Конан и Копье Крома (fb2)

- Конан и Копье Крома (Конан - 29) 335K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Донован Фрост

Донован Фрост
Копье Крома
(«Северо-Запад Пресс», 1997, том 26 «Конан и Копье Крома»)

Глава 1

— Всех вас ждут Серые Равнины! Рассекая искрящийся морозный воздух, меч очертил сверкающую дугу и указал вниз; его голубоватое жало, казалось, собирается устремиться вглубь смерзшегося наста, прорубая скованную вечной мерзлотой землю, до самого мрачного царства Смерти.

Предыдущая тирада говорившего была подхвачена порывами метели и унесена куда-то вглубь ледяных пустошей. Но двое его собеседников, видимо, прекрасно представляли себе, о чем говорил рыжеволосый гигант, стоящий перед ними в напряженной позе с оружием в руке, хотя и относились к сказанному по-разному.

Прибывший на север буквально несколько часов назад посланец Аквилонской Короны, тот, с кого порывы бешеного ветра норовили сорвать неуместный бархатный плащ, весь в золоченых львах и серебристых завитушках, кривил губы и выражал всем своим видом презрение к варвару, невесть по какому праву взявшемуся его учить. Он поднял было руку, дабы сделать некий знак, долженствующий означать окончание беседы, но ледяные иглы холода тотчас проникли под полу распахнувшегося плаща, добираясь сквозь парчу и доспехи до изнеженного тела, кости тарантийца вмиг оледенели, гневная фраза умерла на устах и жест не состоялся.

Вместо этого он резко крутанулся на каблуках, разворачиваясь спиной к ветру и собеседнику, передернул в гневе плечами и зашагал прочь. Второй воин проводил столичного гостя долгим и выразительным взглядом, поплотнее запахнулся в тяжелую мохнатую накидку из тех, что носят жители Гандерланда, и сказал:

— Завтра. Завтра, Атли, ты поведешь нас.

Голос его был низким, хриплым, словно боевой рог, привычный отдавать команды сквозь шум и лязг бранного поля. И хотя рыжеволосый житель Ванахейма превосходил его ростом едва ли не на две головы, гандер смотрел на разгоряченного здоровяка словно бы сверху вниз, как привык смотреть на своих солдат за долгие годы карьеры.

Оба собеседника, и варвар из Нордхейма, и житель Аквилонии, были немногословны — метель успела проглотить фигуру посланца столичных стратегов, у их сапог ледяная крупа не один раз сложилась в шевелящиеся причудливые фигуры, мгновенно рассыпавшиеся и превращавшиеся в снежные смерчи, танцующие пляску холода, пока наконец ванир не заговорил вновь:

— Южане… — несмотря на все уважение, выказываемое им гандеру, в тоне его звучали нотки пренебрежения. — Что вы можете знать о ритуале Кровавого Копья!

Он тряхнул головой, и бронзовые бычья рога его шлема разбили танцующий в объятиях метели ледяной смерч. Он поднял руку и указал мечом на север.

— Завтра эти пустоши исторгнут из себя орды визжащих демонов, киммерийцы растопчут вашу крепость, и только Имир может знать, не пойдет ли эта волна дальше, вглубь Аквилонии. Их дети будут играть на флейтах из ваших позвонков, собаки будут катать по алому льду черепа, а киммерийские женщины получат множество новых рабов, чтобы мять кожи и выделывать меха.

Столь длинная и связная тирада поразила гандера, он удивленно проводил глазами меч, который ванир резким, раздраженным движением швырнул в ножны.

— Расскажи мне, Атли, про этот ритуал. Пока еще я, а не этот обвешанный побрякушками столичный хлыщ, командую гарнизоном, да и всем Северным Легионом, я должен знать, с чем мы столкнемся. Видно было, что нордхеймца несказанно утомил пустопорожний разговор с тупоумными южанами, и он в любую минуту готов развернуться и исчезнуть в белесой хмари, оставив неженок-аквилонцев расхлебывать ими же заваренную кашу, когда те вторглись, не подумав, в загадочные, затянутые морозными туманами пустоши за границей хайборийской цивилизации. Он подбоченился, пошире расставил ноги, запустил большие пальцы багровых от холода рук за широкий кожаный пояс, растрескавшийся, весь в медных и серебряных бляхах, с которых на гандерландца скалились хримтурсы — инеистые великаны, дети Имира, повелителя здешней суровой земли, и заговорил, выплевывая из огненной бороды целые клубы пара, которые порывы ветра швыряли прямо под капюшон аквилонского офицера.

— Наши старейшины, даже самые мудрые и старые, не припомнят, когда в последний раз меж стойбищами киммерийцев проносился вестник Крома, как они это называют — ребенок с окровавленным копьем, который несется по пустошам без еды и питья, без спутников и даже без собак — этих демонят, видно, хранят темные и могущественные силы, раз в песнях поют, что ни один из них никогда не натыкался ни на волков, ни на медведей, ни на пургу, ни на горный обвал или лавину. Все кланы, даже те, кто затерялся в горах, даже те, кто скитается вслед за оленями далеко к северу, у становищ асов, начинают стекаться к их мерзкому капищу где-то в самом сердце этой Имиром проклятой земли. Здесь, под звуки костяных флейт и завывания своих шаманов-туиров они обретают бесноватое мужество, становятся похожи на гигантскую стаю бешеных полярных волков, жаждущих теплой крови…

Припорошенные снегом брови аквилонца поползли вверх — он впервые слышал, чтобы суровый и угрюмый северный варвар говорил едва ли не нараспев, а цветистая речь, явно позаимствованная из репертуара бродячих скальдов, сделала бы честь и всем прибывшим из столицы горе-стратегам, которыми был полон ныне лагерь Северного Легиона. Гандер подумал невольно, что уж если на скупых в подборе слов нордхеймцев ритуал объединения киммерийских кланов произвел столь неизгладимое впечатление, то воистину, Митра свидетель, есть отчего обеспокоиться. Первые же стычки с киммерийскими кланами воспитали в нем уважение к этому дикому и беспощадному врагу — чего тогда можно ожидать от целой орды?

Разобщенность северян в его родном Гандерланде была притчей во языцех, вошла даже в поговорку. В столице же если и задумывался кто-либо из приближенных короля о северной угрозе, то в качестве главного противника Аквилонии представлял себе бродячие наемные дружины жителей Асгарда, организованные, падкие до немедийского золота, или тех же ваниров, народ более многочисленный и затронутый хайборийской культурой, чем киммерийцы.

По мнению тарантийских стратегов, Ванахейм вообще стоит на пороге создания собственной государственности — им не хватает лишь стоящего вождя да хитрого союзника, который был бы одновременно недругом Аквилонии, что поспособствует этому грозному процессу. Однако все это, что сказал сегодня Атли, наводило на грустные мысли.

Тем временем ванир закончил свое пылкое описание «орды кровожадных демонов»:

— Вы вступили в их исконные охотничьи угодья, без всякой причины уничтожили целое селение и возвели свою нелепую крепость на месте одного из их капищ! Мы, ваниры, давно сражаемся с киммерийцами, знаем их, как умный охотник знает повадки росомахи, и мы вам говорим — Ритуал Кровавого Копья уже начался, уже завтра объединенные кланы обрушатся на ваши передовые отряды в пустошах и крепость будет окружена.

Хотя гандер знал Атли уже не одни год, да и ванир, в отличие от большинства северян, долго жил среди аквилонцев, однако варварский акцент все так же бил по ушам, словно воронье карканье.

— Ты, Сапсан, спас мне жизнь и честь воина, только для тебя я уговорил своих старейшин привести вам на помощь отряды Нордхейма — чтобы ударить по орде в горных тес-нинах и прижать их к крепостным стенам. Но перед ванирами должен предстать именно ты — командир Северного Легиона, известный на севере человек, а не эти… — тут Атли выкрикнул в метель что-то лязгающее и хрипящее, — ты должен принести в роды ваниров виру за убитых вами прежде воинов и дать клятву выплатить виры за всех, кто погибнет под стенами твоей крепости.

Сапсан кивнул головой в знак того, что обо всем этом говорено уже не один раз, но гигант шагнул вперед и рявкнул, перекрывая вой ветра:

— И выйти мы должны сегодня!

— Нет, Атли, завтра! — Метель крепчала, и обоим приходилось почти кричать.

— Или ты хочешь вернуться и застать среди дымящихся руин только чавкающего Хресвельга?

— О Митра! Кто такой Хресвельг?

— Хресвельг — это пожиратель трупов, Сапсан.

С этими словами ванир, видимо, решил, что сказал достаточно.

— Я буду в лагере со своими людьми, когда утихнет пурга, — отрезал он, развернулся и пошел прочь. Его голос донесся до Сапсана уже из самого сердца клубящегося ледяного тумана:

— Пусть все будет готово к походу? Аквилонский офицер в сердцах осыпал проклятиями безразличные ледяные смерчи, поплотнее запахнулся в накидку и отправился в противоположную сторону, к лагерю своих войск.

Глава 2

Командира Северного Легиона создала и воспитала граница. Здесь, вдали от мощенных гранитными плитами дорог, сверкающих дворцов и распаханных полей, среди сумрачных скал, чреватых лавинами, среди завывания неистовых ветров и грохота водопадов, среди гандерландских укрепленных городков и боссонских деревень, больше похожих на форты и деревянные крепости, чем мирные поселения, где каждый мужчина был воином, а каждый ребенок — охотником и следопытом, прошла его жизнь.

И хотя все четыре десятилетия своей карьеры ему ни разу не довелось участвовать в крупномасштабной войне или регулярном сражении, его опыту мог бы позавидовать любой из тарантийских стратегов, заносчивых пуантенских баронов или хваленых немедийских командиров, вышедших из стен знаменитой на весь цивилизованный мир военной академии в Бельверусе.

На северной границе Аквилонии, впрочем, как и на западной, шла вечная, кровавая и первобытная война, война, состоящая не из баталий, осад и штурмов, а из засад, стычек, набегов и карательных рейдов. Пограничье с его воистину первобытными нравами вылепило особую касту военных, похожих на пышное рыцарство центральных, южных и восточных провинций или наемных искателей приключений из столичных полков не более, чем походили на них сами враги пограничья — дикарские племенапиктов, кланы киммерийцев или дружины мелких родовых вождей жителей загадочного Нордхейма — асиров и ваниров.

Испокон века северные и западные гарнизоны считались среди офицерства и рыцарства Тарантии, Шамора, Танасула и Галпарана местом ссылки, совершенно не почетной и крайне опасной. Северный Легион, так же как и отдельные пограничные отряды в Боссонских Топях, формировался по приказу из Тарантии преимущественно из самих жителей пограничья — боссонцев и гандеров. Со временем они превратились в особую воинскую касту, независимую, нелюбимую в столице, но весьма боеспособную.

В рядах Северного Легиона ценились совершенно иные качества, чем в среде «регулярных» — тут не найти было лихих дуэлянтов, для которых личная честь или честь дамы ценилась превыше самой жизни, готовых, забавы ради, подставить грудь под меч первого попавшегося забияки: однако вот уже десять лет, как на столичном турнире мечников и копейщиков северяне брали первые призы к вящему неудовольствию гвардейских полков.

Среди малочисленной кавалерии Легиона также не найти было пестрых стаек вороватых и расфуфыренных оруженосцев, равно как и увитых колокольцами и бубенцами тонконогих восточных скакунов в шелковых золоченых попонах: низенькие, но крепкие и выносливые гандерландские кони несли в бой своих седоков, не обремененных неподъемными турнирными доспехами южного рыцарства — легкие шлемы без забрала, редко — вороненые кольчуги, а чаще — кожаные куртки с нашитой стальною чешуей, никаких кирас, наколенников и наплечников и, разумеется, никаких трепещущих флажков с гербами и девизами.

При виде гвардейцев или Черных Драгун, которые реже редкого появлялись в пограничье, воины и командиры Легиона только пожимали плечами — им трудно было представить, зачем бы мог понадобиться в бою грудь в грудь или в ночном дозоре тонкий кинжал или хрупкая, с ажурной гардой, зингарская сабля. Те же, в свою очередь, с со-мнением и легким презрением вертели в руках широкие секиры с окованными для парирования топорищами, мощные рогатины, более похожие на короткие широкие мечи, насаженные на древки толщиной едва ли не с руку, неуклюжие на первый взгляд дощатые круглые щиты, покрытые толстенной буйволовой кожей с грубым медным ум-боном посередине.

Про внешний вид и говорить нечего — ни бархатных плащей, ни шитых золотом кафтанов с манжетами, ни ботфортов с отворотами в Легионе не носили. Боссонцы и гандеры предпочитали сражаться в том же, в чем их можно было встретить на охоте или за полевыми работами в своих селениях: им привычнее были полотняные рубахи, короткие штаны, подпоясанные широкими «мужскими» поясами, сапоги или кожаные башмаки, легкие и бесшумные.

Нравы тут и в городах аквилонской короны также разнились — за отрядами Легиона не тянулись богатые обозы или кибитки маркитанток, лагеря и временные стоянки северяне не обносили рвами и частоколами, подкладывая вместо этого под головы щиты и наполовину обнаженные клинки, и спали вполглаза.

Зачастую посланникам столицы трудно было определить с первого взгляда, кто здесь офицер, кто командир Легиона, кто обычный боец-порубежник, а кто просто гость, забредший к бивачному костру из ближайшего селения.

Сапсан, кроме прекрасно обученных отрядов Легиона, обладал и великолепно поставленной разведкой — его агенты наводнили не только Гиперборею, Пограничное Королевство и северные провинции Немедии, они под видом купцов и скупщиков рабов были повсюду в северных городах и пустошах, выискивая союзников Аквилонии, следя за недругами и ссоря между собой ваниров, асиров и киммерийцев, наблюдая за муравьиным роением пиктских племен у истоков Громовой и Черной.

Несколько лет назад Сапсану всеми правдами и неправдами удалось склонить к переговорам и в дальнейшем — к хрупкому миру все орды, племена и ватаги, которые на-ходились в постоянном боевом соприкосновении с гарнизонами Легиона.

Несколько наиболее строптивых шаек горцев и пиктов, привыкших жить набегами на аквилонскую территорию, были попросту уничтожены отрядами порубежников или вырезаны новоявленными союзниками Сапсана, такими как Атли, один из ванирских вождей. Остальные вроде бы попритихли. Но не успели боссонские и гандерландские поселенцы вздохнуть свободно и, отложив в сторону копья и луки, взяться за мотыгу и плуг, как грянула новая напасть.

Сейчас, сидя в самом сердце своего воинства за простым деревянным столом, в командирском шатре, Сапсан скривился, как от боли, вспоминая тот день, когда взмыленный конь и еле стоящий на ногах от усталости молодой гвардеец принес ему послание из столичного Магистрата по делам Северных Территорий.

Как и теперь, в тот злополучный день командир Легиона вернулся в один из временных лагерей рейдерского корпуса из ледяных объятий метели и отогревался горячим вином, просматривая карту пограничья, изломанную на углах, проткнутую во многих местах кинжалом, когда ее в лютый ветер прикалывали к щиту на привале, залитую внизу кровью одного из любимых Сапсаном младших командиров, которого пиктская отравленная стрела нашла даже сквозь прочное полотно командирского шатра.

Это было не послание, не уведомление, а категорический приказ — «собрать распыленные силы Легиона в один кулак», тем самым оголив во многих взрывоопасных участках границу, «вызвать всех командиров младшего и среднего звена из отпусков» — в которых они отродясь не бывали, «выдвинуться вглубь вражеской территории» — то бишь в безлюдные и гибельные пустоши, пройдя опасные горные теснины Южной Киммерии, — «и учредить» там-то и там-то «форпост Аквилонской Короны в виде укрепленного военного лагеря, именуемого в дальнейших посланиях Магистрата Венариумом». Ко всему этому прилагалась крайне неточно исполненная карта Киммерии с жирнымкружочком на месте, где тарантийские отцы-командиры представляли себе будущее расположение «форпоста».

Сапсан был взбешен. По дороге в столицу он загнал своего любимого боевого коня и еще двух почтовых, личная охрана безнадежно отстала от него где-то в Галпаране, едва ли не штурмуя в конном строю рогатки дозорных постов и ворота сторожевых придорожных крепостей. Он влетел в Тарантию и устремился во дворец…

Аудиенции он, разумеется, не добился. Магистрат был закрыт «для особо важного совещания», которое проводилось почему-то в пиршественной зале. Когда Сапсан вслух прошелся по поводу этого эпизода, а также столичных нравов в целом, какой-то бравый гвардейский офицер, без дела слонявшийся по дворцу, перешучиваясь с фрейлинами и зазывая перекинуться в кости часовых своего полка, вслух выразил мысль, что этих северных мужланов давно следует пороть на площадях для поддержания дисциплины в линейных полках, а именно этого пыльного и немытого субъекта надлежит пажам спустить с лестницы и там, внизу, переломать все кости, ибо ему, младшему потомку барона такого-то, зазорно марать клинок о всякую падаль.

Доведенный до белого каления командир Северного Легиона сам спустил его с парадной лестницы вместе с двумя пажами, кинувшимися сему воспрепятствовать, где внизу они и переломали себе все кости. Скандал вышел изрядный, пришлось Сапсану вспоминать, что он, помимо всего прочего, герцог Сайнийский, и будучи поставленным перед дилеммой — тюремное заключение или дуэль, отрубить кисть совершенно незнакомому вельможе, отцу того самого гвардейца. Дворянское собрание заседало за три дня его пребывания в Гарантии дважды, закидывая короля нижайшими просьбами то о четвертовании, то о колесовании позорящего рыцарское звание Сапсана.

Удовлетворения они, ясное дело, не получили, однако король Хаген, к тому времени принявший Сапсана на охоте, был настроен столичным брожением соответственно. Последовала короткая взбучка за дуэль и приказ немедленноприступить к своим обязанностям. А уж когда в разговоре промелькнула фраза про «северный форпост Аквилонской Короны», Сапсан понял, что все его надежды рухнули в одночасье — к составлению нелепого приказа приложили руку не только безымянные стратеги из Магистрата, но и сама августейшая особа. Оставалось только пытаться выполнить нелепый, чреватый серьезными жертвами и потрясениями для всего пограничья указ, при этом продолжая охранять боссонские и гандерландские поселения, или же — уйти в бесславную отставку.

Сапсан встал из-за стола, потянулся, чувствуя, как в левом плече зашевелился осколок костяной пиктской стрелы, вот уже пятую зиму говоривший заранее о пришествии в пустоши грозовых туч, и носком сапога подтолкнул в уголья полено.

Шатер его был устроен на киммерийский манер — с открытым костром внутри и сквозной дырой в куполе наверху, куда уносились дым и гарь. Полено окуталось зыбкой мглой, затрещало и мгновение спустя вспыхнуло, заалели приунывшие было уголья. Взгляд Сапсана рассеянно провожал сплетающиеся и расплетающиеся дымные струи, уносящиеся в хмурое свинцовое небо…

… Королевский Парк, полный сочной зелени, запаха восточных цветов, перегудов охотничьих рожков, звонкого заливного лая борзых и гончих, клекота соколов, рвущихся с кожаных рукавиц пажей, словно бы пропитанный густым летним солнечным цветом… и посреди этого, среди гомона разодетых в пух и прах придворных — Хаген, король Аквилонии, Золотой Лев, и прочая, и прочая… ослепительно-белый мундир гвардейца, иссиня-черный жеребец, подарок гирканского посланника из-за моря Вилайет, гонкое охотничье копье, которое второй сенешаль выдергивает из шеи еще дергающегося оленя, восторженные крики…

Полено перестало шипеть и вспыхнуло ясным чистым пламенем, и взор Сапсана вернулся из далекого от суровых будней пограничья Королевского Парка, замерев на карте… — И Аквилонская Корона, клянусь Светозарным Митрой, пожнет плоды этого безумия!

Это восклицание прозвучало в тишине неожиданно громко, полог шатра откинулся и внутрь заглянул один из порубежников; пальцы его нервно плясали на обухе топора за поясом.

— Ничего, ничего, это я Митре, — задумчиво склоняясь над картой, пробормотал Сапсан, добавив целую тираду на асирском наречии, как нельзя лучше характеризующую состояние дум командира Легиона. Воин понимающе ухмыльнулся, и полог упал на место, взметнув из костра тучу раскаленной сажи.

Пробежав глазами по горным теснинам и водопадам, Сапсан уставился на маленький красный кружок, потерянный посреди серого царства льда, камня и ветра. Венариум, форпост не только Аквилонской Короны, но и всего хайборийского мира, по нему теперь проходит черта, отделяющая утонченную цивилизацию Запада от царства дикарских вождей, богомерзких шаманов-туиров и первобытных орд.

Из сундука, куда небрежно была скинута меховая накидка и прислонен меч в грубых деревянных ножнах, Сапсан извлек план укрепленного лагеря и еще раз в сердцах произнес что-то на наречии асиров, точном и прямом, как древко гандерландского копья. Полгода, долгих полгода, нарушив самим же им объявленное перемирие, Сапсан и его Легион выбивали с перевалов и укромных урочищ гор Южной Киммерии прочно обосновавшиеся там шайки и ватаги, забросившие было свое разбойное ремесло и перешедшие на торговлю рабами-гладиаторами для немедийских арен.

Потеряв множество опытных бойцов, ударные силы Легиона вырвались в пустоши и столкнулись с небольшим отрядом киммерийцев, встревоженных коварным натиском южан. Встречный бой был стремителен и кровав — головной отряд боссонских лучников, лишенный бешеным ветром своего преимущества боя на расстоянии, был изрублен в куски, однако подошедшая гандерландская пехота выдержала дикий натиск варваров, а кавалерия, утопая по кон-скую грудь в смерзшемся снегу, совершила охват и ударила по киммерийцам с флангов и тыла.

Как и предвидел Сапсан, не побежал ни один из врагов — атакуемые со всех сторон вдесятеро превосходящим противником, засыпаемые дождем жаждущих мщения и не знающих промаха боссонских стрел, варвары, сомкнув щиты над головами, встали вокруг убитого первым же выстрелом вождя и устроили ему великую тризну, на радость поименованному Атли Хресвельгу — только когда тьма объяла пустоши, последний варвар, дравшийся обломком меча, пал с добрым десятком стрел и копий в груди.

Сапсан, по обыкновению ведший в бой свою кавалерию, в тот день был ранен, и командование поступило в руки присланного из столицы герцога Орантиса, одного из авторов убийственного проекта. Орантис не слушал увещеваний помощников Сапсана, устроил карательный рейд в горы восточной Киммерии и уничтожил деревню, откуда родом был молодой киммерийский вождь.

Затем тарантийский стратег приступил к закладке крепости на месте киммерийской святыни — для него это был лишь удобный с точки зрения обороны холм, с верхушки которого он велел убрать и пустить на топливо несколько деревянных истуканов. Так был рожден Венариум, где сейчас и находился выздоровевший Сапсан, мучительно вглядывающийся в карту и ждущий грозной лавины, которую, без сомнения, вызовет Ритуал Кровавого Копья.

Невеселые думы Сапсана были прерваны донесшимся перестуком оружия и криками. Сметя на утоптанную землю меховую полость и забросив в сундук бумаги, командир Легиона выскочил из шатра, на ходу застегивая перевязь с оружием. На его резкое движение спокойно сидевшие в шатрах постовые обернулись и вскочили. Это были лучник из Боссона и следопыт из северной Аквилонии, который как раз правил лезвие топора — красный правильный брусок, выпав из взметнувшейся в воинском приветствии руки, глухо стукнул по щиту и утонул в грязном снегу.

— Пополнение в строй ставят, — проговорил боссонец и опустился на прежнее место. Его напарник, сняв рукавицу и запуская руку в холодную жижу за бруском, добавил:

— Молодой дворянин муштрует.

Впрочем, Сапсан и сам уже видел — два десятка недавно прибывших в лагерь гандерских увальней, разбитые на пары, охаживали друг друга тяжеленными на вид дубинами, забавно хрипя и меся грязь босыми ногами. Они были по пояс голыми, и пар валил от раскрасневшихся на стуже тел.

Кое-кому уже изрядно досталось — из рассеченной брови одного капала в грязь неестественно алая кровь, на разбитых губах другого вздувались пузыри сукровицы, третий при каждом резком движении охал и кривился на левый бок, где меж ребрами наливалась солидная гуля.

Вокруг учебной площадки в середине укрепленного лагеря собралась изрядная толпа легионеров, жужжавшая, как разворошенный улей. То и дело кто-нибудь выкрикивал грубоватые слова одобрения или гневные тирады в адрес земляков — особенно громко шумели и сквернословили гандеры.

Между дерущимися расхаживал один из прибывших с Орантисом столичных офицеров — самый молодой, едва ли не мальчишка.

«Герцогов племянник, паж… « — припомнил Сапсан и поморщился. Столичные дворяне самим фактом своего существования вызывали у него острые приступы головной боли.

Молодой тарантиец, ловко лавируя среди так и летающих вокруг дубинок, рук и ног, находил время для каких-то замечаний, бросаемых тому или иному палочному бойцу. Имели они смысл или же служили тарантийцу средством показать важность порученного ему дела, Сапсан на таком расстоянии расслышать не мог. Однако он отметил плавность и точность передвижений пажа в самой гуще дерущихся — тот двигался, словно тонко чувствующий ритм танцор, не петляя или прыгая, и не останавливаясь, ровно и достаточно спокойно для сложившейся вокруг толчеи перемещаясь к интересующим его парам. Синий плащ с верноподданническими золотыми львами был перекинут через согнутую в локте левую руку, открывая сияющую кольчужную рубаху, правая небрежно лежала на навершии тонкого длинного меча.

На поясе, излишне тяжелом для столь хрупкой фигуры, угадывался кинжал и еще какая-то режуще-колющая снасть, справа висел на цепочке рожок, однако при всем при этом тарантийский юноша, увешанный как ковер со стены оружейной лавки, двигался во всей этой сбруе не без изящества и достоинства — и хваленый плащ не волочился по грязи, и мелочи не болтались и не бряцали, и меч, подвешенный без портупеи — на кавалерийский восточный манер, высоко и почти горизонтально, — не цеплял дерущихся и не путался между ног… словом, не происходило ничего такого, чего ожидали от столичного франта бывалые вояки, собравшиеся посмеяться над неженкой, назначенным учить гандерландских парней держать в руках оружие.

Меж тем поединщики начинали выдыхаться, дубинки взлетали вверх все медленнее и медленнее, движения новобранцев стали как у подгулявших заморийских матросов. Тарантиец почувствовал, что занятие следует прервать, и остановился, набрав в легкие побольше воздуха для команды, когда из своего шатра вышел и направился к открытой площадке герцог Орантис.

Сапсану неудержимо захотелось сделать что-нибудь безобразное, словно он снова был молодым дуэлянтом-забиякой из затерянного в предгорьях Киммерии гарнизона, словно не было за плечами четырех десятилетий изнурительной войны, крови и грязи, а была лишь молодая сила и злоба на придворных хлыщей. Не успев осознать всю опасность и глупость того, что он собирается сделать, Сапсан, Черный Коршун Приграничья, чья голова седа от побед и поражений, словно окружающие снега, громко хлопнул в ладоши и хриплым, срывающимся голосом отдал команду…

Команда была проста, и даже самые молодые из новобранцев уже знали это весьма полезное для отработки определенных боевых навыков упражнение — «свалка». Это былоприглашение к популярной в гандерландских деревнях на праздниках игре, когда молодые парни дерутся «все против всех» и «каждый сам за себя», стараясь не быть выброшенными из центра потешного ристалища. Дикарская тризна, оставшаяся в деревенских обычаях со времен далекого хайборийского прошлого, чреватая выбитыми зубами, свороченными скулами и вывихнутыми руками-ногами.

В этот раз она была вдвойне, даже втройне опасна: бойцы были злы и разгоряченны, а в руках их еще достаточно крепко сидели суковатые дубины. Вмиг усталость и дрема покинули молодых аквилонцев, и они с диким ревом бросились друг на друга, раздавая направо и налево пинки, затрещины и палочные удары. А в самом центре схватки оказался тарантиец.

Надо отметить, что юноша вышел из этого испытания с честью. Он нырнул под один удар, отшатнулся от второго, пнул в бок замахнувшегося было на него третьего. Воздух вокруг него гудел, палки мелькали с невообразимой быстротой. Уже кто-то катался по снегу, выплевывая зубы, рядом боролись, схватив друг друга в охапку и поминутно макая лица друг друга в ледяную слякоть, несколько человек оказались вышвырнутыми из схватки и выслушивали теперь насмешки зрителей. Паж же, так и не притронувшийся к мечу, вырвал палку из ослабевших рук волонтера, которого кто-то вытянул по хребту, и уверенно пробивался к краю утоптанной площадки.

Побагровевший герцог Орантис метался вокруг, силясь перекричать царивший гвалт и остановить схватку. К нему, после недолгого замешательства, присоединился и Сапсан. Общими усилиями им удалось остановить свалку.

— Что это значит, прах вас побери? — Орантис Антуйский разглядывал своего помятого, запыхавшегося племянника, который гордо сжимал в руке обломки палки и дул на разбитые костяшки пальцев второй руки.

— Обычное занятие, сударь, — невозмутимо сказал Сапсан. — Это же ваша идея — поставить сего весьма ловкого юношу обучать новобранцев. Надо отметить, что он справился с честью. — Мало чести для дворянина — дубасить палкой деревенских мужланов, — вступил в разговор один из спутников столичного стратега, тощий и вечно покашливающий барон, которому щедрость Митры подарила великолепный, длиной с пол-локтя нос, каковой маркиз очень любил совать в дела северных территорий еще задолго до создания Магистрата.

— А вы попробуйте, — весело предложил один из боссонских командиров.

— Да, барон, попробуйте, — поддержал своего офицера Сапсан. — Юноша справился неплохо, а вы, говорят, выдающийся фехтовальщик.

— Я фехтовальщик на мечах, к вашему сведению, а не на деревенской утвари. А ты, — и нос указал на боссонца, — благодари Митру Милосердного, что не служишь в гвардии. У нас наглецам, что встревают в разговоры командиров, полагается дюжина плетей.

— Вернись к своим обязанностям, Горм, — велел Сапсан и добавил, уже обращаясь к барону: — У меня в Легионе считается, что хороший боец может фехтовать всем возможным и невозможным оружием и даже предметами, к оружию не относящимися. Скажем, веслом.

— Кроме расшатанной дисциплины, по поводу которой я и прислан сюда Магистратом, в вашем Легионе еще и царят совершенно варварские нравы.

— Что поделаешь, барон, места тут дикие, и население, действительно, по преимуществу варвары. Воевать нам приходится не на бархатных коврах и не в танцзалах. Поверьте мне, трудно убедить врага, если он кидается на вас, размахивая оглоблей от телеги, что честь дворянина не позволит вам продолжить поединок, ибо вы не обучены действовать мечом против оглобли. — Тут Сапсан счел нужным прекратить бесполезные трения и потрепал пажа по голове, взъерошив тому волосы: — А юноша хорош, очень хорош. Со временем из него выйдет отличный солдат.

— Я чрезвычайно рад, герцог Сайнийский, что мой Эйольв вам пришелся по нраву, так как именно с ним выотправитесь к вашим наемникам из Митрой проклятого Ванахейма и приведете их под стены Венариума, — вступил в разговор Орантис.

Эта мысль пришла ему в голову только что. Он не сомневался, что племянник прекрасно разобрался в том, кто натравил на него кучу вонючих мужиков с дубинами, желая выставить в смешном виде. Сапсана следовало срочно удалить от гарнизона, а раз он сам заварил эту ванирскую кашу, так пусть ее и расхлебывает. За самодурствующим пограничным выскочкой следует приглядывать, а паж со всех точек зрения был кандидатурой подходящей.

Сапсан в свою очередь заметил, как удивленно вскинул глаза юноша при этих словах, и сделал свои выводы.

— А позвольте вас спросить, месьор, кто будет командовать гарнизоном в мое отсутствие? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

— По решению Магистрата — на время отражения варварской угрозы Северным Легионом буду командовать я, а после того, как подойдет из Тарантии основная армия — тот, кого августейшая особа посчитает достойным этой должности.

— Разумеется, мой герцог. — Сапсан с трудом сохранил невозмутимое выражение лица. Об «основной армии» он слышал впервые. Итак, столичные интриганы победили. Он, зачинатель сил охраны аквилонского пограничья, отстранен от командования собственным детищем. Вместо Легиона теперь он возглавит вспомогательный отряд наемников, а когда их придется после окончания кампании распустить… Опала, отставка…

Сапсан не знал слов страшнее. «Я еще поборюсь, — подумал он зло, прислушиваясь к возмущенному ропоту своих командиров, слышавших последние фразы, — без меня граница развалится, варвары сомнут все кордоны и богатейшие провинции Внутренней Аквилонии обратятся в пустыни. Уж за пиктов и киммерийцев можно быть спокойным — их сдерживает один только Легион. А командовать Легионом могу один только я. Митра, да тут и волноватьсянечего. Все эти столичные хлыщи, только и способные, что звенеть перстнями да болтать языком, провалят уже эту кампанию, и им не поможет ни одна дополнительная армия, ни целый десяток».

Успокоив себя таким образом, Сапсан отдал указание офицерам продолжать учебные занятия и направился вслед за Орантисом Антуйским в его палатку. Наступал вечер, и как было обещано, явился Атли, вместе с которым предстояло отбыть Сапсану и юному Эйольву.

Атли привел с собой четверых из своей знаменитой в этих краях вольной дружины. Словно стая полярных волков, они жались к своему вожаку, держа руки поблизости от оружия и с нескрываемой ненавистью обводя глазами лагерь грозного Легиона. Не трудно было понять, зная нехитрую душу северян, что они чувствуют себя в захлопнувшейся ловушке с того момента, как за их спинами хмурые стрелки-боссонцы затворили ворота и проводили ваниров и их сани недобрыми взглядами.

Вожак же чувствовал себя в аквилонской крепости совершенно спокойно или же, проведя не один год среди хайборийской цивилизации, научился так же, как и ее дети, скрывать свои истинные чувства. Он прикрикнул на собак, затеявших грызню, сулившую долгое распутывание упряжи, совершенно хозяйским жестом сорвал с рыжей шевелюры шлем и расположил его на санях среди каких-то тюков и бочонков. Рядом с рогатым чудищем расположился и щит.

Словно не замечая угрюмых, сверлящих затылок взглядов пограничников, с молоком матери впитавших если уж не ненависть, то — опаску к жителям Нордхейма, Атли широко улыбнулся заходящему солнцу и направился к шатру командира Легиона. Четверо воинов его ватаги остались возле саней, подчеркнуто внимательно следя, чтобы громадные белоснежные псы Ванахейма не устроили грызни ни между собой, ни тем более со сторожевыми псами легионеров, что подозрительно принюхивались к чужакам, сбиваясь в стайку неподалеку от стоянки ванирской упряжки. В этой сумрачной и жестокой земле, где гость зачастую оказывался вражеским лазутчиком, а попутчик — будущим врагом, собаки и люди вели себя совершенно одинаково, разве что одни из них были не в пример хитрее и приспособленнее к суровостям пустоши, к тому же на их стороне всегда было холодное железо, вторые же не умели скрывать своей вековечной мучительной боязни чужих и без лишних отступлений начинали глухо ворчать, скалить клыки и поплотнее сбиваться в тугой ком пока еще оборонительной агрессии, коготь к когтю, клык к клыку.

Вокруг четверки нордхеймцев собралась добрая сотня порубежников, которые хмуро переглядывались, нарочито громко обсуждая вооружение и одежду пришельцев. А обсуждать было что. Четверка дружинников представляла собой великолепный образец вековечного врага хайборийского мира, каждый из них был природным хищником без липших мышц, словно бы слепленным Имиром из одних жил, костей и тугих канатов.

Все они, выказывая презрение суровому климату, были без плащей и накидок, в одних только меховых куртках, стянутых поясами и портупеями. Хлопья снега били в незатянутые шнуровкой вырезы, из которых выглядывали многочисленные варварские амулеты и обереги, клыки и когти могучих полярных медведей, нанизанные на бусы, нити которых сплетены были из такого материала, что их владельцам позавидовал бы любой пикт-людоед с берегов Западного океана.

На бычьи шеи спускались кудлатые огненные бороды, в которых сверкали кристаллики льда, глаза по-звериному поблескивали в прорезях рогатых шлемов, не глядя куда-то в одну точку, а словно бы сквозь обступающую их толпу, стремясь охватить все возможное поле битвы. Меховые высокие сапоги, перетянутые ремнями от лодыжек почти до колен, еще более усиливали звериное впечатление от варваров.

В штанах же дружинники позволили себе разнобой пристрастий — были тут и дико контрастирующие с образом полярного Нордхейма шелковые гирканские шарова-ры, под которыми угадывались в лучах беспощадно правдивого вечернего светила волосатые мускулистые ноги, были и явно трофейные короткие брючины от костюма немедийского верхового, по отдельности закрепленные на бедрах все той же подозрительной шнуровкой, и пара традиционных северных юбок белого нежного меха королевских котиков, разрисованных сине-зелеными письменами, более похожими своими ломаными значками на обухи топоров и перекрестья мечей, чем на буквы или руны Асгарда.

Защитного вооружения на дружинниках Атли не было, если не считать бронзовых тяжелых наручей на запястьях. Эта четверка была, без сомнения, из числа воинов-волков, по легендам южан, неуязвимых оборотней, родичей тех существ, памятуя о существовании которых, хайборийцы страшатся ночи, грозы и заброшенных могил.

Надо отметить, что хитроумный Атли пользовался дурной славой немногих истинных «неистовых детей грома» — берсеркеров, боевые подвиги которых давно ушли в прошлое даже в полном первобытных сил Нордхейме. Его дружинники умели в бою рвать на себе одежды, исходя пеной и скаля зубы, чем повергали некоторых впечатлительных воинов-южан в суеверный ужас.

В одном давнем бою, когда ваниры за золото дрались в рядах армии Бритунии против залетной гирканской орды в тундре к северу от моря Вилайет, волчий вой, исторгнутый из хриплых глоток северян, заставил обезумевших от страха скакунов валить своих седоков прямо под мечи и топоры пешей дружины.

Истинными знаниями о том, как ввести воина в состояние «неистового сына грома», заставить его душу слиться с «внутренним зверем», обладали к тому времени лишь некоторые туиры киммерийцев, свято храня даже от собственных вождей секреты боевой магии времен сокрушения черных ахеронских твердынь.

Оружием, правда, нордхеймцы впечатлить порубежников не могли — тяжелые боевые рогатины без перекрестий, страшные глубокие раны от которых открывали верную дорогу влучшие миры, широкие топоры и хищные кинжалы, созданные, чтобы прорывать кольчуги и рвать кости и мясо, были в Легионе, а что касается мечей, то кузнецы Ванахейма уступали не только лучшим кузнецам Севера — киммерийцам, но и соседям-асам, не говоря уже о качестве стали.

Лучшая «громовая» руда шла в хайборийский мир с юга и востока. Впрочем, воины Легиона далеки были от мысли, что средний клинок в руках опытного и могучего бойца может уступить любому из древних Великих Клинков в руках посредственного мечника.

Все эти детали экипировки нордхеймцев, равно как и многое другое, касательно уже обычаев и нравов северян, на многие голоса обсуждалось посреди Венариума в последних лучах солнца. Ретивые головы, а вместе с ними откровенно скучающие бойцы и те, кто за долгие годы противостояния на границе так или иначе пострадал от бродячих ванирских отрядов, начинали задирать спутников Атли, то притравливая собак, то обсуждая «вороватый вид» четверки, великолепно зная, что нет страшнее обвинения для нордхеймцев, чем обвинение в покушении на чужое имущество в доме хозяев.

Немногие более старшие порубежники из тех, что по приказу Сапсана плечом к плечу с дружиной Атли бились во многих стычках и рейдах как в горах и пустошах южной Киммерии, так и к западу от Боссонских Топей среди дремучих лесов и болот, старались вразумить крикливых, но благоразумных оказалось в тот момент немного.

В толпе сновали двое-трое из офицеров Легиона, великолепно осведомленных о том, что нордхеймцы специально приглашены в Венариум Сапсаном. Но и они были бессильны остановить зарождающуюся во внутреннем дворе укрепленного лагеря ссору. Недавние потери в боях с киммерийским отрядом воскресили в порубежниках исконную пламенную ненависть ко всем племенам и народам, обитающим к северо-востоку от Гандерланда.

Гроза, собиравшаяся весь вечер, готова была разразиться. Псы Ванахейма, скаля кривые и острые, как кинжалы, клыки, припадали на брюхо у ног своих хозяев и уже неворчали, а злобно лаяли, готовясь ринуться в свой последний бой. Их налитые кровью глаза, не моргая, смотрели уже не на сторожевых псов, заливающихся до хрипоты где-то за спинами порубежников, а на окружавших сани людей, и ледяные демоны-хримтурсы щерились на толпу из их глазниц, а в черных, как полярная ночь, зрачках плясали на крылатых конях дочери Имира — валькирии.

Четверо дружинников без единого слова подняли повыше щиты, с которыми они, кстати, не расставались с самого начала, не в пример Атли. Медные умбоны, позеленевшие от времени, все в зарубках и вмятинах, уставились в четыре стороны от упряжки. Еще раньше бесполезные в могущей начаться свалке рогатины были воткнуты в мерзлоту под ногами, и в руках ваниров тускло засверкали мечи и секиры.

— Имир! — раздался грозный рев, руки ваниров поднялись, и сталь громыхнула по медным умбонам, унося легендарный клич в небо над Венариумом.

За всей этой сценой следил стоявший неподалеку барон. Его длинный нос буквально шевелился от возбуждения. Он с удовольствием ожидал момента, когда наглядно станет видно полное отсутствие дисциплины в рядах Легиона. В голове уже складывались витиеватые строки отчета в столицу. Однако в тот вечер крови не суждено было пролиться.

— Что тут происходит, Нергал вас разбери? — расталкивая порубежников, к месту действия пробивался Сапсан.

Все превратности и недосказанности импровизированного военного совета вмиг вылетели у него из головы. Он знал своих подчиненных, знал и ваниров. И кожей чувствовал сгустившийся мрак веками копившейся ненависти.

К нему протиснулись офицеры Легиона и что-то говорили, но слова Сапсану не были нужны — и без того он видел выражение лиц боссонцев и гандерландцев, с которых близость к своим извечным врагам стерла тонкий налет цивилизации, обнаружив самое нутро. И нутро это требовало крови. Видел он и ваниров, готовившихся не сходя с места переместиться в Ледяные Чертоги Гигантов, прихватив с собой как можно большее количество врагов.

— Офицеры! Немедленно очистить площадь. Горм — марш к новобранцам, или отправишься в столицу оруженосцем к какому-нибудь хлыщу!

Пока Сапсан разгонял своих воинов, которые ворчали и расходились, не рискуя идти против воли своего командира, зло поглядывая на готовых к смертельной схватке ваниров, к месту действия протиснулся Атли.

— Эгей, рыжебородые! У вас лица такие, словно вы увидели саму Хель, Имирову супружницу. Уж не перепугал ли кто вас, пока меня не было. Может — вот эти псины, — и он указал на собак легионеров, все еще скаливших зубы, — или вон тот южанин, который носом шевелит, точно медведь, учуявший тухлую рыбу?

Рыжебородые опустили оружие и с готовностью загоготали, указывая пальцами на барона. У того аж глаза полезли на лоб — Атли произнес всю тираду на аквилонском. Спутники его все прекрасно поняли, тарантиец — тоже, и что самое неприятное, поняли и толпившиеся кругом легионеры.

Накопленное напряжение враз разрядилось. Общий хохот взлетел над лагерем едва ли не выше к небесам, чем недавний боевой клич затравленных ваниров. Атли знал, что делал. Он тоже чувствовал тугие волны злобы и страха, колыхавшиеся в лагере, и как вожак, нашел самый простой способ излиться агрессии.

Барон, на которого смотрела не одна сотня глаз, шагнул вперед — он чувствовал, что, только поставив на место варвара, он может завоевать в Венариуме требуемый авторитет.

К тому же он действительно был известным задирой и дуэлянтом в гвардейских полках, пока нужды карьеры не увлекли его в пучину интриг и кабинетной возни. Однако дух северной вольницы воскресил в нем былую удаль.

Тарантиец подбоченился и выдал витиеватое, роскошное оскорбление, сделавшее бы честь любому из столичных бре-теров. Легионеры восхищенно зацокали языками и некоторые даже высказали вслух мысль, что «столичная штучка еще ничего, того, наш». Ванирская четверка ничего не поняла, но по тону и жестикуляции они тоже разобрали что к чему и принялись кричать что-то Атли, подзадоривая его.

Атли коротко, примитивно, но емко охарактеризовал тарантийца и подмигнул Сапсану. Тот понял его без слов и прошептал одними только губами:

— Только быстро, и не вздумай убивать. Потом мы уходим.

Толпа снова собралась в круг, в центре которого стояли и осыпали друг друга оскорблениями Атли и барон. Кто-то из нордхеймцев протянул своему вождю шлем и щит, барон же выхватил из ножен узкий зингарский клинок и рубанул перед собой воздух крест-накрест, что вызвало бурю восторга среди зрителей.

— Эйольв, ты готов к дороге? — спросил Сапсан у пажа, который приготовился следить за схваткой.

— Но… я… да, месьор, готов.

— Тогда отправляйся в мою палатку и захвати там в сундуке карту. — Так как паж замешкался, Сапсан одними углами рта усмехнулся и сказал: — Тут решительно не на что будет смотреть.

— Я тоже так думаю, месьор. Барон давал мне уроки, я видел его триумф на турнире в Галпаране год назад.

— А, ну тогда оставайся, тебе будет на что посмотреть, юноша. Это будет отличным уроком — ведь тебе придется провести на севере Аквилонии не один год вместе с герцогом Антуйским.

Паж не очень понял ход рассуждений Сапсана, но вдумываться не стал, и повернулся к месту, где должна была начаться смертельная схватка.

Атли стоял спокойно, как скала, и смотрел из-под низко нахлобученного шлема, как его противник чертит в воздухе замысловатые фигуры тонким и гибким клинком. Плащ барон навернул на левую руку и отставил ее в сторону, низко присел и хищно оскалился, делая в своего невозму-тимого противника легкие выпады, стараясь того заставить скрестить с ним меч.

Вероятно, барон был действительно хорошим фехтовальщиком, однако ванир привык сражаться в несколько иной манере. Он пару мгновений с недоумением следил за движениями тарантийца, а затем с ревом скакнул вперед, рубанув мечом сверху вниз. Он прыгнул грузно, как медведь — доспех, щит на левой руке и огромный меч только усилили впечатление грузности и неповоротливости.

Барон легко уклонился от удара, отдернув голову и перенеся центр тяжести на далеко отставленную заднюю ногу, затем мгновенно распрямился в выпаде. Это был не простой выпад, направленный в сердце — клинок смотрел Атли в живот, а затем с быстротой молнии изменил направление полета, и устремился в горло.

Движение было неуловимо глазом, плавное и стремительное, тысячи раз отработанное в фехтовальном зале и нескольких нешуточных поединках. Парировать такой удар, когда он уже нанесен навстречу движению, смогли бы лишь один-два бойца во всем королевстве.

Но Атли и не стал его парировать. Он просто присел и втянул голову в плечи.

Легкий клинок ударил прямо в бронзовый рог его шлема и сталь с хрустальным звоном разлетелась, едва не сорвав тяжелый шлем с ванира. Атли только покачнулся, сам же барон едва не наскочил на него всем телом. Еще не успев понять, что происходит, он автоматически набросил свой плащ на опущенный меч ванира, мастерски дернул его вбок и собрался пнуть врага в колено.

Атли остановил его бросок мощным ударом щита. Окованный железом край врезался в грудь тарантийца и отшвырнул того на три шага. Тот еще попытался встать, но сломанный клинок выпал у него из ослабевшей руки и горлом пошла кровь. Эйольв бросился к нему, и бережно опустил на снег. Кругом восторженно кричали.

Пажа до глубины души поразила эта короткая и эффективная расправа над одним из лучших столичных бойцов. Весь поединок длился не дольше, чем требуется, чтобы задутьсвечу. Выпад — и ответный удар. От Эйольва не ускользнуло, что ванир попросту играл с противником, как сытый кот с забавной храброй мышью — он не собирался ни убивать своего врага, ни калечить: первый взмах был совершенно не опасным, даже нарочито не опасным, а удар щита вполне мог прийтись и в голову, а не в нагрудные пластины роскошного баронова панциря.

— А теперь мы выступаем, — как ни в чем не бывало произнес Сапсан.

Атли уже шел к своей упряжке, втоптав в снег обломки великолепного дуэльного клинка.

Глава 3

Поступь громадных копыт была тяжела. С черных, растрескавшихся на морозе ветвей при каждом скоке зверя пышными белыми ломтями валился снег. Самка гигантского северного зубра с шумом вобрала воздух, и из темных провалов ноздрей вылетел горячий пар. Красные злобные глазки, едва различимые среди висящей на морде бурыми клоками шерсти, обшаривали окрестности. Что-то встревожило зубра. Самка остановилась, взрыла передними копытами снег и заревела.

В отличие от других, более робких обитателей предгорий восточных киммерийских гор, зубры не боялись никого. Ни полярные волки, ни медведи или барсы, ни твари помельче не рисковали связываться с неудержимыми, как лавины и бури, стадами северных быков.

В особенно страшные голодные зимы хищникам удавалось выкрасть молодых, еще не окрепших бычков, однако они предпочитали, даже умирая от голода, выискивать более безобидную добычу — оленей, зайцев, на худой конец себе подобных. Но даже разбуженный стужей или злыми демонами медведь-шатун, само воплощение лютой и неотвратимой смерти, не стал бы подходить близко к зубру-королеве именно в это время. Теперь она была опаснее всего, опаснее даже, чем скитаясь по пустошам с двумя-тремя беспомощными, нуждающимися в защите детенышами.

Самки и самцы полярных быков обычно живут порознь, если не считать непродолжительного периода, когда толькогрозные рога и копыта самцов обороняют от невзгод северной природы молодняк. Основную часть года гордые вожаки отдельно скитаются, подобно ожившим бурым курганам, по безлюдной, взвихренной ураганами и снегопадами пустоши, молодые самцы небольшими группами откочевывают к северным границам Гандерланда, где больше шансов вырыть из-под снега чахлую жесткую траву, а самки, равно как и старые вожди — в одиночку взбираются на отроги Киммерийского Кряжа. Туда, где причудливая воля богов поместила уединенные плато, что находятся выше ледников и орлиных гнезд, на которых, однако, царит вечное лето.

Богам было угодно, чтобы на заоблачных цветущих пастбищах, в грязевых фонтанах, бьющих из-под благословенной земли, поселилась Безымянная Погибель. Зловонные испарения, лохматыми облаками висящие над сочной зеленью укромных полянок, были совершенно безвредными для зубров, но за несколько часов сводили с ума и убивали людей.

Немногие смельчаки-горцы могли похвастаться тем, что пробирались на заоблачные плато, чтобы добыть драгоценный для не чуждых колдовства южан песок из Родников Безымянной Погибели. И не один из них не оставил наследника, ни один из них не прожил после того дня и трех зим, и конец их ужаснул соплеменников настолько, что и жители Нордхейма, и киммерийцы, и жители Гипербореи и Пограничного Королевства более не посылали своих смельчаков на верную гибель.

Даже охота на зубров считалась с некоторых пор делом весьма гибельным и опасным, ибо Повелителей Пустоши без сомнения возлюбили грозные существа, куда как могущественнее земных владык и смуглых с глазами-угольями чернокнижников Юга.

За несколько лет до описываемых событий произошло дело неслыханное на севере обитаемого людьми мира, о котором еще долго будут жуткими зимними ночами, слушая хохот ветра, рассказывать у костров старики. Некий стигийский владыка, отчаявшийся договориться с вдруг оробевшими жителями ледяных хребтов и полярных ночей,отправил за бесценным для неких тайных деяний песком целый отряд.

Отряд этот под пологом черного колдовства ускользнул от пограничных заслонов хайборийских держав и даже пересек пустоши и хребты. Однако в ущельях Восточного Киммерийского Кряжа он был атакован отрядами киммерийцев, асиров и гиперборейцев и уничтожен, со всеми колдунами, собаками и диковинными зверями, сопровождавшими караван.

И хотя меньшими врагами, чем раньше, северяне не стали, однако целую зиму ни капли человеческой крови не пролилось на безразличные снега предгорий.

В том месте, где стаи песцов и волков, урча, догрызали останки стигийцев, обгладывая даже ремешки от сандалий и подвязки шлемов, а росомахи и барсы дрались за лоскутья кожи из бубнов чернокнижников, гиперборейцы воздвигли каменный обелиск, на котором на всех северных языках, в которых была письменность, была выбита мудрость, седая, как сами горы: «Не буди лиха, пока оно тихо».

Безымянная Погибель надежно хранила зубров с той поры. А в ту пору, о которой мы ведем рассказ, на пути самки мог встать разве что особо зловредный или безумный демон-хримтурс или же безмозглый обитатель Тролльхейма, по недосмотру богов и гигантов вырвавшийся в обитаемый мир.

Именно в это время года у самок начиналась течка, и гордые и невозмутимые королевы севера устремлялись на поиски родного стада. В такие дни, заслышав трубный рев, призывный и одновременно — грозный, медведи спешили укрыться в берлогах, барсы — зарыться в снег по самые угольно-черные кисточки на ушах, урча и рыча разбегались хищники помельче, и даже орлы с воронами старались взлететь поближе к рваным, несущимся в бешеных потоках бурь облакам.

Ибо когда на рев откликался далекий гул приближающегося стада молодняка, становилось поздно убегать — бурые громады, словно штормовые валы взбесившегося океана, покрывали равнины, срывая копытами целые холмы,топча все на своем пути, сметая рощи и пробивая в снегу целые рваные раны дорог, по дну которых их копыта размазывали и затаптывали раненых и ослабевших сородичей.

Если не считать ледяных смерчей, насылаемых из Чертогов Имира, северяне более всего на свете боялись этого титанического праздника плоти. Страшились его и восхищались им.

Рев самки стих, ее бока с буграми мышц под замшелой коричневой шкурой, покрытой блестками застывшего кристалликами пота, тяжело опадали, и в такт им воздух вокруг дрожал от грозного хриплого ворчания. Огромная голова, метя снег бородой, качнулась направо, затем налево, копыта вновь взрыли снег. Где— то поблизости была угроза, но в том не повинны были ни медведь, ни барс, ни изголодавшаяся волчья стая. Запах, встревоживший самку, не был запахом зверя, то был запах человека.

Однако ни одна ветка в роще не шелохнулась, ни один снежный ком не скатился со склона скалы, и на тропе, как и на снегу окрест, не было ни следа.

В ущелье за спиной бурой громады взвыл злой ветер, погнав куда-то вдаль облако искрящихся льдинок, и самка решилась. Еще раз мощно взревев, она устремилась дальше, туда, куда вел ее инстинкт из тех, что сильнее страха смерти.

От рева и тяжелого скачка ветви над ней подогнулись, треща и не в силах противостоять давлению снега, обрушили вниз небольшую лавину. Но один из комьев летел вниз гораздо быстрее остальных — и не распался в воздухе на облачную пыль.

Самка зубра, когда тень сверху коснулась ее загривка, дернула горбом, осознав ледяное дыхание Смерти, и попыталась изменить направление следующего скачка, однако копыта проехались по коварному льду и передняя нога подломилась. Все, что она успела сделать, падая набок, так это подставить под летящую смерть крепкий загривок.

Снег заглушил звук падения, только вся роща и тропа вздрогнули, обрушив вокруг тучи белых водопадов. Зрелище удивительно напоминало нордхеймскую сказку про ползучий Холм Предков — коричневый дрожащий валун ше-велился во взметенных ударом белых волнах — да только Дикий Охотник не вырвался из его недр к небесам с губящим души хохотом, а из самого холма торчало копейное древко.

В следующий миг предгорья огласил еще один рев, на этот раз не призывный, а полный боли и ярости, сорвавший вдалеке небольшую лавину. Самка попыталась подняться, упала на колени, затем, неловко подломив поврежденную ногу, встала. Пар из распахнутой пасти плавил снег, однако мороз на лету схватывал влагу, покрывая место охоты блестящей коркой. Да, это было место охоты, и сам охотник не замедлил появиться.

Синеватая снежная фигура, причудливая не более тех, какими веселые ветры покрывают пустоши ко дню зимнего солнцестояния, колыхнулась и рассыпалась, превращаясь из неприметного бугра у тропы в потайное логово-укрытие.

Поднявшийся из него человек был одет в шкуры, но снег так въелся в них за часы неподвижного ожидания, что он более напоминал легендарную снежную обезьяну, чем киммерийского охотника.

Узрев врага, самка всхрапнула и качнулась вперед, и вместе с ней качнулось древко у нее в загривке. То ли пробившая шкуру и хрящи тяжелая рогатина, то ли сломанная нога причинили ей боль — королева пустоши глухо всхрапнула и не двинулась, настороженно наблюдая за противником.

Охотник меж тем устремился к жертве и покрыл расстояние до нее в несколько могучих скачков, из тех, что не давали киммерийцам проваливаться в вязкие сугробы и так пугали цивилизованных южан совершенно звериной, тяжелой грацией.

В поднявшейся руке сверкнул широкий топор. Самка бросилась на него, склонив огромную голову. Стоптать, вмять в снег и раздавить врага!.. Однако тяжелые раны не дали ей провести атаку достаточно точно и стремительно.

Человек метнулся в сторону, заходя со стороны покалеченной ноги и пропуская тушу мимо себя, и двумя рукамирубанул по бычьей шее. Топор едва не вылетел у него из враз онемевших ладоней. Однако вторичный удар, нанесенный уже вослед проносящейся самке наискось перерубил заднюю ногу у самого копыта.

Вторично бурая королева обрушилась в мокрое, окровавленное месиво на тропе, сломав, как тростинку, раздвоенное дерево — причину ее первого ранения.

Топорище вывернулось из скользких, промороженных рукавиц, и охотник, потеряв оружие, полетел в сугроб. Там он едва успел перевернуться и откатиться с того места, куда валился древесный ствол. Киммериец оказался прямо в проходе, пробитом падающим зубром. Он вскочил, сорвал рукавицы и с достойным самого дикого зверя криком кинулся на поверженного врага.

Вскочить королева пустошей уже не могла, но почувствовав, что враг прыгнул на нее, брыкнулась так, что человек едва вновь не полетел в снег. Одна его рука, выдрав бурый клок, скользнула по шкуре, оставляя на стеклянных от мороза шерстинках клочья кожи, но вторая крепко уцепилась за древко рогатины. Рыча, он подтянулся, ухватился второй рукой, вскочил на спине зубра и всем телом налег на древко.

Рощу огласило жалобное мычание, переходящее в хрип и бульканье — лезвие, величиной с тяжелый короткий меч, дошло до жизненных центров. Самка конвульсивно дернулась, отчего киммериец упал и остался висеть на древке, и умерла. Человек был тяжел — толстая палка, обшитая волчьей шкурой и обмотанная ремнями, с треском переломилась у самого перекрестья.

Охотник поднялся, отряхиваясь, зло пнул обломки древка, вспрыгнул на бездыханное тело, и взявшись за втулку, торчащую из раны, рванул. Вместе с фонтаном брызг на свет вылетело и лезвие. Киммериец тщательно обтер его об дымящуюся шкуру зубра, потом ухватился зубами за обломки деревяшки, что словно оголенные кости торчали из посеребренной втулки, и вырвал их.

Щепы и обрывки волчьей шкуры полетели в снег, а рот охотника оказался весь в крови. Впрочем, он словнобы ее не замечал. Взгляд его шарил по снегу, пока не наткнулся на топор, от которого над взрыхленным снегом виднелся один только черенок. И только подобрав рукавицы, человек снова обратил свой взгляд к поверженной жертве.

Следующие часы он занят был кровавой и не очень приятной работой.

Топор мерно взлетал и опускался, разрывая плоть и прорубая кости. Наконец, задняя нога, вместе с бедром была отделена от туши, а все вокруг оказалось забрызганным кровью, снег от горячей липкой влаги протаял едва не до камней, и под ногами у охотника было жуткое месиво.

Однако его, видимо, не интересовал традиционный охотничий трофей — лучшие мясные части он безразлично отбросил в сторону.

Человек явно не торопился — хотя вся округа наверняка пропахла запахами кровавого пира, — но рев разгневанной самки совсем недавно трижды облетел предгорья, и вряд ли какой зверь мог явиться потребовать своей доли от добычи до наступления темноты.

Человек давно уже работал, раздевшись до пояса — его привычное к холодам могучее тело раскраснелось, словно бы на него падали блики неземного огня. Лезвие рогатины и топор покоились, завернутые в меховую куртку, приспособленную в ветвях поваленного дерева. Теперь в его руке появился нож.

Довольно быстро, что показало изрядный навык, он снял с бока зубра большой клок толстой шкуры, нарезал ремней, и соорудил небольшой мешок. Из-за голенища высокого мехового сапога появилась глиняная склянка с какой-то жидкостью, и мешок, вычищенный чистым снегом, был облит внутри и снаружи, а склянка полетела в сугроб.

Киммериец громко и с чувством выругался. Это были единственные слова, что он произнес за сегодняшний день. Облегчив душу, он побольше набрал воздуха и наклонился над огромной раной в том месте, где была нога зубра. Рукиего нашарили пахучие железы, и нож в два движения отделил их от тела.

Ни мгновения не медля, он вскочил, бросил свой страшный трофей в мешок, затянул ремни и, бормоча себе под нос проклятия всем Повелителям Пустоши и их покровителям, принялся оттирать руки. Запах был настолько нестерпимым, что охотник морщился и чихал еще долго, пока собирал свое оружие и вещи.

Затем, оставив ночным хищникам тушу зубра, он все теми же звериными скачками отправился в чащу. Пройдя какое-то время по лесу, он потрогал ладонью зарубку на коре высохшего древесного великана, удостоверился, что эта та самая зарубка, что он оставил сегодняшним утром, и свистнул.

Мгновение спустя из чащи раздался далекий, но быстро приближающийся лай, и появилась свора пушистых собак, впряженных в небольшие сани без всякой поклажи.

Человек потрепал по кудлатой голове вожака, который с интересом обнюхивал его окровавленные сапоги и мешок в руках, затем снял с головы мохнатую шапку с меховым наличником, что все это время была на нем.

Длинные черные волосы разметались по плечам, и молодое, не знавшее ни усов, ни бороды лицо повернулось к слабому, идущему к закату светилу.

— Во имя Крома! — воскликнул юноша, потрясая мешком. — Полдела сделано, и пусть я не увижу восхода солнца, — месть уже крадется к их шатрам!

Вскочив на свою повозку, киммериец бросил прощальный взгляд на деревья, небеса и золотые лучи, пляшущие по снежным курганам, и издал дикий свист. Вожак оглушительно залаял и устремился вперед, увлекая всю упряжку за собой. Больше юноша по сторонам не смотрел. Его голубые, как льды Киммерийского Кряжа, глаза смотрели только вперед, а зубы были стиснуты так, что побелели скулы.

В эти мгновения он и впрямь напоминал Дикого Охотника, того, что в последний час мира со своей призрачнойсвитой пронесется по меркнущим небесам навстречу Последней Битве.

— Я была в горах. Последние из наших уже пируют в жилище Крома. Они перекрошили целую кучу рыжебородых и погибли, как мужчины.

Говорила пожилая киммерийка, а обращалась она к дряхлому старику, которого годы скрючили в три погибели. Теперь он мог стоять, только опираясь на сильное плечо юного Конана. Эта троица — вот все, что осталось от клана кузнецов из предгорья Восточного Кряжа.

— Мы втроем сделаем все за остальных. Хватит болтать, Дьяра, старик может умереть у меня прямо на руках, а его руки еще нужны Крому.

— Да, говорить нам больше не о чем, — прошамкал старец. — Дьяра, ты принесла мешок и для меня?

Женщина молча вышла из пещеры, где происходил этот разговор, и вскоре вошла вновь, швырнув на каменный пол два кожаных мешка, содержащих то же, что и мешок Конана, лежавший у погасшего очага. Старик наподдал ногой холодную золу и поплелся вглубь укровища, где висел полог из выцветшей и потерявший былой блеск шкуры барса. Он откинул полог и оглянулся:

— Собак отпустили?

— Отпустили, отпустили, — проворчал Конан. Он сидел на корточках и помешивал ножом в глиняном горшке какое-то варево. — Глина сейчас остынет, выводи оленей!

Старик исчез за шкурой и вскоре вышел оттуда, держа в поводу трех великолепных северных оленей. Киммерийцы, даже те, что обитали на самом севере, редко ездили в оленьих упряжках — благородные животные были слишком строптивы, — и почти никогда не ездили верхом. Однако задуманное ими дело требовало именно таких скакунов — кони в это время года были в пустошах бесполезны, собаки бы просто не справились с задачей.

Олени почуяли запах из плотно связанных мешков и взвились на дыбы. Конан с проклятием протянул Дьярегоршок и кинулся помогать старику. Вдвоем им с трудом удалось успокоить животных.

Дьяра меж тем чисто вымыла лицо снегом и, зачерпнув из горшка голубоватой жижи, нанесла ее на правую щеку и правую половину лба. Глаза ее блестели светом безумия. Затем и старик разрисовал себя священной голубой глиной с горы Бен Морг, пока Конан выводил скакунов из пещеры. Теперь пришла и его очередь.

Наконец все трое имели лица, покрытые с одной стороны быстро темнеющим сизым цветом. Они подхватили мешки, не оборачиваясь покинули пещеру и вскочили на оленей. Те дичились, взрывали снег копытами, косясь на страшную ношу своих седоков.

— Главное, не дайте зубрам догнать вас, пока не ворветесь в лагерь к этим псам. Как увидите стадо, зажигайте костер — начнем одновременно, — велела Дьяра, и трое киммерийцев, для которых не существовало большой войны, Ритуала Кровавого Копья, ничего, кроме мести, понеслись вскачь в разные стороны.

Глава 4

Дружина Атли и несколько ватаг примкнувших к нему вольных ванирских вождей в течение всех переговоров своего вождя с командиром Северного Легиона, все долгие десять дней, провела на осадном положении. Как-никак они находились на вражеской территории.

Восточный Киммерийский Кряж испокон века принадлежал черноволосым кочевникам. Разумеется, Атли вряд ли удалось бы уговорить такое количество воинов провести столь долгое время где-нибудь в сердце пустошей или в отрогах северных, южных или западных Кряжей.

Известно было, какой неистовой любовью киммерийцы любят свою землю, затянутую вечными туманами и скованную холодами навеки, и уж кому-кому, а ванирам, давним недругам местных варваров, была известна та тупая упорная мстительность — черта, по мнению даже нордхеймцев более росомашьей природы, чем человечьей, с какой кланы Киммерии могут выслеживать, преследовать и травить в своих негостеприимных землях рискнувших туда вторгнуться чужаков. Однако, как уже было сказано, Восточный Кряж — дело особое.

Безымянная Погибель и связанный с нею страх прогнали с его плодородных заоблачных оазисов горцев, и теперь одни лишь зубры-королевы блуждали в зеленом изобилии, возведенном руками богов в двух шагах от вечных ледников. В предгорьях обитал некогда многочисленный кимме-рийский клан, славившийся на весь север обитаемого мира своими удивительными кузнецами.

Однако, когда в пустоши потянулась длинная рука Аквилонской Короны, Атли, тогда еще один из многих вождей бродячих ватаг, вознамерившийся получить с этого факта определенные выгоды, уговорил нескольких племенных старейшин Ванахейма совершить набег именно в эту область.

Рейд был совершенно безумным — объединенной дружине пришлось прорываться сквозь земли Асгарда, понеся немалый урон, однако старейшины в тот раз оказались на диво покладисты. Каждый из них думал примерно так: молодой и непоседливый Атли, набирающий все больший вес среди молодых, не обтертых жизнью ваниров, скорее всего, сложит свою буйную рыжую голову в глубине коварных пустошей — ну и пусть, в племенах поубавится смутьянов и станет побольше порядка и почитания заветов Имира и славных предков.

Зато без сомнения будут ослаблены киммерийцы… К тому же золото, данное Атли старейшинам за покладистость, так дивно сверкало. И совершенно не смущало многомудрых вождей Ванахейма, что золото то было доставлено на север морем, на аквилонских кораблях, в сопровождении внушительной стражи из отрядов Северного Легиона.

Дружина ваниров прошла огнем и мечом по предгорьям, оставляя за собой пылающие селения и разрушенные кузницы и медеплавильни. В те дни, как докладывали Сапсану, волки и песцы разжирели и обнаглели настолько, что перестали охотиться, а боевой путь дружины Ванахейма можно было проследить, находясь за день пути от ее передовых дозоров — так густо роились над ними иссиня-черные вороны, пепельно-серые стервятники и гигантские орлы.

Жители предгорий были уничтожены почти полностью, и хотя потери были по меркам войн в цивилизованном мире значительными, никогда за все время вражды ваниров и киммерийцев не выпадало жителям Нордхейма такой удачной кампании. Делу помогло и то, что многие молодые жители предгорий, по указу старейшин, были направлены на юг, где Золотой Лев Аквилонии протянул свои когти сквозь сумрачные ущелья Гандерланда.

Однако выжившие устроили на дружинников настоящую охоту, к тому же ни один ванир не собирался способствовать продвижению аквилонской державы на север очень уж рьяно, да и добычи поход более не обещал, так что Атли, уведомив о том Сапсана, распустил дружину.

Многие вернулись назад — этим на обратном пути так досталось от озверевших киммерийцев и возмущенных вторичным вторжением асиров, что они навсегда прокляли имя Атли. Другие последовали мудрому совету своего удачливого вождя и мелкими отрядами миновали твердыни Пограничного Королевства и стали на время наемниками в Бритунии, обороняя проходы в Кезанкийских горах от гирканских полчищ.

Сам же Атли то выполнял мелкие разведывательные поручения Сапсана в Гиперборее и северной Немедии, то появлялся в бритунских отрядах ванирских наемников, стараясь, чтобы нордхеймцы не забыли удачливого вождя, то исчезал из поля зрения друзей и врагов где-то в заснеженной северной тундре.

Его заветной мечтой было стать морским таном. Втайне и от аквилонских стратегов, и от своих старейшин, чью преданность древним заветам он глубоко презирал, Атли руками доверенных воинов и тишком переправленных на север рабов возводил в одном из бесчисленных оскаленных фиордах своей родины боевые корабли, собирал золото и полезные связи.

Через восторженно поклоняющуюся ему молодежь он расшатывал власть старейшин и битый молью авторитет других военных вождей Ванахейма. И вот — он посчитал, что его время пришло.

Если его набег лишь обозлил киммерийцев и нажил ему несколько десятков кровных врагов в пустошах, то масштабное вторжение аквилонской армии, по его расчетам, должно было вызвать целую лавину грозных событий, каковуюлавину ванирский вождь намерен был использовать на пользу своему будущему танству.

Атли ринулся к Сапсану, затем — в Кезанкийские горы, где его сотоварищи, не воюя вот уже три месяца и не получая платы все пять, готовы были двинуться в Нордхейм.

Здесь он и объявил наиболее доверенным ванирским дружинникам о собственных кораблях и грандиозных планах. Все это было принято наемниками с восторгом, а сам Атли — провозглашен таном.

Это было началом бунта против власти племенной знати и многих установлений, на которых держалась вселенная рыжеволосых почитателей Имира. Однако и сам Атли, и его сподвижники в достаточной степени были затронуты хайборийской культурой, для того чтобы с усмешкой отметать препоны, возведенные их предками для своих сыновей. Новоявленному северному вождю оставалось выполнить две задачи: вернуть своих воинов домой — что было задачей достаточно сложной, а кроме того — сколотить изрядное состояние, чтобы начать действовать на море.

Печальный опыт его предшественников, а имелись и такие, говорил, что Нордхейм не терпит слишком вольнодумных и удачливых вождей — следовательно, надо было подыскивать место для своего пиратского флота и дружины.

К тому же все указанные предшественники, взбудоражив, словно зловещая комета, умы нордхеймских храбрецов и власть имущих особ хайборийских королевских кровей, пошли на корм рыбам и ныне служили утехой дочерям Морского Владыки — флоты Зингары, Аргоса и Стигии были не по зубам вольным дружинам, равно как и приморские твердыни.

Целью будущих набегов нового тана должны были стать берега Черных Королевств к югу от Куша. Рабы, благовония, драгоценные плоды, черная и красная древесина — все, чем богата земля к северу и югу от реки Зархеба, притягивали алчные взоры Атли.

А для того, чтобы относительно спокойно прошмыгнуть на своих немногочисленных «морских змеях» в жаркиеохотничьи угодья, предстояло подолгу и помногу беседовать с командиром аргосских, зингарских и стигийских флотилий, а лучшим аргументом в таком разговоре могло быть золото.

Этот урок цивилизации варварская душа Атли впитала как сухая глина — дождевую воду: есть металл, чей голос во многих ситуациях цивилизованным южанам слушать приятнее, чем звон стали. И этот металл Атли собирался получить в Аквилонии.

Быстрая разведка показала, что обозленная несколькими поражениями Киммерия готова вспыхнуть. Что такое ритуал, о котором у него шла речь с Сапсаном, Атли слышал с детства. Он был рад, что вызвал столь грозную бурю, что будет дуть ему в паруса, и рад вдвойне, что буря эта обрушится не на его воинство, а на Золотого Льва.

Без сомнения, вскоре Венариум будет осажден. К тому же тан ни секунды не сомневался, так же как и Сапсан, что прорвать осаду войска из Аквилонии не смогут, а скорее всего, будут растрепаны в горах к северу от Гандерланда до полной небоеспособности. Только истинные северяне смогли бы на равных сражаться с грозными ордами черноволосых варваров.

Став спасителем Венариума, Атли сделался бы обладателем такого количества золота, которое дало бы ему возможность купить мир со своими старейшинами до отплытия и стать пропуском на юг, дремлющий на грудах сокровищ в ожидании хмурых северных героев.

Кроме того, хотя, говоря по правде, эти мечты Атли прятал в глубине души даже от самого себя, тан мечтал когда-нибудь вернуться на родину славным и богатым вождем и заставить кое-кого потесниться у племенных костров… Однако столь далеко идущие планы терялись в дымке повседневных ратных забот.

К началу описываемых событий Атли мелкими группами, где крадучись по ночам, в холоде, без еды и костров, где — силой мечей, где — подкупом, провел свое воинство в сердце Восточного Кряжа. Безымянная Погибель служила ему в некотором роде щитом, а в некотором — и котомкой, ибо беспринципный тан вел дела и со смуглыми южанами, одни расшитые летучими мышами и совами одежды которых послужили бы им пропуском на костер в любой митрианской державе хайборийского мира.

В Стигию и Шем уходили мешки с песком, на север ехали увесистые слитки золота… Предрассудками Атли не страдал, а посему расположил свои пятнадцать сотен дружинников в отрогах Кряжа, продуваемых лютыми ветрами с пустошей, откуда и отправился, сильно, кстати сказать, рискуя, на встречу с аквилонцами.

В день встречи со своим вождем и офицерами Северного Легиона лагерь должны были перенести как можно ближе к югу. Вождь рассудил, что после Ритуала Кровавого Копья бурные реки киммерийского воинства хлынут прямо к Венариуму, оставляя пустоши к северо-востоку от места событий.

Помощники Атли все сделали по чести — носа не казали из отрогов до указанного дня, после чего осторожно, в боевых порядках и полном вооружении двинулись в сторону Венариума. В условленном месте был разбит лагерь. Воины были недовольны — их заставили еще в горах делать из молодых древесных стволов нелепые сооружения под диковинными названиями «рогатки» и волочить их на себе весь марш.

Однако дисциплину в дружине тан навел железную. Рыжебородые поругались, помянули родню Атли, призвали ему на голову Негасимый Пламень Нифльхейма, что рано или поздно пожрет мир, и успокоились. Так что полевой лагерь ощетинился со всех сторон причудливыми конструкциями, о которых варварам много что могли бы порассказать в бельверусской военной академии, и замер в ожидании своего тана и аквилонцев.

Посты были разбросаны повсюду, и ваниры хмуро правили клинки и перебирали свои надежные брони, ища слабину, куда может вкрасться киммерийский клинок.

Вечерело, и слабые лучи угасающего солнца в последний раз пробегали по сугробам, словно пальцы купца посамоцветам, запоминая очертания. Пурга, весь день завывавшая над пустошами и швырявшая в лица часовых пригорошни льдышек, иссякала вместе с дневным светом. Хмурая северная ночь готовилась простереть свои крылья над равниной, отбирая последнюю власть у благих существ и передавая ее в руки выползней из Тролльхейма и иных, призрачных и зыбких стран, где нечисть чтит не сверкающих ледяных гигантов, а уродливую Хель, Дочь Мировой Погибели, состоящую наполовину из мертвой плоти, наполовину — из желтых костей.

Двое, что сидели для защиты от ветра у подножия большого снежного холма и беседовали, в троллей и выползней из преисподни не верили, однако чем ближе подступали ночные часы, тем больше мрачнели их лица и голоса поневоле становились приглушеннее.

— А я тебе говорю, Снурр, киммерийские демоны не какие-нибудь сопливые южане, что бегут от сверкания мечей, поджав хвосты. В том походе, когда Атли еще только набирался гонору, я дрался с такими мужчинами в этих предгорьях, с которыми, Имир свидетель, мне еще придется позвенеть мечами в Дружинных чертогах Гигантов! — проворчал один из них, не переставая обшаривать глазами быстро темнеющую пустошь.

— Там были не только мужчины, Трулл, и дрались эти демоницы, словно валькирии на твоем щите… — откликнулся второй, наподдав ногой указанную бляху на щите товарища, –… да, за них вам придется держать ответ еще в этой жизни. Помяни мое слово, недобитые горцы идут по нашим следам, как росомаха за раненым лосем.

— Ну, тут ты, Снурр, маху дал, пожри тебя Хресвельг. Последних десятка полтора этих бешеных собак порубил Ругер со своими ребятами три дня тому, в той балке, будь она неладна… А неплохими бойцами были и Тыор, да и остальные, — добавил он погодя.

Приятель его кивнул, беззвучно помянув балку нелестными словами, потом встрепенулся и сказал:

— Неплохими, а Эйнар — тот мне должен остался, еще с Бритунии. Оба помолчали, потом Снурр снова пнул злосчастный щит и спросил, привставая и заглядывая под шлем Труллу, свистящим шепотом:

— Ну тогда скажи мне, чтоб твои волосы побелели до срока, куда это теперь делись Ругер, да и остальные из его десятка?

Трулл толкнул того в грудь, и собеседник его повалился в снег, потом потрогал выбившуюся из-под шлема прядь с таким видом, будто и впрямь мог стать похожим на бледноголовых низинных выходцев, и не торопясь сказал:

— А мне почем знать… в карауле, как и мы. А на марше — может, в авангарде был…

Снурр снова уселся на свой щит и с невеселым задором продолжил:

— Или — в арьегарде. Тоже от тана нашего слов умных набрался? Поганых, немедийских. Тоже мне — меча не знают, с какого конца за него браться, а все называют так, что только троллю и выговорить, и то — подвыпившему троллю. Нет его, Ругера, нет, как не было, — в желудке у Хресвельга, не к ночи будет поганый помянут! Меня сотник услал а первый лагерь, еще с тремя, прибрать там кое-что с собой. Мы пришли, а там…

— Что там? — почти заорал Трулл, начисто забывший, что он в дозоре, и вскочил, нависнув над напарником.

— А то… — снизу вверх глядя на него и недобро щурясь, проговорил Снурр. — Бошки их рыжие на колах торчат, мечи сломанные пополам — там же, шлемы без рогов — все как надо…

Не только в Нордхейме, но и в пустошах, и в Гандерланде, Пограничном Королевстве, Гиперборее, Северной Немедии и даже — Бритунии это означало, что не возжелавший вместе с оружием принять в себя часть души павшего, намерен загнать его мимо Чертогов Блаженства прямиком в Воды Забвения, в чем и клянется посмертной судьбой своей души.

Слова употреблялись везде разные, но за ними стояли тени мрачных легенд, память о которых стерлась из люд-ских преданий к югу от Нумалии и Галпарана. Это означало кровную месть, но сверх того, еще и покушение на то в человеке, о чем не говорили суровые северяне, о чем напрочь забыли южные гиперборейцы и о чем совсем не знали жители Черного континента и восточных степей.

— Жив, значит, тот сопляк… — проговорил Трулл, собираясь сесть.

— А может, и не он один, проглоти их пес Гарм, — печально добавил Снурр, когда они оба мгновенно почувствовали, что в пустошах что-то происходит.

Земля дрогнула у них под ногами, слегка заколыхалась. Оба ванира смотрели друг на друга с суеверным ужасом. Вершина снежного холма покатилась вниз и обсыпала обоих колючим крошевом.

В это же время в лагере дико взвыли псы Нордхейма. Их безнадежный, полный боли и тоски вой вмиг смел лагерный покой и сонную одурь привала. Ваниры вылетали из шатров, кто — на ходу опоясываясь мечом, кто — кидаясь к упряжкам, стараясь вразумить обезумевших собак. Те из дружинников, кто были детьми гор и скал Нордхейма, недоуменно шарили глазами окрест, свистом подзывали к себе скулящих вожаков упряжек, и поминали разом всех хримтурсов, самого их отца и даже запретное имя Дочери Ледяного Гиганта.

Им было отчего прийти в изумление и растерянность — подобным образом вели себя псы Нордхейма только в родных предгорьях и ущельях, предупреждая хозяев о внезапном извержении вулкана, надвигающейся лавине или снежном оползне.

Однако кругом, теряясь в липком, холодном тумане, расстилалась киммерийская пустошь, где последние солнечные блики метались по сугробам, будто бы уворачиваясь от серых, бесформенных теней облаков, накрывших плотным пологом сизое безмолвие.

Часовые, разбросанные вокруг лагеря, почти одновременно ощутили мерное подрагивание тверди под ногами, услышали надвигающийся дробный топот, глухой, но приближающийся с грозной неотвратимостью штормового вала, иувидели в неверном вечернем тумане взметенные тысячами копыт снежные буруны.

— Туры! Снежные туры! — первым опомнился Снурр. Назвав Повелителей Пустошей ванирским именем, он схватил за плечо своего товарища, который как завороженный следил расширенными от ужаса глазами за надвигающейся волной из взметенного снега и ледяного крошева, что широкой дугой охватывала лагерь с юга.

— Бежим, Трулл, бежим! — И дюжий воин почти волоком потащил за собой упирающегося воина, который впал в какое-то смертное оцепенение и хриплым, давно пропитым и сорванным в бесчисленных боях голосом навывал строки из «Наваждения о погибели Богов».

Подобная же картина наблюдалась и в других секретах-с северо-запада и северо-востока, в грохоте и дрожи, валившей людей с ног, надвигались валы вздыбленной плоти пустоши.

Вначале опомнились, как им и полагалось, ванирские вожди — некоторые из них слышали о брачных игрищах грозных зубрих стай, некоторые разобрали в оре и крике, повисшем над лагерем, слова ворвавшихся туда часовых: «… Туры, туры идут!», пропустив мимо ушей истошные визги о Диком Охотнике и Последней Битве, кое-кто и разбираться ни в чем не стал, а, раздавая пинки, тычки и колотушки, привел к повиновению ближайших мечущихся бойцов и повел их навстречу неведомой опасности, резонно заключив, что оружие — самый древний оберег, а стену из щитов и копий еще не прошибала ни одна бесплотная нечисть.

Меж тем три стада из молодых зубров, ведомые на манящий запах умелыми и безжалостными киммерийскими руками, стали различимы для сильных духом — над белесо-синими пенными тучами неслись бурые туши, набычившие шеи и грозно выставившие могучие рога. Грозное и неистовое мычание оглушало, от грохота палаточные шесты выворачивало из наста и временное пристанище дружины начало таять — шатры, как листья осеннего леса в ураган, бесшумно валились под ноги ванирам, злые ветры гнали их пологи взад-вперед, усугубляя панику. Первым пал Трулл, которого упорный Снурр доволок почти до самого начала лагеря, но, оглянувшись, бросил и дико заорал, тыча в надвигающийся вал обнаженным мечом. Трулл, как во сне, обернулся и вмиг увидел сплошную движущуюся стену бородатых голов, рогов и копыт, перед которой несся олень, на спине которого, воздев руку с каким-то мешком и припав к пятнистой шее, сидел Конан.

Все смешалось в глазах ванира — белые буруны, рога, копыта, пена, летящая из окровавленных оленьих губ, всадник, половина лица и тела которого, словно у богини Смерти, была синей… Он закричал, как не кричал никогда в жизни, успев увидеть, как наполненный криками и мычанием тысяч глоток воздух вспарывает крутящийся в полете топор. В голове словно что-то разорвалось, удар швырнул его прямо под ноги бешено летящего оленя, и стадо, втаптывая его тело в снег, ворвалось в лагерь.

Конан уже давно не мог управлять своим оленем — благородное животное спасало свою жизнь, и пока стадо неслось следом, олень как стрела летел над сугробами и снежными холмами. Проделав отчаянный прыжок, он сиганул через рушащийся на землю шатер, скакнул вправо — оттуда ему под ноги метнулась свора совершенно взбесившихся собак, потом — влево, когда в его бок выскочивший из палаточного лабиринта ванир всадил копье.

Олень поднялся на дыбы — бешеный удар тяжелого копыта превратил лицо под шлемом в кровавое месиво и бросил уже бездыханное тело на группу лучников, старавшихся встретить неведомого врага во всеоружии. Олень скакнул дальше, но как-то неровно, боком, медленно и тяжело, и Конан понял, что скачка окончена.

Он оглянулся по сторонам, раскрутил над головой мешок со страшным трофеем, отчего кровавые ошметки разлетелись из вспоротой шкуры во все стороны, прыгнул со спины умирающего животного и юркнул меж шатров. В следующую секунду шатающийся олень был утыкан стрелами и рухнул на колени, стукнув рогами в оброненный кем-то щит. Вслед за ним в промежутки меж шатрами ринулись быки, и ванирам стало не до мальчишки, возникшем в диком и жутком виде из ледяного тумана над пустошью и растворившемся как по волшебству.

Стадо, которое неслось с северо-востока, настигло своего поводыря, не добежав до лагеря — олень, несший старика, споткнулся и, сломав ногу, полетел в снег. Его туша придавила ногу киммерийца.

Передовые быки остановились так резко, что тучи взметенного снега еще некоторое время плыли навстречу выдвинувшемуся из лагеря строю ваниров. Здесь находился один из самых решительных помощников Атли, который даже при виде призрачного воинства Троллхейма, скорее всего, скомандовал бы своей ватаге: «Сомкнуть щиты, вперед, во имя Имира!»

Самый громадный, темный, как старый дуб, зубр осторожно потрогал копытом мешок. Раненый олень попробовал вскочить, но подлетевший сбоку бык ударил его всем корпусом так, что отбросил далеко в сторону. Наступила секундная тишина, затем разгневанный рев потряс темнеющие небеса.

Стадо, размалывая старого киммерийца и оленя копытами, двинулось вбок, вдоль сомкнутого строя ваниров на расстоянии полета стрелы. Бока у зубров от долгого бега тяжело вздымались и опадали, головы были низко опущены.

В строю раздались вздохи облегчения. Ваны не разглядели в мельтешении надвигавшейся бурой волны ни всадника и его нелепой гибели, ни, естественно, причины ухода стада. Каждый дружинник сам для себя решил, что ледяные гиганты, оценив их мужество и готовность умереть во славу Имира, отвели угрозу.

Некоторое время три сотни рыжебородых северян наблюдали поверх щитов, как удаляется стадо северных туров, затем стиснутые до белых пятен на костяшках копья, как в едином порыве, вздрогнули и опустились к земле.

Командир отряда, вогнав меч в ножны, взъерошил бороду и хотел что-то сказать вослед удалявшемуся мычащемупотоку, когда за его спиной в лагере послышался дикий топот, истошные вопли и лязг оружия. Мгновение спустя вновь ощетинившийся строй развернулся спиной к пустоши и боевым шагом двинулся назад, туда, где в лагере уже вспыхивали первые шатры, где хрипло лаяли псы и откуда вылетали навстречу гибели на копейных жалах первые быки, как вихрь промчавшиеся сквозь стоянку дружины тана Атли.

Стадо, которое вела Дьяра, чуть позже стада Конана, также ворвалось в палаточный городок, стоптав у самых его границ жидкий строй перепуганных наемников. Два бурых грозных потока столкнулись в самом сердце людской стоянки, и над тем местом, где разлетелся Конанов мешок, склонив рога, бросились друг на друга передовые зубры.

Вековечная полярная драма, знаменующая зарождение будущей жизни, развернулась в центре разворошенного людского улья. Быки вставали на дыбы, мычали и ревели, роняя хлопья кровавой пены, с треском сталкивались рога, соперники то и дело опрокидывались навзничь, сметая шатры и давя собак, чтобы вскочить вновь и с удесятеренной яростью вновь кинуться друг на друга.

Хозяева пустоши не прерывали сражения даже тогда, когда их бока оказывались истыканными стрелами, а на хвостах и лохматых загривках повисали пришедшие в себя псы Нордхейма. Молодняк видел перед собой только дерзких соперников, ноздри раздувались от дразнящего запаха, разлитого повсюду — в этой войне людям не было места, их попросту не замечали.

И ваниры успели в этом убедиться. Не зря в дружине тана были собраны самые отчаянные и опытные бойцы севера. Они быстро пришли в себя от первоначального испуга, взяли в стальное кольцо центр лагеря и принялись методично уничтожать зубров, стараясь к ним не приближаться. Тучи стрел, копий и метательных топоров обрушились на сражающихся быков, и грозный рев сменился жалобным мычанием, а утоптанный сотнями ног и копыт снег стал красным. Вскоре к битве подключились командиры. Сквозь рев и грохот раздались свистки и рожки, стальное кольцо в двух местах разомкнулось, и ваниры, перегруппировавшись, двинулись неспешным шагом, выставив копья и вытесняя зубров из лагеря.

Первый запах схватки утих, трофея, из-за которого следовало ломать рога, на месте не оказалось, к тому же самые неистовые самцы уже погибли, и более робкая молодежь стала оглядываться на людей, вздрагивать от стрел, пробивающих шкуру, отбрыкиваться от снующих между ними собак.

К тому же все вокруг настолько пропиталось запахом их собственной крови, что отуманивающий аромат, гнавший их через пустошь и заставлявший не замечать любые препятствия, начал таять. Инстинкт выживания начал брать свое — самые робкие и израненные зубры устремились в открывшиеся проходы, преследуемые кровожадными собаками.

Через некоторое время два стада смешались и ринулись вон из ловушки, стоившей хозяевам пустоши едва ли не половины поголовья. Ваниры, разгоряченные битвой, еще не успели как следует задаться вопросом о причинах внезапного нападения животных — деле совершенно неслыханном.

Отдельные воины еще преследовали уходящих быков, другие разбрелись добивать раненых животных и оказывать помощь своим затоптанным товарищам, чьи голоса стали то тут, то там пробиваться сквозь смолкающее мычание, когда запылали первые шатры и упряжки.

Черные клубы дыма устремились вверх в разных концах лагеря, следом крики воинов и истошный лай псов, не ушедших преследовать туров, возвестил дружине, что в самом сердце ее разрушенной стоянки их поджидает другой беспощадный враг.

Снурр был одним из первых, кто увидел источник новой напасти. Он волок раненого лучника к одному из уцелевших костров. Могучее копыто размололо ему левую ногу, несчастный потерял сознание от дикой боли, и лишьрука мертвенной хваткой держала обломки бесполезного лука.

Он дважды обходил трупы воинов, души которых, без сомнения, уже пировали в Ледяных Чертогах, когда обратил внимание, что у одного из них аккуратным и точным ударом клинка была обрублена голова. Шлем со сбитыми рогами валялся в луже крови, а сама голова, надетая на обломки меча, таращила на Снурра белесые глазницы.

— Имир! — выдохнул ванир, бросая раненого и хватаясь за топор.

В ту же секунду шатер, возле которого происходило все это, задымился, пологи его заколыхались, распираемые пламенем, и жадные красные языки лизнули опрокинутые неподалеку сани. За спиной Снурра раздался топот и хриплое дыхание, задев его боком, к саням устремился большой поджарый пес, клыки которого были злобно оскалены.

Пес коротко зарычал и прыгнул за шатер. Оттуда раздался глухой стук удара и последний жалобный визг. Пламя занялось, шатер стал медленно падать, и в дрожащем, неверном воздухе Снурр успел разглядеть колеблющуюся вместе с ветром призрачную фигуру.

Она была до того ужасна, что ванир мгновенно признал в ней свою смерть — и дико растрепанные волосы, и располовиненное на алое и синее гибкое тело, и повелительный взмах руки, и дикий женский хохот, более похожий на карканье могильного ворона. Снурр упал на колени, схватившись за сердце. Пальцы его оплели короткое топорище, а меркнущий взор успел запечатлеть лишь самый обух уходящего в тело топора.

Рука дрожащей в раскаленном воздухе фигуры опустилась, дикий смех умолк. Дьяра в два прыжка оказалась рядом с поверженным врагом, пинком перевернула его на спину, вырвала из раны топор и занесла его для удара. Одновременно со стуком откатывающейся головы появился ванирский сотник. Последним его словом было суеверное:

— Хель!

Дьяра, покрытая, кроме синей глины, еще кровью своих жертв и копотью, ринулась на него. Сотник справился сиспугом и, подняв меч, с ревом кинулся на киммерийку. Это был тот самый командир, что успел вывести в поле три сотни копий, опытный и бесстрашный.

Увидев широкий замах, он прыжком сместился вперед и чуть-чуть влево, припадая на колено и подсекая ноги. Он уже понял, что перед ним обычная женщина, и будь она хоть трижды киммерийкой, искусный в споре мечей наемник не сомневался в успехе. Время замерло, только раскаленный воздух плыл восходящими клубами, заставляя предметы искажаться и дрожать.

Любой, даже самый могучий боец прервал бы замах топора, чтобы перепрыгнуть меч, или же — отшатнуться. И к тому, и к другому ванир был готов. Однако пустые, отрешенные глаза женщины уже смотрели на нового противника, несущегося к ним, а топор летел точно в голову сотника.

Все инстинкты выживания умерли в ней, она шла не сражаться, а убивать, сама она была уже мертва. В том бою, в пожаре и панике ванирского лагеря топор, ведомый рукою самой Хель, не дрогнув, обрушился меж бронзовых рогов шлема противника и расколол череп.

Сотник был уже мертв, однако его тело все еще боролось за ускользающую жизнь, недолго, всего одно мгновение — летевший вниз меч в полете дрогнул и попытался изменить направление движения, взлететь, защищая уже несуществующую голову… потом бессильная рука, лишь только замедлившая уже ненужный удар, донесла клинок до цели.

Удар плашмя пришелся в подколенный изгиб Дьяры, она упала рядом с еще оседающим мертвым врагом и рыча вскочила. Топор, коснувшись земли, мог отлететь в сторону, однако кисть, мертвенно державшая его, не разжалась и была сломана.

Киммерийка словно бы не заметила этого — лишь оружие в момент ее броска к новому противнику отделилось от болтающейся нелепо руки и бесшумно упало в бурый снег.

Молодой наемник пытался одновременно привычным движением вскинуть и натянуть лук, и осознать страннуюгибель известного мастера одиночного боя, когда его глаза скользнули по летящей к нему женщине… и душа его возопила: «Это — Смерть!»

Пальцы механически разжались, однако стрела ушла куда-то вбок, когда летящий, казалось, из самого пламени демон коснулся его. Пальцы здоровой руки Дьяры самыми кончиками коснулись его шеи, вторая протянутая вперед рука была жутко вывернута и изогнута, а перед лицом наемника возник лик Хель.

Ванир огласил воздух истошным воплем и на ватных ногах ринулся прочь, а киммерийка обрушилась вниз.

Когда к месту происшествия подбежала группа воинов, волоча за собой упирающегося и белого как снег лучника, они застали лишь кучи дымящегося пепла, разбитые шлемы и нанизанные на осколки бесполезного оружия головы с перекошенными от неземного ужаса лицами.

В другом конце лагеря царил не меньший переполох. Там еще метались обезумевшие зубры. Конан, не прячась, носился по лагерю с факелом в руке и окровавленным ножом — в другой. Десяток шатров и саней чадили и пылали, усугубляя неразбериху.

Раненые туры с истошным трубным ревом сметали и затаптывали всех на своем пути. Юному киммерийцу долгое время удавалось остаться вне поля зрения ваниров. Все те, кто натыкался на мстителя, оставались лежать на месте встречи.

Поэтому слух о киммерийском нападении на лагерь разнесся не скоро, и причиной тому были действия Дьяры. Она не надеялась выжить в этой мясорубке и не таясь ходила меж палаток. Но долгое время никто не пытался подойти к израненной, явно безумной фурии. Ее травили как зверя, вытесняя все дальше и дальше из центра лагеря.

Наконец она оказалась прижата к рогаткам. Хитроумные приспособления спасли многих — на острых кольях жалобно мычали многие зубры, нашедшие здесь остановку в своей безумной скачке. Большая часть животных так и не смогла прорваться внутрь лагеря, за исключением двух потоков, которыми управляли Конан и Дьяра — они на оленях ворвались в небольшие проходы, оставленные для часовых, и немногие полярные быки, немногие, но самые сильные, ринулись вслед за ними.

Теперь женщина, еле волочившая ноги от ран и усталости, обернулась. Сзади были рогатки с нанизанными на них мычащими и шевелящимися тушами, впереди надвигался полукруг сомкнутых щитов и нацеленных на нее хищных копейных наверший. Женщина расхохоталась и, собрав последние силы, швырнула в приближавшихся врагов липкий от крови нож. С безжизненным стуком оружие грянуло в один из щитов и упало в снег.

— Конан! — с нечеловеческой силой закричала киммерийка. — Уходи, уходи в горы, Кром доволен нами. Ты еще понадобишься своему народу, беги!

Когда из-за спин дружинников свистнули первые стрелы, женщина, внушившая ванирам столь небывалый ужас, выкрикнула имя своего бога, чьим именем она сегодня совершила так много убийств, и прыгнула на врагов.

Когда из дымных клубов к рогаткам выскочил Конан, услышавший последние слова последней женщины своего клана, над ее утыканным стрелами телом толпились ваниры.

— Это была сама смерть! Хотел бы я знать, какой демон вселился в эту бабу. — С этими словами говоривший нагнулся и, перевернув мертвую Дьяру, тронул пальцем остатки голубой глины на ее щеке.

Это движение спасло ему жизнь — лезвие рогатины, брошенное Конаном, прошелестело у него над головой и воткнулось в грудь одного из лучников, швырнув того на рогатки.

— Вот он! — закричало сразу множество голосов, и Конан нырнул в лабиринт разворошенного лагеря.

Нечего было и думать отбить тело Дьяры и тем более — вытащить его из лагеря. Ваны уже пришли в себя и организовали на него настоящую охоту. Больше он не могим причинить ни малейшего вреда, а лишь бесславно погибнуть. Долг мести был сполна уплачен.

— Благодарю тебя, Кром! — вознес юноша к чернеющим вечерним небесам бесхитростную молитву. — Тени погибших киммерийцев уже идут к твоим чертогам. Я не просил у тебя жизни, но не стану и отказываться от дара.

Он наклонился, набрал полные горсти красного от крови снега и с остервенением растер лицо, смывая маску смерти. Затем нашел место почище и наскоро смыл с себя остатки крови и глины.

Несколько раз мимо него проходили жаждущие боя ваниры, однако юноша прятался, со злорадством прислушиваясь к их разговорам об огромных потерях, о демонах, хозяйке смерти и взбесившихся турах.

Когда на лагерь упала кромешная темень, легкая, неслышная тень заскользила меж кострами и трупами. Одна из рогаток была аккуратно выдернута из снега, и тень ускользнула в пустоши, объятые мраком.

В эти самые минуты к лагерю подъезжала упряжка, рядом с которой брели усталые аквилонцы, Атли и четверо его воинов. Главарь наемников уже видел по мечущемуся в лагере огню, крикам и царящему хаосу, что дело неладно.

Кроме того, совсем недавно их едва не затоптали выросшие вдруг из мрака гигантские зубры, которые неслись со стороны предполагаемого местонахождения его наемников, не разбирая дороги. Туши их были буквально истыканы копейными древками и стрелами.

— Они, что же, у тебя охоту устроили? — спросил Сапсан, едва поспевая за ванирами, устремившимися к лагерю.

— Не знаю, но кое-кто поплатится головой за этот гвалт! Имир и все, сколько их есть, великие гиганты! Да на этот шум сюда к утру сбежится пол-Киммерии! — прорычал в ответ Атли.

— Сейчас тут самое безопасное в пустошах место. Все черноголовые или у своей священной горы клянутся перед Кровавым Копьем пролить реки аквилонской крови, илиуже под стенами крепости, — пробурчал один из дружинников.

— Заткнись, Хорса, и иди назад, постереги этого мальчишку, еще не хватало, чтобы в темноте его затоптала какая-нибудь бешеная корова, или застрелил один из часовых. Кстати, а где часовые, побери их прах! Нет, пару-тройку голов я сегодня снесу, дайте только разобраться! — С этими словами Атли остановился и принялся молча разглядывать рогатки, которые словно бы были живыми — мычали, шевелились, кое-где были повалены.

Пока они созерцали разгром, учиненный киммерийцами, примчался Хорса, отправившийся было к упряжке и Эйольву.

— Там, там… кто-то увел мальчишку. Я нашел только его меч. Сопляк что-то заметил, или собаки подали голос, он отошел от саней… потом кто-то на него напал, выбил из рук меч…

— И что еще? — ледяным тоном спросил Атли. Было видно, что его совершенно не волнует судьба никчемного с его точки зрения пажа.

— А еще кто-то украл тюк с одеждой. Темно, следов уже не найти.

— Так, вначале разберемся, что тут произошло, а с рассветом — в погоню, — сказал Сапсан, и они направились к проходу в рогатках.

В эти минуты Конан гнал перед собой Эйольва и гадал, пустят или не пустят собак по следу.

Глава 5

Атли рвал и метал. До такой степени рыкающим и бешеным его не видели со времен ссоры со старейшинами по поводу похода в эти злосчастные предгорья.

Он метался по разворошенному, дымящемуся лагерю, как барс, с красными, налитыми злобою глазами, кричал дурным голосом на правых и виноватых, а его меч при ходьбе в разболтавшейся портупее хлестал его по бокам, словно чувствовал себя хвостом гигантской снежной кошки, что вернулась домой и застала берлогу разоренной, а детенышей — израненными и полумертвыми.

Было от чего прийти в отчаяние. Набег снежных туров стоил дружине полусотни бойцов, затоптанных, задавленных и зарезанных киммерийцами. Кроме того, равное им количество ваниров в ближайшее время не могли участвовать в боевых действиях — с раздробленными руками, сломанными ребрами, исполосованные горскими кинжалами, они мало того, что ослабляли и без того крохотную дружину.

Тан понимал, что оставить их зализывать раны в киммерийских пустошах значило бы обречь их на верную и лютую смерть. Следовательно, их надо было каким-то образом перебросить на родину — а это означало выделение охраны. Нечего было и думать прорваться в Венариум с ранеными.

Самым неприятным было то, что нападение мстителей не только нанесло непоправимый ущерб боеспособностималенького отряда наемников, уменьшив количество мечей. Оно ввергло дружину в пучину нелепейших, с точки зрения Атли, суеверий и мифов.

Вот и сейчас, бродя по лагерю, тан слышал на все лады пересказываемые подробности нападения, расцвеченные следами дремучих нордхеймских преданий — тут была и хозяйка смерти Хель, которая якобы лично металась по лагерю, пожирая всех на своем пути, и сам Дикий Охотник, пронесшийся средь поля битвы, снося головы и предвещая скорую гибель мира, была тут и воля Имира, отвратившего одно из турьих стад от добычи, поощряя сильных и умелых.

Одним словом, все то, что для цивилизованных хайборийцев звучало туманной сказкой, а для ничего на свете не боявшихся грозных ванирских наемников было теми нитями, из коих сотканы их сны.

Атли не был бы Атли, если бы не понимал — именно из этой питательной среды страхов и суеверий, запретов и героических деяний вырастает железное древо власти старейшин.

Его ноздри, словно у встревоженного животного, раздувались — он словно бы уже чуял, как скальды, каковых немало было в его дружине, начнут распевать «О Погибели Мира», особенно громко и голосисто выделяя кенинги, посвященные причинам вселенской катастрофы — забвение воинами заветов туманных, но мудрых предков.

Если военный вождь был воплощением Имира и всей его свиты хримтурсов на поле брани, то на привале думами воинов полностью и безраздельно овладевали бродячие скальды. В чем-то мудрые и суровые, а в чем-то — сущие дети, жители Нордхейма не мыслили своего существования вне уложений древних бесчисленных преданий.

Другое дело, что суровая реальность окружающего мира, грозная и требующая полной концентрации в себе, уводила ваниров из былинных пучин в мир огня и стали, призраки тускнели и отступали в глубины сознания. Наиболее циничные из молодых ваниров и те, кого, как и Атли, задела сияющая колесница просвещенной хайборийской культуры,совершенно не оглядывались в своих действиях на эти выцветшие тени. Но то — до поры, до времени.

Как только парадоксальный северный мир выкидывал очередное коленце, вполне напоминающее внешне один из узловых моментов преданий старины, как ваниры из ситуации «здесь-и-теперь» могли в мгновение ока соскользнуть в мифологическое измерение с другим временем, другой географией, другими правилами игры.

Атли уже не раз и не два видел, как его начинания разбиваются, словно бессильные волны, об этот гранитный утес: воины оказывались потерянными в самом гиблом месте Срединного Мира, окруженные чудовищными хресвельгами, гармами и драконами, с тверди небесной на них беспощадными ледяными глазами смотрел Имир из своих Чертогов, земля, не скрепленная исполнением обычаев предков, расползалась и разверзалась у них под ногами, и в трещины бредовой реальности в любую секунду могли хлынуть жители Тролльхейма или бесплотные слуги Хель, и откуда мог вырваться, сшибая звезды, солнце и луну Дикий Охотник.

В такие минуты Атли проклинал Нордхейм и волю Ледяных Гигантов, что заставила его родиться среди дремучей дикарской полярной зимы.

Сколько затей пошло прахом, сколько походов не состоялось и сколько битв было проиграно! Тан мог сражаться с противниками из плоти и крови — в этом ему, вероятно, не было равных на севере обитаемого мира, однако он был бессилен перед призраками и кенингами скальдов.

Следует, однако, отметить, что и сам Атли иногда просыпался в холодном поту и с диким криком на устах, когда ему вдруг в кошмарном сне привидится, что он умер от болезни или же утонул, и посланные за ним из Ледяных Чертогов валькирии вернулись в Валгаллу ни с чем.

Не было для самого тана ничего более жуткого, чем возможная смерть не на поле боя и неизбежные посмертные скитания в костяных палатах хозяйки смерти с последующим погружением в Воды Забвения. Затем наступал день, с его заботами, сражениями и походами, и Атли вновь с презрением и негодованием следил, как его бойцы перед битвой облачаются в амулеты и обереги, срывая стремительную атаку, потому что часовые ночью видели падающую звезду с зеленым хвостом, или скальд, исполняя кенинги восславления Гигантов, подавился и закашлялся.

На сей раз дело было еще хуже. Что-то в горском нападении было действительно пугающее — когда двое бросаются на целое войско (про старика, затоптанного на подходе к лагерю, Атли знать не мог), причем один из двоих — мальчишка, а вместе с ним — женщина… когда грозные и неукротимые снежные туры безо всяких причин штурмуют людскую стоянку… когда израненный сопляк, у которого погоня висит на плечах, умудряется похитить у самого тана и его телохранителей важную персону… когда…

Словом, после всего этого тан не мог позволить возникнуть разговорам о том, угоден Имиру данный поход или не угоден. И он всеми силами не позволял.

Подгонял тех, кто собирал сани для раненых, назначал воинов в сопровождение — стараясь наиболее суеверных, склонных к песнопениям, и тех, кто лоб в лоб столкнулся с Конаном и Дьярой, назначить в отряд сопровождения, делил припасы. К озабоченному не на шутку тану подошел Сапсан.

— Атли, сколько воинов ты поведешь к Венариуму, — гандер указал рукой на сани с ранеными, — ты и без того привел в предгорья меньше, чем обещал, а теперь…

— Я обещал спасти вашу крепость, и я ее спасу. Если понадобится — в одиночку, без дружины.

Было видно, что ванирскому вождю в данный момент совершенно не было дела ни до аквилонской твердыни, ни до конунга южан, который без дела слоняется по лагерю и сует нос туда, куда ему, южанину, нос совать совершенно нечего.

Ответ не понравился аквилонцу, и он бросил в лицо ванира:— Если двух киммерийских псов и стада коров хватило на то, чтобы вывести из строя сотню твоих дружинников, то чего будешь стоить в бою ты один?

Губы Атли побелели, рука мягким движением опустилась к мечу. Сапсан меж тем стоял совершенно спокойно и смотрел несколько отстраненно, как привык смотреть на излишне ретивых новобранцев, прямо в точку между кустистыми рыжими бровями.

— Ты хочешь проверить, конунг?

Свистящий шепот Атли разбудил дремавшего неподалеку волкодава. Пес вскочил и зарычал, ища противника. Затем скакнул к говорившим.

— Ты горяч, Атли, а я холоден, и голова моя поседела раньше, чем ты убил из детского лука своего первого оленя. — Сапсан совершенно спокойно сел на корточки и потрепал собаку за холку.

Та бешено завиляла хвостом, сметая с сапог тендера снег. Вокруг уже собралось несколько дружинников, которые, сохраняя каменные лица, взирали на эту сцену. Были они из числа тех, на кого Атли не стал бы прикрикивать, прогоняя проверить собачью упряжь — иссеченные шрамами, твердые, как приморские скалы, наемники, гораздо старше Атли по возрасту.

Хмуро оглядев их невидящими глазами, вождь убрал руку от меча и, не в силах себя сдержать, наподдал сапожищем псу, который ткнулся было носом ему в ногу. Взвизгнув от неожиданности и обиды, пес убрался за спину Сапсана и там принялся яростно вылизывать ушибленное место.

— Я отправлю своих раненых и тех, кого не прельщает аквилонское золото, вместе с ними — и робких, и болтливых…

— И сколько же останется? — спросил гандер кислым тоном, с интересом разглядывая серебряную фибулу, которой был скреплен, у горла его плащ.

— Десять сотен северных волков, Сапсан. — Атли тоже уставился на витую застежку.

Гандер взвился:— Тысяча мечей, о Митра! Да ты обещал привести две с лишним из Бритунии! Киммерийцев будет — как сугробов на этой проклятой солнцем равнине!

— В Бритунии мои люди дрались в Кезанкийских горах и несли потери… — начал было Атли, но Сапсан уже разошелся не на шутку:

— В Венариуме стоят четыре тысячи моего Легиона, и пять-шесть сотен новобранцев, вполне способных если не для боя, то чтобы дорого продать свою жизнь на стенах. Орантис Антуйский, будь он неладен, отдал приказ двум столичным полкам панцирной кавалерии и свободным от обороны немедийской границы баронским дружинам двигаться к крепости — а это еще по меньшей мере пять тысяч. Так скажи мне — за что я буду платить так много золота тебе, Атли?

Тан уже справился со своими чувствами и ответил спокойно и холодно, словно был не вождем разбойной бродячей ватаги, а заправским тарантийским вельможей, поднаторевшим на интригах:

— Легион — уже не твой, Сапсан. Ты — большой конунг на севере Аквилонии, но только — на севере, есть еще такие, как Орантис— Зубы гандера скрипнули, удар попал в цель. — На каждого солдата легиона придется по меньшей мере десяток этих бешеных псов. Что же до панцирной кавалерии и ваших расфуфыренных, словно петух перед случкой, баронов… — Атли хищно ухмыльнулся, — в горах Южной Киммерии найдется немало недобитых тобою шаек, которые так обглодают этих олухов, что киммерийцам достанутся одни кости. И хотел бы я посмотреть, что будет делать ваша хваленая кавалерия в снегах и холмах.

Прислушивавшиеся к разговору наемники загомонили, на все лады обсуждая, как удобно и приятно изничтожать конников и из-за стены щитов, и расстреливая их с вершин холмов из луков, и заманивая в глубокий снег, и стаскивая с коней. Атли молчал, скаля зубы.

Сапсан некоторое время прислушивался к ванирской похвальбе, думая о чем-то своем. Меж тем тан продолжил, когда гомон начал стихать:— Кроме того, конунг, — он часто называл аквилонца этим северным титулом военного вождя, подчеркивая свое уважение к командиру Северного Легиона, однако на этот раз титул звучал явно издевательски, — теперь не ты командуешь всей кампанией, я думаю, что тебя бы порадовало известие о том, что Орантис Антуйский подвел под луки и пращи разбойников дворянскую кавалерию — красу и гордость Аквилонской Короны, да вдобавок — едва не потерял крепость. И тут появляешься ты, изгнанный из Венариума с позором, в сопровождении соглядатая, во главе небольшого отряда, нанятого на твои личные сбережения, и спасаешь положение, а?

Сапсан поспешно придал лицу выражение высокомерного презрения аквилонского вельможи к неотесанному северному варвару, вздумавшему учить его политике и стратегии, однако от проницательного наблюдателя не скрылась бы некоторая растерянность, промелькнувшая в его взоре при последних словах Атли.

Варвар, без сомнения, был умен. Слишком умен и проницателен для варвара и наемника. К тому же, судя по связности и логичности его речи — он к ней готовился заранее, собираясь скрутить в бараний рог «южного конунга», как только тот попадет к нему в лагерь.

Ястреб Пограничья не достиг бы таких высот, если бы не мог найти выхода из любой трудной ситуации — хоть в жарком бою, хоть — ведя переговоры. Он быстро оправился и сам перешел в наступление, выкладывая свой козырь, заготовленный именно на такой случай:

— Мы излишне кричим друг на друга, тан Атли, словно два голодных песца над тушкой мускусной крысы.

При слове «тан» брови Атли поползли вверх, а зрачки расширились. Он не умел еще так хорошо владеть мимикой, как поднаторевшие в демагогии и интригах жители культурных областей мира. Сапсан, заметив замешательство собеседника, внутренне усмехнулся и продолжил более тихо и вкрадчиво:

— Да, мне кое-что известно о некоем строительстве, что ведется в ванахеймском фьорде под названием Оскален-ный по приказу… м-м… одного молодого, но грозного повелителя наемной дружины. Известно мне также кое-что относительно планов этого воина. Но так как планы эти не могут навредить Аквилонской Короне и ее интересам, то и мой интерес к этому фьорду лишь показывает любознательность, присущую всем цивилизованным хайборийцам. В то же время — Аквилонская Корона, при желании, поставив в известность некоторых… — тут Сапсан назвал имена нескольких ванирских племенных старейшин и именитых военных вождей, которые были чрезвычайно могущественны и, одновременно, недолюбливали Атли, — может сии планы нарушить…

Атли попытался что-то вставить в тираду гандера, но Сапсан повелительным жестом заставил его умолкнуть.

— Одним словом, Атли, я знаю, насколько выгода от спасения Венариума принесет успех тебе, а ты знаешь, насколько мне нужна эта победа.

Оба воителя смотрели друг на друга с нескрываемой неприязнью и тяжело дышали, словно бы в продолжение этих минут не беседовали, а рубились на мечах. Сапсан суммировал разговор:

— Итак, ты ведешь тысячу мечей. Золота тебе будет дано столько же, сколько я обещал за более сильную дружину. Но… Есть еще «но». Киммерийский мальчишка украл родственника Орантиса Антуйского. Чрезвычайно важно, чтобы он вернулся назад в Тарантию, так как из всех столичных выходцев, что вертятся вокруг Легиона и всей кампании, он единственный, кто понимает мою, и твою, кстати, роль в этой войне. Ты можешь спросить — а что значит слово мальчика, когда говорят убеленные сединами воины? Это взгляд варваров. В Аквилонии дворянин — всегда дворянин, лишь бы он уже вышел из детского возраста и не имел опекунов. Если… вернее — когда Орантис Антуйский погибнет, его племянник станет старшим по титулу в группе присланных стратегов — он же будет отчитываться перед Магистратом и королем. Конечно, король Хаген может не утвердить его в этой должности и, скорее всего, не утвердит. Но все это будет потом. А после того, как мыпрогоним киммерийскую орду от Венариума, новый герцог Антуйский должен доложить об успехе Северного Легиона и его союзников из среды наемных ванирских дружин. Я — вернусь на прежнюю должность командира Легиона, а ты — получишь золото и благословение Аквилонской Короны на свое танство.

Атли слушал все это, раскрыв рот. Он не предполагал до сего времени, насколько коварными и беспринципными могут быть сильные мира хайборийской культуры, когда речь шла об их титулах, положении и других игрушках южан.

Особенно тан удивился, когда услышал, словно бы о деле решенном, про скорую и, надо полагать, насильственную смерть Орантиса. Нет, Атли был сыном своего неизнеженного, жестокого мира, и убийство как таковое просто не могло его шокировать. Если есть враг, он должен быть убит. Так же он собирался поступить в будущем и со своими врагами в Ванахейме.

Но убивать он их собирался собственноручно, в поединке или же на поле боя. Здесь же речь шла именно об убийстве из-за угла или — не приведи Имир — отравлении.

Отравленный, по убеждению северян, и тут Атли был пленником представлений своего народа не меньшим, чем любой из его дружинников, не мог попасть в Вальгаллу, равно как утопленник или удавленник.

Эти виды смертей, вместе с болезнями, насылаемыми из призрачных сопредельных миров, были под стать киммерийским убийствам с уничтожением оружия и сбиванием рогов. Но там речь шла о кровной мести, и хотя киммерийцы посягали не только на жизнь своих врагов, но и на их посмертие, до цинизма убийства не оружием из-за положения в обществе любому из северных воинов, и Атли в том числе, еще было расти и расти.

— Итак, — меж тем продолжал Сапсан, ковыряя стоптанный снег носком сапога и теребя фибулу у горла, — жизнь Эйольва Антуйского нам важнее сотни мечей, и я требую, чтобы сотня воинов отправилась немедленно по следу мальчишки, затем — отсиделась бы в предгорьях до окончания кампании и привела бы его в Венариум. — Я полностью согласен, конунг. — В этот раз титул прозвучал как должное.

— Но это еще не все. Мне необходимо быть уверенным, что с этой сотней ничего не случится, и ты, Атли, будешь ею командовать. Я не верю твоим командирам.

— Что, Имир тебя разрази! — взревел гигант. — Что может случиться с сотней наемников в пустыне? Все киммерийцы, кроме этого остатка предгорного клана кузнецов, уже пляшут свои пляски духов вокруг горы Бен Морг!

— Этого не знаю, зато знаю, что что-то случилось с пятнадцатью сотнями наемников посреди безлюдных пустошей прошлым вечером, когда тут бегало двое «остатков» этого клана. Тогда с выродком-мальчишкой была женщина. Уж поверь мне, Атли, точнее, тан Атли, если бы эта женщина была жива, я сам отправился бы с тобой. А раз он один — то так уж и быть, я поведу отряд на Венариум.

Было понятно, что Сапсан откровенно издевается, и Атли уже давно боролся с желанием снести его седую голову с плеч одним ударом меча, вот так вот, наискось, от уха слева до шеи справа. Но крыть ему было нечем. Он еще пытался возразить, что его дружина не будет сражаться под чужим командованием, но понял, что это не так.

Слава Черного Ястреба Пограничья давно облетела весь север, и любой воин почел бы за честь драться за такого вождя с кем угодно и за что угодно. По крайней мере, любой воин Нордхейма.

Кроме того, раз Атли погонится за киммерийским выродком, то все формальности будут выполнены — умершие лютой смертью товарищи будут отомщены — и ваниры, отбросив всякие мистические сомнения, перестанут коситься на установления предков и отправятся добывать золото и славу.

Разговор дальше пошел более спокойный. Они уточнили, развернув прямо на санях карту, через сколько дней орда может подойти от горы Бен Морг к Венариуму и обложить крепость, и сколько времени останется аквилонской кавалерии на то, чтобы потерять в горах ЮжнойКиммерии часть ударной мощи, вырваться в пустоши и — либо быть вырезанной киммерийцами, либо прорубиться сквозь их ряды и засесть в осаде вместе с гарнизоном.

Командиры решили, что через пять дней все указанное может свершиться и начнется непрерывный дикий штурм.

Оставалось надеяться, что убийцы герцога сделают свою работу чисто и быстро, а значит — и обороной будет командовать кто-либо из офицеров Легиона. Насчет смерти Орантиса у аквилонца явно имелся некий план, но, сколько ни пытал его ванир, он так и не пожелал сказать ни слова, чем еще больше возбудил подозрения северянина.

Однако он справедливо рассудил, что это его, в общем-то, мало касается. Боевые приготовления имели для них куда большее значение.

Итак, к тому времени Сапсан, имея под командованием девять сотен мечей, должен будет тревожить орду ударами с тыла — известно, что киммериец, как росомаха, не оставит добычу, чтобы погнаться за другой жертвой, пусть даже и более привлекательной, даже раненой. Цель, выбранная первой, преследуется долго, тупо, упорно, косолапо, но до конца.

Сапсан рассчитывал, что, разбив себе несколько раз лоб о башни крепости, понеся потери в столкновении с аквилонской кавалерией и дружиной ваниров, орда не выдержит ударов с тыла и вылазок гарнизона и рассыплется.

Глава 6

Это было одно из селений, разоренных дружиной Атли во время его достопамятного похода в предгорья Восточной Киммерии. По всему было видно, что людей здесь не было очень и очень давно. Когда Конан вдруг прекратил свой терзающий измученное тело Эйольва бег по снегам и холмам, резко свернув в сторону снежных холмов справа от их пути, аквилонец с наслаждением подумал, что их ждет привал.

При ближайшем рассмотрении оказалось, что неровные приземистые холмы и сугробы были изрядно припорошенными пургой домами.

Кое-где ветер посрывал белые покрывала, обнажая почерневшие бревна срубов, местами — каменную кладку, над которой потрудились разрушительные силы людей, ветра, льда и зверей.

Конан молча достал из-за пазухи ремни и скрутил руки и ноги юноши, затем заставил его сесть прямо в снег, а сам пошел дальше, сжимая в правой руке единственное свое оружие — нож, опустив его к бедру, вытянув перед собой левую руку, как щит, и низко припав к земле, точь-в-точь — снежный барс. Та же неслышная, стелющаяся походка, та же грозная грация.

Киммериец знал, что заброшенные людские селения редко бывают пустыми. Даже здесь, в царстве холода и запустения, жизнь не терпит небытия. Разумеется, варвар не мог думать бесплотными категориями философов — просто онсам был частичкой этого замерзшего в ледяном оцепенении бытия и всем телом ощущал присутствие.

Щека его дернулась от дуновения легкого ветерка, когда в руинах одного из домов с обгорелой потолочной балки неслышно сорвалась полярная сова и спланировала к мышиной норе.

Где-то скрипнула, проседая, некогда треснувшая от мороза доска. По снегу, изрытому многими звериными следами, пробежали сизые тени облаков.

Угрожающее присутствие чувствовалось где-то слева. Присутствие недоброе. Голод, гложущий внутренности, голод и жажда теплой крови угнездились в десятке шагов от молодого горца.

Он замер, стараясь неосторожным скрипом не спровоцировать неведомого врага к действию. Тот, кто охотился на человека, а Конан знал, что речь идет именно об охоте, ибо от него не прятались в ужасе, — именно этот охотник оставался пока неподвижен, жадно ловя ноздрями запах, который нес предательский ветерок в его сторону.

Прежде чем вступать в бой или ретироваться, киммериец хотел знать, с кем имеет дело. Следов, разумеется, не было — неведомый охотник вошел в селение не с той стороны, откуда киммериец и его пленник, и дальше прокрался по крышам.

Вряд ли это мог быть медведь — ветхие строения не выдержали бы бурой туши взрослого, а медвежонок в этой ситуации скорее бы затаился, источая запах, а не стал бы ловить ветер.

Конан оглянулся, удостоверившись, что Эйольву ничего не угрожает, затем с надеждой посмотрел в просвет между домами. Мимолетная улыбка тронула его напряженное лицо — вдали, в пустоши, еле различимый, зарождался небольшой снежный смерч. Киммериец выждал, когда направление движения белесого клубящегося столба определится, сделал несколько неслышных шагов назад и повернулся к пролому в стене одного из строений.

Его дикарская хватка и сметливый мозг выиграли эту схватку с неведомым охотником — ветер, попав в лабиринтдомов, забился, срывая снежную крупу со стен и крыш, одно из его невидимых крыльев просунулось на мгновение в пролом, и прежде чем порыв тугого воздуха унесся дальше и прежде чем неведомый враг переменил свою позицию, в ноздри Конана ударил кошачий запах.

— Барс.

Спокойно назвал имя зверя киммериец, опустил напряженные руки и вернулся на прежнее место, откуда почувствовал пристальное внимание. Слабый сквозняк понес его запах к месту, где затаился снежный кот. Зверь понял, что он обнаружен, и поднялся на плоской, усыпанной льдинками крыше сарая.

— Иди сюда, — позвал по-киммерийски Конан. — Клянусь Кромом, твоя шуба будет не лишней моему пленнику, он того и гляди околеет от холода.

Гигантский кот бесшумно взвился в воздух и опустился на улицу заброшенного поселка, взметнув белые фонтанчики снега. Конан лишь чуть-чуть подогнул ноги и выставил перед собой клинок.

Зверь сделал небольшой рывок вперед, слегка согнув передние лапы и резко нагнув голову, создавая у жертвы иллюзию нападения. Однако киммериец совершенно не чувствовал себя жертвой, и иллюзий у него не создалось, он лишь гаркнул во все горло, сам оставаясь неподвижным, да так, что барс подпрыгнул и зашипел, стегая себя хвостом по бокам.

Как и любой хищник его породы, он был мастером бросков из засады, мог в несколько скачков догнать убегающее животное. Однако только находящийся на последней стадии истощения или больной снежный кот кидался на здорового врага, который спокойно ждет его атаки.

Человек и барс закружились посреди мертвого поселка в странном, неслышном нормальному уху танце — то припадали к земле, то странно выгибали головы, то делали еле заметные выпады в сторону друг друга.

Неизвестно, чем бы закончился этот завораживающий танец, если бы не Эйольв. Ему стало вдруг жутко в белесой тишине, где только ветер носил взад-вперед колючий снегда мелькали тени. Он, пыхтя и извиваясь, поднялся, связанные ноги не смогли удержать равновесия, и упал.

Именно в это время Конан разговаривал с неудачливым охотником, и глухой стук падения не был услышан. Потом пажу удалось подняться, привалясь спиной к покосившемуся столбу, изрезанному диким орнаментом. Тут он увидел жуткую снежную пляску и вскрикнул.

Барс, который чувствовал себя все более неуютно, фыркнул и прыгнул в сторону, бросив быстрый взгляд вдоль улицы. Охотник прекрасно отличал человеческий голос от звериного крика и не любил его; кроме того, он тоже не собирался быть жертвой или попадать в чужие охотничьи ловушки.

В последний раз зашипев на Конана и стеганув себя хвостом, снежный кот на согнутых лапах, воровато нагнув голову, словно его домашний мелкий собрат, устремился вон из селения. Спустя мгновение на равнине последний раз блеснули его глаза, мелькнули черные кисточки плотно прижатых ушей, и он растворился в пустоши.

Конан спрятал нож и весело расхохотался, пряча нож. Можно было быть уверенным, что никого крупнее ретировавшейся кошки в поселке нет. Он помахал рукой пленнику и зашагал к видневшейся вдали полуразрушенной трубе кузницы.

Кузница имела совершенно жуткий вид. По всей видимости, она была последним рубежом обороны в те дни, когда дружина Атли огнем и мечом проходила по здешнему краю. Разумеется, ни человеческих костей, ни обильно разбросанного оружия тут не было. Над первым поработали звери, второе — прибрали к рукам человеческие руки, остальное довершил огонь.

Как понял Конан, внимательно, хоть и быстро осмотревшийся в помещении, кузницу просто извне обложили дровами и подожгли, принимая на копья тех, кто умудрялся выскочить через узкие окна, спасаясь от дыма и пламени. Все внутри было черным-черно. Видимо, огонь продолжал бушевать в уже покинутом убежище довольно долго — вытяжка тут была хорошая, расчетливые работники втащи-ли внутрь не одни носилки с древесным углем, намереваясь хорошенько потрудиться.

Пока не прогорел весь уголь, занявшийся хоть и с трудом, но потом разгоревшийся ровно и жарко, к домику, наверное, невозможно было и подойти — так накалились каменные стены.

Конан, словно разоряющий гнезда лис, копошился в давно остывшей золе и шлаке, чихая и ругаясь, в районе огромной, поражающей воображение наковальни, которая сама по себе в более цивилизованных местах могла стать целым состоянием — искристое, матово поблескивающее Небесное Железо, выплавленное из камней, что в редкие годы падали на северные земли, отколовшись от Небесной Тверди, ценилось далеко за пределами Восточного Киммерийского Кряжа. Теперь она потускнела, покрылась пушистым черным пухом и возвышалась посреди запустения, словно последний страж заповедного, древнего ремесла.

Конан искал оружие. Он уже понял, что мародеры забрали с собой все, что имело в их глазах мало-мальскую ценность, разве что за исключением наковальни — где найти таких силачей, что уволокут ее отсюда в горы или проделают с нею путь через проваливающиеся под ногами снега пустошей. Ее, к тому же, охраняли древние заклятия — разве что самый глупый из самой культурной страны человек мог попробовать прогневить темные силы, покровительствующие кузнечному делу, и сдвинуть с места сердце оружейной мастерской.

Конан, однако, сейчас не был сытым от убийств и грабежей наемником, увешанным смертоносным металлом, окропленным кровью женщин, детей и стариков. Он был беглецом, погоня висела у него за плечами, и кроме этого, он был беглецом почти безоружным.

Ему сошли бы и недоделанные заготовки — все, что еще не имеет в себе Духа Войны, что не прошло идеальной обработки, заточки, полировки и закалки, над чем не шептали в багровых отсветах от горна губы волхва или мастера. Ему требовалось что-нибудь такое, что длиннее и тяжелее ножа и хотя бы чуть тверже руки. Дрался же он, в конце концов, будучи десятилетним мальчишкой, с четой весьма крупных и зверски голодных полярных волков одной только суковатой дубиной и тупым, сделанным для детских забав бронзовым кинжалом!

В тот раз дрался не особенно долго — один волк, самец, полуоглушенный палочным ударом, повалился мальчику под ноги и был добит ударом игрушечного клинка в глаз, озверевшая же самка, крупная, поджарая, исполосовав когтями плечи Конана, была застрелена из лука подоспевшими охотниками из соседнего клана. Кстати, этого самого, в руинах деревни которого теперь копошился киммериец.

— Кром! — сквозь зубы выдохнул Конан.

Память о первых шрамах, заработанных в жизни, выплеснула на поверхность его раскаленной жаждой мести натуры новый счет к ванирам. И если раньше он собирался только передохнуть в деревне, дать прийти в себя Эйольву и бежать дальше, то теперь это место, выходцы из которого некогда спасли его детскую жизнь, должно было вдосталь напиться вражьей крови.

Теперь он уже не торопился — оторвал от какой-то угольно-черной конструкции металлический прут, ворошил кучи серой, хрустящей окалины возле наковальни, внимательно вглядываясь в пыльный полумрак под ногами.

Он то и дело выуживал из окалины и водружал на наковальню различные сохранившиеся предметы — то серые бруски, бывшие некогда кувалдами, рукояти которых пожрал огонь, то лезвия топоров дровосеков в том же состоянии, то какие-то совсем уже непонятные скобы и прутки.

Куча становилась все внушительней, а Конан все чаще хмурил брови и поминал своего сурового бога, когда радостный возглас согнал с печной трубы устроившегося там и чистившего перья стервятника.

Из дверей кузницы Конан вышел, едва не приплясывая — все же многое в нем еще было от мальчишки, сурового, битого дикой жизнью и побывавшего в нешуточных боях, но мальчишки. Пятнадцать суровых северных зим уже разукрасили шрамами его лицо, покрыли тело узламимышц и изъели душу мстительными думами, однако они еще не придали серьезности озорным глазам и не навсегда прогнали улыбку с молодого лица.

Эйольв, который совершенно окоченел на морозе и был испуган возней в погорелом доме, только разинул рот. За все время пути варвар не сказал ему и двух слов, был дик и угрюм, а тут едва ли не визжал от восторга, размахивая над головой какой-то жуткого вида железякой.

В руке у Конана была заготовка под меч, успевшая только выйти из-под молота, со следами клещей, выбоинами, в окалине.

Глава 7

Я бы не стал этого делать на вашем месте, барон. — Говоривший придержал упавшее на лицо забрало шлема и раздраженным движением закрепил его в поднятом положении крюком.

— Когда вы будете на моем месте, вы поступите по-своему, а пока я хочу знать — почему, во имя Митры, ваш полк, представляющий авангард войска, несет такие потери, словно бы мы каждый день даем бой регулярной армии немедийцев или, на худой конец, какого-нибудь Офира?

Барон слегка пришпорил своего скакуна, и шелковая попона, накинутая на круп лошади поверх кожаной брони явно гирканского происхождения, заколыхалась и задела грубый крест из двух бревен, на котором умирал прибитый гвоздями киммерийский воин.

Собеседник его последовал за ним, разглядывая изящно вышитых руками несравненных пуантенских искусниц геральдических зверей на развевающейся попоне.

— Ну и что вы можете сказать? — Барон был явно раздражен первым замечанием командира передового полка и отыгрывался, пользуясь своим положением. — Пока вы еще держите ответ передо мной, однако, если дело пойдет так и дальше, вам не миновать объяснений августейшей особе о причинах столь значительных потерь в гвардейском полку в столь незначительной кампании.

— Барон, я дам вам такие же объяснения, как и самому королю. — Голос говорившего гневно дрожал. — Мой полкотносится к панцирной кавалерии и предназначен по всем законам тактики для таранного удара на поле регулярного сражения…

— Да, да, для взламывания обороны противника стальными клиньями! Уж не вздумали ли вы учить меня воинскому искусству, а?

— Ни в коем разе, барон. — Короткая вспышка прошла, и командующий авангардом аквилонского войска взял себя в руки.

— Ну и хвала светоносным богам, побери меня прах! Вначале меня пытался учить этот выскочка, герцог Сайнийский — вы его знаете?

— Очень много наслышан о командире Северного Легиона, однако лично — не имел чести.

— Велика честь, — фыркнул барон. Он привстал на щегольских, вышитых жемчужным бисером стременах и обвел рукой, запрятанной в латную перчатку, окружающие их горы, склоны которых были густо усеяны мелким лесом и кустарником, а ледяные вершины терялись в косматых облаках, — Он примчался в столицу отсюда весь взмыленный, как вестовой, на взмыленной лошади уродливой местной породы и пытался объяснить мне, герцогу Орантису, и всему Магистрату, что аквилонская армия якобы бессильна перед местными варварами и силами природы. А его хваленый Легион, видите ли, справится с задачей куда как прекрасно.

И вот вам результат — герцог Антуйский, хвала Митре, находящийся в Венариуме с приказом Магистрата сместить этого выскочку, если того потребуют обстоятельства, присылает донесение… И знаете, что в нем?

— Никак нет, барон, — коротко, по-военному ответил командир полка, который держал руку все время на перекрестье меча, обшаривая глазами склоны, которые, как он уже убедился, могли в любое мгновение изрыгнуть тучи стрел или тучи кровожадных дикарей, вырастающих словно бы из самых недр Южно-Киммерийского Кряжа.

— Так вот, в бумаге содержится констатация факта, и без того известного членам Магистрата — Легион совер-шенно небоеспособен, укрепления в Венариуме не удовлетворяют никаким фортификационным требованиям, киммерийские кланы, подкупленные немедийским владыкой, прах его побери, объединяются и вскоре осадят форпост Аквилонской Короны. И вот мы здесь. Шесть тысяч лучшего войска Тарантии, идем по богами проклятой земле спасать этот самый Легион. А если это отвлекающий маневр немедийцев? Если их армия скрытно подошла к границе и теперь переходит Тайбор или Хорог? Однако мы отвлекаемся. Как насчет потерь? Только, прошу вас, без лекций по тактике и панических рассуждений о будто бы серьезной военной силе варваров.

Его собеседник мог попытаться объяснить, что панцирная кавалерия не может взломать вражеский фронт, ибо не видит перед собой вражеского фронта. Что его полк не обучен вести партизанскую войну и совершенно беззащитен в узких горных теснинах перед падающими из-под облаков каменными ливнями искусственного происхождения, ливнем стрел, бьющих из каждой каменной трещины, ночами в своих неукрепленных лагерях, когда горцы, словно дикие звери, подбираются к самым кострам, вырезая одними ножами часовых, калеча боевых коней, отравляя еду и воду.

Однако все это, без сомнения, относилось к тактической лекции, а ее эмиссар Магистрата выслушивать намерен не был. Пришлось ограничиться коротким рапортом о плохо организованной по его вине караульной службе и заверениями, что она будет отныне улучшена.

Кажется, барон остался доволен. Он приостановил своего скакуна, позволив чувствующему себя последним болваном собеседнику поравняться с ним.

— Ваш полк предназначен для взламывания? Великолепно, гак взломайте их оборону, да лишит Митра всех варваров своей благодати!

Командир гвардейского кавалерийского полка отдал честь и опустил забрало, боясь, что барон увидит выражение его лица.

— И самое главное, не унижайтесь больше и не спрашивайте совета у этих гандерландских порубежников. Да,местность, возможно, они знают неплохо, однако воевать просто не умеют, как и любая деревенщина, да и заводят вас из засады в засаду.

Про дисциплину я просто умолчу, чтобы не гневить небеса сквернословием. Ничего, не будет Сапсана, и сюда дотянутся законы королевства. Гандерландцы и боссонцы провалили, вернее, почти провалили всю кампанию, теперь очередь за нашим таранным ударом. Мы пройдем эти теснины, созданные на погибель всем хайборийцам, вырвемся на оперативный простор и бронированным кулаком втопчем в землю этих варваров, имевших глупость собраться в одну зловонную кучу!

По всей видимости, барон вообразил, что он держит речь перед своим Магистратом или же перед всей аквилонской армией.

— Да, мой барон, так и будет. — Голос из-под забрала донесся глухо, но это было хорошо, ибо изменил интонацию сказанного сквозь зубы, а грязное казарменное ругательство из тех, каких можно набраться только в высококультурной светоносной Тарантии, запуталось в стальной решетке и вовсе не долетело до баронских ушей.

А тот уже не так громогласно продолжил:

— Вы — перспективный офицер, и не след якшаться с солдатней, к тому же — нерегулярных частей. Я знаю, что они вам нашептывают. Дескать, если мы перестанем казнить взятых в плен разбойников, как вот этих пятерых, например, — его бронированная ладонь неопределенно махнула на юг, где зловещие кресты уже скрылись за поворотом извилистой горной тропы, — то вызванные каким-то магическим ритуалом горцы уйдут из ущелий к Венариуму.

А я вам вот что скажу: наша задача — это бить варваров и деблокировать форпост Аквилонской Короны, а не делать все наоборот — оставляя им возможность отступить из этих гор и затеряться в пустошах или, чего доброго, усилить осадное воинство. Вам все понятно?

— Да, мой барон, — сказал командир столичного полка, а про себя добавил: «Ну ничего тут не поделаешь, эти псытак и так бы гнались по всей теснинам за нашим войском, только называлось бы это не кровной местью, а защитой родного очага. И правда, я не собираюсь ставить свою карьеру в Тарантии в зависимость от гандерландских бредней».

Опущенное забрало спасло ему жизнь — стрела хищно клюнула его шлем и бессильно упала, запутавшись в конской гриве, всадник только покачнулся. Зато вторая, вылетевшая, как и первая, словно бы ниоткуда, ударила барона точно между глаз, вышибив того из седла. Тонконогий гирканский жеребец шарахнулся и потащил по камням тело стратега, чья нога запуталась в стремени.

Когда к месту убийства подоспели баронские телохранители и солдаты столичного полка, они не нашли в придорожном кустарнике никаких притаившихся черноголовых убийц: над тропой висели два охотничьих самострела, какими пользовались все жители этих гор и которые мог поставить на звериную тропу даже ребенок. Оставалось загадкой, как прокрались невидимые варвары в самое сердце аквилонского войска.

Меж тем двое киммерийских мальчиков, едва ли старше десяти лет, ужом проскользнули между камнями и солдатами, прочесывающими ущелье, и сбивая босые ноги, понеслись назад, туда, где на деревянных крестах висели мертвые старики их сожженной по баронскому приказу деревеньки.

Им еще предстояло достойно похоронить павших и идти по следу убийц, сквозь начинающуюся метель, тьму, засады, ночные нападения на часовых, сбрасывания с вершин шатких валунов на головы захватчиков, снова сквозь тьму и слепящий на скользких ледниках свет — до самых чертогов Крома, куда их звала месть.

Гвардейский полк имел дело только с женщинами, стариками и детьми разоренных еще Орантисом селений. Все мужчины ушли, призванные Ритуалом Кровавого Копья, на север, в Венариум. Только один, довольно многочисленный отряд ждал аквилонцев в самой узкой теснине на выходе из Южно-Киммерийского Кряжа. Воины ждали подхода ненавистных захватчиков, щурясь от яркого солнца, глядя, как над ущельями пониже косматых туч кружат стервятники, ожидающие хорошей поживы.

Командование принял пуантенский граф, не из Магистрата, однако смыслившей в горной войне немногим больше своего предшественника.

Взвыли трубы, взметнулись навстречу солнечным лучам алые стяги с золотыми львами, и стальная змея, извиваясь, сверкая панцирной чешуей, поползла дальше по ущелью навстречу своей судьбе.

Глава 8

Эйольв сидел на деревянном чурбачке и держал руки над костром. На черной, искривленной стальной полоске шипела и капала соком на угли сова. Или, вернее, то, что недавно было белой полярной совой.

Отвратительная и, наверное, очень вредная еда. Оставалось надеяться, что птица незадолго до того, как киммериец свернул ей шею, вдоволь напиталась мышами и мускусными крысами.

Ветра не было, и дым поднимался в сизое небо совершенно прямым столбом, истончаясь и теряясь в низко висящем над деревней облачном одеяле. Наверное, дым был виден издалека.

Конан не собирался прятаться, он ждал своих преследователей. Ждал не угрюмо и озлобленно, а с какой-то остервенелой радостью. Кровавый долг был уплачен — за каждого погибшего члена клана Хресвельг и Воды Забвения получили щедрую виру, и юноша, закончив обшаривать развалины, с наслаждением смыл чистым снегом с лица остатки намалеванной голубой глиной маски смерти.

Кроме того, если месяц назад он вынужден был, словно больной волк, красться за дружиной ванов, скользя бледной тенью возле освещенных стоянок, выхватывая часовых, охотников и просто зазевавшихся наемников, теперь ситуация в корне изменилась.

Взятый заложник тянул нордхеймцев к себе не хуже, чем пахучие железы зубров тянули за собой целые стада. Конан сильно опередил погоню — по его подсчетам из растоптанного и разворошенного лагеря она могла выйти лишь утром, в то время как он бежал всю ночь.

Пустоши помогли своему сыну — ночная метель, которую так клял, волочась на аркане, Эйольв, замела все следы. Разумеется, наемники отыщут их, но первое время от собак толку им будет мало.

Конан вооружился, изучил предстоящее место боя, дал прийти в себя измученному и замерзшему пленнику, сам немного отдохнул.

Теперь дымный столб безошибочно, как маяк в ночную бурю, указывал погоне дорогу. Киммерийский юноша собирался перекусить и начать новую жизнь.

Когда он, последняя женщина клана и последний старик клана готовились к нападению на лагерь, Конан не думал совершенно о собственной жизни.

На каждого убитого родственника требовалась вира в пять, а лучше — в десять рыжебородых, он знал, что не в силах человеческих полностью удовлетворить законное чувство мести, но отступать и гневить Крома не думал. Смерти в бою он не искал, но в каждой схватке не искал и лазейки, чтобы выжить или избежать ранения.

Именно во время вечерней резни, когда юноша метался среди туш зубров и горящих шатров, размахивая ножом и лезвием рогатины, орудуя им, как мечом, явилось озарение. Это было — как первый золотой луч солнца, бегущий по темному сверкающему льду вечного ледника, как мгновенная дрожь в сердце в разгоряченном теле после нырка в прорубь, это была сама истина.

Как-то отстранение, нанося и отражая сыплющиеся со всех сторон удары, Конан обнаружил, что его движения значительно быстрее, чем выпады и взмахи матерых, закаленных войнами наемников, что он тратит в несколько раз меньшее количество движений в поединке, чем они.

То есть он, конечно, не думал громоздкими словесами, а видел картину в целом, со всеми ее звуками, запахами, калейдоскопичностью цветов и мельканием теней, но от этого неуловимая открывшаяся бойцовская истина былаеще ярче и отчетливее — в атаке он не потратил ни одного движения на уклонение от свистящей кругом стали, на парирование, на нырки.

Он беспрерывно и яростно атаковал, не думая избежать гибели, а лишь торопясь унести с собой как можно большее количество врагов. И тело подчинилось — ни одна жилочка, ни одна частичка мускулов не получали и тени сигнала самосохранения — вся энергия его души и тела были нацелены на атаку.

Глаз сам собой выбирал новую цель, само собой угадывалось направление ударов и рывков, отклоняя их, ни разу корпус не вильнул, избегая столкновения с разящим оружием ваниров. Он не старался выжить, а просто колол, рубил и резал, как волк в стаде овец, и ни одно хищное жало, ни одно лезвие не коснулись Конана.

Он был быстрее своих противников, как взблеск молнии быстрее морской волны, он был неуязвим, потому что не защищал себя, свою жизнь и не сражался с ванирами. Он просто убивал их.

А они именно сражались, стараясь применить весь свой воинский опыт, арсенал хитрых приемов, силу, чтобы победить и остаться живыми. И гибли один за другим.

Каждый ванир в отдельности был и сильнее; и более опытным бойцом, не говоря о целых группах, которые кидались на него со всех сторон. Однако Хель, в которую свято верили и которую панически боялись нордхеймцы, была на поле боя и просто не заметила киммерийца, который не бегал от нее. И она угнездилась в его руках.

Это упоение боем, когда вся острота чувств направлена на саму битву, оставив животную проблему самосохранения где-то позади, теперь навечно останется с Конаном.

Пройдут годы, полные скитаний, лишений, пылающих городов, скалящихся из бездн демонов, ржания лошадей, крика раненых и рева победоносного войска; Конан станет намного сильнее. В Туране он научится сабельной рубке и искусству вольтижировки, немедийские и аквилонские мастера, иногда помимо своей воли, найдут в нем талантли-|вого ученика-фехтовальщика, боссонский и гирканские боевые луки будут не менее смертоносны в его руках, чем охотничий лук его народа. Но в том бою, когда желание разить обогнало навечно желание выжить, Конан стал Конаном, по крайней мере в том, что касается Конана-воина.

В Кхитае и Вендии мудрецы поведали бы ему, что перед боем воин должен понять, что уже умер, и более не отвлекаться на эту глупость. В его родной Киммерии, у Горы Крома туиры, если бы они снизошли к мальчишке, оставшемуся без клана, он мог услышать звуки костяных флейт и рассказы о «неистовых детях грома».

Впрочем, в обоих случаях Конан только пожал бы плечами или же рассмеялся своим заразительным, раскатистым смехом, чисто и открыто, как не могут смеяться цивилизованные люди.

Тогда, в свои неполные пятнадцать лет, он не стал берсеркером или отрешенным восточным убийцей. И те и те сражались из презрения к жизни, а Конан-киммериец сражался из презрения к Смерти.

После окончания резни в лагере, после похищения Эйольва и долгого бега сквозь ночную метель Конан устал. Только подготовившись к предстоящему бою, он позволил себе расслабиться. Он вытянул возле костра свое измученное, избитое тело и задремал.

Ему впервые снились чертоги Крома. Самого грозного бога своего народа он не видел. Сияющий ледяной свет, как и громовой голос, лились отовсюду. К нему тянула свои костяные руки призрачная женщина, наполовину красная, наполовину синяя, горящие глаза, казалось, прожгут его насквозь. Когти оцарапали его плечо.

Однако грянул гром, сверкнули молнии, и женщина с замогильным стоном вспыхнула и растаяла тенью. Свет все лился и лился, рокочущий голос сотрясал все нутро Конана, и в этом свете плавали, распускаясь цветами неземной красоты, яркие картины.

Голос повелительно звал его куда-то вдаль, в сердце пустошей, где вкруг грозной крепости готовился к бою его,Конана, и его, Крома, народ, где, затмевая белым сиянием тучи воронья, парило копье. С лезвия вниз лились потоки алой крови.

Затем появилась деревня, в которой юноша остановился вместе со своим пленником. Но она была еще жива — курились дымки над домами, лаяли собаки, из кузницы раздавался тревожащий звон молота и наковальни. Разумеется, были и люди.

Вот один из них взмахнул рукой, глядя в небо, словно бы узрев сквозь туманную хмарь чертоги бога. Лицо человека надвинулось, прояснилось, и Конан узнал охотника, того, что спас его от волчицы. Голос рокотал, алмазные световые лучи били в глаза, шрамы, оставленные волками на еще детском теле, вспыхнули, словно к ним прикоснулись раскаленным железом.

Затем — ничего. Только парение над облаками, в самой Небесной Тверди, среди света, льющегося отовсюду, и твердого, как адамант.

Легкость, невыразимая легкость, которая наполняла все его существо, заставляя кувыркаться в волнах этого света, этого голоса. Лишь шрамы все больше наливались болью.

Еще один диковинный цветок распустился, открывая новую картину. Рыжебородый Атли смотрит, как горит киммерийская деревня. Атли взмахивает рукой, и ливень стрел скашивает киммерийских воинов — жалкую горстку, вставшую против многочисленной дружины захватчиков. Атли треплет по загривку громадного белого пса, пес рычит, но не на ванира — хвост его мотается в воздухе, а окровавленная морда тычется в женское тело, которое еще шевелится на алом снегу.

Полыхнули молнии, покрыв сияющей сетью вмиг почерневшие небеса, и Конан увидел море. Море ярилось и пенилось, вздымая на зеленых валах корабли с резными морскими змеями на носах. Злой ветер бил в паруса, подгоняя корабли, молнии покрыли сверкающей сетью чернильный мрак и осветили лицо Атли, который что-то хрипло орал, указывая своим воинам куда-то вправо. Затем видения замелькали, кружа голову. Корабли изрыгают на побережье воинов. Горят селения, к небесам тянут руки жирные дымные столбы, маленькие темные фигурки несутся к далекому странному лесу с непривычными глазу деревьями, настигаемые стрелами и собаками.

Пылает приморская крепость, на зубчатых стенах идет бой. Картина становится ближе, и Конан видит Атли. Один из рогов его шлема напрочь снесен, из плеча торчит древко обломанной стрелы. Атли ударом топора сбрасывает со стены вниз лучника, не успевшего наложить на тетиву вторую стрелу, и поднимает к губам рог.

Опять полет в лучах, водопадах, реках света. Внизу север, покрытый белой шалью снегов. Ванахейм. В фьорд, края которого напоминают челюсти оскаленного морского чудовища, входят корабли, звучит гулкое эхо, отражающее от стен фьорда приветственный клич рога. Атли с дружиной сходит на берег. На берегу восторженно орет толпа, группа старейшин и военных вождей идет навстречу Атли и его воинам.

Горы. Сверкание ледников, пышные, завораживающие в своем грозном движении вниз — лавины. По перевалам текут стальные реки. Видение тускнеет, затем вновь расцвечивается красками — постаревший, изрядно располневший Атли на боевом жеребце указывает рукой на огромный белокаменный город, на башнях которого трепещут незнакомые стяги, а по стенам скачут, как осы по сотам, черные точки. Стальные реки, стекая с перевалов, тянутся к воротам, на которых серебряный геральдический зверь расколот надвое: в распахнутые створки вливаются потоки людей, животных, телег.

Город пылает, по улицам его носятся конные фигуры в рогах, шлемах не с тусклыми факелами в руках. Мечутся и пешие, без доспехов фигуры, за ними, словно волки за зайцами, гоняются белоснежные псы-убийцы.

Атли. Рыжая борода куда-то исчезла, кудри седы, на голове его сияет массивная корона, у ног — громадный пес, зевает и чешется, к резной ручке трона прислонен могучий топор.

— Кром! Этому не бывать! — закричал во сне киммериец и открыл глаза. Над ним навис Эйольв, обеими руками держа одну из самых жутких на вид железяк из разоренной кузницы. Конан одним плавным движением вскочил и придержал обеими руками поднятые локти пажа, а коленом от души засадил тому в живот.

Кисти Эйольва разжались, и железяка упала в снег, сам он застонал и согнулся. Конан собрался было дернуть его на себя и швырнуть в угол кузницы, но вместо этого он тряхнул головой и рассмеялся.

— Ну ты и болван, аквилонец. Не мог, что ли, удушить или кинуть в меня чем-нибудь? Пока ты замахивался, я увидел три сна, и в одном из них уже вогнал тебе в брюхо нож.

Киммериец отшвырнул от себя стонущего Эйольва и потянулся, как кот, радостно скаля зубы солнцу.

— В следующий раз обязательно удушу, — прохрипел паж и тут закашлялся, помял руками живот, на губах его появилась пена, и его вырвало прямо на снег.

Конан, с интересом наблюдавший за ним, расхохотался еще громче, хлопая себя руками по бедрам:

— Э, да ты полптицы уже умял. Я смотрю, южанин, наши пустоши и снега сделали из тебя мужчину — ты сожрал все, что мог сожрать, и решил кого-нибудь убить. Я потом у наших костров буду рассказывать, что взял в плен достойного аквилонца.

Эйольв к тому времени отполз в сторону, вытер лицо снегом и вскочил, сжимая кулаки. Губы его были плотно сжаты и белы, как у мертвеца.

Конан встрепенулся, хохотнул и принял потешную стойку, какую принимают в придворных дуэлях — сильно согнув переднюю ногу, отставив заднюю, подняв к небесам левую руку и далеко выставив вперед правую. В этой нелепой позе он не смог удержать равновесие и повалился в снег, грязно ругаясь.

Эйольв оторопел было, но затем глаза его сузились, он что-то заорал и кинулся на Конана. Тот уже откатился в сторону и поднялся, отряхиваясь, как медведь после купания. А паж совершил два прыжка, скривился, вновь взялся за живот и сел на корточки. Конан вскрикнул с притворным испугом и метнулся к ближайшему дому, на бегу крича, что зарежет аквилонца, если тот заблюет ему недавно украденную меховую накидку.

Пока Эйольв боролся с приступами подступившей дурноты, раскачиваясь на корточках, Конан резво обежал вокруг дома. Он собирался подкрасться к аквилонцу сзади и дать ему хорошего пинка. Но тут он почувствовал в плече жжение и автоматически провел пальцами по этому месту.

Пальцы были в крови, Конан задумчиво облизал пальцы. Он точно помнил, что на этом плече не было ни царапины, да и Эйольв не мог его зацепить. Тут ему вспомнилось давешнее видение.

— Кром! Это смерть коснулась меня своими когтями! — проговорил киммериец и вмиг покрылся липким потом.

Все-таки он был дикарем, и его дикарская натура весьма и весьма серьезно относилась к таким вещам, как вещие сны и раны, появляющиеся на теле после пробуждения.

Он прислонился спиной к стене и, с наслаждением ощущая, как за ворот ему сыплются потревоженные снежные комочки, остужая тело, попытался вспомнить подробности того сна.

Грозный голос рока звал его на поле брани — только кровная месть могла отсрочить вызов Ритуала Кровавого Копья, и этот долг уже был уплачен. Раз уж ему попалась на пути та самая деревня, следовало уплатить долг крови и спасшему его охотнику. Оставался еще Атли.

На него указало само верховное существо, авторитет которого в пустошах был непререкаем. Однако, рассудил молодой Конан со свойственной ему простотой, сны есть сны, — может присниться баранья лопатка, а может — девичья нога.

Если цивилизованные люди огромное значение придавали личности, то простые варварские установления пользовались совершенно другими понятиями: кровь, земля, род, племя, семья, дружина. Конечно, если бы Атли попался Конану где-нибудь в укромной лощинке, то тану бы несдобровать, однако сам факт того, что он возглавил поход, еще не делал его главным виновником гибели киммерийских деревень.

Убийства, подлые и кровавые, совершили ваниры, конкретный народ, конкретная кровь и семя, еще точнее — конкретный мужской союз — ванирская наемная дружина. Этим сообществам Конан отплатил сполна.

Он и дальше собирался убивать ваниров где только их ни встретит, однако не делая из этого главной цели своей жизни.

И уж по крайней мере не его вражде с ванирами было отменять распоряжения, данные всему народу Ритуалом Копья — тут уж все бросай и беги спасать саму киммерийскую землю, во имя Крома!

Он собирался по возможности уничтожить или по мере сил — потрепать погоню, которая по его расчетам должна липнуть на захваченного аквилонца как осы на мед, а затем следовать в пустоши и в рядах объединенных киммерийских кланов загонять наглого аквилонского льва назад, за рубежи гандерландских поселений.

Однако сон…

В голове Конана стали всплывать картины видения, из которых он заключил, что Кром доволен его уплатой кровавой виры, доволен его дальнейшим планом, но что-то связанное с ванирским вождем все сверлило и сверлило сознание киммерийца.

Конан поплотнее закрыл глаза и попытался сосредоточиться на лице Атли. Вот он вспомнил черты его лица, виденные мельком, из кустов, во время ночных визитов в лагерь наемников. Вот — воображение начало дорисовывать рыжую бороду, шрам под правым глазом, заставляющий ванира неприятно щуриться.

Затем в голове словно бы что-то вспыхнуло — в потоках уже знакомого Конану алмазного света возникло лицо Атли, и лица, и еще…

По пустошам шел отряд воинов, во главе которого вышагивал Атли, неся в согнутой руке свой рогатый мас-сивный шлем. Перед отрядом неслись скачками пять псов Ванахейма, уткнувшие черные носы-пуговки в свежий, пушистый снег.

Затем видение вернулось и заколебалось, словно горячий воздух над костром, поплыло.

Теперь Конан как бы со стороны видел разрушенную деревню, тонкую струйку дыма, уходящую в небеса, и пять быстрых белых теней, несущихся прямо туда.

— Кром! — взревел варвар, отгоняя видение. Он почувствовал, как холодные пальцы коснулись его шеи и распахнул затуманенные глаза.

Эйольв, незаметно подкравшийся к Конану, теперь старался его удушить. На лбу его вздулись жилы, лицо, бледное от пережитого, покрылось красными пятнами, он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. Конан же стоял, как стоял до этого — прислонясь спиной и слегка откинув голову. Теперь он только самую малость согнул ноги, чтобы не потерять равновесия.

Зрелище было довольно комичное. Эйольв был ниже варвара самое малое на голову. Кроме того, он был значительно более хрупким и тонким на вид.

И если в Тарантии таковое телосложение сочли бы изящным, то на севере обитаемого мира такие люди могли быть сочтены больными или же — находящимися на последней стадии истощения. И вот сей нежный юноша, пыхтя, старался свести на бычьей шее Конана свои длинные пальцы.

Киммериец недобро сощурился, потом ухмыльнулся в напряженное лицо своего одногодки и произнес:

— Не старайся сломать мне шею, аквилонец. Душить надо так… — С этими словами Конан поднял свои свободные руки вверх и аккуратно положил их на ворот куртки Эйольва.

Огромные лапы его сомкнулись вокруг шеи аквилон-па — еще движение, и варвар мог отломать тому голову, что не составило бы особого труда для этих мощных как древесные стволы рук. Однако он давал урок — большие пальцы уперлись в кадык и легонько нажали. Аквилонец поперхнулся и закашлял, хватка его ослабла. — Или — так… — Большие пальцы нащупали сонные артерии и погладили их.

Эйольв захрипел. Теперь его лицо поменяло свой цвет — стало все красное, и сквозь красноту проступили бледные пятна. Руки его готовы были вот-вот соскользнуть с шеи варвара, когда глаза пажа блеснули, и он резко ударил вперед ногой. Но все же — недостаточно резко.

Конан присел, и нацеленный в пах удар пришелся в живот. Звук получился сродни барабанному удару, а колено отскочило в точности как барабанная палочка в слабых руках.

Конан удовлетворенно хмыкнул и, подхватив подмышки, аккуратно опустил себе под ноги Эйольва, взор которого постепенно тускнел, а губы шептали проклятия.

— Это уже кое-что, южанин. Бить только надо посильнее и ниже.

Варвар вспомнил про приближающихся собак и перешагнул через тело аквилонца, на ходу бросив:

— Впрочем, я бы еще укусил за нос.

Теперь киммериец заторопился — он подбежал к огромной куче хлама, которую натащил со всей деревни, некоторое время погремел в ней, взял необходимые предметы, жадно втянул запах, что источала недоеденная Эйольвом птица, и кинулся вон из лабиринта строений.

Равнина была пуста едва не до самого горизонта. Но там клубились смерчи, и даже зоркие глаза варвара не могли разглядеть в точности, приближаются к лагерю собаки, или они еще далеко.

— Если все это не приснилось мне. Но если погоня недалеко, то вперед действительно пустят собак. В любом случае — есть время что-нибудь сожрать, перед тем как кого-нибудь убить!

И, громко хохоча над собственной остротой, Конан направился обратно к костру, где с завидным аппетитом принялся есть.

— Эй, аквилонец! — заорал он, оторвавшись от еды через какое-то время. — Ты сожрал лучшие куски, но почему-то не разгрыз костей. Ответом ему была тишина. Конан перестал хрустеть птичьими хрящами, прислушиваясь. И точно — где-то возле крайнего дома слышались осторожные шаги. Конан ухмыльнулся и вернулся к еде. Только покончив с позвонком, который его крепкие зубы смололи полностью, он вновь обратился к Эйольву:

— Южанин, ты думаешь не только сбежать от меня, но и в одиночку пересечь пустоши, а? Значит, все же ты круглый дурак, и мне нечем будет хвастаться у вечерних костров. Или ты решил, что отряд ваниров приближается к поселку? Да, может, и приближается, только пока их что-то не видно. Рыжебородые не очень-то рвутся за тебя в бой, неженка. Но учти, впереди их отряда пущены по следу собаки. Ты видел этих псов? Я не побегу спасать тебя на сытый желудок. Передай привет Хресвельгу, хотя вряд ли ему многое от тебя останется после псов Ванахейма.

И варвар вернулся к прерванной трапезе. Когда он выплюнул последний осколок кости, вытер об накидку жирные руки и с наслаждением потянулся, из-за дома вышел угрюмый Эйольв. Киммериец приветствовал его богатырским взмахом руки.

Паж двинулся было к костру, но взгляд его упал на металлическую кучу, и шаг его замедлился. Это привело Конана в неописуемый восторг. Он пытался что-то сказать, указывая на железо у своих ног и в куче, однако начал безудержно икать и только махал рукой. Аквилонец зло пнул сапогом угол дома, поплелся к огню и сел с каменным выражением лица.

— Брось ты, нам еще долго быть вместе, пока я не перебью столько рыжебородых, сколько Атли не пожалеет за тобой послать, а потом отправлюсь к своим. Ты мой пленник, и я могу поступить с тобой как захочу.

— Как, например? — спросил паж, с ненавистью глядя на варвара, по лицу которого гуляла довольная улыбка — икота сама собою прошла.

— Ну, твой отец — большая шишка там, на юге?

— Допустим, — буркнул Эйольв, потирая шею. — Я так и понял — уж больно дурным голосом орал этот аквилонский офицер, да и ваниры голосили, словно стадо хримтурсов, которым Кром поджаривает пятки. Ну — я отпущу тебя под честное слово, а твой папаша пришлет мне выкуп — надо бы только решить, сколько и чего мне надо, — Конан самодовольно обвел взглядом свою нехитрую одежду и груду недоделанного или испорченного оружия. — Вот только мы возьмем Венариум и спалим его, а ты тем временем посидишь в каком-нибудь нашем укровище в горах, а там я тебя в Гандерланд и отведу.

— Моего отца нет в живых, а вот мой дядя, герцог Орантис Антуйский, в Венариуме. И не просто в Венариуме. Он командует гарнизоном, — выпалил паж, но тут же недовольно прикусил язык. Ну что разговаривать с откровенным разбойником с большой дороги!

Конан присвистнул:

— Вот оно как… не видать мне выкупа, а тебе — дяди, — добавил он сокрушенно.

— Это почему же?

— Да спалят твой Венариум. А гарнизон перебьют.

— Вам, дикарям, взять форпост Аквилонской Короны? — фыркнул Эйольв и сплюнул в костер.

— Нам и взять. Увидишь или услышишь. Я вот думаю, как бы мне с рыжебородыми здесь не завозиться и не пропустить веселье. А как эта каменная глупость называется — форт, поселок или там «форпост» — неважно, быть там руинам и призракам.

Вот только выкупа жаль. Придется тебя за просто так удавить, — заключил Конан, вставая и направляясь посмотреть, не бегут ли собаки.

Эйольв, словно не замечая явной угрозы в словах варвара, гневно бросил ему вслед:

— Мой дядя разгонит вашу орду, а чтобы найти меня, прочешет пустоши и выкурит все ваше дикарское племя из всех каменных щелей, куда оно забьется, воя от страха!

Конан остановился и проговорил:

— Если уж я ушел от ваниров, которые хоть и проклятый богом народ, но народ воинов, то если на меня начнетохоту в пустошах аквилонская армия… Славная получилась бы охота. Вот только непонятно, кто бы был охотником, а кто — дичью. Жаль, не бывать этому, убьют твоего дядю раньше.

С этими словами киммериец пошел по проходам между домами, посмеиваясь. Перспектива подобной охоты его явно позабавила. Эйольв же остался у источника тепла, бессильно кусая губы и призывая на головы всех дикарей и варваров громы небесные.

Меж тем Конан, выйдя из поселка, увидел пять силуэтов, несущихся в его сторону. Теперь псам Ванахейма не нужен был слабый след — они чуяли запах дыма и неслись вперед, призывно лая. Ваниров пока же не было видно.

— Кром! Их действительно пять! — процедил сквозь зубы киммериец, не особо удивляясь. Он разложил свою странную металлическую снасть по снегу вокруг и стал ждать, задумчиво вертя в руках заготовку под меч.

Это была дикого вида стальная полоса, при первом взгляде на которую впечатлительный человек мог подумать, что ее долго жевал тролль или дракон. Она не имела перекрестья, была местами весьма неровной и шероховатой. Точильные камни ее не касались, лишний металл убран не был, и сама заготовка весила очень и очень немало. О закалке и заточке и говорить нечего.

Пять белых пятен приблизились, уже отчетливо слышался грозный лай и можно было разглядеть розовые слюнявые пасти и черные глаза. Конан поднял с земли один из своих снарядов, раскрутил над головой и метнул. Прыжок одного из псов оборвался — тело еще летело на врага, а голова уже представляла собой месиво из крови, костей и мозгов. Остальная четверка дико взвыла и кинулась на варвара.

Железяка прошелестела в воздухе и с жалобным визгом пес Ванахейма упал с перебитой хребтиной. Третьего остановил пинок в живот, четвертого Конан успел схватить за горло у самой своей груди. Однако прыжок был мощный, и юноша отступил назад и упал на одно колено. Оскаленная пасть щелкала клыками у самого его лица, когда опрокинутый пинком зверь поднялся, бешено зарычал и стал обходить Конана сбоку. Острие железяки двигалось вместе с ним, описывая дугу и все время глядя точно меж черных глаз. Собаки севера великолепно знали, что такое железо в руках человека. Знала и эта. Она кралась и кралась, собираясь вцепиться жертве в загривок, раз уже не удалось навалиться на нее всем скопом, как на медведя.

Меж тем варвар резко дернул левой рукой, и голова пса, что висел на ней, свесилась набок. Варвар вскочил на ноги и швырнул труп в последнего пса.

Кузнечная заготовка описала дугу у него над головой.

— Ну, где ваши трусливые рыжие хозяева! — заорал киммериец.

Глава 9

Подите прочь! — воскликнул граф, отшвыривая в сторону карту Южно-Киммерийского Кряжа. Лицо его раскраснелось, глаза от нескольких бессонных ночей, проведенных под свист горских стрел и рожки сигналов тревоги, были затянуты багровой пеленой.

— И я от себя добавлю. — Голос командира авангарда аквилонской армии, к которому принадлежали стоявшие понуро трое разведчиков Северного Легиона, был холоден, как и положено голосу столичного гвардейского офицера, когда он обращается к распоясавшимся мужланам. — В случае если вы еще раз нарушите приказ и задержите наше продвижение, я велю прибить ваши трупы на кресты рядом с пленными киммерийцами!

— Наше топтание на месте только на руку врагу. — Командир второго полка панцирной кавалерии был более спокоен — его части шли в самой середине бронированного потока, между авангардом и дворянскими ополчениями, замыкавшими шествие. Потерь ему варвары нанести еще не успели, если не считать нескольких десятков угнанных лошадей и пропавших без вести боковых дозоров.

— Разговор окончен! — Граф загнал душившее его бешенство куда-то внутрь — сказалась придворная выучка. — Больше я не намерен давать отчет о своих действиях никому, слышите, никому из Северного Легиона. Наша задача — вырваться на равнину, развернуться в боевые порядки и раздавить орду, гнать ее до самого Нордхейма, где их дикие соседидоглодают остатки! Никаких остановок! Только вперед — завтра к утру мы должны быть по ту сторону кряжа!

Последняя фраза была обращена к командиру авангарда. Тот громыхнул железной рукавицей по кирасе и вытянулся в струнку:

— Да, месьор. С вольницей среди гандерландских волонтеров сейчас же будет покончено, виноватые в остановке продвижения примерно наказаны.

— Вот так вот… — удовлетворенно кивнул командир воинства, идущего на помощь Венариуму.

Смерть предшественника, его давнего недруга из Магистрата, открывала перед честолюбивым пуантенцем радужные перспективы.

Небольшая победоносная кампания. Быстрое расследование, проведенное среди офицеров и воинов Северного Легиона, которое вскроет немедийский или — гиперборейский, барон еще не решил, заговор, а затем… — место покойного командующего в Магистрате.

Оставался еще герцог Орантис Антуйский, метивший в те же заоблачные дали, однако граф был уверен, что банда, именуемая Легионом, будет настолько растрепана варварами, что у короля Хагена не останется и тени сомнения в том, чьи войска выиграли кампанию и утвердили форпост Аквилонской Короны на Севере.

А дальше, дальше — стремительные наступления тяжелой кавалерии и гвардейских полков на Аргос… а может быть — Зингару или, Митра, упаси от сглаза, — на Немедию. Прекрасные, мощеные дороги, великолепный климат, созданный для цивилизованной войны, покоренные города, вереница вражеских дворян, понуро протягивающих его оруженосцу свои мечи, верой и правдой служившие еще их предкам на полях легендарных сражений. И, наконец, — место главы Магистрата, место советника при венценосце…

Об этом думал пуантенский вельможа, волею судеб возглавивший этот поход. В другом направлении текли мысли командира авангарда.

Его благодетель пал, сраженный невидимым дикарским стрелком. Рушилась вся паутина, какую гвардеец плел неодин год. Чтобы ныне добиться роли офицера-фаворита при новом командующем, следовало идти самым прямым путем — с мечом в руках доказывать свою шаткую славу перспективного военного.

К тому же у пуантенского вельможи имелся свой фаворит в столичной гвардии — командир второго панцирного полка. И как назло, именно на долю авангарда приходились все варварские колотушки — и исчезающие без следа дозоры, и угоняемые лошади, и неожиданные обвалы, и разящие без промаха стрелы, и капканы, и волчьи ямы, и кровавые стычки, в которых закованные в броню кавалеристы были полностью беспомощны перед летучими киммерийскими отрядами.

Первое время положение спасали порубежники Легиона, приказом Орантиса вызванные из боссонских гарнизонов и подчиненные авангарду армии. Однако следопыты Сапсана были своевольны, кроме своего командира ни в грош не ставили никого, и незаметные их успехи видел лишь гвардейский офицер, а о скандальных эпизодах неповиновения слух мгновенно доходил до старших командиров.

Вот и теперь — гандеры и боссонцы требовали остановки на ночь, с тем чтобы прочесать узкое ущелье, за которым армия Аквилонской Короны могла вырваться на оперативный простор из каменных теснин.

Предложение было разумным — гвардеец сам был в передовом дозоре и убедился, что в случае нахождения в ущелье сколь-нибудь значительных киммерийских сил огромных потерь не избежать — Орлиный Перевал был словно создан для засады самими Темными Силами, хранившими дикарские пустоши. На совете командир авангарда вначале держал сторону разведчиков, однако быстро понял, что пришелся не ко двору, и резко переменил позицию.

Командир колонны, следовавший в центре войска, был несказанно рад неудачам, выпавшим на долю того выскочки, которого ставили ему в пример вот уже несколько лет, со времен Академии. Теперь настал его час — его полк, не понесший потерь, свежий и прекрасно вооруженный, без сомнения, решит судьбу предстоящей на равнине сечи.

Сомнения вызывали лишь заносчивые ополченцы южных провинций — личные дружины тамошних аристократов, однако когда их глава нежданно-негаданно возглавил всю армию, гвардеец успокоился. На поле боя каждый из этих франтов будет драться сам за себя и почтет за честь не подчиняться общей линии.

Совет был закончен. Командиры отправились к своим войскам. Киммерийские горы медленно погружались во тьму — шла зябкая, туманная горная ночь, когда не видно собственной вытянутой руки и не слышно ржания коней за пять десятков шагов. Стальная змея вздрогнула и поползла вперед, к Орлиному Перевалу. Впереди бронированной конницы шли, сбившись в плотный клин, боссонцы и гандеры. Они прекрасно представляли себе, сколько недобрых настороженных глаз следит за ними с окружающих темных круч, из лесов и щелей, сколько стрел смотрело в затылок каждому из них из тумана и сколько камней готово было обрушиться вниз, на узкую каменную тропу.

Боковые дозоры, что готовились несколько часов назад следовать по гребням скал над основной армией, выковыривая из нор и секретов засевших там варваров, были стянуты к основным порядкам. Лица бойцов Легиона были мрачны. Все они бросили в месте привала провизию и палатки, взяв с собой лишь оружие.

Когда окружающие склоны, уже пожранные мглой, ожили и стрелы и копья вырвали из клина первых павших, легионеры сбились в плотный кулак и бросились вперед — на прорыв, склонив копья. Они не оглядывались назад, где в тумане глухо ворочалась змея, где звучал приглушенный смех, конский храп и бряцал металл. Они знали, что последует за первым залпом не знающих промаха стрел, и торопились, спасая уже свои жизни, а не честь армии королевства.

На самом выходе из теснины они врезались в плотный строй варваров, когда за их спинами раздался жуткий гул. Казалось, содрогнулся весь Кряж. Камни, сброшенные со склонов, камни и бревна, вызвали обвал — конское ржание и людские крики, захлебываясь в удушливом тумане, многократно отражаясь от гранитных стен, слышны были как голос одного гигантского зверя, ворочавшегося во тьме. Зверя, попавшего в капкан.

Несколько десятков порубежников прорубились сквозь визжащий ком, заткнувший ловушку, и бросились врассыпную вглубь пустошей. Их не преследовали — рой киммерийцев заколыхался, уплотнился и втянулся внутрь тропы, ведущей вглубь грохочущего и стонущего Орлиного Перевала, ставшего могилой аквилонской армии. Такой же рой шевелился и гудел, облепив завал с южной стороны от Перевала.

Все пространство вокруг укрепленных стен Венариума было черным-черно от трупов, а небо над крепостью — от стервятников и воронов. Дальше, за ничейной снеговой полосой, мерцали костры варваров.

Орда появилась со всех сторон одновременно. Ни один из дозорных, высланных еще Сапсаном, не вернулся, чтобы поведать защитникам крепости о численности варваров. Словно черные воды объяли тот клочок пустошей, где реяли знамена с золотыми львами. Воды подступили со всех сторон и ринулись, чтобы сокрушить препятствие на своем пути, поглотить его, задушить в объятиях, растоптать и развеять по ветру.

За два дня осады защитники крепости отбили уже пятый штурм. Варвары шли на приступ остервенело и неорганизованно, клан за кланом, волна за волной, словно одна бесноватая воля гнала их, как безумных китов из зингарских легенд, навстречу гибели.

Они не катили перед собой деревянных щитов на полозьях, не волокли на плечах осадных лестниц с крюками, не метали через стены окованные железом бревна, не подкапывались под башни. Они просто завалили собственными трупами ров и лезли вверх по стенам как муравьи. Некоторые забрасывали на парапет крюки и арканы, другие вбивали в стыке меж камней кладки крючья, привязывая к ним ремни, усыпанные узелками, но основная масса карабкалась по плечам и головам друг друга, цепляясь пальцами за малейшие неровности стен, бойницы и воткнувшиеся в стыки случайные копейные древки.

Над полем боя стоял несмолкаемый рев. Те варвары, кому не хватало места в общем строю, метались вокруг с факелами в руках, ныряли в это месиво, выныривали, перемещались без всякого видимого смысла от башни к башне, от ворот — к выдвинутым вперед скошенным крытым бастионам.

Никаких переговоров или предварительных уведомлений о начале штурма, сигнальных рожков или тому подобных деталей, сопутствующих любой войне, аквилонцы не увидели. Снежная мгла исторгла копошащуюся тьму, тьма обтекла крепость и захлестнула ее.

Бешеный натиск стихал так же внезапно и необъяснимо, как и начинался. Как Орантис ни вглядывался с самой высокой башни в плотный дикарский рой, он не различал ни вождей, ни шаманов-туиров, о которых столько твердили ему сапсановы помощники, ни вообще отдельных групп людей.

Это была единая масса, которая шевелилась, двигалась, нападала и отступала, метала тучи стрел, подмигивала защитникам множеством факелов, обтекала поле боя то по ходу солнца, то — против, но все это было за гранью постижения тарантийского стратега и пугало его.

Орантис Антуйский, отбив третий, самый яростный штурм, с ужасом признался себе, что, имей он под своим командованием и десятую часть этой орды, при условии, что она подчинялась бы его приказам и имела бы время подготовиться к приступу — давно бы взял Венариум.

Разумеется, он тщился не выглядеть полководцем, готовившимся сдаться в плен. Может быть, потому что и сдаваться было некому — как управлялось это черноголовое воинство и управлялось ли вообще, тарантиец не знал. Он стоял, облокотившись о ложе баллисты, к которой, кстати сказать, так же как к катапультам, больше не было снарядов, и отдавал короткие, уверенные, бессмысленные команды офицерам Легиона.

Что-то вроде: «Соберите все масло в походных кухнях, велите разлить по горшкам и зарядите, Митра вас разорви, баллисты и проклятые катапульты».

Легионеры, большей частью израненные, смертельно усталые, потные, с печатью обреченности на лицах, переводили пустые глаза с герцога на шевелящееся море врагов. Они уже сделали для обороны форпоста Аквилонской Короны все, что было в человеческих силах, и готовились умирать.

— Через день-два из-за Кряжа подойдет армия, цвет аквилонского рыцарства, лучшие полки столичной гвардии, и сотрет дикарей в порошок… — Тарантийцу казалось, что он говорит уверенно и веско.

Он размахивал руками, показывал командирам отдельных башен секретные планы Магистрата, вещал о том, что надо выстоять, ибо варвары есть варвары и ни черта не смыслят в стратегии.

Офицеры-порубежники смотрели куда-то вверх, и Орантис все не мог понять, на что — то ли на горделиво вьющиеся по ветру алые стяги с золотыми зверями, то ли на вдруг очистившееся киммерийское небо, тщась разглядеть Дворец Митры, то ли на кружащихся в прозрачном воздухе трупоедов.

— Завтра, а скорее всего — послезавтра дикари будут раздавлены между крепостными стенами и тяжелой кавалерией, как между молотом и наковальней! — Голос стратега дошел до визга, он поперхнулся и замолчал, глядя на пятерых угрюмых легионеров, созванных на совет. — Пять башен, пять овеянных славой знамен, привезенных моим эскортом из сверкающей Тарантии, пять славных командиров… — бормотал Орантис, комкая в руках кружевной платок, когда над черноголовым воинством пронесся истошный вой, в котором чуткое ухо могло бы узнать имя грозного божества этой земли. Воды всколыхнулись и поплыли к стенам аквилонской твердыни. Один из легионеров, баюкая у груди стянутую в лубке сломанную руку, задумчиво смотрел на море факелов, трое, словно по команде, повернули свой взор не на юг, откуда, по мнению герцога, должна была прийти помощь, а на северо-восток. Туда, где клубились снежные смерчи и разглядеть что-либо было невозможно.

Пятый, невысокого роста боссонский ветеран, по мнению Орантиса — совершенно разбойничьего вида, одноглазый, трехпалый, рябой, шагнул вперед, к мертвенно застывшей баллисте.

Орантис Антуйский успел выдохнуть со свистом воздух из разрывающихся легких, когда командир лучников коротко, без замаха, левой покалеченной рукой ударил его по лицу.

Голова герцога безвольно мотнулась на тонкой белой шее и безвольно свесилась на грудь. Небеса, непривычно синие, стервятники, зубчатая стена, колесо метательной машины — все это завертелось в глазах Орантиса, и он упал на дощатый настил башни, и щегольской плащ накрыл его тело.

— Да как вы смеете, мужичье! — закричал носатый барон, в это мгновение поднявшийся на башню с тревожной трубой в руках.

Он бросился к боссонцу, на ходу вытаскивая из ножен огромный кавалерийский меч с золоченой гардой. Раненый гандер не глядя ткнул ему в живот ножом и скривился от боли в сломанной руке, вызванной резким движением.

Кандидат в Магистрат по делам северных территорий, так и не ставший действительным его членом, уронил наполовину выхваченный клинок назад в ножны, схватился за панцирь, где между пластинами в кольчужной сети зияла дыра, сделал два неуверенных шага и закричал.

Боссонец, ругаясь на обоих нордхеймских языках, поминая также и пиктских демонов, ухватил его за плащ и старался удержать на краю парапета. Однако ударившая снизу киммерийская стрела пробила барону горло, тело его конвульсивно дернулось и полетело вниз. Бушующие внизу волны поглотили его. — Жаль меча, — буркнул командир лучников.

Он поднял выпавшую из рук тарантийца трубу, проиграл сигнал «к оружию» и невесело рассмеялся.

На стенах уже шла рукопашная. Пятеро командиров взглянули друг на друга, на копошащегося под плащом Орантиса и двинулись меж зубцов к ближайшей башне, где мелькали факелы, слышался стук мечей и хриплые вопли раненых. Ни один из них не видел, как пронзил бархатный плащ и тело под ним арбалетный болт, украшенный трехцветным пером…

Стрела клюнула покалеченную руку гандера, но слабо, на излете, и упала вниз. Тот вытер окровавленный нож, остановился, повертел его в руках и, сильно замахнувшись, швырнул его в лезущих вверх по стенам врагов. Попал — или нет, он не увидел.

Следующая стрела нашла его сердце даже раньше, чем четверо остальных командиров Легиона ворвались на башню, рубя направо и налево, со звероподобным кличем: «С нами Митра Непобежденный!», который слился с гортанным «Кром!», выдохнутым десятками глоток.

Глава 10

Атли поднял руку, останавливая свой отряд. Вдали, у самого горизонта, к просвету меж тучами тянулась тонкая, едва различимая струйка дыма.

— Этот сопляк мало того что вымотал нас, удирая как крыса от беркута, так еще и насмехается! — произнес кто-то за его спиной.

Тан не обратил на это ни малейшего внимания. Он напряженно думал, сдвинув брови и теребя бороду.

— Жалкая уловка, весьма жалкая, — пробурчал он. Затем Атли задумчиво проследил за цепочкой собачьих следов, вне всякого сомнения ведущих в сторону дыма, и повернулся к дружинникам. — Он и рассчитывает на таких Имиром обиженных олухов, как ты, Бьярни. Хьяриди, возьми четыре десятка и бегом отсюда. Пойдете на юго-восток, отрезая его от гор. Уверен, выродка в этом разоренном селении уже и след простыл. Хорса, ты возьми своих — и на юго-запад, чтобы он не рванул вглубь пустоши, к своей орде. А остальные — со мной, к селению, встретимся там. Кто увидит мальчишку — берите в кольцо — и сразу — сигнал. Зелье дымное захватили?

Хьяриди и Хорса кивнули.

— Мальчишку взять живым, можете калечить, но не сильно. Главное — пленник. Пленник нужен живым. А я с остальными на сигнал поспею.

— А если он в поселке, мой тан? — спросил Хьяриди. — Ты, сивая борода, что же, считаешь двадцати ваниров и пяти псов не хватит на одного киммерийского недоноска? Да я сам его руками голыми удавлю. А кончится поход, я еще разберусь, что это он за страху на вас нагнал. Не бывать вам в Ледяных Чертогах, не будь я Атли. Зачем Имиру пятнадцать сотен рыжебородых баб, на которых могут нападать коровы, дети и старухи? Молчи лучше, Хьяриди, не смеши молодых.

Хьяриди покраснел, гневно топнул ногой и, излишне громко крича, принялся собирать свои десятки.

— А вот сани, Атли, не надо было с ранеными все отправлять, ох, видят Гиганты, не надо было. Сами бы доковыляли или бы в лагере отсиделись.

В разговор вступил Хорса, один из самых старых наемников, весь иссеченный шрамами, оставленными людьми и зверьем, огромный, как медведь, и опасный в бою, как два медведя.

— Сами бы доковыляли, старый пес! — вскричал Атли. — А асиры потом сто зим хвалились бы, что перебили на границе несколько сот ваниров? В лагере, говоришь! А я думаю, что у киммерийцев, кроме детей и женщин, которых вы и ты, Хорса, первый, боитесь как огня, найдется сотня-другая бойцов, чтобы оставить на месте лагеря груду голов и ломаных мечей!

— Уймись, тан ты или не тан, покажешь, когда я вместо того, чтобы искать аквилонского сопляка, буду ворочать веслом где-нибудь в устье Зархебы. А пока — ты военный вождь, орать на старших тебе прав не давали. Хочешь поединка — давай прямо сейчас.

Атли, решивший положить конец всем разногласиям в дружине раз и навсегда, шагнул к старому ваниру и очертил круг на снегу у своих ног.

— Да вы оба… Хресвельг пожрал ваш ум, — встал было меж ними тот дружинник, что сцепился с тарантийским бароном в лагере Легиона, но его грубо оттащил в сторону Хьяриди.

Он был все еще зол, а раз кругом не было стоящего противника, предпочел бы подраться со своими:— Спор мужчин решает только кровь, рыжебородые. Имир рассудит, тан это или мальчик на побегушках у аквилонских собак.

Меж тем Атли и Хорса кружились как два бойцовских петуха на туранском базаре и не обращали внимания на то, что творилось кругом. А кругом творилось следующее — ваниры угрюмо разошлись на две далеко не равные ватаги, и хотя оружия еще в ход не пускали, до битвы было уже несколько мгновений — Имир любит правду, и никогда не ошибается в судном деле. Ошибаются его нерадивые дети.

Как только один из поединщиков прольет кровь другого, партия проигравшего атакует первой. Тут был спор не двух ваниров, тут был спор дружины тана и тех, в ком ожили заветы предков, кого тянуло назад к племенным кострам, власти старейшин и уложений Гигантов.

Наемники знали цену друг другу. Хорса был стар, Атли молод и силен. И сторонники племенных заветов заранее подняли для броска копья и топоры.

И к самому порогу Ледяных Чертогов вознесся клич, взывая к справедливости грозного бога Нордхейма. В который уже раз снега окропились кровью. Кровь и сталь вершили путь истины новой, молодой, сильной и истины старой, прочной, надежной.

— Имир, — рычало рыжебородое воинство, протыкая друг друга, рубя друг друга, и закалывая, свято веря в то, что недреманное око Гигантов не даст одолеть неправым.

Аквилония, Венариум, осады и форпосты, политика и стратегия — все понятия мира цивилизации вмиг умерли для этих простых первобытных душ. Время их культуры еще не пришло, дети Имира, убивая друг друга, купались в волнах первозданной Силы, буйствующей, неуклюжей, еще не знающей себе приложения, но уже пробужденной к жизни.

Если бы в окрестностях оказался стигийский маг, он смог бы разглядеть крылатых дев, то и дело выхватывающих из боя и уносящих к небесам души воинов.

Если бы в окрестностях оказался один из всезнающих аскетов-мудрецов из гор далекой Вендии, он мог бы очередной раз подивиться пестроте и никчемности людской жизни.

На голых, безжизненных равнинах человек перед ликом своих богов творил историю мира. Достигший вершин развития, опасно близкий к неизбежному упадку хайборийский народ Аквилонии тонул в искусственных политических интригах, поливая снег кровью своих лучших и худших сынов.

Молодые, еще не оперившиеся нордхеймцы, которые призваны были спустя века стать одними из сокрушителей хайборийского мира и первыми ростками мира нового, растрачивали силы в поисках пути Назад и Вперед, и кровь алела и плавила снег.

Киммерийцы, осколок дремучего мира, существующего лишь на старинных картах и в песнопениях туиров, утратившие все признаки общества и культуры, сохранившие лишь когти и клыки, дрались за свое выживание, как они это делали бесчисленные века, прошедшие со времен их павшего величия.

А посреди этого бушующего океана сил юный Конан, которому насмешники-боги подарили роль хранителя шаткого, раздираемого мира ждал, когда же вослед за собаками явятся их хозяева и его враги. Ему не было дела до осколков старых миров, начала заката этого мира, до ростков будущих миров.

Он выполнил долг мести, его звало Кровавое Копье, он бросил размышлять о темных видениях и просто ворчал, разглядывая кузнечную заготовку, очищенную от песьей крови:

— О, Кром! И сын кузнеца должен драться вот этим?

Сапсану было больно. Его сознание, словно неяркий язычок свечного пламени, трепыхалось где-то невообразимо далеко и в то же время невообразимо глубоко внутри; в объятиях черных осьминогов, на дне глухих колодцев, сгорало в огне, замерзало насмерть, вдребезги билось на сотни осколков, рушилось в пропасть. Болело все. Ныли травмированные ребра под кольчугой, саднила колотая рана в плече, ссадина под подбородком, натертая ремешком шлема, напиталась потом и саднила тоже. Кроме того, ему впервые в жизни было страшно и стыдно одновременно.

Он, после второй неудачной попытки освободить осажденный Венариум, понял, что его Легион, любимое детище, погибает в одном переходе от ванирской дружины. И нет на всем севере такой силы, которая сможет его спасти.

Киммерийцы не ожидали удара в спину. Это была орда в самом точном смысле этого слова — ни резервов, ни часовых, ни единого командования.

Сапсан вывел свои девять сотен мечей из клубящихся смерчей и сразу, с марша, ударил в тыл огромному темному зверю, грузно ворочавшемуся под стенами аквилонской твердыни. Некоторые кланы так и продолжали свои попытки оседлать зубчатый каменный гребень, некоторые развернулись навстречу новому врагу.

Это не был решительный удар — киммерийцы бились в стальной ванирский клин, словно град об крепкую крышу. Слабо, монотонно и долго.

Вначале таранный удар дружины расшвырял в стороны небольшие кучки осаждающих, как кабан стряхивает с себя тявкающих травильных собак, чтобы наброситься на охотника. Затем нерушимый строй врезался в сплошную шевелящуюся массу черноголовых, как колун в старый трухлявый пень.

Некоторое время казалось, что фронт киммерийцев будет прорван и дружина дойдет до ворот. Затем створки распахнутся, и навстречу им выйдет такой же несокрушимый клин легионеров. Однако топор увяз.

Спустя час после начала атаки дружина дралась в окружении, не дойдя до ворот трех полетов стрелы. Затем — начала пятиться, огрызаясь и щетиня во все стороны частокол копейных наверший.

Натиск на нее все увеличивался. Самое страшное было то, что штурм продолжался — все новые и новые волны карабкались вверх по стенам, и у обессиленных защитников не было ни сил, ни времени помочь. Они сами еле держались.

Организованно, унося раненых и не нарушая строя, дружина отступила. Киммерийцы не преследовали их. Казалось, орду совершенно не тревожила угроза с тыла. Варвары продолжали натиск на крепость, который иссяк внезапно — вдруг, безо всякой причины, темные воды отхлынули от стен и забитого трупами рва.

Затем был ночной штурм. Сапсан наблюдал за ним с ледяного сугроба, искусав себе все губы в кровь. Его дружине требовался отдых, и тут уж ничего нельзя было поделать.

Благо, что рыжебородые наемники вообще пошли на безнадежное дело под командованием иноземца.

Затем была еще попытка, и еще. В последней им даже удалось пробиться сквозь плотные ряды врагов дальше, чем раньше, и навстречу из распахнутых ворот вылетели конники Легиона.

Казалось, что победа близка. Дракон, обвивший башни с горделивыми алыми стягами, был разрублен надвое. Но малочисленная конница увязла в рукопашной, потеряв преимущество маневренности, и была попросту сожрана, смята и проглочена. Дружину вновь отогнали, а грозный киммерийский ящер вновь сросся в единую, полную чудовищной силы тушу.

Сапсан, уже раненный, видел, что защитникам Венариума с огромным трудом удалось отстоять ворота и захлопнуть их.

Все усилия были бесполезны. Крепость должна была в скором будущем пасть перед первобытной, неуправляемой, бездумной силой. И бессильны перед ней были мужество отдельных защитников, ухищрения стратегов и опыт наемников.

На краткий миг забрезжила слабая надежда — из метели вместе с первыми рассветными лучами вылетели вдруг конники, на бронированных конях, одетые в сияющие доспехи. Сапсан воспрял духом и в который уже раз повел своих валившихся с ног ваниров на прорыв. Однако это была самая гибельная попытка. Никакой организованной атаки не получилось. Да и не было многочисленной, свежей, вооруженной по последнему слову военного дела аквилонской армии.

Были ее остатки, запуганные, изможденные, на шарахающихся от каждой тени конях, голодные и подавленные. Они наскочили на киммерийскую орду и отлетели. Вновь наскочили и вновь отлетели, усеяв снежное поле неподвижными фигурками, знаменами, значками гвардейских рот и цветастыми плащами. Наемников тоже отогнали. На стенах крепости шла жестокая сеча и мелькали факелы варваров.

И тогда на поле боя явились те, кто уничтожил в горах большую часть аквилонского войска. Они шли следом за кавалерией, чуть поотстав в пути, и ударили с тыла.

Разгром был полный. Когда через сутки Сапсану удалось собрать под свое командование остатки кавалерии и своей рассыпавшейся по пустоши дружины, он ужаснулся.

Полторы тысячи аквилонцев, совершенно небоеспособных и подавленных, потерявших весь офицерский корпус, и четыре сотни израненных и изможденных наемников, клянущих его, Атли, и всех богов черными проклятиями и вот-вот готовящихся уходить в Нордхейм.

— Мне нужна сотня храбрецов. Которые не провели пять дней в бесконечных схватках с этим демоническим народом, которые не побоятся пойти со мной на решающий прорыв.

И аквилонцы, и те немногие ваниры, кто еще надеялся на победу в этой войне, разводили руками.

— Мы переоденемся в эти их зловонные шкуры и ночью проберемся сквозь их атакующие порядки. Надо будет открыть ворота. Гарнизон с одной стороны, а вы все с другой — прорвем их строй и будем отступать. Крепость превратилась в ловушку, а при моем плане мы некоторое время будем иметь дело только с одной четвертью киммерийцев — пока все те, кто окружает крепость с других трех сторон, соберутся вместе, мы уже построим «черепаху» и двинемся на юг. Я думаю, что они кинутся грабить крепость, а может, даже не будут нас преследовать — в концеконцов они не воюют с королевством. Их раздражает аквилонская крепость в их пустошах, не больше и не меньше. Я беру ответственность на себя. Крепость нам не удержать, мой долг — это немедленно вывести из войны остатки войска. Для этого всего-то нужна сотня добровольцев!

Однако окружающие все разводили руками и прятали глаза.

И тогда Сапсан вспомнил про Атли и его отряд.

— Немедленно выслать отряды на восток. Там без дела шатается нужный нам отряд. Он должен быть где-то в половине дневного перехода от нашего лагеря. Пустоши сейчас безлюдны, все черноголовые варвары здесь, перед нами. Дай, Митра, нам сроку полдня, отврати штурм до темноты!

Глава 11

Вот это да, клянусь всеми богами! — Восклицание, вырвавшееся у Эйольва, было совершенно искренним. Он наблюдал всю схватку Конана с псами Ванахейма из-за угла крайнего дома. Столь быстрая расправа со знаменитыми собаками-убийцами впечатлила его едва ли не больше, чем «дуэль» Атли с бароном.

«А ведь этот дикарь не был даже толком вооружен!» — с благоговейным ужасом подумал паж.

Атли был могучим воином, опытным, проведшим в боях годы и годы, а Конан был его ровесником. Что бы сказал аквилонец, если бы его знакомство с киммерийцем началось чуть раньше?

Не когда вдруг в подступившей темноте залаяли собаки и какая-то неведомая сила сжала его запястье, выкручивая меч, и Эйольв оказался пленником раньше, чем осознал факт нападения, а когда добрая сотня грозных нордхеймских наемников была выведена из строя за неполный час?

Однако, кроме эпизода со снежным барсом да его собственными нелепыми попытками убить варвара, битва с псами была первой бойней, учиненной Конаном у него на глазах.

— А, южанин! — весело воскликнул Конан, волоча за ноги двух мертвых собак. — Помоги лучше, чем стоять столбом. — Зачем они тебе? — спросил Эйольв, заворожено глядя на кровавые дорожки, пятнающие снежную белизну.

— Я их сожру! — бодро заявил Конан.

— Какая мерзость! — воскликнул паж и схватился за горло. Дурнота вновь подкатила к самому горлу, а проклятый варвар вновь захохотал.

Ему даже пришлось бросить свою ношу и утирать слезы. Эйольв не видел здесь ничего смешного.

— Вот схватит тебя за брюхо голодная Хель, а собачатины уже не будет, и придется тебе искать дохлых ваниров, чтобы подкрепиться. А я, и мой народ — не людоеды, что бы вы о нас в своей Аквилонии ни говорили. Мне и собак вполне достаточно.

Эйольв так и не понял, всерьез это говорил Конан или нет. Он как-то отрешенно наблюдал, как варвар втаскивает в центр поселка свои жертвы, аккуратно снимает с них шипастые ошейники, вбивает в снег оглобли, подвешивает туши и свежует их. Конан же не обращал внимания на пажа совершенно — он весь ушел в свою работу.

— Эй, южанин, подбрось-ка дров в костер — не ровен час, ванирская дружина нас пропустит. Сам погреешься, да и спасители твои здесь будут побыстрее, а то они, видать, заблудились где-то, — прокричал он какое-то время спустя.

Эйольв последовал его совету и уселся у огня, со словами:

— Жду не дождусь, когда они появятся здесь и подвесят тебя рядом с этими тушами.

Конан никак не отреагировал на эти слова аквилонца, продолжая расхаживать по поселку, лазить по крышам, спускаться в какие-то ямы. Паж уже разобрался, что киммериец готовит из всего того хлама, что он набрал в поселке, какие-то ловушки. Наконец все уже было готово, и довольный Конан подсел к костру, разглядывая своего пленника.

— Теперь будем ждать, — сказал он и вытянулся прямо на снегу. Потом привстал на локте и сказал, весело щурясь: — Бежать тебе нет смысла, за тобой и так придут, а бросаться на меня больше не стоит. Я готовлюсь к битве и могу зашибить ненароком. Просто сиди и молчи. И по селению не ходи, попадешься в калкан, оторвет твою никчемную голову.

— А как ты готовишься к битве?

— Коплю злобу, — отрубил Конан, хищно ухмыльнулся прямо в лицо аквилонцу, снова захохотал, а потом мгновенно затих, словно бы уснул.

«Интересно, а что он со мной будет делать, когда сюда придут?» — подумал Эйольв, поеживаясь. Ответа на сей вопрос он не знал, а потому принялся разглядывать облака, стараясь не смотреть на зловещие собачьи туши, под которые натекло крови и которые раскачивались, усугубляя ощущение запустения вокруг.

Психология этого варвара оставалась для Эйольва совершеннейшей загадкой. А он-то себя считал знатоком человеческих характеров…

С детства выросший среди воинов, прошедший нелегкое обучение в пажеской роте гвардейского панцирного полка, он никак не мог уразуметь этого дикарского типа.

На его месте, думалось Эйольву, любой воин бы готовился к битве, именно готовился бы — чистил, скажем, оружие… хотя, конечно, какое уж тут оружие… ну тогда хотя бы разминал тело, чтобы в схватке не порвать мышцы, не растянуть связок, не вывихнуть запястье.

Паж с завистью посмотрел на могучее тело варвара. «Как же, порвешь эти мышцы. Он выглядит как детеныш великана из сказки. И ведет себя, кстати, тоже как детеныш великана».

Конан же безмятежно спал. По его лицу отнюдь нельзя было сказать, что он «копит злобу». На лице спящего киммерийца сияла буквально детская улыбка. С уголка рта на щеку даже вытекла ниточка слюны, тут же замороженная холодным воздухом, и теперь сверкающая, как карнавальная блестка на платье у столичной кокетки.

Вот только множество синяков, царапин и шрамов портили все впечатление безмятежности, волнами исходившее от спящего Конана. И зловещая стальная полоса, правда, очищенная уже от песьей крови, напоминала Эйольву о том, что перед ним лежит человек, готовящийся драться и, может быть, умереть.

«Ну не перебьет же он целый отряд наемников!» — в отчаянии думал Эйольв.

«А может — он безумен? Говорят, в этих пустошах в людей вселяются злые демоны убийства и разрушения, заставляющие самых робких бросаться на вдесятеро сильнейших врагов». Однако паж и сам знал, что его похититель мало походит на сумасшедшего.

Больше всего он похож был на старого лесничего герцога Орантиса, который присматривал за Эйольвом в детстве, в те минуты, когда старик, расставив силки на куропаток, спокойно приваливался к древесному стволу и безмятежно играл на флейте, пока юный дворянин возился как на иголках, ожидая первой жертвы.

«Точно, у лесничего было такое же спокойно-радостное выражение лица, хотя они совсем не похожи, этот дикарь и утонченный аквилонский слуга, вышколенный и обученный множеству наук и ремесел в столичных солидных школах для прислуги».

«А ведь он действительно не собирается сражаться с ванирами, он собирается на них охотиться, как на куропаток, — подумал Эйольв, — так же, как Атли в Венариуме не собирался сражаться с бароном, а просто дал тому напасть, и вывел его из строя».

Если бы в эти минуты Конан не спал, витая мыслью где-то во владениях своего бога, и он владел бы искусством красочной речи, то вполне мог состояться меж ними разговор. Разговор двух юношей, варвара и сына утонченной хайборийской культуры, о войне. И об охоте. Варвар мог бы сказать:

«Война для меня — это не дуэль или хитрые боевые приемы, созданные для трусов, лентяев и слабосильных южан. Война — это охота. Охота на человека. Охота на его слабости, его страхи, его глупость. С одним противником еще можно сражаться, с двумя — сложно, с большим коли-чеством попросту невозможно. Но если Кром приказывает, их можно убивать. Быстро и безжалостно, как охотник убивает дичь. Так во все века поступали мои предки.

Много в мире было жутких страшилищ, гораздо сильнее человека, с когтями, клыками, ростом до небес, летающих, ползающих, прыгающих. Изрыгающих огонь и убивающих взглядом. Однако хозяином земли стал человек, ибо. он не пытался равняться с ними силой, он просто охотился на них, со всей невозможной для тупого монстра хитростью и со всей страстью сердца, недоступной лишенному души призраку.

И он выжил, человек, а призраки населили кладбища и мерзкие капища, драконы поселились в сказках, гхоблины, трольхи и прочая нечисть оказались вышвырнутыми за окоем, в царство теней и призраков.

Кости, гигантские клыки и когти неведомых даже мудрецам зверей находят в северных пещерах в золе очага, среди детских глиняных игрушек.

Мой народ был велик в эпохи забытых царств Валузии, Грондара, Комелии. Мой народ был ничтожным стадом обезьян во времена, когда тонули ныне несуществующие континенты и зарождались контуры этого мира. Мой народ дрался веками со своим ровесником — народом пиктов в старом мире, вражда эта живет и поныне. Мой народ дрался с юными первобытными хайборийцами на заре эпохи.

Он не допустит на свои пустоши выросшие и окрепшие хайборийские королевства. Мой народ сдерживает новые молодые народы — ваниров и асиров, готовых обрушиться на эти королевства, как некогда хайборийцы обрушились с севера на дряхлеющий Ахерон. Мой народ переживет грядущие катастрофы и станет камешком, который сорвет лавину, что снесет нынешний мир, и застанет зарю новой эры.

Потому что мы — первые люди. И секрет нашего выживания не поймут никакие мудрецы и никакие колдуны, как не поняли нашу силу упыри и драконы на заре Вселенной.

Потому, что этого секрета не знаем и мы сами. Мы — просто живем. Наш Кром дает нам мужество и силы для битв и свершений и ожидает нас в своих чертогах. Он знает этот секрет. Секрет человеческого сердца, которое тверже алмаза, горячее расплавленной руды, которому не нужны молитвы, магия и наука, чтобы быть, которому не нужны когти, зубы и самое что ни на есть лучшее оружие, чтобы сражаться с достойными и охотиться на тех, кто сильнее и кого больше.

А тех, кого от света собственного сердца уводят посты и молитвы, алтари и учения чернокнижников, кого от невзгод защищают армии, а от болезней души и тела — жрецы, становящиеся хозяевами людских душ, Океан Времени смывает в Ничто, и все начинается сначала. Дабы сами боги следили за недоступной им тайной — жизнью человеческих сердец».

Однако Конан всего этого сказать не мог, потому что не мог так красиво и связно говорить, потому что он не говорил, а жил сердцем, не жалея ни о чем, не стремясь остановить ни один миг и не спасая свою жизнь от опасностей, а идя им навстречу. Кроме того, он просто спал. Опасность сама шла к нему, Кром с улыбкой смотрел на своего сына, а ему снилась самая увлекательная из охот, охота на человека.

И над пустошами разносился богатырский храп.

— Эти псы заслужили свою участь — остаться на корм песцам и лисицам, — сказал Атли, тяжело дыша и вытирая об одежду мертвого Хорсы свой меч.

Голова Хорсы лежала неподалеку, а рядом с ней валялись обломки изрубленного щита Атли, превращенного могучими ударами в груду щепок.

— Слава тану! — в один голос воскликнули верные ему наемники, оказавшиеся победителями в кровавой сече, в которой Гиганты дали победить новой, молодой, хищной дороге, по которой теперь мог двигаться народ Ванахейма.

— Слава Имиру, что даровал победу правым! — воскликнул Атли. Он был доволен, что взял в погоню за киммерийцем самых своих испытанных и верных бойцов, а также самых недовольных в дружине. Выяснение отношений должно было состояться давно и, хвала Имиру, унесло меньше жизней, чем могло бы. Всего-то три десятка мертвецов скалило зубы в синеву, сжимая побелевшими руками рукояти мечей и секир.

— Итак, у нас десять раненых. Кто это там шевелится? А, Хьяриди, старый пес. Добейте его. Тур, Грима и еще десяток, — Атли наугад тыкал кулаком в широкие пояса своих дружинников, — пойдете западнее. Встретите сопляка, дадите знать. Если нет, идите к Венариуму. Там вся дружина, вместе с Сапсаном. Ты, Отар, с тремя десятками отрежешь ему путь к Восточному Кряжу. Остальные двадцать — за мной, или эта война закончится без нас.

Глава 12

Эйольв задремал и уже в вечерних сумерках был разбужен грубыми толчками. Ни слова не говоря, Конан за руку подтащил упирающегося аквилонца к собачьим тушам, одним ударом вогнал в наст здоровенный дрын, и прикрутил его ремнями.

— Тут самое безопасное место в поселке, южанин. Ты, конечно, если постараешься, вырвешь эту деревяшку, только пусть твой Митра вразумит тебя, и ты уйдешь той дорогой, по которой сюда войдут ваниры. Но это только если я погибну. Все, можешь орать, молиться или смотреть.

И киммериец в три прыжка исчез за обгоревшей кузницей, а Эйольв остался стоять с открытым ртом.

На поселок опускалась ночь, где-то далеко на западе от этого места киммерийская орда пошла на штурм аквилонской твердыни, где-то на юге обвал погребал под собой цвет панцирной кавалерии королевства.

А в нескольких десятках шагов Атли задумчиво поднял из окровавленного снега оголовье кувалды, в проушину которого был вставлен ремешок. Это был тот самый метательный снаряд, что оборвал жизнь первого из псов Ванахейма.

— Так вот куда делись собаки, клянусь Имиром. А где трупы? Ах, этот мальчишка не только умеет разыгрывать из себя саму Хель, так еще знает наши пословицы! Не будь я первый ванирский тан, если мы не застанем здесь его, а найдем Хресвельга, жующего наших псов. — У хозяина и собаки одна судьба, — задумчиво проговорил один из ваниров, теребя бороду.

— Заткнись, или у тебя точно будет та же судьба, что и у этих псов! — закричал Атли и замахнулся на воина кувалдой.

Гнилой ремешок лопнул, и железный брусок улетел куда-то назад. Тан ругнулся, выхватил меч и огляделся.

Его воины уже завершили окружение мертвого поселка. Костров на западе и востоке видно не было.

— Да выест Хресвельг его череп, он здесь. Вперед, рыжебородые!

Двадцать стремительных силуэтов скользнули между домами.

Бросившийся в проход между домами воин принял на себя смерть, предназначенную Атли — пока тот, замешкавшись, разглядывал следы и кровавую дорожку, раздался какой-то треск и сразу вслед за ним — крик боли.

Грудь наемника была пробита целым заостренным бревном, подвешенным на заплесневелую веревку. Воин все еще сжимал в ладони причину своей гибели — шелковую нить, что была натянута миг назад поперек прохода.

— Сопляк, я вырву твои кишки и намотаю на этот кол! — заорал тан и прыгнул вперед.

На то место, где он только что стоял, рухнула груда какого-то ржавого хлама. Тяжелая груда, вполне способная оглушить и поранить.

— Выходи и сражайся как мужчина! — закричал Атли, в тревоге прислушиваясь к раздающимся в разных местах поселка призывам о помощи.

На миг вожаку наемников почудилось, что он угодил в логово кровожадного чудовища. Потом — что он с малым отрядом оказался в ловушке, и вот-вот из-за каждой присыпанной снегом развалины появятся пылающие местью киммерийские воины. Но все вновь стихло. Тогда тан осторожно двинулся вперед, выставив перед собой меч. Эйольв видел, как на открытое пространство прямо перед их кострищем выскочил ванир. Он был без шлема, без щита, в руке его так и плясала секира на длинной прямой ручке.

— Эй, я здесь! — крикнул паж, но ванир даже не обернулся.

Он неуверенно ступил куда-то в противоположную сторону, затем зашатался и упал. В падении он повернулся — из спины его торчала знакомая аквилонцу кузнечная заготовка.

— О Митра! — одними губами выдохнул паж и принялся извиваться, стараясь вырвать кол, к которому был привязан.

Между домами мелькнул силуэт.

— Вон ты где, черноголовая тварь! — гаркнул приземистый одноглазый наемник.

Он бросился следом, на ходу засовывая за кушак топор и разматывая аркан. Он несколько лет был охотником на беглых рабов в немедийских каменоломнях и знал толк в охоте на человека.

— Сейчас я тебя, сейчас, — пыхтел он, вылетая из-за угла в тот самый проулок, где сидел совсем недавно барс.

Наемник остановился и удивленно разинул рот: прямо перед ним, подвешенная на ремне, покачивалась собачья голова. Кровавая лужа, кошачьи следы, оскорбительная надпись на снегу по-аквилонски — все это он увидел мгновенно, но рта уже закрыть не успел. За спиной его с крыши свесились две могучие голые руки и захлестнули на шее собачий ошейник, медными шипами вовнутрь.

Сдавленный хрип и бульканье, вместе с громким, леденящим душу смехом, услышал другой ванир, который наступил в сумерках на какую-то ржавую скобу и ковылял, тяжело опирясь на копье. Он завернул за угол и увидел своего мертвого товарища, собачью голову и Конана, спокойно сидящего на крыше.

— Эй, рыжая борода, ногу зашиб?— Ща я тебе голову зашибу! — сквозь зубы проворчал воин и поднял копье для броска, поморщившись от боли в ступне.

— Не добросишь! — сказал Конан, прищурившись и прикидывая расстояние. — Сделай шаг в Вальгаллу, убийца детей.

— Я удавил в этом поселке троих сопляков и сейчас пришпилю к бревнам еще одного, — сказал ванир, сделал быстрый шаг и метнул копье.

Это был действительно его последний шаг, и первый шаг к Имиру — тяжелый гвоздь из детского самострела пробил его горло и вонзился в бревно на той стороне улицы. Конан же поймал копье, спрыгнул с крыши и исчез раньше, чем на голоса прибежали трое запыхавшихся наемников. Один из них тоже прихрамывал.

— Клянусь сосульками из бороды хримтурсов, мы взялись сражаться с духом, — сказал один из них, дико озираясь.

— Может, их тут много? — задал вопрос охромевший лучник, ослабляя тетиву и убирая стрелу в колчан.

— Или — ни одного, — заключил третий. Тут они услышали грозный рык Атли и побежали к центру поселка.

Среди столбов и кровавых трофеев, развешанных на них, стоял Атли и еще пятеро воинов с клинками наголо. Атли держал Эйольва за шиворот и монотонно стегал того по лицу черенком короткой охотничьей стрелы, которую выдернул из своего плеча.

— Знаешь, аквилонская крыса, что ты мне стоил многих воинов. Благодари своего Митру, что я не велю повесить тебя рядом с этими тушами и свежевать, как оленя. Пойдешь со мной, а твой родственник благородных кровей заплатит мне золотом за смерть каждого дружинника, не будь я тан.

Каждая тирада заканчивалась ударом, наконец стрела сломалась, и Атли с раздражением швырнул ее под ноги, придавил сапогом и повернулся к троим подбежавшим.

— Где остальные, побери вас прах!

— Не знаю, мой тан, я слышал крики… — сказал лучник, за что тут же получил такую зуботычину, что шлем его полетел в кровавую лужу под собачьими телами. — Все. Этого ублюдка мы освободили, остальных, видно, до срока призвал Имир, или пожрал Хресвельг, или потоптали коровы, или они приглянулись Хель — плевать. Бросьте в костер сигнальное зелье, идем на запад, к Венариуму.

— Мой тан, может, рассредоточимся и прочешем поселок? — спросил седой, как полярная сова, воин, в крови которого пылала гремучая смесь семени гиперборейцев и ваниров.

— Заткнись, Имиров сын, — Атли сам в эти минуты был похож на выходца из-за призрачной грани мира. — Хватит с нас потерь. Сыпьте зелье.

Через миг к черному дыму от догорающего костра присоединились желтые клубы, а языки пламени подернулись мерцающей зеленью. Бросивший зелье выпрямился и хотел что-то сказать, указывая рукой в пролом в стене ближайшей развалины, как воздух взрезало копье и, пробив посеребренную кольчугу, память о бритунском походе, пробило его живот. Он закричал и завертелся, упав в костер, подскочивший Атли добил его точным безжалостным ударом.

— Это копье Стренги, — тихо сказал лучник и отошел к раскачивающимся тушам.

— Это сигнал другим отрядам? — спросил Эйольв, умывший лицо снегом и едва ли не без злорадства смотревший на вытянувшиеся лица своих спасителей.

— Да, — автоматически ответил Атли, шаривший глазами по крышам домов.

— Дождитесь их и окружите поселок, — как ни в чем не бывало сказал Эйольв.

Атли заорал ему в лицо, нависнув всей громадой над хрупким юношей:

— Идет ночь. В темноте все киммерийские демоны спускаются с цепей. Все. Этого сопляка уже не взять. Дождемся тех, кто ушел к горам, только не в этой западне, а на равнине, и к Венариуму. А ты, южанин, заткнись.

— Кроме того, его наверное уже тут нет — упорхнул в свои пустоши, Гарм пожри его тень, — сказал «Имиров сын». Словно бы в ответ на это подозрение из сгустившегося мрака вылетел топор, слегка задев рог на шлеме Атли, и с тупым хрустом вонзился в собачью тушу, заставив ту завертеться и задеть лучника.

Тот в ужасе отпрянул, потом завопил что-то совершенно несусветное про призраков и ринулся туда, откуда прилетел топор.

— Оставьте его, — сказал Атли дернувшимся было остановить безумца наемникам, — Хресвельг выел его череп. Надо сказать, ему пришлось только заморить червячка — Орм был тупицей. А теперь все и ты, южанин, быстро на равнину. И смотрите под ноги. Щиты поднимите, рыжебородые! Этот выродок за три дня сделал из вас неумелых баб!

— Это был топор Скидульфа, — сказал «Имиров сын», последним протискиваясь в узкий лаз меж кузницей и сугробом.

— А это — твой меч, — раздалось у него над ухом. Полукровка вместе со сталью, входящей между ребер, услышал шепот:

— Воин, уронивший оружие в битве, отправляется к теням.

Дружинники обернулись, но увидели лишь оседающего белоголового воина и метнувшуюся за кузницу тень.

— Стоять, не гонитесь за ним! — громовым голосом проорал Атли, разобравшись, в чем дело. — Из-за скотины Хорсы мы дали ему полдня, чтобы превратить эти развалины в крепость почище Венариума. На равнину, прах вас побери!

Тем временем Орм раскачивался на носках, пялясь во тьму.

— Ни один призрак не устоит перед честной сталью. Мой лук готов, порождение мрака! Иди же.

Вокруг была тишина. Орм на цыпочках обошел причудливый сугроб, влез на крышу какого-то строения, спрыгнул, перешагнул через бездыханный труп, сжимавший вонзившийся ему в бок металлический прут, и остановился. — Где ты, сын погибели? — позвал лучник.

За его спиной мрак сгустился. Конан с интересом поглядел на его трофейный гирканский тул для стрел, притороченный наискось через спину, нагнулся, слепил снежок и бросил через голову лучника. Орм вздрогнул, уставился в ту сторону, где снежный ком шмякнулся в стену, и натянул лук.

— Ну что, рыжебородый, скажи «здравствуй» Водам Забвения, — произнес Конан, протянув у того над плечом руку и перерезав тетиву.

Глава 13

Со времени битвы в заброшенном поселке прошло два дня. Два дня непрерывных боев под стенами Венариума. Сапсан расхаживал, заложив руки за спину, по своему шатру, в котором столпились его командиры. Большинство из них были ранены, одежда на всех висела клочьями, доспехи изрублены, под глазами набрякли сизые мешки. Теперь трудно было отличить знатного пуантенского дворянина от бродяги-наемника из Нордхейма — все были одинаково измотаны и изранены.

— Господа командиры. — Голос Сапсана звучал слабо, сорванный в эти дни до последней крайности. Однако в шатре царила гробовая тишина, и его было слышно всем. — Если вы думаете, что только наши войска доведены до крайности и измотаны, вы глубоко ошибаетесь. Варвары точно так же, как и вы, валятся с ног от ран, голода и усталости. Гарнизон выстоял, выстояли и мы. Ни у аквилонской армии, ни у орды нет и капли сил, чтобы продолжать эту бойню. Будь у меня сейчас малая толика той армии, что так бездарно была погублена в горах, я бы гнал киммерийцев, как гусей, до самого Асгарда.

При этих словах многие аквилонцы потупили глаза. Сапсан тяжелым взглядом обвел ряды своих командиров, и остановил взор на Атли и Эйольве.

— Митра Победоносный! Атли, от тебя я ожидал большего. Прекрасно, что ты вернул нам отпрыска благородного рода, да возрадуется на стенах Венариума герцог Орантис, если он еще жив, но именно твоей сотни мечей сейчас и не хватает.

Тут старый командующий Северным Легионом хватил по бревну, служившему столом, кулаком с отнюдь не старческой силой:

— Какая нечисть пожрала мой резерв? Чаша весов колеблется, один решительный натиск, и мы отбросим обескровленный киммерийский рой, а вместо свежей сотни доблестных ваниров мои дозоры чуть ли не на руках вносят в лагерь полсотни визжащих от ужаса рыжебородых баб, половина которых обморожена и изранена так, словно бы сражалась со стадом драконов! Где мои воины, Атли? Где твои воины, прах побери такого командира дружины!

Атли, стиснув зубы, молчал. Он решительно не находил слов, как объяснить все то, что произошло между ним и Хорсой в пустоши, что стряслось с дюжиной его воинов в треклятом селении, откуда взялась буря, накрывшая его отряд на обратной дороге… он как наяву видел смерчи, обступившие его наемников, словно грозные хримтурсы пришли взять дань со своих нерадивых сынов… он, как и все, кто были с ним, был объят неземным ужасом, оцепенел, окостенел, сердце его заледенело и перестало биться… а когда смерчи вдруг колыхнулись, расступились и пропустили вперед бешеного киммерийского выродка, мало кто мог ему сопротивляться.

Всем им хотелось лишь лечь и умереть, чтобы не слышать гневных призрачных голосов, доносящихся из снежных вихрей, чтобы отпустил душу и тело цепкий холод. А киммериец, словно воплощение гнева Гигантов, зыбкой тенью порхал над сугробами, сея быструю смерть.

Когда его удалось отогнать, а окончательно деморализованный отряд устремился прочь из объятий пугающей бури, за их спинами раздавалось чавканье Хресвельга, грызущего кости десятка несчастных.

Тогда Атли полностью уверился, что имеет дело не с человеком, а с голодным духом пустошей. Его даже не брали стрелы. Лютый ветер относил их в стороны ЕЛИ же словно в насмешку швырял обратно в лучников, в то время как оружие мертвого Орма в руках мальчишки било насмерть, вопреки буре. Оставалось лишь смириться с волей Гигантов и бежать, бежать, проваливаясь по пояс в рыхлый снег.

Эйольв также мог кое-что порассказать аквилонцам о расправе, учиненной Конаном над грозным отрядом наемников, знаменитых от вод Западного моря до Кезанкийских гор. Однако паж яростно растирал обмороженные ладони и, стиснув зубы, молчал. Это было глупо, но он чувствовал вину за гибель ваниров — в конце концов, они отправились вызволять из плена именно его.

Так и не дождавшись ответа, Сапсан в сердцах помянул всех северных богов и, развернувшись на каблуках, принялся раздавать приказы:

— Передайте войскам — немедленно подготовиться к атаке. Всех раненых — в строй. Остальных оставим здесь, без всяческой охраны. Мне дорого каждое копье. Или мы погоним орду, или все поляжем под стенами крепости. Передайте дымом в Венариум сигнал — всеми силами гарнизону немедленно на вылазку. Эта сеча будет последней. Или мы, или они. Больше нельзя допустить ни одного штурма. Господа командиры, прошу к карте.

Глава 14

Завыли сигнальные трубы, раздался многоголосый вой в лагере киммерийцев, и началась самая кровавая за историю осады Венариума битва.

Сила отчаяния вселила в сердца аквилонцев надежду. Ворота крепости распахнулись, и поредевший Северный Легион, страж границ Королевства, вышел в поле. Орда заколыхалась, раздалась, стремясь крыльями охватить немногочисленное воинство порубежников, и тогда ударил Сапсан.

В центре шли, сомкнув щиты и выставив копья, дружинники Ванахейма. На флангах дружно врезались в ряды варваров аквилонские панцирники. Раненые шли во второй линии — совсем немногие остались в лагере, обреченно ожидая судьбы. Но то были лишь безнадежно покалеченные и обмороженные.

Ощетинившийся стальными иглами еж Легиона прорубался сквозь ряды киммерийцев, и гордо реяли над немногочисленным отрядом алые стяги с золочеными львами. И орда, обескровленная не меньше, чем воинство королевства, заколебалась и дрогнула.

Эйольв, облаченный в привычный кавалерийский доспех, дрался в рядах панцирников на правом фланге, стремясь ни на шаг не отстать от Сапсана. Сами боги были в те минуты на стороне аквилонцев — за ночь мороз крепко схватил предательский снег, создав великолепный плац для удара тяжелой конницы. Варвары, мастера одиночного боя, и грозные в бушующей стае, понятия не имели о воинском строе. Они раз за разом бились в несокрушимую стену щитов нордхеймцев и легионеров. Стена прогибалась, пятилась, но на место павших вставали раненые из второй линии, и фронт держался, стянув на себя основные киммерийские силы. А панцирные клинья получили возможность сделать то, что они умели лучше всех в обитаемом мире.

Два молота обрушились на фланги черноголовой орды. Не нарушая строя, побросав копья с нанизанными на них трупами варваров, аквилонские рыцари развернулись и, рубя длинными мечами, пошли сжимать железные объятия.

Эйольв, поднимая коня на дыбы и обрушивая на голову подвернувшегося киммерийца меч, восторженно кричал, славя Черного Ястреба Пограничья. Железная дисциплина и воинское искусство брали верх над первобытным хаосом.

Атли дрался в первом ряду своей быстро тающей дружины. Наконец-то он видел перед собой ненавистных врагов, ощущал локтем соседей в строю и рубил, рубил, поминутно одергивая рвущихся вперед ваниров:

— Сомкнуть щиты! Выровнять ряд! Эй, там, оттащите Рульфа! Заснули, рыжебородые, заткните дыру!

Армия цивилизованных стран, охваченная со всех сторон, изможденная, без резервов, побежала бы. Но киммерийцам было все равно, как драться с захватчиками — когда они прямо перед ними или со всех сторон. Они гибли десятками под копытами коней, их целыми отрядами выкашивали боссонские лучники, их рубили ваниры, мстя за недавний позор, но киммерийцы не бежали.

И чаша весов вновь качнулась. Натиск малочисленной аквилонской армии иссяк. Предел последних сил был пройден, теперь даже сам Митра, явись он вдруг на поле боя, не смог бы поднять их на новый натиск.

— Все, конец! — закричал Сапсан Эйольву и ринулся в самую гущу киммерийцев, размахивая мечом.

Прежде чем меч был выбит из ослабевшей руки и его стащили с падающего набок коня, Сапсан зарубил многих. Так погиб паладин аквилонской границы.

С той поры внутренние области королевства не знали покоя от набегов пиктов и северян. Мир в этих краях воцарился лишь при царствовании короля-варвара.

Но до этого было еще далеко.

Вокруг тела своего командира полег Северный Легион, весь до последнего бойца. Ни один не повернул вспять, когда нордхеймцы попятились, а аквилонская кавалерия стала рысью выходить из боя, чтобы перестроиться. Это отступление плавно перешло в бегство.

На плечах аквилонцев и ваниров киммерийцы врывались в распахнутые ворота Венариума. Атли, собрав вокруг себя несколько десятков бойцов, среди которых были и спешенные рыцари, и наемники, сдерживал натиск, надеясь захлопнуть железные створки. Он снес голову одному из нападающих, подрезал ноги другому, отшвырнул щитом третьего и вдруг в толпе варваров разглядел знакомые черты.

— Это Конан, — закричал Эйольв, дравшийся здесь же. Он решил умереть, не спасая свою жизнь бегством, к тому же в горячке сечи ему казалось, что на бегство сил у него больше нет.

— А, рыжебородый, я все же нашел тебя! — закричал Конан и бросился на убийцу своего клана.

Дальше вихрь боя разлучил Эйольва и командира наемников. Он отбивался уже во внутреннем дворике, а в ворота врывались все новые и новые отряды киммерийцев. В руках у них были факелы. Кто-то тащил бревна, чтобы высаживать двери башен, где затворились последние защитники Венариума.

В голове Эйольва распустился громадный огненный цветок — он заорал так, как никогда в жизни, и бешено вращая мечом, устремился к воротам. Каким-то чудом ему удалось прорубиться сквозь поток черноголовых врагов, которые, увидев кровавую пену на его губах и остекленелые глаза, расступались перед ним, как перед самим Диким Охотником. И в воротах, среди груды изрубленных тел, он увидел Атли. Шлем слетел с головы ванира, и рыжие кудри трепал ветер. Меч его был сломан, а напротив него стоял Конан. Варвар не обратил внимания на появление Эйольва. В тот миг паж мог ударить его в спину, но в руках была свинцовая тяжесть, и меча было не поднять. Кровавая пелена медленно сходила с его лица.

Конан протянул к Атли руку, в которой была зажата знакомая аквилонцу ржавая полоса:

— Узнаешь, Атли? Это работа киммерийского кузнеца, которого ты убил прямо у горна.

— Ну и что с того, выродок, — прохрипел ванир, направляя в грудь киммерийца обломок меча. — Тебе только и драться такими железяками. Хоть мой меч и сломался об эту штуку…

— А с твоего шлема я посбивал дурацкие рога, — докончил за него Конан. — Так что теперь ты отправишься вслед своей дружине, в Воды Забвения. Ты крепко держишь меч, Атли? — спросил он с внезапным интересом и опустил свое жуткое оружие.

— А как же! — прорычал Атли, и пальцы его на скользкой от крови рукояти побелели от напряжения.

— Хорошо! — с удовлетворением сказал Конан и, выпустив из рук стальную полосу, пнул ванира в голень.

Глаза Атли метнулись вниз, потом вверх, он замахнулся… И тогда Конан, бросившись вперед, ударил его пальцами в глаза.

— О Митра! — прошептал Эйольв.

Конан отбросил в сторону мертвого наемника, с отвращением вытер об одежду пальцы и повернулся к Эйольву.

— А, это ты, южанин. Дай-ка сюда меч. Итак, ты последний защитник крепости, и ты — мой пленник. Дядя твой, наверное, уже мертв, так что насчет выкупа я прогадал. Ничего не поделаешь, придется отпустить тебя на родину… Кром один только ведает, где она, эта твоя Антуя… Но это потом. После того, как мы сотрем с лица земли Венариум.

Послесловие
Сага об Эйольве

Крепость действительно была стерта с лица, и там поселились призраки. Конан, ставший знаменитым в родной Киммерии, отправил молодого дворянина в Аквилонию, вместе с ранеными, захваченными в плен, среди которых оказался и уцелевший чудом Троцеро Пуантенский… но этим двоим предстояло познакомиться лишь много позже.

Черноголовые варвары не пощадили лишь ваниров.

А затем кланы разбрелись по пустошам. Голова знаменитого Сапсана была водружена на Кровавое Копье и установлена на горе Бен Морг, чтобы тешить взор Крома.

Как явствует из истории Конана-Завоевателя, лишившись своего клана, он отправился в цивилизованный мир, и там началось его восхождение к трону. По крайней мере так об этом повествуют немедийские хроники.

Ваны, лишенные удачливого вождя, который мог бы объединить их разрозненные племена, вновь скатились к кровавым междоусобицам, заодно поставляя наемников всем воюющим армиям Севера.

А Эйольв, навсегда преисполнившись отвращением к войнам и сражениям, посвятил себя делу совсем не почетному для дворянина и сделался великим путешественником и первопроходцем хайборийского мира.

Он был первым из цивилизованных людей, кто пересек с севера на юг таинственную Вендию, побывал в землях за морем Вилайет. Анналы утверждают также, что он дохо-дил с караванами купцов и до границ Кхитая. Спустя немало лет, когда Конан, будучи уже королем Аквилонии, встретил великого путешественника, то едва узнал в могучем мужчине, одетом на восточный манер и носившем к тому времени титул герцога Пеллийского, своего бывшего пленника Эйольва.

Эйольв Пеллийский стал придворным короля Конана Первого. И когда Немедийское королевство напало на Аквилонию, и Конан, беспомощный, в своем шатре клял всех богов, опутанный тенетами ахеронской магии, именно сотнику пеллийских копейщиков, а таково было звание советника короля в армии, было поручено пойти впереди королевских войск облаченным в черные доспехи своего короля — и погибнуть.

Так закончились земные пути Эйольва Пеллийского, носившего прозвание Валлан, данное ему королем Конаном, — что по-киммерийски означает Пленный

Оглавление

Донован Фрост Копье Крома («Северо-Запад Пресс», 1997, том 26 «Конан и Копье Крома»)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Послесловие Сага об Эйольве