У счастья ясные глаза (fb2)

- У счастья ясные глаза [Четыре с половиной холостяка] 792K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светлана Анатольевна Лубенец

Светлана Демидова
У счастья ясные глаза

ЧАСТЬ 1
Кстати, меня зовут Натальей…

«Пункт № 1. Сначала расставьте все точки над „i“. Сразу дайте понять, что в случае неудавшегося романа вы останетесь друзьями. Объясните коллеге, что вы ожидаете от вашего романа, договоритесь, как вы будете себя вести на работе, кому расскажете о ваших отношениях (и следует ли кому-нибудь о них рассказывать).

Пункт № 2…»

Пункт № 2 и следующие за ним пункты руководства дамского журнала «Шарм» на тему «Как начинать служебный роман» мне читать уже не хотелось. Хорошенькое начало – сразу дать понять противоположной стороне, что роман может оказаться неудачным! Нет, я не отрицаю, он может закончиться неудачно, но зачем же сразу мостить мужчине дорогу к отступлению? Эдак при первой же трудности или размолвке он будет считать себя вправе заявить: «Ты сама предлагала в случае чего остаться друзьями».

Или вот этот пассаж: «Объясните коллеге, что вы ожидаете от вашего романа». Бред сумасшедшего, мнящего себя начальником планового отдела! В самом деле, может, еще поквартальный план мероприятий составить и оговорить виды премиального вознаграждения в случае его перевыполнения? Что ожидает от коллеги по роману любая женщина? Если этого не знает дамский журнал, то его сотрудникам впору обратиться в подготовительную группу любого детского сада. Среднестатистический ее воспитанник с ходу скажет, что женщина хочет замуж. Она так устроена. Так запрограммирована. И с этим ничего нельзя поделать. Правда, уже в конце первого года супружества каждая вторая женщина хочет выйти из «замужа» обратно. Но не каждой везет сделать это безболезненно. Но даже и те, которым везет, сразу этого не понимают и поглупости даже пытаются покончить жизнь самоубийством. Но годика через полтора снова хотят замуж, потом снова из «замужа» – и так до бесконечности.

Вот возьмем меня. Я по собственному желанию вышла из «замужа» два года назад. Кстати тут будет упомянуть, что меня зовут Натальей. Так вот мой бывший муж Филипп, когда я ему предложила развестись, сказал:

– Натаха! Ты сошла с ума и без меня пропадешь.

Я ответила:

– Давай проверим.

Он согласился. Я взяла и не пропала. Тем более что Филипп оказался джентльменом (чего в замужестве я за ним не замечала) и великодушно оставил мне квартиру. Хотя, если честно, то у его родителей такая квартира, что о-го-го… Но не об этом речь. Речь о том, что теперь я снова не против выйти замуж. Не подумайте, что за Филиппа. Сколько можно! Мы с ним были женаты десять лет. И что? Кроме ссор, в нашей с ним совместной жизни не было ничего хорошего. Даже ребенок почему-то не получился, хотя мы очень старались. Мы с ним, правда, никогда не обследовались, потому что боялись приговора, что кто-то из нас не может иметь детей. Без обследования получалось, что все еще у нас впереди, а мы просто еще не созрели до взятия на себя ответственности за новую жизнь. В конце концов, все у нас оказалось не впереди, а позади. Может, и хорошо, что детей не было. Мы с Филиппом разошлись в разные стороны, чтобы никогда не пересекаться и не мешать друг другу. Во всяком случае, мы на это рассчитывали.

Да-да! Вы правы! Напрасно я сбилась на бывшего мужа, но это неудивительно, потому что десять лет – это десять лет, и из песни их не выкинешь.

Замуж мне хотелось бы за другого. Два года – достаточный срок, чтобы в полной мере насладиться свободой. Я, например, насладилась под завязку, потому что моя свобода в конце концов обернулась махровым одиночеством, когда весь мир кажется несвежим и прогорклым. Оказалось, что я совершенно не готова к случайным связям и мимолетным необязательным знакомствам. Оказалось, что мне совершенно не нужен свободный, разнузданный секс. Или даже не разнузданный, но без особых чувств и обязательств друг перед другом. Если я снимаю перед кем-нибудь одежду, то мне хотелось бы, чтобы у него (я ненавижу слово «партнер») от этого дух захватывало, чтобы он говорил мне нежные слова, а не такие, к примеру: «Перепихнемся – и в кабак!»

Да и кабаки мне наскучили в первые же полгода свободы от Филиппа. Поначалу, конечно, нравились. Я даже купила себе пару так называемых клубных платьев. Одно – густого ультрамаринового цвета с открытой спиной, второе – ярко-красное, обнажающее плечи. Но все это ярко-красное и ультрамариновое великолепие замечают на тусовках только в первые пятнадцать минут. Потом контингент напивается, помещение погружается в сизый дым, а все «клубящиеся» особи сливаются в копошащуюся на танцполе однородную вязкую массу. Иногда из этой массы вдруг неожиданно выныривают чьи-то липкие и совершенно незнакомые руки и пытаются в лучшем случае приобнять за плечи, в худшем – пролезть прямо в декольте. А те, которые «партнеры», в кабаке произносят свою сакраментальную фразу задом наперед: «Выпили – пора бы и перепихнуться!»

Честно скажу, «перепихнулась» я всего лишь с двумя. Один был демоническим брюнетом, сплошь в черной коже и темных очках. Мне понравились его длинные ноги, гибкие пальцы со стаканом нескончаемого шотландского виски и брутальное выражение лица. Он шептал мне на ухо длинные непонятные фразы, намекая на фантасмагорическое наслаждение, которое он способен доставлять женщинам. Не познавшая в своей жизни, кроме Филиппа, бывшего мужа, больше ни одного мужчины, я купилась на его намеки и, заплатив за такси, повезла к себе на квартиру. Фантасмагорическое наслаждение оказалось парой скромных тычков ослабевшим от алкоголя достоинством с последующим диким храпежом поперек моей постели.

Утром, долго вглядываясь в маленькие мутно-водянистые глазки брюнета, уже не защищенные темными очками, я никак не могла понять, что в нем нашла вчера вечером. А он и вовсе никак не мог сообразить, кто я такая. Так и не сообразив, мутноглазый субъект очень долго мылся в моем душе и нагло выпил три огромных бокала кофе. И заметьте, не растворимого – я зачем-то намолола ему зерна! До сих пор простить себе этого не могу!

Вторым был очень молоденький блондин, со свежими щеками цвета бело-розового санкт-петербургского зефира по сорок девять рублей за килограмм. Блондин утверждал, что обожает женщин старше себя, потому что они его невероятным образом возбуждают. Очевидно, я оказалась чересчур стара для него, потому что он до такой степени перевозбудился, что ничего до меня не донес, расплескав все по дороге. Он так безутешно плакал после своего афронта, что мне пришлось спеть ему колыбельную песню, и блондин заснул на моей груди сладким сном маменькиного сынка и любимого бабушкиного внука. Утром я вытолкала его без всякого кофе и душа, выдав на дорогу бутерброд с колбасой и двадцать рублей на транспорт.

А вот вам и последний довод против клубной жизни: утром после всех этих плотских удовольствий смотреть на свое лицо в зеркало довольно страшно, а приходится еще нести это лицо на работу и на всеобщее обозрение. Одним из таких утр, с отвращением разглядывая на своей помятой физиономии следы порочных наслаждений, я решила, что с меня хватит. Я хочу замуж. Хочу не «клубиться» и «перепихиваться», а любить и быть любимой в очередном законном браке.

Как вы думаете, куда первым делом обратит свои взоры служивая женщина, которой хочется замуж? Служивая – не в смысле военнообязанная, а обязанная ежедневно ходить на службу, то есть на работу, то есть в наше паршивое техническое бюро. Вы правы! Разумеется, на мужчин нашего же паршивого технического бюро и ближайших к нему окрестностей.

Итак! Представьте себе большой завод. Не можете представить? Ну… вы, конечно, опять правы: ничего большого в нашей стране уже не существует. Разного рода гигантизм канул в Лету, если, конечно, не считать финансовые пирамиды и долготерпение российского народа. И все-таки когда-то, поверьте мне на слово, завод был огромным, а я уже довольно-таки много лет работаю в Большом Инженерном Корпусе – именно так, каждое слово с большой буквы, – сработанном как раз в эпоху гигантизма.

В Корпусе, согласно его названию, сосредоточен почти весь инженерно-технический персонал завода, если не считать жалкой горстки, которая не может оторваться от своего непрерывного производства (к примеру, сталелитейного) и всегда находится при нем. Хотя какое вам дело до непрерывного производства? Конечно же, никакого, а потому я продолжу про другое.

Двери нашего паршивого технического бюро выходят в длинный коридор, в котором ничего, кроме них, больше и нет. Двери, двери, двери… и еще раз двери. Налево, направо, налево, направо… Когда-то двери были утоплены в ниши и ходить по коридору было совершенно безопасно. Теперь на нашем этаже сделали евроремонт и… Вы улыбаетесь? Уже поняли, да? Точно! Впереди старых дверей на уровне стен коридора навесили новые – белые, с золотистым кантиком и очень смешными надписями «Офис такой-то…», «Офис эдакий…». Догадываетесь, что происходит, когда одновременно открываются в коридор сразу две белые с золотом двери: которая налево и которая направо? Муха под резиновым пластом мухобойки наверняка чувствует себя уютнее, чем инженерно-технический работник, попавший между двумя европеизированными створками.

А стены! Их оклеили бумажными обоями под покраску. Покрасили в тон рассыпчатой нежно-розовой пудры «Рашель». У моей бабушки в молодости была такая. Продавалась в круглой коробочке из папье-маше и открывалась за шелковую кисточку, приделанную к верхней крышечке. Можете себе представить, во что превратило эту «Рашель» в какие-то две недели наше мужичье, привыкшее обсуждать самые животрепещущие вопросы производства (и не только его), привалившись плечами и спинами к стенам и пуская кольца малоароматного дыма дешевых сигарет. Честное слово, раритетная стенная газета «За передовой труд» и стенд с графиком шахматно-шашечного турнира между работниками бюро, которые украшали стены коридора до евроремонта, выглядели значительно лучше.

Кстати, тут как раз есть смысл сказать и о мужичье. В упомянутом коридоре и за многочисленными дверями представителей сего славянского племени копошится, конечно, видимо-невидимо. И я, представьте, всех их знаю. Среди них всего четыре с половиной холостяка. Молодняк не в счет. Я еще не в том возрасте, чтобы бросаться на юнцов. Один раз бросилась (ну, вы помните, зефир бело-розовый), и достаточно. Мне нужен мужчина от тридцати пяти до… Это самое «до» практически не имеет ограничений. Главное, чтобы песок не сыпался. И перхоть, кстати, тоже. Надо сказать, что выбор в этой категории очень ограничен, потому что мужчины предпочитаемого мной возраста в большинстве своем безнадежно женаты. Холостых, как я уже сказала, всего четыре штуки с половиной.

Вам хотелось бы знать, кого я именую половиной? Охотно отвечу – Сергея Семеновича Никифорова, который работает в соседней комна… то есть в соседнем офисе. На самом деле он никакая не половина. Он огромный мужичара с квадратными плечами и ладонями с экскаваторные ковши, за что заслуженно носит кличку Слон. Этот Слон, между прочим, давно строит мне куры. Стоит нам пойти друг другу навстречу в коридоре, как я обязательно попадаю практически в его объятия. Но он для этого не совершает никаких непристойных телодвижений. Просто он такой огромный, что если хорошенечко развернет плечи, то способен перегородить ими весь коридор от одной евродвери до другой. Чтобы мне можно было пройти, он разворачивает свое немыслимое тело градусов на десять, не больше, и я вынуждена протискиваться между дверью (рискуя быть ею убитой) и слоновьей грудью, протирая одежду о его стальную мускулатуру. Слон при этом смотрит на меня кроткими глазами очень маленького теленка, томно вздыхает и исходит запахом туалетной воды «Мачо».

Я считаю его половиной, потому что он женат, но очень непрочно. То есть он женат на Лире, которая работает с ним в одном бюро. По молодости эту пару, согласно находке известного баснописца, звали не иначе, как Слон и Моська. Но не потому, что Лира была маленькой и суетливой (она как раз наоборот, женщина в теле и с достоинством), а потому, что носила фамилию – Мосина. Со временем эта неблагозвучная девичья фамилия Лиры как-то изгладилась из общественной памяти, и их с мужем стали называть Слон и его Муза, справедливо считая, что лира как предмет совершенно неотделима от музы, в смысле – вдохновения. Слон был талантливым инженером и очень скоро дослужился до начальника бюро. Лира всем говорит, что за пятнадцать лет совместной жизни в однокомнатной квартире и сидения за соседними столами на службе, он как начальник и одновременно муж достал ее так, что она готова подарить его любой страждущей женщине. Страждущих женщин в нашем коридоре предостаточно, но все знают, что дорогу он перегораживает только мне. Когда на его пути оказываются другие женщины, он непостижимым образом уменьшается в размерах, и ни одной из страждущих так и не удалось хотя бы чиркнуть по его бицепсам прицельно наведенной грудью.

Еще Лира всегда говорит и при этом очень выразительно на меня посматривает, что ей хотелось бы, чтобы какая-нибудь из страждущих женщин сделала бы первый шаг сама, потому что ее супруг, несмотря на пугающие размеры, никогда сам на это не отважится. А если ее Слон будет пойман с поличным, то она с радостью турнет его из своей жизни, потому что давно уже хочется, а повода пока никакого нет.

Что касается меня, то я почему-то пугаюсь его необозримого за один присест тела. Мне кажется, что в его сомкнутом кулаке свободно поместится моя голова целиком. Представляете, что он может со мной сделать, если я его рассержу? А если не рассержу, а наоборот… то есть, если дело дойдет до… ну вы понимаете… то от меня вообще один костяной лом останется. Я ему не Лира. Я вешу всего пятьдесят восемь килограммов при росте метр шестьдесят. Супруг Филипп называл меня суповым набором и умолял хоть немного поправиться. Я старалась, но безуспешно. Видимо, у меня такая конституция, против которой не попрешь. Сколько я ни ела пирожных, которые обожаю, и жирных продуктов, которые ненавижу, я так и не прибавила ни одного желаемого грамма.

Но со своих счетов я Слона все-таки не сбрасываю, потому что, во-первых, он умный, что в мужчине очень импонирует, во-вторых, его глаза все-таки кроткие, что говорит о сюрреалистичности фантазий на предмет моей головы и его кулака, а в-третьих, не так уж много мужчин оказывают мне такие явные знаки внимания. Если честно, то всего один Слон.

В данный момент, загородившись от начальницы компьютером, я как раз перебираю остальных кандидатов на мою руку и сердце, которые еще даже и не догадываются, что таковыми являются. Вообще-то мне надо вносить изменения в сдаточный чертеж вала ротора турбогенератора, но я думаю, турбогенератор еще как-нибудь перекантуется без своего ротора. В конце концов, если я не налажу свою личную жизнь, то буду без конца отвлекаться и ротор вообще никогда не поспеет. К тому же через пятнадцать минут рабочий день все равно уже закончится.

Четверо с половиной мужчин для одной женщины – это вообще-то перебор. Надо выбрать одного, хотя… можно опробовать их по очереди. Вроде как продегустировать. Но в этом случае важно, чтобы они не догадывались, что являются испытуемыми образцами.

Я вам сейчас расскажу про эти образцы. По порядку. Приготовьтесь.

Образец № 1.

Первый номер я присвоила Валерию Георгиевичу Беспрозванных. Фамилия, конечно, та еще… Но в случае брака, если до него дойдет, всегда можно оставить себе фамилию Филиппа – Савельева. Настоящая качественная отечественная фамилия, просто классика. А то еще можно вернуть себе девичью фамилию – Шаленина. В ней, по-моему, даже слышится что-то дворянское. Впрочем, я, как всегда, отвлекаюсь от основного.

Итак, Валерий Георгиевич. Любая другая женщина отвергла бы его сразу как бесперспективного. Во-первых, он дожил холостяком до тридцати девяти лет, что настораживает. Во-вторых, он ходит все время в одних и тех же брюках, которые наша сослуживица Надя Модзалевская называет отрыжкой красных революционных шаровар героя известного художественного фильма. Брюки – кирпичного цвета, мятые-перемятые и заношенные – очень напоминают то, что думает о них Надя Модзалевская. Сверху, на довольно-таки широкие плечи, Валерий Георгиевич надевает столь же замордованный временем и невзгодами черный свитер, видавший такие виды, что даже Надя отказалась как-нибудь его охарактеризовать.

Любую женщину все это могло бы оттолкнуть сразу и бесповоротно (да и отталкивало, наверное, раз он дожил до такого почтенного возраста холостяком), но только не меня. Вы спросите почему? Охотно отвечу! Потому что для мужчины светлый низ и темный верх – это всегда стильно. Светлый низ и темный верх – это пик того, что могут позволить себе мужчины, которые сплошь и рядом рядятся во все черное сверху донизу. А у Беспрозванных не просто светлый низ. Он у него еще и кирпичного цвета, который при желании всегда можно именовать терракотовым. В свете вышеизложенного становится ясным, что Валерий Георгиевич, во-первых, способен к эпатажу, а во-вторых, готов идти против течения, что мне очень нравится в людях.

Я, например, хотя мне уже тридцать пять лет, до сих пор ношу короткие юбки, что приводит в раздражение мою начальницу – кандидата технических наук Юлию Владимировну, хотя в общем-то она тетка очень неплохая. В прошлом году она «разменяла полтинник», но на пятьдесят не выглядит. В самые тяжелые дни – на сорок пять, но чаще всего – на сорок. Она очень элегантна: носит строгие темные костюмы, светлые блузки и очень длинные жемчужные ногти. Лицо у нее тоже классическое, как и костюмы: с прямым носом, узкими губами в цвет ногтей и серыми бесстрастными глазами, которые следят за порядком в бюро из-за модных узких очков в тонкой темной оправе. Юлия Владимировна очень удачно замужем за доктором наук и профессором одного из питерских вузов. Злые языки утверждают, что муж и написал ей кандидатскую. Может, и написал чего, если у него было на это время. Муж и должен помогать своей жене. Мы с Надей всегда восхищаемся нашей начальницей и всегда встаем на ее защиту. На службе рядом с Юлией мужа нет, но она всегда удачно и быстро решает производственные вопросы, ведет переговоры, пишет научные статьи и прикрывает своих подчиненных от злых сил, если что. Мы уверены, что она далеко пойдет и, несмотря на свой «полтинник», еще горы своротит. Возможно, напишет и докторскую. Хоть бы и с помощью мужа. Мы ее за это не осудим.

Разумеется, что при таком внешнем и внутреннем совершенстве Юлии Владимировне не могут нравиться мои люмпенизированные юбки. Чтобы она на меня не злилась, я чаще ношу кожаные брюки в обтяжку. Почему-то на них она не так болезненно реагирует. А на счет коротких юбок я ей всегда говорю… Впрочем, я, кажется, опять отвлеклась… Вернемся к Валерию Георгиевичу Беспрозванных.

У Валерия Георгиевича очень неплохое лицо, без особых изысков, но и без изъянов. Простое русское лицо. И никакого намека на разжижение волос и, кстати, на перхоть, которую я ненавижу. Мне легче простить мужчине отрыжку революционных шаровар, чем усыпанные пеплом плечи. Никакой тяги к посещению парикмахерских Валерий Георгиевич не испытывает. У меня такое впечатление, что, когда приходит время, он просто отрезает отросшие пряди кухонным ножом или обоюдоострым кавказским кинжалом, который, возможно, хранится где-нибудь у него дома. В общем, на голове Беспрозванных царит вечный беспорядок. Его всегда можно назвать художественным, потому что волосы слегка вьются на концах и иногда тонкими змейками вылезают на лоб или на щеку.

На женщин Валерий Георгиевич принципиально не смотрит, что тоже хорошо. Глазеть по сторонам мужчине незачем: мало ли чего привлекательного там, на стороне, он может обнаружить.

Ну вот все положительные качества Беспрозванных я перечислила. Приходится переходить к отрицательным. Как ни прискорбно, они у него тоже есть. Во-первых, он все время бухтит: все-то ему не так, никто не хочет нормально работать… Я отношу это к его личной неустроенности, которая может быть преодолена, что автоматически приведет к искоренению бухтежа.

Во-вторых, Валерий Георгиевич отягощен многочисленными, болезненными и не приспособленными к жизни родственниками, которых он постоянно куда-нибудь устраивает и которым постоянно одалживает деньги. Вот это почти не поддается искоренению. Если родственники уже столько лет беззастенчиво пьют кровь Беспрозванных и тянут из него жилы, то их можно только сжечь напалмом, которого у меня нет.

И наконец, в-третьих, мне не нравится имя Валерий и все его производные. Вот скажите, как называть человека с таким именем в интимные минуты? Не Валерочкой же и тем паче не Валериком! Тем более что при произнесении этого имени у меня язык все время соскакивает с «л» на «р», так что впору записываться в логопедическую группу при соседней средней школе.

С мужскими именами мне вообще никогда не везло. Вот взять Филиппа. Ничего себе имечко! Особенно безобразны два «п» на конце! И как мне было его звать в быту? Филей? В этом имени слышится что-то до того посконно-сермяжное, что сразу вспоминается толстовский Филиппок и хочется пойти босиком в народ. Филом? Это все равно, что Чипом и Дейлом! Так вот и мучилась с двумя «п» на конце.

Вы скажете, что я опять отвлеклась от Беспрозванных, и будете не правы. Хотя вообще-то о Валерии Георгиевиче я уже все рассказала. Кстати, представьте: он и сейчас бухтит. Хотя на сей раз основания у него есть. Поясню. Наше паршивое техническое бюро наконец полностью укомплектовали персональными компьютерами. Вы, наверно, думали, что я вношу изменения в какую-нибудь древнюю «синьку» чертежа, сделанную способом светокопии? Ничуть не бывало! Все интеллигентно, современно и на уровне: тюкаю ноготками по «клаве» и орудую оптической мышкой.

Так вот на днях в наше паршивое техбюро приходили сетевики. Догадываетесь, что они сделали? Точно! Подключили все компьютеры к заводской сети, и я теперь запросто могу залезть в компьютер собственной моей приятельницы Альбинки, которая работает в технической библиотеке нашего завода. В другие подразделения я залезть не могу, потому что все остальные подразделения, не будь дураками, понаставили себе паролей, а я вам не хакер. А в библиотеке (даже несмотря на то, что она техническая) работают сплошь гуманитарные мыши-грызуны, вроде моей Альбинки. Где им поставить пароль, если слово «компьютер» они с коллектором путают. Словом, про Альбинку я вам расскажу позже, потому что она того стоит. А сейчас все-таки о Беспрозванных и о компьютерной сети.

Пока мы не были в заводской сети, компьютерная сеть нашего паршивого технического бюро работала быстро и без перебоев. Например, сделала я изменения в чертеже и, не сходя со стула, – раз – и передаю его на проверку ведущему инженеру Володьке Бондареву, а он, тоже ни с чего не сходя, – раз – и на подпись Юлии. А с тех пор, как мы вляпались в общую сеть, – все! Чтобы с моего компьютера с монитором «Flatron», единственно плоским в мире (так было написано на коробке), передать чертеж ведущему инженеру, надо затратить минут сорок. Ну и кому нужны такие новые технологии? Когда не было компьютеров вообще, я свою «синьку» перебрасывала ему на соседний стол за полсекунды!

Исходя из этого, вы должны понять, что сегодня Беспрозванных бухтел справедливо. Его чертеж, который он послал с соседнюю комнату (то есть, извините, в соседний офис) в конце прошлого рабочего дня, так и не пришел даже к обеду сегодняшнего. Беспрозванных уже обсудил все узлы чертежа с соседями по офисам на пальцах и на желтеньких липких бумажках для заметок, которые называются стикерами, когда чертеж наконец соизволил явиться адресату, но… в другом формате и с потерянной в сетевых анналах спецификацией. Тут бы и не только Беспрозванных разбухтелся.

Я ему прямо так и сказала за шкафом, где у нас устроено нечто вроде «еврогардероба» для сотрудников:

– Я с вами, Валерий Георгиевич, полностью солидарна! Работать в обстановке потерянных спецификаций совершено невозможно!

Беспрозванных доверчиво подался ко мне всей своей широкой грудью в черном заношенном свитере и даже шепотом пожаловался на начальницу:

– Я, главное, ей говорю, давайте напишем сетевикам бумагу, что после того, как они нам «облегчили» работу, хочется вернуться в каменный век и снова начать высекать спецификации на скалах.

– А она? – преувеличенно заинтересованно спросила я.

– А что она! – Беспрозванных сатанински хохотнул за нашим шкафом и на всякий случай выглянул из-за него в офис, то есть в наше паршивое техническое бюро. Юлия Владимировна кокетничала с электриком Юрием, который пришел привинтить к ее начальнической части стены навороченную гелиевую лампу, и внимания на нас с Валерием Георгиевичем не обращала. – Вы, Наталья Львовна, только на нее гляньте! Она пока не обвешает свое рабочее место всякими новыми прибамбасами, ни за что о сотрудниках не побеспокоится!

– Совершенно с вами согласна! – сказала я и подала Беспрозванных куртку, в рукава которой он тут же профессионально просунул руки. Чтобы не потерять его в тот самый момент, когда мы почти уже подружились, свой плащик я вынуждена была надевать на ходу.

– У меня есть к вам деловое предложение! – прокричала я ему в спину. – И именно по поводу компьютерной сети!

Беспрозванных так резко обернулся, что мы столкнулись с ним почти лоб в лоб, и я вдруг увидела: у него очень выразительного цвета глаза – эдакового черносмородинового. И почему я раньше этого не замечала?

– Ну?! – только и сказал Валерий Георгиевич, выстрелив дуплетом мне прямо в сердце своими черными смородинами.

– Давайте не станем полагаться на судьбу и Юлию Владимировну с ее гелиевой лампой, а напишем письмо сетевикам сами! – выпалила я одним духом.

– И что?

– А она подпишет.

– А она подпишет?

– А куда ей деваться? Работать-то невозможно! А тут на столе уже готовенькое письмо – только неси!

– А кто понесет?

Я сначала хотела сказать, что могу отнести сама, а потом, интимно улыбнувшись, предложила:

– А отнести мы можем с вами вместе, поскольку это наша общая идея, не так ли?

На лице Беспрозванных отразилась тяжелая работа мысли.

– Может ведь… и кто-нибудь один отнести… – в конце концов, родилось в его растревоженном мозгу.

– Может и один, – кивнула я, решив во всем с ним соглашаться, но тихой сапой вести свою линию. – Но не зря ведь говорят: одна голова хорошо, а две лучше. С народной мудростью спорить бесполезно.

Валерий Георгиевич вышел на улицу из нашего Большого Инженерного Корпуса в очень задумчивом состоянии. Я подумала, что на сегодня с холостого сотрудника достаточно новых впечатлений, очень вежливо попрощалась с ним и, как можно изящнее перебирая ногами в новых сапогах на умопомрачительных шпильках, поспешила к хлебобулочному киоску. Там меня уже ждала, вытягивая тонкую шейку из голубенького плащика, как птенец из гнезда, та самая моя подруга Альбинка, которую я уже упоминала.

Спиной я еще долго чувствовала взгляд Валерия Георгиевича Беспрозванных, но не оборачивалась, а подводила итоги только что успешно проведенной операции. Мне удалось его заинтересовать – это раз. Мне понравились его глаза – это два. И наконец, три: завтра мы с ним вместе будем составлять письмо сетевикам, а потом еще парой понесем его на восьмой этаж нашего Большого Инженерного Корпуса. Было бы здорово, если бы еще лифт не работал!

Ну а теперь я вполне могу рассказать вам про Альбинку. Это, я вам скажу, не женщина, а бледная немочь. Дохлая божья коровка! Засушенный лютик! Ей самое место в гербарии из бурых рассыпающихся книжных страниц технической библиотеки. Я еще не видела человека, к которому так стопроцентно подходило собственное имя. Натуральная альбиноска! Я ей уже сто раз предлагала покрасить волосы цвета загнивающего сена в какой-нибудь из радужных оттенков краски «Palette». Знаете, что она мне при этом каждый раз отвечает? Не поверите! Она говорит:

– А вдруг она испортит мне волосы?

А я говорю:

– Хуже их сделать уже нельзя!

И она каждый раз обижается. А я каждый раз злюсь. Ну не хочешь красить, кто ж тебя может заставить! Но сколько же можно обижаться на правду?

– И что на этот раз? – грозно спросила я Альбинку. Ласково ее спрашивать нельзя. От чрезмерного к ней участия она почему-то тут же начинает рыдать.

– Он опять приходил…

– И что?

– Как всегда…

– Сколько тебе дать?

– Ну… хотя бы рублей пятьдесят – шестьдесят…

– И ты собираешься на них тянуть до получки?

– Собираюсь…

Здесь мне просто необходимо дать вам некоторые пояснения. «Он», ну который «опять приходил», – это бывший Альбинкин муж. Она почти сразу после школы выскочила замуж за нашего с ней одноклассника Ромочку Дюбарева. В школе этот Ромочка Дюбарев был такой же бледной немочью, как и Альбинка. Я думаю, что как раз на почве этой немочи они и снюхались.

Я вам сейчас опишу этого Ромочку на пороге родной средней школы накануне выпуска. Представьте себе довольно длинное, но тщедушное существо с женскими покатыми плечами, тонкими ногами «иксиком», круглым лицом, напоминающим недопеченный блин, и торчащим над ним цыплячьего цвета и той же «этимологии» коком. Пальцы Дюбарева, длинные и тонкие, имели на кончиках утолщения, напоминающие присоски мутантирующего человека-паука. Я думаю, как раз этими присосками он и присосался к Альбинке.

Честно скажу, процесса ухаживания и жениховства я не наблюдала, хотя всегда была самой близкой подругой будущей невесты. Их любовь образовалась из ничего, из хаоса взрывом, как, по утверждению некоторых ученых, образовалась наша Вселенная. Я и сама-то очнулась уже во дворце бракосочетания на набережной Красного Флота в роли свидетельницы со стороны невесты. Альбинка и Ромочка, эти две бледные спирохеты, держались за ручки и чуть не плакали от счастья.

Вы не поверите, но со временем Ромочка выправился и очень удачно заматерел, чего до сих пор нельзя сказать об Альбинке. «Иксики» Дюбарева к двадцати пяти годам выпрямились, что прибавило ему еще несколько сантиметров роста. Опущенные бабьи плечи, предусмотренные явно под декольте, конечно, не приподнялись, но весьма расширились, шея окостенела, и Ромочка, с первого класса имевший по физкультуре три с минусом, в пиджаке с накладными плечами стал напоминать слегка ссутулившегося под тяжестью гранитной мускулатуры качка. Блинообразное лицо обрело твердость в скулах и подбородке, а желтенький кок надо лбом выгорел и приобрел благородный платиновый оттенок. Ошалев от метаморфоз собственного организма, Дюбарев стал упорно косить под обрусевшего прибалта из-под Даугавпилса.

Выше я вам уже сказала, что Альбинка, в отличие от мужа, не претерпела совершенно никаких изменений. Пару раз она, правда, окукливалась, то есть полнела, и я надеялась, что через положенное время из кокона вылетит-таки прекрасная бабочка. Но вылетала не бабочка. Первый раз Альбинка родила худосочную девочку Сонечку, весом два килограмма и семьсот граммов. Второй раз никого не родила – роды оказались тяжелыми, ребенок погиб, да и сама Альбинка еле выкарабкалась. И именно в тот момент, когда моя подруга отходила от трагической потери ребенка, этот самый «качок» из-под Даугавпилса нашел на стороне первую благодарную слушательницу баек о покинутой его предками исторической родине. За первой незамедлительно последовала вторая слушательница, потом и третья. Надо отдать должное решительности бледного мотылька Альбинки: четвертой она не стала дожидаться, разведясь с даугавпилсцем на третьей же его пассии, на которой тот сдуру сразу и женился. Перейдя в статус жены, бывшая умильная слушательница быстро заткнула Дюбареву рот, объявив, что совершенно не одобряет оголтелый национализм прибалтийских народов и готова выйти куда угодно с плакатом «Даешь русский язык русским школьникам Даугавпилса!». Дюбарев попытался срочно перестроиться в коренного новгородца – в этом древнерусском городе проживали какие-то его дальние родственники. Но сказания о новгородском вече в его новой семье тоже как-то не пошли, и Ромочка, оскорбленный в лучших чувствах, показательно развелся со своей второй женой.

После истечения месячного траура по разбитой любви коренной новгородец начал опять подбивать клинья к Альбинке и, надо отметить, не безуспешно. Он снова начал присасываться к ней своими присосками, с которыми никаких метаморфоз не произошло, и опять пил ее бледную кровь. Он катался у своей первой жены как сыр в масле до тех пор, пока у нее не кончались деньги или пока на горизонте не появлялась новая восторженная слушательница его эпических повествований в стиле «когда я на почте служил ямщиком», то есть «когда я жил прибалтом под Даугавпилсом». Как Ромочка скоро выяснил, женщины гораздо чаще западали на аборигена янтарного края, чем на новгородца. Видимо, потому, что Даугавпилс числился нынче зарубежьем, а памятник «Тысячелетию России» все уже успели посмотреть загодя, съездив в Новгород по профсоюзным путевкам.

Предлагать Альбинке раз и навсегда спустить Дюбарева с лестницы – бесполезно, ибо уже опробовано. Пару раз я сама пыталась шугануть его от дверей своей лучшей подруги. Так что вы думаете? Он так отвратительно мне улыбался и подмигивал, будто предлагал однополую любовь (может, и не зря у него от природы бабьи плечи). Оставалось только плюнуть ему под ноги и послать… под Даугавпилс.

Минут через сорок мы с Альбинкой были уже у меня дома.

– На полтинник до получки вы не проживете, – сказала я и выдала подруге триста рублей денежными знаками и пару севших бюстгальтеров для Сонечки, которой уже ни много ни мало, а целых семнадцать лет, и скоро будут уже и все восемнадцать.

Подруга тут же упаковала белье, деньги упрятала в дешевенькое портмоне и раз сто кряду пробормотала: «Я сразу же отдам с получки, ты же знаешь…», обжигая меня абсолютно голодным взглядом.

– Сонечку-то хоть кормишь? – спросила я.

Альбинка кротко кивнула. Вот эту ее кротость я ненавижу! Сегодня она меня возмутила особенно сильно, и я даже начала совершенно неприлично кричать:

– И какого черта тебе сдался Дюбарев? Этот самопальный даугавпилсец! Этот фальшивый новгородец! Из-за него ты как-нибудь обречешь Сонечку на голодную смерть!

– Что ты такое говоришь, Наташа? – ужаснулась Альбинка.

– А нечего уходить от вопроса! – продолжала я свое наступление. – Отвечай, когда тебя спрашивают: зачем тебе эта объедающая вас с дочерью бройлерная петушатина?

– Не знаю… Я, может быть, еще немного люблю его, – просто ответила подруга.

Я тут же растеряла весь свой боевой пыл и уныло спросила:

– Чего же тогда разводилась?

– Измены и брак несовместимы, – изрекла она, и ее бледный профиль показался мне похожим на слепок с головки античной богини.

– А с какой моралью совместимо то, что между вами происходит сейчас? – все-таки спросила я.

– Мы оба свободные люди, а потому ничего аморального между нами не происходит.

Мы немного помолчали, доедая наскоро сварганенную мной яичницу с колбасой, а потом я сказала:

– Знаешь, Альбинка, мне тоже хочется влюбиться. А то, чувствую, жизнь зря проходит…

– Влюбиться – это легко, – ответила она, собирая кусочком хлеба остатки яичницы.

– Да ну?! – удивилась я как можно ядовитее.

– Конечно, нетрудно. Это у женщины в природе заложено. А вот любить, Наташа, очень тяжело… – И она горько вздохнула.

– Чтобы полюбить, все-таки для начала стоит влюбиться.

– Есть вариант?

– Целых четыре с половиной!

Теперь уже Альбинка воскликнула (только без всякого яда в голосе):

– Да ну?!

– Если хочешь, могу тебе кое-кого уступить по дружбе. Есть один – очень здоровый, хотя и половина. В два счета отучит Дюбарева к тебе шляться.

Всякая другая женщина непременно спросила бы, что это еще за половина, верно? А Альбинка – нет! Она сказала совершенно другое:

– А я хочу, чтобы ко мне шлялся хоть кто-нибудь! Неужели ты, моя подруга, до сих пор этого не понимаешь?!

– Не понимаю! Представь себе! Если бы кто-нибудь другой шлялся, так я ни слова не сказала бы. А этот… Уже восемнадцать лет ничего не понимаю! Ну что в нем хорошего? Анемичный, нездоровый вид, желтый кок на голове… Или… – я вплотную придвинулась к подруге, – или он очень хорош в постели, а? Половой гигант? Что-то ты мне никогда этим не хвалилась!

Альбинка покраснела сразу всем лицом, шеей и даже тонкими ручонками.

– Неужели попала в точку? – всплеснула я руками. – Ну-ка поделись! Правда, что-то с трудом верится…

– То, на что ты намекаешь, – не главное, – дрожащим голоском ответила Альбинка. – Хотя и немаловажно. Я все-таки женщина…

– Ты?! Женщина?! – Я решила добить подругу окончательно. – Да ты погляди на свои сивые волосенки! На свой рыбий рот! На эти абсолютно голые глаза! Хотя бы с получки отслюнявила себе на тушь и помаду!

– Мне все это не идет…

– Кто сказал тебе такую глупость?

– Рома…

– Ах, Рома! Тогда ясно! Твой Рома хочет, чтобы ты выглядела серой молью, на которую никто никогда не позарится. А он будет к тебе приходить, когда захочет, и пить из тебя кровь вместе со всеми остальными соками. Вурдалак!

– Ты, как всегда, все преувеличиваешь, Наташа!

– Я преувеличиваю? Да я еще и преуменьшаю! Все, надоело. Сейчас я займусь тобой вплотную. И не думай сопротивляться, не то отберу свои бюстгальтеры и триста рублей до зарплаты. Раздевайся! Мигом!

– Зачем? – Альбинка вскочила с табуретки и хотела спастись от меня бегством, но я быстро перекрыла ей путь к отступлению собственным телом.

– Затем! Красить тебя буду. В цвет баклажана!

– С ума сошла!

– Вот именно – сошла. Потому что себе купила и от себя отрываю. Цени, подруга!

И, держа под прицелом коридор, чтобы подруга не сумела улизнуть, я быстро юркнула в ванную, откуда так же мгновенно выскочила с яркой коробочкой в одной руке и со старым полотенцем наперевес – в другой. Испуганная Альбинка так и стояла посреди кухни. Я же говорила: с ней сюсюкать нельзя. Ее надо брать оголтелым напором. Что, кстати, хорошо усвоил и паленый прибалт Дюбарев.

Радикальный баклажан оказался в самый раз. Блеклое Альбинкино лицо приобрело молочную матовость мраморной статуэтки. Подходящую по тону помаду пришлось выковыривать спичкой из старого тюбика, который я уже хотела выбросить. Накрашенные ресницы придали облику подруги классическую законченность.

– Нет! Ты не женщина! – заявила я, отстранившись от своей модели.

– А кто? – опять испугалась Альбинка, и ее щеки окрасил нежнейший румянец в тон радикальному баклажану.

– Ты… ты просто… японская икебана! – наконец нашла я подходящее сравнение. – Пошли к зеркалу!

Окинув взглядом собственное отображение, Альбинка произнесла нечто среднее между «ух ты!» и «не может быть!», что прозвучало примерно так:

– У-у-у-ух-х-х… не… м… бы-ы-ыть…

После этого подруга перевела взгляд на меня, и ее свеженакрашенные глаза наполнились готовой пролиться в любой момент влагой. Я ее понимала. Поплакать было над чем. Вернее, над кем. На фоне баклажана и моей старой помады, так удачно расположившейся на Альбинкиных губах, я выглядела той самой серой молью, которой я ее только что обзывала. Посудите сами, на что похож мой портрет:

а) отросшая бесформенная стрижка;

б) темные корни и рыжеватые посеченные концы волос;

в) бледные губы, ибо помада была съедена вместе с яичницей; и наконец

г) потекшая тушь с правого глаза, в который попала вода, когда я смывала с Альбинкиных волос краску.

В общем я сейчас рядом с преобразившейся подругой напоминала в лучшем случае несчастную Золушку, собравшую свою сестрицу на бал и готовящуюся к переборке семи мешков фасоли.

– А как же ты? – простонала верная и добросердечная Альбина.

Честно говоря, про себя я тоже поняла: эдаким убожеством дальше жить нельзя, иначе ни один из образцов холостяцкого списка не только не клюнет, но еще и плюнет в след.

Весь следующий день Валерий Георгиевич Беспрозванных пытался от меня улизнуть, чтобы не писать со мной письмо сетевикам. Сначала он сбежал в цех, будто бы для переговоров со станочниками. Потом принялся переставлять драйверы на своем компьютере, который якобы без конца зависал. После этого минут на сорок он сам завис на телефоне, жидко перебраниваясь с заказчиками на предмет сметы затрат и премиальных за законченный этап работы по договору. В конце концов, мне это надоело, и я решила взять быка за рога. То есть Беспрозванных – за жабры.

– Валерий Георгиевич! – обратилась я к нему и сексуально подмигнула. – По-моему, пришла пора заняться нашим делом!

Беспрозванных с таким неподдельным страхом взглянул на мою прическу, что я поняла: перестаралась. Вчера я так раззадорилась Альбинкиным баклажаном, что тем же вечером в соседней парикмахерской сделала себе асимметричную стрижку и перекрасилась в цвет розового дерева. Краска была импортная и жутко дорогая. Кстати, такой же эффект вполне можно было получить и с помощью отечественной красной туши для чертежных работ по двадцать три рубля пятьдесят копеек за флакон.

– Я сам напишу, – Валерий Георгиевич отмахнулся от моего розового дерева, как от нечистого с хвостом, чуть ли не осенив себя крестным знамением, и больше не реагировал ни на какие мои предложения.

Я вернулась за свой компьютер к так и не законченному чертежу уже известного вам вала ротора турбогенератора и крепко задумалась. Очевидно, с закоренелыми холостяками надо себя вести тоньше. Экстремизм розового дерева не для них. Пожалуй, и баклажан дал бы тот же результат. Хорошо, что я покрасила им Альбинку. Я с отвращением посмотрела на монитор с ротором и решила проведать подругу. В конце концов, инженеру нашего паршивого технического бюро не возбраняется иногда посещать техническую библиотеку для повышения профессионально-интеллектуального уровня.

До библиотеки я не дошла, потому что в нашем коридоре навстречу мне попался намеченный к испытанию после Беспрозванных образец № 2. Поскольку Валерий Георгиевич сорвался с крючка (по крайней мере на сегодня), я посчитала для себя возможным отреагировать заинтересованным взглядом на улыбку этого образца. Пожалуй, пора рассказать вам о нем поподробнее.

Образец № 2.

Второй номер я присвоила Станиславу Яковлевичу Федорову, который является диаметральной противоположностью Валерию Георгиевичу Беспрозванных, потому что официально женат был три раза, а сколько раз неофициально, боюсь, он и сам давно сбился со счета. С одной стороны, эта его любвеобильность настораживает, а с другой – возбуждает. Какой женщине не хочется заткнуть за пояс всех предыдущих неудачниц и доказать общественности, что она и есть самая-самая, то есть именно такая, на которую «запал» наконец на вечные времена даже сам Федоров. Станиславу Яковлевичу давно за сорок, но для всех женщин он навсегда останется Славиком.

Славик высок и слегка сутул. Эта сутулость придает ему шарм, потому что собеседнице кажется, будто Федоров склоняется перед ее прелестями с особым почтением. Он носит аккуратную короткую стрижку и усы, плавно переходящие в элегантную бородку, которую в старых романах обязательно назвали бы испанской. В этих же романах Славика назвали бы волооким мужчиной, потому что он являлся обладателем больших влажных глаз, затененных приличной длины ресницами.

В отличие от образца № 1 образец № 2 одевается с элегантной простотой. Никаких «отрыжек». Отпаренные шелковистые брюки или, в редких случаях, классически примятые под коленями джинсы.

Если вы обобщите все вышеизложенное, то сделаете вывод о безусловной внешней привлекательности Славика Федорова и будете правы.

При виде моей новой прически цвета розового дерева Славик не смог удержаться от изысканного комплимента:

– Какой у вас нынче замечательный цвет волос, Наташенька! Прямо вино утренней зари!

Именно в этом месте стоит вам заметить, что от комплиментов номер второй вообще не умеет воздерживаться. Даже если бы я предстала перед ним с месяц не мытыми, засаленными волосами, свалявшимися в петушиный гребень, Славик не прошел бы равнодушно мимо. Он наверняка разразился бы чем-нибудь вроде: «Какая у вас экстремальная прическа, Наташенька!»

Обычно я проходила мимо его комплиментов, дежурно пожав плечами или пробормотав: «На том стоим!», сегодня же решила нарушить давно сложившийся ритуал.

– Вам и правда нравится? – спросила я Славика и фривольно облизнула губы кончиком языка по примеру раскрепощенных порнодив.

Станислав Яковлевич остолбенел. Отлаженная программа дала сбой, и он совершенно растерялся. Из его рук выскользнул реферативный журнал «Механическая обработка резаньем» и подбитой серой птицей спланировал на пол. Разумеется, наши руки, в соответствии с классикой отечественного и зарубежного кинематографа, встретились, когда мы оба одновременно попытались его поднять.

– О! У вас и ногти в цвет утренней зари! – вынужден был промямлить Славик.

– У меня еще масса других достоинств, – доверительно шепнула ему я прямо в испанскую бородку (поскольку до уха не доставала) и, покачивая бедрами в кожаных обтягивающих брюках, продолжила свой путь в библиотеку. Затылком я чувствовала, что Федоров провожает меня глазами, как намедни провожал Беспрозванных. Что ж, кажется, стрельнув по двум зайцам, я попала в обоих! Валерий Георгиевич здорово струхнул, а что произошло со Славиком, выясним немного позже. Главное, не форсировать событий!

Баклажановая Альбинка привела своих мышиных библиотекарш в состояние полнейшего ступора. На абонементе скопилась целая очередь жаждущих технической литературы, потому что две ее товарки путали стеллажи и книги, то и дело оглядываясь на колер волос моей подруги. Сама Альбинка гордо восседала посреди зала, занимаясь изыманием из каталога карточек устаревшей литературы. Я подошла к ней и спросила:

– Ну как?

– Супер! – восхитилась Альбинка. – И как называется твой цвет?

– Кое-кто назвал его «вином утренней зари».

– Красиво. А кто назвал?

– Образец № 2.

– Что еще за образец?

– Ну… это… говоря условно… В общем, так назвал мой цвет волос один очень импозантный мужчина.

– Тот, про которого ты вчера рассказывала?

– С ума сошла! Разве я тебе рассказывала про импозантного?

– А про какого?

– Про нестандартного.

– А разве это не одно и то же?

– Конечно, нет. Импозантных – пруд пруди, а нестандартных… В общем, в нашем паршивом техническом бюро и его окрестностях всего один такой.

– Слушай, Наташа! – Альбинке показалось, что она снизила голос до шепота, на самом деле зашипела настолько змеевидно, что половина очереди повернула к нам свои головы, жаждущие технической литературы и ничего не имеющие против ознакомления с чужими секретами, раз уж все равно пока нечего делать.

– Давай выйдем, – сказала я подруге, и мы под ручку вышли из зала.

– Ну! – прижала я ее к стене коридора. – Что опять учудил твой ощипанный филин?

– Не в нем дело! Вот посмотри! – Альбинка вытащила из кармана джинсов газетку «Будни тяжелого машиностроения» и сунула мне в нос последнюю страницу.

Я терпеливо отвела ее руку от своего лица, сказав, что давно уже не интересуюсь ни машиностроением, ни его буднями, а заодно и праздниками.

– Да там… на последнем листе… внизу, – засуетилась Альбинка, – то, что надо для этого… ну который нестандартный…

Я недоверчиво покосилась на смятый газетный листок. Внизу значилось: «Легкий флирт – дело нелегкое!» Мне пришлось еще раз вернуться к первому листу газетенки, чтобы удостовериться, что легким флиртом заинтересовалось именно машиностроение.

– Это про отношения поставщиков с заказчиками? – спросила я подругу.

– Это про то, как заставить сослуживца обратить на себя внимание!

– А зачем это машиностроению?

– Сейчас я тебе статью популярно изложу, – пообещала Альбинка и тут же начала излагать. – Понимаешь, копаясь в причинах полного упадка тяжелого машиностроения, некоторые аналитики пришли к выводу, что начать его возрождение необходимо с укрепления коллективов. Надо, чтобы человеку хотелось не только идти на работу, но и работать с большой самоотдачей. А работать с большой самоотдачей может только тот человек, который уверен, что на рабочем месте обязательно оценят его старания. Поскольку наши начальники не всегда догадываются оценить, в деле повышения производительности труда большое значение теперь придается легкому флирту на рабочем месте.

– То есть?! – не удержалась я от восклицания.

– Разъясняю! Допустим, тебе нравится в вашем паршивом техническом бюро какой-нибудь мужчина, и ты, чтобы произвести на него впечатление, начинаешь работать с огоньком. Это же просто, как дважды два!

Я вспомнила вяло висящий на мониторе моего компьютера ротор турбогенератора и способом недоуменного пожимания плечами усомнилась в выкладках аналитиков. Однако распалившаяся Альбинка моего недоумения не заметила и с большим воодушевлением продолжила:

– Оказывается, флирт создает в голове человека доминанту, и в этом все дело!

– А доминанта по отношению к флирту – это как?

– Доминанта – всегда доминанта, в отношении чего ее ни рассматривай! Вот как ты понимаешь, на что способен человек, находящийся в состоянии флирта?

– На что? – Я решила спросить, а не отвечать, потому что, кроме фривольного облизывания языком губ, на которое я недавно оказалась способна, явно флиртуя со Славиком Федоровым, ничего другого в голову не приходило.

– Ну как же! Для человека, находящегося в состоянии флирта, звезду с неба достать – не проблема! Цветы под снегом отыскать – запросто! Землю с орбиты сместить – пожалуйста! А уж написать отчет по проведенной работе за первый квартал – вообще пара пустяков, потому что это возвысит его в глазах того, с кем он флиртует на рабочем месте! Таким образом, мозг оказывается не в оппозиции к нашим целям и задачам, а также нуждам тяжелого машиностроения, а в содружестве с ними! А доминанта – это такое состояние психического аппарата, когда все потенциальные возможности направлены на решение одной основной задачи. Вот если ты сможешь возбудить в себе эту доминанту, то…

– Ша, Альбинка! – остановила я подругу. – Вот теперь-то все стало ясно, как день.

Она очень обрадовалась, что мне не надо объяснять два раза одно и то же, и ткнула пальцем в последнюю колонку статьи:

– А вот тут я обвела для тебя красными кружками пункты, в которых объясняется, что нужно делать женщине, чтобы приглянувшийся ей мужчина обратил на нее внимание, не отрываясь от рабочего процесса.

– Да ну! – поразилась я революционному перевороту в отечественном машиностроении, выхватила у Альбинки газету и принялась читать.

«Пункт 1. Вы должны как можно чаще находиться в поле зрения выбранного объекта. Для этого стоит несколько раз в течение рабочего дня подходить к нему с просьбами о разъяснении технологических процессов, устройства оборудования и его рациональной загрузки. Желательно, чтобы расстояние между вами не превышало пятидесяти сантиметров. Только в этом случае происходит соприкосновение и взаимопроникновение биополей и настройка одного человека на волну другого.

Пункт 2. При обсуждении рабочих моментов старайтесь, будто бы невзначай, коснуться объекта рукой, рукавом или любой другой частью одежды. Люди придают слишком мало значения тактильным ощущениям.

Пункт 3. Приглашайте объект выпить с вами чашечку свежезаваренного кофе в благодарность за то, что он бескорыстно уделяет вам бесценные минуты своего рабочего времени.

Пункт 4. В непринужденной беседе выясните, нравятся ли объекту парфюмерные ароматы, и исключите их из употребления, если они вызывают у него раздражение…»

Да-а-а… «Будни тяжелого машиностроения» – это вам не дебильный журнал для домохозяек «Шарм»… Тут все взвешено и рассчитано, как при введении легирующих элементов в сталь. Все-таки наше машиностроение за просто так не задушишь, не убьешь!

– Альбина Александровна! – высунула в коридор нос заведующая библиотекой. И сморщила его при виде наших смешавшихся прядей убийственно экстремальных цветов. А затем потребовала, чтобы подруга немедленно вернулась к исполнению своих должностных обязанностей, добавив сурово: – Вы все время забываете, что не при социализме работаете! – И нос заведующей скрылся на абонементе.

– Прочитаешь – вернешь! – пискнула мне в ухо Альбинка и бросилась вслед за носом заведующей.

Я шла на рабочее место и обдумывала только что прочитанное. Как все верно! Вот что значит научный подход! Вчера я несколько раз находилась возле Беспрозванных на расстоянии не более пятидесяти сантиметров, и он, что называется, ел с руки. Стоило только ему сегодня отгородиться от меня раскуроченным системным блоком, как наши биополя разошлись, и все, вчера завоеванное, пошло псу под хвост.

Или взять инцидент со Славиком. Когда наши руки соприкоснулись на реферативном журнале, я сразу почувствовала взаимопроникновение биополей и смешение аур, но по серости своей не поняла, что произошло именно это. Я только подумала, что Федоров – очень сексапильный мужчина. Стоп! Я даже приостановилась в коридоре. А вдруг и Славик в отношении меня почувствовал то же самое? Не зря ведь он жег мне взглядом затылок! И что же теперь делать? Продолжать атаку на Беспрозванных с расстояния не более пятидесяти сантиметров или закрепить успех со Славиком? Честно говоря, несмотря на стильный терракотовый низ Валерия Георгиевича, испанизированный и волоокий верх Станислава Яковлевича привлекал меня гораздо больше. Хотя… у Беспрозванных есть еще в запасе смородиновые глаза…

Ладно! Сделаем так: если сегодня я еще раз ненароком встречу в коридоре Федорова, то постараюсь закрепить успех. Если же в течение рабочего дня он больше ни разу не попадет в поле моего зрения, значит, судьба пока благоволит к Беспрозванных.

Возле самых дверей нашего паршивого технического бюро мне встретился Валерий Георгиевич собственной персоной и сразу попал в притягательное поле моих пятидесяти сантиметров. Он стрельнул смородиновыми глазами и, тряхнув перед моим носом листом бумаги, сказал:

– Я… это… к сетевикам… Юлия подписала…

Не говоря ни слова, я пошла с ним рядом ноздря в ноздрю и по совету «Будней тяжелого машиностроения» через каждые три минуты ненароком касалась его замызганного свитера то локтем, то, особо изощрившись, плечом. Сетевики обещали обдумать наше письмо в течение недели. Я даже вставила какую-то неглупую фразу в наш разговор, за что в награду получила еще один выстрел смородиновым дуплетом.

На достигнутом я не остановилась. Когда мы с Валерием Георгиевичем детсадовской парой вернулись в наше паршивое техническое бюро, я, в соответствии с пунктом № 3 выкладок аналитиков от машиностроения, поблагодарила Беспрозванных за то, что он бескорыстно уделил мне драгоценные минуты своего времени.

– Да я вроде и не бескорыстно… Моя же спецификация гикнулась…

– Сегодня, Валерий Георгиевич, ваша гикнулась, завтра – может моя то же самое сделать. А вы самоотверженно приняли огонь на себя. И я предлагаю за это выпить по чашечке кофе. У меня, – шепнула я, придвинувшись к самому его уху, сократив таким образом сакральные пятьдесят сантиметров до пяти, – есть очень неплохой растворимый кофе. Немецкий! «Davidoff»! Стопроцентная арабика!

Как и обещали «Будни тяжелого машиностроения», Беспрозванных не смог отказаться. Честно говоря, Валерий Георгиевич не смог бы отказаться от кофе и без моего интимного шепота и касания рукавами. Он кофе любил и по собственной инициативе целыми днями глушил «Nescafe». А тут «Davidoff»! Не хухры-мухры! Разве от такого откажешься?

За стопроцентной арабикой я ненавязчиво попросила совета образца № 1 по части дамского парфюма. Я прямо так и сказала:

– Валерий Георгиевич, какие женские духи, по вашему мнению, не раздражают мужское обоняние?

Беспрозванных поперхнулся кофе и уставился на меня с таким ужасом, будто я спросила его, какие женские гигиенические прокладки он предпочитает: с крылышками или без. И тут я сообразила, что аналитики тяжелого машиностроения не все свои выкладки проверили на практике. Теория у нас, к сожалению, еще часто с ней расходится. Я уже не чаяла выйти из самой же созданного неловкого положения с достоинством, когда в наше «еврокафе» за стеллажами явилась Юлия Владимировна.

– Наталья Львовна! – процедила она сквозь блестящие серебристые губы. – Мне кажется, что я уже второй день вижу на мониторе вашего компьютера одну и ту же картинку. Это не только не делает вам чести, но и очень нерасчетливо в свете нестабильного состояния промышленности в целом.

Вообще-то ротор томился на моем мониторе третий день, а что касается промышленности… то начальница явно не читала «Будней тяжелого машиностроения» и ничего не знала про доминанту. Я начала было соображать, каким образом ей ответить в свете предложений газетных аналитиков, но Беспрозванных успел раньше меня.

– Юлия Владимировна! Мы с Натальей Львовной как раз рассуждаем о том, не поменять ли нам радиус галтели у бочки ротора! – на черносмородиновом глазу заявил мой образец № 1.

Я поняла, что Валерий Георгиевич, как честный человек, отрабатывал кофе «Davidoff», и кинула на него взгляд, в несколько раз горячей нашей стопроцентной арабики. Это не укрылось от внимания начальницы, и она самым мстительным образом велела нам идти обсуждать сей животрепещущий вопрос не за чашками кофе, а возле монитора, чтобы сразу вносить изменения в чертеж. Я хотела было предложить ей кофе, но посмотрела на банку и решила, что там и так уже мало осталось.

После окончания рабочего дня из Большого Инженерного Корпуса мы с Беспрозванных вышли если еще и не рука об руку, то настолько вместе, что ожидающая меня у хлебобулочного киоска Альбинка округлила свои бледные глазенки до состояния глаз самой большой собаки из сказки «Огниво».

– Это кто? – с ужасом спросила она, когда Беспрозванных, кивнув мне на прощание давно не стриженной головой, побежал к маршруткам.

– Это он!

– Кто?

– Образец № 1 – нестандартный мужчина.

– Да уж… очень нестандартный, – презрительно скривилась Альбинка.

Я вспомнила, как Валерий Георгиевич самоотверженно защитил меня от Юлии, и обиделась за него:

– Чего уж в нем такого ужасного, что у тебя аж челюсть на сторону свернуло?

– Да он прямо парижский клошар…

– И давно вы, Альбина Александровна, из Парижу? – скривилась и я от едкой иронии, так и сквозившей в моем голосе.

– Не остри. Я их такими представляла, когда книжки французские читала.

– Французские клошары – это то же самое, что русские бомжи. Не хочешь же ты сказать, что Беспрозванных похож на бомжа?

– Так он еще и Беспрозванных к тому же…

– Слушай, подруга! – рассердилась я уже не на шутку. – Валерий Георгиевич, конечно, не идеал мужчины, но ничем не хуже твоего чухонца!

– Ничего не понимаю… – помотала головой Альбинка. – Зачем тебе при стрижке цвета вина утренней зари сдался этот обтерханный мужик в лисьих штанах?

– Почему в лисьих?

– Рыжих потому что. Цвета драной голодной лисы.

– А я на нем… если хочешь знать… проверяю выкладки статьи «Легкий флирт – дело нелегкое!».

– Нашла на ком! Такого стоит только пальцем поманить.

– Ошибаешься, подруга. Этот «клошар» – убежденный холостяк и женщин на дух не переносит. Если уж на него подействует, значит… ну… ты понимаешь…

– Ладно, – махнула рукой Альбинка. – Проверяй, на ком хочешь, только газету отдай.

– Тебе-то зачем? Ты со своим Дюбаревым все пункты инструкции уже отработала в законном браке.

– Не мне… Понимаешь, Сонечка влюбилась. У них там, в училище, есть один мальчик… Он на Сонечку не обращает никакого внимания, а она ночами плачет…

– Альбинка! Сонечке всего семнадцать лет! Пусть поплачет! Будет, что в старости вспоминать! Неужели тебе хочется, чтобы она, как ты, вляпалась в замужество практически в детстве?

– Что? Так сильно действует? – Альбинка с испугом посмотрела на листки газетки «Будни тяжелого машиностроения».

– Ты же видела этого «клошара»… Готов на все! – бодро соврала я, чтобы эта ненормальная мамаша не перекрыла дочке святые слезы первой несчастной любви.

На том мы с Альбинкой и расстались, потому что подошел ее автобус.

Я ехала домой в маршрутке и размышляла о Беспрозванных. Неужели он производит на посторонних такое тяжелое впечатление? Видимо, Валерий Георгиевич мне как-то примелькался в своих… лисьих штанах. Вот вам и благородная терракота… И все-таки штаны штанами, а смородиновых глаз у него никто не отнимет!

И… опять же… он в два счета внес изменения в чертеж опротивевшего мне ротора, который наконец покинул поле моего монитора. Я только не очень поняла, обрадовалась Юлия, что чертеж наконец созрел, или огорчилась, что у одного компьютера подозрительно долго копошились целых два сотрудника. Но какое мне до этого дело! И вообще: дотянуть этого «клошара» до себя – в этом что-то такое есть…

Я в возбуждении даже поерзала на сиденье маршрутки, чем привела в негодование рядом сидящего дедка с негабаритной тарой на коленях. Но что мне его тара, когда передо мной открывались чудовищные горизонты и радужные перспективы! Это же просто Бернард Шоу: «Пигмалион» наоборот. Я – профессор Хиггинс, Альбинка – полковник Пикеринг, Валерий Георгиевич Беспрозванных – неотесанная цветочница Элиза Дулиттл. А Слон, пожалуй, сойдет за Фредди. Или нет! Для Фредди Никифоров слишком умен. Пусть Фредди будет Славик Федоров!

Я представляла, как отучаю Беспрозванных бухтеть и прихлебывать на все бюро кофе, как мы стрижем ему волосы в модном салоне «Витязь» и покупаем красивую дорогую одежду. И обязательно рубашку с запонками. До чего же мне нравятся запонки! Зря их сейчас почти не носят! Особенно детально я представила себе сабантуйчик нашего паршивого технического бюро, который теперь велено называть корпоративной вечеринкой. Мы приходим туда рука об руку с Беспрозванных. Я в маленьком черном платье и на шпильках, Валерий Георгиевич – в темном костюме-тройке и в светлой рубашке с запонками и с галстуком. Вы, конечно, догадываетесь, что дальше идет немая сцена. Уже по Гоголю. Где до него Бернарду Шоу! И еще вы наверняка догадываетесь, что все остальные непродегустированные мною образцы во главе с волооким Славиком Федоровым в данный момент съежились и поблекли в моем воображении. Вряд ли они смогут предложить мне что-нибудь более изысканное. Решено! Я останавливаюсь на № 1 – на Беспрозванных Валерии Георгиевиче!

– Того и жди, пойдут дожди в Испании… – попытавшись вспомнить цитату из Бернарда Шоу, заявила я дедку с тарой, на что он мгновенно среагировал:

– А что им, этим испанцам! У них там жара! А вот у нас уже третью неделю кряду льет… Того и жди, что Нева выйдет из берегов!

Весь следующий день я советовалась с Валерием Георгиевичем на предмет нового чертежа, изменения в который мне надо было вносить. Несколько раз в процессе переговоров мы пили мой кофе и разговаривали о жизни, плавно переходя на допуски, посадки и шероховатости стальной поверхности, когда мимо нас проходила Юлия. Я уже надеялась на то, что после работы мне удастся затащить его перекусить блинчиками в соседнюю забегаловку «Чайная ложка», когда мимо нас прошел наш сослуживец Володька Бондарев и кинул всего одну фразу, которая отбросила меня назад на два дня, на состояние висящего на мониторе ротора:

– Окучиваешь Валерку, Натаха? Успеха тебе на этом нелегком поприще!

Вы бы видели, что сделалось с Беспрозванных! Смородиновые глаза потемнели до антрацитового цвета, лицо пошло красными пятнами. Он нервно отставил к стене нашего обеденного пластикового столика чашку с синим павлином и сухо сказал:

– Я думаю, что больше не нужен вам, Наталья Львовна. – И вернулся к своему компьютеру.

Я с ненавистью посмотрела на Володьку Бондарева, который походя разрушил мою мечту о немой сцене по Гоголю. А ко мне тут же подсела Надя Модзалевская и без спросу насыпала себе в чашку моего «Davidoffа». Помните Надю? Это она назвала брюки Беспрозванных отрыжкой красных революционных шаровар.

– Наташка, ты что, в самом деле положила глаз на Валерика? – спросила она, прихлебывая стопроцентную арабику.

– А что? – ответила я вопросом на вопрос.

– Это же дохлый номер!

– Точно. Особенно если мимо будет шастать Бондарев и совать свой нос куда не надо! – зло добавила я.

– Бондарев сделал то, что и должен был сделать настоящий товарищ, – вдруг неожиданно заявила Надя.

Мои глаза, видимо, приобрели еще более округлые и внушительные размеры, чем были у Альбинки, когда она увидела нас с Беспрозванных, потому что Надя, по-матерински приобняв меня за плечи, проникновенно сказала:

– Ну не надо так расстраиваться! Валерка – закосневший холостяк. Володька только намекнул на то, что ты покушаешься на его свободу, и Беспрозванных проявил себя во всей красе. Поэтому, если ты на самом деле решила разработать этот пласт, то должна действовать более тонко. Хотя… – Модзалевская убрала с моих плеч свои материнские руки. – На кой черт он тебе сдался? Тебя тут уже два раза Славик Федоров домогался. Бросаться в омут с головой – так хоть с красавцем, чтобы потом всю оставшуюся жизнь об этом вспоминать и детям рассказывать!

Что я могла ей на это ответить? Не петь же песнь про Бернарда Шоу, Гоголя и смородиновые глаза! К тому же и детей у меня нет. Разве что Альбинкиной Сонечке мне предстоит на старости лет рассказывать про мои похождения.

– Надь! А как это – более тонко разрабатывать пласт? – спросила я.

– Неужели он так тебя зацепил? – подивилась Модзалевская и даже выглянула из-за стеллажа, чтобы еще раз хорошенько осмотреть Беспрозванных. По-видимому, ничего достойного внимания она в нем так и не обнаружила, потому что спросила: – А ты хорошо подумала?

Я нашла в себе силы только на то, чтобы кивнуть.

– Значит, так! – деловито приступила к делу Надя. – Беспрозванных – человек старой закалки, воспитанный на тургеневских девушках и прочей лабуде, а ты полезла напролом, как современная деловая women.

– И что ты предлагаешь?

– Во-первых, вот это, – Надя показала пальцем на мои волосы цвета вина утренней зари, – надо срочно перекрасить во что-нибудь неброско-шатенистое. Во-вторых, снять кожаные портки и надеть юбку миди. А в-третьих… – Надя с сомнением посмотрела на меня, прикидывая, смогу ли я это одолеть.

– И что же в-третьих? – не выдержала я.

– Да понимаешь, для третьего надо, чтобы ты была в него по-настоящему влюблена, а ты… Неужели влюблена?

– Ну… не знаю… Может, еще нет… – промямлила я. – Но очень хочется влюбиться, понимаешь?!

– Это-то я как раз понимаю, но… Наташка! Может, ты передумаешь… в Беспрозванных-то влюбляться? Может, лучше в Славика? Или вот… в отделе у Сафронова есть Женька Ладынин. Холостой. Тоже не первый сорт, но получше все-таки нашего Валерки.

Надо сказать, что Ладынин значился в моем списке образцов под № 3. Он действительно был не первый сорт. Первый сорт – это мужики с полноценной шевелюрой, а у Ладынина – приличная розовая лысина. Я его внесла в список потому, что все остальное, кроме лысины, у него было сорта первого: и хорошее мужское лицо, и благородная осанистость, и густой баритон дикторов старого, советского еще, телевидения. И женат он, в отличие от Славика, был всего один раз. Я как раз собиралась выяснить у знатоков, почему он развелся, но тут все завертелось с Беспрозванных.

Кстати тут уж будет сказать и о последнем образце, о № 4. Под этим номером у меня значился Константин Ильич Коньков – наш главный электрик, начальник того Юрки, который прикручивал Юлии гелиевую лампу. Этот Коньков вообще был темной лошадкой. Он устроился на работу недавно, но наша кадровица уже успела сообщить всем заинтересованным лицам, что он абсолютно холостой.

В общем, про Ладынина и Конькова – это я вам сказала к слову. Они меня уже совершенно не интересовали, потому что я твердо решила сыграть главную роль в шоу в стиле того Шоу, который Бернард, – великий английский драматург. Я настолько ясно представляла себе, как буду выращивать из гадкого утенка под фамилией Беспрозванных шикарного лебедя, отмывать Золушку до состояния сказочной принцессы, шлифовать из Элизы Дулиттл мою прекрасную леди, воспитывать из торговца пирожками с зайчатиной мин херца Александра Даниловича Меншикова, что отказаться от этого было уже выше моих сил. И я сказала Наде Модзалевской:

– Сначала пусть будет Беспрозванных, а там… посмотрим… Кто помешает мне сменить его на Ладынина?

– И то верно, – согласилась Надя. – Тогда нужно, чтобы с этой же минуты глаза у тебя постоянно были на мокром месте.

– Зачем?

– Затем! Ты будто бы вовсе и не покушаешься на его свободу, а безответно влюблена. А он как будто бы тебя здорово оскорбил в лучших чувствах, потому что даже не допил кофе и бросил тебя за столом на произвол судьбы и издевательства Володьки Бондарева.

– А разве Бондарев издевался? Сама же говорила, что он поступил по-дружески.

– Бондарева с его издевательствами я беру на себя! Ты, главное, адекватно на них реагируй.

– На что?

– На издевательства.

– Это как?

– Ну… не переругивайся в ответ, не называй его скотиной, а томно закатывай глаза и вытирай их кружевным платочком в стиле тургеневской девушки.

– Может, прямо сейчас и начать?

– Валяй, – одобрила Надя, и я пошла к своему компьютеру. При виде очередного чертежа на его мониторе слезы сами собой навернулись мне на глаза.

Боковым зрением я видела, как Модзалевская о чем-то говорила с Бондаревым, который в изумлении тоже круглил глаза не хуже андерсеновских собак. Мне почему-то вдруг стало так жалко себя, а заодно еще и Альбинку с влюбленной Сонечкой, что я и не заметила, как по-настоящему разрыдалась.

Подойдя к моему столу с совершенно ненужным мне справочником молодого рабочего 1962 года издания, Надя прошипела:

– По-моему, ты переигрываешь.

Она сунула справочник мне в руки и громко, на все бюро, сказала:

– Вот. Ты просила действующие ГОСТы. – И еще раз шепнула: – Так можно запугать объект до полусмерти.

Я грустно посмотрела на объект, который не обращал на наши манипуляции ровным счетом никакого внимания.

Вы не поверите, но слезы мои были провидческими. Если, конечно, можно так выразиться. После работы меня опять ждала у хлебобулочного киоска Альбинка, на которой не было лица.

– Ну! – бросилась я к ней. – Что еще натворил твой даугавпилсский новгородец?

– Он ничего… но Сонечка…

– Что с Сонечкой?! – испугалась я до умопомрачения. Все-таки она у нас была одной дочерью на двоих.

Альбинка расплакалась, уткнувшись в выставленный в витрине карельский хлеб.

– Да что случилось-то?! – начала я терять терпение.

Говорить Альбинка не могла, и я потребовала у киоскерши, чтобы она дала нам хоть какой-нибудь воды. Тетка, видя плачевное состояние моей подруги, налила чаю из собственных запасов, в который накапала своего же пустырника. Альбинка хлебнула этого русского народного бальзама и через некоторое время смогла пробормотать:

– Она… беременна…

– Сонечка беременна? – не поверила я.

– А Сонечка – это кто? – спросила киоскерша, решив, что имеет право знать, не зря ли потратила свой пустырник.

– Сонечка – наша дочь, – ответила я.

– Ну… де-е-евки! Это ж дело жите-е-е-ейское! – разочарованно протянула тетка. – Я-то подумала, что у вас кто-то умер.

Она обиженно захлопнула свое окошко, а мы с Альбинкой пошли к остановке автобуса.

– Когда ты узнала? – строго и по-деловому спросила я подругу. С ней же иначе нельзя.

– Сегодня утром.

– Она тебе призналась?

– Ее сегодня рвало.

– Мало ли что рвало. Может, у нее несварение желудка?

– А слезы по ночам?

Еженощные слезы, перешедшие в утреннюю рвоту, тоже показались мне подозрительными, и я спросила:

– А что она сама говорит?

– То и говорит…

– Альбинка! Почему из тебя все надо клещами вытаскивать? Можешь ты сразу все рассказать?

– Могу. Ей было так плохо, что она вынуждена была признаться, что беременна.

– Она была у врача?

– Нет, не была, но каждая женщина и без врача поймет, что беременна.

Опыта в подобных делах у меня не было, поэтому я поверила подруге на слово и снова принялась расспрашивать:

– А кто у нас счастливый папаша?

– В том-то и дело… – Глаза Альбинки опять наполнились слезами. – Это как раз тот мальчик… помнишь, я тебе говорила… Сонечка в него влюблена, а он на нее даже не смотрит.

– Ничего себе – не смотрит! Как это он, не глядя, умудрился ребенка ей запупырить?

Честно говоря, Сонечку очень даже просто не заметить. Думаю, вы вполне можете представить себе, кого могли произвести на свет две бледных спирохеты: Альбинка и очень светлый блондин Ромочка. Кожа у Сонечки была такой прозрачной, что просвечивали голубые жилочки на висках, шее и тонких руках. Если у матери волосы еще хоть как-то желтились, а кок у папаши в последнее время стал отливать благородной платиной, то кудри Сонечки напоминали пучок тонких белых катушечных ниток под № 60. Глаза девушки цвета выгоревшего дешевенького голубенького ситчика, а на губы у ее организма и вовсе не хватило краски. В жилах Сонечки вяло пульсировала блеклая разжиженная кровь двух альбиносов, и я никак не могла взять в толк, как она умудрилась раззадориться до секса.

– Ну и что вы намереваетесь делать? – спросила я несчастную подругу. – Надеюсь, не аборт? Имей в виду, я не дам тебе калечить девчонку!

– Конечно, не аборт, что ты! – замахала руками Альбинка. – Я, знаешь, думаю, может, поговорить с ним?

– С кем? С этим половым извращенцем?

– Откуда ты знаешь, что он извращенец?

– Только извращенец мог поднять свой… в общем, польститься на нашу девочку! Она же еще совсем ребенок!

– Он сам такой же ребенок. Не забывай, что они учатся в одной группе.

– Это еще ни о чем не говорит. В наше время не только в училище, но и в среднем звене очень средней школы можно отыскать таких бывалых… В общем, тебе и не снилось! И что же ты хочешь ему сказать?

– М-может… он женится?

– С ума сошла! На что тебе целых три ребенка?

– Зато по-людски…

– Сама говорила, что он на нее даже не смотрит.

– Может, когда узнает о ребенке, посмотрит, а?

– А он, значит, ничего еще не знает?

– Сонечка не сказала…

– А вот это очень зря. Он должен знать, куда могут завести сексуальные игрища!

– Это, Наташа, давно уже все знают…

– Знают, – не стала спорить я, – но теоретически. А мы ему раз – и результаты практических занятий. Поехали!

– Куда?

– В училище. Не женим, так хоть морду набьем!

– Так уж вечер… занятия кончились…

– Да, верно… – огорчилась я, потому что руки у меня уж очень чесались. – Ну ничего! У нее живот, как я понимаю, на нос еще долго не полезет, так что время у нас есть. Немедленно езжай домой к ребенку, а завтра возьмем по пол-отгула и поедем в училище квасить этого папашу.

– Может, лучше без рук?

– На месте разберемся, что лучше.

На следующий день на работе я была тише воды и ниже травы, потому что думала только о Сонечке. Она вчера была в таком плачевном состоянии, что Альбинка уже поздним вечером вынуждена была вызвать меня к себе на дом в качестве психотерапевта. Бледность Сонечки была обычным ее состоянием, но вчера вечером бедная девочка была сине-фиолетовой от горя и любви одновременно. Выяснилось, что она любит этого Даниила больше жизни, что сознательно пошла на секс, чтобы у нее хоть что-нибудь от него осталось на память. Даниил ни в чем не виноват, потому что Сонечка сама так захотела. Она знает, что Даниил ее не любит, а любит Кристинку Рябышеву, у которой каштановые кудри до пояса и черные глаза на пол-лица. Слезы нескончаемым потоком лились из голубеньких глазок нашей девочки. Я пыталась говорить какие-то слова, произносить какие-то двусмысленные сентенции, но в конце концов призналась, что психотерапевт из меня никакой, и мы дружно прорыдали втроем весь оставшийся вечер.

Таким образом, на рабочее место я явилась с заплывшими глазами, бледным лицом и горестными складками у губ в стиле самой настоящей тургеневской девушки, изнемогающей под бременем безответной любви.

– Я и не думала, что все настолько серьезно, – испугалась за меня Надя Модзалевская, а Володька Бондарев, проходя мимо уткнувшегося в монитор Беспрозванных, сказал:

– Кретин! Ты посмотри, какие женщины из-за тебя убиваются!

«Кретин», оторвавшись от компьютера, никак не мог сообразить, про каких таких женщин идет речь, и даже на всякий случай зыркнул в сторону начальницы Юлии Владимировны. Та интимно говорила по телефону, и Бондареву пришлось прямо показать бестолковому Валерию Георгиевичу на меня. Я тяжело вздохнула по Сонечке и углубилась в справочник молодого рабочего за 1962 год.

Надя с Володькой в течение первой половины рабочего дня по части оказания мне дружественной помощи превзошли все мои ожидания.

Бондарев еще три раза обозвал Беспрозванных кретином и несколько раз довольно громко сказал:

а) такие женщины на дороге не валяются;

б) если бы по нему, Бондареву, так сохли, то он не сидел бы, как дурак, за компьютером;

в) если он будет продолжать сидеть, как дурак, за компьютером, то найдутся другие, которые сидеть не будут;

г) и д) – в таком же духе.

Надя Модзалевская тоже довольно громко произнесла следующее:

а) Наташенька, не стоит так переживать, будет и на твоей улице праздник…

б) Наташенька, он тебя не стоит, найдутся и получше…

в) Наташенька, хочешь, я с ним переговорю на твой счет, хотя он тебя абсолютно не заслуживает…

Я совершенно искренне голосила, что не надо ни с кем говорить. Надя понимающе кивала и два раза вызывала меня в коридор, будто бы ее просил это сделать Славик Федоров.

В результате этих действий обстановка в нашем паршивом техническом бюро наэлектризовалась до предела. Когда я шлепнула Юлии на стол заявление о предоставлении мне половины отгула по семейным обстоятельствам, она без слов подписала и даже шепнула:

– Наталья Львовна, держите себя в руках! Я целиком на вашей стороне! Мы сделаем все от нас зависящее!

Я посочувствовала бедняге Беспрозванных и помчалась на встречу с Альбинкой.

Возлюбленный Сонечки Даниил оказался слегка уменьшенной копией волоокого Славика Федорова. На его юношеском лице даже уже кустилась молодая поросль будущей испанской бородки.

– Дохлый номер, – сказала я Альбинке. – Такие не женятся. Или, в крайнем случае, женятся, но дня на два, не больше.

– Нам бы, чтобы ребеночек был законнорожденный, в браке…

– Дура ты, Альбинка! – в сердцах сказала я. – На дворе давно уже не девятнадцатый век. И даже не двадцатый.

Когда нам удалось прижать волоокого Даниила к ограде училища, он от удивления так трогательно захлопал своими огромными ресничищами, что я мысленно похвалила Сонечкин выбор. Красивый мальчик, не придерешься.

Я (потому что Альбинка могла только беззвучно, как рыба, разевать рот) в общих чертах обрисовала волоокому будущему папаше ситуацию и потребовала определиться в намерениях.

– А вы ничего не путаете? – спросил парень.

Я тут же решила, что мы и правда что-то путаем. Ну не могла Сонечка срубить сук настолько не по себе! Этот мальчик предназначен для принцесс крови, а не для наследницы псевдоприбалта Дюбарева. Я уже хотела пробормотать «извини», когда топчущаяся на крыльце училища хорошенькая девушка с гривой блестящих темных кудрей крикнула:

– Даник! Ты скоро?

– Не мешай, Кристина, тут серьезное дело! – ответил ей парень.

Кристина пожала плечами, недовольно сверкнула яркими глазами и независимой походкой пошла в противоположную от нас сторону.

Нет, все сходилось. Сонечкино училище. Даниил. Кристина.

– Не путаем! – жестко сказала я. – Возможно, что это вы, молодой человек, запутались в своих поклонницах.

– Я не знал, что Соня моя поклонница…

– Вот так номер! – дьявольски расхохоталась я. – Не знал, а ребенка ей сделал! Нонсенс! Не находишь? Или теперь такие нравы?

– Знаете что, дайте мне прийти в себя, – неожиданно попросил вдруг Даниил. – Все так неожиданно…

– Нет, вы посмотрите на него! – продолжала я гадливо улыбаться. – Неожиданно! Ты что, когда сексом с ней занимался, не ожидал, что может получиться ребенок?

– Я не про то…

– А про что?

– А вы, собственно, кто? – вместо ответа спросил Даниил.

– Вот она, – ткнула я в Альбинку пальцем, – ее мать. А я… в общем, кто я – неважно… я очень близкий Сонечке человек.

После этого сообщения парень больше не обращал на меня никакого внимания и повернулся к Альбинке.

– Понимаете, я не помню, чтобы что-то было, – сказал он.

– Амнезия? – опять ввернула я. – Как в мексиканском сериале?

– У нас, правда, была вечеринка… все здорово выпили… Я не помню, была ли с нами Соня… – Даниил, игнорируя меня, смотрел только на Альбинку.

– Так ты еще и алкаш? – развернула я его к себе лицом. – Нам, значит, аборт делать, девчонку калечить, чтобы она урода какого-нибудь не родила?!

Парень выкрутился из моих рук и опять повернулся к Сонечкиной мамаше.

– Надо все-таки уточнить, – опять заговорил он, – я ли виноват… Может, все-таки не я…

– Так! Все ясно! Пойдемте, Альбина Александровна! – потянула я за руку совершенно ошалевшую подругу. – Нам здесь больше нечего делать!

Мы оставили Даниила у ограды училища и отправились к метро. Уже на эскалаторе Альбинку вдруг прорвало:

– Зачем мы ушли? Он вроде не отказывался! А ты меня потащила!

– Альбина, похоже, что он не сволочь, но нам от этого не легче.

– Почему?

– Потому что он не любит нашу Сонечку. Он даже не мог вспомнить, была ли она на вечеринке!

– Ну и что?

– А ничего! Похоже, если на него как следует нажать, он даже женится… Но это не принесет Сонечке счастья. Не любит он ее!

– Может, потом полюбит?

– Ага! Держи карман шире! Тут сплошь и рядом любимых перестают любить…

На следующий день я шла на работу со Славиком Федоровым. Встретились мы с ним, выйдя из своих маршруток, и он намертво ко мне приклеился. И даже вызвался нести мой пакет с кактусом, который я намеревалась поставить на компьютер для улучшения экологической обстановки на своем рабочем месте.

– Что-то в последнее время вы, Наташенька, очень грустны, что никак не вяжется с радостным цветом ваших волос, – отметил Федоров.

Я как раз размышляла над тем, в каком ключе ему ответить, когда почувствовала чей-то взгляд. Я повернула голову. На нас со Славиком пристально смотрел Валерий Георгиевич Беспрозванных, который, как оказалось, шел почти рядом. Я печально кивнула ему головой в знак приветствия и ответила Федорову настолько громко, чтобы мог слышать Валерий Георгиевич:

– Да вот… специально покрасила волосы… для одного человека, а он не реагирует…

Испуганный этим заявлением, Беспрозванных прибавил шагу и очень скоро исчез сначала в проходной Большого Инженерного Корпуса, а затем и из поля моего зрения.

По пути до дверей нашего паршивого технического бюро мы с Федоровым обменялись еще некоторым количеством двусмысленностей, и я поняла, что Славик будет ждать меня после работы где-то в районе так любимого нами с Альбинкой хлебобулочного киоска.

Весь день я на Беспрозванных не смотрела, потому что первые полчаса устанавливала кактус, а все последующие были потрачены на чертеж, который срочно затребовал цех. Надя с Володькой тоже помалкивали, поскольку были заняты не меньше меня, а Юлия пропадала у начальства. Я не знала, сделали ли они для меня все возможное, как обещали, но даже спросить было некогда. Мы все даже пили кофе порознь – тогда, когда у каждого выпадала свободная минута.

В конце рабочего дня Надю с Бондаревым вызвали в отдел комплектации, и мы уходили с работы вместе с Беспрозванных. Я старалась не отрываться от него на расстояние дальше пятидесяти сантиметров, и ему ничего не оставалось, как вежливо и по-прежнему очень испуганно со мной разговаривать. Когда мы бок о бок вышли из Инженерного Корпуса, я набралась смелости и предложила:

– А не зайти ли нам с вами, Валерий Георгиевич, вот в это заведение? – И я показала ему на «Чайную ложку», на которую давно рассчитывала. – Посидим, по-дружески выпьем чаю и поговорим про… чертеж обечайки, который у меня… что-то опять не идет…

Смородиновые глаза Беспрозванных заметались в своих орбитах так, что я испугалась, как бы они не отправились в свободный полет по Питеру, а Валерий Георгиевич не лишился бы, таким образом, единственного своего украшения. Нечеловеческим усилием воли он привел глаза в нормальное положение, одернул свою старую куртку, о которой тоже можно было уже слагать саги и легенды, и хрипло ответил:

– Ну… вообще-то… можно и зайти…

Чувствовалось, что Беспрозванных никогда не ходил с женщинами в общественные места, потому что в дверь чайной пролез вперед меня. Тяжелая стеклянная створка, которую он даже не попытался придержать, чуть не смела меня с лица земли напрочь. В чайной он тут же бросился к стойке с подносами, как мне показалось, вообще забыв, с кем пришел.

«Чайная ложка» при всех своих новомодных интерьерных изысках в розовых тонах по способу выдачи пищи очень напоминала столовую советского периода. Мы с Валерием Георгиевичем, волоча за собой пластиковые подносы, молча передвигались вдоль сверкающих сталью стоек, на которых в изящных креманках и тарелочках было расставлено неисчислимое количество всяких вкусностей. У меня было такое впечатление, что Беспрозванных, вырвавшись далеко вперед, хотел показать персоналу «Чайной ложки», будто мы с ним совершенно незнакомы, и очень в этом преуспел. Когда Валерию Георгиевичу показалось, что он зря не взял сырники со сметаной, которые остались уже позади меня, то он, ни слова не говоря, полез за ними, мазнув меня по лицу шершавым рукавом свитера, а по моим блинчикам – выпавшим из своих гнезд концом брючного ремня. Девушка в фирменном передничке с вышитой чайной ложкой на груди даже сказала ему:

– Мужчина! Женщина же это должна есть! Мы обратно не возьмем!

Беспрозванных безлико извинился. За столик мы, к удивлению все той же девушки в фирменном передничке, сели вместе, но Валерий Георгиевич, уткнувшись в свои сырники, изо всех сил старался на меня не смотреть. Он ел с очень большой скоростью, и я поняла: через пять минут он заявит на всю чайную: «Ну я пошел!» Допустить этого было нельзя.

– А я знаю еще одно местечко, – сказала я. – Совсем рядом! Там подают не только сладости и молочные блюда, но еще и мясо. И недорого. В другой раз можно будет зайти туда, ведь правда?

Валерий Георгиевич прекратил жевать, поднял на меня глаза тяжелобольного человека, натужно проглотил кусок и спросил:

– Наталья Львовна, скажите честно, что вам от меня надо?

Тут уж совершенно растерялась я. Чтобы потянуть время перед ответом, я засунула в рот приличный шмат блинчика с творогом и начала жевать его старательно под пристальным наблюдением Беспрозванных. Но поняла, что ответить все-таки придется.

– Ничего такого особенного… Просто по-дружески поужинать… Не понимаю, что здесь такого… страшного… – Я жевала слова, как до того блинчик с творогом, и уже сама в смущении отводила глаза.

– А потом что?

– А что потом? – вздрогнула я и уставилась в его смородины.

– Ну… поедим… А потом? Я должен буду вас проводить до дома?

– А вам не хочется?

– А почему мне должно хотеться?

– То есть… вы хотите сказать, что вам совершенно не хочется? – глупо уточнила я.

– Совершенно, – не стал юлить он.

– То есть вам противно?

– Я этого не говорил. У меня дела. Вы можете такое допустить?

– Могу, но вы тоже могли сразу отказаться идти в чайную, сославшись на дела. Почему вы не сослались?

– Но вы же хотели поговорить про обечайку.

– К черту обечайку! – выкрикнула я так громко, что на нас обернулись люди, ужинающие за соседними столиками. Я думаю, они не представляли себе, что такое обечайка, и, возможно, посчитали, что мы бранимся из-за невысокого качества чая в наших чайниках.

– Так что же тогда, если не обечайка? – тоже довольно громко спросил мой образец № 1.

– А вы не догадываетесь? – спросила я, чувствуя, что на глаза навернулись слезы унижения. Мне уже казалось, что я давно влюблена в него, а он, как последний идиот, этого не понимает. Я уже не замечала ни старого растянутого свитера, ни криво остриженных ногтей. Я видела только чудесные почти черные глаза и сильные руки, которые гнули в дугу казенную стальную вилку.

– Наши… ну… Володька с Надей все время на что-то намекают… Но не будете же вы утверждать, что все это правда?

– А если буду? – буркнула я. Внутри меня что-то оборвалось и покатилось в колени.

Беспрозванных наконец согнул вилку под прямым углом и заявил:

– А я не верю… Это все какая-то непонятная мне игра…

– Вы… вы болван, Валерий Георгиевич, – прошептала я и вылетела из-за столика.

Слепая от заливавших глаза слез унижения, я металась возле «Чайной ложки» в поисках верного направления к остановке маршруток. Сообразив наконец, что мне надо перейти дорогу, я двинулась строго прямо, невзирая на отсутствие знака перехода в данном месте, и чуть не влетела под колеса темно-лиловой «Ауди». Это, конечно, я уже потом сообразила, что машина являлась именно «Ауди», когда сидела рядом с водителем, а в тот момент, когда жутко взвизгнули тормоза, мне было не до марки машины. Мне было только до того, где бы присесть, чтобы не упасть от накатившего постфактум ужаса.

И я присела прямо на поребрик, закрыла лицо руками и разрыдалась. Я успела как следует отплакаться, когда водитель «Ауди» наконец сумел выпростать из машины свое тело. Это сделать было нелегко, потому что являлся он не кем иным, как Сергеем Семеновичем Никифоровым, в просторечье прозываемым Слоном и являющимся половинным недовеском в моем списке образцов.

– Наталья Львовна, – с дрожью в голосе заговорил он, – с вами все в порядке?

Со мной все было в полном беспорядке, но я мужественно ответила:

– Да-да… Все в порядке… Все хорошо… Я сама виновата…

– Нет, я тоже хорош… Надо было смотреть… – И он своими огромными ручищами нежно снял меня с поребрика. Я и сама не поняла, как оказалась в его машине. Виновато глядя на меня кроткими, темно-серыми, как оказалось, глазами, Слон сказал: – Поскольку я посмел вас так напугать, то просто обязан загладить свою вину. Предлагаю поужинать в ресторанчике «Золотая чаша». Две минуты езды отсюда. Как вы на это смотрите?

После «Чайной ложки» мне для полного общепитовского комплекта не хватало только «Золотой чаши». Я хотела отказаться, а потом подумала, что если откажусь, то останусь наедине с собой и своими неутешительными размышлениями. А я боялась себя и всего того, что мне все-таки предстояло обдумать. Отправившись со Слоном в «Золотую чашу», я могла несколько отодвинуть во времени разборку с собственной персоной и потому бодро кивнула головой Сергею Семеновичу. И мы поехали.

«Золотая чаша» оказалась действительно нестерпимо золотой. Ее стены были покрыты слепящей фольгой и украшены граненым стеклом, призванным олицетворять драгоценные камни. Зал, где стояли столики, украшали многочисленные арки и колонны, которые тоже были облеплены псевдодрагоценностями. В красном углу зала сверкало сооружение, отдаленно напоминающее корону Российской империи, на деле оказавшееся входом на кухню. Именно из этой «короны» выносили свои подносы официанты, разодетые в псевдорусские кафтаны с псевдожемчужным шитьем. Все в ресторанчике было выспренним, помпезным и ненастоящим, как золотая фольга и стеклянные самоцветы. Мне казалось, что Слон привез меня в диснеевскую пещеру Аладдина. И сам он, огромный и услужливый, как джинн, был похож на персонажа того же мультфильма.

Еда в «Золотой чаше», в отличие от всего остального, была настоящей и вкусной. Поскольку в «Чайной ложке» я успела только один раз откусить от блинчика с творогом, то смогла оценить ее по достоинству и даже сказала об этом Слону:

– А здесь, оказывается, хорошо готовят. Это мясо просто потрясающее!

Я выпила бокал белого вина и похвалила его тоже.

– Это – «Варна». Вино недорогое, даже, можно сказать, дешевое, но мне очень нравится, – пояснил мой половинный образец. – Есть еще красная «Варна», но это уже совсем не то. У белой необыкновенный букет. Не находите?

– Нахожу, – слегка заплетаясь языком, согласилась я. Перенервничав и в «Чайной ложке», и под колесами Слоновьей «Ауди», я как-то очень быстро опьянела.

– Я именно поэтому вас и пригласил в «Золотую чашу». Из-за кухни. Если бы здесь еще поменьше блестело, я наведывался бы сюда гораздо чаще.

Мне понравилось, что он адекватно реагирует на золотые переливы и привез меня в ресторан не из-за них. Приятно, когда мужчина отличается хорошим вкусом. В благодарность за это я ему ободряюще улыбнулась и вроде бы как даже подмигнула. Вообще-то у меня всего лишь нервно дернулся глаз, но это вполне можно было принять и за подмигивание. Слон улыбнулся тоже и от смущения покрылся багровым румянцем. Я стыдливо отвела глаза, но Слон, видимо, уже решился на все. Откашлявшись, прочистил горло и сказал:

– Я давно мечтал куда-нибудь вас пригласить.

Я постаралась сделать такое выражение лица, которое означало бы удивление, но расслабленные от белой «Варны» мышцы, очевидно, изобразили что-то другое.

– Вы не могли этого не заметить, – как бы возражая, заявил Слон.

Я срочно перестроилась с мимикой и ответила:

– Ну… вообще-то… да… не могла…

– Я понимаю, что такая женщина, как вы, Наталья Львовна, наверняка уже занята каким-нибудь счастливцем, но… может быть… хоть иногда вы позволите мне… вот так же, как сегодня… – Он не договорил, потому что из недоступных глазу недр ресторана (или все из той же «короны») полилась музыка. Центр зала немедленно начал заполняться танцующими парами. – Потанцуем? – предложил Слон и, не слушая ответа, подал мне руку.

Вы когда-нибудь танцевали со слоном? Нет? А с Терминатором в лице Арнольда Шварценеггера? Тоже нет? Я вам доложу, что это незабываемое ощущение. Мой нос находился где-то на уровне его желудка, руки были закинуты далеко вверх, будто я висела на заборе, зацепившись пальцами. И при этом со всех сторон меня обнимали и загораживали от постороннего глаза огромные ручищи. Стоило бы Никифорову нажать ими посильней, как с жалким писком из меня вылетела бы душа.

Мелодия, под которую я «висела на заборе», была мне незнакома, но печальна и грациозна. Я уже как раз собиралась всплакнуть на могучем желудке Слона по Беспрозванных, но почувствовала, что поднимаюсь вверх, будто на эскалаторе. Никифоров сделал только пару движений своими экскаваторными ковшами, и мои губы оказались напротив его. Он решил немедля получить за один вечер как можно больше удовольствий и приступить к поцелуям, пока я, одурманенная «Варной» и очарованная нежной мелодией, не опомнилась.

Наверно, так целуются осьминоги или ужинают китообразные. Как бедный планктон тоннами несется во чрево кита, так и я могла бы быть заглочена Сергеем Семеновичем, если бы не кончилась музыка. На этом засасывающем поцелуе я и сломалась: расплакалась, пьяно причитая, что люблю другого. Я произносила и произносила слово «люблю», смаковала его, перекатывала на языке и дивилась тому, как оно восхитительно-щемяще, как хрупко и ненадежно.

Слон вытирал мне слезы фирменной золотой салфеткой, умолял о прощении и вызывался немедленно ехать с повинной головой к моему возлюбленному. Вместо этого я попросила его отвезти меня домой. У подъезда Никифоров еще раз попросил простить его, намереваясь, тем не менее, опять поцеловать взасос. Я его великодушно простила, но от китового поцелуя довольно ловко ускользнула, юркнув в дверь вперед соседа, который, на мое счастье, как раз тоже возвращался домой.

Дома, не раздеваясь, я рухнула на табуретку в кухне, замерла, прислонившись к стене, и попыталась понять, что же со мной случилось. Что значили эти мои слезы на великаньей груди Слона? Разве может быть что-нибудь серьезное в пьяных слезах? Ничего! Но ведь до «Золотой чаши» я чуть не влетела под колеса машины от отчаяния и боли в груди. Ну не могла же я, в самом-то деле, влюбиться в человека в отрыжечных шароварах! Да еще по собственному желанию, как в кино! Да еще в первого же по списку! Да еще в такого, который сует свой ремень даме в блинчики и даже не догадывается придержать тяжелую дверь! А та дверь, между прочим, могла бы запросто меня убить – она толстая, цельностеклянная и еще окантованная стальной полосой!

И вообще – я знаю Беспрозванных сто лет! Чего меня разобрало? Неужели от одиночества? Или из принципа? Как он смеет от меня отказываться? Нет… Все не то… Все не так… К черту двери и блинчики! К черту шутки! К черту «Будни тяжелого машиностроения»! К черту доминанту! Так можно далеко зайти. Так можно влюбиться по-настоящему и запросто впасть в нервную депрессию. Зачем мне это надо? Валерию Георгиевичу, похоже, женщины вообще не нужны. Может, он нетрадиционалист, а я на него сдуру глаз положила. В конце концов, Славик Федоров гораздо лучше его. А про запас у меня имеются еще Женя Ладынин и темная лошадка Коньков. Не говоря уж о Слоне.

Я решила, что на этом можно наконец и успокоиться, но успокоиться почему-то не смогла. Я попыталась снять куртку, но, спустив ее с одного плеча, непостижимым образом запуталась в ней, упала на пол и, уткнувшись в снятый рукав, расплакалась так же сильно, как недавно убивалась по Сонечке.

Когда слезы естественным образом закончились, я развернулась на спину и, подложив себе под голову окончательно смятую куртку, стала опять перебирать в памяти то, что произошло в «Чайной ложке». Думаете, я снова вспомнила треклятую дверь и блинчики? Ничего подобного! Передо мной стояло встревоженное лицо Беспрозванных с глазами, напоминающими уже не смородиновые ягоды, а черные бездонные омуты, и с губами, кривящимися в вымученной улыбке непонимания того, что с нами происходит. До чего же мне хотелось ласково дотронуться рукой до его щеки! Как же я хотела поцеловать его губы! А уж за ответный поцелуй Валерия Георгиевича я готова была продать душу. Можете себе такое представить?!

Утро следующего рабочего дня было таким же напряженным, как и весь предыдущий день. Мы все трудились, не отрываясь от компьютеров, и я могла позволить себе не думать о Беспрозванных. Я уже почти совсем о нем не думала, когда в дверь нашего бюро просунулась огромная голова Слона. Сергей Семенович Никифоров, начальник соседнего бюро, очень официально попросил меня на пару минут выйти в коридор. Я, стараясь не смотреть на того, из-за кого чуть не попала под машину, вышла за дверь.

– Наталья Львовна, – начал Никифоров, огородив меня своим телом практически с трех сторон – я вчера, кажется, позволил себе лишнего…

– Не стоит беспокоиться, – махнула рукой я. Честное слово, у меня был полон рот совсем других проблем. И личных, и производственных.

– И все-таки вы должны знать, что я всегда готов… что я всегда буду рад, если вы… Словом, я до конца жизни не забуду наш с вами совместный поцелуй!

Я подняла на него изумленные глаза, потому что ничего совместного у планктона с китом быть не может, а он взял да и запечатлел на моей щеке еще что-то вроде осьминожьего поцелуя. Я еле удержалась на ногах, а он походкой Ильи Муромца, восставшего на ноги после тридцатитрехлетнего сидения на одном месте, пошел в сторону своего бюро, в дверях которого… стояла его Муза, которая Лира, и довольно улыбалась. Меня сковал первобытный ужас. Я знала, что Лира Борисовна ищет повод для изгнания Слона из лона собственной семьи, но мне совершенно не хотелось быть этим поводом.

Я вернулась на рабочее место с потерянным лицом, а Володька Бондарев счел своим долгом заметить на все бюро:

– Ты, Натаха, в последнее время пользуешься небывалым успехом у мужчин! Я, знаешь, и сам уже начинаю подумывать, не приударить ли мне за тобой, пока не поздно!

– Правильно, Бондарев, приударь! – тут же одобрила его решение Надя Модзалевская. – А то тут некоторые не понимают, что пока они хлопают глазами и протирают и без того уже давно протертые штаны у компьютера, Наташку уведут из-под носа. Никифоров – это вам даже не Славик Федоров. Это ж понимать надо! Начальник бюро! У него «Ауди» и дача в Комарове, не говоря уже о Лире, которая в два счета даст ему свободу.

– Дураки, – пробормотала я и, по-прежнему не глядя на Беспрозванных, уселась за свой компьютер.

Когда время незаметно подкатило к полудню, Надя громко сказала:

– Ша, ребята! Так можно и надорваться! Объявляю обеденный перерыв! – И хрустко, вкусно потянулась.

Я обернулась к ней, щуря уставшие от компьютера глаза, а она подмигнула мне и крикнула Володьке:

– Бондарев! Пойдем поедим в каком-нибудь кафе. Или в «Чайной ложке», которая напротив. Надоели уже эти бутерброды!

– С большим удовольствием, Наденька! – радостно отозвался Володька и, похоже, подмигнул Беспрозванных.

Пошуршав куртками и похихикав в «еврогардеробе», Надя с Бондаревым ушли. Мы с Валерием Георгиевичем остались один на один. Я почувствовала тошноту, скручивающую узлом внутренности. Сначала подумала, что от голода, но потом поняла, что от неловкости – есть мне на нервной почве совершенно не хотелось. Хоть увольняйся, честное слово! И все из-за вчерашнего посещения «Чайной ложки», в которую сегодня, как в насмешку, отправились наши сослуживцы. Будь она неладна, эта «Ложка»! Вот что теперь делать? Но что-то сделать надо…

На подгибающихся ногах я пошла за стеллажи, чтобы Беспрозванных не думал, что я из-за него откажусь пить традиционный обеденный кофе с бутербродами, которые так надоели Наде. Я одним движением отвинтила крышку кофейной банки, но почему-то никак не могла попасть ложечкой в ее довольно-таки широкое горло. Да что же это такое?! Чего меня так трясет?! Нет, нет и нет, я в него не влюблена! Это же я все сама себе придумала для смеха: образцы, дегустация, доминанта… Ясно же, что это юмор.

Мне наплевать на его лисьи штаны, на его проеденный молью свитер. И мне все равно, какие у него глаза. Мало ли мужчин с красивыми глазами? У того же Славика глаза еще и получше. Да и у Конькова. У Никифорова тоже ничего себе глаза – серые и влюбленные. А если пренебречь лысиной Жени Ладынина, то… На этом месте собственных размышлений я почувствовала, что за моей спиной кто-то стоит. Хорошо, если это вернулась Юлия, которая с утра была на совещании…

Я медленно повернулась. Это была не Юлия. Это был Беспрозванных в новом коричневом джемпере, здорово подходящем к его смородиновым глазам, и со своей кружкой с синим павлином наперевес. Я постаралась как можно незаметнее опустить глаза ниже. Лисьих штанов не наблюдалось. На Валерии Георгиевиче были темно-синие джинсы. Ну вот! И здесь, как нынче принято говорить, полный облом: нам уже не придется выбирать в модном магазине ему одежду. Шоу разваливалось на глазах. Мне не вырастить лебедя из гадкого утенка, потому что он не такой уж и гадкий… Красивая голливудская мечта лопалась мыльным пузырем. Вообще все лопалось, разваливалось, рассыпалось в мелкий пепел.

Я посмотрела в лицо Беспрозванных, чтобы укрепиться духом, но неожиданно… утвердилась во вчерашней мысли, что готова продать душу за один его поцелуй. Ничего такого я ему, конечно, не сказала. Я вообще ничего не сказала. Я отвернулась к своей банке, с ходу попала ложечкой в ее горло и насыпала себе кофе. Я ничего не ждала от Валерия Георгиевича. Я была уверена, что он нальет себе кипятка и уйдет за свой компьютер. Но он продолжал стоять за моей спиной. Тогда я взяла свою чашку и хотела сама выйти из-за стеллажей, чтобы быть подальше от него, но он загородил мне дорогу и заговорил, заикаясь, останавливаясь и потрясая кружкой с павлином:

– Наталья Львовна… Я вчера был груб… простите меня… потому что я вообще ничего не понимаю… вы такая… а я что… я ничто… и вообще… Все, наверное, не так? Да? Все-таки шутка? Розыгрыш? Бондарев придумал? Они там с Надеждой хихикали за шкафом…

Я вгляделась в его лицо. Оно было взволнованно, одухотворенно и… прекрасно. Пожалуй, у меня еще есть шанс. От вчерашнего Валерия Георгиевича осталась еще спутанная грива темных длинных волос почти до плеч. Его можно отвести в навороченный парикмахерский салон… Или не надо? Я отставила в сторону свою дымящуюся чашку, подошла к Беспрозванных поближе, взяла двумя пальцами прядку волос, выскочившую ему на щеку. Он вздрогнул и уронил своего павлина, а я вдруг бесстыдно обвила его шею руками…

Его губы были мягкими и… сладкими, с привкусом «Nescafe». Он не курил, и это было здорово. Мой бывший муж Филипп дымил, как паровоз, и его поцелуи всегда отдавали никотиновым перегаром. Сейчас, за стеллажами, я вдруг почувствовала, как истосковалась по мужским объятиям. Может, небо меня простит и не станет отбирать душу за поцелуи Беспрозванных?

Мы целовались столько, сколько длился обед, несмотря на то, что я не только не перекрасилась, но так и не переоделась в юбку миди. Оторвались друг от друга мы только тогда, когда раздался скрип открываемой двери.

– Где они? – раздался встревоженный голос Нади.

– Унеслись на крыльях любви! – глупо сострил Бондарев.

Мы с Беспрозванных замерли на месте, но Надя сразу догадалась, где нас искать. Ее темная головка высунулась из-за стеллажа. Она сразу заметила наши сцепленные руки, раскрошенную ногами чашку с павлином, понимающе усмехнулась и обратилась к Володьке:

– Пойдем-ка, Бондарев, посидим в технической библиотеке. Что-то мы давно не просматривали реферативные журналы… А надо повышать свой потенциал!

Володька тяжело вздохнул, но согласился. Уже в дверях Надя задержалась и крикнула явно нам с Беспрозванных:

– Юлии сегодня не будет! Ее к смежникам услали!

Дверь захлопнулась, и я опять почувствовала на своих губах сладко-кофейные губы Беспрозванных.

Славик Федоров действительно ждал меня у хлебобулочного киоска. Он проводил нас с Валерием Георгиевичем сумасшедшими глазами. Вплоть до этого мгновения он был уверен, что все двусмысленности, которыми я кормила его по пути на работу, объяснялись моим желанием встретиться с ним в неофициальной обстановке. Я сделала ему ручкой и тут же забыла об этом незначительном в моей жизни инциденте.

Возле остановки маршруток Валера (вы же понимаете, что теперь все официозы закончились) сказал:

– Я не хочу с тобой расставаться, но в моей квартире сейчас живут брат с сыном. Приехали посмотреть Питер… – Он виновато улыбнулся. (Помните, я вам рассказывала про многочисленных и наглых родственников моего образца № 1?) – Может быть, мы где-нибудь вместе поужинаем? Только не в этой… Не в «Чайной ложке». Я, наверное, никогда не смогу в нее зайти!

Неважно, как я это организовала, но через полчаса мы, не ужиная, уже целовались в моей квартире, которую при разводе, как вы знаете, мне по-джентльменски оставил Филипп. Кстати тут будет напомнить, что мы с Валерием Георгиевичем и не обедали. Руки Беспрозванных уже скользили по моему полуобнаженному телу, напрягшемуся струной в ожидании нечеловеческого наслаждения, когда раздался телефонный звонок.

– Не подходи, – прошептал мне Валера.

– Не могу, – таким же интимным шепотом ответила ему я. – У моей подруги страшные неприятности. Это может звонить она.

Я выскользнула из его объятий и в полуголом виде бросилась к телефону.

– Сонечка умирает… – еле продышала в трубку Альбинка.

– Как умирает? Ты с ума сошла?! – крикнула я сразу сорвавшимся на птичий клекот голосом.

– Приезжай, – ответила трубка, и в моем ухе запищал зуммер.

Я принялась в бешеном темпе одеваться.

– Да что случилось-то? – спросил Валера. – Кто умирает?

– Девочка… Сонечка… – говорила я ему и давилась слезами. – Дочка моей подруги… Мы ее вместе растили…

Беспрозванных тоже мгновенно оделся. Я виновато посмотрела ему в лицо и, глотая слезы, пробормотала:

– Извини… мы как-нибудь в другой раз… До Альбинки пилить на двух автобусах…

– Наточка! Какие могут быть автобусы, когда человек умирает? – Валера схватил телефонную трубку и вызвал такси.

– Пока это такси дождешься! – рыдала я.

Меня еще никто никогда в жизни не называл Наточкой. Бывший муж Филипп звал меня, как Володька Бондарев, и как Дюбарев, – Натахой. И вот я должна была проглотить это новое имя вместе со слезами по Сонечке.

– Да ты что, сейчас такси приезжает через пять минут, – сказал Валера и оказался прав.

Минут через двадцать пять мы уже выгрузились из машины возле Альбинкиного дома. Около их подъезда стояла «Скорая помощь».

Мы влетели в распахнутую Альбинкину квартиру как раз тогда, когда окончательно обесцветившуюся Сонечку собирались вынести из нее на носилках.

– Головой вперед, значит, жива, – шепнул мне Валера.

– Что с девочкой? – вцепилась я в молодого симпатичного врача с усиками.

– А вы кто? – деловито осведомился он.

– Я? Я… я – ее родная тетя! – Я решила, что это не такое уж и вранье.

– Значит, сестра матери? – уточнил врач.

Я на нервной почве не очень поняла, чья я сестра, но утвердительно закивала головой.

– Значит, так! – начал врач. – Девушка пыталась вытравить ребенка. Мы увозим ее в Институт акушерства и гинекологии имени Отто, а вы окажите помощь ее матери, то есть своей сестре, а то она совсем никакая. – И он кивнул на Альбинку, безучастно сидевшую на диване. – Я сделал ей укол, минут через десять она заснет. Хорошо бы, чтобы вы остались с ней на ночь. Мало ли что… А завтра можно будет приехать в институт, чтобы проведать девушку.

Врач попытался отцепить от своего халата мои руки, но ему это не удалось.

– Да не волнуйтесь вы так! – ободряюще улыбнулся он. – Самое худшее уже позади.

– Она не умрет? – прошептала я и самостоятельно отцепилась от его халата.

– Нет.

– А рожать сможет? Потом?

– Ну… об этом говорить еще рано. – Врач вздохнул и, подхватив свой чемоданчик с лекарствами, вышел из квартиры вслед за носилками.

Я проводила Сонечку до машины. Когда я вернулась в квартиру, Валера поил Альбинку водой. Ее зубы стучали о край чашки, вода проливалась на грудь, обтянутую любимой мохеровой кофточкой цвета бутылочного стекла, но понемножку она все-таки глотала.

– Ты ложись, Альбиночка, – ласково сказала я ей, когда она напилась, и попыталась уложить на диван.

Она вскинула на меня свои светло-голубые Сонечкины глаза и сказала:

– Это мы с тобой, Наташа, виноваты!

– Кто ж еще, если у нее, кроме нас, никого нет, – согласилась я с подругой.

– Нет, ты не поняла… Она не простила нам, что мы разговаривали с Даниилом.

– А откуда она… – начала я, но Альбинка меня перебила:

– В училище какая-то разборка вышла…

– Значит, все-таки он гадом оказался! И из-за этого мерзавца она… Что она сделала, Альбинка?

– Кто-то ее научил… В горячей воде с горчицей сидела… сказала, что почти в кипятке… и еще что-то выпила… Я прихожу с работы, а она на полу лежит в коридоре, а под ней… – По лицу подруги прошла судорога. – Под ней… лужа крови… море крови… Ты даже не представляешь… А лицо такое испуганное… и еле шепчет… еле шепчет…

– Ладно, Альбиночка, не надо это вспоминать. – Мне все-таки удалось уложить ее на диван. – Сейчас наша девочка уже вне опасности. Так доктор сказал, а он врать не будет. Теперь ты давай засыпай, а завтра, прямо с утра, мы поедем к Сонечке, и все будет хорошо.

Последним, что сказала Альбинка перед тем, как заснуть, было следующее:

– А фамилия Даниила – Коньков. Я совсем недавно уже слышала эту фамилию… Какой-то Коньков приходил к нам на абонемент…

Я сняла с подруги тапочки, укрыла ее пледом и повернулась к Беспрозванных. Он все это время стоял, привалившись спиной к дверному косяку.

– Фамилия нашего нового главного электрика Коньков, – сказал он. – Но это, наверное, простое совпадение.

– Валера! – бросилась я к нему на грудь. – Ты прости, что все так получилось. У нас мог бы быть прекрасный вечер, но…

Он обнял меня, и, пусть простят меня Альбинка и бедная Сонечка, мы целовались с ним приличное количество времени практически прямо на месте трагедии. Потом я попросила его уйти, а завтра оформить мне на работе отгул.

Сонечкино лицо и волосы абсолютно сливались с белой казенной наволочкой, а также с простыней, пододеяльником, необъятной рубахой и цветом стен. Глаза утратили свою нежную голубизну и были цвета дымки над замерзающим озером.

– Врач сказал, что все будет хорошо, – бодро заявила я, как только мы с Альбинкой уселись бок о бок на один стул перед ее кроватью.

– Ничего хорошего больше не будет никогда, – с трудом разомкнув заледеневшие губы, прошептала Сонечка. – Вы погубили мою жизнь.

Мы с Альбинкой под этим обвинительным заключением сжались в общий комок и в один голос, в одной тональности пролепетали:

– Мы хотели как лучше…

– Хуже ничего не может быть.

– Он что, посмеялся над тобой? – спросила я. – Издевался, да?

Сонечка раздвинула губы в страшном подобии улыбки:

– Нет. Ха-ха… Он стал расспрашивать, как все было. Ха-ха… Он вообще не помнит. Он меня не видит. Меня не существует. Ха-ха…

Вы не думайте, что Сонечка именно говорила «ха-ха». Я не знаю, как по-другому передать ее отрывистые деревянные смешки.

– А Кристинка услышала, – продолжила она. – Все теперь знают. Ха-ха… Он спрашивал, чем мне помочь. А она так улыбалась… А теперь не надо помогать. Ребенка нет. Ха-ха… И меня нет.

Сонечка закрыла глаза, а я стала нести какую-то околесицу на предмет того, что она, такая юная и хорошая, обязательно встретит другого хорошего человека и полюбит его, и что он ее тоже полюбит, и что у них будет куча детей.

– Я не хочу другого! – опять открыла глаза Сонечка. – Я этого люблю, а он меня – нет… Я знаю это и жить с этим знанием не хочу.

– Ну что ты говоришь, девочка моя! – упала ей на грудь Альбинка. – Ты хотя бы обо мне подумай! Что мне-то делать, если ты не хочешь жить?!

– Тебе? – очень по-взрослому усмехнулась Сонечка. – Тебе надо помириться с папой.

– Твоя мама обойдется как-нибудь и без папы, – не могла не вмешаться я. – А ты перестань говорить ерунду. Жить она, видите ли, не хочет! Глупости какие! Этот твой Даниил тебя почему не замечал? Потому что не знал, как сильно ты его любишь! А теперь он знает, и очень может быть, что заметит!

Я знала, что несу дичь, но видела: Сонечка прислушивается к ней с интересом. Ради того, чтобы она выбросила из своей головки страшные мысли, стоило и покривить душой.

– Вот увидишь, он, как узнает обо всем, так сам к тебе прибежит! – продолжала я в том же бодряческом духе. – А ты пока ешь витамины. – И мы с Альбинкой начали в четыре руки выкладывать ей на тумбочку фрукты, морсы, мед и красную икру.

Когда мы вышли из палаты, подруга мне сказала:

– А ты не боишься, что она наложит на себя руки, когда выяснится, что он ее так и не замечает и что плевать ему на то, как сильно она его любит?

– Боюсь, Альбинка! Но мы что-нибудь придумаем! Пусть она сначала поправится, а там видно будет… Вдруг на него и правда произведет впечатление то, что с девчонкой случилось. В жизни иногда случаются такие странные вещи… – Я сказала это и подумала о Беспрозванных. Какие же у него чудесные губы… Почему я раньше не догадалась обратить на него внимание? Я почти как тот Даниил…

На следующий день я прямо-таки летела на работу. Нет, что ни говори, а аналитики от тяжелого машиностроения правы. Я готова была горы свернуть, только бы быть рядом с Беспрозванных, у которого такие губы и такие смородиновые глаза, что можно сойти с ума.

В коридоре возле нашего бюро меня поджидала Лира Никифорова, Слоновья жена.

– Значит, так… – Лира прижала меня к стене увесистыми грудями, достойными ковшеобразных ладоней ее Слона. – Или – или!

– В каком смысле? – жалобно пискнула я.

– В прямом! Или ты выходишь замуж за Сергея, или… – На имени собственного мужа Лиру оставил боевой задор, груди колыхнулись и перестали пережимать мне сонную артерию. – Или я не знаю, что…

– В каком смысле? – дебильно повторила я.

– Скажи, Наташка, честно, ты его любишь? – Лира приблизила свое дебелое лицо к моему худющему и как раз сильно изможденному любовью.

Я растерялась. Вроде бы она только что говорила о своем Никифорове, а теперь про любовь… Все в нашем коридоре знают, что у нас с Валерой приключился роман. Этого же не скроешь, потому что нам никак не разомкнуть рук… Нет, конечно же, мы не обнимались в коридоре, но…

Словом, я не могу вам объяснить, как это получается, но общественность у нас всегда в курсе подобных вещей, хотя эти самые «вещи» только-только начались. Так неужели Лира говорит о Беспрозванных? А что? Если ее мужу понравилось сжимать в объятиях мои кости, может быть, и крупногабаритной Лире хочется сменить Слона на какого-нибудь субтильного по сравнению с ней мужчину? От страха тело мое пришло в состояние колебания из-за побежавших по нему толпой мурашек, но я все-таки решилась спросить:

– Кого?

– Как кого? – удивилась Лира. – Моего Никифорова!

– А-а-а! Не-е-е… – обрадовалась я.

– Как это «н-е-е»? А кто целовался с ним практически на рабочем месте? Я видела!

– Нет, Лира, ты все неправильно поняла, – зачастила я. – Это был дружеский поцелуй… служебный… так сказать…

– Чушь-то не пори! – возмутилась Лира. – Что еще за служебные поцелуи?

– Ну… такие… За вовремя сданный чертеж… Он думал, что я задержу и что у вашего бюро будут неприятности с цехом, а я не задержала. Понимаешь? Если бы не задержал Бондарев, то, клянусь честью, Сергей Семенович и с ним расцеловался бы. Вот не сойти мне с этого места!

Лира смотрела на меня с недоверием, но ее щеки постепенно наливались румянцем.

– Значит, между вами ничего? – еще раз уточнила она.

– Клянусь, Лира, чем хочешь, если моей чести тебе недостаточно! – заверила ее я.

Она счастливо улыбнулась и запечатлела на моем лице настоящий акулий поцелуй. Я опять качнулась сухой былинкой и поняла, что, несмотря на досужую болтовню, Лира никому не хочет отдавать своего китообразного Слона. Они друг друга стоят.

Улыбаясь, я зашла в дверь нашего бюро и начала причесываться перед зеркалом в «еврогардеробе». Поскольку в отношениях у Никифоровых, похоже, опять воцарится полная гармония, а Сонечка потихоньку поправляется, я, пожалуй, могу наконец объяснить вам это странное название – еврогардероб.

Наш Большой Инженерный Корпус настолько большой, что если бы организовали общий гардероб для всех в нем работающих, то потребовалось бы такое количество гардеробщиков, как в Мариинском театре, а процесс раздевания-одевания растягивался бы на весь рабочий день. Чтобы сохранить исключительно для заводских нужд драгоценное рабочее время, сотрудники каждого отдела или бюро раздевались в углах своих комнат, вешая одежду на крючковатые стойки, сварганенные из производственных отходов.

С тех пор, как мы стали косить под Европу, стойки торжественно вынесли на помойку, а в комнатах, не менее торжественно переименованных в офисы, поставили элегантные стальные конструкции с «плечиками» для одежды. Но, поскольку рабочие места все-таки хотелось отделить от пальто и плащей, эти стойки почти у всех помещались за импровизированными стенками из шкафов. У нас тоже. Но вы, конечно, знаете, что русский человек не может существовать без кладовок, антресолей и сараюшек, а потому за шкаф к элегантной вешалке на следующий же день принялись сваливать старые отчеты, рулоны отживших чертежей и прочий никому не нужный хлам.

Помните, как Гоголь, о немой сцене из которого я мечтала, писал: «…Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор (в нашем случае – шкаф) – черт их знает, откудова нанесут всякой дряни!» Так что «еврогардероб» – это перл нашего остроумия.

А еще у нас имеется и «еврокафе» за стеллажом. Опять же год назад из-за стеллажа вынесли на помойку старый двухтумбовый письменный стол с намертво приварившейся к нему клеенкой с вишенками и установили на его месте легкий раскладной пластиковый столик с четырьмя, тоже раскладными, пластиковыми табуретками. Володька Бондарев на второй же день существования этого столика спалил стальной электрочайник. Причем спалил до такой степени, что он приварился к столу, как бывшая клеенка с вишенками к старому письменному двухтумбовому, – чайник еле отодрали. Попорченное место прикрыли двумя огнеупорными кирпичами, на которые поставили пластиковый электрочайник «Vitek», купленный в складчину.

Надо сказать, что переход к европейской офисной жизни дается русскому человеку с совковым прошлым с большим трудом. Пару месяцев назад на окно нашего бюро повесили жалюзи светло-салатового цвета. И вот представьте себе сочетание – под этими модерновыми жалюзями стоит корявый столетник в жестяной банке из-под томатной пасты «Столичная».

Не думайте, что мы не пытались избавиться от этой банки. Пытались. Я сама два раза на общественные деньги покупала красивые глазурованные керамические горшки. Один горшок уронил на пол и разбил все тот же Бондарев, а второй – Юлия, ради которой этот столетник и живет на нашем окне. Начальница страдает хроническим тонзиллитом и периодически полощет себе горло, выжав в стакан с водой сок из листа своего любимого растения. Именно Юлия и водрузила столетник обратно в банку, которую легко отыскала в «еврогардеробе». Правда, новую жестянку она стыдливо обернула жатой оранжевой бумагой от букета, который мы подарили ей на день рождения.

Вы, наверно, удивляетесь, зачем я вам так долго про все это рассказываю? Объясняю. Я ненавидела наше бюро. Вы ведь помните, что я все время называла его паршивым. Меня бесил корявый столетник в банке из-под пасты, прожженный стол с огнеупорными кирпичами, залежи хлама под вешалкой и особенно чертежи на мониторе моего компьютера.

С того момента, как разбилась кружка с синим павлином, а губы Беспрозванных соединились с моими, все это стало казаться мне милым. Вон покачивается куртка Валеры, задевая одним пустым рукавом стопку старых справочников, а другим – такой же пустой рукав моего плаща… А самого владельца куртки я увижу, как только выйду из-за шкафа… И все мое существо, даже просто мысль об этом, отзовутся такой радостью, что я даже согласна поливать ненавистный мне ранее столетник в его дурацкой консервной банке.

В этот рабочий день я действительно своротила горы, потому что из-за своего компьютера на меня то и дело поглядывал Беспрозванных. Несколько раз ко мне подходила Надя Модзалевская и говорила, что не ожидала, что на Валерке так благотворно скажется любовь. При этом слове я краснела и ожесточенно щелкала мышкой. Я не знала, любовь ли это. Я вообще плохо понимала, что происходит. То, что начиналось, как ироничное приключение и эксперимент, согласно пунктам статьи газеты «Будни тяжелого машиностроения», перерастало в нечто волнующе-щемящее. Мне хотелось плакать и смеяться одновременно.

Поскольку родственники еще не убрались из квартиры Беспрозванных восвояси, после работы мы с ним сначала навестили Сонечку, которая уже иногда улыбалась, хотя и скупо, а потом поехали ко мне. Даже в больничной палате мы с Валерой не могли разомкнуть рук. Что уж говорить о тесной маршрутке, о лифте и крохотной прихожей моей квартиры! Мы опять забыли поужинать. Наши тела уже слишком давно терзал голод совершенно другого рода.

Я намеренно отключила телефон. Сонечка была под бдительным присмотром врачей, а Альбинка со своим мучным червем Дюбаревым справится как-нибудь и без меня.

Какая же я была дура, когда мечтала отвести Беспрозванных в парикмахерский салон. Какие же у него густые, шелковистые волосы! Их так приятно перебирать руками! Если же опять (возможно, и не к месту) вспомнить моего бывшего мужа Филиппа, то он стригся очень коротким ежиком. Тактильные ощущения от прикосновения к его голове были идентичны тем, когда мне приходилось касаться велюровой обивки нашего дивана. В Валерины волосы можно было спрятать лицо и вдыхать аромат травяного шампуня и собственный его запах – запах лучшего мужчины моей жизни.

Вы смеетесь надо мной? Ну и пожалуйста! Меня это нисколько не обижает! Если бы между Филиппом и Беспрозванных у меня было человек десять мужчин, я не испытала бы такого блаженства в этих четвертых в моей жизни объятиях. К тому же жалкие обнималки двух клубных завсегдатаев – мутноглазого субъекта, который выпил три кружки моего кофе, и маменькиного сынка со щеками цвета бело-розового зефира – можно не принимать во внимание вообще. Как я уже говорила, Валера не курил, и кожа его и дыхание не имели того застоявшегося никотинового духа, к которому я привыкла, живя с Филиппом. Валера пах любовью. Еще не родившейся. Рождающейся. Только-только раскрывающей свой бутон…

Вы, конечно, помните «отрыжку красных революционных шаровар» и потому наверняка удивляетесь этим моим «раскрывающимся бутонам». Я и сама удивляюсь. Я себе удивляюсь. Я ему удивляюсь. Я живу в состоянии непроходящего удивления.

– Как ты думаешь, что с нами случилось? – спросила я Валеру, положив голову ему на грудь и продолжая вдыхать такой новый для меня запах мужской кожи.

– Не знаю, – ответил он и поцеловал в макушку цвета розового дерева или вина утренней зари.

– А почему ты тогда струхнул, когда Бондарев прокукарекал, что я тебя окучиваю?

– А ты не окучивала?

– Так… Слегка… Несерьезно…

– А сейчас?

– Ты сознательно уходишь от ответа! Говори, почему тогда сбежал?

– Я чувствовал во всем подвох: ты несешь какую-то дичь, Бондарев подхихикивает, Надежда подмигивает, а у Юлии вообще глаза из орбит вываливаются.

– А как ты отвратителен был в «Чайной ложке»! – И я передразнила его: – «Наталья Львовна, скажите честно, что вам от меня надо!»

– Я в самом деле совершенно запутался в том, что происходит. Если бы ты не убежала тогда из чайной, а рассмеялась, я с радостью принял бы все за шутку.

– С радостью? Значит, я тогда была тебе совершенно безразлична? Зачем тогда подошел со своим павлином?

– Каким павлином?

– Ну… с кружкой, которая разбилась…

– Разве на ней был павлин?

– А ты думал кто?

– Я думал – петух.

– Нет, все-таки у тебя удивительная способность увиливать от вопроса! Немедленно отвечай, почему ко мне привязался? – И я опять передразнила: – «Вы кто? А я кто? Все это шутки? Бондарев придумал?»

– Я пошел на поводу у общественного мнения! – рассмеялся он.

Я села в постели и, уставившись в его смородины, попросила продолжения:

– Что это значит?

– То и значит. Наши наперебой стали подходить ко мне со всякими намеками. А Юлия – человек прямой. Когда ты ушла с середины дня с работы, она подозвала меня к своему столу и строгим, начальническим тоном сказала, что не позволит мне доводить влюбленную женщину до нервного срыва, тем более что мое сердце абсолютно свободно.

– И что? Ты им сразу поверил?

– Нет. Но на следующий день ты была такая несчастная! А потом эта «Чайная ложка» случилась…

Глаза его весело сверкнули, он повалил меня на постель, накрыл своим телом и, приблизив свое лицо к моему, потребовал:

– Признавайся! Ты ведь не из-за меня страдала, а из-за Сонечки, да?!

– Да, – не смогла я соврать и потянулась к его губам.

В наших объяснениях произошел технический перерыв, а потом Валера сказал:

– Ну вот… а я, бедный, не знал, что из-за Сонечки. Думаю, чем черт не шутит? А вдруг люди говорят правду? Сомневался, конечно, очень… А ты вдруг полезла целоваться…

– Я полезла?! Что ты несешь?!

– Конечно, ты! А кто же!

– Ну… вообще-то… я…

– А почему?

– Не знаю, Валера… Правда, не знаю… Я поначалу действительно шутя к тебе клеилась, честное слово. Но все шутки кончились, когда ты подошел с этой кружкой. У тебя были такие глаза! И свои идиотские революционные шаровары ты наконец снял…

– Революционные шаровары? – переспросил он.

Пришлось рассказать про «отрыжку». Он перевалился на спину и долго смеялся.

– Честно говоря, я давно перестал обращать на себя внимание. Я и переоделся только потому, что Модзалевская сказала, что я выгляжу, как бомж с помойки. Я не поверил, а когда дома посмотрел на себя в зеркало с пристрастием, ужаснулся. Надя была более чем права.

– Валер! А почему? Что с тобой такого случилось, что ты… И вообще… ты был женат?

– Женат? Был… Давно…

– Развелись?

– Да. – Смородины Беспрозванных приобрели жгучий, антрацитовый оттенок.

– Почему ты говоришь так односложно? Так печально все у тебя было? А вот я всегда легко и весело рассказываю, как развелась. У вас случилась какая-то трагедия?

Валера молчал, сосредоточенно разглядывая потолок.

– Не молчи! Расскажи, пожалуйста! Я все должна про тебя знать. Если, конечно…

Я осеклась, потому что вдруг испугалась того, что могу услышать в ответ. Валере скоро сорок. Не юноша. Человек с прошлым. Мое прошлое – чепуховое: влюбились – разлюбили, сбежались – разбежались.

Мы с Филиппом учились в одной институтской группе. Группа была дружная, свободное от учебы время мы проводили вместе: ходили в походы, ездили гулять за город, собирались у кого-нибудь дома или в студенческой общаге. Как-то с самого первого курса повелось, что я все время была рядом с Филиппом. Никто из других парней, кроме тихого Миши Ткаченко, на меня не заглядывался, да и я ни на кого больше не смотрела. От добра добра не ищут. Филипп был высоким, ярким, веселым и всегда модно одетым. К тому же он играл на гитаре и знал кучу бардовских песен.

Все девчонки нашего курса мне завидовали, особенно Женя Романова, а я была уверена, что люблю его всем сердцем. Но, как я теперь с удивлением вспоминаю, ни одного слова любви между нами произнесено не было. Никогда. После защиты диплома Филипп вдруг сказал: «А не испачкать ли нам паспорта?» Я даже не сразу поняла тогда, что таким образом он делает мне предложение. А когда поняла, согласилась, ни минуты не раздумывая. Свадьба была веселой, а богатенькие родители Филиппа подарили нам на свадьбу «Волгу», которую мы потом поменяли на «BMW». Машину по обоюдному соглашению после развода оставил себе Филипп.

Мы с Филиппом до женитьбы почти не ссорились, если не считать одного раза. А разругались мы из-за какого-то пустяка, который даже не сохранился в памяти, и сразу решили расстаться навсегда. Филипп молниеносно ушел с головой в новый роман с той самой Женей Романовой, которая с первого курса строила ему глазки. Она никогда не скрывала своих чувств к нему и тут же скакнула на мое еще не простывшее место. «Ах так!» – сказала себе я и решила принять ухаживания Миши Ткаченко, который тоже пылал ко мне страстными и неутоленными чувствами все годы студенчества.

Наша разлука с Филиппом длилась ровно месяц. А через этот месяц, случайно столкнувшись в магазине, мы вышли из него вместе и больше не разлучались. Что касается Жени, то Филиппу показалось, что у нее куриные мозги и вечно потные подмышки. Миша не понравился мне тем, что грыз ногти и имел мамашу, которая в первый же день моего появления у них дома заявила, что в свою квартиру меня все равно не пропишет. Этот наш обоюдный поход налево и решил исход дела. Именно после Жениных подмышек Филипп и сделал мне свое оригинальное предложение. После Мишиных ногтей и скаредной мамаши я с радостью приняла его. Даже не подумав о том, что следующий опыт может оказаться удачнее, мы решили, что созданы друг для друга, и бросились в брак, как в омут.

Разводились мы с ним так же весело, как женились. Не было ни слез, ни обидных слов, ни битой в сердцах посуды. Мы оба поняли, что наша любовь сдулась, как воздушный шарик, и легко дали друг другу свободу. У Беспрозванных все могло быть иначе.

Валера приподнялся на локте и с очень серьезным лицом спросил:

– Ты должна все знать, если… что?

– Ну… если все у нас серьезно…

– А ты как думаешь?

– Я… я не знаю… Как ты?

– Ты-то что думаешь по этому поводу?

Он продолжал задавать мне встречные вопросы вместо того, чтобы отвечать на мои. Это было нечестно. Я хотела сказать ему об этом, но сказала другое:

– Я никогда не была в таком состоянии, Валера… Даже тогда, когда мой бывший муж Филипп только начинал за мной ухаживать.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я уже сказала то, что хотела сказать. В моих словах нет никакого другого смысла.

Я обиженно поджала губы, отвернулась к стене и уставилась на кусочек обоев, отодранный ребром раскладывающегося дивана. Можно было давно его подклеить, но мне нравилось смотреть, как он крылом бабочки подрагивал под моим дыханием.

Валера прижался ко мне всем телом и поцеловал в шею, куда-то под подбородок. Я уже согласна была ничего не знать, только бы он был рядом. От прикосновения его губ внутри меня рождалась горячая волна. Она как раз собиралась излиться из меня не менее горячими слезами, когда он сказал:

– Я был не очень счастливо женат и разводился невесело. Мне не хочется об этом вспоминать… Да и давно все это было.

Я повернулась к нему лицом, и мы утонули в моих слезах, которым уже некуда было деваться, в поцелуях, объятиях и всяком таком прочем, о чем вы, безусловно, имеете абсолютно точные представления.

Юлия послала меня договориться с Константином Ильичом Коньковым по поводу замены в нашем бюро перегоревших ламп дневного освещения. Помните, я упоминала Конькова? Это наш главный электрик. Он еще значился в моем дегустационном списке холостяков под № 4 после лысоватого Ладынина. Тот самый, темная лошадка.

Конечно, Константину Ильичу, который был интересным мужчиной, смуглым, темноглазым, с четкими стрелами бровей вразлет, наши дамы перемыли уже все кости. Чего только я про него не наслушалась! Одни утверждали, что он перевелся к нам из трубопрокатного цеха, потому что соблазнил там главную экономистку, из чего вышел страшный скандал. Другие говорили, что жена застукала его с несовершеннолетней любовницей и развелась, как с педофилом. Особенно красив был вариант Лиры Никифоровой, которая в красках рассказывала, как Коньков, сам знойно-цыганистого типа, влюбился в цыганку и по примеру пушкинского Алеко полгода кочевал с цыганским табором.

При ближайшем рассмотрении Константин Ильич Коньков оказался еще более привлекательным, чем при взгляде на него издалека. При всей знойности лицо его было мягким и интеллигентным. Карие глаза смотрели внимательно и излучали тепло. Находясь рядом с ним, невозможно было поверить ни в педофилию, ни в цыганские скитания. Более того, трудно было понять, почему он не только разведен, но еще и по-прежнему холост. Такие мужчины не должны валяться на дороге.

Мне теперь, конечно, до него как до холостяка не было никакого дела, но лампы менять пора пришла, потому что по утрам и вечерам мы уже сидели чуть ли не в кромешной тьме. Ее слегка размывали пятна светящихся мониторов компьютеров и бельмо новой гелиевой лампы Юлии.

Когда я со своей заявкой на лампы уселась на стул практически глаза в глаза Конькову, то вдруг увидела перед собой… лицо Сонечкиного Даниила. Точно! Альбинка же называла именно эту фамилию – Коньков. Неужели Даниил все-таки сын Константина Ильича? Конечно, сын. Они очень похожи. Коньков-младший – принц крови, Коньков-старший – король-отец. Наши бабенции правы: он очень привлекательный мужчина. Если бы он работал у нас давно, то еще неизвестно, в каком порядке числились бы холостяки в моем списке образцов. Сейчас-то мне все равно, как я уже сказала, но в начале предприятия… Хотя… скорее всего, этот король-отец еще покруче Славика Федорова будет. Коньков холост. Если даже пренебречь легендами о таборе и о страсти к несовершеннолетним, то кадровичке можно верить на все сто, потому что она сама не замужем и у нее наверняка есть свой список, подобный моему. Делаем вывод: Константин Ильич, видать, кинул жену вместе с Даниилом на произвол судьбы. Как вы думаете, куда может упасть яблоко от такой яблони? Вот именно! Сонечке нечего и мечтать о королевском отпрыске.

Видимо, выражение моего лица настолько не соответствовало заявке о замене ламп дневного освещения, что главный электрик спросил:

– Вас еще что-то беспокоит?

Нет, ну вы только посмотрите на него! Прямо участковый терапевт на приеме… Еще бы давление мне измерил…

– Да! Беспокоит! Еще как! – выпалила я. – Даниил беспокоит! Ваша родная кровинушка и большая сволочь к тому же!

– Вы знаете Даньку? – распахнул свои гибельные для женского пола глаза Коньков-старший.

– Лучше бы я его не знала! – честно ответила я.

– Он вас чем-то обидел? Оскорбил? И вообще… – Коньков даже привстал со своего начальнического места, – в чем дело?

В запале я выдала ему Сонечкину историю и тут же в испуге прихлопнула себе рот ладонью. Глядя на мои выпученные глаза, Коньков мгновенно выпроводил из своего кабинета электрика Юрия, который зашел к нему по каким-то своим электрическим надобностям, подскочил ко мне и крикнул прямо в ухо:

– Девочка-то жива?!

– Жива… – прошептала я. – Только не вздумайте устраивать своему сыночку разборку или мордобой! А то он опять побежит объясняться с Сонечкой, и тогда уже исход точно окажется летальным. Простите… Язык мой – враг мой, мне не надо было вам этого всего говорить. Умоляю: ничего не предпринимайте! Будет только хуже!

Я направилась к дверям.

– Погодите! – Коньков в один прыжок перерезал мне путь в родное бюро. – Я понимаю, вы боитесь за девочку, но нельзя же все так и оставить. В какой больнице она лежит?

– Зачем вам это знать? – окончательно испугалась я.

– Ну… ей же сейчас нужны витамины. Гранатовый сок. В нем много железа, это хорошо для крови. Может быть, лекарства какие-нибудь нужны? Вы скажите!

– Не вздумайте лезть со своими гранатами! – взвизгнула я. – У нее все есть! Сына надо было как следует воспитывать! В уважении к женщине!

– Я воспитывал! Как мог… Послушайте! – Коньков сменил истеричный тон на просительный и виноватый. – Вы ведь мне рассказали… И я не могу делать вид, что ничего не знаю. – Он походил по кабинету, а потом неловко, взяв за плечи, усадил меня на стул. – Подождите. Не уходите… Понимаете, мы расстались с матерью Даника. Но с ним я не расставался! Мы с сыном очень дружны и часто встречаемся. И я никак не могу поверить в то, что вы мне рассказываете. Может быть, вы его перепутали с кем-нибудь?

– Даже и не рассчитывайте. Весь этот ужас с Сонечкой произошел именно из-за вашего сыночка.

– Если вы не разрешаете поговорить с Даней, то что же мне прикажете делать? – совсем сник Коньков.

– Понятия не имею, – честно сказала я. – Подпишите лучше нашу заявку на лампы.

Константин Ильич, почти не глядя, подмахнул бумагу. Я даже подумала: жаль, что мы так мало заказали. А он спросил:

– Можно я хотя бы принесу фрукты для вашей дочери, а вы их ей сами передадите, будто бы от вас?

– Да не дочь она мне! Она дочь моей близкой подруги, – сказала я и зачем-то уточнила: – Которая в нашей технической библиотеке работает…

– В нашей библиотеке? – переспросил Коньков.

– Да, в библиотеке… Ладно, – смилостивилась я, – тащите ваши фрукты. Только ни слова Даниилу! Мы, взрослые дураки, и так уже столько всего натворили…

Газетенка «Будни тяжелого машиностроения» поместила на своих страницах очень правильную и своевременную статью. Производительность нашего с Беспрозванных труда возросла вдвое. Во-первых, потому что я перестала отлынивать от компьютера. Мне неза – чем стало теперь дефилировать по коридорам в поисках образцов для дегустации.

Беспрозванных перестал бухтеть, на что я и рассчитывала в самом начале своего повествования. Если честно, то он и раньше-то бухтел по делу, но теперь вместо пустой траты слов стал лично производить оперативные действия. Например, еще неделю назад он ругался с Юлией по поводу того, что нам вечно задерживают выдачу картриджей для принтера, а сегодня сам куда-то сходил и принес их целых четыре штуки: два черных и два цветных.

Надя Модзалевская говорила мне, что она не ожидала от прокопченного «Nescafe» Беспрозванных с намертво прилипшими к нему непонятного цвета штанами такой жажды перемен. Она была уверена, что большее, на что его можно было раскачать, так это на полдник после работы в соседней забегаловке «Чайная ложка». Еще она говорила, что в три шеи выгнала бы своего Николая, который надоел ей хуже горькой редьки, если бы смогла оказаться такой же прозорливой, как я.

Хорошо, что Надя не оказалась такой же прозорливой. Потому что она была красавицей, и Беспрозванных на нее клюнул бы гораздо охотнее, чем на меня. Надя была похожа на жену Пушкина. Только в современном варианте. У Нади такое же нежное, как у Натальи Николаевны Гончаровой, утонченное лицо, чуть раскосые миндалевидные глаза и богатые волосы, которые, как ни уложи – все прекрасны. А отличалась она от Натальи Николаевны тем, что вместо декольтированных платьев носила свитера с высоким горлом, джинсы клеш и была замужем не за солнцем русской поэзии, а за бывшим футболистом, а теперь тренером юношеской команды.

Этот тренер здорово пил, потому что одно дело – самому бегать по полю с мячом под дружный ор стадиона, и совсем другое – пестовать тех, которые в ближайшем будущем будут иметь наглость бегать вместо тебя все под тот же дружный ор того же самого стадиона. Это не каждый может перенести с достоинством.

Надиному Николаю достоинства не хватало. Иногда Надя все-таки выгоняла впавшего в запой мужа из дома. Он где-то кантовался месячишко, а потом снова возвращался под ее крыло, виноватый, осунувшийся и трезвый, как стекло. Около полугода после этого они жили душа в душу и даже собирались завести второго ребенка, но потом все начиналось сначала.

Надя в отчаянии пыталась закрутить роман с Володькой Бондаревым, но из этого ничего хорошего так и не получилось. Прикольщик и хохмач, Володька был нежным отцом и обожал своих детей: четырнадцатилетнего сына Стасика и пятилетнюю дочку Оленьку. На его столе среди всяческого хлама в виде ржавых железяк, обрывков проводов, отверток, раскуроченных дискет, пожелтевших бумаг и засохших недоеденных бутербродов сверкали первозданным глянцем только монитор компьютера и упрятанная в застекленную рамочку фотография бондаревской семьи.

Однажды я оказалась нечаянной свидетельницей разговора Нади с Володькой.

– Если бы ты меня любила, то, может, что и получилось бы, – сказал Наде Бондарев. – Но ты ведь со скуки.

– Не со скуки, а от горя и тоски, – возразила ему Надя.

– В данном случае это почти одно и то же.

– Не одно… Я могла бы тебя полюбить. Ты же знаешь…

– А что с Иришкой прикажешь делать? Ты, может, полюбишь, может, нет, а она уже пятнадцать лет моя жена.

– Ведь не любишь ее!

– Ты-то откуда знаешь?

– Оттуда. Любил бы, так не… – Надя не договорила, потому что Володька с жаром перебил:

– Ну сорвался один раз – с кем не бывает! Ты женщина красивая, страстная. А Иришка – мать моих детей. Я и так себе простить не могу, что тебе поддался.

– Что ты говоришь, Володя! Можно подумать, что ты не хотел, а я тебя изнасиловала!

– Ну… прости… Не знаю, как сказать… Конечно, хотел… Но у наших отношений нет будущего! Не-е-ет! Я никогда не смогу бросить Иру, детей… А жить в обмане, когда и нашим, и вашим, – не могу. Прости!

– Да я все понимаю, Володя… Это ты меня прости… Жизнь такая, что иногда хочется вечером заснуть и больше никогда не просыпаться.

– Надь, а может, Николаю лечиться?

– Пробовали уже…

Надо отдать должное моим сослуживцам: они, попросив в тот день прощения друг у друга, нашли в себе силы больше не поддаваться искушению и остались в ровных товарищеских отношениях. Мы иногда отмечали праздники коллективом нашего маленького бюро вместе с семьями, и ни Володькина Ирина, ни Надин Николай даже не могли заподозрить, что какое-то время существование их семей было под угрозой.

Надя так никогда и не узнала, что я слышала их разговор с Бондаревым. Я жалела ее, и мне была понятна ее легкая зависть по отношению к нам с Валерой. Что касается меня, то я находилась в состоянии человека, выигравшего в любимой игре нашего времени «Пришлите три крышечки…» две стиральные машины, домашний кинотеатр и загородный особняк в Павловске, неподалеку от царского дворца, не говоря уже о красной кружке. Словом, если бы не история с Сонечкой, я была бы абсолютно счастлива. Поскольку многочисленные родственники Валеры продолжали, сменяя друг друга, нести вахту в его квартире, мы жили у меня. Его это немного смущало, а меня – нисколько. Но и его это переставало смущать, когда кончались ежедневно-ежевечерние заботы и наступало наше время.

Когда Сонечку выписали, я зашла к Альбинке в библиотеку, чтобы передать очередную порцию фруктов от Конькова. Вы не представляете, что за картину я там увидела! А увидела я вовсе не линялого Ромочку Дюбарева, а… Константина Ильича Конькова собственной персоной. И он, к вашему сведению, не книги брал на абонементе, а о чем-то мирно беседовал с Альбинкой у окна, практически за занавесочкой.

– Ну и как это называется? – спросила я, шмякнув пакет с цитрусовыми на стул возле них.

Коньков смутился, но не слишком. Я-то на его месте просто провалилась бы сквозь землю!

– Знакомься, Альбина, – зловещим тоном начала я, неучтиво ткнув в Константина Ильича пальцем. – Это папаша Даниила Конькова и… – кивнула я на пакет, – фруктоносец к тому же.

Я думала, что они оба заахают, заохают: «Как же так?» да «Что же это такое?» Ничуть не бывало! Альбинка качнула моими же руками выкрашенными баклажановыми кудрями и томно так прогундосила:

– Я знаю, Наташа.

– И до сих пор не выцарапала ему глазенки? – удивилась я.

А они оба как-то противненько улыбнулись.

– Отлично! – подытожила я. – Вы тут чирикаете у окна, а я почему-то таскаю фрукты. Я к вам, гражданин Коньков, не нанималась, сами бы могли приволочь. Я все-таки женщина!

Я еще долго могла бы продолжать в том же духе, если бы Константин Ильич не улыбнулся обезоруживающе и очень по-доброму.

– Понимаете, Наталья Львовна, я только сейчас во всем признался Альбине Александровне, – сказал он. – Конечно же, вам больше не придется ничего носить.

– И на том спасибо, – буркнула я, все еще не понимая, почему Альбинка хотя бы не плюнет ему в лицо.

Коньков слегка поклонился, как гусар на балу, и пошел продолжать отвечать за вверенное ему электричество. Я в полном недоумении уставилась на Альбинку.

– Ты сколько у нас не была? – усмехнувшись, спросила она.

– Я-то? Ну… дня… четыре…

– Ты не была у нас целых полторы недели, – сказала она.

– Да ну?! – не поверила я.

– Точно. Но я не в обиде. Я же вижу, как ты на пару с нестандартным мужчиной идешь домой, ничего и никого не замечая вокруг. Он, правда, несколько утратил свою нестандартность. Ты что, Наташа, по-настоящему влюбилась?

– Я-то? – переспросила я, чтобы потянуть время.

Влюбилась? Ответа на этот вопрос я не знала. Мы с Валерой явно находились в состоянии угара. Любовь ли это? Может быть, угар пройдет, пелена спадет, и я опять увижу перед собой вместо желанного мужчины патлатого мужика в лисьих штанах? Или он вдруг заметит, что на самом деле никакая я не нежная Наточка, а тетка, которой очень хорошо за тридцать.

Хотя я в пьяном безобразии и рассказывала Слону о своей любви к Беспрозванных, но в трезвом виде, пожалуй, не стала бы торопиться употреблять слова, из-за которых потом можно долго и безутешно лить слезы. Я решительно тряхнула головой и сказала:

– Об этом рано пока говорить, – и поспешно перевела разговор на другую тему: – Неужели я так давно у вас не была? Как Сонечка?

– Представь, отлично! – разулыбалась Альбинка.

– Отлично? – усомнилась я. – И это после всего, что ей пришлось пережить? Или молодость такая незлопамятная?

– Это не молодость. Это Даниил.

– Даниил? Что Даниил? Что он еще отчебучил?

– Представь, он пришел к нам домой.

– И что? Они выясняли отношения?

– Нет, он пришел извиняться и вообще…

– Что еще за «вообще»? – рассердилась я. – И как можно в подобной ситуации извиняться. Он же не на ногу ей в трамвае наступил!

– Наташ, я потом тебе все расскажу, честное слово. – Альбинка сделала жалостливое лицо. – А то меня заведующая сейчас пристрелит – я уже битый час торчу тут у окна. Посмотри, как воинственно острится ее нос!

Я осторожно скосила глаза на стойку, за которой, как обычно, восседала заведующая библиотекой. Нос ее не просто острился. Он был вытянут в сторону Альбинки дулом двустволки, и две дырочки ноздрей старательно прицеливались.

Разумеется, после работы, трогательно расцеловавшись с Валерой в нашем «еврогардеробе», я понеслась к Дюбаревым. Там я застала настолько пасторальную картинку, что хоть рисуй ее на чашках, чайниках и молочниках парадного дворцового сервиза на девяносто шесть персон. Представьте: на огромном подоконнике старого питерского дома в обрамлении тюлевых занавесочек, обнявшись, сидели белокурая пастушка и черноволосый, черноглазый пастушок. Догадываетесь, кто это были? Вы правы! Прозрачная бледная Сонечка и яркий, жгучий Даниил.

– Никак, парень, ты все вспомнил? – не смогла не съязвить я.

В ответ наследный принц полоснул меня огненным взглядом (совсем как у короля-отца), а Сонечка, вспыхнув (если можно так сказать о нежно-розовом румянце, слегка окрасившем ее щеки), спрятала голову на груди своего пастушка.

Я неопределенно покачала головой и пошла в кухню, где Альбинка празднично гремела посудой.

– Ну и как это понимать? – кивнула я в сторону комнаты, где на подоконнике курлыкали два голубка.

– Ой, Наташа! Тут такое было! Такое было! – счастливо рассмеялась Альбинка, высыпав на стол рисовую крупу для переборки.

– Сколько можно покупать такую дрянь? – ужаснулась я серой кучке с многочисленными вкраплениями камешков, палочек и даже чьих-то перышек. Очевидно, краснодарских воробьев.

– Ну такой рис дешевле, ты же знаешь… – слегка смутилась Альбинка. А я подумала, что опять суюсь куда не надо. Вот вы, например, знаете, какая зарплата у библиотекарей? Нет? Тем лучше для вас! Крепче будете спать, потому что помочь всем страждущим служителям книги все равно не сможете.

Придвинув к себе горстку грязного квелого риса, я начала, что называется, отделять зерна от плевел, а подруге велела рассказывать все по порядку. Альбинка очень обрадовалась, что можно не оправдываться по поводу риса, и начала:

– Представляешь, однажды вечером мы с Сонечкой смотрим телевизор, и вдруг раз – звонок в дверь. Я пошла открывать, потому что, во-первых, Сонечка еще очень слаба, а во-вторых, я думала, что это ты. А это была не ты, а Даниил!

– И ты его впустила после всего, что он сделал с твоей дочерью?

– Что ты, конечно, я его не впустила! Я ка-а-ак хлопну перед самым его носом дверью! А Сонечке сказала, что приходили свидетели Иеговы.

– А дальше?

– Тогда он начал трезвонить так, что Сонечка даже предложила взять у них пару номеров «Сторожевой башни», чтобы отстали. Мне пришлось опять открыть дверь, а этот Даниил взял да и прорвался в квартиру. И главное, сразу к Сонечке!

– Ну а ты?

– А я следом.

– И что?

– А он стоит перед Сонечкой. Глаза горят, волосы развеваются…

– Дверь, что ли, не закрыла? Дуло?

– Нет! Просто! Сами собой! И он говорит: «Прости меня, Соня, если сможешь, потому что трудно даже представить, через какие страдания тебе пришлось пройти из-за меня!»

– Альбинка! А ты, случаем, не Достоевского цитируешь? Который Федор Михайлович…

– Это, Наташа, жизнь, а не Достоевский! Он бы до такого не додумался! – отрезала подруга и сгребла в сито перебранный рис.

– Ну а что Сонечка? – продолжила я допрос с пристрастием.

– Сонечка, разумеется, в слезы.

– А он?

– А он говорит: ты мне всегда нравилась, ты такая нежная, просто… Как же он сказал? – Альбинка смешно наморщила нос, как всегда делала, когда что-нибудь вспоминала. – А, вот – девочка-эльф.

– Прямо так и сказал?

– Клянусь! Слово в слово!

– А дальше?

– Так я же говорю: мол, всегда нравилась, но он, дескать, даже не мог предположить, что она его тоже любит, да еще так сильно.

– Ну! – подбодрила я подругу.

– Ну… и… слезы их смешались…

– Прямо идиллия! Райские кущи! – ядовито процедила я.

– Да ты что, Наташа, не рада за Сонечку? – грозно спросила меня Альбинка и направила в сито такую мощную струю воды, что крупа посыпалась в раковину, и ей пришлось ее собирать.

– Я погожу пока радоваться, – ответила я, – потому что никак не могу понять, как у них ребеночек получился, если этот Даниил ничего не помнит и, по твоим же собственным словам, не мог даже предположить, что Сонечка его любит, да еще так сильно.

– Знаешь что, Наташа, – Альбинка бросила в раковине свой рис и подсела ко мне за стол, – кто его знает, что этот молодняк пьет на своих тусовках. Может, память отшибает напрочь. Я даже, знаешь, думаю, может, и хорошо, что ребенка не будет. Получился бы какой-нибудь уродец, если папаша в тот момент вообще ничего не соображал.

– А ты не боишься, что этот Даниил частенько ничего не соображает? Может, он алкаш или наркоман какой-нибудь, раз ему до такой степени крышу сносит?

– Нет, что ты! Константин Ильич… ну его отец… клялся, что сын у него нормальный и почти не пьет. Это был просто несчастный случай. Разовый.

– Да ведь твой Константин Ильич не живет с сыном, встречается с ним по выходным только. Он может и не знать о пагубных пристрастиях Даниила.

– Нет, Наташа, он ручался за него. Клялся даже!

– Вода закипела! – крикнула я Альбинке, и она загрузила в нее промытый рис.

– А как тебе Даниилов папаша? – хитро спросила я подругу. – Мне показалось, что он к тебе клеился в библиотеке.

– Да ну тебя! – отмахнулась Альбинка. – Такой красивый мужчина… На что ему я?

– Этот красивый мужчина, между прочим, у нас работает – главой электрической службы.

– Вот как! – восхитилась Альбинка, а я подумала, что ее восхищение несколько наигранно. По-моему, это сообщение ее нисколько не удивило.

Спрятав от меня глаза, подруга принялась яростно мешать рис и пробубнила прямо в кастрюлю:

– Вот, значит, откуда ты его знаешь!

Я поняла, что наш красавец-электрик произвел на Альбинку неизгладимое впечатление, и решила ее предостеречь.

– Вообще-то я его практически не знаю, он к нам недавно устроился. Но наши мадамы рассказывают про него душераздирающие истории. – И я поведала подруге и про цыганский табор, и про преступную страсть к малолетним девочкам.

– Да ну… – Оторвавшаяся от рисовой кастрюли Альбинка была в цвет своих баклажановых волос. Такого колера от ее бледных щек я даже ожидать не могла. – А не похоже…

Я расхохоталась:

– Конечно, не похоже! Не бери в голову! Я думаю, что наши бабенции свои бредни сочиняют на ходу. Коньков молчун и ни на кого не смотрит. Вот разве что на тебя…

Альбинка застенчиво улыбнулась:

– Хорошо, что ты меня покрасила, да?

Я кивнула:

– Тебе очень идет.

– Наташ! Что мы все обо мне да обо мне… Ты-то как? Наверно, все хорошо, раз так давно у нас с Сонечкой не появлялась.

– Хорошо, Альбинка! Так хорошо, что боюсь сглазить. Не будем пока об этом говорить.

– Как скажешь, – согласилась моя самая верная подруга.

А потом мы вчетвером, по-семейному, ели праздничное блюдо библиотекарей: рис плюс крабовые палочки с майонезом (заметьте, даже без яиц и кукурузы). Сонечка все розовела и розовела, и не поднимала глаз от тарелки, а Даниил, кажется, и вправду был очарован ею, если не влюблен уже по самые уши.

Эта умильно-сентиментальная трапеза была последним светлым пятном в моей жизни, которая после посещения Дюбаревых на значительный период времени приобрела отвратительный грязно-серый цвет.

Когда я шла к собственному дому, размышляя о превратностях судьбы на примере Сонечки и Даниила, то увидела, что в окнах моей квартиры не горит свет. Тогда я ничего плохого не подумала. Никакие недобрые предчувствия меня не кольнули. И даже упавшую с чьего-то балкона почти мне на голову полувысохшую майку я дурным знамением не посчитала. Валера уже пару дней собирался съездить к себе домой за кое-какими вещами, а тут как раз и подвернулся удобный случай: меня нет – он, видимо, и поехал.

Я остановилась возле подъезда и зажмурилась в счастливых раздумьях. А что, если взять да и нагрянуть к нему? Так вдруг захотелось мне посмотреть, как он живет, прикоснуться к его вещам. Где живет Валера, я знала, потому что в прошлом году мы с Надей Модзалевской навещали его, довольно тяжело болевшего воспалением легких. Конечно, я тогда видела и его квартиру, и его вещи, но теперь я на все посмотрела бы совершенно другими глазами. А если у него по-прежнему толкутся родственники – ничего! Я познакомлюсь с ними, и мы уедем ко мне. Даже если разойдемся, не страшно, потому что все равно увидимся и…

Улыбнувшись столь удачно пришедшей в голову мысли, я крутанулась на каблуках и быстрым шагом пошла обратно к метро.

Рядом с домом Беспрозванных находился большой продовольственный магазин. Я купила нарядный торт с сахарными белыми медведями и бутылку армянского коньяку, чтобы было чем знакомиться с родственниками.

Вообще-то у меня очень хорошо развита интуиция. Например, Володька Бондарев, прежде чем клянчить у Юлии отгул, всегда сначала спрашивает меня, что на этот счет говорит моя интуиция. И представьте, я всегда угадывала, подпишет начальница ему заявление или нет.

Почему в тот вечер произошел сбой с моей интуицией, до сих пор не понимаю. Может быть, все силы моей души были потрачены на осознание произошедшего с Сонечкой и Даниилом? Мне виделись в прянично-счастливом конце практически святочной истории какие-то непропеченные куски, перебор сахара и белой глазури. Мое же собственное счастье казалось уже состоявшимся и незыблемым.

Дверь квартиры Беспрозванных, из которой сразу пахнуло восхитительным запахом домашней выпечки, мне открыла женщина. От ее красоты я сразу онемела. Конечно же, я ошиблась квартирой. На всякий случай, не без труда отлепив присохший язык от нёба, я, еле шурша губами, спросила:

– Валерий Георгиевич Беспрозванных здесь, конечно, не живет?

– Он живет именно здесь, – проговорила женщина обволакивающим грудным голосом Хозяйки Медной горы, – только сейчас его нет дома. Он вышел в магазин, но скоро вернется. Да вы проходите!

Женщина распахнула дверь пошире и отступила в коридор. Пройти я не смогла. Стена горячего сдобного воздуха загородила мне дорогу.

– А вы… вы – родственница Валерия Георгиевича? – хваталась за соломинку я.

– Ну если мужа и жену можно считать родственниками… – рассмеялась женщина, и мне показалось, что из просторных рукавов ее яркого халата выскочили и скрылись в недрах квартиры несколько юрких малахитовых ящерок.

– Тогда это вам… от товарищей Валерия Георгиевича по работе, – сказала я голосом деревянного мальчика Буратино, сунула ей в руки торт с коньяком и откатилась к лифту. Надо бежать быстрей! Только бы не встретиться с ним…

Задыхаясь от быстрого шага и переполнявших меня эмоций, я влетела в вестибюль метро и только на эскалаторе смогла перевести дыхание. Жена… Жена! Валера говорил, что был женат, но давно развелся. Откуда же жена? Бывшая? Новая? Нет, не новая… Не мог он меня так страшно обманывать! Да он и не обманывал. Я бы почувствовала. Ее не было! Какая жена смогла бы терпеть отсутствие в доме мужа в течение почти двух недель? Да и лисьи штаны Беспрозванных… Хозяйка Медной горы не потерпела бы таких штанов. Ее не было рядом с ним очень долго. Это его бывшая жена. Зачем она вернулась? Почему именно в мое время? Почему не раньше, когда мы еще не…

У меня не было никакого сомнения, что моя жизнь кончена. Валера никогда не вернется ко мне. Против этой царственной женщины я – жалкая крашеная кошка с бедрами-унисекс, запакованными в узкие кожаные брюки. А та женщина – ЖЕНЩИНА! Именно так – все слово большими буквами. Против такой ни один мужчина не устоит. Не зря мне вспомнилась Хозяйка Медной горы – у жены Беспрозванных были роскошные длинные медные волосы, прямые, но опушенные невесомым облаком тонких прядок. Из таких хорошо плести толстую косу и перебрасывать ее себе на грудь.

А грудь… Какая у нее грудь! В вырезе халата я видела глубокую атласную ложбинку, в которой утонул по самое колечко подвески то ли золотой крестик, то ли медный оберег. Против богатства, скрытого под ее халатом, моя козья грудь выглядела просто неприлично.

А ее чистые зеленоватые глаза Хозяйки и горы, и всех встречных-поперечных мужчин насмешливо и снисходительно смотрели в мои серые, крапчатые, окруженные забором негнущихся от туши ресниц. Она все поняла про меня. Прощай, Данило-мастер! Ваять тебе каменный цветок до скончания века, целовать сочные губы своей Хозяйки, гладить ее атласную белую кожу, наматывать на пальцы прядки медных волос, кормить с руки малахитовых ящерок…

Толпа вынесла меня с эскалатора и каким-то чудом занесла в нужный мне поезд. Прижатая к дверям, я видела в стекле отражение своего лица: мертвая белая кукольная маска Пьеро с ядовитого цвета ртом и прилепленными сверху красными волосами. Говорила же Надя, что надо перекраситься… Впрочем, все пустое…

Выскочив из метро, я со всех ног припустила домой, чтобы поскорей броситься на диван и постараться выплакать ту густую массу, которая мерзким липким киселем подступала к горлу. Но не тут-то было! На диван я, конечно, рухнула, но… заплакать не смогла. Наверно, плакать можно, когда тебя обманут, предадут. Валера меня не обманывал. Он был рад мне, пока не приехала Хозяйка. Он ни в чем не виноват.

Вместо того чтобы плакать, я вслух расхохоталась, вспомнив, как собиралась «тянуть» Валерия Георгиевича Беспрозванных до себя и до приличного общества, растить из утенка лебедя, мою прекрасную леди из жалкой цветочницы. Если бы он сейчас надел свои рыжие штаны, черный растянутый свитер и пришел бы ко мне, то я бы…

У меня даже дыхание перехватило от того, что я почувствовала. Я люблю его! Я люблю Беспрозванных Валерия Георгиевича! Раньше я боялась в этом признаться себе. Я не говорила этого ему. А теперь можно. Только он не станет слушать. Ему теперь начихать на мою любовь. К нему приехала его Хозяйка.

На работу я специально пришла пораньше, чтобы не столкнуться с Валерием Георгиевичем. Кое-как пригладив пятерней свои красные вихры, я юркнула за свой компьютер и не подняла головы даже тогда, когда услышала его «Доброе утро», обращенное к коллективу. Набирая на мониторе какую-то околесицу, я все-таки надеялась, что он подойдет и скажет что-нибудь веселое или легко и быстро, чтобы никто не увидел, поцелует меня в макушку. Ждать пришлось долго.

Потом я перестала ждать и углубилась в работу. А через какое-то время решила: стоит написать в газету «Будни тяжелого машиностроения», что несчастная любовь тоже много способствует повышению производительности труда. Вот, например, я, чтобы не думать о Беспрозванных, целый день думала только о производстве. Весь день не вылезала из-за компьютера и подготовила для цеха всю документацию, на которую Юлия положила мне три рабочие смены.

Лишь один раз я выползла глотнуть кофе, когда Беспрозванных вызвали в цех. Тут же в «еврокафе» явилась Надя.

– Наташка! Какая кошка между вами пробежала? – спросила она. – Признавайся!

– Так… не сошлись характерами, – довольно равнодушно умудрилась сказать я. – Мы слишком разные люди.

– Вы что, разбежались? – Модзалевская в волнении взяла мою кружку с «Davidoff» и сделала хороший глоток.

– Вот именно! Мы разбежались! – Я отняла у нее кружку и допила свой кофе.

– Переживаешь?

– Есть немножко, – не смогла я до конца выдержать равнодушный тон. – Все так хорошо начиналось…

– Наташ! Хочешь, я с ним поговорю? Или Володька – по-мужски. Или даже Юлия – у нее, знаешь, как здорово получается убеждать! Она ка-а-ак цыкнет на него! Он сразу забудет, что вы разные люди и… все такое…

Глаза Модзалевской горели таким бешеным огнем, что я даже испугалась.

– Надя! Не вздумайте вмешиваться! – гортанным клекотом, который обычно вылетал из меня в самые волнующие минуты, потребовала я. – У нас все по взаимному соглашению, понимаешь?

– Да-а-а… – растерянно протянула она. – А мы с Бондаревым уже прикидывали, когда на свадьбе погуляем. Скучно что-то…

На этом месте Надю подозвала к себе Юлия, а я подумала, что шутки кончились. Да, шутки в сторону! К черту эту бредятину: дегустацию, образцы, инструкции по соблазнению сотрудников, состряпанные апологетами тяжелого машиностроения! Я насмерть ранена любовью. У меня навылет прострелена грудь. Я истекаю кровью. Даже если я залижу рану и выживу, то больше никогда не смогу так полюбить. Так любят лишь однажды. Может быть, мне даже стоит поблагодарить судьбу за то, что она подарила мне такую любовь.

Я вам уже говорила, что, выходя замуж за Филиппа, тоже была уверена в собственной к нему любви. Скорее всего, я его действительно любила, но детской, игрушечной любовью. Мы с ним играли в мужа и жену, а когда игра наскучила, стали слегка ссориться. Какое-то время ссоры тоже казались элементом игры и даже разнообразили жизнь. Кто не знает, как сладостно примирение после ссоры! Мы вкушали эти сладости несколько лет, а потом и они приелись.

Дарованная мне любовь к Беспрозванных ощущалась мною совсем по-иному. Бог поцеловал меня в голову и сказал: «Люби». И я полюбила. Я всей кожей чувствовала Валеру. Смех смехом, юмор юмором, но ведь не случайно же именно его я поставила первым в своем дурацком списке образцов, хотя Славик Федоров и Коньков-отец внешне куда более интересные мужчины.

В пользу моей любви как божьего дара говорило и то, что я не испытывала злобы, не жаждала мести или несчастья жене Валеры. Я даже не была обижена на него. Я желала ему только счастья. А поскольку он не мог быть несчастлив с такой женщиной, я не смогла пролить по нему ни одной слезинки. Я представляла, как он целует свою Хозяйку Медной горы, и по моим бумагам весело поскакали маленькие малахитовые ящерки, искря яркими рубиновыми глазками и шурша крошечными младенческими пальчиками.

Несколько дней я приходила на работу раньше всех, уходила позже, и весь рабочий день безвылазно трудилась на компьютере. Представляете, мне даже повысили категорию и оклад на пятьсот рублей! Конечно, не за служебное рвение этих последних дней. Просто так совпало. А вот радости я не испытала никакой.

За целую неделю Валера ни разу не подошел ко мне, чтобы хотя бы сказать «прости». Что ж, я уже говорила, что не винила его. И с поцелуями я действительно полезла сама. Какие же у него были тогда глаза! А какие губы… Лучше об этом никогда больше не вспоминать.

Однажды, плетясь по коридору на свое рабочее место, я увидела возле наших дверей Лиру Никифорову с выражением лица, на котором явственно читалась смесь любопытства, сочувствия и почему-то вины. Я хотела завернуть в первую попавшуюся по коридору комнату, чтобы ни о чем с ней не говорить, но она уже заметила меня и бросилась наперехват.

– Наташа, погоди! – запыхавшаяся тяжеловесная Лира повисла на моей руке, а потом, лихо откинув мое невесомое тельце к стене, спросила: – Страдаешь?

Ненавижу манеру лезть не в свои дела! Конечно, все в нашем коридоре и наверняка далеко за его пределами уже обсудили мой роман с Беспрозванных. И разрыв тоже. Запретить людям чесать языки я не в состоянии, но зачем лезть ко мне в душу! Я очень хотела послать Лиру к чертям собачьим, но сказала только:

– Я не желаю это обсуждать.

– И правильно, – согласилась со мной Лира. – Люди – они такие злые! Всегда завидуют чужому счастью и радуются, когда… наоборот…

– Ты меня остановила, чтобы сказать именно это? – сквозь зубы спросила я.

– Ну что ты! Нет, конечно. Понимаешь… – Лира снизила свой трубный глас до не менее трубного шепота. – Я погорячилась тогда…

– Когда? – отшатнулась от нее я.

– Ну… когда приставала к тебе на предмет моего Никифорова…

Я внимательно пригляделась к жене Слона, чтобы сообразить, куда она клонит, но угол уклона так и не вычислила.

– Пройдем в конец коридора, – шепотом гаркнула Лира и потащила мое бренное тело за собой, – а то тут всюду уши.

В конце коридора за кадкой с разросшимся декоративным кленом она наконец приступила к изложению сути вопроса:

– Поскольку ты, Наташа, сейчас абсолютно свободна, то я предлагаю тебе в качестве лекарства от любовной драмы своего Никифорова. Вот честное слово! – воскликнула она, пресекая готовые вырваться из моей груди возражения. – Я не стану больше чинить вам никаких препятствий.

– Лира, ты спятила! – все-таки сумела я вставить свое слово.

– Не стоит спешить с выводами! Я понимаю: сейчас тебе кажется, что никто не сможет заменить Беспрозванных. На самом деле, если взглянуть правде в глаза, то что в Валерке хорошего? Да ничего! Плюнь – развалится. Совсем другое дело – Серега. Это же мужик! Мужичище! И ты ему нравишься. Все знают. Я тогда почему приревновала? Потому что неожиданно как-то все получилось. Вспомнилось, сколько лет мы вместе прожили, и вдруг раз – и отдай его за просто так, за рупь двадцать…

– Лира, мне не нужен твой Серега! И тогда тоже между нами ничего не было, и ревновала ты зря!

– Ну-у-у не скажи-и-и… – протянула Лира, – наше бабье неделю гудело. Говорили, вас даже в его машине вместе видели.

– Ну видели, и что? Он просто подвозил меня, потому что я чуть под колеса его машины не влетела. Испугалась так, что ноги не несли, вот он и подвез…

– Наташ, да ведь я не возражаю. – Слоновья жена интимно прижала руки к груди. – Я, знаешь, думаю, что это перст судьбы.

– Какой еще перст?

– Ну… ты ведь под Серегину машину чуть не попала, а не под другую.

Я хотела продолжать возражать, но Лиру не интересовало мое мнение.

– Понимаешь, у меня тут романчик один наклевывается, – доверительно рыкнула она мне в ухо. – И Серега мне как бы лишний. Я хотела бы его делом занять, чтобы не путался под ногами.

– А дело – это я?

– Правильно понимаешь вопрос. Поскольку тебя Валерка все равно бросил…

– Он не бросил! – закричала я истерично и так громко, что наверняка слышал весь коридор. – Я сама!

Лира прихлопнула мне рот своей сдобной рукой и снисходительно улыбнулась, мол, общественность знает, кто кого. Я резко вырвалась и побежала в сторону своего бюро. Вслед мне неслось громогласное:

– Ты все-таки обдумай мое предложение на досуге!

Мне повезло, что на рабочих местах никого не было. Я запряталась за свой компьютер и долго еще сотрясалась всем телом. Он меня бросил! Бросил! И все это знают! И обсуждают! И смеются! Неужели им больше нечем заняться?! А мне-то что делать?

Сотрудников почему-то долго не было, и удивление постепенно вытеснило из моей груди скорбные чувства. Куда они все одновременно подевались? Я уже собралась идти к секретарю, чтобы разрешить дело о пропаже сотрудников нашего техбюро, когда они наконец явились.

– Наталья Львовна? Где вы были? – строго спросила меня Юлия Владимировна, сурово насупив брови.

– А вы где? – от волнения нарушив субординацию, задала я ей встречный вопрос.

– Мы сдавали экзамен по правилам электробезопасности. Вчера же всех предупредила: в 10.00 всем быть на рабочих местах! Где вас только не искали…

Я трагически охнула. В Лириных объятиях за декоративным кленом об электробезопасности я даже не вспомнила.

– И что теперь? – жалко пролепетала я.

– Теперь Коньков К.И. будет пытать тебя на своем электрическом стуле одну! – хохотнул Бондарев.

– Да? – зачем-то спросила я Юлию и чуть не разрыдалась от подобной перспективы.

– Да ладно тебе! – Надя шлепнула Володьку по плечу и подошла ко мне. – Мы твое удостоверение тоже подсунули. Держи «четвертак»! – И она бросила мне корочки с красиво выведенной в графе «экзамен» «четверкой».

Я так по-детски обрадовалась и просияла, что даже Юлия распрямила сурово насупленные брови.

То ли Лира прямым текстом дала своему мужу «добро» на новый штурм моего сердца, поскольку оно «абсолютно свободно», то ли он сам решился на него, но зажимы в коридоре участились. Я, изнервничавшаяся и исхудавшая до дистрофичных размеров, все же с трудом пролезала в узкую щелку, которую мне оставлял Слон, когда мы встречались с ним в коридоре. Я уже придумывала деликатную фразу, которой обрисую Сергею Семеновичу неделикатность его поведения, когда он, прижав меня в очередной раз к пожарному рукаву на лестничной площадке, сказал:

– Наталья Львовна, давайте с вами еще раз встретимся где-нибудь за пределами Инженерного Корпуса.

– Зачем? – спросила я.

Слон хотел что-то сказать, но замер на вдохе. Я проследила за его взглядом. Мимо нас шел Беспрозванных. И я немедленно, изобразив на своем лице прянично-праздничное выражение, с большим воодушевлением, которого, похоже, Никифоров никак не ожидал, громко сказала:

– Конечно, Сергей, мы обязательно встретимся за пределами Инженерного Корпуса! И сегодня же! Я буду ждать вас после работы у хлебобулочного киоска! – Последнюю фразу я прокричала в лестничный пролет, чтобы Валера непременно ее услышал.

Слон осуждающе покачал большой головой и спросил:

– Ему назло?

Я подумала, что не зря он пробился в начальники. Умный мужчина.

– Да, ему назло, – мстительно ответила я. – Если вы про него все знаете, то почему это вас так задело?

– Слишком откровенно…

– Да, я буду откровенна. Про нас с Беспрозванных болтают всякое. Я хочу, чтобы вы знали правду и прекратили… оказывать мне свои знаки внимания. – Это я так нежно обозвала его коридорные зажимы.

Слон выставил вперед свой крутой лоб, намереваясь принять удар на него, и я ударила:

– Я люблю Валерия Георгиевича, и ни с кем другим не стану встречаться за пределами Инженерного Корпуса.

– Но ведь…

– И все равно!

– Ну… если что… то все-таки знайте…

– Я все знаю, но никаких «если что» быть не может!

Никифоров почтительно склонился перед моей откровенностью или, может быть, любовью, и больше меня нигде не зажимал. Только смотрел жалобно и с надеждой.

С Альбинкой я почти не виделась. Женщину – японскую икебану, сработанную моими руками, вовсю разрабатывал Коньков-отец. И не без успеха. В общем, все как-то устроились. Даже временно бесхозный Славик Федоров наконец-то закрутил новый роман с какой-то красоткой из отдела главного механика, что находился на пятом этаже нашего Большого Инженерного Корпуса.

Мне оставались на выбор: слоноподобный Никифоров, лысоватый Женя Ладынин или, на худой конец, альбинос Ромочка Дюбарев, которого даже под баклажан не выкрасишь. Слону я, как вы знаете, уже дала отповедь, Ладынина помянула так только, для смеха. А вот Дюбарев ко мне зачастил, потому что к Альбинке теперь таскаться побаивался. Однажды, явившись к бывшей жене в состоянии легкого подпития и сильной жажды женского тепла и участия, он был спущен с лестницы в четыре руки фирмой «Коньков & сын».

– Вот скажи, Натаха! Чем этот гад (имелся в виду Коньков-старший) лучше меня? – хорошо поставленным голосом актера-трагика спрашивал меня Дюбарев и махал перед моим носом сразу всеми своими десятью присосками.

– А чем ты лучше его? – давила я его встречным вопросом.

– У нас с Альбиночкой, между прочим, дочь.

– Поздно же ты о ней вспомнил, папаша…

– Я о ней, если хочешь знать, никогда не забывал. Она всегда была у меня вот тут! – Он картинно стучал себя в грудь, и платиновый кок его дрожал в унисон ударам.

– Ну ты хоть передо мной-то не разыгрывай древнегреческие трагедии! – возмущалась я, пытаясь вытолкать его за дверь.

– Я не буду ничего разыгрывать, если ты составишь мне протекцию, – не унимался Ромочка.

– Дюбарев, ты не туда пришел! Я не буду устраивать твои дела, потому что знаю тебя как облупленного и зла своей подруге не желаю.

– Ну какое же это зло? Ну развелись – по молодости, по глупости, с кем не бывает… Ты вот тоже с Филиппом развелась! – обрадовался свежему доводу бывший Альбинкин муж.

– Развелась, да, – согласилась я. – Но ему, между прочим, обратно не навязываюсь и никого не прошу устраивать мне протекцию!

В конце концов мне удавалось выталкивать обрусевшего прибалта за дверь, но дня через два он являлся снова, и все начиналось сначала.

Несмотря на то, что Лире не удалось всучить мне своего Слона, роман она все-таки закрутила. И с кем бы вы думали? С Евгением Ладыниным. Да-да! С тем самым, который с лысиной и который значился в моем списке холостяком под № 3. Видимо, даже такая крупная женщина, как Лира, устала от огромности своего мужа. Ей захотелось новых ощущений. Захотелось, чтобы не она прислонялась, а прислонялись к ней, тем более что было к чему. Захотелось самой нависать и оборонять.

Женя Ладынин, мужчина обычного среднего роста, был несколько ниже Лиры, которая никогда не носила каблуков, и в два раза худощавее. Возможно, в Лире подспудно дремал тип жены-матери, а необъятные размеры Слона не позволяли ей реализоваться. Не исключено, что и Женя в свое время был нерационально женат на какой-нибудь капризнице, с которой приходилось носиться как с писаной торбой. Теперь же носились с ним, сдували пылинки с розовой лысины и кормили домашними пирожками. Когда Женя эту лысину прикрывал молодежной кепочкой, то вместе с Лирой они смотрелись, как мать со старшим сыном, который родился, когда девочке было лет шестнадцать. Это не смущало ни его, ни ее.

Однажды я была свидетельницей того, как Ладынин разговаривал на повышенных тонах со Слоном. Вернее, сначала я подумала, что Слон треплет Женю за Лиру. Но когда подошла ближе, поскольку мне пришлось нести мимо них в бухгалтерию накладные, то поняла, что все наоборот: на Сергея Семеновича наскакивает Ладынин.

– Это вы сделали ее несчастной! – выкрикивал он, не обращая внимания ни на меня с накладными, ни на раскрытую дверь бюро Никифорова. – И нечего увиливать от ответственности!

– Я не увиливаю! – странно высоким голосом отвечал ему Слон. – И вообще вы слишком много себе позволяете!

Ответа Ладынина я не услышала, потому что зашла в бухгалтерию и надолго зависла там с накладными. На обратном пути я повстречала Лиру, которая, взрезая килем, то бишь грудью, воздух, тоже неслась в бухгалтерию с накладными. Она обрадовалась мне, как родной.

– Нет! Ты слышала, как мой за меня заступался? Наше бюро все в курсе! А у вас слышно было?

– А… собственно… кого ты имеешь в виду? – осторожно спросила я.

– Как это кого? Женюру, конечно! Значит, ваши не слышали… – Лира огорченно шлепнула себя по выпуклому бедру, обтянутому узкой черной юбкой в мелкую крапинку. – Жаль! Но я тебе сейчас все расскажу! Представляешь, он требовал от Никифорова, чтобы тот походатайствовал о моем переводе в бюро Сафронова, потому что, если я постоянно буду видеть перед собой постылое лицо бывшего мужа, то у меня начнутся (если уже не начались) проблемы со здоровьем.

– А вы что, уже развелись? – удивилась я.

– Еще нет, но это дело решенное.

– И что, замуж за Ладынина пойдешь?

– Пойду! Он уже предлагал… Вернее, я предложила, а он согласился. Знаешь, всякие адюльтеры – это для молодых. Мы по-другому воспитаны. Нам надо, чтобы все было законно.

– А как же Сергей Семенович? – пожалела я Слона. – А он-то как на все это реагирует?

– Он, Наташа, правильно реагирует. Если уж говорить честно, то мы оба друг другу просто опостылели. А тебе еще раз хочу сказать: ты зря от Сереги нос воротишь. У нас с ним свои заморочки, а мужик он хороший. Даже разводясь с ним, я готова поклясться в этом на Библии.

– Раз хороший, значит, найдет свое счастье и без меня, – заверила я Лиру.

– Да уж не сомневайся! – усмехнулась она и довольно презрительно смерила меня глазами. – Между прочим, на него полбухгалтерии претендует. Я сейчас как раз туда иду и, если хочешь… – Лира доверительно прижалась пышной грудью к моему костлявому плечу, – могу им посоветовать не раскатывать губенки. А? Что скажешь?

– Пусть, Лира, раскатывают…

– Ну и дура! – подвела итог Никифорова. – Потом станешь локти кусать, да поздно будет. Отхватят ведь мужика, так и знай!

Лира понеслась дальше по коридору, а я, понурив голову, поплелась к себе. Мне бы тоже надо куда-нибудь перевестись, только не от постылого лица подальше, а от любимого. Как же я люблю этого человека! Как же все внутри меня ноет! Это уже самая настоящая физическая боль, от которой нет ни спасения, ни лекарства. Я просыпаюсь с болью, работаю с болью, куда-то иду, что-то делаю, с кем-то разговариваю и даже улыбаюсь, а под бледной кожей метастазами расползается по организму страшная опухоль безответной любви. Еще немного, и она прорвется на поверхность, и щеки покроются бордовыми взбухшими шнурами рубцов неудовлетворенных желаний. Потом они лопнут, я истеку своим несчастьем, и мой жесткий остов можно будет выбросить сторожевым собакам вневедомственной охраны.

Однажды, бесцельно бродя по Питеру, потому что не хотелось возвращаться в пустую квартиру, на Невском проспекте я встретилась с Филиппом. Он вышел из какого-то нового навороченного автомобиля в обнимку с довольно-таки молоденькой девушкой, но передо мной не постеснялся затормозить.

– Что-то, Натаха, ты мне не нравишься, – с ходу сказал он. – Волосы из-под шапчонки красные лезут, а на душе, по-моему, черновато. Или я не прав?

Все-таки мы с ним всегда хорошо понимали друг друга. Чего мне было перед ним притворяться? И я сказала:

– Ты прав.

– Ну-ка, Ольгушка, подожди меня в машине! – Филипп отпустил плечо девушки, сунул ей в руки ключи и легонько подтолкнул к авто. – Я недолго.

Девушка обиженно фыркнула, надула малиновые губки, но все-таки удалилась в указанном направлении. Филипп дождался, пока она захлопнет за собой дверцу, и потребовал:

– Немедленно рассказывай, что случилось?

Я сглотнула подступившие слезы и сказала, как есть:

– Я влюбилась, Филипп. Вернее, люблю. Так люблю, что и рассказать нельзя…

– А он?

Я так горько рассмеялась, что мой бывший муж все понял.

– Ясно… – сказал он. – Что ж! Могу тебя с этим поздравить!

Я взглянула на него так, будто он меня ударил, и хотела уйти, но Филипп остановил меня:

– Подожди, Наташа. Я не в обиду тебе это сказал. С любовью действительно можно только поздравить. Даже с безответной… Ты – счастливая…

– Совсем дурак, да? – В моих глазах опять вспучились слезы и потекли одна за другой по щекам.

Он вытер их своим мягким шарфом, прижал меня к себе и как-то надрывно прошептал:

– А хочешь, все с начала начнем, а, Натаха? Все будет по-другому, вот увидишь!

– Нет! – вырвалась я и в испуге отскочила от него шага на два.

– Будешь его ждать?

– Буду.

– А если не дождешься?

– Умру…

– Ну… не надо так драматизировать… – Филипп покачал головой. – Я все-таки надеюсь, что до этого не дойдет. Я же вот не умираю.

– Так у тебя же… – и я кивнула на девушку в машине.

Он усмехнулся:

– Это так… разового использования… для тела… А для души, как оказалось, ты одна была у меня, Наташенька…

Он никогда не называл меня Наташенькой. Сразу защемило где-то под подбородком. Нет, нельзя поддаваться! Нас с Филиппом, конечно, многое связывает. Я всегда к нему по-доброму относилась, но… Я не смогу его любить так, как люблю Валеру. То есть я вообще не смогу его любить, потому что уже… А единожды вкусивши этой отравы под названием любовь, без нее уже ничего и никогда… Пожалуй, он прав – я счастливая, потому что у меня есть моя несчастная любовь. Парадокс. Нонсенс. Видимо, любовь вообще нонсенс…

– Прости, – пробормотала я и бросилась от бывшего мужа бегом, спотыкаясь и натыкаясь на прохожих. Я бежала от спокойной жизни с повзрослевшим и помудревшим Филиппом к безумству, боли и ненужности своей глупой любви. Это было все равно, что сознательно ковырять грязной булавкой рану, но я сделала именно этот выбор.

Спросите, что было дальше? Ничего хорошего. Пооблезло золотишко с пастушеской идиллии на Альбинкином подоконнике, растрескалась пряничная глазурь любви Сонечки и Даниила. Потому что в один далеко не прекрасный вечер, который я коротала у подруги, к ней в дом явился некто Вася Половцев и устроил такие половецкие пляски, что Большой театр оперы и балета отдыхает.

Вася представлял собой классический вариант мальчика из подворотни: сползшие «по это самое» необъятные джинсовые «трубы», дутая черная куртка с вставками ослепительно кислотного зеленого цвета, бритый затылок, рваная челка и стальная цепь с гематитовым крестом на бычьей шее. Лицо у парня было неплохое. Дело несколько портил курносый нос, но была надежда, что с мужанием и матерением Васи слишком задранный кончик его может слегка опуститься.

Вася Половцев сделал ни много ни мало, а предъявил свои права на Сонечку. Честно говоря, я подивилась такому успеху нашего прозрачного ночного мотылька у парней столь разного направления, как Коньков-младший и Вася Половцев. Еще удивилась тому, что нежная Сонечка не валялась в обмороке от неожиданности и потрясения, а сидела на диване с прямой спиной и взглядом, далеко не мотыльковым. Ее обычно бледно-голубые кроткие глазки потемнели и налились свинцом, из которого впору было отливать смертоносные пули.

– Что Вы такое ужасное говорите, Вася? – интеллигентная библиотекарь Альбина Александровна интонировала так, что мы с половецким гостем явственно услышали большую букву в слове «Вы».

Вася приободрился и сказал:

– То и говорю, что мы с вашей Соней практически муж и жена. И я, как честный человек, хочу узаконить наши отношения. Короче, я пришел, чтобы, значит… жениться.

– Жениться? – живо вскочила со своего места обычно очень медлительная Сонечка. – А это ты видел? – И она сложила из своих тонких пальчиков удивительной красоты и изящества кукиш.

– Раньше ты другое говорила, – обиженно проговорил Вася, и я сразу стала на его сторону.

– Погодите-погодите! – замахала руками Альбинка. – Я что-то ничего не понимаю.

Я-то, конечно, поняла все сразу, но вам расскажу, как развивались события дальше, потому что вдруг вы не такие догадливые, как я.

– И понимать тут нечего, – продолжил свою обиженную речь Вася. – Соня сама предложила… ну… это… жить, как муж и жена… Сказала, что поженимся. Сказала, что вы не против.

– Как? Как это, как муж и жена? – лепетала Альбинка и переводила взгляд с дочери на живописного Половцева и обратно. – Что значит, я не против?

– Вы не думайте, я и от ребенка не отказался бы, если бы такое несчастье не приключилось, – сказал Вася, и я окончательно прониклась к нему уважением. – Соня мне просто не разрешала приходить к ней в больницу, а так бы я… Вы не думайте! Я в вечерней школе учусь и работаю слесарем механосборочных работ. У меня зарплата неплохая, да и родоки сказали – помогут, если что.

– Что ты тут лепечешь, слесарь механосборочных работ… – И Сонечка присовокупила к «слесарю механосборочных работ» такое приложение через тире, что мы с Альбинкой синхронно покраснели. – Нужен ты мне, как… – Бывший мотылек не договорила, но мы все представили очередное идиоматическое выражение, готовое сорваться с ее, как оказалось, раздвоенного язычка.

У слесаря механосборочных работ была более крепкая нервная система, чем у нас с Альбинкой, и против идиоматических выражений он имел стойкий иммунитет, а потому всего лишь удивился:

– Ты же говорила, что любишь…

– Слушай, Половцев, катись отсюда, а! – подскочила к нему внезапно вдруг окрепшая Сонечка. – Я врала тебе, понимаешь, врала!

– Зачем? – искренне удивился Вася.

– Надо было! Ну какой же ты идиот!!!

– То есть ты врала, что меня любишь?

– У-у-у-у! – прорычала девочка-эльф. – Уйди-и-и-и!!! Видеть тебя не могу!!!

Такое большое количество восклицательных знаков наконец подействовало на Васю, и он, потемнев лицом, поднялся со стула, на который его по приходе усадила вежливая Альбинка.

– Я его урою! – тихо сказал он, и это прозвучало так убедительно, что в комнате сначала повисла замогильная тишина, а потом ее, как ножом, взрезал крик Сонечки:

– Не-е-е-ет! Васька, не вздумай! Не трогай его! Хочешь, буду жить с тобой, как жена… как ты хотел… Только не трогай его!!!

Сонечка повисла на плече слесаря Половцева, преданно заглядывая ему в лицо. Вася досадливо стряхнул ее с себя уже вполне могучей ладонью, как всуе прицепившегося бледного насекомого-богомола, и, гремя своими «железобетонными трубами», выбежал из квартиры. Сонечка в рыданиях забилась на диване. На Альбинку страшно было смотреть.

Общего между Коньковым-младшим и Васей Половцевым не было ничего. Даниил был брюнетом с яркими карими глазами, а Вася – русоголовым и сероглазым. По законам Менделя, ребенок Сонечки и Конькова, скорее всего, должен был бы родиться темненьким в папочку. Ребенок Половцева просто обязан был быть светлоглазым блондином. Это еще хоть как-то можно было бы списать на Сонечку, но она явно боялась, что, кроме масти, ребенок Половцева может получить и вздернутый веселенький носик, которого не было ни у нее, ни у Даниила. Возможно, Коньков этого ничего и не заметил бы, но рисковать Сонечка не хотела и решилась на потраву. А мы с Альбинкой, своевольно вклинившись в ее комбинацию, только подыграли. Она получила возможность все свалить на нас, на неделикатных взрослых дур, которые грязными сапогами прошлись по неокрепшей юношеской психике.

Потом мы узнали, что на той училищной тусовке все действительно здорово напились и даже пробовали курить травку. Немудрено, что Даниил ничего не помнил, вот он и поверил всему, что нагородили ему мы вместе с Сонечкой. Оказалось правдой и то, что она ему и раньше нравилась своей нетрадиционной белокожестью, белоголовостью и нежным серебристым голоском. Девочка-эльф… Вот вам и девочка-эльф!

Но это все мы узнали потом, а после ухода Васи Альбинка потребовала от дочери объяснений. Сонечка рыдала белугой и кричала, что если мать от нее не отстанет со своими идиотскими расспросами, то она перережет себе вены. Я думала, что Альбинка испугается, потому что только что еле-еле выходила дочь после выкидыша и большой кровопотери, но она повела себя совершенно неожиданным для меня образом.

– Режь, – спокойно сказала она. – Папины лезвия лежат в серванте, в коробочке из-под халвы. Они острые. Закаленная сталь. Только имей в виду, тебя похоронят за оградой кладбища, а я никогда не приду на твою могилу.

После этой краткой, но очень выразительной речи Альбинка скрылась от рыдающей дочери в кухне. Я последовала за ней. Мы прикрыли дверь, чтобы не слышать воплей Сонечки, и молча выпили по стопарику дюбаревской водки.

– А Вася ничего, – после довольно продолжительного молчания сказала я. – Симпатичный. А если бы еще и штаны подтянул…

– Да, жаль Васю, – ответила Альбинка.

– А за Сонечку не переживай! Она не станет себе ничего резать, вот увидишь! Она еще не одну комбинацию состряпает, а замуж выйдет не меньше чем за французского посланника. Хотя, может, еще и за Даниила.

– Я ей не дам!

– Неужели расскажешь ему?

– Расскажу!

– Зачем?

– Затем!

Я не удовлетворилась Альбинкиным ответом, но решила больше ее не терзать вопросами и своими замечаниями по поводу и без. Мы еще разик молча выпили, и я поехала домой.

Альбинка сдержала свое обещание, и семейство Коньковых было поставлено в известность обо всем происшедшем. Коньков-младший с дюбаревского подоконника с презрением отвалил, к великой радости их с Сонечкой буйноволосой однокурсницы Кристинки Рябцевой. Сама Сонечка, которой уже больше не имело смысла прикидываться мотыльком и девочкой-эльфом, ничего себе не перерезала, а очень решительно перенесла документы из своего училища в какое-то другое.

Что касается Конькова-старшего, то он, умудренный жизненным опытом, понимал, что мать за дочь не ответчица и что даже на очень хорошей яблоне могут иногда плодиться яблоки с гнильцой. Он продолжал ухаживать за Альбинкой, но она вынести его ухаживаний не смогла. Ей было очень стыдно за дочь, и постоянно видеть в качестве напоминания о ее мерзком поступке лицо Константина Ильича она не хотела.

Другое дело новгородский даугавпилсец. Он опять вошел к Альбинке в фавор, потому что перед ним можно было не стыдиться. Кстати, если бы Дюбарев был собственной дочерью, то в предложенных ей жизнью обстоятельствах он поступил бы точно так же.

Таким образом, все вернулось на круги своя: Валерий Георгиевич к Хозяйке, Ромочка – поближе к Альбинке, и даже Вася Половцев по-прежнему крутился возле Сонечки. Друг степей и подворотен – грозный половец оказался не таким уж грозным и вовсе не злопамятным. Он слегка подтянул свои «трубы», зарастил бритый затылок и время от времени (кстати, довольно часто) предлагал бывшей девочке-эльфу руку, сердце и даже главную свою драгоценность – гематитовый крест с надежной бычьей шеи. Сонечка по-прежнему кочевряжилась и взбрыкивала, но с каждым днем все слабее. Я поняла, что погорячилась с французским посланником. Думаю, ко Дню Снятия Блокады Вася ее уломает. Ну, в крайнем случае, к Международному женскому дню 8 Марта. А если не выгорит, то к Первому мая – уж точно.

Можно считать, что и я вернулась на некую точку отсчета. Я как бы снова побыла немножко замужем и вышла из «замужа» обратно. Состояние должно бы быть мне знакомым, но я его не узнавала. Мир вокруг меня померк и поблек. Я даже предложила Альбинке еще разок подкраситься под баклажан, потому что она показалась мне несколько вылинявшей. Альбинка покрутила пальцем у виска и предложила провериться у окулиста.

Особенно тяжко было на работе. Главный мужчина моей жизни сидел за соседним компьютером и никак на меня не реагировал. Прошло уже больше месяца с того времени, когда я вручила Хозяйке Медной горы торт с коньяком от сотрудников. Валера так и не сказал мне ни слова. Я ему – тоже.

Юлия Владимировна не могла нарадоваться на мой почасовой рост как специалиста своего дела, а я все чаще и чаще подумывала о смене работы. Поэтому начала покупать газеты типа «Биржа труда» и «Профессия», но долгими одинокими вечерами просматривала длинные колонки все еще довольно бессмысленно, потому что уходить из бюро боялась. Уйду – больше никогда его не увижу. НИКОГДА! Смогу ли я с этим жить?

Однажды вечером я опять задержалась на рабочем месте, что стало уже доброй традицией. Выключив компьютер, я немного подумала над тем, стоит ли накрасить губы, потом решила, что, пожалуй, сойдет и так, и отправилась в наш «еврогардероб». Зайдя за шкаф, вскрикнула от неожиданности. На тумбе у зеркала сидел Беспрозванных.

– Что ты тут делаешь? – спросила я.

– Тебя жду, – ответил он.

– Зачем?

– Поговорить.

«Долго же ты собирался», – подумала я и разрешила:

– Говори.

Валера помолчал, зачем-то смерил меня взглядом, от которого я зябко поежилась, и спросил:

– Это ты принесла торт?

– И коньяк, – уточнила я.

– От сотрудников?

– Ага. От профсоюза и администрации.

– Это была моя жена. Люба.

Люба. Ну конечно! Люба. Любава… Любовь… Разве могли ее назвать по-другому?

– Она так и сказала, что жена, – заверила его я.

– Она бывшая жена.

– Ты мне говорил.

– Ты всем веришь?

– Тебе верю.

– И тебе все равно?

– Что именно?

– Все, что с нами происходит.

– По-моему, с нами ничего не происходит.

Он как-то непонятно хмыкнул и снова спросил:

– Почему ты целый месяц молчишь?

– Ты ведь тоже молчишь, – пожала я плечами.

– Хочешь, расскажу тебе про нее?

– Нет! – торопливо воскликнула я и даже крест-накрест заслонилась руками.

– Ты же хотела все про меня знать! – почти крикнул он, грубо схватил меня за плечи и тряхнул так, что я клацнула челюстями, прикусив себе язык.

– Это было раньше… – прошептала я.

– Нет, я тебе все-таки расскажу! Люба… Она красавица.

– Я видела…

Но он меня уже не слушал. Чувствовалось, что он твердо решил поведать мне их историю. Бежать было невозможно – он цепко держал меня железными пальцами. Мы стояли друг против друга. Лицо против лица.

– Мы учились в одном классе, – продолжил он. – После школы почти сразу пошли в ЗАГС. Весь класс гулял на нашей свадьбе. Она была первой в выпуске. А потом я провалился на экзаменах в институт, и меня забрали в армию. Она писала мне на службу трогательные письма, но, когда я вернулся, она… она жила с моим лучшим другом. – Глаза Беспрозванных были такими больными, будто все это случилось с ним только вчера. – Я сразу подал на развод. А потом началось… Она ушла от Генки снова ко мне, потом опять в кого-то влюбилась… Она уходила и возвращалась, уходила и возвращалась… Я однажды попытался сбежать от нее. Эта квартира, в которой я живу… пока живу… она не моя. Ее брат купил сыну, чтобы тот мог учиться и жить в Питере, когда подрастет… Сами мы из Омска… Так Люба меня и тут нашла…

Валерий остановился, чтобы перевести дух, и я успела подумать, что именно Любины дела он вечно и улаживал, а я грешила на его обнаглевших родственников. А еще я подумала, что передо мной вариант Дюбаревых, вывернутый наизнанку, на левую сторону.

– А я не мог ее не принимать, ты понимаешь?! – Валера еще раз грубо тряхнул меня за плечи.

Меня не надо было трясти. Я его понимала. Ох, как я его понимала! Я видела его Любу, его Любовь, живое воплощение любви в женщине! Если бы я была мужчиной, я тоже не смогла бы ей противиться.

– Что ты можешь понимать, ты же не мужчина! – Он будто услышал мои мысли и, не соглашаясь с ними, тряхнул меня особенно чувствительно.

Я отбросила от себя его руки, отскочила в сторону и почти всхлипнула:

– И что ты от меня-то хочешь?

– А ты чего хочешь? – Он опять отвечал на мои вопросы вопросами. – Ты хочешь, чтобы все так и продолжалось? Ты не против, чтобы я с ней спал?

От этого вопроса к моему горлу опять начала подступать липкая густая масса, которая не сможет пролиться слезами, но и не даст дышать. Я закусила губу и молчала.

– Ну почему ты все время молчишь? – В его голосе слышалась уже настоящая ненависть. – Мне продолжать в том же духе?

Я ненароком бросила взгляд на его плечо. К нему прижималась маленькая малахитовая ящерка, сверкала рубиновыми глазками и шевелила младенческими пальчиками.

– Продолжай, Валера, – сказала я, и успокоившаяся ящерка тут же исчезла в вороте его джемпера.

Беспрозванных одарил меня на прощание тяжелым взглядом и вышел из бюро, гадко хлопнув дверью. Обессиленная, я опустилась на тумбу у зеркала, где он совсем недавно сидел, и закусила кулак, чтобы не закричать от боли и тоски. Может быть, он хотел, чтобы я призналась в любви к нему. Как это обычно водится у мужчин, он хотел, чтобы его любили все женщины, а он выбирал бы, куда ему завернуть на вечерок. Нет! Это мы уже проходили! Это уже вариант Дюбаревых тютелька в тютельку. Этого мне не нужно ни за какие коврижки!

Объяснение с Валерием Георгиевичем в нашем «еврогардеробе» заставило меня более детально просмотреть колонки газеты «Биржа труда». Я выбрала фирму, где требовался продвинутый компьютерный оператор, и решила, что моя кандидатура им подойдет. Фирмачи действительно весьма благосклонно посмотрели на мое профессионально составленное резюме, а потом и на меня собственной персоной. Мне не хватало знаний только одной программы – «Access», то есть «Базы данных», но менеджер, который со мной разговаривал, пообещал обучение за счет фирмы.

Я дорабатывала в нашем милом бюро последнюю неделю из положенных двух. Юлия уговаривала меня остаться, с каждым днем все яростнее обещая, что выбьет для меня прибавку к окладу – не менее тысячи рублей. Но вы же понимаете, что я не могла бы согласиться даже в том случае, если бы она уступила мне свое начальническое место.

Несмотря на то, что я изо всех сил держала хвост пистолетом, беспечно и незаинтересованно говорила о Беспрозванных, если, конечно, приходилось, Надя меня раскусила:

– Из-за него уходишь? – спросила она меня однажды за обеденным кофе.

– Да, – не смогла не признаться я. Очень тяжело молчать о том, что раздирает душу.

– Любишь?

– Страшно.

– А он?

– Любит другую.

– Да ты что? С ума сошла! Он же весь на виду! Какая еще другая?!

– Думаю, что вы скоро узнаете, какая другая.

– Ну, Валерка! Кто бы мог подумать! – всплеснула руками Надя. – Вот тебе и «красные революционные шаровары»! Надо же, каким инфернальным мужчиной оказался!

В тот день, когда я устраивала для сослуживцев отвальную, Беспрозванных не вышел на работу. Когда мы уже садились за празднично накрытый стол, Володька Бондарев спросил:

– А где Валерка-то? Я думал, он в цехе…

– Валерий Георгиевич мне вчера вечером звонил домой и просил оформить ему отгул по семейным обстоятельствам, – ответила Юлия.

При этом сообщении о семейных обстоятельствах Беспрозванных мы быстро переглянулись с Надей, и я сделала на лице выражение типа «Вот видишь!». Модзалевская сочувственно покачала головой, а я похвалила себя за то, что ухожу из бюро. Конечно, я обожаю Надю, уважаю Юлию и очень тепло отношусь к Володьке Бондареву, но культпохода на повторную свадьбу Валеры с бывшей женой не вынесу. Так что все путем… или пучком… так вроде сейчас говорит молодежь. Я все делаю правильно.

Когда закончился наш торжественный обед, я села за свой компьютер, чтобы напоследок навести порядок в его недрах. И обнаружила в «Моих документах» новую папку под названием «Наталье Львовне». Я нетерпеливо щелкнула мышкой. В папке оказался один документ – «Письмо». Я с грустной улыбкой открыла «Письмо», подумав, что это наверняка прощальный прикол Бондарева, и начала читать:

«Я люблю тебя, милая Наточка! Это больше не подлежит сомнению. Я так и не вернул твои ключи, поэтому имею возможность беспрепятственно проникнуть в твою квартиру. Я буду ждать в ней тебя после работы. Если не хочешь меня видеть, набери номер своего телефона и скажи одно слово: „Уходи“. Валера»

С дрожью в руках и ногах я тут же подошла к телефону, чтобы сказать ему «уходи». Лучше пусть уйдет сейчас, чем тогда, когда я окончательно прирасту к нему всей кожей. И вот что получилось: я набирала номер собственного телефона четыре раза, но зуммер пищал на предпоследней цифре, и до конца рабочего дня связь завода с городом так и не наладилась.

Напоследок я непростительно бесчувственно расцеловалась с Надей, Володькой и Юлией, поскольку могла думать только о том, что ждет меня дома. Придется сказать ему «уходи» прямо с порога и объяснить про неисправную телефонную связь.

Так получилось, что к остановке маршрутных такси мы шли с работы вместе с Коньковым.

– Говорят, вы уходите… – то ли спросил, то ли констатировал он.

– Да, – ответила я. Что можно было еще ответить?

– Что так?

– Обстоятельства… – На дежурный безразличный вопрос я дала такой же безликий дежурный ответ.

Я понимала, что Конькова интересует вовсе не моя скромная персона, а женщина-икебана Альбина Александровна Дюбарева. Так оно и оказалось.

– Как поживает Сонечка? – спросил он, будто бы между прочим.

– Спасибо, хорошо. А как ваш Даниил?

– Тоже, знаете, не жалуюсь, – ответил он. Потом вдруг перекрыл своим телом дорогу к маршруткам и сказал: – Вы, конечно, понимаете, что на самом деле я хочу спросить об Альбине Александровне?

– Конечно, понимаю, – согласилась я.

– И что вы можете сказать?

– Вы сначала что-нибудь спросите.

Коньков потоптался на месте. Я с глубоким удовлетворением отметила, что моя маршрутка отчалила от остановки, и значит, мое появление в собственном доме очень удачно откладывается. И главное, по уважительной причине. Но Константин Ильич думал недолго:

– Как вы считаете, у меня совсем нет никаких шансов?

– Я думаю, есть. Альбина Александровна очень долго привыкает к людям. Честно говоря, за то время, что я ее знаю, она так ни к кому и не привыкла, кроме меня.

– А этот ее… бывший муж… Он так и ходит к ней?

– Ходит. Но с ее стороны его прием на дому – это нечто вроде благотворительной акции оказания дружественной помощи малым народам ближнего зарубежья.

– Это как? – изумился Коньков.

– Когда добьетесь благосклонности Альбины Александровны, тогда расскажу.

– Как же я добьюсь, если она, кроме вас, ни к кому привыкнуть не может.

– Того, что «не может», я не говорила. – Это я ему уже крикнула, стоя у дверцы очередной своей маршрутки, которую решила все-таки не пропускать.

Как вы догадываетесь, попасть ключом в замочную скважину мне так и не удалось, как когда-то ложкой в кофейную банку. Руки тряслись, а ключ скользил в мокрых от волнения руках. Беспрозванных, конечно, услышал мое царапанье в дверь и вынужден был открыть ее сам. Еле перебирая опять ослабевшими конечностями, я осторожно вошла в свою квартиру, как в гости к чужим злым людям.

Я никогда не видела Валеру в рубашке. Даже летом он носил застиранные бесформенные футболки. Сейчас же передо мной стоял любимый мужчина в светлой рубашке в легкую полоску с расстегнутым на несколько пуговиц воротом. Как же ему шел этот расстегнутый ворот! Как мне хотелось уткнуться лицом в обнажившуюся ямочку между ключицами. И вместо того, чтобы сказать «уходи», я таки в нее и уткнулась. Более того – я, как слепой котенок или щенок, начала тыкаться носом и губами ему в шею, щеки, губы и безуспешно пыталась выговорить его дурацкое имя – подарок безработным логопедам: – Варе… Вале… Варера…

В конце концов, я назвала его просто любимым (без всякого имени) и вдруг осознала, что он никак не реагирует на мою экзальтацию – стоит бесчувственным столбом. Я отстранилась. Где-то в районе желудка стало холодно. Холод начал подниматься кверху, грозя перекрыть мне дыхание навсегда. Я положила дрожащую руку себе на горло, чтобы хоть как-то его согреть. Наше молчание затянулось и грозило перелиться в замогильное безмолвие. Я решительно подняла на Валеру глаза, чтобы весь этот ужас побыстрее закончился. Он смущенно улыбался. Я хотела заплакать, но опять не смогла.

– Я боялся, что ты не придешь, – сказал он.

– Но это же моя квартира… – ответила я.

– Ты могла переночевать у Альбины, чтобы дать мне понять, что…

– Но я же не позвонила с работы…

– Ты могла передумать уже по пути домой.

– Я не передумала…

– Ты мне веришь?

Я смотрела на него во все глаза и все отчетливей понимала: он больше никогда ни к кому от меня не уйдет. Данило-мастер освободился от чар Хозяйки Медной горы. Каменный цветок готов и оставлен ей в подарок. Я воровато оглянулась, не шуршат ли где-нибудь рубиновоглазые ящерки. Их не было.

– Верю, – ответила я.

ЧАСТЬ 2
Я – Альбина…

Моя подруга Наташа вам уже рассказывала обо мне. Да-да! Вы правильно поняли. Я – Альбина, и хочу кое-что уточнить в ее рассказе. Мне кажется, что люди, даже очень близкие, понимают друг друга не до конца. Да это, наверно, и невозможно – понять человека до самой сути. А может быть, даже и не нужно. У каждого должно оставаться за душой что-то свое, потаенное, о чем никто не знает. Нет-нет, я не про вынашивание тайных планов и не про извращенные желания. Я про самобытный внутренний мир. Я про успокоение, отдохновение и умиротворение внутри себя.

Не знаю, понимаете ли вы, что я пытаюсь сказать… Ну… вот иногда, бывает, произойдет со мной что-нибудь ужасное, и я сначала, конечно, мучаюсь и плачу, а потом как бы застываю в пространстве… Чаще всего в моем воображении возникают (даже летом) зимние деревья в снегу. С их веток сыплется снег, а я иду по белой аллее и даже будто слышу тихую печальную музыку. Может быть, свирель, а может быть, какой-нибудь не существующий в нашей жизни инструмент.

Я умею населять свое воображение образами, звуками и, вы не поверите, некой вязью слов, чем-то вроде стихов… или не стихов, а каких-то фраз, молитв или мантр… Вот, например:

Если бы Наташа это прочитала или услышала, она долго смеялась бы и наверняка сочинила какую-нибудь пародию, где обязательно сравнила бы меня с песочными часами (из-за тонкой талии) или вообще с какой-нибудь древней клепсидрой, намекая на консервативность и косность моего мышления. Наташа вообще не знает, что я иногда сочиняю. Если бы я ей сказала, она обязательно принесла бы мне почитать парочку детективов, чтобы занять мое праздное сознание хотя бы простенькой дедукцией. Когда мозг решает задачу, кто убил, не до самокопаний и молитв.

Она считает меня засушенной божьей коровкой, а я просто человек другой, чем она, внутренней организации и темперамента. Наташа – сангвиник, периодически переходящий в холерика. У нее в руках все горит, она все время куда-то бежит и очень часто что-нибудь меняет в своей жизни. Например, она часто переставляет в квартире мебель. Представьте, сама, без всякого постороннего участия. Подкладывает под ножки кружки сырого картофеля и катает шкафы по линолеуму взад-вперед. Никогда не знаешь, идя к ней в гости, где найдешь диван или телевизор.

Когда она решила развестись с Филиппом, я нисколько не удивилась. Честно говоря, я удивлялась тому, как надолго она возле него задержалась. Ее душа жаждет постоянных перемен. Я в ее жизни – исключение из правил. Наша дружба не поддается никаким переменам. Не поверите, но мы, такие разные, никогда по-настоящему не ссорились. Может быть (во всяком случае, я очень надеюсь на это), вторым исключением из правил для нее станет и второй муж.

Да, она снова вышла замуж. Почему я надеюсь, что он станет исключением? Потому что Наташа даже взяла его фамилию, хотя она не из благозвучных и ей не нравится – Беспрозванных. Ну вы же знаете их историю. Там такая любовь… Она не должна закончиться! Она может перейти в иное качество, потому что люди не в состоянии всю жизнь дрожать от страсти, но она будет жить долго. Хорошо бы столько же, сколько будут жить они сами.

Наташа ненавидит моего бывшего мужа Романа, изощряясь в обидных прозвищах, весьма редко повторяясь. То он у нее новгородский даугавпилсец, то даугавпилский новгородец, то паленый прибалт, то бледная спирохета. Я не обижаюсь. Она ничего про нас с ним не понимает. Она утверждает, что наша любовь произошла из хаоса, а она произошла… из поцелуя. Выросла из него, как цветок.

Наташе кажется, что только у нее все такое особенное и неповторимое, особенно их с Валерой чувства друг к другу. Он кажется ей невероятным красавцем. На самом деле, это ее любовь наделила его красотой. Вообще-то он очень обыкновенный, средний мужчина, взгляд на нем особенно не задерживается. Это я говорю к тому, что Роман в этом смысле если и не лучше, то уж никак не хуже ее мужа.

Мы учились в одном классе: я, Наташа и Рома. Я расскажу вам, как родилась наша любовь с Дюбаревым.

В выпускном классе на вечеринке по случаю чьего-то дня рождения мы играли в фанты. Я вытянула ужасное задание. Мне надо было изобразить нашу биологичку, которая очень смешно произносила слово сегодня – «сиво-о-оня» и всегда говорила о себе только в третьем лице, например: «Почему вы не слушаете, что Элла Борисовна вам рассказывает?» или: «Несите ваш дневник, Элла Борисовна поставит вам двойку!»

Изображать из себя ни Эллу Борисовну, ни кого другого я не могла. Я вообще не способна к лицедейству. Однажды на литературе классе в седьмом нам задали выучить и подготовить в лицах какой-нибудь диалог из «Ревизора». Мы с Наташей выучили, как перебраниваются про наряды Марья Антоновна и Анна Андреевна. Дома у нас получалось здорово. В классе, стоя у доски перед одноклассниками, я не смогла выдавить из себя ни слова. Наташа все подавала и подавала мне первую реплику, а весь класс подсказывал по книге вторую, но я так ничего и не выдавила, расплакалась и выбежала из класса. Не в моих силах было изобразить и биологичку, а ребята, конечно, настаивали. Тогда вдруг Дюбарев и говорит:

– Предлагаю тебе, Альбинка, обмен. Я изображаю Эллочку, а тебе за это придется выполнить мое задание.

Я была так напугана выпавшей мне долей, что даже не подумала о том, что дюбаревский фант может оказаться еще хуже. Рома очень смешно изобразил не только биологичку, но еще и чертежника, который говорил рублеными, отрывистыми фразами, напоминающими немецкие команды из фильмов про войну. Я смеялась вместе со всеми, потому что не знала, что мне предстоит. Когда же развернула Ромину бумажку, чуть не свалилась в обморок. Там было написано: «Кого-нибудь поцеловать в губы». Я в ужасе озиралась по сторонам, напрасно ища спасения, и Дюбарев тогда сказал:

– Раз уж я тебя спас от Эллочки, ты просто обязана поцеловать меня.

Одноклассники одобрительно зашумели. Конечно, я снова расплакалась бы и убежала от них, как от диалога из «Ревизора», но Рома и тут оказал мне (если в данном случае уместно подобное выражение) дружескую помощь. Она заключалась в том, что он поцеловал меня сам. И все… мы с ним пропали… мы не могли оторваться друг от друга. Ребята даже начали хохотать. Они думали, что Рома специально меня, недотрогу, мучает, потому что даже покрикивали:

– Так ее, Ромка!

– Пусть знает наших!

– Это ей не Эллочку изображать!

А мне и самой не хотелось отрываться от его губ. Когда мы наконец разомкнули объятия, я уже знала, что выйду за него замуж. И он об этом знал. Не думайте, что мы сразу начали встречаться и целоваться на каждом шагу. Нет! Это знание просто поселилось в нас. Мы лишь иногда поглядывали друг на друга особыми взглядами, значение которых понимали только вдвоем. Я тогда писала:

Если вы спросите о той детской вечеринке Наташу, то она, я думаю, о ней и не вспомнит. А если что-нибудь и всплывет в ее памяти, то только не наш затяжной, как прыжок с парашютом, поцелуй с Дюбаревым.

Второй раз мы поцеловались с ним только на выпускном вечере. И Рома сразу спросил, хотя в его голосе гораздо больше было утвердительной интонации:

– Ты ведь будешь моей женой?

– Разумеется, – ответила я.

Мы ни разу не сказали друг другу «люблю». Но даже молчали о наших чувствах мы не так, как Наташа с Филиппом. Они были веселы и беспечны. Мы – ошеломлены. Не названная словом любовь охватила нас плотным облаком, коконом, за пределами которого шла какая-то своя жизнь: развивались определенные международные события, происходили природные катаклизмы, люди рождались и умирали… Мы тоже вынуждены были что-то делать, куда-то ходить, с кем-то разговаривать, даже умудрились поступить в институты, но главным в нашей тогдашней жизни было другое – полное растворение друг в друге.

Мне казалось, что мне будет больно, если он уколет палец. Он говорил, что чувствует, когда я засыпаю, находясь в собственной квартире на расстоянии квартала от его дома. Я верила. Я тоже постоянно ощущала его присутствие рядом с собой.

Наташа тогда говорила мне, что я сошла с ума, потому что таких Дюбаревых в моей жизни будут еще миллионы, что не стоит кидаться на первого встречного, который соизволил обратить на меня внимание. Она не понимала… Я была не в силах даже предположить, что смогу так врасти еще в кого-нибудь. Мы с Ромой с трудом дождались восемнадцатилетия.

Свадьба была скромной. Нам ничего не надо было, кроме того, что после регистрации мы будем всегда вместе, и на законных основаниях. «Люблю» он впервые сказал мне, когда у нас родилась Сонечка. И тогда будто прорвало плотину: мы говорили и говорили друг другу слова любви. Я, наверное, могла бы только ими и питаться, если бы не надо было кормить крошечную дочку.

Потом, через три года, случилось несчастье – я потеряла второго ребенка. Наша счастливая жизнь рухнула. Наташа винит во всем Романа, но я-то знаю, что сама виновата. Окружающим казалось, что я заледенела от горя, до того меня ничто не интересовало. Никто не мог даже подумать, что у меня был свой интерес, ужасный и всепоглощающий: холить и лелеять свое горе, упиваться им, думать о нем ежечасно и ежеминутно. Я тогда даже к Сонечке охладела. Еще бы! Она жива, здорова и весела, а тот, крошечный и беззащитный… Где он? В каких астральных слоях и переплетениях? Кто знает? Кто видел? Кто передаст весточку?

Рома пытался растопить мое заледеневшее сердце. Он, желая утешить, говорил мне, что у нас еще будут дети, но мне его слова казались кощунственными. Зачем нам какие-то другие дети, если я хочу думать только об этом погибшем ребенке. Я шарахалась от мужа, как от больного дурной болезнью.

Наташа утверждает, что он сразу «пошел по бабам». Ничего подобного, не сразу. Я не буду называть сроки. Я их не помню, потому что для меня они неважны. Я сама оттолкнула от себя Романа. Однажды он не пришел ночевать, а утром вернулся слегка пьяным и стал утверждать, что у него теперь есть другая женщина, которая не держит его за бесчувственного чурбана и не отпихивается от него, как от прокаженного.

Я, знаете, сейчас думаю, что ту первую женщину он себе придумал, чтобы меня как-то расшевелить, пробудить во мне хотя бы ревность. Мы ведь любили друг друга! Мне бы тогда очнуться, но я не смогла скрыть своей радости от того, что мой муж завел себе любовницу. Еще бы! Он ведь теперь оставит меня в покое со своими притязаниями и сексуальными домогательствами, и я смогу полностью погрузиться в свое, уже не горькое, а по-настоящему сладкое горе.

Наверное, мне надо было тогда обратиться к врачу или хотя бы рассказать о своем состоянии Наташе. Уж она бы придумала, как меня вытащить из этой затягивающей черной дыры. Впрочем, вряд ли: мне тогда не хотелось избавления.

Мои астральные скитания в поисках потерянного ребенка закончились одномоментно, когда заброшенная мной Сонечка упала с нашего широкого подоконника, на котором любила играть в куклы, и получила тяжелое сотрясение мозга. Я будто вынырнула из тяжелой свинцовой воды, вдохнула обжигающе сухой воздух жизни, приняла в глаза белый свет дня и по-бабьи заголосила по Сонечке.

С этого момента я снова начала жить обычной человеческой жизнью. За заботами о болеющей дочке горе как-то притупилось, отошло на второй план, а потом совсем истончилось и почти полностью стерлось из памяти. Все-таки я не видела нерожденного ребенка, а потому не могла вспоминать его лицо, милые младенческие ужимки, тяжесть прижатого к груди тельца. Все надуманное и рожденное воспаленным воображением ушло в тот астрал, в котором я черпала силы для поддержания горя.

А Романа было уже не остановить. Когда я готова была пасть перед ним на колени и просить прощения, ему это было уже не нужно. Он вошел во вкус и скитался по женщинам, как я по воображаемым мирам. Я предложила развод. Он сразу согласился и через пару месяцев женился на женщине пятью годами старше его. Мы с ним поженились совсем юными и неискушенными и в сексе ни о чем, кроме классической миссионерской позы, не могли даже подумать. Потом было не до сексуальных изощрений ввиду моей беременности и младенчества Сонечки, потом опять из-за беременности и того, о чем я только что рассказала.

Будущая вторая жена Романа предложила ему такой широкий спектр возможностей извлечения наслаждений из соития двух тел, что мои слабые анемичные объятия утратили для него былую притягательность. Он мечтал на ней жениться, и мое предложение развестись поспело очень вовремя. Так мы расстались.

Всех этих тонкостей Наташа не знает. Я всегда была молчуньей и ревностно оберегала свой мир от других, даже от лучшей подруги. Кое-что я, правда, пыталась ей объяснить, чтобы она не слишком нападала на Дюбарева, но Наташа так и не смогла простить ему скороспелой женитьбы на другой. Он навсегда остался для нее мучным червем и самопальным прибалтом, хотя под Даугавпилсом у Романа действительно живет родная тетка, а мучные черви – черные, несмотря на то, что живут в муке.

А потом, как вы знаете, он развелся со второй женой. Все-таки не для всех мужчин во главе угла стоит секс. Рома всегда был немного замедленным, флегматичным, поэтому наши с ним фазы и ритмы всегда совпадали. Тантрические многочасовые упражнения для него оказались утомительны, а потом и омерзительны. Как-то, явившись ко мне в состоянии подпития и с жалобами на жизнь, он сказал:

– Одно дело, когда в твоей жизни долгие часы трудов праведных, а потом, в награду, минуты плотских наслаждений, и совсем другое, когда плотские наслаждения переходят в разряд трудов, увы, не слишком праведных, от которых очень хочется свалить в отпуск, хотя бы под тот же Даугавпилс, которым Натаха меня все время попрекает.

Мы не сошлись с Романом снова. Почему? Мне очень трудно объяснить. Наша супружеская жизнь до потери второго ребенка была настоящим счастьем, которое не каждой паре выпадает. Вы можете возразить, что любая пара может прожить четыре года в состоянии счастья. Не любая. Мы были половинками одного целого, которые идеально подогнаны друг к другу каждым выступом, каждой вмятинкой.

Таскание Романа по женщинам и особенно женитьба понаделали в нем таких щербин, ям и уступов, с которыми мне было уже не совпасть. Тем более что и я сама приобрела уже приличную шероховатость поверхности. Теперь мы могли только плакаться друг другу в жилетку, что регулярно и делали. Конечно, чаще Рома, а я… Я его жалела.

Наши жилеточные посиделки всегда приводили и продолжают приводить мою лучшую подругу Наташу, ныне Беспрозванных, в состояние неукротимого бешенства и придумывания новых ядовитых кличек для Романа.

Сонечку мы с подругой растили вместе. Наташа всегда мне помогала, охотно сидела с ней и даже брала к себе домой. У них с Филиппом детей не было, и они оба с удовольствием нянчились с моей дочкой. После развода Наташа ударилась в клубный загул, но он довольно быстро закончился, и мы опять занялись Сонечкой.

– Очевидно, я не могу полноценно развлекаться, если рядом со мной нет твоего синюшного лица и сдерживающего начала, – сказала она мне после последнего похода в навороченный клуб-казино и отдала для переделки Сонечке два своих шикарных ярких платья.

Наташа считала, что Дюбарев пьет из меня соки и тянет деньги. Это не так. Он всегда платил алименты. Да, платил, только они были смешными и к тому же скоро кончатся – как только Сонечке стукнет восемнадцать. Рома из благородства (а Наташа думает, что сдуру) сразу усыновил ребенка своей второй жены и до сих пор платит алименты и ей. Мальчику той женщины сейчас шестнадцать, значит, Роме платить ей еще два года. А зарплата у него небольшая. Закончив институт точной механики и оптики, он распределился в один научно-исследовательский институт, где работает до сих пор. Этот институт уже довольно давно дышит на ладан и находится под угрозой закрытия, а у Дюбарева не хватает темперамента, чтобы заняться поисками другого места. Он все надеется, что пронесет. Не пронесет.

Вот возьмем нашу техническую библиотеку. Она находится в Большом Инженерном Корпусе, про который Наташа уже рассказывала. Раньше библиотека принадлежала заводу, как, впрочем, и все, что находилось на его территории.

Теперь вместо одного большого организма на его земле постоянно вспучиваются и, еле шевеля так и не отросшими щупальцами, тут же отмирают разные невообразимые новообразования типа ООО, ОАО, ЗАО и прочего. Мы, то есть наша библиотека, тоже теперь принадлежим к некоему ООО «НИКОН». Что такое «НИКОН», никто из наших не знает: может быть, аббревиатура, а может, просто броское словообразование для украшения визиток руководства.

Нам было бы все равно, как называться, если бы не трудности, с которыми мы столкнулись в связи с этими переменами. Главная трудность состоит в том, что нам предложили самоокупаться. Вы можете представить, как может самоокупаться библиотека? Выдавать книги за деньги? Да кто ж их будет брать?! Наша заведующая Маргарита Петровна объявила конкурс среди библиотекарей на лучшую идею самоокупаемости. Всем на удивление, первую идею родила Берта Эммануиловна, старейший работник, совершенно «развращенный», как нам казалось, социализмом и неспособный к новому мышлению.

По ее придумке мы расклеили по нашему району Питера объявления, что такая-то техническая библиотека на коммерческой основе, то есть за наличку, открывает абонементы населению, не имеющему пропусков на территорию завода, обещая редчайшие издания и самые последние новинки. Что касается редчайших изданий, то они у нас действительно имелись, а что до новинок… Откуда бы у нас взялись на них деньги? Однако некоторая часть населения, не имеющая пропусков, откликнулась, и начальству пришлось прорубить «окно в Европу», то есть дверь из библиотеки, выходящую за территорию завода.

Население, не имеющее пропусков, кое-что приобрело, а мы свои пропуска на завод потеряли, потому что могли проходить на свое место работы прямо с улицы. Вместе с пропусками мы потеряли заводской продуктовый магазин, в котором все отоваривались в течение рабочего дня. Это было очень удобно, потому что не надо было тратить время на магазины после работы и можно было сразу ехать домой. На наши сетования опять, как ни странно, именно Берта Эммануиловна заявила, что в рабочее время надо работать, а не ошиваться в магазине.

Платные абонементы, конечно, принесли нам кое-какие доходы, но до полной самоокупаемости было еще далеко. Вслед за Бертой Эммануиловной каждый из библиотекарей счел своим долгом внести некую лепту в дело самоокупаемости. Я, например, предложила делать за деньги ксероксы статей в журналах и книжных глав. Наша библиотека ведь не обыкновенная, а техническая. Читателям подчас нужен не весь сборник статей, а только какая-нибудь одна, по его специальности и разрабатываемому вопросу. Мое предложение приняли, и ксероксный бизнес тоже пошел неплохо. Но как мы ни старались, самоокупиться окончательно не получилось, и начальство от нас отстало. Правда, утверждало, что временно.

Вы удивляетесь, наверное, для чего я это так подробно рассказываю? Сейчас объясню. Во-первых, именно из «окна в Европу» пришел… Впрочем, об этом позже. Во-вторых, мне важно, чтобы вы поняли, что и моему Дюбареву в смысле заработков в загнивающем НИИ надеяться не на что. На этой почве мы с ним даже часто ссоримся. Он думает, что я ему без конца об этом говорю, чтобы получить с него побольше денег на Сонечку, а на самом деле мне его жалко. Мы-то с дочкой уже привыкли экономить буквально на всем, и, честно говоря, меня это вполне устраивает.

Наташа вам уже описывала нашу с дочкой внешность. Она у нас одинаковая. Мы обе очень белокожие, бледные, со светлыми волосами и глазами. Нам не идут яркие вещи и косметика. Наташины клубные платья так и лежат у нас в шкафу, неперешитые. Сонечке всего этого великолепия не надо было. Впрочем, так я думала раньше, до всей этой мрачной истории с беременностью, выкидышем и всем последовавшим за этим, о чем вы уже имеете некоторое представление. Я говорю некоторое, потому что вы знаете вариант Наташи, а я хотела бы рассказать свой. Мой вариант, конечно, будет отличаться не слишком, но вы, по крайней мере, представите, как мы все это пережили.

Как я уже сказала, мы с дочерью очень похожи внешне. Мне казалось, что и внутренний мир у нас чуть ли не один на двоих. Мы с ней всегда были очень близки, много времени проводили вместе, много читали вслух и переговорили, кажется, обо всем, о чем только можно было переговорить.

Я думала, что знаю все Сонечкины мысли. Они ведь так явственно проступали сквозь прозрачную кожу ее лица. Они были чисты и непорочны. Сонечка – утонченная и рафинированная домашняя девочка, воспитанная на классической литературе и музыке. Молодежной тусовке она всегда предпочитала очередную вылазку со мной в концертный зал, музей или на выставку, чем очень меня радовала.

Я гордилась, что моя дочь не такая, как те вульгарные девицы с бутылками пива в руке наперевес, от которых я шарахалась на улице. Я никогда не слышала от Сонечки запаха вина или никотинового перегара, что в наше время само по себе уже считается нонсенсом. Я была очень счастливо усыплена кротким выражением ее ангельского лица, музыкой ее серебряного голоска и редкими отлучками из дома.

Когда я узнала, что Сонечка беременна, то была убеждена, что ее жестоко изнасиловали в какой-нибудь грязной подворотне, и собиралась бежать с заявлением в милицию. Я никак не могла взять в толк, что никто ее не насиловал, что она сама этого захотела, потому что жутко и безответно влюблена.

– Ну… тогда я вообще ничего не понимаю, – выдавила из себя я, когда нам пришлось все это обсуждать. – Зачем же так?

– Как? – вскричала Сонечка. – О чем ты, мама?

– Я говорю, зачем же так? Ты что же, хочешь его шантажировать ребенком? Это любви к тебе не прибавит!

– Откуда ты знаешь, прибавит или нет? Что ты вообще о жизни знаешь?

И это кричала мне моя дочь! Вы понимаете, моя нежная, неискушенная, как мне тогда казалось, Сонечка!

Я очень долго думала надо всем, с ней происшедшим. Я вспомнила себя. Если бы тогда, в юности, после судьбоносного дня рождения нашего одноклассника, Рома захотел, чтобы я принадлежала ему физически, я, ни минуты не колеблясь, согласилась бы. Но он не предложил. Не потому, что был как-то по-особому благороден. Нас с ним накрыло нечто большее, чем приземленное желание телесной близости. Мы были под колпаком любви, прекрасной и платонической. Может быть, это вам кажется смешным, особенно сейчас, в эпоху сексуального разгула, но тогда это было именно так.

Когда я говорила, что мы еле дождались восемнадцати лет, чтобы подать заявление в ЗАГС, то это тоже не имело отношения к трудносдерживаемой сексуальности. Мы просто хотели быть вместе. Не поверите, но мы часами могли сидеть, держась за руки и смотря друг другу в глаза. Когда я вспоминаю об этом, у меня всегда щемит в груди от осознания величины утраченного. И первая брачная ночь была у нас настоящей первой брачной ночью. Причем не могу сказать, чтобы нам сразу все это стало доставлять удовольствие. Я так даже плакала поначалу. Потом все наладилось, и мы с Ромой зажили в абсолютной гармонии.

Наташа как-то спрашивала, является ли Дюбарев половым гигантом. Не знаю. Вряд ли. Я думаю, мы с ним оба до гигантизма не дотягивали, но нам было хорошо вдвоем. Мы друг друга устраивали. Тогда… до его второго брака…

И я пожалела свою Сонечку. На меня в юности в один миг свалилось все: поцелуй, любовь и осознание того, что все самое главное в моей жизни свершилось. Сонечка же влюбилась безответно. Не знаю, что сделала бы я, если бы Рома после того поцелуя больше не обращал на меня внимания. Возможно, что и я пошла бы на все.

Я обняла свою девочку, и мы полночи проплакали вместе.

Как я казнила себя за то, что согласилась с Наташей пойти объясняться с Даниилом! Никакому врагу не пожелаю видеть собственного ребенка, лежащего в луже крови и беззвучно открывающего рот, будто выброшенная на берег рыба. Я не могла себе простить, что пошла на поводу у Наташи. Все-таки мы слишком разные! То, что ей кажется единственно правильным, не всегда подходит для меня и моей семьи. Надо было прежде семь раз отмерить, а мы пошли рубить сплеча.

Когда Сонечка лежала в Институте Отто, я много ночей провела без сна в тягостных раздумьях. Что касается меня, то здесь все ясно. Весь ужас случившегося с дочерью – расплата мне за загубленные жизни Романа и его неродившегося второго ребенка. А Сонечке-то за что? За грехи матери приходится расплачиваться ни в чем не повинной дочери. Я не просто преступница – я патологическая преступница! Рецидивистка! Я убила своего второго ребенка, потому что мне приспичило прокипятить постельное белье: я подняла на плиту тяжелое ведро, и все… Вы только представьте себе гипотетические весы: на одной чаше пожелтевшее постельное белье, на другой – ребенок…

Потом я убила в Романе собственного мужа. Опять же: на одной чаше – запредельные путешествия в астральные глубины, на другой – любовь мужа и… Сонечка. Опять же бедная Сонечка! Вы помните, я не уследила за ней, и она получила тяжелое сотрясение мозга. А теперь случилось еще более страшное – я убила ребенка собственной дочери! И все те же весы: на одной чаше – моральное удовлетворение от лицезрения смятения Даниила и его испуганных глаз, на другой – целых две жизни, Сонечки и ее малыша.

Честное слово, если это могло бы хоть кому-нибудь помочь, я наложила бы на себя руки. Но я должна была выходить дочь…

А потом пришел Вася Половцев. Даже не могу вам описать, с каким ужасом я смотрела на Сонечку. Она обманула меня! Посмеялась над моей материнской любовью! Слепой любовью! Как же матери слепы! Собственная дочь казалась мне двуликим монстром. Над чем же плакала она, когда, обнявшись, мы лили с ней слезы вместе? В моей дочери живет актриса, лицедейка. В этом смысле она не в меня, в Дюбарева. Вы же помните, как я не смогла сыграть Марью Антоновну и передразнить Эллу Борисовну, и как мастерски это сделал Роман.

После того как мы с Наташей выпили для храбрости, я все-таки ее выпроводила. Уж слишком раздувались ее ноздри. Подруге явно хотелось разорвать Сонечку на куски, но со своей дочерью я должна была разобраться сама. В то, что она вскроет себе вены, я тоже не верила. Вернувшись в комнату к Сонечке, я обнаружила, что все ее слезы уже высохли. Она сидела у стола на стуле, который не так давно покинул Вася Половцев, и смотрела в одну точку.

– Зачем ты это сделала? – спросила я дочь как можно спокойнее.

– Что именно? – подняла она вверх свои белые бровки.

Я подумала, что вопрос действительно стоит конкретизировать, потому что наделала она много.

– Зачем убила собственного ребенка? – первым делом спросила я, решив, что это самое страшное из того, что она сделала. Даже я, преступница-рецидивистка со стажем, лишилась ребенка ненамеренно.

– Какие слова! – закричала Сонечка. – Как мне надоела эта театральность и напыщенность! Никого я не убивала! То, что было во мне, еще нельзя назвать ребенком. Это не ребенок, а так… зародыш… вроде головастика… Я видела в книгах!

– Что ты несешь, Соня! Из такого головастика и получаются люди. С руками, ногами, с собственной неповторимой жизнью, с богатством внутреннего мира.

– У-у-у-у!!! – взревела Сонечка отнюдь не серебряными переливами. – Как я ненавижу этот внутренний мир! Я хочу жить не внутренним миром, я хочу настоящей реальной жизни!

– И что? Ты довольна своей реальной жизнью? Да ты же убийца, Соня!

– Не больше, чем тысячи других женщин, которые делают аборты!

– Почему, кстати, не аборт?

– Нет, вы посмотрите на нее! – рассмеялась собственная моя дочь, тыча в меня пальцем, будто в человекообразную обезьяну в зверинце. – Она еще спрашивает! Да я хотела, чтобы все произошло побыстрей и без этих твоих криков про убийц. Разве ты разрешила бы мне сделать аборт?

– Ты могла бы не спрашивать, поскольку, как я теперь понимаю, давно уже меня ни о чем не спрашиваешь. По крайней мере, все сделали бы в стерильных медицинских условиях.

– Нет, вы посмотрите на нее!!! – еще громче хохоча, опять прокричала Сонечка. – Наивная женщина! А деньги? Знаешь ли ты, что аборты нынче делают за деньги? Ты дала бы мне деньги? Даже Васька не дал бы, если бы я у него попросила…

– Васька… не дал бы… – эхом повторила я. – Ты использовала этого Половцева, чтобы заполучить Даниила?

– Не держи меня за полную мерзавку, – неожиданно тихо сказала Сонечка. – Даника я люблю. Я потому и ребенка вытравила, чтобы все сначала начать. Зачем ему чужой ребенок?

Я в полной растерянности рухнула на диван, обхватив гудящую голову руками. Помните, Наташа рассказывала, что Сонечка таким иезуитским способом собиралась заполучить себе Даниила. Я и сама тогда подумала точно так же. Все оказалось иначе. Лучше ли, хуже – не могу даже судить.

– Объясни мне, пожалуйста, – попросила я, – какова во всей этой истории роль Васи Половцева.

– Никакова! Он не имеет к этой истории никакого отношения!

– Ничего не понимаю, – честно призналась я.

– Да что тут понимать! – даже рассердилась Сонечка. – Мы просто жили с ним – вот и все.

– Как… жили? – Меня трясло так, будто с Соней случилось нечто, чего вообще не бывает с людьми, тем более с такими юными. Что такое говорит моя девочка, которой восемнадцать будет еще только через четыре месяца?

– Он же тебе сказал, – снисходительно улыбнулась «моя девочка», – как муж и жена.

– Сонечка… но… где же? – роняла я замороженные слова.

– Да вот здесь! – хлопнула она рукой по дивану, на котором я сидела. – Только не вздумай вскакивать с него, как с оскверненного! – предупредила она мое естественное желание.

– Он… он… тебя насиловал? – хваталась я за соломинку.

– Мама, прекрати! Ты же все слышала! Половцев тебе русским языком сказал, что я сама предложила!

– Как предложила? Зачем предложила?

– Нет, я не могу… – устало провела рукой по лбу Сонечка. – Затем и предложила, что захотела!

– Но… почему… как это захотела… – У меня уже рождались не вопросы, а какие-то глупые безликие ненужные слова. Все ведь ясно, как можно захотеть. Я только не могла понять, почему даже не предполагала таких желаний в Сонечке. Ориентировалась на себя? Вот оно – мое заблуждение: один внутренний мир на двоих. А у нас разные миры!

Мне уже не нужно было никаких ответов на глупые мои вопросы, но Сонечку понесло:

– Да потому что мне надоело все! Надоела эта книжная, музейная выхолощенная жизнь!

Выхолощенная жизнь… И это говорил мой ребенок, с которым мы вместе, укрывшись пледом и, как мне казалось, превратившись в единое существо, читали шедевры мировой литературы, бессмертные стихи. Я с испугом смотрела на нее, а она безжалостно продолжала:

– Да-да! И не смотри на меня так! Твоя литература все врет! В жизни все проще! Сонеты сонетами, а секс сексом! Одно другому не мешает! И одно может обойтись без другого в лучшем виде!

– То есть ты хочешь сказать, что Васю… не любила…

– Да конечно же не любила! И не люблю. Мне хотелось попробовать, и я выбрала Половцева, потому что он давно уже провожал меня глазами и должен был согласиться.

– И он, конечно, сразу согласился…

– Представь, не сразу. Даже среди слесарей механосборочных работ встречаются оглоушенные великой русской литературой.

– То есть?

– А то и есть, что он спросил, люблю ли я его.

– А ты?

– Пришлось сказать, что люблю, раз он без этого не может. А он, идиот, говорит: «Ну ты прямо как Татьяна!» Я сначала даже не поняла, про какую Татьяну он говорит, но он мне объяснил: про ту, что придумал твой любимчик Пушкин. Тот, который «наше все».

– Не зря мне Вася сразу понравился, – сказала я.

– В постели он мне тоже понравился, – отрубила моя многоопытная дочь. – Но не более того.

– Неужели он тебе совсем не нравится… в другом смысле?

– А неужели ты думаешь, что я свяжу свою жизнь со слесарем механосборочных работ?

– Я думаю, что тебе вообще еще рано связывать свою жизнь с кем бы то ни было.

– Вот оно! – опять закричала Сонечка. – Вот оно – лицемерие взрослых! Мне, значит, рано, а ты… во сколько лет ты вышла замуж?

– Я любила твоего отца, – ответила ей я.

– А я люблю Даниила! И выйду за него замуж!

– Тебе придется рассказать ему правду!

– И не подумаю!

– Нельзя строить любовь на вранье. Да еще на таком… жестоком.

– Да что ты понимаешь в любви! Я не верю, что ты и отца-то любила. Ты посмотри на себя – ты же бесполое существо! Правильно говорит тетя Наташа – ты засушенный лютик, дохлая божья коровка. Тебе даже этот баклажановый цвет не поможет, потому что ты изнутри пустая. В тебе ничего женского нет, никаких желаний. Я убеждена, что ты даже не представляешь, что такое оргазм!

Я не сразу нашлась, что ей ответить, и приличное время хватала ртом воздух, пока не сообразила:

– Я не отдамся нелюбимому даже за нечеловеческий оргазм! Поняла?

– А ты попробуй. Может, понравится, – цинично отвечала мне дочь. – Данькин отец, по-моему, мечтает доставить тебе такое удовольствие, а ты все нос воротишь.

– Соня! Вот это тебя не касается! – рассвирепела я.

– А тебя тогда не должны касаться мои отношения с Васькой и Даником.

– Ты моя дочь!

– Ну и что? Я уже практически совершеннолетняя. Нечего лезть в мою жизнь!

Больше разговаривать с ней я тогда не смогла. Я поняла, что близостью с дочерью только обольщалась. Мы практически чужие друг другу люди. Разумеется, я не стала ни о чем рассказывать Даниилу, хотя, не скрою, мне очень хотелось это сделать. Мальчишка попался на сусальный глянец истории любви девочки-эльфа. Мне было стыдно и перед ним, и перед его отцом.

Но не надо забывать о Васе Половцеве. Как говорила Сонечка, он и раньше провожал ее глазами, а сексуальные отношения распалили его до состояния благородного лесного разбойника, у которого проезжающий мимо князь похитил красавицу-жену. Говорят, они с Даниилом здорово подрались. В довесок к заплывшему глазу Коньков-младший получил от Половцева тщательно скрываемую Сонечкой правду. Больше я никогда не видела его рядом со своей дочерью.

Она прорыдала три недели кряду, потом перевелась в другое училище и теперь уже без особого раздражения разговаривает по телефону с Половцевым. Я уже ни во что не вмешиваюсь. Не только из принципа «не навреди». Я чувствую себя перед дочерью убогой и ущербной. Как она меня назвала, помните? Бесполой, пустой и не имеющей женских желаний. Почему-то я оскорбилась до мутного равнодушия к делам Сонечки.

Если подвести итоги, то с прискорбием можно констатировать: у меня нет ни дочери, ни мужа. Одна Наташа, которая все-таки не очень хорошо меня понимает. А что касается бесполости и отсутствия женских желаний, то тут Сонечка не права. Просто я не могу так, как она…

Помните про наше «окно в Европу»? Я обещала вам кое-что рассказать… Так вот! Однажды через прорубленное «окно» к нам на платный абонемент пришел из города один читатель. Я сразу обратила на него внимание. Может быть, потому, что он был немного похожим на Дюбарева, единственного мужчину моей жизни. Не очень, конечно, похожим, а так… колером да еще длинными пальцами со смешными пухлыми подушечками. Ромины волосы почти белые, а этот читатель был светло-русым. И у него, в отличие от Дюбарева, были темно-серые глаза и очень красивая улыбка ярких губ. Мне показалось, что он тоже сразу меня заметил.

Вообще-то я мужским вниманием не избалована, поэтому тут же отреагировала бурным покраснением всего лица. Тогда я еще не была выкрашена в Наташин баклажан, а потому мои пылающие щеки наверняка бросались в глаза издалека. Я поспешила побыстрей спрятаться за стеллажи, и в тот первый день его обслуживала наша молоденькая Танечка. Я разглядывала посетителя поверх книжных рядов и понимала, что, пожалуй, смогла бы ответить на ухаживания этого мужчины.

Когда он ушел, я тайком посмотрела в заведенный на него формуляр. Звали его Слесаревым Андреем Ивановичем. Работал он в строительно-монтажном управлении и взял книги по бетонным работам и несколько специальных справочников. Вы не поверите, но я считала дни до тех пор, когда он должен принести книги обратно в библиотеку.

Я настраивала себя на то, чтобы не краснеть и не дрожать руками, когда он придет. Танечку я предусмотрительно услала в читальный зал, где надо было перебрать старые реферативные журналы. Однако все мои занятия аутотренингом ни к чему не привели, потому что, как только Андрей Иванович Слесарев переступил порог библиотеки, я опять покрылась нездоровым румянцем.

Я сразу выдала себя еще и тем, что достала его формуляр, не спрашивая фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, а я деревянным языком пролепетала что-то вроде того, что у меня хорошая память на лица. Взяв книги, он ушел, одарив меня ласковым взглядом, а я еще долго не могла унять дрожь в руках и даже не смогла есть в обеденный перерыв. Изо всех сил я старалась не считать дни до его прихода, но они отсчитывались сами собой моим подсознанием.

День его прихода я уже сама намеренно провела в читальном зале, чтобы не встречаться с ним взглядом и не краснеть. А на следующее же утро все равно влезла в его формуляр, чтобы узнать, приходил он вчера сдавать книги или нет. Андрей Иванович не приходил. Он пришел как раз в тот момент, когда я держала в руках его формуляр. Он не мог этого не заметить, потому что я при виде его застыла каменным изваянием с этим самым формуляром, на котором крупным и четким библиотекарским почерком было написано его имя. Мне казалось, что краска стыда уже капает с моего лица на стойку, когда он вдруг сказал:

– Вы мне тоже сразу понравились.

Я с ужасом оглянулась по сторонам. С двух сторон с большим интересом на нас смотрели Танечка и Берта Эммануиловна. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось провалиться под пол нашей технической библиотеки. Милая старенькая и все понимающая Берта Эммануиловна предложила нам поговорить в коридоре, обещав прикрыть меня в случае прихода заведующей. Я прошелестела:

– А надо ли…

– Конечно, надо, – улыбнулся Слесарев.

Под завистливым взглядом Танечки мы с Андреем Ивановичем вышли в коридор. Я была в предобморочном состоянии и кляла себя, как только могла.

– Я вас не обманываю, – сказал он. – Вы мне правда очень понравились. Честное слово, если бы не вы, я больше не стал бы приходить к вам за книгами. Мне вполне хватило тех справочников, которые я брал в прошлый раз.

Я молчала. Что я могла ему сказать?

– В котором часу вы заканчиваете работу? – спросил он.

– В половине пятого, – с трудом выговорила я ставшие вдруг колкими и шершавыми слова.

– Вы разрешите подождать вас у библиотеки?

Я с трудом согнула деревянную шею для кивка.

– Вот и хорошо, – улыбнулся он и… – вы не поверите! – поцеловал меня в щеку.

Моя щека горела до самого конца рабочего дня, и я старалась поворачиваться ко всем другой стороной лица. Никто не должен видеть его поцелуя! Это только мое! Это только для меня!

Андрей Иванович Слесарев действительно ждал меня у дверей библиотеки. Мне очень хотелось проскользнуть мимо него каким-нибудь незаметным комаром, но, разумеется, этого сделать не удалось.

Мы шли с ним рядом по направлению к остановкам транспорта, и я в полной прострации не могла связать и двух слов. Я была уверена, что он в конце концов извинится и бросит тупоголовую библиотекаршу на произвол судьбы. Но он не бросил и довел… до своей квартиры.

Вам, наверное, трудно представить мое состояние. Кроме Романа, у меня никогда никого не было. Вы помните, как развивались наши с ним отношения. Я не знала, как бывает по-другому. Стоит ли идти с незнакомым мужчиной к нему домой? Прилично ли это? Что он про меня подумает? С другой стороны, есть ли смысл изображать из себя одуванчик, если я уже была замужем? Вопросы, один мучительней другого, бились мне прямо в виски, мешали соображать и адекватно реагировать на действия и слова Андрея Ивановича. Уже находясь в его квартире и сидя в кресле, я в изнеможении охватила голову руками и почти простонала:

– Что же мне делать?

Мне казалось, что он в это время находился на кухне, но он был где-то рядом, потому что услышал. Он опустился на стул передо мной, взял в свои руки мои, ледяные и дрожащие, и сказал:

– Ну не надо так волноваться, Альбиночка. Мы ничего плохого не делаем и не сделаем. Клянусь вам. Только то, на что вы сами согласитесь. Что плохого в том, что мы понравились друг другу? Это же так естественно. Что может быть нормальнее влечения друг к другу женщины и мужчины?

Я продолжала дрожать, а он подышал на мои холодные руки и улыбнулся:

– Какие холодные! Сейчас я накормлю вас, Альбиночка, и вам сразу станет легче.

Он ушел на кухню, а я понемножку стала выходить из состояния смятения. Потом мы действительно ужинали. Ели стандартные куриные окорочка с отварной картошкой, но мне казалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Было и вино – красное, душистое. Не могу вам сказать, как оно называется, потому что помню очень мало деталей того вечера, слишком уж была взволнованна.

После ужина мы разглядывали альбомы с фотографиями. Андрей оказался классным фотографом. Он фотографировал везде, где бывал, а поездил он, как оказалось, по всей стране. Я поражалась необычным ракурсам и эффектам, а он радовался как ребенок, что я прихожу в восторг от его работ. Если бы вы меня спросили, что было на снимках, в каких городах он бывал, я не смогла бы ответить. Ничего не помню, кроме моего ощущения незаслуженного праздника и возвышенного полета.

Потом мы говорили о книгах. Мне казалось, он специально затеял этот разговор для меня, библиотекаря. О чем еще говорить со мной, как не о литературе? И в конце концов я разговорилась. Я рассказала ему, как расстраивалась, когда вместо обычной библиотеки пришлось устраиваться в техническую, потому что она тогда принадлежала заводу, и у меня появилась возможность устроить дочку в хороший заводской детский сад. Потом о том, как я привыкла и к библиотеке, и к коллективу. Рассказала ему о забавных постоянных читателях, пытаясь изобразить их манеры и удивляясь тому, что неожиданно-таки проснулись у меня некоторые, весьма скромные, способности к лицедейству. Потом речь зашла о редких изданиях, и он подивился тому, что, оказывается, существуют редкие издания и технической литературы.

Словом, вечер прошел очень мило. Когда я засобиралась домой, Андрей не стал удерживать. Он тоже надел куртку, чтобы проводить до дому. И уже в дверях, почти на выходе, он вдруг резко развернул меня к себе лицом и сказал:

– Альбина, вы, конечно, можете сейчас уйти, а я могу ухаживать за вами столько, сколько вам понадобится, чтобы привыкнуть ко мне, но… Но мы с вами уже не юные люди! Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить?

Пока я судорожно ловила ртом воздух, не зная, что ответить на эту его правду, он обнял меня и так поцеловал, как и не снилось моему Роману. И я, пронзенная его поцелуем, как отравленной стрелой, осталась. Потом было все то, о чем он только что говорил. Этой ночи я не забуду никогда. Может быть, Дюбарев со своей второй женой тоже уже обучился всем этим премудростям, но пока мы жили вместе, ни о чем таком я даже не подозревала.

Конечно, я видела всякие фильмы, но мне почему-то казалось, что это и есть только фильмы, что в жизни так не бывает, потому что не нужно, ибо эффект все равно один. Как же я ошибалась… Мне было так хорошо с Андреем! В полумраке его комнаты, освещенной голубоватым ночником, свивались и развивались наши тела и тени на стенах, звучала тихая пронзительная музыка. Ни Роман, ни я не догадывались, что в такие моменты можно включать магнитофон. Как много может сделать музыка! Она может превратить соитие в таинство, в колдовской обряд, в мистерию.

Мы не спали всю ночь. Оторвавшись друг от друга, опять пили красное сладкое вино, после чего винно-пряными становились губы. Потом шли в душ. Он губами собирал теплые капли с моего тела, а я гнала от себя мысли о том, что все это должно когда-нибудь кончиться.

Это кончилось под утро. Я пришла в библиотеку с провалившимися в темные круги глазами и с остановившимся взглядом. Ночью я была счастлива, а утром стала противна самой себе. Похотливая гнусная баба! Когда я явлюсь с лицом в поцелуях домой, что скажет Сонечка?

Сонечка ничего не говорила целую неделю, потому что дома я не появлялась. Я наплела ей с три короба о болезни тети Наташи. Честное слово, я сама не посмела бы. Это за меня Наташа и придумала, и даже поговорила с Сонечкой фальшиво-хриплым, якобы больным голосом.

Мы с Андреем предавались любви целую неделю. Я осунулась и побледнела окончательно. Берта Эммануиловна даже сказала мне, что стоит немного охолонуть (так она выразилась), потому что вся жизнь еще впереди, а от меня, как от Кентервильского приведения, скоро начнут шарахаться читатели.

Но я не могла охолонуть. Мы почти ни о чем не говорили с Андреем. Мы только любили друг друга. Не знаю, хватит ли у меня слов, чтобы передать, что я чувствовала, когда меня обнимал так неожиданно ворвавшийся в мою серую жизнь мужчина.

Этими счастливыми ночами я часто плакала. Мне казалось, что весь мир отзывается на яростный стук моего сердца, на дрожь моего тела, что сладкая пронзительная истома охватывает все мироздание, и под бешеные толчки моей крови летит во Вселенной наш земной шар. А внутри меня, в самой сердцевине моего «я», дрожало и росло чувство полного самоотречения и зависимости от того, кто сделал меня счастливой.

Кончилось все неожиданно. Однажды он не пришел меня встречать. Не пришел и на следующий день, и во все последующие. Я не знала, что и думать. До этого мы встречались каждый день, и мне не нужен был его номер телефона. Мне даже не приходило в голову его узнать. Я сходила с ума от того, что с ним могло что-то случиться, начиная от банального гриппа и кончая автомобильной катастрофой, а меня нет рядом. Разумеется, первым делом я бросилась к его формуляру. В графах «адрес и д. телефон» были длинные синие прочерки, сделанные твердой Танечкиной рукой. Почему я их не видела раньше, когда рассматривала его формуляр? Я хотела спросить у Танечки, что это значит, но побоялась узнать об Андрее что-нибудь ужасное. В формуляре имелся телефон его СМУ, и я решилась позвонить туда. Очень вежливый женский голос ответил, что Слесарев Андрей Иванович у них не работает, что он на две недели приезжал к ним в командировку из Днепропетровска. Я с трудом уложила трубку обратно на рычаг.

В чьей же квартире мы предавались любви? На чьем ложе происходило то, что я принимало за таинство и что на деле было обыкновенным командировочным приключением? Чью музыку мы слушали, чьи фотографии рассматривали? Впрочем, какая разница? Все ложь. Андрей Иванович Слесарев нашел себе дурочку на недельку. Как он, наверное, умилялся моей неопытности и восторгу. За свои командировки он, скорее всего, повидал всякого, но такая ненормальная, безусловно, попалась ему впервые.

Я вспомнила свои слезы, свои безумные признания и чувство слияния со Вселенной, свою дурацкую «музыку Любви в дрожанье звезд». Какой ужас! Ему есть что порассказать своим друзьям. Мало кому выпадает такая удача – заполучить в постель юродивую.

Наташа уговаривала меня не отчаиваться.

– Ты была с ним счастлива как женщина? – спросила она.

– Была, – ответила я.

– Вот и помни только это! Считай, что ты попользовалась командированной мужской особью в свое удовольствие. А о нем, как человеке, мы забудем и никогда в жизни не будем вспоминать.

И она сдержала слово: никогда не говорила об этой моей неудаче, как будто ее никогда не было в моей жизни. Я не слышала от Наташи на этот счет ни вопроса, ни намека. Я тоже старалась об этом не вспоминать, но… Андрей Иванович Слесарев до сих пор иногда приходит ко мне по ночам, и терзает мою душу, и заставляет томиться тело.

Однажды, мучаясь воспоминаниями и тоской, я оставила на ночь опять забредшего к нам Романа. Мы оба с ним многому научились у наших, как теперь принято говорить, партнеров. Дюбарев был от меня в восторге. В физическом плане мне с ним тоже было неплохо, но в какую-то минуту вдруг показалось, что рядом Андрей. Это и решило все дело. Я поняла, что с бывшим мужем все кончено. Мы перестали ощущать друг друга. Роман этого не чувствовал, он был счастлив и очень оживлен. Говорил, что мы теперь снова можем объединиться, потому что с возрастом достигли полной гармонии.

– Ты ошибаешься, Рома, – сказала я ему.

– Почему? – испугался он, сразу как-то сник, но тут же попытался приободриться. – Разве тебе было плохо? – И поторопился добавить: – И не вздумай сочинять, что плохо! Я же чувствовал, что хорошо… хорошо, как никогда… раньше…

– Я думала о другом, – не стала обманывать я.

– О чем?

– Не о чем, а о ком.

Он долго молчал, видимо, пытаясь взять в толк, что же я ему такое удивительное сказала. Потом взрывоопасно покраснел и спросил:

– У тебя, значит, кто-то был?

– А почему у меня никого не могло быть? У тебя был целый выводок дам, а я должна была хранить тебе верность?

– Нет, но… Ты же другая… Ты же не такая, как все эти… дамы…

– Я обыкновенная женщина, Рома. И ничто человеческое мне, как и им, не чуждо.

– Ну… и где он, этот твой… другой?

– Уехал.

– Скоро вернется?

– Не вернется.

– Вообще не вернется?

– Вообще не вернется.

Дюбарев заметно приосанился, и даже напряженная краснота стала сходить с его лица.

– Вот видишь… Не вернется, сама говоришь… Поэтому я предлагаю тебе снова выйти за меня замуж.

Я рассмеялась и потрепала его белобрысый хохол.

– Ты с ума сошел, Ромка! Неужели тебе хочется, чтобы я спала с тобой, а представляла, что с другим?

– Я согласен на это, потому что… Словом, это постепенно пройдет, если он действительно не вернется.

– Он не вернется, – повторила ему я.

– Ты его любишь?

– Не знаю… Не понимаю… Наверное, нет. Теперь уже нет.

– Ну вот… Выходи за меня, а?

Роман с такой надеждой смотрел на меня своими светлыми и такими родными глазами, что комплекс вины перед ним опять навалился на меня всей своей тяжестью. Неимоверным усилием воли я заставила себя вместо «выйду», сказать другое:

– Я разлюбила тебя, Рома. Прости.

– Наверное, можно ведь и снова полюбить, если…

Я покачала головой:

– Разве ты не знаешь, что в одну реку нельзя войти дважды?

– Альбиночка, это не про нас! Река-то другая! Мы – другие! Все теперь другое!

– Вот именно. Все другое, и к старому возврата нет. Уходи, Рома.

Он ушел. Не сразу, но ушел. И все равно продолжает иногда приходить. Мне жалко его до слез, но я ничего не могу с собой поделать. Наш общий с ним мир разрушен раз и навсегда. Мною. Преступницей.

Когда Наташа выкрасила мне волосы в яркий цвет, в такой же яркий цвет вдруг окрасилась моя жизнь. На меня начали заглядываться мужчины, и это было очень новое ощущение. На меня ведь и в юности-то никто не смотрел. Я не мучилась отсутствием мужского внимания только потому, что, как вы знаете, рядом со мной был Рома. Потом, когда мы развелись, мне и вовсе было не до мужчин – я все внимание сосредоточила на дочке, заглаживая вину перед ней. И даже Андрей, скорее всего, клюнул именно на мою безликость. Ему хотелось новых ощущений: почувствовать себя благодетелем дурнушки. Надо сказать, что он в этом преуспел. Подарил мне себя с царской щедростью.

Я специально разглядывала новую себя перед зеркалом. Темные яркие волосы сделали мою бесцветную кожу нежно-розовой, фарфоровой. Глаза с накрашенными ресницами приобрели настоящий небесный цвет. Губная помада, очертив бескровные губы, вдруг сделала их выпуклыми и чувственными. Сонечка, увидев новый мой облик, бросилась мне на шею с криком:

– Мамочка! Да ты у меня красавица!

Наташа назвала меня японской икебаной. Я, правда, не заметила в себе ничего японского, но мне было приятно. На фоне подруги я всегда выглядела вылинявшей, застиранной тряпицей, а тут вдруг сделалась ей почти равной. Особенно радостно было то, что Наташа искренне радовалась моему преображению. Она зацеловала меня чуть ли не до смерти и уверенно пообещала мне новую жизнь. И она действительно началась.

В библиотеке моему новому имиджу обрадовалась только старенькая Берта Эммануиловна. Она подняла вверх большой палец и сказала одно слово, в ее устах стоящее всех остальных:

– Клево!

Танечка, сверкнув молодыми глазенками, полупрезрительно заключила:

– Сейчас такой цвет уже не в моде.

Но я видела, что она прикидывает, пошел бы он ей или нет.

Заведующая Маргарита Петровна, скривив на сторону свой острый носик, заявила:

– Слишком вызывающе. Боюсь, это будет отвлекать вас от работы.

Честно говоря, я не сразу поняла, что она имеет в виду. То есть вообще не поняла, пока в библиотеку не пришли первые читатели мужского пола. Я впервые в жизни ловила исходящие от них импульсы заинтересованности, флюиды восхищения и, мне кажется, даже ультразвуковые призывы чуть ли не к спариванию.

Это было похоже на брачные игры животных. Мужчины выбирали книги, бросая на меня особые, никогда не виденные мною прежде, специальные взгляды, говорили двусмысленности и даже пытались невзначай коснуться моей руки, когда я давала им на подпись формуляр. То ли они все начитались уже известной вам статьи в газете «Будни тяжелого машиностроения», то ли такова была жизнь вообще, а «Будни» только заинструктировали общие положения этих игрищ взрослых людей.

Постоянные читатели открыто говорили мне комплименты и даже целовали руку. И я поняла, что заведующая была права. Вместо копания в стеллажах, мне хотелось без конца смотреться в зеркало, расчесывать свои чудные волосы и подкрашивать сексапильные губы.

Мне казалось, что новый имидж выдан мне на формуляр на время и надо успеть попользоваться им всласть. Не думайте, что я стала строить всем мужчинам глазки и принимать их предложения встретиться вне библиотеки. Ничего такого я делать не стала. Более того, мое поведение ничуть не изменилось, но я знала, что изменилась сама. Я будто вылезла на свет из глубокой норы, в которой пряталась от людей и от жизни.

Как вы догадываетесь, мне очень хотелось, чтобы снова приехал в командировку Андрей Иванович Слесарев, а я, так же по-царски, как он дарил мне себя, послала бы его ко всем чертям. Он не приезжал, что в общем-то было хорошо и правильно.

Этот взгляд отличался от всех других мужских взглядов, которые я постепенно научилась классифицировать. В нем не было ничего, кроме восхищения. Взгляд не призывал меня к брачному танцу и спариванию. Я постаралась как можно незаметней разглядеть его обладателя.

Мужчине было явно около сорока, и он был ярко, цыганисто красив. Прежде о взглядах таких мужчин мне не приходилось даже и мечтать. Вернее, мне не пришло бы и в голову о них мечтать.

Книги мужчине опять выдавала Танечка. Памятуя отвратительное приключение с командированным из Днепропетровска, я даже не подумала лезть в его формуляр. «Мне абсолютно все равно, как его зовут и где он работает», – подумала я, но мое подсознание отметило, что он пришел не через окно в «Европу» и даже не из цеха, потому что был без куртки. Этот мужчина работал в Большом Инженерном Корпусе.

Он стал приходить в библиотеку довольно часто. Несколько раз мне приходилось выдавать ему книги. Таким образом я узнала, что зовут его Константином Ильичом Коньковым и что работает он там же, где и Наташа. Думаете, я стала ее о нем расспрашивать? Нет. Забегу немного вперед и подчеркну: я потом даже и Даниила никогда не расспрашивала об отце, но он как-то сам сказал, что родители его разошлись, потому что перестали друг друга понимать, что они расстались полюбовно, без взаимных упреков, сожалений, оставшись друзьями. Этот вариант развода был интеллигентен, как и сам Коньков. Конечно же, разве мог с ним приключиться цыганский табор или любовь к юной Лолите (эти слухи Наташа мне все-таки поведала)!

В общем, я старалась не думать о Конькове. Рана, нанесенная Андреем, еще не затянулась, и я считала, что никогда не затянется. Вряд ли я еще раз смогу поверить мужчине. Кроме того, тогда как раз и завертелась вся эта ужасная история с Сонечкой, и мне стало вовсе ни до чего, да и сам Коньков куда-то пропал. Я и думать о нем забыла, когда он вдруг неожиданно вырос перед моими глазами у библиотечной стойки и попросил отойти с ним хотя бы к окну на два слова.

– Скорее всего, вы – мать девушки… Сонечки… – неожиданно сказал он.

У меня подогнулись колени.

– С ней еще что-нибудь случилось? – вмиг замерзшими губами спросила я, вцепившись в его руку, потому что почувствовала, что ноги меня не держат.

– Нет, ничего! – заверил меня он и поспешил поправиться: – То есть… я ее вообще не знаю. Дело в том, что я… отец Дани… Даниила Конькова…

От руки его я отцепилась, потому что мои собственные руки ослабли не хуже коленей перед тем. Конечно же! Как я сразу не догадалась? До чего же я несообразительная! Мало того, что фамилия у них одна, так они же похожи. Просто одно лицо!

– И что вы хотите, отец Даниила Конькова? – спросила я его как можно независимей. Не думает ли он, что я стану его о чем-то просить?

– Мне обо всем рассказала ваша подруга, Наталья Львовна… Мы вместе работаем…

Пока он собирался с мыслями, я подумала, что Наташа зря это сделала. Когда мы с ней поговорили только с Даниилом, Сонечка чуть ли не руки на себя наложила. Страшно подумать, что она может сделать, если вмешается еще и папенька!

– Что я могу хотеть? – горько сказал он. – Мне стыдно, что сын мог так поступить с девушкой… Но я с ним еще не говорил. Наталья Львовна запретила, чтобы еще больше не навредить. Я прошу вашего разрешения… хочу все же побеседовать с сыном.

Именно в тот момент и явилась Наташа с фруктами, и я узнала, что те витамины, которые она таскала Сонечке, большей частью были от Конькова.

В очередной раз пересказывать вам историю моей дочери глупо, потому что вы уже знаете и версию Наташи, и то, что произошло на самом деле. Поэтому я буду говорить только о Константине Ильиче.

Он начал приходить к нам домой будто бы проведать Сонечку, но я чувствовала, что он приходит ко мне. Я не подавала вида, что догадываюсь об этом. Тогда он стал приносить цветы. По два букета: один Сонечке, другой – мне.

Зачастил к нам и Роман. Я не могла ему запретить, потому что он беспокоился о дочке, которую любил. Несколько раз он приходил пьяненьким и выговаривал мне, что если бы мы не разошлись, то Сонечка не получила бы такого однобокого женского воспитания, и с ней не случилось бы все то, что случилось. Возможно, он был прав.

Однажды Роман столкнулся у нас с Коньковыми. Вы бы знали, что тут с ним сделалось! В состоянии такого бешенства я его никогда в жизни не видела. Он кричал, что я шлюха, пригрела не только доченькиного обидчика, но и его отца, который наверняка еще хуже сынка, и что из-за меня и произошло несчастье. Вы не поверите – он попытался меня даже ударить. Константину Ильичу на пару с Даниилом пришлось его спустить с лестницы, потому что мой бывший муж в состоянии аффекта проявил вдруг недюжинную силу.

Когда мы пришли в себя после этой безобразной сцены, а Сонечка с Даниилом ушли гулять, Константин Ильич, сильно смущаясь, сказал вдруг, что в словах взбесившегося Дюбарева была доля здравого смысла. Я не хотела ничего слушать, но он вдруг взял меня за руки, почти так же, как в свое время это сделал Андрей, и сказал:

– Вы же не можете не видеть, Альбина Александровна, что нравитесь мне.

Я выдернула свои руки из его ладоней. Нет уж! Мне хорошо знакомы эти приемчики! Еще скажет сейчас, что может, конечно, за мной долго ухаживать, но мы же взрослые люди… И он сказал именно это:

– Альбина Александровна! Мы уже взрослые люди, не то что наши дети…

Он что-то говорил еще, но я заткнула уши. Он замолчал, и я отняла ладони от ушей.

– Вы не хотите меня слушать? – спросил он, болезненно поведя плечами.

– Я не хочу слушать именно это, – ответила я. – Все остальное – пожалуйста.

– Вы еще любите своего бывшего мужа?

– Возможно…

– Тогда простите, – сказал он и ушел.

К нам с Сонечкой он больше не приходил. Только иногда Даниил передавал мне привет от отца. Библиотеку Коньков-старший тоже иногда посещал, но держался со мной строго официально. А я и сама не знала, чего хочу. Он мне нравился. Такой видный мужчина не мог не нравиться, но я, как вы знаете, была насмерть ранена Андреем.

Когда неприглядная правда Сонечкиной истории вылезла наружу, из нашей квартиры исчез и Даниил. Теперь мне иногда снился Коньков-старший, но я старалась побыстрее выбросить те сны из головы. А он взял да и встретил меня как-то у выхода из библиотеки после работы.

– Альбина Александровна, – опять-таки очень официальным тоном начал Коньков, – я все-таки считаю своим долгом сказать вам: несмотря на то, что произошло с нашими детьми, я остаюсь вам предан всей душой. И если вы захотите, то вам стоит только намекнуть… Мой телефон записан в вашем формуляре. – И он чеканным шагом пошел к остановкам транспорта, не оглядываясь на меня.

Я еще долго стояла у дверей библиотеки и размышляла. Нет. Я ему не позвоню никогда. Мне стыдно перед ним и его сыном за Сонечку. Так стыдно, что перехватывает дыхание. Или у меня перехватывает дыхание от другого? Все равно! В любом случае Константин Ильич будет мне живым напоминанием о нашем с Сонечкой позоре и вечным укором. Зачем мне это нужно? Мне это не нужно. Мне вообще ничего не нужно! Мне и так хорошо!

А еще я могу согласиться на Ромино предложение и второй раз выйти за него замуж. А что? Даже инфернальная красавица Элизабет Тейлор два раза выходила замуж за одного и того же! Чем я хуже? Роман прав: мы теперь совершенно другие. Можно будет считать, что мы заключили брак с новыми партнерами. Кому еще, кроме Дюбарева, нужна Сонечка со всеми ее заморочками? А что до любви, то… От нее одно только горе: и у Сонечки, и у меня.

А потом мне было совсем не до Конькова, потому что мы занялись Наташиной свадьбой. Ей хотелось небывалого праздника. Валера уговаривал ее не шиковать, потому что у обоих брак не первый, но вы же уже знаете Наташу. У нее все через край!

Мы носились с ней по магазинам, потому что ей хотелось выглядеть сногсшибательно. Стерев ноги чуть ли не до колен, выбрали ей на платье светло-лимонный шелк с искрой. Волосы из розового дерева она перекрасила в темный орех, с которым очень гармонировал цвет ткани.

Платье шили у нашей общей знакомой, которая не посмотрела на то, что она знакомая, и взяла с нас бешеные деньги. Но, я вам скажу, платье того стоило. Представьте! Во-первых, миди, чтобы потом можно было носить. Во-вторых, все скроенное по косой, отчего подол лежал на Наташиных коленях потрясающими переливающимися фалдами. Лиф асимметрично запахивался и застегивался на множество мелких пуговок, обтянутых тканью платья. Самой убойной деталью был широкий и длинный шарф из той же ткани. Он так красиво драпировался на Наташиной шее и низвергался со спины вниз двумя лимонными водопадами, что даже Валера сказал, что за него не жалко было бы отдать и в два раза больше денег.

От Дворца бракосочетаний Наташу удалось отговорить, и они расписались в районном ЗАГСе, но свадьбу все-таки справляли шикарно – в ресторане «Невский». Гостей было много. Вы можете не поверить, но одним из дорогих гостей был Филипп. Он пришел со своей дамой и очень мило расцеловался и с Наташей, и с Валерой. Только моя сумасшедшая подруга могла до этого додуматься: пригласить на свою свадьбу бывшего мужа. Я не посмела бы, если бы, конечно, хоть какая-то свадьба могла у меня состояться.

Валера, по-моему, Наташи стоил, потому что не бросил на Филиппа ни одного подозрительного или настороженного взгляда.

Потом я, правда, узнала, что Наташа Филиппа не приглашала. Мне удалось с ним немного поговорить, и после традиционного обмена любезностями типа: «Как дела?» – «Нормально!», я вдруг выяснила, что он пришел сам, потому что уже давно следит за жизнью бывшей жены.

– Ничего не понимаю, – призналась я. – Вы же вроде бы разошлись полюбовно. Зачем же следишь?

– Ну слежу – это, конечно, слишком грубо сказано. Наблюдаю – так будет правильнее.

– Не вижу особой разницы в данном случае. Зачем наблюдать-то? Сколько раз мы с тобой ни встречались, ты все время был с какими-то женщинами.

– Вот именно, что с какими-то… Не повезло мне, Альбина. Никого лучше Наташи я так и не встретил. Я давно уже ощущал тягучую пустоту в душе, а потом мы с ней неожиданно столкнулись на Невском, и все… – Филипп горестно махнул рукой. – Захотелось плюхнуться перед ней на колени посреди Питера и изо всех сил кричать о любви.

– Чего ж не закричал?

– Ей уже не нужно было. Она была влюблена в этого своего… теперешнего мужа. Она от этой любви звенела, как струна, а я вдруг отчетливо увидел, что за всю нашу совместную жизнь не сказал ей ни одного по-настоящему нежного слова…

– Почему?

– Не знаю… Думал, и так все ясно. С первых дней нашего знакомства сразу взял неверный, какой-то ернический тон, а Наташа подстроилась. Так и пошло…

– И ты пришел, чтобы… – начала я с угрозой в голосе.

– Нет-нет! Ничего такого не думай! – перебил он меня. – Я пришел посмотреть на ее мужа и на то… насколько здесь все серьезно…

– Ну и?

– Ну и все… Муж ее – мужик, конечно, самый обыкновенный, но Наташку я ему отдам. Любит он ее. А уж она его… Я такого не удостоился…

– Ты мне обещаешь, Филипп, что ничего не вытворишь тут… спьяну? – Мне захотелось все-таки подстраховаться.

– Обещаю, я же с женщиной пришел.

– Ты ее для моральной поддержки взял?

– Не совсем так… Она сама захотела пойти со мной. Это очень хорошая женщина. Ее, кстати, Лена зовут. Елена Премудрая.

– Премудрые все держат под контролем?

– Она тоже хотела посмотреть, насколько здесь все серьезно, как я перенесу эту свадьбу и на что ей рассчитывать.

– Она тебя любит?

– Любит.

– А ты, значит…

– А я на ней теперь женюсь.

– А ты не торопишься?

– Нет. Может, я потому и Наташу упустил, что Лена мне на роду написана…

В течение свадьбы я несколько раз бросала взгляды на Лену. Она смотрела на Филиппа такими любящими, все понимающими и все прощающими глазами, что я искренне порадовалась за него. Не слишком яркая женщина, Елена Премудрая очень скоро стала казаться мне Еленой Прекрасной.

А моя подруга со своим новым мужем были невероятно, вызывающе счастливы. И эта бьющая через край радость, эта искрящаяся любовь почему-то вызвали во мне испуг.

Сначала я думала, что он, этот испуг, священный – перед величием человеческих чувств, которые, возможно, мне недоступны. Потом я решила, что вульгарно завидую подруге, и даже по этому поводу наметила себе после свадьбы сходить на церковное покаяние. А потом в блеске праздника, который вовлек в свое веселье чуть ли не весь ресторан, я кожей ощутила предгрозовую напряженность и поняла, что физически предчувствую беду. Я гнала от себя эти предчувствия, потому что для беспокойства не было никаких оснований, и молилась о том, чтобы и после свадьбы Наташу с мужем не оставили радость и восхищение друг другом.

Сначала все и было хорошо. Пожалуй, полгода. А потом вдруг Наташа неожиданно пришла ко мне с закаменевшим лицом и заявила:

– Он меня разлюбил… А может, и не любил вовсе…

Меня передернуло от внутреннего толчка. Вот оно! Не зря меня что-то тяготило на их свадьбе. Разумеется, говорить я ей этого не стала. А ее же тоном, каким она разговаривает со мной, когда хочет показать, что моя проблема не стоит выеденного яйца, сказала:

– Не говори ерунды!

– Это не ерунда.

Если бы она сказала еще хоть что-нибудь, если бы она тарахтела и тарахтела, как обычно, я продолжала бы уверять, что она городит чушь. Но Наташа молчала, а лицо у нее было такое, будто она свою любовь уже похоронила. Я проглотила застрявший в горле тягучий комок и преувеличенно бодро накинулась на нее:

– Что ты придумала? Этого не может быть! Какие у тебя основания для подобного заявления? Наверняка у тебя нет никаких оснований!

Она подняла на меня тусклые глаза и ответила:

– Он вчера не ночевал дома.

– И всего-то? – очень бодрячески рассмеялась я, потому что не знала, что на этот счет сказать.

– Мы еще и года не женаты…

– Ну… он же наверняка дал какие-то объяснения… Он дал объяснения?

– Дал. Сказал, что был у школьного товарища на той стороне Невы, что они заговорились, а потом… потом развели мосты.

– Вот видишь! – обрадовалась я. – Все очень просто объясняется!

– Альбина! Во-первых, накануне он не говорил мне ни о каком таком товарище и о встрече с ним, во-вторых, все его школьные товарищи в Омске. Он приезжий, а не коренной петербуржец. Даже если в Питере чудным образом оказался его школьный друг, то Валера мог бы мне позвонить от него.

– Он ведь, наверное, что-то сказал и по этому поводу?

– Сказал, что не мог – и все.

– И что?

– И ничего.

– Вы поссорились?

– Нет.

– Может, стоило поссориться?

– Не имеет смысла. Он и так как чужой.

– И что это значит?

– То и значит. Как не муж…

– А как кто?

– Альбинка, не прикидывайся дурой.

– Что, и не… – ужаснулась я.

– Представь себе, «и не»! – передразнила она меня, и я наконец услышала интонации прежней Наташи. – То у него голова болит, то он устал, и всякое разное прочее…

– Да, это подозрительно, – вынуждена была согласиться я. – У тебя есть какие-то соображения?

– У меня не соображения. Я точно знаю, в чем дело, – сказала Наташа и наконец разрыдалась громко и безутешно.

Я гладила ее по плечам и спутанным волосам. Что я могла для нее еще сделать? Когда она отплакалась и смогла говорить, то первым, что я услышала, было прозвище, которым она наградила первую жену Беспрозванных – Хозяйка Медной горы.

– Откуда она взялась-то? – спросила я.

– Она всегда была неподалеку. Моя квартира на Малой Конюшенной, а она, кажется, квартиру снимает где-то на Миллионной, что ли…

– И что? – Я боялась задать какой-нибудь конкретный вопрос.

– Мы несколько раз встречались с ней, – ответила Наташа, всхлипывая и размазывая по щекам слезы.

– Зачем?

– Это была ее инициатива. Она как-то позвонила мне на работу и предложила встретиться по очень важному для меня вопросу.

– Но… как она узнала твой номер телефона?

– Думаю, что позвонила на завод, в техбюро, где Валера по-прежнему работает, представилась какой-нибудь подругой. Там все знают телефон моей фирмы.

– И где же вы встречались?

– Да понимаешь, я, идиотка, пригласила ее к себе домой. Отгул даже специально для этого брала.

– Наташа! Почему ты мне ничего не сказала? Может быть, я тебя отговорила бы?

– Уверена была, что она мне больше не страшна. Я так верила в его любовь… – И Наташа опять разрыдалась. – Она ведьма, Альбинка, настоящая рыжая ведьма. Она что-то сделала у нас дома. Не знаю что, но сделала!

– Подожди паниковать! Расскажи подробнее! О чем вы говорили?

– Она сказала, что лучше мне самой от Валеры отказаться, потому что он меня не любит, а свадьба и все такое – это так… временное помрачение рассудка.

– А ты?

– А я расхохоталась ей в лицо.

– Правильно. А она?

– А она улыбнулась так… по-змеиному… и сказала, что он, Валера, у нее «вот здесь» и показала черную коробочку или шкатулочку. Я не поняла, из чего она сделана: деревянная, лакированная или из какого-то камня.

– Гадость какая… Она тебя запугивала! Не бери в голову!

– Я ей тоже сказала, что всякими мистическими штучками она меня не проймет. А она предупредила, чтобы я с этим не шутила, потому что у нее в руках не мистические штучки, а Валерина жизнь. Представляешь? Тут даже если ни во что подобное не верить, жутко сделается.

– И что ты?

– А я ей предложила не бросаться словами и спросила, зачем все это ей нужно.

– Ну?!

– Она стала что-то нести про нечеловеческую любовь к нему. Я говорю, почему же столько времени Валера жил один, а ее любовь никак не проявлялась? А она заявила, что, мол, нечего мне рассуждать о том, в чем я ничего не понимаю, что она, дескать, постоянно была рядом. Они всегда любили друг друга, а при такой любви, как у них, вовсе не обязательно жить как муж и жена. Их любовь – нечто большее.

– Бред какой-то! – только и смогла проговорить я.

– Я ей сказала именно эти же слова. А она возразила, что если я ей не верю, то могу посмотреть на левую руку Валеры. У него на запястье ее, Любы, любовная метка.

– Ты проверила? Есть?

– Мне и проверять не надо. Я знаю, что у него на руке приличной величины пятно. И кожа на нем такая… слегка сморщенная и чуть-чуть светлей, чем остальная. Он говорил, что это след от давнего ожога. Будто бы они в детстве тренировали волю и жгли руку свечкой, кто дольше вытерпит.

– Ну так вот же и объяснение, – не очень уверенно сказала я.

– Дело в том, что она мне на своей руке показала точь-в-точь такое же пятно с рваными краями. Выходит, что если он и валял дурака, то именно с ней. Может, в тот момент они как раз в вечной любви и поклялись…

– Ну и что? Детские игры! Я не верю, что…

– Я тоже не поверила бы, если бы все у нас оставалось по-старому. Но, говорю же тебе: он как чужой!

– Знаешь, Наташа, если бы эта метка имела такую силу, о которой она говорит, то Валера на тебе не женился бы. Он вообще на женщин не смотрел бы!

– В том-то и дело, что он на женщин никогда и не смотрел, на себя рукой махнул. Вспомни, что ты о нем сказала, когда первый раз нас вместе увидела!

– А что я сказала?

– Ты обозвала его парижским клошаром.

– Да… что-то такое припоминаю… Но все-таки он на тебе женился, преобразился и вообще. Он любит тебя, Наташа, я сама видела! Нельзя сыграть такую любовь. Да и зачем?

– Знаешь, может быть, он устал от этой… ведьмы. Я даже больше не хочу называть ее Хозяйкой Медной горы. Может, он хотел начать новую жизнь с обыкновенной женщиной, а у него не получилось…

– Таким образом, ты подтверждаешь, что она – женщина необыкновенная?

– Она действительно необыкновенная! Если бы ты ее видела… Мало того, что она настоящая красавица, она еще вся зовущая, манящая, чувственная, как живое воплощение Любви. И зовут ее Любовью…

– Нет! – возразила я, собирая свою волю в кулак. – Не могу я поверить во все эти мистические метки и воплощенную Любовь! Она берет тебя на испуг.

– Ты просто ее не видела, Альбина, – печально улыбнулась подруга.

– Ты, Наташа, не хуже. Уверяю тебя! – попыталась я отвлечь подругу от описания прелестей первой жены Беспрозванных.

– Ты просто ее не видела, – упрямо повторила Наташа.

– Возможно, что она красавица, каких свет не видывал, но я знаю сколько угодно случаев, когда безумно любят дурнушек.

– Бывает и такое. Но я же говорю тебе, что она не просто красавица. Она – ведьма! Что-то ведь случилось с Валерой!

– Ты сказала, что несколько раз встречалась с ней. А это еще зачем? Неужели тебе одного раза не хватило?

– Во второй раз я с ней уже на улице встретилась. Мне показалось, что случайно, но теперь думаю, что она меня специально подловила.

– И что она сказала?

– Она угрожала мне, Альбинка! Говорила, что если я не оставлю ее мужа… Представляешь, она так и говорила: если я не оставлю ее мужа в покое, то мне же будет хуже, что она ни перед чем не остановится…

– Ну, знаешь, это уже натуральная уголовщина! На эту воплощенную Любовь можно и заявление в милицию подать.

– И что я в нем напишу?

– Что тебе угрожают.

– Не смеши! Не жизни ведь угрожают, а тем, что будет хуже. А может, мне так хорошо, что если станет хуже, то это все равно будет на порядок выше, чем у всех остальных. Я думаю, в ее словах нет состава преступления.

– Наташа, а ты не пыталась поговорить с Валерой?

– С ума сошла? Конечно, нет!

– Может, все-таки поговорить?

– Ни за что! Я не унижусь до этой разборки. Если он уйдет от меня, значит, так мне на роду написано.

– Неужели даже не станешь бороться, Наташа? Неужели отдашь любимого мужа этой… ведьме?

– Он сам должен сделать выбор. Понимаешь, сам!

– А если она действительно заморочила ему голову?

– Если он любит меня, то никто не может ему ничего заморочить!

– А вдруг она и правда ведьма? Змея, которая ужалила его и все? Все-таки не стоит сбрасывать со счетов, что некоторые люди имеют особые способности. Существуют наконец йоги, которые могут спать на гвоздях, гипнотизеры…

– И что ты предлагаешь?

– Думаю, что все-таки надо поговорить с Валерой.

– Ни за что! Если есть хоть миллионная доля вероятности, что он не в себе по другой причине, то я ни за что не стану напоминать ему об его первой жене.

– Хочешь, я поговорю с ним? Не о Любе, а вообще…

– Ну о чем ты можешь с ним поговорить?

– Скажу, что ты мне не нравишься: бледная, нервная и ничего не рассказываешь. Спрошу, что случилось…

– Нет, Альбинка, не надо. – Наташа по своей привычке погладила мою руку. – Мне уже легче от того, что я поговорила с тобой. Все-таки хорошо, когда есть перед кем выговориться.

– Слушай, Наташа! А у Валеры есть друг? Ну… близкий? Дружит он с кем-нибудь, как мы с тобой?

Подруга задумалась.

– Пожалуй, такого, как ты у меня, у него нет. Я еще и поэтому не поверила в рассказ о каком-то друге, у которого он задержался до разведения мостов. Но один приятель есть. Саша его зовут. Они вроде бы в институте вместе учились…

– Это который свидетелем на свадьбе был? – Я вспомнила высокого худощавого и очень моложавого мужчину, с которым мы вместе засвидетельствовали бракосочетание Валерия и Наташи.

– Да. Как же я забыла, что ты не можешь его не помнить!

– Я его прекрасно помню. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Предлагаю свои услуги по переговорам с ним.

– И что ты ему скажешь?

– Все, как есть. Главное, не врать. Скажу, что ты хочешь определенности: да так да, а нет так нет. Скажу, что ты больше не можешь жить в обстановке, когда не ясно, чей же муж Валерий Беспрозванных.

Лицо Наташи болезненно исказилось. Я видела, какие усилия она делает над собой, чтобы снова не разрыдаться. В конце концов она кивнула головой и сказала:

– Может, и правда поговорить? Надо же что-то делать… Только я не знаю, как найти этого Сашу.

– Придется тебе влезть в Валерину записную книжку. Сможешь?

– Не знаю… попробую… Но он ведь может знать Сашин телефон на память.

– Сейчас во многих районах построили новые телефонные станции. Если у Саши сменился номер, то Валера мог его и записать. У него вообще-то существует записная книжка?

– Существует.

– Посмотришь?

– Посмотрю. Попробую посмотреть…

На том мы в тот день с Наташей и расстались. Если бы я знала, во что выльется эта моя идея насчет записной книжки Беспрозванных, я бы поостереглась ее озвучивать. И что я за человек такой: за что бы ни бралась, все почему-то получается так, что хуже некуда!

На следующий день после работы Наташа ждала меня на нашем любимом месте у хлебобулочного киоска, где мы не встречались с тех самых пор, как она ушла с завода в компьютерную фирму. Сказать, что на подруге не было лица, это значит ничего не сказать. В таком растерзанном виде я ее вообще никогда не видела, хотя мы знакомы уже более двадцати лет.

– Наташа! Что?! Что случилось?! – бросилась я к ней.

– Все кончено, – слетело с ее ненакрашенного и скособочившегося рта. – Он ушел. Мы разводимся.

– Что значит ушел? Когда ушел? Куда? – Я могла бы еще очень много задать вопросов, но Наташа уже начала отвечать:

– Вчера ушел… вечером… Наверное, в ту квартиру, племянника… А может, прямо к ней… Я всю ночь не спала… Хотела к тебе бежать, потому что думала, что сердце разорвется… Потом думаю, ты-то почему должна из-за меня страдать… Тебе с утра на работу…

– Но почему ушел? Что-то еще случилось?

– Понимаешь, он был в ванной, а я влезла в его записную книжку, чтобы телефон Саши найти. И тут он вернулся, чтобы взять чистое полотенце, а я с его книжкой в руках…

– Какой ужас! – Я привалилась спиной к витрине киоска и призвала на свою голову все кары небесные. – Дура! Кретинка! Идиотка! Посоветовала! Помогла! Наташа, ты меня теперь ненавидишь?

– Да ну… – махнула рукой подруга. – Это была наша общая идея. Я была в таком состоянии, что все равно куда-нибудь вляпалась бы. Не с книжкой, так с чем-то другим… Ты не поверишь, но мне хотелось выследить его, броситься за ним следом. Куда пошел, к кому… В общем, все кончено.

– Это он сказал, что вы разводитесь?

– Это я сама себе сказала. Я не смогу жить во лжи.

– А что он сказал, когда тебя с книжкой увидел?

– Сказал, что еще никто никогда не копался в его личных вещах.

– А ты?

– А я сказала, что мне нужен был телефон Саши, потому что якобы ты звонила и просила. Якобы Саша обещал тебе достать какой-то учебник для Сонечки еще на свадьбе. Это ничего, что я тебя приплела?

– Нормально. Я удивляюсь, как ты в такой стрессовой ситуации еще умудрилась вывернуться.

– Не вывернулась. Он предложил придумать что-нибудь более правдоподобное, потому что телефон вовсе и не звонил.

– А ты?

– А я вообще не смогла больше ничего сказать. Я вошла в такой ступор, что ему пришлось разжимать мои пальцы, чтобы вытащить книжку. А потом он начал собирать вещи. Я спросила, что это значит, и он сказал, что нам надо какое-то время пожить отдельно.

– Ты хоть спросила почему?

– Спросила. Он сказал, что так надо.

– И все?

– И все.

– И ты больше ничего не спросила?

– Не спросила.

– Да ты что, Наташа! Я представляю, какими словами ты меня обзывала бы, если бы я в такой ситуации молчала бессловесной рыбой!

– Альбинка, прости меня за все, – тихо заплакала Наташа, уткнувшись мне в плечо.

Поскольку был конец рабочего дня, из проходной валом валил народ, многие становились в очередь в хлебобулочный киоск и с большим подозрением поглядывали на нас. А мы с Наташей, никого нисколько не стесняясь, рыдали друг у друга на плече. Успокоиться мы не могли долго.

Заводской народ уже накупил себе хлеба и овощей в соседней палатке, и площадь перед Большим Инженерным Корпусом опустела. Кое-как угомонившись, но продолжая хлюпать носами, мы с Наташей пошли к остановке. На пути у нас разлилась огромная весенняя лужа. Мы подошли к ней и остановились в раздумье, с какой стороны ее лучше обойти. На противоположном берегу лужи остановилась женщина, очевидно, в таком же раздумье.

Мы с Наташей, не сговариваясь, повернули вправо. Женщина тоже повернула вправо. Разойтись по тоненькой полоске суши у заводской ограды возможности не было никакой, и мы двинулись влево. Женщина, как это иногда бывает, тоже отправилась в ту же сторону. С левой стороны кантик суши у проезжей части дороги был еще тоньше, чем у забора, и мы опять рванули вправо. Туда же понесло и женщину. Она первой остановилась. Мы с Наташей друг за другом обошли лужу и даже обе улыбнулись ей. С кем не бывает таких топтаний!

А женщина вместо ответной улыбки впилась темными глазами в Наташу, ткнула ей в грудь пальцем и сказала:

– Ой, девка, сглажена ты! Ой снимать надо! Ой тяжелый сглаз! На смерть сделан!

Наташа стала белей платочка, который комкала в кулаке.

– Что вы такое говорите! – выскочила я вперед и заслонила собой подругу. – Зачем пугаете?!

– Я не пугаю, а правду говорю! – Женщина отправилась в обход лужи с другой стороны, а нам прокричала: – Снимать надо!

Она пошла по своим делам, а Наташа застыла, не в силах сделать ни шагу. Я забегала вокруг нее.

– Наташенька, не надо принимать близко к сердцу все, что говорят сумасшедшие тетки! Ты же видела, какие у нее были ненормальные глаза! Ей место в Психиатрической клинике имени Скворцова-Степанова!

Я хотела еще вспомнить знаменитую больницу имени Кащенко, но Наташа неожиданно ответила мне таким спокойным голосом, что я сама замерла перед ней столбом:

– Она абсолютно нормальная. Ты и сама это знаешь.

– Да? Нормальная? Лужу не могла обойти с другой стороны! Нормальные не ходят в сторону завода, когда рабочая смена закончилась! Нормальные не бросаются на незнакомых людей! – Исчерпав все аргументы, я замолчала.

– Пойдем, Альбина, домой, – потянула меня за рукав Наташа. – Холодно что-то.

Как я ни пыталась разговорить по пути подругу, мне это не удалось. Я рассказывала ей байки про нашу Берту Эммануиловну, про заведующую и забавных читателей, но чувствовала, что она меня не слушает. Всю дорогу до дома она промолчала.

Когда мы зашли в квартиру, Наташа сбросила мне на руки куртку, прошла в комнату, рухнула на диван и не реагировала ни на какие мои вопросы и предложения. Я пыталась напоить ее кофе, начистила и нажарила картошки так, как Наташа любит, с чесноком, но есть она наотрез отказалась.

– Знаешь что, подруга! – рассердилась я. – Так ты и без предсказательниц с неустойчивой психикой уморишь себя в лучшем виде. Да ты посмотрись в зеркало! Не надо быть ясновидцем, чтобы догадаться, что у тебя неприятности. Я удивляюсь, почему эта тетка не предложила заодно сглаз с тебя снять. И за большие деньги, потому что за маленькие не получится. Я на ее месте непременно предложила бы.

– Но ведь она не предложила! – вскинулась Наташа и села на диване. – Она не предложила, и в этом все дело!

– Дело вовсе не в этом! Она просто видела, что я пошлю ее очень далеко с подобным предложением.

– Знаешь, Альбина, я без этой тетки чувствую, что со мной… нехорошо… Эта ведьма что-то сделала. Не зря она приходила.

– Ну а квартиру ты обыскала? – спросила я.

– Зачем?

– Может быть, она оставила что-нибудь ритуальное: какую-нибудь пронзенную спицей куклу?

– Совсем необязательно оставлять куклу. У колдунов много способов. Я читала, что можно прочитать так называемую «отсуху» и где-то оставить свой волос… или наоборот, мой куда-то отнести… не помню…

– Ну допустим, она эту «отсуху» прочитала. Тогда отсохнешь ты от Валеры, но ведь не насмерть! Может, и лучше, если отсохнешь, раз такое дело?

– Ты не понимаешь, Альбинка. Мне лучше насмерть, чем от него отсохнуть…

– Прекрати, Наташа! И вообще, давай поедим… Я, между прочим, с работы. А ты-то на работе была?

– Нет…

– Отгул взяла?

– Нет. Не пошла и все.

– Как «не пошла и все»? Да из таких фирм, как твоя, за это «не пошла и все» в два счета вылететь можно. Там профсоюзного комитета нет, никто не заступится!

– Мне все равно. Мне все – все равно.

– Ну… завтра-то хоть пойдешь?

– Не знаю…

– В общем, так! Утро вечера мудренее. Завтра разберемся, – заключила я. – Но поесть все-таки надо. Тебе силы нужны для борьбы.

– Для какой борьбы? Все бесполезно, разве ты не чувствуешь?

– Представь себе, нет! Я вообще тебя не узнаю, Наташа. Является какая-то рыжая стерва, собирается увести твоего мужа, а ты – и лапки кверху. Валера может подумать, что ты его и не любишь вовсе! – Мне казалось, что последнее мое предположение является убийственным аргументом в пользу того, чтобы встать, поесть и начать борьбу, но Наташа и его встретила безучастно.

– Мне совсем не хочется есть. Я лучше посплю, – сказала она и отвернулась к стене.

Я решила, что сон тоже дело хорошее, и поела своей жареной картошки одна. Весь вечер подруга проспала. Я несколько раз подходила к ней проверить, жива ли. Она дышала ровно и спокойно. В конце концов, я и сама уснула прямо в кресле напротив нее. Ночью я, конечно, решила устроиться поудобнее, и пришлось лечь на холодную супружескую постель четы Беспрозванных, поскольку Наташа так и спала на диване.

Утром я усилием воли выпростала себя из видений, потому что почувствовала, как за окном проснулся город. Гудели и шуршали шинами автомобили, звенели птицы и долетали обрывки чьих-то разговоров. Я бросила взгляд на электронные часы: до начала рабочего дня оставалось сорок минут. Если прямо сейчас стартовать с места нечесаной и немытой, то можно успеть.

Я подошла к подруге. Она по-прежнему спокойно спала. Я попыталась ее разбудить, поскольку ей тоже надо было на работу. Утро, которое мудренее ночи, настало, но Наташа идти на работу явно не собиралась. В бесплодных попытках заставить ее подняться с дивана прошло еще минут десять.

Мне очень не нравилось то, что происходило с подругой, но остаться с ней и тоже не выйти на работу я не могла. У нас в читальном зале как раз в этот день должна была проходить большая конференция, и весь немногочисленный коллектив библиотеки был задействован под завязку. Я нацарапала Наташе записку, что непременно приду после работы, и вылетела на улицу.

На работу я немного опоздала, за что получила соответствующую выволочку от заведующей, но это все-таки было лучше, чем вообще не прийти в библиотеку. Весь рабочий день я провела, как во сне, потому что без конца возвращалась мыслями к Наташе. Конечно, все эти сглазы и «отсухи» ерунда, но она слишком всерьез восприняла и сумасшедшую тетку у лужи, и угрозы бывшей жены Валеры. Так недолго и нервный срыв получить.

Вечером я помчалась в магазин, накупила всяких вкусностей и поехала к подруге. Мне пришлось звонить в дверь минут двадцать. Я уже собиралась идти в ЖЭК за слесарем, когда Наташа наконец открыла. Вы бы видели, на что она стала похожа! И без того от природы очень худенькая, за сутки она превратилась в тоненькую, почерневшую веточку, в сто раз хуже засушенного лютика, которым она обзывала меня.

– Почему не открывала? – очень бодро спросила я. Главное, не дать ей понять, что она отвратительно выглядит.

– Спала, – вяло ответила она.

– Сколько можно спать? – еще бодрее спросила я и начала выгружать из пакета самые любимые подругой продукты: дорогущие раковые шейки в рассоле, зерненый творог с апельсиновым сиропом, консервированную стручковую фасоль, пирожное-суфле и свиные отбивные. – Сейчас я пожарю свинину, и мы с тобой поедим. Есть хочется до умопомрачения!

Наташа безразлично посмотрела на деликатесы и на мою нечеловеческую бодрость, выдавила из себя слово «поешь» и вышла из кухни.

– Есть буду только с тобой! – Я сказала ей это уже в комнате, куда явилась вслед за ней.

– Я не хочу, Альбина, – ответила она.

– А ты через не хочу, – выдала я очередную бодряческую банальность.

– Не смогу. Мне неприятно даже на еду смотреть.

– А в зеркало тебе на себя приятно смотреть? – не выдержала я, вытащила из сумки зеркальце, сунула ей в руки и поняла, что жизнь поменяла нас местами. Энергичная, жизнелюбивая Наташа лежала на диване дохлой божьей коровкой, а я олицетворяла собой кипучую деятельность.

– Я не хочу на себя смотреть, – промямлила она и положила зеркальце на стол. – Из меня будто все соки выжали, жизнь по капелькам уходит. Мне плохо. Физически плохо. Она своего добилась. Я, наверное, умру, Альбина.

– Еще чего! – закричала я. – С ума сошла! Мы никому не доставим такой радости!

– Ты ничего не сможешь сделать.

– Я? Ты меня еще не знаешь! Я непременно что-нибудь придумаю! А сейчас ты возьмешь себя в руки и съешь хотя бы пирожное, я твое самое любимое купила – суфле с вишнями. Ну-ка быстро вставай! Расселась тут!

В конце концов мне удалось уговорить Наташу поесть, но лучше бы я этого не делала. У нее открылась такая рвота, что я собралась вызывать «Скорую помощь».

– Я возненавижу тебя, Альбинка, если ты вызовешь врачей, – прокашляла она. – Мне уже лучше. Видишь?

Рвота действительно прекратилась, но выглядела подруга так, что краше в гроб кладут. Я не знала, что мне делать, но поверить в сглаз все равно не могла. Наверняка все это происходит с ней на нервной почве. Завтра, если она будет пребывать все в таком же состоянии, я обязательно вызову врача, и пусть она меня ненавидит.

Следующее утро ничем не отличалось от предыдущего. Наташа не желала вставать с дивана, а я со всех ног понеслась на работу, чтобы все-таки связаться с Беспрозванных. Он мог помочь ей получше всякой «Скорой помощи».

Как истинный гуманитарий, я имела очень сложные отношения с цифрами. Они у меня совершенно не запоминались. Когда Наташа работала на заводе, я даже ей звонила, предварительно посмотрев номер телефона в ее формуляре. Поскольку она уволилась, ее формуляра уже не существовало. Я перебрала все формуляры и читательские карточки на букву «Б», но оказалось, что Валера не был записан в нашу библиотеку.

Я в изнеможении опустилась на стул. Что же делать? Наверное, я зря теряю время. Наверное, мне надо бежать обратно к Наташе, чтобы вызвать ей врача. Я отпросилась с работы по семейным обстоятельствам и хотела уже выйти из библиотеки, когда вдруг вспомнила Конькова. Он же работает где-то рядом с Беспрозванных! Я возвратилась к формулярам, помедлила немного и все-таки достала карточку, принадлежащую Константину Ильичу.

Коньков долго не мог сообразить, кто ему звонит, а когда наконец понял, необоснованно обрадовался. Но как только до него дошло, что нужен мне вовсе не он, а Валерий Георгиевич Беспрозванных, голос его очень ощутимо потускнел и выцвел в телефонной трубке. Но, надо отдать Конькову должное, он все-таки разъяснил мне, как пройти сквозь весь Инженерный Корпус к техбюро, где работал Беспрозванных. А кроме того, он, видимо, так накачал Валеру, что тот даже побежал мне навстречу, когда я показалась в конце их коридора.

Когда Наташин муж остановился передо мной, я, не стесняясь сотрудников, с удивлением посматривавших на нас, прижала его к стене коридора (откуда только сила взялась?) и, присвистывая от ненависти, заговорила:

– Что же ты с ней делаешь, гад? Она же жить не хочет!

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, изо всех сил пытаясь сохранять безразличие.

– А ты не знаешь?! – нервно рассмеялась я. – Почему ты ее бросил?!

– Это наше дело, – отвел он глаза в сторону. – Мы сами разберемся.

– Ты можешь не успеть разобраться! Пока ты будешь разбираться, твоя рыжая стерва сведет ее в могилу!

– Рыжая стерва? – Беспрозванных с большим удивлением посмотрел на меня.

– Вот именно! Рыжая стерва! Ведьма! Любочка твоя!

– Люба? А что Люба?

Я видела, что он спрашивает только затем, чтобы потянуть время, потому что совершенно растерялся, и была права. Он сглотнул нервный комок и спросил:

– Что она сделала?

– Она приходила к Наташе! Угрожала ей! Может, какую порчу навела, не знаю! Только на жену твою страшно смотреть! Или ты уже Наташу женой не считаешь?

– Что с ней? – теперь уже Беспрозванных схватил меня за грудки, и я видела, что в глазах его заплескался настоящий страх.

– Не знаю, Валера… Только она чуть жива. Честное слово!

– Та-а-ак… Сейчас! Жди! Два слова начальнице скажу и куртку возьму.

Он моментально исчез с моих глаз, чтобы через несколько минут появиться вновь с курткой под мышкой.

Народу в маршрутку набилось под завязку, и она без конца останавливалась по требованию. Валера чертыхался возмущенно от нетерпения:

– Черт, надо было на такси!

Потом наш и без того медленный транспорт мертво завис на перекрестке. Валера в волнении постукивал ногой и возвратно-поступательным движением вытаскивал нитки из своего шарфа. Я, чтобы не нервничать, перевела глаза с него на соседок, которые сидели напротив нас. «Немолодая», – подумала я про одну, а потом вгляделась и поняла, что она ненамного старше меня. Женщина откликнулась на мой внимательный взгляд недоуменным своим. Я отвела глаза, а сама продолжала ее исподтишка разглядывать.

Теперь я уже видела, что она при всем своем возрасте очень хороша собой. У нее были густые золотистые волосы, прекрасные светло-зеленые глаза с редкими, но длинными, аккуратно накрашенными ресницами, еще вполне свежие щеки и сочный рот с красиво выгнутой верхней губой.

Я представила, как утром, собираясь по своим делам, женщина красила у зеркала эту свою выгнутую губу светло-оранжевой помадой, наверняка казалась себе еще вполне привлекательной особой и даже не думала о том, что первым делом бросается в глаза не прихотливый изгиб ее губы, а возраст. А отметив себе ее возраст, вряд ли кто-нибудь из мужчин отважится на второй взгляд, если только случайно не застрянет в маршрутке. «Таково и мое ближайшее будущее», – с грустью подумала я, пожалев себя на пару с этой женщиной в оранжевой помаде.

Потом я перевела глаза на ее соседку. Взгляд первым делом уперся в пакет гигиенических прокладок, которые красовались прямо перед носом Беспрозванных, ярко розовея сквозь прозрачный мешочек. Даже не поднимая головы к лицу женщины, я решила, что она должна быть молодой. Менталитет русских женщин старше тридцати еще не дорос до такого естественно-пренебрежительного отношения к столь деликатным предметам женской гигиены.

Я подняла глаза к лицу хозяйки прозрачного мешочка с прокладками и тут же стыдливо отвела их в сторону. Женщина оказалась примерно одного со мной возраста и с заячьей губой, конечно, оперированной, но очень неудачно. Некоторым людям легкий шрамик над верхней губой даже придает некоторый шарм и пикантность, но эту женщину шрам уродовал так, что на нее жалко было смотреть. Пакет с прокладками, выставленный на всеобщее обозрение, видимо, должен был сигнализировать мужчинам, что, несмотря на этот недостаток, она все-таки женщина. Но если бы она даже облепилась прокладками снизу доверху и в раскрытом виде, вряд ли это привлекло бы к ней мужчин. На ее фоне мы с женщиной с выгнутой губой выглядели еще очень даже соблазнительно.

Я вздохнула и перевела взгляд на Валеру. Он, не реагируя ни на какие прокладки, продолжал методично распускать свой шарф.

Маршрутка сдвинулась с места только минут через пятнадцать, а потом в караване машин и автобусов черепахой ползла еще около двадцати. К Наташиному подъезду Беспрозванных бежал так, что я еле за ним поспевала, а в такт сотрясению всех моих внутренностей в мозгу билось: «Где же ты был раньше, бегун на длинные дистанции?»

Он открыл дверь своим ключом, и мы внеслись в квартиру. Валерина нервозность передалась и мне, и я уже была почти готова увидеть подругу, испускающую последние вздохи.

Наташа сидела на диване все в тех же джинсах и свитере, которые не снимала третьи сутки. Лицо ее было пусто и черно. Увидев мужа, она не удивилась и не взволновалась. Она безразличным голосом отметила:

– А-а, это ты…

Валера плюхнулся перед ней на пол:

– Натка! Что?! Что у тебя болит?!

– У меня ничего не болит… или все болит… Я не понимаю…

– Врача! Срочно врача! Альбина, звони!

– Не надо врача. – Наташа нашла в себе силы усмехнуться. – Смотрите, что я нашла… – И она откуда-то из-за спины вытащила смятый листок бумаги, изрисованный странными знаками, похожими на иероглифы, и фигурками полузверей-полулюдей. Все это было заключено в сферу, по ободу которой шла недвусмысленная надпись: «Конец твой близок».

– Черт! – опять помянул нечистого Беспрозванных. – Гадина…

Я догадалась, что это выражение не имело отношения к Наташе, а Валера, с брезгливостью выхватив у нее листок, спросил у меня:

– Ну и что с этим делать?

– У своей ведьмы поинтересуйся! – бросила ему я.

Он полоснул меня диким взглядом. Наташа оставалась к этому действу абсолютно безучастной.

– Ничего не будет! – очень убедительно заявил Валера и вечным мужским жестом взял руки жены в свои ладони. – Вот увидишь! Это все идиотские сказки! Загадочные картинки! Ужастики для слабонервных! Ничему не верь, слышишь! Не верь!

Наташа даже не шелохнулась, а я вдруг заметила на ее щеке пятно. Оно не было темным, но отчетливо проступало на бледной коже. Я включила настольную лампу и развернула ее так, чтобы свет падал подруге на лицо. Она болезненно сощурилась, а мы с Беспрозванных увидели не одно, а целых два пятна: одно на щеке, а другое – сползающее с подбородка на шею.

– Этого только не хватало, – испугалась я уже не на шутку и потребовала от Беспрозванных: – Немедленно звони своей рыжей твари!

Он бросился к телефону, но позвонил не Любе, а, видимо, тому самому Саше, телефон которого мы хотели с Наташей найти.

– Сашка! – закричал в трубку он. – Срочно нужен адрес той бабки… Помнишь, вы Артемку возили… в Тосно, что ли… Куда? В Малую Вишеру? Черт! Далеко! Все равно диктуй! Надо, срочно! Потом объясню… Ничего, примет и без предварительной договоренности. Тут такое дело! В общем, говори адрес, я записываю… – Он вытащил из кармана ручку и прямо на обоях записал адрес.

До места жительства бабки, которая спасла от непонятной болезни сына Валериного друга, мы добирались на такси больше трех часов. Наташу укачивало так, что мы через каждые двадцать минут вынуждены были останавливаться. Она выходила на воздух. Ее выворачивало наизнанку непонятно чем, потому что она не ела уже третий день.

Бабка, которая на деле оказалась никакой не бабкой, а моложавой женщиной лет пятидесяти, жила в частном доме. В приоткрытую калитку мы никак не могли пройти, потому что по двору металась огромная черноухая овчарка на длинной цепи. Валере пришлось бросить в одно из окон камешек, чтобы хозяйка наконец показалась на крыльце.

– Вы Ангелина Степановна? – прокричал Валера.

– Нет, но она живет здесь. А вы от кого? – спросила вышедшая женщина.

– Ни от кого! Мы сами по себе! Мой друг у нее сынишку лечил!

– Ангелина принимает только по предварительной договоренности.

– А без договоренности нельзя?

– Нельзя. У нее люди.

– Послушайте! – забыв про собаку, Валера кинулся во двор, и молниеносная псина умудрилась вырвать у него из куртки приличный кусок ткани. Он чуть подал назад и закричал: – Мы не можем ждать! Жене очень плохо! Тут какое-то колдовство, вы посмотрите… – И он помахал захваченным из дома листком с каббалистическими знаками.

Женщина цыкнула на пса, прошла по дорожке от крыльца к нам, взяла в руки листок, внимательно оглядела все знаки, потом бросила взгляд на почерневшее лицо Наташи и, сказав «подождите», опять ушла в дом. Через несколько минут, за которые Валера успел раз десять обежать вокруг машины, где мы сидели, на крыльце опять показалась та же женщина. Она привязала собаку и провела нас в дом, вкусно пахнущий сухими травами и медом.

Я думала, что в комнате, в которую мы, в конце концов, придем, нас будут ждать всяческие магические причиндалы, вроде хрустальной сферы, курящихся свеч, костяшек, рун или, на худой конец, разложенных на столе ярких карт Таро. Ничего подобного не было. В светлой комнате, обставленной примерно так, как и наши с Наташей жилища, не было ничего, что указывало бы на нетрадиционные занятия хозяйки. Нам навстречу из-за стола поднялась, как я уже сказала, моложавая и очень милая женщина с ясными голубыми глазами и сразу подошла к Наташе. Она усадила ее на диван, заглянула в ее остановившиеся глаза, как врач пощупала пульс, и уверенно сказала:

– Да она же у вас беременна. И у нее страшный токсикоз. Просто сумасшедший!

– Вы уверены? – спросил побледневший до синевы Валера.

– Конечно! Вот и эти пигментные пятна, видите? И губы… Посмотрите, немножко вывернуты. Да и вообще! – Женщина улыбнулась. – Срок еще очень маленький, но я четко вижу ребенка. Даже могу вам сказать, что девочка будет.

Глаза Беспрозванных приобрели дикое выражение, а на лбу выступила испарина. Ноги, похоже, у него подогнулись, и он тяжело опустился на диван рядом с Наташей, которую совершенно не взволновал такой неожиданный и, по большому счету, очень оптимистичный диагноз.

– А вы ничего не путаете? – еще раз решил уточнить Валера тяжелым, незнакомым мне голосом. – Она считала, что у нее не может быть детей.

– Это у ее первого мужа не может быть детей, – ответила Ангелина Степановна.

Валера, сраженный провидческим даром женщины, не мог больше произнести ни слова. А я осторожно спросила:

– Значит, ничего страшного нет?

– Конечно, есть, – серьезно ответила женщина. – Говорю же вам, у нее сильнейший токсикоз. Вашу подругу надо срочно везти в больницу. Я сейчас дам ей кое-что выпить, но… в ее случае нужна комплексная медицинская помощь. – Она что-то сказала женщине, которая привела нас в дом, и та, кивнув, вышла из комнаты.

– А эти… знаки и надпись на листке… они что-то обозначают? – опять спросила ее я. – С Наташей ничего страшного не сделали? Как это называется… может быть, есть порча… сглаз?

– Та, которая подсунула ей этот листок, скорее всего, хотела напугать, потому что изобразила бессмысленный набор неких символов, которые, по-моему, ничего не означают. Во всяком случае, в своей небедной практике я с такими не встречалась.

– Вы поняли, что листок подложила женщина? – удивилась я.

– Ну… вообще-то догадаться нетрудно, но я могу ее описать, чтобы вы уж ни в чем не сомневались: пышноволосая (медный каштан), яркая, зеленоглазая и статная. Красивая. И вам, – Ангелина Степановна выбросила палец в сторону Беспрозванных, – морочит голову. Все, что она говорит, стоит ровно столько же, сколько эта бумажка. – Она бросила ему на колени листок с полузверями и пугающей надписью.

Валера повертел его в руках, смял в комок, сморщился и простонал:

– В такую даль везли… чуть не уморили…

В комнату вошла женщина с начищенным медным ковшиком и начала поить Наташу. Та пила с трудом, стуча о край ковшика зубами и захлебываясь.

– Вот что! – Ангелина Степановна склонилась над столом и принялась что-то писать. – Я сейчас дам вам записку в местную больницу. Отвезите вашу Наташу туда. Я в этой больнице много лет проработала, меня там хорошо знают, и вас примут. Вот тут я адрес пишу и фамилию врача, к которому надо обратиться. Потом, когда Наташе станет получше, перевезете ее к себе в Петербург, в гинекологию, в дородовое отделение.

После того как мы устроили Наташу в больницу, я прямо во дворе накинулась на Беспрозванных:

– Негодяй ты, Валерка! Что у тебя за дела с этой рыжей коброй?

– Ребенок… – невпопад проговорил он. – Девочка… Это что-то невероятное… Наташа говорила, что не может… и вдруг…

– Ты не увиливай от вопроса! – разозлилась я. – Почему опять связался со своей бывшей женой? Ты что, разлюбил Наташу? Отвечай немедленно! Если так, мы к этому ребенку тебе не дадим и подойти! Понял?!

– Если бы ты знала, Альбина, как мне плохо, ты перестала бы на меня орать, – устало сказал Валерий.

– Нет, вы посмотрите на него! Ему плохо! Бедный и несчастный! Может, тебя еще и пожалеть, и в эту же больницу пристроить?! Это Наташа чуть богу душу не отдала от токсикоза, страха, горя и любви к тебе, подлецу!

Неожиданно для себя я вдруг расплакалась. Видимо, напряжение, в котором я находилась в течение последних дней, дало себя знать. Валера затолкал меня в такси, и мы поехали обратно в Питер.

Я еще долго всхлипывала, потом опять приставала к Беспрозванных с вопросами, на которые он не желал отвечать в присутствии водителя. Потом, совершенно измученная всеми событиями, долгой дорогой и голодом, я уснула у него на плече.

Объяснялись мы с ним на нашей с Сонечкой кухне за пельменями, которые купили по пути в магазине около моего дома.

– Понимаешь, она никак не могла успокоиться, что я женился, – рассказывал мне про Любу Валера.

– Что ж, она так и собиралась всю жизнь скакать от тебя – к тебе? – удивилась я.

– Не знаю, на какой срок она рассчитывала, но эти скачки удавались ей довольно продолжительное время, пока у нас с Наташей все не началось… Я не видел Любу около года, но, как только появилась Наташа, она тут же материализовалась у меня в квартире. Как почуяла! Я заехал на квартиру племянника за вещами, а она встречает меня хлебом-солью и борщом с пирожками. Я уже успел и забыть, что у нее ключи остались. А потом началось… Такую неземную любовь изобразила, тебе и представить трудно.

– Где уж нам уж! – презрительно проговорила я.

– Она действительно очень красивая, но дело даже не в том… Мы ведь с ней всю жизнь, с восьмого класса… Нам было по четырнадцать, когда мы на свечке поклялись в вечной любви и верности.

Я весьма неуважительно хмыкнула, но на Валеру это не произвело никакого впечатления. Он уже весь ушел в воспоминания:

– Ожоги были сумасшедшие! До сих пор помню запах паленого мяса. Я еле оторвал ее руку от пламени, а она прижала свою рану к моей и сказала, что мы теперь навечно муж и жена, хотя у нас тогда никаких интимных отношений еще и не было. Как школу закончили, сразу поженились. Любил я ее, Альбина, очень любил. Мне казалось, что и она меня любила. А потом… Ты наверняка догадываешься, что с ней случилось… В силу вошла, свою власть над мужчинами почувствовала. Любой готов был перед ней пасть. А кто я? Никто! Школьная любовь… Детские игры со свечкой… Смеху подобно! Разве стоит это принимать во внимание? Да и красавца из меня не получилось…

– Ну и оставила бы тебя! Чего привязалась?

– Раны зализывать приползала. Влюбить в себя кого-нибудь ей ничего не стоило, а вот удержать… Это всегда труднее.

– А ты, конечно, и рад был! – не могла не съязвить я.

– Я же сказал, что любил очень. Каждый раз надеялся, что уж в этот раз она вернулась навсегда. Ан нет… В себя придет, успокоится, перышки почистит и – в новый полет за счастьем! Честно говоря, я себя уже приговорил к пожизненному ожиданию Любы. Хоть миг – да мой! Поверишь, кроме работы и ожидания, когда она опять приедет, ничего больше не интересовало… Я так удивился, когда сослуживица мне сказала, что выгляжу я, как бомж, а в зеркало с пристрастием вгляделся – аж сам себя испугался. А тут еще Наташа… Она тогда вроде бы все в шутку… и в то же время не в шутку… Я не мог даже предположить, что могу полюбить другую… что меня можно полюбить…

Валера опять сморщился, тряхнул головой и спросил:

– У тебя ничего выпить нет?

Я понимающе кивнула и выставила на стол оставшееся с какого-то праздника «Мукузани».

– Сейчас лучше бы водки, – усмехнулся он, – но и это сойдет…

Мы выпили, и он продолжил:

– Я был уверен, что Люба мне больше не страшна. Я был уверен, что полюбил Наташу… И вдруг моя бывшая жена, как я тебе уже сказал, является, и я опять попадаю под ее чары… Словом, очнулся уже в постели с ней. Я не мог взглянуть в глаза Наташе. Не мог даже ничего сказать. Если бы она меня спросила, куда я делся, если бы она устроила мне какой-нибудь скандальчик… Если бы спросила, что за женщина торчит у меня в квартире… Но она молчала. На меня не смотрела. Я подумал, может, ей все равно… может, в ее жизни я был всего лишь очередным приключением? Как сейчас говорят – одним из партнеров… В общем, я прошел через танталовы муки, пока не понял, что сплю с Любой, а люблю Наташу.

– Ладно, с этим ясно, – подвела я некий итог и разлила по рюмкам остатки «Мукузани». – За это, как я понимаю, Наташа тебя простила. Сейчас-то что произошло?

– Да все то же, только еще и с вывертом. Люба позвонила мне на работу с проходной и попросила о встрече. Я, разумеется, отказывался, но на рабочем месте ведь толком не поговоришь. А она плетет что-то несусветное, про важность этой встречи и для меня, и для Наташи. Назначила время на восемь часов у себя на Миллионной.

– И ты встретился! А потом плел Наташе про разведенные мосты…

– Да.

– И чем же она улестила тебя на этот раз? Опять своим роскошным телом?

– В общем-то все, конечно, банально. Сказала, что беременна с того, последнего, раза. Что всю жизнь предохранялась да аборты делала, а теперь решила родить ребенка и зажить со мной нормальной семейной жизнью. Справками какими-то трясла, картой какой-то… Вроде беременным выдают… Говорила, что у Наташи детей не будет. Представляешь, даже об этом узнала!

– Ты слюни и распустил…

– Нет… только очнулся опять в постели…

– Сволочь! – констатировала я, расхрабрившись от «Мукузани».

– Не уверен… Я сейчас думаю, что-то она мне в еду намешала. Или, может, в вино что плеснула… Вино мы пили, похожее на это… – И он кивнул на бутылку. – Понимаешь, заснул я. Проснулся утром с больной головой, в полном неглиже и рядом с Любой. Ты даже не представляешь, что со мной сделалось! Хоть в петлю головой. Думаю, ну неужели я от этой бабы никогда не смогу отлепиться? Не нужна она мне совершенно, но почему я опять сплю с ней? Мне тогда и в голову не пришло, что она могла меня змеиной хитростью взять. А перед Наташей стыдно было, сил нет. Наплел ей про школьного товарища. Чувствую, не верит… А что делать?

– Объяснил бы все, как было.

– Ерунду ты говоришь, Альбина! Наташа мне и так один раз поверила, что у меня с бывшей женой все закончено. И вдруг опять! Я и сам в подобной ситуации не поверил бы ни в какие благие намерения.

– И решил ее сделать виноватой? – усмехнулась я. – Какие же вы все-таки, мужчины, гады!

– Что значит, ее сделать виноватой? – не понял Беспрозванных.

– Придрался, что она влезла в твои секреты из записной книжки, и сбежал. Куда интересно? Опять к Любе? Где ты все это время отсиживался?

Валера ожесточенно потер обеими руками лицо, будто хотел стереть его напрочь.

– Ты права. Я воспользовался тем, что она залезла в мою записную книжку и привирает к тому же, будто бы ты ее просила…

– Она не привирала. Я ее просила.

– Ты? Зачем?

– Нам действительно нужен был Саша.

– Да?

– Да. Хотели у него узнать, что с тобой творится.

– Но… он же… не знает ничего…

– А нам хотелось хоть что-то предпринять! Решили начать с твоего друга. – Я посмотрела в его почти черные несчастные глаза и спросила: – Все-таки скажи, где ты был? У Любы?

– Нет, не у Любы. Я видеть ее не могу! У племянника я жил, в той самой квартире, где и раньше… ну… до появления в моей жизни Наташи.

– И сколько ты собирался там отсиживаться? Всю жизнь?

– Не знаю, Альбина… Запутался я…

– Слушай, Валера! – вспомнила я. – А что за шкатулка у Любы была, которой она Наташу пугала?

– Шкатулка?

– Да! Черная такая. Она говорила, что в ней твоя жизнь заключена, представляешь!

– Ну надо же! Сохранила… – Беспрозванных вскочил с табуретки и забегал по кухне так, что у меня зарябило в глазах. Пробегая мимо подоконника, на который я поставила пустую бутылку «Мукузани», он нечаянно смахнул ее на пол. Бутылка разлетелась на куски, а из комнаты прибежала испуганная Сонечка.

Я сначала успокоила дочь, подмела осколки, потом снова усадила на табуретку Валеру. Его мышцы были так напряжены, что мне наконец стало жалко Наташиного мужа.

– Так что за шкатулка-то? – спросила я.

– Это я Любе подарил, когда мы школу закончили. Шкатулка деревянная, покрыта черным лаком. Помню, мне очень понравилась ее благородная форма, вот и купил… Я ничего не положил внутрь, а Люба сказала, что пустую дарить нельзя – плохая примета. А я возьми и скажи, что она не пустая, что в ней моя жизнь, которая… принадлежит ей…

– Значит, она не обманывала… – заключила я. Это сообщение Беспрозванных мне очень не понравилось.

– Вот со шкатулкой не обманывала, да! – вскинулся он. – Ну и что? Те мои слова давно ничего не значат! И ничего магического. Люба сама уже сто раз надругалась и над моей жизнью, и над моей любовью…

– Ты все-таки, Валера, еще раз все обдумай, – предложила ему я. – Непростые у тебя отношения с бывшей женой. На надрыве. На грани. Ты вот говоришь, что ничего магического не было, а мне кажется, что было. Обряды со свечой, жизнь в шкатулке… Сможешь ли ты все это забыть, отказаться от собственных переживаний, от ожидания Любы?

– Я же уже сказал, Альбина! Я проверил себя! Рядом с роскошным телом моей первой жены я думал только о Наташе. А ушел я от Наташи, потому что не знал, как в глаза любимой женщине смотреть, как все объяснить!

– Допустим… А как же ребенок Любы?

– «А был ли мальчик-то?» Помнишь, та женщина из Малой Вишеры сказала, что верить ей нельзя не ни грош.

– То есть… ты его не признаешь?

– Думаю, что никакого ребенка не будет. Ну а если… то придется… хотя бы деньгами помогать…

– Присосется она к тебе опять, Валера!

– Альбина, я клянусь, что после всего того, что произошло с Наташей… с моей Наташей… у Любы больше ничего не получится. Даже если она настоящую черную магию привлечет! Клянусь нашим с Наташей ребенком! Моей девочкой!

После такого его заявления я все-таки достала бутылку «Посольской», которая вообще-то принадлежала Дюбареву. И мы с Беспрозванных напились. Теперь на радостях, что все проблемы решены.

Валера в конце концов куда-то ушел: то ли к племяннику, то ли в Наташину квартиру, а я продолжала пьяно размышлять о нем и его первой жене. Это ж надо, какие средневековые страсти! Обряды со свечами до кровоточащих ран! Я видела: след от ожога на руке у Беспрозванных был величиной с окружность рюмки, из которой мы пили вино и водку, с рваными краями и довольно глубокий. Как же надо было любить в четырнадцать лет, чтобы вытерпеть такое?

А шкатулка с заключенной в ней жизнью… Разве Валера теперь признается, что, возможно, и нашептал в нее каких-нибудь роковых слов от большой любви? Все-таки в этом мире что-то такое есть, необъяснимое и мистическое. А что, если Наташин муж действительно подарил свою жизнь Любе? Он сейчас может быть полон самых благородных намерений, но придет время – и Люба опять возьмет верх… Что же делать? Может, стоит снова съездить в Малую Вишеру и проконсультироваться с Ангелиной Степановной?

И я поехала в Малую Вишеру, ничего не сказав Беспрозванных, поскольку ему могло не понравиться, что я сомневаюсь в его возможностях справиться с любовью к бывшей жене. Ехала я на электричке с Московского вокзала больше двух часов, а потом очень долго плутала по Вишере в поисках дома Ангелины.

Я, наверное, его так и не нашла бы, если бы случайно не увидела саму Ангелину. Она вышла из продуктового магазина с большим пакетом и пошла по улице, без передышки отвечая на приветствия и пожелания здоровья. Видимо, она была в своем городке очень известной личностью. Я поймала себя на том, что не спешу ее догонять. Мне вдруг стало страшно, что она может сказать что-нибудь такое, что окончательно превратит Наташину жизнь в кошмар, а с ней – и мою тоже.

Я уже пошла было даже назад в сторону вокзала, но все же заставила себя остановиться. Какой смысл было ехать в такую даль, чтобы вернуться несолоно хлебавши? А потом, правильно ведь говорят: предупрежден, значит, вооружен. Нам с Наташей надо знать, на что рассчитывать. Я дала себе команду «Кругом!» и бросилась догонять Ангелину, которая уже заворачивала в какую-то улочку.

– Ангелина Степановна! – окликнула я ее, когда она уже входила в свой двор, охраняемый страшной черноухой овчаркой.

Женщина обернулась. Я, прижавшись к забору в таком месте, где меня не могла достать собака, и голосом, полным отчаяния, закричала:

– Мы к вам приезжали, помните?

Ангелина поставила пакет с продуктами на крыльцо и подошла к забору. Внимательно посмотрела мне в лицо и сказала:

– Помню. Вы привозили ко мне беременную женщину с сильным токсикозом. Как она?

– Лучше! Вернее, хорошо… в смысле здоровья… А вот… – Я замялась. Почему-то мне не хотелось беседовать о таком деликатном предмете на улице и на глазах рвущейся с цепи кровожадной овчарки.

Ангелина понимающе улыбнулась уголками рта, как Мона Лиза, и пригласила в дом. С ужасом глядя на огромного черноухого монстра, я не двинулась с места.

– Не бойтесь, – рассмеялась Ангелина. – Джуди больше пугает.

– Так это еще и женщина? – удивилась я, с недоверием косясь на мощные лапы и зубы собаки, как у вампиров из фильмов ужасов. Ничего себе пугает! Я очень хорошо помню, как она молниеносным броском вырвала клок из куртки Беспрозванных.

– Джуди, это свои! Иди сюда, девочка! – позвала собаку Ангелина, и ужасная псина на моих глазах превратилась в кроткого песика-переростка. Она весело взвизгнула, как-то бочком подпрыгнула и, по-щенячьи скуля и сопя, подошла к своей хозяйке.

– Вы можете ее погладить, – предложила мне Ангелина. – Она у нас очень любит ласку… Правда, моя милая? – И женщина сама принялась наглаживать свою собаку.

Я осторожно протянула к ней руку. Надо погладить, а то вдруг Ангелине не понравится, что я боюсь ее псину. Джуди, видимо, действительно любила ласку, как всякая женщина. Раз хозяйка разрешила, она тут же подставила под мою руку свою мощную голову, и мне уже ничего не оставалось, как несколько минут гладить ее между ушами и по колышущимся от восторга бокам. Напоследок Джуди лизнула меня в лицо, и мы с Ангелиной Степановной прошли в дом. В нем по-прежнему пахло сухими травами и медом.

– Располагайтесь. – Женщина указала мне рукой на тот диван, на котором в прошлый раз сидели Наташа и Валера. – Сейчас будем чай пить.

– Нет-нет… я подожду… вы попейте… я посижу, – зачастила я, потому что мне вдруг стало неудобно, что я явилась без всякой записи да еще, видимо, в тот день, который Ангелина назначила себе выходным. Кроме нее, в доме явно никого не было.

– Бросьте ваши церемонии, – махнула рукой Ангелина. – Вы долго ехали, а потом вам предстоит еще и обратный путь. Попьем чаю, и вы мне все расскажете.

Не слушая моих возражений, она удалилась в глубину дома и минут через десять вернулась с подносом, на котором расположились чашки, баночки с разноцветным медом и смешной пузатый чайничек. Ангелина наливала густой янтарный чай только из этого чайничка, не разбавляя кипятком. Я удивилась, а она сказала, что это не чай, а специальный настой из разнотравья. Он придаст мне сил, и я перестану дрожать и беспричинно волноваться.

– Вообще-то… у меня есть причина… – сказала я.

– Понимаю, – ответила она, – иначе вы не приехали бы. Но сейчас вы волнуетесь не из-за нее, а потому, что думаете, что причиняете мне неудобство.

– Да… причиняю…

– Пустяки! – снова взмахнула рукой Ангелина. – Мы сейчас будем пить мой настой и есть мед. Какое же в этом неудобство? Если бы вы не приехали, я все равно его сейчас пила бы. Только одна. – Она подвинула ко мне чашку, поставила поближе баночки с медом и предложила: – Пейте, ешьте и рассказывайте. Что там с вашей подругой?

Я, прихлебывая душистый чай, от которого действительно по всему телу разливалось живительное тепло и спокойствие, рассказала ей то, что меня очень тревожило.

– Я хорошо помню эту пару, – сказала Ангелина, – потому что от них шла очень мощная энергия. От обоих, несмотря на то, что женщина была в очень плохом состоянии. Это люди сильных страстей. Им будет непросто друг с другом, но и врозь – невмоготу. Это любовь, Альбина. Так ведь, кажется, вас зовут? – Я кивнула. – У вашей подруги эта любовь первая, несмотря на второе замужество, и единственная. Другой не будет, и ей изо всех сил надо ее беречь. А что касается мужчины, то ему еще труднее. Бывшая жена еще долго будет тянуть из него силы, и задача вашей подруги – помочь ему избавиться от наваждения первой и очень сильной любви. Если она будет злиться, обижаться, устраивать истерики, она потеряет своего мужа. Ей надо принять его со всем его непростым прошлым и… любить таким, каков он есть. Или они оба останутся несчастны.

– А ребенок? Будет у первой жены Валеры ребенок?

– Этого я не могу сказать. Мне нужно на женщину посмотреть, а это вряд ли возможно. Но, когда здесь был ваш Валера, я видела, что он буквально опутан коконом ее обманных нитей. Скорее всего, она морочит ему голову. Мне кажется, я тогда же ему об этом сказала.

– Да, вы говорили.

– Так что, Альбина, настройте вашу подругу на непростую жизнь, но обязательно обнадежьте: ее любовь способна победить соперницу. Только любовь к мужу и ничего больше!

Ангелина налила мне еще одну чашку своего настоя и спросила:

– А про себя вы ничего не хотите узнать?

– Про себя? – Я даже расплескала чай от ужаса. Мне ничего хорошего в жизни не грозит. Это ясно, как день, но я совершенно не хочу, чтобы меня в этом мнении еще и утвердили. Пусть у меня останется та маленькая надежда, которая все-таки брезжила где-то в темноте моего подсознания.

– Я вижу, что вы боитесь знания о собственной жизни, – опять с улыбкой Моны Лизы сказала Ангелина.

– Да, пожалуй… – не стала скрывать я.

– Бояться нечего, поверьте. Но ничего рассказывать вам я не буду. У вас все должно идти своим чередом. Все получится так, как вы захотите. Все дело за малым: вы должны захотеть! Я от души вам этого желаю!

Я не очень поняла, что она мне пыталась сказать, но переспрашивать не стала. Достаточно и того, что ничего страшного меня не ждет. Когда я прощалась во дворе с Джуди, Ангелина шепнула мне на ухо:

– А у вашей дочери все будет хорошо! Вот увидите!

Это было самым хорошим сообщением за сегодняшний вечер, и я не смогла сдержать счастливой улыбки.

На следующий же день я поехала в больницу к Наташе. Она была по-прежнему очень бледна, но перестала уже смахивать на почерневшую сухую ветку. Мы вышли с ней в больничный коридор и уселись в холле на креслах, поставленных напротив большого аквариума. Видимо, созерцание лениво скользящих в изумрудной воде разноцветных рыбок входило в комплекс психотерапевтических процедур для будущих мам. После обязательного разговора о здоровье, анализах и витаминах я спросила:

– Ну а как дела с Валерой? Он приходит?

– Приходит, – односложно отозвалась Наташа.

– Почему так печально?

– Потому что я не знаю, как мы дальше будем жить. И будем ли… Что-то сломалось в наших отношениях. Как-то все не так.

– Еще бы было так, когда столько всего произошло! Но надо же наконец закончить этот период вашей жизни и начать новый.

– Если бы ты знала, как это все тяжело…

– А кто сказал, что должно быть легко? Ты мне вот что скажи, Наташа… Ты его любишь?

Глаза подруги заблестели слезами.

– Ну нет! Так не пойдет! – очень строго сказала ей я. – Никаких слез! Береги ребенка!

Она поспешно вытерла глаза рукавом халата и ответила на мой вопрос:

– Я не могу его не любить. Это сильнее меня.

– Вот и отлично. А он об этом знает?

– О чем?

– О том, что ты его любишь, несмотря ни на что.

– Не знаю…

– По-моему, стоит ему сказать об этом.

– А может, ему это не надо?

– Надо… – раздалось за нашими спинами.

Мы одновременно вскочили и повернулись на сто восемьдесят градусов. За креслами стоял Беспрозванных. Его глаза были прекрасны. В них плескались нежность, страсть, сила и одновременно такая беззащитность, что я наконец поняла, за что его полюбила Наташа и почему его никак не может оставить в покое Люба. Более того, мне стало ясно, что при ином жизненном раскладе, может быть, я и сама смогла бы в него влюбиться.

– Мне очень важно было это услышать, – сказал Валера, бросил туда, где мы только что сидели, пакет с фруктами, перепрыгнул через кресло, как через забор, чуть не повалив при этом психотерапевтический аквариум, и обнял жену. – Прости меня за все, Наточка… Я люблю тебя… Тебя одну… Только ты помоги мне забыть все остальное…

Как вы понимаете, я при этом объяснении явно была лишней, поэтому отправилась восвояси. Особенно мне понравилось, что Валера сказал Наташе именно то, о чем говорила Ангелина. Наташа должна ему помочь. Хорошо, что это не я ей сказала, а сам Валера.

Когда с Наташей все более или менее утряслось и она начала поправляться и в прямом, и в переносном смысле, назрел следующий вопрос, требующий немедленного решения. Хорошо хоть, что не одновременно с предыдущим!

Однажды вечером (а мы давно уже проводили вечера отдельно, каждая в своей комнате) ко мне на диван подсела Сонечка и даже положила голову мне на плечо. Я вздрогнула и насторожилась, поскольку давно канули в прошлое наши посиделки под одним пледом и плечо к плечу.

– Мама, я хочу тебе сказать, что ошибалась в Васе Половцеве, – сказала дочь и заглянула мне в глаза, чтобы сразу отметить реакцию, очевидно по расширению зрачков.

Моя реакция выразилась в недоуменном пожатии плечами и округлении глаз. Что в этот момент происходило со зрачками, не знаю. Видимо, с ними происходило то, на что Сонечка и рассчитывала, потому что она продолжила:

– Понимаешь, он хотя и слесарь механосборочных работ, но не так глуп, как мне раньше казалось. Кроме того, он решил продолжить учиться и получить профессию автомеханика, что я очень поддерживаю. А что ты на этот счет думаешь? – И она опять заглянула в мои глаза.

– Честно говоря, мне все равно, какую профессию получит Вася. – Я постаралась придать лицу совершенно незаинтересованное выражение, поскольку уже понимала, куда дует ветер, но мне было интересно, что моя дочь скажет дальше.

– Я, конечно, понимаю, что после всей этой истории… ну… с ребенком… ты ко мне относишься уже не так, как раньше. Но все-таки я твоя дочь, и Васина судьба не должна быть тебе безразлична!

Я еще раз молча округлила глаза. Говорить раньше времени я не собиралась. Пусть сначала выложит все до конца.

– Потому что… потому что… – Сонечка собиралась с силами, чтобы сказать самое главное, а когда собралась, выпалила единым духом: – Потому что я собираюсь выйти за него замуж. И мне все равно, что подумает об этом тетя Наташа!

– А он знает, что ты собираешься? – спросила я, пропустив мимо ушей пассаж насчет тети Наташи.

– Издеваешься, да? – обиделась дочь.

– Нисколько. Ты в последнее время корчишь из себя такую аллегорию независимости, что вполне можно предположить, что и Васю еще не поставила в известность о своих намерениях.

– Мамочка! – жалобно проговорила Сонечка. – Ну давай помиримся! Ну… я признаю все свои ошибки. С кем не бывает? Идеальных людей нет. Тем более…

– Что тем более? – испугалась я.

– Тем более что взамен того… будет другой…

Передо мной закачалась наша комната.

– Соня! – крикнула я. – Что еще за другой? О чем ты? У меня аж голова закружилась! Что ты еще придумала?

– Мама, ну мы вместе придумали…

– С кем? – Меня уже била настоящая истерика.

– Да с Васей же! В общем, у нас будет ребенок. Да-да! – не дала она мне ничего сказать. – Мы так решили, что не должны жить в свое удовольствие, когда один маленький человечек уже… погиб… Мы хотим сразу родить и… заботиться о нем… Изо всех сил. Понимаешь?

– Со-о-оня… – только и могла простонать я. – Это ты придумала?

– Нет, Вася. Понимаешь, он говорит, что места себе не находит, потому что его ребенок погиб. Я ему говорю, что никакого ребенка еще и не было, потому что у меня даже живот еще нисколечко не подрос, а он говорит: все равно!

Вася, конечно, сразу показался мне симпатичным парнишкой, но…

– Когда же вы успели, Соня? – поразилась я. – Где?

– Мама! Опять ты за свое! Ну если мы с Васей и так уже… так неужели нам делать вид, что мы невинные младенцы?

– И что, опять тут? – Я похлопала рукой по спинке дивана.

– И тут… тоже… – кивнула головой Сонечка.

– Неужели ты теперь будешь утверждать, что любишь Половцева? Или любовь теперь вообще не имеет существенного значения, когда есть молодой здоровый секс?

– Ты все иронизируешь, мама! Хотя тебя, конечно, можно понять… Но все не так, как ты думаешь! Я ведь перед ними обоими провинилась: и перед Даниилом, и перед Васей. Знаешь, Коньков, когда мы случайно встречаемся, смотрит сквозь меня, будто не видит. Гордый! Обманули его! А я ведь тогда все это от сумасшедшей любви к нему сделала… Мог бы, кажется, и простить… А простил Вася. Он даже никогда не вспоминает мне Даниила. Представляешь? Он любит меня по-настоящему!

– Он-то любит, – согласилась я. – А ты?

– А я? – Сонечка задумалась, и лицо ее сделалось просветленным. – Я боюсь сказать что-нибудь не то, мамочка. Я еще не знаю. Но когда я думаю о Васе, у меня делается горячо здесь… – И моя дочь прижала руку к груди.

И вот еще одна свадьба. Я смотрела на юных молодоженов и беспрестанно вытирала слезы насквозь мокрым носовым платком. У Дюбарева тоже глаза были на мокром месте. Надо же, моя непутевая Сонечка неожиданно для себя нашла настоящую опору в жизни, защиту и любовь в лице слесаря механосборочных работ Васи Половцева.

Сам Вася в темном строгом костюме, белой рубашке и галстуке выглядел ничуть не хуже французского посланника, которого моей дочери после всего с ней случившегося прочила Наташа. А Сонечка… Сонечка выглядела растерянной от того, что нашла счастье там, где никак не рассчитывала его найти. Ее циничное предложение Половцеву «жить как муж и жена» завершилось законным браком. Она смотрела на своего молодого мужа с изумлением и восторгом. Я несколько раз слышала, как она назвала его ненаглядным. Что еще надо матери?

У Васиной бабушки была однокомнатная квартира в Автове. После свадьбы внука она переехала жить к своей дочери, Васиной матери, а квартиру отдала молодым. Сонечка от меня съехала, да еще так далеко – на другой конец города. Еще неделю я жила воспоминаниями о свадебных хлопотах и торжестве, а потом меня накрыла черным колпаком страшная тоска. В пустой двухкомнатной квартире мне хотелось выть голодным издыхающим волком. И внешне я вернулась к своему первоначальному образу: баклажановый цвет моих волос поблек, да и остался только на самых кончиках, снова краситься я не хотела. Нет уж, не на ту напали, господа мужчины! Разглядите и полюбите меня сивенькой, баклажановую всяк заметит.

Дюбарев по-прежнему крутится рядом. Иногда я оставляю его ночевать и позволяю делать с собой все, что ему хочется. Утром после такой ночи я всегда чувствую себя отвратительно. «Продажная, похотливая тварь!» – говорю я самой себе, и это еще самые невинные выражения, которыми я себя награждаю. Я не люблю Романа. Когда он обнимает и целует меня, я понимаю это особенно четко, но все равно отдаюсь ему за те минуты блаженства, когда в полной отрешенности от действительности могу воображать, будто парю в небесах с другим. А с каким другим? У меня нет никакого другого! Даже Андрей уже не приходит ко мне во сне.

Я пуста. Сонечка кое в чем была права. А Дюбарев – фантом. Уже вполне пришедшая в себя Наташа опять злится и грозится подарить мне на день рождения вибратор, чтобы я отпустила больше ни на что не годного Дюбарева на все четыре стороны. Она даже перестала придумывать ему клички. Называет только по фамилии. А разве я держу Романа? Он сам приходит ко мне. Вы тоже меня осуждаете? А вы когда-нибудь испытывали чувство сосущего одиночества, когда рядом ни одного любящего тебя человека. Наташа – с мужем, Сонечка – с мужем. Больше никого у меня нет, кроме Дюбарева.

В конце июля у Валеры Беспрозванных день рождения. Я хотела поздравить его по телефону, но он лично пригласил меня в гости, а потом еще и Наташа взяла с меня слово, что я обязательно приду. Они обещали, что ничего торжественного устраивать не будут, потому что сорок лет вообще не принято отмечать, а Наташа к тому же на восьмом месяце беременности (они с Сонечкой должны родить с интервалом в два месяца). «Посидим в тесном кругу, поболтаем», – сказала Наташа, но велела мне прийти в приличном виде, потому что даже на скромном празднике не желает видеть меня с постным лицом и кое-как причесанной и одетой.

День рождения пришелся на воскресенье, и у меня была куча времени, чтобы привести себя в порядок. Честно говоря, мне ничего не хотелось с собой делать, но пришлось, раз обещала подруге. Я обновила в парикмахерской свое отросшее градуированное каре, сделала маникюр и даже попыталась накрасить губы. Поскольку вечные мои джинсы Наташа не велела надевать, я надолго задумалась перед распахнутым шкафом. Только теперь обнаружилось, что я очень давно уже себе ничего не покупала нового, и надеть мне ну совершенно было нечего. Я решила пойти к подруге через вещевой рынок, купить первое же приглянувшееся платье и тут же его надеть, срезав, разумеется, ценник.

На рынке я поймала себя на том, что хожу между прилавками без всякого интереса, даже и не пытаясь толком приглядеться и прицениться к товару. Пришлось взять себя в руки, и минут через двадцать я уже бежала к автобусу в костюме брусничного цвета. Оранжевая помада, которой я обвела губы дома, не подходила к нему совершенно, но мне не было до этого никакого дела.

Моя подруга, открыв дверь, выпучила сумасшедшие глаза на мой новый костюм и зашипела:

– Полный отстой! Где ты взяла эту гадость?

– На рынке, – честно призналась я.

– Так! Быстро за мной, пока тебя никто не видел! – своим животиком она затолкала меня в ванную, закрыла дверь на защелку и через несколько минут принесла свое любимое черное платье из ткани стрейч и коробку косметики.

Из ванной я вышла в виде, который Наташа признала годным, и мы прошли в комнату. Я сразу наткнулась на него взглядом… На кого? На Константина Ильича Конькова. За столом, кроме Беспрозванных и Конькова, сидел еще тот самый Саша, Валерин однокурсник, и его жена. Получалось трое на трое. Я поняла, что Константин Ильич приглашен специально для меня. Конечно же, это постаралась Наташа. Никогда не слышала, чтобы Валера дружил с Коньковым, а тут вдруг он – один из немногочисленных гостей.

Хорошо еще, что меня посадили рядом с Коньковым, а не напротив: нам не приходилось смотреть друг другу в глаза. Мне кажется, за весь вечер я не сказала и пары слов, до того неловко себя чувствовала. Наташа, видя мое состояние, трещала за двоих и вообще старалась вовсю, и, возможно, кроме Константина Ильича, никто и не заметил моей скованности. К концу застолья я была уже чуть ли не в коматозном состоянии, потому что понимала: домой мне придется идти вместе с Коньковым.

В прихожей Наташа пожала мне руку, шепнула: «Не будь идиоткой!» – и во всеуслышание вполне утвердительно заявила:

– Константин, вы, конечно, проводите Альбину… Вам ведь по пути!

Коньков прекрасно знал, что нам не по пути, но так же утвердительно и с готовностью кивнул.

К автобусу мы шли молча. Погода была очень теплой, и Коньков предложил прогуляться. Я отрицательно замотала головой. Я с ума сойду от этой неловкости, растянутой еще на полчаса. Надо кончать все как можно скорее.

В автобусе было почему-то довольно много народу, и мы ехали, вплотную прижатые друг к другу. Легкое дыхание моего спутника шевелило прядку волос на моем виске, а одна рука придерживала за талию. Со стороны нас можно было принять за супругов, которые уже все сказали за много лет жизни вдвоем и надоели друг другу до смерти.

Когда мы уже подъезжали к моему дому, Константин Ильич решил нарушить молчание:

– Вы все так же не хотите меня знать, Альбина Александровна?

– А вы-то хотите? – в ответ спросила я. – Мы давно не виделись. Всмотритесь в меня! Я уже не та яркая женщина, на которую вы обратили внимание в библиотеке. Красочка пооблезла и пооблупилась. Я словно засушенный лютик. Дохлая божья коровка. Так называет меня Наташа.

– Наталья Львовна? – удивился Коньков. – Она так вас не любит?

– Что вы! Она самый близкий мне человек.

– И вы позволяете ей себя так называть? Не обижаетесь?

– Я не обижаюсь даже тогда, когда она меня называет облезлой совой.

– Странные у вас отношения.

– Ничего странного. Мы дружим со школы. Так уж у нас повелось. Но вы не ответили, вас устраивает засушенная божья коровка и облезлая сова?

– Вы мне по-прежнему нравитесь, Альбина Александровна, – шепнул мне на ухо Константин Ильич.

Автобус подъехал к моей остановке. Коньков помог мне сойти, и мы медленно пошли к дому. Ни за что не догадаетесь, что я ему сказала у подъезда! А сказала я вот что:

– Вы, Константин Ильич, конечно, можете за мной ухаживать столько, сколько посчитаете нужным, но мы с вами уже не юные люди. Мы оба знаем, чем все кончается… Все равно одним… Может, вам не стоит уходить? Может быть, мы не будем тянуть и сразу поднимемся ко мне?

Ошеломленный неприкрытым цинизмом моего заявления (не знаю, что он и подумал, услышав его), Коньков в растерянности заморгал глазами, но быстро взял себя в руки и вдруг ответил:

– Ничего не имею против.

А потом я снова плакала. Но не от единения со Вселенной, а от того, что ничего не чувствовала. Я лежала, как бревно, и не находила в себе сил отозваться на ласки Константина. В конце концов, он откинулся от меня на спину и сказал:

– Пожалуй, вы поторопились, Альбина Александровна. Наверное, мне все-таки стоило за вами поухаживать столько, сколько я посчитал бы нужным. Я бы почувствовал, что вы уже ко мне привыкли, или понял, что не привыкнете никогда.

Я молчала. Я с радостью сказала бы ему что-нибудь ободряющее, но все слова куда-то исчезли, выветрились из моего сознания. Я даже подумала, что навсегда онемела. Во рту было шершаво, в носу щипало, а глаза никак не могли оторваться от трещинки на потолке, с которой свисала тонкая прозрачная и неожиданно длинная ниточка паутинки. Как давно я не смотрела в потолок! Сколько же времени невидимый сейчас паук плел свою паутинную нить? Я никогда и никого не смогу полюбить точно так же, как не смогу взобраться к потолку по этой паутинке. Я слишком тяжела. Мне больше не улететь во Вселенную.

Мой удел – это Роман Дюбарев, бывший муж. Может быть, все-таки выйти за него замуж еще раз?

– Мне уйти? – бесцветным голосом спросил Коньков.

Слов у меня еще не было, поэтому я только кивнула. Он очень быстро собрался, входная дверь захлопнулась, и замок лязгнул ему что-то вроде «Прощай, брат!». Я представила, как униженный Константин Ильич бредет один в ночи по криминогенному городу, ужаснулась своей жестокости и вспомнила Ангелину из Малой Вишеры. Она говорила, что мне только надо что-то захотеть. Но в том-то и беда, что я ничего не хочу! Я никого не хочу. У меня нет никаких желаний. Я перестала быть женщиной. Я – существо среднего рода.

Джон Голсуорси считал, что утро – самая интимная часть суток, потому что человек обычно завтракает с тем, с кем спит. Я могла бы завтракать с Коньковым, но пила свой утренний кофе одна. Зачем я ему покивала головой? Если бы не мои кивки, мы могли бы завтракать вместе. А он тоже хорош! Мало ли почему женщина кивает в постели! Может быть, у нее голова затекла… Или то, что произошло с нами, и должно было произойти?

Я не люблю Константина Ильича Конькова. Еще я не люблю Дюбарева и даже днепропетровца, читающего книги про бетонные работы. Я никого не люблю. Мой жизненный путь теперь будет представлять собой бесконечную ленту Мебиуса: дорога в библиотеку, р-р-раз – переворот на другую сторону ленты и дорога домой (возможно, даже вверх ногами, но я этого не замечу), потом р-р-раз – новый переворот – и опять к книжным стеллажам навстречу востренькому носу заведующей Маргариты Петровны.

Лето подходило к концу. Сонечка и Наташа представляли собой два симпатичных колобка: беленький и темненький, один поменьше, другой – побольше. Я ждала появления на свет их детей как избавления от одиночества, от которого уже почти одичала. Вот уж когда я буду нужна! Вот уж когда не надо будет думать о своей никчемной жизни!

Я как раз в уме подсчитывала время родов Сонечки и одновременно четким библиотекарским почерком переписывала на новые бланки потрепанные читательские формуляры, когда в библиотеку пришел Константин Ильич Коньков. Пришел он, правда, не ко мне, а за книгами. Его обслуживала Танечка, а я, потупив глаза, чертила страшенные рожи в одном из новых формуляров.

– Две другие книги будут завтра, – новым для меня голоском пропела Танечка. – Приходите завтра. К закрытию библиотеки, пожалуйста. Как раз привезут из… Публички. Я специально для вас заказала.

Голос ее так недвусмысленно модулировал, что стало ясно: она назначает Конькову свидание. Прямо в библиотеке. За книгами из Публички. Я с удивлением подняла на них глаза. Константин Ильич сухо поблагодарил Танечку и пообещал, что непременно зайдет завтра, потому что книги ему очень нужны. Он, видимо, еще не догадался, что ему назначили свидание, поэтому его спина, удаляющаяся от нас, ничего не выражала. Танечкины же глаза подернулись влагой, а обычно аккуратный маленький ротик вдруг развернулся экзотическим цветком.

– Танечка, что-то я не очень понимаю, что происходит, – обратилась к ней Берта Эммануиловна. – Вот же лежат эти две книги, которые читатель просил. – И она показала на нижнюю полку стойки. – Какая еще Публичка?

– Я знаю, – рассмеялась Танечка. – Я сама их туда положила. Я хочу, чтобы этот человек пришел завтра и вообще… приходил и приходил в библиотеку. Как можно чаще. Знаете что, милая Берточка, завтра я ему отдам, пожалуй, только одну книгу из этих двух, а за второй – пусть приходит послезавтра!

– Танечка, этот мужчина тебе понравился? – удивилась Берта Эммануиловна и сняла очки, чтобы они не мешали ей удивляться.

– Да-да-да! – пропела наша самая юная библиотекарша и даже пару раз скакнула на одной ножке.

– Тань, ну… он же ста-а-арый! – протянула Берта, которая была старше Конькова лет на пятнадцать, и обратилась за помощью ко мне: – Скажите же ей, Альбиночка, что этот читатель годится ей в отцы!

– Пожалуй, что так… – бумажным голосом поддержала я Берту Эммануиловну и разорвала пополам безнадежно испорченный мною формуляр.

– Ничего вы не понимаете! – все таким же певучим голосом проговорила Танечка. – Я давно на него смотрю. Он вовсе не старый. Он взрослый, опытный, красивый… Я могла бы стать для него всем!

– Например? – не унималась Берта, что было хорошо, потому что я постеснялась бы спросить, насколько далеко относительно Конькова простираются планы Танечки.

– Например? Будто не знаете! Это же классический вариант, когда мужчина намного старше. Молодая жена для него является и возлюбленной, и дочерью одновременно.

– А вдруг у него уже есть и возлюбленная, и дочь одновременно? – усмехнулась Берта.

– Нет! Я проверила… по своим каналам, – убежденно заявила Танечка. – Он холостой. Ну… конечно, был женат, но в далеком прошлом, так что путь открыт.

– Значит, ты, Танечка, намереваешься проскользнуть сразу в жены?

– Ну… не сразу… Он же еще не знает, что мне понравился. Он наверняка думает, что такие молодые девушки не для него. Представляете, какой я сделаю ему подарок, когда открою свое сердце! – И Танечка провальсировала вокруг стеллажа с новыми поступлениями литературы по маркетингу.

От дальнейшего обсуждения этой животрепещущей темы Берту Эммануиловну с Танечкой оторвали читатели, которые почему-то вдруг валом повалили в библиотеку. Я принялась переписывать испорченный формуляр, а сама все поглядывала на Танечку, которая из не слишком привлекательной девушки прямо на глазах превращалась в обворожительную юную женщину.

Про распустившийся цветком рот я вам уже сказала. Добавлю еще, что в светло-карие глаза Танечки будто сыпанули порошка какао, такими они сделались сладко-шоколадными. А жесты… Вы бы видели, с какой грацией она доставала книги с полок и подавала их читателям. В движениях уже сквозила уверенность жены Константина Ильича Конькова, которая одновременно и возлюбленная, и дочь. Еще бы! Разве мужчина в возрасте сможет отказаться от молодой девушки? Да никогда! А значит, дело почти что слажено. Дело, оно за малым: Конькову придется прийти за какими-нибудь двумя-тремя книгами, прежде чем Танечка откроет ему свое сердце.

Ох уж эта самонадеянность юности! Молодым кажется, что им принадлежит весь мир: бутики, доллары, роскошные автомобили, Интернет, тысячи сортов пива, дорогие сигареты, казино, клубы, «Фабрики звезд», реалити-шоу, презервативы с запахом земляники и, главное, любовь. Любая: свободная, узаконенная браком, голубая, розовая, групповая… Им только ни к чему платоническая. Они даже не знают, что это такое.

Я, которая тоже давно уже утратила платоничность чувств, некстати вдруг вспомнила себя в постели с предметом мечтаний Танечки. И что же мне было не так? Коньков действительно красивый мужчина: стройный, поджарый, с сухим горячим телом и ласковыми руками. И губы у него… настойчивые и жадные… Может быть, Константин Ильич слишком поторопился сразу выпить меня всю? Такие бледные поганки, вроде Альбины Александровны Дюбаревой, раскачиваются медленно.

На следующий день Танечка за полчаса до закрытия библиотеки слонялась по залу с сумочкой на плече и книгой в руках, чтобы сразу дать Конькову понять, что она уже давно должна быть дома, но из-за него специально задержалась.

Константин Ильич, пришедший за десять минут до закрытия, сразу оценил ее самоотверженность:

– Я вас задержал? – смущаясь, спросил он.

Я смотрела на него во все глаза. Ему всегда шло смущение. Когда он пытался ухаживать за мной, тоже смущался. При этом его улыбка делалась виноватой и съезжала несколько набок. Глаза щурились, а длинные ресницы терлись друг о друга и, казалось, даже производили легкий шорох.

– Ничего страшного! – Танечка сказала это таким тоном, что и дураку стало бы ясно, что на самом деле все как раз очень страшно, а потому провинившемуся надо срочно отрабатывать свою провинность. Она посмотрела на свои часики и сказала: – На автобус еще успею! У вас ведь, наверное, тоже конец рабочего дня?

Коньков, который все еще не понимал, что на него расставлены сети, кивнул, а молоденькая паучиха весело предложила:

– Тогда пошли! По дороге я вам расскажу про вторую книгу. Ее сегодня не привезли, так как…

Что Танечка наплела ему про вторую книгу, я не слышала, потому что делалось это уже за дверью библиотеки. Поскольку конец рабочего дня был у всех, я тоже взяла свою сумку и вышла почти сразу за ними. Танечка с Коньковым шли впереди, и она, будто бы в запале объяснений, то и дело касалась его локтя тонкими наманикюренными пальчиками, точь-в-точь, как советовали незабвенные «Будни тяжелого машиностроения». В автобус они сели вместе, и уже Коньков поддерживал ее под локоток своими сильными руками. Может быть, я и не обратила бы на это особого внимания, если бы не знала, что Константин Ильич живет совсем в другой стороне.

Когда я ложилась спать в своей пустой и гулкой квартире, мне показалось, что подушка еще хранит запах волос Конькова. Этого не могло быть, потому что я уже меняла белье. Я подумала: не выпить ли мне остатки водки, еще оставшиеся в бутылке, которую мы распивали с Беспрозванных.

Я встала с постели, нашла в шкафчике бутылку и потрясла ею перед глазами. Прозрачная жидкость вспучилась, вспенилась, бултыхнулась обратно на дно и приняла прежнее спокойное горизонтальное положение. Так было и со мной. Я попыталась вспениться от ласк Конькова, но пришлось лечь на дно, уйти в тину. А тело у него крепкое, а руки… По моей коже вдруг пробежали мурашки… но и тут же исчезли. Что это? Наверное, не стоит пить водку.

Весь следующий рабочий день прошел для Танечки под знаком ожидания Конькова. Она пританцовывала между стеллажами и одаривала всех страждущих книг лукавыми улыбками, которые означали: «Поглядите, разве я прежняя Танечка? Я новая! Я возлюбленная и желанная!» Читательницы женского пола брезгливо пожимали плечами, что означало: «Подумаешь! Не ты первая, не ты последняя». Мужчины вопросительно заглядывали ей в глаза: «Может, и нам что-нибудь перепадет?»

Я силилась понять по ее поведению, было ли у них уже что-нибудь с Коньковым или нет? Конечно, они вчера только первый раз ушли вместе из библиотеки, но что мешало Танечке сказать Константину Ильичу что-нибудь в моем, теперь уже общем с командированным из Днепропетровска, стиле: «Мы с вами взрослые люди…», и тому подобное. И неужели он согласился? Неужели все в этом мире так просто? Неужели любой человек так просто может быть замещен другим?

Коньков опять пришел в библиотеку к концу дня. Танечка, превратившаяся от ожидания в реактивный снаряд, молниеносно вылетела из-за стойки, вручила ему книгу, и они опять вышли из библиотеки вдвоем.

– Ой, девка! – покачала головой Берта Эммануиловна. – Не по себе сук рубит! Ой не по себе!

Я пожала плечами, что можно было принять как за одобрение мысли Берты, так и за ее неприятие. Мне ли обсуждать Конькова и Танечку?

Я специально долго копошилась в библиотеке, чтобы они смогли уехать по своим делам к тому времени, когда я подойду к остановке. Но мне не повезло: автобуса, видимо, долго не было. Народу скопилось очень много, но я моментально выхватила из толпы взглядом Конькова и Танечку. Они о чем-то весело и непринужденно болтали. Танечка стояла ко мне спиной, но даже спина ее была счастлива. Константин Ильич, наклоняясь с высоты своего роста, смотрел ей в лицо не то с удивлением, не то с восторгом.

Мне вообще-то ближе ехать автобусом, но я не могла себя заставить приблизиться к Конькову и Танечке, а потому решила поехать маршруткой. Уже забираясь в ее душное нутро, я напоследок оглянулась на эту парочку и, как на гвоздь, наткнулась на взгляд Конькова. У меня перехватило дыхание, и я даже забыла заплатить за проезд при входе. Пронзенная и истекающая кровью, я плюхнулась рядом со старушкой, держащей на коленях большую плетеную кошелку.

– Вот так вот ездиют… и не платют! – громко сказала вдруг та и чувствительно ткнула меня локтем в бок. – А пенсионеры из своей жалкой пенсии почему-то должны за них отдуваться!

Я посмотрела на бабку с недоумением – о чем это она?

– Да-да! И нечего на меня смотреть! – мгновенно отреагировала моя беспокойная соседка. – Я видела, что вы не платили! Ишь какая! Села, и вези ее, королеву, бесплатно!

Только тут я сообразила, что действительно не оплатила проезд, и полезла в сумку за деньгами. Но маршрутка неожиданно остановилась, и я выскочила из нее, решив пройти немного пешком.

Я шла по городу, прогретому необычно горячим августовским солнцем, щурилась от его слепящего света и с облегчением чувствовала, как у меня постепенно перестает болеть грудь, пронзенная взглядом Конькова. Это мне не понравилось. Мне хотелось, чтобы в ней продолжало болеть, ныть и саднить, чтобы у меня еще долго была причина жалеть себя и, может быть, даже всплакнуть на ходу. А что такого? На жарком солнце слезы быстро высохнут. Никто не заметит. А моя откровенная зависть к Танечке будет облагорожена скупыми хрустальными слезами.

Конькова не было в библиотеке несколько дней, но Танечка не проявляла по этому поводу ни малейшего беспокойства. И я поняла, что они уже дошли до стадии, когда свидания назначаются подальше от рабочего места. Я подумала, что это хорошо придумано. С глаз (моих) долой… Ну конец этой фразы вы знаете.

Константин Ильич появился в библиотеке в тот момент, когда я как раз у входа поливала цветы на шкафчике с алфавитным каталогом. Увидев Конькова так близко, я от неожиданности выронила детскую желтую леечку с бабочкой на боку, протяжно охнула, поймала ее на лету, схватила в охапку и, расплескивая воду, почти не успевшую пролиться, унеслась в глубь помещения библиотеки. Там я рухнула на стул и, прижав к себе мокрую лейку, разрыдалась. Я давилась слезами, стараясь не издать ни звука, и, кажется, мне это удалось. Во всяком случае, никто не прибежал спрашивать, что случилось, и вытирать мне слезы.

Вечером того же дня ко мне опять явился Дюбарев с очередным предложением о повторной регистрации наших отношений. Впервые за много лет я вдруг оторвалась на Ромке по полной программе. Я кричала, что все кончено, что у нас давно нет никаких отношений, а потому нам нечего и регистрировать, и что если он до сих пор этого не понимает, то является настоящим даугавпилсским новгородцем и кретином, каких мало, и еще долго в таком же духе.

– Ты влюбилась? – оборвал меня он.

Я опять почувствовала в груди гвоздь коньковского взгляда и быстро сказала:

– Нет. С чего ты взял?

Очевидно, глаза мои были лживы, потому что Роман убрал вопрос и сказал уже утвердительно:

– Ты влюбилась.

– Я не знаю, Рома… Меня раздирает на части страшная ревность. – Кому я могла еще признаться, если не Дюбареву?

– Ревности без любви не бывает, – заметил он.

– Может, и бывает… Разве мы все знаем о жизни?

– Вот уж про это я знаю все.

Дюбарев произнес последнюю фразу так серьезно и так выстраданно, что я не удержалась от слова, которое еще никому не приносило облегчения:

– Прости…

Мой бывший муж кивнул и исчез из моей жизни навсегда.

После ухода Дюбарева я задумалась над его словами. Ревности без любви не бывает… Без любви… Ревность… Что я испытываю к Конькову? Неужели любовь? Любовь… Конечно же, это любовь! Я полюбила его сразу, как только увидела, как только он первый раз пришел к нам в библиотеку. У меня сердце забилось тогда точно так же, как вчера, когда вокруг него пританцовывала Танечка.

Я не смогла сразу поставить себе диагноз, потому что во времена наших первых встреч моя душа была занята переживаниями и тревогой за дочь. Константин Ильич вообще оказался неотделим от всего того, что происходило с Сонечкой. Он был свидетелем всех моих унижений. Ему пришлось унимать разошедшегося Романа, который мало того что отвратительно выглядел, так еще и намеревался меня ударить. Помню, мне хотелось умереть на месте, потому что Коньков видел, что на меня можно кричать и даже поднять руку. Я была ущербна, и он узнал об этом. А потом он узнал, что я еще и воспитала ущербную дочь. Поскольку растила ее я одна, значит, это я и вложила в ее ангельскую головку мысли о том, что можно безнаказанно манипулировать людьми.

Мое подсознание восставало против этого, но блок поставило против… Конькова. Я и в постели с ним ничего не почувствовала, потому что была опутана липкой паутиной страха. Еще бы: он сейчас получит то, чего хотел, а потом станет на меня кричать или даже поднимать руку, потому что видел – на меня можно.

И только Танечка, юная Танечка позволила мне сбросить путы вечного моего самобичевания.

Но нет! Я не могу отдать Конькова этой девочке, у которой все еще впереди. Константин Ильич, Костя… он мой! Он пришел в этот мир для меня! Мы оба долго плутали по бездорожью, пока не вышли друг к другу. Не Танечка, а я уже была в его объятиях. И сейчас, когда с того момента прошел уже чуть ли не месяц, я вдруг почувствовала все то, что должна была прочувствовать тогда: нежные и бережные прикосновения его рук, легкую шершавость губ, единение тел и то самое чувство полета, которое было для меня мерилом любви. Я люблю вас, Константин Ильич. Я люблю тебя, Костя… Только что же мне с этой любовью теперь делать?

Я возвращалась с работы домой к своему одинокому вечеру. Возле моего подъезда сидела на скамейке женщина. Я узнала ее сразу – рыжую ведьму Беспрозванных, Хозяйку Медной горы по имени Любовь. Красота ее действительно была ошеломляющей. Помните, как Пушкин описал яблочко, которым злая царица отравила царевну:

Такова была и Люба: медовая кожа с нежным румянцем, огромные глазищи, зеленоватые и с малахитовыми прожилками, чудные каштановые волосы, будто с рекламы шампуня, и губы… Какие у нее были губы! Самое главное на ее лице! Полные, налитые, казалось, задень она их неловко зубками, и брызнет во все стороны то ли кровь, то ли любовное зелье. Невозможно даже предположить, что ей столько же лет, сколько Валере. Хочешь не хочешь, а поверишь, что без колдовства тут не обошлось.

– Вы догадались, – сказала она мне в полной уверенности, что не узнать ее, даже никогда не встречая ранее, невозможно. – Да, я Люба Беспрозванных. Садитесь. – И она царственной рукой показала мне на дощечки скамейки рядом с собой.

– Я бы посоветовала вам сменить фамилию, – сразу пошла в наступление я. А уж рассиживаться с ней я вообще была не намерена.

– Я не собираюсь ее менять. Более того, я дам эту фамилию своему ребенку.

– Ну вообще-то… это ваше право… – согласилась я. – А что вы от меня хотите?

– Вы должны сделать все, чтобы разрушить брак моего мужа с вашей подругой!

– Должна? А вам не кажется, Люба, что Валерий Георгиевич уже давно не ваш муж и де-юре, и де-факто? – с усмешкой, которая далась мне с трудом, сказала я и все-таки села рядом с ней на скамейку.

– Браки совершаются на небесах, – изрекла бывшая жена Беспрозванных, которая никак не хотела смириться с этим своим статусом.

– Я думаю, что и небеса не на вашей стороне.

– Вот ваша задача и состоит в том, чтобы вернуть Валерия мне.

– Неужели вы всерьез рассчитываете на то, что я сделаю что-то против своей подруги?

– Конечно, рассчитываю. В противном случае, я не сидела бы здесь.

– Вы сумасшедшая, Люба!

– Да, когда дело касается моего мужа, я могу казаться сумасшедшей, потому что готова на все.

– Во-первых, он вам не муж! Во-вторых, вы о нем очень давно не вспоминали! Что вдруг случилось сейчас?

– Вас, Альбина Александровна, это не касается. Ваша задача – расстроить этот брак!

Я слегка вздрогнула, когда услышала свое имя-отчество. Люба, видимо, наводила обо мне справки. Интересно, что она еще узнала?

– Я дополню диагноз: вы не просто сумасшедшая, вы невменяемая! – раздраженно бросила ей я. – Я не собираюсь расстраивать Наташин брак. А кроме того – я никому ничего не должна, а вам – тем более!

– Это последнее ваше слово?

– Разумеется!

– Тогда я вынуждена вас кое о чем предупредить…

После этих ее слов по моей спине пробежал холод, будто в спину дохнуло из свежевырытой для меня могилы. Я даже не нашла сил, чтобы переспросить, что она имеет в виду, но это и не потребовалось. Она охотно мне все разъяснила сама.

– У вас есть дочь. Соня. Не так ли? – Хотя в словах Любы содержался вопрос, мне стало ясно, что эта тварь уже все знает и про Сонечку. Могильный холод сковал все мое существо и, еле ворочая языком, я все же спросила:

– Есть… Ну и что?

– Она недавно вышла замуж и ждет ребенка.

Ничего говорить я уже не могла. Я ждала себе приговора. Заметив мое состояние, Люба довольно улыбнулась:

– Не надо так волноваться, Альбина Александровна! Я не вампирша и уголовщиной тоже не занимаюсь. Мне крови не надо.

– А что же надо?

– Вообще-то мне ничего не надо, кроме моего мужа. Но коли вы помочь отказываетесь, мне придется заняться молодым мужем Сони.

– То есть?

– Альбина Александровна, посмотрите на меня повнимательней: еще ни один мужчина не смог устоять против моих чар!

– Однако Валера… почему-то ускользает от ваших чар, – сказала я и рассмеялась.

– Не понимаю, чему вы смеетесь? – недовольно выгнула губы она. – С Валерой – случай особый… А если вы надеетесь на то, что я намного старше вашего зятя, и потому он не польстится, то, уверяю, вы ошибаетесь. Проверено и на молодых.

А я смеялась потому, что на сто процентов была уверена в Половцеве. Вася был слишком цельной натурой, чтобы пасть ниц перед Любой. Он сам выбрал мою бледную, бесцветную дочь, и я знала, как он любит ее и как ждет ребенка. Может быть, когда-нибудь Люба что-нибудь и смогла бы с ним сделать, но сейчас мой зять находится явно не в той фазе.

– У вас ничего не выйдет, Люба, – сказала я и хотела подняться со скамейки, но она, взяв за локоть, усадила меня обратно.

– Я знала, что услышу от вас именно это. Возможно, вы правы: сейчас не лучшее для меня время. – Она очень красиво улыбнулась и продолжила: – Василия Половцева можно оставить и на потом. Так что в данное время я вполне могу заняться Коньковым Константином Ильичом. Знаете такого?

Потрясенная, я вскочила со скамейки и с ужасом уставилась на бывшую жену Беспрозванных. Она действительно ведьма! Она знает даже о том, о чем не знает никто! Я ведь и самой себе только вчера признавалась в том, что люблю его…

– Ну я вижу, вы хорошо знаете Константина Ильича! – расхохоталась Люба. – Однако правду говорят: хорошо смеется тот, кто смеется последним!

Она весело разглядывала меня, но я уже справилась с собой и, мученически выдавив кривую улыбку, сказала:

– Опять вы стрельнули мимо, Люба. Между мной и Коньковым ничего нет, и вы можете располагать им по своему усмотрению.

Я поднялась со скамейки и быстро скрылась в подъезде. Вслед мне летело: «Пожалуй, я так и сделаю!»

Мой уход был настоящим бегством с поля позорно проигранной битвы.

Вот и все. Это настоящий конец. Что такое Танечка по сравнению с Любой? Так мне и надо! Я все-таки надеялась, что, если как-нибудь повыразительней взгляну на Конькова, он предпочтет меня Танечке… Затеяла сплясать на костях ни в чем не повинной девочки? Размечталась, стерва! Вот и получи по заслугам! Прощайте, Константин Ильич! Я вас люблю, но даже ради этой любви не способна заниматься расстройством Наташиного брака.

В памяти опять всплыло лицо ясноглазой женщины из Малой Вишеры. Как это она говорила? Надо бы вспомнить поточнее! Что-то вроде того, что все должно идти своим чередом… И еще… что все будет так, как я захочу, только мне надо захотеть… Вот именно сейчас, когда я так хочу быть рядом с Коньковым, рядом появилась Люба. Наверное, я упустила момент. Именно об этом говорила тогда Ангелина: все дело за тем, чтобы мне захотеть. Костя был рядом настолько, что не может быть ближе… А я тогда так и не захотела… А теперь все… Поздно…

В одном из холлов третьего этажа Большого Инженерного Корпуса у меня была назначена встреча с Валерой Беспрозванных. Мы собирались переговорить насчет приближающихся родов Наташи. Она опять лежала в дородовом отделении, потому что та девочка, которую супругам напророчили в Малой Вишере, оказалась очень вертлявой и к концу срока развернулась попой вниз, что обещало будущей матери серьезные трудности при родах. Мне не хотелось ехать в душном лифте, и я решила подняться на третий этаж по лестнице.

На одном из лестничных пролетов я вдруг столкнулась с Коньковым. Очевидно, он спускался в библиотеку, потому что в руках у него была стопка книг. Он с ходу пролетел мимо, мазнув по моему лицу взглядом, а потом резко затормозил, развернулся и сказал:

– Здравствуйте, Альбина Александровна.

Я обернулась к нему. Мне казалось, что движения мои замедленны, как на кинопленке, пущенной с малой скоростью.

– Здравствуйте… – еле слышно ответила я.

Он поднялся ко мне поближе, на пару ступенек вверх, и наши лица оказались вровень. Даже в момент единственной нашей близости я не видела так четко его лица. Когда-то Наташа назвала его глаза гибельными для женщин. Я согласилась с ней только сегодня. Если бы я могла, то вся перелилась бы в его глаза. Я готова была в них погибнуть. Я счастлива была бы в них умереть.

– Альбина… – дрогнувшим голосом начал Коньков, – мне кажется, что… – И он замолчал, не отрывая взгляда от моего лица.

– Вам это не кажется… все так и есть, – не без труда разлепив губы, сказала я. Теперь я могла говорить ему все, потому что очень скоро он будет являться собственностью Любы.

– А… что вам кажется, что так и есть?

– Ну… то, что вам казалось…

– Мне кажется, что вы… уже не так…

– Да… вы правы… Я уже не так…

– То есть вы…

– Да… вы правы…

Наш разговор для посторонних людей выглядел бы беседой двух тихопомешанных пациентов психиатрической клиники. Если бы нас кто-нибудь слушал, естественно. Но никому до нас не было дела. Справа безостановочно елозил по этажам лифт, с другой стороны мимо нас проносились не дождавшиеся его сотрудники Большого Инженерного Корпуса, отягощенные должностными обязанностями. Они обнимали рулоны чертежей, прижимали к сердцам папки с документами, как верительные грамоты несли перед собой срочные факсы, переругивались по мобильникам и во все стороны кивали головами: «Здрась!», «Здорово!», «Некогда, созвонимся!»

Мы с Коньковым стояли, как бы выпав из производственной суеты и отгороженные от постороннего интереса насущными нуждами тяжелого машиностроения. Возможно, что нас вообще никто не видел, поскольку мы были скрыты от всех флером взаимного влечения – наконец-то взаимного! напоследок взаимного! – который истекал из наших душ и тел, обвивал нас и склеивал, как липкой лентой, не позволяя разойтись по своим делам.

Не знаю, сколько мы смогли бы так бестолково простоять на лестнице, если бы не вмешался Беспрозванных, который уже отчаялся дождаться меня на условленном месте встречи. Коньков пробормотал что-то вроде того, что мы с ним скоро увидимся, и побежал в библиотеку. Мне хотелось броситься за ним, потому что я была не кем иным, как библиотекарем, но пришлось обсуждать с Валерой величину детского приданого, виды колясок, кроваток и даже назначить время, когда мы с ним отправимся все это покупать.

Когда я вернулась на свое рабочее место, Конькова в библиотеке уже не было. Где-то мы с ним умудрились разойтись. Я бросила взгляд на Танечку. Она была сосредоточенна и не в меру задумчива. Я почувствовала себя перед ней виноватой. Каково ей придется, когда вечером после работы Константин Ильич будет ждать меня, а не ее! Потом вдруг чувство вины вытеснила самая настоящая злоба. Я еще раз посмотрела на Танечку, и мне захотелось грубо и безжалостно прижать ее к стене и даже локтем надавить на тоненькую шейку, чтобы выдавить признание в том, что у нее было с Коньковым.

Ужаснувшись собственным мыслям, я вспомнила Любу. Ничего, Танечка, очень скоро ты будешь отомщена. Константин Ильич Коньков будет любить Любу, а не нас с тобой, горемычных. Я тяжело вздохнула и с головой ушла в работу, благо читателей привалило достаточное количество.

Вечером у дверей библиотеки мы топтались на пару с Танечкой. Мне хотелось только одного: чтобы она куда-нибудь побыстрей исчезла, испарилась. Может быть, мне остался всего один вечер, и я должна им воспользоваться. Я должна сказать Косте, что люблю его, и любить в этот вечер так, чтобы воспоминаний хватило до конца жизни. Состязаться с Любой я не стану. Наташиного кошмара мне хватило по горло.

Не знаю, о чем думала Танечка, но и она смотрела на меня без всякой симпатии и даже, пожалуй, с большим подозрением. Сразу скажу, что Константина Ильича мы не дождались. Вернее, не дождалась я. Когда, отчаявшись, я пошла в сторону остановки, Танечка еще оставалась приклеенной к дверям библиотеки.

Ей повезло. Она не видела Конькова с Любой. Они стояли на остановке, и он, похоже, уже был прикован к ней намертво, потому что не замечал никого и ничего. Я его понимала. Все мужчины, стоящие на остановке, тоже его понимали и завидовали ему. Это было слишком отчетливо написано на их лицах. Вчера на скамеечке у дома я видела Любу сидящей. Сейчас она стояла и во всей красе демонстрировала окружающим свою стать. Ее нельзя было назвать стройной, но и полной – язык не повернулся бы. Она была, что называется, в теле, но красиво сложена и длиннонога. Фигура драпировалась в легкое светлое платье, обнажающее плечи и гармонирующее с медовой кожей.

Константин Ильич никак не прореагировал на мой сверлящий взгляд, и я, совершенно уничтоженная, поехала домой. Поделом мне! Получила по заслугам. Перефразируя Библию, можно сказать: не возжелай возлюбленного ближнего твоего (то есть Танечки). Мимо меня в окне автобуса плыл какой-то смазанный, размытый, тонущий город. Я не сразу поняла, что Петербург тонет в слезах, изливающихся из моих глаз.

Выйдя из автобуса, я даже не зашла по пути в магазин и, в конце концов, оказалась дома наедине с пустым холодильником. Вот и хорошо, что ничего нет! Ну и пусть! Зачем мне есть? Чтобы жить? А зачем жить? Пожалуй, стоит купить с Беспрозванных детское приданое, да и… Предложение я не додумала, потому что и так уже было очень жалко себя.

Как гром, грянул дверной звонок. Шаркающей походкой человека, которому осталось жить от силы каких-нибудь полмесяца, я пошла открывать. Наверняка соседка трезвонит – принесла двести рублей, которые брала накануне.

На пороге стоял Константин Ильич Коньков. Весь в черном. Специально переоделся, подумала я. И не испугалась. Его наряд как раз соответствовал моему погребальному настроению.

Я включила в прихожей свет, и Коньков сразу преобразился. Он улыбался. На нем оказалась тонкая шелковая рубашка темно-серого цвета и сто раз виденные мной черные джинсы. Поскольку на улице по-прежнему стояла жара, его рубашка была расстегнута чуть ли не до пояса. Тонкая полоска кожи казалась светлым галстуком.

Поджарый, длинноногий, косящий от волнения глазом, Коньков очень соответствовал своей фамилии и напоминал породистого арабского скакуна, хотя, если честно, я никогда в жизни не видела породистых арабских скакунов. Да и непородистых тоже… Я изо всех сил себя сдерживала, чтобы не прижаться губами к его белеющей среди темно-серого шелка груди. Конечно же, это ему не надо. Он наверняка пришел извиниться за то, что обнадежил меня на лестнице Инженерного Корпуса. Он же интеллигентный человек.

– Вот… – по-детски расстроенно сказал Константин Ильич и вытащил из-за спины сломанную у самого венчика огромную пурпурную розу. – В автобусе не уберег…

Я взяла в обе ладони прохладный венчик. Отходя от жары, цветок, как живое существо, шевелил лепестками. Я понесла его в кухню и пристроила на жительство в широкую кобальтовую чашку. Роза с комфортом разложила по воде бархатные лепестки и разразилась на всю кухню ароматом. Я подняла голову к Конькову. Он смотрел на меня взглядом, значения которого я понять не могла, а сравнение с розой явно было не в мою пользу.

Теперь, когда цветок расположился в моей чашке, как дома, имело смысл поставить все точки над «i».

– Вы пришли проститься? – спросила я.

– Почему проститься? – Константин Ильич очень внимательно на меня посмотрел.

– Ну… та женщина… на остановке… Я вас видела, а вы меня даже не заметили…

– А! Люба!

«Ну вот… Она для него уже просто Люба!» – погребальным колоколом прозвенело в моей голове.

– Да… Люба… Вы, очевидно, спешите к ней?

– К ней? Нет, она поехала одна. Я дал ей записку к врачу.

– К какому врачу? – охнула я. Неужели эта Хозяйка Медной горы что-то задумала сделать с Наташей? Она ведь сейчас в дородовом…

– Подождите, Альбина Александровна, я что-то вас не понимаю… Вы что, тоже знакомы с ней?

– Ну… вообще-то… да. А вы?

– А я только сегодня с ней познакомился. Мой подчиненный, Юрий… ну вы его не знаете… Так вот: он попал в больницу. У него ужасный аппендицит… с перитонитом. В общем состояние очень тяжелое. А Люба, она его сестра, просила, чтобы я помог ей перевести Юрия в другую больницу, потому что… ну вы знаете, какой иногда в больницах бывает уход. Вот она и хотела, чтобы я с ней проехал в другую, в Елизаветинскую, чтобы договориться.

– И почему же вы не поехали?

– Да у меня там как раз школьный друг главврачом работает. Я написал ей для него записку. Она, конечно, стеснялась, уговаривала меня поехать с ней. Но вы же понимаете… Я не мог… я должен был… вы же меня ждали… Или нет?

– Ждала, – выдохнула я.

Ну и Люба! Такое впечатление, что у нее по всему Питеру разветвленная агентурная сеть. Она все про всех знает. Узнала даже про болезнь подчиненного Конькова. И ведь какая уверенность в собственных силах! Никакой сестрой она Юрию не является, значит, надеялась, что под ее чарами Коньков до больницы и не доедет. Ну и женщина! Вроде бы все продумала, и вдруг такой прокол – друг Конькова главврачом оказался. Недоработочка у вас, Воплощенная Любовь, упущение… А Константин Ильич-то каков! Не польстился. Милый… любимый… Самый главный мой человек…

– Мы теперь ни за что не станем торопиться, – сказал он, опять смущенно улыбаясь.

– Быстрота операций уже ни на что не сможет повлиять, – ответила я и прижалась наконец к его груди. – Все теперь будет идти своим чередом. Мне надо было просто захотеть! Прости меня, Костя…

Конечно же, он обнял меня. И поцеловал бы так, что я вся растворилась бы в его поцелуе… если бы не раздался невероятный стук в дверь, вперемежку с отвратительными по своей длине звонками. Я с сожалением оторвалась от Конькова и пошла открывать дверь. В прихожую смерчем ворвался мой возлюбленный зять Вася Половцев и иерихонской трубой после капитальной прочистки завопил:

– Альбина Александровна! Соня рожает! Отвез в Отто! Ужасный кошмар! Что делать?!

Не успела я охнуть по поводу того, что роды дочери случились раньше времени, как в комнате зазвонил телефон. Это был Беспрозванных. В отличие от Васи, он просипел в трубку совершенно обессиленным голосом:

– Альбина… Наточка рожает… Тихий ужас… Я совершенно не представляю, что мне теперь делать…

Оглавление

ЧАСТЬ 1 Кстати, меня зовут Натальей…

ЧАСТЬ 2 Я – Альбина…