Том 13. Запечатленные тайны (fb2)

- Том 13. Запечатленные тайны 3798K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Михайлович Песков

Василий Михайлович ПЕСКОВ
Полное собрание сочинений
Том 13
«Запечатленные тайны»

Предисловие

Предисловие к этому тому подсказал неожиданно сам Василий Михайлович Песков. Среди его заметок за 1982 год я нашел одну совершенно неожиданную. И думаю, лучше не придумать для вступления в очередной том.

В нем есть и наша журналистская «кухня» и песковский юмор.

А главное, что, наверное, впервые журналист рассказал о самом главном человеке в своей жизни и в жизни газеты. О том, для кого, собственно, веемы и работаем. О вас, наши читатели. Ну ни убавить и ни прибавить!

«О нашем друге

Позвал редактор вчера и сказал: «В. М., две страницы о читателе в специальную полосу».

Задача… Ну, первое, спасибо читателю, что читает, иначе зачем бы наши писанья. Второе, спасибо, что читает внимательно. Мой друг профессор Андрей Григорьевич Банников любит всегда говорить: «Один студент может быть глупым, аудитория в целом всегда умна. Всегда найдется человек, который твою ошибку, твою оплошность заметит». Это верно. Особенно если аудитория у тебя — десять миллионов. Любая оплошность вызывает письмо: «Что же ты, брат?..» И это, хочешь не хочешь, приручает к точности, аккуратности.

Читатель бывает и въедлив. Я помню, как ныне работающий в «Правде» Давид Новоплянский по параллельному с моим телефону терпеливо слушал старушку, давнишнюю нашу подписчицу: «У вас в четвертом столбце в двенадцатой строчке ошибка — полагается быть запятой, а тут точка…» Новоплянский, отыскав злополучную строчку: «У нас запятая. Точка у вас — это технический брак». Старушка сердито: «Я же в очках и вижу прекрасно — точка». «Ну хорошо, — сказал Новоплянский, — приезжайте, мы вам заменим газету…»

А недавно в отдел информации позвонил строгий молодой человек и, указав на ошибку (крохотную), голосом сплава вольфрама и молибдена спросил: как наказан корреспондент? «Корреспондент по приказу редактора сегодня утром уволен», — нашелся зав. информацией…

Но это все шутки, без которых серьезное дело обходиться не может. А газета — дело серьезное. И претензии наших читателей по большей части нешуточные. Ну эта хотя бы: «Как же может быть газета для молодежи обходиться без юмора?! Хотя бы маленький уголок, хотя бы в неделю раз». Это всего лишь одно из множества дельных и справедливых желаний, которое выполнять мы почему-то никак не можем. Смешного кругом немало, люди в редакции, слава богу, не мрачные, а вот поди же. И очень хочется в новом грядущем году шутить с читателем не только по телефону.

«Быть ближе к жизни», «быть позубастей и поострее», «поспевать за событиями», «писать ярко и просто» — это главная, но лишь малая часть пожеланий нашему брату в газете. И мы будем стараться.

Читатель… У него есть в газете свои любимцы. Я помню, в воронежской маленькой «молодежке» мы получили письмо, в котором благодарный читатель вполне искренне и серьезно писал: «Всех сотрудников обнимаю, а корреспондента А. Гамонюка я крепко целую». Целование, конечно, крайность. Но пишущий вовсе не безразличен к гласу читающих. По себе знаю: нет писем — тревожно, мешок писем скопился — беда! Как ответить на все? И, каюсь, не на все вовремя отвечаю. Грех этот вполне сознаю. Но, честное слово, нелегкое дело — ответить на полтысячи писем в месяц.

Между тем сам читатель заботлив и чуток. Не появляется месяц в газете приметный ему журналист — письмо: не случилось ли что? Здоров ли? Не нужна ли помощь какая? «Приезжайте к нам отдохнуть…»

Ну а что касается дела, то умный читатель оплошность легко прощает — с кем не бывает! Всего труднее читатель прощает нашему брату фальшь. Серьезная ошибка может вызвать с читательской стороны «телегу» — так газетчики называют бумагу на имя редактора или выше. Неприятное дело, но не смертельное.

Хуже, если, почувствовав фальшь, читатель теряет к тебе интерес.

Но читатель может и очень трогательно награждать. С рязанской Мещеры, из городка Елатъмы, я вот уже многие годы осенью получаю смаковы — большие лепешки из смородины и малины, каким-то таинственным образом приготовленные на зиму в русской печи. Из Свердловска к дню рождения туристская братия непременно присылает какой-нибудь камень. Постоянство этих посылок вызывает тревогу за сохранность Уральских гор. Читатель из города Шуи подарил мне собрание вырезок из газеты — четыре тома! Все есть, начиная с моей первой заметки, опубликованной в «Комсомолке» двадцать шесть лет назад. Аленинградская женщина пишет, что одно размышление в газете спасло ей жизнь.

Это уже очень большая для журналиста награда. Она заставляет подумать о читателе-друге. И я думал об этом множество раз. По очень серьезному поводу думал. Возникали соблазны пойти в другую газету. Шаг единственный и, пожалуй, даже необходимый. Но беспокоил вопрос: а мой читатель? Он без меня обойдется, конечно. А я без него?

Что же еще?.. Да! Читатель — твой верный помощник. Поправит, подскажет, посоветует, упрекнет. И сколько раз получал я письма: «Приезжайте. Эта тема — для вас». В этом году такой сигнал получен был от краеведа из Красноярска Николая Устиновича Журавлева. Вместе мы побывали в интереснейшем месте.

Сейчас пишу об этой поездке, о случае исключительном в человеческой жизни. И в первых числах октября месяца, я надеюсь, мы встретимся на страницах газеты, мой дорогой друг-читатель.

 _{Василий Песков, обозреватель «Комсомольской правды».}

 _{19 сентября 1982 г.»}

Подготовил Андрей Дятлов,

заместитель главного редактора «Комсомольской правды».

1980 (начало в т.12)

Птицы на проводах

(Окно в природу)

В прошлом году на Британских островах загнездился орлан-белохвост. Вблизи этого единственного гнезда поставили караул, чтобы никто и ничто не потревожило редкую птицу.

Так человек пытается сохранить крохи от некогда большого каравая дикой природы.

Теперь обратимся туда, где каравай этот, хотя и изрядно почат, но пока еще существует…

В степных районах Заволжья, в Узбекистане, Туркмении и Казахстане орлы большой редкостью не являются, хотя некоторые виды их занесены в Красную книгу и мы обязаны всячески их охранять. В последние годы удалось побороть привычку стрелять в хищную птицу, как только она попадалась на глаза человеку с ружьем. Доказана полезность этих птиц, уяснена их особая роль в природе, поняли мы, и сколько велика радость видеть парящего в небе орла. Но вот выясняется: крупным птицам угрожает серьезно не только ружье.

Посмотрите на снимок. Этого орла-степняка (числится в Красной книге) не поразили ни пуля, ни дробь. Он погиб, когда присел с пойманным сусликом на столбе электролинии, идущей вдоль газопровода. (Как это бывает, я сам наблюдал в Белоруссии. Аист, присевший на столб межколхозной электролинии, коснулся при взлете крылом одного провода. Вспышка! И наверху осталось висеть мертвое тело птицы.)

Авторы книжек по занимательной физике любят задачу: почему птицы остаются невредимыми на проводах с напряжением в тысячи вольт? Объясним для тех, кто не знает. Птица касается лишь одного провода. Коснись она двух проводов или провода и опоры — исход будет, как у аиста или у этого вот орла.

Магистральные высоковольтные линии, к счастью, устроены так, что птицы, даже большие, не могут коснуться двух полюсов электричества. У этих линий птицы гибнут лишь от ударов о провода. Опасность представляют линии менее мощные, в частности, широко распространенные линии в десять тысяч вольт. Как устроена опора этой линии, видно на снимке.

Хорошо видна и опасность, которой подвергает себя сидящая на перекладине птица. Стоит ей чуть расправить крыло — между проводом и опорой произойдет замыкание…

Много ли птиц погибает при таких обстоятельствах? Послушаем человека, который на другом снимке держит в руках орла. Это инженер Борис Иосифович Хмельницкий. По роду своей работы каждое лето и осень он проводит в степном Заволжье и Казахстане. В редакцию Борис Иосифович пришел озабоченный, выложил фотоснимки и записи наблюдений.

И можно лишь пожалеть, что он не зашел ранее.

С 1970 года многочисленные трассы газопроводов стали оборудоваться особой защитой от химического разрушения труб в земле. Защита (нужная и важная!) нуждается в электричестве.

Вдоль трасс газопроводов быстро построили линии на десять тысяч вольт. Эти линии стали буквально линиями смерти для птиц. «Мертвых орлов, голубей, канюков мы видим под опорами постоянно. С позапрошлого года я стал вести аккуратный учет, и цифры меня поразили… — рассказывает Борис Иосифович. — Минувшей осенью на контрольном стокилометровом участке трассы в Гурьевской области было обнаружено 311 канюков и орлов. Три птицы на километре!»

Признаться, я не сразу поверил в такой урон и позвонил орнитологам… Нет, ошибки в подсчетах не было. Именно столько птиц погибает на линиях. Объяснение очень простое. Это места исконного обитания крупных пернатых и места их сезонных пролетов с юга на север. С добычей или для того, чтобы высмотреть мышь, суслика или песчанку, птица ищет какое-нибудь возвышение. И вот оно — лучше не надо! — столб с перекладиной…

Что делать? Ведь этих линий, как легко подсчитать, тысячи километров. И число их вместе с новыми газопроводами с каждым годом все возрастает. Точно такие же линии у нефтяников.

Опоры той же конструкции соединяют высоковольтные магистрали с колхозами и совхозами.

Кто возьмется сосчитать, сколько птиц погибает у нас ежегодно?!

Положение надо без промедления поправлять. Опора, спроектированная в свое время «Сельэнергопроектом», «надежная и простая», с точки зрения своего назначения, оказалась совершенно негодной в экологическом смысле.

Нужна другая конструкция! Государственный комитет СССР по стандартам, будем надеяться, без промедлений примет нужные меры, и впредь все ведомства будут пользоваться только безопасной для живой природы конструкцией.

Но это лишь половина забот. В это же время надо обезопасить линии уже существующие.

Это дело ведомств, которые ими пользуются. (Главные из них — Министерство энергетики и электрификации, Министерство газовой и Министерство нефтяной промышленности.)

Министерство энергетики и электрификации, мы думаем, окажется поворотливым, поскольку частые замыкания — это не только гибель птиц,

это выключение электричества в населенных пунктах, больницах, на токах, в мастерских, это выключение холодильников, инкубаторов, зерноочистительных машин, доильных установок и телевизоров. Уже по этой только причине модернизацию линий в степных и лесостепных районах надо считать неотложной.

Но и о птицах следует помнить. «Закон об охране и использовании животного мира», который обсуждается и который развивает записанные в Конституции СССР важные положения об охране природы, имеет в виду ответственность граждан и ведомств за нанесение ущерба животному миру. В данном случае ущерб налицо.

Ущерб этот, будем считать, непредвиденный. Но поскольку он обнаружился, надо спешить поправляться. Это прямо относится к министерствам газовой и нефтяной промышленности. Их защитные трассы от замыканий большого урона не терпят. Но природа от этих линий страдает, как видим, очень серьезно, ибо проходят они в районах обитания птиц и, больше того, этих птиц привлекают.

Как изменить и модернизировать конструкцию? Задача, мне кажется, не относится к числу головоломных. Но, поскольку все надо сделать с минимальной затратой средств и труда, проектировщикам придется войти в контакт с орнитологами. (Сообщаем их адрес: Главк охраны природы при Министерстве сельского хозяйства СССР. Москва, Орликов переулок, дом 1/11.) Проверка пробных конструкций с учетом поведения птиц совершенно необходима. Может быть, стоит создать маленький полевой испытательный полигон для конструкторов-энергетиков и биологов. Их рекомендации можно было бы получить уже в этом году.

Министерству газовой промышленности, нам кажется, целесообразно поддержать инициативу Бориса Иосифовича Хмельницкого и его товарищей по институту газа, которые этим летом на линии в Казахстане готовятся провести испытание пробных защитных средств. Помощь энтузиастам была бы первым конкретным шагом в решении этой не пустяковой проблемы.

* * *

А теперь, постояв у опоры линии высокого напряжения, давайте как следует оглядимся. Единственный ли это случай, когда непродуманная конструкция, экологически неграмотный проект, опрометчиво возведенное сооружение наносят природе ущерб? Далеко нет. Почти любое вторжение в природу человека, вооруженного нынешней техникой, благом для нее не является.

И хотя вторжения эти, успокаивая себя, мы частенько сопровождаем словами «приумножая богатства природы…», правда состоит в том, что природа от нашей технической поступи несет постоянный урон. Остановиться? Невозможно, законы развития человека диктуют: движение вперед неизбежно, необходимо. Выход? Двигаться осторожно и осмотрительно. Не «покорять природу», а добиваться с нею согласия и всячески избегать ошибок, исправлять которые, как видим, накладно, обременительно, а то и невозможно вовсе.

Что надлежало бы предпринять во избежание этих ошибок? Мне кажется, пришло время любой проект, конструкцию любой машины и механизма, любой технический шаг рассматривать не только с точки зрения хозяйственной выгоды, надежности и безопасности для человека, но обязательно еще и грамотно оценить (исследовать, подвергнуть испытаниям и проверке), сколь значительным будет ущерб от проекта или машины природе. Это позволит либо снизить этот ущерб, либо вовсе его избежать, либо по крайней мере знать, на что идем.

В связи с этим предлагается ввести в обиход понятие «экологическая совместимость» (или несовместимость). На конкретных примерах рассмотрим, что это значит.

В злосчастной конструкции опоры электролинии экологическая несовместимость налицо.

Можно было ее избежать? Несомненно, если бы конструкторы думали не только о простоте и надежности, но и о том, что на нее будут садиться птицы. Смягчение несовместимости…

Удар током убил красавца, севшего на провода…

Очистные сооружения, без которых не проектируются сейчас промышленные предприятия, — достаточно яркий пример. Примером же, когда с немалым и явным ущербом природе приходится мириться, могут служить плотины электростанций. Еще до строительства первых плотин их экологическая несовместимость со сложившейся жизнью реки многим была ясна.

И действительно, драгоценные осетры не захотели пользоваться сконструированными для них подъемниками, из-за резкого перепада воды за плотиной погибает икра многих рыб, нерестящихся в водохранилищах. Итог: есть электричество, нет осетров, таранки и судаков. Этот нелегкий выбор продиктован жесткой нуждой в энергии для большого хозяйства страны. Но очень опасно, если принцип «или — или» всегда будет действовать с принесением в жертву природы. Тогда человеку грозит перспектива остаться в железно-электрическом мире, без рыбы, без чистой воды, без птиц и зверей. Закон об охране и использовании животного мира призван разумно регулировать эту проблему, и, наверное, стоит внести в него в той или иной форме понятие об экологической совместимости — проектируемых машин и механизмов, конструкций, технологических процессов и промышленных предприятий. Будет правильным, если закон предусмотрит также создание в стране экологической службы. На некоторых предприятиях она уже появилась (жизнь заставляет!), но важно, чтобы любой проект, любая конструкция, особенно для серийного производства, были бы рассмотрены перед выходом в жизнь глазами экологов.

Но можно ли предусмотреть все мыслимые последствия соприкосновения техники с живой природой? Все нельзя, но многое можно.

Прежде чем строить, например, аэродром, сейчас тщательно изучают, не будет ли он расположен на пути миграции птиц. А вот газопровод возле Норильска в тундре построили без учета миграций оленей. Животные стали сбиваться перед трубою в огромные группы, и ничто не могло их заставить свернуть с векового пути.

Наконец догадались поднять в этом месте трубу повыше, и олени получили необходимые им «ворота». Еще пример. Вряд ли надо много воображения, чтобы понять: мощные насосы вместе с водой будут качать и рыбных мальков. Однако долгое время их выпускали без оградительных сеток. Водометное судно «Заря» вызывает законные нарекания за сильный размыв берегов и убой рыбы. Правомерно поставить вопрос: везде ли нужно нам это судно? И не разумно ли дилемму «скорость на воде — здоровая жизнь реки» решить сегодня в пользу реки. Небольшие реки стонут сейчас также и от моторных лодок.

Судя по письмам, на многих реках каждое лето происходят баталии между теми, кто смотрит на воду как на шоссе, и теми, кто ищет у реки тишины. Между тем промышленность наша, как сказал мне один любитель больших скоростей, «во имя технического прогресса» выпускает все больше моторов возрастающей мощности.

В нашем плановом хозяйстве разве нельзя разрешить этот вопрос без ущерба для «технического прогресса» в пользу природы?

Примеры такого рода должны повысить ответственность конструкторов, проектировщиков, плановиков. Но все заранее и в самом деле невозможно предусмотреть. Поэтому полезно, мне кажется, нам, читателям «Комсомолки», создать некое общественное «бюро рекламаций природы». По примеру Бориса Иосифовича Хмельницкого внимательным глазом присмотримся к технике и выявим все, что по непродуманное™ конструкции или иной причине приносит природе нетерпимый ущерб.

Наша с вами инспекция будет хорошим вкладом в утверждение закона об охране животного мира. И уже действием по закону. Ждем писем.

 _{Фото из архива В. Пескова. 6 марта 1980 г.}

Она идет…

(Окно в природу)

В Женеве уже много веков на особой дощечке, хранящейся в ратуше, отмечают приход весны.

Делается это покоряющее просто: служащий ратуши открывает окно и глядит на растущие рядом каштаны. Появились листочки — на доске помечают: пришла весна. Конечно, в ратуше есть современные календари, барометры и хронометры, но есть и поэтичная дань старине — дощечка.

На Аляске приход весны определяют иначе.

В лед на Юконе забивают колышки и прочными нитями соединяют с часами на берегу. В этом краю весна так долгожданна и так желанна, что вся Аляска включается в азартное состязание — возможно точнее определить час прихода весны. Как на конных бегах, делают ставки. Крупные выигрыши ожидают тех, кто точнее других угадает момент, когда тронется лед на Юконе.

В Антарктиде весну приносят пингвины адели. Прогрелись торчащие изо льда камни, где можно (из камней же!) построить гнездо, и вот они появились с севера, нелетающие птицы. Бывает это в ноябре месяце. (В Южном полушарии все «кверху ногами».)

В широтах средних приход весны связан с прилетом птиц. Для одних весна — появленье грачей, для других — жаворонков. Потом — скворцы, журавли, аисты, соловьи, кукушки — это все ранние или поздние гонцы весны.

Однако и те, кто коротал с нами зиму, тоже оповещают: весна идет и уже близко. На припеке среди дня орут петухи. Сходят с ума воробьи.

Синица уже не просителем тенькает у окошка. Поет. Да так пронзительно звонко, что хочется замереть и слушать, слушать. В прилесных поселках ямщиком свистит поползень. В лесу в затишье бормочет сойка. И со дня на день следует ждать песню безголосого дятла. Отыщет дятел сухой упругий сучок, и уже не «тук-тук» в поисках червячка, а звонкая барабанная дробь влюбленного сердца пронесется над лесом.

Или последим за вороной. Казалось бы, серая проза. Ан нет. Эта птица одной из первых чувствует приближение весны. Есть у меня в подмосковном лесу местечко — на вырубке, обойденные топором, растут, почти что обнявшись, две осинки и две сосны. Лыжня проходит как раз мимо них. И каждый год в марте вижу на одном и том же суку ворону. Она не каркает, она поет! Распуская хвост, кланяясь лисьим следам на ослепительно белом снегу, забыв о вороньих хитростях и делах, птица вещает о чем-то сильно ее волнующем. Лыжи у меня еще натерты мазью «минус 2 — минус 7», но если ворона заняла свое место между двух сосен и распускает под песню хвост, значит, скоро лыжам на отдых.

В этом году приход весны отмечен еще и редкой небесной иллюминацией. В погожий вечер на западе (обратите внимание!) яркой лампочкой сияет исключительной величина звезда. Это Венера. Обернетесь назад, на востоке — тоже две очень заметные звезды.

Нижняя красноватая — Марс, выше белым светом сияет Юпитер. На востоке виден также Сатурн…

Вчера я позвонил другу в Женеву: «А как там с листьями на каштанах?» Отвечает: «Трудно поверить — снег! Метель настоящая. А было уже двадцать тепла. И в ратуше уже не раз открывали, наверно, окошко. Это бывает в Женеве…»

Это везде бывает. Но неизбежно приходит день, когда зеленеют каштаны, тополя и березы. Ах, как звонко — в открытую форточку слышно — поет синица!

_{Фото автора. 19 марта 1980 г.}

Альпы

Рассвет мы встречали на шоссе за Женевой.

Как на фотобумаге в проявляющей жидкости, из темноты неясно и робко проступали деревья, дома, колокольни. А когда совсем рассвело и ветерок сдвинул в сторону редкие облака, мы увидели горы — подсиненная темень лесов на склонах, сиреневый камень выше лесов и белые флаги снега. И дорога потянула наши зеленые «Жигули» выше и выше — мимо озер, водопадов, мимо маленьких деревушек, пастушьих хижин и туристских приютов, через тоннели, мосты, эстакады и самую середину Альп.

Большая половина Швейцарии — горы. Когда летишь над страной, кажется, что самолету негде тут сесть. И в самом деле возникла недавно нужда расширить Женевский аэропорт — пришлось просить Францию прирезать полоску ровной земли, а немаленький город Базель не имеет вовсе равнинного места для самолетов.

Аэродром построен во Франции и пассажиров возят через границу автобусами.

Горы — это и богатство, и известная бедность страны. Угля, металлов и минералов Альпы для Швейцарии не припасли. Хозяйству сельскому горы дарят лишь знаменитые пастбища.

Но бегущая с кручей вода — это огромный запас энергии, и швейцарцы ее почти полностью обратили себе на службу. Проезжая горами, постоянно видишь на кручах опоры электролиний — страна не только полностью обеспечивает себя электричеством, но и производит его на продажу…

Второе богатство Швейцарских Альп — их красота. Сотни тысяч людей со всего света едут сюда полюбоваться чудом природы. Это паломничество уже давно приносит большие доходы. «Швейцария подобна красивой девушке, у ног которой постоянно поклонники», — написано в одной книжке. К этому можно добавить: много разбогатевших людей хотели бы «обвенчаться» с этой красавицей — переехать сюда на жительство. Строгий закон ограждает, однако, страну от желающих тут поселиться.

И лишь очень тугой кошелек или громкое имя позволяют осесть в альпийской республике.

У нас на пути, у Женевского озера, был городок Вевей, в котором долгое время жил бежавший от гонений Америки знаменитый актер и кинорежиссер. Он жил затворником в увитом плющом небольшом доме. И похоронен тут же, рядом, на маленьком кладбище, со всех сторон зажатом домами. Всем известно похищение этого человека из-под могильной плиты. Мы проезжали, когда он вновь обрел тут покой.

Гроб из-за боязни повторения кощунственных грабежей залили в земле цементом. А сверху — цветы и розовая плита мрамора с надписью «Чарли Чаплин».

Мы постояли у этой могилы, наблюдая, как небольшая птичка искала в траве козявок. Недавние страсти успели утихнуть. И мало кто знает, проезжая вдоль знаменитого озера, что рядом почти с дорогой покоится прах человека, заставлявшего мир грустить и смеяться.

А горы… Они равнодушно встретили появление тут знаменитого лицедея и так же равнодушно его проводили. Человеческий муравейник у их подножья суетится, густея, уже тысячи лет, а горы… кто заметил в них какие-нибудь перемены? Так же, как во времена кельтов и римских легионеров, сияет снегом Монблан, так же дразнит альпинистов дикой своей красотой каменный зуб Маттерхорна.

По хозяйским делам человек подымался всего лишь до горных лугов (во всех горах мира их называют альпийскими). Любопытство вело его выше, в каменный пояс гор. Желанье же себя испытать побуждало людей стремиться к вершинам. Спорт смельчаков — альпинизм называется так потому, что зарождался тут, в Альпах.

Сейчас на земле почти не осталось горных вершин, человеком не покоренных. И всюду покоряющий горы называет себя альпинистом, и палка, на которую он опирается, называется альпенштоком (альпийская палка).

Однако вершин во всем достигают немногие. И тут, в Альпах, обычная жизнь кипит у подножья, подымаясь в крайнем случае до перевалов, чтобы снова скатиться вниз по другую сторону гор. Когда-то и этот путь был только для смельчаков. Пешим ходом, с поклажей на спокойных бесстрастных мулах шли из стран Средиземного моря в Северную Европу торговцы, воины, богомольцы. Путь их лежал через Швейцарские Альпы, через их знаменитые перевалы: Сен-Готардт, Сен-Бернар, Симплонский перевал. На перевалах путников поджидала суровая непогода и, случалось, грабители. Но тут же издавна существовали приюты и спасательные службы с собаками, способными отыскать человека в снежных завалах.

В войнах и стычках на перекрестке Европы альпийские перевалы всегда были стратегически важными точками. Через Альпы, известно, шел на слонах Ганнибал (это было явление древнего века), а без малого двести лет назад в суровое время года через Альпы провел русских солдат Суворов.

Цель нашего путешествия на «Жигулях» — Сен-Готардтский перевал и Чертов мост в Альпах, известный нам со школьных учебников.

Чертов мост. Сегодня тут действуют два моста.

* * *

Там, где раньше были лишь тропы для пешеходов и мулов, сейчас в горы ведет множество разных дорог. Раза три мы видели: вверх тянул с десяток вагонов электровоз. Каким же образом — вверх? И как этот поезд скатится вниз?

Очень просто — у железной дороги три рельса, средний — зубчатый… Много дорог канатных.

С подвесными вагонами и открытыми креслами для туристов, с крюками, на которых высоко над долиной к бетонной дороге проплывает бревно с лесосеки, контейнер с сыром и маслом с горного пастбища, спеленатый стог сена, вязанка дров — канатных дорог в Швейцарии тысячи. Их недешево строить, как, впрочем, любую дорогу в горах, но удобство их тут проверено, и они окупаются очень быстро.

И, конечно, горы стали покорны автомобилю. Пути из бетона пересекают Альпы во всех направлениях. Грузовики, тягачи, автобусы с пассажирами и легковые автомобили с изрядной скоростью мчатся в гору и под гору. Вполне понятно, требования к дороге тут особые, и дорога этим требованиям вполне соответствует. Местами от камнепадов ее берегут массивные козырьки из бетона, местами дорога ныряет в тоннель, иногда она врезана в гору, но бывает, что лепится к склону на прочных сваях. Но вверх и вверх!

Высоту чувствуешь и по смене лесных деревьев. Сначала ехали под покровом дуба и буков, потом пошли сосны, кедры и ели с вкраплением рябин и берез. Вот остались только березы, гнутые ветром. Трава. Огромные камни в траве. И вот уже только камни. А выше глянешь — сверкает снег.

С поворота дороги видим знакомую деревеньку в долине. Видно петли сбегающей к ней дороги. И очень странно видеть с большой высоты идущий на посадку маленький самолет.

Он выглядит голубком, невесть откуда занесенным ветром в долину.

Перевал! Название — Сустан. Высота — 2224 метра. Ветрено. Холодно. Голо. На дороге — большие ворота. В случае непогоды их закрывают. Но сейчас солнце, мягкий — можно бабу лепить — снежок. Заливаем бензин у колонки. Минуем ворота. И вот машина идет уже под уклон. Но недолго. Дорога бежит среди громадных обрывов, то опираясь на сваи, то ныряет в тоннели. Вниз глянешь — гулкая бездна с белыми струйками горных потоков. Справа и слева — обрывы скал. Где-то здесь, судя по карте, и должен быть исторический мост… Из тоннеля на него прямо и попадаем.

Да, это он — на скале у моста изображение черта с копытцами и рогами и почему-то с большими вилами. Ставим машину в сторонку и оглядываемся. Вот тут все и было…

* * *

Переход русской армии через Альпы состоялся осенью 1799 года. Россия в то время в союзе с Австрией воевала против наполеоновской Франции. В ходе войны возникла необходимость передвинуть двадцатитысячную армию Суворова в Швейцарию из Италии на соединение с другой частью русской армии и с армией австрийского генерала Готце. Путь лежал через Альпы.

«В военной истории человечества мало можно найти столь драматических эпизодов…

Все соединилось здесь против русской армии: ледяная стужа; непроходимые горы и стерегущие бездонные пропасти, энергичный, гораздо более многочисленный враг, отсутствие припасов, одежды и патронов; незнание местности и непривычка к горным условиям; наконец, изменническая политика Австрии… И, несмотря на это, отряд Суворова не растаял, не погиб, а вышел из окружения; полководец перенес все тяготы наравне со своими солдатами, а солдаты проявили такую исполинскую мощь духа, такую стойкость, что их героический марш в тесном кольце врагов поразил всю Европу». Это строки из книги «А. В. Суворов».

Нельзя без волнения читать в этой книге подробности перехода. Вспоминая знаменитое полотно Сурикова, понимаешь: в нем нет преувеличения. Солдаты, выросшие на равнинах, без всякого снаряжения в суровое время года прошли там, где ныне проходят лишь альпинисты. Противник Суворова в Альпах — наполеоновский маршал Массена признавался, что отдал бы все свои победы за один швейцарский переход Суворова.

Чертов мост… В альпийском походе Суворова, сплошь драматичном, Чертов мост был всего лишь страницей, но едва ли не самой впечатляющей и выразительной. О штурме моста через пропасть, как видно, легче всего было рассказывать вернувшимся из похода. И в хрестоматиях по истории этот мост вырос едва ль не до главного символа всей эпопеи. В детстве мы, еще толком не ведая, где находятся Альпы, этот мост уже знаем. Помогает делу и само название места.

И вот он, мост… Подступы к нему стиснуты почти отвесными скалами — узкий коридор в камне, по которому навстречу русским летела стена картечи… Не осталось ли следа на камне?

Нет. Ущелье расширено. По нему пролегает сейчас Сен-Готардтский автомобильный путь.

* * *

Мост через пропасть несколько раз перестраивался, и сейчас тут действуют один над другим два моста. От первоначальной арки осталось

только символическое «плечо камней», помнящих все, что тут было 25 сентября 1799 года.

«Самая смелая фантазия не могла придумать более недоступной позиции…» — пишет историк. Миновав узкий коридор в скалах, солдаты Суворова увидели перед собой пропасть с шумевшей на дне рекой и каменный арочный мост через пропасть. На обрывах по ту сторону — цепи французских стрелков и пушки.

И нет иной дороги, чем эта, суженная на мосту до двух метров… Для нынешних кинематографистов, решись они воссоздать героический переход в Альпах на пленке, эпизод у моста был бы в высшей степени зрелищным. Лобовая атака моста, обход дороги по неприступным поныне скалам, переправа через бушующий горный поток под огнем противника, абсолютно уверенного в неприступности этого места, — через все это прошли суворовские солдаты. Взорванный мост они в конце концов перебежали по бревнам, связанным офицерскими кушаками.

Конечно, многие под мостом, в пропасти и остались… Сохранилась ли тут о них память?

Да!

Вобрав головы в плечи от леденящего ветра, идем тропинкой вдоль скал. Голова кружится от взгляда вниз, и хочется ухватиться рукой за тощий кустарник. Именно тут, под пулями, солдаты катились вниз, чтобы, одолев бешеный горный поток, карабкаться потом вверх. Молчаливые серые камни. Чтобы увидеть небо, надо подымать голову. Вряд ли сколько-нибудь эти скалы переменились с той осени. Река Рейса, наверное, лишь на какой-нибудь сантиметр углубила с тех пор свое ложе. Сейчас воды в ней немного. В тихих местах она отражает синеву неба.

Памятник, сооруженный тут руками людей, возможно, самый долговечный из всех монументов. Он сохранится до тех пор, пока будут стоять тут скалы. На обрыве камней высечен двенадцатиметровый крест с надписью: «Доблестным сподвижникам генералиссимуса, фельдмаршала графа Суворова рымникского, князя италийского, погибшим при переходе через Альпы в 1799 году». На скамейке у монумента лежит веточка ягод рябины. Холодно и пустынно. Не останавливаясь, бегут по мосту и ныряют в ущелье машины.

Памятник Суворову и его чудо-богатырям.

* * *

Но вот на площадке рядом с нашими «Жигулями» появляется бежевый «Ситроен». Чета французов с двумя ребятишками, надевая на ходу капюшоны, боком к ветру, бегут на площадку. С любопытством разглядывают незнакомые буквы на монументе. Кто был Суворов, они не знают. Не знают они и генерала Лекурба, стоявшего с войском вон там, по другую сторону пропасти. «Ехали. Увидели надпись «Памятник» и свернули взглянуть». Снимаемся на прощанье. И, сгибаясь от ветра, уходим с площадки, французы к своему «Ситроену» — согреться кофе, а мы стучимся в маленький домик-таверну, сооруженную для тех, кто пожелает тут задержаться.

Туристский сезон миновал. И хозяйка таверны могла позволить себе поспать среди дня. Мы разбудили ее колокольчиком у двери.

Не слишком приветливый голос сделался мягким, когда старушка узнала, откуда гости.

Она сразу же начала нам рассказывать, какой замечательный был человек граф Суворов. Поскольку энергичная речь была на языке италийском, то понимали мы очень немного.

Все-таки и хозяйка, и гости остались довольны друг другом. Рассказ дополняли развешанные по стенам многочисленные портреты фельдмаршала, старинные и извлеченные из московского «Огонька». Во многих вариантах на гравюрах был представлен штурм моста и ущелья. Те же картины были и на открытках, которые летом продаются тут вместе с пивом, фруктовой водой и сосисками. Но сейчас в ресторане были только открытки. Мы купили их много, чтобы покрыть причиненное беспокойство. Хозяйка это вполне оценила и, погремев у дверей железом, повела нас в комнату, увешанную оружием времен Александра Васильевича.

Палаши, пики, мушкеты, палицы — все подобрано было когда-то в этом ущелье и хранилось у крестьян в близлежащих горных деревнях. Собрал реликвии под свою крышу отец Рикки Лоретан (так зовут хозяйку таверны). Он построил домик в ущелье в надежде, что история будет давать ему кусок хлеба. И не ошибся. Домик стоит уже семьдесят восемь лет. Хозяин умер. Но его одинокая дочь продолжает тут жить.

— Граф Суворов был замечательный человек, — опять сказала старушка, когда мы прощались, и придержала собаку, гремевшую цепью около дома.

Из тоннеля, где краской был нарисован черт с вилами, на мост выехал грузовик с двумя философски спокойными мулами в кузове. Когда-то здешней дорогой только на этих невозмутимых животных и можно было проехать. Теперь — машины, машины, одна за другой.

— Спешите, — сказала старушка, подняв руку, — что-то погода мне начинает не нравиться…

* * *

В горы, на перевалы тут едут не иначе, как узнав сводку погоды на два дня вперед. Мы так и сделали. Но погода повсюду не ведет себя в соответствии с предсказаниями. На Сен-Готардтском перевале мы попали в холодный плотный туман. Дорога тут километров двенадцать идет тоннелем и, когда из тоннеля мы наконец выбрались, то не сразу это заметили.

Ехали в толще тяжелой тучи, осевшей тут, на макушке у Альп. Дорога сделалась скользкой и к тому же она петляла по краю пропасти и вела нас не вниз, а кверху, еще к одному перевалу…

Веселые разговоры в машине смолкли. Мы глядели через стекло в три пары глаз и каждый думал: а вдруг перевал закрыт?

Так оно и случилось. Минут через тридцать наши зеленые «Жигули» уперлись в шлагбаум, на котором висела табличка: «Перевал Нюфененпасс закрыт».

В отличие от Суворова у нас был путь к отступлению — вернуться прежней дорогой. Но не закрыт ли теперь перевал Сен-Готардт, который мы только что миновали? Сквозь пелену густо пошедшего снега справа светился маленький огонек. Оказалось, у печки в хижине греются трое дорожных рабочих и «смотритель» здешнего перевала. Он подтвердил: «Да, только что передали: Сен-Готардт тоже закрыт».

Вот она, альпийская мышеловка. Снег превращает нашу машину в белую пухлую куклу. Еле виднеется на шлагбауме красный фонарь. Вся жизнь неведомо где внизу. А мы — на вершине, запертые с двух сторон. У одного из сидящих в машине к тому же в кармане билет на самолет, улетающий утром в Москву.

Смотритель, вполне понимающий положение, приоткрыл дверцу:

— Я бы на вашем месте рискнул. Шлагбаум не подымаю. И прошу помнить: я ничего не советовал. Шлагбаум можно объехать вот тут…

Это все, что мог для нас сделать пунктуальный, но сердобольный швейцарец.

Держим совет. За рулем сидящий «фельдмаршал», выслушав всех, принимает решение:

— Ну, зеленые «Жигули», теперь вся надежда на вас…

Мы не ехали, мы двигались. Ощупью. Со скоростью пешехода. Рустэм сидел, вцепившись в баранку, а мы — в верхушки сидений. Даже степной дорогой при такой непогоде ехать было бы безрассудством. А тут слева — пропасть, от которой нас отделяют то низкие столбики, то барьерчик из камня, а справа — скалы, к которым мы жмемся, как дети к матери в минуту крайней опасности.

Ни звука, ни огонька. Видимость — пять шагов. В одном месте с такой же скоростью, как и наша, призрачным катафалком навстречу проплыл «Мерседес». И это чуть ободрило: все-таки не одни…

Целую вечность мы плыли как бы с повязками на глазах. Оказалось: всего лишь час. Снег с туманом стали редеть, и дорога обрела уклон вниз.

И вот она радость — вдруг сразу все кончилось!

Нет ни тумана, ни пелены снега. Луна огромная и какая-то свежая, как после купанья, висит над Швейцарией. Темнеют слева черные гребни скал и рваные тучи. Под ногами снег, прихваченный легким морозом. Рустэм оглядел, ощупал наш зеленый корабль и засвистел марш в честь завода на Волге. И все мы вдруг жадно набросились на пакет с пирожками и бутербродами.

Внизу приветливо мигали теплые огоньки деревушек, где, как известно, делают славный сыр, и городков, где производят часы столь же славные. До ночлега было километров под триста. Значит, приедем не ранее двух часов ночи. Но какая беда! Дорога сухая, чистая и под гору, под гору, к Женевскому озеру…

 _{Фото из архива В. Пескова. Ж. Ризванова, В. Песков. Женева — Москва.} 

 _{26 апреля 1980 г.}

Карл, друг Петра…

Швейцарский городок Андерматт стоит в Альпах на перекрестке путей, ведущих в Италию, Австрию, Францию, причем на ключевом перекрестке — у Сен-Готардского перевала.

За горстку домов, прилепившихся к скалам, было в истории много жестоких боев и стычек.

Однако трудно представить себе сейчас что-либо более мирное и спокойное. На узких мощеных улицах у домов стоят горшки с геранью, у кофейни синеет аквариум с резвыми рыбками, дрозды обедают на рябинах. Туристский сезон окончен, и городок погрузился в альпийский сон. Ищем, у кого бы спросить нужный нам дом № 253, но на улице — ни единого человека.

Наконец-то старушка с собакой.

— А, дом Суворова… Да вот он, напротив…

Заурядная, обшитая чешуйчатым тесом постройка с островерхой крышей и карманами висячих пристроек сразу же в наших глазах обретает значительность. Ради этого дома мы и ехали в Андерматт.

24 сентября 1799 года после штурма Сен-Готардского перевала войско Суворова заночевало в маленьком городке. Можно себе представить, что было тут на площади перед домом — дым полевых кухонь, говор солдат, вестовые на лошадях…

Фельдмаршал, по описаниям, занимал комнаты третьего этажа. Сейчас дом жилой.

Двойное окно с голубыми ставнями настежь открыто. В окне на вешалке, как видно, для упреждения порчи от моли, висят синего цвета штаны с красным кантом — комнату занимает семья железнодорожного машиниста.

Переговариваясь и делая снимки, мы обошли дом и приготовились уже распрощаться с этой помеченной медной доской постройкой, благополучно одолевшей двухсотлетнюю толщу лет, когда увидели перед домом еще одного человека. Реликвия суворовского похода его, как видно, не занимала. Задержали внимание трое людей-иностранцев. Когда мы вопросительно-вежливо ему кивнули, человек, улыбаясь, ответил по-русски: «Здравствуйте…»

Встречному было под семьдесят — непокрытая голова была сплошь белой. Однако слово старик к нему явно не подходило. Спортивная синяя куртка, гольфы, ботинки для хождения по горам, вокруг шеи повязан бордовый свитер.

Предупреждая вопросы, он сам спросил:

— Знаете, где я учился русскому языку?.. Тут, в Швейцарии, у русского пленного, бежавшего из Германии.

Понимая, что разбудил любопытство, человек указал на открытые двери кофейни.

— Зайдемте. Я очень взволнован и по-русски говорю плохо. Но это будет вам интересно…

За столом, опуская в кипяток на нитке пакетики с чаем, мы познакомились ближе.

Встречного звали Карл, Карл Келлер. Рано утром он приехал в эти места электричкой из городка Арау. Семь часов был в горах. В Андерматт спустился перекусить. Это обычное для него воскресенье. Он одинокий пенсионер. Хождение по горам — главная радость…

Мы тоже сказали, как и что привело нас в маленький городок.

— Меня охватило волнение, когда услышал ваш разговор. Я не мистик. И все-таки удивительно — именно сегодня там, в горах, я вспомнил Петра. Именно сегодня я много думал о нем…

В кофейне, кроме нас, никого не было. Девушка-официантка и повар в большом колпаке. Прислонившись к стойке, вместе с нами слушали человека, взволнованного воспоминанием.

«Дом Суворова».

* * *

В 1942 году Карл Келлер преподавал в Арау французский и итальянский язык. Брат его был шефом полиции. От брата он и узнал, что среди русских, бежавших из плена и живших в Швейцарии в лагере-интернате, есть парень, с которым ему интересно будет познакомиться.

«Мы познакомились и сразу почувствовали друг к другу симпатию…» Русского звали Петр.

Фамилия его была Билан. Он был до крайности изможден. Ускользнув от фашистской охраны, пленный добрался до Рейна и ночью его переплыл. На швейцарском берегу его подобрали едва живого.

«Встречались мы часто. О многом беседовали. И через какое-то время я посчитал долгом вызволить Петра из барака и поселить на ферме…» Тут русский за хлеб насущный работал на огороде и убирал кукурузу. Но тут он был свободен, мог ходить по окрестным горам. Со своим другом Карлом он смог приехать даже сюда вот, на Сен-Готардский перевал. «Мы стояли так же, как с вами, у дома Суворова. А в этой кофейне, вот тут же в углу, пообедали…»

«Петр был художником. Он рассказывал, что учился в Одессе. Но я видел: художником он рожден…» Швейцарец купил русскому другу краски, а лагерный парикмахер снабжал его рамами и холстом. Картины Петр парикмахеру и отдавал, за что старик бесплатно художника стриг и давал немного денег.

«На картинах Петра были горы, луга, домики с тропами по холмам — наша страна, вы видели, живописна. Но часто у Петра повторялся один и тот же мотив: желтоватого цвета равнина, пирамидальные тополя и голубая полоска моря.

Его родиной был Мелитополь. Он говорил: «Карл, ты в наших равнинных местах умер бы от тоски. А я вот тоскую по этой равнине. Что там сейчас?..» Мы много говорили о жизни, я поражался глубине его суждений, его пониманию ценностей жизни. Он подсмеивался надо мной: «Вы, жители гор, мыслите по вертикали, а я — равнинный человек — мыслю горизонтально».

С увлечением учили языки. Карл учился русскому, Петр предпочел французский, хотя в этих пограничных местах у Рейна в ходу был немецкий.

«И все свободное время «равнинный медведь» (так я шутя называл своего коренастого друга) отдавал живописи. Я чувствовал: это не баловство, и покупавший картины старичок парикмахер не ведал цены того, что шло ему в руки».

Карл уговорил Петра послать картины на выставку. Результат: в Берне его картина (пейзаж) получила вторую премию, а в Женеве портрет молодой девушки — первую.

«Я часто видел это молодое лицо на картинах Петра и однажды спросил: кто это? Он сказал, что это девушка с соседней фермы, и признавался, что полюбил ее».

Петру в то время исполнилось двадцать. Карл был на девять лет старше и имел право советовать. Он сказал: «Петр, она совсем ведь дитя. И ты не должен забывать о своем положении. Это может стать бедой для обоих…»

«При следующей встрече Петр меня попросил: «Ты прав. Я подумал еще и о том, что там, — Петр кивнул на висевший в комнате равнинный пейзаж, — там ведь сейчас умирают…

Помоги мне поселиться снова в бараке. Буду жить вместе со всеми». Я пытался ему возражать, но он сказал: «Нет, так будет правильно».

«В 1944 году вместе с другими перемещенными Петра переправили во Францию. Из Гренобля я получил открытку: «Карл, прощай! Я всегда буду помнить о нашей дружбе…»

Такой рассказ мы услышали в кофейне городка Андерматт. Рассказчик был очень взволнован. Его почему-то особенно поразило обстоятельство, что «вот сегодня думал о нем — и эта встреча…».

Допивая остывший чай, наш собеседник сказал: «На седьмом десятке судишь о жизни и обо всем, что послала тебе судьба, очень трезво. Признаюсь: Петр Билан — один из самых интересных и ярких людей, каких я встречал. И смею сказать: лучшего друга у меня не было».

Мы тоже были очень взволнованны. Побежали к автомобилю. Там в числе сувениров, привезенных в Швейцарию из Москвы, лежал альбом «Третьяковская галерея».

Излишне рассказывать, с каким чувством принял Карл Келлер этот подарок. Он листал книгу, подымая время от времени на нас глаза: «Такая встреча… Такой подарок… И сегодня я думал о нем. Бог, наверное, все-таки есть».

Мы садились в машину, а седой человек говорил: «Вот тут, как раз вот тут, перед домом Суворова, мы стояли. Это было тридцать семь лет назад… Счастливого пути!»

Карл.

* * *

Тридцать семь лет назад из фашистского плена в Швейцарию через Рейн бежало много людей разных национальностей. По рассказу Карла, Рейн большинству из них стал могилой — люди были до крайности истощены. Но тем, кто осилил реку, нейтральная Швейцария не отказала в убежище.

В 1943 году, когда пал Муссолини, из лагерей в Италии вырвались сотни военнопленных. Они устремились тоже в Швейцарию. Вот что об этом написано. «Русские, англичане, французы.

Они шли, помогая друг другу. Осенью 43-го года горные перевалы были особенно опасны. Изможденные люди, без всякого снаряжения и проводников, обходя фашистские патрули на дорогах, шли местами, доступными лишь альпинистам. Многие в этих горах навсегда и остались. Но примерно три тысячи человек достигли Швейцарии…»

Война разметала по горам и равнинам Европы миллионы людей. Иные вернулись с войны. Иные погибли вдали от дома. И пропавшие без вести… Без малого сорок лет с той поры… И все же нет-нет да и мелькнет человеческий след. Вот и Билан, уроженец Приазовья, учившийся рисованию в Одессе, воевавший, раненный в руку, бежавший из плена, оставивший добрую память в Швейцарии. Где он? Вдруг отзовется…

Прощаясь со встречным в городке Андерматте, мы спросили: не остались ли какие-нибудь документы о его друге? Карл сказал: «Бережно сохраняю четыре картины. И фотографию».

Недавно от Карла в Москву пришло письмо — шесть строчек с милыми ошибками в русских словах и приветом: «Я здравствую вас!»

В письме — фотография с пометкой «1942 год».

Мы помещаем ее рядом с фотографией Карла и снимком дома Суворова, возле которого мы познакомились. А вдруг у этой истории есть продолжение?

Петр.

 _{Фото В. Пескова и из архива автора. Ж. Ризванова, В. Песков.}

_{4 мая 1980 г.}

Качели

Этот снимок я увидел в рязанском музее и несколько раз возвращался к нему. Может быть, потому возвращался, что, как в зеркале, увидел вдруг свое детство. Все так вот и было. Сестренка на коленях. Много всякой взрослой работы по дому. Разорение и нужда — дальше некуда. Одежонка из крашеной ольховой корой солдатской бязи, еда — песком хрустящие на зубах «пончики» из картошек, пролежавших зиму в земле и извлеченных при «пахоте» огорода лопатой. Но было в той нашей жизни и что-то светлое, вроде этих вот милых качелей.

Над Воронежем небо было от дыма черным, а ночью от огня красным. Двадцать километров всего до фронта — слышен был грохот взрывов.

Но ходили в лес за дровами и за грибами, копали картошку, из резины брошенных противогазов делали рогатки — стрелять воробьев.

Карманы наши набиты были и вполне боевыми патронами. Большую беду войны дети воспринимали иначе, чем взрослые. А когда немца выбили из Воронежа и война отодвинулась, мы, тринадцатилетние мужчины, заделывали кирпичом амбразуры в домах, как могли. Чинили полы, засыпали траншеи между домами. В ту весну я, помню, сделал из тяжелой и мокрой блиндажной доски скворечник, а на перекладине снятых ворот из армейского троса сделал качели.

Май мы встречали не очень сытыми, но веселыми. Немца гнали все дальше и дальше.

Самолеты над селом пролетали теперь только наши. И, конечно, как и полагается мальчишкам, мы не оставляли без внимания брошенную в прифронтовой полосе поврежденную технику.

За селом возле леса лежал подбитый и странно при посадке перевернувшийся кверху колесами штурмовик. Летчик чудом остался жив. Но самолет был в таком состоянии, что приехавшие за ним на грузовике техники из-за Усмани махнули рукой. И самолет достался нам, ребятишкам. Мы ощупали все заклепки, заглянули в каждую щель и в конце концов нашли удобным на нем качаться — трое становились на одно крыло, трое — на другое. Только мальчишки могут понять удовольствие такого рода…

Война в то лето гремела под Курском и Белгородом.

А этот снимок сделан, как оказалось, в 1944 году под Одессой. Картина, как видим, похожая. Немца прогнали. Можно не прятаться в щелях и погребах, можно играть и греться на солнце. Но для качелей в этой деревне, наверное, не осталось ни дерева, ни столба. Зато осталась у дома разбитая пушка. И вот поскрипывают цепь и веревка о пушечный ствол — босоногий человек делает то, что ему полагается делать в свои семь-восемь лет. Где-то еще умирают от огня таких пушек. Еще год будет длиться война. Но ростки жизни тянутся кверху, как только огонь утихает.

Сейчас мальчишке, наверно, за сорок. Возможно, узнает себя на качелях. Вспомнит солнечный день под Одессой, когда проезжий дядя-корреспондент снимал его, даже не подозревая, как будет нас волновать этот «солнечный зайчик» времен войны.

Корреспондент тот был из Рязани, потому и попал его снимок в рязанский музей. Мы без труда установили его имя: Гаврилов Николай Николаевич. Но нет уже человека, чьим оружием на войне была фотокамера и блокнот, — умер.

Сын его Игорь Николаевич взялся ворошить отцовский архив. И вот нашел старенький, порыжевший, поцарапанный негатив. С него вчера мы и сделали этот снимок — волнующее послание к нам из 1944 года.

 _{Фото из архива В. Пескова. 9 мая 1980 г.}

Ее величество корова

Все было, как на знакомых с детства открытках. Кругом лежали цветные от осенних красок холмы с лесками, лугами, игрушечной красоты домами, сараями, сеновалами, оградами из камней. На плече одного из холмов темнела черточка колокольни, вдали неясно маячили горы.

И было все подернуто синевой, пахнувшей деревенским дымом.

Наши зеленые «Жигули» скользнули по склону холма, и вот уже другая «открытка», столь же яркая и нарядная, оживленная стадом овец на лужайке и шествием стариков в ярких старинных одеждах и почему-то с ружьями…

Оказалось, шли старики со свадьбы, где радость сочетания молодых, по обычаям старины, отмечалась пальбой.

Тут, у холма, мы и услышали звон. Явно колокола… но негромкие и нестройные. Из-за бугра виднелась верхушка церкви. Допустимо было подумать, что это по случаю все той же свадьбы — маленький благовест. Совсем нет! По другую сторону взгорка, в лощине рядом с дорогой, паслось небольшое стадо светло-бурых коров. Оно-то и было виновницей колокольной мелодии. У каждой буренки на ошейнике шириною едва ли не в две ладони висел — не знаешь, как и сказать, — колокольчик. Но можно ли так называть (посмотрите на снимок!) из меди кованный инструмент едва ль не с ведерко.

Мы, понятное дело, сразу же стали снимать необычный ансамбль. И коровы, как будто понимая, что ими любуются, подтянулись прямо к дороге. Это, видно, насторожило хозяина стоявшей у ручья под вязами фермы. Он подъехал к лужку на «пикапе» и, поправляя провода «электрического пастуха», таким способом тактично предупреждал чужаков: имейте в виду — я тут… Убедившись, однако, что коровам ничто не грозит, крестьянин подошел, поздоровался, и мы узнали причину его беспокойства.

Уже несколько лет тут ведется большая война с туристами, для которых нет из Швейцарии лучшего сувенира, чем этот колокол, снятый с коровы.

— Сувенирная индустрия этот спрос, конечно, сразу учла. Колокольчиков в магазинах полно, — сказал крестьянин. — Но вы ведь знаете: кошке дорог краденый кусок мяса, а не тот, что ей бросили.

— Но почему они так велики?

— Далеко слышно. В горах за два километра я уже знаю — это мои. Любую корову по колокольчику узнаю. — Наш собеседник поправил ошейник у одной музыкантши и, возвращаясь к нам, улыбнулся: — Ну, возможно, есть тут немного чудачества. Мы, швейцарцы, на корову молиться готовы.

Еще мы узнали, что громоздкий звуковой инструмент корове совсем не мешает, считается даже: способствует аппетиту. Коровы так к нему привыкают, что, если по случаю смерти кого-нибудь в доме колокольчики с коров снимут (старинный обычай), они, озадаченные и испуганные, не покинут загона.

Небольшое стадо коров в Швейцарии — непременная часть пейзажа. Коровы — главное достояние сельского жителя. В этой горной стране лишь семь процентов земли пригодно для пашни (сеют пшеницу, кукурузу, выращивают картошку, кормовую свеклу, помидоры, в некоторых местах — виноград). Земли тут небогатые, и с давних времен народ кормится тем, что давало ему животноводство. Культура молочного хозяйства необычайно высока, и опыт швейцарцев широко распространен по миру.

Коров в Швейцарии холят и лелеют.

Название травы люцерна — это название района в Швейцарии, знаменитая, известная и у нас порода коров симментальская ведет начало из швейцарской долины Зимменталь.

Сказать, что за коровой в Швейцарии заботливо, по-хозяйски ухаживают, значит сказать очень мало. Корову тут холят, лелеют. Известно, что молоко у коровы на языке. И крестьянин, имеющий стадо коров голов в двенадцать — пятнадцать, кажется, именно о них думает в первую очередь, а потом уже обо всем остальном в жизни. Рядом с домом — прекрасный загон для коров, просторный сарай, куда сено подается по оцинкованным трубам воздуходувки, тут же хранилище для свеклы, место, где в аккуратную кучу сложен навоз. (Ценное удобрение! В некоторых местах России коров раньше держали только ради навоза.) Рядом с усадьбой — луг.

Если через него не сбегает горный ручей, то подведена вода.

Трудно сказать, что на уме у местных коров, но вид у них от постоянной заботы аристократический. Они не сторонятся человека, не боятся автомобилей (автомобильное стадо почтенно замрет на шоссе, когда переходят коровы), они со спокойным достоинством шествуют по мостам через бетонные магистрали и равнодушно взирают на толпы туристов, запечатляющих их на пленку. Поглядите еще раз на снимок — не корова, а королева!

«Я плачу за все молоком и достойна вашего уважения» — так могла бы сказать корова, если бы вдруг начала говорить под звуки своего «ведерного» колокольца.

Чаще всего в Швейцарии видишь таких вот светло-бурых коров, пасущихся по холмам. Но в летние месяцы, когда в горах сходит снег и набухают сочной травой альпийские пастбища, пастухи гонят коров высоко в горы. Для этих пастбищ есть скот особой породы — небольшие, темного цвета, подвижные коровенки. Это настоящие альпинистки, способные проходить там, где не рискуют ступать даже горные пастухи. Нрав у этих коров особый. По мере подъема в горы у них просыпаются инстинкты дикого стада с его иерархией подчиненных и вожака. За право быть вожаком ежегодно при перегоне возникают «коровьи бои». Коровенки, не претендующие на корону, спешат удалиться, а те, что способны стать во главе стада, которому предстоит ходить по горным кручам, должны подтвердить в поединках свою силу и сообразительность.

Владельцы коров хорошо знают эти законы горного стада и с пастухами вместе следуют до альпийских лугов. Каждый тешит себя надеждой, что именно его буренка станет вожаком-королевой. Некоторым после боя приходится спускать своих коровенок с альпийского луга на бойню. Зато тот, на чьем дворе зимовала победительница, целое лето будет ходить в именинниках.

Рассказывают, «королева», как правило, не является самой удойной коровой. В сентябре, когда стадо будет спускаться с альпийских лугов в долину, самой удойной корове пастухи украсят рога белой лентой. Приходит черед гордиться хозяину этой коровы. Но он, подмываемый радостью выбежать сразу навстречу любимице, проявит выдержку — корова должна показать, что не забыла дорогу домой и рада встрече с хозяином.

В альпийских лугах маленькие стада крестьянских коров смешивают в одно большое стадо. Молоко от него идет в один общий котел над костром, в котором варится сыр, или на горную маслобойку. Дележ конечных продуктов идет опять же по достоинству коров.

Перед подъемом в горы на общем сходе ветеринар тщательно и придирчиво проверяет родословную и удойность коровы. На рог ей ставят клеймо. И хозяин получит свое в соответствии с тем, как доилась летом крова. Ясное дело, каждый крестьянин постоянно стремится улучшить свое небольшое стадо кормилиц.

Три четверти всего молока в Швейцарии перерабатывают в знаменитый швейцарский сыр. Сейчас повсюду действуют современные сыроварни. Но в альпийских лугах сыр варят так же, как варили его и двести, и четыреста лет назад. Медный котел над костром.

Возле него священнодействует опытный сыровар. Второе лицо тут — старший пастух, потом маслодел, помощник пастуха, пасущий телят, — всего девять человек. Они пасут, доят коров, делают сыр и масло. Сыр большими, как жернова, кругами раньше спускали вниз на особых заплечных лямках или на лошаках (мулах). Сейчас спускают по канатным дорогам или даже на вертолетах. Но саму пастушью жизнь на альпийских лугах осовременить трудно. Она осталась суровой, первобытно тяжелой и романтичной.

Мечта туристов, наводняющих Швейцарию, увидеть, как варят сыр в альпажах. И многие добираются к пастухам. Но сезон таких путешествий ограничен летними месяцами. И для всех любопытных в местечке Грюйер, самом знаменитом по части варки сыров, устроен заводик, где каждый может увидеть, как молоко превращается в швейцарский продукт, столь же знаменитый, как и здешнего производства часы.

Мы побывали в Грюйере. И успели как раз к моменту, когда из огромного медного чана по круглым формам разливалась желтоватая масса.

Конечно, никакого костра под чаном-котлом тут не было. Сыр варился с помощью пара.

Все сияло никелированной чистотой. Четверо людей в белых резиновых передниках и перчатках с методичностью живых машин делали привычную для них работу. А с деревянных галерей за этой работой наблюдала публика со всего света. На множестве экранов в это же время сменялись цветные картинки, и вкрадчивый голос на французском языке пояснял, что такое продукт — молоко, как давно человечество варит сыр, чем он ценен, сообщались разного рода тонкости варки. А на картинках мы видели уже знакомые фермы с лужками, коров с колокольцами и альпийские хижины из камней. Пастухи, сидя на табуретке об одной ножке, доили коров и варили у костров сыр. Сияли верхушки альпийских гор, зеленели луга, подкрепляя мысль говорившего о том, как много целебного и полезного может извлечь живой агрегат под названием корова из травы и цветов.

Два раза в день привозят на завод большие порции молока. В результате тонкостей варки из 400 литров молока получается круг сыра размером с хорошее колесо — 35 килограммов!

Эти еще мягковатые жернова кладут в крепкий рассол, потом они отлеживаются в специальной кладовке. Дозревая, они становятся знаменитым швейцарским сыром.

На выходе из завода, в харчевне, где можно отведать разных продуктов из молока, есть, конечно, и этот замечательный сыр с большими аппетитными дырками.

…Из Грюйера в Женеву мы возвращались, когда сумерки уже овладели пространствами меж гор. Светились редкие огоньки по холмам.

Дорога, добротная, но неширокая, уверенной змейкой огибала лужки и фермы. Раза три мы выходили из машины послушать… И услышали наконец желанные звуки — на одном из темневших возле ручья лужков позванивали колокольчики. А от дома немолодой женский голос на чужом языке звал коров в стойло.

 _{Фото В. Пескова. Ж. Ризванова. В. Песков.}

 _{18 мая 1980 г.}

Голос кукушки

(Проселки)

В этом году кукушка прилетела в наши леса очень рано. В Брыкином бору за Окой ее слышали уже 26 апреля. Три дня спустя вечером мы вышли с кордона послушать кукушку и сразу же убедились: да, прилетела. И стали, как в детстве, считать глуховатые, шедшие из сосняков звуки…

Рюмили сулившие дождик зяблики, куковала кукушка и где-то на песчаной лесной дороге трещал мотоцикл. Скоро звук мотоцикла, к нашей досаде, все заглушил. Мы поворчали и сели на пень переждать нарастающий рев. Но мотоцикл где-то близко за поворотом дороги резко умолк…

Мы успели о мотоцикле забыть, слушая зябликов и кукушку, но, выходя на дорогу, вдруг увидели красного цвета двухколесный снаряд для быстрой езды и сидевших возле него на теплой земле ездоков. Обоим вместе было лет тридцать пять. Он веткой рисовал на песке какие-то знаки. Она перебирала в руках букетик фиолетовой сон-травы. Плечи их чуть касались. Нам, приглядевшимся к городским вольностям, вдруг стало неловко. Я кашлянул, поскрипел резиновым сапогом. Но двое этого не услышали. Они были заняты важным для семнадцатилетних разговором без слов.

И вдруг мы поняли: эти двое не могли нас услышать. Не слышали они и кукушку, и свой мотоцикл. По быстрым черточкам на песке, по энергичным движениям пальцев и мимике было ясно: юноша и его спутница — глухонемые.

Нам стало неловко вдвойне. Надо было, пятясь, податься в чащу или скорее выйти перед сидящими на дорогу.

Влюбленные разом подняли головы. Она смущенно стала разглядывать свой букетик, а Он вдруг весь встрепенулся — торопливыми жестами, волнуясь от боязни, что его не поймут, стал указывать на себя, на свою спутницу и на висевшую у меня на груди фотокамеру.

Чего же тут непонятного! Счастливый от радости, от, возможно, только что услышанного (да не услышанного, понятого!) признания семнадцатилетний человек хотел, чтобы осталась память об этом дне, об этой встрече.

Просьбу эту выполнить было и легко, и приятно. И вот оно перед вами, это счастливое мгновение человеческой жизни.

На коробке спичек Он написал адрес, по которому надо послать фотографии. Робким кивком и пальцем, прислоненным к светло-голубой кофточке, и Она попросила: «Мне тоже…»

Вот и все. Они сели на мотоцикл. Помахали нам, оглянувшись. Удалявшийся треск мотора был теперь чем-то даже приятным и полным значения. Мы постояли, пока сосняки совсем поглотили частую дробь мотора, и улыбнулись бесстрастным, тревожащим сердце звукам: в лесу, омытом вечерним солнцем, куковала кукушка.

_{Фото автора. 23 мая 1980 г.}

На вышке

(Проселки)

Вышкарь — профессия. Ни в каком статистическом справочнике она, конечно, не значится — на всю лесную округу возле Криуши три всего вышкаря, но мой собеседник так значительно оговорит о профессии: «Мы, вышкари…» — что впору подумать, нет ли в здешних лесах особого профсоюза?

Зовут вышкаря Арсением.

— Антонов Арсений Андрианович, — так он представился, спрыгнув из металлической люльки подъемника.

Место его работы напоминает скворечник. Гладкий, высотой в тридцать шесть метров столб на растяжках. А на нем будка — как раз поместиться одному человеку. Подъем туда в первый раз не лишен ощущения опасности.

Я лез, ободряя себя молодецким фальшивым посвистыванием, и чувствовал: вышкарь внизу улыбается…

* * *

Вышкарь Арсений…

С высоты тридцати шести метров сплошь деревянный поселок Криуша, с узкоколейной дорогой, штабелями пиленого леса, домами, сараями, копнами сена, колодцами и канавой мелиорации выглядит, как игрушка, оброненная сверху в леса.

Леса бескрайние. В любую сторону глянешь — лес, уходящий за горизонт, жиденький ольховый и березовый — на болотах, и плотный, густо-зеленый, смолистый бор-беломошник — на возвышениях. Несмотря на обилие вод, здешним лесам постоянно грозят пожары. В старое время Рязанская область держала в России первенство по пожарам — «на 100 деревень каждый год 40 примерно горело». И горели леса. В памяти ныне живущих наравне с годами бедствий остались лесные пожары.

Пожары в мещерских лесах — явление страшное. В августе 1936 года в соседней с Криушей Курше огонь начисто смел поселок, накрыл дорогу, по которой на открытых платформах пытались спастись куршаки. Все горело: дома, шпалы, мосты. «В братской могиле под Куршей схоронили две тысячи… Калинин приезжал разделить горе».

Пожар 72-го года больших человеческих жертв не принес. Но и его не скоро тут позабудут. «Пять недель горели леса, а торф на болотах горел всю осень и зиму до самой весны».

Служба на вышках — это способ увидеть загорание леса возможно раньше, «желательно, когда огонь еще шапкой можно замять».

В особо опасную пору (это конец апреля — начало мая, когда хвоя и палые листья уже подсохли, а зелень еще не брызнула, и особенно август, когда сосняки, прокаленные солнцем, кажется, только и ждут огня), в опасную пору вышкарь с рассветом уже на месте, а спускается вниз с темнотой.

На тридцать шесть километров вокруг видит глаз. Каждый «законный» дымок у вышкаря на учете — «это на дальнем кордоне печь затопили… это на лесопилке… а это что за «овчинка» там появилась?»

Скорее к глазам бинокль. И вот уже с вышки по телефону — тревога! С большой точностью называется место пожара. «Обычно десяток людей с лопатами и топорами дают огню укорот. Но бывало — военную часть на ноги подымали…»

За службу на вышке Арсений Андрианович премирован биноклем, велосипедом. Я узнал об этом в лесной конторе, но сам вышкарь с простодушием человека, у которого нет от мира никаких тайн, рассказал: «Вот, заслужил. Нас, вышкарей, отличают…»

Небольшого роста, в стоптанных сапогах, в линялой зеленой куртке и картузе с кожаным козырьком — Андрианыч чем-то неуловимо походит на птицу, которой быть наверху удобней, чем на земле.

— Благодать! — подает он голос из будки. — Внизу комарье, а сюда если какой залетает — ласточки тут как тут. Славно обороняют.

Арсений Андрианович рад человеку, который слушает его со вниманием. Он говорит с удовольствием, не дожидаясь вопросов, и поначалу дивишься: сколько в простом с виду деле скрывается тонкостей и подробностей, а потом понимать начинаешь: не в пожарах, не в вышке дело, интересен сам человек. Будь он шахтером или, скажем, шофером — вот так же расположил бы признать: его работа и есть наиглавнейшая на земле.

— Я как пришел в вышкари… — Арсений Андрианович бережно протирает окуляры бинокля, и, дунув в футляр, прячет туда инструмент. — Я пришел в вышкари совершенно случайно. Был у тестя в гостях, в лесничестве.

Там как раз такую вот вышку установили. Установили, а лезть боятся. Известное дело, в первый раз и на печь лезть страшновато. Стоят все, галдят. А я говорю: могу залезть. Ну интересно, конечно, у всех — а ну-ка, сорвется… А я влез, спустился и еще раз влез. «Вышкарь! — кричат. — Ну, вышкарь!» А тут как раз лесничий случился. «Иди, — говорит, — ко мне на вышку работать». Вот так и пошло…

Запись в блокноте, к сожалению, не сохранила всей необычности, нестандартности речи мещерского старожила. Ветхозаветные обороты соединяются в ней со словами из газетных передовиц и с заковыристым местным словцом.

— Удовольствие имел обучиться на кочегара, — говорит он о первой своей профессии. — Ну и надо было привести в урав нение всю зарплату, чтоб зимой, когда огонь бережешь, и летом, когда с ним воюешь, деньги чтоб равные шли. Добился, стабилизировали! Получаю теперь 90 целковых.

Пока мы беседуем, сидя у вышки, со стороны Рязани над лесом плывет двукрылый «Антон».

— Патрульный. Тоже за дымом смотрит, — говорит Арсений Андрианович, подкручивая подвижную часть бинокля. — Авиация нас, вышкарей, здорово выручает. Мы с ней взаимность имеем. Всегда говорю: петляй, петляй, дружок, одно дело делаем. А недавно имел удовольствие с одним летчиком повидаться. Обнял, как брата.

— Ты, Арсений Андрианович, никогда, наверное, не имел огорчений? — говорю я после его рассказа о том, как он выдворял из соснового леса цыган. («У них ведь жизнь без костра невозможна…»)

— Огорченья… — Мой собеседник теребит пятерней суворовский хохолок начавших седеть волос, соображая, рассказать или не рассказать какой-то немаловажный для него случай. — Огорченья, они, конечно, всякого могут коснуться…

А, расскажу! — хлопает он картузом по колену. — В «опасное время» собрали тут раз какое-то совещанье. Заседают! И надо тому случиться, как раз в этот день сразу во многих местах загоранье. Туда звоню — не тушат, туда сигнализирую — горит. Ну, я по «Пожару» (срочная линия связи) прямиком с вышки — в область!

И попадаю аж в кабинет к областному лесничему Ледовскому Владимиру Викторовичу. Вгорячах-то и брякнул: «Мы, что, — говорю, — по пожарам план выполняем?!» И слышу сердитый голос в ответ: «А это кто говорит?» — «С вышки, — отвечаю, — говорит Арсений Антонов»!. А он трубку — хлоп. И через час с небольшим прикатил. Сразу, конечно, на вышку. Ну и увидел все сам. Извинился. «Правильно, — говорит, — товарищ Антонов, действовали…» Ну и хвоста всем в округе начал крутить. Нашему лесничему тоже попало, хотя и не вполне по заслугам.

Пожары все затушили. А у меня после этого, чувствую, греется земля под ногами. Как при горящем торфе, огня не видно, а жжет — недовольно начальство, что я прямо с вышки, да в область. Ну, терпел я, терпел утесненье и, откровенно скажу, не вытерпел. Прихожу. Открыл двери к лесничему. «Вот, — говорю, — бинокль! Вот, — говорю, — велосипед! Все! Глядите за огнем сами…»

Лесничему стало от этой моей экспедиции вроде неловко. «Ладно, — говорит, — Арсений, давай-ка все погасим. Чего не бывает…» Ну и я отошел. «Ладно, — говорю, — чего не бывает…»

Звездным часом Арсения Андриановича было сухое лето 72-го года. Тогда вся Мещера от Шатуры до Владимира дымом была подвернута.

Со спутников видно было пожары. В тот год пересохли болота, испарились озера. «Лягушки из мхов к домам прыгали — в корытце ополоснуть тело, карасей руками в тине ловили». Подступили пожары и к борам у Криуши.

— Детишек отправили кто куда. Телевизоры, образа, сундуки, всякое барахлишко в землю зарыли. У вышки все время народ толпится.

Очень волнуются, помнят, что было в Курше в 36-м. «Арсений, — кричат, — говори, что нам делать. Говори!» Степан Косой так прямо из себя вышел: «Говори, что делать, а то сейчас пилой «Дружба» твой столб порешу!» А мне полагалось хладнокровие соблюдать…

Огонь был страшный. По верху леса шел с ревом, как будто реактивный самолет от земли оторвался. А я на вышке! Сосновые ветки петухами летели. Глаза закрывал, боялся, не выдержат жара. Рубахи два раза на мне занималась. Замну огонь, плесну на себя из бидона и опять телефонную трубку хватаю… Военная часть на подмогу пришла. Криушу оборонили, соседний поселок Ласково тоже оборонили, и от Кельцев огонь отвели. И лесу много уберегли.

Я тоже внизу с огнем воевал. Три пары кирзовых сапог спалил, на теле были ожоги. А друг, однокашник, вместе на кочегаров учились, тот задохнулся в дыму. Вон там за березами схоронили. О, огонь в лесу-дело очень серьезное!

Разговор у вышки прервался дождем. Мы переждали его под навесом, наблюдая, как кормят птенцов скворцы.

— Ну вот, освежилась земля. Это значит, можно домой сходить, пообедать. И пивка даже выпить. Дождик для нас, вышкарей, как гостинец. А для порядку все же надо подняться…

Уже сверху я услышал удовлетворенное посвистывание — «все спокойно в лесу». И хриповатый голос:

— Отсюда, конечно, не один только дым замечаешь. Иногда видишь: лось подался к воде хорониться от комаров, видишь, ястреб голубя поволок, лиса бежит по опушке. Ну и, конечно, наша Криуша — как на ладони. Ну-ка, глянем, чем там хозяйка моя занята… морковку дергает в огороде!

— Вы знаете, — продолжает он уже на земле, понизив голос до полушепота, — моя Прасковья Фаддеевна-женщина очень заслуженная. Орден

«Знак Почета» имеет. Тридцать три года тут, в Клепиках, ткачихой была. Понимаете — «Знак Почета»… Государственный, можно сказать, человек…

Когда прощаемся, Арсений Андрианович теребит волосы.

— Что-то я хотел не забыть… Да, это как раз по пути — заверните и к Гусаровой. Моя ученица!.. Первого класса вышкарь. Страху не знает. И вышка у нее обихожена, пожалуй, даже получше моей. Так и скажите, мол, твой наставник прислал…

Вот она, вышка, — 36 метров.

* * *

Часа четыре всего посидели мы рядом с Арсением Андриановичем. Но очень он мне запомнился. Веселый, общительный, доверчивый, как ребенок, преданный долгу и делу, никому не желающий зла и счастливый от этого. Вспоминаю его «скворечник» в лесах, вспоминаю прогретую солнцем смоляную Криушу и благодарю дорогу за эту встречу. Хорошего человека узнать — как чистой воды напиться.

 _{Фото автора. 24 мая 1980  г.}

За полюсом

Год назад 31 мая за полночь по московскому времени Юрий Хмелевский поймал инструментом плутавшее в облаках солнце: «Ребята, полюс!» И семеро скинули рюкзаки — цель достигнута.

Журналистам на маленьких самолетах, летевшим к магической точке Земли, не терпелось увидеть семерку: как выглядят, что расскажут?..

Я их увидел в палатке. Они пировали. «Милости прошу к нашему шалашу», — не помню уж кто приветствовал прилетевших. В палатке было уже тесновато, сказать точнее, застолье напоминало кучу малу. Но, ей-ей, из всех приятных застолий я дольше всего буду вспоминать это — в полюсном «шалаше». Запах кофе, запах бензина от примуса, запах мужского пота…

Больше всего, однако, запомнились лица хозяев полинявшего «шалаша». Прилетевшие глядели на них с удивлением, восхищением и немалой долей тревоги — лица семерки напоминали лица людей, неосторожно заглянувших в плавильную печь.

Фотография сохранила облик семерки в тот памятный день. И память многое сохранила.

С частотой возбужденного пульса стучал за палаткой движок — работала радиостанция, Леонид Лабутин всему свету слал вести из этого необычного лагеря. Легкий ветерок шевелил красный флаг на шесте. Стояли в стороне двукрылые самолеты, чья дорога сюда, на полюс, — тоже нешуточная. Возбужденные голоса.

Ровный перламутровый свет. Вспоминаю чьи-то слова: «Всюду юг, в какую сторону ни посмотришь…» Помню попытку мысленно провести линию от шеста с флагом по льдам до суши, а потом по ней до Москвы, где с особенным интересом ждали отсюда вестей. Помню слова пожилого механика-авиатора: «Сюда пешком…

И ведь дошли! Просто чудо». Помню сразу осиротевший полюс, когда мы все пошли к последнему самолету…

И вот на минувшей неделе я опять их увидел всех вместе. На этот раз в подмосковном лесу, в местечке, где обычно они всегда собираются обсуждать планы, праздновать встречи Нового года и наступление лета. На этот раз у костра надо было обдумать, как лучше отметить «день полюса», то есть сегодняшний день, 31 мая.

— Ну поглядите, разве скажешь, что это арктические герои. Загар — еле-еле, рюкзачки, кеды. Воскресные подмосковные ходоки!

Гитары вот не хватает… — Нарочно громко язвил Хмелевский, умолкнувший, впрочем, сразу, как только вошли в поселок.

Семерку тут сразу узнали. По улице, забегая вперед идущих, понеслись ребятишки: «Шпаро… Давыдов…» Старушка, у которой вместо иконы в углу наверняка стоит телевизор, остановилась, припоминая, где же она видела этих людей? И вспомнила. Резонно полагая, что всякие силы таких ребят должны опекать, старушка заботливо перекрестила сверкавшую майскими лужами тропку.

— Ну что ты скажешь теперь? — наклонился к Хмелевскому Мельников. И оба перемигнулись.

Они прожили год, славный во всех отношениях. Признание и понимание важности необычного перехода они почувствовали уже до полюса по многочисленным радиограммам, которые приходили в палатку со всей страны и из многих стран мира. Минуту, возможно, высшей радости в жизни испытали они на полюсе, принимая поздравления журналистов и авиаторов.

И очень впечатляющим был для семерки день, когда они вышли из самолета в «авиационной столице» Севера, Черском.

За год ребята узнали много объятий, много слов заслуженной похвалы и почета. Но когда у костра я спрашивал обо всем пережитом, они улыбались: «Все-таки Черский…»

— Первая любовь, — подчеркнул уважающий точность Хмелевский.

Все было в году минувшем по справедливости: высокие награды Родины и комсомола, признание в мире спортивном, интерес науки ко всему, что они испытали и наблюдали. И, конечно, возбуждали они любопытство.

Приглашений приехать выступить, рассказать было тысячи. Приглашали их на блины, на клубнику, на баню, на чай и на чарку, на воблу и на рыбалку, на устные журналы и комсомольские огоньки.

Одно приглашение было из Лондона. Тут каждый год собирают людей, проявивших высокое мужество в спорте. Они полетели в Лондон. И можно сказать с удовлетворением, достойно представляли свою страну. Их портреты и статьи о них с огромными заголовками появились в газетах.

Они побывали в музеях, встречались с учеными. Встретились и с такими же «добровольными ходоками по бездорожью».

В числе их приятных знакомых был англичанин — мальчик двенадцати лет, переплывший Ла-Манш, и «коллега» по Арктике японец Уэмура, достигший годом раньше полюса на собачьей упряжке.

С Уэмурой им было о чем говорить. Белоснежная скатерть, за которой сидели «семь» и «один», без усилий воображения превратилась в карту белых пространств. «Я шел вот так…», «А мы отсюда…», «У меня с Арктикой есть еще счета», — сказал Уэмура. «И мы собираемся…» Много было вопросов друг к другу. Потом снимались. Рядом с высоким Шпаро японец выглядел почти мальчиком. «Преимущество! Надо меньше продуктов в пути», — смеялся сам Уэмура.

Расстались друзьями и с Лондоном, и с Уэмурой. И сразу, как прилетели в Москву, поехали в Ивантеевку. Приглашение «на блины» от ребят техникума Ивантеевки они получили радиограммой на полпути к полюсу. «Там, на холоде, слово «блины» и забота ребят нас всех растрогали. Решили: обязательно побываем!» Побывали они во многих других местах, близких от Москвы и далеких, в том числе побывали в академических городках Дубне, Обнинске, Пущине. Все хотели слышать землепроходцев, учиться у них, советоваться.

Наблюдая ребят, мы немножко тревожились. Подобно тому, как полюс магнитный не совпадает с географическим, конечный пункт их лыжни не совпадал с полюсом нравственным. Этот последний полюс лежал дальше во времени. Не пройдут ли мимо него? И если достигнут, то сумеют ли задержаться? Известно ведь: испытание медными трубами бывает для человека самым тяжелым, а нередко и роковым.

Нет, ничего не случилось — не зазнались и не сорвались. Отнеслись к неизбежной волне почитаний и внимания как люди зрелые, мудрые.

Это, впрочем, естественно, потому что полюс успеха не был случаен. К нему шли не семьдесят шесть дней, а десять лет. Это и закалило, и многому научило. «Ребята, встречаться, беседовать, отвечать на письма, давать автографы мы обязаны, — сказал Шпаро. — Но ни минуты на это рабочего времени!»

Так и держались. Прежде всего обычные дела по профессии. Работать старались так, чтобы никто не сказал даже с сочувствием: «У них ведь столько забот…»

Такую жизнь легкой не назовешь. У каждого, исключая лишь неженатого Шишкарева, есть еще ведь и главная из забот — семья, дети. У Хмелевского — трое, у Шпаро — двое, у Мельникова — двое, у Давыдова — двое. И если уж стали отцы примером для многих, то, конечно, никак нельзя себя уронить в глазах растущего сына.

Причем в делах прозаических, при хождениях в магазины с авоськой, в решении заковыристой задачки для пятого класса, при ремонте велосипеда, во время зарядки утром. Дети учатся у родителей ежечасно. (Двенадцатилетний Никита Шпаро, я заметил, даже голову держит чуть наклонив, как отец, когда думает, прежде чем что-то сказать). И ничего нет хуже, чем быть героем на людях и лишиться авторитета дома. Об этом они тоже помнили постоянно.

Была у них в этом послеполюсном году и забота особая — Отчет о походе. И они его сделали. Пятьсот страниц машинописного текста о том, как ведет себя организм человека в экстремальных условиях, как вело себя снаряжение; продукты, режим питания, психологический климат похода, опыт радиосвязи, наблюдения медика и общие наблюдения за природой, опыт преодоления препятствий — все это важно зафиксировать по горячим следам. И они это сделали добросовестно. Доклады семерки внимательно слушали в нескольких институтах.

С ней беседовали министр морского флота, министр связи, вице-президент Академии наук СССР.

1 июня 1979 года. Северный полюс.

Неделю назад в Подмосковье.

Конечный Отчет предназначен для многих. Он будет издан и сослужит хорошую службу и тем, кто готовит походы, и тем, кто ходит.

Вот такие дела, такая жизнь была у семерки после 31 мая 1979 года. На подстилке из лавров ребята не возлежали, в житейский суп лавровых листьев не клали. Таков их нравственный полюс.

Вадим Давыдов рассказал у костра занятный житейский случай. Он недавно попал в свидетели на суде. «Обвиняемый, есть ли у вас какие-нибудь претензии к свидетелю?» — спросила судья. Обвиняемый, немолодой уже человек, представления которого о жизненных ценностях, возможно, дальше бутылки не шли, тем не менее очень смутился: «Какие претензии, если он на полюс ходил…»

На суде засмеялись. И мы у костра тоже. Забавно. Но не только забавно. Люди уважают мужество и упорство. В герое они хотят видеть непременно и хорошего человека. И героя это обязывает свой нравственный полюс не покидать.

Ноша эта нелегкая, но таковы правила на путях жизни. Особая точка на достигнутых полюсах…

Первого июня прошлого года всего более запомнился мне момент, когда с полюса улетали первые самолеты и у палатки остались одни виновники торжества — им предстояла эвакуация лагеря. И тут довелось увидеть картину необычайную. Не знаю, уж что послужило запалом, возможно, крик Хмелевского: «Ребята, это же полюс!», но такого прорыва человеческих чувств, такого их обнажения я, немало всего повидавший, все же не знал. Ребята кричали «Ура!», взявшись за руки, бегали, валились друг на друга в большую кучу, кидали кверху шапки и куртки, палили вверх из ракетниц, обнимались, плакали, хохотали. Немолодой Лабутин швырнул в снег наушники (побоку связь со всем миром!) и стал кувыркаться, как шестилетний мальчишка.

Минут пятнадцать извергался этот вулкан. Спокойно, со стороны глянуть — коллективное помешательство. Но это был естественный выход чувствам после большого и долгого напряжения. И такое, как видно, бывает всегда.

Вот, например, любопытные факты космической хроники.

Июль 1969 года. Достигнут наивысший полюс возможностей — человек ступил на Луну. Пока Нил Армстронг и Эдвин Олдрин оставляли следы на Луне, Майкл Коллинз в одиночестве ждал возвращения их на орбиту. Можно понять его напряжение: как взлетят? как стыкуется модуль с основным кораблем?.. «Когда стыковка произошла, меня обуяла прямо-таки нечеловеческая радость, — пишет Коллинз. — Я стал размахивать руками, зачем-то сорвал с себя привязанную к шее книжку с инструкциями к полету и порвал ее на кусочки…»

Похоже на то, что было на полюсе? Похоже.

И, значит, есть какие-то закономерности человеческого поведения. Далеко ли они идут?

В 1972 году, путешествуя по Америке, мы с Борисом Стрельниковым договорились увидеться с Нилом Армстронгом. Но за семь недель путешествия вышли из графика и приехали в Цинциннати, где жил Армстронг, в пятницу, накануне двух выходных. Армстронга дома не оказалось. Мы оставили ему письмо с вопросами, какие собирались задать в беседе.

Среди прочего был у нас единственный интерес к отношениям трех знаменитых «лунных людей» — как часто встречаются? о чем говорят?

Уже в Москве я получил письмо астронавта. На большинство вопросов он не ответил, вежливо объяснив, что этого правила придерживается и с американскими журналистами.

Но скоро мы с Борисом узнали, что вопросом о связи друг с другом трех астронавтов мы попали в больную точку. Оказалось, что трое людей после полета к Луне ни разу не встретились. Письмо Армстронга, я его берегу, датировано 1972 годом. С тех пор прошло еще восемь лет. И недавно в газетах мелькнула заметка: «Так и не встретились…» За одиннадцать лет — ни разу!

Закономерность? Вряд ли, хотя и известно: людей больше сближают вместе пережитые горе и трудности, чем вместе пережитая радость. Все же после той вспышки на полюсе я подумал: а вдруг разбредутся ребята по щелям и потеряется главное, что помогало, — дружба?

Нет, дружба не потерялась. Они встречаются так же, как десять лет встречались до этого, — для деловых разговоров, для тренировок, по житейским делам, отдохнуть, побыть вместе.

Сохранилась и укрепилась в группе атмосфера взаимного уважения и доверия. Сохранилось признание лидера и сознание нужности каждого в коллективе. И окрепло желание: не остановиться! «Есть еще какой-то условный полюс, более трудный, чем тот, достигнутый, но доступный для нас». Таково общее мнение.

И они стремятся не потерять форму. Прошлым летом немного расслабились, но сразу же спохватились. «Ребята, тренироваться!» — сказал Дима. И они тренируются так же, как делали это прежде. Сбор — три раза в неделю. Летом — бег, зимой — лыжи с канистрой воды (40 кг) в рюкзаке.

Этой весной, желая себя проверить, они полетели в Одессу — участвовать в 100-километровом марафоне вокруг города. «Дистанция была трудная. Бежали под холодным непрерывным дождем. Из шести сотен участников более половины с круга сошли. Из наших никто не сошел» (Шпаро). Есть у них планы на лето — пойти на Таймыр, к складу продуктов, оставленных в мерзлоте. (Контрольная выемка в этом году.) И зреет план стратегический. В разговоре о нем у костра Шпаро с улыбкой поднес к губам палец: «Не все зависит только от нас…»

Сами они настроены решительно. Они хотят испытать себя на пределе возможного.

И лучшее, что есть у них для успеха, — дружба.

Вот что писал Хмелевский летом прошлого года о пережитом на полюсе. «У меня вдруг возникло острое чувство неотделимости от ребят, которые стояли рядом. Не потому, что они трижды вытаскивали меня из воды, и не потому, что мы закончили маршрут, одержали победу. А потому, наверное, что без них не было бы всего этого — этих прекрасных и мучительно трудных 76 дней. У меня вдруг возникло острое, почти физическое чувство готовности пожертвовать своей жизнью за каждого из этих ребят».

Что-то похожее скажет любой из семерки. С таким багажом можно в любую дорогу.

«Если люди будут по земле только ездить, они неизбежно ослабнут и станут придатком машины. По земле надо не разучиться ходить».

Эту несложную мудрость обязательно следует помнить. И надо быть благодарным всему, что нас побуждает к работе мускулами, ибо из всех земных притяжений с наибольшей силой действует нынче: мягкий диван, телевизор и тележка с мотором. Эти милые нам атрибуты повседневного бытия, увы, ни здоровья, ни жажды себя испытать нисколько не прибавляют. Чаще всего располагают только к дремоте. Вот почему так важен пробуждающий нас живой образец мужества. По этой причине мы чтим олимпийских героев, покорителей горных вершин и морской глубины, пустынь и нехоженых дебрей. По этой причине стали для нас героями семеро лыжников.

В прошлом году, вернувшись вместе с ребятами с полюса, в почтовом ящике я обнаружил записку: «Когда к вам можно зайти посоветоваться?» Совет был нужен молодой мамаше, озабоченной тем, что ее десятилетний «очкарик» ничего не хочет знать, кроме резиновой жвачки, книжек и голубого экрана. «Вы его видели… А хочется, чтобы рос он мужчиной.

Следила за этой семеркой. Молодцы!» Я посоветовал женщине купить сыну для начала маленький рюкзачок, «и себе тоже купите». И вот уже несколько месяцев вижу: «очкарик» и его неглупая мама с рюкзаками садятся в автобус.

Их полюс лежит пока что близко от станции Сходня. Но важно, что двое людей уже приподнялись с дивана, узнали радость движения и радость пусть еще маленьких откровений при пешей ходьбе.

Лыжня к полюсу, я уверен, заставила многих встряхнуться. И уже только в этом — громадная ценность примера семерки. В Томске, мне рассказали, создан клуб лыжников «1500» (число километров от острова Генриетты до полюса).

Дмитрий Шпаро, побывавший за год минувший и в Томске, и в Осло, разводит руками: «Не берусь сказать, где лыжные страсти выше!»

А ведь в Норвегии, всем известно, каждый человек — лыжник.

В Томске бросили клич: «Здоровья ради каждый — на лыжи!» На лыжню вместе со всеми стал первый секретарь обкома партии Егор Кузьмич Лигачев. «Зачет для сильных -1500 километров за зиму. Но есть еще 1000 километров, 300 и 100», — сказали почетному гостю.

За зиму Томск едва ли не сделался лыжной столицей страны. И это очень хорошая новость.

Можно лишь пожелать утверждения клуба «1500» повсюду, где снег у нас не является дефицитом. Подтолкнула семерка и тех, кто мог бы с нею соревноваться в мужестве и настойчивости. В Николаеве я видел, как внимательно слушали Шпаро ребята — строители кораблей.

На яхте своей конструкции они готовятся обогнуть «шарик». От Мурманска до Владивостока мечтает пройти на судне другая группа колумбов. Малодоступная точка сибирской тайги занимает одну сухопутную группу. Да мало ли на земле полюсов!

Однако не только в ходьбе и географии дело. Полюс семерки — это еще и символ упорного достижения цели, преодоление себя. А это уже пример едва ль не для каждого человека.

Каждому из нас надо что-то преодолеть, что-то осилить — недуг, житейскую трудность, крутую тропу в науке, робость, полосу неудач… Жизнь — сплошное преодоление чего-то. И очень важно, оглянувшись вокруг себя, увидеть: можно преодолеть! Не станем преувеличивать силу каждого из хороших примеров. Но не будем и преуменьшать, ибо известно: пример заразителен.

Говорят: «Дурной пример заразителен», но и хороший заразителен тоже.

…Воскресный наш костерок догорал. (Заботливый Вася Шишкарев искал для него веточки можжевельника и так увлекся, что оказался за кадром, когда на костер проглянуло долгожданное для фотографа солнце. Поэтому не ищите на снимке седьмого).

Под конец разговора с ребятами я спросил: какой след в каждом из них оставил прошлогодний поход и успех? Ответил каждый по-своему, но ответили все похоже, и приведу лишь слова Хмелевского, умеющего об очень сложных вещах говорить понятно и просто.

«О жизни судят по-разному. Можно сказать, например, что это непрерывная цепь поступков, переживаний и дел. Они могут быть мелкими, могут быть глубокими и большими, смотря как поставит себя человек. Я за то, чтобы замахиваться на дела большие, за то, чтобы переживания были глубокими. При таком подходе жизнь всегда содержательнее, интереснее, веселее. Полюс и продвижение к нему дали нам очень глубокие, сильные переживания. Эту ценность не купишь. И никто не может ее отнять. Это всегда будет с нами, что бы ни случилось. Это радость жизни. Вот почему остается потребность достигнуть и еще чего-то значительного».

_{Фото автора. 31 мая 1980 г.}

Запечатленные тайны

(Окно в природу)

Рассказы о лесных чудесах слушают с удовольствием, но верят им слабовато — «могло человеку и показаться, а может, и привирает…» Но вот рассказчик выложил фотографии, и мы видим: да, так действительно было.

Известно давно: дятлы, если гнездо пострадало, переносят яйца в запасное дупло. Но лишь недавно было подтверждено снимками: действительно, берут яйцо в клюв и летят. Кукушка тоже в клюве приносит родное яйцо в чужую квартиру. Еще в прошлом веке писали: птица-стервятник разбивает страусиные яйца камнем, зажатым в клюве. Но правда ли это?

В последние годы было сделано множество снимков, подтверждающих эту способность птиц.

Или эти вот снимки… Известно, что зайцы — заядлые драчуны. Дерутся самцы из-за самки.

Зайчиха отчаянно защищает зайчат, бросаясь на коршуна и ворону. Зайцы отбиваются задними лапами от ястреба и орла. И даже неосторожный охотник (были случаи) получает рваную рану на животе от заячьих лап.

На снимке мы видим нечто вроде турнира двух кавалеров. Один из них, скорей всего, убежит. Но бывает, что зайцы пускают в ход зубы, оскопляя противника. Таковы заячьи страсти.

Второй снимок приоткрывает нам тайну ночи. В темноте мы часто слышим странные, иногда пугающие нас звуки. Бывает, слышим и шорохи крыльев. Но редко видим тех, кто днем сидит где-либо в укромном месте, а ночью становится властелином таинственной темноты.

К числу ночных птиц относится и сипуха, сова, немногочисленная, но широко распространенная на земле. Фотовспышка осветила сипуху в момент, когда она подлетала к гнезду на заброшенной колокольне. На снимке мы можем рассмотреть строение ее крыльев, видим, как приспущены лапы перед посадкой, видим, как держит крысу. Такой снимок сделать непросто.

И англичанину Стивену Дальтону пришлось, возможно, не одну ночь томиться на колокольне, ожидая подходящего момента.

Стив Дальтон специализируется на съемке пернатых. Но его мало интересуют спокойно сидящие птицы. Он ловит на пленку мгновения, обычно ускользающие от глаза. С помощью электронного датчика, включающего фотокамеру, он снял, например, скворца в момент, когда он, сильно оттолкнувшись от края летка, покидает гнездо. С помощью фотосъемки Дальтон подтвердил высказанную им догадку: ласточки, пролетая низко над прудом, пьют воду. На снимке, сделанном в тысячную долю секунды, хорошо видно: ласточка буквально вспарывает воду клювом. На эту съемку фотограф, пишут, потратил два месяца, но результаты стоят этих хлопот.

Работа Дальтона — профессиональный, целенаправленный поиск и фиксация скрытых от глаз мгновений. Тут цель достигается мастерством и терпением. Но есть в фотографической практике еще и «его величество случай». Он ходит в союзниках у массы фотолюбителей.

Кому-то в какой-то час может вдруг повезти — человек неожиданно может увидеть в природе что-то неповторимое или очень редко происходящее. Вот тут уж важно случай не упустить.

Лето — лучшее время для наблюдений в природе. Держите камеру наготове. И будут удачи — не оставляйте их только в домашнем альбоме. Интересные снимки мы напечатаем.

_{Фото из архива В. Пескова. 5 июня 1980 г.}

Летающий дед

(Проселки)

Я встретил его на волжском откосе, под Горьким, в кругу людей, которым дед и был дедом. У многих из молодых бритва еще не касалась лица, у деда же была сивая борода, и был он в возрасте, при котором обычно сидят на скамейке у дома. «Любознательный старичок, не поленился добраться сюда, на откос», — подумал бы каждый, глядя, как с волжской кручи взлетают, парят и спускаются в пойму летуны на диковинных «самолетах». Э-э, да дед-то вовсе не зритель! Он застегнул брезентовые ремни-лямки, надел оранжевый шлем и тоже встал под матерчатый треугольник. Порыв ветра шевелит единственный «прибор» на летательном аппарате — красный шелковый лоскуток, привязанный к перекладине перед глазами. Есть, ветер пойман! Дед резво бежит по откосу и… полетел!

Не очень высоко и не очень далеко пронес старика оранжево-сине-красный «змей горыныч». Но дед к рекордам и не стремится. Опростал под лямками куртку, отряхнул пыль с сапог и вместе со всеми взбирается на откос. Парнишка в лимонного цвета майке помогает деду нести нетяжелую, но громоздкую ношу — уважение к возрасту, но еще и возможность прокатиться на дедовском змее, пока еще нет своего.

Дельтапланеризм — явление новое, но уже и привычное. Уже есть внушительные рекорды полетов на необычном летательном аппарате.

Продолжительность — более суток, дальность — более сотни километров, высота — под семь тысяч метров… На волжских и окских откосах рекорды пока что скромные — сотни метров, минуты. Но четыре десятка энтузиастов клуба «Олимпик» с каждым месяцем набирают дальность и высоту. И дерзость. На их тренировки и состязания собирается много людей. Среди них был и дед, Леонид Степанович Елисеев. Как и почему на седьмом десятке лет человека не покидает желание делить с молодыми хлопоты разных дел, риск путешествий или это вот удовольствие не без риска? Ответить на это непросто. Все дело, видно, в натуре людей. Есть такие неугомонные старики, которых годы не сажают на скамеечку перед домом. Леонид Степанович именно этой закваски старик.

Дед Елисеев — у него и крылья при себе.

Леонид Степанович родом из крестьян.

Пойдя на пенсию и получив много «праздного времени», он стал присматриваться к спортсменам, но не в качестве болельщика.

Тщательно расспросив знающих о купании в проруби, дед решил, что именно этим надо ему заняться для укрепления здоровья. И он стал завзятым «моржом».

К полетам он подошел основательно. Он не стал просить на откосе: «Дайте попробовать…» Дед появился сразу со своим аппаратом. Аппарат этот не очень и сложен: четыре сочлененные дюралюминиевые трубки, тросы-растяжки, деревянные гибкие рейки, спрятанные в материю, ну и сама материя — двадцать квадратных метров ткани «болонья». Однако, чтобы эта штука летала, сделать надо ее в согласии с законами аэродинамики. По чертежам журнала «Техника — молодежи» Леонид Степанович сначала сделал метровую модель дельтаплана и опробовал ее на шнурке. Полетела!

После этого старик купил разноцветной «болоньи», добыл трубы, тросы, винты, гайки, застежки. С месяц сидел то за швейной машиной, то сверлил, точил. Все сделал сам — планер, лямки, на которых планерист повисает под летящим крылом, и стал ходить на занятия. По средам в «Олимпике» (это подвальное помещение жилого дома на окраине Горького) — теоретические занятия.

— Да, аэродинамику надо знать… — вздыхает дед, в жизненном багаже которого лишь семилетка. И он не пропустил ни одного занятия.

Он также бегает, занимается вместе со всеми в гимнастическом зале, делает даже кувырок-сальто. «Со страховкой, конечно, с большой страховкой», — спешит расставить все точки над «i» сам старик.

Присутствие столь необычного летуна в «Олимпике» дисциплинирует нетерпеливых и успокаивает матерей и отцов летунов — «Очень уж непривычное дело, такое летанье!»

Группа дельтапланеристов в «Олимпике» не убывает, но очень и не растет. Летать хотели бы все. Но сколько хлопот с этим планером! Надо его везти на откос, собирать, после каждого приземления забираться снова на гору. «Ничего. Любишь кататься — люби и саночки возить», — говорит дед, не пропустивший ни одного воскресенья полетов.

— Это праздник! Не только тело летит. Летит душа!

Во время полетов при неизбежной толкотне любопытных, болельщиков и зевак положение у деда особое. Борода его — в центре внимания.

Одни глядят с восхищением, другие с насмешкой: «Ну, дед, давай! Чего медлишь!»

Старик всегда остается спокоен. Он не может себе позволить азарта, хорошо понимая, что кости в его возрасте срастаются значительно хуже, чем у тех, кому нет еще двадцати. А если кто-нибудь пристанет особо настойчиво, он отвечает с покоряющим простодушием:

— Э-э, браток, жить-то ведь хочется…

Леонид Степанович родом из крестьян Пензенской области. В юности он ходил за сохой. Служил в армии на Дальнем Востоке. Более двадцати лет работал потом пожарником. Полинявшая куртка из белого грубого полотна — это наследство от его неспокойной профессии.

В этой куртке, стянув ремнями суховатое тело, он и летает теперь.

Живет Леонид Степанович сейчас один. Есть у него три взрослые дочери и четыре сестры. Все они, конечно, не против развития дельтапланеризма в стране, но категорически против участия в нем деда. А дед и тут хладнокровен: «Живем один раз. И если мне радость от этого, так почему же не полетать…»

На самолете Леонид Степанович летал всего один раз — «Для пробы слетал из Горького в Арзамас».

— Ну-у! Самолет — совсем другое дело. Там не летишь, а едешь. А тут летишь!

Технику безопасности Леонид Степанович соблюдает без понуждений со стороны тренера.

Ниже колен обвязывает ноги поролоном, а потом уже надевает видавшие виды пожарные сапоги, тщательно пристегивает под бородой ремешок шлема и ждет надежного, но несильного ветра…

Снимки я сделал в момент приземления деда и в момент, когда, не слишком довольный полетом, он прочел мне занятную лекцию, почему эта матерчатая штука все же летает. «Тут все, как у птицы, каждое «перышко» должно быть в порядке…»

После полетов планеристы несли к автобусу чехлы с тканью, трубами и тросами. Старик тоже, слегка сутулясь, нес свое самодельное сокровище.

— Спросите: что еще есть в хозяйстве? Отвечу: швейная машина, топор, долото, рубанок, бурав, тиски, напильники, шило… И еще — гармонь. С этим богатством и доживаю свой век.

Такой дед… Люди бывают разные. Иной в двадцать — уже старик стариком, с места не сдвинешь. А бывают такие вот неугомонные старики.

 _{Фото автора. 15 июня 1980 г.}

Петр, друг Карла…

4 мая в нашей газете был опубликован очерк «Карл, друг Петра…» В нем рассказано о встрече в Швейцарии с человеком, сохранившим трогательное чувство дружбы к русскому парню, бежавшему через Рейн из фашистского плена.

Жив ли Петр Билан, о котором шла речь? Отзовется ли?.. Жив! Отозвался! Сегодня — рассказ о встрече с Петром Ильичом Биланом, рассказ об интересной человеческой судьбе.

* * *

Сначала был звонок москвича. Профессор-искусствовед сказал: «Кажется, у этой истории есть продолжение. Моя дочь заглянула в справочник Союза художников СССР. Там фамилия, имя и возраст. Вряд ли случайное совпадение…»

А через день позвонили из Киева: «Петр Билан — это я… Да, живой и здоровый. Приезжайте… Да хоть сегодня!» И я побежал за билетом на самолет.

В Швейцарии, слушая Карла, на встречу с Петром я надеялся мало. Столько лет минуло, сложности жизни, возраст… И вот стою на восьмом этаже перед дверью, и от встречи отделяют лишь три секунды звонка…

— Заходите, заходите. Ласкаво просимо!..

Полный приветливый человек у порога. Встретив его на улице, я бы подумал: художник — длинные с проседью волосы, берет, внимательный взгляд за очками.

Квартира даже глазу неопытного человека тоже бы подсказала: живет художник в горшках и вазах сухие стебли растений, снопы кистей, на мольберте холст, повторяющий вид за окном. Поросший вишнями киевский косогор почти стеной соседствует с домом — белый цвет на холсте, белые лепестки вишен на подоконнике. Оглушительно, кажется, протяни руку — достанешь певца, щелкает соловей.

Тут живут четверо. Билан Петр Ильич, его жена Нина Викторовна, дочь Галя, зять Игорь.

Все четверо — художники.

Молодых в доме сегодня нет, уехали на Десну. Петр Ильич чинит автомобиль и урывками — «не упустить запоздавшее в этом году цветенье» — пишет картину. Нина Викторовна сидела над рисунками для издательства. Но теперь сразу же все отложено, отодвинуто в сторону. Садимся за стол с самоваром и знаменитым киевским тортом. По рукам идут фотографии из Швейцарии.

— Да, Карл… Встретил на улице — не узнал бы. И он меня тоже бы не узнал. Были совсем молодые…

Нина Викторовна приносит семейные реликвии: письма Петра (размером с газетный лист и украшенные рисунками — посылались из армии перед войной), потертые, с помутневшим стеклом часы швейцарского производства, золотую десятифранковую монету — подарок Петру на память, пожелтевшие снимки.

Разговор о прожитом длится далеко за полночь и продолжается утром.

1944 год. Солдат Петр Билан.

Петр Билан сегодня.

Карл Кеплер.

* * *

В 1940 году Петра призвали в армию. Было ему восемнадцать. Столько же было Нине Макаровой. Они учились в Одесском художественном училище. Собирались уже пожениться, но не успели.

Письма размером в газету рядовой Билан слал в Одессу из белорусского Слуцка. Писал солдат урывками ежедневно. Ставил число и начинал: «Ну вот, моя курносая, опять скажу в самом начале, что очень тебя люблю…»

Сейчас письмам четыре десятка лет.

На сгибах бумага вся в дырках, карандашные строчки еле заметны. Петр Ильич под предлогом, что лучше разбирает свой почерк, с улыбкой забирает листы и надевает очки.

— Ну, тут я соловьем заливаюсь… Тут опять объяснение… Надо же, сколько чепухи я писал, — смеется он, поглядывая на Нину Викторовну.

— А я каждый лист наизусть знаю, — говорит сидящая рядом с ним жена. Опуская места, слегка смущающие Петра Ильича, она по памяти пересказывает, как жилось солдату в артиллерийском полку. Как был он польщен возможным определением в школу младших лейтенантов и как опасался, что это может увести с уже выбранного пути. «На листе фанеры я нарисовал на днях молодого бойца. Получилось!

Самому нравится. А в части только и разговоров об этом портрете. Старшина сказал, показывая на меня пальцем: «Да его за такую работу шоколадом надо кормить, а не щами да кашей!»

«…Нина, жизнь у меня сейчас примерно в миллион раз сложнее, чем на гражданке. Но я чувствую силу. И вполне принимаю армейский закон: не хочешь — заставят, не можешь — научат…»

Писал Петр в Одессу о белорусском пейзаже.

«Сочетание серых деревянных домишек, серого неба с крупинками инея на траве — просто чудо! Мы с тобой обязательно приедем сюда и будем писать… Два года службы — и мы увидимся».

Эти строчки помечены восемнадцатым днем октября предвоенного года. До момента, когда письма в Одессу перестанут идти, пройдут месяцы. Петра на снимке этого времени мы видим в буденовке, с палитрой в руках у холста.

«Я писал с натуры ребят, вернувшихся с финского фронта».

* * *

В июне 1941 года 451-й артиллерийский полк 113-й стрелковой дивизии, где служил и Билан, был передвинут к самой границе. «Ставили палатки. Пилили лес. Сделали скамейки амфитеатром. Мне как художнику работы было от зари до зари… Двадцать второго июня утром я проснулся от взрыва бомб».

По недоразумению (в суматохе натянул гимнастерку политрука) рядовой Билан на полдня сделался командиром. Разгоряченный полковник, увидев человека с четырьмя треугольниками в петлицах, приказал атаковать деревню, откуда били три пулемета. «Объяснять нелепость моего положения было некогда, бессмысленно и опасно. Возглавил атаку. Пулеметы умолкли. Но много своих полегло. Я был не очень серьезно ранен. После боя уже говорю: ребята, я ж не политрук, я художник из клуба…»

Но обстановка в те дни требовала не формального старшинства, а инициативы и смелости — от полка остались разрозненные мелкие группы. Одну из них в несколько человек возглавил Билан и, ориентируясь по компасу, повел на восток, вслед затихавшему с каждым днем фронту.

«Шли только лесом и по болотам, обходили деревни и даже проселочные дороги. Несколько суток не ели. Пробовали жевать сосновую кору, сырые грибы… И решились наконец зайти в одну деревушку. Возле нее, на тонком месте, попали под минометный огонь. Я, помню, зачерпнул обоими сапогами болотной жижи. Пришлось разуться и пробираться к лесу, держа в руке сапоги. И тут вдруг что-то оборвалось… Очнулся я возле воронки, не понимая, где я и что со мной.

Вижу только: рука в крови и босой. Потянулся за лежавшим в стороне сапогом, а в нем — нога, кому-то из наших оторвало. И тут увидел выходящих из-за куста двух немцев с автоматами у живота. Было это 8 или 9 июля.

…Пункт сбора пленных был где-то под Белостоком. Там сытый молодой немец насмешливо глянул на мои босые побитые ноги и громко сказал другому: «Этот скоро будет в раю». Я понимал по-немецки и мог только гадать, каким способом в этой рай отправляют».

Из лагеря пленных колонной погнали по мощенной камнем дороге. И гнали без остановки около ста километров. Если кто-нибудь приседал, изнемогнув, сейчас же слышалась автоматная очередь. «Ноги у меня кровоточили, болела раненая рука, и временами казалось: лучше уж сесть. Но вспоминалось лицо Нины, вспоминался отец — деревенский плотник, вспоминалась почему-то ветряная мельница в нашем селе Новоникольском под Мелитополем, и я сжимал зубы: не сяду!»

Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было столько стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться.

Некоторые на ногах прямо и умирали… И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»

Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего.

Пустынный торфяник, обнесенный столбами с колючей проволокой, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь или солнце — спрятаться было негде. Садились, тесно прижавшись друг к другу. Ежедневная пища — ломтик хлеба размером с четыре положенных рядом спичечных коробка и пареная трава.

«Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых.

И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно — полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек».

К лагерю иногда приходили поразвлекаться люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища. Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета.

Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода».

С наступлением холодов пленники стали рыть в торфяной земле норы. И забирались в них на ночь. «Утром перед поверкой глянешь — ни одного человека на поле. Стража с собаками «выковыривала» людей из земли… За два месяца в торфяном лагере из двадцати тысяч пленных осталось менее половины. Двенадцать тысяч увезли в деревянных телегах ко рву».

Петр Ильич не знает, что стало с остальными восемью тысячами. Его в числе нескольких десятков, еще кое-как державшихся на ногах, отобрал приехавший интендант для работы на кирпичном заводе.

«Теперь вместо травы был турнепс. Была работа, от которой из рук постоянно сочилась кровь. И все мы нестерпимо страдали от холода.

Кто-то попробовал на ночь под гимнастерку набивать солому. Охрана водила своих знакомых глядеть, как «безобразно смешны эти пленные».

Но эта солома под гимнастеркой помогла нам пережить зиму 41 — 42-го годов».

* * *

В поселок Рейнфельден четыре десятка пленных привезли в марте. От истощения люди еле передвигали ноги. Но им предстояло ремонтировать дорожное полотно. Старик немец, угостивший их табаком, сказал, что такая же группа была тут зимой и все умерли. «Проверили эти слова у другого рабочего, и тот сказал: умерли.

Показал даже место, где всех закопали. И мы решили: если конец неизбежен — не будем работать! Чтобы участь всех была одинакова, я предложил: того, кто нарушит решение, ночью повесим».

Но кто-то из сорока попытался доносом спасти свою жизнь. Утром Петра увели к офицеру охраны. Тот вышел из барака и указал на двух солдат, укреплявших столб с перекладиной:

«Понимаешь, что это значит? Это зачинщику саботажа. Но я даю тебе шанс: первым пойдешь на работу…» — Офицер засмеялся, довольный своим остроумием. Это было действительно остроумно, заставить зачинщика саботажа выбирать одну из двух виселиц.

«Но, странное дело, после всего пережитого страха я не испытывал. Мы сидели в тот день рядком, прислонившись к проволочной в клетку ограде, и я думал: ну вот последний день для тебя светит солнце…»

Петр Ильич собирает в ладонь с подоконника лепестки вишен и показывает свои руки.

— Вот поглядите, эти ссадины — от нынешней постоянной возни с машиной. А эти рубцы на большом и указательном пальце я приобрел в тот мучительный день…

Сидя спиной к ограде, Петр поначалу лишь машинально попытался сгибать-разгибать уходившую в гравий проволоку. «Она обжигала пальцы, и я подумал: а вдруг сломается?»

Вдали, в трех километрах от лагеря, за кустами забуревших ракит поблескивал Рейн. А за Рейном была Швейцария. На эту реку пленные поглядывали с того дня, как узнали, что по Рейну проходит граница. Но о побеге ни слова не было сказано — Рейн только что вскрылся, и даже здоровому, крепкому человеку переплыть его было бы не под силу».

«Но для меня теперь это был единственный шанс. И сердце от волнения бешено колотилось. Я сказал, что вечером попытаюсь бежать, одному из друзей и украдкой показал ему место в ограде — «давай вместе…» Но он вздохнул: «Я слабый, не переплыть». Он дал мне единственное свое состояние — небольшой мешок из брезента: «Сложишь одежду…»

Вечером пошел дождь, и очень рано стемнело. До момента, когда охранник придет на нарах посчитать пленных, было еще далеко.

«Я почему-то был очень спокоен. Вышел из барака. Проследил, когда шаги часового по гравию стихнут на дальнем конце ограды и отогнул проволоку. Ориентиром к реке служили огни на другом берегу».

Позже Билан узнает: немцы требовали, чтобы Швейцария тоже делала затемнение — не хотели ориентиров для авиации. Но Швейцария, хотя и боялась соседа за Рейном, окна все-таки не затемняла.

«Я шел, натыкаясь в темноте на кусты, и сначала услышал теченье воды, а потом увидел тускло белевшие льдины на берегу. Быстро раздевшись, я сунул намокшие свои лохмотья в мешок и босыми ногами ступил на лед. Помню мысль: кто увидел бы, испугался — скелет с бородой».

Петр Ильич очень любит Десну. Часто ездит на эту реку. Он говорит, что Рейн в районе Рейнфельдена примерно равен Десне при впадении в Днепр. Но в дождливую ночь 4 апреля 1942 года он не знал, широка ли река.

«Я вошел в воду, и ноги заломило от холода. Понимая, что отступать некуда, сделал быстрых три шага и почувствовал, как подхвачен теченьем… Если бы не мешок, державший меня наподобие поплавка, я пошел бы ко дну — ноги и руки сковала судорога. Но через какое-то время мешок намок и стал тянуть вниз. Я бросил его и кое-как плыл, почти теряя сознание…»

На берег беглец не вышел, а выполз на четвереньках. Через год он специально приедет на это место и обнаружит: его снесло по течению почти на два километра.

«Я чувствовал под ногами землю, попала под ноги даже жестянка из-под консервов. Но мне казалось: я окружен водой, шагну — вода отступает. Это были галлюцинации. Они прошли, как только поднялся выше на берег и увидел огни».

Он не помнит, сколько времени то шел, то полз до крайнего дома, где, как потом оказалось, жил фермер. «На лай собаки и стук в окно вышел высокий полный мужчина. Увидев меня, он упал на колени и закричал: «Майн гот! Майн гот!» Это была ночь под Пасху, и набожный землепашец, увидев голого посиневшего человека со всклоченной бородой, решил, что в дом пожаловал сам Христос. «Я сказал несколько слов по-немецки, и крестьянин все понял. «Скорее штаны и рубаху!» — крикнул он в дом.

«Сразу же сделали теплую ванну, но и после нее меня всего колотило. Крестьянин глядел на меня как на чудо. Он принес кусок мела и попросил написать на двери мое имя. Я написал: Петр. Он чуть ниже написал: Ганс. И сели за стол. Я выпил стакан какой-то наливки, ел сало, яйца, кулич. За последние восемь месяцев жизни первый раз ел нормальную человеческую еду. И первый раз лег в постель с простынями».

Проспал беглец из-за Рейна почти полсуток.

Когда проснулся, увидел накрытый стол, хозяина и доктора за столом. А на пороге сидел полицейский. Доктор был весел, приветлив, хозяин и хозяйка чувствовали себя счастливыми. А полицейский вежливо кивнул и терпеливо ждал, пока шел обед, пока доктор смазывал беглецу кровоподтеки и ссадины. После этого Петр Билан поступил в распоряжение полицейского.

В 1942 году нейтральная Швейцария не хотела каких-нибудь осложнений с подмявшим под себя всю Европу соседом и беглеца до решения, как с ним быть, посадили в тюрьму.

«Это была чистая, со столом и нормальной постелью, но все же тюрьма. В окно через решетку был виден аккуратный маленький город, за ним кудрявился берег реки. Что там сейчас, на той стороне?»

Позже Петр увидит несколько человек, тоже сумевших бежать через реку. Они изумятся — немцы сделали вид, что поймали бежавшего, доставили в лагерь гроб с чьим-то изуродованным телом и заставили его закопать. Так, мол, будет со всеми, кто попробует убежать…

* * *

«Я весил в те дни пятьдесят с небольшим килограммов. Но жаждал не только еды. Жаждал новостей — что сейчас на Востоке? Новости приходили через окошко, глядевшее в тюремный коридор. Скупые, отрывочные и очень горькие.

Это ведь было начало лета 42-го. Москва, я уже знал, устояла. А что с Одессой? Что с Мелитополем? Что с братьями? Как отец? Где Нина? Я стал поправляться, но потерял сон…»

Немцы требовали выдать бежавшего. И пока шли переговоры, Петра перевезли от границы подальше в город Арау. Но поместили опять в тюрьме. Городок был тихий и сонный. Война и все, что она принесла миллионам людей в Европе, Арау никак не коснулось. Появление пленного русского сделалось тут событием.

«Шеф полиции относился ко мне хорошо и, кажется, наживал популярность тем, что пускал городских чиновников и просто знакомых поглядеть на «русского из-за Рейна».

В окошко я видел разные лица: старушек, парней, военных, иногда заглядывали даже дети. Случалось, возникал короткий вежливый разговор. Но чаще пошепчутся, оставят пакет с бутербродами и уйдут. По некоторым вопросам я чувствовал: представления о нашей стране никакого».

Однажды шеф полиции привел в камеру своего брата: «Знакомьтесь, я думаю, вы понравитесь друг другу».

«Карл мне понравился сразу. Веселый. Открытый. Знающий. Любознательный. Он смог ответить на множество волновавших меня вопросов. И сам насел на меня».

Молодого швейцарца-преподавателя интересовал не только сам человек, преодолевший фашистские лагеря смерти. Карла интересовала страна, из которой таким драматичным путем попал в Арау двадцатилетний парень. Каким было у него детство? Как этот сын деревенского плотника мог стать художником? Сколько надо платить за учебу? Как живут учителя? Какая зима в России? А лето? Что едят? Как пашут землю? Какой человек Сталин? Нарисуй украинский дом… Большой ли город Одесса? Играют в России на скрипке?

«С Карлом было всегда интересно. Я чувствовал, что и он в своем маленьком городке нашел по душе человека. Он приходил ежедневно. Появлялась в окошке его голова, и начинались беседы…

Немецкий я знал еле-еле. Но, странное дело, мы всегда понимали друг друга. Иногда к словам приходилось прибавить рисунок, и Карл был вне себя от радости, узнавая слова незнакомого для него языка. Так же радовался он и моим успехам».

Петр Ильич поднимается из-за стола, идет в рабочую комнату и приносит незапечатанный конверт с письмом.

— Карлу… Написано, видите, по-немецки. Очень хочется его порадовать — уроки в Арау не позабыты!

Однако не только знанием языка, не только теплотой неожиданной дружбы обязан Петр Билан Карлу Келлеру. Всегда веселый, швейцарец умело скрывал тревожные для беглеца из Германии вести. И только однажды, явившись к окошку, сразу сказал: «Все в порядке. Мы победили. Тебя переведут в горы на ферму. Но будь и там осторожен — у фашистов длинные руки».

Позже и не от Карла я узнал: немцы очень настойчиво добивались выдачи, объявили меня даже преступником рейха. И власти Швейцарии, опасаясь гнева фашистов (не забудем: шел 42-й!), были готовы выдать меня. Но Карл поднял на ноги своих друзей-интеллигентов.

В правительство пошли письма и телеграммы протеста… Вам он этого не рассказал, и я узнаю еще одну прекрасную черту человека — скромность».

* * *

«Небольшая деревня в Альпах имела название Шафисгайм («Овечий дом»). Меня определили работать к фермеру Цублеру. И я прожил в каморке рядом с хозяйским домом лето, зиму и начало другого лета».

У него было положение батрака, которого хорошо тут кормили, но работать надо было с рассвета и до заката. Петр косил сено, убирал кукурузу, картошку, на нем была забота о десяти коровах, паре лошадей и паре свиней.

«Я не ленился. И мое умение работать хозяина восхищало. Наблюдая, как я управляюсь с шестипудовым мешком кукурузы, он подзывал своего тестя: «Вот как надо работать, фатер!»

«Фатер» до этого был хозяином фермы. Но потом продал ее зятю и попал к нему в батраки. Родственных отношений между людьми не было. Зять все время покрикивал: «Фатер, фатер, дело не ждет!» Петр садился за стол с хозяином вместе, «фатер» же готовил еду в своей каморке. И ни дочь, ни внуки ни разу не приласкали старого человека — он был только работником, к тому же слабым, и стариком помыкали.

«Это меня коробило. Я попытался сочувственно говорить со стариком, но понял: таков закон здешнего общежития».

Любопытные — «повидаться с русским» — стали приезжать и на ферму. Расчетливый хозяин брал за это с них плату — «работник простаивает». И это никого не удивляло — платили и говорили. Особенный интерес к русскому появился зимой, когда в Альпы с Востока дошло слово «Сталинград».

«Я чувствовал: швейцарцы повеселели. Угрозе вторжения фашистов в республику был положен конец. И — парадоксы жизни! — благодарность за это тут, в тихом, не знавшем горя уголке Альп, люди хотели выразить мне.

Я должен был рассказывать о Сталинграде, хотя в этом городе не был ни разу. Со мной хотели выпить бутылку пива, сыграть в шахматы. Я понимал, что по мне тут судят о моей Родине, и старался даже в мелочах не уронить себя».

Однажды в «Овечий дом» приехала машина с пятью военными. Хозяин, чистивший хлев, растерялся и стал навытяжку с вилами, приложив к шапке руку. Оказалось, военные приехали повидать русского, и привело их любопытство, вызванное событиями на Востоке.

«Один спросил: Питер, что такое у вас катуша?» Я сказал, что это очень известная песня. Все пятеро расхохотались: «Ну, молодец, солдат, умеешь хранить военную тайну. Мы слышали, это у вас такое оружие: пф… пф… пф…» Я сказал: «Не знаю…» Я и вправду не мог тогда знать, что есть у нас такое замечательное оружие — «Катюша».

Стали приезжать на ферму русские эмигранты. Однажды хозяин позвал Петра с сеновала: «Там к тебе какой-то старик…»

«Старик был похож на высокий высохший гриб и назвался князем Волконским. Он заплатил хозяину. И два дня мы сидели в моей каморке. Старик плакал, слушая рассказ о том, что я пережил и видел в Германии, и говорил: «Сукины сыны… Сукины сыны…» Он расспрашивал обо всем, что было у нас в стране до войны, просил говорить о казавшихся мне тогда нелепых подробностях. «Ну а как кричат петухи?.. Много ли снегу в полях?.. С каких лет детей водят в школу?» Он клал на колено мне руку: «Ты говори, говори, мне все интересно…»

Когда прощались, старик опять заплакал. «Ты вернешься и, я уверен, будешь счастливым. А я… Пешком, на четвереньках пошел бы. Поздно!»

Эта встреча со стариком будет у меня в памяти до конца дней. Я тогда особенно остро почувствовал: нет горя большего, чем остаться без Родины».

Светлыми днями на ферме были воскресные дни, когда приезжал Карл. Тридцать километров на велосипеде были для него пустяком. Уже у калитки он кричал: «Петр!» — и друзья обнимались.

Каждый раз Карл привозил новости, среди которых на первом месте стояли вести с Востока. Он говорил с восхищением: «Ну молодцы ваши! Ну молодцы!»

«Однажды Карл привез кисти и ящик с красками. Я мог теперь каждый свободный час отдавать делу, по которому очень соскучился. С Карлом мы уходили в горы. Я ставил раму с холстом на самодельный мольберт, а Карл садился на валун сзади. Я писал. И целый день мы могли говорить».

Хорошо продвинулись дела с языком. Петр уже сносно говорил по-немецки. Карл к своему французскому, итальянскому, испанскому и немецкому тоже накопил хороший запас русских слов. «Имена существительные мы осилили быстро — помогали рисунки, а когда дело дошло до глаголов, было много смешного. Никак не удавалось объяснить, например, что значит по-русски: плавать. «Преподавателю» пришлось лечь на землю и показать. Карл, когда понял, стал хохотать. И с того дня, принимаясь за русский, он говорил: «Ну, Петр, давай плавать…»

«Судьбой написанных в Альпах этюдов я не интересовался. Карл увозил их какому-то парикмахеру и тот присылал мне краски, кисти и холст. Портреты обычно дарил тем, с кого их писал, — мне важен был процесс рисования и письма, я учился… Успех на выставках в Женеве и Берне? Не помню. Возможно, что позже Карл или тот парикмахер послали на выставку то, что у них задержалось…»

Писались картины не только с натуры.

Пищу воображению давали воспоминания. По памяти Петр писал украинские хаты в садах, гусей на лугу, одесскую пристань. Однажды написал проселочный шлях и поле подсолнухов.

«Этот пейзаж я заключил в самодельную раму и повез подарить Гансу, тому, что увидел меня на пороге голого после Рейна. С волнением постучал я в знакомый домик из серого камня. Но вышла только жена хозяина. Увидев меня, он заплакала: «Ганс умер. Сердце…»

В тот день я сходил на берег, к месту, где выплыл. Постоял с велосипедом у самой воды и подивился: как же мог переплыть? Рейн в этом месте широкий и неспокойный».

* * *

Очередная новость, привезенная Карлом в «Овечий дом», сразу же взволновала Петра: «Организован лагерь для русских, бежавших из Германии». «Я попросил Карла возможно скорее узнать все подробности, и, когда он снова приехал, я сказал: «Карл, мое место там!»

В мае 1943 года Петр Билан перебрался в этот лагерь и узнал, что он не единственный, кто переплыл Рейн. В Швейцарию из фашистского плена бежали вплавь через реку, на бревнах по Женевскому озеру, по железной дороге с военными грузами, шедшими из Франции.

Спаслись, однако, лишь немногие из бежавших. «Тут, в лагере, встретил я нескольких человек, с кем мысленно попрощался апрельским дождливым вечером. Они бежали из лагеря целой группой. Бежали под пулеметным огнем. И для многих Рейн стал могилой».

В русском лагере интернированных собралось девяносто человек. Это были люди, прошедшие ад лагерей смерти, выжившие и несломленные. «У нас были особые счеты с фашистами. И все мы хотели тогда одного: скорее к своим — и на фронт».

В ожидании часа, когда можно будет покинуть Швейцарию, русские в лагере жили боевой группой с воинской дисциплиной и армейским порядком. Тут скрытно действовала партийная организация (секретарем ее был Владимир Зайцев), был налажен контакт со швейцарскими коммунистами (связным был Владимир Савченко, переплывший Рейн сорока днями позже Билана — «чтобы не окоченеть, я смазался солидолом»). Командиром группы был сильный, волевой человек, старший лейтенант Николай Рогачев.

«У Рогачева я стал чем-то вроде чапаевского Петьки. Выполнял много его поручений. И в первую очередь из красного полотна сделал знамя с серпом и молотом. Знамя повесили над фронтоном барака. Не могу без волнения вспоминать, как много значил тогда для нас в швейцарском лесу этот лоскут материи. Мои способности рисовальщика годились и для других важных дел. По памяти я нарисовал портреты Ленина и Сталина. Мы повесили и рисованную карту, на которой каждый день по тайно полученным сводкам отмечалась линия фронта».

Два раза на своем велосипеде навещал Петра в лагере Карл. «Охрана была не слишком строгой, и мы, как прежде, могли прогуляться, «поплавать» в море немецких и русских слов.

Чувствуя скорое расставание, я написал несколько небольших холстов и подарил их Карлу на память».

В начале 1944 года интернированные в Швейцарии русские поездом (власти сделали вид, что не заметили побега) двинулись через Женеву в Марсель. «Где-то во Франции я бросил в почтовый ящик открытку: «Карл, я еду на Родину!.. Нашей дружбы я не забуду».

— И я ее не забыл. Писем не писал. Жизнь — штука сложная, и я опасался Карлу чем-нибудь повредить. Буду до конца откровенен, себе тоже лишних забот не хотелось. Да и много ли все мы пишем друг другу писем, хотя и клялись когда-то в окопах писать непременно? А теперь вот, прочтя ваш очерк в газете о встрече с Карлом, я понял, что обязательно должен был ему написать. Ведь он что угодно мог подумать о моей судьбе…

* * *

Конец у этой маленькой повести о драматических днях человеческой жизни хороший.

В 1944 году пароходом из Марселя отряд Рогачева прибыл в Одессу. «На пристани, прислонив к перилам листок бумаги, я написал: «Нина, я здесь, в Одессе!» И написал адрес, который хранил три года в памяти как спасательный талисман: «Карла Маркса, 2». Одному из мальчишек, с любопытством глядевших на нашу выгрузку, я положил в карман горсть итальянских конфет и дал записку: «Мчись что есть мочи!» В ту минуту я не знал еще, что меня ожидает. Одесса только-только была освобождена. Жива ли Нина? Что с ней? И тут ли она?

Нина Викторовна заботливо подливает нам чаю и в этом месте рассказа подносит к глазам платок:

— Из Одессы я была эвакуирована за несколько дней до занятия ее немцами. Жила в Подмосковье. Работала в колхозе под Харьковом. Потом — Урал, Сибирь… Вернулась в Одессу, как только ее освободили… В тот день я прилегла чуть вздремнуть. Работала на заводе художником и ночь просидела над юбилейным адресом нашему знаменитому глазному врачу Филатову. Вдруг стук… Запыхавшийся мальчишка… Записка… Я побежала. Я думала, сердце у меня разорвется…

Они шли от пристани строем, и я сразу узнала Петра в четвертой шеренге. Я побежала рядом и говорила одно только слово: «Петенька… Петенька… Петенька…»

«Как и все, я сразу попросился на фронт. Но был оставлен в Одесском округе. А когда война кончилась, мы с Ниной поехали доучиваться.

Поступали в Ленинградскую академию. Она прошла сразу, а мне пришлось два года работать и поступать потом в Киевский художественный институт…»

И вот позади тридцать пять лет послевоенной жизни. Она у Петра Ильича и Нины Викторовны сложилась хорошо, как и должна была сложиться у хороших, честных, трудолюбивых, небесталанных людей.

— Хлеб добываем любимым делом. А это уже — половина счастья, — говорит Петр Ильич, показывая мне рисунки Нины Викторовны в книжках для малышей и репродукции своих картин в журналах и в книгах по искусству. — Мы еще хоть куда! Но, конечно, теперь уже «с ярмарки едем». А вот Галя с Игорем — на пороге всего. Способные ребята! И я жду от них больше, чем ждал от себя. Дети должны идти дальше отцов.

Семья Биланов живет и работает дружной артелью. Есть у них хорошая мастерская. На видавшей виды старенькой «Волге» летом они уезжают писать этюды — бывают в колхозах, непременно ставят шалаш у Десны, они влюблены в Киев, как только могут быть влюблены в этот город киевляне-художники.

— Все у нас хорошо. А эти вести от Карла сделали нашу семью просто счастливой.

В письме я приглашаю Карла приехать. Все подробно ему изложил. — Петр Ильич читает вслух выдержки из письма. После знака «PS» в нем все уточняющая приписка: «Карл! Купи билет в Киев и приезжай, об остальном позаботимся мы, Биланы».

Разговор окончен, и мы с Петром Ильичом сидим у окна, за которым в пахучих волнах черемухи, вишен и яблонь сходит с ума соловей.

— Странное дело, соловей у меня каждый год почему-то вызывает тревогу. Вспоминаю тот июнь у границы — вот так же не давал заснуть соловей. И взрывы. А он поет… Так и осталось в памяти. Июнь каждый год пробуждает тревогу. Одолевают воспоминания…

Нас всех в июне одолевают воспоминания.

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{18–19 июня 1980 г.}

Уполномоченный флота

Журналист «Комсомолки» Василий Песков представляет сегодня нам интересного человека, журналиста Юрия Шумицкого. Среди участников и гостей Олимпиады он будет, как говорится, иметь свое лицо — пешком дошел в столицу из Владивостока, напряженно работал в пути и будет рассказывать о спортивном Олимпе своим друзьям, морякам. Путь Шумицкого к его полюсу — олимпийской Москве — представляете сами, был очень нелегким. Но выносливость, дисциплина, упорство, жадный интерес к родной стране помогли ему победить.

На днях мы дружески встретим посланца флота в Москве, а сегодня — рассказ о его путешествии.

Дмитрий Шпаро, руководитель штаба экспедиции «Твой полюс».

Л. Твардовский, «За далью — даль».

* * *

25 июля 1979 года в 10 часов утра из Владивостока в Москву отправился человек. Если бы самолетом — неудивительно. Поездом — тоже.

Пошел пешком! Оркестра у дома № 16 на Океанском проспекте по этому случаю не было. Но были любопытные и друзья.

— Юрка, одумайся!

— До Хабаровска — и вернется…

— Нет, упрямый, дойдет…

Всю дорогу он помнил проводы. И дошел!

Сейчас, когда вы читаете этот очерк, он на подходе к Москве. Обычным человеческим шагом (шесть км в час) пройдено двенадцать тысяч километров. Год в пути. Рейсовый самолет из Владивостока в Москву летит 12 часов. Поезд идет семь суток. А шагом — год! Порадуемся, что есть еще на земле прекрасные чудаки, и присмотримся к человеку.

* * *

Мне о нем написали из Братска еще зимой.

«Был у нас… Обязательно встреть!» Написали знакомые мне ребята. С их помощью узнал график движения пешехода, послал ему письмо в дорогу, и три недели назад под Горьким, на проселке возле села Афонино, мы увиделись.

Живой, интересный, общительный человек.

В характере его в первую очередь я отметил бы доброту и, как принято сейчас говорить, коммуникабельность — располагает к себе с первых же слов. Думаю, что дорога этому научила. Но и дороге при каждодневной встрече с людьми был нужен человек любознательный, неприхотливый и терпеливый. Иного дорога бы непременно отторгла.

Физически в полной форме — загорелый, подтянутый. Дорога его не измочалила, не истощила, хотя потерял он четырнадцать килограммов веса, износил десять пар ширпотребовских туристских ботинок, исписал полсотни карманных книжек и заполнил три объемистых дневника, куда «просеивал», снабжая схемами и рисунками, все самое интересное, что увидел.

На маленькой речке, утекающей в Волгу, два дня мы кормили с ходоком свирепых в этом году комаров — варили еду, изучали прожженные у костров карты, перебирали по косточкам снаряжение. И, конечно, мы говорили.

Зовут путешественника Юрием, Юрий Михайлович Шумицкий. Он коренной дальневосточник. Родился там в 1943 году. Воспитывался у деда, но после войны с отцом, строителем по профессии, объездил половину Сибири и долго жил на Урале. Охота к странствиям, таким образом, объяснима. Но Юрий считает, что корни страсти к хожденьям надо искать в характере его деда. И в самом деле, генетика поработала — дед, Шумицкий Иван Митрофанович, четырнадцати лет от роду ушел из черниговского села на восток. Мальчишку с хорошим голосом отец прочил в церковные дьяконы, а он взбунтовался и один из семьи ушел за телегой с переселенцами. И пришел к океану.

На востоке парнишка из-под Чернигова, впрочем, сел крепко на корень: стал кочегаром, потом помощником машиниста, потом машинистом («Одним из первых машинистов на Дальнем Востоке!»). Двадцати семи лет от роду за двести верст от Владивостока в деревне Сибирцево машинист присмотрел для себя невесту. Ей было пятнадцать. Обвенчались тайком. И родителям будущей бабки Юрия Шумицкого оставалось только, вздохнув, благословить молодых. Жили Мария Федоровна и Иван Митрофанович Шумицкие в счастье и согласии. «Дед очень любил бабушку. Когда она умерла, он сказал: «Без нее и года не проживу». Меньше года он и прожил».

— Как отнеслись бы дед с бабкой к твоей затее?

— Дед, прищурясь, спросил бы: «Дойдешь ли?» Бабушка стала бы отговаривать… Мое упрямство — от деда. А стихи и все в душе, что с годами не хотелось бы растерять, — от бабки…

Юрий служил в армии. После окончил университет, выбрав для профессии журналистику.

Последние годы работает на радиостанции «Океан». «Рассказывал морякам и рыбакам о суше. О разных делах на ней. Они знают мой голос…»

Идея «пройти на запад путь деда и увидеть страну» зрела давно. Сделано было несколько проб пешего путешествия — «увидел: могу!». Но конкретный план перехода родился в кабинете начальника Владивостокской базы рыболовного флота Диденко Юрия Григорьевича. «Юрий Григорьевич более часа слушал меня и сказал: «Тезка, я тебя понимаю. Но, дружище, у всякого путешествия должен быть смысл. Море тебя поддержит, но вот условие: идти и работать! Ты ведь знаешь, что любят слушать на море. Будешь посылать с суши свои впечатления. Рассказывай обо всем интересном, что сам увидишь.

Море со своей стороны обязуется посылать тебе на дорогу «суточные» и «ночные», еду, обувку, бумагу, карандаши, магнитофонную пленку, ну и приветы, конечно. Будешь уполномоченным флота!»

Крайком комсомола одобрил идею, но пожелал: дойти в Москву непременно к Олимпиаде!

…На свежую карту — мне для подарка — зеленым фломастером Юрий наносит свой путь.

Через всю страну, сначала ломаной линией вдоль границы, огибая с юга Байкал, а потом от Омска волнистой полоской вдоль параллели пробегает зеленый шнурок. Страшно подумать? Тысячи километров! Масштаб у карты: в одном сантиметре — 80 километров. За день ходок удлинял зеленый шнурок на карте всего лишь на полсантиметра: сорок километров за переход — таков был график.

И вот уже рукой подать до Москвы. С паспортом наравне хранится у ходока занятная книжка — точь-в-точь собрание командировочных удостоверений: слово «Прибыл…», роспись, печать. Без малого триста печатей: квадратные, треугольные, круглые. Ставили их в лесхозах, в кабинетах начальников станций, в пунктах милиции, в школах, сельсоветах и горсоветах. «Подорожная книжка» — свидетельство: человек не летел над землей, не ехал по ней, а шел.

25 июля 1971 года в 10 утра из Владивостока в Москву вышел Юрий Шумицкий.

* * *

О дороге, об уроках дороги и снаряжении…

Он шел, конечно, не «звериной узкою тропой».

Путь лежал вдоль государственной магистрали Запад — Восток. Иногда он шел в буквальном смысле по шпалам. Чаще — по дороге автомобильной. Но этот дорожный хребет, как правило, был только руслом движения. «Ноги не терпят шпал. По автостраде идти почти всегда скучно.

Проселок, пешеходная тропка — вот радость для ходока! Спрямляя путь или чуть его удлиняя, именно эти дороги предпочитал».

Компас оказался ненужным, и ходок подарил его мальчишке еще в Хабаровском крае.

Шел по крупномасштабной карте. И постоянно прибегал к средству, которое в старое время до Киева доводило. Ботинки в пути менялись. (Их посылали ему в намеченный пункт моряки.) А ноги — одни!

Знающий человек еще до похода ему говорил: «Не дойдешь. У человека же ноги, а не копыта! Мозоли тебя остановят». В этой истине он убедился уже в Хабаровском крае. Мозоли! По всем правилам надо было остановиться и ждать, пока заживут, но тогда пришлось бы идти целую пятилетку. Стал сдабривать ноги мазью и бинтовать пальцы. Больно было, но шел. «Теперь все в порядке. Куда угодно могу дотопать».

Распорядок дня был строгим. Где бы ни ночевал: в крестьянской избе, будке путевого обходчика, в палатке или гостинице, в 4 утра — подъем, в 5 — уже на дороге. К обеду, если в пути ничего не случалось, норма пути была уже за спиной. «На сон хватало четырех часов.

Остальное время тратил на поиск ночлега, беседу с людьми, сидение над дневниками, на ремонт снаряжения и письма с дороги».

Снаряжение… «Все подбиралось тщательно. И, в общем, грубых ошибок я избежал. Но все же тридцатикилограммовый рюкзак оказался тяжеловатым. Пришлось облегчить его на пять килограммов — отослал назад приемник, «вечерний костюм» и еще кое-что».

На траве под ветлою мы с Юрием разложили содержимое рюкзака. Котелок, ножик, ложка и кружка, ножницы, шило, иголки и нитки, шнур, моточки проволоки, свечка, соль, спички, сахар, чай, лук, крупа, консервы рыбные и мясные, фляга со спиртом, палатка и полиэтиленовая накидка (в дождь график не нарушался!), фотокамера, магнитофонные пленки, пакет с лекарствами, пакет НЗ, ну и блокноты.

По сезонам содержимое рюкзака почти не менялось. Отсылалась на зиму (у Волги снова вернулась к нему) палатка. Менялась одежда. Летом она стандартно-туристская, зимой же на голову под лыжную шапочку надевался подшлемник (в сильный мороз еще маска!). На тело, помимо белья, надевались трикотажный спортивный костюм, штаны, водолазный свитер и морская на меху с капюшоном штормовка.

«Идти было легко, но всюду мой вид в зимней морозной Сибири вызывал удивление и любопытство — так легко в Сибири не одеваются.

Особенно высоко поднимались у встречных брови при виде моих ботинок. И я завел себе валенки. В рюкзаке в них хранились от замерзания продукты, а остановишься отдохнуть, сразу ботинки долой, и ноги — в валенки.

С минуту ногам неуютно, а потом, как дома на печке. Переобувался и перед тем, как войти в поселок. Таким вот образом двое валенок износил»…

Ну отнесем к снаряженью и бороду. Отпуская ее вначале, пожалуй, ради пижонства, он потом понял: зимой борода — это шарф, предохраняющий от простуды, а летом — защита от комаров.

Еда и лекарство… «Консервы мне слали от моря. Среди жестянок с мясом и рыбой всегда находилась одна-другая с икрой — знак внимания рыбаков». Посылки дожидались получателя на дороге и приходили всегда исправно, но это была лишь малая часть довольствия ходока. Кормила сама дорога! «Летом повсюду было много «подножного» корма: черемша, земляника, грибы, малина, шиповник, рябина.

Ловил и рыбу! Вычисляя маршрут, старался обедать, где есть хоть какая-нибудь столовая.

Ну, из песни слова не выкинешь, «хлебом кормили крестьянки меня…», остановишься на ночлег — непременно накормят. Сельские люди, в Сибири особенно, удивительно добрые.

Так что дорога не отучила от молока, яиц, от свежих и квашеных овощей, фруктов. Едал я много пельменей, строганину, лущил кедровые орешки. Почему-то постоянно хотелось лимона, но, увы, на всей дороге ни разу этот желанный плод не увидел».

Главным двигателем в пути был чай. За дорогу ходок исхарчил чая полсотни пачек. Попутно сделал открытие: чай, подаваемый в столовых и чайных, почти везде таковым не является. Чем заваривают? — с виду как будто крепок. Этот всесоюзный секрет буфетчиц раскрыли ему где-то перед Уфой: «Чем заваривают… Да сахаром жженым, голубчик!»

Спирт из фляги потреблялся только наружно для растирания. Твердо держался правила: ни глотка! Соблазны, понимаете сами, были почти каждый вечер. «Юра, ну за знакомство, с дороги!» Полушутливо отказывался: «Я за рулем. В четыре мне подыматься». Некоторые обижались. Но иначе бы я не дошел. За год много всего насмотрелся. Сколько хороших людей в прямом и образном смысле теряют дорогу только из-за того, что не было духу сказать: нет, не могу!

О лекарствах… «Взял их немного. И почти все они, исключая бинты, пластырь и мазь, не пригодились. Я простужался. Лучшим средством в этих случаях были: баня, русская печка, горячее молоко с маслом. Раза четыре ставил горчичники — наденешь поверх свитер и утром встаешь совершенно здоровый.

Маленькие уроки, усвоенные на этой очень большой дороге…

«Идти легче зимой, чем летом. Зимой ходьба согревает и идешь в нужной норме. Летом же изнываешь от пота и надо час-полтора, чтобы прийти в себя после сорока километров. Зимой же выпил стакан молока, прислонился к печке спиной и через десять минут уже бодрый…

Наибольшую потребность испытываешь не в еде, не в сне — в бане!..

Всюду у людей есть потребность услышать тебя и поделиться чем-то своим. Иногда я слышал исповеди, которые не доверят, возможно, даже близкому другу. И это потому, наверное, что я — прохожий, пришел и ушел. Со мною проще облегчить душу…

На первой же тысяче километров понял: проситься в богатый дом на ночлег бессмысленно. Не пустят. А если и пустят, будешь чувствовать себя неуютно. Стучись туда, где, сразу видно, живут средне. Наблюдение это время от времени подвергалось мною проверке. И теперь я скажу: это закономерность…

Автодороги не везде плохи, но всегда они плохи на границе двух областей. По этой примете даже без карты можно определить: скоро — соседняя область…

Каждый город непременно приветствует дисциплинированных водителей. И только в Чебоксарах я встретил табличку «Дорожка для пешеходов»…

— Больше всего на дороге хотелось в театр и в баню. Но в баню в этих чиненых портках не зазорно. А вот в театре побывал всего один раз, в городке Воротынец, — видел пьесу «Энергичные люди» по Шукшину…

Пять дней в неделю он шел, два отдыхал, то есть работал. Журналисты на радио одалживали ему магнитофон, и Юрий Шумицкий говорил на пленку то, что увидел и пережил, беседовал у микрофона с интересным попутчиком или встречным. За год дороги он отправил на «Океан» тридцать восемь посылок.

Это были репортажи о Зейской ГЭС, о ребятах из Тынды, строящих БАМ, о местах под Читой, где суждено было жить декабристам. Пешеход рассказал морякам о Байкале, о том, как услышал, а потом уже увидел славное, окруженное сушей море. Рассказал, как непривычно и удивительно видеть в начале зимы убитую холодом землю и шумящую, незамерзшую воду. Он обнаружил: тут, на Байкале, осело много моряков-ветеранов — «все-таки море!».

В Братске «уполномоченный флота» тоже нашел интересные вести для моряков. Рассказал об огромных лещах местного моря, которыми тут угощали («Берегли с лета специально кого-нибудь удивить, и вот я нагрянул…»). Но главное — рассказал, чем живет сейчас легендарный сибирский город, рассказал о замечательной школе юнг, руководимой строителем Братска Фредом Юсфиным, о давней сердечной дружбе этой «морской единицы» Сибири с Владивостоком.

Интересно, взволнованно рассказал пешеход морякам о селе Шушенском, о встрече в Алтайском крае с осевшим тут капитаном-дальневосточником Матвеем Малаховым.

Старик волновался у микрофона — «Все хорошо, не хватает глазу полоски воды». За Курганом ходок спугнул у проселка стаю гусей. «Был туман, пролетели от меня в одном месте. Подпрыгнув, мог бы коснуться крыльев…» Это был повод для радиоразговора о том, какой бывает весна в озерном, степном Зауралье.

В своих репортажах ходок заметил границу Европы и Азии, рассказал о поразившей его старинной, однако не постаревшей Елабуге, рассказал, какой была встреча с Волгой…

Судя по письмам и телеграммам, опережавшим идущего, сухопутный ходок стал почетным членом едва ли не каждого корабля на востоке. «Известий от Юрки» всюду ждали с большим нетерпением. Если случалась задержка, на «Океан» с океанов по эфиру летели запросы: «Что там с Шумицким? Как он идет?»

Весь флот — рыболовный, торговый, военный — болеет за ходока. Поначалу на кораблях заключали пари: дойдет не дойдет. Теперь, когда стало ясно, кто выиграл, гадают: успевает ли на Олимпиаду? («Комсомольская правда» просит «Океан» срочно передать всем болельщикам: успевает!)

Две недели назад Юрий звонил из Суздаля:

— Понимаешь, удача! Во-первых, город — глаз нельзя оторвать, а во-вторых, в музее дают мне письмо с нашей плавучей базы «Суздаль» — интересует рыбаков город. Развил я тут бурную деятельность. Суздальцам рассказал о плавбазе — шутка ли, двенадцать тысяч людей на борту и на траулерах! Ну и для «Суздаля» шлю о Суздале репортаж. Записал голоса старожилов, скрип старинных ворот, звоны колоколов, пение жаворонка над городом, рассказал о заповеданной старине городка, о здешних его кузнецах, камнетесах, о резных окошках с цветами. Это все, хорошо знаю, в море важно услышать…

Такая была работа в пути. Но на пленку, конечно, шла лишь часть впечатлений. Главное собиралось в дневник и копилось в душе. Этот запас богатства сам Юрий выражает пока лишь словом Твардовского: «Все дни и дали в грудь вбирая, страна родная, полон я тем, что от края и до края ты вся — моя, моя, моя!»

* * *

У волжского костерка Твардовского мы вспомнили не единожды. Во-первых, приближалась дата его рождения, во-вторых, для обоих он был любимым поэтом. И еще потому, что путешественник, выбирая в дорогу «одну-единственную книгу», положил в рюкзак «Диогена», но уже где-то под Хабаровском обменял мудрости древнего грека на томик «За далью — даль».

Дорога далась ему нелегко. Надо было постоянно себя преодолевать. В самом начале ощутил необходимость иметь перед глазами какой-то пример, сильное доказательство: трудности одолимы. «И этот пример я нашел: солдат- пехотинец! Пехота — пехом — пешком от Волги к Берлину… Вся дорога моя стала дорогой этого пехотинца. Хабаровск был на ней сражением под Москвой — надо было выдержать во что бы то ни стало. А Байкал — уже Сталинград: почувствовал силу. На Урале в душе сияли огни салюта Орла и Белгорода, Волга была — как солдату граница. Ну а Москва — это уже победа!»

Ощущение бесконечности земли — одно из главных его впечатлений от путешествия. Самолеты и спутники сделали землю шариком. Но пеший человек шарообразность земли не чувствует. Для него она по-прежнему плоская, такая же, какой была для Дежнева, для Хабарова. «Иногда мне кажется, что это во сне или в каком-то бесконечно длинном фильме я видел Амур с его мостами и островами, на катерке «Бойкий» пересек Енисей, видел лес Забайкалья и сопки над ним, видел степи то скучные — в пору волком завыть, то нарядные и просторные, как океан… Я ел в дороге клюкву и виноград с ветки.

В Приморье видел на придорожной грязи след тигра и видел потом на огромных пространствах снега, истоптанные зайцами… Видел, как наступает зима в Забайкалье и как приходит весна в Зауралье. Видел, как лезет в небо морозный дым над домами в Бурятии. Знаю также жару с комарами и не прохладным дождем… В Саянах я шел то с горы, то на гору. И помню острый сквозняк тоннеля длиною в два километра…

Сколько перешел речек вброд, по льду, на лодке, по мостам и мосткам? Не знаю, сколько. Много!

Вымокал и в проруби, и под дождем… До Урала пил воду, ни о чем не заботясь. Охотники научили: если вода течет — можно пить. Начиная с Урала я перестал доверять текущей воде.

В Волге, хотя вода была еще холодна, искупался. Это я себе еще у Амура наметил: искупаться!

Долго шел. В Амурской области видел, как по-над Зеей в китайскую сторону летели с севера гуси. За Омском опять увидел гусей, но теперь они летели с юга на север. Аж защемило сердце. Они к гнездовьям, а я все иду…

В ясные ночи в россыпи звезд я наблюдал светлячки спутников. На каком-то из них были наши ребята. (Такое стало обычное дело, что я уже и не помнил, сколько раз за мой переход улетали и возвращались!) Пока я топаю сорок своих километров, сколько космической пряжи навертит эта наша «железка» вокруг Земли! Я для сидящих в ней все равно, что мураш, чей путь по тропе иногда совпадает с моим. В такие минуты тянуло писать стихи».

Семь раз на границах часовых поясов переводил ходок стрелку часов назад («С Казани живу по московскому времени»). Какие места на этом пути показались наиболее живописными? «Юг Красноярского края и горный Алтай!» Какой город запомнился больше всего?

«Пожалуй, Елабуга. Может быть, настроение было особое… Большие города ни понять, ни даже осмотреть как следует не было времени.

А маленький город и пуще того — село, сельцо, лесной поселок, заимка — в них все на виду: и хозяйство, и сам человек».

«Сколько селений я видел? Не считал. Много. Помечал в дневнике лишь те, что чем-нибудь глаз зацепили. Названием, например».

Он обнаружил: вся Россия полна Березовок, Ельней, Тополевок, Сосновок, Осиновок, Загорий и Забугорий, они всюду — от океана и, наверное, до Ленинграда. И есть названия неповторимые. «Они на нитке дороги, как жемчуга. Например, поселок Зима, недавно глухая, а теперь всему свету известная Тында, Тулон, Квиток, Чита, Усолье-Сибирское, Выезжий Лог, поселок Ерофей Павлович («Не все знают, что это — имя и отчество Хабарова. Строителям Транссибирской дороги очень хотелось почтить имя великого землепроходца, но был уже город Хабаровск, вот и решили назвать станцию так необычно).

Шумницкий не просто шел. Он еще и работал!

Примета главная на пути: Дальний Восток и Сибирь строятся! «Дороги, электростанции, электролинии, вышки и «блюдца», телетрансляции, поселки, заводы, плотины, мосты, туннели, пристани, аэродромы — это все скоро и споро обретает права на огромных пространствах».

«С уваженьем глядел я на рельсы и давней железной дороги. Я видел на новой линии в Тынде великолепных ребят и много разных машин.

Понял, как трудно класть рельсы в диких местах. А ведь первую нитку, положенную во времена моего деда, пожалуй, даже и прадеда, линию со станциями Зима, Чита, Ерофей Павлович тоже строили русские люди. И это, конечно, был подвиг не меньший, чем нынешний, — были тогда у людей лишь тачки, кирки, лопаты…»

Открытием на пути были приметы жизни и быта людей, сложившиеся за Уралом за многие годы. Все было интересно: где и какие колодцы, где и как ставят дома, что пьют, что едят, какую водят скотину, какие чтут праздники, как говорят, какие песни поют, как встречают и провожают гостя, как хоронят умерших…

Поразила путника-горожанина обыкновенная русская печь. «Это какое-то чудо!» — помечает он в дневнике под живописным ри сунком. «Печи начались в Забайкалье, и потом я видел их всю дорогу. На подходе к Москве встречаются реже, но все же встречаются. В сибирском рубленом доме печь — сердцевина всей жизни. Скоро согреться надо с мороза — прислонился спиной и сразу ожил. Суши на печке одежду, обувку, зерно. Груши-яблоки сушат.

В самой печи варят, парят, пекут хлеб, пироги, томят молоко — весь день в печке пища будет горячая. И главное, агрегат этот, произведенный к жизни смекалкой людей и долгой русской зимой, — автономен! Он независим ни от каких поломок и катаклизмов. Охапка дров — и радуйся теплу-огоньку. И надежность! В одном месте я видел сгоревший дом, а печь цела, действует. Люди новый дом рубят, а печкой, пока новую не сложили, продолжают пользоваться. Даже и кот в печурке сидит по привычке…»

Еще один гимн мог бы пропеть Юрий Шумицкий баням. До Хабаровска и после него дорожную пыль смывал он в озерах и речках. А с холодами, как только отправил домой палатку, печи и бани сделались главной радостью на дороге. В планах — написать о странствиях книгу — слово бани подчеркнуто ходоком. «Целый трактат возможен о банях! Где как строят, где и как греют воду, как парятся.

Веники существуют, оказывается, не только березовые, но и дубовые, ореховые, сосновые…

Городские и поселковые коммунальные бани не имеют, конечно, уюта бани единоличной, но хороши тем, что тут можно отвести душу нечаянным разговором. В бане все одинаковы, все равны, и языки чешут, особенно не стесняясь. Мне в одном месте тер спину и ходил по ней березовым веником полнотелый веселый мужчина, сибирячок. И я ему тоже спину исправно отделал. А одеваться пришли, гляжу, мужчина штаны с лампасами надевает — генерал! Я малость даже смутился, а он обнял: «Что ты, Юрий, дойдешь до Владимира, заходи в гости!» — прилетел генерал в Забайкалье на родину, навестить брата».

«Дорога без людей и селений скучна. Но если селения часты — тоже невесело. Там, где люди реже видят себе подобных, они приветливей и душевней». До Байкала и за Байкалом почти до Урала его принимали за рыбака. В этих местах слово турист имеет понятие отвлеченное. Просто так в этих местах не ходят. Ходят на серьезную рыбалку, на охоту. А если так — подозрительно.

«В сельце Томзавод постучался я вечером в домик, что победнее. Открыли. Засветив лампу, хозяин-старик меня оглядел.

— Геолог?

— Нет, — говорю.

— Тогда что же, топограф?

Качаю головой: «Нет».

Старик вздохнул:

— Ну, все понятно. Это бывает. Это со всеми может случиться. От сумы да от тюрьмы не отказывайся… Все люди. Только, если пожелаешь меня убить, то у меня ничего нету.

Я все объяснил, достал «подорожную книжку» с печатями. Дед внимательно поглядел.

— Ладно, ложись у печки.

Развязывая рюкзак, вижу — с печи из-за ситцевой занавески кошкой скользнула бабка и спешно стала одеваться, не слишком громко ругая деда:

— Всю жизнь такой. Пускаешь кого попало. Ночуй сам! Ноги моей больше не будет! — и скрипнула дверью.

Утром она появилась. И очень удивилась, увидев нас с дедом, мирно беседующими за чаем… Симпатичные старики. Я и фамилию записал: Гладковы — Михаил Трофимыч и Татьяна Ивановна».

Вся дорога — сплошные встречи. С одним человеком лишь перекинулся словом, с другим провел целый вечер и подружился, с третьим шел вместе, сидел у костра, к четвертому залез в экскаватор.

Сейчас в окончании пути ходок многим хотел бы послать приветное слово. Очень многим.

На вопрос — кому же в первую очередь? — он сказал: «Ну запишем такую фамилию — Борис Пшеничный, охотник из Томзавода. Не просто обогрел, накормил, расспросил. Хорошо понял меня! Сказал: «Не семья бы да не корова, сам бы пошел!» Начертил мне план ближайшего бездорожного перехода, дал лыжи — «станут не нужны — бросишь». Запишите еще — Фред Юсфин, старожил Братска. Встретил по-братски!

Обогрел, обласкал. И ведь это он, догадываюсь, написал в «Комсомолку», чтобы состоялась и эта вот встреча».

Относились к необычному ходоку, конечно, по-разному. Вспоминает он и насмешки, иронию — «тебе как же платят, поверстно?».

Было сочувствие, восхищение, удивление, зависть — «столько увидел!». У Байкала в Клюевском леспромхозе, когда он пришел, учителя собрали всех ребятишек и ходок, обсушившись, провел с ними большой урок географии. Не расходились почти до полуночи. Написали гостю в дневник: «Юрий Михайлович, своим переходом вы осуществляете живую связь между людьми».

Были у ходока на пути пункты с пометкой: «святые места». Таким местом в Приморье было село Сибирцево — родина его бабки. «Хотелось увидеть хоть какой-нибудь след ее жизни».

В ряду «святых мест» значились у него бамовская Тында, места обитания декабристов возле Читы, город Братск, село Шушенское, столб на границе Европа — Азия, переход через Волгу, Суздаль, Москва. И еще Бирюли под Кузнецком и Златоуст на Урале.

«В Бирюлях я встретил друзей, с которыми после армии работал на Енисее — мерил шестом фарватер».

Со Златоустом у Юрия связана юность. Сюда перевели на работу отца, и младший Шумицкий учился три заключительных года в школе. «Я, как многие, баловался стихами (и сейчас балуюсь!) и в восьмом классе, помню, получил таинственное письмо: «Сделаешь уроки, приходи по адресу: 2-я Айская, 2. Постучи в окно с зеленым абажуром». Я сделал все, как предписывало письмо, нашел с зеленым светом окно… Так состоялось мое крещенье в литературном кружке «Оазис», который в школе вела учительница немецкого языка Гертруда Рудольфовна Эрбэ, самозабвенно любившая Пушкина и всю поэзию.

Не покривлю душой, если скажу, что вслед за бабушкой, дедом, отцом это человек, которому я обязан всем, что имею в душе хорошего… 24 апреля этого года с волнением я отыскал в Златоусте 2-ю Айскую улицу. Она была на месте. А окно с абажуром? Прошло ведь двадцать два года. И вот он, щемящий сердце зеленый свет! Как и тогда, в детстве, страшно волнуясь, я постучал. И слышу, скрипнула дверь. Слышу знакомый голос… Я не писал, что иду, и, понимаете сами, сколько радости было у зеленого абажура. Гертруда Рудольфовна постарела, конечно. Сидела, укрывшись в теплую шаль. В гостях у нее в этот вечер была еще одна старушка учительница. Пили чай, вспоминали, читали стихи. И я рассказывал. Гертруда Рудольфовна говорила: «Юра, ну неужели это возможно — до Златоуста пешком?..»

* * *

Я сказал Юрию, что очень ему завидую. Его дорога кого из нас не манила?! Многие пролетали страну с Запада на Восток и обратно, но именно пролетали, о чем Твардовский сказал очень емко: «Края земли, где сроду не был, куда стремился столько лет, корысти мало — видеть с неба, как будто местности макет». А Юрий Шумицкий осилил пространство обычным человеческим шагом. И это, возможно, главное из богатств его жизни.

В заключение разговора под вербами у речушки я задал ходоку несколько традиционных для такого случая вопросов.

— На приглашение шоферов — «Эй, садись, подвезу!» — не возникал ли соблазн?

— Соблазнов всяких немало. Этому я поддаться не мог. Блюл чистоту эксперимента. И потом — совесть. С ней я стараюсь конфликтов не заводить.

— Одолевали в пути журналисты?

— Было. Сказать, чтобы я сторонился, — будет неправдой. Журналисты во многом мне помогали: рассказывали, например, на что обратить внимание в области и районе. Ну и сами, конечно, расспрашивали. Но я в самом начале поставил для себя рамки: не суесловить.

— Ну а этот вот наш большой разговор…

— Надо ж кому-нибудь все рассказать…

Думаю, будет понятно, если скажу: в Москву не хотелось войти эдаким экзотическим бородатым бродягой. В олимпийский город хочу войти человеком, для которого год минувший был трудовым.

— Не скучновато ли было без спутника?

— Скучновато. В одном месте увязался за мной симпатичный, как видно, бездомный пес.

Три перехода шел. А в Дальнереченске мы расстались. Выходил в дождь. Глянул, лежит мой спутник на сенце под крылечком. Посвистел ему, пойдем, мол. А он виновато глядит. И остался.

— Встречались в пути животные дикие?

— Больше всего комары!

— Несешь в рюкзаке какой-нибудь талисман?

— Я не любитель разных вещиц… Но всю дорогу со мною письмо от дочки. Ей шесть. Писать еще не умеет. Прислала рисунки. Я с бородой, ноги-спички, и летят надо мной птицы и самолет.

— Понимаю, что это не восхожденье на Эверест и не дорога на полюс, и все же был ли случай крайней опасности?

— Был случай. От Томзавода (это Кемеровская область) решил спрямить путь и рискнул идти уже заросшим тайгою Екатерининским трактом.

Мне дали лыжи, нарисовали в книжке приметы леса. И я пошел. Выбился из сил, пройдя примерно две трети пути. Ночь опустилась. Мороз под тридцать. И я потерял уверенность, что иду верно. Две сопки осилил, а на третью — ноги подкашиваются. Иду на лыжах, но почти что по пояс в снегу — тяжесть моя с рюкзаком не для лыж. Три шага сделаю — остановка. Потом стал ползти, хватаясь за ветки. Весь мокрый. Прислонился к березе, чувствую, что сейчас же усну. Стыдно признаться, заплакал. И слезы меня отрезвили: так бездарно проститься с жизнью?! Заставил себя снять рюкзак, выпить, хотя и холодно, чаю, съесть кусок мяса. Снова пополз. За два часа еще с километр, не больше, продвинулся. И услышал далекий гул лесовоза — оказалось, верно иду…

— Долго будешь жить, Юра! Ну, а если бы жизни, ты знал, осталось всего… один день. В каком месте дороги ты хотел бы его прожить?

— Ну, пожалуй, я выбрал бы это: Выезжий Лог, юг Красноярского края. Почему? Ну, во-первых, удивительной красоты места. Я вошел в него вечером. Было тихо, морозно. Светила луна. Услышал, как проскрипели перья летевшей на ночлег птицы. Дорога вилась по распадку. Справа и слева — оцепеневший заснеженный лес. Вверху — полоска звездного неба, внизу — полоска незамаранной белой хрустящей дороги. И, как божья коровка, я на этой дороге. Усталый, иду и думаю о ночлеге. Вижу домишко, занесенный почти до крыши. В снегу к двери лаз, как тоннель. Окно светится. Дым из трубы ровный, как свечка. Оказалось — гостиница. Одна большая просторная комната.

Топится русская печь. Посредине тяжелый стол с домотканой скатертью, на нем кувшин с водою, краюха хлеба. Горит лампа, тикают ходики. Прислонился к печи спиной, не дышу от счастья… Сколько я видел разных гостиниц!

Обычно топить начинают, когда придет постоялец. А тут натоплено, деревянный пол вычищен, выскоблен добела. Пришла старушка — «директор гостиницы», поставила на стол сало, яйца. «Для кого ж это, бабушка, — говорю, — так приготовили, натопили?» «Как для кого, вот ты пришел…» Если бы был я верующим человеком, то рай представлял бы себе вот таким Выезжим Логом.

— Встречались ли на пути такие же ходоки?

— Под Хабаровском встретились двое ребят из Московского авиационного института — Валентин Локтев и Александр Калинин. Они доехали от Москвы на велосипедах. Много дали дельных советов о еде, о ночлегах. Им очень хотелось сделать для меня что-нибудь хорошее. И один хлопнул себя по колену: «Земляничная поляна!» На листке подробно, как будто я должен был отыскать какой-нибудь клад, ребята обозначили в лесу под Вязниками поляну, на которой, как было сказано: «Ложись и ешь землянику ртом!» Удивительное дело: иду и все время помню об этой поляне.

— Были поводы улыбнуться?

— Ну как же нет! Вот полистать бы книжки…

А по памяти… Ну вот, вспоминаю резную надпись на воротах в Сибири у старинного дома: «Без коровки голодно, без овечки холодно».

Помню старуху в поселке Тулун. Продавщица взвесила сыру. Старуха глянула и запротестовала: «Ты что же мне одних дырок нарезала!»

А под Казанью, в деревне, старик попросил меня разуться, оглядел ноги, спросил о здоровье и по жаловался: «А я ослаб. И все новшества! Как перевели атмосферу на эти чертовые гектопаскали, так, чувствую, сразу похужело».

Маленький комариный наш костерок на речушке тихо испускал дух. Пришло время прощаться. Со словами деда Хоттабыча: «тох-теби-тох, теби-тох!..» я выдернул из бороды ходока два седых волоса. Юрий рассмотрел их без огорчения, но с любопытством: «Когда выходил, не было». Он снова раскрыл помятую в рюкзаке книжку Твардовского, нашел в ней страницу и прочитал: «И трезвый опыт не перечит, что нам дорога — лучший быт: она трясет и бьет, а — лечит, и старит нас, а — молодит».

* * *

Он подходит к Москве. Последний раз позвонил из Петушков Владимирской области: «Три перехода — и я у цели!»

…В Москву на Олимпиаду прибудет около трех тысяч журналистов. Со всего света они прилетят на самолетах, приедут в автомобилях, автобусах, в поездах. Но самую длинную дорогу по земной суше один журналист осилил пешком.

Он пока что не подал в олимпийский пресс-центр заявку, не до того было — шел! Но мы надеемся: среди пишущей, говорящей и снимающей братии место ему найдется. «Комсомольская правда» ходатайствует о его аккредитации. Для всех нас важно, чтобы моряки, так горячо болевшие за своего ходока и ждавшие вестей от него, могли бы услышать: «У микрофона Юрий Шумицкий. Я говорю из Москвы…»

 _{Фото автора. 5 июля 1980 г.}

Дошел!

Юрий Шумицкий в Москве

Вчера в два часа пополудни Юрий Шумицкий закончил пешее путешествие по маршруту Владивосток — Москва.

В соответствии с гектопаскалями день был дождливый и ветреный. Москвичи (газетчики, журналисты радио и телевидения, а также представители Министерства рыбного хозяйства и ЦК ВЛКСМ), прибыв к месту условленной встречи, никак не могли найти виновника торжества. Наконец кто-то обратил внимание на шестик-вешку у пересечения шоссе Москва — Горький с кольцевой дорогой. И в кустах обнаружили крошечную палатку. В ней сном праведника спал теперь уже хорошо нам известный ходок от Тихого океана. (Пришел с опережением графика и спасался от ливня в палатке.)

— Юра!! — и под зонтами возле палатки, под плакатом «Юра, обнимаем тебя в Москве!» начались объятия, поздравления, поднесение хлеба-соли, фотосъемка, нетерпеливые расспросы у микрофона и даже чтенье стихов.

Напомним: за спиной пешехода двенадцать тысяч километров пути, год дорожной жизни и напряженной работы. И можно было понять волнение человека, сказавшего: «Я счастлив, что осилил эту дорогу… Счастлив, что увижу Олимпиаду. Счастлив, что вижу всех вас на пороге Москвы…»

Радость окончания необычного путешествия через всю страну разделяют многие люди.

В редакцию звонят по телефону и шлют телеграммы: «Поздравьте Шумицкого!» А у входа в Москву пешехода первым поздравил сегодня утром летчик-майор: «Я читал газету. Вы, наверно, Шумицкий?.. Дайте пожать вашу руку».

В 14 часов 34 минуты 7 июля Юрий Шумицкий прошел под мостом кольцевой дороги на границе Москвы. Добро пожаловать, пешеход!

 _{Фото автора. 8 июля 1980 г.}

Вблизи стадионов…

Москва. Один из ее уголков. Тихо, как и восемь веков назад, течет река, давшая имя некогда малоприметному городку. На этом месте, возможно, были луга, лес подступал к берегам, паслись тут кони, на речной глади с прибрежной горки мы увидели бы челноки рыбаков, торговые лодки, груженные солью, хлебом, посудой, мехами.

Жители славянского поселения на Москве вряд ли знали о существовании в Греции местечка Олимпия. Культура далекой заморской страны приплывала сюда лишь в образе строгих, рисованных на кипарисовых досках богов. Сколько событий, больших и маленьких, пронеслось над землей, чтобы из далекой, лежащей в руинах Олимпии люди понесли огонь давних добрых традиций к Москве-реке, в город, ставший великим.

Москва растет непрерывно. Вернемся мысленно на это место, не на восемь столетий назад, а восемь десятков лет, к началу этого века. Историки и старожилы Москвы легко воссоздадут облик всего, что было на этой излучине вод. Но это будет опять же почти деревенский пейзаж — луга у воды, нечастые строения. Эти мосты, этот камень, обрамляющий воду, эти здания, автострады и монументы построены на глазах ныне живущих людей. Вглядитесь в силуэт панорамы: вот справа иголка Останкинской башни, послевоенный высотный дом, недавней постройки дома, небоскреб СЭВа.

В центре — постройка с «иголочки», белокаменное здание Совета Министров РСФСР.

В канун Олимпиады на нем укреплен герб республики, и в солнечный день с высокой точки хорошо видна перекличка золотых бликов шапки Ивана Великого и золоченых часов и герба на этом тоже белокаменном здании.

Перекличка веков. Символ роста и величия древнего города.

Хозяйка Олимпиады в праздничном одеянии.

…Между тем огонь из Олимпии — на пороге Москвы. Сегодня его доставят к зданию Моссовета. Юрий Долгорукий, при жизни не слезавший с коня, обшаривший глазом пределы родной земли, не мог даже в очень богатом сне увидеть будущее основанного им города. Сегодня бронзовый всадник встретит огонь из Греции.

И если уж говорить о монументах, то уместно вспомнить о колеснице с четверкой коней над фронтоном Большого театра. Так же, как олимпийский огонь, эта греческая квадрига с Аполлоном на колеснице символизирует перекличку веков, перекличку культур, единение всего лучшего, что накоплено человечеством во имя мира и дружелюбия.

Когда намечается город Олимпиады, принимается во внимание много разных возможностей города-претендента. Есть ли у него нужные спортивные сооружения и способен ли он быстро построить недостающие? Способен ли город разместить, обслужить многие тысячи гостей и спортсменов? Справится ли он с непростыми транспортными проблемами?

Может ли обеспечить быструю передачу лавины нынешней информации, четко организовать соревнования, обеспечить удобство и безопасность спортсменов? И так далее. На эти вопросы Москва четыре года назад без колебаний ответила: «Да!» И сегодня всем видно: слово и дело у Москвы не расходятся — «Москва готова к Олимпиаде…».

Есть и еще один пункт, не упускаемый из виду организаторами Олимпиад. Интересен ли город? При слове «Москва» колебаний ни у кого не было — древней столице великой страны есть что показать приезжему человеку. Ее ценности на виду. Но каждый хозяин, ожидая гостей, конечно, хочет, чтобы гости увидели в его доме все самое интересное. Москва хорошо понимала эту потребность людей и готовилась к встрече.

И вот мы видим хозяйку Олимпиады уже в праздничном одеянии. Нет, мы не имеем в виду многочисленные украшения, эмблемы, плакаты, разноцветные полотнища, спортивные флаги и прочие атрибуты большого спортивного торжества. Заметно похорошела Москва в своей каменной плоти. Даже старожилы ее как бы заново открывают. Сбросили леса новостройки, которых в столице было в последнее время немало. И мы видим сейчас много новых нестандартных и интересных зданий. Москва как-то сразу сделалась многоцветной, яркой, подтянутой и опрятной. Убеждаешься, как немного, в сущности, надо, чтобы каждая улица «заиграла». Один фасад дома почищен, другой окрашен в подобающий цвет, малозаметному ветерану из прошлого века вернули его изначальный облик, и сразу улица обрела какие-то новые грани, обозначилась в ней «изюминка», которую в спешке и повседневности не всегда замечаешь. Есть улицы, по которым не хочется ехать, по ним хочется пройти неспешно, неторопливо, доставляя радость и глазу, и сердцу. Таковы, например, Кропоткинская, Пироговская с их умело проявленной самобытностью.

Квадрига коней на Большом театре — древний символ искусства и спорта.

Заново открываешь для себя и районы новых застроек. За метромостом, обратив внимание на «Синюю птицу» — эмблему недавно открытого Детского музыкального театра, обнаруживаешь: весь прекрасный зеленый этот район столица отдала детям. «Синяя птица» тут покровительствует театру, цирку, Дворцу пионеров, гостинице «Орленок», зеленым лужайкам со скульптурами персонажей сказок, песен и детских книг…

Ну и, конечно, Москва позаботилась о своей старине. Реконструкции прошлых лет унесли из прежней застройки кое-что неизбежно, кое-что по просчетам и нерадивости, но, надо быть справедливым, в последние годы много сделано для реставрации старых зданий, церквей и целых ансамблей. В преддверии Олимпиады работы были активизированы, и мы видим сейчас над Москвой сияние молодого золота на куполах, видим сочетание белого с красным в стенах древних построек. Тщательно отреставрирована самая заметная постройка Москвы — собор Василия Блаженного. Кажется, подтянулась, выпрямилась, обрела сочные краски известная всему миру колокольня Новодевичьего монастыря. В Филях восстановлен шедевр петровской эпохи — церковь Покрова…

Полагая, что гости столицы не превратятся только в спортивных болельщиков, Москва позаботилась, чтобы их время было заполнено интересными зрелищами и экскурсиями. Культурная программа Олимпиады — это выступление лучших артистов и музыкантов страны, это открытые двери всех московских театров, концертных залов, эстрад, музеев, парков и выставок.

Синяя птица над крышей театра.

Мы попытались объехать все открытые к празднику выставки и отчаялись — выставок много!

Третьяковская галерея собрала уникальную экспозицию живописных полотен «Москва старая и новая».

Все, кто интересуется прошлым столицы, к зрительным впечатлениям от прогулок по городу могут тут получить впечатляющие картины старой Москвы с зелеными двориками, с колодцами, с деревянными мостами и лодочными перевозами, постоялыми дворами, старым Кремлем, типами людей, картинками быта.

«Русские самовары», «Выставка стекла», «Деревянная посуда», «Дымковская игрушка», «Художники-анималисты» — так называются выставки, открытые в разных других местах города. Самый большой выставочный зал столицы отдан художникам, посвятившим творчество спорту. На ВДНХ можно увидеть большую выставку, посвященную всем сторонам жизни народов страны. А в Главном выставочном зале Союза художников показано все, что могут делать искусные руки людей из дерева, кости, камня, железа, глины, фарфора, жести, стекла, соломы, ниток, лозы… Тут собраны ковры, посуда, одежда, игрушки и украшения, кружева, резьба и чеканка, созданные руками народов нашей страны, живущих от Карпат до Чукотки и от Таймыра до Закавказья и Средней Азии…

Москва сделала все, чтобы Олимпиада стала не только праздником спорта. Олимпиада в Москве — это и праздник искусства, праздник общения людей, важный момент узнавания.

Город, впитавший в облике своем жизнь многих поколений, для тысяч гостей, несомненно, станет открытием. И это важно. Это значит, что олимпийские встречи сближают людей, помогают им понимать друг друга. Москва для этого сил никогда не жалела.

 _{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{18 июля 1980}

«Мерна, стройна, благочинна»

Такой оценкой, емкой и выразительном, встретила Москва появление еще одного храма, сбросившего строительные леса в 1694 году. То было время утверждения на троне молодого Петра, время неспокойное, переменчивое, время, когда приоритет в строительстве отдавался кораблю, а не церкви, когда на пушки переливались колокола.

Церковь возвел в подмосковной усадьбе Фили дядя царя Лев Кириллович Нарышкин, уцелевший в Москве во время стрелецкого бунта, когда сам молодой Петр, вскочив ночью на лошадь, ускакал за спасительную стену Загорского монастыря. Лев Кириллович исполнил данный в минуту крайней опасности обет построить «церковь добрую», исполнил усердно, благо был царский дядя не беден и с положением в государстве (был он первым министром — возглавлял посольский приказ). Большие деньги, лучшие материалы и лучшие мастера были привлечены на строительство. Мать царя Наталья Нарышкина не раз открывала дворцовый ларец, давая на церковь. Сам Петр пожаловал 400 червонцев — немалые в те времена деньги.

И удалась постройка на славу. Опыт и вкусы русского зодчества в ней были обогащены опытом зарубежным. Она утвердила стиль, который позже искусствоведами будет назван «нарышкинским барокко». Это прихотливое узорчатое сочетание красного кирпича с белым камнем, парящая невесомость постройки, богатая резьба по камню снаружи и по дереву внутри, позолота, яркие, сочные краски иконописцев, оставлявших в то время каноны крайнего аскетизма. В Москве немало построек этого стиля. (Недавно обновленная колокольня Новодевичьего монастыря — это «нарышкинское барокко»), но церковь в Филях является образцом. Уже давно она значится во всех справочниках мира шедевром русского зодчества, внесена в список ЮНЕСКО особо важных памятников старины. Повод вспомнить о ней сегодня немаленький. Закончена полная ее реставрация. И она предстает перед нами в прежнем своем благолепии — «…мерна, стройна, благочинна», добавить хочется: радостна!

Церковь в Филях стояла когда-то в подмосковном селе среди пажитей и лесов. Сегодня большая Москва обтекла ее со всех сторон большими постройками, дорогами, высоковольтными электролиниями, метро подходит почти что к самой ее ограде. Среди этой обыденной плоти новой Москвы церковь (она значится филиалом музея Андрея Рублева) стоит драгоценным цветком. Ею сейчас приезжают полюбоваться многие москвичи, на Филевскую улицу пролегают маршруты автобусов многочисленных зарубежных гостей. Случайный человек остановится тут, пораженный красотой и величием обновленного храма. И нашу общую благодарность за этот праздник для глаза и сердца надо поделить между теми, кто когда-то храм возводил, и теми, кто возродил его красоту.

Триста лет для постройки — время значительное. И она много всего претерпела от солнца, дождей, морозов, а также и человека.

В 1812 году Наполеон, наблюдая златоглавую панораму Москвы, купола церкви в Филях, стоящей вблизи Поклонной горы, тоже, конечно, заметил. Солдаты честолюбивого корсиканца в храме с золоченым иконостасом и шедеврами живописи устроили швальню, а нижнюю «зимнюю церковь» отвели лошадям. (Поразительный факт: когда несколько лет назад реставраторы вскрыли в церковной подклети один за другим три пола — деревянный, чугунный и плиточный, — по ней разнесся явственный запах конюшни. Полтораста лет постройка хранила этот своеобразный след нашествия на Москву!)

В войну недавнюю церковь тоже претерпела немало. Пять ее куполов были сняты — «лишить немецких летчиков ориентиров». Кирпич и камень по той же причине были покрыты зелено-бурыми пятнами маскировочной краски.

Крыша во многих местах была продырявлена немецкими «зажигалками» и осколками от зенитных снарядов.

После войны руки не сразу дошли до забот о древней постройке. Дождь, снег, бузина и березки, пустившие корни по многочисленным карнизам, шалости ребятишек, по веревке сверху проникавших вовнутрь постройки, и склад случайных вещей в подклети превратили знаменитую церковь если и не в руины, то в состояние, требовавшее колоссальных усилий для возрождения.

Когда две старушки, жившие на положении сторожей в церковной пристройке, открыли железную дверь впервые сюда пришедшему реставратору, Ирина Ильенко увидела: шедевром Нарышкина владеют птицы. Стрижи, галки, совы и воробьи прекрасным сообществом жили под крышей. Их гнезда виднелись в нишах и на карнизах, в ажурном плетенье иконостаса, в паникадиле. «Картина была невеселой, но реставраторы знают и худшие точки отсчета, и потому к делу я приступила с верой: памятник можно восстановить в прежнем величии». Это было двадцать семь лет назад. С того времени Ирина Ильенко для всех уже стала Ириной Валентиновной, а церковь в Филях сделалась главным делом ее жизни, ее судьбою.

Академик Д. С. Лихачев в недавних своих размышлениях о русском характере приводит записки Рериха, который, обнаружив в Оксфордском словаре два слова — «совет» и «указ», получивших «мировое хожденье», вспоминает еще одно русское слово, эквивалентов которому нет ни в одном языке. Слово это: «подвиг». В жизни любого народа и человека есть место подвигу. Но только в русском языке это понятие выражено одним точным словом.

То, что сделала Ирина Валентиновна Ильенко для возрождения постройки в Филях, определяется словом «подвиг». Неторопливо, в точности следуя руслом науки о реставрации, приступила она к делу, не предполагая, однако, как далека победа от первых ее шагов. Перечислить все, что сделал этот настойчивый человек, невозможно. Тысячи разных обмеров, обращений к документам, «ощупывание рукой и мыслью» каждой детали постройки, поиск материала для реставрации и мастеров — все это было ее заботой.

Путь любого реставратора розами не усыпан.

Всегда надо что-то отстаивать, доказывать, просить, убеждать, одолевать преграды, которые жизнь в изобилии громоздит на каждом шагу. Много мастеров-реставраторов побывало в Филях. Хорошие, добросовестные люди. Но, поработав тут год-друтой, благодарные Ирине Валентиновне за науку, за мудрость, за уроки прилежания и мастерства, покоренные ее верой в дело, они все-таки уходили: кто на учебу, кто на вовсе новое место работы. А она оставалась.

«Иногда я по многу часов бывала в церкви одна — так лучше думается». Так один на один с древностями постигала она тонкости знаменитого стиля, законы, которым следовали три века назад каменщики, плотники, живописцы, резчики, позолотчики. Ею сделано много открытий, полезных для ведения грамотной реставрации. По подписям под иконами и резными фигурами иконостаса выявила она подлинные имена мастеров, украшавших постройку Нарышкина.

В это же время Ирина Валентиновна руководила громадными по объему восстановительными работами в Рязанском Кремле, возвращала первоначальный облик деревянным домам, где в разное время проживала семья Ульяновых. Работы эти проведены с блеском.

В этом убеждается каждый из побывавших в Ульяновске и в Рязани. И вот наступил теперь час, когда засияла всеми красками церковь в Филях.

Постройка стоит, как невеста. Днем в ее красно-белом кружеве и в золоте куполов забавляется солнце, ночью она подсвечена прожекторами с той же силой свечей, как и храмы в Кремле, как Василий Блаженный. Обширная площадь вокруг постройки сияет молодой травкой. (Кучи давнего мусора, пивные ларьки, стоянка автоколонны не без участия Ирины Валентиновны тут ликвидированы). Парадно одетый милиционер прохаживается вдоль ограды и уже с видом богато осведомленного человека объясняет другу по службе, какие ценности ему доверили сберегать.

Мы с Ириной Валентиновной сидим на ступеньке белой пологой лестницы, ведущей в верхнюю церковь. Внизу, в подклети, слышится пение — идет концерт старинной народной песни. В луче прожектора, бьющем в золотой купол, порхает ночная мохнатая бабочка.

— О чем думает победивший тут реставратор?

— Думаю, что двести восемьдесят пять лет назад, когда строительство было закончено, кто-нибудь так же вот при огне наблюдал бабочку, и было у него радостно на душе…

Хорошо видеть счастливого человека! Многочисленные заботы с неизбежными спорами, тратой нервов, с выбивающим из седла нарушением планов и сроков, большая ответственность и немаленькие заботы семейные не повлияли плохо на характер Ирины Валентиновны. Спокойный, неторопливый голос, абсолютное знание дела, доброжелательная обстоятельность. «Спасибо за похвалу. Но давайте посмотрим, верно ли все записали… Подчеркните: работа производилась комбинатом ВПНРК — Всесоюзным производственным научно-реставрационным комбинатом Министерства культуры СССР. И главное — имена мастеров!

Это ведь их руками все сделано…» Проверяем в блокноте… Каменщики — Иван Никитович Тихонов, Петр Емельянович Отдайкин, резчики по дереву — Иван Матвеевич Дубровин, Борис Иванович Чиканов, Евгений Григорьевич Шлихт, столяры — Николай Семенович Салтыков, Владимир Михайлович Рядов, Дмитрий Александрович Михалев, мастера по металлу-Юрий Бородкин, Василий Ралдугин, позолотчики — семья Гусаровых… «Всех, огорчаюсь, перечислить нельзя, но этих прошу назвать непременно».

С двумя из перечисленных тут людей я беседовал. Оба не прибеднялись, не говорили, что дело было пустячным, — цену уменью своему знают, но оба сказали: «Поклониться в пояс надо Ирине Валентиновне. Ее глазом, ее знанием и требовательностью все тут достигнуто».

Спасибо всем, кто старался. Но Ирина Валентиновна Ильенко — главный именинник на этом празднике нашей культуры. Работа ее «честна, мерна, стройна, благочинна». Ее гражданский и человеческий подвиг должен быть и замечен, и отмечен благодарностью нашей.

 _{Фото автора. 2 августа 1980 г.}

«Птицы на проводах»

Обзор писем в редакцию

«Птицы на проводах» — так называлась статья, в которой речь шла о массовой гибели птиц на линиях электропередачи. Публикация вызвала множество откликов, признающих ее актуальность и важность. «Все в статье, к сожалению, горькая правда. Полностью согласен с ее выводами и практическими предложениями» (Инженер-электрик Г. К. Цверава, Бокситогорек).

«Все так и есть. Я работаю электриком, часто бываю в поле, мертвых птиц вижу постоянно. Это происходит на линиях в 6 -10 тысяч вольт» (П. Алистархов, Курганская область).

Многие из читателей сообщают дополнительную информацию о проблеме. Пишут о многочисленных случаях гибели аистов. И особенно много писем из степных и лесостепных районов, где от тока гибнут орлы. Известный охотовед Б. А. Нечаев сообщает из Ростовской области: «Опоры электролиний в степи, естественно, привлекают птиц. И мы постоянно находим мертвых орлов. В последние годы численность птиц катастрофически стала снижаться.

Ружье охотника ни при чем. Сейчас немало делается для воспитания разумного отношения к хищным птицам. Но они гибнут. И потери на наших больших пространствах исчисляются сотнями тысяч». Орнитолог Б. М. Звонов сообщает то же самое из Калмыкии: «Положение катастрофическое. Линии электропроводов являются для орлов гильотиной!» Свое письмо орнитолог снабжает снимком погибшей на его глазах птицы. Мы публикуем снимок, повторяя с ним рядом и уже знакомую читателям фотографию той самой «гильотины» — опору электролинии в 10 тысяч вольт.

Что делать? Сотни людей предлагают решения. Почти каждое письмо сопровождается маленьким чертежом и трогательным предложением с частой припиской вроде вот этой: «Я не специалист, но, чем черт не шутит, вдруг мыслишка годится?» (А. Желудков, Серпухов).

Большинство предложений, к сожалению, не учитывает законов передачи энергии, не учитывает и того, что защитные приспособления на существующих линиях должны быть предельно просты и дешевы. Но вот предложения здравые: «Защищать опасные зоны на проводах кусками трубок из пластика или резины. Наладить их производство — дело несложное» (В. Сергеев, город Сургут; А. Руссо, Кишинев, и другие).

Предложение второе: «Над поперечной планкой опоры крепить шалашиком две металлические рейки — птицы не смогут садиться» (А. Жужа, Краснодар). Но многие понимают: птицы все же будут стремиться где-нибудь сесть — и предлагают поверх проводов «в форме антенны для телевизора» делать присады. Есть предложение — провода вешать не на жестко и сверху крепленные изоляторы, а на висящие снизу. Авторы этого предложения сознают, правда, что подобная реконструкция обошлась бы недешево, и считают: этот способ надо иметь в виду при проектировании нового вида опор. Все предложения так или иначе полезно выслушать специалистам.

Люди, осведомленные в электротехнике, смотрят на эту проблему шире. Броницкий Мирга Антонович (поселок Буча Киевской области) считает, что модернизация старых и создание новых опор должно уступить место кабельной передаче электроэнергии. Ученый приводит выкладки и почти убеждает: кабельная сеть не дороже воздушной. «Тут есть проблемы, но вполне преодолимые. Украинское отделение института «Сельэнергопроект» готово предоставить всем заинтересованным нужную помощь и информацию». Близкую к этому мысль высказывает и Леонид Павленко: «За рубежом волнующая нас проблема решается применением так называемых самонесущих изолированных проводов. В Финляндии, например, линии, выполненные такими проводами (типа АМКО), составляют более 60 процентов. По данным авторитетной фирмы, линии, выполненные проводами АМКО, по стоимости соизмеримы с воздушными линиями, выполненными не изолированными проводами… При такой передаче энергии в лесах не надо прорубать просек, а в степных зонах — никакой опасности птицам. Заинтересованным могу предоставить всю имеющуюся у меня информацию. Адрес: Одесса, 56, Солнечная, 7/9, кв. 124».

Заманчиво! И важно, чтобы заинтересованные нашлись. Но разумным, наверное, будет все это считать пока что «журавлем в небе», а нам важнее сегодня «синица в руках» — орлы-то гибнут! И надо что-то делать без промедления.

Обстоятельное письмо по существу проблемы прислал в редакцию старейший в стране инженер-электроэнергетик Борис Сергеевич Успенский (Москва). «Я работаю в области передачи сверхвысоких энергий, но, кажется, могу кое-что сказать и об этих злосчастных линиях на 10 тысяч вольт. Сначала, однако, самое главное: «Комсомольская правда» подняла серьезную, важную и конкретную проблему!

Можно только удивляться, что она обнаружилась лишь теперь, ведь наносящие столь ощутимый урон природе линии начали строиться не сегодня. Объяснение этому, правда, есть. Вначале опоры были из дерева. Дерево — изолятор, птицы не гибли. Беда повсеместной стала с заменой деревянных опор железобетонными. О конструкции этой губящей птиц опоры…

С точки зрения утилитарной она приемлема: простая, недорогая. Но сегодня этого уже мало.

Любая техническая конструкция сегодня, помимо всего прочего, должна обязательно рассматриваться еще и с точки зрения экологической — не наносит ли она ущерба природе? Это должно стать непременным законом для любого культурного инженера. Моя производственная и педагогическая практика позволяет сказать: в этом смысле инженерная культура и культура проектировщиков у нас еще очень низка. Допускаю реакцию на проблему какого-нибудь узкого специалиста: «Какие-то птички, подумаешь!» Такой человек сегодня опаснее безалаберного охотника. Конструкция, о которой мы ведем речь, оказалась порочной.

Строительство этих «традиционных» опор, безусловно, должно быть остановлено. Их не должно использовать ни одно ведомство.

Без промедления должна быть создана новая конструкция. Что касается уже действующих линий, то, конечно, их надо обезопасить с минимальной затратой средств, но надежно».

Жаль…

Борис Сергеевич конкретных решений не предлагает. Он считает: защиту должны найти сообща инженеры и орнитологи. «Реконструкцию вряд ли надо вести повсеместно. Но там, где выявлено: птицы гибнут, и где потенциальная возможность этого существует, надо браться за дело немедленно. Хочу подчеркнуть в этом деле роль орнитологов. Они должны бить в колокола тревоги. Должны требовать. Но должны и сами поворачиваться. Я знаю карты с районами частого гололеда, сильных ветров и гроз. Но есть ли карты с указанием зон, где электролинии приносят или могут приносить урон птицам? Таких карт я не знаю».

Ученый-практик предостерегает: «Не следует полагаться на добрую волю ведомств, эксплуатирующих электролинии. У них свои узкие задачи, и, делая вид, что все понимают и принимают, они будут стараться все-таки молотить свою копну. Надо публичными средствами заставить их сознавать ответственность в этом деле. Недавно принятый Верховным Советом Закон СССР «Об охране и использовании животного мира» — это закон для всех. На пороге одиннадцатой пятилетки важно побудить все ведомства, причастные к данной проблеме, закладывать в планы нужные средства и нужные материалы для ее разрешения».

А как на публикацию в «Комсомольской правде» откликнулись сами ведомства? С небольшими сокращениями приводим официальные письма в редакцию.

Министерство энергетики и электрификации СССР: «Проблемы гибели птиц, затронутые в статье «Птицы на проводах», очень актуальны. (Приводятся факты, подтверждающие проблему.) В связи с этим по поручению министерства институт «Сельэнергопроект» совместно с институтом ВНИИприрода Министерства сельского хозяйства СССР приступил к выполнению исследовательской работы: «Элементы конструкции опор ВЛ. 6-10 киловатт, предотвращающие гибель птиц». Для этого в Киргизии создается специальный испытательный полигон. На нем с помощью ручных хищных птиц будут опробованы все существующие типы опор и возможные способы их модернизации. В результате будут предложены безопасные для птиц опоры, а также защитные устройства для установки на существующих линиях. Предварительные работы ожидаем получить в конце текущего года. Заместитель министра Ф. В. Сапожников».

Министерство нефтяной промышленности СССР: «В министерстве рассмотрена статья «Комсомольской правды». По затронутому вопросу мы обратились в институт «Сельэнергопроект» Минэнерго СССР, являющийся головной организацией по разработке типовых опор высоковольтных линий 6-10 киловатт, применяемых и на трассах магистральных нефтепроводов. Институт сообщил, что в плане 1980 года предусмотрена выдача необходимых производственных рекомендаций. После их получения Миннефтепром примет меры по внедрению их на вновь строящихся линиях, а также тех, что находятся в эксплуатации. Начальник управления главного энергетика В. Д. Кудинов».

Министерство газовой промышленности СССР сообщает редакции, что в срочном порядке оно организует опытные участки на действующих линиях газопроводов в Северном Казахстане. Там работники института ВНИИгаза и объединения «Саратовтрансгаз» будут испытывать конструкции, защищающие птиц. После испытаний будет налажено промышленное производство защитных средств на линиях ЛЭП Министерства газовой промышленности. (Добавим к этому: в группу испытателей вошли инженеры Борис Иосифович Хмельницкий и Анатолий Александрович Города, поднявшие тревогу по поводу гибели птиц.)

На выступление «Комсомольской правды» откликнулись также Государственный комитет СССР по стандартам и Государственный комитет СССР по делам строительства. В присланных письмах признается важность и своевременность выступления газеты. Практические решения различными ведомствами будут приняты после анализа работ на упомянутых испытательных полигонах.

Примем к сведению эти сообщения.

И в нужное время снова вернемся к проблеме «Птицы на проводах». А в заключение обзора приведем письмо школьника. Оно напоминает: проблема существует всюду, где есть электричество и не перевелись еще крупные птицы.

«Я каждое лето езжу к бабушке в поселок Яровая Донецкой области. За ее огородом уже много лет живут аисты. В прошлом году у них было четыре птенца. Они сидели в гнезде, а родители улетали спать на столбы электрической линии — стоят на одной ноге и спят. Но в августе случилась беда: один аист сел на трансформатор, и произошло замыкание. Сбежалось много людей.

Провода гудят. Все волнуются, но не знают, что делать. Побежали за председателем колхоза. Он пришел, ему тоже жалко аиста, а что делать — не знает…

Я прочел вашу статью и теперь все хожу думаю, как же сделать, чтобы птицы не погибали? Наверное, об этом же должны думать те, кто трансформаторы выпускает и устанавливает. А пока сообщите, пожалуйста, всем, кто хочет уберечь аистов: около трансформатора надо поставить высокий столб с перекладиной! Аист непременно сядет на столб, а не на трансформатор. Хотя бы как-нибудь помочь птицам!.. Я живу в Кисловодске. Борис Симченко».

Мы благодарим всех, кто откликнулся на статью «Птицы на проводах». Будем стараться довести дело до конца. И просим извинить нас за то, что не имеем возможности откликнуться по отдельности на все письма.

_{Фото автора. 14 августа 1980 г.}

От Вожи к Дону…

(Проселки)

Вожа — река неспешная, тихая. Впадает в Оку недалече от Константинова — Сергей Есенин мог в ней купаться. Но волновавшие лирика берега речки помнят и московского князя, через два года после событий на Боже получившего титул: Дмитрий Донской.

По названиям рек мы знаем многие из великих сражений. Князь Александр прославился на Неве, Дмитрий — на Дону. Можно вспомнить сраженья на Марне и Сомме, на Волге, Днепре, Одере… Сражение на маленькой Калке предвещало русским нашествие со степного востока.

Спустя сто пятьдесят пять лет сражение под Рязанью на Воже означало: конец восточного ига не за горами.

При князе Дмитрии Московская Русь уже поднялась на ноги и почти не скрывала, что способна стать независимой. Орда растущую силу Москвы хорошо понимала. Назревало решительное столкновение. Для каждой из двух сторон оно становилось делом жизни и смерти.

В августе 1378 года татарское войско Бегича по рязанской земле, опустошая ее на пути, двинулось на Москву. Дмитрий был наготове и немедленно с войском вышел навстречу.

В прежние годы, обороняясь от частых набегов врага, русское войско не решалось ходить за Оку. В этот раз Дмитрий переправился у Коломны и встретил противника на реке Воже.

Сражение, как считают, произошло здесь, где сейчас расположен поселок Рыбное. (Ни моста, ни поселка в те годы, конечно, не было.)

Дмитрий, хорошо изучивший приемы татарского войска, нашел удобным для битвы левый берег реки. Если бы наш вертолет пролетал над этим местом после полудня 11 августа 1378 года, мы увидели бы, как конное войско кочевников форсирует Вожу и как слева плотным сомкнутым строем его ожидает войско московского князя…

Сражение было ожесточенным. Историки, тщательно изучившие возможности той и другой стороны, отдают должное полководческому таланту Дмитрия: он умело использовал местность, верно расположил свое войско, угадал замысел неприятеля и навязал бой в невыгодных для него условиях.

Атака конников Бегича была остановлена русскими, которые, выбрав момент, сами атаковали. Конница Бегича дрогнула и начала пятиться к Воже, опрокидывая в нее тех, кто еще только переправлялся. В водах реки (в те годы она была шире и глубже) Бегич «оставил во множестве и людей, и коней, и оружия, и свою голову». Победа была большой и полной. Татары бежали, бросив обоз, оружие, награбленное на рязанских землях добро.

Карл Маркс, анализируя обстановку тех лет, писал: «…Это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими».

Нетрудно понять, как воодушевила Москву эта победа и как ошеломила она Орду. Проба сил показала: Москва готова к решающему сражению. И подготовка к нему началась. Две силы история свела два года спустя после Вожи за Доном, на Куликовом поле…

Много воды утекло в этой маленькой речке за шесть веков. Но осталась зарубка в истории: «Сраженье на Воже было предтечей сражения на Дону».

_{Фото автора. Рязанская область.}

 _{24 августа 1980 г.}

Летнее половодье

(Окно в природу)

Над Мещерой мне приходилось летать в разное время года. Воды всегда тут в достатке. Но чтобы всюду вода блестела, сочилась — в августе такого не помню. Чайного цвета Пра каждое лето в межень обычно сильно тощает — повсюду сквозь мелкую воду виден желтый песок.

В этом году Пра не вошла в берега, течет, почти как в весеннее половодье. Водой из реки подперты все ручейки, все канавы, болота и бочаги.

На Оке возле Пасека паромщик сказал, что не помнит такой высокой летней воды — мостки причалов несколько раз поднимали. Такая же картина не только в низменном крае, но и во многих других областях Европейской равнины.

Причина всюду одна — нескончаемые дожди. Вся Европа минувшим летом мокла и мерзла. Англия «куталась в свитер», июля, холодного, как в этом году, тут не было 300 лет.

И в это же время в Америке стояли сушь и жара, каких тут не помнят со времен Христофора Колумба. В Техасе ртутный столбик в июне июле поднимался к отметке «44» и даже ночью не опускался ниже плюс 38. «Лопались стекла автомобилей, трескался бетон на дорогах… Погорели посевы пшеницы и кукурузы… Пало много скота и птицы… Умерли от жары более полутора тысяч людей… Огромное число жителей южных штатов было госпитализировано… Над большим районом страны долго и неподвижно держался десятикилометровый столб раскаленного воздуха». (Наше лето 1972 года!)

Таковы погодные полюса в дающем сбои механизме природы. Существует, как видно, некое «районированное» равновесие тепла и влаги на земном шаре. И если где-то с дождями густо, то неизбежно бывает пусто с дождями в каком-то другом обширном районе. Крайности влажности и жары повсюду нехороши.

У нас сухие дни уходящего лета можно пересчитать по пальцам. Горожан дожди заставляли сидеть под крышей. И не назовешь легким лето для земледельцев. Из обычно сухих воронежских мест сообщают: «Помидоры гниют на грядках, вода стоит в картофельных бороздах…» Пролетая над полями уборки хлебов, комбайны часто видишь стоящими: поработали день — остановка из-за дождя. А в тех местах, где мокро бывает даже в сухое лето, сено с лугов увозят вот так — по разливу воды.

Трактор будто плывет!

_{Фото автора. 31 августа 1980 г.}

Старая Рязань

(Проселки)

Каждый год, принимаясь за огород, тетя Шура кладет на межу тряпицу и носит в нее все, что блеснет под лопатой: бусину, черепок, костяную пуговицу, наконечник стрелы, обломки стеклянных браслетов. Кажется, эти вещицы на огороде растут. «Копаешь весной — попадаются, осенью дергаешь лук и копаешь картошку, снова пригоршня!» И так каждый год.

В июне, когда в село съезжаются археологи и главный из них поселяется в домике тети Шуры, старуха несет из закути узелок, и ученый немедля надевает очки и садится к столу: «Ну-ка, ну-ка…» Тетя Шура чуть улыбается, наблюдая детскую радость взрослого человека. «Сплошь тринадцатый век! Тебя, тетя Шура, пора уже в штат зачислять…»

Лет тридцать назад тетя Шура не сомневалась, что приезжие люди только для виду интересуются черепками, на самом же деле ищут тут золото. Но каждый год, слушая разговоры и споры под своей крышей и будучи от природы человеком любознательным, она стала вполне разбираться в находках. Отдавая тряпицу, она теперь говорит: «Тринадцатый век… А это из позднего кое-что…»

В этом году раскопки в Старой Рязани не проводились, и Владислав Петрович, всегда жаждущий видеть сокровища из земли, прямо после приветствия тете Шуре сказал: «Ну скорее хвались…» Узелок на столе появился сию же минуту. Электричества в этот вечер Старой Рязани почему-то не дали. Находки ученый разбирал при свете тонкой церковной свечки, хвалил тетю Шуру, а мне, новичку, объяснял: «Это бусина из Хорезма… Это пряслице здешнее… Осколок браслета — тоже местной рязанской работы. Все — тринадцатый век…»

В последние годы «тринадцатый век» тетя Шура находит не только на огороде. «Постоянно гляжу под ноги. И каждый раз что-нибудь попадается. Особенно после дождика, смотришь, блестит…»

Огород тети Шуры в Старой Рязани — это, конечно, лишь место случайных находок. Черепки древней посуды. Изделия из стекла, из железа, из меди (из золота и серебра тоже!) тут специально ищут. Ищут многие годы. О находках в Старой Рязани написаны целые книги. Некоторые из находок зачислены в фонд мировых сокровищ искусства. Но главное состоит в том, что эти находки помогают восстановить облик древнего города, понять его жизнь — его связи с миром, его место в старой Руси и трагедию, им пережитую в начале зимы 1237 года.

* * *

Нынешняя многолюдная промышленная Рязань имя свое унаследовала от древней столицы Рязанского княжества, стоявшей в полста километрах вниз по Оке, на изгибе реки, где южные степи ближе всего подходили к русской земле. Города нет давно, но след его явственно сохранился, не затоптан поздним строительством и не стерт ни сохою, ни плугом, хотя древнее городище многие лета пахалось.

Старая Рязань сегодня — это обветшавшая деревенька с горсткой домов, церковью, ценной как памятник, с посадками лука и хрена, древним кладбищем, перевозом через Оку. Деревня стоит на подоле, где и в давние времена вот так же, если поглядеть сверху, пестрели бы огороды, дома, сады, стежки.

Сам город стоял на круче, окруженный громадным насыпным валом и рвом. Это земляное зеленое ожерелье и по нынешний день производит сильное впечатление. Такую же древнюю насыпь я видел лишь в Переславле-Залесском.

Но там городище совсем небольшое, в Рязани же вал тянется больше чем на два километра, и он лишь немного оплыл, потерял крутизну.

По-прежнему на него непросто взобраться, по-прежнему ров возле вала ливневый дождь наполняет водой. Легко представляешь стену из дуба с башнями и воротами на валу. Но дерево не могло сохраниться, а земляная основа крепости сохранилась. Как степные курганы, она увита и скреплена травами-донником, пижмой, полынью и пахучей, тревожащей душу тимьян-травою. Вал будоражит память, пробуждает желание узнать: а что же было за этой громадной насыпью, возведенной людьми?

С Владиславом Петровичем мы обошли вал по гребню, пролетели над городищем на вертолете, потом, выбрав погожий час, посидели на самой высокой точке возле Оки. «Ну как, представляете город?» Я улыбнулся: что можно представить по месту, где многие годы сеяли рожь и картошку?

Такими видишь валы старой Рязани, когда пролетаешь на вертолете.

* * *

В 1822 году крепостной крестьянин Ефимов, пахавший зябь в городище, увидел, как под сохою что-то блеснуло. Оказалось, раскопан золотой клад княжеских драгоценностей, зарытый неглубоко, как видно, в спешке, как видно, в ту роковую зиму. Клад отослали царю. Крепостной получил вольную и порядочно денег в награду. А находка (она хранится сейчас в Оружейной палате Кремля под названием «Рязанские бармы») наделала много шуму. Встрепенулась совсем молодая тогда наука археология, оживились собиратели древностей, стали зорче глядеть под соху крестьяне в Старой Рязани.

И находки пошли одна за другой. Серебро, золото попадались нечасто, но с интересом встречалось и покупалось-перекупалось все, извлеченное тут из земли. Для некоторых жителей Старой Рязани кладоискательство сделалось промыслом и, говорят, неплохо кормило.

Нынешние археологи недобрым словом поминают кладоискателей, нанесших «культурному слою» непоправимый урок. Археологи прошлого века поначалу вели работы тоже почти любительски. И тоже с нынешней точки рения принесли вреда больше, чем пользы. Но их раскопки впервые позволили глянуть за пелену времени. Город, о котором было известно только по упоминаниям в летописях и поэтической «Повести о разорении Рязани Батыем», стал обретать для историков реальные очертания. Три крупных холма в городище, прежде всего раскопанные, оказались остатками каменных храмов.

Раскопки фундаментов выявили сходство этих построек с храмами в Чернигове и Смоленске.

И сразу стало возможным представить себе архитектуру церквей, их высоту, их силуэты над городской стеной.

Строго научные и тщательные раскопки в 40-х годах и долго после войны в Старой Рязани вел археолог Александр Львович Монгайт, передавший дело всей своей жизни наиболее прилежному из последователей — Владиславу Петровичу Даркевичу.

За годы раскопок тут найдены тысячи древних вещей, всего нельзя перечесть — остатки мечей, лопат, серпов, остатки посуды, стальные кресала и кремни для добывания огня, кузнечные инструменты, топоры, молотки, литейные формы, дужки ведер, наконечники стрел и копий. Обычны среди находок игрушки детей, украшения женщин, поясные накладки и накладки на конской сбруе, резьба по камню, по кости, амулеты из медвежьих клыков, застежки, кресты, светильники. Найден обычный для тех времен бытовой «инструмент» — костяная лопаточка для копанья в ушах. Столетия пролежали в земле гривны из серебра, безмены и гирьки, торговые пломбы. И, конечно, много на городище могил — ритуальные погребения мирного времени и могилы, где рядом и друг над другом лежат останки десятков людей — взрослые, дети. В том же временном слое: обгоревшие зерна ржи и пшеницы, пепел спаленного дерева и соломы. Это декабрь 1237 года.

Все тут найдено не в год, не в два, не в тот час, как захотелось найти. («Хотя бывало и много счастливых случайностей!») Кропотливая работа по строгому плану, «работа не столько лопатой, сколько ножом и кистью», возобновляется каждое лето. В находках многое повторяется, но были тут и сенсации.

Всегда сенсация — клад. Их найдено тут двенадцать. «Клад в рутинной работе раскопщиков — событие чрезвычайное. Это праздник.

Позднее находку положат в музее на бархат или закроют в тяжелом сейфе. Но до этого ценность кто-то увидит в глыбе земли. И такая находка — всегда неожиданность». Это слова Владислава Петровича. Сам он радость большой удачи испытал летом 1966 года, обнаружив в раскопе клад серебряных украшений. И не заморских, а кованных тут, в Рязани, в мастерской древнего ювелира!

Так представляют историки и художники облик старой Рязани.

Реконструкция штурма города в 1237 году.

В нынешней новой Рязани в музее мне показали эту находку. Массивное, холодящее руку старинное серебро с тонким, отменного вкуса узором! Кто-то из древних спешно зарыл драгоценности в мерзлую землю, когда гудел вечевой колокол, когда Рязань, возможно, уже горела и враг врывался в проломы ее защитной стены.

Однако клад кладом — он ценность яркая, впечатляющая! — но при раскопках очень важны и невзрачные с виду находки, например, застежки от книжных окладов, металлическое писало, писали которым по бересте. Это свидетельство: в Рязани были не только умелые кузнецы, гончары, искусные резчики, ювелиры, но были и просто грамотные люди, умевшие писать и читать.

Важны и совсем незаметные для стороннего глаза находки: миллиметровая жилка древесного тлена — след подполья в жилище, остаток печи, пепел дерева и соломы, кости рыб и животных. Сопоставление находок, их топография дают богатую пищу для размышлений, для реконструкции облика города, для представленья о том, что промышляли, с кем и чем торговли, на что охотились, кому молились, как радовались и веселились наши далекие предки.

Рязанское городище сейчас признается первостатейным археологическим памятником нашей страны. Все в целом оно представляет для историков подлинный клад, почти такой же, как рухнувшая под пеплом вулкана Помпея.

Находки на месте спаленного города — кресты из золота, урашения. Клад был закопан в землю в роковой для Рязани день.

Уже многие годы ведет раскопки в старой Рязани Владислав Петрович Даркевич.

* * *

Владислав Петрович намерен написать популярную книгу, «оживляющую» Рязань. И по рассказу его можно представить себе этот город.

Выбор точки для города был безупречным. Соображения стратегического порядка не потеснили заботу о красоте места. С окской кручи открываются живописные дали Мещеры, с лугами, болотцами, кустарником и деревьями. И рядом Ока. Крутые обрывы оставляют возле воды полоску земли для пристани, а выше — величественные валы. Юный Виссарион Белинский, посетивший Рязанское городище в 1820 году, написал: «Эти места достойны, чтобы на них стоял столичный город».

Со стороны хозяйственной у древней столицы тоже были все преимущества. Перед лицом — большая, богатая рыбой вода, за спиной — черноземное поле. Луга и лес рядом.

Обилие зверя, бортные угодья. Но главное — город стоял на великом водном пути. Ока и Волга с притоками и короткие сухопутные волоки связывали Рязань почти со всеми городами Руси, с караванными путями, идущими в Среднюю Азию, Персию, на Кавказ. (В раскопках находят хорезмийские бусы из сердолика и хрусталя, иранскую бирюзу, крымские амфоры, янтарь из Прибалтики, печати из Византии). Из Рязани в дальние страны увозили меха, мед и воск.

А на внутренний рынок Рязанского княжества местные мастера поставляли все — от ножа и сапог до тончайшей работы ювелирных изделий.

С Оки и с юга, с хлебных равнин далеко было видно три каменных храма. Остальной город был сплошь деревянным: дома, сараи, церквушки — все рубилось из бревен и крылось щепою и тесом. Естественно, город боялся огня.

Но в вечевой колокол били не только когда случались пожары. Молодое Рязанское княжество было на Руси пограничным со степью.

Беспокойные кочевые соседи, набегавшие с Дикого Поля, в первую очередь поживиться стремились в Рязани. Земледельцы, кузнецы, плотники, ювелиры и рыбаки обязаны были искусно владеть и мечом. Ощущение постоянной опасности, постоянные стычки со степняками (да и с соседями-единоверцами тоже!)

воспитали тут, на Оке, особый «рязанский характер» — людей предприимчивых, небоязливых, готовых с кем угодно сцепиться («за князем — в огонь и в воду!»), людей с «буею речью», упрямых и непокорных. Словом, то были люди беспокойного пограничья, у которых вечевой колокол вызвал не страх, а приливы энергии.

Жило в столице людей, по нынешним представленьям, немного — тысяч семь-восемь. Но и вся-то земля в те годы была редко населена.

Нынешний семимиллионный Лондон имел населения тридцать тысяч. И Париж столько же.

А Москва была еще городком, для которого Рязань с ее соборами и ремеслами была тем же примерно, чем является нынешняя Москва для нынешней Рязани.

Город на Оке расширялся и рос, богател, процветал. Летом 1237 года город еще не чуял беды.

На пристани теснились ладьи и лодки купцов, курился дымок над домами ремесленников. С дальних речек княжества, с Усманки и Воронежа, доставлен был урожай меда и бобровые шкурки. Но беда была уже близко. Осенью сторожевые отряды с тех же далеких речек принесли весть: из Заволжья с востока идет неведомый враг.

* * *

В музее современной Рязани есть впечатляющий уголок — панорама штурма Старой Рязани Батыем. Редкий по силе воздействия экспонат! Сначала видишь плоское полотно с огромным — черным по белому — рисунком древнего города и слышишь спокойный, повествующий голос. Потом — набат, полотно подымается, и ты свидетель того, что случилось 21 декабря 1237 года.

Город в огне. (Горшками с горючей смесью из катапульт и стрелами с огненной паклей поджечь деревянную крепость было нетрудно.)

Со стены летят еще бревна, льется смола, кипяток, еще слышен набат, но в проломы над валом уже устремились разъяренные люди с кривыми мечами. Это пятый день штурма.

В этот день Рязань перестала существовать. Мужчины-защитники все полегли. Детей, стариков, женщин косоглазые воины рассекали мечами, в иных, как в мишень, забавляясь, пускали стрелы. «А храмы божия разориша, и во святых олтарех много крови пролияше. И не оста во граде ни един живых: вси равно умроша и едину чашу смерту пиша…»

У врагов, доселе неведомых, город пощады не попросил. Защищался до последней минуты и рухнул героем. Город остался лежать в головешках и пепле. Все, чем он был богат, столетия спустя стало «культурным слоем» для археологов, полигоном для изучения жизни, от которой нас отделяет семь с половиной веков.

Рязань была первой жертвой на пути полчищ Батыя, первой страницей в многолетней драме Руси. С рязанского пепелища Батый пошел на Коломну, Москву, на Суздаль, Владимир…

Всюду был один ультиматум: покориться и отдавать десятину во всем: «в людях, и в князях, и в конях, во всем — десятая». И поскольку ни один русский город ультиматум не принял и ни один город на милость победителя не сдался, вслед за Рязанью головешки и пепел остались от всех городов.

Смерч нашествия, как стрела на излете, иссяк у границ Западной Европы. Просторы русской земли и ожесточенное сопротивление (по несчастью, разрозненное!) истощило силу Орды, и к «Последнему морю» она не дошла.

Однако дыханием ее на Европу все же повеяло. «Это было событие, искры которого разлетались и зло которого простерлось на весь мир», — писал в XIII веке арабский историк Ибн-ар-Асир. Для русской земли, однако, это был сам пожар, разрушительный, беспощадный, с последствиями долгими и тяжелыми.

Рязань первой испила эту чашу несчастья.

Было это очень давно. Еще не была открыта Америка (и даже Колумб в не страдавшей от ига Европе еще не родился!), люди не знали еще, что Земля — это шар (Магеллан еще не родился!), и не знали, что этот шар вертится вокруг солнца, — еще не родился Коперник. Но это было, в сущности, все же не очень давно: каждый дождик вымывает на месте Старой Рязани следы ее жизни. И тетя Шура (Александра Яковлевна Курганова) каждую весну и каждую осень находит на своем огороде кресты и бусы далеких сородичей. «Если их потереть о тряпицу — блестят, как новые…»

Историки полагают, что Рязань пыталась подняться на ноги, но не смогла. Немудрено.

На этот крайний город Руси приходился с юго-востока удар за ударом. Столицей Рязанского княжества сделался городок Переяславль (перенявший имя Рязани), городок, более защищенный лесами от набегов кочевников.

А от Старой Рязани остались только валы с полынью и драгоценный для историков «культурный слой» почвы, отмеченный первым годом и первым шагом нашествия.

С той драматической зимней недели до Куликовской битвы было сто сорок три лета.

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{5 сентября 1980 г.}

Поле за Доном

(Проселки)

В прошлом году туристы, ночевавшие где-то в устье Лопасни, у межи капустного поля нашли наконечник копья. Поиграв находкой возле костра, ребята передали ее в заповедник, расположенный по соседству. Хранитель музея на заповедной усадьбе — мой давний друг Сергей Кулинин позвонил, заметно взволнованный: «Приезжай поглядеть. Чует сердце, находка ценнейшая».

Вещи — свидетели давних событий необычайно волнуют. Изъеденный ржавчиной наконечник копья был еще крепок. Надев на древко, им и сегодня еще можно оборониться. Устье Лопасни… В устье Лопасни 26 августа 1380 года через Оку на встречу с Мамаем переправилось войско московского князя Дмитрия. Сто пятьдесят тысяч воинов-конные, пешие, с подводами, груженными оружием, провиантом и саперными средствами, переправились бродами и на лодках.

В сумятице переправы копье, наверно, и потерялось. И пролежало в земле 600 лет! Напильником Сергей Дмитриевич чуть коснулся копья, и под ржавчиной синевою блеснула здоровая сталь, откованная и наточенная для поля брани, для Куликова поля.

Слияние Дона с Непрядвой. Тут было историческое сражение — Куликовская битва.

Поле… В нынешнем языке это сельскохозяйственные угодья, место, где что-то посеяно и посажено. В широком смысле поле — это равнина без леса. Не так уж давно равнины европейской части нашей страны распаханы не были. Это была целина, дикая степь, Дикое поле. Было время, Поле начиналось ниже Киева по Днепру, за Тулой, шло от Окского правого берега к Дону и дальше за Дон. Вспомним буровато-желтый пейзаж полотна Васнецова «Богатыри». Это Дикое поле.

В лесном крае земля небогатая. Степь же веками копила тлен травы и животных, превращая их в чернозем. Отчего же русские хлебопашцы не селились на черноземе, а корчевали и выжигали леса, обретая небольшие куртинки под пашню? Неужто не понимали преимущества чернозема? Вполне понимали и пахали землю на границе леса и поля. Но жизнь на этой границе была несносно тяжелой — кочевые народы постоянно грабили поселенца, постоянно держали его в напряжении, заставляя «одной рукой держаться за соху, другою — за меч».

На княжеском съезде в 1103 году Владимир Мономах жаловался великому князю Святополку Изяславичу: «Весною выйдет смерд в поле пахать на лошади и приедет половчин, ударит смерда стрелою и возьмет его лошадь, потом приедет в село, заберет его жену, детей и все имущество, да и гумно его зажжет».

Так было веками. Оседлого хлебопашца беспокойный и хищный сосед разорял, истощал, заставлял искать в конце концов место для жизни в лесах.

Вот почему тощий суглинок был предпочтен чернозему. Вплоть до «времен Очакова и покорения Крыма» Русь вела с Полем постоянные истощавшие ее войны. Уже хорошо укрепившись, имея авторитет сильного государства на Западе, Москва платила стыдную дань крымскому хану — «абы поганые не тревожили». А тревожили «поганые» непрерывно.

Нужна была постоянная служба защиты на огромных пространствах. В лесах за Тулой делались засеки, на открытых местах возводились валы с частоколом, строились городки-крепости, конным дозорам, выдвинутым за эту черту, наказывалось: «Глядеть в оба. Два раза кашу на одном месте не варить. Там, где обедал — не ужинать, где ужинал — не ночевать!» ряжалось встречное войско. Но грабитель, поживившись, уже исчезал…

Кто же тревожил Русь с юга и юго-востока?

Поначалу это были хазары, народ, по дошедшим свидетельствам, не свирепый и, в общем, терпимый. Русь наказывала хазар за набеги. Но, предпочитая жить в мире, соглашалась платить не тяжкую дань — «по белице с дыму».

Печенеги, пришедшие из глубин Поля, были непримиримей и беспокойней хазар, «белицей с дыму» мир покупать было уже невозможно.

Земля нуждалась в защите.

Пятисотлетие Куликовской битвы отмечалось в 1880 году.

В открытых больших столкновениях кочевые разбойники терпели от русских дружин пораженья. Князь Ярослав Мудрый победой 1036 года, казалось, положил конец нашествиям печенегов. Они исчезли. Но из марева степных далей вскоре появилась напасть еще более неотступная. Половцы! Дошедшие к нам сказания и былины тех давних времен полны ярких красок непрестанной борьбы с половцами. (Это было кочевое племя куманов. Половцами, как можно предположить, их называли по местам обитания — полю.) Половцы постоянно тревожили Русь — «умели подкрадываться к самому Киеву».

Именно половцы заставили русского пахаря пятиться в лес — «нивы забрасывались, зарастали травою и мелколесьем; где имелись стада, там водворялись звери».

Но Дикое поле готовило для Руси и более страшное испытание. Разбоем промышлявшие половцы не покушались и не могли покуситься на самостоятельность русской земли. Новая сила, пришедшая из глубин степи, на два столетия поставила Русь в унизительную и разорительную зависимость.

Храмы помнят подвиг воинов.

* * *

На землю Восточной Европы эта сила обрушилась подобно неведомым марсианам в человеческом облике — «народ неведомый», «наказание божье». Между тем в этой военной орде все было вполне земное. «Саранчой», берущей все лишь числом и жестокостью, она показалась только вначале. Скоро в кочевниках разглядели высокую степень воинской выучки, дисциплину, организованность. Наполеон, изучавший их опыт, вынес такое суждение: «Это было глубоко продуманное наступление армии, в которой военная организация была значительно выше, чем в войсках ее противников».

И ко всему прочему это были еще и кровные дети Дикого поля — выносливые, неприхотливые, готовые месяцами ночевать у костров, питаться кониной и двигаться, двигаться. О войске татаро-монголов, их вооружении, организации, тактике написано много книг и статей. Возьмем из них любопытные для многих из нас подробности, помогающие понять, с какой силой столкнулась Русь и что помогало степному войску одерживать стремительные победы.

Лошадь была главным двигателем степной армады. Низкорослые мохнатые лошаденки не требовали фуража — подножный корм! Даже зимой из-под глубокого снега! (Для вторжения на Русь войско дождалось зимы, когда замерзнут болота и речки и когда снегом будут засыпаны рвы в крепостях.) Лошадь не только несла всадника, она его и питала. «Отбивные» из сырого конского мяса, возимого под седлом, были основной пищей войска. Каждый воин имел в запасе пять лошадей и мог в любой момент пересесть на свежую.

Наконечник русского копья.

Вооружение… Основой были кривая сабля и лук. Но были еще: копье, аркан и топор.

Доселе неведомый русским кочевник владел оружием превосходно. Он стрелял на скаку в сторону и назад, обернувшись; спускал тетиву лука правой и левой рукой. В минуту он посылал десять — пятнадцать стрел. И попадал — «тела убитых напоминали ежей, все тело было утыкано стрелами».

Сам воин заслонялся щитом из кожи и латами тоже чаще всего кожаными, причем только спереди — «спину противнику кажут трусы». В снаряжении, кроме оружия, всадник имел еще огниво, ножик, иголки и нитки, ситечко для очистки мутной воды — остальное добывалось в пути, отнималось у побежденных.

Были в войске для взятия городов катапульты, метавшие камни и кувшины с горючими смесями, тараны для разбивания стен.

Умели кочевники делать подкопы под крепость, запрудами «учинять наводненья». Тактика боя, проверенная и отлаженная, приспособлена была у кочевников к схваткам в поле, на равнинах и просторах, где конница могла «мельницей» кружиться вблизи противника, поражая лошадей и людей непрерывной стрельбой на скаку.

Когда летописцы говорят: «Стрелы затмили солнце», они говорят почти языком репортеров.

Организация войска была простой и четкой: низшая единица — десяток, потом — сотня, тысяча, тимен («тьма») — десять тысяч. Соответственно командиры: десятник, сотник, тысяцкий, темник.

В низших ячейках организации войско связано было кровным родством. И всех вместе в едином боевом кулаке держали жестокая дисциплина и круговая порука — за трусость и отступление в бою одного карались смертью все остальные в десятке.

Стойкости, мужества, фанатизма этому войску было не занимать. Но жизненная философия людей, его составляющих, была разбойничья: «Счастливее всех на земле тот, кто гонит разбитых им неприятелей, грабит их добро, любуется слезами людей, им близких, и целует их жен и дочерей» (хан Чингиз).

Такую вот силу обрушило Поле на Русь в год Обезьяны по восточному календарю, «в лето 6745 от сотворения мира», в 1237 году по нынешнему счету времени. Предводителю этой силы Батыю (внуку хана Чингиза) было двадцать девять лет.

Церковь со шлемовидными куполами на башнях — будто богатыри на страже…

* * *

Дмитрию (еще не Донскому, просто князю Московскому) тоже исполнилось двадцать девять, когда пробил час Куликова поля, час, когда Русь разогнулась и посмотрела в лицо врагов.

Сто сорок лет ига многому научили русских людей. Среди горького опыта было и знанье повадок врага, его силы и слабостей. Мамай, хотевший повторения дела Батыя, и войско Мамая для воинов Дмитрия уже не были неизвестными «марсианами». Русь не запиралась теперь в крепостях и церквах, Русь сама вышла в Поле, навстречу врагу с огромной решимостью победить.

600 лет отделяют нас от дня в сентябре, когда в считанные часы и на малом пространстве решалось многое в нашей судьбе.

Шесть веков — ничтожно малое время, если глянуть на мир глазами геолога, астронома. И огромное время! — если учитывать перемены в судьбе народов, человеческие открытия, а также и то, что стрела даже из очень тугого, тяжелого лука, летевшая метров на триста, обернулась теперь снарядом, способным обогнуть Землю, даже покинуть ее пределы. И не горящая на стреле пакля, не горшки с нефтью из катапульты грозят теперь падать на города…

Кое-что переменилось в природе самого человека, но идея Чингиза «овладеть миром» оказалась живучей. Вот почему образ Поля за Доном нас так волнует, вот почему мы много читаем в этом году о далеких седых временах и совершаем паломничества на клочок земли, священной для нашей памяти.

* * *

Всегда интересно знать, почему именно здесь, а не в ином месте, случилось событие. И всегда мы видим цепь обстоятельств, определивших место: Бородино, Сталинград, Прохоровка… Куликово поле исключением не является. Казалось бы: степь без селений и без дорог — лишь случай, но не слепой. Оба шли по степи на встречу путем проверенным.

Если б сегодня мы глянули сверху на прежние степи у Дона, то смогли бы увидеть строчки хоженых троп. По ним из крымского Сурожа (Судака) ходили в Москву купцы. Тем же путем «изгоном» в «залесские» (рязанские и московские земли) ходила татарская конница.

Почему именно этим путем? Потому что он был наиболее экономным, проходил по водоразделу (нечасто надо было пересекать болота и речки), и, главное, шел через броды донские (близ устья Непрядвы), а также через Оку у Лопасни (Сенькин Брод).

Сегодня пунктиром почти любого большого пути служат населенные пункты. В те времена степная дорога тоже имела вехи: Сенькин Брод, Кузьмина Гать, озеро Ивановское, речка Красивая Меча. И Куликово поле тоже было известно. Разведчики Дмитрия доносили: «Мамай прошел Кузьмину Гать и находится в трех переходах от Куликова поля». Предполагают даже: князю Московскому и его воеводам поле было известно не только как путевая веха, но и топографически, — уж очень уверенно Дмитрий стремился на поле, и очень выгодным оказалось оно для русского войска.

И побежал Мамай с остатками войска той же дорогой, что и пришел, через броды Красивой Мечи и через Гать. Знаменитое поле за Доном закономерно оказалось на встрече двух армий, двух исторических сил.

Чем было оно в природно-географическом смысле в те годы? Нам интересно это представить сегодня, поскольку место, конечно, неузнаваемо изменилось. Ну, во-первых, Дон и Не- прядва были совсем не тощими речками, по ним ходили суда. Дон этих мест «тихим» не назывался. В летописях и в поэтичной «Задонщине» он называется «быстрым».

Верховье Дона было чертой, за которой человек уже находился во власти Дикого поля. Пахари эти земли не знали. Были попытки в иных местах поднимать чернозем, но с приходом Батя все запустело на многие годы. Через девять лет после битвы с Мамаем водным путем в Царьград из Москвы проплывал митрополит Пимен. Его записи — ценнейшие свидетельства очевидца того, чем было верховье Дона в те годы.

«Не видно ни городов, ни сел… Нигде не видно человека: только дикие животные: козы, лоси, волки, лисицы, выдры, медведи, бобры и птицы: орлы, гуси, лебеди… во множестве встречаются в этой пустыне». Добавим: в этих местах водился в то время еще и дикий бык тур, а также дикая лошадь тарпан.

Можно себе представить, как всполошился богатый дикий мир лесостепи с появленьем невиданного числа людей. Когда летописцы говорят о том, что перед битвою в поле «кричали лебеди, выли волки, гавкали лисы… и летали орлы», то следует верить: так все и было.

Совершенно открытым местом Куликово поле стало сегодня. В те же далекие времена его покрывали дубовые рощи, а поймы речек Смолки и Дубика, тут протекавших (от них остались лишь балки), из-за болотистых берегов, зарослей тростника, тальников и ольхи были с трудом проходимы.

Дубы на поле срубили частично сразу же после битвы — на церковь у погребения воинов и на колоды гробов, в которых павших везли схоронить в Коломне, Серпухове, Москве.

Сегодня поле — поле в нынешнем понимании. Все распахано (давно распахано, но не тотчас же после битвы!). Несколько деревенек совхоза «Куликово поле» ютятся в низинах, на краю балок (Хворостянка стоит прямо на месте сраженья).

Для здешних жителей поле — это прежде всего земля-кормилица. Сеют тут рожь, пшеницу, гречиху, ячмень. Обходя большое пространство пешком, я безуспешно пытался отыскать хотя бы клочок, хотя бы примету Дикого поля. Нет, все исчезло. В деревне Даниловке тракторист Григорий Сергеевич Степин кликнул из дома вихрастого мальчугана: «Валерка, своди-ка к обрыву, я там видел ковыль…»

Мальчик нас вел километра два с половиной по бывшему руслу Дубика удивительно живописной и диковатой балкой. На глубоких пологих склонах растет тут дубняк, калина, волчье лыко, шиповник. Много трав, пахнущих степью.

Среди них то и дело видишь малиновый чепчик татарника, прутья цикория, тысячелистника. Но ковыля, когда-то обычного тут, даже с проводником отыскать не пришлось. (Уверяют все-таки: есть!)

На память о битве в поле в разное время поставлены памятники. Чугунная литая колонна с золотым верхом — памятник Дмитрия. (Врезалась память листовка времен минувшей войны: портрет бородатого, но не старого человека в боевом шлеме и два только слова — Дмитрий Донской. Более ничего, только два слова. Но они делали свое дело, эти два слова, в 1943 году.)

Людей на поле сейчас приезжает тысячи каждый день. Я со многими говорил. У всех посещение Поля оставляет хорошую память. Но любопытно: осмотрев экспонаты музея и монументы, люди пересекают шоссе поискать глазами клочок полынной земли. К этому зову памяти человеческой надо прислушаться. Все поле не к чему заповедовать. Но клок земли с дорожкой к нему надо из пашни бы выделить и оставить дикой траве. (Не привьется ковыль, пусть растут хотя бы татарник, полынь, ромашки!) Этот памятник Полю будет естественным дополнением к монументам.

…Прощаясь с Полем, я постоял на заходе солнца у Дона. Зажигались огни в Монастырщино (место, где погребли павших).

С высокого берега через реку совхозные пастухи прогоняли на ночную пастьбу лошадей. Громко и долго ржал у воды отставший от матери жеребенок. Так громко, что скрипнули двери в двух-трех домах: не случилось ли что?

Жеребенок перешел воду к отозвавшейся кобылице, и все успокоилось. Край поля светился красной зарей. Светлела дорога, уходившая строго на север, к Москве. Туда бежали автомобили. Но ржание жеребенка почему-то вызвало мысли о всаднике-«марафонце». 600 лет назад в сентябре этот всадник мчался с Дона к Москве с одним бесконечно желанным словом: «Победа!»

В названии степного цветка (татарник) тоже слышится голос древних событий.

 _{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{6 сентября 1980 г.}

Уносят лето

(Окно в природу)

Их становится меньше и меньше. И каждая встреча с ними — большая удача и очень большая радость. Мы видим их чаще всего весной, когда прилетают, или теперь вот, когда, покинув родные болота где-нибудь на Мещере, под Талдомом или в пойме Хопра, они караванами двинутся к югу.

На земле обитает пятнадцать видов журавлей. И у всех народов эта птица всеми любима. Брем называет ее «благороднейшей» и сожалеет, что «не может перечислить все достоинства журавля». Их у птицы действительно много — красива, умна, прекрасный летун, безошибочный навигатор, хороший пловец и ходок; птица гордая, осторожная, но не трусливая, с повадками, издавна вызывавшими интерес человека.

Покормившись с утра (болото и поле одинаково подходят для пастбища), журавли по весне предаются занятным играм — красуясь друг перед другом, подпрыгивают, распустив крылья (журавлиные танцы!), подбрасывают вверх и на лету ловят камешки, пучки травы.

Все их движения плавны, лишены суеты и исполнены радости жизни.

Людей эти птицы сторонятся, поселяясь в глухих и малодоступных местах. Прилетая кормиться в поля, они держатся бдительно.

На Хопре я потратил несколько дней, пытаясь снять журавлей на гороховом поле. Ни разу не удалось! Всегда они вовремя замечали опасность, и я их видел уже взлетевшими — крупные, вольные, недоступные птицы!

Однако прирученный с раннего возраста журавленок обнаруживает поразительную привязанность к человеку — ходит за ним по пятам, проявляя при этом удивительное понимание обстановки. На деревенском дворе эта птица, взрослея, становится «третейским судьей» в разного рода ссорах и потасовках, утихомиривая не только кур и гусей, но даже собак и кошек. При этом журавль ни на мгновенье не потеряет достоинства и уверенного спокойствия. Он верховодит, давая одним почувствовать силу и остроту клюва, других ободряя лаской.

В дикой жизни журавлик с появленья на свет готовится к странствию. Он сразу же много ходит, а научившись летать, летает, понуждаемый к этому старыми журавлями.

В прошлом году мой друг, отдыхавший на Вологодчине, видел один из уроков журавлиной школы полетов. «Их было трое — две взрослые птицы (явно папа и мама) и сеголеток. Один из старших парил кругами вверху, другой летал значительно ниже. А между ними робко набирал высоту журавленок. Я хорошо видел, как верхний журавль поворачивал голову вниз — за мной, мол, за мной! — а внизу молодого побуждал набирать высоту другой «воспитатель».

В сентябре журавли молодые и старые собираются в стаи — сообща кормятся и готовятся к дальнему перелету. Путь журавлей из наших широт лежит в Африку, к верхнему Нилу и на водные отмели Индии. Тысячи километров! Летят днем и ночью. На этих древних путях мы видим их снизу, летящих строевым клином, а ночью и в непогоду слышим их перекличку.

Я видел журавлей не однажды. Видел высоко в небе, видел на болоте в пору гнездовий, на сухом поле во время кормежки, на гриве суши во время весеннего половодья. В этом году в первый раз увидел их почти рядом во время полета.

Вертолет шел над поймой Оки, и наши пути совпали. Восемь пепельно-серых птиц мерно, неспешно махали черными крыльями и, чуть сторонясь вертолета, с курса все-таки не свернули.

Странно и непривычно было их видеть не снизу, а сбоку. И на землю мы с летчиком вдруг поглядели глазами этой восьмерки птиц. Внизу проплывали стога, ветлы, кусты, блюдца озер и болотца, задымленные сентябрем дали. Это была родина журавлей. Сюда они будут спешить весною.

На другой день мы снова увидели птиц, но уже снизу, с кордона на берегу. Их было не восемь, а около сотни. Иной была высота. И уже угадывался в стае походный порядок — один за одним. «Готовятся, — вздохнул лесник. — Уносят лето…»

 _{Фото автора. 19 сентября 1980 г.}

От океана до океана

6 октября. Встреча в Калининграде.

Вчера журналист Юрий Шумицкий закончил пеший переход Владивосток — Калининград, пройдено тринадцать тысяч километров.

* * *

В минувшую пятницу в гостинице городка Черняховска состоялся такой разговор.

— Откуда в здешних краях? — спросили бородатого человека, искавшего место просушить куртку.

— Я из Владивостока.

— Долго, наверное, ехали? — посочувствовали постояльцу.

— Я не ехал…

— A-а, самолетом…

— Нет, не самолетом.

— Что же, пешком, что ли, шел?..

— Пешком…

— Постойте-ка. Да вы тот самый Юрий? Юрий… Как фамилия-то?..

Это был он, Юрий Шумицкий, пешеход из Владивостока.

В начале августа, когда спортсмены и гости Олимпиады покидали Москву, Юрий тоже укладывал свой рюкзак. И мы его проводили.

Но не домой, к Тихому океану, а в сторону Балтики: дальневосточник, пришедший в Москву пешком, решил, что конечной точкой его сухопутного путешествия должен быть берег моря — «протопать от Океана до Океана».

Владивосток на запрос о продлении перехода немедленно отозвался: «Если выдюжишь, продолжай!» Ответ от жены был более сдержанным, но «вето» не содержал.

И вот через 50 дней уже в Черняховске, в двух днях перехода до балтийского Калининграда, я снова обнял ходока. Застал я его в гостинице перед зеркалом, когда он с помощью ножниц приводил в порядок свою полинявшую от дождя и ветров бороденку — готовился к финишу.

Сразу скажем для всех, кто о нем беспокоится: здоровье и самочувствие в полном порядке, снаряжение — тоже. Попросил передать всем привет и, конечно, особенно тем, кто ждет его возвращенья.

Его маршрут до Балтики из Москвы выглядит так: Можайск — Гагарин — Вязьма — смоленские города и деревни — Орша — Борисов — Минск — Вильнюс — литовские хутора, городки и поселки — Калининградская область — город Калининград.

Шел он, как и ранее, по строгому графику: в день — не менее 40 километров. Ночевал в палатке и ел у костра на этом участке пути только четыре раза — «всюду легко находил стол и крышу».

От Москвы Юрий шел уже человеком известным. «Бороду мою узнавали. Это значительно облегчало проблему дорожного быта — обсушиться, вымыться в бане, стать на ночлег, но осложняло работу. До Москвы обычно расспрашивал я, тут же меня одолевали расспросами. И я понял: известность может быть штукой обременительной».

Работа и связь с лежавшей за 12 тысяч километров базой была, как и прежде, четко налажена. На радиостанцию «Тихий океан» Юрий регулярно слал репортажи. Он рассказал о поле Бородино, побывал на родине двух замечательных русских людей Твардовского и Пржевальского (Починковский район на Смоленщине), в Орше беседовал с братом Константина Заслонова, рассказал дальневосточникам о Хатыни, о минском музее партизанской войны. Рассказал, что значат для белорусов лен и картошка («Даже рыбу тут ловят на бульбу»).

Рассказал о городах Вильнюсе и Тракае, о музее Чюрлениса в Каунасе, о встрече с Героем Советского Союза Кияшко, который освобождал село Красное от фашистов и которого белорусы пригласили на праздник.

«Я много читал о войне, но открытием были многочисленные ее следы от самой Москвы.

Видел бетонные доты, окопы и блиндажи, уже заросшие березняком, видел танки и пушки на постаментах. И, конечно, по всей дороге — могилы, могилы. Одинокие и большие братские с фамилиями погибших. И с такой вот, например, потрясающей надписью: «Тут покоятся 17 тысяч советских воинов». На белорусской земле еще так прочно сидит в памяти всех людей, что, о чем бы ни заговорил человек, разговор обязательно этой раны коснется. Эти приметы войны до боли бередят душу».

Было у ходока много интересных встреч и знакомств. Как и прежде, приглядывался к быту людей. Совершенно очаровала пешехода Литва. «Все понравилось: живописный холмистый пейзаж, озера, вековые дубы и липы, обилие коров на пастбищах (и добротность молочной пищи!), понравилась основательность построек, аккуратность в работе, забота о красоте, что бы ни строили — дом, скамейку, дорогу, ворота, сарай. В Литве я ощутил налаженность хозяйства во всем. И ни в какой из гостиниц не услышал убивающих путника слов: «Свободных мест нет». Места всегда были.

И очень понравилось бережное отношение литовцев к своей природе.

До глубокой ночи сидели мы с пешеходом у лампы в гостинице Черняховска. За окном шелестел дождь, к стеклу прилипали мокрые листья кленов. «Погода на всем пути от Москвы до моря меня не баловала. Каждый вечер приходилось сушиться. Но заметьте — ни разу не заболел! Движение, простая еда, чистый воздух и баня делали свое дело. Лекарства, которые нес на всякий случай от Владивостока, в последний день путешествия я где-нибудь с удовольствием закопаю».

От океана до Балтики пройдено более 13 тысяч километров. Какой этап ходоку показался наиболее трудным? «Пребывание в Москве! Огромный кипучий город меня завертел, как пылинку. И я ведь оказался в нем не туристом. У океана с Олимпиады ждали вестей. Я хорошо понимал, что эти вести важнее всего получать именно от меня. И я старался: ежедневно один-два репортажа. Днем сбор фактов, ночью из-за разницы времени передача по телефону. Еле стоял на ногах. И когда пошел опять с рюкзаком, то сразу почувствовал и отдых, и облегчение.

— Интересные встречи?

«Ну, например, буквально на дороге встретил знакомого человека, которого знал по Камчатке — вместе работали. «Юрка, ты?!»

Обнялись, сели поговорить. Разве не скажешь, что тесен мир! Интересная встреча состоялась у меня в Моссовете. В моей подорожной книжке «прибыл-убыл» печать и подпись поставил сам председатель Моссовета Владимир Федорович Промыслов. Он обнял меня и по-отечески напутствовал».

— Сколько же всего пройдено от Владивостока?

«Думаю, что более 13 тысяч километров. Любопытно, что как раз 13 пар туристских ботинок истоптал на этом пути и на 13 килограммов похудел».

— Не жалеешь, что все затеял?

«Что вы, это счастливые дни в моей жизни! Я горжусь, что выдержал переход, не переставая работать. И чувствую себя сейчас человеком очень богатым. Теперь забота: поделиться этим богатством с другими. Надо проявить характер и написать книгу о путешествии. Думаю, что она получится».

— Ну и в конце беседы, теперь уже по традиции, о чем-то веселом…

«Много было забавного. Например, всего неделю назад узнал в гостинице от одного командированного, что теперь, оказывается, день отъезда и день приезда считается не за один день, как прежде, а за два. Жизнь, как видим, не стоит на месте…»

— Самое большое желанье сейчас?

«Домой, домой! Соскучился».

Вчера Юрий Шумицкий пришел в Калининград. Встречали его тепло и приветливо. К границе города приехали журналисты газет, радио, телевидения, моряки рыболовного флота, курсанты морского училища. Обнимая гостя с края нашей земли, главный капитан Калининградрыбпрома Николай Иванович Скрябин сказал: «Приветствуем человека, по суше соединившего два океана!»

_{Фото автора. 7 октября 1980 г.}

Последний рейс «В. Арсеньева»

Это был двухпалубный, белый «колесник» — последнее слово техники двадцать пять лет назад, а сейчас поношенный пароходик, слегка скособоченный оттого, что пассажиры перед отходом сгрудились на один борт и слали воздушные поцелуи стоявшим на берегу. Играла музыка, напоминавшая, что «провожают пароходы совсем не так, как поезда».

«Колесник» «В. Арсеньев», иначе говоря, пароход с гребными колесами по бортам вместо современного гребного винта, выполнял последний в этом сезоне рейс Уфа — Москва — Уфа.

Уже на палубе, когда пароход прощально гуднул и ему отозвались гудками большие белые теплоходы, мы узнали, что «В. Арсеньев» не только заканчивает сезон, но вообще идет в своей последний рейс и что старика уже приглядел какой-то смекалистый профсоюз под летнюю базу на якоре для грибников. Одним словом, последний раз крутились гребные колеса паровика, и все на борту прониклись к белому аккуратному ветерану любовью и благодарностью.

Шел «В. Арсеньев» так же резво, как и двадцать пять лет назад в первую свою навигацию, — девятнадцать километров в час. Скорость почтенная и в то же время неспешная.

Берег Волги и все на нем: тальники, копны сена, коровы и лошади, деревеньки с церквушками, шалаши рыбаков, причалы и тронутый осенью лес — все проплывало неторопливо, все можно было как следует разглядеть. Пассажиры сидели на палубе, кутались в шали от встречного ветерка и прятали головы в капюшоны. Билет на пароход, а не на поезд и самолет, большинство из них взяли, чтобы хоть на неделю удалиться от спешки и суеты и, двигаясь, видеть не мельканье всего за окном, а неспешное тихое проплыванье. Сидели на палубе старики и старушки, для которых речное плаванье было последней возможностью путешествовать — видеть землю, воду и небо — все, что не перестает волновать человека до последней его минуты.

Надо ли говорить, как велика благодарность за это белому пароходу. Он остается в памяти человека образом тихо и с радостью прожитых дней. Люди помнят его названье, помнят номер каюты, голос гудка, лицо капитана.

К «В. Арсеньеву» все мы прониклись особым чувством. Как и большинство его пассажиров, он «ехал с жизненной ярмарки», но был еще вполне молодцом. Обгоняли его, сверкая хвостами из радужных брызг, только «Ракеты» и «Метеоры».

Остальному флоту реки «колесник» не поддавался — возможно, особо старался в последний свой рейс. Он тихо поскрипывал. Попыхивал белой трубой. Паровая машина в утробе его работала с четким пульсом — тридцать семь ударов в минуту, и этого было довольно, чтобы, не обгоняя равных себе, ни от кого, однако, не отставать. Было на палубе чисто, уютно, тепло. И постепенно возник вопрос: а отчего же на якорь?

Я поднялся по лестнице в капитанскую рубку выяснить, нет ли какой ошибки, и, может быть, зря мы поем сердечную панихиду по старику.

— Все так и есть, — улыбнулся приветливо капитан. — Все так и есть…

Тут, в рубке, куда сильнее переживалось прощание с пароходом. Но это узнал я позднее.

А в первый день капитан с мальчишеской радостью приобщал пассажира-газетчика к тайнам речного пути. Я полистал подробные карты Волги с указаньем изгибов, мелей, глубин, перекатов и островов. Узнал режим шлюзованья, порядок встреч и обгонов. Узнал, что значат огни на воде, как по номеру бакена определить место, где ты идешь. Вечером я посмотрел в резиновый хобот локатора и увидел на нем серебристо мерцавшие очертания берегов, темную жилу воды и на ней утюжок встречной баржи.

У села Чернопенье капитан потянул проводок, и над Волгой в темноте пронесся густой напористый звук, который бывает только у пароходов и был когда-то, в век пара, у гудков на заводах и фабриках. На мой вопрос о причине гудка капитан указал на миганье фонарика в темноте.

— Отвечают. Услышали…

«В. Арсеньев» по традиции приветствовал, проплывая, Чернопенье — родину многих капитанов на Волге. Сюда на склоне лет «речные волки» и возвращаются — копаются в огородах, возятся с внуками. По вечерам кое-кто из них приходит на берег посидеть на скамейке, поглядеть на воду, послушать эти гудки.

Капитан «В. Арсеньева» Лев Николаевич Петров — тоже волжанин. «Из родильного дома принесли меня прямо на пароход — мать плавала вместе с отцом». Потом пришло время, отец и сын оба, плавая капитанами, при встречах приветствовали друг друга гудками и дожили до времени, когда можно было перекинуться словом по радио. Сын у Льва Николаевича тоже готовится в капитаны, а пока что где-то сзади нас на колесном «П. Комаров» идет рулевым.

Лев Николаевич на «Арсеньеве» двадцать пять лет назад плыл пассажиром, плыл с молодой женой, когда пароход долгим путем перегоняли на Волгу с Дуная. «До сих пор помню: жили в каюте номер 14. Молодой был. Счастливый. И вот уже выросли дети, жену схоронил.

Скрестились пути с пароходом. А теперь расставанье… Менять пароход — это, поверьте, все равно что еще раз жениться».

В ходовой рубке я узнал не только историю парохода, двадцать пять лет месившего воду от Уфы до Москвы и обратно, но и кое-какие подробности жизни на судне, пассажиру неведомые.

Тут многие плавают семьями: муж — штурман, механик, матрос; жена — проводник, повар, буфетчица. С детишками плавают. Тут есть свои радости. «Речник, если он выдержал две или три навигации, на всю жизнь речником остается. Это как и у летчиков. Там — потребность летать, тут — плавать. Я иногда после вахты даже просыпаюсь глянуть, как наступает рассвет на реке. Да. Стою и гляжу…»

На «Арсеньеве» есть традиция: в сумерки, когда река зажигает огни, печь картошку. Нет, не на камбузе в трюме. Это было бы не так вкусно и не так интересно. Картошку пекут…

в пароходной трубе. Ведро с картошкой на веревке опускают в этот темный и жаркий колодец. Замечается время, и по тысячу раз проверенной технологии через двадцать четыре минуты ведро вынимают. Картошка готова!

Горячая, румяная, ароматная. Едят все, кто на вахте. Едят с солью или с селедкой, а иногда со встречной баржи, зная традиции на «колеснике», кинут тройку провяленных волжским ветром и солнцем лещей.

Пароходный повар к печенью картошки отношения не имеет. Это делает сам капитан или кто-нибудь из матросов. Повар из жаркого камбуза подымается в рубку отдохнуть и проветриться. И есть у повара на «Арсеньеве» хобби — любит повар управлять пароходом.

С виду дело это несложное. Рулевое дубовое колесо с рукоятками на «Арсеньеве» снято и оставлено в рубке лишь на случай отказа машины. Штурвальный с легкостью крутит колесо небольшое, чугунное. Машина внизу многократно умножит небольшие усилия и нужным образом руль повернет. Но есть запозданья в такой передаче, и повар, с избытком крутнув колесо, вертит его обратно, но пароход по инерции шлепает вон из фарватера, а потом столь же решительно уклоняется вправо… Капитан, снисходительный к слабости повара, держит ситуацию под контролем. Поедая приготовленный поваром ужин, кривую линию на воде пассажиры не замечают. Но замечает ее механик. Появляясь у входа в рубку, он говорит обычно одно только слово:

— Опять?!.

На этот раз механик был особенно ядовит.

— Какой шофер тут взялся за колесо?

— Да вот гостя-корреспондента посвящаем в наши дела, — улыбается капитан.

— А товарищ корреспондент видел кинофильм «Волга-Волга»?!

— Присядь, Петрович, — мягко говорит капитан, становясь к штурвальному колесу.

Механик садится. Обжигается, чистит картошку, посыпает ее крупной солью.

— Вы вот скажите-ка лучше, товарищ корреспондент, правильно или нет здоровое судно взять и списать?..

И я почувствовал, как дорога этим людям — механику, капитану, штурману, повару — колесная паровая посудина.

— Это штурвальное колесо привезу вам на память. Грибникам оно ни к чему.

— Пойдемте-ка вниз, — берет механик меня за руку. — Пойдемте, пойдемте…

И мы оказываемся в святая святых парохода, где жаром топки вода обращается в пар и где этот пар-богатырь двумя огромными шатунами вертит гребные колеса. Все тут двигалось слаженно, четко и плавно. Все дышало добротностью и каким-то особым машинным здоровьем.

— Ручаюсь: еще двадцать лет проработает так же надежно, как и теперь.

Списание парохода механик переживал почти как крушение в личной жизни.

— Я вам скажу, за женою так не ухаживал. И вот на тебе… Заходил в министерство в Москве. Говорят: пора, свое отходил. Ресурс, говорят. Да что это, самолет, что ли — ресурс!

После Москвы механик целую ночь не спал, а сегодня ходил с парохода на берег, бросил в почтовый ящик письмо.

— Министру отправил. Лично. Все описал.

Сказал напрямик: не по-хозяйски! И подписался: механик Михаил Петрович Тебеньков…

Буду ждать. А если у них там дело решенное, с пароходом вместе стану на якорь. С такой машиной расстаться — все равно что друга похоронить.

В рулевой рубке я сказал о волненьях механика капитану. Лев Николаевич долго молчал, чуть пошевеливая колесо. Потом мы подробно и долго говорили о любопытном явлении — убыстренной нынешним веком сменяемости всего на свете: построек, одежды, вещей и машин. Все раньше служило годы, десятилетия, столетия.

Сейчас все меняется очень быстро. И новое создается уже с расчетом на эту быструю смену, на быстрый износ. Все время появляется что-то новое, иногда более совершенное, современное, но чаще всего лишь более модное. Вещь, постройка, машина могли бы еще послужить, если бы их починить, чуть подправить. Но никто не хочет с этим возиться. В результате на свалку идет зачастую изделие еще годное. И, с другой стороны, новинки сходят с конвейера с заведомо укороченной жизнью, а служат из-за хлипкости, недобротности меньше того, что им предписано при рождении.

— Это всего касается одинаково: столов, обувки, домов, кораблей, книг, часов, чего угодно. — Капитан взял с полки пакет и вытряс из него фотографии пароходов. — Вот смотрите, это «Спартак», «Усиевич», «Володарский» «Калинин» — колесные пароходы. Построены в середине прошлого века. Стало быть, каждому больше ста лет. И что же — ходят! И как ходят — в скорости современному теплоходу не уступают.

Все в них делалось на долгую службу. Наш «Арсеньев» им правнук- год рождения 1955-й. И вот — на якорь, для грибников. Почему? Строился сроком на двадцать пять лет. Двадцать пять лет исправно и отходил. Может ли больше? Может.

Механик прав — машина в полном порядке. Но надстройки «Арсеньева» просят ремонта. Однако никто возиться с этим не хочет. Проще списать.

Разве не так же мы поступаем сегодня с обувкой, мебелью, телевизором?..

Непростую проблему жизни сидящий молча механик не хотел ни понимать, ни принимать. Ему было просто жаль пароход.

— Поглядите на реку. Разве мы от кого-нибудь отстаем?! План? Давно выполнили. График хода? Видите сами. Немодная штука — пар? А по-моему, лучше пара ничего не бывает.

При слове «пар» все в рубке пришли в занятное возбужденье. Все были согласны: лучше пара ничего не бывает. «Этот «колесник», движимый паром, я могу развернуть почти что на месте, как танк. Ни один теплоход это сделать не может», — сказал капитан. «Топливо-то — мазут! Дешевле некуда», — сказал механик.

И повар тоже за пар был горой: «На теплоходе вода горячая — дефицит. Ее надо греть. У нас же горячей воды навалом. Кипяток? К вашим услугам! Тепло в каюте? Всегда в наличии. У других душ — роскошь, а у нас, кроме душа, еще и банька. С вениками. Хочешь березовый, хочешь дубовый…»

В этот момент мы как раз отвалили от пристани в Угличе. Капитан мигнул молодому матросу, и тот с готовностью потянул провод гудка. И раздался у кромки древнего городка такой долгий, такой тревожный с переборами голос, что старушки у пестренькой церкви стали креститься, а мальчишки горохом посыпались к пристани в предвкушенье увидеть что-нибудь необычное. За превышение нормы гуденья капитану по радио с пристани полагалось внушенье, но чей-то чуть хрипловатый голос сказал:

— Значит, прощанье…

— Да, ведем «Арсеньева» на покой, — сказал капитан.

— Жалко! — искренне вздохнул репродуктор. — Привыкли к вам…

Так от пристани к пристани с прощальными гудками строго по графику шел наш «колесник» по Волге. Навстречу двигались баржи, груженные камнем, лесом, арбузами, помидорами, бежали чумазые катерки речной службы, проносились скорые, как две спаренные щуки, грузовые катамараны. Шли лебединой белизны и лебединой осанки огромные четырехпалубные современные теплоходы, источавшие свет и веселую музыку. Рядом с ними тихий «Арсеньев» выглядел бедноватым. Но чувствовалось, как все на реке знают и любят этого старика. К двум-трем словам путевой информации по радио обязательно прибавлялось прощальное теплое слово.

В полночь в рубке я застал капитана. Он был на вахте один. Небо светилось погожей россыпью звезд, а Волга лежала в белом тумане. «Арсеньев» шел по локатору. На экране хорошо было видно: кто-то большой и грузный нас догоняет.

— Я «Дмитрий Донской», — сказал из тумана вежливый радиоголос. — Не обидитесь — обгоню?

— Обгоняйте, — сказал капитан.

Поравнявшись с нами, «Дмитрий Донской» справился, не везет ли «Арсеньев» в своем буфете московской колбаски, спросил о прогнозе погоды и под конец, как и все, посочувствовал:

— Жалко, жалко, мог бы старик еще походить…

Свистели крыльями в темноте утки. На берегах справа и слева мигали дальние редкие огоньки. Капитан, как видно, уже привыкший к мысли, что придется с «Арсеньевым» расставаться, сказал:

— В Москву привезу вам на память это штурвальное колесо. Грибникам оно ни к чему…

На воде и на земле все имеет начало и все имеет конец, — добавил капитан после минуты молчания. — Пугающе бесконечно лишь небо. Вот сверкает Большая Медведица. А знаете, как ее называют монголы?.. Повозка Вечности!

…На короткой стоянке у волжского городка мы сошли с парохода. Городок еще спал. И пристань была пуста. Пароход, посапывая, казалось, тоже прикорнул у причала. На палубу из теплой каюты выползла любознательная старушка.

А над кормой сзади, сосредоточенно глядя на воду, курил механик.

— Петрович!..

Мы помахали. Механик тоже пошевелил в пространстве шершавую свою ладонь.

— Вот видите, совсем не так, как поезда… — сказал он, пытаясь на прощание пошутить.

— Опять не спали?

— Да, полночи тут простоял. Мысли разные в голову лезут. Одну прогонишь, другая пришла…

«Арсеньев» гуднул. Шевельнулись незримые его колеса. Приподнял фуражку на мостике капитан. Старушка, кутаясь в шаль, поменяла место на палубе…

Мы долго еще стояли, наблюдали, как, оставляя след на воде, уходило в туман уютное, теплое, почти живое существо с машинным пульсом тридцать семь ударов в минуту.

_{Фото автора. 5 ноября 1980 г.}

Те самые вепри…

(Окно в природу)

В древности их называли вепрями. Сегодня зовут кабанами. Попросту это дикие свиньи — прародители нашей домашней свиньи. Они всеядны, выносливы, стойки к болезням, умны и потому процветают частенько даже и там, где другим животным места для жизни не остается.

Для человека вепри с древности были предметом охоты, и поэтому зверь всегда осторожен, всегда готов скрыться или, будучи раздраженным, перейти в наступленье. А эти что же — домашние? Нет, это свидетельство: если диких животных не трогать, они становятся доверчивыми и, как видим, готовы брать пищу из рук человека.

Случай не исключительный. Известно, что кабаны хорошо ощущают родство с домашними свиньями, и бывало не раз, забегали на двор покормиться, обретая нередко одновременно и стол, и дом, оставались на скотном дворе ночевать. В свою очередь, цивилизованные хавроньи в лесных районах нередко якшаются с дикими кавалерами, давая потомство полосатеньких поросят.

Эти трое — стопроцентные дикари. Природой предписано им человека бояться. Даже след человека должен их настораживать. Тем не менее я снимал эту тройку с расстояния в пять шагов.

Кабаны приспособились попрошайничать. Услышат: идет автобус или машина — немедленно на дорогу! У грибника и туриста в мешке всегда отыщется корочка хлеба, конфета, несъеденный бутерброд. И кабаны нашли, что еда, добытая без трудов, предпочтительней трав, желудей и кореньев, личинок, червей, улиток. Подбегают прямо к двери автобуса, тычут мордами — открывай!

Нечто похожее я наблюдал в Йеллоустонском национальном парке (США). Там попрошайничать на дорогу выходят медведи.

В природе каждый медведь имеет свою территорию для охоты. Любопытно, что и дорога тоже разграничена на участки. Я помню, километра четыре один попрошайка резво сновал у машин, но вдруг повернулся и кинулся вспять. Почему? На дороге маячил другой сборщик дани. Мы въезжали на его территорию.

Все, что слишком легко дается, впрок не идет. Попрошайничество для медведей выходит боком. Кончаются лето и осень. Выходя на дорогу с протянутой лапой, звери ничего в эту лапу не получают — туристский сезон окончен, дорога пуста. А медведи уже отвыкли разыскивать пищу в природе. Они стоят у дороги и ждут. И в результате ложатся в берлогу, не накопив жира. А это гибельно для медведя. Администрация парка пыталась внушить эту истину посетителям. Однако таблички с призывами «Не кормить!» мало кого вразумили. Пришлось попрошаек отлавливать и в сетях, подвешенных к вертолетам, отправлять в такие места, где пищу можно добыть лишь в поте лица.

Эта тройка тоже, конечно, теряет навыки дикой жизни. Кроме угрозы попасть под колеса автомобиля, существует угроза разучиться как подобает добывать пищу.

По какой причине, однако, осторожные звери стали такими доверчивыми? Причина простая. Кабаны живут на Косе, на длинной узкой полосе суши, идущей от Калининградской области почти до литовской Клайпеды. На этой хорошо контролируемой территории охота запрещена. Браконьерство почти исключается.

Людей же, особенно в летнее время, бывает тут много. Все звери — зайцы, лисы, лоси и кабаны — привыкли к соседству людей и практически перестали человека бояться. А наиболее смелые, как видим, даже ищут встречи с людьми.

 _{Фото автора. 11 ноября 1980 г.}

Рыба из сказки

(Окно в природу)

Удача. Да еще какая — в каждой рыбине шесть килограммов! Пойманы щуки в Куршском заливе. Это даже и не залив, а почти совсем отделенная от Балтийского моря длинной песчаной косой пресная акватория. Залив постоянно пополняется Неманом. И рыба в нем не морская, а пресноводная.

«Плотва у нас меньше столовой ложки и не бывает, окуни — с лапоть, угри — как удавы, лещи — с лопату, а щуки — точь-в-точь крокодилы», — шутил вот этот счастливый рыбак. И правда. В заливе рыба ловится хорошо. И летом, и зимою со льда.

Ловит местный колхоз, ловят приезжие горожане…

Из всех наших рыб щука едва ли не самая распространенная. В любом озерке, в любой незагаженной речке, в какой-нибудь яме, где есть караси и ротаны (лишь бы не промерзала до дна!), встречаешь и щуку. Расселяется она птицами, к лапкам которых на мелководьях липнет зеленоватая мелкая щучья икра.

Этот водяной хищник постоянно был на глазах человека. В народных сказках и поговорках — это герой наряду с волком, лисицей, зайцем, ежом. («На то и щука в реке, чтоб карась не дремал», «По щучьему веленью по моему хотенью…», «Однажды Лебедь, Рак да Щука…») Незаурядная рыба!

У любой речки, озера или старого пруда в молве непременно хранится память о рекордной величины рыбах. В воронежском заповеднике я мальчишкой в музее увидел щуку, державшую в пасти бобренка. В специальной литературе отмечены щуки весом в пятьдесят, семьдесят, восемьдесят килограммов, пойманные в озерах и реках нашего Севера. Но это рекордные величины и дело далекого прошлого.

Сейчас пудовая щука — уже сенсация: воды стали не те, рыболов изощренней. А чтобы сильно вырасти щуке, надобны многие лета.

Жизнь свою щука начинает с икринки, прогретой солнцем на мелководье во время весенних разливов. Мальки-щучата появляются тучей. И растут очень быстро. Весною цапли, аисты, утки кормятся мелкой, зеленоватого цвета рыбешкой.

Но щучий выводок так обилен, что летом мелкие воды поймы, бывает, щурятами просто набиты.

Велик ли шанс у долгожителя-рыбы достичь седой старости? Невелик. Все равно как выигрыш в лотерею автомобиля. Однако почтенного возраста многие щуки все-таки достигают. С точки зрения рыболова, щуки делятся на щурят, щучек и щук — рыбин в три-четыре килограмма и выше.

Повадки рыбы… Ну, во-первых, это первостатейный и ловкий охотник, прекрасно вооруженный. (Зубы у щуки, как у акулы, старея, сменяются новыми.) Охотится щука на рыбу (брезгуя почему-то налимами и линями), но хватает также лягушек, утят, куликов. Старые щуки хватают уток, ондатр, бобрят и все, им доступное на воде.

Щука способна настичь любую добычу. В погоне она выпрыгивает даже из воды в воздух, уступая в акробатике лишь язям, жарехам и лососям. Но нападает щука чаще всего из засады.

Стоит, затаившись в траве, в тростниках, в тени бережка. Мгновенный бросок — и добыча в зубах! (Не зря говорят: «Бросился щукой».)

Жертву хищник хватает с любой стороны, но отправляет ее в желудок непременно вперед головою, и потому колючками защищенные окунь и ерши входят в щучье меню наравне с плотвою и карасями. Щука щуку тоже подстерегает.

Вот и улов!

Иногда размер нападающей лишь на немного превышает размеры жертвы. И тогда хвост добычи остается торчащим из пасти охотника.

Многие знают: щука — рыба оседлая, держится постоянного места в воде. На Днепре, пишут, был случай почти что сказочный. Рыболов, у которого щука «съела» блесну, в тот же час уронил нечаянно в воду ручные часы. Огорченье не маленькое. Но вот утешенье — на спиннинг попалась изрядных размеров щука, державшая в пасти недавно оторванную блесну. А дома, во время разделки рыбы, в ее желудке спиннингист обнаружил… продолжавшие мерно тикать часы. Многие улыбнутся: «Рыбацкая байка!» Однако ничего фантастического в этой истории нет. Щуки держатся облюбованных мест. И когда голодны, алчность их беспредельна. Металлическую блесну они легко принимают за рыбку, а часы с серебристой браслеткой — та же блесна…

Одиноко живущие щуки в сети заходят частенько, но тоже поодиночке, не косяком — промысловое значение щуки невелико. Зато спортивное рыболовство без этой рыбы просто немыслимо. Щука ловится всюду. И у каждого рыболова, от опыта независимо, есть шансы на встречу с щукой. Способов ловли ее великое множество. В детстве мы, помню, ловили в Усманке щук на обычную поплавковую удочку, на жерлицы, а мелких щурят в жаркое время ловили с моста волосяной петлей. Щуренок дремлет в прозрачной и теплой, почти стоячей воде, а ты осторожно подводишь петлю — и раз!..

В военное время этот маленький промысел был хорошим подспорьем к столу.

Вкусовые достоинства щуки у разных народов ценились по-разному. Древние римляне относились к щуке брезгливо. У англичан в средние века щука считалась самой вкусной и дорогой рыбой. Норвежец, если попалась щука, обрезал леску вместе с блесной и крючком, лишь бы не прикоснуться к рыбе руками. С такой же брезгливостью относились к щукам казаки на Дону, выкидывая их из сетей наравне с лягушками.

Но все это было во времена, когда люди еще не ведали вкуса мерлузы, хека и разной другой морской невидали. Сегодня щуку никто не выкинет из сетей. Сегодня это и на столе радость, а уж рыбак, подцепивший на крюк пару таких вот красавиц, вправе считать себя именинником.

Щука чем еще хороша — ловится круглый год!

Есть у этой пресноводной акулы моменты особого аппетита — «жоры». Это бывает главным образом осенью и весной. Но и теперь вот, по первому льду щуки прямо-таки ищут, кого бы из нашего брата-ловца осчастливить.

 _{Фото автора. 21 ноября 1980 г.}

Любовь — Камчатка

(Окно в природу)

Довольно частый вопрос: «Ты много ездил. Какое место Земли хотел бы увидеть снова?»

Всегда говорю: «Камчатку».

Камчатка! Мне кажется, нет на Земле еще такого же, почти сказочного сундука с богатствами и диковинами природы. Горы? Есть, через весь полуостров тянется горный хребет.

Равнины? Есть, великолепные тундровые равнины с речками тихими и с покоряющими тебя названиями, например, Очай Ваям (Светлая Вода). Почти со всех сторон полуостров омывается океаном. И повсюду ты чувствуешь его величественное дыхание. Пресная вода? Тоже повсюду в избытке! Она сочится в оленьих следах. Она стоит, завороженная, в горных синих озерах. Она бежит сломя голову с круч. Она течет широкой судоходной рекой Камчаткой и тысячью маленьких речек. Вода сверкает чистыми гранями снега и льда, и тут же рядом она изливается из земли кипятком. (Мы, помню, не только экзотики ради, но просто потому что пришло время перекусить, варили в этой природной кастрюле картошку.)

А вулканы! Их много. Вулканы, веками спящие, и такие, что могут в любое мгновение проснуться. И они просыпаются время от времени, поражая воображение наше силою взрыва, массой извергнутых горных пород, тучами пепла и особо — потоками огненной лавы, напоминающей: земная твердь, по которой мы ходим и ездим, которую пашем, на которой играем в футбол, твердь, изрытая шахтами, лисьими норами и колодцами, — всего лишь скорлупка на огненном теле планеты. Житель Камчатки не по рассказам знает землетрясенья.

Знает силу океанской волны цунами.

Живая природа в этом экзотическом закоулке Земли тоже поражает воображение.

В зарослях шеломайника тут надо идти, посвистывая или постукивая обо что-нибудь, иначе встретишься носом к носу с медведем. Тут встречаешь стада оленей — домашних и диких. Тут видишь огромные массы морского зверя на лежках. Осенью видишь в маленьких речках рунный ход рыбы, такое ее скопление, что даже медведи превращаются в рыболовов. Удивительный край! И мудрено ли, что многие, жизнь начиная, сюда устремляются.

Однако не следует думать, что полуостров Камчатка людьми переполнен. Нет. Уже много лет тут держится равновесие — «сколько приезжает, столько и уезжает». Чаще всего живут два-три года: поглядели Камчатку, успокоили беса странствий и — на Большую землю. (Не упрекнешь — Камчатка сурова.) Но есть, конечно, такие, кого, покорив, Камчатка уже не отпустит.

К числу старожилов относится давний мой друг журналист Михаил Жилин. Это от него пятнадцать лет назад я получил теплое, но полное укоризны письмо: «Как же так — Африка, а у себя на Камчатке не побывать?!»

Михаил Жилин мне и показывал полуостров. Показывал неторопливо и обстоятельно. За два месяца мы изрядно поездили, полетали, поплавали, походили. Мы лазали по горам, перебродили по пояс холодные речки, купались в горячих ключах. В непогожие дни дожидались урочного вертолета и, не дождавшись, возвращались на базу вдоль океана пешком. Мы залезали в кратер вулкана. Побывали у коряков-оленеводов. Добрались до лежбища котиков.

Видели: после нереста плыли вниз по течению реки полуживые лососи…

И еще два раза Михаил выманивал меня на Камчатку. В последнюю встречу мы вместе летали к подножию извергавшегося вулкана.

Никогда не забуду ночь, красную от огня. Рев и грохот. И шлепки малиновых клочьев лавы. При зыбком, фантастическом свете один из нас делал пометки в блокноте, другой наблюдал за полетом небезопасных «плевков» из жерла вулкана. Немножко мы рисковали. Но все путешествия на Камчатке чуть-чуть рискованны.

Михаилу приходилось ночевать под снегом, свернувшись калачиком, рядом с ездовой собакой. Он выбирался на морозе из полыньи. Спасался вплавь на неспокойной реке Камчатке.

Приключения на Камчатке почти неизбежны, если не сидеть сиднем в столичном, вполне современном городе Петропавловске.

А Михаил не сидит. За двадцать лет жизни он излазал все уголки полуострова и все острова, к нему прилежащие. Выносливый, терпеливый и скромный, почти застенчивый, всегда готовый уступить спутнику «место в лодке и круг», Михаил Жилин стал своим человеком у камчатских охотников, рыбаков, лесорубов, оленеводов, геологов, летчиков, вулканологов, у всех, кто знает тяготы жизни на бездорожной земле, но кто и ценит это дикое бездорожье. «А, Миша! Ну садись, скорее садись к огоньку. Уха будем есть. Новости будем говорить…» — при мне приветствовали его пастухи, спустя десять лет не забывшие встречу в тундре с гостем из Петропавловска.

Родился Михаил Жилин в деревне под Могилевом. Друзья, с которыми ехал после учебы сюда, на Камчатку, давно с полуостровом распрощались. Он же слетает, увидится с матерью, и снова — «к себе, к вулканам».

Встречаемся мы в Москве. «Не надоело бродяжничать, Миша?» На этот привычный вопрос ответ бывает всегда одинаковый. «Да вот думал, что надоело…» — и смущенная, почти виноватая улыбка. При таком разговоре на столе всегда карта. Кружками «камчадал» отмечает места, где наметил уже побывать. «Хорошо бы вдвоем, а?» Я вздыхаю. А через сутки нас разделяют уже тысячи километров и двенадцать часовых поясов.

Михаил Жилин — корреспондент ТАСС.

А работа его предполагает подвижность. Но этот белорус на Камчатке отличается еще и покоряющей жадностью «все увидеть своими глазами», и поэтому карта, рюкзак, унты, сапоги из резины у него всегда наготове. Наготове, конечно, и блокнот с фотокамерой. Михаил много снимает. И вот первый обширный рассказ старожила Камчатки о том, что увидел в этом краю, — альбом фотографий.

Мы публикуем одну фотографию из альбома.

На редкость удачный снимок! На Камчатке встреча с медведем — дело обычное. Но скажите, кто из нас видел на снимке такую вот пару?

Медведица-мать и крошечный медвежонок, оба только что вылезли из берлоги. Умудренный жизнью матерый зверь и крошка, которая все в эти дни видела в первый раз. Медвежонок — сама беззащитность. Зато его мама, мы это чувствуем, размышляет, в какую сторону сделать решительный шаг. Фотографу тоже было над чем подумать в эту секунду. Но он успел поднять фотокамеру прежде, чем тихо, без паники отступить. Рискованный случай? Конечно. Но все путешествия на Камчатке чуть-чуть рискованны.

_{Кроноцкий заповедник — альбом фотографий. М. Жилин в соавторстве с И. Ванштейном. Издательство «Советская Россия».}

 _{Из архива В. Пескова. 29 ноября 1980 г.}

Урок

Эта нехорошая новость многим уже известна.

Поговорим сейчас о подробностях и о том, что следует всем нам извлечь из этой истории…

24 ноября днем, примерно в половине второго в управлении милиции района имени 26 Бакинских Комиссаров позвонили с улицы Мясникова: «У Берберовых что-то случилось. Слышны крики о помощи. Наверное, пожар…»

(Подполковник Джангиров Шахин Сурхаевич, с которым мы восстанавливали подробности драмы, сразу сказал тогда, реагируя на звонок: «Какой пожар! Наверняка там другое. Берите оружие».)

Оперативная группа милиции (майор Назим Ибрагимов, сержант Зинаддин Оруджев и водитель машины Интиган Алмазов), немедля прибыв на место, застали у дома уже большую толпу любопытных (центр города!). Что происходит на третьем этаже в квартире Берберовых, никто ответить не мог — дверь была заперта.

С крыши соседнего дома майор Ибрагимов с сержантом Оруджевым заглянули в форточку кухни Берберовых, и сразу стало ясно: безоружным в дом не войти. Все вверх дном, стены и пол в крови, из сумрака коридора слышно рычание льва, а из ванной комнаты, примыкающей к кухне, — голос: «Спасите… Убейте льва».

Дальнейшее было похоже на сцены из фильма ужасов. Дом оцепили, насколько возможно оттеснив любопытных. Из соседних квартир удалили жильцов. И началась охота за львом. Сначала через форточку.

Из ванной комнаты между тем раздавались призывы о помощи. (Майор Ибрагимов: «Мы ничего не знали — сколько людей в доме, сколько зверей? А действовать надо было немедля»).

По лестнице, перекинутой горизонтально из оконной форточки в окошко ванной комнаты, Ибрагимов под потолком проник к пострадавшим. Их было двое. В ванне в луже крови без движения лежал мальчик. На полу рядом сидела растерзанная женщина — «оскальпированная голова, множество ран на теле». «Спасите сына…» — она тоже почти теряла сознание.

Опустим подробности небезопасной охоты в лабиринте квартиры за львом. Свое дело работники милиции сделали мужественно и, как могли, быстро. Упомянем лишь существенный момент этой драмы. Сосредоточив внимание на разъяренном и раненом льве, сержант Оруджев не знал, что прямо над головой, на высоком шкафу сидел, затаившись, еще один зверь (можно представить его возбуждение от криков, от крови и выстрелов!) — пума, зверь, которого называют американским горным львом. И когда открыли входную дверь, чтобы вынести пострадавших, первой сверху прыгнула пума и в мгновение ока оказалась на улице людного города.

В те минуты, когда, мигая тревожным огнем, в больницу неслась машина с двумя пострадавшими, работникам милиции надо было остановить продолжение несчастья — они бежали по следу пумы…

В Баку я беседовал со многими людьми — с работниками милиции, врачами в больнице, с работниками зоопарка, был в квартире Берберовых, говорил с их соседями, видел снимки, сделанные следователем в день происшествия. Грустные и тяжелые впечатления — беда не случайная, беду вырастили собственными руками.

Надо ли напоминать о том оглушительном шуме вокруг Берберовых, который известен всем и который теперь отозвался коротким и горьким эхом. Все помнят бесчисленные публикации, киноленты, интервью, умилительные ахи и охи, поклонение, подражание, открыточные пошлости — лев идет по городу, лев с детьми за столом, лев на унитазе в доме Берберовых…

Первый признак возможного несчастья восемь лет назад уже замаячил. В момент изготовления очередного киношоу лев бросился на случайно попавшего на его глаза человека и был застрелен. Охи и ахи, однако, не стихли.

У Берберовых нашлось столько адвокатов, что в виновных оказался милиционер, прибежавший на крик о помощи. «Это же варварство. Кинг всего лишь решил поиграть», — говорили Берберовы и вслед за ними все поклонники «воспитания зверя в квартире». Милиционера тогда удалось защитить. А Берберовы под шум одобрения завели себе нового льва, взятого в зоопарке в Казани и нареченного Кингом-вторым.

Неужели не было трезвого взгляда на все, что значительно и глубокомысленно именовалось «уникальным экспериментом»? Был. Ученые из Москвы, из Ленинграда, из Зоологического института Баку предостерегали: ни грана науки в этой опасной игре со зверем нет и что все это кончится плохо.

«Комсомольская правда» 13 июля 1975 года в статье «Неволя» писала:

«К удивлению многих, Берберовы взяли в свою квартиру нового львенка. Зачем? Неужели жажда новых заметок в газетах, открыток, телепередач, фильмов, интервью и всякой суеты?

Предостережение, однажды уже оправдавшееся, должно же чему-нибудь научить?» В частной беседе в редакции Берберовым было прямо сказано, что они подвергают опасности свои жизни, жизни своих детей, жизни случайных людей на прогулках и киносъемках и что они в большой степени способствуют появлению вредной моды заводить диких животных в жилых квартирах.

Все это игнорировалось. Игнорировались также и предостерегающие письма ученых, продолжавшие идти прямо к Берберовым и к городской власти в Баку.

Вселенский шум вокруг «эксперимента», правда, значительно поутих (Берберовы остро это переживали), но все же щелкали фотокамеры, летела пленка дешевых киноподелок, к дому Берберовых регулярно подъезжал автофургончик с мясом — «эксперимент» продолжался…

С участковым милиционером Ягубом Абдулаевым и следователем мы зашли на минуту в квартиру Берберовых. Ужасающего разгрома, который виден на снимках, сделанных 24 ноября, тут уже не было — соседи и родственники навели кое-какой порядок. Но, честное слово, никогда в жизни я не видел столь удручающей обстановки: вонь, все подрано, вопиющая антисанитария. Подполковник Джангиров, испытавший в этой квартире такой же шок, сказал: «Что лев! Тут даже и мышь взбунтовалась бы!»

Квартира Берберовых изолированная. И можно сказать: каждый живет как хочет.

Верно. Но верно лишь в случае, когда эта жизнь существенно никого не касается. Тут же она касалась. Я говорил с соседями. Все они добрые и хорошие люди. Все понимали размеры беды, очень жалели мальчика, сына Берберовых, и говорили, в общем, спокойно. Но послушайте, что они говорили.

Искандерова Таира Салехона (дверь ее квартиры выходит на одну с Берберовыми лестничную площадку): «Один раз в нашу открытую от жары дверь вошла пума. К счастью, она попятилась. Но я долго еще видела ее во сне. Другой раз вечером на лестнице в темноте мне прыгнул сзади кто-то на плечи. Это тоже была пума. Оказалось, ее прогуливали и у дома спустили с поводка. Мне сказали: «Таира-ханум, это она вас так любит». У меня же неделю от этой любви руки дрожали».

Семья Кривенко Александра Сергеевича живет от Берберовых через стенку. «Много лет совершенно не знаем покоя. С работы приезжаешь — отдыха никакого. Сна тоже нет — лев ревел так, что посуда звенела. Иногда он с ревом бросался на стену, и от этих толчков у нас сыпалась штукатурка. Но главное — вонь и шерсть. Бакинская наша жара известна. Но открыть окно, чтобы хоть чуть проветрить жилище, было нельзя — клетка льва, как видите, от окна в одном метре. Вонь такая, что постоянно тошнило.

И в комнату ветер заносил шерсть. У живших до нас в этой квартире людей мальчик болел аллергией. Сейчас ему двадцать лет, аллергия перешла в жестокую астму».

У Кривенко двое детей. Старшая из них, шестилетняя Лена, тоже почти с рождения страдает от аллергии. Врачи установили: «возбудитель — шерсть и запах животных». «Как только уносим девочку к бабушке, болезнь прекращается. Приносим домой — все начинается снова. Девочка задыхается и синеет. Несколько раз лежала в больнице».

Неужели люди не протестовали? Вначале мирились — «Читаем в газетах: эксперимент, эксперимент. Вроде неловко было». Но терпение, конечно, иссякло. Стали жаловаться. Жалобами соседей Берберовых уже несколько лет занимаются милиция и разные исполкомы. Результаты равны нулю. После очередной бумаги участковый уполномоченный, немолодой уже, спокойный и добрый Ягуб Абдулаев поднимался обычно к Берберовым «поговорить». «Что я мог сделать? Был жив Лев Львович — хоть говорили спокойно. (Лев Львович Берберов умер в январе этого года от сердечного приступа. — В. П.). А последнее время — одни грубости, даже на порог не пускали. Что я мог сделать? Пишут о них, пишут. Я думал: значит, какая-то большая поддержка имеется…»

В минувшее лето отношения между соседями дошли до рукопашной. И только потому что Нина Петровна Берберова сама себя наказала сверх всякой меры, мы не станем говорить о подробностях всех этих стычек…

В злополучный день 24 ноября, кроме животных (лев, пума, собака, сиамские кошки), в квартире Берберовых было двое людей — Нина Петровна и ее четырнадцатилетний сын Роман (дочь Берберовых Ева в этот час еще не вернулась с учебы).

Все спрашивают: с чего началось? Что послужило «спичкой» драматического пожара?

Трудно сказать. Причин, которые будят зверя во звере, может быть очень много. Причиной крайнего возбуждения льва могла быть течка у пумы. Могла проявиться раздраженность, вызванная постоянной теснотой (льва загоняли в клетку, в которой он едва помещался). Раздражающе могло подействовать изменение атмосферы жизни в квартире после смерти главы семьи. В каком-нибудь раздражении могла находиться сама Нина Петровна, и это льву не понравилось. Наконец, зверь мог «подняться не с той ноги» (это бывает и у людей), один удар лапой, кровь, и дальше уже цепная реакция драмы.

Главное состоит в том, что в этом так называемом «эксперименте» какая-либо из многих причин развязки должна была неизбежно сработать. И об этом с самого начала говорили все, кто имеет дело с животными.

Окончание драмы уже известно. Мальчик умер, не приходя в сознание, через сутки. Нина Петровна, как считают врачи, будет жить.

Главный предмет разговора… Берберовы и неумеренный шум вокруг них породили беспечную моду заводить в доме диких животных.

По письмам, приходящим в газету и в редакцию «В мире животных» на телевидение, я хорошо знаю эту странную жажду иметь в доме льва, медвежонка, волчонка, змею, обезьяну, лисицу, рысь. Увещеванье по почте и публичные уговоры — «ограничьтесь чижиком, ежиком, хомячком» — не помогали. Всеми немыслимыми путями заводили львов, медведей, волков.

Появление в доме зверя, конечно, сразу рождало кучу самых разных проблем. Во многих случаях от животных освобождались, либо их умертвляя, либо отпускали на волю, что равносильно их гибели.

Но спрос на зверей продолжается. Их покупают и продают, достают по знакомству, их дарят. Случаются после этого драмы? Случаются. Не столь оглушительные, как у Берберовых, но столь же печальные.

Примеров много. Не будем ходить далеко, в том же самом доме, где жил злополучный лев, этажом ниже, старушка держит 50 (!) кошек.

Стучусь к ней. Старушке неловко пустить меня в страшно зловонный кошачий пансионат.

Стоим у двери:

— Любовь Ильинична, зачем так много?

Заплакала.

— Сама понимаю… Надо избавиться. Но не знаю, как теперь это сделать… Я их люблю.

Не будем смеяться. Для одинокой и доброй старушки это драматическая проблема…

В километре от дома Берберовых в тот же день говорю еще с одной женщиной… Мать, поседевшая, молчаливая. Она не плачет. Все уже пережито. Узнав, в чем дело, сама попросила: «Обязательно напишите. Пусть другие остерегутся…»

Несколько лет назад ее взрослый сын Зия Алискеров завел в доме змей. Конечно, протестовали и мать и сестра. Конечно, это небезопасно. Но постепенно привыкли… Летом 1978 года Зия Алискеров женился. На следующий день после свадьбы молодой муж решил показать жене своей, за какого смелого человека пошла она замуж. Как всегда, поднял Зия задвижку у ящика со змеей. И в то же мгновение кобра, обычно спокойная, ужалила смельчака. В тот день он и умер.

Мне показали комнату, где это было.

Такие дела… Что в этой моде — любовь к животным? Только отчасти. Животные в этих случаях всегда страдающая сторона. Они жалки, забиты, часто больны. Заводят животных из-за легкомысленного любопытства. Но чаще всего это поиски способа отличиться, выделиться, чем-нибудь необычным себя утвердить, щегольнуть — «вот, посмотрите-ка, я каков!».

Нередко животные в городе становятся еще и мерилом жизненного благополучия. Ничем другим людей своего круга удивить уже невозможно, удивлю-ка дружбой со зверем. Мещанин из «проклятого прошлого» с его жалким комодом, фарфоровыми слониками, фикусом, самоваром и канарейкою в клетке у нынешнего его собрата вызовет лишь усмешку — «ископаемый уровень!». Сегодня «жизнь на зависть другим» не мыслится без золота на конечностях, без «стенки» и хрусталя в доме, без «Жигулей» и ковров (какая зарплата это все покрывает?), а вместо канарейки подавай теперь льва, обезьяну, на худой конец черного дога или хотя бы овчарку. «Плачу любые деньги за львенка», — сказал директору бакинского зоопарка Алине Гаджибейли один из соискателей жизненного престижа.

Будем надеяться, драма в доме Берберовых кое-кого отрезвит. И в заключение разговора коснемся самой болезненной точки проблемы «животные в городе» — проблемы, существующей во всех больших городах, во многих странах. Редакции газет и телевидение у нас запружены письмами прямо противоположного содержания. Одни: «Защитите нас от собак!» Другие: «Защитите меня и собаку от ненависти!»

Проблема не новая. Не простая. Рождена она тем, что город по природе своей для животных не приспособлен. Пытаясь компенсировать потерянную радость общения с животными на деревенском дворе и в дикой природе, человек заводит собаку в городском доме. Относиться к этому надо терпимо и с пониманием. Но терпение и понимание возможны лишь в случаях, когда владельцы собак строго придерживаются совершенно необходимых в городе правил.

Придерживаются ли они? Не полагаясь только на письма, приведу примеры собственных наблюдений.

Тимирязевский парк в Москве. Предвечерние сумерки. Навстречу идущему впереди меня немолодому уже человеку несется овчарка… Ничего страшного не случилось. Человек остановился, и овчарка остановилась у ног человека. У поворота дорожки показался владелец собаки. Молодой, статный, нарядный.

Похлестывает поводком по заграничным штанам. «Почему собака без намордника, без поводка?» — это спокойный, но строгий вопрос старика. (И мой тоже.) Каким был ответ?

Привожу его полностью, сократив неприличное слово: «На тебя, старого м…, надо надеть намордник!» Вот так. Нас было двое на безлюдной вечерней аллее парка. Но мы проглотили такой ответ. И поступили благоразумно. Этот мерзавец, иного слова не нахожу, был практически хорошо вооруженным — повысь хотя бы немного голос, и овчарка (собаки весьма чувствительны к интонациям голоса) могла бы броситься хозяина защищать. (Судя по письмам, ситуация очень нередкая.)

Другая, не уходящая из памяти встреча.

Бульвар с широкой дорожкой для пешеходов в новом районе Москвы. Мимо меня, обогнав, пронесся черный, ростом с теленка дог. Впереди при виде его завизжала, прижалась к коленям матери головой девочка лет четырех. Но и мать сама испугалась смертельно. А мимо прошествовала, шурша дорогими одеждами, современная барыня. «Она не кусается…» — только мы и услышали от этой богини с лицом более надменным, чем у покойного иранского шаха. «Собачка не кусается, собачка хорошая» — старались мы с матерью вместе успокоить ребенка. И мы его успокоили. Но взрослым людям следует знать: дог — собака опасная. Кусается. Причем испуг человека может ее спровоцировать.

Бывает, без видимой причины эта собака кусает даже своих хозяев.

Еще картинка… Молодой подрастающий парк в районе Речного вокзала. Солнечно после ненастья. В парк из домов повыходили и молодые, и старые. Вывели погулять и собак. Навстречу девушке у меня на глазах несется хороших размеров неясной породы лохматая псина. Собака явно не злобная, она взаперти засиделась, и ей теперь хочется порезвиться. Она устремляется к девушке в светлом плаще. От безбрежной собачьей радости на плаще остаются грязные отпечатки передних лап. Трагедии нет, но обидно, конечно: куда-то спешила, теперь возвращайся домой. Девушка плачет. А хозяйка собаки? Она сказал: «Анто-оша!..» И это все. Ни извиненья, ни единого слова в сторону пострадавшей. «Антоше следует все прощать. Разве не видно, какой это замечательный, редкий пес?» — написано на лице владелицы действительно симпатичного молодого Антона.

Нет надобности продолжать эти примеры.

Они, к сожалению, характерны. И если бы мы предложили читателям их продолжить, боюсь, что наш отдел писем в газете с почтой не совладает. Но мы прочли бы истории с исходами, далеко не такими благополучными: укусы, испуги, порванная одежда, необходимость ходить к врачу на уколы… Призыв: «Защитите нас от собак!» — отнюдь не каприз, и с этим надо считаться.

«Больно смотреть, как люди сторонятся, вбирают головы в плечи при виде бегущей возбужденной собаки, — пишет профессор Д. И. Тихомиров из Ленинграда. — Когда-то считалось нормой: выводят собаку — надевают намордник.

Последние несколько лет собак стало во много раз больше. Но ни одной с намордником я уже очень давно не видел. Я понимаю: не хотят оскорбить любимицу этим малоприятным для собаки ограничением. А люди? Разве терпимо такое пренебрежение к людям!»

«Защитите меня и собаку от ненависти!» Мы обязаны выслушать и этот призыв. Но, кажется, здесь не тот случай, когда следует спорить: что было первым — яйцо или курица? При спокойном взгляде на эту проблему видно: владельцы собак должны четко придерживаться совершенно необходимых правил, и тогда голос: «Защитите от ненависти!» — возможно, сам собою утихнет.

Особо отметим: не все владельцы собак ведут себя вызывающе. Многие в ситуации «город — собака» понимают необходимость культуры и дисциплины. Разумное урегулирование проблемы должно исходить в первую очередь от этих людей. Они должны действовать личным примером. Они (именно они в первую очередь!) должны призывать к порядку нарушителей правил и дисциплины, дискредитирующих саму возможность существования в городе частицы утраченной человеком природы.

Не надеясь, однако, на такого рода призывы, киевский инженер Владимир Степанченко предлагает: «Непременно поводок и намордник! Без этого собака в городе — вне закона. Это должно быть строго записано в документах каждого горсовета. И это решение должно контролироваться так же строго, как контролируется на улицах автомобильное движение. За нарушение правил — чувствительный штраф. Чувствительный! Иначе толку не будет. Если человек пострадал от собаки — привлекать хозяина к уголовной ответственности…»

Жестковато? Возможно. Но вряд ли неверно по существу. Порядок необходим. Пудель и такса, конечно, терпимы и без намордника, а вот для овчарки, дога, для собаки другой крупной породы поводок и намордник надо считать обязательными. Довод «она у меня не кусается…» считать безответственным. Поведение животных, даже очень «умных, воспитанных и покладистых» непредсказуемо. Никогда не кусала, а завтра возьмет и укусит или напугает кого-то…

Тут, в Баку, в зале аэропорта, где многие задержались из-за тумана в Москве, ко мне подошел взволнованный человек: «Я вас узнал.

Вы, наверно, по делу этого льва?..» Человек отвел меня в сторону и стал горячо убеждать: «Пожалуйста, напишите еще о собаках…»

Горячая просьба была вызвана тем, что восьмилетняя дочь Акифа Рзаева заикается. «С пяти лет заикается. В школу пошла — мы с матерью совсем покой потеряли. Заикается! Дети есть дети — дразнят, а она плачет. И мы тоже плачем. Всех врачей обошел — заикается!» Заикается восьмилетняя Севда Рзаева потому, что три года назад испугалась на узкой улице старого города бежавшей навстречу собаки…

Не знаю, есть ли возможность помочь сейчас восьмилетней Севде и ее измученным горем родителям? Может быть, кто-нибудь из врачей-логопедов откликнется? Надо бы сделать все, что возможно, для ребенка и для родителей, по чьей-то вине несущих тяжелый жизненный крест…

Самолеты в Баку надолго задержались. И под крышей аэропорта группы людей, понятное дело, так и сяк обсуждали печальную местную новость. Упоминание слова «Берберовы» слышалось постоянно. Слышалось также слово «урок».

Действительно, урок. И очень серьезный.

 _{6 декабря 1980 г.}

1981

Силуэты Палеха

(Проселки)

Всемирно известные расписные шкатулки рождаются в обыкновенном селе… Полчаса езды от города Шуи, и вот он — Палех. Дымы из труб.

Хруст первого снега. Гуси и куры за оградами палисадников. Воробьи на припеке. Село как село. Таких было много в нечерноземных краях.

Почти каждое, помимо работы в полях, еще и чем-нибудь промышляло. Одни кормились извозом, изготовленьем деревянной посуды, плетеньем корзин, гончарным делом, изготовленьем телег и саней, детских игрушек, бочек, рогожи, дегтя, угля…

Палех кормился промыслом благородным.

Исстари жили тут иконописцы. И, казалось бы, здешний умелец в первую голову должен был оказаться без дела. Этого не случилось. Богов писала рука художника, и поворот жизни закономерно дал новое направление древнему ремеслу. Палех обрел второе дыханье, глубокое и здоровое.

Шкатулки мастеров-палешан известны всем.

И нет нужды говорить об умении тончайшими средствами превращать бумажную коробочку в драгоценность. Народные сказки, картинки быта, родная природа, моменты нашей истории — на все палешанин умеет посмотреть через волшебное стеклышко самородного мастерства.

Издалека кажется: само село тоже похоже на самобытную роспись. Что все в нем сказочное, все земное! Лужок у речки, припорошенный снегом. Ледок на речке звенит от брошенной палки так же, как и везде он звенит. Рябины и вербы такие же, как и в селе по соседству. И поленницы дров у домов, и белье на веревке, закоченевшее от мороза, и гусак, неспешно переходящий дорогу, — все нам привычно. И не жар-птица вовсе, а сорока сверкнула черно-белым пером у чьей-то трубы. Короче, обычная жизнь, обычные краски и звуки питают здешнего мастера. Все зависит лишь от того, какими глазами смотрит на мир человек, как чутко сердце его и насколько послушна, искусна рука, творящая из обычного необычное…

Но, конечно, палешане стараются и украсить свое село. Крылечки, резные наличники на окнах, колодезные журавли, белая стройная колокольня, вот эта пожарная каланча, эта старая мельница на пригорке — все тут радует глаз и помогает пробудить чувство, следы которого видим мы на черном лаке знаменитых шкатулок.

 _{Фото автора. 1 января 1981 г.}

После «урока»

Обзор писем в редакцию

Публикация «Комсомольской правды» «Урок» (6 декабря 1980 года) вызвала много откликов.

Бакинская драма никого не оставила равнодушным, и рассказ о ней правильно понят читателями.

В письмах есть сообщения о ряде других не менее драматических случаев. В Днепропетровске женщина убита ручным медведем. В Кишиневе двое людей погибли от укуса лисенка — оказался носителем бешенства. В Магадане для потехи заведенный медведь покалечил несколько ребятишек. В Липецке, в центре города, объявилась, видимо, выпущенная кем-то волчица, и так далее.

Нет нужды в назидание легкомыслию перечислять все, что случилось или может случиться, если люди превращают животных в игрушку.

Лишний раз уместно лишь вспомнить слова Михаила Михайловича Пришвина, одинаково хорошо знавшего природу и зверя, и человека.

В документальном очерке он писал: «Иван Янковский вырастил… барсенка и потом никогда не расставался со своим Самсоном. Бывало, в горы пойдет, и начинается игра: леопард прыгает в камни и заляжет там, по своей барсьей манере, так, что видны бывают одни только глаза, и потом прыгает оттуда… Кончается… такая дружба всегда печально… И чем нежнее дружба, тем, значит, печальнее конец».

Тут и поставим точку на бакинской истории, сообщив в заключение: Нина Петровна Берберова поправляется. Жизнь ее вне опасности.

* * *

Как и следовало ожидать, наибольшее число откликов касается той части «Урока», где речь идет о собаках. Писем так много, что для газеты это верный сигнал: попали в болевую точку проблемы.

Ответим сразу на замечания в части писем: «Согласны, проблема есть. Но почему рядом — лев и собака. То дикое животное, а то домашнее. Есть же разница?»

Есть, конечно. Но надо ли объяснять, что крупные собаки при очень быстро растущей их численности угрозу безопасности людей в городе представляют гораздо большую, чем злополучный исключительный лев. Огромное число писем это со всей очевидностью подтверждает.

«Пишу, что называется, по горячим следам. Был покусан собакой. Владелец трусливо скрылся. Мне же, поскольку нет справки, что собака не бешеная, пришлось ходить на уколы. Их было сорок. Представляете, как это приятно!» (С. Малоземов, Алма-Ата).

«Извините за почерк — с того злополучного вечера руки дрожат. На подходе к автобусной остановке меня сбила с ног огромная черная собака. И вот уже третью неделю лечусь от нервного потрясения и бессонницы. На улицу просто боюсь выходить» (Татьяна Т. Кочина, Москва).

«Меня сильно покусала овчарка… Всегда приходила в эту квартиру с бандеролями. Ничего. А в этот раз как будто с цепи сорвалась. Одежда в клочья, и я сама вся в крови. Хозяева еле-еле оттащили собаку. Люди они неплохие. Дали мне порядочно денег, чтобы молчала. Я, слава богу, выздоровела. А на сердце нехорошо. Решила написать, какие случаи бывают…» (Москва. Письмо без подписи).

Очень много писем от людей пожилых, бегающих в парках трусцой. «…Меня уже два раза прихватывала собака. Услышав протест, владелица колли мне изрекла: «А что вы бегаете, руками машете. Собаки этого не любят» (Н. Н., инженер, Ленинград).

«На школьной спортивной площадке дог покусал моего сына…» (А. И. Кацюба, Днепропетровск).

«Собака породы доберман-пинчер бросилась на меня у телефонной будки, сорвала с головы песцовую шапку и порвала ее в клочья» (Раиса Гришина, Малаховка Московской области).

«Уже несколько лет страдаем от злобной овчарки, принадлежащей И. Кузнецовой. Весь двор терроризирован. Несколько человек в разное время покусано…» (Тула, много подписей, прилагается справка городской больницы с перечислением имен покусанных собакой людей).

«Не всегда кровь является показателем травмы. Часто травма бывает психическая. Все чаще на мои вопросы о причине дефекта речи отвечают: в пять-шесть лет испугался собаки» (Н. Д. Николаева, врач-оториноларинголог, Москва). При каких обстоятельствах это происходит, дают представление два письма из Сибири и с Украины.

«Моего двухлетнего сынишку, катавшегося на санках с горки, сбила огромная немецкая овчарка. Схватив за воротник, она протащила его несколько метров по снегу, а потом, поставив лапы ему на грудь и высунув язык, заозиралась в поисках хозяина, дескать, погляди и похвали.

Я думаю, все понимают мое состояние в те мгновения, когда я, подбежав, схватил мальчишку на руки и когда самодовольный холеный хозяин собаки не спеша подошел, взял собаку на поводок, процедив сквозь зубы: «Это она играет» (В. П. Шатов, Красноярск).

А это письмо из Киева. Пишет Мальский В. П.: «11 декабря, когда я шел утром на работу через сквер у площади Богдана Хмельницкого, одна из бегавших там овчарок (разумеется, без намордника) с лаем бросилась на меня и свалила в снежно-земляную жижу. Порычав над моей головой, она помчалась к своей хозяйке, которая стояла метрах в десяти и… хохотала.

Скажу откровенно: настроение на весь день и позже всерьез было испорчено. И не столько из-за испачканной мокрой одежды, сколько из бессилия перед уверенным в своей безнаказанности торжествующим злом. До каких пор будет продолжаться эта бескультурная, эгоистическая «любовь к животным», поразительно сочетающаяся с пренебрежением к человеку? Всякая безнаказанность развращает. И нужен в этом деле какой-то порядок».

Подчеркнем: подобные строчки характерны для большинства писем. Приводить мы старались лишь суть сообщений, опуская эмоции.

А вот совсем уже «голые факты» — статистика.

За минувший год собаки в Москве покусали около десяти тысяч человек. Одиннадцать процентов, то есть более тысячи людей, были покусаны так, что их пришлось госпитализировать. (Есть случаи, когда люди потеряли работоспособность и стали инвалидами.) Характерно, что лишь 18,4 процента людей покусаны собаками безнадзорными, а 81,6 процента — собаками при хозяине. Более чем половине покусанных — 54,7 процента, то есть пяти с половиной тысячам людей, — пришлось принимать печально известные «40 уколов», страхующие от бешенства, но и сами по себе далеко не безвредные.

Какие собаки нападают чаще всего? Вот данные все той же статистики (сообщение врача эпидемической станции Л. К. Алексеевой): доги, борзые, овчарки, колли, боксеры, доберман-пинчеры и, представьте себе, болонки.

Похожие данные есть в каждом городе. Это и есть ответ на вопрос «почему рядом — лев и собаки?».

Что пишут еще о проблеме животных в городе? Следом за безопасностью главным образом два момента волнуют людей — вопросы санитарии и шум. Большинство пишут лишь об эстетической стороне дела, не подозревая, что собачьи и кошачьи «следы» нередко таят в себе и болезни. «У детей процветают аллергические бронхиты с астматическими компонентами, глистные инвазии и лишаи» (заслуженный врач УССР Л. И. Трунова).

О шуме есть коллективные письма. «Обсуждали вашу статью всем цехом, — пишут с николаевского Черноморского судостроительного завода. — Автомобильные гудки запрещены. Но что делать с лаем, который будит тебя в шесть часов и не дает уснуть в двенадцать ночи? Поверьте, многие из-за этого не высыпаются».

Такие же письма из Костромы, Горького, Харькова.

Много жалоб такого рода: «В домах, сами знаете, слышимость идеальная. Каково при этом больному или работающему дома человеку внимать почти непрерывному лаю и тоскливому визгу на целый день запертой в соседней квартире собаки».

* * *

О чем пишут владельцы собак? В очень своеобразной реакции на проблему выделим главное и существенное: площадки для выгула.

Редкое письмо лишено сетований на этот счет: площадки либо не выделены, либо они плохи, либо находятся далеко. Надо признать справедливость этих претензий. Я бы сказал: во многих случаях площадки для выгула — самая середина больного вопроса. Но вот настораживающее письмо из Москвы: «Много говорят о площадках. Видел я их в гробу. Там собаки только заразятся друг от друга» (письмо без подписи).

К сожалению, подобный тон и подход к делу характерен для многих писем. Нет никакого желания конструктивно участвовать в решении проблемы, созданной самими же владельцами собак, часто нет даже желания признать наличие проблемы. Содержание большинства писем суммируется словами: «Не трогайте нас, не мешайте любить животных». И поразительная логика. Заикается ребенок… «Виноваты родители — не приучили не бояться собак». Загрязняется двор, испачкана чья-то одежда… «Автомобиль обдает грязью — не жалуетесь!» «Моя собака чище твоего ребенка!» — типичный ответ на дворовых детских площадках. «На эту красавицу намордник?!» — прикладываются снимки действительно очень красивых овчарок. В. Со ловьева (Москва) пишет: «Поводок… Но я уже пожилая, я не могу удержать Рекса на поводке!»

В некоторых письмах прослеживается высокомерие и торжествующая мысль: обзаводясь собакой, человек как бы сразу возвышается над бессобачными смертными.

Очень много писем, обычно 10–15 страниц, в которых автору «Урока» назидательно перечисляют заслуги собак перед человечеством. Перечисляются писатели, отдававшие должное уму и привязанности собаки. Напоминается: «Автор «Урока» тоже не раз хорошо писал о собаке.

Почему же теперь присоединяетесь к гонению на собак?» «Собака — друг человека!!!!!!» Именно так, полдюжиной восклицательных знаков оканчиваются некоторые письма.

* * *

Гонение на собак?.. Вот тут и давайте поставим все на свое место. Заслуги собаки перед человеком и ее нынешняя многообразная служба ему никем под сомнение не ставятся. Автор «Урока» вполне осведомлен, где, в каких странах и городах поставлены собаке памятники и за что ей надо поставить памятники еще. Но ведь все это не имеет ни малейшего отношения к предмету нашего разговора, к проблеме, которую мы обсуждаем.

Собака ли виновата во всем, что мы наблюдаем сейчас в городах? Определенно надо сказать: собака как таковая ни за что вины не несет. И впредь давайте собаку (всех пород, во всех без исключения случаях!) винить в чем-либо не будем. Виноват ли лев в злополучной бакинской истории? Каждый скажет, что нет. Но ведь практически то же самое происходит с собаками. Многие собаки выведены человеком для специальной, очень серьезной службы, они генетически запрограммированы для выслеживания, преследования, сбивания с ног, иногда и хватанья за горло. Можно ли винить собак, что стали они игрушкой любви, моды и еще каких-то наших страстей? Без поводка и намордника собака делает свое, предписанное ей природой дело, естественно, не вызывая этим восторгов живущих скученно горожан. В этой обстановке винить собаку — значит ставить телегу впереди лошади.

Да, собака — друг человека, но не следует забывать, что друг она только одного человека, ее хозяина, все остальные для нее — отнюдь не друзья. За это именно собака всегда и ценилась. В нынешней городской неестественной для животного обстановке поводок и намордник ставят барьер между хозяином собаки и возможными жертвами ее естественного усердия.

Так почему же мы не видим этих барьеров?

Почему владельцы собак практически совершенно игнорируют намордник и очень часто пускают собаку без поводка? Приходится говорить об отсутствии культуры, о безответственности и моде, которая вывела собаку из-под контроля когда-то неплохо работавших клубов собаководства, сделала собаку предметом показного престижа (шутка ли, цена щенков некоторых пород «под полою» достигает 500 рублей!).

Требования поводка и намордника — это что, требование луны с неба? Да нет же! Во всех правилах содержания собак в городе четко записано: «Без короткого поводка или намордника собаку за порог квартиры выпускать запрещается». Стало быть, мы имеем дело с почти стопроцентным нарушением правил.

Во многих письмах звучит вопрос: «А где купить этот самый намордник?» Вопрос законный. Местной промышленности необходимо срочно нарушить это никого не устраивающее равновесие: «нет спроса — нет предложений».

Заметим, однако: владельцы собак находят пути остричь собаку по моде, по существующим образцам обрезать собаке уши и хвост, сшить для любимицы утепляющую жилетку. На этих путях можно найти и несложную технику безопасности. Добрая воля многое может сделать.

Урок всем владельцам собак дает Любовь Тихоновна Плентюк (Мелитополь). Вот ее отношение к животному и человеку. «У нас много лет живет овчарка Тайфун. Имеем свой дом. Он огорожен, но собаку держим на привязи, хотя она и очень спокойна — мало ли что может случиться, если войдет человек. Когда муж берет поводок и намордник, Тайфун радостно подбегает, вытягивает морду, понимает: это прогулка. Никаких проблем с собакой мы не имеем. Никто на нас не жалуется. И мы всегда спокойны».

Достижим ли этот идеал (а по сути, добросовестное соблюдение элементарных правил)?

В некоторых письмах есть строчки: «Удивительное дело, после статьи в газете наблюдаются поводки!» Что ж, будем считать это шагом в нужном направлении.

Что касается санитарного состояния в городах, вызывающего особое беспокойство матерей и врачей, то вот какой опыт стоит внимания там, где «собачья проблема» существует уже давно. В Нью-Йорке в 1972 году я видел большие плакаты с надписью: «Ведешь собаку, бери с собой метелку и пластиковый мешочек!»

Этот порядок, не без боя и сопротивления владельцев собак, в Нью-Йорке возобладал. Нарушение карается очень чувствительным штрафом. В Праге ту же проблему решают без штрафа. Что предпочесть: понукание штрафом или опыт пражан? Предпочтительней культурное, сознательное начало! Кто покажет пример?

* * *

Особо больная сторона всей проблемы — бездомные собаки. Их много. Уже несколько лет редакции газет получают множество писем-жалоб на ловцов бродячих собак. Такие письма обильно публиковались, с приписками от редакций их посылали в горисполкомы. Проблема, однако, нисколько не уменьшается.

У нее теперь появился новый оттенок: «Засилье бродячих собак! Сделайте что-нибудь — опасно стало ходить». А вот откровенный ответ одного председателя горисполкома: «Не следует думать, что городскими властями критикуемый метод отлова санкционирован. Вы должны знать: отлов безнадзорных собак-дело не очень простое. Найти людей (даже за хорошие деньги, в нарушение финансовых норм) становится все труднее — кому приятно это всеми проклинаемое дело! Ясно, что берутся за него в конце концов люди без университетского образования и не во фраках с ласточкиными хвостами. Берем на работу и пьющих. Да и запьешь на таком «производстве».

Разъясним сразу встающий вопрос: «А зачем их ловить? Пусть живут». Возможно, не все это знают, но это должны знать все: служба отлова бездомных и беспризорных собак — абсолютная необходимость. Она существует во всех странах.

Ни один город не может позволить себе пренебречь этой службой — слишком грозна эпидемическая болезнь, разносчиками которой служат собаки.

Давайте, однако, глянем на этих обездоленных жителей города вот с какой стороны.

Откуда они берутся? Падают с неба? Без труда обнаруживаем: бездомные собаки — это несчастные пасынки неверной любви, безответственности, моды и просто жестокости человека.

«Взяли щенка, а подрос — увидели, что не нужен, и вон его!» — пишет В. Николаев из Минска.

Бросают всяко: оставляют на дачах, вывозят за город и, вытолкнув из «Жигулей», хлопают дверцей, бросают при поездках на юг (о чем весьма колоритно пишет почтальон Л. Волкова из поселка Баканский Краснодарского края).

Преданные человеком существа выглядят жалко. Но особенно жалки изнеженные породистые собаки. К бездомной жизни им приспособиться трудно. «Во время урока в класс, приоткрыв мордой дверь, неожиданно вошел дог. Огромный, с теленка. У меня душа ушла в пятки. И дети тоже, конечно, перепугались.

А собака подошла, стала тереться о ногу и заскулила. С ребятами мы несколько дней искали хозяев собаки и не нашли. Через неделю точно так же «домоустраивали» брошенную кем-то, скорее всего приезжими, овчарку. Хорошо хоть в милиции взяли собак» (С. В. Балиева, преподаватель, Уфа).

Брошенные собаки все же приспосабливаются к жизни. Мы видим их группами на задворках столовых, возле вокзалов, на пристанях, возле аэродромов, у городских свалок.

Все помнят. Как смотрят обычно эти собаки, не зная, что получат от человека — сосиску из сумки или пинок? Ловцов они узнают безошибочно и, спасаясь от них, часто поселяются на окраинах городов, в окрестных лесах. Во втором поколении — это уже дикие звери, нападающие на домашних животных (в том числе на собак!), небезопасные для человека, и, конечно, все живое в лесу они метут под метелку. (В Хоперском заповеднике несколько лет собаки куда ловчее волков убивали оленей.)

Вот какая цепочка последствий тянется от необдуманного, скоропалительного желания завести в городской квартире собаку. Люди, знающие, какой крест взваливает на себя добросовестный и ответственный человек, обзаводясь собакой, пишут: «Часто щенка приносят домой люди, не имеющие ни малейшего представления о том, какой заботой, терпением, трудом, ответственностью надо платить за удовольствие общаться с животными… Не готов к этому — собаку нельзя заводить ни в коем случае!»

Здравое суждение насчет искусственного побуждения заводить собак высказывает В. Бурова (Куйбышев): «В газетах, по радио, в книгах и особенно в беседах по телевидению надо быть осмотрительными. Однажды милая ведущая детской программы задает в заключение беседы вопрос: «А у вас есть надежный друг? Кто? Кошечка или собачка?» После этого был у нас почти что трехдневный скандал. Живую собачку и только! — требовала внучка. И можно представить, сколько любящих родителей, бабушек, дедушек, глядя, как топает ножкой ребенок, побежали добывать щенка».

«О собаках сказано столько всего хорошего, что это хорошее по каким-то законам у нас на глазах обращается в дурное. Некоторые молодые матери стали считать, что собака едва ли не лучшая нянька ребенка. Молодые супруги, посмотришь, не имеют ребенка, предпочитая собаку. Для престарелой матери не находится в доме места, а собаку лелеют… Дружба с собакой должна быть мудрой, не извращенной.

Иначе проверенная веками философская истина — «человек — мера всех ценностей» — может претерпеть нехорошие изменения» (Д. Протопопова, Москва).

Эти же мысли содержит письмо профессора, заслуженного деятеля науки РСФСР С. Н. Никольского (Ставрополь). Он пишет: «Мне, ветеринарному врачу, проработавшему полвека по своей специальности, более, чем другим людям, понятны основы привязанности человека к животным. Но то, что я наблюдаю в последнее время, заставляет сказать: слезливо-умилительное отношение к животным и слепое следование моде не принесло добра. Общение с животными должно способствовать повышению собственных человеческих качеств — и никак иначе! В противном же случае закономерно может возникнуть вопрос: а всегда ли собака — друг человека?»

* * *

Все должны понимать: содержание животных в условиях города требует ответственности, культуры и каких-то регламентаций, ясно сформулированных правил. Недавно трем государственным учреждениям поручено выработать такие правила. Будем надеяться, в поле зрения комиссии окажется и эта публикация.

Суммируем в ней конкретные предложения, содержащиеся в большинстве писем-откликов на «Урок».

Подтвердить существующие правила: в пределах городской зоны собаки, особенно крупные, должны быть на коротком поводке или в наморднике, за исключением мест, отведенных для выгула. За нарушение правил наказывать штрафом.

Места для выгула собак должны обязательно отводиться, и не только на бумаге городских служб. Хозяин собаки должен нести ответственность за травмы и ущерб, нанесенный людям его собакой.

При ежегодной регистрации собак выдавать достаточно крупным жетоны с хорошо видимыми цифрами. Жетоны обязательно должны быть на ошейнике у собаки. Это сразу повысит ответственность владельца.

В регулировании данной проблемы должны обязательно и активно принимать участие милиция и народные дружины.

Средства от налога на животных должны направляться строго по установленному назначению — ветеринарной и санитарной службам. (Мы бы прибавили: людей, живущих на пенсию, от налога освободить.)

Вменить в обязанность владельца собаки поддержание санитарного порядка в городе с учетом уже существующего опыта. Выполнение этого пункта считать вопросом культуры владельцев животных.

Собак, нарушающих тишину лаем, хозяева не должны выводить на прогулку раньше 7 утра и позже 23 часов вечера.

Отлов бездомных животных вести таким образом, чтобы не травмировать людей.

* * *

Не будем обсуждаемую проблему преувеличивать, но не следует ее и преуменьшать. Сложившееся положение беспокоит многих людей.

Вот что недавно писал, например, Сергей Владимирович Образцов:

«…С содержанием в жилище диких животных, по-моему, все ясно: это и хлопотно, и чаще всего опасно, и еще противоестественно. Запирать дикого зверя в четырех стенах — значит в любом случае обрекать его на мучения, о которых он не может поведать…

Мы же говорим теперь о традиционно домашних, комнатных животных и об отношении к ним. И вот тут я целиком на стороне тех, кто борется за порядок.

…У нас во дворе носится чей-то огромный черный терьер. Он и лает, и кусается, и тем не менее хозяева выпускают его без поводка: «Пусть погуляет».

Может, хозяева и любят своего терьера, но они не любят людей, не любят детей. Им наплевать на них, лишь бы собачка «побегала». Вот таких людей надо призывать к порядку…

Дорогие товарищи! Давайте отвечать за наши поступки, давайте всем, чем только можем, помогать тем, кто озабочен в наведении порядка в содержании домашних животных. И прежде всего каждый из нас должен не только любить щенка или котенка, которые живут с ним, но отвечать за них… Без такой ответственности любовь к животным становится пустым звуком» (газета «Советская культура», 20 января 1981 г.).

В ответ на предыдущую публикацию редакция получила около полутора тысяч писем. Благодарим всех откликнувшихся.

 _{7 февраля 1981 г.}

«Кобона… Я не забыла ее»

Интересно, наверное, знать, чьи руки первыми коснутся письма, отправленного вами в редакцию? Представляю вам этого человека: Лилия Ивановна Чубукова. Я зову ее Лиля по старой памяти, потому что оба в газету мы пришли молодыми. Два десятка лет, поднявшись на шестой этаж «Комсомолки» и проходя мимо крайней комнаты, я окликаю: «Лиля, какие новости?» Она отвечает всегда одинаково, всегда улыбаясь: «Новости? Да вот гора новостей!»

И в самом деле на столе всегда гора писем.

Ежедневно к редакции подъезжает машина. Из нее в руки Лили почтари отдают большой бумажный мешок — восемьсот — девятьсот, иногда и более тысячи писем. И вот Лиля стоит, подтачивает эту гору, определяя: это личное, это редактору, это в отделы, это отклик на конкурс, это особо срочное — на контроль. Тоненьким ножичком вскрывает она конверты, на карточке пишет номер письма и непременно шифр территории.

Я недавно узнал: вся страна для отдела писем редакции поделена на девяносто пронумерованных территорий. Москва тут значится под номером 1, Московская область — 2, Камчатка — 88, Белоруссия — номер 4, Харьковская область — 5 и так далее. Сравнительно «молодые» области Белгородская и Липецкая замыкают цифровой перечень, придуманный для того, чтобы легче было найти письмо при вторичном запросе, при переписке.

Лиля в комнате не одна. Рядом с нею «письмоводители» молодые, но Лиля («бабушка Лиля» — у нее уже внуки!) не только не отстает в деле, но и частенько материнским голосом говорит: «Девчонки!..» Это значит, что темп работы замедлился и надо встряхнуться…

На каждом производстве есть люди, которых так давно знают, с которыми на ходу столько говорено, что кажется: все тебе в человеке известно. Но вдруг какое-то слово, за ним неожиданный разговор, и человека вновь для себя открываешь.

* * *

Лидия Чубукова. Я зову ее Лиля по старой памяти.

Война началась, когда Лиля окончила семилетку. Вместе со взрослыми она тушила на крышах и чердаках немецкие «зажигалки».

А когда фронт подвинулся к самой Москве, из восьмого класса ушла на курсы почтовых работников. На Ярославском вокзале из пятнадцатилетних девчонок готовили поездных почтарей.

«Почтовый вагон мне показался похожим на улей — множество деревянных полочек-сот.

В каждую соту, пока идет поезд, надо из груды писем положить нужное. И не дремать, когда остановится поезд, — в одну минуту на какой-нибудь маленькой станции ночью надо взять с нужной полки письма и бандероли, принять местную почту. Скоро я поняла: люди в почтовом вагоне тоже похожи на пчел — в сутки спать приходится три-четыре часа».

Учил девчонок на Ярославском вокзале старик почтарь, начинавший работать еще в царское время. «В нашем деле география — главная из наук!» — говорил суховатый наставник. Сам он почтовую географию знал превосходно. Он знал, от какой станции письмо пойдет далее по реке, от какой его повезут на оленях, на лошадях; он знал расписание местных поездов, пароходов; знал, когда начинается навигация на реках, где и когда прекращается санный путь. Стоя у клеток, похожих на соты, он говорил: «Письма из ваших рук должны разлетаться, как птицы!» — и показывал, как должны разлетаться: полсекунды на чтение адреса, и письмо попадало в нужную клетку.

«И помните: в письме — человеческая судьба! Сейчас — особенно…» Такими словами старик закончил учебу.

Это было осенью 1941 года. С Ярославского вокзала поезда уходили тогда на север, северо-запад и на восток. На восток в почтовых вагонах ездили женщины, оставлявшие дома детей, — восточные линии были долгими, но неопасными. На опасных из-за бомбежек маршрутах работала молодежь. «Ни одна поездка в Мурманск или Архангельск без бомбежек не обходилась. Но особой опасности подвергался поезд Москва — Кобона».

Кобона?.. Кто-нибудь знает сегодня, что это значит? Звучит как столица какого-то государства. Но где расположена? Мы подошли с Лилей к карте и не нашли. Очень мала населенная точка.

Кобона — это деревня, небольшая деревня, стоявшая вблизи Ладоги и волею судеб ставшая ключевым местом на пути Москва — Ленинград.

Ленинград был в блокаде, и поезда из Москвы ходили лишь до Кобоны. «Тяжкий был путь. Шли сначала до Вологды, потом — Череповец, Тихвин, Волхов. У Волхова от магистральной линии была спешно до Ладоги проложена ветка с конечным пунктом на берег: Кобона. Тут был тупик. Приезжали, разгружались и тихо — назад. Грузы и люди далее двигались к Ленинграду знаменитой Дорогой жизни: зимой — по льду, летом и осенью — по воде».

Поезда из Кобоны приходили всегда побитые — немцы всеми средствами старались разорвать ниточку, шедшую к Ленинграду. Но, несмотря на бомбежки, линия действовала.

«Из Москвы состав, уходивший в Кобону, провожали со страхом и восхищением. И не всегда поездные бригады целиком возвращались в Москву. Однажды узнали: бомба попала прямо в почтовый вагон. «В тот день я с подругами попросилась ездить в Кобону».

Сегодня поезд Москва — Ленинград идет шесть часов. Тогда до Кобоны почтовый поезд ходил трое суток. Трое суток — туда, трое — обратно. Это по расписанию. Бомбежки, особенно сильные на участке Тихвин — Волхов, расписание это ломали, и поезд Москва — Кобона, случалось, в пути находился до трех недель.

«В почтовом вагоне нас было шестеро: трое моих ровесниц, наставница тетя Катя Сокольская и проводник дядя Паша Суханов, ему тогда было под шестьдесят. Брали в дорогу мы старенький самовар — варили в нем свеклу, картошку, а после кипятили чай. Давали нам на неделю свечей. Но их всегда не хватало. Дядя Паша на остановках находил сосновые чурбачки и щепал сухую лучину. При лучине мы письма и разбирали. У Кати-наставницы был пистолет: мы принимали на станциях вместе с почтой и деньги».

Первый же рейс в Кобону был для подруг-почтарей большим испытанием. Под Тихвином поезд атаковали немецкие самолеты. «Я помню, как побежали все из вагонов. Помню, лежали у полотна, не зная, кто жив, кто мертв. Помню лицо летчика — мессершмит несколько раз проносился над самой землей… Вагоны остались целы. А люди во множестве не поднялись.

Я считала своих: Шура, Тося, Клава, тетя Катя Сокольская, дядя Паша. Чудо — все целы! Собирали в вагоны раненых и убитых. Странное дело, не было страха. Была ненависть. И было желание: отомстить!.. В Москве Клава Страхова, Тося Белова, Шура Червякова и я пошли в военкомат проситься на фронт медицинскими сестрами».

Немолодой военком со шрамом на правой щеке и палочкой-костылем внимательно выслушал четырех добровольцев, спросил, сколько им лет, где работают. При слове «Кобона» он вдруг особо внимательно посмотрел на подруг.

— Кобона… Идите работать. И считайте, дочки, что вы на фронте…

В Кобону из Волхова шло обычно всего три вагона. Багажный вагон, с продуктами главным образом; потом почтовый вагон с целевою почтой для Ленинграда — газеты, письма, бандероли, посылки; и третий — с трактовой почтой, в нем в Ленинград уходило то, что собрано было на станциях по пути из Москвы.

В конце состава из паровоза и трех вагонов цеплялась платформа с двумя зенитками. «Тихо, без единого огонька ночью из Волхова мы двигались на Кобону. Недлинный путь, но очень опасный. Помню землянки по сторонам, стволы зениток, воронки от бомб. В конце пути была полусожженная деревенька. Но обычным жильем тут не пахло. Помню запах соленой рыбы, квашеных овощей, каких-то других продуктовых припасов. В Кобоне были штаб и склад всего, что с огромными трудностями и потерями перевозили по Ладоге в Ленинград».

Почтовый поезд привозил в Кобону много посылок, главным образом из Средней Азии, и больше всего из Ташкента. От полотняных мешков и ящиков шел запах сушеных фруктов и дынь. В бандеролях ленинградцам посылали тоже еду, кто что мог, — «однажды из треснувшей бандероли посыпались ломтики сушеной свеклы».

Посылки на склад в Кобоне сдавались в стандартной почтовой таре — в больших старинных баулах из свиной кожи. Назад баулы не возвращались. И однажды подруги узнали: там, за Ладогой, кожу баулов вымачивали и варили. С того дня в тару поверх посылок они клали украдкой пакеты без адреса — с хлебом, картошкой, кусочками сахара — для почтарей, разбиравших драгоценную почту там, в Ленинграде.

В Кобоне же принималась почта с той стороны. Ее привозили по Ладоге. «Забирая мешки, мы все хорошо понимали: дорога по озеру была адом. Мешки навылет прошиты осколками.

Часто осколки мы извлекали из массы порванных писем. Почтовый груз попадал в воду, и мы сразу же спешно сушили письма, восстанавливая расплывшиеся адреса на конвертах и треугольниках.

Однажды из мешка мы вытряхнули письма вперемешку с кровавым снегом и льдом. Как видно, взрывом их разметало, и кто-то, будучи раненым, торопливо сгребал их в мешок. Мы плакали, прислоняя конверты к горячему самовару, — на них оставались следы чьей-то крови. Такая это была дорога…»

* * *

Напомню, Лиле и подругам ее было в ту пору по шестнадцать годков. Вся мера взрослой ответственности и сурового долга лежала на хрупких плечах девчушек. Лиле, когда наставница тяжело заболела, доверили пистолет. И она по тракту Москва — Кобона — Москва принимала не только письма, но и почтовые деньги. А когда блокада была разорвана и уже не в Кобону, а прямо в сам Ленинград пошли поезда, юные почтари стали ездить на Мурманск. Тут бомбежки еще бывали.

И не один раз залегшие у полотна люди видели взрывы, опрокинутые вагоны, скрюченные рельсы. Кто-то на тех путях уцелел, о ком-то сохранилась лишь память…

Такой была юность у нашей Лили. После войны уже много лет работает она в «Комсомолке». Поездами, автомобилями и самолетами идут сейчас письма. Пути почтовые их собирают в конце концов в большой бумажный мешок, который привозят на улицу «Правды» в Москве.

Этот мешок открывает Лилия Ивановна. — Из множества обратных адресов какой адрес мог бы тебя взволновать? — спросил я Лилю вчера, сдавая эту заметку в набор.

Она ответила сразу:

— Кобона!

Из Кобоны в редакцию письма, насколько помню, ни разу не приходили. Затерялось то место. А было ведь знаменитым, на стратегической карте обозначено было. И поезд ходил, как в какую-нибудь столицу: Москва — Кобона!

Очень интересно узнать — что там и как? Помнят ли год 41-й, 42-й? Хотя бы небольшое письмо, хотя бы страничку. Такие письма очень дороги человеку.

_{Фото автора. 8 марта 1981 г.}

В день, когда ты родился…

Письмо в редакцию

«Уважаемый Василий Михайлович. 12 апреля все мы вспомним первый полет человека в космическое пространство. Мне этот день особенно дорог — я родился 12 апреля 1961 года. Мама рассказывает: Юрием меня назвали в честь первого космонавта. Она говорила еще, что так тогда называли многих мальчишек. Значит, всем нам скоро исполнится двадцать. Не знаю, понятна ли моя просьба, но очень хочется знать: каким был этот день? Лично к Вам обращаюсь потому, что мама сказала: в роддоме все тогда читали «Комсомолку» и Ваш рассказ о Гагарине…»

Рядовой Юрий Павлов. Краснознаменный Дальневосточный военный округ.

Письмо из редакции

Дорогой Юра, просьба твоя понятна. Я и сам когда-то в подшивке старых газет нашел нужный номер и с любопытством прочел его целиком.

Каждому человеку хочется знать: а что было, когда я родился?

Твой день, конечно, особый. Но вполне могло бы случиться: ты родился, а в ракете или в самом историческом теперь корабле замудрила какая-то «гайка». Полет был бы, конечно, отложен. Но в мире, полном случайностей, в тот замечательный день никакая «гайка» не подвела. И теперь уже навсегда двенадцатый день апреля окрашен радостью очень большой победы людей. Определен ли судьбою тот день заранее, задолго? Нет, конечно. Но существуют все же цепи закономерностей, определившие: в 1961-м весною должно было случиться то, что случилось.

Прокрутим катушку времени от замечательной даты на три с половиной года назад.

4 октября 1957 года запущен был первый спутник. Тебе, Юра, с детства привыкшему к слову «спутник» (кафе «Спутник», игрушка «Спутник», пионерский лагерь, электробритва, приемник, часы — все «Спутник»), трудно представить, какой новизною вдруг тогда зазвучало доброе русское слово и немедленно, сразу вошло во все языки во всем мире. Сегодня, глянув погожей ночью на небо, непременно увидишь летящую быстро звезду — спутник. Сколько их вертится! А до осени 1957 года лишь математики да механики твердо знали, что какое-то тело может лететь подобно Луне и не падать на Землю.

Большинство же людей пожимали плечами: как это так, лететь и не падать? И вдруг сообщенье: Запущен! Летит!..

Будешь, Юра, в хорошей библиотеке — попроси подшивку газеты за памятный год.

Увидишь: как сводку погоды, ежедневно в газетах печатали время пролета спутника над городами Земли. Рейкьявик, Париж, Москва…

И всюду — в Канаде, Австралии, Соединенных Штатах, в городах Европы и, конечно, дома у нас люди вечерами толпами выходили увидеть летящую быстро звезду. Звезда имела радиоголос.

Был он, правда, младенческий, но задорный и громкий: бип… бип… бип…

Одним из ярких доказательств могущества науки, Юра, является возможность ученых за тысячи лет с точностью до минуты предсказать затменье Луны или Солнца. Полет спутника был тоже сильным и убедительным доказательством мощи науки и техники. Но мир ошеломило и то, что «83-килограммовое тело» запущено в небо Советским Союзом. Такого тогда не ждали.

Думали: разоренной войною «аграрной» стране далеко до космических дел.

А дела между тем пошли очень споро. Менее чем через месяц был запущен еще один спутник, весом уже в полтонны и с пассажиром — собакой

Лайкой. Думал ли кто-нибудь в тот памятный год о полете в космос людей? Да, эта мысль уже прорастала. Мы в редакции, помню, строили всякие предположенья, пытались выведать что-нибудь у ученых. Никто, однако, скорых побед не сулил. Академик Василий Васильевич Парин, стоявший у истоков космической медицины, сказал: «Да, это, конечно, возможно, но вряд ли я до этого доживу».

Но вот из космоса живыми и невредимыми стали возвращаться четвероногие участники экспериментов. Небольшие собаки Белка, Стрелка, Чернушка, Звездочка приветствовали журналистов на пресс-конференциях жизнерадостным лаем. И даже скептикам стало ясно: час человека уже недалек. А романтики уже прямо просились в космос. В бумагах истории космонавтики сохранились их письма. Трогательными и наивными были эти заявления добровольцев с одинаковой мыслью: «Хочу полететь! Моя жизнь и судьба в вашем распоряжении». В космос просились студенты, военные, шахтер, рабочий литейного цеха из города Славянска, пятидесятилетний ветеран Великой Отечественной войны со станции Джаркурган, девушка из Ульяновска Валя Харламова. Их письма — свидетельство атмосферы волнующего ожидания, каким начинались для нас 60-е годы.

В начале 1961-го журналистам с их повышенным нюхом стало известно кое-что из реальных деталей ожидаемого события. Я узнал, например, что есть уже группа людей, которых готовят к полетам. Но что за люди? Какие они?

Щелка «занавеса над сценой» была так ничтожно мала, что ни лиц, ни имен за кулисами невозможно было узнать. Мы в газете сгорали от любопытства профессионального и человеческого. Очень может быть, что где-то в московском метро, в музее, на подмосковной лыжне встречали в ту зиму мы энергичных, невысокого роста молодых лейтенантов. Но кто мог подумать тогда, что это и есть космонавты?

Земля, согласно законам небесной механики, не быстрей и не медленней, чем миллионы лет назад, неслась в ту весну по орбите, подставляя солнцу Северное свое полушарие.

Твое появление, Юра, на свет в апреле было уже предопределено. Все это шло по извечным законам природы. И вот так случилось, к апрелю, как раз к двенадцатому дню, приспела и кульминация человеческих дел и усилий, которые время опережали.

Юрий Гагарин — первые минуты после приземления.

* * *

Событие ждали, и все же случилось оно неожиданно. 11 апреля вечером главный редактор позвал меня в кабинет и сказал: «Только что позвонили: утром возможно сообщение чрезвычайной важности…» Он посмотрел, понимает ли репортер, о чем идет речь, неторопливо открыл сейф и достал из него клочок бумаги с двумя фамилиями и адресами. Так я впервые узнал, что существуют на свете Титов и Гагарин.

«Завтра в машине дежурьте около городка. Чью фамилию по радио услышите, туда и мчитесь».

Более почетного, Юра, задания за свою теперь уже немалую журналистскую жизнь я не получал.

Рано утром с Тамарой Апенченко, в прошлом работницей «Комсомолки», а потом журналисткой многотиражной газеты у космонавтов (она-то и принесла в сейф редактору две фамилии!), мы дежурили на дороге у городка к северу от Москвы. Городок нынешнего названия — Звездный — тогда не имел, у него, кажется, и не было никакого названия. Мы остановили машину у въезда, включили радио и стали ждать. Утро было неяркое, облачное, с выпавшим ночью снежком. Буднично проносились по дороге машины, из леска в посадку с шоссе вышла пара лосей. Я соблазнился их поснимать и вдруг услышал радостный вопль у машины.

— Скорее! Скорее!..

Из приемника плыли знакомые позывные Москвы, предвещавшие обыкновенно что-нибудь важное… И уже на ходу мы услышали два ключевых слова: «Космос… Гагарин…»

Помню, без большого труда нашли нужный дом. Но смутились, больно уж все обычно — серый силикатный кирпич, полинявший штакетник, обычная лестница, дверь с номерком. Размеры грянувшего события в представлении нашем предполагали и встречу с чем-то не таким будничным.

— Мы не ошиблись — квартира Гагарина?

Нет, не ошиблись, это была квартира Гагарина. И все, что могло рассказать о еще не известном для нас человеке, было на месте. Обстановка жилья, домашний фотоальбом, книги на полках… Молоденькая жена космонавта держала на руках грудного ребенка и не знала, куда себя деть от волненья. Помню множество набежавших соседок. Каждая долгом считала сказать свое слово успокоенья, но получался сбивчивый хор, способный только разволновать. Валя то улыбалась, то вытирала слезы.

Державным голосом говорил по радио диктор, на экране телевизора с фотографии всем улыбался виновник небывалого торжества, непрерывно звонил телефон. Мы с Тамарой, блюдя газетные интересы, снимали, листали альбом фотоснимков, что-то пытались расспрашивать…

Оглядываясь сейчас назад, понимаешь: в тот утренний час Валя (Валентина Ивановна) Гагарина уже ощутила всю тяжесть креста — быть женой известного, популярного человека.

Двое в доме Гагариных были совершенно спокойны. Старшая дочь, четырехлетняя Лена, спокойно жевала яблоко, не понимая причины крайнего возбуждения взрослых. Был спокоен и молодой капитан-летчик. Внимательно слушая радио, он делал пометки в тетрадке, был собран, уверен. Я принял его за родственника Гагариных, прибывшего поддержать Валю. Но, приехав три года спустя на космодром провожать в полет Владимира Комарова, я вдруг узнал в космонавте того самого спокойного капитана, «родственника Гагариных»…

Из дома Гагариных мы с Тамарой уезжали счастливыми — первыми из журналистов мы знали жизненный путь космонавта, его нам поведал (хвала любительской фотографии) домашний альбом. Сейчас, Юра, когда биография дорогого для нас человека прослежена, просвечена чуть ли не рентгеновскими лучами, может быть, странно слышать о волнении перед семейными снимками. Но в тот первый час все для нас было открытием. Пелена неизвестности до полета заставляла думать о человеке, «которому предстоит», как о существе почти что из фантастического романа. И вдруг — босоногий мальчишка, потом куртка ремесленника, три лычки на погонах курсанта, шлем военного летчика. «Свой в доску!» — воскликнул кто-то из журналистов, когда едва ли не вся редакция «Комсомолки» собралась у стола, где листали альбом.

И, конечно, все в этот день были счастливы оттого, что этот летавший парень — «из нашего дома», что он советский, смоленский, крестьянский! Радость, Юра, в тот день была полной, всеобщей, неописуемой. По дороге из городка мы видели на шоссе у обочины автомобили с открытыми дверцами: люди слушали радио и обменивались впечатлениями. Перед лицом большого общего горя и при большой общей радости людям свойственно единенье.

И все в тот день стремились друг к другу — собирались у репродукторов, телевизоров, спешили на улицу послушать других и излиться самим.

Люди счастливо обнимались. Возникали стихийные демонстрации. Студенты чувства свои выражали с юмором и задором. Медики, например, шли по улицам в белых халатах с надписями: «Все в космос!», «Мы первые!», «Следующий — я!» В родильных домах всех матерей объединяло единодушие: самое лучшее имя для мальчика — Юрий! Радость была большая и искренняя. Каждый чувствовал и свою, хоть маленькую, причастность к событию. Это был в полном смысле праздник на нашей советской улице. Пережившие войну люди говорят, что такую же полноту радости они испытали 9 мая 1945 года.

И очень существенно подчеркнуть: эту радость разделяла с нами и вся Земля. Это был случай, когда все люди вдруг почувствовали родство, почувствовали: все они жители одного дома, не такого уж и большого, если можно его облететь за какие-то 108 минут.

Тебе, Юра, сейчас интересны подробности тех событий, а представь себе жажду всяческих новостей в тот самый день. Журналисты сбились с ног, пытаясь срочно узнать родословную космонавта и подробности его жизни.

Не обошлось без курьезов. В Москве «по подозрению в родстве с космонавтом» был атакован старый профессор Гагарин. За рубежом фамилия дала повод предположить, что в космос летал «не пролетарских кровей человек, а потомок знаменитых князей Гагариных». Нашествию журналистов подвергся домик Гагариных в Гжатске. Сюда звонили, слали срочные телеграммы, ехали и летели (даже на вертолетах!).

Все хотели знать возможно больше из того, что воплотилось в единое слово «Гагарин».

Это был памятный день для Земли. Нам в Северном полушарии казалось даже, что солнце светило тогда как-то особо и Земля вокруг Солнца бежала проворнее, чем обычно. Таким, Юра, был день, когда ты родился.

Большое свидание с космонавтом на виду у телекамер и, значит, на виду у всего мира состоялось в Москве двумя днями позже. И можно еще рассказать. Как с другим репортером из «Комсомолки» — Павлом Барашевым, дойдя «до самого верха» и получив разрешенье, мы полетели в район приземленья брать у Гагарина первое интервью, как летели потом в Москву с Гагариным вместе и как проводили его в самолете до трапа, от которого он зашагал по ковровой дорожке.

Позже я бывал на космодроме. Не единожды видел, как улетают ракеты, видел обожженные корабли в момент приземленья. С Гагариным мы много раз встречались в нашей редакции, у него дома, на рыбалке, на службе его в космическом городке. Это были счастливые дни журналистской работы. Но день 12 апреля 1961 года все же особый. И, Юра, я вполне понимаю твой к нему интерес.

Семья первого космонавта.

* * *

На все вопросы твои в этом письме ответить мне трудно. Хотя бы коротко попытаюсь ответить на главные. Был ли Гагарин «сверхчеловеком»? Нет, конечно. И это не у нас рожденное слово никак к нему не подходит. Он был «как все», и именно это делало его особенно привлекательным для всех. Но был он человеком незаурядным. Ум, талант, смелость, находчивость, обаяние — это все у Гагарина было. Качества эти (или даже часть их) любому другому человеку в любом хорошем деле принесли бы успех.

Как относился он к своей славе? Я думаю, подходящим было бы слово «терпеливо». Большая слава — штука обременительная.

И во все времена мудрецы считали ее самым большим испытанием человека. Гагарин испытание это выдержал. Слава его не деформировала, и, насколько я знаю, пожаловался он лишь однажды. В городке Клинцы Брянской области на вопрос местного журналиста «А что для вас самое трудное?» Гагарин сказал: «Носить славу». О сложностях его жизни можно было только догадываться: космические дела, учеба в академии, семья, депутатские обязанности, общественная работа, друзья, бесконечное число всяких просьб от самых разных людей…

Выходящая сейчас в «Молодой гвардии» книга Валентины Гагариной «108 минут и вся жизнь» содержит дневниковые записи Юрия. В них чувствуешь почти стон: «личного времени нет…»

Как относился Гагарин к тому, что писалось о нем? Опять же можно сказать — терпеливо и со спасительным в этом случае юмором. Но, конечно, сладким любого человека можно перекормить. И Гагарин привкус «сладости» чувствовал несомненно. Из многочисленных высказываний о нем больше всего Гагарина, я думаю, порадовали бы слова, сказанные уже после его гибели Константином Феоктистовым: «Гагарин никогда не играл и не пытался играть роль человека-уникума. Он отдавал себе ясный отчет в том, что является обыкновенным человеком, попавшим в необыкновенные обстоятельства…»

Еще ты спрашиваешь, Юра, почему не сделан художественный фильм о Гагарине и не написана большая книга о его жизни. Вопросы не новые. Но легко ли снять фильм? Легко ли найти актера, обаянье которого приближалось хотя бы к обаянью подлинного Гагарина. Непростая задача! Ярок, памятен, впечатляющ был конкретный живой человек. Художественный образ грозит оказаться лишь слабой тенью «документального Гагарина», и создатели фильмов, несомненно, понимают все это.

То же самое, Юра, с книгой. Попытки описать жизнь Гагарина сделаны. И сделаны, надо сказать, людьми небесталанными. Однако беллетризация, олитературивание яркой, но в то же время простой и ясной жизни Гагарина дают тот же опасный эффект, какого боятся в кино.

Мне кажется, ближе всего к правильному решению задачи подошли составители недавно вышедшей книги «Наш Гагарин» (издательство «Прогресс»). Получился коллективный документальный рассказ-свидетельство о первом из космонавтов и о космических делах начиная с первого спутника. Чисто издательски книга не вполне удалась. Она велика по формату, громоздкая, недешевая, и, понятное дело, тираж ее невелик. Это скорее памятник к юбилею, чем книга для чтенья. А между тем содержанье ее таково, что я, открыв книгу, не мог уже оторваться, заново и с волнением пережил то, чему сам был свидетелем, и узнал много нового.

Я нашел в ней много ответов и на вопросы, интересующие тебя, двадцатилетнего. Если издание повторить, максимально приблизив его к читателю, это, мне кажется, и будет та желанная книга, о которой ты, Юра, спросил.

Еще ты просишь разыскать, по возможности, самый первый из снимков Гагарина в час приземления, а также снимок семьи космонавта, сделанный в этом году. Ну что же, вот эти снимки. На первом, сделанном утром 12 апреля 1961 года, мы видим Гагарина, только что приземлившегося. На втором снимке — семья Гагарина: Валентина Ивановна с дочерьми Галей и Леной. Опережая твои вопросы, скажу: Лена оканчивает Московский университет, Галя (она стоит слева) — студентка Института народного хозяйства.

Ну вот и все, дорогой солдат. Поздравляю с днем рождения тебя, а также и всех Юриев «образца 1961 года». В хороший день родились!

 _{Фото из архива В. Пескова. 11 апреля 1981 г.}

Про лошадь…

(Проселки)

В подмосковной деревне Зименки я видел недавно картину, с которой и надо начать этот очерк. На огородах поспела земля, и невеликое население деревеньки поднимало ее всяк на свой лад. В поисках тягловой силы наблюдались тут две занятные крайности. Гаврилов Владимир Георгиевич, как водится, «за бутылку» заманил совхозного тракториста на оранжевом, в 75 лошадиных сил тракторе. Трактор пер до Зименок километра четыре и ворвался на маленький огород с синим дымком и полный нерастраченной молодой мощи. За десять минут участок земли с кустами сирени и смородины по краям и аккуратной изгородью уподобился месту, где врезался в землю Тунгусский метеорит: ограда повалена, кусты растений подпаханы и подмяты, по углам огорода большие огрехи, а рыжий лоскут суглинка горбился огромными глыбами.

— Да… — почесал под рубахой живот Владимир Георгиевич, соображая, с чего начать исправление погрома, учиненного в огороде.

Его сосед, через дорогу живущий Сергей Васильевич Квасов, тоже сказал: «Да…» — и вернулся на свой огород к работе, прерванной появлением трактора. Свои двадцать соток старик пахал… на ослике.

Занятно и грустно было глядеть на два огорода, вспаханных одинаково экзотическим и каким-то противоестественным способом.

— А что делать? — сказал Сергей Васильевич, присаживаясь после очередной борозды отдохнуть и накрывая вспотевшего ослика полушубком. — Что делать?

— Но ведь есть же хорошая середина между трактором и ослом…

— Лошадь в виду имеете?.. Да, лошадь была бы тут впору.

— За чем же дело?

— Э, Василий Михайлович, чего меня спрашивать? Вам не хуже известно, как обстоит дело…

Посидели, поговорили. Отдохнувший ишак с тупым любопытством разглядывал на меже лягушонка и вдруг тоскливо и зычно, как это умеют делать ослы, стал вспоминать свою родину, далекую теплую Среднюю Азию.

— Ну, искренний ты мой, продолжим наши труды. — Сергей Васильевич скинул с осла полушубок и, чертыхаясь, повел борозду.

А лошадь… У лошади сегодня своя судьба, драматическая, полная парадоксов.

Под Москвою, в местечке Алабино, разместился кавалерийский полк. Это все, что осталось от когда-то огромного кавалерийского войска (эскадроны, полки, дивизии). В 1956 году кавалерия в нашей стране упразднена. Оставили только один полк, для «Мосфильма». Нагрузка на лошадей и людей в этом последнем конном подразделении очень большая. Кино способно показать нам грядущее — звездолеты, ракетопланы, фантастические жилища, сверхскоростной транспорт, — но чаще кино обращается к прошлому, и тут без лошади жизнь человека просто немыслима. Какую сторону бытия ни возьми, всюду лошадь! Туманно далекие времена — кочевья на лошадях. Пахарь на поле — лошадь главная сила. Сражения — рядом в дыму люди и лошади. В шахте — лошадь. В дальних походах к неведомым землям — верховые и вьючные лошади. Пастух — на коне, лесоруб — за конем, ямщик — на облучке. Извозчики, кавалеристы, коногоны, табунщики, земледельцы, охотники, скотоводы, переселенцы, коннозаводчики, конокрады, гонцы, почтари, ковбои, жокеи, форейторы, цирковые наездники, кузнецы, коновалы, ремонтеры, объездчики — не перечислить всех дел и профессий, связанных с лошадью.

Вся история человека — это история лошади тоже. От мышастой масти тарпана, дикой лошади, еще в прошлом веке обитавшей в степных районах у Дона, человек вывел много прекрасных пород лошадей. И лошадь верно служила людям. Повсюду. Всегда. И преданно.

В канун революции (1916 год) в России было тридцать восемь миллионов лошадей. Сейчас их пять миллионов. И эта цифра пока продолжает снижаться. Причина такой перемены в пояснении не нуждается. Мотор повсюду потеснил лошадь. Процесс особенно быстрым был после минувшей войны. И, конечно, не только в нашей стране. В Соединенных Штатах число лошадей упало до 3,5 миллиона, но потом стало быстро расти, достигло сейчас 11,5 миллиона, и рост продолжается. Считают, он может достигнуть 13–15 миллионов.

Хочется верить, что этот процесс интернационален. Примеры растущего интереса к лошади и у нас это как будто бы подтверждают. Продолжают плодотворно работать более сотни конных заводов, растет интерес к конноспортивным секциям, появилась возможность брать лошадей напрокат для туристских походов (Алтай). От хороших хозяев можно услышать: «Лошадь как рабочая сила в хозяйстве нужна обязательно!» Ренессанс лошади, словом, возможен, но для этого нужны мудрость, способность трезво взглянуть на реальности бытия и общее наше желание найти давнему нашему другу достойное место в жизни и современном хозяйстве.

Осмыслим для начала явление тревожное и до крайности нехорошее. Подростки и молодые парни в селах и деревнях угоняют и мучают лошадей. За несколько лет у меня скопилась пухлая папка писем, газетных вырезок, телеграмм, милицейских протоколов и записей разговоров. Адреса разные: Московская, Рязанская, Гомельская, Харьковская области, Красноярский и Краснодарский края, Омская область, Тамбовская… География эта позволяет говорить не о случаях, а именно о явлении, природа которого касается сути нашего разговора.

«Угоняют лошадей покататься, — пишут ветеринар и двое художников из поселка Пески Подмосковья. — Потом их бросают на произвол судьбы, часто за многие километры от места кражи. И почти всегда истерзанными, с разорванными проволокой ртами, сбитыми спинами, запаленными, нередко загнанными насмерть». Лошадей нередко бросают в лесу привязанными, и тогда у обглоданных деревьев находят только скелеты животных. Лошадей юные «экспериментаторы» привязывали на железнодорожных переездах, вечером заводили в тамбуры проходящих электричек, завязывали глаза и стегали, получая удовольствие от того, что лошадь с разгону налетала на какое-нибудь препятствие.

Эти современные конокрады, «всадники без головы и без сердца», доставляют много хлопот милиции, приносят большие убытки хозяйствам, но главный убыток — нравственный. Издевательство над живым существом не проходит бесследно для человека. И закрывать глаза на это явление больше нельзя. В письмах в редакцию мера пресечения бедствия выражается просто: «Надо судить…» Но положение дел таково, что мало кто хочет судебных дел из-за лошади. Да и кто предстанет перед судом? Подростки двенадцати — пятнадцати лет! И это обязывает нас смотреть не только на последствия, но главным образом на причинность явления.

Почему внуки и правнуки людей, для которых лошадь была существом почти что священным, обращаются с лошадью варварски?

Ответ прост и ясен: лошадь сейчас беспризорна, и именно в этом причина извращенного к ней отношения.

Я имею опыт собственных наблюдений и могу утверждать: во многих хозяйствах лошадей бросили на произвол судьбы. Конюшня почти развалилась. Присмотра за лошадьми никакого. Подковать, подлечить и почистить — давно забытое дело. Летом на лошадях работают — возят воду, пасут скотину, ездят за сеном. А зимой бросили и забыли. Лошадей не поят, не кормят, ни килограмма фуража, ни клочка сена на них не дается. Какой-нибудь сердобольный старик по своей доброй воле привезет им с поля соломы, а так — на подножном корму. Зимой! Копытят снег, добираясь до зеленей, подобно лосям, гложут в лесу деревья, едят молодые побеги. Ночуют в стогах. Дичают, конечно. Приходилось видеть таких «мустангов» — человека сторонятся, как огня.

При таком положении надо ли удивляться извращенному отношению к лошади деревенских подростков. Угон лошадей начинается там, где угоном-то он не является, поймали и тешатся — никто не хватится, не пожурит даже. А когда «мустанги» переловлены, загнаны, угонщики забираются и в конюшни соседних хозяйств, туда, где лошади под присмотром.

С судов ли следует начинать войну с этим бедствием? При здравом размышлении видишь: нет, не с судов, а с конюшен следует начинать, с ответственного и традиционно заботливого отношения к лошади.

Нетрудно понять: действиями пятнадцатилетних угонщиков движет естественный интерес к лошади. При ином порядке вещей интерес этот мог бы стать мощным воспитательным фактором, и не безнравственная распущенность, а хозяйственная заботливость и сердечность могли бы формироваться в начинающем жить на селе человеке. Эта мудрость кое-где уже понята. В журнале «Коневодство и конный спорт» я прочел размышления секретаря Полтавского обкома партии Федора Трофимовича Моргуна. Он, ссылаясь на опыт многих колхозов Полтавщины, объясняет роль лошади в современном хозяйстве. Особо Федор Трофимович говорит о колхозе «Победа коммунизма», где лошадь нашла законное место рядом с тракторами и автомобилями, где уважение к лошади воспитывают у людей с малого возраста, где создана конноспортивная секция молодежи.

Как можно понять, к спортивным рекордам в колхозе особенно не стремятся. Но есть кое-что более важное, чем рекорды. Ни один праздник в колхозе не обходится без молодых конников и без конных упряжек. Свадьба — обязательно лошади в лентах. Захотел прогуляться верхом на лошади — пожалуйста, захотел научиться держаться в седле, научиться запрягать лошадь — пожалуйста. На лошадях тут работают, и содержание их полностью окупается. Но нечто большее увидели в лошади в этом хозяйстве.

«Лошадь придает сельской жизни особый колорит, дает человеку радость, какую в городе испытать ему не дано», — говорит председатель колхоза. И нет у этого председателя головоломной задачи, как удержать на селе рабочие руки, — полный колхоз работящей, старательной молодежи!

Наверное, преувеличением будет сказать: это лошадь удержала ребят и девчат на селе. Несомненно, однако, что лошадь является частью культурных традиций сельского человека.

И там, где остатки этих традиций бездумно, бесхозяйственно разрушают, результаты плачевны.

Там же, где на них опираются, берегут, многое в деревенских проблемах разрешается просто и безболезненно. Ну зачем, скажите, ребятам в полтавском селе утонять лошадей, когда можно без всякого воровства прийти на конюшню, попросить прокатиться или хотя бы подойти к стойлу, потрогать рукою уставшую лошадь, дать ей с ладони полизать соли или достать из кармана припрятанный с ужина кубик сахара.

Очень много хорошего и очень полезного может пробудить в человеке ответное благодарное ржанье. Автомобиль, трактор и мотоцикл, при всем почтении к технике человека, благодарно заржать не могут.

Все понимают, конечно, журналист не зовет пересесть с трактора на лошадей. Но важно нам всем осознать: человек, подростком взнуздавший лошадь колючей проволокой, и с трактором тоже обращаться будет не так, как следует, и с землей тоже, и легко расстанется со своей деревенькой, и ничего святого не будет для него в этой жизни. Мало ли горьких плодов мы уже пожинаем?! На лошадь следует посмотреть не только с хозяйственной, но и с нравственной точки зрения. Возможен вопрос: но если в хозяйстве лошадь себя изжила, не проще-ли остатки конного поголовья отправить на бойни, благо лучшие сорта колбасы не обходятся без конины?

И с угонами разом будет покончено, и с плеч долой заботы о лошадях. Правду надо сказать, во многих местах поступают именно так. Но правда состоит и в том, что место в сельском хозяйстве для лошади есть! Моторы коней потеснили, и, конечно, не на живую лошадиную силу теперь опора. Но, честное слово, больно глядеть, как в ином колхозе бидон молока везет трактор в сто лошадиных сил, охапка сена — тоже на тракторе. В одном колхозе Калининской области мне позарез надо было попасть в «неперспективную» деревеньку, лежащую за болотами.

«Утром пришлю к вам транспорт», — сказал председатель. Транспорт утром пришел. Это был новенький трактор «К-700» (300 лошадиных сил!).

Я, смущенный, пошел к председателю. «Но туда ни на чем другом не доедешь». — «А лошадь?..»

Лошадью на санях было бы можно. Но десятка два лошадей были в колхозе на положении упомянутых выше «мустангов», никто не знал, где их даже искать.

Заблуждение думать, что лошадь исчезает в первую очередь там, где выше механизация.

Совершенно наоборот! На проселках Нечерноземья именно по наличию лошадей сразу определяешь: в порядке хозяйство или разлажено.

Пасутся лошади за селом — значит, и техника тут на ходу, «не развинчена», и остальное все «в абажуре», как сказал мне однажды старый веселый бухгалтер колхоза.

Конкретный пример. Я однажды уже рассказывал о хозяйстве «Заветы Ильича» на Рязанщине. Колхоз очень крепкий. Механизация работ приближается к девяноста процентам. Помимо разных специальных машин, автомобилей тут 69, тракторов 70, комбайнов 15, картофелекопалок 16, молоковозов 2. И 100 лошадей! «Все сто в работе?» «А как же, — сказал председатель Петр Иванович Жидков, — в нынешнем сложном хозяйстве автомобилем и трактором до всего дойти невозможно. Есть «тысяча мелочей», которые требуют всего лишь одну натуральную лошадиную силу. А сено без лошади на неудобьях, на дальних лесных полянах и в пойме просто не взять». В хорошо механизированном колхозе им. Шевченко Миргородского района Полтавщины считают необходимым иметь в хозяйстве 300 лошадей.

Выгодно! Но это все, к сожалению, хорошие исключения из сложившейся практики.

Ошибкой было бы упрощать дело, утверждать, что нынешнее положение с лошадью — только лишь результат нерадивости и отсутствия мудрости у конкретных хозяев и в конкретных хозяйствах. Положение требует изменения взгляда на лошадь в широком смысле. К этому обязывает и опыт хозяйствования, и нравственная сторона дела, и проблемы с нефтепродуктами, которые следует экономить, и растущие нужды приусадебного хозяйства. Словом, нужен какой-то поворот общественного сознания, подкрепленный и поощренный законодательством и институтами нашей социальной системы.

Отдельно, особо надо сказать еще об одном пункте проблемы. Передо мною письмо инвалида Отечественной войны Шалишида Башиева из села Кичмалка Зольского района Кабардино-Балкарии. Он сообщает, что обратился к местным властям с просьбой разрешить приобрести в личное пользование лошадь — «Необходима для передвижения и главным образом для заготовки сена. На горных склонах сделать это иначе, чем с помощью лошади, невозможно». Ответ был коротким: «Не положено…»

Такой же ответ в Российской республике получит сегодня, наверное, каждый, кто захотел бы приобрести лошадь. Почему? В поисках ответа на этот вопрос я побывал у юриста Верховного Совета СССР и получил разъяснение. Законом сельскому жителю Российской республики разрешено иметь корову, телку, овец, коз, кур, свиней. Лошадь в этом перечне не упомянута.

Значит, иметь ее, как ответили Шалишиду Башиеву, «не положено».

Но почему не положено? Дело в том, что закон принимался в 30-х годах, когда лошадь — основная тягловая сила на селе — определяла социальный статус крестьянина. Но за полвека жизнь на селе ведь коренным образом изменилась. Владение лошадью сегодня никакого ущерба социальному укладу нанести не может.

Анахронизм этой части закона всем очевиден. Автомобиль в 90 лошадиных сил купить можно, а одну лошадиную силу на четырех копытах — нет. Инвалидам Отечественной войны автомобили сейчас государство дает бесплатно, а тут человек просит разрешения купить лошадь для того, чтобы можно было передвигаться и корове припасти сено, — не положено! Жизнь требует исправления этой почти курьезной ситуации.

В случае если закон откроет ворота для лошади в сельское подворье, означает ли это, что все немедленно захотят ее приобрести? Нет, конечно. Лишь единицы людей, сообразуясь с возрастом и обстоятельствами жизни, захотят иметь лошадь. Но такие люди, несомненно, найдутся.

В Нечерноземье с малыми деревеньками, куда мощеных дорог не построено, лошадь, помимо всего прочего (огород, сено, дрова), — единственный транспорт во всякое время года, на котором и хлеб подвезешь из пекарни, и почту, и керосин — соль — спички — мыло, и в больницу человека без проволочек доставишь. Человеку, который в этих «неперспективных» Зименках, Хотьминках, Березовках, Забугорьях и тысячах других селений решился бы держать лошадь, не препятствовать надо, а сказать спасибо.

Да и в тех местах, где урчат постоянно автомобили и тракторы, лошадь в приусадебном хозяйстве — надежное средство облегчить труды себе и соседям. Когда-то еще будут обещанные конструкторами огородные тракторы, а лошадь уже давно «сконструирована». Важно не разучиться ее запрягать.

…Ну а пока суд да дело, мой знакомый старик в Зименках запрягает по утрам ишака. Трогательно и грустно глядеть на его хлопоты.

На зимнее время Сергей Васильевич сшил для ослика овчинную телогрейку, сам смастерил тележку и сбрую. У осла, известно дело, характер строптивый, но старик к нему приспособился. В соседней с Зименками деревеньке Валуево на положении тягловой силы живет еще один ослик. Ослика я видел во дворе Ивана Васильевича Верстунова (деревня Пакушево Рязанской области). Во всех случаях «азиатская животина» помогает сельским жителям заготовить для коровы сено, привезти дрова, вывезти навоз, управиться в огороде. Но не в упрек ли нам эта картина: русский крестьянин на ишаке?

На ишаке в то самое время, когда лошадь находится на положении существа беспризорного и неприкаянного. Здравый смысл требует все поставить на свое место во благо и лошади, и человека, и хозяйства как такового.

 _{Фото автора. 15 мая 1981 г.}

22 июня

«Тот самый длинный день в году с его безоблачной погодой нам выдал общую беду на всех, на все четыре года». Это сказано позже. А в «тот день» мы не знали, не могли знать: все, что принес нам ранний июньский рассвет, продлится долго, продлится — было бы страшно подумать в тот день — четыре года!

И вот уже сорок лет, когда календарь нам покажет в июне две рядом стоящие двойки, немедленно пробуждается память — прямо как лампочку в голове зажигает эта ставшая частью нашей истории, частью судьбы летописная дата 22 июня…

Воспоминания у людей разные. Я помню: на полуслове замолк патефон на крылечке, игравший популярную в предвоенные годы «Загудели, заиграли провода…» Шедшие с поезда люди озабоченно говорили: «Война…» Радио не было. И эти идущие по селу со станции люди остались в памяти вестниками беды. Было это после полудня. И мы не знали тогда, что к этому часу уже много людей полегло, много домов обрушилось, многое уже горело, стонало, захлебывалось кровью, кто-то отстреливался, прорывался к своим, звал на помощь, кто-то осиротел, был изувечен, уже прославлен…

Колесным и пешим ходом война продвигалась хотя и скоро, но все же путь ее сдерживал фронт не жалевших жизни своей людей. А в глубине от границы с первого дня и с первого часа война предстала для многих в образе сеющих смерть самолетов. И даже народная песня это запечатлела: «22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война»…

Этот снимок я увидел в музее на родине маршала Жукова. Стоявший около снимка седой человек сказал: «Таким я помню 22 июня… Беженцы на дороге, дым, стоны, ржание раненой лошади, плач потерявшейся девочки. А они вот так низко и друг за другом…»

Да, летали они нахально низко, чувствуя безнаказанность. Улетали заправиться, наполнить бомбами люки и нависали опять над дорогами, шедшими на восток от границы.

В июне 41-го невозможно было предположить, что такие вот самолеты со свастикой появятся через год под Воронежем, что я увижу из вырытой ямы убежища молодое лицо немецкого летчика в шлеме, увижу вспученный бомбой бабушкин деревянный домишко и буду держать на ладони еще горячий осколок от бомбы…

В том далеком июне, ожидая тревожных вестей, провожая отцов и братьев на фронт, оклеивая наивными бумажными крестами окна и затемняя их на ночь, мы не знали еще полных размеров беды, не знали, какие жертвы придется нам всем принести, не знали, что день за днем предстоит продержаться четыре невыразимо тяжелых года, что война дойдет до Москвы и до Волги, до Воронежа, до оконечности Крымского полуострова. Это все надо было выстрадать, вытерпеть, превозмочь и в мае обозначить еще одну дату в календаре — счастливую дату нашей Победы.

Близко одна от другой стоят в году эти даты. Красная учит: мужество, выдержка, вера в победу победой венчаются. Июньская дата тоже многому учит. И первая заповедь в этих уроках — бдительность.

_{Фото из архива В. Пескова. 21 июня 1981 г.}

Кузня в Карасихе

(Проселки)

Издали, из-за леса, из-за глинистого бугра, мы услышали характерный стук молотка по металлу.

— Кузня?

— Кузня, — сказал мой спутник, краевед с Волги. И мы почти побежали на знакомые с детства звуки.

Кузня! Деревянный приземистый сруб у ручья. Массивный бревенчатый стан для ковки коней. Запах угля, свежей окалины. И, конечно, пропасть всяких железок, все, чему обязательно полагается быть подле кузни: колеса, старые бороны, сошники, шестеренки, кованый мельничный жернов, трубы, шпоры от старого трактора, неизвестно как попавшая в деревенскую глушь лепешка вагонного буфера.

И тысяча всяких железок помельче. Ими увешан был весь деревянный сруб. Все заботливо собиралось, как видно, многие годы. Такова традиция сельских кузниц, уходящая к тем временам, когда каждый прутик железа был драгоценным.

Это все интересно увидеть было бы даже в музее. И такие музеи старого быта очень важны. Но перед нами была вовсе не мертвая старина.

Мы стояли возле старушки преклонного возраста, однако здоровой, жизнеспособной и, как видно, весьма ценимой в Карасихе.

В широкую дверь виднелась бархатно-черная внутренность кузни. В углу малиновым светом тлел в горне уголь. У наковальни под электрической лампой двое людей плющили замысловатой формы поковку. Работа, судя по разговору и по тому, как кузнец нам кивнул: «Подождите…», была очень спешной. Оказалось, тракторист явился в кузню прямо из борозды. Когда он, бережно завернув в мешковину готовую к новой жизни деталь, умчался в поле на мотоцикле, кузнец неторопливо снял фартук, вытер красной тряпицей пот на лице и вышел из кузни на солнце.

— Извините: сев, горячее время…

Каким же чудом в наше станочно-машинное время уцелела почти первобытная кузня? Сам кузнец, потомственный житель Карасихи Василий Иванович Коротышов, ответил на это просто: «Нужна, потому и стоит. И действует».

Кузнец и потомственный житель Карасихи Василий Коротышов.

Подкова на счастье.

Что нужна — это правда. Карасиха — деревня дальняя и глухая, лежащая по правую сторону от Ветлуги за лесами, логами, за полями ржи, картошки и льна. До мастерских со станками, электросваркой и современной кузницей далеко. Наверно, эта причина в первую очередь заставляла беречь старинную кузню. Случись что в поле с комбайном, сеялкой, трактором — вот она, первая помощь, прямо под боком. Стучитесь в окно кузнеца хоть в полночь — сейчас же возьмется за дело. И в каждом доме деревни есть дело для кузнеца. Кому кастрюлю-самовар-бидон запаять, кому донышко для ведра, кому мотоцикл починить, кому замок, кому тяпку для огорода, обруч на кадку, петли для двери, колодезный ворот, железного петушка на конек крыши — все это быстро и с радостью сделает у своей наковальни Василий Иванович.

Но, пройдясь по деревне, мы поняли: не только эти малые, но насущные нужды сохранили Карасихе кузню. Сам кузнец своим обликом мастера и трудом, своей преданностью деревне хранил тут очень давно зажженный огонь.

Кузне — семьдесят, ему — шестьдесят. Десятилетним мальчишкой он стал приходить сюда — «слушать, как стучат молотки, глядеть, как краснеет железо». И вот «присох» на всю жизнь.

В тринадцать лет Василий Иванович в первый раз увидел велосипед. Только увидел и потрогал его руками, но этого было довольно, чтобы взяться сделать велосипед. И он его сделал. Из дерева. «Шестеренки и цепь выковал из железа. Все остальное — береза, клен, можжевельник». И это не была игрушка на погляденье.

Молодому кузнецу велосипед служил целых шесть лет — «даже в поле ездил на нем».

Неудивительно после этого было узнать: руками мастера по железу сделаны многие ульи в деревне, сундуки, лодки, столы, диваны и табуретки, наличники на окна, чемоданы для ребят, отбывающих в армию. Удивительно было слышать: руками кузнеца в Карасихе и окрестностях сложено восемьдесят печей. А после войны, в 1947 году, он построил радиоузел, сам его обслуживал и был первым диктором. Когда же появились в Карасихе телевизоры, кузнец вполне разобрался в устройстве «ящиков для гляденья», стал их чинить и чинит до сего часа.

Вот такие руки у человека. Надо ли говорить, что все в его доме — от щеколды на двери и до трубы — сделано собственными руками.

Работы кузнецу — хоть отбавляй.

Вырастил Василий Иванович двух сыновей.

«После люльки у горна грелись». На вопрос: «А что теперь сыновья?» — кузнец улыбнулся: «Сыновья должны выше отцов подыматься. Не пожалуюсь — люди умелые. Когда их работу гляжу, чувствую себя самоучкой и подмастерьем. Оба в Горьком на большом производстве».

Пока мы сидели у кузни, привели ковать лошадь. Кажется, лошадь хорошо кузнеца знала: чуть подошел — подняла и согнула в колене ногу.

— Ковать, давно пора ковать тебя, милая…

Мы увидели, как это делается. Как подбирает кузнец подкову, как примеряет ухналь (ковочный гвоздь), как расчетливо-точно вгоняет его в копыто.

Древнейшее дело у всех народов! И древнейшая из профессий — кузнец. Фамилии Кузнецов, Ковалев, Коваленко и Коваль — производные от профессии. То же самое у поляков — Ковальский, то же у англичан — Смит, Фабр (кузнец) — у французов. Говорю об этом Василию Ивановичу, но он прилежно занимается лошадью.

— Кажется, дело простое. А вот книжка для сельского кузнеца наполовину состоит из инструкции, как подковать лошадь…

Подъезжает парень на мотоцикле. Василий Иванович встречает его насмешкой:

— Ну что, и твой расковался?..

Узнав, в чем дело, выносит сверло и маленький молоток.

— Такой пустяк, и не можешь своими руками. Ну а если я завтра умру…

У парня свои заботы. Садится на подправленный мотоцикл — и только пыль столбом над дорогой.

Кузнец вздыхает:

— Не могу я этого понимать. Кузня, хорошо это знаю, деревне нужна. А ведь никто не придет, не скажет: так, мол, и так, дядя Вася, покажи, научи. Со мною вместе умрет и кузня. Даже, пожалуй, раньше.

Показав гостям, как работает горн, как закаляют и отпускают поковку, кузнец вернулся к прерванной мысли:

— Исчезнет… А ведь она последняя тут, над Ветлугой. Мне особенно жалко. Шутка сказать — полвека в ней отстучал.

Когда прощались, кузнец салютом три раза стукнул по наковальне.

— Спасибо за интерес. И счастливой дороги! А я в свое удовольствие часик-другой поиграю с железом…

С пригорка в черемухе за ручьем было слышно состязание двух соловьев. А между пением — стук по железу железом. И синий дымок над черемухой. Старушка кузня еще дышала и подавала свой голос.

Колодец

Первый раз я увидел такой колодец в музее деревянного быта под Горьким и поразился: неужто были такие?!

— Почему «были»? Если поехать в дальние села по-над Ветлугой, и сейчас колодцы увидишь.

Из-за колодцев в Карасиху мы и поехали.

На опрятной, ухоженной улице сооружение это заметишь сразу — четыре огромных столба, над ними обширный шатер из досок, а под шатром сам колодец. Глубокий. Настоящая шахта. Вода в глубине далекой неясной луной серебрится. Подъемник у этой водяной шахты поражает больше всего. Это привычный ворот, но не с ручкою для верченья, а с огромным, едва ли не в два городских этажа колесом. Как сдвинешь такую махину?..

К колодцу из дома напротив семенит бабушка лет под семьдесят. Подошла, поставила ведра и немедленно — к колесу. Вернее, прямо в его исподнюю часть. И пошла внутри колеса по ступеням, как белка. Свободно, привычно пошла… Смотрим в колодец — бадья достигла воды, и старушка сейчас же, изменив положенье, пошла в обратную сторону.

И вот бадья уже наверху. Вода ломит зубы, вкусная, чистая. Ковшиком бабка отлила воду в ведра и, отказавшись от помощи, закачалась под коромыслом к дому… Примерно четвертого класса школьница подошла. Тот же порядок — белочкой бег в колесе, а потом ковшиком разливанье воды по ведрам. Никаких заметных усилий, как будто играючи подымалась из глуби пода.

Колодец с колесным агрегатом.

В этот же день колодцы с колесными агрегатами мы увидели в соседних с Карасихой деревнях. Узнали: когда-то такие колодцы строили в каждом селенье («Четыре недели — колодец готов»). Потом появились колонки с водой. Удобная с виду новинка, однако не всех осчастливила. «Зимой в трубах вода замерзает, и ржавчина в ней — для чая уже не то, и для стирки вода не годится». Стали спешно чинить заброшенные было колодцы.

А в Карасиху и в соседнее с ней Благовещенское снабженье водой по трубам прийти не успело. По этой причине «ступные» колодцы тут в полном и образцовом порядке. Ось у ворота смазана. Место возле колодца песочком посыпано. Две скамьи под навесом. Не только воды наберешь, но можно передохнуть у колодца, узнать деревенские новости. Кое-где тут же почтовый ящик, чугунное било на случай пожара…

Загадка же колеса над колодцем разрешается просто. Там, где близко вода, ее черпают прямо рукой (помню, в нашем селе был для этого крюк на шесте). Всем известны колодцы с журавликом.

Колодец с воротом распространен повсеместно. Но там, где вода глубоко (в Благовещенском до нее сорок метров!), слишком долгое дело — опускать-подымать обычных размеров ведро.

На цепь укрепляют бадью ведер на пять. Но попытайтесь верчением рукоятки вынуть бадью из колодца — тяжелая штука! И тогда какой-то смекалистый мастер придумал огромное колесо. Он, возможно, не знал учения Архимеда о рычагах.

Но именно закон рычага лежит в конструкции знаменитых и редких теперь «ступных» колодцев. Дотронься рукой — колесо уже закрутилось. Но проще и легче идти внутри колеса…

Даже в музее «ступной» колодец производит сильное впечатленье. Но есть места, где «мужицкая техника» исправно, с большим запасом надежности продолжает служить человеку.

 _{Фото автора. 1 июля 1981 г.}

Бычок на веревочке

По бычкам у дороги вы сразу поймете: пересекли границу Полтавщины. Полоса отчуждения справа и слева от шоссейной дороги обжита скотиной: бычок на приколе, полсотни метров — еще бычок. И так многие километры и на многих дорогах.

Бычки не просто пасутся, бычки живут у шоссе. Утром и вечером навещает их маленький трактор с поилкой, в нужное время поменяют бычку место прикола. И так продолжается с мая и по октябрь, пока у дороги зеленеет трава.

Так просто и по-хозяйски используют все, что вырастает за лето под жарким полтавским солнцем. Лугов в этом крае немного — земли заняты пашней. Трава в полосе у дороги — сама драгоценность. Но скосить ее трудно. Механизмам тут тесновато, да и портятся они часто, натыкаясь возле дороги то на камень, то на железо. Берут траву местами косой. Но много надо косцов! И вот уже четвертый год на Полтавщине траву у дорог, у оврагов и на крутых склонах убирают сами бычки. И хорошо получается! Держит бычка, разумеется, не веревка, а хорошая цепь. Прикол — металлический, кованный в кузне. Затраты рабочей силы по такому содержанью скотины невелики — два человека опекают две сотни бычков. А всего на приколе на Полтавщине в этом году 67 тысяч бычков.

К осени, к октябрю, это будут уже не бычки, а упитанные быки, нагулявшие тело на полоске придорожной травы.

Нехитрому новшеству не полезно ли поучиться у полтавчан?

 _{Фото автора. 7 июля 1981 г.}

Кочемарские луки

(Окно в природу)

Если плыть до Горького по Оке пароходом, то после древнего правобережного села Копаново замечаешь: река, повсюду спокойная, вдруг начинает петлять — солнце видишь то прямо по курсу, то сбоку, то за кормою. «Проплываем Кочемарские луки», — скажет знающий пассажир.

Село Кочемары, давшее лукам названье, с реки не увидишь — оно остается где-то слева по борту, за островами ольхи и ветел, за зубцами мещерского хвойного бора. На Кочемарских луках вообще никакого селенья не видишь.

А если плыть, скажем, в августе, то и людей тут тоже не видно. Одни стога! Десятки верст они тянутся над рекою слева и справа, то открытые глазу, то затененные зеленью пойменных ветел, лип и гривами леса. Они стоят то цепочкой возле озер, то кучно, как африканские хижины.

Поднимаешься выше на палубу — горизонт отступает, и продлевается в глубь равнины царство стогов. «Луговая столица», — говорит все тот же знающий пассажир и просит бинокль рассмотреть какую-то крупную птицу, сидящую на стожке.

Тишина. Звенят кузнечики. Синеет вдалеке лес. И ни единой души на этой накопившей тепла на зиму равнине. А ведь недавно совсем, в июле, все тут звенело, пестрело цветами легких летних одежд, синело дымом костров: голоса песни, урчанье моторов, ржание лошадей… «Смотрите… — говорит сосед-пассажир, возвращая бинокль с предвкушеньем твоей улыбки… — У ручья темнеет шалаш, а возле него на большой перекладине две черные посудины ведер на восемь каждая. И на дощечке, привязанной к столбику, надпись «Котлодром».

Остатки костра… Чей-то картуз, надетый на бурый кустик конского щавеля… Колея, по отаве уходящая к лесу… «Луковая столица…» — влюбленно говорит спутник. И я в тот момент оставляю в памяти метку — «прекрасное место» — и даю себе слово побывать на луках в июле.

* * *

Разливу трав предшествуют тут разливы воды. Я видел эти разливы не раз, проплывая по ним на лодке со стороны песчаных бугров Брыкина бора и стоя на крутом берегу у околицы Копанова.

Кочемарские луки в апреле — сплошное море воды. На многие километры — только вода! В воде стоят островками ольхи и ветлы. Из воды торчит дощатая крыша летнего лагеря для скота.

Дорожный знак на столбе затопило по маковку.

Бескрайнее море воды!

И везде, где весной вода побывала, с приходом тепла, с мая месяца, «дуром земля гонит травы».

К июню разливы весенней воды сменяют разливы трав. И слово «море» опять подходяще. Однако для глаза заливные луга привлекательней, радостней и богаче воспетой морской красоты. Зазеленев в мае, луга непрерывно меняют краски до самых покосов. Теплые брызги лютиков сменяет тепло одуванчиков, потом начнут серебриться под ветром жесткие спицы злаков — овсяницы, лисохвоста, тимофеевки, мятлика. В какой-то день луг покрывается дымкой розовых васильков и травы-полевицы; и тут же куртинами — белая кашка, ромашки, как желтые плотные скатерти, пятна медовой свербиги, разливы донника, сизо-белое кружево купырей, колокольчиков синие скромные звезды, сивые шишки мордовника, розоватая белизна дикой мальвы, вызывающе синий дельфиниум… Все это луг взрастил в тесноте необычной, в плотности непролазной. Все образует сообщество с названием «разнотравье».

По-над Окою луговое сообщество необычайно богато. Ученые эту зону выделяют даже в особый ботанический регион с названием «окская флора». Паустовский, эти края исходивший, признавался в скудости ботанических знаний, в растерянности перед многоликим миром растений. С прогулок он приносил пучки трав, чтобы дома под крышей по книгам, по атласам узнавать: это имеет названье мышиный горошек, это — смолка, это — душистый луговой колосок, кровохлебка, козлобородник… Ботаники насчитывают в Окской пойме до сотни различных трав. Обилие это — результат особых условий климатических, почвенных, пограничных. (По Оке проходит граница леса и степи. И тут в особо благоприятных условиях дружно соседствуют растения-северяне и выходцы с юга, со знаменитого некогда Дикого поля.)

Что же касается щедрости окской земли, то вот что писал Паустовский: «Эти луга иные ученые сравнивают по плодородию с поймой Нила. Луга дают великолепное сено». Мой друг Данила Кузьмич Архипов, живущий в селе Кочемары семьдесят с лишним лет, называет Окскую пойму «золотым дном, даром небесным». «До войны у нас в Кочемарах держали 1000 лошадей упряжных и полтысячи молодых. И держали еще 1500 коров. Весь этот скот кормили луга, кормил пай сена, полагавшийся кочемарцам. И такие паи были у каждого поселенья, хотя стоят они от реки нередко за двадцать пять верст. Сена всегда хватало. Излишки возили в Туму, в Касимов».

Добавим: окское сено знавали сенные рынки даже в Москве, даже, говорят, в Петербурге.

В жизни приокских мещерских сел сено играло большую роль, чем хлеба. «С хлебами бабы справлялись. А мужики, убывавшие на отход в города, непременно, где бы ни находились, в сенокос возвращались домой. Сложили сено в стога — главное дело сделано».

Ширина луговой поймы у Кочемарских лук достигает местами двадцати километров. Представьте себе этот зеленый пестрящий цветами пояс с островками кустов и деревьев, с озерцами, с холодными ручейками — истинное золотое дно, дарованное человеку природой! («Только черпай и не теряй добра между пальцев», — говорит Данила Кузьмич.)

Конечно, не только Оку обрамляет зеленая самобраная скатерть. Любая река и речонка имела пойменный луг. К сожаленью, о многих лугах говорить приходится как о богатстве утраченном. Соблазны брать у поймы больше, чем давала она сама добровольно, привели к распашке лугов. И во многих местах сразу потеряны были и луга, и сами речки — полые воды смывали пойменный слой плодородной земли, заиляли речные русла. Между тем документы начала 30-х годов говорят: «Пойменные луга давали 20 процентов всей кормовой продукции страны». Есть чему подивиться!

Полоски земли у речек давали пятую часть всех кормов, давали стабильно, не будучи подверженными засухе, давали почти без затрат. Обжегшись в 30-х годах на распашке, в начале 60-х опять подверглись искусам подымать луга под морковку, свеклу, кукурузу. Успех во многих местах был временным, потери — долговременными.

На той же Оке появились песчаные пустыри с лопухами мать-и-мачехи, с полупустынными будяками. Спохватились. Остановились. В немалой степени способствовал этому (хорошо помню газетные публикации!) писатель, уроженец Мещеры Борис Андреевич Можаев, восставший против шаблонного, необдуманного вторжения в пойму с плугами. Противники у Можаева были сильными, но союзником у воителя была сама жизнь. И правоту Можаева пришлось признавать.

Кочемарских лук распашка коснулась несильно по причине естественной главным образом — долго стоят тут вешние воды, с механизмами можно сунуться только в июле.

Правда, озерную воду тут кое-где ухитрились спустить в Оку, автоматически понизив уровень грунтовых вод и, естественно, ухудшив луга (Можаев и против этого воевал!). И все-таки Кочемарские луки остались с лугами. Травы растут ежегодно без перебоев. Судьба урожая решается тут в июле во время уборки, когда все зависит лишь от погоды и человеческой расторопности.

Сенокос — пора добрая…

Будет обед в поле.

* * *

Лучшее время в здешних местах — недели перед покосом. Вполне понимаешь откровение Паустовского, предпочитавшего всем заморским красотам, всем чудесам света «росистую тропку в окских лугах».

В конце июня все тут созрело. Все цветы стоят напоказ пролетающим тяжело груженным шмелям и пчелам. Все источает медовый запах.

Желтые трясогузки качаются на верхушках конского щавеля. Летает кругами потревоженный чибис. Прощально кукует кукушка. Соловья еще можно услышать. Но чаще из синего леса доносится тонкая флейта иволги.

И есть у луга свои певцы. «Пить подать! Пить подать!» — изнывает от летней жары перепелка.

А под ветлами в бочаге хор лягушек славит лучшее для лугов время: «Как-кова! Трава как-кова!..»

И отклик лягушкам тоже ласкает ухо: «Хо-рош! Хо-рош!» Всю ночь дергач-коростель хвалит травы, с непостижимым проворством перебегая в их тесноте с места на место.

Даже и не поэта в этих лугах посещает потребность каким-нибудь образом выразить набежавшие чувства. Мой друг однажды стал в лугах на колени: «Ты знаешь, хочется или молиться, или лаять от радости по-собачьи».

Однако красота красотою, а приходит час лечь траве под косой. Этот час у Оки совпадает обычно с Ивановым днем (7 июля). Но жаркий июнь, как было в этом году, приближает день косовицы. Важно, дождавшись полной спелости трав, не упустить потом времени («Летний день год кормит», «Убрать сено в пору — в каждый стог пуд меда отвесить»).

Все знают: нет для скота более желанной и полноценной еды, чем упавшее под косой погожее разнотравье. «Хотел бы я пить молоко от коровы, у которой все это будет хрустеть зимой на зубах», — сказал мне ботаник, лучше других понимающий: силос из кукурузы или даже царь-трава — сеяный клевер — не могут сообщить молоку тот вкус и целебную силу, какие дает букет-сено. В духе времени можно тут вставить словцо о ферментах, о витаминах, микроэлементах и фитонцидах. Но можно о том же сказать очень просто, как это сделал рязанский поэт Борис Сильвестров. «Бродят буренки по белым ромашкам. Щиплют клубнику и красную кашку.

Медом пропахли кусты и ракиты. Вот почему молоко духовито». Так объясняют ценность лугов детишкам. Взрослым тоже, как видим, надо напоминать: ценность! Величайшая ценность — заливные луга! «Беречь их надо, как курицу, несущую золотые яички», — говорит старожил Окской поймы Данила Кузьмич Архипов.

* * *

В лугах сейчас самый разгар работы. Кочемарские луки полны людских голосов. Из всех деревень, стоящих по краю травяного разлива, все, кто способен работать, сейчас находятся в пойме. Есть тут, в лугах, люди и городские. Живут в шалашах. Едят из таких вот старинных чугунных котлов. И работа с утра до заката.

Работа нелегкая. Но нет труда поэтичней и благодарней, чем этот на летнем лугу…

Стог сена — украшенье любого пейзажа. У любого человека этот маленький складец сушеной травы рождает теплое чувство. У художников это любимый объект для картины.

Почему? Потому что стога — это память о лете, итоги труда на лугу, это запас на зиму тепла, залог благополучия…

Всему, что родила земля на лугах и полянах, к августу полагается быть в стогах. В луговой столице, на Кочемарских луках, таких стожков за лето вырастают многие тысячи.

 _{Фото автора. Рязанская область.}

 _{12 июля 1981 г.}

Белая ночь

(Окно в природу)

Свет без теней. Тихий шелест воды по песку. Сон камышей. И бессонный крик кулика-веретенника. Гортанные звуки гагары. Темный силуэт лодки. Стрекоза, прикорнувшая на осоке.

Всю ночь немеркнущая заря вполнеба. Ощущение с непривычки то радости, то тревоги…

Волшебный перламутровый свет! Лампа не может с ним спорить. И сон на ум не идет.

Можно писать у окна, фотографировать, наблюдать, как в полночной воде у баркаса играют рыбы. И думать: это награда всему живому за долгую зимнюю ночь.

Кто был хоть однажды на севере летом, всю жизнь будет помнить задумчивый мир белой ночи.

_{Фото автора. 18 июля 1981 г.}

Карл в гостях у Петра

Постоянные наши читатели помнят: в прошлом году (4 мая и 18 июня) в «Комсомольской правде» было рассказано о дружбе и о судьбе двух людей — швейцарца Карла Келлера и русского — Петра Билана.

Восстановим в памяти эту историю…

В Швейцарии, случайно встретив советского журналиста, учитель-пенсионер Карл Келлер рассказал, как в 1942 году из немецкого концлагеря вплавь через Рейн бежал в Швейцарию молодой советский солдат. До последней степени изможденного человека приютили, выходили, спрятали в горной деревне. Тридцатилетний тогда учитель Карл Келлер и солдат — студент Одесской художественной школы — Петр Билан стали друзьями. «Должен признаться, лучшего друга в жизни у меня не было», — закончил рассказ журналисту седой швейцарец. Об этой дружбе в суровое время мы написали с надеждой: а вдруг Билан жив и откликнется?.. Откликнулся! «Жив-здоров. И все помню!»

Судьба киевского художника Петра Ильича Билана — частица общей нашей судьбы в минувшей войне. Раненым оказавшись в плену, солдат испытал ад лагерей смерти, однако не потерял воли к жизни, к сопротивлению. Приговоренный за саботаж к повешенью, в ночь перед казнью он решился вплавь пересечь быстро текущий в Альпах, холодный в весеннем разливе Рейн… Благодарная память сохранила всех, кто помог беглецу в нейтральной тогда, но ощущавшей угрозу фашизма Швейцарии. «Дружба с Карлом — это особые дни моей жизни. Все помню и очень хочу увидеть этого человека», — сказал художник, заключая рассказ о прожитом. В Швейцарию по сообщенному адресу Петр Ильич сразу направил письмо: «Карл, возьми билет в Киев и прилетай. Об остальном позаботимся мы, Биланы».

* * *

Я специально прилетел в Киев, чтобы увидеть момент их встречи.

Самолет из Цюриха припоздал, и Петр Ильич от волнения прикуривал сигареты одну от другой… Но вот по трапу резво сбегают туристы, чинно плывут дипломаты, деловые дамы и господа… Наконец-то! В проеме двери — белая голова. И сразу вверх две руки и возглас, как у мальчишки: «Петр!!!» А снизу у трапа — «Карл!!!»

И вот уже два человека тискают друг друга, хлопают по спине, смеясь и плача от радости, дергают друг друга за щеки, теребят волосы.

Потом у двери аэропорта еще волна чувств. Карл, обнимая встречающих, говорит: «Ниночка!.. Галя!.. Игорь!..» По письмам он уже знает семью Биланов и безошибочно всех узнает. Потом, спохватившись, тщательно подбирая слова, почти торжественно Карл говорит: «Петр, я очень счастливый, что мой ноги стоит в Киев на твой земле».

Никогда еще давнего выпуска «Волга» семьи Биланов не ехала так рискованно, как в этот вечер. За рулем был привычный ее хозяин, но волнение и желание обратить внимание гостя на мост через Днепр, на сиявшие в синеве купола, на многое другое, чем законно гордится любой старожил-киевлянин, да еще почти непрерывные «Помнишь?» делали в этот момент Петра Ильича шофером весьма ненадежным.

В переулок Бастионный мы все же добрались благополучно. И сразу попали за стол с яствами и питьем. Два десятка художников, друзей Петра Ильича, пожелавших оказать Карлу «щирое гостеприимство», без промедленья взялись задело…

Закончилось все по моему посредническому настоянию («Пощадите, братцы, человеку 69!») где-то часа в два ночи. Все было в тот вечер: приветствия, воспоминания о войне, речи о человеческой дружбе, о мире, объятия, целованье, и, конечно, не обошлось без песен. Пели дружно и хорошо. Счастливый Петр говорил Карлу то по-русски, то по-немецки. «Ну что? Что я тебе говорил!» Карл, бывший за этим столом центром внимания, раза три держал речь и расплакался под конец: «Это счастливый день моей жизни. Спасибо!»

Среди песен «Катюшу» он принял как давнюю свою знакомую. А когда грянули «Стеньку Разина», гость вдруг вскочил и радостно стал подпевать. Позже выяснилось, на этот русский мотив поют в Швейцарии жгуче-любовную песню: «Тот, кто придумал расставанья, то не подумал о любви». Оказалось, именно эти слова по-немецки пел гость, когда хор бородатых и безбородых художников выводил: «И за борт ее бросает в набежавшую волну…»

Расходились все нехотя, желая виновникам торжества спокойной ночи и поздравляя обоих со встречей.

«Надо же! Тридцать восемь лет не виделись. Молодцы, мужики!»

Утром, когда освежались чаем и два старых друга шутили, вспоминая забавные случаи из былого, Карл дотронулся вилкой до бутерброда с красной икрой: «А что это есть?» Оказалось, за вчерашним застольем он принял икру за варенье и был озадачен — «варенье почему-то было несладким и пахло рыбой». Столь же занятное недоразумение произошло с жевательной резинкой, которую Карл, послушавшись чьих-то советов — «русские это любят», — привез гостинцем в изрядном количестве, чем очень развеселил друга. Карл, оказалось, тоже не знает, в чем прелесть жеванья резины… Было приятно видеть: два человека сохранили дух молодости, говорили с прежним доверием, с пониманием, с шутками, как будто и не было тридцати восьми лет без вестей друг о друге.

Среди привезенных гостинцев пакет цветных фотографий был главным. Перед отъездом Карл объехал места, знакомые его другу, и теперь все утро рассказывал.

«Это Рейн. Вот тут ты его переплыл… Тюрьма в Аарау. Помнишь, я заглядывал в это окошко…

Старик и старуха — хозяева фермы, где ты батрачил. Передавали тебе привет. Помнят: на сенокосе ты выливал пот из сандалий… А это место, где был когда-то лагерь военнопленных…»

Дольше всего ходила по рукам фотография старой женщины. Она стояла у дома, куда апрельской ночью 42-го на огонек от Рейна дополз беглец. «После той ночи Амалия Мерке и ее муж не гасили свет в одном из окошек.

Их дом, ты помнишь, крайний в селении Шифизгейм. И к ним летом и осенью постучалось более сорока бежавших из плена. До сих пор Амалию Мерке в этих местах зовут «Русская мама». Она сильно разволновалась, когда узнала, что скоро я буду в Советском Союзе. Петр, она хорошо тебя помнит и просила обнять».

Бережно Карл разложил на столе реликвии давней дружбы — пожелтевшие письма Петра из альпийской деревни, листки, по которым они учились русскому и немецкому языкам, снимки картин, написанных в 42-м.

В заключение Карл рассказал о себе.

Шестой год он на пенсии. Живет в деревушке Мондах с двумя незамужними сестрами. Сохранил прежнюю страсть к языкам. Знает французский, немецкий, итальянский, испанский.

«Учился у Петра русскому. Теперь с жадностью слушаю вашу речь. И вот тетрадка — буду записывать. У меня норма: запомнить пятнадцать — двадцать слов в день».

В деревеньке Мондах 301 житель. «Многие знали, что я отправляюсь в Советский Союз. Местечко у нас глухое, и провожали меня, почти как в космос. Многие завидовали. И правда, путешествие для меня — едва ли не главное событие в жизни.

Такой была встреча и первый разговор за столом, когда волнения улеглись. Я расстался с друзьями в момент обсуждения плана на «ближайшие три недели». «Ну, обживем как следует Киев, — говорил Петр Ильич. — Съездим в Канев, потом — Москва, Ленинград. А вернемся на Украину — поставим палатку где-нибудь у воды и будем кормить комаров…»

У палатки возле днепровских разливов я и застал именинников. Они приходили в себя после немалой нагрузки, но были, как сказал Карл по-русски: «Совсем молодцы». Закатав штаны, они стояли в теплой воде с удочками.

Рыба, как водится, не ловилась. Обстоятельство это весьма удручало парня из местного рыбнадзора. Узнав, что за люди разбили палатку, а также, что Карл первый раз в жизни держал в руках удочку, парень считал рыбий клев делом престижа всей Украины. Рыба, однако, в сатанински жаркие дни клевать не хотела. И парень в доказательство, что она в Днепре еще водится, привез ведерко лещей, пойманных не на удочку.

Петр и Карл.

Была в тот вечер уха. И был разговор у костра.

«Старики» вспоминали. Вперемежку вспоминали Швейцарию, лето 42-го года и только что завершенное странствие. Я спросил Карла о впечатлениях, о том, что скажет он на пороге старой сестре, когда вернется в Мондах.

«Что я скажу… Я скажу: сестра, я очень счастливый человек! Потом скажу: я был у хороших людей, в большой интересной стране. Скажу, что все три недели чувствовал себя как дома.

Я расскажу о Петре, о его доме и о друзьях…

Нет, сразу все рассказать не смогу. Я буду рассказывать каждый вечер отдельно: о Киеве, о всех местах, где мы побывали, о Каневе, о картинах Петра. Отдельно расскажу о Москве.

Кремль! Возле него я чувствовал себя как во сне. У Кремля стоял, возможно, мой дед, ходивший в Россию с Наполеоном и отморозивший в этом походе ноги. Я расскажу, что был на спектакле в Большом театре и в Эрмитаже, видел дворцы в окрестностях Ленинграда, стоял на корабле «Аврора» и даже дернул шнурок у пушки… Ну и, конечно, как водится, буду шутить. Скажу, что не видел в России ни единой горы. «Как же так, неужели нет ни одной?!» — всплеснет руками мой сосед — крестьянин, не ездивший дальше Аарау. Я сейчас уже вижу лица и других слушателей: как же так — жить без гор?! Скажу еще, что в России я человек известный — нас с Петром снимали на телевидении. Я думаю, непременно меня пригласят и в соседнюю деревушку, в крестьянский клуб. У нас ведь очень немного знают о Советском Союзе».

…Петр Ильич постарался показать другу все, о чем когда-то ему рассказывал, чем сам гордился, что полагается показать желанному гостю. Он и сам встряхнулся в поездках, что же касается Карла, то он переполнен был впечатлениями — «Мне кажется, все происходит со мною во сне». В ряду всего, что задержало внимание и поразило, Карл вслед за Кремлем, Эрмитажем, могилой Шевченко, образцовским театром кукол назвал лягушек, которых услышал в первый же день пребывания в Киеве, на Днепре. «В Швейцарии, в наших местах, их давно уже нет. Я слышал их только в детстве».

Поразило его пение соловья у Петра Ильича под окном. «Об этой птице я знал, но никогда не слышал ее». Поразил аист, летавший низко над камышами во время нашей беседы возле костра. «В Швейцарии этих птиц осталось несколько пар. В нашей красивой Швейцарии дикой природы почти не осталось».

По привычке профессиональной Карл все, что видел, старался запомнить в русском названии. Возле костра у Днепра он спрашивал то и дело: «А это как?» В конце дня я попросил прочесть страничку слов из тетрадки. Он прочитал: лещ, трясогузка, костер, удочка, сено, поляна, квас, весло и — с пометкой «грузинское слово» — чача… Переводчика у друзей не было. Петр Ильич, к своему удивлению, сразу же вспомнил приобретенный в печальное время немецкий, а Карл, слушая русскую речь, говорил: «Я понимаю… Я почти понимаю…»

Из множества фотографий — встреча, поездки, застолье, беседы, проводы Карла — я выбрал вот этот снимок не очень удачной рыбалки. Мы видим тут наших друзей, по-детски счастливых от того, что жизнь на заключительных ее верстах поднесла им подарок, лучше которого не бывает, — такую вот встречу.

Жаркий июньский вечер. Летают стрекозы, ходит по мелководью аист, ловит на песке комаров трясогузка… Швейцарская газета, пересказавшая по «Комсомольской правде» историю дружбы Петра и Карла, назвала ее «Пять актов человеческой сказки». История правда похожа на сказку. Однако все это быль — война, лагерь смерти, побег, начало дружбы, память и эта вот встреча, — быль, трогающая наше сердце. «Вот так люди должны бы жить!» — сказал на проводах Карла один из друзей Петра Ильича. И это естественное, насущное желание человека.

В нынешней круговерти страстей, отчуждений, сознательно раздуваемой злобы, угроз, в атмосфере общей для всех тревоги две этих судьбы, две песчинки в человеческом океане показывают нам лучшее, что есть в людях: способность обнять друг друга на ветру жизни, не дать поссорить себя, стать рядом перед угрозой общей вполне реальной беды.

 _{Фото автора. 23 июля 1981 г.}

Воды!

(Окно в природу)

От жажды страдают не только люди… В пустыне приземлившийся самолет был потным, как бутылка, вынутая из холодильника. По нему на бетон стекали струйки воды. Аэродромные собаки это явление хорошо знали и сбегались лакать «небесную воду»… Нынешним летом я видел, как аист, прилетая к гнезду, выливал на птенцов в зобу принесенную воду… Я видел, как, мучаясь жаждой, теряли всякую осторожность куланы — шли к водопою при явной опасности…

В сухое лето 72-го года мы наблюдали ежа, приходившего пить из плошки, какую ставили во дворе курам. В тех же местах у Оки я снял куницу, искавшую, почти не страшась человека, влагу в воронке большого гриба…

И две картинки текущего лета — пчелы, льнущие к крану с водой, и гуси, подолгу стоящие у колодца в ожиданьи, что кто-то придет за водой…

Если бы звери и птицы в большую жару вдруг заговорили, первым бы словом было: «Воды!»

_{Фото В. Пескова и из архива автора.}

 _{24 июля 1981 г.}

28-е лето

Удивительной прочности эти камеры от самолетных колес! Послужили сколько следует авиаторам и уже двадцать восемь лет служат вот этой необычной флотилии. В августе воздух из камер спускают, а приходит новое лето — надувать их готовы воздухом собственных легких, так велико нетерпенье увидеть на воде плот.

Спуск проходит в верховьях Волги, у Большой Коши, куда грузовая машина доставляет продукты, настил и камеры для плота и самих речников. Полдня работы — и плот готов!

Не «Кон-Тики», конечно, не «Ра», но Гек и Том Сойер на Миссисипи такого плота не имели.

Тридцать шесть резиновых камер держат восемь тонн груза. Все помещается на плоту — экипаж (тридцать матросов и Адмирал), ящики, рюкзаки. В последние годы в кильватере основного плота ходит еще и грузовой плотик с картошкой, репчатым луком, консервами и кое-каким добавочным снаряженьем.

Вблизи Селигера поднимают на плоту парус и флаг с эмблемой — «птичьи птенцы в ладони у человека», и путешествие начинается.

Несколько лет назад я писал об этой удивительной экспедиции, снаряжаемой в 717-й московской школе учителем и наставником ребятишек Николаем Николаевичем Щербаковым.

Что изменилось с тех пор? Ничего, к счастью, не изменилось! Все тот же плот, прежний на плоту Адмирал (он же Ник-Ник), маршрут по Волге, по лучшей, самой живописной части ее, все тот же. П степенно меняется лишь команда. Кончая школу, уходят «старики-плотогоны». И каждый год появляются десять — пятнадцать «салаг» — мальчишек тринадцати лет, которых (пусть не пугаются мамы) «крестят» в самом начале похода — бросают в Волгу с плота. И начинается жизнь, о которой потом в письмах уже взрослые люди признаются наставнику-Адмиралу: «Плот — это лучшее, что было в моей школьной жизни».

И это легко понять. Школа многому учит. Но везде ли учат юного гражданина не бояться воды, темноты, тесноты, дождя, комаров? Везде ли учат, как ставить палатку, управлять лодкой, чинить в походе одежду и обувь, готовить еду на костре, дежурить ночью, ориентироваться в лесу, сообща преодолевать препятствия, находить хорошую для питья воду, знать в лесу основные хотя бы породы деревьев, знать, что съедобно, узнавать птиц и зверей? Нет, этому школа чаще всего, к сожаленью, не учит. Уже взрослые люди, столкнувшись с несложными неизбежными испытаниями, с горечью сознают: «Это не проходили».

На плоту же как раз все это «проходят». Да нет, «проходить» это было бы скучно, неинтересно. На плоту живут, как и полагается жить в походе. Тут все интересно и увлекательно. Тут есть где себя проявить, отличиться, но можно заработать, конечно, и «чистку бачка» из-под каши (суровое наказанье!), и вахту возле костра в самое трудное время — с часа ночи до четырех.

Но при чистке бачка можно увидеть, как собирается к берегу мелкая рыба, как пикируют на воду чайки. А к костру ночью неслышно приходит еж, летают какие-то странные птицы, ухают совы… Даже двухдневное путешествие в детстве иной человек помнит всю жизнь. Тут же сорок пять дней с заботами, играми, приключениями. А некоторые плавают на плоту три-четыре лета подряд. Такое везение в детстве!..

Неделю назад, получив телеграмму: «Стали лагерем у Зубцова…», я не смог удержаться и поехал на Волгу глянуть на плот, повидаться с его Адмиралом и всей командой.

Застал я команду на шестом по счету причале у местечка Попова Заводь. Трещали кузнечики.

Шмели собирали в приволжских травах летние сладости. Плотогоны во главе с Адмиралом паслись по-над Волгой в малинниках. Часть команды ушла на разведку ручьев и лесных муравейников. Трое мальчишек возились с приборами, измеряли скорость течения Волги. Трое дежурных готовили ужин. Возле костра сидела мамаша одного из мальчишек. (Приехала специально увидеть: жив ли, здоров ли отрок?) Сын чистил картошку, демонстрируя маме уменье, какого дома не наблюдалось.

Вечером перед ужином все искупались. Потом гомонили возле огня, обсуждали происшествия дня, ударяя по животам, вспоминали пастьбу в малиннике, показали гостю целый картуз стреляных гильз, найденных в окопе над Волгой.

А в одиннадцать дежурный дернул веревку до блеска натертого колокола, и сразу же лагерь притих. У костра осталась смена дежурных и потевший над дневником-бортжурналом плота «летописец». На вопросы о приключениях «летописец» почти с наслажденьем сказал: «Приключения?.. Были…» И показал запись 7 июля.

В этот день на трудном участке пути сломалась мачта, сломалось рулевое весло, но самое главное, дежурные зеванули грузовой плотик.

Ночью его унесло. Искали плотик и тянули вверх по теченью много часов. «Во! И все в один день, — сказал «летописец». — А сегодня — малина!

Ну ели. Ну заболел у Моршанина Гошки живот. Ну гильзы еще нашли… Записывать нечего».

«Летописец», простившись, полез в палатку…

Далеко за полночь сидели мы у воды с самим Адмиралом. У Николая Николаевича это двадцать восьмая летняя вахта. Вздохнул:

— Наверное, последняя — годы, фронт за плечами, семья внимания требует. И хоть очень люблю я эту компанию — тяжело! Их тридцать.

И беру всяких: и «легких», и «трудных», был бы лишь пропуск — «умею плавать!» Одни матери молят: возьми ради бога, другие трясутся: а вдруг какой случай? Я же двадцать восьмое лето живу с ними так, как будто случаи эти вовсе не существуют. И даже ни полслова кому-нибудь об ответственности…

Не «Кон-Тики» и не «Ра», но Гек и Том Сойер такого плота не имели.

По тихим водам.

Николай Николаевич помолчал, зная, что собеседник вполне понимает и меру его ответственности, и все, что связано с почти отцовскими заботами об этой любознательной, еще не окрепшей как следует ни телом, ни умом ребятне.

— Но знаю, как это нужно! И каждый год соглашаюсь. Не могу отказать… Первый раз мы плыли в этих местах в 1953-м. На бакенах были тогда керосиновые лампы, ходили тут колесные пароходы «Добролюбов» и «Чернышевский», на маленьких речках, впадающих в Волгу, было много водяных мельниц, и много стояло деревенек по берегам. Сколько воды утекло! Первым моим «морякам» по сорок уже. Уже своих ребятишек растят. Один пишет: «Возьмите, Николай Николаевич, сорванца. Сладу с ним нету». Вот ведь какая вера в наш плот…

Утром была побудка все тем же гулко звучащим колоколом. Ранняя, в шесть часов.

Зарядка, завтрак, мытье посуды. И вот уже лагеря как не бывало, только примятые травы на берегу. Парус на плоту поднят. Все на плоту уместились. И движется плот. За ним поодаль — грузовой плотик с тремя пассажирами…

Я успеваю подняться на высокий, лесом поросший берег. Успеваю помахать картузом и крикнуть: «Счастливо!» Услышали! Ответно прозвучал колокол, и закачался на высоком штоке флажок с эмблемою «солнце и птенцы на ладони»…

В самом начале августа плот прибывает на конечную остановку. Приедут к Волге родители ребятишек. Будет прощальный костер.

Николай Николаевич, как всегда волнуясь, сбивчиво скажет речь у костра. И разъедутся ребятишки от Волги, загорелые и беспечные.

Чувство большой благодарности придет к ним позже, когда узнают, что почем в этой жизни, когда сами станут отцами, когда поймут, как это важно — мужчине расти мужчиной.

 _{Фото автора. 7 августа 1981 г.}

Ельня

Маленький городок на Смоленщине отмечает славную дату своей истории. Тут в 41-м году в жестоких боях родилась советская гвардия.

Памятник рождению гвардии…

* * *

Кружочек Ельни вы найдете на карте юго-восточней Смоленска. Обратите внимание: Ельня — перекресток дорог и место, откуда берут начало многие реки. Синие хвостики убегают от Ельни на карте в разные стороны. Десна и Остер текут на юг, Хмара — на запад, Устром и Волость — на северо-запад, Ужа — на север, Угра — на восток. Ельня стоит в центре возвышенности. Верховые болота соседствуют тут с холмами.

Густая зелень низин оттеняется желтизною ржаных и овсяных полей. Лесов, вопреки ожиданию (Ельня!), немного. Леса кудрявые, невысокие — ольха, береза, осина. Но Ельня не зря имела на гербе три ели. Город родился в гуще еловых боров. Главным богатством края были «леса и глина». На шумные ярмарки в Ельню съезжались колесники, бондари, гончары, лыкодеры. Ель затрещала под топором, как только легла через Ельню рельсовая дорога. Старожилы еще помнят лесопромышленников Левыко и Сухино, «ставивших бочки вина мужикам» и гнавших здешнюю ель в степные районы, на Орел и Козлов.

Леса валили и после войны. Маленький город война спалила, сровняла с землей. Лес рубили на местные нужды и для лежавшего в пепле Смоленска. Так постепенно лесная Ельня стала городом полевым.

Городок этот древний (упомянут впервые в 1150 году), но искать старины тут не следует. Война поглотила и камень, и дерево. От Ельни осталось лишь место, где заново («начинали с землянок») был выстроен городок. Роль архитектора в этой застройке — «не до жиру, быть бы живу» — была очень скромной. «Мы вторые за Ленинградом: посмотрите, улицы все — по линейке», — улыбнулся мой провожатый.

И все-таки есть в городке милая прелесть небогатого, глуховатого, однако прочно обжитого и щедро озелененного места. Единственный пятиэтажный дом выглядит тут небоскребом.

Все остальные постройки укутаны липами, тополями, кленами и березами. Вдоль улиц посажен шиповник. За заборами во дворе желтеют подсолнухи, синеют капуста, головки мака, пахнет укропом, помидорной ботвой, смолою от накаленных солнцем колотых дров. С забора тебя провожает глазами ленивый, не понимающий, что живет не в деревне, а в городе, кот.

По части «окружающей среды» все тут пока что благополучно. Ельня варит сыры, шьет из хлопковой ткани рубашонки и ползунки для детишек, снабжает поредевшее гужевое хозяйство России телегами и санями.

Все вместе взятое производство не отравляет воздух, не загрязняет текущую через город Десну, не создает шума, однако ничего почти не дает в коммунальный кошель городка.

И местные власти находятся на распутье: заманчиво залучить, посадить в городке какое-нибудь предприятие — будут места для работы, будут городские удобства. Но, наезжая в соседние городки, власти не могут не видеть: за удобства в домах заплатить придется «средою».

И пока что обозный завод (200 рабочих, в год — 8500 телег) — основное предприятие Ельни, которого местный музей почему-то стыдится: на стендах представлена вся городская продукция, исключая телегу. А между тем заводик из семнадцати ему подобных на самом хорошем счету в государстве — «низкая себестоимость изделий, сносное качество, умение сделать телегу по любому заказу». Директор завода назвал мне больше десятка фильмов, в которых снимались повозки прежних времен либо целый обоз из телег, специально сработанных в Ельне…

Среди знаменитых людей, либо живших в этом краю, либо посетивших Ельню в исторически важное время, вам назовут фельдмаршала Кутузова, маршала Жукова, композитора Глинку, поэтов Исаковского и Твардовского… Исаковский в здешнем уезде родился, два года редактировал ельнинскую газету и до смерти сохранил нежность к этой земле — «Край мой смоленский, край мой родимый! Здесь моя юность когда-то бродила». Твардовский рожден и крещен был в здешнем краю, учился тут грамоте, написал первые стихи и уже знаменитым много раз приезжал в Ельню. «Страну Муравию» впервые прочитал здесь. Писал позже о том, что Никиту Моргунка встретил на шумной ельнинской ярмарке. И родиной главного своего героя Василия Теркина он тоже считал окрестности Ельни. Вспомним поэму (Теркин с боями идет по родной стороне: «Здравствуй, пестрая осинка, ранней осени краса, здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка, здравствуй, речка Лучеса…»

Восемь веков истории Ельни в тихих еловых лесах тихими не были. Великие бури накрывали маленький городок. Сюда дотянулась рука ордынского хана, позднее Ельня попала под иго Литвы и Польши, множество раз сжигалась и разорялась. В партизанской войне с войсками Наполеона здешние чащи укрывали Дениса Давыдова. Но главное испытание и громкая слава выпали Ельне в веке текущем, в 41-м его году.

На генеральных картах штабов немецких и наших в августе 41-го года район, прилегающий к Ельне, считался важнейшим и напряженным пунктом войны. Шло драматическое смоленское сражение. В этом районе фашистская армия, наступая, несла большие потери и в конце концов, хоть и временно, забуксовала, остановилась.

«Это был… первый в истории Второй мировой войны случай вынужденной обороны гитлеровских войск на главном стратегическом на правлении» (Г. К. Жуков, «Воспоминания и размышления»).

Глядя сейчас на карту фронтовой обстановки тех дней, даже и не военный человек сразу заметит юго-восточней Смоленска выступ фронта, обращенный прямо к Москве. По обводу этого выступа (десятки километров в ширину и длину) ни на минуту не утихали бои. «Позднее стало известно, что, ссылаясь на тяжелые потери, командование группы армий «Центр» просило у Гитлера разрешения оставить ельнинский выступ. Но гитлеровское руководство эту просьбу отклонило: район Ельни рассматривался как выгодный плацдарм для нанесения удара в дальнейшем наступлении на Москву» (Г. К. Жуков).

В Москве значение выступа тоже вполне понимали. Читая воспоминания маршала, мы чувствуем драматизм и крайнюю сложность обстановки тех дней. Ельнинский выступ был только частью проблем, при оценке которых мнения Сталина и Жукова не вполне совпадали. После крутого, нелегкого разговора Жуков сказал, что хотел бы быть в действующей армии. Эту просьбу его, освобождая с поста начальника Генерального штаба, Сталин удовлетворил с поручением руководства войсками Резервного фронта в верховьях Днепра и ликвидации выступа.

Вот так по-лучилось, что Ельня стала местом первого испытания полководца. На склоне лет, давая оценку всему пережитому, Жуков писал: «Ельнинская операция была моей первой самостоятельной операцией, первой пробой личных оперативно-стратегических способностей в большой войне с гитлеровской Германией.

Думаю, каждому понятно, с каким волнением, особой осмотрительностью и вниманием я приступил к ее организации и проведению».

Ельнинскую возвышенность со многими ее высотами немцы превратили в хорошо укрепленный район. По фронту и в глубине обороны в землю были зарыты танки, артиллерия, штурмовые орудия, низины между холмами перекрывались пулеметным и минометным огнем, были густо минированы, затянуты колючей проволокой. Непрерывные, но неуспешные попытки нашей 24-й армии сдвинуть противника стоили многих потерь, войска были измотаны, обессилены. Нужны были сильная воля и вера в победу, способность внушить командирам и всем, кто дрался у выступа, возможность успеха.

Военные историки хорошо теперь изучили эту не очень большую в масштабах войны, но очень важную на фоне событий лета 41-го года операцию. Времени на ее подготовку было немного — менее двух недель. Но сделано было все возможное для успеха: намечен план операции (два встречных удара в основание выступа), втайне группировались войска, тщательно были разведаны огневые точки врага, инженерные сооружения, выявлены слабые и сильные стороны обороны.

Решительное сражение началось 30 августа и длилось, не затихая, по 8-е число сентября.

Не быстро, по километру, по два за сутки, атаковавшие двигались в глубь обороны врага, и скоро немцы поняли, что взяты в клещи. Бои тут были кровопролитными, потери большими с обеих сторон. «Противник противопоставил нашим наступавшим дивизиям хорошо организованный плотный артиллерийский и минометный огонь. Со своей стороны, мы также ввели в дело всю наличную авиацию, танки, артиллерию и реактивные минометы» (Г. К. Жуков).

Пытаясь спасти положение, немцы спешно двинули к Ельне отборные свежие силы. Но ничего не могло уже остановить порыв наступавших. И, пожалуй, впервые немцы не только узнали мужество противника, но и почувствовали «грамотную войну» — наступавшие хорошо взаимодействовали, умело маневрировали, точно вели огонь, захватив орудия, били врага его же снарядами и готовы были сомкнуть уже клещи первого за войну окружения.

В узенький коридор немцы еле-еле успели вывести остатки потрепанных войск. 6 сентября наши первые батальоны ворвались в Ельню, а два дня спустя с ельнинским выступом было покончено. Потери наши в этих боях были большими, но и немцам это сражение стоило более 45 тысяч солдат.

Радостным в горькое лето 41-го года был этот успех под Ельней. Появилась точка опоры в оценке наших возможностей. Убедительно было доказано: можем не только обороняться, можем уверенно наступать, можем гнать немцев, брать в окружение, можем воевать не только самоотверженно, но и умело, талантливо.

Закаты под Ельней бывают тревожными, словно помнят всполохи войны.

Поле боя стало мирным полем.

Ельнинская операция родила много героев.

Нынешнему читателю мало что могут сказать номера полков и дивизий, штурмовавших холмы под Ельней. Но на этом вот цифровом перечне внимание надо остановить. Дивизии 100-я, 127-я, 107-я и 120-я дрались под Ельней особо успешно. Жуков, вернувшись в Москву, доложил об этом Главнокомандующему. «Сталин внимательно слушал и что-то коротко заносил в свою записную книжку, затем сказал:

— Молодцы! Это именно то, что нам теперь так нужно» (Г. К. Жуков).

В сентябре приказами народного комиссара обороны СССР перечисленные дивизии были поименованы гвардейскими. Так родилась советская гвардия. Это звание, отличаясь в боях, получили потом тысячи соединений сухопутных, авиационных, морских. От гвардии старой России и многих стран («привилегированные, отборные части войска») советская гвардия отличалась тем, что только испытание боем, доблесть в сражении давали право воину называться гвардейцем. И привилегия новой гвардии была лишь одна — быть впереди в грядущих боях. Свои знамена гвардейцы донесли до Берлина. А зачиналась эта мощная сила на холмах Ельни.

Смоленский городок с гордостью носит звание родины гвардии. В самом центре его стоит обелиск, напоминающий о событиях лета и осени 41-го года. В местном музее — реликвии битвы за Ельню, портреты героев. Среди них мы видим и маршала Жукова. Он по праву считается первым в первой шеренге гвардейцев.

Его авторитет полководца по возвращении из-под Ельни укрепился и вырос. Ставкой Жуков был сразу же послан на новый, крайне тяжелый участок фронта — под Ленинград. И в ту же осень была московская битва… Многие города считают Жукова почетным своим гражданином.

И Ельня тоже. Среди экспонатов музея рядом с истлевшими в земле пулеметами, штыками, осколками бомб и снарядными гильзами лежит рубашка с полевыми погонами маршала. Она прислана Жуковым в Ельню незадолго до смерти.

В Ельне я увиделся с человеком, который тут воевал. Им оказался пулеметчик 107-й гвардейской дивизии Иван Федорович Неудахин.

Для этого уроженца Сибири Ельня с 41-го года стала судьбою. Тут в жестоких летне-осенних боях он отличился. Был ранен. Воевал потом под Орлом, у Тулы, под Москвою у Рузы, на Калининском фронте под Ржевом. После второго ранения в госпитале санитарка (тоже раненая) сказала потерявшему глаз пулеметчику: Иван, а поедем-ка в Ельню, ко мне на родину. И они поехали в Ельню в 43-м году. «Имущество: у нее шинель и юбка, у меня шинель и штаны. И дите на руках. Жить начали во фронтовом блиндаже. Через год срубили избенку».

И вот почти сорок лет Иван Неудахин живет и работает в Ельне. В первые годы был трактористом — заготавливал лес на строительство в тех же местах, где лежал с пулеметом. «Подорвался в лесу на мине. Трактор списали, а я оказался живучим». Строил гвардеец в Ельне сыроварный завод, работал в школе завхозом, «на почте служил ямщиком» — развозил газеты, посылки и письма по дальним ельнинским деревням. Вышел на пенсию. Но последние годы снова работает, возглавляет районный ОСВОД (Общество спасения на водах). «Сам себе и начальник, и подчиненный — одна штатная единица».

Характер у бывшего гвардии пулеметчика остался солдатским, причем с чертами Василия Теркина и того солдата из сказки, который суп из топора сварит и огниво добудет, несмотря на препятствия. Над фамилией своей Иван Федорович посмеивается. «Неудахин… А я как раз удачлив во всем. Все превозмог, — говорит он с гордостью, на какую имеет полное право. — Землю свою защитил, сына вырастил, внуков вынянчил и пока еще хоть куда — хоть по ягоды, хоть по орехи».

Спасибо тебе, солдат…

Лето и осень 41-го года — особая часть «ельнинской биографии» Неудахина. И он ничего не забыл из пережитого тут. На «газике» мы поехали по деревням, окаймляющим город, точно следуя карте кипевшего тут сраженья. Но солдат и без карты помнит все бугорки и лощины, политые кровью. У деревни Ушаково он показал оплывший окоп и место, где стоял его пулемет.

«Высотка с деревней восемь раз переходила из рук в руки. Дрались врукопашную лопатами и штыками. Я тут много патронов спалил. Наши лежали на склоне снопами, но и немцу мы показали кузькину мать. Он с неба гвоздил самолетами, а мы полыхнули «катюшей».

Опираясь на палку, Иван Федорович ведет меня вдоль заросших траншей на высотке.

«Отсюда на семь километров все видно. И на семь километров почти по кругу вся местность простреливалась. Железа тут!..» Подрезаем лопатой уже задерненную землю, и на ладонь вместе с божьими коровками и муравьиными яйцами падают ржавые гильзы, осколки бомб и снарядов. «Семьсот жизней стоила эта высотка. Все лежат вот тут, под березами…»

У деревни Садки Иван Федорович показал место, где полз с пулеметом из оврага по полю к деревне Митино. «На этом вот месте стоял сарай. Оттуда немец ударил из пулемета. И две мины, помню, сзади меня взорвались. Вот следы, посмотрите». Два места, где сорок лет назад взорвались мины, обозначены на траве кругами темно-зеленой крапивы и лебеды. В воронках от бомб на склоне оврага, как в плошках, растут высокие ольхи. В сосне наверху — осколок снаряда. И такие следы у каждой деревни, где сжималось кольцо окружения немцев…

«Под Орлом я едва не заплакал, когда узнал, что Ельню мы снова отдали. Думал: за что же там полегли? И только потом рядовым умом своим понял: очень важной, очень нужной была наша стойкость под Ельней».

Иван Федорович не первый раз проходит местами боев. «Сначала самого любопытство брало: что там и как? Потом водил военных историков. Приезжали однополчане. В прошлом году приехали земляки из Сибири, сироты из детдома: покажи, дядя Ваня, где воевал. Все показал. Приютил детишек у себя в доме. Вместе в земле покопались, нашли в ней кое-что для музея. Сам я тоже Сибирь навестил. Встретил там своего командира Батракова Матвея Степановича. Старый уже. Обнял меня: Ельню, говорит, никогда не забуду! У него, между прочим, за Ельню и знак гвардейца, и Золотая Звезда».

Этим летом Ельня жила двумя новостями. Новость первая и большая: город, где родилась гвардия, награжден орденом Отечественной войны. Новость вторая, небольшая, но трогательная: неожиданно и впервые в истории города в самом центре его, в городском парке загнездилась парочка аистов. И где загнездилась — на самом верху монумента гвардейцам! Городские власти попали в трудное положенье. С одной стороны, милые сердцу птицы, с другой — гнездо-то на монументе.

Решили было гнездо передвинуть на специально поставленный столб. Но столб кто-то ночью распилил и унес. Позвонили в Смоленск: как быть? Там сказали: решайте сами… Судили-рядили, спорили, а аисты между тем гнездо достроили, вывели в нем птенцов и стали любимцами ельничан. Человеческое чувство воедино соединило и птиц, и монумент, и вести об ордене Ельне. Поток людей к монументу был небывалым. Старушки видели в аистах знаки памяти о погибших, молодежь собиралась фотографировать птиц, матери приводили к монументу детей. Приехал скульптор и, говорят, прослезился: «Это же замечательно!»

Аисты над полями боев.

В Ельне я был в момент, когда аисты-старики парили над городом, а две молодые птицы уже пробовали крылья в гнезде. На дорожках парка ельничане оживленно гадали: улетят птицы или останутся до момента, когда в город съедутся гости? Всем хотелось, чтобы остались.

В августе Ельня готовилась принять награду, готовилась почтить мужество тех, кто сражался за город в суровом 41-м году, готовилась отметить славную годовщину рождения гвардии.

Два слова: Ельня и Гвардия в истории нашей армии неразрывны.

 _{Фото автора. 30 августа 1981 г.}

Дон в колыбели

(Проселки)

— Скажи-ка, Лена, где течет Дон?

— В Ростовской области, там, где Шолохов, — сказала, минуту подумав, девятиклассница…

При слове «Дон» мы все представляем себе широкую реку с казачьими станицами по берегам и с жизнью, знакомой по «Тихому Дону».

Литературный образ реки стирает школьные знания географии, и нам кажется: Дон течет только в «донском казачьем краю», что он всегда тихий и от рожденья большой. Ростовчане, живущие в самом низовье реки, места у Вешенской называют Верхним Доном. Между тем Вешенская — это среднее течение Дона. Взгляните на карту — хвостик реки мелькает почти в Подмосковье, на тульских холмах, и до первых казачьих станиц путь Дона лежит по землям тульским, липецким и воронежским.

Проезжая в прошлом году на Куликово поле, я был поражен, увидев у тощей степной речушки дорожную надпись Дон. По речке плавали гуси, мальчишки, стоя в воде по колено, удили пескарей. Я сразу вспомнил низовье реки, где, подобно гусям, плывут по тихой воде белые пароходы, где еще ловятся осетры и где лишь хороший пловец решится одолеть реку. То был «хрестоматийный», прославленный Дон, на рисунках изображаемый в образе казака в шароварах с лампасами и с усами из пшеничных колосьев. Тут же, на тульской земле, я видел худощавого мальчика, которому предстояло одолеть тысячу верст пространства, прежде чем стать казаком.

Нашим предкам времен Куликовской битвы нижний Дон был почти что неведом. Верховье Дона было для них границей, отделявшей обжитую землю от Дикого поля. Беды и разоренья, подобно пожарам, шли на Русь из-за Дона. В верховьях реки состоялась решающая историческая схватка со степняками, однако долго еще и после княженья Дмитрия Донского река оставалась пограничьем Руси. И сословие казаки тут зарождалось из храбро-отчаянных хлебопашцев, «державших одной рукой соху, а другою — ружье». По Дону к Азову плыл построенный на Воронеже изначальный российский флот. На памяти нынешних поколений донская вода каналом соединилась с волжской…

У переправы на тульской земле я бросил в реку спичечный коробок и представил путь его до Азова. Тысяча девятьсот километров!

И почти всюду эта дорога была по степям. Всюду река открыта ветрам и солнцу. Притоки в верховьях водой небогаты, и силу река набирает с трудом и не сразу. Теченье, в верховьях достаточно резвое (наши предки называли Дон «быстрым»), становится медленным, и уже в липецких землях Дон равниною укрощен. Слово «тихий» к нему подходит вполне.

У Лисок (нынешнее название городка — Георгиу-Деж), помню, появлялась на Дону первая пристань. И далее вниз шли уже пароходы. От Лисок до Вешенской Дон может хвастаться красотою. Тут он течет то в меловых кручах, то в дубовых густо-зеленых лесах, выходящих к нему из степи, то в лесах пойменных, непролазных и непроглядных. Я, помню, плыл осенью в этих местах. Ветерок с берега приносил запах хмеля, запах диких лежалых груш, опавших дубовых листьев. Это был запах Дона, знакомый по знаменитой книге.

Ниже река впечатляет уже не красою, а силой. Большая вода неспешно течет степями к столице Дона, к Ростову. А там рукой подать уже до Азова, до устья, где в камышовых дебрях не сразу поймешь, где река, а где уже море. Тут, петляя на лодке по тихим пространствам воды, невольно думаешь о начале ее, о месте, где река зачиналась…

Исток у Дона не окружен тайной. Иные реки берут начало в непроходимых болотах, в малодоступных замшелых лесах, в ледяных расщелинах гор. Колыбелька реки почти всегда, как будто нарочно, упрятана, увидеть ее дано не каждому.

С Доном все обстоит иначе. Его исток мы нашли в шумном промышленном городе. Нашли в полном смысле под ногами людей.

Город Новомосковск — заметная точка на карте. И синяя жилка реки именно тут появляется.

— Можно ль увидеть, где начинается Дон? — спросили мы с другом парня, чинившего возле дороги автомобильное колесо.

— О, это просто! Езжайте автобусом, потом на трамвае…

Не менее часа мы колесили по городу, пока кондуктор назвал остановку: «Березовая роща! Кто спрашивал про исток Дона, выходите!»

Мы вышли и увидели городской парк — река людей, скамейки, деревянные терема для детишек, киоски с мороженым… Под дубами, возле дорожки, покрытой асфальтом, затейливый столбик нес наверху надпись: «Исток реки Дон». Все основательно — столб металлический, буквы резаны из металла… Но где же река? Под ногами сухо — асфальт, в ста шагах за забором — городская шумная площадь. Ищем хотя бы след от воды… Вот он! — трава, непохожая на растущую в парке зелень, узенькой лентой тянется от асфальта. Пониженье — и видим осоку, сначала робкие кустики, потом грива осоки, потом уже космы водолюбивой травы. Но воды еще нет. Тропа-переход через травы сухая. Еще полсотни шагов — чувствуем запах сырого места. И вот они, первые блестки — вода! Она еще не течет. Она робко сочится из потного русла. Ржавый кружочек воды. Упавший лист дуба почти целиком его накрывает. Но солнце уже отразилось в крошечном зеркальце, зяблик, присевший возле травы, может напиться из водяной лунки.

И вот уже не отдельные блестки, а полоска воды показалась из трав. Теченье еще незаметно, ширина — один шаг, даже старушка, опираясь на палку, одолела преграду… А вот уже и дощечка положена через воду, вот первый мосток, явно великоватый для тощего ручейка, — точь-в-точь шапка взрослого человека на мальчике.

И не поверить, что могучий Дон начинается здесь.

А дальше — запруда, и сколько ни есть воды в ручейке с названием Дон, перед запрудой она выглядит озерцом. И в озерцо глядятся двенадцать из бревен тесанных казаков в латах, с копьями и секирами, глядятся чугунные пушки и горки ядер. Так город Новомосковск обозначил свою принадлежность к великой реке. Суждено было вырасти городу на самом ее истоке. И потому колыбель Дона у всех на виду, освещена электричеством, над ней постоянно слышны голоса и шаги, звоны трамваев, музыка из приемников, молодой смех и стариковские вздохи. Такое у Дона начало.

Так река набирает силу.

Из Новомосковска река пускается в древний путь до Азова. Чего только нет на ее берегах!

Угольные шахты (сразу у Новомосковска и ниже, в Донбассе), поля хлебов на всем пути от истока до устья, места сражений полузабытых и недавних совсем, от которых болят еще раны, атомная станция стоит на Дону под Воронежем, Цимлянским морем разливается Дон, соседствуя с Волгой, в меловых кручах у Белогорья увидишь пещеры, у Костенок — мирового значенья раскопки древнейшего поселения человека. Сотни речек, ручьев и немаленьких рек принимает Дон на пути к морю. Тысячи деревень, сел, хуторов и станиц приютили его берега. И есть у Дона преданный старожил, воспевший реку и большие страсти людей на Дону…

Нельзя перечислить всего, что помнит и видит река на пути к морю. И потому с волнением смотришь на ключик воды, дающий всему начало.

 _{Фото автора. 24 сентября 1981} 

Бабье лето

(Окно в природу)

После первых осенних ненастий оно приходит как утешенье — теплые тихие сине-желтые дни, белая паутина на борозде, дневные росы в тени и летняя сухость на солнце, посветлевшие воды, просветленные дали… Бабье лето. Даже и в словарях встречаешь два эти слова о двух-трех погожих неделях в сентябре — октябре, которые дарит природа средним широтам земли (в Северной Америке — «индейское лето»).

Все в это время уже готово к движению в зимнюю даль. Но все как будто присело перед дорогой — собраться с мыслями, тихо взгрустнуть или в час-другой, встрепенувшись, доделать то, что было упущено в слякотный день. В садах жгут листья, на огородах скрипят капустой, у дома — стук молотка, на дорогах торопливая гонка машин, груженных картошкой и свеклой.

Пахнет нелетним дымком, дразнящей водной травою, дубовым листом, грибами…

«Бабье лето живет на опушке», — сказал однажды лесник, предоставив мне докопаться до смысла его поэтических наблюдений. А состоят они в том, как я теперь понимаю, что в пору погожего листопада нет места для глаз привлекательнее, чем граница леса и поля. Ты видишь даль, залитую солнцем, с зелеными полосами озимых посевов, с кораблями стогов, крышами деревеньки, и тут же у тебя над плечом золоченые стены царства деревьев. Прямых линий природа не любит. Граница леса и поля причудлива, как морской берег. Тут есть заливы и бухты, есть острова из берез, из огненно-красных осин, диких груш и боярышника. Кое-где в поле выступают дубы-одиночки, а в понижениях — ветлы и ольхи.

Тут, на границе света и тени, деревья как на витрине — одно к одному. Весной и летом опушка красками небогата — лишь зелень разных оттенков. Теперь же — буйство теплых тонов, узоры сосен и елок шиты по солнечной, светлой канве, а недра леса при золоченых воротах опушки особо таинственны и манящи.

Все живое в эти погожие дни потянулось из чащи к опушкам. Пищат синицы у трухлявого пня. Божьи коровки снуют по желтым коврам.

Облетая опушку, прокричал ворон. Скворец на дуплистой ветле поет так же самозабвенно, как в мартовский день. Сойка, не заметив людей, нырнула с верхушки ели, пытаясь в теплом стоящем воздухе изловить стрекозу. Почти до земли кувыркалась, но неуспешно. Большая стрекоза-коромысло, слюдой сверкая на солнце, продолжала неторопливый праздный полет.

Ветер еле заметный. Его выдает мерцающий трепет осиновых листьев да полет пауков на ослепительно-белых нитях. Плавно кружится в синеве коршун. Солнце просвечивает его маховые перья, и кажется, птица принарядилась к погожему дню.

Встречный грибник говорит:

— Бабье лето…

— Да, лето…

Больше говорить и не нужно. Главной радостью мы поделились…

День короток уже по-осеннему. И все же много еще успеваешь увидеть. Видишь кротовые свежие кучи возле болотца. Шумливая стайка щеглов опустилась на бурьяны. Три молодых статных лося перебежали поляну возле опушки. И, наконец, на пути уже к станции редкая встреча — кедровка! Размером с дрозда, длинноносая, в крапинках птица непугливо прыгает рядом с тропою. Я потратил катушку пленки, снимая залетную сибирячку. Подпуская человека на пять шагов, птица не проявляла ни малейшего беспокойства, деловито хватала в траве не знаю уж что — семена ли, козявок?

Кедровка в наших местах — нечастая гостья. За свою жизнь я видел ее раз пять. И всегда это было вот так же в погожую осень.

В электричке мы говорили об этой сибирской птице, о свинушках и сыроежках, о бабьем лете.

— А что это — бабье лето? — спросил вдруг мальчик, сидевший с охапкой кленовых листьев на коленях у бабки. — Это твое «бабушкино лето», да?

Явно довольная толкованьем хорошей погоды, бабка вздохнула, обращаясь к соседке:

— Лето — было и нету. Все как во сне: весна — осень, весна — осень… Как электричка, жизнь проскочила…

В тамбуре под заклинанье магнитофона «Ах, лето…» обнималась парочка в джинсах. Два грибника у двери, запуская руки в корзины, выясняли первенство по числу рыжиков. Мальчишка на коленях у бабки лукаво протянул контролеру кленовый лист. Контролер с нарочито серьезным видом разглядел лист на свет и деловито лязгнул компостером. Все засмеялись, стали советовать сохранить «проверенный» лист на память. И опять пошел разговор о грибах, об улетающих птицах, о том, о сем, о хорошей погоде и о том, что теперь уже со дня на день следует ждать и дождей.

Бабье лето… На языке синоптиков — это «устойчивый антициклон, регулярный в Северном полушарии в сентябре — октябре».

_{Фото автора. 7 октября 1981 г.}

«А выстрел?..»

(Окно в природу)

Старая Пальма — работница. Ее дело: учуять, выследить дичь, подвести к ней на выстрел охотника. И она знает: взлетела птица — сейчас же бухнет двустволка. Хозяин частенько мажет, и Пальма вполне понимает: не каждый выстрел приносит добычу. Но если выстрел раздался, Пальма считает: собачье дело исполнено добросовестно…

Я собираюсь к болотам фотографировать уток.

— Возьми Пальму, — говорит лесник, занятый в этот день починкой сарая. — Пусть разомнется.

Для Пальмы каждый выход к болотам — праздник. Она, благодарная, бегает взад-вперед, а возле воды напрягается, сразу почуяв уток.

Утки кормятся ряской и взлетать не спешат. Пальма, приподняв одну ногу, неподвижно ждет, когда я, крадучись, подойду. И вот он, момент, волнующий сердце. Утка с кряканьем, с треском и плеском взлетает. В глазок фотокамеры вижу серебристые брызги, светлую полосу на воде от разбега и, кажется, вовремя успеваю нажать на кнопку. Еще пять уток взлетают над камышами. И тут я вижу недоуменную морду Пальмы: «А где же выстрел? Так близко были…»

Не объяснишь собаке, почему не пахнет дразнящим пороховым дымом и почему невредимыми взмыли утки.

Утешается Пальма скоро, как только подходим еще к одному бочагу. Опять она добросовестно делает свое дело, и я как будто не опоздал. Но опять вижу недоуменную морду: «А выстрел?» Так повторяется несколько раз, и Пальма, чувствую, начинает привыкать к бескровному состязанию с утками.

У лампы вечером обсуждаем итоги моей охоты. Лесник смеется, набивая патроны утиной дробью.

— Выстрелу полагается быть. Иначе испортим собаку…

Пальме тонкости нашей беседы неведомы. Она сладко спит у порога и тихо поскуливает. Очень возможно, что снятся ей улетевшие утки.

 _{Фото автора. 14 октября 1981 г.}

Птичья дорога

(Окно в природу)

На карте Союза это всего лишь желтая нитка у прибрежной синевы Балтики. С самолета, когда он идет на посадку в Калининграде, видишь полоску суши среди воды. Три цвета лентой бегут под крыльями: синий, желтый, зеленый — море, песок и лес. Ширина этой суши в среднем полтора километра. Длина немалая — чуть не сто километров. Еще не ступив на косу, предчувствуешь необычность всего, что увидишь. И предчувствие не обманывает.

Небоязливый лось стоит у дороги, исполненный достоинства и сознания, что он со всеми поровну делит тут территорию и чего ж ему опасаться. Кабаны тоже неторопливо перебегают асфальт, а есть такие, что прямо к машине бегут из леса и не страшатся из рук человека взять пищу — житье бок о бок без взаимных обид рождает доверие.

Сам лес, наклоненный постоянным давлением ветра в сторону суши, — тоже немалое чудо. Когда-то природа с усилием и терпением, трудясь непрерывно тысячи лет, опушила бесплодный песок зеленым воротником. Люди, придя на косу, соблазнились рубить этот лес на постройку домов и лодок, на утварь и на дрова. И были наказаны. Оголенный песок пришел в движенье, и никакая сила не могла его успокоить, остановить. Песком засыпаны были остатки древних лесов, засыпаны были четырнадцать человеческих поселений. Человек с косы не ушел, но был принужден ежечасно бороться с песком и ощутил уверенность, что победит, лишь начав сажать леса. Вырастить лес в новорожденной Сахаре — труд, не поддающийся описанию. Но лес все-таки выращен, и пески успокоились, задремали.

Есть места на косе, где мощью песков можно полюбоваться. Живописные горы песка называют дюнами. Тут они достигают рекордных высот — семьдесят метров! Песок под ветром подернут барханной рябью. Без удивления узнаешь: сюда приезжают снимать «пустынные кадры» для фильмов. Пустыня! Не хватает только цепочки верблюдов.

Но за горбами песка сразу же зелень, и тут же вода. Вода и пресная, и соленая. Слева, если ехать на север, бьется о косу Балтийское море, справа — серовато-зеленые волны неглубокого, теплого, богатого рыбой залива, в который стекает Неман.

В пресной воде попадается рыбакам легендарная прибалтийская рыба — угорь. Однако хозяйство здешних рыбацких артелей держится рыбой попроще — плотвою, окунем и лещом.

Зимой промысел окуня ведут и на удочку. («И работа, и удовольствие!» — сказал моторист рыболовного катера Иван Васильевич Тронников. Минувшей зимой он с двумя сыновьями выловил за день пятнадцать пудов окуней. Для подмосковного рыбака — сказка, четверть тонны за день на удочку!)

Все хозяйство косы — рыболовное. Собирают тут еще ягоды для домашних запасов, а грибы — промышляют. Этой осенью грибоварня в Рыбачьем едва справлялась с наплывом рыжиков и маслят…

Знаменита коса янтарем, который невесть откуда давно с поразительным постоянством приносят, швыряют на берег балтийские волны.

Время от времени находят в янтаре мошек, комаров, паучков, словно бы упакованных для посылки издалека, — в прозрачном камешке видно каждую лапку, каждую жилку на крыльях.

Ползал комарик по нагретому солнцем древу, увяз в потеке смолы… Когда это было? Голова кружится. Если представить — двадцать пять миллионов лет назад! Не чудо ли это послание из темноты времени, если присутствие на земле человека исчисляется всего лишь десятками тысяч лет?!

И, наконец, еще одно широко известное чудо Куршской косы — птичья дорога над ней.

Летят птицы от заката до рассвета.

* * *

Весной и осенью пролетающих птиц мы видим повсюду. Но есть места, где распыленная масса птиц стекается в некие русла, идущие над долинами рек, вдоль горных хребтов, над цепями озер, над морским побережьем. Часто эти пути и не очень заметны. Они подобны небесным проселкам. Но есть места на земле, где воздушные странники собираются особенно кучно и летят буквально рекой, поражая воображение человека. В Европе два таких места. Первое — полоса суши между Средиземным и Черным морями (многие птицы не могут долго лететь над водным пространством, им нужна суша с подъемной силой теплых воздушных струй для паренья, с остановками для кормежки). Второе место — коса на Балтике. Сюда, к побережью, множеством разных воздушных путей стекаются птицы с лесного пространства, лежащего аж до северной части Урала (Литва, Эстония, Латвия, области — Псковская, Ленинградская, Вологодская, Архангельская, Коми АССР. В этот поток вливаются также птицы Карелии, Финляндии). Отправляясь на зимовку в Африку и в более теплые части Европы, они держатся юго-западной линии и у Балтики, достигая края земли, этим краем и продолжают лететь.

Коса (самая крайняя полоса суши) в точности совпадает с направлением их полета, а воздушный поток над песками и близость воды с двух сторон создают особо благоприятные условия для полета. И можно тут задержаться — подкормиться, передохнуть. Бывает, что над косой за сутки пролетает до миллиона птиц.

Высота разная. Чаще всего летят высоко (от шестисот метров до трех километров). Птицу размером с оседлого нашего воробья глаз различает лишь метров за двести, да бывают еще туманы и низкие облака, поэтому птичью стаю нередко не видишь, а только слышишь. Но часто ветер прижимает странников к самой земле. Летят очень низко над дюнами, над кустами и лесом.

Летят и ночью, и днем. Теперь уже установлено: одни (их больше) приспособлены к путешествиям ночью, другие летят только в светлое время. Летят в одиночку и стаями, снизу похожими на огромную частую сеть или даже на облако. Летят птицы малые и большие, от лебедя до крошечных корольков (пять граммов веса!). Лететь начинают уже в конце лета — кукушки, стрижи, иволги. (Теплолюбивые птицы. Последними прилетают, первыми улетают.)

Наивысшая плотность пролета — конец сентября, первая треть октября. За мелкими воробьиными (мухоловки, синицы, скворцы, чечетки, зяблики, жаворонки, вьюрки, чижи, корольки, завирушки, пеночки, трясогузки) летят птицы-хищники: за теми, кто путешествует днем, — ястреба, за теми, кто ночью, — совы. Иногда отдельные виды смешиваются в одну стаю, но чаще, перекликаясь, чтобы не потеряться, летят группами только своего вида. Скопления наибольшие образуют лесные голуби и скворцы. Ласточки, делая на косе остановку, гирляндами облепляют деревья и провода. Но рекордсменами по числу прохождения над косой являются зяблики — самая распространенная наша лесная птица. Летят над косою также и сойки, сорокопуты, удоды, дрозды, осоеды, вороны, грачи, журавли, утки, чайки…

Зрелище массовых перелетов волнует каждого человека, для тех же, кто птиц изучает, коса — уникальное на земле место.

* * *

Рыболовные сети и верши на косе видишь часто. Они сушатся на шестах у рыбачьих поселков, лежат грудами на причалах. И вдруг совсем необычная сеть. Точнее сказать, ловушка. Но огромных размеров — «может поймать самолет!» И владеют ловушкой явно не рыбаки, хотя по конструкции она в точности повторяет рыболовную вершу — гигантский вход на корабельной высоты мачтах. А далее сеть, имея внутри боковые отсечки, постепенно сужается, и если заглянуть в самую оконечность, увидишь в верше массу пойманных птиц. Самых разных.

Больших и маленьких. Очень встревоженных появлением человека.

Люди в период «путины» дежурят тут постоянно, просыпаясь вместе с птицами очень рано. Улов помещается в плоские ящики (птицы сидят в них тихо, не бьются), и под крышей бревенчатой, на пеньках стоящей избушки происходит оснастка птицы колечком. Примерно минута уходит на каждую птицу: определяется вид, пол, возраст, накопление жира, взвешивание, измеренье крыла (все помечается в специальном журнале), и, наконец, надевают на лапку нумерованное кольцо — все, улетай!

Работа отлажена до совершенства и позволяет кольцевать в сутки до семи тысяч птиц (за сезон — пятьдесят — семьдесят тысяч).

Тут, на косе, впервые в мире стали кольцевать птиц такой массой. И обеспечили это ловушки. Поначалу были сомнения, и серьезные: «Птицы не дураки, в ловушку не полетят». Птицы и правда не дураки, но, исключая хитрых ворон, грачей и галок, подозрительно относящихся к человеческим сооружениям, лесные птицы, не чувствуя подвоха, летят в зев ловушки и замечают опасность, когда вернуться уже почти невозможно — дорога показана только вперед.

В плену разные птицы держат себя по-разному. Зяблики паникуют и даже впадают в истерику — лежат, задрав головы и подняв кверху лапки, вьюрки спокойны и даже норовят клюнуть входящих в камеру. Полны достоинства совы, сидят, наблюдают: «Ну и что будет дальше?» Инстинкты хищника неволя не у всех подавляет. Соек, например, близость добычи сводит с ума, они ведут себя, словно волки в овечьем стаде, и, если быстро их не поймать, успевают не только взбудоражить всю массу пленных, но и пролить много крови.

Заходя в зев ловушки, видишь следы на песке едва ли не всех обитателей здешнего леса.

Мыши сновали. Лиса, соблазненная писком мышей и птичьим переполохом, зашла. Заяц петлял в поисках выхода и нашел его наконец. Почуяв неладное, аккуратно вышли своим же следом два лося. Кабаны обычно выход не ищут, проходят сетку подобно танку, доставляя орнитологам много хлопот.

Залетают в ловушку большие массы бабочек и стрекоз (подобно птицам, они тоже летят над косой). Это помеха в работе — сети теряют прозрачность, и, как ни печально, стрекоз и бабочек приходится выметать. Но главные хлопоты птицеловам доставляет штормовой ветер. Сети, подобные огромной площади парусам, рвутся. В штормовую погоду их надо немедленно опускать. Иногда команда «Аврал!» раздается и среди ночи. А утром, бывает, все успокоилось — надо немедленно ставить. Работы в «путину» всем достает: и новичкам, и тем, кто многие годы работает тут, на косе, — биологическая станция Ленинградского зоологического института основана в 1956 году.

* * *

За двадцать три года тут окольцовано миллион птиц. Из каждой сотни колец три возвращаются к орнитологам. Из разных точек земли присылаются сами кольца или сообщается номер. Таким образом орнитологи получают ключи к многим загадкам и тайнам птичьего мира.

Только кольцевание помогло выяснить место гнездовий, маршруты пролетов, места зимовок различных птиц. Сейчас, например, известно: скворцы нашего северо-запада проводят зиму на островах Англии, чижи — в Альпах и окрестностях Альп, коньки и вьюрки — в Италии, зяблики — в Испании, Португалии, Франции.

В Южную и Центральную Африку улетают сорокопуты, пеночки, соловьи, славки, стрижи, иволги, желтые трясогузки.

Как находят дорогу? Здравый смысл заставляет подумать: старые птицы ведут молодых. Оказалось, что нет. Молодые и старые часто летят на зимовку в разное время, причем у многих видов улетают первыми молодые.

Стало быть, надо предположить: генеральный маршрут перелета птицы наследуют от рождения, так же как наследуют песню и способность вить гнезда? Да, это так. Это доказано экспериментами. Но что на птичьей дороге служит вехами, маяками? Генеральный путь определяется по ориентирам астрономическим: ночью — по звездам, а днем — по солнцу.

Это доказано. Говорят еще о магнитных силах земли.

И очень возможно, что есть у пернатых некий «магнитный компас», но это пока нуждается в доказательстве.

С возрастом каждая птица приобретает еще и опыт передвижения. В расчет берется земной рельеф, очертания рек, берегов. Несомненна и цепкая память у птиц. В период после вылета из гнезда до поразительных мелочей запечатляется место рождения. Именно сюда потом всю свою жизнь птица будет стремиться.

И всегда это будет нас поражать: аист из Африки вернулся в гнездо на крышу лесной деревушки в Литве, скворец из Англии вернулся в родную дуплянку на Вологодчине, садовая славка, перелетев Африку, Средиземное море и пол-Европы, отыскала знакомый кустик, знакомые очертанья деревьев под Ленинградом. Чувство родины! — иначе не назовешь.

Кольцевание помогает выяснить возраст и продолжительность жизни у птиц. Статистический средний срок жизни у мелких птиц небольшой — полтора года. Но статистика принимает в расчет и раннюю гибель (она велика), и возраст птиц-долгожителей. Зяблик шестилетнего возраста — это для птицелова уже заметная «личность», а зяблик, попавший в ловушку вторично через десять-одиннадцать лет, заставляет глядеть на себя как на гения — сколько невзгод и опасностей превозмог! Ощущение чуда всегда вызывает пичуга, залетевшая снова в ловушку после далеких таинственных странствий.

Как долго птицы летят без посадки на землю?

Это важный вопрос миграций. И ответы на него существуют. Так же как самолетам, птицам нужна дозаправка. Без горючего (жира) птица не полетит, она усиленно будет кормиться.

Запасы жира в ее организме служат сигналом: можно полет продолжать. Стало быть, есть у птиц на дальних путях свои «аэродромы»?

Можно сказать, что да. И чем птица крупнее, тем чаще нужен аэродром. (Лебеди могут лететь без посадки всего лишь шестьсот километров.)

Для крупной птицы аэродром должен быть безопасным и абсолютно надежным в смысле запасов пищи. Если «аэродром» почему-либо «не принимает», для стаи птиц возникает экстремальная ситуация — надо искать запасное место посадки. Нередко при этих посадках птицы попадают в беду и гибнут. Вот почему так важно держать в безопасности пути перелетов, объявляя птичьи аэродромы заказниками, заповедниками, резерватами.

Мелкие птицы, как и малые самолеты, приземлиться могут и на случайных площадках.

Но и у них есть районы, где происходит основательная заправка. Перепела, например, усиленно кормятся и неохотно взлетают даже при близкой опасности, готовясь к броску через Черное море. Славки и пеночки, которым предстоит одолеть Средиземное море и пустыню Сахару (без посадки две с лишним тысячи километров!), усиленно кормятся перед этим отрезком пути. Сколько ж горючего потребляет за 35–40 часов беспосадочного полета крошечный организм всем нам знакомой садовой славки?

Тринадцать граммов жира. Один грамм — на 150 километров. Есть ли в природе двигатель экономней, чем этот?!

Имеют многие птицы и точные расписания перелетов. Пример классический: ласточки, проводящие зиму в Мексике, в Калифорнию, в местечко с названием Капистрано, прилетают в один и тот же день — 19 марта. В один и тот же день (23 октября) они улетают. Толпы людей собираются встретить и проводить ласточек.

Часовой механизм этих крошек за сотню лет наблюдений за ними ни разу не сделал сбоя…

Эти и многие другие сведения из жизни птиц получены орнитологами не только с помощью кольцевания. В последние годы за миграцией птиц наблюдают и с помощью самолетов, радаров, крошечных передатчиков, укрепленных на перьях, с помощью остроумных методик и тонких приборов. Но не вышло из моды, не устарело и простое колечко из алюминия.

Птиц продолжают кольцевать во многих точках земли. Но нет места для этой работы благоприятней, чем здесь, на косе, на оживленной птичьей дороге. И эту возможность увлеченный коллектив орнитологов (возглавляет его Виктор Рафаэлович Дольник) использует полностью.

Авторитет биостанции, глубина и серьезность выполняемых тут работ широко признаны.

…Конец октября на косе — окончанье работ. Птицы еще продолжают лететь, но редко. И по традиции 1 ноября полевая станция «Фрингилла» (латинское название зяблика) опускает свои паруса — снимает сети с ловушек, чтобы вновь их поставить, лицом уже к югу, весной, когда над косою курсом на родину полетят поредевшие на чужбине стаи близких наших друзей.

 _{Фото автора. 1 ноября 1981 г.}

Дикий мед

(Проселки)

Нас трое. На трех лошадях. Путь не дальний, но и не близкий — километров за восемнадцать от деревни Максютово на реке Белой. Слова «медвежий угол» для этих мест характерны не в образном только смысле — конный след по росной траве раза четыре пересекают медвежьи следы.

У нас троих и у медведя, которого мы не видим, но который нас может видеть, цель одинакова: добыть дикий мед из дупел, скрытых в первобытных здешних лесах. Конкуренция давняя, тысячелетняя. Название «медведь» дано человеком лесному зверю за постоянный интерес к меду — «мед ведает».

В большинстве мест медведи исчезли вместе с дикими пчелами. В других (крайне холодных местах) пчелы не водятся и мед медведям неведом. Но есть еще уголок, где сохранились дикие пчелы, сохранились медведи и сохранились люди, ведущие промысел меда.

Вот они передо мной покачиваются в седлах, последние из могикан-бортников. К седлу у Заки приторочен топор, дымарь, снаряжение для лазания по деревьям, два чиляка — долбленки из липы для меда. Все аккуратно подогнано, всему свое место, и только изредка при подъемах и спусках ритмично, в такт ходу лошади стукает деревяшка о деревяшку.

Едем вначале по сеновозной дороге, по полянам, уставленным копнами, потом по узеньким тропам и, наконец, лесной целиною.

И вот наконец перед нами первое бортное дерево — большая сосна, стоящая у ручья над джунглями дудника и малины. Заки обращает мое внимание на клеймо («тамгу»). Заплывший, топором рубленный знак говорит о том, что дерево принадлежит бортникам деревни Максютово, а специальное добавление к знаку — свидетельство: владеет бортью Заки Ахметович Мустафьин.

На длинной привязи лошади пущены в стороне попастись. А мы приступаем к ревизии борти. Заки проверяет свой инвентарь и, охватив сосну длинным ремнем — кирамом, устремляется кверху. Носками ног Заки безошибочно быстро находит в сосне идущие кверху зарубки, а продолжением рук служит ему плетеный ремень. Взмах — и обнявший сосну кирам взлетает выше, еще один взмах, еще… Об этом дольше рассказывать — Заки уже у цели, на высоте примерно двенадцати метров. Петлю он замыкает узлом — ременный круг выше пояса подвижно соединяет его с сосной. Еще одна операция — укрепить на сосне приступку для ног. Цирковая работа! Но все проделано в три минуты. Заки надевает на голову сетку, быстро вскрывает борть, с веселым приговором «Предупреждаю!..» пускает в дупло пахучее облачко дыма.

— План выполнили. А сверху плана ничего нету! — кричит он с дерева.

Это значит, что пчелы заготовили меда без большого запаса, килограммов десять — двенадцать. Меда хватит лишь самим на зимовку.

Такие запасы бортник трогать не должен. Заки приводит в порядок все входы и борть, приводит в готовность «автоматику» против медведей и спускается вниз.

Заки все борти свои (их сорок) знает так же хорошо, как семерых детей своих.

— Вот тут пчелки с нами, пожалуй, поделятся, — говорит он гадательно возле третьей по счету сосны с фамильным клеймом.

Опять почти цирковые приемы влезания к борти. Дымарь в руке, неизменная шутка «Предупреждаю!..» и голос: «Давай чиляк!» Напарник Заки Сагит Галин быстро цепляет к висящей веревке липовую долбленку, и я вижу в бинокль подробности изымания меда из борти.

— Двенадцать — им, двенадцать — нам! — весело, как рыболов, поймавший хорошую рыбу, балагурит Заки, и тяжелый чиляк плывет на веревке к земле.

За день мы успеваем проверить шесть бортей и возвращаемся уже в сумерки. Четыре чиляка, полные меда, по два за седлами у Заки и Сагита, мерно качаются над дорогой.

Бортники.

* * *

Добыча меда и воска — древнейший человеческий промысел. Можно представить одетого в шкуры далекого нашего предка, на равных началах с медведем искавшего в лесах желанные дупла. В отличие от медведя человек понял, что увеличит шансы добытчика, если будет выдалбливать дупла-борти в деревьях, — охотник за медом сделал полшага к занятию пчеловодством.

Бортничество в богатой лесами Руси было делом повсеместно распространенным. Главной сладостью до появления сахара у человека был мед. Свет до появления стеарина, керосина и электричества давали лучина и восковая свеча. Мед и воск Древняя Русь потребляла сама в огромных количествах. Мед и воск наравне с мехами служили главным предметом экспорта из Руси.

С приходом в леса дровосека бортник вынужден был, спасая дупла, вырезать куски вековых сосен и вешать дуплянки в спокойных местах. Отсюда был один шаг уже и до пасек — дуплянки свозились поближе к жилью либо в особо благоприятные уголки леса.

Революцию в пчеловодстве сделал рамочный улей. Это было великое изобретение «великого пасечника» Петра Ивановича Прокоповича. (В селе Пальчики на Черниговщине Прокоповичу поставлен памятник.)

Улей, совершенствуясь непрерывно, в принципе, оставался тем же, что было предложено Прокоповичем в 1814 году. Но от борти, «вписанной» в первобытную жизнь леса, улей отличается так же, как первобытная охота от современного животноводства. И потому не чудо ли нынче встретить в лесу охотника за диким медом?! Такого же охотника, каким был он тысячи лет назад.

Почему древнейший человеческий промысел сохранился в Башкирии и нигде больше?

Этому есть причины. Первая из них — особые природные условия, обилие липовых и кленовых лесов — источника массовых медосборов.

Второе — башкирские леса до недавних времен оставались нетронутыми. Местное население земли не пахало, занимаясь лишь кочевым скотоводством, охотой и сбором меда. Лес для башкира был убежищем и кормильцем. И пчелы в нем — едва ли не главными спутниками жизни.

Полагают даже, что слово «башкир» (башкурт, баш — голова, курт — пчела) следует понимать как «башковитый пчеловод». Таковым башкир и являлся всегда.

Бортное дерево в здешних лесах было мерилом всех ценностей. Оно кормило несколько поколений людей, переходя от отца к сыну, от деда к внуку. За бортное дерево можно было выменять ценной породы лошадь, бортное дерево было лучшим подарком другу. «Счастливые борти» (дупла, где пчелы селились охотно), как корабли, имели названия. Стоят и поныне в лесах по-над Белой борти «Бакый», «Баскура», «Айгыр каскан», выдолбленные еще в прошлом веке.

Каждая борть в урожайный год давала до пуда ценнейшего меда. Мед был «валютой» башкирского края. Зимой охотник промышлял в лесу зверя, летом он промышлял мед. Разбросанность бортей обеспечивала здоровье пчел, максимальные медосборы и, конечно, сохранность лесного богатства — при набегах такую «пасеку» не ограбишь. Что касается сородичей, то строгие племенные законы повсюду остерегали покуситься на борть, помеченную «тамгой» соседа. (На Руси разорение борти каралось штрафом в «четыре лошади или шесть коров», а в Литве — смертной казнью.)

Массовая распашка земель и сведение лесов в Башкирии начались поздно (сто с небольшим лет назад). И это продлило сохранность давнего промысла. Но бурная перестройка векового уклада жизни охоты за медом коснулась немедленно.

И все же остался в Башкирии островок древнейшего промысла. В глухих, поныне почти бездорожных отрогах Уральских гор леса сохранились нетронутыми. Сохранилась и черная лесная пчела, жизнеспособная, трудолюбивая, выносливая. В 1958 году природная зона обитания пчелы была объявлена заповедной. Бортничество стало и поощряться, и изучаться. В заповеднике работают лесники-бортники. Есть по здешним глухим деревням еще и любители древнего промысла. Дома у них пасеки, но три раза в год — зимой, весной и под самую осень — седлают они лошадей и только им известными тропами направляются в лес.

* * *

Во дворе у Заки листаем пожелтевшую книгу прошлого века о башкирах и бортничестве.

Сравниваем инструменты и снаряжение, какими мог пользоваться прадед Заки, и нынешние. Все — ремешки, деревяшки, железки — одинаково по конструкции и названию. От современной жизни для бортного дела Заки приспособил лишь кеды, в них по деревьям лазать удобней, чем в шерстяных носках.

Строительство борти начинается с поиска подходящего дерева. Оно должно быть достаточно толстым (около метра в диаметре). Очень желательна близко вода, очень важно, есть ли вблизи поляна с лесным разнотравьем и каков рядом лес. Есть и еще какие-то тонкости, известные разве что пчелам, ибо заселяют они лишь треть приготовленных бортей, упорно предпочитая одни («счастливые») и оставляя другие осам и паукам.

Долбится борть на высоте от шести до двенадцати метров. Сначала бортник вырезает в дереве неширокую щель и потом уже специальными инструментами выбирает дупло высотою около метра, довольно просторное, но не грозящее дереву переломом.

После этого борть оставляют сушиться.

И только через два года ее можно готовить к заселению пчелами. Подготовка эта, как мог я понять со слов увлеченного делом Заки, похожа на подготовку к очень серьезной рыбалке. Тут нет несущественных мелочей. Бортник в этот момент не работает — священнодействует!

Снаряжение бортника — ремни, веревки, дымарь, топор, посуда для меда.

Лошадь привяжет он в стороне от сосны, чтобы не было запаха пота. Одежда тоже не должна иметь пугающих запахов. (Заки: «Коровьего масла в это время не ем».) Очистив борть от всего, что могло появиться за время сушки, Заки натирает ее изнутри ольховыми или осиновыми листьями. Ставит внутри из жердочек крестовину-опору для сот и кленовыми шпильками укрепляет «приманку» — полоски вощины или сухие соты. Оформив как надо леток, он тщательно закрывает заслонкой большую щель. Для утепления накрывает заслонку «матрацем», похожим на банный веник, и заслоняет сверху еще горбылем. «Борть должна быть теплой, сухой, но иметь хорошую вентиляцию». В совокупности все это пчелы оценят сразу, как только борть обнаружат. Принудить их к выбору бортник не может. Его дело теперь — ожиданье.

В середине лета, объезжая участок, бортник с волнением приближается к «новостройкам».

И сердце его счастливо бьется, если сверху он слышит приглушенный пчелиный гул. В июле главный взяток — с цветущей липы. Июльский день буквально год кормит. Работая по семнадцать часов, дикие пчелы за день могут припасти в борти до двенадцати килограммов меду.

О том, что в борти кипит работа, известно становится не только тому, кто оставил клеймо на сосне. Свои клейма когтистой лапой ставит на дереве и медведь. Чутким ухом косматый любитель меда нередко ранее человека берет на контроль пчелиную семью. Конкурентами бортника могут стать и муравьи, а также куница и дятел. (Заки: «Эти работают в паре, дятел долбит, куница грызет».) Разумеется, бортник придумал немало хитростей, чтобы уберечься от конкурентов. Помимо беспощадной войны с медведем (теперь заповедник эту войну ограничил), у борти ставится много упреждающей грабежи «техники». Возможно, не самое эффективное, но занятное и древнейшее средство прогнать медведя — тукмак — висящее на веревке у борти бревно. Оно мешает медведю орудовать, и он его раздраженно пихает, но чем сильнее бревно он толкнет, тем больнее, качнувшись, оно его ударяет. Сами пчелы, не щадя жизни, защищают свое богатство, выступая союзником человека, который потом забирает добычу, попугав пчел дымком.

Все снаряжение искусно приторочено к седлу для дальнего перехода.

Подходы к бортному дереву. И вот уже сборщик устроился наверху. На веревке уплывают к нему инструменты, а вниз в деревянном чиляке опускается мед.

* * *

— Борть человека переживает, — задумчиво говорит Заки, вынимая самодельным пинцетом занозу из пальца. — Мы с вами сегодня ели мед из борти, которую сделал мой дед. Счастливая борть! Отец говорил: «Эту борть береги всеми силами». Даже в письмах с войны спрашивал: «А как там борть у поляны Буйлау?»

Отец Заки до конца войны не дожил четырнадцати дней. Похоронен в братской могиле где-то в Германии. Сыну в том давнем апреле было тринадцать — самое время учиться бортному делу. В последнем письме отец, как будто предчувствуя смерть, написал: «Мои инструменты — теперь твои. Пользуйся. Бортное дело даст тебе силу и радость».

Все так и вышло в жизни Закия Мустафьина. На армейском призывном пункте положили в руку ему железку, сказали: сожми. Сжал — удивились, думали, неисправен прибор. Еще попросили сжать. Расспрашивать стали: откуда, мол, сила? «А я говорю: бортник я, понимаете, бортник — лазаю по деревьям…» И радость… Радости этого человека можем мы позавидовать, представив его на лошадке, идущей с горы на гору, по лесу, звенящему птицами, пестрому от цветов, гудящему пчелами.

Профессия бортника нелегка, требует смелости, ловкости, острого глаза, хороших знаний природы, силы и страсти, сходной со страстью охотника. Заки это все в себе сочетает, авторитет его в здешних местах высокий, но к прочим его достоинствам надо прибавить еще и скромность. С любовью вспоминает отца, называет других максютовских бортников. Их сейчас шесть. О каждом Заки говорит с удовольствием. Но первым среди мастеров называет живущего где-то поблизости бурзянского бортника Искужу, возрастом близкого к столетью. «В девяносто два года он лазал по соснам, как молодой!»

Наш разговор неизбежно касается также и тех, кто должен сменить стариков. Тут Заки долго мнет в пальцах шарик из воска и кивает на сына, с молчаливой улыбкой сидящего рядом.

— Ну, Марат, говори…

Я понимаю, как был бы счастлив отец, если бы сын вдруг сказал, что дорого и ему старинное дело. Марат, однако, по-прежнему улыбаясь, молчит, деликатно не принимая вызов отца поспорить.

Бортник Заки Мустафьин — сильный, тренированный человек.

После трудов — чайку с медом…

— В нашем деле нужен охотник, страсть нужна, — с пониманием и примирительно говорит Заки. — В нашем деле невольник — не богомольник…

Надежды отца связаны с сыном Булатом. Он старший, последний год в армии. Пишет, что борти видит во сне и что даже на чемодане вырезал бортевой знак.

— У Булата дело пойдет. Тоскует… А я понимаю, что значит тоска по лесу…

Из этого разговора я понял: «проблема кадров» для продолжения промысла существует.

Это заботит Закия Мустафьина, это забота всего заповедника, забота выходит и за пределы бурзянских лесов. И не с меркою только ценности меда из борти следует подходить к делу. Оно касается ценностей более значительных.

О многом в древней жизни людей мы судим по «черепкам», раскапывая в земле и в книгах свидетельства о былом. Островок же бортничества в Башкирии — не черепок былого, не полустертая надпись на камне о древнейшем из промыслов — живое дело, дошедшее из глубин времени! Целый, без трещин сосуд народного опыта и вековой мудрости! Бурзянский девственный лес — единственное в стране место, где под гул высоко пролетающих самолетов человек вершит старинное дело так же, как вершил его предок еще при жизни мамонтов.

Всеми доступными средствами промысел надо поддержать. И не сделать при этом ошибки.

От одного вовсе не глупого человека я услыхал: «Надо им труд облегчить. Придумать, скажем, подъемник. Что же они лазят по соснам, как обезьяны». Сказавший это имеет к данному делу служебное отношение. И будем надеяться, эти заметки его образумят. Оснащать бортное дело подъемниками или другим каким механизмом — все равно что лошади «для облегчения» вместо ног попытаться приделать колеса.

Лазанье по деревьям настоящего бортника не тяготит, как не тяготит альпиниста лазанье по горам, а охотника — по болотам. Это спорт для него и удаль, и способ сберечь здоровье до конца жизни, как правило, очень долгой.

Помочь промыслу надо мудро и осторожно, всячески поощряя местных людей его продолжать, приобщая к нему не пришлого человека, пусть и с пчеловодным образованием, а местного парня, с детства знакомого с дикой пчелой.

И если уж говорить о помощи бортнику, то непременно нужна ему обыкновенная лошадь, нужно доброе к нему отношение и поддержка в его заботах. Нужна такая же мудрость, какой обязаны нынешним процветанием чеканщики селения Кубачи и живописцы селения Палех. Не меньшая.

Заинтересованность наша в бурзянском бортничестве должна подкрепляться еще и тем, что только в здешних лесах сохранилась дикая лесная пчела, не подпорченная повсеместной гибридизацией с южными формами пчел. На всем земном шаре только «бурзянка» способна переносить суровые зимы с морозами в пятьдесят градусов и все другие невзгоды жизни в дикой природе. Для пчеловодства «бурзянка» — величайшая драгоценность, надежный страховой материал в селекции, веками проверенный генофонд.

Таким образом, ценность, как видим, двойная — и «сосуд», и его содержимое. Не расплескать бы, не уронить, не кинуть, как устаревшую вещь, на свалку — потомкам пришлось бы бережно собирать черепки.

* * *

Такие дела и заботы в «медвежьем углу», в бурзянских лесах… Живо сейчас представляю себе этот лес. Высокие сосны уже в белых шапках. Медведи спят. А куницы и дятлы, объединившись, уже воровски хлопочут у бортей.

Если Булат Мустафьин уже вернулся в родную деревню, представляю его нетерпенье проехать с отцом по лесу. Представляю долгие вечера в деревянном уютном доме. Булат рассказывает о службе, отец — о новостях леса. На столе большой самовар, коржи с сушеной черемухой и, конечно, посуда с мутноватым («пыльца и нектар вперемешку») бортевым медом. В такое время особо приятна беседа о лете. О лете, которое было, и о том, которое будет.

_{Фото автора. 6 декабря 1981 г.}

* * *

_{Редактор Андрей Дятлов}

_{Редактор-составитель Дмитрий Песков}

_{Дизайн-макет Александр Кулаков}

_{Корректоры Инна Старостина, Ольга Кандидатова}

_{Верстка Галина Чернецова}

_{Подписано в печать 27.11.2014.}

_{Формат издания 60x84/8. Печать офсетная.}

_{Усл. печ. л. 10. Заказ № 107480.}

_{Издательский дом «Комсомольская правда».}

_{125993, Москва, Старый Петровско-Разумовский проезд, д. 1/23.}

_www.kp.ru

_{Адрес для писем: kollekt@kp.ru}

_{Отпечатано в типографии «PNB Print», Латвия}

_{www.pnbprint.eu}

Оглавление

Предисловие

1980 (начало в т.12)

  Птицы на проводах

  Она идет…

  Альпы

  Карл, друг Петра…

  Качели

  Ее величество корова

  Голос кукушки

  На вышке

  За полюсом

  Запечатленные тайны

  Летающий дед

  Петр, друг Карла…

  Уполномоченный флота

  Дошел!

  Вблизи стадионов…

  «Мерна, стройна, благочинна»

  «Птицы на проводах»

  От Вожи к Дону…

  Летнее половодье

  Старая Рязань

  Поле за Доном

  Уносят лето

  От океана до океана

  Последний рейс «В. Арсеньева»

  Те самые вепри…

  Рыба из сказки

  Любовь — Камчатка

  Урок

1981

  Силуэты Палеха

  После «урока»

  «Кобона… Я не забыла ее»

  В день, когда ты родился…

  Про лошадь…

  22 июня

  Кузня в Карасихе

  Бычок на веревочке

  Кочемарские луки

  Белая ночь

  Карл в гостях у Петра

  Воды!

  28-е лето

  Ельня

  Дон в колыбели

  Бабье лето

  «А выстрел?..»

  Птичья дорога

  Дикий мед