рассвело. У высокого железобетонного здания еще слышалась стрельба. Там засели какие-то немецкие инженеры и несколько эсесовцев. К дому подтаскивали противотанковую пушку. В остальных районах города уже стояла тишина…

По-прежнему моросил дождь, дул сильный ветер. Мы шли по главной улице, чистой, выложенной плиткой. За спущенными жалюзи прятались местные жители. Мои солдаты, несмотря на непогоду, шагали в ногу. На перекрестке нам попалась толпа пленных…

И сейчас, вспоминая этот городок, один из десяти, что освободила наша дивизия за истекший год, мне казалось, будто я снова иду по его улицам во главе первого взвода, а Адела — эта та самая девушка, чье платье так развевается на ветру. Я вижу, как Мурат приветствует ее, и она улыбается…

Адела впервые улыбнулась мне! И для меня это была самая большая радость…

Теперь, когда все страхи остались позади и наш челн, готовый вот-вот перевернуться на гребне волны, снова мягко качался на водной глади, мы испытывали такое чувство, будто никакой бури и не было.

— Ты должен выйти к скале и осмотреться, — спокойно сказал Минер Судейскому. — Дай мне, Грабовац, твой бинокль.

— Вы остаетесь здесь? — спросил Судейский.

— Нет. Будем передвигаться к скалам.

Судейский исчез. Я подошел к Аделе.

— Ты уверен, что немцы прошли? — спрашивала она Йована.

Тот пробурчал что-то, но я не расслышал.

— У нас есть карта местности? — обратился он ко мне.

— Есть, но не хватает как раз того района, который мы пройдем завтра, — ответил я.

— Далеко до Затарья?

— Да нет, километров тридцать или даже поменьше.

— Мы три дня шли кругом.

— Обходили по бездорожью.

— Сколько хода до Раянского Брда?

— День.

— Там я знаю местность.

— Это хорошо. — Я старался быть как можно любезнее.

Адела разговаривала с Рябой. Я украдкой наблюдал за ними. Прядь волос Аделы спадала на лоб. С какой нежностью в голосе обращалась она к Йовану!

— Далеко твой дом?

— Не будь я таким усталым, дошел бы меньше чем за два дня.

— Твои там?

— Разумеется.

Он отвечал небрежно, но ей это не мешало быть ласковой с ним.

— Что ты видел? — спросил Минер, когда вернулся Судейский.

— Несколько солдат, наверное, дозор. Очень спешили. Ушли.

— Куда?

— Вверх по лесу.

— Других не было?

— Нет.

— Ну что, пойдем? — обратился Минер к Йовану.

— Можно, если твоя милость приказывает.

— Ты можешь говорить по-человечески?

— Я — не человек.

— Ты сам не знаешь, кто ты, — проворчал старик.

— А ты молчи. Твоя песенка спета, — отплатил ему Йован. — Скоро твои кости расклюют вороны.

— Что он сказал? — не расслышал старик.

— Я говорю, что твоя песенка спета. Задыхаешься.

— Эх, ты!

— Поднимемся вверх и там будем в безопасности, — сказал Минер.

— Ты думаешь? — спросил Судейский.

— Уверен.

— Тогда пошли.

У какого-то ручья мы остановились. Минер опустился на колени и напился.

— От тех мы теперь ушли, — сказал он мне.

— Ты ждешь других?

— Да. Ведь нам придется спуститься в села. Вот тогда смотри в оба.

— Разве четников^[4] немцы не угнали?

— Некоторых — да, а некоторых оставили. Они опаснее гитлеровцев.

— Почему?

— Знают местность, и в каждом селе их полно. Эти убивают ради грабежа.

— У нас нечем поживиться.

— Убьют из-за винтовки. Она в цене.

— Я давно собираюсь сказать тебе, — тихо произнес я, — что если б Йован захотел, мы буквально через двое суток получили бы еду.

— Сомневаюсь.

— Почему?

— Скажу потом.

XII

Мы идем молча. Я все больше восхищаюсь Минером. Мне не приходилось еще встречать такого человека. Почти все, что он предвидел, сбылось. Говорил уверенно, взвешивая каждое слово. Умел отстаивать свое мнение, как обычно делают люди, хорошо знающие свое дело. И сейчас, когда исчезла непосредственная угроза, он чем-то озабочен. Чудесный человек! И непонятный!

На привале я сидел рядом с Минером, в стороне от остальных, и смотрел в пропасть каньона. Минер вспоминал бои на Сутьеске, вспоминал командующего.

— Слишком много суеты было перед атакой, — сказал я.

— Ты ведь его не знал, — возразил Минер. — Он был лучшим из командиров.

— И все-таки была суматоха.

А как бы ты поступил? Две с половиной тысячи бойцов и три тысячи раненых?

— Не знаю.

— Он хорошо оценил обстановку. На нас наседало десять, а то и все пятнадцать тысяч солдат Лера. Отступать было некуда, — рассуждал Минер. — Он был самый лучший, но даже такому оказалось не под силу что-либо сделать.

— А почему он сам встал в стрелковую цепь? — спросил я.

— Если человек видит, что все потеряно, — а он, конечно, видел, — на карту ставят последнее. Человек всегда может сделать последнюю ставку.

— Что ты хочешь сказать?

— Уже за два дня он знал, что прорваться невозможно. Последним эшелоном называют тот, который будет уничтожен. Невозможно двум с половиной тысячам человек спасти три тысячи раненых.

— Я не хочу об этом думать, — сказал я. — Слишком тяжело.

— Да, лучше думать о том, как спасти собственную шкуру. — Он добродушно ухмыльнулся и похлопал меня по плечу: — Запомни, самая важная задача сейчас — спасти шкуру. Это все, что мы пока можем сделать для наших. Ты увидишь, это не легко.

— Я хотел бы знать, что он чувствовал? — спросил я.

— Кто?

— Командир последнего эшелона.

— Как чувствует себя человек, когда он не может уберечь госпиталь? В нем были бойцы из его села. Но он не выбирал, — задумчиво произнес Минер.

— Пока не погиб, как простой пулеметчик?

— Пока не погиб. А мы вот живы. Живых хватает, только мы ничего о них не знаем.

— Наверное, главные силы ушли далеко на север?

— Когда мы были у реки, они вели бои далеко от Сутьески.

— Сегодня ты разговорчив.

— Да. Ты — из тех, с кем я люблю говорить.

— Спасибо.

Над ущельем парил сизый горный орел. И вдруг окрестности огласил взрыв. В глазах Минера промелькнула тревога.

— Слышите? — произнес он. — Похоже на разрыв мины.

— Очень далеко, — сказал я.

— Если у реки, то можно услышать? — спросила Рябая.

— Таким ясным утром можно. Но этот где-то ближе.

— Это бандитская граната, — пробурчал Йован.

— Таких не существует, — возразил Судейский.

— Ты думаешь у них не найдется, чем тебя убить?

— Нет, я не об этом. Я имею в виду, что у них нет своих гранат.

— Да и у нас тоже нет своих. Какая разница?

— Мы их отнимали.

— Верно, — произнес Йован, — мы их отнимали, а они их получали. Хватит пропаганды! Пусть так. И все-таки приятно, когда у человека хватает боеприпасов. Даже если они получены в «подарок». Они все равно хорошо работают.

— Не так, как отнятые, — заметил старик.

— А ты молчи. Твоя песня спета.

— Ну ладно. Пусть я старый и задыхаюсь, — сказал старик. — А ты? Начал расхваливать бандитов?

— Я их не расхваливаю. Я стрелял в них.

— А теперь не хочешь? — спросил Минер.

— Что я хочу, это мое дело.

— Тогда уходи от нас! — резко бросил Минер.

— Уйду, когда сам захочу.

— Йован, — повернулась Адела, — успокойся.

Он замолчал.

Эта была первая ссора между нами. Впервые Минер просил кого-то оставить нас.

XIII

Кроваво-красное солнце плывет по небу, одинаково благосклонное и к армиям и к бандитам. Нам уже не приходится считать себя армией. Четыре наши дивизии, которые двадцать дней назад прорвались на Сутьеске, теперь вели бои где-то на западе, как армия с армией. А мы понимали, что рано или поздно столкнемся с сельской стражей, с бандитами. И солнце будет свидетелем этому. И все же у меня где-то теплится зыбкая надежда, что кому-нибудь из нас удастся обо всем рассказать людям…

Передо мной лежит записная книжка немецкого унтер-офицера. Она перешла ко мне вместе с его штанами. Я в состоянии перевести каждое пятое слово. И этого достаточно, чтобы понять основное, а фантазия дорисует остальное. Листаю страницы. Мелькают имена Бруно, Гофмана, обер-лейтенанта Ванга. Как же прошли четыре последних дня? Четыре дня из жизни человека, чьи штаны я ношу?

…За четыре дня до своей смерти унтер, видимо, грелся где-нибудь на солнце и размышлял. «Нет, — говорил он себе, — я не очень ненавижу врага. В самом деле, я ведь не очень не люблю партизан. Я даже стал уважать их за храбрость». Люди, которых он уважал, безусловно, были хорошими солдатами.

— Следует признать, что они продержались два года, — вполголоса произнес он.

— Что? — спросил Бруно.

— Я думаю, что приятнее разбить врага, который умеет драться.

— Мне бы хотелось, чтоб они были послабее.

— Ты никогда не станешь солдатом.

— Вы меня не так поняли, фельдфебель, — покраснев, как рак, сказал Бруно. — Солдаты нужны нам в другом месте.

Они, должно быть, несколько минут помолчали.

— Будем ли мы завтра участвовать в их уничтожении? — спросил Бруно.

— Я думаю, нет. С этим покончат егеря.

Победа была налицо, если считать, что они вывели из строя одиннадцать тысяч партизан. В этом им немало помог тиф. Они восхищались своей артиллерией, взбиравшейся на неприступные утесы, и своими саперами, что прокладывали тропы там, куда прежде не ступала нога человека. «Только немцы могли этого добиться! Лучшие солдаты всех времен! Но, — размышлял Гофман, — вместе с итальянцами нас было свыше девяноста тысяч. — И эта цифра смущала его. — А их в пять раз меньше! И если их не раздавить, они снова создадут свободную территорию^[5]… Их нужно уничтожать всех до одного! Нужно с корнем вырывать эту сорную траву!» — убеждал себя Гофман в канун боя.

Я перевернул страничку записной книжки.

Вот Гофман увидел, как патруль привел пленных партизан — двух мужчин и девушку. Гофман и Бруно подошли ближе, к офицерской палатке. Девушка была маленькая, светловолосая, миловидная.

— Из какой вы части? — спросил их лейтенант.

Все трое молчали. Высокий широкоплечий партизан сверху вниз смотрел на часовых. Руки ему связали тонкой льняной веревкой, отчего пальцы затекли и припухли. Он производил впечатление сильного человека. Его правое плечо опоясывал бинт. Другой партизан был поменьше ростом и помоложе.

Старший спокойно выдержал взгляд лейтенанта и не произнес ни слова.

— Вы! — офицер ткнул пальцем в младшего.

— Из пролетарской, — произнес тот, поперхнувшись.

Вскоре он рассказал, что служит всего третий месяц, и объяснил, где находилась его часть, когда он с ней расстался.

— Где теперь ваша часть?

Молодой партизан махнул рукой куда-то на запад. Лейтенант понял. Потом он снова обратился к старшему: не желает ли пленный дать сведения немецкой армии?

Высокий партизан покорно подошел к офицеру вплотную, словно желая сообщить ему что-то очень важное и вдруг, неожиданно согнувшись, ударил связанными руками лейтенанта по лицу.

Немецкий офицер оцепенел. Потом отскочил на два шага и расстегнул кобуру. В этот момент выстрелил кто-то из часовых. Высокий партизан упал, сраженный пулей в затылок.

Стоя под высокой сосной, Гофман вспоминал Вильгельмштрассе и Аллею победы. Чудесные берлинские аллеи! Обширный парк пересекает город. И его вилла с колоннами! Он представил себе переднюю и подумал об отцовской библиотеке. Там он часто работал, и все предсказывали, что из него получится способный инженер.

Когда он приезжал домой, отец разочарованно спрашивал:

— Ты еще фельдфебель?

«Германия растет, — любил повторять отец, — и ты должен расти вместе с нею!»

Отец мечтал о Великой Германии. Но Гитлера считал плебеем, выскочкой. Если б Гитлер занимался только армией, все было бы в порядке. Но во главе Германии должен стоять другой человек. В последнее время отец избегал откровенных разговоров. Наверное, те ему не очень доверяли. И хотя отец был профессором университета и обладал отменными манерами, карьере Гофмана это не очень помогало.

Приятель Гофмана давно уже получил звездочки лейтенанта. Правда, он погиб под Сталинградом…

— Расстреляй их, — приказал лейтенант Гофману.

— Не меня! — закричал молодой партизан. — Я ни одного вашего не убил!

Что ты уговариваешь их? — только и произнесла девушка. — В них плевать нужно!

Руки у нее не были связаны. И она шла сама усталой, но гордой походкой. Гофман пошел за патрулем, уводившим пленных в лес.

При переходе через полувысохшую речушку молодой партизан ринулся в лес. Нескольких выстрелов, пущенных ему вдогонку, было достаточно, чтобы уложить его, но, воспользовавшись суматохой, девушка тоже попыталась ускользнуть. Она проворно скрылась в зарослях можжевельника. Гофман встал на одно колено. Из этого положения ему лучше было видно ее мелькавшую в ветках голову. Раздался выстрел, и Гофман увидел, как партизанка, словно бы поскользнувшись, упала. Но патрули, обшарив соседние кусты, не нашли ее. Гофман срочно вызвал солдата с собакой. Огромный черный пес нетерпеливо подпрыгивал на месте, радуясь выходу на охоту. Он обнаружил партизанку метрах в ста, на краю поляны. С громким лаем он набросился на нее, но вдруг завизжал и отскочил в сторону. Из-под его огромной гривы хлынула кровь.

— У нее нож! — закричал Гофман и уничтожающим взглядом смерил своих солдат. Они не обыскали ее как следует.

С трудом поднималась она с земли. Кровь заливала ее лицо. Шатаясь, медленно направилась к лесу. Гофман снова опустился на одно колено и прицелился. Приклад резко толкнул его в плечо. Девушка упала, а когда они к ней подбежали, только верба о чем-то шепталась с ветром.

— Чертова дочь, — произнес Гофман, отметив про себя, что это он попал в нее. — Убила у нас лучшего пса.

Девушка лежала на спине. Пушистые ресницы, полуприкрытые веки, волосы цвета спелой ржи. «Она моложе Бруно», — мелькнула мысль.

Видишь, — сказал Бруно, когда они возвращались. — Прошло три года, как мы завоевали Европу, но даже женщины продолжают воевать против нас.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что единственный верный путь завоевания — это истребление населения…

Чтобы побольше узнать о Гофмане, я перевернул первую страницу записной книжки. Гофман служил в германской армии фельдфебелем. Он был на русском фронте, затем его полк перевели в Венгрию, а потом в наши края. Перевод сюда он считал чуть ли не возвращением в тыл. Никогда прежде ему не доводилось бывать в горах. И теперь он их просто ненавидел.

Сначала партизанские налеты на гарнизоны ему казались смехотворными, как если бы кузнечик попал в ухо ослу, а тот только ждал момента, когда можно будет уничтожить его одним взмахом хвоста…

— Гофман! — позвал лейтенант.

Он четко козырнул. У лейтенанта, командира его роты, сверкали начищенные сапоги и гладковыбритое лицо. «Аккуратность — это наша особенность, — думал Гофман. — Сверкающие сапоги и иссиня выбритое лицо!» Вспоминались заросшие, помятые лица румынских офицеров в грязных измятых мундирах. Во фронтовой обстановке эти щеголи походили на старых сутенеров. А русские? Но ведь ему рассказывали, что под Москвой их части сверкали так, словно только что прибыли с парада!

Лейтенант отдал приказ. Вдоль реки пробирались партизаны. И чем больше сжималось кольцо вокруг них, тем яростнее они сопротивлялись. Гофман еще ни разу не видел живых партизан. Да их и невозможно увидеть! Днем они прячутся за деревьями и камнями, осторожные и неуловимые. И даже, казалось, самый тщательный обстрел их не берет. Когда солдаты занимали партизанские позиции, они обнаруживали там лишь несколько изуродованных трупов. Остальные партизаны исчезали. И снова, притаившись за деревьями и камнями, они ловили на мушку немецких солдат.

По ночам партизаны подходили совсем близко, не давая полку сомкнуть глаз. Ночные атаки становились все опаснее. И когда в одной из рот потери составили пятьдесят шесть человек, а в одном из батальонов — сто, пришлось оттянуть полк километра на четыре от линии фронта в тыл. Но через пять дней их снова пришлось вернуть «на линию». И хотя удалось ликвидировать пятьдесят бандитов, сами уже потеряли десять человек.

«Сейчас мы сразу взяли пять тысяч, — записал Гофман. — И больше шести тысяч погибло».

— Это мало, — задумчиво произнес лейтенант.

— Почему мало? — заинтересовался капитан, командир соседней роты.

— Такова уж партизанская война, — сказал командир восьмой роты и посмотрел на лейтенанта. — Они вытащили из котла больше чем тридцать процентов людей.

Значит, эти прорвались. Гофман вспоминал детали педантично разработанной операции. Казалось, все предусмотрели. Над партизанскими позициями немецкие самолеты разбросали листовки, где жирными стрелками были обозначены немецкие части. Одна из этих стрелок тянулась с юга до самой реки и вонзалась в каменную насыпь горы. Другая шла с севера на юг, остальные — с востока и запада, и тоже к реке.

Гофману не совсем было ясно, почему немцы рвутся именно сюда. Ни руды здесь нет, ни плодородных почв. Величественные в своей первозданной дикости края и абсолютно пустынные!

Войска больше не продвигаются. Неподалеку, возле Тьентишта, жестоко и сосредоточенно бьет немецкая артиллерия. И все-таки это неплохая цифра!

«Пять тысяч окружено», — записал Гофман.

— Что нового, господин фельдфебель? — спросил молоденький румяный ефрейтор из его роты.

Милый юноша! Не такой уж смелый, как следовало бы, но если учесть, что попал он сюда прямо из Берлина, со студенческой скамьи, то вполне пристойный. Бруно дружил с Гофманом: ведь они оба собирались стать инженерами.

— Я думаю об окруженных коммунистах, — ответил Гофман.

— Пять тысяч партизан!

— Их больше нет.

— Разве?

— Вчера их всех перебили. Среди них — половина больных и раненых. Понимаешь?

— Это была хорошая охота, фельдфебель.

Гофман нахмурился. Он не любил подобных полицейских выражений. Нужно говорить о героизме. А охота ничего общего не имеет с ним. Это окружение более слабых, но опасных! И тут же довольно ухмыльнулся: в этих лесах нет больше никаких войск, кроме немецких!

Операция по окружению длилась четыре недели. Партизан атаковывали со всех сторон, но это, казалось, только прибавляло им силы: сдаваться они не собирались…

Гофман тогда еще не знал, что совсем недалеко от его роты по ущелью шагают семеро обезумевших от голода и усталости людей, от которых скоро будет зависеть его судьба.

И вот последняя страничка! Рота Гофмана расположилась в долине Волуйка, недалеко от студеной горной речки, приятный шум которой доносился между деревьями. Его солдаты в бою не участвовали. Кругом все затихло. Гофман был почти уверен, что теперь отсюда до самой Сардинии — все спокойно. По крайней мере, ему так хотелось верить.

На поляне, как два утеса, торчали большие палатки, за ними, под прикрытием густой листвы, виднелись палатки поменьше. У входа в офицерскую палатку валялась сумка с радиотелефонной аппаратурой. Внутри было жарко и накурено. У одной из стен Гофман увидел некое сооружение, похожее на стол. Бруно освободил место фельдфебелю.

— Что вы здесь делаете в такой день? — спросил Гофман.

Парень, сидевший возле палаточного оконца и опоясанный вперехлест ремнями, ответил:

— Собираемся сыграть в шахматы.

Гофман посмотрел на свои швейцарские часы. Они почему-то остановились.

— Сколько времени? — осведомился он.

— Что-нибудь около одиннадцати, — ответил один из сидевших.

Гофман взял плащ-палатку и, выйдя наружу, расстелил ее на земле. Следом за ним вышел Бруно.

— Не люблю, когда день начинается в лесу, — тихо сказал Бруно.

— А я люблю, — возразил Гофман, разглядывая вершины деревьев, — люблю утро в лесу. Вам это не напоминает утро в берлинском парке?

— Почему мы никуда не двигаемся, господин фельдфебель?

— Думаю, что завтра утром мы выступим.

Из ущелья доносилось дробное журчание воды, маня к себе прохладой, Гофман встал, и они вместе с Бруно направились к реке…

Больше страниц, исписанных почерком унтера, не было!

Остальное дописали мы, которых он собирался уничтожить всех до единого, как сорную траву.

И вот теперь, как ненужный хлам, по крутому склону закувыркалась его записная книжка, исписанная мелким почерком. Я махнул ей вслед рукой, словно подводя итог чему-то очень важному.

XIV

Мы сидим здесь всего два часа, а мне кажется, будто я испокон веку знаю эти громадные скалы. И хотя мы вырвались из кольца, опасность все равно подстерегает нас на каждом, шагу: местность кишит бандитами.

Минер впервые рассказывает о себе:

— Я много лет был возчиком вьюков. Еще до того как стали использовать грузовики, я перевозил через горы грузы для купцов. Тогда я и научился предсказывать погоду. Вот завтра, например, будет облачно.

— А как ты присоединился к Движению!^[6] — спросил Судейский.

— Я всегда держался левых взглядов, — ответил Минер. — Часто приходилось бывать в столице. Люди там политически более подкованы. С нами были какие-то молодые люди, студенты. Я всегда выступал против короля.

— А что ты делал до того, как вступил в Движение? Все время был возчиком? — поинтересовался я.

— Работал у одного предпринимателя из Сербии. Доставлял динамит и запалы и вместе с группой подрывников крошил скалы. Строили дорогу. Там я встретил одного техника. Он был в конфликте с властями. Неплохой человек! Однажды мне удалось укрыть его от жандармов. — Минер произнес это с гордостью. — Правда, он был не особенным революционером, но хотел сделать все, что мог. И всегда хорошо относился к людям.

Минер замолчал. Он сидел перед нами, огромный и хмурый, с серьезным лицом и печальными глазами. Щеки его впали, еще больше посеребрились виски. Сила Минера таяла на глазах. На лбу у него появилась глубокая морщина.

Я представил себе, как он орудует тяжелым молотом где-нибудь под огромной глыбой, как дрожит под его ударами стальной шкворень, вонзившийся в камень. Мне доводилось видеть, как рабочие разбивали скалы, прокладывая дорогу к алюминиевой фабрике.

Я вообразил себе и техника, этого «не особенного» революционера. Вот он убегает от вооруженных жандармов и Минер укрывает его. Конечно, это мог сделать и кто-нибудь другой из рабочих, так как все ненавидели жандармерию…

Мысленно я видел Минера и посреди длинного каравана лошадей, нагруженных белыми ящиками с чешским сахаром и джутовыми мешками с бразильским кофе…

Или еще одна страница его жизни. Минера допрашивают жандармы. Огромные ручищи с корявыми ладонями, похожими на дубовую кору, связаны цепью. Глаза мечут молнии. «Не бей Минера, Зеко! — грозит он капралу Зеке, мусульманину с седыми усами. — Это тебе головы может стоить!» А его товарищ, огромный детина с юга, сплюнул и спокойно, неторопливо выговаривает прямо в покрасневшее от злобы лицо жандарма: «Мы, подрывники, не прощаем».

Жандармы и в самом деле не били их, хотя не прекращали бесконечных ночных допросов. В конце концов, не имея против него улик, Минера отпустили.

Я живо представил, как он посмотрел поверх желтого деревянного барьера, окружавшего помост, где восседали судьи: «Можете ли вы, господа судьи, в чем-либо обвинить меня?..»

Слушая Минера, я видел, как с грохотом отваливались глыбы. Вот он пробирается к куче камней, чтоб спасти наполовину засыпанного товарища. И вдруг рушится скала, потому что никто не считал взрывы или не смог отличить эхо от самого взрыва. Отвалившийся камень раздавил Минеру лопатку. Пришлось оставить работу, хотя друзья и сохранили ему место.

Затем он подался на север и нанялся дорожным рабочим. Наблюдая за схваткой боксеров, решил попробовать и свои силы. После недолгой тренировки неловко вышел на ринг, неуклюже размахивая ручищами. Вот он, потный и задыхающийся, бычьим ударом сбивает противника с ног, и тот больше не может подняться. Минер отходит от него, прижимаясь к канатам ринга. И в то время, когда его противника отливали водой, Минера поздравляли и хлопали по могучим плечам. Смущенный, с застывшей улыбкой, пробирался он к выходу, дав себе слово никогда больше не заниматься боксом…

Да, такой человек не побежит, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Я наблюдал за ним в пути. Он вел себя ровно со всеми, а когда сердился, лишь смуглая кожа сильнее натягивалась у него на лице. И тогда он походил на негра из «Хижины дяди Тома».

И вот так, сидя, опершись спиной на скалу, я увидел внутренним взором как бы всю трудную жизнь Минера. Помолчав немного, я спросил:

— Ты был тоже «не особенным» революционером?

— Как всякий бродяга… — вставил Йован.

— Бродяга? — с обидой произнесла Адела. Я впервые видел ее такой. — Конечно, — горячо продолжала она, — у его отца не было восьми волов и трехсот овец, как у твоего.

— Ты тоже не из бедняков? — спросил старик Судейского.

— Нет, если считать, что мне было что есть, пить и я не голодал. Мне не приходилось ездить «зайцем», скитаться по ярмаркам и рынкам в поисках работы. Об этом я знаю только по книгам, — чистосердечно признался Судейский. — Я не был ни сыном бедняка, ни отпрыском богача. Но сейчас я здесь и хотел быть здесь.

— Ты был бы судьей? — полюбопытствовал старик.

— Может быть, если б не это, я стал бы судьей и, вспоминая дни юности, говорил бы студентам: я тоже в свое время был горячая голова… А может быть, я никогда и не стал бы судьей, — задумчиво ответил Судейский.

— А почему техник был «не особенным» революционером? — спросила Адела.

— Я не встречал человека, который бы так боялся полиции и следствия. Но когда он попался к ним в руки, рассказывали, будто свой страх оставил за порогом, — продолжал Минер. — Однажды убили предпринимателя, по фамилии Бадер. Это была большая ошибка коммунистов. И сделал это техник, хотя редко можно было встретить человека, который бы осуждал индивидуальный терpop так, как он. И тем не менее это случилось. А дело все в том, что в июне кое-кто из наших собирался отправиться на французском корабле в Испанию. Но чтобы расплатиться, нужны были большие деньги. Какое-то решение у нас уже назревало. А наш техник решил по-своему этот вопрос. Он выследил Бадера и там, где горы сходятся над Лимом, прикончил его. Тот ехал верхом, и сумки у него были полны денег. Эти деньги техник хотел доставить руководителям Движения. Но его выдал один из богатых крестьян. Подкупить его нужно было…

— А что с техником дальше стало? — спросила Адела.

— Нет его больше в живых.

— А корабль в Испанию?

— Через несколько дней главный организатор всего предприятия Адольф Мук выдал многих наших полиции. Французские матросы пытались помешать жандармам подняться на судно. Подняли у трапа французский флаг, и никто не имел права спустить его до тех пор, пока не приехал консул из Дубровника. Югославский миноносец сторожил француза, чтоб не снялся с якоря. Впрочем, я уже не помню, так ли именно все происходило. Знаю только, что все, кто оказался на судне, были арестованы. Полиции удалось получить сведения и о многих других членах организации.

XV

Адела ничего не рассказывает. Или ей не о чем рассказывать, или она не хочет? Она, видно, больше любит слушать других. Девушка избегает встречаться со мной взглядом, хотя нет-нет украдкой да и посмотрит на меня. Почему я не равнодушен к ней?

Адела шагала впереди меня. Я любовался, как ловко ступает она по земле, словно серна или газель. Невозможно не любоваться ею! Наверное, она считалась первой красавицей в шибеникской гимназии. А может, это мне просто кажется? Кажется, будто видел ее у выхода из какого-то парка, или на фотографии, или на школьном дворе? Давно, до войны? Два с половиной года назад? Мне иногда вспоминаются лица девушек, которых я видел в пути, скитаясь по пыльным дорогам.

Я все еще помню одну — с тех пор, как уходил из поселка. Мне хотелось обнять ее, потому что она походила на Соню Хени, и на мою сестру, и еще на многих девушек. Она стояла, опершись на изгородь.

— Куда идете, бродяжки?

Я не обиделся.

— В мир.

— Трудно пешком шагать? — спрашивала она, осматривая нас с ног до головы. Я давно уже не чистил ботинки, и они были пепельного цвета.

— Из школы убежали?

— Возможно.

— Или из дома?

Я молчал. Мне было семнадцать лет, и на губах у меня еще молоко не обсохло.

— Пойдите сюда, — позвала девушка и, когда я приблизился, приколола мне розу. Я схватил ее руку и поцеловал. Она смутилась и махнула мне вслед.

Нет, она не окликала меня и не прикалывала розу, Она держала ее в руке и просто посмотрела на меня. И это все! Остальное я выдумал. Я шел мимо девушек, и они оставались равнодушными ко мне, бродяге. Они но понимали моей тоски…

Адела свернула с тропинки. Я пошел следом. Поравнявшись с ней, положил руку на ее плечо. Она пристально на меня взглянула.

— Здравствуй!

— Здравствуй, Грабовац! Тебе нужна опора?

— Нет.

— А я подумала, что нужна, — как отрезала, сказала, девушка.

Мы уже недалеко от Пушкинского Брда. Среди редких сосен все чаще попадаются каменистые маковки, похожие на перевернутую лодку. Верхние слои известняка в эту пору обрастают травой, годной под корм овцам. Только где теперь овцы?

Солдат Лера в горах не было. Лишь на узких горных тропах остались следы лошадиных копыт. Закопченные скалы и раскиданная земля повсюду рассказывали одну и ту же повесть. Правда, дожди уже основательно смыли следы боев, бывшие биваки поросли свежей густой травой.

Мы спускаемся в каньон.

— Ох! — вскрикнула Рябая, хватаясь за ветку.

Склон отвесный. Ни одна лошадь не пройдет по такой крутизне. Тропа петляет по скалам. С южной стороны они вымыты дождем, на востоке — ноздреваты: здесь больше поработал ветер. Один из утесов держится на тонкой каменной подставке и, кажется, вот-вот обрушится в бездну.

— Погодите, — произнес старик.

— Что такое?

Старик показывал на запад. Судейский позвал Йована:

— У тебя глаза лучше.

Йован, как всегда, проворчал:

— Чего ты нас задерживаешь?

— Что ты увидел? — спросил Минер.

— Ограду, — ответил Йован после долгого молчания.

— Это в самом деле ограда? — спросил старик.

— Ограда, — сердито повторил Йован. — А ты хорошо слепцом прикидываешься.

— Спасибо, — старик приподнял на голове круглую шапку, словно обращаясь с просьбой. — Твоя мать вовремя тебя родила.

— Не ссорьтесь! — произнес Минер.

Адела стояла на тропинке внизу и, когда Йован поравнялся с ней, укоризненно сказала:

— Опять вы ругаетесь!

Он махнул рукой и даже не взглянул в ее сторону.

Мы шли дальше. Только камешки сыпались из-под ног.

— Трудно стало идти, — сказал Минер.

— Мне тоже, — признался я.

— Колени — как свинцом налиты.

— От голода. На колени самый большой груз приходится. А теперь этот механизм ослаблен.

Я произносил слова наобум и удивлялся их логике.

— Будет ослаблен, если испорчен механизм, который управляет миром, — ответил Минер. — Нам еще сто километров. Это много?

— Нет.

— Только б народ не убежал с этой проклятой горы.

— Слушай, неужели мы все время будем идти по горам?

— Если спустимся в Жупу, может случиться беда.

— И все-таки надо. Так ведь невозможно.

— Но спуститься вниз — еще опаснее,

— Мы не хотим видеть чужую смерть, — сухо сказал я, — но можем увидеть свою — от голода.

— Поговорим об этом потом, когда придет время.

— Почему не сейчас?

— Рано, — ответил Минер.

— А если нет?

— Неужели ты думаешь, что нет?

— Не лучше ли это сделать, пока есть силы?

— А где бы мы спустились?

— С той стороны.

— Я думал об этом, — сказал Минер. — Там мы будем завтра вечером. И ослабеем еще больше.

— Верно.

— А надо ли нам вообще спускаться в село?

— С каких это пор ты стал таким нерешительным? — вскипел я.

Он ничего не ответил, только сердито взглянул на меня.

Почему он так осторожен? Теперь опасность, казалось бы, значительно уменьшилась, но он, как гризли, постоянно нюхающий воздух, не подскажет ли ветер о приближении врага?..

Камни скатываются из-под ног и, прыгая по склону, скрываются в глубоком ущелье, откуда веет прохладой. Ближе к воде зелень становится гуще. Мы спускаемся вот уже два часа. Старик астматически задыхается. Он похож на измученного лешего: седой, небритый, кожа — как дубовая кора. Над нами вздымается небо. Светлая вершина сливается с его голубизной. Нелегко нам придется, пока поднимемся на противоположный склон.

Я снова посмотрел на Минера. Он словно громадный дубовый кряж движется впереди меня! Загадочное, как у сфинкса, лицо. Нередко случается, что люди, минуя большую опасность, вдруг теряют прежнюю прозорливость, попав в иные условия.

Так, если ты окажешься в магнитном поле, стрелка твоего компаса перестанет повиноваться. И пока ты не пройдешь это поле, компас бесполезен. Наверное, и Минер, выйдя из зоны действия немецких войск, стал бояться этой мнимой безопасности.

Брось геройствовать, говорил я себе. Бывали дни, когда и ты трусил. И боялся, как бы случайная пуля не попала в тебя. Бывали дни, когда ты слишком высоко ценил свою жизнь и не отличался храбростью. Ты забываешь об этом? Конечно, я никогда не отказывался от принятого решения. И воюю по доброй воле. Мне ни разу не пришло в голову не выполнить задание. Но вспомни! Иначе тебя бы расстреляли. Может быть… Но я выбрал сам свою судьбу и за наше дело буду бороться до конца. Разве это не храбрость? Но так поступают все! Значит, если идешь к цели, не думай о случайной пуле? Так ли это? Наполеон тоже рисковал, но рисковал по-крупному. И наше дело — не менее крупное. Проиграем — милости не жди. Война, может быть, будет тянуться год, а то и больше. Никто не знает, когда она кончится. Итальянцы могли бы нам помочь. Их войска занимают четверть нашей территории. Вот поднялась бы суматоха в уездах! И тогда капитулировал бы этот жалкий король из Рима. Говорят, он живет в бомбоубежище под сорокаметровой насыпью. Короли обычно не погибают, хотя первыми начинают войны. К черту такие мысли. Наша задача — сохранить себя и своих товарищей…

На привале Адела задумчиво смотрит на скалы. Цикада звенит серебром. Оса завизжала над нами и, сделав вираж, как самолёт-истребитель, исчезла в воздухе.

XVI

И опять мы шли часов пятнадцать. Нам удалось проскользнуть между двумя бандами. С восточной стороны нас прикрывали скалы. Шагая по невспаханному полю, мы услышали, как где-то вдали снова затрещали выстрелы. Все остановились.

— Стреляют из-за Каменистой Главы, — сказал старик.

— Далеко отсюда? — спросил я.

— День ходу. На свежие ноги. Это вон там, где гора торчит! — указал он рукой. — Двадцать лет назад я проходил по этим краям. Но тогда я был другим человеком. В двадцати километрах отсюда — село; в горах. Чуть вправо.

— Туда мы не можем, — заявил я.

— Но подойти поближе могли бы. Разведать местность.

Я готов был решиться на это. Да и другие, я знал, поддержали бы меня. Но что скажет Минер?

— Ладно, — сказал он вдруг. — Только мы устали. В крайнем случае, хватит у нас сил уйти? Что думают остальные?.. Стой! — обратился он к Йовану, потому что тот уже тронулся в путь.

— Чего тебе?

— Ну как, изменим направление? Мы хотим ближе подойти к какому-нибудь селу?

— Рано ты вспомнил, — хмуро бросил Йован, но остановился, опершись на винтовку.

— Это предложение старика! — пояснил я.

Старик и Рябая ушли с Минером чуть вправо. Нас осталось четверо: Адела, Йован, Судейский и я. Устроившись каждый в своем укромном месте, мы обозревали скалы. Небо было безоблачно. И кругом — только скалы, безмолвные склоны и послеполуденное солнце.

К югу, километрах в двух от нас, время от времени раздавалась стрельба. По всей вероятности, это отряд бандитов. Стреляли так, будто тренировались.

— Грабовац, я хочу пройти немного вперед, чтобы выяснить, где стреляют, — подошел ко мне Йован.

— Давай, но только скорее возвращайся.

Лицо его было озабочено. Выстрелы послышались ближе. Йован выругался.

— Мы можем пойти вместе, — предложил он.

— Давай, если ты в настроении.

— Эй! — крикнул Йован Аделе. Она была к нам ближе, чем Судейский. — Мы скоро вернемся.

— Передать Судейскому?

— Да.

Мы осторожно пробирались по каменистому руслу. Йован в кровь разбил себе колено, но делал вид, что не замечает этого. Только крепче стиснул зубы, отчего лицо его стало более суровым и измученным.

Мы уже хотели повернуть на восток, как снова и совсем близко раздались одиночные выстрелы. Спрятавшись за сосну, мы увидели в километре от нас группу бандитов. Они уходили в горы и казались мельче муравьев. В бинокль я определил их направление, а потом потянул Йована за рукав. Мы пошли назад.

— И здесь снова фронт, — сказал я. — Когда же мы выйдем к своим?

Йован тяжело вздохнул.

— Ты не думай, — произнес он, шагая рядом со мной, — что я злой.

Я удивленно посмотрел на него. Что он хочет этим сказать? Может, догадался о моей симпатии к Аделе и вот сейчас заявит мне: оставь ее в покое и думай только о том, как отсюда выбраться?

— Да я так и не думал.

— Я просто сыт уже всем этим по горло…

— Видно, тебе много довелось пережить? — осторожно заметил я.

— Как и всем. Как и тебе.

— Я имею в виду не Сутьеску. А то, что было до нее.

— Вы, горожане, любите копаться в душе.

— Не все.

— Я просто хотел сказать тебе, что я не злой. Не больше, чем ты и Минер.

Когда мы вернулись, Минер со своей группой тоже уже были на месте.

Пройдя километра два по горам, мы стали спускаться к дороге, что вела в село. Осторожно пересекли ее. Жители села и не предполагают о нашем существовании! Как всегда, впереди — Минер. Внешне он безмятежен, как море в штиль. И точно так же коварен. Кажется, ничто, кроме войны, не занимает его. Он умело ведет нас и даже погибнуть не даст нам просто так.

— Как тебе это нравится? — спросил меня Минер, указывая на виднеющееся вдали село.

— А тебе не нравится? — усмехнулся я.

Судейский попросил у меня бинокль.

— Черт меня побери, я ничего не разберу. То ли плохо видно? Село какое-то черное. И дома кривые.

— Деревья мешают, — произнес старик.

— Мешают. И все-таки странное село, — повторил Судейский.

— Что есть, то есть! — сказал Минер. — Не мы его строили. Пройдем справа, по той стороне, и разделимся на две группы.

Мы зашагали веселее. Это — первое село на нашем пути.

— Когда мы в последний раз видели деревню? — спросила меня Адела.

От неожиданности я даже вздрогнул.

— По-моему, на десятый день наступления, — ответил я. — С тех пор прошло двадцать пять дней.

— Наша рота была последний раз в селе третьего июня. День дождливый стоял.

— Тогда ты лучше меня помнишь, как выглядит село.

Она улыбнулась и внимательно осмотрела каждого из нас.

— Первое село, — произнес Минер. — А там пойдут края, где уже нет бандитских шаек.

— Ты в этом уверен? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Все пойдем? — спросил Йован.

— Как хочешь, ответил Минер.

— Другие так же думают?

— Все, кроме тебя.

— Значит, я могу делать, что хочу?

— Ты сам так сказал.

— Хватит валять дурака, — сказал Йован. — Иди себе с богом!

— Нет, — рассмеялся Минер. — Скорее, с чертом, хотя и он не слишком милостив ко мне. Так что лучше не надеяться ни на бога, ни на черта.

— Ты здесь ходил? — спросил старик Йована.

— Нет.

— Где же тогда твои края?

— Что ты беспокоишься? Без тебя они обойдутся!

Старик замолчал. Он шел, еле передвигая ноги.

— Ты выпил, что ли? — цеплялся к нему Йован.

— Да, — ответил тот. — Больше, чем когда-либо. И пьян, словно выпил сразу все вино за свою жизнь.

— Неплохо бы сейчас хватить рюмку ракии, — сказал Минер.

— В этих краях, наверно, тоже гонят ракию, — заметил Судейский.

— Как в твоем селе, где у мужиков бабье сердце? — ухмыльнулся Йован.

— Как в твоем селе, где на шапках носят поросячьи хвосты, — отпарировал Судейский.

Назревала ссора.

— У вас мужики на девчат похожи.

— Я не баба, — вскипел Судейский.

— Военная профессия не для. тебя, — продолжал Йован. — После войны стал бы ты судьей. И судил бы моих земляков. А если бы ты стал адвокатом, то сдирал бы с них шкуру.

— Я не собирался быть адвокатом.

— Тогда, значит, хотел стать судьей. Я знал одного. Взятки брал. А может, ты стал бы прокурором?

— Иди ты к чертовой матери!

— Нет, ты скажи, хотел бы ты обвинять мужиков?

— Зачем мне обвинять мужиков? — спросил Судейский.

— Это работа прокурора. В своей жизни я больше всего видел, как обвиняли мужиков.

— Слушай! — Я пристально посмотрел на Йована. — Иногда ты сам не знаешь, что говоришь.

— Все мы тронутые, — возразил он. — Зачем мы вообще корчим из себя каких-то солдат? И тащимся все вместе? — Он скупо усмехнулся и как-то подозрительно взглянул на меня. — А ты как думаешь, красотка? — повернулся он к Аделе.

— В твоих местах есть горы? — спрашивал девушку старик.

— Есть, тянутся до самого моря. Правда, не такие высокие, как эти…

— А земля под пашню есть?

— Нет, да и под огороды ее немного.

Минер обычно не вмешивался в эти стычки. Он не хотел раздора. Но в такие минуты глаза его загорались волчьим блеском, и он был похож на вожака стаи.

А я все больше думал об Аделе. В этой веренице трудных дней она была мне видением из видений! Она становилась для меня с каждым днем привлекательнее. И даже худоба, казалось, ей к лицу. Утомительный путь не мог изменить цвета ее глаз, бездонных, как небо. И когда она идет рядом с Йованом, я не могу понять, что у них может быть общего. Она так красива! И, несмотря на голод, держится отменно. У нее гибкий стан взрослой женщины, а ноги, как у газели. Глаза, полные холодного огня, предостерегают и притягивают. Она мне кажется очень серьезной.

— Это пустынные края, — Судейский говорил так о родных местах Аделы.

— Прекрасно, — опять вмешался Йован. — Пусть коммунисты превратят их в цветущий сад.

— Не иронизируй! — предупредил его Судейский.

Но ведь немало продовольствия отняли коммунисты у бедняков на Неретве!

— Это было необходимо. Чтобы прокормить армию.

— Я и не собираюсь отрицать этого. Только мы лишили хлеба голь перекатную.

— Люди отдавали добровольно. С ними проводили разъяснительную работу.

— Брось! Какая там добровольность! Разве могли они не отдать?

— Им выдавали официальные расписки.

— Ох! — вскипел Йован. — Ты выводишь меня из себя! Ну, разумеется, выдавали расписки. А зачем они им, эти официальные расписки? Сходить до ветру? Ты забыл, как они выли и умоляли нас? Я, например, до сих пор помню, как одна мусульманка чуть с ума не сошла, когда у нее отобрали корову.

— Было и такое, — глухо произнес Судейский.

— Мы забирали последнее.

— Нет. Только половину.

— Половину от последнего мешка муки? А потом приходили другие и требовали свою половину. Могла ли дожить любая семья до нового урожая?

— Для себя они припрятывали, — заметил старик.

— А почему им приходилось прятать продовольствие? Потому что все отбирали — немцы, итальянцы, усташи, домобраны, четники. И бог! Он брал последним. А мы уже брали после бога. Те, кто побогаче, убежали в города, а бедняки остались. Да у богачей много и не возьмешь, они всегда успеют что-то спрятать. Те же, за кого мы бьемся, отдавали последнее, а сами ели траву и землю. Потом приходили наши противники и жгли их дома за то, что те «добровольно» нас кормили. А наши отряды распевали: «Где народное войско пройдет…» Ха, ха! Мы берем еду и скот, мы берем проводников, их из-за нас убивают, а мы поем: «Счастливой станет страна…»

— Жизнь давно испорчена, — вздохнул старик.

— А если так, зачем мы еще больше портим ее?

— Слушай, — не выдержал Минер, — ты что, испугался?

В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. «Да, это — комиссар из комиссаров! — опять отметил я про себя. — Он глубоко предан нашему делу!»

— Не так, как ты! — бросил Йован.

— Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.

— Как прикажешь?

— Говори как мужчина.

Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!

Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…

Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?

А что если она возненавидит тебя?

XVII

Теперь, когда мы вышли из окружения, я все чаще стал думать о возвращении в строй. Где действуют сейчас наши? Где их искать? На северо-западе или на западе? Я — профессиональный военный, умею командовать взводом и ротой. И пока идет война, не могу жить без службы! Я должен вернуться в строй и сражаться за наше дело. Это мой долг, долг перед погибшими товарищами. Они всегда верили мне и по одному моему слову поднимались в атаку.

Вспоминая о своей роте, мне хотелось верить, будто не было этого боя на Сутьеске. Невозможно уничтожить этих людей!

Пахла согретая солнцем трава. День стоял теплый, но к вечеру в горах свежо. Жаль расставаться с Минером и Аделой, но, когда придет время, я сделаю это.

И все же от этой мысли мне стало невыносимо одиноко, как тогда, у реки, после боя. Эх, оказаться бы сейчас в Белграде, посидеть бы в «Касино», а потом побродить по Ботаническому саду. Или, крепко обняв девушку, очутиться бы в теплой комнате. За окном моросит мелкий дождь и качаются старые деревья. А рядом — она. Я отметил бы, что ей к лицу темное летнее платье и что ей идет мокрая прядь волос. Я пил бы вино за ее здоровье, так как никогда не любил, чтобы кто-то пил за мое. Видел бы ее волосы, разметавшиеся по подушке. А потом бы утро заглянуло к нам в распахнутое окно, и все было бы так хорошо и чудесно…

«Не распускайся!» — приказал я себе. Вокруг были пустые горы. В вершинах столетних деревьев выл ветер, нагоняя еще большую тоску. Я уже привык к лесу, мог уловить в нем каждый шорох, умел различать, как трещит ветка под ногой человека, определял прыжки зайца, топоток ежа, короткий шаг барсука, понимал по полету, когда птицу вспугнул человек и когда она летит за пищей. Я привык к этой жизни и постепенно стал воспринимать ее как свою.

Но так ведь можно и одичать…

Чувство одиночества в течение дня не покидало меня. Мысленно я уже видел себя в какой-нибудь воинской части. Наверное, вот так же скучает по своему ремеслу ветеран-вояка, когда кончается война.

Два года я был солдатом, знаю винтовку как свои пять пальцев и владею ею, как герои Дюма — шпагой. А сейчас я просто-напросто безработный ремесленник, берущий подряд на любую работу.

Я не растерял своей веры. Моя вера выдержала испытание. И сейчас мне ясно, как день, за что мы боролись…

Ночью, отделившись от своей группы, я отправился к домику на опушке леса. Здесь жил человек, которого я знал два года назад. Когда-то он был членом комитета.

Кругом царила непроглядная тьма. Услышав мои шаги, залаяли собаки. Я постучал в дверь.

Стучать в этих краях приходилось долго. Жители притворялись спящими, хотя бодрствовали больше, чем пришелец. Наконец, мне удалось их «разбудить».

— Кто там? — спросил женский голос.

— Наши, — отвечал я.

Так говорят представители всех армий. Слово «наши» не вызывает страха. И в то же время попробуй угадай, какие такие «наши»?

В конце концов мне открыли. Я увидел женщину лет сорока в холщовой одежде и пятнадцатилетнюю девочку. В углу комнаты лежал паренек лет двенадцати. Хозяина дома не оказалось.

У меня, вероятно, был такой жалкий, измученный вид, что первоначальный испуг на их лицах быстро уступил место спокойному любопытству.

— Ты партизан? — спросил мальчик.

Женщина прикрикнула на него, но только так, из вежливости. Ей и самой не терпелось узнать, кто я такой.

— Да, — ответил я.

Женщина взглянула на меня более приветливо. В это время в дверях показался глава семьи. Высокий, худой мужик с усами.

— Добрый вечер, — произнес он, пристально изучая мою персону. На миг что-то дрогнуло в его лице, но он, видимо, поспешил отмахнуться от этого видения. Но как бы худ и изможден ни был человек, его невозможно не узнать, даже если это и не очень приятная встреча.

Я протянул ему руку. Деваться было некуда, и он спросил:

— Это ты, Грабовац?

— Да.

Я видел по его лицу, что он и боится, и жалеет меня. Жалость мне его не нужна — я солдат. А смятение его можно понять как трусость.

— Еле узнал тебя, — произнес крестьянин. — Здорово ты умучился.

Он говорил это, а глаза его так и бегали по моему лицу, будто рассматривали давно забытую и уже ненужную вещь.

— Все ли уничтожены? — Он прослышал о бое у реки.

— Нет, — ответил я, решив быть искренним. — Разбита моя дивизия. Остальные вышли.

Он, конечно, не поверил, хотя из учтивости кивнул головой: мол, иного ответа от солдата он и не ожидал.

— Очень ты переменился, — сокрушенно произнес он, и в его голосе я снова уловил жалостливые нотки.

— Как в этом краю? — спросил я.

— Трудно. Прошла огромная армия. Забрали все, что не удалось спрятать.

— Кто-нибудь пострадал?

— Нескольких человек отправили в лагерь. Я скрылся на это время.

— А сейчас?

— Никого нет. Внизу, в Жупе, стоит их дивизия. В соседнем селе — вспомогательные части. А поскольку они мусульмане^[7], сюда пока не ходят. Но люди напуганы.

— Ладно, — сказал я. — Не так страшно.

— Ты один?

Я помолчал, но, решив, что терять нечего, ответил, что нет, не один и что иду на поиски части.

Все это время дети не сводили с меня широко раскрытых глаз. Мой вид вызывал у них не жалость и не страх. В их взглядах я читал восхищение. «Вот почему, — подумалось мне, — мы рассчитываем на молодежь. Пусть у нее мало жизненного опыта, но она острее чувствует все новое, все то, что делает нас прекрасными. Пусть старые, искушенные в жизни люди считают нас безумцами. Дети наши безошибочным инстинктом воспримут все хорошее от нас».

И словно опасаясь за своих ребят, мать резко крикнула им:

— Спите!

— Ты не боишься ночевать здесь, Грабовац? — спросил хозяин.

— Я давно не сплю в доме.

На его лице промелькнула радость. «Хорош он, если радуется, этому!»

— Принеси поесть, жена.

— О! — выдохнул я.

Теперь я прощал ему и его страх, и его жалость. И мне уже было не до того, как глядят на меня дети. Передо мной лежал большой каравай ячменного хлеба, отливавший золотом. В нем, наверное, было добрых три килограмма. Но чтобы выглядеть более или менее пристойным в своем великом голоде, я спросил:

— Как у вас с едой?

— Есть, — отвечал хозяин, — картошка и зерно. Ты ешь, не гляди на нас.

Чем больше я ел, тем ощущал больший голод. И только сознание, что все это я смогу отнести товарищам, в лес, остановило меня. Хозяева сунули хлеб и сыр в старую вязаную сумку, которая предназначалась мне.

Прощаясь с ними, я еще раз поймал на себе детские восхищенные взгляды. Для них я был герой из сказки…

XVIII

Когда же мы узнали о выходе из кольца? Наверное, в то утро, когда мимо в спешке прошли последние немецкие части. Мы находимся теперь вне огромного войска, насчитывавшего пятьдесят тысяч солдат. Они скрылись по направлению к Италии.

И вот мы в деревне!

На кустах поблескивают капли недавнего дождя. В дорожной грязи — многочисленные следы солдатских ботинок. Ямки от гвоздей на подковах ослов. Конский помет посреди проезжей части. Брошенное в спешке детское пальтецо. Ничего больше! Вот какая-то обгорелая стена, вместо окон зияют черные дыры. Мы заглянули внутрь. Рядом со мной были Адела и Минер. Волосы встали дыбом от того, что мы увидели.

Внутри валялись обгорелые трупы мужчины и женщины. В затылке мужчины — штыковая рана. У женщины была глубокая рана на груди. У дома лежала мать с ребенком лет пяти. У обоих перерезано горло. Возле забора скорчился, будто во сне, расстрелянный мужчина. Посредине села — еще два обгорелых дома, на дороге — воронка от снаряда. В другом конце села рядом с нивой лежала мертвая крестьянка, девушка одних лет с Аделой. Одежда ее разорвана, вся в крови.

Мы прочесали село. Ни души и ни крошки! Только вокруг колосились хлеба. Огородов нет. Грядки лука растоптаны. На краю села нас встретил скорчившийся пес с остекляневшими глазами. Трехлетняя девчушка убита в спину.

— Жители ушли, — произнес Минер.

— А эти? — спросил я.

— Эти остались. — От его слов мне стало жутко.

Рябая плакала.

День угасал. Ускользал, как птица из рук. Минер направился из села; Да, если кто нападет на нас, Минер сумеет выбрать такую позицию, что оправдает даже нашу смерть!

Мы шли часами, надеясь найти другое село. А у меня было такое чувство, будто кружим вокруг смерти.

— Йован пошел за водой, — сказала мне Рябая на одном из привалов.

Я присел рядом со стариком на согретую солнцем поляну.

— Он пошел, чтоб разведать местность, — объяснил старик.

— Что-нибудь еще просил передать?

— Только это и сказал.

— А мы?

— Знает, что, пока он не вернется, мы останемся на месте, — заметила Адела.

— Вон он, — проворчал старик.

Йован сел возле Аделы и с улыбкой помахал мне рукой:

— Слушай, мы еще держимся.

Я кивнул.

— Дай залатаю тебе рукав, — сказала Адела Йовану.

— Смотри, не зашей мне его, — возразил Йован. — А то придется распарывать.

Минер, раскинувшись на спине, всматривался в небо сквозь полуприкрытые веки. — Йован и Адела сидели чуть в стороне, слева. И опять я почувствовал себя одиноким, как никогда.

— Давай прихвачу второй кусок, — говорила Адела. — А то совсем порвется и пойдешь в одной рубашке.

Йован опять снял куртку и нахмурился:

— Я могу и с драными рукавами подохнуть.

— Устали мы, — произнесла Рябая.

— Не та пора, чтоб пешком шагать, — бросил Йован. — Собачья это пора.

Судейский и Минер о чем-то тихо разговаривали.

— Ты не можешь дать мне фляжку с водой? — попросил старик Рябую.

— Смотри, чтоб не стошнило, когда много выпьешь, — буркнул Йован.

— Ты за собой следи, — отозвался тот. — То господа бога из себя строишь, а сейчас похож на жулика. Стукни его, девушка.

Рябая улыбнулась:

— Это мы от голода такие. Выйдем ли?

— Да, — ответил Минер. — Все идет, как полагается. Пора двигаться дальше.

На скале, неподалеку от нас, сидел стервятник, серый и спокойный. Краешком глаза он смотрел в нашу сторону.

— Грабовац, — сказала Рябая, — ну-ка, отгони его. Ишь, поджидает нас. Может, знает, что далеко нам не уйти?

— Может, и знает… — заметил Йован.

Я поднял винтовку, но в этот момент огромная птица лениво взмахнула крыльями, и на солнце сверкнуло перышко, вылетевшее из ее хвоста.

Впереди лежало непаханое, заросшее травой поле. На востоке оно упиралось в скалы. К югу тянулась грабовая роща. Вдали снова послышался треск винтовок, словно отдаленное воспоминание.

— Стреляют из-за Црного Врха, — прошептал старик.

— Сколько ходу дотуда?

— Целый день, если на свежие силы. Вон та вершинка, что утопает в тумане, голубоватая.

— Црний Врх?

— Нет, Црний Врх подальше, за нею. Лет двадцать назад я проходил по этим местам, но дорогу уже не помню. Где-то здесь должны быть загоны. Теперь там наверняка банды.

— Стой, — приказал Минер, остановившись в тени грабов. Он тоже сильно устал, только голубые глаза его по-прежнему смотрели молодо и уверенно. Все трое опустились на землю. Теперь мы чаще делали привалы, и даже небольшое расстояние казалось нам бесконечным.

Снова в лучах заходящего солнца мы видели в бинокль село. И снова нас поразил его вид.

— Как тебе нравится? — спросил я Минера.

Старик сел на ствол дерева.

— А? — спросил я опять.

— Нисколько. Но мне нравится само желание сойти вниз, — сказал Судейский.

— Дай мне, — попросил я бинокль.

В долину уже спускались сумерки.

— Эх, — повернулся я к Минеру. — Это, как червь точит душу!

Казалось, будто на село, прилепившееся у подножия горы, наброшена звериная шкура, рваная и почерневшая.

— Хотелось бы мне, чтоб мы шли к другим селам, — вздохнул Судейский.

— Во-первых, сел здесь, уже нет, — заметил Минер, — а там, где они были, — чужая земля.

— Если б люди этого не хотели, — заметил я.

— Если мы перейдем ту границу… — сказал Минер.

— Ты ждешь опасности? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Решили? — спросил Йован.

— Скажи, если тебе чего-нибудь другого хочется, — ответил Минер.

— Все так считают?

— Все, кроме тебя, — загадочно бросил Минер.

— Брось шутки шутить! — снова смутившись, ответил Йован.

— Послезавтра тебе скажу.

— Лучше сейчас скажи, прежде чем сдохнешь.

— Я сейчас спущусь вниз. Если не вернусь, идите за мной, — сказал Минер.

— Худо было бы добром, — сказал ему вслед Йован, — если б ты вернулся.

— Ш-ш, — предупредил старик. — Видите, солнце заходит!

— Дорога каждая минута, — добавил Судейский.

Все смотрели вслед уходящему Минеру. Обернувшись, он улыбнулся нам, устало, но ободряюще. И опять он напомнил мне узловатый дубовый ствол. Вот он уже исчез, как привидение.

— Эх, хотелось бы мне село поглядеть, — сказал Судейский.

— И мне, — кивнул я.

— Словно идем на на Сьерра Мадре, — заметил Судейский.

— Это там, где мужики шальвары носят? — спросил Йован.

— Нет.

— Я думал, там.

— Я их не ношу. И знать не хочу, что в твоих краях мужики носят, — ответил ему Судейский.

— Я уже говорил тебе, — снова начал Йован, — что ты ошибся в выборе профессии. Ты мог бы остаться дома.

— Я не хотел, — сказал Судейский.

— Значит, ты хотел добраться до власти иным путем?

— Нет.

— Знаю я тебя, — проворчал Йован. — Ты будешь у власти, если выживешь…

Ночью мы осторожно вошли в село, но ни бандитов, ни вообще живой души в нем не обнаружили. Село не было сожжено, как то, первое, но оно. было пустое. Это подействовало на нас угнетающе, словно мир убегал от нас.

XIX

К полудню мы взобрались на вершину Рудого Врда и сели отдышаться. Нас свалила усталость. Казалось, исчерпаны все силы. Мы еле держались на ногах. Голод и жажда опустошали душу. Особенно хотелось пить, но у нас не было никакого сосуда, чтоб нести воду, кроме фляжки у старика. А ее хватало только для Рябой и старика: они совсем обессилели. Только Йован однажды нарушил наш общий молчаливый уговор, выпросив у старика глоток воды. Адела держалась стойко, хотя ее взгляд невольно останавливался на фляжке.

Голодному человеку на солнцепеке особенно тяжело. Мы еле передвигали ноги. Губы пересохли, воспаленные глаза вглядывались в даль. Никто не проронил ни слова. Обезумев от жажды, все прислушивались, не журчит ли где ручей. Нас стали преследовать слуховые галлюцинации, и тогда каждый требовал повернуть туда, где слышал шум воды. В результате мы удалились от дороги на десять километров.

Вода попалась неожиданно. Впервые в жизни я почувствовал, как она пахнет. Втягивая ноздрями воздух, я уловил слабый запах свежести.

— Вода!

Старик не поверил мне и проворчал:

— Куда ты уводишь? Совсем заблудимся!

Во взгляде Аделы мелькнула надежда. Ее полуоткрытый рот, казалось, кричал о жажде.

Минер кивнул Мне головой:

— Давай!

Запах воды усилился. Я ловил его каким-то шестым чувством. Между высокими деревьями густо рос папоротник. Он рос на влаге. Под папоротником земля была сырой, словно недавно прошел дождь. Кое-где виднелись лужицы.

— Водичка! Маленькая, но напьемся! — сказал Судейский.

Люди ползали на коленях, руками ловили муть, давились ею, но пили. Потом устроили привал. Сидя возле меня, Йован поинтересовался, когда я перешел Сутьеску на обратном пути — около полудня или позже, вечером? Сам он переправился вечером, а его друг — в ту же ночь. Мы вспоминали тот бой, когда разбили нашу дивизию. Он шел всего несколько часов. Отдельные роты держались до вечера.

Йован признался, как тосковал он после боя по погибшим товарищам. Потом он рассказал, что, лежа на берегу Сутьески, увидел страшное зрелище: на той стороне реки фашисты расстреливали пленных, многие из которых были ранены. Кто на костылях, кто прихрамывая, люди спокойно шли на смерть. Убитых немцы подтащили к тропе и уложили лицом вверх, к небу…

Йован следил за всем этим с горящим сердцем. Затем потянулись гитлеровские солдаты. Они шли не спеша, изредка оглядываясь. Большие группы проходили быстрее. Порой Йовану казалось все это кошмарным сном. Не хотелось верить в реальность происходящего. Но мимо тянулись немецкие обозы: десять навьюченных мулов и десять сопровождающих с винтовками на ремне…

Подул ветерок, обдавая нас свежестью и запахом каких-то полевых цветов. Из-за лопуха выскочила ящерица и удивленно уставилась на Йована. Я понимал его душевное смятение, так как сам пережил такие же минуты.

— Нам еще дня два топать пешком, пока не попадем в наши края, — сказал я ему. — А может, и больше.

— Возможно.

— И еды не будет.

От солнца лицо его стало совсем смуглым, как у цыгана. За эти десять дней он сильно осунулся. Мне стало жаль его.

— Я думаю, выдержим.

— Надеюсь, — ответил он. — Но мне все равно.

— Почему?

— Я, конечно, выдержу. Когда-то я был пастухом и привык ходить пешком. Мне, наверное, легче, чем остальным. Но я зол на весь свет.

— Где ты пас скотину?

Он назвал одну из областей на юго-востоке.

— Свою?

— Отца и дяди. А иногда и соседскую. У нас были хорошие псы. Я мог целыми часами лежать на спине и наблюдать за облаками. Мне очень хотелось отправиться посмотреть, где конец света. Потом мне сказали, будто у земли нет края. Я усомнился: неужто она и в самом деле такая большая? «Ан нет, — сказали люди, — не настолько она велика, что нельзя ее обойти. Она — круглая». Очень долго я не мог понять, почему же не выливаются океаны, раз она круглая. На другой стороне ее — Америка… Значит, люди висят там вниз головой?

— Нет, — возразил я, — у земли нет «верха» и «низа».

— Почему?

— Из-за земного притяжения.

— Я слыхал о нем.

— Сейчас не до этого, — прервал его я. — Сейчас — у нас есть нечего.

— Чем болтать языком, — проворчал старик, — лучше бы подумали, как нам выбраться.

— Выберемся, — ответил я.

Усталые люди не любят лишних разговоров. Вслед за стариком на нас накинулся Судейский.

— Катитесь к черту с вашими баснями! — вспылил он.

— Почему?

— Потому что мешаете!

— Поляна большая.

— Может, мне поискать край гор?

— Ради бога, не надо, — взмолился я.

— Тогда бросьте философствовать!

— Кончай, — спокойно сказал Минер. — Ничего сказать не даешь.

Минер обладал завидной выдержкой: даже если и разозлится, то не покажет виду.

Адела молча латала обувь. Рядом с ней сидела Рябая. На ее похудевшем лице остались только карие глаза. Иногда Рябая смотрела на нас и что-то говорила Аделе. По тревожному взгляду Аделы я догадывался, что речь шла обо мне.

Высоко в воздухе носились осы, напоминая роту, под огнем покидающую позицию. И еще они напомнили мне страшную картину: множество трупов у реки и жужжащие над ними осы. Это нельзя забыть. И воспоминание об этом заставляет думать о мести.

Рядом со мной оказалась Адела. Она, видимо, тоже наблюдала за осами.

— Тебе это ничего не напоминает, девушка?

— Похоже на пчел, — ответила она и чуть покраснела. — Не называй меня девушкой.

— А как же?

— Товарищ.

Голос ее звучал строго.

В этот момент над кронами деревьев просвистел крыльями кобчик. По раскаленному камню мелькнула его тень.

— Здесь его гнездо, — произнес кто-то.

— Здесь его добыча, — бросил Минер и добавил — Его полет — короткий, решительный, словно высеченный в скале. Потому и создает впечатление силы.

— Ты знаешь здесь местность? — спросил я его.

— Знал, — произнес Минер. — Недалеко село.

Это третье село на нашем пути. Какое оно — тоже пустое или сожженное?

— Недалеко, — повторил Минер.

Я посмотрел на Рябую. Страшно худое лицо, детские губы, обычно ласковый взгляд полон безысходной тоски. Под глазами — темные круги. Угрожающе тонкая талия.

— О чем вы говорили? — спросила Рябая.

— А что тебя волнует?

— Тоже хочется поговорить. Иначе жизнь не мила.

— Нам сейчас не до разговоров, — произнес Минер и посмотрел прямо в глаза Рябой. Она глядела на него по-детски испытующе:

— Дойдем ли мы за два дня?

— Кто знает, — ответил Минер. — Как раз об этом мы и говорим, милая. Можно бы, конечно, спуститься в село…

— Слушайте, — сказала Рябая, и щеки ее залил нежный румянец. — Если мы проберемся в село ночью и будем осторожны, то все обойдется. Впрочем, я не люблю вносить предложения.

— Здесь все должны вносить предложения, — сказал Минер. — Раньше мы были уверенней.

— Ты остался таким же.

— Это комплимент?

— Как хочешь…

— Будем держаться вместе! — вдруг проговорила Адела, и никто не понял, почему она так сказала.

Рябая как-то странно взглянула на нее.

— Мне что-то очень грустно, — сказала мне она. — Но я в здравом уме. Я, конечно, верю, что в конце концов мы победим, даже если и придется мне оставить здесь свои кости.

— Ты не больна? — спросил я.

— Нет.

— Грусть рассеется. Она как туман.

Когда Рябая отошла в сторону, я сказал Минеру:

— Не люблю я села…

— Но мы должны пройти через них, иначе голод задушит нас…

Я молчу. Мы шагаем к юго-востоку. Как всегда, величественно сверкает солнце.

— А Йован — хороший парень, — перевел разговор на другую тему Минер.

— Был хороший.

— А теперь?

— Боюсь, оставит нас.

— Не будем говорить об этом.

— Что ты думаешь о Судейском? — спросил я.

— Он полностью согласен с нами.

— А старик?

— Хороший.

— Значит, сегодня мы останемся здесь?

— Да, переночуем.

— Место неплохое.

— Может стать и плохим.

— Впервые вижу, как ты нервничаешь, — заметил я.

— С девушкой худо.

Я тоже думаю о Рябой: «Женщина. Переболела тифом…»

Ветер освежает меня. Пахнет хвоей. Склоны заросли желтыми цветами.

— Люблю горы, — произнес Минер.

— Я тоже. Если б не голод.

Так мы решили сойти в Жупу и в первом же селе добыть продукты. Горные села сожжены. Жупские далеко. И ненадежны.

Я понимаю, что это опасное предприятие. Если нас обнаружат — не избежать преследования. Однако многое в жизни требует риска…

Заночевали мы в горах, в какой-то старой, покинутой жителями избушке с дырявой крышей. Утром у меня было плохое настроение: Адела улыбалась Йовану, дружески расспрашивала о чем-то Минера, что-то отвечала Судейскому, но на меня даже не взглянула. Я сидел, прижавшись спиной к скале, и ожесточенно чистил винтовку.

— Сколько раз ты будешь ее чистить? — подошел ко мне Судейский.

— По крайней мере, чтоб пострелять!

— Ему нечего делать! — произнес Йован.

— Отдыхай. Винтовка вычищена.

— Он, наверно, старается для того, кто ее получит, — не унимался Йован.

— Эту никто не получит…

— Как ты себя чувствуешь? — заботливо спросил Рябую старик.

— Мне очень стыдно. Сегодня ночью я уже решила, что вам бы лучше оставить меня. Но сейчас с ногой хорошо.

— Дай-ка я посмотрю рану, — предложила Адела.

Она развязала повязку, сбросила старые листья подорожника. Старик протянул ей свежие.

— Лучше, хотя еще не зарастает.

— Не с чего, — заметил старик.

— Что?

— Нет еды, потому и не зарастает.

— Должна была бы закрыться, — возразила Адела. — Рана чистая.

Она сделала перевязку и села возле Рябой. Они тихо о чем-то зашептались.

— Так нельзя идти, — говорил Йован.

— И так тоже нельзя, — не соглашался Минер.

— Я знаю местность.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего.

— Он хочет сказать, что точно так же не может уйти, как и мы. По нему будут стрелять, — вставил Судейский.

— У тебя вместо головы — навозная куча.

— Вы опять ругаетесь? — вмешалась Адела. — Ты должен сдерживать себя, — мягко обратилась она к Йовану.

— Не могу. Я и так слишком долго делал это.

— Ты молод, — сказал старик. — Ты слишком молод…

Целый день мы отдыхали, чтобы со свежими силами пойти в Жупу. Все знали об этом, только Йован делал вид, будто ему ничего не известно. Мне, однако, он признался, что очень хочет идти вниз, в село.

И когда мы тронулись в путь, он взял у Рябой сумку и какое-то время нес ее, шагая впереди. Девушка с благодарностью смотрела на него. Но Йован был Йованом. Его злой язык и здесь подвел его.

— Сильный помогает слабачку, — подмигнул он мне.

— Эх ты, — с упреком проговорила Рябая и отобрала у него сумку.

Йован пропустил всех вперед, затянул шнурок на обувке, заломил на затылок шапку и, поравнявшись со мной, как ни в чем не бывало, произнес:

— Вверху — Каменита Глава.

Больше он не проронил ни слова. Я шел за ним следом и невольно обратил внимание, как он похудел. Внезапно повернувшись, Йован спросил:

— Ты пойдешь?

Да, — ответил я. — Я не устал,

XXI

Мы были в Жупе. Раздобыли продовольствие и после короткой перестрелки отступили в горы. Здесь устроили привал. Я лежал неподалеку от девушек.

— Знаешь, мне все время невыносимо грустно, — говорила Рябая Аделе. — Я ничего не могу забыть и как бы все переживаю заново.

— Ты можешь об этом не думать? — спросила Адела.

— Нет, — отвечала та. — Все так и стоит перед глазами: мы со стариком спрятались в кустах, а за рекой — их патрули с огромными черными псами…

— Ты веришь в наше дело? — спросила Адела.

— Верю.

— Думай лучше об этом.

— Я и не хочу думать о чем-нибудь ином.

— Ну тогда расскажи.

— Это было в первый день после боя. Мы лежали в укрытии и наблюдали. Мы не знали, куда идти: немцы были повсюду…

Она облизала пересохшие губы, глядя прямо перед собой.

— Я была сестрой, ухаживала за ранеными. И я видела, как их выводили и ставили друг возле друга. Их убивали партиями. Старик все время шепотом приказывал мне отвернуться. Но я не могла не смотреть… Их убивали в затылок. Стреляли из таких же пистолетов, как у Минера, или из автоматов…

Прямо перед нами росли низкие кусты, не выше пояса. Там тоже кто-то прятался, мне было видно темное пятно его одежды. По тропе проходили трое гитлеровцев с собакой. Вдруг собака залаяла, и человек на четвереньках пополз по склону. Я догадалась, что он ранен в оба колена. Виднелась даже повязка. Собака настигла его и с лаем прыгнула на спину. Человек покатился по траве, но тут подоспели солдаты. Кто-то из них крикнул собаке, и она оставила раненого. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на своих палачей. Они находились шагах в тридцати от нас, и я хорошо разглядела его лицо. Очень худое лицо. Это был еще совсем молодой парень. Он что-то произнес, но в это время самый высокий фашист выстрелил в него…

В одной группе они расстреляли девушку. Я не могу забыть выражения ее лица, когда они поставили ее возле куста… До позднего вечера раздавались одиночные выстрелы. Хотелось выть от горя. Старик закрывал мне рот ладонью…

— Старик хороший, — проговорила Адела.

Рябая низко опустила голову, плечи ее поникли.

— Да, — продолжала она, снова подняв голову. — Мне казалось, будто это никогда не кончится. Потом выстрелы стали удаляться и почти прекратились. Лишь на том берегу изредка проходили немецкие солдаты и патрули. Иногда они вели пленных. Этих уводили на допрос. И каждый из наших оглядывался на этот берег, на густой лес, словно прощаясь…

Старик сказал мне, что существует кем-то подписанная конвенция о том, что нельзя убивать раненых. Однако фашисты не соблюдают ее даже по отношению к англичанам и американцам…

Когда стало смеркаться, мы начали пробираться по лесу. От госпиталя ничего не осталось. Повсюду валялись трупы. «А те раненые, которым удалось спастись, — думала я, — умрут с голоду или от заражения крови…»

— Это в тот вечер вы встретили Судейского? — поинтересовался я.

— Да. Он был один. Старик расспросил его и предложил идти вместе. «Само собой разумеется», — ответил Судейский. Мы шли всю ночь, а на другой день встретили тебя и Минера.

— Как ты думаешь, скольким раненым удалось избежать расправы? — снова спросил я.

— Старик говорил, что по крайней мере — одной четвертой. Но я этому не верю. Ведь мы никого не заметили, пока шли лесом. Может, они боялись пошевелиться, а может, и не было их уже в живых.

— Да, — сказал я. — Тебе, девушка, немало досталось.

Она молча выдергивала траву.

— Война есть война, — продолжал я. — Тебе довелось много пережить… Но не надо все время думать об этом. Эти люди погибли, их не вернешь. Сейчас нужно позаботиться о себе, чтобы найти силы пройти наш путь. Мы недалеко от реки. Когда переправимся через нее, окажемся у своих.

— Да, — ответила она.

— Ты должна выдержать. Уже осталось немного.

— Я так устала, — произнесла Рябая. — Душа у меня устала.

Адела отвернулась. Я понял, что она плачет.

— Уходи, — сказала Адела, заметив, что я смотрю на нее. — Уходи! Пожалуйста.

Минер и Судейский лежали на траве. Чуть подальше глазел в небо Йован. Воздух был напоен запахом полыни.

— Эй, не пора ли трогаться? — спросил я, подходя к ним.

— Можно, — согласился Минер.

— А я пока не хочу идти, — заявил Йован.

— Надо идти, — улыбнулся Минер.

— Нет, — возразил тот. — Ничего не надо. Что идти, что сидеть на месте — все равно один конец.

— Если ты так считаешь, философ, тогда кончай сразу, — строго сказал Минер.

— Зачем же? Это сделают другие. Между прочим, они и на тебя рассчитывают.

— Никто на меня не рассчитывает, — спокойно произнес Минер.

Мы поднялись и вяло зашагали. Теперь уже не столько голодные, сколько усталые — больше, чем когда бы то ни было. Мы еле тянулись друг за другом. Я — впереди, за мной — Минер и девушки. За ними — Йован и Судейский. И последним — старик. Каждый шаг давался с трудом…

XXII

Мало-помалу я узнавал о судьбе госпиталя. Вот что мне рассказал старик.

Тринадцатого начался бой. Раненые находились на том берегу реки. Переправить их предполагалось, когда будет пробита брешь в тройном кольце, созданном немцами.

Старик был с ранеными. Его так и называли Стариком, хотя все в госпитале знали его настоящее имя.

— Оx! — воскликнула медсестра. — Они ушли без нас.

— А товарищи из штаба? — спросил старик.

— В пятистах метрах от лагеря никого нет.

За рекой, к северу от них, слышался сильный минометный огонь. Потом начали стрелять сзади, с горы, откуда госпиталь перебрался ночью. Было ясно, что это наступают солдаты Лера. Они уже много дней шли по пятам за госпиталем.

У медицинской сестры было скуластое, испещренное оспой лицо, карие глаза, детские губы и очень тонкая талия.

— Ты здорова? — подошел к ней старик..

— Да, — ответила девушка.

— Щеки у тебя горят.

— Воды, сестричка! — попросил раненый. Он лежал на носилках в кустах. Здесь было четверо раненых: все на носилках, за исключением смуглого паренька. Он сидя вслушивался в звуки боя.

— Я вам говорю, что наши пробьются. Наверняка.

— Поздно, — возразил другой.

— Почему?

— Потому что уже девять часов. Кому удастся выйти днем?

Третий хрипло выругался и застонал. У него осталась только одна нога, вторую отрезали до колена. На глазах его была повязка.

— Тебе плохо? — подошла к нему Рябая.

— Воды!

Приподняв раненому голову, она поднесла фляжку к его губам. Он пил, останавливаясь, чтобы передохнуть. Над головой засвистели осколки снарядов.

— Товарищи, — произнес партизан без ноги, с забинтованными глазами, — где мой пистолет? — Он пошарил вокруг руками, потом прерывисто продолжал: — Мне теперь ничего не страшно. Я уже наполовину мертвец. Запомните мое имя, если уцелеете.

— Милан, зачем ты так говоришь? — сказал сидящий. — Давайте о чем-нибудь другом.

Нет, — возразил тот, глубоко вздохнув и придвигая пистолет. — Сейчас нужно говорить только об этом.

— Слышите стрельбу? Движется к вершине? — взволнованно произнес сидящий раненый.

— Сколько человек в пятой? — спросил один из лежащих на носилках. У него на рукаве были звезды^[8].

— Три с половиной батальона, — ответил сидящий.

— Это хорошо. Но они нас не спасут.

— Почему?

— Потому что только у них есть возможность прорваться.

— А мы?

— Неужели ты хочешь, чтоб они погибали вместе с нами?

— Нет, — ответил сидящий раненый.

Они замолчали. Человек со звездами на рукаве повернул голову и посмотрел на девушку.

Она вытерла глаза и только в этот момент увидела прямо перед собой молодого светловолосого крепкого парня с красными звездами на рукаве и вышитыми на них серпом и молотом.

— Сколько здесь человек? — спросил он.

— Семеро и сестра, — ответила Рябая.

— Кто рядом с вами?

— Двадцать раненых из третьей.

— А где штаб центрального госпиталя?

— Вверху, в лесу.

На груди у него висел автомат, впереди у ремня болталась сумка с четырьмя длинными и полными дисками. Когда он повернулся, Рябая увидела у него на спине еще один диск в непромокаемой немецкой сумке. Ремень с гранатами плотно перетягивал его талию. Это был единственный вестник «оттуда», которого она видела.

— Идите вверх, по этой тропе, — сказала девушка. — Не заблудитесь. Кругом — сотни раненых. Только не останавливайтесь, немцы начали обстрел.

— Не беда, — возразил боец.

— Хорошие вести? — обратился к нему сидящий раненый.

— Отличные, друг, — сердечно ответил боец и исчез.

— Что он сказал? — спросил, подходя, старик.

— Хорошие вести.

— Дай бог.

— Старик, — простонал человек с повязкой на глазах. — Это ты?

— Да.

— Не поминай бога.

— Почему?

Потому что он на их стороне. Он перешел к немцам.

— Эх, мне бы ноги того парня, был бы и бог на моей стороне. И все бы вести были хорошие, — проговорил старик.

— У меня тоже были ноги, — глухо произнес человек с повязкой на глазах.

Девушка подсела к старику. Слышалось прерывистое дыхание раненых.

— Я думаю, нас давно бы отвели отсюда. Ведь те, с Сухого Дола, скоро будут здесь. Слышишь выстрелы? — шепнула она старику.

— Что ты хочешь сказать? — спросил тот.

— Мы остались одни. Надо подумать, как спрятать раненых.

— Ты думаешь, нашим не удалось прорваться?

— Если даже и удалось, они не смогут вернуться. Надо подумать о раненых.

— Не глупи!

Девушка молчала.

— Не глупи, Марица! — повторил старик.

Она не отвечала. Сорвав травинку, смяла ее.

— Ты с ума сошла. Совсем спятила! — чуть не крикнул на нее старик. — Что это за болтовня?

Он был южанин по выговору. Его черный суконный пиджак уже прорвался на обоих локтях. На голове старик носил круглую плоскую шапочку с красным верхом и черным шелковым флером по тулье. Это был извечный символ печали по проигранной битве на Косовом поле^[9]. На самой верхушке шапочки в четырех углах красовались нашитые старинным золотым галуном четыре буквы С, что означало «Само слога србина спасава»^[10].

— Нет, — ответила девушка. — Я не спятила, дядя Яблан. Я только знаю, что мы в последнем эшелоне.

— Ну и что из того?

— Последний эшелон не пробивается в трудную минуту. А разве может быть минута трудней этой?

Она тихо заплакала. Старик глядел на нее с укоризной.

— Разве они совсем глупые, чтоб выпустить отсюда четыре дивизии? — спросила Рябая.

— Да, если не могли иначе, — ответил старик.

— Вот видишь, теперь уже не могли. Они пропустили то, что хотели, и больше никого не выпустят, — тоскливо сказала девушка.

Казалось, она примирилась с судьбой. И хотя она не имела военного опыта, но ее чуткое женское сердце предсказывало беду.

XXIII

На привалах я любил рассматривать всех по очереди. Мне нравились карие бархатные глаза Судейского. Он смотрел всегда прямо в лицо собеседнику. Судейский поднялся против немцев и старого режима. Он из интеллигентов. У него есть определенное будущее: он мог бы стать адвокатом или судьей.

Старик был крестьянином, имел свое хозяйство. Он почитал старые обычаи, уважал праздник Славы^[11] и ненавидел фашистов. Они уничтожили его семью и хозяйство. И старик воевал с врагом беспощадно, не на жизнь, а на смерть. Он уверен в нашем движении и никогда ему не изменит.

Йован — сын крестьянина, и довольно имущего. По его рассказам, у них было немало скота. Да и теперь им неплохо. Его, как и многих, подхватила волна революции.

Рябая — из бедняцкой семьи. В каком-то смысле она мне ближе всех. Она некрасива, необразованна. Из таких женщин получаются хорошие жены. Но Рябая встала в ряды борцов, и это вызывает у меня восхищение.

Минер — физически самый сильный из нас. Это — квалифицированный рабочий. Он тоже мне очень нравится, хотя и принадлежит к определенной группе людей. Минер умудрен жизнью и любит жизнь.

Все мы очень разные, но нас объединила борьба. В мирное время я попросту был бродягой и, конечно, не мог войти в круг интеллигентных людей. Во время войны стал командиром. А будущее мое трудно угадать.

«Посмотри на Аделу», — говорил мне внутренний голос.

Мы встретились взглядами. Мне хотелось ей сказать: «Ты лишь в силу обстоятельств оказалась в компании со мной». «Я всегда любила таких, как ты», — будто отвечала она. — «Ты, наверное, начиталась Горького».

Адела словно угадала мои мысли. В ее сердитом взгляде я увидел ответ: «Не задавайся».

Мы залегли за каменным выступом. Ждем приближения банды. Отступать больше нельзя, да и некуда. Мы стараемся держаться спокойно, как люди, выполняющие свой долг. Я снова думаю о своих спутниках. Самая загадочная для меня — Адела.

Мы опять встречаемся с ней взглядами.

«Я всегда любила рабочих», — словно говорит она. «Наверное, так же, как любят вещи или животных, — иронизирую я. — Иногда приятно сказать пару ласковых слов тем, кого считаешь ниже себя. А ведь я с самой низшей ступеньки! Я не был даже подмастерьем. Ничего не кончал, у меня нет ни образования, ни ремесла. Я бродяжничал в поисках куска хлеба…»

Должно быть, девушка разгадала насмешку в моем взгляде и отвела свои глаза в сторону. А я не мог не смотреть на это бледное большеглазое создание. Она напоминала бело-голубой цветок на тонком стебле. Я слышал только голос Аделы и испытывал ревность к птицам и травам вокруг нее, к этим измученным людям, которые слышали и видели ее…

У нас отличная позиция. Такую только Минер может выбрать. Здесь нас не застанешь врасплох. Мы ждем ночи. В прошлую ночь мы спускались в село, набрали еды и навлекли на себя погоню. И теперь, усталые, готовились принять бой.

Может быть, бандиты и не нападут на нас? Сверкали на солнце скалы. Вдали темнели кусты. Между ними петляла узкая дорога в село…

Мне вспомнился один из эпизодов после боя в сорок втором году. Мы захватили несколько жилых домов на углу, около шоссе. Один из наших трофейных танков подбили, другой куда-то оттянули. Остался лишь тяжелый итальянский бронеавтомобиль.

— У нас нет приказа двигаться дальше, — угрюмо сказал мне Мурат.

Я нащупал пистолет, поправил ремень и молча, рукой, показал ему направление. Мы с Муратом были друзьями. Я знал, что на него всегда можно положиться. Он командовал отделением и изредка заменял меня во взводе.

— У тебя много патронов? — спросил я.

— Патроны есть еще в разрушенной школе. Мы не могли захватить с собой все. Я приказал бойцам взять, сколько унесут.

— Немецкие?

— Итальянские.

— Тогда для моей винтовки не подойдут.

— Для моей годятся.

Мы подползли к школе. Мурат набрал патронов. Дальше пробирались от дома к дому. Жителей не было видно. Мурат направился к одному из домов. Видимо, что-то заметил.

— Выходи! — крикнул он в дверях.

Вышел бледный человек с усами, в штатской одежде. В этот момент во дворе я заметил другого человека в длинном пиджаке. Седая голова была не покрыта. Скуластое лицо, запавшие глаза. В руке он держал пачку сигарет, какие получали усташи. Вытащив одну, протянул ее мне.

— Это мой сын, — сказал он.

— Торгуете с немцами?

— Живем кое-как.

— Ух! — сплюнул Мурат.

— Здесь у нас только женщины, — произнес пожилой человек. — Мы — мусульмане.

— Я должен проверить, — сказал я и направился в дом.

В первой комнате вдоль стен лежали подушки, накрытые коврами. Две женщины повернулись к нам спиной.

Мои пропыленные башмаки оставляли на ковре белый след.

— Сколько у вас комнат?

Женщины молчали.

— Повернитесь.

Они повиновались. Одна, совсем юная красавица, подняла черные, как уголь, глаза. Лицо другой закрывал платок.

— Откройся! — я подошел ближе.

Женщина стыдливо открыла лицо и взглянула мне прямо в глаза. «Должно быть, эта — жена молодого, — подумал я, — а первая — его сестра. Ей не больше шестнадцати лет».

— Покажите комнаты. Идите впереди…

В доме было четыре комнаты. Все устланы коврами. Османлийская мебель подобрана в одном стиле. В двух комнатах стояли закрытые снизу досками столы. Они всегда вызывали у меня недоумение: как за ними можно сидеть.

— Все в порядке, — сказал я.

— Да защитит вас Аллах!..

Бандиты не появились ни в этот, ни в последующие два дня. Мы пробирались дальше по пустынному краю. Лишь один раз нам стреляли в спину. На пути мы встретили еще одно село и разжились продовольствием, но его хватило ненадолго. Нас опять томил голод, а сел больше не попадалось.

На одном из привалов ночью я заметил в кустах зайца. Сказал об этом Минеру.

Где ты его видел? — удивился он.

— Здесь за кустом. Длинноухого. Могу поклясться. А ты знаешь, это — хороший признак.

Минер недоверчиво покачал головой. Но когда рассвело, мы действительно увидели пляшущего в дальних кустах зайца. Подползли ближе. Обе винтовки грянули разом. Зайца разделили на семь равных долей. Затем мы застрелили тощую ласку. Это было все, что удалось нам раздобыть на обед за два следующих дня.

Вглядываясь в складки гор и скалистые утесы, я прислушивался в надежде уловить мычанье стада. Мне хотелось понять, где же беженцы. На нашем пути их не было, а это грозило нам гибелью. Мы были настолько измучены, что, атакуй нас четники, неизвестно, чем бы все это кончилось.

Дни становились теплее. Горные луга покрылись густым зеленым ковром. С вершин потекли ручьи, и теперь у нас в изобилии имелась вода.

Лицо Аделы вытянулось. Ее темные глаза стали еще больше. Она по-прежнему казалась неприступной и избегала меня. Правда, иногда, погруженный в раздумья, я ловил на себе ее тревожный взгляд. Словно бы она дразнила меня!

XXIV

По крупинкам собирал я правду о бое на Сутьеске, о главном дне нашей дивизии. Рассказы очевидцев расширили эту картину, и она засверкала подобно фреске под рукой опытного реставратора. Каждый из нас рассказывал по-своему, запомнил те или иные детали, эпизоды, а в целом получалось внушительное зрелище. В этом бою полегло около пяти тысяч наших, в том числе двадцать четыре бойца из моего взвода. И каждый из погибших — это свой, особенный мир. У каждого — свое прошлое…

Мысленно тысячу раз мы возвращаемся к Сутьеске, подобно погорельцу, приходящему на пепелище. Вот и сейчас Минер опять рассказывает об этом.

— День клонился к вечеру, — говорил он. — По узкой тропе, проложенной солдатами, я шел в штаб. Линия фронта проходила совсем близко. Справа высились каменные громады. Чуть дальше склон обрывался, и вплоть до самой реки негде было зацепиться. «Тяжеленько нам придется», — думал я. На той стороне засели немецкие части. За их спиной в голубом тумане тянулись холмы.

Штаб располагался в небольшой котловине, в скалах, поросших можжевельником. У небольшого костра на корточках сидел невысокий черноволосый человек с командирскими знаками различия. Он пристально взглянул на меня и спросил:

— Как наверху?

— Пока мы на том же месте, — ответил я.

На западе громыхали орудия. Я извлек из кармана бумажку с донесением. Командующий прочитал ее, передал комиссару и стал писать приказ. Окончив, он подозвал меня рукой:

— Твой комиссар вышел из госпиталя. Пойдете вместе.

— Можно идти? — спросил я.

— Иди, — ответил командующий.

Шагов через двадцать на лесной дороге я встретил комиссара роты.

— Был в штабе батальона? — уже издали махнул он рукой.

— Да.

— Что нового?

— Сегодня нам солоно пришлось, — признался я.

— Я слышал, утром были потери. Что произошло?

— Мы уже отбили атаку, как прилетели самолеты.

— Вас обнаружили?

— Да.

— Сегодня же ночью нужно перейти реку.

Мы ускорили шаг. К окопам добирались по опушке, с северной стороны. На стволах сосен блестела смола. Запах хвои опьянял. Казалось, что в этой шершавой коре таится корень жизни.

Там, где тропа делала крутой поворот, нам навстречу показались бойцы в новеньких итальянских мундирах. Я насчитал полсотни человек, на самом же деле их было больше. Они не походили ни на одну из наших частей. В середине колонны шли три девушки. У одной из них из-под пилотки с красной звездой вываливалась тяжелая коса. На плече девушка ловко несла небольшой карабин.

У них было много пулеметов, даже слишком много. Позади пулеметчиков шли вторые номера с запасными дисками. «Почему у них так много автоматического оружия? — еще раз подумал я. — Сколько же им нужно патронов? Всему взводу придется превратиться в носильщиков…» Но тут меня осенило: ведь они первыми пойдут на прорыв! Бой наверняка будет коротким, и потому нужно много автоматического оружия!

— Это отставший взвод пролетеров^[12] проговорил комиссар.

— Они идут впереди, вот и забирают трофеи… — ответил я.

Громыхали орудия бригадной артиллерии: нужно было расстрелять все боезапасы. А потом пушки закопают в землю, как закопали тяжелые минометы. Что делать! Если мы хотим прорваться, необходимо освободиться от тяжелого оружия…

— У окруженных обычно два выхода, — продолжал Минер, — или прорваться, или сдаться. Сдаваться — не в наших правилах. И чем больше гитлеровцы стремились захватить нас, тем сильнее мы сопротивлялись. Никто не думал о капитуляции, хотя у противника налицо были огромные силы, фашисты не признавали нас как армию, убивали пленных, но, несмотря ни на что, мы не собирались бросать оружие.

Глупо было бы недооценивать врага. Мы понимали, что немцы приложат все силы, чтобы не дать нам выскользнуть. До сих пор мы защищали тыл наших войск. Три дня назад связь, с главными силами была потеряна. Мы оказались в котле.

— Как обстоят дела внизу, у реки? — спросил меня ротный комиссар. — И как вообще на фронтах?

— Я знаю, что наши дважды прорывались на одном и том же участке.

— Значит, это самое слабое место у них. Немцы, конечно, постарались закрыть брешь…

Мы находились от передовой не больше чем в полутора километрах. Когда мы останавливались, бойцы садились кто на пни, кто на землю. Никто не курил. Разговаривали шепотом. Нас было пятьдесят человек. Двумя взводами командовали уже закаленные в боях офицеры. Третий же был совсем молодым, почти мальчиком. Его только сегодня назначили на эту должность вместо погибшего командира.

Как и все, я волновался в канун боя. Кто такой Лер? Я не хотел верить басням, будто у него сто тысяч солдат.

— Ты пойдешь первым, Минер! — приказал мне командир.

Меня заменил отделенный Хильмия. Возле нас находились еще две роты. По хрусту веток мы догадывались, что к нам подстраиваются все новые силы. В окопах наверху никого не осталось.

Луна еще не взошла. На небе высыпали звезды, но их постепенно закрывали сгущающиеся тучи, я прислушивался к ночным звукам: где-то недалеко разбирали боеприпасы, бросали ненужное снаряжение, скидывали с лошадей вьюки.

— Хильмия, — спросил я отделенного, — как ты думаешь, будет дождь?

— Наверное.

— Хорошо бы завтра утром.

— Не люблю дождь, — возразил Хильмия.

— А я вот не люблю самолеты, — сказал кто-то рядом со мной. — Если пойдет дождь, самолетов не будет.

На дальних склонах продолжался бой, мы видели вспышки орудийных залпов. Мимо нас пробегали санитары с носилками. Солдаты нет-нет да и задевали прикладами за стволы деревьев. В лесу вообще шло большое движение, и трудно было поддерживать тишину, хотя командиры и отдавали распоряжения приглушенными голосами.

Вскоре пошел дождь. Мы двигались медленно, все время по лесу, по крутой тропе, петлявшей вдоль обрыва. Часто приходилось идти в цепочку по одному. Здесь же несли раненых. Взводы то и дело сбивались в кучу, напирая друг на друга, когда впереди образовывались пробки. И снова, в который раз, мы вынуждены были останавливаться. Чуть продвинемся вперед — и снова затор.

Я решил разведать, как там — впереди. Свернул в сторону, пришлось пробираться через поваленные деревья, перепрыгивать канавы. И наконец, попал на забитую людьми поляну. При свете луны я увидел длинную колонну — без конца и края…

Пришлось немало помучиться, пока нашел своих. Командир вопросительно посмотрел на меня. Я махнул рукой:

— Забито!

Мои товарищи спали, прислонившись друг к другу, не выпуская из рук винтовок. Я подсел к ним и мгновенно погрузился в сон. Через несколько минут впереди зашлепали ноги. Я растолкал Хильмию. Прошли еще метров двадцать и опять стали, потом снова пошли. Дождь стекал за шиворот. Усталость валила нас с ног.

Когда мы вновь остановились, я пошел проверить людей. Во втором отделении не хватало двоих.

— Они только что были, — убеждал меня юный командир.

— Может, заснули и теперь не могут нас найти?

— Не знаю. Кой черт их заставил уйти? Когда мы в последний раз пошли, я проверил всех дремавших… — Он немного замешкался и отвел меня в сторону: — Сбежали они.

— Плохо за людьми смотришь.

Командир промолчал.

— Уже час ночи! — встревожился Хильмия.

Время даже не бежало — оно летело, а мы еле передвигались.

— Видно, рано мы придем, — ехидно бросил кто-то.

— Прикуси язык! — обозлился Хильмия.

Солдат угнетало это топтанье на месте. Исчезновение двоих очень обеспокоило меня. В других взводах дезертиров не было. Пропал, правда, связной, которого послали снять последних часовых. Командир полагал, что он напоролся на немцев.

Непрерывно сыпал мелкий дождь. Почему же все остановились? Ведь там, у реки, ждали нас. Для всеобщей атаки не хватало людей. А время летело в безмолвии ночи. «Опоздаем», — думал я, кусая губы…

Приклад был мокрый и скользкий. Впереди шагал боец с длиннющими усами. На солнце, вспомнил я, его усы похожи на стебли табака. Он был из горцев и пошел воевать, когда немцы сожгли его дом…

В лесу пахло прелыми листьями. Мы все промокли до нитки. Шли молча, шлепая по лужам, спотыкались о камни. До Сутьески осталось идти десять — пятнадцать минут. Внизу уже расчистили дорогу, и колонна стала продвигаться быстрее. Мы буквально засыпали на ходу: трое суток без сна давали себя знать. И все же мне не хотелось верить, что нас могут уничтожить. Часть, в которой я служил, еще ни разу не была разбита. Всегда находился какой-то выход…

По многочисленным тропинкам бойцы спускались к реке. Здесь собралось рот сорок. Правда, во многих частях не насчитывалось и одной трети, так как за последний месяц было много потерь. Еще меня смущала сутолока. Такого мне еще не приходилось видеть за годы борьбы. Конечно, по опыту я знал, что все выглядит иначе, если смотреть «сверху», из штаба…

Наконец дождь перестал, и стало проясняться. Потянул холодный ветер. Было что-то около трех часов пополуночи. На рассвете нам предстояло перейти реку и атаковать основные позиции немцев.

Командир роты приказал нам пропустить госпиталь. Мы сошли с тропы и остановились.

XXV

— Стучали костыли, ковыляли раненые, поскрипывали носилки, — продолжал свой рассказ Минер. — Время от времени раздавался стон. Некоторые были так забинтованы, что и головы не видно. Вся эта масса раненых закрывала дорогу частям, подходившим с разных направлений. Я невольно подумал, что из-за госпиталя мы можем опоздать.

— Вот так же спускались к Сухому Долу, — произнес Хильмия. — Шла пехота, а раненые подумали, что их бросят. Их было человек восемьсот, и на дорогу выползло сотни три. И вот, пошатываясь, еле передвигая ноги, они потянулись за взводами. С неба нас обстреливали самолеты. Напрасно пытались мы их успокоить. Паника продолжалась около часу.

— Там были только раненые?

— Нет, и тифозные. Кожа да кости. В глазах застыла мольба. Они шли за нами, и каждый надеялся, что это именно его часть, из которой он выбыл, подхватив тиф.

«Тиф может вывести из строя целую армию», — с тревогой подумал я и спросил:

— А откуда они были, тифозные?

— Из седьмой дивизии, — удивленно посмотрел на меня Хильмия.

— Эти раненые из Главного госпиталя.

— Теперь все здесь, — двусмысленно заметил Хильмия.

Цепочка носилок оборвалась. В общей толпе мы увидели пленных итальянцев.

— Porca madona! — послышался грубый голос. И затем протяжный, плаксивый: — О mamma mia, mamma mia!

Босыми ногами ковыляли они по камням. Почему это пленные всегда спотыкаются? Их плохо кормят? Многие наши тоже одеты в тряпки и на ногах у них рваная обувь, кое-кто тоже идет босиком. Еды нам тоже не хватает. Но у нас даже многие раненые находят в себе силы шагать со всеми. Некоторые из них несут. оружие. А если и падают, то молча встают и идут дальше, забросив на плечо винтовку…

Опять потянулись носилки. Их несли итальянцы. Вдруг послышался звук падающего тела и глухой удар о землю.

— О mamma mia!

— Скотина! — зарычал кто-то.

— Ей богу, товарищ, мы не виноваты. Сил нет.

— Разве тут прорвешься? — вздохнул Хильмия.

— Ты прав. Что можно ждать от этого марша?

Мы были беспомощны перед огромной лавиной раненых. Бесполезно было доказывать, что роты опаздывают на позиции. Измученные люди инстинктивно чувствовали беду и, преодолевая боль и слабость, пытались уйти вместе с армией. Падая, они создавали заторы. И обойти их было просто невозможно, так как справа высились отвесные скалы. Все это увеличивало состояние всеобщей растерянности. Правда, порядок соблюдался: бойцы шли со своими командирами, раненые — в своих группах. Суматоху создавали в основном тифозные. Но что с них спросишь?

Хильмия споткнулся обо что-то. Нагнувшись, он поднял винтовку.

— Кажется, скорострельная, — заметил я.

— Особый карабин. Похож на итальянский, только легче и короче. Возьми его себе, — предложил Хильмия.

Мы спустились в Мрачну Долину. Через нее лежал путь за реку. Комиссар нашей роты шагал впереди.

— Знаешь, — говорил мне комиссар Бранко, — когда мы подбирали раненых у моста, с нами был один парень. Светловолосый, худой. У него потом шрапнелью руку оторвало. И пока он был в сознании, все кричал: «Сестра, сестра!» А она потом плакала, я видел… Она пришла с той группой из Далмации. Девушки — прямо из гимназии…

— Почему ты о ней вспомнил? — спросил я.

— Я ведь учитель. И она мне в ученицы годится. Она еще совсем ребенок. В седьмом или восьмом классе. Как бы себя чувствовали эти, если б их дочкам пришлось бродить по лесам?

— Кто?

— Видные граждане Рима.

— Они в церковь ходят со своими дочками, — заметил я.

А почему с сыновьями не ходят в церковь?

— Не валяй дурака! — сказал я. — Сыновья их здесь…

Осмотрев склон, мы опять увидели итальянцев. Притулились в можжевельнике, как стадо овец! Сидят и жуют что-то. Двое курят.

— Что это значит? — спросил по-итальянски Хильмия.

Чей-то плаксивый голос стал объяснять:

— Capitano! Camarado, Comisaro! Ми носил те раненый. Нельзя шагать, босой ми. Ми тут-то удариль нога, ми не можно носил те тяжелый люди.

— Те тяжелый люди, — передразнил комиссар.

Тощий, как привидение, итальянец, закутанный в тряпки, некогда служившие ему мундиром, поддержал своего приятеля:

— Не можно, товарищ капитано.

— Хватит! — рявкнул комиссар. — Берите носилки. Сейчас же!

Итальянцы поспешили к тому месту, где бросили носилки. На них нельзя было смотреть без содрогания. Они не такие, как немцы. Мне было жаль их. Пропащие люди. Гитлеровцы сразу же расстреляют их, попади они к ним в лапы. Вот ведь — идут навстречу смерти и не знают, во имя чего!..

Вокруг было тихо. Солдаты Роммеля и Лера тоже ждут рассвета. А может, они отступают? Ведь главные наши силы прорвались. И немцы знают, что здесь — не главные?..

Мы сидели у Сутьески и ждали приказа начинать атаку…

XXVI

— И вот мы ступили в реку, — вспоминал Минер. — Вода доходила мне до пояса. Течением относило в сторону. Над рекой поднимался туман. Я ждал, что нас атакуют, пока мы находимся в воде. Однако на том берегу царил покой. Переправившись, мы сразу же двинулись к ближайшему лесу, что раскинулся на нескольких холмах. Позади шумела река. Больше ничто не нарушало тишину утра. Я видел юные лица бойцов, бледные от волнения. За горою, с которой мы пришли ночью, вспыхнула заря. Бойцы сжимали в руках винтовки. А когда мы по пересохшему руслу вышли на небольшую равнину, то увидели первых немцев.

Наша атака была настолько стремительной, что фашисты не успели прийти в себя, как мы их всех перестреляли. Но впереди были главные их позиции. Мы приближались к ним ползком.

И тут фашисты открыли ураганный огонь по всей линии и прижали нас к земле. Мы залегли в кустах. Лихорадочно щелкали затворы. Командир размещал пулеметчиков. Усталости как не бывало. Бессонница позабыта. Мы были полны решимости бороться до конца, но не могли переменить позицию. Невидимый враг тысячами гвоздей прибивал нас к земле. Потом заговорила артиллерия.

У нас было много боеприпасов, и мы не жалели огня. Трижды мы поднимались в атаку, но каждый раз они нас отбрасывали…

Минер замолчал. Теперь я знал, что это была та самая окруженная группа, которая упорно сопротивлялась справа от моего взвода.

— Кто-нибудь прорвался? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Минер.

— Было дьявольски трудно.

— Мы почти пробились, — продолжал Минер, — как вдруг нас атаковали свежие силы. Словно стая волков, они набрасывались на нашу позицию, но и этих мы отразили. Потом раздался оглушительный взрыв. Ослепительная вспышка озарила лес. Как в тумане я почувствовал, что сползаю по склону вниз. Земля была изрыта, перед глазами торчали покореженные стволы. Будто сквозь сон послышался чей-то вопль. Я попытался пошевелиться, но не смог. Пулеметы и винтовки гремели вдоль всей цепи. Над головой свистели мины. Груды осколков обрушивались на землю. Между деревьями клубился дым. Кто-то совсем рядом хрипло произнес: «Мама». Я напрягся, сдвинул наконец ногу и повернулся. Сосед был уже мертв. И тогда я рванулся всем телом и понял, что не ранен.

Бой приближался к вершине холма. Справа и слева сражались мои товарищи. Хильмия был еще жив. Он подполз ко мне.

— Минер, — сказал Хильмия, — командиру нужны три человека, чтобы пойти наверх.

— Хорошо, — ответил я. — Сколько нас сейчас?

— Еще десять.

Я отправил троих бойцов во главе с Божичем. Его худое лицо, искаженное гримасой, и согнутая спина врезались мне в память. Больше я его уже не видел. Два бойца ползком оттаскивали раненых метров на тридцать от линии. Там их перевязывала девушка-санитарка.

Я отполз немного назад и, притаившись, стал целиться. Так я уложил троих. Но немцы наседали. Вот один из них, верзила с багровым лицом, широко размахнулся прикладом и ударил санитарку, но тут же упал замертво, сраженный моим выстрелом. Командир приказал отступать. Мы заняли новую позицию, повыше первой. Здесь огонь несколько ослабел.

— Нас осталось восемь, — промолвил Хильмия, лежавший рядом со мной. — Если считать меня и тебя.

— Что, комиссар Бранко ранен?

— Кажется, потерял зрение. От взрыва.

— Надо бы мне добраться до него, — сказал я.

Между тем в небе показались самолеты. Огонь усилился. Погиб наш командир. Тяжело раненный в голову, умер Хильмия. Остальные куда-то отступали. Я с трудом отыскал Бранко. Он действительно ослеп.

— Пойдем, комиссар, — сказал я ему. — Отведу тебя подальше отсюда.

Мы углубились метров на двадцать пять в лес.

— Много ли у нас, у двоих, шансов? проговорил Бранко.

— Шансы всегда есть, — ответил я.

Опираясь на меня, Бранко ощупью спускался по крутому склону. Ноги его неуверенно ступали по мху. Пальцы судорожно сжимали винтовочный ствол. Я смотрел на его худую шею и проклинал эту войну. Стоило бы заставлять сражаться тех негодяев, что развязывают войны…

Оглядываясь по сторонам, мы вышли на поляну и вдруг словно из-под земли на соседней поляне показались два немца. Это был патруль. Немцы заметили нас и, плюхнувшись в траву, открыли огонь. Я отстреливался за двоих. Рядом умирал израненный Бранко. Немцы подползали все ближе. Пули впивались в окружающие деревья. От волнения у меня дрожали руки. Я вставил новую обойму в магазин и, когда немцы были от меня всего в нескольких шагах, открыл бешеный огонь. Одного фашиста я убил, другого тяжело ранил. Все было кончено. Попрощавшись с мертвым Бранко, я поспешил в лес, надеясь найти товарищей, однако на моем пути попадались одни лишь трупы. Много полегло в тот день наших людей…

XXVII

Семеро партизан непреклонно уходили на северо-восток. Там сорок дней назад стояла наша дивизия. Мы брели словно тени, порой уже не сознавая себя в реальном мире. И только прохладными серебристыми ночами, слушая шелест деревьев, мы вновь и вновь мысленно возвращались в прошлое, и тогда казалось, будто целая армия, оставшаяся у реки, идет за нами следом.

Минер, как всегда, шагал впереди. Однажды ясным утром, взобравшись первым на высокий холм, он осмотрелся и отчаянно замахал нам руками. Сквозь линзы бинокля вдали виднелась черная движущаяся масса — около сотни вооруженных бандитов. Они четко вырисовывались на горизонте. Мы укрылись в расщелинах и стали наблюдать. Вот темная толпа, подобно покрывалу, неожиданно соскользнула с плеч горы и медленно, цепочкой, втянулась в ущелье. Потом появилась ближе и, казалось, стала еще более темной и опасной. Минер замер на краю обрыва в тени можжевелового куста, крепко сжимая в руке гранату-крагуевчанку, напоминающую диск. Глядя на его воинственную позу, я понял, что он готов принять бой. Четники спокойно прошли под нами и скрылись за поворотом. Эта встреча была для нас Грозным предупреждением…

Мы по-прежнему идем вдали от сел, чтобы избежать столкновения с местными бандитами. Но нас может уничтожить голод. Пятый день мы не держали крошки во рту. Ничего, кроме Жуковой коры. Наступал голодный кризис. По ночам нас мучили кошмары: снился горячий душистый хлеб или жареное мясо. Шел семнадцатый день нашего движения. Высокие горные вершины отодвигались все. дальше на запад. По моим подсчетам, мы отмахали двести шестьдесят километров, хотя по прямой линии от Сутьески было всего лишь сто пятьдесят километров. Но ведь мы все время вынуждены идти в обход.

Со страшным усилием поднимался я на ноги. Наша одежда превратилась в лохмотья. Из ботинок выглядывали пальцы. Изможденные лица почернели от ветра и солнца.

— Нам нельзя больше оставаться в горах, — сказал я Минеру.

— Сколько раз мы уж говорили об этом, — ответил он. — И всегда отказывались переменить направление. Из-за того случая. Эти места — как звериное логово.

Он имел в виду встречу с той бандой.

— Если мы не спустимся в долину, группа потеряна.

— Ты каждый день меняешь мнение, — проворчал Минер. — То ты за то, чтоб идти в село, то — против.

Дальше ковыляли молча, но думали об одном и том же. Нужно было любым способом раздобыть продовольствие. По горькому опыту мы знали, что, едва лишь спустимся в село, нас начнут преследовать. А если догонят — уничтожат. А мы настолько ослабели, что не были готовы к отпору. «И все же надо попробовать», — решил я, вспомнив, как вчера Рябая потеряла сознание и как перепугалась за нее Адела.

Я был почти уверен, что и Минер думает так же. При мысли о селе мне в первую очередь вспоминался хлеб. Голодные видения преследовали меня. В такие минуты я смотрел на Аделу. Ее присутствие придавало мне силы.

За день мы проходили всего три километра, то и дело останавливаясь в тени. Не столько шли, сколько отдыхали. Хуже всего, когда приходилось карабкаться вверх. Взбираясь по одной из таких крутых троп, Рябая поскользнулась и чуть не сорвалась в пропасть: успела ухватиться за кусты.

Адела и Минер подняли ее. Рябая неверным шагом поплелась дальше. В глазах ее застыл ужас. Судейский шел молча. Старик передвигался медленно, но упрямо. Он так кашлял и задыхался, что временами казалось — вот-вот умрет. Я тоже чувствовал страшную слабость. Но, глядя на девушек, укорял себя. Да и шел я пока лучше остальных. Иногда уходил вперед на десятки метров. Потом ждал их, а они, подойдя, как снопы, падали на землю.

— Ты очень похудел, — заметил как-то Минер, — а шагаешь хорошо.

— Я много ходил пешком в детстве.

— У тебя крепкое сердце.

Так мы шли и шли, точно неведомая сила тянула нас вперед, не давая остановиться и умереть.

— Если до этого дойдет, умрем все вместе, — сказал однажды старик.

— Это в твоих интересах, — заметил Йован.

— Ты, сынок, уходи, если не хочешь с нами. Я как раз верю, что мы скоро выберемся.

— А как думают остальные? — не унимался Йован.

— Перестаньте, — строго приказал Минер и бросил на Йована сердитый взгляд.

— Вон мой дом, — вдруг произнесла Рябая. — Пошли! — И залилась безумным смехом. Адела и я схватили ее за руки. Рябая успокоилась, но смех ее еще звучал в наших ушах, разрывая сердце. Кругом были только скалы да можжевеловые кусты.

— Нужно отдохнуть, — предложил Минер. — Как ты думаешь, Грабовац?

— Некогда разлеживаться. Надо идти через силу, — возразил Йован.

— Прикуси язык! — проговорил Судейский.

— Ох, — вздохнула Адела, — скорее бы ночь наступала.

С одной стороны, мы понимали, что нужно идти, не теряя драгоценного времени, а с другой — усталость валила нас с ног. Минера тоже одолевали сомнения. Он хотел поскорее вывести изнемогающую группу в другой район, где нет такой опасности, но на пути стоял безжалостный голод. Солдаты так же бессильны без продовольствия, как и без боеприпасов. Поэтому, видимо, нам придется вступить в схватку.

XXVIII

В глухую ночь Минер отправился на разведку. Он принял решение. Мы уже настолько обессилели, что о дальнейшем продвижении по горам не могло быть и речи. Минер был настоящим командиром. Даже в такой критической ситуации он, как всегда, говорил ровно, спокойно. В его голосе звучала уверенность. И хотя глаза его глубоко ввалились от усталости и голода, он ничем не выказывал своей слабости.

«До села пять километров, — размышлял я. — Два часа — туда, два часа — обратно. Должны же кончиться эти проклятые пустые горы и этот постоянный голод!.. Мы — остатки армии, — думал я. — Сколько еще таких же, как мы, пробирается по этим просторам? Хорошо, если б их оказалось много, но вряд ли…»

Фашисты, видимо, рассчитывали на больший успех. Их ввело в заблуждение то обстоятельство, что в каньон Сутьески вошла вся армия. Здесь три реки, и каждая почти непроходима. Раньше изрезанная каньонами местность благоприятствовала нам, а теперь стала помехой. Пришлось бросить тяжелое оружие и обоз. А потом и госпиталь!

Мы полагали, что четыре бригады смогут прикрыть выход на западе. Оказалось, и четырех дивизий для этого недостаточно. Наши трижды предпринимали попытку прорваться и трижды — удачно. Четвертую предпринял последний эшелон. Кто виноват в том, что полегло пять тысяч бойцов? Правда, две трети армии прорвались. Где они сейчас? А что, если это просто моя фантазия, а на самом деле нет больше армии, нет никаких бригад?..

Мои размышления прервал вернувшийся Минер. Мрачные, как ночь, мы молча спускались в село. Но все обошлось как нельзя лучше. Застигнутая врасплох, сельская стража разбежалась, открыв беспорядочную пальбу, а мы, не теряя попусту времени, нагрузились продовольствием и двинулись обратно в горы.

XXIX

Миновали небольшую долину. В траве повсюду — следы колышков от палаток. Здесь был бивак немецкой части. В расщелине боковой скалы виднелась большая пещера. У входа в нее уже сидел Минер. После операции в селе он снова ушел вперед, прокладывая нам путь.

— Ну как, все в порядке? — спросил его Судейский.

— Впереди никого нет, — ответил Минер.

Он сидел опершись на скалу спиной и был похож на каменное изваяние. Его свинцово-серые глаза светились небывалым спокойствием. В то же время я прочитал в них немой вопрос.

Вяло подтянулись остальные и опустились на землю. Вход в пещеру зарос травой и кустами. «Редко найдешь такое убежище, — подумал я. — И какое счастье, что мы достали продукты!» Я чувствовал себя игроком, который пустяшной картой сорвал банк. Теперь нам не грозит голодная смерть.

Минер жестом приказал мне сесть рядом.

— Как ты думаешь, — спросил он, — пойдут в погоню?

— По-моему, нет, — ответил я. — Здесь можно и передохнуть.

Адела заглянула в пещеру. Лицо ее почернело от загара. Выбираясь наружу, она улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами.

Взошла луна. Адела сидела, обняв колени руками, погруженная в свои мысли. На ее бледном невеселом лице отражалась озабоченность. Вставая, девушка покачнулась. Несколько дней назад я пытался поддержать ее, когда мы спускались по склону каньона, но она оттолкнула меня.

— Спасибо. Не нужно.

— Почему? — спросил я.

— Не нужна мне твоя помощь, — ответила Адела.

— Почему?

— Хотя бы потому, что ты сам мне ее предлагаешь.

— Чего ты злишься?

— Что, ты не можешь предложить свою помощь другому?

— Неужели я так плох?

— Не знаю, — ответила девушка и, повернувшись, отошла.

Меня охватили стыд и отчаяние. Низко опустив голову, я шел, не замечая тропы.

С того дня я старался не встречаться с ней взглядом. Шагал молча и лишь украдкой любовался ее лицом, обрамленным волнистыми волосами, ее полными губами бедуинки. И несмотря ни на что, она была для меня, как солнце, встающее из-за гор. Больше я уже не пытался приблизиться к ней. Даже избегал ее. Все, что я мог теперь, это идти или впереди, или в хвосте группы. Она шла в середине. На привале я садился подальше от нее. Никто, конечно, ничего не замечал!

Она охотно разговаривает с Судейским. По крайней мере, мне так кажется. Расспрашивает Йована о его жизни. Тот, по обыкновению, отвечает неохотно. Йован, видно; мужчина в ее вкусе. Почерневший от солнца, со впалыми щеками, черными взлохмаченными волосами и зеленовато-голубыми глазами, он похож на лесного бога. Я слышал, как он говорил Аделе:

— Я могу видеть очень далеко, как никто другой.

— Верю, — ответила она.

И это действительно было так. У Йована отличное зрение, не то что у меня. Конечно, солдат я — не хуже других. И по выносливости могу побить многих. Ни разу никто не слышал, чтоб я жаловался…

Так прошло полчаса, а мы все сидели и сидели. Наконец Минер произнес:

— Пора бы и трогаться отсюда!

Все молчали.

— Еще полчаса, — возразил Йован.

— И мне не идётся, — проговорила Адела. — У тебя болят ноги? — обратилась она к Йовану.

— Нет. Я могу идти, если все пойдут. Но и отдохнуть не откажусь.

— Ладно, пойдем через полчаса, — примирительно сказал Минер.

Теперь мы шли веселее. Продовольствия у нас хватало Наша длительная голодовка окончилась. Как всегда, Минер выбрал отличное место для ночлега.

XXX

Проснулся я, когда уже рассвело. Звонко пели птицы. На ветру скрипело дерево. Стучал дятел. Но вот послышался глухой стук приклада. Минер, пригнувшись, поднимался в гору.

— Что случилось?

Я вскочил на ноги, хватаясь за винтовку и поеживаясь от утреннего ветерка. Подняла голову Рябая. Дрожащими тонкими пальцами провела по волосам.

— Нас преследуют, — произнес Минер. — Вставайте! — обратился он к остальным.

— Чего ты шум поднял? — заворчал Судейский.

— Поднимайтесь! Быстро поднимайтесь!

— Кто там еще? — спросил Йован.

— Что, банда подходит? — догадался Судейский.

— Подходит.

— Сколько их?

— Рота.

Над нами взметнулась черная стая ворон, будто предупреждая об опасности. Мы залегли между камнями. Укрытие наше имело форму полукруга, с юга нас прикрывала отвесная скала. На самой вершине ее в зарослях кустарника устроился Судейский. Оттуда как на ладони просматривалась местность на несколько километров, до самой опушки леса.

Руки Рябой дрожали от волнения. Ее тонкие пальцы при дневном свете казались совсем прозрачными. «Не будь Минера, который всегда начеку, нас всех похватали бы сонными», — промелькнуло у меня в голове.

Слева показался всадник. Гулко разнесся стук копыт. Он был в четнической форме бурого цвета, весь затянут ремнями. Ветер играл коричневой шелковой кисточкой на его шапке с изображением черепа. Всадник не видел нас. Вот он остановился и стал что-то кричать вниз. Ветер мешал разобрать его слова.

Мы затаили дыхание. Я был ближе всех к нему. Вот послышалось медленное постукивание по камню. Это Минер давал знать, что с южной стороны появились еще двое.

Я хорошо видел всадника, его чисто выбритое лицо с усиками, его плетенные из золотого галуна плоские погоны. «Артиллерист, — мелькнула мысль. — Кадровый королевский офицер». Он очень походил на комита^[13], что в первую мировую войну воевали против немцев. Этот же теперь верно служит им…

Нас семеро, и у нас пять винтовок. На нашей позиции можно держаться против целого взвода, но отступать нам некуда. «Настоящая позиция Минера!» — взволнованно подумал я.

Всадник двинулся прямо на нас. Вот он уже метрах в десяти от меня. Заметив груду камней, он попытался было развернуть коня на крутой тропе, но в этот момент я выстрелил.

Широкогрудый гнедой встал на дыбы, всадник выронил карабин. Волоча за собой офицера, конь помчался вниз, к селу. Потом подпруга лопнула. Труп и седло свалились на землю.

Несколько дальше по другой тропе, крадучись, поднималось несколько черных фигур. Высоко в небе послышалось гудение самолета. Из долины взметнулась ракета, оставляя за собой дымный след.

— Неужели по нас будут бить с самолета? — спросила Адела.

Мы все разом выстрелили. Один из четников, самый дальний, упал и пополз вниз по склону. Потом упал еще один. Бандиты отступили вниз. С вершины раздался еще винтовочный выстрел. Судейский подавал нам знак рукой, что с его стороны никого нет.

Ситуация была серьезнее, чем мы предполагали. Спускаясь все ниже, над нами кружился самолет. Вот он дал две короткие очереди. Пули величиной с желудь ударили по камням.

Бандиты готовились к атаке, обходя нас со всех сторон. Они действовали открыто, пытаясь испугать нас числом. Но мы не теряли самообладания и подпускали их на выстрел.

Из долины то и дело стреляли. Пули со свистом проносились над Головой. Мне было непонятно, как бандиты обнаружили нас? Разве что шли буквально по пятам? Но ведь тогда они смогли бы нас догнать буквально за пару часов? Может, пастухи выдали?

Четники приближались перебежками, осыпая нас градом пуль. Мы открыли наконец ответный, огонь. Йован спокойно лежал за каменной глыбой и, казалось, не собирался стрелять.

— Почему не стреляешь? — спросил я его.

— Еще рано, — ответил он.

— Бей, мать твою!.. — закричал на него Судейский.

Йован держался мужественно, стрелял только наверняка, но вел себя как-то странно. Я чувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Взглянув на него, Минер нахмурился. Смуглое цыганское лицо Йована в эти минуты было настолько выразительно, что, вне всякого сомнения, он принимал какое-то решение.

— Прости что я на тебя накричал, — обратился сверху к нему Судейский.

— Да, — ответил Йован и посмотрел на нас отсутствующим взглядом.

— Мы окружены, — вздохнула Рябая.

Ниже по склону застонал раненый.

— Слушайте! — проговорил Йован. — Я думаю, но имеет смысла сопротивляться.

— Почему?

— Я не верю, что мы можем устоять.

— Нам остается только драться, — строго сказал Минер.

— Я думаю, это не имеет смысла, — повторил Йован.

— Что ты имеешь в виду? — сурово спросил Минер.

Йован не ответил. Адела, будто угадав его мысли, побледнела. Рябая, повернувшись в сторону, откуда доносился стон, глухо проговорила:

— Добейте его, пожалуйста!

— Не можем, — ответил я. — Он — в мертвом пространстве.

— Тогда дайте его вынести.

— Эй, вы, внизу! — крикнул Минер.

— Эй, банда! — повторили мы.

Спустя несколько мгновений чей-то голос отозвался?

— Чего вам?

— Возьмите вашего. Мы не будем стрелять.

— А что с нашим офицером? — спросил тот же голос.

— О нем беспокоиться не стоит.

— Вы заплатите за это.

Ну так будете этого забирать?

Вместо ответа снизу застрочили два автомата, и пули слева осыпали нас. Пришлось укрыться за камнями. Теперь стало труднее вести наблюдение, но я все же хорошо видел, как по дальней тропе приближалась к нам группа бандитов.

Со стороны Судейского тоже наступали четники. Кому-то из нас нужно было переползти туда. Я вызвался первым. Кругом взлетали осколки камня. Рубашка моя прилипла к потной спине, а я все полз и полз. Вот и небольшой окопчик Судейского. Темные фигурки бандитов, по два-три человека, подбирались к нам. Подпуская их ближе, мы стреляли. Четники явно ошиблись, выбрав для наступления эту сторону. Они, видно, и сами поняли безумие своего плана и отступили. Теперь они стреляли лишь время от времени, и я вернулся на старое место.

По лицу Минера я понял, что что-то случилось. Обвел взглядом нашу каменную позицию. Старик лежал, уткнувшись в землю. В руке — зажатый камень. Вот где суждено ему было кончить свой путь… У Рябой был такой растерянный вид, что я усомнился, в своем ли она уме…

Прошло два часа, но атака не повторялась. Враг занимал все выходы вокруг нас, чтобы не дать возможности нам уйти. Четники потеряли троих. Раненый был четвертым — он уже не стонал.

— Мы не выйдем отсюда, — снова произнес Йован.

— Что с тобой? — спросила Адела.

— Я говорю правду. Мне все равно.

— И мне все равно, — проговорила Рябая.

Ее худые плечи тряслись, воспаленные глаза поражали своим выражением. Что-то подсказывало мне, что девушку покидает разум. Подползти бы к ней, положить на плечо руку, но сейчас нам было не. до нежностей.

Пули с воем пролетали низко над головой, а Рябая даже не пряталась. Минер прижал ее к земле за камнем. Известняковые глыбы плохо выдерживали натиск металла. Нам то и дело приходилось восстанавливать наш бруствер. Вот опять отлетела большая глыба. Масса осколков брызнула мне в лицо. Вынув грязный платок, я вытер потный и окровавленный лоб.

— Я больше не могу! — вскрикнула Рябая и, вскочив, побежала вниз, к бандитам. На губах ее выступила пена. Минер бросился за ней следом. Она вырывалась у него, билась о камни. Я помог Минеру перетащить ее через бруствер. Она с безумным воем продолжала отбиваться. Мы крепко держали ее, и наконец она успокоилась. В это время четники вновь пошли в атаку. Рябая смотрела перед собой невидящим взглядом.

— Она сошла с ума, — тихо сказала Адела.

— Это припадок, от истощения, — пытался возразить я.

— Нет. Она сошла с ума. Она сошла с ума, — повторяла Адела.

Бандиты приближались снова. На этот раз Минеру пришлось прибегнуть к ручной гранате, чтобы отогнать их. Но наше положение по-прежнему оставалось безвыходным. Мы были прикованы к одному месту. Укрытие становилось ненадежным. Если атаки будут продолжаться до ночи, у нас не хватит патронов.

Когда стрельба временно затихла, я вспомнил о Рябой. Оглянувшись, вздрогнул. Она лежала ничком. Ветер играл прядями ее волос.

— Минер, — сказал Йован, — погляди, что с ней?

Минер был ближе всех к Рябой. Он подполз, перевернул ее на спину. Глаза девушки были закрыты.

— Что? — спросил я.

— Мертва.

— Пулей?

— Раны не видно.

— Ты уверен?

— Сердце не работает.

Вдруг тишину разорвал крик снизу:

— Наш батальон подходит с минометами! Сдавайтесь, будете живы!

От неожиданности мы вздрогнули. Я понимал, что минометы положат конец нашему сопротивлению.

— Глупо оставаться, — произнес Йован.

— Что ты предлагаешь? — спросил Минер.

— Спуститься на переговоры. Чтоб нас выпустили.

— Разве можно им верить? — возразил Минер. — Тем более, мы у них троих уложили.

— Четверых, — поправил я и добавил: — Они перестреляют нас. Ведь это же банда!

— Ну тогда ждите минометов, — помрачнел Йован.

Я расстегнул подсумок и достал новую обойму. Из-под ствола винтовки выбросил мелкие камешки и отодвинул камень побольше. Получилось окно, через которое можно было вести наблюдение.

Минера ранило в руку. Он оторвал край рубашки.

— Глубоко? — спросил я.

— Нет. По коже зацепило. Завяжи мне, Йован!

Тот помог ему.

Сверху донесся условный сигнал: Судейский сообщал, что с его стороны много бандитов, но они не двигаются.

— Продержимся ли до ночи? — вздохнула Адела.

— Не все ли равно? Выдержим сегодня, завтра будет новый день. В конце концов, они нас возьмут, — ответил Йован.

Много есть в мире вещей, которые все вместе составляют то, что называется жизнью. И можно было, конечно, понять Йована, который искал какой-то выход ради того, чтобы остаться жить. Мы напоминали тонущих людей, пытающихся выбраться из воды по скользкому камню. Проползешь полпути, а новая волна опять смывает в море. И снова начинаешь все сначала, но только более упрямо, надеясь, что на этот раз удастся выбраться из воды раньше, чем накроет очередная волна. Другие же падают духом и вручают себя воле судьбы. Может быть, в этом тоже есть свое наслаждение, как и в сопротивлении? Мне это неведомо.

— Неужели нет выхода? — с отчаянием проговорила Адела.

— Нет, — решительно ответил Йован. — Кроме переговоров.

— Но они могут прикончить нас! — сказала девушка.

— Могут.

— Слушай, — начал Минер. — За двадцать дней мы потеряли двоих. Это всего лишь тридцать процентов. Так что мы выдержим еще столько же. Зачем ты создаешь панику?

— Разве ты боишься меньше, чем я?

— Ты с ума сошел!

— Нет. Это вы безумцы. Эти не поддерживают Лера. Он арестовал и увел их людей. Они будут вести переговоры. Что упрямитесь?

— Но они ведь и сейчас получают оружие от итальянцев, — заметил я. — С людьми Лера у них был конфликт, но это все чепуха. Они сразу же перебьют нас, попадись мы к ним в руки.

— Это единственный выход, — стоял на своем Йован.

— Нет, — решительно заявил Минер, — это не выход. Не для того я пошел воевать, чтоб сдаваться первому встречному.

— Не строй из себя храбреца! — крикнул Йован.

— Зови это, как хочешь, братец. Но я не стану сдаваться неизвестно чьей армии! — настаивал Минер.

— Делай, как знаешь.

— А ты?

— Я поступлю, как хочу.

Легкий ветерок пахнул нам в лицо. Обычно спокойные голубые глаза Минера сверкнули гневом.

— Ты будешь делать все так же, как и мы.

— Не грози.

— Тогда уходи, — медленно произнес Минер. — Только не сейчас. Когда наступит ночь.

— Я пойду сейчас.

— И скажи им, что нас всего четверо.

— Этого я не скажу.

— Дезертирам не верю.

У меня болела голова, ныло затекшее тело. Я взглянул в высокое голубое небо, а затем одной рукой поправил камень на бруствере. «Как бы нам ускользнуть и заставить их пойти в другом направлении?» — сверлила меня одна и та же мысль.

Я посмотрел на Минера. Он будто и не думал о смерти. Его занимало другое: как лучше использовать эту позицию, прежде чем умереть. «Да и что такое смерть? — продолжал рассуждать я. — Смерть — пустота. Вспомни траву на скошенном лугу. Вся разница лишь в том, исчезнешь ли ты, как сбитый сокол, в одно мгновение, или продлишь свое существование вроде гниющего дуба…»

Я думал о законах войны, о том, пользуется ли наша группа статусом регулярной армии. Имеем ли мы право убить одного из нас, если он хочет уйти? Ведь уход Йована будет равносилен предательству!

— Если я дезертир, то ты — негодяй! — задохнулся от гнева Йован. — Можешь стрелять в меня.

В этот момент снизу послышался писклявый, простуженный голос. Нам давали полчаса сроку и предлагали спуститься вниз на переговоры. «Значит, миномета пока еще нет, — отметил я про себя, — иначе б они в качестве аванса обязательно пустили бы мину. Если они не доставят его хотя бы в течение трех часов, нам это на руку…

— Эй! — крикнул Йован вниз. — Не стреляйте!

Мы замерли. Напряженная тишина повисла над горами.

— Обещаете?

— Под честное слово, — откликнулся тот же хриплый голос.

Йован встал во весь рост, а Минер, словно загипнотизированный, не сводил с него ненавидящего взгляда. Все молчали. И хотя мы были свидетелями их спора, все же поступок Йована застал нас врасплох. Йован шагнул на тропу. Никто не пытался его удержать. Ни с той, ни с другой стороны не раздалось ни единого выстрела.

— Вернись!.. Вернись!.. — вдруг закричал Минер, поднимая винтовку.

Йован повернул худое, опаленное солнцем лицо.

— Стреляй! — решительно сказал он. — Чего боишься? — И стал спускаться по склону.

С обеих сторон его могли убить, но Йован уже принял решение.

— Иди спокойно! — звал голос снизу.

«Как же поступит наш прирожденный комиссар?» — подумал я. Минер поднял винтовку и начал целиться. Руки его дрожали. Лицо осунулось.

— Он нас выдаст, — проговорил он.

— Нет! — возразила Адела.

— Он расскажет, сколько нас!

— Нет, — вступился и я.

— Вернись, ты сошел с ума! — вновь закричал Минер вслед Йовану. Казалось, вот-вот грянет выстрел.

— Нет, это мои земляки! — отвечал Йован. — Наверняка встречу знакомых!

Он шел медленно, беспечным вялым шагом, закинув винтовку на плечо. Дырявые полы его пиджака рвал ветер.

— Не стреляй, Минер, — попросил я.

Минер обжег меня взглядом:

— Мы должны его убить.

— Дезертиров убивают для того, чтобы поднять боевой дух. Мне и тебе его не занимать…

— Эй, что у вас там происходит? — крикнул сверху Судейский.

— Йован пошел на переговоры.

— Стреляйте! Он продаст нас!

— Стреляй ты! — возразил Минер.

Судейский пополз к голой вершине. Адела заплакала. Целился он долго, но вдруг махнул рукой и вернулся на прежнее место. Кругом воцарилось молчание.

В долине навстречу Йовану вышли два человека в черной суконной одежде с аксельбантами. Встав по обе его стороны, они повели его дальше. С тех пор прошло два часа, но ни единого выстрела не долетело до нас ниоткуда.

Теперь нас осталось четверо. Если не удастся ускользнуть отсюда под покровом ночи, тогда конец. Медленно опускался вечер. Когда стемнело, мы осторожно поползли. Ни одна пуля не просвистела над головой. Это мне казалось очень странным: если они позволяют нам уйти, то зачем тогда нужно было целый день держать нас в окружении? Впрочем, когда кто-то из наших зацепился за камень, грянул выстрел. Но небо закрывали хмурые облака. Стояла непроглядная ночь. Под прикрытием тьмы мы отползли довольно далеко, а затем встали и, стараясь сохранять спокойствие, пошли вслед за Минером.

«Что сделали с Йованом? — не выходило у меня из головы. — Несомненно, его убили…» Но я не мог поверить, что он вел себя как предатель. Нас Йован не выдал, иначе бы нам не спастись…

На опушке леса мы чуть не нарвались на засаду. Свернув вправо, вовремя улизнули.

— Теперь, можно полагать, выбрались, — облегченно вздохнул Судейский.

— Да, — ответил Минер. — Но ночью нам придется идти. И еще день. Тогда мы будем в безопасности.

Миновали большую поляну. Село обошли стороной. На одном из привалов Адела спросила:

— Что они сделали с Йованом?

— Убили, — ответил Минер.

— Откуда ты знаешь? — возразил Судейский.

Тот не ответил. В темноте слышно было лишь его прерывистое дыхание.

— Жаль старика, — произнес Судейский. — И девушку.

— Замолчи, пожалуйста, прошу тебя! — взмолилась Адела.

— Теперь нас четверо, — сказал Минер. — Можно шагать и побыстрее.

Мы двигались всю ночь. Рассвет застал нас в лесу. Здесь решено было устроить дневку. Мы понимали, что весь этот край — против нас. И Минер опасался засад. Он был уверен, что погони не миновать.

Утренний свет нежно и мягко опускался на землю. Мы расположились на отдых.

Близился вечер. До нашего слуха донесся звон овечьих ботал.

— Неплохо было б украсть ягненка, а? — обратился ко мне Судейский.

— Да, — ответил я, — неплохая мысль.

— Давайте обмозгуем, — проговорил Минер. — Идея-то хорошая, но от нее надо отказаться. Куда нам столько мяса? Ведь мы почти у цели.

— Я всегда был против воровства и грабежей, но сейчас — это совсем другое дело, — возразил Судейский.

— Не читай проповедей, — заметил Минер. — Ну что ж, давайте попробуем. Только это не так просто. Пастух увидит, устроят погоню.

— Будем защищаться, — храбрился Судейский.

— А сможем ли мы уйти от них, вот такие тощие? — вмешался я, но волчий голод заглушал и во мне голос разума. Все понимали опасность задуманной операции, но противостоять соблазну не было сил. Только Адела молчала.

Мы вышли на опушку леса. Невдалеке на лугу паслось стадо овец. Чабан стоял в стороне, у ног его лежала сторожевая собака. Картина была идиллической. Судейский прошептал:

— Опасности нет.

— Нужно немного подождать, — заметил Минер.

Мы осторожно подкрадывались к стаду. «Эта операция — не в духе Минера, — подумал я. — И как только он решился на это?»

Судейский подполз к самой опушке и бросился на ягненка, как волк на добычу. Перепуганные овцы шарахнулись в сторону. Собака залилась громким лаем. Чабан поднял крик. И поскольку совсем рядом находились загоны, то очень скоро появились вооруженные люди. Мы без труда отразили толпу крестьян.

«Мы не разбойники и не грабители, — успокаивал я себя. — Нас вынудили так жить…»

Ягненка мы зарезали, мясо разделили и ночью испекли на костре. Мы настолько изголодались, что съели ягнятину почти сырую. В лесу то здесь, то там раздавались выстрелы. Крестьяне, видимо, решили выследить нас.

На рассвете мы были уже километрах в трех от реки, за которой лежала «свободная территория». Но на одной из опушек напоролись на засаду. Первые пули попали в Судейского. Раненного в обе ноги и грудь, мы подобрали ого и отошли в сосняк. Сознания он не потерял.

— Оставьте мне пистолет, — попросил он. — Оставите, а?

— Разумеется, — ответил Минер. — Но тебя мы не бросим.

— Не теряйте из-за меня время, — возразил Судейский.

Стреляли со стороны скалы, однако никто оттуда не появлялся: они не знали, сколько нас. Адела перевязала Судейского, разорвав его рубаху, однако остановить кровь не удалось. Лицо Судейского побледнело. Глаза померкли.

— Он умрет, — отозвал меня в сторону Минер. — Ты потом возьми пистолет.

Минер и Адела ушли вперед. Судейский истекал кровью. Вскоре он умер. Вынув у него из ладони пистолет, я стал догонять товарищей. Они шли осторожно, то и дело оглядываясь. Минер — впереди, Адела — следом. Когда у меня под ногой хрустнул сучок, Минер моментально повернул винтовку в мою сторону.

— Здесь начинаются дубовые леса. Вот в таком же мы встретились с тобой, — сказал я ему.

Он молча кивнул. Я пропустил Аделу вперед, заглянув ей в глаза. Наверное, мой взгляд был настолько красноречив, что она опустила глаза и покраснела. Когда мы присели отдохнуть, Минер довольно грубо сказал мне:

— Не пялься на нее.

Мне стало стыдно от его слов. И тем не менее я не мог отказаться от этой радости — любоваться Аделой. Кто знает, может, и меня завтра скосит очередная пуля?

На следующем привале Адела как бы невзначай сказала:

— Ты очень похудел и лицо у тебя усталое.

Впервые она так просто говорила со мной.

XXXII

Длинный стальной канат тянулся через Тару. Тонкая проволока удерживала подвижной обруч на нем. Его можно было подтягивать к каждому берегу. Я переправился первым и только успел отвязаться, как на левом берегу, там, где остались Минер и Адела, появились бандиты. Завязалась перестрелка.

Я оказался в более выгодном положении, чем Минер. Укрывшись за большим камнем, я начал целиться. Трое бандитов, подобравшиеся было к переправе, поспешно отступили. Но они тоже засекли меня. Пули змеями шипели вокруг. Бандиты наседали. Минер махнул мне рукой и вместе с Аделой скрылся куда-то влево, в лес.

Что означал жест Минера? Там еще слышались выстрелы. Над моей головой тоже просвистела пуля. Но вскоре стрельба прекратилась. Я осмотрелся. Кругом шумел лес. Пахло прелыми листьями и дубовой корой. Тишину леса нарушали лишь голоса птиц.

Я поспешил к месту нашей переправы. Минер, конечно, станет переходить реку только здесь, если он уже этого не сделал. В ином месте переправиться невозможно. А до другого брода, по моим предположениям, было шесть часов ходу для отдохнувшего человека, а для Минера с Аделой — все двенадцать.

Я спрятался у переправы и начал всматриваться в противоположный берег. Облака рассеялись, из-за горы показалась луна, озаряя окрестности призрачным светом. В лунном сиянии серебрилась река. Деревья подступали к самой воде. Стальной канат, натянутый между двумя берегами, поблескивал, отражаясь в волнах.

Прошло часа два, а я все вглядывался в противоположный берег. Казалось, уже нечего было надеяться увидеть своих товарищей, но вдруг я различил на опушке леса на той стороне две тени. Одна из них остановилась и подняла руки вверх! Или мне это просто показалось? Вот линия стального каната словно бы оборвалась посередине. Кто-то тянул обруч. Темная фигура двигалась легко и быстро. Я подполз совсем близко. А вдруг это бандиты?

— Руки вверх! — крикнул я, когда человек ступил на этот берег.

Однако вместо ответа раздался выстрел и послышался женский возглас. Это была Адела. Винтовка висела у нее на шее. Девушка выстрелила, не снимая ее. Это Минер научил нас так стрелять.

— Адела, — произнес я, — ты чуть не убила меня.

— Это ты?

Она глотнула воздух. Понимает ли она, как я ждал ее и как хочу, чтоб она бросилась мне на шею? Судя по всему, у нее было иное настроение.

Адела освободилась от веревок.

— Порядок! — крикнул я, повернувшись к тому берегу.

— Эй? — вопросительно откликнулся Минер.

— Наши здесь! — прокричал я, понимая, что в данной ситуации нужно именно так поступить. Я снова был солдатом.

— Здесь батальон из третьей! — заорал я изо всех сил.

— Здесь пролетарская, — ответил Минер. — Все в порядке.

Наши голоса в ночи перекрывали шум воды. Однако никто ни в лесу вдоль обоих берегов, ни на горных лугах, вверху, куда нам предстояло идти, ни внизу, у самой воды, не отозвался на наш крик — ни возгласа, ни выстрела. Минер командовал несуществующим отделением, а мы вдвоем с Аделой изображали батальон. Минер привязался к обручу и переправился. Мне казалось, он готов был нас обнять, однако сдержался.

— Пошли, — проговорил он, — теперь-то мы доберемся до наших.

Адела отвернулась. Плечи ее вздрагивали. Она с трудом сдерживала рыдания.

— Скверное это место, — сказал Минер, глядя на воду.

— Бывало похуже, — заметил я.

— Скверно и то, что мы переправились, но не стоит оплакивать прошлое, — продолжал он.

— Прости, — тихо произнесла Адела.

— Два года назад здесь был наш штаб, Минер. Вот тут, прямо над головой. В хибаре на самом откосе. Она потом сгорела, — вспоминал я.

— Да, штаба нет, — вздохнул Минер. — Но у нас остались еще эти винтовки.

— Я ненавижу винтовки, — сказала Адела.

Больше мы не вымолвили ни слова. Местность была пересеченной, и за час мы проходили не больше трех километров. А нам предстояло шагать всю ночь. В тишине лишь трава шелестела от наших шагов.

Утром мы взобрались на высокий холм. Вдалеке виднелись села. Серебристые нити тумана тянулись к восходящему солнцу. Какой-то невыразимой прелести был полон и этот туман, и темный ковер лугов, и чистое утреннее солнце, словно огромный факел, озаривший окрестность. Трава повсюду засверкала каплями росы.

Мы пришли, — нарушил тишину Минер. — В этих краях банд нет.

— Хорошо, — вздохнул я.

— Что это за земля? — спросила Адела.

— Ничья, — ответил Минер. — После немецкого наступления местные жители и сами не знают, на чьей они стороне. Здесь нет никакой власти, и никто никого не трогает.

— Что ты собираешься делать? — поинтересовался я, так как меня мучила неизвестность.

— Здесь граница двух срезов^[14], — ответил Минер. — Он сдвинул шапку, вытер ладонью лоб и, глядя на меня спокойными, синими, как небо, глазами, добавил: — Пришло время!

Было вполне очевидно, что он хочет податься в свои края, и это, конечно, само собой разумелось. И тем не менее мне казалось, что расставание наступило слишком быстро, и я почувствовал себя страшно одиноким.

Как февральское солнце, только вспыхнув, сразу же исчезает за тучами, так и взгляд Аделы осветил меня на мгновение. Молчание становилось тягостным. Наконец я глухо проговорил:

— Попрощаемся.

Минер был невозмутим, словно не замечал моего состояния.

— Я должен идти в свой срез. У меня задание. Ты, — обратился он к Аделе, — можешь присоединиться к одному из нас.

Легкий ветерок пробежал по траве. Туман рассеивался, открывая вход в ущелье. Повернувшись к Минеру, Адела спросила:

— Можно я пойду немного с тобой? Согласен?

— Разумеется, — ответил Минер.

Крепко пожав мне руку, он произнес на прощание:

— Спасибо за дружбу. Ты — хороший человек.

Минер и Адела спустились в ущелье. Я долга смотрел им вслед. Они становились все меньше и меньше и вот совсем исчезли в тумане.

«Ну что стоишь? — презрительно бросил я себе. — Шагай вон туда, на север. До сих пор ты все время шел на восток. Теперь пора повернуть на девяносто градусов».

Солнце жгло, как раскаленное железо. Я обогнул скалу. На ее вершине сидела какая-то большая сизая птица. Она не испугалась меня, не взлетела, лишь повернула в мою сторону голову. Я шел у подножия ее громадного трона, и все это время птица зорко следила за мной.

Леденящее душу одиночество охватило меня. Ведь мы расстались навеки! Шатаясь, как пьяный, я побрел на север. Ноги, казалось, сами выбирали дорогу. Шагая по красновато-коричневой тропе, я ничего перед собой не видел.

Я был так подавлен внезапностью нашего расставания, что никак не мог прийти в себя. «Можно я пойду немного с тобой?» — слышался мне голос Аделы. Что значит «немного»? День, месяц? Или это было сказано лишь для того, чтобы что-то сказать?

«Не обманывайся», — говорил я себе, вдыхая аромат горных трав, подставляя лицо свежему ветерку.

— Ты очень спешил, — произнес вдруг чей-то женский голос.

Это была Адела. Я зашатался, словно шел к игорному столу, где оставил все, кроме одной единственной копейки. Какие волшебные чары снова свели нас вместе? Подавляя радость, я самым безмятежным, на какой только был способен, тоном ответил:

— Я хотел подождать тебя вон у той скалы.

Девушка кивнула и пошла рядом, касаясь моего плеча.

Взволнованные, мы шли молча. Я был потрясен и чувствовал себя спасенным утопленником. А кругом пестрели яркие цветы, благоухало ослепительное утро…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Длинное, узкое плоскогорье простиралось перед нами с северо-востока на юго-запад. Горные хребты пунктирными линиями тянулись с севера к югу. Между ними залегли глубокие впадины, словно морщины на шее гигантского носорога.

Необъяснимое волнение охватывает человека, когда он поднимается на какую-нибудь вершину. Над всеми высокогорными пастбищами, над лугами, уходящими вдаль, открывается необъятный простор. Медленно плывут облака. Наклонив свои белые головы, они будто хотят заглянуть в глубь взволнованной земной коры. Когда стоишь на вершине, на пядь ближе к небу, мысль невольно взмывает ввысь, и, кажется, весь мир лежит у твоих ног.

За это время Минер наверняка ушел далеко — не услышишь и выстрела. Он, конечно, по-прежнему, шагает так, будто идет первым. Таких людей, как Минер, в будничной обстановке можно встретить лишь во сне или в романах!

Мы одолели холм. Потом полезли вверх по склону горы, у самой вершины которой журчал родник. Если б я мог описать все случившееся за эти двадцать дней! Когда погибли четверо из нашей семерки, Минер страшно переживал. Лицо его осунулось, скулы заострились, глаза запали и уже не светились добродушием, как раньше. Но ничто не смогло сломить его воли. И день, и ночь он был начеку, оставаясь верным нашему делу. Даже в минуты крайней опасности он умел приказывать с таким спокойствием и уверенностью во взгляде, что каждый из нас беспрекословно подчинялся ему. Лишь дьявольское упрямство Йована вносило разлад. Но ведь недаром Йован был похож на цыгана, а те, как известно, плохо поддаются дисциплине…

Наконец мы поднялись на вершину. Голая каменистая почва цвета ржавого железа. Выжженная солнцем бедная растительность. Прямо перед нами возвышалась громада Црного Врха, единственной вершины, которую я здесь знал. Наклонившись подобно пизанской башне, чуть поблескивая издали лысым теменем, она приветствовала нас.

Вдруг справа от нас, с востока, ветер принес отчетливый звук выстрела. Раздайся сигнал тревоги, мы бы меньше испугались, чем этого неожиданного выстрела. Следом, как эхо, долетел чей-то крик:

— Вниз! Вниз к У-у-улошу!

И хотя кругом снова воцарилась тишина, я зашагал быстрее: мне хотелось поскорее подняться на соседнюю скалу справа и узнать, что там происходит. Адела вопросительно посмотрела на меня, а я, будто ничего и не случилось, молча пошел вперед.

А что, если стреляли в Минера? Я стал лихорадочно подсчитывать. Он уже отшагал километров шесть. А выстрел раздался ближе, да и кричал кто-то не так далеко. Значит, с Минером все в порядке…

II

Скоро и Црний Врх. Отсюда открывается вид километров на пятьдесят. И мы затерялись в этом пространстве. Тронулись к скатам Црного Врха. Солнце скрылось за облаками. Зашумел ветер в кронах деревьев с шероховатой тяжелой корой, что выстроились, как солдаты, длинными шеренгами, вдоль лесной тропы, по которой мы идем. На белых камнях темными пятнами выделялись лишаи.

Я украдкой наблюдаю за Аделой. Ее. безмятежное лицо с выражением невинности не напоминает ни одну из виденных мною прежде девушек. Она словно бы ничего не замечает, взгляд ее по-прежнему сосредоточенно мягок и спокоен, но временами мне чудится в нем насмешка.

Тропа неожиданно повернула в сторону. Взбираемся к Црному Врху. Мне это место хорошо знакомо. В село мы спустимся ночью. Скалистая феска Црного Врха испещрена косматой красноватой травой. Ни единого деревца. Вершина напоминает квадрат. Мы остановились здесь, как на площадке. Я подошел к Аделе и вытянулся перед ней по струнке, словно перед высшим начальством. Девушка молча сделала несколько шагов ко мне. Будто-бы отправились по воду и случайно встретились.

— Здравствуй, товарищ Грабовац! — сказала она, видимо, для того, чтобы нарушить молчание.

— Здравствуй.

Я взял ее руку. Мозолистая — от винтовки. Но еще более милая из-за этих мозолей.

Я был уверен, что близится объяснение.

— Вчера, пока ты переправлялся через реку по проволоке, я решила пойти с тобой, — промолвила Адела.

— А Минер?

Она так спокойно и естественно взглянула на меня, что я понял: многое она передумала, прежде чем говорить таким тоном.

«Все пропало, — подумал я, кусая губы. — Она никого из нас не любит, а со мной пошла лишь потому, что так надеется скорее выйти к нашим…»

И она действительно сказала это, сказала с потрясающим спокойствием. А потом нагнулась, сорвала травинку и закусила ее. Я сел рядом. Адела, как ни в чем не бывало, стала расспрашивать, почему я такой задумчивый. Да, она отправилась со мной потому, что Минер пошел в срез, а я — искать армию. Значит, это — единственная причина?

Я встретил ее спокойный взгляд, и словно солнце озарило меня. «Ты слишком самодоволен, — упрекнул я себя. — Вспомни о Сутьеске…» И твердо решил ничем не показывать своей радости оттого, что Адела со мной. Как ни странно, но от этого своего решения на душе у меня стало сразу легче: главное — она здесь, независимо от того, что она думает и что говорит, хотя, конечно, невозможно видеть ее и не испытывать волнения…

— Я собирался идти завтра, — сказал я.

— Куда?

— Искать наших.

— Можно мне внести предложение?

— Говори!

— Давай завтра отдохнем, а потом пойдем.

— Можно, — ответил я. — Здесь найдется еда.

Она мельком взглянула на меня и сощурилась, как от солнца. И в это мгновение она стала такой же, как в тот вечер, накануне боя, и улыбалась так же. Я заглянул ей в глаза и протянул руку. Адела мягко взяла ее, встала и пошла рядом со мной. Ее ноги в маленьких ободранных итальянских ботинках утопали в цветах. Любуясь ее беззаботной походкой, я думал только об одном: пусть все остается как есть, пусть ничего не меняется до конца наших дней.

— Хорошо здесь, — сказала она.

— Хорошо, — ответил я, — если тебе так хочется.

За нас двоих я несу сейчас полную ответственность. Нельзя забывать, что мы частица армии. Необходимо найти ее главные силы. Все, что помимо того, — вне воинских законов. И все, что я испытываю к Аделе, похоже на дурман!

На вершине мы провели несколько часов. Вдали за Тарой тянулись горы, то голые, то поросшие лесом. На одной из тех вершин два дня назад мы были в окружении. Тогда нас было семеро.

III

Мы идем по горам. Что, если внизу, в селах, по-прежнему господствуют банды? Я знал здесь места. Многие жители этих сел поддерживают нас. Туда можно приходить ночью, но все равно нужно быть очень осторожным.

В полдень нам встретился какой-то пастух со своим приятелем. Их сопровождал огромный сторожевой пес. Они пробыли с нами часа два. Пастух рассказал о дороге, которой нам лучше идти, а на прощание оставил котомку с провизией.

Когда они ушли, Адела произнесла:

— Славный парень!

— Откуда ты знаешь? Может быть, и не очень? — возразил я.

Мною вдруг овладело чувство ревности к этому пастуху. Росло желание сказать Аделе что-то обидное.

— Вот нашел ножик в кармане, — начал я. — Наверное, Йована.

«Забыла она о нем или только делает вид?» Мне вдруг стало стыдно этого разговора. «Ты нарушаешь солдатскую заповедь, — укорял я себя. — В соратнике нельзя видеть женщину. Это искушение. Надо вести себя с нею, как с товарищем!»

Я решил направить разговор в другое русло.

— Нашел его там, в камнях. И когда вынимаю, не могу освободиться от той картины.

Адела молча взглянула на меня, встала и пошла вперед.

— Ты многих здесь знаешь? — спросил я, догоняя ее.

— У меня есть несколько надежных явок.

— Они остались надежными?

— Не знаю.

Потом присели под большой сосной. Сквозь ее раскидистую крону пробивался солнечный луч. Надо было решать, как поступить завтра.

— Что будем делать?

— Ты по армии тоскуешь? — спросила Адела. — Не можешь без нее жить, как рыба без воды.

— Могу, — сердито возразил я. — Но я обязан вернуться.

— Не беспокойся. Через несколько дней придешь.

Мне иногда кажется, будто я схожу с ума. Мысли мои путаются, словно под влиянием этой девушки я превратился совсем в иного человека. Но она ни разу еще и не пыталась выяснить наши отношения. Да и вообще избегала со мной заговаривать. Так только, за неимением кого-то другого, перекинется парой слов, и все. Но разве она не сама решила оставить Минера и пойти со мной? Когда я прощался с ними, она не услышала от меня ни слова мольбы…

Может быть, она догадывается, что я безумно ее люблю? И делает вид, будто ей это все равно? О себе она вообще ничего не рассказывает: то ли не доверяет, то ли не отличается откровенностью.

Когда вдали раздаются выстрелы, я останавливаюсь и поворачиваюсь в ту сторону. В эти минуты, мягко шурша травой, Адела близко подходит ко мне. И хотя я только что считал ее источником всех своих злоключений, мне не удается удержаться, чтобы не взглянуть на нее. Обращенное ко мне лицо Аделы становится мягким, подобно теплому летнему дню. И сразу вся моя злость исчезает, и я готов на самые необыкновенные поступки ради этой девушки…

IV

Адела собрала посуду, оставленную нам пастухом, и направилась к роднику. Мы только что поели. Отойдя шагов на двадцать, она повернулась ко мне с грацией молодой лани. Я не сводил с нее глаз.

— Иди помой руки! — крикнула она.

Мы были на поляне. Под старым деревом, напомнившим мне лесистые места моего детства.

— Странный этот мир, — сказал я, поравнявшись с Аделой.

— Что это ты?

— Может быть, без причины, а может быть, есть заветная мысль.

— Не понимаю.

— Значит, и не нужно.

Возвращаясь от родника, она вдруг спросила:

— У тебя во взводе был автомат?

— Да, две штуки. С одним управлялся шестнадцатилетний паренек.

— Он погиб?

— Да. А какой системы были автоматы в вашей роте?

— Не знаю, — откровенно призналась она. — Их было много. Я не разбираюсь в оружии, да и не люблю стрелять.

— Будто?

— Один какой-то автомат стрелял очень быстро. Правда, напоминал скрипучую дверь.

— У немцев много таких, — сказал я. — Минер утверждал, будто их автоматы — лучшие из всех, что применяются в этой войне. Один такой был и у нас во второй роте.

— Минер не знал английских и русских… — возразила Адела.

— Этого я не могу сказать.

— Русские наверняка лучше. Согласен?

— Говорят, будто все ихнее — самое лучшее.

— Да. Я знаю. Так считают все.

— Ладно, — сказал я. — Это неважно.

— Почему ты так сердито смотришь?

— Такой уж у меня взгляд.

— А по-другому ты не можешь смотреть?

— Нет. С тех пор как воюю.

— А до этого?

— До этого, может быть. Почему это тебя интересует?

— Мне хотелось бы знать, неужели так смотрят все, кому приходится заботиться о других?

— Ошибаешься, — ответил я. — Каждый должен сам за себя отвечать. В наше время за ошибки расплачиваются головой. Мне вспомнился один случай.

— Расскажи.

— Год назад ночью мне довелось спускаться в Жупу. Это неподалеку отсюда, кажется. Подниматься обратно было трудно, потому что уже почти совсем рассвело. Я забрался в папоротник у дороги, недалеко от села. И подумал, что в тот день ничего не случится. Но в село нагрянули итальянцы. Берсальеры все время крутились вокруг меня, а потом появились и погонщики с ослами. На меня наткнулся пастушонок. Я испугался, но напрасно. Он не сказал обо мне даже родителям.

— Наверное, он был членом молодежной организации.

— Ты думаешь, среди них не бывает предателей?

— Бывают, — ответила Адела, — но в основном это очень хорошие ребята.

— Не хвастайся.

Я впервые увидел, как она смутилась:

— Я не о себе говорю.

Солнце прощалось с нами так, словно мы долго с ним не увидимся, и медленно спустилось за гору. Темно-зеленый склон стал черным. Наши фигуры, одна пониже, другая среднего роста, постепенно теряли свои очертания. По петляющей тропинке мы спускались вниз.

— Какое-то время мы будем одни, без организации, — сказал я, изо всех сил стараясь придать своему голосу естественную окраску.

— Народ вокруг.

— Да. Полно мужчин и женщин, только мы с ними не должны встречаться.

— А девушки в вашей организации были?

— Да.

— А в этом краю нет кого из ваших?

— Была одна девушка отсюда. Но она, должно быть, сейчас не здесь. Иначе не быть ей в живых.

— Как ее зовут?

— Мария.

— Сколько ей лет?

— Не старше тебя.

— Ты часто думаешь о ней?

— Только когда нужно выполнить задание.

— И не можешь подольше удержать ее в мыслях?

— Нет.

— Я думала, тогда тебе не было бы скучно.

— Мне не скучно.

— Что ты делал в этих краях?

— Проводил по ночам разные собрания. Бывало, доходил до центра среза. Возвращаясь на рассвете, прятался в горах, спал без задних ног до полудня, а то и дольше.

— И все один?

— Нет. Иногда в лес к условленному месту приходил связной и сообщал мне новости.

— Мы в городе по-другому работали.

— Там люди от земли свободны, — сказал я. — А здесь немало колеблющихся. Да и бандитов хватает.

— Мы пойдем завтра или останемся здесь еще на один день?

— Договоримся.

— А как по-твоему?

— Пойдем.

— И все же мне б хотелось быть в армии, среди пролетеров, — продолжала Адела. — Здесь, конечно, неплохо, но я думаю, лучше всего быть в армии. Ведь не каждую часть разобьют.

— С тех пор как я воюю, это первая дивизия, которую уничтожили целиком.

— А Италия скоро капитулирует?

— Не могу сказать.

— Месяца через два, должно быть.

— Может, и пораньше.

Мы опять шли вверх. Небо на западе стало багровым. Было еще довольно светло. Когда мы очутились на горе, Адела, слегка покраснев, вытащила из сумки книгу:

— Вот нашла в одном доме в том, сожженном, селе… Хозяин, наверное, в лес ушел, если его не убили…

— Почему ты так думаешь?

— Знаю.

— Я тоже знал одного. До войны он ходил в передовых, а потом переменил веру и подался к усташам.

Я взял у нее книгу и посмотрел на обложку. Это было одно из довоенных политовских^[15] изданий. На темном переплете стояло название издательства.

— Я читал ее когда-то, — солгал я. — Года три назад.

— Поправилась?

Я снова взглянул на переплет, прочитал имя автора.

— Это одна из лучших его книг.

— Странное название, — заметила Адела. — «Бродяги и проходимцы». Должно быть, это тебе по душе?

— Меня больше волнует то, что ты все это время носишь ее с собой.

— Я ее еще не прочитала…

Почему я сказал, что читал эту книгу, которой до сих пор и в глаза не видел?

— Тебе нравится два раза читать одну и ту же книгу?

— Здесь нет книг, — уклончиво ответил я. — Кроме того, и времени нет.

— А мы все же читали в перерыве между боями.

— И что же вы читали?

— Я люблю исторические книги.

— Да, в нашей истории было много героического. И сейчас наши солдаты сражаются не хуже предков.

— Ты уверен в победе?

— Безусловно.

Лежа на спине, Адела погрузилась в чтение. Как естественна она в своих поступках! Указательным пальцем правой руки медленно переворачивает страницы, придерживая при этом книгу подбородком. Сумеречный свет вечерней зари падает на ее ресницы. Кругом ласковая тишина. И не слышно выстрелов. «Отдыхай и ты, взводный, — сказал я себе. — Придет время — будешь стрелять. Война тебя не минует». Вокруг шумели хмурые деревья. Я чувствовал себя так, словно мы переносились из одного мира в другой. Адела положила книгу и подняла взгляд к небу.

— Непонятно, — произнесла она, думая о прочитанном.

Миновал еще один тревожный день. Наступала ночь, накрывая мир своим плащом. Мы шли в полумраке. Очутившись рядом с Аделой, я взял ее за руку. Нежная кожа ласково коснулась пальцев.

— Здорово, — шутливо сказал я.

— Здорово, — рассмеялась она.

Смуглое лицо и полные губы! Она подняла голову и посмотрела на меня мягким, бархатным взглядом. Проходя по опушке леса, мы всматриваемся в изрезанное нагорье, заросшее густой травой. Раскалившиеся под солнцем известковые глыбы. В лунном свете темнеют неглубокие пещеры в них. Год назад я работал здесь. Тогда был здесь весь мой взвод с отделенными Муратом и Войо. Мурат считался моим заместителем, и, каким бы скромным ни было мое положение в табели о рангах, я всегда знал, что мой отделенный придет на смену, если я погибну или что-либо случится. «А, может, кто-нибудь из них остался жив? — спрашивал я себя. — И бредет в одиночестве, подобно нам, или уже встретил наших?» Словно сквозь пелену тумана, вспомнилось, как они отступили и сразу после этого на гребне появились немцы.

Да, я знал здешние пещеры. В трех километрах отсюда среди голых скал, в зарослях кустарника, есть одна. Хорошая, просторная и надежная. С тех пор как попал сюда, я иногда вспоминал о ней.

Кривые сосны поднимались среди хвойной поросли известковых скал.

— Как у тебя расстреляли отца? — спросила Адела.

— Убили, как и многих других, — ответил я. — Потом расстреляли мужа моей сестры. А отец не был социалистом.

— Звери! — вздохнула девушка.

Мы опять остановились. Адела первая села прямо передо мной, на тропинку, так чтобы я не мог пройти. Смотри-ка! Но в ее глазах ничего нельзя прочитать. Уже десять часов мы вместе, а я не в состоянии начать с нею какой-нибудь другой разговор, кроме как о войне.

Юбка ее задралась и открыла лунному свету ноги. Адела подвинулась. Серебристые блики переливались на ее одежде, подобно змеиной чешуе.

«Какая она непонятная! — подумал я, любуясь ею. — Сколько ни гадай, не догадаешься, что у нее на уме… Если она так небрежна, значит, замечает меня ровно столько, как и первого встречного». Это и унижает меня, и в то же время помимо моей воли сковывает мои поступки. Я боюсь, что сразу все разлетится вдребезги и что меня высмеют, прежде чем я что-нибудь предприму. Ночные птицы кричали над ущельями в скалах, на противоположной от нас стороне. Мертвенно бледный свет луны пробивался сквозь деревья над входом в пещеру. Вот так же будет эта луна озарять эти голые скалы, когда нас не будет на земле, как и пять тысяч лет назад.

«Если я прямо спрошу ее, как она ко мне относится, не будет ли ей это слишком обидно? А может, она меня так унизит, что лучше молчать?» Я тоже притворился равнодушным, надеясь, что в один прекрасный день она сама придет ко мне. Но будет ли это? И когда мы встретим наших?

Я давно уж не знал, что происходит в мире. Отшагал огромное расстояние от Сутьески и уже забыл, как колосится нива, забыл, как выглядит край, по которому иду. С тех пор как я потерял свой взвод, казалось, я потерял всякий интерес к жизни, и в глазах Аделы я, должно быть, выгляжу нулем. «Будь откровенен, Грабовац! — сказал я себе. — Ты ведь повсюду видишь только ее, а остальное тебе безразлично. Ты воевал походя. Для тебя это было так же естественно, как дышать…»

Почему и как это случилось — не знаю. Горечь поражения у Сутьески, потеря товарищей испепелили мне душу, и я не верил, что под слоем холодного пепла может вспыхнуть новое пламя. Она, должно быть, нисколько не красива. Но взгляд ее в это мгновение как будто говорил: «Ты думаешь купить меня жалостью?»

Сейчас ночь, и мы впервые будем одни целую ночь.

Разве ты не мужчина? Добейся, чтоб она сама стала твоей, словно она жена тебе, словно она твоя возлюбленная, чтоб она сама подошла к тебе и положила руки на плечи.

V

Подобно капитану, удачно проскочившему узкий пролив и вышедшему в открытое море на ненадежном корабле, меня охватило страшное беспокойство и неуверенность. Передо мной тоже был безбрежный простор и никакой надежды на пристань. Бескрайняя ночь накрыла нас своим плащом. Я не мог предугадать, как встретит меня рассвет. Так же, как днем, я робел перед Аделой.

Хорошо, когда она не глядит на меня. Ее обветренное, загорелое лицо темным пятном выделяется в лунном свете. Завитушки волос, кое-где посекшиеся, кажутся светло-серыми. О чем она думает? Играет сосновой веточкой, обрывает с нее иголки и про себя считает их. А поднимет глаза, они сверкнут, как у змеи. Но иногда они кажутся испуганными, как у зайца. В такие минуты я вынужден зажмуриваться.

— Как хорошо в этом краю! — говорит она.

«Я бы не сказал, что совсем хорошо, — возразил я про себя. — От того, что я чувствую к тебе, и от этой неопределенности мне совсем не хорошо. И кто знает, может, это не станет ясным до конца войны или даже вообще никогда не выяснится? Может быть, я никогда и не скажу тебе ничего…» Эта девушка, кажется, собрала в себе весь огонь этого мира. И это самое большее, что я могу сказать ей. Достаточно сильно и страшно. Сколько раз на нашем пути я пытался приблизиться к ней и сколько раз меня обжигало это пламя?..

Если б сейчас появился мой взвод, как видение ада, я и то был бы увереннее в себе, чем в ее присутствии…

— Почему ты молчишь? — спросила Адела.

— Думаю.

— Странно бывает, когда мужчины молчат. От забот?

— У меня от злости.

— Ты часто злишься?

— Бывает.

— Ты мог бы простить, на кого злишься?

— Это зависит от вины.

— Если тот человек не совершил ничего, что невозможно исправить?

Что такое? Что, она шутит со мной?

Я пристально посмотрел на Аделу. Она выдержала мой взгляд, но, как всегда, в ее глазах я не прочитал ничего.

— Пойдем? — спросила она.

— Да.

Она встала. Стряхнула травинки с юбки. Подобно серне, пошла по каменной россыпи, да так грациозно, что невозможно оставаться спокойным, глядя на нее. «Ты грубый солдат, — упрекнул я себя. — Что ты возомнил о себе? Ты — самый обыкновенный негодяй, который старается воспользоваться ситуацией. Не глупи, Грабовац! Что сказали бы о тебе товарищи? Неужели для этого Минер оставил ее с тобой?..»

Мы шли к западу. Невдалеке виднелся сожженный дом Бойо. Год назад в этом самом доме я разговаривал со стариком. Он был настроен в нашу пользу и поддерживал социалистическую республику.

Это был крупный старик с белыми как лунь волосами. Морщинистый и загорелый. Встав со своего треножника, он приветливо встретил меня и Мурата. Во дворе заливалась собака.

— Ты должен сказать об этом, — обратилась к Бойо жена.

— Да, — ответил он. — Я скажу.

Я так никогда и не узнал, что он хотел сказать.

— Ну как вы? — начал он и, повернувшись ко мне, заметил: — Я давно тебя не видел. Приходил бы чаще. Не слишком ты частый гость. Я знаю, о чем ты думаешь: на войне командира не спрашивают, где он будет завтра.

— Я ухожу, — произнесла жена Бойо и у двери добавила: — Не забудь сказать им.

Закрывая за собой дверь, она улыбнулась мне и Мурату. Бойо было за семьдесят. Его жене — не больше сорока. Это была высокая и хорошо сложенная женщина. Детей у нее не было, и ей удалось сохранить фигуру. Кроме того, горянкам больше всего приходится возиться со скотом. Это ведь легче, чем пахать и копать. Они лучше питаются и не мучатся так, как женщины равнины.

Сколько ухода, например, требует кукуруза! Сперва надо вспахать поле, потом окучивать и окапывать побеги. И пропалывать нужно часто. При такой работе спина всегда согнута. Тяжкая жизнь! А эти держатся прямо, даже когда косят траву. Зимой, правда, потяжелее, потому что больше скотины, но в целом-то живется им легче, да и еда получше.

— Может, я суеверен, — произнес Бойо, — но мне кажется, что вы уйдете из этих мест.

— Почему? — спросил я.

— Придут васоевичи^[16].

— Это не значит, что ты суеверен. Ты просто боишься, — улыбнулся я.

— Не поправляй меня, — заметил старик. — Смеяться будешь потом. — Он обратился к Мурату: — Я думаю, что тут не до смеха.

— Ладно, — примирительно сказал я, — дело, конечно, серьезное.

— Я был в субботу в городе.

— Неужто ты ходил туда?

— Ездил на коне. Пешком я больше не могу ходить.

— О чем там толкуют?

— На границе Боснии с нашей местностью ведут бои итальянцы.

— А васоевичи?

— Подходят, а с итальянцами что-то не в порядке. Это для меня неприятная новость. Васоевичи — самые страшные бандиты. У них много бывших унтер-офицеров, жандармов и чиновников. И с винтовкой они ловки.

Кто же подоспеет первым, если у итальянцев что-либо произойдет? Я гадал, пересчитывая головешки в печке: бандиты, пролетеры, бандиты! Выходило, что бандиты придут первыми.

— Что молчишь? — спросил Бойо.

— А что думают в городе, если итальянцы прекратят воевать?

— Там, — ответил он, — на Дрине, уже разбили один полк. Теперь их река прикрывает. Говорят, англичанин их прижал в Африке. Если он высадится, с итальянцем готово.

Мурат, казалось, не обращал внимания на наш разговор. Он, видимо, придерживался мнения, что в этих краях любят слишком много фантазировать. Я тоже думал, что эти вести неосновательны. Об этом я получил сообщение из комитета. С тех пор прошел год. Бойо уже нет в живых, а мы только теперь ожидаем, что итальянцы выйдут из войны.

— Немногословный он человек, — проговорил Мурат, когда Бойо вышел.

— Никого нет, — сообщила, входя, хозяйка. — Вас никто не видел, когда вы подходили?

— Нет, — ответил я. — Мы шли по опушке.

— Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты — настоящий гайдук.

Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.

— Вы, наверное, голодные?

— Вот нацедил. Студеная, — произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.

— Я не буду пить, — отказался я.

— А я тебе есть не дам.

— Ты же знаешь, что мы не пьем!

— Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?

— Не по приказу.

— Да уж попробуйте.

— Ладно, — уступил я.

— Так я и знал.

Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:

— Бога вы не любите…

— Будь здоров, — сказал Мурат старику.

— Будь и ты.

— Крепкая, — оценил Мурат.

Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:

— Без этого огонька немца не выгонишь.

— Смеешься? — заметил я.

— Противнику надо ножку подставлять.

— А разве мы с тобой противники? — удивился я.

— Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.

— А придем мы, другой поставим.

— Да только другую голову мне не сможете приделать.

— Ты свое пожил, — проговорила его жена.

— А тебе б хотелось, чтоб меня убили?

— Не позорь меня перед ребятами…

— Хотелось бы, чтоб меня убили? — повторил старик.

— Заладил…

— Это — не ребята. Это — солдаты.

— Мы такие же, как ты, — возразил я.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— Когда победите, смотри, не говори по-другому.

— Не стану.

Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.

— Сколько тебе лет?

— Семьдесят два.

— Не дашь.

— Неужели? — искренне удивился старик.

— Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.

— Но все-таки старик. Принеси меду, — велел он жене. — Горный медок у меня. Душистый.

Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.

«Может, этот мужик, — подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, — не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.

— Куда ты теперь? — спросил меня старик.

Я указал в направлении Црного Врха.

— Ну тогда — во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, — командирам.

— Ладно!

Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…

Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…

Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:

— Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?

— Нет, — ответил я. — Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать — новых.

— А дезертиры были?

— Один.

Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.

— Пошли.

— Чего торопиться?

— Нужно найти место для ночевки.

VI

Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении — гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.

— Что ты такой сердитый? — спросила Адела.

— Если расскажу, ты обидишься.

— Не обижусь. Ты мне как брат. — Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.

— Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?

— Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.

Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее — лес. Должно быть, это неприятное чувство.

— Ты любишь море? — спросил я.

— Ты видел его?

— Четыре года назад.

— Мне тогда было тринадцать. Теперь я большая.

Лесное насекомое прожужжало над ухом. Небо стало темно-голубым, а затем черно-белым, как море. Могучие сосны медленно раскачивались в своих хмурых шубах.

Я рано проснулся. Было за полночь. Ясное небо усыпано звездами. Ветер утих. Раскинув в стороны ветки, как руки, неподвижно дремлют сосны. От них долетает запах смолы. Я осторожно пошевельнулся. Не хотелось будить лежавшую рядом девушку. «Она назвала меня своим братом!» Но разве кто-нибудь может чувствовать себя братом Аделы?.. Снова нахлынули воспоминания о великой битве, сполохи которой постоянно освещают горизонт передо мной, но мысли об Аделе брали верх. Вчера вечером мы устроились на ковре из листьев. Как брат и сестра, улеглись на одной палатке. Накрылись своими куртками. Адела лежала спокойно, свернувшись калачиком и касаясь меня коленями.

Я слышал ее ровное дыхание, слышал, как бьется ее сердце, и не был уверен, что она спала. Сквозь рубашку я ощущал тепло ее ног. «Попытайся думать о положении на фронте, о своих товарищах. Думай о чем угодно, только не о ней!..»

Девушка пошевельнулась, отодвинулась от меня и перевернулась на спину.

— Ты не спишь? — спросил я.

— Нет.

— Почему?

— Не могу уснуть.

Голос ее звучал спокойно. «Знаю я, почему ты не спишь, — мучился я. — Больше мы не будем спать рядом, или…» И как будто это так и надо, я обнял девушку.

Это не то, что ты думаешь, — сказала она.

— Неужели?

— Нет. Стыдно мне за тебя, — продолжала она. — Я так тебе верю.

Но я, казалось, не слышал ее. Подобно человеку, впервые оказавшемуся на театральных подмостках и ослепленному огнем рампы. Подобно солдату, принимающему награду из рук генерала перед лицом всей дивизии. Я чувствовал, что мир стал шире и прекраснее, чем раньше. И в то же время я был похож на щенка, впервые переползающего через порог пещеры и ошеломленно замершего перед волной весеннего света, не имея храбрости ни отползти обратно, ни броситься вперед.

— Как тебе не стыдно? — произнесла она тоном, полным желания меня унизить.

— Мне не стыдно, — холодно возразил я.

— Тогда скажи… чего ты хочешь?

— Ты не рассердишься?

Девушка села, повернувшись ко мне спиной. Луна освещала ее худые лопатки. Призрачный свет прорвался сквозь сосновые ветки, и лес словно бы озарялся серебристым пламенем. «Это хорошо, что она сердится! — подумал я. — Пусть лучше сердится, чем будет надменно холодной…»

— Оставь меня!

— Нам давно надо объясниться.

Голос мой зазвенел от волнения. Разговор, начатый подобным образом, не может легко кончиться!

— Ты хочешь сказать, что любишь меня? — спросила она сквозь слезы.

— Этого я еще не сказал.

— От переправы?

— Нет, это не от переправы. Весь путь, пока мы все вместе шли, я думал о тебе!.. «Разве ты не замечала этого?» — мелькнула у меня мысль.

— Запомни, для меня это серьезная пора, — сказала девушка.

— Слушай, — возразил я. — Если есть еще хоть один человек, который столько держался, так это я.

Она нагнулась. Волосы закрыли ее лицо.

— Ты не ошибаешься?

— Нет, — ответил я, чувствуя иронию в ее голосе.

Я был слишком взволнован, чтоб понять, на что она решалась. Но при виде ее слез меня охватила такая неуверенность, что я вновь называл себя грубым солдатом, который не знает, что надо сказать женщине в нужный момент. «Я не понимаю, что значат ее слова, и не могу разгадать ее мысли. Все растерялось из жизненного опыта и проницательности, если что и было…»

VII

Там, на горизонте, из тучи лил дождь. Пелена его напоминала занавес над лежащей впереди местностью. Дул ветер. Вдали виднелись снеговые вершины. Я был уверен, что мы на подходе к Дрине. К югу тянулась дорога, белая и пыльная. Наверняка по ней ходили итальянские автомобили. В стороне от дороги — густые деревья, на холме — какая-то обгорелая церковь.

Я смотрел на дорогу, лежавшую прямо перед нами. Два месяца мне не приходилось видеть проезжей дороги. Это первая. Последнюю я раскапывал со своим взводом, когда нужно было взорвать небольшой бетонный мост.

Нам приказали раскопать полотно на одном из поворотов. Окончив свою работу, мы все время держали этот участок под огнем, чтобы не дать противнику поправить дорогу. Немцы попытались один раз это сделать, но вернулись, потеряв двоих убитыми: мы устроили ловкую засаду. А вообще-то за всю неделю не произошло ничего значительного. Весь этот район, километров шестьдесят в ширину и километров на восемьдесят в глубину, удерживала наша третья дивизия. И теперь из этой дивизии не осталось никого, кроме меня и девушки, чтобы прикрывать этот район. «Пусть не здесь, — успокаивал я себя, — но где-то в другом месте остались наши силы… Пусть наша дивизия разбита, но у нас есть и другие дивизии…»

Оглянувшись, я увидел вершину той, последней, горы, которую перешел в составе бригады.

Вдалеке на дороге показался военный грузовик. Пофыркивая, он взбирался на гору, и пыльная дорога исчезала под его колесами, превращаясь в клубы белого дыма. Вот грузовик уже совсем близко. Шофер сидел, свесив одну руку в окно. Пилотка на нем была надета набекрень. Рядом с ним в кабине сидел один солдат. «То-то шофер и пижонит, — подумал я. — Будь рядом с ним сержант, он бы и пилотку надел как следует, да и руку подобрал…»

Трехтонный грузовик был покрыт брезентом. За первым грузовиком на приличном расстоянии появился еще один, следом — третий, и все три исчезли за очередным поворотом. Согнувшись, мы замерли за кустом можжевельника. Когда опасность миновала, мы повернулись друг к другу и улыбнулись уголками губ. Я заметил, что Аделу тоже взволновала близость дороги. И чужих солдат. Вскоре фырканье моторов замерло, и вокруг снова стало тихо и спокойно, как раньше.

Я решил во что бы то ни стало пересечь дорогу одним прыжком. Нужно только выбрать удобный момент, поскольку не шутка перейти открытую дорогу посреди бела дня. И хотя мы находились вдали от населенных мест, каждую минуту по дороге могла проехать машина. Напрягая слух, я вдруг различил что-то, похожее на жужжание пчелы. И действительно, только мы с Аделой приготовились перескочить дорогу, как снова зарычали моторы. Адела замерла и вопросительно посмотрела на меня.

Я дал ей сигнал укрыться опять.

Приближался военный грузовик — из тех, у которых мотор расположен под сиденьем. Издалека широкорылая машина походила на величественную морду слона, тянущего в гору орудие. И на самом деле, к автомобилю цепями была привязана пушка, поспешавшая за ним на двух резиновых колесах, словно жеребенок за маткой. Мотор пыхтел, как усталое животное. В кузове машины в несколько рядов, как на параде, неподвижно сидели солдаты в касках, держа карабины между ног.

Так прошло еще несколько машин с пушками и пехотой. Невольно мы стали свидетелями определенного этапа подготовки противника. Это, безусловно, было связано с непрерывной перестрелкой вдали, которую мы слышали уже со вчерашнего дня.

Неожиданно дорога опустела. Спокойная, как будто только сейчас ничто и не громыхало на ней. Покрытая мягкой пылью, она напомнила мне детство и такую же белую дорогу, по которой я шлепал босиком.

Мы осмотрелись, пересекли дорогу и стали подниматься по некрутому склону. Вышли на заросшую травой полянку. Отсюда утоптанная тропинка привела нас к часовенке, что до недавнего времени поднималась посредине плоскогорья. За часовней лежало кладбище.

Подходя ближе, я внимательно изучал окрестности. Меня особенно волновало, просматривается ли с дороги тот участок, по которому мы подходили к часовне. С той стороны — наверняка! На всякий случай взял винтовку наперевес.

Часовня походила на древний разрушенный замок с источенными временем стенами, хотя ее сожгли всего лишь несколько месяцев назад. Я обратил внимание на старые могильные плиты, неумело вытесанные из белого камня, и завороженно направился к ним. Впервые за время войны меня заинтересовало кладбище. Ничто, пожалуй, в период битвы не волнует солдата в меньшей степени, чем это. Ни разу не остановится он на кладбище, даже если оно попадется ему на пути… Но кончится война, и оставшийся в живых солдат с немым вопросом будет обходить могилы и замирать перед памятниками… Неужто и для тебя тоже закончилась война, раз ты рассматриваешь могилы?

Оставив позади часовенку с ее обугленными стенами, справа я увидел мирный хуторок, утопавший в садах. Мы обошли его и очутились на другой поляне. В трехстах метрах отсюда лежало село. Рядом тянулся лес, в случае опасности можно укрыться.

Непривычное спокойствие царило в селе. Вот прокричал петух, лениво залаяла собака, на бузинной дудке заиграл ребенок. Словно это село находилось за той, невидимой чертой, где не было войны. Девчонка лет пятнадцати гнала корову пастись.

Навязчивая, как слепень, мысль о том, что война кончилась и мы спокойно можем поклониться погибшим, не давала мне покоя. «Закопай в землю винтовку и спустись в село. Спаси для себя эту девушку! Это сербское село. Проще простого сказать, что ты из Боснии и что усташи вырезали твою семью. Это — твоя сестра. Из этого села тебе откроется дорога в мир, в другие села побольше, в города. Как для беженца, для тебя война закончится. Для нее — тоже. Неужели и ее ты хочешь отдать богу войны, чтоб и ее он перемолол, как и многих? Кому от этого польза?..»

«В самом деле, хватит с меня такой жизни», — говорил я себе, но изменить ей не мог.

Словно бы угадав мои мысли, Адела повернулась ко мне и, указав на село, сказала:

— Кажется таким спокойным, словно войны не бывало.

Нежный, как бархат, голос вернул меня к действительности. Дома в селе располагались на большом расстоянии друг от друга. Между сливовых деревьев крестьянин косил траву. Остановился, поправил косу. До нас донесся знакомый звук стали по бруску: швис, швис, швис!

Мы пошли по узкой пастушьей стежке через рощу. Вдруг я зацепился ногой за какую-то круглую кость. Это был человеческий череп, почти вросший в землю. Нижней челюсти не было, и это придавало голове слишком округленный вид.

«Такая же круглая, как Земля, — подумал я. — Если смотреть с луны, Земля, вероятно, кажется не больше футбольного мяча. А между тем на этом небольшом футбольном мяче лежат могучие океаны со своими штормами, непроходимые джунгли, большие города. Здесь разыгрываются бури, рождается, растет и исчезает мир.

И населяет нашу планету бесчисленное множество людей, головы которых своей округлостью подобны земному шару. У людей свои океаны и штормы, свои бури света и тьмы! И у каждого из нас своя орбита. Описал же вот я большой круг от Сутьески до этого места. Через два дня мне необходимо свернуть к югу, и круг замкнется. Одна орбита среди бесконечных орбит этого мира! Через пару дней исполнится месяц, как я блуждаю. И подобно луне, описывающей полный круг вокруг Земли за определенное число недель, я проделаю свой путь за тридцать дней. И конец. Конец ли? Не обманывайся! Конец лежит где-то дальше.

Будь я анатомом, определил бы возраст хозяина этого костяного шара…

Почему голова человека круглая? Почему все звезды, да и само сердце округлы? Почему глаза, самый совершенный орган, округлы? Ты уже мелешь вздор, Грабовац!.. Но почему небо и океан имеют форму сферы? Почему Земля — шар? Почему Луна — другой шар, только в пятьдесят раз меньше? Почему земная орбита круглая, и почему мы говорим о знаниях, что они округленные?

Посмотри на камень, который обточила вода: он почти круглый. Посмотри на расходящиеся по воде круги. Яйцо, из которого рождаются миллионы жизней, — округлое! Взгляни на женские формы! Посмотри на панораму вокруг себя…

Но в то же время многие предметы не имеют этой формы. Наверное, это очень несовершенные предметы. Подобно тому как не завершена линия жизни человека, слишком рано погибшего. Подобно начатому, но незаконченному делу. Получается, что каждая совершенная форма походит на мать-Землю. Недаром женщина-мать кормит дитя грудью, напоминающей чашу…»

Меня поглотили мысли об извечных формах жизни, от атомов и их орбит до орбиты человеческого существования, и я не переставал задавать себе вопрос: что же за силы мешают этому постоянному развитию и обрывают его раньше, чем замкнется круг?

VIII

И все же, несмотря ни на что, я оставался прежде всего солдатом. И не мог принести в жертву своей страсти интересы товарищей и восстания. Я даже слишком был солдатом и не мог пренебречь поисками своей части. Я знал, что, добыв немного еды, за несколько дней дойду до своих, прямо на запад.

В тот день мы направились к Дрине. Здесь в одном из срезов я тоже работал в начале борьбы. Словно на крыльях, прилетело воспоминание. За последнее время меня часто посещали картины минувшего.

Будто воочию, я увидел, как прячусь за стволом дерева. Ветер срывает осенние листья, и они кружатся со всех сторон. Я прильнул к дереву, руки вцепились в его грубую кору. Винтовка режет плечо. Еще немного — и меня обнаружат. На шоссе однообразно ревут военные грузовики. Улучив момент, дорогу перешли крестьяне. Их было человек десять. Они громко разговаривали между собой. Ветер мешал мне расслышать их слова. Вот они исчезли за поворотом дороги.

Снова послышался шум приближавшегося автомобиля. Это был пестро выкрашенный, в целях маскировки, лимузин марки «Паккард», приспособленный для военных нужд. Должно быть, у него дьявольски сильный мотор, потому что он легко преодолевал подъем. Пыль клубилась ему вслед, ветер уносил ее к селу. Немецкий офицер высунул голову из кабины и посмотрел в мою сторону. Окутанная пылью машина пронеслась мимо. Я успел разглядеть багровое лицо шофера. Он был в каске. Эти каски делают их похожими на пожилых женщин.

Я сунул руку под куртку и извлек листок бумаги. Еще раз пробежал письмо, в котором секретарь комитета велел мне ждать его на этом месте. Почерк его я знал, да и человек, доставивший письмо, был надежным. Но такое место — не для свиданий. И это смущало меня. Секретарь просил дождаться. Может, он уже в пути? И если я уйду, он будет искать меня. В горах заиграла пастушья свирель. Ветер повернул и посвежел. Густые облака закрыли солнце.

Из трубы одинокого домика через дорогу поднимался дым. Ветер донес его запах. Сгущались сумерки. В селе в одном из домов засветилось окошко. Я дрожал от холода.

«Черт с ним, с этим секретарем! Слишком уж долго я его жду! Если он в тех рощах, что наверху, то мог бы уже прийти. Если нет, тогда до ночи не сдвинется с места…» Ветер усиливался. В такую погоду можно делать все, что хочешь.

Я стоял, прислонившись к дереву, и постукивал ногами, стараясь не думать больше о секретаре. Одиночество поглощало меня. «Но ведь все солдаты одиноки! У меня нет детей и никогда, наверное, не будет. Наверняка. Я ведь не собираюсь жениться…» «Но это еще вопрос!» — будто ответила мне одна из туч, самая хмурая на небосклоне, и вытянулась вопросительным знаком. Гром ударил куда-то в рощу. Темнело. Падали редкие капли дождя. Ветер пронизывал насквозь. Я поднял воротник итальянской куртки…

И вот так, шагая рядом с Аделой, я вновь переживал все случившееся тогда.

…Вскоре я услыхал шаги. Из тьмы вынырнул секретарь.

— Здорово, старик. — Он похлопал меня по плечу. — Как дела?

— Холодно. Ноги застыли.

— Долго ждал меня?

— Да.

— Пошли. Нас тут трое.

— Задумали что-то?

— Идем туда.

— На пост?

— Да. Надо его ликвидировать.

— Когда?

— Около одиннадцати. Если все пойдет как надо, за полчаса управимся.

— Сколько их там?

— Четверо. Нас столько же. Что скажешь?

— Будет нетрудно.

— У них всегда горит свет.

— А где часовой?

— На верхнем склоне. И редко когда переходит сюда.

— А тебе обязательно участвовать? — спросил я секретаря.

— Что?

— Можно бы и без тебя все сделать.

— Сделаете все и со мною так же, как и без меня. Я думаю, нет ничего плохого, если я приму участие.

— Конечно, нет, — ответил я.

Жухлые листья шуршали под ногами. Лес был дубовый, с густыми, хорошо подстриженными деревьями. Дождь усилился. Мокрая рубаха прилипала к спине.

Мы вышли к назначенному месту. Под ветвистым деревом нас ждали еще двое. Дождь сюда не проникал.

— Дождь кончается, — произнес один из них.

Я внимательно изучал их лица, припоминая, видел ли их раньше.

— Это — омладинцы^[17] с той стороны реки, — пояснил секретарь.

— А ты — Грабовац? — спросил тот, что пониже.

— Да.

— Мы очень хотели тебя увидеть.

— Ничего особенного не увидите.

— Мы много о тебе слышали.

— Что же вы слышали? — поинтересовался я.

— Что ты — главный наверху.

— Это неправда, — ответил я. — Я работаю там, куда поставила меня партия. Любой другой работал бы так же, будь он назначен на мое место.

— Нет, — возразил юноша. — Не любой. Все уважают тебя.

— Есть немало и таких, кто ненавидит.

— Врагов еще много.

Вражески настроенных, — поправил его другой.

— Слушай, останемся здесь или перейдем на ту сторону дороги? — перебил секретарь.

— Лучше пойдем туда, — сказал второй юноша, знавший местность.

Перед нами лежала автомобильная дорога. Я наступил на чуть прибитую дождем пыль, перепрыгнул кювет и полез по откосу.

Тот юноша, что был повыше, вел нас, не оборачиваясь. На холме, поросшем кустами можжевельника, мы остановились. Наш проводник ушел вперед, на разведку.

— Идет кто-то, — сообщил он, вернувшись.

— Где? — шепотом спросил секретарь.

— Какой-то старик.

— Пусть пройдет.

Мы пересекли дорогу, что вела в село. Свернули на поросший лесом склон. Метрах в четырехстах была мельница. До нас доносился шум воды. Переправились на другой берег и укрылись в кустарнике. Достали хлеб и сыр. Один из парней извлек из сумки три старые луковицы. Другой вытащил яблоки. Ветер стал стихать. Кругом стояла непроглядная тьма. Густые черные тучи закрыли небо.

— Надо подойти к часовому поближе, — предложил секретарь.

— Надо подойти, чтоб не услышал. А это нелегко.

— Да, — подтвердил другой юноша. — Там, где он стоит, голое место.

— А вдоль стены?

— У них собака.

— Спокойно, — сказал секретарь. — Нужно найти какой-нибудь способ. А как ты думаешь? — обратился он ко мне.

— Двое пойдут к часовому. Если он их заметит, пусть кончают его.

— А остальные?

— Я пойду с кем-нибудь одним и брошу гранаты. Сколько их у вас?

— Пять.

— Хорошо. Этого достаточно… Они все в одной комнате?

— Да. В той, что освещена.

— А может, сейчас свет выключили?

— Мы наблюдали позапрошлой ночью. Свет горит всю ночь.

— Это нам облегчит работу, — заметил я.

И снова почувствовал себя солдатом, хорошо знающим свое ремесло. Я буду действовать легко и точно, как и много раз до этого. Здесь я не стушуюсь.

— Пошли, — приказал я. — Пора. Я думаю, сейчас уже больше десяти часов вечера.

— А не рано? — спросил секретарь.

— Нет. В такую ночь, пока их четверо, быстро разделаемся.

Мы медленно и осторожно пробирались вперед. Я вспомнил о собаке. Это, конечно, серьезная помеха. Но их ничто не спасет!

Мы распределили обязанности. Секретарь с одним из парней уложат часового. Я дал им винтовку. Они вручили мне автомат.

— Если всех гранатой не возьмешь, то это — падежное средство, — сказал мне секретарь. — Здесь три диска по тридцать два патрона. Без нужды не расходуй.

— Не беспокойся. Я думаю, нам вообще не придется их расходовать.

Мы разошлись. На кого-то за домом залаяла собака. Жандарм стал успокаивать пса.

Автомат висел у меня на шее, на высоте груди, как обыкновенно носят немцы. Стрелять можно было даже не снимая его.

Рванувшись, я побежал к освещенному окну. Зубами выдернул чеку. Парень следовал за мной. Пес заливался громким лаем. Вот мы уже возле дома. Поднявшись на цыпочки, я заглянул в окно. Два жандарма вставали с кровати, третий с винтовкой в руках шел к двери. Все они были одеты. «Так, должно быть, и спят», — мелькнуло в голове…

Все внимание мое было сосредоточено на комнате и ее обитателях. Выстрела часового я не слышал, а он непременно должен был прозвучать. Я разбил стекло и швырнул гранату. Она разорвалась в тот момент, когда я бросился на землю. Куски известки и стекла полетели во все стороны. В окне вспыхнуло жаркое пламя. Я бросил другую гранату. Вторая вспышка. За домом слышались редкие выстрелы. «Часовой уходит», — подумал я.

— Он ранен, — сказал секретарь. — Мы его найдем. Один успел выйти, но мы его убили… Вот тебе и свет!

Секретарь направился на поиски раненого часового. Я подошел к двери. У порога лежал мертвый жандарм. Двое других валялись посреди комнаты. За домом выла перепуганная собака. Может быть, ее ранило?..

— Эй, — тронула меня за плечо Адела. — Очнись. Ты куда-то далеко забрел.

— В самом деле, — ответил я.

IX

Мы шли молча. Каждый думал о своем. Девушка мягко ступала по тропе. Зеленый ковер травы и кустарников, сливаясь на горизонте с голубизной неба, словно бы погружался в прозрачную полусферу.

Вдоль тропы, на всех соседних полянах, подобно тигриной шкуре, пестрели цветы. Редкие кустарники и кругом — густая щетка травы.

Я снял куртку, подставив ветру голую грудь. Девушка то отставала, то шла рядом, а когда уходила вперед, ее фигура отчетливо вырисовывалась на фоне яркой зелени. Я невольно подчинялся и ее обаянию, и ее воле. Ее ясная мысль твердо управляла нами обоими.

Вот и сейчас Адела первая предложила отдохнуть. Минувшей ночью мы не столько спали, сколько выясняли отношения, и сейчас усталость валила нас с ног.

— Странно, — произнесла она, — что вдали все время слышна перестрелка.

— Надо так держаться, будто все в порядке. И будто мы идем в направлении этой стрельбы.

— Может быть, там много наших и итальянцы все свои силы бросили туда?

— Есть ли, нет ли — увидим, когда придем.

Если разговор заходил о войне, Адела слушала, как ребенок, внимательно и доверчиво. Но когда в моих глазах она замечала страсть, то сразу менялась и превращалась в насмешливую и дерзкую девушку. Словно бы это доставляло ей огромное удовольствие!

Я молча смотрел на запад. Когда с востока подходишь к Дрине, тебя охватывает необъяснимое волнение — словно бы из одной страны смотришь в другую. На этой стороне холмы постепенно уменьшаются, на той — становятся выше и величественнее. Река испокон веков служит границей двух областей. И в то же время в годину испытаний она не раз задерживала на своих отвесных берегах наступающего противника.

В полдень обычно душно. И мы уже отдыхали часа Два.

— Ничего не понимаю, — сказала Адела. — Разве нам не к юго-западу идти?

— Нет!

— В самом деле?

— Мы ушли бы от наших.

Девушка задумалась. Потом спросила:

— Может быть, надо было идти ближе к дороге, по которой мы пришли?

— И это не годится. Та дорога тяжелее. Там на пути — Тара. Ты знаешь ее каньоны?

— Ты хочешь сказать, что кто-то из нас там мог бы погибнуть?

— Нет, я имел в виду другое. Та дорога и дальше, и труднее.

Мы направились к поросшей травой вершине. Она торчала вверх подобно Црному Врху. Я нашел ровную площадку, похожую на ту, где я впервые взял Аделу за руку. И повернулся к западу.

— Сядь сюда!

— Зачем?

— Вот там местность, по которой мы шли. — Я указал на юго-запад.

— Виден только туман.

— И каким крохотным кажется этот район.

— Мы перешли эти горы на юге? — спросила она. — Дай мне бинокль… Чудесный вид. Но недобрая память осталась об этих местах.

— Да, нам пришлось очень трудно, — сказал я. — Кругом были немцы. В другое время ты убедилась бы, какие это прекрасные места.

— Может быть, ты прав.

Ее волосы спадали на плечи. На самом ли деле она так уверена в себе, как старается это показать? По моим подсчетам, нам осталось идти не больше трех дней. Может быть, она опасается, что наш путь затянется надолго? От Сутьески до этих мест наш маршрут напоминал подкову. В этом тоже была своя логика. Двигаясь через горы, мы избежали столкновения с немецкими войсками и их многочисленными резервами, которые медленно тянулись по долинам и дорогам за главными силами, ушедшими далеко вперед. Так же медленно рассасываются швы после хирургической операции.

Забирая вправо в своем движении на запад, мы имели возможность оказаться позади наших войск, которые, судя по стрельбе, где-то там вели бои…

— Что с тобой? — спросила Адела.

— Я думаю о тебе.

— Скажи, что!

— Собственно, я не знаю, как ты, но мне бы хотелось поскорее прийти.

— Боишься, что я не выдержу?

— Может быть.

— Неужели?

Жаркий румянец залил ее щеки, словно ей вдруг стало чего-то стыдно.

— Ты сильный?

— Да.

— Я видела, как ты легко идешь.

— Я цепкий.

— Почему?

— Много приходилось ходить пешком. До войны я все время куда-то ходил. Из города в город.

— На войне мы тоже постоянно ходим, — ответила она.

Адела лежала на поросшем лишаями камне, положив голову на травяную кочку. Руки раскинула в стороны, волосы рассыпались. Мне вдруг почудилось, будто лежит она вот так на спине, и в груди ее зияет страшная рана. Я содрогнулся от этого видения и встал.

— Мы не рано ушли оттуда? Ты ведь предлагал остаться там еще на один день?

— Не рано. Ты сама согласилась выйти на рассвете.

До этой канонады, наверное, километров шестьдесят.

— Не так уж много. Дорога короткая.

Я отошел от Аделы и сел в трех шагах от нее в углублении, похожем на черепаху.

— Теперь мы можем проходить в день по двадцать пять километров? У нас есть провизия.

— Можем, — ответил я.

Она приподнялась и села, обхватив колени руками:

— Люблю так сидеть.

Опершись на скалу, я смотрел в небо и чувствовал на себе вопросительный взгляд Аделы. Казалось, она решалась на что-то. Вот уже второй день мы идем вместе, движемся прямо в направлении канонады. Так хищников привлекает запах мяса. Сегодняшний день, который должен стать праздником, похож на весенний день, хотя стоит вторая половина лета.

— Слушай, расскажи что-нибудь. Ведь тебе много пришлось скитаться.

— Тебя это интересует?

— Да.

— Скучное это занятие, — начал я. — Работал в одном месте. Выло очень трудно, и я ушел. В поисках хотя бы временной работы переходил из города в город. И вот однажды я опять уходил из одного города. Стоял сентябрь, был прекрасный день. Товарищи мои ходили в школу, изучали ремесло. Только я был вне этого круга. И ей-богу, в этом не было моей вины.

Проходя мимо последних домов, я увидел у забора девушку в гимназическом переднике. Забор был из березовых жердей. Белый и хмурый. А девушка, может быть, на год моложе тебя. Я мельком взглянул на нее и заметил, что и она смотрит на меня. Чтоб начать разговор, я спросил, куда ведет эта дорога. Девушка сделала несколько шагов со мной и рукой показала мне перекресток. Помню, дорога шла на север. «Пешком? — удивилась девушка. — В Сараево?» «Да». — «И не трудно?» — «Нет». — «Я хотела бы тоже уйти далеко». Ее ноги, тонкие у щиколоток, с небольшими сильными ступнями, мягко расширялись кверху. Это были отличные ноги бегуньи.

— Не слишком ли ты разбираешься в женских ногах? — заметила Адела.

— Она печально посмотрела на меня, — продолжал я, — и спросила, не убежал ли я из школы. Когда мы прощались, из дому вышла седая женщина со строгим лицом. «Мария! — крикнула она. — Нет у тебя другого дела, как болтать с бродягами?» Мария покраснела и, кивнув мне головой, убежала. Только пятки сверкали. Эта встреча, пожалуй, была единственным светлым пятном. А потом я вкалывал, как каторжник, в одной корчме от зари до зари.

— И ты ее больше не встречал?

— Встретил.

— Где? Ведь тогда вы случайно познакомились?

— Тогда я был бедняком. А теперь стал богаче всех.

— Где же ты снова ее увидел?

— Я вижу ее от Сутьески. Такая же. Только на год постарше.

Адела опустила голову. От волос ее пахло сосной. Солнечный луч, пробившись сквозь завесу облаков, тонкую и прерывистую, осветил окрестность. Мягкий южный ветер принес аромат цветов.

— Ты — женщина?

— Почему ты так думаешь?

— В глазах у тебя прошлое женщины.

Она повернулась ко мне спиной, но не встала. У меня не хватало больше сил сказать ей еще что-то. Из нашей группы больше никого нет. И она тоже стала в некотором роде сиротой. Она захотела идти со мной. «Но, может быть, ты не первый», — подумал я, и печаль наполнила мое сердце.

— Слушай, нам надо объясниться.

— Берегись, — ответила она, искоса взглянув на меня. В ее взгляде появились насмешливые искорки.

— Я не понимаю тебя, — проговорил я. — Скажи, есть у тебя кто-нибудь? Почему бы не сказать, если у тебя где-то есть суженый?

— Ты меня учишь?

— Не глупи.

Я задыхался от злости на нее, обидные слова готовы были сорваться с языка, но я сдержался. Не знаю, была-ли она красива в эту минуту, но я не мог не смотреть на нее. Мне нравилось даже, как она сердится. Может быть, она только делает вид, что сердится?

— Лучше бы ты пошла с Минером. Он уравновешен и спокоен. А мне иногда хочется ударить и изуродовать тебя, — признался я.

Она не произнесла ни слова в ответ. Меня снова охватил гнев. Заметив это, она стала вести себя с подчеркнутой скромностью, словно бы не видя моего раздражения.

Зато я теперь со всей отчетливостью увидел ее хитрость. И это заставило меня задуматься над двумя обстоятельствами. Не кажется ли ей мой душевный пожар легкомысленным, школярским флиртом? И во-вторых (этот вопрос, что выстрел в воздух), каково, собственно, мое влияние на нее?

Когда мы шли все вместе, я ни разу не заговорил об Аделе с Минером. Он очень легко смущался, если речь заходила о женщинах. И сейчас меня грызло любопытство, что Минер говорил обо мне Аделе. Ведь она сама сказала, что многое узнала обо мне от Минера. А я в первый же день заметил, что Адела произвела на него сильное впечатление, хотя он никогда в моем присутствии не называл ее имени.

— Скажи, что ты и Минер говорили обо мне?

— Он хорошего о тебе мнения, — ответила Адела, глядя на меня, как всегда, спокойным, непроницаемым взглядом.

— А ты согласна с его мнением?

— Неважно, — отрезала она.

Вот такие, на первый взгляд незначительные, детали дали мне почувствовать, что Минер незримо и постоянно находится с нами. Его образ как бы витал в воздухе. И я теперь искренне раскаивался, что не рассказал ему тогда обо всем.

Адела смотрела в землю. И, вероятно, тоже думала о нем. Она сидела долго, молча и неподвижно, словно бы подтверждая мои сомнения. И когда я спросил что-то о Минере, она посмотрела мне прямо в глаза и резко оборвала:

— Есть ли у тебя право вспоминать о таком человеке?

«Нет», — ответил я себе. Я поступил плохо. И не потому, что заговорил о нем, сколько потому, что плохо подумал. Эти слова Аделы разрывали мне душу. Я замер на тропе, как от удара. Руки повисли как плети. Ноги будто вросли в землю…

X

Адела никогда не была откровенна со мной, а после этого разговора она словно еще больше стала бояться упасть в моих глазах. Иногда будто нечаянно она вдруг открывала свое сердце, но, спохватившись, сразу же старалась обратить все в шутку и намеренно придавала разговору легкомысленный характер.

Я понимал, что близится финал: еще один такой удар — и все встанет на свои места. «Или же, — думал я со страхом, — все разлетится вдребезги, или…»

О своей участи с тех пор, как судьба свела нас вместе с Аделой, я почти не беспокоился. Странно, но это так. Располагал я всего сорока патронами, находился в центре чужого мне края, товарищи мои остались лежать у реки, для меня не было места под солнцем, не было никакой надежды, не было шансов на спасение, но я ничуть не тревожился. «Ты сражаешься, сражаешься за республику, где все будут счастливы!» — убеждал я себя. И это была та соломинка, ухватившись за которую, я надеялся попасть в тихую гавань после плавания по бурному морю.

Все большее место в моей жизни занимала Адела. Мне казалось, что она, и только она украсит мой путь золотым ореолом. Бури и скитания мне надоели еще смолоду. И теперь, когда зыбкая пелена забвения подобно тонкому слою мха затягивала в памяти события у реки, я стал думать, что война эта — пустая авантюра, которой не суждено счастливо завершиться. Кто знает, сможем ли мы выдержать до конца?..

Помню, я с увлечением изучал военную науку и теперь хорошо разбирался в ней. Но подобного, как сейчас, душевного состояния мне еще никогда не доводилось переживать. Условия, в которые нас поставила жизнь, делали наши отношения еще более напряженными и тревожными. Я старался проникнуть в тайны сердца Аделы. Я мечтал, чтоб она сама пришла и открылась. Положила б руку мне на плечо и сказала, что любит меня. Пустые мечтания! Но если отказаться и от этих грез, что тогда останется? Одно равнодушное небо? Чего скрывать? Мне хочется постоянно быть рядом с Аделой, ловить сияние ее глаз, согревать душу теплом ее рук. Кроме этого, я ничего не хочу знать.

Кто же ее поверенный, друг и товарищ? И когда это было? Кто первый у нее? И был ли он вообще? Разум подсказывал мне, что все это чепуха. Но чего стоят доводы разума!

Мои мысли постоянно возвращались к нашему маршруту. Пробиваться дальше! Это — единственно разумное, что нужно предпринять. И хотя информация у меня ничтожна, я знаю, что девяносто процентов войск, что участвовали в наступлении, ушли ближе к Италии. Я знаю, что впереди орудуют банды и что по пути будет немало сел, которые защищают сами вооружившиеся крестьяне. Они не обязательно враждебно настроены к нам, но коль скоро мусульманские села, получив оружие от итальянцев, обязались не пропускать нас, то ведь то же самое сделают и многие жители сербских сел, в общем-то не симпатизирующих бандитам. Просто-напросто они будут оберегать свои очаги от гнева итальянцев и немцев. Но самого необходимого я не в силах узнать. Мне неизвестно, возможны ли в этой местности какие-нибудь крупные передвижения наших или вражеских войск. Я не знаю, когда и откуда нагрянет банда. Я не знаю точно, где наши. Могу только догадываться об этом. Но ведь и наши в любой момент могут уйти, и тогда мы окажемся от них дальше, чем теперь.

Переход в Боснию казался мне самым безопасным, конечно, при соблюдении элементарной осторожности, и я решил продолжать путь в том же направлении.

Мы поднимались в гору, касаясь друг друга плечом. Потом я пошел первым. По лицу хлестали ветки.

Посреди небольшой рощицы журчал родник. Это был укромный, тихий уголок природы. Говорливый ручей, казалось, приглашал забыть все тревоги. Разгоряченные ходьбой, мы уселись на прохладную землю. Я смотрел на этот старый источник, как на святыню. Потом подобно мусульманину перед молитвой, омыл в холодной воде руки и ноги. Адела, собираясь сделать то же, попросила меня отвернуться.

Между двумя просеками, одна из которых уходила на север, виднелась глубокая расщелина. Она раскалывала округу на две части и отделяла холмы по ту сторону.

Мы ели хлеб, которым разжились в каком-то доме. Желтовато-белая корочка пахла зрелой рожью и почему-то турецким кофе. Адела смутилась, когда спросила, голоден ли я.

— Говорят, есть страна, вождь которой, насытившись, съедает свою жену, — сказал я.

— Интересно. А почему?

— Не заставляй меня поверить в это. А какой, по-твоему, вкус у женщины?

— Было бы неплохо, если б она была такая же вкусная, как спелая черника, — ответила девушка. — Или кофе по-турецки.

— И все же у нее, наверное, вкус обыкновенного мяса.

— Ты грубый.

Наша еда не отличалась разнообразием. Редко когда нам удавалось отведать горячей пищи. Но все продукты, что я добывал мимоходом, подкрадываясь ночью к домам, были свежие и сытные. После длительной голодовки мне казалось, будто мы попали во владения какого-то государя: я увожу у него дочь и постепенно отнимаю все его богатства. Изредка я испытывал угрызения совести, и какой-то внутренний голос предупреждал, что нужно остерегаться этого, на первый взгляд, безмятежного покоя.

На мою долю ничто никогда не выпадало даром, без того, чтоб я дорого не заплатил за это. Уж, кажется, ты на коне, но вдруг оказываешься под его копытами. Много ударов пришлось мне получать в обмен за скромную радость, и потому я был твердо убежден, что и теперь вот-вот наступит час расплаты. Я чувствовал себя человеком, который слишком много взял в долг, и мысль о кредиторах лишила его покоя. Видно, на Сутьеске я оставил лучшую часть своей жизни и своего боевого опыта, потому-то судьба и предоставила мне небольшой кредит. Мне и в голову не приходило поверить, что этот кредит может быть надолго. Я был слишком искушен, чтобы видеть только ласковое утро и жаркое солнце, сопровождавшее нас в пути.

Поев, мы тронулись по верхнему склону. Отсюда открывался большой простор — залитый солнцем край с разбросанными там и сям селами. Мы осторожно пробирались мимо лесных хижин. Иногда нас сопровождали лаем собаки. Двери хижин плотно закрыты. Из зарослей кустарника мы наблюдали за чабанами и стадами овец. Отдыхали в густой траве, толстым ковром устилавшей землю.

Вокруг лежали мусульманские села. Они водили дружбу с итальянцами. У них была вооруженная стража.

Миновал еще день. Нужно было располагаться на ночлег. Раздобыв в селе провизию, я возвращался в условленное место. Постучал камнем о камень. Адела ответила, и почти одновременно я услыхал шорох ее шагов.

— Ничего нового? — схватила она меня за руку.

— Ничего.

В светлую ночь мы тоже шли. И по временам мне чудилось, будто далеко позади я слышу собственные шаги. А улегшись, смотрел на звезды, ни о чем не думая, пока не приходил сон. Вставал на заре и медленно ходил под соснами. Странно, но просыпался я вовремя и давал знать об этом Аделе постукиванием по прикладу винтовки. И опять мы трогались в путь. Девушка шла, опустив голову. И оба мы молча шагали дальше. Над головой тяжело качались ветки. Мы чувствовали себя страшно одинокими. В предрассветных сумерках лицо Аделы казалось мягким и нежным. Темнели только широко раскрытые большие глаза.

Небо было безоблачно. Я старался уверить себя, будто мы брат и сестра. Подобно прирученному тигру, я смотрел на свою повелительницу взглядом, полным тоски.

Иногда мне казалось, что она уже не девушка и хочет это скрыть. Потому и упирается. Ну и что из того, если она не девушка? Это пустяки. Не могла же она отдаться первому встречному. Я копался в своих чувствах и ревновал ее даже к погибшим. Червь сомнения точил мне душу.

Адела, конечно, видела мое душевное состояние. Однажды, когда мы отдыхали, она как-то пристально взглянула на меня. Солнце заливало небо. С юга потянул слабый теплый ветерок.

— Пахнет дождем, — произнес я.

— Скажи, что так тебя мучит?

— Ничего, о чем бы ты не знала.

— Это потому, что я сопротивляюсь?

— Не знаю.

— Может быть, ты думаешь, что я должна быть другой?

— Может быть.

Она надулась, и я снова стал дрессированным медведем. Иногда ее поведение мне казалось насквозь фальшивым. В такие минуты хотелось бросить ее здесь одну и уйти куда глаза глядят. Почему она не хочет быть со мной откровенна? Может быть, не доверяет?

Теперь, на войне, где все стали равны, я не чувствовал себя равным. Эта гимназистка, казалось, с самого рождения предназначена для меня. Только она способна была вытравить из моего сознания все, что там накопилось. Она должна была заменить собою всех тех гимназисток, что не желали даже смотреть на меня. Я понимал, что это отвратительно, но это было так. Я ненавидел себя за такие мысли и пытался отогнать их. Но даже если я и не думал об этом, ничего не менялось, ибо моя страсть была сильнее карточной игры и алкоголя. И войны! Адела для меня была идеалом женщины. Она была в моих глазах Евой…

Мы решили не оставаться в этом краю, как предлагал Минер. Мы пойдем к Жупе! Вдоль реки Лим. Пройти нужно много. На мгновение я позабыл о девушке, позабыл обо всем. Думал лишь, что предстоит сделать. Мне хотелось как можно скорее исчезнуть отсюда.

Мысль о товарищах снова обожгла меня. Они снова встали, как живые, перед моим взором. Здесь нас только двое. Прошло уже двадцать семь дней со дня битвы. Еще три, и будет месяц. А может быть, мы все приговорены еще у реки? Мы сопротивляемся, делая все возможное, чтобы избежать своей судьбы. Но она, подобно гиене, крадется за нами следом и хохочет над нашими трупами, забирая одного за другим. Ты сошел с ума! Здесь нет никаких гиен, а смерть — неодушевленное существо. Война есть война. Там всегда люди убивают друг друга.

«Не тревожь мертвых! — приказал я себе. — Думай о Минере».

Минер не из тех, кто может попасть в засаду. А если и суждено ему погибнуть, то дешево не отдаст он своей жизни. Такой человек способен избежать опасности, даже если она слишком большая. Он никогда не теряет головы. И тем не менее Минер мог погибнуть только от засады. Кто знает, не был ли он окружен? Разумеется, он защищался до последнего патрона и покончил с собой, будучи раненным, когда увидел, что все шансы потеряны. Но может быть, ему изменило хладнокровие? Может быть, он был иным, чем я его себе представлял? Не бери грех на душу, Грабовац! Минер как никто умеет быть хладнокровным. Подобно игроку, проигравшему все и, как способны только немногие, с достоинством теряющему последнюю ставку! Нет, Минер жив! Он переживет войну…

Мы медленно уходили в звездную ночь, минуя сельские караулы. Снова родник. Я напился, намочил воспаленный лоб, сел неподалеку и долго вслушивался в отдаленные звуки шагов ночных караулов. Солдатский инстинкт, сильно развитый во мне, предупреждал об опасности. Я умел читать лесные шумы, различал топот животных и шаги людей, но сейчас сознание мое целиком было поглощен воображаемой судьбой Минера. Впервые с тех пор, как мы пришли с Сутьески, я не мог подавить в себе мрачного предчувствия. Никому не уцелеть! Вот так. Пули часто обходили меня. Я много видел, как гибли люди, видел их предсмертные муки. Но пули пока пролетали над моей головой, словно заколдованные, и ни одна из них не задела меня. На сей раз предчувствие говорило другое. Таинственный голос будто шептал мне, что наступил или мой, или ее черед.

Я привык доверять инстинкту. Шаги мои были осторожны, как у кошки. Сотни раз я видел, как люди, спотыкаясь, падали ночью на неровной местности, чаще всего те, кто обладал прекрасным зрением. Я же был близорук и привык осторожно ступать на землю, полную неожиданностей. Шел мягко, крадучись, и пи разу у меня не подвернулась нога. Таким образом, недостаток зрения я восполнял опытом. И все недоумевали, как я иду ночью. Но сейчас я чувствовал неуверенность: Минер погиб! И нет той силы, которая могла бы это исправить!

Ни слова не сказал я Аделе о своих предчувствиях. Многие гибли подобным образом. И многие погибнут.

— Что-то сейчас делает Минер? — напомнила она сама. — Он был хорошим бойцом.

— Я знаю… «Он был таким, каким ни мне, ни тебе никогда не бывать», — подумалось про себя.

— Он говорил, что останется работать в подполье.

— Да.

Людей оценивают по той пустоте, которая возникает после их ухода. Если они отступают перед трудностями, значит, они немногого стоят. Бывает, что лучше погибнуть нескольким, чем одному, если для дела этот один значит столько же, сколько все остальные. Но разве жизнь самого слабого не такой же источник света, как и жизнь самого лучшего? Человек не может отдать больше своей жизни…

Я постарался прогнать страшные видения. Прочь все предчувствия и тревоги! Нужно улыбаться, пока ты жив! И снова дорога повела нас вперед, и снова мы уверенно шагали по ней.

XI

Все случилось само собой. Средь бела дня, когда солнце стояло в зените. Мы находились высоко в горах на краю обрыва. Под нами шумел густой лес. Отсюда, с вершины, далеко просматривалась местность.

В густой траве под раскидистой сосной спала Адела, положив под голову камень. Я по привычке не выпускал из рук винтовку. Итальянский карабин Аделы лежал неподалеку. На сосне щебетали птицы. Где-то в отдалении трещала сорока. Кругом зной и тишина.

Юбка из грубой крестьянской шерсти открыла ноги Аделы. Они были чисты, как небо. И будто хмельной ветер ударил мне в лицо. Запах сосны еще больше опьянял меня. Горячая волна обожгла сердце.

На щеках спящей девушки играл румянец. Я положил руку на ее грудь. Девушка лениво зашевелилась. Туманно посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц, но, почувствовав силу моей руки, густо покраснела. Дыхание словно замерло у нее в горле.

— Не смотри на меня так.

— Почему?

— Я не хочу, чтоб ты на меня смотрел.

— Не любишь?

Она так взглянула на меня, словно молнией поразила. Я не верил своим глазам. Неужели она меня?.. Но ведь она пришла ко мне, а не к Минеру! Значит, она сделала выбор еще в тот день, когда мы переходили Тару? Безумная мысль мелькнула в моей голове: «Адела будет мне!.. Кем будет тебе Адела? — строго спросил я себя. — Неужели только безумное желание носит тебя от скалы к скале в погоне за ее тенью и ее фигурой?..»

Бывает, что па первый взгляд неосуществимая мечта угнездится в голове, и в конце концов начинаешь относиться к ней как к чему-то вполне реальному… Если же это — безудержная страсть, то воспринимаешь ее как нечто необходимое, предопределенное судьбой, что не может не произойти и не может не случиться. «Мы достаточно навоевались, — говорил я себе. — Но как ты уйдешь с ней из этого мира и куда ты уйдешь? В Африку? Ты думаешь, там не воюют?..»

Отпущенные нам судьбой после боя у реки дни, вероятно, уже отсчитанные, показались мне бесконечной жизнью. Меня обуяла уверенность, что, если Адела и на самом деле навсегда захочет пойти со мной вместе, я найду способ спасти ее от войны. Сейчас ли или чуть позже, но сохранить живой! Как это осуществить, я не отдавал себе отчета.

Откуда у меня такое убеждение, что со мной ничего не случится? Оно так глубоко проникло в меня с тех пор, как я впервые увидел Аделу. Эта девушка для меня как счастливое предзнаменование. Мои товарищи погибали друг за другом, я оставался невредим. Я клал голову на камни бруствера, но глаза мои, кроме как во сне, не смыкались. О такой женщине и такой любви я мечтал много лет. Мечтал, как о чуде, которое коснется меня. Я видел ее в канун боя и остался в живых. Я видел ее в нашей группе и остался в живых. Она присоединилась ко мне, а не к Минеру. Пошла не на восток. Эта женщина была для меня редкостной наградой, подарком судьбы. Стоило пережить столько горя, чтобы встретить вот такую Аделу, о существовании которой прежде я и не знал.

— Не хочу, — повторила она.

— У тебя чудесные ноги.

— Да? Запомни, если ты меня тронешь, я уйду.

— Да? — ответил я. — Я не вижу в этом ничего плохого.

— Еще что?

— Ты чудесная женщина.

— Я ничья женщина.

— Верно. До сих пор.

Она испытующе посмотрела на меня из-под ресниц. Щеки ее пылали.

Я склонился над ней, и она побледнела, опустив веки. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она не напоминала уже ни встретившуюся мне на пыльной дороге девушку, ни героиню фильма, ни ту Аделу, что все время шла рядом со мной. Но она была реальной, как реальны окружавшие нас сосны, и сильна, как эти деревья, и ласкова, как трава альпийских лугов. Я поражался собственной смелости. Она уступала и проваливалась куда-то в пропасть вместе со мной. Прежде, видя в ней только гимназистку, я всегда думал, что они слишком хрупкие. А теперь она казалась мне самой хрупкой, хотя обладала силой молодой крестьянки.

Она что-то шептала бессвязное, что не выразишь словами, готовая рыдать и смеяться. В мире ничто не существовало, кроме нее!.. А я-то думал, что она не девушка…

И вместо того чтоб устыдиться, я словно бы подвергся очищению от всей скверны, что накопилась у меня в душе. В объятиях Аделы я почувствовал себя сильнее и значительнее. Казалось, я в состоянии теперь не моргая смотреть на солнце и по плечу мне многое, ранее недосягаемое.

XII

И словно родилась другая Адела. Это была она — и не она. Куда девалась ее насмешливость и надменность! Казалось, она стала еще моложе и прекраснее. Адела менялась на глазах. От ее прежней осторожности не осталось и следа. Я удивлялся, как прежде не замечал в ней тех достоинств, что открылись мне теперь.

Не такой уж я, наверное, плохой человек, раз она предпочла меня. Перестав быть недостижимой и далекой, как небо, Адела была теперь в моих глазах женщиной из всех женщин, какими я представлял себе их за всю свою недолгую жизнь.

Словно впервые уразумев, что я старше и обладаю большим опытом, она покорилась. Но Адела из тех женщин, которых оскорбляет недостаток уважения. Я все больше люблю ее, как бедняк, получивший золотой слиток. Может быть, я не умею как следует выразить свои чувства. Я боюсь слов, боюсь, как бы не исчез этот настрой. Я постоянно думаю о ней, стараясь уберечь и обезопасить ее, подобно тому, как заботятся родители о своем ребенке.

Рука об руку двигались мы дальше, но война шагала быстрее, подступая к нам с востока, запада и юга. Я часами наблюдал за Аделой, открывая в выражении ее лица что-то детское. Теперь она не пугалась моего взгляда и была более земной. В этом неожиданном раскрытии ее личности постепенно исчезало все, что раньше разделяло нас.

Я приобрел какую-то невидимую власть над ней и чувствовал, что живу иной жизнью, о которой до сих пор не знал. Я получил такую девушку! Мне хотелось, чтоб об этом знали все! Но рядом не было никого, кто б увидел это, и я не мог никому показать ее, и мне не перед кем было похвастаться…

Непостижимо, но в мечтах для меня уже закончилась война, и я не блуждал по горам! Я жил в причудливом мире грез, где все было возможно. Возможно пережить войну, возможно куда-то уйти, хоть на край света. Джунгли или Сахара, север или юг — мне было все равно, лишь бы увезти туда мою Аделу…

Но это все несбыточные грезы, причудливые, как мираж. Я не перестаю смотреть на Аделу, как на солнце. Ведь оно светило мне от самой Сутьески. Но теперь рядом со мной шагала не богиня, перед которой я мысленно ползал на коленях, а слабая, хрупкая женщина, которую я еще больше люблю. У меня было такое чувство, словно меня впустили в храм и сама богиня в образе этой девушки снизошла ко мне.

Адела действительно спустилась с пьедестала. Ее, видимо, поразила моя безумная страсть, и она уступила. Но она не упала в моих глазах, тем более что она не переставала от меня защищаться. Ей нравилось, чтобы я каждый раз завоевывал ее. Вот она идет рядом по траве, опускает веки и протягивает мне руку.

— Иногда ты идешь, будто во сне, — заметил я.

— Нет.

Она долго молчала после этого, а потом вдруг покраснела, словно ей чего-то стало очень стыдно.

«Видно, нехорошо с моей стороны было делать ей такое замечание…» — подумал я.

Близился конец лета. Кое-где уже пожелтели листья. Мы отдыхали на плотной, как ковер, траве. Это был один из тех горных лугов, по которым год назад пробивались из окружения пролетеры. Вон в двух-трех местах сохранились еще следы от колышков.

XIII

Нужно все тщательно обдумать, перед тем как перейти Дрину. Если счастье улыбнется, встретимся с нашими! А я? Что я делаю? Я весь во власти своих эмоций. Живу под впечатлением недавнего водоворота, подхватившего и закружившего меня. Адела встревоженно, краем глаза, следит за мной, словно опасаясь чего-то.

Я не очень-то нежен, скорее, пожалуй, даже груб. Мне не хочется слишком явно выставлять напоказ свои чувства, которых я бессознательно стыжусь. Я боюсь, что этот водоворот совсем закружит меня. И я снова окажусь на дне морском. Довольно ли крепка ее рука, чтобы вынести меня?

Я взял у нее роман Джека Лондона и стал читать, жадно листая страницы. Адела пристально наблюдала за мной. И странно: мне бесконечно близкой показалась эта книга. Под ее впечатлением я не решался прикоснуться к прошлому, ко всему пережитому, боясь, как бы все но превратилось в пыль. Может быть, лет через сорок, если доживу, я вот так же вспомню свой путь и своих товарищей, незримо присутствующих здесь и молча наблюдающих за мной. А пока идет сорок третий год, лето, и пролетарская дивизия, одна из тех четырех, что прорвались, может быть, с развернутыми знаменами готовится куда-то выступить. Если это случится, вполне возможно, что мы никогда ее не догоним…

…Последнее время Адела то задумчива, то весела.

— Бледная ты, — сказал я, глядя на нее.

— Ты не любишь, когда я такая?

Длинные ресницы прикрывают глаза.

— Если б мы могли уйти отсюда!

— Уже уходим.

— Далеко.

— Адела!

— Я не хочу воевать. Хватит с меня.

— Не думай о войне.

— Я не на войне.

— Нет.

— О чем мы говорим?

Ее лицо стало печальным.

— Сколько это будет продолжаться?

— Пока не окончится, мы должны воевать.

— Я знаю. Как здесь чудесно!.. Ты любишь меня?

— Да.

— Так же, как раньше?

— Да.

— Это серьезно?

И снова я вижу тревогу на ее лице. Я погружаюсь в свои мысли, а она мое молчание истолковывает как равнодушие…

Я думаю о войне. Вздымаясь над лесом и травою, война, словно джин в детских сказках, опять показывает свое лицо. Грохот канонады в долине, казалось, вырывается из груди этого жуткого чудовища. Будто рев больного льва разносится по окрестностям.

Но, скажу откровенно, без преувеличения, я не променял бы эту жизнь на прежнюю, когда я не принадлежал ни партии, ни армии, ни ей, Аделе. Если я даже погибну, то умру с сознанием, что добровольно избрал свой путь. Я воюю так, как воевали мои предки. И поступаю так, как поступили бы они на моем месте. Война сделала меня равным всем людям мира.

— Было бы лучше, если б наши знали, что мы муж и жена, — сказала однажды Адела.

Теперешнее наше положение ей, конечно, неприятно. Женщины всегда стремятся сделать свою связь открытой. В этом многие усматривают признак их постоянства, по контрасту с мужчинами, которым это безразлично.

Но мы оторваны от всех наших.

— Это верно. Но мне бы хотелось, чтобы они знали.

— Тебе было бы лучше, если б они знали?

— Да.

— Тебя сразу отправят в другое место. Так они и сделают, если ты все скажешь, когда мы их догоним.

— А ты бы иногда приходил?

— У нас нет отпусков. И я не хочу, чтобы нас разделяли. По крайней мере, постараюсь этому помешать. Я надеюсь, что ты попадешь в мою роту…

— Ты — член комитета, и поэтому не говори так. Раз ты знаешь о нас, значит, должен знать и комитет. Неужели ты думаешь, что я соглашусь, чтоб нас разделили?

— А если это сделают?

— Не сделают, — убежденно сказала Адела, — и не горячись так.

Впервые задумался я над тем, что будет, когда мы придем к нашим. Ради нее нужно было бы согласиться, чтоб нас разделили: ее бы назначили куда-нибудь в штаб, в культпросвет или в политотдел, туда, где можно сохранить голову. Достаточно я был в частях и знаю, что значит оставаться в роте. Это такой участок, где война ощущается в сто раз сильнее, чем в штабах. Здесь человеческая жизнь немногого стоит.

— Ты все объяснишь.

Я уже думал об этом. А вдруг наши отношения расценят как блуд?

— Что же делать?

— Давай не будем об этом говорить, — предложил я.

— Ты — чудесный муж. Ты ревнивый?..

— Раньше я ревновал тебя ко всему живому.

— Это я заметила.

— А ты могла бы уйти от меня?

— Я никогда не уйду от тебя, что бы ни случилось. И я всегда буду счастлива, если твои чувства ко мне не переменятся. Можешь быть спокоен.

— А ты знаешь, кому ты очень нравилась?

— Нет.

— Своему командиру, что вел тебя в бой на Сутьеске.

— Не смей так говорить, он командир роты.

— Сейчас у меня только один командир. Это ты.

Завтра пойдет тридцатый день со дня битвы. Мы продолжаем путь. Занятый своими мыслями, я молча шагаю рядом с Аделой.

О чем бы я ни думал сейчас, ее светлый образ закрывал передо мной весь мир. Меня переполняло ощущение счастья, окрылял успех. Я испытывал чувство удовлетворенности, радость победы, необычный прилив сил. Меня целиком поглотила страсть. Я вспоминал прежнюю Аделу и сравнивал ее с теперешней. Мысленно разговаривал с той и с другой, словно с подружками. Теперь я шел свободно, не опасаясь, что она на что-то рассердится. Все, что произошло несколько часов назад, унесло с собою в прошлое и наши конфликты, и какие-то глупые стычки, и муки. Мир для нас стал вращаться заново.

Мы отдыхали.

Адела сидела не шелохнувшись и внимательно следила за каждым моим движением, будто искала ответ на какой-то вопрос. На ее лице отражалось душевное смятение. Мне даже показалось, что в ее глазах мелькнул огонек ненависти.

Вдруг она положила обе руки мне на плечи. Словно читала мои мысли. И слушала, не слыша. Глубокая задумчивость сквозила в уголках ее глаз. Мне стало не по себе. Казалось, будто она в чем-то несправедливо обвиняет меня. Она то манила к себе улыбкой, полной доверия, то отталкивала хмурым взглядом.

Потом вдруг кинулась обнимать меня.

— Ты меня любишь? Правда, любишь? Неужели ты?..

— Я хотел бы ради тебя уйти на край света.

— А сейчас?

— Сейчас тоже.

— Не обманываешь?

Я легонько шлепнул ее по щеке и погладил. Адела залилась смехом, нервным и слишком громким. С ветки невысокой сосны вспорхнула черная птица. Ветка вздрогнула, словно умоляюще протянутая рука. Девушка посмотрела на нее и смолкла, а потом снова засмеялась сквозь слезы.

И опять, в который раз, она положила мне руки на плечи и уставилась на меня своими большими глазами. До сих пор мне не доводилось видеть ее такой: сидит напротив, подогнув ноги, руки у меня на плечах, и пристально смотрит мне в глаза. Кругом пахнет хвоей и свежей травой. «Что с тобой?» — спрашивал мой взгляд.

— Ты любишь ту Аделу, а не такую, как я.

— Ты сошла с ума!

Было около десяти утра. Нужно идти дальше. Солнце протягивало к нам свои золотые пальцы, как всегда на открытом пространстве. Так оно поступало в течение тысячелетий.

Адела продолжала сидеть. Потом подняла руку, словно защищаясь, и умоляюще посмотрела на меня.

«Может быть, — подумал я, — она боится, что таким путем рожденная дружба недолговечна?»

Вскоре она пришла в себя, и этот мимолетный приступ больше не повторялся.

Успокоившись, Адела была послушной и кроткой. Ее гордость, а может быть, и тщеславие стали как будто уступать место рассудительности. И покорности. Я все больше привязывался к ней, хотя, признаюсь, в моем взгляде уже не было той прежней подчеркнутой предупредительности. Однако если я и был полностью уверен в ее чувствах ко мне, в то же время испытывал робость, словно бы меня пригласили туда, где прежде не приходилось бывать. Конечно, я убедился, что я нисколько не хуже, а даже лучше и храбрее других…

Адела заметила, что я стал недостаточно скромен. Недаром она так ласково посмотрела на меня, женским инстинктом почувствовав, что я, возможно, подавлен тем всеобъемлющим значением, которое она приобрела в моих глазах. Вероятно, это невольно способствовало тому, что моя персона выросла в ее глазах. Она как-то просто и естественно уступила мне пальму первенства.

И пусть мне небо будет свидетелем, что все происходило само по себе. Любуясь ею, освещенной солнцем, я каждый раз обнаруживал, что она превосходит всех женщин. И боялся, как бы не потерять власть над нею!

И все же я вел себя не так, как надо. Какая-то ложная гордость не позволяла мне открыто показать, что Адела по-прежнему дорога мне. Как тогда, во время переправы через Тару, я ничем не выдал своих чувств.

Вот и сейчас эта глупая гордость по-прежнему сковывала нас.

Осознав, что я, простой смертный, овладел божеством, я в то же время понял, что не это для нас главное, и смотрел теперь свободнее и на нее, и на солнце.

Когда я думал, что вот мы спустимся в село, найдем продовольствие… то вдруг замирал и оборачивался, чтоб увидеть, здесь ли она. Между нами существовала какая-то внутренняя связь: мы понимали друг друга с полуслова.

Все вокруг золотилось при утреннем свете. Маленькая темно-фиолетовая черника и лазурь неба. Иссиня-зеленые деревья. Занималась заря. Найдется ли в мире что-нибудь более привольное, чем небо в момент восхода солнца! С юга потянул ветерок. В воздухе уже чувствовался сентябрь, хотя до него еще было далеко.

Оборачиваясь назад, я мог видеть пронзающий небо пик. Я старался ни о чем не думать. Только картины прошлого по-прежнему оживали в памяти.

Мы подходили к бездонному каньону Дрины. Меня охватило необъяснимое волнение. К вечеру мы будем там…

— Что мы будем делать, когда выйдем к реке? — спросила Адела.

Переночуем, а днем как-нибудь переправимся. Найдем лодку или сами свяжем плот из досок и бревен.

— А чья там власть?

— Ничья.

— Как ничья?

— Так, ничья. Сюда армия приходит и уходит. А вообще-то ее здесь нет. Мне б хотелось встретить какого-нибудь пастуха.

— А что мы будем делать на той стороне?

— Пойдем в направлении канонады.

— Ты думаешь, наши там?

— А другой армии, которая б здесь сражалась, нет.

— Есть те, что воюют с нами.

— Там, где стреляют, должны быть и наши.

— Значит, мы можем попасть к пролетерам или в лапы к противнику.

— Да. Или в лапы к противнику.

— Ты очень умный.

— Ты тоже, — ответил я.

— Я не умная.

— Когда ты это говоришь, я могу всякое подумать.

— Не бойся. Я ни о чем не жалею.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не должен ни о чем беспокоиться. Я по-прежнему люблю тебя.

— Знаю.

— Знаешь? Не будь таким самоуверенным!

— Не буду!

Больше за весь день мы не произнесли ни слова,

XV

Мы шли по намеченному пути, ориентируясь по солнцу. И это был единственно правильный путь, который вел нас к своим. По многим приметам я чувствовал, что приходит конец нашему уединенному бродяжничеству.

Канонада усиливалась. Теперь мы уже могли различить выстрелы из легкого оружия. Но пока это еще как потрескивание веток на костре, и даже слабее. Однако если слышны такие выстрелы, значит место боя уже недалеко. Перейдя реку, мы окажемся там через полдня. Если только им не придет в голову отступить!

Мысль о возможной разлуке с Аделой не давала мне покоя и целиком поглощала меня. Казалось, я совсем забыл о том, чем занимался целых два года. Разве я не командир взвода и разве уже непригоден к тому, чтобы снова занять свое место в части, если удастся ее догнать? Я достаточно научился управлять людьми и оружием. А что еще нужно уметь человеку на войне?

Подобно муравьям, мы тащились по каменистому гребню. На краю его виднелось углубление — небольшой кратер или старинная мастерская по переливке свинца. Может быть, из античной эпохи. Здесь была только голая земля и не росла трава.

Мы начали спускаться с гребня. В этот момент справа в кустарнике я услышал ворчание медведя.

— Медведь? — спросила Адела.

— Да. Ты боишься?

— Он не нападает на людей?

— На войне только люди нападают друг на друга.

И это действительно так. Во время военных действий испуганные стрельбой звери становятся более робкими и избегают человека. Звери как бы становятся благороднее и лучше людей. Словно сама природа еще раз этим подчеркивает, что человек может быть страшнее любого зверя. И потом, в конце концов, звери убивают, чтоб или насытиться, или защититься. У них нет такого стремления — искоренить другой биологический вид…

Ворчание стало удаляться, превратилось в недовольное брюзжание, потом ветер унес и его.

Мне казалось, что перед решающим шагом, когда предстояло перейти в другую область, необходимо, чтобы в наших отношениях не осталось и тени сомнения. Я должен поговорить с ней о брачных узах, чтобы думать теми же мыслями, что и она. Нужно сказать ей многое. Она ждет, чтоб я говорил о своих чувствах, а я никогда не умел распространяться на эту тему. Мое поведение сейчас явно не удовлетворяет ее.

Звезды усыпали небо, словно тлеющие искры костра или угольки чьего-то взгляда.

Ветер ласкает лицо. Шелестят деревья. Рядом во тьме шагает Адела. Перед нами поблескивает река. Звезды качаются на ее волнах. Вода бурлит меж огромных камней. «Ты не поблагодаришь меня, если станешь тонуть», — подумал я. На воде я всегда чувствовал себя неловко.

— Что ты сказал? — спросила Адела.

— Я сказал: за удачное начало.

Мы шли по берегу. Как я и предполагал, в кустах, показавшихся мне подозрительными, стояла лодка. Адела помогла мне ее вытащить. Я осмотрел дно, но ничего не увидел. Может быть, немного рассохлась, но выдержит, не потонет. Здесь же мы обнаружили и два длинных весла. Вода бурлила немного повыше этого места: там, наверное, обрушивался водопад.

Наклонившись, я столкнул лодку, придерживая рукой, пока садилась Адела. Благополучно миновали водоворот и стали всматриваться во тьму ночи. Река была здесь слишком широкой. И слишком бурной. Зацепились за какой-то каменный выступ, выросший перед самым носом. Я старался грести изо всех сил. Волны то подхватывали нас, то быстро возвращали обратно. Я крутанул правым веслом, и мы скользнули вбок.

— Вот и переправились, сказал я.

Шум воды заглушил мой голос. Адела нагнулась ко мне, но в это время лодка ударилась в берег, и девушка схватилась за мои плечи, чтоб не упасть.

Бросив в лодку весла, я сильно оттолкнул ее от берега. Сквозь шум воды слышно было, как она ударилась о какую-то скалу. Теперь никому в голову не придет искать нас здесь.

Мы шли по берегу. Вдруг мне показалось, будто кто-то зовет меня по имени.

— О…во…йо…во…йо!

«Старая история», — подумалось.

Почва под ногами стала наклонной. Мы поднимались в гору. Было не более двух часов пополуночи.

— Удачно! — вздохнула Адела.

— Тебе было страшно?

— Нет, — ответила она. — Ты ориентировался по течению?

Гора круто поднималась вверх. Мы свернули на северный склон. Во тьме мне удалось разглядеть тропинку, и мы пошли по ней.

Моя дивизия намеревалась перейти в Боснию через Сутьеску. Чтобы попасть сюда, мне понадобилось двадцать девять дней. Река за спиной звучала все глуше, почти утихая совсем. Оставшись позади, она словно чертой отделяла пережитое от предстоящего. Кто знает, что нас ждет? Я не знал и знать не хотел. И, может быть, это было к лучшему!

Мы часто останавливались и садились на островки травы под соснами, словно в домике из хвои. Чуть брезжил рассвет, и мы стали различать тропы, по которым двигалось зверье. Заросли дикой ежевики цеплялись за ноги. Плодов на ней не было. Я вспомнил, что вчера мы видели вдали село. Нивы были огорожены изгородью.

Последние несколько дней пути остались в памяти как сплошная прогулка, поскольку ни разу нам не угрожала опасность. «Повезло», — думал я. Все дни были солнечными, ночи — ясными. В селах нам удавалось выпросить что-нибудь из еды. Мы спокойно поднимались в горы и устраивались где-нибудь под деревом.

По ночам, до этой последней, мы рано укладывались спать, и я, прислушиваясь к лесным шорохам, радовался, как пригодилось нам полотнище старой палатки, которое я раздобыл мимоходом. Теперь мы расстилали его на траве, сбрасывали куртки и накрывались ими.

Я любил подолгу смотреть в ночное небо, как в распахнутое окошко. Спалось хорошо, воздух по ночам был свежий и чистый. И война в эти мгновения казалась далекой-далекой.

Порой мы уклонялись в сторону от своего маршрута. Если тропинка в гору оказывалась слишком крутой, мы сворачивали на пологие склоны и шли между деревьями. Сейчас я вспоминаю об этом времени, как о самом прекрасном в своей жизни.

Мы шли по горам, словно по главной улице большого города, рассматривая мимоходом витрины магазинов. В этом городе было много отелей, и мы устраивали передышку через каждый час пути. Образ большого города неотступно вырисовывался на фоне кустов и деревьев, и я в этой пестрой мозаике различал парки и городские площади. Это была иллюзия, но что из того. Меня манил к себе город, огромный, как лес, где всякий занят своими заботами и никого не касаются чужие дела. Мечтая о таком городе, я мечтал о свободе. Было бы неплохо жить вместе с Аделой в таком городе…

— Жалко, — сказал я, — что наше путешествие так затянулось.

— Было очень увлекательно.

Мы уходили от каньона Дрины. Солнце еще не взошло, и было зябко.

— А что, если нам отдохнуть? — спросила Адела.

— Давай, — согласился я, — если ты устала.

— Вот мы и в Боснии, — произнесла Адела, когда мы сели.

У нее было хорошее настроение. Клочья тумана подкрадывались к нам откуда-то с юга.

— Все в прошлом, — сказал я.

— Ты не радуешься?

— Радуюсь.

— Это большой каньон.

— Это всего лишь большая долина. В темноте она кажется каньоном. Никак не могу вспомнить, где точно мы пересекли границу двух областей?

— Я тоже. Знаю лишь, что это верхнее течение реки.

Пока Адела отдыхала, я поднялся на гору и осмотрел местность.

Когда я вернулся, Адела сидела в глубокой задумчивости.

— Что с тобой происходит? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Вчерашнее.

— Слишком ты стал самостоятельный, сказала она. — Занят только собой.

— Неужели?

— Да.

— О чем ты думаешь? Вчера ты так на меня смотрела, будто ненавидишь меня.

— И ненавижу.

— Это невозможно!

— Я многое в тебе ненавижу. Но к тебе у меня, конечно, ненависти нет.

— Что ты ненавидишь во мне?

— Ты слишком поглощен собой, слишком независим, и теперь это больше бросается в глаза, чем раньше.

— Ты должна понять, что я солдат.

— Я знаю. Ты — солдат, но ты не должен быть эгоистом.

— А что это такое? — старался отшутиться я.

Она не поняла моей шутки и объяснила:

— Себялюбие…

Быстро наступал рассвет, Адела, помолчав, вдруг сказала:

— Прости меня. Я, наверное, глупая.

— Нет, — возразил я. — Ты права.

Стало совсем светло. Осматривая местность, я искал, где бы мы могли укрыться на день.

XVI

Еще засветло я почувствовал подозрительное движение в лесу. Я не принял близко к сердцу опасность, хотя по многим признакам понимал, что вокруг рыщет банда. На одном из отвесных склонов мы увидели пещеру. К ней можно было подобраться лишь с одной стороны. Скала господствовала над местностью. Волей случая или нет, но мне пришло в голову там укрыться.

Мы полезли в гору. Тяжело дыша, жадно втягивая воздух, мы наконец добрались до пещеры. Очутившись на ее каменном полу, окинули взглядом лежавшую внизу холмистую местность. Не теряя времени, я стал устраивать бруствер — на всякий случай. Природа словно специально позаботилась о нас, и камней перед входом в пещеру было предостаточно.

Я работал, Адела мне помогала. Я воздвигал бруствер у самого входа.

Пещера была удобной во всех отношениях. Из нее мы могли любоваться восходом и заходом солнца, а чуть перегнувшись, — наблюдать за окружающим нас миром. Определив направление, откуда могла появиться опасность, я сделал расчет. Четкость его успокоила меня. Позиция была как нельзя лучше.

Возможно, во мне был развит тот неведомый инстинкт, который помогает животным заранее уловить опасность — пожар или землетрясение. Вероятно, поэтому я остановил свой выбор на таком месте. Оно как будто издавна было предназначено на самый крайний случай. Я готов был спорить, что эта позиция нужна нам только на один день.

С битвы у реки наступили тридцатые сутки. «Ну и что из этого, — спрашивал я себя. — Пусть и тридцатые! День, как любой другой из всех двадцати девяти. Но… завтра начинается новый месяц…»

Движимый каким-то предчувствием, я насыпал земли и песку на то место, с которого брал камни для бруствера, и забросал его травой и ветками.

— А для чего это? — спросила Адела.

— Они могут подойти снизу. А так ничего незаметно.

Помолчав, девушка еще усерднее принялась за работу. Вскоре мы, уставшие, могли позволить себе отдохнуть.

Я лежал, прислушиваясь. Где-то далеко потрескивали выстрелы. Они доносились со стороны Дрины. Там, может быть, наступали пролетеры.

Деревья, как часовые, стояли у подножия скалы. Солнце еще пряталось где-то за линией горизонта, и его безмятежный свет, отражаясь от облаков, серебристо-белым пламенем озарял окрестности. Как в пенящемся молоке застыли гребни гор. С появлением солнца они словно вынырнули на поверхность, медленно приобретая свой первозданный вид. На востоке по небу тянулись какие-то переплетающиеся меж собой длинные полосы. Небесный свод походил на мирный океан, украшенный иссиня-белыми барашками волн.

Солнце осветило пробуждающийся мир. Огромный гребень вдали, серый, как сталь! Пастушьи хижины и контуры утесов. В безмятежной тишине рассвет наступал с горных вершин. Туманная дымка таяла на глазах. Словно на турецком ковре, заиграли всюду краски. Наш лес еще был окутан туманом, и деревья казались сотканными из паутины.

Рядом с нашей пещерой деревьев не было. Вниз уходил изрезанный каменистый склон, кое-где испещренный желтовато-зеленой растительностью да редкими кустами можжевельника.

Увлеченный своими наблюдениями, я словно забыл обо всем на свете и об Аделе. Вдруг в поле моего зрения попали два человека в темной одежде, с винтовками на плечах. Они шли через открытое пространство по тропе к лесу. Как притаившийся зверь, наблюдал я за ними. Убить их мне ничего не стоило, но разумнее было не выдавать себя. Если они обнаружат нас, будут стрелять. Один из них остановился у скалы и посмотрел вверх, в нашу сторону. Другой медленно и вяло прошел немного вперед и встал у поваленного дерева.

Значит, мы снова встретились с бандитами. Я видел открытого выстрелу врага и не смел стрелять, чтоб не раскрыть нашего убежища. И уйти нам было некуда, поскольку они здесь кишат вокруг. Я уже, казалось, ничего не испытывал — ни ненависти, ни страха. Слишком давно все это началось, и я уже притерпелся.

На тропе появился третий бандит. Он сел на камень и закурил.

Они, казалось, еще не видели нас, как публика не видит актеров, но я чутьем уловил их план по лукавому повороту головы того, что сидел и покуривал. Их близость постепенно приводила меня в ярость. Я попытался сообразить, откуда им может быть известно о нашем убежище. Сидевший снова повернул голову к нам. Я разглядел его красивое продолговатое лицо. На меховой шапке сверкнула эмблема — череп. Бандит еще раз вынул кисет и угостил товарища. В бинокль я наблюдал за их мирной беседой и с трудом подавлял желание выстрелить.

В это время далекое потрескивание выстрелов заглушил сильный взрыв. Словно земной шар раскололся надвое, словно кто-то, приведенный в бешенство царящей вокруг тишиной, изнутри потряс его.

Земля продолжала вздрагивать.

— О, — произнесла Адела, удивленно глядя на меня.

— Наверное, бомба или где-нибудь взорвали склад боеприпасов.

Небо затрепетало от нарастающего гула. Он надвигался на нас все ближе и ближе, заполняя собой окружающее пространство. В безоблачном утреннем небе, в его голубой выси, показались стайки мерцающих самолетов. Серебристые воздушные крепости, сверкая на солнце, напоминали своими крыльями стрекоз. Множество других самолетов, поменьше, летело ниже и выше их.

Самолеты с ревом наплывали на нас, словно невидимые нити тянули их в этом направлении. Никогда прежде не доводилось мне видеть такую тучу самолетов. Да и никто в этих краях, я уверен, не видывал ничего подобного. Словно стаи серых колючих шершней, летели бомбардировщики, а истребители, сопровождавшие эти страшные чудовища, походили на комаров. Земля дрожала от их гула.

Один из бандитов задрал голову, схватил винтовку и отшвырнул окурок. Двое других растерянно уставились в небо. Однако время от времени, как мне казалось, они украдкой бросали взгляды в нашу сторону.

Я поймал в окуляр один самолет. На его крыльях была белая пятиконечная звезда. Громовые раскаты обрушились на землю.

XVII

Адела озабоченно смотрела на меня. В этот момент из-за облака, как золотое яблоко, выглянуло солнце. Почему бандиты не уходят? Ясно, они не знают, есть ли кто в пещере, иначе бы так не выставлялись. Может быть, ими овладело обыкновенное человеческое любопытство: им хочется подняться наверх и проверить. Но осторожность их останавливает: если кто и есть в пещере, ему не уйти незамеченным.

Куда же они полетели?

— На Румынию. На Плоешти.

— Откуда ты знаешь?

— По направлению — на северо-восток. Другой цели здесь нет. Иначе и не стоило бы поднимать столько машин. Ты видела на них белые звезды?

— Такие же, как у нас. Только у нас красные. Я больше люблю красные звезды.

— Приятно слышать, — сказал я.

На сучковатом дереве неподалеку заверещал какой-то маленький зверек: белка перескакивала с ветки на ветку. Мне показалось странным, что она выбрала это одинокое дерево. Ведь белки обычно не любят отдельно стоящих деревьев. Должно быть, перебралась сюда по желтой траве и камням. В бинокль я видел, как она спускалась по стволу, потом замерла и поглядела в нашу сторону. «Любой черт смотрит сегодня на нас!»

Этой троицы там, внизу, не было видно. Наверное, лежали на земле, спрятавшись за поваленное дерево. Я заметил, как кто-то из них размахивал руками, видимо, что-то доказывая. Удобно устроились!

Вскоре один из бандитов встал и начал осматривать тропинку, что вела к пещере. Я прекрасно видел, как он изучал след через лупу. Потом появилась еще одна группа из трех человек. Они о чем-то поговорили с «нашими старыми знакомыми» и скрылись в лесу.

Локтем правой руки я чувствовал винтовку. Мне хотелось верить, что в то утро ничего не случится, хотя бандит и разглядывал наш след. Двое продолжали сидеть. Меня это тоже успокаивало. Но почему они все-таки не уходят?

Вдруг опять раздался страшный грохот. Где-то взорвалась авиационная бомба. Воздушная волна прошла над пещерой. Я почувствовал, как вздрогнула земля, словно разъяренный бык.

— Это па западе, у реки, — сказал я.

Бандиты находились в какой-нибудь сотне метров от нашего убежища. Мы старались сохранять хладнокровие. Призвав на помощь весь свой военный опыт, я пытался угадать, как поступят эти люди в следующий момент. Я видел, что они колеблются в принятии решения, но внутренний голос мне подсказывал, что, как бы там ни было, они к нам нагрянут. Оставалась лишь крохотная надежда: вдруг их позовут или что-то другое помешает осмотреть им пещеру. «Даже спрятавшись, человек не должен считать себя в безопасности, ибо враг может нюхом почувствовать его…»

Я казался себе человеком, у которого почва уходит из-под ног. И чтобы снова твердо встать на ноги, нужно переменить направление, а это не в моих силах. Я был подобен паруснику, который может подойти к берегу лишь в том случае, если изменится ветер на море. Притаившись в засаде, я вовсе не хотел драться с ними, надеясь мысленно направить их действия в другую сторону. Нервы мои были напряжены до предела.

В это время я услышал выстрелы неподалеку. Они вывели меня из состояния оцепенения, но радоваться было нечему. Внешне спокойно я поднял винтовку на уровень глаз и заметил, что и бандиты зашевелились. Тихо и ловко я просунул конец ствола между двумя камнями.

Третий, тот самый, что сидел и покуривал, с изображением черепа на шапке, и которого поэтому я возненавидел больше, чем остальных, встал. По его взгляду, брошенному в нашу сторону, я понял, что именно ему надлежит принять решение. «Ты нас откроешь, — думал я, — но поплатишься за это головой. Я ненавижу тебя. Лучше уходи!..»

Бандит отшвырнул недокуренную цигарку и стал осматриваться вокруг. Потом он пригнулся и пошел вверх. Сделав несколько шагов по склону, остановился. Минуту постоял в раздумье, подставляя солнцу свое бритое лицо. Волосы у него были длинные, как у всех бандитов. Он смотрел в небо, на запад, откуда снова донеслось далекое жужжание моторов.

У меня остановилось дыхание, словно металлические обручи стянули мне грудь: три бандита на небольшом расстоянии друг от друга поднимались по тропе. Ближе всех был ненавистный мне четник. Двое других забирали чуть в сторону, выдерживая дистанцию. Однако шли они так, будто им ничто не угрожает.

Я выровнял винтовку. Мушка лежала точно посередине груди первого. Я напряженно следил за всеми движениями бандита. Он продолжал расти перед моими глазами, словно бросая мне вызов.

— Идут прямо к нам, — прошептала девушка. Она не сводила глаз с моей винтовки.

— Решились.

— Будем стрелять, когда подойдут близко?

— Я дам тебе знак. Не волнуйся.

Она внимательно посмотрела на меня и облизала пересохшие губы.

В небе громыхали самолеты. Бандиты подходили все ближе. Первый был совсем рядом. Ему оставалось лишь посмотреть вверх, увидеть камни и что-то заподозрить. Я беззвучно скомандовал: «Огонь!» И словно сомкнулись стальные стрелки в мозгу — мушка и человек!

XVIII

Приклад ударил меня в правое плечо. Раздался выстрел. Первый бандит упал вперед, на колени. Ударился головой о камень. По тому, как он падал, я понял, что попал, куда нужно. Ведь целился я прямо в сердце. Я выбросил гильзу и достал новый патрон.

Два других бандита поднялись и, спотыкаясь, побежали вниз по склону. «Они уходят, чтоб привести своих!» Эта мысль обожгла меня. Я быстро переставил целик. Бандиты поползли в сторону по диагонали, прячась за неровностями местности. Но не могут же они все время ползти! Вот один из них снова поднялся и побежал. Добрая или злая судьба захотела, но я точно определил место, где он остановится. Менять прицел не пришлось. Согнувшись, бандит сделал еще один шаг и упал от моей пули. Я достал очередной патрон.

Третий четник успел уйти далеко: он вовремя падал, поднимался, перебегал и наконец скрылся в зарослях.

Вселенная гудела от множества самолетов. Они возвращались восточнее.

Голова моя тоже гудела, словно от бесчисленных ударов. Воспаленными от напряжения глазами я всматривался в то место, где упал второй бандит. Он лежал неподвижно, как сорванный с дерева лист. «Я бью хорошо, хотя и плохо вижу…»

Мы понемногу успокоились. Никто больше не маячил перед дулом наших винтовок. Я лихорадочно прикидывал: почему бы нам не попытаться спуститься отсюда?

Но у них наверняка внизу дозор. Они могут спокойно перебить нас на открытом пространстве или взять в плен, когда мы пойдем мимо. Нет, днем опасно передвигаться! Кто виноват, что мы здесь остались? Но как бы там ни было, ошибся я или нет, мы были там, где были.

Адела увидела, как по опушке леса бежит четник. В руках у него была винтовка. Он пробирался по склону, озираясь, как волк, и быстро скрылся из виду…

Стоял безоблачный ясный день. Я окинул взглядом голубовато-фиолетовые вершины слева и зеленые луга. Мягкие холмы казались волнами под легким ветром. И весь этот край, рассеченный ущельями и плавными нагорьями, будто был знаком мне с самого детства. Это наша земля, ни в чем неповинная. И на ней совершаются убийства…

Ветер завывал в стенах нашего укрытия. Он всегда дует, когда в горах наступает полдень. Я вспомнил студеный воздух ущелий. Вспомнил, как сидел в свое время в этих ущельях. «Пусть не грызет тебя совесть. Не будь сентиментален. Это — не мужское дело…»

Зеленый массив леса вдали переходил в луга. На таком лугу однажды зимою волки залезли в загон и перерезали целое стадо.

«Я убиваю бандитов, защищаясь. И это еще больше связывает меня с товарищами, погибшими на Сутьеске. Я остался один, как дерево в поле. И я буду, как скала. Я готов остаться здесь и заменить собою целую дивизию, если некому больше это сделать…

Я принадлежу своей армии. И у меня есть право так поступать. В дивизии были и юристы и крестьяне. Были ремесленники и профессиональные революционеры, учащиеся и студенты. Были и рабочие. Это суровые простые люда. Всех их объединяло желание сражаться во имя свободы. Полные веры, они считали, что только так можно спасти мир.

И как нельзя стереть из памяти войну и наш путь от Сутьески, я не могу позабыть ни одного из своих товарищей…»

Прошел час жаркого полудня. Послеполуденное время под бездонным небом подобно тонкому золотому листу, накрывающему мир. Кругом стояло безмолвие. Затишье, конечно, было временным. Хотелось поговорить о чем-нибудь с Аделой. Так быстрее проходит время.

— А наши близко? — спросила девушка, словно угадав мои мысли.

— Я верю, что близко. Из пяти дивизий четыре где-то пополняли свой состав. Может быть, они возвращаются по тем же тропам, по которым мы отступали. Стрельба убеждает меня в этом.

— Бандиты могут нас ликвидировать?

«Не смотри на меня такими наивными глазами! Я не виноват в том, что ты здесь. Если б я мог, то выпустил бы тебя из этой клетки!»

— Могут. Но мы не дадим им этого сделать. День кончается.

— Дай мне воды.

— Почему ты не спрашиваешь, не уйти ли нам отсюда, пока те не вернулись?

Адела молчит. Она тоже понимает, что нам некуда деваться. Недаром мы заметили на опушке подкрадывающегося четника.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она удивленно взглянула на меня и ничего не ответила. Потом отвела взгляд в сторону:

— Как ты думаешь, мы выберемся?

— Бывало и похуже.

— Если продержимся до ночи, то сможем уйти. Ты веришь, продержимся?

— Верю. Точно так же, как верю, что я жив.

— Как эта даль напоминает море!

Я молчал. «Не думай о море, девушка. Не думай ни о чем на свете. Лучше всего не думать, но делать, что нужно. Твое плечо отливает темной медью. Щеки твои посмуглели. Ты не бойся! Поверь мне, я знаю, что делаю. Кто самый лучший на войне? Если боец командует отделением, это лучший солдат. Если он взводный, значит, тоже самый лучший. Так это и идет до командира взвода и выше…

Почему бы ей не верить мне? Она — хорошая девушка. Она — одна из лучших. Я отдал бы голову, чтоб ее не было сейчас со мной. Мужчины не любят погибать, чувствуя себя в долгу перед кем-то. Ты ведь не хотел бы, чтоб твоя мать оказалась здесь? Если б отец воскрес и встал рядом — это другое дело…

Насколько я помню, в опасных ситуациях всегда кому-то приходилось умирать. Но никогда не погибали все. Чей же теперь черед?..»

Туманная дымка затягивала долины в дальних горах. Перед моим внутренним взором вдруг со всей отчетливостью встала картина битвы на Сутьеске. Словно это было вчера…

Солнце садилось. Мы проиграли бой. Нас окружили— и павших, и живых. Раненые прятались, отползая в кусты, и до крови кусали себе руки, чтоб не застонать от боли и не выдать себя. Багровое солнце и разгромленная дивизия. Переливающаяся всеми оттенками зелень и свинцовая поверхность реки. Мне пришлось броситься в волны, чтоб спастись. И то, что я остался тогда жив, тревожило мою совесть. Моя ли это жизнь? В память глубоко врезалась эта потрясающая военная картина…

Кому-нибудь придет в голову, что неуместно называть эту картину битвы прекрасной. Но, с точки зрения военной, это так. Если человек хочет овладеть военным ремеслом, а военное дело — такое же ремесло, как и всякое другое, он не должен испытывать ни отвращения, ни презрения, ни скорби. Он должен научиться восхищаться мастерами войны, если он хочет сам стать таким же. Ни в одном деле не уважают подмастерьев! А на войне на их долю выпадают самые солидные колотушки…

Но что общего у этой девушки с нашим ремеслом? Что общего у гимназистки с армией? Еще в прошлом году она ходила в шестой класс гимназии! А когда итальянцы захотели интернировать всю гимназию, восемьдесят девушек ушли в лес. Тогда это казалось идиллией.

«Встань, — приказал я себе, — собери патроны и посмотри еще раз, нет ли какого-нибудь выхода». Мысленно я медленно спустился вниз, дошел до леса и попытался ускользнуть. Однако по опыту войны я знал, что нельзя этого делать: я буду убит на открытом месте, прежде чем успею спуститься.

Беда заключалась в том, что выйти из пещеры можно было только в одном направлении — там, где находились бандиты. Но в этом же было и достоинство позиции. Ничего бы она не стоила, если б существовал еще один путь к ней. С точки зрения военной, это обстоятельство давало возможность организовать хорошую оборону. Любой командир одобрил бы мой выбор. Здесь я мог защищаться и нанести противнику ощутимые потери. Два человека могли сдержать роту! А что такое два человека?..

Прошел еще час. Я ждал развязки и ничего не предпринимал, кроме того, что обязан сделать в подобной ситуации солдат.

«Проверь все мелочи, на которые следует обратить внимание! Винтовки у нас есть. Сумка с патронами лежит между нами. Она наполовину пустая: часть патронов мы рассыпали, чтоб они были под рукой. Густо смазанные патроны лежали на тряпке. Высохшие, они могут застрять в стволе. Это — наше общее хозяйство. Кроме того, у каждого из нас было по пять патронов в винтовке и по десять — в карманах и в моем патронташе. Его я держу слева — чтоб не мешал. Пол — гладкий и чистый. Только в углах собирается влага и слабый запах сырости доносится оттуда. Но аромат солнечной улыбающейся земли побеждает, заполняя собой пещеру.

Взгляни на Аделу. Она ведет себя, как боец. Правильно стоит за бруствером. Мой глаз не может ни к чему придраться. Единственно, что остается мне неведомо, как командиру, это — ее душа, душа солдата.

А если забыть, что она боец, кто она на самом деле? Очень юная и прекрасная женщина. Солнце сверкает в ее волосах. Из-под завитков волос выглядывает маленькое розовое ухо с сережкой. Во времена Тамерлана серьги носили в качестве амулета…»

XIX

Северный ветер раскачивал сосны: значит, в ближайшие двадцать четыре часа жди перемены погоды. Будет дождь! А пока над нами палящее солнце и ясное небо.

— Хороший день, — проговорила Адела.

— Хороший. Но ночью жди дождя. Ночь будет темная.

Адела лежала спокойно, повернувшись на правый бок. «Гибкая талия, легкий румянец на щеках…» Но я не позволял себе подобных мыслей. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова, что ухудшило бы наше положение в этой засаде из камней.

«Пусть думает обо мне, что хочет, но она должна быть прежде всего бойцом. Такой я сейчас хочу ее видеть. Этого требует ситуация». У меня вздрогнуло левое веко. Говорят, не к добру, хоть я и не верю в это. «Не думай ни о чем! Подготовься лучше, как полагается бойцу, и жди! И ее тоже подготовь своим поведением… Мерзко, — говорил я себе, — очень мерзко держать на войне девушек…»

Наша пещера, хоть и надежное место, но это — ловушка и для нас, и для бандитов.

Я ласково потрепал Аделу по щеке. Она повернулась:

— Я не боюсь.

Прошло три часа, как мы уложили двух бандитов.

— С каких пор мы в окружении? — спросила она.

— Не было еще восьми.

— Долго придется здесь оставаться.

«Человек должен выполнять свой долг. Умный человек всегда делает то, что нужно…

Слабо у тебя мозги работают сегодня, Грабовац! А может быть, лучше, чем когда-либо? Я нашел вот эту пещеру. Но не будь мы окружены, пещера не понадобилась бы. Пастухи в ней укрывались от непогоды. Когда-то в далекие времена люди прятались в пещерах от диких зверей и защищались от них. В годы турецкого нашествия пещеры были гайдуцкими гнездами…»

Я вспомнил, как при заходе солнца перешел через реку. Может быть, вот так же, на закате, мне суждено встретить свою смерть? На рассвете атаковали их мы, на закате — они. А пока солнце стоит высоко над горами, и прозрачный золотой день протянулся между землей и небом.

Невдалеке от входа в пещеру лежит убитый бандит…

XX

Я перегнулся через бруствер. Два четника метнулись куда-то в сторону, прячась за деревьями. «Живыми вы нас не получите!»

— Что такое счастье? — неожиданно спросила Адела.

Застигнутый врасплох ее вопросом, я не знал, что ответить, и сказал первое, что пришло в голову:

— Счастье в солнце.

— Ты за меня не бойся, — улыбнулась девушка. — Наступит ночь, и мы пробьемся. Я умею быть солдатом.

Клянусь небом, что буду сражаться не на жизнь, а на смерть! Скорее бы заходило солнце. Хотел бы я знать, кто окажется перед этой пещерой?

Мы продолжали лежать за бруствером. А этот проклятый день все тянулся.

Неужели сегодня все кончится? От реки сейчас отчетливо доносились звуки боя. Это пролетеры. А нас окружили бандиты. Лес у подножия скалы был полон таинственности.

Я еще раз осмотрел все вокруг. Древнейшая панорама!

Вдруг раздался выстрел. Затем послышался взрыв гранаты. «Значит, тот сообщил! — подумал я. — Они хотят выкурить нас отсюда. Но я не дам перехитрить себя. И не позволю смеяться над нами. Я счастлив, что выбрал это место. Это лучшая позиция, которую можно найти во всей округе. И у нас есть патроны…»

У бандитов заговорил ручной пулемет. С тонким жужжанием, как осы, над нами пролетели пули. И затем в напряженной тишине до моего уха донеслась брань по нашему адресу.

В моем сознании снова мелькнула мысль о том, что нам следовало бы уйти отсюда. «Мы обнаружены, стоит ли оставаться здесь? Дождемся ли мы заката?..»

XXI

В сосняке грянули выстрелы. Стреляли как-то вкось. Вот просвистела одна пуля, затем — другая. Я долго слушал эти звуки. Они воспринимались как угроза, но это нас не пугало.

«Вот когда увидишь черные суконные мундиры и черепа на шапках, увидишь, как дула винтовок сверкают на солнце, будь готов встретить их! И это может повториться несколько раз, прежде чем наступит ночь. Вот тогда ты уйдешь с нею. Если ты сумеешь это сделать, то сможешь собой гордиться. Легче стать героем и погибнуть. Но очень трудно стать героем и сохранить голову!..»

Это — самый гнусный день из всех. Не потому, что мы здесь, а бандиты внизу. Весь день меня грызет какое-то мрачное предчувствие: ведь эта девушка могла быть при каком-нибудь штабе, под защитой!..

Вдруг от удара пули под моим правым локтем подскочила винтовка. Я проверил ствол и убедился, что все в порядке. Странно: выстрела я не слышал… Но это мне напомнило, что предстоит схватка не на жизнь, а на смерть.

Стрельба не прекращалась. Я посмотрел на солнце, определяя время: примерно около трех часов пополудни. Пули градом стучали по козырьку пещеры, бились о камни. Осколки оцарапали мне лицо, и кровь заливала глаза. Бандитов внизу не было видно. Они неплохо стреляли, надежно укрывшись за камнями. Я прижимался к правой стене пещеры и стрелял только наверняка, когда показывалась чья-нибудь голова. Но моя пуля редко находила дорогу к цели, так как бандиты мгновенно прятались. Единственная польза от моих выстрелов заключалась в том, что я держал противника на расстоянии.

Адела лежала на другом конце бруствера, и пули обкусывали камни над нею. Мелкая пыль сыпалась ей на голову.

В безысходной тоске я осматривал лежащую впереди местность. По обросшему травой склону вилась стежка. Сейчас на ней никого не было. Один из дальних хребтов сверкал на солнце, как сталь. Вдали виднелись пастушьи хижины, окруженные загонами. Там проходила невидимая черта, что отделяла меня от мира. Я разглядывал все это в щель между камнями…

Лихорадочно работало сознание. Что задумали бандиты? Каков их план?

Одинокий самолет показался в небе. Развернулся, блеснул алюминиевым брюхом и направился к стальному гребню гор, словно это и была цель его полета. Крылья серебрились на солнце. Самолет плавно скользил вперед. Я прислушался. В паузу между винтовочными выстрелами ворвался глухой гул взрыва. Самолет скрылся из виду.

XXII

Пули сыпались градом. Но не это меня занимало. Я сосредоточенно следил за тем, как действуют бандиты.

Один из них время от времени пускал пулеметную очередь по входу. Но, видимо, поняв, что прямыми попаданиями нам вреда не нанести, стал намеренно бить по потолку, рассчитывая на рикошет. Упрямство его приводит меня в ярость. В потолке пещеры — бесчисленные следы от пуль.

Пещера наша глубокая, и теперь, когда миновало три часа пополудни, в ней стало темно. Тьма доходит почти до самого входа, а перед нашими глазами буйствует лето. Наконец стрельба немного стихла и пули перестали залетать внутрь.

Я взглянул на Аделу. Она показалась мне какой-то маленькой за своим камнем, совсем девочкой. А она уже десять месяцев воюет и многое повидала. Адела присоединилась к нам, когда наши военные поражения увеличились. Но на ней это словно не отразилось. Более двух лет живем мы под страшным взглядом бога войны. И ей, конечно, тяжелее переносить тяготы походов. «Не думай об этом! Все равно без толку… Нужно сохранять спокойствие…»

Точным выстрелом я приковал к земле бандита, когда он стал подбираться к нам под прикрытием пулемета. Раненный, он отполз и спрятался за камнем…

Я мысленно представил себе тех, кто прятался там, внизу. Для меня это были звери, бесчувственные и тупые, жаждущие нашей крови. Я вспомнил, как однажды, еще до войны, жандармы окружили разбойника. Он держался почти целый день. Что он чувствовал в своей пещере? Какие у него были мысли? Мы все тогда думали о нем так же, как я сейчас думаю об этих, внизу…

Мне приходилось видеть, как охотники загоняли волка в узкое с отвесными берегами русло пересохшей речушки. Бедняга скрывался в кустах, прижатый к скале, а перед кустами полукругом бесновались собаки.

И я попытался поставить себя на место бандитов. Отчетливо, как на киноленте, увидел я нас — мужчину и женщину в пещере. Можно ли нас считать разбойниками? Безусловно, нет. Ведь мы сражаемся против оккупантов, пришедших на нашу землю. А вот эти бандиты только помогают врагу.

Несмотря на нашу крайнюю бережливость, запасы патронов у нас уменьшались. «Нужно обуздывать свое бешенство, иначе скоро останемся без боеприпасов…» Я подгреб к себе тридцать штук патронов, что лежали между мной и Аделой. Она никак не реагировала на это движение и продолжала наблюдать за противником, убежденная, что я знаю, как следует поступить. Адела видела разгром сильной дивизии, и эта наша схватка — ничто по сравнению с тем — мелкая стычка, короткая интермедия войны, передышка перед большой бурей. В глубине души девушка, может быть, и испытывала затаенный страх, но выглядела она собранной и спокойной. Я посмотрел на нее долгим взглядом. Это была минута, когда пулеметчик молчал. Но вот снова затрещали выстрелы, и я опять прильнул к брустверу.

Мягко уходил вниз склон. У подножия — сине-зеленый венчик сосновой рощи. Вдали в голубоватой дымке утопали пастушьи хижины, огромными платками расстилались луга с редкими лиственницами. Еще дальше, словно безжалостный стальной нож, безмолвствовал гребень. Ветер раскачивал стебли белых и желтых полевых цветов рядом с мертвым бандитом. Так же пышно они цвели по правой стороне от пещеры. По этой стежке ночью куницы выходят на свои подвиги или испуганный заяц промчится выше в горы. Стежка петляла, терялась в зарослях черники, словно в крохотном туннеле, и выходила прямо к одному из утесов. Затем, проворно обогнув его, исчезала из поля зрения на добрых сто пятьдесят метров. Снова появлялась она далеко внизу, и я с трудом уже мог различить ее в бинокль.

— Слишком высоко они стреляют, — сказала Адела.

— Перед нами камни, и они это понимают.

Я знал многих людей, которые стреляли под обрез цели. Этот методично бил по потолку пещеры. Уже много пуль валялось внутри.

Адела, видимо, не понимала подлинного смысла такой стрельбы. Однако стоило ли ей объяснять, что одна из таких пуль рикошетом может вонзиться нам в спину, в позвоночник и даже, скорее, в затылок?

— Боя не слышно, — проговорила опять Адела, так как далекая перестрелка, которая доносилась с самого утра, смолкла.

— Сейчас не слышно.

— Кто-то отступил.

— Вероятно.

— Может, наши прорвались?

Злоба и ненависть к этой сволочи, сидевшей внизу, снова охватили меня, как будто только они и были виновниками всех наших бед. Они, наверное, специально заставляют меня истратить все патроны! От этой мысли у меня пересохло в горле. Я отпил воды из фляги и прилег за камнем, сам себе напоминая затаившегося раненого тигра.

У одного из тех, что палили по нас, была привычка чуть приподниматься над своим укрытием. Я подстерегал его, весь дрожа от злости. В бинокль я еще раз внимательно осмотрел их укрытия. Одно находилось прямо напротив нас. Два других — чуть левее первого. В одном из них я заметил какие-то трещинки. По форме они напоминали нос: я так и прозвал этот камень бабьим носом. Потом опустил бинокль и стал целиться.

Бандит словно отскочил от моих глаз, пронзающих его укрытие, и упал. Я облегченно вздохнул и стал наблюдать в бинокль…

Бандит был ранен. Его оттаскивали в сторону, а он, видимо, возражал, размахивая руками. На рубахе его была видна кровь. В душе я ликовал, хотя и понимал, что теперь бандиты озлобятся против меня еще больше.

С неба снова посыпался свинцовый дождь. Что заставляет людей уничтожать друг друга? Моя жизнь тоже каждый день висит на волоске. Смерть от самой Сутьески крутыми тропами тянется за мной по пятам. Мы шли на восток. Там рождается солнце, там родилась революция. Я верю в свою идею, и это поможет мне спокойно погибнуть на этих камнях — без слез, без сожаления.

XXIII

Я был настороже. Пулеметчик снова осыпал пригоршнями пуль потолок нашей пещеры. Он строчил, почти не останавливаясь. Пороховой дым и пыль лезли в ноздри. Хорошо хоть ветер разгонял их. А пули все летят и летят, как семена, брошенные на ветер злым духом. Больше всех усердствовал пулеметчик. Он выпускал очередь за очередью — стрелял уверенно и как-то даже вызывающе, словно говоря: «Бей и ты, но я-то все равно оторву тебе башку».

На мгновение мне вспомнилась схватка Белого Клыка с бульдогом. Белый Клык рвал противника в клочья, а тот впился ему в горло и медленно сжимал челюсти, лишая дыхания.

Адела уже не казалась такой спокойной, как раньше. Я, конечно, не был слишком внимателен. Или нежен. Или предупредителен. Сейчас было не до этого. Я лишь изредка бросал на нее беглый взгляд.

Я пытался не терять самообладания, хотя чувствовал, что у меня не хватит сил выдержать еще одно такое окружение. Только бы дождаться ночи! Тогда мы наверняка вырвемся из этой звериной пасти…

— До ночи не больше трех часов, — проговорила Адела..

— Меньше.

Я спрятался за камень, так как пули запели чаще над нашими головами. Вызывающе и хмуро поглядел в небо. Мы загнаны в клетку, и я ненавидел все, даже небо, что скучающе смотрело на нас.

На опушке леса мелькнули тени. Адела начала нервничать. Она устала от палящего солнца, от нудного, утомительного лежания за камнем. Вдруг она поднялась со своего места. Я бросился к ней и оттолкнул в глубину пещеры. Адела послушно опустилась на голый пол. В глаза бросилась ее бледная тревожная улыбка. Я поправил камни на бруствере.

Вдруг что-то мелькнуло в воздухе и ударило в скалу. Туча мелких осколков, пыли, камешков и травы чуть не засыпала вход в пещеру. Протерев глаза, я увидел в просвет бруствера, что бандиты подтащили миномет. Он только что и бабахнул. Значит, винтовок и автоматического оружия для нас оказалось мало. Теперь у противника появилась и артиллерия.

Несмотря на разрыв мины, Адела казалась как никогда спокойной. Я удивлялся самообладанию этой хрупкой женщины. Вспомнились слова Минера: «Они могут нас убить, как и мы их, но мы не станем им помогать убивать нас».

XXIV

В долине снова появилось облачко дыма. «Вторая мина!»— мелькнуло в голове. В этот момент Адела привстала со своего места, то ли не выдержав ожидания, то ли чтоб лучше разглядеть происходящее… Вся наша пальба показалась мне игрушкой по сравнению с этим ударом молота. Осколки камня заполнили пещеру. Пыль и пороховой дым ударили мне в лицо, и на мгновение я потерял зрение…

Первое, что я увидел, придя в себя, это ее разметавшиеся волосы. Меня обожгла страшная мысль. Адела мучительно переворачивалась на спину. На груди у девушки выросла темно-красная роза.

Я подполз к Аделе. Она печально и как будто иронически смотрела на меня. Кривая усмешка появилась на ее губах. Девушка теряла сознание. Пытаясь перевязать ей рану, я лихорадочно рвал свою рубашку. Я забыл обо всем на свете, целиком посвятив себя обязанностям санитара. И не сразу понял, что у бандитов больше не было мин. Они опять стреляли из винтовок.

Ее ранило в грудь. Рана была рваной и глубокой. Придя в себя, девушка пыталась что-то сказать, но силы оставляли ее. Кровь сочилась сквозь повязку.

Что хотела сказать мне Адела? Хоть бы услышать от нее одно-единственное слово! Может, это самое драгоценное слово для меня…

В перерывах между боями я часто сиживал среди бойцов, слушая шепот деревьев. Ребята шутили или чесали языки. Случалось, что новички, смущенные новой обстановкой и тем, что они пришли на место погибших, нарочито развязно, скрывая робость, рассказывали о каких-нибудь военных действиях и о своих успехах в них. Я всегда чувствовал разницу в тоне старого опытного солдата и новичка.

Стоило мне лишь вспомнить подобные эпизоды, как промелькнула мысль, что этим, внизу, удалось добиться мщения.

— Подойди, — наконец выговорила Адела.

Я придвинулся к ней еще ближе. Ее жаркая ладонь коснулась моей руки. И это было так же прекрасно, как самый чудесный летний день, как знойное дыхание неба. Но рука ее становилась слабее, и это вернуло меня к действительности. Я хотел чувствовать сейчас только ненависть к ее убийцам, а ее рукопожатие и глубокий взгляд разрывали мне сердце. Я боялся раскиснуть. Ведь тогда я перестану быть бойцом и не смогу оказывать сопротивления. Я легонько высвободил свою руку и произнес довольно сухо:

— Потерпи. Скоро зайдет солнце.

— Ты, — прошептала она, — ты грубиян. Будь ты проклят, если позабудешь меня.

Я молчал, чувствуя, как со всех сторон меня обступает одиночество.

— О, нет. Ты не грубый. Ты мой.

Я продолжал молчать, сгорбившись, как нищий.

На какую-то долю секунды ресницы у меня вздрогнули. Казалось, вот-вот я заплачу. Я отвернулся, чтоб она не заметила этого. Слезы я считал самым большим унижением и оскорблением для бойца. Подавив волнение, я старался как можно спокойнее смотреть на умиравшую девушку.

— Я умру.

На губах ее выступила красная пена. Кровоточили легкие. Я смачивал ее лицо водой.

— Молчи, — приговаривал я. — Будет легче.

— Я должна… Безразлично, проживу ли я еще минуту… Не стреляют. Сейчас они не стреляют, — вдруг вздрогнула она, словно приходя в себя. — Иди!

Я подполз к каменному брустверу и схватился за бинокль. Кругом было тихо. И никого не было видно на всем обозреваемом пространстве. Я напялил пилотку на дуло и поднял ее. Тишина.

— Адела, они ушли!

Я вернулся к ней. Глаза ее были закрыты. Я схватил ее за руку. Послушал сердце. Она была мертва. Я приложил руку к ее губам. Они были неподвижны.

— Адела!

Девушка молчала.

Я долго смотрел ей в лицо. Голова у меня пошла кругом. Дрожащей рукой нащупав ноздреватый камень, я опустился на землю.

Вот так все шестеро покинули меня, и я остался здесь один вместо уничтоженной дивизии.

Ушли и бандиты. Лишь справа, с юго-запада от пещеры, доносилась перестрелка.

На Сутьеске я остался без единого бойца. Теперь я опять один. Пока мы двигались всемером, меня преследовала мысль, что нельзя долго пережить свою часть. Теперь я этому не верю.

Словно лист, сорванный бурей с ветки, меня несет по свету. Мысли мои спутались. Вот уже четыре недели прошло после Сутьески, после этой великой битвы, а я продолжаю идти с винтовкой на плече.

И сегодня первый день нового месяца.

Примечания

1

Немецкими войсками на Балканах командовал генерал-полковник Лер. — Прим. пер.

(обратно)

2

Карагеоргий — вождь первого сербского восстания против турок 1803–1805 гг. — Прим. пер.

(обратно)

3

Усташи — солдаты отборных войск хорватского фашистского государства Павелича. — Прим. пер.

(обратно)

4

Четниками назывались солдаты националистических сербских отрядов, поддерживавших эмигрантское королевское правительство в Лондоне и на деле сотрудничавших с немецкими оккупантами в борьбе против партизан. — Прим. пер.

(обратно)

5

Имеется в виду обширная территория, куда партизаны преградили доступ немцам и где работали первые органы народной власти. — Прим. пер.

(обратно)

6

Имеется в виду коммунистическое движение в довоенные годы. — Прим. пер.

(обратно)

7

В годы народно-освободительной войны от рук хорватских и сербских националистов погибло много мусульман. Для защиты своих сел мусульмане создавали специальные, мусульманские отряды. — Прим. пер.

(обратно)

8

Звезды на рукавах в партизанской армии Югославии носили политические комиссары. — Прим. Пер.

(обратно)

9

В 1389 г. на Косовом поле турецкие отряды нанесли поражение сербскому войску. Косово поле стало символом гибели независимости сербской державы. — Прим. пер.

(обратно)

10

Звуковая игра слов, в переводе означающая: «Только согласие серба спасает». — Прим. пер.

(обратно)

11

Праздник святого, покровителя рода или семьи. — Прим. пер.

(обратно)

12

То есть пролетарских частей. — Прим. пер.

(обратно)

13

Комитами называли бойцов, которые сражались в XIX и XX вв. против иноземных оккупантов (турок, немцев и др.). — Прим. пер.

(обратно)

14

Срез (сербско-хорв.) — административная единица, соответствующая уезду, району. — Прим. пер.

(обратно)

15

Белградское издательство «Полит» («Новая литература») в период между двумя войнами выпускало преимущественно революционную и прогрессивную литературу. — Прим. пер.

(обратно)

16

Васоевичи — один из племенных родов в Черногории. Среди васоевичей в минувшей войне было много четников. — Прим. пер.

(обратно)

17

Члены молодежной коммунистической организации. — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ